Женские истории. Нелька [Оксана Сергеевна Царькова] (fb2) читать онлайн

Оксана Царькова Женские истории. Нелька

– Девка будет, – авторитетно заявила много юбочная цыганка, прижавшая Марию к тëплому боку привокзального ларька, – вот на ладошках у тебя, бугры какие…

Из кошелька девушки исчез бумажный рубль, и вместе с ним исчезла призрачная надежда то, что…

Кто он был? Кто в том тумане очередного опьяненного вечера облапил, завлеки Марию в тëмный "вагончик" хрущëвки?

Да и не важно. Столько их таких было…

Разных.

От покойной матери досталась Марии "двушка", что на первом этаже маленькой пятиэтажки.

Домики были построены буквой "П" прямо у железнодорожного вокзала нашего города.

С этой же квартирой к Марии перешли должности уборщицы и дворника в местном ЖЭКе.

По утрам Мария уныло скребла, мыла, мела, шоркая стоптанными наобочь галошами.

А вечером… Вечером собирался дымно-хмельной шалман, и её маленький мир разукрашивали приезжие всех мастей и возрастов.

Местные, тоже захаживали, но так… между "отсидел" и "на отсидку".

Да их всех не упомнишь.

Острые, толстые, мускулистые, дряблые… столько коленей, на которых Мария сиживала вечерами, хлебая "Портвешок", и пуская дымные колечки к загаженному потолку.

Она и думать забыла о своих женских обязанностях перед этим миром.

Ей всегда представлялось, что она пуста.

Пуста той гулкой пустотой, когда никчёмные полуночные пыхтения кончаются слюнявым тычком, или, того хуже…

Но, недавно…

Потянуло всë еë естество вниз, да так томно, с выдергой.

Толчками отдаваясь в истощённую грудь, бедра.

Родилось и зажурчало по венам новое, доселе ей незнакомое. Горячее и… чужое.

Мария долго слушала себя, слушала новые неприятные запахи. Ощущала непривычную шелковистость своей забухшей изнанки, и отгоняла прочь от себя простые истины.

А сегодня она поплелась на вокзал, притянутая одурманивающим запахом пережаренных пирожков.

Раньше она их терпеть не могла, до сблëву. До нехороших мурашек по всему телу. Но новое естество еë, вдруг, запросило эти вокзальные пирожки.

Она взяла огромный мешок, и напихала в него два десятка этих маслянистых распаренных "лопухов".

Мария бездумно брела, объедаясь на ходу, обливаясь прогорклым маслом, и уткнулась в цыганок, развалившихся прямо на газоне за ларьком "Союзпечати".

Одна из них, споро поднялась с корячек, и завлекла Марию своими гаданиями по ладошкам.

А напоследок, ещё и огорошила тем, что Мария беременна, и у неё будет девочка.

Аккурат, на ноябрьские праздники Мария вышла на порог роддома неся неуклюже в охапке свёрток, состоящий из одеяла, замотанного красной ленточкой, и маленькой девочки.

Ребёнок спал, умаявшись от сборов в новую жизнь.

– Нелли, – гордо сообщала Мария соседкам по послеродовой палате, когда те еë спрашивали об имени дочурки, – я всегда хотела, чтобы меня звали Нелли, вот, теперь у девочки будет красивое имя.

Товарки переглядывались, пожимали плечами, и, отворачиваясь, глумливо хмыкали в кулаки.

И только одна из них, та что третий раз пришла в роддом, чтобы оставить очередной приплод на попечение государству, не стесняясь, выдала.

– Нелькой твоя бл*дь будет! Страшная такая, – бабища передёрнулась, скривилась, – брось ты еë здесь. Ничего тебе за это не будет. Вона, она и титьку твою выплёвывает, оторва. Брось, пока не поздно.

Но Мария не слушала дуру, и молча любовалась своей Нелли.

Нелька, и правда, уродилась неказистой. Тощей, длинной, желтушно-коричневой кожи. И, вдобавок, под гривой длинных, до плеч, волос, торчали два лопуха огромных ушей. А губы у Нельки были пухлые, толстые, рот был по-лягушачьи растянут от уха до уха. Глазки-пуговки спрятались за переносицей большого, на пол лица, картофельного носа.

И, всë равно, краше Нелли для Марии никого не было.

Молоко, на которое надеялась Мария, не захотело приходить в еë опавшую грудь. И Нелька получала свою пайку на молочной кухне, как "исскуственничек".

Вот и все изменения, что случились с Марией.

В еë жизнь пришла Нелька, а всë остальное – пьянки-гулянки, мужики, ненавистная работа… всë осталось при ней.

Правда, с годами, мужики были всë реже и реже.

Они приходили к Марии выпить и поспать, а колени свои перестали ей предлагать, масляно обмазывая глазёнками переросшую Нельку.

Да, именно переросшую.

К своим пятнадцати годам Нелька вымахала в тощую нескладную жердину под метр восемьдесят ростом.

И была такая вся, как деревянная кукла на шарнирах. Худющие руки и ноги еë утолщались в локтях и коленях, плечи и ключицы выпирали дуговыми костьми, а голова болталась на тонкой шее вечно неприбранным шаром.

Волосы Нельки длинными соплями свисали вдоль лопухов-ушей, нос изросся и стал курносым, чуть ли не ноздрями в небо, а глаза, маленькие и безбровые, так и ошивались возле переносицы.

Но губы…

Полные, сочные, мягкие, вечно вытянутые в улыбку еë лягушачьего рта, освещали это недоразумение таким светом… необыкновенным.

Всем казалось, что Нелька безмерно счастлива видеть именно вас. И люди, непроизвольно, улыбались Нельке в ответ, чисто и по-детски.

Эти Нелькины губы тянули к себе всех – собак, кошек, бабулек у подъездов, мальчишек, шелуху от семечек, сигареты без фильтра, пиво из полиэтиленовых пакетов…

Сидя на скамейке, Нелька задирала высоко свои ходулястые ноги, и хохотала без продыху над глупостями, изрыгаемыми прыщавыми ухажёрами.

Ей был приятен этот светлый мир, в котором, изредка, проносились по еë ребристому телу потные ладони дурачков. Но это было так, как щекотка, или игра.

Ничего не вспыхивало, не зажигалось по-девичьи, внутри Нельки на эти бестолковые ладони.

Школа окончилась для Нельки внезапно. В образовавшуюся в Нельке после ухода детства пустоту, мать, не задумываясь, впихнула свои ведра и тряпки, в придачу к старым галошам, и отправила еë мыть подъезды.

И улыбчивая Нелька пошаркала по своей жизни.

Прогулки за гаражами с парнями, посиделки в песочницах, редкие вылазки на танцплощадки, катили еë тощее тело ровненько и без ухабов.

С получки, и халтурки Нелька накопила на синие джинсовые штаны. И влипла.

Новые джинсы были чудо как хороши. Они хрустели и пахли чем-то новым, взрослым, неизведанным.

Нелька выпорхнула в новых джинсах из своего подъезда в объятья тёплого августовского вечера, улыбаясь счастливо этому миру.

– Где тут квартира двадцать четыре? – Раздался с небес будоражащий воображение голос.

Нелька, непривычно для еë высокого роста, задрала голову, и обомлела.

Золотое летнее Солнышко запуталось в льняных кольцах груды волос волшебного принца.

Он сиял, словно древний бог с картинки из учебника по истории. А ещё, он был намного выше Нельки, что делало его просто недосягаемо чудесным.

– В подъезд и направо, – сварливо гаркнул из-за спины красавца пропитой голос Марии, – чë раззявилась, Нелька, иди, куда шла. Только завтра с утра пятый и шестой подъезды промой.

Счастливая Нелька закивала болванчиком, а Мария поволокла очередного постояльца с вокзала в недра своей "хрущëбы".

И Нелька, как завороженная, пошла за ними.

Мария, которой по нездоровью, хватало для отключки и стакана пойла "Три топора", сопела уткнувшись щекой в стол. А вокруг неё дрожал, переливаясь от упругости, воздух всего непознанного и запретного.

Нелька не понимала слова прекрасного незнакомца, входившие в неё, как нож в масло, она, разинув рот, бесстыдно пялилась на всю его необъяснимую красивость, и хотела только одного – заглотить его целиком своими губами, и никогда никуда не отпускать из лягушачьего рта.

Меж тем, Нельку уже уволокло в сторону еë кровати, и она, сама того не ведая, теряла, как лепестки, ненужные свои детские одёжку.

Ладони и губы принца из сказки били Нельку электрическими разрядами, и она подчинялась этим ударам без слов, без звуков… Изгибаясь, поворачиваясь, опускаясь и вздымаясь, взлетая и опадая, извиваясь и вытягиваясь в струну.

Он, словно превратил Нельку в неведомый инструмент, который следовал силе мысли мужчины, его дыханию и желаниям…

В сером оконном проёме раннего утра застыла переполненная непонятным Нелька.

Она, распахнув глаза, высматривала постыдные места на теле обнажённого мужчины, втягивая всем своим естеством его спящие черты.

Грязные подъезды были наспех прошлёпаны тряпкой, и Нелька, стремглав побежала домой.

Звонкой пустотой брякнула хлипкая квартирная дверь. Первая Нелькина любовь бесследно исчезла в недрах железнодорожного вокзала…

– Как это? – Нелька пытливо царапалась в душу Светке Чисовой, которая в свои шестнадцать уже нянчила двухмесячного сына. – Ну вот, что "там" начинается? А?!

Нелька смотрела на Светку, поглаживая свой тощий живот, словно уговаривая, заклиная его на чудо.

Вот уже неделю Нелька бродила у вокзала, заходила на перрон, с тоской заглядывала в окна поездов и электричек. Она, даже, накупила пережаренных масляно-капающих пирогов. Целый мешок.

Просто, Нелька много раз слышала хмельные россказни мамки о том, как она с цыганкой встретилась, и про Нельку в животе узнала.

Но вокзальные пироги на вкус и запах были отвратные, и Нелька с силой бросила кулëк в руки чумазого цыганëнка.

И понеслась прочь, задирая коленки, и рыдая самыми горькими слезами, которые может исторгать разбитое девичье сердце.

Ну так хотелось Нельке родить ребёночка от своего раскрасивого первого мужчины.

Вот, до судороги в ногах, до волны древней, первобытной неги, что рождается в затылке и растекается по ключицам, соскам, животу… ниже, ниже. И уже горячо, томно, невыносимо.

Ночами грызла зубами подушку, измоченную слезами, и бесконечно трогала свой живот.

Заклинала его, уговаривала, обещала себе всякие приятные глупости…

Лишь бы…

А днём – бесконечные разговоры с подружками, обсуждения "про это", закатывание глаз, и ужимки "взрослой женщины".

Нет. Не случилось с ребёночком, не получилось.

Нелька глотала "с горя" противный портвейн сидя в песочнице.

Как обычно, вести о том, что Нелька уже "не целка" – разлетелись по окрестностям, словно ветер.

И поплелись к ней, потянулись вереницы многочисленных хахалей вооружённых "пузырями" и сальными шуточками.

А Нелька, убитая своим горем, была как каменная.

Она пила тëплое пойло, грызла слипшееся сладкущее монпансье, лениво отмахивалась от потных ладошек сновавших по еë оцепеневшему телу.

Как-то, само собой, у Марии в квартире опять начались разгуляи.

И уже Нелька обсиживала разные мужицкие коленки, пуская дымные колечки в загвазданный в конец потолок.

"Гуляла" Нелька со всеми подряд. С оттягом, с надрывом, с удалью хмельной.

Так прокатились пара лет.

И Нелька уверовала в свою женскую пустоту, как когда-то это сделала Мария.

Губы Нельки, наконец, вернули себе улыбку, но уже другого толка. Всем казалось, что Нелька знает тайну, и улыбается этой тайне своим огромным лягушачьим ртом.

Лето сунуло свой нос в разрез пыльных штор. Нелька проснулась, и зачем-то надела "те самые" синие джинсы.

Длинные ноги повели еë не на работу, а на вокзал, на который она перестала давным-давно бегать, обозлившись на него за разлуку.

Нелька сонно плелась по ранне-утреннему перрону, и остановилась, как вкопанная.

Он!

Это был он! Дурманящий, сладкий, зовущий запах прожаренных в масле вокзальных пирогов.

Нелька накупила их целый пакет и пошла к ларьку "Союзпечати". Но цыганок там не было, и она поднесла к лицу ладонь правой руки, потому, что в левой у не были пироги.

Есть! Вот они – бугры. Нелька положила пирожки на траву. И уставилась на свою левую ладошку.

– Девка будет! – Сама себе гаркнула Нелька, и глупо захихикала.

Мария сидела у кухонного окна и смотрела во двор. Артрит, потихоньку, начинал скручивать еë руки и ноги, превращая молодую ещё женщину в измождённую корягу.

Она тихо любовалась кружевами берёзовых листьев, отбрасывающих тени на песочницу.

На бортике пустой песочницы сидела Нелька и обжиралась вокзальными пирогами.

Мария отвернулась от окна. Пробормотала себе под нос.

– Шкаф надо поперёк поставить, угол выгородить.

И всë.

Олька уродилась точной копией Нельки. Такая же тощая, длинная, губастая.

Олька по ночам спала тихо-тихо, без всхлипов. Казалось, что в тëмном углу за шкафом совсем пусто. Но нет. Там был маленький беззвучный мир белобрысой Ольки.

В большой комнате разгуляй катал по коленям Нельку, а в маленькой, спустя три года, за шкаф к Олька принесло роддомовский красно ленточный свёрток со Светкой.

Светка волосами своими была темнее ночи, но во всем остальном, она была похожа на мать и старшую сестру.

Вечерами полюбила Нелька ходить по окрестным улицам и предрекать беременным бабам пол их будущего ребёнка. И за десять лет ни разу не ошиблась.

Каким-то нижним чутьём она выискивала на ладошках эти "девичьи бугры", и сообщала: – Девка будет!

Ну, а если молчала Нелька, то пацана надо ждать. Вот так.

Как-то шла себе Нелька по привокзальной улице, и за спиной услыхала глубокий вздох.

– Аххх!

Она резко обернулась, но никого не увидела.

Сбоку от неё зашелестели кусты, и с пучком синеглазой сирени в руках к ней вынесло парня.

Он был не здешний. За спиной у него болтался тощий линялый рюкзак, а на голове болталась кепка-малокозырка.

Был он крайне смугл. Кустистые брови скрывали два черных буравчика злых глаз. Но вся фигура его, несмотря на угрюмость, была в вечном расхлябанном движении.

Будто, кто-то вывинтил у него в теле пару несущих болтов. И от этого образовалась у парня вихлястость, дëрганость, беспокойность, перекатистость.

Он пробежал вокруг Нельки пару неровных кругов, прежде чем разинул рот, и выплюнул пару слов.

– Ах, королева! – Неожиданно-сладким масляным елеем голоса мазнуло по Нелькиным ушам. – Это хорошо, с-ки, меня ссадили в вашем городке. Такой тёлочки клëвой я отродясь не видал.

Парень подобрался к Нельке поближе, и уткнулся козырьком в еë острое плечо.

– Давайте, мамзель, пройдёмся с вами до буфета, – он уютно юркнул своей рукой под Нелькин локоть, – побеседуем там о ваших прелестях. Ах!

Его звали Евгений. Но об этом знала только Нелька.

А по окрестностям он прошумел как Сивый.

Сивого мотало по городам СССР, где он воровал, хулиганил, и…

Зацепить его за преступления милиция никак не могла, потому, что выкручивался, высачивался расхлябанно-развинченный Сивый у них из-под носа, и исчезал в поездах-попутках.

А тут, как приклеило его к Нельке.

Очень он любил прогуливаться с ней по улицам города. И, непременно, держал еë под руку, болтаясь своей малокозырочкой возле Нелькиного плеча.

Чем Сивый жил никто не знал, а чем промышлял – знали все, но помалкивали.

Через девять месяцев за шкаф к Ольке и Светке принесло третий по счёт у роддомовский свёрток с красной ленточкой.

Но девочка, что была запакована в него была уже копией Сивого. Вот только кепку надеть оставалось – вылитый папаша.

Девчонки, которые люто ненавидели еë отца, почему-то, с огромной нежностью любили эту Катьку.

Они нянчились с ней наперебой, играли, гуляли, кормили, мыли.

В отличии от Ольки со Светкой – Сонька уродилась громкой, злобной, дерущейся. И, чего уж греха таить, без парочки важных извилин в голове.

Все во дворе шарахались от больного и несдержанного ребёнка, а сестры еë боготворили.

Умильно вытирали платочками слюнявый рот, сморкали еë пузырястый сопливый нос, меняли загаженное исподнее.

И глупо хихикали, укорачиваясь от Надькиных больных тумаков.

Так и стоит у меня перед глазами эта картинка.

По вечерней нашей улице, на закат, топает каланча Нелька, на локте у не болтается, вихляется Сивый, а за ними вышагивают журавлиными ногами две жердины – Олька белая, да Светка чëрная, и промеж них качается, извивается в очередном капризе перепачканная Сонька.

Олька и Светка блаженно лыбятся своими лягушачьими ртами. А Солнышко нежно-розовым подсвечивает им растопыренные уши.

Что-то очень важное выскользнуло промеж хмельных-туманных Нелькиных дней.

Ну, вот, как осень настаёт…

Вроде бы – было лето. Жарило нам макушки и коленки, припекало и дразнило. Радостно расцвечивало дни улыбками счастливых Ольки и Светки.

А тут… Будто подбили Солнышку один глаз.

И оно окривело, потускнело, стало не таким приятным и радостным.

За шкафом, где обитали сестры, стало в два раза больше слëз. Это хлюпала носом пятнадцатилетняя Олька.

Она потеряла свою счастливую улыбку. Стала злая, острая, дерущаяся почище бездумной Соньки.

Зато, Сивый, который до этого начинал пропадать из дому по неделям, сызнова прилип к Нельке.

Стал ласково-маслянистый, покладистый.

Перестала Мария выходить из своей кухни. Ноги еë не несли, да и разум, в те редкие дни, когда в него не подливали «Портвешка», был нехорош.

Мысли плутали по её голове. Выхватывали моменты прошлого и настоящего, перемежали их в чехарде. И уносились в пустоту.

Вот – она видит у песочницы Ольку, которая рыдает-давится, но жуёт промасленные вокзальные пироги, или это Нелька? Та молодая Нелька, в синих новых штанах? Нет, не разобрать…

Плюх, упали-пропали видения…

И снова Мария ощущала себя пустой. Совсем пустой. Без гулкости ожидания чего-то, а лишь унылой пустотой никчёмности, и безумного одиночества.

– Девка будет. – Ошарашенно пролепетала Нелька, бессильно опуская Олькины ладошки.

Она уже неделю выслеживала у вокзала свою пропавшую дочку, и, наконец, отловила еë у лотка с пирогами.

Олька зашипела на мать, зло оттолкнула еë, и убралась на перрон к таким же размалёванным девицам.

За шкаф к Светке и Соньке приблудило Машку.

Еë ранним утром принесла злая Олька, бросила охапкой на койку, и пошла.

Хотя… Она обернулась на проснувшуюся Светку, долго смотрела ей в глаза, и прошипела.

– Машкой назвала. Забирай. И дурой не будь…

На руках долговязой Светки болтались уже две девчушки. Уж больно нахожих в своей черноте и расхлябанности друг на дружку.

Но, если к Соньке разум не весь, но дошёл, то к Машке и того не прибыло.

Исчез куда-то и Сивый.

Поговаривали, что его за "марафет" прихватили, или за "сладким" застали…

Разное говорили. Разное.

Через пару лет из белой мерзлоты зимы на весенние прогалины принесло к нам во двор полинялого Сивого в его извечной кепчонке.

А незадолго до него, пришла домой Олька.

И как ни в чëм ни бывало, принялась помогать матери в еë нехитрой работе, возиться с дочкой, сёстрами, и полубезумной Марией.

Ну, вот так. Просто и без слов.

В тот день, когда вернулся Сивый, одноглазое Солнышко пригревало скамейки, слизывая лучами последний зимний тающий снег.

Нелька и Олька с вёдрами и тряпками, шаркая галошами, разбрелись по подъездам.

Нелька уже была не такая спорая, как раньше, и раздыхала она чаще.

Когда Нелька управилась с мытьём, она вышла во двор.

Пасмурно, а Солнышку, навродь, будто оба глаза подбили. И оно уползло в ветхие серые тучки.

Но уставшая до ломоты Нелька увидала не это…

В окне кухни маячило белое и бескровное лицо Марии.

Мать полу стояла, цепляясь скрюченными руками за форточку.

В подъезде было темно. Из приоткрытых дверей Нелькиной квартиры доносился трубный вой рыдающей Светки. Вместе с ней тихонько ныли Сонька и Машка.

… на трёх ступеньках, что вели на первый их этаж…

… нелепо откинувшись навзничь валялся полуодетый Сивый…

По ступеням расползалось красное марево кровавой лужи, в животе у мужика торчал рукоятью большой кухонный нож.

Рядом стояла злая, но спокойная Олька. Она брезгливо отступила своими журавлиными ногами от текущего кровяного ручейка.

На Нельку обрушилась, разом, вся еë нелепая жизнь. Придавила неподъёмной плитой запоздалого понимания.

Она шагнула к Сивому и со всей дури пнула в его голову.

Башка Сивого, со стуком мотанулась, приложившись виском об угол.

Нелька наклонилась над ним, вынула из раны нож, и, тщательно обтёрла его рукоять о штанины своих старых синих джинсов. И… всадила нож обратно…

Обернулась к замершей Ольке, толкнула еë локтем в бок, легонько…

Прошипела.

– Тебя здесь не было…

Олька замотала головой, но…

За спиной старшей дочки хлопнула подъездная дверь, и Нелька очнулась…

Подняла глаза…

В сером проёме их квартиры замерла шатающаяся на неверных ногах Мария, потом, она коротко охнула, и осыпалась вниз…

А душа Марии понеслась в долгожданную и уже привычную ей пустоту…

Все персонажи данной истории вымышлены. Любые совпадения действующих в ней лиц с реальными людьми невозможны.

Город Екатеринбург 2022 год