Люди в погонах [Анатолий Гаврилович Рыбин] (fb2) читать онлайн

Люди в погонах

Посвящаю жене и другу

Елене Ивановне

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

До отплытия парохода оставалось шесть часов. Над мысом Краб стояла июльская ночь, тихая и чуткая. Океан спал. Его вздохи угадывались только по искристому лунному сиянию, которое то лениво опускалось, то поднималось. Солоноватый воздух понемногу свежел. Пахло рыбой и водорослями.

Подполковник Мельников в легких кожаных тапочках, заменяющих комнатные туфли, в накинутом на плечи кителе стоял на открытой террасе нового бревенчатого дома и курил папиросу. Его взгляд был устремлен вдаль, где возникали и пропадали неяркие желтые огни сторожевых катеров и рыбачьих кунгасов.

За долгую службу на полуострове Мельников привык к здешнему пейзажу. Давно примелькались ему и океанские огни.

Но сейчас они волновали подполковника. Он представил, как туда, в простор океана, уйдет на рассвете пароход «Восток», и ему, Мельникову, придется на много дней остаться без семьи в этом далеком крае.

Навалившись грудью на гладко выструганные перила, Мельников резким движением пальца сбил с папиросы пепел. Неотвязно тревожила мысль: правильно ли он поступает, отправляя семью раньше, чем сможет выехать сам? Не лучше ли устроить сына в первый класс пока здесь, чтобы потом, месяца через полтора-два, когда приедет новый комбат, уехать всем вместе. Как бы это было хорошо, спокойно. Но тут же он подумал о Наташе, о ее твердом намерении быть в Москве к началу учебного года. «Может, она и права? — Мельников потер ладонью висок. — Не успеет сын привыкнуть к одной школе — и вдруг перевод в другую: новая обстановка, новые учителя… А главное, этот диагноз: туберкулезная интоксикация и заключение о немедленном выезде в центральные районы страны. Может, вдали от моря мальчика действительно не будут мучить непрерывные недомогания?..»

Измяв недокуренную папиросу, подполковник сошел по ступенькам крыльца на едва приметную под луной дорожку. Сделав несколько шагов, остановился. Его внимание привлекла невысокая березка с необычно изогнутым стволом. Как-то сразу подумалось о другом. Так всегда бывает: увидишь знакомый предмет — и вдруг в памяти возникает связанное с ним событие. Вот это самое деревце посадила Наташа, когда Мельников перевез семью сюда со старой квартиры. Погода в тот день была серая, скучная, моросил дождь. А Наташа смеялась. Ее радовали новый дом, близость океана и его головокружительный простор. От восхищения она даже декламировала: «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих…». Потом принялась рыть ямку для березки. Посадила, утоптала землю и, шумно вздохнув, сказала: «На счастье».

Березка стала расти. Ее тонкий стволик гнулся то в одну сторону, то в другую, потом выкрутил полукольцо и раскрылатился множеством веток. Теперь Наташа должна уплыть, а березка останется. Другие люди будут любоваться ее листвой, шелковистой белизной коры. И не раз подумают эти другие о тех, кто заботливо растил для них скромное деревце.

«Как все-таки хорошо, когда человек оставляет на своем пути чистый и приметный след, — подумал Мельников, трогая пальцами гладкие листья. — Большой или малый, но все же след. А ведь есть на свете и такие люди: пройдут по жизни, и никто их не заметит, вроде тумана — был и рассеялся. Жалко таких. Обидно…»

Мельников поправил сползающий с плеча китель и пошел дальше, к изгороди, вдоль которой тоже росли березки, небольшие, с тонкими стволиками. Их называют здесь каменными, вероятно, потому, что приживаются они всюду, даже в расщелинах гранитных скал, где нет никакой другой растительности.

Занятый размышлениями, подполковник не заметил, как надвинулись из-за сопок облака, нахлынула темнота, ярче загорелись огни в океане.

В доме скрипнула дверь, и по земле протянулась узкая желтая дорожка света. Мельников оглянулся. На террасе стояла Наташа, рукой придерживая полу халата.

— Сережа! — послышался ее звонкий голос.

Мельников молчал, притаившись за березками.

— Сережа, ты что, в прятки вздумал играть?

Легко сбежав со ступенек, она быстро пошла к тому месту, где полоска электрического света выхватила из темноты поблескивающие пуговицы и погоны.

— Какая идиллия! Смелый рыцарь притаился в саду и ждет свою возлюбленную. Недостает гитары и шпаги. Ты слышишь?

Сергей не отзывался. Ему приятны были и певучий голос жены и ее веселые шутки. Она совсем не изменилась за годы замужества: тот же веселый взгляд живых карих глаз, всегда ясных и откровенных, та же зажигающая улыбка, те же быстрые, по-девичьи непосредственные движения. Начнет она, играя с детьми, изображать конька-горбунка или кота ученого, мигом загорится вся, засветится, как маленькая.

Не раз Мельников говорил ей в шутку: «Когда уж ты серьезной станешь?» Вместо ответа она схватит его за руку и весело крикнет: «Володя, Людочка, держите папку, он горбунком будет!»

Вот и сейчас Наташа, смеясь, вытянула его из-за березки:

— Сережка, чудной, ведь тебя и тайга не укроет, медведя этакого.

— Тише, — остановил он ее. — Береговые патрули еще тревогу поднимут.

— Вот и хорошо, пусть поднимают. А завтра командованию доложат. Потом начнется: расскажите, товарищ подполковник, к кому это вы по ночам ходите? Да, пожалуйста, не оправдывайтесь, все равно не поверим.

— А я тебя в свидетели поставлю. Поддержишь?

— Ни за что.

— Ах так, ну, держись! — Мельников привлек ее к себе и поцеловал. Не выпуская из объятий, спросил тихо: — Детей уложила?

— Еле-еле.

Он улыбнулся, потом кивнул в сторону океана:

— А я караулю, чтобы погода к утру не испортилась.

— Вот и хорошо. Я помогать буду.

Наташа потянула его к скамейке. С минуту сидели молча, наслаждаясь тишиной и приятной свежестью океана. Смотрели в сторону бухты, которую загораживала темная глыба горы, похожая на спящего моржа. За горой стояло в небе мигающее зарево электрических огней.

— Последняя ночь, — прошептала Наташа. — Уеду вот и, может, никогда больше не увижу океана. А знаешь, Сережа, вроде жалко. Суровый он, а все равно жалко. Ну почему так? Ехала сюда с трепетом, как на испытание. А пожила, и все родным стало. А видел бы ты меня в больнице. Плакала навзрыд. — Она прижала к груди руки и закрыла глаза. — Выйду на улицу, постою, потом вернусь — и снова в слезы. Как все бывает в жизни…

Мельников взял Наташу за плечи и прижался щекой к ее голове. От пушистых щекочущих волос пахло знакомыми духами, напоминающими свежий ландыш.

— Эх, Наташка, Наташка, — пропел он у самого ее уха. — Майский ты ветер.

— Почему?

— Ну как же? Десять перемен за день. То по Москве тоскуешь, уехать спешишь, то с океаном расстаться не хочешь. Возьму вот и не пущу.

— Какой ты грозный! — Она рассмеялась. Потом опустила голову на плечо мужу. — Ой, хохочу вот, а на сердце камень. Ведь такая далекая и трудная дорога.

— Да, — покачал головой Мельников и задумался. — Ну какой умный муж отпустит жену одну с детьми…

— Нет, Сережа, не говори так, — встревожилась Наташа. — Разве можно сидеть, когда остается тридцать семь дней до начала учебного года? Ни в коем случае. И вообще Володю надо увезти как можно скорей. У него снова температура, Я сегодня консультировалась у профессора. Советует не задерживаться. К осени болезнь может обостриться. Надо немедленно ехать.

Мельников развел руками:

— Теперь уже все: билеты на пароход в кармане, вещи упакованы.

— А зачем же ты злишь меня? — строго спросила Наташа. — Я и так устала от волнений.

Она помолчала, поправила упавшую на лоб прядку волос и, словно по секрету, сказала:

— Ты знаешь, Сережа, я ведь и за тебя волнуюсь, за твои тетради.

— Не веришь, что ли?

— Верю, потому и беспокоюсь. Ты столько работаешь, нервничаешь — и все один. Посоветоваться толком не с кем. А там, в Москве, редакции журналов, газет. Обратишься — помогут. Разве не правда?

— Рано о редакциях думать. — И, чтобы не возвращаться к этому разговору, предложил: — Пойдем спать.

Они тихо вошли в квартиру. Комнаты выглядели неуютно. На полу стояли чемоданы, ящики и туго перетянутые ремнями узлы. Дети спали на одной кровати, головками в разные стороны: Володя, смуглый, лобастый и черноволосый, как отец, лежал лицом кверху, разбросав руки в стороны, Людочка — свернувшись калачиком. Глаза ее были прикрыты светлыми кудряшками, губы чуть-чуть улыбались.

— Веселый сон снится, — шепотом сказал Мельников, осторожно поправляя сбитую в ногах простыню.

Наташа кивнула головой:

— Плывет, наверное. Весь день в пароходы играла.

Они уселись рядом на стульях и глядели на детей с таким вниманием, будто не видели их целую вечность.

* * *

Над бухтой поднималось солнце. Его лучи плавили длинную зубчатую косу, крабовой клешней уходящую в простор океана. Вся отгороженная косой вода отливала оранжевым блеском. В розоватой дымке покоились дальние сопки. Их крутые конусы, казалось, врезались в самое небо.

Океан понемногу начинал волноваться. Он, шипя, набегал на песчаные отмели, неторопливо лизал гладко отшлифованные скалы, с глуховатым клекотом бился о борта пароходов.

«Восток» стоял метрах в ста пятидесяти от берега. Его гигантское белое тело почти не покачивалось на волнах. Мельниковы сидели на верхней палубе. Дети были на руках у Сергея и наперебой расспрашивали обо всем, что видели в бухте.

Дочь не отрывала взгляда от чаек. Они кружились над самым пароходом, издавая плачущие гортанные звуки. Птицы садились на поручни, канаты и даже на палубу.

— Папа! Папа! — что есть силы кричала девочка. — Гляди, какие смешные.

Володя хлопал в ладоши, и чайки улетали.

— Зачем ты их? — сердилась Люда. — Вот уж какой нехороший.

И она терпеливо ждала, когда чайки вновь осмелятся сесть на палубу.

Наташа нервничала. Разговор с Сергеем не клеился. Мыслей было много, и наплывали они как-то все сразу, перебивая друг друга.

— Ну, ты смотри, Сережа, настаивай, как решил. Слышишь? Только в Москву. Так и говори: квартира, семья, больной сын…

— Ната-а-ша-а! — остановил ее Мельников.

Она вспыхнула:

— Ну что «Наташа»?

— Да ведь какой раз я слышу: в Москву, в Москву. Будто ребенка уговариваешь.

— Но меня раздражает твое спокойствие.

— Какое спокойствие? Я только вчера говорил с начальником отдела кадров. Обещает.

— Ох эти обещания! Пора бы сказать что-нибудь конкретное. Ты же имеешь право требовать.

Над бухтой, заглушая все другие звуки, разнесся гудок парохода.

— Ну, ты пиши, — заторопился Мельников. — Чтобы с каждой большой станции была телеграмма. Уговор?

С катера рослый матрос крикнул в рупор:

— Граждане провожающие, поторопитесь покинуть палубу!

Мельников поцеловал жену, детей и, силясь не выдать щемящей внутренней боли, поспешил к трапу. Катер медленно отвалил от борта «Востока». Мельников не отводил взгляда от палубы. Наташа и Володя махали ему руками, а Люда терла кулачком глаза. Сергею показалось, что она плачет. Он сорвал с головы фуражку и стал, размахивать ею из стороны в сторону, стараясь хоть этим ободрить дочурку.

Катер подошел уже к берегу, когда над бухтой взметнулся последний гудок и пароход начал разворачиваться, беря курс на юго-восток. Фигуры людей на палубе постепенно уменьшались и тонули в утренней синеватой дымке.

Наконец пароход сделался крошечным и вскоре совсем пропал из виду.

От пристани Мельников приказал шоферу ехать прямо в батальон. Домой заезжать не хотелось: что смотреть на пустые комнаты.

…Весь день Мельников провел в думах о жене и детях. Куда бы ни шел, за что бы ни брался, перед взором стояли высокая палуба парохода и до боли родные лица. Вечером, вернувшись домой, он взял со стола портрет Наташи в багетовой рамке и прикрепил его над кроватью. Долго сидел за столом, перелистывая газеты, журналы, потом разделся и лег в постель, заложив за голову крепко сцепленные руки.

2

На полуостров Дальний Мельников получил назначение сразу же после учебы. Начальник академии, полный, с седоватыми висками генерал, рассудительно сказал ему:

— Это хорошо, что вы едете на Восток. Орел должен быть с двумя крыльями, а у вас пока одно — западное.

Улыбнувшись, он кивнул на висевшую в кабинете большую карту Советского Союза, Мельников тоже взглянул на карту и впервые увидел, что она действительно напоминает своими очертаниями два гигантских крыла — западное и восточное, — выгнутых концами кверху в направлении тонких синих меридианов. Казалось, крылатая родина стремительно парит в необозримом пространстве, и все, что находилось когда-то на ее пути, расступилось по сторонам и замерло в изумлении.

Мельников подумал тогда, что и в самом деле восточная часть огромной территории страны, которая простирается от Уральского хребта до Тихого океана, знакома ему только по книгам и географическим картам. То ли дело милый сердцу рязанский край! Ромашковые луга, окаймленные березовыми и дубовыми рощами, синие плеса озер и речек, где в камышовых зарослях гнездились несметные стаи диких гусей и уток.

А сами Поляны! Все домики утопают в вишневых и яблоневых садах. Над крышами — березы и липы с грачиными гнездами. С одной стороны села — пруд, заросший густой осокой. С другой — глубокий овраг, по дну которого медленно текла черная вода, пахнувшая гнилыми корневищами старых дубов.

Засучив до колен штаны, Сергей со своими сверстниками целыми днями строил в овраге запруды или отыскивал в озерах утиные выводки, вылавливал корзиной щурят.

В один из жарких летних дней эти забавы ребят неожиданно были нарушены. В Поляны пришел из города чубатый невысокий человек в белой, заправленной в брюки рубахе и поношенных сапогах. Он степенно расхаживал по домам, приветливо здоровался со всеми за руку, как старый знакомый, и рассказывал о заводском училище.

Дня через три Сергей и его товарищи с сундучками и заплечными сумками покинули деревню. За оврагом остановились, долго смотрели на мирно дремавшие домики, затем прощально помахали руками и скрылись в лесу.

Время листало дни, как торопливый читатель книгу. На западе и востоке сгущались тучи войны. Советские люди оставляли работу, надевали армейские шинели. В те дни ушел в армию и Сергей. Жаль было покидать родной цех, недостроенные паровозы.

— Ну что же. — сказал Сергей, прощаясь с товарищами, — видно, там, в армии, люди нужней.

…Большое двухэтажное здание казармы. Просторные учебные классы. На стенах — образцы оружия, выдержки из уставов, наставлений. В длинных коридорах — дежурные, подтянутые, молодцеватые. Все здесь по-иному, не как в заводском училище. Каждый шаг бойца, каждая минута его времени на строгом учете. Поднялся утром, бегом на физзарядку, потом заправка коек, осмотр, завтрак и — занятия. Только успевай поворачиваться. Раньше Сергей представлял себе службу в армии просто: лихой строй, боевая песня и стрельбы в тире. Все оказалось гораздо сложнее. Чтобы научиться хорошо ходить в строю, нужно было часами маршировать по плацу. Гимнастерка потемнеет от пота, а командир все требует: «Выше ногу! Не опускать головы!».

Потом начались походы, полевые учения. Тут уж не просто пот, а белая соль выступала на обмундировании. «Вот тебе лихой строй и боевая песня», — издеваясь над прежней своей наивностью, рассуждал Сергей. Но не роптал на трудности, терпеливо втягивался в военную службу. Вскоре заслужил звание младшего сержанта.

Началась война.

Пришла она неожиданно, в тихое и теплое июньское утро, когда невозможно было представить, чтобы из ласковой синевы неба на мирно дремавшую землю вдруг стали падать вражеские бомбы.

А через месяц Сергей Мельников уже шагал со своим стрелковым отделением по глухим белорусским дорогам. Шагал не на запад, не навстречу врагу, а на восток, в глубь страны, укрываясь в лесах от фашистских бомбардировщиков.

Нет, совсем не так мечтал он воевать, когда торопился с товарищами к фронту. Ему представлялись победоносные атаки, глубокие прорывы и бой на чужой территории, обязательно на чужой, потому что пели так в песнях, писали в книжках. А выходило наоборот: никаких успешных атак, лишь тяжелые оборонительные бои да отходы, чтобы не оказаться в окружении.

Мельников шел измученный, злой. Рядом брели такие же злые красноармейцы, устало шаркая сапогами по торчавшим дубовым корневищам. Один рослый длиннорукий тамбовец остановился на поляне, упал лицом вниз, вцепился зубами в траву, захрипел:

— Что делаем, братцы, свое кровное отдаем. Другие, может, держатся, головы кладут, а мы… будто кроты слепые по норам прячемся.

Мельников подошел к красноармейцу и взял его за руку. Тот вытер грязной ладонью мокрое лицо, медленно поднялся и глубоко, с каким-то глухим стоном выдохнул:

— Простите, товарищ командир. Я дисциплине учился, присягу давал. Буду идти, куда прикажете. Но душит вот здесь. — Он взял себя за гимнастерку возле горла. — Страх как душит…

Дошли до сожженного села. Поступил приказ окопаться на ближней высотке. Держались двое суток, отбили шесть вражеских атак. На третью ночь снова начали отступать. Земля гудела от артиллерийской канонады.

Перед рассветом помкомвзвода созвал командиров отделений и сообщил:

— Мы окружены. Командир взвода погиб. Связь с ротой потеряна.

Тревога холодной иглой кольнула Мельникова у самого сердца. Он ждал, что помкомвзвода сейчас встанет и, как всегда, строгим голосом отдаст приказ: «Держаться». Но он молчал, обводя блуждающим взглядом лица присутствующих. Плечи его вздрагивали, как в лихорадке. Потом с усилием проговорил:

— Люди изнурены, боеприпасов нет. Вступать в бой мы не можем.

— А что же делать? — громче обычного спросил сержант, стоявший рядом с Мельниковым.

Помкомвзвода поднялся, поправил наброшенную на плеч шинель, сказал глухо, с надрывом.

— Тяжелое оружие зарыть… Выходить из окружения мелкими группами или по одному…

У Мельникова потемнело в глазах. Некоторое время стоял он, соображая, действительно ли были произнесены эти страшные слова. Вспомнил вдруг вцепившегося зубами в траву длиннорукого тамбовца и его злой до хрипоты голос: «Может, другие держатся, головы кладут, а мы…». У Сергея сдавило дыхание. Ему показалось, что руки тамбовца схватили его за грудь к трясут так, будто он, Мельников, тоже виноват в том, что сказал помкомвзвода. «Нет, я не предатель», — прошептали его ссохшиеся губы. Он до боли сжал пальцы в кулаки и вышел вперед.

— Мы не будем зарывать оружие, — послышался его порывистый голос. — Не будем расползаться по норам. Надо сражаться.

Притихшие было люди вдруг ожили, зашевелились:

— Я митинга не открывал! — крикнул помкомвзвода, злобно заиграв желваками скул. — Прошу не забывать, что сейчас я хозяин взвода. Один я имею право решать и приказывать.

Мельников перебил его:

— Ты трус и предатель!

Лицо помкомвзвода налилось кровью, он схватился за автомат, но сержанты стиснули ему руки.

— Сдай оружие! — приказал Мельников и сам выхватил автомат у него из рук. Немного успокоившись, он оглядел присутствующих и сказал негромко, но твердо: — Будем пробиваться, товарищи!

С наступлением темноты взвод двинулся вперед. Новый командир повел его через топкое лесное болото, рассчитывая на то, что противник здесь меньше всего ожидает удара. Люди шли медленно, то погружаясь по пояс в гнилую воду, то путаясь в цепком кустарнике, словно в колючей проволоке. Шли всю ночь, не делая привалов и не зажигая цигарок.

Перед рассветом выбрались из глухой топи и бесшумно, как привидения, ринулись на вражеские окопы. Побросав пулеметы, ящики с патронными лентами, ошарашенные гитлеровцы разбежались. Только потом, когда взвод Мельникова, захватив брошенное врагом оружие и боеприпасы, вырвался в степь, позади несмело заработали вражеские пулеметы. Но стрельба велась наугад: трассирующие пули чертили предрассветную мглу во всех направлениях.

Взвод уходил все дальше и дальше. На следующий день ему удалось разгромить вражескую колонну из пятнадцати автомашин с продовольствием. Потом, уже в сумерках, бойцы внезапно атаковали штаб какой-то мотоциклетной части, расположившейся на ночевку в крайних домиках полусожженной деревни. Подобрались к домикам бесшумно, в упор открыли огонь по машинам и часовым. Охваченные паникой, гитлеровцы бросились в огороды, расползлись по канавам. Подорвав гранатами несколько машин, советские воины скрылись в лесу.

Так, обходя крупные населенные пункты, внезапно нападая на мелкие группы и колонны противника, Мельников прошел со своим взводом более ста километров и недалеко от Смоленска соединился с подразделениями одной из стрелковых дивизий, обороняющих город.

А через неделю после выхода из окружения он был контужен. Два с половиной месяца томился Сергей в госпитальных палатах. До тошноты надоели ему белые халаты. Бывало, выйдет в сад, отыщет в заборе щель, прильнет к ней глазом и смотрит на людей, идущих по улице.

Контузия постепенно проходила. Дольше всего беспокоило Сергея поврежденное ухо. Но к тому времени, когда из госпиталя Мельникова направили в военное училище, он был уже вполне здоров, и медицинская комиссия написала в его карточке заключение: «Годен к строевой службе».

Из училища Сергей вышел младшим лейтенантом. И куда бы потом ни бросала его война: под Курск, на Днепр, в каких бы горячих схватках он ни участвовал, мысли о первых месяцах боев не выходили из головы. Оказавшись после войны в академии, он решил даже написать статью для военного журнала о действиях взвода в окружении. Более месяца сидел по вечерам в читальном зале библиотеки за маленьким столиком. Написал, отнес в редакцию.

В тот же день, когда вышел журнал со статьей, Мельникова пригласил к себе генерал, начальник академии.

— Прочитал, — сказал он деловым Тоном, положив ладонь на открытую страницу журнала. — Статья интересная и полезная. Но знаете? — Генерал задвигался в кресле и озадаченно вздохнул. — Скажу откровенно! Слитком узко решаете тему. Мне кажется, что у вас хватило бы знаний, опыта и умения выйти за рамки взвода, шире разработать проблему боевых действий в условиях окружения. Как считаете?

Мельников задумался. Чувство радости, вызванное вниманием начальника, вдруг сменилось неясным огорчением. Но ненадолго. Генерал посмотрел ему в лицо и улыбнулся:

— Что?.. Сурово критикую?

— Да нет, — рассеянно ответил Мельников. — Я просто хочу понять, разобраться…

— Правильно, — оживился генерал. — Я верю, что вы поймете меня и попытаетесь подготовить работу более широкого плана о действиях подразделений в сложных условиях войны. Может, даже книгу.

Мельников удивленно вскинул голову.

— Да, да, книгу! — Генерал поднял кверху палец. — А вы что, перепугались? Напрасно. У вас есть все данные, чтобы писать: и манера изложения, и умение делать выводы… Словом, подумайте. Потребуется совет — заходите. Только смелей беритесь. Это главное. И еще вот что. — Он взял журнал и протянул его собеседнику. — Здесь я сделал кое-какие пометки. Может, пригодятся…

Уходя от генерала, Сергей подумал: «А что, если, и в самом деле замахнуться на книгу?». Но учеба становилась напряженнее, все меньше и меньше оставалось свободного времени. Взялся за книгу Мельников через несколько лет после окончания академии, на полуострове Дальнем. Только план книги складывался теперь иной: происходящие в мире события заставили внести в него серьезные изменения. Сергей не мог писать, не думая о нависающей опасности. Он каждый день спрашивал себя: «Какой будет война, если не удастся предотвратить ее и добиться разоружения? Какие изменения внесет она в действия войск?». После изучения нового оружия и долгих размышлений он написал в тетради заголовок: «Мелкие подразделения в современных условиях». Первую часть книги об опыте Великой Отечественной войны Мельникову удалось написать за полгода. Работа над второй частью о предполагаемых действиях в условиях современного боя затянулась. Многие известные тактические положения пришлось пересматривать, осмысливать заново. Теперь уже нельзя было ни в наступлении, ни в обороне строить боевые порядки войск с прежней плотностью. Требовалось подумать о рассредоточении бойцов и оружия, об усилении их маневренности. Возник вопрос о ликвидации разрывов, которые могут образоваться в бою при атомных ударах. «А что произойдет с артиллерией?». Этому вопросу Мельников посвятил целый раздел рукописи. Неоднократные учения убедили его, что для прорыва вражеских позиций в современных условиях уже не требуется такая масса артиллерии, как это было в Отечественной войне. Сейчас прорывы можно обеспечивать лишь несколькими мощными подвижными ракетно-ядерными установками. Еще и еще возникали вопросы. Все их надо было хорошо изучить, проверить на учениях. А тут вдруг батальон перевели на строительство оборонительных объектов, серьезно заболел сын. Возникла проблема смены резкого сырого климата на сухой, умеренный. Начались новые хлопоты.

Теперь Мельников с нетерпением ожидал, когда наконец приедет на его место офицер-инженер, а он получит назначение в новую часть и там продолжит работу над книгой.

3

Полторы недели прошло после того, как Мельников проводил семью. Получил две телеграммы: одну из Владивостока, в которой Наташа шутливо сообщила, что «водный рубеж форсирован удачно», другую с какой-то неизвестной станции Кедровой в три слова: «Продолжаем путь Москву».

Привыкший к семье, к шуму детей, Мельников никак не мог свыкнуться с угнетающей тишиной, которая царила теперь в доме. По вечерам он садился за стол, придвигал к себе три самодельные, сшитые из плотной линованной бумаги с толстыми зелеными обложками тетради. На каждой обложке выделялся белый квадратик приклеенной бумаги и четкая надпись: «Записки командира батальона». Первая и вторая тетради были уже исписаны полностью, а третья только начата.

Медленно перелистывая страницы, подполковник внимательно вчитывался в каждую строчку, вносил поправки, вписывал новые формулировки, подкреплял их фактами. Каждую боевую ситуацию непременно заново разыгрывал на карте или просто на листе бумаги.

Но даже в эти минуты в голову настойчиво лезли воспоминания.

Оторвавшись от рукописи, Мельников начинал ходить по комнате. Вот и сейчас, взглянув на мраморный чернильный прибор со статуэткой, изображающей одетого в медвежью шубу охотника, он живо представил первую поездку Наташи к больному.

Это было в ту зиму, когда она только начала работать в больнице. Как-то вечером прибежала домой взволнованная, раскрасневшаяся. Задыхаясь, сообщила:

— Сережа, не жди меня, ужинай, корми детей. Срочно еду в дальнее селение к эвенкам.

Сергей схватил ее за руку:

— Ты с ума сошла. Ведь ночь. Буран начинается.

Он подошел к окну, посмотрел на улицу. В лежавшем на сугробе квадрате света вихрился легкий снежок.

— Не смотри, — сказала Наташа, — и, пожалуйста, не пугай. Нужно ехать, ты понимаешь, нужно. Человек умирает.

Сергей молча стал помогать ей собираться. У крыльца стояли длинные нарты. Возле них суетился рослый эвенк в лохматой шубе. Мельников сказал ему серьезно:

— Смотрите, чтобы жену мне в целости доставить.

— Зачем терять, доктора терять не надо, — торопливо заговорил эвенк, лицо которого пряталось в косматой шапке. — Беречь будем, сильно беречь, как мой глаз.

Наташа уселась в нарты. Эвенк устроился впереди, гикнул на лохматых собак, и легкий возок мгновенно скрылся в темноте.

Утром Наташа вернулась усталая, но радостная. Глаза ее блестели. Потирая покрасневшие от мороза щеки, она торопливо рассказывала:

— Ты знаешь, Сережа, чудесный мальчик. Глазки черные-черные, как два жучка. Брови — сплошная линия, будто кистью кто провел. И представь, осложненная форма дифтерии: сильная опухоль желез. Еще бы час-полтора — и все кончено. Прямо из лап смерти вырвала.

А через месяц у крыльца снова остановились нарты. Хозяин их размашисто вошел в дом и положил на пол шкуру большого медведя.

— Зачем это? — запротестовала Наташа. — Ни в коем случае.

Но эвенк и слушать не хотел, стоял на своем:

— Я дарю. Мальчик тоже дарит. Возьми, хороший доктор.

Он поклонился и долго тряс Наташину руку.

Вспоминая это, Мельников открыл окно и долго сидел, подставив лицо свежему ветру. Потом снова склонился над тетрадями:

«В бою может возникнуть необходимость рассредоточения войск на мелкие группы. Для этого следует…»

Он подумал, зачеркнул последние три слова и сделал на полях новые пометки.

* * *

Как-то в начале сентября с инспекторской группой в гарнизон прилетел невысокий худощавый майор, работник отдела кадров. В тот же день он зашел на службу к Мельникову и, надеясь доставить ему большую радость, сообщил с ноткой торжественности:

— Просьба ваша удовлетворена. Можете получить направление в батальон охраны, который стоит в сорока километрах от Москвы. — После небольшой паузы добавил: — Если не каждый день, то раза два-три в неделю сможете бывать дома.

Мельников задумался. Густые черные брови его сдвинулись к переносице.

— Вы недовольны? — спросил майор.

Мельников кивнул головой:

— Да.

— Почему? Далеко от города?

— Нет. Хочу в линейный батальон.

С минуту длилось молчание.

Мельников хотел сказать, что ему непременно нужны полевые войска, тактические учения, новая боевая техника. Но только спросил:

— Что еще можете предложить?

— В районе Москвы ничего.

— А в другом месте?

Майор недоуменно пожал плечами:

— Неужели вы…

— Посмотрю, давайте должность.

Майор долго думал, потом сказал:

— Батальон есть в мотострелковой дивизии.

— Где?

— Это более чем за тысячу километров от столицы.

Он подошел к висевшей на стене карте и указал то место, где коричневая гряда Уральских гор постепенно расплывалась, тускнела, уступая место желто-зеленой равнине.

— Отсюда в Москву в выходной день не съездите. Правда, учебные поля, как видите, завидные.

— Да, развернуться есть где, — согласился Мельников. — Надеюсь, дадите подумать?

— Дня два я тут побуду еще. Пожалуйста, думайте, — сказал майор, так и не поняв собеседника.

Они распрощались.

Вечером, приехав домой, Мельников сбросил шинель и долго ходил по комнате, потирая виски. Мысли, будто волны в штормовую погоду, то набегали друг на друга, то отступали, чтобы с новой силой ринуться на приступ. Когда он думал о подмосковном батальоне охраны, взор его устремлялся на зеленые тетради. Что же делать с рукописью? Бросить в ящик стола, пусть покрывается пылью? Нет, это невозможно. Но как продолжать, если вокруг будут одни разводы караулов, посты и больше ничего… Но когда мысли переносились из Подмосковья в приуральскую степь, он явственно слышал голос жены: «Смотри, Сережа… только в Москву».

— Вот и смотри, — говорил он себе, продолжая ходить по комнате. — Получается как в сказке: налево пойдешь — в огне сгоришь, направо — в воде утонешь, а прямо — гора не пускает. Попадешь же в такой чертов круг.

Когда-то на фронте, в перерывах между боями, Мельников частенько думал: «Вот дойдем до победы, смоем с себя грязь и пороховую копоть и начнем жить по-иному, без тревог, как подобает мирным людям». Нет же. Кончились одни тревоги, начались другие. Такова уж, видно, жизнь человеческая. Ничего не поделаешь.

Сергей надел фуражку и вышел на террасу, оставив дверь приоткрытой. С океана дул холодный ветер. На небе — ни единой звездочки. На перилах дробились крупные капли дождя. Из темноты, словно из другого мира, доносились глуховатые гудки пароходов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Осень в этом году в приуральской степи была поистине золотая. Дни стояли ясные, безветренные. Набегавшие иногда от Каспия облака поднимались высоко и курчавились, как в жаркую летнюю пору. Медленно увядающие травы наполняли воздух густыми терпкими запахами, и даль туманилась зеленоватой дымкой.

Особенно нарядным выглядел лесок на высоком берегу безымянной речки, где среди вязов, карагачей и кленов прятался небольшой военный городок. В нем уже который год стоял мотострелковый полк. По утрам, когда над степью поднималось солнце, лесок словно загорался, листва на деревьях и кустарниках пламенела необыкновенно яркими красками.

Командир полка Павел Афанасьевич Жогин не был большим любителем природы, но и он, выходя на улицу, говорил, кивая на ближние клены:

— Эх, что творится на свете! Благодать!

— И хорошо, — замечала его жена, Мария Семеновна. — Может, еще недельку так постоит.

— Постоит непременно, — утверждал полковник решительным тоном, как будто состояние погоды зависело от его желания и воли.

Сегодня он так же сошел с крыльца, посмотрел из-под ладони по сторонам и, повернувшись к жене, которая в этот момент наливала воду в подвешенный к столбу рукомойник, сказал:

— Еще дня три погреет, а там холодов жди.

— Откуда у тебя такой точный прогноз? — недоверчиво спросила Мария Семеновна.

Жогин усмехнулся:

— Из небесной канцелярии донесение получили. Не веришь? Могу копию прислать с дежурным.

Мария Семеновна махнула рукой, выплеснула остаток воды из ведра под маленькие деревца и, не оборачиваясь, пошла в дом. Жогин, посматривая на нее, делал разминку, то приседая и вытягивая руки вперед, то выпрямляясь и разбрасывая руки в стороны.

После разминки и умывания Жогин еще немного постоял на улице и потом уже зашел в дом. Прежде чем надеть китель, он посмотрел в зеркало. Оттуда глядел на него крупный мужчина с богатырскими плечами, короткой крепкой шеей и хорошо развитой грудью. На большом порозовевшем лице его резко обозначились две глубокие морщины, идущие от носа книзу, отделяя полные одутловатые щеки. Жогин с явным неудовольствием потер морщины пальцами и громко вздохнул:

— Ах, каналья, идет.

— Кто идет? — настороженно спросила Мария Семеновна, подавая на стол завтрак.

— Старость идет. Без всяких командировочных предписаний, не представляясь, ломится во все двери. Нравится тебе или нет — принимай.

— Какое открытие, — засмеялась Мария Семеновна. — Не к тебе первому идет она, не к тебе последнему.

— Да ну ее к дьяволу! Листва и та опадать не хочет. А я что…

В коридорчике зазвонил телефон. Хозяйка послушала и повернулась к мужу:

— Шофер беспокоится.

Жогин взял у нее трубку, спросил:

— Да? Машину?.. Не надо, пешком пойду.

Мария Семеновна улыбнулась:

— Утренний моцион?

— Точно. Борьба с гипертонией. Тебе тоже на базар советую пешком ходить. Полнеть не будешь.

— А я и так в норме.

Фигура Марии Семеновны еще сохраняла прежнюю стройность и даже позволяла носить узкие в талии платья.

— Ну где, где полнота? — допрашивала она мужа.

— Если нет, будет скоро, — ответил он.

— Спасибо за комплимент, — запальчиво бросила Мария Семеновна и вышла на кухню.

«Обиделась», — подумал Жогин, усаживаясь к столу.

После завтрака полковник направился в полк, находившийся в километре от жилых офицерских домиков. Перед тем, как сойти с крыльца, он достал из-под крыши красноватый тальниковый хлыстик и поиграл им в воздухе.

Полковник любил ходить всюду с хлыстиком. Эта необычная для пехотного офицера привычка осталась у него от многолетней службы в кавалерийских частях, которая началась в конце гражданской войны, когда не однажды пришлось ему участвовать в борьбе с басмачами в Средней Азии. За отличие в одной смелой вылазке сам командующий наградил его именным клинком.

До сих пор в памяти Жогина сохранился этот бой. Ночь. Вражеские дозоры сняты. В горный кишлак неожиданно влетает группа красных конников. Их цель — захватить главарей укрывшейся банды. Еще мгновение — и кишлак вздрогнул от разрывов гранат, озарился пламенем. Два бородатых басмача на взбешенных лошадях с разных сторон бросились на молодого конника. Но Павел не растерялся. Спрыгнув с подбитого коня, выстрелил в одного бородача из карабина, другого наотмашь полоснул саблей и, схватив под уздцы его лошадь, быстро вскочил в седло. Только в конце боя он обнаружил, что верхушка его суконного шлема в двух местах пробита пулями.

После борьбы с басмачами Павел Жогин учился на высших командирских курсах, затем окончил академию и в Отечественную войну вступил командиром отдельного кавалерийского полка.

Правда, карьера его не всегда была успешной. Порой судьба трясла Жогина довольно чувствительно. Сразу же после академии, когда он ожидал повышения в звании, вдруг случилось непредвиденное: арестовали бывшего командира той самой кавалерийской группы, в которой Жогин действовал когда-то в Средней Азии. Целую неделю таскали его на допросы. Заставили вспомнить все походы, бои, обстановку в эскадронах. Больше всего следователь интересовался, когда и где группа переходила границу и долго ли находилась на чужой территории. Такой эпизод действительно был. В погоне за врагами конники однажды залетели километров на двадцать в глубь Афганистана. Однако Жогин считал это доблестью. Так он хотел написать и в протоколе допроса. Но следователь категорически предостерег его, сказал, что этот факт будет расценен, как политическая слепота и потеря бдительности со всеми вытекающими последствиями. Кто знает, может он и в самом деле старался выгородить Павла Афанасьевича, а может была какая другая причина, только следователь настоял на своем. И хотя история эта закончилась для Жогина вроде благополучно, все же из Москвы пришлось ему уехать в старом звании. Да и должность получил он гораздо ниже той, с которой уходил в академию.

«Ничего, разберутся, — успокаивал себя Жогин. — А насчет политической слепоты может и верно, дал я промашку по молодости». Дома он перерыл все свои архивы, нашел единственную фотокарточку, где командир группы сидел на сером в яблочных накрапах коне редкой киргизской породы и, держа руку под козырек, приветствовал выстроившихся перед ним конников. Долго смотрел Жогин на суровое волевое лицо человека, с которым ел, можно сказать, из одного котелка и не заметил того, что узнал о нем от следователя. Так и этак повертывал Жогин фотокарточку, стараясь припомнить что-нибудь подозрительное. Нет, ничего такого не припомнил. Но карточку все-таки сжег, сжег не колеблясь, хотя была она дорогой памятью о погибших в боях товарищах.

А ровно через полтора года Жогину вдруг повезло. Вышло так, что командиров, участников первомайского парада на Красной площади, пригласили в Кремль. Среди них оказался Жогин. Какой это был для него день! Щедрое весеннее солнце высвечивало высокие кремлевские купола, и яркий отблеск позолоты падал на древние зубчатые стены, на распускавшиеся деревья и на торжественно строгие лица тех, кто шел в знаменитый Георгиевский зал. Даже воздух над Москвой казался в тот день необыкновенно спокойным и розовым.

Утром следующего дня во всех газетах на первых полосах появился большой снимок, на котором вместе с приглашенными был заснят Сталин. Жогин сидел от него третьим. И это было самым главным. По крайней мере, он уже больше не чувствовал себя поднадзорным. Больше того, ему очень быстро присвоили очередное звание и сразу с должности помощника начальника штаба перевели на должность командира кавполка.

Вторично в Кремль попал он в суровую зиму 1942 года, когда бои развернулись под самой Москвой. Вместе с другими пятью командирами-кавалеристами его вызвали прямо с фронта, чтобы дать особое задание. Предполагалось, что вызванных примет Сталин. Но появился генерал и заявил: прием у Верховного будет после выполнения задания. Смысл этого обещания Жогин понял очень хорошо. Только на сей раз счастье изменило ему. В самый разгар боя он попал на вражескую мину. У коня раздробило голову, выворотило внутренности, а хозяина его ранило в левую ногу повыше колена.

Пролежав полтора месяца в госпитале, Жогин получил назначение командовать отдельным запасным полком, расквартированным в южноуральском городе. Побывавшие здесь люди долго помнили потом крутой характер командира и установленную им жесткую дисциплину. Они называли этот полк «жогинской академией». Даже в других частях можно было услышать: «Раз прошел «жогинскую академию», значит, соли попробовал».

Когда кончилась Великая Отечественная война и запасной полк был расформирован, Жогин получил новое назначение — заместителем начальника межокружных офицерских курсов. Скучной показалась ему эта работа: лекции, семинары, зачеты. Сиди и слушай, как отвечают офицеры на вопросы преподавателей. Нет, не привык Жогин к такой обстановке. Ему нужны боевые подразделения. Он командир, а не педагог. Его дело командовать, решать боевые задачи. И желание полковника вскоре было удовлетворено: ему предложили принять мотострелковый полк.

Несмотря на многие годы, прошедшие после службы в кавалерии, в душе Жогин оставался кавалеристом. Вот и сейчас, бодро шагая по твердо утоптанной дорожке, сжатой с обеих сторон мелкорослым кустарником, он ловко помахивал тальниковым хлыстиком, с удовольствием стегая себя по блестящему голенищу хромового сапога.

Впереди за деревьями слышались громкие отрывистые команды. На плацу первого батальона шли строевые занятия. Едва Жогин прошел заросли, которые отделяли его от марширующих подразделений, как раздалась громкая протяжная команда:

— Смир-р-р-но-о-о!

Подразделения замерли.

Невысокий, подтянутый и очень живой майор Степшин, временно исполняющий обязанности комбата, заторопился навстречу полковнику. Остановившись, он прищелкнул каблуками, резко вскинул руку под козырек и отдал рапорт. Сделал он это с особенной ловкостью и даже с некоторой лихостью. Полковник смотрел на него строгим оценивающим взглядом и, казалось, говорил: «Правильно, хорошо». Потом он вскинул голову и крикнул, чтобы все слышали:

— Здравствуйте, товарищи!

Солдаты ответили дружно, словно одним голосом:

— Здравия желаем, товарищ полковник!..

Не сходя с места, Жогин окинул взглядом ровное поле большого квадратного плаца, местами запорошенного желтыми и красными листьями, поморщился:

— Что это? Почему такой беспорядок?

Майор насторожился, не догадываясь, о чем идет речь.

— Удивляюсь халатности, — повысил голос полковник, указывая хлыстиком на то место, где отделение солдат под звонкую командусержанта четко отбивало шаг по пестрому настилу. — Вы скоро по персидским коврам ходить начнете. А там цветочки под ноги стелить будете. Нечего сказать, очень красиво.

— Виноват, — вполголоса ответил Степшин, поняв, наконец, чем недоволен командир полка. — Сейчас все будет убрано.

Он подозвал командиров рот, приказал им выделить солдат, принести метлы. Когда ротные разошлись выполнять приказание, Жогин посмотрел на взволнованного Степшина и покачал головой, наставительно выговаривая:

— От вас-то, майор, я не ожидал этого.

Он произнес эти слова подчеркнуто. И весь смысл, который был вложен в них, Степшин уловил в ту же минуту. Его энергичное, худощавое лицо загорелось.

— Больше не повторится, товарищ полковник, — сказал он сдержанно.

К исполнению обязанностей комбата Степшин приступил три месяца назад, когда командир первого батальона, получив новое назначение, уехал. Полковник Жогин сказал тогда вполне определенно:

— Что же, будем выдвигать на его место заместителя. Человек он старательный, исполнительный.

На следующий день Степшин заполнил новую анкету, написал подробную биографию. С того момента он почувствовал себя полным хозяином в батальоне. У него не было сомнений в том, что скоро появится приказ, где будет сказано: «Майор Степшин назначается командиром первого батальона». Ведь представление и рекомендация командира полка кое-что да значат.

Но вместе с уверенностью в нем росло и другое странное чувство. Ему стало казаться, что при каждом новом замечании в его адрес полковник непременно думает: «А не зря ли я тороплюсь выдвигать Степшина на самостоятельную должность?». И ему хотелось как можно лучше и быстрее выполнить указания командира, чтобы развеять эти сомнения.

С таким же старанием выполнял Степшин приказ Жогина и на этот раз. А Жогин следил, как солдаты размахивают метлами, очищая плац от листвы, и с удовлетворением отмечал: «Вот и зашевелились. Правильно. Теперь хоть шаг слышно будет. А то шуршит листва под ногами, и не поймешь: то ли строевая подготовка, то ли прогулка».

Потом он прошел по всему плацу, постукивая хлыстиком по голенищу. Останавливаясь перед группами солдат, начальственно покрикивал:

— Ногу, ногу выше!

Когда его требование послушно выполнялось, он одобрял и тут же делал новое замечание.

— Шаг крепче, шаг!

И в такт почти каждому своему слову машинально постукивал хлыстиком по голенищу.

С плаца первого батальона Жогин пошел на другие плацы.

2

Сразу же после обеденного перерыва к Жогину пришел начальник клуба лейтенант Сокольский. Худощавый, сутуловатый, с маленьким острым лицом, он всегда раздражал полковника своим видом. Каждый раз у него оказывалось что-то не в порядке: пуговицы, подворотничок или сапоги.

Жогин «встряхивал» Сокольского. А перед строевыми смотрами приказывал ему носа не показывать на улицу. В таких случаях Сокольский закрывался в клубе или уходил куда-нибудь, чтобы не накликать на себя неприятности.

С командиром полка лейтенант старался встречаться как можно реже. Сегодня он тоже собирался к нему с опаской. Но требовалось непременно доложить о только что полученных музыкальных инструментах, шахматах, плакатах. Полковник очень не любил, чтобы обходили его даже в самых малых делах. «Кто я вам, командир или нет? — любил он повторять при каждом удобном случае. — А если командир, то извольте прийти и доложить мне лично».

Захватив с собой кое-что из полученного имущества, Сокольский внимательно осмотрелся, подтянул потуже ремень, смахнул пыль с козырька фуражки и, стараясь казаться бодрым, Вышел из клуба. В штабе возле кабинета командира он еще раз осмотрел себя, вынул из кармана тряпку, вытер сапоги и после этого уже постучал в дверь.

Кажется, все было предусмотрено, продумано каждое движение, и все-таки опять вышла неприятность. Едва он стал докладывать, подняв к фуражке ладонь, как из-под левой руки выпали свернутые в трубку плакаты. Один из них с портретом героя Великой Отечественной войны генерала Доватора развернулся на полу посередине кабинета. Обескураженный, Сокольский запнулся на полуслове и второпях назвал Жогина генералом. Тот сверкнул глазами, но неожиданно смягчился:

— Эк вы хватили, Сокольский. В генералы произвели… Ну, ладно, показывайте, что принесли.

Осмелевший начальник клуба подал полковнику накладные, два красивых блокнота и плакат с изображением воинской формы.

— Ага! — воскликнул тот, придвигая плакат ближе к себе. — Нужен. Дать во все роты. Пусть учатся, как носить одежду.

Потом, словно вспомнив о чем-то, перевел взгляд на Сокольского.

— А у вас что делается? Когда чистили пуговицы?

Сокольский попятился от стола, неуверенно подбирая слова для ответа.

— Вчера… нет, позавчера чистил.

Жогин покачал головой:

— Где там «вчера». Месяц назад, это будет вернее. Очень красиво получается. Ну, вот что. Приказываю чистить пуговицы каждое утро. Поняли?

— Так точно, понял.

— Эх, Сокольский, Сокольский, и как это вам присвоили офицерское звание? — Жогин громко вздохнул. — Будь моя воля, я бы снял с вас погоны не задумываясь. Точно говорю. И отправил бы вас в роту, к самому строгому старшине.

Сокольский стоял, опустив глаза, виноватый и подавленный. Губы у него подергивались, как у школьника, которого отчитывают за невыполненный урок.

«Пересолил, видно», — подумал Жогин. Взяв один из плакатов, он свернул его в трубку и подал начальнику клуба.

— Возьмите и повесьте дома над кроватью. Будете вставать по утрам, одевайтесь точно так.

— Слушаюсь, — глуховато ответил Сокольский и собрался уходить.

— Да, обождите! — Полковник пристально посмотрел в лицо лейтенанта. Он вспомнил: дня два назад замполит докладывал о том, что начальник клуба просит выделить ему отдельную комнату в одном из новых домов, которые будут отстроены к лету. Тогда Жогин не обратил на это внимания. А сейчас ему вдруг стало не по себе. Почему это Сокольский обращается с таким вопросом не к командиру, а к заместителю?

— Так что же вы молчите? Квартиру просили?

Лейтенант заволновался, не зная, как лучше ответить.

— Почему не хотите жить в общежитии? — допытывался полковник. — Не нравится?

— Нет, не поэтому. Ситуация такая складывается, товарищ полковник.

— Какая? Женитесь, что ли?

— Вроде этого.

— Почему так неуверенно говорите?

— Да не знаю, как оно еще получится. Поеду в отпуск, посмотрю.

— А квартиру, значит, подавайте. Нет, Сокольский, когда женитесь, тогда и о квартире говорить будем. Поняли?

Лейтенант задумался.

— Куда же я жену-то привезу, в клуб, что ли?

— А чего стесняться, везите в клуб, — сказал Жогин. — Мы, знаете, как в свое время жили? В шалашах. И еще вот что я скажу вам, Сокольский. Пора понять, что по таким вопросам надо обращаться непосредственно к командиру. И не так просто, а сядьте и напишите рапорт. Да пишите твердо, без этого своего «вроде».

— Слушаюсь, — ответил лейтенант.

— Ну вот и все. Теперь оставьте мне один плакат, остальное забирайте и несите к замполиту.

Сокольский ушел. Жогин вынул из стола несколько кнопок и прикрепил плакат к стене между окнами.

Затем он вызвал своих заместителей и начальника штаба. Первым пришел подполковник Сердюк. Широколицый и строгий на вид мужчина. Совсем недавно ему исполнилось тридцать восемь лет. Но стоило подполковнику обнажить преждевременно полысевшую голову, как людям начинало казаться, что этому офицеру, вероятно, перевалило уже за сорок пять.

Сердюк почти всегда в помещении ходил в фуражке. В ней, он вошел и в кабинет командира. Жогин стоял, широко расставив сильные ноги, нетерпеливо пожевывал губами.

— А ну, боевой заместитель, посмотри-ка на плакат. Хорош, правда?

Сердюк согласно кивнул головой.

Вошел начальник штаба майор Шатров, плотный, большеглазый, постоянно розовый и немного щеголеватый. Он молча вытянулся, легонько щелкнул каблуками. Следом за ним в кабинете появился заместитель по политчасти подполковник Григоренко, неторопливый, усатый, с постоянным, чуть приметным прищуром сероватых глаз. У него было завидное качество — в любой обстановке сохранять спокойный, невозмутимый вид.

— Вот что, товарищи, — сказал полковник, подняв голову. — Во-первых, прошу обратить внимание на строевые занятия. Нельзя же отрабатывать шаг, если на плацу листвы по колено. Я предупредил командиров. В другой раз буду наказывать. Во-вторых, надо требовать, чтобы у личного состава был надлежащий внешний вид. Опять сегодня Сокольскому сделал замечание. Безобразие. Вот посмотрите. — Он показал пальцем на плакат. — Специально издали. И правильно. Внешний вид — это лицо солдата. А мы забываем.

— Точно, — подтвердил Сердюк. — Беда такая имеется. Плакатик очень даже кстати. Заставим в ротах поработать.

— Агитаторов надо мобилизовать, — подсказал Григоренко.

Жогин махнул рукой.

— Что тут сделают агитаторы? Пусть сами командиры воспитывают. — Он повернулся к начальнику штаба и распорядился:

— Позвоните комбатам и скажите, что полковник приказал.

— Слушаюсь, — ответил Шатров, чуть наклонившись вперед, и первым вышел из кабинета.

Оставшись один, Жогин долго расхаживал от стены до стены. Потом сел за стол и начал просматривать давно уже принесенные начальником штаба документы. Здесь были донесения о состоянии боевой техники, вооружения, сводки о расходе горючего. Вместе с ними лежало письмо председателя колхоза «Маяк» Фархетдинова. Он просил помочь ему в борьбе с волками, которые в этом году не давали покоя стадам овец и коров.

Жогин перечитал письмо трижды, подумал: «Что же, мы воевать с волками будем? Боевую учебу в сторону — и вперед, в атаку на волков. Нечего сказать, красиво получится. И сообразит же этот Фархетдинов». Потом он вспомнил, что Григоренко с Шатровым иногда ходят на охоту. Взял красный карандаш и написал размашисто через все письмо: «На данный факт обращаю внимание наших охотников». Подчеркнув это жирной чертой и отложив письмо в сторону, он стал просматривать другие бумаги.

В кабинет снова вошел Григоренко.

— Что у вас ко мне? — строго спросил Жогин.

— Насчет агитаторов, товарищ полковник. Зря вы недооцениваете такую силу. Есть ведь товарищи хорошие, инициативные.

Жогин улыбнулся:

— Значит, зажимаю?

— Так получается. Ведь к вашим словам прислушиваются, потом в ротах начинают их повторять. В результате люди становятся безынициативными.

Жогин покачал головой:

— Ох, и любите вы, политработники, козырять словечками: инициатива, самостоятельность, творческий подход. Сказки это! Армейская дисциплина держится на железной руке командира. — И он с такой силой сжал пальцы в кулак, что кожа на них побелела. — А что получится, если ослабить эту руку? Расползутся пальцы в стороны, и все. А вы мне суете под нос творческий подход. Армия есть армия. Военная дисциплина не терпит рассуждений. Приказал командир на смерть идти — иди. А то начнете раздумывать, какой тут подход: творческий или не творческий.

— Солдат все должен делать обдуманно, сознательно, — сказал Григоренко. — И на смерть людей ведет прежде всего высокая сознательность. Не будет ее — и рука ваша окажется слабой, товарищ полковник.

— Громко, ничего не скажешь, — усмехнулся Жогин. — Кстати, я слышал, как вчера в третьей роте ваши агитаторы прививали солдатам эту самую высокую сознательность. Целый вечер о космических мирах книжки читали, а о том, что два человека за неряшливый вид по наряду получили, ни слова.

— Подсказали бы. Ведь люди-то молодые.

— Бросьте! — повысил голос Жогин. — Развели болтунов и еще защищаете. Пусть лучше устав учат да пример в службе показывают. И вообще поменьше читайте мне лекций об этих творческих подходах. Я их наслушался от прежнего замполита Травкина. Хватит!

Григоренко прищурился, как бы говоря: знаю, знаю, на что намекаете, товарищ полковник.

Громкий стук в дверь прервал разговор. В кабинет вошел начальник штаба. Выслушав его доклад, Жогин сел в машину и поехал, как он любил говорить, в войска. По дороге задумался: «А похоже, плохо знает Григоренко историю с Травкиным. Тот ведь тоже начинал с рассуждений о каких-то новых методах воспитания, о внимании к солдату, а потом клеветать на командира стал. Вот личность! Теперь, наверно, поумнел без погонов-то. Пусть еще спасибо скажет, что не привлекли, как полагается, за безобразия. А надо было».

В батальонах пробыл он до самой темноты. Когда возвращался, всюду уже светились огни. Из приоткрытых дверей слышалась негромкая хоровая песня.

— Стойте, — сказал Жогин шоферу. Он вспомнил, что давно уже собирался послушать, какие песни разучивают женщины под руководством Сокольского и Марии Семеновны. Недогляди за ними, так они подготовят песни только про поцелуи да любовные вздохи. «Ох, уж эти мне хористки», — с неудовольствием подумал полковник, поднимаясь на высокое крыльцо клуба.

Из вестибюля в зал двери были открыты настежь. Слова песни слышались уже явственно. Полковник остановился. Хорошо спевшиеся женские голоса выводили:

Поправив ремень и приосанившись, Жогин вошел в зал, сел на стул в первом ряду и терпеливо стал ждать конца песни. Женщины в белых платьях стояли полукругом, устремив взоры на Марию Семеновну, которая старательно дирижировала. В черном платье, изящно стянутом в талии, она выглядела особенно, стройной. Жогин пожалел даже, что посмеялся утром над женой.

Песня кончилась. Не сходя с места, женщины вразнобой заговорили:

— Здравствуйте, Павел Афанасьевич!

— Давно вы не слушали нас. Уже выступать скоро!

Мария Семеновна сказала женщинам:

— Сейчас покажем полковнику всю нашу программу. Внимание, девочки! Поем «Уральскую рябинушку».

Она кивнула сидевшей за кулисами пианистке и взмахнула руками.

«Опять про любовь», — досадливо поморщился Жогин, но ничего не сказал, стал слушать.

После «Уральской рябинушки» хор исполнил частушки, в которых также пелось все больше про милую да про миленочка. Разочарованный полковник встал и, не скрывая своего недовольства, многозначительно произнес:

— Да-а-а…

Женщины переглянулись. До сих пор все, кто слушали их, отзывались о репертуаре и его исполнении с похвалой, а командиру полка вдруг не понравилось. Мария Семеновна спросила нетерпеливо:

— Что смущает? Частушки?

— И частушки, и еще кое-что.

— Почему?

Жогин ответил не сразу. Он обвел женщин колючим взглядом, как бы спрашивая: «Неужели вы сами не понимаете?», потом сказал задумчиво:

— Любви слишком много, а духа солдатского нет.

Взволнованные женщины заговорили разом:

— Это же лирические песни. В репертуарный сборник они включены. По радио поют каждый день.

— Знаю, что по радио поют, — уже раздраженно заговорил Жогин. — А у нас войска. Мы не женихов готовим, а солдат. Понимаете?

— Но что же вы хотите? — добивались женщины.

Мария Семеновна волновалась больше всех.

— Может, строевые исполнять заставишь? Не подойдем для такой роли.

Видя, что разговор обостряется, Жогин смягчил тон. Он приложил руку к груди и мирно склонил набок голову.

— Товарищи женщины, не волнуйтесь. Никто вас петь строевые песни не заставляет. Но вы же должны понять, что выступаете перед солдатами. А солдатам нужны боевые песни.

— Что ж, лирика не нужна? — резко спросила Мария Семеновна.

— Нужна. Но не столько. Вот замените частушки чем-нибудь посерьезнее, и дело немного поправится.

— Частушки, пожалуй, можно заменить, — послышалось несколько голосов сразу.

Мария Семеновна кивнула головой:

— Ладно, исполним вместе с мужскими голосами песню о полковом знамени.

— Правильно, — улыбнулся Жогин и тут же подумал: «Не мешало бы еще заменить «Рябинушку». Ну, эту потом, в другой раз».

Увлеченный разговором с женщинами, он не заметил, как в зал вошел майор Шатров.

— Товарищ полковник, есть важная бумага.

Жогин неторопливо сошел со сцены, взял из рук начальника штаба листок, и вдруг раскрасневшееся в споре лицо стало серым. Не выдавая внутренней бури, он вышел в вестибюль, еще раз перечитал бумагу. Это была телеграмма, в которой говорилось, что командиром первого батальона назначен подполковник Мельников Сергей Иванович.

«Значит, со Степшиным не вышло, — с горьким сожалением подумал Жогин. — Как же так? Чем не подошел? Ведь такие хорошие характеристики были». С минуту стоял он молча, играя хлыстиком, потом спросил начальника штаба:

— Кто он, этот Мельников?

— Не знаю, — ответил тот, вытянувшись перед начальником. — Приедет — познакомимся, товарищ полковник.

— Спасибо, успокоили. Позвонить надо было в штаб дивизии. Там, наверное, знают.

— Слушаюсь. Позвоню.

— А Степшин знает о телеграмме?

— Видимо, нет. Я не сообщал ему.

— И не сообщайте пока. Сначала выясним… Н-да, история. — Жогин стукнул трижды по сапогу хлыстиком, вернул Шатрову телеграмму и, не ожидая жены, пешком отправился домой.

3

На следующее утро Жогин решил побывать у командира дивизии, поговорить с ним по поводу полученной телеграммы. Пока ожидал машину, прохаживаясь от крыльца до заборчика и обратно, все время размышлял: «И как это вверху делают, не учитывая наших мнений. А еще говорят, что молодые кадры выдвигать надо. Слова одни. Назначили Мельникова, и все. Кто он? Откуда? Конечно, приехать и сразу же вступить в командование передовым батальоном — дело завидное».

В приоткрытую дверь послышался голос жены:

— Павлуша, захвати плащ, сегодня прохладно.

Погода действительно была не такая теплая, как вчера. И хотя солнце играло на багряных деревьях по-прежнему живо и ласково, в воздухе чувствовалась свежесть, какая бывает вблизи гор, покрытых шапками снега. Вязы и клены тоже заметно изменились за ночь. Листвы на них стало меньше. Всюду проступили серые прожилки оголенных ветвей.

— Принести плащ-то? Чего молчишь? — повторила Мария Семеновна.

Полковник бодро отмахнулся:

— Не надо, поживем еще без плаща.

— Ну живи, живи, — пропела Мария Семеновна. — Простудишься, тогда по-иному заговоришь.

«А все-таки она отходчивая, — подумал Жогин. — Вечером злилась из-за частушек, а сейчас уже беспокоится, жалеет».

Подошла машина. Полковник сел рядом с шофером, сказал коротко:

— К хозяину.

Газик быстро набрал скорость, проскочил тенистый лесной участок, прошуршал ребристыми колесами по деревянному настилу моста и выкатил в степь. Сразу изменился гул мотора. Навстречу потекли упругие струи воздуха, напоенного резкими запахами сухих трав. Мимо побежали холмы с желтыми песчаными лысинами, постаревшие кустики татарника и широкие массивы жухлого ковыля.

Посматривая по сторонам, Жогин продолжал думать о предстоящем разговоре с генералом. Его тревожила какая-то неясность в отношениях с этим, недавно приехавшим в дивизию человеком. Как просто было с прежним комдивом генерал-майором Ликовым! Тот умел ценить кадры, уважал заслуги, не стеснялся теплое слово сказать. Начнет где-нибудь на собрании о боевой учебе говорить, непременно кивнет в сторону его, Жогина: «Вон полковник знает, как в кавалерии обучали препятствия брать».

А как ценил Ликов дисциплину и порядок! Походит, бывало, по городку, посмотрит плацы, технические парки, казармы и обязательно отметит: «Хорошо поставлено дело, чувствуется жогинская рука». Чудесный был человек. Недаром стал заместителем командующего округом. На такую должность кого-нибудь не поставят. «А новый командир совсем не такой, — решил полковник, равнодушно посматривая на дорогу. — Этот походит по городку, посмотрит, замечаний сделает много, а чтобы отметить хорошее — не жди. Может, присмотреться хочет получше. Оно ведь у каждого человека собственный подход к делу. Но что ни говори, а все же не то, что генерал Ликов».

От полка до районного центра, где размещался штаб дивизии, было более пятидесяти километров. Дорога все время бежала степью. Кругом ни единого деревца. У горизонта бугрились густые облака. Они поднимались медленно, а снизу показывались все новые серые глыбы, как будто мощный траншеекопатель гигантским плугом вспарывал степную целину.

Приглядываясь к облакам, Жогин сожалел, что не послушал жену и не захватил плаща. Он зябко пошевелил плечами и плотнее прижался к пружинистой спинке сиденья. Ветер усиливался, в кабину залетала пыль. О металлический корпус дробно стучали горошины сыпучего гравия.

Перед въездам в районный поселок полковник приказал остановиться. Отойдя шагов на пять в сторону, он поднял руки вверх, потом вытянул вперед. Шофер тем временем достал из-под сиденья сапожную щетку и узенькую полоску бархотки. Прежде чем почистить запыленные сапоги, Жогин снял китель, осмотрел его, смахнул прицепившиеся травинки.

Минут через пять, когда все обмундирование было приведено в надлежащий вид, а сапоги приобрели зеркальный блеск, машина тронулась дальше.

Штаб дивизии помещался в центре поселка. Двухэтажное белое здание, обнесенное высоким дощатым забором, было видно издали. Над проходной будкой и над воротами плескались алые флажки.

Жогин въехал прямо во двор и остановился у парадного крыльца. Выходя из машины, он по привычке захватил хлыстик, но тут же повернулся и бросил его на сиденье. Из штаба вышел дежурный офицер, доложил, что генерала пока нет, но через десять минут приедет. Полковник прошел в небольшую чистую приемную. Здесь стояло лишь несколько стульев, висели часы и большое зеркало в темно-коричневой дубовой раме. Его повесили по приказу прежнего командира, чтобы перед входам в кабинет офицеры могли привести в порядок одежду. Он так и говорил: «Прежде чем показаться мне, покажись зеркалу». Повинуясь этому правилу, Жогин постоял перед зеркалом и сел возле окна.

Генерал-майор Павлов действительно появился ровно через десять минут. Высокий, суховатый, он вошел в приемную неторопливой, но твердой походкой и, прежде чем Жогин успел встать, подал ему руку с длинными, тонкими, как у пианиста, пальцами:

— Здравствуйте, полковник. Прошу заходить! — И сам распахнул дверь.

Жогин задержал свой взгляд на комдиве, на его свободных и вместе с тем очень собранных движениях. И, вероятно, увлеченный ими, вдруг размашисто кивнул головой в знак благодарности за любезное приглашение. Но этот кивок показался ему таким непривычным и до того нескладным, что он сразу же пожалел о нем и даже поморщился от досады.

Кабинет генерала был просторным. На его голубоватых стенах, как и в прежнее время, висели портреты прославленных полководцев, задернутая желтой шторой военная карта. В одном углу стояли шкаф с литературой, вешалка для одежды, в другом — тяжелый сейф. Зато остальную мебель Павлов расставил по-своему. Раньше здесь много места занимал огромный стол под яркой лиловой скатертью. Все стулья, кроме командирского, размещались возле стен. Это позволяло Ликову во время совещаний расхаживать по кабинету и останавливаться то перед одним, то перед другим офицером. Теперь же огромный стол исчез. На его месте появились три не очень больших одинаковых стола, расположенные буквой «Т», и скатерти лежали на них не лиловые, а зеленые. Стулья тоже перекочевали от стен к столам. Кроме того, Павлов поставил на свой стол бронзовую фигурку солдата с автоматам. Эту фигурку, если верить штабным офицерам, комдив привез со старого места службы. И Жогин сразу предположил, что данная вещичка не иначе как приз, врученный генералу за особые стрелковые заслуги. Такая мысль мелькнула у него и сейчас, едва он оказался в кабинете. Но в это время комдив указал рукой на один из стульев и приветливо сказал:

— Садитесь, товарищ полковник. Вас, наверное, беспокоит назначение нового комбата?

— Очень беспокоит, — признался Жогин, довольный тем, что генерал сам начал этот разговор. — Уж очень легко решают кадровики судьбу офицеров. Хотя бы с нами посоветовались.

Павлов молчал, чуть приметно постукивая пальцами по зеленому сукну и сочувственно смотрел на полковника, который бодро продолжал:

— Я ведь Степшина, как себя, знаю, товарищ генерал. Вырастил, можно сказать, подготовил. И вот, изволь отстранять своего человека и принимать другого.

Комдив смотрел на взволнованного полковника и вспоминал телефонный разговор с командующим, происходивший несколько дней назад. Может быть, это очень плохо, что он, Павлов, не смог тогда защищать Степшина так же вот твердо, категорически, как это делал сейчас Жогин. А может, как раз и правильно: не следовало лезть в драку, не зная, кому отдать предпочтение — Степшину или Мельникову. Но как бы там ни было, в душе Павлов разделял огорчения командира полка, мысленно одобрял его настойчивость. Не нравилось ему только одно в высказываниях собеседника: какое-то странное и беззастенчивое деление офицеров на «своих» и «других». Что значит эта фраза: «…Изволь отстранять своего человека и принимать другого»? Комдив настороженно сузил глаза и после небольшой паузы сказал:

— Да, придется принимать. Вопрос уже решен.

— Я понимаю, товарищ генерал. Но ведь обидно, Степшин старается, надежду имеет и вдруг… К тому же неизвестно, что собой представляет этот Мельников.

— Что представляет? Скажу. Командовал батальоном, участник войны. Надо полагать, опытный товарищ. А что касается Степшина… То ведь у нас в дивизии не один батальон. Что-нибудь придумаем.

Последние слова генерала встревожили полковника. Разве за тем он ехал сюда, чтобы предлагать кому-то свои кадры? Нет, генерал не так понял его. И Жогин не замедлил сказать, что Степшина отдавать из полка он не намерен.

Павлов улыбнулся:

— Ну вот, на кадровиков обижаетесь, а сами не хотите, чтобы выдвигали человека.

— Как же не хочу! — Жогин чуть было не вскочил со стула. — Я всей душой, товарищ генерал, только…

— Все понятно, — остановил его комдив и опять улыбнулся краешками губ. — Собственнические тенденции проявляете, полковник. Но волноваться не следует. На ваши кадры никто пока не посягает. Возможно, разумно сделали, что воздержались с утверждением Степшина комбатом. Ведь он заочно учится в академии? Представляете нагрузку?

— Три месяца справлялся, — вставил Жогин.

Павлов шевельнул бровями:

— Я не говорю, что Степшин не справится. Мне трудно судить о человеке, которого еще слабо знаю. Но тяжесть, тяжесть-то какая… Пусть закончит академию.

Жогин хотел еще что-то сказать, но, встретив прямой взгляд комдива, удержался, только произнес устало:

— Очень жаль…

Больше они к этому разговору не возвращались. Павлов стал расспрашивать полковника о состоянии учебы в подразделениях, о подготовке техники и вооружения к зиме. Советовал, на что в первую очередь обратить внимание. Жогин записывал все в маленький желтый блокнот, подчеркивая, что следовало устранить или поправить немедленно при возвращении в городок.

В конце беседы генерал достал из ящика стола военный журнал и, перелистывая новенькие страницы, спросил:

— Десятый номер получили?

Полковник ответил не сразу. Получить-то он получил, только за делами не успел еще просмотреть. Сказать об этом комдиву было неудобно, и Жогин ответил вопросам:

— А что там, товарищ генерал?

— Статья интересная. — И прочитал: — «Новая боевая техника в зимних условиях».

— Я уже читал в газетах об этом, — сказал Жогин. — Прописные истины.

— Вот и ошибаетесь. В этой статье много нового, чего мы не учитываем. Надо будет до каждого офицера довести.

— Ясно.

— Внимательно изучить надо, — добавил Павлов, недовольный скоропалительными ответами собеседника. Жогин понял это и деловито кивнул головой:

— Сегодня же сам прочту и дам распоряжение…

После разговора с комдивом он побывал у начальника штаба. Хотел зайти к начальнику политотдела полковнику Тарасову, покритиковать репертуарные сборники для самодеятельности, но тут же раздумал, представив, что сейчас начнется разговор о политзанятиях, партийных собраниях, «Это еще на целый час», — подумал Жогин и направился к выходу.

Обратно в полк ехал сумрачным, неудовлетворенным. Стало ясно, что решение о Степшине принято не без участия комдива. «Жаль, что так получилось, — сокрушался Жогин. — Очень жаль. Был бы прежний комдив, он ни за что не допустил бы этого. До министра дошел бы, а своего человека отстоял. Тут, главное, принципиальность нужна, собственная линия».

Полковник вздрагивал от холода. Синеву неба давно заволокли густые тучи. Серые и тяжелые, они медленно ползли с севера и сеяли дождь, мелкий, противный. Дорога, травы, песчаные лысины высот потемнели и будто съежились. Местами облака опускались так низко, что цеплялись за дальние холмы, клубились, как плотные массы тумана. Жогину казалось: там, на горбатых высотах, кто-то поджигает дымовые шашки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Необыкновенно хороша была столица в тот спокойный августовский полдень, когда экспресс, покрывший более девяти тысяч километров, подходил к одному из ее вокзалов.

Дыхание родного города Наташа ощутила сразу же, как только навстречу поезду замелькали в зелени березовых рощ подмосковные дачи, желтые, коричневые, голубые. На смену дачам и рощам стали надвигаться каменные здания. Пассажиры в вагоне прильнули к окнам. И вдруг из репродуктора раздался торжественный голос: «Граждане пассажиры, экспресс прибывает в столицу нашей Родины — Москву!»

Наташа так разволновалась, что у нее потемнело в глазах. Синяя шляпка с искусственными вишенками, которую она готовилась надеть, выпала из рук. А каменные здания и трубы за окнами все набегали и набегали.

Потянулась высокая деревянная платформа с встречающими. Они махали руками, что-то кричали и улыбались. Наташа стояла, охваченная чувством необычайной торжественности, и слушала, как все реже и реже постукивают колеса на стыках рельсов. Оторвавшийся от окна Володя поднял с полу шляпку и громко закричал:

— Мама, мамочка, приехали! Надевай скорей!

Наташа все время думала, что первой выбежит из вагона, отыщет в толпе встречающих мать. А получилось совсем не так. Анастасия Харитоновна гораздо быстрей появилась в дверях купе.

— Вот они, путешественники! — воскликнула она, всплеснув длинными тонкими руками, и принялась целовать сначала Наташу, потом детей. Прижав к себе внучку, восторженно приговаривала:

— А этот какой детеныш! Откуда он взялся? Где вы нашли его?

Девочка молчала, диковато поглядывая то на мать, то на бабку.

— Ну что, боишься меня? — взволнованно продолжала Анастасия Харитоновна. — Не бойся, бабушка хорошая.

Потом она повернулась к Володе:

— А ты, солдат, как себя чувствуешь? В дороге не болел?

— Ой, я так боялась за него, — вздохнула Наташа. — К счастью, все обошлось благополучно.

— Вот и хорошо. В Москве он болеть не будет. Правда?

Наташа, увлеченная встречей, даже забыла про вещи. Она гладила шероховатую руку матери и часто моргала, чтобы удержать слезы.

— Ну все, все, — сказала наконец Анастасия Харитоновна. — Давайте выходить.

Когда выбрались из вагона и, обогнув здание вокзала, оказались на широкой площади, Наташа остановилась, как завороженная. Знакомый городской шум, густые толпы людей, высокие дома с множеством поблескивающих от солнца окон ошеломили ее не меньше, чем голос диктора в вагоне. Забыв обо всем, она смотрела на родной город.

Вдали острыми шпилями уходило в синее небо красивое высотное здание. Под лучами солнца его парапеты и колонны казались мраморными.

Анастасия Харитоновна подошла к такси, усадила Володю и Людочку, уложила вещи, а Наташа не могла сдвинуться с места: все смотрела и смотрела. Потом, когда сели в машину, сказала:

— Не могу поверить, что я в Москве. Слышишь, мама?

Анастасия Харитоновна улыбнулась.

— Ой нет, не поймешь ты меня, — Наташа взяла ее за руку. — Ведь ты никуда отсюда не уезжала.

Поглядывая на дочь, Анастасия Харитоновна что-то говорила, но та ничего не слышала. Она жадно смотрела на пробегавшие мимо магазины, витрины с яркими театральными афишами и захлебывалась от восторга:

— Смотри, мама, «Лебединое озеро», «Иван Сусанин». Как приедет Сережа, везде, везде побываем.

Володя и Людочка тянули ее за платье:

— Где озеро, мамочка?

— Какие лебеди?

Она улыбалась в ответ и снова устремляла взгляд на бегущие мимо здания.

Такси повернуло на Петровку. А вот и дом, трехэтажный, с тяжелой старинной отделкой, глубокое узкое парадное. Все, как было раньше. Только железную ограду садика рядом с домом перекрасили из зеленой в черную. Пожалуй, так лучше, под цвет мостовой.

В квартире матери тоже все осталось почти по-прежнему. В передней стояла деревянная вешалка с тремя змеиными головами. Раньше, когда был жив отец Наташи, он питал особенное пристрастие к этой резьбе, часто протирал ее, смазывал каким-то маслом, иногда покрывал лаком. Наташа погладила змеиные головы и прошла дальше.

В столовой она увидела тяжелый круглый стол под пестрой бархатной скатертью, полумягкие стулья, шкаф, кожаный диван и дубовую этажерку с книгами.

Наташа остановилась возле этажерки. Здесь лежали ее учебники с портретами знаменитых ученых: Пирогова, Сеченова, Павлова. Сохранился даже школьный круглый пенал с набором коротеньких карандашей. Рассматривая все это, Наташа не слышала ни шума детей, ни вопросов матери. Она очнулась только тогда, когда Анастасия Харитоновна взяла ее за руку и повела в спальню.

— Это для вас, — объявила она, показав рукой в сторону двух детских кроваток. Их раньше не было. Наташа вздохнула от счастья и, притянув к себе мать, поцеловала.

Потом они сидели за столом и пили чай с клубничным вареньем и душистыми тульскими пряниками. И все время говорили. Хотелось сразу обо всем расспросить, все узнать, рассказать. Наташа смотрела на совершенно побелевшие волосы матери и удивленно качала головой:

— Как ты постарела.

— Постареешь, — жаловалась Анастасия Харитоновна. — Я два месяца работать не могла, когда ты уехала. Все подушки были в слезах. Шутка ли, единственную дочь отправить на край света. Рассудка лишиться можно.

— Ой, ну какая ты, мама! Я же говорила: не успеешь соскучиться, приеду. Говорила ведь?

— Говорила, говорила. — Мать и плакала, и смеялась, и готова была уступить во всем ради такой дорогой встречи.

В эту ночь Наташа не могла заснуть. Проходившие у Петровских ворот трамваи то и дело высекали из проводов голубоватые искры, а ей казалось, что над крышами разрывают небо грозовые молнии. Тут же возникло желание побегать, как в детстве, под дождем, пошлепать по лужам босыми ногами. «Как все-таки хорошо возвращаться в Москву после долгой разлуки с ней, — подумала Наташа. — Я, честное слово, счастливее других».

На следующий день, оставив детей матери, Наташа отправилась бродить по Москве. Ей хотелось поскорей увидеть родные места, походить по асфальтовым тротуарам, посидеть на решетчатых скамейках. Вначале она отправилась к Большому театру. Долго стояла перед фасадом, смотрела на чугунных коней, на высокие колонны. К этим колоннам она бегала еще девочкой и всегда ощупывала руками их прохладный камень. Сейчас ей тоже хотелось дотронуться до колонн, ощутить ласковое дыхание шероховатого камня.

От Большого театра Наташа пошла к Красной площади, полюбовалась Кремлевскими башнями с рубиновыми звездами, мраморными плитами Мавзолея, витыми куполами собора Василия Блаженного. Оттуда направилась по улице Горького, восстанавливая в памяти все, что было связано с этими до боли родными местами.

А через несколько дней после бурной радости неожиданно навалилась неприятность. Как-то утром, надев шляпку с вишенками, Наташа отправилась в милицию, чтобы прописаться. Полный пожилой мужчина полистал медленно ее паспорт и вернул с холодными словами:

— Не можем.

— Почему? — спросила Наташа удивленно.

— Нет оснований.

— Почему нет? Я же здесь выросла, потом выехала с мужем, а теперь вернулась.

— Зачем вернулись? — тоном следователя спросил полный мужчина.

Наташа ответила не задумываясь:

— Мужа переводят в Москву, вот и…

— Дайте документ, гражданочка.

Она приоткрыла сумочку, достала справку, в которой было написано: «Мельникова Наталья Мироновна является женой подполковника Мельникова Сергея Ивановича». Полный мужчина прочитал справку и, глядя куда-то в сторону, сказал с прежним равнодушием:

— Из этого документа не видно, что мужа вашего переводят или перевели в Москву.

— Но вы поймите, — доказывала Наташа волнуясь, — зачем же мне ехать с детьми в такую даль, если муж останется на Дальнем Востоке?

— Не знаю, гражданочка, вам виднее.

— Что же мне делать?

— Тоже не знаю.

Наташа вздохнула и вышла. По дороге домой она вспомнила про другую справку, полученную в больнице перед отъездом с полуострова Дальнего. В ней говорилось, что врач Мельникова уволена с работы в связи с переводам ее мужа на новое место службы. Вспомнила и почти побежала, обгоняя людей. Без передышки поднялась по лестнице на третий этаж, отыскала в чемодане свернутую вчетверо бумагу и заторопилась обратно.

Все тот же толстяк взял у нее новую справку, пробежал привычным взглядом по мелким строчкам и удивленно пожал плечами:

— Опять, гражданочка, не то.

— Я не знаю, чего вы хотите от меня? — полыхнула Наташа, готовая повысить голос.

— Мы ничего не хотим, — пояснил толстяк, не поднимая взгляда. — Это вы хотите прописаться, а я разъясняю, что представленные вами документы не дают юридического права…

— Так что же? — перебила его Наташа. — Прикажете уехать из Москвы?

— Как хотите.

Боясь расплакаться, она спрятала оправку в сумочку и вышла из помещения. Она долго стояла у двери, обдумывая, что делать, потом решила: «Надо успокоиться и поговорить с мамой».

Когда Анастасия Харитоновна пришла с работы, Наташа рассказала ей все подробно и как можно спокойнее.

— Ах, бюрократы! — возмутилась Анастасия Харитоновна. — Человек на краю света был. Медведям в зубы смотрел. Да перед ним все двери открывать надо, ковры под ноги стелить. А тут не прописывают на своей жилплощади.

— Не надо, мама, нервничать, — успокаивала ее Наташа.

— Как же не нервничать? Ты, можно сказать, подвиг совершила. Героиней стала. Пусть другие попробуют отважиться на такое.

— Ну, мама!

— Что тебе «мама»? Я знаю, из Москвы можно легко уехать, а чтобы вернуться сюда, нервы попортишь. Потому хорошие люди и сидят на месте.

— Хорошие, — поморщилась Наташа.

— А что же? — все больше горячилась Анастасия Харитоновна. — Ты хорошая? Вылетела как птица, а теперь кланяйся: пустите меня в свою квартиру.

На другой день в обеденный перерыв Анастасия Харитоновна зашла домой за дочерью и вместе они поспешили в отдел прописки. Наташа всю дорогу просила мать не волноваться, говорить поспокойнее.

— Ладно, ладно, я знаю, — отвечала Анастасия Харитоновна.

Придя в милицию, она не остановилась возле толстяка с серым холодным лицом, а сразу по узенькой деревянной лестнице поднялась на второй этаж и направилась к двери с дощечкой «Начальник паспортного стола». Какой-то мужчина в желтом кожаном пальто сердито проговорил:

— Здесь очередь, любезная. Подождите.

— Хорошо, хорошо, — негромко сказала Анастасия Харитоновна и отступила в сторону. Минут через пятнадцать она вошла в кабинет начальника: Наташа осталась в прихожей. Из-за двери донесся нервный голос матери: «Медведям в зубы… На краю света… Подвиг». Люди в приемной удивленно переглядывались. Наташа отвернулась к окну, говоря самой себе: «Ой, как нехорошо, как это стыдно».

Дверь приоткрылась, и мужской голос позвал:

— Наталья Мельникова, зайдите!

Стараясь ни на кого не глядеть, Наташа прошла в кабинет.

— Вот что, — сказал человек в черном костюме. — Напишите заявление, объясните подробно положение, в котором вы оказались, и принесите мне. А вам, — он повернулся к Анастасии Харитоновне, — волноваться не стоит и кричать тоже.

Из кабинета выходили молча. Лицо Анастасии Харитоновны было желтым и сморщенным. Плечи ссутулились. Наташа впервые заметила, что узкий костюм и черная шляпа с пышным светлым пером уже не подходят матери, не красят ее, как раньше, а, наоборот, сильнее подчеркивают неотразимо надвигающуюся старость. «Нет, это невозможно», — подумала вдруг Наташа, еле сдерживая подступившие к горлу слезы. Она подошла к матери, взяла ее под руку и уже не отпускала, пока не проводила до яркой длинной вывески «Фотография», где Анастасия Харитоновна двадцать шестой год работала бухгалтером.

Через два дня Наташу прописали. Начались поиски работы. Всюду в терапевтических отделениях больниц места были заняты. В здравотделе предложили ей работу в клинике в семидесяти пяти километрах от Москвы.

— Ладно, я подумаю, — согласилась Наташа.

Но Анастасия Харитоновна запротестовала категорически:

— Ты что это сообразила? Мало на собаках ездила?

— Так ведь здесь электрички ходят, — пыталась объяснить Наташа.

— И пусть на этих электричках другие катаются. А ты в центре должна работать. Заслужила. Требуй и все.

Однажды Анастасия Харитоновна, придя вечером с работы, достала из карманчика листок бумаги с адресом и подала Наташе.

— Держи-ка, дочка… Это профессор один, портрет жены заказывал у нас. Душевнейший человек. Поговорила я с ним о тебе, вот и адресок написал. Велел сегодня же прийти.

— Профессор Федотов? — удивилась Наташа, не веря своим глазам. — Это же замечательный хирург! Нет, мама, я не пойду. Мне неудобно.

— Почему неудобно?

— К такому человеку… и как-то неофициально. Не могу.

Анастасия Харитоновна вздохнула и покачала головой:

— Ой ты, господи, перепугалась, ровно школьница. А ты сходи, тогда и говорить будешь.

После долгих колебаний Наташа все-таки переборола себя и пошла по написанному на листке адресу. На улице Горького она отыскала нужный дом, поднялась на второй этаж и с трепетом нажала белую пуговку звонка. Дверь открылась мягко, без шума. Старичок в полутьме вежливо проговорил:

— Прошу, прошу.

— Мне профессор нужен, — сказала Наташа извиняющимся тоном.

— Очень хорошо, — весело отозвался старичок. — Извольте проходить сюда, раздевайтесь.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, я ненадолго.

— Все равно раздевайтесь. Никаких разговоров. Ну, а теперь давайте знакомиться. Моя фамилия Федотов, а ваша, кажется, Мельникова? Чудесно! Присаживайтесь.

Наташа не могла сдвинуться сместа. Она смотрела на старичка и не верила, что перед ней известный профессор. Он стоял низенький, худощавый. Лицо красноватое, в морщинах. На маленьком носу — два прозрачных стеклышка с золотым хомутиком. И о таком невзрачном на вид человеке по всей Москве говорили: «Бог хирургии», «Исцелитель», «Великан». Наташа удивилась: «Какой же он великан?» Придя в себя, сказала смущенно:

— Извините, что побеспокоила в такое время.

Профессор протянул вперед руки:

— Не следует, голуба, не следует. Я сам виноват. Понимаете, рассеянность. Хотел написать служебный адрес, а написал домашний. Мозговые, так сказать, завихрения. Теперь что делать? Будем пить чай.

— Нет, нет, — запротестовала Наташа. Профессор воинственно подбоченился.

— Помилуйте. Пришли и не подчиняетесь. Прошу вот сюда за стол. Да, вот сюда. Извольте не упрямиться.

Затем он повернулся в сторону кухни и крикнул:

— Аннушка, принимай гостей!

Появилась высокая пожилая женщина с электрическим самоварчиком. Она познакомилась с гостьей, усадила ее и тут же поставила на стол большую вазу с вишневым вареньем.

За чаем Федотов расспрашивал Наташу про Дальний Восток, про то, как обстоит там дело с медицинским обслуживанием населения. Она задумчиво покачала головой:

— Как вам сказать? Есть, конечно, трудности. Крутом ведь тайга, горы. Селения разбросаны. Иной раз до больного очень трудно добраться. На машине проехать невозможно. Для самолета не везде посадочные площадки есть. Самый надежный транспорт — собаки.

— Знаю, знаю, — кивал головой профессор, — собачки там хорошо выручают. Вам, извините, тоже приходилось путешествовать?

— Еще сколько! По целым суткам с нарт не сходила.

— И супруг ничего… не протестовал? — спросила долго молчавшая хозяйка.

— Было всякое, — смущенно ответила Наташа, помешивая ложкой в стакане. — Вначале протестовал. Но не могла же я бросить работу из-за трудностей.

— Вот именно, — серьезно сказал профессор и, подумав, опросил: — А в опасные ситуации попадать не случалось?

— Конечно, случалось. Однажды чуть с жизнью не простилась. К рыбакам я поехала. До места добралась без происшествий. А пока с больным занималась, вода лед сломала. Ветер подхватил нашу льдину — и в океан…

Хозяйка всплеснула руками:

— Страх-то какой!

— Страх страхам, а больного спасать надо, — деловито заметил Федотов и снова повернулся к Наташе: — Ну, ну?

— Гонит и гонит, — продолжала она. — Чем дальше, тем быстрее. Волны разыгрались такие, что вот-вот конец и льдине и нам.

— Закалка! — воскликнул профессор.

Жена вздохнула:

— Какая уж там закалка.

— Какая? — Федотов отодвинул стакан с чаем и хлопнул руками по коленям. — Самая настоящая. Без нее и врач не врач. Да, да! Есть у нас в больнице медики тепличного происхождения. Что они знают? Для них за три квартала к больному сходить — великая трудность. Врач должен быть мужественным, смелым, сильным. А где, позвольте, этому учиться? В институте? В московской больнице? Нет. Учиться этому надо там, на востоке, в Сибири. Да, да! Я бы всю молодежь после институтов направлял в отдаленные районы. Вы согласны? — Профессор посмотрел на гостью и вдруг спохватился: — Извините, голуба, я, кажется, увлекся. Ну, значит, льдину понесло в океан, а потом?

— Потом военные катера догнали нас.

— Правильно… Хорошо… А теперь вы, стало быть, оседаете в Москве? Надолго ли, позвольте узнать?

Наташа подумала:

— Кажется, совсем.

— Почему «кажется»?

— Не знаю, — растерянно вздохнула Наташа. Но тут же собралась с мыслями, спросила: — А вас это пугает?

— Что пугает? — не понял Федотов.

— Ну, это непостоянство, — объяснила Наташа. — Здесь везде так: признаешься, что жена военного, — сразу отказ. Не хотят связываться с кочевниками.

Федотов усмехнулся:

— Слово-то какое: «кочевники»! Ну, я, извольте узнать, тоже из кочевников. Более десяти лет провел на севере. Да, да, у самой Обской губы. Даже у медведя в лапах побывал. Вот глядите, пожалуйста. — Он отвернул воротник и показал крупный шрам от самого уха до ключицы. — Видите? Спасибо, охотники подоспели… Потом — фронт, ранение в спину. А положеньице! От медсанбата отрезаны. Ни медпункта, ни хирурга. Девочка-терапевт операцию делала. Представляете? Я командую, стиснув зубы, она делает. Два осколка вынула. Закончила, отдышалась и говорит: «Теперь дурой не буду, обязательно хирургию освою». Сейчас в Заполярье живет. На Рыбачьем. В прошлом году месяц у нас гостила. Консультировалась, лекции слушала. Оставлял еще, хотел, чтобы в больнице для практики поработала. Да разве дадут? Телеграмма за телеграммой: «Без вас не можем, приезжайте немедленно». А тут, видите ли, «кочевники»! Не хотят связываться! — Он возмущенно покачал головой и хлопнул руками по коленкам. — Ладно, поговорим в больнице. Не посчитайте за труд, голуба, прийти завтра.

— Пожалуйста, как вам угодно, — с признательностью ответила Наташа.

После чая профессор помог ей одеться и напомнил:

— Приходите, голуба, непременно.

Утром в половине десятого Наташа была уже в новой городской больнице. Молодая женщина подала ей белый халат и проводила в кабинет главврача. Федотов вышел из-за стола, поправил пенсне и предложил Наташе стул как старой знакомой.

— Так вот! — воскликнул он громко, будто перед большой аудиторией, и зачем-то пошел к столу. Когда вернулся, опять поправил пенсне и произнес уже тише: — Будем говорить, Наталья… Как вас по батюшке?

— Мироновна.

— Да, Наталья Мироновна. Значит, море, льдины, тайга… Ни главврача тебе, ни профессора. Одна во всех лицах, как бог. А знания, знания какие нужны! Ну что ж, засучивайте рукава, голуба. Нового в медицине много. Будем штурмовать, как говорят военные. И уж если придется опять в тайгу…

— Что вы? — удивилась Наташа. — У меня, понимаете, сын болен. Ему нельзя…

Федотов остановил ее движением руки.

— Я все, все знаю. Можете не объяснять.

Он вызвал заведующую терапевтическим отделением Дору Петровну, невысокую, полную, с красивым серьезным лицом женщину. Знакомя ее с Наташей, сказал:

— Вот вам новый терапевт. С края земли человек приехал. Жена офицера.

Заведующая окинула Наташу долгим изучающим взглядом, спросила с явным беспокойством:

— Вы же временно? Не успеете освоиться, опять улетите?

— Постараюсь не улететь, — оказала Наташа.

— Все вы так говорите.

— Стон, стоп, стоп! — Профессор вскинул голову и подошел к Доре Петровне. — Вы говорите, улетит. А куда, позвольте опросить? На Луну?.. На Марс?.. А уж если случится, и там нашим людям врач нужен. И не какой-нибудь, а умный, с опытом. Так-то вот!

Заведующая поджала губы, как бы говоря: «Ну что ж, могу принять, если будет приказ».

2

В суете и беспокойстве незаметно летело время. Стало холодно. Зачастили дожди. По вечерам, когда Анастасия Харитоновна уводила детей на прогулку, Наташа раскладывала на столе письма мужа, перечитывала. Ей хотелось найти ответ на самый волнующий вопрос: где он будет служить. Но Сергей умалчивал об этом. Он подробно описывал, как живет, с кем из друзей видится, расспрашивал о здоровье детей, о Москве, а о том, когда приедет, — ни слова. Только в конце каждого письма крупными буквами выводил:

«До скорой встречи, моя беспокойная москвитянка».

Наташа стискивала руками голову: «Ну почему, почему он не пишет ничего конкретного? Неужели до сих пор не знает о месте своей новой службы? Нет, он что-то недоговаривает. Это чувствует мое сердце».

Как только приходили с прогулки дети, она заводила с ними игры, стараясь уйти от грустных мыслей. Но когда наступала ночь и все в квартире засыпали, тоска и тревога снова заполняли Наташину голову. С нетерпением она ждала новых писем.

Как-то после работы, поднявшись к себе на третий этаж, Наташа увидела в ящике для писем уголок синего конверта. Она тут же нетерпеливым движением руки надорвала конверт, вытащила исписанный ровным крупным почерком листок и скользнула глазами по словам:

«Скоро отбываю с полуострова. Готовься к встрече. Жди телеграмму».

Наташа вся вспыхнула от радости, громко забарабанила в дверь и, едва Анастасия Харитоновна открыла ей, торжествующе закричала:

— Едет, уже едет!

Не зная, как выразить свои чувства, она принялась целовать сначала мать, потам детей, приговаривая:

— Папку встречать скоро будем!.. Слышите?.. Папку!..

Наташа схватила детей за руки и весело закружила их по комнате. Потом накинула на плечи старую телогрейку и, спрятав лицо под картонную маску, стала изображать хвостатую хитрунью лису, поджидающую, когда петушок выглянет в окошко. Володя был петушком. Он то выглядывал из-за спинки дивана, то снова прятался. Людочка восторженно хлопала в ладошки и заливалась неудержимым смехом.

Уже около одиннадцати Анастасия Харитоновна строгим голосом прервала игру:

— Спать, спать!

А когда детей с трудом уложили в кровати, Наташа долго еще сидела за столом, перечитывая письмо мужа. Она перенеслась мыслями к Сергею на Восток. Представила, как будет он ехать в поезде по тем же местам, где ехала она. Перед взором явственно замелькали телеграфные столбы с белыми и зелеными гроздьями изоляторов. Поплыли леса, долины, горы вперемежку с широкими плесами озер и пенящимися в обрывистых берегах реками. Вот уже, ныряя зеленой ящерицей в тоннели, петляя по горным отрогам, поезд обогнул темно-синюю чашу Байкала. И снова по сторонам леса, горы, станции. «Так вот и жизнь мчится, как поезд, — подумала вдруг Наташа. — Совсем недавно была где-то за тридевять земель на Востоке и вот уже в Москве жду Сережу».

Ей захотелось помечтать о том, как будет весело, когда он приедет. Они вместе непременно обойдут все театры, музеи. Наташа даже упрекнула себя за то, что до сих пор не составила программы этих походов, и подумала, что завтра же необходимо это сделать.

Утром разбудил ее продолжительный звонок. Было еще очень рано. По углам спальни покоился ночной сумрак. Только на ковровую дорожку падала от окна бледная полоса невеселого серого рассвета. В дверь настойчиво стучали. Наташа накинула халат и вышла в прихожую раньше, чем Анастасия Харитоновна успела подняться с дивана.

В приоткрытую дверь женская рука просунула телеграмму. На листке было несколько слов:

«Вылетел самолетом встречай целую Сергей».

Наташа прижала телеграмму к груди и крикнула на всю квартиру:

— Мама, он летит! Зачем? Я так боюсь самолетов!

— Ничего, дочка, — успокоила ее Анастасия Харитоновна. — Быстрее прибудет. Все члены правительства на самолетах летают, не боятся. Бот даст, и с ним ничего не случится.

В спальне тихо заплакала Людочка. Наташа бросилась к ней:

— Доченька, милая, пала телеграмму прислал. На самолете летит. Понимаешь? На самолете.

Но Людочка продолжала плакать.

— Что с тобой? — забеспокоилась Наташа. Коснулась губами лба, испуганно воскликнула: — Заболела! Разве можно, маленькая? Ведь папа скоро прилетит.

Подошла Анастасия Харитоновна, проворчала недовольно:

— Это ты ее вчера заиграла.

— Нет, мама, не от игры у нее, — полушепотом ответила Наташа. Отодвинув простыню, она присела на край кровати. А когда взглянула на термометр, опустила голову, глухо сказала:

— Тридцать девять.

— Что же теперь делать? — засуетилась Анастасия Харитоновна. — В садик вести нельзя?

— Как же вести? — сказала Наташа. — Лечить надо. Придется мне взять больничный лист. Ой, как нехорошо получается.

3

Из полутемной спальни Наташа вышла в ярко освещенную столовую. Стрелки часов показывали полночь. За окном шумел ветер, по стеклам барабанил крупный дождь. Где-то на крыше тревожно поскрипывало плохо закрепленное железо.

Наташа устало опустилась на стул, прижав к щеке руку с зажатым в ней белым платочком. Сзади неслышно подошла Анастасия Харитоновна, спросила шепотом:

— Ну, что?

— Плохо, мама. Выбилась из сил и уснула. Не знаю, надолго ли.

— Ты сама-то поспи, — посоветовала Анастасия Харитоновна. — А то муж прилетит, не узнает.

Наташа не ответила, но тут же встала и подошла к зеркалу. Действительно, лицо у нее побледнело и осунулось. Под глазами появилась нездоровая синева. Она придвинула коробочку и тщательно напудрилась. Потом расчесала волосы и подвязала их зеленой косынкой. Повернувшись к матери, вздохнула:

— Надо же такому случиться. Ты пойми, жили на Востоке — ничем не болела. А здесь токсический грипп прицепился.

— Должно быть, от перемены климата, — сказала Анастасия Харитоновна. — Володе на пользу пошло это путешествие, а Людочке, похоже, нет. — Она подошла к двери спальни. Постояв немного, сокрушенно покачала головой:

— Тяжело дышит. Стонет.

— Бедная девочка, — в тон ей сказала Наташа. — А ведь Сережа ничего не знает. Летит где-то и в мыслях не держит, что дочь так мучается. Хоть бы узнать, где он сейчас находится. Неужели за пять дней нельзя долететь до Москвы?

— А ты позвони в аэропорт, — посоветовала мать.

— Звонила уже три раза.

— Еще позвони.

Наташа подошла к телефону, стоявшему на тумбочке, и набрала нужный номер. Едва объяснила свою просьбу, как в трубке послышался вопрос: «Какой номер маршрута?»

— Не знаю, — ответила Наташа. — Мне известно одно: самолет вылетел пять дней назад.

Она хотела еще что-то сказать, но прикусила губу и опустила трубку.

— Не хотят говорить? — спросила Анастасия Харитоновна.

— Номер маршрута нужен, — морщась, ответила Наташа. — А я не знаю. В телеграмме ничего о маршруте не сказано.

— Не волнуйся, утром еще позвонишь. Придут начальники, разберутся.

— Как же не волноваться? Это не земля, а воздух…

Из спальни донесся тихий плач ребенка. Наташа вздрогнула и на цыпочках побежала в тускло освещенную синей лампой комнату. Склонившись над кроватью, она легонько припала ухом к груди дочери. Горячее тело часто вздрагивало, точно на него падали брызги ледяной воды.

— Пора вводить пенициллин, — сказала Наташа, посмотрев на часы, лежавшие на столике рядом с ночной лампой.

Анастасия Харитоновна жалостливо всплеснула руками:

— Опять колоть! Не могу я видеть этого шприца.

Она вышла в столовую. А Наташа взяла со спинки стула белый халат и стала надевать его, затягивая зубами на рукавах тесемки.

На улице по-прежнему шумел ветер, хлестал по стеклам дождь, и с какой-то назойливой тоской скрипело на крыше железо.

К утру Людочка заснула, дыхание стало более ровным. Наташа тоже заснула на диване, забыв даже сбросить белый халат. Ей снилось, что прилетел Сергей, вошел в столовую в меховом костюме летчика, в сапогах, похожих на унты. Первой бросилась к нему Людочка, потом Володя. Сергей посадил их на плечи. Лицо его сияло. Оно будто говорило Наташе: «Иди, чего же ты сидишь». Наташа хотела протянуть руки, но они почему-то не слушались, висели как чужие. Какая-то непонятная холодная тяжесть сдавливала все ее тело. Даже не было сил, чтобы пошевелиться. С трудом вздохнула, крикнула: «Сережа!» — и сразу проснулась.

Перед ней стояла мать с беспокойным лицом.

— Ты чего кричишь? Заболела? — спросила она испуганным голосом.

Наташа села, поджав под себя ноги.

— Ой, мама, сон видела.

И она рассказала все по порядку.

— Это хорошо, — уверила ее Анастасия Харитоновна. — Если зашел в столовую, значит, непременно гость будет.

— Близкий? — спросила Наташа. В другое время она бы махнула рукой, посмеялась: «Оставь, мама, свои предрассудки». А сейчас ей было приятно слышать волнующие слова о близком госте.

Поговорив еще немного с матерью, Наташа снова позвонила в аэропорт. На этот раз она опросила как можно спокойнее:

— Скажите, пожалуйста, с востока самолеты идут без задержки?

Мужской голос также спокойно ответил, что бывает всякое, что дать точный ответ можно лишь, зная номер маршрута.

Наташа опустила трубку и долго сидела, не снимая с нее руки, Анастасия Харитоновна хотела что-то спросить у дочери, но только покачала головой и вышла на кухню.

Прошло еще три дня. Людочка стала понемногу поправляться. От Сергея же не было никаких вестей. Наташа сама дважды ездила в аэропорт, объясняла положение, показывала телеграмму, и каждый раз ей отвечали: не волнуйтесь, вероятно, задержался из-за плохой погоды. Но разве могли успокоить ее эти слова, когда в голову лезли самые ужасные мысли.

То ей представлялось, как подхваченный бурей самолет одиноко блуждает в густых серых облаках и никак не может из них вырваться. То вдруг чудилась длинная полоса черного дыма над лесом. То что-то еще более страшное. Она ругала себя: «Какая же я глупая, терзаю сердце разными пустыми выдумками». Но избавиться от них не могла.

Наконец от Сергея пришла телеграмма. Принесла ее пожилая женщина поздно вечером, когда дети уже спали. Наташа взглянула на первые слова, и руки ее вдруг упали на стол.

— Ничего не понимаю. Совершенно ничего, — растерянно прошептала она. Потом снова склонилась над телеграммой и стала читать вслух:

— «Побывать Москве невозможно тчк Подробности письмом Сергей».

— Нет, я решительно ничего не понимаю. «Вылетел самолетом, встречай». А теперь побывать в Москве не может. Какой-то заколдованный круг. Я с ума сойду от этих загадок.

Она опустилась на диван и стиснула голову ладонями.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Подполковник Мельников лежал на верхней полке мягкого вагона и безучастно смотрел в окно. Мимо бежали хмурые леса, серые склоны гор с желтыми прожилками извилистых вымоин и бурными потоками мутных речек. Крупные дождевые капли бились об оконное стекло и медленно сползали вниз.

Мельников устало повернулся к стенке и закрыл глаза. То, что произошло за эти несколько дней, уже невозможно было поправить. Оставалось терпеливо качаться в вагоне, слушать монотонный перестук колес и ждать, когда притащит тебя поезд на незнакомую степную станцию. А Москва, встреча с Наташей, детьми отодвигалась далеко в сторону. Никак не предполагал Мельников, что подстережет его над тайгой такой нелепый случай, разрушит все планы, измучает и бросит на полку вагона.

Самолет, на котором летел Мельников, над тайгой попал в большую зону грозовых туч. Летчик попытался обойти тучи стороной, но не смог. При посадке на какой-то еще не достроенный запасной аэродром самолет получил повреждение. Несколько суток пришлось Мельникову пробираться через глухие таежные заросли до ближайшей железнодорожной станции.

На станцию пришел поздно вечером злой, усталый, грязный. Три часа ожидал поезда. Погода не прояснялась. По-прежнему лил дождь, шумел в кедрах ветер.

Поезд пришел в полночь. Он вынырнул из-за поворота, залил белым ярким светом рельсы, дощатую платформу и желтое здание станции. Никогда Мельников не ожидал его с таким нетерпением, как в этот раз. Добравшись до теплого купе, он быстро сбросил мокрую шинель, разулся и, закутавшись в чистые простыни, заснул крепко, будто после тяжелого боя.

Рано утром на одной из станций он дал Наташе телеграмму и теперь лежал, прислушиваясь к глухому постукиванию вагона. Все, что было пережито за эти дни, казалось каким-то тяжелым сном. Хотелось ни о чем не думать, но мысли сами собой лезли в голову, тревожили, злили.

В душе у Мельникова все еще продолжалась борьба, которая началась в тот день, когда майор из отдела кадров предложил ему батальон охраны. Конечно, проще всего было бы согласиться, а уж потом, на месте, как только появилась бы возможность, попроситься в другую линейную часть, тоже где-нибудь под Москвой. Но сделать это Мельников не мог. Не мог, во-первых, потому, что не хотел больше откладывать и без того невероятно затянувшуюся работу над рукописью. Во-вторых, он хорошо знал: чтобы перебраться потом из батальона охраны в другую часть, ему пришлось бы опять писать рапорт и уж непременно ссылаться на свои записки. А это как раз и было самым мучительным для Мельникова. Не желал он, чтобы кто-нибудь подумал о нем с ехидством: «Вот, мол, сочинитель объявился. Напишет чего или нет, а внимания требует». Потому-то и начальнику академии отвечал он всегда сдержанно: «Похвалиться пока нечем» или «Показывать еще рано». Правда, когда он сидел в самолете и надеялся сэкономить время для Москвы, у него была мечта побывать и в академии, повидаться с генералом. «Повидался, называется, со всеми, — вздохнул Мельников, болезненно поморщившись. — Теперь хотя бы успеть приехать к новому месту службы без опоздания».

Больше всего Мельников жалел о том, что не написал жене раньше о своем решении служить в части, которая находится где-то на юге Урала. Надеялся на встречу. При встрече он, конечно, поговорил бы обстоятельно, сумел доказать, убедить. И все было бы проще, спокойнее. «Теперь в одном письме не объяснишь всего, — упрекнул он себя. — Да еще неизвестно, как отнесется к этому Анастасия Харитоновна».

Ему припомнился вдруг отъезд на Дальний Восток. Наташа перепугалась вначале, узнав эту новость, но вскоре успокоилась. В ней даже проснулось какое-то романтическое настроение. Ее влекла таинственность далекого путешествия. Но что делала Анастасия Харитоновна! Два дня она падала в обмороки и повторяла: «Чтобы я свою дочь, своего единственного ребенка из Москвы на край света да еще с маленьким ребенком? Не-е-ет, этого не будет».

Наташа перед отъездом всю ночь проплакала на диване, убеждая мать, что через несколько лет вернется опять, в Москву, что всем офицерам, побывавшим в отдаленных местах, разрешают служить там, где они пожелают. Говорил об этом и Сергей. Но Анастасия Харитоновна и слушать не хотела. Она сказала Наташе твердо и решительно: «Если уедешь, ты мне больше не дочь». Слово свое держала долго. На письма дочери не отвечала. Высланные дважды деньги возвратила со злой припиской: «Не нуждаюсь». Лишь спустя полгода Анастасия Харитоновна немного смягчилась. А когда родилась Людочка и родители выслали в Москву ее фотокарточку, тут уж Анастасия Харитоновна совсем подобрела.

«А что скажет она теперь, когда узнает о новом моем назначении? — подумал Мельников. — Обман. Оскорбление материнского чувства. Да, так и скажет. А может, и нет?»

Поезд мчался вперед. Похрустывали суставы рельсов. Свистел ветер в решетке вентилятора. Убегали назад леса, горы, мелькали поселки, станции.

2

Шофер Джабаев, посланный в штаб дивизии за новым комбатом, оказался человеком неразговорчивым. Сдержанно ответив на несколько вопросов подполковника, он умолк и сидел за рулем сосредоточенный, даже немного настороженный. Не старый, но уже повидавший виды «газик» бежал по размытой дождями дороге рывками: то быстро набирал скорость, то так же быстро гасил ее, когда попадал в заполненные водой ложбины. Степь была серой, неприветливой.

Всматриваясь вдаль, Мельников часто переводил взгляд на крупное скуластое лицо шофера. Ему хотелось заставить его разговориться, чтобы не ехать молча. И он опять принялся задавать ему один вопрос за другим:

— Ну, как дела, Джабаев?.. Просторы здешние по душе или нет?.. Чего молчите?..

Солдат наконец улыбнулся, негромко ответил:

— Хороший простор. Вперед прямой, назад прямой. Никакой задержки.

— Да, — согласился Мельников. — Зато зимой, наверно, пробирает насквозь?

— Немного так, немного нет.

— Чего там нет? Померзнуть приходится, особенно шоферам.

Джабаев усмехнулся:

— Зачем мерзнуть, не надо мерзнуть, товарищ подполковник. Шуба горячая, как печка.

Джабаев напомнил Мельникову далекого эвенка, приезжавшего когда-то на собаках за Наташей, чтобы увезти ее к больному ребенку. У шофера оказалась такая же плотная коренастая фигура, те же неторопливые сильные движения. «Надень сейчас на него медвежью шубу, лохматую шапку и оленьи унты, — рассуждал про себя Мельников, — и не различишь, кто это: эвенк или казах Джабаев».

Это неожиданное сходство понравилось Мельникову. Он даже повеселел немного.

— Значит, со степью дружим? — продолжал он, повернувшись к Джабаеву. — Ну и правильно. Без дружбы никак нельзя солдату.

Разговаривая, Мельников с интересом оглядывал дали. Его не удивляла эта пустынность. Он еще у командира дивизии познакомился с картой района. И первое, что бросилось ему в глаза, — отсутствие сел на всем протяжении дороги — от районного центра до расположения полка. Самое ближнее село находилось километрах в тридцати семи от дороги.

Вдруг из придорожного ковыля выскочил крупный, с седоватым отливом заяц. Он рванулся было наперерез машине, но перед самой дорогой неожиданно сделал петлю и метнулся в сторону.

— Ого! — воскликнул Мельников и, дав шоферу знак остановить машину, выпрыгнул из кабины. Заяц то скрывался по самые уши в траве, то выныривал из нее и на какое-то мгновение словно повисал в воздухе. «Жаль, что ружье в багаже оставил», — вздохнул подполковник и даже стиснул кулак от досады. А заяц, как нарочно, отбежав немного, остановился на миг, приподнялся на задние лапы, огляделся и устремился дальше все теми же размашистыми ныряющими прыжками.

— Хорош, чертяка, — залюбовался Мельников и еще минуты две глядел вдаль: не мелькнут ли снова на фойе сизого ковыля серая заячья спина и острые уши. Азарт охотника затмил в нем все дорожные волнения. Даже приятный озноб пробежал вдруг по телу. И пустынная неприветливая степь будто ожила сразу, посветлела.

— Значит, охотиться есть на кого? — спросил Мельников, повернувшись к стоявшему рядом Джабаеву.

Тот ответил не задумываясь:

— Хорошая охота, товарищ подполковник. Заяц есть, волк есть. Большой волк.

— Ну, ну, расскажите.

И пока «газик» мчал их до места расположения полка, Джабаев не переставал рассказывать.

В городок въезжали в сумерках. На мосту через речку Джабаев остановил на минуту машину. Оторвав от руля правую руку, он поднял ее и прошептал, таинственно прищурившись:

— Слышите, товарищ подполковник?

Снизу, оттуда, где быстрая вода омывала сваи, доносился тонкий рокот струи. Казалось, кто-то играет на серебряной флейте. Мельников затаил дыхание, чтобы получше расслышать эту необычную музыку. Джабаев опустил руку на руль и сказал улыбаясь:

— Курай поет, хорошо поет, товарищ подполковник.

— Верно, — согласился Мельников. — Занятно выводит. Это что ж, всегда так?

Шофер весело кивнул головой.

— Всегда. Зимой — так, летом — так. Душе весело.

— А вы лирик, Джабаев, — заметил подполковник и подумал: «Интересный, кажется, человек».

За мостом «газик» поднялся на горку, свернул влево и, пробежав длинную аллею невысоких деревьев, остановился у приземистого дома, обнесенного колючей проволокой.

— Штаб полка, — сообщил Джабаев и заглушил мотор.

Возле дежурного по штабу Мельников снял шинель, достал из кармана белый платок, тщательно вытер им лицо, шею, а затем уже пошел представляться командиру.

Когда Мельников зашел в кабинет, полковник Жогин, извещенный дежурным, стоял уже в готовности встретить прибывшего комбата. Его полная, туго перетянутая ремнями фигура выглядела внушительно. На груди выделялись белый ромбик академического значка и две новенькие орденские колодки.

— Здравствуйте, — коротко сказал Жогин и протянул руку вошедшему. — Долго вы ехали, товарищ подполковник. Личное дело ваше раньше пришло.

— Смену ожидал, — ответил Мельников и для того, чтобы подтвердить, что приехал он без опоздания, достал из кармана предписание. Жогин пробежал взглядом по строчкам документа, спросил:

— А семья где?

— В Москве, товарищ полковник.

— У кого там?

— У тещи.

— Квартира хорошая?

— Да, приличная: две комнаты, кухня. В центре города.

Полковник пристально посмотрел в лицо Мельникову:

— Чего же вы не просились в Москву?

— Пытался.

— Ну и что?

— Не получилось.

— Странно. После Дальнего Востока… Так ничего и не предложили?

Мельников повел бровью, подумал, стоит эти вдаваться в подробности, но все же признался:

— Батальон охраны предлагали. Не согласился.

Жогин посверлил комбата настороженным взглядом и снова посмотрел на командировочное предписание.

— Ну, что же, принимайте первый, — вздохнул он. — Учтите, батальон лучший в полку. И спрос, конечно, будет особый. Сами понимаете.

Мельников молчал. Жогин подумал немного и стал говорить о том, на что следует новому комбату обратить внимание в ближайшие дни.

— Боевые стрельбы предстоят, — сообщил он. — Последние в этом году, заключительные. Задачу, полагаю, представляете? Тут самое главное… Словом, все взоры на мишени…

— Понятно, — ответил комбат.

Разговаривая, они продолжали стоять посередине кабинета. Мельникова эта официальность не очень удивляла. За время долголетней службы в армии ему приходилось встречаться с разными начальниками: спокойными и шумливыми, хладнокровными и горячими. Один приветливо усадит на стул, поговорит по душам. Другой ограничится сухой скороговоркой и торопливо бросит: «Приступайте к исполнению служебных обязанностей». Жогин не отличался приветливостью. Зато он всем своим видом и каждым движением подчеркивал безукоризненную подтянутость, и Мельникову это нравилось. В свою очередь, он также старался держаться строго.

К строгости призывала и обстановка в кабинете. Здесь было всего три стула. Один из них стоял у стола и предназначался для командира, другие два — возле стены. «Видимо, на случай прихода старших начальников», — догадался Мельников.

Жогин тоже присматривался к офицеру. Хорошая выправка приехавшего, как видно, понравилась полковнику, и обычная суровость его постепенно таяла. Закончив деловой разговор, он заметил в шутку:

— Только семью быстрее перетаскивайте, а то у нас такие красавицы есть…

Мельников улыбнулся:

— Я уж вроде вышел из легкомысленного возраста, товарищ полковник.

— Да, да, рассказывайте. Я-то знаю. Иные глубокомысленные дяди этакие фортели выкидывают, диву даешься.

— Бывает всякое, — согласился Мельников, не понимая, что это: шутка или нравоучение.

— Ну ладно, идите отдыхать, — сказал Жогин, протягивая руку. — Квартиру шофер покажет. А завтра я представлю вас личному составу батальона.

Из штаба Джабаев привез Мельникова к небольшому домику, вынул из кармана ключ и проворно открыл дверь. Потом отыскал в темноте кнопку электрического выключателя. Яркий свет загорелся в прихожей и в одной из комнат, где стояли накрытый белой бумагой стол, три жестких стула, узкая железная койка с маленькой белой подушкой и серым солдатским одеялом.

— Это вы позаботились? — спросил Мельников шофера. Тот неловко переступил с ноги на ногу, смущенно задергал густыми, сросшимися у переносья бровями.

— Так точно, я. Дорога большая, командир устал, отдыхам надо.

Мельников улыбнулся:

— Спасибо, Джабаев.

Включив свет в другой комнате, он увидел там шифоньер и белую кафельную печку. От печки струилось приятное тепло, пахло разогретым камнем. На полу лежала охапка сухой щепы. Джабаев поправил щепу руками, сказал:

— Будет холодно, топить надо. Дрова еще привезу.

— Топить вроде рано, — ответил Мельников. — На улице тепло.

— Пускай тепло, тут сыро.

— Это верно, — сказал комбат, потянув ноздрями воздух, сыростью в квартире пахнет.

Когда они вышли снова в коридорчик, наружная дверь вдруг распахнулась и на пороге выросла тонкая, очень подвижна: фигура офицера.

— Привет, дружба! Не узнаешь?

Мельников вначале растерялся. Потом собрался с мыслями, вспомнил… Ну конечно он, Михаил Соболь. Что за чудо!.. Они схватили друг друга за плечи.

Мельников и Соболь вместе учились в академии: слушали лекции, готовились по вечерам к зачетам, выезжали за город на тактические занятия, волновались накануне экзаменов.

— Ну, говори, как попал сюда? — спросил Мельников. — А что с твоим знаменитым тактическим треугольником «Москва — Ленинград — Киев»?.. Отступил, что ли?

— Не спрашивай, — резко махнул рукой Соболь. — Ты понимаешь, сперва все шло нормально, послали в Киев. А через два года часть расформировали. И вот сюда угодил. Не знаю, за какие грехи сижу в этом захолустье.

— Ничего, это полезно. Чем командуешь?

Соболь, приложив руку к головному убору, сказал с усмешкой:

— Директор третьего мотострелкового.

— Помню, помню твои оригинальности: «Директор», «Председатель», «Управляющий». Ты даже на экзаменах по тактике ввернул какое-то из этих словечек. Мы тогда чуть животы не надорвали со смеху. А ты как обо мне-то узнал?

Соболь загадочно прищурился:

— Да я уже неделю назад о тебе полную информацию имел. А тут захожу в штаб, дежурный говорит: «Прибыл комбат первого». Спрашиваю, какой на вид? — «Смуглолицый, лобастый такой, похож на цыгана». Все, думаю, он, дьявол полосатый… Так и есть, не ошибся… Ну, что же будем делать? Обмыть надо встречу. Только насчет спиртного у нас туговато. Капли в городке на найдешь. Раньше в столовой у официанток можно было тихонько стопку выпить. А теперь Жогин и официанток зажал в кулак. Взгляда его боятся… — Подумав, Соболь громко потер ладонь о ладонь и вдруг сказал: — Эх, ладно, привезу из собственного энзе. Для такого случая не жаль. Ты, Сергей, шофера своего отправляй отдыхать, а сам располагайся и жди. Через пятнадцать минут приеду. Закуски прихвачу.

Соболь и Джабаев вышли. Оставшись один, Мельников подумал: «Недаром говорят, что гора с горой не сходятся, а человек… Не верится даже, какой случай. Сам Соболь в Приуральской степи! А как он кричал когда-то: «Чтобы я согласился служить в захолустье? Никогда. Костьми лягу, из армии уйду, а из треугольника ни шагу». И вдруг здесь…»

Освоившись немного в своей новой квартире, Мельников открыл чемодан, вытащил купленные в вагоне-ресторане яблоки, голландский сыр и пакетик любимых Наташиных конфет «Ласточка». Все положил на стол и снова склонился над чемоданом. Достал тщательно завернутые в плотную серую бумагу зеленые тетради, развернул, полистал их, положил на подоконник. Сюда же пристроил привезенную с собой шахматную доску. Аккуратно расставил на ней фигуры. С минуту постоял, подумал, будто перед серьезным ходом, и снова склонился над чемоданом. Затем решил: «Хорошо бы умыться», — и стал отыскивать полотенце, мыло.

Водопровода в доме не было. Но подполковник обнаружил на кухне прикрепленный к стене новенький жестяной рукомойник, до краев наполненный свежей водой, подумал: «Тоже заботы Джабаева».

3

Через полчаса друзья сидели за столом и весело разговаривали. Соболь брал узкую бутылку с прозрачным ереванским коньяком, наклонял ее сперва над бокалом собеседника, потом над своим пластмассовым стаканчиком и торжественно произносил:

— За твое путешествие, Сергей, по тайге! Ну и за прибытие… О нет, прости. За прибытие не хочу. Желать другу причалить к такому берегу — по меньшей мере свинство.

— Почему свинство? Хороший тост, офицерский традиционный.

— Ах, ты доволен! Тогда возражать не буду. За службу так за службу. Мне все равно, — согласился Соболь. — Только я все-таки намерен адресок сменить. Серьезно.

— А это, как говорят, будем посмотреть, — мягко улыбнулся Мельников. — Ты знаешь, обещала синица море поджечь…

— Ну, синица и Соболь имеют маленькое различие. Не так ли?

— Как тебе сказать…

— Ладно, отставить синицу.

Мельников пожал плечами. А Соболь снова налил коньяку и предложил тост за дерзновенные мечты.

— Только каждый за свои, — поправил Сергей и, выпив, стал закусывать тоненькими ломтиками сочного антоновского яблока. Помолчав, спросил: — Как живешь, Михаил? Женился?

— Нет. Холостяк. Одному легче бродить по грешной земле. А что за счастье у тебя: семья в Москве, сам здесь? Роман в письмах… Не очень, по-моему, интересно. Странно, как только жена смирилась? Она ведь с характером. Я ее немножко знаю.

— Помню, помню, — сказал Мельников, многозначительно прищурившись. Ему не хотелось ворошить в памяти прошлое, но оно всплыло само по себе. Когда-то в Большом театре, еще до женитьбы, Сергей познакомил Соболя с Наташей. А через три дня девушка, еле удерживаясь от смеха, рассказала Сергею о том, как его друг бегал встречать ее к самому институту и оттуда провожал до дома, уверяя, что он готов идти за ней хоть на край света.

Мельников посмотрел в глаза Соболю и подумал: «Наверно, считает, что я об этом не знаю. А может, забыл. Ну и пусть, напоминать не буду». Он съел еще ломтик яблока, откинулся на спинку стула, сказал серьезно:

— А все же я твоей холостяцкой жизни не завидую, Михаил. Скучно, серо, холодно…

— Зато вольно, — отозвался тот. — За руку никто не держит. Но я мог бы давно жениться, — вдруг признался Соболь. — Была девушка хорошая. Адъюнктура помешала. Два года готовился, из-за стола не вылезал. Думал: поступлю, уцеплюсь за Москву, а тогда о женитьбе помышлять буду.

— Ну и что с адъюнктурой?

— Не вышло. Поехал сдавать экзамен, а мне вопросы: «К какой научной работе имеете тягу? Чем занимаетесь в этой области?» А я за всю жизнь даже статьи в газету не написал. Пришлось играть отбой. Девушка тем временем замуж вышла. Но я не жалею. Невест немало на земле русской. Сейчас у меня одна надежда на перевод. Уеду в большой город, а там…

Он сидел такой же, как прежде, высокий, костистый, с длинным красным лицом. Если бы посмотрел на него незнакомый человек, подумал: «Бежал, наверно, или только что поднимал очень тяжелое». А Мельникову казалось другое: будто охватило однажды пламя горячими языками лицо Соболя да так навсегда и оставило на нем свои следы.

Мельников был немного ниже ростом, но гораздо плотнее и шире своего собеседника. Вот он расстегнул ворот рубахи, чтобы посвободнее вздохнуть. Грудь коричневая. Плечи развернуты. На руках тугие бугры мускулов.

Соболь не без зависти любовался другом. А когда поднялись из-за стола, похлопал его по плечу, сказал откровенно:

— И никак ты не стареешь, Сергей. На других Дальний Восток следы оставляет, а тебя хоть снова жени.

— А зачем стареть, какой интерес?

— Погоди, погоди, — остановил его Соболь. — С нашим управляющим поработаешь, вспомнишь маму.

— Что, суровый?

— Дышать не дает. Но зато порядочек держит отменный. Начальство довольно. Словом, поживешь — увидишь. А сейчас… — Соболь взглянул на часы, — как раз время сыграть в бильярд. Пойдем. Клуб наш посмотришь. С библиотекаршей познакомлю. Славная такая — Олечка. Похожа на пушкинскую.

Мельников рассмеялся:

— Значит, по Ольгам ударяешь. Ну-ну, холостяку можно. А мне — вроде не с руки. Вот насчет бильярда не против. Только знаешь… Как-то сразу с корабля на бал…

— А что? Спать ляжешь?

— Спать не хочу. В дороге надоело. Может, посидим еще, в шахматы сыграем?

— О нет, — махнул рукой Соболь, — не силен. И, признаться откровенно, не люблю. Шары гонять — куда веселее. Пойдем. — Надевая китель, он взглянул на подоконник, увидел тетради, прочитал: «Записки командира батальона». — Что это у тебя?

Потом перелистал несколько страниц, пробежал быстрым взглядом по ровным строчкам, удивленно спросил:

— Мемуары, да?

Мельников отрицательно покачал головой.

— А что же, диссертация? — допытывался Соболь, продолжая листать страницы.

— Нет, — сказал Мельников. — Это просто записки.

— Совсем не просто. Думаешь, не понимаю? Все понимаю, Серега. Это же труд, дерзание, талант!..

— А ты не смейся. Меня ведь не смутишь.

— О, это я знаю, — согласился Соболь. — А насчет таланта говорю без смеха. Я помню, как ты очерки в журнале печатал. Даже слышал, как тебя начальник академии расхваливал. Разве не правда!

Мельников молчал.

— Скромничаешь? Может, правильно делаешь. Говорят, что скромность украшает людей. Только я уверен: одна скромность ничего не стоит. Нужно кое-что еще.

— Правильно, — согласился Мельников, — нужны еще некоторые человеческие качества.

Соболь сделал вид, что не понял реплики, и продолжал перелистывать страницы.

— Талант, честное слово, талант, — повторял он с нарочитой серьезностью. — А в общем, записки, кажется, солидные. И как ты успеваешь? Ведь служба, переезды? Не представляю. Упорный ты, Серега.

— Не торопись расхваливать, — сказал Мельников, забирая тетрадь из рук Соболя. — Ну, пойдем в клуб, а то возьму и раздумаю.

— Идем, идем…

Вышли на улицу. После яркого электрического света темнота казалась непроницаемой. Соболь достал из кармана фонарик, и желтый кружок света побежал по узкой, посыпанной мелким гравием тропке.

— Да, не очень весело, — заметил Мельников, оглядываясь по сторонам.

— Обожди, подойдет зима да разыграется степняк — на белый свет не взглянешь.

— Не пугай ты меня, Михаил.

— Хорошо, хорошо, больше не буду.

Соболь взял товарища под руку и вывел на дорогу. Так они дошли до белого здания, из высоких окон которого на жухлую траву падали квадраты яркого света. Сняли шинели, фуражки. Соболь открыл дверь в библиотеку, громко крикнул:

— Олечка, привет!

— Здравствуйте, — ответила невысокая молодая женщина в темном халате.

— Представляю нового читателя, — кивнул Соболь на Мельникова. — Мой старый друг. Прошу любить и жаловать.

— Очень хорошо, — отозвалась женщина, подав Сергею руку. В ее по-девичьи стройной и гибкой фигуре, в синих глазах, в чертах нежно-розового лица и в локонах со вкусом уложенных светлых волос было много привлекательного.

— Что ж, книги выбирать будем?

— Не угадали, Олечка, — бесцеремонно ответил за товарища Соболь. Он подошел к ней ближе, склонился к маленькому розовому уху. — Не будьте строги, пустите нас в бильярдную.

— Пожалуйста. — Вынув из ящика стола ключ, она пошла открывать соседнюю с библиотекой комнату.

Глядя на Ольгу Борисовну, Мельников почему-то подумал о Наташе. Когда теперь они встретятся? Сколько предстоит еще пережить беспокойства с этими переездами. «Сегодня же напишу ей письмо, — твердо решил Сергей. — Объясню все откровенно: и как сел в самолет, рассчитывая выиграть время, чтобы побывать в Москве, и как чуть было не опоздал к новому месту службы из-за того же самолета. Не может быть, чтобы она не поняла меня».

Открыв бильярдную, Ольга Борисовна включила свет, по-хозяйски осмотрела стол, обитый зеленым сукном, шары и, остановив взгляд на Мельникове, заговорщически улыбнулась:

— Обыграйте нашего чемпиона, а то он от успехов земли под собой не чувствует.

— О-ле-чка!.. — крикнул Соболь, подняв над головой кий. — Против меня?

— Да, против. — Она еще раз взглянула на Мельникова, и в глазах ее блеснули искорки лукавства. — Обыграйте, обыграйте, товарищ подполковник.

Когда ОльгаБорисовна вышла, Соболь кивнул ей вслед, спросил полушепотом:

— Как?

— Славная женщина, — так же тихо ответил Мельников, — Она замужем?

— Нет.

— Вот и женись.

— Ну, знаешь ли…

— Почему?

Соболь недоуменно посмотрел на товарища:

— Спрашиваешь «почему»? Во-первых, была замужем, во-вторых, с ребенком.

Мельников улыбнулся:

— Причуды старого холостяка.

— Индивидуальность, — отшутился Соболь и, построив шары треугольником, запел: — «Не говорите мне о ней…». Разбивай пирамиду, коллега.

От первого удара желтые блестящие шары мигом раскатились по всему полю, толкаясь о борта и друг о друга.

— Ну, знаешь ли!.. — воскликнул Соболь, принимая воинственную позу. — Подставил ты, брат, красиво. — Он пригнулся, вытянул шею и ловко двинул кием вперед. Шар с коротким стуком влетел в угловую лузу. Зайдя с противоположной стороны, снова прицелился. Опять ловкий удар — и новый шар закачался в сетке средней лузы. Еще и еще прицеливался он, и каждый раз шары, точно живые, ныряли в узкие норы луз.

Соболь картинно выгибался перед каждым ударом, отставляя назад то правую ногу, то левую. При удаче сиял, показывая крупные белые зубы, затем торжествующе подкидывал кий. Все это выходило у него ловко и эффектно, будто у хорошо натренированного циркового артиста. Он забил подряд шесть шаров. На седьмом промахнулся и зло рубанул рукой:

— Ах ты черт!

Один из потревоженных им шаров остановился в углу в таком положении, что, казалось, дунь посильнее — и он упадет в сетку. Соболь вздохнул от досады:

— Вот проклятый!..

— Не волнуйся, — сказал Мельников спокойно. — Я и такой могу не забить.

Однако, к своему удивлению, забил он сразу два. Но вскоре оба выставил на поле как штрафные. Соболь посмеивался:

— Здорово дальневосточники работают.

Мельников только улыбался. Ему интересно было наблюдать за Соболем, который с каждой новой минутой игры становился все более воинственным.

Первую партию Сергей проиграл, так и не забив больше ни одного шара. Во второй забил три. Соболь хотел начинать третью, Мельников положил кий.

— Хватит, пойдем.

— Еще одну, заключительную, — стал упрашивать Соболь, возвращая товарищу кий. — Время-то совсем детское.

— Ладно, — согласился тот.

Сыграли заключительную.

— Крепко же ты натренировался, — сказал Мельников, не скрывая удивления.

— Стараюсь, — с достоинством ответил Соболь. — Только любителей маловато.

— Почему?

— Не приходят, больше дома сидят. Романчиками развлекаются.

— Послушай, Михаил, — спросил Мельников, — библиотекарша разошлась с мужем?

— Олечка-то? Ага, тронула за душу?

— Да подожди ты, не шуми. Я просто думаю, неужели от такой женщины мог уйти муж?

Соболь затряс головой:

— Нет. Тут совсем иное… Потом расскажу.

Закрыв бильярдную, друзья снова заглянули в библиотеку. Ольга Борисовна уже была одета. Серый каракулевый воротник к такая же серая шапочка еще больше подчеркивали свежесть и миловидность ее лица.

— Задержали вас? — спросил Мельников. — Простите.

— Ничего, с книжниками до утра сидеть можно, — заметил Соболь, отдавая ключ Ольге Борисовне. Она промолчала. Но по всему было видно, что шутка ей не понравилась. Соболь тронул ее за локоть. Она отошла в сторону, взяла со стола сумочку, строго сказала:

— Тушу свет!

— А книжку? — крикнул Соболь.

— Кому? — спросила Ольга Борисовна, держа палец на выключателе.

— Приятелю.

Она посмотрела на Сергея и, как бы извиняясь за свою строгость, улыбнулась.

— Вам? Пожалуйста. — Голос ее снова сделался мягким, приветливым. Лицо порозовело еще больше.

— Я попрошу у вас последние номера военных журналов, — перебарывая неловкость, сказал Мельников. — Если они, конечно, близко лежат.

— А мне бы пару новых песенников, — сказал Соболь и уже хотел направиться к стеллажам. Библиотекарша остановила его:

— Песенники вы вчера получили.

— Так то мало.

— Больше нет ни одного экземпляра.

— Жаль, — опечаленно вздохнул Соболь и, повернувшись к Мельникову, объяснил: — Ты понимаешь, у меня целая рота в самодеятельности участвует.

— Таланты, значит?

— Не в том дело. Просто идея такая. Представляешь: на сцене поет вся рота. Вся до единого человека во главе со старшиной. Мощь, правда?

— Возможно, — согласился Мельников. — А как исполнение?

— Командир полка в восторге, — сказала Ольга Борисовна.

— А вы? — спросил Мельников.

Женщина уклончиво повела бровями:

— Я в пении плохо разбираюсь.

— Олечка! — крикнул Соболь и опять повернулся к Мельникову. — Конечно, это не хор Пятницкого. Но в округе подобного нет.

— Одним словом, Колумб, — в тон ему бросил Мельников.

— Колумб не Колумб, а в приказе все же отмечен.

На улицу вышли втроем. Соболь хотел взять Ольгу Борисовну под руку.

— Нет, нет, — решительно сказала она и, распрощавшись, торопливо пошла по утоптанной дорожке. Он попытался догнать ее, но из темноты опять послышался строгий женский голос: — Оставьте меня.

«Молодец», — подумал Мельников и, не дожидаясь Соболя, зашагал по знакомой дороге.

Дома он долго сидел за столом, обдумывая в тишине, что написать Наташе. Мыслей в голове было много, но текли они как-то нестройно. То и дело возникал вопрос: написать о подмосковном батальоне охраны или умолчать? Решил не писать: зачем расстраивать жену. Пусть думает, что так приказали. Для нее легче.

И, как обычно в минуты раздумий о семье, на душе стало вдруг грустно, беспокойно. Он встал из-за стола, покрутил пуговку висевшего на стене репродуктора. Шла трансляция, вероятно, из Большого театра. Михайлов исполнял арию Сусанина. Отойдя на середину комнаты, Мельников застыл будто завороженный.

4

На следующий день Мельников знакомился с батальоном. Энергичный и живой в движениях, майор Степшин водил его из одного помещения в другое и рассказывал:

— Здесь живет первая рота. А здесь — вторая. Вот ружейные пирамиды. — Обращаясь к дежурному, он приказывал: — Откройте, быстро!

Дежурный щелкал замком, раздвигая фанерные дверцы: оружие стояло ровными рядами. Каждый автомат, карабин, пулемет на своем месте, чистый, смазанный — любо посмотреть.

Офицеры проходили между рядами выровненных, как по линейке, солдатских коек. Матрацы, подушки, одеяла были заправлены аккуратной одинаково, точно одним человеком. В тумбочках тоже было все одинаково: на верхних полках лежали мыльницы, зубные щетки, на средних — тетради, учебники, газеты, внизу — одежные щетки.

В учебных классах подполковника удивила строгая симметрия в расположении карт, схем, плакатов, учебных моделей. Даже столы и табуреты стояли, будто в строю, строгими, прямыми рядами. Мельников присматривался ко всему внимательно, заглядывал за большие, обитые железом печки, надеясь хоть там обнаружить следы паутины или пыли, но всюду ласкали глаз чистота и порядок.

Во второй роте в перерыве между занятиями Степшин познакомил комбата с пулеметчиком ефрейтором Груздевым.

— Это наш огневой чемпион, — сказал он громко, с нескрываемой гордостью. — Три приза в своих руках держит и пачку почетных грамот.

— Молодец, — похвалил Мельников.

Ефрейтор выпрямил свою высокую угловатую фигуру, откинул назад рыжеволосую голову и принял похвалу как должное, ничуть не смутившись. После небольшой паузы даже осмелился спросить:

— Разрешите показать призы, товарищ подполковник?

— Показывайте, — улыбнувшись, ответил Мельников. И они пошли в глубь казармы, где на квадратном фанерном щите красовались два бронзовых кубка и модель блестящего хромированного пулемета с надписью: «За первенство в окружных стрелковых соревнованиях».

Потом Степшин представлял комбату других передовых людей: автоматчиков, минометчиков, артиллеристов, водителей. Почти в каждом подразделении были, как говорится, свои герои. Все они подтянуты, с начищенными до блеска пуговицами, сапогами. А по тому, как они поворачивали головы, приставляли руки к головному убору и четко отбивали шаг по звонкому дощатому полу, Мельников угадывал в каждом хорошую строевую выправку, физическую натренированность. И ему вспоминались вчерашние слова командира полка: «Учтите, батальон передовой». Теперь Мельников и сам видел, что батальон действительно хороший. И он невольно почувствовал уважение к Степшину. За время, командования батальонами Мельников знал многих временных заместителей, которые исполняли свои обязанности без особой старательности: лишь бы дотянуть до приезда начальника. «А этот, как видно, относился к делу добросовестно и честно, — про себя рассуждал подполковник. — Замечательная черта офицера».

После обеда смотрели парки с боевой техникой и вооружением. Бронетранспортеры, пушки, тягачи, минометы стояли, как на параде, колесо к колесу, гусеница к гусенице, ствол к стволу. Кое-что для Мельникова здесь было новым. Поэтому ходил он медленно, часто останавливался, задавал вопросы.

Степшин чувствовал свое превосходство перед комбатом в знании техники и каждым своим движением, каждым словом будто подчеркивал: «А вы, подполковник, слабы в этом деле».

Под конец осмотра, когда подошли к самому крайнему бронетранспортеру, Мельников постучал рукой по холодному телу машины, спросил Степшина:

— Сами-то водить можете?

Тот пожал плечами:

— Нет, не силен.

— Почему же не осваиваете? Ведь приказ министра, кажется, был?

— Да, был, — сквозь зубы процедил Степшин. — Провели мы несколько занятий, с мотором ознакомились. Затем как-то притухло все. Времени не хватает.

— Плохо. Ну что ж, вместе будем учиться.

Комбат постоял еще с минуту возле машины, потом признался, что доволен батальоном, и крепко пожал Степшину руку.

В казарму они вернулись уже под вечер. Долго сидели в штабе, просматривая списки людей, планы боевой подготовки, журналы учета занятий и другие документы. Вечером, когда солдаты отдыхали и с любым из них можно было посидеть, поговорить по душам, Мельников снова решил сходить в роты.

Едва он вошел в помещение самой близкой от штаба третьей роты, до слуха донесся громовой голос:

— Это что!.. Сколько раз предупреждать!.. Встать как положено!..

— Кто там у вас так кричит? — спросил Мельников дежурного сержанта.

— Старшина Бояркин, — ответил тот с затаенной усмешкой. — Изобретателя в чувство приводит.

— Какого изобретателя?

— Есть один тут. Его все ругают, товарищ подполковник, а он знай свое… упрямый такой.

Мельников прошел в глубину казармы и остановился, увидев странную картину. Одна из коек была разворочена. Возле нее валялись квадратные листы плотной белой бумаги. Тут же стоял маленький худощавый солдат, прижимая к бедрам руки и часто моргая большими голубыми глазами.

— Что здесь происходит? — спросил Мельников.

Голенастый и большеголовый Бояркин стал объяснять:

— Внушаю, товарищ подполковник. Говорю: «Не суй под постель никаких бумаг». А ему хоть бы что. Получил два наряда вне очереди. Еще ждет.

Мельников повернулся к солдату.

— Как ваша фамилия?

— Рядовой Зозуля, — ответил тот глуховатым подавленным голосом.

— Что же это вы нарушаете порядок?

— Трохи виноват, товарищ подполковник.

— Хорошо «трохи», ежели каждый день внушать приходится, — бесцеремонно вставил Бояркин, но тут же умолк, встретив неодобрительный взгляд комбата.

Мельников поднял листок и стал рассматривать его. Это был эскиз небольшой металлической коробки, выполненный простым карандашом, но довольно аккуратно и четко. Заинтересовавшись, подполковник поднял другой листок, на котором был изображен карабин с каким-то приспособлением.

— Ваша работа? — спросил Мельников солдата, кивнув на эскизы.

— Так точно, моя.

— Собирайте все, пойдемте в канцелярию.

— Слушаюсь.

В маленькой комнате наедине с комбатом солдат сильно разволновался: лицо его вспыхнуло, глаза наполнились влажным блеском.

— Чего вы перепугались? — спокойно спросил Мельников. — Придвигайте-ка лучше стул и рассказывайте, что там у вас за великие тайны.

Солдат медлил, неловко переступая с ноги на ногу. Никак не мот он представить, что после такого шума вдруг может начаться мирный разговор. Немного успокоившись, Зозуля сел к столу, разложил эскизы и начал объяснять:

— Это прибор для прицеливания, товарищ подполковник. Як оно выйдет, не знаю, но дюже хочу сделать.

— Новый прибор? — спросил Мельников, не совсем понимая солдата. — А существующий прицельный станок… он что же, не нравится?

— Так точно, не нравится.

— Почему?

— Зараз поясню, товарищ подполковник. — Он взял со стола карандаш и зажал его в двух пальцах, как зажимают карабин или автомат в прицельном станке. — Вот бачите?

— Вижу, — сказал Мельников.

— Хиба це дило?.. Солдат целится, а станок оружие держит.

— Согласен, приспособление не очень совершенное. А что вы придумали?

Зозуля выдернул карандаш из пальцев и помахал им над столом, застенчиво улыбаясь.

— Хотите освободить оружие от станка? — догадался Мельников. Солдат согласно кивнул головой. — Каким же образом?

Зозуля придвинул к комбату эскиз, где был изображен карабин с прикрепленной к нему коробкой. От коробки к мишени тянулась пунктирная линия. Ткнув карандашом в эту линию, солдат сказал:

— Це луч, товарищ подполковник.

— А это? — спросил Мельников, показывая на коробку.

— Фотоприбор. Як луч его попадает в цель, зараз там вспышка получится.

— Значит, пуля в мишени?

— Так точно, товарищ подполковник.

Зозуля даже вздохнул от удовольствия, и глаза его засверкали радостью. Мельников задумался.

— Интересная, кажется, мысль… А фотодело-то вы знаете хорошо?

— Я на фотозаводе робив. Ремесленное училище там кончил.

— Так, так. Все понятно. А зачем же эскизы под постель прятать?

Солдат стыдливо зарделся.

— Идею свою скрываете, что ли?

— Ничего не скрываю, — ответил Зозуля. — Старшина все рвет и выбрасывает. Не позволю, каже, мусор тут разводить разный. Куда ни заховаю, везде находит.

«Да-а-а, — задумался Мельников, — придется поговорить со старшиной серьезно». Но тут в канцелярию вбежал извещенный, вероятно, дежурным командир роты старший лейтенант Буянов. Круглолицый, курносый, он походил скорее на школьника, чем на офицера. Представляясь комбату, старший лейтенант так высоко задрал короткий подбородок, что даже побагровел от напряжения. Зозуля понял, что ему лучше всего не присутствовать при разговоре офицеров. Он собрал со стола свои эскизы, попросил разрешения выйти и быстро исчез за дверью. Проводив солдата недобрым взглядом, Буянов сразу же принялся объяснять:

— Муки одни с этим Зозулей, товарищ подполковник. Строит из себя Архимеда, а сам первый нарушитель порядка. Вечно у него в тумбочке бумаги, под матрацем бумаги, в карманах бумаги. Уже командир полка мне за него разнос устраивал. Говорит, что это у вас — боевая рота или конструкторское бюро?.. Не знаю, что делать. Придется серьезно наказывать.

— Наказывать, говорите? — спросил Мельников. — А если Зозуля действительно ценный прибор изобретает? Что тогда?

— Если ценный, то другой разговор будет, — ответил Буянов, упорно сохраняя прежнюю позу. Со стороны казалось, что поднятый кверху подбородок его стоит на невидимой подпорке. Мельников помолчал немного, потом сказал твердо и решительно:

— Плохо, товарищ командир роты.

— То есть… Как понимать?

— А вот как. При ваших нынешних порядках эскизы Зозули попадут в мусорный ящик, а завтра их подберет враг. Он создаст по ним новый прибор, а мы с вами будем разводить руками и удивляться, почему, дескать, у нас такого нет.

Буянов хотел что-то сказать, но только пошевелил губами и переступил с ноги на ногу. Внимательно следя за его движениями, Мельников продолжал:

— Не понимаю. На вид вроде серьезные люди, а такое допускаете да еще солдата вините. Ну что он сделал? Схемы под матрац спрятал?

— Разве только под матрац? — сказал Буянов, не теряя надежды убедить комбата в правоте своих слов. — Он везде сует эти бумаги. Даже на занятия таскает.

— А почему?

— Не знаю. Такой уж неисправимый человек.

— Э нет, не согласен, — заметил Мельников. — Надо получше присмотреться ко всему этому. Только спокойно, терпеливо. А сейчас вот что: все схемы его сложите в сейф или шкаф и храните, как важные документы. В свободное время пусть он берет их, работает, а затем опять на место.

— Слушаюсь, — тише прежнего произнес Буянов. Подбородок его словно соскочил с подпорки. По всему было видно, что неожиданное распоряжение комбата обескуражило старшего лейтенанта, заставило его задуматься.

Перед уходом Мельников посоветовал Буянову:

— Со старшиной Бояркиным вы сами поговорите. Пусть дисциплину требует, а эскизы не рвет и не кричит на всю казарму. Крик — это плохой признак.

В коридоре, когда Мельников, миновав дневального, подошел к выходу, его догнали сержант и два солдата:

— Товарищ подполковник, мы насчет Зозули. Разрешите?

Мельников остановился.

— Что случилось?

— Ничего не случилось, товарищ подполковник. Мы хотим сказать…

Тут вперед вышел суховатый, чернолицый, с покатыми плечами сержант и объяснил:

— Мы хотим сказать, что Зозуля может большую пользу дать армии.

— Возможно, — согласился Мельников. — Все зависит от его упорства.

— Он упорный, — продолжал сержант. — Только помощи ему нет ни от кого.

— Помощи? — переспросил комбат.

— Ну да.

— Это верно, без помощи с таким делам не оправиться. Ну ничего, поможем. Фамилия ваша как? Сержант вытянулся, громко ответил:

— Мирзоян.

— Он секретарь комсомольской организации, — подсказал один из товарищей. Другой вставил деловым тоном:

— Мы уже на собрании говорили о Зозуле.

— Это совсем хорошо, — оживился Мельников. — Значит, комсомол за творчество? Правильно. Я тоже.

Солдаты переглянулись, и по их лицам скользнули довольные улыбки.

5

Сразу же после завтрака Мельников уехал на стрельбище. Несмотря на сильный дождь, пробыл там более трех часов. В штаб вернулся вымокшим и недовольным. Проходя в свою комнату, сказал дежурному офицеру:

— Попросите ко мне майора Степшина.

Мельников всегда говорил «попросите». Ему казалось, что слово «вызовите» чрезмерно подчеркивает и без того понятное всем право командира повелевать. К тому же долголетняя служба в армии убедила его, что излишний приказной тон не всегда прибавляет силу отдаваемому распоряжению, а подчас даже мешает подчиненному выслушать и правильно понять слова командира.

Войдя в комнату, Мельников снял фуражку и размашистым движением стряхнул с нее воду. Густой веер брызг шумно хлестнул по чистому дощатому полу.

Затем он снял плащ и только теперь почувствовал, что китель на спине промок и вместе с рубашкой прилип к телу. Поеживаясь и вздрагивая, подполковник достал из планшетки план стрельбища, расстелил его на столе и начал рассматривать пометки, сделанные красным карандашом при осмотре огневых позиций.

В дверь постучали.

— Прошу, — отозвался Мельников, поправив ладонью густые волосы. Вошел Степшин. Пригласив его сесть поближе к столу, комбат неторопливо сказал:

— Ну вот, посмотрел, как люди готовятся к стрельбе. Признаться, не удовлетворен. Плохо готовятся. Много упрощений. Карикатура на боевую стрельбу получается.

У Степшина от удивления брови поползли вверх, а узкие губы недовольно вытянулись вперед.

— Да, да, — повторил Мельников уже громче. — Упрощенно учим солдат стрелять.

— А именно? — опросил майор, искоса посматривая на красные пометки в плане.

— Скажу, что именно. Однообразие в обстановке, особенно в роте Крайнова.

— Я не понимаю, товарищ подполковник. При выполнении такой сложной задачи и вдруг однообразие? Ведь с разных положений солдат стреляет. Здесь при всем желании…

— Теоретически вроде так, — вздохнул Мельников, доставая из планшетки карандаш. — А практически иное получается. Смотрите.

Степшин поднялся с места и склонился над планом стрельбища.

— Вот окоп, — оказал Мельников, остановив карандаш на кривой жирной линии с короткими зубчиками. — Отсюда солдат должен стрелять по грудной мишени. И эту самую мишень показывают ему все время в одном и том же месте. Ну где мы такого глупого противника встретим?

Степшин промолчал. Он понимал, что каждым своим словом подполковник обвиняет его, хотя и делает это деликатно.

— Теперь о стрельбе с ходу, — продолжал комбат ровным голосом. — Какой, по-вашему, темп движения должен быть у солдата?

— Конечно, медленный, — не задумываясь, ответил Степшин.

— Правильно, замедление необходимо. Но нельзя забывать, что это атака, что впереди противник. А Крайнов забыл об этом. Его люди не в атаку идут, а словно по парку гуляют. Да чуть ли не по пять минут стоят прицеливаются. Что это, не примитив?

Степшин молчал, прищурив злые желтоватые глаза. С губ его, казалась, вот-вот сорвутся недружелюбные слова: «Оно, конечно, можно искать недостатки в готовом. Это легче, чем своими руками все делать».

Мельников понимал майора, но старался не показывать виду, говорил тоном человека, твердо знающего, что он хочет. При этом рука его с красным карандашом продолжала ползти по пестрому полю плана.

— А знаете, что пулеметчики придумали? — опросил он, сделав небольшую паузу. — Они даже точки для стрельбы оборудовали. Подбегай, ставь пулемет на готовую площадку и спокойно постреливай. Вот мудрецы! А мишени как показываются? Если надо держать семь-десять секунд, их держат двадцать и больше. К тому же кое-где театральную декорацию создали: позади мишеней с холмиков дерн счистили. Все как на ладони. Чудесно. Не учеба, а детская игра. Честное слово. — Мельников бросил карандаш на план, выпрямился и посмотрел на Степшина. — Что вы скажете?

— Не знаю, что вы хотите? — холодно ответил тот, сохраняя независимую позу. — Пожалуйста, загляните к соседям. Выходит… — Но он не сказал, что выходит, а предусмотрительно отвел, глаза в сторону.

Мельников постучал тихонько по столу пальцами, затем оказал с прежней сдержанностью:

— Я хочу прекратить эти бесполезные упражнения. Обстановка на стрельбище должна быть максимально приближена к боевой. Мы не можем так бесхозяйственно растрачивать силы и время солдата. Не имеем права.

— Вы намерены усложнить условия стрельбы?

— Совершенно верно. — Мельников снова потянулся к плану стрельбища. — Вот здесь, — он показал на красные пометки, — есть хорошие блиндажи. Они пустуют. В них мы поставим еще по нескольку мишеней. Тогда солдат не будет знать, по какой из них придется ему вести огонь. Он станет ждать, искать, а значит, проявлять активность, инициативу. Так ведь?

— Да, но до стрельб осталось меньше двух суток, — забеспокоился Степшин.

— Ну и что же?

— Я лично не вносил бы никаких поправок именно сейчас. Это может снизить оценки. Ведь люди на тренировках привыкли…

Мельников опустил карандаш в деревянный стаканчик, и, навалившись локтями на стол, спросил:

— Для чего же мы будем жечь патроны? Для оценки?

— Воля ваша, товарищ, подполковник.

— А совесть? — спросил Мельников и, не дождавшись ответа, сказал: — Давайте посоветуемся с коммунистами. Пригласите секретаря парторганизации, командиров рот, офицеров штаба. — Он посмотрел на часы и добавил: — Минут через сорок можем собраться. Как раз все роты будут в казарме.

…Коммунисты собрались дружно. Пока рассаживались на стульях, подполковник приглядывался к каждому, стараясь угадать думы людей, настроения. Его волновал вопрос: «Неужели у всех такие же мысли о стрельбах, как у Степшина?» Но малознакомые лица присутствующих не давали ответа на этот вопрос.

Дождавшись, когда все успокоились, комбат поднялся из-за стола, одернул полы все еще влажного кителя и сказал откровенно:

— Жаль, товарищи, что первый наш разговор будет неприятным. Но ничего не поделаешь. Такова обстановка.

Степшин, скрипнув стулом, подвинулся ближе к стене. Взволнованное лицо его недвусмысленно выражало: «Ловкий ход вы придумали, товарищ подполковник. Не слишком ли самоуверенно?»

Рядом со Степшиным сидели секретарь парторганизации капитан Нечаев и старший лейтенант Буянов. Первый, внимательно слушая комбата, что-то записывал в блокнот. Второй просто держал в пальцах карандаш и время от времени заглядывал в блокнот соседа, как бы сверяя свои мысли с его записями. Слова комбата волновали обоих, но ни тот, ни другой не проявляли такой нервозности, какая была у Степшина.

Мельников подробно доложил присутствующим о положении на стрельбище, о своем намерении немедленно поправить дело и, опускаясь на стул, сказал:

— Прошу, товарищи, высказать свое мнение.

Наступила тишина. Снова скрипнул стул под Степшиным. Майор всем корпусом подался вперед, будто приготовился встать и доказывать несостоятельность доводов нового комбата, но удержался, принял выжидательную позу. Первым подал голос Крайнов.

— Мне кажется, — сказал он, медленно вставая со стула, — что мы хотим сознательно снизить результаты стрельб.

— Я уже говорил об этом подполковнику, — подхватил Степшин, — именно сознательно.

Мельников развел руками:

— Странно это слышать, товарищи. Выходит, что вас интересует только мишень, а не мастерство солдата.

— Меня лично интересует оценка, которую ставят за пораженную мишень, — ответил майор.

— Вот, вот, — сказал Мельников. — Я так и понял. Вы, товарищ майор, предлагаете пойти на сделку с собственной совестью, чтобы избежать лишнего беспокойства. Я согласиться с этим не могу.

Опять наступила тишина. Комбат не торопил людей высказываться. Он понимал, что поставленный перед коммунистами вопрос затрагивает их самолюбие.

Но вот поднялся старший лейтенант Буянов.

— Разрешите?

Лицо его, с маленьким вздернутым кверху носом, было красным от волнения.

— У меня, — произнес он с обычной торопливостью, — тоже сидит в голове такая мысль: не снизим ли мы результаты стрельб, если усложним обстановку на стрельбище? Но я подумал сейчас и о другом. Может ли коммунист быть спокойным, зная, что высокие показатели в огневом деле достигнуты упрощенным методом?

— Раньше вы молчали, — перебил его Крайнов.

— Да, молчал, — признался выступающий, — потому что не вникал. А сейчас… Сейчас молчать не буду. План комбата считаю правильным.

Мельников слушал Буянова и думал: «Хорошо рассуждает человек. Почему же к Зозуле не проявил он чуткости? Наверно, тоже не вникал и не задумывался».

После Буянова попросил слова Нечаев.

— Пожалуйста, — разрешил Мельников и подумал: «Давайте, товарищ секретарь, поддерживайте. Ваш голос много значит».

— Мне хочется задать один вопрос майору Степшину и старшему лейтенанту Крайнову, — оказал Нечаев, постукивая блокнотом по ладони. — Интересно, как они считают, для чего мы проводим стрельбы?

— Это детский вопрос, — отмахнулся Степшин с явным возмущением.

— Нет, не детский, — стоял на своем Нечаев. — Если бы вы правильно понимали этот вопрос, иначе бы рассуждали. Конечно, собственные ошибки признавать тяжело, еще тяжелее исправлять их, но это необходимо. Этому учит нас партия.

— Правильно, — сказал Мельников.

После Нечаева выступили еще трое, и, хотя каждый из них не скрывал беспокойства за результаты стрельб, все же с планом комбата они согласились.

В конце совещания Мельников предупредил всех:

— Теперь, товарищи, поговорите с солдатами. Пусть поймут, что стрельбище — это не тир, а поле боя.

Когда коммунисты разошлись, комбат подозвал Степшина и распорядился:

— Возьмите план стрельбища и постарайтесь, чтобы завтра к вечеру все, что я здесь наметил, было выполнено.

Степшин встал, вытянулся и произнес подчеркнуто официально:

— Слушаюсь.

За время службы в армии у него выработалось качество: при получении указания старшего начальника отметать от себя все мысли, не получившие одобрения, и быстро сосредоточиваться на содержании приказа. Так поступил Степшин и сейчас. Он взял со стела план стрельбища и вышел из комнаты. А Мельников, оставшись один, подумал: «Рановато я, кажется, начал восхищаться своим заместителем. И в батальоне, видно, не все в порядке. Следует присмотреться получше».

С этими мыслями он подошел к окну, На улице по-прежнему было серо и скучно. Прижавшись к голым веткам клена, сидели воробьи, робкие, тихие, точно пристывшие к холодному дереву. А потоки дождя все хлестали по земле, крыше. Звенела в железных желобах вода. На дорогах росли и пузырились мутные лужи.

…Вечером того же дня Мельников доложил командиру полка о принятии батальона. При этом он сказал и о том, что увидел на стрельбище. Полковник, стоя посредине кабинета, вдруг изменился в лице.

— Не сгущайте краски. Я знаю батальон, знаю Степшина. А что касается недостатков, их можно везде найти. Если что не нравится, сделайте лучше. Буду очень рад.

— Постараюсь, — ответил Мельников.

— Только смотрите, чтобы результаты этих стрельб были не хуже прежних.

— Не знаю, товарищ полковник, как получится.

— Что значит «не знаю»? Вы бросьте такие разговорчики. Командир обязан сделать все, чтобы мишени были поражены. Это, кстати, и ваш экзамен. Понимаете? Вот и действуйте!

Когда же Мельников направился к двери, Жогин вдруг остановил его:

— Обождите, подполковник. Забыл спросить, как вы устроились? Жильем довольны? Может, что требуется?

— Пока ничего, — сказал Мельников.

— Да вы не стесняйтесь. Оседаете ведь надолго. База должна быть прочной. Если нужно, могу на два-три дня освободить от служебных дел. Повозитесь в квартире, сделайте, что требуется. А в батальоне пока Степшин похозяйничает. Он готовил стрельбы, он пусть и отвечает.

Мельников поблагодарил командира полка за внимание, но от предложенного отпуска отказался.

— Как хотите, — сказал Жогин. — Потом проситься будете — не пущу.

Уходя из кабинета, комбат подумал: «Щедрый, однако, полковник. Пошумел сперва, потом… А может, дело совсем не в щедрости? Уж очень он тоже о мишенях печется. Странно».

Придя домой, Мельников решил полистать свои тетради, перечитать кое-что из написанного. Но едва подошел к столу и увидел взятые в библиотеке журналы, вспомнил, что просил их всего на одни сутки. Пришлось снова одеваться, запирать квартиру и по грязи брести в клуб.

Ольга Борисовна встретила его приветливо. Здороваясь, кивнула головой и улыбнулась так, что свет висящей под потолком электрической люстры засверкал у нее в глазах.

— Какой вы аккуратный, — сказала она.

— Не очень, — признался Мельников. — Должен был вчера вернуть, а вот видите…

Разговаривая, Ольга Борисовна не переставала заниматься с посетителями. У ее столика стояли солдаты. В присутствии офицера они чувствовали себя связанно, даже обращались к библиотекарше тихо, вполголоса.

Мельников отошел в сторонку и начал листать свежий журнал, останавливая взгляд на заголовках статей и на фотоснимках.

Вскоре из-за библиотечных стеллажей вышла белокурая девочка лет четырех-пяти, в новеньких голубых шароварах и в такой же голубой блузке. Мельников невольно отложил журнал. Ему на миг показалось, что это его Людочка. Он даже присел и посмотрел девочке в лицо.

— Как тебя зовут?

— Танечка, — послышался ее тонкий голосок. — А вот моя мама. — Она подошла к Ольге Борисовне и вцепилась в ее руку.

— Ты что же, тут вместе с мамой книжки выдаешь? — как можно ласковее опросил Мельников.

— Не-е-ет, — пропела она уже осмелевшим голоском. — Я не умею книги выдавать. Меня не учили. — Потом, помолчав немного, оказала совсем громко: — А у меня тоже папа есть. Только у него маленькие звездочки. Он уже скоро приедет.

При этих словах дочери Ольга Борисовна вздрогнула. Ручка выпала из ее пальцев и покатилась по столу, оставляя чернильные пятна. Не поднимая глаз, она нервно достала из сумочки платок и в ту же минуту скрылась за стеллажами. Солдаты притихли.

«Что с ней?» — встревожился Мельников и сразу вспомнил неясные слова Соболя: «Тут совсем иное… Потом расскажу». Ему стало досадно, что разговор с Танечкой кончился так грустно. Он постоял еще в раздумье и, чтобы не выдавать своего волнения, снова склонился над журналом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Стрельбище. Пустынная равнина, пожухлые ковыли, невысокие желтоватые холмики блиндажей. Деревянная вышка решетчатым конусом чернеет на высотке. Небо серое в рыхлых тучах. Мертвая утренняя тишина. Даже ветер-степняк не успел еще проснуться и загулять по своим необъятным владениям.

Но вот на вышке вспыхнул красный флаг, словно чья-то волшебная рука бросила туда язычок пламени. Вдали на желто-зеленом фоне равнины возникли чуть приметные серые точки. Это укрывшиеся в блиндажах солдаты по сигналу руководителей стрельб подняли первые мишени. Утреннее безмолвие будто рассыпалось на мелкие металлические брызги. Всюду защелкали карабины, покатилась гулкая дробь автоматов, деловито заработали ротные пулеметы, Серые точки скрывались и появлялись вновь, будто по равнине двигались неприятельские солдаты, то поднимаясь, то залегая под свинцовым шквалом.

С другого края стрельбища донеслись первые выстрелы минометов, точно лопнули один за другим три больших воздушных шара. А там, где высились над травой серые холмики окопных брустверов, выросли вдруг три коричневых куста и тут же упали как подрезанные.

На стрельбище вышли все батальоны. Первый стрелял на двух участках. На ближнем, что рядом с вышкой, руководителем был сам Мельников, на другом — Степшин.

Накануне подполковник долго раздумывал. Сначала он был намерен проводить стрельбы на одном участке, чтобы лично проверить качество огневой подготовки во всех ротах. Ему не хотелось доверять это дело Степшину, который в душе не был согласен с его требованиями. Потом Мельникову пришла в голову другая мысль: «Не лучше ли все-таки привлечь заместителя к стрельбам? Ведь не один день вместе работать».

И сейчас, поглядывая» изредка в сторону соседнего участка, он спрашивал себя: «Интересно, как там у Степшина идет дело?» У самого Мельникова результаты первых семи отстрелявших солдат были неважные. Только трое из них поразили все пять мишеней. Остальные половину патронов потратили впустую.

Командир второй роты старший лейтенант Крайнов выходил из себя. Длинный, большеротый, с хмурым лицом, он не мог спокойно стоить у стола. Едва солдат-телефонист, принимая доклады показчиков, произносил страшное слово «ноль», он взмахивал руками, громко возмущаясь:

— Черт знает, как получается. Понять ничего не могу.

Мельников долго смотрел на него, потом спросил:

— А вы спокойнее можете?

— Обидно, товарищ подполковник. Лучшие стрелки горят. Сами себе результаты срезаем.

У Мельникова на скулах заиграли желваки, но все же он сдержал себя, сказал как можно спокойнее:

— Советую вам не возмущаться, а делать выводы.

Крайнов опустил голову и проговорил совсем тихо:

— Посмотрю еще, как ефрейтор Груздев себя покажет.

Вскоре на огневую вышел ефрейтор Груздев. За него Мельников беспокоился не меньше командира роты: «Неужели и он не выполнит задачи? Ведь самый лучший пулеметчик в полку».

Ефрейтор проворно нырнул в окоп, выставил на бруствер длинный ствол пулемета, прижался плечом к прикладу. Все это проделал он ловко, без суеты. А когда из пожелтевшей травы показалась мишень, вдруг растерялся. Он ждал ее справа, где видел каждый раз на тренировках, приготовился, И вдруг ошибся. Мишень появилась намного левее. Груздев даже заметил ее не сразу, засуетился, начал нервничать. Торопливо пустив короткую очередь, он недовольно покачал рыжей головой, сказал самому себе:

— Плохо.

— Не волнуйтесь, — посоветовал Мельников, стоя позади окопа. — Хладнокровнее надо.

Но Груздев все больше терял уверенность в себе. Приглядываясь к нему, комбат с горечью подумал: «Чемпион-то, кажется, парадный, к сложным условиям не приучен».

Когда вернулись с огневых позиций к столу, телефонист, не отрывая от уха трубки, доложил:

— Первая и пятая — ноль, вторая, третья и четвертая поражены.

Мельников посмотрел на Груздева. Это был уже не тот самодовольный пулеметчик, с которым он встретился первый раз в казарме. Сейчас ефрейтор стоял тихий, подавленный. Лицо его как будто удлинилось, похудело, взгляд потускнел.

— Как же это вы?.. — мягко спросил Мельников, стараясь вывести ефрейтора из угнетенного состояния. — Нездоровы, что ли?

Солдат неловко задвигался на месте.

— Не в здоровье дело, товарищ подполковник.

— А в чем же?

— Сам не пойму.

— А вы подумайте хорошо. Почему в окопе нервничать стали?

— Как же не нервничать, товарищ подполковник. На тренировках мишень показывали все время справа, а тут перенесли влево.

— Ну и что ж? Ведь хороший стрелок в любой обстановке не должен теряться.

— Это верно. Только хорошему тоже тренировка нужна. А у нас как-то не так получилось: и тренировались вроде, и нет.

Отпустив Груздева, комбат повернулся к старшему лейтенанту Крайнову:

— Слышали, что солдат говорит? Вас обвиняет.

Крайнов пожал плечами:

— Я что… Я тут человек новый.

Подполковник внимательно посмотрел офицеру в лицо:

— Когда вы прибыли в батальон?

— Четыре месяца назад.

— Совсем недавно, — с усмешкой покачал головой Мельников. — Да вы знаете, что во время войны за такое время целые полки, дивизии для фронта готовились?

Не дожидаясь ответа, комбат отошел от стола и приказал выдвигаться на огневой рубеж очередной смене. Крайнов постоял еще возле стола, записал в тетрадь переданные показчиками результаты и тоже пошел к солдатам.

В полдень, когда отстреляло больше половины роты и стало ясно, что общие результаты будут низкими, Мельников решил заглянуть на соседний участок. Он временно передал руководство стрельбами Крайнову, а сам зашагал по чуть приметной в ковыле тропинке.

По степи от края и до края гулко строчили автоматы, пулеметы, рвались мины. Казалось, кто-то нажимал на клавиши гигантского трескучего инструмента, извлекая из него то тонкие, отрывистые, то басовитые и протяжные звуки: «Та-та-та-та!.. Трах-трах!.. Трры-ы!.. Трах-трах!»

Там, где вырастали коричневые кусты минных взрывов, курился темный пороховой дымок. Ветер подхватывал его и сносил в сторону. Повернув лицо к огневым позициям, комбат шел неторопливой походкой. Он думал о Степшине: «Сумел ли он побороть в себе все то, что тяготило его в эти дни, или не сумел?»

Первым Мельников увидел старшину Бояркина. В шинели и фуражке он казался очень большим и нескладным.

— Ну, как успехи? — спросил его комбат.

— Неважные, товарищ подполковник.

— Что значит неважные?

— Выполнил посредственно, — с горечью выдавил из себя старшина.

— А раньше как стреляли?

— Отлично. У нас почти все отличники по стрельбе.

— Значит, зазнались, — заключил Мельников. — А как Зозуля, стрелял или нет?

— Так точно, стрелял.

— Выполнил?

— Вроде ничего.

— Это как же?

Старшина замялся. Он хорошо понимал, почему комбат завел с ним разговор о Зозуле, и, чтобы избавиться от новых вопросов, спросил:

— Разрешите, я позову его?

— Зовите.

Бояркин отошел в сторону, сложил рупором широкие ладони и протяжно крикнул:

— Рядово-о-ой Зозу-у-уля-я!

Солдаты подхватили и стали передавать дальше:

— Зозуля, к комбату!

— Архимед, быстрей!

Вдали от группы солдат отделился низенький человек и побежал, путаясь в жесткой траве, широко размахивая руками. Перед комбатом он остановился, еле переводя дух. Голубые глаза его поблескивали, как прозрачные льдинки. Подполковник спросил мягко:

— Вас поздравить можно? Выполнили задачу?

— Не дюже гарно, — тихо ответил Зозуля. — Три мишени поразил як надо, а две лишь трохи с краю царапнул. Нехай они сгорят.

— Правильно, — засмеялся Мельников. — Больше злости. Будет злость, будут и результаты хорошие.

Подошел старший лейтенант Буянов, невесело сказал:

— За свои промахи расплачиваемся, товарищ подполковник. У нас ведь так подходили к стрельбам: поразил мишень, и точка, а как?

— Понятно. Отсюда и результат, — заметил Мельников и подумал: «Понимает вроде. Это уже хорошо. А вот Крайнов, кажется, ничего не понял».

Подошел Степшин и, докладывая о результатах, недовольно скривил тонкие губы. Взгляд его явственно говорил: «Добились вы своего, товарищ подполковник». Но Мельникова не удивлял взгляд майора. Он понимал, что заместителю избавиться от болезненного самолюбия очень трудно. Для этого нужно время. Сейчас же комбата радовало то, что Степшин выполнял обязанности руководителя стрельб, не подчиняясь этому своему чувству, а делал все так, как требовал он, Мельников. Чтобы не тратить зря времени, подполковник сказал:

— Ладно, майор, продолжайте, пожалуйста, стрелять.

Степшин повел на огневой рубеж очередную смену, а Мельников стал наблюдать за Буяновым.

У подполковника была давнишняя привычка мысленно сравнивать одного человека с другим, чтобы лучше изучить характеры. Так, сравнивая Буянова с Крайновым, он отчетливо видел: первый влюблен в службу, дисциплинирован и очень исполнителен. К тому же у него возникло чувство неудовлетворенности обучением солдат стрелковому делу. Второй больше влюблен в себя, чем в службу, и, кажется, боится трудностей. Не случайно он старается уйти от ответственности за слабую стрелковую подготовку роты.

Вместе с Буяновым комбат подошел к ближнему окопчику, где сержант Мирзоян что-то писал, согнувшись над большим листом бумаги.

— А ну, чем тут комсомол занимается? — опросил Мельников. Сержант мигом выпрямился, сверкнул белыми зубами.

— Боевой листок готовлю, товарищ подполковник.

— Ну-ка, ну-ка… Даже стихи пишете?

— Так точно, фельетон в стихах.

— Интересно…

Мирзоян сел поудобнее и стал читать:

— Стихи вроде неплохие, — сказал Мельников, задумавшись. — Но помещать их в листке, пожалуй, не стоит.

— Почему? — удивился Мирзоян. — Ведь плохо стреляем, товарищ подполковник. Никогда не было такого.

— Да, но сваливать все грехи на солдата было бы неверно. Вы подумайте получше.

Повернувшись назад, Мельников заметил вдали движущуюся точку. От городка к стрельбищу шла легковаямашина, то пропадая за холмиками, то появляясь снова. Машина приближалась к вышке. «Командир полка едет», — подумал Мельников и зашагал навстречу.

Машина подошла к огневым позициям второй роты. Комбат издали видел, как вышел из новенького «газика» полковник Жогин, поправил фуражку, постоял немного, слушая вытянувшегося перед ним старшего лейтенанта Крайнова, затем сел у стола на раскладном стуле.

Мельников, ускоряя шаги, обдумывал рапорт. Нужно было доложить спокойно, обстоятельно, но без лишних объяснений. Пусть полковник сам спокойно разберется в том, что происходит. Однако докладывать не пришлось. Едва комбат успел подойти к столу, как Жогин, уже понявший причину плохой стрельбы, обрушился на него своим могучим голосом:

— Вы кто здесь, командир или инспектор? — Стул из-под него отлетел в сторону. — Я спрашиваю, кто вы?

Мельников хотел сказать, что поступил он так, как подсказала ему совесть. Но Жогин побагровел и закричал еще сильнее:

— Слушать я вас не хочу! Извольте в девятнадцать ноль-ноль явиться ко мне в кабинет.

Он хлестнул хворостиной по сапогу и, круто повернувшись, быстро зашагал к машине. Вскоре заурчал мотор, и «газик», шурша по траве ребристыми скатами, укатил.

Во второй половине дня к Мельникову заехал Соболь.

— Привет, дружба! — крикнул он еще с машины. А когда подошел ближе, спросил: — Что хмурый? Стреляют плохо?

— Да, похвалиться нечем.

— Слышал. Управляющий накален до предела. Разнести обещает. Что случилось?

— Ничего. Просто усложнил обстановку.

— Ну, знаешь ли… Надо быть ребенком, Сергей, чтобы самому в яму прыгать. Хотя ты не в ответе за прошлое батальона.

У Мельникова возмущенно заблестели глаза. Но Соболь предусмотрительно вынул из кармана портсигар, сказал с наигранной улыбкой:

— Я шучу, Сергей, давай закурим.

С минуту они стояли молча, затягиваясь душистым папиросным дымком. Мельников спросил:

— А у тебя как стреляют?

Соболь улыбнулся:

— Как всегда. Я не любитель приключений. — Он положил руку на плечо Мельникову и добавил негромко: — Эх, Серега, Серега, не знаешь ты нашего Жогина…

Когда комбат на «газике» возвращался в городок, было уже темно. Половину пути ехал, молча, обдумывая, как держать себя на предстоящей встрече с командиром полка. И Джабаев сидел за рулем мрачный.

— Вы тоже грустите? — спросил его Мельников. Тот неловко поежился, точно от холода.

— Стрелять ходил, плохо стрелял.

— Учиться надо лучше.

— Ну да, учиться. Сам говорю. — Он тяжело вздохнул и вдруг спросил: — Неужели опять война будет, товарищ подполковник?

— Не должно, — ответил Мельников. — Но пока еще надо быть бдительными. И стрелять отлично. Защищаться мы обязаны уметь хорошо… Лучше, чем в сорок первом… Намного лучше.

Ровно в девятнадцать часов, как было назначено, Мельников зашел в кабинет Жогина. Тот молча выслушал его рапорт, коротко бросил:

— Я недоволен вами, подполковник.

Попросив разрешения доложить обо всем по порядку, Мельников достал из планшета план стрельбища со своими пометками и разложил его на столе. Сначала Жогин терпеливо слушал комбата, расхаживая по кабинету, а когда тот произнес слово «упрощенность», вдруг налился багровой краской, крикнул:

— Хватит! Все ясно. Ваши действия неблаговидны. Вы решили зачернить хороший батальон.

— Я ничего не решал, — спокойно ответил комбат. — Хочу лишь сказать, что в батальоне с огневой подготовкой дело обстоит…

— А я не хочу вас больше слушать, — оборвал его полковник. — Мне лучше известна огневая подготовка батальона. К тому же вы могли поставить вопрос о переносе стрельб, если видели, что люди не готовы.

— Да, мог, — сказал Мельников.

— Но не сделали этого. Почему? Как прикажете объяснить такой факт? Легкомыслие? Но вы уже немолоды. Предупреждаю вас, подполковник.

— Я прошу, чтобы вы меня выслушали до конца, — сказал Мельников, держа в руках план стрельбища.

— Хватит! — окончательно разъярившись, крикнул Жогин. — Идите!

Мельников ушел. Спустившись со штабного крыльца, остановился, подумал: «Ситуация получается неприятная. — Он потер ладонью горячее лицо и громко вздохнул. — Теперь, конечно, у полковника аргументы веские. Соболь тоже неспроста намекал насчет ответственности. Могут и другие так рассудить… Да, но все же огневая подготовка в батальоне слабая, и никакие переносы стрельб не помогли бы исправить положение».

Постояв еще немного, Мельников медленно пошел к стоявшей за изгородью машине.

2

От командира полка Мельников поехал в батальон. Ему казалось, что там он быстрее избавится от горького противоречивого чувства, которое терзало его. Отпустив шофера, он прошел в казарму. Солдаты на низком длинном столе чистили оружие. Вид у всех был утомленный, хмурый. Даже появление комбата не вызвало на их лицах оживления.

— Что ж это вы приуныли, товарищи? — опросил Мельников, стараясь держаться как можно бодрее. — Воли нет у вас, что ли?

Солдаты молчали. Потом кто-то вполголоса промолвил:

— У нас вроде похорон сегодня, товарищ подполковник. Славу собственную в гроб заколотили.

— В гроб, говорите? — Мельников остановился и задумчиво прищурил глаза. — Ну нет, настоящая слава не умирает. А уж если умерла, значит, хилая была слава и жалеть ее не стоит.

Но солдаты по-прежнему молчали. И Мельников понял, что зря заговорил он сейчас с ними о стрельбах. Уж слишком свежа была в их сердцах рана. Подумав, он сказал уже мягко:

— Ничего, товарищи, не отчаивайтесь. Люди вы мужественные, закаленные.

Мельников хотел продолжить эту мысль, но тут он приметил в глубине казармы двух солдат, которые чистили автоматы не на общем столе, как все, а на табуретках, возле самых коек. Мельников подозвал старшину и спросил:

— Почему некоторые ваши подчиненные нарушают установленный порядок? Этак они скоро на постели с оружием заберутся.

Бояркин порозовел от неловкости и досады, но ответил, не дрогнув ни одной жилкой:

— Виноват, недосмотрел… ну я сейчас, товарищ подполковник, приведу их в чувство… — И он крикнул грозно, на всю казарму. — Архипов, Зозуля!.. Взять автоматы и шагом марш к столу. Живо!

— Это Зозуля там? — удивился комбат.

— Так точно, он самый, товарищ подполковник.

— Не ожидал я.

— Вы еще не знаете его. На вид он вроде тихоня, а заботы с ним всем хватает. Редкий день без происшествий проходит. Воспитываю, воспитываю, и никакого толку.

— Плохо, значит, воспитываете.

— Может, и плохо, — согласился старшина, понизив голос и опустив голову. Но в глубине души он был доволен замечанием комбата, потому что касалось оно Зозули, из-за которого ему, Бояркину, совсем недавно пришлось пережить большую неприятность.

«Ничего, — рассуждал он с некоторым даже торжеством, — сейчас подполковник поставит этого Архимеда на место».

Но Мельников только внимательно посмотрел на прошедшего мимо Зозулю я снова повернулся к старшине.

— Вы, товарищ Бояркин, человек вроде требовательный, — сказал он вполголоса, чтобы не слышали солдаты. — Порядок держать можете. А вот собственный голос почему-то не сдерживаете. Подумайте, разве нужно было сейчас кричать так, чтобы в соседних ротах слышали?

Старшина недоуменно посмотрел на комбата, потом нехотя ответил:

— Никак нет.

— И я думаю, что нет, — сказал Мельников. — Сила приказа не в голосе, а в разумности. Учтите это.

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

Но это «слушаюсь» прозвучало так сухо и казенно, что у Мельникова невольно возникла мысль: «Такого одной беседой, как видно, не проймешь».

После разговора с Бояркиным комбат осмотрел оружие, поговорил с солдатами, затем направился в свою комнату. Включив свет, он снял фуражку, расстегнул шинель.

Слова солдата а заколоченной в гроб славе не выходили у него из головы. Не один ведь и не два человека были так настроены, а многие. Вероятно, они тоже, как Жогин, виновником происшедшего считали именно его, Мельникова. Что ж, у него был уже такой случай во время войны, когда он выводил бойцов по трудному топкому болоту из окружения. Некоторые, барахтаясь в гнилой трясине, не выдерживали, говорили вслух со злостью: «Спасибо, товарищ командир, за услугу. Завели вы нас живых прямо в могилу». А потом, когда все-таки вырвались из кольца, сохранив и людей, и оружие, те же бойцы обнимали его со слезами радости и благодарности.

«Сейчас, правда, не война и обстоятельства совсем другие, — подумал Мельников. — Но все равно поступаться тем, что нужно для победы, нельзя ни в коем случае. И очень хорошо, что сразу на первых же стрельбах все прояснилось. Теперь я знаю, что мне делать. Поймут и другие — в этом я уверен».

Послышался стук в дверь. Мельников негромко ответил:

— Да!

Вошел секретарь партийной организации капитан Нечаев. Мельников сразу почувствовал себя виноватым. За все эти дни своего знакомства с батальоном он еще ни разу не побеседовал с секретарем о партийной работе, не поинтересовался планом бюро. «Ну вот сейчас и потолкуем», — сказал он самому себе, предлагая вошедшему садиться.

— Нет, нет. Я только на одну минуту, — извиняющимся тоном сказал Нечаев и протянул комбату синий конверт. — Это замполит Снегирев прислал.

— Ну-ка, ну-ка, что он тут пишет?

Мельников развернул письмо, присел возле стола и стал читать вслух:

— «Уважаемый товарищ Нечаев! С моей болезнью дело осложняется. Пролежу в госпитале очень долго. Придется вам расширять поле деятельности. Прошу обратить внимание на политзанятия. Насчет литературы жмите на начальника клуба Сокольского. Сходите к нему и поищите, а то он сам иногда не знает, что у него есть и чего нет. Почаще инструктируйте агитаторов. Боевые листки лежат у меня в шкафу…»

Письмо было коротким. Прочитав его, Мельников задумчиво сложил листок, потам перевел взгляд на Нечаева.

— Да вы садитесь, пожалуйста!

— Не могу, товарищ подполковник, — заторопился тот. — У меня комната открыта и документы на столе разложены.

— Тогда пойдемте к вам, — сказал Мельников, поднимаясь из-за стола.

— Пожалуйста, — охотно ответил Нечаев.

У капитана были удивительные светло-зеленые глаза. Когда он говорил, да еще торопливо, глаза бегали быстро, быстро. И задумчивое бледное лицо его вдруг оживало, делалось веселым. Именно таким видел сейчас секретаря Мельников. И ему хотелось поговорить с ним просто и откровенно.

Комната партийного бюро находилась в конце коридора. На стене просторного помещения висел большой портрет Владимира Ильича. Ласковое, чуть прищуренное лицо вождя смотрело, как живое. По бокам портрета на высоких тумбочках стояли две молоденькие пальмы в одинаковых желтых горшочках.

— О, да у вас посланцы юга! — воскликнул комбат, осматривая растения. — Где вы их раздобыли?

— Сержант Мирзоян с Кавказа привез, — объяснил Нечаев. — Был в отпуске… и вот из родительского сада…

— Молодец!

Они подсели к столу. Капитан торопливо собрал разложенные протоколы, ведомости партийных взносов и, по-хозяйски поправив скатерть, подвинулся ближе к комбату.

— Когда вы зашли ко мне, — сказал Мельников, глядя в упор на капитана, — я сразу подумал: правильно поступили, умнее меня оказались. А потом слышу, что вы зашли-то на одну минутку, лишь письмо показать. Выходит, рано я похвально подумал о вас. Теперь давайте решим: нормально это или ненормально?

Бегающие глаза вдруг остановились, застыли. Нечаев не ожидал такого вопроса. Он приготовился слушать указания, замечания, наставления. А тут вопрос, да еще какой.

— Что молчите? — улыбаясь, спросил Мельников. — Как думаете, так и говорите. Я, например, считаю такое положение ненормальным. И виноваты мы тут оба.

Нечаев зашевелился, собираясь с мыслями, потом неуверенно оказал:

— Я думал, что помешаю, товарищ подполковник.

Комбат покачал головой.

— Всегда у вас такие мысли?

— Как сказать. — Нечаев задумчиво склонил набок голову. — Мы все время живем как-то врозь: командир сам по себе, партбюро само по себе. Пытался я наладить взаимодействие. Не получается.

— Кто же мешает?

Нечаев развел руками, но тут же сцепил их, сказал серьезно:

— Вот недавний пример. Зашел я к майору Степшину с планом, говорю: «Посмотрите, давайте обсудим, что так и что не так». А он мне: «Знаешь, Нечаев, я занят, не могу, действуй сам». Ну вот так я и действую.

— Плохо, — заметил Мельников.

— Ясное дело, плохо. Разве я сам всегда точно могу определить, на что коммунистов нацеливать? Определяю, определяю, да и промахнусь. Холостой ход получается.

Мельников слушал Нечаева и думал: «А ведь, пожалуй, правильно рассуждает. Зря я с ним раньше не побеседовал». И когда тот высказался до конца, комбат предложил сразу:

— Давайте, капитан, работать рука об руку, чтобы, знаете, в одну цель бить.

Нечаев оживился. Светло-зеленые глаза его снова забегали под темными ресницами. Он радостно кивнул:

— Хорошо, товарищ подполковник!

— А теперь, — сказал Мельников после небольшой паузы, — давайте сосредоточим огонь на главном противнике: упрощении. Вы меня поняли, надеюсь?

— Как не понять после такого горького опыта?

— К сожалению, не всех научил этот опыт, — заметил комбат, нахмурившись. — И еще вот что: солдаты сильно переживают потерю первенства. Головы повесили.

— Знаю, — ответил Нечаев.

— А что предлагаете?

Секретарь достал из стола записную книжку, полистал ее, неторопливо сказал, что первым делом следовало бы провести собрания в ротах, потом групповые беседы с полным разбором стрелковых ошибок.

— Правильно — одобрил Мельников. — Но этого мало. Нужно ежедневно, непрерывно воспитывать людей, беседовать с каждым в отдельности. И не только по вечерам в казарме, а везде. Иногда вовремя сказанные два-три слова ценнее часовой лекции…

Нечаев слушал комбата внимательно, делал новые пометки в записной книжке и в свою очередь объяснял:

— Некоторые командиры взводов у нас забывают об агитаторах.

— Это напрасно, — сказал Мельников и тоже достал блокнот, что-то записал в него. — Без актива работать нельзя, — продолжал он. — Агитаторы — большая опора командира. Может, на бюро этот вопрос поставить следует или на партийном собрании…

Неожиданно широко распахнулась дверь и в комнату вошел подполковник Григоренко.

— Ага! — воскликнул он громко. — Что я вижу? Командир батальона у секретаря парторганизации. Редкий случай в полку.

— Шутить изволите, — сказал Мельников, предлагая замполиту табуретку.

— Какая шутка! — продолжал тот, не снижая тона. — Вон спросите у Нечаева, когда он встречался с командиром как секретарь? В месяц раз при получении партвзносов, да и то в комнате командира.

Григоренко сел, снял фуражку, пригладил мягкие, зачесанные назад волосы и потрогал пальцем закрученные кончики черных усов.

— Ну как самочувствие после бури? — спросил он, внимательно посмотрев на Мельникова.

— Бодрое. Жду новых проработок.

— Странное у вас желание.

— А куда же денешься? Вот смотрю на вас и думаю: сейчас начнете какие-нибудь выводы делать.

Григоренко сказал улыбаясь:

— Это меня в детстве дед воспитывал так. Сперва хворостиной отдует за провинность, а потом усадит рядом и целый час отчитывает, вроде выводы делает. Слушаю, слушаю, бывало, да и подумаю: «Лучше бы ты, дед, еще мне хворостиной всыпал, чем своим нудным разговором потчевать».

— А все же терпели? — опросил Мельников.

— Когда как.

Собеседники рассмеялись.

Григоренко расстегнул шинель, отбросил полы с колеи и, глубоко вздохнув, опять повернулся к комбату:

— Неласковая земля у нас, правда? Негостеприимная. Не успел человек приехать — и вдруг неприятность.

— Не в земле тут, пожалуй, дело, — загадочно ответил Мельников, — а, скорее, в климате.

Григоренко поднял голову, острые кончики усов его забавно зашевелились.

— В климате, говорите? — переспросил он, стараясь вникнуть в суть услышанного. — Что же, может быть.

Молчавший до сих пор Нечаев, улыбаясь, вставил:

— А климат преобразовать можно, товарищ подполковник.

— Нужно, — поправил его Григоренко. Помолчав, добавил с хитрецой: — Я очень рад, что вы интересуетесь климатологией. Наука серьезная. Что ж, думайте, обсуждайте, мешать не буду. — Он застегнул шинель и потянулся за фуражкой.

— У меня вопрос к вам, — оказал Мельников, поднявшись со стула. Замполит повернулся. — Тут изобретатель есть. Серьезный паренек.

— Кто?

Мельников стал рассказывать. Григоренко выслушал его внимательно, сказал:

— Это хорошо. Может, действительно работа стоящая. Помочь человеку надо.

— Но как? — спросил Мельников. — Комиссия по изобретательству есть в полку или нет?

Григоренко задумался.

— Должна быть. Если не ошибаюсь, председателем ее по приказу министра назначается заместитель командира части. Значит, подполковника Сердюка тормошить надо. Пишите рапорт, прикладывайте соответствующие документы и давайте им ход. Поддержу.

Он хотел направиться к двери, но остановился и с каким-то особенным вниманием посмотрел в лицо Мельникову.

— Теперь я вам задам вопрос.

— Пожалуйста.

— Мне кажется, — задумчиво произнес Григоренко, — что мы с вами где-то встречались. Но где? Вы были в третьей ударной?

— Нет.

— Значит, в другом месте. Но где-то я вас видел. Надо вспомнить.

После ухода Григоренко Мельников еще долго сидел с Нечаевым. Время от времени подумывал: «Интересный человек, замполит. Ничего вроде не сказал серьезного, а настроение поднял. И, главное, насчет климата не возражает».

Идя в столовую, Мельников всю дорогу расспрашивал Нечаева о Григоренко.

3

Из столовой Нечаев снова отправился в казарму. После ужина в ротах начиналась массовая работа — самое удобное время для бесед с солдатами. Когда был здоров замполит Снегирев, он почти всегда в эти часы находился среди людей. Как ни устанет, бывало, на полевых занятиях, а все равно придет. «Мы политработники, — говорил он Нечаеву. « У нас особый контакт с людьми должен быть, и терять его нельзя ни на одну минуту».

«Особый контакт», — повторил мысленно капитан, держа путь туда, где в густой темноте словно висели один над другим два ряда ярко освещенных окон.

Нравились Нечаеву неутомимость замполита и его любовь к людям. В понимании майора Снегирева не было солдат плохих или хороших, легких или трудных. В каждом из них он видел человека с особым складом души, характером, своими склонностями, запросами, недостатками. И никто в батальоне не умел так тонко и неотразимо воздействовать на солдат, как замполит.

Никогда не забыть Нечаеву тяжелого пешего марша во время весенней распутицы. Это был последний выход Снегирева в поле. Более двух суток батальон находился в пути. Ночь. Резкий ветер. Холодный дождь сек лица. Измокшие, усталые солдаты еле брели по невидимой в темноте дороге.

Майор Снегирев чувствовал сильное недомогание и шел, опираясь на плечо Нечаева. Вдруг появился разгоряченный Буянов. «Где комбат? — спросил он взволнованно. — Люди не могут идти, падают». Замполит остановил его: «Не спешите, старший лейтенант, сейчас все выясним». Он снял руку с плеча капитана и, покачиваясь, направился к роте. Нечаев не слышал, что говорил замполит солдатам, но вскоре увидел: колонна оживилась, люди подняли головы, зашагали быстрее и тверже.

Теперь, вспоминая это, Нечаев пожалел, что слишком мало пришлось ему послужить с майором. Не успел он как следует приглядеться к человеку, перенять у него все хорошее, что приобрел тот за многие годы постоянного и тесного общения с солдатами.

Зайдя в казарму, Нечаев завернул в свою артбатарею. Дежурный доложил, что командир первого взвода лейтенант Редькин беседует с людьми. Дверь в комнату оказалась приоткрытой, слышался звонкий, по-мальчишески чистый голос.

Нечаев не стал заходить в комнату и прерывать лейтенанта. Он верил в его добросовестность, хорошо знал способности молодого, недавно окончившего артиллерийское училище офицера.

Старания Редькина ощущались во всем. Помещение было чистым. Койки стояли как по линейке. В глаза капитану бросился новый плакат: «На учении действовать, как в бою». Неподалеку от него висела свежая стенгазета «Артиллерист». Среди заметок выделялся рисунок: орудийный расчет на огневом рубеже. Под рисунком слова: «Ни одного выстрела мимо цели». Нечаев одобрительно кивнул головой: «Правильно, хорошо».

Постояв несколько минут возле стенгазеты, капитан пошел в роту Крайнова. Офицеров он уже не застал здесь. Старшина доложил ему, что командир роты приказал ничем не занимать солдат после чистки оружия, предоставить им полный отдых.

— Ясно, — сказал Нечаев и подумал: «Такое приказание отдать нетрудно».

В казарме было тихо, скучно. Солдаты сидели возле коек в одиночку и маленькими группами. Глядя на них, капитан снова подумал о майоре Снегиреве. Вспомнил, с какой радостью встречали его люди, сколько появлялось у них самых различных вопросов. А вот он, Нечаев, не сумел еще завоевать такого завидного авторитета. Нет у него пока того особого контакта, о котором говорил замполит.

Нечаев зашел в комнату политпросветработы. В ней тоже было скучно. Три солдата листали подшивки газет. На зеленой скатерти стола лежала шахматная доска с разбросанными на ней фигурами. В углу, на тумбочке, покоилась новенькая, с блестящими планками гармонь. Задержав на ней взгляд, Нечаев представил, как бы сейчас поступил замполит. Тот наверняка взял бы гармонь и такое заиграл, что вся рота собралась бы вокруг него. А вот он, Нечаев, сколько ни пытался учиться, ничего не вышло.

Положив на гармонь руку, капитан спросил, обращаясь к солдатам:

— Почему никто не играет? Разучились, что ли?

Рядовой Стрельцов, широкоплечий юноша с крупными веснушками, пожал плечами.

— Пальцы к ладам не тянутся, товарищ капитан.

— Что́ «пальцы» — душа должна тянуться.

Стрельцов только повел бровями.

— У настоящего гармониста душа никогда с гармонью не расстается, — продолжал Нечаев. — Недавно мне про один случай рассказали. Трогательная история.

Он пригладил пальцами волосы и присел поближе к Стрельцову.

— Так вот. В войну дело было. Служил в одной роте паренек из Саратова. На вид не очень бравый, а на гармони играл отменно. Так играл, что любую усталость будто рукой снимал.

Стрельцов посмотрел в глаза рассказчику, как бы говоря: «знаю, знаю, товарищ капитан, куда клоните». А Нечаев продолжал:

— Пришлось как-то роте из вражеского кольца вырываться. Раз пошли солдаты в атаку — неудачно. Вторично пошли — опять неудача. Уж очень подступы к вражеским позициям были неудобны. Весь день сражались. Многих потеряли, из сил выбились, а кольца не разорвали. Настроение, конечно, печальное, никакого просвета. Тогда командир подошел к раненому гармонисту и спросил: «Можешь?» Тот кивнул головой. «Ну, шпарь веселую», — приказал командир. Услышав голос гармони, солдаты снова поднялись из траншей, собрали все силы… и что вы думаете?

— Вырвались? — догадался Стрельцов.

— Верно, вырвались, — подтвердил Нечаев. — Только через три часа гармониста не стало.

— Он умер? — тихо, в один голос спросили настороженные солдаты.

— Да, — так же тихо ответил Нечаев. — Его, оказывается, еще две пули зацепили. В полный рост ведь шел, не гнулся…

Стрельцов тяжело вздохнул. И собственные слова «пальцы к ладам не тянутся» показались ему вдруг чужими. Ведь если говорить честно, то не было еще такого вечера, когда бы руки его не тянулись к гармони. А сегодня… Сегодня Груздев испортил все дело. Не успел он, Стрельцов, растянуть мехи, как тот загремел над самым ухом: «Ты брось панихиду заводить. Без нее тошно».

Стрельцов поморщился, но тут же вскинул голову и, не сказав ни слова Нечаеву, взял гармонь. Сперва он медленно и неслышно побродил по ладам усталыми пальцами, прислушался, как вздыхают мехи. Потом заиграл. Сразу ожила тихая казарма. Звуки знакомой песни расплескались по всем углам. Не прошло и десяти минут, как возле гармониста собралась чуть ли не вся рота.

— А где же Груздев? — спросил Нечаев, оглядывая присутствующих. Кто-то сказал:

— Он болен.

— Что с ним?

Старшина объяснил:

— Непонятно, товарищ капитан. В медпункт не идет. Укрылся одеялом с головой и молчит.

«Странно». — Нечаев тихо, чтобы не мешать гармонисту, вышел из комнаты. Нечаев не знал, что и подумать. Детство Груздева было тяжелым. На его глазах гитлеровцы расстреляли родителей, сожгли дом. А через месяц обездоленный маленький человек оказался в лагере за колючей проволокой. Из лагеря забрал его к себе какой-то трактирщик. Почти три года мальчик терпел оскорбления и побои, пока не вырвали его из вражеского плена советские солдаты.

Вот почему и беспокоило сейчас Нечаева поведение Груздева. Кто знает, что может прийти ему в голову после неудачных стрельб, когда все говорили о его провале. Тут, пожалуй, и более твердый человек не выдержит.

Нечаев решил сейчас же поговорить с солдатом. Подойдя к койке, он поднял краешек одеяла, спросил шутливо:

— Что это вы, Груздев, болеть надумали? Нехорошо.

Неожиданное появление капитана смутило ефрейтора. Он живо вскинул голову и спрятал в кулаке дымящуюся цигарку, которой затягивался украдкой под одеялом.

— От старшины маскируетесь?

— Виноват, — пробасил Груздев. — Нарушил немного порядок, товарищ капитан.

— Порядок — это не все. Вообще в больном состоянии курить не стоило бы.

— Да я ничего, — засмущался ефрейтор. — Мне уже лучше, товарищ капитан.

Он сбросил с себя одеяло, спустил ноги на пол и потянулся к сложенному на тумбочке обмундированию.

— Зачем встаете? — забеспокоился Нечаев. — Лежите, пожалуйста. Врача можно пригласить.

— Нет, нет, — упорствовал тот. — Голова немного болела, а теперь все прошло.

— Ну, смотрите, чтобы хуже не было.

Ефрейтор натянул сапоги, туго подпоясался и, резко одернув гимнастерку, махнул рукой.

— Хуже некуда, товарищ капитан. Был Груздев, да весь вышел.

— Как это «весь вышел»?

— А я и сам не пойму. Вроде кто-то по голове ударил. Да что говорить? У меня сейчас такая злость…

— Это зря, — сказал Нечаев и подумал: «Может, и вся ваша болезнь в этом».

Ефрейтор приложил руку к груди и поморщился:

— Вот здесь у меня горит.

— А вы думаете, у других не горит?

Ефрейтор промолчал, виновато опустив голову.

— Послушайте, Груздев, — сказал вдруг Нечаев, мягко положив ему на плечо руку. — Вы сильный человек, и не вам падать духом. Давайте лучше поговорим о деле. На днях я письмо получил от уволенных в запас товарищей. Помните Зимовца, Кравченко?

— Помню, — оживился ефрейтор. — Где они сейчас?

— В Донбассе.

— Что пишут?

— А вот заходите завтра ко мне. Мирзоян придет, Зозуля. Почитаем, посоветуемся. Ладно?

— Приду, товарищ капитан.

Нечаев смотрел в потеплевшее лицо ефрейтора и думал: «Как хорошо, что вспомнил я о письме. Сразу человека отвлек от грустных мыслей». Он еще хотел поговорить с ефрейтором, но в этот момент в комнате, откуда все время доносились переливы гармони, вдруг вспыхнула песня, громкая, многоголосая. Нечаев послушал и улыбнулся:

— Молодцы, хорошо взяли,^: — и, поднявшись с табуретки, спросил ефрейтора: — Подтянуть не желаете?

— Можно, — нехотя согласился Груздев, но тут же прибавил: — Только у меня, товарищ капитан, горло побаливает.

4

Домики, в которых жили семьи офицеров, были небольшие, желтые, под ребристой светло-коричневой черепицей. Стояли они в два ряда, образуя улицу, широкую и прямую. Мельников занимал крайний домик. Перед самыми окнами начинался обрывистый спуск в приречную впадину, густо заросшую кустарником, и высокими деревьями. Деревья важно раскачивались под напором ветра, словно раскланивались то в одну, то в другую сторону. Сквозь голые сучья поблескивал первый ледок, сковавший недавно дождевые лужи.

Здесь целыми днями шумела детвора. Мальчишки с отчаянным визгом устремлялись с обрыва вниз, отважно размахивая руками. Когда Мельников заезжал домой, чтобы отдохнуть после обеда, он подолгу любовался их игрой и очень жалел, что нет рядом Володи и Людочки: вот бы где им раздолье-то было.

Сегодня, выбравшись из «газика», комбат снова залюбовался маленькими бегунами, которые, по-птичьи раскрылатившись, бросались с крутизны, как парашютисты с самолета, теряя на ходу шапки, варежки, перевертываясь через головы.

Рядом с Мельниковым топтался шофер Джабаев. Он тоже смотрел на детей, хохотал и восторженно взмахивал руками:

— Ай здорово! Ай хорошо! Герои будут, товарищ подполковник!

— Да, молодцы ребята, — улыбаясь, ответил Мельников и, словно вспомнив что-то, проговорил задумчиво: — Эх, детство, детство! И кто в эти годы не мечтает о больших полетах…

Широкоскулое смуглое лицо шофера еще больше расплылось от смеха. С детским восторгом он потер ладонь о ладонь и заговорил часто-часто, не успевая заканчивать фразы:

— Мечтает, хорошо мечтает, товарищ подполковник. Мысль, как орел… ух, душа замирает!

Мельников кивнул головой и направился к крыльцу. Он отыскал в кармане ключ, открыл дверь и вошел в коридорчик, Джабаев следовал за ним. Зная, что командир все еще живет без семьи, он считал своим долгом позаботиться о его домашних удобствах: часто заливал свежей водой рукомойник, иногда втайне от подполковника протирал влажной тряпкой стол, окна, стулья. Сегодня утром привез охапку сухой щепы, хотел затопить печку, но Мельников не разрешил:

— Что это вы, Джабаев, придумали? Еще тепло на улице.

Солдат смущенно постоял на месте, потом придвинул дрова поближе к печке и ушел. Сейчас он опять стоял возле печки и черными, как зрелые арбузные семечки, глазами поглядывал на комбата, будто спрашивал: «Теперь, может, затопить?» Уловив его мысль, Мельников сказал:

— Вечером топить будем.

Шофер уехал.

Раздевшись, Мельников прошел в комнату. Она чуть не наполовину была завалена книгами, которые на днях прибыли скорым багажом. Они лежали на двух этажерках, в фанерном ящике, на подоконнике. Военные журналы занимали почти весь стол. Здесь же стоял портрет Наташи. Отодвинув несколько журналов на край, Мельников сел на стул и достал из кармана конверт с письмом жены. Он получил его часа три назад. Тогда же в штабе распечатал, пробежал беспокойным взглядом первые строки:

«Здравствуй, дорогой Сережа. Крепко тебя целую».

Дальше Мельникову читать не дали. В комнату стали заходить офицеры. Потом на территории батальона появился командир полка. Пришлось походить с ним по ротам, учебным классам. Поборов нетерпение, комбат носил письмо в кармане и все это время испытывал такое чувство, будто ему предстояло свидание с Наташей.

И теперь, развернув письмо, он невольно вздохнул. От мелких неровных строчек повеяло родным, ласковым теплом.

Наташа писала:

«Мой дорогой, твое письмо спутало все мои мысли. Невозможно описать того состояния, в котором я нахожусь все эти дни. Гнев, злость, обида смешались в один ком и раздирают на части сердце. Никогда еще не чувствовала себя так угнетенно и одиноко. Мне никак не хочется верить тому, что произошло. Но твое письмо… Ой, лучше бы оно затерялось, не попало в мои руки. Сижу и плачу. Неужели ты, Сережа, не хочешь нашего счастья?»

Мельников оторвал глаза от строчек и откинулся на спинку стула. Ему показалось, что в комнате стало холодно. «Ты не хочешь нашего счастья». — Как это можно писать такие слова? Он перечитал их еще раз и нервно забарабанил пальцами по столу. Посидев немного, стал читать дальше:

«Я не понимаю, Сережа, почему после стольких лет службы на Дальнем Востоке ты снова попал в захолустье. Неужели ты не имеешь права служить в Москве? Здесь квартира, семья. Скажешь: приказали, не спросили. Не верю. Дальневосточники имеют право на выбор. Ох, как ты равнодушен. Тебя не волнует учеба сына, моя работа. Нет, я не могу писать без слез. Я устала».

Мельников поднялся и заходил по комнате. Его возмущали упреки жены, но вместе с тем было жаль ее. Он представил, как она писала эти строчки. Наверное, то и дело подносила к глазам платок. А может, бросала ручку и, закрыв руками лицо, долго сидела, вздрагивая плечами. Будь он там, рядом с ней, все было бы иначе. Она поняла бы…

Мельников остановился, уперся руками о стол, и мысли его мигом перенеслись в Москву, на Петровку, к трехэтажному старинному дому с узким парадным. Там, у этого парадного, когда-то встречала его Наташа — еще студентка. Едва закончив занятия в академии, он торопился к ней. Иногда, случалось, опаздывал. Девушка терпеливо ждала, немного обижаясь: «Знаю, знаю, внеочередная консультация».

Но обида не жила долго в ее глазах. Они быстро светлели, наполнялись веселым лукавством.

Вначале Мельников считал Наташу бесхарактерной.

— Ты бы хоть разозлилась на меня, что ли, — сказал он как-то, взяв ее за руки. Она приняла нарочито томную позу и отшутилась:

— Я фея сирени из балета «Спящая красавица», передо мной зло отступает.

Ему понравился ее ответ, и он тоже стал называть ее феей. Позвонит, бывало, по телефону на квартиру:

— Ну как ты там, фея, готова? Через полчаса начало.

И в трубке слышится радостный звенящий голосок:

— Уже, уже, Сережа, бегу.

Однажды, гуляя в Измайловском парке, он сказал ей в шутку:

— Ты совсем какая-то безоблачная.

Наташа рассмеялась, потом спросила с девичьей наивностью:

— А правда хорошо, когда небо синее-синее?

— А если гроза? — заметил Мельников, многозначительно посмотрев на девушку. Она ответила смущаясь:

— Я на грозу не смотрю и уши закрываю. А в детстве всегда под подушки пряталась. Зароюсь и лежу ни жива ни мертва, а дома все смеются.

И как раз в тот день застала их в парке гроза. Она подкралась из-за деревьев. А когда между верхушками сосен тонким шнурком повисла молния, туча была уже над головой.

— Бежим скорей! — заторопилась Наташа. Мельников удержал ее:

— Во время грозы бегать нельзя, убить может. К тому же до укрытия далеко, не успеем.

— А под деревья!

— Тоже нельзя.

— Ой, верно, — согласилась Наташа, прижимая руки к груди и часто дыша. Мельников улыбнулся и взял ее за локоть.

Издали донесся глухой шум дождя. Он быстро нарастал. И вдруг на утоптанную дорожку словно кто-то опрокинул сети с мелкой рыбой. Она рассыпалась, затрепетала, поблескивая серебристой чешуйкой.

Мельников снял китель и бережно укрыл плечи девушки. В этот момент дождь хлынул с такой силой, что они оба остановились и закрыли глаза.

Дальнейшее произошло само собой. Сначала в ладонях Сергея оказались Наташины локти, маленькие, круглые и чуть-чуть вздрагивающие при каждом ударе грома. Потом виска его коснулась мокрая прядка ее волос. Он обнял Наташу за плечи, прильнул к ее губам и сразу забыл обо всем: и о том, что стоят они под проливным дождем и что каждую минуту на дорожке парка могут появиться люди. Весь мир, казалось, на мгновение уплыл куда-то, оставив их вдвоем под зеленым шатром высоких сосен.

Дождь кончился так же неожиданно, как и начался. Мимо пробежали две девушки, размахивая туфлями и озорно шлепая босыми ногами по лужам. Оглянувшись дважды, девушки громко рассмеялись. Наташа догадалась, что они увидели ее в объятиях Сережи, и отбежала в сторону.

Выглянуло солнце, яркими желтыми пятнами брызнуло на потемневшую от дождя дорожку. Сильно запахло травой, хвоей. Деревья стали будто стройнее и выше. Скинув китель, Наташа поправила волосы.

— Сердишься? — спросил Мельников. Наташа посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Затем она перевела взгляд на спокойные верхушки сосен и ласково прошептала:

— Смотри, как хорошо там.

Она долго стояла и любовалась соснами. Вся ее легкая и гибкая фигурка была трепетной, воздушной. Сергей не отводил от нее взгляда. Потом он взял Наташину руку в свои ладони и сказал:

— Знаешь что? Давай вот так навсегда?..

Она опустила ресницы, задумалась.

— Ну, говори, согласна? — торопил ее Мельников, не выпуская руки.

— Не знаю, — ответила она тихо. — Дай подумать…? — А подумав, сказала: — Вот если бы сейчас увидела нас моя мама, пришлось бы вызывать к ней скорую помощь.

— Почему?

— Не велит дружить с военными.

— Это какой-то предрассудок.

Наташа промолчала. На ее щеках выступил румянец.

…Сейчас все эти воспоминания остро жгли сердце Мельникова. А в голове зрела мысль: «Вот когда гроза-то нависла серьезная. От нее под подушками не укроешься».

Он подошел к окну. За небольшим, утонувшим в приречной впадине леском лежала степь, серая, унылая. Казалось, нет ей конца и края. Только мчавшийся вдали поезд немного оживлял зализанную ветром и дождями равнину. «Наташа, пожалуй, права, — раздумывал Мельников. — Местечко здесь, конечно, не из веселых…»

Вернувшись к столу, он стал дочитывать письмо, строчки которого становились мельче и загибались то книзу, то кверху:

«Еще должна тебе сообщить, что наша милая дочурка перенесла страшный грипп. Я так боялась за нее. Но не пугайся, все уже позади. Поправляется. Вечерами хожу с ней на Петровский бульвар».

— Что за напасти! — Мельников стиснул руками голову. Чувство горькой досады сжало ему сердце.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

В полк приехал генерал Павлов. Почти весь день ходил он по ротам, учебным полям, смотрел, как проводятся занятия, беседовал с людьми. Голос у него был под стать высокому росту — басовитый и сильный. Но говорил он все время сдержанно, спокойно. Заметит какой-нибудь недостаток, посмотрит на Жогина, потом на других офицеров и скажет: «Нехорошо получается, товарищи», или «Странно все это видеть у вас», — и пойдет дальше.

Жогин неотступно следовал за генералом. Когда тот делал замечания или отдавал распоряжения, полковник немедленно доставал из кармана блокнот и старательно записывал. Каждую строчку он подчеркивал одной или двумя жирными линиями, показывая тем самым, что на все записанное будет обращено самое серьезное внимание.

Там, где комдив был доволен действиями людей или состоянием техники, Жогин сразу прятал блокнот в карман и высоко поднимал голову, ожидая похвал. Но каждый раз обманывался: вместо похвал следовали обычные спокойные слова: «Ну вот, правильно» или «Тут, кажется, лучше».

Кирилл Макарович Павлов был необычайно уравновешенный человек. В дивизии никто еще не слышал, чтобы он повысил на кого-нибудь голос или проявил нервозность. Однажды на учениях командующий войсками округа сказал ему откровенно: «Должен заметить, генерал, что вы обладаете завидной выдержкой». — И шутя спросил: «Поделитесь опытом, как вы приобрели ее?»

Павлов только пожал плечами. Действительно, ответить на такой вопрос было трудно. Биография Кирилла Макаровича мало чем отличалась от биографий других генералов его возраста. Вышел он из семьи луганского рабочего-литейщика. Сначала собирался пойти по стопам отца, потом попал в армию. Военным делом овладевал он в школе младших командиров, артиллерийско-минометном училище и академии.

Сам же Кирилл Макарович говорил, что прошел он две академии: Московскую и фронтовую. Война была для него, как и для многих других офицеров, большой, суровой школой. Начав с командира дивизионной разведки, он за три года вырос до начальника разведки армии. За это время ему пришлось испытать многое. Часто ходил он в глубокий тыл врага. Однажды такая вылазка длилась более двух недель. Были моменты, когда гитлеровцы, запеленговав радиостанцию, сжимали смельчаков плотным кольцом. И все-таки они выходили из кольца невредимыми.

Там, в сложной и опасной обстановке, где каждое опрометчивое решение могло погубить людей и дело, вероятно, и приобрел будущий генерал такую завидную выдержку.

Но как бы там ни было, а сейчас спокойствие и рассудительность генерала не нравились Жогину. И потому он втайне не переставал жалеть о старом комдиве. Разве тот оставил бы в покое Мельникова за срыв таких ответственных стрельб? А Павлов даже голоса не повысил при разговоре с комбатом. Как будто ничего особенного и не произошло. «Ну, что же, — успокаивал себя полковник, — я сам поставлю на место этого Мельникова. У меня сил и прав хватит».

Перед отъездом из полка Павлов зашел в кабинет Жогина. Не раздеваясь, присел возле стола и сказал задумчиво:

— Значит, подкачал первый со стрельбами. Хвалили, хвалили вы его, а, выходит, зря.

У Жогина заныло в груди. Он поежился, будто от холода, и стал запальчиво объяснять:

— Батальон не виноват. Я, товарищ генерал, батальон знаю, как самого себя. Тут налицо работа Мельникова. Мне вполне понятен его поступок. Я уже докладывал вам. Он хочет показать, что батальон якобы ничего не стоит, а потом, как водится у таких людей, все достижения приписать себе, завоевать, так сказать, легкую славу.

Павлов положил на стол руки, тихонько пошевелил пальцами и, прищурив умные глаза, спросил:

— А не слишком ли большое обвинение?

Жогин вдруг поднялся со стула.

— Сидите, пожалуйста, — сказал генерал, оторвав от стола руки. — Я не утверждаю. Нет для этого оснований. Однако торопиться с выводами не следует. На меня Мельников не произвел такого впечатления.

— Но посудите сами, товарищ генерал. Ведь каждый честный офицер, увидев, что батальон к стрельбе не подготовлен, тотчас поставил бы вопрос о переносе стрельб на более позднее время.

— Верно, — согласился Павлов.

— А Мельников не сделал этого, хотя разговор о стрельбах у нас был серьезный.

Генерал смотрел на Жогина оценивающим взглядом. Многое из того, что он говорил, имело смысл и заставляло задуматься. Но многое и смущало.

После небольшой паузы он опросил:

— Значит, вы считаете, что внесенные комбатом изменения в обстановку стрельб были ненужными?

— Нет, вообще-то усложнение обстановки для стрелка — дело полезное. Но в данном случае такое действие имело иной смысл. Я предупреждал подполковника. А он, как видите, сделал по-своему.

— Но, по-вашему, выходит, что, изменив обстановку, хорошего стрелка можно сделать плохим?

— Задергать любого можно, — не задумываясь, ответил Жогин. — Вы знаете, товарищ генерал, ефрейтора Груздева. Чемпион округа. Человек известный, проверенный. Призы имеет. А тут задачи не выполнил.

— Да-а-а, — задумчиво произнес Павлов и крупные кустистые брови его поползли кверху. — Этот факт удивил меня, очень удивил.

Он поднялся со стула и подошел к окну, на стеклах которого зарозовел пробившийся из-за облаков закатный луч солнца.Жогин вышел на середину кабинета.

— Ну все, пожалуй, — заключил Павлов, повернувшись к полковнику. — Поеду. А вас прошу выправлять дело. Что ни говорите, а по огневой подготовке в полку оценка снижена.

Жогин хотел сказать, что за полк он готов поручиться головой, и мог бы даже для доказательства сам лично провести повторные стрельбы в первом батальоне, если на то будет разрешение. Но ничего не оказал, а только вздохнул и пожал плечами. Чувствовал он по тону разговора: никакого разрешения сейчас ему не добиться.

Проводив генерала до машины и постояв немного на улице после его отъезда, полковник вернулся в кабинет.

Машина комдива тем временем пересекла территорию военного городка и, пробежав по мостику, свернула на дорогу, ведущую к райцентру. В степи было прохладно. Покачиваясь на сиденье, Павлов смотрел через ветровое стекло на большие краснобокие облака, но думал о другом.

Он вспомнил вдруг первую встречу с генералом Ликовым, у которого принимал дивизию. «Обратите внимание на Жогина, — от души советовал тот. — Настоящая, что называется, военная косточка. Смелый, твердый. Словом, человек-броня». Теперь Павлов недоумевал: «Почему же сегодня командир полка проявил такую нервозность? Странно».

2

Полковник ходил по кабинету и вслух возмущался:

— Конфуз! Позор! Ну как я мог допустить?

Остановившись, он пощипал толстыми пальцами широкий подбородок, задумался. Никогда раньше его, Жогина, не покидала уверенность, что он умеет держать вожжи натянутыми, что у него есть свои методы руководства подчиненными, методы, проверенные длительной службой. А тут на его глазах какой-то Мельников провалил боевые стрельбы батальона.

— Черт знает, как это получилось, — зло произнес Жогин и, оторвав пальцы от подбородка, снова зашагал по кабинету. Он вспомнил свой разговор с комбатам по поводу предоставления ему двух-трех дней для улаживания домашних дел и очень пожалел, что не сумел настоять на своем. Пожалел он и о том, что не возложил ответственность за стрельбы на Степшина. А ведь мог это сделать. Были все основания. Да и комдив, пожалуй, не возразил бы. Наконец, в его силах было замедлить передачу батальона. Тоже не додумался, проморгал. «Эх, голова, голова», — упрекнул он себя, посматривая на окно, где уже синели вечерние сумерки.

Мысли командира полка перебил вошедший в кабинет Григоренко. В руках у него были какие-то бумаги, брошюра.

— С планами, что ли? — спросил Жогин, явно не настроенный вести разговор с замполитом. Но тот словно не заметил настроения командира, ответил спокойно:

— Нет, не с планами. По другому вопросу.

— Обязательно сейчас?

— Да, лучше не откладывать, товарищ полковник.

— Ну, давайте быстрее.

Жогин сам взял из рук замполита зеленую брошюру и пробежал глазами заголовок. Это были методические указания о порядке учета, рассмотрения и внедрения рационализаторских предложений.

— Зачем принесли?

— Да я не брошюру принес вам, а вот эти документы, — ответил замполит и протянул командиру аккуратно скрепленные бумаги. Это были вычерченные схемы, заявка на фотоматериалы и рапорт Мельникова по поводу изобретения рядового Зозули. На рапорте стояла размашистая резолюция Жогина:

«Солдат недисциплинированный. Внимания не заслуживает».

— Что же вы хотите? — спросил полковник, в упор взглянув на Григоренко. — Берете под защиту нарушителя дисциплины?

— Никак нет, — возразил Григоренко, сохраняя спокойствие. — Под защиту брать никого не собираюсь. А делу, по-моему, дать ход нужно.

— Какой ход! — сердито блеснул глазами Жогин. — Человек два наряда получил за нарушение устава. Да его нужно…

Он не сказал, что «нужно», а лишь нервно перекосил губы, точно испытал какую-то внутреннюю боль. Григоренко помолчал, дожидаясь, когда полковник успокоится, потом заметил:

— И все-таки изобретение зажимать мы не имеем права. Послушайте, что вот здесь написано. — Он раскрыл брошюру и стал читать подчеркнутые карандашам строчки: — «Изобретательские предложения должны быть рассмотрены на заседаниях комиссии по изобретательству в десятидневный срок…»

— Знаю, — махнул рукой Жогин. — Вы не забывайте, что комиссия эта подчинена мне.

— Я не об этом, товарищ полковник…

— О чем же тогда?

— О том, что автор изобретения, не получив ответа от нашей комиссии, вправе обратиться в штаб округа.

— Не пугайтесь. Мы ему такую характеристику дадим, что далеко не уйдет. И вообще хватит об этом. Резолюция моя имеется на документах. Вопрос исчерпан!..

Но Григоренко не уходил.

— Что еще у вас? — нетерпеливо спросил Жогин.

— О самой комиссии хочу сказать, — ответил замполит и развел руками. — Не работает она. Никаких планов у нее нет. Заседания не проводятся. Подполковник Сердюк уже забыл, кажется, что он председатель комиссии.

— Ох эти комиссии! — Жогин опять заходил по кабинету. — Скоро из-за них некогда будет боевой подготовкой заниматься.

— Но ведь творческая мысль…

— Знаю, что вы мне скажете. К сожалению, на деле получается совсем иное: как изобретатель, художник, так нарушитель дисциплины. Чего морщитесь? Разве не так?

— Бывает. Но в этой беде, пожалуй, мы сами чаще всего виноваты.

— Правильно, — сказал Жогин, остановившись. — Виноваты в том, что даем поблажки.

— Да не в этом дело, товарищ полковник.

— Именно в этом. Я знаю цену дисциплине. Меня, батенька, сбить трудно. Вы еще под стол пешком не ходили, а я уже на лихом коне саблей махал. За басмачами по степям да горам гонялся.

Григоренко помолчал, не мешая командиру высказаться, потом спросил серьезно:

— Как же быть с комиссией? Может, на партийном собрании поговорить о ней? Дело-то очень важное!

— Почему на собрании? — насторожился Жогин. — Комиссия утверждена командованием, а не собранием. Надо понимать это. Вы же военный человек, подполковник. — И, посмотрев на острые кончики усов замполита, почти приказал: — Ладно, оставьте бумаги. Я разберусь…

Он подумал вдруг о другом собрании, на котором когда-то выступил майор Травкин. И хотя с тех пор прошло уже порядочно времени, Павел Афанасьевич вспомнил все до мельчайших деталей. Травкин стоял тогда на трибуне и говорил, горячо размахивая зажатым в руке блокнотом. Он говорил о значении воспитательной работы в армии, как будто перед ним сидели не офицеры, а молодые солдаты, только что прибывшие с призывных пунктов.

Жогин не ожидал, что Травкин выйдет на трибуну, потому что перед самым собранием командир дивизии генерал-майор Ликов объявил ему строгий выговор за превышение служебных функций и за подрыв авторитета командира-единоначальника. Несмотря на это и на то, что Ликов сидел за столам президиума, Травкин решился высказаться. Он, вероятно, был уверен, что при большой аудитории коммунистов никто не помешает ему доказать хотя бы необоснованность срыва последних политинформаций в ротах. Он так и заявил: «Необоснованный срыв», — прекрасно зная, что политинформации были заменены строевой подготовкой ввиду предстоящего строевого смотра полка. Да и как было не сделать этого, если до смотра оставалось несколько дней.

Пока Травкин стоял на трибуне, размахивая блокнотом, Жогин пережил очень неприятные минуты. Пережил не потому, что сомневался в правильности своих действий. Нет. Его тревожило другое. А вдруг нашлись бы такие люди, которые поддержали Травкина. На собраниях бывает всякое. Но тут вмешался Ликов:

— Я должен прервать вас, майор. Вы не имеете права критиковать служебную деятельность своего командира.

В зале сделалось очень тихо. Все смотрели на Травкина и на его красный блокнот, крепко прижатый к груди. Какую-то долю минуты оратор стоял не двигаясь, будто не понимал, что происходит. Потом снова оживился, взмахнул рукой и заговорил громче прежнего:

— Я коммунист и не моту молчать. Я должен, я обязан…

— А я запрещаю! — категорически сказал Ликов и встал, как бы подчеркивая, что продолжать объясняться он не намерен. Его лицо было суровым и решительным.

Травкин растерянно пожал плечами и медленно сошел с трибуны. Когда он пробирался к своему месту, у него мелко вздрагивали губы.

После собрания Ликов отвел Жогина в сторону и потребовал немедленно подготовить материалы на представление Травкина к увольнению из армии…

«Да-а-а, Ликов не Павлов. При Ликове порядочек в дивизии был железный, не то, что теперь, — с сожалением подумал Жогин. — Ну ничего, либеральничать и теперь не будем». Он долго еще вышагивал по кабинету, постукивая каблуками о крашеный пол и машинально помахивая рукой, в которой на этот раз не было никакого хлыстика.

Подойдя к столу и просмотрев оставленные замполитом бумаги, он взял телефонную трубку и позвонил Сердюку:

— Зайдите ко мне.

Тот немедленно явился.

— Вы помните, что назначены председателем комиссии по рационализации? — спросил его Жогин.

— Так точно.

— А почему не работаете?

Сердюк смутился, не находя слов для ответа.

— План у вас есть? — допытывался командир.

— Нет.

— Ну вот… А если завтра генерал спросит, что скажете? Командира под удар поставите? Очень красиво получается.

— Да все как-то не знал, с чего начать, — попытался оправдаться Сердюк.

— Но план-то можно было составить?

— Это можно.

— Так вот, — строго сказал Жогин. — Чтобы завтра план был. А вот это, — он взял со стола бумаги, — рассмотрите на комиссии. Резолюция тут моя стоит.

— Слушаюсь, — ответил Сердюк и внимательно посмотрел на размашистую подпись командира.

3

К штабу дивизии генерал Павлов подъехал уже поздно. Свет горел только в кабинете начальника политотдела. Комдив приоткрыл дверь и, задержавшись на пороге, сказал с добродушным упреком:

— Нарушаете распорядок, Аркадий Николаевич.

Тарасов решительно встал и вышел из-за стола.

— Приходится нарушать, товарищ генерал. В срочном порядке к пожарной команде пристегиваю политработников. Надо подумать, что им делать.

— К пожарной, говорите?

— Так получается, — вздохнул Тарасов, колюче блеснув светло-карими глазами. — Загорелось… Теперь все туда…

— Заливать, значит. — Комдив подошел к полковнику и протянул ему руку. — Это вы хорошо оказали насчет пожарной команды. Удачно. Но вот сидеть до сих пор в политотделе все же не советую. Отдыхать надо: читать, кино смотреть, радио слушать. Кстати, у пожарников тоже есть время отдыха, как мне известно.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись. Общительность и внимание комдива всегда располагали полковника к откровенности.

— Вообще-то я не сторонник таких массовых инспекций, — признался он. — Да разве нашего начальника штаба убедишь? Ему кажется, что политработники — самый свободный народ в армии и их можно включать в любые комиссии.

— Верно, такие мысли у него водятся, — согласился Павлов и подумал: «А все же хорошо, что застал я начальника политотдела в штабе. Иначе пришлось бы беспокоить его на квартире». И он решил сразу сообщить ему свое мнение относительно офицерской группы, которую начальник штаба подготовил для поездки в батальон Мельникова.

— Хочу, Аркадий Николаевич, отменить выезд этой, как вы назвали, пожарной команды.

— Совсем?

— Да, совсем.

Тарасов не ожидал этого. Групповые выезды штабных офицеров в полки и батальоны давно стали в дивизии традицией. И никому не приходило в голову сомневаться в их полезности. Если же он сейчас высказал комдиву свое неудовлетворение, то лишь тем, что слишком велика группа, что ее можно сократить на добрую половину. А может, и больше? Может…

— Вы садитесь, пожалуйста, — прервал его мысли Павлов и сам первым опустился на стул возле стола. — Сейчас поговорим, посоветуемся.

После небольшой паузы он взял телефонную трубку и попросил соединить его с квартирой начальника штаба.

— Кто это? Василий Фомич?.. А почему, вы дома?.. Где быть? В кино… Сегодня же новый фильм. К тому же должен быть интересным… Что?.. Жена сама ушла… с дочерью… Очень любезно с вашей стороны. Вообще должен заметить, в кино вы ходите редковато… Откуда знаю? А вот рядом Аркадий Николаевич сидит. У него учет ведется. Ведь политработникам больше делать нечего. — Павлов громко рассмеялся и, зажав ладонью трубку, подмигнул Тарасову: — Догадался!.. — Отняв ладонь, продолжал: — Ну ладно, пойдемте завтра вместе в кино. Приглашаю. Надеюсь, не откажетесь? А сейчас, раз уж вы дома, загляните сюда, к Аркадию Николаевичу. Ждем.

Опустив трубку, комдив снова повернулся к Тарасову:

— Слыхали? Жена с дочерью в кино ушли, а он сидит дома. Устал, занят. И в воскресенье на концерте художественной самодеятельности, кажется, не был.

— Да, да, — подтвердил Тарасов, — жену и дочь я видел, а самого нет.

— В старики записался, отяжелел. — Генерал озадаченно покачал головой. — Так вот относительно команды… — оказал он несколько изменившимся, но по-прежнему сдержанным голосам. — Был я у Жогина. Разбирался в истории со стрельбами. Командир полка, конечно, обвиняет во всем комбата. Оснований, правда, не очень много, но обвинить можно. Опасаюсь, что наша оперативная группа слишком увлечется ситуацией. Жогин увлечет ее. А это, на мой взгляд, нежелательно.

— А у вас, товарищ генерал, какое мнение о Мельникове? — опросил вдруг Тарасов, желая лучше понять мысли Павлова. — Мне не очень нравится, что он умолчал о неподготовленности батальона к стрельбам. Мог бы предупредить.

— Да, мог. Но видите ли… — Павлов долго смотрел на полковника, соображая, как лучше и понятнее объяснить. — Оно со стороны, Аркадий Николаевич, всегда легче судить. А вы представьте, как бы мы с вами реагировали, услышав от нового человека, что в передовом батальоне провал с огневой подготовкой, да перед самыми стрельбами. Так вот и поверили бы? Или приказали Мельникову не усложнять обстановку на стрельбище?

Брови Тарасова сдвинулись, и, чем глубже он вдумывался в слова комдива, тем сильнее сдвигались брови, выпуклый лоб словно увеличивался.

— Выходит, вы, товарищ генерал, исключаете все, в чем обвиняет Мельникова командир полка?

— Ничего я не исключаю, — сказал Павлов, спокойно положив руки на колени. — Но у меня нет оснований и поддерживать эти обвинения. Тем более, что Жогин невероятно раздражен. Разве в таком состоянии может человек объективно разобраться в происшедшем?

— Как же тогда быть? Верить Мельникову?

Вопросы собеседника не удивляли комдива. Он уже знал привычку Тарасова непременно поспорить, прежде чем высказать свое мнение. Не смущали его и подозрительные намеки относительно Мельникова. Он воспринимал их как своеобразную разведку, твердо зная, что начальник политотдела обязательно постарается понять его. И Павлов не ошибся. Задав еще несколько вопросов, полковник потер ладонью выпуклый лоб и задумчиво сказал:

— Пожалуй, вы правы, Кирилл Макарович. Посылать бригаду не стоит. Можем подлить масла в огонь.

— Совершенно верно. И вообще эти бригадные выезды… — махнул рукой Павлов, но закончить мысль не успел. В дверях появился полковник Жданов, полный, но подтянутый, Ничего не подозревая, он подошел к генералу и, верный своей профессиональной привычке, не дожидаясь вопросов, доложил о готовности группы офицеров к выезду. Помолчав, добавил:

— На пять утра я распорядился подать машину.

— Этого делать не надо, — сказал Павлов, предлагая полковнику сесть. Тот округлил глаза, выражая полное недоумение:

— Как это понять, товарищ генерал?

— Очень просто. Отменим выезд.

— Отложим? — переспросил Жданов.

— Нет. Отменим совершенно. Видите ли, что происходит…

И Павлов стал излагать свои мысли о нецелесообразности намеченной проверки батальона. Начальник штаба, слушая, волновался. Его большое лицо с толстыми губами то краснело, то покрывалось болезненной бледностью. Время от времени он переводил взгляд на Тарасова, думая: «Этот, конечно, доволен, торжествует». Вместе с тем он старался держать себя независимо и не терял надежды переубедить комдива, отстоять свою точку зрения.

— Я полагаю, товарищ генерал, нас не похвалят за это. Посудите сами. В батальоне провалены стрельбы, а мы даже не хотим выяснить причину этого. А если завтра опросят из штаба округа?

— А вы комиссией хотите прикрыться?

Под прямым взглядом комдива Жданов не сразу нашелся что ответить.

— Прикрываться я не хочу, товарищ генерал, — выдавил он приглушенным голосом. — Но какие-то меры мы должны принять. Обязаны.

— Лишь бы меры, — заметил молчавший вое это время Тарасов.

— Ну да, — в тон ему усмехнулся Павлов. — Будут акты, рапорты и прочие бумаги. Формализм это! Парадный формализм вместо живого дела. Вспомните, ведь за две недели до стрельб в полку Жогина работала группа наших офицеров. Что же нашла она? — Генерал вопросительно посмотрел на Жданова, потом на Тарасова. Достав из кармана блокнот, отыскал нужную страницу и прочитал: — «Стрельбище в хорошем состоянии. Подготовка к стрельбам тоже хорошая…» Видите, все прекрасно. А стрельбы показали совсем иное. Выходит, штаб не знает положения дел в полку. Какой же вывод? Очевидно, следует изменить методы работы. А у вас… — Он повернулся к начальнику штаба. — У вас в новом плане опять проверки, проверки. Ну что дадут нам эти гастроли? Надо повседневно и внимательно вникать в учебу подразделений, узнавать людей, помотать им, терпеливо формировать в них боевые качества. И как можно меньше групповых налетов.

Жданов глубоко вздохнул и опустил голову. Генерал сделал вид, что не заметил этого. Он понимал: нелегко полковнику справиться с собственным самолюбием, если даже мысли у него уже не те, что были в начале разговора.

— Надо получше понять Мельникова, — продолжал Павлов, делая паузы после каждой фразы. — И Жогина мы еще плохо знаем. Отсюда и все беды. — Он помолчал, затем посмотрел на наручные часы и забеспокоился:

— Ох, времени-то сколько! Не будем больше задерживаться, товарищи. По домам! А завтра в кино. Договорились?

— Обязательно, — поддержал его Тарасов. — Нельзя же отставать от жен.

Павлов, застегивая шинель, предупредил начальника штаба:.

— Вы сейчас же позвоните людям, чтобы не готовились к выезду. А в девять утра соберите всех офицеров штаба ко мне.

— Слушаюсь, — ответил тот, понимая, что дискуссия окончена.

4

Месяца три назад на совещании офицеров в клубе Жогин сказал, что он ставит задачу подтянуть все подразделения полка до уровня первого батальона. Для этого у полковника были все основания. На только что проведенном тогда строевом смотре майор Степшин получил благодарность от заместителя командующего войсками округа генерал-майора Ликова. Была объявлена благодарность также и другим офицерам батальона. Сам Жогин в приказе похвалил многих сержантов и солдат за правильное и четкое выполнение строевых приемов, за хорошее знание требований уставов и наставлений.

Готовясь к выступлению на совещании, полковник использовал не только материалы строевого смотра. Он взял у Степшина описок отличников огневого дела, которых в первом батальоне было намного больше, чем в других подразделениях. Словом, поставленную задачу Жогин считал вполне обоснованной. Но последние стрельбы все вдруг спутали. И хотя полковник был твердо уверен в том, что в снижении результатов огневой подготовки солдат виноват один Мельников, все же призывать подразделения равняться на первый батальон теперь было неловко. Приходилось молчать. А это страшно тяготило и раздражало Жогина, не давало ему покоя.

Тревожила полковника мысль и о самом Мельникове. Он рассуждал: «Если уж этот человек задергал батальон на стрельбах, то может задергать его и на учениях». И, чтобы не допустить ничего подобного, Жогин приказал начальнику штаба усилить контроль за деятельностью нового комбата. Сам тоже стал чаще бывать в батальоне. Особенно внимательно присматривался к инструктивным занятиям, которые проводил Мельников с офицерами.

Сегодня такое занятие должно было состояться на штурмовой полосе. Чтобы не опоздать к его началу, полковник вышел из дому на пятнадцать минут раньше обычного.

— Вызвал бы машину, — сказала Мария Семеновна, провожая мужа. — Смотри, слякоть-то какая. И дождь, кажется, моросить начинает.

Серое тяжелое небо висело над самыми крышами. В лицо сыпало что-то мелкое и холодное. На деревьях и заборе еще поблескивали тонкие пленки таявшего льда.

Не сказав ничего жене, Жогин сошел со ступенек крыльца, помахал в воздухе тонким хлыстиком и зашагал к дороге. Он ступал по лужам смело и твердо, не боясь запачкать начищенные до блеска хромовые сапоги. «Офицер должен быть непреклонным во всем», — любил он повторять при каждом удобном случае и сам постоянно следовал этому правилу.

Подходя к штурмовой полосе, расположенной в глубине леска, за батальонными плацами, Жогин увидел группу офицеров, стоявших под деревьями. Среди них он сразу узнал Мельникова, подумал: «Уже спрятался. Боится намочить шинель, что ли?» Между тем низкое серое небо еще больше потяжелело. Казалось, оно вот-вот придавит собой и деревья, и землю. Дождь усиливался.

Заметив полковника, Мельников скомандовал:

— Товарищи офицеры!

Затем вскинул руку под козырек и спокойно, без суеты, доложил о теме и целях занятия.

— Понятно, — сухо сказал Жогин и после короткой паузы спросил: — Почему вы решили инструктировать офицеров под деревьями, а не там? — Он кивнул головой в сторону штурмовой полосы, до границы которой было не меньше сорока метров.

— Занятие будет на полосе, — ответил Мельников. — А здесь сбор, товарищ полковник. У нас еще есть свободное время.

Жогин посмотрел на часы. Действительно, до начала занятий оставалось еще семь минут. Значит, зря поторопился со своим вопросом.

— А где у вас план? — строго спросил полковник, не успокаиваясь.

Но план оказался довольно аккуратным и ясным. Он даже понравился Жогину. В нем были такие многообещающие пункты:

«Показать практически, как преодолеваются препятствия штурмовой полосы»; «Добиться, чтобы офицеры могли показать личный пример сержантам и солдатам».

— Ну что ж, — оказал полковник, возвращая план комбату. — Можете начинать. — И про себя подумал: «Посмотрим, какой вы сами пример покажете».

Мельников быстро построил офицеров и повел к исходной позиции, обозначенной небольшой узкой траншеей. Здесь он рассказал, как надо готовиться к преодолению препятствий, показал, на что следует обратить особое внимание. Потом провел всех по самым трудным участкам, объяснил особенность и назначение каждого препятствия. Когда вновь подошли к исходной позиции, объявил:

— А сейчас, товарищи офицеры, приступим к практическим действиям.

Жогин, стоявший в стороне, на песчаном холмике, подошел к самой траншее. С козырька его фуражки капала вода. Он резко тряхнул головой и, достав из кармана платок, тщательно вытер лицо, шею.

Тем временем Мельников успел заправить под ремень полы шинели, взять в одну руку автомат, в другую — учебную гранату и, опустившись в траншею, приготовиться к рывку вперед.

«Вот, вот, — подумал Жогин, — покажите, товарищ комбат, на что вы способны».

Мельников, казалось, не замечал Жогина, Он быстрым взглядом окинул штурмовую полосу, потуже надвинул на лоб фуражку и, быстро выскочив из траншеи, побежал к проволочному заграждению.

Командиру полка не раз приходилось наблюдать, как солдаты и сержанты проползали под низким навесом густых металлических колючек. Летом в гимнастерках с этой задачей справлялись многие. Но удачно проползти под проволокой в шинели редко удавалось даже лучшим спортсменам полка. Поэтому полковник был уверен, что Мельников сразу же зацепится за колючки и забарахтается, как заяц в капкане.

Но этого не произошло. Скользнув под проволоку, Мельников так плотно прижался к земле, что ни одна металлическая иголка не коснулась шинели. Точно рассчитывая каждое движение, он словно не прополз, а проплыл под препятствием.

«Сработал, однако, здорово, — удивился Жогин, но тут же вернулся к прежней своей мысли: — Посмотрим, что получится у него дальше».

Выбравшись из-под проволоки, Мельников с ходу перемахнул через толстую перекладину, пробежал, сохраняя равновесие, по длинному качающемуся бревну, бросил гранату в окно дзота и смело прыгнул в канаву с отвесными стенками. Но в тот момент, когда он рывком хотел выскочить из нее, под руками вдруг продавилась земля.

Жогин увидел, как показалась и опять скрылась в канаве фуражка комбата. Не успел он сообразить, что произошло, как тот сделал новый сильный рывок и, будто подброшенный кем-то, вылетел из канавы.

Увлеченный ловкими движениями Мельникова, Жогин подумал вдруг: «Молодец, подполковник, постарался».

Последним серьезным препятствием штурмовой полосы была стена, сбитая из гладко выструганных досок. От дождя доски потемнели, сделались скользкими, Но это не пугало Мельникова. Готовясь к занятиям, он хорошо потренировался, отработал каждое движение.

Сейчас, подбегая к препятствию, он поправил на ходу ремень, фуражку, вытер о шинель мокрые руки. Подпрыгнув, крепко ухватился за гребень стены, мигом перекинул через нее правую ногу, подтянулся и, выбросив руку с автоматом вперед, спрыгнул, как будто нырнул с вышки в воду.

— Вот это мастерство! — воскликнул Жогин, торжествующе резанув хлыстиком воздух.

Когда Мельников подошел к офицерам, командир полка обнял его за плечи и сказал громко, чтобы все слышали:

— Хвалю, подполковник! Отлично работаете!

— Служу Советскому Союзу, — ответил комбат и попросил разрешения продолжать занятия.

— Да, да, продолжайте.

…В штаб полка Жогин пришел изрядно вымокшим, но веселым. Вызвав к себе Шатрова, сказал ему откровенно:

— Мельникова сейчас похвалил. Хотя и зол я на него, но не удержался, похвалил. Здорово берет препятствия на штурмовой полосе.

— Он вообще человек энергичный, — заметил Шатров.

— Не знаю, как там вообще, а тут силен. Если бы все наши командиры умели так действовать… — Жогин мечтательно прищурился. — Знаете что? Давайте-ка напишем приказ.

— Верно, — сказал Шатров. — Мельникова отметить нужно. Я был у него на многих занятиях. Могу доложить…

— Не надо, — остановил его Жогин. — Вы уже, кажется, влюбились в него. А влюбленные всегда видят все в розовом свете.

Майор улыбнулся и сказал как можно мягче:

— Ведь Мельников не девушка, товарищ полковник, и я уже не кавалер. Да и разговор о приказе вы сами начали.

— Я говорю о действиях Мельникова на штурмовой полосе, — посуровел вдруг Жогин. — Об этом и надо писать. А впрочем… — Он поджал губы, задумался: «Зря я, пожалуй, затеваю с приказом. Приказ — все же документ. И после истории со стрельбами… Нет, приказа писать не следует», — решил полковник и снова повернулся к Шатрову:

— Давайте, майор, так сделаем. Сами соберите всех офицеров полка и пусть Мельников раза два проведет их через штурмовую полосу. А потом потребуем, чтобы подобные занятия провели во всех подразделениях.

— Понятно, — оказал Шатров, привычно наклонив голову.

Жогин повторил:

— Организуйте все сами, лично.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

В один из субботних дней Жогин в хорошем настроении приехал домой обедать. Прямо с порога сообщил жене:

— Привет от генерала Ликова!

— А где он? — опросила Мария Семеновна.

— По телефону звонил.

— Чего это вдруг?

— Так, узнать, как живем. Другой, конечно, забыл бы давно, а этот помнит, интересуется. Приехать в полк обещает. Вот это человек!

Полковник снял шинель, китель и вошел в кухню помыть руки. Мария Семеновна хлопотала возле плиты.

Мыл руки неторопливо, поглядывая в окно на медленно падающие снежинки. Легким пухом покрывали они землю, деревья, крыши и низкие дощатые изгороди. Все вокруг становилось белым, ласковым, будто обновленным.

Возле дома, за изгородью, появилась женщина в зеленом пальто и пуховом платке. Заметив Жогина, она кивнула головой. Полковник поздоровался с ней.

— Кто это? — спросила Мария Семеновна, не отходя от плиты.

— Степшина Дуся.

— Ой, она мне нужна, — спохватилась Мария Семеновна и побежала к двери. Распахнув ее, крикнула:

— Дуся-я-я! Подожди минуту!

Вернулась, накинула телогрейку, платок и вышла на крыльцо.

— Ты почему на занятия не ходишь? Срываешь нам спевки.

— Нет настроения, — ответила Дуся, тяжело вздохнув.

Разговор женщин доносился в кухню, и Жогин невольно прислушивался к нему. Он знал, что жена Степшина раньше была самой активной хористкой, могла целыми днями не выходить из клуба. Даже частые ссоры с мужем не могли остудить ее страсти к выступлениям на сцене. И вдруг такое резкое изменение.

Медленно вытирая руки, Жогин вышел в маленькую прихожую, чтобы получше слышать разговор, который становился все громче.

— Ну почему, почему ты раскисла, — допытывалась Мария Семеновна. — С мужем не поладила, да?

Дуся долго молчала, потом ответила с сердцем:

— Не хочу говорить. Надоело. И спевки ваши тоже надоели. Пусть поет Мельников. У него талант особенный. А мы что — провинция… Мы…

Голос ее дрогнул, оборвался, и снова наступило молчание.

— Зря ты это говоришь мне, — тихо сказала Мария Семеновна. — И Мельников тут ни при чем.

— Конечно, теперь все в стороне. Подложили мужу под ноги камень, и никто не виноват.

— Глупости говоришь ты, Дуся, честное слово.

— Ах, Мария Семеновна!

В тишине послышались частые удаляющиеся шаги.

— А ты не злись, приходи завтра на спевку.

Ответа не последовало.

Мария Семеновна постояла еще немного на крыльце и, расстроенная, вошла в дом.

— Ну и гарнизон у тебя, — насмешливо бросил Жогин, вешая полотенце на гвоздик. — Очень красиво получается.

— А все из-за тебя, — со злостью выпалила Мария Семеновна. Полковник сурово посмотрел на нее и спросил:

— Как это понимать?

Он ожидал, что жена сейчас начнет разговор о Степшине, и уже приготовился отчитать ее за то, что вмешивается в дела службы. Но не пришлось. Мария Семеновна, раскрасневшись от волнения, сказала:

— Надоели всем твои указания: в одной песне любви много, в другой солдатского духу нет.

— Да при чем тут мои указания? — прервал ее Жогин. — Я ведь слышал, о чем разговор-то шел.

— А если слышал, зачем спрашиваешь?

— Не хочу, чтобы ты бегала за своими хористками, как девчонка.

— Кто же будет бегать?

— Есть начальник клуба для этого.

Мария Семеновна разочарованно махнула рукой:

— На вас надеяться…

— Прикажу — и соберет, — строго сказал Жогин.

Мария Семеновна вздохнула и пошла к столу…

Обедали вначале молча, искоса посматривая друг на друга. Потом Жогин не вытерпел, заговорил:

— Вообще некрасиво жене командира полка унижаться перед женами офицеров.

— Я не полковник, — резко бросила Мария Семеновна.

— Конечно, авторитет мужа тебя не волнует. Подрывать его ты мастерица.

— Новое дело, — вспыхнула Мария Семеновна, отложив ложку.

Спор продолжался до конца обеда. Перед уходом на службу Жогин твердо повторил:

— Начальнику клуба я прикажу, чтобы сам собирал твоих певиц.

Придя в штаб, он сразу же распорядился вызвать Сокольского. Тот явился быстро. Вбежал в кабинет командира запыхавшийся, стал докладывать и, как всегда, сбился в спешке.

— Нет, Сокольский, не военный вы человек, — пренебрежительно махнул рукой Жогин. — Простой азбуки усвоить не можете. Ну что с вами делать? Наказывать?

Привыкший к подобным нотациям, Сокольский терпеливо стоял посредине кабинета и смотрел мимо полковника куда-то в пустой угол.

Отчитывая Сокольского, полковник тщательно осмотрел его шинель, сапоги, подворотничок. Не снижая суровости, спросил:

— Чем вы занимаетесь?

— Готовлюсь к солдатскому вечеру, — ответил Сокольский, переступив с ноги на ногу.

Полковник оживился:

— Да, да, ведь сегодня вечер.

Он совсем забыл, что сам же неделю назад, просматривая план клубной работы, подчеркнул этот пункт красным карандашом и предупредил замполита, чтобы тот внимательно проверил программу вечера.

— Ну и как, все готово? — спросил он у Сокольского.

— Почти все, товарищ полковник.

— Что значит «почти»?

Сокольский замялся.

— С оформлением еще не закончили. На часок работы будет.

— Вот-вот, на часок, на два. Очень красиво получается. А с женским хором что у вас происходит? Когда очередная репетиция?..

— Завтра, — ответил Сокольский.

— А как с посещаемостью?

— Ничего… Нормально…

— Где же нормально? Степшина не приходит на репетиции… Ничего вы, Сокольский, не знаете. В хоре спевки срываются, а у вас все нормально. Безобразие.

Сокольскому сделалось жарко. Он попятился назад и совсем тихим голосом произнес:

— Товарищ полковник, ведь хором сама Мария Семеновна…

— Что Мария Семеновна, — загремел Жогин. — Вы начальник клуба, а не Мария Семеновна. Сами извольте и заботиться о хоре. А то нашли себе заместителей. Мария Семеновна! С завтрашнего дня сами занимайтесь сборами хористок. Поняли?

— Так точно, понял.

Сокольский вышел из кабинета. А Жогин все еще продолжал возмущаться: «Ишь, приспособился. Мария Семеновна собирает ему хористок, Мария Семеновна руководит хором, а он бездельничает. Надо еще посмотреть, что сегодня будет у него в клубе».

Эта мысль не выходила из головы Жогина до конца дня. С ней он и пришел в клуб. Пришел, когда уже солдатский вечер был в полном разгаре. В вестибюле его остановила большая красочная афиша: «Товарищ! Заходи скорей, скучать не будешь». Под этими словами перечислялась вся программа:

«Кто лучше исполнит песню. Одна минута на размышление. 230 загадок. Литературная викторина. Музыкальные минуты. Конкурс плясунов».

— Мда-а-а, — произнес полковник и покачал головой. — Цирк, а не солдатский клуб.

Еще раз внимательно перечитав афишу, он заглянул в зал. Там было много солдат и, как показалось Жогину, царила неорганизованность. «Ну вот, я так и знал». Но, присмотревшись получше, он убедился, что организованность есть, что все солдаты разделены на три группы и каждая занимается своим делом. На сцене собрались любители разгадывать загадки, ребусы, шарады. В зале одна из групп накидывала кольца на деревянные штоки, другая тесным кругом стояла возле четырех плясунов, рьяно старающихся переплясать друг друга.

Минут пять прохаживался Жогин от одной группы к другой. При его приближении солдаты бросали игру, вытягивались. Он довольно кивал головой и говорил вполголоса:

— Продолжайте.

Внешне полковник был спокоен и строг, но внутренне бушевал. «И придумают же занятия, — рассуждал он, возмущаясь. — Это для школьников подходяще, а для солдат…» Подозвав к себе невысокого подвижного сержанта, он коротко сказал ему:

— Разыщите начальника клуба. Быстрей!

Тот громко пристукнул каблуками и бегом устремился по залу.

Пришел Сокольский, суетливый, немного растерянный.

— Показывайте, что еще есть.

Сокольский пригласил полковника в соседние комнаты. В одной из них состязались певцы. Чуть приоткрыв дверь, Жогин махнул рукой, недовольно проворчав:

— Не то. Боевое что-нибудь покажите!

Прошли в другую комнату. Здесь солдаты метали ручные стрелы в фанерные фигуры зверей.

— Ох и занятие, — развел руками Жогин. — Да что тут, детский сад?

Но в другом конце комнаты он увидел вдруг плакат:

«Товарищ солдат, твердо ли ты знаешь воинский устав? Проверь себя!»

— Вот это игра! — одобрил Жогин и подошел к солдатам, которые вытягивали из ящика билетики с вопросами. Первым с таким билетиком попался на глаза командиру Зозуля. И то ли от смущения перед полковником, то ли по рассеянности, он никак не мог пересказать обязанности часового у технического парка. Трижды начинал и всякий раз что-нибудь забывал.

— Не знаете, — заключил Жогин. — Плохо. Может, и другие обязанности забыли?

Солдат молчал, виновато моргая длинными ресницами.

— Изобретательством занимаетесь, — продолжал полковник. — К высоким материям тянетесь, а солдатскую азбуку не изучаете. Ну что ж, давайте заглянем в устав.

Но устава в комнате не оказалось.

— Да как же так? — строго спросил Жогин. — Игру придумали, а о главном забыли.

Полковник перевел взгляд на Сокольского:

— У вас-то уставы есть?

— Уставы? — несмело повторил лейтенант. — Должны… Кажется, есть…

— Тащите сюда.

Только успел Сокольский уйти, как в комнату зашел Григоренко. Смуглое лицо его было довольным. Острые кончики усов лихо торчали в стороны. Сдержанно улыбнувшись, он хотел что-то сказать, но Жогин перебил его короткой фразой:

— Ну и вечер устроили.

— А чем плох? — удивился замполит. — Столько развлечений разных…

Жогин покачал головой, выдавил сквозь зубы:

— Развлечения. А что толку от этих развлечений? Мы с вами под стол пешком ходили, когда увлекались подобными играми. А вы солдат, вооруженных защитников страны, потчуете вот этими штучками.

Он поднял с полу стрелу, повертел ее в руках и бросил обратно:

— Очень красиво получается! — Помолчав, добавил: — Единственное серьезное занятие — это вон по уставу.

— Почему же единственное? — спокойно сказал Григоренко. — Зайдите, пожалуйста, в библиотеку.

Жогин посмотрел на замполита, словно спрашивая: «А что там?». — и шагнул к двери.

Читальный зал библиотеки был переполнен. Солдаты сидели за столами, стояли возле стен. Среди них полковник сразу же увидел светловолосую голову Ольги Борисовны. Она стояла возле одного из столов и, обращаясь к присутствующим, спрашивала:

— Какие художественные произведения посвящены Сталинградской битве?..

Рядом с Ольгой Борисовной сидел Мельников, перелистывая книгу. «И этот здесь», — подумал Жогин, делая вид, что не замечает комбата.

Появление Жогина внесло в аудиторию замешательство. Сначала все встали, потом наступила тишина. Ольга Борисовна настойчиво добивалась:

— Товарищи, кто же назовет произведения?

— Ну вот, — сказал Мельников, подняв голову. — То так активно выступали, а то вдруг затихли.

Жогин бросил на него косой недружелюбный взгляд и, резко повернувшись, направился в вестибюль. Следом за ним вышел и замполит.

— Смущается народ, — сказал он, покручивая усы.

Полковник вдруг спросил:

— А что тут Мельников делает?

— Пришел со своими людьми, — ответил Григоренко. — Заботится.

— О ком?

— О солдатах.

— А может, о библиотекарше?

Замполит пожал плечами:

— Не думаю.

— Это плохо. Следовало бы думать.

Жогин многозначительно крякнул. По лицу его проползла чуть заметная усмешка.

Подбежал Сокольский с коричневой книжечкой. Вытянув острый подбородок, громко доложил:

— Есть устав, только строевой.

Полковник взял книжечку, перелистал несколько страниц, сказал, сурово посмотрев на Сокольского:

— Соберите этих метателей стрел в свободную комнату.

— Может, позже? — спросил Григоренко.

— Ничего, — пробасил Жогин. — Устав помнить будут.

Минут через пять солдаты уже сидели перед командиром полка. А он стоял у стола с раскрытым уставом и говорил строгим голосом:

— Ну, поразвлекались. Теперь займемся серьезным делом. Кто скажет, что называется строем?

Солдаты молчали.

Жогин обвел взглядом всех присутствующих, скомандовал:

— Рядовой Зозуля, встать!

Зозуля вытянулся, как в строю. Глаза светились, будто два кусочка чистого неба.

— Отвечайте, — сказал Жогин.

Солдат тихим, но уверенным голосом произнес:

— Строй — это установленное уставом размещение военнослужащих и подразделений для их, значит, совместных действий.

— Правильно, — подумав, сказал Жогин. — Только говорите без «это» и «значит». Поняли? Садитесь. Теперь, кто скажет, что такое колонна? Вот вы скажите, — показал он линейкой на сидевшего в первом ряду ефрейтора Груздева.

Высокий, длиннорукий, он стал отвечать и сбился. Попытался поправиться, снова запнулся посередине фразы.

— А кто скажет точно? — повысил голос Жогин. Несколько человек подняли руки. Полковник удовлетворенно кивнул и снова вытянул вперед линейку: — Вот вы, отвечайте!

Послушав, сказал:

— Хорошо. А теперь скажите, еще какие уставы есть в армии?

Руки подняли почти все присутствующие.

— Активно, — улыбнулся Григоренко.

У Жогина тоже лицо сделалось мягким, довольным. Не дожидаясь ответа, он полистал страницы строевого устава и задал новый вопрос:

— Что такое развернутый строй?

Солдаты становились все более активными. Каждому хотелось показать свои знания перед командиром полка и заслужить его похвалу. Одутловатое лицо Жогина даже раскраснелось от удовольствия. Он время от времени посматривал на Григоренко с ядовитым упреком: «Вот чем заниматься-то надо, а не детскими шарадами».

Минут двадцать Жогин задавал солдатам вопросы из строевого устава, а они отвечали на них четко и громко, как на занятиях. Потом, когда была подана команда расходиться и полковник остался наедине с замполитом, он торжествующе произнес:

— Как, Петр Сергеевич?

Григоренко вяло повел бровью и неопределенно шевельнул кончиками усов.

— Не нравится? — допытывался Жогин.

Замполит посмотрел ему в лицо:

— Разрешите откровенно?

— Ну понятно.

— Не нравится, — оказал Григоренко.

— Странно: политработнику не нравится воинский устав. Как это?

— Извините, Павел Афанасьевич. По уставу я живу с первого дня службы в армии. Каждое уставное требование считаю священным. Сам два месяца назад готовил и проводил вечер, посвященный воинским уставам, вот в этом клубе. Но сегодня у нас вечер отдыха.

— А какой толк солдату от пустого отдыха? — уже резко спросил Жогин.

— Солдат — человек, — как можно спокойнее сказал замполит. — В часы отдыха ему хочется заняться литературой, музыкой, ребусами.

— Вот, вот, — перебил его Жогин. — Солдату захочется водку пить…

— При чем тут водка?

— А как же — развлечение… Эх вы, политработники! Музыка, ребусы. Смешной народ. — Он ударил линейкой по сапогу и, словно боясь, чтобы не услышал кто-либо посторонний, сказал тихо: — Думать надо серьезно. Солдат есть солдат. Чем больше у него времени на всякие развлечения, тем чаще проступки.

Григоренко отрицательно покачал головой.

— Да, да, — продолжал Жогин. — У меня, батенька, опыт. Хочешь, чтобы дисциплина была, держи людей в кулаке, поблажек не давай. А вы — музыка, ребусы. Воевать, что ли,ребусами будете? — И, уже надев шапку, добавил с явной издевкой: — Был у меня один ребусник. Тоже любил доказывать…

Это его «тоже» показалось Григоренко острым, как нож. И все же он одержал себя, сказал без горячности:

— Послушайте, Павел Афанасьевич. Вот вы все о Травкине вспоминаете. А скажите, сами-то вы твердо уверены, что человек виноват?

Такого вопроса Жогин не ожидал, и потому лицо его сделалось сразу и удивленным и настороженным.

— Что значит сами? Здесь комиссия разбиралась. Даже следователь приезжал.

— Я знаю… — кивнул Григоренко. — В то время всякое бывало. А я тут на днях старые газеты в библиотеке просматривал. Статья мне его попалась о воспитательной работе в ротах. Прочитал с интересом. Думающий он человек, по-моему. И смелый.

— Смелый? — скривил губы Жогин. — С каких это пор у политработников игнорирование уставных требований смелостью называться стало?

— Я о статье, — заметил Григоренко.

— И я о статье, — сказал Жогин. — И сожалею, что вы не поняли ее второго смысла.

— Какого второго? Прочитать снизу вверх, что ли?

Жогин раздраженно блеснул глазами:

— Удивляет меня ваше легкомыслие, подполковник. Очень удивляет.

И, ничего больше не сказав, направился к выходу.

2

Зима началась круто. Едва успел выпасть снег, как ударили большие морозы. По широким просторам загулял злюка степняк. Бешено закружились белогривые вихри, заметая овраги и ложбины. Лесок вокруг военного городка поредел, стал низким и хрупким. Солдатские казармы, офицерские домики, казалось, осели, зябко сгорбились под заснеженными крышами.

Но жизнь полка текла по-прежнему, плотно укладываясь в строгий воинский распорядок. Точно по расписанию шли занятия.

После обеденного перерыва группа офицеров на лыжах вышла из леска и направилась к белевшей вдали высоте, похожей на лежащего верблюда. Офицеры шли цепочкой один за другим, стараясь держаться заданного темпа.

Жогин вначале шел впереди. Но у него ослабли лыжные крепления. Он сделал шаг в сторону и нагнулся, чтобы подтянуть ремешки. Шедшие за ним Сердюк и Шатров тоже замедлили движение. Жогин махнул им рукой:

— Вперед!

Сам же, закрепив лыжу, встал в середину цепочки. Идти ему было нелегко: начиналась одышка. Ноги плохо слушались. Но полковник бодрился. Не хотелось показывать подчиненным свою слабость. Каждым своим движением он стремился подчеркнуть: вот какой, дескать, я бравый, не смотрите, что годами ушел от вас далеко.

Когда перед выходам в поле кто-то сказал, что хорошо бы к высоте выехать на тягаче, Жогин сразу же обрезал:

— Барство!

А минутой позже приказал всем становиться на лыжи. Он всегда поступал так, чтобы офицеры чувствовали его твердую руку. Не щадил при этом и себя. Мария Семеновна уже несколько раз говорила ему:

— Что ты тянешься за молодыми? Как будто заставляют.

— А ты хочешь, чтобы я им курорт организовал, нарзанные ванны, — сердился Жогин. — Не-е-ет, пусть попотеют.

Сейчас полковник шел по лыжне с той же мыслью: «Ишь чего захотели — тягач. Разнежились».

Навстречу дул резкий ветер. Он подхватывал колючую снежную крупку и бросал в лицо. Время от времени приходилось загораживаться рукавицей. Жогин делал это как можно реже и короткими взмахами, чтобы не привлекать внимания офицеров.

Местами снег был серым от песчаной пыли, нанесенной с ближних бугров, лыжи скользили плохо. Жогин всем корпусом подавался вперед, пригибая голову. Но кончался трудный участок, и снова к щекам тянулась рукавица.

Перед глазами маячила ладно скроенная фигура офицера. Полковник узнал Мельникова.

Он шел редким размашистым шагом и, как показалось Жогину, очень легко. Запыленные песком участки преодолевал быстро, без заметных усилий и сразу оказывался далеко впереди, разрывая цепочку. На пригорки он тоже взлетал как на крыльях. «Ловко работает», — подумал Жогин и шагнул с лыжни влево, чтобы посмотреть на идущих позади офицеров. Заметив, что некоторые отстают, громко крикнул:

— Живей!

После сорокаминутного марша подошли к высоте. Короткий декабрьский день угасал. Ослабли порывы ветра. Дальние холмы, перелески медленно тонули в сизой дымке.

Полковник, не сходя с лыж, окинул взглядом местность и, указывая палкой на едва приметную вдали полосу дороги, стал вводить офицеров в обстановку.

— Оперативное время двадцать два тридцать. Ночь, — сказал Жогин и сделал небольшую паузу, чтобы присутствующие могли осмыслить его слова. — Итак, двадцать два тридцать, — повторил он, повысив голос. — Наша разведка обнаружила, что на восточном берегу реки Малой и южнее поселка Ольховка «противник» ведет активные окопные работы. Разведка была обстреляна пулеметным и минометным огнем…

Офицеры, встав полукругом возле командира, внимательно слушали, делая пометки на картах. Потирали рукавицами покрасневшие носы и щеки.

— По данным авиаразведки, — громко и бодро продолжал Жогин, — установлено: в тридцати километрах восточнее Ольховки движется колонна мотопехоты и танков «противника». Направление движения — на запад. Наши главные силы совершают марш. Голова колонны прошла Совиное урочище, что южнее высоты «Верблюд».

Жогин помолчал, оглядывая присутствующих, воткнул в снег палку, сказал:

— Даю десять минут на размышление, затем буду слушать. Действуете все в роли командира полка.

— Разрешите вопрос? — подал голос Мельников.

— Какой? — спросил Жогин.

— Что еще известно нашей разведке?

— Ничего.

— Еще вопрос. — Мельников сделал шаг вперед. — Каково состояние наших войск?

— Состояние, — повторил Жогин, подумав: «Неужели плохо объяснил?» Но, быстро отогнав эту мысль, ответил с обычной сухостью: — Изменений никаких. Войска в полной боевой готовности.

— Понятно, — сказал Мельников.

Когда время, отведенное на размышление, истекло, Жогин посмотрел на часы и, подняв голову, скомандовал:

— Все!.. Кто доложит решение?

Еще с минуту длилось молчание. Потом вперед выступил Соболь. Морщась от усиливающегося мороза, он заговорил приглушенным, слегка дребезжащим голосом:

— Я, товарищ полковник, считаю…

— Зачем это: «я», «считаю», — остановил его Жогин с явным неудовольствием. — Докладывайте командирским языком. Коротко и ясно.

— Виноват. — Соболь неловко переступил с ноги на ногу и после небольшой паузы продолжал докладывать: — Главные свои силы сосредоточиваю в районе высоты «Верблюд» и балки Пологой. Организую дополнительную разведку. Наступление готовлю на восемь ноль-ноль…

Полковник слушал и довольно кивал головой. Правда, у Соболя и теперь не все обстояло гладко с формой доклада, зато по мыслям он, как всегда, был близок к решению самого Жогина.

— Так, хорошо, — оказал полковник, когда Соболь кончил. — Послушаем других товарищей. Кто не согласен с подполковником Соболем? У кого имеется другое решение?

— У меня другое решение, — послышался голос Мельникова. Жогин просверлил его острым взглядом.

— Ну, докладывайте, что там у вас.

— Я решил наступать сразу с ходу, не дожидаясь рассвета, — твердо сказал Мельников.

— С ходу? — удивленно переспросил Жогин. — Храбро! Но всякое решение требует обоснований.

Степь быстро окутывали сумерки. Холмы, перелески словно приседали, уменьшались, теряя очертания. Пропала и серая полоска дороги. Офицеры по-прежнему стояли полукругом. Холод донимал их, пробирал сквозь полушубки, заползал в валенки. Все чаще приходилось пошевеливать руками, переступать с ноги на ногу. У Мельникова по телу тоже расползались холодные мурашки. Чтобы заглушить дрожь, подполковник говорил громко:

— У «противника» может оказаться термоядерное оружие. С наступлением рассвета он получит возможность применить его по скоплениям наших войск. Допустить этого нельзя. Надо атаковать «противника» с ходу, используя темноту. При этом следует учесть, что «неприятель», по всей вероятности, не успел еще подтянуть силы. Надо опередить его…

— Но вы не учитываете, что свои войска совершили большой марш, — заметил Жогин. — К тому же ночь, снег, река. Полных разведданных о «противнике» нет. Что скажете на это, подполковник?

Последнее слово он произнес подчеркнуто, как бы говоря, что звание обязывает серьезнее подходить к решению задачи. Мельников подумал, но от своих мыслей не отказался.

— Войска наши в полной боевой готовности, — снова послышался его уверенный голос. — А войска «неприятеля» сильно потрепаны, расстроены. Лед на реке достаточно прочный, чтобы форсировать этот рубеж с ходу. Соприкосновение с «противником» лишит его возможности…

— Вы очень настойчивы, — внушительно сказал Жогин. — Это неплохо. Но сейчас мы изучаем тему, в которой не предусмотрено термоядерное оружие. Поэтому прошу не отвлекаться. У вас есть что-либо по существу темы?

— В таком случае нет, — с волнением произнес Мельников. Наступила тишина. Полковник постоял с минуту молча, потом спросил:

— Кто еще доложить хочет?

Попросил слова молчавший до сих пор Григоренко. В белом полушубке и с густо заиндевевшими усами, он был похож сейчас на древнего витязя из старинных русских сказок. Посмотрев на него, Жогин сказал с усмешкой:

— Только вы кратко, по-военному.

Григоренко улыбнулся:

— Попытаюсь. Мне думается, в решении Мельникова есть рациональное зерно. Кому не известно, что у наших врагов…

— Не понимаю, — перебил Жогин. — Кого вы убеждаете? Кто возражает против того, что вы говорите? Еще раз повторяю, товарищи, не отвлекайтесь от темы. — Он повернулся к стоявшему на правом фланге Шатрову и приказал: — Доложите мое решение.

Пока начальник штаба пересказывал заранее составленный план подготовки к утреннему наступлению, полковник смотрел на замполита и досадовал: «Что за привычка у человека? Всегда он выскочит со своими нравоучениями. Как будто перед ним солдаты первого года службы».

Стало совсем темно. Майор Шатров докладывал торопливо, однако держался, несмотря на донимающий холод, бодро. У него была хорошая память, и она сейчас выручала. Даже не видя ни карты, ни текста, он будто читал пункт за пунктом, не нарушая их уставного порядка.

— Ну как, всем ясно? — спросил Жогин, когда Шатров, прижав руки к бедрам, сказал, что доклад окончен. — Вот та-ак, — почти пропел полковник с хрипотцой в голосе. — Теперь слушайте насчет завтрашнего дня. Выход от штаба в семь ноль-ноль. Пункт сосредоточения здесь. — При этом он поднял палку и снова воткнул ее в снег возле лыжи. — Будем разыгрывать динамику боя.

Затем последовала его команда «шагом марш», и офицеры один за другим заскользили по склону высоты, вытягиваясь в цепочку. Впереди Жогина, не торопясь, двигался майор Шатров, позади — Соболь. В темноте резко скрипели по снегу лыжи, цокали железные наконечники бамбуковых палок.

Перед самым леском, когда выбрались на хорошо накатанную дорогу, Соболь догнал полковника и пошел рядом с ним.

Жогин опросил:

— Послушайте, подполковник. Если не ошибаюсь, вы друзья с Мельниковым?

— Так точно, вместе в академии учились.

— А докладывает он лучше вас, — заметил Жогин. — По крайней мере, чувствуешь командирский голос. Но откуда у него такая страсть к оригинальностям?

Соболь замялся.

— Не знаю. Может, на почве исканий. Он ведь пишет книгу.

— Какую?

— Кажется, о действиях войск в условиях современного боя.

— Это серьезно? — Жогин даже замедлил шаги, не то удивленный, не то пораженный неожиданным сообщением.

Соболь охотно продолжал:

— Написано солидно, товарищ полковник, почти три толстые тетради. Провидцем, так сказать, хочет быть.

— Да-а-а, — задумчиво пробасил Жогин. — Это новость. Три тетради?

— Так точно. Собственными глазами видел. Может, и получится что-нибудь умное, товарищ полковник?

— Не знаю.

Весь остаток пути до штаба Жогин шел молча. Лишь когда снял с ног лыжи и увидел, что рядом никого, кроме начальника штаба, нет, спросил вполголоса:

— Вызнаете, майор, что Мельников научными упражнениями занимается? Не знаете? А ведь ходите на его занятия, наблюдаете. Очень красиво получается. Этак он может превратить батальон в подопытного кролика, и вы не заметите. Обратите внимание, майор. Усильте контроль.

— Слушаюсь, — ответил Шатров, не совсем понимая, о каких научных упражнениях идет речь.

* * *

Была уже глубокая ночь, а Мельников не спал. Он смотрел на синеватое в темноте окно и старался неторопливо разобраться в том, что произошло на высоте «Верблюд».

Сперва ему казалось, что Жогин отмахнулся от его решения лишь потому, что это решение именно его, Мельникова, а будь оно, к примеру, Соболя или еще чье, все вышло бы иначе. Но тут он вспомнил, как совсем недавно полковник расхвалил его на штурмовой полосе, невзирая на всю злость, вызванную провалом на стрельбах.

«Значит, дело не в том, что решение мое, — поправил себя Мельников. — Значит, все гораздо сложнее».

Тогда он попытался сравнить сегодняшнее поведение Жогина с тем, каким оно было во время осенних стрельб. Правда, события по характеру были различны. Это Мельников понимал. На стрельбах, как известно, полк держал экзамен за целый год, и командиру, естественно, не хотелось, чтобы оценка оказалась плохой. На высоте же было обычное командирское занятие, где можно делать любые эксперименты, не опасаясь за оценку. Почему же все-таки Жогин проявил нервозность? Может, просто спешил закончить занятие? Но не такой у него характер.

Перебирая в памяти факт за фактом, Мельников силился уцепиться то за одну деталь, то за другую. Привыкший внимательно приглядываться ко всему окружающему, он не мог успокоиться, не найдя ответа на возникший у него вопрос: «Как же понять Жогина?»

За стеной чуть слышно подвывал ветер. В незапушенный морозом кусок окна была видна выползавшая из-за облаков луна.

Мельников сразу же представил, как искрится сейчас высота «Верблюд», изрезанная лыжами и окутанная лунной дымкой. Из дымки мгновенно выплыло усатое заиндевелое лицо Григоренко. Точно такое, каким оно было, когда замполит высказывал свое мнение относительно ядерного оружия.

«А ведь он понял меня, — подумал Мельников. — И тогда, после стрельб, тоже понял. И насчет климатологии говорил, как видно, неспроста». Отбросив одеяло, Мельников сел на койке, потом опустил ноги на пол и, не зажигая света, закурил. Луна то скрывалась за облаками, то снова выплывала на простор, и было видно из окна, как в приречной пойме раскачивались тяжелые заснеженные деревья.

3

Через три дня после офицерской учебы состоялось первое заседание полковой комиссии по рассмотрению рационализаторских предложений. Было принято решение ходатайствовать перед командованием о выделении денежных средств и фотоматериалов для осуществления рядовым Зозулей своего изобретения. Узнав от подполковника Сердюка об этом решении, Жогин пришел в ярость. Он отбросил протокол и закричал, багровея:

— Вы заместитель мой или кто?

Сердюк вобрал в плечи лысую голову и принял выжидательную позу.

— Кто вы, я спрашиваю? — не унимался Жогин. Губы его посинели. Еще минуты две он гремел, потом шумно вздохнул и размашисто заходил по кабинету, возмущенно повторяя:

— Они приняли решение!.. Они решили!.. А^:что же вы, председатель комиссии, там делали?

Сердюк ответил нерешительно:

— Ведь два члена комиссии изучали замысел Зозули, товарищ полковник. И вот пришли к выводу…

— Пришли, пришли, — снова загремел Жогин. — А вы там зачем? А моя резолюция? Беспринципный вы человек, подполковник. На поводу у других идете, вместо того чтобы влиять, воспитывать.

Жогин разочарованно махнул рукой и пошел к столу.

— Вы не верите, что изобретение может быть ценным? — спросил Сердюк, постепенно расправляя свои покатые плечи.

— Не задавайте детских вопросов, подполковник. Неужели вы не понимаете, что поощряете нарушителя дисциплины?

— Но Мельников дал ему положительную характеристику.

— Что́ Мельников? — поморщился Жогин. — Мельникова самого надо воспитывать и воспитывать.

В кабинете воцарилось тягостное молчание. Сердюк долго смотрел на залитое густой краской лицо командира, потом сказал примирительно:

— Вы же, товарищ полковник, можете не утверждать протокол комиссии. Ваше право.

Жогин бросил на Сердюка подозрительный взгляд.

— Ишь какие хорошие! Не утве-ержда-ать! А вы за плечами командира ангелов разыгрывать будете. Все! Можете идти!

Сердюк вышел. Жогин прошагал еще раз по кабинету, потом взял из стаканчика карандаш, медленно постучал им по столу, горько досадуя: «Ну и помощничек. Мельников ему закон, а резолюция командира ничто».

Он бросил карандаш и сел за стол. Хотел перечитать протокол, но не смог. Лицо горело, точно рядом пылала печка. Бесцельно побродив взглядом по витиеватому почерку Сердюка, Жогин откинулся на спинку стула.

В дверь постучали.

— Да, — крикнул полковник.

Зашел Шатров с бумагой в руках.

— Приказ министра, — доложил он, вытянувшись и застыв на месте.

— Давайте. — Жогин спрятал протокол в папку и стал внимательно читать приказ. В нем говорилось о результатах инспекторской проверки крупного воинского соединения. Отмечались недостатки в боевой подготовке личного состава и указывалось на случаи недисциплинированности некоторых офицеров, на снижение ими требовательности к себе и подчиненным. Фамилии офицеров были выделены жирным шрифтом.

— Ага, наконец-то! — Жогин вскинул голову и поглядел на Шатрова. — Чувствуете, батенька? Значит, не только у нас эти Мельниковы крылышки расправляют. Пора, пора за них взяться. Нужно будет собрать всех офицеров полка и разобрать слово в слово. Особенно насчет дисциплины. Да, вот что: нет ли там каких дополнительных указаний, а?

Шатров отрицательно покачал головой.

— Жаль, — сказал Жогин. — Раньше к таким приказам имели привычку прилагать или директиву или разъяснение. А вы в штабе дивизии не узнавали? Как же это? Значит, получили, почитали и успокоились. Нельзя так. Начальник штаба должен все выяснить, а потом докладывать командиру.

— Можно позвонить, — сказал Шатров. — Разрешите сейчас?

— Да. Скажите, получили, мол, приказ. Изучаем. Не будет ли каких разъяснений? Одним словом, прощупайте.

— Слушаюсь.

Когда Шатров скрылся за дверью, полковник взял из стаканчика красный карандаш и снова склонился над приказом. Внимательно перечитывая текст, он подчеркивал отдельные слова и строчки, делал одному ему понятные пометки на чистых полях документа.

В кабинет опять вошел взволнованный Шатров и доложил:

— Говорил с начальником штаба дивизии, товарищ полковник.

— И что же?

— Получил какой-то неопределенный ответ. Указаний, говорит, не ждите. Сами думайте.

— Сами. Г-м. — Жогин откинулся на спинку стула и часто забарабанил пальцами по краю стола. — Мудро, ничего не скажешь. Значит, приказ отправили — и руки в карманы. Вы тут хотите — изучайте его, хотите — спрячьте в сейф. Штабу дивизии никакого дела. Славно. Ничего не скажешь.

Шатров молчал. Он понимал, что сейчас лучше всего в разговор не вступать, что всякая малейшая попытка возразить или объяснить приведет к большой неприятности.

— Ну ладно, — сказал полковник, озабоченно потерев пальцами лоб. — Идите, майор. Я сам поговорю с генералом.

После ухода Шатрова Жогин долго стоял у окна и наблюдал в незамерзший кусочек стекла за тем, как в предвечернем воздухе падают крупные хлопья снега, как, цепляясь друг за друга, они мягкими клочьями ваты повисают на деревьях и на дощатой изгороди.

По запорошенной дороге прошли строем солдаты. Они остановились возле штаба на площадке, предназначенной для развода караулов. Потом послышалась команда: «Равня-я-яйсь!» Заиграл оркестр. Полковник перешел к другому окну, пытаясь лучше увидеть солдат. Но морозные узоры на стеклах скрывали все от его взора. Тогда он быстро оделся, расправил на голове высокую каракулевую папаху и вышел на крыльцо. Заметив его, люди на площадке подтянулись, выше подняли головы. «Правильно, так и должно быть, — подумал полковник. — Командира за километр видеть надо».

Домой приехал в сумерках. Дверь оказалась на замке. «Значит, ушла на спевку, — подумал он о Марии Семеновне. — И чего бегает? Не молодая ведь. Пора бы понять это». Включив свет, он поставил чайник на электрическую плитку. Потом, переодевшись в пижаму, лег на диван, повернулся к стене и закрыл глаза. Ему хотелось отдохнуть, ни о чем не думая. Но злые мысли сами лезли и лезли в голову, собирались в тугой узел, заставляли волноваться. «Какая-то беспокойная жизнь наступила, — вздыхал полковник. — Раньше этого не было. Сейчас рассуждать много стали. Другой и в офицерах-то ходит без году неделя, а уже норовит поучать. У него, видите ли, собственные мнения, как у нашего Мельникова. Эх, Мельников, Мельников, еще книгу сочинять вздумал. А что он может сочинить путного, если сам как следует жить по уставу не научился? Что ни день, то у него новое «творчество». Вот она, дисциплина-то, и качается. И сверху еще кое-кто поблажки дает. Ну зачем начальник штаба дивизии ответил Шатрову: «Думайте сами». Вот и начнутся разговоры, кривотолки разные. А почему бы не сказать прямо: «Завернуть гайки согласно приказу. Выявить всех нарушителей дисциплины и представить комдиву или наказать в полку». Разучились, что ли?»

Пришла Мария Семеновна. Одетая, не снимая пухового платка, встала перед мужем, сказала:

— Паша, ты бы, что ли, побеседовал со Степшиным. Неладно у них с Дусей. Весь вечер в слезах просидела. До развода ведь может дело дойти.

— А я что, сводить их буду?

— При чем тут «сводить». Поговори хоть толком. Ведь Степшин, кажется, твой любимец. Поймет, может.

— А брось ты: «любимец», «поймет», — махнул рукой Жогин. — Терпеть не могу в чужую жизнь вмешиваться. Сами разберутся.

— Не прав ты, Паша. — Мария Семеновна сняла платок, разделась и подошла к зеркалу, поправляя уложенные в тугой пучок темные волосы. — Я сама завтра поговорю с ним, если ты не хочешь.

— Говори, пожалуйста, — резко бросил Жогин и, не желая больше спорить, взял в руки газету. Мария Семеновна искоса взглянула на мужа и ушла на кухню.

4

В штабе полка появился необычный рапорт. Он был написан ровным убористым почерком на шести тетрадных листах. Сейчас рапорт лежал на столе перед Жогиным. Полковник читал:

«После внимательного изучения плана боевой подготовки в нашем полку считаю своим долгом высказать некоторые соображения. Как вам известно, товарищ полковник, многие занятия и учения у нас проводятся по старинке, в дневное время. Мне кажется, было бы разумно наибольшую часть из них перенести на ночь. При современных средствах борьбы ночные действия являются наиболее эффективными, поэтому к ним надо быть хорошо подготовленным. Теперь несколько слов о методе проведения учений. Некоторые из них проходят односторонне. «Противник» зачастую изображается условно. Это не дает такой пользы, которую дали бы двусторонние учения. Хочу доложить также о состоянии изучения офицерами техники. В этом вопросе, на мой взгляд, тоже есть существенный недостаток. Во-первых, таких занятий мало. Во-вторых, проводятся они оторванно от боевой подготовки подразделений и потому сводятся почти к нулю. Об этом говорит тот факт, что ни один из офицеров первого батальона до сих пор не может самостоятельно водить бронетранспортер…».

Далее шли замечания по поводу огневой подготовки солдат, отдельных тактических приемов. В конце рапорта стояла подпись: «Подполковник Мельников».

Прочитав рапорт, Жогин поежился и потер пальцами лоб. За время службы в армии ему, не приходилось получать от подчиненных офицеров подобных бумаг. А тут вдруг целая петиция, да еще с какими словами: «мне кажется», «на мой взгляд», «мои соображения».

— До чего дошел человек, — вспыхнул полковник, ударив ладонью по краю стола. — Учебный план утвержден мною и командиром дивизии, а он умника разыгрывает…

Жогин прошелся по кабинету, затем вызвал начальника штаба.

— Что вы скажете об этом сочинении? — спросил он сдержанно, чтобы расположить Шатрова к откровенному разговору. Тот помолчал, опустив голову, потом неторопливо ответил:

— По-моему, есть ценные мысли.

— Не о мыслях я спрашиваю, — повысил голос полковник, но сразу же взял себя в руки, перешел на прежний тон. — Сам факт меня поражает. Что значит ему, Мельникову, не нравится план боевой подготовки? Мало, видите ли, ночных занятий, не так оборудовано стрельбище. Неужели вы считаете все это нормальным?

— Можно обсудить, — сказал Шатров и, помедлив, добавил: — Было бы очень полезно.

Жогин повел на него недоверчивым взглядом:

— Вы предлагаете устроить собрание?

— А почему бы нет?

— Ну и придумали! — Жогин возмущенно покачал головой. — Хотите боевой полк превратить в артель. И это сейчас, после приказа министра, когда мы обязаны пресечь всякую малейшую недисциплинированность, требовать строжайшего выполнения устава. Нет, я рассудка еще не лишился. План, утвержденный старшим начальником, для меня закон и для вас тоже.

— Да, но творческое обсуждение вопросов боевой учебы не противоречит уставу.

— Это громкие фразы. Надо не обсуждать, а выполнять то, что приказывают. Вызовите подполковника ко мне.

После ухода Шатрова Жогин еще раз перечитал рапорт, подчеркнул красным карандашом некоторые строчки и долго думал над тем, как вести себя с автором этого странного сочинения.

Медленно походив по кабинету, полковник решил поговорить с комбатом не горячась, обстоятельно. «А то ведь он может пойти к комдиву, — подумал он, — а тот начнет упрекать, что не могли побеседовать, убедить».

— Садитесь, — вполголоса предложил Жогин, когда Мельников вошел в кабинет. — Очень удивлен вашими действиями, — начал он, постукивая тяжелыми пальцами по рапорту. — Вы своими замечаниями ставите под сомнение план, утвержденный старшим начальником. Кто позволил вам это делать?

Мельников недоуменно поморщился:

— Вы не так поняли, товарищ полковник. По-моему…

— А по-моему, это безобразие, — отрывисто сказал Жогин. — Представьте, если каждый из нас начнет составлять вот такие петиции, — он взял рапорт и бросил обратно на стол, — вряд ли армия будет армией. Надеюсь, вы согласитесь со мной, подполковник… Иначе быть не может… Теперь о ваших так называемых мыслях. Должен сказать, что все это несерьезно. — Голос его то набирал силу, то слабел, но тон все время был непререкаемым. — Вот вы пишете о ночном бое. И так пишете, будто открытие делаете. А ведь мы еще басмачей по ночам громили. Бывало, такие налеты совершали, что от вражеских отрядов пыль одна оставалась. Да, да. И сейчас, батенька, понимаем, что значит воевать ночью. Но должен вам сказать: с такой дисциплиной, как у вас, пожалуй, и днем в беду попасть можно.

Мельников попытался не согласиться, но Жогин остановил его.

— Вообще, — сказал он, резко тряхнув головой, — разговор этот ненужный. Командующий дал указания, какие учения проводить ночью. Будут другие указания — будем выполнять. Но пока их нет, а есть приказ министра о недисциплинированности некоторых офицеров. Советую подумать и вам.

Но Мельников обдумал все еще до того, как написать рапорт. Вначале он хотел поговорить с командиром полка в присутствии Григоренко и Шатрова. Готовился даже высказаться на очередном совещании офицеров. Но мысль о том, что Жогин все равно отмахнется от него так же, как отмахнулся на высоте «Верблюд» во время занятий, заставила Мельникова придумать другой ход: изложить свои взгляды в рапорте. «Тут желаешь или не желаешь, разговаривать придется», — решил он и не ошибся. Жогин действительно кипел, но разговаривал. А Мельников старался быть спокойным. Он понимал, что ничего плохого своими действиями не совершил, а беседы все-таки добился. Полковник хотя и пренебрежительно, но все же разбирал вопрос за вопросом, затронутые комбатом в рапорте. Касаясь учебы офицеров, он не выдержал, сказал с раздражением:

— Почему вы так пишете, что изучение офицерами техники проводится в отрыве от боевой подготовки подразделения? Это же ложь.

— Разрешите доложить? — спросил Мельников.

— Что, что вы доложите?

— Я считаю, что на занятиях и учениях офицеры должны и работать на радиостанциях, и водить машины. У нас же этого нет.

— Значит, водителей долой и сажай за руль офицеров? — с усмешкой спросил Жогин. — Очень красиво получится. Обезличка, хаос, и за поломки отвечать некому. — Он встал и вышел на середину кабинета. — Нет, подполковник, техника у нас новая, дорогая, и пусть каждый отвечает за то, что ему поручено. Заменять водителей на учениях разрешаю только в случае болезни. А практикой вождения занимайтесь, как я приказал, на специально выделенных машинах и строго в отведенном месте.

— Но этого мало, — сказал Мельников.

— Мало? — удивился Жогин. — Впервые слышу. Ну, что же… — Он подумал и вдруг предложил: — Если хотите, можете количество часов на вождение прибавить. Буду очень рад. Правда, с горючим у нас туговато, но попытаемся запросить дополнительно, давайте рапорт, заявку.

— Хорошо, я напишу, — согласился комбат. — Но ведь мое предложение…

Полковник остановил его и сказал категорически, что никаких самодеятельных предложений он рассматривать не будет и что разговор по этому поводу считает законченным.

Уходя из кабинета, Мельников подумал: «Разговор можно закончить, но от мыслей своих я не откажусь и попробую доказать, что они правильные».

Проводив комбата долгим взглядом, Жогин облегченно вздохнул. Он был доволен тем, что разговор закончился удачно. Взяв красный карандаш, полковник старательно написал на углу рапорта: «Побеседовал, разъяснил ошибку». Затем он взял рапорт и сам отнес его начальнику штаба.

5

Однажды утром, едва Жогин успел зайти в штаб, ему навстречу попался председатель колхоза «Маяк» Фархетдинов. Невысокий, подвижной, в лохматом лисьем треухе, он пожал полковнику руку и сразу заговорил о деле:

— Павел Афанасьевич, уважаемый, ну как же быть? Волки овец едят. Помощь нужна…

— Товарищ Фархетдинов, — остановил его Жогин, — ну как вы не поймете, что полк — это не охотничье общество, а боевая единица. Мы не можем отвлекать людей от боевой подготовки. Не можем. У нас план.

Фархетдинов развел руками:

— Нехорошо, Павел Афанасьевич. У вас план и у нас план. Мы хлеб даем армии, мясо. Ничего не жалеем. Только помощь просим. Летчики аэросани дали. Тридцать волков убили. В лес аэросани не идут. Солдат надо в лес.

Жогин вздохнул:

— Не знаю, как убедить вас, товарищ Фархетдинов. Не можем мы дать солдат, не можем. Вот разве полковых охотников мобилизовать. Пойдемте в кабинет. — Перед самой дверью полковник остановился и крикнул дежурному: — Позовите замполита!

Пришел Григоренко. Жогин сказал ему, кивнув в сторону Фархетдинова:

— Опять на волков соблазняет.

— Чувствую, — сказал Григоренко. — Что ж, надо помочь.

— Ясное дело, надо, Павел Афанасьевич, — подхватил Фархетдинов, сняв с головы рыжий треух. — На вас вся надежда. Ведь чуть не каждый день овцы гибнут. Прямо сладу нет с проклятым зверем.

— Знаю, все знаю, — сказал Жогин после небольшой паузы и перевел взгляд на Григоренко. — Давайте, подполковник, помогайте. Вы — охотник. Вам, как говорят, и карты в руки.

Григоренко молчал, посматривая себе под ноги и слегка покачиваясь, как бы говоря: карты-то карты, но что можно сделать?

— А кто у нас из комбатов охотник? — спросил вдруг Жогин.

— Мельников, кажется, — ответил Григоренко.

— Вот с ним и действуйте.

— Не знаю, какое у него настроение.

— При чем тут настроение, — повысил голос полковник. — Передайте, что я приказал. — Он повернулся к Фархетдинову и так же громко сказал: — Вот и все! Теперь имейте дело с замполитом. А ко мне больше не ходите.

Повеселевший было Фархетдинов сразу изменился в лице и пристально посмотрел на Жогина. Посмотрел сердито, исподлобья, смяв треух в крепких, задубевших на ветру пальцах. Полковник неожиданно смягчился. Но не потому, что испугался взгляда председателя. Нет. За время командования полком ему приходилось иметь дело не с такими смельчаками. А, вероятно, потому, что перед ним стоял человек в штатской одежде, которому нельзя даже скомандовать «вы свободны».

— Вы, конечно, не поймите, товарищ Фархетдинов, что я вообще не желаю с вами встречаться, — как можно сдержаннее проговорил Жогин. — Вы председатель колхоза, человек ответственный. Какие вопросы возникнут, пожалуйста, заходите. Но не требуйте невозможного. Не отрывайте нас от учебы. Ведь задача армии — охранять вас, охранять!..

— Понимаем, все понимаем, Павел Афанасьевич, вздыхая, ответил Фархетдинов и вместе с Григоренко вышел в коридор. Им обоим было понятно, что несколько даже самых лучших охотников не смогут провести облаву на большой территории, густо заросшей лесом и пересеченной балками. Григоренко подошел к тумбочке дежурного, взял телефонную трубку, позвонил в первый батальон.

— Мельников? Здравия желаю! Тут я с командиром полка беседовал. Есть одно важное поручение. Какое? По части охоты на волков. Собраться надо и выехать на облаву. С кем? Ну вы, я, другие офицеры. Может, удастся солдат взять…

«Это что, приказ?» — прозвучало в трубке.

Замполиту не хотелось переходить на официальный тон, однако не дать прямого ответа комбату он не мог.

Несколько секунд трубка молчала. Затем в ней послышался сдержанный, но язвительный вопрос: «Значит, и на охоту здесь ходят по приказу?»

«Обиделся», — подумал Григоренко и решил, что продолжать телефонный разговор бесполезно, лучше всего поговорить с комбатом лично. И он спросил с товарищеской мягкостью.

— Нагрянуть к вам можно?

— Пожалуйста, — равнодушно ответил комбат.

Григоренко повернулся к Фархетдинову.

— Пойдемте!

Мельников встретил их суховато. Но, познакомившись с Фархетдиновым, повеселел, стал расспрашивать о колхозе, вспомнил Дальний Восток.

— Там у нас была хорошая дружба с рыбаками, строителями. Даже на рыбалку вместе ездили. Охоты какие закатывали.

— Вот, вот, — оживился Фархетдинов. — Насчет охоты и пришел. Волки донимают, сладу нет. Десять овечек за неделю съели.

— Помочь надо, Сергей Иванович, — серьезно сказал Григоренко, впервые назвав комбата по имени и отчеству. Мельников посмотрел ему в глаза и покачал головой: ловкий вы, дескать, ход сделали. Но тут же перевел взгляд на гостя и сказал твердо:

— Ладно, поможем.

«Вот это по-человечески», — подумал Григоренко и, чтобы довести начатое дело до конца, подсказал комбату:

— Может, мы договоримся конкретнее? Не получилось бы так: пока за столом сидели, соловьями пели, а как из-за стола встали, мигом голоса потеряли.

— Да мы вроде еще не пели, — улыбнулся Мельников. — А вот насчет конкретности сейчас посмотрим.

Он достал из сейфа карту, развернул ее на столе и красным карандашом подчеркнул серые квадратики, обозначающие колхоз «Маяк». Григоренко и Фархетдинов тоже подошли к карте.

— Ну, где тут волчьи места? — спросил Мельников и ткнул карандашом повыше населенного пункта. — Вот здесь, что ли, севернее?

— Так, так, — закивал головой Фархетдинов. — Они самые, Барсучьи урочища.

Взяв циркуль, Мельников поставил одну его ножку на край леса, другую — в скопление серых квадратиков, обозначающих военный городок, затем перенес его на линейку и стал что-то мысленно прикидывать, шевеля густыми черными бровями. Вскоре был вызван Степшин. Он вошел в кабинет чем-то расстроенный, грустный. Тоже склонился над картой, вытянул вперед губы и на вопрос комбата: «Что можно придумать?» — неопределенно ответил:

— Что ж тут придумаешь? Боевую подготовку срывать не разрешат.

— А так, чтобы не срывать? — спросил Мельников.

— Не знаю, товарищ подполковник.

— Да-а-а, — задумчиво протянул Мельников, опустив глаза, и вдруг оживился. — А знаете, что мы сможем сделать? — Он снова повернулся к Степшину. — Есть у нас тема: «Наступление в лесистой местности». Вот и отработаем ее в этих самых Барсучьих урочищах. А до урочищ ночной марш совершим. Тоже плановый. Как думаете?

— Можно, — нехотя согласился Степшин. Григоренко покрутил ус и, довольный, поднялся со стула.

— Правильно, Сергей Иванович, лучшего не придумаешь. Поможем колхозу по-настоящему. Мне, например, и в голову не приходила такая мысль.

Мельников улыбнулся.

— Мудрость тут невелика. Просто тема нужная под руки попала. Только нам хорошо сговориться с охотниками нужно. Главное, силы правильно расставить. У вас много охотников? — спросил Мельников у Фархетдинова.

— Человек пять будет.

— А у нас?

— Тоже человек шесть наберем, — сказал Григоренко.

— Вот и хорошо. — Комбат посмотрел на Степшина. — Придется вам выехать на место, посмотреть, потом план составим.

— Слушаюсь, — ответил майор. Оживленный Фархетдинов схватил Мельникова за руку и принялся изо всех сил трясти ее, горячо приговаривая:

— Спасибо, командир, от души спасибо.

Наблюдая за поведением гостя, Григоренко все больше удивлялся необыкновенной подвижности и сердечной простоте, с которой тот выражал свои чувства. Особенно подкупало замполита лицо председателя. В момент гнева на нем сжимался и каменел каждый мускул. Зато в минуты радости оно мгновенно светлело и начинало сиять, будто под яркими лучами солнца. Таким было лицо Фархетдинова сейчас. И Мельников проявлял к гостю все больше уважения. Он даже пригласил его на обед в офицерскую столовую, но тот ответил, что, к сожалению, не может, очень спешит в районный центр на совещание.

Когда председатель колхоза ушел, Григоренко и Мельников еще долго беседовали: Замполиту хотелось подробнее расспросить комбата о его дальневосточной дружбе с гражданским населением. Во время разговора он одобрительно кивал головой и в то же время жаловался:

— У нас плоховато с этим делом. Надо поправлять.

А когда Мельников стал рассказывать о выездах батальонной художественной самодеятельности в рыболовецкие колхозы, Григоренко сразу предложил:

— Знаете что, Сергей Иванович, давайте и здесь создадим такую бригаду. Подберите из своих солдат хороших певцов, декламаторов, а я с женщинами из клубного хора поговорю. Идет?

— Не возражаю.

— Вот и замечательно. А насчет выезда договоримся дополнительно. Клубную машину можно будет взять.

Григоренко говорил и, глядя в лицо комбата, думал: «Большой души человек, не то, что Жогин». Он вспомнил свои неоднократные разговоры с командиром полка относительно приглашения колхозников на спортивные праздники и его холодные слова: «Бросьте выдумывать. Будто вам делать нечего». Вспомнил, но вслух об этом не сказал, только чуть приметно пошевелил острыми кончиками усов.

Под конец беседы Григоренко поднялся со стула, подошел вплотную к Мельникову, сказал задумчиво:

— А все-таки мы с вами где-то встречались.

Комбат улыбнулся.

— Да, да, Сергей Иванович, встречались. И не случайно, а так, знаете, основательно. Но никак не вспомню. Прошлый раз на высоте «Верблюд» смотрю на вас и не пойму, то ли голос знакомый, то ли взгляд. И кажется, вот-вот отгадаю. Нет, не отгадал.

— Со мной тоже бывали такие случаи, — заметил Мельников. — Встретишь человека: знакомый — и все. А потом оказывается: он просто похож на кого-то из знакомых.

— О нет! — воскликнул Григоренко и спросил: — В шахматы играете?

— Играю.

— Вот и посидим на досуге, подумаем.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Наташа проснулась сразу и подняла над подушкой голову, точно испугалась чего-то. В последнее время она вообще стала раздражительной. Сказывалось пережитое: болезнь Людочки, загадка с самолетом и этот странный переезд Сергея в степную глушь. «Как я не сойду с ума еще от всего этого», — не раз тяжело вздыхала Наташа.

Очень сильно подействовало на нее письмо, в котором Сергей открыл секрет всего происшедшего. Раньше можно было успокаивать себя разными догадками: авось временный заезд какой или попутная командировка. А сейчас стало ясно, что Сергей добровольно предпочел Москве какую-то приуральскую пустыню.

Анастасия Харитоновна больше дочери возмущалась поведением Сергея. Три дня она лежала в постели, перевязав полотенцем голову. Затем наговорила гору дерзостей и отвернулась от Наташи. К Володе и Людочке ее отношение не менялось. Она по-прежнему заботилась о них, водила гулять, укутывая теплыми шарфами, а с дочерью почти не разговаривала, считая ее главной виновницей всех несчастий.

— Что это за жена такая, — ворчала себе под нос Анастасия Харитоновна. — Собственного мужа взять в руки не может. Характер показать боится. Другая давно бы своего добилась.

От всего этого Наташа уставала больше, чем от работы в больнице. Ее терзало то, что мать несправедлива к ней, что не хочет даже посочувствовать ей в трудные минуты. «Так ведь и чужие не поступают», — говорила с укором Наташа. Но положение не менялось.

Сейчас, выбираясь из-под теплого атласного одеяла, она снова подумала о матери. С кухни донеслись ее мягкие шаги, звон посуды. Анастасия Харитоновна готовила завтрак. В хорошие времена она заходила обычно в спальню, склонялась над ухом полусонной дочери и тихо спрашивала: «Что готовить к завтраку: чай или кофе?» Теперь же делала все молча, с какой-то странной холодностью. «Нет, я не выдержу этого испытания», — подумала Наташа и посмотрела на подернутые слюдистой изморозью высокие окна.

Над Москвой занималось декабрьское утро. Оно входило в спальню не сразу. В углах еще прятались ночные тени, а посередине, на полу, медленно расплывалась сизоватая дымка неяркого света. Наташа посидела с минуту в постели, потом подвинулась на край кровати, опустив ноги на лохматую медвежью шкуру. Шкура показалась ей огромным живым зверем, мирно дремлющим в ее спальне. Наташа посмотрела на крупную медвежью голову. Затем осторожно перешагнула через нее, накинула мягкий теплый халат и открыла форточку. Крыши соседних домов отливали свежей белизной выпавшего ночью снега. Приглядевшись к ним, Наташа сразу же подумала о приуральской степи: «Там теперь холмы, холмы и сплошная белизна от горизонта до горизонта».

Она закрыла глаза, чтобы получше представить эти просторы. Они казались ей похожими на дальневосточные и потому не пугали, не вселяли в сердце никакого трепета. Ее волновало другое. Вот переехала она сюда, в столицу, устроила детей, нашла хорошую работу, и вдруг все снова ломать. Даи ему, Сергею, разве хуже было бы здесь, в Москве?

Из спальни она прошла в большую комнату, включила свет, стала поправлять волосы перед зеркалом.

За спиной появилась Анастасия Харитоновна, посуетилась возле стола и снова ушла на кухню, не сказав ни слова. «Ну и человек», — подумала Наташа.

Несколько минут, протекло в томительной тишине. Потом Анастасия Харитоновна, не изменяя своим привычкам, поставила на стол тарелку с яичницей, масло, хлеб, вазу с печеньем, чайник и направилась будить внучат.

Завтракали все вместе. Володя и Людочка заспорили, кто вперед скушает свою порцию. Володя, конечно, обогнал сестренку и, захлопав в ладоши, восторженно закричал:

— Ага-а, Людка-незабудка, попалась!

Девочка насупилась и отвернулась в сторону. Анастасия Харитоновна принялась уговаривать ее:

— Не сердись, маленькая, он пошутил. А если будет шуметь, мы его накажем.

— А я убегу, — упрямо сказал мальчик.

Наташа погрозила ему пальцем, но в душе порадовалась: «Как все-таки похож он на отца». И долго согревала себя этой гордой ласковой мыслью.

Потом Наташа взглянула на мать, сказала:

— Я, наверное, запоздаю сегодня. В институт на конференцию поеду.

Анастасия Харитоновна молча вышла из-за стола, одела Людочку и повела в детский садик. Немного позже вместе с Володей вышла на улицу и Наташа. На мостовую и тротуары медленно падал снег. Деревья на бульварах стояли словно под заячьим пухом, не отогнав еще ночной задумчивости. А по улицам уже сновали автобусы, такси. Дворники в фартуках сметали в кучи свежую порошу и большими лопатами бросали ее в кузова подъезжавших грузовых машин. По тротуарам, пряча лица в воротники, густым потоком шли люди на работу, в магазины, к киоскам за свежими газетами.

Наташа проводила Володю, наказала ему хорошо сидеть на уроках и тоже свернула к газетному киоску. За последние месяцы в суете, и волнениях она совершенно перестала следить за событиями. Вчера заведующая терапевтическим отделением Дора Петровна спросила ее, как она смотрит на перелет иностранного самолета через советскую границу. «А какие молодцы наши ракетчики, — сказала Дора Петровна. — Сбили в два счета. И на какой высоте, представить невозможно. Ваш супруг, случаем, не ракетчик?» Наташа отрицательно покачала головой. Хотела спросить, когда и где сбит самолет, но разговор кто-то перебил, и она с горечью подумала: «Глупая я, глупая. Совсем не читаю газет. Разве так можно?»

Сегодня Наташа купила несколько газет. Свернув их трубочкой, она заторопилась к метро. После свежего воздуха в подземных вестибюлях ей показалось немножко душно. Когда-то она заходила сюда вместе с Сергеем погреться после продолжительных зимних прогулок. Он вынимал из кармана конфету и командовал: «Закрой глаза». Конфета мгновенно оказывалась у нее во рту. «На раздумье одна минута», — слышался его шепот. Наташа должна была сразу же отгадать, какая это конфета. Если ошибалась, он заставлял ее снова закрывать глаза. Они смеялись, порой так громко, что на них начинали обращать внимание проходившие мимо люди.

Сколько было тогда в душе Наташи радости, счастья. Все вокруг казалось ярким, радужным, улыбающимся.

И вот Наташа снова на том самом месте, а на сердце грустно.

В темном овале тоннеля блеснула крупная желтая звезда. Она быстро разгоралась и увеличивалась. Казалось, что из глубинных вод стремительно всплывала огромная рыба со светящимся глазом. Зеленый поезд подошел к платформе. Поток пассажиров почти внес Наташу в вагон. Какой-то молодой человек уступил ей свое место на мягком кожаном диване. Она поблагодарила его и села, развернув газету. Ее взгляд пробежал по крупному заголовку «Новые предложения Советского правительства о разоружении и запрещении атомного оружия». Прочитала и размечталась: «Когда ж наконец наступит это счастье? Как замечательно жить и не думать о бомбах, убийствах. Тогда и Сережа снял бы свой офицерский мундир…» Она закрыла глаза и улыбнулась, представив Сережу в свободном штатском костюме…

Осталась позади еще одна остановка. И вот уже замелькали коричневые своды со строгой надписью «Красные ворота». Наташа пробралась к выходу. Бесшумный эскалатор быстро поднял ее вверх, и она снова оказалась на улице, охваченная холодным зимним воздухом. Спрятав лицо в пушистый мех воротника, Наташа заторопилась к институту.

Серое трехэтажное здание с вывеской «Институт санитарного просвещения» она отыскала без особого труда. Зашла, сдала пожилому гардеробщику шубку и, немного задержавшись перед зеркалом, побежала на второй этаж. В этом здании ей никогда раньше не приходилось бывать, и потому она внимательно читала надписи на дверях кабинетов и залов.

До начала конференции сельских врачей оставалось двадцать минут. Делегаты еще не заходили в зал, а медленно прогуливались по широкому коридору, осматривая экспонаты выставки, сидели на диванах и стульях. Наташа тоже села в синее бархатное кресло под высокой пальмой и развернула свою газету. Неподалеку от нее громко разговаривали двое пожилых мужчин: один худощавый, с рыжей бородкой, другой — полный, с раздвоенным подбородком.

— Нет, вы подумайте только, — возмущался худощавый. — И отвергать наши предложения о разоружении не решаются открыто, и не принимают. Как же понимать?

— Империалисты… — многозначительно произнес другой, медленно покачиваясь на стуле. — Вы же читали про историю с иностранным самолетом. История довольно прозрачная.

— Помилуйте, но они же понимают, что при нынешних средствах война — это безумие, самоубийство. Наше правительство достаточно ясно все это излагает в предложениях.

— Да, нам с вами ясно.

— А у них что, не такие головы?

— Выходит, не такие.

— Ну нет, я убежден, что благоразумие возьмет верх.

Наташа вздохнула и вышла в коридор.

Навстречу попался профессор Федотов. Здесь, среди множества рослых людей, он показался Наташе совсем маленьким, вроде школьника с портфелем в руках. Блеснув стеклышками пенсне, профессор заговорил торопливо и громко:

— А, Наталья Мироновна, здрасьте. Ну, просвещайтесь. Да, вот что. — Он поднял вверх указательный палец. — Во второй половине дня на секциях будут выступать с докладами доценты Смирнов и Дегтярев. Послушайте, голуба. Непременно послушайте.

— Спасибо, Юрий Максимович, — сказала Наташа, тронутая вниманием профессора. А он помолчал, подумал о чем-то и снова поднял палец:

— Вот, вот! Смирнов и Дегтярев — знаменитые терапевты, голуба. Для вас очень полезно, да, да, не пропустите.

Федотов перебросил портфель из одной руки в другую и торопливо зашагал дальше по коридору. Наташа смотрела ему вслед и думала: «Как он внимателен ко мне, даже неловко перед врачами». Ей вспомнились первые дни работы в больнице. Он зашел тогда в кабинет и, скорее, не пригласил, а приказал: «Извольте сегодня остаться на мою лекцию об операциях на сердце». Потом приглашал ее присутствовать на своих операциях, на лекции других профессоров. А вчера даже заставил смутиться. В конце приема принес гостевой билет на конференцию сельских врачей и сказал при всех работниках терапевтического отделения: «Вот вам путевка, Наталья Мироновна. Гостевой билет на конференцию. Извольте с утра явиться». Наташа спросила: «А как же с больными? У меня ведь…» Он ответил: «Знаю, уже распорядился, чтобы вас заменили».

Доры Петровны при этом разговоре не было. Появилась эта толстуха после ухода профессора из кабинета. «Вы уже знаете? — спросила она Наташу с холодком. — Ну вот, идите». Больше до конца работы не проронила ни слова. «Ну и пусть поволнуется. — подумала Наташа, — может, немного похудеет. Это ей полезно». А еще она подумала о том, как хорошо жить и работать в Москве, быть рядом со знаменитыми учеными, быстро узнавать о всех новых достижениях медицины. Ведь об этом мечтала она и в институте, и на полуострове Дальнем. «Только Сережа не хочет понять такой простой истины», — сказала себе Наташа.

Послышался продолжительный звонок. Все направились к дверям конференц-зала.

2

Через три дня после конференции сельских врачей Наташа получила пропуск в Кремль. Вручала Дора Петровна. Никогда еще Наташа не видела ее такой сияющей.

— Вы подумайте, Наталья Мироновна, мы с вами пойдем в Кремль. Я всю жизнь мечтала об этом и вот… — Она посмотрела на оставшийся у нее в руках второй синий билетик и по-детски прижала его к груди.

Наташа тоже рассматривала билетик с радостным трепетом и старалась представить себя там, за древними зубчатыми стенами, рядом с «Царь-пушкой» и «Царь-колоколом», которые она видела только в журналах и газетах.

В терапевтическое отделение заглядывали другие врачи и сестры. Все они торжественно спрашивали:

— Вы идете в воскресенье в Кремль? А вы?

Кто-то из больных заметил:

— У нас на заводе еще в прошлом месяце такие пропуска давали. Передовики получили.

— У нас тоже не все, — ответила Дора Петровна. — Сам профессор Федотов распределял.

«И меня не забыл, — подумала Наташа. — Какой он все-таки чудесный человек». Эта мысль возникла у нее потому, что сама себя она еще не считала достойной такого внимания. Многие новые способы лечения, препараты она только еще изучала. Дора Петровна так прямо вслух упрекала ее: «Во всем у вас, товарищ Мельникова, чувствуется провинция. Даже в людях не разбираетесь: то ли простой человек перед вами, то ли жена видного работника. Пора бы усвоить».

Наташа не вытерпела однажды, сказала в сердцах:

— Для меня все больные одинаковы.

— Это у вас от недостатка культуры, — язвительно заключила Дора Петровна. — Поживете в городе, Станете умнее.

…Подошло воскресенье. Накинув шубку, Наташа не сошла, а сбежала с третьего этажа и мгновенно очутилась на улице. Утро было чудесным. Морозец слегка пощипывал щеки. Солнечные лучи, пробиваясь из-за каменных громадин, золотили карнизы, поблескивали на оконных стеклах. Мелкий, как туман, иней серебрился над головами пешеходов.

Оживленная, взволнованная Наташа не заметила, как миновала Большой театр, гостиницу «Москва», красное кирпичное здание Исторического музея и вышла на Красную площадь. Вот она, древняя зубчатая стена с острыми конусами башен и крупными горящими под солнцем звездами. Под стеной — мрамор Мавзолея, задумчивые, густо припорошенные снегом ели. Все такое знакомое, близкое и таинственное. Много раз гуляли они с Сережей возле Спасской башни, а вот сейчас пройдет она через эти ворота и увидит все, все.

От этой мысли Наташе сделалось жарко. Она остановилась, вздохнула. «Все ли я взяла, — мелькнуло в голове. — Пропуск, паспорт». Открыла сумочку, проверила, потом усомнилась: пропустят ли с сумочкой? Беспокойства оказались напрасными. Едва предъявила она свой пропуск, молодой офицер, не требуя даже паспорта, приветливо кивнул:

— Проходите, пожалуйста.

Наташа сделала несколько шагов и снова остановилась. Перед ней лежала та самая мостовая, кусочек которой она видела раньше в открытые ворота. Теперь зубчатая стена и ворота башни остались за спиной, а впереди простиралась огромная территория Кремля. «Здесь, по этим местам, — подумала вдруг Наташа, — ходил когда-то Владимир Ильич». Подумала и сразу представила его невысокую живую фигуру. Вот он стоит и куда-то смотрит, прищурив ласковые глаза, вот с кем-то разговаривает, запросто помахивая рукой, а вот вместе с рабочими несет на плече бревно, немного сгибаясь под тяжестью.

Мысли Наташи перебил высокий полный генерал.

— Прошу простить, — сказал он вежливо и осторожно. — Если не ошибаюсь, вы жена офицера Мельникова?

— Да, — растерянно ответила Наташа. — Но я… я не знаю вас.

Генерал улыбнулся:

— Вы просто забыли.

— Возможно.

Генерал продолжал улыбаться.

— Вспомните выпускной вечер в академии, сказал он вполголоса. — Вспомните танцы в большом зале.

— Ах да! — воскликнула Наташа. — Я совсем забыла. Мы же с вами вальс танцевали.

— И краковяк, — добавил генерал.

Наташа посмотрела ему в лицо. Генерал заметно постарел. Виски стали совсем белыми. Однако вид остался бравый.

— Ну, рассказывайте, где супруг? Как его здоровье? Уж очень скуп он у вас на письма. Я так до сих пор и не знаю, в каком состоянии его труд.

— Пишет, — сказала Наташа.

— Это понятно. Но хотя бы с проспектом познакомил, что ли. Мне сейчас важно знать не только как старому товарищу, но и как члену редколлегии военного журнала. Понимаете?

Наташа хотела сказать, что все, все она понимает и что уже сама советовала мужу быть понастойчивее, сообщить обо всем подробно, а еще лучше приехать и доработать рукопись здесь, в Москве, где есть журналы и военные издательства. Но это она могла сказать только Сереже, а тут, перед генералом, Наташа лишь скромно кивала головой.

— А вы-то почему не позвонили? — мягко упрекнул ее генерал. — Известили бы, что с Дальнего уехали, дали бы новый адрес. Как же это, а?

— Просто закружилась, — призналась Наташа, смутившись. — То с пропиской канителилась, то работу искала.

— Вот насчет работы как раз и помог бы я вам. Напрасно, напрасно. Если еще какие затруднения будут, не стесняйтесь, заходите в любое время. Буду рад.

Потом генерал расспросил Наташу, где она работает, записал ее телефон, адрес Мельникова и, поблагодарив за все, откланялся.

Оживленная, радостная, она присоединилась к группе молодежи, обступившей «Царь-колокол». От него заторопилась к «Царь-пушке» и дальше к Оружейной палате. Ей хотелось осмотреть все сразу, чтобы поскорее вернуться домой и написать Сереже о встрече с генералом. «Представляю, как он будет взволнован этой неожиданной вестью».

После осмотра Оружейной палаты Наташа прошла по кремлевским соборам, затем попала в бывшие царские покои. По широкой мраморной лестнице поднялась наверх, где зал заседаний Верховного Совета, Грановитая палата и Георгиевский зал. В Георгиевском зале внимание Наташи привлекли многочисленные мраморные плиты с наименованиями отличившихся в боях воинских частей, подразделений. «Как жаль, что ничего этого не видит Сережа, — с досадой подумала Наташа. — Вот напишу ему, пусть завидует».

Домой Наташа вернулась усталая, но полная необыкновенных впечатлений. Володя и Людочка мигом окружили ее.

— Ну, какой он, Кремль-то?

— А ты. «Царь-пушку» трогала?

Наташа улыбалась и кивала головой:

— Трогала, детки, трогала.

И она рассказала обо всем подробно, стараясь каждый предмет обрисовать как можно понятнее. Володя и Людочка смотрели на нее широко открытыми глазами.

Вечером, когда на улицах загорелись огни, бабушка, как всегда, пошла с внучатами на прогулку.

Наташа сразу села за письмо. Она писала и улыбалась от счастья. Как все-таки хорошо, что генерал узнал ее. А она и в самом деле совершила глупость, что раньше не сообщила ему новый адрес Сережи. И Сережа тоже медведь хороший. Переехал и будто забыл, что человек о нем беспокоится…

Через час вернулась домой Анастасия Харитоновна. Раздевшись, она положила на стол свежую газету «Вечерняя Москва». Наташа развернула ее, увидела крупный фотоснимок, над которым было написано «Сегодня в Кремле». Присмотревшись внимательно, она приметила свою меховую шубку, шапочку, сумку.

— Точно, точно я… Ну конечно я…

Подбежали дети, схватили ее за руку.

— Где ты, мамочка, покажи скорей!

Наташа посадила Володю и Людочку за стол, придвинула ним газету.

— Вот, смотрите.

И тут ей пришла в голову мысль — послать газету Сереже. Она отыскала синий конверт, вложила в него письмо, газету и, запечатав, отнесла на почту.

3

Как-то вечером, когда Наташа дежурила в больнице, ее вызвали на квартиру к больной. В синей новенькой «Победе» она быстро доехала до небольшого узкого переулка, разыскала нужный ей дом и торопливо взбежала на второй этаж. В большой светлой прихожей встретил ее худощавый молодой человек с красивыми темными волосами и сразу же отрекомендовался:

— Глеб.

Он снял с Наташи пальто, учтиво подхватил чемоданчик и через большую комнату проводил в другую, маленькую, где на широкой тахте лежала женщина лет пятидесяти с мутными, воспаленными глазами.

— На что жалуетесь? — привычно спросила Наташа, присаживаясь на стул и доставая из чемоданчика термометр.

— В груди колет, — морщась, пожаловалась больная. — Кашляю все время и страшно потею.

— Давно это с вами?

— Пятый день.

— К врачам обращались?

— Вчера вызывали. Вот прописанное лекарство. — Женщина протянула руку к тумбочке, показала пузырек с микстурой и маленькую коробочку с таблетками.

— От гриппа, — подсказал молодой человек.

— Я вижу, — ответила Наташа.

— Но вы понимаете, доктор, маме все хуже и хуже. Мне кажется, у нее не грипп, а что-то более серьезное.

Наташа промолчала. Она измерила температуру больной, проверила пульс и, вынув из чемоданчика фонендоскоп, внимательно прослушала ее.

— Да, вы, кажется, правы, — сказала Наташа, повернувшись к молодому человеку. — Кто, интересно, был у вас?

— Лазаревская, — тихо произнесла больная.

— Дора Петровна? — удивилась Наташа и подумала: «Странно. Неужели она ошиблась в диагнозе? Нет, такие хрипы в легких нельзя не услышать».

В прихожей раздался звонок. Вошел человек в военной форме и сразу воскликнул:

— А-а, Наталья Мироновна! Здравствуйте!

Наташа вздрогнула от неожиданности, узнав начальника академии.

— Вы разве здесь живете? — спросила она с заметной растерянностью. — А почему же мне другую фамилию сообщили?

— Это фамилия моей жены, — ответил генерал и тут же осведомился: — Ну, что с ней, скажите?

Они вышли в соседнюю комнату. Наташа посмотрела генералу в лицо и тихо, почти шепотом, сказала:

— Вероятно, двустороннее воспаление.

— Неужели?

— Да, да. Нужно немедленно вливать пенициллин.

— Плохо дело. — Генерал тяжело вздохнул и опустил голову. Помолчав немного, спросил: — Значит, в больницу?

— Обязательно, сейчас же. Но вы не беспокойтесь, все будет хорошо. Я уверена. Увезти больную можно в нашей машине. Я подожду.

— Нет, нет, не беспокойтесь. У меня есть машина.

Когда Наташа собралась уходить, снова появился Глеб. Он помог ей одеться, подхватил чемоданчик и вызвался проводить. На ступеньках даже попытался взять ее под локоть.

— Зачем это? — строго сказала Наташа.

— Врачей надо беречь, — ответил Глеб с улыбкой. — Кстати, где вы живете?

Наташа хотела промолчать, но подумала: ведь не девочка она, чтобы играть с ним в загадки, и назвала свою улицу и номер дома.

— Какое совпадение! — воскликнул Глеб. — В этом доме живет Дина Страхова. Не знаете такую?

— Знаю, — сказала Наташа. — Моя соседка.

— А мы с ней вместе работаем. Видите, как полезно поговорить на лестнице…

Внизу, у машины, Глеб долго жал Наташину руку. Она не выдержала, сказала как можно строже:

— Лучше поторопитесь мамашу в больницу доставить.

Он покорно кивнул головой и скрылся в подъезде дома.

Сидя в машине, Наташа подумала: «А симпатичный этот Глеб».

Утром, едва Наташа успела сообщить Доре Петровне о своем выезде к больной с двусторонней пневмонией, как та заволновалась:

— Не может быть. Позавчера я не обнаружила у нее никаких признаков пневмонии. Был просто грипп.

— К сожалению, уже была пневмония.

— Что значит «была»? — вспыхнула Дора Петровна. — Выходит, я хуже вас понимаю в медицине?

— Нет.

— Значит, по-вашему, я… я…

— Да, вы… — спокойно сказала Наташа.

Дора Петровна сверкнула злыми глазами и вышла из кабинета.

В конце работы в терапевтический кабинет зашел профессор.

— Не откажите пройти со мной наверх, — сказал он строго Наташе. У нее мелькнула тревожная мысль: «Неужели Дора Петровна, пожаловалась?» Она быстро застегнула халат и направилась к двери.

— Пожалуйста, — сказал профессор и, пропустив Наташу вперед, зашагал следом по коридору. Поднялись на второй этаж, вошли в кабинет, где горела настольная лампа под белым абажуром. Федотов включил люстру и, повернувшись к спутнице, пристально посмотрел на нее через пенсне.

— Ну, голуба, что это вы, изволите хандрить?

Наташа стояла и нервничала, чувствуя, как загораются лоб, щеки, шея. Профессор поправил пенсне и заговорил еще более серьезно:

— Варварство. Да, да, я не шучу. Невроз нагнетаете. Что это вы, голуба, взялись?.. Неприятности, да?..

— Маленькие, — призналась Наташа.

— Ага, маленькие! А вы что делаете? — Помолчав немного, добавил: — Извольте взять себя в руки, голуба, вы же врач.

Наташа ничего не понимала.

Федотов поднял вверх палец, сказал неторопливо:

— Вот что, уважаемая Наталья Мироновна, извольте завтра заменить заведующую терапевтическим отделением. Она идет в отпуск.

— Я — заменить?.. — Наташа словно проснулась. — Будет ли удобно? Ведь есть врачи с гораздо большим стажем и опытом.

— Да, есть. Вот вы и догоняйте их.

— И еще, Юрий Максимович…

— Что еще?

— С Дорой Петровной у меня…

— Знаю, — сказал Федотов. — И все-таки извольте заменить. Утром получите приказ.

Наташа кивнула головой и тут же подумала: «А я ведь не сказала ему, что Сережа взял назначение не в Москву, а в другое место; и совсем неизвестно, что будет со мной: останусь или уеду». Она собралась с мыслями и стала рассказывать об этом извиняющимся тоном. Профессор послушал, склонив голову набок, и вдруг, снова блеснув двумя стеклышками, заговорил громко и часто:

— Ну и что страшного? Жизнь есть жизнь. А вы еще достаточно молоды…

— Нет, Юрий Максимович, я не о том, — стала поправляться Наташа. — Ведь когда я поступала к вам на работу, говорила, что приехала в Москву навсегда. Вы сами спрашивали меня об этом. А теперь не знаю, как будет. Может, придется…

— Что «придется»? — лицо профессора вмиг изменилось, глаза под стеклышками быстро забегали. Он сделал несколько шагов к столу и снова повернулся к Наташе. — Вот что скажу я вам, голуба. Прекратите немедленно воевать с собой. Да, прекратите. Иначе я положу вас в больницу. — Помолчав, добавил: — Я знаю, что вам придется. Даже уверен. И потому… Да, да, голуба, именно потому и извольте приказ мой выполнить без рассуждений.

Из кабинета Наташа вышла приятно взволнованной. Пока спускалась вниз, думала: «Интересно, что теперь будет с Дорой Петровной? Наверное, лопнет от злости».

В вестибюле Наташу остановила медсестра:

— Наталья Мироновна, вас к телефону.

Она взяла трубку и сразу узнала голос генерала:

— Извините за беспокойство. Я хочу спросить вас о здоровье супруги. Может, вы…

— Да, я знаю, — сказала Наташа. — Не беспокойтесь, все будет хорошо. Сейчас ей вливают пенициллин и глюкозу. Можете принести фруктов.

— Спасибо, Наталья Мироновна, за доброе слово. Передавайте привет супругу. Сегодня мы говорили о нем в редакции. Все очень рады новому автору, ждут его рукопись. На днях напишем ему.

«Очень, очень хорошо», — чуть было не выпалила Наташа, но вовремя сдержалась, сказала спокойно:

— Он тоже будет рад.

Из больницы Наташа вышла в хорошем настроении. Но дома ждала ее неприятность. Едва переступила порог, дети, перебивая друг друга, сообщили:

— Мама, мамочка, у нас был доктор, бабушку лечил. У нее приступ. Тетя Дина звонила тебе, звонила…

Наташа разделась, не снимая шапочки, прошла в комнату. Анастасия Харитоновна лежала на диване с запрокинутым серым лицом и прерывисто дышала.

— Сердце? — испуганно спросила Наташа и взяла руку матери в свои застывшие на морозе ладони. — Этого надо было ожидать. Разве можно вести себя так.

Анастасия Харитоновна ничего не ответила. Она смотрела на дочь глубоко запавшими усталыми глазами и словно говорила: а кто же виноват, что так получилось?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Офицеры полка встречали Новый год в клубе. Мельников пришел на бал с опозданием. Он задержался в батальоне, где вместе с солдатами ожидал, когда часы пробьют двенадцать. Потом поздравил их, пожелал дальнейших успехов в службе и учебе и направился в клуб.

— А-а-а, дружба! — крикнул Соболь из толпы танцующих, едва Мельников показался в зале. Пристраивайся быстрей!

Зал гудел от стремительного движения людей. Все кружилось, бурлило в веселом разливе музыки. Лишь в самой середине пестрого людского водоворота неподвижно и величественно, упираясь макушкой в потолок, стояла зеленая елка. Красные, синие, желтые огни, радужные звезды, шары, бусы — все дрожало на ней, сверкало, и, казалось, весь зал был наполнен живым ослепительным блеском.

Вот мимо Мельникова проплыли в танце капитан Нечаев и Ольга Борисовна. Синие глаза ее, казалось, стали еще больше, по щекам разлился тонкий румянец.

— Здравствуйте, Сергей Иванович. С Новым годом вас! — почти пропела она, не нарушая плавности движений.

— Спасибо, — помахал рукой Мельников. — Вас также — с наступившим!

Уплывая в глубь зала, Ольга Борисовна еще раз повернула голову и улыбнулась.

Вскоре опять показался Соболь, вальсирующий на этот раз с женой Степшина, Дусей.

«А где же он сам?» — подумал Сергей.

Оркестр на минуту смолк. Но не успели пары остановиться, как грянул краковяк. Опять все закружились вокруг елки. Соболь танцевал с Дусей. Он то и дело наклонялся и что-то шептал ей. Она краснела и громко смеялась.

В дверях появился Степшин, скучный, чем-то озабоченный. Мельников подошел, спросил:

— Почему не веселитесь?

— В бильярд играл, — ответил тот, стараясь не выдавать волнения. Постоял немного, посмотрел в зал, махнул рукой: — Пойду еще партию сгоняю. — И скрылся за дверью.

«Что-то не ладится у него с женой», — уже в который раз подумал Мельников. Он вспомнил, что Степшин часто обедал в столовой, а не дома. Однажды даже остался ночевать в батальоне. На вопрос комбата: «Что случилось?» — ответил уклончиво: «Ничего особенного, просто засиделся в штабе и решил не беспокоить жену». Но по всему было видно, что не штабная работа задержала его в казарме. Да и теперь, конечно, не страсть к шарам заставляла майора прятаться в бильярдной комнате. Причина была совсем другая.

Из глубины зала к Мельникову протискался Соболь, удивленно спросил:

— Почему не танцуешь? Не в монастырь ведь пришел, а на бал.

— Осматриваюсь, — улыбнулся Мельников.

— Хватит осматриваться. Смазывай быстрей колеса и включай мотор. — Соболь был явно под хмельком и не скрывал этого.

Мельников удержал его за руку, шепнул:

— Слушай, ты зачем с Дусей заигрываешь? Она же с мужем здесь.

— Ну, знаешь ли!.. — поднял голову Соболь.

Мельников еще крепче сжал его руку.

Соболь долго смотрел в глаза товарищу. Потом прищурился, сказал с ехидцей:

— Значит, о чужих женах заботишься?.. Похвально. Только знаешь… Дуся — женщина со вкусом, и не моя тут вина, что муж не понимает этого. А впрочем, если твои интересы затронул, могу отступить. Для друга на любую жертву готов. Поединка разыгрывать не будем.

— Михаил! — строго сказал Мельников.

— Все, все, — замахал рукой Соболь. — Больше к Дусе ни шагу. Меня давно ждет Олечка. Смотри, как она косит свои влюбленные очи в мою сторону. Эх, дружба, зря ты не зашел ко мне сегодня. Коньячок был, шампанское.

Мельников вспомнил, что Соболь действительно приглашал его. Но нельзя было уходить от солдат в такой вечер, да и не хотелось дурманить голову перед большим балом.

— Ну ничего, — сказал Соболь. — Мы с тобой завтра выпьем. Договорились?

— Утро вечера мудренее.

Снова раздались звуки вальса. Над головами танцующих начали взрываться хлопушки и, подобно мелким снежинкам, в воздухе заблестело конфетти. Соболь заторопился к танцующим. Едва он затерялся среди веселого потока людей, к Мельникову подошла Ольга Борисовна.

— Не скучайте, Сергей Иванович, весь год скучать будете, — сказала она с милым лукавством.

Мельников задержал взгляд на ровном проборе ее красиво уложенных волос.

— Да полно же, развеселитесь!

Мельников улыбнулся и пристукнул каблуками, что означало: «Прошу на вальс».

Она смело положила руку ему на плечо. Первые шаги Сергей сделал неуверенно.

— Вы уж извините меня за мешковатость, — сказал он виновато.

— Что вы? Здесь так тесно.

Продолжая любоваться ее пышными локонами, Мельников подумал о Наташе: «Где она сейчас? Может, дома сидит у елки и грустит. А может, где-нибудь танцует». Ему вдруг показалось, что вот она рядом с ним и чуткая теплая рука ее лежит у него на плече. От этой мысли ему стало легко и весело. Он закружился, будто подхваченный сильными крыльями. Ольга Борисовна вскрикнула от неожиданности:

— Ой, что вы, Сергей Иванович!

Не успев осмотреться, они остановились прямо перед Соболем.

— Олечка! — произнес он многозначительно. — Прошу внимания. Следующий выход на круг мой.

— Нет, нет, я уже обещала.

Она заговорщически поглядела на Мельникова. Тот поддержал ее:

— Да, Михаил, ты опоздал.

— Тогда занимаю очередь, — подчеркнуто произнес Соболь. Ольга Борисовна смутилась.

— Извините, не то слово попалось. Немедленно беру обратно и покорно исчезаю.

Но исчез он ненадолго. Попросив дирижера сыграть какой-то мало кому известный замысловатый танец, Соболь опять предстал перед Ольгой Борисовной:

— Теперь, надеюсь, пойдете со мной?

И, взяв ее за руки, он победно кивнул Сергею: «Вы обезоружены, уважаемый коллега».

Перед уходом домой Ольга Борисовна подошла к Мельникову и тихо сказала:

— Сергей Иванович, не покидайте меня, проводите.

Расходились из клуба шумно. Все пели, смеялись, толкали друг друга в снег. Дуся Степшина дважды подбегала к Соболю, что-то шептала ему, потом резко повернулась и одна ушла домой.

Соболь не отходил от Ольги Борисовны. Он был явно недоволен присутствием друга. Мельников хорошо понимал это, но не показывал виду, старался держаться непринужденно. Развеселившись, он стал бросать снежки в густо заиндевевшие деревья. Осыпающийся снег сверкал при лунном свете, как битый хрусталь, и Ольга Борисовна просила:

— Сергей Иванович, киньте еще!

Соболь язвил:

— Сергей, ты явно попал не в ту компанию. Твои приятели давно спят.

— А старикам тоже пора спать, — смеялся Мельников.

— Правильно, — торжествовала Ольга Борисовна. Она тоже схватила горсть снега, но сейчас же бросила его и спрятала пальцы в рукава пальто.

У дома Ольга Борисовна пожелала спутникам доброй ночи и скрылась за дверью так быстро, что Соболь не успел поймать ее за руку.

— Олечка, ну подождите, скажу кое-что по секрету.

— В компании секретов не бывает, — послышался ее веселый голос. Затем щелкнул замок и все стихло.

— Эх, дружба, — вздохнул Соболь, повернувшись к Мельникову. — Испортил ты мне весь вечер. От Дуси утащил. А эту под личную охрану взял.

Мельников громко и раскатисто захохотал.

— Ну тебя к черту, Михаил. Ты еще в соперники меня зачислишь.

— При чем тут соперники? Ты ведешь себя, как настоятель женского монастыря.

— А еще что?.. Эх ты — дружба!

Постояв с минуту, они медленно побрели по узкой тропке. Мороз усиливался. Хруст снега разносился по всему городку.

* * *

Утром, когда Мельников пришел в батальон, Джабаев передал ему письмо от Наташи. В конверте вместе с тетрадным листком, исписанным знакомым почерком, лежала газета «Вечерняя Москва». Он посмотрел на обведенный красным карандашом фотоснимок и заулыбался: «Неужели Наташка? Ну конечно она. Вот молодец, в Кремле побывала».

Под фотоснимком тем же красным карандашом было написано:

«Сережа, взгляни и позавидуй».

— Конечно, позавидуешь, — вслух произнес Мельников и перевел взгляд на письмо. Прочитав о встрече и разговоре Наташи с начальником академии, он сразу почувствовал, как грудь его наполнилась горячим радостным волнением. Ведь столько времени прошло, а генерал все помнит и, главное, уверен, что книга должна получиться.

Дочитав письмо, Мельников задумался: зря он все-таки отмахивался от советов Наташи. Нужно было давно познакомить генерала с планом книги. Может, и в самом деле человек подсказал бы что или сделал какие замечания. Ну ничего, он сообщит ему через пару дней содержание того, что уже написано, а потом, через полгода, когда все будет готово, вышлет рукопись. Вышлет именно ему, начальнику академии. Ведь отдать рукопись в руки человека, которому веришь, — это очень и очень важно.

Но в тот же день планы пришлось изменить. Около двенадцати Мельникову принесли из штаба телеграмму:

«Редакцию журнала интересует ваша рукопись тчк Высылайте отрывок размером три печатных листа тчк Редколлегия».

Ошеломленный Мельников долго не мог собраться с мыслями. Такое неожиданное предложение редколлегии и обрадовало его и встревожило. Шутка ли — выслать отрывок. А какой? Чему из написанного отдать предпочтение? Хорошо бы, конечно, выбрать несколько глав из первой и второй части. Нет, из первой он даст лишь две главы. В журнале и без него многие делятся опытом прошлой войны. А его материал посвящен действиям войск в условиях современного боя. Значит, отрывок должен освещать главным образом этот вопрос.

Придя домой, Мельников сразу же взялся за рукопись. Он перелистал ее и остановился на разделе «Техника и тактика». Почти полгода пришлось ему потрудиться, чтобы вскрыть характер современного боя, понять, какие могут произойти изменения в использовании техники по сравнению с прошлой войной.

Внимательно прочитав этот раздел, Мельников заложил его белым листком бумаги с надписью: «Перепечатать». Затем походил по комнате, выкурил папиросу и снова склонился над тетрадями.

2

Дня через два после бала Ольга Борисовна позвонила Мельникову по телефону в штаб и сообщила, что получена новая литература. Она стала было перечислять названия книг, но Мельников остановил ее:

— Прошу, пожалуйста, не трудиться. Я сейчас приеду.

Он быстро оделся и позвал шофера.

Мягко подпрыгивая на выбоинах дороги, «газик» пробежал между рядами заснеженных деревьев, свернул круто в сторону и остановился возле клубного крыльца. Мельников, не раздеваясь, вошел в библиотеку. Ольга Борисовна всплеснула руками:

— Вы уже здесь? Какая оперативность!

Свежее лицо ее было, как всегда, приветливым. В широко открытых глазах прыгали неуловимые искорки. Под пристальным взглядом Мельникова она смутилась, но через минуту сказала уже спокойно:

— Ну вот, смотрите, — и подала несколько новых книжек.

В библиотеке было тихо. Лишь в читальном зале кто-то шуршал страницами журналов. Мельников заглянул в приоткрытую дверь и громко воскликнул:

— А, знакомая, Танечка! Здравствуй!

Девочка улыбнулась и стыдливо наклонила голову. Передней на столике лежала большая стопка «Крокодила» и несколько журналов «Советский Союз».

— Просвещаешься? — шутливо спросил Мельников.

— Я совсем не просвещаюсь, — сказала Танечка. — Я картинки читаю. Поглядите, какой поросенок. А почему у него усы?

— Где усы? О, правда! Значит, выросли.

— А зачем?

— Старый уже стал.

— А почему старый?

Из библиотеки донесся смех Ольги Борисовны:

— Ой, не могу! Доченька, ты же замучаешь дядю Сережу.

— Нет, нет, — сказал Мельников. — Мы сейчас договоримся. Знаешь что, Танечка, ты смотри картинки, а я вот здесь тоже займусь делом.

Он сел за соседний стол и начал перелистывать книги. Одни интересовали его, и он откладывал их вправо, другие — влево. Затем левую стопку передал Ольге Борисовне.

— А вот эти, — сказал он, удерживая несколько книг в руке, — хочу унести денечка на три-четыре, если можно.

— Конечно. Такому аккуратному читателю…

Пока Ольга Борисовна делала записи, Мельников снова заговорил с Танечкой. Она охотно показывала ему картинки и задавала свои неизменные вопросы: «Зачем?», «Почему?». Под конец беседы вдруг восторженно хлопнула в ладошки:

— А у меня уже день рождения!

— Когда? — спросил Мельников.

— Сегодня, сегодня, сегодня, — лепетала Танечка, продолжая размахивать ручонками. — Мамочка купит мне подарок.

— И я куплю, — пообещал Мельников. — Хорошо? Девочка смутилась и, оставив журналы, убежала к матери.

— Эх ты, болтушка, — постыдила ее Ольга Борисовна. — Все секреты наши выдала.

— И правильно, — сказал Мельников. — Иначе дядя не знал бы. А подарок я непременно приготовлю. Надеюсь, мама позволит? — Он перевел взгляд на Ольгу Борисовну.

— Зачем беспокоиться, Сергей Иванович!

— Какое же тут беспокойство? Мне очень приятно поздравить Танечку с днем рождения. Мы же с ней друзья. — Он тронул ее за руку и спросил: — Правда, что мы друзья?

— Правда, — шепотом ответила девочка.

— Вот. Значит, жди подарок.

Поблагодарив Ольгу Борисовну за книги, Мельников вышел из библиотеки. Встреча и разговор с Танечкой взволновали его. Сразу припомнилось расставание с семьей на Дальнем Востоке. Большой белый пароход уходит в океан. С высокой палубы Наташа и Володя машут вслед уходящему катеру. Людочка трет кулачком глазенки. А синеватая океанская дымка неумолимо заволакивает родные фигуры, густой стеной встает между скалистым берегом и пароходом.

Садясь в машину, он снова подумал о Танечке. Судьба этой девочки тронула его сердце с первой встречи. Он не мог спокойно слушать ее слова об отце и смотреть в чистые детские глаза, полные наивной доверчивости. Ему все время хотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, приятное.

Во время обеденного перерыва Мельников зашел в магазин и выбрал большую куклу. Коробку с подарком он занес в штаб, рассчитывая после службы сразу же направиться в библиотеку. Но появившийся в батальоне Жогин задержал его на полтора часа.

Когда Мельников наконец приехал в клуб, Ольги Борисовны там уже не было. «Очень жаль, — подумал он. — А ведь Танечка ждет». И тут же у него возникла мысль: «А что, если подарок отвезти имениннице домой? Правильно, так и сделаю. Пусть порадуется». Посмотрев на часы, он решил: «Отпущу Джабаева, а сам прогуляюсь пешком».

На квартиру к Ольге Борисовне Мельников пришел в половине девятого.

— Прошу извинить за беспокойство, — сказал он, перешагивая через порог. — Явился поздравить именинницу. И вот подарок принес.

Хозяйка заволновалась:

— Зачем это, Сергей Иванович? Столько хлопот.

— Да какие хлопоты! Принес — и все. Ну, Танечка, принимай!

Девочка стояла посередине комнаты и растерянно поглядывала то на мать, то на дядю Сережу, не решаясь взять подарок.

— Что вы мучаете ребенка? — серьезно сказал Мельников, посмотрев на Ольгу Борисовну. Она вздохнула и ласково кивнула дочери:

— Можно, Танечка, возьми.

— Вот и правильно! — воскликнул Мельников. — Теперь будем вместе развертывать. — Он вынул из бумаги куклу, расправил ей волосы, платье и посадил на стул. Именинница минуту стояла на месте как завороженная, потом захлопала в ладошки и весело запрыгала.

— Ох ты, коза рогатая, — улыбнулась мать. — А вы, Сергей Иванович, раздевайтесь и проходите.

Мельников снял шинель, шапку и сел на стул, продолжая любоваться Танечкой, которая уже держала куклу в руках. Разговаривая с девочкой, Сергей осмотрел комнату. На широком столе коричневая бархатная скатерть. Стулья в белых чехлах. На одной стене ковер с изображением оленей. На другой — большая картина «Утро в сосновом лесу» в багетовой раме. Все расположено аккуратно, со вкусом.

Взгляд гостя остановился на портрете молодого улыбающегося капитана. Под портретом были прикреплены две розы, искусно сделанные из прозрачного красного шелка. «От жены и дочери» — догадался Сергей, и мысль эта сразу омрачила его. Он повернулся к Ольге Борисовне, намереваясь задать ей давно волнующий вопрос: «Что же произошло?» Но она уже поняла его и, приложив к своим губам палец, умоляюще предупредила: «Молчите». Потом опустила голову и вышла из комнаты. Танечка побежала за ней, ничего не замечая, по-прежнему радуясь подарку.

Минут через пять Ольга Борисовна вернулась без дочери. Лицо ее было грустным, задумчивым.

— Простите, — сказал Мельников, шагнув ей навстречу. — Я хотел только узнать, что с ним случилось?

— Он погиб, — тихо, не поднимая головы, ответила Ольга Борисовна.

— Где?

— Он участвовал в разминировании подземных складов, оставленных немцами где-то под Курском. И там… — Ее голос вдруг задрожал, оборвался. Под ресницами заблестели слезы. Но она сумела сдержать их и почти шепотом продолжала: — Там под Курском и произошло все это.

— Как нелепо, — с горечью произнес Мельников. — Без войны и вдруг… Он что же, был инженер?

Ольга Борисовна хотела сказать «да», но не смогла. Только пошевелила губами и, тяжело вздохнув, достала из тумбочки небольшой красный блокнот, чуть помятый, с потертыми уголками. Сразу поняв, что это записи капитана, Мельников бережно перелистал несколько страниц. На каждой из них стояли день, число и месяц. Затем очень мелкие, но разборчивые строчки:

«С р е д а,  8  м а я.

Сегодня был очень тревожный день. Втроем обезвреживали подземный склад. Руководил работой сам генерал. Он мог, конечно, положиться на нас. Не захотел. Говорит, что ему лучше известны секреты гитлеровских сюрпризов. А он действительно здесь воевал и даже был ранен. Иногда мы замечаем, как выступает у него на лице пот от нестерпимой внутренней боли. Он же ссылается на жару. Да еще подшучивает. Удивительно, сколько у человека мужества! Иметь хотя бы частицу этого.

П я т н и ц а,  1 0  м а я.

Уже ночь. Друзья спят. А мне хочется подумать. Над миром висит луна, большая, загадочная. Когда-нибудь наши ракеты доставят туда человека. Как это величественно — человек на Луне! Потом — на Венере, на Марсе, всюду, всюду, где только поблескивают звезды. И каким же чистым должен быть человек, проникающий в космос! И сама Земля тоже должна быть очень чистой. Скорей бы убрать с нее все, что унижает и позорит человечество. Торопимся».

Мельников перевернул еще несколько страниц. Потом еще:

«Ч е т в е р г,  3  и ю н я.

Ура! Работы подходят к концу. Через пару дней поедем домой. Сегодня написал письмо жене и дочурке, Завтра придут поздравлять нас пионеры. Мертвый участок земли возвращен к жизни. Здесь тоже будут строить коммунизм.

Генерал сказал, что наша работа — это сражение. Он прав. Два солдата из моего подразделения позавчера серьезно ранены. Но будут жить. Так обещал врач.

Ах, как хороша земля, когда по ней можно ходить босиком. Нужно беречь и беречь ее от всякого зла и насилия. Очень крепко беречь».

«Наверно последняя запись», — подумал Мельников. Хотел спросить, но вэтот момент в дверях показалась Танечка. Ольга Борисовна вздрогнула, схватила Мельникова за рукав кителя и приказала:

— Больше ни слова о нем. Слышите!

Наступила тишина, долгая и тягостная. К счастью, Танечка, увлеченная своими занятиями, не обращала внимания ни на мать, ни на гостя. Чтобы как-то поддержать разговор, Сергей подсел к этажерке, на которой лежали книги.

— С вашего разрешения, Ольга Борисовна, — спросил он к взял самую верхнюю. Это была трилогия Алексея Толстого «Хождение по мукам». Многие страницы ее заложены узкими полосками белой бумаги. Открыв одну из них, Мельников стал читать отмеченные карандашом строчки:

«Телегин писал Даше каждый день, она отвечала ему реже. Ее письма были странные, точно подернутые ледком…»

Прочитав, перевел взгляд на сидевшую рядом Ольгу Борисовну:

— Интересуетесь женскими образами?

— Да, — сказала она как можно спокойнее. — Все очень сложно, интересно. Вы, конечно, читали эту книгу. А вот эту? — Она взяла с этажерки повесть Куприна «Поединок».

— Перечитывал недавно, — сказал Мельников.

— Что скажете о Шурочке? Страшная женщина, правда? У нее не душа, а камень какой-то. Я не знаю, что бы делала с такими…

— Да разве только она виновата, заметил Мельников. — Человек, можно сказать, цепи рвал.

— Нет, я не согласна. Анна Каренина тоже рвала цепи, но ведь не так. По-моему, здесь много значат личные качества.

— Безусловно. Только все эти качества тоже…

Разговор перебила Танечка. Подбежав к матери, она восторженно закричала:

— Живая, живая, живая!

— Кто живая? — спросила Ольга Борисовна.

— Кукла живая. Слушайте!

Девочка положила куклу на спину, и вдруг тоненький голосок произнес:

— Ма-ма.

— Действительно, — сказал Мельников. — А я спешил и не заметил, что она говорящая.

Танечка снова увлеклась игрой. Ольга Борисовна долго не сводила с нее повеселевших глаз, а когда повернулась к собеседнику, предложила:

— Можете заглянуть еще вот сюда. Здесь у меня произведения о советских женщинах. — Она взяла с нижней полки несколько томиков тоже с белыми полосками закладок и стала читать названия: «Любовь Яровая», «Товарищ Анна», «Мать», «Зоя».

Откуда-то выпал листок, и Мельников невольно прочитал на нем:

«Уважаемый автор, я сейчас думаю о героях вашей повести, и вот что мне хочется сообщить…»

— Не понравились? — спросил Мельников.

— Наоборот, — сказала Ольга Борисовна. — Очень понравились. Интересные самобытные характеры. И главное, чувствуешь, как люди по нашей земле ходят. А то недавно такая книга попалась, где не люди, а тени какие-то. Даже не поймешь, чем они заняты. Тоже написала автору. Обиделся.

— Еще бы, — улыбнулся Мельников. — Такая придирчивость.

— Вот и он мне так ответил: «Вы слишком придираетесь, другим нравится». А я собрала отзывы и послала ему.

— И как?

— Ни слова больше.

— Убедили, значит?

— Не знаю. Новое произведение покажет.

Она говорила и продолжала перебирать книги. Он внимательно следил за ее движениями и, чтобы скрыть это, тоже брал в руки то одну, то другую книгу.

— Ну, а теперь мне пора домой. — Мельников поднялся со стула, но хозяйка запротестовала:

— Что вы, Сергей Иванович. Мы еще будем пить чай с пирогом.

— Нет, Ольга Борисовна, пойду.

Он стал одеваться. Лицо хозяйки вдруг опечалилось, в широко открытых глазах появилось что-то похожее на укор. Но тут же, поборов себя, она заговорила, как всегда, с веселой лукавинкой:

— Бежите, Сергей Иванович, от трудной дискуссии.

— Нет, что вы. Я с удовольствием. Но есть дела неотложные.

— Знаю, знаю. — Она чуть-чуть наклонила голову, и волосы ее под ярким светом вспыхнули золотом. Он с трудом отвел от них взгляд, попрощался с Танечкой и шагнул в коридор. Ольга Борисовна тоже вышла, накинув на плечи пуховый платок.

— Заходите в другой раз, — сказала она мягким, приветливым голосом. — Зайдете?

Мельников неопределенно пожал плечами. Она подошла ближе и повторила:

— Зайдете, ладно?

Это «ладно» было произнесено каким-то другим, не ее голосом, совсем тихо и даже робко. У Мельникова часто застучало сердце. Ему стало жарко и душно в маленьком коридоре. Он молча пожал Ольге Борисовне руку, сказал торопливо «до свидания» и вышел на улицу.

Пройдя шагов десять по скрипучему снегу, Мельников подумал: «Ну зачем я пошел к ней на квартиру? Ведь мог бы подарить куклу завтра в библиотеке. Мог бы, наконец, отослать с шофером. А впрочем, зачем волноваться, ведь ничего плохого, кажется, не произошло».

3

Низкий зеленый бронетранспортер медленно полз по заметенной снегом дороге, выдавливая две глубокие колеи. Нос машины неуверенно поворачивался то в одну, то в другую сторону. На подъеме мотор гудел натужно, потом вдруг затихал, и бронетранспортер рывком скатывался в низину.

— Спокойнее надо, товарищ подполковник, — говорил большой узколицый солдат-водитель, следя за движением рук обучаемого. — Тут расчетливость требуется. Ну, как бы это лучше объяснить. Вот, например, в воду прыгаете, непременно прицеливаетесь, чтобы животом или спиной не упасть. А вы вроде как на живот машину бросаете.

Мельников убрал ногу с педали газа, посмотрел на солдата и тяжело вздохнул:

— Трудный ученик я, видно.

— Как все, товарищ подполковник. Я пока оседлал ее, крови сколько попортил…

Мельников усмехнулся.

— Когда только себе портишь кровь, это ничего… Да, скажите, а как у майора Степшина дела идут?

— Хуже, чем у вас, товарищ подполковник. Приходит он редко. Вот старший лейтенант Буянов, тот хорошо, свободно водит. Лучше всех, пожалуй, капитан Нечаев. Большие успехи имеет.

— А старший лейтенант Крайнов?

— Он только раз был.

Мельников недовольно поджал губы, подумал: «С этим нужно поговорить сегодня же, и очень серьезно. Дальше терпеть такое отношение к делу нельзя. Степшин тоже позволяет себе… Обида, видите ли. Странный он человек, скрытный какой-то, ничего не узнаешь». Поправив сбитую на затылок шапку, сказал водителю:

— Что ж, поехали дальше.

Машина дернулась и поползла, грузно раскачиваясь. Проехали километра три в глубь степи, повернули обратно. На повороте солдат помог Мельникову совладать с рычагами, подсказал, на какой скорости лучше всего преодолевать заснеженные ложбины.

Подъехали к парку, где ожидал уже своей очереди Нечаев. Ветер усиливался. Начинался буран. Мельников вылез из кабины и, вытирая перчаткой потное лицо, сказал:

— Садитесь, капитан, погрейтесь.

Нечаев улыбнулся, быстро забрался в машину, но перед тем, как тронуть ее с места, вдруг вспомнил:

— Да, начальник штаба звонил. Говорит, полковник приказал привести на наши занятия всех офицеров.

— Ого! Когда же?

— Потом сообщит.

— Ну пусть приходят. Нужно только подтянуть кое-кого наших, чтобы не прятались.

Мельников долго смотрел вслед плавно покачивающемуся бронетранспортеру, потом глубже надвинул шапку и направился в казарму.

Минут через двадцать, когда комбат уже сидел за своим служебным столом, в комнату вошел вызванный по телефону Крайнов. Он явно не догадывался о причине вызова и потому держался самоуверенно. От чисто выбритого лица его пахло цветочным одеколоном. На розоватом подбородке виднелись легкие следы пудры.

— Вы почему не на вождении? — спросил Мельников строго.

Крайнов неопределенно ответил:

— Дела задержали, товарищ подполковник.

— Какие?

— Да так, разные.

— А вождение, по-вашему, безделье, что ли?

— Не безделье, но…

— Что «но»?

— Добровольное занятие. Я так понимаю. Хочешь — учись водить, а не хочешь…

— Вот как! — Мельников поднялся со стула. Ему уже не раз приходилось беседовать с Крайновым о его промахах. Какие-то странные противоречия были в характере этого человека. Внешне он всегда выглядел чистым, подтянутым, но мог опоздать на командирское занятие или не прийти на физическую подготовку, а затем совершенно спокойно заявить, что он и без того лучше всех выполняет физические упражнения. Комбат предупреждал Крайнова. Но, как видно, предупреждения не оказали на него влияния. Поэтому сейчас Мельников решил поговорить со старшим лейтенантом откровенно.

— Вот что, — сказал он, глядя прямо ему в глаза. — Если вы не овладеете боевой техникой, то не сможете командовать ротой. Не доверим вам, понимаете, не до-ве-рим!

Крайнов поднял голову, не то удивленный, не то ошеломленный словами комбата. Но сразу же взял себя в руки, спросил:

— Это приказ?

— Жизнь, обстановка нам приказывают, — ответил Мельников. — Этого вполне достаточно для того, чтобы понять свой долг.

Старший лейтенант опять выразил удивление.

— Значит, вы просто не хотите думать, — отрезал комбат, резко тряхнув головой. — Нам дают машины, выделяют горючее. Всей техникой, что есть в полку и даже в дивизии, офицеры должны владеть. А там и за освоение ракет возьмемся. Тогда и вовсе инженеры потребуются. А вы все еще раздумываете, нужно это или не нужно.

Крайнов встревожился. Хмуроватое лицо его вдруг задвигалось, побледнело.

— Я что ж, я не против, товарищ подполковник. Если прикажете…

И Мельников сказал необычным тоном:

— Да, приказываю!

Старший лейтенант мгновенно подобрался и, не раздумывая, ответил:

— Слушаюсь!

После его ухода комбат долго не мог решить вопрос, в самом ли деле человек недооценивает учебы по вождению или так просто прикидывается простачком.

Перед вечером, выходя из штаба, Мельников вспомнил, что за последнюю неделю не разговаривал с Зозулей. «Интересно, как у него идет дело с изобретением?» Немедленно повернул в третью роту и заглянул в один из учебных классов. Зозуля стоял на табурете, всунув голову в небольшой фанерный ящик. Возле него сидел Мирзоян. Он что-то поддерживал сбоку ящика.

— Как дела, защитник изобретателя?

Мирзоян вытянулся. Зозуля выдернул голову из ящика, спрыгнул с табурета и, забыв, что без шапки, приставил руку к голове. Мельников поморщился.

— Виноват, товарищ подполковник, — смущенно проговорил Зозуля.

Комбат пошутил:

— Говорят, всем ученым свойственна рассеянность.

Солдат смутился еще больше.

— Ну ладно, рассказывайте, что получается с прибором.

— Не ахти важно, — ответил Зозуля, нахмурившись. — Як ни прилаживаю, фокус короткий получается. Объектив треба посильнее.

— А где взять? — спросил комбат.

— Як себе на завод письмо послал. Хай вышлют.

— Постойте, постойте, — вспомнил комбат. — На днях клуб наш получил «Киев-2». Сейчас мы узнаем.

Мельников вышел в коридор к дежурному, взял телефонную трубку, попросил соединить его с начальником клуба.

— Товарищ Сокольский? — спросил он после небольшой паузы. — Мельников беспокоит. Здравствуйте. У меня к вам просьба. Не можете ли нам дать новый фотоаппарат на время. Зачем? Зозуля хочет проверить новую мысль. Да, на пару вечеров. Конечно, под мою личную ответственность. Сговорились? Добро. Он зайдет.

Вернувшись в класс, Мельников сказал Зозуле:

— Вот и добыли аппарат. Идите в клуб к лейтенанту Сокольскому.

В дверях показались трое солдат из соседних рот. Попросив разрешения, они тоже подошли к Зозуле и стали присматриваться, что он делает. Молчавший до сих пор Мирзоян сказал вдруг:

— У меня есть предложение, товарищ подполковник. Хорошо бы кружок рационализаторов создать. Вот они — любители! — Он кивнул, на вошедших. — И еще найдутся.

Мельников подумал и посмотрел на Зозулю, как бы спрашивая: «Ну, что скажете? Беритесь! С помощниками веселей будет».

Солдат потер пальцами лоб.

— Не знаю, товарищ подполковник, як оно…

— Начните, вот и узнаете. Будете у нас генеральным директором конструкторского бюро, вроде Туполева. Согласны?

Зозуля помялся, не зная, что ответить. По лицу его скользнула неловкая улыбка.

— Значит, договорились, — сказал Мельников. — Подбирайте людей, составляйте план работы.

Пришел Нечаев, узнал, о чем идет разговор, сразу оживился.

— Правильно, товарищ подполковник, этот кружок большую помощь окажет нам в боевой подготовке.

— Будем ждать, — улыбнулся комбат и направился к двери. Нечаев пошел следом.

— Да, кстати, — сказал он, вытащив из кармана белый конверт. — От замполита письмо получил. Вот и вам, товарищ подполковник, записка. Положение у него, кажется, неважное.

— Ну? — Мельников взял записку и стал читать: — «Болезнь у меня непредвиденно затягивается. Появились боли в шейном позвонке. В голове страшный шум. Сказываются фронтовые ранения. Придется, вероятно, проходить комиссию. Врачи пугают демобилизацией. Не хочу верить. В сорок два года уходить. Но что поделаешь, если так получилось…»

Подполковник оторвал взгляд от записки, задумался.

— Жаль человека. Если бы не война да не ранения, трудился бы еще.

— Конечно, — сказал Нечаев. — В такие годы… А вон муж Ольги Борисовны погиб совсем молодым… и без войны. Знаете?

— Да, да, — покачал головой Мельников. Он вспомнил портрет капитана и его записи в маленьком потертом блокноте. Хотел сказать о них Нечаеву, но спохватился и промолчал.

Они вышли из класса и направились в казарму. У комнаты политпросветработы остановились. До слуха донесся басовитый голос старшины Бояркина. Прислушались. Бояркин с присущей ему грубоватостью разъяснял:

— Это вы как же представляете себе ракетчика? Сидит, значит, человек в кресле, покуривает и только на кнопки нажимает. Чепуха! За ракетой ухода больше, чем за пулеметом. Да еще высшую математику нужно штудировать. В расчетах там разных соображать.

— Но все-таки ракета есть ракета, — послышался чей-то голос. — Ей в канал ствола не заглянете. Вот в чем главное.

Прошелестел смех. А старшина продолжал:

— Насчет главного не торопитесь. Я скажу, кому это главное снится у нас. Только прежде послушайте, что в газете о ракетчиках пишут…

Мельников поглядел на Нечаева:

— Слыхали? Признаться, не ожидал, что из него такой агитатор выйдет. Я думал, он и на беседах солдат по команде «смирно» будет ставить.

— Было и такое, — улыбнулся Нечаев.

Они пошли по казарме дальше. Возле своей комнаты комбат остановил секретаря, предложил:

— Зайдем на полчасика, потолкуем.

— Можно.

Дежурный сержант принес ключ, щелкнул замком. Мельников, не раздеваясь, присел к столу. Нечаев пристроился рядом, снял шапку.

— Итак, через три дня выходим на учения, — сказал Мельников, посмотрев на капитана. — Кое-кто думает: это пустячок — наступать в лесу. Напрасно. Дело серьезное. Организованность нужна. Никто не должен забывать, что мы взаимодействуем еще с охотниками. Как бы вместо волков людей не пострелять.

Мельников говорил с секретарем просто, будто советовался и в то же время наталкивал на новые мысли.

— Ведь наступление в лесу — это один из сложнейших видов боя, тем более, что игра будет двусторонней. Тут, знаете, надо хорошо владеть сигналами, уметь точно ориентироваться, вести тщательную разведку. В этом деле могли бы помочь нам агитаторы. Недавно статья в газете была напечатана.

— Знаю, — сказал Нечаев. — Уже разъясняем. Насчет борьбы с обморожением тоже беседы готовим.

— Правильно, обмороженных не должно быть. А главное, чтобы люди чувствовали высокую ответственность и не допускали упрощений в действиях. Бой надо провести напряженно. Тут многое будет зависеть от противной стороны. Сумеет ли она организовать активное сопротивление?

— Буянов вроде старается, — ответил Нечаев. — Я был у него на занятиях.

— Я тоже был, — сказал Мельников. Самостоятельности в действиях солдат маловато. А в лесу надо уметь воевать и в одиночку. Согласны?

— Безусловно.

— Вот и давайте поможем Буянову. — Комбат внимательно посмотрел в лицо собеседника. — Поговорите с его людьми, разъясните им задачу. Комсомольцев соберите. Чем глубже осознает личный состав задачу, тем лучше.

Комбат рассказал секретарю о других трудностях, которые могут встретиться в лесу, о том, как их лучше преодолевать, чтобы не задерживать движения. Затем он откинулся на спинку стула, медленно пригладил густые завитки волос и заговорил о другом:

— О Степшине хочу спросить. Вы что-нибудь замечаете?

Нечаев задумался, потер пальцами лоб, ответил, не скрывая беспокойства:

— Давно замечаю, товарищ подполковник. С женой у него конфликт назревает. Пытался я с ним беседовать. Не хочет. Тут бы вам самому поговорить.

— Пока тоже не сумел, — вздохнул Мельников. — А положение него, кажется, серьезное.

Они посидели с минуту молча. Комбат поцарапал ногтем край стола и сказал решительно:

— Помочь ему надо.

Под конец беседы Мельников поднялся со стула, подошел вплотную к Нечаеву.

— Еще вот что скажу вам. Смелее включайтесь в работу. Без замполита нам, видно, долго жить придется.

Лицо Нечаева сделалось напряженным, сосредоточенным.

— Что касается батареи, — заметил комбат, — пусть больше вникает в дела командир первого взвода. Он человек расторопный, справится.

4

Утром, едва Мельников появился в узком коридоре штаба, дежурный офицер сообщил:

— Вас вызывает командир полка.

Не заходя в свою комнату, подполковник отправился к Жогину. По дороге раздумывал: «Зачем я понадобился так срочно? Может, комиссия какая? А может, учения?». Но вызывал его Жогин совсем по другой причине. Только Мельников открыл дверь, на него сразу обрушился раздраженный бас:

— Вы кого готовите, подполковник, солдат или благородных девиц? Партизанщина у вас в батальоне, порядка никакого!

Мельников смотрел на Жогина и не понимал, о чем идет речь. А тот продолжал:

— Где, в каком уставе позволено нарушать установленный командиром порядок? Я спрашиваю вас, где?

Мельникову не терпелось узнать, какое нарушение имеет в виду полковник. Однако он предпочел не торопиться с вопросами.

— Вы знаете, что в моем полку никогда не было подобных представлений? — несколько понизив голос, спросил Жогин и сам же ответил: — Да, не было. А тут — извольте радоваться. После отбоя в учебном классе горит свет, солдат не спит, великие проблемы решает. Очень красиво!..

Догадавшись, наконец, о чем говорит командир полка, Мельников объяснил:

— Это я разрешил Зозуле лечь спать на два часа позже, товарищ полковник.

— Почему? Для вас что, устава, дисциплины не существует?

— Такой случай. Опыт надо было закончить.

— Что-о? — брови у Жогина прыгнули вверх. — Да как вы можете допускать такие вопиющие вольности? — Он взял со стола гибкую металлическую линейку и ударил ею по блестящему сапогу. — Я требую порядка, подполковник. Не позволю разлагать дисциплину. Предупреждаю. Поняли? Если подобное повторится, пеняйте на себя. Да! — вспомнил вдруг Жогин. — Хочу задать еще вопрос: зачем других толкаете на преступление? У Сокольского фотоаппарат взяли?

— Я попросил, товарищ полковник. Аппарат нужен Зозуле для опытов.

— Какие опыты! — Он подошел к двери, приоткрыл ее в крикнул: — Дежурный, позовите начальника штаба!

В кабинет вошел Шатров, вытянулся, четко щелкнул каблуками. Жогин спросил:

— Вы комиссию по этой самой инвентаризации составили?

— Так точно.

— Включите в нее Сокольского. И загрузите так, чтобы работал.

— Слушаюсь. — Шатров снова щелкнул каблуками.

После его ухода Жогин долго молчал, расхаживая от стола до окна и обратно. Дышал тяжело, словно только что оторвался от трудной работы. Остановившись у стола, он вытащил из ящика большой конверт и, повертев его в руках, сказал:

— Вот еще новость. Берите, разбирайтесь!

Мельников вынул из конверта бумагу, прочитал. Начальник Академии имени Фрунзе просил командование воздействовать на слушателя заочного отделения майора Степшина, который не выполнил ряд заданий.

— Видите, что творится у вас в батальоне? — блеснул глазами Жогин. — Там, где нет дисциплины, всего ожидать можно. Это я знаю по опыту. Наводите, подполковник, порядок. — Он помолчал, потом добавил: — Рукописями своими занимаетесь, а службу запускаете. Я не допущу этого, запомните.

По дороге в батальон Мельников думал: «Странно — моя рукопись! Как будто шью себе шинель недозволенного образца. Хотя бы поинтересовался человек, что это за рукопись, чему она посвящена? А то с маху: «Не допущу» — и все. Конечно, тормозов наставить он может, если даже историю со Степшиным на меня повесил. Что ж, буду помнить».

Перед обеденным перерывом он зашел в комнату Степшина и без всяких предисловий положил перед ним белый конверт.

— Почитайте!

Степшин посмотрел на обратный адрес и, не поднимая виноватых глаз, вздохнул:

— Исключат, наверно?

— Могут, — сказал Мельников. — Но надо сделать так, чтобы не исключили. Давайте вечерком посоветуемся, как быть.

Это предложение оказалось для Степшина таким неожиданным, что в первые минуты он даже усомнился в искренности слов комбата. «Подумаешь, спаситель нашелся», — мелькнуло у него в голове. Но вслух он ничего не сказал. А подполковник принял молчание майора за согласие и, чтобы больше не портить настроение человеку, ушел.

После обеда Мельников заехал из столовой домой. В его распоряжении оставалось еще тридцать минут. Можно почитать свежие газеты, полистать журналы. Присаживаясь к столу, он сразу подумал о рукописи. «Пожалуй, уже читают члены редколлегии. Интересно, как все сложится? Быть бы там, рядом, да поскорее узнать результаты. А то жди теперь, когда сообщат. Пройдет полгода».

Он медленно прошелся по комнате, взял со стола кругленькое зеркальце, поднес к лицу и кивнул самому себе, как кивают близкому другу:

— Ну, что, подполковник, раскис? Ничего, терпи, казак, атаманом будешь. Правда, не всем казакам в атаманах ходить. Но, надеючись, и конь копытом бьет. Отчаиваться не будем.

После обеденного перерыва Мельников обошел роты, выслушал доклады командиров о результатах проведенных занятий, поговорил с сержантами, проверил внешний вид солдат. А когда стемнело, зашел к Степшину.

— Вы свободны, майор?

— Так точно, — ответил тот, неохотно поднявшись из-за стола. Комбат закрыл за собой дверь, снял шапку, расстегнул шинель, спросил:

— Как же быть с академией? Жалко бросать-то. Трудов уже много вложено.

— Сам знаю, но что поделаешь. Задания не выполнил.

Мельников придвинул стул поближе к столу:

— Что же мешало? Ко мне вы ни разу не обращались.

Степшин вытянул узкие губы, взял в руки крышку от чернильного прибора и нервно стал перекладывать ее из ладони в ладонь, медля с ответом.

— Ну что, говорите прямо! — добивался Мельников. — С меня ведь тоже спросят.

— Нечего говорить-то, — выдавил Степшин. — Сам я виноват. Сумею поправить дело — поправлю, а не сумею…

Чувствуя, что откровенный разговор не получается, Мельников не стал больше задавать вопросов. Он достал из кармана пачку папирос, предложил закурить. Майор не сразу взял папиросу. Некоторое время сидел и смотрел куда-то в сторону. Потом, переборов себя, зажег спичку.

— Послушайте, Игорь Ильич. — Мельников облокотился обеими руками на край стола и посмотрел в упор на собеседника. — Мы с вами взрослые люди, коммунисты. Работать нам вместе не один день. А может, и в бой идти придется. Военная служба, она суровая. Как же можно не доверять друг другу? — Он помолчал, собираясь с новыми мыслями, затянулся папиросой. — Я понимаю, что у вас на сердце. Но в жизни надо быть ко всему готовым. Ровных тропок нам никто не сделал. Самим их пробивать приходится. Вот получил я сегодня предупреждение от командира полка. Прямо скажу: не ждал. Не ждал, а получил. На кого мне обижаться?

Степшин посмотрел в смуглое лицо комбата. Оно было задумчивым и немного грустным. Большие темные глаза говорили: «А вы что-то скрываете, не хотите быть откровенным. Так ведь?». Майор впервые видел комбата таким по-домашнему простым и душевным. Он даже отвел взгляд, испытывая неловкость. А когда повернулся снова, то увидел на его открытом лице теплую дружескую улыбку и опять тот же самый вопрос: «Ну, говорите же, будьте откровенны».

Степшин выдохнул облако сизого дыма и, выпрямившись на стуле, произнес тихо:

— Скажу, товарищ подполковник.

Собираясь с мыслями, он сжал пальцы в кулак и опустил его на колени.

— Все началось с того дня, когда командир полка объявил, что выдвигает меня на должность командира батальона… — одним духом сказал Степшин и на мгновение поджал губы, как бы раздумывая: «Стоит ли говорить дальше?» Но все же стал продолжать: — Меня, понятно, окрылило это. Бросил я все и занялся батальоном. Днем и ночью сидел в ротах. Думал: утвердят, дадут очередное звание, а с академией успею. Не так это важно.

— Почему не так важно? — спросил Мельников.

— Не знаю, что вам и ответить. Обстановка была странная. Командир полка ни разу не поинтересовался: «Как у тебя, Степшин, с учебой?» А за батальон каждый день разгон давал. Вот и думайте, как хотите.

— Понятно. — Мельников затушил папиросу и положил ее в мраморную пепельницу. — Ну, а сейчас-то занимаетесь?

— Плохо. По тактике одно задание выполнил, пишут, что шаблонно подошел к решению, нет творческой мысли. Какая мысль им нужна, не знаю.

— Послушайте, Игорь Ильич, — сказал Мельников. — Если вы не против, давайте вместе посмотрим ваше решение?

Степшин пожал плечами.

Некоторое время собеседники молчали. Комбат понимал, что майор испытывает очень большую неловкость, и потому всеми силами старался вывести его из этого неприятного состояния.

— Еще один вопрос у меня есть, — сказал он мягким, товарищеским тоном. — Кажется мне, что в семье у вас не все ладно. Правда, может, я ошибаюсь?..

Степшин долго думал, уставившись взглядом куда-то в сторону, потом глуховатым извиняющимся голосом признался:

— Есть и в семье шероховатости. Но об этом не стоит. Сам как-нибудь разберусь.

— Это верно, самому виднее. Но бывает и помощь товарищей не лишней. Все зависит от обстоятельств. Так ведь?

— Может, и так, товарищ подполковник. Только нет у меня желания рассказывать. Слишком длинная история. Да и не хочу я, чтобы о ней знали в полку. А вы… — он развел руками и поморщил лоб. — Заходите ко мне домой, увидите собственными глазами.

— Ладно, зайду сегодня же.

«Сложна душа человека, — рассуждал Мельников, выходя из штаба и направляясь в библиотеку. — Очень сложна. Не в каждую заглянешь вот так запросто. У иного и лицо вроде веселое, а внутри буря, да такая, непонятно даже, как он с ней борется».

Его мысли перебила громкая песня, долетевшая с другого конца городка. Он постоял, послушал, как звенят солдатские голоса в чистом морозном воздухе, и зашагал дальше.

* * *

К Степшиным комбат пришел около девяти вечера. Когда стучал в дверь, думал: «Если выйдет Дуся, спрошу: в гости к вам можно?» Но появился в дверях сам Степшин.

— Пожалуйста, товарищ подполковник. Раздевайтесь.

Проходя с ним по узкому коридорчику, Мельников невольно заглянул в приоткрытую дверь комнаты. Дуся в пестром халате, с высокой прической сидела на диване и, вытянув вперед острый подбородок, совала чайную ложку в рот огромному серому коту, восседавшему у нее на коленях. Другой, рыжий, кот, чуть поменьше первого, лежал на плечах хозяйки, обвив шею наподобие лисьего воротника. И еще один, маленький, с белыми пятнами котенок весело играл на стуле.

— Ах вы, мои хорошие, ненаглядные мои, — приговаривала Дуся нежным голоском.

— Здравствуйте! — громко сказал Мельников. — Пришел к вам в гости.

Хозяйка подняла голову, бросив на вошедшего недовольный взгляд. «Не очень любезная встреча», — подумал Мельников и прошел следом за Степшиным в другую комнату. Садясь на стул, спросил:

— Сердита ваша супруга?

Степшин махнул рукой.

— Не обращайте внимания, товарищ подполковник. Такие сцены у нас бывают часто. Хорошо, есть две комнаты. Разбежимся и сидим вот так, в одиночку.

— А чего делите?

— Не знаю. — Он помолчал и со злой усмешкой добавил: — Недовольна, что в генералы не выхожу. Просчиталась.

— Шутите, Игорь Ильич, — улыбнулся Мельников, но, заглянув в грустные глаза собеседника, потушил улыбку, поправился: — Конечно, бывает в жизни всякое. Иной раз в самом себе неожиданные открытия делаешь.

Степшин сдвинул к переносью широкие брови и так плотно сжал губы, что они совершенно пропали. Тяжелые думы томили его сердце.

Вспомнил Степшин свою женитьбу. Какая-то странная была она. Встретились в Горьком, погуляли три вечера по набережной Волги, потом побывали у кого-то на именинах. Поздно ночью зашли к Дусе на квартиру. Он сказал в шутку: «Останусь у тебя ночевать. Домой далеко идти». Она ответила без тревоги: «Ну что ж, оставайся». С той поры так и повелось: стал Степшин ходить к Дусе, как домой. Затем расписались в загсе. А через несколько дней он увидел ее в городском сквере с незнакомым человеком в светлой фетровой шляпе, который небрежно играл розовым цветком перед самым лицом спутницы и что-то говорил улыбаясь. Степшин подошел ближе. Дуся заволновалась: «Ты же на учения собирался, Игорек. Почему же здесь?» Ее спутник буркнул что-то несвязное и скользнул в сторону. «Кто такой?» — сурово спросил Степшин. Она рассмеялась: «Ой, какой ты сердитый. Да ведь это руководитель нашего хора. Он поклонник моего голоса. А ты уже с черными мыслями. Как это можно!» И подозрения вроде рассеялись. А теперь все это всплыло в памяти. Всплыло и сжало сердце. Но ничего не сказал он об этом Мельникову, а тот не стал расспрашивать, понимая его настроение.

Они долго молчали. Степшин смотрел куда-то в сторону и медленно постукивал пальцами по спинке стула. Прервал молчание Мельников. Он положил руку на плечо товарища, сказал:

— Понимаю, Игорь Ильич, все понимаю. И зашел я не ради любопытства… — Поднявшись со стула, спросил: — Не будете возражать, если я с ней потолкую?

— Попробуйте.

Мельников прошелся по комнате, обдумывая, с чего начать разговор. Потом бодро тряхнул головой и, делая вид, что ничего не знает о семейном раздоре, открыл дверь в коридорчик:

— А что же хозяйка не показывается? — спросил он громко, чтобы она слышала. — Евдокия Васильевна, где это вы прячетесь?

На этот раз Мельников вошел прямо в Дусину комнату. Хозяйка сидела на диване, облокотясь на зеленую бархатную подушечку, и читала какую-то старую затрепанную книгу. Два больших кота лежали возле нее, а котенок сидел на плече. Дуся молчала.

— Можно к вам? — спросил Мельников, поняв, что поступил не совсем хорошо, ворвавшись к женщине без разрешения. — Извините, пожалуйста.

— Садитесь, — холодно ответила Дуся, поднимаясь с подушечки и откладывая книгу в сторону.

Собравшись с мыслями, Мельников сказал шутливо:

— Вам больше идет веселое настроение.

Дуся лениво повела бровью.

— Не знаю.

Она хотела улыбнуться, но удержалась, чуть шевельнув губами.

— А еще, скажу по секрету, — продолжал Мельников, стараясь вовлечь Дусю в разговор, — грустное настроение старит женщину. Не поддавайтесь.

— У вас, наверное, жена веселая? — спросила Дуся.

— Очень.

— Ну, это пока в Москве.

— И на Дальнем Востоке не унывала.

— Тогда привозите ее сюда, пример брать будем.

— Боюсь, — улыбнулся Мельников, — как бы, глядя на вас, она тоже не захандрила.

— Ничего, вы сумеете развлечь.

Заметив, что лицо Дуси немного оживилось, Мельников решил перевести разговор на другую тему.

— Послушайте, — сказал он, прищурившись. — У меня к вам один серьезный вопрос. Возглавьте нашу батальонную самодеятельность. Хором руководить вы можете, да и в плясках разбираетесь.

— Нет уж, спасибо. Привозите свою жену, пусть она и возглавляет.

— Не так легко это сделать.

— Понятно. Кому охота из города уезжать? Одна я, дура, выпорхнула. Другие только за чинами сюда приезжают, а жен караулить квартиры оставляют.

Мельников сделал вид, будто ничего не понял, и снова заговорил о самодеятельности.

— Зачем вам сидеть дома и скучать? Соглашайтесь. Мы с вами такую самодеятельность создадим…

Дуся отрицательно покачала головой.

— Почему?

— Странный вопрос. Не желаю.

Мельникову хотелось поскорей заговорить о ее взаимоотношениях с мужем, но поведение Дуси не располагало к откровенной беседе. Все же, осмелившись, Мельников спросил:

— Вы знаете, что у Игоря Ильича тяжелое положение с экзаменами в академии?

— А мне все равно, — махнула рукой Дуся.

— Странно.

— Ничего нет странного. Сколько бы он ни учился, толку не будет. Я уверена. У вас все по знакомству. Сватья, братья разные выдвигаются, занимают хорошие должности, а честному человеку нет никакого хода. Вы знаете это прекрасно.

— Нет, не согласен.

— Понятно. Как вы можете согласиться, если сами…

— Что «сами»?

— Ничего. Я не расположена сегодня к разговорам.

— Тогда извините.

По дороге домой Мельников упрекал себя: «Сходил, называется, помог. Даже побеседовать с женщиной не сумел. Эх, воспитатель, воспитатель!».

У крыльца он остановился. В холодной синеве неба висела луна. Ее крупный диск был так чист, будто его заново отполировали. Всюду: на снегу, деревьях, домах — лежала, тонкая сизоватая дымка. Необыкновенно спокойный воздух, казалось, звенел. Мельников стоял и слушал этот грустный звон. Заходить в квартиру не хотелось.

5

Над степью начинал заниматься рассвет. У горизонта появилась длинная сизая полоска. Ночная темнота поредела, раздвинулась. Стали видны контуры ближних пологих холмов и растянувшиеся по всему заснеженному простору колонны солдат. Сделав еще несколько шагов, Мельников сошел с укатанной лыжни и остановился. Рядом, не снимая лыж, присел на корточки невысокий солдат с подвешенным у груди зеленым ящичком походной радиостанции. Мимо неровным широким шагом двигались солдаты, прокалывая хрупкую корку снега острыми наконечниками лыжных палок. Их полусогнутые, покачивающиеся фигуры, казалось, выплывали из мутной воды на белесую поверхность.

Комбат внимательно осматривал каждого, и все это чувствовали: приближаясь к нему, Подтягивались, поправляли сбитые на затылок шапки, всем своим видом говоря: «Вот мы какие, товарищ подполковник». И Мельников весело кивал им:

— Молодцы, так и держитесь!

У него давно выработалась привычка наблюдать за солдатами в походах. Это было не простое любование силой, мужеством и выправкой находившихся в строю людей. Это было даже не обычное стремление подтянуть или подбодрить подразделения на марше. В такие минуты Мельников с какой-то особенной силой ощущал те невидимые нити, которые связывали его мозг и сердце с подчиненными. По тому, как солдаты подтягивались при виде командира, насколько тверды и, решительны были их движения, комбат безошибочно определял боевое состояние подразделений, уверенно судил о том, как будут люди действовать в дальнейшем.

Вот и сейчас, после того как батальон совершил длительный ночной марш, дважды вступал во встречный бой с «противником», Мельникову хотелось прочитать на солдатских лицах, сколько энергии ими истрачено и сколько осталось для выполнения следующей задачи.

Проходившие мимо бодрились. Никто не хотел выглядеть усталым. Но комбат видел, что люди уже утомились, зато в глазах у них появились искорки боевого азарта. Уловив это, Мельников, довольный, потер ладони, потом повернулся к радисту, сказал:

— Вызовите «Розу».

Ежась от холода, солдат усердно закричал в микрофон:

— «Роза»!.. «Роза»!.. Вызывает пятый, отвечайте!.. Перехожу на прием!..

Еще и еще повторял радист вызов, ответа не было. Подобрав полы шинели, комбат сам присел к аппарату:

— «Ро-о-за»!.. «Ро-о-за»!..

Не добившись ответа, он отдал микрофон радисту и, вставая, подумал: «В чем дело? Почему Крайнов не отвечает? Может, испортилась радиостанция?»

Рота старшего лейтенанта Крайнова шла впереди. Там же находился майор Степшин. Сейчас они должны были выйти на высоту, откуда подразделения, развернувшись в цепи, начнут наступление в Барсучьих урочищах. Мельникову не терпелось узнать, где находятся Степшин и Крайнов. Он из-под руки посмотрел вдаль, но в сизой морозной дымке ничего не увидел. Потом раскрыл висевшую сбоку планшетку, сделал на карте карандашом отметку и, выпрямившись, кивнул радисту:

— Вперед!

Они встали на лыжню и пошли дальше. Рассвет раздвигал мглу все шире. Отчетливее вырисовывалась степь с ее холмами, балками и перелесками. Впереди показалась высота «Круглая» с множеством темных точек. Мельников поднял бинокль и сразу же на склоне увидел людей.

На высоте, как и было условлено, комбата поджидал Степшин. Он отыскал старый окоп, приказал очистить его от снега и наскоро оборудовал НП. Когда пришел Мельников, было уже светло. За высотой сахаристую снежную целину ломали шевелящиеся солдатские цепи. Они извилисто расходились вправо и влево, как два гигантских живых уса. Батальон двигался к густо заиндевевшему лесу.

Зайдя в окоп и увидев Степшина, комбат спросил:

— Почему радиостанция ваша молчала?

Одетый в большой полушубок с пушистым белым воротником, туго перетянутый ремнями, майор все же вытянулся, отрапортовал, как положено:

— Заболел радист, товарищ подполковник.

— А где он?

— Оставлен с санитаром в селе Булдыри.

Мельников покачал головой:

— Плохое дело. Случись так в бою — беда. — Он помолчал, хмуря брови, и вдруг оживился: — Знаете что? Нужно добиться, и как можно скорей, чтобы все офицеры батальона могли в совершенстве владеть радиостанциями.

— Это верно, — согласился Степшин. — Радио знать необходимо.

— И не только офицерам, — добавил комбат, — но и шоферам. Зря мы раньше не учли этого.

Тем временем цепи уже подходили к лесной опушке. Захлопали холостые выстрелы, взметнулись черные султаны имитированных взрывов.

Некоторое время комбат держал у глаз бинокль и наблюдал за движением подразделений. Но как только цепи стали скрываться в лесу, опустил бинокль, поправил шапку и сказал:

— Двинемся, товарищи.

Встав на лыжи, быстро съехали вниз и взяли курс к дороге. Сюда Джабаев должен был привести «газик», но Мельников не видел его. «Похоже, застрял где-то», — подумал он и, не останавливаясь, пошел вдоль дороги. У леса Степшин свернул вправо, к роте Крайнова, а комбат с радистом зашагали дальше по дороге. Впереди и с боков продолжали хлопать выстрелы. Здесь, в лесу, они казались глухими и короткими, будто потрескивали деревья от мороза.

Уже в глубине леса комбата догнал «газик». Джабаев выскочил из кабины и принялся оправдываться:

— Пропал, совсем пропал, товарищ подполковник. Один сугроб, другой сугроб, нет проходу.

— Как же выбрались?

— Другой шофер помог. Трос подал. А то совсем пропал, товарищ подполковник.

— Да, — улыбнулся комбат. — Придется так и отметить на разборе: Джабаев застрял в снегу и опоздал к бою.

— Зачем опоздал, совсем не опоздал, — говорил шофер, переступая с ноги на ногу. — Самый бой, весь лес бой, товарищ, подполковник.

— Это верно. Ну ладно, поехали!

Джабаев взял у комбата и радиста лыжи с палками, пристегнул их ремнями к металлическим опорам кузова и сел за руль. Забираясь в машину, Мельников сказал:

— Вот что, Джабаев. Будете радиостанцию изучать.

Шофер недоуменно посмотрел на командира.

— Зачем радиостанцию? Я хочу машину, люблю машину.

— Правильно, машину любите, но и радиоделом заняться следует. Разве плохо быть шофером и радистом? Сейчас бы настроили рацию и, пожалуйста, держали связь со всеми ротами. А то случись что с радистом — и будем вздыхать.

Поняв командира, Джабаев заулыбался.

— Не знаю, получится, не знаю, нет, товарищ подполковник.

— Получится.

Беседу прервал радист. Он сообщил комбату, что у «Розы» на правом фланге появились автоматчики «противника».

— Молодцы! — воскликнул Мельников и оживленно потер ладони. — Узнайте, в каком пункте?

— В пункте четыре, — вскоре ответил солдат.

Подполковник развернул карту и сразу понял, что Буянов начинает бой за просеку и что Крайнову будет туго, если он проявит медлительность.

— Пусть сообщит о положении роты.

— Наступление на фланге задерживается, товарищ подполковник, — ответил радист.

«Это плохо», — подумал Мельников. Затем взял микрофон и спросил Крайнова с укором, неужели он будет сражаться с тремя автоматчиками? Тот внес поправку, что автоматчиков не три, а более десятка. Но Мельников по-прежнему старался убедить Крайнова, что задерживаться все равно не следует, потому что впереди просека…

Крайнов долго молчал, потом сообщил: наступление продолжает. Для борьбы с автоматчиками выделил десять лучших стрелков.

— Правильно, — одобрил комбат.

Не прошло и пятнадцати минут, как «Роза» снова забила тревогу. На этот раз автоматчики появились у нее в тылу.

«На то и противник», — подумал Мельников и строго предупредил, чтобы наступление не задерживать ни на одну минуту.

Он был в хорошем настроении. Его радовало, что наступление принимало все более напряженный характер, что люди, правильно понявшие задачу, старались действовать, как в настоящем бою.

В лесу снег был густо изрезан лыжами. Спадающий с деревьев иней ложился на лыжные следы тонким серебристым слоем, слепил глаза ярким блеском. Плохо накатанная дорога местами заводила «газик» в сугробы, и он замедлял ход. Кое-где комбату и его спутникам приходилось вылезать из кузова и помогать машине преодолевать снежные наносы.

* * *

Григоренко сидел в яме возле двух низкорослых дубков и напряженно смотрел в сторону леса. Мороз пробирал его сквозь шубу и валенки. Двигая локтями, он согревал себя немного и укрощал тем самым неприятный озноб. Нестерпимо хотелось курить. Казалось, не может быть ничего более приятного на свете, чем затянуться на холоде крепким дымком. Но этого делать не полагалось. Волки могли учуять запах табака и уйти в сторону. Правда, охотники расположились у Барсучьих урочищ с таким расчетом, чтобы не оставлять зверю свободного прохода. Однако всякий опытный охотник понимает, что перехитрить волка — нелегкое дело.

Григоренко изредка приподнимал голову и посматривал влево, стараясь увидеть рыжую лисью шапку засевшего неподалеку Фархетдинова, но не замечал ее.

Далеко, далеко послышались выстрелы. Григоренко насторожился: «Значит, пошли. Теперь уж недолго ждать».

Подул ветерок. Над ямой что-то зашуршало. Григоренко вздрогнул и поднял голову. Шуршали два сжатых морозом листка, уцелевшие на одном из дубков.

— Фу ты, черт! — прошептал Григоренко, сожалея, что не обнаружил их раньше, затемно. Тогда можно было от нихизбавиться. А теперь, поздно.

Выстрелы приближались. Поудобнее положив перед собой ружье, Григоренко пошевелил озябшими пальцами, оторвал от усов льдинки, стряхнул с ресниц иней. Мороз, казалось, усиливался, пощипывал нос и щеки.

Вдруг далеко на опушке что-то мелькнуло. Григоренко хотел присмотреться, но глаза неожиданно заслезились. Он зажмурился, потер лицо о рукав шубы. А когда поднял голову, ясно увидел рослого поджарого волка, неторопливо бегущего от куста к кусту.

В тот момент, когда Григоренко прицелился, зверь, словно почуяв что-то, остановился, одновременно с выстрелом сделал рывок в сторону и упал за холмиком.

Минутой позже хлопнул выстрел справа, потом — слева. Блеснул, наконец, огонь в том месте, где Григоренко старался заметить рыжую шапку Фархетдинова. «Ну вот и председатель, кажется, срезал одного», — подумал замполит и вдруг увидел припадающего на заднюю ногу длинного старого волка с ободранным боком. Было ясно: его ранил Фархетдинов. Боясь, что зверь может уйти к лесу, Григоренко выстрелил вдогонку. Волк полежал немного, припав к снегу, затем поднялся и поковылял к кустам, оставляя позади себя яркие крапины.

— Ах, сволочь! — выругался Григоренко и еще раз выстрелил. Волк продолжал уходить, волоча подбитую ногу.

— Да что ты, железный?!

Опять грохнул выстрел. Серый вытянулся на снегу и больше не вставал.

Лес все больше наполнялся треском карабинов, шумом деревянных трещоток. Чем ближе к опушке подходили цепи солдат, тем чаще хлопали из охотничьих засад ружейные выстрелы.

Но вот подразделения, не выходя из лесу, вдруг разделились на две группы и растеклись влево и вправо. Образовались два больших крыла, которые устремились в обход ближнего населенного пункта. Григоренко не видел этого маневра: все происходило в лесу, далеко от охотничьих засад. Но замполит понимал ход «боя» по его шуму и мысленно одобрял точные действия солдат и командиров. Ему было приятно сознавать и то, что руководил этим наступлением не кто иной, как Мельников, к которому замполит уже давно питал теплые чувства.

Когда шум в лесу затих, охотники вышли из своих укрытий. Григоренко заторопился к первому убитому им волку. Интересно было увидеть, куда он загнал ему заряд, от которого серый упал как подкошенный. Разжигаемый любопытством, подполковник уже намеревался перевернуть волка на спину, как тот вскочил и, разбрызгивая по снегу кровь, бросился на человека. Григоренко успел лишь схватить ружье и сунуть его в пасть, разъяренному зверю. Отпрянув назад, серый присел, готовясь к новому прыжку. Григоренко размахнулся и ударил его прикладом по голове. Волк бешено перевернулся и готов был снова броситься на охотника. Но тут выстрелил ему в бок подоспевший Фархетдинов. Зверь упал, оскалив крупные с желтинкой зубы.

— Хитер, — сказал Григоренко, вытирая вспотевшее лицо. — Много видел волков, но такого встречать не приходилось.

— И я не встречал, — удивленно развел руками Фархетдинов. — Раненый кабан, тот залегает, а волк всегда бежит, пока есть силы, и уж если упадет, то все кончено, больше не поднимется.

— Верно, — согласился Григоренко, не отрывая взгляда от серого. — Этот, видно, особый, кабаньей выучки.

* * *

В половине десятого, прочесав лес и обойдя село с двух сторон, подразделения вышли на равнину, ослепительно блестевшую под косыми лучами зимнего солнца. Возле цепочки красных флажков, пересекающих дорогу, Мельников остановил «газик», вынул из кобуры ракетницу и, подняв ее над головой, выстрелил. Тонкая полоска черного дыма длинным шнурком повисла в чистой синеве неба — сигнал сбора. Рассыпанные по степи солдаты сразу повернули к селению.

Комбат еще долго стоял у машины, глядя из-под ладони в ту сторону, куда убегали красные флажки. Навстречу флажкам из лощины длинноногая буланая лошадь, проваливаясь в сугробы, медленно тащила сани. За ними следом брели охотники с ружьями. На санях лежали серые волчьи туши. А там, где синели на снежной целине две колеи от полозьев, крапчатым следом алела волчья кровь.

Среди охотников Мельников узнал Григоренко. В серых валенках и полушубке, он шел неторопливой усталой походкой, слегка покачиваясь и улыбаясь. Подошел к комбату, пожал ему руку и, кивнув в сторону саней, сказал весело:

— Здорово поработали. Восемнадцать штук ухлопали. Ну, а как люди чувствуют себя? Чепе никаких нет?

— Радист во второй роте заболел, — сдержанно ответил Мельников. — И радиосвязь сразу прекратилась. Все же плохо, что не все офицеры умеют пользоваться радиостанциями. Думаю взяться за это дело как следует.

— Правильно, — сказал Григоренко, смахивая с усов иней. — Начинайте, Сергей Иванович, подхватим вашу инициативу всем полком.

Они постояли немного, потом вместе сели в «газик» и поехали к селу. Туда уже прибыли бронетранспортеры. Неподалеку от колхозных ферм на утоптанном снежном плацу дымила походная кухня. В морозном воздухе растекались аппетитные запахи гречневой каши и крепкого горячего чая.

Едва Мельников и Григоренко выбрались из машины, к ним подошли Степшин и Крайнов. Старший лейтенант доложил:

— Потерян человек, товарищ подполковник.

— Кто? Радист?

— Никак нет. Радист оставлен в селе с санитаром. Неизвестно, где находится ефрейтор Груздев.

— Чемпион?

— Он самый, товарищ подполковник, — без признаков тревоги ответил Крайнов. — Был в боковом дозоре и не вернулся.

— Когда это произошло?

— Во второй половине ночи.

— Почему не доложили раньше?

— Ожидал, что подойдет.

— Долго ожидали. Видимо, с дисциплинкой у вас еще…

Крайнов насупился. Каким-то скрипучим голосом произнес:

— Это известно, товарищ подполковник, чуть что случись, виноват командир.

— В первую очередь, — сказал Мельников. — Ну, вот что. Виноватых искать потом будем. Поиски ефрейтора организовали?

— Старшина пошел с двумя бойцами.

— Этого мало. — Комбат посмотрел на стоявшего рядом Степшина. — Слушайте, майор. Берите тягач и вместе с Крайновым — на поиски. Может, человек в сугробе лежит? Поезжайте немедленно. Осмотрите все населенные пункты, балки, перелески.

— И врача непременно с собой возьмите, — подсказал Григоренко. — Вдруг человеку помощь придется оказывать.

Едва Степшин и Крайнов успели уехать, как вдали показалась машина командира полка. Она остановилась на дороге. Мельников побежал докладывать о состоянии батальона. Еще издали он приметил, что из машины вместе с Жогиным вышел в голубоватой шинели с алыми кантами заместитель командующего войсками генерал-майор Ликов. Это встревожило комбата, и он побежал медленнее, чтобы успеть продумать слова доклада.

Ликов стоял у машины и ждал. Вид у него был утомленный. Более трех часов провел генерал в воздухе на самолете. Он возвращался с больших учений и, пролетая над своей родной дивизией, не вытерпел, решил сделать остановку. В штаб дивизии не поехал — слишком далеко от аэродрома. Позвонил сразу Жогину. Полковник встретил Ликова с радостью, как старого боевого друга, и пригласил попутно заехать в первый батальон.

Мельников доложил заместителю командующего все подробно. Не умолчал даже о количестве убитых волков.

— Не понимаю, — сказал Ликов, посмотрев на Жогина. Занятия, охота, сумбур какой-то. И человека потеряли. Разберитесь, товарищ полковник.

Генерал ушел в роты. Оставшись с комбатом, Жогин, как всегда в минуты вспыльчивости, побагровел. Глаза его сверкнули злыми искрами.

— Вы почему тактическую учебу в охоту превращаете? — загремел он, с резкой отчетливостью выговаривая каждое слово. — Кто вам дал такое право? Я спрашиваю, кто позволил из полевых занятий цирковые представления делать?

— Но ведь качество занятий не снизилось, товарищ полковник, — ответил Мельников, стараясь казаться спокойным. — Я считаю, что наступление в лесу…

— А я не желаю слушать о том, что вы считаете. Есть устав, наставления, и нарушать их не позволю. Я уже предупреждал вас.

Молчавший до сих пор Григоренко подошел ближе, сказал с обычной неторопливостью:

— По-моему, никакого тут нарушения нет. А пользу колхозам принесли большую.

— Я вижу, что под вашим покровительством все это сделано, — сказал Жогин. — Очень красиво! — Затем он снова повернулся к Мельникову: — Я научу вас уважать армейскую дисциплину. Отстраняю вас от батальона. Поняли? Передайте командование Степшину.

— Товарищ полковник…

— Никаких объяснений. Передать и все!

— Слушаюсь, — тихо ответил Мельников.

Жогин разыскал Ликова и доложил ему о своем решении.

— Правильно, — сказал тот. — Теперь доложите командиру дивизии и вместе разберитесь. Поощрять безобразия нельзя.

…Ошеломленный Мельников сел в свой «газик» и задумался. Слишком быстро и неожиданно все произошло. Даже не верилось, что прозвучало это страшное слово «отстраняю». А за что? Разве плохо проведен ночной марш? Разве плохо прошли подразделения по лесу? «Но ничего не поделаешь, — вздохнул Мельников. — Замкомандующего, конечно, одобрит решение Жогина. Это факт. А что скажет командующий? Неужели он утвердит решение полковника, не разобравшись в существе дела? Нет, этого не должно быть, не должно…»

К «газику» подошел Григоренко, приоткрыл дверку. Мельников посмотрел на него и сказал с нескрываемой болью:

— Вот как иногда получается…

Григоренко по привычке задумчиво покрутил кончик уса и тихо ответил:

— Пословицу я одну вспомнил, Сергей Иванович. Голова всему начало. Где ум, там и толк. Не очень понятно, да? Подумаете — разберетесь.

А на утоптанном снежном плацу все шло своим чередом: дымила походная кухня, солдаты получали в котелки гречневую кашу, наливали чай во фляги и, усевшись возле машин, завтракали. Те же, кто позавтракал, чистили снегом котелки, поправляли на себе снаряжение, готовились к новому маршу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Павлов только что закончил разговор с офицерами штаба. Это было короткое очередное совещание о боевой подготовке и дисциплине в дивизии. В заключение генерал сказал, кому и в каких частях нужно побывать в эти дни, на какие стороны жизни и учебы солдат обратить внимание. Затем он повернулся к начальнику штаба:

— А вас, полковник, попрошу задержаться.

Когда офицеры вышли из кабинета, генерал сел, положил руки на стол и слегка пошевелил пальцами. Полковник тоже присел и выжидающе поднял брови.

— Вот что, — сказал генерал. — Придется вам выехать к Жогину. Опять у него какие-то неприятности с Мельниковым. Вчера минут пятнадцать выкладывал свои жалобы по телефону. Говорит, что даже распорядок дня в батальоне не выполняется. Некоторые солдаты якобы ложатся спать в два и в три часа ночи.

— Не знаю таких фактов, — задумчиво покачал головой Жданов. — Доклады наших офицеров, побывавших в полку, вы слышали, товарищ генерал. Правда, наши товарищи интересовались главным образом подготовкой батальона к учениям. На другие стороны жизни могли не обратить внимания.

— Вот и разберитесь, — сказал Павлов. — Особенно поинтересуйтесь взаимоотношениями Жогина с Мельниковым. Подойдите к этому вопросу как можно внимательнее и не торопитесь с выводами.

— Хорошо, товарищ генерал, я понимаю, — ответил начальник штаба. — Разрешите выехать во второй половине дня, когда батальон вернется с учений?

— Пожалуйста.

После ухода полковника Павлов поднялся из-за стола и медленно прошелся по пестрому ковру. Повернувшись, он посмотрел в окно, за которым висели густо облепленные снегом ветви клена. Снег ослепительно блестел под лучами солнца и отливал приятной синевой чистого неба. «Редкий день», — подумал генерал, стараясь представить, как хорошо сейчас в лесу, где сплошной стеной стоят заснеженные деревья и красногрудые снегири нежатся в густом морозном настое. Подумал и вспомнил, что обещал дочурке наладить купленные вчера лыжи. Он подошел к телефону и позвонил домой:

— Сима, ты? А что делает Иринка? Ждет?

Павлов улыбнулся.

— Придется выполнять обещание. Когда выполнять? В обеденный перерыв. Так и скажи, что сделаю. Погода-то смотри какая. Чудо!

Он снова повернулся к окну и, прищурившись, посмотрел на мохнатые ветви клена.

В дверь постучали. Павлов, не закончив разговора, извинился перед женой и, положив трубку, повернулся к двери.

— Прошу, заходите!

Появился встревоженный начальник штаба, сообщил:

— У Жогина чепе, товарищ генерал.

— Какое?

— Человек пропал, и еще что-то…

— Подождите, кто пропал?

— Ефрейтор Груздев…

— Какой это Груздев? Не рекордсмен ли наш?

— Он самый, — сказал полковник. — Вышел вместе со всеми на учения и вдруг исчез.

Генерал задумался:

— Странно. И главное, в батальоне Мельникова.

— Да, и Мельников отстранен от командования батальоном.

— Кем?

— Жогиным.

— Так он же не имеет права этого делать.

— Видимо, утвердил замкомандующего.

— А он разве там?

— Да, прилетел утром.

Павлов повернулся к телефону и, не садясь на стул, взял трубку:

— Соедините меня с «Соколом»… Это «Сокол»? Дайте тридцать пятого. Что? Не отвечает? Вызывайте восьмого. Кто это, Шатров? Здравствуйте. Где Жогин?

— Выехал навстречу батальону, — послышался ответ в трубке. — Вернется часа через полтора.

— Почему вы не сообщили раньше, что в полк прилетел замкомандующего?

— Я только узнал, товарищ генерал.

— А что слышно о Груздеве? Поиски организовали?

— Полковник сам занимается этим вопросом.

— А населенные пункты осмотрели все?

— Пока нет, но вероятно… — голос Шатрова умолк, потом появился снова: — Приедет полковник, доложим все обстоятельно, товарищ генерал.

Павлов медленно опустил трубку и с минуту стоял на месте; Узкие брови его чуть-чуть шевелились, и между ними то появлялась, то исчезала маленькая складка.

— Человек пропал ночью, — вслух размышлял генерал. — А сейчас уже полдень. И они до сих пор не осмотрели всех населенных пунктов. Странная неповоротливость. И главное, у Мельникова…

Фамилию комбата он произнес медленно, почти по складам и вопросительно посмотрел на молчавшего полковника. Тот часто закивал, словно подтверждая: да, товарищ генерал, у Мельникова. Еще некоторое время они стояли молча, обдумывая происшедшее, затем Павлов тряхнул головой и сказал решительно:

— Придется ехать самому.

Полковник вышел.

Павлов повернулся к окну, где на заснеженных ветвях клена по-прежнему ярко горели мелкие блестки солнца. Но они уже не радовали глаз. Лицо генерала посерело, сделалось озабоченным. Одевшись, он поехал обедать.

Четырехлетняя Иринка ждала отца с нетерпением. Едва он переступил порог, послышался восторженный детский голосок:

— Ой, папа пришел, папа! А где мои лыжи?

Павлов через силу улыбнулся, взял маленькую лыжницу на руки:

— Знаешь что, доченька, давай пообедаем, а потом и дела наши обсудим. Хорошо?

Иринка радостно тряхнула черными как смоль косичками и выскользнула из отцовских рук.

За обедом Павлов старался ничем не выдавать своего внутреннего беспокойства, но внимательная Серафима Тарасовна все-таки заметила. Она подняла на мужа ласковые глаза:

— Кирюша, чепе какое-нибудь?

— Да, — тихо ответил Павлов.

Серафима Тарасовна умолкла, опустив голову. Никогда в подобных случаях она не проявляла любопытства, считала, если муж не рассказывает о случившемся, значит, знать это ей не обязательно. Жены других офицеров иногда упрекали ее: «Серафима Тарасовна, как же вы не знаете? Да вы первой должны быть в курсе событий». Она лишь улыбалась и старалась перевести разговор на другую тему.

Серафима Тарасовна преподавала в восьмых классах местной средней школы математику. И там, откуда привез ее Кирилл Макарович, она тоже учительствовала до самого последнего дня. Помимо того, вела кружок математиков-любителей при гарнизонном клубе, и консультировала офицеров-заочников военных академий. Когда же переехали сюда, твердо решили, что теперь вполне хватит для нее одной средней школы, потому что нужно уделить побольше внимания маленькой Иринке. Но не прошло и месяца, как это семейное решение было нарушено. Вечером, придя со службы, Кирилл Макарович сообщил жене, что в гарнизоне создаются курсы для солдат, желающих после службы поехать в институты.

— Это очень хорошо, — сказала Серафима Тарасовна.

— Хорошо-то хорошо, — вздохнул Кирилл Макарович. — Да педагога по математике никак не подберем. Задержка получается.

Поняв намек мужа, Серафима Тарасовна улыбнулась:

— Ты говори уж, Кирюша, прямо. Соглашусь ведь все равно.

— Да вот видишь, придется… Только Иринку жалко: скучать будет.

— Не беспокойся. Я уж постараюсь…

Своих детей у Павловых не было. Долго жили они вдвоем, потом решили взять ребенка из детского дома. Много раз ходила туда Серафима Тарасовна, присматриваясь к детям. Однажды пошли вместе. Павлов заглянул в комнату к малышам. Стоявшая с куклой черноволосая девочка потянулась к Кириллу Макаровичу. Он взял ее на руки да так и не расстался больше.

Родители девочки погибли при каком-то большом пожаре. Она их не помнила и потому очень быстро привыкла к новой семье.

Маленькая Иринка принесла Павловым большую радость. Квартира наполнилась неумолчным детским щебетом, звонким смехом. Всюду появились мячи, куклы, разные смешные рисунки.

Здесь, на новом месте, никто из окружающих не знал, что Иринка не родная дочь Павловым. Женщины иногда спрашивали Серафиму Тарасовну:

— Слушайте, на кого она похожа у вас? Отец русый, мать тоже не черная?

Однако выведать семейную тайну никому не удавалось.

Особенную привязанность девочка питала к Кириллу Макаровичу, и он очень дорожил этим. Сегодня, сидя за столом, говорил ей:

— Ну, Ириша, готовься. Увезут тебя лыжи в тридевятое царство, в тридесятое государство.

— И не вернут обратно, — смеясь заметила Серафима Тарасовна.

— Нет, вернут, — со всей серьезностью сказала девочка, упрямо поджав розовые губки.

— Вернут, вернут, — успокоил ее Кирилл Макарович и погладил по головке. — А приедет домой наша Иришка снежной королевой. Сам Дед-Мороз будет сидеть за кучера. Рукавицы у него большие, белые, за спиной мешок с подарками.

Глазенки девочки округлились, заблестели.

— Выйдем мы с матерью встречать, — продолжал Кирилл Макарович, — и удивимся: кто это приехал?..

На письменном столе зазвонил телефон. Павлов подошел, взял трубку. Послышался голос Жогина. Полковник докладывал о том, что ефрейтор Груздев найден.

— Где? — спросил генерал.

— В Чигирях, в хате сидел.

— А что с Мельниковым? Это верно?..

— Так точно, товарищ генерал. Отстранил я его. Здесь замкомандующего, ему все известно.

— Ладно, я сейчас выезжаю.

Опустив трубку, Павлов долго стоял в глубокой задумчивости: «Да, история… Неужели я ошибался в Мельникове? Неужели в действительности… Нет, гадать бессмысленно. Надо проверить на месте».

Возвращаясь к обеденному столу, он встретил настороженный взгляд Иринки. Она, видимо, уловила смысл отцовского разговора и теперь не понимала, что же будет с лыжами. Чтобы успокоить дочь, Кирилл Макарович сказал серьезным тоном:

— Эх, а шурупы-то для лыж я и забыл. Как же теперь быть? Ехать, немедленно ехать надо!

Девочка нахмурилась.

— Ты не горюй, Ириша, — продолжал отец. — Я разыщу шурупы. Никто их не возьмет. Вот увидишь.

Поцеловав дочь, он вышел в коридорчик одеваться. Подошла Серафима Тарасовна, спросила тихо:

— Когда ждать?

— Завтра, — ответил Павлов и, обняв жену за плечи, сильно прижался щекой к ее туго заплетенным косам.

2

Павлов застал Жогина в штабе полка. Протянув руку, спросил без горячности:

— Где замкомандующего?

— Отдыхает в гостинице. Приказал передать, чтобы вы зашли к нему.

— Ясно. Ну, что у вас тут стряслось?

— Опять Мельников накуролесил, — ответил полковник, не скрывая возмущения. — Превратил солдат в охотников, заставил их за волками гоняться.

— Это что же, в учебное время?

— В том-то и дело, товарищ генерал. Весь батальон вывел на облаву. Удивительное легкомыслие.

— Непонятно мне.

Павлов снял папаху, расстегнул шинель и присел на стул. Жогин сел рядом и начал рассказывать. Комдив слушал внимательно, чуть заметно постукивая пальцами по краю стола. Полковник нервничал, часто моргал, и губы его вздрагивали, как при ознобе.

— А вы-то знали о подготовке к этой облаве? — спросил Павлов.

— Я? Нет, не знал. То есть, я знал, что батальон выходит на учения, утверждал план. Был разговор и о волках. Но учения превращать в облаву?.. Это возмутительно. Тут произошло то же, что со стрельбами, уверяю вас. От Мельникова всего ожидать можно, товарищ генерал.

— А зачем ожидать? Когда знаешь людей, знаешь их мысли, дела… А людей мы с вами обязаны знать. Так ведь? — Павлов посмотрел на часы и поднялся со стула: — Ну, я поеду в гостиницу.

Ликов встретил Павлова сердито. Не застегивая кителя, встал посредине комнаты, сказал:

— Что же творится у вас, генерал? Какое-то охотничье общество вместо батальона. Недостает еще рыболовецкой артели. Этот Мельников подведет вас под монастырь. Откуда у него такое мальчишество?

Павлов пожал плечами.

— Трудно сказать. Я не замечал в нем этого. Наоборот, он все время казался мне серьезным, думающим человеком.

— Думающим, — усмехнулся Ликов. — Вот он и придумал вам охоту вместо учебы. И как это Жогин проморгал? Такой опытный, требовательный командир.

Стараясь быстрей разобраться в происшедшем, Павлов спросил:

— Позвольте узнать, товарищ генерал, решение Жогина о Мельникове вы утвердили?

Ликов задумался, заглянул комдиву в лицо:

— Утвердить недолго. Вы разберитесь во всем подробно, пока я здесь, и доложите свое мнение.

— Понятно, — сказал Павлов и, не теряя времени, отправился в батальон.

Первым долгом он встретился с Мельниковым. Лицо подполковника осунулось, плечи ссутулились. Павлов подумал сочувственно: «Что стало с человеком. Будто тяжелую болезнь перенес».

— Товарищ генерал, — тихо заговорил Мельников. — Ведь никакого срыва учений…

— Подождите, — остановил его Павлов. — Давайте по порядку.

Они сели за стол. Павлов тщательно изучил план ночного марша, проследил по карте, где наступал батальон, где располагались охотничьи засады. Потом побеседовал со Степшиным, Нечаевым, Буяновым, Крайновым.

Когда Павлов собирался уходить, появился Григоренко.

— Прошу, товарищ генерал, выслушать меня, как самого активного участника охоты.

— Знаю, знаю. Ну что ж, присаживайтесь.

Григоренко рассказал комдиву историю с письмом Фархетдинова и то, как он получил распоряжение от Жогина помочь колхозникам в борьбе с волками.

— Помочь-то помочь, — задумчиво сказал Павлов, — но как? Разве Жогин приказывал делать это в учебное время?

— Нет. Но я считаю…

Павлов посмотрел ему в глаза:

— Вы считаете. А замкомандующего говорит: «Безобразие, недисциплинированность». Вот и доказывайте…

Когда комдив пришел в штаб полка, Шатров доложил:

— Товарищ генерал, только что звонил замкомандующего из квартиры Жогина. Просил зайти.

— Куда зайти, на квартиру?

— Так точно.

Через десять минут Павлов был уже в доме командира полка. Навстречу вышел сам Жогин.

— Пожалуйста, товарищ генерал, к горячему чаю.

— Нет, спасибо.

— Почему «спасибо», — послышался из комнаты голос Ликова. — Не хотите с нами разделить компанию? А ну-ка, Мария Семеновна, тащите его сюда!

Появилась Мария Семеновна, взяла Павлова под руку, ввела в комнату и усадила к столу.

— Правильно, — одобрил Ликов, расстегивая китель и вытирая платком раскрасневшееся лицо. — Ну как, генерал, разобрались в волчьем походе?

— Да.

— Вот выкинул номер ваш Мельников!

Павлов промолчал. Видя, что комдив не настроен шутить, Ликов заговорил серьезно:

— Так что же? Как ваше мнение?

Павлов поднял голову, ответил:

— Считаю, что ничего страшного не произошло.

— Конечно, никто не замерз, никого не задавили.

— Я не это имею в виду.

— А что же?

— Само учение. Марш проведен как надо, с полной нагрузкой. Наступление в лесу тоже…

— Стоп, стоп! — Ликов поднял руку. — Мне кажется, что вы хотите взять своего комбата под личную защиту?

Павлов отрицательно покачал головой.

— Тогда я вас не понимаю.

— А вот поинтересуйтесь! — Комдив развернул план учений и карту с подробно нанесенной обстановкой, Ликов положил карту на колени и стал рассматривать, тыча в нее пальцем и приговаривая:

— Значит, отсюда начали марш. Так-так! Здесь разыграли вводную, здесь тоже. Потом заняли высоту. Та-а-ак. Развернулись и — на волков. Ну и что?

— Я хочу показать, что учения не сорваны, — сказал Павлов спокойным, твердым голосом.

— Ну, предположим, не сорваны, — согласился Ликов, откинувшись на спинку стула. — Но ведь охотой-то занимались, это факт!

— Занимались, но не в ущерб боевой подготовке.

— Да что вы говорите, генерал! — удивился Ликов и встал. — Обождите, я разденусь, не могу больше, жарко. — Он скинул китель, поправил на плечах зеленые подтяжки и облегченно вздохнул. Но тут же спохватился: — А хозяйка-то разрешит?

— Пожалуйста! — донесся из кухни голос Марии Семеновны. — Располагайтесь как дома.

— Вот и спасибо, — сказал Ликов и снова повернулся к Павлову. — Нет, вы, генерал, хотите сгладить остроту. Зря. Такой либерализм к хорошему не приведет. Вы представьте только: охота на волков в учебное время! Что это такое?

Подошла к столу Мария Семеновна, сказала с обидой:

— Чай-то остынет, товарищи дорогие!

Жогин бросил на нее строгий взгляд: не перебивай, дескать, делового разговора. Она дернула недовольно плечом и ушла на кухню. Павлов посмотрел на Ликова, спросил:

— Если вы разрешите, я доложу свое мнение?

— Да, да, пожалуйста.

— Я считаю,; — сказал комдив, — что марш и наступление в лесу проведены батальоном хорошо. Охота на волков организована так, что не отразилась ни на качестве учебы, ни на учебном времени. Кстати, игра была двусторонней…

— Словом, вперед на волков! — с усмешкой вставил Ликов.

Павлов продолжал:

— Конечно, факт сам по себе довольно странный: учеба и охота. Но это лишь внешне. И отстранять за это офицера от командования нет оснований.

— Но ведь охота проведена втайне от командира полка! — сказал Ликов.

Молчавший до сих пор Жогин вдруг вставил:

— Не просто втайне, а преднамеренно, товарищ генерал.

Павлов остановил его движением руки, сказал:

— Мне известно, что председатель колхоза «Маяк» лично к вам обратился с просьбой помочь в борьбе с волками. А вы поручили это дело заместителю по политчасти Григоренко. Так?

— Да, но я не приказывал посылать на волков батальон.

— Но вы и не проверили, что делает Григоренко? А проверить должны были. Верно?

Ликов долго смотрел на Жогина, ожидая, что он ответит комдиву. Не дождавшись, покачал головой:

— Вот оно что, уважаемый Павел Афанасьевич. А вы не доложили об этом. Нехорошо. Ну ладно, я не настаиваю отстранять Мельникова от батальона. Пусть командует. Посмотрим.

— А как же теперь? — забеспокоился Жогин.

— Отмените свой приказ, и все, — посоветовал Ликов. Полковник поморщился.

— Ничего, ничего, попугали и хватит. А вот выговор, пожалуй…

— Да ведь не за что, — сказал Павлов.

— Ну, предупредите, пусть чувствует, — сказал Ликов и хлопнул по столу рукой. — Ладно, хватит разговоров, давайте пить чай. Где Мария Семеновна?

— Я здесь! — Она вошла в комнату с подогретым чайником и стала наполнять стаканы.

— Вот это чаек! — воскликнул Ликов, потирая ладони. — Постаралась хозяйка, молодец.

— Не хвалите, — сказала Мария Семеновна, — испортите…

А Жогин смотрел на Ликова и с грустью думал: «Отступил. И чего это он вдруг? Всегда был таким твердым, а тут?..»

Вскоре Ликов уехал на аэродром, а Павлов остался в полку. Вечером он пошел к Мельникову. Комбат уже почти успокоился и снова почувствовал себя хозяином батальона, однако встретил комдива с заметным волнением. «Ну, теперь пойдут расследования, проверки», — было написано на его озабоченном лице. Павлов уловил это сразу и потому заговорил о другом:

— Значит, привыкаете к здешним степям, подполковник? Не разочаровались еще?

Не подготовленный к такому вопросу, Мельников ответил не сразу. Он подумал сначала о том, какое отношение имеют эти слова ко всему происшедшему. Не найдя в них ничего двусмысленного, сказал:

— Дальний Восток ведь тоже не балует, товарищ генерал; Там климат посуровее здешнего.

— Пожалуй, верно, — согласился Павлов, и худощавое лицо его чуть-чуть засветилось внутренней улыбкой. Он разделся, поправил китель и, приглаживая ладонью волосы, прошелся по комнате. Потом они сели возле стола друг против друга. И опять генерал заговорил не о том, что волновало и угнетало Мельникова. Он стал расспрашивать его о семье, перспективах ее переезда из Москвы.

— С семьей у меня серьезная неувязка вышла, — признался Мельников и рассказал все подробно, не скрывая даже обидных писем, полученных от жены за последние месяцы. Павлов сочувственно покачал головой:

— Случается, что ж поделаешь. Все мы люди живые, имеем сердце, нервы. Но борьбу за мир в семье надо вести активнее.

— Да войны-то у нас вроде нет, — улыбнулся Мельников, — а так, несколько осложненная обстановка.

— Значит, опасности большой не предвидится? — с лукавинкой проговорил генерал. — Ну что ж, вы человек военный. В обстановке разбираться умеете. К тому же, кажется, творческой работой занимаетесь. Верно это?

Мельников неловко пошевелил плечами.

— Верно, товарищ генерал, немного занимаюсь.

— Если не секрет, скажите, что́ за работа?

— Секрета нет. Но рано еще говорить. Не все сделано.

— Хоть с темой познакомьте, с планом.

Мельников, преодолевая неловкость, начал рассказывать. Генерал задумчиво слушал и время от времени задавал новые вопросы, участливо делился возникающими мыслями.

— Это хорошее качество командира: предвидеть, — сказал он, не отрывая внимательного взгляда от собеседника. — Я думаю, что в ваших рассуждениях о ночном бое, огневой подготовке и, главное, об инициативе мелких подразделений есть много ценного. Конечно, для того, чтобы вести разговор обо всем этом, надо прочитать рукопись. Так что быстрее заканчивайте. Мы вас обязательно поддержим. И еще надо подумать над тем, чтобы у других наших офицеров вызвать вот такую же потребность глядеть в будущее.

Мельников вспомнил историю со своим рапортом и подумал: «С нашим командиром полка, пожалуй, не очень-то поглядишь вперед. Он даже разговаривать об этом не желает».

Комдив между тем продолжал:

— К сожалению, некоторые офицеры считают, что военную науку должны двигать вперед лишь те люди, которые находятся в Генеральном штабе, в академиях. Как будто у них семь пядей во лбу. А я знаю одного лейтенанта, который предложил изменить целый раздел в боевом уставе. И знаете, приняли. Вызывали на беседу. Сейчас человек в академии учится. Пишет мне письма.

— Он служил с вами? — спросил Мельников.

— Да, — ответил Павлов, — в штабе дивизии, в оперативном отделе работал. Так что военной наукой должны мы все заниматься. Вот закончите свою работу, честь вам и слава.

Мельников хотел сказать, что отдельные главы рукописи он уже отправил в редакцию военного журнала, но промолчал. Ведь неизвестно, как отнесутся к материалу члены редколлегии.

Под конец беседы Павлов вдруг спросил:

— А в причине исчезновения ефрейтора Груздева вы разобрались?

— Причина не очень ясная, — ответил Мельников. — Человек был ночью в боковом дозоре, сбился с маршрута, попал в село и там остался…

— А почему?

— Об этом и хочу сказать. Ефрейтор Груздев не новичок, солдат опытный. На рассвете он вполне мог догнать роту.

— Может, ноги потер? — спросил Павлов, прищурившись.

— Нет, ноги в порядке. Есть подозрение, что причина всему — девушка. Но сам он в этом не признался.

— А чем же он объясняет?

— Говорит, что сильно утомился.

— М-да-а. — Генерал на минуту опустил голову. Потом спросил: — Взыскание наложили?

— Пока нет. Хочу получше разобраться. Очень важно, товарищ генерал, правильно понять солдата.

— Все это так, но… — Павлов пристально посмотрел на Мельникова. — Усталость, девушка, конечно, не причины. Это следствие. А вот в чем причина происшествия, надо подумать. Кое-кто в батальоне говорит, что вина всему — отчаяние. Провалился, дескать, Груздев на стрельбах, и теперь терять ему больше нечего. С такой «теорией» можно договориться бог знает до чего. А ведь Груздев был передовым солдатом. Его воспитывали, прививали ему хорошие качества. Правда, болезни подкрадываются и к здоровому организму. Но все мы знаем, что крепкий, закаленный человек выздоравливает быстрей, чем слабый. Это истина.

— Я понял вас, товарищ генерал, — сказал Мельников. — Мы постараемся разобраться.

Из батальона комдив поехал в столовую, а затем — к небольшому домику-гостинице. Сняв китель, он взял полотенце и вышел в коридорчик умыться. Хозяйка гостиницы, пожилая невысокая женщина, подлила в жестяной умывальник воды и подала мыло. Поблагодарив ее, генерал спросил:

— Скучно вам тут? Редковато гости заезжают?

Женщина махнула рукой:

— Не скучаем. Ежели приезжающих нет, свои живут. Зараз старший лейтенант квартирует.

— А где же он?

— Ушел перед вами, похоже, в казарму.

— Почему?

Хозяйка вздохнула.

— Стесняется начальства.

— Шутите, мамаша.

— Какие шутки! Взял человек постель в руки и побрел, А ведь цельный денечек на ногах да на холоду…

— Но почему все-таки он ушел? — допытывался Павлов, вытирая руки.

— Приказ такой. Полковник, говорит, приказал: «Очистить гостиницу, и все».

— Неужели? — Генерал повесил полотенце на гвоздик и снова повернулся к женщине. — Нехорошо получается.

— Понятно, нехорошо, — сказала хозяйка. — А вот разве докажешь? На прошлой неделе этак же двух молоденьких, лейтенантов посреди ночи поднял. Тоже к встрече какого-то начальника готовился. А разве лейтенанты помешали бы этому начальнику?

Павлов зашел в комнату, взял телефонную трубку и позвонил Жогину на квартиру.

— Извините, полковник, за беспокойство. Где сейчас офицер, который живет в гостинице?

— Он устроился в другом месте, — послышался басок полковника. — Не беспокойтесь, товарищ генерал.

— Так ведь я просил у вас койку, а не всю гостиницу.

— Я считал, что так лучше, — продолжала басить трубка. — Вы у нас гость, и мы, так сказать, должны…

— Нет, Павел Афанасьевич, я не согласен, — сказал Павлов твердо. — Попрошу вас вернуть офицера в гостиницу. Пошлите машину за ним. Если ваша занята, возьмите мою и сделайте это побыстрей, пока человек не лег спать. И вообще от подобных действий советую воздерживаться.

Опустив трубку, генерал подумал: «Ну и Жогин. Выселил офицера, и баста. А тот переживает, ругает в душе и командира полка, и комдива. И правильно ругает».

Павлов тяжело вздохнул и возмущенно покачал головой: «Непонятно, откуда барство такое берется? Ведь сам же от солдата до полковника поднялся. А тут…» Генерал медленно прошелся по комнате, потом присел к столу и, взяв блокнот, снова задумался. Поведение Жогина заставило комдива перебрать в памяти все свои встречи с ним, беседы. Было ясно одно: полковник совсем не такой, каким аттестовал его когда-то генерал Ликов.

* * *

Жогин тоже думал о Ликове. Он думал о нем еще до того, как позвонил Павлов. Теперь же, приказав дежурному отвезти старшего лейтенанта в гостиницу, стоял посредине комнаты и досадовал вслух:

— Экая чертовщина получилась!

Он был уверен, что, не сделай Ликов уступки с Мельниковым, не поднял бы и Павлов шума из-за старшего лейтенанта. Все дело в том, что промашку дал замкомандующего, не проявил той решительности, какую проявил когда-то с Травкиным. Да разве только один факт с Травкиным был в памяти у Павла Афанасьевича? Он знал Ликова еще по фронту. Видел его в роли представителя генштаба, облеченного самыми высокими полномочиями и правами. Бывало, при одном появлении Ликова в частях все трепетали, будто перед самим командующим. А уж если провинится кто — пощады не жди.

Один такой эпизод произошел как раз за двое суток до того рокового события, когда Жогин был ранен и увезен с переднего края в тыловой госпиталь. Штаб кавполка стоял тогда в шестидесяти километрах от Москвы, в балке, которая под густыми заснеженными деревьями казалась тихим причудливым туннелем.

Всю ночь Жогин провел в тревоге, ожидая людей для пополнения эскадронов. То и дело выходил он из землянки, прислушивался. В ночной морозной мгле беспокойно похрапывали кони, отчетливо скрипели шаги часовых. Со стороны противника изредка били тяжелые орудия и снаряды, перемахивая через балку, раскатисто ухали где-то в лесной чаще. В темном небе разгорались и медленно покачивались на парашютах «фонари», повешенные вражескими самолетами. Мерцающие блики от них назойливо шарили по верхушкам заиндевелых деревьев и по дорогам, проделанным танковыми колоннами.

Ликов ночевал в соседней части. Но почти через каждый час он звонил Жогину по телефону, требуя во что бы то ни стало разыскать пополнение, которое должно было прибыть еще вечером. Жогин трижды высылал навстречу опытных вестовых, и те, осмотрев окрестности, возвращались ни с чем. Не давал о себе знать и капитан, получивший приказание принять людей и без промедления доставить их в полк. Он прискакал на своем пегом взмыленном коне уже на рассвете и привел с собой вместо ста шестидесяти конников лишь тридцать четыре. Не успел Жогин толком выяснить, что произошло, как появился возбужденный Ликов.

— Где люди? — спросил он, уставившись в изнуренное лицо капитана.

Тот начал объяснять, что в пункте, где он должен был встретить людей, их не оказалось. Не оказалось их и в другом месте, куда его направили. Потом он узнал, что пополнение попало под сильную бомбежку и рассеялось по лесам.

— Мальчишка! — сквозь зубы выдавил Ликов. — Не хочу я слушать ваше вранье.

Капитан заявил, что он коммунист и докладывает правду. Тогда Ликов выхватил у него из кармана партийный билет и сказал, как отрубил:

— Вы уже не коммунист. Выписку получите в парткомиссии. А в бой пойдете… — Он повернулся к Жогину и приказал: — Накажите своей властью! »

«Может, оно и крутовато вышло, тогда и не совсем правильно, — вздохнув, подумал Жогин. — Зато урок для других. Не то, что сегодня». Ему захотелось вдруг вспомнить фамилию наказанного капитана, но как ни силился, не смог. Он стал вслух перебирать фамилии других офицеров кавполка, стараясь все-таки перебороть забывчивость. В этот момент зазвонил телефон. Жогин нехотя взял трубку. Дежурный доложил, что тот, кого, он должен был отвезти в гостиницу, уже лег спать и переселяться отказался.

— Как отказался? — вспыхнул было Жогин, но тут же смягчился: — Ну ладно, ладно, пусть спит в батальоне, больше не тревожьте.

Он даже улыбнулся краешками губ и велел сейчас же соединить его с гостиницей.

3

В этот поздний час капитан Нечаев на командирском «газике» подъезжал к селу Чигири, расположенному в балке, между двумя пологими холмами. Над заснеженной степью в темной морозной синеве стыли звезды. Их бледный голубоватый свет чуть-чуть искрился на сугробах и редких кустах запорошенной инеем чилиги.

Нечаев торопился. Но плохо наезженная ухабистая дорога будто хватала машину за колеса, не давала развивать скорость.

— Ну и трассу бог послал, — ворчал капитан, посматривая на шофера. А тот хмурился, словно все задержки и остановки случались только потому, что он, Джабаев, не умел хорошо провести здесь машину.

Когда Нечаев выезжал из военного городка, он рассчитывал добраться до Чигирей к вечеру, там сразу же узнать все о Груздеве и к рассвету вернуться домой. Но частые остановки нарушили его план.

В Чигири приехали к полуночи, Оглядывая спящее село, Нечаев думал только о том, где бы устроиться на ночлег в столь позднюю пору.

К счастью, в середине села показался огонек. Нечаев толкнул шофера:

— Видите?

Джабаев мигом свернул с дороги и подкатил вплотную к, крыльцу, над которым висела освещенная табличка: «Чигиринский сельский Совет».

На стук вышел сторож, низенький старичок в ватнике, больших подшитых валенках. Увидев людей в армейской форме, он приветливо раскланялся и сразу же пригласил в помещение:

— Проходите, люди милые. Аккурат и печка топится. — Он взял у стены два стула и переставил их ближе к печурке. — Вот сюда прошу. Видать, замерзли крепко?

— Да, мы уже часов девять по степи путешествуем, думали, ночевать где-нибудь в балке придется, — признался Нечаев и, ослабив ремни на полушубке, потер ладони. Старичок закивал сочувственно:

— Оно понятно. Сам в артиллерии служил. Давно, правда, до революции. Раз на позицию выехали, а мороз под сорок. Лошади от инея белые. У нас руки что кочерыжки и дух захватывает. А батарейный кричит: «К бою». Эх и дела! Как вспомнишь, мурашки по коже бегают… Ну, а вы-то что, проездом али как?

— Проездом, папаша.

— Понятно. А я думал, по случаю солдата. Тут ноне целая делегация приезжала.

— Какая делегация? — спросил Нечаев. Старичок ухмыльнулся:

— Смешно получилось. Приехали с доктором. Вроде как помощь оказывать. А солдат сидит целехонький да молоко попивает. Оно и понятно, куда ему в такой мороз одному идти. Сам знаю, как в поле-то бывает. До сих пор ту самую позицию помню. Кричат нам тогда: прицел, мол, такой-то, трубка такая-то. А тут разве до этого? Дрожим так, что зуб на зуб не попадает. Вдруг, смотрим, сам генерал появился. Подошел и говорит: «Проверить, куда орудие наведено». Батарейный посмотрел и отвечает: «Прямо в халупу, ваше благородие». Это мы, значит, на целых сорок градусов лишний поворот дали. Эх, тут и началось. Нас, конечно, под ружье, батарейному арест.

— Сразу, наверно, жарко стало, — засмеялся Нечаев и как бы между прочим спросил: — А этот солдат, которого сегодня искали, он у кого же сидел-то?

— У меня.

— Здесь, в сельсовете, что ли?

— Зачем здесь? Дома. Он с моей внучкой Татьяной дружит.

— Давно?

— Как сказать? Бывал у нас и раньше.

— Когда, не вспомните?

Старичок насторожился. Прищурившись, он пристально поглядел на капитана, спросил:

— А вы почему так интересуетесь?

— Да просто…

— Э-э-э нет… я понимаю, — встревожился старичок. — Вы, похоже, не проездом, а тоже к солдату касательствоимеете?

Нечаев улыбнулся.

— Вот видите, как нехорошо получается, — продолжал старичок. — Я все начистоту выкладываю, а вы, можно сказать, с замыслом.

— Да нет у меня никакого замысла, — начал было оправдываться Нечаев. Но старичок обиженно махнул рукой, присел поближе к печке и стал пошевеливать железной палкой горящие дрова.

Джабаев тем временем сходил к машине, выпустил воду из радиатора и, вернувшись, устроился спать на широкой лавке. Лег он по-походному, не раздеваясь, только расстегнул полушубок у ворота и положил под голову рукавицы. Старичок принес откуда-то стопку газет и положил ему вместо подушки. А когда снова подошел к печке, Нечаев сказал дружеским тоном:

— Зря вы на меня сердитесь, папаша.

— Как сказать, — снова оживился тот. — Вы, командиры, народ строгий. Чуть солдат оступится — сразу ему наказание.

— А вы своих детей разве не наказывали?

— Детей-то? Бывало. Но это статья особая.

— Почему же особая? Все для воспитания.

— Э-э-э, я знаю!.. Вот, скажем, вы командир…

— Нет, я политработник, — сказал Нечаев.

— Ну, это другое дело, — вздохнул старичок, и голос его сделался мягче. — Политработники, может, душевнее. Они солдата лучше понимают. У меня один сынок, Митя, тоже по политической части, на корабле в Балтике плавает. Был я в гостях у него в прошлом году. Прямо, знаете, на палубу пригласил и матросам по всем правилам представил: любите, говорит, и жалуйте старого солдата Ивана Тимофеевича Брагина. Все, конечно, руки подали, махорочкой угощать начали. Словом, гостеприимство полное. А вот другой сынок, Федя, что командиром в ракетной артиллерии служит, этот не такой душевный. Просил я его, просил дивизион показать, так и не уважил. Нельзя, говорит, посторонним лицам в нашу часть заходить. А какой же я, разобраться, посторонний? Родной отец ведь! И так я на него, признаюсь, разобиделся, что полгода писем не писал. Пусть знает…

Нечаев удивился:

— Твердый у вас характер, Иван Тимофеевич.

— А как же иначе? — Старичок снял ватник, поправил тоненький ремешок на рубахе и, опустив на колени жилистые руки, добавил: — Человек без характера, что птица без крыльев, на вершок единый не поднимется.

Он помолчал немного, потом опять заговорил о своей, поездке на Балтику, о том, как водили его моряки по кораблю, показывали машины, орудия и как он, вернувшись в село, рассказывал обо всем этом колхозникам. Нечаев слушал внимательно. Это ободряло Ивана Тимофеевича, делало его еще более общительным. Нечаев, слушая, ожидал, что вот-вот снова зайдет разговор о Груздеве, не вытерпел, спросил:

— Может, все же расскажете о нашем солдате-то, Иван Тимофеевич? Человек вы понимающий, да и характер у вас не такой, чтобы скрывать.

— Что верно, то верно, — согласился старичок, — скрытничать не умею. Только вот рассказать-то не смогу. Не помню, когда в точности приходил он. Татьяна все знает. А ее дома нет. Уехала ноне к родне в Максимовку.

— Далеко это? — спросил Нечаев.

— Нет, недалеко. Верст десять всего.

— Ну что ж, утром на машине подъехать можно.

— Вряд ли на машине проедете, — усомнился Иван Тимофеевич. — У нас тут на санях-то не проберешься. Овраг на овраге, и снег по оглоблю. А еще, скажу я вам, девчонку пугать не нужно. Поняли?

— Понимаю. Но как же быть?

Старичок задумался, поскреб ногтями за ухом.

— Вот что, милый человек, придет утром председатель, попросим у него лошадь. Аккурат мне тоже в Максимовке побывать нужно. За денек, может, и обернемся.

— Спасибо, Иван Тимофеевич, — сказал Нечаев.

— Да чего там, — махнул рукой старичок. — Нужно — значит, нужно. Только вы уж того — солдата в обиду не давайте. Хороший он парень, ей-богу. Поручительство хоть сейчас дать могу.

Нечаев долго смотрел на старичка, не зная, что ему ответить. Тот, видно, понял это и, многозначительно крякнув, сказал:

— Ну ладно, спать будем, что ли?

4

Павлов уехал из полка во второй половине следующего дня. Проводив его, Жогин решил серьезно взяться за воспитание людей. «Хватит либеральничать, — рассуждал он. — Этак можно потерять все, что достигнуто».

Проходя штабным коридором в свой кабинет, полковник приказал дежурному позвать Григоренко.

— Он в клубе семинар проводит, — доложил тот, вытянувшись.

— Ах, да, — вспомнил Жогин и остановился в раздумье. Потом резко повернулся и пошел к клубу. На улице было морозно, дул ветер. Местами снежок вихрился, хлестал по лицу, забирался под воротник шинели. Хромовые сапоги Жогина скользили, и поэтому собственное тело казалось ему небывало грузным, неловким. Проходя мимо кустарников, утонувших в сугробах, он свернул с дороги и, не изменяя старой привычке, выломал небольшой тоненький прутик. С прутиком полковник всегда чувствовал себя устойчивее.

Семинар руководителей политическими занятиями проходил в читальном зале библиотеки. Жогин вошел сюда не раздеваясь, только снял папаху. Офицеры встали. Григоренко доложил о теме занятий. Полковник обвел присутствующих суровым взглядом, кивнул головой, чтобы садились.

— Заседаем, — сказал он, играя хлыстиком. — Философствуем, а в полку дисциплина падает. Вместо учебы на волков ходим, людей теряем. Очень красиво получается!

Он помолчал, положил папаху перед собой, резко вскинул голову.

— Вы понимаете, что происходит? Уже сам замкомандующего приезжает к нам разбираться в происшествиях. А мы высокие материи преподаем солдату, ходим возле него, как возле красной девицы. — Жогин поднял папаху и чуть пристукнул ею по столу. — Кончать надо с поблажками. Нельзя, чтобы отдельные лица позорили нас перед всем округом. Недопустимо.

Воспользовавшись небольшой паузой Жогина, Григоренко сказал тихо:

— У нас, товарищ полковник, разговор уже был об этом.

— Разговор, — пренебрежительно бросил Жогин. — В том-то и беда, что разговорчиками занимаемся да шарады загадываем. А того не хотим понять, что дисциплину разговорчиками не наладишь. Тут нужна твердость. — Пробежав глазами по лицам офицеров, спросил вдруг: — Старший лейтенант Крайнов здесь?

— Здесь, — послышался ответ, и длинная, чуть сутуловатая фигура выросла над головами сидящих. Жогин окинул офицера недружелюбным взглядом и сразу повысил голос: — Почему ваш солдат дезертировал с занятий?

Крайнов молчал. На его хмуром лице появился румянец.

— Почему? — повторил вопрос Жогин, подавшись вперед.

Старший лейтенант пожал плечами:

— Заблудился, товарищ полковник.

— А утром почему сидел в хате, не догнал роту? Не знаете? Взыскание наложили на него?

— Комбат сам занимается этим вопросом.

Жогин окончательно вышел из себя.

— Что комбат! Вы — командир роты! — Но, взглянув на замполита, понизил тон: — Что у вас там происходит? Топчетесь два дня вокруг одного проступка и до сих пор взыскания на виновника не наложили. Разве это воспитательная работа? А чтобы вы были разумнее, объявляю вам выговор.

Крайнов опустил голову.

— Садитесь, — сказал Жогин и стал искать глазами кого-то другого. — Где Буянов?

Буянов подскочил, как резиновый мячик. Вытянулся, задрав подбородок. Маленькое курносое лицо его сразу покраснело от напряжения.

— Как у вас? — спросил Жогин.

— Изобретатели ведут себя нормально?

— Так точно, товарищ полковник, нормально. Рядовой Зозуля стал одним из лучших.

— Стал, — с легкой усмешкой буркнул Жогин. — Когда я навел у вас порядок, тогда и стал. Теперь смотрите, держите его в руках.

— Слушаюсь.

Время занятий истекло. Полковник поговорил еще минут пять, потом умолк, надел папаху. Григоренко спросил:

— Разрешите задержать офицеров и продолжить занятие?

— Хватит, — негромко, но твердо сказал Жогин.

— Но мы же не закончили тему.

— Ничего, закончите самостоятельно. Больше с людьми надо работать, а не сидеть по кабинетам.

Когда Жогин шел обратно в штаб, у него не выходили из головы слова Крайнова: «Комбат сам занимается этим вопросом». И чем больше Жогин вдумывался в эти слова, тем сильнее возмущался: «Ишь, завели порядки. По два дня думают, какое взыскание объявить. Видно, мало я их встряхиваю. Придется встряхнуть сегодня как следует».

В штабе он зашел к Шатрову, распорядился:

— Передайте приказание Мельникову, чтобы в восемнадцать ноль-ноль построил батальон возле казармы. Я буду смотреть.

Живой и щеголеватый Шатров написал приказание на листке бумаги и отнес дежурному.

Минут через пятнадцать, когда Жогин сидел уже за столом в своем кабинете и обдумывал, что он будет говорить перед строем, зашел обеспокоенный Мельников.

— Неувязка получается, товарищ полковник.

Не поднимаясь из-за стола, Жогин ощупал взглядом вошедшего, спросил сердито:

— Какая неувязка?

— Да насчет построения приказание получено, а у нас в восемнадцать комсомольское собрание.

— Перенесите собрание.

— Со временем трудно, а вопрос важный — о дисциплине. Я просил бы, товарищ полковник…

— Никаких просьб. Что вы всегда поперек дороги стоите? Не одно, так другое находите.

— Я не искал, — попытался объяснить Мельников. — Собрание по плану. Мы к нему готовились.

— Не уговаривайте, — вспыхнул Жогин и грозно поднялся со стула. — Вы знаете, что такое приказ командира?

— Но вы могли забыть о собрании, товарищ полковник…

— Бросьте вы школьника разыгрывать. А если завтра получим приказ немедленно в бой идти, вы тоже прибежите просить собрание провести? Несерьезный вы человек, подполковник, потому у вас и в батальоне беспорядки. Идите и выполняйте мое приказание, а собрание позже проведете.

Точно в намеченное время батальон был построен. Над городком начинало вечереть. Усиливался ветер. На широком плацу вихрился снег. Солдаты стояли в две шеренги подтянутые, с начищенными до блеска пуговицами и пряжками, поеживались от холода.

Жогин подъехал к батальону на машине. Энергично выпрыгнул из нее и широко зашагал по плацу. Выслушав рапорт комбата, он сделал еще несколько шагов, поздоровался. Солдаты ответили громко и слаженно, в один голос. Осмотрев с места шеренги строя, Жогин произнес громко и отрывисто:

— Что же получается, товарищи! Передовой батальон опозорили. Где ваша солдатская гордость? Забыли вы о ней. Вспомните, что я о вас говорил полгода назад. В пример другим ставил, на щит поднимал. А теперь?..

Время от времени полковник посматривал на стоящего рядом комбата. Мельников старался не выдавать внутреннего волнения. Жогин продолжал греметь:

— Вы знаете, что значит уйти из роты? Это дезертирство. В боевой, обстановке за такие вещи…

Он говорил и чуть помахивал правой рукой, в которой на этот раз хлыстика не было. Полковник ощущал поэтому неловкость. Чтобы скрыть ее, он принялся расхаживать перед строем.

Темнело. Солдаты от холода поеживались, переступали с ноги на ногу. Но полковник держался бодро. Высказавшись, он, приказал ефрейтору Груздеву выйти из строя. Тот сделал несколько шагов и повернулся лицом к товарищам. В этот момент над головами солдат загорелись два электрических фонаря, осветив плац и кирпичную стену казармы. Снежные вихри уже поднимались до крыши, и фонари окутывались густой белой пылью.

— Какое взыскание наложили? — тихо спросил Жогин Мельникова, кивнув в сторону ефрейтора.

— Пока не накладывал, — так же тихо, чтобы не слышали солдаты, ответил комбат. — Жду капитана Нечаева. Он выехал в Чигири изучить некоторые подробности происшествия.

— Опять изучать! До каких пор вы будете разводить этот либерализм? Арестуйте его на пять суток.

Последнюю фразу Жогин сказал громко, чтобы все слышали, и снова заходил перед строем.

Больше часа простоял батальон на плацу. Под конец полковник повернулся к Мельникову, сказал:

— Теперь прогрейте людей. Прикажите бегом до конца городка и обратно.

…В этот вечер Григоренко имел с командиром полка серьезный разговор. Всегда осторожный и деликатный, замполит решил сейчас быть непреклонным. Зашел он в кабинет в тот момент, когда Жогин, вернувшись с плаца, широко шагал, потирая покрасневшие от холода руки. Зашел и прямо с порога сказал:

— Так дальше работать нельзя, товарищ полковник. Ненормальная обстановка в полку.

Жогин остановился, в упор посмотрел на вошедшего:

— Как это понять: «ненормальная»?

— Понять очень просто. Семинар с руководителями политзанятий поломан, комсомольское собрание в первом батальоне скомкано.

— Эх, как вы любите козырять громкими словами, — развел руками Жогин. — «Поломано», «скомкано»! Ну, продолжайте дальше придумывать эти самые словечки.

Он снова заходил по кабинету, потирая руки.

— Это не словечки, — возразил замполит. — Мы явно недооцениваем партийно-политическую работу, товарищ полковник.

— Позвольте, кто это «мы»? — вызывающе поднял голову Жогин, и лицо его вытянулось. — Говорите прямо: командир. Но не забывайте, что вы всего лишь мой заместитель. И никто не давал вам права оценивать и обсуждать мои действия. Поняли?

— Я не обсуждаю ваших действий, товарищ полковник, но долг и совесть меня обязывают сказать, что принижение воспитательной работы может привести к серьезным осложнениям. И тогда…

— Хватит, — остановил его Жогин. — Мне все понятно. Послушайте, что я скажу. — Он вытянул вперед руку и загнул один палец. — Во-первых, уясните, что вы работаете на командира, обеспечиваете выполнение его приказов и распоряжений. Второе. — Полковник загнул еще один палец. — Поймите, наконец, что командир — хозяин полка.

— Да, но есть партия, — вставил Григоренко, устремив проницательные глаза в лицо полковника. Жогина словно тряхнул кто-то. Он вздрогнул и засверкал глазами:

— Что вы пугаете партией? Я сам коммунист, и стаж у меня побольше вашего, и перед Советской властью заслуги имею. А вообще, вот что скажу: не нравится — можете подавать рапорт об увольнении. Задерживать не стану.

— Нет, — сказал Григоренко, — подавать рапорта я не буду. Дезертировать с поста, который мне доверила партия, не собираюсь.

— Дело ваше! — почти крикнул Жогин. — Но вмешиваться в мою служебную деятельность не позволю.

— Очень жаль, что вы не хотите прислушаться, — тихо заключил Григоренко, не выдавая волнения, затем надел шапку и вышел из кабинета. «Странный человек, — рассуждал он по дороге домой. — И главное, убежден, что действия его непогрешимы. Вот в чем беда-то».

5

У дома Григоренко натолкнулся на Шатрова. Майор стоял возле крыльца, с головы до ног залепленный снегом.

— Я к вам, Петр Сергеевич, — сказал он, отряхивая шинель и шапку. — Уж извините, что беспокою здесь. На службе не мог. Дело щекотливое…

— Какой разговор! — воскликнул Григоренко. — Вы лучше извинитесь за то, что редко ко мне заходите. — Он повернулся к ветру спиной и тоже принялся отряхивать налипший снег. — Ну и метет! На открытом месте устоять невозможно.

— Да, ветерок веселый, — заметил Шатров. — Штормовой.

Едва он произнес последнее слово, как гривастая волна бурана ударила в стену дома, поднялась на дыбы и всей своей массой обрушилась на крыльцо.

— Бр-р-р, — замотал головой Григоренко. — Хватит, майор, чиститься, пойдемте быстрей в комнаты.

Он шагнул к двери и громко постучал в нее кулаком. Вышла жена. Загораживая лицо пуховым платком, спросила:

— Ты, Петя?

— Я, только не один, а с гостем.

— Кто это?.. А, Валентин Федорович? Пожалуйста, проходите, милости просим на чаек. — Она сбросила с головы платок и показала на вешалку. — Сюда вот шинель давайте, а сами шагайте в столовую. Петя, приглашай. Какой ты медлительный.

— Галина Дмитриевна! — воскликнул Шатров, подняв обе руки. — Прошу не волноваться. Визит совершенно официальный. У меня деловой разговор с Петром Сергеевичем.

— Хорошо, хорошо, я не помешаю, не бойтесь.

На ходу поправляя светлые волнистые волосы, она исчезла в маленькой кухне.

Шатров и Григоренко прошли в просторную квадратную комнату, где за круглым столом сидели и что-то шили две девочки — Надя и Зина, обе, как мать, полнолицые, русоволосые. Одна, что постарше, с длинными косами, другая — постриженная, с белым бантом на голове. Увидев гостя, они встали и, не выпуская из рук шитья, сказали почти одновременно:

— Здрасте, дядя Валя!

Потом смущенно переглянулись и заторопились в другую комнату.

— Ну вот, — сказал Шатров, разводя руками, — пришел и всю семью переполошил.

— Не выдумывайте, Валентин Федорович. Садитесь и будьте как дома.

Майор по привычке вытянулся и склонил голову.

— Благодарю.

Появилась Галина Дмитриевна с чайником и большой тарелкой румяных пирожков.

— Пожалуйста, — сказала она добродушным грудным голосом. — Моего изготовления. С вареньем.

Затем вынула из буфета два стакана.

— А себе? — спросил Шатров.

Галина Дмитриевна улыбнулась:

— Извините, не могу. У нас урок шитья с девочками.

Когда хозяйка закрыла за собою дверь, Шатров досадливо заметил:

— Обиделась, кажется.

— Какая обида? — улыбнулся Григоренко. — Давайте пить, чай.

Взяли по пирожку, склонились над стаканами. Вначале говорили о разных семейных делах. Потом, когда хозяин снова потянулся к чайнику, Шатров сказал негромко:

— А я ведь к вам, Петр Сергеевич, по серьезному делу зашел. Неважное положение складывается в полку.

— Почему? — Григоренко отставил чайник и взялся пальцами за кончик уса. — Что вы имеете в виду?

— Имею в виду нервозность. О командире, конечно, говорить неудобно, а сказать… — Он замялся, неловко пошевелил плечом, потом решительно подался вперед: — Сказать, Петр Сергеевич, надо. Слишком человек нервничает, шум поднимает, не разобравшись. Особенно Мельникова не терпит. Почему он ему не полюбился, понять не могу.

— Да-а-а, — протянул Григоренко, вздохнув, — понять трудно, А вы, извините за допрос, что скажете о Мельникове?

Шатров задумался:

— По-моему, неплохой командир. С огоньком. Главное, во всем у него инициатива чувствуется. Заставил всех офицеров автодело изучать, радио. И ведь полковник видит это. Даже иногда тихонько подхваливает. Но… Тут как-то я по итогам боевой подготовки докладную для командира дивизии готовил. И, конечно, Мельникова выделил. Так знаете, сколько грома было? Перечеркнул и переписал все по-своему.

— Как то есть? Результаты занизил, что ли?

— Нет, результаты не занизил. А что было о Мельникове, — убрал. Вообще полковник ведет линию довольно странную: Иногда он заставляет людей ходить к Мельникову, перенимать у него опыт. А чтобы в докладной или в приказе отметить — ни-ни. Слышать даже об этом не желает.

Они помолчали. Хозяин снова взялся за чайник.

— Еще по стаканчику, Валентин Федорович?

— Можно, — согласился Шатров. Он всыпал в стакан сахара, медленно помешал ложкой, отпил: немного; потом, сказал: — Раньше вроде не было у нас такой нервозности. С осени началась. Как на стрельбах первый батальон провалился, так и пошла карусель.

Григоренко прищурился, положил на стол локти:

— Значит, вы считаете, Валентин Федорович, что эта самая, как вы сказали, карусель завертелась только с осени?

— По-моему, так. Раньше спокойно было. А может, я не замечал всего?

— Вот это вы правильно сказали, — оживился вдруг Григоренко. — Именно не замечали, уважаемый Валентин Федорович. Мне по этому поводу эпизодик один вспомнился. Довольно забавный. Расскажу, если не возражаете?.. Был я как-то на охоте. Ходил, ходил. Подстрелить ничего не удалось, а устал здорово. И вот…

Шатров спросил улыбаясь:

— Охотничий рассказ?

— Как хотите, так и называйте, только дослушайте. И вот, значит, присел я возле маленького озерца. Утро тихое, ясное. Вода в озерце будто спит: никакого колыхания, и силуэты деревьев отражаются в ней, как в новом зеркале. Спустился я пониже, уперся руками в затравевший зыбкий берег и с удовольствием напился. Тем временем солнце уже вровень с деревьями встало. И вдруг один его лучик попал в озерцо… — Григоренко вытянул вперед руки, словно озерцо было совсем рядом, на столе, и продолжал: — Попал, значит, этот лучик в воду, и сделалась она в том самом месте прозрачной до самого дна. Смотрю я и глазам не верю. Чего только нет в этой тихой воде: пиявки, лягушки, головастики, паучки какие-то. А ведь я пил и ничего не видел. Эх и муторно мне сделалось. — Он поморщился, помолчал, потом тяжело вздохнул: — Вот как бывает…

Шатров потер пальцами лоб, сказал протяжно:

— Бывает. Значит, лучик помог?..

— Представьте, что так.

— Выходит, сказочка-то философская, к разговору нашему.

— Охотничья, — пошутил Григоренко, довольный тем, что достиг цели. — А теперь подольем горячего чайку.

Снова наступило молчание.

Облокотившись на стол, офицеры слушали вой ветра. Снежные вихри с такой силой бились в оконные стекла, что, казалось, вот-вот проломят их и ворвутся в комнату.

— Похоже, усиливается, — заметил Григоренко. Шатров промолчал. В голове его зрела какая-то новая мысль.

— Петр Сергеевич, — сказал он вдруг таким тоном, будто заново начинал беседу. — А в политотделе не толковали? Ведь вам верят.

Григоренко недовольно поморщился, отчего кончики усов, его смешно зашевелились. Он в упор посмотрел на собеседника:

— Жаловаться, что ли?

Шатров неловко повел плечом.

— Зачем жаловаться? Можно иначе…

— А как иначе? Заговор устроить? Нет, жаловаться не будем. Заговор устраивать против командира тоже не наша задача. Видите ли, Валентин Федорович. Жогин волнует меня очень. И неприятностей у меня с ним было немало. И все же… — Он сделал паузу, неторопливо потер пальцами густо наморщенный лоб. — И все же я хочу верить, что поймет он наконец свои ошибки. Ну посудите сами. Человек он опытный, всю жизнь посвятил армии, трудностей не боится. А нервозность и нетерпимость — это, по-моему, наносное, вроде ила. Счистить бы этот ил, свежей водой обмыть.

— Не знаю, удастся ли, — усомнился Шатров. — Человек он не такой. Самоуверенности много.

Григоренко снова посмотрел в лицо собеседника.

— Вы же член бюро партийной организации, Валентин Федорович, и вдруг пасуете.

— А что сделает бюро? Обсуждать командира не можем.

— Партия все может. Только разумно подходить к делу надо, не горячась. А что касается Мельникова, поддержать его надо. Человек он думающий, смелый, чувствует время, обстановку. И то, что вы забеспокоились о нем, это очень хорошо.

В дверь заглянула хозяйка, спросила:

— Еще чайку подогреть?

— Нет, нет, мне уже пора идти, — сказал Шатров и поднялся со стула. — Спасибо за все, Галина Дмитриевна.

— За что же спасибо? Пирожки почти все целы. Да разве можно вас одних оставлять? Вот уж мужчины!

— Не волнуйтесь, Галина Дмитриевна. В другой раз доем, — пошутил Шатров и стал одеваться.

После его ухода Галина Дмитриевна подсела поближе к мужу, посмотрела на него ласковыми темными глазами, заговорила, как всегда, спокойно, с лукавинкой:

— Тоже побеседовать с тобой хочу. Можно?

— Ну, ну, — ответил Петр Сергеевич, расстегивая тесный китель и расправляя плечи. — Только полиричнее тему выбирай.

— К сожалению, не могу. Тема уже приготовлена. Я ведь опять о Степшиных. Плохо живут они, Петя. Он человек, по-моему, хороший, а Дуся нечестная. Весь городок знает. Что теперь делать?

— Да я же просил тебя побеседовать с ней по-своему, по-женски.

Галина Дмитриевна опустила голову:

— Говорила я с ней.

— Ну и как?

— Жалуется, что муж долго в майорах сидит, по службе не продвигается.

— Поэтому она с другими гуляет?

— Похоже, так.

— Глупо. Очень глупо. Ты посоветовала бы ей поступить на работу.

— Не хочет. Зачем, говорит, я тогда за офицера замуж выходила? Не поймет она, Петя, ничего. Слишком легко все досталось ей — квартира, деньги, наряды. Не видела она трудностей. До двадцати трех лет у родителей жила. Мать чай в постель ей подавала. Потом сразу вышла замуж за капитана. Институт, конечно, бросила. Зачем учиться, если она и так капитанша. А теперь скучает и другому человеку жизнь портит.

— Да еще как портит, — сказал Петр Сергеевич, хмурясь. — Что же это у нее разошелся ум по закоулкам, а в середке ничего не осталось? А может, полюбила кого-нибудь?

— Какая любовь, Петя, когда с другими гуляет, а за мужа держится?

— А детей почему нет?

— Не хочет. Я сказала ей о детях, она руками замахала. Боится фигуру испортить. Эх, Петя, — с болью произнесла Галина Дмитриевна. — Ей бы нашей дорожкой пройти. Помнишь, как мы с тобой в жизнь вступали?

Было это в далекой тайге. Ей девятнадцать, ему двадцать два. Она работала поваром в отряде геологов, а он — старшим в бригаде. Бывало, устанут за день, руки болят, а как вечер — бегут на свидание. В каком-то таежном селе зашли в сельсовет, расписались, а жить договорились врозь, до возвращения в город. Но через месяц пришло сообщение, что партия остается в тайге еще на полтора года. Пришлось играть свадьбу на одной из стоянок, прямо на лесной поляне.

Через год у молодоженов родилась дочь. Произошло это в маленьком таежном домике. Сколько было волнений… Три раза пыталась молодая мать с ребенком выехать из тайги хотя бы в ближнее селение. Не удалось из-за проливных дождей. А потом и сама не захотела уезжать. Так и росла первая дочь, Катя, в лесу. А теперь она уже учится в Московском университете.

Вспомнив все это, Галина Дмитриевна откинула назад голову, задумалась. Потом снова взглянула в лицо мужу, сказала тихо:

— А какие испытания прошли мы во время войны? Ты, Петя, на фронте, я с детьми за тридевять земель, где-то у границы с Афганистаном. Фунт хлеба на три дня. Разве Дуся может понять это? Не поймет. Разводиться Степшину надо, и как можно скорей.

— Брось ты глупости, — рассердился Петр Сергеевич, опалив жену суровым взглядом. — Помочь надо, убедить, а ты о разводе толкуешь. Неправильно, нельзя так подходить к делу.

— Ну как же подходить? На коленях умолять, что ли?

— Зачем на коленях? Женсовет соберите. Не послушает, — на общее женское собрание пригласите. Человек же она… поймет.

— Не верю я ей.

— А ты верь. Главное — верь в свои силы.

— Ох и упорный ты человек, — вздохнула Галина Дмитриевна. — С молодости такой вот.

— Может, за это и полюбила, — сказал он, пряча в усах улыбку. И вдруг обнял жену за плечи, привлек к себе, поцеловал в полную розовую щеку.

А за стеной по-прежнему бился и выл буран. От его ударов позвякивали оконные стекла, колыхались шторы. Порой казалось, что весь дом вздрагивает, как одинокий корабль в бушующем море.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

В больнице было профсоюзное собрание, и потому Наташа пришла домой на час позже обычного. Дети встретили ее в прихожей. Володя весело сообщил:

— А мы с бабушкой чай пьем. А еще тебя тетя Дина спрашивала.

Людочка торопливо добавила:

— Правда, уже три раза приходила.

Наташа поцеловала детей и, сбросив пальто, прошла в комнату. Анастасия Харитоновна сидела за столом в халате, тщательно причесанная.

— Боже, почему ты встала? — удивилась Наташа.

Анастасия Харитоновна махнула рукой:

— Хватит лежать, надоело.

— Как же «хватит»? У тебя такое слабое сердце. Нужен абсолютный покой.

— А мне так лучше.

Наташа возмущенно развела руками:

— Разве тебя убедишь! — А про себя подумала: «Хорошо, что мама не сердится, как прежде. Уж так надоели эти ссоры».

В прихожей раздался звонок.

— Иди, открывай, — сказала Анастасия Харитоновна. — Это Дина. Ждет тебя не дождется.

Звонила действительно соседка Дина. Лицо у нее было веселое, раскрасневшееся, глаза блестели. От коротко подстриженных каштановых волос пахло духами «Красная Москва». Она схватила Наташу за руки.

— Ой, как хорошо, что ты появилась. Пойдем ко мне. Скорей. Все уже готово. Ждем, ждем.

Наташа ничего не понимала.

— Почему скорей? Кто ждет?

Дина засмеялась, показав крупные белые зубы.

— Понимаешь, у меня именины. Я не хотела, не готовилась. А ребята наши узнали и вот пришли. Кагор, мускат притащили. Говорят: отмечать, так отмечать с шумом. Собирайся, Ната, из-за тебя не начинаем.

— Не могу я, Дина.

— Почему?

— Ты же знаешь: мама больна.

— Знаю, но ведь она встала.

В прихожей появилась Анастасия Харитоновна. Лицо у нее серое, щеки ввалились, но глаза добрые, совсем не такие, как были до болезни.

— Иди, дочка, — сказала она мягко. — Как же ты не пойдешь? Ведь ждут.

Наташа смущенно повела бровями.

— Неудобно, мама. Они знают друг друга, а я чужая.

Дина вскинула голову, сказала обидчиво:

— Как тебе не совестно, Ната? Кто чужой? Все наши. Не выдумывай, пойдем скорей.

— Ну ладно, — согласилась Наташа. — Сейчас переоденусь и приду.

Дина лукаво скосила глаза и скрылась за дверью. Наташа достала из шкафа синее платье, неохотно стала переодеваться. Видя ее настроение, Анастасия Харитоновна спросила:

— Чего хандришь-то?

— Не хочется мне в незнакомую компанию идти.

— При чем тут компания? Тебя же приглашает Дина — твоя подруга.

Наташа задумалась. Она не считала свою соседку подругой, хотя в детстве играла с ней, бегала в кино на дневные сеансы, делилась мороженым.

Дина была старше Наташи на три года. Училась в горном институте. Закончила его и сразу уехала с партией геологов куда-то в Сибирь. Спустя несколько месяцев вернулась в Москву с мужем. Однажды, встретив Наташу в подъезде дома, сказала с гордой улыбкой: «Познакомься с моим красавчиком». Почему он «красавчик», было непонятно. Длинное, худощавое лицо его выглядело совершенно некрасивым. К тому же на лбу и щеках очень приметно выделялись глубокие рябинки.

Вскоре Дина с «красавчиком» снова уехала в Сибирь. Перед отъездом она очень нервничала. Прощаясь с Наташей, сказала, не скрывая обиды: «Ты пойми, Натка, это не муж, а котенок. Не может здесь в Москве устроиться на работу».

Не прошло и полгода, как Дина появилась в Москве одна. «А где же твой?» — спрашивали ее соседи. «Бросила, — отвечала она со злостью. — Чего я буду за ним ездить по каким-то тундрам? Лучше простой лаборанткой работать в столице». И она устроилась лаборанткой. Потом вдруг неизвестно почему решила срочно переучиться на машинистку и вскоре перешла работать в какую-то редакцию. Замуж так больше и не вышла.

Когда Наташа приехала с Дальнего Востока, Дина прибежала к ней на другой же день и сразу спросила: «Ты навсегда? Правильно. Нечего бродяжничать. У тебя квартира, специальность. Устроишься здесь».

Во время болезни Анастасии Харитоновны Дина заходила к ней почти каждый вечер. Несколько раз бегала в садик за Людочкой, встречала Володю возле школы.

«Теперь и отказаться неловко», — досадовала Наташа и думала о том, что бы преподнести имениннице в подарок.

Надев платье, она подошла к туалетному столику. На нем стояла новенькая коробка духов. «Вот и подарю», — обрадовалась Наташа и перевязала коробку голубой лентой.

В квартире Дины гремела радиола. Гости танцевали какой-то очень быстрый фокстрот. Увидев Наташу, хозяйка остановила пластинку, крикнула:

— Товарищи, виновница нашей задержки пришла!

Все подбежали к Наташе, схватили ее под руки, повели к столу. Появился Глеб. Тот самый Глеб, что провожал когда-то Наташу из квартиры генерала до машины. Только теперь он был одет в новую отлично пригнанную военную форму и на погонах его поблескивала крупная майорская звездочка. Он смело подал вошедшей руку и, как старый знакомый, громко произнес:

— Рад приветствовать спасителя душ человеческих!

Она сделала несколько шагов и остановилась в растерянности. Глеб бесцеремонно взял у нее подарок и передал имениннице:

— Дин-дин, принимай дары волхвов!

На столе зазвенели рюмки. Откинув назад черные волосы, Глеб торжественно поднял руку:

— Прошу внимания! Сей тост, друзья, за тайны лет благословенных!

Наташа не поняла его слов. Но все захлопали в ладоши, восторженно закричали. Глеб первым выпил вино, замотал головой, отчего волосы у него упали на лоб.

Когда налили по второй рюмке, он повернулся к Наташе и подмигнул заговорщически:

— А эту за вас, богиня крас… — Но почему-то замялся, помолчал и сказал уже серьезно: — Выпьем за медицину.

Наташа выпила и закашлялась:

— Что вы налили мне, молодой человек? Наверно, коньяку подмешали?

Снова заиграла радиола. Глеб пригласил Наташу танцевать.

Кто-то из женщин заметил, смеясь:

— Товарищи, Глеб тонет. Бросайте спасательные круги!

Дина, танцуя, все время кивала Наташе и улыбалась, как бы говоря: «Видишь, как весело, а ты не хотела идти». Поравнявшись с Глебом, она шепнула ему:

— Поздравляю с успехом.

Ее слова сконфузили Наташу. Взглянув на довольно улыбающегося партнера, она быстро отвела его руку и отошла к окну. Тогда он выключил радиолу и крикнул:

— По местам, друзья! Да здравствует священный звон бокалов! Пусть бог вина развеет наши грезы.

Гости восторженно зааплодировали и направились к столу. Глеб придвинулся вплотную к Наташе.

— Я был сражен копьем чудесной феи, — артистически произнес он и подлил ей вина.

Наташа хотела пересесть к Дине, но Глеб взял ее за руку и прошептал на ухо:

— Не торопитесь терять защитника рукописи вашего мужа.

Наташа недоуменно вскинула глаза.

— Вы что-нибудь знаете?

Глеб утвердительно кивнул головой.

— Что же, говорите скорей!

— Здесь не могу. Военная тайна. — Он улыбнулся, странно блеснув глазами. У Наташи часто застучало сердце, лицо загорелось. Мучительно забилась мысль: «Неужели неудача с рукописью? Но при чем тут Глеб? Может, он слышал разговор отца? А может, он как раз и работает в той самой редакции, куда попали главы Сережиной рукописи?» Она придвинулась к Глебу ближе и тихо спросила его об этом.

— Нет, — так же тихо ответил Глеб. — Ваш покорный слуга парит в других сферах. Но сферы, как известно, заборов не имеют. К тому же всякий опытный пилот… — Он поджал губы и многозначительно прищурился.

Наташа не отводила от него взгляда.

— Говорите же! Прошу вас.

Вместо ответа он снова пригласил ее танцевать. Наташа быстро встала и положила руку ему на плечо. Нетерпение узнать «военную тайну» разжигало ее все больше. А Глеб только загадочно улыбался.

— Не торопитесь, Наталья Мироновна, всему свой черед, — говорил он, обхватив ее за талию. Она возмутилась:

— Я не могу с вами танцевать.

— Извините, — сказал Глеб, став на минуту серьезным.

Наташе стало душно. Она вышла в прихожую. Глеб направился следом. И сразу же его улыбающиеся губы потянулись к ее щеке. Она испуганно вздрогнула, оттолкнула чужие руки, выбежала на лестничную площадку и нажала пуговку звонка своей квартиры.

— Ты чего так быстро вернулась? — спросила Анастасия Харитоновна, глядя на взволнованное лицо дочери.

Наташа молча прошла в спальню. Ее душила обида. Она была готова расплакаться, но изо всех сил сдерживала себя, повторяя мысленно: «Зачем я пошла, зачем?» Не снимая платья, села на стул, стиснула голову руками, и вдруг в памяти всплыл случай, происшедший более трех лет назад на полуострове Дальнем.

В выходной день Наташа ехала с мужем в тайгу. Жарило солнце. Дорога петляла меж крутых холмов, обрывистых балок, по-кошачьи горбилась на взлобках, ныряла в густые заросли ольхи и кедровика. Открытый «газик» бежал легко и бесшумно. Остановились на поляне, стиснутой высокими деревьями. Сергей с шофером засуетились возле машины, а Наташа, возбужденная и радостная, побежала по тропинке в зеленые заросли. Над ней шатрами повисли упругие ветви кедров. Терпким смолистым настоем ударила в лицо прохлада, опьянила, закружила голову. А впереди уже манили новые шатры, еще более роскошные и причудливые.

Она не заметила, как вдруг оказалась на поляне, заросшей высокой травой. Остановилась, повернула назад и опять попала на ту же поляну. Куда идти? Сложила рупором ладони, крикнула изо всех сил: «Сере-е-жа-а!» Звук потух сразу же, не пробив плотных сплетений кедровника. Наташа кричала еще и еще, к каждый раз тоненький голосок ее словно трепетал, сдавленный густой тишиной тайги.

Постояв, снова побежала наугад, пробиваясь через упругие таежные заросли. Но кедры обступали ее все плотнее. И в тот момент, когда, охваченная тревогой, она была уже не в состоянии сдержать слезы, из-за кустов вдруг вышел Сергей. «Ты что, с ума сошла, — сказал он с радостью и злостью. — Это ведь не сад, а тайга-матушка. С ней шутки плохи». Наташа бросилась к нему, обняла, прижалась губами…

Сейчас перед Наташей не было тайги. Но сердце билось так же тревожно. Длинные руки Глеба словно душили ее, хотелось их оттолкнуть, сбросить с себя… Она трепетала, охваченная чувством горькой досады и негодования.

2

Спустя два дня Наташе на квартиру позвонил генерал и пригласил ее приехать к нему в академию.

— Если можете, то, пожалуйста, сейчас, — сказал он приветливо. — Я пришлю машину.

Было около девяти вечера. Наташа встревожилась: «Что это значит? Неужели опять что-нибудь с женой? Тогда почему в академию? А может, неприятность какая с рукописью? Но почему обязательно неприятность? Нет, лучше не гадать».

При входе в здание академии Наташу встретил молодой офицер — дежурный. Он проводил ее по широкой лестнице на второй этаж и, попросив минуточку обождать, пошел доложить начальнику.

— Да, да, прошу! — раздался громкий голос из глубины кабинета. Генерал встал из-за стола и пригласил Наташу садиться. — Вы извините, что побеспокоил в такой час. Очень нужно. Мне помнится, вы жаловались на то, что не можете по душе устроиться на работу. Могу сообщить: сейчас в медпункте академии нет врача-терапевта. Если желаете — рад помочь.

Наташа так смутилась, что не нашлась даже, что ответить. А он продолжал:

— Теперь ведь я знаю вас не только как жену своего бывшего слушателя, но и как внимательного специалиста и могу рекомендовать со спокойной душой.

— Я очень вам благодарна, — сказала наконец Наташа. — И будь это раньше, пошла бы с превеликой радостью. А сейчас… сейчас мне жаль, что вы столько беспокоились.

— Да какое тут беспокойство? Сущие мелочи. Вот супругу вашему я со своим журналом хлопот, кажется, наделал немалых. Ну, значит, не желаете к нам? Смотрите. Если, конечно, закрепились, привыкли. А я думал, что вы еще на перепутье.

Генерал помолчал, посмотрел на собеседницу и вдруг опять заговорил о журнале, о каких-то хлопотах, которые предстоят Мельникову.

— Вероятно, забраковали рукопись? — предположила Наташа.

— Видите, какая вещь? — Генерал неторопливо опустился на стул. — Я только что с заседания редколлегии. Читали, думали, был очень большой разговор. Отмечены несомненные достоинства. Даже, знаете, разгорелся спор…

— И что же, если не секрет, решили? — как можно сдержаннее спросила Наташа.

— Видите ли, — тихо ответил генерал. — Редколлегия решила принять лишь те главы, в которых освещаются события Великой Отечественной войны, но при условии, если автор согласится осветить шире некоторые моменты. Что же касается других глав, в них много спорного. И судить по ним о значимости поставленных проблем пока весьма трудно. Наташа пожала плечами.

— Я не очень понимаю. Выходит, рукопись не годится?

— Нет, просто нужна небольшая доработка, и главы о боевом опыте увидят свет. Думаю, что это неплохо.

— Возможно, — согласилась Наташа. — Но я не знаю, как Сережа?

— Законный вопрос. Признаться, меня тоже беспокоит это. Вероятно, завтра из редакции отправят автору письмо. Хорошо бы и вы его подбодрили. Можете сослаться на наш разговор. Скажу откровенно, мне очень хочется увидеть труды Мельникова на страницах журнала. Я уважаю его как своего воспитанника и способного офицера.

Наташа чуть было не сказала ему «спасибо», но посчитала неудобным и просто пообещала:

— Хорошо, я ему напишу.

Генерал еще раз извинился, что побеспокоил Наташу, и проводил ее к машине.

Москва была в густом тумане. Он затопил все улицы, переулки, мостовые. Фонари светились тускло и расплывчато, будто сквозь мутную воду. На всех домах и деревьях лежала тяжелая пелена мохнатого инея.

* * *

В следующий вечер, когда Наташа торопилась в лекционный зал медицинского института, где профессор Федотов должен был рассказывать о новых достижениях в диагностике и лечении сердца, ее неожиданно догнал Глеб. Она хотела ускорить шаги, чтобы не разговаривать с ним и не идти рядом. Но Глеб был в военной форме и держал себя так вежливо, так извинялся за свое поведение на вечеринке, что Наташа невольно смягчилась и решила идти как шла, спокойно и строго.

Глеб говорил на сугубо деловые темы. Рассказывал о только что закончившейся встрече с участниками обороны столицы, похлопывал висевший сбоку фотоаппарат и похвалялся какими-то на редкость удачными снимками, сделанными с борта самолета над местами боев. Потом, словно по секрету, сообщил о выходящем на экраны фильме, где показана очень трогательная судьба молодого врача, который после института попадает на восток и там оказывается далеко в океане на суденышке с испорченным мотором. После невероятных испытаний врача спасают пограничные катера.

— История вроде вашей, — сказал Глеб, улыбнувшись.

Наташа удивилась:

— Откуда вы знаете мою историю?

— Я все знаю, — похвастался Глеб, но тут же поправился: — Нет, не все. К сожалению, не знаю характера вашего мужа.

— А это вам и не нужно.

— Не торопитесь, — погрозил пальцем Глеб. — А вдруг мы с ним станем самыми близкими друзьями? Не допускаете? А я допускаю. Даже надеюсь, что будем пить шампанское по этому поводу. И, возможно, очень скоро.

Наташа скривила губы, ничего не ответила. Глеб грустно вздохнул:

— Эх, женщина! Ну как мне убедить вас? Конечно, об авторе записок я могу кое-что узнать в отделе кадров. Но этого мало.

Наташа продолжала молчать. Глеб подождал, нервно постучал пальцами по фотоаппарату и тихо продекламировал:

— Испепеленный недоверием, я все же удалюсь без гнева. Прощайте, уважаемая Наталья Мироновна. Интервью не состоялось по причине, весьма невнятной. Жаль.

Оставшись одна, Наташа подумала: «А может, и в самом деле у него намерение помочь Сереже? Да и вел он себя совсем не так, как на именинах у Дины. Там коньяк в нем играл, а здесь все как надо, без грубости».

Замедлив шаги, Наташа посмотрела назад. Глеб уже был далеко. Его тонкая подвижная фигура в темно-серой шинели то появлялась среди пешеходов, то пропадала.

«Ну и пусть, — сказала себе Наташа. — Если хочет помочь, поможет. А разговор со мной совсем ни к чему. Это даже неприлично».

Возле института народу — не пройти. Кроме студентов, сюда пришли врачи и просто те,кто знал профессора и с нетерпением ожидал его новых открытий.

Наташа с трудом пробилась в помещение. Но и здесь, в сутолоке и шуме, неприятные мысли о Глебе не переставали волновать ее. Она остановилась возле окна, задумалась. Не заметила даже, как подошел Федотов.

— Что с вами? Почему взволнованы?

Наташа хотела признаться, что была неприятная встреча, но удержалась, только поморщилась. Федотов достал из кармана пенсне.

— Нервы, голуба, нервы. Хитрая это штука! Вы знаете, один академик путем раздражения нервной системы вызвал у обезьяны различные заболевания. Даже злокачественную опухоль. — Он посадил на нос пенсне и поднял указательный палец. — Нервы — это оборона. Да, да, настоящая укрепленная полоса. Кстати сказать, управляемая полоса.

— Но не все же могут управлять, — заметила Наташа.

Федотов задумался:

— Видимо, так. Но вот мне шестьдесят семь, а я, как видите, не позволяю себе охать и тому подобное. И на сердце не жалуюсь. На шестой этаж еще без отдыха взбираюсь. Вот так.

— У вас, Юрий Максимович, наверно, какой-нибудь тайный регулятор нервной системы имеется, — пошутила Наташа. — Держите, небось, в кармане да нажимаете на кнопки, когда нужно.

— А что, неплохо бы! — Федотов улыбнулся, прищелкнув пальцами. — Но чего нет, того нет. Вот запасной регулятор сердечной деятельности скоро будем испытывать. Это, скажу вам по секрету, штучка важная. И главное, небольшая, работает от сухих батарей. Берите и хотите — в тайгу на собаках везите, хотите — к рыбакам на льдину.

Наташа радостно всплеснула руками.

— Ой, как это нужно, Юрий Максимович! Иной раз ведь несколько минут все решают. Поддержи искусственно пульсацию — и человек жив.

— Вот-вот, особенно при тяжелых травмах и сложных операциях, — сказал Федотов и заторопился в зал. Наташа пошла следом, все еще вспоминая то, что было на улице.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Нечаеву приснился далекий пограничный городок, тот самый городок с молодыми серебристыми тополями, где его, двенадцатилетнего парнишку, настигла когда-то война. Очнувшись от сна, он сразу представил весь ужас этого события. Вначале завыли сирены, затем что-то грохнуло, посыпалось, зазвенело. Мать сдернула его за руку с кровати, потащила на улицу. Отец задержался, и вся трехэтажная громадина кирпичного дома, рухнув, погребла его под своими развалинами.

Потом сын и мать шли на восток. Шли торопливо, не отдыхая, стараясь угнаться за пылившими на дорогах повозками. А позади не переставала греметь канонада. Порой этот гром настигал людей, как черная грозовая туча, прижимал их к горячей земле, осыпал звенящим дождем осколков, но люди поднимались и снова шли.

Война занесла Нечаевых в Сызрань. Они поселились в маленьком домике на берегу Волги. Мать стала работать в швейной мастерской. Сын поступил в школу. Но едва успел он опомниться от первых потрясений, навалилась новая беда: от сердечного приступа скончалась мать. А дальше… дальше детский дом, чужие люди… «Да разве только один я прошел по такой дорожке? — вздохнув, подумал Нечаев. — Многие прошли. И страх и голод побороли. А главное, выстояли, победили и назло врагам стали еще сильнее». Он резко откинул край одеяла и, стараясь не думать больше ни о войне, ни о тяжелом детстве, поднял голову.

В его маленькой холостяцкой комнатке было еще темно. Только на подернутых морозом окнах бледной синевой растекался рассвет. В доме стояла гнетущая тишина. На улице тоже царил покой, какого не было уже больше суток, пока бушевал буран.

«Значит, отвоевали силы небесные», — решил Нечаев, повернувшись на спину, и сразу вспомнил о Груздеве. В голове сплелись в один узел и разговор со старичком в домике Чигиринского сельсовета, и беседа с его черноглазой внучкой, которая очень ласково называла Груздева Митей, и мучительная мысль о том, что уход ефрейтора с занятий в село уже не первый.

Вместе с тем Нечаев чувствовал, что происшествие с Груздевым таит в себе еще что-то важное, и в этом важном ему хотелось тщательно разобраться.

Он спустил ноги с кровати, поймал ими на полу тапочки и подошел к окну. В небольшом просвете на замороженном стекле был виден кусок улицы. Все казалось пустынным. На месте дороги горбатились высокие наносы. У соседнего дома сугроб доставал чуть не до крыши.

Любуясь сугробом, Нечаев продолжал, однако, думать о Груздеве. У него постепенно возник план беседы с ним. «Поговорю сегодня же. Пойду на гауптвахту и там поговорю спокойно, как товарищ с товарищем. Нужно расположить человека, добиться откровенности».

Рассвет медленно входил в комнату. Растекаясь по стенам и полу, он метил синеватыми пятнами кровать, стол с книгами, тумбочку, накрытую бумагой.

Нечаев поглядел на бумагу и вдруг вспомнил свой переезд из гостиницы в эту маленькую комнату. Был август. Выходной день. Двое солдат помогали ему заносить вещи, подсказывали, как лучше их расставить.

Последней принесли тумбочку, обыкновенную солдатскую тумбочку, взятую на время из гарнизонного склада. Поставили ее возле кровати. С улицы в раскрытые двери заглянула соседка Ольга Борисовна, весело сказала: «С новосельем вас, товарищ капитан». Он ответил «спасибо» и попросил ее окинуть женским оком обстановку. Она зашла в комнату и сразу начала распоряжаться: «Кровать подвиньте вот к этой стенке. Стол вот сюда переставьте. А тумбочку… тумбочку надо накрыть. Обождите, у меня есть кое-что». Сходила домой, принесла большой лист голубой бумаги, быстро примерила его, пригладила, и тумбочка приняла совсем другой вид. «Ну вот», — сказала Ольга Борисовна и, посмотрев на Нечаева, улыбнулась.

С тех пор прошло более четырех месяцев. Бумага на тумбочке давно уже выцвела. Однако заменять ее Нечаев не собирался. Ему приятно было смотреть на этот скромный подарок и думать об Ольге Борисовне.

Однажды, возвращаясь вместе с ней из клуба, он сказал, переборов неловкость: «А ваша бумага все лежит у меня на тумбочке». Спутница посмотрела на него чуть растерянными глазами, тихо заметила: «Какой вы бережливый». Потом попрощалась и ушла…

Сейчас, ожидая, пока рассвет заполнит всю комнату, Нечаев подумал: «Неужели она не догадалась тогда, почему я сказал ей о бумаге?» Он шумно вздохнул и посмотрел на часы. Идти в батальон было рано, в столовую — тоже. А бездействие томило. Тихо, чтобы не потревожить соседей, он отыскал в коридорчике деревянную лопату и вышел на улицу. Свежие сугробы лежали у крыльца, как заснувшие белые медведи. Прежде чем прикоснуться к ним лопатой, Нечаев постоял с минуту на крыльце, полюбовался мастерством лихого степняка, вволю погулявшего над спящим городком, потом принялся за работу.

Сначала он прорыл дорожку до середины улицы. Воткнув лопату в снег, посмотрел назад. Получилась настоящая траншея. Нечаев присел на корточки. Края траншеи были вровень с его плечами. «Вот поднасыпал. Еще бы сутки побушевал — и укрыл с головой».

Немного отдохнув, он стал прокладывать вторую дорожку, теперь уже от крыльца к соседнему дому, где живет Ольга Борисовна. Делал он это с необычной торопливостью, время от времени поглядывая на ее окно. Ему хотелось расчистить снег до того, как проснется молодая хозяйка. Он уже представил себе: откроется дверь, выйдет Ольга Борисовна на крыльцо и удивленно всплеснет руками. Она, конечно, догадается, кто это сделал. Догадавшись, что-то подумает. А что?

Проделав дорожку до самого крыльца, Нечаев вскинул на плечо лопату, но уйти не успел, Ольга Борисовна открыла дверь.

— Товарищ капитан!.. Что вы придумали? Ведь столько труда. Зачем?

— Просто так, — растерянно сказал Нечаев, — расчистил, и все. Если не нравится, извините.

Ольга Борисовна улыбнулась.

— Ну, спасибо.

— Пожалуйста.

Он повернулся и зашагал к своему крыльцу, в душе ругая себя за нелепую выдумку: «Постарался, называется, снежок расчистил, а она «товарищ капитан». Будто нет у меня имени. Эх, Ольга, Ольга. Холодный ты человек». И долго потом не мог успокоиться…

Во второй половине дня, освободившись от неотложных дел в батальоне, Нечаев отправился к Груздеву. Низенький домишко с грозным названием «гауптвахта» стоял у самой реки. Издали он был похож на обыкновенную сельскую постройку. Но стоило подойти поближе — и впечатление менялось. Домишко окружала колючая проволока, а у проходной будки стоял часовой в тулупе.

Когда Нечаев подошел поближе, часовой тряхнул автоматом, повелительно крикнул:

— Стой!

Затем он тронул пальцем сигнальную кнопку на стенке будки и вызвал коменданта. Рослый офицер, переговорив с Нечаевым, завел его в крошечную комнату, предназначенную для свиданий. Минут через пять туда же вошел Груздев, без ремня, хмурый и неловкий. Вошел и остановился, уставив отчужденный взгляд в угол.

— Садитесь, — тихо сказал Нечаев. Ефрейтор будто не слышал, продолжал смотреть в сторону. Лицо его заметно осунулось, стало серым, злым.

— Садитесь, Груздев, — повторил капитан. — Переборите вы свою обиду. Сил, что ли, не хватает?

Ефрейтор тяжело вздохнул, медленно опустился на табурет.

Нечаев кивнул ему:

— Ну вот. А то, знаете, как-то неловко даже видеть вас таким… Будто никогда в трудной обстановке не бывали. Ведь это не так, я знаю…

Капитан говорил и все время следил за лицом ефрейтора. Оно казалось каменным. Только высохшие губы изредка шевелились, да на виске чуть повыше глаза часто вздрагивало крошечное коричневое пятнышко, похожее на родинку. Нечаев никогда раньше не замечал этого пятнышка, не замечал, вероятно, потому, что не присматривался к Груздеву так пристально, как сейчас.

Ему на мгновение припомнился тот вечер после стрельб, когда ефрейтор неожиданно лег на койку и заявил, что болен. Почти полчаса просидел с ним тогда Нечаев, но так и не понял, действительно человек заболел или притворился. Это воспоминание встревожило его. Сразу возник вопрос: удастся сегодня расположить Груздева к откровенности или нет? Нечаев подумал и, не отрывая взгляда от коричневого пятнышка, спросил:

— Вы недовольны, что я пришел?

Ефрейтор продолжал молчать.

— Странно, Груздев. Вы же не робкий школьник, а солдат. Откуда у вас эта хандра? — Нечаев снял шапку, расстегнул шинель и сел поудобнее на табурете. — Скажите, вы помните последние окружные стрелковые состязания?

— А что? — удивился неожиданному вопросу ефрейтор и посмотрел на капитана.

— Я хочу знать, помните или нет?

Груздев неловко качнул головой:

— Как же не помнить?

— И я помню, — сказал, Нечаев. — Очень радовался тогда вашим успехам. Расцеловал вас при всех солдатах. И вдруг… — Он развел руками. — Такая нелепость. Непонятно.

— Где же тут понять? — медленно и глуховато произнес Груздев. — Был чемпион, а теперь арестант. За колючую проволоку определили. На работу под автоматом водят. Да что толковать? Меня, товарищ капитан, с детства судьба не жалует. У немцев за проволокой сидел…

Губы его вдруг задергались, брови поползли вниз, и весь он как-то сжался, будто пружина, громко и прерывисто засопел. Потом опустил голову и заплакал. Нечаев, сначала растерялся. Но тут же, взяв себя в руки, сказал серьезным тоном:

— Слабость это, Груздев. К тому же непростительная. Я ведь тоже круглым сиротой остался. В детском доме рос. Выходит, и мне надо слезы лить: пожалейте, дескать, сделайте снисхождение.

Ефрейтор вскинул голову и долго в упор смотрел на Нечаева, словно не узнавал его. Потом достал из кармана платок и стал вытирать лицо.

— Извините, товарищ капитан. Я не о том. У меня, знаете… Ну, как бы сказать…

— Знаю: обида, — вставил Нечаев. — Считаете, напрасно вас наказали? Вы думаете, что никому не известны ваши прошлые походы к Татьяне?

Груздев испуганно вытянулся. Потом, немного успокоившись, спросил явно виноватым голосом:

— А вы знаете?

Капитан утвердительно кивнул головой и после небольшой, паузы сказал:

— Вот что, Груздев. Я не следователь, протоколов составлять не собираюсь. Если вы человек прямой, честный, а я верю, что вы именно такой, давайте поговорим откровенно, начистоту. Ладно?

Груздев помолчал, потер большой ладонью покрасневшее лицо и вдруг изо всей силы рубанул ею перед собой:

— Ладно, товарищ капитан, расскажу все…

Сквозь железную решетку окна в комнату проник лучик неяркого зимнего солнца и лег узкой дорожкой к ногам ефрейтора.

2

В то время, когда Нечаев разговаривал с Груздевым на гауптвахте, Мельников и Степшин сидели в штабной комнате, рассматривая полевую карту с печатью на белой каемке:

«Академия имени М. В. Фрунзе».

— Что ж, — вслух рассуждал комбат, бродя взглядом по красным и синим тактическим обозначениям. — Замечания академии, по-моему, справедливы. Оборона соединения выглядит у вас действительно староватой. Свежей мысли не чувствуется…

— Не знаю, — сказал Степшин, — я руководствовался уставом.

Мельников улыбнулся и, немного подумав, спросил:

— А разве устав не обязывает проявлять инициативу? Должен сказать, что узковато мы смотрим подчас на уставы, Игорь Ильич. Вот так врежемся всеми мыслями в карту, в разработки, а что делается вокруг, не видим, будто на необитаемом острове живем. А ведь события накатываются довольно бурно. Читали о так называемой «Королевской битве»?

Степшин неловко пошевелил плечами:

— Слышал, но подробностей, признаться, не знаю.

— Напрасно. Советую изучить. Эти маневры империалисты провели с учетом ядерных сил. И с довольно явным намерением. А теперь насчет вашей обороны. — Мельников взял из деревянного стаканчика карандаш и провел им по зубчатой красной линии на карте. — Начнем с позиций. Такие вот позиции мы строили в Отечественную войну. Но если тогда они удовлетворяли нас, то теперь, я полагаю, не удовлетворят. Они слишком линейны для современных условий. Их совсем нетрудно разгадать. Достаточно с самолета-разведчика сделать один снимок — и ваши позиции будут на нем как на ладони. Такую оборону легко подвергнуть атомному удару. Полагаю, что это серьезный недостаток в вашем решении.

Майор молчал. Навалившись локтями на карту, он то поджимал, то вытягивал тонкие губы, отчего в худощавом лице его моментами появлялось что-то острое, птичье. А Мельников продолжал водить карандашом по карте и спокойно говорил:

— Теперь насчет противотанкового резерва. Тут вы учли последние изменения. Да и расположили резерв в таком месте, откуда удобно маневрировать. Может, позиции для развертывания не все удачны. Левую, например, я бы несколько передвинул. Но это вопрос не принципиальный. А вот с организацией противотанкового района не согласен. Опять вы забыли о противоатомной защите.

— А стоит ли так усложнять обстановку? — спросил Степшин, явно обеспокоенный замечаниями комбата. — В задании ничего этого нет.

— Позвольте, позвольте, — остановил его Мельников и, отыскав нужное место на одном из листков, прочитал вслух: — «Наступающий противник имеет все современные средства борьбы». Это как понимать? И даже не будь такой фразы, каждый из нас обязан думать о том, что атомный дьявол на цепь еще не посажен.

Степшин поскреб затылок.

— Если так подходить к решению задачи, то, конечно…

— А как же подходить? — спросил Мельников. — Военная наука гибкости требует. Вот давайте разберемся в слабости вашего противотанкового района. Ведь все огневые средства вы поставили здесь, как говорится, намертво.

— Так положено, — сказал Степшин.

— Так было положено, — поправил его Мельников. — А теперь надо подумать. Не берусь утверждать, Игорь Ильич, но хочу заметить, что такой неподвижный район — хорошая мишень для ракетно-ядерных средств. Самая плохая разведка за двое-трое суток сумеет его нащупать. А если в обороне придется стоять две недели, месяц… Вы представляете?..

— Все это я представляю, но как же быть? — задумался Степшин. — Сделать этот район подвижным?

— Да, — уверенно ответил Мельников. — Так, пожалуй, будет всего разумнее. Конечно, подготовить запасные позиции — дело нелегкое. Но зато вы обеспечите маневренность. Кстати, танкоопасные места у вас имеются и на левом фланге, и на правом. Если хотите, могу дать вам почитать собственные разработки по этому поводу. Правда, в них много дискуссионных положений, но что-нибудь может пригодиться.

— Буду очень благодарен, — сказал Степшин.

Мельников достал из кармана пачку «Казбека» и предложил закурить. Сам он, взяв папиросу, долго разминал ее в пальцах и рассудительно говорил:

— Слишком душа у вас мягкая, Игорь Ильич. Нашему брату, военному, нельзя быть таким. Творческая острота нужна. Вы сами часто говорите офицерам: «Не забывайте о бдительности». А что такое бдительность? Это ведь не просто стоять и в бинокль смотреть. Главное — сильнее врага быть, боевую инициативу в своих руках держать. — Он зажег папиросу, глубоко затянулся и, выпуская синее облако дыма, спросил с мягкой улыбкой: — Не надоел я вам с нравоучениями?

Степшин не ответил, а спустя минуты две проговорил, не отрывая взгляда от карты:

— Выходит, я просто с биноклем стою.

Мельникову показалось, что майор обиделся. Он сказал извиняющимся голосом:

— Я ведь к слову насчет бинокля. Вы уж не очень…

— Нет, нет, — прервал его Степшин. — Это хорошо сказано. Теперь я понимаю, очень даже понимаю.

Мельников впервые видел своего заместителя таким самокритичным. Сразу вспомнился первый разговор с ним в парке у боевых машин, потом беседа в штабе перед стрельбами. Сколько было тогда в словах и поведении этого человека ложной гордости, пренебрежения и скрытой неприязни.

Мельников положил в пепельницу недокуренную папиросу, спросил:

— Так что же, переделаете свою оборону?

— Обязательно, — ответил Степшин.

— Правильно. Какие вопросы возникнут, не стесняйтесь. Если сумею, всегда помогу.

Затем Мельников хотел заговорить с майором о его семейных делах, но в этот момент в комнату вошел возбужденный Нечаев.

— Неприятные новости, товарищ подполковник, — сказал он, снимая шапку к потирая озябшие руки.

— Откуда? — спросил комбат, насторожившись.

— С гауптвахты.

— А ну, рассказывайте.

Втроем сели к столу. Нечаев пригладил волосы, сказал негромко:

— Признался Груздев. В село, говорит, попал случайно: заблудился, а там засиделся у знакомой девушки. Мог утром догнать роту, но не захотел.

— Странно. Почему тогда Крайнов не разобрался? Он же был на месте?

— О Крайнове разговор особый, товарищ подполковник.

— Почему особый?

— А вот почему. Ефрейтор Груздев еще летом дважды уходил к этой девушке. Первый раз с учений, а второй — из расположения части. Командир знал, даже посылал за ним шофера с машиной.

— А вы знали? — спросил комбат, повернувшись к Степшину. Тот отрицательно покачал головой:

— Что же получается?

— Получается то, что Крайнов скрыл происшествия, — уверенно сказал Нечаев. — Решил, вероятно, не выносить сора из избы. А Груздеву он так объяснил: «Счастье твое, что ты чемпион, а то бы разговор иной был».

Слушая Нечаева, Мельников задумчиво качал головой и поглядывал на заместителя. Как-то неловко было ворошить прошлое. Но уж очень крепкая нить связывала то, что было летом, с событием, которое произошло теперь, несколько дней назад. Чтобы оборвать эту нить, не дать ей тянуться дальше, необходимо было принять какие-то меры. А какие? Мельников пристально посмотрел на Степшина, спросил:

— Что будем делать? Вы Крайнова больше знаете.

Степшин молчал, не поднимая глаз на комбата. По мрачному лицу майора было видно, что неожиданное сообщение секретаря ошеломило его. Мельников понимал это. Понимал и то, что неловко ему принимать решение относительно Крайнова единолично. Ведь два чрезвычайных происшествия произошли в то время, когда батальоном командовал Степшин.

— Как же все-таки поступим? — повторил свой вопрос Мельников после длительного молчания. — Давайте вынесем разговор на партийное бюро?

— Я тоже так считаю; — сказал Нечаев. — Заседание можно провести завтра.

Степшин еще с минуту молчал, потом согласился:

— Ладно, выносите на бюро.

— Только с Крайновым предварительно поговорить надо, — сказал комбат, посмотрев на секретаря.

Тот утвердительно кивнул головой.

3

Под вечер пришла подвода из колхоза «Маяк». Приехал на ней сам председатель артели Фархетдинов. Он привязал уставшую пегую лошадь к столбу возле проходной будки и зашел прямо к комбату.

— Привет, начальник!

Мельников поднялся из-за стола, вышел навстречу гостю, весело потряс ему руку.

— Здравствуйте. Прошу, товарищ Фархетдинов, садиться.

— Не могу садиться. Баранов привез. Принимай баранов.

Мельников удивленно посмотрел на гостя.

— Каких? Для чего?

Фархетдинов принялся объяснять, деловито загибая на руке пальцы:

— Большой волк — большой баран — раз. Малый волк — малый баран — два. Колхоз так решил.

— Ах, вон что, — догадался Мельников. — Значит, за убитых волков расплачиваетесь. Вот это зря. Мы ведь просто помощь оказали, а вы — баранов. Честное слово, напрасно. Нет в этом необходимости. Солдаты у нас всем обеспечены, понимаете?

Председатель загадочно улыбнулся:

— Немного понимаем, немного нет. Зачем спорить, начальник? Правление решило, принимай!

Мельников развел руками.

— Тогда обождите, я сейчас доложу. — Он взял телефонную трубку и позвонил Жогину: — Товарищ полковник. Из «Маяка» баранов привезли. Каких? За что? Да за эту самую, за облаву. Кто привез? Сам Фархетдинов. Прийти к вам? Слушаюсь. — Опустив трубку, Мельников повернулся к гостю. — Приглашает полковник, пойдемте.

Жогин встретил Фархетдинова и Мельникова очень сдержанно. Едва успел поздороваться с председателем, сразу же заметил с колкой усмешкой:

— Вы что же это, за помощью ко мне идете, а с баранами в сторону?

— Зачем в сторону, — возразил Фархетдинов. — Совсем не в сторону. Один командир начальник и другой командир начальник. Большой, маленький — все равно начальник.

Полковник недоуменно посмотрел в глаза гостю и, убедившись, что тот говорит вполне серьезно, резко покрутил головой:

— Нет, товарищ Фархетдинов, нам такая теория, извините, не подходит. Армия есть армия. Тут все стоит на единоначалии: учеба и дисциплина. Командир приказывает — подчиненный выполняет. Таков армейский закон.

— Мы знаем армию, — продолжал председатель. — Лучших людей посылаем, сознательных людей.

— Не о том разговор, — сказал Жогин, сдерживая свой обычный пыл. — Люди приходят к нам, конечно, хорошие, сознательные. И в колхозе они, спору нет, работают отлично. Но ведь армия не колхоз. Это каждому ясно. Здесь надо повиноваться и повиноваться беспрекословно, не раздумывая. И если солдата не приучить к этому, то на одном сознании далеко не уедешь. Я знаю по собственному опыту.

— И я знаю, — не сдавался Фархетдинов. — Сам служил. Войну прошел. Сознательный человек — хороший солдат, герой-солдат.

— Опять вы не поняли меня, — недовольно поморщился Жогин, но тут же уступчиво махнул рукой: — Ладно, не будем спорить. Кстати, вы знаете, сколько неприятностей причинила нам облава? Не знаете? Спросите вон у комбата.

Фархетдинов посмотрел на Мельникова, ожидая, что тот скажет. Но подполковник молчал.

— Так вот, — сказал Жогин после небольшой паузы, подойдя вплотную к Фархетдинову. — Эта самая облава кое-кого чуть было из седла не вышибла. Ну теперь умнее будем. — Он покосился на Мельникова, как бы подчеркивая, что ему-то больше всех надо опасаться подобных экспериментов. — А с вами, товарищ Фархетдинов… — Полковник на мгновение задумался. — С вами давайте договоримся ценить и уважать армию. Я уже как-то говорил вам: не требуйте от нас невозможного. Решайте, пожалуйста, вопросы через райком и через комдива.

Фархетдинов снял с головы рыжий треух, беспокойно помял его в крепких узловатых пальцах, сказал серьезно:

— Нехорошо говоришь, начальник. Колхоз наш, армия тоже наша. Зачем делить? Большой вопрос большой начальник решит, маленький вопрос…

— Обождите, — остановил его Жогин. — Люди мы взрослые, функции свои знаем. Ну как вы не поймете, что задача полка боевой подготовкой заниматься, а не облавами? За облавы нам оценки не поставят, благодарности тоже не объявят. Так ведь?

— Совсем не так. Народ благодарит, низкий поклон шлет.

— Это все верно, товарищ Фархетдинов, но аттестацию нам старший начальник пишет. Вот в чем дело-то.

Председатель махнул зажатым в руке треухом, рассерженно выпалил:

— Плохой командир — плохая аттестация, хороший командир — хорошая аттестация. Приказывай, куда баранов девать?

Жогин зло сверкнул глазами, но ничего не ответил. Потом повернулся к Мельникову, сухо сказал:

— Сдайте начпроду. И пусть документ оформит, как полагается.

Выходя из штаба, Мельников смотрел на Фархетдинова и досадовал: «Нехорошо все же получилось. Человек с благодарностью от целого коллектива приехал, и вдруг такая встреча. Это же позор. Неужели полковник не понимает, что не прав?»

Вместе с этой мыслью возникла у Мельникова и другая. Он подумал о том, как бы поправить положение, развеять у гостя то впечатление, которое вынес он из кабинета командира полка.

— Ну, вы, как сдадите баранов на склад, сразу поворачивайте ко мне на квартиру.

— Не надо на квартиру, нехорошо беспокоить, домой поеду, — начал было упираться председатель. Но Мельников и слушать не хотел, стоял на своем:

— Куда вы поедете ночью? Какая необходимость? Прошу ко мне, если дорожите дружбой — не откажетесь. А лошадь в сарай поставим. — Он вытянул руку в сторону офицерских домиков, объяснил: — Примечайте, мой самый крайний слева. Над обрывом стоит. Жду. Смотрите не вздумайте уехать…

Пока Фархетдинов сдавал на продовольственный склад замороженные тушки баранов, а затем с помощью дежурного по батальону устраивал в сарае лошадь, Мельников успел справиться с делами в батальоне и прийти домой. Солнце к этому времени уже скрылось за леском. Из окна было видно, как багровые блики заката, пробиваясь сквозь оголенные, ветви деревьев, красили пурпуром белые крыши домов и сугробы.

Пятна заката лежали в комнате на стенах, книгах, на зеленых тетрадях, из-под которых торчал край большого белого конверта, присланного из редакции военного журнала. Прошло уже много времени с того дня, когда этот конверт был вскрыт. Но горечь и досада, возникшие при первом чтении редакционной записки, не покидали подполковника. Уже в который раз он задавал себе один и тот же вопрос: «Неужели все мои мысли о действиях мелких подразделений в современном бою не заинтересовали редакцию? Неужели ни один поднятый мною вопрос не заслуживает внимания? Нет, не согласен. Надо работать и работать».

Мельников вытащил из стола листок, на котором уже неоднократно принимался писать ответ в редакцию. Конечно, выступить в журнале ему хотелось очень. Но никак не хотелось отрывать военные эпизоды от общего содержания книги. Да и задумал он эти главы не просто для того, чтобы делиться фронтовыми воспоминаниями, а чтобы лучше обосновать свои суждения о действиях войск сегодня. «Ладно, — решил он, сунув листок обратно в стол. — Спешить не стоит. Еще подумаю».

С улицы донесся голос Фархетдинова:

— Эй, кто есть дома?

Мельников, не одеваясь, вышел на крыльцо.

— Заходите, пожалуйста, заходите!

У хозяина для хорошего гостя нашлась бутылка белого виноградного вина, застоявшегося в тумбочке с новогоднего праздника. Выпили по рюмке, разговорились. Мельников стал расспрашивать гостя о делах в колхозе.

— Трудно, — сказал Фархетдинов, стукнув ладонью по колену. — Беспорядков много было. Теперь исправлять надо.

Мельников кивнул головой…

— Вот и выпьем за это.

— Давай, — согласился Фархетдинов.

Опорожнив рюмки, они закусили тоненькими ломтиками голландского сыра. После небольшой паузы Мельников спросил:

— Значит, в «Маяке» неполадки были серьезные?

— А как же? — Фархетдинов отложил вилку и поднял голову. — Раньше нам говорили: «Сейте просо, и все». А зачем просо? Чистых земель для него нет. Удобрений химических тоже нет. Урожай плохой. Никакой выгоды. Еще говорили: «Сейте люцерну». Опять не подходит. Поля занимаем, а толку нет. И ничего не поделаешь — указание.

— А теперь?

— Теперь сами думаем. Залежь распашем. Пшенички еще посеем. Выгода. Коров разведем побольше, овечек. Хорошо будет. Золотой ручеек побежит. И колхозу польза и государству.

Слушая председателя, Мельников внимательно следил за каждым его движением. Не приходилось ему раньше видеть этого человека таким вдумчивым и рассудительным. Будто помолодел Фархетдинов, и глаза у него заблестели, как у молодого.

Под конец ужина пришел Григоренко, весело поздоровался, спросил шутливо:

— Крымским чайком забавляетесь?

— Приходится, — ответил Мельников, — ничего крепкого нет. — Он быстро принес из другой комнаты стул, взял вошедшего под руку, сказал: — Прошу, Петр Сергеевич, садиться. Еще по рюмке есть.

— Ну что же, не откажусь. — Григоренко пригладил волосы, подкрутил кончики усов. — А пришел я, товарищи, вот зачем, — сказал он, повернувшись к Фархетдинову. — Атакуют меня солдаты. Узнали, что приехал председатель колхоза «Маяк», и требуют его на круг. Всем полком требуют. Подать, и точка. Придется внять солдатскому голосу.

— Почему меня требуют? — спросил Фархетдинов, не совсем понимая замполита. — У вас есть начальники, много начальников.

— О делах в колхозе хотят послушать, — объяснил Григоренко.

— Верно, — подсказал Мельников, — нужно выступить.

Фархетдинов подумал и вдруг заулыбался.

— Ладно, будем выступать.

— Вот и хорошо, — сказал Григоренко, встав со стула. — Считайте, товарищ Фархетдинов, что завтра время политинформации ваше. А сейчас… — Он посмотрел на Мельникова и улыбнулся. — Прошу извинить за то, что прервал ужин…

* * *

Послушать председателя колхоза «Маяк?» люди собрались в клубе. Жогин не был намерен присутствовать на этом выступлении. Накануне вечером, когда Григоренко согласовывал с ним свою идею, он сказал мирным тоном: «Ну, ну, слушайте». При этом добавил с шутливой издевкой: «Сами-то не хотите готовиться, вот и придумываете…»

Утром же, как только замполит появился в клубе, полковник немедленно потребовал его к телефону.

— Вам известно, о чем будет говорить Фархетдинов? — послышалось в трубке.

— Вероятно, о колхозных делах, — ответил Григоренко.

— А почему «вероятно»? Вы разве не согласовали?

Григоренко попытался объяснить, что Фархетдинов человек партийный, ответственный, что если он умеет руководить большим коллективом, то уж беседу сумеет провести без подсказки.

— Благодушные вы люди, — возмутился Жогин. — Пустили в полк постороннего человека и сложили перед ним руки, как ангелы. Пусть ходит, пусть говорит что хочет. Очень красиво! Где же ваша бдительность? — Он бросил еще несколько упреков, затем распорядился: — Начинать политинформацию подождите, сейчас приеду сам.

Григоренко недоуменно пожал плечами и опустил трубку.

Через пять минут Жогин был уже в клубе. Поздоровавшись с солдатами, он сразу прошел на сцену и сел за стол, надеясь, что в его присутствии докладчик будет, конечно, держать себя в рамках. А если даже и скажет что лишнее, то уж он, Жогин, сумеет его поправить.

Волнения полковника оказались не напрасными. Рассказав подробно о колхозе, о том, какие произошли в нем изменения, оратор стал затем намекать на то, что было бы неплохо солдатам получше сдружиться с колхозниками, почаще бывать у них.

— Будет дружба — колхоз крепче будет, — говорил он, все больше оживляясь.

Жогин сидел, как на иголках. Его волновали не только слова Фархетдинова, но и то, что солдаты одобрительно кивали докладчику, как бы говоря: «Правильно, поможем».

Полковник встал и, остановив выступающего, сказал серьезно:

— Должен заметить вам, товарищ Фархетдинов, что вопрос этот может решить только командование. А здесь ведь, как видите, солдаты. Они люди подчиненные. Так что не стоит…

— Почему не стоит? — возразил оратор. — Командир решает, солдат выполняет; Попросим хорошо — хорошо выполнит. Мал-мала понимаем. — Он вытер ладонью раскрасневшееся лицо и громко произнес: — Всех приглашаем. Встречать будем. Большой плов сварим!

Солдаты весело зааплодировали.

«Ну и политинформацию придумали, — огорченно вздохнул полковник, покосившись на сидевшего в первом ряду Григоренко. — Какое легкомыслие. И я тоже хорош, дал согласие. Теперь этого Фархетдинова не остановишь». Он отвернул рукав кителя и показал пальцем на часы. Гость кивнул головой и вскоре закончил выступление.

— Будут вопросы, будем отвечать, — сказал он, покидая трибуну. Полковник хотел сделать вид, что не расслышал последних слов оратора, но тут над солдатскими головами поднялась чья-то рука.

— Что там такое? — спросил Жогин.

И все услышали голос Мирзояна:

— Разрешите, товарищ полковник, сказать, что все наши комсомольцы с большой охотой помогут колхозникам. Если, конечно, дозволит командование…

— Все ясно, — сказал Жогин, — Садитесь!

Кто-то еще поднял руку. Но полковник строго объяснил:

— У нас, товарищи, не собрание. Прений открывать не будем. К тому же время политинформации уже окончено. Командиры могут развести роты по местам.

Когда клуб опустел, Жогин повернулся к Фархетдинову и, чтобы не обострить с ним отношений, сказал с улыбкой:

— Значит, пловом привлечь хотите? А потом водочки предложите. Так, что ли?

— Совсем не так, — замотал головой председатель. — Хорошей дружбе зачем водка? Чай пить будем. Потом плясать пойдем. Присылай плясунов хороших.

— Да что у нас, театр? — удивился Жогин. — Мы не артистов готовим, а солдат.

— Все понимаем. Отличный солдат, отличный плясун. Самодеятельность смотреть надо.

— Ах, вон вы о чем, — догадался Жогин. — Ну, прошу извинить, товарищ Фархетдинов, — тороплюсь на занятия. — Он сухо попрощался с гостем и ушел.

4

В комнате Нечаева уже второй час шло заседание партбюро. От духоты и споров лица у всех были возбужденные, красные. Степшин посмотрел на часы, сказал неуверенно:

— Покурить бы, товарищи?

Ему никто не ответил. Нечаев, оглядев присутствующих, спросил:

— Кто еще говорить хочет?

— Пусть сам Крайнов скажет, — предложил Мельников. — Я лично не удовлетворен его выступлением. Нет в нем партийности, чувствуется стремление уйти от важного вопроса. А мы уйти не можем.

Крайнов сидел возле стенки, облокотившись на спинку стула. Вид у наго был хмурый и немного надменный. Слов Мельникова он будто не слышал и продолжал молчать.

— Будете выступать? — спросил его Нечаев, поблескивая быстрыми зеленоватыми глазами.

— Я не понимаю, — обиженно сказал Крайнов, — это обсуждение вопроса или допрос обвиняемого?

— Требование коммунистов, — ответил секретарь.

С минуту длилось молчание. Видя, что взоры всех присутствующих обращены к нему, Крайнов, не вставая с места, глухо произнес:

— Я уже оказал, что всех подробностей относительно прошлых нарушений Груздева не помню. Да и стоит ли о них вести разговор? С ефрейтором я беседовал, внушал ему. Не наказал потому, что раньше дисциплина у него была отличной. Это всем известно.

— Ладно, — согласился Нечаев. — Допустим, что в первом случае вы поступили так. Ну, а во втором?

— Я говорю вообще.

— Позвольте, но ведь случаи произошли в разное время. К тому же вторично Груздев отсутствовал почти целые сутки. Верно?

— Не помню. Да теперь это и не имеет значения.

Мельников возмутился:

— Как же не имеет? Человек-то на гауптвахту попал.

Крайнов промолчал, поглядывая куда-то вниз.

— Плохая у вас память, — продолжал Мельников. — Может, о последнем происшествии хоть откровенно расскажете? Почему о девушке не доложили?

— Как же я мог доложить о том, чего не знаю?

Мельников посмотрел Крайнову прямо в глаза:

— Напрасно вы нас наивными считаете. Если Груздева будем судить, вам тоже не поздоровится.

Опять воцарилось молчание. Степшин не вытерпел, поднялся и прошел к двери.

— Я все-таки покурю, — сказал он, разминая в пальцах папиросу.

Мельников подумал: «Волнуется человек».

Григоренко все это время сидел молча. Он только медленно поворачивался то в одну, то в другую сторону, внимательно всматриваясь в лица выступающих. Когда почти все высказались, а поведение Крайнова осталось неизменным, он вдруг вскинул голову и попросил слова:

— По-моему, всем ясно, — заговорил он мягким негромким баском, — ясно, что падение Груздева произошло из-за нетребовательности коммуниста Крайнова. Крайнов скрыл происшествие и тем самым открыл путь к новому проступку. Именно такие выводы, мне кажется, и должно сделать бюро.

— Я не согласен, — повысил голос Крайнов. — Это неправильно. К тому же бюро не может, не имеет права…

— Что ж, — сказал Григоренко, не теряя спокойствия. — Обсудим ваше поведение на бюро полковой парторганизации. А если нужно будет, поставим вопрос перед партийной комиссией.

Крайнов снова хотел возразить, но только махнул рукой и еще больше нахмурился.

Когда участники заседания стали расходиться, появился Жогин. Ответив на приветствия офицеров, спросил сдержанно:

— Что у вас тут за совет?

— Бюро состоялось, — ответил Мельников.

— По какому поводу?

Комбат почувствовал неловкость, посмотрел на Григоренко. Тот понял его и стал объяснять сам.

— Повод очень серьезный, товарищ полковник. Придется разговор вести большой.

— А ну-ка, расскажите. — Жогин отвернул полу шинели, чтобы не помять, и присел на стул. Григоренко, Мельников и Нечаев тоже сели. Слушая замполита, полковник заметно нервничал. Желтоватое лицо его багровело. Бросив недоверчивый взгляд на комбата, он вдруг ударил ладонью по колену:

— Ясно!

Встал, заходил торопливо по комнате. Остановившись перед Мельниковым, повторил:

— Все ясно. Вы хотите замазать свои грехи с облавой. Выгораживаетесь. Черните все прошлое, чтобы выглядеть чистым. Очень красиво! — Прошел еще раз по комнате и снова повернулся к Мельникову: — Вторые стрельбы получаются. Ну нет, на этот раз ваш номер не пройдет. Сами облаву организовали, сами отвечать будете.

— Да дело тут не в облаве, а в системе воспитания, — попытался объяснить Григоренко.

Жогин остановил его:

— Вы мне свои лекции не читайте. Я все прекрасно понимаю. Не Крайнова, а Мельникова обсуждать надо. Вот так!

Он резко повернулся, и вышел из комнаты. Григоренко еще с, минуту постоял на месте, задумчиво посматривая куда-то в сторону. Потом, словно забыв о Жогине, сказал спокойно:

— Ну, значит, ставим на бюро полковой парторганизации.

На улицу вышли втроем. Постояли, посмотрели на яркие звезды, распрощались. Мельников шагал домой медленно, пытаясь совладать с тревожными мыслями: «Как все это получилось… Действительно, можно подумать, что я специально копаюсь в прошлом батальона. Полковник так и сказал: «Вторые стрельбы получаются». Хорошо еще, что начали разговор с Крайновым на бюро, а не в административном порядке. Иначе быть бы не такому грому. А впрочем, гром еще может грянуть. Жогин не успокоится. Я, кажется, начинаю понимать его характер».

Размышляя, Мельников не заметил, как подошел к дому. Остановившись у крыльца, посмотрел в сторону реки. Под яркими звездами верхушки деревьев сверкали, будто хрустальные. Из-за реки донесся длинный басовитый гудок паровоза. Потом невидимой волной накатился и постепенно пропал дробный шум пассажирского поезда. «Кажется, на Москву», — подумал Мельников тоскливо. И голову заполнили мысли о семье. Он зашел в дом, разделся и вынул из кармана зеленый конверт с письмом Наташи.

Это письмо Мельников получил перед заседанием бюро. Наташа впервые не упрекала мужа за переезд в степную глухомань, не жаловалась на свою судьбу. Она писала:

«Милый Сережа, здравствуй. Ужасно скучаю. Кажется, пошла бы пешком в эту самую приуральскую степь, чтобы повидаться с тобой. Не знаю, сколько еще будем в разлуке. Это мучительно. В то же время хочу подольше побыть в Москве. Странно, да? Не удивляйся. Рассуди сам. Ведь я нахожусь в центре медицинской науки. У самых ее родников. И вдруг… Пойми, дорогой, мне хочется знать все. Я сейчас, как губка, впитываю в себя каждую новую научную мысль. Стараюсь не пропустить ничего. Профессор Федотов относится ко мне с удивительным вниманием. О детях не волнуйся. Здоровы. Володя вчера принес пятерку по письму. Старая болезнь молчит. Ах, Сережа, как досадно, что мы врозь. Я так устала от всего. Отдохну только с тобой. Да, как у тебя дела с редакцией журнала? Почему об этом не сообщаешь мне? Надеюсь, что все будет хорошо. Начальник академии, вероятно, в редколлегии очень влиятельный человек. Пиши ему чаще».

Прочитав письмо дважды, Мельников сказал вслух:

— Эх ты, девчонка, девчонка!

Он положил письмо на стол, снял не торопясь китель и пошел к кровати.

5

В выходной день Мельников проснулся, как всегда, ровно в семь. Натянув сапоги, проделал несколько энергичных гимнастических упражнений, затем сбросил нательную рубаху и выбежал на улицу. Растирать тело снегом давно стало его привычкой.

На улице было еще темно. За ночь все вокруг покрылось свежей порошей. Сергей хватал снег пригоршнями, жадно прижимал его к горячему телу, громко покрякивал. Снег на теле таял мгновенно, будто на разогретой плите, и тонкими струйками сбегал с плеч, рук, подбородка.

Распалив докрасна грудь и спину, Мельников зашел в дом, умылся и тщательно растер кожу мохнатым полотенцем. Затем, наскоро позавтракав и выпив из термоса стакан чаю, уселся за стол. Прежде чем сосредоточиться над рукописью, придвинул к себе газету с окаймленной красным карандашом заметкой из-за рубежа «По следам «Ноева ковчега». Другой бы, может, не обратил на нее особого внимания или недоуменно пожал плечами: вот, мол, чудаки господа империалисты. Делать им нечего, что ли? Но Мельников прочитал заметку еще раз. Повернулся к висевшей на стене карте и долго смотрел на горы Араратские, где, по религиозным преданиям, остановился якобы этот самый ковчег старца Ноя после всемирного потопа. Горы были на турецкой территории и подступали почти вплотную к границе Советской Армении. «Вот это как раз и нужно искателям в поповских мантиях, — подумал Мельников. — Местечко для новой военной базы подыскивают. Атомные ракеты поудобнее разместить стараются. А маскировка-то какая — «Ноевковчег». На простачков рассчитывают».

Больше всего возмущало Мельникова то, что эта подозрительная возня с военными базами усилилась в связи с советскими предложениями о разоружении и запрещении атомного оружия. «Какая великолепная иллюстрация истинных намерений некоторых западных политиков.

Взяв карандаш с циркулем, Сергей тщательно промерил расстояния от Большого Арарата до пограничной реки Аракс и дальше до гор, которые господствуют над Араратом. Сделал пометки, покачал головой: «Неужели господа атомные короли думают, что запугают нас этими базами? Ну нет, у нас нервы крепкие».

Он отодвинул газету, раскрыл одну из зеленых тетрадей, стал вчитываться в последние записи о наступательных действиях подразделения. Потом взял цветные карандаши и чистый лист бумаги. На нем начали появляться извилистые зубчатые линии, овалы, круги и дуги с жирными стрелками, ромбы, квадраты, треугольники, флажки. Для несведущего человека все это — лес темный, а для Мельникова — воображаемое поле боя: траншеи, окопы, танки, артиллерия. И вот среди множества знаков легло на бумагу круглое фиолетовое пятно — эпицентр ядерного взрыва. Как быть дальше? Нужно преодолеть участок, зараженный радиоактивной пылью. Карандаш снова забегал по бумаге, перенося знаки с одного места на другое.

«Вот так, — подумал Мельников. — Именно так. Самостоятельность и маневренность каждого мелкого подразделения — прежде всего». Он поднялся, посмотрел издали на свои тактические обозначения и стал записывать возникшие мысли в тетрадь. Время от времени он внимательно перечитывал написанное, исправлял и писал дальше.

В половине одиннадцатого зазвонил телефон. В трубке послышался извиняющийся голос Григоренко:

— Трудитесь, да? Ну, я оторву вас минут на десять. Зайду сейчас.

— Какой разговор, пожалуйста, — ответил Мельников и подумал: «Видимо, что-то важное».

Григоренко пришел очень скоро. Шинель снимать не стал, только расстегнул. Присаживаясь на стул, кивнул на рукопись, спросил:

— Как подвигается? Жмите, Сергей Иванович. Нужно. И еще вот что. Надо перед людьми выступить. Сделайте доклад, а?

— Это можно. Только тему выбрать надо.

— А вы подумайте.

— Может, о «Королевской битве»?

— Верно, расскажите. Пусть люди знают о кознях империалистов и не благодушничают. Время я намечу.

Григоренко помолчал, глядя себе под ноги, потом снова устремил взгляд на Мельникова:

— А зашел я вот зачем. Демобилизовали ведь вашего замполита.

— Ну? А я все ждал. Думал, придет — легче работать будет.

— Я тоже думал, да видите, как обернулось. Скрутили его раны, болезнь. Два месяца на курорте лечился. Приехал, снова слег. Словом, нужно назначить нового. — Он задумчиво подержался за острый кончик уса, спросил:

— Кого?

Мельников поднял брови.

— Из наших, что ли?

— Конечно, из наших. Начальник политотдела звонил. Говорит, выдвигайте. Завтра утром в политуправление округа сообщить надо. Так что решайте.

— Чего же тут гадать, — сказал Мельников. — Нечаева.

— Правильно. Я тоже так думаю. А он согласен?

— Согласится.

— Ну что ж, — сказал Григоренко, поднимаясь со стула и застегивая шинель. — Значит, решили. Сейчас я к нему зайду, а утром дам знать в политотдел.

Оставшись один, Мельников подумал: «А хорошо, если бы утвердили Нечаева. Человек он умный и, главное, солдата понимает. Это первое качество политработника».

Часа через два пришел Соболь. Широко распахнув дверь, крикнул:

— Здорово, дружба! Ты вое творишь? Из бумаги пот выжимаешь? Напрасный труд!

— Почему напрасный? — Мельников закрыл тетрадь. — Неудачу пророчишь, что ли?

— Не в том дело. Думаю, что не потребуется твоя новая стратегия. В Организации Объединенных Наций вопрос решается. Вот договорятся о разоружении, и бросай свое произведение в печку.

Мельников покачал головой.

— Хорошие мысли, Михаил. Но пока…

— Ну, а если все-таки договорятся? — стоял на своем Соболь. — Буду радоваться со всем человечеством.

— А как же ты со своим трудом?

— Как с трудом-то? — улыбнулся Мельников. — С величайшим удовольствием отправлю его в печь.

Лицо Соболя вытянулось от удивления. Он словно захлебнулся собственными словами:

— Ты… в печку… рукопись. Нет, Серега, не верю! Такой труд — и вдруг сжечь?

— И сожгу. — Мельников подошел к столу, взял одну из тетрадей, как бы готовясь осуществить свое намерение.

Соболь поднял руку и зажмурился, будто увидел что-то яркое.

— Хватит, — сказал он после паузы. — Пойдем лучше ко мне, выпьем коньячку, потом в бильярд сыграем. А?

— Нет, не могу.

— Почему?

— Поработать надо. Сам знаешь, как со временем туго.

— Брось. В выходной отдыхают. — Соболь снял с вешалки шинель. — Одевайся!

— Честное слово, не могу.

— Эх, дружба! Зачерствеешь ты в этом захолустье. Плесенью покроешься.

— Ничего, — усмехнулся Мельников, — из плесени пенициллин делают.

— Знаю, знаю. Бодрячества в тебе много. Надолго ли хватит? Ну ладно, ссориться не будем. Приходи вечерком в клуб. Договорились?

— Вечером приду.

Больше до вечера Мельникова никто не беспокоил. В столовую он попал к ужину. И оттуда сразу же направился в клуб.

В главном зале танцевали под радиолу. Сергей открыл дверь, постоял, отыскивая взглядом Соболя. Не найдя, пошел дальше по вестибюлю. В двух больших комнатах занимались участники художественной самодеятельности: женский хор и группа солдат-плясунов. Хором руководила Мария Семеновна Жогина. Как всегда, в строгом темном платье, она энергично взмахивала руками и пела вместе со всеми. Мельников вспомнил разговор с Григоренко о поездке самодеятельного коллектива в деревню, подождал конца песни и зашел в комнату. Хористки встретили его веселыми возгласами:

— Пожалуйста, пожалуйста, товарищ подполковник.

— Может, споете с нами?

— Бог не одарил талантом, — пошутил Сергей и спросил, чтобы все слышали: — У вас нет желания в одном колхозе побывать? Очень просят. Сам председатель приезжал.

Женщины молчали.

— Не хотите? — повторил вопрос Мельников.

Кто-то ответил:

— А вдруг замерзнем в дороге, отвечать будете?

Прошуршал смех. Мария Семеновна сказала серьезно:

— Чего смеяться? Давайте решать: поедем или нет?

— А на чем ехать, на лыжах?

— Почему на лыжах? Есть клубная машина, — сказал Мельников. — Кстати, она, кажется, с отоплением. Так что можете не беспокоиться. Посадим хор, плясунов из батальона возьмем и поедем.

Снова молчание.

— Перепугались мои артистки, — с усмешкой заметила Мария Семеновна и махнула рукой. — Тепличные все стали. Срам.

— Неправда, Мария Семеновна, — всколыхнулись вдруг женщины. — Сколько раз в лыжных кроссах участвовали.

— А на спевки в пургу разве не приходили?

Мария Семеновна уступчиво сказала:

— Знаю, знаю. Морозоустойчивые. Конечно, в колхоз поедем. Правда?

Женщины завздыхали:

— Ой, так вот сразу и поедем?

— Надо же дома посоветоваться.

— Хорошо! — почти крикнула Мария Семеновна, подняв по привычке руку. — Советуйтесь! Только будьте настойчивы, поняли?

Она явно была за поездку, и Мельников с удовлетворением подумал: «Правильно я сделал, что заговорил с ней. Теперь она не даст им покоя».

Женщины долго еще спорили и шутили по поводу поездки, а когда затихли, Мария Семеновна в упор посмотрела на Мельникова, сказала:

— Вы бы, товарищ подполковник, своих людей подтянули немножко.

— Кого?

— Известно кого, Степшину.

— Что, не ходит на репетиции?

— Ходит, только на другие, — иронически ответила Мария Семеновна. Женщины переглянулись, пряча лукавые усмешки.

— Ладно, поговорю, — пообещал Мельников и, простившись, вышел из комнаты. Сделав несколько шагов, он подумал: «Опять идти к этой Дусе, дипломатию разводить. Тяжелое дело. Жаль все-таки Степшина. Терпеливый он человек. Другой бы минуты не жил с ней под одной крышей, а этот молчит и еще задания для академии выполняет».

Из главного зала по-прежнему доносилась музыка. В приоткрытую дверь были видны танцующие пары. Мельников посмотрел еще немного и зашагал к бильярдной.

В конце вестибюля ему навстречу попался Сокольский с пачкой пластинок. Мельников взял его под руку:

— Подождите, лейтенант, вопрос один есть. Вы самодеятельность когда-нибудь в колхоз вывозили?

— В колхоз? Нет. Никогда.

— А могли бы вывезти?

Лейтенант взял поудобнее пластинки, задумался.

— Как сказать? Смотря куда.

— Ну, хотя бы в «Маяк», можно?

Сокольский вдруг повеселел.

— Можно, товарищ подполковник. Только с начальством согласовать надо.

— Это понятно. А машина ваша с отоплением?

— Так точно, с отоплением.

Мельников хотел еще что-то спросить, но в этот момент появилась Степшина. Она вышла из коридорчика, что соединяет вестибюль со сценой. Сначала Сергею в глаза бросилось ее короткое зеленое платье, потом — необыкновенно высокий валик рыжеватых волос. Прошла она быстро, не глядя по сторонам, и исчезла в главном зале.

«Интересно, где эта фея могла быть?» — подумал Мельников. Но тут из коридорчика вынырнул Соболь с пятнами губной краски на подбородке.

— А, дружба! — крикнул он, весело взмахнув руками. — Жду ведь тебя. Пойдем в бильярдную.

Мельников остановил его, полушепотом спросил:

— Ты где гримировался?

— А что?

— Посмотри в зеркало.

Соболь посмотрел и торопливо стал вытираться носовым платком.

— Нечестно поступаешь, Михаил. Ну что у тебя с ней, любовь?

— А может.

— Зачем тогда прячешься?

— Людей стесняюсь. Слушай, Сергей, ну тебя к дьяволу. Я ведь не спрашиваю, что у вас с Олечкой: любовь или там…

— Ты брось выкручиваться,: — посуровел Мельников. — Я тебе как товарищу говорю: не ломай семью. Понял?

Соболь усмехнулся:

— Пойдем лучше сыграем в бильярд, друже.

Не отвечая, Мельников повернулся и размашисто зашагал к библиотеке.

Ольга Борисовна как взглянула на него, сразу всплеснула руками:

— Что с вами, Сергей Иванович? Вы больны?

— Да, немного нездоровится.

— А зачем ходите? Лежать надо.

— Лежать? — удивился Мельников И ему стало вдруг неловко за свою выдумку. Он даже хотел немедленно признаться, что дело совсем не в болезни. Но Ольга Борисовна уже поняла его и, загадочно улыбнувшись, перевела разговор на другое:

— О, я сейчас покажу вам одну повесть из армейской жизни.

— Интересная?

— Не знаю даже, что сказать. Мне думается…

Но разговор их прервал вбежавший в библиотеку Сокольский. Он сообщил, что Мельникова разыскивает дежурный штаба полка.

6

— Рад вас видеть, Сергей Иванович, — сказал незнакомый молодой человек в офицерской форма, — когда Мельников вошел в комнату дежурного. Человек был весел и держал себя так, будто он встретил самого близкого друга, с которым очень давно не видался.

— Вы даже не представляете, кто я такой, — загадочно улыбался незнакомец. — Я — сын начальника академии, где вы изволили когда-то учиться. — И, не выпуская руки, прибавил доверительно: — Очень много слышал о вас, даже имел возможность заглянуть в тайники вашего творчества. И если уже быть до конца откровенным, то и заехал сюда почти из-за вас.

Он как-то по-особенному прищурился и поджал губы, что стало ясно: разговор предстоит важный.

«Вероятно, по поручению генерала» — подумал Мельников и сразу же пригласил гостя к себе домой. По дороге приехавший никаких деловых разговоров не вел. Он лишь восхищался морозной тишиной, звездами и удивительным блеском здешнего снега. Только у самого дома, когда Мельников признался, что до сих пор не решил окончательно, как быть с предложением журнала по поводу военных отрывков, гость остановил его и, взяв за обе руки, покровительственно сказал:

— Правда, я представляю другой журнал, солдатский. Сфера, как говорят, иная. Но вам настоятельно советую возможность не упускать.

Последнее слово он произнес с таким таинственным видом, как будто говорил это самому близкому человеку и строго по секрету.

Дома, когда разделись и прошли в большую комнату, гость попросил называть его теперь просто Глебом и достал из кожаного портфеля бутылку шампанского. Не раздумывая, он ловко стрельнул пробкой в потолок и, наполняя поставленные хозяином стаканы, воскликнул:

— Да здравствует творческая дружба! Пусть бог вина скрепит ее и даст ей в руки посох!

Подвижность Глеба, его общительность и бойкость в общем-то нравились Мельникову. Не мог он только понять, зачем приехал к нему этот человек. Неужели убедить, чтобы дать все-таки в журнал главы о фронтовом опыте? При чем тогда творческая дружба и божий посох?

Глеб, вероятно, уловил мысли Мельникова. Он тут же вынул из портфеля небольшую книжицу и положил ее на стол, слегка прихлопнув ладонью.

— Прошу взглянуть для знакомства.

Это были его очерки о жизни и учебе танкистов.

— Такую хотели бы издать? — бесцеремонно спросил он, улыбнувшись. Мельников неторопливо полистал книжицу, пробежал взглядом по некоторым страницам и недоуменно пожал плечами:

— У меня же совсем иной профиль.

— Неважно, — сказал Глеб и снова наполнил стаканы шампанским. — Профиль можно изменить. Один философ когда-то писал: «Я мыслей лодку поверну, лишь дайте парус».

— Мудро писал, — сказал Мельников, начиная понимать намерения гостя… — Как же так, взять и повернуть?

— А очень просто. Выбрать из рукописи картинки боевой учебы, придать им живую литературную форму и назвать: «В дальних гарнизонах».

— Нет, не смогу, — замотал головой Мельников.

— Знаю, что не сможете, — согласился Глеб. — Вы привыкли к своему плану, да и язык у вас не такой. А я, например, перевернул бы все за месяц.

— Значит, мою идею побоку? — спросил Мельников. — Ну, а начальник академии… Он тоже такого мнения?

— Нет, нет, — сказал Глеб, загородившись обеими руками. — Отец тут ни при чем. Это план мой лично. Я знаю, что ваш труд в том виде, как он есть, никто не издаст. А в нем немало хорошего. И у меня как раз вышла командировка в ваши края. Вот я и решил предложить услугу. Подпишем, конечно, вдвоем.

«Ничего себе, добрая услуга», — подумал Мельников. Он хотел встать и выпалить со всей резкостью: «Да я скорей уничтожу рукопись, нежели пойду на такую сделку». Но добрые чувства к начальнику академии остановили его. Тяжело вздохнув, он сказал сдержанно:

— Я верю в то, что делаю.

Глеб развел руками: какой, дескать, толк в том, что вы верите. И предложил допить шампанское. Шампанское допили, выкурили по паре папирос, но разговора о рукописи больше не получилось. Перед тем, как уйти в гостиницу, Глеб написал на своей книжке:

«Сергею Мельникову, собрату по перу, другу. Прочти и вспомни».

И уже закрывая дверь, пообещал:

— Завтра встретимся.

Мельников промолчал, с грустью подумав: «Неужели он ничего не понял?»

* * *

Утром, не успело посветлеть в окнах, как в гостинице послышался басок Жогина:

— Ну, как тут чувствуют себя москвичи? На степной комфорт не жалуются?

— Все в порядке, товарищ полковник, — бодро ответил Глеб, застегивая перед зеркалом китель. — Спал, как великий святой после трудов праведных. На одном боку, не поворачиваясь.

— Правильно. А мне вот не спится. Думаю все, когда же наконец буду читать творение нашего Мельникова?

— Боюсь, не дождетесь, — сказал Глеб, понизив голос.

— Это почему же? — насторожился Жогин. — Специально приехали — и вдруг…

— Да видите, какое дело? Не то он пишет, что нужно. В большие дебри забирается.

Разговаривая, Глеб слегка покачивался, размахивал руками. В другое время полковник не посмотрел бы, что перед ним гость из Москвы, подтянул бы немедленно. Сейчас же ему хотелось узнать все подробности о сочинениях Мельникова и потому он мирился, непривычно сдерживал себя.

— Значит, не за свое дело взялся, говорите? — как бы заключил Жогин. — Так я это видел. И скажу больше: не верил. А у него знаете, какая поза?

— Знаю, — сказал Глеб, хитровато поводя глазами. — Мнит себя по меньшей мере маршалом.

— Вот-вот. Значит, поняли, остудили. Очень красиво… — Жогин довольно потер руки, весело прошелся по комнате, спросил: — А вы в полку побудете?

— Немного, до поезда.

— Тогда пойдемте, проведу…

А часа через два, перед отбытием на станцию, Глеб опять зашел к Мельникову, тихо спросил:

— Не надумали? Зря. Это же редкая удача: отрывки в журнале и книжка… Но вы не забывайте: в случае чего рукопись в пакет — и прямо на мой адрес…

Но Мельников так остро посмотрел на Глеба, что он мигом поджал язык и поспешил удалиться.

В тот же день Мельников написал Наташе:

«Ты меня спрашиваешь, рад ли я письму из журнала? Нет. Мне все понятно. Журнал не поместит моей рукописи. Члены редколлегии, как видно, не желают лишаться покоя, который они обрели, печатая материалы, не выходящие за рамки известного. Очень жаль. Я сейчас же полез бы в драку, но не могу, рукопись еще не окончена. Настроение злое. Ничего я, конечно, расширять и дорабатывать не буду. Нужно во что бы то ни стало написать все до конца и как можно скорее. Жалею, что ввязался в эту историю. Наперед буду умнее.

Крепко целую. Сергей».

Долго думал, сообщить ли о том, как отвадил от себя одного бойкого соавтора? Но махнул рукой: ладно, не стоит.

7

Нечаев воспринял новое назначение как большое доверие и взялся за дело с усердием. Днем он уходил с ротами в поле. А вечером в казарме учил агитаторов искусству беседы, вникал в солдатские нужды.

Больше всего волновал его ефрейтор Груздев. Капитан видел, как изменился он в последние дни.

Комсомольское собрание, где обсуждали проступок Груздева, проходило бурно. Все выступающие жестоко критиковали товарища, требовали, чтобы он чистосердечно рассказал о случившемся. Но ефрейтор упорно молчал.

Мирзоян со свойственной ему южной горячностью предложил:

— Если Груздев не хочет говорить с нами, если он считает себя самым умным, я предлагаю исключить его из комсомола.

Нечаев видел, как потемнело скуластое лицо ефрейтора, как задрожал его подбородок.

Тогда Нечаев поднялся и сказал как можно спокойнее:

— Знаете, товарищи, мне кажется, что Груздев молчит не потому, что не желает разговаривать. Ему просто тяжело сейчас. Может, не стоит торопить его. Пусть успокоится, хорошо подумает. К тому же все вы понимаете — главное не слова, а дела…

Высказывание капитана было необычным. Оно ломало традицию непременно требовать от каждого провинившегося обещания не повторять проступков. Страсти утихли. Встал Мирзоян и снял свое предложение об исключении.

Уходя с собрания, Нечаев подумал: «Теперь надо помочь Груздеву набраться сил». И он стал заглядывать к нему почти каждый вечер. Заметив однажды в руках ефрейтора распечатанный конверт, Нечаев присел рядом, спросил:

— Как дела сердечные? Вроде письмо получили?

Груздев махнул рукой:

— Получил.

— Что, неприятное? От товарищей, наверно?

— Нет, — басовито выдавил ефрейтор и громко вздохнул. От этой самой… Ну, из-за которой все получилось…

— От девушки? — догадался капитан.

— Ну да. Еще пишет. Тут без нее кисло.

Говорил он хотя и со злостью, но как-то через силу, точно не своим голосом. Чувствуя это, Нечаев спросил тихо:

— Татьяна — девушка хорошая, правда?

Лицо Груздева порозовело. Он подумал, неловко пошевелил плечами, ответил:

— Да как сказать? Она-то вроде неплохая.

— Карточку, наверно, храните?

— Где-то была. — Он порылся в кармане и, отыскав, протянул капитану. Чернобровое лицо Татьяны улыбалось. На плечах лежали туго сплетенные косы.

— Любите? — спросил Нечаев, посмотрев на Груздева.

— Да что об этом говорить, товарищ капитан? Сами посудите. Столько неприятностей из-за нее. Недаром говорят: где баба, там и несчастье.

Нечаев рассмеялся.

— Честное слово, товарищ капитан.

— Эх, Груздев, Груздев, — сказал Нечаев, не выпуская из руки карточку. — Неправду говорите. Любите вы ее. По глазам вижу.

Ефрейтор хотел возразить, но промолчал, смущенно вобрав голову в плечи.

— Ну вот. А говорите «какая любовь». Выходит, на языке одно, а на сердце другое. Так, что ли?

— Немножко так, товарищ капитан. Ребята меня подожгли. Говорят, не знал ты ее и на гауптвахте не сидел, а теперь…

— Что теперь? Из-за нее?

Груздев снова замялся, потер ладонью раскрасневшееся лицо, прошептал:

— Не знаю.

Улыбаясь, Нечаев еще раз посмотрел на карточку, сказал мягко:

— А ведь она думает, наверно: какой парень у меня, орел. Подругам, поди, не нахвалится. Верно?

— Не знаю.

— Чего там «не знаю». Сами небось рассказывали о своих стрелковых достижениях.

— Никак нет. Военная тайна, товарищ капитан.

— Ах, вон что, — понимающе сказал Нечаев, и зеленоватые глаза его заискрились. — Ну, смотрите, Груздев, будете и дальше оступаться, отобьют у вас девушку, честное слово, отобьют.

Капитан ушел, а ефрейтор долго смотрел ему вслед и о чем-то думал. Затем убрал фотокарточку с письмом в карман.

Из третьей роты Нечаев прошел в первую. Он вспомнил, что днем на занятиях в поле рядовой Зозуля сообщил ему о письме, полученном с фотозавода. Поговорить сразу об этом не удалось. Слишком горячие дела были: разыгрывался бой за первые траншеи. А сейчас побеседовать самое подходящее время…

Зозуля, как и следовало ожидать, сидел в комнате возле своего изобретения. Он так глубоко задумался, что не услышал даже легкого скрипа двери. Постояв немного, Нечаев продекламировал:

— На диком бреге Иртыша сидит Ермак, объятый думой!..

— Ой, виноват, товарищ капитан, — встрепенулся солдат. — Не бачил.

— Бывает. — Нечаев подошел поближе и кивнул на прибор: — Как, подвигается?

— Не дюже, — признался Зозуля.

— А в чем задержка?

— В расстоянии. На двадцать метров действует як надо, а дальше… — Зозуля поморщился.

— Ничего. — Нечаев положил на плечо солдату руку. — Если на двадцать работает, значит, будет работать и на сто. А что, сомневаетесь?

Зозуля вскинул голову, заговорил громко и быстро:

— Як же можно сомневаться, товарищ капитан? Я сплю и бачу этот прибор. Вот если бы новые линзы с завода получить, то было бы гарно.

— А что пишут?

Зозуля вынул из кармана письмо.

Капитан развернул сложенный вдвое листок, пробежал глазами по строчкам.

«Уважаемый товарищ Зозуля! Рад помочь вам в работе над прибором, но сделать это не могу. Попросите свое командование, чтобы оно обратилось к нам с официальным письмом. Так мы сумеем в порядке шефства выслать в адрес вашей части большой набор линз. Это будет то, что вам нужно.

Главный инженер П. Фоменко».

— Так это же очень хорошо, — сказал Нечаев, не выпуская из рук письма. — Возьмем и напишем официально.

— А можно? — спросил Зозуля неуверенно.

— Конечно. Завтра же напишем.

Зозуля облегченно вздохнул и даже улыбнулся краешками губ.

Захватив письмо, Нечаев вышел в коридор. И тут ему попался навстречу снова Груздев.

— Куда вы бежите? — спросил капитан.

— К дружку, — смущенно ответил ефрейтор. Но голос у него был уже бодрый, глаза заметно повеселели.

«Встряхнулся, кажется, — подумал Нечаев. — Ну и правильно. А то ишь захандрил, с девушкой ссориться собрался, как будто она виновата. Может, с ней придется жизнь пройти».

История ефрейтора почему-то напомнила Нечаеву о его чувствах к Ольге Борисовне, о последней встрече с ней, о прорытой в снегу дорожке и очень коротком разговоре.

«Странно как-то получается, — огорчился Нечаев. — С другими беседы провожу. Поправки вношу в чужие судьбы. А в собственной до сих пор не могу разобраться». И у него возникло желание повидать Ольгу Борисовну, поговорить с ней сейчас же, не откладывая.

Нечаев посмотрел на часы. До закрытия библиотеки оставалось пятнадцать минут. Он застегнул шинель на все пуговицы, надвинул шапку и, не задерживаясь, вышел из казармы.

В библиотеку Нечаев пришел в тот момент, когда Ольга Борисовна уже одевалась. Испытывая неловкость, он поправил у нее воротник, хотя поправлять его не требовалось. Она улыбнулась и негромко сказала:

— Спасибо.

Потом, когда надела шапочку и взяла в руки сумку, спросила уже без улыбки:

— Ну что, сосед, домой?

— Да, — ответил Нечаев, — потому и зашел.

Она загадочно посмотрела на него из-под тонких бровей.

— Вы… за мной?

— Да… то есть, я тут был в клубе, ну и вот…

— Ах, сосед, сосед, — пропела она, покачивая головой. — Ну ладно, вот вам ключ. Заприте, пожалуйста, дверь.

Нечаев молча выполнил просьбу и так же молча сошел с высокого клубного крыльца. Ему было явно не по себе. Слово «сосед» прозвучало для него точно так же, как «товарищ капитан» в то недавнее утро после бурана, «Неужели она ничего не замечает? — спросил самого себя Нечаев. — А может, просто смеется. А я, как мальчишка, тушуюсь под каждым ее взглядом. Нет, больше так не должно быть. Надо все выяснить». Он взял ее под руку. Ольга Борисовна покорно пошла рядом.

Было морозно. В темно-синем небе стыли звезды. Легкий ветерок холодил щеки, подхватывал выдыхаемый парок и относил в сторону. Ольга Борисовна потянула руку к лицу, загораживая варежкой нос. Нечаев повернул ее к ветру спиной и без разрешения поднял воротник.

— Зачем это? — возразила она.

— Так нужно.

— Не выдумывайте. — Ольга Борисовна хотела откинуть воротник на плечи, но руки ее оказались в плену. Она посмотрела на Нечаева и примирительно вздохнула:

— Ну вот, сделали из меня куклу. Смех один.

— Никакого смеха, — улыбнулся Нечаев и снова взял Ольгу Борисовну под руку, Ему было приятно оттого, что впервые шли они так близко друг к другу и что голос ее уже не казался таким холодным, как прежде.

— А я ведь специально зашел за вами, — сказал Нечаев после длительного молчания.

Она ответила по-детски:

— Неправда.

— Честное слово, специально.

Ольга Борисовна остановилась на секунду и вопросительно взглянула на спутника.

— Вы забыли, что приходили в клуб?

— Да, в клуб, — уже серьезно сказал Нечаев, — но для того, чтобы встретить вас.

— Не верю, не верю.

— Ольга! — Нечаев схватил ее за локти, приблизил к себе. Она зашептала испуганно:

— Что вы делаете? Здесь ведь люди ходят. — А когда отошла в сторону, добавила шутливо: — Придется комбату доложить о вас.

— Напрасно.

— Почему? Сергей Иванович за меня заступится. Я уверена.

— А вы что, близко знакомы с ним?

— Конечно. Он прекрасный человек: внимательный, чуткий… А знаете, как моя Танечка полюбила его! Теперь не проходит дня, чтобы она не опросила: «Где мой дядя Сережа?»

— Даже «мой»? — тихо опросил Нечаев.

— Ну да. Он знаете, как умеете маленькими…

Ольга Борисовна говорила о Мельникове с такой теплотой, что у Нечаева сразу, испортилось настроение. Он вспомнил новогодний бал в клубе. Тогда Мельников и Ольга Борисовна были вместе. Они смеялись, танцевали и даже вместе ушли домой. Но разве мог он предположить, что в их отношениях есть что-то серьезное? Ведь у Сергея Ивановича жена, дети в Москве… «Нет, нет, — подумал Нечаев, — все это глупость, не верю». И все же до самого дома не мог отогнать от себя тревожных мыслей.

У крыльца Нечаев снова хотел взять Ольгу Борисовну за руки. Она отошла, заметив не то в шутку, не то всерьез:

— Вы опасны, капитан. Стойте, пожалуйста, на месте.

— Ольга! — умоляюще сказал он. — Неужели вы… Поймите, я столько ждал… Я столько…

— Успокойтесь, — ответила Ольга Борисовна. — Когда человек горячится, он может сказать, не то, что думает. Идите отдыхать. До свидания.

Она отыскала в сумке ключ, открыла дверь и уже из коридора крикнула:

— Спокойной ночи, капитан! Не забывайте библиотеку!

Нечаев долго еще стоял на месте. Ему казалось, что вот сейчас опять звякнет щеколда и на крыльце появится Ольга Борисовна. Но вокруг было тихо. Лишь изредка потрескивали от мороза перила да где-то поскрипывал снег.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Жогин зашел в штаб румяный и веселый. Он только что встретил на вокзале сына, Григория, с которым не виделся почти три года. Встреча дохнула на полковника приятным теплом, расплавила в душе ледок суровости, развеяла волнения, которые все больше угнетали его последнее время.

От вокзала до дома ехали в «газике». Григория Жогин посадил впереди, рядом с шофером, а сам, устроившись на заднем сиденье, всю дорогу любовался статностью сына, его бравой армейской выправкой. Любовался и вспоминал: а сколько волнений было пережито в те далекие дни, когда Григорий появился на свет.

Случилось так, что ожидание ребенка совпало с переездом кавалерийской бригады, в которой служил Жогин, из-под Астрахани в центр России. Была глубокая осень. По крыше вагона, как мелкая дробь, хлестала крупка. Земля, рельсы, провода, деревья обледенели. Казалось, кто-то взял и запеленал их в тонкие слюдяные простыни.

На остановке Мария Семеновна отправилась на вокзал за кипятком. И в тот момент, когда чайник уже был наполнен, горнист заиграл сбор. Мария Семеновна, забыв о своем состоянии, бросилась к вагону бегом и упала. А через неделю родился мальчик. Родился преждевременно и был такой хилый, что более двух месяцев пришлось держать его в грелках.

Прошло три года. Мальчик немного окреп и стал уже радовать отца своей живостью. Но тут навалилось новое несчастье. Кавбригада стояла тогда в лагерях близ Оки, а семьи офицеров из-за недостатка квартир жили километрах в пяти от лагеря, в большой сельской школе. И вот однажды ночью, когда кавалеристы, вернувшись с полевых учений, легли отдыхать, Жогину вдруг доложили, что горит школа, подожженная кулаками. Ни минуты не раздумывая, Павел Афанасьевич поднял по тревоге эскадрон.

В село Копинки влетели на полном аллюре. Здание еще горело. Люди в медных касках растаскивали баграми пылающие бревна, заливали огонь из брандспойта. Приказав кавалеристам спешиться и тушить пожар, сам Жогин прямо на коне ринулся на поиски жены и сына. Он сразу же подлетел к дому, где помещался сельский совет, стукнул сапогом в ставню, крикнул: «Эй, кто есть!» Вышел старичок сторож. «Где люди из школы?» «По избам ищи, — ответил сторож испуганным голосом. — Все как есть по избам разбежались». И Жогин погнал коня от избы к избе, беспокоя людей своим сильным голосом: «Эй, кто тут есть из школы?» На его зов выходили женщины, но никто из них не мог сказать, где Мария Семеновна.

Больше сотни домов проверил Павел Афанасьевич, пока наконец услышал голос жены: «Паша, Пашенька!» Подбежала, протянула руки и сразу навзрыд, по-женски, запричитала: «Сыночек-то наш, Гришенька, обгорел». У Жогина выпал из рук повод. Ослабевшим голосом он прошептал: «Как это? Где он?» Потом зашел в избу и до боли стиснул челюсти. Сын лежал на широкой лавке с обожженными ногами, дышал прерывисто, громко. Павел Афанасьевич закутал его в одеяло, осторожно взял на руки и погнал коня в районную больницу.

Полгода заживали у Григория раны. Затем стали цепляться другие болезни: скарлатина, коклюш, ангина. После ангины заболело сердце. Все это время Жогин досадовал: «Не повезло мне с сыном». А Григорий наперекор всему поднялся, окреп и даже был принят в артиллерийское училище. И вот он уже в погонах старшего лейтенанта. При встрече Жогин от радости развел руками: «Ну, брат, взял ты свое, взял». Бросалась в глаза подтянутость сына. Шинель на нем сидела, как влитая, без единой морщинки. Сапоги зеркального блеска. Пуговицы горели будто золотые. Словом, одет был со всей уставной строгостью. «Молодец, честное слово, молодец», — сказал Павел Афанасьевич. А когда приехали домой, обнял сына за плечи и, громко чмокнув в порозовевшую от мороза щеку, произнес: «Это за службу».

Сейчас полковник шагал по коридору штаба. Он был в превосходном настроении. Ему бы, конечно, не следовало в такой торжественный момент отлучаться из дому. К тому же до конца учебного дня осталось всего сорок пять минут. Но командир дивизии требовал сведения о выполнении учебных планов и расходования боеприпасов. Задерживать такие документы у Жогина не было привычки.

Заглянув в комнату начальника штаба, полковник спросил необычно мягким голосом:

— Ну как, майор, все готово?

— Минут через десять, — ответил Шатров, поднявшись из-за стола и вытянув руки. Жогин кивнул и прошел в свой кабинет. Едва он успел раздеться, как появился подполковник Соболь. Обычно румяное лицо его на этот раз было красным, вероятно, от быстрого движения. Он стукнул каблуками, выпрямился и сказал с подчеркнутым уважением:

— Разрешите, товарищ полковник, поздравить вас по поводу встречи с сыном.

Жогин посмотрел на Соболя, подумал: «Уже знает. Вот проворный человек». И, улыбнувшись, ответил:

— Да, приехал. Спасибо.

Соболь тоже улыбнулся, заметив при этом:

— Своих детей не имею, товарищ полковник, но вполне понимаю ваше чувство. Божественнее этого чувства ничего нет на свете.

— Верно, — согласился Жогин и, помолчав, добавил: — Вот женитесь, тогда испытаете сами.

— Собираюсь, — сказал Соболь, довольный тем, что разговор складывается как нельзя лучше. — Письмо на днях получил от девушки. Приглашает приехать. Вот и зашел, товарищ полковник, попроситься в отпуск.

— Да вы еще в прошлом году собирались.

— В прошлом не получилось, а теперь постараюсь. — Говорил он таким убедительным тоном, что Жогин смягчился еще больше и начал вслух прикидывать, когда удобнее отпустить Соболя: сейчас или через месяц, как намечено по плану.

— Через месяц поздно, товарищ полковник, — старательно упрашивал Соболь. — У нас ведь сговор. Хотя бы через неделю выехать.

Жогин в усмешке скривил губы:

— Сговор! Ох вы и выбрали момент прийти ко мне. Подкараулили… Ладно, поедете через неделю. Готовьтесь. Только с изучением техники офицеров своих подтяните. Чтобы никаких пропусков. Поняли?

В кабинет зашел Шатров с приготовленными документами. Соболь еще раз щелкнул каблуками, спросил у полковника:

— Разрешите идти?

— Идите, — кивнул Жогин и, усевшись за стол, начал подписывать бумаги. Подписывал он, к удивлению Шатрова, без придирок и замечаний. Время от времени даже хвалил:

— Ну что ж, хорошо… И это правильно…

Когда с документами было покончено и Жогин собрался уходить, пришел Григоренко, спросил:

— А на заседании партийного бюро не хотите присутствовать?

— На заседании? — переспросил полковник. — Поздно сообщаете.

— Почему поздно? Три дня назад я говорил с вами.

Жогин посуровел. На одутловатых щеках его выступили бледные пятна. Он вспомнил, что три дня назад действительно был такой разговор. Но ведь замполит должен был тогда понять, что командир не дал согласия обсуждать Крайнова.

Жогин долго смотрел в усатое лицо Григоренко и, еле сдерживая гнев, сказал:

— Значит, сами решили. Самолично. Обошли командира. Здорово! — Он помолчал, нервно пожевал побледневшими губами и вдруг перешел на приказной тон: — Запомните, анархии во вверенном мне полку не допущу. На обсуждение старшего лейтенанта Крайнова я согласия не давал. Об этом вы уже знаете. Меня удивляет ваше поведение, подполковник. Прошу объяснить.

— Относительно Крайнова, — сказал Григоренко, — я уже докладывал, что есть решение партийного коллектива, товарищ полковник. Противиться этому считаю неправильным.

— Меня не интересует, как вы считаете. — Жогин резко повернулся и заходил по кабинету. — Командир тут я, и все обязаны подчиняться моей воле.

— Но есть воля партийной организации, — сказал Григоренко. — Если вы не хотите с ней считаться, я вынужден доложить об этом в политотдел.

— Дело ваше, — сказал Жогин. — Можете докладывать хоть в политуправление.

Григоренко вышел. Полковник посмотрел ему вслед, прислушался к гулкому звуку удаляющихся шагов и вдруг подумал: «Перехватил я, кажется». Тяжело вздохнув, он взялся обеими руками за ремень и долго стоял на месте. «Да, пересолил». — Распахнув дверь, приказал дежурному позвать Григоренко.

— Садитесь, — сказал Жогин, когда замполит снова вошел в кабинет. Долго испытывал его прямым немигающим взглядом, потом спросил сдержанно: — Ну что, будете жаловаться?

Григоренко промолчал.

— Очень красиво получается. Заместитель недоволен командиром. В таком случае что же остается от железной воинской дисциплины? Ничего. А как быть мне, начальнику, скажите?

— Опираться на партийную организацию, — ответил Григоренко. — Уважать ее мнение.

Полковник подумал, потом сказал устало:

— Это слова. На деле получается другое. Вот вы изобьете сейчас на бюро Крайнова, подорвете его командирский авторитет.

— Зачем же избивать? — сказал Григоренко. — Мы хотим серьезно разобраться в том, что произошло, предупредить другие подобные случаи. А что касается авторитета, я думаю, скрытием происшествий мы его не поднимем.

Жогин глубоко вздохнул, побарабанил по столу пальцами, сказал:

— Ладно, заседайте. Но помните наш разговор…

Домой Жогин шел пешком. Хотелось успокоиться на морозном воздухе, побыстрее отогнать от себя мучившие мысли. Но успокоение не приходило. Полковник никак не мог понять, правильно ли он поступил, дав согласие на обсуждение Крайнова. Никогда раньше ему не приходилось прибегать к подобным уступкам: политработники знали свое место.

«Показать бы место и Григоренко, встряхнуть бы, — подумал полковник, медленно шагая по звонко хрустящему снегу, — Да, видно, время не то. Даже генерал Ликов изменился. Сперва дал согласие отстранить Мельникова от должности комбата, потом передумал. А зря. Тут важна твердость».

Домой Жогин пришел с окончательно испорченным настроением. Мария Семеновна заметила это сразу, тихонько спросила:

— Ты почему медведем смотришь?

— А ты меньше присматривайся, — буркнул Павел Афанасьевич. Он бросил на жену сердитый взгляд и прошел к столу, где в расстегнутой белой рубахе сидел Григорий. Похлопал его по плечу:

— Ну, как чувствуешь себя под командованием мамаши? Поди, тоже нелегко?

Григорий смущенно заулыбался.

— Ничего, — продолжал Жогин, — закаляйся.

Говорил он громко, чтобы казаться веселым, но удавалось это ему с трудом. Мысли о заседании бюро не давали покоя. «А может, позвонить генералу? — подумал вдруг Жогин и ухватился за эту идею: — Да, да, позвоню сейчас же».

Пока ожидал голоса комдива, успокаивал себя надеждой: авось будет поддержка. Тогда он, Жогин, сумеет как следует поговорить с Григоренко.

В трубке что-то гудело и резко посвистывало, будто завывал ветер. Голос Павлова был слышен слабо. Некоторые слова совершенно пропадали. И все-таки Жогин понял: не оправдались его надежды на поддержку.

Шум в трубке наконец прекратился. Голос Павлова словно прорвался сквозь густые вихри бурана и зазвучал сильно, отчетливо:

— Непонятна мне ваша позиция, Павел Афанасьевич. Вместо того, чтобы опираться на коммунистов, идти с ними локоть к локтю, у вас какие-то разногласия.

— Разрешите доложить, — сказал Жогин и принялся было вновь объяснять свое отношение к поставленному на бюро вопросу.

Генерал прервал его:

— Обождите. Это долгий разговор. Мы вернемся к нему. А мешать работе парторганизации не советую.

Жогин стоял в раздумье, ругая себя за пустую затею, потом нажал тяжелым пальцем на рычажок, а когда отпустил, крикнул в трубку повелительно:

— Дежурного!

Дождавшись ответа, спросил:

— Григоренко там?

— У них заседание…

— Вызовите!

Григоренко вскоре подошел к телефону, сказал с обычной невозмутимостью:

— Слушаю.

Жогин громко кашлянул. Говорить он много не собирался. Но спросил все же, как всегда, строгим тоном:

— Ну как?.. Что там у вас?

— Обсуждаем, — коротко ответил Григоренко. — Все идет нормально.

— Как это понять: «нормально»?

— А так. Для беспокойства нет причины. Отдыхайте.

Помолчав, полковник сказал уступчиво:

— Ладно, завтра доложите.

Опустив трубку, он долго стоял, облокотясь на тумбочку. Странно и непривычно было думать, что заседание бюро шло вопреки его воле.

В коридор заглянула Мария Семеновна:

— Паша, ты заснул, что ли?

Жогин вскинул голову, но не ответил.

2

Утром Жогин поднялся раньше обычного. Несмотря на плохое настроение, он все же выполнил несколько гимнастических упражнений, но завтрака ждать не стал молча оделся, вышел на улицу. У крыльца поднял обломок детской лыжной палки. Шел не торопясь, постукивая палкой по голенищу сапога.

Проходя штабным коридором в свой кабинет, сказал дежурному:

— Позовите ко мне Григоренко.

— Подполковника еще нет, — ответил дежурный.

Жогин поморщился.

— Тогда звоните в первый батальон и вызывайте Крайнова.

— Слушаюсь.

Вскоре в дверях появился запыхавшийся Крайнов. Подбросив руку к виску, он словно застыл на мгновение и прерывистым голосом доложил:

— По вашему приказанию, товарищ полковник…

Жогин посверлил взглядом вошедшего, спросил с приметной язвинкой:

— Значит, проработали?

Старший лейтенант недоуменно заморгал глазами.

— Что? Не согласны с бюро?

— Почему?.. Я сам.

— Что «сам?» С просьбой в бюро обратились о проработке. Так, что ли?

— Никак нет.

— А в чем же дело?

— Я насчет собственных ошибок, — начал объяснять Крайнов. — Были они у меня, товарищ полковник. Отрицать не приходится.

— Что было! — повысил голос Жогин. — Вы скрыли чрезвычайные происшествия?

Крайнов молчал.

— Я спрашиваю, почему? — наступал полковник. — Голос пропал, да? Вы же командир, серьезный человек, а ведете себя, как младенец, и меня под удар ставите.

— Так я же без умысла, — попытался объяснить Крайнов.

Жогин вскипел еще больше:

— Что вы оправдываетесь: «ошибка», «без умысла»! Это преступление. Вас мало разобрать на бюро, под суд отдать надо. Поняли?.. Идите!

Крайнов посмотрел на злое лицо полковника, задержался.

— Разрешите объяснить? — попросил он тихим, виноватым голосом.

— Хватит объяснять, — махнул рукой Жогин. — Все понятно.

Крайнов медленно вышел из кабинета. Полковник зло посмотрел вслед:

— Мальчишка. Разрешите ему объяснить! Молокосос. Да если бы я знал раньше.

В дверь заглянул Шатров.

— Телефонограмма из штаба дивизии, — сказал он, протягивая бумагу. Жогин молча пробежал суровым взглядом по строчкам.

— Та-а-ак, — громко сказал он после короткого раздумья. — Зовите-ка сюда Григоренко, Сердюка и сами заходите.

Шатров вышел. Жогин перечитал телефонограмму. В нейсообщалось, что через два дня у комдива состоится совещание, где будет обсуждаться состояние дисциплины и воспитательной работы в подразделениях. На совещание предлагалось явиться с докладом.

Жогин постучал пальцами по бумаге, подумал: «Вот оно и выходит: с партбюро не спрашивают никаких докладов. За все в ответе командир». Он взял карандаш и вывел крупный вопросительный знак.

Заместители командира и начальник штаба зашли в кабинет один за другим. Жогин кивком пригласил их сесть и стал вслух читать телефонограмму. Потом взглянул на Григоренко, спросил:

— Ясно?

— Да, ясно.

— Завтра к восемнадцати часам подготовьте следующие данные. — Жогин перевел взгляд на Шатрова. — По вашей линии. Надо подсчитать, сколько за год объявлено людям поощрений. Только не вообще, а по разделам. Поняли? Ну, к примеру, за стрельбы, тактику, за караульную службу. То же самое со взысканиями. И конечно, процентную выкладку сделайте.

— В целом по полку или по батальонам? — спросил Шатров.

— То и другое нужно.

— Времени мало, товарищ полковник.

— Сидите ночь, — сказал Жогин.

— Слушаюсь, — глуховато произнес Шатров.

— Ну вот. А теперь с вами. — Полковник снова повернулся к Григоренко. — Вы мне дайте сведения о политинформациях, беседах, докладах. Тоже по темам: присяга, устав, боевые традиции и, прочее. Да, вот еще что. — Полковник налег локтями на стол. — Диаграммы нарисуйте. Заставьте Сокольского…

— Художника у него нет, — сказал Григоренко.

— Пусть сам рисует. А не может, я его в парки отправлю машины чистить. Ну все, товарищи. Если нет вопросов, вы свободны. Подполковник Сердюк, останьтесь!

Шатров и Григоренко ушли. Жогин снова взял телефонограмму и, посмотрев на желтое безбровое лицо Сердюка, сказал снисходительно:

— Придвигайтесь поближе.

Его негромкий хриповатый голос, намеренно замедленное движение руки как бы предупреждали собеседника: у нас разговор особый.

— Так вот, — сказал Жогин серьезным тоном и всем корпусом подался вперед. — Вам, подполковник, поручаю заняться творческим анализом. Садитесь немедленно и сделайте выводы, почему ухудшилась дисциплина в первом батальоне.

— И все это завтра к восемнадцати? — удивился Сердюк, вскинув большую лысую голову.

— Можно к следующему утру.

— Да, но все равно… Понимаете, я не знаю…

— Сомневаетесь в собственных силах? — Жогин в упор посмотрел на заместителя. — А я верю, потому и поручаю именно вам. Другой может месяц просидеть впустую, а вы…

Сердюк достал из кармана блокнот и стал записывать указания командира.

— Вам ведь не нужно заново изучать положение в батальоне, — продолжал Жогин, внимательно следя за каждым движением подполковника. — Возьмите за основу стрельбы, историю с охотой на волков. Эту самую возню с Зозулей. Есть еще известные факты. Вот и обобщайте. А мне представьте все рапортом.

— Слушаюсь.

Жогин встал и вышел из-за стола.

— Значит, все. Желаю успеха.

Оставшись один, он довольно потер руки. У него не было сомнений в том, что подготовка к совещанию собьет спесь с замполита, заставит его и некоторых других офицеров вроде Мельникова понять, что армейская дисциплина не терпит никаких вольностей, что хозяин в полку один — командир.

Жогин еще раз потер ладони и подошел к окну. На подернутых морозцем стеклах играло солнце. Мелкие кристаллики льда сверкали и переливались словно жемчуг. А вверху, у деревянного переплета рамы, уже синела небольшая проталинка. В ней, как в круглой линзе, виднелись голые ветви тополя и кусочек чистого неба. Все это предвещало близкое тепло и веселое журчание ручьев.

Полковник даже вздохнул от наплыва чувств. Он повернулся к телефону и позвонил на квартиру. Трубку взял Григорий:

— Домовничаешь? — спросил его Павел Афанасьевич. — Ну, ну, бездельничай, только не забывай физзарядку. Что? Забыл? Вот это хуже. А мать что делает, обед готовит? Правильно. Скажи, что я приеду в двенадцать. А физзарядкой займись, не то разбухнешь вроде меня. Очень красиво получится. Займись, займись, не пререкайся, ведь у меня, кроме полковничьих, отцовские права есть.

3

Совещание проходило в просторном кабинете Павлова. Командиры полков, их заместители и начальники штабов сидели за длинным столом. Генерал, как всегда, говорил стоя. Его простые, свободные движения и мягкий голос как-то не подходили к высокой, строго подтянутой фигуре и прямому взгляду широко открытых глаз. Говорил он не спеша, время от времени заглядывая в лежащую на столе записную книжку.

Три дня назад Павлов был на Военном совете округа, где обсуждался вопрос об усилении в войсках индивидуальной работы. Теперь он информировал об этом присутствующих.

Жогин сидел в самом конце стола. Слушая комдива, он соображал, где бы лучше разместить листы ватмана с цифрами и диаграммами. Ему хотелось, чтобы они выглядели солидно и внушительно. Прежний комдив любил и ценил подобное оформление докладов. На одном из совещаний он даже поставил Жогина в пример: «Учитесь, товарищи, командирской культуре и умелому показу того, что сделано».

Закончив информацию и ответив на вопросы офицеров, Павлов предоставил слово Жогину. Тот резко поднялся и, поджимая выпирающий живот, вытянулся.

— Разрешите, товарищ генерал, развесить документы?

Павлов кивнул:

— Да, да, пожалуйста.

Диаграммы были у Шатрова. Он встал и проворно прикрепил их к стене заранее приготовленными кнопками. Присутствующие повернулись. Возбужденный всеобщим вниманием, Жогин приступил к докладу.

— Я буду говорить, товарищ генерал, языком цифр и диаграмм.

Павлов слушал его вначале спокойно, лишь изредка задавал вопросы. Потом воспользовался небольшой паузой, сказал тоном советчика:

— Вы, товарищ полковник, только общие цифры приводите. Нельзя ли привести конкретные факты из практики воспитательной работы?

— Можно, — с готовностью ответил Жогин. — Все по порядку скажу.

Павлов пожал плечами и еще минут пять терпеливо выслушивал докладчика. Наконец он поднялся со стула, сказал:

— Прошу вас, полковник, оставьте диаграммы и, цифры. Мы только зря тратим дорогое время.

— Хорошо, перехожу конкретно к первому батальону. — Жогин опустил руки, выпрямился. — Я уже сказал, что дисциплина и боевая готовность подразделений здесь, как и раньше, не вызывают сомнений. Солдаты и офицеры каждую минуту готовы к выполнению любой боевой задачи. Как и в других батальонах, в первом нам удалось заставить людей учиться водить машины, овладевать всем имеющимся в ротах оружием, что обеспечивает взаимозаменяемость бойцов в бою. Но при этом… — Полковник вздохнул и тяжело подвигал бровями. — При этом нельзя умолчать и о тех известных вам, товарищ генерал, неприятностях, которые были допущены лично подполковником Мельниковым. Состояние дел изучал мой заместитель специально.

Жогин раскрыл перед собой рапорт Сердюка и стал зачитывать его. Моментами он останавливался, чтобы лучше объяснить тот или иной факт, доказать вредность самовольных действий комбата. Когда он коснулся охоты на волков, начальник политотдела полковник Тарасов перебил его:

— Позвольте, вы во всем обвиняете комбата. Но ведь, как теперь выяснилось, Груздев и раньше совершал самовольные отлучки.

— Да, — глухо пробасил Жогин, — были два случая, К сожалению, я не знал о них.

— Очень плохо.

— Людей не изучаете, — заметил Павлов. — Иначе как же расценивать?

Жогину стало жарко. Мысли спутались. Переборов себя, он сказал:

— Оправдываться не буду, товарищ генерал, но обязан доложить, что раньше в первом батальоне таких безобразий, как сейчас, не было.

— Чего же вы жалуетесь? — удивился Павлов. — Выправляйте положение. Опыта у вас достаточно.

— Не в опыте дело, товарищ генерал.

— А в чем же?

— О комбате надо подумать. Ведет он себя чрезвычайно вольно, безответственно. Было бы все-таки разумно поставить вопрос…

— Нет у нас для этого оснований, — твердо сказал комдив. — Нельзя же целиком принимать ваши обвинения. И вообще, мне кажется, вы слишком увлеклись недостатками комбата. Мы уже говорили об этом. Посмотрите на него с другой стороны. Может, увидите что-нибудь светлое. Кстати, вы знакомы с тем, что он пишет?

Жогин ответил отрицательно:

— Я же вам, товарищ генерал, докладывал, что из Москвы человек приезжал, читал…

— Что там из Москвы? Самим почитать нужно. Комбат ведь он ваш, вместе работаете. Ну, а с докладом о действиях войск в современных условиях или об иностранных армиях он хоть раз выступил перед офицерами полка? — продолжал допытываться Павлов.

Григоренко подсказал:

— Через два дня Мельников будет выступать в клубе.

— Это уже хорошо. — Павлов снова повернулся к Жогину. — Простите, полковник, у меня к вам еще один вопрос. Что вы лично делаете, чтобы Мельников быстрее закончил свою работу над книгой?

Жогин плохо понимал комдива.

— Извините, товарищ генерал, — сдержанно сказал он. — Ведь я готовил материал по вопросу о состоянии дисциплины в толку…

— Вот, вот, — покачал головой Павлов. — Человек — одно, дисциплина — другое. Буду откровенным, полковник. Ваш доклад не раскрывает положения с дисциплиной в полку. За диаграммами вы не видите человека. Так и Крайнова проглядели.

Жогин нервно поджал губы, на лбу выступила испарина. «Слишком резко получилось, — подумал он. — Нельзя было так круто говорить о Мельникове. И еще эти вопросы генерала. Ну как я не уловил сразу их тона? Вот голова!»

Доклады других командиров Жогин слушал плохо. Все время его давила обида. Ведь столько готовился — и впустую. А главное, выводы какие: «Доклад не раскрывает положения с дисциплиной в полку». Ну ничего, теперь Жогин будет умнее.

* * *

Утром полковник вызвал к себе офицеров штаба. Негромко, но с обычной твердостью сказал:

— Вот что, товарищи. Приказываю с сегодняшнего дня меньше сидеть за столами, а больше находиться в подразделениях с личным составом. Начальнику штаба распределить, кто куда идет, поставить задачу. О случаях невыполнения докладывать мне. — Он помолчал, обвел, присутствующих долгим взглядом и добавил: — Думаю, что объяснять не требуется. На совещании вчера были, требования комдива об индивидуальной работе знаете.

Григоренко при офицерах ничего не сказал полковнику, а когда остался с ним наедине, заметил:

— Зря вы такую торопливость проявляете. Это ведь не траншея, которую можно захватить штурмом.

— А вы что же, предлагаете прохлаждаться? — спросил Жогин.

— Зачем прохлаждаться? Я за то, чтобы идти в подразделения. Но чтобы не сводить все это к обычным проверкам и встряскам.

— Значит, ходить и наблюдать, — усмехнулся Жогин. — Ласковыми разговорчиками заниматься, как в первом батальоне с Груздевым. Так по-вашему?

— По-моему, нужно добиться, чтобы в ротах поняли смысл индивидуальной работы, — объяснил свою мысль Григоренко. — Чтобы люди увидели какие-то примеры. А у нас есть они, в том же первом батальоне.

— Ну вот и показывайте примеры, не возражаю, — сказал Жогин уступчиво. — Это по вашей линии. А сейчас… — Он выпрямился и резко опустил руку на стол. — По батальонам!

Жогин вышел из штаба. После серьезных беспокойств и переживаний мысли его входили в обычную колею. Ноги двигались легко и быстро.

Впереди показались два солдата с катушками телефонного провода за плечами. Они шли, проваливаясь по колено в сугробы. Жогин остановился, крикнул:

— Ко мне!

Солдаты приблизились.

— Куда идете? Где командир?

Тот солдат, что стоял ближе, начал торопливо докладывать, а второй поправлял сбитую набок шапку.

— Вы долго будете возиться? — спросил Жогин. — А ну, встаньте как надо!

Солдаты вытянулись, подняли головы.

— Ну вот, — одобрил полковник. — Теперь похожи на военных. Пуговицы когда чистили? Сегодня? Правильно, хорошо. А подворотнички почему несвежие? Не успели? Увижу еще раз в таком состоянии, отправлю прямо на гауптвахту. Поняли? Ну вот, а теперь шагом марш на занятие!

Солдаты ушли. Жогин посмотрел вслед, покачал головой: «Вот народец!»

Проходя мимо клуба, он заметил на щите афишу. Издали прочел самое крупное слово «лекция». Приблизившись, разобрал другие:

«О действиях иностранных армий. Читает лекцию подполковник Мельников».

Жогин поморщился. «Не могли без афиши обойтись, — подумал он. — Григоренко все сочиняет. Надо еще посмотреть, что за лекция такая». И полковник направился в первый батальон. Встретив в штабном коридоре Мельникова, спросил:

— У вас лекция написана?

— Нет.

— А как же вы читать ее будете?

— Так, по плану.

Глаза Жогина округлились и наполнились злым блеском:

— Но я же обязан проверить, прежде чем пускать вас в такую аудиторию.

— Могу с планом ознакомить, — предложил Мельников.

Жогин махнул рукой:

— План не лекция.

Он хотел сказать что-то резкое, но воздержался и зашагал в глубь казармы. Мельников пошел следом.

Жогин сразу же направился в комнату рационализаторов. Обошел вокруг стола, на котором лежали разные стекла, коробки, похожие на самодельные фотоаппараты, и, повернувшись к комбату, спросил:

— Опять клубное имущество портите?

— Никак нет, — ответил Мельников.

— А это что? — Жогин ткнул пальцем в линзы, рядком лежавшие на столе.

Комбат улыбнулся.

— Тут мы, товарищ полковник, с фотозаводом связались. Зозуля работал там до призыва в армию. Вот оттуда и прислали нам эти детали.

— А почему не докладываете?

— Я считал…

— Что значит «я считал»? Вы слишком много позволяете себе, подполковник. Партизанщину разводите. Попрошайничаете. Такие вещи без согласия командира не делают.

Он повернулся и хлопнул дверью.

Казарму заполняли солдаты. Они возвращались с улицы шумные, раскрасневшиеся, окутанные морозным паром. Некоторые, пробегая мимо полковника, вдруг переходили на строевой шаг, резко повертывали головы. Другие же проскакивали мимо. Жогин остановил одного, потом двоих, еще двоих.

— Вы где находитесь?

Солдаты молчали, еле переводя дух от быстрого бега.

— А стоите как? — Он подозвал оказавшегося неподалеку сержанта и приказал: — Постройте их в шеренгу!

Сержант быстро выполнил приказание.

Минут пять по казарме разносился басовитый голос, и все вокруг стояли тихо, не шевелясь.

Отпустив солдат, Жогин двинулся мимо рядов коек и тумбочек. Редкую постель оставлял без внимания. А ходивший за ним рослый голенастый старшина Бояркин только и знал вытягивался да отвечал: «Виноват, товарищ полковник».

После обхода казармы Жогин еще раз побеседовал с комбатом о лекции, проверил план, поставил в нем несколько вопросительных знаков красным карандашом. Затем посмотрел на часы и заторопился к штабу.

4

Слушать лекцию Мельникова собрались все офицеры полка. Жогин пришел в клуб перед самым ее началом. Увидев хлопотавшего на сцене Григоренко, подумал: «Ишь старается, будто за профессором каким ухаживает. Даже карты развешивать помогает». Вдруг он вспомнил: недавно замполит вел разговор о поездке коллектива полковой художественной самодеятельности в колхоз «Маяк». Договорились, кажется, на сегодня.

Жогин подозвал Григоренко, спросил с видом заботливого хозяина:

— Вы об артистах не забыли?

— Нет, — сказал замполит. — Собираются, скоро поедут.

— А с кем?

— Лейтенант Сокольский возглавляет.

Жогина будто укололи иголкой. Лицо его мигом побагровело, но сказал он тихо, чтобы никто, кроме замполита, не слышал:

— Безобразие! Да разве можно доверять Сокольскому людей? Он себя-то подтянуть как следует не может.

— Тогда Нечаева пошлем, — предложил Григоренко.

— Никаких Нечаевых. Поедете сами.

— Но я лекцию хочу послушать. Все же первый раз человек выступает. Надо узнать его способности. К тому же сегодня у меня консультация с руководителями политзанятий.

— Ну вот. — Полковник нахмурил брови и с явной неохотой согласился: — Ладно, пусть едет Нечаев. Только вы… — Он в упор посмотрел на Григоренко. — Идите к людям и тщательно проинструктируйте их. Никаких вольностей чтобы не было.

Когда замполит скрылся за дверью, Жогин вытер платком лицо, обвел присутствующих строгим взглядом и объявил:

— Начнем, товарищи, лекцию. — Затем кивнул сидящему в первом ряду Мельникову: — Пожалуйста!

Легко взбежав на сцену, Мельников взял длинную указку и, водя ею по огромной карте-схеме учений войск западного блока, заговорил неторопливо:

— Перед вами, как видите, план недавних больших маневров под названием «Королевская битва». Об этом сообщалось в печати. Мною для лекции использованы в основном материалы военных журналов…

Слушая Мельникова, Жогин внимательно оглядывал аудиторию. В одном из последних рядов он вдруг заметил Григория, недовольно подумал: «И этот пришел. Будто знаменитость какая выступает. Смешно».

Мельников знакомил офицеров с обстановкой «Королевской битвы». Наступающие войска обозначались на карте синей краской, обороняющиеся — черной.

Между ними проходила широкая голубая полоска реки. Ее пересекали темные и пунктирные стрелы. Где прямые, где изогнутые, они походили на толстых змей, то уползающих друг от друга, то устремляющихся вперед, образуя огромные зловещие клещи. У основания стрел виднелись крупные овалы, испещренные кружочками, ромбами и другими тактическими знаками. Здесь же были наименования воинских соединений. Их насчитывалось более десятка.

— Главное командование и его союзники, — говорил Мельников, — провели эти учения с применением атомного оружия. Правда, атомные взрывы были не настоящие. Но суть дела, мне думается, не в этом. Прошу обратить внимание на одну характерную деталь: в качестве объекта атомного нападения здесь изображены русские войска. Так прямо и написано: «русские». Это явно провокационный маневр, грубый и беззастенчивый.

Говорил он редко, словно диктуя написанное, время от времени откидывая со лба непокорные завитки густых волос.

— Заметьте, товарищи, — продолжал Мельников, водя указкой по карте, — дивизии одних стран выдвинуты вперед для удара. Дивизии другой страны — сзади или на второстепенных направлениях…

«Значит, не верят хозяева своим союзникам, — подумал Жогин, невольно увлекшись рассказом комбата. — Заслон за спиной ставят, чтобы подогнать, когда выйдет заминка. Очень красиво получается».

Мельников, не отрываясь от карты, говорил о замыслах командования и действиях дивизий, отмечая как просчеты, так и сильные стороны. Говорил о ходе форсирования реки и дальнейшим развертывании наступательной операции.

— Я полагаю, товарищи…

Жогин поморщился, будто проглотил что-то горькое. Эти слова: «я полагаю», «мне думается» кололи его в самое сердце. Он писал в блокноте:

«Это безобразие — допускать непозволительные вольности. Надо строго держаться имеющихся документов. А если высказываете какое положение или делаете выводы, то извольте сказать, в каком журнале и кем это написано. Собственные сочинительства тут недопустимы. Это — армия».

Твердо решив отчитать Мельникова в конце лекции, Жогин сделал в блокноте еще одну пометку:

«Предупредить всех, кто будет когда-либо готовиться к подобным выступлениям, чтобы заранее писали все на бумаге».

Но получилось так, что высказаться Жогину не удалось. Незаметно для себя он снова увлекся фактами, которые приводил лектор, и даже забыл о своем блокноте. Вспомнил, когда уже подал офицерам команду расходиться. «Вот голова дурная», — упрекнул себя Жогин и, повертев блокнот, спрятал его в карман.

Тем временем в фойе клуба офицеры окружили Мельникова. Они поздравляли его с хорошей лекцией, задавали вопросы, просили выступать почаще.

Подошел Соболь. Весело подмигнув, отвел приятеля в сторону, сказал:

— Что, дружба, входишь в историю? Давай, давай! — И тихо, в самое ухо: — Удивляюсь, как только управляющий стерпел тебя сегодня. Видел я, какие он метал в тебя стрелы.

— Брось ты, Михаил, выдумывать. Мне уже надоело.

Соболь поднял руку.

— Все, все. Молчу. С тобой спорить опасно. Опять обидишься. Пойдем лучше сыграем в бильярд. Великолепное средство от нервов. Пойдем?

— Не хочу.

— Прошу на одну партию. Три шара вперед отдаю. Согласен?

Мельников отрицательно покачал головой.

— А кроме всего, — продолжал Соболь, хитро прищурившись, — у меня есть для тебя очень важная новость.

— Правда?

— Честное слово.

Ну ладно, — махнул рукой Мельников, — уговорил. Одну партию можно.

* * *

Из клуба Жогин с сыном ехали домой в машине. Павел Афанасьевич разговаривал нехотя, хмурился. Никак не мог он простить себе допущенной оплошности. Ведь записал, приготовился и вдруг забыл. «Неужели старею? Ну нет, о старости рано думать».

Когда вошли в дом и разделись, Павел Афанасьевич сказал Григорию:

— Не знаю, зачем ты ходил на лекцию. Сидел бы и отдыхал. Не на службе ведь, а в отпуске.

— Ничего, я очень доволен, — ответил Григорий. — Такие лекции можно весь отпуск слушать.

— Ну, ну, не захваливай. Я с этим лектором еще потолкую. Он будет знать, как бросаться словечками: «мне думается», «я полагаю».

Григорий громко рассмеялся, но, поняв, что отец говорит вполне серьезно, оборвал смех, сказал как можно спокойнее:

— А мне кажется, что вся оригинальность этой лекции и состоит в свежих самостоятельных мыслях лектора.

Павел Афанасьевич поднял на сына испытующий взгляд.

— Что же там свежего и самостоятельного? Для тех, кто читал, конечно…

— Но я читал, — с достоинством ответил Григорий. — И все-таки скажу, что Мельников сумел как-то по-своему оценить это событие. У него есть чутье, понимаешь?

— Понимаю. Ты, наверное, решил позлить меня?

— Да нет же, я свое мнение высказываю. Мне лекция понравилась. Я так и подполковнику сказал.

— Хватит, — повысил голос Павел Афанасьевич, и на одутловатых щеках его вспыхнули красноватые пятна. Григорий пожал плечами.

— Я же ничего…

Уступчивость сына несколько охладила Жогина. Он даже пожалел, что проявил горячность, и, чтобы поправить положение, заговорил ровным голосом:

— Ты не знаешь этого Мельникова. Язык у него, конечно, подвешен неплохо. Дым в глаза пустить может. А передовой батальон испортил. Дисциплину разваливает.

Григорий удивленно взглянул на отца:

— А мне говорили о нем совсем другое.

— Кто говорил?

— Офицеры. Я понял, что они уважают его, ценят. Да и мне кажется…

— Что тебе кажется? — У Павла Афанасьевича глаза наполнились холодным блеском. — Ты же впервые встретился с этим человеком. И видите ли, уже готова аттестация. Какое легкомыслие!

— Но мнение офицеров чего-то стоит? — сказал Григорий.

— Ах вон что! Значит, посторонние люди для тебя дороже. А мнение родного отца — так, пустой звук. Выходит, что я для тебя не авторитет. Спасибо, сынок, уважил!

— Ну зачем так, отец!.. Нет, я не могу… — Григорий повернулся и ушел в маленькую комнату. Павел Афанасьевич еще некоторое время стойл в коридоре, потом раздраженно крякнул и вошел в столовую. На столе увидел записку:

«Паша, я уезжаю с хором в колхоз. Вернусь, вероятно, поздно. Сами разогревайте ужин, пейте чай. В буфете бутылка портвейна. Блаженствуйте. Мария».

Прочитав, Жогин смял записку и бросил на пол.

— Уехала, — злобно прошептал он, посапывая. — Девчонку разыгрывает из себя. Вот прихватит буран в степи.

Стараясь успокоиться, Жогин снял китель, стянул сапоги и лег на диван, повернувшись лицом к стенке. Но мысли в голове бурлили по-прежнему. Полковника раздражало сейчас решительно все: и лекция, и перепалка с сыном, и то, что уж очень много стали говорить везде о Мельникове. Даже комдив на служебном совещаний счел необходимым проявить заботу о его рукописи. Нашел тоже, за что уцепиться. А мнение какое: творческий человек, требуется внимание. Этак могут подумать, что в полку всему голова — Мельников, а он, Жогин, так себе, ничего не стоит…

Мария Семеновна приехала глубоко за полночь. Посмотрела на оставленный ужин, чистый стол, развела руками:

— Что же это? — Потом заглянула в буфет. — Боже, даже вино не тронули. Почему? Вы поссорились, да? Ну, чего молчишь? Где Гриша?

— Пойди да посмотри, — буркнул Павел Афанасьевич, не поднимаясь с дивана.

— Какой срам, — покачала головой Мария Семеновна. — Подумать только, сын скоро уезжает, а ты затеял ссору. Что за человек!

Она долго стояла у дивана, ожидая, что муж все же повернется к ней и заговорит. Не дождавшись, уселась рядом, положила руку ему на плечо.

— Послушай, Паша. Ну чего ты стал такой раздражительный? Неполадки на службе, да? А у кого их не бывает?

Павел Афанасьевич тяжело вздохнул, потер пальцами лоб, но ничего не ответил.

— Держать себя надо, — уже ласково посоветовала Мария Семеновна. — Раньше ты мог это делать. Даже меня подбадривал. Вспомни, когда в пожар попали…

— Пожар — это совсем другое, — с усилием выдавил Павел Афанасьевич. — То несчастье. — И вдруг блеснул глазами: — И чего ты завела с этим пожаром? Ну было, ну подбадривал. Иди лучше разогрей ужин да разбуди Григория. В брюках небось завалился.

5

В ту минуту, когда Мельников вошел в бильярдную, Соболь сообщил ему:

— А ты знаешь, ведь я завтра в Москву еду.

— Отпуск?

— Совершенно точно. Могу привезти Наташку. Только пиши доверенность.

— Опасно, Михаил, — шутя сказал Мельников. — А пригласить все же попытайся. Может, денечка на три приедет.

— Что за разговор. Но ты хоть письмо напиши. Я, конечно, могу и так зайти, по старой памяти, но все же с письмом удобнее.

— Напишу, Михаил, напишу. Завтра до обеда передам.

— Ладно, — согласился Соболь. — А теперь да здравствуют шары!

Игра началась, как всегда, бурным успехом Соболя. Почти с каждым ударам кия он загонял шар то в угловую, то в боковую лузу, весело приговаривая:

— Своячок!.. Еще своячок!.. А это чужой, но все равно мой…

Видя, что партнер терпит неудачу за неудачей, он шутил:

— Ничего, Серега, тебе зато в любви везет.

В самый разгар игры в дверь заглянула Дуся. Ее злой горящий взгляд привел Соболя в замешательство. Он отложил кий, посмотрел на партнера и виновато прижал руку к груди.

— Прошу прощения, Сергей. Должен удалиться.

— Свидание?

— Как тебе сказать?

— Можешь не говорить.

Соболь покосился на сидящих у стены двух офицеров и, вытянув красную шею, прошептал Мельникову в самое ухо:

— Зря ты ворчишь, дружба. Перед отпуском сам бог велит. Ну, пока. Пиши письмо Наташке.

Дусю догнал он уже на крыльце, взял за отороченный мехом рукав, остановил:

— Ты куда бежишь?

— А что мне делать? На колени перед тобой вставать? — Голос ее дрожал, глаза были полны горькой обиды.

— Ну, не сердись, я ведь лекцию слушал.

— Знаю, что слушал. А почему сразу после лекции не вышел? Я, как дура, за углом ждала, мерзла. От поездки в колхоз из-за тебя отказалась. Ой, зачем я зашла в эту вашу бильярдную!

Соболь виновато склонил набок голову, потом взял Дусю под руку и увлек на тропинку, ведущую через лесок к машинным паркам.

Шли молча по тропинке. На кустарник оседал пушистый иней. Когда заиндевелые кусты заслонили сверкающее огнями здание клуба, Соболь остановился, расстегнул шинель и завернул в нее спутницу. Стиснутая в объятиях Дуся откинула назад голову.

— Мишка, сумасшедший, задушишь!

А Соболь будто ничего не слышал. Впившись губами в ее полураскрытый рот, целовал до тех пор, пока за ворот ему не попал сорвавшийся с ветвей иней. Зябко вздрогнув и покрутив шеей, он вдруг сказал:

— Знаешь что, пойдем ко мне.

— Куда? — испуганно спросила Дуся.

— В презренную обитель холостяка.

— Ты в уме?

— Как все влюбленные.

— Нет, Миша, не уговаривай.

Соболь посмотрел ей в глаза и, не отпуская от себя, огорченно вздохнул.

Дуся поморщилась обидчиво.

— Тебе хорошо. За тобой подглядывать некому, а за мной, как за воровкой, сладят.

— Брось хныкать, Дусенок. — Соболь снова продолжительно поцеловал ее. — Я провожу тебя тропой нехоженой.

Он быстро застегнул шинель, взял спутницу под руку и повел по тропинке назад. Прошли шагов двадцать, осмотрелись. Чтобы не попасть снова к клубу, свернули вправо и побрели напрямик по снегу. Местами проваливались чуть ли не по колено. Дуся злилась.

— Ну куда ты затащил меня!

Соболь взял ее на руки, но, сделав несколько шагов, опустил.

— Что, тяжелая?

— Боюсь, уроню, — уклончиво ответил Соболь.

— Эх ты, мужчина!

Идти становилось все труднее. Дуся присела в сугроб.

— Не могу. У меня валенки полны снегу.

— Еще немного. — Соболь подал ей руку. — Сейчас дорожка будет.

Наконец добрались до домика, вошли в комнату. Не зажигая света, хозяин помог спутнице снять пальто. От Дусиных волос и шелковой кофты пахнуло духами. Соболь привлек ее к себе, сжал в горячих сильных руках. Она безвольно и покорно прильнула к его шее и тихо зашептала:

— Мучитель ты. Уедешь вот, а мне что делать?

— Не жги ты душу, — ответил он в сердцах и еще сильнее стиснул ее в объятиях…

Уходила Дуся от Соболя в половине двенадцатого. Торопливо поправляя перед зеркалом спутанные волосы, вздыхала:

— Ой, на кого я похожа!

— Ничего, — сказал Соболь. — Все равно ты самая красивая.

Дуся резко повернулась к нему, и глаза ее мгновенно наполнились слезами.

— Смеешься, да?

Соболь взял ее за руки. Она ткнулась лицом ему в грудь и порывисто задышала:

— Я вижу, я все вижу, Миша. Вот уедешь и забудешь. А мне страдать в этой проклятой дыре. Ну, что тут есть для души? Несчастный клуб? Самодеятельность? Как надоело все! Ты не представляешь. Все время чувствуешь, будто сидишь в клетке. Каждый шаг на виду. Нет, я не могу. Послушай, Миша. — Она подняла заплаканные глаза. — Возьмешь, если тебя переведут в Москву?

— Ну конечно.

— А не обманываешь?

На ее белой шее возле самого плеча трепетно билась жилка, и сидящая рядом крупная черная родинка шевелилась, как назойливый жучок. Соболь увидел родинку впервые и долго не отводил от нее взгляда. А Дуся продолжала всхлипывать.

— Да чего ты завела панихиду, — вскипел Соболь. — Терпеть не могу. Как домой-то придешь с такими глазами?

Дуся горько улыбнулась:

— Пожалел! Что ж, спасибо и за это. Только ты не волнуйся. Муж не увидит. Он в штабе сидит, задание выполняет для академии.

Но Соболь и не думал волноваться. Он просто хотел спать. Проводив Дусю до двери, сказал как можно мягче:

— Одной тебе лучше. Выходи прямо на дорогу, и полный вперед. В своем отечестве бояться некого.

Уже с крыльца Дуся бросила:

— Счастливого пути, Миша! Скорей приезжай!

Соболь зевнул, послушал, как зашелестели по снегу ее частые шаги, закрыл дверь. Пройдя в кухню, он выпил из-под крана два стакана воды и вытер ладонью губы.

6

Григорий выбрался на лыжах из поросшей мелким кустарником балки, воткнул приклад двустволки в рыхлый снег и облегченно вздохнул. Отцовская меховая куртка и ватные шаровары, надетые по настоянию матери, связывали тело, мешали движениям. Сняв рукавицы и расстегнув воротник, он сложил рупором ладони:

— Эге-ге-е!

Не успело смолкнуть эхо в студеной безветренной дали, как послышался ответный голос:

— Ага-га-а!

И метрах в трехстах на холмике появился Мельников с ружьем за плечами. Косые лучи клонившегося к горизонту солнца хорошо освещали его рослую фигуру. Огнисто-рыжая лиса, убитая им часа полтора назад у омета, покачивалась возле пояса.

Григорий видел, как Мельников целился в нее на большом расстоянии, и очень волновался: «Не промахнулся бы». Но выстрел оказался точным. Лиса подпрыгнула и вытянулась на снегу. Григорий стиснул кулаки от восторга.

Подполковник уже съехал вниз и шел теперь с сугроба на сугроб ровным неторопливым шагом. Приблизившись к Григорию, опросил:

— Привал, что ли?

Уселись прямо на снегу, закурили. Убитая лиса лежала возле ног. Открытый глаз ее, как живой, смотрел на Григория. Красноватыми блестками отливали спина и длинный пушистый хвост.

— Хороша? — спросил Мельников, с удовольствием затягиваясь папиросой. — Могу подарить.

— Да нет, зачем же, — запротестовал Григорий. — Вы убили и вдруг…

— Ничего, — улыбнулся Мельников. — Принесете домой, родителям покажете, а я куда ее дену?.. Был бы сын Володька здесь, тогда бы другое дело. Он у меня сутками возле фазанов просиживал… Ну, чего раздумываете? Берите и пристегивайте к поясу.

— Спасибо. — Григорий поднял, лису за переднюю лапу, долго любовался ее огнистым отливом.

— А насчет артиллерийских расчетов, — сказал вдруг Мельников, как бы продолжая начатый разговор, — смелее беритесь. У вас есть ценные мысли. Статья может получиться. Любой военный журнал возьмет.

Григорий опустил лису на снег, сдвинул на затылок шапку, задумался. Это верно, что мысли есть, а вот посоветоваться не с каждым можно. Таких душевных людей, как Сергей Иванович, не всегда найдешь. Раза три ведь и встречались-то, а уже друзья. Вот если бы можно было перебраться на службу сюда, в дивизию… Он попытался завести об этом разговор. Не дослушав его, Мельников сказал:

— Не вижу смысла в таком стремлении.

Григорий умолк.

— Я серьезно говорю, — продолжал Мельников, пуская кверху колечки папиросного дыма. — Служите вы в линейной части. На учениях бываете. Недостатка в практических опытах у вас нет. Ну и пишите… Я не знаю, может, другие какие соображения имеются… — Подполковник бросил в снег окурок и медленно потер озябшие пальцы. — Тогда просите отца, чтобы с комдивом поговорил. Проблема, по-моему, разрешимая.

Младший Жогин ничего не ответил. Он смотрел куда-то вдаль и щурился от солнца. Лицо у него было такое же, как у отца, большое, суровое, даже с чуть заметной одутловатостью. Только взгляд был иной: глубокий, задумчивый.

Солнце все больше клонилось к западу. От кустов по снегу вытягивались тени. Над головами пролетели куропатки. Григорий схватился за ружье. Куропатки сели недалеко за балкой. Охотники переглянулись и, поняв друг друга без слов, проворно встали на лыжи.

* * *

Вечером, когда Мельников вернулся с охоты, к нему пришел Григоренко.

Играли в шахматы. Между партиями пили горячий кофе.

Около двенадцати Григоренко звонко стукнул фигурой по доске и сказал с сожалением:

— Опять не вспомнил, где мы с вами встречались.

Мельников улыбнулся. Он хотел высказать свою прежнюю мысль, что, может, и не было никогда такой встречи, но промолчал. Потом, уже в прихожей, помогая гостю одеться, сказал:

— Оно ведь и немудрено забыть, Петр Сергеевич. Столько за войну людей прошло перед глазами… Бывало, в бою с человеком целые сутки лежишь рядом, не поднимая головы. Последней крошкой хлеба делишься, как с родным братом, потом расстанешься и фамилию даже забудешь.

— В том-то и дело, — покачал головой Григоренко. — А может, человек тот от верной смерти спас тебя. Было же так?

— Было, конечно, — согласился Мельников. — Мне самому пришлось как-то выручать товарищей. Вызвал комбат и спрашивает: «Видишь трубу на высотке?» Говорю: «Вижу». Оказывается, возле той самой трубы, в глубине обороны противника, уже несколько суток выдерживала осаду горстка наших бойцов. И вот получил я приказ пробиться к ним с наступлением темноты.

— Ну и как, пробились? — нетерпеливо опросил Григоренко.

— Пробились, правда, с большим трудом.

— А где это было?.. Не у Желтой речки?

— Совершенно точно.

— В печах кирпичного завода?

— Правильно, в печах. А вы разве…

Григоренко не дал Мельникову закончить фразу, стиснул его в своих объятиях, ткнулся усами в щеку. Оторвавшись, долго вглядывался в его лицо.

— Вы меня из фляги тогда поили? — продолжал он допытываться. — Моченый сухарь в рот совали?..

Взволнованный, Мельников не находил слов для ответа.

— Чего молчите, Сергей Иванович? Забыли, что ли?.. Давайте бумагу и карандаш!

Прямо в шинели и шапке Григоренко подошел к столу, принялся чертить, поясняя:

— Вот излучина Желтой речки. Помните? Чуть левее — переправа. От нее идут две дороги: одна к хутору Первомайскому, другая к кирпичному заводу. Между ними овраг этакий вроде полумесяца.

— А в том овраге родник, — оживленно вставил Мельников. — Из белокаменного грота ручеек бежит по ступенькам. Верно?

— Верно, — сказал Григоренко и вывел карандашом небольшой кружок. — Вот здесь, у родника, и дали мы гитлеровцам последний бой перед отходом к кирпичному заводу. А потом уже началась вся эта история в печах. Ночью десант автоматчиков на танках обошел нас и взял в кольцо. Положение такое, что на небо не вскочишь, в земле не скроешься. Пришлось круговую оборону занимать.

— А пробиваться не пытались?

— Как не пытались! В первую же ночь план такой осуществить хотели. Подобрались почти к самым окопам противника. Но ракеты все дело испортили. Штук пять повисло над головами. И такой огонь открыли немцы, что пришлось поворачивать оглобли. Зря только трех солдат потеряли.

Григоренко выпрямился и, глубоко вздохнув, снял шапку. Помолчав немного, сказал:

— Вообще эта наша вылазка чуть не закончилась катастрофой. Хорошо, пулеметчик Ястребов не растерялся. Вы, Сергей Иванович, наверно, помните его. Такой долговязый, беловолосый.

— С перевязанной ногой, кажется? — спросил Мельников.

— Ну да. Оставил я его у печей на всякий случай. Посиди, говорю, пока мы коридор пробьем для выхода. А если какая неудача, прикрой с тыла.

— Когда мы вышли вот сюда, — Григоренко снова склонился над бумагой и вывел жирную стрелку от завода на юг, — гитлеровцы разгадали наш план и решили захватить завод. Понимаете, что это значит? Тут-то Ястребов и хватил их пулеметным веничком. Почти целую роту под стукалов монастырь отправил.

Рассказывая, Григоренко хмурил брови, взволнованно постукивал карандашом по бумаге. Казалось, он заново переживал все то, что довелось ему испытать в те суровые дни фашистского нашествия. Мельников внимательно слушал и все время смотрел в усатое лицо Петра Сергеевича, словно только что познакомился с этим человеком.

— Так вот, — продолжал Григоренко, — просидели мы почти пять суток без воды и пищи. Дождевые капли в каски собирали. Иной раз по глотку достанется, а иной и того не было. Уже ноги подкашиваться стали от слабости. В глазах желтые круги появились. Но лежа умирать не хотелось. Решили дать врагу последний бой. Приготовились, простились друг с другом. И тут в сумерках загремела вдруг канонада. Послушали мы, послушали: наша!.. Только не могли понять, как это русские пушки в тылу у противника оказались.

— А мы уж вторые сутки были в том районе, — оказал Мельников и, взяв у Григоренко карандаш, вывел чуть повыше речной излучины две линии, похожие на крылья птицы. — Отсюда и заметили мы вашу крепость.

— Теперь все ясно, — сказал Григоренко, вскинув голову. — Появились вы тогда, как боги с неба. Можно сказать, из лап смерти вырвали. А я глаза ваши запомнил, Сергей Иванович. Врезались они мне в самую душу. — Он схватил Мельникова за плечи и притянул к себе. — Спасибо, брат, от души.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

В начале апреля на степь дохнула весна. Зачастили дожди вперемежку с мокрым снегом. Сугробы осели, сделались грязными, ноздреватыми. В ложбинках заворковали ручьи. От проталин поплыл волнистый парок, разнося крепкие запахи просыпающейся земли.

Потом небо над степью вдруг поднялось, расширилось. Облака сползли с него, как сползает с оконных стекол расплавленный теплом ледок. Синева обновилась, стала чистой, прозрачной, будто родниковое озеро.

Лесок над безымянной речкой струил тонким, чуть уловимым ароматом накапливающейся под корой смолки.

В один из таких дней Мельников на своем «вездеходе» возвращался с полевых занятий в городок. На дороге блестели лужи, и от колес вздымались густые брызги. Джабаев торжествовал, как мальчишка:

— Пропала зима, совсем пропала, товарищ подполковник!

— Похоже, так, — согласился Мельников.

Джабаев улыбался блеску талой воды, обилию весеннего солнца. Не меньше радовался он и своим успехам в боевой подготовке: комбат впервые отметил сегодня его самостоятельную работу на радиостанции и объявил благодарность. Так и сказал: «За овладение новой боевой специальностью».

Теперь радиостанция стояла за спиной Джабаева. А он, сдвинув на затылок шапку, сбросив рукавицы, любовался ослепительно искрящейся далью.

Мельников тоже был охвачен приятным волнением. Присутствовавший на занятиях генерал Павлов остался доволен действиями батальона. Тронула Мельникова и чуткость комдива. При всей занятости он не забыл поинтересоваться, как у него, Мельникова, обстоит дело с работой над рукописью. А узнав, что работа закончена, сказал: «Если не возражаете, почитаю. Заходите, пожалуйста, в девятнадцать часов в гостиницу».

При въезде в лесок Мельников распорядился остановить машину. Посмотрев на шофера, сказал вполголоса:

— Разверните радиостанцию, свяжитесь с пятым.

Джабаев укрепил на раме кузова упругий тросик антенны с лучистой макушкой, быстро натянул на голову металлическую дужку наушников и склонился над панелью аппарата.

Мельников посматривал на наручные часы. Ему важно было сейчас узнать, где находится третья рота, которая через пятнадцать минут должна быть в городке у машинных парков. И когда Джабаев, вскинув голову, доложил, что ротная колонна входит в лес, Мельников ответил:

— Отлично. Скажите: через час доложить первому о состоянии техники… А теперь свертывайте — и марш вперед.

Валко покачиваясь на ухабах, «газик» пробежал через лесок и выкатил на ровную дорогу вблизи клуба. Впереди мелькнула женщина в серой каракулевой шапочке. Она отбежала в сторону и завязла в раскисшем снегу. Мельников дернул шофера за локоть:

— Стойте!

Он узнал Ольгу Борисовну. Лицо ее было взволнованным, глаза заплаканы.

Выпрыгнув из кабины, Мельников подал ей руку:

— Извините. Вы чем-то расстроены?

— Вы понимаете… Танечка… — заговорила она, еле сдерживая слезы.

— Что, что с ней?

— Не знаю. Пока ничего не знаю. Сейчас позвонили из садика. Кажется, сломала ножку. Надо скорей врача…

— Садитесь в машину, — сказал Мельников и помог ей устроиться рядом с радиостанцией.

Подъехали к желтому домику с ярким зеленым заборчиком. Прошли в небольшую комнатку. Танечка лежала на спине и плакала. Щеки ее горели.

Суетившаяся рядом воспитательница вбелом халате взволнованно объясняла:

— Понимаете, какой случай? Встала на стульчик. Ее толкнули. Ножка подвернулась. Ну так нелепо, так…

Она осторожно завернула Танечку в одеяло и помогла донести до машины.

— В лазарет, — оказал Мельников шоферу.

Джабаев повел «газик» осторожно, стараясь не качать его на ухабах.

Тревога оказалась напрасной. Высокий худощавый хирург, осмотрев Танечку, спокойно сказал:

— Никакого перелома у нее нет. Обычный вывих.

Ольга Борисовна переспросила:

— Это правда, доктор? Не опасно?

Хирург улыбнулся.

— Ничего опасного нет. Сейчас вправлю, и пусть полежит в постели.

Ольга Борисовна облегченно вздохнула. Лицо ее ожило, засветилось.

Мельников подвез Ольгу Борисовну и Танечку к самому дому, помог им выбраться из машины. Увидев идущего с занятий Нечаева, подозвал его к себе:

— Ну, как самочувствие?

— Вроде нормальное, — ответил тот глухим, грустным голосом.

— Нет, кажется, не нормальное, — заметил Мельников. — Нездоровится, что ли?

Нечаев не ответил, еще больше насупился. Живые зеленоватые глаза его потускнели.

— Может, в лазарет подвезти?

— Зачем? Я вполне здоров.

— Тогда идите скорей отдыхать, — посоветовал Мельников, а когда сел в машину, подумал: «Неладное что-то с человеком. Никогда таким не был».

Вечером после осмотра подразделений и доклада командиру полка о их состоянии Мельников заехал домой за рукописью и отправился в гостиницу к Павлову.

Странное чувство овладело им, когда он взял в руки увесистую коричневую папку. Сразу вспомнились экзамены в академии. Вот так же с ученической робостью шел он тогда в экзаменационную комнату. Шел и думал: «Сдам или не сдам?» Подобный вопрос мучил его и сейчас: «Одобрит Павлов рукопись или скажет, как написали из Москвы: туманно, неубедительно и прочее».

У крыльца гостиницы Мельников сказал шоферу:

— Загляните на квартиру к Нечаеву. Может, ему нужна машина.

— Слушаюсь, — ответил Джабаев и, захлопнув дверцы кабины, уехал.

Мельников постоял немного возле ступенек, мысленно подготавливая себя к необычной встрече, потом взялся за ручку двери.

Павлов сидел за столом и читал книгу. Увидев подполковника, встал.

— А-а-а, прошу, прошу! — Он взял у него папку с рукописью, покачал ее в руках, улыбнулся. — Солидно, очень солидно.

— Объем — это еще не все, товарищ генерал.

— А вы сомневаетесь?

— Нет, но все же…

— Не лукавьте, подполковник. Садитесь.

Павлов раскрыл папку, вынул тетради и стал медленно перелистывать их, просматривая заголовки разделав, эскизы, карты. Его длинные пальцы прикасались к страницам бережно. Полистав, он сказал задумчиво:

— Значит, об инициативе и маневренности подразделений?.. Хорошо!.. А вы знаете, ваш Буянов молодец. Он так быстро и организованно вел сегодня свою роту через зону имитированного атомного взрыва, что я просто порадовался. И главное, мои вводные не смутили его. Но почему у Крайнова заминка вышла? — Генерал сделал паузу и, собираясь с мыслями, внимательно посмотрел на Мельникова. — Не кажется ли вам, что движение роты от высоты «Медвежьей» до Крутой балки он свел главным образом к защите людей от действия ядерного оружия и потому притушил несколько темп наступления?

— Да, пожалуй, — подумав, согласился Мельников. — Молодая болезнь, товарищ генерал.

— Пока молодая, но может застареть. — Павлов улыбнулся и снова пробежал глазами по страницам рукописи. — Чувство нового — слишком тонкое чувство. Не каждый сразу овладевает им. Вот вы, например, книгу создали об этом новом, а до другого даже ваши мысли дойдут не сразу. Так ведь? — Он поднял голову. — Если не секрет, скажите, давно писать начали?

Больше часа просидел Мельников у Павлова. Рассказал ему, как зародилась мысль написать книгу, признался, почему отказался от батальона охраны под Москвой и приехал сюда, в степь.

Генерал, слушая, кивал головой, как бы говорил: понятно. Иначе ведь нельзя. Такое дело требует страсти и больших усилий.

Когда Мельников выходил из гостиницы, было уже совсем темно. Над головой горели звезды. Под ногами похрустывало. Молодой ледок на дороге отливал синеватым блеском. Где-то под слюдяной пленкой льда звенели ручьи, звенели тонко и по-разному. И вдруг Мельников с какой-то особой остротой ощутил разлуку с Наташей. Потом подумал о Соболе, который уже, наверное, передал Наташе письмо. Интересно, сумеет ли она отпроситься с работы или нет.

2

Неделю грело солнце, расплавляя в степи снега. Потом вдруг похолодало. С вечера повалили крупные белые хлопья, а к утру разыгрался буран. Опять все вокруг приуныло, сжалось, потонуло в густой снежной сумятице. Люди ждали, что вот-вот утихнет ветер, проглянет солнце и снова придет в степь весна. Но буран не унимался. На седьмые сутки он так разбушевался, что порвал провода, повалил телеграфные столбы. Солдаты не успевали расчищать дороги и плацы.

Перед рассветом Мельникова поднял с постели продолжительный звонок телефона. Дежурный офицер сообщил, что в полку объявлена тревога и что комбатам приказано немедленно явиться к полковнику. «Похоже, затор получился на железной дороге», — подумал Мельников, натягивая шаровары и ловя ногами голенища сапог.

Жогин встречал офицеров, стоя посередине кабинета. Шинель на нем была туго затянута ремнями, отчего полная фигура его казалась довольно стройной. Глаза молодцевато поблескивали.

Мельников уже давно приметил особенность Жогина приобретать необыкновенную воинственность в моменты строевых смотров, на торжественных собраниях и даже при обычных встречах с проходившими в строю подразделениями.

Полковник поглядел на часы, недовольно покачал головой:

— Долго собираемся, товарищи, очень долго. С женами, что ли, расстаться не можете?

Появился Шатров с полевыми картами, ро́здал офицерам. Одну расстелил на столе, отыскал отмеченные красным карандашом пункты и доложил командиру:

— Все готово, товарищ полковник.

Жогин окинул взглядом присутствующих, произнес строгим торжественным тоном:

— Получен приказ! — Он сделал паузу, проверяя, как его слушают, и продолжал: — Буран перерезал дороги. Обстановка на некоторых скотоводческих базах района тяжелая. Скот гибнет. Нужны корма. Об этом уже знает правительство. В степь направлены эшелоны с сеном и жмыхами. Приказано бросить на борьбу со стихией усиленный батальон. Я решил послать первый.

Жогин посмотрел на стоявшего в трех шагах Мельникова. Комбат вытянулся, коротко ответил:

— Слушаюсь.

— Ну вот, учел вашу связь с местным населением. Теперь можете развернуться.

Полковник взял карандаш, подошел к развернутой на столе карте и стал объяснять:

— К пятнадцати ноль-ноль быть в районе железнодорожной станций Степная, разгрузить поданные туда эшелоны и доставить груз на животноводческие базы совхоза «Знамя коммунизма», колхозов «Маяк» и «Красный богатырь». Базы расположены в следующих пунктах…

Мельников смотрел на свою карту, отмечая названные командиром пункты. После каждой такой отметки он сразу же подсчитывал расстояние до нее от железнодорожной станции. Оценивал дороги. Они проходили по холмам и балкам. В балках синела тоненькая змейка реки. В зимнюю или в летнюю пору эту речку можно было бы не считать препятствием. А сейчас после продолжительной весенней оттепели она могла быть опасной.

— Теперь о средствах усиления, — продолжал Жогин, отойдя от карты. — Батальону придаются десять артиллерийских тягачей с экипажами и четыре танка.

Мельников сделал пометку на полях карты.

— Выступать из городка, — продолжал Жогин, — в десять ноль-ноль. Хочу предупредить, чтобы другие батальоны были в полной боевой готовности. Возможно, их тоже придется поднимать.

Мельников вышел на улицу. Поджидавший «газик» был похож на большой ком снега. Джабаев, заметив командира, проворно открыл дверцу кабины, включил мотор.

До батальона ехали медленно. Колеса буксовали в сугробах. Мельникову казалось, что «газик» не едет, а плывет, тихо покачиваясь на волнах. Джабаев ворчал:

— Нет весны, пропала весна, товарищ подполковник.

— Весна что, скот пропадает, — сказал Мельников. — Сейчас выступать будем на выручку. Готовьтесь, Джабаев. Только не на «газике», а на тягаче. За радиста будете. Поняли?

В казарме все уже были на ногах. Мельников созвал командиров рот, поставил перед ними задачу, дал необходимые распоряжения. Оставшись с Нечаевым и Степшиным, предупредил:

— Дело очень ответственное. Надо, чтобы люди поняли это.

— Может, коммунистов собрать? — опросил Нечаев.

— Собрать не успеем. А поговорить с коммунистами надо непременно.

В дверях показалось смуглое худощавое лицо Мирзояна. Сверкнув быстрыми глазами и показав ровные белые зубы, сержант громко доложил:

— Товарищ подполковник, тут со мной пятнадцать агитаторов. Разрешите получить указания?

— Вот орлы! — удивился Мельников. — Ну, заходите быстрее!

Нечаев поднялся со стула, надел шапку, сказал:

— А я пойду в роты.

— Хорошо, — кивнул ему комбат и повернулся к Степшину. — Вы тоже идите к парку. Проследите, чтобы вся приданная нам техника была в порядке. Если обнаружите какую неисправность, докладывайте немедленно.

Офицеры ушли. Комнату комбата заполнили комсомольцы. Они уже были в полушубках и шапках. Мельников поднялся из-за стола, пригладил упавшие на лоб колечки волос и внимательно поглядел в лица собравшихся.

— Ну что ж, товарищи. Беседа будет короткой. Поэтому садиться не приглашаю. Батальону приказано спасать скот. Задачу подробно объяснят вам в ротах. Хочу, чтобы вы поняли: перед нами суровый и коварный врат — буран. Борьба с ним будет жестокой. Нужны сила, сноровка, смелость, хитрость. Словом, все, что требуется в настоящем бою. И главное, чтобы не было ни одного обмороженного. По выполнению этого задания командование будет судить о нашей боевой готовности. Прошу убедить в этом товарищей. Вопросы есть?

— Нет, — послышалось сразу несколько голосов.

— Тогда желаю успеха.

Когда комната опустела, Мельников посмотрел на Мирзояна, который все еще топтался у двери.

— Как чувствуете себя, король юга?

— Хорошо чувствую. Немного холодно, товарищ подполковник.

— Это верно. Погодка не то, что в Ереване. Ну, ничего не поделаешь, воевать надо и воевать хорошо.

— Конечно, хорошо. Пусть душа вымерзнет, а приказ выполним!

— Как же без души выполним? — спросил Мельников, — Не получится. Надо с душой воевать и не с холодной, а с горячей.

Мирзоян улыбнулся.

— Вот что, — сказал комбат. — Я уже объяснил: мы должны организовать дело так, чтобы ни одного обмороженного не было. Нужна взаимная выручка. Понимаете?

— Понимаю, товарищ подполковник. Сам замерзай, а товарища выручай.

— Нет, Мирзоян: и сам не замерзай, и товарища выручай. Понял?

— Все понял. — Он поправил пояс, надел шапку и вышел из комнаты.

За тридцать минут до выступления батальона, когда и люди и техника были уже в полной готовности. Мельников заехал на квартиру, чтобы оставить чемодан. С собой он взял лишь запасную пару теплого белья да меховые рукавицы. Едва успел сложить эти вещи в полевую сумку, как в дверь постучали. Зашла Ольга Борисовна, залепленная снегом, раскрасневшаяся.

— Извините, Сергей Иванович, — заговорила она, смущаясь. — Не ждали? Я к вам за журналами. Может, без вас спросит кто, а других экземпляров нет.

— Да, да, — вспомнил Мельников, — а я ведь совсем забыл. Так бы и уехал. Виноват. — Он подошел к столу и сложил журналы в стопку. — Вот они, пожалуйста.

— Разрешите во что-нибудь упаковать, — попросила Ольга Борисовна и, положив на стол захваченный из дома библиотечный томик пушкинских стихов, стала завертывать журналы в газету. Завернув, посмотрела на Мельникова, вздохнула:

— Ну, куда вы собрались в такую страшную завируху, Сергей Иванович? Хоть бы оделись потеплее…

При последних словах она легонько прикоснулась к руке Мельникова. Он стоял и не знал, что ответить. Ольга Борисовна опустила ресницы, но тут же, словно очнулась, взяла под мышку журналы.

— Простите, что задержала. Пойду.

— Зачем же пешком? — остановил ее Мельников. — Я подвезу вас до самого клуба. Все равно по пути.

И они вместе вышли на улицу.

3

Артиллерийский тягач с прицепом, груженным тюками спрессованного сена, медленно полз по степи, рассекая бронированным носом бешеные вихри бурана. След от ушедшего вперед снегопаха местами уже перехватывали змеистые наносы, и Мельников, покачиваясь рядом с водителем, все больше беспокоился за растянувшуюся позади колонну бронетранспортеров. Он повернул голову к сидящему у радиостанции Джабаеву, спросил:

— Как там «Береза» движется? Никто не отстал?

— Так точно, движется, хорошо движется, — ответил Джабаев, поеживаясь от холода. — Малость дорогу теряют, товарищ подполковник.

— Это плохо. Передайте старшему лейтенанту Крайнову, чтобы сократил дистанцию между машинами и о каждом случае задержки докладывал мне немедленно.

Внешне Мельников старался казаться спокойным, но в душе волновался. С того момента, как у железнодорожной станции батальон разделился на три колонны и каждая пошла своим особым маршрутом, комбат сразу почувствовал, будто схватили его за руки и потянули в разные стороны. И теперь в дороге это чувство не пропадало, а усиливалось, делалось еще острее.

Поглядывая на карту, Мельников старался представить, как движутся колонны: левая, которую ведет Степшин, и правая, где находятся Буянов и Нечаев. «Обе эти колонны уже на подступах к речке — самому трудному участку пути, — мысленно рассуждал Мельников. — Скоро начнется переправа. Хорошо, если удастся преодолеть речушку с ходу. А вдруг много воды? А вдруг… — Он поджал губы. — Еще разведчики что-то медленно действуют. Ни на одном направлении до сих пор не достигли водного рубежа. А ведь пора».

Между тем подступала ночь. Она сжимала степь со всех сторон, давила на нее сверху. И буран свирепел еще сильнее, словно хотел раздвинуть наплывающие сумерки. Порой крутые снежные валы ударялись в машину с такой силой, что Мельников ощущал вздрагивание тяжелого бронированного корпуса. В эти моменты он вспоминал Дальний Восток, бушующие воды океана. И, коробка артиллерийского тягача начинала казаться ему легкой шлюпкой, затерянной среди гребнистых волн, вдалеке от берега.

Думы комбата прервал веселый голос Джабаева:

— Товарищ подполковник, «Ракета» говорит, Мирзоян говорит.

Мельников резко поднял голову.

— Что там? Вышли к балке?

— Так точно, вышли.

— Ну, давайте сюда шлемофон.

Мирзоян возглавлял группу разведчиков, высланную вперед на танке, чтобы проверить место переправы. Поэтому Мельникову хотелось поскорей получить от него донесение. Натянув шлемофон на голову, он крикнул:

— «Земля» слушает! Докладывайте!

Первые же слова Мирзояна встревожили комбата. Сержант сообщал, что балка наполовину забита снегом, а под снегом много воды, что попытка переправиться на ту сторону пока не удалась и чуть было не кончилась катастрофой.

— Будем искать брод в стороне, — послышалось в наушниках. Голос Мирзояна звучал хрипловато, но каждое слово было разборчивым.

Комбат оказал без горячности, твердо:

— Надо искать быстрее. — Подумав, предупредил: — Только будьте осторожны.

Стало совсем темно. Перед носом тягача закачалось широкое пятно света. Казалось, буран, плотно сжатый ночью, свирепствовал только здесь, возле машины, и след от снегопаха пропадал все чаще.

Вскоре поступили донесения от левой и правой колонн. Там места переправ через речку оказались подходящими. Первые машины уже благополучно перевалили на тот берег.

«Все это хорошо, — подумал Мельников. — Значит, те колонны пойдут без задержки. Только здесь, у нас… Ну ничего, и здесь найдем переправу».

Впереди в желтом пятне света появился солдат, с головы до ног засыпанный снегом. Он широко размахивал флажком и что-то кричал. Тягач остановился. Мельников закрыл планшетку, надвинул на брови шапку и вышел из машины. Встречный порыв ветра закачал его и чуть было не притиснул к гусенице. Нагнувшись, он переборол силу ветра, подошел к солдату. Тот попытался отрапортовать, но буран забивал рот и глаза ледяной крупкой. Мельников спросил:

— Где разведчики?

Солдат махнул флажком влево:

— Туда ушли, по берегу.

— А как с бродом?

— Не знаю, товарищ подполковник. — Помолчав, он добавил: — Танк вот здесь недалеко стоит.

Мельников двинулся к балке, по пояс проваливаясь в сугробы. С обрыва он увидел темные пятна воды, приметные на фоне свежих наносов. Пятна тянулись возле берета, и комбат сразу подумал, что это следы разведчиков, искавших переправу.

К нему подбежал Джабаев.

— Нашли, нашли! — закричал он, захлебываясь от радости. — Брод нашли! — Потом перевел дух и доложил по порядку: — «Ракета» говорит, хорошо говорит, товарищ подполковник. Один километр проехать — и брод. Река совсем неглубокая, половина метра.

— Молодцы, — сказал Мельников и торопливо зашагал к тягачу.

Вдали в косматых снежных вихрях чуть-чуть мигали тусклые огни подходивших бронетранспортеров. Казалось, вспыхивали молнии в далеких мутных тучах.

Поравнявшись с солдатом, держащим в руке флажок, Мельников предупредил его:

— Все машины направляйте влево. Брод в километре отсюда. Поняли?

— Так точно, понял.

Солдат повернулся и, широко размахивая руками, скрылся в темноте. Мельников постоял еще немного, посмотрел на мигающие огни, потом стряхнул с себя снег и сел в машину.

У переправы его встретил Мирзоян. Сильно продрогший, в одной заснеженной стеганке, он подбежал к тягачу и, стуча зубами, стал докладывать о выполнении задания.

— А где ваш полушубок? — перебил его Мельников.

— Отдал Груздеву.

— Зачем?

— Он весь мокрый.

— Не понимаю, полушубок мокрый или Груздев?

— Груздев мокрый, товарищ подполковник, — сказал Мирзоян, понизив голос. — Мерил шестом глубину. Потом бросил шест, вброд пошел. Сразу подходящее место нащупал. А то бы и сейчас, может, возились.

— Отважно, — заметил комбат.

— Так точно, товарищ подполковник, отвага настоящая. Человек, можно сказать, жизнью рисковал…

— Где сейчас Груздев?

— В танке, товарищ подполковник.

— В мокром обмундировании?

— Никак нет. Шаровары и гимнастерку мы ему нашли.

— Где нашли?

— Солдаты с себя сняли. Правда, шаровары не теплые, но все же…

— А ну, пойдемте, — сказал Мельников и, загородив рукой лицо, направился к танку. Взобравшись на броню, он заглянул в люк.

— Где тут пловец?

— Здесь, — дружно ответили солдаты.

— Как он чувствует себя после ванны?

— Ничего, товарищ подполковник, — подал голос Груздев.

— Сейчас я вам белье теплое дам.

— Не надо, товарищ подполковник.

— Как это не надо? — повысил голос комбат, открывая сумку. — Берите и одевайтесь без разговоров. А за отвагу спасибо!

Машины двинулись через балку. Взревели моторы. Забурлила под тяжелыми стальными гусеницами черная, как нефть, вода. Мощные фонтаны брызг взметнулись вровень с берегами. На той стороне Мельников снова остановил тягач и долго смотрел сверху в темную пропасть клокочущей балки. И лишь когда у переправы появился Крайнов, комбат уехал.

Около четырех часов ночи колонна прибыла в поселок. Несмотря на позднее время, люди не спали. Они выбежали навстречу машинам, взволнованные, радостные. Принялись обнимать солдат. Высокая пожилая женщина в мужском пиджаке протянула к Мельникову руки:

— Голубчики наши, спасители. Не забыли, приехали…

Она сняла варежку и вытерла рукой слезы. Мельников посмотрел на нее и вдруг вспомнил: так же вот в войну встречали жители освобожденных сел бойцов Советской Армии. Так же протягивали к ним руки, плача от радости.

Из вихрей бурана вынырнул сам Фархетдинов. Как всегда, живой, суетливый, в пушистом лисьем треухе, он подбежал к Мельникову, схватил его за плечи.

— Хорошо, товарищ начальник, очень хорошо. Не знаю, как благодарить будем.

Пока разгружали сено и жмыхи, Фархетдинов водил Мельникова по фермам.

— Гляди, начальник, — говорил он, возбужденно размахивая руками. — Солому потравили, подсолнечник потравили, все потравили.

— Значит, запасов хороших не было, — заметил Мельников. — О борьбе с волками беспокоились, а про корма не подумали. Так ведь?

Фархетдинов развел руками.

— Немного так, немного нет.

— Чего там «нет». Понадеялись на милость природы: весна, дескать, ранняя будет, выручит. Еще всыпать вам за это могут.

— Ну да, могут. Райком звонил. Бюро слушать будет.

— Вот видите.

В тускло освещенных фонарями помещениях пахло навозом и стоял густой жалостливый рев. Кое-где коровы уже не поднимались, и женщины кормили их сеном из рук. В одном из стойл белоголовая телка, исходя слюной, грызла деревянный столб, подпирающий крышу фермы. Мельников сам взял у проходившего мимо солдата горсть сена, поднес к губам телки, подумал: «Действительно, положение катастрофическое. Сейчас дорога каждая минута». И он заторопился к радиостанции, чтобы узнать, как идут дела в других колоннах.

Спустя полчаса машины уже снова были в степи. Как и прежде, впереди шли артиллерийские тягачи с прицепами, а за ними низкие, тупоносые бронетранспортеры. Буран не унимался. Сквозь клубящееся густое месиво снега медленно проступал рассвет. И чем дальше отодвигались ночные тени, тем сильнее ощущали люди усталость. Она туманила глаза, отяжеляла руки. Мельников поглядывал на сидящего за рычагами тягача солдата, на его вялые движения и думал: «Сдадут наши водители. Это уж точно».

Вскоре «Земля» приняла первую жалобу от Степшина: «Положение серьезное. Водителям нужен отдых. Жду распоряжения». Забил также тревогу Крайнов. Мельников некоторое время сидел, шевеля губами и подсчитывая что-то на пальцах. Потом вдруг резко повернулся, взял у Джабаева шлемофон и передал начальникам колонн: «Движения не замедлять. Офицерам сесть на места водителей. Допустить также к управлению машинами сержантов и старшин, имеющих права вождения. Отдыхать в пути». Передал и оживился, будто сбросил с плеч большую тяжесть. Тут же радостно подумал: «Как хорошо, что офицеры овладели техникой. Теперь, наверное, каждый поймет, что это значит».

Протянув руку, Мельников тронул за плечо водителя, спросил:

— Спать хотите?

Солдат повернул к комбату серое от усталости лицо.

— Все ясно, — сказал Мельников. — Отползайте в угол. Когда потребуетесь, разбужу.

Солдат устало вздохнул, поднялся с места. Мельников застегнул планшетку, откинул ее на бок и сел за рычаги.

4

Пока первый батальон боролся в пути с бураном, на станции «Степная» сосредоточились другие подразделения дивизии. Сюда приехал генерал Павлов и взял руководство войсками в свои руки. Он наблюдал за разгрузкой, намечал маршруты для колонн и связывался с военными, комендантами соседних станций, узнавая о состоянии и движении нового эшелона с кормами.

Едва Мельников успел подъехать к пристанционным постройкам и вылезти из тягача, генерал вызвал его к себе. Он сидел в небольшом кабинете начальника станции. На нем была новая шинель из гладкого синеватого драла, широкая в плечах и сильно стянутая в талии. Павлов казался очень высоким и молодым. Взглянув на него, Мельников сразу почувствовал неловкость и за свой помятый полушубок, и за вялые движения, и, главное, за лицо, покрытое густой черной щетиной.

Павлов, уловив настроение комбата, опросил с ободряющей шутливостью:

— Ну, как, робинзоны, сражались достойно? Никто не дрогнул?

— Выдержали, товарищ генерал, — ответил Мельников. — А ефрейтор Груздев геройским парнем оказался.

— Это какой Груздев, пулеметный чемпион?

— Совершенно верно.

— Ну-ка, ну-ка, что он сотворил?

Мельников стал рассказывать, постепенно избавляясь от неловкости. Генерал слушал, чуть наклонив голову. Потом вынул из кармана блокнот. Записав фамилию ефрейтора, спросил задумчиво:

— Кажется, из-под Смоленска?

— Так точно.

— Молодец. Отмечу, непременно отмечу. — Он убрал блокнот в карман и снова посмотрел в глаза Мельникову. — Ну, а как водители? Наверное, запросите отдых?

— Нет, не запросим, — как можно спокойнее ответил Мельников. — Батальон готов к новому рейсу.

— Да, но водители?

— Все готовы, — уже тверже оказал комбат и выпрямился, показывая тем самым, что говорит он серьезно и вполне обдуманно. — Мы, товарищ генерал, организовали отдых в пути. Офицеры вели машины, а водители спали.

— Да, да, — вскинул голову Павлов. — Совсем забыл, ведь у вас в батальоне все офицеры имеют права вождения. Благодарю, подполковник, за инициативу. Это еще одна, так сказать, живая страница для вашей книги. К тому самому разделу, где вы пишете о значении быстрого передвижения войск на большие расстояния. Кстати… — Он помолчал, посмотрел в упор на Мельникова. — Ваш труд я прочитал с превеликим интересом. И знаете, самовольно, так оказать, передал его командующему. Не утерпел.

Мельников смутился. Такого разговора с комдивом о рукописи он не ожидал. Ему казалось, что Павлов сделает замечания, даст советы и на этом дело кончится. А тут сразу командующему.

— Что-то страшновато, товарищ генерал.

— Ничего. — Павлов улыбнулся. — Люди в ледяную воду без оглядки прыгают.

— Это верно.

— Ну вот… Да, чуть не забыл. Можете объявить Нечаеву, что пришел приказ о его утверждении в должности замполита. Довольны?

— Очень, товарищ генерал.

— Вот и трудитесь. А сейчас… — Павлова перебил появившийся в дверях дежурный по станции, маленький, круглый мужчина лет сорока, с флажком в руке.

— Эшелон подходит! — сообщил он громко и тут же исчез.

Павлов и Мельников вышли на перрон. Мимо них в косматых вихрях бурана прогромыхала серая махина паровоза. Побежали платформы с заснеженным грузом, тяжело скрипя и звякая на стыках рельсов. Генерал повернулся к комбату.

— Давайте людей и машины на разгрузку. Через двадцать минут зайдете, получите новый маршрут.

Мельников козырнул и побежал к машинам.

…Следующая ночь принесла Мельникову неприятности. Когда батальон прошел уже почти две трети пути, Крайнов вдруг сообщил по радио, что серьезно заболел Груздев и что необходимо оставить его в совхозной больнице.

Потом в наушниках послышался тревожный голос Степшина: «Произошла авария. Бронетранспортер с тюками сена свалился с крутояра в овраг».

— Ну, пошла беда за бедой, — огорченно махнул рукой Мельников и торопливо закричал в шлемофон: — А что с людьми? О людях доложите!

К счастью, солдаты оказались невредимыми.

— А водитель, водитель кто? — продолжал задавать вопросы комбат. Выяснилось, за водителя был сам Степшин. — Тогда все понятно, — покачал головой подполковник, вспомнив, с какой неохотой учился майор водить машину.

Минут через тридцать Мельников подъехал к месту происшествия. Буран понемногу затихал. Все реже и реже налетали снежные вихри, ударялись о броню машины и мирно, по-собачьи свертывались возле гусениц.

Над оврагом с двух сторон шевелились длинные лучи фар. И там, где лучи сталкивались, из-под снега торчал край сваленного набок бронетранспортера, суетились люди. Мельников посмотрел с крутояра вниз, заметил поднятые кверху колеса, заволновался еще больше. Но в ту же минуту взял себя в руки и, не повышая голоса, сказал Степшину:

— Другие машины не задерживайте. Пусть идут. Спасательные работы придется приостановить до утра. А вообще не твердо вы еще за рулем сидите.

— Виноват, — тихо ответил Степшин. — Чуть-чуть ведь и не рассчитал-то. Каких-нибудь пару метров не дотянул до гребня. И вот влез в эту чертову дыру.

— Действительно, влезли. — Мельников ткнул носком валенка в снег, подумав, оказал сердито: — Ну ладно. Объясняться потом будем. Сейчас распорядитесь, чтобы сено из оврага вытащили и разложили по другим машинам. И полный вперед.

К рассвету буран утих совершенно. Степь открылась до самого края, белая, волнистая, с крутыми гребешками. И такой вокруг установился покой, что визг тяжелых гусениц стал слышен на много километров. В сером небе появились черные точки. Они приближались, росли, и вскоре сидящие на бронетранспортерах солдаты увидели длиннохвостые вертолеты. Они летели под облаками, как прозрачнокрылые стрекозы. И люди вдруг вскинули навстречу им руки. Многоголосое «ур-р-ра-а» покатилось по всей гребнистой степи.

Мельников остановил тягач, вышел на снег и, приставив к глазам бинокль, долго смотрел вверх, радуясь, что в борьбу за спасение скота вступила авиация.

К тому времени, когда Мельников снова подъехал к оврагу, Степшин с группой солдат успел уже расчистить снег вокруг увязшего бронетранспортера. Механик-водитель заканчивал ремонт. Кто-то крикнул:

— Аэросани!

И в самом деле, по гребнистой равнине быстро катила зеленоватая коробка с пропеллером, похожая издали на крупного кузнечика. Неподалеку от оврага коробка остановилась. Из нее выпрыгнул Жогин, раскрасневшийся, подтянутый. Мельников хотел отдать рапорт, но полковник даже не остановился, прошел прямо к краю оврага. Сурово посмотрев на задравшую нос машину, крикнул:

— Кто водитель?

Солдат в помятом полушубке оторвался от машины, вытянулся, как только мог, и назвал свою фамилию.

— Почему допустили аварию?

— Это не он допустил, — сказал подошедший Степшин. — За рулем был я, товарищ полковник.

— То есть как вы? На каком основании?

— На основании приказа комбата, товарищ полковник. Водитель отдыхал, а я вел.

По лицу Жогина расползлись синеватые пятна. Он резко повернулся к Мельникову, спросил раздраженно:

— Извольте объяснить, подполковник!

Мельников, не теряя спокойствия, стал докладывать. Когда он сказал, что замена водителей офицерами и сержантами дала возможность выиграть время для второго рейса, Жогин вскипел еще больше.

— Что вы меня выигрышами угощаете! Кто вам дозволил устранять от машин водителей? В каком уставе это написано?

— Я полагаю, — сказал Мельников, — что в боевой обстановке…

— Что вы меня просвещаете! При чем тут боевая обстановка? Сейчас мирное время, а у вас потери. Экспериментами занимаетесь. Ну, за это вы ответите!

Прошло двое суток. И вот батальон получил приказ остановиться вблизи Степной, привести в порядок обмундирование, технику, подготовиться к возвращению в городок. Не дождавшись сосредоточения всех подразделений, Жогин ходил вдоль машин и, помахивая гибким прутиком, давал Мельникову указания:

— Машины должны блестеть. Мойте, протирайте, что хотите делайте, но грязи чтобы не было. Грязных в городок не пущу. Запомните.

— Слушаюсь, — отвечал Мельников.

— А это что? — спросил полковник, показав прутиком на вылезавшего из-под тягача Зозулю. Полушубок у него был помят и запачкан, шапка сдвинута набок. — Клоун какой-то, а не воин. И звездочка на шапке вбок смотрит.

— Недобачил малость, товарищ полковник, — смутился солдат, наскоро поправляя шапку.

— А как стоите? — крикнул Жогин. — Скоро забудете, что служите в армии. Изобретатель! Сейчас же подтянитесь, немедленно!

У одного из танков Жогин заметил Мирзояна и старшину Бояркина. Разложив на фанерном щите лист бумаги, они что-то старательно выводили на нем: один — кистью, другой — голубенькой карманной ручкой с вечным пером.

— А вы чем занимаетесь? — спросил Жогин, подходя ближе.

Мирзояна и Бояркина словно кто-то дернул за плечи. Они почти одновременно повернулись, выпрямились и, как в строю, подняли головы. Собравшись с мыслями, голенастый и большеголовый старшина доложил:

— Оформляем боевой листок, товарищ полковник.

Жогин возмущенно покачал головой.

— Вот герои. Люди машины чистят, а вы боевым листком занимаетесь. Очень красиво!

— Они уже заканчивают, — заметил Мельников, стараясь успокоить полковника. — Это у нас итоговый, важно выпустить сейчас.

— Никаких итоговых, — повысил голос Жогин. — Приедете в казармы, там и выпускайте. А сейчас все на чистку машин…

Быстро свернув бумагу, Мирзоян и Бояркин ушли. Жогин посмотрел на комбата, постучал прутиком по валенку, сказал разочарованно:

— Как это получается у вас? Каждый себе хозяин, что хочет, то и делает.

— Я сам разрешил, товарищ полковник, — объяснил Мельников.

— Вот, вот. Сами разрешили, сами поощряете. Чудесно. Потому у вас и чрезвычайные происшествия… — Он сурово нахмурился, поглядывая себе под ноги, потом вскинул голову и снова устремил взгляд на Мельникова. — Ну как это понимать? Люди работают, а комсомольский вожак в стороне, красивый пример. Лучше не придумаешь…

Мельников слушал и размышлял: «Конечно, полковник по-своему прав. Мирзоян всегда должен быть с людьми. Но ведь как важно выпустить сейчас боевой листок, отметить лучших людей, подбодрить всех после такой трудной операции…»

Неожиданно из-за машины вышли генерал Павлов и человек в синем гражданском пальто с черным каракулевым воротником. Увидев Жогина и Мельникова, генерал весело, сказал:

— Ага, вот они. Прошу знакомиться.

Человек в синем пальто протянул руку, негромко отрекомендовался:

— Карташев.

Павлов добавил:

— Секретарь областного комитета партии.

— Знаю, встречались, — сказал Жогин.

— Да-да, — вспомнил Карташев, — кажется, на прошлогодних учениях?

— Совершенно точно.

— Молодцы ваши люди, товарищ полковник. В такой буран и так отважно действовать… Это настоящий героизм. Если бы не солдаты, не знаю, как бы мы отвели эту страшную беду.

Ободренный похвалой, Жогин вытянулся, поднял голову. Карташев повернулся к Мельникову.

— А вам спасибо, подполковник. Спасибо за усилия, за большое человеческое сердце, за все.

Жогину сделалось вдруг не по себе, губы его сжались, как от сильной внутренней боли. Но этого никто не заметил.

Карташев продолжал:

— Я, товарищи, только что говорил, по телефону с Москвой. Докладывал обо всем в цека, правительству. Прямо скажу: неприятность большая, но это касается нас, а ваших людей обещают наградить. Давайте кандидатов.

Он повернулся к Павлову.

— За этим дело не станет, — ответил Павлов и кивнул в сторону Мельникова. — Вот первый кандидат.

— Я возражаю, товарищ генерал, — решительно заявил Жогин.

— Почему?

— Причины вам известны, товарищ генерал. Бронетранспортер поломан, человек лежит в больнице. Еще масса недостатков.

— Простите. — Карташев подался вперед всем корпусом. — За Мельникова ходатайствуют местные власти. Я не знаю вашей воинской специфики, но, мне кажется, подполковник достоин вполне.

— Безусловно, — твердо сказал Павлов и, загибая на руке длинные пальцы, стал перечислять других кандидатов: — Представим ефрейтора Груздева. Непременно. Затем сержанта Мирзояна…

Жогин молчал. Одутловатое лицо его то багровело, то покрывалось бледными пятнами. Павлов назвал известных ему людей и опустил руку.

— Подумайте. — Он посмотрел сначала на Мельникова, потом на Жогина. — Может, еще кого представить следует?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

В субботу Наташа ходила в кино. Возвращаться домой не торопилась, хотя было уже поздно. После дневной оттепели чуть подморозило. В матовом свете плафонов колыхались редкие снежинки. Крыши высоких зданий упирались в темное небо, пропадая из виду. Лишь окна светились, как огни далеких маяков.

Подходя к дому, Наташа заметила впереди человека в военной форме. Он быстро пересек улицу и, не задерживаясь, нырнул в подъезд. Наташа вздрогнула, вспомнив о Глебе. Но этот был выше ростом и гораздо стройнее. «Кто же тогда?» В своем доме она знала всех жителей. Среди них не было ни одного офицера. «Может, Сережа?» Наташа перевела дух и побежала. Распахнув дверь, быстро откинула на плечи воротник.

Офицер поднимался на третий этаж, уверенно отсчитывая ступени прочными армейскими сапогами. «Он», — решила Наташа и, не чувствуя ног, мгновенно взбежала наверх.

Офицер стоял у двери и нажимал пуговку звонка. Наташа уже набрала воздуху, чтобы крикнуть «Сережа», но вдруг застыла на месте, прижав к сердцу ладонь в синей варежке:

— Ой, как вы меня напугали!

Перед ней был Соболь, немного постаревший, но по-прежнему живой и щеголеватый. О том, что служит он вместе с мужем, она знала из писем. И все же растерялась.

— Вы оттуда… от него?

— Да, представьте, Наталья Мироновна, от него со специальным поручением. Здравствуйте! — Он протянул руку.

— Здравствуйте, — смущенно ответила Наташа.

На пороге появилась Анастасия Харитоновна.

Наташа сбивчиво объяснила:

— Мама, это Сережин товарищ. В одном полку с ним, понимаешь?

— Совершенно точно, — подтвердил Соболь. — Вместе в академии учились. И теперь, как говорится, из одного котелка едим кашу.

Анастасия Харитоновна засуетилась:

— Пожалуйста, пожалуйста. — Впустив гостя в квартиру, спросила: — Сам-то он что думает? Может, приедет скоро?

— Пока нет. Жену приглашает. Вот послание передать просил. — Соболь достал из кармана конверт.

Наташа подхватила его и умчалась в спальню. Там у столика при свете ночника стала читать. В кроватках зашевелились дети. Володя опросил:

— Письмо папино?

Наташа кивнула головой:

— Папино, сынок, папино. Спи.

Письмо было коротким. Кончалось оно словами:

«Приезжай хоть на несколько дней. Все увидишь сама. Если будет трудно с отпуском, поможет Михаил. Будь решительнее».

Выходя из спальни, Наташа спросила:

— Как все же там, в Приуралье?

Соболь хитровато ухмыльнулся:

— Обыкновенно. Звезды светят, но не греют. Сергей находит, что весело.

— А вы?

— Я все-таки постараюсь перебраться в Москву. Прощусь с провинцией не плача.

— Умный человек, — вздохнула Анастасия Харитоновна и ушла на кухню.

Наташа шепнула Соболю:

— Не надо так о провинции.

— Все ясно, — заговорщически подмигнул он. — Молчу, молчу.

Наташа стала расспрашивать о муже:

— Ну что, похудел он там? На здоровье не жалуется?

Анастасия Харитоновна принесла чайник, стала накрывать на стол. Соболь запротестовал:

— Зачем такое беспокойство? Совершенно не требуется. — Он повернулся к Наташе: — Пойдемте в ресторан. Там люди, музыка. А?

— Что вы, — удивилась Наташа. — Никакого ресторана. Сейчас будем пить чай и цимлянское.

За столом Анастасия Харитоновна пыталась склонить гостя к разговору о провинции. Но он довольно ловко уклонялся от ее вопросов. Только изредка бросал невинные фразы: «Оно ведь кто как смотрит» или «В жизни бывает всякое».

Соболь пил вино не торопясь, маленькими глотками, причмокивая. Поднимая бокал, громко произносил:

— За ваши успехи, Наталья Мироновна. Желаю уговорить профессора.

Около двенадцати Наташа вышла проводить гостя на лестницу. Он взял ее за руку:

— Слушайте, строгая женщина, давайте хоть в театр вместе сходим?

Она задумалась:

— Вы понимаете, Михаил, никакого настроения.

— А вот встряхнетесь, и настроение поправится.

— Нет, извините.

— Тогда вот что. Решайте быстрей с отпуском и дайте знать. Живу в гостинице. Адрес — пожалуйста. — Соболь достал из кармана блокнот, вырвал приготовленный заранее листок. — А если потребуется мой разговор с профессором, звоните немедленно. Учтите, выехать мы должны в следующее воскресенье.

Когда Наташа вернулась, Анастасия Харитоновна сидела на диване и плакала, вытирая лицо полотенцем. Острые плечи ее ссутулились, на худой шее вздулась толстая жила. Наташа испугалась, ничего не говоря, села рядом с матерью, обняла ее и молча прижалась к плечу.

Следующий день был у Наташи беспокойным. Ее волновало ее только то, что профессор мог отказать в просьбе. Она не знала, как разговаривать с ним. Чем обосновать свою просьбу?

До обеденного перерыва Федотов был занят в операционной. Потом его куда-то срочно вызвали. Вернулся он усталый перед самым концом рабочего дня.

Переступив порог его кабинета, Наташа растеряла все мысли, виновато сказала:

— Извините, Юрий Максимович, я потом.

— Стойте, стойте, — вскинул голову профессор. — Как же это, зашли и вдруг назад? Извольте докладывать.

Он поправил пенсне, вышел из-за стола, вопросительно прищурился:

— Что случилось, признавайтесь?

— Ни… ничего, — сбивчиво заговорила Наташа. — Это совсем не срочно. Это мое личное. Если можно, я в другой раз…

— Нет, нет, извольте сейчас.

Наташа стала объяснять. Получалось тяжело и нескладно. Профессор вздохнул, наклонил голову. Потом вдруг оживился, спросил резко:

— Отпуск изволите просить?

У Наташи заныло в груди: «Я так и знала, я чувствовала».

Федотов медленно прошел по кабинету, поглаживая редкие седые волосы.

— Ну и задачку вы мне задали. Что же с вами делать?

— Простите, Юрий Максимович, если трудно…

— А вы как думаете?… Профессор Федотов маг, да? Ничего подобного. Ну ладно, извольте, на семь дней отпустим.

— Спасибо, Юрий Максимович. Вы, пожалуйста, на меня…

— Все, все, — строго сказал Федотов, подняв руку с желтыми пальцами. — Никаких извинений. И вообще извольте не нервничать. Пора привыкнуть решать вопросы хладнокровно. Вы врач и при том уже с опытом.

* * *

После восьми вечера Наташа отправилась в гостиницу к Соболю, предусмотрительно пригласив с собой Дину. Дина очень обрадовалась, узнав, что знакомство предстоят с холостяком, который должен скоро переехать в Москву. Всю дорогу расспрашивала, какой он собой и почему до сих пор не женился. В пылу откровенности призналась:

— Пойми, Ната, всю жизнь неравнодушна к офицерам. Потому и в военный журнал работать перешла. Но счастья все равно нет.

Наташа смотрела на курносое, покрасневшее от волнения лицо спутницы и думала: «Вот и познакомишься. В жизни всякое бывает».

Соболь встретил женщин весело. Узнав, что вопрос с отпуском решен положительно, схватил Наташу за руку и стал поздравлять с успехом. Наташа сконфузилась:

— Вы так говорите, Михаил, будто я установила спортивный рекорд или сделала какое-то научное открытие.

— Прошу прощения — сказал Соболь. — Вношу поправку. Рад за удачу. Опять не то? Ладно, просто пусть дорога будет счастливой!

Он торжественно вытянулся и победно поднял руку. Казалось, что событие, о котором шла речь, больше радовало Соболя, чем Наташу.

Из гостиницы пошли в ресторан, где играл джаз и между столиков кружились пары. Наташа запротестовала:

— Скажите, пожалуйста, чего мы здесь не видели?Сплошная грусть.

— Ну, знаете ли!… — воскликнул Соболь, сморщив лоб. — В ресторане и вдруг… Нет, я вас не узнаю, Наталья Мироновна. Вы невероятно оторвались от жизни.

— А я и раньше не ходила по ресторанам.

Молчавшая до сих пор Дина шепнула ей в самое ухо:

— Послушай, Ната, ради меня ты можешь?

У Дины были такие умоляющие глаза, что Наташа не могла не согласиться.

Едва успели сесть за круглый стол, Соболь крикнул официантке:

— Бутылку российского и яблок!

После очередного тоста он протянул руку Наташе, приглашая ее на вальс. Она закачала головой:

— Нет, нет, Михаил, перед такой мастерицей танца, как Дина, мои таланты ничего не стоят.

Соболь медленно вышел из-за стола, нехотя кивнул партнерше. А когда вернулся, написал Наташе записку:

«Не ставьте меня больше в неудобное положение. Танцевать хочу только с вами».

Она ответила строго:

— Нет.

Дина поняла Соболя, стала нервничать. На фокстрот ее пригласил какой-то длинный пожилой грузин. После танца она погрустнела и перестала разговаривать. Наташа чувствовала себя виноватой. «Как нехорошо получилось. Думала сделать человеку удовольствие, а тут…»

Домой возвращались втроем. Было тепло, моросил дождь. У самой двери Наташа попыталась оставить Соболя с Диной. Снова ничего не вышло. Когда он ушел, Дина заплакала:

— Неужели я такая незаметная, Ната?

— Не говори глупости, — сказала Наташа.

— Почему же тогда?..

— Почему да как! Российское на тебя действует.

— Нет, российское тут ни при чем. Я просто вспомнила Володю. Ведь он любил меня, ты понимаешь, любил…

Наташа догадалась, что Дина подумала о своем «красавчике», хотела спросить: «Почему же ты уехала от него?», но удержалась, не стала бередить старые раны.

2

Скорый поезд «Москва — Ташкент» шел точно по расписанию. На стыках рельсов гулко стучали колеса. За плотно закрытыми окнами свистел ветер. Плыли белые степи с балками, перелесками. Все реже попадались весенние проталины. Заметно холодало.

В купе мягкого вагона, кроме Наташи и Соболя, сидела пожилая высокая женщина. Она была глуховата и на редкость необщительна, все время вязала и тоненьким сиплым голосом напевала один и тот же заунывный мотив.

Соболь нервничал:

— Вот послал бог соседушку. Умрешь от скуки.

Почти на каждой остановке он убегал из вагона в вокзальные буфеты, возвращаясь всякий раз с новым сортом конфет. Клал конфеты перед Наташей и, улыбаясь, приговаривал:

— Угощайтесь. Эти поднимают настроение.

Наташа махала рукой:

— У вас все для настроения. Лучше берегли бы деньги.

А женщина продолжала вязать, не обращая внимания на шумливого соседа. Заунывный голосок ее то затихал, то снова заполнял купе.

В Куйбышеве женщина сошла. Соболь на радостях вынес ей два тяжелых чемодана и огромный узел. Насыпал в карманы пальто конфет. Наташа, глядя на него, рассмеялась:

— Какая обходительность.

— Будешь обходительным, — сказал Соболь, облегченно вздыхая. — С такой побыть еще сутки, попадешь в психиатричку.

Ужинать пошли в вагон-ресторан. Соболь пил коньяк, деловито рассуждал:

— Чудесная вещь. Солнечная энергия, заключенная в виноградной капле. Исцеляет от всех недугов.

Наташа улыбнулась:

— Изумительное открытие. А медики и не знают.

— Знают. — Соболь хитро прищурился. — Только не признают. Ученость мешает.

Выходя из ресторана, Соболь хотел взять спутницу под руку. Она отстранила его.

— Не трудитесь, Михаил, я сама.

— Здесь очень опасно.

Поезд летел на полной скорости. Колеса так часто позвякивали, что трудно было представить, как они успевают крутиться. Тонкие мостики между вагонами тревожно поскрипывали. Наташа перебралась через них, затаив дыхание. Соболь снова попытался взять ее за руку.

— Слушайте, вы несносны, — строго сказала Наташа и прошла мимо.

В купе Соболь стал жаловаться:

— Так вот и получается в жизни: ты к человеку со всей душой, а он коготки выпускает.

Наташа не поняла, опросила:

— Кто? Какие коготки?

— Эх, Наталья Мироновна, и все-то вы понимаете, только не хотите признаться. — Соболь обиженно отвернулся к окну. — Так уж, видно, мир устроен. Один счастлив, другой лишь любуется чужим счастьем.

— Хорошим любоваться всегда приятно, — заметила Наташа, делая вид, что ничего еще не понимает. — А счастье, оно у каждого в руках. Только не каждый…

— Довольно, — остановил ее Соболь. — Не люблю нравоучений. — Он достал из кармана папиросу, нервно помял ее в крупных пальцах, попросил: — Разрешите, я покурю здесь.

— Курите, — сказала Наташа и приоткрыла дверь.

Выпустив изо рта густой клуб дыма, Соболь сунул окурок в пепельницу, закрыл дверь и в упор посмотрел на спутницу.

— Вы помните вечер нашей первой встречи?

Наташа растерянно заморгала.

— Не помните, — покачал головой Соболь. — А я до сих пор во сне вижу, и вас, и ваше зеленое платье, и бинокль, который взял для вас. Теперь хоть вспомнили?

— А зачем? — серьезно спросила Наташа.

— Ну, хотя бы…

— Вы пьяны, Михаил.

— Кто пьян? Эх, Наталья Мироновна, нет у вас души. Поймите, из-за этой самой встречи я и в холостяках до сих пор хожу.

— Ой, как страшно. Еще в монастырь уйдете.

— Вам смешно. — Соболь расстегнул китель и опустил голову. — А я ведь тоже человек.

Наташа встала и широко открыла дверь.

— Душно, — сказала она, — и много дыму.

Соболь долго смотрел на нее, о чем-то думая, потом снял китель, сапоги и лег, повернувшись к стене. Наташа посидела еще немного и тоже легла, не снимая халата. Прислушиваясь к шумному дыханию соседа, подумала, что, кажется, слишком резко говорила с ним. Ведь, может, и правда его признания были чистосердечными. А то, что у нее, Наташи, нет и не было к нему никаких чувств, так в этом никто не виноват. В жизни так бывает. Во всяком случае, надо было ответить как-то иначе… И у нее вдруг возникло желание поправить положение, сказать Соболю что-то мягкое, теплое.

— Михаил, вы спите? — спросила она вполголоса.

Он молчал.

— Извините меня, — продолжала Наташа. — Не хотела я… Так получилось…

Соболь тяжело вздохнул и укрыл голову одеялом. Наташа долго смотрела в темный потолок вагона, потом повернулась на бок и закрыла глаза. Ей приснилось, будто Соболь совсем еще маленький. И она играет с ним в мячик на широком зеленом лугу. Мячик вдруг куда-то укатился, и Миша заплакал. Она взяла его на руки и принялась успокаивать. В этот момент Наташа почувствовала, что кто-то ее трогает. Приоткрыв глаза, увидела над собой освещенное бледной синевой ночника лицо Соболя. Горячими руками он гладил ее плечи, шептал что-то быстро и невнятно. Не вполне разобравшись в происходящем, Наташа попыталась поплотнее укрыться одеялом. Но горячие мужские руки тянулись к ней все настойчивее. Изо всех сил она отбросила их от себя, подняла голову.

— Что вы делаете? — испуганно прошептали ее губы.

— Тише, не кричите, — торопливо забормотал Соболь. — Я люблю вас. Вы понимаете, люблю и не могу без вас жить.

— Подлец, — громко оказала Наташа и, поднявшись с постели, вышла в коридор. Лицо у нее горело, голова кружилась.

Поезд шел медленно. Белые квадраты света бежали, не отставая от вагона, вырывая из темноты телеграфные столбы, будки, до крыш занесенные снегом.

К Наташе подошла проводница, низенькая, уже немолодая женщина с усталым желтоватым лицом.

— Чего это вы не спите? — опросила она ласково.

— Душно.

— Неужели? А на меня уже главному пожаловались, что плохо топлю. Вот и пойми, где правда.

— Может, кому и холодно, — оказала Наташа, стараясь не выдать волнения.

— Врут, — махнула рукой проводница. — Дома небось берегут уголек пуще глаза, а тут казенный — не жалко, вот и командуют. И главное, сразу жалобу…

Поезд остановился. Проводница взглянула в окно, сказала огорченно:

— Опять посреди степи засели. И что за места такие? В Москве весна, а тут заносы, заносы. Уже на три часа от графика отстали.

Проводница ушла. Наташа придвинулась вплотную к стеклу, чтобы получше разглядеть, что творится за окном. Квадраты света лежали на огромном снежном холме, из которого торчали кончики дощатых заграждений и макушки придорожных сосенок. «Значит, поезд опаздывает, — подумала Наташа, собираясь с мыслями. — Значит, Сереже придется ждать. Но ведь он может позвонить, узнать. Неужели не догадается?»

В купе завозился Соболь. Наташа вздрогнула и перешла к соседнему окну. Ей не хотелось видеть человека, который так подло обошелся с ней.

Соболь подошел к ней и тихо заговорил над самым ухом:

— Простите, Наталья Мироновна. Я виноват. Хотите, ударьте меня. Хотите, на колени встану. Простите. Больше никогда и в мыслях не будет этого.

Глаза у Наташи засверкали такими злыми огоньками, что Соболь попятился назад. Она оказала негромко, но решительно:

— Сейчас же забирайте свою постель и уходите в другое купе или полезайте на верхнюю полку.

— Хорошо, хорошо, — оживился Соболь, — я полезу наверх. Можете не волноваться.

С полчаса лежали молча. Но вот Соболь свесил с полки голову, спросил:

— Вы спите, Наталья Мироновна? Молчание.

— Я только два слова скажу.

— А я не хочу слушать.

— Нет, послушайте. Вы думаете, только я один подлец, а другие чистые. Напрасно так думаете. Сергей тоже с грехами…

— Перестаньте! — резко оборвала его Наташа. — Не говорите о Сереже ни слова. Слышите? Ни слова!

Она положила на голову подушку, отвернулась. Соболь помолчал немного и тихо, словно для себя, сказал:

— Есть у него Олечка. Как прибыл, сразу узелок завязал. Я бы, конечно, умолчал, но уж так получилось.

Наташа рывком отбросила подушку и встала во весь роет.

— Слушайте, если вы не прекратите разговор, я позову проводницу. Вы грязный человек, вы… — Она закусила губу и опустилась на постель. Было тяжело дышать. Из глаз бежали слезы.

3

Едва Наташа успела сойти с поезда, к ней подбежал солдат, невысокий, в помятом полушубке, с круглым курносым лицом.

— Извините, ваша фамилия Мельникова?

— Да.

— Вот и хорошо. Позвольте чемоданчик.

— Вы за мной? — удивилась Наташа.

— Так точно, за вами. Комбат на задании. Прибудет только к вечеру. Вот мне и приказали встречать. Жду и думаю: а что, если не примечу? Ну, теперь все в порядке. Пойдемте.

Обогнули маленькое здание вокзала, подошли к легким четырехместным санкам.

— «Газик», извините, не очень, — сказал солдат, укладывая чемодан в санки, — но это надежней по здешним сугробам.

— А ехать далеко? — опросила Наташа.

Солдат прищурился, подумал:

— С полчасика, если хорошим ходом. Но вы не беспокойтесь, — оказал он, посмотрев на ноги спутницы, обутые в желтые ботинки. — Утеплим. Шуба в запасе есть.

Подошел Соболь, заговорил весело, как ни в чем не бывало:

— Прошу и меня считать в экипаже.

— Пожалуйста, товарищ подполковник, довезем, — ответил солдат и пошел отвязывать рослую вороную лошадь.

Наташа молчала. Все, что произошло в вагоне, казалось тяжелым сном, от которого и теперь еще ныло сердце, шумело в голове.

Когда отъехали от вокзала и вороная перешла на крупную рысь, Соболь попытался заговорить. Он повернулся к спутнице и вытянул руку вперед:

— Вот и степь наша. Смотрите, Наталья Мироновна. Обворожительный простор. Для душ великих наслажденье. А нам, земным, понять его не суждено. Однако сожалеть не будем. Не правда ли?

Наташа молчала.

— Вам не холодно? — спросил Соболь и потянулся к лежавшей в ногах шубе.

— Не беспокойтесь, — сказала Наташа. Голос ее был так сух и резок, что Соболь мигом отдернул руки.

Когда санки подкатили к дому и солдат засуетился возле замка, соображая, как открыть дверь, Соболь тут же предложил свои услуги.

— Позвольте, — сказал он, доставая из кармана ключ от собственной квартиры. — У нас, кажется, запоры одинаковые.

Действительно, ключ оказался подходящим. Распахнув дверь, Соболь сказал весело:

— Прошу, Наталья Мироновна. Степной дворец у ваших ног!

Он взял из санок ее чемодан и хотел занести в дом.

— Не трудитесь, — оказала Наташа. — Я сама.

Отдав чемодан, Соболь остановился в нерешительности. Потом протянул ключ и оказал уже без наигрыша:

— Возьмите, у меня есть другой.

Наташа ответила с неизменной сухостью:

— Спасибо.

«Вот и приехала», — подумала она, робко осматривая холодные, неуютные комнаты. После большой московской квартиры они казались маленькими, низкими. Сразу вспомнился полуостров Дальний, домик на берегу океана. Он был вот такой же, с небольшими комнатами и крошечной кухней. «Да, да, почти такой, — оказала самой себе Наташа. — Только здесь нет веранды и в окна глядит не океан, а степь. Да и не степь, кажется, а какой-то овраг».

Она подошла к окну, отдернула занавеску, посмотрела на забитую снегом приречную впадину, потом повернулась к письменному столу, надеясь увидеть сережины зеленые тетради. Но тетрадей на столе не было. Лежали только черновики, на которых вперемежку с текстом пестрели топографические знаки и разные завитушки, сделанные, видимо, в минуты размышлений. Любуясь всем этим, Наташа переложила один листок, другой, третий. На четвертом текста оказалось совсем мало. Под ним крупно и размашисто было выведено:

«Не пишется. В голове Танечка. Милая Танечка. Бывает же так».

У Наташи перехватило дыхание. Она стояла точно каменная, не смея пошевелиться. Неужели у ее Сережи была какая-то Танечка? «А может, это писал не он? — мелькнула в голове спасительная мысль. — Нет, нет, почерк его. Именно его».

Наташа испуганно посмотрела вокруг: нет ли других следов чужой женщины? На краю стола лежал небольшой сверток. Развернув, увидела новенький томик Пушкина в красивом зеленом переплете. Перелистала несколько страниц, нашла коричневую книжечку с надписью «Пропуск». Заглянула в него и от неожиданности выронила из рук. Ее поразила фотокарточка женщины.

— Боже мой! — Наташа вздрогнула всем телом и закрыла глаза. — Значит, все, что говорил Михаил, правда, — задыхаясь от волнения, шептала она. — Какой ужас! Зачем я сюда ехала, зачем?

Рядом с изображением молодой женщины стояла надпись:

«Рябинина Ольга Борисовна».

Стиснув руками голову, Наташа опустилась на стул, и спазма, горькая спазма до боли сдавила ей горло.

— Сережа, мой Сережа, — еле выговаривали ее дрожащие губы. — Как я любила тебя, как верила, а ты… Нет, это невозможно.

Подняв залитое слезами лицо, Наташа долго смотрела на фотокарточку. Потом встала, подошла к телефону, вызвала вокзал, опросила, когда идет поезд на Москву.

— Через три часа, — послышался в трубке ответ.

«Уеду, — решила Наташа. — Не нужно ни встреч, ни объяснений». Она вытерла платком лицо, взяла бумагу, карандаш и каким-то ломаным, не своим почерком написала:

«Я все знаю. Сожалею, что так верила тебе. Ухожу на поезд немедленно. Наташа».

Она положила записку на томик Пушкина рядом с раскрытым пропуском Рябининой и снова тяжело опустилась на стул. Ей хотелось немного успокоиться, подумать над тем, что произошло, но какой-то внутренний голос торопил: «Уходи, уходи из этого дома!»

Наташа оторвалась от стула, взяла чемодан и быстро вышла на улицу. Зло покусывая губы, она закрыла на замок дверь, сунула ключ куда-то за перекладину и, ориентируясь по свежему санному следу на плохо накатанной дороге, быстро зашагала к станции.

Она то и дело проваливалась, зачерпывая ботинками холодную кашицу мокрого снега. Чемодан больно оттягивал руку. Идти с каждым шагом становилось труднее. Но Наташа не замечала этого. Острая нестерпимая обида словно подталкивала ее в спину.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

О приезде Наташи Мельников узнал в пути от штабного офицера. Это сообщение словно окрылило его. Мигом пропала усталость. Он не ехал, а летел домой, рисуя в мыслях счастливую картину встречи.

У дома почти на ходу спрыгнул с тягача, взбежал на крыльцо и застыл, увидев на двери замок. «Где же она? Неужели никто не открыл ей?» Посмотрел на окна соседей, отыскал в карманах ключ, зашел в дом. Сразу приметил на полу маленькие лужицы от растаявшего снега. Облегченно вздохнул: «Значит, куда-то вышла». Но тут его взгляд упал на раскрытый пропуск Ольги Борисовны и на записку жены. Прочитав записку, все понял: «Какая нелепая история!»

С минуту сидел в оцепенении, потом вскинул голову и быстро заходил по комнате, приговаривая:

— Нет, она не должна уехать. Поездов, кажется, не было. — Он схватил телефонную трубку, нетерпеливо закричал: — Вокзал, вокзал! А черт его побери! Вокзал? Когда идет поезд на Москву? Что? Через тридцать минут? Хорошо, спасибо.

Затем он позвонил в батальон дежурному, чтобы немедленно подали машину. Положив трубку, посмотрел на часы. Было: четырнадцать тридцать. А в пятнадцать ноль-ноль намечалось у командира полка совещание комбатов. «Что же делать?» — опросил себя Мельников. Он хотел позвонить Жогину, попросить разрешения опоздать, но воздержался, решив, что по этому вопросу лучше всего не звонить, а заехать и поговорить лично. Но когда же?

Вскоре пришла машина.

Мучительно потерев пальцами лоб, Мельников сильно хлопнул дверцей кузова и сказал торопливо:

— К вокзалу!

Джабаев понимающе кивнул головой и пустил «газик» полным ходом.

«Может, еще успею до совещания вернуться? — подумал вдруг Мельников и тягостно вздохнул: — Нет, не успею. Ну ничего, позвоню с вокзала, потом все объясню полковнику. Главное, застать Наташу и побыстрей распутать этот узел. Да какой там узел. Просто смешно».

Послушный рукам Джабаева «газик» выбежал за городок в степь.

— Жмите, — торопил Мельников, то и дело поглядывая на часы. Ему казалось, что машина идет слишком медленно, а время бежит, как никогда, быстро. И тут еще, будто назло, ухудшилась дорога. Плохо прикатанный снег захватывал колеса и тянул их то в одну, то в другую сторону.

— Левее! Вправо берите! — командовал Мельников. Однако лучше от этого не было. Скорость «газика» гасла, а стрелки часов на руке неумолимо двигались вперед.

Вдали показались телеграфные столбы, ровной цепочкой убегающие к горизонту. Оттуда должен появиться поезд. «Хотя бы запоздал немного», — подумал Мельников. Никогда еще он не испытывал такого внутреннего напряжения, как в эти минуты.

На повороте машина забуксовала, всеми колесами погрузившись в рыхлое месиво снега. Выпрыгнув из кузова, Мельников изо всех сил уперся руками в холодное тело рамы.

— Больше газу! — крикнул он Джабаеву.

Машина дернулась раз, другой, третий и медленно поползла вперед, вздымая за собой два белых фонтана. Мельников на ходу прыгнул в кузов и громко вздохнул:

— Удачно выбрались, могло быть хуже.

Но, не проехав километра, засели снова. На этот раз «газик» зарылся в снег по самую раму.

— Фу ты, черт! — выругался Мельников. И в этот момент далеко над степью взметнулся легкий сероватый дымок паровоза. Раздумывать и возиться с машиной уже не оставалось времени.

— Если выберешься, догоняй! — крикнул Мельников шоферу и побежал, широко размахивая руками. До вокзала было еще больше километра. К тому же ноги все время вязли в рыхлом снегу, казались необыкновенно тяжелыми, чужими. А серый дымок приближался, увеличивался. И вот уже словно из-под снега вырос короткий зеленый поезд. Он подкатил к станции, наполовину скрылся за желтыми домиками и остановился.

«Теперь Наташа подходит к вагону, — подумал вдруг Мельников, на бегу вытирая пот жестким рукавом полушубка. — Сейчас проводник просматривает билет. Эх, только бы успеть». До вокзала осталось не более ста метров. «Если бы не этот рыхлый, глубокий снег!»

Прозвучали два удара колокола. Им ответил хрипловатый паровозный гудок, и зеленый хвост поезда поплыл от одного телеграфного столба к другому.

Когда Мельников, задыхаясь, выбежал на перрон, мимо него уже громыхал последний вагон состава.

— Уехала, — произнес он, бессильно уронив руки. И ему стало до боли обидно за потерянное в дороге время.

«И почему я не догадался взять грузовую машину? — подумал он с горькой досадой. — Ведь надо же было понять сразу, что на «газике» ехать рискованно, нельзя. Эх, голова, голова!»

Поезд уходил все дальше и дальше. Сначала он вытянулся на подъеме, показывая поблескивающие крыши вагонов, потом скрылся за холмом, точно уполз в снежную нору. А Мельников продолжал стоять и смотреть вдаль, злясь на собственную нерасторопность.

Из-за угла вокзала выглянул раскрасневшийся Джабаев. Поводил виноватыми глазами по безлюдной платформе, насупился и исчез, не сказав ни слова командиру.

Долго стоял Мельников, не зная, что делать. На учениях, на фронте в самых сложных обстоятельствах он умел сохранять хладнокровие и всегда находил разумные решения, а тут вдруг вылетели из головы все мысли, кроме одной: «Уехала».

Он потер холодными пальцами еще горячий и потный лоб, подумал: «Может, позвонить на большую станцию военному коменданту? Да, да, так и сделаю, попрошу зайти в вагон. Но в какой? Может, кассир поможет?». Он круто повернулся и торопливо пошел к вокзалу. Распахнув дверь, застыл на месте, не поверив тому, что увидел. На диване сидела Наташа в меховой шубке, серой шляпке и синих варежках. Правая рука ее лежала на спинке дивана, голова — на руке. Широко открытые глаза смотрели куда-то в глубь зала.

— Наташа! — воскликнул Мельников. Она встрепенулась, протянула к нему руки, но тут же отдернула их назад.

— Нет, нет, я все знаю, я… — По лицу ее потекли слезы. Она прижала к глазам варежку и отвернулась.

В зале было пусто. Лишь в углу опал какой-то старик, завернувшись в тулуп. Мельников подошел к Наташе, взял ее за локоть и сказал тихо:

— Пойми, что все это неправда. Я объясню тебе. Я все объясню.

— Не надо, — сказала Наташа слабым голосом.

— Но ведь это чепуха.

— Чепуха? — опросила Наташа, в упор поглядев на Сергея.

— Ну да, — продолжал он как можно спокойнее. — Абсолютная. Я так ждал тебя. Ты все поймешь, ты…

Наташа опустила голову. У нее не хватало сил, чтобы успокоить себя и собраться с мыслями. На глаза сами собой навертывались слезы.

— Пойдем, — сказал Мельников. Она снова подняла на него широко открытые глаза. В них было столько укора, надежды и недоверия, что он вздрогнул и торопливо заговорил:

— Верь, слышишь, верь мне!

Наташа молчала. Он взял ее за руку крепко-крепко. С минуту стояли молча.

— Пойдем же, — тихо, но уже настойчиво оказал Мельников.

Наташа вытерла платком лицо, достала из сумочки купейный билет с надписью «Москва» и устало сунула в руку мужу:

— Сдай обратно, если можно.

2

Ночь подходила к концу. Давно прекратила работу электростанция. Комнату освещал маленький фонарик, соединенный тонкими проводками с сухими батареями. Фонарик лежал на столе, и синеватый пучок света падал от него на белую стену, образуя большую луну.

Наташа сидела на стуле у окна, в дорожном платье и ботинках, с серым шелковым шарфам на шее. За стеной грустно завывал ветер. Время от времени о стекла бились капли дождя, словно чья-то невидимая рука бросала крупные пригоршни гороха.

Мельников в сорочке, шароварах и теплых носках полулежал на железной койке, даже не отвернув одеяла. Бессонные ночи давали о себе знать. Веки слипались, голова устало падала на плечо.

Но вот он встряхнулся, потерев пальцами виски, заходил по комнате. Потом остановился перед Наташей и заговорил, размахивая рукой:

— Это неумно. Понимаешь? Неумно. Если хочешь, я утром же приглашу Ольгу Борисовну.

— Еще чего не хватало, — вспыхнула Наташа. — Он пригласит любовницу, а жена должна объясняться с ней. Очень умно.

— А как же быть?

— Никак. Я все обдумаю сама.

— Ладно, думай, — сердито сказал Мельников. — А сейчас иди спать. Вот кровать.

— А ты?

— Я устроюсь на полу.

Он взял одеяло, расстелил его возле печки и сел, по-мальчишески обняв колени. Наташа стала раздеваться. Ботинки поставила возле кровати, платье и шарф аккуратно повесила на спинку стула. Мельников уголками глаз следил за каждым ее движением. Ведь больше девяти месяцев он ждал свою Наташу. И вот она перед ним, как и прежде, по-девичьи гибкая, большеглазая, с крупными пушистыми локонами вокруг смуглой шеи. Только лицо непривычно суровое и взгляд какой-то чужой, недоверчивый.

— Наташа! — тихо позвал Мельников. Она даже не повернулась, быстро поправила подушку и легла, до плеч укрывшись простыней.

Мельников подошел к ней и долго смотрел на рассыпанные по подушке волосы, на маленькое розовое ухо, наполовину спрятанное в локонах, на поблескивающие зеленые капельки бус, забытых на шее. И вдруг его наполнило страстное желание взять Наташу на руки и целовать, целовать без конца, как впервые после свадьбы. Он уже качнулся вперед, протянул руки… «Нет, сейчас это невозможно», — подсказал ему внутренний голос. Он резко повернулся к столу, потушил фонарик и лег возле печки на сером солдатском одеяле.

Когда Мельников проснулся, было уже светло. На улице моросил дождь. Приречная впадина с деревьями и кустарниками потонула в густой пелене тумана. Снежные сугробы возле дома заметно осели, стали ноздреватыми и серыми.

Наташа лежала по-прежнему лицом к стенке, до плеч укрытая белой простыней. Чтобы не разбудить ее, Мельников на цыпочках прошел в кухню, умылся, впервые не сделал ни одного гимнастического упражнения. Прежде чем уйти на службу, он подсел к столу и написал записку:

«Родная, когда ты успокоишься и хорошо подумаешь, тревоги улягутся. В этом я уверен. Жаль только, что какая-то нелепость омрачила нашу встречу. Очень жаль.

Твой Сергей».

Положив записку на видном месте, Мельников, стараясь не шуметь, оделся и вышел на улицу. Холодный воздух освежил его, напомнил о многодневной борьбе с бураном, о завалившемся бронетранспортере, болезни ефрейтора Груздева. Ни вечером, ни ночью, ни даже утром, когда проснулся, он не подумал об этом. А сейчас забеспокоился, быстрее зашагал по обледеневшей дороге.

В штабе царила тишина. Выслушав рапорт дежурного, Мельников спросил:

— Майор Степшин есть?

— Нет, — ответил дежурный, — не приходил еще.

— Тогда пригласите ко мне Мирзояна.

Вскоре прибежал Мирзоян с марлевой наклейкой на темной щеке. Мельников посмотрел на него, покачал головой.

— Эх, вожак молодежный, людей учил бороться с обморожением, а про себя забыл.

— Виноват, — смущенно сказал Мирзоян, опустив голову. — Все время следил, рукой тер. Не знаю, как получилось, товарищ подполковник.

— Ничего, — подбодрил его комбат. — Война без жертв не бывает. Как там другие себя чувствуют?

— Вроде хорошо. Жалоб нет. О Груздеве беспокоятся.

— Да, Груздева жаль. Всех больше пострадал.

В дверь заглянул Степшин, обветренный, с красным поблескивающим носом. Комбат кивнул ему:

— Заходите, заходите, майор!

Степшину было поручено держать связь с совхозной больницей, в которой остался Груздев, и узнавать о его состоянии.

— Что с больным? — спросил Мельников.

— Эвакуирован.

— Куда?

— В окружной госпиталь.

— На чем?

— Командующий дал самолет.

— Это хорошо, — сказал Мельников и подумал: «Значит, Павлов позаботился, иначе откуда бы командующий узнал, о Груздеве. Какой наш генерал все-таки внимательный человек».

После разговора со Степшиным и Мирзояном комбат направился в парк посмотреть на боевую технику. На полпути догнал его посыльный из штаба полка, сообщил, что вызывает полковник.

На штабном крыльце Мельников лицом к лицу столкнулся с Соболем. Тот злой, раскрасневшийся, каким-то не своим голосом спросил:

— Ты куда Сергей, к управляющему? Ох, он и разъярен, ако змий. Ни за что сейчас придрался. Доложи, говорит, почему поехал в Москву жениться, а вернулся один.

— Ну и как, оправдался? — спросил Мельников.

— Где там? Слушать не хочет. Пиши, говорит, объяснение и все. Боюсь, как бы не заварил кашу. А то у меня ведь с переводом дело вроде настраивается. Ну, тебе тоже холодно не будет. Я знаю, зачем вызывает.

Жогин ожидал Мельникова не один. В кабинете сидели. Сердюк и Григоренко. Сидели молча. Замполит нервничал, двумя пальцами покручивал кончик уса.

— Садитесь, — сухо сказал Жогин, указав на приготовленный стул. «Какая любезность, — подумал Мельников. — Что-то раньше я не примечал этого».

Жогин помолчал, многозначительно постучал пальцами по столу.

— Ну, — спросил он, загадочно сморщив лоб и наклонив набок голову, — навели порядок в собственном доме? Жену уговорили?

— Да, — ответил Мельников, стараясь казаться спокойным. — Не совсем, правда.

— Не верит, наверное? И правильно делает. Я давно знал, что так получится. В донжуаны играете, подполковник.

— Никак нет, — попытался возразить Мельников. — Тут явное недоразумение. Я вчера уже вам докладывал.

— Бросьте прикидываться наивным, — оборвал его Жогин. — Запутались в бабьих юбках, так извольте мужественно признаться. А вы еще какие-то оправдания ищете. Да вы представляете, что значит не явиться своевременно на совещание, которое проводит командир полка? Думаете, телефонным звонком с вокзала прикроетесь?

— Так уж вышло нескладно, — ответил комбат.

— А что у вас выходит складно?

Мельников промолчал.

— Так вот, — деловито продолжал Жогин, обращаясь к Сердюку и Григоренко. — Надо поговорить серьезно. Дела У нас в первом батальоне ухудшаются. Необходимы какие-то меры.

«Ах, вот оно что, — догадался Мельников. — Момент, конечно, подходящий». Туго сцепив руки, он опустил их на колени.

Полковник говорил на этот раз не горячась, стараясь удержаться от привычной резкости.

— Чрезвычайные происшествия в батальоне растут, — продолжал он, то поднимая, то опуская брови. — Бронетранспортер сломали, человека в ледяной воде чуть не утопили. А что касается морального облика некоторых офицеров и прежде всего самого Мельникова… — Полковник сделал паузу и недоуменно пожал плечами. — Право, не знаю, как сказать. Вчерашний случай, признаюсь, ошеломил меня. Я доложил о нем генералу и еще раз подтвердил несогласие на представление подполковника к награде. Но это не все. Я не могу позволить, чтобы в моем полку, который все время был на хорошем счету, происходило черт знает что.

Говорил Жогин минут пятнадцать. Под конец он уже сбился с умеренного тона, стал, как всегда, наливаться яростью и угрожающе покрикивать на Мельникова:

— Вы забываете об офицерской чести. Меняете службу на женскую юбку. Я знаю о всех ваших похождениях с Ольгой Борисовной и молчать о них не намерен.

После его речи наступила тишина. И Григоренко и Сердюк сидели задумчивые, словно ошеломленные тем, что услышали. Потом замполит повернулся к комбату, опросил:

— Это верно?

Мельников поднял голову.

— Разрешите доложить…

— А я не разрешаю! — загремел Жогин, ударив широкими ладонями по столу. — Мне надоели ваши оправдания.

Григоренко дождался тишины, сказал более настойчиво:

— Пусть все-таки ответит на вопрос. Это необходимо.

— Ну, пусть ответит, — сдался полковник, — только покороче, без лирических объяснений.

Мельников не думал произносить длинных речей. Он очень сжато рассказал о случае с пропуском Ольги Борисовны, о недоразумении в отношениях с женой.

— Что же касается быта других офицеров, — заметил Мельников, — то здесь, вероятно, товарищ полковник имел в виду Степшина?

— Совершенно точно.

— Но ведь эта история давняя. Началась она до моего приезда в батальон.

— Хватит! — крикнул Жогин, вскочив со стула. — Я знаю вашу тактику. Раскусил ее хорошо. Можете идти.

Комбат встал и неторопливо вышел из кабинета. Проводив его злым взглядом, Жогин повернулся к замполиту:

— Поняли?

— Пока не очень, — ответил Григоренко.

— Мало поговорили, изучить не успели?

— Да, очень мало.

— Изучайте, — махнул рукой Жогин. — А мне надоело. Я не хочу рисковать батальоном.

Замполит ушел. Оставшись вдвоем с Сердюком, Жогин спросил вполголоса:

— Вы-то, подполковник, надеюсь, понимаете мою тревогу?

Сердюк неопределенно склонил лысую голову.

— А теперь вот что, — сказал Жогин, подавшись вперед и поставив на стол оба локтя. — Придется вам вторично заняться проверкой первого батальона. Отнеситесь к делу серьезно, придирчиво. Смотрите, чтобы снова не получилось, как тогда с изобретательством. Обвели вас.

— Простите, товарищ полковник, — сказал Сердюк, подняв безбровое лицо. — В комиссии по рационализации вопросы решаются большинством ее членов.

— Ну и что же, — повысил голос Жогин. — А вы заместитель командира полка. У вас авторитет, власть. Разве этого недостаточно? Однако я должен заметить, вы не очень стараетесь проявить себя. От серьезных дел почему-то уклоняетесь. Этак можно и аттестацию испортить. А она у вас, по-моему, неплохая. Да и задания вы получаете всегда такие, на которых можно проявить себя как следует. Требуется лишь побольше желания, подполковник.

Сердюк задумался.

— Ну вот, — сказал Жогин. — Значит, проверяйте. Временем не ограничиваю. Сколько потребуется, столько и работайте. Сообщу откровенно: Мельников не соответствует занимаемой должности. Учтите это. — Он поднял палец и многозначительно поводил им перед настороженным лицом Сердюка.

3

Открыв глаза, Наташа почувствовала болезненную тяжесть в голове и спрятала лицо под простыню. Но простыня была короткой и сползала с лица. Теперь уже боль и тяжесть ощущались не только в голове, а во всем теле. Особенно сильно болели ноги, будто после длительного и трудного похода.

Она уперлась локтями в подушку, осмотрела комнату, Сергея уже не было. Серое одеяло лежало на стуле. Неподалеку на гвозде висел полушубок, тот самый, в котором Сергей приезжал вчера на вокзал.

Наташа задумалась. Все случившееся всплыло в ее памяти, будто сновидение. Она вспомнила, как взяла билет, приготовилась к посадке. Вот подошел поезд. Пассажиры побежали к вагонам, а она, подняв чемодан, застыла на месте. Какая-то внутренняя сила сковала ее движения. Кто-то из мужчин сказал громко: «Вы одна, может, помочь?» Это страшное слово «одна» будто встряхнуло Наташу. Выпустив чемодан, она вдруг подумала: «Неужели Сережа потерян? И я так вот сразу ушла, согласилась…» Потом в большом окне вокзала замелькали вагоны уходящего поезда. Потом…

— Нет, лучше, не вспоминать, — вслух сказала Наташа и села, откинув простыню в ноги. Голова ее почти коснулась висящей на стене деревянной рамки. Повернувшись, она увидела свой портрет и маленькую фотокарточку Сергея. Увидела и затаила дыхание, напрягла мысли: «Что ж это? Ведь здесь была другая женщина. Зачем тогда я?»

Она быстро спрыгнула с койки, отыскала в чемодане халат, набросила его на плечи и пошла по комнате, внимательно осматривая каждый предмет. Ее взгляд остановился на приоткрытом ящике письменного стола. В уголке лежали шоколадные конфеты «Ласточка».

— Мои любимые, — улыбнулась Наташа, на миг забыв о своих волнениях. Взяв конфету, она склонилась над запиской Сергея, лежащей на середине стола. Читала долго, прощупывала взглядом каждое слово. Затем пошла бродить по другим комнатам, внимательно и настороженно оглядывая предметы.

Загудел телефон, тонко и продолжительно. Наташа сразу не поняла, откуда раздался этот странный звук. Даже вздрогнула. Но вдруг вспомнила, что вот так же гудела телефонная коробка на полуострове Дальнем. Подбежала к столу, взяла трубку.

— Алло! Алло! — слышался в ней голос Сергея. Наташа молчала, не зная, как поступить. Она хотела положить трубку обратно и не могла: уж очень громко и настойчиво звучал Сережин голос. Вдохнув побольше воздуха, сказала сурово:

— Да!

— Слушай, Наташа. Ты слушаешь? — еще громче заговорил Сергей.

— Да, да! — повторила она.

— Я заеду, понимаешь? Будем обедать в столовой. В нашей, офицерской. Ну, жди.

«Жди», — задумчиво прошептала Наташа. И ей стало вдруг очень больно за свой вчерашний побег. Все равно не уехала, а шуму наделала. Было бы куда разумнее взять себя в руки сразу. Наверно, и разобралась бы тогда во всем гораздо лучше.

* * *

Машина подкатила к дому раньше намеченного времени, Сергей застал жену у зеркала.

— А вот и я, — сказал он, подойдя вплотную. Ему хотелось, как прежде, взять ее за плечи и, повернув к себе, целовать до тех пор, пока не послышится просящий голос: «Ой, замучил, хватит». Но лицо Наташи было таким холодным, что Сергей остановился и, постояв, опустился на краешек стула.

Когда Наташа привела себя в порядок, Сергей помог ей одеться, расправил воротник. Она посмотрела на него, покачала головой:

— Эх, Сережа, Сережа! — Глаза ее заблестели, губы дрогнули.

— Что ты? Зачем? — зашептал он торопливо. — Не надо, Хватит. Смотри, как извела себя. Разве так можно? Эх ты, безоблачная моя Наташка!

Он приблизил ее к себе и готов был снова доказывать нелепость происшедшего, но подумал: «Нет, получается как-то по-детски». Посмотрев в глаза жены, опросил серьезно:

— Ты не веришь мне, да?

Наташа только вздохнула и, повернувшись к зеркалу, вытерла платком лицо…

До столовой ехали медленно. Чтобы отвлечь жену от грустных мыслей, Сергей рассказывал:

— Это наш клуб. А вон там, за кустами, — стадион. Здесь такие футбольные бои будут летом, как на твоем московском «Динамо».

Наташа поворачивалась то в одну, то в другую сторону, и лицо ее постепенно освобождалось от грусти, светлело.

Обедали за одним столом с Соболем. Его пригласил Сергей. Соболь вначале противился:

— Зачем я мешать вам буду?

— Какая помеха? — сказал Мельников. — Садись и все!

И Соболь сел, бросив короткий понимающий взгляд в сторону Наташи.

— Как самочувствие? — опросил он ее заговорщическим гоном.

— Пока неважное, — стараясь перебороть смущение, ответила Наташа. — После дороги не отдышалась еще.

— А что, плохо ехали? — опросил Сергей.

— Чудесно, — сказала Наташа, иронически прищурив глаза. — Михаил так заботился обо мне, так оберегал мой покой…

— Не шутите, Наталья Мироновна, — перебил ее Соболь с явным беспокойством.

— Какие шутки, — продолжала Наташа, довольная тем, что появилась возможность поиздеваться над своим провожатым. — Вы же целую ночь не слали, все караулили, чтобы никто не украл меня.

— Долг товарища, — заметил Мельников, не догадываясь о втором смысле в словах жены. Зато Соболь понимал все и чувствовал себя точно на иголках. Наскоро съев картофельный суп, он не стал ожидать второго блюда, поднялся из-за стола:

— Пойду.

— Обожди, Михаил, — начал уговаривать его Мельников. — Посиди, расскажи, как отдыхал, что нового?..

— Не могу, друже, тороплюсь. Дел много в батальоне, и еще с этим объяснением. К вечеру приказал представить.

— Тогда заходи домой. Чайком побалуемся. Хорошо?

— Не знаю.

«Какой он здесь трусливый», — подумала Наташа, брезгливо поморщившись. И ей вдруг стало обидно, что Сережа так старательно уговаривает Соболя. Зачем это?

Когда Соболь ушел, Мельников сказал, удивленно пожав плечами:

— Не рад, наверно, человек, что съездил в отпуск.

Взгляд Мельникова был таким прямым и чистым, что Наташа подумала: «Неужели он может что-то скрывать от меня? Нет, это было бы ужасно, это невозможно».

После обеда Мельников домой не поехал, сошел с машины возле батальонной казармы. Оставшись вдвоем с шофером, Наташа спросила:

— Вы давно ездите с подполковником?

— Всегда ездим, — сказал Джабаев, не поняв, вопроса. — Большой мороз — ездим, большая пурга — тоже ездим.

— А куда?

— Куда, куда! Вперед степь, назад степь. Везде дорога.

— Я не о том, — сказала Наташа. — Ну вот, положим, в выходной день или накануне где-нибудь бываете?

— Где бывать, куда бывать? Командир ночь пишет, день пишет. Совсем голова устала.

— Да, да, я знаю, — кивнула Наташа и вдруг подумала: «А я ведь и не спросила Сережу, что у него с рукописью. Может, что не ладится?» И весь остаток пути до дому ехала молча. Двумя часами позже, когда Наташа в халате с засученными до локтей рукавами убирала комнату, с улицы кто-то постучал. «Наверно, Сережа», — подумала она и, не окликнув, распахнула дверь. Но вместо Сережи увидела высокого усатого офицера в погонах подполковника.

— Извините, — сказал офицер, виновато наклонив голову. — Позвольте зайти на несколько минут?

— Пожалуйста, — робко оказала Наташа, — но самого Мельникова дома нет.

— Знаю, что нет. Хочу с вами познакомиться. Я заместитель командира полка по политчасти… К тому же Сергей Иванович мой фронтовой друг.

— Очень приятно. Проходите, пожалуйста, — уже смелее предложила Наташа и повела гостя в комнату.

Внимательно присматриваясь к хозяйке, Григоренко осторожно опросил:

— Вы чем-то встревожены?

— Нет, нет, — сказала она, стараясь казаться веселой. — Я просто утомилась в дороге, немножко нездорова.

Григоренко медленно покрутил кончик уса, как бы говоря: «Ну, я-то знаю все, потому и зашел». Но, поняв, что женщина не желает выдавать своих чувств, перевел разговор на другое:

— Вы, простите за нескромность, совсем к нашим берегам?

— О нет, я ведь врач, связана с работой.

— Ну и что же? У нас будете работать.

— Где?

— В районной больнице. Терапевт им нужен. Далековато, правда.

— Мне Сережа писал, — призналась Наташа, присаживаясь на стул напротив собеседника. Может, командование пойдет навстречу и переведет его в другой батальон? Ведь в районном центре есть войска?

— Есть, — сказал Григоренко. — Но вопрос о переводе поднимать не следует.

— Почему?

— Сами посудите. Человек освоился, завоевал авторитет. Люди к нему привыкли. И вдруг…

Наташа вздохнула:

— А мне как быть? Работу бросить?

— Зачем бросать? — сказал Григоренко. — Возить вас будем.

— Что вы, — махнула рукой Наташа. — Это невозможно.

— Как, то есть, невозможно? — Григоренко поднял голову. — Мы детей в школу возим. Ежедневно.

— Куда, в райцентр? — удивилась Наташа.

— Конечно. Если не верите, завтра же можете прокатиться с ними. Организуем.

— Нет, почему же, верю.

Довольный Григоренко поднялся со стула, спросил веселым тоном:

— Убедил, кажется?

Наташа улыбнулась.

— Профессия у вас такая.

— Профессия солдатская, — заметил Григоренко, — а тут женщина, да еще врач. Извините, что ворвался без приглашения, оторвал от дел.

— Ничего, заходите вечером, — оказала хозяйка. — Сережа будет дома.

— Зайду. А вам, Наталья… как вас по батюшке?

— Мироновна.

— Вам, Наталья Мироновна, советую побыстрее перебираться. Что вы на двух лодках балансируете? Этак ведь и равновесие в два счета потерять можно. Садитесь в одну и плывите.

«Действительно, можно потерять равновесие, — задумалась Наташа, когда неожиданный гость ушел. — Как он метко сказал, будто в глазах моих прочитал. А может, мы уже потеряли это самое равновесие и барахтаемся в мутной воде? Может, я совершенно напрасно протягиваю руки и молю о спасении?» Она вздохнула и закрыла глаза.

— О нет! — вырвалось у нее из груди. — Сережа не такой. Он не может обманывать, я знаю, не может!

4

Через четыре дня Наташа собралась обратно в Москву. На станцию Мельников привез ее после обеда. Погода стояла солнечная. Снега в степи плавились, будто на разогретых кирпичах, и сизоватая дымка испарений медленно заволакивала дальние холмы с проглянувшими рыжими макушками. Легкий ветерок приносил на перрон запахи прошлогодних трав и неуловимую ласку бодрящего весеннего хмеля.

Наташа с удовольствием дышала степным воздухом и любовалась необозримой широтой окружающего простора. Она старалась отогнать от себя тревожные мысли, но внутренний голос неотступно спрашивал: «Неужели обман?»

Мельников понимал жену и сильно переживал, что не сумел до конца развеять ее сомнения. Глядя в лицо ей, он спросил, не скрывая беспокойства:

— Ты что ж, так и уедешь с недоверием?

Она промолчала.

— Как же это? — еще больше заволновался Сергей.

Наташа улыбнулась через силу:

— Ты понимаешь, Сережа. Вот смотрю в глаза твои, думаю: чистые они, хорошие, и нет в них вроде никакого обмана. А как вспомню всю эту историю, сердце словно огнем охватывает.

— А ты не вспоминай.

— Легко сказать, — вздохнула Наташа.

Вдали показался поезд. Пассажиры на перроне засуетились. Мельников взял жену под руку, сказал с сожалением:

— Так и не договорились ни до чего. Ну, ты готовься. Как только Володька школу закончит, сразу сюда, ладно?

— Может, сам приедешь за нами?

— Не знаю, что и сказать.

— А ты постарайся.

Зайдя в тамбур, Наташа повернулась и, помахав рукой, крикнула:

— Когда узнаешь о рукописи, сообщи!..

…Со станции Мельников поехал прямо в степь, к высоте «Верблюд». В километре от нее роты Буянова и Крайнова зарывались в землю, готовились к учебному бою. Окопные работы начались еще ночью, и теперь комбату не терпелось побыстрее взглянуть на результаты солдатского труда.

Оставив машину в лощине между двумя деревцами, Мельников пошел по узкому следу бронетранспортера. След привел его к балке, где в глубоких нишах были укрыты боевые машины. Водители торопливо маскировали ниши снегом, чтобы скрыть их от зорких глаз авиации. Комбат осмотрел все, велел ускорить темпы работы и пошел дальше, хлюпая сапогами по мокрому снегу и раскисающей земле.

С бугра его взору открылся весь район передовых позиций. Выглядел он пустынно. Лишь на самом правом фланге кто-то маячил, то пригибаясь, то выпрямляясь во весь рост.

«Кто это? — подумал Мельников. — Похоже, офицер или сержант. Рядового давно бы товарищи стащили в траншею».

Подойдя поближе, подполковник узнал старшего лейтенанта Крайнова. Постоял, посмотрел и выругался про себя: «Вот голова садовая. Солдатам небось приказал носа из-под земли не показывать, а сам разгуливает, точно по бульвару».

Тут и Крайнов увидел комбата. Он мигом спрыгнул в траншею, подбежал, вытянулся, доложил о состоянии дел.

— А я вас из самого городка приметил, — сказал Мельников. — Охотник, что ли, какой, думаю, бродит перед нашими пулеметами? Сапожки, значит, запачкать боитесь?

— Виноват, — ответил Крайнов. — Больше не повторится.

— Да, на фронте вы бы такую прогулку не повторили. Там подобных смельчаков снайперы без труда снимали. Ну, как вы тут окопались, показывайте!

Они пошли по траншее. Ноги скользили, вязли в грязи, перемешанной со снегом. Солдаты работали. Одни маскировали бруствер, другие выравнивали площадку для пулемета, третьи закрепляли кольями размытую водой стенку.

— А где у вас ниши? — спросил Мельников, повернувшись к Крайнову. Тот виновато пожал плечами.

— Не делаем, товарищ подполковник, прекратили.

— Почему?

— Вода же везде. Вот посмотрите! — Он провел комбата в расположение другого взвода и показал на одну из ниш, наполовину затопленную водой. — Какой от нее толк? Солдатам мука.

Мельников нахмурился:

— Какие вы сердобольные. Учите солдата отступать перед трудностями.

— Зачем отступать, просто…

— Чего там «просто»! Во время войны люди Днепр, Дунай с ходу форсировали, а вы перед ручейками остановились. Никаких уступок. Огневые позиции оборудовать полностью. Ясно?

— Так точно, — ответил Крайнов, невольно подобравшись и вскинув голову. — Разрешите выполнять?

— Пожалуйста.

В роте Буянов а огневые позиции выглядели лучше. Ниши здесь были в каждом отделении и расчете. Располагались они не вровень с дном траншеи, а чуть выше, и потому вода в них не попадала.

— Вот молодцы, — похвалил Мельников, ощупывая руками одну из ниш. — Кто придумал?

— Старшина Бояркин, — ответил Буянов.

— Где он? Кликните!

Откуда-то, словно из-под земли, выросла вдруг высокая голенастая фигура старшины с красным лицом и в измазанном грязью ватнике.

— Значит, тоже рационализатором стали? — спросил его Мельников, приветливо улыбаясь.

— Да нет, — засмущался Бояркин. — Какой я рационализатор?

— Чего скромничаете? — вмешался Буянов. — Он, товарищ подполковник, вместе с Зозулей новые макеты противоатомных убежищ готовит. Замысел, по-моему, интересный.

— Это пока секрет, — сказал Бояркин.

Мельников согласился:

— Хорошо, подождем, когда рассекретите. А сейчас вот что, старшина… Отправляйтесь в соседнюю роту к старшему лейтенанту Крайнову и скажите, что пришли по приказанию комбата поделиться опытом устройства ниш.

Бояркин покосился на Буянова: как, мол, быть-то? Тот забеспокоился, сказал неуверенно:

— Обида может получиться, товарищ подполковник.

— Не получится. За науку спасибо говорят.

И Бояркин побежал вдоль траншеи, пригнув голову.

Вскоре Мельников лицом к лицу встретился с Нечаевым. Тот выбирался из минометного отсека, стряхивая с шинели брызги воды и грязи. Вид у него был усталый, хмурый.

— Здравствуйте, капитан, — сказал комбат, и ему стало вдруг неловко и за свою чистую шинель, и за то, что всю ночь он провел дома, а Нечаев месил грязь вот здесь, в степи, вместе с солдатами.

— Ну, как оно? — мягко спросил Мельников. — Досталось?

— Да, чувствительно, — ответил Нечаев. В голосе его комбат уловил неприятную сухость, насторожился:

— Что-нибудь случилось?

— Нет, вроде, все в порядке, — сказал тот, пожимая плечами.

— А мне кажется, не все. Говорите.

Капитан опустил голову:

— Не буду, товарищ подполковник.

— Почему?

— Не могу сейчас, лучше потом.

— Я не узнаю вас, капитан. Что с вами?

Нечаев тяжело вздохнул и приложил руку к груди:

— Вот, здесь у меня болит, товарищ подполковник. Мельников долго смотрел в розовеющее лицо замполита, как бы угадывая, что его волнует, потом сказал твердо:

— Это надо выяснить сейчас. Зачем откладывать?

Они зашли в один из пустых отсеков, стали друг против друга. Рядом с бруствера гулко, как в бочке, капала вода. Под ногами плескалась лужа. Еле справляясь с волнением, Нечаев спросил Мельникова:

— Что у вас, товарищ подполковник, с Ольгой Борисовной? Серьезно или как?

Комбат улыбнулся:

— А вы почему спрашиваете? Узнали про историю с пропуском, что ли?

— Да, узнал… И не только это…

— Что же еще? — сохраняя спокойствие, допытывался Мельников.

— Сама кое-что говорила, — неуверенно сказал Нечаев.

— Это интересно. Что же именно?

Капитан замешкался, отвел глаза в сторону.

— Да вы не стесняйтесь, — подбодрил его Мельников.

— Не в том дело, товарищ подполковник.

— В чем же?

— Прямо так не говорила, а вообще было понятно…

Мельников взял Нечаева за плечи, притянул к себе, спросил участливо:

— Вы любите ее?

Нечаев промолчал.

— Все ясно, — уверенно сказал комбат. — Тогда слушайте меня, как мужчина мужчину. Все, что беспокоит вас, неправда. Ольга Борисовна порядочная женщина, и вы не можете думать о ней плохо. Я потом на досуге расскажу вам все подробно. А сейчас, капитан, прошу поверить моей офицерской чести.

— Да я что, я не с обидой, — поправился Нечаев. — Сказал, как думал, а ведь мог и молчать, конечно.

— Вы правильно сделали, что сказали. И не держите в голове эту мысль. Скомандуйте ей шагом марш, по-солдатски.

Нечаев повеселел. Он потравил сбитую набок шапку, сказал тихо:

— Если так, то извините, товарищ подполковник.

— Эх, капитан, капитан, и как вы этому поверили?.. Ну ладно, — махнул рукой Мельников. — Пустяки, Как настроение у людей?

— Хорошее, — ответил Нечаев. — Правда, кое-кто ворчит: вода, дескать, заливает. Нельзя ли отменить глубокие работы?

— Я слышал, — сказал Мельников, — даже Крайнов такую мыслишку носит. Забывают, что война ведь и болота не обходит. — Он подумал и заключил: — Недоработка, товарищ замполит. Наша с вами недоработка… А где майор Степшин?

— На левом фланге. Подполковника Сердюка сопровождает.

— Сердюк здесь? Помогать пришел?

Нечаев вздохнул:

— Не знаю. Пока недостатки выискивает.

— Тоже работа, — сказал Мельников, а про себя подумал: «Может, Жогин что-нибудь замышляет». Но тут же отогнал эту мысль, повернулся и пошел по мокрой траншее дальше, к самому левому флангу.

5

Вернулся из госпиталя Груздев. К Мельникову зашел он осунувшийся, бледный, но с живыми веселыми глазами. Подполковник поднялся из-за стола, обнял ефрейтора за плечи и поцеловал дважды крепко, по-мужски.

— Ну как, ожили? Правильно! — Он кивнул в сторону окна, за которым сияло солнечное небо и тихо покачивалась верхушка тополя, розоватая, с набухшими зелеными почками. — Глядите, весна!

Взволнованный теплотой комбата, Груздев часто моргал глазами и не мог ничего ответить.

— А мы вас к награде представили, — продолжал Мельников. — Не знаю, как там будет, но представили.

Растроганный вконец ефрейтор отвернулся и провел кулаком по глазам.

— Чего это вы? — спросил комбат.

— Да так, товарищ подполковник. Очень все неожиданно. Недавно был на гауптвахте, а теперь… Но ведь в карточке у меня клеймо поставлено.

— В карточке мы спишем.

Мельников подумал, затем подошел к телефону и позвонил в роту.

— Кто это, Крайнов? — спросил он. — Вот что. Возьмите карточку взысканий и поощрений Груздева и заходите ко мне.

Старший лейтенант быстро принес карточку, положил ее перед комбатом. Тот посмотрел, спросил строго:

— А где запись о последнем взыскании?

— Не занес еще, товарищ подполковник. Не успел. Разрешите, я сейчас впишу?

— Ну вот, — недовольно сказал Мельников, — человека уже к награде представили, а мы ему старое взыскание в карточку вписывать будем.

— А чего особенного? Впишем и снимем. Законно. «Теперь я вас, товарищ Крайнов, накажу, чтобы не забывали о человеке», — подумал комбат и распорядился:

— Вписывать не нужно.

— Спасибо, товарищ подполковник, — вздохнув, проговорил Груздев и совсем тихо добавил: — Вы уж извините меня за прошлое.

— Извинить не трудно. — Комбат подошел к ефрейтору и посмотрел прямо ему в глаза. — Вы подумайте, как быстрее стрелковую славу вернуть.

Груздев энергично вытянулся:

— Думаю, товарищ подполковник. Разрешите идти?

Мельников улыбнулся: «Вот она какая, душа человеческая. Сложна и светла, как мир».

В конце дня в штабе батальона появился Сердюк. Встретив в коридоре Мельникова, сказал с нескрываемой тревогой:

— Мне вас, подполковник, нужно.

— Пожалуйста, — ответил комбат, — заходите в кабинет.

Сердюк открыл дверь, сделал несколько шагов и заговорил торопливо, словно боясь, что не успеет высказаться:

— У вас, понимаете, допускаются такие вольности, что мне приходится разбираться.

— Например?

— Сегодня, понимаете, вы не разрешили Крайнову сделать запись в карточке взысканий и поощрений ефрейтора Груздева.

— Видите ли, когда надо было записать, Крайнов забыл, — объяснил комбат, — а сейчас нет смысла. Вы сами понимаете.

— Ничего я не понимаю. Следы взысканий стерты.

— Правильно. А зачем они, если человек совершил подвиг?

— А зачем стирать? — в свою очередь спросил Сердюк.

— Цель простая. Воспитание.

— Кто знает? Цели, понимаете, бывают разные.

— Какие же?

— Разберемся позже. Сейчас, понимаете, важен сам факт: сделать запись человеку не разрешили и ему же за это объявили выговор.

Мельников вдруг насторожился, хотел еще поговорить с Сердюком, выяснить все-таки, почему это важен ему сам факт. Но тот от прямого разговора уклонился и вскоре ушел в роту.

«Странно, очень странно, — возмущенно подумал комбат. — Ходит человек по батальону, выискивает разные факты, собирает их в блокнот. А зачем? Прицепился к карточке Груздева. Нашел, называется, нарушение…»

Не успел Мельников успокоиться, вбежал Степшин, заговорил, сильно волнуясь:

— Вы поймите, Сергей Иванович, подполковник Сердюк требует, чтобы я подписал акт на тот самый бронетранспортер, который по моей вине завалился в канаву. Но ведь он давно отремонтирован. Никаких следов от аварии не осталось.

— А вы не подписывайте, — сказал Мельников.

— Да, но Сердюк обещает вызвать к командиру полка.

— Пусть вызывает. Скажите, что есть комбат…

— Я так и сказал Сердюку… Но вы подумайте, Сергей Иванович, какая несправедливость! В акте написано, что я отстранил от машины водителя и будто самовольно сел за руль… Нет, как хотите, а я в такой атмосфере работать не могу, не хочу. Завтра же пойду в партийное бюро полка…

Комбат впервые видел своего заместителя таким разгоряченным. Собравшись с мыслями, сказал ему:

— Что касается партийного бюро, можете обращаться, имеете на то полное право. Можете также написать жалобу командованию. А насчет службы… — Мельников помолчал, потом добавил без горячности, но решительно: — Эти свои «не могу» и «не хочу» забудьте. Вы советский офицер и служите Родине, а не Сердюку. Ясно?

Степшин выпрямился и ответил уже сдержанно:

— Виноват… Нервы подвели, товарищ подполковник.

— Нервы держать надо, — сказал Мельников, но тут же подумал: «А все же он прав. Такое действительно больше терпеть нельзя, надо поговорить о Сердюке с командиром полка и поговорить немедленно, сейчас же».

Он быстро оделся, заправил под фуражку волосы и отправился в штаб полка. Но было уже поздно. Встретивший Мельникова дежурный офицер сообщил, что Жогин ушел домой.

— Жаль, — сказал подполковник и посмотрел на часы. «Ну что же, — подумал он, — пойду к нему на квартиру, потревожу немного. Будет, конечно, шуметь. Обязательно выругает. Но что поделаешь? Ведь Сердюк не только на моих нервах играет. Он и командиров рот дергает».

Мельников шел тропинкой, пролегшей между молодыми деревцами. Он почти успокоился. В голове все отчетливее складывался план разговора с командиром полка, подбирались нужные слова.

Подходя к домикам, комбат услышал музыку и чье-то пение. Пел мужской голос под аккомпанемент пианино. Тихий предвечерний воздух, пронизанный тонкими лучами багряного заката, казалось, сам звенел и переливался:

Мельников остановился. Музыка и пение доносились из раскрытого окна жогинского дома, который выделялся среди других яркой желтой окраской. Пел сам Жогин. Пел старательно, ровно, с душой, выводя каждое слово:

Никогда Мельников не слышал, чтобы командир полка пел песни да еще с такой душевностью. Постоянно суровый, сухой, сейчас предстал он перед комбатом каким-то иным, словно обновленным. «А я иду к нему с неприятным разговором, — подумал Мельников. — Не стоит, может, портить человеку хорошее настроение?»

А песня все текла из окна и расплескивалась по улице. К мужскому баску присоединился бархатистый голос Марии Семеновны.

Голоса слились, и песня словно взлетела вверх, развернув сильные крылья. Те же слова, которые исполнял один Жогин, теперь в два голоса звучали иначе, по-новому:

Мельников слушал с удовольствием, продолжая стоять на дороге посредине улицы. Мысль о том, что не следует сейчас портить полковнику настроение, овладела им окончательно. «Да, да, не пойду, — решил он твердо. — Поговорю потом в штабе. А может, даже не с ним, а с Григоренко. Тот поймет быстрее».

Круто повернувшись, Мельников зашагал обратно. И чем дальше уходил он от жогинского дома, тем больше волновала его песня. Вот она уже совсем затихла. Смолкла и музыка. А в ушах комбата все еще звучал приятный басок полковника. «Удивил, честное слово, удивил, — подумал Мельников. — А я и не подозревал в нем такого…»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Жарило солнце, дули порывистые ветры, поднимая на дорогах столбы коричневой пыли. Изредка у горизонта появлялись белые волокнистые облака и вскоре исчезали, не оставляя следов на бледно-синем, не по-весеннему сухом небе. С того времени, как сошел снег, ни разу не было дождя. Но степь зеленела. Питаясь запасами снеговой влаги, всюду в низинах и на высотах пробивались травы. Все меньше было видно серых пятен старого ковыля. Они словно расплывались в изумрудных разливах молодого разнотравья.

В один из таких дней Григоренко и Жогин ехали со стрельбища в городок. Было уже далеко за полдень, когда «газик», легко взбежав на холмик, вдруг накренился влево и остановился. Шофер выпрыгнул из кузова, заглянул под колеса и сообщил:

— Камера!

— Ну вот, — недовольно буркнул Жогин, — всегда так: то камера, то искра. Без этого не можем.

Шофер виновато поскреб затылок и принялся за дело. Полковник сердито посопел, сказал еще что-то шоферу и отошел в сторону. Григоренко поспешил за ним. Он был рад такому случаю, потому что с самого утра искал момент поговорить с Жогиным наедине. Теперь момент был самым подходящим. К тому же полковник, любуясь с холма открывшейся панорамой степи, вдруг подобрел и сам повернулся к замполиту.

— Посмотри, что делается. Ни конца, ни края. Сила!

— Да, простор могучий, — согласился Григоренко, щурясь от яркого солнца.

— А зелень, зелень-то, — продолжал Жогин. Но тут налетел ветер, и перед самым холмом на дороге вздыбилась туча густой пыли. Полковник придержал фуражку, выругался: — Фу ты, черт. На таком пейзаже и вдруг вот этакое безобразие.

— Ничего не поделаешь, противоречия, — сказал Григоренко. — Оно и в службе так бывает: нет-нет да и завихрит где-то. Правда, не каждый замечает.

Жогин подозрительно посмотрел на замполита.

— Философствуешь?

— Как хотите понимайте.

— Что понимать-то, говори яснее.

Довольный удачно заведенным разговором, Григоренко с обычной неторопливостью пощипал двумя пальцами подбородок, потом сказал:

— Подполковник Сердюк вихри поднимает.

— Почему эта вихри?

— А как же? Нервозность создает среди офицеров.

— Странная у вас позиция.

— Разве только у меня? Все члены партийного бюро такого мнения.

— Заговор, значит, — засверкал глазами Жогин, — обсуждение моего распоряжения?

— Я говорю о Сердюке, — сказал Григоренко, стараясь не показывать своей полной осведомленности относительно затеянной командиром проверки первого батальона. И на Жогина это подействовало. Он ослабил суровый тон, спросил без крика:

— А что Сердюк?

— Роется в мелочах, акты пишет.

— Правильно. Он мое приказание выполняет. Посоветуйте членам вашего бюро…

— Партийного бюро, — заметил Григоренко.

Лицо Жогина передернулось, но голос не изменился. Он продолжал наставительно:

— Посоветуйте не вмешиваться в деятельность командира. Сами вы тоже берете на себя слишком много. У каждого из нас есть рамки.

— Но у нас партийные билеты в карманах.

— Что вы этим хотите оказать?

— Я прошу меня выслушать.

— Говорите, — сердито бросил Жогин и широко расставил ноги, словно приготовился к кулачному бою. Тяжелые каблуки его сапог шаркнули по недавно пробившейся зеленой травяной щетинке и безжалостно вдавили ее в землю.

Григоренко заговорил, как всегда, неторопливо, но твердо:

— Поймите, Павел Афанасьевич, Мельников человек смелый, инициативный. И стрельбы у него на этот раз идут хорошо. Бывают, конечно, перехлесты, но жилка творческая налицо. А ведь это, я полагаю, главное…

— Брось ты, Петр Сергеич, — возмущенно махнул рукой Жогин. — Сколько мы с тобой пляшем вокруг этого Мельникова? Ругались, говорили мирно, опять ругались, а какой толк? Ну как не поймешь ты, что Мельников совершенно не серьезный и не зрелый офицер, выскочка, славолюбец. Вот сейчас он проводит стрельбы как надо, а тогда, осенью, что сделал? Я знаю, зачем это нужно было.

Григоренко отрицательно покачал головой.

— Ты не качай, а приглядись лучше, — сказал Жогин, еще больше ожесточаясь. — Вот говоришь ты мне часто о его рукописи. А зачем эти разговоры? Шум один. Смотри, что получается. — Он вытянул вперед большую руку и стал по очереди загибать пальцы, приговаривая: — Комдив о рукописи знает — раз, начполитотдела знает — два, командующий знает — три. Скоро до министра молва дойдет. Я встречал таких дельцов. Один у нас в кавалерийской бригаде когда-то боевую историю писал. Целый год от занятий освобождали его. А на показ что вышло? Пшик. И все руками развели потом: ах, как же это получилось? Вот и с Мельниковым так будет.

— Позволю не согласиться, — сказал Григоренко. — Человек трудится очень серьезно.

— А какой толк? — ухмыльнулся полковник. — Над рукописью трудится, а в батальоне дела запускает.

— Это неправда.

— Эх, Петр Сергеич, — громко вздохнул Жогин. — Старый ты политработник, а близорукий. Скажу откровенно: держать Мельникова в полку не намерен, Я или он. Понял?

Григоренко задумался. С той минуты, как узнал он в Мельникове того самого офицера, который осуществлял геройский прорыв у кирпичного завода, почувствовал к нему особенное уважение, и потому слова полковника воспринимал сейчас с глубокой и острой болью.

— Удивляюсь, — продолжал Жогин, — как ты до сих пор не разобрался в нем? Это же карьерист, нарушитель дисциплины. Ведь не проходит недели, чтобы он не выкинул какой-нибудь штучки, С того дня, как Мельников появился в полку, я будто сел на пороховую бочку. Только и жду неприятности. Это черт знает что…

Засигналил шофер, извещая о готовности машины. Жогин бодро тряхнул головой.

— Все! Поехали!

Григоренко посмотрел, как выпрямляется трава, придавленная жогинскими каблуками, подумал: «Нет, не все, Павел Афанасьевич».

Вечером замполит пришел домой взволнованный. Отказавшись от ужина, он выпил два стакана чаю и закрылся в маленькой комнате. Галина Дмитриевна, обеспокоенная непривычным поведением супруга, не вытерпела, приоткрыла дверь, спросила вполголоса:

— Ты что, Петя, заболел?

— Нет, Галочка, я вполне здоров. Мне надо подумать. Понимаешь?

Галина Дмитриевна ничего не понимала, но расспрашивать не решилась, нехотя прикрыла дверь.

Григоренко медленно прошелся до окна и обратно, сел к столу, подпер туго сжатыми кулаками щеки. Слова Жогина «Я или он» — еще гудели в его ушах. Больше всего поражало то, что слова эти полковник произнес не в пылу обычной горячности, а вполне убежденно. «Значит, решение твердое, — с досадой подумал Григоренко. — Выходит, зря я старался. Не сумел переубедить человека. Жаль».

Он вспомнил, как зимой в пургу приходил к нему на квартиру Шатров и советовал поговорить о Жогине в политотделе или поставить о нем вопрос на партийном собрании. «Может, нужно было прислушаться к совету Валентина Федоровича?.. — спросил себя Григоренко и, поднявшись со стула, снова прошел до окна и обратно. — Может, в то время еще можно было удержать Жогина, убедить?»

В дверь снова заглянула Галина Дмитриевна и тихо, почти шепотом, спросила:

— Петя, может, все-таки, поужинаешь? У меня чудесный пирог с рыбой.

Ее ласковый голос мигом сделал свое дело. Григоренко согласился:

— Хорошо, Галочка, сейчас иду.

— Только быстро, — предупредила Галина Дмитриевна. — Уже ставлю на стол, слышишь?

— Да, да.

Едва дверь закрылась, Григоренко тут же снова погрузился в свои мысли. Опять всплыла эта зловещая жогинская фраза: «Я или он». «Теперь ничего не сделаешь, — решил Григоренко. — Теперь быть буре».

Из-за стены донесся уже громкий голос Галины Дмитриевны:

— Петя-я-я!

Григоренко вышел в столовую и, чтобы не казаться хмурым, оказал шутливо:

— Слушай, Галочка, ты кричишь, как настоящий старшина.

— А тебе не нравится?

— Нет, почему? Но ведь я не солдат.

Галина Дмитриевна повернулась к мужу. Ее широко открытые глаза выразили удивление.

— Ты забыл, Петя, что и генерал должен оставаться солдатом. Сам же говорил. Помнишь?

Григоренко улыбнулся: действительно, говорил.

— А ты уж поймала. — Он взял жену за руку возле локтя. — Я ведь так просто, испытал твою память.

— О нет, — закачала головой Галина Дмитриевна и сделалась сразу серьезной. — Я все вижу, Петя. Ты никогда не был таким. Скажи: случилось что-то?

Григоренко промолчал, потом взглянул на стол и непривычно засуетился:

— Эх, а пирог-то остывает!

— Нет, ты скажи: большое, да?

— Ну, как тебе объяснить, — пожал плечами Григоренко. — Это не чепе, но все же…

— Все же очень серьезно?

— Да, — сказал Григоренко, пошевелив острыми кончиками усов.

У Галины Дмитриевны часто забилось сердце. Она еще не догадывалась, о чем идет речь, но хорошо понимала, что означает произнесенное мужем это короткое «да». Понимала, но внешне старалась казаться спокойной, ласково говорила:

— Ладно, Петя, ешь. Ты сам всегда говоришь, что главное — бодрость духа.

Григоренко молча взял нож…

После ужина он позвонил по телефону начальнику политотдела на квартиру:

— Прошу принять, товарищ полковник.

— Сейчас? — наслышался в трубке удивленный голос Тарасова.

— Нет, зачем сейчас? Завтра.

— Что у вас такое?

— Неотложный разговор.

— Чепе какое-нибудь?

— Нет. Но дело важное. Надо посоветоваться.

— Добро! Только приезжайте утром до десяти. Позже уеду в подразделения. Как стреляют у Мельникова?

— Хорошо, товарищ полковник. В первой роте невыполнивших упражнений нет.

— Молодцы. Ладно, завтра жду.

Григоренко опустил трубку и подумал: «Интересно, догадался он, о чем будет разговор?» Тут же вспомнил одну беседу с ним. Было это вскоре после заседания партийного бюро, где слушали Крайнова в связи с нашумевшей историей ефрейтора Груздева. Тарасов послушал тогда Григоренко, посмотрел ему в глаза и спросил: «Вы замечаете подводные рифы или нет?» Замполит сразу понял, на что намекает полковник, но от серьезного разговора ушел, отделался неопределенной фразой; «Моряки-то обходят рифы». Но теперь ему стало ясно, что рифы, о которых говорил Тарасов, обойти невозможно, что они уже вот-вот встанут у всех перед глазами.

Григоренко ушел в спальню. Не раздеваясь, лег на спину и долго смотрел на потолок, весь оранжевый от абажура.

2

Утром в половине десятого Григоренко приехал в политотдел. Тарасов уже поджидал его в кабинете.

— Прибыли? Добро! — сказал он, протягивая вошедшему ладонь с короткими крепкими пальцами. — Что там у вас произошло?

— Пока не произошло, — ответил, Григоренко, — но…

— Что значит «но»? Сгущаются тучи, море волнуется?

— Похоже, так, товарищ полковник.

— Плохо, — сказал Тарасов. — Докладывайте.

— О Жогине хочу посоветоваться, — сказал замполит, садясь против полковника.

— Чувствую. Вчера по голосу догадался. Привык вас видеть бодрым и невозмутимым. Даже чересчур невозмутимым. — Тарасов сделал небольшую паузу. — А тут вдруг слышу: не та настройка в голосовых связках. Иной, понимаете, тон.

— Да, — признался Григоренко, — я сейчас вроде спортсмена, который брал препятствие и…

— Остановился, — подсказал Тарасов.

— Нет, не остановился, а просто не взял. Не хватило чего-то. Может, сил, а может, мастерства.

Тарасов задумался.

— Не всякое препятствие можно взять, Петр Сергеевич.

— Тоже верно, — согласился Григоренко и, положив на стол руки, начал рассказывать. Он говорил о действиях Сердюка в первом батальоне, о вчерашней беседе с Жогиным. Полковник слушал внимательно, изредка покачивая головой и шевеля тонкими обветренными губами. Когда Григоренко кончил, Тарасов откинулся на спинку стула и потер пальцами наморщенный выпуклый лоб.

— Значит, «я или он». Это что ж, ультиматум?

— Похоже, так.

— Не слишком ли самоуверенно?

— У него свой расчет, товарищ полковник. «Я» — это командир полка, у которого власть, поддержка сверху. А «он» — это лишь подчиненный офицер, полностью зависимый от того, что напишет ему Жогин в аттестационном листе. И никто из старших начальников не сможет изменить написанного. Было же такое с Травкиным.

— Было, было, — согласился Тарасов. — Но тогда вроде Ликов главную роль сыграл. Да, кстати, вы как-то говорили мне, что статью Травкина в старых газетах нашли. Пришлите, я познакомлюсь. А то Москва человеком интересуется.

— Москва? — переспросил Григоренко. — Может, хотят вернуть в армию?

— Вот этого пока не знаю. Ну, ну, значит, рифы жогинские все-таки не обошли?

— Надеялся. Но…

— Понимаю. А как люди настроены?

— Плохо настроены. Авторитет Жогина в полку падает. Скажу прямо: офицеры не любят его. Звание уважают, должность тоже, а как человека — нет. Беседовал я со многими.

— С кем же?

— С Шатровым, например, Нечаевым, Степшиным…

— И что? Не нравится командир?

— Прямо не говорят, но в голосе, в глазах…

— Вот как. — Тарасов изменился в лице. Светло-карие глаза его сделались колючими. Он сказал посуровевшим голосом: — Нездоровая ситуация. Недопустимая.

— Потому и приехал, — оказал Григоренко. — Я коммунист и обязан откровенно доложить. Своими действиями против Мельникова Жогин настроил против себя почти всю партийную организацию полка. Вопрос об этом может возникнуть на первом же партийном собрании. Нарыв уже созрел, товарищ полковник. Но я знаю характер Жогина и потому…

— И потому побаиваетесь собрания? — спросил Тарасов, стараясь уловить мысли замполита.

— Нет, не собрания боюсь, — ответил тот. — Боюсь, что нам поправить Жогина едва ли удастся.

— Да, характер у него тяжелый. Слушать советы не любит, замечаний не терпит. Это я знаю. Но что же делать? Сдерживать в партийном коллективе здоровую критику неразумно. Она все равно прорвется. Может, как раз эта критика и нужна Жогину. Ведь я могу ошибиться, вы можете ошибиться, а парторганизация не ошибется.

Тарасов поднялся, вышел из-за стола. Григоренко тоже встал. Никогда раньше ему не приходилось так резко говорить о своих командирах. И никогда не переживал он такие тяжелые минуты, будто разговор касался не Жогина и не Мельникова, а его, Григоренко.

Начальник политотдела с минуту стоял молча, думая о том, стоит ли вести речь о собрании, о значении партийной критики. Он хорошо понимал, что такие политработники, как Григоренко, не нуждаются в повторении азбучных истин. Подняв голову и откинув упавшие на лоб волосы, спросил:

— Когда у вас очередное собрание?

— В следующий четверг.

— С какой повесткой?

— О воинском воспитании.

— Придется заменить, — решительно сказал он после небольшой паузы.

Григоренко насторожился:

— Почему?

— Учения предстоят. Сегодня получите приказ. А перед учением повестка собрания должна быть…

— Ясно, — сказал Григоренко. — Значит, вопрос о воинском воспитании перенесем на следующее собрание.

Закончив беседу с начальником политотдела, Григоренко сразу уехал в полк. В степи сгущалась жара. Твердая, будто асфальтированная, дорога тонким шнурком тянулась до самого неба. А сбоку в двух-трех километрах возвышались сырты — желтые, серые, красноватые. На фоне зеленой травы они казались особенно яркими.

Километрах в четырех от городка Григоренко приказал шоферу свернуть влево, к стрельбищу. Замполиту хотелось поскорее узнать, как продолжает стрелять батальон Мельникова. Сейчас было очень важно, чтобы не только первая рота, но и другие показали в стрельбе высокие результаты. Успех этот, конечно, потянул бы не в пользу Жогина. А может, даже охладил бы его, привел в чувство.

Машина пробежала по чуть приметной старой дороге, потом, шурша брезентовым кузовом о молодой кустарник, спустилась вниз и пересекла мелкую, ослепительно поблескивающую на солнце речку. На той стороне, с первой же высотки открылся вид на стрельбище. Показалась решетчатая вышка с маленьким язычком красного флага. Шофер прямо по целине поехал к вышке.

Теперь машина бежала рывками. Местами, чтобы не угодить в канаву, шофер круто сворачивал влево или вправо. Всюду были видны следы старых и недавних учений: окопы, траншеи, противотанковые рвы. Высились холмики свежих и уже заросших блиндажей. Между ними торчали толстые деревянные и железобетонные надолбы. Как они похожи на те, что осенью 1941 года загораживали дорогу фашистским танкам под Москвой. А он, Григоренко, политрук стрелковой роты, вместе с бойцами сидел тогда в узкой противотанковой щели и бросал под вражеские гусеницы тяжелые связки гранат. Кругом все рвалось, горело. От огня и металла, казалось, можно было задохнуться, не выстоять. Но рота выстояла, отбила все атаки.

В конце этого жаркого боя один тяжелораненый солдат, которого Григоренко вытащил из-под обвалившегося бруствера, пересиливая боль, спросил: «Скажите, товарищ политрук, последняя идет война или еще придется страдать людям?» Григоренко посмотрел в бескровное лицо солдата и сказал уверенно: «Последняя, дорогой, последняя». Сейчас, вспомнив этот эпизод, он тяжело вздохнул: «Разве только один солдат — миллионы умирали за то, чтобы никогда больше не повторилась война. Однако горизонт опять в тучах, и тучи наплывают, сгущаются».

Преодолев еще одну канаву, машина остановилась возле вышки. Григоренко вылез из кабины и, приметив неподалеку Мельникова, зашагал к нему.

— Ну, как воюем?

Комбат быстро вскинул руку под козырек, доложил:

— Пока держимся. Невыполнивших нет.

— Хорошо, — сказал Григоренко. Он хотел что-то добавить, но его перебил громкий басовитый голос радио:

— Внимание! Внимание! Сообщаем о новых отличниках автоматного огня…

— Ага! — тряхнул головой Григоренко. — Развернулся Сокольский! А как народ реагирует на радиопередачи?

— Очень активно, — ответил Мельников и вытянул руку: — Вон, полюбуйтесь!

Всюду виднелись головы солдат в светло-зеленых пилотках с яркими звездочками. Сосредоточенные лица были повернуты туда, где из-за бугра торчала желтоватая крыша клубной машины и над ней, похожий на гигантский тюльпан, возвышался металлический репродуктор.

Когда радио затихло и солдатские головы скрылись в окопчиках, Григоренко похвалил:

— Молодец Сокольский, оперативно работает. Кто же диктор у него, не Мирзоян?

— Точно, Мирзоян.

— То-то я слышу — голос его. Гремит не хуже, чем у московских дикторов.

На огневых позициях взмахнули красным флажком.

— Сейчас новая смена будет стрелять, — сказал Мельников. — Пойдемте, посмотрим на Груздева.

— Да, да, — заторопился Григоренко, — интересно, как он теперь.

И они направились к солдатам, залегшим с оружием в одиночных окопчиках.

Их встретил Крайнов. Он поднялся с травы, энергично доложил о готовности солдат к стрельбе и подал команду «огонь».

Григоренко не отрывал глаз от Груздева. Он видел, как ефрейтор, дав из пулемета короткую очередь, мигом выскочил из окопа, сделал несколько шагов, снова упал и отполз в сторону. Еще две очереди — короткая и длинная — хлестнули над степной равниной. Потом Груздев нырнул в канаву и бросил гранату в появившуюся перед ним мишень пулемета. Мишень подпрыгнула, как живая, и опрокинулась.

— Отлично! — воскликнул Мельников и повернулся к Григоренко. — Видали, что делает наш чемпион?

Усатое лицо замполита расплылось в улыбке.

Вскоре подбежал Крайнов, доложил:

— Все стреляющие упражнения выполнили. Особенно отличился ефрейтор Груздев.

— Знаю, видел, — сказал Мельников. — Объявите ему благодарность.

Крайнов ушел к солдатам, а Мельников и Григоренко повернули назад. Брели не торопясь, наблюдая, как в небольшой лощине выстраиваются в шеренгу солдаты очередной смены. Навстречу порывами дул горячий ветер, в глаза летели мелкие песчинки. Вдали обманчивым плесом разливалось волнистое марево.

— Что за жара стоит, — сказал Мельников, посматривая на синее с желтоватым отливом небо. — Неужели дождя не будет?

Григоренко ответил:

— Как видите. Здесь редко весна хорошая бывает. Больше вот такая: жара, ветер, пыль. Сейчас еще благодать, зелень везде, а вот через месяц травы пожелтеют, земля потрескается и будем ходить, как по раскаленной плите. Да, — вспомнил вдруг он, — я ведь новость привез: учения предстоят.

— Слышал, — сказал комбат. — Начальник штаба говорит, приказ есть.

Горячий воздух снова содрогнулся от басовитого голоса:

— Внимание! Внимание! Спешим, сообщить, что ефрейтору Груздеву за мастерскую стрельбу из пулемета и за меткий бросок гранаты объявлена благодарность. Сегодня в двадцать часов слушайте выступление самого ефрейтора.

— Уже успели уговорить, — заметил Григоренко и, повернувшись к комбату, посоветовал: — Вы обязательно сфотографируйте его. Чтобы несколько кадров было: в окопе, в движении, за броском гранаты. Мы, пожалуй, специальный фотоплакат в клубе сделаем. Пусть все знают отличников огня.

— А у нас есть еще достойные кандидаты для такого плаката, — сказал Мельников.

— Вот и хорошо, — оживился замполит. — Готовьте!

Возле клубной машины к Григоренко и Мельникову подошел Нечаев. В левой руке молодой замполит держал полевую сумку, туго набитую боевыми листками, газетами и брошюрами из серии «Библиотечка советского воина».

— А свежая газета есть? — спросил Григоренко, пожимая капитану руку.

— Так точно, есть. — Он приподнял сумку и вынул газету «Правда».

— Интересно, как там на Генеральной Ассамблее ООН наше новое предложение продвинулось или нет?

— Как всегда. — Нечаев разочарованно махнул рукой.

— Отвергли, что ли? — Григоренко развернул газету и стал читать.

Вылез из машины Сокольский в помятой гимнастерке с расстегнутым воротом, без фуражки, да так и начал было докладывать о работе клуба. Григоренко остановил его:

— Вы хоть застегнитесь.

— Виноват, — смущенно проговорил Сокольский и кивнул на машину. — В ней, товарищ подполковник, душно, как в печке.

— В машине можно сидеть и без гимнастерки, а перед старшими…

— Извиняюсь. — Птичье лицо Сокольского покраснело, пальцы торопливо забегали под маленьким подбородком.

Григоренко подождал немного, переглянулся с Мельниковым и, свернув газету, сказал:

— Вот за радиопередачи хвалю. Что хорошо, то хорошо. Кто это придумал вытащить к микрофону Груздева?

Сокольский показал на Нечаева.

— Только одного выступления мало, — сказал Григоренко. — Надо еще подготовить.

— И не забудьте батальон Соболя, — подсказал Мельников. — А то обида может быть.

— Тоже верно, — постукивая газетой по ладони, сказал Григоренко. Он повернулся к Сокольскому и предупредил: — Это ваша задача. Кстати, вы провели к нему на участок радиоточку?

Лейтенант опустил глаза.

— Не провел, товарищ подполковник.

— Почему?

— Не нужно им радио.

— Как это не нужно?

Сокольский нахмурился, и узкое лицо его будто еще больше заострилось.

— Был я там утром, — продолжал он с явной обидой. — Подполковник Соболь такой крик поднял. Мешать, говорит, приехал. Обещал из автомата по скатам очередь дать.

— Что он, пьяный? — удивился Григоренко. — Ладно, упрашивать не будем, а репродуктор все же поставьте ему. Пусть слушает результаты первого батальона.

— Поставлю, товарищ подполковник.

— И еще вот что, — задумчиво сказал Григоренко. — Там кое у кого есть тенденция упрощать стрельбы. Вчера начальник штаба целое отделение вернул на огневую позицию и заставил перестрелять упражнение. Учтите это и организуйте радиокритику. Да поострее. Может, сатирические стихи кто придумает. Поняли?

— Все понял, товарищ подполковник.

От клубной машины Григоренко направился к окопам. Не сделал он и пяти шагов, как впереди выросла крупная фигура солдата. Солдат приставил к пилотке длинную руку и смело доложил, что его послали к подполковнику товарищи.

— Что у вас такое? — опросил Григоренко.

— У ребят вопрос есть.

— Какой?

— Из международных.

— Почему же к капитану не обращаетесь?

— Он уже был у нас, беседовал. Еще вас попытать хотим.

Григоренко подошел к маленькой группе солдат, удобно рассевшихся по краям старого окопа, пристроился рядом.

— Кто же у вас главный международник? Признавайтесь.

Маленький солдат с густыми веснушками проворно поправил сползшую на брови пилотку и, неуверенный в точности собственных формулировок, медленно заговорил:

— Тут мы, товарищ подполковник, насчет этой… Ну, как ее… Ну, где наши предложения о разоружении обсуждают?

— Организация объединенных наций, — подсказал Григоренко.

— Точно. Чего мы там доказываем? Кому? Капиталист — он так и есть капиталист. А поговорить бы прямо с их народом. По радио или еще как.

— А тебя, Мухин, оратором назначить, — бросил кто-то из товарищей.

— Не подойдет, — послышался другой голос. — У него по политзанятиям тройка.

— Да бросьте вы, ребята, — обиделся Мухин. — Я ведь серьезно.

— Правильно, вопрос очень серьезный, — подтвердил Григоренко, сразу притушив солдатские шутки. — Я тоже уверен, что простой народ везде согласен с нами. Но ведь оружие-то на западе пока в руках капиталистов. Вот в чем гвоздь.

— Это понятно, — смущенно протянул Мухин. И вдруг опять оживился: — А как с ихними базами, товарищ подполковник? Строят истроят. Сразу бы ультиматум, а?

— Горячий вы человек, Мухин, — улыбнулся Григоренко и стал объяснять, что горячность в таком деле очень плохой помощник.

Когда Григоренко собрался уезжать со стрельбища, к нему снова подошел Мельников, сообщил:

— Товарищ подполковник, завтра в двенадцать будем испытывать изобретение Зозули.

— Где?

— Здесь, на стрельбище. Прошу. Комдив обещал быть.

— Хорошо. Спасибо. Непременно приеду.

Садясь в машину, Григоренко посмотрел на стоявшего еще комбата, подумал: «Мужественный человек. Все знает, чувствует, что сгущаются над ним тучи, а виду не подает. Кремень». Он повернулся к шоферу:

— На соседнее стрельбище, к Соболю!

3

Жогин перелистывал сложенные в желтой папке бумаги и нервничал. Зажатый в пальцах красный карандаш решительно перечеркивал одну за другой аккуратно написанные зелеными чернилами строчки. Моментами бумага не выдерживала тяжелой руки полковника и рвалась.

— Нет, это не то, совсем не то, — шептал он.

Наконец, отбросив карандаш, полковник поднялся со стула и постучал кулаком в стену. Тут же в кабинет заглянул Сердюк.

— Вы меня? — спросил он суетливо.

— Да, вас!

Сердюк быстро прикрыл за собой дверь, подошел к столу.

— Что это? — Жогин приподнял папку и, поморщившись, бросил ее обратно на стол.

Сердюк ничего не понимал и потому молчал.

— Что? — повторил полковник, впиваясь в вошедшего яростно блестевшими глазами. — Не знаете? Я скажу вам. Это не серьезные документы, а детский лепет. Какая-то стряпня бухгалтерская, товарищ заместитель командира полка!

Сердюк беспокойно поежился.

— Я делал, как вы приказали, — заговорил он не вполне уверенным голосом.

— Вы делали, — протянул Жогин. — Столько времени возились, и все без толку. Как это расценивать? Неспособность или нежелание?

— Не знаю. Скажите, товарищ полковник, исправлю, если смогу.

— Да-а-а, — немного смягчился Жогин. — Откровенно сказать, я лучшего мнения был о вас. Ну вот посмотрите, разве это документ? — Он вытащил из папки один из актов, составленных Сердюком, и пренебрежительно прочитал: — «…При проверке карточки ефрейтора Груздева оказалось, что в нее совершенно не вписано взыскание, которое было объявлено солдату самим командиром полка». А где выводы?

— Какие выводы? — опросил Сердюк. — Факт налицо.

Жогин бросил акт и возмущенно покачал головой.

— Никак вы не поймете, подполковник. Ведь факт можно квалифицировать по-разному. Почему бы не написать здесь, что подобная практика стала в батальоне системой и вредно сказывается на воспитании личного состава.

— Нет, я так не мог, — сказал Сердюк, теперь уже понимая, что хочет от него Жогин. — И такой акт Крайнов не подпишет.

— Тогда изложите все в рапорте.

Сердюк промолчал. Жогин долго не сводил, с него пристального взгляда. Потом неторопливо отдал ему папку и сказал изменившимся голосом:

— Не поленитесь, подполковник, посмотрите еще раз. Подумайте хорошо. Что можно, перепишите, сделайте острее, убедительнее. Не учить же вас.

Сердюк взял папку, молча повернулся и медленно пошел к двери.

— Позовите начальника штаба! — крикнул ему вслед Жогин.

Зашел Шатров, чисто выбритый, в новом кителе.

— Готовиться к учениям начали? — спросил его Жогин.

— Так точно.

— А в батальонах?

— Сегодня вечером собираю начальников штабов.

— Не успокаивайтесь, майор, проверяйте. И еще вот что. Возьмите под особый контроль штаб первого батальона. Прямо сядьте на него. Поняли?

— За первый я уверен, — ответил Шатров. — Думаю, что…

— Я не спрашиваю, что вы думаете, — вскипел Жогин, и в глазах его налились красные жилки. — Командир приказывает, а ваше дело…

Но досказать фразу полковник уже не успел. К крыльцу штаба подкатила машина, и возле нее мелькнули алые генеральские лампасы. В коридоре кто-то крикнул:

— Комдив приехал!

Жогин сорвал с вешалки фуражку и, приказав Шатрову приготовиться, мигом выскочил на улицу. Вытянувшись перед генералом, он так громко отрапортовал, что даже идущие по дороге женщины остановились.

Павлов чуть заметно улыбнулся и сразу спросил:

— Где испытываете изобретение?

— На стрельбище, — ответил Жогин. — До начала еще целый час. Можно не торопиться.

Генерал прошел в штаб, снял фуражку. Вытирая платком вспотевшее лицо, поинтересовался, все ли ясно относительно подготовки к учениям. Потом убрал платок и вдруг заговорил о Григоренко:

— Как вы с ним работаете?

Вопрос этот озадачил полковника. Не понимая, почему комдив интересуется именно замполитом, он ответил уклончиво:

— Работаем, товарищ генерал, как положено.

— Довольны?

— Да как сказать? Всякое бывает. Внушаю, поправляю. Разрешите узнать, может, жалуется на что?

— Нет, ко мне он не обращался. А вот мнение такое возникло, что взаимоотношения у вас неважные. Верно это?

Жогин вспомнил последний резкий разговор с замполитом на холме и подумал: «Если комдиву известно все, то благодушничать незачем». И он ответил уже более откровенно:

— Требую, товарищ генерал. Рамки переступать не позволяю. А у Григоренко такие замашки есть. То он с мнением командира не согласен, то ему хочется свои порядки в полку установить. Приходится встряхивать.

— А на партийном бюро не разговаривали об этом? — опросил Павлов.

— Нет, — сказал Жогин. — Признаться, не люблю дискуссий. Знаю по опыту: где начинаются разговоры и разные обсуждения, роль командира как единоначальника падает, товарищ генерал.

— Почему падает?

Жогин помолчал, соображая, стоит ли вдаваться в подробности, не зная точно намерений комдива. И, чтобы уйти от прямого ответа, проговорил сдержанно:

— Уставные требования весьма четкие, товарищ генерал.

— Это верно, — согласился Павлов. — Но ведь и армию нашу, и устав ее создавала партия. Почему же вы считаете разговор об армейском порядке на партийном бюро излишним?

Секунду-другую длилось молчание. Генерал понимал, что вопрос его поставил Жогина в затруднительное положение и потому не отводил от него внимательного взгляда.

— Не то, чтобы излишним, — с некоторой настороженностью сказал Жогин, — а просто не ощущал необходимости. И потом я так понимаю: если командир жалуется на подчиненных в партбюро, значит, бессильный командир.

— А я, извините, понимаю иначе. — Павлов снова достал платок, скомкал его в кулаке и обтер лоб. — Если командир советуется с коммунистами, прислушивается к их голосу, то у него не будет конфликтов ни с политработниками, ни с комбатами. Советую подумать об этом, Павел Афанасьевич. Серьезно советую. — Он взглянул на часы и вдруг забеспокоился: — О, да нам пора, кажется, ехать? Уже скоро начнут испытания.

Жогин оживился:

— Сейчас я вызову машину.

— А зачем? Садитесь в мою.

— Слушаюсь, товарищ генерал.

Когда выехали в степь, Павлов повернулся к Жогину, сказал повеселевшим голосом:

— Ну, ну, удивите своим новшеством. Буду очень рад.

— Не знаю, что получится, — уклончиво ответил Жогин, покачиваясь на пружинистом сиденье. — У меня, товарищ генерал, другим голова забита.

— Чем же?

— Неприятностей много в первом батальоне. Целая папка с актами лежит. Нужно разбираться. Завелась гнилая практика не вписывать в солдатские карточки взыскания.

— Почему?

— Вероятно, потому, чтобы чище выглядеть.

— Странно, — сказал Павлов и задумался.

— Да разве только это? — продолжал Жогин. — Мельников еще много чего изобретает. Я доложу вам.

— Ну что ж, разберемся. Но, может, вы зря на огонь дуете? Ведь стрельбы сейчас говорят совсем о другом?

— Это заслуга не Мельникова, — махнул рукой Жогин. — Усилили контроль, не позволили самовольничать. Вот и восстановили огневую славу батальона.

Генерал смотрел на полковника и досадовал: «Нет, не хочет он по-человечески понять Мельникова. Видит у него одни только недостатки, раздувает их. И прав, конечно, Григоренко, что не соглашается». Он помолчал немного, потом сказал негромко, но внушительно:

— Подумайте, Павел Афанасьевич. Хорошо подумайте!

Некоторое время ехали молча. Машина бежала почти бесшумно. В брезентовый тент изредка постукивали вылетавшие из-под колес мелкие камешки.

— А все-таки хорошо, если бы испытания прошли удачно, — снова заговорил Павлов. — Дело-то большое. И главное, солдат взялся за него.

Жогин молчал, из головы не выходила мысль о Мельникове: «И как это умеет человек поднимать шумиху вокруг своих сумасбродных опытов, не понимаю».

Приехали на место испытаний. Там уже все было подготовлено. Мельников, Григоренко и еще несколько офицеров что-то оживленно обсуждали. Зозуля, взволнованный, в сбитой на затылок пилотке суетился возле карабина с прикрепленной к нему коробкой. Из-за холма, отделявшего испытательную площадку от боевого стрельбища, доносились глуховатые хлопки одиночных выстрелов. Пока Павлов пожимал руки офицерам, Жогин отозвал в сторону Григоренко, спросил возмущенно:

— Чего собрались, как на парад?

— Событие, — ответил замполит.

— Какое же это событие?..

Вскоре все пошли к огневой позиции. Зозуля, смущаясь перед начальством, объяснил тихим голосом:

— Зараз буду целиться в мишень, яка стоит на двадцать пять метров. Прицелюсь гарно — лампочка вспыхнет.

— Об устройстве прибора, скажите, — попросил кто-то.

Солдат умолк, не зная, как быть.

— Об устройстве потом, — выручил его Павлов. — А сейчас не будем, товарищи офицеры, мешать человеку.

Зозуля нащупал ногами ровное место, прижал к плечу карабин с коробкой и, стараясь не качаться под порывами ветра, начал целиться. Офицеры притихли, устремив взоры на прикрепленную к карабину лампочку. Павлов тоже насторожился. И вдруг лампочка блеснула, как звездочка. Блеснула не очень ярко, но все присутствующие увидели вспышку и, точно сговорившись, захлопали в ладоши.

— Отрадно, — сказал комдив.

Зозуля опустил карабин и улыбнулся. Синие глаза его заискрились, лицо порозовело. За холмом заработали сразу два пулемета. Кто-то заметил в шутку:

— Салют в честь успеха.

Все засмеялись.

Перешли на соседнюю позицию, где мишень стояла в пятидесяти метрах от стрелка. И снова увидели все красноватую звездочку. Офицеры радовались. Жогин тоже повеселел. Взгляд его как бы говорил: «А может, и в самом деле приспособление ценное».

На третьей позиции опыт неожиданно затянулся. Здесь до мишени было семьдесят пять метров. Черное яблоко уже не выделялось отчетливо, а имело сероватый оттенок, поблескивая на солнце.

— Может, козырек поставить, чтобы лучи не падали? — послышался чей-то голос.

Зозуля помотал головой. Он опустился на колено, продолжая наводить карабин в цель. На лбу его выступали и скатывались к маленькому носу крупные капли пота. Ветер усиливался. Кое-где по стрельбищу вихрилась пыль. Лампочка не загоралась.

Жогин, увлеченный действиями солдата, волновался. В душе у него сейчас боролись два противоположных чувства. Ему очень хотелось, чтобы лампочка все-таки зажглась и командир дивизии остался доволен испытаниями. Но в то же время его подмывало другое. Ведь успех с испытаниями мог укрепить позицию Мельникова в глазах генерала, а это было бы весьма нежелательно.

Зозуля вздохнул и потер кулаком глаза.

— Нехай он сгорит, этот ветер. Ничего не бачу.

— Может, помощь требуется? — спросил комдив, обращаясь к Мельникову. — Давайте лучшего стрелка.

Комбат послал за Груздевым.

— Он снова в чемпионах ходит? — опросил Павлов.

— Совершенно точно. Вчера выполнил упражнение лучше всех в батальоне.

— Молодец, свое взял.

— Он и раньше стрелял отлично, — заметил Жогин.

Павлов кивнул:

— Я знаю, что у него призы есть.

Жогин промолчал, явно недовольный тем, что генерал не понял его.

Пришел Груздев, широко расставив длинные ноги, прицелился, и в тот же момент карабин славно моргнул живым красным глазом. Зозуля взял у ефрейтора оружие, посмотрел на довольные лица офицеров и объявил:

— Все! Пока дальше не берет.

— Жаль. Ну спасибо на этом, — сказал генерал и долго смотрел на солдата, как отец на сына. Обняв, посоветовал: — Работайте, товарищ Зозуля, смелее работайте. Доводите дело до конца. В чем трудности будут, не сомневайтесь, поможем.

Зозуля так разволновался, что забыл даже, как надо вести себя, что отвечать на похвалу генерала. Пока он собирался с мыслями, комдив отошел в сторону и заговорил с офицерами.

Больше трех часов пробыл Павлов на стрельбище. Он расспросил Зозулю об устройстве фотоприбора и принципах его работы. Затем прошел за холм, посмотрел, как стреляют роты, поговорил с людьми. Перед отъездом сказал Мельникову:

— Верю, подполковник, прицельный станок мы скоро заменим новым приспособлением. Зозуля, кажется, человек настойчивый. Но помните: помогать, помогать и помогать.

Жогин стоял рядом и молчал. Его удивляло, что комдив так много внимания уделил испытаниям далеко еще не законченного приспособления. «Кто знает, получится оно или нет, — думал полковник, — а шуму наделали». И еще беспокоило его то, что генерал совсем забыл о разговоре в машине. Иначе он спросил бы у Мельникова о карточке Груздева. «Ну ничего, — успокоил себя полковник. — Получит комдив материалы, тогда спросит. И на Григоренко иначе смотреть будет. А то вон что: жалобы… партбюро…»

Павлов тем временем распрощался с Мельниковым и, повернувшись к Жогину, запросто взял его за локоть.

— Что же, Павел Афанасьевич, поедемте? — А когда уселся в машину, заметил с теплотой: — У Мельникова, видно, чутье на таланты есть.

Жогин поморщился.

— Не знаю, товарищ генерал, есть или нет, но Зозуля начал возиться с этим аппаратом задолго до Мельникова.

— А я вот не знал. Почему?

— Не шумели, скромничали. Это Мельникову декорация нужна. Вот мол, какой я умный. А на деле…

— Не согласен, — твердо сказал Павлов. — О скромности разговор, извините, ни к чему. Во-первых, потому, что надо пропагандировать подобные вещи, у других людей будить творческую инициативу. Во-вторых, скажем прямо, если старшие начальники знать не будут, значит, не помогут. А один Зозуля что сделает?

— Я понимаю, товарищ генерал, — совсем тихо ответил Жогин и, превозмогая самого себя, продолжал: — Может, в этом я не прав. Но Мельников явно хочет показать, что он первооткрыватель. Выходит, и Груздев до него не был чемпионом.

Павлов посмотрел на полковника:

— Вот вы как реагируете!

Чувствуя, что разговор не клеится, Жогин умолк.

* * *

Остаток дня полковник провел на ногах. Он обошел почти весь городок, побывал в парках, где люди уже готовили машины и орудия к выходу. И то тягостное настроение, которое осталось у него после разговора с Павловым, постепенно исчезло. «Чепуха это: изобретения, испытания, — уверял себя Жогин. — Вот показать бы, на что способен полк на учениях, тогда и комдив заговорил бы иначе, не стал бы упрекать за невнимание к разным зозулям».

Предвечерний воздух был тих. От реки тянуло чуть уловимой прохладой, а с другой стороны — от леска — наплывал разноголосый птичий гомон, от которого приятно щекотало в ушах.

Жогину не хотелось идти в помещение, и он, усевшись возле штаба на скамейку, спросил у дежурного офицера, нет ли чего срочного. Срочного ничего не было. Одно лишь письмо с пометкой «заказное» уже полдня ожидало полковника. Писал ему какой-то Звягинцев из Калуги.

«Родитель солдата, наверно», — подумал Жогин и попытался вспомнить, есть ли в полку кто-нибудь с такой фамилией. Нет, не вспомнил. Посидев еще с минуту, он встал и нехотя прошел в свой кабинет. Полковник не имел привычки распечатывать письма где попало, тем более при подчиненных.

Письмо было небольшим, на одной страничке, и начиналось оно так:

«Товарищ полковник! Обращаюсь к вам, как к бывшему своему командиру, и очень прошу…»

Жогин опять перевел взгляд на фамилию: «Звягинцев, Звягинцев. Кто же такой?» И вдруг вспомнил: похожая на тоннель заснеженная балка, заиндевевшие кони и молодой капитан, только что прискакавший с тридцатью четырьмя конниками, вместо ста шестидесяти… «Да, да, он самый, Звягинцев. Значит жив, здоров. Значит…»

Жогин распахнул окно и расстегнул китель, точно ему не хватало воздуха. Он еще не знал, о чем просит автор письма, но почему-то тревожился и старался как можно подробнее вспомнить все, все, что произошло в балке в то морозное военное утро. Но прежде чем вспомнил, взгляд его успел пробежать по строчкам дальше.

Звягинцев просил своего бывшего командира, чтобы он помог ему разобраться в том, как был у него взят партийный билет представителем генштаба, фамилии которого он не запомнил и установить до сих пор не смог. Не получил он, оказывается, и обещанного тем представителем решения парткомиссии о своем исключении из партии.

«Ах, вон что, — вздохнул Павел Афанасьевич. — Все понятно. Бои сразу начались. Суета. Вот и не передал, видно, Ликов билет в партийную комиссию. Плохо, конечно. Теперь человек вроде и в партии, и не в партии. Положение скучное. Ну ничего: главное жив. А вот как помочь — не знаю. Тут с бухты-барахты нельзя».

Просьбу свою Звягинцев заканчивал настойчиво:

«Пожалуйста, напишите, товарищ полковник, или мне или прямо в ЦК, где занимаются моим делом. Надо же наконец внести ясность».

— Внести ясность, — вслух повторил Жогин. — Донос, значит, сочинить на своего начальника генерал-майора Ликова. Мудро, ничего не скажешь.

Он резко повернулся и захлопнул оконные створки. После того еще долго сидел, хмурясь и пощипывая подбородок. «Стало быть, Ликова не запомнил, а меня… И адрес полка нашел. В Москве, похоже, дали. Порядочек тоже… Бдительность…».

Взяв зачем-то красный карандаш из стаканчика, он постучал им по столу и бросил обратно. Потом вложил письмо в конверт, повертел его в руках, о чем-то еще подумал и, словно боясь, чтобы никто не увидел, быстро сунул в карман.

И весь тот вечер, как бы ни старался Жогин не думать о письме Звягинцева, он все время думал о нем. Не мог он представить себе, как это Ликов допустил такую непростительную оплошность.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Вторые сутки полк, усиленный артиллерией и танками, был в движении. Колонны машин мчались по степи, преследуя изрядно потрепанные во встречном «бою» подразделения «противника». Встревоженная гусеницами и колесами пыль поднималась до самого неба. Сквозь ее густую коричневую завесу диск солнца казался бледно-желтым, а зеленые травы близ дорог превращались в сизые.

На коротких остановках шоферы и механики-водители еле успевали осматривать машины и докладывать о их исправности командирам. Солдаты, обняв карабины и автоматы, дремали прямо на бронетранспортерах, склонив головы на плечи друг другу.

Комбаты управляли войсками на ходу. По радио принимали донесения из рот, получали от разведки новые сведения о «противнике». По радио отдавали свои приказы. И послушные их голосу колонны поворачивали, перестраивали боевые порядки и снова устремлялись вперед, преодолевая холмы, балки, речки. По степи разносился железный лязг тяжелых гусениц, гул моторов, и всюду вихрились новые тучи коричневой пыли.

От посредников поступали «вводные» о налетах авиации. Боевые колонны немедленно рассредоточивались и увеличивали скорость. Солдаты, не выпуская из рук оружия, надевали противогазы, кутались в накидки.

Если же вдруг «противник» на фланге переходил в контратаку, танки и бронетранспортеры быстро меняли направление, развертывались и вступали во встречный бой. На помощь передовым подразделениям мощные тягачи срочно подтягивали артиллерию.

На исходе вторых суток Мельников получил приказ остановить батальон и закрепиться на берегу небольшой речки между казахским аулом и Соленым озером, издали похожим на серебряную подкову. Впереди, километрах в трех, виднелась высота. Зеленая с боков и с желтой песчаной лысиной на макушке, она походила на старую боярскую шапку. На ее обратных скатах, как доносила авиаразведка, «противник» готовил силы для контратаки. Вечерело. Солнце одним краем уже плавило дальние холмы и перелески.

Остановив машину в лощине под кустами жесткого карагача, комбат вместе со Степшиным поднялся на бугор, чтобы лучше осмотреть местность. От усталости покачивался из стороны в сторону. В голове от долгой дорожной тряски и частых разговоров по радио стоял шум. Но все это было привычным. Мельников старался бодриться, не показывать своей утомленности подчиненным.

На бугре он развернул карту, посмотрел на нее, потом окинул взглядом местность, повернулся к Степшину.

— Знаете, майор, не нравится мне эта задержка.

— Мне тоже, — сказал Степшин, недовольно вытягивая свои тонкие губы. — «Противник» передышку получает.

— В том-то и дело.

— А чем, интересно, вызван приказ на остановку, товарищ подполковник?

Мельников задумался:

— Кто знает? Может, отставанием левого соседа. Ведь Жогин раза три приказывал из-за этого замедлять наступление.

— Возможно, — согласился Степшин.

Тем, временем солнце опустилось за горизонт. Разлившийся на полстепи закат бросил на холмы красноватые отблески. Озерная вода покрылась легкой позолотой. Освежающим ветерком потянуло в лицо Мельникову. Он свернул и убрал в планшет карту, живо поднял на Степшина беспокойные глаза, торопливо сказал ему:

— Вот что, майор. Поезжайте к Буянову и посмотрите, как он обеспечивает оборону фланга. Боюсь я, что Соболь не приведет свой батальон к полуночи.

— Слушаюсь, — ответил Степшин и, немного подумав, спросил: — Может, следует задержаться там?

— Да, да, — сказал комбат, — будьте пока в роте. Обратите внимание на расстановку противотанковых средств. Держите со мной связь.

Из-за холма вынырнул «газик» Жогина. Поправив пояс и кивнув заместителю, чтобы ехал, Мельников пошел навстречу машине. Полковник вылез из кабины красный, с гибким красноталовым хлыстиком в руке. Не дослушав рапорта комбата, он грозно ударил хлыстиком по серому от пыли сапогу.

— Вы почему не выполняете моего приказа? Вам ясно было сказано: замедлить движение.

— Да, ясно, — смело ответил Мельников. — Мы шли на замедленных скоростях, товарищ полковник. Последние тридцать километров…

— Что тридцать! На каких замедленных! — бледнея от злобы, кричал Жогин. — Вы мне учения хотите сорвать? Я заставлю вас подчиняться приказам!

Но чем больше он злился, тем сильнее давала о себе знать усталость. Одышка предательски разрывала голос, хватала слова, задерживала их в горле. Впервые Мельников видел Жогина таким. Неожиданно у него появилось к нему чувство жалости. Он решил хоть немного успокоить его, объяснить, что слишком большое замедление в движении войск было невозможным.

— Разрешите доложить, товарищ полковник?

— Что доложить? — спросил Жогин, немного остыв.

— Я хочу сказать, — начал Мельников, — что последние тридцать километров наши машины шли только на низких скоростях. Это подтвердит каждый водитель. Мы даже начали отставать от «противника». А ведь если бы «противнику» удалось оторваться от наших частей на большое расстояние, он получил бы возможность применить ядерное оружие.

— Правильно, получил бы, — махнул хлыстиком Жогин. — Но вы же без соседа увязнете здесь. Понимаете это или нет?

— Понимаю, — ответил Мельников и больше ничего не успел сказать. Подъехал командир дивизии. Он спокойно вышел из машины. Выслушав рапорт Жогина, спросил:

— Что, полковник, потеряли батальон? В самый ответственный момент кулак разжали. Как же теперь драться-то будем?

— Подтянем, товарищ генерал.

— Когда?

— Надеюсь, через час.

— Не знаю, как это вам удастся. — Павлов снял фуражку и вытер ладонью пот со лба. — Подполковник Соболь еще за тридевять земель. Ожидать его с открытым флангом — дело невеселое. Ну, а что касается вашего батальона, — он повернулся к Мельникову, — я доволен. В современных условиях так и надо наступать: мобильно, стремительно. Главное, не давать передышки «противнику».

Мельников повеселел, но в разговор не вступил. Неудобно было говорить о собственных делах, да еще после упреков полковника. А Павлов продолжал хвалить:

— Что хорошо, то хорошо. Один водитель устал — другой в запасе, другой устал — третий имеется. Правильно. А вот у Соболя не то. — Комдив поморщился и покачал головой. — Там старинка-матушка верховодит.

«Это факт, — подумал Мельников, жадно ловя каждое слово генерала. — Я-то знаю, где корни этой старинки».

Павлов пристально посмотрел на комбата и вдруг спросил:

— А теперь что думаете? «Противник»-то силы накапливает. К утру может ударить. Ждать будем?

— Ждать нельзя, товарищ генерал. — Мельников повернулся к высоте, вершина которой еще плавилась в огне заката. — Брать надо ночью. Если не возьмем, засесть можем.

— Верное решение, — сказал Павлов. — А я думал, вы отдыха запросите.

2

Григоренко ехал в одной машине с Соболем. Усталый, серый от пыли, он смотрел на багряную полоску неба и досадовал, что день уже угасает, а приказ командира полка «догнать первый батальон» не выполнен.

Более трех часов прошло с того момента, как замполит встретил отставшие колонны. За это время он сделал все возможное: разъяснил людям опасность создавшегося положения, добился, чтобы во всех ротах агитаторы провели беседы об ответственности за выполнение задачи, выпустили боевые листки, перед каждым водителем бронетранспортера написали:

«Напрягай силы, не снижай скорость».

Теперь, покачиваясь в машине, он думал, нельзя ли перед наступлением ночи еще чем-нибудь ободрить водителей? Ведь впереди еще столько трудностей.

Мысли его прервал настойчивый писк рации. Соболь натянул на голову шлемофон, послушал и вдруг заволновался:

— Ну вот, новость. Командир полка грозит отстранить меня от должности. А за что?

Он отбросил сгоряча карту и минуты две сидел в глубокой задумчивости. Потом повернул к Григоренко свое длинное красное лицо, сказал со злостью:

— Видите, что получается. Мельников сломал боевой порядок, а другие за него отвечать должны.

— Но ведь отстали-то вы, а не Мельников, — заметил Григоренко.

— Чепуха, — махнул рукой Соболь. — Мы движемся, как позволяет местность.

— А Мельников, по-вашему, на крыльях летит?

И тут, как нарочно, впереди, в низине, завязли сразу два бронетранспортера. Заметив их, Соболь на ходу приоткрыл дверцу и резко вытянул руку.

— Вон, полюбуйтесь, товарищ подполковник. На таких дорогах поневоле отстанешь.

Подъехав ближе, он выскочил из кабины, крикнул что-то сидевшим на бронетранспортерах людям и прямо в обмундировании метнулся в воду. Увлеченные примером комбата, солдаты мгновенно спрыгнули со своих мест и уперлись руками в борта.

Бронетранспортер, стоявший на самой середине лимана, подался вперед и, словно низкий тупоносый катер, поплыл к берегу.

Зато другую машину сдвинуть с места не удавалось. Долго ходил вокруг нее разгоряченный Соболь. Он ругал водителя и солдат, сам упирался плечом в забрызганную желтой водой броню.

Тем временем Григоренко связался по радио с начальником штаба и сообщил ему, что нужна помощь. Вскоре к лиману подошел артиллерийский тягач.

Соболь вышел на берег мокрый, с грязным лицом, но все еще охваченный какой-то буйной решимостью. Казалось, будь он сейчас в настоящем бою, бросился бы не только в воду, а под любой огонь противника.

Григоренко глядел на Соболя с удивлением. Не замечал он раньше таких порывов в его характере.

— Но лезть в воду все же не стоило, — сказал он после небольшого раздумья и многозначительно покрутил кончик уса. Комбат вскинул голову.

— Почему не стоило?

— Один тягач все бы сделал.

— Тягач?.. — Соболь осекся и, чтобы скрыть неловкость, крикнул водителю: — Поехали!

Часом позже, когда темнота уже затопила все холмы и балки, стерла дороги, из головы колонны сообщили: водитель бронетранспортера ефрейтор Шульгин помог товарищу провести машину по очень опасному месту. Соболь записал фамилию ефрейтора в блокнот.

— А может, следует отметить приказом? — подсказал Григоренко.

— Зачем? — удивился комбат. — Был бы факт веский…

Григоренко задумался. Поступок ефрейтора, конечно, не героический. В другой обстановке, пожалуй, и командир роты не сообщил бы о нем комбату. Все это верно. Однако сейчас, когда усталые водители напрягали последние силы, инициатива ефрейтора Шульгина приобретала иной характер.

«А главное, — подумал Григоренко, — приказ наверняка подбодрил бы всех водителей, заставил их держать равнение на Шульгина». И он снова заговорил о ефрейторе с комбатом.

— Не могу, — замотал тот головой. — Сами посудите. Командир полка пригрозил отстранить меня от должности, а я начну благодарственные приказы объявлять.

— Но вы еще не отстранены.

— Да… и все же… — Соболь хлопнул рукой по колену и скривил губы, словно поперхнулся словом.

Григоренко помолчал, достал из планшетки тетрадь и, присвечивая карманным фонариком, вывел карандашом: «Приказ».

Ефрейтора Шульгина он знал хорошо. Это был старательный, умный солдат. В прошлом году на одном из комсомольских собраний он призвал товарищей в свободное время изучить все ротное оружие. Его призыв облетел многие воинские части. Вспомнил замполит и то, что два месяца назад при проверке техники бронетранспортер Шульгина оказался в самом лучшем состоянии.

Написав последнюю строчку, Григоренко: вырвал листок из тетради и протянул Соболю.

— Вот, посмотрите. Если не подпишете, я попрошу это сделать командира полка.

Соболь долго разглядывал написанное, не зная, как ему быть, затем резко повернулся к радисту, сказал в сердцах:

— Передайте во все подразделения!

3

Рота старшего лейтенанта Крайнова окопалась неподалеку от Соленого озера и ждала сигнала. Подступала ночь, тихая, душная. В воздухе все еще пахло пылью, и звезды над степью горели тусклым желтоватым светом.

Капитан Нечаев, с трудом передвигая усталые ноги, медленно шел вдоль чуть приметных в темноте огневых позиций. Старый татарник цеплялся за полы гимнастерки, больно впивался в тело. Осторожно раздвигая сухие игольчатые ветви, замполит прислушивался к глуховатому говору солдат. Его волновал предстоящий «бой», в котором по замыслу комбата второй роте отводилось особое место. Потому-то и он, Нечаев, был сейчас именно здесь, а не в другом подразделении.

Миновав небольшую ложбину, капитан поднялся на бугор к позициям пулеметчиков. До него донесся чей-то громкий басок. Послушав, он узнал голос Груздева. Подошел ближе. Ефрейтор сидел в окопе в окружении товарищей и, прикрывая плащ-накидкой карманный фонарик, выразительно читал:

— «Первым делом, шлем вам самый что ни на есть душевный привет из нашего целинного совхоза. Вот уже год, как мы несем здесь гражданскую вахту. Иногда бывает чертовски трудно, но мы не показываем виду, держимся, как подобает бывшим армейцам. Каждый новый рубеж закрепляем так же быстро и прочно, как закрепляли на учениях».

— Правильно!.. — послышались восторженные голоса. — Знай наших!

У Нечаева часто забилось сердце. Взглянув на светящийся циферблат часов, он подумал, что сейчас уже во всех окопах агитаторы приступили к чтению этого размноженного на пишущей машинке письма. Как все-таки хорошо, что пришла ему в голову мысль читать не перед выездом на учения, когда письмо было получено, а непосредственно на учениях, в самый решающий момент.

А Груздев продолжал:

— «Еще сообщаем вам, дорогие однополчане, что весенний сев закончили успешно, в пять дней. Виды на урожай вроде неплохие. Жалко, нет дождей. Когда же наконец наведем порядок в небесной канцелярии? Некоторые у нас утверждают, что раз с атомом справились, значит, и дождевой вопрос решить можно. Главное, поднажали бы на это дело наши ученые…»

— Это точно! — воскликнул кто-то из солдат. Другие, сразу же одернули его:

— Обожди, не мешай!

Груздев сделал небольшую паузу и стал читать дальше:

— «Сейчас мы готовимся к уборке. Машины в полном боевом порядке. Обещаем не подкачать. А как дела у вас? Наверное, марши, атаки, штурмы. Все понятно. Хотим только знать, на каком счету у командования родной наш батальон? Будем рады, если марку держите высоко. Ведь сейчас такая международная обстановка, что слабинку допускать никак невозможно. С горячим приветом рядовые запаса: Николай Самохин, Федор Синельников, Салават Хафизов, Савва Рябчиков».

Едва Груздев кончил читать, как послышались оживленные голоса:

— Пиши ответ!

— Правильно… Пусть знают, что мы тоже не лыком шиты!..

— А я думаю, с ответом надо подождать, — серьезно сказал ефрейтор и выпрямился так, что голова его показалась над бруствером. — Напишем, товарищи, после учений.

— Почему после?

— Тогда виднее будет, кто чего стоит.

— Значит, не веришь, да?

— Не в этом дело.

— Ну и пиши. А за нас не волнуйся. Каждый себя знает.

Нечаев сделал несколько шагов и спрыгнул в окоп. Солдаты встрепенулись.

— Что, — спросил он, — не заметили, как свалился на головы? Где же ваша бдительность?

— Увлеклись малость, — виновато проговорил Груздев.

— Плохо, — заметил Нечаев. — Этак «противник» может вас, как сонных перепелов… Даже выстрела не сделаете… Ну, а с предложением ефрейтора я согласен. Лучше подождать с ответом. Сейчас мы начнем наступать. Рота должна совершить обходный маневр. Задача нелегкая. Сил потребуется много. Пусть каждый покажет, на что способен. Отличимся, — значит, будет что написать целинникам. Согласны?

— Согласны! — словно одним голосом ответили пулеметчики.

— Вот хорошо, действуйте, — одобрил Нечаев и, выбравшись из окопа, зашагал дальше, к соседним позициям.

4

Темнота дрогнула, наполнилась вздохами моторов и лязгом тяжелого металла. Черно-синюю высоту вспороли мигающие звездочки ракет. Началось наступление.

Сидя в машине, Мельников водил красным карандашом по карте, вызывал:

— «Пальма»! «Пальма»! — Ему хотелось, чтобы подразделения двигались строго по намеченному плану и не отставали друг от друга. А из наушников доносилось: «Пальму» контратаковали танки. «Ветла» попала на минное поле. Движение задержано».

Отдавая распоряжения, комбат покусывал губы: «Почему молчит вторая? Неужели маневр не удастся?» На лице выступили капли пота. Подполковник смахнул их ладонью, подумал: «Главное, не потерять время, не дать «противнику» разгадать наш замысел». И снова полетело по радио:

— «Береза»! «Береза»!

В наушниках пробился слабый голос Крайнова. Старший лейтенант доложил, что находится в полукилометре от пункта «Б», что продвигаться вперед мешает артиллерийская батарея и что потеряно уже два танка, бронетранспортер и две пушки.

Подполковник взглянул на карту. Положение роты было нелегким. Батарея «противника» стояла на самом узком участке между озерами и прямой наводкой вела огонь по наступающим. Озера сковывали действия роты, мешали ей маневрировать. Но вместе с тем они и благоприятствовали роте: предохраняли ее от фланговых ударов. Это подбадривало Мельникова. У него была сейчас одна мысль: быстрее подавить батарею и вывести роту к намеченному пункту. Как хорошо, что он своевременно распорядился подтянуть туда еще три танка. Теперь можно попытаться захватить батарею танковым десантом. Комбат поднес к губам микрофон:

— «Металл»! «Металл»! «Кремень» слушает. Перехожу на прием.

И постепенно перед ним возникла картина «боя». Вот вышли танки на исходную позицию. В темноте на ощупь солдаты взбираются на броню, прижимаются к покрытому пылью разогретому металлу. Вот уже подана команда «вперед», и танки, развивая скорость, устремляются в темноту навстречу ярким огненным вспышкам. Пусть это не настоящие выстрелы, а только взрывы учебных пакетов, но действовать все должны, как в бою. И он, Мельников, обязан видеть настоящий бой. Сейчас десантники на ходу спрыгивают с машин и, развернувшись, бегут в атаку. Сумеют ли они быстро выполнить свою задачу? Не приготовил ли «противник» им какого-нибудь «сюрприза»?

Беспокойные мысли лезут и лезут в голову. Но их перебивает бодрый голос Крайнова: «Пункт «Б» достигнут».

Взгляд Мельникова снова побежал по карте. Вот он, пункт «Б» — перекресток дорог за высотой. «Молодец Крайнов, постарался. А теперь, — подумал комбат, — надо повернуть роту назад и ударить с тыла. Удобный момент: «противник» втянулся в «бой» на обоих флангах батальона».

Бегут минуты: десять, двадцать, тридцать. Опять умолкла вторая. Пора бы отозваться, сообщить, как развертывается наступление. Мельников приоткрыл дверцу машины, посмотрел в темноту, туда, где должна быть высота. И вдруг над ее гребнем повисли три ярких красных шнурка — ракеты Крайнова. Значит, задача решена. Точно многопудовый груз упал с плеч комбата. И только теперь он почувствовал, как болит у него спина, гудят натруженные ноги.

Отдав ротам приказ продолжать наступление, Мельников кивнул Джабаеву:

— Вперед!

Шофер выключил в кабине лампочку, поднял шторы и, потирая кулаком глаза, долго всматривался в темноту. После света ночь казалась совершенно непроницаемой, Джабаев нервничал:

— Машина слепая, шофер слепой. Как ехать, товарищ подполковник?

— Подождите, приглядитесь немного, — сказал Мельников и на минуту закрыл глаза. Из желтого тумана выплыло лицо Наташи, строгое, без улыбки. Точно такое, каким оно было после нелепой истории с пропуском Ольги Борисовны. «Интересно, как у Нечаева с Ольгой? Хорошая пара. Кстати, где сейчас Нечаев? Почему молчит? Перед наступлением на высоту он был у Крайнова». И опять все вытеснило лицо Наташи с родинкой над верхней губой.

Машину резко подбросило. Мельников открыл глаза. Джабаев, тяжело сопя, выруливал на еле приметную полосу дороги.

Впереди на фоне звездного неба ракеты казались далекими метеорами. Там роты перестраивали свои боевые порядки. И колонны бронированных машин, послушные голосу комбата, снова брали курс на преследование «противника».

* * *

Штаб полка остановился в небольшой рощице. Не успел Жогин вытереть платком запыленное лицо, подбежал Шатров и доложил, что Мельников просит разрешения занять высоту на участке левого соседа.

— Что-о-о? — крикнул полковник, и серое припухшее лицо его сделалось багровым. — Еще недоставало этому Мельникову забраться в чужой огород, распылить свои силы, сковать действия Соболя. Очень красиво получается!

Майор попытался объяснить:

— Обстановка серьезная, товарищ полковник. К высоте «противник» подтягивает танки. Он может…

— Знаю, какая обстановка!

— Но ведь Соболь опаздывает, — продолжал Шатров. — А всякое промедление…

— Знаю, — сурово повторил Жогин. — Я сам поговорю с Мельниковым.

Он засунул грязный платок в карман, подошел к машине и, втиснувшись всем грузным корпусом в кабину, приказал радисту:

— Вызывайте «Реку»!

Солдат с детским лицом беспокойно заморгал черными глазами. Пальцы его с привычной быстротой забегали по панели радиостанции: — «Река»!.. «Река»!.. — звал он громко и настойчиво.

Жогин терпеливо ждал, хотя все в нем кипело. Не мог он спокойно относиться к вольностям Мельникова. «Вчера одно, сегодня другое, — возмущался полковник. — Это черт знает что такое».

— «Река»!.. «Река»!.. — продолжал звать радист.

— Ну что? — спросил Жогин.

— Не отвечает, товарищ полковник. Помехи сильные. Забивают.

— Вы бросьте на помехи ссылаться.

Лицо радиста вспотело. На висках вздулись синие жилы.

— Не отвечает, — повторил он и вытер лицо рукавом. — Ладно, вызывайте «Волну».

Через минуту радист протянул Жогину микрофон:

— Пожалуйста, товарищ полковник. Сам комбат слушает.

Жогин поднес к губам микрофон и заговорил таким резким голосом, что солдат испуганно втянул голову в плечи.

Полковник требовал от Соболя немедленного выхода к высоте. В противном случае обещал принять самые категорические меры.

Когда полковник выбрался из машины, пот с него тек ручьями. На лбу и щеках обозначились грязные полосы. Тяжело отдуваясь, он сказал Шатрову:

— Не отвечает Мельников. Надо разобраться. Поняли?

— Понял, товарищ полковник.

Солнце поднималось все выше. Воздух быстро нагревался. Наступала духота. «Хорошо бы немного освежиться», — подумал Жогин и вспомнил, что в машине лежит фляга с водой. Он сбросил гимнастерку и попросил шофера полить из фляги прямо на спину. Поеживаясь, полковник густо намылил руки, лицо; шею. В этот момент к нему вторично подошел начальник штаба, сообщил:

— Высота занята.

— Кем занята? — спросил Жогин, не разгибая спины.

— Мельников доложил, товарищ полковник.

— Это черт знает что! — крикнул Жогин и тряхнул головой. Мыльные брызги полетели во все стороны. — А почему радиостанция не отвечала, разобрались?

— Была неисправна, товарищ полковник.

— Неправда! Обман! Очковтирательство! За это он мне ответит. — Жогин выхватил у шофера полотенце, вытер лицо и, надев гимнастерку, скомандовал: — Поехали!

В километре от высоты Жогин встретил Павлова. Генерал стоял возле своей машины и о чем-то говорил с Григоренко. Оба сладко щурились под солнцем. Замполит даже подкручивал кончик уса от удовольствия.

«Интересно, чему это они радуются?» — подумал Жогин, поправляя на ходу наплечные ремни и фуражку. Павлов протянул ему руку, сказал торжественно:

— Поздравляю, полковник, с успехом. Признаться, не ожидал. Думал: заклиню я ваше наступление. А Мельников перехитрил. И главное, без долгих раздумий, с ходу. Разумно, ничего не скажешь.

— А я хочу сказать, товарищ генерал…

И Жогин доложил о том, как в самый ответственный момент Мельников более чем на полчаса выключил свою радиостанцию.

— Неужели? — удивился Павлов.

— Точно, товарищ генерал, я сам вызывал его.

— Странно. Может, неисправность какая?

— Нет, нет, — замотал головой Жогин. — Тут явный обман.

Григоренко с тревогой слушал командира полка. Потом увидел неподалеку Шатрова с биноклем в руках, заспешил к нему.

— Скажите, Валентин Федорович, что у Мельникова с радиостанцией?

Шатров опустил бинокль. Расширившиеся глаза его налились яростью.

— Знаете, Петр Сергеевич, — сказал он сдержанно, но решительным голосом, — не в радиостанции тут дело. Все гораздо сложнее.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

На третий день после окончания учений кМельникову явился Соболь. Солнце только что выкатилось из-за дальних холмов. Над речкой курился туман, и листва на деревьях ослепительно блестела изумрудной россыпью.

Соболь постучал в окно:

— Эй, хозяин, разреши побеспокоить?

Мельников откинул простыню, надел пижаму, распахнул дверь.

— Заходи, Михаил. Что так рано?

— Не спится, как всем холостякам. Весна манит и душу будоражит. — Соболь бросил на стол фуражку, спросил: — Не ждал, конечно?

— Почему не ждал? Правда, в такую пору…

— Все ясно, Сергей.

— Что тебе ясно? Садись!

— Ничего, я постою, — скривил, губы Соболь. — Пришел на одну минуту. Проститься.

— А что, уезжаешь?

— Да. Возвращаюсь в родной треугольник. Документы в кармане. Через три часа отбываю.

— Ну что ж, как говорят, ни пуха ни пера. Только жаль.

— Я знаю, что жалеть будешь, — усмехнулся Соболь. — Все же целую высоту подарил тебе. Не у каждого друга такая щедрость.

— Зачем ты ехидничаешь, Михаил?

— А что мне делать? Восторгаться твоим мастерством? — Он посмотрел на Мельникова и сказал серьезно: — Вообще ловко ты сумел воспользоваться присутствием комдива…

— При чем тут комдив?

— Ну, знаешь ли… Не будь его, Жогин освежил бы тебе мозги с этой высотой. Уверен.

Мельников поиграл желваками скул, ответил сухо:

— Иначе поступить я не мог. Обстановка диктовала. Пойми ты!

Соболь махнул рукой и, взяв фуражку, направился к двери.

Мельников удержал его:

— Подожди. Помнишь, ты говорил мне: «Жогин любит, чтобы по его веревочке ходили».

— Ну?

— Зря ты ходил по этой самой веревочке. Честное слово. Непрочная она. Рвется.

— Ничего, — сказал Соболь. — Мне руку подали. А вот когда ты попадешь под жогинский сапог, никто руки не подаст. Запомни.

Он хлопнул дверью и, не оглядываясь, торопливо зашагал к дороге.

Мельников вышел на крыльцо и долго смотрел ему вслед, с сожалением думая: «Не понял человек, ничего не понял». И ему вдруг стало досадно, что не удастся уже больше поговорить с Соболем, что увезет он с собой эту глупую обиду.

В это утро Мельников ушел из дому раньше обычного.

Полотняный городок, куда перебрались солдаты из казармы, находился в зелени леса. К палаткам вели узкие дорожки, сжатые густым кустарником. Подполковник шел неторопливо, чтобы развеять неприятные мысли.

У штабной палатки встретил Степшина.

— О, вы уже здесь, майор? — спросил комбат. — Раненько пришли.

— А я и не уходил.

— Почему?

Степшин улыбнулся.

— Спал в палатке, товарищ подполковник. Хорошо здесь. Воздух чистый. Спокойно. А у меня как раз много заданий из академии. Почти всю ночь сидел за столом.

Степшин старался держаться бодро, но Мельников по выражению глаз заметил: не из-за воздуха перешел майор жить в палатку. Но ничего не сказал, только подумал: «Эх, Дуся, Дуся, хорошего человека потеряешь ты из-за своего легкомыслия. Потом пожалеешь».

— Ну, что нового? — чтобы не молчать, спросил Мельников. — Есть новое, — оживился Степшин. — Соболя вызвали в Москву. Слышали?

— Да, слышал.

— Везет человеку. На учениях в калошу сел — и вдруг в столицу переводят. Говорит, батальон предлагают.

— Не знаю, — ответил Мельников и, чтобы прекратить неприятный разговор, спросил: — Как Нечаев себя чувствует? Вы не заходили к нему?

— Вчера вечером заходил.

— Лежит?

— Так точно. Врачи предписали еще недельку покоя. Просил меня политинформацию провести. — Степшин достал из кармана «Правду». — Вот, целых два часа готовился.

Издали донеслась песня. Ее затянул сильный голос. Потом подхватила вся рота, и утренняя тишина словно раскололась, пропуская солдатскую колонну.

— Идут с завтрака, — сказал Степшин. — Надо карту приготовить.

Мельников слушал песню, любуясь строем браво шагающих солдат. Чем ближе подходили они к палаткам, тем громче становились голоса.

В полдень к Мельникову подошел низенький солдат и вручил письмо от Наташи. Подполковник нетерпеливо распечатал конверт и счастливо заулыбался, обнаружив детский рисунок выполненный цветными карандашами на толстом белом ватмане.

Мельников различил желтые холмы, караван горбатых зеленых верблюдов, одинокое дерево без листьев и огромное красное солнце с длинными лучами. Внизу крупными неровными буквами было написано:

«Папина степь».

У Мельникова от волнения защекотало в горле. Ведь Володька, его Володька, выводил эти каракули. И какая фантазия у мальчишки! Не успел сесть за парту, уже представляет, что такое степь. «А главное, верблюдов знает, паршивец, — изумился вконец растроганный отец. — Не нарисовал же кроликов или петухов каких-нибудь, нет. Эх ты, степняк мой курносый».

Не свертывая рисунка, Мельников ушел за кусты, где на крохотной полянке стояли столы и скамейки летнего учебного класса. Над столами тихо покачивались ветви узколистого клена, бросая сетчатую тень на гладко выструганные доски. Утомленный жарой шмель полусонно гудел на солнцепеке, перенося мохнатое тело с одного куста на другой.

Расположившись в тени, комбат еще долго любовался рисунком сына. Потом развернул Наташино письмо.

«Милый Сережа! Я очень устала. Все волнуюсь и волнуюсь. На днях профессор сказал, что в конце июня в нашу больницу приедут зарубежные специалисты. Кажется, из десяти стран. Точно не помню. Будут обмениваться опытом. Очень интересно. А я, вероятно, уже перекочую к тебе в степь. Ты извини меня за такие строчки. Но я не могу молчать. Ведь мне больше некому жаловаться. Маме нельзя сказать слова, сразу начинается драма. У нее совсем слабое сердце. Не знаю, как она переживет наш отъезд. Я часто думаю, не поторопись я с Дальнего Востока, может, все было бы иначе. Твое сообщение о судьбе рукописи меня обрадовало. Мы даже устроили по этому поводу небольшой праздник. Купили огромный шоколадный торт. Это хорошо, Сережа, что само командование заинтересовалось твоими опытами. Посмотри на Вовкин рисунок. Сделал сам, без подсказки. Такой смышленый. Поражаюсь. Купила ему ружье, пистонов и рюкзак. Собирается в степь на охоту. Пиши, когда приедешь? Скорей бы к одному берегу. Целую, целую. Твоя злая фея. От феи сирени уже ничего не осталось».

Лицо Мельникова засветилось тихой радостью. Никогда не писала ему Наташа о своем переезде так вот прямо и просто, как сейчас. «Значит, все обдумала, — решил он, не отрывая взгляда от письма. — А что касается иностранных специалистов… Конечно, интересно. Только всего ведь не объять».

Над лагерем запела труба. Послышались команды:

— Закончить занятия!

— В две шеренги становись!

Мельников сложил письмо и рисунок в конверт, спрятал в карман и неторопливо направился в столовую. На смуглом лице его не потухала счастливая улыбка.

2

Нечаев сидел, облокотившись на подоконник. Поврежденная в «бою» за высоту правая нога, не давала ему возможности двигаться. Наблюдая за мухой, которая билась о стекло и неугомонно жужжала, он говорил:

— Хочешь на волю, да? Я тоже хочу, а вот сижу и шума не поднимаю. А тебя задерживать я не буду. Можешь удалиться.

Он распахнул окно и свернутой в трубку газетой выгнал муху на улицу.

У соседнего дома в палисаднике играли дети. Они строили из песка крепость и обсаживали ее ветками. Нечаев залюбовался работой малышей. Когда-то он тоже любил возводить из глины крепостные башни. Отец не раз говорил ему: «Быть тебе, Генка, военным инженером, как наш Карбышев Андрей Ильич, Вот специалист! Куда там немцам до него».

Вспомнив это, Нечаев улыбнулся. Он поправил забинтованную ногу, придвинул к себе уже прочитанную газету.

На дороге появилась Ольга Борисовна в легком платье, с черной сумочкой и книгой. Волосы ее шевелил ветер, шевелил осторожно, будто перебирал в своих воздушных пальцах. Увидав Нечаева, она весело сказала:

— Здравствуйте, товарищ капитан! Что это вы грустите?

— Загрустишь, — отозвался Нечаев. — Сижу как за монастырской стеной. А друзья проходят мимо. Не замечают.

— Ну, ну. — Ольга Борисовна засмеялась и погрозила пальцем. — Пожалуйста, без намеков. Вот видите, свежий «Октябрь» принесла вам.

Она подошла к окну и протянула книжку Нечаеву.

— Спасибо, Олечка, — сказал он радостно и поймал ее за руку.

— Ой, что вы, — смутилась Ольга Борисовна. — Кругом же люди!

— Ну и пусть люди.

— Как же «пусть»?

— Не сердитесь, я давно хочу вам что-то сказать, — пробормотал Нечаев, сильнее сжимая маленькую женскую руку. Вид у него был наивно-ликующий и чуть-чуть растерянный. Зеленоватые глаза лучились, как у юноши. Ольга Борисовна покраснела и сказала мягко:

— Не надо, Гена.

А он словно не слышал ее, повторял все те же слова:

— Не сердитесь. Я очень давно… Понимаете?

В ее взгляде, в движении губ скользнула еле приметная улыбка. Она оживила Нечаева.

— Олечка, — сказал он уже смело. — Зайдите в комнату. Вы мне очень нужны.

Ольга Борисовна с минуту колебалась, потом подняла глаза и кивнула.

Выпустив ее руку, Нечаев подумал вдруг: «А может, мне показалось? Или просто шутка?» Но дверь открылась, и Ольга Борисовна вошла в комнату. Вид у нее был строгий.

— Я вас обидел, да? — виновато, спросил Нечаев и, совершенно забыв про больную ногу, поднялся со стула.

— Сидите, ради бога, — сказала она ласковым голосом. — Нельзя вам еще ходить.

— Можно, все можно. — Нечаев снова взял ее за руку и, задыхаясь от горячих чувств, сказал: — Оленька, я люблю вас, люблю. — Немного помолчав, повторил: — Если бы вы знали, как я вас люблю.

Ольга Борисовна закрыла глаза, и на длинных ее ресницах вдруг заблестели две прозрачные капельки. Потом капельки покатились по щекам, упали Нечаеву на руку.

— Вы плачете? — спросил он и поцеловал кончики ее пальцев. — Я не хотел вам делать больно. Поверьте. Но мне тяжело без вас. Понимаете, Ольга?

— Понимаю, все понимаю.

— Почему же не хотите ответить прямо?

— Не знаю.

Она достала платок. Несколько минут длилось молчание. Комнату наполнила такая тишина, что было слышно, как шелестит листва на молодых тополях в палисаднике. Нечаев заговорил первым:

— Вы не хотите меня огорчать. Я это вижу. Но вы не жалейте меня, говорите откровенно все, что думаете.

Ольга Борисовна посмотрела ему в глаза и глубоко вздохнула.

— Не сердитесь, я думаю совсем о другом.

— О чем же?

— О дочурке, милой моей дочурке. — Ольга Борисовна снова заплакала. На этот раз прозрачные капельки неудержимо побежали по ее щекам одна за одной и маленькие пухлые губы задрожали, как у ребенка.

— Ведь Танечка не знает, что папа ее погиб, — продолжала она всхлипывая. — Его увезли прямо из клуба. Танечка была дома. Я не сказала ей. Я не могла. Она так сильно любила отца, так ждет его, вы не представляете. Утром не успеет открыть, глазенки, уже спрашивает: «Папа не приехал?». И я не могу открыть ей правды…

Нечаев хотел сказать Ольге Борисовне, что он тоже будет любить Танечку, будет любить сильно, как родную. Но удержался. Глядя на нее, он понял, что слова его в эту минуту не убедят, а еще больше расстроят женщину. Нечаев молча обнял ее за плечи, прильнул губами к горячей влажной щеке.

— Успокойтесь, — прошептал он, осторожно поглаживая ее мягкие волосы. — Все будет хорошо. Даже очень хорошо.

Ольга Борисовна посмотрела на мокрый платок, зажатый в руке, и, немного повеселев, спросила:

— Вам странно смотреть на мои слезы, да?

— Нет, нет, что вы? Я все понимаю. Но я хочу сказать…

Она остановила его:

— Не надо. Пока ничего не говорите, Подумайте, А теперь, — она посмотрела ему в лицо и улыбнулась краешками губ, — теперь садитесь и больше не ходите. Ладно?

Нечаев послушно выполнил ее требование. Ольга Борисовна быстро наклонилась, поцеловала его и сразу вышла на улицу. Было слышно, как легкие каблуки простучали по ступенькам крыльца, прошуршали по песчаной дорожке и затихли. От соседнего дома донеслось:

— Танюша-а-а!

— Иду, мамочка!

Много раз Нечаев слышал эту ласковую перекличку матери и дочери, но никогда не отзывалась она в его душе так, как сейчас. Он даже подошел к двери и приоткрыл ее. Танечка уже была на руках Ольги Борисовны. Щурясь от солнца и весело размахивая руками, она показывала пальчиком в палисадник, где все еще продолжали играть малыши.

Перед вечером, когда Нечаев, утомившись от волнений, сидел на скамейке, врытой в землю у самого крыльца, подъехал на машине Мельников.

— Ну, как нога, работает?

— Пока не очень, — ответил Нечаев и пригласил комбата сесть.

Неожиданно появилась Танечка в розовом платье, с большим красным бантом на голове. Она подбежала к Мельникову и торопливо сказала:

— Дядя Сережа! Дядя Сережа!

Он присел на корточки и взял ее за руки, вымазанные землей.

— Здравствуй, Танечка. Что случилось?

— Меня хотят включить в крепость.

— Кто?

— Мальчишки.

— Мы вот им зададим, проказникам. Самих заключим.

— И мой папа им задаст, когда приедет, — сказала она, став вдруг серьезной. — Он правда скоро приедет?

— Правда, — ответил Мельников и посмотрел на Нечаева. Тот неловко задвигался по скамейке.

— Тебе нравится дядя Гена? — спросил Мельников девочку. Она отрицательно закачала головкой.

— Почему не нравится?

— Он злой.

— Нет, он хороший. Посмотри.

Танечка долго смотрела на Нечаева, потом сконфузилась и убежала. Проводив ее взглядом, Мельников повернулся к капитану.

— Как же так? Соседи, а не дружите? Нехорошо. Девочка очень скучает. Вы замечаете?

Нечаев не ответил, но погрустневшее лицо его выразило все, что было в мыслях.

— Понятно, — сказал Мельников и долго молчал, что-то обдумывая. Потом снова повернулся к Нечаеву:

— А заехал я вот зачем. В четверг полковое партийное собрание. Знаете?

— Слышал, — ответил Нечаев. — Докладчик Жогин?

— Да, он. Так что «крестниками» будем.

— А может, не будем. Все же на учениях батальон действовал…

Мельников покрутил головой.

— Учения не спасут. У комдива целая папка с актами лежит. Вчера вызывал к себе. Сегодня сам приезжал. К вам тоже заглянет.

— И что говорит? — насторожился Нечаев.

— Ничего пока не говорит. Беседует, разбирается. Сердюк постарался, накопал фактов.

Мельников достал из кармана папиросы, предложил закурить. Минуту сидели молча. Сизые облачка дыма, пронизанные багряными лучами заката, ползли вверх, цеплялись за молодые тополевые листья и постепенно таяли. В доме, что стоял на противоположной стороне улицы, вдруг вспыхнули окна, будто ударило в них живое пламя. Нечаев прикрыл щитком ладони лицо, сказал решительно:

— Ничего, товарищ подполковник, мы тоже молчать не будем. Это ведь не служебное совещание.

— Конечно, не совещание. Но как вы пойдете с такой ногой? — словно мимоходом спросил Мельников.

— Доползу, — сказал Нечаев.

— Я подошлю машину, — пообещал комбат. — Только знаете что? Не горячитесь.

3

Партийное собрание полка состоялось в клубе. За десять минут до его начала приехали комдив и начальник политотдела. Когда, они вошли в зал, Мельников повеселел. Он сразу подумал о том, что их присутствие заставит докладчика быть сдержанным. И главное, при них не удастся Жогину зачеркнуть успех, достигнутый батальоном на учениях.

Затем в голову пришла другая мысль, не менее веская: «Ведь присутствие Павлова и Тарасова может повлиять не только на Жогина, а и на других коммунистов, которые собираются выступать в прениях. Побоятся начальства».

Мельников поднял голову и обвел внимательным взглядом сидящих в зале людей. Одни возбужденно разговаривали, другие чему-то улыбались, третьи сосредоточенно молчали.

Отыскав глазами Григоренко, сидящего в третьем ряду, подполковник попытался угадать его настроение. Оно было не веселое и не грустное.

Рядом с Григоренко сидел Шатров. Он что-то перечитывал в маленькой записной книжке и делал новые записи.

Сердюк почему-то сидел на самой последней скамейке и нервно пожевывал губами. «Этот уж выступит наверняка, — подумал Мельников. — Недаром выискивал всякие фактики».

Когда стали избирать президиум, в дверях появился Нечаев.

— Прошу извинить, — сказал он и, прихрамывая, прошел к скамейкам.

— Опаздываете! — буркнул Жогин. — Первый батальон не может жить без происшествий. Привыкли.

При этом он посмотрел на сидящего рядом Павлова, но тот не поднял глаз, словно ничего не слышал.

К покрытому зеленой скатертью длинному столу Жогин вышел бодро и живо. Шаги пропечатал по дощатому полу как на строевом смотру. Доклад начал голосом крутым и суховатым. Листая бумажки, он говорил о том, какие задачи стоят перед воинами Советской Армии и главным образом перед офицерами-коммунистами. Перечислил последние решения пленумов Центрального Комитета. Обрисовывая состояние воспитательной работы в полку, признал, что имеются в этом деле серьезные недостатки, и тут же сосредоточил внимание на первом батальоне.

— Недавние стрельбы и учения, — сказал Жогин, оторвавшись от своих записей, — показали, что этот батальон, товарищи, несмотря на серьезные потрясения, вызванные неблаговидными действиями коммуниста Мельникова, сумел все же удержать первенство. Я рад этому, товарищи, очень рад.

У Мельникова похолодела спина от услышанного, хотя в словах Жогина вроде и не было ничего нового. Подобные мысли он высказывал уже не раз на служебных совещаниях. Все же здесь, на партийном собрании, да еще в присутствии комдива и начальника политотдела его слова поразили Мельникова.

«Выходит, бьет со старых позиций, — подумал комбат, — и бьет довольно уверенно». Он почувствовал на себе множество пристальных взглядов. И ему пришлось собрать все силы, чтобы ни одним движением не выдать своего волнения.

А Жогин продолжал:

— Мы знаем, товарищи, что Мельников получил на учениях благодарность. Но пусть он не думает, что эта благодарность прикроет все его недостатки. Нет, не прикроет. Я буду говорить о них откровенно. — Полковник легонько хлопнул ладонями по столу, и густые брови его грозно зашевелились. — Прежде всего о действиях на учениях. Я думаю, что не ошибусь, если сравню Мельникова с теми командирами, которые на фронте первыми выскакивали из траншей и бежали вперед, размахивая оружием. Героизм, правда? Но что получалось? Вражеские снайперы сразу же снимали этих смельчаков. Ставить в подобное положение целый батальон — полное безрассудство…

«Вот оно что, — подумал Мельников, записывая слова докладчика в блокнот. — Сравнение громкое, но не совсем точное». Он хотел сразу же уловить эту неточность, однако не смог. Слишком торопливо бежали мысли. К тому же Жогин говорил, не делая пауз. Охарактеризовав действия Мельникова на учениях, он тут же вспомнил, осенние стрельбы, затем охоту на волков, поломку бронетранспортера, случай с карточкой ефрейтора Груздева. Приведя эти факты, полковник, чтобы лучше убедить собрание, показал на Сердюка:

— Вот мой заместитель, товарищи. Он специально изучал положение в первом батальоне. У меня его рапорты есть…

Все повернулись к задней скамейке. Мельников тоже поднял голову. Сердюк сидел тихий, хмурый, сосредоточенный. Бледная лысина его чуть-чуть поблескивала под косыми лучами вечернего солнца. Он легонько поглаживал ее маленькой ладонью, будто старался загородить от людских взоров. «Нервничает, — решил Мельников. — Оно и понятно. Неужели собрание не разберется в этом ребусе?»

Жогин проговорил больше часа. Когда он закончил, минуты две стояла угнетающая тишина. Вопросов никто не задавал. Все сидели в глубоком раздумье. Потом попросил слова Шатров. Он поднялся на трибуну и заговорил взволнованно:

— Я не согласен с докладом. В нем представлено все, как в кривом зеркале. И сделано это для того, чтобы очернить хорошего командира, ввести в заблуждение присутствующих здесь коммунистов…

По залу пробежал легкий шепот, будто свежий ветерок тронул листву на деревьях. Оживленный Мельников поднял голову, взглянул на Жогина. Одутловатое лицо полковника багровело. По скулам заходили тугие желваки. Казалось, что сейчас он поднимется и крикнет своим густым басом: «Прекратить!» Но сжатые до синевы губы его не раскрывались, и брови, сдвинутые к переносью, словно срослись, замерли.

Шатров по-прежнему говорил громко и решительно. Пальцы его, листавшие блокнот, вздрагивали. По лицу разлился румянец.

— Здесь докладчик упомянул о так называемом изучении товарищем Сердюком первого батальона, — продолжал Шатров, вытирая платком выступившие на лбу капельки пота. — Я постараюсь раскрыть, какое это было изучение. Товарищу Жогину потребовались акты и рапорты. Для чего?..

Жогин не вытерпел, поднялся со скамейки, сказал возмущенно:

— Я вынужден перебить выступающего. — Затем он повернулся к Павлову и объяснил: — Подполковник Сердюк выполнял мой приказ, товарищ генерал, А критиковать приказы начальника никому из подчиненных не дозволено. Я прошу принять меры…

В зале опять стало тихо. Все устремили взоры на Павлова. У Мельникова сердце налилось тревогой, по спине забегали холодные мурашки.

Павлов поднялся не сразу. А поднявшись, стоял некоторое время в раздумье. Потом посмотрел на Жогина, сказал негромко:

— По-моему, хозяин здесь не генерал, а партийное собрание. Так я понимаю.

«Правильно», — радостно вздохнул Мельников, а Жогин недоуменно пожал плечами, но не произнес больше ни одного слова. Зато голос Шатрова зазвучал еще увереннее. Рассказав о рапортах и актах Сердюка, майор привел затем другие факты, характеризующие ненормальное положение в полку, ив заключение сказал:

— У нас получается так: если кто-либо проявляет творческую инициативу, его немедленно объявляют нарушителем воинского порядка, выскочкой, карьеристом. Мы, коммунисты, мириться с этим не должны.

Едва Шатров сошел с трибуны, приподнялся Сердюк и заявил:

— Я, товарищи, считаю выступление майора Шатрова неправильным. Оно подрывает авторитет командира.

— Докажите! — сказал Шатров.

— Чего доказывать? Вы сами знаете, что все составленные мною акты подписаны или командирами рот или…

— А вы на трибуну выходите, на трибуну! — послышался голос председателя.

— Я потом, — ответил Сердюк и опустился на скамейку.

К столу неторопливой походкой прошел Григоренко. Он привычным движением поправил кончики усов, обвел внимательным взглядом присутствующих и с обычной своей рассудительностью сказал:

— Докладчик сравнил первый батальон с человеком, который первым бросается в атаку. Я считаю это сравнение очень удачным. Пожалуй, лучше и не придумаешь. Прав также докладчик и в том, что бежать в атаку одному, когда другие сидят в траншеях, дело невеселое. Но как же быть? Может, воспитывать людей, чтобы не рвались вперед? А у нас так и получилось на учениях. Схватили Мельникова за руки и кричим: стой, не видишь разве, что мы позади!

Многие засмеялись. Жогин поморщился, а когда наступила тишина, бросил раздраженно:

— Вам бы, подполковник, серьезнее быть надо. Здесь ведь не театр.

Замполит словно не расслышал жогинских слов, продолжал говорить:

— У нас в армии есть одно хорошее правило: в наступательном бою держать равнение на впереди идущих. Я думаю, что это правило применимо ко всей боевой учебе. Но что мы видим в нашем полку? Видим совершенно иное. В первом батальоне, например, все офицеры овладели радиотехникой. В других батальонах пока этого нет. Такое же положение с вождением боевых машин. Почему мы не берем с них пример? Что мешает нам?..

Мельников слушал замполита и думал: «Какая выдержка у человека! Все у него вроде просто, мягко, а каждая мысль бьет по жогинскому докладу, как тяжелый молот».

После Григоренко выступили Нечаев, Степшин, Буянов. Они говорили о том, что первый батальон стал далеко не таким, каким был полгода назад, что первенство его в боевой подготовке — это не прежнее, а сегодняшнее достижение. Рассказали они также о нервозности, которую вызвали в ротах странные действия подполковника Сердюка. Нечаев назвал их даже непартийными. Сердюк снова стал возмущаться. Кто-то крикнул:

— Пусть выступит!

— Знаю, когда мне выступать.

Послышались возмущенные голоса.

Председательствующий постучал карандашом по графину.

— Тише, товарищи. Зачем принуждать, пусть выступают добровольно!

Но тут поднялся полковник Тарасов, и все услышали его сердитый, с хрипотцой голос:

— Добровольность добровольностью, товарищ председатель, а уж если партийная организация требует, то долг коммуниста — ответить. Такова партийная дисциплина.

— При чем тут партийная? — удивился Сердюк. — Я ведь не партийное поручение выполнял, а приказ командира.

— Выполнять можно по-разному, — вмешался вдруг Павлов.

Его слова точно встряхнули Сердюка. Он мигом одернул гимнастерку, вышел к трибуне и повернулся к комдиву.

— Разрешите доложить, товарищ генерал…

Павлов замахал руками.

— Смеетесь вы, что ли? Какой тут генерал? Обращайтесь, пожалуйста, к собранию.

Сердюк виновато поежился, сказал:

— Не понимаю, из-за чего сыр-бор? Вы думаете, товарищи, мне приятно было ходить по батальону в роли следователя? Ошибаетесь. Но я не рассуждал, когда выполнял волю начальника. Надеюсь, это всем ясно?..

— Ясно, — ответил кто-то глуховатым голосом, хотя ничего ясного в выступлении Сердюка не было.

Мельников все это время мучительно думал о том, что же он будет говорить собранию. Доказывать, почему батальон хорошо стрелял и лучше всех действовал на учениях, было неловко и нескромно. Он торопливо перечитывал записи в блокноте. В некоторые из них вносил изменения, другие зачеркивал и рядом писал новые.

Выступил Мельников после Сердюка.

— Это собрание, — сказал он, — первое, на котором возник такой серьезный партийный разговор о принципах подготовки наших войск. Возник он, по-моему, не случайно. Его поставила сама жизнь. Это бесспорно.

Павлов оживленно выпрямился и устремил взгляд на выступающего.

— Мы люди военные, — продолжал Мельников как можно спокойнее, — и должны помнить, что существуем не для игры в солдатики, а для серьезных дел, доверенных народом и партией. К сожалению, не все сознают это. Приведу один факт. У нас перед каждыми стрельбами можно услышать: «Главное — поразить мишень». Кажется, что тут плохого? Вроде правильные слова. А получается иное. Этот самый лозунг заставляет командиров приспосабливаться, упрощать условия стрельб, сковывать инициативу и маневр стрелка. Словом, настоящая игра в солдатики. Да разве только в стрельбах у нас допускаются ошибки? А в тактике? А в овладении техникой? Здесь уже достаточно говорили. Жаль только, что не все у нас прислушиваются к голосу товарищей, кое-кто считает себя непогрешимым. Это заблуждение. Мне кажется, что в современных условиях командиру необходим крепкий творческий актив, который мог бы изучать, предлагать, советовать.

— И командовать, — съязвил Жогин.

— Не бойтесь, — сказал Мельников. — От того, что командир-единоначальник будет внимателен к голосу подчиненных, сила его приказа не ослабнет, а увеличится. Я так понимаю.

— Верно, — согласился комдив и, как только Мельников закончил свое выступление, сразу же попросил слова.

— Признаюсь, товарищи, чистосердечно, — сказал Павлов, приложив к груди правую руку, — я все же ожидал, что барометр вашего собрания покажет несколько иную погоду. Но пока… — Он сделал паузу и повернулся к Жогину, — пока этого не произошло. Погода у вас, как говорят, штормовая. Так ведь, Павел Афанасьевич? Может, конечно, еще прояснится. Я бы хотел этого. Да и у собрания такое желание…

И хотя комдив не сказал ни слова о докладе, не обвинил открыто и резко командира полка, всем было ясно, что мнений Жогина он не разделяет. Да и сам Жогин понял это, отчего злое красное лицо его сделалось хмурым, землисто-серым.

Мельников смотрел на полковника и удивлялся. Гнев, кипевший в нем, неожиданно остыл, и где-то в глубине души вдруг проклюнулись крошечные росточки горькой досады. В голове мигом созрел вопрос: «Может, все же поймет, может, выступит и скажет, что был неправ, ошибался?»

Павлов говорил не более пятнадцати минут. Голос у него был, как всегда, негромкий, ровный. Казалось, не на собрании человек выступает, а беседует с кем-то непринужденно, запросто.

— Ваше собрание, — сказал он в заключение, — это хороший урок. Я бы назвал его даже крепкой вехой в нашей работе.

Слушая Павлова, Мельников не переставал следить за Жогиным. У полковника по-прежнему вздрагивали губы, пальцы рук, лежавшие на коленях, беспокойно теребили свернутую в трубку газету.

Когда прения закончились и началось обсуждение резолюции, лицо Жогина вновь сделалось багровым, а толстые пальцы сжались в тугие кулаки. Он встал и почти крикнул:

— Я предлагаю вычеркнуть фамилию Мельникова из того места резолюции, где говорится о передовой роли некоторых коммунистов в воспитании наших воинов.

— Почему? — раздалось сразу несколько голосов.

— Неужели не ясно? — спросил в свою очередь Жогин. — Я повторяю то, что говорил уже в докладе. Первый батальон еще до приезда Мельникова был у нас лучшим. Поэтому считаю приписывать Мельникову чужие достижения неправильно.

— Это как собрание решит, — сказал председательствующий.

— Мне лучше знать, — обрезал его Жогин. — Я командир полка.

Однако собрание не согласилось с Жогиным. При голосовании только его рука одиноко поднялась в просторном зале. Хотел поддержать полковника Сердюк. Он уже потянул было руку вверх, но тут же опустил ее, словно вспомнил что-то.

После собрания Мельников видел, как Павлов подошел к Жогину и, глядя ему в лицо, покачал головой. Потом до слуха комбата донеслись негромкие слова генерала:

— Странно получается, Павел Афанасьевич. Партийная организация одной дорогой идет, вы же — другой. И главное, никак не хотите понять этого.

Что ответил на это Жогин, Мельников не расслышал. К нему подошел Нечаев и, тяжело припадая на больную ногу, увлек его на улицу. Солнце уже было за горизонтом. Почти на полнеба разливался отблеск заката. Все вокруг словно плавало в легкой розоватой дымке. Только единственное небольшое облачко почему-то оставалось темным и нарушало гармонию тонких вечерних красок.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

Целый день Павлов пробыл в поле на штабных занятиях. Вернулся домой поздно, когда Иринка уже спала и свет горел только на застекленной веранде. Обычно в такое время Серафима Тарасовна проверяла тетради своих учеников или готовилась к урокам. На этот же раз перед ней за раздвинутым столом сидели солдаты и слушали объяснение, видимо, какой-то математической задачи.

«Странно, — подумал Кирилл Макарович, — в подразделениях уже отбой скоро, а здесь… И почему именно здесь?..» Но, чтобы не мешать жене закончить объяснение, он сразу в дом не пошел, а сел на скамейку возле крыльца и стал ждать.

Солдаты вскоре ушли. Серафима Тарасовна обняла мужа, виновато сказала:

— Не удивляйся, Кирюша. Они были в карауле, на занятия опоздали. А со мной — Иринка. Не могла же я уложить ее в клубе.

— Очень мудро, — сказал Павлов. Ты скоро ночные занятия придумаешь.

— Не бойся, не придумаю. А кое с кем все-таки дополнительно позаниматься нужно. Нельзя же допустить, чтобы люди провалились на экзаменах. Ведь я тогда умру с досады. Да и ты мне спасибо не скажешь. Верно?

— Верно, верно. Только надо и о себе позаботиться.

Она улыбнулась.

— Какой ты строгий сегодня. Ну ладно, иди умывайся и будем ужинать.

Но ужинать не пришлось. Едва Павлов успел стянуть с ног сизые от пыли сапоги, зазвонил телефон. Дежурный по штабу сообщил, что приехал заместитель командующего генерал-майор Ликов.

— Хорошо. Я сейчас буду в штабе, — сказал Павлов и опустил трубку. Серафима Тарасовна спросила с беспокойством:

— Может, успеешь поесть, а?

— Потом, потом, Сима.

— Как же потом?

— Ничего, не волнуйся. — Павлов взял ее за руки и ласково посмотрел в лицо. — Ты посиди на крыльце, подыши, а ж тем временем…

— Я знаю, — многозначительно произнесла Серафима Тарасовна и грустно вздохнула.

Когда Павлов пришел в штаб, Ликов шагал по его кабинету, явно расстроенный и возбужденный. Сухо поздоровавшись с комдивом, он сразу же задал ему вопрос:

— Что тут происходит у вас, генерал?

Павлов насторожился.

— Извините, не понимаю, о чем: спрашиваете?

— О Жогине, — пояснил Ликов. — Ведь вы хорошего командира избиваете. Да еще где? На собрании, в присутствии комдива и начальника политотдела. Ну как это можно, скажите?

— Очень сложный вопрос, — ответил Павлов и задумчиво опустил голову.

— Я не знаю, сложный или несложный, — горячо продолжал Ликов, — но факт анархичный, недопустимый в условиях армии. Вы это сами должны понимать, генерал.

Последние слова он произнес с нажимом, придавая им особый смысл. Павлов уловил эту нотку, но по-прежнему остался спокоен.

— Об этом факте, — сказал он, — я подробно доложил командующему. Высказал ему свое мнение. Начальник политуправления знает…

— Узнают и в Москве, — поморщившись, добавил Ликов. — Я не сомневаюсь, но меня удивляет ваша позиция.

— Почему?

— Потому что я знаю Жогина. Это командир твердый, заслуженный.

— Но, к сожалению, индивидуалист.

— Ну и что же? Командиру нужны индивидуальные качества.

— Я, простите, не качества имею в виду, а индивидуализм.

— Допустим, — раздраженно сказал Ликов. — Но зачем вопрос поднимать на собрании? Можно, было иначе поправить.

Павлов хотел объяснить, но воздержался, чтобы не обострять разговора, ответил очень коротко:

— У нашей партии хорошее зрение. В этом я не сомневаюсь.

Глаза у Ликова вспыхнули. Он заложил руки за спину и быстро заходил по широкой ковровой дорожке. Потом вдруг остановился, сказал резко:

— Ладно, разберусь на месте. У вас машина где?

— В гараже, — ответил Павлов:

— Попрошу вызвать! — Ликов подошел к вешалке и снял плащ.

Комдив посмотрел на часы:

— Уже скоро двенадцать. Может, поедете утром, а сейчас отдохнете?

— Нет, вызывайте сейчас.

— Слушаюсь.

Павлов позвонил шоферу, потом снова обратился к Ликову:

— Мне ехать с вами прикажете?

— Не надо, — послышался ответ.

Ликов уехал в полк. А Павлов еще долго сидел в кабинете, стараясь осмыслить цель приезда заместителя командующего. Он вспомнил разговор с самим командующим, состоявшийся несколько дней назад, и невольно сравнил его с тем, что услышал сегодня, сравнил и сразу почувствовал большую разницу и в тоне голоса и в словах.

С командующим Павлов говорил по телефону. Генерал-лейтенант слушал его внимательно, не перебивая. Он только изредка с досадой произносил: «Да-а-а, история грустная». Потом, как бы делая вывод, сказал: «По-моему, правильно. Парторганизация иначе и не могла поступить».

И чем больше Павлов вдумывался в слова командующего, тем сильнее удивлял его Ликов. «Может, верх берет старая дружба? — подумал он. — А может, это откровенная защита индивидуализма?» Лезли в голову и другие мысли, но Павлов старался их отогнать. Ему хотелось думать, что Ликов приехал затем, чтобы более тщательно разобраться в происшедшем.

* * *

Только начинало светать, когда Ликов подъехал к штабу полка. Выбежавшему навстречу дежурному сказал:

— Вызывайте Григоренко!

Замполит пришел минут через пятнадцать. Сурово поглядев на него, Ликов спросил:

— Где у вас протокол и резолюция последнего партийного собрания?

— У секретаря, — ответил Григоренко.

— Давайте сюда.

Прошло еще минут двадцать, пока прибежал секретарь парторганизации и открыл сейф. Стало совсем светло.

— Ну и оперативность, — сердито буркнул генерал. — Если бы мы так воевали, не носить нам сегодня голов своих.

Григоренко промолчал. Он уже чувствовал, что много подобных упреков предстоит ему услышать сегодня от заместителя командующего, и был готов к этому.

Ликов разложил перед собой бумаги, полистал их, начал читать.

— Мне можно идти? — спросил Григоренко.

— Подождите.

Сначала он читал молча. Только изредка вздыхал и возмущенно покачивал головой. Потом вдруг лицо его побледнело, на висках вздулись извилистые синие жилки. И вот на какой-то протокольной строчке он не, выдержал, хлопнул рукой по бумаге, со злостью заявил:

— Безобразие, форменное безобразие!

Григоренко только выпрямился, плотнее прижал к бедрам длинные руки.

— Вы не знаете своих функций, подполковник, — сказал Ликов не очень громко, но как можно внушительнее. — Ваша задача — оберегать и укреплять авторитет своего командира. Понятно? А вы что делаете? Разве так должен выступать политработник на партийном собрании? Вы могли, подполковник, поговорить с командиром наедине.

— Пытался, но не сумел, — признался Григоренко.

— А выступить на собрании сумели?

— Иначе поступить было нельзя, товарищ генерал. Партийная совесть подсказала мне выступить именно так.

Ликов долго сверлил замполита жестким немигающим взглядом, потом выдавил сквозь зубы:

— Очень странно.

И снова уперся глазами в лежавшие перед ним бумаги.

Вскоре пришел Жогин. Лицо усталое, глаза припухшие. Но, взглянув на Ликова, он сразу поднял голову, сказал бодро:

— Рад, очень рад, Тихон Семеныч. Ждал вас на учения.

— Не смог, — ответил Ликов, протягивая полковнику руку. — Но вы справились, кажется, неплохо? Вот после учений… — Тут он повернулся к Григоренко, сказал: — Вы свободны, подполковник, идите!

Оставшись наедине с Жогиным, Ликов вышел из-за стола и укоризненно покачал головой.

— Эх, Павел Афанасьевич, и как ты мог допустить? Это же форменный курьез. — Он взял со стола бумаги, потряс ими перед полковником и бросил обратно на стол. — В голове не укладывается, понимаешь?

— Я-то понимаю, Тихон Семеныч, — хмуро пробасил Жогин. — Но как другим доказать…

— А что доказывать? Собрание все доказало. Лучше некуда.

— Но вы-то меня знаете, Тихон Семеныч. Сколько лет совместно службу несли, и все было нормально. А теперь демократии много стало.

— Что верно, то верно, — вздохнув, согласился Ликов. — Демократию развели, как в профсоюзах. Да, кстати… — Он посмотрел на дверь, на окна и вдруг притушил голос до шепота: — Тебе тут каких-нибудь запросов на того самого Травкина, которого мы из армии вышибли, не поступало?

— Вроде нет, — сказал Жогин.

— Ну, может, приезжал кто по этому вопросу?

— Нет, никого не было. А что, слухи какие есть?

— Да теперь мода пошла возиться с разными обиженными. А они жалобы шлют во все инстанции.

«Это верно, — подумал Жогин, сразу же вспомнив о письме Звягинцева. Хотел показать его Ликову, но удержался. — Не стоит, пожалуй. Лежит оно в кармане и пусть лежит. А то еще человеку беспокойства прибавлю».

— Ну, так что же? — снова повысил голос Ликов и пристукнул ладонью по протоколу. — Меры-то какие-нибудь принимать будешь?

— Принимаю уже, Тихон Семеныч, — бодро ответил Жогин. — На Мельникова материалы готовы. Передал комдиву. Теперь ваше содействие требуется.

— Содействие? А ну-ка давай, познакомь!

Жогин достал из сейфа папку с копиями рапортов и актов, составленных подполковником Сердюком, покачал ее, как бы взвешивая, и положил на стол.

2

Двадцать первого мая в полк пришли центральные газеты с Указом Президиума Верховного Совета о награждении группы военнослужащих орденами и медалями за успешное выполнение ответственного задания. Указ был напечатан на первых полосах броским жирным шрифтом. И первой в списке награжденных стояла фамилия Мельникова.

Жогин, не дочитав Указа, отбросил газету на край стола и размашисто заходил по кабинету. Ему сделалось душно. Лицо моментально покрылось испариной.

— Вот известие так известие, — выдавил он глухим прерывистым голосом. — Этого только и не хватало. Ну ничего. — Жогин остановился, потер пальцами лоб. — Надо только подумать, хорошо подумать.

В дверях показался улыбающийся Григоренко с газетой в руках.

— Разрешите, товарищ полковник?

Жогин метнул в замполита злой взгляд и крикнул:

— Я знаю, можете не информировать.

— У меня вопрос есть, — сказал Григоренко.

— Потом с вопросами. Сейчас я занят, дела у меня.

Все эти дни после собрания мучила Жогина мысль: не вовремя, видно, затеял он дело с Мельниковым. До учений надо было действовать. Еще бы лучше зимой, после охоты на волков. Не учел ситуации, вот в чем беда. А теперь и вовсе положение осложнилось. Да и Ликов теперь не поможет. Это уж точно. Против Указа держать линию никто не будет.

Он подошел к столу и, придвинув к себе газету, прочитал фамилии всех награжденных. Опустившись на стул, скрипнул зубами: «И надо же в такой момент подоспеть этой газете. Хотя бы месяцем позже».

В дверях опять показался замполит.

— Что у вас? — в сердцах спросил Жогин.

— Решить надо, — ответил тот, — что́ проводить будем по поводу Указа — собрание или общий митинг?

— Ничего, — сказал полковник. — Народ грамотный, газеты читает. Обойдемся без шумихи. Что еще?

Григоренко хотел доложить, что по его распоряжению Сокольский уже готовит специальную радиопередачу, посвященную награжденным товарищам, но воздержался, чтобы не испортить и этого дела. Немного подумав, он завел разговор о предстоящем выходном дне. Жогин прищурился, недоверчиво спросил:

— А что вы предлагаете?

— Массовый спорт, — сказал Григоренко. — Бег, прыжки, волейбол. Только что звонил Фархетдинов. Обещает привезти свою футбольную команду.

— Ладно, — согласился Жогин. — Значит, планируйте футбол. А начальнику штаба скажите, чтобы немедленно отдал приказ: ни в субботу, ни в воскресенье футболистов в наряд не назначать. И еще вот что, Пусть выделит людей для уборки стадиона. Я сам посмотрю, какой там порядок.

После ухода замполита Жогин сунул в стол газету, посидел немного, стараясь освободиться от грустных мыслей, и отправился к солдатским палаткам, чтобы посмотреть, как выполняются его указания о расчистке и оборудовании лагерной территории. Такие походы он совершал каждый день. При этом всем своим видом и тоном голоса старался показать окружающим, что никаких изменений в нем после собрания не произошло, что он, Жогин, по-прежнему тверд и непоколебим в своих действиях.

Около двух часов ходил полковник среди палаток и спортивных площадок. И всюду гремел его сильный голос.

От палаток он двинулся к стадиону. Остановившись у главной арки, окинул взглядом ровное поле, покрытое свежей изумрудной травой. А ведьраньше были здесь одни бугры да пни осокоревые. И никому не приходила в голову мысль, чтобы выровнять этакую первобытную пустошь.

Жогин вспомнил совещание офицеров, на котором он впервые сказал: «Здесь будет стадион». Некоторые тогда перепугались: работы, дескать, много, нельзя ли где-нибудь подыскать другое место, поудобнее.

Правда, потрудиться пришлось до кровавых мозолей. Целое лето солдаты срывали бугры и выкорчевывали пни. Сделали. Красиво получилось. Лучший стадион в округе. Жогин вздохнул от удовольствия и подумал: «Вот об этом никто не вспомнил на собрании. Будто ничего и не было».

В центре стадиона полковник подошел к группе солдат.

— Что здесь такое? Почему собрались?

— Про наших читаем, — объяснил солдат, державший газету.

— Читаете, — насупился Жогин, — а стадион убирать кто будет? Где командир?

Подбежал старшина Бояркин, взволнованный, красный, торопливо скомандовал:

— Смирно-о-о!

— Почему люди не работают? — спросил полковник. — Сейчас же распределите всех по участкам — и чтобы ни одной соринки не осталось. Поняли?

— Так точно!

— Ну вот. А газеты будете читать в свободное время.

* * *

Поздно вечером, когда Жогин, уже переодетый в пижаму, лежал на диване, вернувшаяся из клуба Мария Семеновна сообщила с волнением:

— Гриша-то наш Мельникову письмо прислал.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво опросил Павел Афанасьевич.

— Сам Сергей Иванович говорил. Гриша просит его похлопотать о переводе сюда.

— Вот оно что! — Полковник встал, сунул ноги в войлочные туфли и наскоро пригладил волосы. — Значит, дружка нашел. Адвоката.

— А что же ему делать? Отец не хлопочет.

— Экая ты быстрая! — воскликнул Павел Афанасьевич. — Думаешь, так вот просто — захотели и перевели.

— Знаю, что не просто, — согласилась Мария Семеновна. — Но если постараться, то можно. Попросил бы Тихона Семеновича Ликова. А он может поговорить с командующим.

— Вот, вот, — возмутился вдруг Жогин. — Поговори, попроси. А какие основания? Сынок, дескать, войдите в положение. Да ты знаешь, что я никогда не просил никого? И терпеть не могу этих поклонов.

Мария Семеновна хотела еще что-то сказать, но только вздохнула и ушла на кухню, прикрыв за собой дверь.

Жогин долго не мог успокоиться. Он шагал по комнате и думал с досадой: «Значит, отец плохой, не хлопочет. Мельникову прошение написал. Где же гордость, самолюбие? Эх, сынок, сынок, не жогинской ты породы, как видно. А я-то, дурень, горжусь: орел мой Григорий!»

Он резким движением поправил пижаму и вышел на крыльцо.

Сюда же вскоре вышла Мария Семеновна. Усевшись рядом с мужем на ступеньке, тихо попросила:

— Ты хоть в письмах-то не ругай его. И на меня не дуйся. Мать ведь я. А какой матери не хочется, чтобы родной сын поближе находился?

— Не в том дело, — буркнул в ответ Жогин. — Связался он не с тем, с кем нужно. У меня с этим Мельниковым… Сама знаешь…

— Знаю, знаю, Паша. Но может, зря ты затеял? Человеку-то орден дали.

— Так вот все и напортили этим орденом.

Жогин скривил губы, но голоса не повысил. Может, потому, что слишком устал за день на службе. А может, потому, что уж очень хорош был вечер. Звезды висели чуть ли не над самыми крышами, большие, чистые. А в полусонной траве, словно по сговору, выводили свои успокаивающие трели ночные музыканты — сверчки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

В выходной Мельников проснулся задолго до восхода солнца. Мысль о награждении приятно волновала сердце. Накинув на плечи китель, он вышел к обрыву. Деревья, кусты словно плавали в белесой мыльной пене. Издали от реки доносился утиный кряк.

«Хорошо, — подумал Сергей, любуясь новизной знакомого пейзажа. — Даже под Рязанью не просто отыскать подобное местечко. А ведь тут крутом степь сухая, горячая, безводная. И вдруг — райский уголок. Просто чудо природы».

И сразу подумал о Наташе, о том, как вместе с ней придет к этому обрыву, как она будет восторгаться открывающейся взгляду панорамой и обязательно найдет в ней что-то схожее с полуостровам Дальним, с океаном.

Но к радости примешивалось чувство тревоги: «Как теперь Жогин? Неужели он и после собрания считает себя правым?» И чем больше задумывался Сергей над этим вопросом, тем сильнее одолевали его сомнения.

Долго стоял он над обрывом и смотрел вниз. Оттуда приятно веяло прохладой. Белая пелена тумана медленно росла, заполняя дальние ложбины.

Скрылись из виду кусты. Одни макушки деревьев свободно ожидали солнца.

Когда у горизонта зарозовела полоса неба, Мельников словно очнулся, торопливо взглянул из-под ладони на быстро оживающую даль и пошел умываться. А двадцатью минутами позже он был уже на квартире у Григоренко и говорил:

— Понимаете, Петр Сергеевич, какая получается история? Не убедили мы, кажется, человека. Разошлись только: парторганизация в одну сторону, полковник Жогин — в другую. Один остался. Замкнулся еще больше.

Вздохнул Григоренко всей грудью. Даже белая рубаха расстегнулась от натуги. И вместе с воздухом выдавил слова:

— В том-то и вся трагедия, Сергей Иванович, ведь не чужой он, а наш, советский человек. И Родину любит, и за армию болеет, но… по-своему, по-жогински…

Мельников смотрел, на Григоренко задумчиво, покачивая лобастой головой. Два черных колечка над сдвинутыми бровями отливали блеском антрацита.

— Может, виноваты мы, что не умеем поправить? — спросил он после долгого раздумья. — Ведь партийная организация вон какая!

— Вопрос резонный. Так же вот и я считал: ошибается человек. Поправим, и все будет хорошо. Не вышло. Не хватило, как видно, мудрости. Иначе не объяснишь, Сергей Иванович. А теперь… — он развел руками и тяжело вздохнул, — поправить очень трудно.

Мельников молча отошел к окну. Тяжело было согласиться с тем, что сказал Григоренко. Но сердцем комбат чувствовал, что не сейчас и, не так вот просто родились у Петра Сергеевича эти слова, и не согласиться с ними невозможно.

От Григоренко Мельников ушел в начале десятого. До спортивных соревнований на стадионе оставалось еще около часа. Постоял с минуту на дороге, подумал и направился в батальон.

Лесок уже звенел птичьими голосами. Листва на деревьях перешептывалась, как живая. Поблескивали на траве капли росы. Посыпанные песком дорожки казались обновленными.

У дежурного Мельников спросил:

— Из офицеров есть кто в лагере?

— Так точно, майор Степшин ночевал здесь.

Степшина застал он в штабной палатке за развернутой на столе картой. Майор сидел с карандашами в руках, выполняя задание академии. Увидев подполковника, засуетился, уронил на пол карандаши, торопливо принялся ловить пуговицы на расстегнутом вороте гимнастерки. Мельников улыбнулся:

— Нарушаете распорядок, майор. В выходной отдыхать надо.

— Рад бы в рай, да грехи не пускают, — ответил Степшин. — Приходится нажимать. Хочу у вас, товарищ подполковник, еще проконсультироваться. Если можно, завтра?

— Ладно, давайте завтра.

Посмотрел Мельников на сосредоточенное и утомленное лицо Степшина, подумал: «Спросить его о Дусе или подождать, не расстраивать человека?» Но все же решил не откладывать. Не сегодня, так завтра, а поговорить надо непременно.

Вышли из палатки, сели на врытую в землю скамейку, закурили. Комбат посмотрел майору в лицо.

— Ну что, окончательно перешли на холостяцкий образ жизни?

— Да, — грустно ответил Степшин.

— Плохо.

— Ничего не получается, Сергей Иванович, не вам объяснять.

— Все это так, но…

— Что «но»? Продолжать терпеть? У меня тоже есть характер.

Тонкие губы его то вытягивались вперед, то сжимались в ниточку. Одну папиросу не докурил, бросил и тут же сунул в зубы другую.

— Не могу я с ней, понимаете? — сказал он, выдохнув густое облако дыма. — Не могу.

— Да я не уговариваю, — ответил Мельников. — Смотрите сами. — И, чтобы не разжигать больше человека, предложил: — Знаете что, пойдемте на стадион.

Степшин затушил папиросу и встал со скамейки.

Стадион уже был заполнен людьми. Его ровное зеленое поле, окаймленное желтой изгородью, густой акацией и молодыми тополями, напоминало гигантскую яркую чашу, поставленную на самом видном месте для обзора.

Когда комбат с заместителем подошли к главной арке, сюда подкатили две грузовые машины. Из первой выпрыгнул Фархетдинов, сдернул с головы фуражку, крикнул:

— Сергей Иванович, наше вам почтение!

Подбежав ближе, схватил Мельникова за руку:

— С наградой вас!.. Очень рад!.. Все рады!..

Возле беговых дорожек, у волейбольной и баскетбольной площадок спортсмены уже готовились к началу соревнований. В руках у судей мелькали красные флажки и белые финишные ленты.

День выдался на редкость тихий и не очень жаркий. Солнце светило будто сквозь тонкую сетку тумана. На мутноватом небе неподвижно стояло белое облако, чуть подсиненное в середине. На его фоне четко выделялся красный флаг, медленно развевавшийся на высоком древке.

Мельников шел мимо длинных, заполненных людьми скамеек. Солдаты и офицеры вставали с мест, козыряли. Он кивал головой. Его взгляд то и дело отыскивал знакомые лица. Вот сверкнул черными глазами Мирзоян. Рядом с ним стояли спокойный широкоскулый Джабаев, долговязый Груздев, маленький, как школьник, Зозуля. В стороне от них на траве сидел Бояркин, натягивая полосатые гетры и черные бутсы. Мельников сказал ему:

— Смотрите, старшина, не подкачайте. Фархетдинов привез команду, кажется, крепкую.

У самой трибуны Мельников увидел Нечаева. Он сидел на скамейке с маленькой Танечкой и помогал ей считать листья на ближней ветке молодого тополя. «Ну вот и подружились вроде, — подумал Мельников. — Но где же сама Ольга Борисовна?» Он осмотрел все соседние скамейки и не нашел ее. Потом вдруг услышал знакомый голос: «Сергей Иванович! Товарищ подполковник!» — повернулся и встретился лицом к лицу с Ольгой Борисовной.

— Уже не замечаете, — сказала она, шутливо изогнув брови.

Он улыбнулся:

— Извините.

Ее пушистые волосы были подвязаны зеленой лентой. Такого же цвета майка с белой полоской туго обтягивала грудь и плечи, отчего фигура казалась точеной. В глаза Мельникову бросилась милая, непринужденная простота, с какой Ольга Борисовна говорила, смеялась и двигала загорелыми руками.

Кто-то крикнул с волейбольной площадки:

— Ольга-а-а!

— Иду-у-у! — ответила она и побежала, поблескивая упругими икрами. «А я и не знал, что она увлекается спортом, — подумал Мельников. — Молодец». Он хотел подойти к Нечаеву, но тут появился Шатров и сообщил:

— Товарищ подполковник, приехал комдив.

Павлов уже сошел с машины и неторопливо шагал по центральной беговой дорожке. Навстречу ему спешил Жогин.

Вот они встретились. Полковник доложил о том, что все готово к началу соревнований.

Мельников постоял с минуту на месте, ожидая окончания доклада, и заторопился к трибуне. Павлов кивком головы подозвал его к себе и, протянув руку, сообщил:

— Вы знаете, какую весть я вам привез? Вызывают в Москву.

— Кого вызывают? — не понял Мельников.

— Вас.

— Зачем?

— Как зачем? Рукопись-то ваша в министерстве. Ну вот и вызывают. Значит, обратили внимание. Так что завтра катите.

— Слушаюсь, — сказал Мельников, еще не веря тому, что сообщил ему Павлов. В суете последних дней он совсем забыл о рукописи.

— Только смотрите, как бы вас там не взяли в полон, — сказал генерал, многозначительно прищурившись. — Это бывает.

Стоявший рядом Жогин сдвинул брови и отвернулся.

На стадионе тем временем все пришло в движение. По главным дорожкам ринулись вперед бегуны, передавая из рук в руки зеленые флажки — эстафету. Над веревочными сетками замелькали мячи. Солдаты, разделившись на группы, схватились за концы толстого каната и потянули, стараясь пересилить друг друга.

Белое облако по-прежнему висело в небе. Оно заметно увеличилось, синева в середине сделалась густой, тяжеловатой. Едва Мельников поднял глаза, посыпался дождь, частый, крупный, сверкающий. Пронизанные солнцем водяные струи в один миг повисли над стадионом, как длинные нити серебристой паутины.

«Не вовремя, — подумал Мельников. — Разгонит сейчас людей». Но уж очень приятно было смотреть на солнце и дождь, ощущать, как бегут по лицу и шее прохладные ручейки чистой воды.

Это был первый весенний дождь. Ему радовался не один Мельников, радовались все, кто был на стадионе. Радуясь, люди поднимали лица, вытягивали руки. Спортсмены еще быстрее устремились к финишу. Энергичнее взлетали вверх мячи.

2

Жогин нервничал. Все эти дни его мучила мысль: не взять ли у комдива обратно оформленные на Мельникова материалы. Но отступать от своей твердой линии не хотелось. Ждал, может, генерал сам заговорит с ним об этих материалах. Однако тот молчал. И это еще больше тяготило полковника.

Утром, придя в штаб, он вдруг подумал: «А что, если сослаться на Указ о награждении? Генерал поймет сразу».

Жогин встал и заходил по кабинету. «Да, да, — убеждал он самого себя, — причина веская. Указ — не протокол собрания и не какая-то резолюция, а правительственный закон. Ежели человек награжден орденом, значит, все прошлые грехи его отменяются. Так и доложу генералу. А потом… потом вызову Мельникова и скажу ему об этом. Пусть знает, что если бы не орден…»

Сразу возник вопрос, когда поехать к Павлову: сейчас или… Его мысли перебил телефонный звонок. Полковник взял трубку и облегченно вздохнул. Говорил комдив:

— Прошу сейчас приехать ко мне.

— Слушаюсь, — ответил Жогин и довольно потер руки: «Случай подходящий».

Он взял газету с Указом, надел фуражку и, распахнув дверь, крикнул:

— Дежурный, машину!

В степи было душно. Резкий горячий ветер бросал в ветровое стекло мелкие комочки дорожного гравия, поднимал к небу коричневые столбы пыли и гнал их до самого горизонта. Впереди на дороге маячили тощие фигурки сусликов. Они настороженно вытягивали мордочки и тут же скрывались в норы.

Чем дальше в степь, тем сильнее порывы ветра. И не столбы уже, а сплошные тучи пыли заволакивали все вокруг. Даже солнце сделалось желтым.

— Фу, напасть какая! — ворчал Жогин. — Буря, что ли, собирается?

У первого же высокого строения, в затишье, он приказал шоферу остановиться. Не забыл полковник и на этот раз осмотреть и почистить свое обмундирование, прежде чем явиться к командиру дивизии.

Павлов, приняв Жогина, сразу же предложил садиться, после небольшой паузы сказал:

— Имею сообщить вам, товарищ полковник, неприятную весть. Получен приказ об освобождении вас от должности.

— Меня, от должности? — Жогин встал. Лицо его вытянулось, покрылось мертвенной бледностью, глаза расширились.

— Вы сидите, пожалуйста, — сказал Павлов и подал полковнику бумагу с приказом. — Вот, читайте!

Перед глазами запрыгали буквы и сразу увязли в тумане. Одно только слово увидел Жогин: «освободить». Увидел и тяжело опустился на стул.

А за окнами не переставал бушевать ветер. Он с грохотом бился о железную крышу, гнул до земли деревья и протяжно завывал, не желая смирять своей буйной силы.

Тошно сделалось Жогину от этого воя. Вдохнул он в себя сколько мог воздуха и с шумом выпустил его сквозь туго сжатые зубы. Вместе с воздухом прорвались слова, полные обиды и гнева:

— Значит, Жогина в сторону, карьеристу дорогу загородил. А ведь я, товарищ генерал, всю жизнь отдал армии. Сил не жалел. Сам Тихон Семеныч Ликов подтвердить может.

Павлов слушал полковника спокойно, не перебивая. Потом сказал серьезно и мягко:

— Ваши заслуги, Павел Афанасьевич, отмечены орденами. И никто их не зачеркивает. Они с вами так и останутся. А что касается Ликова, то его уже нет у нас в округе. Отозван.

— Как это? — не понял Жогин. — Куда отозван? Зачем?

— Приказ должен быть, — объяснил Павлов. — Все узнаем. Дело неприятное.

Жогин молчал, сжав челюсти. Он ничего не слышал и не хотел слышать. Только одно слово крутилось в его мозгу: «освободить». Не знал он раньше, когда сам подписывал приказы, что слово это так может потрясти человека.

— Оставлять же вас на командных должностях нельзя. Дело страдать будет, — откровенно продолжал Павлов. — Так что обижаться вы можете только на себя, Павел Афанасьевич. Если не согласны, хотите поговорить с командующим, могу посодействовать.

— Я не могу сейчас говорить, — с трудом произнес Жогин, поднимаясь со стула. — Мне обидно, товарищ генерал. Тридцать лет отдать армии и теперь вдруг изволь читать вот этот приказ: «Отстранен от должности…»

Он словно поперхнулся словами и резко махнул рукой.

Павлов вышел из-за стола.

— Ну вот что, — сказал он, заглянув Жогину в лицо. — Успокойтесь, потом будем толковать. Надеюсь, поймете все.

Жогин обмяк, опустил голову и долго еще стоял в глубокой задумчивости.

Обратно ехал он мрачный, подавленный. Чужим, деревянным казалось ему собственное тело. Во рту и в горле было сухо и горько.

Степь выглядела тусклой, помятой. На траве лежала серая пелена пыли.

Километрах в трех от военного городка машина догнала роту, идущую с полевых занятий. Усталые солдаты брели нестройно, вяло переваливаясь с ноги на ногу. Жогин кивнул шоферу, схватил оказавшийся под руками красноталовый прутик и, выпрыгнув из кабины, крикнул:

— Остановить роту! Командира ко мне!

Солдаты застыли на месте, мигом выровняли строй, подняли головы. Старший лейтенант Крайнов, розовый от волнения подбежал к Жогину.

— Товарищ полковник…

— Знаю, что полковник, — оборвал его Жогин. — Вы командир или кто? Почему позволяете солдатам вольности? Я спрашиваю, почему? — Ударил прутиком по сапогу и, забыв о собственных переживаниях, зашагал вдоль строя.

— Автомат, автомат как держите! А вы чего плечи опустили! — кричал полковник то на одного, то на другого солдата, — Безобразие! Анархия! Разве таким должен быть строй?

Минут через десять, когда в роте был наведен порядок, Жогин повернулся к Крайнову, скомандовал:

— Ведите!

И вдруг вспомнил, что эта рота уже не его, что весь полк, которому он, Жогин, отдал столько сил и здоровья, завтра будет смотреть на него, как на постороннего человека. Больно защемило в груди полковника от такой мысли, туман поплыл перед глазами. В голове засверлило: «Что будет с дисциплиной? Кто встряхнет людей, когда это надо будет? Неужели не видит командир дивизии, кому доверяет?»

Медленно покачиваясь, Жогин дошел до машины. Не выпуская из руки прутика, тяжело опустился на сиденье, закрыл глаза и не открывал их, пока машина обгоняла роту.

Домой приехал уже под вечер. Вошел в кровянисто-красную от заката комнату и сразу сказал жене:

— Ну все, можно снимать погоны.

Мария Семеновна не поняла мужа, переспросила:

— Почему снимать? Изменения в одежде какие-нибудь?

— В какой одежде! Освободили меня, понимаешь?

— Нет, — замотала головой Мария Семеновна, — ни ничего не понимаю. Чтобы тебя от должности?.. Как же так, Паша?

— Вот так, — протянул Жогин, снимая китель и вытирая белым рукавом рубахи лицо. — Мельниковы теперь в моде.

— Но ведь ни одного выговора, никаких предупреждений. — Мария Семеновна прижала к глазам платок.

— Ты брось панихиду свою, — крикнул Жогин и ушел на кухню. Долго стоял там, устремив неподвижный взгляд на ярко пылающий горизонт. Когда вернулся в комнату, жена уже стояла у зеркала и пудрила лицо.

— Ты куда собираешься? — грубо спросил Жогин.

Мария Семеновна тяжело вздохнула:

— В клуб, на репетицию.

— Отпевать, значит, мужа будешь, а Мельникова на щит славы поднимать, да?

— Зачем ты, Паша, говоришь такое? Ведь сам знаешь, что к выходному готовимся. Выступать будем.

— Знаю. Тебе хор дороже меня.

— Ой, ну зачем ты жжешь душу? — Мария Семеновна поморщилась, и глаза ее снова сделались влажными.

Жогин сжал губы и повернулся к стенке. Взгляд его уперся в поблескивающую рукоятку сабли, где виднелась тусклая надпись: «За боевое отличие». Прочитал и тяжело опустился на диван. Не услышал он даже, как вышла из комнаты Мария Семеновна, как тихо скрипнула за ней дверь. Словно чья-то могучая рука перенесла его в другой, далекий мир. Встали в памяти раздольная азиатская степь, вихрем летящий кавалерийский эскадрон, встречный свист ветра.

И вдруг почудилось Жогину, будто упал он со своего лихого коня, упал и остался один в неоглядном просторе, а весь эскадрон, поблескивая саблями, могучей лавиной уходит дальше и дальше к горизонту.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

Едва Мельников успел выбраться с чемоданом из вагона, как быстрые Наташины руки обвили его шею.

— Сережа, — зашептала она, глядя ему в глаза. — Почему не предупредил раньше? Ведь я и к отъезду не готовилась еще.

Но Мельников не слушал. Он отвел ее в сторону, обнял за плечи и стал целовать в губы, щеки, глаза.

Какой-то пожилой мужчина, пробегая мимо, крикнул шутливо:

— Товарищ военный, задушите женщину!

Сели в такси. Немного успокоившись, Наташа спросила:

— Чем же все-таки объяснить твой внезапный приезд? Обещал через месяц — и вдруг вчера вечером получаю телеграмму.

— Меня вызвали в министерство.

Наташа всплеснула руками:

— Что ты говоришь? Серьезно? Это насчет рукописи, правда?

— Очень возможно.

— Ах ты, степняк, мучитель! — Она схватила его за волосы, притянула к себе и вдруг настороженно спросила: — Ну и как?

— Не знаю.

— Зачем ты мучаешь меня, Сережка?

— Честное слово, не знаю.

Наташа смотрела ему в лицо уже без улыбки. Широко открытые карие глаза ее словно говорили: «Скрываешь, да?».

Через полчаса они уже были дома. Только распахнули дверь, сразу налетели дети, запрыгали вокруг отца, подняли восторженный крик. Схватил их Сергей на руки, прижал к груди, так и вошел с ними в комнату. Сев на диван, долго рассматривал сначала Людочку, потом Володю и изумленно качал головой:

— Выросли, честное слово, выросли. Ну и молодцы!

Людочка вытащила откуда-то картонную маску серого козлика, надела ее на голову и вприпрыжку побежала вокруг стола. Володя кинулся догонять.

Мигом квартира огласилась топотом ног и звонкими голосами.

Подошла Анастасия Харитоновна, закачала головой:

— Ай-ай-ай! Кто скажет, что вы нормальные! Человек с дороги, не умылся, не осмотрелся, а перед ним на головах пошли.

Игра расстроилась.

— Ладно, — сказал Сергей, обращаясь к детям, — мы еще поиграем…

Сели пить чай. Заговорили про степь. Володя засыпал отца вопросами:

— Куда там прячутся волки? Почему у верблюдов горбы? Какие у орлов клювы?

Наташа пыталась остановить его:

— Володя, помолчи, дай взрослым поговорить.

Только после того, как дети выбрались из-за стола, Наташа спросила Сергея:

— Так что ж, будем уезжать все?

— Конечно, — ответил он. — А у тебя разве есть планы какие?

— Да нет.

Анастасия Харитоновна словно захлебнулась чаем. Ее худые руки, державшие чашку, вдруг затряслись и медленно опустились на стол. Тяжело вздохнув, она встала и, не сказав ни слова, ушла из комнаты.

— Переживает? — спросил Сергей. Наташа кивнула головой:

— Ужасно, что с ней творится. Всю ночь плакала. Просит оставить ей Людочку.

— И ты обещаешь?

— Нет, я же знаю, это невозможно.

Сергей посмотрел Наташе в лицо. Только теперь он заметил, что жена похудела, что возле глаз у нее появилась чуть приметная синева. Но с этой синевой она казалась ему еще красивее и нежнее.

* * *

В Министерство обороны поехали вместе. По дороге старались шутить, скрывая друг от друга волнение. Наташа показала тетрадный листок, испещренный названиями московских театров, музеев.

— Это план, — объяснила она. — Я составила его еще осенью, когда ожидала тебя с Дальнего Востока.

— Вот и хорошо, — сказал Сергей, всматриваясь в написанное. — Значит, не будем трудиться над новым.

У Мельникова тихо защемило сердце, когда такси остановилось и шофер заглушил мотор.

— Ну, ты жди меня здесь, на бульваре, — сказал он, помогая жене выбраться из машины.

Она вздохнула, на мгновение закрыв глаза.

— Ой, Сережа, ты поскорей, а то я умру от ожидания.

— Бегу, бегу, только не умирай.

Получив пропуск и узнав у дежурного офицера, где найти указанную в пропуске комнату, Мельников торопливо побежал по широкой каменной лестнице. Коридоры, двери, окна были огромных размеров, и потому помещение выглядело пустынным.

Комната, куда вошел Мельников, состояла из двух половин. В первой сидел высокий худощавый полковник. Он тотчас же доложил о вошедшем генералу, который находился во второй половине. Полный и крепкий генерал со шрамом на виске поднялся из-за стола и вышел навстречу.

— Очень хорошо, что вы приехали сегодня, товарищ подполковник. Садитесь, пожалуйста.

Заняв свое место за столом, генерал сказал вполголоса, будто по секрету:

— Могу вас обрадовать. Рукопись обсудили в научном управлении. Одобрили. Министр знает о ней. Вероятно, будет с вами беседовать.

В лицо Мельникову ударила горячая волна крови. Он даже подался вперед, охваченный большой радостью:

— Я очень…

Он хотел сказать «благодарен», но слово это было явно неподходящим. Так и осталась фраза оборванной, недоговоренной. Генерал понимающе опустил голову.

— Но вызвали мы вас не только для этого, — сказал он после небольшой паузы. — Министерству предстоит очень большая и важная работа. Чтобы выполнить ее, мы должны прежде обсудить все возникшие в связи с ней вопросы. И сделать это необходимо в широком кругу. Завтра приедут командующие округами, начальники штабов. Многих офицеров мы привлекаем из различных родов войск, в том числе и вас. Вы, конечно, спросите, что за работа? — Генерал улыбнулся, отчего шрам его пополз вверх. — Я скажу. Правительство и Центральный Комитет нашей партии поставили перед Министерством задачу подготовить проект сокращения вооруженных сил.

— Как это? — удивился Мельников. — Не дожидаясь принятия наших предложений другими правительствами?

— Да, вероятно, в одностороннем порядке. Смелый почин и добрый пример для всех. Но в связи с этим, — продолжал генерал, вдруг задумчиво наморщив лоб, — на те войска, которые останутся после сокращения, ложится особо ответственная задача. Они должны… Кстати, у вас в рукописи есть хорошее выражение: «Они должны заполнять бреши не числом людей, а боевой техникой, мастерством личного состава и его повышенной активностью». Кажется, так?

— Точно, — кивнул Мельников. — Мне думается, товарищ генерал, что при современной ракетной технике…

— Правильно вы думаете. Ракеты — наша главная мощь, — согласился генерал. — Они тактику войск меняют в корне. Вы справедливо поставили этот вопрос в своей рукописи. Ну, мы поговорим обо всем обстоятельно. Так что готовьтесь, работать будем долго. Вы в Москве давно не были?

— Очень давно, товарищ генерал.

— Вот и поживете. Вы где остановились?

— У меня семья здесь.

— Прекрасно. Тогда не буду задерживать. — Генерал вышел на середину комнаты и протянул Мельникову руку. — Идите, отдыхайте, товарищ подполковник, а завтра прошу к двенадцати ноль-ноль сюда с рабочим настроением.

Мельников вышел в коридор и направился к лестнице. Сообщение генерала о подготовке проекта сокращения вооруженных сил вытеснило у него из головы все другие мысли. Сейчас он думал только о том, как велик и благороден будет шаг, который задуман Советским правительством. Это даже не шаг, а небывалый подвиг целого государства. Только страна социализма и его армия, созданная для защиты мира, не колеблется перед таким смелым решением.

Медленно шагая по ступенькам лестницы, Мельников попытался представить себе, как воспримут этот акт миролюбия народы и правительства капиталистических стран. «Только безумцы могут еще держаться за атомные бомбы, — подумал он, — но им не запугать нас. Мы знаем свои силы».

С этой мыслью он вышел на улицу. На бульваре под солнцем поблескивали зеленые тополя. Наташа беспокойно ходила по песчаной дорожке, сплошь усыпанной золотыми зайчиками. Мельников хотел подойти тихо, незаметно взять ее за руку, но она увидела его раньше, чем он успел приблизиться.

— Сережа! — воскликнула Наташа и побежала к нему навстречу, придерживая рукой трепетавшую на ветру косынку. — Ну, что? Зачем вызывали, насчет рукописи, да?

— И насчет рукописи, и по другим делам, — ответил Мельников, беря жену под руку. — Словом, все хорошо. Даже больше чем хорошо. Можно сказать, отлично.

На лице его сияла такая счастливая улыбка, что Наташа сразу поверила в его слова и повеселела.

— Знаешь что, — сказал Сергей, поправляя фуражку. — Что-то не хочется садиться ни в такси, ни в троллейбус. Пойдем пешком?

— Пойдем, — охотно согласилась Наташа.

Они пересекли залитую солнцем улицу и с потоком пешеходов направились к центру.

1959 г.

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ