Перед Великим распадом [Федор Федорович Метлицкий] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Федор Метлицкий Перед Великим распадом

В книге показано брожение умов интеллектуалов в конце кризисных 80 – начала 90-х годов прошлого столетия, когда во время разрушения советской империи их подлинные мысли раскрылись, не запрещаемые властью и не поддерживаемые ничьими авторитетами. И где-то в глубинке менялся уклад тысячелетий, прикрытый ритуалами уходящей командной системы.

Главный персонаж основал общественное движение «За новый мир», которое расширилось до мощи, признанной властью. Оно рушится, вместе с переходной эпохой.


Предисловие.

Главный герой романа повествует по своим воспоминаниям и дневникам о той среде 80 – начала 90-х годов, в которую был погружен – идеологических, политических, литературных, экономических споров. Это была отдельная среда, и автор не претендует на полный охват того времени.

Многое, может быть существенное, прошло мимо внимания повествователя, обычного человека той эпохи, кого интересовало свое, близкое ему. Вероятно, он не одолел непосильного объема исторического материала, и само собой весь текст переходит в его субъективное представление.

Автор хотел строго придерживаться рамок данных лет, которые повествователь переживал тогда, высказываний подлинных деятелей, без оценки с высоты XXI века. Вымышлены или являются прототипами только главные персонажи. Имена других персонажей изменены. В тексте много цитат, чужих мыслей, кажущихся банальными, но новых тогда, и повествователь с почтением относится к тем, кто глубже него вникал в историю указанного времени.

Глядя с высоты нашего века, многие идеи, высказанные теми людьми, видятся сочиненными, словно впервые высказаны только сегодня. На самом деле сегодняшнее – не ново, в нем скрывается повтор того времени.

Среди тех мыслителей были пророки, идеи которых читатель угадает сам. Думается, те пророки не изменятся и в будущем, когда состарятся. А ложные пророки приспосабливаются ко всем временам.


Царство Небесное силою берется,

и употребляющие усилие восхищают его

(Мф.11:12,13)


1


1989 год

Я негодовал, не мог простить своим профессорам. Наше общественное движение с простеньким названием «За новый мир» (на этом названии настоял президент Движения профессор Турусов, хотя я предлагал название «Усилие жизни»), расширившееся до заметного влияния на события, существовало за счет взносов организаций. Ушло время, когда общественные организации были приводными ремнями власти, и теперь нужно было самим обеспечивать деятельность своих участников. Но профессора, составляющие Совет, распоряжались деньгами, как из своего кармана, не думая о тех, кто их добывает.

На этот раз Совет решил выделить несколько сот тысяч рублей на издание журнала. Брать власть в стране надо было с взятия в плен сомневающихся разнонаправленных умов. Вальяжный профессор Турусов, в бархатном пиджаке, манерно вскидывая руку, рассуждал о необходимости донести новые ценности до масс, так мало уделяющих времени осознанию мира, философскому подходу к жизни.

– Сталинизм нельзя преодолеть отрицанием. Нужно противопоставить подлинные ценности. Негация – это новое противостояние. Отрицание – легче, увлекательно, равлекательно. Надо – не вокруг явлений прошлого, а обратиться к ценностям бытия и сознания. Главное сейчас – идея свободы.

Ему возражали другие профессора:

– Не идея свободы, а идея ответственности, откликнутости Богом.

– Но свобода предполагает «откликнутость Богом»!

– Упоение свободой выдает внутреннюю несвободу!

– Лозунг: «Требуйте невозможного!» породил репрессии. Долг и «безудерж» – противоположны!

– Наш новый журнал должен внести ясность в этих вопросах, – заключил Турусов. Видимо, сам еще, как все члены Совета, не сознавал новые ценности, которые предстоит пропагандировать.

Будущий редактор журнала Березин, пришедший из бесцветного издания «Клуб», веселый, с плотной фигурой, милостиво принял финансирование, как должное.

– Отработаю, – решительно сказал он. – Дима, не волнуйся.

Меня, исполнительного директора, почему-то все называли Димой, а не Дмитрием Сергеичем, может быть, за молодость и ощущение, что на мне держится функционирование Движения. А может, за профессионализм – я пришел из министерства, отбыл суровую чиновничью школу, и знал все бюрократическое делопроизводство. Был изгнан за излишнюю самостоятельность. Но там в меня вбили дисциплину, осознание постыдности пустого сидячего труда, и жажду свободы.

Я смотрел на редактора с раздражением. Бюджет, собираемый с напряжением, с зыбкостью его наполнения, снова откатывался к первоначальному состоянию, его дыру надо будет снова как-то заполнять.

Мои профессора не думали об огромных средствах, которые придется вкладывать, – признак истинного интеллигента. Я вздрагивал от каждого предложения членов Совета.

И возражал. Организация отличалась от чиновничьих структур тем, что там бюджет собирался насильственно, от налогов, а ресурсы Движения состояли из зыбких добровольных взносов заинтересованных юридических лиц и граждан. Президент, профессор Трусов, привыкший к бюджетному финансированию, раздавал трудно собираемые взносы направо и налево – на издание газеты, на отделения и филиалы.


Потом в кабинете президента, в присутствии его первого зама доктора химических наук Черкинского состоялся откровенный разговор.

– Дима, вы прямой, как бык, – выговаривал профессор. – Очень узко смотрите на вещи. Считаете копейки.

– Как же тогда выживать, если не считать наши скудные средства?

– Это не наше дело. Мы определяем цели и концепцию. А вы должны обеспечивать их финансовыми и материальными ресурсами.

Я помолчал, переживая прямую наглость.

– А какая у нас цель?

Тот смешался.

– Мы – площадка для дискуссий. Наше Движение – дискуссионный клуб, рождающий новые идеи, которые надо внедрять, чтобы изменить страну.

– Слишком самостоятельный, – заметил Черкинский. – Выгнать надо этого студента.

Противно было холеное лицо профессора – наглая халява, не подозревающая, что паразитирует на труде «негров»! Ради продвижения себя готов продать все Движение. Воображает себя Юпитером. А этот зам, отгородившийся от сотрудников дирекции в своем всегда запертом кабинете, был ясен, с кривой ухмылкой, плотный, согнувшийся – не лебезя перед шефом, а словно в защитном прыжке. Говорят, его «ушли» из какого-то НИИ.

Хотя, с другой стороны, я аскет по натуре, негр, берущий ответственность на себя, – и моя терпимость легка мне. Всегда спешил, и – пропустил жизнь. Да и не мог пожить для себя, а значит, и любить жизнь.

А тот – другой, любитель развернуться, порисоваться. Любит жизнь, и все использует для наиболее полного удовлетворения себя. Может быть, эта позиция – лучше? Более правильная?

Я не пошел на конфронтацию, не хотелось новых распрей, ибо через это не проскочишь здоровым.

И денежный фонд растаял. Надо было снова выкручиваться, выживать.

____


Странная моя работа. Сижу один вечером, шкафы с документами, за окном темно, прошел снег, – как солдат на дежурстве, с ощущением пустоты и долга. И никому, кроме меня, это не нужно: все сотрудники поисчезали. Словно нет прочности в той идее, чьим воплощением пытаюсь стать.

Последнее время я лихорадочно искал что-то в телеканалах, листал журналы и газеты. И записывал чужие мысли, хотя и родственные моему мироощущению, но умственные для меня, не затрагивающие внутренней тревоги. И ощущал себя маргиналом, со всем комплексом отвлеченной от конкретности романтики.

Включил телевизор. Показывали кинопанораму, с воспоминаниями живых и полузабытых актеров. Яркое время военных фильмов, песни «Темная ночь», и снимки наших отцов на войне – юные бойцы в обнимку, великие радости соборности: мы пережили! И в боли, и в счастье! Время фильмов «Чапаев», «Молодая гвардия», «Летят журавли», «Стрекоза», «Анна на шее».

Где-то глубоко внутри меня еще оставалась вера, не религиозная, а наработанная после революции всей энергией советского поколения (народ – свят, общность – это главное и т. д.). Вера, не допускающая иронию.


Я вглядываюсь в мир без страха,

Недаром в нем растут цветы.

Готовое пойти на плаху,

О кости черствые с размаху

Бьет сердце – пленник темноты.

(Павел Васильев)


И все это, жившее во мне еще недавно, – рухнуло, и что будет дальше? Нет, то не был пласт неприемлемой жизни, от которой остались обломки. Может быть, начинается новая эра?

Рухнул дом, и всех придавило. Кто, когда и как будет разгребать?


Это было переходное время, конец 80-х, по выражению писателя-диссидента в эмиграции В. Аксенова, «самое прекрасное время, когда красные ушли, а белые еще не пришли», когда казалась бессмысленной работа, не стало средств к существованию. Разворошены и выпущены наружу все прошлые запретные идеи – от древних мыслителей до диссидентов, отрицающих диктатуру, отчаянных шестидесятников, и нынешней анархии, – сплошной выплеск искреннего жара речей, в которых каждый доказывает свою истину.

Хотя какая может быть истина для тех, кто отрицает все или соблазняется иллюзиями? До сих пор не осознаны итоги Великой отечественной. Была ли она чисто отечественной? Что такое был тоталитаризм? Не разрешена проблема выборов: демократия – это выбор не лучших, а – себе подобных? Талантливого человека никуда не изберут, если будет тайное голосование.

Но за слежавшимися старыми ценностями подуло чем-то замечательно свежим! История – абсурдна. Ура! Куда идем – никто не знает.

Мы живем в кризисный период, когда срываются цепи всех ценностей Традиции, и вырывается наружу вся внутренняя энергия свободы, и воля инстинктов. Правда, я не помню, что у кого-то из близких, друзей и знакомых могли быть призывы к насилию.


***


Из дневника.

Мы с женой, как и все население, торчим перед телевизором. Первый съезд народных депутатов СССР. Что-то небывалое! Прямая трансляция дебатов, общество «глядело в телевизор, как в зеркало, узнавая и не узнавая себя, – писали в прессе. – Можно говорить, не проходя цензуру, напрямую говорить с самим генсеком».

– Давайте посоветуемся, – поразил всех Горбачев.

Заседание съезда пошло по старому руслу – стандартные выражения: народ видит в партии Ленина силу, способную… И вдруг встал врач из Риги:

– Давайте почтим память погибших в Тбилиси!

Зал встает*.

___

*В апреле в Тбилиси жестоко, с применением саперных лопаток разогнали 10 тыс. митингующих, где был лозунг «СССР – тюрьма народов».


Мы ждали, что, как обычно, начнется с выборов руководства партии. Встал на трибуне длинный неловкий лидер оппозиции академик Сахаров, заикаясь, предложил отложить выборы главы государства до конца дебатов. Поразило, как зал стал возмущенно захлопывать его – это было против установленного порядка. А после его требования заикающимся голосом – отменить шестую поправку Конституции о руководящей роли КПСС, осудить ввод советских войск в Афганистан, зал стал топать ногами. «Это преступление стоило жизни почти миллиону афганцев, – еле слышно перекрикивал шум оратор, – против целого народа велась война на уничтожение, миллион человек погибли». 

Затем мы увидели нечто потрясающее: прибалты

потребовали самостоятельности. Делегаты возмутились: какой еще самостоятельности захотели! Делегация прибалтов шумно встала и ушла.

Ту неправду в развязывании войны, что мы сознавали раньше, прямо огласил съезд: сговор руководства страны, подписавшей секретный пакт Риббентропа-Молотова, признал «юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания, это было «отходом от ленинских принципов советской внешней политики».

Маслом по сердцу для всех прозвучало требование Межрегиональной группы депутатов (МГД) во главе с опальным Ельцыным: отменить льготы, которыми пользуется номенклатура.

Восхищаюсь броскими фразами некоторых депутатов.

Юрий Афанасьев, ректор историко-архивного института и член МГД, с багровым лицом от справедливого негодования: "Я обращаюсь именно к этому, я бы сказал, агрессивно-послушному большинству, которое завалило вчера все те решения Съезда, которые от нас ждет народ… Мы можем и дальше так продолжать работу. Но давайте все-таки не забывать о тех, кто нас послал на этот съезд. Они послали нас не для того, чтобы мы вели себя благостно, а для того, чтобы мы изменили решительным образом положение дел в стране".

У поэта Евгения Евтушенко пропала поза, говорил серьезно:"Так называемая сильная рука всегда готова зловеще прирасти к рыхлому телу слабой экономики. Недемократичность экономики объясняется прежде всего культом личности, который у нас никогда не прекращался,– культом личности государства… Наша экономика похожа на такой пересоленный, разъедаемый коррозией мост, чьи бесконечные ремонты переросли стоимость самого моста. Отраслевые министерства похожи на раздутые ремстройконторы, а Госплан похож иногда на гигантское ателье по мелкому ремонту платья голого короля".

По-крестьянски упрямый Николай Травкин, знаменитый строитель и автор коллективного подряда: «Министерский разбой достиг уже наивысшей точки предела. Все ростки рыночной экономики задушены. Кончается процесс удушения кооперативов, коммерческих банков, совместных предприятий, а аренда задушена, не успев вылезти из люльки. Министры, члены правительства приторговывают танками». 

Известный штангист и народный депутат Юрий Власов: "…Лучше бы перенести службы КГБ с площади Дзержинского… Отсюда десятилетиями исходили приказы по уничтожению или преследованию миллионов людей… КГБ – это не служба, а настоящая подпольная империя, которая еще не выдала свои тайны".

Писатель-шестидесятник В. Аксенов писал из-за границы: поражает колоссальное количество лицемерия – все завопили о перестройке, те же самые, которые душили.

Казахский поэт и писатель Олжас Сулейменов примирял: «Демократия – еще юная девочка, так скажем. И сразу требовать от нее удовлетворения всех своих страстей, не дав достигнуть ей совершеннолетия хотя бы,– это просто уголовное преступление".

Звучали слова, за которые вчера полагался лагерный срок или психбольница. Кто-то сказал, что съезд произвел на сонное советское общество такой же эффект, как поцелуй принца на спящую красавицу.


____


Каждый день приносил что-то захватывающее, и во мне была та же эйфория, как у перемещающихся толп. Но мне мешает то, чего в них нет – определенность конкретной цели.

И был поражен размахом недовольства старыми устоями, оскалом ненависти. Была ли раньше другая жизнь? И в 30-х была, но как выживание, цветение в страшных прополках, в ядохимикатах идеологии. Возможно, была чистота вопреки сталинщине, но зачем так долго обманывались? Зачем не приняли другое поколение, ставшее лагерной пылью? И разве нужно тосковать по тому чувству «нашего общего», чего нет сейчас?

Бросался к телевизору, листал газеты, журналы – события катились прямо по нашему Движению «За новый мир». Как будто оно разваливалось, и в то же время обновлялось.


Партийный митинг в Ленинграде. Пришли крепыши: мы партию в обиду не дадим! Мы всю жизнь с партией! Слушали требование крепышей к ЦК партии: очнуться, дать бой.

Старые стахановцы в «Правде»: наша молодость была чистой, не винтики были. Нынешние гробокопатели пытаются представить нас потерянным поколением – красногвардейцев, рабфаковцев, целинников. У них – ностальгия именно по идеологическому порыву юности.

С Октябрьским райкомом что-то случилось – впервые заговорили человеческим языком о проблемах быта жителей района, захотели устроить экологический райский уголок в районе.

На митинге «левых» профессор-юрист Собчак чеканил: консерваторы объединяются, так как терпят поражение. Побежденный на выборах партаппарат снова поднял голову – хочет провести внеочередной съезд!

Интеллигенты волновались: нельзя запрещать КПСС – его надо высмеять! Иначе демонизируют.


В то же время мы с соратниками узнали об изгнании Ростроповича. «Лишение гражданства означает, что вы никогда не приедете домой. У вас отобрали дом, родственников. Навсегда». Кто это? Неужели наш Горби? Нет, это осколки старого ЦК!

В «Литературной газете» худой писатель-фронтовик Виктор Некрасов недоумевал из эмиграции: кому все это нужно – изгнание талантов?

Даже Фидель Кастро на митинге, посвященном возвращению на родину праха интернационалистов, впервые подверг критике перестройку: не слышно слов об эксплуатации слаборазвитых стран.

Я с тревогой думал о судьбе нашего Движения.


2


Друг Игорь, экономист и сторонник кооперативного движения, согласившийся быть моим заместителем на маленькую зарплату, говорил:

– Ничего! Люди уже не боятся проявлять себя. Я каждому подам руку. Настало время, когда все бывшее уничтожено.

Общественное движение «За новый мир» вобрало в себя весь спектр мнений того времени. В него входили бывшие депутаты, литераторы, ученые из развалившихся научно-исследовательских институтов, политологи, журналисты, кооператоры…

Наше Движение приветствовали Ассамблея народов мира, Ассоциация «За всемирное духовное единство человечества», правда, еще не начавшие деятельность, а только провозглашенные их неуемными организаторами.

Я ездил в Сочи на конференцию экстрасенсов, где ввел в состав участников Движения Академию информационных наук, то есть экстрасенсов, отмеченных «столбами» из космоса. Мне нравился вселенский размах их идей. Это вызвало ревность профессора Турусова, президента.

Учредительное собрание старушек из Вегетарианского общества постановило стать филиалом Движения. Удивительные люди – принципиальные этики. Что ими движет?

Пришли представители Союза безработных, уволенных за критику, отдельно от существующих профсоюзов, спаянных с властью.

Появились учредители Института защиты прав граждан.

Пришел даже странный кандидат наук с бородой, переводчик-дилетант с древнерусского и древнеиндийского и поэт, побежденный в выборном марафоне в Моссовет. Предложил создать Партию зеленых.

Был даже смиренно-испуганный эфиоп, называвший себя потомком Пушкина.


Ежедневно в помещении исполнительного комитета толкутся люди.

Чего хотят? Причаститься к общему брожению, найти свое место? Для чего? Найти точку приложения энергии? Может быть, хотят участвовать в обновлении жизни, делать большое и доброе? Хочется славы бесплатно? Во всяком случае, они против «свободы слуха», когда от слов ничего не меняется. Однако множество людей взялись за дело горячо, находясь в скрытом неосознаваемом полете, и ниши быстро заполнились.

В помещении исполкома Движения особый воздух эйфории, отдачи себя чему-то общественно дивному.

Я с испугом чувствовал себя на вершине волны общественности, несущей в неизвестность. Правительство признало наше Движение. Я работал над международной программой, предлагающей соединение экономики с нравственностью. Это была цель, которую только и можно лелеять в пору юношеского романтизма – претворить нудную чиновничью работу в творчество. Нечто рискованное и заносчивое.

Соединение никак не давалось – программа сугубо утилитарная, но «поэзия – пресволочнейшая штуковина, существует, и ни в зуб ногой». Как соединить чистоту помыслов, то есть личную ответственность за все в стране, и увиливание от нее в свою маленькую ответственность за себя и свой узкий круг? И человечность – с раздражением против людей-иждивенцев?

У меня были неприязненные отношения с частью сотрудников. Наверно, причина – в нехватке денег на зарплату. Я измотался на работе, много дней ничего не читал. Может быть, в этой хлопотне, беседах с какими-то кооператорами, некомпетентными мыслителями, неторопливо беседующими, положив нога на ногу, – есть некоторое равновесие полноты в центре событий, в котором находится Движение.


Исполнительному комитету приходилось финансировать из неустойчивого бюджета проекты, организовывать работу секций, кооперативов. Делали выставки художников, зарабатывая на билетах. Короче, работали неграми, или мальчиками на побегушках. Это страшно изматывало, и озлобляло отношение к «черной» работе приходящих сторонников, кто привык разглагольствовать со стороны и пользоваться Движением.

В то же время денег на проекты, которые я с трудом утвердил на Совете, не хватало. Хотя поддерживал некто таинственный – спонсор.

Я все время ощущал себя не на месте. Не было настоящих знаний для перспективного выбора направления, цельного взгляда на факты и события, чтобы вывести наш громоздкий корабль на чистую воду. Понимал, что без ловкости и хитрости, а иногда шагая по головам, невозможно победить. Совместимо ли это – гений и злодейство? Зло – проблема больше связанная с экономикой, откуда возникает политика.

А главное: где взять денег на развитие Движения? Меня убеждали создавать кооперативы при нашей организации, видя неслыханные ранее барыши.

Я предпринял попытки создать кооператив, еще до Закона о кооперации, принятого в прошлом году. Правда, еще опасались невероятной производительности свободного предпринимательства, старались не выделяться, зарабатывая больше, чем зарплатная уравниловка. Не попасть в кампанию по борьбе с нетрудовыми доходами.

Но мой опыт в долевом участии создания кооперативов с оплатой ими взносов провалился. Я поддался энергии молодого нагловатого Андрея, сына члена Совета, известного международного обозревателя. Зарегистрировал первый кооператив при исполкоме Движения. Андрей, получив патент, действовал сумбурно, не сумел организовать торговлю, зато организовал совещание, куда пригласил какого-то эфиопа, заявлявшего о своем родстве с Пушкиным. Тот сделал несуразный доклад для членов Совета. Ученые переглядывались в недоумении. Это был почти провал Движения, страшный позор для исполкома.

Созданные кооперативы охотно принимали помощь и содействие, а потом махали ручкой и уплывали в самостоятельное плавание.

Кстати, появившихся бандитов, крышующих предпринимателей, мы как-то не заметили, может быть, вращались не в той среде, с нас нечего было взять.

Так что, кооперативы не пошли, поскольку при плановом хозяйстве неоткуда было отхватить сырье и материалы, а покупать на рынке было неподъемно. Все фонды были государственными и распределялись, а не продавались.

Я с завистью и предубеждением следил за «директорскими» кооперативами, открытыми доверенными лицами директоров заводов. Они процветали, получая фондовое сырье за взятки и выпуская продукцию из дешевых материалов, с использованием государственных производственных мощностей и электроэнергии, продавали ее по свободным ценам и присваивали сверхприбыль. Короче, паразитировали на госпредприятиях, либо занимались перепродажей и обналичиванием денег.

Фактически был запущен механизм номенклатурной приватизации, хотя формально предприятия оставались в госсобственности. Кооперативы действовали в двадцати отраслях экономики. Люди впервые столкнулись с тем, что приходилось платить за кооперативные туалеты.


3


В офисе исполкома на стене висит длинный плакат, придуманный мной: «Нужно усилие, чтобы стать человеком». Бедное помещение со шкафами книг и папок документов, с дипломами и грамотами по стене – наградами от государственных учреждений и организаторов общественно значимых форумов и конференций.

Здесь собирались мои друзья и соратники, освободившись от публичного внимания. Это были завсегдатаи, привыкшие перекинуться новостями и чего-то ожидавшие от Движения.

Друзья молодости, еще по университету, «дети шестидесятых», когда мы жили в интеллектуальном подполье, кучкуясь вокруг журнала «В мире книг». Я их давно не видел с тех пор, и вот они снова слетелись, ощутив в нашем Движении что-то небывалое. Аспирант гуманитарного института Гена Чемоданов, с аккуратной прической, в очках, интеллигентный знаток литературы, чистый в мыслях, как и его мама и скромная квартира, полная книг, куда мы часто вваливались. Он писал статьи на темы литературы и искусства. Юра Ловчев, воркующим голосом нечаянно выдающий остроты, все еще секретарь разваливающегося Союза писателей СССР. Толстый Матюнин, работающий в ЦК ВЛКСМ. Безработный «граф» Разумовский, подрабатывающий в кочегарке и постоянно пишущий роман «Переплавка», худой с хищным носом, которого называли Батей, он предмет постоянных насмешек, от которых «только утирался».

А также, из нашего интеллектуального подполья, – собутыльники из журнала «В мире книг», куда я приносил свои рецензии: главный редактор и автор фронтовых детективов тихо пьющий Костя Графов, колченогий критик Толя Квитко, постоянно задиравший литераторов, и всегда пьяненький крестьянский поэт Коля Кутьков.

И новый мой приятель диссидент с нездоровым одутловатым лицом, вернувшийся из эмиграции, его мы звали просто – Марк.

Почему-то часто захаживал в офис Движения разочаровавшийся бывший чекист Геннадий Сергеевич.

Иногда посещал нас толстый самодостаточный Березин, главный редактор журнала нашего Движения.

Кучковались вокруг нас и другие, в основном наивные бескорыстные прожектеры, почему-то липнущие ко мне. Это были в основном инициаторы громогласно объявленных всемирных, международных и отечественных общественных организаций, которые были только в проектах из-за отсутствия ресурсов для их воплощения.

Среди них были и женщины. Профессор Турусов пригласил к нам на работу внештатным консультантом астролога Кишлакову. Некоторое время она консультировала власть (там были склонны к мистике). Это была независимая и гордая девушка с изнуренным лицом, сбежавшая от родителей и бедствующая с маленькой дочкой. Поклонница Е. Блаватской, она вещала голосом пифии: взгляните в зеркало – это первое открытие иных измерений. Земля – многомерность в одном, а не отдельная точка в пространстве. Я восхищался широтой ее кругозора.

– Нужно открыть понимание – ради чего существует этот мир. Ключевые ноты мистерий в 90-х будут под знакам зодиака: Козерога – групповое посвящение Земли, Водолея – переходное сознание.

Она играла на скрипке «мантро-музыку», насыщенную мощной энергией, считала себя передатчиком музыки Атлантиды.

____


Секретарша Лиля приносила на подносе водку и закусь – бутерброды с дефицитной вареной колбасой. Выпивали, закусывали на газете и болтали о своем, не отвлекаясь от неслышных шагов сотрудников.

Батя громыхал над всеми, размахивая стаканом:

– Ты что так страдаешь? Выбрось из головы!

– Зато ты порхаешь, как стрекоза, – отвечал я. – На тебе ничего не висит. Вот и философствуешь, угрожая руками под носом у собеседника. А я не вижу близкого выхода.

– Ты скоро превратишься в аскета. Как Сталин, будешь смотреть на человечье мясо.

Веселый Юра Ловчев ворковал:

– Батя не способен трезво думать. Его заговорил Кашпировский.

Они неправы. Несмотря на трезвое отношение к работе, в душе я все еще оставался романтиком, как в молодости, считал, что солнце безграничной близости людей всегда впереди и будет сиять всегда, и приведет, наверно, к тому, что люди считают раем, коммунизмом, городом Солнца и т.п. Это было вызвано одним – надеждой, неискоренимой в душе. Все идеи можно свести к этой надежде на счастье. Мы пассажиры космического корабля, братья. Странно, тогда не понимал, что романтическое влечение туда, где и нѐ жил, зиждется не на прочной уверенности человечества в будущем, а на книгах, заклинаниях, написанных на песке, которые вымываются случайно накатившейся волной.

– А кто сейчас трезво думает? – смеялся Игорь.

Батя ржал:

– Дима у нас за все берется сам! Выхватывает из-под носа.

– Зато ты мягко переваливаешь свою ношу на других, – подзуживал его Коля.

____


До недавнего времени я был в постоянной эйфории. Странная вещь – эта эйфория! Не чувствуешь тела, наверно, потому, что не жалко. Так Павка Корчагин летел на коне, с поднятой саблей, жертвуя телом во имя коммунизма.

Я всех любил – атавизм детства, когда всех хотел полюбить, и все любили меня. Такая любовь существует в реальности, как у младенца, который всех любит, и потому любят его.

В молодости я не хотел семьи, семейного счастья. Хотя было страшновато представить, что когда буду умирать, никто не закроет мне глаза. Отчаяние одиночества в искании себя – это было мое.

Разные умы, считал я, существуют в разных эпохах – кто-то в будущем, кто-то в Средневековье. Я инстинктивно жил в эпохе Возрождения, где мир планомерно, постепенно и плавно шел к лучшему. А может быть, в Древней Греции, в золотистой сфере бессмертия.

Даже увлекся идеями философа Н. Федорова: за нынешним сознанием и жизнью должно следовать «сверхсознание» и «сверхжизнь» (так думали и Вернадский, и Тейар де Шарден). Пока человек смертен, остается глубокий исток зла в нем, выделяющий токсины злого соперничества, отчаяния, нигилизма и демонизма. Земной рай утопичен. Борьба за онтологическую свободу выше всех социальных. Идет активное преображение природного, смертного мира в иной, не природный, бессмертный тип бытия. Дурной конец мира не фатален. Все в руках человека. Человеческое всеединство нераздельное и неслиянное. Это кровное мое, когда еще в молодости мечтал о безграничной близости, существующей в мире.

То есть, я чувствовал себя бессмертным.

В общем, точно не знал, кому поклоняюсь. Может быть, Бердяеву, чьи мысли об «экстазе» вводили меня в экстаз? У меня оказался союзник, только скрывали всю жизнь. Духовный освобождающий экстаз, по Бердяеву – подъем в царство божье и одновременно нисхождение в реальность. В нем не разрушается, а освобождается личность.

Или это Альберт Швейцер, который благоговел перед жизнью? «Добро – то, что служит сохранению и развитию жизни, зло есть то, что уничтожает жизнь или препятствует ей».

Тогда мы, «дети оттепели», далеко ушли от граждан, погруженных по уши в «совок».

____


Это не мешало мне загораться негодованием на штатных сотрудников при воспоминании о том, как я в одиночку отчаянно доводил до открытия конференцию, в бессилии от их ленивых движений и неожиданных исчезновений, отчего грозил срыв мероприятия и позор.

– Где плакаты? – страшно шептал я Резинькову, менеджеру по рекламе, вальяжно севшему в зале, как делегат, перед самым началом конференции. Другие сотрудники тоже сидели, как делегаты важного мероприятия. – Вы же ответственный за оформление!

– А что, еще не поднесли?

– Вон отсюда! – захлебнулся я в крике.

Наверно, они понимали, что я верчусь, как белка в колесе. Но неужели не видят, что мне не осилить одному? Не хотят поднять зад, чтобы подхватить непомерный для одного груз? И догадывался, что им это не нужно. Иронизируют со стороны, как крестьяне, работающие не на себя.

Сотрудников при приеме на работу я не отбирал, принимал тех, кто приходил. Резинькова я, проникшись его интеллигентным видом и забыв посмотреть трудовую книжку, сразу назначил менеджером. А кто из профессиональных организаторов придет на нищенскую зарплату общественной организации?

____


Выпили и, закусывая бутербродами с колбасой, заговорили о русском характере. Соратники улыбались друг другу, как авгуры.

Привязавшийся ко мне диссидент Марк, бывший эмигрант, брезгливо говорил:

– Не могу читать ваших газет. Купил, глянул и с отвращением бросил. Слепота беспророческая.

Юра Ловчев ворковал скороговоркой:

– Наш народ полюбил Штирлица, потому что каждый чувствовал себя им среди знакомых, но опасных компартайгеноссе. Иноприродность режиму. Штирлиц типичен для 70-х, как Чапаев – для 30-х.

– Обыватели снова хотят стрелять, вешать! – грузно двигался со стаканом Марк. – Вылезает весь совок с его воспитанной ненавистью. Даже в Солженицыне она есть, когда ругал Синявского за «Прогулки с Пушкиным».

– Человек не любит правды, как говорил Ортега-и-Гассет, – добавил толстый самодостаточный Березин, главный редактор нашего журнала. – Не приучен задумываться, пренебрегает своей внутренней жизнью. То есть, не способен всерьез относиться ни к чему, – фальшив. Не верит в себя, а значит и в Бога. Живет в одномерном пространстве, без истории, без будущего. Ненависть к мысли – старинный испанский обычай.

Батя, вскинув хищный нос, возопил:

– Человек – это не звучит гордо! И всем надо каяться.

Критик Толя Квитко, развалясь в кресле, рассуждал:

– Наш человек – консерватор. Ему ближе всего земля, устои. Он сидень, верит в ход вещей. Такой тип выигрывает войны. Он лег в основу государства, с его согласием и терпением сталинизма. Его мечта соединиться в универсальном типе.

Не признающий никаких партий, он называл себя литподенщиком, обретшим тайную свободу.

Гена Чемоданов жарко вмешался:

– Русский – вечный скиталец, и эсхатологический сиделец, почвенник, реалист, строитель и стяжатель. Прочтите В. Буслаева.

Диссидент Марк ворчал:

– А вот Бунин писал в статье «Великий дурман»: что это за вековая вера в народ, идеализация того, что эгоистично, страшно и трагично?

И кривил ухмылку:

– У вас саморазрушение стало нормой – даже демократия дала вулканические выбросы злобы и ненависти. Елена Боннэр ехала в поезде из Горького, где мучился Сахаров, в Москву, так ее чуть не затравили: шпионка! А жуткие соседи Солженицына в Рязани…

Он с наслаждением цедил слова уже стороннего западного человека:

– Устоявшийся страх в своей огромной лапе сжимал любую новую мысль, любую даже рабскую попытку что-либо изменить. Революция вырвала на волю раба, с его ненавистью ко всему. Появились люди с пробудившимся сознанием своих прав – без обязанностей. Свобода требовать, не давая взамен.

– Что значит «требовать, не давая взамен»? – робко возразил Гена Чемоданов: – А если не дают давать? Если бьешься в старой бесчеловечной системе? Что-то тут не то с хулителями народа.

– Большевики вывели «гомо-советикума» – окрысился диссидент. – Люмпена, который раньше был маргиналом. Все дозволено. Советская шваль, не помнящая родства – она вашу общественность убьет! Мы искаженно видим народ, и он состоит не из Коротаевых, жестоко отомстит, и нам, и себе.

Я вспомнил о предстоящем суде с уволенными иждивенцами из сотрудников исполкома.

– Уже мстят.

Марк горько вздохнул.

– Но диссидент на Западе – все равно диссидент. Не важно, где тело, хочется свою природу соединить с родиной. Говорят, почему не приезжаете? Эмигрантам некуда возвращаться.

Гена Чемоданов осторожно сказал:

– В диссидентском движении гордятся своим достоинством. А оно определяется степенью оппозиционности режиму, противостоянием «своих» и «чужих». Настоящий либерализм всегда был попыткой применить здравый смысл и общечеловеческие этические нормы к социальным проблемам. Диссиденты подменяют реальность знаком. Им ненавистен розановский обыватель. А Хармс, например, другие репрессированные были обыкновенными людьми, чем, кстати, объясняется их откровенность на допросах – не надо было запираться.

Марк повернул свою тушу в кресле, воззрился на него. Но Гена стойко продолжал:

– Диссиденты получили за свой подвиг на земле, лишив себя небесной награды, – почти даром. То есть, не за счет попытки внутреннего духовного творчества, а за счет пассивных страданий, что легче, чем изменить что-то в душе. Настоящими рабами были твердокаменные диссиденты – их погубила психология противостояния, политической конъюнктуры. На первом месте у них – быть порядочным человеком, и стали совестью нации. А мещане-то сумели остаться людьми, с их свободным внутренним миром, как бы мелок он ни был. Эта реальность повседневного существования недоступна борцам. Великие поэты выходили из мещан.

Наверно, правильно, – думал я. – Откуда эта ненависть к людям, думающим иначе? Эта субъективная страсть? Во всяком случае, во мне – тоже.

Одутловатый диссидент осел в гневе.

– Вот как вы оцениваете героев! Им будут ставить памятники! А не вам, спасавшим свою шкуру.

– Я не хулю героев, как вы должны бы заметить, – смутился Гена. – Я лишь стараюсь быть объективным. Вы сделали свое дело, но и обывателя, человека труда, тоже надо ценить.

Детективщик Костя Графов, от которого от природы пахло спиртным перегаром, прокашлялся.

– Не надо больше создавать литературу в газовой камере. Можно выйти за пределы и увидеть весь мир.

Геннадий Сергеевич, бывший кэгэбист с непреклонным медальным лицом, строго произнес:

– Сейчас шуточки с опрокидыванием памятников кончились – речь идет о выживании.

Все недоумевали, почему он находится тут, с ними?

____


Я долго приноравливался к своим штатным сотрудникам, и те чувствовали мою слабину. Они за уравниловку:

– Где деньги? – нагло усмехался коренастый Павел Григорьевич, пришедший из какой-то конторы рогов и копыт. – Вы обязаны выдавать нам полную зарплату. Почему вы должны получать больше, чем мы?

– Мы все должны зарабатывать, не один я.

Консультант Нарциссова с брезгливым выражением лица проговорила:

– Мы тут подсчитали доход, если поделить, то зарплаты грандиозные.

Им кажется, что деньги сыплются откуда-то сверху. Нет дела до расходов на проекты, хозрасходов и налогов, это как-то проходило мимо их умов, ослепленных приличным, по их мнению, бюджетом организации. Сколько времени еще пройдет, когда люди станут самостоятельными, и чтобы дело двигалось их усилиями?

– Вы простодушно забываете о расходах.

Бухгалтер, благожелательный худенький человек с узким лицом и бегающими глазами, защитил меня:

– Государство дерет налоги до 40%, нужно платить за аренду, компьютерную технику, мебель, бумагу и прочие хозяйственные расходы.

Бух, рассеянный в своем бухгалтерском деле, властно перед податливым шефом оберегал независимость своей бухгалтерской сферы, срывался, как злой старик, и тут же извинялся и сникал, если я твердел скулами. В его бухгалтерской структуре знаний был какой-то дефект, отчеты в налоговую были всегда с ошибками, отчего деятельность исполкома сопровождалась шлейфом штрафов и недоимок.

Речи буха я терпеть не мог – тот яро защищал Сталина. Наверно, дело не в идеологии, а в человеке. Бух внезапно озлоблялся на возражения, как старик.

Вопрос выживания заставил сотрудников стоять насмерть. Оттого у нас было жуткое состояние.

– Кто ты такой, чтобы указывать, что нам делать? – вопрошал мягкий интеллигент Резиньков. – Сам не знаешь, чего хочешь.

Я захлебнулся от негодования, не найдя, что ответить. Казалось, это типичные «совки», порожденные советской системой, неприспособленные к самостоятельным действиям, перекладывающие ответственность за дело и даже за свою жизнь на шефа или кого-то свыше.

– Хорошо рассуждать тем, кто размышляет, сидя в стороне. А каково тем, кто отвечает за общее дело?

– Человек сложен. Искры высекаются в точке приложения сил. Где ты видишь общее дело?

– Можешь проявить себя в другом месте.

– Буржуи – эксплоататоры! – неопределенно бурчал Павел Григорьевич. – Кто не работает, тот не ест.

Они не понимают, что слова Иисуса: «Кто не работает, да не ест» о предосудительности праздности, обо всех иждивенцах, а не призыв к дележу. От Христа ждали другого – уютной жизни на началах социальной справедливости в перекраивании пирога, потворства предрассудкам. А он обращался к «употребляющим усилие» для восхищения Царствия небесного. Это не могло уместиться в убогие рамки земных «справедливых» социальных порядков.

Это странные люди, – удивлялся я. – Живут своей жизнью – дружной семьей, влюбленностями, неопределенными мечтаниями жить счастливо и богато. Почему здесь я злюсь на них?

Отчего не хотят моего уважения, сидят тут, как будто из другого мира пришли? Почему я общаюсь таким образом с ними?

У сотрудников есть все черты народной массы: расхлябанность в виду бескрайних просторов, неспешность и даже лень, упование на кого-то свыше, семейный эгоизм. Мне казалось, что в моих сотрудниках – матрица тысячелетнего устоявшегося характера народа.

Только намного позже я смягчился: все гораздо глубже – проблема в том, что люди находятся как бы на разных этажах реальности, и в ментальности. Перестройка может поменять поверхностные «надстройки», по Марксу, но сам базис остается, слежался в веках. Революции, меняющиеся идеи – это надстройки. Говорят: вот прогрессивные идеи, давайте построим правовое общество, устроим систему разделения властей, работающее самоуправление. И все сразу: давайте! А через десяток лет становится ясно, что все новые идеи отживают, а старые остаются.

Я не мог тащить все на себе, и пришлось мне, не умеющему быть жестоким, стать решительным. Они не любят правды о себе, и сами обвиняют меня в чем-то странном – во лжи и скупости. Я страдал: не сумел приучить их к самостоятельности и ответственности, чтобы и они мучились делом, как и я. Это невозможно с теми, кто не приучен задумываться, пренебрегает собой и не способен всерьез относиться ни к чему. Я обзывал их хромофагами – пожирателями времени.

И позволял себе вступать в долгий и нудный спор. Резиньков тянул слова:

– Как только в системе человек занимает руководящее положение, он становится поперек прогресса. Это закон системы, от которого мы еще не оторвались.

– Самое страшное, – сурово отвечал я, – когда поперек прогресса становятся лентяи.

– Думаете, вы один хороший, а остальные дерьмо? – вопрошал Резиньков.

– Не думаю, – негодовал я. – Мне нужен результат, а с вами трудно. Почему бы хорошим людям не уволиться? Найдете другое место, где можете увлечься делом.

– Зачем так надрываться? – вопрошал тот. – Кто сказал, что жизнь должна быть рентабельной? Дети, любовь, жизнь – не рентабельны.

И изгалялся:

– При эволюционной инерции – лучше. И для духовного развития больше времени. Надо довольствоваться малым, больше будет времени на духовные поиски.


Почему я не вижу в них никакого чуда жизни? Как сказала Б. Ахмадулина: «Я знаю – скрыта шаловливость/ В природе и уме вещей».

А разве я, не был таким же, томясь в министерстве? Тоже просиживал, не зная, зачем, кроме нужды в зарплате.

Ведь, во всем есть эта сторона искренности и добра. Где-то в семьях, на природе, в лучшие минуты, в любви, – это искреннее раскрывается в них!

Наверно, люди гораздо сложнее, чем о них думаю. Почему у меня отношение к сотрудникам – одно, а к соратникам – другое? Люди повернуты друг к другу одной стороной души, и притягиваются друг к другу лишь родственные души, не держащие камня за пазухой.

Я тоже – во мне остается прежний ребенок, с желанием всех любить. Долго не мог понять, что мы отдельные животные, с нашимипорывами радости и гнева, конечно, и разных физиологических состояний. И потому не можем полностью принадлежать друг другу, требуется уединение и размежевание.

Но привык напарываться на таких же, желающих всех любить, или равнодушных, напарывающихся на меня, требующего от них жизненного усилия. Как это согласовать? Вся история – это и есть такое напарывание один на другого. В этом кроется какой-то глубокий неведомый смысл, и предчувствие гибели страны.

Конкретные, глубинные отношения человека к миру совсем иные, чем сам он ощущает в себе. Например, считает себя демократом, а в глубине – это его конъюнктурное желание, чего и сам не сознает. А подлинное в нем – его амбиции, или надменное всезнайство. Интересно, какими станут нынешние краснобаи в будущем? Наверно, так и не снимут свои маски, под чем неосознанно скрывались. Все мы «на людях» живем в другом, внешнем мире, часто как бы механистическом, – считаем эти маски сутью людей, и оттого равнодушны к ним. Видим их иждивенцами, эгоистами – часто от этого внешнего взгляда на чужое.

Но как быть, если не исполняют обязанности в общественном деле, не хотят отвечать за свой участок работы? Может быть, дело в самой общественной работе? Не утопия ли это, не дающая людям ничего?

На самом деле я у себя в офисе проводил политику «разделяй и властвуй». У меня есть трудоспособный и самоотверженный зам Игорь, в какой-то степени пригодный Павел Григорьевич, и почему-то ничего не умеющая Лиля, зато уж очень милая! Чем-то напоминает жену в первый период моей влюбленности. Может быть, дело не в работе, а в чем-то ином? Не мог раздражаться на нее, словно она другой природы, к которой нельзя применять мерки ответственности за дело. Вот идеал общения, я ценил ее не за скромную работу, за что-то еще, гораздо более важное.

А другие – менее красивые женщины – отлынивают. Одна – единственной работой в ее жизни стала беременность, ни на что не способна, и не хочет даже двигаться. Другая, консультант Нарциссова, оправдывает свою фамилию, что-то охотно делая только для себя.

Я не мог их выгнать, все надеялся, что убежу (убедю?), увлеку их общим делом.

Что такое вовлечение меня в водоворот Дела? Рационализм, жестокое отношение ко всему чужому, забвение, что есть счастье, колокольные выси, благоговение перед природой, родина детства? Может быть, забвение всего этого и есть сама конкретная жизнь. Аскетизм – ради чего-то? Из тяготы единичного существования? Единственная возможность жизни проявиться? То есть, существо человека есть черный труд ради будущего. И вовлечение в действие включает субъективную стихию борьбы, жестокость интереса, за чем исчезает все светлое.


И ведомство людей – невольный пропад

В ожог обид, тщеславие удач.


Раньше я не был аскетом. Но желание добраться до сути – зачем я? зачем все это? – затмило все радости жизни. Страсть все обобщать приводит к невниманию, равнодушию к частному, особому. А потом – постоянное беспокойство за судьбу дела, которому отдал столько сил, что оно стало как родное капризное и непослушное дитя.

Но труд бывает разным. Один – непосредственно творящий, когда ощущаешь удовлетворение и достоинство, другой – объединяющий ради интереса, третий – для себя родимого. Значит, вопрос: какой труд тебе близок?

Рациональный ум опускает нас вниз, а чувство заносит в виртуальный мир. Я, наверно, романтик, воспитанный на классике, ибо не могу жить в аскетическом упрямстве работы, по сути, механически чужой, враждебной душе. Могу жить только в свободе, в которой еще и нѐ жил. Мы уходим в романтизм, до мечты коммунистической идеи, и даже до сладости разрушения, как у фашистов. Но эта способность воображения может обмануть, как были обмануты романтики всех мастей в результатах революции.

Правда, само собой разумелось, народ в своей массе разнообразный: есть иждивенцы, привыкшие, чтобы им подавали на блюдечке; есть ловкие проходимцы, поворачивающие любые, даже крохотные блага в свою сторону; есть добродушные исполнители, лишенные собственной инициативы. И есть настоящие профессионалы, не умеющие халтурить, ибо им не позволяет ощущение незавершенности цели. Обычно на их плечах проходят все иждивенцы.

Хотя есть героизм человечества ради сохранения своей истории. Я вспомнил документальный фильм, как люди из разных стран спасали храмы Древнего Египта, перед запуском Асуанской плотины. Там работали и русские, не думая об истории, жестокости египетских и своих фараонов. Как же крепок в человечестве инстинкт своей кровной истории!

Мне были ближе работяги, отвечающие за жизнь страны или хотя бы за свои коллективы и семьи: председатели колхозов и совхозов, секретари райкомов в глубинке, пусть и в советских ритуалах, но несущие груз своих хозяйств, предприниматели, честно умножающие добро, добыватели средств на поддержание жизни семей. На них – крестьянах, рабочих, бригадирах, секретарях райкомов держится страна, выживая их черным трудом. Исполнительный орган страны – правительство тоже работает конкретно, постоянно получая шишки, в отличие от говорунов в парламенте. Это две разные ипостаси, раскрывающие природу общества. Первые – злее, и должны действовать, чтобы дать народу благо, но его расшатывают вразнос разные течения, не отвечающие ни за что.

А аристократами являются все, кто не отвечает ни за что, свободные от всего люмпены. Старая власть с нечистой совестью лучше, чем новая, направленная на упрочение себя. Они кричат: это старая власть виновата, не мы!

Сам же я не считал себя профессионалом, хотя жил ответственностью за судьбу Движения. Не нашел ту настоящую цель, которая притягивала бы всех, и тогда никто бы не хотел разбежаться. Даже профессор Турусов в своем деле профессионал.

Кто такой профессионал? Тот, кто хорошо изучил гайки и винтики структуры организации, и может слаженно наладить ее работу. Профи – создатель нового, творец, делающий жизнь людей лучше. Я не находил среди окружающих болтунов настоящих профи, даже среди «ленивцев праздных, единого прекрасного жрецов». Плохо, когда профессионализм заменяется совестью. Увы, я не мог воспитать такую ответственность в сотрудниках, и приходилось все тащить на себе.


Я знал, что от моей злости останутся зарубки на сердце, и когда-нибудь эти зарубки отравят меня, и перестану бояться смерти. Не так ли злился Иосиф Виссарионович, уничтожая миллионы лентяев и строптивцев?

Во мне уже поселилось нечто – панически стрессовое, что не избыть никакой широтой взгляда на мир. Правда, паника быстро испаряется, когда углубляешься в дела.


4


В течение нескольких месяцев были перепады погоды, то и дело шел снег. Ощущение, что происходят изменения в развитии планеты. Наверно, будет еще хуже, хотя успокаивают, что это периодические повторы сезонов.

Тепло, взошла травка, недавно голый район вдруг покрылся еще желтоватой первым цветом листвой садовых деревьев. Я с собачкой гуляю во дворе. Со стороны наш девятиэтажный дом выглядит убого, хрущевка с черными смоляными полосами, обозначающими клетки квартир, мусор у дома, копошение у машин, не то, что у двухэтажного «дома образцового обслуживания» рядом, который отгородил свой уютный двор от посторонних.

Мне казалось: создано нечто уродливое, негодное для полной жизни – цивилизация. И только природа – чиста душе.

Дома я совершенно менялся. Меня встречали трагические черные глаза жены, с высокой печалью, словно они вобрали всю женскую долю борьбы за бесконечное укрепление рода человеческого, – то неодолимо влекущее женственное, что так нужно мужчине. Она окончила филологический факультет института, но всю жизнь хотела быть врачом.

У нас не было детей. Чтобы отвлечься, она занималась суровыми упражнениями в ледяной воде ванны. Она, как и наше окружение, читала о Порфирии Иванове, и увлеклась идеями в его поучении «Детка»: «Два раза в день купайся в холодной, природной воде, чтобы тебе было хорошо». «Выйди на природу, встань босыми ногами на землю, а зимой на снег, хотя бы на 1-2 минуты. Вдохни через рот несколько раз воздух и мысленно пожелай себе и всем людям здоровья». «Люби окружающую тебя природу. Не плюйся вокруг и не выплевывай из себя ничего. Привыкни к этому – это твое здоровье», и т. д.

Она голодала по заповеди: «Старайся хоть раз в неделю полностью обходиться без пищи и воды с пятницы 18-20 часов до воскресенья 12-ти часов. Это твои заслуги и покой. Если тебе трудно, то держи хотя бы сутки».

Зимой я был в командировке в Киеве, и меня пригласили на Синее озеро. Там, в заносах снега стоял голый старец с могучим молодым телом в снегу на холоде, в черных трусах, похожих на юбку. В окружении группы фанатов-интеллигентов он погружался в прорубь озера, практически доказывая свои убеждения.

Он хрипел:

– Была и есть сейчас – эпоха борьбы за выживание (Дарвин, рациональный Ньютон). Будет эпоха философии любви, оживления сущего.

Говорили, что вскоре он умер, от переохлаждения.

Меня притягивало нечто подобное отшельничеству, результат отторжения от моей постоянной занудной ответственности за дело. Читал эмигранта-философа В. Зиновьева, который сделал свою жизнь экспериментом. Строил свое государство, где он один себе народ, независимый перед идеологией, государством. С правилами «Жития»: сохранять достоинство, независимость, не унижаться, не подхалимничать. Не возвеличивать ничтожество. Не быть близкими с карьеристами, интриганами, доносчиками, трусами. Обходиться без чужой помощи, не навязывая своей, и т. п.

Это – антитеза реальности. Чем значительнее дело, делаемое одиночкой, тем сильнее стремление среды уничтожить его.

Философ писал о классе управляющих и управляемых в социалистическом обществе, где все повязаны (на самом низу – актив, звеньевые и т. д.). Поэтому так отторгается все инакое, чужеродное. Все заражены идеологией управляющих, мол, нет угнетения, а на самом деле оно скрытое.

А кто я? Вроде, управляю, но на самом деле управляют управляемые.

Жена была насмешлива – высмеивала мой романтизм, не верила в мое дело.


5


В зале собраний Института философии и истории, где преподавал профессор Турусов, считавший себя и институт родоначальником Движения «За новый мир», собрались молодые и старые, бородатые и безбородые интеллектуалы – участники Движения. Я и мои соратники сели в переднем ряду.

Хлопали стулья, все были взволнованы, это было единение, предвещающее успех благотворных миру проектов, может быть, совсем не временное. Профессор Турусов, сидя в президиуме, клекотал в счастливых предвкушениях. Масляно улыбался сидящий рядом французский политолог, охотно откликнувшийся на приглашение известного общественного движения.

Я считал, что собравшиеся будут обсуждать идеи, которые выдвигал Совет, – Всемирного совета государств, Мирового правительства, Центра глобальной информации, экономического устройства мира «Новая Мангазея» при участии нашего общественного движения. И даже идею экологического спутника «Новые миры», его можно было бы запустить общими усилиями участников. Как водится, подразумевалось, что материальные ресурсы как-нибудь найдутся.


Однако заговорили все о том же, волновавшем интеллигентские умы. Перестройка – болезнь или выздоровление?

Все привычно ругали старую командную систему. В 20-30 гг. революционные нигилисты соотносили все с революционной целесообразностью. С пользой. Был нравственный релятивизм, прагматизм. Почему члены партийной «железной гвардии», зачищенные ею же, с упоением клепали на себя? Это заражение догмой, бесчеловечностью идеи. И – покорность перед уничтожающими их силами, которые служили той же идее.

При сталинщине заставили думать, что где-то впереди коммунизм, а не в настоящем. Дурное время в том, что мы себя считаем перегноем для кого-то там, впереди, счастливца.

Одни – революционные нигилисты – стремились разрушить «весь мир засилья», призывали построить иной мир, стать новыми людьми. Хотели ускорить развитие ребенка. Нужно, чтобы он рос в радикально измененных условиях. Другие склонялись к тому, что перестройка рождается изнутри, в народе, когда надо разбить колею, оковы. И это не радикальное изменение.

Я почему-то склонялся к идее естественного роста ребенка.

Выступающие были слишком серьезными, с застывшими лицами, у них очень уверенно складывались слова. Я читал их статьи и часто видел воочию, но все равно было трудно понять их намерения.

Толстый бородач в роговых очках, член правления Союза писателей, недавний гонитель диссидентов, развалившись массивным телом на трибуне, вопрошал озадаченно:

– Удивительно, почему обновления социализма не хотят? Тянут назад. Разве пустые годы были? Черним историю, какое имеем право переоценивать?

– Да! – крикнул кто-то в зале. – Социальный прогресс, свобода, демократия, державность, религозность, суверенное государство, – самая мощная среди равных Русь! Наши идеи нельзя отдавать.

Его сосед заворчал на кричавшего:

– Партия – порождение маргинальной интеллигенции и церкви! Обе несли в себе мессию. Маргиналы, взяв власть, будучи террористами, лишили прав интеллигенцию и церковь.

Седой самодостаточный математик, философ-самоучка и диссидент, предсказывающий, что самая наболевшая проблема отношений между нациями погубит СССР, с безразличным лицом мудреца предупреждал:

– Заявляли, что новое общество, в котором национальные идеи исчезнут, будет создано в результате революции. Первая мировая война для многих была в этом смысле шоком. Как такой колоссальный кризис расколол мир на разные нации?

Он с сожалением оглядел присутствующих.

– Грандиозное опустошение человечества – оттого, что отбрасывается тысячелетняя религия, но нет ей более глубокой замены, и это грозит ей исчезновением. Блаженны кроткие, ибо наследуют землю. Нужно изменить представление о грядущем счастье как изобилии, дай бог выжить в суровых условиях.

Интересно, что он-то писал заявления в защиту жертв гонений диссидентов.

Профессор Турусов из президиума успокаивал шумящий зал:

– Философ Константин Леонтьев утверждал, что Россия никогда не была славянской, держалась византийским порядком и чувствами. Своей уникальной культурой обязана естественному сплаву идей Запада и Востока. Неразрешимая дилемма – централизация и демократизм. Решение у нас всегда в пользу первого, поскольку исключается возможность национального обособления, ведь, империя распадется. Без идеи централизации не будет российского государства.

Среди нас заворочался тяжелой тушей одутловатый диссидент Марк:

– Наш человек ни в чем не заинтересован – не несет никакой ответственности. Петр Первый гнал народ дубиной к счастью. Деспотизм и рабство – так до сих пор решаются проблемы.

– Сопротивление было! – встала из середины зала екатеринбургская историк-архивист, бывшая лагерница, маленькая седая, и вышла на трибуну.

– Огромное сопротивление, не только спрятанное в той массе репрессированных, не сдавшихся генной порче, но и в массе народной, жившей своим, отделенным от официозного. И сейчас, за модными изображениями бодряческой тупости и жестокости, существует не замечаемое доброе, открытое. Да, вы черните народ. Надо четко определить, от чего отказываемся? От разрыва слова и дела. Если общество провозглашает принципы (народ – высшая мера, и т. д.), а на деле не следует – значит, разрушает себя.

От ее слов все возбудились, кричали из зала:

– Варламу Шаламову ничего не дал лагерь. Не верит в литературу, поскольку гуманизм привел к ужасу столетия. Сейчас все, что выходит за документ, является ложью!

– Шаламов исходит из своего экстремального опыта, из опыта казнимого человеческого тела. Сколько жутких истин видится – с креста – о человеке, на дне падения! Но полная ли истина здесь пронзительно обнажается? Софокл прожил жизнь счастливо, но его истины прошли тысячелетия.

Седую правозащитницу сменил на трибуне осанистый доктор филологии из Института гуманитарных исследований. Вскидывая голову с разваленной по обе стороны головы шевелюрой, предупредил зал внизу о все белее угрожающей опасности, уже не от природы, а от общества. Человек в борьбе с природой победил, и оттуда возникли новые опасности: стал рабом уже не природы, а общества. Не хотят люди «начинать с себя». Идет борьба за выживание личности.

В президиуме профессор Турусов мягко поправил:

– Социализм рожден темным народным подъемом немедленно всего добиться – саблей. Потом народ прозрел, но аппарат насилия у бюрократии уже сформировался. Кровавые тридцатые объясняются борьбой бюрократического сталинизма с «народным сталинизмом» Кирова, Орджоникидзе и других. Были годы победы ленинской позиции потеснения бюрократизма: НЭП, решающая борьба в 29-м году, в годы войны реализм побеждал сталинизм, а XX съезд КПСС, а 85-й год… История нашей страны сводится к истории сталинизма. Ее содержание – борьба двух тенденций: бюрократически-сталинистской и демократически-социалистической, и реальное состояние общества было результатом этой борьбы. Так что, неясно, что создали. Сначала, надо описать, а потом приклеивать этикетки.

В зале молодая учительница звонким голосом прокричала:

– Все валим на Сталина! А для меня это глубокая история. Сами во всем виноваты – в растлении души. А ищем корни в Сталине, не хотим признаться. Главный стопор перестройки – в психологии людей. И хватит искать, кто этим манипулирует.


Вызывало сомнение само понятие «народ». На трибуне участник нашего Движения литературный критик, лысоватый, с выдающейся вперед бородкой, похожий на Сократа, острым взглядом окинул зал.

– Георгий Федотов писал: нация – не круг с точкой в середине, а эллипс с двумя центрами. Национальный характер может быть истолкован с разных точек зрения.

Серьезный писатель-фронтовик из переднего ряда прогудел саркастически:

– Это понятие относительное – когда надо, говорят: «По просьбе народа», а в иных случаях, когда народ требует, – не хотят! Не хотят раскрывать старые захоронения: где палачи? У партаппарата – оборонительные приемы: критика в свой адрес – это критика партии! Странное упорное нежелание расстаться со своим прошлым. Страх до сих пор, инстинктивное чувство перестраховки, как бы чего не вышло. Этот пласт, опора прожитой жизни – не даст осуществить грандиозную перестройку!

Композитор-фольклорист с добрым улыбчивым лицом, мощный, усатый, с волосами до плеч, рокотал:

– В угоду официальной линии адаптировалось искусство, наука, все сферы. Сейчас искусство, феномен зачаровывания, не останавливает ни от чего – ни от агрессии, ни от ярости. И музыка приобрела искусственное направление с ярлыком «народное». Это отбросило искусство на 100 лет. Для меня фольклор – музыка с более высокой технологией. Народные песни энергичны, для стрессовых моментов. Фольклор не умер, иногда умирает и вновь возникает. Люди стремятся «на землю», а значит, может вернуться их быт. Но может быть разрыв между городом и народной культурой.

Я считал, что народ, вернее население данного периода выражается в настоящем – спорах и драках партий, политиков, средств массовой информации, и это совсем не тот святой народ, что осел у нас в памяти от чтения классиков старой и новой культуры. Население живет земной жизнью времени, не понимая, куда его ведут.


Вышел к трибуне французский политолог, лысый еврей с отвислой нижней губой, успокаивая зал, осторожно обрисовал ситуацию в мире:

– Раньше противостояние обеспечивало мир. Сейчас конфликты обнажаются и разворачиваются. Соотношение уже не сил, а слабостей. Запад не располагает силами влияния и контроля. Универсальные права людей приобрели необычайную актуальность благодаря революции в средствах коммуникации. Возникли силы доверия и мировой солидарности. Оборотная сторона – агрессивность либеральных демократий по отношению к иным режимам. Не повлекут ли страсти обострение индивидуального и социального насилия, компенсируя утрату роли войны?


Как это верно! – соглашался я по поводу каждого выступления. Все еще был внушаем – верил одному оратору с, казалось бы, неопровержимыми мыслями, и тут же другому, тоже неопровержимо доказывающему противоположные мысли.


Мне понравился худенький академик Петлянов, с остренькой бородкой и в шапочке философа, член Совета Движения «За новый мир», которого прочили на звание «совести эпохи». Несмелым голосом он защищал философию непрерывного творения.

– Иисус возносил «употребляющих усилие» для восхищения Царствия небесного. Большая часть человека – вне его, он в становлении. Он – это постоянное усилие стать человеком, состояние не естественное, а творящее непрерывно, и культура – это не «знание», а усилие и одновременно умение практиковать сложность и разнообразие жизни.

Все наши трудности академик объяснял так: человек не может выдержать себя, а не другого, страшится, что у него там, внутри. Это ведет к войне, погрому, революции.

Это было и мое стремление – выйти за изгородь обыденного застойного сознания. Много в мире накоплено опыта и знаний, но они находятся в разобранном виде, неодушевленные, и оживают лишь в каждом отдельном человеке, который собирает и одушевляет их, наполняя своим смыслом. Только через отдельного человека оживает мир, и рождается свой собственный взгляд. Но трудно отличить в спорящих, кто собрал и оживил мертвый материал опыта и знаний поколений, а кто выдает чужое за свое, не предлагая иных убеждений, кроме внушенных пропагандой. И сознавая, что не умнее, мстительно набрасывается на инакомыслящих. Только осмысленный, оживший опыт поколений делает личность, идущую своей тропой.

Академик обрушил мою веру в бессознательное, лишь в котором истина, четкой фразой:

– Двадцатый век смешал все карты, это век чудовищного отвращения мыслящих людей к сознанию. Самое важное – восстановить историческое сознание.


Как же так? Слова академика сделали незначительными то, что высказывали выступающие, заставили задуматься. Вот, только что усатый композитор-фольклорист с добрым улыбчивым лицом говорил, а я даже записал: «Древние греки верили, что искусство останавливает. Они предпочитали монодическую музыку, одноголосую, то есть связанную с вокалом, органикой человека, более близкой, чем пианиста, который через механику доходит до струн. Я хочу снять автоматические навыки школ, вернуться к источнику – древнегреческой мелопее, использовать отвергнутые возможности. Убить в себе опыт, вернее, реально от него отказаться. Как живописцы переходили на простейшие вещи. Найти прямой контакт с мозгом – для этого нужен гипнотизм».

Это было что-то близкое мне. Сам этого хотел – очистить наносное в себе, вникнуть в природную суть, влекущую в иные состояния, где и нѐ жил. Уйти из обыденного сознания, утробно произносящего то, что вбито в голову.

«Утро красит нежным светом Стены древние Кремля…» Почему народ жил этой сказкой? Почему авторы создавали это? Потому же, что и Твардовский со своей поэмой «За далью – даль» о той Сибири, как вечной новизне. А она на самом деле может стать экологической бедой, где новые хозяева жизни натворят черт знает что. Это вечный отрыв в небеса. Жуткая реальность хочет улететь, романтически. Да и безопаснее это – подальше от реальности.

Было страшно – если исчезнет моя уверенность, что мир – это «родина всех», то во мне ничего не останется. Я считал рациональность, науку – созданием сознания человека, вообразившего, что он может описать объективный мир. Все научные мысли, теории, концепции – это попытки субъективных описаний модели одного и того же, бесконечно сложного и неделимого. Наука – это и бессознательное, и сознательное создание – всей жизни, всей истории.

Мне всегда хотелось вознестись в безгранично близкое, в оттенках переживания, не определимых словом, как счастье. Не ощущал неподвижного мира – в полете истина! Я был одинок, как любимый мной Бердяев. Считал, что мое – чуждо всем.

Как и многие молодые романтики, пытался писать стихи, как торжественную мессу, подобно Аллену Гинзбергу (увлекся этим американским поэтом). Но выходило декларативно, вычурно. Понимал, что способен возноситься лишь в состоянии влюбленности, при виде новых мест, на природе, смутно чувствуя радость, хотя весь погружен в обыденное.

Любимый профессором Турусовым философ К. Леонтьев уверял, что мораль может держаться только на вере в вечность, в высшие ценности. Идея всеобщего блага – пустое отвлечение мысли, мираж, суеверие на почве уравнительного благополучия. Добро, любовь не бывает отвлеченным, нужен адрес. Человечество не имеет адреса, там рассеивается любовь и добро, происходит нравственная энтропия.

Озадачивали слова этого философа: идеи гуманизма – иллюзия. Всеобщего счастья не ждите, всем лучше не будет. Адрес имеет только отдельный человек. Его колебания радости, горести и боли – такова единственная возможность гармонии на земле. И – всему есть конец. Надежда человека – в своеволии мысли. Лгущую жизнь должен опровергнуть разум.

Теперь я понял: познать глубину реальности – дело неподъемное, но именно в неподъемном – глубина реальности. Гегель писал: абстрактное мышление свойственно в основном невежественным людям: чем культурнее человек, тем конкретнее его мысль.

Надо ясно увидеть себя, все тяжелое занудство работы, и тайное, как во сне, отчаяние, страх за судьбу дела. В конце концов, не на нем только весь мир стоит.

____


После конференции я отвозил на своем «жигуленке» домой худенького академика Петлянова.

– Осторожно! – дернулся он в ремне безопасности.

Когда-то он пережил дорожную катастрофу – отказали тормоза его автомобиля, и еле спасся. С тех пор сам никогда не управлял машиной.

На сухом лице его было равнодушие мудрого старика, кому уже ничего не нужно. Умерли близкие, жена. Он устало говорил удивленно внимающему пацану о тщете экологических начинаний. Предлагал Комитету по ленинским премиям присудить работникам химфабрики, которые придумали замкнутый цикл производства, а академик Марчук, председатель Комитета, сказал: население жалуется. И не дали премии, а значит, не финансировали сомнительное дело, и теперь фабрика отравляет все по-прежнему. Она окончательно перекодировала окружающую природу, погубила ее.

Я довел академика до квартиры в блочном доме. Квартирка была маленькой, с простой мебелью и большим столом с рядами разных геологических камней. На стене висела историческая картина художника Репина.

– Сам подарил, – сказал академик, задумчиво глядя на картину. И стал ворчать:

– Дети… Повисли в воздухе, и не знают, что все это кончится одним – победят те, кто завладеет госресурсами и властью. И все мечтания обрубят в один миг.

Он вздохнул:

– Мечты, надежды – для молодых.

– А для стариков? – спросил я.

– Им нужна цель – больше, чем жизнь. Чтобы жизнь оборвалась прежде, чем достигнешь цели.

Уже не первый раз в моей голове тревожно возникала грозная тень тяжело шагающего командора – мистической силы, обладающей могущественными ресурсами, которая мимоходом сотрет в пыль все наши убеждения.


6


На петербургском телевидении степенные казаки из Карачаево-Черкесии, в папахах и с саблями на боку упрямо говорили:

– Боимся, что сделают они республику, и начнут нас вытеснять, язык свой внедрять за счет русского. Выход один – создать Казацкую республику. Нам нужно себя защитить. Ельцину не верим, не защищает русских.

– Говорите: национализм? А где русская территория? Там, где другие национальности – везде нас гонят! У вас в Петербурге есть русская граница? Где? Нужно русским объединяться.

Избранный депутатом профессор Собчак возмущался избиением в Тбилиси. Ужасная сила поперла, защищаясь щитами, работая саперными лопатками и слезоточивым газом. Погибло много людей. Конец административно-командной системы.

Белорусский писатель Василь Быков пишет о преступлении сталинщины – ликвидации традиционной общественной морали, духовной основы, без чего утрачен здравый смысл, о конфликте власти и населения в Беларуси. Интеллигенция сращивается с бюрократией. Добились, что белорусского языка не хочет уже само население. Белорусский язык стал малонужным – общество не создало для этого условий.

Национальные фронты республик Прибалтики вообще полны непримиримости и эгоистической радости свободы. Молодой ведущий «телекиллер» Невзоров решительно бросил из телевизора: «К власти в Литве пришли шестидесятники, поры Пражской весны проникают везде».

В Литву приехал Горбачев. КПСС – в гости к КПЛ? Что такое отделиться? Значит, рвем отношения? И уговаривал: отдельно нам нельзя, ибо все взаимосвязаны. Страшился распада, что разделит границы, вызовет жестокие распри, пройдет по сердцам разделенных семей. Неудачи перестройки, от которой зависит судьба всего мира, ибо инерционные силы могут все вернуть вспять. Мол, все идет к открытию мира, народов, партий, и зачем еще отделяться? Да и нет абсолютной свободы.

Литовцы отвечали корректно: спасибо, что делегация из России кое-что поняла в Литве.


Мне хотелось видеть эти республики отделенными, самостоятельными, без злобы обращений в ЦК, без охранительного испуга с нашей стороны. В то же время во мне шевельнулось ослабленное верой в свободу что-то имперски пристрастное к ним. Казалось, что позиция Горби гуманнее, он обращается через головы идей – просто к человеческим сердцам. Творить сотрудничество, а не разлетаться, не множить зло.


Открытие границ в ГДР, торжества объединения Германии, она выходит вперед – ЕЭС окрашивается в германские цвета (кто же был победителем в войне?) Югославия становится пробным полигоном грядущих перемен, стремится доминировать на Балканах, пробивая дорогу к морским воротам на Ближний Восток. Сепаратистские силы зачеркивают идею федерализма.

В Чехословакии началась «бархатная революция». Основатель Народного руха Украины Вячеслав Чорновил предупреждал, что на Украине возникла угроза тоталитаризма, на местах остались партийные кадры, власть назначает своих наместников. Потому не идет переход к рынку. Выход – в конструктивной оппозиции.

В Польше избран рыночный путь. Смена власти в НРБ. Венгрия открыла границу Австрии, пробив «железный занавес». Даже в Тунисе демократия – после долгого застоя при императоре, после его смерти.

Расстреляны Чаушеску и его жена. Якобы, из-за сохраняющейся мощи его сторонников. Стенограмма скорострельного суда над ними. Какие обвиняемые, такие и судьи! Наконец, развязали ужас насилия.

Завсегдатай на посиделках в исполкоме общественного Движения отставной кегебешник Геннадий Сергеевич удовлетворенно вздохнул:

– Правильно убили. Десант мог их перехватить.

____


Мартовский снегопад, глубокие лужи. В атмосфере ощутимы аномалии. Может быть, это конец света?

В моей голове сплелись в нераспутываемый узел сложные противоречивые мысли. Где та конкретная цель, которой, как полноводная река, должно заполниться содержание моего общественного движения, от которого все столько ожидают? Как бороться с другими, когда борешься сам с собой (Ортега-и-Гассет)? С другими борются фанатики. Фанатик – для себя окаменелость, борец за веру. Лишь те, кто не мыслит себя, стремятся убеждать остальных. Похожи ли такие аскеты, как я, на фанатиков?

Меня влекло к мастерам пера и кисти. Я считал, что суть человека выражает только творчество, искусство подлинное, – то есть то, что передает оттенки действительных переживаний, честных отношений времени. Там и надо искать цели нашего общественного движения. Не в том, что склонно принимать желаемое за действительное, приподнимание действительности социалистического реализма. Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Возвышающий, ободряющий, утешающий.

Я был наивен, простодушно верил в силу литературы, и до сих пор занятия поэзией кажутся самыми лучшими, самыми нужными минутами жизни. Почему? Верил в очищение мозгов внезапными озарениями, если их гениально подвигнуть? Хотя уже приходят сомнения. Люди хотят жить привычным – им не надо прозрений.


Приятель Юра Ловчев пригласил меня и Гену Чемоданова в Дом литераторов, где он был техническим секретарем, – то самое здание Массолита, бывшее дворянское гнездо подковой, с двориком и фонтаном в центре. Здесь решалась творческая и личная судьба писателей, здесь они вычеркивались из жизни и литературы.

Там создавался новый Союз писателей РСФСР, похожий на нашу, аморфную общественную организацию.

– Сюда приходил Солженицын, я его выгнал, – скороговоркой выстреливал Юра, сопровождая меня в Большой зал ЦДЛ. – Теперь прославлюсь, как гонитель истины.

В большом покатом зале сидели разнообразные люди с внушающими почтение и простецкими физиономиями. Седовласые, одетые как артисты, с бабочками на шее, ощущающие себя избранными, и не озабоченные своей внешностью, и молодые горячие в простых одежках.

Главной темой было отступничество журнала “Октябрь” во главе с Ананьевым и “русофобство” его авторов. Лысоватый поэт и публицист с дряблой кожей лица и узкими глазами, выступивший первым, обозвал “Прогулки с Пушкиным” Синявского, напечатанные в журнале, русофобией и надругательством над Пушкиным.

– Совершенно ясно, – кричал он, – это хулиганство, причем не мелкое, а крупное!

Осуждали «отступников-русофобов» до истерики. Красивая поэтесса, но с намечающимися брылями на лице, защищала национальные ценности, под бурные аплодисменты зала с пафосом продекламировала, обращаясь к сидящей кучно редакции «Октября»:

– И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь!

Знакомый массивный бородач в роговых очках, критик-соцреалист и член Президиума правления Союза писателей СССР, подвел даже теоретическую базу:

– Существуют – и об этом надо смело сказать и прямо – существуют две культуры! Покопаемся – найдем три культуры, так сказать… Мы должны смело и прямо посмотреть друг другу в глаза и сказать, что имеем две культуры, в частности, так сказать, – культуры национальные и культуры наднациональные. Почему мы должны идти на поводу у людей, которые не признают нашу культуру?

Бурные аплодисменты.

Меня поразили утверждения, что в правлении Союза писателей в основном господствуют евреи. Впервые увидел антисемитов. Может быть, что-то упустил в жизни? Откуда это? Никогда не слышал об антисемитизме в своем кругу. Не потому ли, что при распаде страны на национальные государства поднял голову национализм?

Кто-то с места зачитал открытое письмо к Пленуму поэта-барда Юлия Кима:


Во мне кошмар национальной розни!

С утра я слышу брань своих кровей:

одна вопит, что я кацап безмозгий,

другая – почему-то – что еврей.

А вам скажу, ревнители России:

Ой, приглядитесь к лидерам своим!

Ваш Михалков дружил

со Львом Абрамычем Кассилем,

а Бондарев – по бабке – караим!


В зале кричали:

– Самое худшее сейчас взяли у большевиков – национализм, который до сих пор был у них скрыт!

Толстый бородач в роговых очках, тоже увидевший в подцензурном альманахе «Метрополь» исчадие ада в показе страны, доказывал, словно оправдывался: нужна борьба идей, а не личностей. Литература соцреализма состоялась, и там много талантливого. Нужны кропотливые исследования истории литературы.

– Усложнилось управление обществом в условиях свободы, – подыгрывал он новым веяниям. – А старые кадры думают по старинке – стремятся усилить командные начала. Не видят другого выхода, потому что не компетентны. Отсюда опасность – из жажды упрощения, облегчения бремени власти. И что? Могут получить шанс. Наше спасение – открыть простор для механизма саморазвития. Человеческую голову – на первое место!

– А сейчас – подхватил кто-то, – дорогие углы сметаются, любовь к отечеству шельмуется, любовь превращается в секс…

Возмутил всех молодой писатель, участник подпольного журнала «Метроном». Он словно выдал мои мысли:

– Место критики – в лакейской. А то – швейцар смотрит министром, официант подает еду с отвращением. Критика завоевала себе место власти, как партком или суд. Хам добился власти без всякого на то права. Выдавая себя за Белинского, он поставил себя выше писателей, навязав систему идеологического чтения, отчего интерпретация превращается в судебное разбирательство. Наше время вынашивает это критическое чудовище, впитавшее традиционное представление демократической критики о ее общественной роли, и научные претензии формального метода. Стремятся оприходовать свободное творчество. Шариковых-критиков надо превратить в Шариковых.


Меня поразила странная упертость делегатов в свои внутренние распри, они совершенно забыли о том, что творится вокруг. Словно время для них остановилось.

Хотя какое я, профан, имею право только на основании смутного недоброжелательства судить о новом, не определившемся Союзе писателей? Разобраться бы в своем общественном движении!

И почему-то, выпав из ситуации, текли мысли: человека нельзя оторвать от словесно-зрительной сути его единства со временем – через живые споры, газеты, радио и телевидение. Поэтому то, что там выдают, то есть идеологию, от человека не оторвать. Редко кто выходит из этого потока и способен оценить его здраво. Фанатики выбирают свое, сомневающиеся – сомневаются во всем.

____


Юра Ловчев повел нас с Геной в знаменитый ресторан. Спустились по деревянным ступенькам вниз. Там за столиками, под затейливым стеклянным абажуром, сидели известные писатели и поэты.

Мы сели за свободный столик. Выпили под семужку. Юра ворковал:

– Мы отлучены от собственного прошлого, – оно уже не может органично врасти в искореженный культурный опыт. Уже не восстановление связи времен, а безнадежность разрыва. Вспомнить можно лишь не прошлое, а лишь то, что оно было. И прошло.

Гена возмущался: национализм – результат крушения коммунистической идеологии. Из стремления сохранить власть компартии становятся националистическими, с насильственными переселениями, давлением на нацменьшинства, не развивая открытость в экономике и политике.

Рядом за столиком два известных писателя, постоянно травимые в официальной прессе, обсуждали новый Союз писателей. Один, в очках, улыбаясь, словно давным-давно решил какую-то главную проблему жизни, спокойно говорил, как я уловил, о самой структуре Союза. Это была коллективизация писателей для удобства начальников. А соцреализм – это 58-я статья, по которой раньше сажали.

– А теперь создают новый, такой же союз. Неужели это и есть новые горизонты?

Как приговор нашему общественному Движению «За новый мир».


Недалеко от нашего столика известная поэтесса в кругу литераторов возносилась тонким голосом в небеса:

– Способ совести избран уже, и теперь от меня не зависит. Жизнь людей доведена до такого неблагоденствия, до такого трагического состояния, что могла выжить и жива только чистая духовность.

Может быть, это в ней – кажущаяся манерность? И вся нечеловеческая сила, подавившая наши жизни – исторически отступает перед чудачеством? И позиция возвышенного поэта истинна перед историей?

Главное во мне не «способ совести» – стоять укором чистоты и правды. Я искал вознесения в иное – в абстрактном представлении о жизни. Поэтесса сохраняет чистоту и истину жизни – стоически, жертвуя своей судьбой. То есть испытывает поэзию жизнью. Может быть, она более права?


7


Заметил недовольство профессора Турусова, когда организовывал конференции, но не мог не собирать для дискуссии литераторов.

В нашем «сарае», Центре дискуссий расселись вокруг «рыцарского круглого стола» – придвинутых вместе нескольких столов, литераторы, художники и музыканты. У стен на стульях садились опоздавшие. Мы с соратниками и завсегдатаями нашего офиса, по обыкновению, сидели вместе.

В зале были люди, не обладающие весомыми ресурсами, которые бы позволяли всерьез влиять на события, но смело рисующие свои схемы, куда идти. Большинство были мои сверстники, все в основном из провинции, у всех похожие биографии – наверно, как я, учились самостоятельно на «подпольных» сборищах единомышленников, на собранных родителями и ими самими больших библиотеках, а не только по школьной программе. Тоталитаризм привел к примерно одинаковому уровню образования и в центре, и в глубинке. Наверно, мамы стремились устроить их в известные университеты, в том числе в столице. Трудно учились, подрабатывая, становились аспирантами, кандидатами наук, выступали в печати, написали диссертации и кучу статей, и некоторые стали докторами. Редкие, как я, ушли в чиновники, а потом были выгнаны из-за излишней самостоятельности. Многие становились для меня узнаваемые, в ком я чувствовал нечто родственное.

На подоконнике у открытого окна устроился знаменитый поэт с лицом беззащитного лягушонка, он шумно вдыхал свежий воздух улицы, тенистой от деревьев. Его приглашал Совет нашего Движения.

Я не потратил много времени на то, чтобы собрать секцию литераторов – участников. Почему они так легко собрались? Может быть, ощущали мощный импульс, который могло придать развитию страны Движение «За новый мир». У меня не было мысли искать для них нишу – они сами захотели ее найти. И мое дело было извлечь из их достойных споров настоящую цель моего Движения.

Но чего я от них ждал? Какого-то небывалого разрешения в меняющемся на глазах мире?


Мнения за круглым столом сразу разделились, как будто жили еще в старой системе, не слыша тяжелых командорских шагов грядущего, которые раздавались в моей голове. Я сразу ощутил электричество раздражения и ненависти.

Известный в узких кругах литературный критик из правления Союза писателей, крупный телом и юркий, словно приспособленный ко всем угрозам, возмущался:

– Трагедия истории поблекла, осталась пошлость и грязь. А для трагедии нужно единство народного сознания. Думали: сталкиваются высокие идеи и страсти. И вдруг – оттуда лезет клоп.

Молодая учительница в конце стола робко спросила:

– Говорите: нравственность в опасности. Утрачены идеалы, молодые отравлены рок-шумом. Выходит, раньше, когда жили во лжи, были нравственны?

– Чистота была всегда, и под прессом, – зло откликнулся крепенький юркий критик из Союза писателей. – Дело в том, что разлагается та, что была раньше.

Встал сидевший у нашего стола журналист и писатель Костя Графов, заговорил обстоятельно:

– Раньше в революции символисты, как Блок, видели Христа и небо в алмазах, модернисты (Белый) и футуристы (Маяковский) остались в революции. А реалисты отвернулись от революции (Бунин, Шмелев). МаксимГорький, встречаясь на улицах с солдатами, увидел, как насилуют, стреляют в детей, в «Несвоевременных мыслях» писал: нельзя страну перевернуть за год – зальете кровью. Иллюзии спадают, Есенин повесился в гостинице «Англетер» от абсолютной безысходности.

И строго закончил:

– Перестройка принесла резкую политизацию литературного процесса – приемы масскульта, эпатаж, узкий круг звезд, выгоду, а не истину. Открытую литературную борьбу. Нам с вами не видать плодов перестройки, нужно, может быть, столетие.

Отозвался сидевший недалеко от нас поэт-эмигрант, наведавшийся в страну, маленький круглый, с выпученными глазами, вызванными базедовой болезнью, стрельнул ими, как будто они были надеты на палочку.

– Вся жизнь наших конформистов заключается в служении. Энтузиазм был официальным ритуалом. Все его усвоили. Любая русская бабка по демагогии переплюнет любого конгрессмена. Знает нужные слова, кто из родственников за что воевал. Общественная жизнь была убита, жила лишь имитация. Сила советского общества была в его неправдоподобии – никто не мог поверить, что это так. И – у нас была зависть как движущая сила. Жили любой ценой за счет будущего. Отняли возможность делать жизнь.

Я восхитился его безудержно смелыми выводами. Но прав ли мудрец? Не перекос ли страшный – его нападки на конформистов? Да, был ритуал. Вся история – сплошные ритуалы. Но главное – была жизнь, не озабоченная социальным, и в ней творился «акт пребывания», усилие осуществления жизни (по академику Петлянову и философу Мамардашвили).

Мой приятель Матюнин, член ЦК ВЛКСМ, попросил извиняющимся тоном:

– Как вы не понимаете? Нельзя было иначе! Обходно писали правду. Все в какой-то мере поступали безнравственно.

Грузно встал диссидент Марк, гневно сказал:

– Наше поколение – идолопоклонники! Растлили наши души, и мы поддались.

Гена Чемоданов, сидевший рядом с ним, вдруг возмутился.

– Эта трагедия продолжается с древних времен. Заблуждение, как трагический рок. Нельзя заблудшего считать злодеем. Нельзя обвинять народ, это идея «Вех», якобы, народ виноват перед интеллигенцией. Народ вырублен. Пострадал. Это беда, трагедия народа. И – нельзя подменять поколение – народом. Недаром народ не порицает сдавшихся перед силой, слабых «предателей». Ибо знает, дело не в предателях. Они сохранили главное – жизнь, и народ этому сочувствует. Приспособление к жизни – это внешнее. Главное для народа – сохранить жизнь, выжить.

Он защищал обывателя – истинного героя, который перенес немыслимое, его всегда мытарили, не оставляя в покое, а он отделывался полуработой, рожал, жил и не жаловался. И – как умеет подладиться к любым переломам!

Это же мои сослуживцы! Он призывает меня любить их, ежедневно портящих мне кровь нежеланием работать во всю силу.

Марк стоял стеной, распрямляя толстые плечи.

– А вы, господин, реабилитируете слепых, пусть честных служак, которые расстреливали восстание зэков. Правда, сами не стреляли. Сегодня опасна попытка реабилитировать страшный человеческий тип – порождение тирании, ставший ее оружием и жертвой. По сути, «честного эсэсовца». Трагедия в том, что создатели фильма «Наш бронепоезд» боролись за свое рабство. Дети обмануты, не верят «промотавшимся отцам», потому и ордена презирают.

– А вы! – разволновался Гена. – Рисуете наше поколение в виде безжалостных палачей, убийц, соучастников сталинщины.

Я изумился, слыша моих соратников, открывшихся новой стороной. Не стрелявший из-за малолетства, я был и за Марка, и за Гену. Неужели старшее поколение было поголовно рабами? И кухарки у власти уничтожали ум, интеллигенцию? Да, у массы были интересы самосохранения. Но масса многообразна, в ней есть и патриотизм, любовь к родине, и слепота – трагедия рока. Но и – массовая вера в вождя. Нельзя заблудшего считать злодеем, но в то же время как быть с тупыми, честными расстрельщиками?

Борьба старого и нового – это было для меня отвратительное разделение того, что в младенчестве хотел объединить в единое, безгранично любящее и любимое.

Костя Графов стал примирять приятелей.

– Наше поколение удивительно! Было воспитано на ленинских идеях, хотя реальная жизнь от них уходила. Народ защищался героически, большинство полегло. Как его назвать промотавшимся поколением? Да, существовало социальное ослепление. Народ – не соучастник, о лагерях ничего не знали. Нельзя сравнивать две диктатуры – сталинскую и фашистскую. Детям лгали поневоле, но не учили лгать. Было два не пересекающихся уклада: ничего не подозревающие дети – и взрослые, патриоты родины. Народ не был палачом. Никакая диктатура не ассимилирует всей жизни народа. Он сохранил извечные ритмы жизни.

Мне казалось, он не хочет раскрывать свою настоящую точку зрения. Мордатый критик-шестидесятник не выдержал:

– Лишенный возможности влиять не ощущает себя личностью, в то же время ощущая себя смертным. Обезличен – безответствен. Спасет чувство причастности, надежда на какую-то форму бессмертия.

Казахский писатель в синем халате и тюбетейке поддержал Костю Графова:

– Нужно ощущать чудо жизни, ее фантастическую реальность и тайну! Разве воспроизведение бытия как легенды – не реальная жизнь духа? Почему же это бегство от жизни, по словам исповедующих беллетризм? Лорка – творец современного мифа. А Шаламов говорил о противоестественности «лагерного опыта» для человека.

Что-то в его словах и восторгало меня, и казалось страшно однобоким и стыдным. Вспомнил акына в расписном халате и в шапке, с длинной бородой, который воспевал великого мудрого вождя, солнцеликого, разумом необъятным как океан, выше пирамид и звезд видящим весь мир.


«Сарай», набитый людьми, притих. С почтением выслушали иностранца.

Благожелательный американец-искусствовед рассуждал о русской прозе. Странно, что после голода в 32-33 годах у вас так долго умирают прежние идеалы! Скептически отнесся к самой возможности общественного идеала. Наиболее достоверен сам автор. Переделывает мир – для себя. Все его амбиции – в личной сфере. Никто не обязан быть счастливым. Сама жизнь – объект пародии. Запад тотально ироничен. Жизнь трагична, потому что кончается смертью. Все свершается внутри, а остальное – политический строй, социальный быт – производное, частности.

Он уравнивал добро и зло, горе и радость, смех и слезы, ненависть и любовь. Вещи счастливее людей. Бегство в замкнутый круг. Он противопоставлял миру бесстрастность и точность. Главное оружие – деталь.


Слова иностранца навели на мысли о соборности и индивидуализме.

– У многих идеал – индивидуализм, – трезвым голосом начал Костя Графов. – А коллективизм, община спасала Россию! Демократия без равенства – не демократия.

Мордатый поэт-шестидесятник возмутился от слов Кости:

– Массовость как уравниловка! Уравниловка поработала в истории – аристократия еще в девятнадцатом веке почти исчезла, осталась ее низшая форма – «знать» (смотри Бориса Чичерина). Последнее дворянство – это уже результат отрицательной селекции. Сейчас развернули настоящую совковость, когда разрешили проявить себя. И сразу появился национализм.

– У нас неприлично быть не похожим на других! – раздражился он еще больше. – Должен быть стандарт. Инвалида до сих пор не встретишь на улицах. А у американцев больной-даун окружен заботой. Человек – центр, а не Ельцын, не Гайдар. Андрей Битов писал: «Идейная редукция, растворение себе подобных есть внутренняя потребность и маленькое счастье человека. Стал в очередь, и усреднился, растворился. Бытие определяет сознание, но сознание несогласно».


Я вспомнил песню Булата Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья». Ее поют, как нечто коллективное, а эта песня была написана для узкого круга друзей. Нет, не все превращается в массовую культуру.


И снова разгорелся наш доморощенный спор.

– Художник имеет право на поиски! – неслись возражения. – На свои поиски, свой язык, пусть его лишь десять человек поймут.

– Дабы его дурь видна была, – вставил Юра Ловчев, рядом со мной. – Как сказал Петр Первый.

За столами шумели.

– По Достоевскому, правда всех религий в том, что они борются со злом – в самом человеке. Лишь в человеке его можно потеснить.

– Коллективизм индивидуальностей!


Я тоже был убежден: нужны личности, чтобы объединиться в сознательный коллектив. И хотел стать личностью, многое понял из пережитого опыта вытягивания своей организации из безденежья. Наши участники находятся под влиянием общего, вновь установившегося мнения. И, как интеллигенты с красными бантами в петлице в семнадцатом году, снова надевают уже белые банты, и гордо показывают их в залах на заседаниях и на улицах.


Филолог и теоретик искусства, пишущий о прозе молодых, высокий, бледный, модно небритый, с откинутыми назад прямыми волосами, говорил уверенно. Новая фаза столкновения с тысячелетней историей, а не с XX веком. Столкновение коммунальной и личностной ментальностей. Первая шла тысячелетия, вторая – от начала Рождества Христова. Марксовы классы – еврейская мечта сбиться в коммунальные группы, национальное идентичное сознание. Свобода нации добывалась в войнах. Сейчас век крушения коммунальности, в срывах, ибо национальному сознанию – тысячелетия.


А я не из тех ли, кто остановился на коммунальности? – подумал я. – Откуда тогда мое представление о поэзии, литературе как самой важной силы? Хотя, с распадением моно-интереса литература перестанет играть такую роль. Будет разнообразие интересов.


– Нет кризиса литературы, новой литературы нет, – безапелляционно утверждал модно небритый теоретик искусства. – Но есть выход – на дороге личностного. Всечеловечность, космополитизм – вот будущее. Классика наша вырывалась на этот путь, совершила подвиг общечеловеческий, и оттого стала великой. Западная литература – на верном пути развития личностного постмодернизма. Еврейская культура совершила подвиг ассимиляции, обогащения других культур. Подвиг – всегда вина.

Медлительный абхазский писатель с застывшим сарказмом на лице, которого отлучали от советской литературы за участие в подцензурном журнале, резко бросил в зал, выпячивая вперед нижнюю челюсть:

– Нет «человеку идеологизированному»! Работодателю нужна идеология, а не качество работы. Держится на всеобщем дефиците, его же и создавая. Настоящий писатель живет на фоне вечности. Идеологизированный же – заменяет чем-то другим. Классовый расизм. Совершенство таланта отрицает долгий идеологический путь развития человека. Зачем Шаляпину коммунизм? Он осуществился и так. Достиг совершенства другим, более коротким путем. Счастье не требует долгого идеологического пути, наоборот, гибнет на нем. Идеология приводит к падению мастерства.

– Необходимо возвращение к безусловной ценности личности, нравственным ценностям, – припечатал он. – Не коллектив воспитывает человека, а человек – основа коллектива. Все сейчас поворачивается к душе. Вся философская проблематика. Философия перестройки должна быть гуманистической.

Кто-то сидевший у стены сказал:

– Сначала нужно самоуправление – на всю Россию, и оттуда брать депутатов вверх. Должны быть личности, а не представители партий.


Это был давний спор. Я прочитал много статей по этому вопросу, и, конечно, в силу своей провинциальной образованности и романтической веры в существующую безграничную близость в мире предпочитал нутряное, изначальное, без наслоений соборности и религиозной веры.

Модно небритый теоретик пытался высказать свою идею до конца:

– Западная классика остается актуальной, с ее темой стоицизма, долга – даже не перед социальным злом (это наш застой брал на пропагандистское вооружение), а перед трагизмом существования. Там размышляют о человеке вообще, в ком стали проблематичными гуманистические ценности. Человек – многомернее, сложнее приготовленной ему цивилизации. Вера в человека – самая трудная из всех.

Да, я действительно в застое жил социальными проблемами, чувствовал в них последнюю истину. Но сейчас не знаю, может ли человек выстоять в трагизме существования вообще.

Диссидент Марк бурчал себе в живот:

– На Западе никогда не было такого тоталитаризма, как у нас – сверху донизу, и внутри – в психологии. Потому разрушить надо все! Высвободить «я». И только после подлинные индивиды начнут кооперироваться для своей необходимости. Авторитаризм продолжит агонию, придется выпить чашу до дна. Политики боятся потерять власть.

Не глядя на Марка, Гена Чемоданов попытался исследовать проблему исторически.

– Эта тайная болезнь Возрождения проявилась, когда труд перестал быть общественным или символическо-религиозным, свелся к накоплению и потреблению. Отсюда философия Декарта: «Мыслю, следовательно существую» – субъективизм западно-европейской культуры, духовная робинзонада. «Я» и «не-я» – центральная задача фаустовской души Запада. Отсюда кантовский «категорический императив». Капитализм выделил в самостоятельные сферы искусство, науку и философию. Вся послекантовская культура стремилась преодолеть Канта. Гуманизм стал змеей, кусающей себя за хвост (Ницше). От совпадения красоты и истины (античность, средние века, Гегель, Шеллинг) – через подвижное их соотношение (15 – начало 19 вв.) – к отделению красоты и истины. Буржуазия лишила все роды деятельности священного ореола (Маркс). Наступил рынок идей, духовное стало предметом потребления. Истина, мол, недоступна людям (сколько голов, столько и умов), и потому, мол, задача художника – проявление его уникальной и абсолютно свободной индивидуальности. Кто любит идеологию, тот убивает людей (Камю).

– Да, красота есть добро, – оживленно заговорили за столами. – Это единство в Европе давно разрушено, а у нас сохранилось доныне.

Гена продолжал в том же духе:

– Итак, в культурно-исторической драме сейчас два принципа: самостоятельной свободной личности – судьи истины и красоты (оборотная сторона – поиски через архаику, миф, «коллективного бессознательного – Хайдеггер, Юнг). С другой стороны, принцип «соборного» отношения к истине, не как личной собственности, а как к началу, которая больше владеет тобой (начало в античности и средних веках). Абсолютизация субъекта идет от обожествления человека (Возрождение) через абсолютизацию его Разума (Просвещение) к выделению в псевдосамостоятельную силу каждой его телесной и душевной способности (Авангард).

И заключил:

– Россия не испытала в полной мере влияния Возрождения, Реформации и Просвещения. Потому сумела сохранить содержательное начало культуры, общенародный и даже общечеловеческий характер своей духовной жизни (Достоевский). Ценность личности предполагает сверхличные ценности.

Одобрительно зааплодировали.

– Так! Русская литература, с ее чувственной передачей фактуры бытия, идеей жертвенности и искупления, видит задачу обретения духовной истины.


Гена открывался мне по-новому. Это то, что я хотел в нашем общественном движении, но в нем оказалась странная коллективизация индивидуальностей, все тонуло в негодующих спорах. Какое тут может быть единение? Ох, что-то неладно с моей организацией! Как собрать единомышленников, без кого невозможно работать? Но я верил, что могу собрать соратников, пусть немногих, способных конкретно отвечать за дело.

Поэт Коля Кутьков, полупьяный и вдохновенный, в пиджаке и с широким вывернутым галстуком, размахивая руками и мешая нам, возгласил:

– Великих поэтов двадцатого века рождали не столько грандиозные события, сколько предощущение великих Прощаний и неотвратимых Утрат.

И перечислил Блока и Бунина с дворянской культурой. Есенина и Клюева с их крестьянской общиной и миропорядком, крепких вольных хозяев Твардовского и Павла Васильева. Погибших фронтовых поэтов-сверстников, поколение 50-х и 60-х с благородным пафосом комиссаров чистой революции, отчего их поддерживало государство. И поэтов неуютных 80-х, ностальгирующих по старым тепличным условиям, любви и лиризму.

– Это начало главного феномена лирики – высказывание от первого лица, а не от класса, державы или лояльного лирического героя. 90-е годы будут под знаком личностной медиативной лирики, осмысляющей опыт, вечные вопросы на границе тысячелетий. Поиск идеалов, цинизм и безверие исчерпывают себя.

Молодой поэт-хохол со скобкой усов и бородки подхватил собрата:

– Наша поэзия не пробуждает в человеке его индивидуальности, аристократизма духа. Поэту страшно сказать: я. Только о народе священном. Это – от мировой тенденции нивелирования, усреднения личности, ненависти к аристократическому духу личности. Дух не имеет ничего общего с политикой, явлениям общественной жизни, а представляет собой альтернативу земным эмоциям в человеке.

Осанистый филолог из Института гуманитарных исследований с обильными волосами, разваленными по обе стороны головы, неспешно сформулировал суть эпохи:

– Необычный расцвет индивидуализма и неизбежное несчастье отдельного человека – вот мало разрешимое противоречие XX века!

Молчавший до сих пор кинорежиссер, посасывая незажженную трубку, вальяжно откинулся в кресле.

– Художник – врач общества. У нынешних пренебрежение к публике. Народ – в нравственной пропасти. Неужели вы и теперь «сами с собой»?


Я, выросший на окраине, где было только море и небо, как плохо знающий историю, был за самостоятельную личность, за самовыражение. Самовыражение – это стиль, а не преобладание разума. Вопль страдающей души, а не пресные споры о соборности и личности. В нем все богатство личности и отношений между людьми.

Как говорил кто-то, в стиле – ответ на все вопросы художника, окончательная победа разума. Это дело крестьянское – окультуренного огороженного цветения. Стиль – это когда за него дальше нельзя. Хочешь идти дальше – освой свой кусок целины. В «Мертвых душах» Гоголь стилем выразил победу над глупостью, и не нужен был второй том. Он погиб, так как пафос добра превзошел его стиль.

Почему так не эстетичны произведения на социальные темы политики, революции? Потому что на самом деле – там нет стиля, то есть раскрытия себя, а лишь натужный энтузиазм «приподнимания действительности».


Некий литератор робко глянул на сидящего на подоконнике:

– Андрей Вознесенский был прав в его ощущении необратимости убиения искусства социальным, идеологическим, классовым и другими заторами, нашим общим предательством. Прав в нужности духовного освобождения. Не дон Кихот, а Гамлет – сомнение и совесть! Вот, о Горации:


Я – последний поэт цивилизации.

Не нашей, римской, а цивилизации вообще.

В эпоху духовного кризиса цивилизации

культура – позорнейшая из вещей.


У раскрытого настежь окна знаменитый поэт шумно вдыхал воздух, ерзал, и внезапно расталкивая всех, выскочил вон.

Все переглянулись, чувствуя какую-то неловкость. Кто-то сказал, что у него астма. И все оживились снова.

____


После небольшого перерыва собрание оказалось в уменьшенном составе. Все кучно сдвинулись ближе к переднему столу.

Оставшихся увело в сторону метафизического в новом искусстве. Крестьянский поэт Коля Кутьков переживал за свое, больное:

– Происходящее в поэзии – взметнувшийся рой листвы, андерграунд объявлен новым периодом искусства. Уляжется, и все станет на свои места. Нет отката читателей от поэзии, а возвращается ее подлинная функция – отвечать человеку на его внутреннее, не имеющее отношения к государству. Это очень много, если бы хотя один миллион любят поэзию.


Все-таки, думал я, Коля отстал со своим кругом авторов «деревенской литературы». Не видит главного: смену кожи, изменение самого духа эпохи.

Мой взгляд был радикальным: вся советская литература, исключая нескольких великих, шедших своим путем, – фальшивая. Свезена мной на дачу и сброшена в угол, как хлам: «произведения» генсека Брежнева, Семена Бабаевского, Иванова, Проскурина, «секретарских» и других подобных писателей.

Разве глубина человеческой натуры заканчивается в накопленном до сегодняшнего дня духовном опыте человека? Она – не замшелая бутылка с драгоценным вином, а – распах в переливы космической новизны. Почему моей душе так хороша свобода новизны? Свобода иного выбора? Это свет того костра, что горит с древности, все разгорается, и топливом служат уже космические пространства, тот «бстракт», где чудится что-то атомарно-космическое. Хотя тоже не понимал, как цвета в абстрактном искусстве могут вызывать волнение, кроме разве зеленого – утешающего цвета леса.

По мне, поэзия во всем, настоящая, болевая – есть самая острая, самая неудобная, зачастую не нужная для человека. Ибо оптимальное состояние человека – покой, без терзания духа и тела. Брать ответственность, любить и ненавидеть – слишком тяжело.


Поэт-абсурдист с крестьянским лицом, кажущийся, подслеповатым, как бы не слышал Колю Кутькова.

– Мир сдвинут с устойчивой оси ценностей: центр и периферия, большое и малое, замкнутое и распахнутое меняются местами. Прием перевернутого зрения: «птица – это тень полета». Мысль идет окольным, огибающим, захватывающим «лишнее» путем, а то вовсе «от обратного». Лишнее – это и есть мистическая загадка жизни. Лирический герой уходит в себя, чтобы на новом уровне вернуться к людям.

Своей речью абсурдист поразил меня, хотя я ничего не понял, кроме последней фразы. Его сторонник поэт с женоподобным лицом и густой шевелюрой вообще привел меня в восторг:

– Нет старого языка, есть «рост речи». Гомер изобразил все соразмерное древнему человеку, для него были общезначимы побережье, флот, крепость, колесницы, человекообразные боги. Для нас сейчас – вирусы, наследственность, компьютеры. Мы должны вообразить пространство внутри бактерии.

– А человек куда денется? – выкрикнул Коля Кутьков. – Протестую!

– Не мы меняемся, а пластика, язык, знаки времени, – глянул на него женоподобный поэт. – Они – переменные нашего космоса. Постоянные – заповеди добра и реакции сердечной мышцы на адреналин.

Меня всегда поражали поэты, мои сверстники, как они умеют грандиозно обобщать, а я еще булькаю между разрозненными фактами и событиями. И было завидно, и прислушивался к себе: нет, завидую восхищаясь.


Вдруг поднялся гневный молодой художник с волнистыми волосами до плеч, «под Моцарта», пишущий в своих картинах огромные глаза настрадавшегося веками русского народа, набросился на них:

– Новые предлагают самовыражаться! Льют из ведра краску на полотно! Бенуа говорил, что русское искусство – это ответ русской души на таинства мира и гармонии, божественного замысла мира. Как можно отчуждаться от красоты мира, от бега облаков, шума леса, от травы в поле? Вместо – предлагают набор квадратов и треугольников – знаков уличного движения. Сезанн разделил мир, где песчинки одинаковой нет, на куб, конус, шар, как Маркс – на буржуа и пролетария. Марксова идея разделения! Борьба духа и тупой материи! Тенденция уничтожения цивилизации! Сама идея антибожественная. Бесы всегда существуют, как зло и добро. Демон возомнил и разбился. Идея самовыражения смертна, ибо не видно пределов нравственности

На художника навалились. Художник-диссидент с впалыми щеками и густой бородой до груди, участник известной «бульдозерной выставки», удивлялся:

– У вас по-старинному: враг – это дьявол, бес. А противоположное – Бог. Не умеем врага превращать в друга.

– Вертикальные линии напряженнее горизонтальных! А диагональ – это равновесие, соответствующее зеленому свету.

– Изображение должно быть – самим мазком, самим кружевом красок, – прорывом из канона!

– Не потеряете человека? – кричал молодой художник.

– Кандинский искал первоэлементы воздействия – в пятне, цвете, а Клее – в линии. Они потеряли?


Приверженцы старого искусства не сдавались.

Крупный телом и юркий литературный критик из правления Союза писателей вторил молодому художнику:

– Не интеллектуалы сообщают свой уровень массе, а масса навязывает свой уровень и стиль. «Шу» (кит.) – уважение, сама способность, до опыта, доброжелательного внимания – у нас утеряна. Насмешка, ехидство, ирония, разрушающие «шу», создают впечатление более высокой точки зрения. Это иллюзия, у них за душой – пусто. Насмешка – уменьшительное стекло ума, говорил немецкий ученый и моралист Лихтенберг.

Кинокритик, женщина с грустными глазами со смиренным видом вздыхала о гибели интеллигенции чеховского типа, жившей простодушной и прелестной духовностью, не замечая своей нищеты, – в театрах, библиотеках, дружеском общении.

– Кризис веры, доверия – опрокидывается вся шкала человеческих ценностей, веет ледяным ветром разрушения. Выветрилось чеховское: «Какое счастье – уважать человека!» В обществе происходит привыкание к бесчеловечности. «Долой литераторов – сверхчеловеков!» – этот лозунг понуждал забыть, что писатель – совесть народа, а не его рупор. Достоинство покидает нас, втайне не уважаем себя.

____


После диспута я предложил перекусить. Мои сотрудники сообразили скудный ленч, быстро разложили на столах несколько подносов с тарелками бутербродов из дефицитной колбасы и сыра, и несколько бутылок водки. Разлили в маленькие разнокалиберные рюмки.

После первой начался галдеж. Появившийся к ленчу автор поэм о святом русском народе с мстительным выражением на худом лице, с редкими сальными волосами на голове, стоя разглагольствовал, размахивая бутербродом:

– Мы ставим великих, всю культуру в золотые рамки. Если бы не было Пушкина, на его месте стоял бы Жуковский, и мы бы заметили в нем столько достоинств, что не замечаем сейчас. А культ Пилсудского в Польше? Не хочет народ видеть его реальным! Это – и у нас. Ни Ленина, ни Бухарина, ни Ельцына не хотим видеть, как есть. Несем на крыльях своей веры в святость. Реакция кризисных эпох на мечтания о стабильности жизни. Образ в золотой рамке – почему он именно в таком виде оказался нужен, выделился? Дело не в нем, не в Пушкине, а в нас. Пушкин гений, так как он нам нравится, а не от того, что великий поэт.

Он дергался невпопад, вызывая ощущение дисгармонии. Мелькали его кажущиеся неопровержимыми афоризмы:

– Трезвая ясность дневного Пушкина… Созерцательный аскетизм Гоголя… Созерцательный эстетизм Тургенева…Православная реакция Достоевского… Буддийское неделание Толстого… Лермонтовская действенность ночного светила, его ницшеанство: не понял христианства, не захотел смириться – и погиб. Метеор, заброшенный из пространств. Воля без действия, без точки опоры, в пустоте. «Они не созданы для мира, И мир был создан не для них»…

Я был поражен скорострельностью афористических перечислений классиков. Сальный, как я окрестил его про себя, выпуливал:

– Достоевский понял на эшафоте, что все революции ничего не стоят. Победа или поражение – приводят к эшафоту тех или других.

– Вы за кого? – выкрикнули из дальнего стола. – Непонятно!

В ощущении, что не допили, участники стали пересматривать всю литературу, все, что устоялось за годы и века.

Журналист и критик с изможденным лицом, у которого репрессировали родителей, пьяно выдавал то, что наболело, бросая в лицо сидящему напротив крепенькому, юркому литературному критику из правления Союза писателей:

– Это ваша ведомственная литература, с булгаринской верноподданостью. Константин Симонов полу-лжец. У Горького была ложная идея – о перевоспитании врагов, переделке мира, которая привела его к восхвалению Сталина. Идея фашизма. Подлинная литература видит корни, разрезает ножом реальность, и оттуда – ваш трупный запах.

Юркий критик, сидя за блюдом из бутербродов, не удостоил ответом.

Общий пьяный гул.

– Позор!

– Вы за честь русской литературы не опасайтесь! Опасайтесь за свою!

– Взгляд сквозь литературу искажает реальную жизнь, теряется чувство действительности. Отсюда – замена истории чем-то мессиански-эсхатологическим. Фатальное нежелание вернуться в реальный мир.

Беспорядочные аплодисменты.

Непьющий Гена Чемоданов был серьезен.

– Рухнули престижи. И это больно ударило по психике. Попытки спрятаться в прошлое… Выращены несколько поколений нерелизовавшихся людей. Компромисс – это саморазрушение, посмотрите фильм «Полеты во сне и наяву», там тип инфантильного дилетанта. Советский человек инфантилен, несвободен в предпочтениях и поступках – государству удалось поставить его в жесткую зависимость от себя. Поэтому совок бросается в спекуляцию, когда объявили капитализм. Иной веры теперь нет. Интеллигентом теперь быть невыгодно. Рынок востребует очень узкий спектр способностей. Все мельчает, не видно вариантов. Кризис наметил новые подходы к пониманию себя и окружающего мира.

– Кончай лекцию! – кричали ему.

Задев меня, встал повеселевший Юра Ловчев.

– Пушкин – высшее проявление русской универсальности, в сталинские годы стал бы государственным поэтом. В среде появившихся имперских чиновников, со всемирными установками.

Напившийся Батя трепался, гогоча:

– У Мандельштама и Пастернака было какое-то притягивание к Сталину. Что-то от старого инстинкта – быть, как все.

Со всех сторон кричали:

– Безумие Мандельштама, окаменелость Ахматовой (вас нет! Я в пушкинской эпохе!), – дело рук брадобрея, держащего лезвие у горла.

– Маяковский, с его трагическим сознанием, еще в молодости думал о самоубийстве. Но первый примирился с царями, создал миф о революционном государстве, – это был его курс лечения трагического сознания.

– Нет! – закричал стоящий с другой стороны мордатый поэт-шестидесятник. – Он и футуристы проложили дорогу сталинской диктатуре, так как были антигуманистами! Люди, считавшие, что за революцией высшая правда, что можно не считаться с частным, советские романтики взяли на себя грех. Не отражение бытия, а преображение, вмешательство. В этом смысле соцреализм – наследник авангарда.

– Нам чудилось, – повел он очами, – что в поэзии есть нечто экзистенциальное, оправдание и искупления этой переломанной жизни. Еще немного, и появится текст, равный религиозному, искусство станет теургическим, объединит божественное и жизненное начала. Но напрасны были эти максималистские усилия и надежды.

Что он порет? Я еще верю в спасительность такого текста. Напуганный провинциализм!

– Может быть, мы были комедиантами в трагедии невиданного размаха? – пьяно сникнул мордатый поэт. – Потому у нас все лопается мгновенно. Даже самые признанные деятели сбрасываются с наката мгновенно.

Начинающий критик с бородкой от уха до уха и в рубахе с поясом – внешностью второразрядного писателя-народника из прошлого, до сих пор скромно молчал, а тут, подвыпивши, принял боевую стойку. С испуганно-нагловатой усмешкой скороговоркой отрицал всю нынешнюю литературу:

– Инфантилизм… Андерграунд – всегда дополнителен, необязателен. В этом смысле вся советская культура – андерграундна. Провинциальные самоделкины – после Шекспира, Пушкина, Ахматовой. После двухсотлетнего развития русского стиха – Евтушенко! Толстого, Набокова представить себе выпоротыми невозможно, а выпоротых беловых, распутиных – можно.

Он был известен фразой: «Окружающему миру противопоставлено ранимое, но вместе с тем с иронией относящееся к нему всезнающее я».

Критик с изможденным лицом зло засмеялся:

– У него уровень диалога: «Сдавайся, ты убит! Падай, а то играть не буду!» Самомнение, самозванство и богоборчество. Скучноватый нарцисс. Не любит всех, с кем был, о ком пишет. Свободен от вины и ответственности, абсолютно! Отбрасывает все, что нарушает внутренний покой, замыкается на себе, и тогда вновь приходит гордыня и довольство собой. То же, когда сделаешь пакость другому. Обнажиться перед другими – невыносимо. Более легкий путь – отгородиться, считать пакостниками других.

Я испугался, что высунься я с моей обидой на иждивенцев, и этот критик уничтожит меня, как уничтожил этого задорного пацана.

В шуме за столами автор детективов Костя Графов, от которого, словно от природы, пахло спиртным, но на вид совершенно трезвый, солидно успокаивал:

– Пошло поветрие – перетряхивать всю культуру. Переоценка писателей, вместе с грязной водой выплескивают и ребенка. Пишут о Булгакове, как неотделимом от советского строя антисоветчике. А о романе "12 стульев", якобы, его суть – в апологии строя, осмеянии интеллигенции. На самом деле это роман-трагедия неиспользованных возможностей – социализм задавил талант предпринимателя.

Батя беспокойно ерзал, желая продолжать речь.

– Ты, гений одной ночи, – косноязычно осаживал его Коля, он был в привычной форме. – Написал всего одну строчку своего романа: «Смеркалось…», и уже готов учить. Сиди.

Молодая наша участница, хореограф, в веселии кружилась на месте, показывая свободу в танце. Отрывисто говорила, что ищет главного телодвижения – гармоничной свободы. Танец – это помощь телу и духу расковаться, раскрыться – в небо. У нее все связано с мировым танцем: из Индии едут раскованные цыгане – разносить свободный танец по миру. Свободен испанский танец фламенко – танец пламени. Она словно спасалась распахом в танце.


Осмелев от выпитого, я упрашивал:

– Может быть, кто-то предложит идеи для разработки программы общественного Движения «За новый мир»?

Оборачивались в недоумении.

– Это ваше дело – формируйте из наших споров программу. Для этого вы и избраны.

– Валяйте, – крикнул кто-то. – А мы отшлифуем.

Журналист и критик с изможденным лицом, у которого репрессировали родителей, усмехнулся:

– Ваше Движение с иррациональным необъяснимым названием «За новый мир», как и известный журнал в голубой обложке с таким именем, предполагает потустороннее в отношениях. Это все оттуда – из эйфории!

____


Я был растерян. Во всем этом словесном вихре не мог четко определить, где дорога к единству, а из гуманитариев никто не мог конкретно помочь.

В мире гуманитарной логики живут авгуры, судящие о судьбах по полету птиц, но не знающие конкретного плана. Да и все верящие в абстрактный гуманизм. Романтики, а не профи. Убеждения их могут меняться вместе с курсом партии.

В ядерной физике Сахарова такой расплывчатостью не отделаться. Я верил таким ученым, как А. Ф. Лосев, который писал из лагеря: «С затаенной надеждой изучаю теорию комплексного переменного. Думается мне, что тут скрыты какие-то глубокие и родные тайны. И сама-то математика звучит, как небо, как эта музыка». Вот настоящая конкретность выражения родного душе.

Гуманитарии же толкуют о катастрофе, ругают правительство, вместо того, чтобы помочь повернуть к реальной реструктуризации экономики, от чего зависит и судьба Движения «За новый мир». Популизм, полная безответственность!

Я все еще не сознавал, что это невозможно, – вместить в одну цель разнородные идеи.

Те, кто теоретизирует на общие темы, большей частью не профессионалы. Не как люди науки или ворочающие неповоротливым рычагом экономики, от которого зависит жизнь людей и народов, профессионалы, доказывающие экспериментом и точной логикой.

Но надо видеть необозримое поле деятельности, а в нем найдется место для моего Движения. Надо устраивать реальную жизнь. Вовлекаться в прозу, нехорошо раздражающую, с обидой на не отвечающих ни за что. Как здесь достигнуть полета?

Вырисовывались цели Движения: борьба против коллективного «совка», утверждение приоритета личности – пропагандой, включая наш журнал.

Но журнал Движения казался мне скучным, как статьи экологов, о которых никто не слышал на фоне политических страстей. У набранных журналистов не было лица – они повторяли готовое из новых идей.


8


Профессор Турусов выговаривал мне.

– Дима, вы что порете отсебятину? Зачем собираете литераторов? Есть программа, утвержденная Советом. Лучше бы собрали кооперативщиков, у кого есть деньги.

Я не мог понять, почему он так раздражен?

– Уточняю аспекты программы, ведь, ее надо наполнять живым делом.

– Ваше дело искать средства, а не болтать.

Я обозлился.

– По моему, болтаю не я.

– Вы поставлены на дело, чтобы обеспечивать ресурсами наши программы. А иначе – зачем вы нам?

Он резко вышел. Может быть, ревнует к литераторам?

Все переходят на предпринимательство. Я создавал кооперативы при Движении, но не мог их обеспечить самым необходимым – средствами и ресурсами. Они сами как-то выходили из положения, и брать от них взносы было стыдно. И предчувствовал: это и будет разрушителем Движения.

Я сознавал, что не профессионал, но хотел работать с профи – они не иждивенцы по определению, потому что заняты сотворением новых продуктов. Страна, не умеющая привлекать профессионалов, гибнет от неумех.

Зам президента доктор Черкинский предложил взять дело кооперации на себя. На самом деле это походило на присвоение результатов трудов исполкома.

Мне по-прежнему приходилось работать с кооператорами. Они приходили, жаловались на дороговизну материалов и невозможность работать.

Только кооператив «Система» обходился своими силами, упорно собирал в надежде на будущее все проекты изобретателей, которые обивали пороги государственных учреждений и массово игнорировались.

Я попытался сотрудничать с неким государственным фондом, ее директор, веселая и ловкая крупная женщина, давала кредит под 70%. Пришлось взять кредит и сразу перечислить ей «откат» – почти всю сумму.


***


На даче я старался оторваться полностью от тяжелого ощущения бремени выживания организации, которую не мог сделать устойчивой, и почему-то нес, и не мог бросить.

Есть масса работающих людей, живущих вне нервотрепки социальных отношений. Занятых своим делом и не знающих, что происходит вокруг. Это тоже целая жизнь, полная трудов добывания пищи для семьи, свои волнения и страхи.

Совсем забыл о природе – из-за того, что живу в каменных стенах, и только духом – не телом.

Стоит только отключиться от звонков просителей, от шума улиц, от радио и телевидения, и сразу все становится спокойным, ватным, и хорошо размышлять о главном. Это настоящее лечение природой – копать, сажать, поливать, медленно двигаться с электрокосилкой, упераясь взглядом в зеленое марево, видеть оттаянное подобревшее лицо жены Кати. Холодно и отстраненно от раздражающего, что делается среди людей. Я участвую в глупой борьбе амбиций, мешаю отчужденной группе людей, озабоченных какими-то своими целями, безжалостных, как в любой борьбе эгоистических страстей.


Жена раздражалась.

– Уходи ты из этой ямы со змеями! Куда-нибудь в школу! Станешь уважаемым, толковым учителем. Тебя тянет глобальное. А в нем нет ничего, кроме болтовни.

– Ты за малые дела, как героиня Чехова?

– Не за малые дела, а за то, за что могу отвечать. Надоели эти ваши излияния принципов. Все по-своему правы – жизнь сложнее принципов.

Жена была права: уйти в эту мирную жизнь на даче, где можно любить даже таких, как менеджер Резиньков, всех произносящих неправильные идеи, любить жену, незаметно создающую ауру близости и благополучия, без чего человеку невозможно жить.

Но не мог бросить то, чему отдал так много сил, чем жил, и лелеял великие надежды. Нет, я стал отвечать за свое дело, как за саму жизнь. Бросить все это было бы страшно и постыдно. Да и как жить без средств к существованию? Куда пойти работать, когда все валится?

Она меня любит (за неимением другого, – говорила она), и это главное. Хотя принципиально не хотела знать основную часть моей жизни, в том числе внутренней. Может быть, пряталась от страха за меня? Наверно, поэтому мы ладили.

Я копал грядки, и мы сажали картошку, капусту, салат и лук, чтобы выжить зимой. Потом Катя ушла рассаживать семена цинии перед домом. Я возился под моим жигуленком, с отрадным мужским чувством техники. Есть что-то утишающее боль души – в этом копании в двигателе, в какой-то надежде на вольное бытие здесь и там. В этом зеленом огне жизни, чем и нѐ жил, к чему был предназначен рождением, всей бедностью и бедой моей юдоли земной: что – мне? Что – дало? Что убивает всю мою судьбу – сейчас? Вот оно – в упор, смертельное!

Автомашина для меня, как и любого обывателя, – это иллюзия свободы, мечта о независимости, о собственном пространстве, отгороженном от чужих. Да, это так. В изнурительных стрессах всеобщей зависимости – это вечное чудо собственной скорости. Воля движения, прятанье в интимное свое. Хотя это иллюзия, все равно живешь в социальной тяготе.

Подходит сосед Веня Лебедев, техник и программист из НИИ, он всю жизнь возится со своим старым жигуленком, умеет оживить любую технику. Он часто помогает мне чинить машину.

Мы беседуем на крыльце.

– Я страшный милитарист, – говорит он, затягиваясь «Примой». – Рад буду, если для России что-либо завоюем.

Я возражаю, но напарываюсь на стену.

– Диалектическая борьба – вот что в жизни главное, – назидательно говорит тот. – Люди хотят власти над другими.

Во мне совершенно нет к нему идеологической неприязни, как это бывает к другим фанатикам. Может быть, меня покоряют профессионалы, для кого политика – дело второстепенное. Надо делать свое дело, чтобы не ложно видеть главное, – в будничном деле не существует глобальной борьбы.

Я не вижу впереди, для чего работаю, с моей организацией. С претворением моей цели в творчество как-то не получается.

Неужели есть другие, кто видят цель «больше жизни»? Или просто «крутят» свой кратковременный бизнес, чтобы хапнуть и убежать? Люди в своих коренных интересах, наверно, иначе смотрят, чем я. Мои профессорá? Вряд ли, они заняты собой, и чтобы не отобрали то, что у них есть.

Последние годы я жил работой по спасению Движения, то есть чем-то глубоко задевающим, всей немилосердной жестокостью, и в то же время моей опущенностью в это зло – источником зла для других. Ибо пропала высота, свет, человеческая снисходительность.

Какова во мне сила жизни! Вопреки всему усвоенному из любимых книг, идеальному, вопреки всем трудностям жизни, – стремлюсь ухватиться за остов разваливающейся жизни, чтобы вытащить организацию, за любое прочное, что может обеспечить – деньгами, чтобы прожить безбедно остаток жизни посреди страшной дороговизны.

Вечером, в глубоком равнодушии, поднимаюсь по неправильно сколоченной лестнице к себе наверх. Смотрю на самодельные полки старых книг и журналов, подшивки «Огонька», действительно хранящие огонь прежних лет, и отставную советскую классику. Застойные книги, отправленные мной в ссылку. Союз маститых писателей организовал уютное Переделкино, стал играть в издания – не для исканий смысла, а для славы и денег. И вот, все это не нужно никому. Сколько сил потрачено зря на макулатуру!

Потерявший дневную боль, лежу с томиком прозы Мандельштама. Он летит в мировой катастрофе, трагедии личности Средневековья, в жажде архитектурной гармонии. Читаю«Прогулки с Пушкиным», заполняя пустоту души вампирским наслаждением любви во время чумы, и насыщаясь чужой кровью, дивным благоволением ко всему. И словно раскрывается вся душа предметов и явлений. Наверно, равнодушие пустоты не безвозвратно, скоро проходит.


Ночью приснился сон.

Я стою, объятый ужасом, притаившись в густой листве бесконечного дикого леса, один среди непонятных шорохов, у самых глаз нависли спасительные ветки. Где-то снаружи страшный враг, готовый намертво ухватить зубами горло. Я зверь, создание природы, вместилище защитных приспособлений для спасения от страха, опасности за жизнь. Чу! – шарахнулся враг. Инстинктивно метнул копье – кто-то охнул и завалился. Спасение! Еще день уверенности в завтрашнем дне. Освобождение от ощущения унижения страха, приток ницшеанского здоровья и силы. Демоны защитили меня!

Я не знал, что это назовут на Руси аморфным язычеством, и что христианство принесет мир и согласие с природой – чудо, создание Бога!

Слышу споры откуда-то из будущего, что природа враждебна человеку, неизбежно поглощает его в своей земле. И вообще в ней вытесняют и поедают друг друга растения, живые существа. Человек пришел, чтобы внести гармонию в природу. Но почему же не цивилизация, а она навевает такое благоговение и священный ужас?

Зашел в свою пещеру. В ней, наполненной горловыми звуками волосатой родни, такая таинственная поэзия спасительной общности, которой – чувствовал – никогда больше не будет в моей жизни. «Э-э-э», – воркует моя семья. Это похоже на авангардную музыку, настоящий лаконизм языка-междометий древности, с его поразительной экономией. Что-то вспоминается – многоречивое, многоглаголющее, расхристанное, газетное, – какие-то смутные тома на полке.

Разжигаю кремневым кресалом огонь в пещере. Задним умом соображаю, что человек уже стал хозяином огня, который принесет огромные опасности. Дальше будет наука и техника, которая будет иметь двойственную природу, и надо научиться овладеть этим хозяйством.

Тепло от жара, в котле булькают куски мяса оленя, убитого мной.

Каждый занят своим необходимым для всех делом. Нас мало, и каждый ценен, как целый мир. У моей волосатой родни, еще такой небольшой, не могло быть врагов внутри трайба, серьезная угроза могла возникнуть только вне его, скрытая за густой листвой леса. Бич голода гнал нас на поиски пропитания, чтобы не погибнуть. Мой род нашел способ кормиться – стали собирать разные злаки – дары природы, а потом сами сеять собранные злаки.

В углу умирал старейшина, досаждая нам хрипом. Мы думали: скорее бы… Никакой истерики, естественный цикл природы.

Только обстоятельства голода и выживания могли корежить наши души враждой. Я не представлял, что кто-то из моей малочисленной родни может надеяться на одного вождя, как, смутно видел, в грядущих поколениях «совки» будут надеяться только на одного человека. Ибо устройство нашего маленького общества не переносит иждивенцев, как и устройство природы, хотя боялись демонов. Мы не догадывались, что возникнет вражда не только между племенами, но и внутри нас, и это разрастется в истории до предела – угрозы уничтожения всех в ядерном взрыве.

После обильной еды из убитого животного и вареных злаков я взял кресало и начал высекать на каменной стене рисунки – мои демонические восторги и страхи. И не думал, что мое искусство может перейти во враждебное противостояние с природой, и что в нем – само спасение, любовь, внутренне примирение со всем живым.

Я бессознательно живу веками напряженной культурной жизни, чувствую эпохами. Словно одновременно умудренный последующими поколениями, размышляю: я, кого назовут кроманьонцем, такой ли, как будут мои потомки: эгоистами, смиряющимися с злодействами тирана, «как бы не было хуже», из зависти готовыми порвать успешного или признанного людьми, и т. п. Нет, я не такой, люблю жизнь, моих близких, за которых могу порвать любое зло, и благоговею перед демонами, руководящими миром. Значит, и то, что говорят обо мне в будущем – неправда. Я мог убить, зарезать свинью ради существования рода, – не более того.

Кажется, раздваиваюсь. Вижу, что с тех времен ничего не изменилось. Хотя биологический вид человека изменился, прекратив совершенствование его внешнего облика. Введен ряд табу: «Не убий», «Не прелюбодействуй» и др. Чувствую, мое дохристианское сознание мало изменилось: во мне как не было, так и нет внутривидовой борьбы, изменения нравственных ценностей. И в плане формирования общества из многих объявившихся родов и племен происходит та же непримиримая борьба, еще более жестокая, с использованием оружия массового уничтожения. Обособленность, национализм – лишь одна из форм кроманьонского атавизма.

Нравственность сложилась гораздо раньше, чем религия. Может быть, это врожденный человеческий инстинкт. А мы считаем христианство – единственным нравственным спасителем…

На меня надвинулось настоящее, где возникло столько горечи. Я просыпаюсь, как будто от падения в бездонную яму. Одновременно чувствую себя астронавтом, очень одиноким, увидев со стороны свое жилище. Язычество на Руси было аморфным, христианство принесло мир с природой, как начертал Бог-Творец. И – любовь к людям, примиряющая внутренние страсти. Разошлись с природой со времен Ренессанса, преображавшего ее. Природа – служанка, мастерская. Это связано с городами, деревня природу не портит. Город – царство, деревня – рай.

Единство природы и человека утрачено. Природа переходит в дикое враждебное состояние. Если мы поймем, что живем в саду, тогда будем не рубить, а сажать. Пейзажное мышление у русских – это религиозное познание. Здесь корни русского самопознания.

Это я где-то вычитал? У какого-то бородатого философа.

Поэт Г. Айги писал о сне. Больше всего сна в неангажированной литературе. Это Укрытие, Спасение. Публичная правда – место ли для сна? Это любовь к себе, безгрешному. Поэзия сна – неконтролируема, полна. Незрительная атмосфера сна иногда впечатляет больше, чем само сновидение (счастье во сне). Сон-Мир-Вселенная – это присутствие всего, душа видит своим зрением. Сон-Творец, Лета (обморок, в котором, где-то в смерти – был Лазарь). Нет-Сон (бессонница), Сон-Страх усиливает угрозу, Сон-Омовение – уносит кошмары. Внезапное пробуждение во тьме – словно в закоулке какой-то вселенной, пустынной Туманности…

Что-то слишком мудрено. Сон обнажает скрытые страхи, счастливые моменты или сексуальные желания. И чаще всего обрывается предчувствием чего-то ужасного.


9


Из-за нехватки денег на аренду пришлось переезжать в квартиру, которую дешево сдавало какое-то бывшее госпредприятие, распродававшее собственность. Перевозили сами, на стареньком грузовике-«буханке», подаренном спонсором, одним из участников Движения. Мебель, кучу папок, книг, дипломы и грамоты от представительных учреждений и устроителей форумов и конференций.

Мы с Игорем и Павлом Григорьевиичем запыхались, запихивая тяжелые предметы в грузовик.

Переезд был неприятен, на острие лезвий отношений с нежелающими поднять зады, чтобы пахать за не свое.

Мой оппозиционер Резиньков сидел за столом в своем углу, вокруг которого все было разорено, из самолюбия делал вид, что погружен в работу, пока другие суетились собирая вещи.

Консультант Нарциссова, женщина средних лет себе на уме, отказалась что-то перетаскивать, даже стулья, кажущиеся ей непосильной для женщины, заявила, что у нее женская болезнь. Только секретарша Лиля радостно и бестолково суетилась, берясь перетаскивать столы вместе с мужчинами.

Нет, не сумел сколотить команду. Я погружался в темный мир борьбы с изворотливой силой, увиливающей от общей ответственности, в которой хотел поставить себя в непререкаемое положение перед ней.

После переезда мы, запыхавшиеся, обмякли, сидя на стульях в новой большой комнате офиса. Резиньков, по обыкновению, рассуждал:

– Бытие определяет сознание, но бытие меняется, и меняется сознание. Нам говорят: будь сознательным, вот таким. Но мы продукт социальных отношений. Кто кого у нас перевоспитывает? Одна победившая сторона другую побежденную? Надо учить тому, что глубинное, вселенское.


Деньги таяли, стало мало поступлений. Я сознавал, что мои профессора не собираются или не могут сделать организацию устойчивой, с конкретными задачами – у них был конгломерат разных идей, ни к чему не ведущих. Поэтому я лихорадочно проводил разного рода конференции – искал конкретное выражение своей отвлеченной идеи соединения экономики с нравственностью. Это наверняка были задачи вхождения в органы управления с целью поворота экономики в гуманное направление, воспитания рвущегося к обогащению предпринимательства, пропаганда с помощью нашего журнала и т. п. Соратники сыпали предложениями о быстром обогащении. Но я не мог принять бег за голым обогащением.

Главное, в самом корне – я на ложном пути. Попытки безденежного посредничества говорят о том, что такого рода организации не нужны, и должны быть неизбежно сметены.

А что творится в мире – это безумие! Во мне исчезали остатки идеализма: думал, что развал – это создание новой нации, утверждение индивидуальности, личности, после чего наступит союз свободных людей.

Теперь увидел – распад есть распад. В душе все трудней находить какую-то светлую опору.


***


Я готовил отчетную конференцию участников Движения, чтобы поставить все точки над «i».

Движение «За новый мир» медленно перерождалось, ломалось, скоро дойдет до самоуничтожения. Я смутно чувствовал, что оно создано грязными руками, словно исподтишка. Не добрóм.

И думал: какая-то страшная сила убивает то высокое, чем только и жива история. Правда, четко не представлял ни то высокое, ни страшную силу.

Перед собранием Совета мне было тревожно. Наверно, выгонят, или будут бить, требовать наладить организацию сбора денег. Странно! Вообразил себя сидящим в правительстве страны. Люди ждут от меня реформ, денег.

Я делал годовой отчет, стараясь откровенно обрисовать тяжелое финансовое положение организации.

Сборы от подотчетных организаций получать трудно. Валютные поступления скудные. Ощущается нежелание организаций-участников бороться единым фронтом.

Члены Совета, философы, как всегда, вознеслись мыслями ввысь, держа бога за бороду. Говорили, что равные условия в стране вылились в желание повышения благ, а не для творения благ. Вся оплата труда уязвима нравственно. В нашей организации работают вполсилы, вне личного интереса. Экономика – против нравственности. Ставка на неимущих, но они плохо работают. У нас философия плохо работающих. Мы глухи к вопросам культуры. В бескультурье – начало всего.

Профессор Турусов подтвердил, что такова обстановка в организации. Безобразная работа исполнительного органа. Не создаем новых кооперативов для получения взносов от прибыли, копируем госмодель, делая работу непроизводительной.

– Вон, Травкин пишет: говорят, народ отвык работать, стал иждивенцем. А кооперативное движение показывает, что ничего подобного – люди умеют работать и зарабатывать. Народ понимает, что не он плох, а руководство.

Взвился доктор Черкинский:

– Неумолимо формируется система развала, и некому ее проанализировать. Просчет исполкома – не объединил себя с вышестоящей властью, и с нижестоящими структурами. Мне жалуются сотрудники, что у исполнительного директора нет взаимодействия с сотрудниками. Зачем же формировать противодействие? Боретесь, якобы, с лентяями. Это с народом-то! Поднять на ноги страну может только народ!

Я скромно возразил:

– Если говорить конкретно, и в народе есть всякие люди.

– Это вы всякий! – взвизгнул доктор. – Несете организацию куда-то в эмпиреи. Его надо сменить, – обратился он к членам Совета.

– Я давно готов, – покорно сказал я.

Профессор Турусов вернулся к теме бюджета.

– Члены Совета работают над привлечением средств. Я сам организовал взносы в среде ученых. Где деньги?

Я удивился.

– У меня есть право подписи – на счет дирекции не поступали. Спросите у бухгалтера.

Тот почему-то вилял.

– Деньги поступили на другой счет.

–Что это еще за счет?

Черкинский смешался:

– У меня есть право первой подписи. Это резерв на крайний случай.

– Позвольте, – вмешался академик Петлянов. – Почему мы не знаем про еще какой-то счет?

– Это счет частного кооператива Черкинского, – сказал кто-то.

Тот взорвался:

– Я делаю доброе дело! Сохраняю резерв, которого у этого идеалиста нет.

Члены Совета, впервые столкнувшиеся с возможностью отвечать самим вместо исполнительного директора, засомневались.

– Это же использование служебного положения!

– Надо потребовать, чтобы он отдал все деньги на счет исполкома!

Черкинский побагровел.

– Вот вам! Эти деньги я заработал сам, не вы.

И выскочил вон.

Члены Совета были ошеломлены. Академик Петлянов сказал:

– Надо его исключить, пока на развалил движение.

Большинство проголосовало за исключение.

Тогда все обратились ко мне.

– Все же он набил шишек, – сказал академик Петлянов. – А преодоление ошибок и рождает профессионалов.

Несмотря на мою просьбу уйти по собственному желанию, решили дать испытательный срок на один год. Никому не хотелось брать заботы об организации на себя.


10


Я приходил к Новому году в тревожном ощущении – как мало у меня близких, расположенных ко мне.

Побывали с Катей в семье Игоря. Есть особая аура родственности с ними, но в ней – какая-то недорешенность близости, печаль.

Его жена с роскошными ухоженными волосами, спадающими прядями на грудь, вздыхала.

– Надо моему Игорьку искать работу – не можем свести концы с концами.

– Я Диму не брошу, – смеялся Игорь. – Где он, там и я.


Посетили родственников Кати, там мне было скучно, нет общего.

Какие-то странные телевизионные передачи – для детей, сплошь воспевающие «любовь», с мистическим токованием и дрыганьем ногами.

Катя выговаривала:

– На кого ты злишься? Из таких людей и состоит народ, наша жизнь. Народ хочет, чтобы ему помогли, и не навязывались. Деньги – это выживание. А если трудно выживать – то зачем такая работа? Нельзя на сотрудника смотреть узко, как на наемного работника.


Вчера ездили с Катей на центральный рынок.

За железными воротами под перетяжкой с надписью «Гласность. Перестройка» была неразбериха.

С ящиков продавали всякую ерунду – кооперативные тряпки, тапки и сумки, бананы с крупами и водку из-под полы.

На беленой стене «сортира» записочки: «Куплю $, СКВ».

В магазинчике дикие очереди за водкой. Покупали «коммерческие» сигареты «Космос», за «бешеные бабки». Ходили легенды, что за трояк продавали трехлитровые банки с папиросными «бычками». Разнесся слух: в московском Универсаме «выбросили» соду!

Все очень дорого, инфляция достигла сотни процентов. На меня рынок произвел гнетущее впечатление, несмотря на его изобилие. Как будто видел все пророческим оком безысходности. Под всем этим нарастает грозный гул чего-то неотвратимого. Это не так, – уговаривал сам себя. – В людях упрямо и хлопочуще продолжается жизнь, хотя есть и тупой эгоизм желудка, и страх свободы, и где-то вечное цветение природы. Хотя главного ощущения все же нет, что вынесло бы над этой помойкой.

– Будем голодать, – мстительно сказала жена, отрезвив меня.

В очереди безногий с культей хрипел:

– Умру сталинистом! Все разладили, песни прежние опозорили – а что взамен?

Другой старик вторил:

– Я в Крыму воевал, против татарской части! А они сейчас обратно хотят.

Вспомнил чью-то мысль о компенсации стресса. Компенсировать стресс можно только через духовное – полетом в иное. Там снимаются стрессы.


***


Кончается год.

II съезд народных депутатов СССР после ожесточенных споров осудил подписание секретных протоколов к пакту Молотова-Риббентропа, ввод советских войск в Афганистан и применение военной силы в Тбилиси в апреле 1989 года. Принял постановление об усилении борьбы с организованной преступностью, которая нарастала на фоне кооперативного движения и «директорской приватизации», но отклонил резолюцию о введении многопартийной системы.

Какой переворот в мыслях людей! Надвигается что-то новое, небывалое.


1990 год

Пасмурная погода, заблокированный транспорт. Как будто что-то в налаженном людском муравейнике грозно изменилось.

Ходят слухи: вводится нормированная продажа товаров по талонам. В магазинах действительно продукты выдают по талонам. Исчезают основные товары, на полках только кирпичи хлеба. Пропали кофе, столовые сервизы, туалетная бумага и телевизоры. Дефицитную туалетную бумагу выдают по десять рулонов в руки. Покупатели бродят с надетыми на себя рулонами на веревочках. 

Мы с Катей бродим по центру. В ГУМе не протолкаешься, с боем ломятся к прилавкам, – народу наехало за дефицитными товарами, наверно, почти со всей страны. В других магазинах нет почти ничего.

В очередях записывают на руках номера, и мечутся из одной очереди в другую. Каждые полчаса по радио объявляют: "Встречайтесь в центре ГУМа у фонтана". Витрины пустуют. В секции мужской одежды висят бесформенные пальто фабрики "Большевичка". В женском туалете обмениваются обувью и бельем. В отделе сувениров тянется ряд бюстиков вождя пролетариата.

Рядом на Красной площади – стихийный рынок. Среди палаточных жителей много людей с озабоченными, какими-то нечеловеческими лицами. Кто-то дико закричал: «Двинул Горбачёв лозунг «перестройка и гласность» и у некоторых конкретно крышу снесло!».

Потом мы узнали, что около полуночи подъехал ОМОН, всех скрутил и увез. Все как-то тихо произошло, ни серьезных побоев, кажется, не было, ни драк. Потом приехали мусорные грузовики, оттуда вышли люди, все покидали в кузова – и тоже отъехали.

На улицах много солдат. Пронесся слух, что ожидаются погромы. Власть, мол, разожгла панику.

Саботаж в экономике. Предприятия преодолевают страх перед государством, перестают платить налоги. Это мне знакомо, я в том же ожидании банкротства.

Бегут от катастрофы – очередь за визами в Израиль в нидерландском консульстве, которое представляло интересы Израиля.

Только мне не убежать – что-то держит, как будто с уходом из моего дела кончится жизнь.


Первые демократические выборы в Верховный совет РСФСР. Избрано большое число депутатов-демократов, некоторые участники нашего Движения. Но я на них не надеюсь, наши участники – себе на уме.

Несмотря на то, что большее количество мандатов все равно было у тех, кто формально состоял в КПСС, среди них также оказалось немало коммунистов-реформаторов, настроенных на изменения.

____


По телевизору увидели небывалое зрелище. В 12 часов началось многотысячное шествие от парка культуры по Садовому кольцу к центру города. Антиправительственный митинг. В первых шеренгах – представители Демократической платформы в КПСС, Московского объединения избирателей. К 14-ти часам демонстрация вышла на площадь 50-тилетия Октября. На площади не менее 150-ти тысяч поднятых пустым желудком и страхом близящегося бедствия, а по улице Горького идут и идут новые тысячи.

А у стен Кремля возник палаточный городок обнищавших и обманутых людей, который просуществует почти 6 месяцев. Там – сборная солянка. Беженцы из Карабаха, и потерявшие жилье, и всякие колдуны, пророки, непризнанные изобретатели. Диссиденты и ходоки к Горбачеву. Попрошайки и революционеры. Не было единого лозунга, у всех висели собственные плакаты: «Не допустим повторения Сумгаита, Баку!», «Нищему пожар не страшен», «Не дадите – сами возьмем», «Егор, ты не прав», «Судить Егора Чаушеску», «Фашизм не пройдет!», «Свободу демократическому движению!», «Сегодня закроем глаза на память – завтра закроют глаза нам!», «Требуем признать вне закона профашистскую организацию «Память»!, «Погромщиков в ЦДЛ – к ответу!», «Шовинизм – последняя соломинка партократии» и т п.


Вечером – сессия Верховного совета СССР. Рассматривается вопрос о президентской власти. Люди переговариваются: что-то темное, неясное и опасное – ловко проведено Горби!

Приходящий в офис исполкома Движения «За новый мир» бывший чекист Геннадий Сергеевич четко рубил:

– Ни один из членов ЦК не влез наверх просто так. Надо быть волком. Все повязаны.

Мои соратники, постоянно собирающиеся в нашем офисе, торжествовали: Горбачев признал приоритетом общечеловеческие ценности над классовыми, национальными, идеологическими и т.п. Конечно, партаппаратчики его заклеймили: механический перенос западной многопартийности – предательство всех жертв нашей трагической истории! Весь опыт оказался не нужен. Там веками создавали свое, а нам нужно оценить свой опыт.

На экране телевизора мы наблюдали начало распада Империи.


29 мая 1990 года Бориса Ельцына избрали Председателем Верховного совета РСФСР, выходца из советской партноменклатуры, но настроенного на перемены. Говорят, из-за неприязни депутатов к Горбачеву. А 12 июня на съезде депутатов РСФСР провозгласили суверенитет России. Депутаты взволнованно спорили, не понимая, что будет, но приняли Декларацию почти единогласно. Рубикон был перейден: зал встал и аплодировал сам себе. Никто не хотел развала Советского Союза, но это было жутко ново – быть самостоятельными, самим искать пути, чтобы жить хорошо.

И вслед произошел «парад суверенитетов» других республик.

Дух воссоединения в ГДР. Свобода в Чехословакии, Болгарии, Румынии. Требовали запрета компартии, идеи коммунизма. Вездесущий журналист писал о хаосе в Приднестровье, мафии, захватывающей власть, разгуле банд. Единственный путь решить конфликты – в переводе на взаимозависимые экономические отношения, тогда не будет националистической мафии.

Волнения между азербайджанцами и армянами. Чрезвычайное положение в Баку, многие нападавшие убиты. Страшное дело – непримиримость глубинных веков!

Пророчица из Болгарии: у нас будет смутное время, Горбачев через год покончит с собой.

Передача об атомной энергии. С Чернобыля началась новая эра, апокалиптическая.

Передачи о многочисленных случаях прибытия на Землю НЛО. Оказывается, мир – тайна, причем мистическая. А мы слишком в колее эпохи.


По телевизору услышали новое о Марине Цветаевой, она сказала перед тем, как повесилась: «В этом мире жить – преступление».

Смотрим КВН. В зале молодежь из Днепропетровска. Вдруг ощутил всю огромность страны, которая ждет чего-то, и от меня, от нашего Движения тоже, в замкнутости на узких проблемах добывания средств к существованию.

Становится видно – мир един, как бы мы ни ощущали себя выломанными из него.

Что-то происходит освежающее! – загорался я. – И моя подавленность «черной» работой, горечь ответственности растают совсем в ином воздухе. Мои сослуживцы, вдохновленные, станут соратниками, мы вместе будем делать жизнь другой. А мои соратники воплотят в жизнь свои проекты.


11


В районном суде на жестких скамьях у входа в зал заседаний сидели молчаливые люди, углубленные в свою беду. Разбирались разные дела, том числе спор матери против дочери – о возврате садового участка. Фиктивный брак ради квартиры, обманы брошенных ловеласами женщин, и даже обман мужчины женщиной.

Кто-то рассуждал, желая отвлечь от горечи ушедших в себя людей;

– Наша гласность и свобода обнажили всю муть наших натур, которые так долго гнула сталинская диктатура. Свобода вырвала пламя ада!

У народа, думал я, ни в одной сказке не найдешь ничего хорошего о судопроизводстве, только страх перед судом. Как обычно, профессора Совета сняли с себя участие в грязи судебных разбирательств, и мне пришлось стать ответчиком самому.

Подошла моя очередь. В зале суда увидел согнувшегося доктора Черкинского. И началось что-то отвратительное душе. Строгая судья дала слово обвинителю, и на меня обрушилась вся злоба бывшего зама. Черкинский обвинил меня во всех смертных грехах – потере денег из-за неумелого руководства, остатки которых тот спас, переведя на свой частный счет; в беспримерной наглости моей и пособников, обвиняющих честного человека с целью завладеть известной организацией.

Судья окриками пыталась ввести его в рамки закона. Тот, обезумевший, обозвал меня мошенником. И я, не умея выставить щит достоинства, погряз в кошмаре злобы, забыл о мире, таком широком, в вечной новизне.

Черкинский обвинил ответчика – Совет Движения в голословности обвинений против него, а ошалевший от нелепых нападок бывшего зама я не смог представить достаточно обоснований.

Главное у судей – стремление спрятаться за имеющимися документами. Нежелание брать на себя ответственность. Видимо, их решения кажутся им объективными и мудрыми, это перенос чувства безопасной безответственности на объективность. Потому и регулярные отказы отменять принятые ими решения.

Районный суд оставил дело для дальнейшего уточнения обоснований на Совете Движения.


Шел к метро, закурив (а ведь бросил!), и было отвращение к жизни.

Я всегда боролся с «внешним» обыденным взглядом на мир, старался удержаться на высоте печали трагической судьбы. Но снова сорвался в проклятое «внешнее», глядящее на меня слепыми глазами.

Вчера встречался с парторгом НИИ, где Черкинский работал раньше. Там рассказали его биографию. Как он стоял у американского посольства с плакатом, что из-за «пятого пункта» его не берут на работу, равную его степени доктора химических наук.

Тогда командная система вовсю развивала «директорские кооперативы», сидящие на средствах государственных предприятий, и делила барыши. Черкинский воспользовался этим, но уже как частное лицо. Тайно организовал в институте кооператив, где прокручивал какие-то деньги, пользуясь связями и средствами института. Оказывается, и до прихода в наше Движение у него был свой личный кооператив, и он использовал уже средства исполкома. Какое хитроумие настоящего таланта предпринимателя!


12


В дискуссионный клуб Движения все реже ходят литераторы, наверно, уже догадываются, что Движение неустойчиво, и рассыплется при первом дуновении недовольной власти.

На встречах за «круглым столом» доминировали противники нового экономического курса.

Осанистый дородный филолог из Института гуманитарных исследований, вскидывая голову с разделенной надвое шевелюрой, отдувал в сторону волосы.

– Мы лишь копируем западное, а воспроизводим наше древнее. У нас экономика всегда впереди. А надо видеть глубину человека. Экономические проблемы – символы духовного. Мы притерпелись к летаргии разума, к догматизму, иждивенчеству. Мол, надо злободневные вопросы решать. А они всегда будут! Мысль должна быть свободна от практики.

Я подумал: попробовал бы ты взяться за экономическую проблему, от которой зависит физическая жизнь людей, и если бы не вытянул, то они, «свободные от практики», разорвали бы на части.

Со всех сторон перебивали друг друга, обнажая мифы революции.

– Вбит в нутро народа принцип уравнительности. Это – из идей русской интеллигенции: принципа справедливого распределения, по Марксу. «Отнять – и поделить» – шариковская обывательская идея.

– Теряется основание считать западное общество капиталистическим. Там уже не имеют колониальных рынков, передела мира уже нет. Почти вся прибыль достается трудящимся – при повышении эффективности полнеет и карман капиталиста. То есть, система рассчитана на максимальную эффективность. Там общественная собственность. Старый капитализм умер. Революция открыла глаза капиталистам. Мы же приняли самый отсталый принцип: государственно-частной собственности. Это нас и погубило.

– Нужна работа, а не говорильня!


Подняли тему коммерциализации.

Журналист и критик с изможденным лицом с горечью признавался:

– У нас чрезвычайно специализированный административный рынок – сложный конгломерат отношений между монопольными производителями и номенклатурными потребителями. Это регулируется законами и этическими нормами советского бизнеса, то есть беззаконием. Государство обманывает всех, и некому защитить. Теневые структуры – это встроенные в государство механизмы для защиты от него. Нет управляемого рынка. Рынок не строится, ему дают свободу. Перестройка – это смена планировщиков.

Неожиданно вылез сотрудник моего офиса Резиньков, затерявшийся где-то сзади нашей группы.

– Рынок, приватизация – путь деградации общества во всех отношениях, – заторопился он. – Демократы не понимают, что рынок по западному не получится. Игнорируют полностью своеобразие нашей истории, молодой, не унаследовавшей древность Греции, Рима, мы шли особым путем. Никто так не начинал – с внедрения духа торгашества.

Наши обернулись к нему изумленно. А тот мстительно продолжал:

– Части страны станут легкой добычей западных стран! Их превратят в колонии нового типа. Армия будет неспособна к обороне. Может быть «Большой Ирак». Американцам привалила «лафа» – единственный раз в жизни! – разрушить военный потенциал СССР. Когда бьют коммунистов – на смену приходят фашисты.

И с достоинством сел. Я не мог побороть непризни.

Осанистый дородный филолог наигранно вздохнул:

– Грядет цивилизация самоограничений. Иначе мы перегрызем друг другу глотки. К государственному распределению придется вернуться. Демократическая партия в США требует этого, значит, припекло. Может быть, нынешний нигилизм – первые признаки этой цивилизации.

Встал кинорежиссер, фильмы которого не пропускали, мужиковатый, нахохлившийся густыми бровями и бородкой:

– Нам свобода не нужна, а – лишь бы заколачивать деньги. Кино – самое растленное из искусств. Партия переписала историю, а кино – ее внушило. Гении внушали! Уходить от обычного счастья – ради участия в эпохе. Готовность к растлению. Это сталинский мир создал миф. Время удивительной роскоши, счастливых лиц, залитой огнями Москвы. Да, нищета, разница в положении, но был, мол, и иной мир. А хватают и сажают – это не здесь. Хочу снять кино, как человек проходит через разные миры. Сталин дьявол, но про него не написали правды, как и про Павла Первого, историю которого писали убившие его.

– Из всех движений, – возбудился он, – выламывается свободная от всего культурная часть, в нетерпении стряхнуть все путы. На смену бесхребетному идеалисту-либералу приходит циник-бесхребетник. Либерализм сменяется нигилизмом.

Писатель-шестидесятник с известными всем широкими аккуратными усами, значительность которого все осознавали, поддержал:

– Коммерциализация литературы, книга – товар. Телевизор адресуется к людям, как к детям. Литература занимается политикой из-за несвободы. Коммерциализация искусства – угроза, которая будет усугубляться. Что стоит литература, если что-то внешнее – для нее угроза?

– А посмотрите на молодых журналистов! – возмущалась филолог-литературовед с костлявым лицом. – Доказывают свою неслыханную крутоту. Человек приходит в газету с целью расчистить себе место.

Добродушно улыбающийся писатель-краевед с дородным телом недоумевал:

– Ремесленники поняли, что эстетическое воздействие – и есть те самые переживания, обращенные к реальной жизни. У мастеров коммерческой литературы выработался целый арсенал приемов в победе добра над злом, в острых детективных сюжетах. А серьезные авторы пишут талантливо и скучно. Искусство для касты, представление «не что, а как», эзотерические тексты, нежелание вести разговор в круге интересов читателя. Искусство должно стать частью нашей эмпирической личности (земной). Нужно научиться писать увлекательно и потеснить асов коммерческой литературы.

Эти мысли я слышал отовсюду. Мол, смердяковщина сопутствует литературному процессу. Бесы – теперь не метафора, а сама тенденция. Окололитературная шпана хочет прокричать, что тоже личности, все превращают в подполье. Сейчас оживает внутренний цензор. Коммунисты хоть не покушались на классику. Просвещать на тонущем корабле – романтизм! Спасать надо.

Неожиданно в нашей группе вскочил поэт Коля Кутьков.

– Казалось, сейчас и вздохнуть бы свободно культуре, но нет, – горевал он. – На месте старых идолов возник новый уродливый – коммерциализация. Приток поэзии на прилавках сокращается стремительно! Говорят, мол, это не конкурентоспособно. Нельзя Дарвина вносить в культуру! Это закон джунглей. На смену литературе и искусству приходит политическое шоу. Все наэлектризовано, криминогенно. Все – газетчина, сиюминутность. Исчезли глубокие мысли и чувства. Соцреализм заменили анатомическим реализмом. Нужны спасательные работы, места эвакуации духовного. Свобода – не демократична, а аристократична (Бердяев). Общество перестало нуждаться в авторитете.

Он открылся по-новому, я удивился, что наш Коля может копать так глубоко.


Раньше слушавший в недоумении старый поэт-классик, тихо сидевший где-то в середине, заговорил, словно раздвигая темные воды:

– Пигмалион, создавший свою Галатею, верил в поэзию как вечный Феникс, что возродился из пепла! Ибо жизнь без красоты – лишь агония.

Он воскресил во мне весь юношеский полет в безграничное раскрытие-слияние мира. Но мир настолько разнообразен, – пытался я стать на твердую почву, – что в нем есть место всему, и этому мироощущению, и другим.


13


Представителей общественного движения «За новый мир» пригласили на партконференцию района. Там царила атмосфера приближающейся катастрофы. Сидя в президиуме, озабоченный грузный секретарь райкома предлагал:

– Главное сейчас – вопрос о власти. Нельзя уходить от экономики. Нужен упор на территориальные ячейки. Ведь нет других сил, те себя уже показали. Значит, надо опираться на низовые парторганизации

Рядом приглашенный член ЦК нахохлился:

– Противник захватил власть, но оказался слаб. В другие партии мало идут. Надо использовать!

Из зала откликнулись:

– Никто не знает, сколько на парткорабле гребут к социализму, а кто – к капитализму. Надо размежеваться.

– Гнать надо пассивных! Пусть уходят.

– По месту жительства нас никто не знает. Нужно обязать коммунистов участвовать не только по производственному принципу, но и по территориальному. Тогда не будет уступок демократам.

– Парторганизация потеряла власть в районе, перешла в оппозицию. А значит, оценка нашей работы неудовлетворительна.

– Сегодня наблюдается отрезвление у населения. Надо воспользоваться – не слабостью, а реальным положением дел.

Встал руководитель силовых органов:

– Милицию порочат, хотя инсинуации не оправдываются. Милиция гибнет! Нет в ее рядах перестройки.

От имени ЦК ВЛКСМ выступал мой приятель, перезрелый комсомолец Матюнин, он был испуган:

– Многие комсомольские лидеры растаскивают собственность комсомола. На Ленина свалили все недостатки. То же происходит и в партии. Я голосовал за ленинскую коммунистическую. Нужны новые модели организации молодежи. Хотят менять название, но мы, ведь, не знаем иного стратегического пути, а менять название – многое можно тогда поменять.

Выступали с мест. Ректор института был встревожен.

– Как со стипендией студентов, если цены по прогнозам будут расти в 2,5 раза? А куда им устраиваться на работу? В новом году не будет финансирования – и в науке, и в отраслях. Научные коллективы создавались десятилетиями, а развалили сразу. Нужно не покупать технологии, а – инвестиции в науку.

В общей тревоге слабым писком прозвучали слова чиновника, ответственного за культуру:

– Ужасное отношение к культуре! В нашем районе двадцать организаций по культуре и искусству: Литературный институт, Центр Грабаря, цирк, Дом художников. Культура всегда идеологична. Наступление на культуру: налоги, даже на землю, на художников, на продажу картин за рубеж. Выбрасывают из мастерских художников. Базар около Третьяковки. Ужас!

Представители Совета директоров производственных предприятий были требовательны:

– Вопрос не о власти! Партия обязана заставить нашу систему работать эффективно. Войти в структуры советов, доказать практикой нашу эффективность. Главное, наша полезность, достижение устойчивости в экономике.

В заключительных словах грузного секретаря впервые впервые звучала человеческая искренность:

– Уход партии с политической авансцены не был продуман. Придется переносить и покаяние, и искупление.

Странно, коммунисты призывают к согласию. Скрытые причины: в этом их политическая выгода. Везде власть – еще у них. И можно сыграть на согласии.


14


1991 год

По телевизору показывали траурный юбилей похорон Ленина. Сцена беззаветной отдачи людьми себя, своих мыслей кумиру эпохи, словно в массах найден выход, облегчение, и не надо было уже напрягаться думать. Какое же чувство будет у массы, когда, наконец, сбросят административно-командную систему, всю эту проклятую колею, обузу, и наконец настанет полная свобода?

Я с удивлением прочитал в «Литгазете» слова Фазиля Искандера: Ленин боролся против трех китов мирового духа: религии, культуры, морали. То есть против разума человечества. Эксперимент: родина обойдется без разума. В его книгах – лишь ненависть.

Его слова дальше меня задели – в них было что-то против моего романтизма: у государства – бешенство мечты, графоманское. Немедленно! Хоть с пьянством покончить. Воспаление мечты связано со страхом перед реальностью. Власть призывает народ стать поэтами, жить будущим. Но у народа своя генетическая задача – улучшать условия своего самосохранения. Хотя сейчас этот инстинкт серьезно поврежден. Дело поэта покинуть государственный департамент оппозиции. Его дело – помочь Акакию Акакиевичу полюбить жизнь, а там он сам за себя постоит.

По телевизору показывали Юровского, палача царской семьи. Он жаждал, чтобы не отняли пальму первенства в убийстве семьи царя. Для него это – пик жизни.

____


Мы подозревали, что нет денег – на существование целой нации.

И от рассказов осведомленных в правительстве людей ощутили перед нами бездну. Президент Горбачев убеждал западных коллег в необходимости предоставить экономическую и финансовую помощь Советскому Союзу: «нужны десятки миллиардов и политика взаимодействия при выходе такой огромной страны в новую систему… Речь идет о таком проекте – изменить Советский Союз, чтобы он достиг нового, иного качества, стал органичной частью мировой экономики, мирового сообщества не как противодействующая сила». Западные политики, получившие немало выгод от его внешнеполитических инициатив, прохладно отнеслись к отчаянным призывам, не пришли к нему на выручку. Все ограничивалось лишь одними обещаниями, под конкретные условия.

На иностранные кредиты Горбачев мог рассчитывать только в том случае, если бы он привез с собой программу. «Вот первое: завтра я разгоняю КПСС, коммунистическую идеологию запрещаю. Второе: такого кабинета министров тоже не будет. Союз распускается. Ну, и самое главное: да, я строю капитализм».

Президент разрывался на части, пытаясь подписать союзный договор, спасти реформированный Союз от «предателей и изменников, неуемно жаждущих только единоличной власти». Он предупреждал, чтó произойдет вследствие разрушения созданной предками многовековой империи: начнется вакханалия и передел мира, семьи разорвут на части.

Соратник Горбачева Шеварднадзе был встрепан, как перед близкой угрозой неминуемой героической смерти: есть правые силы, готовые сделать диктатуру! Это мы чувствуем ежедневно.


И вот это грянуло! Угрюмая ведущая в телевизоре объявила о чрезвычайном положении в стране. Власть взял Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП). В августе 1991 года произошел путч – с целью не допустить подписания союзного договора. Снова вылезло мурло прежнего застывшего времени, что могло уничтожить меня вместе с нашим Движением.

Увидели на улицах вооруженных солдат. Говорили, что военным поступила команда готовить операцию по задержанию Ельцына на его даче в Архангельском. Спецназ оцепил его место жительства, но почему-то команды на задержание не поступило. Спецназ блокировал Белый дом, куда перебрался Ельцин и его сторонники.

Запертому путчистами во время отдыха в Форосе Президенту СССР Горбачеву удалось вылететь в Москву вместе с Раисой Максимовной. Он вышел из самолета бледный и растерянный.

Мои соратники преобразились, услышав отчаянно смелую речь Ельцина с обращением к гражданам России: «Мы считаем, что такие силовые методы неприемлемы. Они дискредитируют СССР перед всем миром, подрывают наш престиж в мировом сообществе, возвращают нас к эпохе холодной войны и изоляции Советского Союза. Все это заставляет нас объявить незаконным пришедший к власти так называемый комитет (ГКЧП). Соответственно объявляем незаконными все решения и распоряжения этого комитета».

Потом увидели знаменитого музыканта Мстислава Ростроповича. Спешно вернувшийся из-за границы, сбежав от родных, он появился в Белом доме вместе с защитниками Белого дома с автоматом в руках. Со слезами на глазах услышали его слова: «Какое счастье присутствовать здесь при переломе событий! Я посмотрел на этих людей в их глаза, и понял: теперь Россию не может победить никто. И то, что я увидел, мне дает силу жить».

По призыву Гайдара по телевидению мои соратники решили идти к Белому дому на защиту новой власти.

В море разлившихся по улицам людей – наверно, больше миллиона, кто-то восторженно спрашивал:

– Это новая революция?

– Нет, это потому, что разрешили.

____


Жена встала перед дверью:

– Не пущу! Там будут стрелять.

Я на дух не принимал путч, возвращавший к угнетавшему прошлому, и решился пойти на историческое событие – защиту Белого дома. Но колебался, не потому, что боялся массового расстрела. Если пойду защищать Белый дом, узнают участники нашего Движения и оно развалится, в нем и так разброд: одни тянут назад, к установлению порядка железной рукой, а другие требуют свободы. Я, как Горби, хотел охватить в объятиях всю пеструю профессуру и примкнувших к ней, чтобы идти к единой согласованной цели.

Или не верил, как верили все мои соратники, что это историческое событие будет реальным переломом эпохи? Только в голове раздавалась грозная поступь шагов командора, который сметет «души прекрасные порывы» людей с хорошими глазами. И никакие сегодняшние события не повлияют на эти шаги.

Позже я понял, что меня мучает совесть, и будет мучить до конца моих дней.

Друзья, придя в офис, рассказывали:

– Миллионы людей! – восторгался мой зам Игорь. – Окружили весь Белый дом.

– Такое чувство, что ты в кино! –изумлялся уставший и растрепанный Гена Чемоданов. – Абсолютно карнавальная атмосфера! Вот-вот произойдет что-то страшное, начнут убивать, и эйфория – не произошло!

– Взрыв вулкана! – припадал на левую ногу Толя Квитко.

– Второй Чернобыль! – ворковал Юра Ловчев.

Вот они, шаги командора! Я вдруг осознал неотвязный образ, возникающий в моей голове.

____


Появление на улицах Москвы танков вызвало протест у населения, это оскорбляло достоинство людей. Впервые за многие годы мы увидели пролитую кровь. Это было похоже на шизофрению. Жертвами путча стали трое молодых романтиков.

А был ли путч, поднявший население, на самом деле переломным в судьбе страны? Была ли это измена, по сути, всей верхушки руководства страны?

Я следил за начавшимся судебным процессом. Интересно, была ли дружба между ними, или неприязнь, как у меня с некоторыми сослуживцами? И удивлялся – дело шло к прощению. Доброта ли это следствия, или испугались, что расстрел поднимет волну расстрелов в республиках и регионах?

Это уже были не старые беспощадные поборники идеологии, сказались тридцать лет относительно мирной жизни после смерти Сталина. У них был страх пойти на кровь и жертвы среди протестующих. Основной зачинщик председатель КГБ Крючков, ставленник Ю. Андропова, увидел из окна лимузина бесчисленную толпу восставших, и понял, что армию использовать нельзя, и ГКЧП проиграл. А на допросах, как и вице-президент СССР Янаев, он говорил, что ничего не знает, «косил под дурачка». Министр обороны Язов, маршал Советского Союза, с дубовым лицом типичного служаки, отозвал войска из столицы. Он не носил никакого оружия, писал стихи, был удивительно наивен для руководителя такого ранга, добровольно взялся мыть пол камеры руками, без швабры. Он попросил Горбачева: «Простите меня, старого дурака».

Главнокомандующий сухопутными войсками Варенников в камере спросил у следователя:

– Какой у вас чин? Вам известно, что я нес Знамя Победы? И получил Героя за афганскую войну?

А дальше разговаривал записками.

Бывший председатель правительства Павлов был человеком отнюдь не недалеким, в камере попросил принести из дома двухтомник Витте. Он вызывал уважение достойным поведением, не стал просить прощения.

– Вы не знаете этих людей: Горбачев делает то, что ему взбредет в голову, а Ельцын – что говорит его команда.

Он жил в скромной квартире с казенной мебелью, единственной роскошью было огромное количество чемоданов с подарками в знак уважения – наборами дорогих спиртных напитков.

Я думал: если даже эти мятежники не посмели стрелять в людей, то значит, время изменилось.


Съезд народных депутатов РСФСР наделил полномочиями Председателя правительства реформ Б. Н. Ельцына. Большинство сторонников верило в реформы, но другие голосовали за то, чтобы Президент в условиях физического выживания страны «сломал себе шею», и тогда они разберутся с ним.

Съезд провозгласил суверенитет России.

Депутат, бывшая дальневосточная прокурорша Горячева цедила: если бы были тридцатые годы – вас расстреляли бы!

Советский и американский историк, эмигрант А. Янов воодушевился: Россия перед бурей! Есть еще время создать международный штаб переходного периода, способный определить форму и степень участия в нем мирового сообщества.


15


Профессор Турусов отдалился от исполнительного комитета Движения «За новый мир», вел свою игру. В Институте философии и истории привычные споры приобрели трагический оттенок.

Интеллигенты подняли вопрос об интеллигенции, как-то не осознавая, что говорят о самих себе. Общее убеждение было: в народе зреет мощный пласт национализма, а интеллигенция молчит. Полный развал России был полуторавековой мечтой интеллигенции – она всегда была в оппозиции сатрапам. Сейчас ее пассивная позиция перед коричневыми – страшнее большевизма. Бедность и горечь по утраченному величию – условия рождения фашизма.

Известный математик и философ-самоучка, защавший диссидентов, с безразличием мудреца возразил:

– Гонения интеллигенции на Пастернака были оттого, что тот проигнорировал ее жизненный принцип – подорвал доверие властей к интеллигенции, штрейкбрехер, и все они оказались в сомнительном положении. А Солженицын еще и перцем мог раны моральные посыпать.

Он высказывал выношенные мысли:

– Интеллигенция претендовала на реорганизацию общества по своим моделям, поэтому государство тотально преследует ее. Сегодня она получила возможность построения очередного светлого будущего. Но увидела несостоятельность либеральной идеологии, и стала перед проблемой кардинальной смены всех привычных культурных и идеологических кодов.

По его мнению, миф, что лишь власть мешает все устроить нормально, породил другой миф о всеохватывающей тотальной структуре в нашей стране. Тотальным общество не было, а лишь по отношению к интеллигенции. Все другие были гораздо более свободны. Тотальным государство было недолго, с 30-х до середины 50-х. Потом – это уже авторитарное общество, со слоем рационализированных и прагматических людей. КПСС уже стала прагматичной, готовой к европейским ценностям. Против этого слоя и пошла интеллигенция. Будет очередной поворот «красного колеса», новый идеологический ветер. Смятение, поиски виноватых приведут к распаду и вытеснению российской интеллигенции с социальной сцены. Произойдет перекодировка культуры, смена ценностной иерархии. «Высокая культура» освободит место массовой. И начнется процесс элитариации того, что было «высоким», породит элитарного интеллектуала. И лишь тогда начнется интеграция с западной цивилизацией.

Я читал подобные нападки на интеллигенцию в прессе. Она, мол, все возвела в статус идеологии. Юношеский романтизм и неумение увязать с возможностями. Убегает в элизиум – подальше от подлой жизни. Там формирует универсальные подходы, узурпируя функции Творца, увязывая с ролью реализатора. Поэтому западный принцип секуляризации власти и парламентаризм – не переваривается русским желудком. Если выходит реформатор – в среде интеллигенции рождается мститель. Политический, культурный инфантилизм. Благодаря упорному неразличению политической и духовной власти вновь и вновь возвращаемся к ситуации абсолютной сакрализации политической власти и тотальному режиму.

И никак не мог принять новую точку зрения на интеллигенцию, лишающую ее «божественного» смысла. Изначальное в ней – мечта об ином, справедливом мире. Это еѐ ум и знания прокладывают дорогу в будущее. Хотя рациональное, холодное – и в ней, и в других слоях родило бездушную тотальную систему. Может быть, это историческая реакция на неудачу эпохи Ренессанса?

Удивительно, но это были отголоски дореволюционных споров. Ораторы странно напоминали интеллигентов, изображенных Горьким в его эпопее «Жизнь Клима Самгина». В ней видны все тонкости вползания идеологии в души тогдашних людей. «Новый тип русского интеллигента», – думал Клим о большевике Кутузове. Я понимал: и тот устарел, как устарели дореволюционные интеллигенты, холившие свою личность, которых Горький, поборник коллективизма, искусственно и тенденциозно принижал.

Но теперь интеллигенты уже не казались мне сухой листвой в порыве революционного ветра, а личностями в заново переосмысленной эпохе, увидевшими в простоте убеждений большевиков – открывшуюся черную бездну.

Неправда, что всегда сомневающаяся интеллигенция неспособна взять власть, и в ней нет твердых убеждений, то есть решительного выбора, ибо она всегда ищет истину. И все же в моей голове тяжко шагала неведомая сила, которая вопреки нам все равно вывернет руль истории в одно и то же русло.

И вообще, нынешнюю структуру общества никто по-настоящему не знает. Да, есть народ, обыватель, верящий в мнения, подхваченные ветром революции, в накрывшую его диктатуру, несомую как ритуал. Люди встроились в систему не потому, что коллаборационисты, а что-то есть в такой жизни вынужденно необходимое людям – все живет в сотворении жизни и страхе ее потерять, и поэтому приспосабливается, делая что-то полезное.

Известный достоевсковед, член Межрегиональной группы депутатов, был суров:

– Степаны Трофимовичи – интеллигенты легкомысленные, болтливые, слабые, не умеющие ничего. Потому их злобно ругают новые циники и прагматики. Может, и я не люблю их, но не от злобы. А вот Петруши – люди дела и поступка.

Публицистка с лицом состарившегося ребенка критиковала советских продолжателей классиков. Литературная вина этого поколения – в подмене ценностей, вместо ожиданий нового дали нормативную колею. К. Федин быстро ушел с молодо проложенной тропы («Города и годы») на прежнюю ухоженную дорогу. Советские классики должны были войти в классику составной частью. Имитация – якобы, литература продолжается. Но Федина читали! Его герои, уверенные в прекрасном будущем, были на порядок тоньше, чем у других неоклассиков, с нормативной русской речью, что тогда была в цене (роман «Костер»). Советский читатель знал, что ждать от советского писателя – и другого не ждал. И это еще было радостью. Вырождение классиков выразилось в эпигонах с их толстыми романами «секретарской литературы». Только «Доктор Живаго» освобождал сознание современников.

Меня не утомляла классика. Что утомляло, так это повторение мыслей, вернее, устаревшие мысли, что наличествует у классиков. Хотя все в истории повторяется.

Бывшая лагерница, екатеринбургская историк-архивист, ядовито высмеивала сталинские фильмы («Падение Берлина и др.). Это фильмы голливудского типа: атмосфера социальной удачи (40-е – 50-е годы), должное поведение в должных обстоятельствах, идентификация с героями, в конце обязательная награда. Энергия социального оптимизма. Классические социальные сказки, лишенные тревоги, полные физических опасностей, утверждающие стабильность и ценность мира, возможность социальной удачи. Примитивность – закон жанра. То есть, общество было хоть и «зазеркальным», но оставалось человеческим, с набором социальных потребностей. Иную потребность стал обслуживать «Андрей Рублев».

Опасность киносказки не в ней самой, а в преуменьшении дистанции между ней и жизнью. Эти фильмы претендовали на уподоблении в жизни, стремились потеснить социальную жизнь, заставляя жить в сказочном пространстве, условном спектакле.

К концу 50-х настала иная эпоха соотношения знания и незнания, дозволенного и запретного, что привело к жесткому конфликту в мире ценностей, его неразрешимости. Не стало никакого социально одобренного пути к успеху. Советская «фабрика грез» заработала вхолостую. Успехи были лишь в изображении любовных сцен, то есть, в пространстве личности, а не в социуме.

Я молча восхищался изможденной старушкой с седыми остатками волос, падающими на лоб, стыдливо умалчивающей о своих страданиях лагерных лет. Но как быть с враньем? Примирением с дьяволом? Когда внушают мысль о нас как «перегное» для будущего человека. Это страшно. Человеческий дух лепят, как глину, но в нем все равно светит надежда, как бы ни лепили. Нужно ли мне смотреть на человека непримиримо, радикально?

Мужиковатый, с густыми бровями и бородкой кинорежиссер вмешался:

– Нам свобода не нужна, а – лишь бы заколачивать деньги. Кино – самое растленное из искусств. Партия переписала историю, а кино – ее внушило. Гении внушали! Уходить от обычного счастья – ради участия в эпохе. Готовность к растлению. Это сталинский мир создал миф. Время удивительной роскоши, счастливых лиц, залитой огнями Москвы. Да, нищета, разница в положении, но был, мол, и иной мир. А хватают и сажают – это не здесь. Хочу снять кино, как человек проходит через разные миры. Сталин дьявол, но про него не написали правды, как и про Павла Первого, историю которого писали убившие его.

– Из всех движений, – возбудился он, – выламывается свободная от всего культурная часть, в нетерпении стряхнуть все путы. На смену бесхребетному идеалисту-либералу приходит циник-бесхребетник. Либерализм сменяется нигилизмом.

Он говорил слишком серьезно, как будто был неспособен иронизировать:

– Распространилась эпидемия разоблачений, исповедей, кокетства с прошлым коллаборационизмом. Все, мол, сволочи, все бесы в тоталитарном мире. Люди любят свои грехи. Бесовщина забавна, почти мила. Какое там раскаяние – лишь бы покрасоваться на экране. Никто из идеологов еще не устыдился своей прежней роли растлителя. Никто не делает драмы из заблуждений своего ума, ложного пути. Ложь всех революций: они уничтожают только, якобы, современное зло. Само же зло, еще более увеличенным, берут себе в наследство.

Филолог и теоретик искусства, высокий, модно небритый, высказал вообще крамольную мысль:

– Культуру творит не народ, а интеллигенция. Взаимопонимание между искусством и народом – труднодоступно. Оно зашифровано, это, может быть, специфический путь интеллигенции к Богу. Бесполезно нести культуру в массы! Посвященных всегда мало, она элитарна. Почему человек должен платить за то, что ему непонятно, скучно? Люди готовы платить за массовую культуру. Зал чумеет не от сохранившегося плеча фигуры из фронтона Парфенона, а от рок-н-ролла и обнаженной груди. Не надо обличать масскультуру. Просто она обслуживает иную группу, большинство. Зрелище древнее искусства (соотносятся как мать и дочь). Культурная революция – чепуха. Кстати, наука – элемент культуры, и тоже очень трудно смотреть в ее магический кристалл. И она не нужна большинству, ему нужен миф. В масскультуре место науки занимает мифотворчество, астрология и проч. Она доказательств не признает. Раньше миф бы предзнанием, нынешний предпочитает сказку. Человек таков, и просветительство не поможет сложности культуры – в мучительном поиске резервных сил адаптации.

Философ-эмигрант с взлохмаченной редкой шевелюрой и пронзительным твердым взглядом на скорбном лице, подтвердил:

– Нужно то, что читает интеллигенция, культурная элита, ищущая в печатном слове то, чего нет на ТВ. Как передать на ТВ Монтеня, Чехова, Розанова? Газета должна быть дневником, journal человечества, а не заместителем подлинного знания.

Строгий писатель-фронтовик вздохнул:

– Интеллигенции трудно найти свою нишу. Она всегда была мало религиозна, а ее увлечение мистикой говорит об отсутствии культуры. Народ умнее, чем кажется, потому фашизм не пройдет. Слишком через многое прошли. Настоящие солдаты – окопники – никогда не были консерваторами. Они еще тогда поняли сталинскую жестокость, что такое коммунизм. Уничтожив интеллигенцию, мы остались без благородных и порядочных людей. Породили культ должности, власти, без нее – не человек. Вот все и рвутся к власти. Ложь всех революций в истории: они уничтожают только современных носителей зла – само же зло берут себе в наследство, еще более увеличенным.

Я вспомнил слова Булата Окуджавы, который однажды посетил наш Центр дискуссий. Фронтовики, с которыми он был вместе на войне, превратились в мрачную консервативную силу. Да, воевали, противостояли нацизму. Но не секрет, что их использовали как рабов. Мы увидели, что не совершенны, примитивны, ничего не умеем. Значит, еще вылечимся.

Да, как все повернулось! Ностальгия по себе прежним, по своему, якобы, совершенству.


***


На «круглом столе» нашего Центра дискуссий мы с моими соратниками с удивлением внимали спорам о судьбе культуры.

Представительный доктор филологии из Института гуманитарных исследований, вскидывая голову с разделенной надвое шевелюрой, несообразно осанистому виду взвизгнул фальцетом:

– Трагична судьба культуры! Ненастоящее образование, искусство, наука, – все стало полукультурой. Пропаганда насилия, рок-музыка, порнография. Пляс со скелетом – издевка над тайной смерти. «Развращение народа до себя» (Достоевский). Настоящая культура дорого стоит, и отдачи сразу не дает. Даешь подлинную интеллигенцию! Предлагаю общественному Движению «За новый мир» программу «Возрождение культуры».

Мне казалось, что этот доктор смотрит из своего непрочного положения директора НИИ, и страшится зыбкого нового. Я тоже из тех, кто завороженно смотрит в рот говорящему, отключив анализ. И тоже вижу все эти «полу-» чем-то чужим. Плохо понимаю новое искусство, поэтому вижу в нем кривляние, а не боль и поиски иного выхода. Оттого и рок-музыка кажется масскультурой.

Литературный критик, носатая и с усиками, тоже была в тревоге:

– Кончается великий роман художника и власти. И прогрессивные художники, жертвовавшие собой «ради истины». Вместе с освобождением слова и образа пала последняя преграда, отделяющая их от рыночной ситуации. Миновало «единство культуры внутри храмовой ограды». Она должна быть свободной от религии и этики. Искусство перестало быть органоном небесных истин, стало органом смятенной человеческой души, которая через искусство достигает самосознания, берет на себя ответственность за поиски. Сейчас надо сохранить связь искусства с судьбой человека, самого мира. Найти дорогу к небу.

Да, я всегда думал, что все идеологическое советское искусство – узко, и надо прорываться над, в неиделогическую высоту, поверяя ее глобальной иронией.

Художник-диссидент с впалыми щеками и густой бородой до груди, участник известной «бульдозерной выставки», тихим голосом выдавал откровения, обдуманные в тиши сидения на Западе:

– Наш гротеск карнавала помогает почувствовать трагедию не только сегодняшнего мира, но и всего мира в его прошлом и будущем, во всех его измерениях, во всех меридианах. И на Западе так же попахивает катастрофой того же сорта –моральной, эстетической, экологической. Наступление техники обездушивает мир.

Меня обрадовал мужиковатый, с бородкой кинорежиссер, он упирал на стиль. Не найдя в мире мифологической завершенности и гармонии, герой обретает эстетическую – краски веселой осени дают то, что не в состоянии дать Париж и прошлое. На место мифа как организующего начала нашей жизни водворяется стиль, придающий ей гармоничнсть другого качества. Мы пытаемся отвязать сюжеты от реальности, а надо лечить, возвращать вещам излучение и тайну. Для этого нужна альтернативность сознания.

Я вспомнил свои мысли о стиле, как самовыражении, – вопле страдающей души, а не пресных споров о соборности и личности.

Подслеповатый поэт-абурдист с крестьянским лицом бросил:

– Жизнь нельзя просто выбросить – это жизнь, пусть и мусорная. Ее надо оформлять этически, а не с избыточной ненавистью или отстранением (я – яхонтовый, а вокруг кошмар). Гораздо интереснее, что ты не общечеловек, а тутошний, советский. Уникальная страна, уникальный опыт – и он-то всем интересен.

Это был укор мне. Я думал об этом, но – как вырваться в этическое, когда попросту злюсь на иждивенцев? Как сделать чужое мне, ужасное – эстетическим? То есть, не переживать ужасное, а оценивать его со стороны. К политикам, обычным людям я отношусь слишком лично. Может быть, надо вырваться в другое измерение. Есть люди по профессии занятые небесным, и занятые земным. Как распутать этот узел, в моем положении?

Самоуверенный уперто-насмешливый музыкальный критик, с легкой небритостью лица, нагло развалившись в кресле, заявил:

– В американском роке человек раскрепощен, сбросил все путы. Главный инструмент – ритм, непристойные движения – протест против организованной религии, морали, родительских устоев. Эпатаж – величайшая сила сбрасывания чужого. Вольнолюбивый и радостный западный рок, и – наш рок, задавленный пороками нашей системы.

За столами возмущенно шумели. А музыкальный критик веско бросал слова в зал:

– Наш рок – от тотальной несвободы и тотальной неправды. Сугубо антигосударственное явление.

И усмехался:

– Но не волнуйтесь, сейчас наблюдается агония нашего рока. Его лишают нерва.

Пожилой литовский композитор, выглядящий холеным иностранцем, вздохнул и сказал с акцентом:

– Музыка, особенно поп-, молодеет, я уже чужой. Сейчас вакуум заполняет мусор, талантливые люди потакают низким вкусам толпы. Свобода – творите! И выставили товар одноразового пользования. Не надо путать свободу, подразумевающую личный выбор, и личную ответственность – с богадельней, где все хорошие и никто ни за что не отвечает.

Симпатичный молодой композитор-додекафонист удивленно заметил, что упадка в музыке нет. Новая музыка возникает на великом переломе культуры. Просто нужно ее открыть слушателю и позволить ему самому разобраться, что происходит в музыкальном мире.


У меня на даче, на втором этаже, я устроил выставку – прикнопленные к стене цветные картинки, вырезанные из иностранных и отечественных журналов, чтобы рассматривать их лежа на кровати.

Поражала картинка: широкое море, а посреди – огромный красный стул со спинкой, и с сиденья мирно прыгает вниз головой ныряльщик. В этом есть что-то, что меняет устоявшееся представление.

А картинка – единственная неизбывно одинокая светлая капля чистой воды в мрачном космическом безграничье, падающая в огромный, мертвенного цвета, океан, вызывает чувство последней катастрофы мира.

Рядом вырезки из журнала «Америка» непризнанного художника-авангардиста – утонченность световых вибраций, поток, в котором бурлит яростная энергия живописи, полет поверх барьеров. Его пейзажные акварели – световые потоки первозданных ощущений, с едва заметным касанием кисти. Агония экспрессии, и снова световое поле покоя.

Что это – выход в новые мировые горизонты? Расцвет нового искусства? Почему натурализм так люто зарубил это в мрачные годы? Из-за самосохранения некой окостеневшей глубоко внутри силы?


Я вспомнил, как с трудом достал билеты на выступление британской рок-группы «Пинк Флойд», заехавшей в нашу страну. Приоделись, Катя надела вечернее платье, как на солидный концерт.

Оказалось, мы сидели на верхотуре под самой крышей, внизу полыхала ослепительная сцена с огромными декорациями, качающимися надувными фигурами, откуда шел децибелльный рев гитар и всего агрессивного оркестра, всполохи света, перекрещивались лазерные лучи, что-то мерцало и гремело. Лазеры, прожектора, освещение – так слепили, словно на сцену выкатилось само солнце. Оно сияло, переливалось, в ее сиянии словно совсем ушла вся наша трудная жизнь.

Все ревело, ревел зал, перед носом орали и прыгали фаны, свет прыгал от пола до потолка, задевая головы.

Внезапно потухли прожектора, и в кромешной тьме, с мигающими огоньками зажигалок в поднятых стеблях рук, мы еле слышали мелодию «Dark side of the moon», мучились, испытывая отнюдь не катарсис, а потрясение всего тела. Может быть, это прорыв в иное искусство?

После этого дикого зрелища все краски быта потускнели. Мы с Катей не знали, что авангардное искусство, постмодернзм войдет в кровь и плоть будущего быта, особенно молодежи, она станет другой.

Это было начало разрушения железного занавеса, закрывшего страну от мировой культуры. Я видел в переломе эпохи что-то грандиозное, осуществление желанной мечты о свободе и близости с миром.


16


По приглашению маститого американского профессора – участника нашего Движения, в поисках инвесторов я прилетел в Нью-Йорк. Хотел создать там филиал, пригласить в участники иностранные организации. У меня была эйфория от американской полной самостоятельности, где все казались подлинными хозяевами самих себя.

Поселился в Ривердейле – колонии русских. На встречу в советской Миссии были приглашены американские философы и психологи, известные русские эмигранты.

Встречали нас с нетерпением, было страшно интересно, что происходит в России.

Открыл встречу российский посол с рыхлым, как бы обмякшим лицом. Говорил, словно все видел из спокойного уголка мира, куда вырвался из хаоса. Демократия – форма существования порядка в подчинении законам. У нас есть все предпосылки, чтобы демократическое государство наступило. Трагедия в том, что нет хорошей бюрократии. Из-за этого – неуправляемое государство – слишком тяжел генетический фонд. Главное должно быть в душах, а не в экономике. В созидательной идее. Не хотят этого – и гражданская война. Наше поражение – не от Запада, а от себя. Но проиграл тоталитаризм, а не мы. Свобода не приносит счастья, она – свобода для выражения. А у русских – еще и воля, анархистская. Скучно подметать, не романтично. Обычная историческая колея: номенклатура пользовалась партийными лозунгами, теперь ими пользуется демократия.

Меня покоробило – это о моем романтизме, неумении оценить реально ситуацию.


Благожелательный американец-искусствовед, участник наших диспутов, отстраненно отмечал черты русских: у вас утопические представления о демократии. Вы считаете, что это мир, где все возможно, а не мир напряженного труда и борьбы. У вас нет качеств свободного предпринимательства. Будут очень большие стрессы – или побежите из страны спасаться, или обратитесь к алкоголю и наркотикам – универсальному средству психологического бегства из проблем.

– Но русские – стоики, – прервал его благожелательный и радушный мой покровитель, пригласивший меня – терпеливы в своих лишениях, изобретательны, и выдержат испытания хаосом. У них природная способность восстанавливать физические и духовные силы. Вкус свободы возбуждает человека, и поможет русским. И в отличие от Запада, русские не обучены безжалостному эгоизму капиталистического общества.

Участник нашего общественного движения философ-эмигрант с пронзительным твердым взглядом на скорбном лице, настаивал:

– Россия – не только русский мир, это мир синтетический, из многих кровей и культур, религий. Америка восточного типа. Америка в силу неукорененности – второе после России слабое звено иудео-христианской цивилизации. Возможно новое переселение народов, поскольку становится тесно, и нынешние глобальные проблемы связаны с этим.

Американец-искусствовед продолжал тем же менторским тоном:

– Русские должны привыкать к тому, что они утратили свою былую сплоченность. Члены этой семьи вдруг обнаружили, что могут искать свою выгоду в любом направлении. И – только за себя. Уже есть два блага демократии: можно добиваться успехов в области бизнеса, и – быстро получать информацию.

Мне такая голая практичность не понравилась.

– Сейчас побудительные символы к труду полностью изменились, – горячо возразил я. – И – полная открытость в средствах массовой информации.

Все тревожились: что несет новый миропорядок в России? Кроме суровой реальности с беспощадной борьбой за выживаемость.

Говорили взволнованно, что Горбачев значимо снизил опасность ядерной войны. Но ядерное оружие не уничтожено, а только средства доставки, мир направлен на новые виды оружия.

На откровенное изложение мной событий в России на основе деятельности общественного движения «За новый мир» гости задумались. Из сочувствия нам, признавали, что и у них все не так ладно. Приводили слова нового пророка Френсиса Фукуямы: после отказа от глобальных задач национальные интересы не являются решающими для национальной безопасности. США сменила национальные интересы – от крайностей изоляционизма дошла до вовлечения в мировые дела. И стало крайне затратно и опасно, ибо стала выполнять роль защитника всей цивилизации.

Знакомый французский философ, лысый еврей с отвислой губой, побывавший на диспутах в нашем Движении, из сочувствия к нам заверил, что сейчас западные демократии тоже переживают двойной кризис доверия – общества по отношению к своим институтам и классу, и граждан и народов между собой. Война заложена в самой структуре международного пространства, в многочисленности государств и отсутствии верховной власти. Но современное общество индустриальное и гражданское, не военное, стремится больше к богатству, а не славе. Международная система легче организуется экономически, чем политически. Элементы совместного управления и мировой организации есть – консенсус, слияния, способность восприятия мировых проблем. Но еще существует анахронизм биполярного равновесия, актуальны договора о разделах территорий. Мы вступаем в новое средневековье – анархия, конфликты, религиозные банды, открытая ненависть.

– Вы влиятельное движение, – обратился он ко мне. – Не совсем понятно, в чем ваши цели.

Я загорелся:

– Мы помогаем строить новый мир, еще неизвестный для вас! Это будет нечто новое для цивилизации. Хотим привить нравственность к дичку экономики.

Показалось, что все усмехнулись. Правительству России перестали давать кредиты, не было доверия должнику. И моему Движению ждать было нечего.

Но удалось собрать кое-какие средства для продолжения работы влиятельного в России Движения «За новый мир».


На экскурсии не было времени. На улицах ходили озабоченные люди, бессмысленно бродили седые нищие негры в засаленных замшевых куртках. Я заметил по книжным киоскам, что за границей поднялись цены на искусство сталинизма.

Во время отъезда на меня набросился парень-диссидент – много лет отсидел в психушке «за политику», в 87-м отпустили сразу, за границу. Он наступал на меня.

– Какие же холодные подлецы правят вами, калеча людей!


17


В квартиру неожиданно ворвался Коля Манжурин, с которым я работал до института на Дальнем Востоке в газете «Тихоокеанский комсомолец». Вежливо снял грязные туфли, несмотря на протесты жены, поискал, куда их положить.

– Я обычно заталкиваю внутрь комки газеты, чтобы сохранить вид.

И в носках торжественно ступил в комнаты.

Провинциальная бесцеремонность расейских простаков, уверенных в праве быть принятыми радушно. Или это наша установленность образа жизни, привычек, то есть наш простодушный эгоизм? Коля же рассчитывал на такую же провинциальную раскрытость нас, москвичей. Мы с женой двигались немного неестественно.

Лицо жены было напряженно приветливым. И все же я обрадовался – в Коле есть что-то восхитительно наивное, и нет камня за пазухой.

Тот рассказал, что весь Дальний Восток кипит, восстает против партаппарата. А ВЦСПС-овцы катаются в Японию на специально зафрахтованном пароходе, там рыскают по магазинам.

____


Я бывал в командировках в провинции – надо было создавать там филиалы. Там жили больше садом и огородом.

Казалось, что только там сохраняется наивная чистота. Ф. Искандер писал, что труднее всего поддается идеологизации крестьянство, здравый смысл его жизни (череда времен, круговорот в природе, «что посеешь, то и пожнешь»). Естественное самобытное мышление не убито утопией. Там забронировались перед растущим ожесточением, и потому сторонятся милосердия и помощи.

Реабилитированный писатель-эмигрант писал: раньше в деревне, не владевшей широкой информацией, был космос. Крестьянин «трапезовал» – богово было все, вплоть до утвари. Сейчас утварь утилитарна – человек сделал, включая Бога. Бог удаляется, мы все заглушили собою. Личность противна, если ее много.

Деревенская проза изображала, как там трудно еще рождается свободный человек. Через трагические взрывы отчаяния, самосуды. Вечный испуг, страх остаться без копейки создает сметливость, плюшкинскую бережливость, растительно-бессознательную ожесточенность. Укрепляются новые навыки несвободы, усеченное сознание. Крестьянство – затонувшая атлантида духовности.

Художники находили родину духа в народном сельском духе. Там видели еще живое, не погубленное.

А наш критик хромец Толя Квитко перед очередной поездкой разъяснял мне всю глубину проблемы:

– Дух народа травмирован! Был воспитан как имперский, а после распада ищет восстановления традиции. Перед ним два пути: конфедеративный (замена Союза) и этнический – самый страшный. Город равнодушен к этническому пути, а село склоняется на этот путь, ибо опасается диктата промышленности, и что прозападное государство будет опираться на бизнес. Ищет поддержки госсектора. Идет раскол между центром и провинцией (вместо былого конфликта между городом и деревней). Так что, травмированная идея имперской государственности ищет выхода.

Считалось, что в провинции местная литература живет так, как будто не существует огромный внешний мир, словно в заколдованном царстве Берендея. Отсутствие дифференциации в культурной среде – вот характерная черта провинции. Там нет течений, не к кому примыкать. Один журнал на разные взгляды.

Но мнение о нравственной провинции казалось сюсюканьем, провинция гораздо сложнее. Я же носил провинцию в себе. Помню прежде всего сложность провинциалов, а не кажущуюся простоту. Пример – я, изнуренный загадкой сути бытия, вплоть до аскетизма.


Это ль родина – старых домиков ряд

И разрушенной церкви небесной зияния,

Непролазное бездорожье и грязь,

И стремлений сужение – до выживания.

Моя родина – искренний воздух пространств,

Несмиренности раздражения горные

От рязанской грязи девственных трасс

До уюта норильской тьмы рукотворной.

Моя родина – тайный в мире настрой

И мышления нового невероятность,

Этой веры древних селений покой,

Неизменный – его в настоящем не спрятать.

____


И я вылетел в далекую провинцию на востоке вместе с делегацией члена Парламента, нанайкой. Это была маленькая узкоглазая женщина, вся словно закрученная пружиной энергии, через головы идущая к своей цели ради исконных прав своего маленького народа и против нарушения экологии его обитания. Ее не интересовали сами люди. Она, как нанайская королева, властно доминировала, могла взять чужой зонт, сломать его на ветру, и отдать не извинившись, могла обозвать заносчивую спорщицу «сучкой» и т.п. С ней мне было неуютно. Но в истории, наверно, останется, думал я, ее «волевое добро» для родичей, поднятое до высот шаманства.

Полет был тягуче нудным, но не утомлял. Я смотрел на стремительно летящие к притягивающему закату гигантские багрово-лимонные полосы облаков, разделяющие тьму Земли и жуткую мистическую синеву неба (каково же тогда космическое пространство?), и почему-то весь путь сочинял длинное, как полет, стихотворение.


Как далеко за корпусом Земли

С ее цветной под облачностью картой,

Где расписных узоров рек разлив,

С ее теплом, как даром, астронавту,

Как далеко мой пропад в суету

Непрочной лихорадочности дела,

Где тупо подводил уже черту,

И все забыл, не помня охладело.

Ах, вот она, Восточная Сибирь —

Сплошные блюдца вод – озер железистых,

Но эта, не годна для жизни ширь

Таит для небывалой рыбы нересты.

Внизу – дальневосточная тайга.

Так вот откуда жизнь моя огромная

Явилась, чтоб раскрыться наугад

Всем счастьем, всем распахом силы пробуя.

Я канул здесь, в бессмертии своем,

Хоть для контроля здесь в командировке,

Чтоб на него не шли тупой войной,

Лес за валюту продавая ловко.

Как это странно – лес распродают,

И в вырубке – нет места для бессмертья.

Великой экономики маршрут —

Больное направленье, как ни мерьте.


Я как будто проснулся. Что это? Противостояние двух сторон – столицы и провинции? Почему здесь воскрес мой дух, даже потянуло на стихи?

Несмотря на то, что аборигены жили, как все, в скудости, выбрасывая мусор прямо у порога своих домов, у меня не осталось ничего, кроме радости обретения друзей.

Местный предприниматель Салават и его приятель шаман Ильдар пригласили меня в сауну. Голые потные местные предприниматели, сидя на скамьях парной, говорили о событиях в центре, показывая их осведомленность перед столичным гостем.

– Какой тип культуры пострадал в годы перестройки? – рассуждал худой местный интеллигент, небрежно похлопывая себя веником. – Идет перетасовка «элитарных» групп. Вкусы же «новых элит» не нравятся элите вчерашнего дня. Культура нуворишей и интеллигенции при правительстве не пострадает.

– Рыночные реформы проводить надо, – осторожно говорил шаман Ильдар. – Но постепенные, сохраняя при этом контроль государства над экономикой.

Другие парящиеся рекомендовали сохранить социалистическую экономику.

Салават, с молодой глупостью, самолюбием, горячо ратовал за единую могущественную кооперацию. Вот она, его конкретная цель – общность кровно заинтересованных людей, сотворчество новой жизни!

Я чувствовал себя с ними совершенно открытым, как дома. Самостоятельные, отвечающие за себя люди, повязанные друг с другом по наивно- провинциальному.

Они пригласили меня на рыбалку. На бурной реке мы летели на моторной лодке против течения, врезаясь во встречные волны. А наверху сплошной навес ветвей дикой приморской тайги, тихий, пахнущий чем-то первозданным.

Какое-то братство в космическом корабле. И это те же люди, что и мои сотрудники, от которых у меня идиосинкразия! Может быть, так аборигены принимают гостей?


Я от сует укрыт – в селе Агзу,

Где связи нет, и транспорт – вертолетом.

И в вечность погружен, пока грозу

Дает метеосводка: нет полета.

Как в детстве, мы с парнями удэге

Уходим в холодок борений быстрых

По сумрачной таежной Самарге,

В невероятный мир желаний чистых.

Во мне всегда таежный дух густой,

Особый воздух бытия, как мета.

Всего, что я хотел, в нем есть настой,

Пускай забыл его на трезвом свете.

Как на блесне взметнулся блеск гольца! —

Восторг древнейший все уносит тело.

И нет беды тупой – себя конца,

Тревоги за себя – в непрочном деле.


Там я организовал Дальневосточное отделение движения «За новый мир», где председателем стал предприниматель Салават.


***


Трое «бунтовщиков» – руководителей России, Украины и Белоруссии тайно собрались в Беловежской Пуще, с волнением ждали осторожного руководителя Казахстана, другие руководители республик тоже осторожно выжидали, куда склонится чаша весов. «Любой шаг в сторону означал расстрел».

Не дождавшись Назарбаева, решились подписать Беловежское соглашение о прекращении существования Союза ССР и образовании Содружества Независимых Государств (СНГ). Точно знали, как это воспримет президент СССР, поэтому сообщили только президенту США Бушу, и уговорили согласиться с создавшимся положением министра обороны СССР.

Позже Кравчук уверял, что хотел оставить центральный контроль за некоторыми важными для Союза направлениями, как вооруженные силы и границы. Но испугался, что Россия, то есть Ельцын, все потянет на себя и будет опять доминировать, и прежнее вернется.

Горбачёв был взбешен: неуемно жаждущие власти, почести, лимузины им подавай! Выдумали, что гибель СССР неизбежна! У них же свои СМИ, убедили! Но уже не мог снять с должностей и отправить к ним прокуроров. Ему уже не было места с образованием независимых государств, и пришлось уйти в отставку.


Правда ли, что крушение СССР было неизбежно? Хорошо только, что процесс ядерного разоружения продолжался.

Что это было для меня и моих соратников? В моем сердце засело что-то худшее, чем разрывание нашего Движения в раздорах, – весь ужас передела экономики, оборонки, передела границ – через живое, установленное тысячелетием, через роды и семьи, чего так боялся Горбачев. И в то же время верил – все впереди, это было неизбежно, СССР прогнил. И надеялся, что, наконец, определятся разногласия, и возникнет обновленное общество, и наше общественное движение тоже станет единым.


1992 год

Что-то в воздухе недобро сдвинулось. Жена Катя все чаще уходила из магазина, не купив необходимого. Оказалось, отпущены цены на товары и услуги. Резкий подъём цен. Газеты предупреждали о росте в 3-5 раз, реальный рост составил до 30-40 раз. Сбережения в сберкассе, у кого были, обнулились, инфляция составила три тысячи процентов!

Мы ощущали бессилие, как будто кто-то невидимый, космический нас ограбил, обобрал до нитки. Впереди всех ожидал голод.

Милиционер во дворе уговаривал кого-то в обносках прописаться, бросить пить. Тот продал квартиру, выписавшись, купил автомашину «ГАЗ», и живет в ней. Каждый день с собутыльниками.

Я воображал себя в молодости, вольного, когда мог поступить так же, отрезать все пути…


Председатель Верховного Совета Хасбулатов не выдержал, выступил против проводимой экономической политики. В «Известиях» появилась статья вице-президента Руцкого. Почему не ропщем, не восстаем, когда оскорбляют нравственность? Кому-то дали дети присягу, и вот уже – ничего не попишешь, придется СНГ присягать. Центробежные процессы ускорились. Раскол и нравственные муки миллионов – от вселенской свары и зуда дележа тысячелетней страны. Вместо совестливости – сладострастие по поводу распада, пир во время чумы, восторженный маразм (это у меня-то с моими соратниками, ждущими перемен – сладострастие?) В масс-медиа настроения безысходности, попрание нравственного достоинства нации. Нужно осознать себя сынами Отечества, а нами овладели националистические идеи. Нет пророков, что устыдили бы!

Он не совсем понимал, что это за рыночные реформы и кому они нужны. Газета возразила: Руцкой упрекает всех в духовном упадке. Обзывает избранников «паханами». Критика лидеров в печати была и раньше него. Границы России, славная история… Но это путь к гражданской войне! Наследником тысячелетней страны должен быть СНГ, а не только Россия.


По улицам бродят толпы, стали привычными митинги, и было ясно, что сегодня происходят небывалые события, которые могут снести умы, всю жизнь. Площадь у Белого дома заполнила огромная толпа с красными флагами движения «Трудовая Россия».

– Грабят народ, распродают державу иностранцам. Взращивают класс паразитов – опору власти Ельцына. Остановить геноцид! Долой оккупантов!

Их предводитель с бульдожьим лицом сипло орал в мегафон:

– Братья и сестры! Надеяться не на кого. У народа остался последний шанс – мирным путем отстранить от власти правительство, предавшее национальные интересы.

Среди них, рядом с Бульдожьим лицом, я увидел согнувшегося доктора Черкинского, с красной озлобленной физиономией, и менеджера Резинькова, несущего красное знамя. Я передернулся, с омерзением вспомнив судилище с ними. И почувствовал отвращение к толпе, как будто бы она вся состояла из Черкинских и и Резиньковых.

Цепь милиции и ОМОНа развернула колонну к Манежной площади. Столкновения, драки, демонстранты и омоновцы получили увечья. Мой зам Игорь был испуган.

– Политологи прогнозируют начало гражданской войны.

Ходили тревожные слухи: новая коммунистическая рабочая партия объявила о создании альтернативного правительства. Президентом намечен генерал Альберт Макашов, премьером планируется член бывшего ЦК КПСС, который представил свою экономическую программу: закрыть «мафиозные кооперативы», снизить цены,восстановить госмонополию внешней торговли и пятилетние планы.

Газета Известия с тревогой сообщала: «Политические ветры февраля. В последние дни ленты информационных агентств полны сообщениями о консолидации различных политических сил, заявляющих о неприятии экономической реформы и требующих отбуксовки назад».


Большинство депутатов Верховного Совета не выдержали – ушли в оппозицию правительству, готовому принять требования МВФ: повышение налоговой нагрузки на граждан, тарифов ЖКХ, резкое сокращение расходов на социальную сферу, армию, а также приватизация и распродажа госсобственности частным инвесторам, включая зарубежные компании. Выполнение этих требований сделало бы Россию колонией.

Ельцин понял, что при такой позиции Верховного Совета он не сможет удержать власть и лишится поддержки Запада.

____


Участники общественного движения «За новый мир» перевозбудились. На непрерывно проходящих собраниях в Институте философии и истории пытались осмыслить происходящее. Один за другим к трибуне выходили выступающие.

Коротко остриженная красивая политолог, напряженная, розовея от храбрости раскладывала ситуацию по полочкам: система российской власти превратилась сама во взрывоопасный фактор, так как сложился слепок из блоков разных исторических эпох. Многоэтажный параллелизм невиданный, снятие ответственности, политические институты сориентированы на самовыживание. Массовая основа политкурса не создана, личности подменяют институты власти. Верхушечные игры, кризис демократического движения.

Сторонница рыночных реформ, экономист с крестьянским лицом, устало заявила: провалы действий правительства из-за того, что аппаратчики, целые их сонмы, все поворачивают к своей выгоде. Программа правительства переустанавливает акценты (то либерализация цен впереди, то приватизация). Все вязнет в эгоизме, недалекости, исходящей из «естественного эгоизма», выше которого наше невежество не может подняться. Опасно и вредно рубить кошке хвост по частям, приватизация должна быть не какая-нибудь, а в полном смысле слова “обвальная”, и только тогда это будет наименее болезненно для страны, для широких слоев ее населения.

Она предвидела “неототалитаризм”, мягкий тоталитаризм – как попытку опять пронизать государством всё. Смешанная экономика не только малопродуктивна – она по своей природе не может быть устойчивой, она обязательно должна “сваливаться” или к “чистому” социализму, и тогда опять воцарится тоталитаризм, или к “чистому” капитализму, и тогда победит демократия.

Осанистый доктор филологии из Института гуманитарных исследований выделил три основных группы: пытающиеся спасать страну политики (прорабы перестройки), уставший народ и махнувшая рукой на все интеллектуальная прослойка.

– Старому режиму не на кого опереться, увязает в бюрократических структурах, а демократия продвигается медленно. Выход – в гражданском обществе, в способе автономного от государства существовании, с дифференциальными интересами. От дискуссии, митинговой демократии – к консенсусу разнородных интересов в приватизации!

Да, конечно, – холодно думал я. – Наше Движение давно живет в автономии, но я предчувствую ее окончательное загибание.

Вскочил вдохновенный сочинитель поэм в прозе о тысячелетнем русском народе, которого я называл Сальный, не слушая осанистого филолога, закричал:

– Мы были в Европе, Азии – гармонизировали систему. Теперь все разрушено, развалилось. Коли, Геншеры пройдут, будут другие, и нельзя отдавать даже Курилы. Диссиденты сейчас хозяева. Главный – Горбачев. Целостное тысячелетнее государство, созданное могучими потоками истории, геополитическими силами, – вымучено. Парад суверенитетов – нет ничего более отвратительного и страшного. Какая-то группа его рассыпает и разрушает Великую империю. Страшная трата, беда! Крапивное семя уйдет, но оставит кровавый след. Выламывать Россию из СССР – ужасно! Менять и нарезать границы – это как ядерное ядро расщеплять, откуда вырвется страшная сила.

Он лихорадочно откинул слипшиеся волосы.

– Сотни мелких «парламентов» разодрали нас в груду камней. Рынок превратили в развал. Все русское – размыто. За 70 лет лишились элиты в русском народе. Новая культура превращается в отстойник. Молодежь зачумлена. Но скоро вернется из либерализма к константам – родине, патриотизму. Нам больно, что глумятся над русским народом! Вырывается национальная энергия!

– А что вы предлагаете? – насмешливо спросил редактор нашего журнала Березин.

Сквозь шум тот, захлебываясь, выбрасывал слова:

– Мы создаем РКП – партию русских людей. Наша газета будет не то, что ваш журнал, отстойник новой власти. Она будет здоровым консервативным изданием с тремя формулами: эволюционное развитие при сохранении стабильности и безопасности. Газета духовной оппозиции к мерзости.

Березин благожелательно предложил:

– Наш журнал – рупор разных мнений. Можете высказать в ней свое мнение.

Мне было странно, что тот – романтик, как и я. Может быть, оттого, что его романтизм восторгается чем-то, что противно мне.

Встала красавица психолог и бойко затараторила, откидывая роскошные волосы тонкой рукой:

– Вера в немедленное осуществление мировой революции не удалась – ищут виноватых. Психологический механизм защиты: невозможно признать, что ты плохой. Психология телемостов: они умнее, практичнее, зато мы – лучше их. Страх смерти, помноженный на невозможность признать себя реальными, как есть. Накоплена агрессия, выходящая в слепую ненависть к «другому». Убийцами становятся, когда страшно, освобождаясь от ответственности за деяния.

Сидя в президиуме, профессор Турусов, президент Движения, постучал карандашом по стакану, посчитав нужным умерить пыл сторонников приватизации.

– Общественное развитие идет не по законам нравственности. Процесс неподконтролен людям, в том числе руководителям. Можно лишь смягчить ситуацию. Рок России – быть великой державой. Это в ее генокоде. Надо перевести неистраченную энергию россиян на созидательную колею (пример – Япония). Не надо пренебрегать особенностями национального самосознания, ибо придут фашисты. Нужно взять православие и другие религии – себе, а не отдавать фашистам. Религия заполнит пустоту от большевизма. Короче, идея порядка, развития, свободы.

Было непонятно, к чему он клонит.


***


Жена Катя купила два ваучера. В надежде каких-то дивидендов, прибытка к моей неустойчивой зарплате. Но ваучеры оказались бумажками. Только сбереженные две сотни долларов помогли, они не подверглись инфляции.

Мы с тревогой внимали Егору Гайдару, который назвал открывшийся 6-й съезд народных депутатов РФ «первой фронтальной атакой на реформы». На нем произошло первое острое противостояние законодательной и исполнительной ветвей власти по двум основным вопросам – о ходе экономической реформы и о проекте новой Конституции.

Мои соратники шумели: законодатели не принимают и нетерпимы к иному, цепко держатся привычного спасительного коллективизма, где не надо думать, страдать.

Газета «Коммерсант» осторожно написала: «Созреванию компромисса способствовала и тактика "зловещей тишины", избранная Ельциным: президент исчез, предоставив съезду испытывать острое чувство политической изоляции и гадать, какие напасти готовят ему президентские советники. За время съезда рейтинг Ельцина вырос, рейтинг съезда неуклонно падал, что – в свете разговоров о грядущем референдуме касательно съезда – не могло не навести депутатов на размышления».

Оппозиция курсу президента Бориса Ельцина взяла на вооружение коммунистические и национально-патриотические идеи.


Я до утомления перелистывал подшивки газет, выписываемых исполкомом. Тема их была одна.

Алесь Адамович, интеллигентный, в очках, был спокоен, как пророк: падет демократия в России – это будет эффект домино, ударная волна пройдет и над ближним Зарубежьем. Духовные наследники ядерной империи живут по всему большому Союзу. Недаром маленькие империи ведут себя по отношению к нацменьшинствам по-сталински. Всеобщая нравственная деформация. Психическая готовность, почти радостная, бить по мирному соседу из "града", частный случай ядерного психоза. Это – сторонники гибели человечества.

Наверно, так и будет.

В «Известиях» Отто Лацис, доктор экономических наук и член президентского совета, был более эмоционален. Что такое Россия? Ее живое тело никогда не совпадало с границами РСФСР – искусственного порождения сталинской национальной политики. Но русское самосознание никогда не примирится с рассечением нации. Все разговоры о плебисцитах и «национальном самоопределении» – под ними грубая сущность: речь идет о пересмотре границ. Задача неразрешимая – нужен иной подход: прозрачные границы, не только для людей, но и товаров. Европа содружества становится Европой конфедеративной, такой же должна быть для нас Евразия. Нет еще у нас Великой мечты. Должно быть новое общество, с величием мировых коммуникаций.

Генерал и доктор исторических наук Д. Волкогонов, работавший в Главном политическом управлении Советской армии, переосмыслил себя прежнего. Трудно осознать причины исторической неудачи, если не осознать, что многие беды проистекли от доктринальной ставки властей на принуждение и насилие в строительстве «нового мира». «Срезали» историческую дистанцию, психология вседозволенности. Может быть, сейчас переходный период. Но мы почти неспособны к цивилизационным переменам, духовно-психологическим. До сих пор смотрят на процесс как технологический, выпадает человек. А ведь, технология – человеческая. Обманутые надежды национального движения, раздробленность сознания, наступление иррационального бунта ведут к рождению нового тоталитаризма.


В офисе исполкома критик Толя Квитко вскакивал со стула, припадая на левую ногу.

– Впереди – союз суверенных республик! Националисты не хотят понять, что по отдельности на мировом рынке никто не нужен. Экономика, наука и практика продиктуют свои жестокие политические решения.

Лицо Гены Чемоданова было розовым от возбуждения.

– Социализм отступил в тень, на капремонт! Есть опасность распада империи нецивилизованно, и исполнение идеи особого русского пути, что будет трагедией России. Истоки – в принятии князем Владимиром православия – восточно-византийского варианта христианства. Моральные критерии неприменимы к прошлому (Петр был первый большевик), а только к настоящему, когда уже есть выбор. Тупиковость особого пути – в русской философии начала XX века, не оригинальной, а пережевывающей мировую, не выходя за рамки православного резонерства. Выход – в преодолении этого религиозного сознания.

Автор боевиков Костя Графов сомневался:

– Новая система будет другой, а не лучшей (кому-то будет лучше, кому-то хуже). Возобладает идея особого русского пути.

Я был подавлен. Да, мы зовем куда-то, к жертвам ради большого и прекрасного. А человек измотанный – хочет иллюзии, чего-то легкого, и не хочет жертвы.

Толстый Матюнин, бывший комсомольский вождь и приятель молодости, как-то странно обозлился:

– Советская власть – неизбежное оформление общественного недуга. Русская интеллигенция принесла на плечах Ленина. Запад – предатель, не раз предавал Россию. Суть их демократии – предательская. Для Запада благоприятно то, что происходит с нами. Огромный рынок для сбыта их продукции. Мы вновь для них – мишень для экспериментов. При реформах нужна крепкая власть. Нынешние предприниматели богатеют на фоне обнищания масс.

Соратники были возмущены его словами, шумели. Я только сейчас увидел, что он внутри – чужой.

Диссидент Марк, по обыкновению, едко брюзжал:

– Нам уже не грозит новый путч. У номенклатуры от КПСС нет общеполитической идеи. Военные и ГБ деморализованы. Идея восстановления империи? Чего ради? Это невозможно. Некому, да и нет огня, былой пассионарности в народе. Плебс? Но за кем пойдут, кто будет «тверд»?

Батя вдохновенно поднимал руки:

– Это мы, «новая общность», некомпетентная, привыкшая к халяве, живущая собой! Разве во мне, в нас всех – не это? Презрение к ближнему, нелюбовное отношение к окружающему, равнодушие.

– В тебе привычка к халяве есть, – дразнил его Коля Кутьков. – В нас – нет.

А что делать? – размышлял я. – Одни машинно рассчитывают ходы, забывая о живом человеческом, другие, якобы, в заботе о человеке прячут страх и надежду на спасение в привычном.


Что происходит со мной? Искал пути вырваться из совковой инертности сослуживцев, научить их ответственности за дело, цели которого конкретно не осознаю, но направление ощущаю – это моя младенческая жажда близости с миром. И хочу осуществить во что бы то ни стало – нечто грандиозное. Этого бы не поняли встревоженные и голодные люди. Они поняли бы того, кто укажет практически, как накормить их.

Так ли с моим желанием? А не есть ли это лишь мое воловье усилие вырваться из нищенства? Не надо перепархивать через это темное – прямо в иллюзию благоговения перед жизнью, забываться в ней, что не лечит по-настоящему. Нужно профессионально исследовать этот мир, чтобы найти ключи к разгадке истины. Но без духовного поиска интеллигенции профессионалы – уроды.

Где-то в подсознании постоянно звучала грозная поступь шагов командора, равнодушно переступающего через наши бесплодные споры.


18


В зале заседаний Верховного совета, кроме депутатов, были приглашенные участники общественного движения «За новый мир». Ждали представителя Правительства Гайдара. Он прошел прямо в президиум, взлохмаченный, в красных пятнах на измученном лице, прикнопил графики к грифельной доске, тревожно заговорил:

– Речь идет о более важном, чем реформы – о выживании. Командные методы хозяйствования привели к краху. Нет валютных средств на закупку оборудования, и вообще денег выплатили намного больше, а товаров нет. Инфляция 800 процентов. Развал экономики. Заводы встали. Нет банковской и денежной системы, мы тоже сидим без зарплаты. Нет таможни, устоявшегося частного капитала, четких правил деятельности госпредприятий и их собственности, эффективной системы перераспределения ресурсов, рынка труда, трудовой мобильности. Система до сих пор не демонополизирована.

Внимание сидящих в зале было странным – от интереса присутствия члена правительства и недоумения до проснувшегося в глубине страха.

Гайдаровец повысил голос:

– У нас нет времени! Либо запустить неотложные реформы, либо придется вводить чрезвычайное положение. Многие не понимают, как это призрачно – решить все чрезвычайкой. Попытка силой выбить из регионов ресурсы для центра кончились бы провалом.

Встал встревоженный директор совхоза.

– Боятся люди рынка! За спиной авторитарной власти – надежнее. Она еще нужна людям, так как дает минимум. Ведь, страшно выйти одному, вертеться. Это надо брать в расчет экономистам. Вот, директор кооператива пообещал повысить зарплату, а сельчане все равно ушли от него. Страшно выйти наружу, думать самому о собственной судьбе. Неужели это наш национальный характер?

Заворочались настороженно другие.

– Прежние программы были рассчитаны на энтузиазм, «лучше работать». А вы лишаете даже энтузиазма, теперь все развалится.

– Неправда! – закричал крепкого крестьянского вида бригадир строителей, инициатор «коллективного подряда». – Многие кооперативы стали чудеса показывать. Вон как свободный человек – архангельский мужик пошел! А их душат налогами. Неужели непонятно – планируют ухудшение работы?

Возбудились участники нашего Движения – философы, ученые и политологи, впервые осознавшие жуткую политическую рубку и экономическую неразбериху, у каждого была своя система взглядов, выработанная в тиши кабинетов или бесед у камина, не допускающая крикунов.

Оратора прервал представительный дородный филолог из института гуманитарных исследований, академическим тоном стал разбирать ситуацию:

– Не прошли еще нижнюю точку в процессе обострения проблем. Правительство до конца не осознало: нужны более радикальные меры. А сейчас приватизация – бандитский подход к экономике, разграбление страны. Все увидится уже весной. Прогноз мой пессимистический. Тоговля кончилась. Потребрынок рассосался. Оздоровления рынка не будет. Реформ в экономике уже нет.

Гайдаровец вытер лоб ладонью и успокоенно продолжал:

– Без координации реформ в России и других регионах ничего не удавалось. И мы начали старт одинаковый для всех: с либерализации цен. Но чтобы это заработало, нужно, чтобы деньги приобрели реальную покупательную силу. Тут полно опасностей – гиперинфляции, потери эффективности денег. Да еще с нашей верой в распределительство, во взятки. В январе-марте силы правительства были брошены на это. Сейчас свобода маневра правительства сократилась, но оно успело сцепить шестерни рыночного механизма.

– Как же так? – прервал самоуверенный голос старого партийца. – Это же измена! Ввели страну в хаос, сделали голодными миллионы.

– Нас обвинениями не удивишь, – отрезал представитель Правительства. – Мы стали аскетами, шкуры у нас одубели. Иначе никаких реформ не провернешь.

И продолжил пояснять:

– Реакция нашего стереотипного внерыночного механизма замедлилась. Были порой аномальные ценовые скачки, страшная инфляция затрат. Предприятия поддерживали высокие темпы роста цен, были экспансии взаимных кредитов. Но в целом экономика отреагировала адекватно: падали темпы роста цен, сузился круг распределяемых ресурсов. Проблема реализации продукции становится доминирующей. Идет становление опутанного старым денежного хозяйствования. Теперь требуют только денег.

Ненавистный голос из зала:

– А почему развалили большие предприятия, оборонку – основные достижения социализма?

– Чтобы затормозить инфляцию, укрепить рубль, приходилось свертывать военные заказы, централизовать капвложения. Действуют спросовые ограничения продукции. Предприятия оборонной и другой промышленности во многом оказались не нужны. Начались проблемы со сбытом, запасами в торговле и промышленности. Свертывание производств и проблемы занятости. Сказывалась и неуверенность в сохранении производства, надежности рабочего места.

Его не слушали, шумели. Сидя рядом со мной, мой приятель член ЦК ВЛКСМ Матюнин осторожно спросил:

– Как же так? Вы же ничем серьезным в своей жизни не руководили! Выходцы из журнала «Коммунист»! Даже советскую экономику знаете понаслышке, не то, что западную.

В зале кричали:

– Это из-за вашей некомпетентности!

– Шокотерапевт, его команда – правительство младших научных сотрудников. Мальчики в розовых штанишках!

Оратор уверенно перебивал:

– Заработавший рубль резко повысил степень управляемости экономики. Локальные проблемы оказываются решаемыми: чтобы завести в Москву овощи – лишь выдели деньги, и без всяких накачек начальства.

И только кооперативщики и начинающие предприниматели – «новая буржуазия» аплодировали оратору.

А у того крепчал голос. Набор новых инструментов позволил постепенно вести осмысленную экономическую политику. Самое сложное – контроль за денежным обращением. Урепление рубля пробило кордоны в республиках. Центробежные силы стали сменяться центростремительными. Постепенно преодолевался кризис легитимности. Заработал рынок, приватизация двинулась! Старая система, не ориентированная на человека, ломала экономику попытками расширенного воспроизводства. Теперь можно сформировать конкурентоспособность производства, преодолеть отсталость. Но силы инерции зовут на путь вливаний в воспроизводство неэффективности, в самоизоляцию. Традиционная властная элита уже потянулась к штурвалу, когда устойчивость стала наступать.

– Распад СССР – это грандиозный дележ! – захлебнулся гневом знакомый писатель, Сальный. – Власти, собственности, границ, территории!

Опять начался шум. Гайдаровец закончил:

– Это мифы о правительстве – как секте пуритан от либерализма, пляшущих под дудку западных хозяев. Человек медленно становится хозяином своей судьбы! Конечно, найдутся те, кто объявит нас преступниками, даже в будущем. Да еще попытаются расстрелять. Но процесс уже пошел.

– И расстреляем! – кричал Сальный.

Я ощутил холодок внутри, как будто это меня за тяжкие упущения поставят к стенке.


Представитель Правительства сел в президиуме, съежился в ожидании привычных оскорблений.

Я был поражен, не знакомым рассказом гайдаровца, а им самим. Насколько больше их ответственность, чем моя! Как это страшно – ступить не туда, насколько больше надо знать и чувствовать, когда каждый неверный шаг отдается на жизни народа. И какой вой вызывает каждый их шаг, который изрыгает всякая ненавистная глотка!

Я же сужусь с несколькими уволенными лентяями. Сталкиваюсь с недоброжелателями из Совета, не знающими, как трудно держать на плаву наш корабль.

На реформатора посыпались оскорбления со всех сторон.

Выскочил из кресла, как из себя, мой враг Черкинский, коренастый доктор химических наук, желавший сместить мою команду.

– Смотрите, самоуверенно ухмыляется, не видно смущения! Разорили сберегательные вклады, сбросили в нищету десятки миллионов.

Его поддержали:

– Егор Гайдар все меряет ценами на сметану.

– Фанатики, не ведающие государственной ответственности! – взревел огромного вида писатель с роскошной шевелюрой, падающей на плечи, советский классик. – Уверенно беретесь за скальпель и многократно кромсаете тело России.

Гайдаровец только водил носом по залу, вытирая лицо платком.

– Ненавидеть нас легко. Где предложения, доказательства?

Один за другим выходили на трибуну депутаты и приглашенные участники нашего Движения. Доказательства были следующие.

– Преступные дети ХХ съезда КПСС, как вас называют в народе, диссидентствующие особи из среды детей советской и партийной номенклатуры и творческой интеллигенции, появились на белый свет, принеся советскому народу неисчислимые беды и страдания!

– Никакой альтернативы шоковой терапии? Это абсолютно бездарное суждение! Экономика – социальное явление, здесь всегда есть альтернативы. Это не непреложные законы физики.

– Команда Гайдара сознательно разрушала российскую экономику и добилась в этом успехов. По сути подготовила распад СССР. Настрой – все одним махом.

Привязавшийся к нам бывший кегебешник Геннадий Сергеевич зло сказал сидящим рядом:

– Гайдар богатеем не стал. Но людям от осознания этого факта легче не становится.

– Это еще большее зло, чем революция! – злобно откликнулся Сальный.

Гайдаровец вдруг улыбнулся:

– Наше правительство – как картошка; если за зиму не съедят, то весной посадят.

Я почему-то сочувствовал ему. В каком же аду живут эти реформаторы!

Тот, наконец, разозлился:

– Я пока слышу только одну ненависть вместо конкретных предложений.

Но большинству хотелось ненавидеть. Я не мог понять, откуда такая ненависть. Во мне с детства была уверенность, что мир, как детство на берегу моря, весь распахнут. И сама структура мира – нечто бессмертное, раскрытое будущему. И лишь теперь начинал осознавать медленность духовного пути, некую бесплодность эйфории, мешающую видеть расстановку реальных сил, чуждых душе, но необходимых компонентов для анализа.

А может быть, и не нужно искать пути в раскрытый мир, а надо быть счастливым, найти то, чем можно жить сейчас.

Были и осторожные оценки. Советское руководство было само виновато, в частности, хотя бы потому что не предвидело такое развитие страны.

– Перестройка началась со смерти Сталина, а не с 85 года. Аппарат стал сопротивляться с 87 года.

– Окружение Бориса Ельцина состоит в основном из людей двух непохожих типов: либо таких, как он сам, «настоящих мужиков», крупных, громогласных, любителей баньки и застолья, либо мальчиков-отличников.

Писатель-фронтовик вдруг громко прогудел, перекрывая шум:

– Величие перестройки в том, что она изнутри взорвала фашистскую систему, невиданную в истории! Да, лгали, хитрили, но достигли успеха. Чуда! Добро должно быть с кулаками. Сахаров – не сделал бы этого.

Послышались осмелевшие голоса:

– На правительство давит популистский слой демократии, бушуют неокоммунисты, за ними военно- промышленный комплекс (5 миллионов человек), большой аппарат чиновников, националисты, люмпены. Не готовы к конкуренции. Конструктивная часть общества за реформы, но критикуют правительство с другой стороны – за непоследовательность, медлительность, бюрократизм, уступки.

– Сам рынок за две недели все отрегулирует!

Гайдаровец усмехнулся.

– Да такой рынок через две недели сметет любое правительство.

Однако решительно восстали те, кто был на стороне правительства. Депутат межрегиональной группы негодовал на оппозицию:

– Гайдар взял на себя ответственность за будущее страны, когда почти никто не знает, что и как делать. Все метания противников, поиски врагов – из жажды найти легкое решение. А его нет. История новой России навсегда будет связана с его именем.

Раньше был план, отчуждение результатов труда, – сурово говорил он. – Люмпенская система распределения – отнимали свободу, ответственность творчества, самого духа. То есть, изнутри государства все время бил холод – в упор! – и мы оказались на гибельном переломе.

Экономисты-профессионалы были решительно деловиты:

– Нужен дефляционный шок, то есть без директивных запретов – к рынку. Массы людей останутся без зарплаты. Иначе будет эмиссия денег – беда, размазанная на двести миллионов человек. Отказ от содержания работников за счет казны – горькое лекарство.

Зал от возмущения притих.

– Пятилетний план – это лобовая броня механизма торможения! За этой броней и надеются отсидеться наиболее умные противники перестройки.

Я чувствовал себя избитым, как этот представитель правительства. Что произойдет, и очень скоро? И значит ли это скорый развал нашего Движения?


Из эмиграции Василий Аксенов написал: «Гайдар дал пинка матушке-России».

В газетах и на телевидении посыпались предостерегающие отклики. Новые экономисты чувствовали опасность в трудностях переходного периода. Есть ли угроза экономического коллапса? Появится ли монстр национализма? Не возникнет ли новая бюрократизация, коррупция? Сохранятся ли ценности, всегда почитавшиеся на Руси: совесть, благородство, мужество, достоинство, честность.

Молодой режиссер, снимающий фильмы за границей, мыслил столетиями. Мы по ментальности в XV веке, не успели набрать исторического опыта. Бизнес – что-то не духовное, грязное. В Штатах спрашивают: как я могу помочь вам заработать? И находит – партнера! Мы все – эсхатолотогисты. А свобода не приводит к раю сразу. Она – не для русского, он волю любит. И у нас нет самосдержанности.

____


Я тоже не люблю психологию иждивенцев. Не хотят прогресса, отстали сознанием, не желают раскрывать свои способности, искать – это трудно для иждивенца. Нужен новый тип людей, самостоятельных и ответственных.

Но мне и моим соратникам самоуверенность режиссера не нравилась. В российском предпринимательстве, который он называет торгашеством, есть достоинство самостоятельно трудящегося человека, истинная свобода! Эти критики не верят в человека, в его способность выпрямиться в «торгашестве».


19


В Институте философии и истории участники собрались в смятении, что же теперь будет.

Вышел на трибуну член Региональной группы депутатов, драматург с кажущимся тяжелым от мрачной мудрости взглядом. Он с сомнением в голосе убеждал, наверно, себя:

– Люди поверили в капитализм. Начали искать место в жизни, зашевелились новые чувства, страхи, дохнуло надеждой. Караван двинулся – мимо начальства, политиков.

И перешел на философский тон. Действительность поворачивается каждый раз лишь одной стороной из бесчисленных – наиболее актуальной, а люди принимают ее за универсальную. Людям свойственен ряд изначально ложных уверенностей, откуда проистекают опасные учения (марксизм и др.), утопии. В мире царствует правдоподобие. У человека есть нестерпимая потребность ясности, поэтому – требует определиться немедленно, а значит упрощая. Сложная правда о причинах и виновниках никому не нужна. Существует потребность в успокаивающей информации. Человек хочет больше, чем может, обманывая свою природную сущность, и за это расплачивается. Это свобода не считаться с собой, самопроизвол.

Наш одутловатый диссидент Марк, сидя вместе с моими соратниками в переднем ряду, громко одобрил:

– Люди у нас перестают ждать что-то от государства. И это хорошо. Свобода нужна, а не правда. Если свобода будет – то и правды будет много. Если очень много, то она исчезает, остается своеволие. Правды, той, что искали – нет, и не нужна при свободе.

Ему возражали из зала:

– Что такое свобода? Свобода выбора? Разве мы выбираем, кого любить, во что верить, чем болеть? Любовь – деспотия. Свобода – негативна – предполагает отсутствие, пустоту.


Я заметил, что стал думать абстрактно, что осуждают идеологи, по-человечески, а не по-советски, как раньше. Нет коммунистов, тоталитаризма, это обрядные маски, под которыми скрываются добро и зло. Под маской коммуниста, почему-то ему необходимой, мог быть порядочный приспособившийся человек, и делать нормальное дело жизни. Или палач, упивающийся лежащим телом под его блестящим сапогом. Поэтому жизнь была такой же полноценной, несмотря на палачей, как и в прежних эпохах, ее невозможно зачеркнуть.

Наверно, это во мне остатки ренессансной веры в оптимистическое будущее.


Однако у участников преобладали тревожные мысли. С трибуны кинокритик, женщина с грустными глазами, говорила печально. Неустроенность и неустойчивость, летучесть настроений "Вишневого сада" Чехова, теряющего "родной дом" – это символ переломной эпохи, теряющей родное. И в то же время символ всей нашей эйфории, никчемности, иждивенчества. Чехова продали, как невосполняемые ресурсы. И бессвестный лакей Яша смеется со стороны – он будет хозяином. И Лопахин, как любимую куклу, желанную вещь, обнимает Раневскую. Чеховский взгляд со стороны – не Яшин. Мы и не знаем уже зрителя. Прошло, когда играли на зрителя, знали своего.

Уже знакомый упрямый писатель Сальный с вдохновенно спутанными волосами, увлеченный русским языческим фольклором, словно не слыша предыдущих ораторов, неприятно хакал:

– Все, что произошло у нас и в Восточной Европе – бархатные революции, это запоздалый повтор пражской весны. И тот же сценарий – Комитет спасения. В Карабахе идет иррациональный процесс, его нельзя остановить. А Ельцин поехал туда – примирять стороны. В Афганистане сдаются наши позиции. Там создается мусульманский щит, который повлияет на все мусульманство. Нашим «афганцам» внушили комплекс неполноценности.

Из зала кто-то крикнул:

– Вся вот эта либеральная мразь – это всего лишь часть людей, которые активно сдавали Советский союз! Остальные до сих пор в тени.

Диссидент Марк, сидя рядом со мной, осунувшийся от мрачности, ворчал:

– Пускаем сгустки злобы во вселенную, ибо чуем катастрофу. Нынешняя агрессивность – сублимация страха. Страна отдана на разграбление. Возрождение культуры невозможно. Роль интеллигенции плачевна – делит воздух. Люмпенократия – каждый власть, сам за себя.

Осанистый доктор филологии из Института гуманитарных исследований неспешно разложил на трибуне бумажки и стал излагать мысли, высиженные в тиши кабинета:

– Наличествует стремление заменить одну религию на другую – марксизм-ленинизм на иррациональное мышление – масс-медиа и просто человековедение. Все это накладывается на мифологическую модель коллективного сознания, присущую человеку. Наивное, не научное. Астрология предлагается как нечто обязательное. Теперь декларируется, что мы должны быть верующие, меняем классовый подход на националистический. Наука всегда была мифологизирована. Если хаос – сущность мира, то человек стремится гармонизировать его, обуютить. Это основа всякой мифологии. Разнообразия народ не приемлет, у него стремление к унификации. Мы еще не осознаем опасности массового оглупления, вытеснения элитарности.

В нем, по-моему, проглядывает старческое профессорское – уходит из-под ног почва, и надо что-то объяснить себе, стоя перед бездной.

Вскочил на трибуну наш участник философ-эмигрант, с пронзительными глазами на скорбном лице и взлохмаченной редкой шевелюрой.

– История России всегда была историей государственности. Революция расчистила дорогу этой тенденции. Новые так или иначе восстановят коммунистический строй, в худшем виде. СССР рано хоронить, препятствует этому распределение населения по стране, экономика и культурные связи, заинтересованность окраин, невозможность быстро выйти на западный уровень, тенденция к установлению диктаторских режимов в отделяющихся республиках. Скоро начнется противоположная тяга.

Неожиданно вышла к трибуне наш экстрасенс Кишлакова, размахом идей которой я восхищался, – она говорила от имени Академии энерго-информационных наук, надменно глядя в зал. Широкими мазками пророчествовала о судьбе человечества – на фоне вселенной. В 1991 году – году Святого Духа, человек должен сделать выбор. Три года будет падение над пропастью. В 1999 году придет третий Спаситель мира. C 2003 года по авестийскому календарю начнется эпоха Водолея. В XXI веке будут люди Света и служители Тьмы, похожие на обезьян, уродливые карлики, тараканы и растения-кровососы. Не примкнувшие будут самыми несчастными, время сожрет их сущности, карму. Будет править женщина. Мир пройдет через очищение огнем, сожжет Аримана. Лик сфинкса откроют на красной планете, которая принесет много бед. Так комета Галлея принесла катастрофу Чернобыля. У людей откроется третий глаз. На нашей территории – будущее мира, все это знают. США ждет плохое. У каждой объединяющей группы – свой эгрегор.

Речь провидицы вызвала внутренние судороги у признанных ученых.

– По таблице Менделеева, – добивала она, – будут еще открытия – обнаружат многие двойные, тройные элементы. Будет открыт элемент, позволяющий материализовывать то, что нужно человеку.

Какая вселенская безграничность воображения! Она запросто включала Землю в космическое существование. Мы – ступень в развитии. Природа развивается через нас, и мы должны искать песчинки для кристаллизации. Настоящий герой – не предприниматель, а Гомо интеллигентус – человек думающий.

Все в недоумении ворочались. Она была приглашена профессором Турусовым, питающим слабость к оккультизму.


20


Дома попросил сосед отвертку – не дал, мол, на даче, хотя где-то в машине она есть. Я чувствовал одиночество, наверно, как тот одинокий сосед, который когда-то повесился в своем доме на садовом участке рядом. Почудилось, никто никому не нужен – вот что страшно. Отрадно, у кого есть семья. Моя семья: мы трое, с женой Катей и пуделечком Норушей. Говорят, любить можно только близких. Семья и друзья – это достаточно, чтобы счастливо жить. Даже предлагают идею укрепления семьи в качестве национальной идеи. Перед этим – все потуги на широкий взгляд, все философии меркнут. Но мне еще чего-то недоставало. А как быть со свободой? С любовью к творчеству, когда «в глазах моих прозрений дивный свет»?

Во мне выработался аскетизм, чуждость к жизни для себя, для удовольствия, для наслаждения с любимой (кроме сексуального). Что-то страшное есть в этом настрое. Упертость в нелюбимое дело, обида на сотрудников, увиливающих от работы и живущих для себя. Отмирание обычного человеческого удовольствия жить.

На работе не видел никого могущего справиться со сложным делом, и приходилось самому продолжать везти воз, и так влез в работу, с реорганизациями и проч., что и передать некому – никто уже не в курсе.

Не мог выгнать иждивенцев в нашем офисе, увиливающих от работы. Это можно только через суд, а для этого нужен конкретный проступок. Лентяй – это законодательно недоказуемо.

Но это же народ, ради которого я мучаюсь! Приземленный работяга Сергей Григорьевич, интеллигентный Резиньков, мамина дочка Лиля, еще не знающая, что такое работа. Почему же я чужой им? Я такой же, а с точки зрения профессора Турусова – такой же чужой, как и мои сослуживцы. Вот откуда берется равнодушие!

____


Городской суд отказал бывшему первому заму Черкинскому в иске к Движению, решив сомнения районного суда. Отклокотали распри с ним, бывшим замом – через газету «Московский комсомолец». Там он назвал меня щелкопером.

Но вчера позвонила домой уволенная консультант Нарциссова, ядовито напомнила о повестке в суд, куда они с Резиньковым подали иск о восстановлении на работе.

Предстоит новое разбирательство в суде. Я поборол в себе угнетенное состояние. Не помогает мое единственное лекарство – смотреть со стороны, иронически.

Различие сторон в том, что одни берут вину за существование в страшной системе на себя, делая свой выбор и решительные действия наугад, а другие – не знают даже, в чем винить себя, все сваливают на других людей, на «ошибки». Гоголевские поручики Пироговы – особый тип людей.


21


На литературном вечере в Центре дискуссий, за «круглым столом» стали громче голоса бодро настроенных самоуверенных людей, устрашающе переворачивающих представление об искусстве и литературе. И размежевание усилилось, общественное движение «За новый мир» казалось, разваливается.

Начал филолог и теоретик искусства, высокий, модно небритый, с откинутыми назад прямыми волосами, который участвовал в наших дискуссиях раньше.

– Возможно существование традиционного и нетрадиционного искусства, под ними есть свои жизненные основы. Не альтернатива официального и неофициального искусства, а проблема соотношения старых изобразительных традиций и поэтики авангарда (абстрактных и вненатуральных построений, ликов натуры в ассоциативных, преобразующих, гипертрофированных и иных формах, целостных объектах натуры, в игровой стихии хэппенингов, перформансов, инсталляций, ассамбляжей и т. п., выражающих «концептуальное»). Нужно искать современное чувство красоты.

– Говорят, авангард – это ужасно, – ядовито улыбнулся он. – Но на выставки ломятся. Хотя много любителей мещанского кича – салонной красивости, сентиментальности, стилизаторства под национальное, под иконы, и под авангард, и цепкого агрессивного художественного консерватизма. Есть ростки нового реализма, не косвенно, а впрямую показывающие современную жизнь.

Грозной глыбой встал толстый в роговых очках член президиума Союза писателей и критик-соцреалист:

– Процесс формализации искусства стал пагубным! Новаторство превратили в самоцель. Но искусство – функция глубоко человеческая. Природа человека мало изменилась, и насильно быстро меняющееся искусство – ущербно.

Литературный критик из правления Союза писателей, крепенький и юркий, как будто ловко уклоняясь от угроз, туманно поддержал:

– Это стиль полной свободы, то есть отрицание всего фундаментального старого, но не имеется философского оправдания и обеспечения этого стиля, внутри него – пусто. Освобождение от иллюзий и догматов, через игру воплощения, моделирование подлинно свободных отношений человека с миром – в этом сила и слабость. Дух свободы отделяет новую волну от старой. Но все это – литература эпилога. Эпилог не бывает слищком длинным. И стало скучно – нечего сказать. Когда покойник в прахе – идет пора карнавала, заполняющая промежуток между циклами. Мы входим в состояние новой духовной стабильности – в иерархию ценностей, сосредоточенных на взглядах марксизма-ленинизма, вокруг категории смысла бытия.

Впервые появившийся искусствовед с лысым черепом, без волос и ресниц, словно голым лицом, организатор клуба нового искусства, настойчиво возразил, словно вынужден был высказать непреложную истину нового взгляда:

– Система не умела выразить себя, это сделал нонконформизм. С начала 70-х советская власть вызывала амбивалентное чувство, ведь наша жизнь прошла там. Выражением амбивалентности стал соцарт, первый автономный язык описания советской культуры. Московский концептуализм осознал свою культуру как уникальный контекст, и создал визуальный язык – совершенно неизвестный до этого тематический материал: клише советской масс-медиа, сюжеты из жизни коммунальных квартир и пр. Выработана метаэстетическая позиция, снявшая проблему политической ангажированности. Сегодня нонконформист – персонаж Потерянного Рая. Молодой художник сейчас не знает, против чего он. И за правительство, и за Запад, и за Восток, и за нонконформизм 70-х. Старый нонконформизм в борении жаждал потрясать. Новый – не хочет потрясать.

Демонстративно встал, резко сдвинув стул, скандальный филолог и теоретик искусства и литературы, победно усмехаясь в седую бородку, стал читать лекцию, решительно раздвинув смятенные умы:

– Поставангард – это создание антиискусства, низведение его в область низкого, безобразного (писсуар М. Дюшана под названием «Фонтан»). Искусство впадает в убожество, чтобы причаститься участи Божества на его пути позора и осмеяния (скандал – в выходе Христа). Это отрицание верой, очищение смысла. Авангард тяготеет к отрицательной форме выражения – косноязычию, зауми, в идеале – молчанию. И – к отказу от фигуративности. Это свойство сакрального искусства, ибо жизнеподобие создает иллюзию устойчивости, завершенности форм, обожествляет. Авангардизм допускает фигуративность для его стирания, уничтожения (от кубизма до абстракционизма). Но в абстракционизме – устранился парадокс держания в напряжении. Трагичность авангардного мировоззрения: бесплотное должно явить себя воплоти. Если физика забила тревогу о пропаже вещей, то искусство – тоже.

– Авангард связан с апокалиптическим мироощущением, – бодро продолжал он. – Он был в раннем христианстве, затем вытеснен иной традицией, что всячески прикрепляла живущего к миру (возникло светское искусство – из задачи обустройства в стенах материального дома). До XIX века идет прикипание искусства к поверхности мира. Но вот в обжитом доме – ветер все сорвал, и наступила тьма грядущего мира. Авангард – искусство построения Образа методом его прохождения, отслоения от зримого, осознания нетвердости и призрачности устроения мира, апокалиптический реализм.

Теоретик все более вдохновлялся перспективой своей мысли:

– Религиозное мышление было кризисно. Авангардное искусство воспроизводит вмятины на стенах, проломы и зигзаги, растущие у нас на глазах. Оголяет субмолекулярную структуру вещества, прорисовывает схемымировых сил, дремлющих в подсознании, идет дальше эстетики середины. Любое определение несоизмеримо с тем, что должно оставаться скрытым в себе Абсолютом.

В зале стало шумно. Оратор настаивал:

– В России всегда была склонность к авангардному мышлению, забегающему в область не ставшего, невозможного, несуществующего (Петр приказал быть «западным формам», Достоевский в С.-Перербурге показывает трясину, а над ней всадника на коне). Архетип и феномен нынешней цивилизации ознаменовал себя величественными проектами и утопиями, плановостью и идейностью. А действительность неслась мимо – бредом пушкинского Евгения, мимо рациональности, сплошной организованности, «нормативной правды». В нашей жизни – сплошная недовоплощенность идей (идея города ушла в «котлован»), новые сооружения выглядят как недостроенные. Все «отчасти» – город, работа, культура.

В зале шумели, захлопывали оратора.

– Авангард 10-20-х гг. пытался позитивно запечатлеть какие-то высшие эманации Духа. Утопизм этот развенчан последующей историей. Авангард 60-70-х антиутопичен, раскрывая в горизонте искусства присутствие собственной безыдейности поп-арта или беспредметного соцарта (чистых идеологических знаков).

В шуме аплодисментов оратора еле было слышно.

– Концептуализм доводит до абсурда идейное, что нормативно налагалось на жизнь (псевдоискусство, подделывавшее образы под идеи, породило антиискусство). Не подробнее и красочнее увидеть мир, а явить его очередной повтор, чтобы вычесть это из себя, перевести в модус банальности. Клише целых мировоззрений, ситуаций, характеров, элементов сюжета, суждений. Любви, веры, жизни. Каталог. Не нигилизм (отрицание ценностей), а переживание недостойности, неосмысленности каждой из открывшихся сфер бытия. Концептуализм отрицает утверждение, нигилизм утверждает отрицание. Соблюдается закон контрастности искусства в отношении к реальности.

Гениальный безумец! – восхищался я. Угадал, каким будет будущее интеллектуала. Не из старого советского гуманизма.

– Это защита индивидуализма, «вещей в себе»! – закричали из дальнего угла стола.

Литературный генерал из Союза писателей в роговых очках, стоя, глотал воздух.

– Этот изгой от науки причастен к разрушительному делу – и слева, и справа! Говорят, что образ в фигуративном искусстве не совершенен и недоговечен, в распыл его! Это сатанизм! Искусство может быть искусством лишь середины, а не конца – между идеалом и земной реальностью. Такие не принимают Возрождение, а в нем есть приверженность к человечному. Топят человека.

На литературного генерала недоуменно глядел молодой писатель-концептуалист с мушкетерскими усиками и бородкой, и шелковыми волнистыми волосами до плеч. Заговорил, заикаясь, как Горький, с иронической усмешкой. Соцреализм бессмертен! Если убрать морально-этическую сторону, в нем полно сюжетов-шедевров: мистическая средневековая история о человеке-оборотне (фильм «Партийный билет»). В фильме «Падение Берлина» – противоборство двух божеств – буддийского и языческого. Эстетически соцреализм красив нечеловеческой красотой чудовищного, как красота атомного взрыва, Ниагары. Воплощение фантастического сна романтиков XVIII века. Черты возвышенного и трагического.

Границы эстетического, – продолжал он запинаясь, – там, где кончается человеческое тело и начинается мертвая материя. В фашизме та же доведенная до предела романтическая идея о преодолении человеческой природы, фантастический сон романтиков. Та же красота чудовищного, до сих пор не переваренная культурой и извергнутая в сферу морали как несъедобное. Табу должно оставаться только в морально-этической сфере, культура же должна от них очиститься.


Странно, что устремления таких людей – как бы мои. Что во мне так желанно отвечает их мыслям? Раньше не понимал, как можно осознавать зло – надо его ненавидеть. Конечно, оно имеет глубину, как и добро! Когда его осознаешь эстетически, тогда оно может быть правдивым. Есть, и во мне, злая сторона души. Как выразить сверхидею зла? Меня привлекает литература как форма восприятия эстетически прекрасного и – ужасного. Только так можно выразить всю полноту жизни. Тем более, когда мир иррационален.


Рок-звезда, худой, с аскетическим лицом, кажущийся исступленным, восстал как святой мученик:

– Занятия искусством становятся обыденностью. Искусство идет в быт! Музыка, кино, новые элементы – компьютерные: видео, виртуальная реальность. То есть аура, как процесс, когда садятся обедать. Как мыться каждый день. Древние японцы все расставляли определенным образом. Через глаз – все в душу идет. Мир должен состоять из единиц, хватит общих идей. Нужно приходить к общим идеям, но через отвержение мешающего жить правильно.

Вскочила на трибуну красивая поэтесса с намечающимися брылями на лице, защищавшая национальные ценности, я видел ее в Доме литераторов. Она ужасалась святотатству коллег:

– Авангард захватил масс-медиа! Готовит глубокий переворот в пользу Аримана, словно вывалили перед вами скользких гадов. Радикальное наступление на естественный человеческий мир и образ человека. Мешает вернуться к христианским идеалам. Пропаганда человеконенавистничества, брань!

– Идет последний и решительный бой за человеческую душу! – кликушествовала она. – Место идеологии марксизма-ленинизма занимает мистический гедонизм, сластолюбие и сладострастие – жестокость. Налицо смена нравственных установок в литературе. Постмодернистский персонаж – ходячая инструкция по безбожной антропологии эпохи конца света. Предрассудок, что истина ограничивает свободу, это взаимосвязано.

Новаторы скептически усмехались. Я не мог представить ее как женщину, не то что влюбиться. Неужели идеология так извращает отношения, даже к противоположному полу? Я тогда думал о проблеме чужого и своего – неприязни староверов к новому, и действительно болеющих за будущее культуры.

Погасил эмоции улыбчивый публицист-эмигрант с маленькой бородкой, приехавший из Америки в освобожденную Россию. Размашисто нарисовал картину литературного процесса, смерти старой литературы. Она всегда боролась с властью, подозревая в ней конкурента. В итоге – осталась без нее. Впервые русский писатель остался один на один с читателем. Ушла цензура, гонения, трибуна, ум, честь и совесть и т. д. Литература перестала быть великой. Старые грехи – политизация, публицистичность, мания правдоискательства – стали не нужны. Треснули литературные очки, сквозь которые общество смотрело на окружающее, нет типов Обломовых, Корчагиных и Иванов Денисовичей. Пути пишущих и читающих разошлись.

Я мысленно аплодировал. Да, мои прошлые вознесения попрало мучительное везение воза моей организации с гроздью сотрудников на плечах. Треснули розовые очки – но что взамен? Мне было страшно, так станешь мизантропом. Как спастись от этого? Как говорил открытый мной мексиканский поэт Октавио Пас, – поэзия – это опыт упразднения современного мира, попытка отменить предрешенный смысл, так как сама она хочет стать последним предназначением жизни, человека.

– Текст лишился протезов, – продолжал улыбчивый публицист-эмигрант. – Исповедь – единственная антитеза вымыслу. Литературная вселенная сжимается до автопортрета. Подменяя внешнюю реальность внутренней, писатель сталкивается с хаосом, который он сознательно отказывается упорядочить. Забота одна – искренность, голая до неприличия. Освобождение от прокрустова ложа жанра, ибо канон – дань вымыслу. Не нужен критерий ценности – откуда ему известно, что на самом деле важно? Приписывать жизни последовательность, начало и конец – значит насилие над жизнью.

История, – плел он словесную вязь, – озабоченная не прогрессом, а комфортом, породила и соответствующую ей нецелеустремленную культуру. Раньше культура противостояла варварству, сейчас – другим культурам. Культур стало много, и ни одной не противостоит истина. Была мечта о конце пути – писатель искал дорогу. Мир лишился утопического эпилога. Сейчас ясно, что то, что есть – лучше того, что будет.

Кто-то из дальнего угла возразил:

– Ю. Лотман говорил, что искусство – это нереализованная история. История не закономерна. Она состоит из выборов. Выбираешь, значит теряешь иные пути. Выбор есть и потеря. Свобода – не осознанная необходимость, иначе – нет выбора, ответственности. А выбор – это и ответственность.

Продолжали обсуждать приход времени эссеизма вместо устаревшей литературы. Ставили под сомнение функцию литературы, язык, тему и сюжет. Литература переставала быть частью культуры, становилась занятием.

Лысый литературовед, похожий на Сократа, наш постоянный участник, устремленно буравя глазами публику, призвал смотреть в корень. Будет ли новая литература? Нет, вопрос стоит так: удержится ли этот тип культуры? Тип духовности воинственно-коллективистский и иррационально-героический, который без конца модифицируется со скифских времен, вновь возвращаясь в очередную форму народного большевизма и воинствующего единодушия. Если одолеет западный тип культуры, и мы разбредемся, личность выйдет из «тайной свободы» на свет конкурирующих индивидов, то этим индивидам станет не до литературы. Исчезнет ли старый тип литературы, неважно, нас уже не будет. Да и что такое литература дальше? Может быть, ее съест экран, картинки, клипы, репортажи.

– Но в человечестве, – обнадежил он, – какие-то инертно-базовые, фундаментальные уровни бытия воспротивятся торжеству динамической постиндустриальной цивилизации. Именно такое сопротивление американизму дало гениальную вспышку латиноамериканской литературы! Это база для нашего типа культуры. Будет база, тогда и наша душа будет. Если нет – раздробимся, перемешаемся заново. Но против хода вещей, рынка – она не попрет.

Философ-эмигрант, с живыми горящими глазами на скорбном лице, безнадежно махнул рукой:

– Исчезнет обязательное уравнивающее обучение. В пучине незнания возникнет лишь то, что необходимо для личного преуспеяния. Выживут лишь газеты для культурной элиты. Массовое – погибнет. Будет век портативного телевидения, новости будут распространяться мгновенно. Чтение – это ученость, культура, – мысли о том, что для личного преуспеяния бесполезно и вредно.

Худенькая доброжелательная ученая-библиограф в больших очках не верила в гибель культуры. Гуманисты говорили, что человек по природе добр, царь природы, переделывающий мир. Религия: человек растущий до сути (Яхве). Абсолютной свободы нет. Любовь, царство Божие – не свобода. Свобода – в единстве. А оно – в глубине духа, а не в строительстве того, чего нет. Человек – существо бесконечное, и в этом лишь смысле – царь. А в Суть еще надо дойти. Цель – найти реальное единство во всем. А мы живем в плоскости – то в тоталитаризме, то в хаосе индивидуализма.

Как она права! Я всегда догадывался, что нужно усилие, чтобы стать человеком, и он может найти реальное единство во всем. Ценность личности предполагает сверхличные ценности.


22


После 10 месяцев гайдаровских реформ цены на товары выросли в 26 раз. Экономика, наука, образование были парализованы из-за кризиса неплатежей. Зарплату государственным служащим выдавали в основном только продукцией, сбережения людей превратились в пыль. Мы же, нищие общественные организации, естественно, не имели от государства ничего.

Часть наших участников, граждан интеллектуального труда подались в челноки. Не предвиделось никакого прекращения этого безумия на фоне идей реформаторов  о том, что рынок все решит сам.


14 декабря на седьмом съезде народных депутатов Российской Федерации приехавшие из разных мест страны депутаты выплескивали все негодование на президента. Работу Правительства признали неудовлетворительной. Требовали смены курса, и самого правительства.

Президент Б. Ельцын, выступив на съезде, «как разъяренный бык», по выражению одного из депутатов-коммунистов, обвинил Верховный совет в проведении ползучего переворота, назвал заносчивого председателя Р. Хасбулатова, склонного к авторитарному управлению, «проводником обанкротившегося курса», и предложил провести всенародный референдум с формулировкой: «Кому вы поручаете вывод страны из экономического и политического кризиса, возрождение Российской Федерации: нынешнему составу съезда и Верховного совета или президенту России?»

После этого Ельцын демонстративно покинул съезд, призвав уйти своих сторонников.

В "Известиях" писали: складывается корпоративное братство депутатов. Оппозиция стала большинством с прономенклатурной позицией. Диктатура объединившихся "право-левых". На съезде главным будет – ликвидация самой основы для экономических и политических реформ. Номенклатура достигла всего, что хотела.

Депутат, член подкомитета политических реформ набросился на новую власть. Иллюзия, что власть перешла к новым силам. Осталась номенклатурная система – группа работников управления власти, распределения и владения собственностью, на ключевых позициях единой политики и экономики. Интересы номенклатуры противоположны целям реформ. Поэтому идет саботаж, номенклатурный реванш.


У меня было неопределенное отношение к Ельцыну. Есть в нем нечто – выше жажды власти дерущихся людей и холодного раздражения депутатов. Игра своей жизнью, своей судьбой – это серьезно. Но не идет ли какая-то борьба за собственное спасение, как моя борьба с уволенными сослуживцами?


***


В нашем новом офисе – большой светлой комнате со сдвинутыми вместе приставными столами перед моим столом, и шкафами по всем стенам, я с тревогой перелистывал газеты и журналы.

«Новая газета» определила положение прямо и грубо: у нас две ветви власти – отражающая старую номенклатуру (съезд) и новую (Ельцын). Старая номенклатура благодаря перестройке обрела средства и имущество (вошла в рынок), поделившись с новой, еще больше жадной до благ. Делается все для того, чтобы в рынок вошли эти номенклатуры, аппарат – за счет народа.

Известный экономист-гайдаровец писал: рыночные отношения дележа власти и раньше были, и сейчас пронизывают власть. Это создано еще во времена Брежнева. Рынок должностей и привилегий. Каждый аппаратчик владеет своим участком, и вылетает, если сопротивляется системе. Нет у нас субъекта вне аппарата. Демократическая система может стать только по мере ослабления аппаратных связей. Но аппарат объединяется, ищет «гражданского согласия». Насаждается общенациональный комплекс неполноценности, мол, надо возрождать величие России. Под величием понимается превосходство. А сила – найдет врага. История предоставляет возможность аппарату продлить свою власть.

– Будущий частный владелец и будущий аппаратчик – или одно лицо, или близкое, – утверждал он. – У нас реальный выбор: или власть «высшего слоя», или гражданская война, если осмелятся отбирать у него власть.

Меня испугала предупреждающая статья писателя Ю. Нагибина. Нами руководит новый партийный слой, еще более хапужнический. И – рвется третий слой, самый жадный и опасный, не маскирует своей националистической хари. Надо выйти на общечеловеческий путь. Есть фашисты и антифашисты, а не западники и славянофилы.

Значит, те, кто у кормушки – они и будут осуществлять политику, по своей колодке! Не так ли я хотел в моей организации, прикрываясь романтической верой? Из неверия ли в человека этот почти механический взгляд экономиста-гайдаровца на аппарат?

Молодой писатель, репрессированный за участие в неподцензурном журнале, в «Известиях» логически вывел: в усилении политических репрессий при освобождении рыночных отношений возможна фашизация социализма. Аппарат взял госсобственность в свои руки. Сейчас у нас система бюрократического рынка.


Может быть, и так. Я не мог примкнуть ни к одной стороне. Наверно, это неизбежный этап переходного периода. Или бьет в мозгу такт тяжелых шагов командора.

И тут меня неожиданно проняло, словно очнулся. Да это же катастрофа – и для моего дела тоже!


23


К обеду в офис шумно заявились мои друзья и соратники, расселись за приставными столами. Секретарша Лиля по обыкновению выставила на стол бутылки водки и блюдо бутербродов с дефицитной вареной колбасой и мыльным сыром.

У всех был взъерошенный вид – накатывались все более грозные события. Я отложил новые газеты и журналы.

– Вчера приснилось: еду в моем «жигуленке», в сплошном тумане, вглядываюсь в слепь, не видя дороги, сейчас страшно грохнусь обо что-то. Вот так не видно, куда пойдет обгрызенная страна.

Гена Чемоданов, деликатно взяв в тонкие пальцы бутерброд, сказал:

– Когда человек начинает действовать всерьез, в его действиях содержатся семена зла. Когда выбираешь цель, то ее воплощение всегда заденет кого-то. Деятельность, действие разделяет жизнь на обладающих силовым ресурсом, нервно ответственных за создание полезного результата – и безземельных и легкомысленных, не отвечающих ни за что и копящих злобу и ненависть.

Я удивился совпадению мыслей, и подхватил:

– Всегда думал, что некая тайная сила возвышается над рассуждающими умами, даже если они взяли верх, и вышли наружу. Над чиновниками, без которых не может обойтись ни одно государство, – старым костяком профессионалов, людей из компартии, министерств и ведомств, вокруг которых столько споров, ломается столько копий у разглагольствующих романтиков, консерваторов и догматиков, – и у нас с вами.

– Вот, – подвинул я газету. – Писатель Приставкин в своей статье признал: в партии – потрясающий инстинкт самосохранения – с нынешней демократией в искусе власти она уже может договориться. Лучшие управленцы – это бывшие аппаратчики, очень опытные в наших диких условиях. Россия потеряла для себя XX столетие.

Одутловатый диссидент Марк обрадовался.

– Вот они – твои грозные шаги командора! У государства всегда такая поступь. Это главное зло. У него надо отобрать власть, или всемерно сократить его влияние на общество. Чиновник, не ищущий иных экономических путей, кроме тех, что уже испробованы, должен быть лишь техническим работником.

– Кто-то встраивается в поступь государства, а кто-то идет своей дорогой призвания, – уверенно сказал Игорь.

– А кто-то поперек! – загоготал Батя.

– Дима, оказывается, ты за парламентскую республику! – взмахнул стаканом Толя Квитко, расплескав водку.

– Нет, за мирный, любезный обмен мнений без власти, – ворковал Юра Ловчев. – И за компромиссы. Непременно компромиссы! Искомое единство Димы.

– Да, я за это, – в тон Юре ответил я.

Гена Чемоданов серьезным тоном возразил:

– Звук тяжелых шагов командора – это голос глубинного народа, который ставит ценность стабильности намного выше, чем ценность демократии, свободы выбора, собственного мнения. Ему важна сильная власть как гарант стабильности и предсказуемости жизни.

Батя, уже успевший принять свою дозу, болтал:

– Но все уверены, что государство кормит, и как-то обходится со своими непослушными детьми – народом. Больше народу не на кого положиться. Естественно, государству надо самому выживать. Что там, внутри власти, происходит – интеллектуалы только догадываются, а народ видит что-то сакральное.

– Ты-то уже давно догадался, – зло сказал пьяненький поэт Коля Кутьков. – Надо лизать жопу власти.

Батя загоготал. Костя Графов, привычно охмелевший, сообщил:

– Новый мэр Москвы Ю. Лужков не видит другого выхода: правительство разобрало старую систему, а теперь его ругают за то, что депутаты сами поручали правительству. Коллективное безумие! Должны быть не гонения, а уважение к чиновнику. Без него нет государства. Но их должно быть как можно меньше, и требования к ним очень строгие: высокая оплата и льготы; страх все это потерять; инициатива должна оплачиваться.

Я, тоже охмелевший, кинулся возражать:

– На самом деле это не так. Интеллигент и драматург Вацлав Гавел, после «бархатной революции», возглавив свою страну, сумел построить подлинное демократическое государство.

Мой зам Игорь благодушно поддержал:

– Можно прожить и без государства, состоящего из чиновников, не знающих никаких экономических законов, кроме тех, что уже испробовали. Если действовать коллективом высокоморальных ученых-профессионалов, сообща. Но где найти профессионалов, не узких, а тонко чувствующих сложное переплетение интересов, и чутье руля?

Я-то не мог найти, и приходилось самому тянуть, пока не сломался. Научить тех, кто со мной, наверно, невозможно – какой из меня учитель? Может быть, нужно переизбрать – меня и подобных неумех, чтобы все изменить, когда появятся настоящие профессионалы.


24


Снова я сидел в зале заседаний суда на жесткой деревянной скамье, отшлифованной множеством судящихся. Менеджер Резиньков развернул свою обиду во всю силу:

– Политикой и культурой в нашем Движении занимаются коммерсанты! Развратили, а потом стали извлекать деньги. У нас создаются «директорские кооперативы», сидящие на средствах общественного движения, и делятся барыши. У него, – указал на меня, – есть свой личный кооператив, использует уже средства исполкома.

Нарциссова подлила масло в огонь.

– Прячет бюджет исполкома от сотрудников.

Строгая судья, не слушая истцов, потребовала у меня:

– Приведите доказательства увольнения ваших сотрудников.

У меня не было прямых доказательств. То, что они лентяи, к делу не пришьешь. Пожалел, что стеснялся объявлять выговоры письменно.


Они выиграли, и снова сели за свои столы. Нарциссова привычно занялась подсчетом нашего бюджета, но оказалось, что тот сильно уменьшился. Шеф тоже получал мизерную зарплату, не придерешься. Теперь они критиковали меня за отсутствие денег на зарплату.

Скоро денежные поступления сократились. И через некоторое время, не выдержав, они молча подали заявления на увольнение.

Когда расставались, у них был расстроенный вид, и я не смог быть равнодушным, стало жалко их.

– Согласен, дам положительную характеристику. Надеюсь, найдете работу получше.

По моему, они приняли это, как должное.


Я победил врагов измором, как Ельцын, но стал аскетом. Общественное движение «За новый мир» стало обычным юридическим лицом, не имеющим средств. Исчезли многолюдные сборища ищущих чего-то интеллигентов, литераторов и общественных деятелей. Я уже усмехался, вспоминая надежду, что когда-нибудь исполнится моя идея – соединить экономику и нравственность.

Странно, профессора из Совета Движения исчезли. Кто-то из Совета сбежал за границу, кого-то посадила власть. Заболел всегда поддерживавший меня академик Петлянов. И сам профессор Турусов перестал ходить в исполком и просить деньги, его я не видел уже давно. Только где-то в газете мелькнуло, что президент общественного движения профессор Турусов провел какое-то заседание. Он где-то витал в эмпиреях, от имени Движения писал и говорил речи.

Кстати, он взял покататься на даче наш грузовик-«буханку» и разбил его, врезавшись в дерево.

Редактор журнала Березин разочаровался в Движении, – вскоре основал газету одного из министерств, и она стала воспевать радости результатов деятельности чиновников.

Это было тяжелое чувство обрушения всего, чем жил, как, наверно, у внезапно уволенного на пенсию. Кто у меня остался из друзей? Соратники-прожектеры и кое кто из друзей молодости куда-то исчезли, не найдя трамплина в Движении, словно и не встречались осиянные надеждой. Несколько сотрудников ушли по собственному желанию, ища более высокой зарплаты. Правда, оставшиеся немногие стали относиться к шефу с большим пониманием.

И было обидно за наводнивших страну болтающих людей, бессильных что-то предпринять. Не построили великую страну! Наверно, такая обида была у Горбачева, под улюлюканье стаи обвинявших его, что это он развалил империю.

____


Я все-таки сумел превратить мою всемирную мечту в конкретное дело: наше общественное движение вылилось само собой в узкую программу оценки организаций и предприятий по критериям чистоты отношений и безопасности бизнеса, которую мы осуществляли на конкурсах, награждая медалями «За нравственную чистоту», «Экологически чистая продукция» и даже «Чистый район». Критерии были научно обоснованы приглашенными экспертами.

Теперь мы с моим замом Игорем и немногими соратниками выживали отдельно. Работа Исполкома превратилась в рутинную – это была экспертиза организаций немногих заказчиков, обслуживание оставшихся филиалов, оформление пустых финансовых документов для налоговой и банка.

Я предложил сотрудникам, кто не хочет уйти, искать дополнительный заработок. И тоже подумывал уйти в какое-нибудь новое зарождающееся бюрократическое министерство. Пусть там то канцелярское бездушие, от которого бежал в молодости, но там есть дело, за которое я мог бы отвечать. Там есть свои радости чиновника. Безопасно, не надо отвечать ни перед кем, кроме главного наверху, а сотрудники, с надежными зарплатами, исполнительны, и никаких забот. А что до нравственности – это иллюзия молодости. Придется жить, как стоики-герои Хэма.

Бр-р-р… Эта было бы поперек меня.

Удерживало странное чувство кровной близости – в среде моих друзей, да и приобретенных наивных друзей в наших отделениях в провинции, на Дальнем Востоке.


25


У жены какое-то беспокойство, постоянное нетерпение. Разговоры, слова ее не удовлетворяли.

Я не посвящал ее в мое состояние, но она догадывалась.

– Кончай со своей работой! Подруга подыскала тебе место учителя.

– Какой из меня учитель? – отшучивался я.


Покончила с собой, закрывшись в гараже с работающим автомобилем, фронтовая поэтесса Юлия Друнина. Потеряла не только материк фронтового, истинного душе, но и память о нем. Все ее стихи были тоской о подлинной жизни.

Повесился посвятивший себя служению старой системе маршал Ахромеев, не видящий выхода для себя. Какая трагедия окостеневшего в вере в порядок, разрушенный новым временем! Во мне не было отчуждения к нему, а только непонятная скорбь.

Застрелился глава МВД Пуго, выбросился из окна Управделами ЦК КПСС Кручина, – по другой причине, может быть, в ожидании расстрела.


Неожиданно умер сосед по даче Веня Лебедев, жаждавший реванша. Меня горестно кольнуло – почему так подействовала эта смерть всегда возившегося в автомобиле технаря? Словно потерял «своего» человека. Значит, эмпатия не зависит от идеологии?

Мне приснилось, потерял тепло родного и близкого вокруг. Не стало у меня чистых отношений, настоящих друзей и помощников. Все – на полу-лжи. И жалко было, что отнимут некие блага.

Всегда знал, что в любимой профессии нужна единственная цель, «дольше жизни», как говорил академик Петлянов, ради чего можно отдать все. Колокольные выси, гоголевский взлет «огнедышащего слова», «так, что содрогнется человек от проснувшихся железных сил своих»…

Но прежняя страсть отошла, а конкретный путь достижения цели так и остался неясным. Потускнело яркое чувство – для чего родился, то, чем и нѐ жил. То есть, оно есть, но в повседневности исчезло, и сам не чувствовал тепла ни к кому, кроме родных и оставшихся друзей и соратников. Неужели из меня вынуто единственно близкое – и сталось лишь жить для тела, поддержания себя, пока не умру? Не верю! Во мне осталось детское чувство чего-то близкого, устойчивого вне времени. Только надо вспомнить, вообразить тот слепящий океан детства, хотя уже труднее преображаться.

Когда проснулся, в окне слепил весенний свет.

Сразу ощутил – в моем разрушенном романтизме всегда была надежда. Что это за надежда? Наверно, все-таки та родина, что изначально в душе людей, та сила, которую никто не замечает. «Есть родина – пан, нет родины – пропал», – говорил Есенин. То, ради чего родился, чтобы оттуда судить нашу несчастную страну. Если она не останется – зачем тогда жизнь? Вот что страшно.

Взял со столика сборник стихов В. Соколова. Вот она, последняя надежда:


Ведь родина не только эти дали

И эта высь. Она ведь, между тем,

То место на планете, где нас ждали,

Когда еще нас не было совсем.


26


Прочитал статью Чингиза Айтматова, вздохнувшего облегченно: распад СССР стал сравнительно безболезненным из-за буфера перестройки. А мог бы высвободить разрушительные силы. Другие объединения распадались страшно (Индия, Пакистан, Бангладеш, Шри-Ланка, Британская империя). Везде была кровь! Живые истолковывают мертвых, хоронят с почетом: погиб за дело… Но смысла жизни без самой жизни быть не может. Мертвые, может быть, отказались бы от своего фанатизма, идей, ибо идеи ничто перед жизнью.

А вот статья советского политолога-эмигранта была примирительной. На смену внешнеэкономического принуждения должно стать экономическое (капитализм). Смысл: разделить общее имущество между членами номенклатуры. Она хочет менять власть на собственность. Смысл перестройки – превратить номенклатурный социализм в номенклатурный капитализм. Капитализм – не лучший строй. Но он им нужен, и не мешайте им обогащаться, – это все же лучше. Капитализм – это более нормально.


Вот оно! Мне тоже так казалось: результаты моей «черной» работы (если они есть) достанутся не нам, а кому-то, кто держит узды правления. А может, это я какой-то миг держал руль мощного общественного движения, желая со временем вырасти в руководителя, авторитетного перед моими сослуживцами? Недаром считал их «совками», разучившимися работать и уповающими на высшую силу, и хотелось изменить их твердой рукой.

____


Раньше слово у нас настолько уважалось, что за него сажали, убивали. «Нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и живо трепетало, как метко сказанное русское слово!" (Гоголь).

Слишком острый предмет – правда. Видеть ее ясно означает жить в обостренном мире, где надо решаться идти на определенный выбор, брать ответственность, любить и ненавидеть.

Вакханалия споров заканчивается. Уходит мир, оторвавшийся от реальности, в его вербальном существовании, идущим от слова. С его словами – грандиозной мистификацией – для самосохранения. Они такой большой роли не играют, – перед наступающей катастрофой. Беспрерывное трещание языком по всей планете – наверно, звучит в космосе, как птичий гомон. Сейчас уже не надо закавычивать цитаты. Отказываясь от слов, разрушается словесная ткань, как в «рок-культуре».

Хотя были и есть прозорливые, но их верное угадывание оседает в словесных фолиантах – история почему-то идет своим путем, ее словесами не сдвинешь. Ученые говорят: слово – ложь, создает иллюзию постижения. От него разит гностицизмом. Условность, отменяющая саму себя. Первородный грех – называние предмета, свидетельство о существовании принадлежит самому существованию. Погибая в огне, слово искупает свой грех. И тому подобное подражание Л. Витгенштейну и другим западным философам, отрицающим постижение мира обычным языком, речью.


Мне казалось, что на дне наших непримиримых споров остался скелет, странный, похожий на темную тень крокодила, который стал держать на себе всю эпоху говорящих людей. И все великое богатство переживаний было бесплодным.

Видимо, впереди очень плохие времена для человечества. Оказывается, грозные шаги командора – это не поступь государства, и даже глубинного народа, а чего-то неведомого, космического! Например, природные катастрофы, которые нам не подвластны. Потребление энергии увеличилось в пять тысяч раз, население растет очень быстро. Неуверенность жизни человечества – всеми уже ощущается снижение температуры в домах, холод. Все может произойти. Создан субъективный мир – культурой, который не считается с законами природы. Культура – это временное усыпление муравейника в его роении.


26


Цикл растерянности заканчивается. Как будет распутывать неразвязываемые узлы новое поколение? Неужели новые люди, которые будут спасать и обухаживать себя, а не родину?

Уже видно, кто в будущем изменится, а кто останется в своем тупике мысли. Немногие пророки, угадавшие будущее, останутся такими же. Да и последователи путча, писатель Сальный останутся теми же. А вот профессору Турусову все равно, при каком режиме жить, у него большая семья, и надо обеспечивать куском хлеба, и не только. Наши профессора тоже обременены семьями, и надо выкручиваться.

Я с тревогой слышал грозные шаги командора, который равнодушно идет мимо призывов или негодований, увлекая на свою сторону основную часть интеллигенции, да и всего населения.

Для историков будущего, – думал я, – наше время будет, может быть, самым интересным, переломным моментом истории. А нам сейчас – страшно! Хотя представляю себе другие переломные моменты истории, которые были пережиты людьми. И от этого становится легче.

Наверно, скоро взойдет звезда лидера нового времени, который согласует разнородные силы, интересы и мнения, и будет набирать опыт, чтобы избегать раздражения и ненависти тех, кто будет сторожить каждый его шаг.


***


Почему я думаю, что выйду из времени, и все исчезнет? И возродится ли вновь нечто, бывшее мне родным, в милых подробностях? Нет, не чувствую, что моя эпоха кончилась (моя ли она была?) Может быть, потому, что слишком поздно определился.

Читаю фантастику, и мысли уходят во что-то вечно новое, первозданное.

Писатель-фантаст Артур Кларк предсказал:

2000 год будет годом переселения на планеты, будут шахты на дне моря, начнется эксплуатация энергии без проводов;

2010 год – путешествий к центру Земли, начнется передача чувств по радио (по телевидению это уже проделывает Кашпировский);

2030 год – радиоконтакты с внеземными цивилизациями, шахты в космосе;

2100 год – непосредственные контакты с внеземными цивилизациями, мировой кибернетический мозг, возможность изменять функции близлежащих звезд, достижение бессмертия. Преобразование солнечной энергии в электрическую, гелиостанции на орбитах (уже созданы модели преобразователей). Использование тепла Земли, сероводорода Черного моря.


Страшное сосредоточение людей на земном, на выживании – заслоняет проблемы Времени, Космоса. И нужно ли муравьям знать об этом? Даст ли это исцеление, пользу живому? То есть, нужна ли истина?

Можем ли мы претендовать на полное знание? Статистические законы вырывают систему из среды – микро- и макрокосма, и дают неверные результаты. Есть нечто общее, что влияет – единством – на отдельное. Это как-то объясняет жажду духа уйти из ограничивающего мирка.

Мне нравятся те ученые, которые верят, что Система, видимо, существует в Едином лишь идеально, а в реальности все время пытается пробиться в его свободу. И реальные системы способны как-то успокаиваться в не-Едином, в ограниченном. Но закон – «Над-системой» – действует.

Х. Л. Борхес вообще считал, что существует глубочайшее единство Духа. Все авторы мира – один автор, – писал он. – У Кафки в «Замке», в «Процессе», у Кьеркегора и других, – недостижимость – Божественная, парадокс Зенона о невозможности движения (идущий из точки «А» никогда не достигнет точки «Б»). Поль Валери – символ беспредельного самообладания и беспредельной неудовлетворенности. Уолт Уитмен – почти неуместный, титанический дар быть счастливым, нечленораздельные восклицания тела, Зари Америки, жажда запечатлеть возможности человека.

Они титаны, ибо преодолели рамки отдельной личности, разглядели звено цепи, уводящей в бесконечность. Сейчас титанов нет, неужели они уже не нужны?


27


Меня пригласили на Глобальный форум по защите окружающей среды и развитию в целях выживания.

Внутри громадного зиккурата – Большого дворца все словно летело в сакральное, вдаль к президиуму, – ряды зала, величественные крылья боковых мест и светящиеся полосы грандиозного потолка.

Ушли все прошлые заботы, во мне все было тихо и торжественно. Вдруг увидел в возвышавшемся президиуме профессора Турусова, рядом с всемирно известными учеными.

И забыл о нем – на трибуну вышел еще бледный от болезни академик Петлянов в шапочке философа.

Академик предупреждал мир: в политических теориях природа рассматривается лишь в качестве реквизита исторической сцены. Но живое на Земле подчиняется биологическим, космическим законам. Происходит разобщение естественно-научной и гуманистической мысли, так как изменения в природе длительны, и потому не учитываются. Накопление нарушений постепенно ведет к взрывам (засоление почвы в Месопотамии, гибель цивилизации Шумера). Но в XX веке изменилось соотношение природных и общественных факторов. Многократно увеличилось антропологическое воздействие на природу. Меняется шкала человеческих приоритетов. Цивилизация стала зависимой от природной среды, хотя детали еще скрыты за горизонтом.

Общепланетарный экологический кризис надвигается стремительно! – пробивался он к сердцам слушающих, занятых чем-то другим, прилаживая наушники. И перечислял грозные приметы.

– Есть два пути, – закончил он. – Пересмотр научного анализа, теории конфликтов, ограничение «свободы личности», новая нравственность. И – Великое объединение наук!

Вышел изящный иностранец, в ладно сидящем пиджаке желтого цвета. Я узнал американского астронома Карла Сагана, знакомого по его телепередачам и книгам.

– Наша планета – лишь одинокая пылинка в окружающей космической тьме. В этой грандиозной пустоте нет ни намёка на то, что кто-то придёт нам на помощь, дабы спасти нас от нашего же невежества.

Человек стал уникальным биологическим видом, потому что сам изобрел способ уничтожить себя, – заявил он. И именно это, по его мнению, могло бы объединить науку и религию, несмотря на все противоречия.

Я невнимательно слушал ораторов, думая о своем. Почему-то ощущал тайну сердца человека мира – вечно открытого неведомому, спасающему нас всех. Эпоху иных отношений – ради сохранения жизни планеты. И страх грядущего апокалипсиса, зловещее пророчество, навеянное пошатнувшимся в гонениях разумом. И в то же время испытывал физическую радость уйти в иное измерение.


Вечером был торжественный концерт. Звучала 5-я симфония Шостаковича. Творение человеческого духа, в котором композитор говорит: я – Человек!

В конце в Кремле был организован прием, тесно толпились ученые, дипломаты. Столы ломились от еды, кому-то даже достались бутерброды с черной икрой.

У какого-то гуру брали интервью:

– В нас энергия космоса, мы смотрим в глаза – и любим. Хотя впервые встретились.

Я по-мальчишески ощущал какую-то мировую открытость и – скорбь. Словно это иллюзия, и никогда ничего такого не будет. Что стоит между этой раскрытостью и реальностью? Скорбный опыт?

И был вознесен в неправдоподобный мир чего-то иного. Вне того отчужденного мира, где изворачивался перед людьми, как мог.

Это чувство так захватило меня, что дома быстро записал:


Что было, ушло и забыто.

Вне наших привычных угроз

Меня океаном раскрытым

Глобальный форум вознес.

Здесь духа планетного люди,

Не знавшие давнишних пут,

Их чувства – на полюсах лютых,

И в грусти, что космос пуст.

Они – вне всяких нехваток

Истории – мистики зла,

Иная в них виноватость

И чистых чувств крутизна.


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 26
  • 27