Игла бессмертия [Дмитрий Владимирович Бовичев] (fb2) читать онлайн

Дмитрий Бовичев Игла бессмертия

Глава 1

Дорога неспешно шла через перелески и поля, изредка поворачивая то вправо, то влево. Никто уже не вспомнит, почему и зачем ей нужны были эти извивы; быть может, когда-то она огибала широкие ручьи или овраги? Или мешал её бегу кусок скалы, принесённый могучим ледником? Кто знает, сейчас ничего подобного рядом не было видно, а поворот был. Что там, за ним, ещё поди разбери, тем более, что уже вечерело, и подступающая ночь вычернила стволы деревьев и накинула густую тень на кусты и разнотравье подлеска.

Вот и решили четверо путников не пытать удачу, а сделать привал тут, на небольшой поляне. Они расстались с своей спутницей – дорогой, с которой провели вместе весь день, и отправились собирать хворост. Быть может, утомление тому причиной или что ещё, но разговаривали люди мало, обмениваясь иногда лишь парой-тройкой слов.

Разведя огонь и рассевшись вокруг, они наконец расслабились.

Трое были одеты в мундиры. Эти мужчины сидели вокруг костра свободно, вытянув натруженные ноги и разложив вокруг свои вещи: заплечные мешки, кожаные пороховые сумки, пистолеты; чуть в стороне стояли составленные в пирамиду ружья. О том, что это служивые, говорили и их лица – усатые, но без бороды, с морщинами, а кое-где и шрамами.

Четвёртый – парень, едва перешагнувший порог отрочества, с цыплячьим пушком под носом – в компанию не вписывался: безоружный, в ношеном коричневом кафтане, расшитой рубахе-косоворотке навыпуск и серых, заправленных в сапоги, портках. Его вполне можно было принять за подмастерье или сына зажиточного крестьянина.

Хоть и шли по дороге вместе, но теперь каждый ел своё: кто яйца с хлебом, кто солонину. Один из них, повыше и покрепче прочих, а по годам самый старший – на висках его уже белела седина – развернул перед собой тряпицу с жаревом. Он брал рукой куски мяса, отправлял их в рот, сопровождая каждый зубчиком-другим чеснока, и жевал долго, с чувством, не упуская из внимания ни волоконца. А когда с мясом покончил, то сдобрил солью краюху и принялся за головку лука. С хрустом откусывал он от неё изрядные доли и заедал их горбушкой. Приговорив луковицу, глубоко вздохнул, неспешно выпустил воздух и полез рукой в сидор*. Пошарил в нём скорее для порядка, чем для поиска и достал маленькую пузатенькую фляжку, сделанную из тыковки. Зубами вытащил деревянную пробку, глянул, хитро сощурившись, из-под бровей на спутников и принюхался к содержимому.

– Куда ты, Николай! Спалить нас решил? Ведь в чреве твоём и без того геенна огненная!

– Ничего, – улыбнулся тот. – Авось не погорим.

Обняв губами горлышко, он запрокинул голову и, влив в рот никак не меньше четверти, сделал большой глоток. Двое других служивых, не сговариваясь, проводили фляжку взглядами.

– А-х-к-х-м, – выдохнул Николай, занюхал порцию последним кусочком хлеба, кинул его в рот и протянул тыковку соседу по левую руку. – Отведайте, товарищи, ради знакомства.

Солдаты один за другим выпили по глотку водки и одобрительно покивали. А подмастерье замешкался, вдохнул несмело и, конечно, закашлялся.

– Э-э-э, поскрёбыш, – усмехнулся солдат, передавший парню выпивку.

– Ну-ну, с первого раза не всяк её примет, – поддержал молодого Николай, забирая пустую фляжку. – А хорошо, други, отмахав вёрст двадцать, вытянуть ноги да вот эдак повечерять, а?

– Да, твоя правда. А мне, пожалуй, такая же баклажка пришлась бы к поясу, – ответил насмешник и заткнул большие пальцы рук за широкий кожаный ремень.

– Окстись, Демид, да ведь она у тебя порожняя бы по все дни болталась! – возразил ему сосед справа, и сразу стало видно, что они старые знакомцы.

– А ты, Федька, почём знаешь?

– Да уж знаю.

– Ха, и то верно, – улыбнулся Демид.

Служивые разомлели и прилегли, опираясь на локти. Фёдор расстегнул поясной ремень и для пущего удобства отложил свой армейский тесак** в ножнах в сторону.

– А где же вы, братцы, служили? – спросил Николай.

– В Краснопольском мушкетёрском полку, под командой полковника Усова Семёна Ивановича.

– Так вы «поляне», стало быть?

– Они самые.

– А довелось ли вам, «поляне», быть в деле под местечком Хопиш, что в Мелевской земле, лет пять тому назад?

– А как же, – ответил Демид. – Дали мы тогда прикурить туркам!

– О, так мы, выходит, ребятушки, соратники с вами. – Николай снова полез в сидор, но вынул оттуда только кисет и трубку. – Эх, жаль, тыковка у меня одинокая.

– Что ж, и ты там был?

– Я-то? Был. В Снегирёвском гренадёрском полку.

– Ну?! Так ты из высоколобых?

– Точно так.

– Вот же Бог нас водит! Доберёмся до кабака – с меня кварта ординарной, – сказал Демид.

Фёдор достал из-за пазухи кожаный кошель, туго перетянутый у горловины и протянул Николаю:

– На-ка, отведай турецкого табачку, яблочного. А что же ты нынче в зелёном ходишь?

– Благодарствую. Да ведь уволен я со службы, как, мыслю, и вы. А амуницию эту мне господин капитан справил, да неладно сделал.

– Почему ж неладно? – спросил Фёдор.

– Иль зазорно тебе, гренадёр, что по табели понижение вышло? – усмехнулся Демид.

– Не-ет, на вас, на пехоте, всякая баталия держится, вам почтение каждый выкажет, кто не дурак. А сделал все ж неладно. Мундиры-то у нас – с иголочки, а мы-то сами – потёртые, давно уж не рекруты. Так где ж это видано, чтобы старый рядович в новом ходил? Да и сапоги… – Николай махнул рукой.

– Хм, верно, – кивнул Федор. – Но нам-то что за дело?

– А то, что инкогнито!

– Чего?

– Инкогнито! Сиречь тайно. Скрытно нам надлежит быть, ведь мы ни к какому полку не приписаны, да и про дела наши сторонним людям знать не надобно.

– Эвон оно как! Да-а…

Солдаты закурили, и вокруг разнёсся благовонный дым яблочного табака. Молодец один только не дымил и уже начал клевать носом.

– Ты ложись, Олежка, спозаранку нам сызнова ногами вёрсты мерить, – сказал Николай.

Парень, и за день, и за весь вечер не сказавший ни слова, только облегчённо кивнул. Расстелил одеяло, помолился про себя, лёг и сразу уснул.

– Откуда ты, Николай, себе такого спутничка выискал? – недовольно покачав головой, спросил Демид.

– То приказ господина капитана.

– А давно ты с его высокоблагородием?

– Пару зим да почитай два лета.

Помолчали.

– А доводилось ли вам… доводилось ли сшибиться с кромеш… – шёпотом начал было Демид, наклонившись к костру.

– Язык прибери! Куда ты лепишь?! Кого ночью помянуть собрался? – прикрикнул на друга Фёдор.

– И то, – оторопело ответил Демид, поспешно крестя себе рот.

Однако незаданный вопрос повис в воздухе и придавил собой всю расслабленность. Тишина, сопровождавшая путников у костра, будто бы обострилась, и Николай понял, что не слышит ни птиц, ни кузнечиков, ни прочей живности, которой должно быть полно в лесу.

– Что ж, случалось разное, – сказал он. – Но с нами крестная сила, да и сами мы не лыком шиты. Я двадцать пять лет в строю отбыл и навидался всякого.

– То война – дело людское, знакомое, а то…

– Да ведь и вас же господин капитан не за строевые экзерциции к себе позвал. Ведь встречались вы с нечистой силой?

– Верно, но без божьего света и не покалякать-то об этом с толком. Давайте, что ли, спать?

– Да, пора. Что-то мне неспокойно, вы ложитесь, а я покараулю тишком.

Солдаты разложили одеяла, и Фёдор с Демидом улеглись. Николай же подкинул в костёр остаток хвороста и достал из своего сидора яблоко. Поглядел на него, повертел, и хотя яблочко было спелое да гладкое, достал коротенький нож и стал его на дольки делить. Да так неудачно поделил, что палец себе порезал.

– Тьфу ты, лихо, всё яблоко искровил, – пробормотал солдат и зашвырнул испачканный кровью плод подальше.

Затем немного отодвинулся от костра, разложил своё одеяло и прилёг на него сверху, на спину. Неспешно подсунул правую руку под голову, натянул треуголку на лоб и стал поглядывать из-под широкополой шляпы по сторонам.

Тихо потрескивал костёр. Лето шло на убыль, и ночи напоминали о скорой осени. Демид уже похрапывал, а Фёдор всё никак не мог устроиться и на разные лады подтыкал под себя одеяло. Однако ж водка хорошо разогнала кровь по жилам, и вскоре служивый задремал.

Старая дорога, возле которой заночевали путники, шла через луга и перелески, неторная, неспешно зарастающая травой, в иных местах пересекали ее звериные тропы. А нынче же на версту окрест не нашлось бы ни зайца, ни полёвки. Другие силы, противные живой природе, пришли сюда. И неспроста.

Большеголовые лысые серые твари с маленьким хилым телом подбирались к биваку. Длинными тонкими руками-крыльями, сложенными до поры в кожистые складки, они перебирали по земле, ползком сторожко крались к людям. Белёсые выпуклые глаза-блюдца на полморды не отрывались от беспечных путников.

Обыкновенно опасливые, на этот раз твари соблазнились подачкой – кровавым яблочком, которое одна из них вылизала дочиста.

Уже два-три шага оставалось до стоянки, когда тот самый человек – желанная добыча, зашевелился, будто бы что-то почуяв. Твари замерли; в сумраке, в неверном свете звёзд и остывающих углей костра их нельзя было отличить от кочки. И спящий лишь немного поворочался и снова лёг на спину.

Упырь подполз к солдату и тихонько положил мягкие длинные пальцы с загнутыми когтями тому на руку. Потянулся к шее, и тягучая грязная слюна стекла с круглого безгубого рта, где в круг, как спицы в тележном колесе, сидели треугольные зубы.

– Ах ты ж стервь, кафтан мне испоганил, – проворчал вовсе не спящий Николай и дыхнул в оскаленную морду чесночным духом.

Упырь отшатнулся, прижав лапу к провалу носа.

– Гляди-ка, не врёт людская молва, – пробормотал солдат, выхватил спрятанный до поры багинет*** и воткнул его в грудь ночному гостю.

Зашипев, два кровососа кинулись на человека. Один бросился в ноги и сразу же вонзил в бедро острые клыки. Второй растопырил кожистые крылья, накрыл ими голову жертвы. Тонкие лапы ухватили руки солдата и оказались на удивление сильными – Николай справлялся с трудом. Он несколько раз вслепую ткнул багинетом, а оседлавшего ноги приголубил коленом. Перекатился в сторону, вскочил и выставил перед собой клинок.

– Тревога!!!

Получившая пинок тварь угодила в угли костра и зашипела.

Демид взвился с постели, будто и снов не смотрел. Углядев серых кромешников, он без раздумий махнул левой рукой в сторону ближайшего. Из-под широкого рукава его кафтана вылетело било на ремешке и врезалось в затылок нечисти. Послышался хруст костей, и подранок повалился на землю.

Тот упырь, что свёл знакомство с коленом Николая, кинулся в темноту, на ходу расправляя перепончатые крылья; сделал взмах, второй – ещё немного и уйдёт!

Николай метнул багинет как смог, без подготовки, и угодил твари в крыло.

– Демид, будь добр, добей мертвечину!

– Теперь уж не сбегёт! – заявил солдат, в два шага догнал неловко семенящую нечисть и взмахнул кистенём.

Фёдор только пробудился и смотрел на происходящее сонно.

– Мерещится мне с устатку или и в самом деле упырь передо мной шевелится? – спросил оторопело и отодвинулся назад.

Позабыв, что отстегнул клинок, он шарил рукой по поясу.

– Он, он поганый, – ответил Николай, вынул из ножен тесак и снёс твари голову.

В стороне Демид потчевал недобитка кистенём – ударит и глядит: шевелится ли, нет ли? Но мертвяк после каждого удара продолжал трепыхаться.

– Тесаком, тесаком башку ему сровняй! Иль багинетом моим дорежь!

Тот так и поступил: выдернул из крыла клинок и ткнул им в тщедушную грудь упыря. Тогда только стервь затихла.

– Пошто так? – спросил Демид, возвращаясь к костру.

– Наше оружие освящено, а гасило твое нет.

– Эвон оно как… А кистенёк мой освятить можно?

Николай присел, стянул сапог и стал осматривать то место, куда цапнул его кромешник.

– Можно, отчего ж нельзя.

– И откуда эта гниль взялась? Ни хутора рядом, ни погоста, – удивился Фёдор, брезгливо отшвырнув ногой тело твари.

– Мыслю, дозор это, – ответил Николай. – И впрямь колдун али колдуница неподалёку, верно идём, стало быть. – Он взял фляжку и начал промывать рану. – Дурень я старый – нашёл, когда шутки шутить. Решил молву людскую проверить, и вот тебе – рану прижечь придётся. Братцы, дровишек расстарайтесь, будьте добреньки.

Демид пошёл за хворостом.

– Как же ты узнал, что эти нападут? –спросил Фёдор. – А нам что же не сказал?.

– Да не знал я, то бишь уверен не был, а потом уж не мог упредить – спугнуть боялся.

– Паря-то спит и виденья видит. Разбудить, что ли?

– Не надо, пусть отдыхает.

– А с этими что делать? Закопаем?

– Теперь-то уж не поднимутся, а утро придёт – в прах обратятся.

Подкинули в костер веток, Николай вновь достал из-за пазухи короткий толстый нож и положил в угли. Багинетом же очистил от коры ветку и приготовился к тяжкому испытанию.

– Сам прижмёшь или подсобить? – спросил Фёдор.

– Смогну и сам, да себя костерить на чём свет стоит – зазорно.

Все трое усмехнулись.

– Ну так давай, меня словцом пригрей, – вызвался Демид.

– Добро. Но смотри, не отпускай, пока не произнесешь: «Господи, благослови раба твоего Николая». Да говори с толком.

– Добро.

Демид с интересом посмотрел на краснеющий в углях нож, затем взялся за горячую рукоять. Раненый закусил очищенную щепку и кивнул в ответ на вопросительный взгляд. Уверенно и быстро солдат прижал красный металл к ране – зашипело, запахло, Николай захрипел, однако ногу не отдёрнул.

– Господи Боже, благослови раба твоего Николая.

Пот выступил на лице, влажная щепка выпала из сведённого рта, и раненый откинулся на спину.

– А-а-а-х-х, стар я становлюсь для такого лечения.

– На-ка, попей воды, – протянул флягу Демид.

– Давай перевяжу, да ещё мазь у меня есть чудодейственная, – сказал Фёдор.

Он достал из своего мешка глиняную кубышку, запечатанную пробкой, и моток льняной повязки.

– Не худо б было повязку-то сварить.

– Вяжи так, устал я.

– Хозяин – барин.

Фёдор сноровисто смазал рану мазью, перевязал, и острая боль притупилась, сменившись ноющей.

– Да ты лекарь.

– Он у нас всю роту пользовал, много лучше полковых дохтуров, – пояснил Демид.

Николай завернулся в одеяло и хриплым голосом проговорил:

– Демид, твоя первая стража, затем Фёдор, потом меня будите.

Солдат смежил веки и повернулся на бок.

– Ишь ты, раскомандовался, – негромко возмутился было Демид.

– Как по мне – его право, – сказал Фёдор и стал укладываться.

– И то верно.

* Сидор – заплечный мешок, рюкзак.

** Армейский тесак – холодное оружие ближнего боя с однолезвийным чуть изогнутым клинком и гардой. Общая длина 850 мм, длина клинка 705 мм, ширина клинка 40 мм. Штука серьёзная, считай – меч.

*** Багинет – от французского «байонет» – кинжал, вставляемый в дуло мушкета для атаки в ближнем бою, предок штыка. Общая длина 320 мм, длина клинка 180 мм, ширина клинка 27 мм.

Глава 2

– «Бо-бро-цскъ», – запинаясь, прочитал Тихон надпись на верстовом столбе при въезде. – Боброцск. Ну, добрались, слава богу!

– Нет, здесь мы не задержимся, – сказал офицер, ехавший чуть впереди.

– Как, разве нам не сюды?

– Нам в село Сухая Берёзовка, а это еще вёрст двадцать.

– Эх, в Воронеже не остановились, Москву в ночь проехали, а допрежь ещё было, – начал бубнить слуга, вспоминая все тяготы долгого пути.

Непривычен был Тихон ни к путешествиям, ни к верховой езде и потому с тоской смотрел на городские виды.

А они поначалу напоминали деревню: плетнями очерченные широкие огороды, крытые соломой избы, хлева да сараи. Отовсюду доносились гогот гусей, кудахтанье куриц да визг свиней, покрываемые время от времени заливистым лаем дворовых кобелей. Репа, капуста, свекла и тыква властвовали на грядках, кое-где уступая моркови, чесноку с луком да прочей травке-зелени, которую так любят добавлять хозяйки и к месту, и не к месту.

На пороге одной из хат, уперев руки в бока, стояла высокая крепкая красивая баба в расшитой кичке, сорочке, пёстрой юбке и сарафане, лихо, прямо под пышными грудями, подвязанном цветастым гашником*. Она глядела на двух всадников открыто, смело, слегка приподняв кончики губ, будто бы прицениваясь. Молодой усатый кавалер с красивым чуть горбатым носом, в красном золоченом офицерском мундире и невиданных высоких сапогах получил высочайшую цену и по этой причине был сразу отставлен в сторону – сколько ни торгуйся, а сто рублей не собьёшь. А вот его спутник, мужчина хоть и в услужении, зато свойский – с приличной бородой, в добром коричневом кафтане и яловых сапогах – этот был красавице, как говорится, по карману и потому получил от неё самую лучшую, самую безотказную из улыбок, каковых в её арсенале хватало.

Оба путешественника женщину заметили, да и мудрено было такую пропустить. Но офицер в ответ на её взгляд лишь коснулся тремя пальцами треуголки. А вот Тихон, ему сразу стало неспокойно, руки его начали попеременно хвататься то за отвороты кафтана, то за бороду. Глаза также пришли в движение и, хотя честно пытались смотреть в лицо прекрасной хозяйке, все время скатывались куда-то ниже – ближе к гашнику.

– Ваше вы-со-ко-благородие, – медленно и внушительно, как ему казалось, начал Тихон, не отрывая от женщины взгляда, – господин капитан, дозвольте обратиться.

Такое длинное именование всегда предваряло какую-либо просьбу из разряда «дайте воды попить, а то так есть хочется, что и переночевать негде».

– Нет, Тихон, на постой мы останавливаться не будем.

– Да я вовсе не о том хотел сказать!

– А о чем же?

– Да вот, теперь уж и забыл, – раздосадованно буркнул тот.

Сзади, будто в ответ на эти слова, послышался смех ехидной обольстительницы.

Чем дальше вглубь поселения продвигались всадники, тем уже становились улицы, сменившие лёгкий, открытый наряд плетней на строгий мундир заборов и тынов. Солома на крышах уступила место дранке и тёсу. Менялись и сами дома: от квадратных тёмных изб с крохотными мутными оконцами – до высоких теремов с подклетями, крылечками, резными наличниками и венцами.

Улицы, добравшись до центра, упирались в площадь неправильной формы, где расположился примечательный архитектурный ансамбль из деревянных торговых рядов, неказистого казённого кабака, трактира, церкви и дома дворянского собрания. Последнее строение разительно отличалось от прочих: каменное, двухэтажное, с колоннадой в четыре столпа, с высокими окнами и двустворчатыми дверьми, оно как бы венчало собой всё поселение. Впрочем, было, скорее, венком, нежели венцом, причем сплетенным девицей, которая хотя и видела, как следует составлять цветки, но сама еще не набила руку.

Весьма также возможно, что девица эта была несколько ленива и воровата. Так, лестница имела уже вид скорее затрапезный, чем парадный: многие ступени разошлись и нахватали в зазоры меж собой всякого сора. Перед лестницей когда-то начинали укладывать брусчатку, но до конца дело так и не довели, и замощено было только шагов пять. Остальные же камни, обтесанные и готовые, лежали чуть поодаль большой, поросшей травой, кучей. И конечно, на площади, в виду окон городской короны, раскинулась на все четыре стороны широкая, малость обмелевшая по сухому времени, лужа. Сей водоём являл собой пасторальную картину, лишь ждущую своего живописца: на правом его краю гусыня учила своих детей держаться на плаву, с левого края лохматая дворняга лакала воду, при этом лукаво поглядывая на птичье семейство.

По обеденному времени, людей вокруг почти не было, лишь трое торговцев скучали у своих прилавков, да несколько женщин обсуждали свежие сплетни у входа в церковь.

Всадники преодолели лужу вброд и подъехали к дому дворянского собрания, приковав к себе внимание всего имевшегося населения, включая гусыню с собакой.

– А что, Тихон, как думаешь – на месте исправник? Ставлю тельца против яйца, что там пусто!

– С вами, Георгий Петрович, об заклад биться, что по миру пуститься, да и не бывало ещё на Руси такого, чтобы высокий чин до обеда на службе засиживался.

Внутри выдающегося строения, на первом этаже, располагались присутственные кабинеты, а на второй этаж вела широкая лестница, намекая на празднества и ассамблеи, проводимые наверху, от суеты повыше. Перед дверью кабинета исправника, в окружении запертых шкафов, за крохотным секретарским столом с множеством ящичков сидел лишь тощий длинный писарь, облаченный в чистые нарукавники и запачканную чернилами жилетку. Служебные дела требовали от него сегодня сосредоточенности, по крайней мере такой вывод можно было сделать по согбенной его фигуре. И правда, ведь почистить ногти таким тупым перочинным ножом, какой имелся в его распоряжении, дело непростое.

Услыхав хорошо знакомый скрип открываемой двери, чиновник от занятия своего не отвлекся, так как справедливо полагал, что наперёд следует завершать дела важные, а выбор между «la manicure» и мычанием очередного просителя был очевиден. Однако ж уверенные шаги и звон стальных шпор насторожили его и пробудили то чувство предначальственного трепета, каковое имеется у всей чиновничьей братии. Ещё толком не разглядев вошедшего, писарь подскочил и вытянулся в струнку.

– Коллежский регистратор Причкаляев, чем могу служить-с?

– Где я могу видеть капитан-исправника?

– Его высокоблагородие Александр Фёдорович в сей час обедают-с.

– Когда же он будет?

– Я, право, затрудняюсь, случаются дни, когда неотложные государственные дела требуют от него…  – Чиновник развел руками и изобразил на лице глуповато-удивленную гримасу, каковая должна была, по его мнению, досказать за него, что как раз сегодня дела требуют многого, очень многого.

– Где же он имеет обыкновение обедать?

– Сегодня среда, стало быть, в трактире сегодня дичь-с, дикая утка или заяц, бывают и куропатки, посему его высокоблагородие может быть там, да-с. Также его высокоблагородие по средам заглядывает к помещику Изюмину. Смею заметить, что баранина с изюмом у этого помещика всегда отменная, тает во рту-с. Поговаривают даже, что и именование свое род их взял от этого блюда, да-с.

Рассказывая, Причкаляев сам захотел чего-нибудь перекусить и потому, сглотнув, продолжил с жаром и чуть наклонившись к посетителям:

– Купец Афанасьев Антип Иванович нанял себе татарку из Азовской слободы, так сея магометанка готовит изумительнейший плов с травками разными, с заморскими пряностями-с. Его высокоблагородие намеревался почтить купчину своим визитом ещё на той неделе.

– Постой-ка, магометанка? Откуда?

– Э-эм, извольте видеть, в одна тысяча семьсот одиннадцатом году высочайшим указом к нам в Боброцск переселены жители крепости Азов перед сдачей оной твердыни под власть Османской империи. Всего около сотни душ-с, в том числе две дюжины инородцев, татар-с. Нынче их стало поболе, по ревизской сказке прошлого года – сорок пять человек.

– Продолжай.

– О чём-с? – сбился с мысли Причкаляев.

– Об обеде.

– Ах, да. Э-эм, извольте видеть, помещик Изюмин… а, нет, я уж говорил… Стало быть, что же? А! Промысловой артели старшина, Иванцов, да-с. Прошлого дни зазывал оный Иванцов его высокоблагородие к себе отведать свиных ребрышек на угольях. Да так славно расписывал кушанье, что, право, Александр Фёдорович мог соблазниться, мог. Добавлю ещё, что Иванцов, вернувшись из Воронежа, захватил с собой интереснейшее собрание винных бутылей зеленого стекла в сургучных пробках, но никому ничего о содержимом не рассказал, чем всех весьма и весьма заинтриговал, да-с.

Писарь так раззадорился, что позабыл, к чему может привести чрезмерное усердие и начал припоминать места обеда своего начальника и в другие дни.

– В четверг в трактире подают недурственных судаков-с, стало быть…

– Довольно. Отправляйся за своим начальником и доложи ему, что в трактире его ожидает капитан лейб-гвардии Георгий Петрович Воронцов по государеву делу.

– Но как же, присутственные часы, я никак, я обязан… – начал было лепетать чиновник.

Офицер ничего не стал возражать, а лишь немного сдвинул брови.

– Да-да, непременно, отправляюсь, сию секунду. А как же, если они-с в трактире, и вы, и…

– Тогда далеко тебе ходить не придётся.

Трактир зазывал посетителей изогнутой дугой вывеской с выложенным деревянными буквами прозаическим названием: «Афанасьѣвъ Трактиръ». Владельцу пришлось пожертвовать частью двора и переместить высокий забор на один уровень со стеной здания. Взамен он выдвинул вперёд крыльцо и украсил его резными, выкрашенными в красный цвет перилами и наличниками, а также искусно сработанной головой коня, венчавшей крышу. Вдоль стены слева от входа была устроена коновязь.

Однако ж брички капитан-исправника, а со слов секретаря, он и через площадь имеет обыкновение в ней ездить, нигде не было видно. Писарь побежал по адресам, а Воронцов с Тихоном расположились внутри. Здание трактира было переделано предприимчивым хозяином из жилого терема, и основная зала ранее была просторной горницей с длинным столом и лавками. Обстановка больших изменений не претерпела: дверь расширили, добавив вторую створку, горнило печи отгородили тонкой стенкой, а к полатям пристроили второй ярус. Из убранства выделялось широкое венское кресло, стоявшее особняком и, видимо, являвшееся местной достопримечательностью.

– Чего изволите? – спросил русоволосый паренёк, низко поклонившись.

– А что предпочитает его высокоблагородие капитан-исправник? – закинул удочку Воронцов, усаживаясь за стол.

– Зайца в сметане, томлёный бараний бок, ножки куриные с чесноком, утку запечённую с яблоками, язык телячий с черемшой, судака в сливках, расстегай с мелкой рыбицей, расстегай с…

– Постой-постой, эдак я позабуду начало. А ты смышлёный парень. Гляди-ка, это называется фокус.

В пальцах офицера, как по волшебству, появился серебряный гривенник. Он выскочил между средним и указательным перстами и начал переваливаться между ними то в одну, то в другую сторону, после чего был ловко запущен в воздух в сторону молоденького подавальщика. Паренёк хоть и глядел на фокус, позабыв закрыть рот, но монету поймал сноровисто.

– Оставишь себе, если расскажешь, отчего его высокоблагородие не зашел сегодня к вам отобедать.

– У самой нашей двери перехватила его вдова Ершова и увела к себе на рыжики с картошкой.

– А что, хороши ли у неё рыжики?

– Должно быть, хороши, коль он к ней хоть единожды за седмицу, а зайдёт.

– Давно ли он ушёл?

– Полудня ещё не было.

– Два часа угощается. Должно быть, уже кончил. Беги к вдове Ершовой, да как сыщешь его высокоблагородие, то скажи, что его ожидает капитан лейб-гвардии из Петербурга по государеву делу. Всё ли понял?

– Нет, не всё.

– Что ж неясно? – Воронцов слегка нахмурился, досадуя, что ошибся в посыльном.

– Что вы кушать будете?

– Ха-х, кушать будем зайца в сметане. Квасу нам наперёд принеси и беги за капитан-исправником.

Мальчишка мигом поставил на стол кувшин, кружки, тарелочку с резаной редькой и убежал.

– Эх, барин, гривенник за посылку – разорение, да за ту же деньгу поле можно перепахать, – начал корить Тихон, зажевав глоток кваса хрустящей долькой.

– Не за посылку, а за наше время. Поскорее расспросим исправника, поскорее дальше отправимся.

– Куды мы всё поспешаем? Отдохнули бы денёк-другой здесь, всё обстоятельно разузнали бы.

– Нет, надо Николая нагонять.

– Бежим, бежим, как на пожар, Москву в ночь прогонами проехали, эх, – забубнил себе в кружку Тихон.

Он был человеком мирным, спокойным и больше всего желал, чтобы барин бросил эту леденящую кровь службу и вернулся к себе в деревню. Перед ним в красках представала картина сельской жизни в старом доме, в окружении крестьянских изб и бескрайних полей. Себя он там тоже видел, прямо как на картине – в качестве рачительного управляющего при молодом хозяине.

Пока Тихон предавался мечтаниям, Воронцов размышлял о предстоящем деле. Действительно, спешили как на пожар, но если медлить, то след простынет. Хотя следа-то, может статься, и нет вовсе. Очередная ли это пустышка или и в самом деле где-то неподалеку от этого городка проявили себя дьявольские силы? Почему сгорела сельская церковь вместе со священником? Что знают об этом здесь, в уездной столице? Сведений недоставало, и исправник едва ли сильно их пополнит, но попытаться стоило.

Пока каждый думал о своём, проворная старушка-стряпуха принесла в чугунке целиком запеченного зайца да краюху свежего белого хлеба, да миску кислой капусты, и мысли отошли в сторону.

Спустя четверть часа после того как с едой было покончено, снаружи послышался натужный скрип ступеней лестницы, а после и половиц крыльца. Затем двери распахнулись, и в залу вошёл человек. Впрочем, вперед него вплыло необъятное пузо, шириной своей оно едва не полностью закрыло проход, однако сноровистое управление хозяина сей баржи позволило не только пройти узкую протоку без потерь в пуговицах уже несколько потёртого камзола, но и мастерски пришвартоваться к столу. Гости поднялись навстречу вошедшему, но вместо приветствия услышали:

– Ивашка! Кресло мне! – Уездный великан обладал густым басом.

Давешний паренёк метнулся к венскому креслу и ловко подставил его под зад капитан-исправника. К чести иноземных мастеров, кресло под внушительным весом даже не скрипнуло.

– Простите мне мою неучтивость, но Афанасий так узко выстроил свой трактир, что человеку даже и стоять в нём стеснительно. Позвольте представиться: капитан-исправник Боброцского уезда, потомственный дворянин Александр Фёдорович Колосков.

– Капитан лейб-гвардии Воронцов Георгий Петрович. Я к вам с предписанием. Вот, прочтите.

Офицер вытащил из кожаного поясного футляра сложенный листок, где казённым слогом было записано следующее:

«Податель сего, Воронцов Георгій Петровичъ, отряженъ Тайной Экспедиціей Сената для установленія причинъ и обстоятельствъ пожара въ церкви въ селѣ Сухая Берёзовка Боброцского уѣзда.

Симъ, Воронцов Георгій Петровичъ, надѣляется правомъ имать и устанавливать розыскъ надъ особами всѣх сословій, могущими быть къ означенному пожару причастными. Всемъ военнымъ и статскимъ службамъ предписывается оказывать означенному Воронцову всемерное в его дѣлѣ содѣйствіе.

Тайный совѣтникъ С. И. Шешков

Писано въ Санктъ-Петербургѣ въ июне 1791 года»

Капитан-исправник читал предписание долго, несколько раз перечитывая одно и то же предложение, по временам недоуменно бубня себе под нос то «Сенат в Сухой Березовке?», то «имать все сословия… имать все?» Лоб его, широкий и гладкий, с каждым новым прочтением покрывался волнами морщин. Так прошло никак не менее пяти минут, а высшее должностное лицо Боброцкого уезда всё не могло прийти к хоть какому-то мнению насчёт изучаемого документа – пожар в селе никак не соотносился со столь важным и пугающим учреждением как Тайная Экспедиция Сената.

– Позвольте, позвольте, это тот самый пожар, где отец Феофаний сгорел?

– Да, именно. Что вы можете об этом рассказать?

– Скорбное дело, скорбное. Отец Феофаний был божьим человеком и умело творил не только священные таинства, но и замечательную рябиновую настойку.

– Вы часто встречались?

– Нет. Я, извольте видеть, не склонен к путешествиям, – Александр Фёдорович погладил свой внушительный подбородок, украшенный пышными бакенбардами, – а отец Феофаний приезжал в Боброцск только на ярмарку. Но всегда, всегда присылал мне бутылочку.

– Выезжали ли вы на место пожара?

– Нет, ездил мой секретарь Причкаляев Фока Харитонович, полезнейший человек, он и подати учитывает, и ревизские сказки правит.

– Он что-нибудь выяснил?

– Должно быть, семисвечник упал, потому и пожар случился.

– Отчего сии заключения?

– А что ж ещё? Грозы в тот день не было.

– Новые люди в окрестностях не появлялись, тати не шалили?

– Про новых людей не скажу, о том Причкаляева можно расспросить, а татей в нашем уезде, слава богу, нет, – исправник размашисто перекрестился на иконку в красном углу, – а вот в соседних, да, лютуют уж не первый год.

– Что-нибудь ещё о селе можете рассказать?

– Пожалуй, ничего, хотя… В двух верстах от Сухой Берёзовки стоит хутор Степана Перещибки, то человек лихого нрава, из казаков, князь Борис Константинович Семихватов на него жаловался, и тяжба меж ними идёт.

– О чём же?

– Спор из-за земли, его сиятельство утверждает, что земля и хутор принадлежат ему по завещанию его двоюродного дяди, каковое он представил в суд. Перещибка же говорит, что земля была ему высочайше дарована за крымский поход тысяча семьсот восемьдесят второго года и также представил в суд грамоту.

– Кто же прав?

– Один Бог ведает. Я-то скажу за князя, но казаку вместе с землёй было пожаловано личное дворянство, и дело может дойти до Сената. Желаете ли, можно обо всём поподробнее у князя узнать – он в своём имении сегодня вечером ассамблею устраивает, всё наше общество соберётся, кушанья будут французские, турецкие, рекомендую.

– Ассамблеи мне нынче посещать недосуг. А что, Перещибка – смутьян?

– Нынче нет, пообтесался, а когда только у нас поселился, лет десять тому, да, бывало. То крестьян казённых в Берёзовке обидит, то купцов на дорогах пощиплет, с ним в ту пору дюжины три казаков было.

– Три дюжины? Ого!

– Должно быть, теперь меньше, разбежались казачки, когда Степан озоровать перестал.

– Однако ж, мне может понадобиться войсковой наряд. Сколько у вас в Боброцске солдат?

– Один, и тот – калека колченогий.

– Как же так?

– Его превосходительство господин губернатор уже год как забрал солдатушек к себе в Воронеж. Всё ищут ватаги разбойников, что наводят страх на все окрестные уезды. Хотя уж три месяца о них не слышали, но господин губернатор пока разъезды не распускает.

– Кто же поддерживает порядок?

– Его сиятельство Борис Константинович выделил дюжину человек. Людишки вышколенные, я их еженедельно наставляю, и в городе у нас тихо-покойно.

– Что ж, видно, мне всё же стоит поехать к князю на приём.

– Вот и славно, гостей созывают к семи часам, я за вами заеду. Или, если желаете, останавливайтесь у меня. Уверяю вас, будет очень удобно.

– Благодарю, но нет, не желаю вас стеснять. К тому же я задержусь здесь всего лишь на одну ночь.

– Что ж, воля ваша.

Капитан-исправник отбыл, а довольный задержкой Тихон начал переносить поклажу в трактир.

– Барин, надобен ли я вам буду на ансамблее?

– Думаю, нет. Полагаю, у князя достаточно слуг.

– Дозвольте тогда себе постой подешевле сыскать, а то двадцать копеек с души за ночь это озорство, этак и захудать недолго.

– Поищи, поищи, а ещё расспроси у неё про местных знахарок, ведуний и прочих, коих считают ведьмами.

– Расспрошу, расспрошу, всё узнаю, – радостно сказал Тихон и отправился на примеченный по пути двор.

* Гашник – женский пояс.

Глава 3

Ранним утром, когда рассвет ещё только-только позолотил верхушки деревьев, путники уже собирались в дорогу. Кто-то завершал завтрак, кто-то скатывал одеяла, а Фёдор делал Николаю перевязку.

– Эка меня угораздило, – посетовал раненый, глядя на распухшую ногу. – На вот теперь, гляди на собственное своё скудоумие.

– Да, думаю, придётся тебе ходунки смастерить, – сказал Фёдор. – Дёма, сруби подходящее деревце, а лучше пару.

– А что я-то? Нашли себе, что ли, молодого? – возмутился злой с утра Демид.

Ворча себе под нос, он рукой опустил на землю подскочившего было Олега и направился к ближайшим зарослям. Мимоходом плюнул в сторону трёх серых кучек – всего, что осталось от нечистых – и принялся за дело. Несколько сноровистых ударов, и молодое деревце с крепким толстым сучком, как раз под руку, превратилось в костыль – армейский тесак незаменимая вещь в походе.

Демид сунул ходунки пятками в угли костра и присел рядом.

– Паря, что ж от тебя и слова-то людского не слышно? – напустился он на Олега.

Парень в это время жевал и только виновато развёл руками.

– Убогий он – немой, – пояснил Николай, вертя в углях свои новые деревянные ноги.

– Вон оно что… – тон Демида сразу потеплел. – Как же тебя к нам занесло? Жил бы в какой обители, среди монахов.

– А он как раз из Сергиева монастыря, послушником там был.

– Зачем же его оттуда взяли?

– О том доподлинно не ведаю. В монастырь мы с господином капитаном наезжать не забываем, а в крайний раз настоятель нам его в спутники определил. О чем-то они долго разговаривали тогда, а поутру Олег с нами уехал.

– А знаешь ты, зачем идём? – опять обратился Демид к парню.

Тот кивнул и, встав, показал пальцем на кучки серого пепла в отдалении.

– Верно, и не боишься?

Олег помотал головой, молитвенно сложил руки и показал глазами вверх.

– Ну, добро.

Вскоре вся компания снялась с лагеря. Хорошо путешествовать утром – свежо, не жарко, и сил ещё полно, и нет ещё утомления. В такую пору и муж средних лет, и старик, все равно чувствуют себя молодыми.

Шли не спеша, но Николай постепенно, с каждой верстой, ковылял всё медленнее. Нога в месте укуса отдавалась болью при каждом шаге. Так бы и вовсе пришлось носилки готовить, кабы не послышались сзади конский топот да весёлая песенка:

Пошла млада за водой,

Коромысел золотой.

Эй-эй люли, люли,

Коромысел золотой.

А за младой день-деньской

Ходит парень веселой.

Эй-эй люли, люли,

Ходит парень веселой.

У неё чистой водицы

Просит из ручек напиться.

Эй-эй люли, люли,

Просит из ручек напиться.

Млада его напоила

И любовью одарила.

Эй-эй люли, люли,

И любовью одарила.

Говорит: «Приходи сватать,

Будем мы с тобой женаты».

Эй-эй люли, люли,

Будем мы с тобой женаты.

Ночью парень согласился,

А поутру открестился.

Эй-эй люли, люли,

А поутру открестился.

Путников догонял мужик на телеге, запряженной худой, почтенной годами лошадёнкой.

– Здравствуй на все четыре ветра, добрый человек! – обратился Фёдор к мужику и снял шляпу.

– И вам, служивые, поздорову! – смял свою шапку возница.

– Будь добр, довези нашего товарища до Сухой Берёзовки, а то вишь, упал в дороге, нога и распухла.

– Не по пути мне Берёзовка-то, на день крюк выйдет, – с сомнением произнёс тот. – Разве токмо за-ради деньги – повезу.

– Сколько ж возьмёшь за прогон?

– По рубчику с седока, и помчим с песнями!

– Окстись, православный, за десяток вёрст четыре рубля?!

– Ну, воля ваша.

– Мы и сами добре поём, – подошёл Демид, положив руку на рукоять тесака, – и управиться с лошадью можем. Сами.

– Ежели без песен, тогда по гривеннику с души.

– По рукам, – решил Николай.

– Тады деньги наперёд.

Спутники помогли раненому забраться в телегу и расселись сами.

– Э, э? А деньги-то?!

– Будет тебе, будет. Погоняй.

Тронулись, возница ещё какое-то время ворчал, но Николай отсчитал ему положенное, и тот сразу повеселел.

– Вот это дело, вот за это – благодарствуйте.

– Как тебя звать?

– Евсеем нарекли.

– Откуда ты родом?

– Мы-то? Мы-то с Перепашного.

– А в Сухой Берёзовке бывал?

– Бывал, как не бывать, у меня там кума живёт.

– Что ж ты к куме заехать зажилил? – влез Демид.

– Вовсе я не зажилил, но ведь если на дороге деньгу заприметил, то мимо-то не пройдёшь. На подати пойдёт, али вот хоть бы кобыле моей уздечку новую справлю. Нужно? Нужно. Подковать её, родимую, нужно? Нужно. Подкормить её, сердешную, нужно? Нужно. Так вот и выходит, что не я жадный, а житьё-бытье такое.

– Твоя правда. А про Сухую Берёзовку что можешь рассказать? – вернул Николай разговор на нужную тему.

– А что рассказывать? Казённое сельцо, живут там люди – не тужат. Разве что совсем мужиками деревенька обнищала, позабирали всех в солдаты.

– Ну-ну-ну и что же? – опять влез Демид. – Как бабы без мужиков-то?

– Известно как – томятся.

– Ой, верно, сплю я. Слыхал, Федька, а?! Томятся! – широко улыбнулся Демид и толкнул соседа локтем в бок.

– Да вы не больно-то радуйтесь, служивых они не привечают.

– Отчего ж?

– Да, видно, из-за рекрутских наборов, – догадался Фёдор.

– Верно.

– Ништо, уговоримся, – сказал Демид, и мечтательная улыбка надолго поселилась на его лице.

– Не было ли в селе какого лиха? Мор или пожар? – снова начал расспрашивать Николай.

– Нет, ничего такого не бывало, бог миловал. – Евсей перекрестился. – Ну да я в те края токмо по осени або зимой наезжаю. Весной-то и летом дома дел – молоть не перемолоть.

Дальше ехали молча, только поскрипывали колёса, да стрекотали кузнечики. Перелески сменились полями; в высоком разнотравье то тут, то там проглядывали полянки клевера и земляники.

Николай, собиравшийся было продолжить пытать мужика про деревню, отступился. Глядел на крошечные, словно блюдца, островки земляники и думал, как славно было бы остановиться и поискать ягод. Само собою вспомнилось детство, когда босоногим сорванцом, бывало, бегал он от крестьянской работы к точно таким же полянкам за немудреным лакомством. Счастливое время, куда не вернуться ни на час, ни на миг, а ведь иногда так хочется сбросить с себя тяжкий, огрубевший наряд обожжённого опытом, разумного, взрослого человека и нестись, распахнув глаза и раскинув руки, по лугу навстречу такому яркому, живому и удивительному миру.

Фёдор, не имея склонности к романтизму, прикидывал, что телега, на которой они ехали, справная, а лошадёнка – ледащая, под соху не встанет, что сам возница – плут и, видно, барыш пропьёт, что трава на полях перестаивает и надо бы её скосить. Фёдор, сколько себя помнил, всегда был человеком хозяйственным. В молодости он даже хотел поскорей жениться, без большой разницы на ком, лишь бы выделиться из отцовского двора и зажить своей головой и руками. Но на беду, в ту самую пору, когда он уже уговорился с будущим тестем и собирался засылать сватов, приехал господский приказчик и записал его в солдаты. С тех пор не проходило дня, чтобы не думал он о том, как, закончив службу, зачнёт своё хозяйство. Для того в сокровенном месте припасено уж без малого полтораста рублей, для того он и на службу эту жуткую записался – господин капитан положил им унтер-офицерское жалование.

Будто бы подтверждая мысли Фёдора, возница запел:

Чарку зелена вина

Выпью разом я до дна

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Дудку я к губам прижму

И по улице пройду

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Позабавлю я народ,

Он мне снова поднесёт

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Не пойду назад к жене,

Понаведаюсь к куме

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Демид тоже начал что-то бубнить себе под нос, а мысли всё не могли отвязаться от ждущих его в деревне баб, а может, и девок. Вот доберутся они до села, и он гоголем пройдётся по улице, да не будет бросаться к первой встречной, а погуляет, покажет себя и выберет самую-самую раскрасавицу. Человек буйного нрава и с тёмным прошлым, Демид мог иногда со всей душой предаваться какой-нибудь откровенной чепухе. Года три тому назад поспорил он с ротным поваром – и не обошлось без мордобоя, – чтосможет так залатать свои видавшие виды башмаки, что они будут блестеть не хуже офицерских. Сложная задача, ведь обувка его была изношена, изжёвана многими вёрстами дорог, и ей уж давно пришла пора отдохнуть в какой-нибудь канаве. Починять туфли дело непростое, ведь они нужны постоянно – в караул или на строевые учения в чём придётся не выйдешь. И потому, щедро подмазав полкового лекаря и сказавшись унтеру хворым на живот, Демид два дня не вылезал из нужника и латал, и клеил свои башмаки. И добился своего – та же самая пара выглядела так, будто только взята из лавки. Другое дело, что они развалились уже к концу дня, но спор-то был выигран, и повар месяц носил ему мясо с офицерского стола.

Последний спутник, Олег, ни о чем конкретном не размышлял – лишь ощущал радость от того, что он едет куда-то вместе с товарищами, что делать они будут дело благое, что вокруг чудесные виды природы, и уже не теснят его со всех сторон монастырские тяжкие стены.

Так и ехали, пока возница, до того тянувший одну песенку за другой, не удивился:

– Не пойму я, где мы едем. Уж давно должон показаться пригорок с хатами, а по правую руку – роща.

Вокруг же, сколько хватало глаз, простирались поля, лишь на горизонте окаймлённые тёмной полоской леса. И вид этот сопровождал путников уже довольно долго. Евсей остановил кобылу. Как только лошадёнка встала, на людей навалилась не августовская духота и зной, будто бы заглянувший из середины июля.

Демид, витавший в сладких грёзах и пропустивший слова Евсея, возмутился:

– Чего встал-то? Погоняй, раз уплачено.

– Куды погонять-то? Уж должны быть на месте.

– Может, свернули где ненароком? – предположил Фёдор.

– Да нет тут других дорог.

– А что ж ты нам пел, что крюк тебе выходит? – припомнил Демид.

– Что, что – ништо!

– Дурачков нашёл? А ну, вертай монеты! Рожа плутовская!

– Оставь, не в деньгах дело, – начал было Николай.

– А ты чего раскомандовался, старый? Это моё дело! Этот лапотник из меня дурака лепит и радуется! Или пусть серебро отдаст, или я ему юшку пущу!

– Чего, чего ты?! – испугался Евсей.

Демид слез с телеги и собрался уж в самом деле кулаки об нос возницы почесать, да зацепился полой кафтана за косой бортик, и Фёдор, спрыгнув проворнее, подбежал к нему и зашептал что-то на ухо. Буян ещё какое-то время хмурился и ворчал, но грозиться перестал.

– Поехали дальше, да смотрите в оба, – распорядился Николай. – Заряжу-ка я пистолет на крайний случай.

Лошадь пошла не сразу: фыркала, упрямилась и двинулась только после крепкого удара вожжами.

Вокруг путников растеклась тревога, а окружающий пейзаж показался враждебным в своей неизменности. Солнце стояло в зените и палило немилосердно, отчего воздух начал струиться и переливаться, искажая и снижая видимость. Сколь каждый ни вглядывался, никак не мог усмотреть хоть какие-нибудь строения.

– Стой! – взволнованно крикнул Демид. – На траву глядите!

– А что?

– Она колышется, а ветра нет!

И в самом деле, море листьев и стеблей несильно волновалось то в одну, то в другую сторону. Как только телега остановилась, жар навалился с одуряющей силой, и лошадь легла на землю прямо в упряжи.

– Господи, спаси! – заголосил Евсей и подбежал к своей животине, не переставая мелко креститься.

– Приехали, – констатировал Демид.

Вокруг зыбким маревом переливался воздух, а разнотравье будто вторило ему.

– Ну-ка, подсобите, – попросил Николай.

Выбравшись из телеги, он подошёл к краю высокой травы, долго присматривался, а затем провел ладонью по стеблям – руку ожгло будто крапивой.

– Чародейство.

– Господи, спаси, – сказал уже Фёдор.

– Да, давайте обратимся к Господу, – согласился Николай и посмотрел на Олега.

Тот кивнул, сложил руки, и все поступили так же. Помолившись, люди будто бы почувствовали облегчение и немного успокоились, но больше ничего не поменялось.

– Не пускают нас… – сказал Николай.

– Вертаемся? – нервно спросил Демид.

– Да, поехали обратно, куда мы супротив этого? – поддержал Фёдор.

– Погодите, подумать надо.

Николай присел на задок телеги и стал размышлять, рассеянно поглаживая да покручивая усы. Что же это такое? Какие такие силы?

Да, жарковато, пот уж исподнее промочил. И солнце всё никак не покатится к закату, а вокруг поля… Хмм…

Развязав сидор, Николай достал хлеб и отломил от него краюху. Посыпал солью и поковылял к полю. Не доходя шага до колыхающейся травы, с земным поклоном положил подношение и попятился.

Поначалу ничего не происходило, но вот волнение травы приобрело другой рисунок – будто бы шёл кто-то невидимый, и стебли раздвигались перед ним, а после смыкались вновь. За пару шагов до дороги соткался из воздуха прозрачный силуэт, а потом проступил и образ молодой женщины. Длинная, до ступней, рубаха, вышитая у горловины и подпоясанная гашником, русые волосы и золотые, почти совсем без белков, глаза.

– Пошто поля не убраны, пошто трава не кошена? – раздался сухой хриплый голос.

– А мы не пахари, – заявил Демид, вытягивая руку с пистолетом.

Глаза его блеснули азартом, губы скривились в хищной усмешке, обнажив неровные желтые зубы. Не улыбка – оскал. Его переполняло жгучее желание выстрелить – испытать нечисть.

В ответ в руке полудницы проявился иззубренный, покрытый бурыми пятнами серп.

– Не сметь! – гаркнул Николай. – Ствол в землю, Демид!

И тот нехотя опустил оружие.

Увидев чёрное изогнутое лезвие серпа, Евсей впал в исступление, завопил и бросился прочь, прямо в поля.

– Стой, дурень! – крикнул Фёдор.

Но мужик не слушал – бежал, только голосил бабой, а после исчез. Вот сейчас были видны его ссутуленные плечи, бесформенная шапка, а вот – ничего, лишь трава колышется.

– Не со злом идём через твои поля! Прошу, прими подношение, – сказал Николай, повернув руки раскрытыми ладонями к духу.

– Вижу, вижу, с чем идёте! Пошто не десницею подаёшь? Страшишься?

– Нет, не знал, выйдешь ли.

Солдат подошёл – сжав зубы, но не хромая – и подал краюху в руки духу.

– Разделим пищу, пусть не будет меж нами вражды.

Серп исчез, и полудница приняла подношение в обе ладони.

– Ах, как лепо пахнет. – Она глубоко вдохнула. – Сколь давно не едала я людского хлеба.

С этими словами полудница бережно откусила кусочек; жевала долго, закрыв глаза от удовольствия. Но, попытавшись проглотить, задохнулась и выхаркала сухие, вовсе без слюны, крошки.

– Вовек не поесть мне, – промолвила печально.

– Отчего же так вышло?

– Не помню.

Полудница склонила голову и опустила плечи. До того стало Олегу жаль её, что он, не задумавшись и не испугавшись, подошёл и взял её за руку.

Ладонь обожгло крапивой, но он не отпустил и стал молиться – просил Бога ниспослать несчастной утешение.

И исполнилось.

Полудница вскрикнула, отдёрнула и прижала к губам руку, пораженно глядя на Олега.

– Я вспомнила… вспомнила.

Мир подёрнулся рябью и изменился. Путники вместе с телегой и лежащей лошадью оказались посреди то ли деревни, то ли широкого хутора. Небольшие бревенчатые дома на коротких столбиках – по одному на каждый угол, – поросшие с крыши бледной травой, нависали со всех сторон над двором, посреди которого собрались люди.

Мужчины и женщины, старики и дети стояли толпой и слушали седого бородача, вещавшего с пригорка. Собравшиеся смотрели только на него и вовсе не замечали пришельцев.

– Люди! Сварог ярится – Велес неможет! Солнце жжёт, а суховей разоряет! Все умрёте голодной смертью, если верховного бога не пожалуете! Поклонитесь требами на капище, умилостивите Сварога!

– Мы уж носили, мы уж кропили столбы кровью птиц и зверей, – донесся из толпы чей-то голос.

– Мало даёте! Свою, свою руду лейте!

– Да как же… да кого же… – загомонили бабы.

– О том сами судите, а за старую жизнь много не наторгуете!

Все примолкли, только глядели друг на друга и отводили глаза. Один плюгавый мужичонка хрипло прокаркал:

– Отрадку Порошкину! Слабая она, зиму не перетерпит!

– Нет! Замолкни, Завид! Червослов, как есть червослов! Да чтоб твой корень пересох, чтоб тебе живота не было! – напустилась на мужичка молодая женщина.

Она бесстрашно наступала на него, подняв руки, готовая вцепиться в лицо, а тот пятился, прикрываясь рукой, но продолжая кричать:

– Отрадку, Отрадку!

А люди понемногу стали отходить от другой женщины, как две капли похожей на полудницу; маленькая босая девочка рядом с ней испуганно вцепилась в ногу матери.

– Пороша его не приветила, так он и рад отмстить! Пёс шелудивый! Не слушайте его, люди!

Но все молчали и смотрели на мать с дочкой, одиноко стоявших посреди круга; Пороша только мотала головой и тихо причитала.

– Всё, так и порешим, – неожиданно сказал крепкий хмурый мужчина, вокруг которого тоже стояли дети. Свои – не чужие…

– Ждан, как же…

– Умолкни, Гроздана. Кого-то надо отдать, а Отрадка и вправду слабая, и…

– Беги! – крикнула Пороша, подтолкнула дочку в сторону, а сама раскинула руки и загородила дорогу

Девочка сорвалась с места и вмиг скрылась за углом ближайшего дома.

Сразу трое молодых мужчин кинулись за ней, оттолкнув мать. Вскоре послышался крик, а затем показались парни, один из них волок упиравшуюся Отрадку.

– Вот и ладно, – проговорил старик волхв. – А теперь…

Видение растаяло, сменившись новым – лесная избушка на таких же столбиках-ножках, как и в деревне, а на пороге красивая статная женщина с копной каштановых волос и зелёными крупными очами. Была б первая красавица, если б левый глаз её чуть не косил, а из-под верхней губы, справа, не выпирал волчий клык. Перед ней на ступеньках распростёрлась рыдающая Пороша.

– Помоги, Джега, спаси дочку!

– Научу, горемыка, как дочку вызволить, но не даром, нет, а за службу.

– Отслужу, отработаю, только помоги!

– Служба у меня непростая. Сколь живу я, столь и ты служить будешь.

– Согласна! На всё согласна!

– Тогда поднимайся, дам тебе испить снадобья, а после пойдешь на поле и польёшь посевы…

Снова вокруг зрителей раскинулись поля, где посреди сохнущих колосьев ржи шла Пороша; волосы её разметались по плечам, а взгляд блуждает из стороны в сторону. Она бормочет какие-то слова и крутит головой, будто говорит с кем-то или ищет что-то. Вдруг замирает, прислушивается и задирает голову вверх. Там, в вышине, лишь жгучее солнце и синее небо без единого облачка, но женщина улыбается и вскидывает правую руку. В руке серп. Р-р-раз, и кровь хлещет из глубокой раны на горле, но не падает на землю, а поднимается вверх, в небо. Вокруг красных капель начинает клубиться розовый туман, с каждой секундой делаясь всё плотнее и темнее. Через минуту уже собралась большая багровая туча. Грохочет гром, и первые капли воды падают на землю. Вместе с каплями падает в колосья и Пороша.

Видение исчезло, и путники снова очутились на дороге. Духота и жар как будто отступились, и люди, очнувшись, крутили головами и шумно вздыхали. Полудница глядела на Олега, а затем поклонилась ему и исчезла.

– Путь вам свободен… – только и услыхали они шелест над травой.

Кобыла поднялась на ноги, зафыркала, глянула большим глазом на людей и пошла вперед.

– Куда, заполошная, куда?! – крикнул Демид, хватая повод.

Все забрались в телегу и дальше ехали молча.

Глава 4

После ухода денщика Воронцов на краткое время предался унынию. Впереди его ждала подготовка к приёму, дело, в отсутствие сноровистого слуги, долгое и муторное. Тихон никогда не был к сим таинствам пригоден, а здесь, в глуши, едва ли найдётся толковый куафёр.

– Ива-ан!

– Я его кликну, барин, – кротко сказала старушка-стряпуха, выглянув из своего печного уголка.

Только вышла за порог, как послышался звонкий чистый голос, вовсе с её летами не соотносящийся:

– Ваню-юша!

Вскоре в зал вбежал давешний мальчик.

– Чего изволите, барин?

– Скажи, есть ли в вашем городе куафёр?

– Кто?

– Парикмахер.

– Нет, барин, немецких нет фамилий.

– Цирюльник, брадобрей – есть такие?

– А! Да, есть.

– Сбегай, позови.

– А нет его дома, с утра он по красным дворам ездит, господ прихорашивает.

– Тьфу ты пропасть. Тогда готовь баню, неси туда горячую воду, рушники, зеркало, потом будешь мне прислуживать. Скажи ещё, чтоб кафтан мой взяли почистить, да чтоб прилежно!

Мытарства Воронцова, паренька подавальщика и одной сведущей, с её слов, дворовой бабы продолжались круглым счётом два часа. За это время боброцские участники светского туалета обогатились знаниями таких благородных слов как «merde», «canaille», «gredin» и «bordel», а Воронцову запомнилось выражение «едрить тебя дрыном от задка да до загривка», которым мальчик попотчевал тётку. Однако ж в половине шестого Георгий уже рассматривал своё отражение в зеркале – пудра лежала хорошо, ровным слоем, уже не затрагивая усов и бровей, но выделяя тёмные с золотистыми искорками глаза; короткий парик не задирался, и собственных чёрных волос нигде не было видно. Надев свежую рубашку с кружевными манжетами, офицерские камзол и бриджи, чулки и туфли, и вновь посмотревшись в зеркало, дворянин остался вполне доволен собой. Не хватало только украшений. Воронцов открыл поясной футляр, где хранилось предписание, и достал оттуда золотое кольцо и золотой же перстень-печатку, в коем помещалось искусно вырезанное из оникса изображение ворона с крохотным бриллиантом на месте глаза. Что ж, бедновато, но для уездного собрания должно быть достаточно.

В предбанник просунулась лохматая голова дворового мужика.

– Барин, его высокоблагородие Александр Фёдорович пожаловали. Ожидают.

Вернувшись в залу гостиницы, Воронцов застал капитан-исправника сидящим в своём кресле и щедро наливающим из зелёной бутылки в кубок. На нём теперь был белый пышный ниспадающий на плечи парик, какие носили лет десять тому назад, и синий богато расшитый камзол того же времени.

– Рейнское. Не желаете на дорожку? Один артельщик мне поднёс, недурное винишко, отведайте, – протянул Колосков кубок.

– Не откажусь.

– Я заехал чуть ранее намеченного срока за тем, чтобы представить вас князю приватно, – продолжил исправник, оделяя себя второй половиной бутылки.

– Благодарю вас, это очень предусмотрительно.

– Ха-х, я, знаете ли, уже скоро четверть века на службе, «politique» понимаю.

Проследив за падением последних капель белого вина, знаток приватных манер поднял взор на Воронцова и широко улыбнулся:

– Здоровье ея императорского величества государыни-матушки!

– Виват!

Дворяне опорожнили кубки.

– Ахм, да-а. Пойдёмте теперь, бричка у порога.

Экипаж капитан-исправника был широк и рассчитан на двоих. Крепко, добротно сработанный, он, однако ж, имел изъян – как только его владелец помещался не по центру, а с какой-то одной стороны, то вторая непременно перекашивалась и подымала вверх соседнего пассажира. Так Воронцов оказался на такой высоте, как если бы ехал верхом, но при этом сидел скособочившись, упираясь руками и ногами, чтобы не сползти на капитан-исправника.

В движение экипаж приводил средних лет мерин, понукаемый одетым в потёртую ливрею бородатым дворовым мужиком.

Дорога до поместья князя могла бы показаться скорой, если бы не ямы и колдобины, каждая из которых подбрасывала Воронцова и заставляла судорожно хвататься за поручень. Хозяин брички пытался поначалу скрасить время пути беседою, но углядев заботы пассажира, отступился. Сам он, к слову, никаких неудобств не испытывал – лишь самые крутые ухабы заставляли щёки его несколько дрожать, но и только.

Через какое-то время дорога добралась до ухоженного парка, разбитого вокруг усадьбы. Дом князя, выстроенный в европейском стиле и немного похожий на дом дворянского собрания Боброцска, тем не менее отличался от него, как сторублёвая ассигнация от копейки. Достаточно сказать, что крылья крытых колоннад раскинулись от высокого, украшенного статуями жилого здания далеко в стороны и охватывали широкую поляну со стрижеными кустами, дорожками, беседками и фонтаном.

Гостей вышел встречать мажордом в ливрее, богатством вышивки не уступавшей камзолу иного дворянина. Низко поклонившись, он пригласил гостей в дом.

– Милейший, доложи его сиятельству о нашем прибытии и попроси о приватной беседе.

Лакей снова поклонился и оставил гостей в бальной зале, где слуги приготовляли всё к празднику – зажигали люстры, развешивали ленты, носили туда-сюда столики и стулья.

Исправнику и Воронцову поднесли по бокалу белого вина и предложили закуски – несколько рядов маленьких рулетиков.

– О, это моё любимое кушанье. Георгий Петрович, слева французские «rouleau de foie» сегодня с утиной печенью, справа турецкие «dolma» с рубленым мясом. Отведайте, они чудо как хороши.

Гости сделали по глотку и угостились закусками, при этом капитан-исправник, отправляя в рот один «délice» за другим, высказал удивительное даже для самого себя умственное заключение:

– Ах, как вкусно. Зачем же, право, меж народами есть распри и войны? Ведь меж людьми, их составляющими, так много общего. Вот, к примеру, яства. Каждый – магометанин ли, православный или католик, – каждый любит вкусно поесть. Так для чего же мы заостряемся на рознях, для чего не на согласиях?

Воронцов, не ожидавший столь философского вопроса, не нашёлся, что ответить. Но тут в беседу вступил хозяин – высокий, изящно и превосходно одетый мужчина лет сорока.

– Да неужто ж французское вольнодумство докатилось и до Боброцска? Александр Фёдорович, вы ли это говорите, потомок древнего боярского рода, который исстари мечом защищал государства нашего границы, а равно и интересы?

– Да вот что-то навеяло, – стушевался капитан-исправник. – Я как-то в меньшей степени воитель, нежели славные предки мои. Ваше сиятельство, позвольте представить вам Георгия Петровича Воронцова, петербургского дворянина и капитана лейб-гвардии. Георгий Петрович, рекомендую вам его сиятельство князя Бориса Константиновича Семихватова, мужа прекрасных душевных качеств и главу нашего общества.

– Приятно познакомиться, – улыбнулся князь и протянул руку.

– Весьма рад.

– Что привело вас в наши палестины?

– Казённая надобность.

– Что ж, пройдёмте в мой кабинет, там нам будет покойнее.

Дворяне проследовали на второй этаж, в небольшую комнату, отделанную деревянными панелями и зелёным сукном, где и устроились в окружении книжных шкафов и шёлковых гардин.

Воронцов всю дорогу от города размышлял о том, что сказать князю, ежели тот не поверит в интерес Тайной Экспедиции к пожару. Его сиятельство на службе не состоит и подчиняться предписанию не обязан, стало быть, надо было его убедить. В конце концов он решил использовать рассказ капитан-исправника о татях, рыскающих по всей губернии, но почему-то не наезжающих в Боброцский уезд. В таком ключе просьба о помощи против хуторского смутьяна выглядела бы основательнее.

– Господа, я имею предписание Тайной Экспедиции Сената на дознание и установление всех причин и обстоятельств пожара в церкви в деревне Сухая Берёзовка Боброцского уезда.

Произнеся это, Воронцов сделал паузу и по недоуменному лицу князя понял, что продолжать следует.

– Уважаемый Александр Фёдорович с ним ознакомился. Однако есть и другая цель, в предписании не значащаяся – поиск логова тех неуловимых хищников, что стращают своими нападениями всю губернию.

– Да ведь у нас-то их нет, зачем же их тут искать? – удивился капитан-исправник.

– Человек хитрее животного и может у порога своего не промышлять.

При этих словах улыбка, до того блуждавшая на устах князя, поблекла.

– Как – у нас? Откуда вы взяли? С какой стати?

– Так решили в Петербурге.

– В Петербурге? Отчего же там заинтересовались нашими бедами?

– Сенат радеет за все края земли российской.

– Да? А большой ли с вами войсковой наряд?

– Как раз по этому поводу мы к вам и пожаловали, – подхватил Колосков.

– Ко мне? С нарядом?! – удивился князь.

– Да-с, а к кому же?

– Что ж, вы меня подозреваете?! С какой стати?! – Возмущенный владетель даже встал с кресла.

– Да-с, – думая о чём-то своём, пробубнил исправник. – То есть нет. Не-ет. Как можно? Я рассказал Георгию Петровичу о нашей скудости на солдат и о вашей помощи городу обученными людьми. – Колосков и Воронцов поднялись вслед за хозяином. – Так не согласились бы вы и здесь проявить свою известную щедрость и помочь мужичками?

– Уф, Колосков, ну, вы знаете…

– Прошу прощения, ваше сиятельство, я ни в коем случае… всему виной моё косноязычие, – непривычно суетливо затараторил капитан-исправник.

– Колосков, извольте-ка выбирать выражения. Быть может, зря мы вас переизбрали на должность? Не закостенели ли вы там?

– Я…

– Ну, полно. – Князь поднял ладонь, останавливая исправника. – Так что вы хотите?

Однако Колосков оробел и только вращал глазами, опасаясь продолжать, князь же овладел собой и снова уселся в кресло.

– Ваше сиятельство, я прошу вашего содействия для расспроса Степана Перещибки, – вновь вступил в разговор Воронцов.

– Перещибки? Этого татя, смутьяна и присвоителя чужих земель можно вешать безо всякого расспроса, – махнул рукой Семихватов.

– Всё же для начала нужно установить истину, а без ваших людей он может уклониться.

– Видите ли, капитан, – тоном наставника недорослей начал князь, – я знаю этого «canaille» получше вашего. Слово «истина» в отношении него – это кощунство над правосудием, так-то. А те мужички, что ходят с дубинками по городу и гоняют собак, в этом деле не помощники – у Перещибки пятнадцать казаков с пистолетами, с саблями, они это воинство как баранов перережут.

– Со мной трое солдат, а потом, быть может, до столкновения и не дойдёт.

– Дойдёт, дойдёт, вы, капитан, молоды летами и к тому же нездешний, так что верьте моему слову. Да вот вам, пожалуйста, «le illustration»: в начале года я отправлял на хутор своего управляющего и круглым счётом три дюжины дворовых людей – урезонить этого смутьяна. Так разбойник их ещё на подходе перенял и избил всех чуть не до смерти. Пришлось мне их в Тавриду отправить на излечение.

– В Тавриду?

– Да, я веду торговлю с этой новой губернией, а через неё и с Константинополем.

Разговор утих. Воронцову не понравился покровительственный, гувернёрский тон князя, и, одновременно с этим, к нему пришла мысль, что сторонние люди могут помешать его истинным намерениям. Семихватов же держал паузу для придания большего веса своему решению.

– Я готов вам содействовать, – сказал он внушительно и, ещё подождав, продолжил: – Но придётся повременить. Через пять, много семь дней прибудет мой караван, а с ним сильный отряд охраны. Это надёжные люди – цепные псы, а не шавки.

– Прекрасно, благодарю вас.

Семи дней Воронцову вполне бы хватило на все изыскания.

– Где вы остановились? Предлагаю остаться у меня. – Князь вальяжно повёл рукой вокруг. – Лучших удобств вы нигде не найдёте.

– Нет, благодарю. Мои люди уж идут в Берёзовку, я намерен отправиться вслед за ними.

– Зачем же? Пошлём в село курьера, и он приведёт их сюда.

– Нет, я всё же поеду, ведь надо расспросить жителей о пожаре. Заодно узнаю, чем дышит сей смутьян.

– Право же, напрасно вы упорствуете. – Вальяжность князя пропала, и снова вернулся менторский тон. – Я знаю эти места. В конце концов, это небезопасно. Я настаиваю.

– Не беспокойтесь, опасностей я не боюсь.

На этом разговор завершился. Его сиятельство выглядел недовольным, но далее упорствовать в приглашении было невозможно.

– Что ж, если мы все дела обсудили, спустимся вниз. Гости, должно быть, уже прибыли.

Внизу уже всё было готово к празднику – бальная зала, освещённая сотней свечей в изящных люстрах и канделябрах, ожидала танцоров. Скрипачи и флейтисты сидели на своих местах, музыкант за клавесином готовился открыть вечер.

Хозяин приёма прошёлся по группкам завсегдатаев, представляя столичного гостя. В череде свободных камзолов и тугих корсетов Воронцову встретилась прелестная девушка с большими и печальными карими глазами.

– …моя племянница, мадемуазель Катерина Сергеевна Найдёнова, – прозвучали где-то на заднем плане слова князя.

Кавалер прикоснулся губами к поданной руке, но, влекомый его сиятельством, потерял красавицу из виду.

– Рекомендую вам, Георгий Петрович, моего торгового товарища, крымского мурзу Арслана Галимовича Корчысова.

Черноволосый красавец париков не носил и на бал явился в смешанном наряде: зелёный богато украшенный национальный халат удивительно сочетался с белой кружевной рубашкой по европейской моде и бархатными бриджами; в руке татарин держал чётки.

– Рад знакомству, – лишь сказал Воронцов, и пёстрая вереница представлений снова закружила его.

Впрочем, ненадолго – спустя несколько минут Семихватов покинул его, а клавесинист начал бал менуэтом Баха.

Разговоры прекратились, и гости сами собою распределились против оркестра, освободив центр зала. Первыми шли его сиятельство с супругой, за ними племянница князя с каким-то не запомнившимся Воронцову кавалером и еще несколько пар. Изящные поклоны, лёгкие прикосновения, кружения и неспешное «défilé» под чудесную игру музыканта занимали внимание гостей не хуже театрального представления. Пять танцующих пар создали перед зрителями чудесную картину галантных отношений между кавалером и дамой.

Но вот клавесин замолчал, а ему на смену уже спешили скрипки и трубы, начинавшие мазурку – танец попроще, зато повеселее. Воронцов не намеревался скучать на балу и, отвесив ближайшей барышне поклон, повёл её в круг.

Череда танцев и прелестных партнёрш, благосклонных к столичному гостю, захватили Воронцова и вихрем кружили его по залу, пока случайно в стекольном отражении он не увидел князя, беседующего на ступенях лестницы с мурзой. Разговор их так явно шёл о его персоне, что Воронцов обернулся и тем себя выдал – собеседники, встретившись с ним взглядами, отвернулись и поднялись на второй этаж.

Странное поведение. Ведь нет ничего зазорного в том, чтобы говорить о ком-то, тем более, если речь о человеке новом. Напротив, было бы вполне естественно, если в ответ на его взгляд они бы просто помахали ему рукой. Почему же они ушли?

– Пожалуй, c'est moveton, – задумавшись, произнёс Воронцов и обнаружил, что с ним о чём-то говорила симпатичная барышня, с которой он танцевал последний танец.

Она так изумилась этой его реплике, что несколько секунд лишь хлопала пушистыми ресницами, но вот-вот готова была расплакаться.

Ему пришлось прибегнуть ко всему своему обаянию, чтобы предотвратить «ce scandale» и убедить её, что сказанное относилось только к его собственным мыслям. Когда куртуазность была сохранена, Воронцов обратился к ближайшему лакею:

– Любезный, проводи меня к отхожему месту.

Уединившись в небольшой, выложенной изразцами комнатке, Воронцов начал странные действа.

– Прости, Господи, мя, грешного. Не на хулу тебе, но в вспомоществование. – С этими словами он поцеловал свой нательный крестик, а потом снял его и положил в карман.

Затем протянул руку с печаткой ворона к окошку и поймал бриллиантовым глазом птицы лунный свет. Увидеть это было нельзя, зато можно было почувствовать. Как только поймал – начал бормотать заклинание. Казалось, слова не складывались ни во что осмысленное, хотя человек учёный мог бы сказать, что отчасти это была латынь, отчасти греческий, а судя по интонации, сначала просьба, а после требование. Так или иначе, но колдовство возымело действие. Едва первое слово сорвалось с губ, золотистые искорки в глазах Воронцова пришли в движение. Затем, по мере произнесения заклинания, стали они ускоряться, кружиться и кувыркаться, а с последним словом вылетели из глаз и устремились тонкими спиралью закрученными ручейками к бриллиантовому глазу ворона, влетели в него и заполнили собою.

Ониксовая фигурка встала, расправила крылья и тихонько каркнула, а зрение Воронцова раздвоилось: он одновременно видел и свою руку с перстнем, и взглядом птицы – себя как огромного великана, склонившегося и глядящего сверху на себя же самого. Впрочем, не совсем на себя, ворон обладал неким сознанием. Ощущения птицы передавались через эмоции, будто бы взятые взаймы – да, этот кошель серебра сейчас у тебя, но он не твой, и ты знаешь об этом. Так и здесь вместе с видением обстановки заклинатель чувствовал опасения и приязнь, которые испытывало магическое существо к своему хозяину. Пожалуй, приязни было побольше, и Воронцов порадовался этому.

Чёрный мотылёк вспорхнул с перстня и тут же крутым соколиным пике устремился вниз, к щели между полом и дверью. Снаружи, в необъятном коридоре, стоял жуткий грохот – это титанические создания в ливреях и париках осторожно сносили к бальной зале стулья и столы, чтобы в нужное время быстрейшим образом сервировать ужин. Один из великанов заметил ворона и протянул к нему огромную руку в белой перчатке, желая поймать эту на удивление жирную муху в кулак, однако ж потягаться в скорости с пернатым созданием не смог и лишь зачерпнул воздух.

Щели на втором этаже оказались такие же, как и на первом, и ворон, волею Воронцова, влетел в кабинет князя, где уже некоторое время шёл разговор.

– …излечится, тогда нам хватит времени на «мор», – говорил мурза, в речи его был слышен лёгкий акцент.

Князь задумался, а татарин, ободренный этой заминкой, начал настаивать с большим жаром:

– Херметле Борис Константинович, сейчас лучшее время и лучшие цены. В Истанбуле сейчас смятение, поражение следует за поражением, и цены поднялись выше облаков!

– Избавь меня от своих тарабарских словечек. Всё это я прекрасно знаю и без тебя. Но ты же не сможешь сработать тонко! Нет, пусть-ка сначала попробует нашего «медового пряничка». – Князь насмешливо выделил последние слова.

Арслан изменился в лице – услужливость в нём сменилась возмущением.

– Но, херм… ваше сиятельство, вы же обещали её мне?!

– И что вам всем она понадобилась? Отшельник просил её для себя… Уверяю, ничего удивительного у ней под платьем нет.

– О нет, только не отдавай её, он мерзок и… страшный человек, он погубить её! – Из-за волнения акцент мурзы усилился, он начал ошибаться в словах.

– А ты спасёшь? – саркастически улыбнулся Семихватов.

Татарин не ответил, только сжал зубы и нахмурился.

– Ну ладно, ладно, потерпи, ведь осталось недолго. Нам всем надобно быть вместе это «недолго», а после Отшельник нам не понадобится. К тому же он привлёк внимание. Он теперь лишний, понимаешь?

– Да.

– Ну вот и славно. Пойдём вниз, пришла пора ужина.

Собеседники покинули кабинет, а ворон благополучно возвратился в перстень. К сожалению, подслушанный разговор дал немного, Воронцов даже не понял, о нём ли шла речь.

В бальной зале уже расставили столы, и вовсю шла сервировка. Из распахнутых дверей кухни доносился смешанный дух разнообразных яств. Гости в ожидании разбились на группки и живо обсуждали последние новости.

– Действия французского Конвента и его главы, Робеспьера, ужасны, вы не находите?

– Oui c'est terrible!

– Им мало августейшей крови, теперь они «guillotine» всех инакомыслящих!

– Мужественные парижане называют эту казнь – пойти побриться!

– Чудовищно, c'est monstrueux!

– А эти варвары – санкюлоты?! Они убивают из-за штанов! Взгляните на свои кюлоты, они бы убили вас за них!

Французские дела, кажется, занимали всех присутствующих.

– Георгий Петрович, расскажите, что нынче в Петербурге, – обратилась к Воронцову давешняя барышня, в разговоре с которой чуть было не произошёл «confusion».

– Я нечасто бываю в столице, всё больше в разъездах по казённым надобностям.

– Жаль… Георгий, – томно начала барышня, поймав взгляд собеседника. – А те мысли, которые смутили вас тогда… они были обо мне? – Рука её сделала движение к руке кавалера.

Воронцов не был опытным сердцеедом, однако не ответить на столь открытый интерес было бы и глупо, и бестактно.

– Ах, сударыня, я в затруднительном положении. Если я скажу «да», вы можете обидеться, если скажу «нет» – разочароваться. Я не хочу ни того, ни другого, так позвольте же мне оставить это в тайне.

– Нет уж, сударь, извольте выбирать, – с улыбкой настаивала кокетка.

Она обмахивалась ажурным веером, и Воронцова достигал аромат её сладких духов, приправленный её собственным ароматом после танцевальных па. Эта смесь совершенно кружила ему голову.

– В таком случае мой ответ: «Да», и будь что будет.

– Это верный ответ, – с придыханием сказала девушка и подала руку для поцелуя.

Воронцов склонился и с удовольствием припал губами к протянутой кисти, а боковым зрением заметил, что на них смотрит племянница князя. Когда же он чуть повернул голову, Найдёнова отвернулась и смешалась с гостями. Что за странные манеры? Семейное это у них, что ли?

Ассамблея завершилась великолепным ужином, где подавали турецкие и французские блюда в сопровождении водок, вин, настоек и ликёров.

Под конец вечера Воронцов под влиянием множества тостов расслабился настолько, что легкомысленно согласился посетить на следующий день и мурзу, и исправника, и даже назначил свидание давешней барышне, имя которой к тому времени совершенно затуманилось.

Глава 5

Дорога в Сухую Берёзовку всё так же бежала по полям, но воспринималась теперь совсем иначе. Недавний жар пропал, травы колыхались от свежего ветра, стрекотали кузнечики, сновали стрекозы, а слепни бесстрашно бросались на путников. Солнце, ещё недавно застывшее в зените, казалось, скакнуло сразу на четверть пути к закату, и до темноты оставалось часа четыре. Четверо мужчин ехали в телеге молча, все так или иначе подавленные историей полудницы.

Первым прервал молчание Демид:

– Да, кхм… Да… а вот мы, помнится, с нечистой силой повстречались годика четыре тому назад, а, Федька?

– Три, три года назад.

– Как же три? Как сейчас помню, я ещё проигрался вдрызг одному мошеннику-суконщику.

– Ну, а где это было? Ещё в Дмитриеве.

– Верно… ну пусть три года. Тогда токмо начиналась война с турками, и полк наш шел в подкрепление. Да не дошёл – осень, все дороги развезло, – вот мы в молдавских землях и остановились, у реки Днестр. Башибузуки и прочее хищное до чужого добра отребье шалили повсюду и захаживали на нашу сторону. Вот господа и раскидали наш полк гарнизонами вдоль берега. Наша полурота встала в деревеньке Слободзея. Как разместились, так я первым делом нашел себе кумушку. Подкрутил ус и айда солдатского счастья добывать. Ох, и красивая баба попалась – пышная, белозубая, бойкая и до того на меня ненасытная, что…

– Эк куда тебя опять поволокло-то, – перебил его Фёдор. – О чём речь, ты хоть не забыл?

– Что ты мне слова не даёшь сказать?! Я от истока иду!

– У тебя бабы – исток любой истории.

– Если так сама жизнь рассудила, так что же?

На это Фёдор не нашёлся с ответом.

– Вот завсегда ты мне палки в колёса суёшь, ну да бог с тобой. Так значит, обосновались мы с Федькой у одной кумушки в хате. Не баба – сон, одно слово – краля. Звать Ярмилкой. Жили поначалу ладно – лишь однажды румынские воры попытались недалече перейти реку, но караул нас упредил, и мы их так встретили, что уж больше они к нам в гости не захаживали. Но вскоре после этого кумушка моя заболела, да так, что за три дня слегла. Лежит в кровати – еле шевелится, с лица спала, говорит шёпотом. Ну, я поразузнал по селу и бабку-знахарку к ней привёл.

– Не ты, а я ту старуху сыскал, ты-то, пожалуй, очнулся бы только когда зазноба твоя остывать уж начала б.

– Ей-ей, Федька, умолкни, не ровен час…

– Не пужай, не пужай, а раз уж от истока, так рассказывай толком.

Демид насупился и какое-то время только ворчал что-то себе под нос, но потом продолжил:

– Стало быть, захворала Ярмилка, ну что ж, бывает. Федька её лечить начал. – Демид глянул на друга из-под бровей, признавая и его роль. – Травку заварил, мясным отваром с чесноком её потчевал. Показалось, что к вечеру сделалось ей полегче – вставала, ходила, – но наутро опять пластом легла. И так три дня, а на четвёртый Федька где-то раздобыл эту старуху.

– Да, пришлось побегать. Уж больно местные не хотели про неё сказывать, поговаривали – ведьма.

– Так вот, бабка та рассказала, что мертвец к Ярмилке ночами ходит и кровь её пьёт – пытается, поганец, снова к жизни вернуться.

– Что за мертвец? – спросил Николай.

– Про то эта дряхлая язва тогда не сказала.

– Мы поначалу решили, что она из ума выжила, – добавил Фёдор, – но старая простой способ указала как проверить. Ночью, говорит, спящими прикиньтесь, а сами глаз не смыкайте, следите за Ярмилкой.

– Дело для нас простое, не раз уж мы в караулах-то стояли, вот и решили попробовать, – снова продолжил Демид. – Так вот, лежим мы тихо, я на лавке – с Ярмилкой-то уже не баловал, чтоб не мешать выздоровлению, – Федька на сеннике у окна. Далеко уж за полночь слышу шорохи в огороде. Пёс хозяйский поначалу взрыкнул, а потом тявкнул радостно и затих. Когда же тень окно застила – ночь тогда была светлая, лунная, – так я сразу бабкиным сказкам поверил. Чётко, как днём, увидел распухшую рожу, что к стеклу привалилась и красным глазом вращать стала.

– А я тогда только тень заметил, потому как спал спиной к окну, – вставил Федор.

– Да, и до того меня страх взял, – продолжил Демид взволнованно, приложив руку к сердцу, – что ни рукой, ни ногой пошевелить мочи не стало. Никогда со мной такого не бывало! А страхолюд точно на меня глядит и шипит себе что-то, а с меня уж пот потёк. Ну, думаю, конец нам пришёл. Молитву вспоминаю какую-никакую, хоть про себя прочесть, да ничего на ум нейдёт.

– Постоял этот кто-то, постоял и к крыльцу пошёл, – подхватил Фёдор, – а я за рукоять тесака взялся поухватистей. Страха у меня тогда не было, любопытно было узнать, что ж это с Ярмилкой такое делают. И вот, значит, входит в хату мужик, в лунном свете, да в тёмном углу не особо разберешь его обличье, и к полатям, где баба спит, тишком пробирается. А Ярмилка-то уж пробудилась и навстречу ему приподнимается.

– А я так и лежу, будто параличом разбитый, – уныло добавил Демид.

– Да, – продолжил Фёдор, – и вот пришлый начал ей шёпотом с присвистом и хрипом выговаривать: «Что ж ты, гульня непотребная, убийцу моего в моём же доме приветила, для кого ж ты, титёшница бесстыжая, ноги-то свои раздвинула?» А она оправдывается и прощенья просит, а он вроде соглашается и говорит: «Дашь напиться – прощу». И к шее уж пристраивается. Ну тут я подскочил и тесак ему к горлу приставил. Говорю: «Отойди от бабы, выродок, иль попрощаешься с жизнью». А скот этот на меня ощерился и зашипел, тут-то и я рожу его разглядел: один глаз только цел – красным светится, из чёрного гнилого рта клыки торчат, лицо всё в грязи, в тёмных пятнах и воняет от него дохляком. Конечно, и меня пробрало – стою столбом, не могу даже шею ему разрезать. А чёртов сын лапы растопырил, ко мне тянется, горлом своим о лезвие трется, но не дохнет!

– Тут как раз я вроде как отмер, – подхватил Демид. – Понимаю, что Федьку сейчас убивать станут, и через это сила ко мне вернулась. Подхватился я с лавки и кистеньком своим точно в висок нечистого приголубил. Башка мотнулась, но на ногах он устоял. Невиданное дело! Тогда я тесак выхватил и давай его кромсать – по голове, по рукам, по шее! Вот тут только он забеспокоился, лапами прикрылся и вон из хаты вымелся. – Демид ненадолго замолчал, вспоминая памятную ночь. – До утра мы просидели, не смыкая глаз. Ярмилка рассказала, что муженёк её за речку, к румынам, подался, чтоб денег награбить, но далеко не уходил и даже наведывался пару раз в деревню, когда мы уже на постой встали. Тогда-то он про жёнушку свою всё вызнал и меня заприметил. Он же присоветовал своему атаману вылазку, да просчитался – наша взяла. После этих её слов я его в бою припомнил – прыгал вокруг меня один с кривой саблей и что-то орал, да я не разобрал что – на штык его принял. А с тех пор как тот умер… или не умер, а пёс его знает, что с ним случилось, короче, уже три ночи ходит и пьёт из жены кровь, а она, дура, всё думала, что так откупится.

– А почему же он в миру остался? – спросил Николай. – Иль черти отпустили?

– А про то нам бабка рассказала, – ответил Федор. – Как рассвело, мы сразу за ней отправились. Карга сухая только ухмылялась, слушая наши речи, и столько денег за избавление запросила, что хоть стой, хоть падай – пришлось у ротного расходчика* одалживаться.

А поведала она нам вот что. Тварь эта зовётся у них мортцем, и получается она от ревности. Ежели муж жену взревнует и взревнует за дело, а потом помрёт, не отходив её перед этим хорошенько дрыном, то может стать мортцем. Тогда будет он ходить к жёнке и пить её кровь пока всю не выпьет, а как выпьет – в вампира переродится. Тогда сможет обернуться нетопырём и улететь куда-то в Валахию, где этих вампиров тьма, больше чем крестьян. Уберечься от него можно просто – бабе надобно покаяться в церкви, тогда мортец не сможет пить её кровь и сам околеет, потому как чужой кровью он до обращения в вампира питаться неспособен.

– Но в Слободзее церкви не было, – продолжил Демид, – и мы поехали в соседнюю деревню. Положили Ярмилку на телегу и отправились. Часа четыре добирались и впустую – поп уехал на похороны за двадцать вёрст, до ночи не догонишь. Возвернулись – уж день пополам согнулся, вечер подбирается. Снова к бабке, та говорит, мол, неладно. На вторую ночь мортец оголодавши будет и от того злобен и силён сделается. А справиться с ним можно, только если на его могиле посадить осину или одолень-траву. Осин у них в округе от века не рождалось, а одолень-трава растёт на воде, вдоль берега, у речных омутов. И вот что хошь, то и делай.

– Тут я дал маху, – вступил Фёдор, – побежал к унтеру за подмогой. Всё обсказал ему подробно, про румын, про Ярмилку, про мертвяка, а он в ответ: «Узнаю, что опять с Дёмкой пьёте – заставлю траншею вокруг всего села выкопать».

– Да, ославил ты нас тогда – на весь полк, – усмехнулся Демид. – Что ж, делать нечего, отправились мы к Днестру и с помощью сельских мальцов набрали той одолень-травы – по виду обычных кувшинок. Пока ходили – стемнело, но до ночи ещё далеко. Запалили факелы, на плечи закинули фузеи и двинули к той яме, где мы ватажников румынских схоронили, а было это у переправы – с полверсты от села.

Добрались – мать честная, земля в пяти местах рыхлая! То ли Ярмилкин муженёк каждый раз с нового хода вылазил, то ли ещё четверо ревнивцев не успокоились. Разложили мы на дурной случай траву везде где хоть чуток вспахано, да только зазря старались. Видно, не привязались кувшинки к земле – через пару часов полезли мортцы отовсюду. Но тут уж мы не убоялись, начали рубить их в капусту: руки, головы начисто смахивали. Мертвяки сонные были какие-то, видно, кровушки напившись. А кум мой последним шёл, да не в пример первым таким шустрым оказался – из-под тесака вывернулся и на меня кинулся. Повалил, душит, мордой своей к шее тянется – сильный, гад. Я хриплю, Федьку недобрым словом поминаю, а тот, вишь, примерялся,как сподручней его решить.

– А как мне было его бить, коли вы спутались, точно букли перед выходом на плац? Вот я и решил его на штык насадить: с размаху коротким его приколол, да толканул с Демидки прочь, завалил – к земле прижал. Дёмка со своим ружьём подоспел, стоим, придерживаем, а что делать – не знаем.

– Тут я смекнул, что до воды с кувшинками рукой подать, – снова заговорил Демид, – и можно бы ему там новую могилу состряпать. На том и порешили. Отпустили его, а как он на ноги начал утверждаться, снова в штыки взяли и над собой подняли. Тяжёленек оказался, и ногами сучил, и руками тянулся, и материл нас между хрипами нещадно. А как к реке подходить стали, завопил пуще прежнего, но уже просительно. Что только ни сулил, поганец: и хату, и жену, и место обещал показать, где он кубышку с награбленным схоронил. Так поняли, что верно всё делаем и, зайдя по пояс в реку, прямо в кувшинки его окунули – топором на дно пошёл, даже не барахтался. Потом вернулись к могиле и всех порубленных таким же манером в реку уложили. Вот такая история.

– А что же Ярмилка? – спросил Николай.

– Выздоровела совсем, ещё краше стала, только меня уже не привечала и вскоре переехала в другое село, к брату.

Впереди, правее от спешащего к горизонту солнца, показалась деревня.

– После местные говорили, что она специально муженька под наши штыки пристроила, и что ведьма она не хуже той старухи. Только я не верю – истово всё было, не напоказ.

Помолчали.

– Я так мыслю, – начал Николай, – что не напрасно, ты, Фёдор, к унтеру бегал – по глупой славе вас господин капитан приметил.

– Да? Может, и так.

– А как вы с Георгием Петровичем первый раз встретились?

– Вскоре после этого, весной. Прямо из траншеи вызвали нас…

– Смотрите, кажись, лежит кто-то, – перебил друга Демид и стегнул лохматыми верёвочными вожжами по лошадиным бокам.

Кляча и не подумала бежать быстрее, но и без того седоки вскоре увидели, что на дороге лежит Евсей. Фёдор и Олег спрыгнули с телеги и поспешили к нему.

Возница раскинул руки и ноги в стороны и храпел, как говорится, во всю ивановскую. Лицо его покрывала пыль, борода была всклокочена, рубаха и штаны порваны в нескольких местах, лапти истёрты и размётаны так, что в дырах виднелись онучи. В остальном он на вид был вполне здоров.

– Евсей батькович! Евсейка! – затряс мужика Фёдор.

– Ась?!

– Очухался?

– Аааа! Уби-и-ила! – сразу же завопил тот на одной ноте.

– Что? Кто убил? Кого?

– Меня-а-а-а! А-а-а! – тянул «убитый». – Баба с серпом! – скороговоркой выпалил он. – А-а-а! Совсем уби-и-ила!

Фёдор отвесил мужику смачную оплеуху.

– А-а-а! Ой.

– Ну? Видишь? Жив ты, жив, руки-ноги целы, а я вовсе не ангел божий.

– А?

Евсей стал спешно ощупывать сам себя, не забыв проверить и содержимое штанов, а когда убедился, что всё нужное на месте, то подскочил к своей кобыле.

– А ну-кось, место-то уступи, – обратился он к Демиду. – Дёрнул же меня чёрт поехать сегодня в эту проклятущую Берёзовку!

Сев на козлы и взяв вожжи, возница поуспокоился, но к деревне все равно подъехали под его неумолчное ворчание.

Сначала встретился колодец – он был вырыт при въезде и несколько в стороне от дороги. После пошли дома, сложенные из потемневших от времени брёвен, с маленькими окошками в резных рамах, они сидели каждый в своём огороде и отгораживались от улицы плетнями. То тут, то там слышен был голос всякой скотины: коз, кур, гусей да хрюшек. А вот людей было мало. Немногие бабы, встречавшиеся на пути, спешили скрыться в домах или ещё где, лишь бы не попадаться на глаза приезжим.

– Да, не любят здесь военных, – сказал Николай.

– Куда вас? – спросил Евсей.

– Вези к старосте. Как его звать?

– Антип Осипович.

Дом главы деревни оказался таким же, как и все прочие, разве что побольше. Сам местный начальник уже каким-то образом знал о их прибытии и встречал приезжих у калитки. Это был бородатый дородный мужик с косматыми бровями и быстрыми глазами.

– Здравствуйте, здравствуйте! – радушно сказал он.

– И ты здравствуй, Антип Осипович! – кивнул Николай.

– С чем пожаловали, гости дорогие? Проходите в дом. Евсей, погоди-ка уезжать, ты мне тридцать копеек должен аль позабыл?

– Какие долги, какие копейки? Меня только что чуть в полях чудище не убило!

Солдаты и Олег прошли в дом и окончания разговора не слышали. Внутри широкая, как и сам хозяин, жёнка ставила на стол квас, хлеб, мисочку с головками редьки.

– Доброго здоровья! – нестройно поприветствовали ее вошедшие.

– Доброго, доброго, служивые. Садитесь, попейте кваску с дороги. А ты откуда, такой пригожий? – обратилась она к Олегу. – С ними разве?

– С нами он, с нами. Поснедать, хозяйка, не худо бы, – сказал Демид.

– А поесть найдётся, если есть на что, – отозвалась баба.

– Как тебя звать-величать? – спросил Николай.

– Авдотьей.

– Покорми нас, Авдотьюшка, серебром заплатим.

Хозяйка улыбнулась ласковому голосу и немудрящей попытке подластиться.

– Добро, гостюшки, – кивнула она и вышла куда-то во вторую дверь.

Солдаты и Олег покидали сидоры в угол, стащили сапоги, расселись вдоль стола и принялись за квас.

– А как ты бабе-то глянулся? С порога! – беззлобно улыбнулся Демид и ткнул Олега в бок. – Не сегодня – завтра жди пирогов!

– Про полудницу Евсейка всё уж растрепал, потому и нам запираться нет резона, – промолвил Николай, отирая усы, – но про остальное – молчок.

– Добро, – сказал Фёдор, а Демид только кивнул, он уже подумывал пройтись вдоль дворов, поглядеть, выполнить рекогносцировку** насчет девок или пригожих баб.

Вернулся староста, на лице его застыла несколько изумлённая улыбка.

– Господа служивые, а вот скажите, о чём это мне там Евсей плёл? Неужто и впрямь вы по дороге к нам нечисть увидали?

– Видели, как тебя.

– А ничем вас этот непутёвый не угощал? Может, помстилось вам? – спросил хозяин, усаживаясь у двери.

– Нет, не пили мы, как есть полудницу встретили. Не хотела она нас пущать.

– А как же вы прошли тогда?

– Попросили.

– И что же, так и позволила?

– Да.

– Ой, темните вы что-то. А зачем? Я тут староста, мне знать надо, что в округе делается.

Демид с Фёдором переглянулись и на Николая посмотрели, давая понять, что слово за ним. А бывший гренадёр и сам не знал, как быть – инкогнито хранить надо и про полудницу рассказать не худо, хоть бы за-ради сговорчивости местных.

– Твоя правда, Антип Осипович, знать тебе надо. Повстречали мы полевую хозяйку и мирно дело решили: угостил я её хлебом, поклонился, попросил добром – она и пропустила.

– А как же ты не испугался? Как знал, что делать?

– Чего мне пугаться? Я на картечь, на штыки двадцать пять лет грудью ходил, там пострашнее бывало. А как узнал? Да никак – были бабушкины слушал мальцом, а вишь, как пригодилось.

– Да, чудные дела, чудные… – сказал хозяин, покачивая головой. – Не иначе конец света скоро.

– Отчего же?

– Отчего? Будто не знаешь иль трепач Евсейка не сказывал? Мужиков всех ваши братья позабирали – работать некому. Церковь наша, которую ещё мой дед строил, сгорела вместе с батюшкой. А теперь нечисть на дорогах. Истинно бают – конец света близок. Спаси нас, Господи! – Антип перекрестился на икону.

– Может, ещё обойдётся, пришлют к вам нового попа, церковь всем миром отстроите…

– И мужики из солдат вернутся? Нет, у кого есть глаза, тот видит – это кара Господня. Только вот за какие такие грехи – ума не приложу.

– Да… дела у вас и впрямь невесёлые.

Послышался скрип, отворилась вторая дверь, и в неё задом вперёд вошла жена старосты. В руках она несла не менее дюжины всяких горшков и плошек со всякой-разной снедью.

– Угощайтесь, гости, чем бог послал, – проговорила она. – Печь уж топить не буду, потому горячего нет. Но кой-чего другое для согрева есть.

Демид тут же подскочил на помощь, а хозяин удивлённо посмотрел на супругу.

– А вы с чем же пожаловали? – оторопело спросил он, глядя на большой кувшин браги, появившийся в центре стола. – Я уже говорил, забирать у нас некого: или огольцы малые, или старики дряхлые остались.

– Нет, мы не рекрутская команда – при господине капитане состоим, – ответил Николай, уже хрустя огурцом.

– Где ж ваш начальник?

– Прибудет позже – в Боброцск завернул.

– Вот как, значит, ага. А он сюда зачем едет?

– А то не нашего ума дело.

– Ага… – протянул староста. – Стало быть, вы тута, у нас, его ждать будете?

– Стало быть, так. Да ты продохни, староста, деньги на постой нам отведены и с собой имеются.

– А я что же, на то и поставлен, чтоб приезжих встречать, – и впрямь выдохнул Антип.

Пока обедали, уж вечереть стало, животы приятно отяжелели, а бражка разогнала по телу ленивую негу. Хозяин от гостей не отставал и потому вскоре уже неспешно рассказывал о своём здешнем житье-бытье, о ценах на зерно, о выпасах и заготовке сена, о том, что старая его корова уже вовсе перестала доиться и надо бы её забить, да умельца в деревне нет.

– А сам ты что же? – спросил Демид.

– Самому несподручно, привязался к ней за двенадцать-то годов.

– Коли есть нужда, то могу помочь – знаю, как делать.

– О! Вот спасибо, одолжусь у тебя! А то мочи уж нет ждать – и кормить её надо, и молока нет. А как напасть эта на нас свалилась, так и не позовешь никакого знатока.

– Какая напасть?

– Ну, та самая, с которой вы в поле повстречались. Ведь никто до нас уже два месяца дойти не может. Как сгорела церковь с отцом Феофанием, упокой, Господи, его душу, так и нет к нам больше хода. Бабы в другие деревни ходят и обратно возвращаются, а к нам никого – как отрезало. Мужиков-то надо, ведь покос, вот они в Шешовку к помещичьим и ходили, это вёрст с дюжину отсюда. А обратно всё одно сами вертаются. Сказывали, мол, идут вместе, песни поют от страху, а как к селу приближаются, так и всё – тишина рты застит, глядь вокруг, а нет никого. А по ночам волчий вой с полей слышен и какой! Будто сонмы несчитанные серых вокруг бегают. Очень страшно.

– В хлева лезут, задрали кого? – спросил Николай.

– Нет, даже куры все на месте. И оттого ещё хуже. Уж думаем, что не волки это, а нечистая сила. Я как Евсейку-то увидал – обрадовался! Думал, оставило нас лихо это, а вы говорите, нечисть только вас и пропустила.

– Да, нас пропустила, – кивнул Демид. – И я пойду пройдусь, пока еще не совсем стемнело. Благодарствуй, хозяюшка. – Он поправил пояс, обулся и вышел вон.

– Куда это он? – спросил староста.

– Людей посмотреть, себя показать, – ответил Фёдор.

– А, хех, понятно. Ох и трепло же Евсейка. Но нынче напрасно прогуляется… – От выпитого и рассказанного Антип раскраснелся, глаза его заблестели, а на лице появилась довольная улыбка. – А вот завтра, когда я расскажу всем, что да как… – многозначительно добавил он.

– Что, что ты расскажешь? И кому? А? – вступила жена, о которой муж, похоже, позабыл. – Не думайте, и бабы, и девки у нас все пристойные, гулящих нету!

– Цыц! Куда лезешь в мужской разговор? – беззлобно возмутился хозяин.

– Верим, верим, Авдотья… Как по батюшке?

– Егоровна.

– Верим, Авдотья Егоровна, – повторил Николай. – Покажи-ка нам лучше, где у вас в хозяйстве банька. Хоть и в холодной, а помыться требуется.

Пока собирались, пока мылись, уже и стемнело совсем. Вернулся не солоно хлебавши Демид – никого на улице не повстречал, только Евсееву телегу заприметил. Фёдор сделал перевязку Николаю – рана перестала кровоточить, но опухоль вокруг стала только больше.

Олег же, помывшись, присел у стены амбара поглядеть на небо. Луна давала мало света, и оттого звёзды казались ярче. Они вроде были теми же, что дома, в монастыре, но чем-то неуловимо отличались. Мысли его текли неспешно, вечерний прохладный воздух щекотал ноздри и забирался под рубаху. Вдруг он с удивлением заметил, что некоторые звёзды подмигивают, а точнее, их что-то закрывает. Приглядевшись, он понял, что это какая-то большая птица, даже огромная, и, скорее, не птица вовсе… Расслабленное умиротворение как ветром сдуло, и парень поспешил за Николаем.

* Расходчик – выборный солдат, распоряжавшийся общей солдатской казной роты.

** Рекогносцировка – военная разведка.

Глава 6

В день ассамблеи, пока господин готовился к приёму, Тихон со всей прилежностью занялся исполнением поручения, а именно сбором сведений о ведуньях и прочих, каковых считают ведьмами. Для этого, выйдя с постоялого двора, он пятернёй пригладил волосы и бороду, расправил рубаху и травой протёр замечательные свои сапоги. Однако ж, немного поразмыслив, сими приготовлениями не удовлетворился – вернулся и достал из поклажи чёрную жилетку дорогого аглицкого сукна – переоделся да нацепил от пуговицы до кармана серебряную цепочку, пусть часов к ней у него и не было.

В наилучшем расположении духа, широко расправив плечи, направился он обратно по улице и, как частенько с ним случалось, начал воображать. Мнилась ему встреча с давешней прелестницей: и ждут его, и всё ко свиданию готово – накрыт стол, а приветливая хозяйка подносит ему рюмку вина. Увлёкшись манящими картинами, уже на подходе к заветному двору он не заметил слегка припорошенной пылью коровьей лепёшки и с размаху вступил в неё. Чертыхнувшись и сразу попросив у Господа прощения, Тихон кое-как обтёрся и шагнул к забору.

– Эгей, хозяюшка! – звонко крикнул ловелас, отворяя калитку. – Выходи гостей встречать!

Однако вместо приятной женщины откуда-то из-за малиновых кустов на зов вышел огромный лохматый пёс, явно родственник тех самых зверюг, что отгоняют волков от стад на выпасе.

«Эгей!» – хотел было снова крикнуть Тихон, да вздох застрял в горле.

– Эээ…

Кобель не кидался, не рычал и вовсе никак не выставлял напоказ своего рвения, как это делали многие его сослуживцы по всей улице, но только спокойно смотрел на пришельца. Тем не менее для гостя стало очевидно, что дальше раскрытой калитки ему хода нет, и победительный его настрой несколько поутих.

– Кто это ко мне пожаловал? С добром ли, с худом ли? – донёсся приятный женский голос.

Хозяйка вышла из низенького сруба бани и не спеша пошла к Тихону.

– С добром, с добром! – сказал он. – Доброго тебе здоровья на многие лета!

– И тебе того же.

– Как тебя звать-величать?

– Прасковьей нарекли.

– А я Тихон Лазаревич.

– С чем же ты пожаловал?

– Я нынче из Петербурга, проездом, – подпустил Тихон себе на щёки барской пудры, – так не скажешь ли, где в вашем городке лучший ночлег?

– Переночевать-то тебя всякий пустит, под порогом не оставит. А лучший не знаю где – своим хозяйством живу.

– Стало быть, и у тебя можно? – заглянул Тихон в глаза хозяйке.

– Отчего ж нельзя? – улыбнулась та в ответ. – Лавка да овчинный тулуп найдутся.

– Вот славно, вот благодарствую.

Собрался было уже Тихон шагнуть вперёд, но кобель чуть рыкнул и приподнял край верхней губы, показав внушительный клык.

– Одно меня, Тихон Лазаревич, тревожит, – продолжила хозяйка, будто не заметив действий пса. – Буде паче чаяния муж мой сегодня домой возвернётся, то как бы он дурного об нас не подумал.

– Муж? А, что, разве ты замужем? – опешил Тихон, отчего-то никак такого не предполагавший.

– А как же! Не видал разве ты на мне кички? – ответила женщина и показала на свой головной убор. – Или в стольном граде бабы уж кичек не носят?

– Муж, стало быть, – совсем погрустнел Тихон и вздохнул.

– Муж, муж, что ж такого?

С этими словами Прасковья ласково взяла гостя под руку и повлекла на двор. Кобель, увидав такой поворот, потерял к происходящему интерес и ушёл обратно в кусты.

– Ты мужчина видный, степенный – обязательно он худшее подумает. Потому уж не взыщи, а я с тебя, соколик, за постой возьму деньгами. Тебе, столичному жителю, не накладно выйдет, а мне спокойнее – в случае чего барыш хозяину представлю.

– Во сколько же встанет постой?

– Калита* не похудеет – алтын да полушка, вот и вся пирушка.

Сказавши это, хозяйка приобняла гостя за левое плечо так, что коснулась грудью его правой руки, взглядом своим поймала потухший взор Тихона, отчего тот немного приободрился.

– А что, не желаешь ли ты, Тихон Лазаревич, попариться с дороги? В бане помыться – заново родиться.

– Коль предлагаешь, то конечно.

– Тогда будь добр, помоги – наколи дровишек.

Тихон снял кафтан и парадную жилетку и принялся помогать: сначала шли дровишки, за ними закоптившийся дымоход, а чтоб зря не спускаться – прохудившаяся крыша, после – покосившаяся дверь, а ещё ножи, топоры, косы и прочая железная утварь, которую требовалось поправить или поточить. А что же? Русский мужик ко всякому делу приучен, потому как если нет лишней копейки, то остаётся только поплевать на руки да браться за работу.

Пока суть да дело – и банька поспела. Кликнула хозяйка Тихона париться, выдала ему мыло, веник, рушник, чистую рубаху, а сама ушла и дверь за собой затворила. Хоть и поостыл Тихон, пока трудился, а всё ж теплилась в нём надежда на другой приём. Делать нечего, стал он мылиться, париться, а как уж собрался выходить, тут дверца в баню и отворилась, и нагая хозяйка скользнула внутрь.

– Что, Тихон Лазаревич, не поможешь ли ты ещё, не попаришь ли меня? А то зазря жар пропадает.

– А как же муж? – глупо моргая, спросил герой-полюбовник.

– А что же он? Люди-то и хлебом делятся, неужто он жены пожалеет? Нет, скупцом он никогда не был.

С этими словами чаровница прильнула к Тихону всем телом: тяжёлыми грудями, тёплым животом, округлыми бёдрами и сама в губы поцеловала. Пришлось гостю ещё попотеть.

А после баньки был и стол, и рюмка вина, и мягкая перина, и снова жаркие объятия.

Устав от любовных трудов, Тихон возлежал челом на пышных персях Прасковьи, когда ему вспомнился наказ барина.

– Голубушка, скажи, а нет ли в вашем городке ведьм или гадалок? – спросил он сонно.

– Ведьм? Всякое болтают, люди бывают завистливы и злы, – ответила Прасковья и после недолгой паузы, улыбнувшись, добавила: – Кто и меня так кличет.

И в глубине её глаз блеснул зелёный огонёк. Однако ж Тихон этого уже не заметил, он сладко спал.

Утро следующего дня застало барина и слугу в разных местах и разных состояниях. Тихон посапывал на перине, а Воронцов, упавши ночью с лавки, спал на полу общей залы трактира; старушка стряпуха, услыхав шум, заботливо укрыла постояльца одеялом да подвинула поближе порожнюю кадку.

– Тихон, – простонал Георгий, проснувшись. –Ти-ихо-он!

Но голос его был так слаб, что никто не отозвался.

– О-о-о…

Голова разламывалась на части. Желая облегчить свои страдания, болящий осторожно сжал её руками, но, видно, в разломы не попал, так как боль лишь усилилась, к тому же его замутило.

– О-о-о… Ти-и-хон…

– Отведайте, барин, рассолу с ледника – первое средство недобрым утром, – послышался откуда-то со стороны ног голос старушки.

Сухая костлявая рука, показавшаяся дланью самой смерти, тихонько приподняла хрупкую голову и поднесла к губам горлышко кувшина. Холодная солёная жидкость показалась истинной амброзией, и Воронцов даже смог сесть.

– Уф… Спасибо, мать!

– На здоровье, барин, на здоровье. Ванюшку отослала за слугой вашим, скоро придут.

– Который час?

– К серёдке уж день повернул.

– Да-а…

Завершение ассамблеи терялось в плотном тумане, из которого островками выплывали разрозненные эпизоды. Здравицы и прочие тосты совершенно сразили его вчера, пусть он и не пил водки, ограничившись лишь французскими винами.

– Ушицы пустой не изволите? Тоже помогает. Или рюмку хлебного вина?

– Нет-нет, лучше принеси воды и вели седлать лошадей.

– Сделаю, барин, все сделаю.

Спустя полчаса явился хорошо выспавшийся и довольный как кот Тихон.

– Здравствуйте, барин, на все времена! – звучно поприветствовал он хозяина.

Слова ударили по вискам, и Георгий сморщился.

– Говори тише, набат пожарный. Собирай вещи, выезжаем.

– Да как же это, ваше высокородие, – как всегда в волнении, слуга повысил хозяина сразу на два ранга, но говорить стал шёпотом, для большей тишины ссутулив плечи. – Вон, с лица вы спавши, хвораете, да разве можно так в дорогу?

– Сам дурак, что на ассамблею поехал – самому и расхлёбывать. Давай не артачься, а собирайся.

– Обернусь тогда до Прасковьюшки – вещички свои заберу.

На лёгких рысях Тихон побежал обратно, а за два двора до заветного дома шаг сбавил и приблизился степенно.

– Уже вернулся, свет мой, Тихон Лазаревич? – с поклоном встретила гостя хозяйка.

– Нет, голубушка, уезжаю я, проститься забежал.

– Как же так?

– Барин торопит, сей час – собираться, второй – отправляться…

– Зачем же он так спешит?

– Дело государево, да и… вправду спешит, уж я ему пенял, да без толку, – пожаловался столичный гость. – Вот и теперь, после ассамблеи нездоров, ан всё равно погоняет.

– А что ж за дела такие?

– И не спрашивай, душенька, дела тёмные. – Полюбовник склонился к уху Прасковьи и важно прошептал: – Нечистая сила! С нею барин мой борется.

– Батюшки, как интересно. И ты с ним, Тихон Лазаревич?

– Я? Я-то нет, куда мне…

Прасковья улыбнулась и погладила кавалера по голове, будто любимого кота.

– Говоришь, похмелка его ласкает? Есть у меня доброе средство, обожди тут, Тихон Лазаревич.

Хозяйка юркнула сени, на бегу прибрала порожний горшочек, и в избу. Внутри отворила лаз и по длинной приставной лестнице скоренько сошла в тёмный подпол, оказавшийся и выше, и шире светлицы. Стены его были увиты толстыми корнями так плотно, будто бы сверху рос непролазный бор; в щелях и завитках их были рассованы кубышки, горшочки, туески и даже несколько стеклянных пузырьков. Кабы хозяюшка запаслась лучиной или каганцом, то по углам пещеры можно было б разглядеть всякие вещи: и лошадиный хомут с колокольцами, и витой канделябр, и венец на крышу в виде резной бараньей головы, и даже наковальню. Главной же достопримечательностью мог бы считаться расположившийся точно под проёмом лаза большой чугунный котёл на тонких кованых опорах в виде куриных лап. Таких он был размеров, что, казалось, положи туда трёх баранов – всех за раз сваришь.

Но нынче владелица не уделила всему этому внимания и припала к корням-полочкам. Замерев на мгновение и закрыв глаза – хотя вокруг и так не было ни огонька – она стала метаться вдоль стены и ощупывать вместилища своих зелий и порошков. Из-под закрытых век, просвечивая сквозь кожу, показалось зелёное свечение. В тот же миг волосы ведьмы распустились и стали помогать: разбившись на подвижные пряди, касались то одной кубышки, то другой; даже гашник с передником и подолом платья зашевелились, завились и потянулись к стене, стараясь пособить хозяйке.

Если бы простодушный Тихон взглянул сейчас на свою зазнобушку, то, пожалуй, не избежал бы медвежьей болезни.

Поиск много времени не занял, и нужные кубышки и туески повисли вокруг, нанизанные на ветви волос. Прасковья стала открывать крышечки и шумно, широко раздувая ноздри, вдыхать запахи. Воздух в подполе не был затхлым, а, наоборот, источал свежесть сырой земли, какая бывает на только вспаханном поле после дождя, и потому каждый сторонний дух чувствовался особенно остро. Какие-то порошки она ссыпала в горшочек щедро, какие-то отмеряла щепотками, сопровождая каждое движение неразборчивым бормотанием. В конце действа залила смесь водой, и снадобье было сотворено.

Легко, будто девчонка, взбежала колдунья по лестнице, да так быстро, что косы её едва успели заплестись и уложиться обратно под кичку.

– Вот – питьё нутро наладит и похмелку враз отвадит, будет барин попивать да оставит поспешать.

– Эк ты складно сейчас проворковала, голубушка. Поднесу ему, поднесу, вижу, что с душой ты о нём печёшься.

– Любопытно мне стало на твоего барина поглядеть. Ты поспешай, дружочек, а как господин поправится, тотчас и возвращайся ко мне.

И Тихон поспешил, да так, что совершенно позабыл, зачем приходил. Добежав до трактира, он застал Воронцова уже умывшимся, одевшимся и почти ожившим.

– Забрал вещи? Выезжаем.

– Э-эм… Вот, Георгий Петрович, выпейте снадобье, Прасковьюшка моя сотворила, от хвори враз избавит.

– Уже твоя Прасковьюшка? Ловок, хват, ну да мне уже легче.

– Ан всё ж испейте, она старалась.

– Так что же, она знахарка?

– Нет… гм… не знаю.

– Я ж просил тебя разузнать.

– Я-а-а… спросил у неё.

– И что же?

– Не… не п-помню.

Видок у слуги был, как у побитой собаки.

– Занятно. Дай-ка питьё.

Воронцов взял горшочек, откупорил и поднёс к носу.

– Запах приятный, но уж больно много туда намешано, – сказал он, чуть потрясывая кубышку и с сомнением разглядывая содержимое.

Послышался звук шагов, и Воронцов отвлёкся, а в следующее мгновение в трактир вошла племянница князя.

– Здравствуйте, Георгий Петрович.

– Доброго здоровья, Катерина Сергеевна, – поклонился кавалер.

Найдёнова подошла к столу и села, за ней прошла сопровождавшая её гувернантка и встала у стены.

– Простите мне мою смелость, Георгий Петрович. К сожалению, на балу я не смогла получить толику вашего внимания и потому решилась на визит.

– Я к вашим услугам, мадемуазель. – Воронцов опустился на лавку рядом, расположившись напротив собеседницы полубоком.

Гостья, казалось, смутилась и опустила взгляд на перчатки, которые теребила в руках.

– Я… я бы хотела узнать о придворной жизни. Вы, офицер лейб-гвардии её величества, должно быть, часто видите государыню.

– Да, случается, – офицер улыбнулся, – но я не светский лев, мадемуазель, а караулы и обходы дворца хоть и позволяют видеть императрицу, но лишь мельком. Правда, она каждый раз здоровается и с офицерами, и с солдатами, иногда спрашивает о здоровье, но и только.

– О, это чрезвычайно интересно! Но здесь душно.

Воронцов смутился, решив, что речь о запахе, оставшемся от его вчерашних похождений.

– Георгий Петрович, не согласились бы вы составить мне компанию на прогулке?

– Да-да, конечно! – Он был рад избежать конфуза.

В конце концов, небольшая прогулка не задержит надолго.

Спускаясь с крыльца, Найдёнова будто бы запнулась, ухватилась за подставленную руку и больше её не выпускала.

– Благодарю вас. Прогуляемся вдоль реки. – Барышня указала на здание дворянского собрания и добавила: – Удобная тропинка начинается сразу за «большим домом».

Тихон и гувернантка вышли следом и тенью двинулись в двух-трёх шагах позади.

– Большой дом? Откуда такое название?

– Мужики прозвали, а все подхватили. Как вам наш городок?

– Очень хороший, уютный, – ответил Воронцов, обходя лужу.

– Ха-ха, – невесело проронила спутница. – Не лукавьте, Георгий Петрович, за ним нет присмотра, он предоставлен сам себе.

– Хмм, – затруднился с ответом кавалер.

– Здесь всем управляет мой дядя, вы знали?

– Нет.

– Колосков ничего не делает без его позволения, да и вообще ничего не делает.

– Гм, какие смелые суждения у юной мадемуазель.

– У дурочки, вы хотели сказать?

– Нет, ни в коем случае. Но…

– Женщинам не положено высказываться о неустройствах государственных, это дело мужчин, – с грустью продолжила барышня.

Она смотрела перед собой, и разговор шёл будто бы отвлечённо. Беседующие и их провожатые уже вышли на широкую тропу, бегущую по высокому, покрытому травою речному берегу.

– Вы преувеличиваете.

– Нисколько, cette inégalité**, ведь у нас нет даже права выбрать себе спутника – мужа выбирает отец или брат, или… дядя.

– Таковы наши традиции, и, потом, отец не пожелает своему чаду злой доли. Скорее, напротив.

– Отец – быть может, а если вашу судьбу берётся определять дальний родственник, к тому же человек жестокий и алчный, даже страшный? – Найдёнова посмотрела на спутника, надеясь поймать взгляд Воронцова.

– Что ж, его выбор тоже не обязательно обернётся трагедией и тому есть немало примеров.

Воронцов рассуждал теоретически и даже небрежно, ему хотелось уже выехать, и взгляда он попросту не заметил.

– Как вы можете так говорить? А если тебя обещают, как прибавку к контракту, как награду за работу, словно вещь, красивую игрушку?

Найдёнова говорила всё ещё негромко, но с силой и возмущением. В глазах девушки вот-вот должны были появиться слёзы, когда Воронцов повернулся к ней.

– Простите… Я – осёл! Вам грозит несправедливость? – очнулся он и остановился.

– Не останавливайтесь! Агнес заметит и всё доложит князю!

– О!

– Да тише же! Не привлекайте внимания! Дядя, он… он имеет власть надо мной и пользуется этим.

Воронцов шёл теперь скованно, слушая и опасаясь сделать лишнее движение, а Найдёнова рассказывала свою историю.

– Моя матушка скончалась, когда мне было семь лет, и до пятнадцатилетия меня воспитывала тётка, женщина добросердечная, но скупая до низости. За матушкиным наследством, крохотной деревенькой в четыре двора, она глядела плохо – выжимала из крестьян барщину, и ко сроку моего вступления в права все разбежались, остались только пустые избы. Конечно, она была счастлива отправить меня к своему двоюродному брату, князю Борису Константиновичу, якобы для поиска подходящей партии. – Катерина Сергеевна глядела на реку, будто бы разговаривая сама с собой. – Но на ярмарку невест я не попала, ведь никакого поиска не было и нет. Мне тяжело говорить вам это, сударь, ведь мы, по сути, чужие люди, но я принуждена. – Барышня всё ещё не смотрела на спутника. – Князь располагает мною всецело, то есть как своей дворовой девкой… Я не княжеского рода, но дядя всем говорит обратное, затем лишь, чтобы поднять мою цену. Поверьте, недалёк тот день, когда я отправлюсь «погостить» к кому-нибудь из его торговых партнёров. Моё падение тогда будет окончательным.

Найдёнова замолчала, и спутники шли какое-то время в тишине. Воронцов не представлял, чем он может помочь. В голове вертелся только поединок. Но дуэль… Даже если дуэль и сойдёт с рук, и его не повесят, то она точно поставит крест на дальнейшей карьере – Шешков не простит огласки.

– Это бесчестно, я… – начал Воронцов, так и не придя к какому-нибудь решению, просто молчать дальше означало признать себя то ли трусом, то ли мерзавцем.

– Понимаю, что не вправе обременять вас просьбами, – перебила его Найденова, и голос её, до того уверенный, сделался слабым и просительным. – Но я не прошу многого, только передайте мои слова её величеству, она женщина, она поймёт. А больше мне не у кого искать защиты…

От этих слов Георгий готов был провалиться сквозь землю. Его не просят быть спасителем, только курьером – какое гнусное облегчение!

– Я непременно передам вашу просьбу государыне, – вымученно проговорил он.

– Благодарю вас.

Найдёнова вновь подняла взор на кавалера, и на сей раз взгляды их соединились.

«Удивительно большие глаза», – подумалось Воронцову.

Казалось, если поглядеть в них подольше, то тёмный янтарь зрачка расширится, и ты провалишься в этот тёплый, манящий омут с головой. Лицо спутницы не было канонически красивым, скорее милым и симпатичным, но очи… они делали весь облик незабываемым, и Георгий впервые подумал о княжне как о привлекательной женщине, из-за которой, при других обстоятельствах, можно было бы и на дуэль вызвать.

– Когда вы возвращаетесь в Петербург?

– Не знаю, я ещё не начал того дела, за каким прибыл.

– Зачем же вы приехали?

– По государеву делу, подробностей поведать вам не могу – служба.

– Конечно, я понимаю. Мне пора возвращаться, пойдёмте к трактиру.

– Могу ли я чем-то ещё служить вам, Катерина Сергеевна? Право, я чувствую себя так, будто не подал руки утопающему.

– Не корите себя, Георгий Петрович, ведь нельзя же помочь всем. А чувство ваше выдаёт в вас благородного человека, и я этому очень рада. – Девушка впервые улыбнулась.

– Быть может, вам стоит отправиться в Петербург со мной? История из первых уст всегда звучит громче. А пока я завершу свои дела, вы могли бы подождать меня в Воронеже.

– О нет, вы не знаете князя, он не отпустит меня, и вы подвергнетесь опасности. Нет и не уговаривайте. Разве что, если вам не противно моё общество, то давайте и завтра предпримем прогулку – для меня выезд в город это глоток свежего воздуха.

– Ну что вы, Катерина Сергеевна, ну что вы. Мне очень приятно беседовать с вами. Однако дело требует моего скорейшего отъезда. Это и в ваших интересах – чем скорее я исполню свой долг, тем раньше смогу поведать её величеству вашу печальную историю.

Молодые люди уже были на площади, когда дверь трактира отворилась и оттуда вышла барышня – давешняя прелестница с ассамблеи и тоже в сопровождении пожилой компаньонки. Она начала спускаться и что-то говорила спутнице, а когда увидела гуляющих – остановилась в явном недоумении.

Найдёнова всю прогулку шла с Воронцовым под руку, а заметив девушку, взялась за него и второй рукой, и более в сторону трактира не смотрела.

– Жаль, что вы не можете остаться, Георгий Петрович. С вами я чувствую себя под защитой. Прощайте.

– Прощайте, Катерина Сергеевна.

Найдёнова отстранилась и прошла в ожидавшую её коляску, а Воронцов ещё какое-то время смотрел ей вслед. На душе у него было тягостно оттого, что он не приложил всех сил для помощи, а отделался полумерами.

Подойдя к крыльцу, он постарался приветливо улыбнуться гостье.

– Здравствуйте, сударыня!

– Сударыня?! Ну, знаете, ну, знаете… сударь! – только и сказала разгневанная кокетка.

Губы её сомкнулись в тонкую линию, а лицо пылало румянцем. Не проронив больше ни слова, барышня стремительно удалилась.

По возвращении в трактир голова у Воронцова, кажется, разболелась пуще утреннего. А на столе всё так же стоял горшочек, который принёс Тихон.

– Поможет, говоришь? – спросил он сам себя. – Ладно, попробуем.

Он приложился к краю и сделал большой глоток.

* Калита – кошелёк.

** Сette inégalité (франц.) – это неравенство.

Глава 7

Утром никто из служивых не хотел просыпаться, хотя многолетняя привычка уже всех разбудила. В самом деле, когда ещё доведётся поваляться без дела, понежиться в дрёме и праздности? А тут на тебе – глаза открываются сами собой. «Э, нет, – подумывал каждый, – погоди, не балуй, вот я на другой бок повернусь». Так и вертелись все трое, уж, казалось, ещё чуток и начнут крутиться разом – «строем».

– Ну, довольно, – сказал Николай, вставая с лавки. – Доброго утра!

Ему никто не ответил, Олег ещё спал, счастливчик, а товарищи упорствовали. Хозяева же пробудились ещё спозаранку и ушли по своим крестьянским делам.

А Николай отправился на двор по известному утреннему делу.

Хорошо утром в деревне, когда мир свеж и пронзителен, когда прохладный, полный влаги воздух легонько касается лица и с готовностью наполняет грудь. А вокруг запах яблок, и со скотного двора веет скошенной ещё засветло травой, и обязательно недалеко кричит от радости какая-нибудь пичуга. Кажется, всё вокруг вот только-только на свет народилось, и впереди жизнь прекрасная и удивительная. И даже если тебе идёт уж пятый десяток, ты всё равно в это мгновение так же молод и открыт, как трёхлетний карапуз.

Вот и Николай стоял посреди двора в одном исподнем да старых Антиповых лаптях и наслаждался утром. Ему думалось, что редко когда в суете случается такое покойное мгновение и что хорошо бы растянуть его ещё немного.

Нега оборвалась разом, когда сбоку, со стороны амбара, неслышно вышел казак с обнажённой шашкой. Сделал он это так внезапно, уверенно и стремительно, что Николай только и успел, что вздрогнуть. Был пришелец уж сед, висячие его усы почти не имели чёрного волоса, одет по-военному: в кольчуге, с пистолетом и кинжалом, заткнутыми за пояс; ладно подогнанная амуниция не издавала при движении ни звона, ни скрипа.

– А и здоровы ж вы спаты, татюшкы, – сказал он вместо приветствия. – Эдак и жизнь проспаты можно. – Остриё шашки опасно приблизилось к беззащитному животу Николая.

Из подклети вышел ещё один – совсем молодой казачок, тоже в кольчуге и при оружии, но этот звенел и дребезжал за двоих.

– А ловко, батьку, мы этого пентюха старого сцапалы, – весело заявил он.

– Ни, вин ще нэ старый. В мынулый час в Турэтчине мени б за нього отсыпалы полный кошель серебра, – не согласился седой, глядя на Николая и поглаживая левой рукой усы.

– А нынче?

– Ныне невидомо, яки там цены, колы турок дюже побылы.

– Да-а… Жаль. То бишь не жаль, что турок побылы, а жаль…

– Э, нэ жалься, сынку, нэ по-казачьи це. Як Господь Бог вершить, так и буде. А цього полонянына я до бусурман не став бы везты, – неожиданно заключил старик.

– Пошто?

– Убёг бы вин, ще меня б прырэзав. Ты нэ гляды, що вин смирный, нутро у нього твэрдэ.

– Откуда знаешь?

– А ты поживы з моё – теж дизнаешься.

– А что ж тогда з ным делать?

– А ничого з ным не зробыты, порешить разве.

– Как же так, батьку? – удивился молодой и захлопал ресницами. – Прямо тут?

И сразу стало видно, что казачок боится отнять жизнь, видно, не проливал ещё чужой крови.

– Чому тут? Та и нэ нашего разуму ця справа. Степан вершить буде.

Казачок облегченно улыбнулся.

Всё это время Николай стоял смирно. Он хоть и подумывал сбежать в дом, но больная нога не позволила бы потягаться в прыти со старым воякой, да и изнутри слышался шум и брань.

– Топай, тать, топай в хату.

Внутри уже тоже были казаки, они громко препирались, а некоторые трясли шашками.

– Посекты их!

– Нет, за ноги повесить!

– Дышит вин, нэ, Пэтро?!

– На кол, на кол их!

– Та тише, нэ слышу!

– Спочатку их порубаты!

– А, вот ещё один! Режь его, Архип!

– А ну, умолкнули, бабы базарные! – гаркнул уже седой, но ещё крепкий казак, и все замолчали.

Один из них склонился над распростёртым на полу своим товарищем и слушал грудь. В углу, зажатые тремя чубатыми воинами, стеснились Фёдор и Олег. Демид сидел, прислонившись к стене, и зажимал руками рану в боку; голова его была вся в крови.

– Дышит! Живой!

– Слава богу! – перекрестился старый казак, недавно утихомиривший остальных.

– Перевяжите этого.

– Та для какой потребности, Степан? Ведь ясно, что тати, ведь гасило у того подлюки под рукавом было, вон и Григория твоего он мало не вбыл.

– Для такой, что поперву расспросить их треба. Который тут голова? Архип, кликни старосту.

Казак, пленивший Николая, сдал его с рук и отправился обратно на двор.

– Я среди них главный, капрал гренадерской роты Снегирёвского пехотного полка Николай Тихомиров.

– Тогда, капрал, – посмотрел ему в глаза старый казак, – якщо не хочешь горячего расспроса, сказывай, для чого вы сюда опять полизлы и скилькы вас ще чекаты?

– Ты моё имя знаешь, и коли ты православный христианин, то сперва сам назовись.

– Степан Перещибка, вильный казак и здешний голова.

– Знакомство наше, Степан, не с того боку началось. Люди твои меня татем зовут, но сам я за собой вины не знаю и оттого думаю – ошиблись вы.

– Эк ты складно баешь. Ну, рассказывай свою правду, а мы послухаем.

– Моя правда такая: мы все вчетвером состоим при господине капитане лейб-гвардии Измайловского полка Воронцове Георгии Петровиче. Сам он должен прибыть сюда со дня на день из Боброцска.

– Що? Якой ще лейб-гвардии? – спросил один из казаков.

– Помолчи, Богдан. Навищо вы сюда прыйшли?

– О том господин капитан знает. А из лейб-гвардии – значит, из стражи государыни императрицы.

– Ишь ты, куда загнул, – снова встрял давешний казак и заслужил строгий взгляд от атамана.

– Ладно, кхм, садись. –  Степан сел сам и указал на лавку Николаю. – Складно, складно. А бумага у тебя есть?

– Подорожная у господина капитана.

– Що ж цэ, чего нэ хватишься, все у капитана, и сам вин мало нэ кум императрицы, – сказал Перещибка, усмехнувшись.

За ним засмеялись и казаки. В светлицу вошел староста и встал скромно позади Степана, чуть наклонясь, стеснившись, будто и не хозяин в своем доме.

– Антип, расскажи-ка нам, що воны тебе сказывалы.

– А что? Говорили, мол, по государеву делу пришли, а что за дело, то не моего ума дело. Ждать начальника тут будут, обещались платить серебром, но за ужин денег не дали.

– Как же не дали? Заплатили, Степан Остапович, сполна заплатили, – вмешалась женка старосты, которую никто не замечал. – Вот, Олег мне дал вчерась, глядите.

Она достала из кармашка под юбкой серебряный гривенник. Антип, увидавши монетку, хотел было что-то сказать, но посмотрел на жену и передумал.

– Олег? Это который?

– А вот, молоденький.

– Цэ правда? – спросил Олега Степан.

Тот отрицательно помотал головой и хотел еще что-то объяснить.

– Немой он, убогий, – не дал ему это сделать Николай.

– А я ещё думал: экий парень молчун, – сказал Антип озадаченно.

– На що вин с вамы? – спросил Перещибка.

– На то воля господина капитана.

– Та що ты мени про капитана долдонишь? Видно же, що у тэбэ нэ пень на плечах, так отвечай!

– Не могу, дело государево, и говорить о нём только начальник может.

– А якщо мы попытаемо? – усмехнулся Богдан и приподнял шашку. – У мэнэ и басурмане болтали без умолку.

– Уймись, – одёрнул его Перещибка.

Казацкий голова поёрзал на лавке, поглядел из стороны в сторону. Не ожидал он встретить такую странную компанию, но и поверить всему пока не мог.

– Антип, продолжай.

– Рассказали они, что с нечистой силой, которая дорогу всем прихожим застит, договорились и прошли невозбранно. Вёз их Евсейка из Лопуховки.

– Глебка, беги до Евсейки и веди сюда, – распорядился Степан, и паренёк, что обсуждал с отцом цены на рабов в Турэтчине, метнулся к двери. – Що скажешь, капрал?

– Скажу, что так и было. Добавлю только, что не первый раз уж с нечистой силой мы сталкиваемся.

– А може, вы её сюда и прыставылы?

– А на что нам тогда Евсея отпускать? Оставили бы его там, в полях.

– Кто ж вас разберёт…

Помолчали. Вскоре с улицы послышались причитания и крики.

– Да чтоб тебя раскорячило, чтоб тебе бабы не давали!

Дверь распахнулась, и в комнату влетел Евсей, не переставая браниться.

– Ах ты, несмысел мелкий! Шалопут бестолковый! Чтоб тебя! Чтоб тебя… черти взяли! – На этой фразе сквернослов схлопотал по шее от Богдана и растянулся на полу. – Что вы делаете, изверги?

– Думай, що размовляешь, и так нечисть кругом.

– Обезножел я после страха того! На что вы меня приволокли?! – запричитал пройдоха, подпустив в голос бабьих ноток. – Вчерась только чудом цел остался, а сегодня вы меня бьёте!

– На то и приволокли, чтобы ты рассказал, что вчера случилось, – пояснил Антип.

– Дозвольте мне Дёмкой заняться, – подал голос Фёдор. – Повязка уж намокла.

И в самом деле, наскоро перевязанная рана явно кровоточила, а Демид уж лицом побелел.

– Делай, – разрешил Степан.

Евсей, не вставая с пола, оглянулся и только сейчас уразумел обстановку.

– Эвон что… Зачем же это? – спросил он, поднимаясь.

– Говори, про що запыталы.

– Что сказать-то? Ехал я сюда к свояченице по хозяйству помочь, а по дороге вот их встретил. Уговорились подвезти. Денег мне вот он дал, – показал рассказчик на Николая, – а вот он хотел морду набить, узнавши, что мне с ними по пути.

– А ты що же, с попутчиков гроши стребовал? – спросилСтепан.

– А и что? У меня кобыла не казённая всех задарма катать!

– Эээ… шаромыжник.

– А ты не лайся, вообще ничего не буду рассказывать.

Богдан со стуком вбросил шашку в ножны, и то же самое сделали остальные, так как, судя по всему, дело шло к миру.

– Говори давай, жид.

– Что?! Я – жид?! Да нате, берите, изверги-кровопийцы! – Евсей рванул косоворотку, оторвав петельку, достал тощий свёрток и бросил его на стол.

Всё в его облике кричало о несправедливости: и сдвинутые брови, и надутые щёки, и по-детски выпяченная нижняя губа.

– Нет-нет, он честно деньги заработал, – заверил Николай, подвигая свёрток обратно.

– Вот! Так-то! – сразу прекратил истерику доморощенный скоморох, а барыш исчез за пазухой.

Он сел за стол и замолчал.

– Ну? – подогнал Степан.

– Что – ну? Может, кваску попьём? – предложил прохиндей как ни в чём ни бывало.

– Продолжай про нечисть, олух!

– А! Да, то страх великий. Ехали мы, ехали, да всё Берёзовка не показывалась. Уж дважды должны были добраться, ан нет – одни поля кругом. И вот тут Николай остановить попросил и горбушку к полю поднёс. Да… Поклонился, что-то сказал и… и прямо из воздуха появилась баба!

Евсей так живо вспомнил произошедшее, что даже смог руками обрисовать контур привидения, изрядно увеличив грудь и бёдра. Он какое-то время так глядел в сторону предполагаемого силуэта, что все невольно посмотрели туда же.

– Брехня, – подал голос Демид, – титьки у неё поменьше были.

Он был так же бледен, но смотрел веселее. Фёдор только закончил штопать рану и накладывал повязку.

– А добрый у тебе портной, капрал, – сказал Степан, показав тем самым, что ничто не укрылось от его внимания. – Що было после титек, Евсей?

– После? А вот он на неё пистолет направил, а она серп из воздуха взяла. Я не стал дожидаться продолжения и утёк. Но баба эта за мной погналась! Уж бежал я, бежал, уж так бежал, что лапти истёр. А она всё за мной! А вокруг поля и трава такая, что и на сажень не видно! Уж, казалось, я до Лопуховки добежал бы. Что тут делать? Пришлось остановиться и встретиться с ней лицом к лицу! Да! Потому как я так петлять не привык, не заяц! Я, если возьмусь, так не спущу! Как она на меня прыгнула, как наскочила! Как волчица! Серпом уязвить пытается, второй рукой обвилась вокруг шеи! – Евсей сопровождал свой рассказ энергичными жестами и гримасами, а на словах про руку вокруг шеи губы его вытянулись в трубочку. – А что? – Тут он чуть задумался и, видно, придя к решению, продолжил: – Она давит, а я гляжу, что лицом она бела и благообразна… титьки, опять же, тугие. Ну, я серп отобрал, а сам…

– Ха, а сам ты, похоже, завалил полудницу на спину да задрал подол. Да, ухарь? – снова подал голос Демид.

Все снова глянули на него и на сидящего подле друга.

– Нашли мы его уж на подъезде к деревне, посреди дороги, беспамятного и с мокрыми портками, – добавил Фёдор.

Со всех сторон грянул хохот. Антип трясся, держась за живот, Богдан согнулся пополам и никак не мог распрямиться обратно, Степан закашлялся и вытирал уж слёзы из глаз. Даже Николай посмеялся. Общее веселье сильно разрядило обстановку.

Авдотья принесла два кувшина кваса. Казаки пустили их по кругу, досталось и Николаю с Фёдором.

– Гогочите, гогочите, а я свою правду сказал, – заявил Евсей, не обидевшись, и отпил в свою очередь.

Отсмеявшись и покрутив седой ус, Степан решил уже завершать дознание.

– Ну що ж, всё разъяснилось або есть ще що сказаты? А, Антип?

– Скажу, что ночью опять чёрная тень в небесах летала, служивые её углядели и потом долго сторожили. С оружием.

– А? – вопросительно посмотрел на Николая Перещибка.

– Что сказать? Да, любопытно нам было…

– Постий, постий, – перебил голова, помахав руками, – дали я сам доскажу. Це справа государыни и кума её – вашего капитана, так? – И казак снова со вкусом рассмеялся, присные его тоже повеселились, хоть шутка была и не так чтобы очень хороша.

– Степан Остапович, там люди пришли, – сказал казачок Глеб, просунув голову в проем двери; сам он все это время оставался снаружи.

В самом деле перед домом на улице столпились бабы, дети, старики и немногие парни.

– Що ж, почтим честной народ, – сказал Перещибка, вставая. – Николай, оденься та выходь следом, про вас толковаты будэмо.

Вся улица была заполнена пришедшими. Когда Антип и казацкий голова вышли, их приветствовали радостными выкриками, особенно Степана, ему прокричали несколько здравиц.

– Здравствуйте, пани та панове! Вчора до нас снова прийшлы чужинци, снова в солдатской форме!

Люди замолчали, ни звука не раздавалось из толпы, только зычный голос казака разносился по всему селу.

– Сегодня утром мы их спеленалы, як мамка пеленает дытятей!

Раздались крики одобрения, откуда ни возьмись над толпой показались редкие топоры и ножи. Когда гомон затих, Степан продолжил:

– Але, пани та панове, зря мы так поступылы! Ошиблись! Бо ци солдаты прошлы до нас через поля! – Оратор сделал паузу и поднял вверх палец. – Через поля с нечистою сылой!

Люди снова слушали его, затаив дыхание.

– Я расспросыл их и дознався, що воны нэ злодии, нэ покрутчикы до наших молодцив, а славные воители проты нечистой сылы! А послала их нам на пидмогу сама государыня императрица!

На этих словах из хаты вышел Николай. В новеньком мундире – а прореха на штанах от укуса упыря была ловко спрятана под камзол, – он выглядел настоящим героем.

– Родненькие! На вас вся надежда, – заголосила какая-то баба и бросилась ему на шею.

Тут поднялся гвалт разноголосицы из причитаний и восхвалений.

– Воны будут боротыся с той нечистью и вывэдуть её пид корень! – Казак говорил яро и для большей убедительности потрясал кулаками.

Снова раздались крики одобрения.

Николай хоть и принимал почести, но внутри был совсем не рад – что ещё ему скажет на это господин капитан по приезде? Вышедшие следом Фёдор и Олег тоже были обласканы и возведены в чин героев и надежд всего поселения.

Демид же лежал на лавке и с грустью смотрел в окошко, туда, где на улице стояли пригожие молодки и бабы. То, с каким восторгом и интересом смотрели они и на Олега, и на Николая с Федькой, вызывало в его душе искреннюю зависть. Но белую, дружескую. Вот ведь судьба.

А собрание на улице грозило перерасти в праздник: уже во дворе напротив открыли ворота и выносили на улицу стол, уже звучала дудка и бренчала балалайка, уже выводил свои похабные песенки Евсей:

Молодка снопы вязала,

Спину низко нагибала.

Эй-эй люли, люли,

Спину низко нагибала.

Я тогда косу отставил,

Младу по плечам погладил.

Эй-эй люли, люли,

Младу по плечам погладил.

Она вовсе не стеснилась,

А лишь ниже наклонилась.

Эй-эй люли, люли,

А лишь ниже наклонилась.

Подол ей тогда заправил

Да елдак сзади приставил.

Эй-эй люли, люли,

Да елдак сзади приставил.

Снова млада не стеснилась,

А лишь глубже насадилась.

Эй-эй люли, люли,

А лишь глубже насадилась.

Однако час для подобных песен еще не пришёл, и певец схлопотал от одной из баб крепкую оплеуху.

Люди несли на стол повседневную свою пищу: каши, щи, варёную картошку, хлеб, квашеную капусту да сало. Пусть не было тут печёной с чесноком курицы или перчёной кровяной колбасы, зато имелось хорошее настроение и надежда на перемены к лучшему.

Николай говорил мало, больше ссылаясь на начальство, чем быстро заслужил славу умного человека. Фёдор тоже особо не болтал, из-за чего Олег выглядел в этой компании вполне своим и только ловил заинтересованные взгляды молодых девушек.

Поздний завтрак удался на славу, и крестьяне, насмотревшись на гостей, потянулись по делам – выводить на выпас коров, кормить скотину.

Степан тоже собрался уезжать, когда вдалеке показался всадник. Он гнал по дороге галопом, поднимая за собой шлейф пыли.

– Ну, сейчас начнётся… – сказал Перещибка и малодушно посмотрел по сторонам в поисках убежища.

Всадник влетел на улицу, резко осадив коня в паре саженей от стола.

– Опять?! Опять меня с бабами оставил?! – звонко обратился он к казацкому голове, и стало понятно, что это девушка.

Одетая по-мужски, в кожаную безрукавку поверх рубахи и шаровары, с шашкой на поясе и нагайкой в руке барышня выглядела настоящей воительницей. Глаза под острыми бровями горели огнём, а две чёрные девичьи косы завивались вокруг шеи и спускались на грудь.

– Доча, та як бы я тэбэ взяв, а ну как довелось бы биться?

– На то я и казачка, чтобы биться! – Она занесла руку с плеткой, и показалось, что ещё чуть-чуть и ожжёт поперёк лба отца родного.

Степан, однако ж, не испугался.

– Но, но, я ти покричу! Я ти покричу! Залышу без коня, узнаешь тоди!

Егоза сверкнула очами, поворотила коня и погнала обратно. Все обратили на неё внимание, а Олег так просто остолбенел и ещё долго глядел вслед.

– Огонь дивчина, – сказал Перещибка. – Ох и достанется тому, хто визьме её жёнкой.

«Разве можно взять такую в жёны? – подумалось Олегу. – Но, если можно, я бы взял».

– Степан, мы с тобой не кончили разговор, – обратился к казацкому голове Николай. – Пойдём в дом, договорим.

Внутри никого, кроме Демида, не было.

– Ну, теперь ты рассказывай, что у вас здесь происходит, почему такой приём гостям оказываете.

– А навищо я тоби буду рассказывать? Я голова, мени знаты треба, а ты хто? Тоби для чого?

– А я борец с нечистой силой, прислан от императрицы. Ты сам сказал.

– А-а-а, так-таки я правильно угадал?

– Про то господина капитана спросишь.

Оба рассмеялись.

– Хм, справы у нас поганы. Перво-наперво покрутчикы. За пять лет всих мужикив з села в солдаты забралы. Колы таке було? Нас не чипалы, мы не казённые, а в сели одни бабы, диды да парубкы безусые остались. А нынешней весной заявляются воны знову, да нэ вдвоем-втроем, а видразу тры дюжины. Кажуть, яки тут солдаткы, те нэхай собираются и идут с нымы до своих мужей и братьев, та нэхай нэ беруть богато вещей с собою.

Баби довго кудахталы и идти не хотилы. Как хозяйство оставить, на кого? Але ци злодии довго нэ церемонылыся, а взялыся за плети. Зибрали баб, молодок и повелы вон из Берёзовки. А мальци за нымы по полям прыснулы, хотилы на своих мамок да сестрычек ще подывытыся. И подывылыся.

Видвелы ци сволочи баб версты за тры и разложилы прямо в полях, захотилося им биса потешить – за сиськи подержаться.

Мальци до нас витром долетилы, а мы вже и нэ стерпелы. Николи ни було такого посрамления! Шашки в руки, на конь и вперед. Порубалы их прямо на бабах, никто и пикнуть нэ успел, хоча и було их противу нас вдвое.

Добре выйшло – прошли полямы, швыдко, але тыхо – збоку коней сховалыся, як в молодости. Эх! В шашки их взялы, без пальбы. Погано тилькы, що нэ довелося живым никого оставить… Ось вид того мы вас и скрутылы спочатку. Теперь, звычайно, прощенья просымо.

– Да как же такое беззаконие могло случиться? А что же начальство?

– А ничого. Уж Антип йиздыв в Боброцск, та все без толку – дале секретаря нэ пройшов. Хоча и про тих порубаных нихто нэ пытав. Так що толком ничого нэ зрозумило.

– Так, а про нечистую силу что скажешь?

– А про неё сказать нечего. Нэ може нихто чужой ни в Березовку, ни до мэнэ, на хутор, прийты. Вы ось тилькы и змоглы. Тени ще по ночам нышпорять в небесах, да волки дурнымы голосами выють, але к скотине нэ лезуть.

– Больше ничего?

– Вроде ни. А, ще церква два мисяца тому сгорела, разом с попом и жинкой його. Велыке горе, батько Феофаний був доброю людыною. Може… може через то и нечиста сила полизла? Ааа… ты дывысь, я про це и нэ думав ранише.

– Может и так, но с этим только господин капитан сумеет разобраться.

Глава 8

– Лошади готовы, барин, – понуро сказал Тихон.

– Готовы? Отлично, едем.

Георгий отставил кубышку и вышел на крыльцо. Немногие прохожие, бросив взгляд на гостя, шли дальше по своим делам; торговцы пытались заманить их, нахваливая свой товар, но без большого усердия – скорее, по обыкновению.

Повседневная жизнь городка так приглянулась господину капитану, что он простоял, отдавшись созерцанию, не меньше пяти минут, а после спросил:

– А что, Тихон, где дом исправника? Он зазывал меня вчера к себе, а я обещал быть.

– А? Так да, я разузнал, могу показать.

– Едем.

Тихон влез в седло, как всегда, несколько неуклюже – не любил он верховой езды – и двинулся первым. А Георгий чуть отстал, он странно себя чувствовал и не вполне понимал, зачем сейчас собрался к Колоскову, ведь вовсе не туда он стремился ещё минуту назад.

Дом уездного главы показался вскоре. Большой, деревянный, он производил впечатление уставшего богатыря – тёмные тяжёлые брёвна потихоньку врастали в землю, хотя были всё так же крепки, наличники окон выцвели и облупились, а на крыше, у покосившегося венца, зацепилась и боролась за жизнь маленькая берёзка.

Исправника на месте не оказалось – со вчерашнего дня он не возвращался. Один из дворовых мужиков согласился проводить до дома вдовы Ершовой, где, скорее всего, заночевал его высокоблагородие. И троица отправилась на поиски.

Почему-то найти Колоскова и исполнить вчерашнее обещание стало вдруг очень важным для Георгия. В голову лезли мысли о дворянской чести, этикете и светском поведении. Обычно мало задумывающийся о таких материях Воронцов нынче неожиданно посчитал их значимыми и требующими неукоснительного следования.

Во дворе у дамы сердца Колоскова никого не оказалось, и Воронцов со товарищи прошли в дом – одноэтажный, с подклетью, облепленный пристроечками и крылечками.

Прошли узкие сени и оказались в светёлке, разделённой на две части стеной, где тоже никого не было. А вот из-за двери на другую половину доносились какие-то звуки.

Находящиеся внутри представляли собой сильную картину, исполненную природной живости: капитан-исправник, лежащий посреди комнаты на животе в полной красоте своего тела, сиречь безо всякого внешнего украшения хотя бы в виде исподнего, и маленькая средних лет женщина в одной только нательной рубахе, попирающая широкую его спину босыми ступнями. В одной руке держала она широкую кружку, в другой – берёзовый веник, которым, видимо, охаживала лежащего, так как на могучем теле то тут, то там виднелись прилипшие листья.

Однако ж достоверно об этом узнать оказалось невозможно, так как, увидев вошедших, женщина взвизгнула, выронила инструменты своего промысла и выбежала вон.

– Доброе утро, господа… дин капитан, – поприветствовал Воронцова Колосков. – Колька, поди сюда, помоги подняться. Ты почему меня не упредил? Вишь, как ты Агриппину Никифоровну оконфузил?!

Порицая своего холопа, Александр Фёдорович нимало не беспокоился о своей наготе. Кряхтя, утвердился на ногах и послал мужика за своим платьем куда-то на двор.

– Получит десяток горячих, шельмец, – проговорил он, глубоко вздохнув. –Агриппина Никифоровна хотя и не дворянского сословия, но всё же горожанка. Неудобно, что вы меня у неё застали.

– Это моя вина, Александр Фёдорович, – сказал Воронцов. – По моему наущению он нас привел.

– Что ж, пусть пяток только останется. Но уж эти отсчитают сполна и не возражайте, – стал спорить исправник, хотя гость и не думал противиться. – У меня строго: если провинился – получи взыскание. А что, какова нынче погода? – продолжил он, возложив руки на объемное своё чрево. Казалось, Колосков был привычен вести беседы в своём натуральном виде.

– Приятная вполне.

– Ах, хорошо.

Мужик вернулся с платьем барина и начал помогать тому одеваться. Сначала исподние рубаху и портки, затем верхнюю одежду: рубашку, кафтан, чулки и прочее. Исправник, видно, всё же испытал некий конфуз от нежданного визита, и потому продолжал рассказывать о своих порядках просто ради того, чтобы не наряжаться в тишине.

– Колька получит пяток горячих, это решено, но, Георгий, я… Постой, ты помнишь, что вчера мы перешли на ты?

– Да-да, припоминаю, – слегка покривил душой Воронцов.

– Так вот, Георгий, у меня строго, но я не тиран, нет. Я человек миролюбивый, и если мой крестьянин провинился, то я тоже терплю убыток. – При этих словах он широко взмахнул рукой, показывая размер своих потерь. – Я плачу гривенник за порку! Да-с. Мой конюший исполняет роль «le bourreau»* и получает за то жалование.

– Удивительно и весьма… гм, ново.

– Да, я люблю порядок и бываю строг даже к себе. Вы, сиречь, ты вовремя изволил заглянуть, я как раз собирался в присутствие, мне надобно дать наставление городским смотрителям. Не желаешь ли составить мне компанию?

Ответ на этот простой вопрос оказался для Воронцова неожиданно трудным. С одной стороны, он всё ещё помнил о сгоревшей церкви и о губительности промедления, но с другой – да, как ни странно, он даже очень хотел взглянуть на рутинную работу Колоскова. Появились мысли, что там, в присутствии, есть что-то важное и поехать туда нужно непременно.

Дверь в комнату отворилась, и вошла баба с подносом, на котором уместились молоденькие репки в плетёном туеске, пирожки на тарелке, пузатый кувшин и две кружки.

– Прошу, Георгий, это славная бражка, лёгкая и необременительная, я всегда выпиваю её перед службой, – предложил исправник, и гость, снова удивив самого себя, с удовольствием принял предложение.

Дворяне выпили. Питьё оказалось мутным яблочным вином и вправду очень приятным и невесомым.

Колосков велел бабе кланяться своей хозяйке и не ждать его сегодня.

– Колька! Беги домой и принеси в присутствие мою саблю, потом возвращайся и передай Осипу всыпать тебе пять плетей.

– Слушаюсь, барин.

– На службу я всегда цепляю саблю, – поделился исправник, – хоть, право слово, давно уж не доводилось вынимать её из ножен. А ты, я гляжу, со своей и не расстаёшься?

– Это рапира, – механически поправил Воронцов.

Георгий глянул на гарду своего клинка отстранённо, будто это и не ему тот оттягивал пояс привычным весом.

Разум его пребывал в странном, доселе незнаемом состоянии. Будто бы раздвоившись, капитан понимал, что должен ехать в Берёзовку навстречу Николаю, что дорога может быть опасной и потому-то он ещё утром пристегнул клинок, но при всём этом главная цель как будто потускнела, а ярче и важнее стали какие-то суетные сиюминутные и бестолковые дела.

– О чём задумался, друг Георгий? – усмехнулся Колосков. – Взгляд у тебя таков, будто ты мыслями в эмпиреи вознёсся, ха-ха.

– А? Да… Гм, вспоминал историю. Я часто бываю в разъездах, а в дороге случается всякое. Хоть лесные разбойнички обыкновенно сторожатся нападать, завидев мундир, но в прошлом году, под Нижним Новгородом, помню, осмелились. Ехали мы тогда вместе с одним помещиком, видно, на его скарб и позарились.

Воронцов с Колосковым вышли во двор, где Георгий снова замер, глядя теперь на поклажу, притороченную сзади седла.

– Что же, как ты отбился? – подтолкнул его к продолжению исправник.

– Что, прости? А-а… пистолеты подготовил загодя, да и солдат со мной был, тоже – не лыком шит. – Рассказчик сел на коня. – Двоих я уложил с ходу, самого прыткого – проткнул, да против троих встал с рапирой. А что у них? Топоры, колья. Ну, был один самопал, да стрелок издалека пальнул – промазал. Солдат мой из ружья его уложил да штык в мгновение приладил, поди повоюй с ним, они и разбежались.

– А что ж за людишки-то были?

– Должно быть, беглые.

– Да, крестьяне, они если силу видят – задают стрекача. Но вот в нашей губернии разбойнички другого сорта… А, постой, вчера ведь я тебе уж рапортовал…

До «большого дома» дворяне добрались молча, впрочем, и ехать-то было недолго. Уже знакомая Воронцову компания из гусыни с потомством и собаки всё так же обреталась около лужи, немногие прохожие кивали исправнику и капитану и неспешно шествовали дальше.

Уже у входа их догнал отправленный за саблей Колька.

– А, молодец, спасибо. Осипу сказал тебя высечь?

– Нет ещё.

– Смотри же, не забудь, а то знаю я вас, шельмецов. А вот, кстати… Георгий, если нет у тебя к слуге твоему дел, то не отошлёшь ли его для проверки?

– Не знаю, право, стоит ли.

– О, ты сильно меня обяжешь. Ведь я не смогу присутствовать. Я, правду сказать, и не люблю этого вида и смотрю обыкновенно из дому – через окно. Да и то ничего не видно, а только из конюшни доносятся удары и благочестивые крики. Бывает, правда, что Осип сильно радеет об исполнении наказа, так тогда даже крыша от ударов трясётся.

– Что же, и до смерти забивает?

– Нет, упаси бог! – перекрестился местный новатор.

– Что ж, если надо, то… Тихон, сходи с Николаем да проследи за делом.

– Хорошо, а что после?

– После можешь быть свободен.

– Да, милейший, – задержал исправник Тихона, – вот, прими гривенник да передай его моему конюшему как тот кончит дело.

– Добро, барин.

– Вот молодец, и скажи там, на кухне, чтоб тебя угостили.

– Благодарствую.

Мужики ушли, а дворяне поднялись в присутствие. Внутри за своим столом сидел секретарь. Как только дверь начала открываться, он почуял явление вышестоящих и подпрыгнул как напружиненный.

– Доброе утро, Александр Фёдорович! – бодро воскликнул он, полагая, что, когда начальство приходит, тогда и утро.

– Доброе, братец, доброе. Георгий, вот, рекомендую тебе Причкаляева Фоку Харитоновича, очень сообразителен, проворен и трудолюбив.

Секретарь опустил очи долу и даже покраснел.

– Мы уже знакомы.

– Что у нас сегодня? Что уличные смотрители, пришли ли для наставления?

– Уже отправились по своим концам.

– Та-ак, молодцы. – Исправник отпер кабинет своим ключом, прошел и сел в кресло за большим столом так, будто жёсткий кафтан надел – уж очень оно было для него узко. – Что на подпись?

– Вот-с, извольте видеть, сегодня совсем тонкая стопка.

В самом деле, в представленной папке оказалось всего листов семь-восемь.

– Отлично, отлично.

Главный чиновник особенно не утруждал себя вдумчивым прочтением, лишь бегло проглядывал и ставил размашистую подпись.

– Та-ак, с делами покончено, не желаешь ли рюмочку лимонной настойки? – спросил Колосков гостя, вставая. – Чудная штучка, чудная.

Оная штучка хранилась недалеко – в остеклённом шкафу с папками жалоб и судебных тяжб. И если кипы бумаги лежали в навал, съезжая друг на друга, то пузатый хрустальный графин с рюмочками покоились на отдельной полке, в почтительном отдалении от суетных бланков, заявлений и просьб. На закуску имелись три марципановые конфеты.

– Ваше высокоблагородие, – подал голос секретарь, – вы позабыли-с подпись поставить. Вот-с, листик приклеился, вы и позабыли-с.

С видом глубочайшего смущения, весь скособочившись так, чтобы и не разглядеть его было, секретарь подал пропущенный лист.

Исправник обернулся от заветного шкафа и глянул на подчинённого сурово, приложил листок к дверце и стал выводить подпись. Это получалось у него не вполне удачно, так как чернила не желали ложиться на бумагу, а норовили скатиться по перу и испачкать манжет.

Георгий уж хотел упредить исправника, но случайно мазнул глазами по тексту и наткнулся на слова «Сухая Берёзовка».

– Александр, о чём сей документ?

– О чём? Позволь, позволь… Фока, о чём документ?

– Об моровом поветрии-с, – промямлил Причкаляев и сжался пуще прежнего.

– О моровом поветрии, – пересказал без нужды исправник.

– Позволь, я прочту.

– Изволь.

Листок оказался пояснительной запиской к ревизской сказке за нынешний год, в которой говорилось о том, что снижение сумм налогов произошло из-за морового поветрия.

– А что же, в Сухой Берёзовке мор? – спросил Воронцов. – Почему ж ты мне не рассказал?

– В Сухой Берёзовке? А тут, что же, о ней? – ответил вопросом на вопрос Колосков и взял листок себе.

Он быстро прочёл и вопросительно взглянул на Причкаляева.

Секретарь был бледнее покойника.

– Я-а-а-а, должно быть, ошибся… – проблеял он. – Мор в селе Перепашное.

Колосков некоторое время молчал, а после зарокотал вулканом.

– Да ты что?! Да как же ты мог?! Ведь я поставил там свою подпись! – гремел своим басом исправник. – В Сибирь регистратором поедешь! Нет! В чёрные работы пойдешь! На каторгу!

На этих словах Фока упал на колени и стал умолять, кривя лицо притворными рыданиями и протягивая свои чудесно ухоженные пальцы к фалдам начальничьего камзола.

А Георгий на это смотрел отстранённо. Мысль о болезни в Берёзовке вилась вокруг, но никак не давалась. Отчего-то это было важно, и где-то он уже об этом слышал, но где? Понимание ускользало.

– Пощадите, Александр Фёдорович, кормилец! Ведь дети у меня, жена и мать её!

Колосков сверкал очами, но делал это так же притворно, как рыдал Причкаляев.

– Перепиши всё как надо! А за нерадивость твою лишаю тебя половины жалования за месяц!

– Спасибо! Спасибо! Я отслужу, я всегда, я обязательно и сей же час…

Секретарь удалился, пятясь и непрестанно кланяясь.

– А что же, ты его и в самом деле в Сибирь собирался отправить?

– Нет, но строгость он увидеть должен был? Таков порядок. Да и, скажу тебе, не таясь, не я его ставил, чтоб снимать.

– А кто же?

– Он протеже его сиятельства.

– О.

– Да-с, такой тут у нас «политик».

Исправник вернулся к заветному шкафу, взял свой замечательный набор и отнёс его на круглый столик у окна. Где они с Воронцовым и устроились в удобных широких креслах, наподобие того, что стояло в трактире.

– Люблю, знаешь ли, посидеть тут, поглядеть на реку. Вода, она умиротворяет. А сегодня еще такие треволнения. – Исправник разлил напиток по рюмочкам. – Знаешь, я даже пришёл к мысли, что если все будут после работы находить в себе силы для покойного наблюдения за водой, то гораздо меньше невзгод от суетности будут претерпевать. А когда все покойны, то смут нет, и войн нет, и всеобщее благо. Будем здоровы.

И гость, пребывающий с утра в полнейшем душевном расстройстве, с ним согласился:

– Да, очень интересная мысль и весьма глубокая.

– Ты находишь? Благодарю, я польщён, – искренне обрадовался исправник, отправляя в рот конфетку. – Но что мы всё обо мне да обо мне, расскажи же теперь ты о столичной жизни.

И Воронцов с удовольствием и со вкусом стал повествовать о рутине дворцовых обходов, о круговерти балов, о набожности молебнов и легкомыслии маскарадов. Многое из последнего он и сам знал из третьих рук, но сейчас это не имело значения. А важно было само повествование, не то что рассказываешь, а как – не спеша, с расстановкой, не упуская деталей и снабжая сказ многозначительными паузами.

По ходу разговора гость исправника размышлял о том, как важно произвести хорошее впечатление, расположить к себе, при этом где-то глубоко внутри у него сохранялось понимание того, что это всё чушь и бессмыслица. Сухая Берёзовка стучалась где-то на задворках сознания, не пропадая полностью, но не выступая на первый план.

Можно было бы сказать, что одновременно в голове капитана лейб-гвардии поселилось два человека. Первый – Воронцов-утренний – с кристальной ясностью понимал, что творится что-то несусветное, и надобно бросить всё к чёртовой матери и скакать в Берёзовку, но воли для этого он был лишён. Второй – Воронцов-нынешний – о деле старался не думать, искусно придавал значение мелочам, раздувал бурю в стакане и делал всё, лишь бы остаться в Боброцске.

Так, за неспешной приятной беседой день начал клониться к вечеру. Солнце закатными лучами позолотило небосвод и заиграло на волнах речки.

– О, да ты совсем заболтал меня, – укорил исправник, когда Воронцов закончил, – ведь служебное время уж давно вышло, мы и обед пропустили! Поспешим же в трактир!

Секретарь встретил выходящее начальство по стойке «смирно».

– Ну?! – нахмурился на него начальник.

– Завтра же всё будет исправлено, Александр Фёдорович, всё будет исправлено, не погубите.

– Вот, прошу обновить запас. – Колосков протянул пустой графин.

– Да-с, сию секунду! – И секретарь действительно собрался куда-то бежать, но исправник остановил его:

– Не к спеху, мы закончили с делами.

Выйдя из присутствия, оба слуги государевых испытали облегчение от свежего вечернего воздуха; они зачерпнули его изрядно, наполнив лёгкие доверху, и не спеша выпустили. Лимонная настойка, хотя и пилась приятно и незаметно, но была крепка – в голове гулял лёгкий ветерок.

У коновязи трактира стояли несколько тонконогих лошадей, по которым исправник сразу опознал мурзу Корчысова.

– А должно быть, Лев Галимович к тебе, Георгий, пожаловал.

– Как ты узнал и почему Лев?

– М-м… ну, такие коньки легконогие в Боброцске только у него, а Лев потому как, должно быть, отец так назвал.

– Это брат Арслана, того мурзы, что был на балу у князя?

– Брат? Нет, это он и есть – Арслан это Лев по-татарски.

Тут из трактира показался помянутый мурза в компании нескольких своих слуг.

– А! Здравствуй, херметле Александр Фёдорович! Здравствуй, херметле Георгий Петрович! Как я рад, что застал вас!

– Здравствуй, Лев Галимович, здравствуй, доброго вечера! – сказал Колосков.

– Друзья, поедемте скорее ко мне, такая радость! Привезли нового жеребца! Огонь, вихрь, а не конь! Ещё узду плохо слушается, дикий зверь!

– Лев, мы не обедали, и…

– О чём, ты говоришь, кадерле кеше**, у меня всё будет. Помнишь вчера у князя турецкие яства? Мой повар делал, – со значением сказал искуситель.

Он знал, куда ударить, и заявление сразило исправника наповал, а новый Воронцов был согласен на всё.

– Постой, дай хотя бы горло промочить! В эту пору надобно выпить пива, – настоял исправник, и всей компании вынесли по чарке.

Победив жажду, дворяне двинулись в гости под неустанные похвалы Арслана своему приобретению.

Татарская часть Азовской слободы в Боброцске была относительно невелика, всего пять дворов. Но сами дворы расположились вольготно и не отказывали себе в широте размаха, ведь в их распоряжении была вся правая часть улицы.

Первый, самый длинный дом, по-видимому, раньше бывший общим жилищем, со стороны напоминал скорее крепость или острог. Одноэтажный, с редкими и узкими окнами, он наводил на мысль о том, что здешние жители опасались хозяев города…

Что ж, пожалуй, так оно и было, когда восемьдесят лет назад пять семей прибыли в далёкий, холодный и незнакомый Боброцск.

Но следующие здания говорили уже о гостеприимстве местных жителей. Двух-трёхэтажные дома переселенцев, тоже деревянные, но построенные в южном стиле, не походили на своего мрачного патриарха. Они позволяли себе кокетство, какового и в русских домах Боброцска не сыскалось бы – балкончики и мансардочки окружали их, казалось, со всех сторон.

Внутри татарское поселение напоминало большой хутор, в котором хозяйственные постройки, инвентарь и чумазая детвора, всё было общим.

– Сюда, сюда, дорогие гости, – радушно направлял Арслан, двигаясь по двору верхом.

Назади, в стороне от амбаров и огородов, в окружении низеньких яблонь и ягодных кустов, расположились конюшня и огороженный круг для выездки. В кругу, в стороне от людей, переминался с ноги на ногу небольшой красивый жеребец вороной масти.

– Вот, смотрите, каков красавец! – восхищённо проговорил мурза.

И действительно конёк был очень хорош: под блестящей чёрной шкурой переливались тугие мышцы, грива струилась в токах лёгкого ветерка, а хвост поднимался переливающимся фонтаном. Взгляд карих глаз, непокорный и вызывающий, только добавлял зверю притягательности.

– Да-а, красавец, – подтвердил Колосков. – А каков он в галопе? О! Я его ещё в табуне, в Тавриде, заприметил.

Корчысов перелез через ограду, достал из кармана яблоко и не спеша пошёл к жеребцу, на ходу выговаривая ему утешительные похвалы:

– Ах ты, красавец, умница, какой жеребчик…

Однако ж конь не принял доброго отношения – зафыркал, заржал, скакнул в сторону. Да и вел себя жеребец дёргано и взволнованно.

– Э, вот видишь, какая печально! – От расстройства мурза стал хуже говорить по-русски. – Георгий, может, тебя послушать?

Предложение было неожиданным, Воронцов никогда не объезжал коней и хотел было отказаться, когда вступил Колосков:

– Что ты, Лев, он ещё, чего доброго, покалечит нам гостя! Как можно?..

– Нет, отчего же, давайте попробуем, – решился капитан, побужденный к тому бог знает откуда взявшейся и совершенно мальчишеской гордостью.

Воронцов перелез через ограду и пошёл к животному, а мурза, напротив, вышел из круга и стал наблюдать с затаенным интересом.

Ещё на подходе Воронцов понял, что жеребца он просто так не успокоит и придётся обратиться к силам, которые не были напрямую дарованы людям Господом Богом. Никаких заклинаний или заговоров на успокоение зверя он не знал, а потому приходилось полагаться только на силу воли.

– Прости меня, Господи, грешного, прости, – пробормотал Воронцов и обратился внутрь себя, туда, где под сердцем жила душа.

Она откликнулась как всегда – тёплой живительной волной, прошедшей по телу и задержавшейся в глазах. Там, в глубине зрачков, вспыхнули и закружились золотистые искорки.

Это преображение испугало жеребца – он заржал, показывая зубы, поднялся на дыбы; когда же странный человек подошёл – попытался укусить протянутую руку.

Действовать на расстоянии было нельзя – спутники заметят чудеса – и Воронцов старался приблизиться с тем, чтобы накоротке заглянуть в распахнутый конский глаз.

– Георгий, брось, а ну как цапнет?! – крикнул исправник.

Когда жеребец попытался его достать, колдун вместо того чтобы отпрянуть – шагнул вперёд. Но не успел полностью убрать левую руку, и ему ожгло пальцы – конские зубы сомкнулись на них. Зато голова заклинателя сошлась с головой зверя почти вплотную, и ручеек золотистых искр порхнул тому в глаз.

Обида, боль, злость и испуг влились в сознание Воронцова, и разобраться с этими чувствами оказалось трудно, ведь и чародей испытывал противоречия внутри себя.

Контакт разорвался, а жеребец, чуть привстав на задние ноги, лягнул Георгия в бедро, отчего заклинатель рухнул как подкошенный.

– Георгий, Георгий, лежи, не вставай! – нарочито запричитал Арслан и заполошно полез на помощь.

Но раньше успел исправник, он так взволновался, что пошёл прямо так, как стоял – надавил пузом, упёрся и просто снёс ограждение. Великан подбежал к лежащему Воронцову и поднял его на руки, точно ребёнка.

– Лев, доктора! Куда нести? Показывай!

– Да-да, сейчас же… Шамиль! Беги за доктором, веди сюда хоть силой! В дом, в дом неси! Абельхаят, готовь постель! Фатима, Сафия, воды!

Удивительно, но эти двое смогли развести такое кудахтанье и суматоху, какую не осилила бы и дюжина баб – вокруг забегали домочадцы, из кустов чёрной смородины налетели прятавшиеся там пацанята, потянулись к источнику шума старые бабки.

– Сейчас же поставь меня на место, – процедил сквозь зубы Воронцов.

– Куда тебя ставить? Нога же!

– Поставь немедленно или нашей дружбе конец!

Колосков подчинился, и Георгий встал, опершись на его плечо. Нога болела, саднили пальцы, а в душе царило смятение от неудачи.

– Лев, твоего жеребца кто-то обидел. Может быть, несправедливо наказал. Навести его в стойле после кормёжки.

– А… да, рэхмэт, херметле, рэхмэт***, – сказал мурза смущенно.

Было видно, что слова гостя весьма и весьма удивили его.

С помощью Колоскова Георгий добрался до дома, где его поместили на широкий низкий диван в гостиной среди ковров и шитых подушечек.

В ожидании целителя исправник с мурзой начали лечить травмированного разного рода крепкими настойками и примочками. Так что, когда пришел врач, Георгий уже слабо ощущал свои раны.

* Le bourreau (франц.) – палач.

** Кадерле кеше (татарск.) – драгоценный человек.

*** Рэхмэт (татарск.) – спасибо.

Глава 9

Остаток дня прошёл благополучно – казаки уехали к себе на хутор, люди разошлись – и служивые смогли покойно отдохнуть в доме старосты. Хозяйка затопила баню да выдала бочонок кваса, и все, кроме несчастливого Демида, попарились вволю.

Ночью в небе снова мелькали неведомые тени. Точнее, для служивых вполне ведомые, но снять их оттуда не было никакой возможности – темно.

А ещё был волчий вой. Сначала со стороны дороги донеслось одинокое долгое завывание, чуть позже на него откликнулись с противоположной стороны, а затем волчьи песни стали слышны отовсюду. Они звучали не хором и нечасто, но были настолько необычны и противоестественны, что вызывали безотчётный страх даже у бывалого Николая. Так что толком выспаться никому не удалось, и поутру все вставали тяжело.

– Доброе утро, други! – проснулся первым Демид. – Кто хочет проводить меня до ветру?

Фёдор сделал вид, что не слышит.

– Пошли, провожу, – ответил Николай со своей лавки.

Но первым подскочил Олег и жестом показал, что он отведёт. С его помощью Демид поднялся и прихватил с собой заряженный пистолет, который снарядил ещё с ночи.

Вспомнив вчерашнее утро, Николай тоже решил, что вот так – со спущенными портками – их больше застать не должны и перед тем как выйти на двор – оделся и вооружился.

Но утро, такое же свежее и приветливое, как и вчера, сегодня не преподнесло никаких сюрпризов.

– Что, гостюшки, как почивалось? – спросил Антип за завтраком.

– Спать – не на марше шагать, благодарствуем, – ответил Николай.

– А всё ж таки тревожен сон ваш был, я же видел, – не согласился староста. – А мы так недосыпаем уже месяц с лишком!

– Да-а…

– Что – да? Вы скажите, что делать намерены. Как вызволять нас будете?

– Надо подумать сперва, – уклонился Николай.

– Думать – думайте, конечно, а я вам так скажу: люди ждать долго не будут, – проворчал хозяин, вставая.

Староста вышел, а служивые переглянулись.

– А ведь верно, – сказал Фёдор, – вот задержится его благородие, так не угадаешь, как повернётся.

– Да как повернётся-то? Мы ж герои местные, кто нам поперёк скажет? – удивился Демид.

– Сказать смогут, ещё как смогут, ежели местная чертовщина и дальше продолжаться будет. Ведь на кого собак повесят, ежели что? Раньше не на кого было, а теперь, вот вам, пожалуйте, трое на лопате, – возразил Фёдор.

– Хм…

– Да, у здешних нет почтения к мундиру, да и сидеть без дела нам нельзя, – включился Николай. – А куда кидаться? Приказов-то господин капитан не оставил.

– Ты, стало быть, вместо него команду принять должен, – предложил Фёдор. – Ты старший по званию, ты полудницу на свет вызвал, тебе и карты в руки.

– Верно! – поддержал его Демид. – Федька, давай пока в картишки перекинемся?

И оба занялись подготовкой к игре, будто и обсуждать уже нечего. Вот ведь соратнички – свалили всё на одного и в ус не дуют.

Николай вышел во двор, присел на пень для колки дров и достал кисет. Нет ничего лучше для раздумий, чем неспешно приготовлять трубку. Пока отмеришь долю табака, пока набьёшь, да ещё высечешь искру, раскуришь, глядь – уже и мысль какая-никакая промелькнёт.

Да, промелькнёт. Вчера как раз чертила небо тень, должно быть, братца тех упырей, что остались у лесной дороги. Хозяина их сыскать трудненько будет, да и навряд ли получится без господина капитана.

Николай затянулся и поглядел на небо. Он то с одной, то с другой стороны подходил к мысли о том, чтобы изловить или извести этого упыря – и работу предъявить людям можно, и справиться им по силам. Хороша идея, но летает нечисть ночью, когда толком ничего не видно.

Тут два пути: либо лежку его днем найти, а он тут, в Березовке где-то хоронится, либо подсветить как-то ночью, правда, как – пока непонятно. Значит, сперва – обход, а если не сыщется, то надо подумать ещё. Старосту взять с собой, чтоб на дворы легче пускали, Олега можно, лишняя пара глаз не помешает.

От принятого решения сразу стало легче на душе. Николай докурил трубку и бодро встал. Но тут же почувствовал резкую боль в ноге, да такую, что чуть обратно не шлёпнулся.

– Ах ты ж боже мой, глупость моя несусветная…

Вернувшись в избу, он застал там хозяина.

– Антип, надумали мы – дворы осматривать будем.

– Это зачем же?

– Как зачем? Нечисть искать. Она, стерва, ночью летает, а днём-то спит.

– Аааа… Так ты думаешь, во дворе у кого-то?!

– А где ж ещё? Вокруг поля да перелески – чёрного бора нет, стало быть, и деваться ей от солнца некуда.

– Что ж – дело говоришь, – повеселел староста.

– Пойдут Фёдор, Олег и ты. Фёдор – за старшего.

– Я? Я-то на что? – изумился староста.

– А как же? Ты здесь власть, тебя люди знают.

– А ты что же?

– А мне ходить невмочь, да и что смущать людей своей колченогостью?

– Что ж, добро.

Фёдор и Олег стали собираться, пока Николай давал наставления.

– Начните с дворов заброшенных, если есть. Нет, значит, с захудалых, где доживают свой век старые бабки.

– Заброшенный двор у нас один, со стариками несколько.

– Вот и отлично. В дома, сараи с пустыми руками не ходите. Олег, возьмёшь мой тесак, Антип – Демидов.

– Нет, куда мне? – возразил староста. – Никогда я такого в руках не держал, лучше топор возьму, мне – ухватистей.

– Можно и так. Значит, что ещё? Смотрите сначала сверху, люди оттуда напасти не ожидают.

– Добро, – сказал Фёдор, помогая Олегу с портупеей.

– Да, фонарь возьмите. А коли отыщете, то тело на свет не тащите – сгорит, и нечего будет показать людям.

– Да где ж я тебе фонарь возьму? Отродясь такого добра не было, – развёл руками Антип.

– Значит, факел, в темноту не суйтесь. Спит он, не спит, кто знает?

– Факел? Сделать можно – смола есть.

Пока Антип с Фёдором работали, Николай всё ковылял вокруг, время от времени высказывая новые наставления, и умолк только когда понял, что повторяется.

Фёдор переживал не меньше, он вообще побаивался нечистой силы. В той давней истории с мортецами, кабы не Демид, так он в первый же день переселился бы куда подальше от Ярмилкина дома. А нынче ему надобно было быть за главного.

Антип вовсе не понимал, чего ожидать. С одной стороны, побаивался, скорее по привычке, приставшей за два месяца чертовщины, с другой – хотел быстрее уже прекратить это всё и зажить спокойно, размеренно, как бывало раньше.

Олег чувствовал беспокойство, ведь ему предстояло столкнуться с силами ада, силами, противными всему живому. Да, он боялся. Но не только, ещё было любопытство – неживое, но действует, как это можно? И как можно быть воплощением зла? И не любить этот прекрасный мир? И как можно желать ему гибели? Едва ли чудовище может или будет разговаривать, но вдруг удастся хотя бы заглянуть ему в глаза?

В смятенных чувствах команда выступила с Антипова двора.

Деревня встречала своих защитников приветствиями, людей было немного – все, кто хоть как-то мог работать, ушли в поля, на покос.

«Вот и славно. Коли успеют высушить сено, то и скотина не падёт от бескормицы, и сами, глядишь, переживут зиму», – размышлял Фёдор. Мысли его цеплялись за привычные, милые сердцу дела, старательно обходя тему дела предстоящего.

Покой нарушил Антип, отчего-то решивший рассказать историю пустого дома;

– Жили там Заплетнёвы – Михаил и Серафима. Лет, пожалуй, семь назад переехали они к нам со всем скарбом, с коровами и прочим. Не знаю уж, что не жилось им в Нижнем Бору, такая же казённая деревня, как наша, только побольше. Но… выправили бумагу и прибыли.

Ладно бы,что приехали, у нас места полно. Но они ещё и старую Серафимову мать, Аксинью, с собой притащили. Ох и склочная оказалась душонка! Ни с кем мирно жить не хотела, всем была недовольна. И так, окаянная, слова складывала, что кого хошь могла за пояс заткнуть.

Михаил поставил дом, мы ему всем миром помогали, и стали они втроем там жить. Но старая ведьма молодых жалом своим змеиным так ласкала, что детишек у них всё не появлялось.

Прошло два года, и в наше село пожаловали покрутчики. Брали тогда только молодых и только крайних, ан Михаил сам в солдаты подался. Взял небольшой откуп с одного двора, где парень годный был, и вместо него пошёл. И жену, и дом, и трёх коров бросил, и прочую живность.

Серафима два месяца убивалась, а потом перестала. Ходить по «холостым» дворам начала, всё парням вздыхала, косу показывала, но никто не польстился, хоть и была она собой ещё пригожа.

Одной хозяйство держать тяжко, да ещё мать на неё напустилась хуже прежнего, мол, она с мужем плохо жила, колода пустобрюхая, вот он и ушёл.

Что тут делать? Две коровы из трёх она продала и в Боброцск умотала. Я уж подавал на неё бумаги, но баб-то беглых не так как мужиков ищут. Говорят, в казённом кабаке с кем-то спуталась. Так и пропала.

А бабка Аксинья осталась. Что с ней приключилось, то мне словом трудно рассказать. Может, бес в неё вселился или что, но после побега дочки она даже и говорить почти перестала, всё больше шипела на прохожих, камнями да коровьим дерьмом кидалась.

Последнюю бурёнку она вроде бы продала, уж точно не помню, а остальной скот сгинул – передохли и свиньи, и козы, и куры. Соседи ей корки сухой давать не хотели, надеялись, что Господь ли, чёрт ли, приберут её поскорее. Но она как-то жила еще два года, видно, были добрые души. А три года назад пропала. Была и не стало. Как выглядывать-то в окна она перестала, так соседи зашли внутрь, чтоб схоронить, но – пусто. Бабки нет, а куда она могла деться? К тому времени из дому она уж не выходила.

– Так и не нашли её? – спросил Фёдор.

– Нет. Говорят, прямиком в ад провалилась. С тех пор изба стоит пустой. Отец Феофаний уж и кропил её святой водой, и молитвы читал… Э-э-э, да всё без толку… Соседи-то врали, что в окнах, бывает, мелькнёт Аксинья… вот никто селиться и не захотел.

Между тем пустой двор уж показался впереди. Он был заметен отсутствием стёкол в окнах, открытой, перекосившейся дверью, сорной травой, выросшей повсюду, даже и на тропинке до крыльца, и той неухоженностью, той печалью, какая всегда появляется вокруг покинутого жилья.

Подойдя к калитке, запалили факелы, но перед избой встали в нерешительности.

– Обойдём для начала вокруг? – предложил Фёдор, заглядывая в глаза спутникам.

Никто не спешил лезть внутрь, и все кивнули.

Дом был довольно большой, выстроенный буквой «Г», где короткая черта была хозяйской половиной, а длинная предназначалась для скотины. Внутрь вели две двери: одна в сени, вторая в хлев. Никаких других построек на дворе не было, но Фёдор с Антипом всё ходили вокруг.

– Там… там… есть что-то, – сказал староста.

– Видел?

– Нет, но… кажется.

– Если кажется – креститься надо, – сказал Фёдор, и сам последовал своему совету.

Они бы ещё долго ходили вокруг, если бы на дороге не начали собираться люди. Старики и старухи с босоногими карапузами потихоньку сходились поглядеть на работу защитников. Уже слышались пересуды и слова: «Черта пришли ловить»! Дальше ждать было никак нельзя.

– Ну, с богом, – ещё раз перекрестился Фёдор и сделал шаг к провалу двери.

Внутри на пределе видимости мелькнуло что-то серое, и солдат резко отшатнулся, выставив вперед тесак.

– Господи, помоги… – пробормотал он.

Антип, стоявший рядом, тоже подался назад, и только Олег остался на месте. Молодец выставил перед собой факел и вошёл первым, смело пересек маленькие сени и вступил в горницу.

Обстановку, видно, разобрали соседи, потому как ни стола, ни лавок не было, и уже давно. Солнечные лучи, проникавшие сквозь оконные проемы, давали достаточно света, и факел был бы не нужен, но огонь… он придавал уверенности. Всюду запустение – пыль, земля, даже несколько сорняков прижилось. В углу худой кучей свалено какое-то истлевшее тряпьё. Спрятаться негде, разве что в горниле печи или на полатях.

Притвор стоял отдельно, и ничто не мешало заглянуть под закопчённые своды. Но внутри – ни чугунка, ни миски. На лежанке лишь рваная мешковина. Даже жаль…

В дом вошли Фёдор с Антипом – напряженные, скованные и испуганные, будто в застенок к палачу пожаловали.

– Уф, кажется, пусто, – с облегчением пробормотал староста, осмотревшись.

Если по дороге он ещё сомневался, то сейчас решительно утвердился в мысли, что он в таких делах лишний. Пущай бы они вдвоём здесь промышляли… Не вернуться ли назад? Нет, пожалуй, уже никак…

– Кхм… идём дальше, – сказал Фёдор, вспомнив, кто за старшего.

Он испытывал одновременно и стыд, и облегчение оттого, что первым решился пойти Олег. Но теперь, переборов свою робость, солдат возглавил поиск.

После небольшой горницы длинный и высокий хлев показался очень просторным.

Фёдор отправил Олега наверх, на сеновал, а сам с Антипом пошёл проверять загоны. В стойле, в кутке для поросят, в курятнике – везде лишь запустение. Ни бочек, ни ящиков, за которыми мог бы спрятаться нечистый.

На сеннике Олег нашел лишь остатки трав и сломанные деревянные грабли, которые показал спутникам, жестом дав понять, что это всё.

Оставалась дверь в подклеть – низенькая, в половину роста, она была приоткрыта. Трое сошлись перед ней и переглянулись, теперь готовые ко встрече. Но тут тишина, до того царившая вокруг, прервалась шорохом: то ли быстрые шаги, то ли постукивания донеслись из темноты.

Сердце зашлось скорым бегом, но Фёдор больше не собирался оставаться позади. Пинком распахнув дверь, он решительно шагнул внутрь.

Движение справа! Там, за развалившейся бочкой… Солдат шагнул туда и ударил ногой – бочка отвалилась в сторону, а за ней! За ней свернулся клубком внушительных размеров ёж.

– Тьфу ты! – выругался охотник за нечистью.

Олег с Антипом зашли внутрь и тоже увидели колючего обитателя.

– Ха-х, – улыбнулся староста, – и что он тут ест?

– Упырей, видимо. Пошли отсюда.

Дом оказался пуст, хотя напугал всех изрядно. Вокруг двора набралась немалая толпа перешептывающихся зевак.

– Расходитесь! – объявил староста собравшимся. – Что глазеете, на ярмарке нешто?

– А ты, Антип, я гляжу, белее покойника, – заметил седой точно лунь дед, и вокруг послышались смешки. – Черта словил?

– Ты поговори, поговори, Терентий. Вот помрешь, тогда и станешь сравнивать. А чёрта я не поймал, потому как ты его каждый вечер ловишь так, что за версту слышно, вот он и стал пуганым.

– Эк ты нынче норовист, – осклабился дед, показав все три оставшихся зуба.

Люди повеселели, стали расходиться, а трое охотников отправились по дворам стариков.

Но проходили зазря, разве что в последнем доме бабка попросила закинуть наверх, под крышу, сено, так помогли – всё одно делать было нечего.

Вернулись, доложились Николаю.

– Так ничего и не нашли, хотя на тёмные углы натаращились, – закончил Фёдор.

Все, кроме Демида, расположились за столом; вернувшиеся не то чтобы устали телесно, а скорее измотались душевно. Авдотья стала подавать разную снедь в горшочках и плошках: резаную дольками редьку, солёные с чесноком огурцы, маленькие, не больше яблока, хрустящие репки. Отдельно на разделочной доске, крытой рушником, принесла и поставила в центр стола каравай свежего ржаного хлеба. И проголодавшиеся горе-охотники расслабились, повеселели, начали неспешно жевать.

А когда хозяйка внесла большой чугунок гречневой каши с мясом, с салом, с мелко нарубленной морковкой, так и вовсе все печали забылись. В ход пошли глубокие ложки, и какое-то время слышен был только их стук о стенки чугунка.

– А вот вам, заступнички, угощенье от соседки моей, Федоры, – проговорила Авдотья и поставила на лавку небольшой бочонок пахучего пива.

– Пиво у неё отменное, лучше не сыщете, – заявил Антип.

– О! Вот это дело! – обрадовался Фёдор.

– Что ж, отведаем, – поддержал Николай.

– Пейте, пейте, гости дорогие!

Пиво, мутное, прохладное, с темно-зелёными листочками какой-то приправы, с шумом полилось через край кадки в большие деревянные кружки. Вкус освежающий, лёгкий и в то же время насыщенный, чуть пряный, чуть горьковатый сразу же завоевал солдатские сердца. Только и слышалось, что «эк!» да «уф!».

– Боже мой, что за чудо! Должно быть, ангел на небе нёс это пиво святому Петру, да пролил невзначай в эту кадку! – выдал из своего угла восхищенный Демид.

– Д-а-а-а… – протянул Николай, обтирая рукой усы.

– Вечером ещё будет, только избавьте нас от напасти этой, от нечисти проклятущей! – проговорила Авдотья.

– Да, – кивнул Николай и оглядел своих. – Что, братцы, видно, придётся нам туда, к церкви, идти…

– А и сходим! – неожиданно для себя расхрабрился Фёдор.

– Верно, надо туда идти, – поддержал его Демид. – Эх, жалко, я не ходок.

Он полусидел на широкой лавке и потихоньку смаковал пиво. Рана его хотя уже не кровоточила, но двигаться всё ещё не позволяла.

– А что такого в церкви-то нашей? – спросил Антип. – От неё только остов один чёрный остался, изба поповская да погост рядом.

– Погост… А хоронить вам после пожара приходилось? – заинтересовался Николай.

– Да, бабка Евфросинья преставилась на следующий день после пожара. Мы из Перепашного попа позвали и её схоронили по христианскому обычаю.

– Так, стало быть, дошёл до вас поп в то время?

– Да.

– А потом кто-нибудь ещё приходил?

– Нет, он последний был.

– Та-ак, ладно, а бабка как померла?

– Как – не знаю, а нашли её недалеко от пожарища, лежала на обочине с парой обгорелых дровин в руках.

– От церкви, что ли?

– Должно быть.

– Зачем же ей?

– Бог знает зачем. Может, на растопку, а может, для защиты, ведь говорят, что и черепок из святого места от зла защитить может.

– Так-то оно так, да не всяк. А что, богомольна была старушка?

– Хм, не больше других, пожалуй. Но про неё лучше кого другого попытайте, я-то с ней детей не крестил. – Антип уже вставал.

– А кто ж с ней ладил?

– Откуда ж я ведаю, в этом бабском курятнике чёрт ногу сломит, а не разберётся. Хозяйку мою порасспросите, она вам скажет.

– А что я? – донесся из-за двери голос Авдотьи. – С соседями она жила в ладу, и молилась, и причащалась со всеми, – добавила она, заходя в комнату. – А про доски вот что скажу: святую смерть принял отец Феофаний, очистительную. И место теперь это тоже святое, так что и нам, и всяким прочим не грех оттуда что-нибудь принести.

– Ладно, – проговорил, помедлив, Николай, – тогда едем на пепелище. Мне с вами надобно быть, а посему нужна телега.

– Добро, – согласился Антип. – Только на чем же ехать? Все кобылы на полях.

– Евсейку опять попросим. Олег, сходи, пригласи извозчика. – Николай протянул юноше пару монет.

– Вот ещё, опять платить этому прохиндею, – проворчал Демид из своего угла.

Парень, не мешкая, вышел. Собирать особенно было нечего, и все просто ждали его возвращения. Вскоре с улицы послышался весёлый голос возницы:

– А я всем помогаю, вот и сюда я приехал, к свояченице – не за забавой! Ой, да что говорить…

Про Евсея говорят:

«Помогает всем подряд».

Ой-ей люли, люли

Помогает всем подряд!

На козлах Евсей сидел уверенно, но шебутные, веселые глаза выдавали его с головой.

– Оно и к лучшему, – сказал Николай сам себе, ковыляя к телеге. – Здорово, Евсей!

– Поздорову, дядька Николай, поздорову!

– А что это – дядька?

– А как же мне тебя величать? Я-то не из солдат, обращений не знаю, а ты человек здесь главный, на то и «дядька».

– Ха, ну что ж, добро, племяш, добро. Мы тебя не просто так позвали, а потому что ты человек надёжный, нам будешь верным помощником, – польстил Николай, ковыляя к задку телеги, где не было борта и проще было влезть.

– Вот это верно, правильно ты рассудил! На меня как на бревно положиться можно! Крышу поставь держать – сдюжу! – веско заверил Евсей и потряс для убедительности кулаком с зажатыми вожжами.

Кобыла, видно, успевшая дорогой задремать, вздрогнула и тронулась в тот самый час, когда Николай старался ловчее влезть.

– Едрить тебя налево! Кобылу держи, бревно надёжное!

– Тпру, стой, бедовая! – спохватился горе-извозчик.

С грехом пополам разместившись, тронулись в путь. Ехать было вроде и недалече, с версту, а вроде и не так уж близко, ведь обычно церкви строят на окраине села.

– Отчего ж ваша церковь не в селе стоит? – спросил Николай старосту.

– Место там уж больно красивое – холм круглый, будто гончар обжигал, а вокруг рощица – деревья светлые, стройные. Вот и решили, что пусть и в стороне божий дом, зато в добром месте. Да сам скоро увидишь.

– А не в тягость ли туда ходить, покойников носить?

– Не-ет, мы уж привыкли, сызмальства туда вся деревня бегает – вокруг земляничные полянки, а подальше за рощей ещё и озерцо с пескарями.

– А отец Феофаний почему при церкви жил, а не в деревне?

– Бог знает почему, не рассказывал. Огород, к примеру, в селе держал, потому как не хотел плетнями да амбарами красоту портить.

– Ишь ты, – удивился Фёдор – Как же он хозяйство вёл? А жена его как же готовила?

– Справлялись, соседи с огородом помогали. Вообще, любили его люди. Да-а… Сейчас перелесок обогнём и церковь увидим.

Евсей подгонял кобылу, стараясь за прошлый промах, и потому вид открылся путникам резко, сразу.

Словно гнилой зуб в десне, сидел на холме чёрный, кое-где обвалившийся бревенчатый остов церкви. Сам холм теперь весь был испещрён раскопами и коричневыми земляными отвалами, отчего напоминал червивое яблоко. У подножия застыли мёртвые, потерявшие листву деревья.

Глава 10

Тихон и Колька не спеша шли к дому исправника, и, хотя путь у них был общий, двигались они по-разному. Слуга приезжий, считай, столичный человек, преисполнился собственной важности: расправил плечи и задрал бороду, отчего плохо видел дорогу под ногами и не раз уж вляпался в разный сор, которого хватало на улицах. Слуга местный знал наперечёт все лужи и смрадные кочки на дороге, а потому вниз тоже не смотрел, а всё зачем-то старался заглянуть в глаза своему спутнику. Однако этого долго не удавалось сделать, но вот, угодив в очередную ямку, Тихон так оступился, что чуть не растянулся во весь рост.

– Твою ж мать! – выругался Тихон.

– Под подол да в самую сердцевину! – поддакнул Колька и поддержал гостя за локоток.

– Что ж это у вас разор-то кругом? Куда дворник смотрит?

– Дворник? Это кто ж такой будет?

– Да вот человек, что за улицами смотреть приставлен.

– Этакого у нас отродясь не бывало.

– А кто ж убирает, песок подсыпает?

– А никто, разве что о прошлом годе барин солдату Прошке приказал к господской ансамблее улицы подмести. Но Прошка-то колченогий, едва-едва одну улицу осилил, – с готовностью поддержал разговор Колька.

– Нехорошо, – заключил Тихон, рассматривая испачканные сапоги.

– Истинно, истинно нехорошо. Ежели вы, ваше степенство, за сапоги беспокоитесь, то я их вам сей же час вычищу.

– Как же ты будешь чистить?

– Как барину чищу, так и вам. Ей-ей, будут лучше прежнего! – заверил Колька и начал расписывать своё умение:. – Сначала соломой ототру от дерьма и глины, потому как этого добра всегда, что на сапоге, что на подмётке полно. Затем пройдусь везде смоченной тряпицей, потому как крошево травяное тоже убрать требуется. Дальше так: возьму ложку топлёного сала, да пол-ложки свечного воска, да четверть ложки сажи. Да не абы какой, а берёзовой! Смешаю и стану натирать – от носка к каблуку, от носка к каблуку, да с чувством.

– Что ж, я гляжу, ты в этом деле суть разумеешь.

– А как же. А вашенские сапоги-то хороши, они до Москвы могут дойти и обратно, ежели правильно за ними глядеть, – веско рассудил Колька, почесав на ходу одной ногой другую. Сам-то он был обут в истрёпанные лапти.

За разговором и до дома исправника дошли, Колька отпер калитку и почтительно позволил гостю войти первому.

– Вы, ваше степенство, отобедать не желаете? А то уж скоро полдень.

Тихон, ни разу в жизни не отказавшийся от дармовой еды, отобедать пожелал, каковое волеизъявление выразил основательным кивком.

– Тогда пожалуйте в дом, вот сюда, да, – указал Колька, а затем гаркнул так, что почтенный гость чуть не присел: – Марфа! Марфа! Обед гостю барина!

Пышная и подвижная Марфа тут же показалась из-за угла дома и оглядела Тихона.

– Доброго здоровьичка, – поздоровалась она с гостем и, обращаясь к Кольке, добавила: – Ишь, гость барина… Гляди, ежели опять шельмуешь…

– Да вот те крест! – Мужик широко перекрестился. – Так и сказал батюшка наш: «Вот, милейший, возьми гривенник да передай Осипу». Так что он тут по делу.

– А что за дело к Осипу?

– А это уже не твоя забота!

– Опять, что ли, тебя парить?

– Сказано, не суйся, а лучше дай человеку перекусить!

– Накормить, конечно, накормим! Пожалуйте за мной, не знаю, как вас величать.

– Тихон Лазаревич.

– А я – Марфа, здешняя ключница.

– А по батюшке?

– А батюшка мой – Александр Фёдорович, потому зови просто – Марфа.

Тихон несколько стушевался от такой прямоты и пошёл вслед за ключницей, а Колька побрёл на конюшню.

Внутри дом выглядел получше чем снаружи, видна была женская рука, которая везде проявит заботу: где расстелет чистые половички, где повесит вышитые занавески.

– Садись здесь, Тихон Лазаревич, здесь же и барин сидит, когда Кольку секут.

Вид из окна открывал взору только часть стены да ворота, куда как раз прошёл провинившийся.

Тихон присел на краешек широкого кресла, поставленного перед круглым столиком. Чувствовал он себя не в своей тарелке, он вроде бы и гость, и следить должен по поручению здешнего хозяина, но уж больно дело выходило вздорное: тут и барская байстрючка, и порка его же крестьянина, да ещё и обед. Такое сложилось ощущение, будто позвали его в гости, а за столом вместо покойной беседы началась ссора или поучение какое.

Но пироги с мясом и грибами, а также широкая чашка чаю, что споро появились перед Тихоном на круглом столике, отвлекли от мятущихся мыслей. А румяная корочка, пропитанная маслом, и богатая начинка вовсе заставили его на краткий срок позабыть зачем он здесь.

Но вот раздался первый крик, и очередной кусок застрял у наблюдателя в горле. Тихон закашлялся и посмотрел на конюшню. Через несколько мгновений снова крик, а после долгий стон.

«Что ж, впредь будет умнее», – неуверенно подумалось гостю. Он не раз видел наказания, они случались дома – в деревне, секли и в городах, и почти всегда вид экзекуции вызывал чувство удовлетворения от свершившейся справедливости. Напакостил – получи.

Но сейчас проступок Кольки казался пустяшным по сравнению с воплями от получаемого воздаяния.

А когда от ударов затряслась соломенная крыша конюшни, надзиратель и вовсе забеспокоился. Во-первых, от порки частенько отдавали богу душу, а от таких сильных ударов и подавно, но Тихон не хотел при этаком присутствовать. А во-вторых… во-вторых, Колька обещался начистить ему сапоги! Это последнее и, в общем-то, неважное обстоятельство подвигло наблюдателя к действию. Тихон, не дожевав куска, влил сверху остатки чая и поспешил к конюшне.

– Фтой! Фтой! Офип, офлобони! – мычал гость барина и дёргал ворота.

Он неожиданно так разволновался, что стал толкать и тянуть изо всех сил. Внутри что-то хрустнуло, и створки распахнулись!

Картина, открывшаяся Тихону, заставила его остолбенеть. Колька, голый по пояс, держал за ноги тушку курицы с отрубленной головой и поливал её кровью свою рубаху, а Осип – здоровенный битюг в кожаном фартуке – примерялся ударить кнутом столб, подпирающий крышу. Тут же рядом, на пне, был расстелен рушник, на котором стояла бутыль в плетёном чехле, пара кружек и немудрящая закуска.

Участники порки, увидевши Тихона, тоже на миг замерли. Первым опомнился Колька, он опрометью бросился к воротам и запахнул их, приговаривая на ходу:

– Не выдайте, дяденька, не выдайте!

– Не выдай, друг, – пробасил Осип, разводя руками.

Тихон сначала молчал, пораженный увиденным, потом начал жевать, потом жестом попросил запить, и ушлый Колька поднёс ему кружку с бражкой.

– Эк, – крякнул Тихон. – А ты все ж таки шельмец, Колька. Не зря тебя барин наказывает.

– Ей-богу, в этот раз зря! А в другие-то, в прошлые-то разы, я все получал сполна. Осип, скажи!.

– Да, бывало, получал сполна.

– Да вы присаживайтесь, ваше степенство, – подсуетился казнимый. – Выпьем ещё по чарке, всё равно последний удар остался. Осип, давай.

Осип развернулся и умело махнул кнутом. Раздался свист, удар, и сразу заголосил Колька. И так у него это натурально вышло, что Тихон даже улыбнулся.

– Тебе бы в театр поступить.

– В театр? Это как же?

– Это дом такой, где люди на забаву дурачатся.

– И где же такой дом?

– В столице, в Москве, говорят, есть

– Ну, далеко… Нет, мне у барина хорошо живётся – от овса кони не рыщут, а от добра добра не ищут.

Рядом мялся Осип, робко поглядывая на гостя. Бог знает, что дальше станется, то ли по чарке выпьют, то ли вскорости придётся уже самому к столбу становиться. Не то чтобы он боялся порки, а скорее опасался самого факта наказания. «Нехорошо это, от людей стыдно», – тяжело вертелось у него в голове.

Тихон и сам не знал, что делать, ведь, с одной стороны, он за тем и был послан, чтобы проследить. Стало быть, службу он свою справил, шельмовство на свет вывел и должен все рассказать. С другой стороны, поднимать крик и бежать доносить ему совсем не хотелось, что-то в душе противилось этому, казалось бы, благому делу.

Размышления Тихона уловил Колька.

– Хорошо всем у нас живётся: и мужик, и барин довольны. Так зачем же беспокоиться? Ваше степенство, ещё по чарке?

«И ежели уж здесь так заведено, что и барин не смотрит на казнь, – подумалось Тихону, – то, стало быть, огорчаться он и не захочет. А тем паче если все, кажется, здесь довольны, то и подавно».

– Что ж, наливай, пожалуй.

По всему выходило сегодняшнему дню пропадать.

Возвращался Тихон в дом Прасковьи уже затемно. Хлебное вино, что продавали в казённом кабаке, нагрузило голову тяжким бременем, отчего её мотало из стороны в сторону, а за ней и её хозяина. Может, он и вовсе заплутал бы или завалился где в канаву, но будто маяк кораблю светила Тихону любезная сердцу хата. Никудышный надзиратель спешил, бубня себе под нос то нежные словечки, то последние ругательства. Первые предназначались для его хозяюшки, последние для недавних собутыльников.

– Остолопы, болваны… уф… бестолочи сиволапые. Прасковьюшку мою, душечку, лапушку ведьмой назвать! И как у них не… ик… ик… как у них не отсохли их поганые языки!

Под вечер, когда кабатчик уже прикидывал, не кончились ли у загулявших мужиков деньги, Тихон рассказал новым друзьям о своей зазнобе. Из лучших чувств, по возможности, возвышенным слогом, живописал он красоту и добрый нрав своей квартирной хозяйки.

– Други, а какую королеву, какую прелестницу, какую… ик… усладу глаз получил я в вашем славном городишке!

– Это о ком же ты? – осведомился Колька. – Не об Акулине ли, с Воловьей улицы?

– Не-ет, не угада-ал, – пьяно растягивая рот в улыбке, ответил Тихон. – А нрав у ей каков? Всё подаст, всюду услужит. Я ей говорю, барин хворает, а она мне сразу настойку целебную. Вот жена достойная, вот примерная хозяйка!

– Да ты о ком… ик… поёшь-то?

– О Прасковье. Све-ет… ик… оче-ей, – затянул Тихон нараспев слабым басом, – мои-их!

Осип с Колькой переглянулись, и простодушный палач капитан-исправника заявил:

– Да она ж ведьма!

– Что?!

– Истинно говорит, – подтвердил Колька, выпучив для убедительности глаза, – как есть ведьма, тебе всякая баба в Боброцске скажет.

– Да что вы понимаете?! У ней крестик на шее висит… ик… да и не может быть такой шеи у ведьмы!

– Ну да, она и в церковь ходит, а только болтают про неё неспроста! И что поп её алкает, а попадья проклинает! И что свечи она жжёт до глубокой ночи – с чёртом чаи распивает! А с мужиками-то нашими она неприветлива, хотя уж три года прошло, как муж сгинул! Это где ж такое видано? – Колька говорил с жаром, будто не в первый раз обвинял в этом пригожую горожанку.

– Муж пропал давно? Постой, постой… нет, это вздор всё!

– Говорят, что не пропал он, а ведьма его в пса превратила за то, что он ей колдовать не давал и крепко рукою учил.

– Не смей, Колька, про неё гадости говорить! Да что я тут с вами… – Тихон резко встал, его тут же повело в сторону, и он завалился на бочку с водой, специально установленную в углу для вразумления клиентов.

Отфыркавшись, Тихон принял гордый, как он считал, барский вид и, не удостоив помогавших ему встать собутыльников ни словом, ни взглядом, вышел.

– Дубины стро… стор… стоеросовые… ик… лапотники кривобородые! – костерил приятелей обиженный в лучших чувствах Тихон, пока не добрался до нужного дома.

– Здравствуй, свет мой, Тихон Лазаревич, – проворковала Прасковья, оглядывая своего постояльца. – Заждалась тебя, думала уж, соколик мой где-то себе другое гнездышко сыскал.

Путь от кабака до дома был тернист и труден, и не раз и не два обнимал столичный гость дорогу, но каждый раз поднимался. От этого наряд его, конечно, в красоте не прибавлял, а сапоги, действительно славно вычищенные Колькой, обросли грязью в палец толщиной. Однако ж это Тихона не смущало, и на нежные слова он порывался ответить, но в голове, да и во рту образовалась такая каша, что ложкой не разгребешь.

– Миф… миш… мифшлочка моя… ик…

– Гляжу, утомился ты, соколик, но от этого есть верное средство. Ты сядь пока в сенях.

– Фо-от, – глупо и счастливо улыбаясь, протянул Тихон и поднял вверх палец, – а они… эх…

Прасковья быстро принесла кубышку с мутной тягучей жидкостью.

– Испей, соколик, враз легче станет.

Тихон приложился и сделал большой глоток. Несусветная горечь поначалу чуть было не выпрыгнула наружу, но буквально по прошествии пары минут страдалец почувствовал себя гораздо лучше. Он все ещё был пьян, но его уже так не шатало.

– А теперь, Тихон Лазаревич, пожалуй в баньку, умойся и возвращайся ко мне, ведь с вечера тебя жду… истомилась вся… – проговорила Прасковья глубоким грудным голосом, от которого и дряхлого старца кинуло бы в жар.

Со всей поспешностью выполнил постоялец наказ хозяйки и через четверть часа уже снова стоял в сенях. Из-за неплотно прикрытой двери яркой полосой лился жёлтый свет, а слух дразнили знакомые напевы.

«Псалмы?» – с удивлением подумал Тихон.

Он открыл дверь и вошёл, жмурясь после дворовой темени. А когда глаза привыкли, то не поверил им.

Изба преобразилась: печь исчезла, не было и в помине бревенчатых стен и квадратных окошек – белый камень и стрельчатые окна с мозаикой от пола и до высокого потолка. На стенах висят иконы в богатых окладах, золотые семисвечники плавят воздух и густо дымят ладаном – так, будто и не тонкие свечи горят, но языческие костры пышут. Пол устлан пушистыми коврами, а впереди, как будто в отдалении, на низком ложе возлегает женщина в золотом одеянии. Вокруг ложа на круглых столиках разной высоты разложены в подносах нарезанные яства – колбасы и окорока, дыни и арбузы.

Тихон в одной исподней рубахе до колен стоял столбом, потеряв и дар речи, и способность двигаться, он лишь переводил взгляд, да немного мотал головой.

Женщина плавно, грациозно поднялась и сделала пару шагов к нему.

– Что, Тихон Лазаревич, молчишь? Иль не по нраву? Подойди и приголубь свою милочку.

Но Тихон не мог сдвинуться с места, и поглядеть в глаза Прасковьи тоже не мог. Оттого стал разглядывать иконы, а там… свальный блуд, неуёмный пир, бабы на мужиках верхом скачут, меж собой любятся.

Тихон от стыда не знал, куда взгляд деть и перевёл его на хозяйку, на её одеяние –и понял, что его нет. И плечи, и тяжёлые груди, и покатый живот были только выкрашены золотою краской, с нанесённым поверх тёмно-красным узором, а на бёдрах, на двух тесёмках, висела лишь узкая багряная накидка.

– Ну же, Тихон Лазаревич, покажи, кто ты, барс или котёнок?

Неимоверным усилием воли барс поднял взгляд и сразу утонул в изумрудно-зелёных глазах. Он сделал неуверенный шаг, но оступился и упал на колено.

– Что ж, Тихон Лазаревич, так мне тоже любо, – сказала Прасковья и лёгким движением поставила ему на плечо ногу, затем надавила, и любовник упал навзничь.

Псалмы запели громче, а ведьма, улыбаясь, встала над самой его головой.

Проснулся Тихон резко и сразу: вот только что он то вздрагивал, то постанывал, разметавшись по постели, а вот уже сидит и оглядывается по сторонам. Изба. Никаких окон до потолка, никаких похабных икон, никакого ладана. На всякий случай слез с кровати и потрогал каменный бок печи – да, твёрдый и чуть тёплый. Стены деревянные, он даже выдернул из щели между брёвнами щепотку мха – осмотрел, понюхал, разве что на зуб не попробовал. Да нет… приснилось.

Огляделся – на столе стоит чугунок с кашей.

– Ну и со-он…

Тут дверь отворилась, и вошла Прасковья – в платке, в рубахе и юбках. Ничем не напоминала она ту ночную дьяволицу.

– Доброе утро, Тишенька. Вот я тебе молочка принесла парного.

– А-а-а… кхм, кхм, благодарствую.

– Как почивалось, котик мой ласковый?

– Благодарствую… должно быть, хорошо? – пролепетал Тихон и уловил острый взгляд хозяйки. – Очень, очень хорошо. Вот только сон мне снился странный, будто бы в церкви я…

– В церкви? Добрый сон, значит – что плохого может случиться в церкви?

– Так-то оно так…

– Садись, любый мой, я тебя кашкой попотчую.

Тихон сел, а Прасковья подала тарелку, наложила каши, сдобрила её маслом, солью, а после встала едоку за спину и начала руками его поглаживать с головы по плечам, с головы по плечам и пришёптывать на ухо:

– Тишенька, котик, котик мой.

Тихон ел, смущаясь. Всё ж непривычно вела себя хозяюшка, хоть ему было и приятно.

– Оставайся в Боброцске, котик, будешь у меня жить, молоко вместо воды пить.

– Да как же я останусь? Барин-то мой уедет.

– Вишь, не уехал же, ты ему ещё моего отвара дай, он и останется. Ты мне, Тиша, очень по сердцу пришёлся, да и Полкаша скучает.

– Полкаша? Это кто же?

– Пёс мой, один он мужчина в доме, а ты бы ему компанию составил, котик.

Тихон поперхнулся.

– Что ты, какую компанию?

– Не бери в голову, Тиша, это я так, про себя подумала. Ты кушай, котик, я тебе сметанки к обеду сделаю.

Мысли и страхи вскружились в голове Тихона:

«Котик? Неужели?»

– Я… мне… благодарствуй за угощение, нужно спешить к барину, он уж меня хватился, поди.

– Отвар мой возьми, в сенях стоит.

– Д-да, конечно.

Мушкетной пулей вылетел Тихон из хаты и бросился к дому капитан-исправника.

– Колька, Осип! – кричал вчерашний надзиратель, тарабаня в ворота.

– Кого там чёрт принёс?! Чего шумишь?!

– Это я – Тихон! Открой скорее, поговорить надо!

Колька отворил калитку.

– Ну? Потерял чего?

– Как звали Прасковьина мужа?

– Ты что, не протрезвился? Откуда я помню?

– Вспоминай давай, а то и я кое-что вчерашнее припомню, – не на шутку разозлился Тихон.

– Ладно, ладно, не ярись. – Колька вышел, затворив калитку. – Что ж, я всех упомнить должен? Он-то был не из наших, не из боброцских. Кажись, Полканом кликали.

– Полканом?! – От изумления Тихон даже подался назад, он хоть и ждал такого ответа, а всё ж надеялся на обратное.

– Вроде бы так, а что?

Но новый знакомец не ответил.

«Полканом, Полканом, Полканом», – стучало в голове столичного слуги ещё долго, пока он, потерянный, бродил по улицам.

Глава 11

– Тпру-у-у!!! Мать честная, это что же? – всполошился Евсей.

– Не останавливайся, езжай, – скомандовал Николай и достал из-за пояса пистолет. Так же поступил и Фёдор.

Удивительно уродливым местом теперь стали развалины церкви. Зелень трав не покушалась приближаться к холму, а голые деревья рощи стояли будто памятником скорби, и даже лучи закатного солнца не добавляли этому месту ни теплоты, ни приятности.

– Антип, а деревья когда листву потеряли?

– Не знаю, я сюда не хаживал… Дурной знак! – Староста перекрестился, разительные перемены порядком его напугали.

– Может, ну его, а поутру вернёмся? – предложил Фёдор.

– Будьте наготове, в тень не ступайте. У нас ещё час, не меньше, – уверенно ответил Николай.

Лошадь не спеша топала к холму, но не дойдя сажён двадцать, встала.

– Н-но! Пошла! – несмело скомандовал Евсей и даже стегнул кобылу вожжами, но та не двинулась.

– Ладно. Фёдор, ты слева холм обходи, но в раскопы не суйся, Олег со мной справа, а вы тут сидите.

Николай неспешно двинулся вокруг. К пепелищу вела дорога, и только она и осталась нетронута неведомыми копателями. А кто это мог быть? Ни лопат, ни мотыг нигде не валялось, да и сами раскопы были какими-то странными – слишком узкими, человек туда не влезет, а вот упырь – вполне. Но чтоб упыри копали себе норы, навроде лисьих? О таком Николай не слыхивал.

Однако ж посмотреть поближе всё же стоило, и он подошёл к норе, заглянул.

Стенки и пол были иссечены чем-то узким и довольно длинным, вполне возможно – когтями. Уже через пару аршин лаз уходил ниже. Душного, гнилого запаха, сопровождающего обычно нечистых, вроде бы не ощущалось.

Они с Олегом обошли холм и на другой от дороги стороне повстречали Фёдора.

– Диковинные дела, – сказал Николай, указывая на норы.

– Да, я тоже глянул одним глазком. Может, лисы?

– Да уж какие лисы… Город они тут свой затеяли, по-твоему?

– Верно, верно, стаями-то они не ходят, но… не знаю.

– Пошли избу осмотрим.

Поповский дом с небольшим палисадником и огородом, по видимому, не пострадал от пожара. Входную дверь слева сверху перегораживала доска, ещё несколько досок подлиннее стояли рядом.

– Похоже, дверь сначала заколотили, а потом освободили, – поделился наблюдением Фёдор.

– Поглядим.

И действительно, вход в дом был открыт, верхняя доска отвалилась сразу же, как Николай потянул за ручку.

– Куды лезете?!! Нечестивцы! Ирода-царя приспешники! – раздался сзади хриплый крик.

Со стороны сгоревшей церкви, вниз с холма, спотыкаясь на рытвинах, спускался человек. Грязный, с всклокоченной бородой, с торчащими во все стороны космами, в обносках, какие и в канаве не сыщешь и такой худой, что состоял, кажется, из одних костей. Но при этом слабую грудь его дважды пересекала цепь в палец толщиной. Пришелец был столь необычен, столь непохож на сельского жителя, что солдаты поначалу приняли его за нечисть и наставили пистолеты.

– А! Проклятые! Приуготовили уж огненные жала! Да воздастся вам в геенне огненной!

– Ты почто такой сердитый? – первым спохватился Николай и опустил оружие.

Юродивый успел уже спуститься и теперь стоял близко, пригибаясь и кривляясь. Худое лицо его не слишком было приспособлено к лицедейству, и потому гримасы казались неживыми и страшными.

– А оттого, оттого, голубок божий, – ехидно процедил убогий, – что слуги вы раболепные для плода гнилого вонючего, для деток Мишки-царя.

Мужик, нисколько не боясь расправы, прильнул к Николаю и погладил в притворном восхищении мундир, перевязи, а после зашептал, но зашептал громко и горячо:

– Надавали, надавали тебе, голубок божий, нарядов и кафтанов, да серебра насыпали, да против честного народа грамоту. А от кого получил? – Шёпот его становился громче, переходя в визг. – От кого?! От порушителя истинной веры! Осквернителя, от потомков его и друга его ближайшего, мерзкого Никонки-христопродавца!!!

– В обряде мы с тобой расходимся, но веруем одинаково. В Христа. – Николай примирительно поднял руки.

– В антихриста, в антихриста веруете! Ибо срамным кукишем креститесь и дым изо рта пускаете, аки злого духа из задницы! Так кто вы есть?!! Кто?!!

– Ну, будет собачиться. Скажи лучше, что ты здесь делаешь.

– А не твоего умишки дело, не твоего умишки, не твоего! – Юродивый запрыгал вокруг Николая.

– А что это за раскопы?

– А могилки! Могилки, могилки! Для еретиков проклятых! Для их приспешников, для их помощников! Для вас, ребятушки!

И более ничего путного от него было не добиться. Николай с Фёдором осмотрели избу, внутри всё как будто было на местах, даже икона в богатом окладе печально смотрела из красного угла.

Пока солдаты были в избе, Олегу захотелось на божьего человека поглядеть поближе. Бывали, бывали такие люди в монастыре, но никогда надолго не задерживались. Отчего он такой суровый? Может, голодный? Парень пошарил по карманам и вытянул кусок пирога в тряпице, что приготовила ему хозяйка старостина, Авдотья.

Подошёл к убогому, протянул подношение и взглянул как мог открыто, с улыбкой.

Тот посмотрел на мякиш с капустой, принюхался и потянул было руку, хотел взять, но лишь взглянул в глаза парню и отстранился.

– Что зыришь?!! Хер немочный при псах антихристовых! Прикормить меня решил? Я те не скотина! Бесполезный, ненужный, пустой нахлебник!!!

Облаял и отвернулся, поковылял обратно на холм, а Олег так и остался стоять с куском пирога в руке и померкшей улыбкой на лице.

На крики побежал туда от телеги Антип. Но бежал неспешно, далеко вытянув вперёд шею, надеясь таким образом упредить возможную для себя опасность. Однако же ничего враждебного не углядев, шаг прибавил и даже крикнул, не дойдя десятка саженей и подняв руку:

– А, это ты, Митрофан? Здравствуй!

– Здравствуй, здравствуй, Антип Осипович.

– Что, как ты жив-здоров?

– Благодарствую за заботу, слава богу.

– Что-то не захаживал ты к нам уж долгонько. Чем живешь?

– Живу божьей милостью, вкушаю плоды дерев и земли.

– Ты уж уважь нас, зайди. Хозяйка моя тебе угощение приготовит.

– Зайду, зайду, побеспокоюсь.

Спокойно и даже уважительно заговорил странный человек. Олег стоял в сторонке и разве что рот от удивления не раскрыл. В дверном проёме показался Николай и тоже замер, прислушавшись.

– Что это такое вокруг случилось? – продолжал староста. – Как будто изрыто всё…

– Чёрные дела творятся здесь по ночам, – заговорил убогий доверительно. – Черти роют нору в преисподнюю, а как дороют, так станут затаскивать туда грешников и в первую голову – никонианцев. Потому ты, Антип Осипович, подумай, крепко подумай…

– Свят, свят, свят… – Староста перекрестился и с выпученными глазами отступил на шаг назад. – А как же ты тут жив?

– Я хоронюсь в избе Федькиной и молюсь до самого рассвета. И пока Господь Бог не дал меня им на растерзание. А главное, главное – вот! – Юродивый показал два пальца, коими крестились все раскольники.

– Свят, свят, свят… Как жить-то нам теперь?..

– Есть путь, есть. Уж говорил тебе: отринь антихристову веру и тем спасёшься!

– Да-да. Что же, видно, так надо.

– Ну, бывай здоров. – И юродивый поковылял к развалинам.

Николай с Фёдором подошли к Антипу, и все втроём поглядели вслед убогому. Тот, словно почувствовав, обернулся и солдатам скроил рожу, а старосте махнул рукой. Потом, задумавшись на мгновение, отвернул от остова и пошёл к избе.

– Это что за человек такой? – спросил Николай.

– Убогий это, Митрофан.

– И давно он тут?

– Да, почитай, с весны.

– И-и-и… Что же, он всегда таков?

– Он мирный обычно, всё в веру старую зазывает.

– А как же он с отцом Феофанием?

– Тоже мирно жил, у него при церкви часто обретался, никогда от него худого слова не слышно было. А как пожар случился, так и вовсе сюда переселился. Я, да и многие, его подкармливаем – божий человек, хоть и раскольник. А что же теперь делать-то? Неужто ж и в самом деле черти?

Николай молчал. Солнце тем временем уже почти погрузилось за горизонт. Выкрашенные им облака показались старосте чересчур красными, будто не лучами были озарены, а сполохами адовых костров.

– Что делать-то? – нервно переспросил Антип. – Пора бы до дому.

– Да, пора, – кивнул Николай. – Ты с Олегом и Евсейкой поезжай, а мы тут останемся.

– Да как же?

– А так. Ежели сюда нечистые ходят, то тут нам их и ждать.

– Пропадёте!

– Не впервой.

Олег ехать отказался, а Николай не стал настаивать. В конце концов, Георгий Петрович ведь за какой-то надобностью взял его в компанию.

Крестьяне уехали, и вокруг как по команде сделалось темнее. Поблёк закатный горизонт, луны нигде не было видно, и оттого резче и чернее сделался остов церкви и мёртвые деревья вокруг.

Люди переглянулись, и тревога промелькнула в каждом взгляде.

– Что ж, где расположимся? – спросил Николай скорее для того чтоб разогнать тишину, чем для обсуждения.

Мест было немного: развалины, попова изба или сарай. К остову уж не пошли, при свете дня его осмотреть не успели. В дому схоронился Митрофан, и делить с ним кров значило излишне шуметь. Решили секрет устроить в сарае; он был невелик, стоял отдельно и не имел окон, что могло быть полезно, коли и в самом деле держать оборону придётся. Внутри его на стене было наколочено несколько полок, стояла бочка да пара ящиков. Судя по обстановке, хозяин нечасто сюда захаживал.

– Запалим, может, костерок? – предложил Фёдор.

– Какой костерок – спугнём, – возразил Николай.

– А маленький, в бочке, а на вытяжку можно часть крыши разворошить.

– Нет.

– Озябнем без костра ночью-то.

– Сходи посмотри в избе одеяла. Олег, а ты погляди на сеннике, не осталось ли соломы.

Парень ушел и быстро вернулся с большим ворохом сена на вилах. Из избы послышались крики юродивого, потом показался Фёдор с одеялами, и охотники устроились справа и слева от оставленного открытым входа.

Солнце зашло, но из-за дальних туч выплыла луна. Ущербная, она всё же давала достаточно света для того чтоб различить мир сажен на пятнадцать – двадцать окрест. В бледном её сиянии всё казалось чёрно-серым, без блеска, без красок жизни. А и блестеть-то было нечему – изнутри сарая просматривалась лишь правая сторона холма с угольными развалинами церкви, да часть избы.

Время шло, а вокруг было тихо. Тихо так, как не бывает на природе: ни голоса птицы, ни шелеста мыши, ни даже назойливого жужжания комара не слышно.

Николай это приметил и сидел спокойно, не таращась понапрасну в темноту, но отдавшись на волю глаз – как бывает, они сбоку, невзначай, замечают движение. Размышление его тоже шло ровно, неспешно – коли и вправду здесь упыри обретаются, так уж хотя бы одного да смогут они добыть и вот хоть в ящик да схоронят напоказ честному люду.

Олег сел за Николаем, там, где было велено, и старался исполнить то, что было сказано, а именно – сидеть, не шуршать, не ёрзать. Однако с непривычки исполнить указание оказалось сложно, и оттого он внутренне боролся с желанием то почесать нос, то передвинуть ногу. На борьбу эту уходило всё его внимание.

Наконец порывы его успокоились, парень расслабился и нежданно уснул. Во сне показалась ему та самая казачка, что встретилась им в деревне. Верхом на огненном жеребце галопом скакала она через поля, махом перелетала овраги, с каждой секундой приближаясь к нему,Олегу. Вот конь под ней прыгнул что есть мочи и стал перед Олегом – ярится, копытом бьёт. Наездница стоит в стременах лихо, смотрит грозно, но Олег не боится, тянет руку к конской морде, дотрагивается, и рысак успокаивается. Кланяется Олег казачке, и та в ответ улыбается, и уже не казачка она, а девица, уж не мужской наряд на ней, а длинное платье. Хочет Олег взять её под руку, но вдруг налетает злой чёрный ветер, и уже не дотянуться ему, не дотронуться. Вмиг завьюжил веретеном, поднял девушку, закружил и понёс по полям. Олег бежит, бежит, но догнать не может, и тянутся поля, и нет конца погоне.

Николай заметил, что парень уснул, но будить не стал, всё ж не Олегово это дело – врагов сторожить.

А Фёдор сидел спокойно, как, бывало, сиживал в секретах во время турецкой кампании. Он знал, как сделать так, чтобы ничто из того, что поначалу истязало Олега, не беспокоило его, но как совладать с внутренним волнением, а точнее, с робостью перед нечистью, не ведал. Хорошо Николаю, он, видать, в этом деле опытный, не пропадёт, а он, Федор, что? И глядеть-то на этот чертями изрытый прыщ с развалинами тошно. Оттого взгляд его постоянно уходил от холодного, лунным светом озарённого дверного проёма к уютной темени углов и стен сарая.

«К чему такая служба, когда невзначай попадёшь на зуб нечистому? И зря говорит Дёмка, мол, люди сильнее. Это когда батальон рядами наступает под барабанный бой, вот так сильнее, а тут? Того и гляди – налетят, раздерут на лоскуты и Богу помолиться не успеешь. Да, не успеешь, изъязвят тело, а душу в ад упрячут на муки вечные. Вот что страшно. А за что? Жалование, скажем, дают хорошее, но разве оно сгодится в аду? Не успею потратить, пожить не успею… нет, как кончим это дело, так запрошусь в отставку».

Взгляд Фёдора при этих мыслях неспешно шёл от стенки до левого угла и всегда проходил по едва-едва освещенному лунным светом куску земляного пола: темнота, чуть свет, темнота – и обратно: темнота, чуть свет, темнота. Неизменность картины успокоила, и раздумья его от страшного перешли к приятному – как он потратит деньги и заживёт хозяином на своей земле. От покойных мыслей он расслабился и водил взором бездумно.

Но в очередной раз привычный порядок изменился: темнота, темнота, темнота. Что-то загородило освещённый участок! Взгляд Фёдора остановился, не в силах двинуться в обратный путь. Сбоку почудилось движение – тень, она то горбатилась медведем, то извивалась змеёй, а после и вовсе шагнула внутрь!

«Что же Николай не стреляет?! Олег что? Спит?!» – бессильно забилось в голове.

Рука с пистолетом лежала на колене как чужая – и пальцем не вздрогнуть! Да что пальцем, взгляд, взгляд как застыл на стене, так и не шевелился! А тень надвигалась, уже видна была её неестественная объемность, её телесность! От страха Фёдор глядел уж в точку; как мог сжал взор свой, ведь если не видишь ты, то и тебя не увидят, а? А? А? А-а-а-а-а!!!

И вот, когда от ужаса, кажется, поднялся на теле каждый волос, тень вломилась в крохотное поле зрения и обернулась мужичком, оборванным и грязным – давешним юродивым. Тем самым, что не далее как пару часов назад поносил их. Фёдор вздрогнул всем телом – душная, невыносимая тяжесть страха покинула его, оставив совсем без сил. Он двинул рукой, поводил туда-сюда взглядом, вздохнул. Оказалось, что он почти не дышал всё это время!

А юродивый уже показывал ему какие-то знаки, корчил рожи, на что-то намекал.

«Чёртов дурень, Дёмка б непременно дал тебе в зубы, а я б поглядел».

– Да отстань ты, банный лист, – начал было Фёдор, но замолк.

В тусклом лунном свете неожиданно сверкнуло жёлтым блеском золото. Цепочки, монеты, браслеты… засаленные, все в каких-то разводах, но толстые, тяжёлые даже на взгляд в пригоршне нечистых рук.

– Клад, – зашептал мужичок. – Клад я здесь нашёл. Тебе отдам. Только ты чист душой. Уйдешь за Урал-реку, за пологую гору, в пустынь, в чистоте истинной веры заживешь и спасёшься!

Мужичок шепчет, а руки его так и ходят, так и носят перед носом богатство, а чёрные, земляные пальцы гладят, перебирают сокровище, но ничто не падает, всё цело.

– Бери и беги, беги за Урал-реку, – донимает юродивый.

Уже потянулся было Фёдор за деньгами, но ощутил в руке тяжесть пистолета и вспомнил, зачем он здесь. Вспомнил про своих спутников, поворотил голову, а там… Николай сидит, чело склонив, а из-под сердца рукоять ножа торчит. Олега не видно, но Фёдор знает, точно знает, что задушен парень, словно слепой котёнок.

– …за Урал-рекой, за пологой горой жить будешь. Жить будешь. Жить.

В смятении глядит Фёдор на юродивого и тянет пустую и трепетную руку к золоту.

«Уйду из этого проклятого места, да, туда, в пустыню, где нет никого, и Дёмку с собой заберу».

Мысль о друге быстрой стрелой, острой болью пронзила смятённые мысли. А Дёмка-то в деревне, раненный, пропадёт без него.

– …ты жить будешь. Ты – жить, – всё так же доносится шёпот, но теперь уже бессильный, враз потерявший всё своё значение.

– Ах ты, сволочь! – закричал солдат, навёл на юродивого пистолет и выстрелил.

Глава 12

Утро уже успело растерять свежесть и собиралось перейти в полдень, когда Воронцов открыл глаза. Потолок был незнакомый, выбеленный, но со следом давней протечки в углу. А может быть, и не одной, так как желтоватые разводы располагались один внутри другого. Размышление это было покойным и отстранённым, так бы и глядел на узоры, но другие чувства и воспоминания уже настойчиво заявляли о себе. Кислым солончаком скрипела сухость во рту, царапалась недавним укусом боль в руке, а в ответ ныла её сестра в ноге. В голове ворочались мутные образы прошлого вечера: заунывные звуки каких-то дудок, татарские танцовщицы, постоянно подливающий мурза и дым от его кальяна, висящий полосами прямо над низким столом.

Весь вчерашний день представился будто подёрнутый пеленой того кальяна.

«Как же я оказался здесь? Почему я до сих пор здесь? Ведь я не собирался задерживаться. Одно за другое, а теперь вот лежу, едва не погребённый в сафьяновые и шёлковые подушечки, с похмельем и синяками, будто после недельной гулянки. Что за замороченный городишко…»

Воронцов приподнялся и оглядел комнату. В углу на столике стоял большой кувшин с водой, стеклянный стакан, медный таз, словом, всё, что нужно для утреннего умывания. А вот мундира или хотя бы кальсон нигде не было видно, гость спал лишь в тонком шёлковом халате.

– Эй, кто-нибудь! Дайте одежду!

В портале прохода, за узорчатой занавеской, мелькнула чья-то голова, затем послышался хлопок двери, но никто не показался.

Это что ещё за невидаль? И почему никто не заглянул и не спросил: «Чего изволите?» Нет, нужно ехать, ехать как можно скорее.

Георгий умылся, воспользовался уборной в сенях, и, не дождавшись слуги или хоть кого-нибудь с одеждой, решился выйти на двор. Однако дверь была заперта.

– Ну, это уже слишком! – Воронцов с силой подёргал ручку, в этот же миг с той стороны послышалось движение, и дверь отворил сам хозяин дома.

– Доброго утра, херметле Георгий! – с улыбкой приветствовал он капитана. – Как почивалось? Как твои раны?

– Это что за гостеприимство с запорами? – не на шутку рассердился гость.

– Ой, прости-прости, это не тебя запирали, это для тебя.

– Что за «non-sens»?!

– Да-да, ночью уже ты говорил, что век бы не покидал наш Боброцск, хоть бы и запереть тебя здесь. Вот служанка и постаралась. Она очень старательная, как ты её нашёл ночью, а? – Мурза панибратски подмигнул и улыбнулся. – Давай я зайду попозже, а? Лейла! Лейла, подойди!

– Позволь, но… – начал было Георгий, однако сказать ему было нечего, он совершенно не помнил ночи. – Нет, я сейчас не расположен. – Воронцов неуверенно улыбнулся подбежавшей девушке. – Вели лучше принести моё платье.

– Как пожелаешь, как пожелаешь. Видишь, у меня желание гостя – закон! Лейла, принеси наряд господина капитана и… помоги надеть. Ах-ха-ха, ваш русский обычай потчевать гостя трижды мне по нраву.

– Давай оставим наши обычаи, утро нынче не так добро ко мне.

– О, для этого у меня есть верное средство, наше, татарское. Велю подать к завтраку.

Мурза ушёл, а Воронцов, отослав от греха подальше служанку, принялся одеваться. Дело это было небыстрое, потому он снова вернулся к размышлениям о своём пребывании в Боброцске. Положим, бал у Семихватова был нужен – в конце концов знать о местных делах полезно, но почему он не уехал вчера? Вот загадка. Но сегодня – непременно надлежит ехать, непременно.

Завтрак накрыли в беседке у конского круга.

– Вот, попробуй, в четверть часа всё вчерашнее огорчение снимет, – порекомендовал хозяин белый, отдающий травами напиток, который услужливо разливала по хрустальным бокалам давешняя Лейла.

Девушка, одетая в тонкий разноцветный шёлк, проявляла чудеса гибкости в тесноте беседки, и перед глазами гостя мелькали то сильные смуглые предплечья, то изящная шея.

– Да, весьма освежает. Что это?

– Айран, скифских ещё времен питьё. – Арслан сидел свободно, откинувшись на спинку стула, и неспешно, с ленивой грацией тянулся за кусочком то одного, то другого блюда. – Скифы, хазары, печенеги… монголы… татары… Грозные народы Востока. Ещё двести лет назад здесь гнали свои табуны кочевники. А что будет ещё через двести лет? Быть может, все повторится?

– Хм, не думаю, – коротко ответил Воронцов.

Он ел быстро, даже неприлично быстро, мысленно уже собираясь в дорогу.

– Я всегда удивлялся тому, как вы, русские, смогли обуздать степной ветер. Без общей веры, без общей крови… Разве можно удержать его надолго?

Воронцов не ответил, но мурза и не ждал ответа.

– Блистательная Порта уже четыреста лет держит южный ветер в парусах ислама и лишь крепнет. В Истанбуле законы шариата берут верх над канун-наме, законами султана, и оттого всем только лучше.

– К чему сии рассуждения?

– Я хочу сказать лишь об изменчивости мира, если он не скован общей верой. Меня занимают эти мысли, и я давно ищу достойного собеседника. Мы могли бы поговорить за партией в нарды. К примеру, после завтрака. Что скажешь?

– Нет, благодарю, но нет. В другое время с удовольствием, но мне надобно в путь.

– Как? Уже? Но ведь доктор вчера велел тебе пребывать в покое.

– Зато государева служба сидеть в покое не велит, я и так задержался.

Безмятежная леность слетела с гостеприимного хозяина, он сел прямо и пристально поглядел на гостя.

– К чему спешить? Куда? Ещё день-два и ты совершенно поправишься…

– Не о чем говорить, Лев, мне пора.

– Давай тогда я сопровожу тебя. Куда ты едешь?

– Нет, то дело государево, и быть ему надлежит в тайне. Благодарю за хлеб, за кров. Вели привести моего коня.

Воронцов вышел из-за стола, за ним поднялся и хозяин. Помрачнев лицом, он до последнего не оставлял попыток упросить гостя остаться, договорившись до того, что кликнет слуг и те запрут Воронцова, но даже и угрозы не сработали.

Стоило капитану сесть в седло, как ему сделалось лучше. Да, ещё стучала в висках головная боль, ещё саднили пальцы на руках и ныла нога, но облегчение от того, что он уже в пути, понимание правоты этого решения давали такой душевный подъём, что он пересиливал все телесные неурядицы.

Постылый Боброцск проносился мимо бойкой рысью, все эти заборы, тыны, срубы бежали за спину, а впереди уж показалась площадь с домом дворянского собрания, с церковью, с любезным трактиром, откуда он и отправится, наконец, в дорогу.

Но едва выехав на площадь, Воронцов увидел перед постоялым двором княжескую коляску. Ту самую, в которой вчера отбыла Катерина Найдёнова.

Досада на новую задержку столкнулась в его душе с тягостным чувством невыполненного обязательства, незакрытого долга дворянина, которое он испытал после прошлой встречи.

На крыльцо Георгий всходил неспешно, неохотно, он не думал о пленнице князя, о помощи ей и теперь не знал, о чём с ней говорить.

За ручки двери они взялись, кажется, одновременно, каждый со своей стороны, и створка медленно отворилась.

Лучи солнца выхватили из полумрака тёмной прокопчённой трактирной горницы гостью, и Георгий замер. Платье необычного, светло-коричневого, цвета удивительно строгое, без складок и рюшей, с золотой, украшенной камнями подвеской на левом плече чудесно подчёркивало глубину янтарных очей и естественную красоту барышни. На ум пораженному Воронцову приходили только поэтические эпитеты – жемчужина в искусной оправе, огранённый алмаз, редкий цветок.

– Доброго дня, сударыня.

– Здравствуй… – тихо проговорила Найдёнова.

Взглядом она искала следы чувства на лице кавалера. Интерес, влечение, любовь? Ничего из того, что она легко возбуждала в мужчинах, теперь не показывалось. И действительно, Воронцов лишь искренне восхитился ею, но душа его не шелохнулась.

– Вы не уехали, я очень рада. Составите мне компанию?

– Конечно, конечно. Вы сегодня одна, без вашей надсмотрщицы?

– Да, я отравила её.

– Что? Как же…

– Не переживайте, всего лишь пара капель ревеневой настойки в её утреннем молоке. К обеду поправится…

– Вы знаете свойства трав?

– Да, кое-что, тётка учила. Из-за своей скупости она старалась всё делать сама. «Любое знание – монетка, Катенька», – передразнила Найдёнова, – её любимая поговорка.

– Похвальное стремление.

– Нет, не на таких основаниях! Она же меня не бесплатно учила, а за вещи, что остались от матушки. Три больших сундука с одеждой, с посудой, все теперь её.

– Хм-м… – только и смог выдавить из себя Воронцов.

За разговором они двинулись по вчерашнему их маршруту – за площадь, вдоль реки.

– Зато князь не скупится на мои наряды, как видите. Как я вам? Хороша?

Барышня обернулась вокруг и присела в реверансе, с игривой улыбкой на устах. Вырез декольте открывал вид соблазнительный для любого мужчины, и Воронцов не стал исключением. Вот только не амурные дела сейчас занимали его более всего.

– О да, Катерина Сергеевна, вы совершенно обворожительны.

– Неужели? А по вам и не скажешь.

– Отчего вы так решили?

– Это видно, когда женщина нравится, – немного грустно сказала Найдёнова.

– Но я искренен с вами, – не решился откровенничать кавалер.

– Тогда вам не составит труда взять меня под руку?

Воронцов с улыбкой подставил свой локоть.

– Я веду себя фривольно, вызывающе, но лишь оттого, что внутри меня поселилась надежда. Она светла, словно Богородица, и тепла, словно летнее утро. Вы мой рыцарь, вы сможете донести мою историю до её величества, я знаю. – Найдёнова подалась ближе к спутнику и положила голову ему на плечо. – Даже если её величество не снизойдёт до меня, я рада уже тем, что вы откликнулись на мою просьбу. Это возвращает мне веру в добрых людей.

Воронцов готов был вновь провалиться прямиком в ад от этих слов.

«Трус, паршивый трус, лицемер, что прячется за службой. Не ври хотя бы себе, ведь тебе просто нет дела до беды этой чудесной барышни, тебя более увлекает твоё дело, твоя служба, вот и всё! Вот, стало быть, что ты за человек?!»

– Нет-нет… – пробормотал Воронцов, поражённый своим открытием.

– Что вы сказали, Георгий Петрович?

– Я-а-а… я заберу вас…

Но его прервал гневный возглас.

– Что?! Что это значит?! – раздалось откуда-то со стороны площади.

Оттуда скорым шагом в сопровождении двух слуг приближался мурза.

– Вот ты куда спешить?! Подарок побрезговал, а моё тайно крадёшь?! – От волнения Корчысов снова стал путать окончания.

– Да о чем ты, Лев?

– Лейла тебе не по нраву пришлась, так ты решил мою женщину взять?!

– Арслан, перестань! Ты всё испортишь! – вмешалась Найдёнова.

– Нет! Я вижу, тут портить ничего нет! Ещё четверть часа и вы бы кувыркались в кустах, я знаю!

– Немедленно уйди, – негромко и гневно сказала роковая женщина.

И эти её слова почти достигли цели, но только почти, так как Воронцов непроизвольно, из неосмысленного желания оборонить, накрыл своей ладонью ладонь барышни и сделал шаг вперёд. Это не укрылось от пылающего взгляда Арслана.

– Дуэль! Здесь, сейчас же! – Не имея перчаток, он плюнул под ноги обидчику.

Стерпеть это было невозможно.

– Изволь, но у меня нет секунданта.

– Какой секундант?! Не нужен никакой секундант! – Мурза вытянул саблю. – Ты кровью умыться и для этого не нужен зрители!

– Арслан! – закричала Найдёнова, но мурза лишь коротко кивнул своему слуге, и тот схватил её в охапку и оттащил в сторону.

Воронцов обнажил рапиру.

Турецкая сабля мурзы грозно сверкнула изогнутым клинком, обещая сильные рубящие удары – она легко могла отсечь руку или смахнуть голову.

Рапира капитана не уступала блеском, её прямой клинок при почти той же длине колол на пядь дальше, а обоюдоострое лезвие сулило неосторожному противнику длинные резы.

Сабля атаковала вертикальным ударом сверху вниз, стремительно и сильно. Редкая противница устояла бы против этого коронного её приёма. Но теперешняя смогла, она встретила королеву рубки высоко, сильно выше той точки, где этот удар становится неотразим. Раздался звон и металлический скрежет, когда турчанка упала на испанку под острым углом и пробежала по лезвию, ткнувшись в гарду. Две антагонистки, две яростные спорщицы мерялись теперь силой хозяев – кто окажется сильней, тому, возможно, удастся сделать рез – коснувшись лезвием противника, резко вытянуть клинок на себя и тем нанести болезненную и кровавую рану.

Но силы оказались равны, и соперники разошлись.

Мурза вновь начал атаку, полосуя воздух диагональными ударами, так что только ветер свистел. Арслан горячился, к тому же он не привык драться на саблях долго, и вот уже начал уставать от широких и тяжелых махов. Ему нужен был ещё один сильный удар сверху! Капитан, кажется, осторожничает, это путь слабаков, которые боятся вида крови, пускай же он пройдёт по нему до конца! Подойти чуть ближе, выбить или сломать рапиру, а потом отсечь ему кисть или глубоко порезать ногу…

Воронцов отступал, раз за разом отводя клинок противника горизонтальными «le battement». Он не хотел убивать Корчысова, хотя мог уже несколько раз заколоть его, а вот безопасно для себя ранить не мог – больная нога не позволяла менять стойку достаточно быстро. Хорошо бы выполнить «le toucher» в руку…

А сёстры звенели, повинуясь мыслям хозяев, пели в унисон острую опасную песню боя, и каждый куплет мог закончиться криком боли или хрипом смерти.

Сабля взвизгнула, встретив соперницу и вновь отклонившись от цели, и сразу пошла вверх, туда, к наивысшей точке, к пику, откуда, неудержима, она рванёт тяжким обвалом, горной лавиной, сме…

Рапира резко вытянулась в длинным открытом уколе и пронзила предплечье мурзы, на добрый дюйм показавшись из плоти и мгновенно окрасившись багряным.

Турчанка, глупо кувыркнувшись, упала наземь вместе с первыми каплями крови.

Воронцов отступил, а мурза зашипел и схватился за руку.

– Полагаю, сей «farce» исчерпан?

Корчысов молчал, лишь бессильно глядел исподлобья.

– Ты, отпусти барышню, мерзавец! – крикнул Георгий слуге, направив в его сторону кровавый клинок, и тот раскрыл руки.

Найдёнова в слезах бросилась на грудь капитану. Она рыдала, но украдкой метнула гневный взгляд на своего обидчика, такой, каким смотрят друг на друга близко знакомые люди. Арслан пробормотал что-то и удалился в сопровождении слуг.

– Он влюблен в меня и всякий раз теряет голову, когда заподозрит во мне чувство к другому, – горячо сказала Катерина, склонившись к жёсткому вороту мундира и не спеша отстраниться от своего спасителя. – Он звал меня замуж, звал перейти в свою веру, но князь запретил, да и я… не хочу в гарем.

Воронцов стоял, приобняв барышню, и чувствовал себя обязанным сделать хоть что-то практическое к её спасению.

– Катерина Сергеевна, доверьтесь мне. Я не могу отвезти вас в Воронеж сам, но могу составить послание к губернатору.

– Нет-нет! – заполошно перебила она. – Князь не отпустит меня, он знаком с его превосходительством, да и закон на его стороне.

– Вы поедете по службе, как особа, имеющая сведения об измене, с подорожной и в сопровождении моего слуги, так вас никто не осмелится вернуть, даже ваш дядя.

– Как же? Но что со мной будет там? – Найдёнова отстранилась и поймала взгляд собеседника.

– Вам придётся пожить в крепости под стражей, пока я не выполню поручение и не вернусь.

– Но если с вами что-то случится?

– Право, об этом я не подумал. Но я могу составить два письма.

– Ах, это всё так эфемерно…

– Простите, но мне нечего больше вам предложить.

– О, Георгий Петрович, вы и так уже очень много сделали для меня, и я благодарна вам.

Найдёнова подалась чуть ближе к Воронцову, а янтарные её глаза, кажется, заполнили собой всё пространство. Поцеловать её, утешить, дать надежду на скорое избавление! Мужская суть души рвалась к этому, да так, что в глазах заклинателя появились золотые искорки.

Но нет, он не мог, ему необходимо ехать…

Мгновение было упущено, Катерина потупила взор, отстранилась.

– Конечно, я согласна отправиться туда, куда вы скажете. Через два часа я буду у двери трактира. – С этими словами она повернулась и ушла к коляске.

В расстроенных чувствах Георгий отправился вслед за Найдёновой к трактиру. Досада на себя не проходила.

«Что стоит мне самому сопроводить её? Так ей будет спокойнее, да и мне тоже. Что может произойти там, в Берёзовке? Ну пропьют солдаты дорожные деньги, ну разыщут себе кумушек, обживутся. Неделя не срок, да и вряд ли найдётся там что-то действительно важное. Глупо подвергать барышню опасности из-за своекорыстия и химер в голове».

Он уже хотел окликнуть свою подопечную, когда его самого окликнул Тихон:

– Ваше высокоблагородие, Георгий Петрович, не вели казнить! – С этими словами слуга повалился на колени.

Невиданное дело.

– Это что за «spectacle»? А ну-ка встань.

– Нет-нет, батюшка барин, виноват я, ой, виноват.

– Какой ещё батюшка барин? Ты пьян, что ли?

– Ой, был бы пьян, так какой спрос, а я… я… Нет, не мог я сам… – заговорил Тихон сам с собой, – не мог. Околдовала, опоила и меня тоже! – Тут он поднялся и, таращась в глаза Воронцову, продолжил: – Нашёл я ведьму, барин, нашёл!

Прасковья стряпала пирожки для бабки и напевала себе под нос песенку:

Вьётся сумрак по углам,

Тень летит крылата.

Приманю я на постой

В дом к себе солдата.

В баньку я его свожу –

Выпарю изрядно.

На перины уложу –

Приласкаю ладно.

И душою прикипит

К ведьме тот солдатик.

Всех забудет, всем простит

Станет мой, касатик.

Всё исполнит, что скажу,

Поперёк нет речи.

День как люди проживём,

Ночь украсят свечи.

Приберу его года,

Откуплюсь от смерти.

На покой ему пора,

Ведьме вы поверьте.

Ни к чему старик в дому,

Но его уважу.

В пса цепного превращу

И на двор отважу.

Вьётся сумрак по углам,

Тень летит крылата.

Приманю я на постой

В дом к себе солдата.

В песенке было в достатке самых разных куплетов, ведьма сочиняла их походя, черпая вдохновение в прошедших летах своей долгой жизни. А нынешний её кавалер, Тишенька, он составит новые куплеты. Только напрасно она ему сегодня обмолвилась, затрепыхался сердешный, испужался. Ну да ничего, вечером же обо всём забудет. Сам забудет и барина напоит, и барин сгодится.

Кругленькие пирожки с грибами, с капустой, с мясом и всякой всячиной были готовы, осталось лишь запечь. Прасковья подставила лопату, пробормотала пару Сильных слов, и пирожки сами, смешно переваливаясь, будто дородные купчины, заползли на уготованное им место – знай переноси со стола на под*.

Теперь любушке питьё надобно составить, а то, чего доброго, сделается скорбным головою.

Ведьма сбегала вниз за травками и вернулась, ведь за сдобой следить надо. Время за работой пролетело быстро, глядь, уже и печево поспело. Ох и до чего же вкусный хлебный дух!

Только лишь вынула пирожки из печи, как в углу избы зашевелились и разошлись в стороны брёвна, открыв круглый земляной лаз, откуда сразу же вылез лохматый и грязный, и весь какой-то квадратный человечек. Домовой – не домовой, полевой – не полевой, а вовсе не пойми какой… угрюмый разве, у бабки на побегушках.

Вылез и уставился на ведьму сердито.

– Что ты опять смурной? Иль с бабой своей поцапался? – весело приветствовала его Прасковья и рассмеялась. – Передай бабке, что молодца для неё я сыскала. Не сегодня- завтра попотчую его снадобьем, тогда и приберёшь.

В ответ карлик просвистел что-то, смёл всё с лопаты в корзинку и скрылся в проходе.

– Тьфу, ни тебе здравствуй, ни тебе спасибо, – пробормотала Прасковья.

Со двора донесся лай Полкана. Сначала приветственный, а после заполошный и даже испуганный. Что такое? Кинулась к окну. У калитки мялся Тихон, а сзади стоял и оглядывал дом его барин. Да какой! Совсем не такой, что в город два дня тому назад въезжал. Солнечный огонь в глазах за версту виден! Он отодвинул слугу в сторону и ступил на двор, не обращая на пса внимания. А тот уж и лаять перестал.

«Ой, рано я его бабке сосватала, с таким и мне резону сталкиваться нет. Нет меня дома, нету!»

Ведьма опрометью бросилась запирать дверь, затем нырнула в подпол, прильнула к вьющимся по стенам корням и сказала Сильные слова. Корни пришли в движение, обняли ведьму, опутали со всех сторон, а два тоненьких побега пролезли под веки, не спеша, бережно, обвились вокруг глаз и впились в горящую зелёным светом плоть. Прасковья чуть вскрикнула, но не воспротивилась. Теперь она была со своей избой одним целым: окна – глаза, брёвна – руки.

Супостат же не спешил, спокойно обошёл избу, заглянул в окна. Постучал по стеклу – у Прасковьи аж глаз зачесался, – потом окликнул:

– Есть кто живой?

Не дождавшись ответа, поднёс к глазам руку и начал заговор. Что за Слова он бормотал, Прасковья не услышала, только скоро с его пальца слетела какая-то муха и вжикнула к двери. И кружила, и порхала, ан щёлочки-то нету. Нечего по чужим избам шастать, да глаза пялить!

Но муха неожиданно рванулась вверх, поднялась над крышей, а потом ястребом вниз кинулась. Прожгла солому, влетела в горницу, а ведьму словно в темя иглой укололи.

«Ах ты ж, ирод! Ну ладно, погоди, вот подойди поближе, я тебя приголублю».

Но вор не приближался, видно, изнутри смотрел. А козявка жужжала где-то в Прасковьиной голове, выискивая и вынюхивая. И что с ней делать? А вот что!

Ведьма резко вдохнула и выдохнула, отчего воздух с присвистом ворвался в хату, а после так же быстро вылетел наружу, прихватив с собой назойливого соглядатая.

Тихонов барин отскочил в сторону, но не поопасился, а лишь преисполнился желания попасть внутрь.

«Ах, ты ж, сукин кот, и кой чёрт тебя на мою голову принёс?!»

Любопытствующий же осторожно подошёл к дому и снова заглянул в окно.

Вот теперь! Ведьма пошевелила пальцем, и одно из брёвен под крышей сошло со своего места. Посыпался мох, солома, и бревно, накренившись одним концом, хлопнуло вниз, целясь аккурат в голову супротивнику. Но нерасторопно вышло! Скакнул в сторону, кузнечик чёртов, спасся.

«Ну, теперь-то уж остережешься лезть?»

Однако гость незваный вовсе не собирался отступать. Он вынул рапиру и зашептал заклинание, отчего вскоре от гарды до острия пробежал солнечный огонь.

Не доходя до двери пары шагов, он сказал:

– Открывай, добром прошу!

«А то что же? Ты, касатик, мал ещё ко мне в гости без спроса захаживать».

Чародей вытянул руку с клинком и стал обходить дом, ведя острием по бревнам, но не сильно нажимая.

Ведьма поначалу терпела, но готовилась раскинуть руки в стороны, чтоб уж точно от деревянной чурки не уклонился.

Замкнув третий круг и чертя остриём уже по земле, чародей отошёл от дома на почтительное расстояние и ткнул рапирой вверх, в небо.

– Последний раз прошу, отворяй!

Ведьма не откликнулась.

Георгий начал читать речитатив заклинания.

Спустя пару строф солнечный луч искрой блеснул на кончике лезвия. Заклинатель опустил рапиру, и искорка сошла вниз, пробежала по прочерченной дорожке, поднялась на стену дома и обвилась вокруг. Тёплая, с каждым витком она становилась горячее и двигалась, оставляя за собой солнечный след. На третьем витке вокруг избы образовался горящий жёлтым круг.

Воронцов подцепил солнечную дорожку остриём рапиры и потянул на себя, стягивая петлю вокруг дома.

Заскрипели брёвна, а в подвале вокруг Прасковьиной головы обжигающими тисками сжалось огненное кольцо. Ведьма взвыла и раскидала руки в стороны – брёвна хаты вспучились иглами дикобраза и разлетелись окрест.

На сей раз Воронцов отпрыгнуть не успел, хоть и стоял не близко, и его крепко приложило круглым боком в грудь, да так, что ни вздохнуть, ни выдохнуть. К счастью, и отшвырнуло тоже, и тяжкий вес многих брёвен не пал на него.

Крыша просела, облепив соломой одиноко торчащую печь с трубой.

– Кха, кхе… – просипел Воронцов, прижимая руку к груди.

– Да что ж это? Барин, ваше высокоблагородие! Как вы, не зашиблись? – запричитал Тихон. – Зачем же вы избу-то по брёвнышку раскатали?

– Да не я это… кхум-кхум… то есть, наверно, не я.

Воронцов не был в себе уверен, ведь заклинания иногда работали не совсем так, как было указано в книге, а именно это он раньше не использовал.

– Беги к капитан-исправнику, – медленно, чтобы не закашляться, приказал Георгий, – возьми у него мужиков и разберите завал, нужно всё осмотреть.

Ведьма внизу держалась руками за глаза, сдерживая струйки крови. Сами очи были целы, но кровоточили из-за резкого разрыва связи с избой… которой теперь и не было вовсе.

Надо спрятаться, спрятаться, этот проклятый латинянин не отстанет. Для этого было только одно место.

Прасковья подошла к огромному своему котлу на кованых куриных лапах, сначала забралась в него, а затем встала на края. Перемещая вес с края на край, стала раскачивать котел, а когда тот уже ходил из стороны в сторону и вот-вот готов был завалиться, выкрикнула Сильные слова и свалилась внутрь. Уменьшившись чуть не втрое, она упала на стенку котла, который тут же и перевернулся, накрыв её с головой. Ведьма свернулась клубочком на сырой земле и замерла, застыла неживой куклой, хотя от боли хотелось плакать.

Тихон с мужиками споро растащили брёвна и солому, но ничего интересного на месте избы не нашли. Уже ближе к вечеру отыскался лаз в подпол, где Воронцов обнаружил целую лабораторию. До ночи выносили туески и кубышки с ингредиентами, разного рода сушеные травы и вовсе не пойми что, напоминающее части тел животных. Всё найденное капитан записывал, сидя на бревне, в свой «le bloc-notes».

За работой его не покидала мысль о хозяйке всего этого добра. Георгий был уверен, что вступил в чародейский поединок. Но где противник? Или это такой вид волшбы, что может защищаться сам, без хозяина? Но тогда это немыслимое чудо! Значит, всё же ведьма, и она уже не здесь. После произошедшего едва ли её стоит искать в Боброцске. Но раз здесь чародейство налицо, стало быть, и в Берёзовке наверняка что-то есть. Утром, самым ранним утром в Берёзовку.

Завершив опись и приставив в охранение колченогого Прохора и двух мужиков Колоскова, Георгий отправился спать.

Огромный котёл, который и впятером не смогли стронуть с места, остался в подвале.

* Под – место в горниле печи, где печётся хлеб и пироги.

Глава 13

Гораздо позже рассвета, когда солнце уже незыблемо утвердилось на небе, и тени стали коротки, приехал Евсей. К тому времени Николай уж устал костерить своих соратников.

– Ну ладно Олег задремал, но ты-то как смог, Федор? И ведь кряхтел во сне, стонал на всю округу.

– Не знаю, бес попутал.

– Вот разве что.

– Здорово, защитнички! – издали крикнул возница. – Как улов? Щука или караси?

– Ты ещё позубоскаль.

– Да я что, я интересуюсь.

– Вот и прищеми свой длинный нос. Всё что видели – тайна, – осадил болтуна Николай.

Ведь коли тайна – стало быть, что-то было? Значит, растреплет балабол что-нибудь сам и врать не придётся.

– Как же, а что я скажу куме?

– Да ты уже порассказал небось.

– То одно, вчерашнее, а это новое, с другого угла.

– Всё, сказано тебе: тайна. Будет языком чесать, я устал.

Солдаты погрузились в телегу, а Олег пошёл рядом. Упрёки Николая он слушал со вниманием и понурив голову, но про себя не переставал вспоминать свой сон. Страшная концовка не смущала его и скоро забылась, а вот всадница на огненном коне так и неслась, так и скакала перед внутренним взором. Увидеть её, побыть рядом, вот что сделалось всего желанней.

Тряская телега не давала покоя Николаю – на каждую кочку нога отзывалась пренеприятной болью. В голове избранного старшим гуляли не менее неприятные мысли. Бесполезные, прямые нахлебники, вот что скажет господин капитан, когда узнает об этаком поиске – никого не словили, храпом и стонами всех чертей распугали. А ведь что-то было, Николай чувствовал это, только не показалось. Да и приметы, и следы указывали на нечисть. Утром, как рассвело, он доковылял до развалин церкви и осмотрел их. На брёвнах остова, на угольных краях были чёткие следы когтей, таких же, как и на стенах раскопов. Никакие безумные, лешим пуганые лисы не полезут на стены. А значит, он оплошал. Показал себя никчёмным рекрутом, лапотником, только оторвавшимся от сохи и ни бельмеса не смыслившим в деле. А если теперь нечисть и не покажется? О-хо-хо…

Фёдор же всё вспоминал свой сон – золото, такое реальное, тяжёлое даже на взгляд, прочно засело в его думах. А ну как сон в руку, и те норы и в самом деле ведут к кладу? Разом всё бросить и пожить по-человечески… Мысли эти надолго поселились в его голове.

А утро не замечало смурного настроя людей. Роса серебрилась на травах, тут и там перекликались какие-то птахи, порхала меж стеблей мошкара, и солнце освещало мир тёплым, золотым светом.

Встречные селяне здоровались, солдаты отвечали им неохотно, а Евсей гримасничал изо всех сил, пытаясь без слов показать значительность. К чему он это делал, он и сам бы не сказал, а так вот заведено у него было, что всё напоказ.

Добрались до Антипова двора, а там у плетня Богдан, казацкого головы человек, с Демидом препирается. Разговор их, видно, шёл уже какое-то время, потому как казацкая кобыла успела объесть всю траву вокруг.

– Да я ж тоби сам показав, що краще сабли ничого нэмае, – промолвил казак, подбоченясь.

– Хех какой ты важный, ну точно наш ротный кашевар. Как переписали в табели ихнего брата в кухмейстеры, так набрал он себе за щеки столько спеси, сколько не набирал щей.

– Що? Що ты казав?

– Да ни що, а таковского прыгуна с саблей я уж не единого на штык наколол. И кабы не наша беспечность на постое, то вот бы вы нас взяли, – ехидно ответил Демид и скрутил собеседнику дулю.

– Ах ты змий, кабы нэ рана, так я уж поучил бы тэбэ, – схватился Богдан за рукоять сабли, но лишь для того, чтобы тут же её и отпустить. Ведь с раненого какой спрос.

– Эй, что вы петушитесь, точно недоросли перед девкой? – вмешался Николай. – Богдан, для чего тебя послали?

– Мэнэ послалы? Мэнэ нихто нэ може послаты! Мэнэ попросыв пан Степан заехать и поклыкаты вас до нашего хутора. И швыдко.

– Ну так передай пану, что мы с дела вернулись и раньше, чем после полудня, к нему заехать не сможем.

– Так я що тоби, оголец, бегать з посылкамы? Я свою справу зробыв, – сказал Богдан и сел в седло. – А з тобой, змий, ми ще побалакаем, – обратился он к Демиду.

– А то как же, кашевару-то я завсегда рад и ужо будет случай, так и сам попотчую!

Казак ожег кобылу плёткой и был таков.

– Дёма, куда ты вылез? Намокнет повязка-то, тебе ещё лежать и лежать, – напустился на друга Фёдор и хотел повести его обратно, но тот отмахнулся.

– Отстань, репейник. Мочи уж нет на стены глядеть, я уж все щели высмотрел. Сам вернусь, когда надо будет.

Фёдор не стал препираться, а только махнул рукой и пошёл в дом. Николай с Олегом двинулись следом.

Докладываться Антипу Николай не стал, отбрехался парой слов про следы и завалился на полати отдохнуть. Делать было нечего, как только будущей ночью снова идти в секрет. Но как идти, с кем? Разве что у Степана найдутся охотники.

Федор стал готовиться к перевязке, а Олег сел было на лавку, но не утерпел – начал ходить из угла в угол. Небывалый трепет овладел им – сегодня они поедут на хутор Перещибки, там будет она, его дочка – девица на огненном коне.

Но чем больше он предвкушал встречу, тем больше смущался – ведь немой он, как с ней изъяснится? Разве что письмом…

С собой у него имелись и принадлежности для письма, и молитвослов в крепком деревянном переплёте, где, он точно помнил, три последних листа были пустыми. Он со всей поспешностью отыскал его и сел за стол.

Книгу эту он получил от владыки Сергия в дорогу и, хотя знал там каждую молитву наизусть, испытывал и трепет, и почтение всякий раз, когда открывал её. Теперь же искусно выведенные буквы и ровные строчки не задержали его внимания, он пролистнул исписанные листы и лишь на мгновение замешкался на последних страницах. Вырвать или расплести переплёт? Вырвать казалось кощунством, но расплетать, а после обратно собирать было делом долгим, а ему не терпелось начать. Мгновение раздумывал над выбором недавний послушник и твёрдою рукою вырвал лист.

Поставил перед собой склянку с чернилами, положил перо. Что же написать? Никогда в жизни не сочинял он писем, лишь переписывал священные тексты. Может, оттуда что-то? Но на ум ничего подходящего не шло – цитаты о Деве Марии, о Богородице совсем не вязались с лихой всадницей с плёткой в руке.

– Что это ты, никак за письмо сел? – спросил Фёдор. Он закончил перевязывать ногу Николаю и готовил чистые лоскуты для Демида.

Что ответить?! Олег прикрыл пустой лист ладонями и несмело улыбнулся. Он и забыл, что не один в избе. Взял лист, склянку, перо и, всё так же смущённо улыбаясь, вышел.

А куда податься с бумагой на улице? И некуда, примостился кое-как на чурбаке у крыльца.

Письмо, письмо… письма начинают с обращения. Ой, а как же её звать? Степан называл имя? Нет, не называл… Если обратиться: «Дева»? Светлая дева, как в акафисте Пресвятой Богородице: «Радуйся, Светоносная Дева».

Только разумеет ли она грамоту? Да и захочет ли внимать убогому? Нет, конечно, не захочет. Так может, и не стоит ехать? Толку там от него никакого, да и вообще…

Олег опустил плечи и весь сгорбился, не успев написать ни слова. Недавнее возбуждение уступило место тоске и укоризне себе самому.

Осторожно ступая, чтобы не потревожить рану, к парню подошёл Демид.

– Что, Олежек, никак весточку Перещибкиной дочке готовишь?

Парень оглянулся на него снизу-вверх с видом пойманного в ладони птенца и тут же покраснел.

– Ха, угадал? Я-то сразу приметил, как ты тогда стоял, рот раззявив. И не токмо я, – хитро улыбнулся солдат и подмигнул. – Горячая девка, такая думает, что всем знает цену.

Олег склонил голову и обречённо махнул рукой.

– Э, ты погоди, негоже спину показывать, не сделав и выстрела. Ты верно рассудил – писем-то она от местных парней, небось, не получала.

Грусть мгновенно сменилась надеждой, и парень посмотрел на солдата с блеском в глазах.

Но как высказать?

Он показал чистый лист и развёл руками.

– Я всё равно плохо грамоту разумею, тут я не помощник. Ты лучше напиши одно слово или нарисуй что-нибудь, коли ты к письму способен, – посоветовал Демид и, более не смущая влюбленного, прошёл в дом – на перевязку.

Олег тут же склонился над листом, он уже знал, и что нарисовать, и что написать.

Когда солнце уж прошло полпути к закату, Николай, Фёдор и Олег собрались в гости. Извозчиком снова подрядили Евсея.

Узкая, резаная тележными колёсами, поросшая мелкой сорной травой дорога повела их через поля и рощицы мимо сгоревшей церкви прямо к холму, на вершине которого устроился широкий хутор.

Хотя хутором-то это хозяйство назвать можно было бы не вполне честно. Скорей, это был острог. С одной стороны, где холм обрывался круто вниз, стоял длинный бревенчатый господский дом, в одном месте, слева, имея в высоту три этажа. Ну точно смотровая башня с пристройкой. С трёх других сторон от стен этого главного строения шёл частокол, к которому изнутри лепились дома, амбары и хлев для скотины. В самом пологом месте, там, куда упиралась дорога, имелись крепкие ворота. У подножия холма, внизу, со стороны обрыва, стояли еще несколько дровяных сараев.

Хозяева увидали гостей загодя и встречали их с большим почтением. В широко распахнутых воротах столпились все обитатели хутора. Нарядно одетые девушки и девочки с цветами и лентами стояли впереди, за ними подкручивали висячие усы их отцы и братья, в третьем ряду гомонили бабы.

Евсей остановил кобылу, не доезжая пары саженей до хозяев, и все седоки повставали, а затем степенно подошли к встречающим. Разговоры смолкли, и только отдалённое кудахтанье кур нарушало уважительную тишину встречи.

– Здравствуйте на все четыре ветра, – с поклоном проговорила девушка с караваем в руке. – Отведайте нашего хлеба, будьте дорогими гостями.

– Благодарствуем, – ответил Николай с поклоном же. – Мир вашему дому.

Гости поочерёдно стали отламывать от каравая и есть хлеб.

Олег в свою очередь отломил кусочек, но глянул на девушку лишь мельком – не она, не Степанова дочка. А любой сердцу красавицы не было видно среди встречающих.

Как только последний гость положил хлеб в рот, так сразу же треснула и раскололась разговорами, шепотками и смехом чинное безмолвие.

Сразу же проявился хозяин всего хутора и взял гостей под свою опеку.

– Ну-ка, ну-ка, красавицы, расступитесь! – Он шутливо растолкал девушек и широким жестом пригласил гостей внутрь, за стены. – Проходите, проходите, гостюшки, покажу вам наше хозяйство, наше житьё-бытьё.

Обитатели хутора потянулись к длинному дому, перед которым были расставлены столы, а Перещибка стал показывать да рассказывать:

– Ось цэ главный дом, його мы поставылы первым. Враз всё зробылы, в один день, а ночью уже спали под крышей.

– Как же вы… с жёнами да с детишками сразу приехали? – спросил Николай ради поддержания разговора.

– А не було тоди баб с нами. Эти все хозяюшки – местные уроженки. Кто с Берёзовки, кто с Перепашного, а есть и с Воронежской ярмарки залётные пташки.

– А вы сами откуда будете?

– От Днепра, от Запорожского войска останние казаки.

– Так нет ведь уж войска давно.

– Войска нэма, а мы есть. Жили своим хозяйством у Каменного Затона, а колы в восемьдесят втором годе русские гарнизоны наполнились солдатами, так и мы шашки в руки взяли да пошли Крым забирать.

– И как же вышло?

– Та ось так, що я теперь туточки хозяин, – рассмеялся Перещибка. – Добре вышло, добре. Глядите, цэ дома моих хлопцев, цэ овины, цэ скотный двор, а ось тут кузня.

Хозяин вёл гостей вдоль прилепившихся к тыну домов и показывал, и рассказывал, и водил руками. О каждом столбе, о каждой кадке мог он поведать историю, чем заслужил уважительные взгляды Фёдора.

Однако ж болтать сверх меры Перещибка не стал, так как знал, что долго его земляки против пустых чарок сидеть не смогут и потому, уронив последние пару слов о наковальне, повёл гостей к столам.

А те были богаты. В центре,на широкой разделочной доске, в оправе из зелени, красовалась вареная целиком свиная голова. Вокруг неё россыпью приближенных теснились тарелки с кислой капустой, вареной картошкой, свежими и солёными огурцами. Справа и слева, на почтительном удалении от царственной головы, притягивали взгляды румяными боками копчёные окорока и тоже со свитами из молодой репы, сладкой тыквы и яблок. Между главенствующими блюдами протянулись уж порубленные толстыми кольцами кровяные колбасы с чесноком и перцем, жареные и варёные куски мяса в горшках, караваи хлеба.

И конечно, между снедью целили в небо высокими горлышками вызволенные из глубоких холодных подвалов бутыли горилки.

Широки праздники в конце лета, и казацкий голова не поскупился на угощение.

От такого пира у гостей загорелись глаза, а Перещибка первым поднял чарку.

– Вот що я скажу, пани та панове. Трудное выдалось лето, пришлось нам вспоминать, с какого боку за саблю держаться. Ха, алэ мы и нэ забувалы! – И Перещибка потряс кулаком под одобрительные возгласы своих казаков. – Беда не ходит одна, и после ратного дела свалилась на нашу голову нечистая сила, с которой честным железом совладать мы нэ можемо. И хотя чертовщина ще нэ отпустила наш хутор, уже есть надия. С Господнего произволения гости наши прошли сквозь поля прямо к нам на допомогу! Потому первый глоток зелена вина выпьем за нашу православную веру, за небесных заступников, за святого Петра и всё небесное воинство!

Кто-то перекрестился, кто-то выпил так

– Второй глоток отдадим нашим гостям! – Перещибка снова поднял свою чарку.

Все сделали ещё по глотку, а иные поспешили подлить себе, потому как отпивали щедро и уже углядели донышко.

– А третий глоток за вас, пани та панове! За ваше здоровье! За наше хозяйство!

Третий тост вызвал наибольшее одобрение, и все осушили кубки.

Олег пил по чуть-чуть, но всё равно после третьего глотка захмелел и стал взглядом искать прекрасную дочь Перещибки. Других, встречных взглядов, которыми одаривали его многие молодые девушки, он совсем не замечал. В ответ взял слово Николай, но Олег его совсем не услышал. Вокруг завязались разговоры, весёлые перебранки и шутки, но и соседи по столу не могли отвлечь парня от поиска. Он уже хотел встать и оглядеть всех ещё раз, когда услышал-таки интересный разговор двух девиц:

– Олеська-то носа не кажет из конюшни.

– А нечего отцу перечить, не помешало бы ей ещё и плетей отсыпать

– Жалко, сейчас танцы будут, а она из нас первая.

– Чего жалеешь, дура, хоть на тебя, да на меня парни посмотрят, а то и гости…

И в самом деле, после этих слов первые из хозяев поднялись от столов и стали расходиться в круг.

Тут же нашлись музыканты, и вот, под лёгкий напев свирелей, начал «казачка» выходом вприсядку чубатый парень. К нему тут же вышла девица в ярких красных сапожках и ну отбивать каблучками задорные трели. Кружит кавалер вокруг неё широким ходом, выкидывает коленца, бьёт себя ладонями в грудь, а красавица знай на месте притоптывает, одна рука в бочок упёрлась, вторая лозой в небо стремится, а очи опущены долу. И не видит, и не восторгается удали лихого молодчика. Прошел парень вокруг строптивицы два круга, лишь на третий удостоился взгляда. Тогда уж взялись они за руки и пошли кружиться.

И все, кто был рядом, стали парами, и закружились, и запели.

Олег тоже поднялся из-за стола, но в танец не пошёл, а бочком-бочком двинулся к конюшне. Заглянул внутрь и расслышал сквозь звуки праздника девичий говор.

– Что я ему, кукла, в сарафан наряжаться и с караваем стоять?! И не учил ли он сам меня держать в руках шашку? – доносился возмущенный голос из дальнего угла.

Олег пошёл на голос мимо стойл, огороженных лишь круглыми тонкими жердями. Лошади, увидев чужака, возмущённо фыркали или тянулись к нему из любопытства, но говорившая ничего этого не замечала.

– И моё место рядом с ним или с хлопцами назади баб.

Стойла были узкими, лошадям не повернуться, а это последнее, у стены, пошире. Там-то и жаловалась на отца красивому, коричневой масти, жеребцу своевольная девица.

Олег не решался ещё встать пред её очи. Что скажет она ему, чем встретит? В благоговейном трепете остановился он за пару шагов до стены.

– И сколько ему твердить? Когда уже он дослышит, что я – казачка и не могу жить по бабьим законам?

И в самом деле, одета Олеся была так же, как тогда – в шаровары, рубаху и жилет. Но мужская одежда не могла скрыть девичьего стана. Расстёгнутый ворот рубахи открывал взгляду нежную шею и ложбинку между ключиц, а широкий тканевый пояс вокруг узкой талии не прямо, но ясно говорил о совершенстве фигуры, скрытой просторной одеждой.

– У-у-у, залышу без коня, залышу без коня, – передразнила отца строптивица. – Как нас можно разлучить, Светик? Я к тебе в конюшню спать пойду.

Хозяйка обняла коня и погладила по морде. Последние слова растрогали Олега и убедили в добром нраве красавицы, и он решился подойти.

– Ой! – Девушка отстранилась от жеребца и шагнула было назад, но тут же достала из-за пояса короткую плётку и встала гордо. – Кто таков, отвечай!

Олег только развёл руками и как смог по-доброму улыбнулся.

– Чего лыбишься? Стегану – не засмеёшься!

Парень показал на свои губы пальцем, а после приложил ко рту ладонь.

– Немой?

Кивнул.

– А-а-а, отец рассказывал, что с гостями убогий. Ты чего тут?

Олег показал на неё, на свои глаза и махнул куда-то, где, ему казалось, осталась Сухая Берёзовка.

– Видел ты меня уже? И что с того?

Олег приложил руки к груди, а после протянул их к девушке, будто предлагая своё сердце ей.

– Глянулась я тебе? – удивилась она. А после рассмеялась. – Ой, женишок, ой, удалой! Так приходи ж к моему батьке свататься! Ах-ха-ха-ха!

Но парень не смутился, знал уже, что доброе у неё сердце. Он поклонился и протянул сложенный пополам листок.

– Что это? Подарочек? – продолжала забавляться девушка. – А бусы ты мне подаришь? Красные бусы или платочек?

Но Олег больше ничего не сказал, а лишь снова поклонился и пошёл к выходу.

Олеся развернула листок. На нём скупыми, но чёткими штрихами был изображён её конь, а внизу подпись.

– Р-а, ра, д-у, ду, раду, – по слогам прочитала хозяйская дочка. – Радуйся.

– Радуйся… вот чудной.

А листок сохранила, уж больно ладно был нарисован её Светик.

Тем временем за столами вели беседы не охочие до танцев степенные люди.

– А приметил ли ты, Петро, сапоги на ногах у гостей? – спросил один седоусый казак другого.

– Важные сапоги. Думаю, что по аршину кожи ушло на голенища.

– По аршину на каждый или на оба?

– На оба.

– Нет, я так смекаю, что на каждый.

– Это ж сколько нужно отсыпать монет, чтобы на каждый по аршину? Нэ можэ того быть.

– Ну, положим, не за свои же они покупали, за казённые.

– Хм, и то верно.

– А что, как ты полагаешь, хороша ли у них подмётка?

Перещибка же вёл беседу с Николаем. Он давно уже подсел к нему и всё подливал в чарки, да подкладывал в тарелки.

– А что, не доводилось ли вам по судебным делам ездить? – спросил хозяин.

– Нет, не доводилось.

– А начальник ваш не судится ли с кем-нибудь?

– Чего не знаю, того не ведаю, а что?

– Та ни, ничого такого, – вздохнул Перещибка. Помолчал, икнул и сказал невпопад: – А по мне и добрэ, что к нам никто не заезжает. Мы-то сами вольные, а гостей нам не требуется, хоть бы ещё дюжину лет так оставалось.

– Пошто так?

– А ось… – Старый казак замялся и с минуту кусал губу, не зная, что ответить. – Нэзнамо як та справа с ряжеными выйдет, – наконец нашёлся он, – ще нам вину присудят. Была бы церковь, я б за счастливое решение свечку поставил.

– Да, без церкви тяжко вам.

– Так, ось за-ради новой церкви и надо нечисть извести.

– Изведём, изведём, господин капитан своё дело знает.

– Ну, давай ще по чарке.

Тут к столу подошёл парень и обратился к Перещибке:

– Пан голова, кто-то до нас едет.

Парень оказался совершенно трезв и с саблей на боку, что было странно на празднике.

– Ещё гостей ждёте? – спросил Николай, прикидывая, где он оставил свой тесак. Изрядное количество вина уже затуманило голову и нагрузило ноги.

– Ни, пойдём подывымось, кто до нас пожаловал.

Облако пыли увидели раньше, а впереди него подскакивала на кочках телега. Ездок погонял кобылу, и та неслась, не разбирая дороги и поднимая за собой серый шлейф.

– Куда он так пылит? И ось поломает и колёса, тьфу, растыка*, беспортошник, – осудил седока Фёдор.

По мере приближения стали видны черты этого худого хозяина.

– Кажись, староста, – первым разглядел возницу парень, поднявший гостей из-за стола.

– Антипка? Нэ, нэ можэ того статься, он телегу бережёт, – не поверил Перещибка.

Но это и в самом деле был староста.

– Беда! – крикнул Антип ещё издали. – Нечисть в полях! Ведьма с серпом бабам явилась! Девочку ищет!

* Растыка – нерадивый хозяин.

Глава 14

Накануне Воронцов повелел трактирному мальчишке разбудить себя засветло и не пожалел для этого ещё одного гривенника. И потому, когда рассвет только касался лучами небосвода, Георгий уже был готов. Сборы дались ему тяжело – немилосердно болела грудь, из-за этого он даже толком не мог распрямиться и ходил чуть скособочившись и скрипя зубами. Тихон, получивший вчера ещё все распоряжения и бумаги, спал, но тоже неспокойно – вздрагивая и поминая сквозь сон котов и собак.

По раннему времени людей на площади не было, лишь только ещё более обмелевшая, но не высохшая до конца лужа одиноко белела отражением рассветного неба посреди серого мира.

С трудом взгромоздясь на кобылу, Георгий выехал с постоялого двора. Он пустил лошадь шагом, но даже так всё время морщился от боли в груди.

Как славно, что он наконец-то уезжает, вот и хаты потянулись – справа и слева по улице пошли дома попроще, город расстраивался деревней.

Здесь, как и в любой деревне, вставали рано, девки и хозяйки уже выходили в курятник ли, в дровяник ли, а то сорвать что-нибудь с огорода. Заспанные, ещё смурные, они не здоровались ни с проезжающим, ни с соседками, а, имей возможность, и вовсе спрятались бы от чужих глаз. И мужики мелькали спозаранку, один выводил корову на выпас, другой, по одному ему ведомой причине сурово хмурясь, запрягал куда-то лошадь.

Вот и Прасковьин двор – место вчерашней баталии. Воронцов уже сожалел о своей поспешности – послал бы Тихона, пусть бы он дождался хозяйку и сам представил барина, вот как надо было поступить. А теперь что же? Цель его поисков, колдовство, налицо, а колдуньи нет. Что делать с её имуществом, что на это скажет его высокопревосходительство господин Шешков? Он ошибок не прощает.

Уже три года как по его распоряжению Георгий ищет по всей России проявления диковинных и тёмных сил. Тайное предписание гласило: буде найдётся таковой, кто диковинной силой обладает, того к служению царскому призвать следует. А не возжелает, то принудить. А ежели искусник диковинных сил ко злу их использует и на службу идти отказывается, такого следует казнить, а после сжечь и пепел его развеять.

Ко злу ли использовала свои силы Прасковья? Путаные речи Тихона о превращении в кота не давали ответа. Согласилась бы она покаяться и пойти на царскую службу? Бог весть…

Но не только дела службы вели Воронцова, сильна в нём была и тяга к знаниям о диковинных силах, стремление эти силы подчинить себе. А кто может научить, объяснить? Колдуны, чародеи, ведьмы… и тут Прасковья бы пригодилась уж точно.

Сонные ещё улицы провожали Георгия тишиной, вот и окраина. А за ней уж поля, отрезанные у леса под выпас, а впереди у горизонта чернеет стеной бор.

Рассвет раскрасил разнотравье и придорожные кусты во все оттенки зелёного. Запели птицы, засуетилась мошкара, и Воронцов принялся бездумно разглядывать сих малых и тем незаметно для себя отдался созерцанию. Тревоги отступили, боль в груди ушла куда-то на задворки сознания, и Георгий впервые за последнее время почувствовал себя хорошо. Он вдыхал свежий, влажный ещё воздух, прикасался к миру вокруг, впускал его в себя, сам становился его частью и тем был счастлив. Ему даже захотелось спешиться и упасть в траву, и он бы сделал это, но воспоминание о том, как он карабкался в седло у постоялого двора, охладило пыл.

Незаметно побежали вёрсты. Поля закончились и сменились сначала редколесьем, откуда жители Боброцска повынесли весь хворост, а после глухим бором. Вековые ели раскинули лапы над дорогой, и мир снова погрузился в сумрак.

В положенное время и бор начал редеть, сменяясь перелесками, и, вот впереди, в просветах между деревьями, уже снова показались поля.

«Поля… стало быть, до деревни уже не так далеко, версты две-три… Быстро время пролетело, теперь можно и поскорее пойти», – подумалось Георгию, и он, чуть натянув поводья, толкнул лошадь пятками и пустил рысью.

Боль в груди вернулась, но теперь были силы терпеть её. Через краткое время всадник вылетел из-под лесной тени в полевое раздолье.

Простор и скорый бег, что может быть приятнее?! Так бы и гнать, и ещё б прибавить! Никого вокруг, только необъятный небосклон над головой и бесконечная дорога впереди. Это ли не свобода? Мгновения свободы, подаренные подругой ветра – лошадью. Когда в мыслях восторг, когда слезятся глаза, а руки крепко сжимают уздечку.

– Херметле! – послышался окрик сзади.

Георгий обернулся и увидел, что в полуверсте за ним скачут двое, нет, трое всадников. Но вот из-за деревьев показались ещё, теперь их пятеро. Как неожиданно и странно!

– Херметле, подождите!

«Это, должно быть, татары мурзы, наверняка с извинениями. Неужели сей докучливый городишко так и не отпустит меня? Опять я не доберусь до деревни, опять задержка? Не хочу! Не хочу никого слушать!»

Воронцов толкнул пятками, махнул уздой, и послушная кобыла перешла в галоп.

– Стой! Стой!

О, какая настойчивость!

– Не хочу ничего слушать! – крикнул Георгий. – Оставьте меня!

– Стой, собака!!!

Что?!!

Георгий снова обернулся. Они с ума сошли? Или это не извинения, а счёты? Спятивший от ревности мурза послал слуг на расправу? И точно, сначала один, потом и остальные выхватили сабли.

– Merde! Этого я никак не ожидал. Ну уж теперь тем более не остановлюсь! – сказал Георгий сам себе.

Внезапная погоня не испугала Воронцова, а скорее добавила азарта к его настроению. Он приник к конской шее и, несмотря на боль в ноге, стоял в стременах крепко. Поди догони!

Но татарские лошадки оказались проворнее, расстояние быстро сокращалось. До ближайшего преследователя оставалась уже пара сажен, и тот, видя беззащитную спину, уж занёс клинок!

«Ну нет же! У меня тоже найдётся для вас ”la surprise“».

Воронцов вытащил из притороченной к седлу кобуры пистолет и, обернувшись, выстрелил.

«Бах!» Всадник всплеснул руками и повалился вбок, его лошадь, испугавшись, отвернула влево.

«Бах!» Кобыла Георгия вздрогнула, жалобно заржала и, не слушаясь повода, скакнула с дороги в поле! У кого-то из преследователей тоже оказался пистолет! Лошадь выла на одной ноте, будто собака, но продолжала ещё галоп.

Колосья пшеницы застучали по сапогам, разбегаясь в стороны.

«Словно вода из-под форштевня корабля», – мелькнула мысль.

Неуместная метафора! Не ко времени! Георгий нащупывал пороховую сумку, нужно перезарядить, но как успеть?

А подруга ветра стала вздрагивать и делала уже это после каждого скачка!

Падёт ведь! Как бы выпрыгнуть?!

Словно услышав мысли седока, кобыла споткнулась, и её понесло вперёд и вправо.

Теперь скорее!

Мгновение застыло и раскололось на части, как зеркало об пол!

Вот, в треугольном ломаном куске Георгий упирается рукой в луку седла, вот, в другом обломке он привстает на левую ногу, а в третьем тянет правую из стремени. Но резкая боль в левой, ушибленной ноге не позволяет полностью принять вес!

Все части мгновения снова встают на свои места, и время летит ещё быстрее, чем раньше, а вместе с ним летит и всадник.

Пшеница надвинулась стеной.

Видно, от удара Георгий на краткое время лишился чувств. Открыв глаза, он обнаружил, что лежит навзничь, правая нога крепко зажата телом лошади. В голове гул, как если бы рядом только что грянула батарея осадных пушек.

Поморгал, потянул ногу – не поддаётся. Всё, конец. Рапира – бесполезна, пистолет так скоро не зарядить. Остаётся только одно.

– П-прости, Господи, не на хулу тебе, но в вспомоще… нет, себе во спасение! – Воронцов закрыл глаза и потянулся мыслью к своему дару.

Зажечь стебли заклинанием, сухие, они вспыхнут мгновенно! Всё выжечь!

Чародей забормотал слова, а золотые искорки заплясали в его глазах. Он потянулся к стеблям, ухватил… и пальцы ожгло крапивой!

Магия, колдовство, чародейство! Оно окружало его, было разлито вокруг, а он не замечал! Георгий потрясённо огляделся и снова было потянулся к колосьям, когда сверху, казалось, прямо с неба, выскочил всадник. Он лишь на мизинец разминулся с Воронцовым и пролетел дальше. Погоня настигла свою жертву – ещё несколько всадников загарцевали вокруг.

– Сез алдыгызмы?! Хәзер сез китмисез! – раздались победные возгласы.

– Э, купме генэ куян чапса да, атты куып житэ…

– Масуманы утерде! – крикнул один из них и спешился.

Он подошёл к Воронцову и с силой ударил его ногой в лицо. Голова резко дёрнулась, затрещали позвонки. В глазах у Георгия помутилось, и гул усилился. Словно сквозь закрытую дверь он услышал:

– Масума убил, шакал, за то я возьму у тебя правую руку.

Татарин переступил через Воронцова, носком сапога откинул его руку в сторону и изготовился бить.

– Явились не званы, не прошены, – послышался сухой голос откуда-то сзади, – по полям скачете, посевы травите. Пошто ворожите, не спросясь?!

– Ты кто? Откуда взялась? В траве сидела?

– Прочь, добром с моих полей уходите.

Георгий уже плохо соображал, что происходит, разговор доносился до него издалека, а смысл и вовсе терялся.

– Ты кто, баба? Из какой деревни?

– Не уйдёте добром – спознаетесь с серпом.

– Иди отсюда, убогая, не твоё дело.

Краткое затишье, а затем удивлённый вскрик! Звон стали, снова крики, сначала яростные, потом испуганные, потом тишина.

Угасающим взором Георгий зацепил фигуру женщины, склонившейся над ним, но рассмотреть лицо он уже не успел – всё укрыла темнота.

Что-то тяжёлое, мутное, туманное застило взор и тисками сдавливало голову, а шум, будто от скрежета санных полозьев по брусчатке, забивал слух. Воронцов разлепил веки, и морок перед глазами исчез, уступив место бревенчатой стене. Голова болеть не перестала, и противный звук всё так же терзал уши. А ещё язык, язык был сух и чем-то придавлен так, что не пошевелить. Руки и ноги тоже не слушались, похоже, были связаны.

Воронцов лежал и бездумно таращился в стену. Хорошо хоть дышать можно.

«Где я? Что со мной? Неужели это Корчысов так мстит за поединок? Безумие».

– Опамятовался, соколик? – донёсся сзади дребезжащий старческий голос.

Георгий попробовал повернуть голову на звук, но увидел лишь закопчённый потолок – заведённые за спину руки не давали перевернуться.

– Ты не спеши, ещё успеешь поглазеть-то. Придётся тебе у меня погостить седьмиц пять-шесть. Я хотя и не мучила б тебя понапрасну, да подпола нету – хранить мясо негде.

«Что? Бред какой-то».

Георгий зажмурился и снова открыл глаза – ничего не изменилось.

– Вот вернётся Берендейка, так мы с тобой побалакаем, – снова донеслось сзади, – а пока можешь и поспать. Во сне-то хорошо, вольным ветром гулять где вздумается и ни пут на тебе, ни тяжких мыслей… ты поспи.

Ни о каком сне, конечно, не могло быть и речи. Георгий замычал и стал как мог раскачиваться из стороны в сторону, одновременно напрягая руки и тем пытаясь растянуть верёвки.

– Не ершись, не трепыхайся! – прикрикнули сзади и так ударили чем-то деревянным и мокрым по голове, что в ушах зазвенело.

А ведь голова и так-то болела. Били сверху, не в висок, но очень чувствительно.

– Сказала же, Берендейку дождаться надо.

Георгий почёл за лучшее прекратить пока попытки, всё одно путы на руках ничуть не ослабли.

Скрежет прекратился, взамен разнёсся дух каких-то трав и перца. В носу защипало, и, как назло, защекотала тряпка в глотке. Георгий чихнул, потом ещё и ещё.

– А-а-а, травки мои учуял? Добрые травки, без них – какой навар?

Спазмы сотрясали пленника, отдаваясь в ушибленной голове. Ещё немного и он бы свалился с лавки.

– Сейчас помогу, – проговорила хозяйка и пребольно ударила связанного по коленке деревянным половником.

Воронцов взвыл в кляп, но действительно перестал чихать.

– Полегчало? Ну, лежи покойно.

А ничего другого и не оставалось, только лежать да гадать, что это всё значит. Но дельных мыслей в голову не приходило, отчего сделалось тягостно и беспокойно.

Георгий обратился внутрь себя, к своей силе, и с радостью обнаружил, что вызвать её может вполне. Вот только кляп не даст ничего сотворить.

Старуха всё что-то возилась за спиной, изредка сама себе бросая пару слов. Так прошло не меньше часа, пока Воронцов не услышал сначала лёгкий топот где-то снаружи, а потом и скрип открываемой двери.

– Где тебя только носило?! Принёс хоть? – приветствовала кого-то хозяйка.

В ответ как будто присвистнули.

– Ну-у! Теперь пообедаем! Соколик, и ты просыпайся, говорить будем.

Кто-то протопал быстрым и коротким шагом в изголовье, повозился там, а после прямо перед носом Воронцова встала нога в лапте, онучах и штанине грязно-серого цвета. Вместе с ногой пришли резкие запахи грязи и застарелого пота.

– Сейчас я тебя, соколик, переверну, надо мне на твои очи поглядеть. Порошка говорила, будто ты ворожбу знаешь.

Воронцова взяли за связанные руки и повернули сначала на живот, потом и на бок так, что он оказался спиной к стене.

Теперь он увидел и комнату, и свою тюремщицу.

Бабка такая старая, что, кажется, взялась уж местами мхом, с большим кривым носом, водянистыми, бесцветными глубоко посаженными глазами и морщинами по всему лицу глядела прямо на Воронцова с улыбкой. И как она его так легко повернула? А улыбочку её лучше бы не видеть вовсе, зубы у старухи все были волчьи. Клыки и резцы торчали в разные стороны, выпирая вперёд и кое-где разрезая губы.

Георгий бывал на волчьей травле всего-то, может, раза два, но арсенал серых запомнил.

– Что, добрые зубки? Кха-ха-ха! – развеселилась бабка. – Вот у серого одолжилась, когда свои сточила.

Стоявший на лавке над головой Георгия бабкин помощник взял его одной рукой за волосы, а второй вытащил кляп. Пленник закашлялся. Бабка наклонилась, и её голова оказалась почти на уровне головы Воронцова.

– Поведай мне, соколик, куда путь держал, откуда ворожбу знаешь. И гляди, я кривду почую.

– Кха… пить дайте.

– Дам, дам, соколик. Берендей! – Бабка указала своим кривым и когтистым пальцем на пленника, и тот снова вставил кляп.

Воронцов скосил глаза вверх и разглядел помощника. Тот оказался совсем маленького роста, но широкий, как говорят – поперёк себя шире, одет просто, лохмат, нечесан и грязен. Смотрел он на пленника сурово, но как-то без души, по обязанности.

Бабка поднесла в крынке воды и напоила.

– Теперь сказывай.

– С-сударыня, я государев человек, на службе. Лучше развяжите меня.

– Государев, государев, раз на тебе кафтан красный, это уж и без слов понятно. А за какой надобностью ты там очутился, в полях?

– По приказу его высокоблагородия тайного советника господина Шешкова Степана Ивановича, – начал Воронцов пылить высокими должностями, – начальника Тайной Экспедиции Сената, князя и ближайшего друга государыни…

– Ну, что делать-то тебя послали? – Титулование и упоминание императрицы бабка, казалось, пропустила мимо ушей.

– Послан выискивать банду разбойников, что грабит купцов в губернии, – решил пленник выдать ту же сказку, какую рассказал князю.

– Э-э-э, мели, Емеля… – не поверила старуха, и Берендей неожиданно и сильно ударил Воронцова по уху и ещё раз, и ещё.

Кровь в голове стала пульсировать, с каждым новым толчком отдаваться новой болью.

– Я государев человек, за меня ответ держать придётся! – от боли, а паче от обиды за то, что не пойми кто взял над ним власть, закричал Воронцов.

Бабка глянула на него со смехом в глазах.

– Кто ж узнает? Мало ли на дороге людей пропадает?

– Дознаются. Других-прочих не ищут, а за меня леса вокруг Боброцска мелким гребнем прочешут!

Берендей снова ударил пленника, и снова. Боль теперь переменилась и сделалась постоянной, ноющей и давящей.

– Сволочи! Наплачетесь ещё в застенках! – Давно уже так по-мальчишески не грозился капитан лейб-гвардии. И сам понимал, что тонко блеет, но удержаться не было сил.

– Экий ты страшный и грозный. А сам-то ты сюда дорогу знаешь? Показать сможешь? И никто не сможет. И ни к чему нам препираться, я тебе сейчас скажу, а ты послушай. – Слова слышались Воронцову хуже – от ударов поселился внутри неумолчный звон.

Бабка придвинулась и заглянула пленнику в глаза.

– Соколик, ты пока молвишь – целый, а как умолкнешь – без ноги останешься.

– Как же… зачем? – Сомнений в её словах у Воронцова не возникло.

– А что ж ты не понял? Отрублю я тебе топором ногу пониже колена, да в суп. Берендейка, вон, и хрену добыл в деревне. – Бабка указала на горшочек, стоявший на столе.

От горшочка взгляд Воронцова переместился на большой чугунок на шестке* печи. Сумасшедшая старуха, с ней не договоришься. Бежать, бежать, лишь бы отвернулась…

Бабка проводила его взгляд и снова улыбнулась, ощерив свой арсенал зубов.

– Что же вам от меня надо? Зачем? Я-а-а готов добром отдать вам всё, что имею при себе. Поверьте, этого хватит, чтобы ещё десять лет есть только мясо.

– Что надо – я уж тебе сказала, и толковать тут больше не о чем. Да и разве ж нужно мне мясо зверей? Разве ж не узнал ты меня?

– Н-не имею чести…

– Экий ты несговорчивый, всё не веришь, а поверить надо бы.

Она отвернулась и пошла зачем-то к стене.

Сейчас… Воронцов склонил голову от сердитого наблюдателя и обратился к своему дару. Тот откликнулся мгновенно и, несмотря на головную боль, зазвучал внутри чисто. Георгий зашептал слова огненного кольца, того, что не смог прочитать в полях, и, хотя нет здесь сухих колосьев, всё равно должно было полыхнуть изрядно. Руки его наполнились жаром, он приготовился…

Удар по уху! Резкий свист! Ещё удар, и кляп уж тычут в рот. Не успел, не успел! Снова ударили по голове, и Георгий потерял сознание.

Очнулся рывком, от какой-то едкой дряни, которую ему поднесли к носу и увидел улыбающуюся бабку.

Молча просунула она между его связанных ног верёвку и туго перетянула бедро. Обернулась к столу, взяла топор.

– Стало быть, ворожбу знаешь… а что ж не веришь?

– Я верю, верю! – взвыл Воронцов. – Я ищу ведьм! Колдунов и прочих в диковинных делах искусников!

– Зачем? – Топорик вертелся, тревожился в траченой старческими пятнами руке старухи, словно спешил в дело.

– Чтобы предложить им государеву службу.

– Ведьмам служить царю? – Бабка так удивилась, что поначалу застыла. – Кха-хха-кхе, ах-ха-ха, аг-кхар-кха-ха! – Карга затряслась тяжёлым, скрипучим, вымученным смехом, будто бы не смеялась уже лет сто.

Тяжело оперлась она на стол и продолжила вздрагивать, клокотать и кашлять так, что Воронцов уже было понадеялся, что сей же час преставится.

Однако ж не случилось и, отсмеявшись своё, она угомонилась, отложила топорик и отошла попить воды. Лицо её оживилось, на щеках красными болезненными пятнами появился румянец, а глаза приобрели блеск и живость.

– Повеселил ты меня, соколик, угодил старухе. За то я тебя мучить не стану… – Бабка покрутила головой в поиске чего-то. – А вот что, сварю тебе маковый отвар – не так остро почуешь, когда ударю, и обрубок потом меньше болеть будет.

– А зачем же именно я вам нужен? Чем я других лучше?

– Ась? Ты-то лучше, уж конечно. Погоди, ты дальше сказывай, откуда ворожбу знаешь и остальное прочее. – Бабка неопределённо помахала рукой.

– От деда. Верней, от книги его. Все в нашем роду обладали даром. Отец только от него отказался, простой жизнью живёт.

– А дед откуда взял?

– Не знаю, я его только в отрочестве видел. Сам он по крови – венецианец, и отец – тоже, а я уже наполовину русский.

– То-то я чую дух странный, не то русский, не то какой. Это кто ж такой – венецианец? Из какой земли? – спросила бабка, помешивая уже что-то в глиняном горшочке.

– Из Латинской.

– О-о-о! Слыхала, слыхала… Был один у меня знакомец, при царе Борисе ещё, как бишь его… Джакомо, Джанимо… эх, не упомню уж. Но ликом пригож – чернобров, зеленоглаз, нос с горбом… помню, да… нежен был да мягок. – Бабка облизнулась. – Ладно, а что ж ты в Боброцске делал?

– В соседней деревне сгорела церковь вместе с попом, я приехал посмотреть, не дело ли это рук колдуна.

– Это в Берёзовке-то? Ага, знаю. А если дело рук колдуна, то что?

– Взял бы его, судил и казнил.

– Казнил? Отчего? А служба как же? – усмехнулась бабка.

– Оттого, что все согласные должны через Сергиев монастырь пройти, покаяться, послушание отбыть. А те, что церкви жгут, уж не покаются, в веру Христову не обернутся.

Старуха перестала помешивать и села у стола в задумчивости.

– Стало быть, столкнёшься ты с колдуном, если найдёшь его в Берёзовке? – Она пытливо заглянула узнику в глаза.

– Да.

– Вот как… – Бабка взяла со стола плошку с хреном, повертела её в руках, понюхала – скривилась. – Что за хрен нынче стали делать, никакого духа в нём нет…

Карга посидела ещё какое-то время и, решившись, продолжила:

– Ладно, соколик, видно, твоё счастье, отпущу я тебя.

Воронцов вздохнул с облегчением.

– Потому отпускаю, что враг у нас общий – тот, кто спалил попа в Берёзовке.

– Так стало быть, есть колдун?

– Есть-есть, и он мне поперёк горла.

* Шесток печи – полка перед аркой горнила.

Глава 15

После веселого застолья собирались бестолково. Николай с Фёдором пихали и поливали успевшего захмелеть Евсейку, казаки, похватавши сабли, ещё не раз бегали в хаты то за бронями, то за шапками.

Однако ж через четверть часа десяток казаков и телега с гостями выдвинулись-таки в поля.

Дорогой слушали Антипа.

– …из воздуха! – стращал, выпучив глаза, староста. – И спрашивает дочку! Мол, скажешь про дочку, так помогу поля убрать. И серп откуда ни возьмись в руке! А серп бурый, как в крови!

– А она что в ответ? – спросил Николай.

– А что ей отвечать? У Семёновны-то сыновья! Да и тех уж три года как в солдаты забрили. Завопила да бегом в село.

– Так, а остальные?

– Остальные тоже подхватились на телеги и до дому. Но без зерна! Понимаешь ты? Без зерна!

– Понимаю, понимаю.

– Эх, да что вы, солдаты, в этом можете понять? Вам харчи в котелках подносят, самим не надо добывать.

– Ладно-ладно, и я не в мундире родился. Скажи лучше, баба эта ещё с кем-нибудь говорила?

– Нет.

– А тронула кого?

– Нет.

– А сам ты туда ездил?

– Куда уж мне?! Я к вам!

– Ну, добро, всё верно сделал.

Антип-то правильно поступил, а что ему, Николаю, предпринять, вот вопрос. Понятно, что полудница к бабам в полях приходила, но зачем? И что с ней делать? Да и можно ли с ней что-то сделать, кроме как уговорить? Ответов Николай не знал.

Фёдор сидел беспокойно, всё хмурился и озирался вокруг, иногда подолгу вглядываясь в какую-то далекую точку. Ему мерещилась полудница с серпом, и встречи с ней он вовсе не желал.

Олега же чудные дела уже не занимали. Все его мысли надолго поселились в конюшне Перещибкиного хутора. Вновь и вновь он возвращался к встрече с Олесей и спрашивал сам себя: всё ли так, всё ли правильно? Понравился ли ей рисунок и когда доведётся увидеть её ещё раз? В том, что доведётся, он не сомневался.

Ехали не шибко быстро, но и не плелись праздно и через полчаса прибыли на место – ржаное поле, ещё немного, с одного края, тронутое серпами.

Вдоль наезженной колеи стояли скирды, а чуть дальше лежали не связанные охапки, но большая часть поля была не убрана. Колосья уже перестаивали.

Казаки разъехались в стороны, но ничего необычного не видели. На земле валялись забытые впопыхах грабли, серпы, попался узелок с дневным перекусом, крынка молока.

Перещибка чувствовал себя неуверенно – он казацкий голова, он главный, но что делать – непонятно.

– Ну, що, други, що будэмо робыть? – отдал он всё же право решать Николаю.

– Пока ничего, а лучше бы вам вернуться на дорогу.

Николай прошёл к границе срезанной неубранной ржи и потрогал стебли – ничего, никакой крапивы.

– Нечистой силы здесь больше нет, – объявил он.

– И що ж теперь?

– Пока ничего.

– Э-э-э… – неопределённо промычал голова и отъехал переговорить с Антипом.

Николай же двинулся, хромая, вдоль границы, то тут, то там проверяя прикосновением колосья.

А Фёдор, обрадовавшись, что нечисть сгинула, слез с телеги и пошёл к скирдам.

– Добро, добро… – приговаривал он, осматривая их.

Вот чем должны заниматься люди – хлеб растить, а не гоняться не пойми за чем, не тыкать друг дружку штыками, не палить из пушек!

А вот тут непорядок – он подошёл к не сложенным ещё охапкам и нагнулся собрать их. Но помешал заткнутый за пояс пистолет.

Фёдор взглянул на него, как в первый раз увидавши – зачем он? Вовсе не нужен! Отбросил в сторону и отстегнул ремень с тесаком. Снова нагнулся и стал собирать копну.

Он поддался старой своей мечте о хозяйстве и теперь дал волю рукам, истосковавшимся по работе в поле. В его родимой сторонке скирды собирали не так, как здесь: не всё вместе – стожком, а в три небольшие связанные между собой копны, навроде рогатки против кавалерии.

Вот так, вот так. Перевяжем сначала две, а теперь добавим третью… Как закончил, отыскал брошенный серп и пошёл жать. Только взялся за колосья, как почувствовал ожог – крапива!

Тут же в отдалении вскрикнул Николай.

– Мать честная, да что же это?! – Фёдор в ужасе отдёрнул руку. – Да что ж, мне никогда теперь не поработать?!

Как в памятный раз, расступилась трава, и явилась полудница.

– Помогай тебе Велес, – обратилась она к Фёдору.

– Сгинь, сгинь, пропади пропадом! – воскликнул тот и попятился.

Казаки взволновались – кто-то крестился, кто-то тянул саблю, а иные двинулись уже обходить прозрачную бабу с боков.

– Не видал ли ты дочку мою, Отрадку? – Дух по-прежнему обращался к Фёдору.

– Стойте, назад! – Николай замахал казакам руками, и те послушали. – Пороша! – окликнул он. – Пороша, мы дочку твою не видали.

– А где же она?! Отрада-а-а-а! – позвал дух, и вышло так громко и пронзительно, словно ветер завыл.

Николай обернулся на Олега, вдруг он как давеча сможет? Но Олег сидел на телеге и только смотрел на полудницу, чуть улыбаясь.

– Олег, можешь помочь?

Парень сперва не понял – чем, но быстро сообразил, кивнул и подскочил к духу. Взял за руку и стал молиться. Он просил Бога помочь в горе, ниспослать утешение. Казалось, послушник делал всё как тогда, но ничего не произошло. Обескураженный, Олег только развёл руками и отошёл.

Полудница склонила голову и стала истаивать.

– Пороша, а ведь в деревне была твоя дочка, помнишь? – торопливо заговорил Николай, чувствуя, что если он её упустит сейчас, то она уже не появится.

– Была в деревне.

– Там и надо спросить.

– Нет мне хода с этих полей, – она развела руками, – здесь я поставлена моей хозяйкой.

– А что же, она тебя не отпустит? – Николай шел по краю – и про хозяйку надо узнать и спугнуть нельзя.

– Не отпустит.

– А давай я за тебя попрошу, – неожиданно для себя решился он.

– Ты? За меня? – удивилась полудница. – Попроси!!! – Она быстро приблизилась, взяла его за руку и повлекла в поля.

И глазом моргнуть никто не успел, как Николай и полудница исчезли – только рожь всколыхнулась.

Георгий лежал на той же самой лавке, но уже развязанный и с влажной повязкой на голове. После того как сняли путы, недавний пленник попытался сесть, но не смог – закружилась голова, и он кулем повалился обратно.

– Эк тебя Берендейка… не помиловал, – притворно посокрушалась карга.

Бабкин помощник бегал взад-вперёд по избе и не столько помогал, сколько мешал старухе готовить целебное зелье.

– Всё, уйди, Прасковку лучше позови, она лечить словом может.

Угрюмый просвистел в ответ и двинулся к левому углу избы. Брёвна пришли в движение, разошлись, посыпался мох, и открылся лаз, куда квадратный человечек немедленно и юркнул. Георгий лежал к тому месту головой, но извернулся и всё углядел. Волшебство, настоящее, то самое, что он разыскивал, свершилось прямо у него на глазах.

– Как вы это делаете – без слов?

– А это и не я, соколик, это Берендейка умеет пути открывать, таков уж он уродился.

– А кто он?

– Да кто ж его знает, сам же слыхал, речи он не разумеет. Нашла я его в давние годы, приютила.

Бабка врала или недоговаривала. Воронцов был уверен, что она понимала свист своего слуги, но настаивать сейчас не мог. Как не мог толком расспросить о ней самой, о долгой жизни, о прочей ворожбе и… о людоедстве.

Последнее обстоятельство, очевидно, делало старуху неподходящим рекрутом на службу, и по приказу он бы должен её взять под стражу. Шаткое положение, и сейчас он не в силах ничего с этим поделать.

– А что это за колдун? И зачем он спалил церковь? – нашёл что спросить недавний пленник.

– Он страшный. – Бабка перестала суетиться и присела. – Сильный, я с ним сладить не могу. – Она задумалась и продолжила: – Знаю я его давно. В незапамятные времена, когда я ещё молодкою была, пришёл он сюда с закатных земель. Его слуги людишек с окрестных деревень в стада согнали и заставили насыпать три кургана. Что-то он там схоронил, а после и слуг, и людишек перерезал.

– А вас не тронул?

– Меня? – Бабка глянула с подозрением. – Я в лесу отсиделась.

И снова Воронцов ей не поверил.

– Зачем же он вернулся?

– Откуда мне знать? Он ко мне на поклон не захаживал. На мою землю пришёл незваный, не спросясь управляется, мне с ним толковать не о чем.

– А что в курганах? И где они?

– Найти их немудрено, но ты сам постарайся, поищи, я тебе не помощница.

– Что ж, поищем. Но все же, что внутри?

Карга пожевала губами в раздумьях.

– Вещицы волшебные, а какие – не спрашивай, не знаю. – Старуха снова занялась приготовлением отвара.

Ведьма явно плутовала. Курганы есть, а где – не знаю, «la amulette» есть, а какие – не знаю. Неверный союзник.

– Чем же вы мне помочь можете?

Бабка обернулась к Воронцову.

– Помочь-то? Помогу тем, что тайну раскрою: убить его нельзя.

– Как это?

– А вот эдак. Бессмертный он – хошь руби его мечом, хошь жги, хошь топи, а толку не будет.

– А как же тогда?

– Убить нельзя, а схватить можно. Вот как с тобой, соколик, вышло.

Георгий поджал губы. Да, с ним вышло легко, унизительно легко.

– А откуда он такую силу взял?

– Не знаю. – Бабка проворно отвернулась. – У него спроси, как свидитесь.

Сильный, бессмертный колдун… интересно, очень интересно, да и его высокопревосходительство заинтересуется.

Снова посыпался мох из щелей, и брёвна пришли в движение. Из лаза выпрыгнул Берендейка, а следом показалась Прасковья.

Медленно, с трудом и на ощупь выбиралась она из норы. Глаза её были закрыты, а по щекам размазаны струйки засохшей крови.

– Э, Прасковка, это где ж ты свои очи выкрасила?

– У-у-у, тебе молодца ловила, а вон как вышло! – В её голосе слышались плаксивые нотки.

– И кого?

– Проезжего барина, а он… а он мне вон что. – Прасковья указала на свои глаза и заревела.

– Ну-ну, несмышлёная ты ещё, видать. – Бабка обняла внучку и погладила по плечам.

– У-у-у…

Прасковью было трудно узнать в грязной изорванной одежде, в крови, и Георгий сомневался, что перед ним Тихонова любушка, ведьма из Боброцска. А если это она, то что станет делать старуха, сохранит ли своё обещание? Воронцов потянулся к своему дару.

– У-у-у… – подвывала Прасковья, уткнувшись бабке в плечо.

Но вдруг прекратила.

– А? – Она повела носом. – Что за дух? Кто здесь у тебя? – Незрячая ведьма отстранилась и стала принюхиваться.

– А вот знакомься: царёв слуга. Он ведьм на службу созывает, хе-хе, – не удержалась от смешка старая.

– Это он!!! – завопила Прасковья. – Где ты, подойди!

Она пробормотала Сильное слово, и ногти её превратились в когти, много прибавив в размерах. Георгий подобрался.

– С-сударыня… – начал было он.

– А-а! – ведьма прыгнула.

Но зацепилась ногой за кадку и упала.

– Где ты, где? Покажись! – Она на коленях двинулась на ощупь к лавке.

А Георгий уж сполз оттуда и теперь на карачках пятился к двери. Он ещё не был готов колдовать, но искорки уже танцевали в его зрачках.

А бабка вовсю потешалась.

– Ах-ха-ха! Ой, ну буде, буде играться, дитятки, – прокаркала она, и в тот же миг в дверь постучали.

– Хозяева! Есть кто дома? – услышал Георгий знакомый голос.

– Входи, Николай! – крикнул он и привалился к стене.

Прасковья остереглась набрасываться.

Николай открыл дверь и вошёл, пригнув голову под низким сводом. Внутри было темновато, поэтому он не сразу разглядел того, кто его звал.

– Ваше высокоблагородие? – удивился солдат.

– Николай, достань-ка пистолет.

Солдат достал оружие и подал начальнику, всё так же сидевшему на полу.

– Вот так-то лучше. Ещё кто с тобой?

– Никого, я один.

Однако не сильно лучше.

Будто прочитав его мысли, старуха обронила Слово, и за её спиной появилась полудница.

– Ты не огневись, соколик, нам грызться ни к чему. А Прасковка шутковала, она девка добрая, не мне чета.

Прасковья поднялась и села на лавку, закрыв лицо руками. Когти истаяли.

– Ваше высокоблагородие, дозвольте к хозяйке обратиться.

– Зачем? – Георгий весьма удивился просьбе.

– Меня сюда привела Пороша, – Николай указал на духа, – с тем, чтобы я попросил за неё хозяйку.

– Ладно. – Воронцов ничего не понимал, но решил, не зная всего, не вмешиваться.

– Хозяйка, – солдат поклонился, – смилостивься, отпусти твою служанку дочку поискать, очень она горюет по ней, печалится.

– Пока живу я, она мне служит, таков наш с ней уговор был, – сказала старуха и посмотрела на Порошу. – А ты много себе воли взяла – заступника нашла, просишь, чего не надо… никак жизнь вспомнила?

– Вспомнила, благодетельница, вспомнила, заступница. Молю, скажи, где моя доченька.

Бабка перевела взгляд на Николая.

– А ты кто таков будешь?

– Это мой солдат, – ответил за него Воронцов, – мы одно дело делаем.

– Что ж… – Ведьма на минуту задумалась. – Добро. Дочка твоя, – обратилась она к духу, – прожила жизнь и детям её передала, и было это веков пять тому назад.

Полудница отшатнулась и приложила руки к груди. К левой стороне, к сердцу, но там уже давно ничего не было, и она остро почувствовала эту пустоту.

– Уйди, – приказала старуха, и Пороша исчезла.

Наступила пауза.

Георгий не знал, что предпринять, но склонялся к тому, что наилучшим исходом было бы хотя бы просто выбраться из этой избушки. И этому, кажется, уже ничто не мешало.

– Прасковка, скажи Слово над целебным отваром, полечим нашего гостя.

Молодая ведьма молча приняла плошку и произнеслаСлова. Георгий старался расслышать, но не преуспел.

– На-ка, соколик, испей, враз вся хворь сойдёт.

Однако Воронцов недавно уже пробовал ведьмино варево и повторения подобного не хотел.

– Нет, благодарствую, уж я как-нибудь так.

– Ты не артачься, ведь проку в тебе хвором ни на грош. Корысти нет мне никакой тебя травить, ведь и чихнуть бы не успеть, как ты был в моей власти.

С этим было трудно спорить, и Георгий выпил три глотка зелья. Вздохнул и почувствовал, что грудь уже не болит, что голова исцелилась, да и нога окрепла.

– Благодарю.

– Её благодари, без её Слова не вышло бы, я-то уж не могу лечить, – пояснила та и добавила с толикой грусти: – Теперь только калечить.

– Э-м-м, примите мою признательность, Прасковья. Если я стал причиной вашего недуга, то готов заплатить деньгами или… как-либо ещё загладить свою вину.

Прасковья повернулась на звук его голоса.

– Сочтёмся. – И было непонятно, гневается ли она или приняла извинения.

Георгий протянул кубышку бабке.

– Оставь себе, пригодится, – сказала она.

– Благодарю.

– Ты не серчай на нас, соколик. Когда с колдуном столкнёшься, мы неподалёку будем.

– Хорошо, прощайте.

– Прощай, прощай. Прасковка, проводи.

Георгий с Николаем вышли из избы. В плену время для Воронцова летело незаметно, и оказалось, что на дворе уже темно. Дом стоял в лесу, и света луны не хватало, чтобы разглядеть хоть что-нибудь дальше дюжины сажен.

– Возьмите меня за руки, – сказала слепая колдунья, – короткой дорогой пойдём.

И они двинулись. Шли неспешно, но скоро увидели поля. Здесь было гораздо светлее и идти на удивление легче – колосья будто сами расходились в стороны. Через короткое время оказались неподалеку от деревни. Прасковья отпустила их руки, и в тот же миг они остались одни.

К деревне шли молча, каждый был погружен в свои мысли. Как вышли к крайним дворам, так увидели колодец, а возле него – седельные сумки и оружие Воронцова, кучкой сложенные прямо посредине дороги.

– Вот за это спасибо, – сказал Георгий, повернувшись к полям.

Николай хотел было подобрать вещи, но не смог присесть.

– Что с тобой? – спросил Воронцов.

– С упырями на дороге повстречались, так вот – недоглядел.

– Ладно, подробно доложишь завтра. А сейчас выпей-ка и ты этого отвара.

– Благодарствую.

Николай перекрестил горшочек и пригубил.

– Скажи в двух словах: нашли что-нибудь здесь?

– Нашли кой-чего, но кто и что делает – не дознались.

Георгий покивал. Он стоял перед целью своих стремлений за последние дни – деревней Сухая Берёзовка, где сгоревшая церковь и колдун, и все те тайны, что нашёл Николай – и пребывал в некоторой оторопи. Сюда он спешил, здесь было то, что он искал – в диковинных силах искусник и его знания – и ему надлежало окунуться в здешние дела и исполнить приказы. Но он тянул с тем, чтобы войти и узнать. Сумбур последних дней и недавнее пленение сделали его неуверенным, и он почувствовал это.

Воронцов вдохнул прохладный ночной воздух, взглянул на звёздное небо и отринул сомнения.

Глава 16

Возвращение Николая ночью да ещё и с капитаном наделало много шума. До первых петухов не могли успокоиться и разместиться, а после уснуть и потому пробудились от сна лишь поздним утром.

Сразу после завтрака наступило время доклада – Воронцов слушал, расспрашивал и записывал. А как только дело подошло к концу, отправил Николая с Фёдором и Антипом на поиск ближайших к селу холмов, курганов и даже саженных пригорков.

Демида напоили бабкиным зельем, но на резаную рану оно так же лихо не подействовало, и он остался в избе.

Не успела поисковая команда отбыть со двора, как явился Перещибка. Бог знает как прознав о прибытии начальства, он прибыл с дочерью – засвидетельствовать своё почтение и заверить в полном содействии.

Заверения продлились до обеда и скорее напоминали допрос:

– Сколько было солдат, на которых вы напали?

– Близко три дюжины.

– А точнее?

– Не упомню!

– А кафтаны вы их взяли, одежду поснимали?

– Конечно, поснимали, не пропадать же добру.

– И сколько вышло кафтанов?

– Две дюжины продали, пяток соби оставили и пяток бабам отдали. Э-эм, стало быть, три десятка и четверо. Я ж говорил – близко три дюжины.

Олеся, на сей раз в скромном сером платье, сидела молча и склонив очи долу. Олегу не разрешили присутствовать, но он всё равно беспрестанно ходил сквозь горницу туда-сюда, будто бы мимоходом, и мельком поглядывал на свою милую.

После беседы отправились к церкви, где Георгий облазил каждую пядь и нашёл почти всё что искал. Кроме местного обитателя – раскольника Митрофана, он исчез.

По окончании осмотра Воронцов постановил начать земляные работы.

Тут как раз пригодилось обещанное Перещибкой содействие, и четверо казаков спустя полчаса уже махали лопатами и заступами. А сам хозяин хутора в великой суете искал те самые пять кафтанов, оставшихся от порубленных покрутчиков, дабы предъявить их пред строги очи петербургского начальства.

Начальство же занялось своим прямым делом – поиском колдуна, и для этого у него имелось верное средство.

На стенах церкви остались многочисленные следы когтей, а на земляных отвалах у раскопов – следы ног. И у Георгия в выписках из дедовой книги был описан подходящий ритуал, который уже помогал ему в прошлом. Указать на того, кто след оставил, магия могла, но только если случилось это в дневное время, под солнечными лучами.

Суматоха от бурной деятельности начала дня долго не позволяла приступить. То казаки пожалуются на звуки, вроде бы слышимые из раскопов, то Перещибка пришлёт мальца с кафтаном, а потом ещё с одним, а потом ещё.

Нежданно-негаданно явилась депутация крестьян во главе с Антипом посмотреть на начальство. Староста под благовидным предлогом увильнул от лесного поиска. Ну да бог бы с ним, но зачем же он затеял это представление?

Бабы и старики, беспрестанно кланяясь, выражали свой восторг и надежду на скорое избавление:

– Уж ты, батюшка-заступничек, помоги…

– Не оставь сирот, оборони от нечисти…

– Укрепись и молодецкой силою своей спаси…

Воронцов не привык к такому жалобному и даже униженному вопрошанию. Подходящих слов не находилось, но он как смог заверил крестьян в том, что приложит все усилия, расстарается и поможет.

Потом начались подарки. Каждый двор обязательно хотел вручить начальнику хоть что-нибудь, потому как люди привыкли к тому, что без дачи ничего не делается. И с телег понесли репу, морковь, всякую зелень, а также куриц и гусей. Старик-краснодеревщик поклонился искусно украшенными кружкой, ложкой и миской, дородная баба совала вышитые рушники.

Принять это всё было немыслимо, и капитан всячески отказывался. Дошёл до того, что стал прикрикивать, но тут подбежал Антип и умолил взять хоть пару куриц или гуся, чтобы не вводить людей в недоумение. На том и сошлись.

В конце концов крестьяне уехали. Заминка и бессмысленные заверения крестьян порядком расстроили Воронцова, но вернувшись к своим изысканиям, он быстро успокоился.

Закат уже выкрасил розовым цветом облака, когда Георгий начертил первый узор из солярных символов вокруг отпечатка стопы. Он сделал это специальным стилусом, тонкой, сужающейся к кончику серебряной палочкой, оставленной ему в наследство вместе с книгой.

Удивительное свойство палочки состояло в том, что как только её выносили на солнечный свет, так она мгновенно нагревалась и оставалась тёплой какое-то время и в темноте. Георгий даже измерил её температуру с помощью термометра Реомюра и стакана с водой. Температура составила сорок два градуса, но что это значило и что с этим делать, исследователь не знал.

Большинство из магических практик, описанных в книге, оставалось загадкой. О том или ином таинстве Георгий мог судить лишь по скупым заметкам, оставленным его дедом на полях, а заметок этих было не более дюжины.

Ритуал поиска, к примеру, был описан всего одной строкой:

«Per diem sol videt omnia. Et dices ad hauriendam picture verba».*

Рисунок и заклинание, написанное также на латыни, прилагались. Судя по изображению, след надлежало вписать в окружность с тем, чтобы из очерченного ею круга и знаков сформировать символический диск солнца. После установить под углом к рисунку зеркало и прочесть заклинание, вложив в слова свой дар. Тогда в зеркале вместо отражения появится прозрачный, светящийся жёлтым лик того, кто след оставил.

Помнится, он изрисовал знаками не одну сотню своих собственных следов и взял дюжину уроков живописи прежде чем догадался использовать стилус. Но в этом было только полбеды! Нигде не было указано угла наклона зеркала к поверхности! Пришлось напроситься на уроки геометрии в навигацкой школе, чтобы провести опыты. Но какое же наслаждение он испытал, когда всё получилось! Пожалуй, его можно было бы сравнить лишь с первыми успехами в любви!

Пусть так происходило с каждым заклинанием, это не могло остановить его любопытства. Какие ещё есть заклинания и что с их помощью можно сделать? Что таится за непонятными словами и символами в книге, как они работают, и сможет ли он сам их составлять? Вопросов множество, а ответов – чуть.

Оттого-то и рад был Воронцов искать искусников в диковинных делах, что у них чаял найти ответы, ведь если есть книга, стало быть есть и те, кто сможет её прочитать и объяснить.

Георгий закончил все приготовления: след босой ноги окружали символы солнца и линия круга, от которой в восемь сторон расходились лучи, рядом на специальной треноге, позволяющей регулировать угол наклона, расположилось зеркало. Несколько длинных трещин пересекали его поверхность – падение с лошади не прошло даром.

Воронцов огляделся – казаки работали на другой стороне холма, оттуда доносился их говор, а более вокруг никого не было.

Чародей встал на колено, а затем припал к земле, чтобы находиться ближе к рисунку, и начал заклинание. Слова выпустили на волю золотые искорки, и они, причудливо кружась, ручейками побежали к начертанным на земле линиям. Символы мигнули жёлтым светом, и на зеркале соткался образ худого бородатого лица.

Воронцов углём перенёс портрет на бумагу. Теперь его следовало показать Николаю. Скорее всего, это был тот самый убогий, что жил при церкви, подле семейства священника.

Солнце село, и, хотя его лучи ещё освещали небосвод, для заклинания поиска они уже не годились, так что оставшиеся следы пришлось отложить.

Казаки тоже прекратили работу и, поминутно оглядываясь, объявили, что на ночь тут не останутся. Георгий отпустил их, а сам направился к избе попа, куда в скором времени прибыла и его немногочисленная команда – Николай с Фёдором и Олегом.

Демид тоже рвался в бой, но Фёдор, осмотрев рану, оставил его у старосты.

Внутри разместились вольготно, запалили лучины и поужинали тем, что Антипова хозяйка собрала.

– Мест с такими большими курганами как здешний всего два, – начал Николай доклад, – у Перещибки и в лесу, в трёх верстах от дороги. Мы туда наведались – там тоже раскопано, но не так густо, как здесь и следы старые, норы кое-где обвалились.

– Следы от сапога или от лаптя?

– Не могу сказать, края смазались.

– Ладно, завтра выясним. Продолжай.

– Никого по пути не встретили, вокруг кургана тихо, покойно. Всё.

– А как староста от вас сбежал?

– Как увидали мы раскопы, так он спал с лица и утёк до дому. Всё приговаривал: «И здесь, и здесь, всё как сказывал».

– Кто сказывал?

– Не могу знать, он уж спиной поворотился, когда я на него обернулся, не успел спросить.

– Ладно, завтра спросим. – Георгий отодвинулся от стола, прислонился спиной к стене и достал из своего футляра сегодняшний рисунок. – А вот гляньте-ка, видели похожего человека здесь? – Он развернул сложенный трубочкой лист.

Фёдор с Николаем ещё только примерялись, а Олег уже закивал и показал на себя: я видел.

– На Митрофана похож, на убогого, что мы у пепелища повстречали, – ответил Николай, и остальные согласились.

– А в деревне вы его не видели сегодня?

– Нет.

– Завтра надо будет расспросить о нём людей. – Воронцов достал трубку и принялся набивать её табаком. – Фёдор, там на печи лежат кафтаны, достань и разложи на столе.

Потёртые и порядком выцветшие кафтаны синего цвета легли перед сидящими.

– Вот, взгляни-ка, Николай. Что скажешь, чьи они?

Пока капитан раскуривал трубку, Николай рассматривал обмундирование. Синий цвет носили в основном драгуны, но попадался он и в гарнизонах, где и вовсе бывала та ещё радуга. Так просто не отличишь одно от другого. И так бы Николай и не ответил на этот вопрос, кабы не вспомнил одного своего приятеля, как раз кавалериста.

– Гарнизонные, ваше высокоблагородие.

– Почему не драгунские?

– У драгунских ношеных кафтанов завсегда около задницы натёрто, потому как об седло трётся. А тут такого не видно.

– Хм, гарнизонные, это хуже, пойди их пересчитай, – сам себе сказал Воронцов и велел спрятать кафтаны на место.

Воткнутые между брёвен лучины догорали, да и пора уже было определяться с тем, как действовать. Решение ночевать близ церкви пришло спонтанно, на гребне той волны деятельности, которую Георгий гнал с самого утра. Он спешил наверстать то время, что потерял в Боброцске, но верно ли он поступал? Ведь, кажется, никто не убегал.

Поспешишь – людей насмешишь. Быть может, решение ловить на живца как раз такого толка, только смеяться станет колдун?

Георгий ещё раз обдумал их положение. Угроз им до сего дня не было, если не считать упырей на дороге, но то не им, то всем. Раз так, то зачем тут сидеть? Ничего не произойдёт. Но подожди, а раскопки? Он начал раскопки, и это может принудить колдуна к действиям. Да, всё верно, может принудить, если только ему есть до раскопов дело – ведь, скорее всего, всё, что ему нужно он уже достал.

А кто этот кудесник? Митрофан? В Берёзовке он появился не так давно, жил при священнике, обретался тут, когда пришёл Николай, а нынче исчез. Что ж, сомнений достаточно, чтобы порасспросить его, хоть образ сумасшедшего не вязался с сильным колдуном. Других-то кандидатов на роль злодея пока не было видно. Впрочем, он ещё не все следы проверил.

Итак, что получается? Пришёл начальник и начал искать да раскапывать, согнал колдуна с насиженного места. Стоит ли обуздать начальника, тем более что он решил остановиться вдали от деревни и любопытных глаз? Может быть.

Так или иначе, а надобно принять меры предосторожности, ведь колдун, кем бы он ни был, знает, что в хате по его проклятую душу сидят, и может напакостить.

Георгий вышел в сени и разбудил ворона в перстне. Крошечный «corvus corax» вылетел наружу и уселся на венце крыши. Всё, теперь предупредит, коли полезут, однако стражу оставить все равно стоит.

– Значит, так, первая стража твоя, Николай, – распорядился Воронцов, вернувшись. – Затем буди меня, после – Фёдор. Несите сюда солому и одеяла, здесь разместимся.

Вскоре все улеглись, лучины погасили, и только неяркий свет луны освещал горницу через не закрытые ставнями окна.

Николай уселся на широкую кадку и прислонился спиной к глухой стене – так он видел и дверь, и окна.

Георгий постарался отринуть все мысли и расслабить натруженные ноги. Его стража следующая, нужно отдохнуть.

Олег зарылся в солому и уже предвкушал встретить во сне Перещибкину дочку. Какова она была сегодня в платье? Ещё краше, ещё желаннее. А ежели весь день о чём-нибудь думаешь, то и во сне оно же явится.

Только Фёдор всё не спал – прошлый секрет и ночные видения не шли у него из головы. А ну как этот раскольник, Митрофан, и в самом деле клад нашёл? Золота у него в ладонях было вдосталь, на эти деньги можно б хутор купить не хуже Перещибкиного, землицы, батраков нанять…

«Эх, сладкие мечты… Что ж, пожалуй, что можно попробовать, ведь не убудет от меня, ежели я ночку не посплю, а глядишь, и от службы отказаться можно будет».

Нужно только заснуть с этими мыслями в голове, и, Фёдор был отчего-то в этом уверен, раскольник явится.

Вот только Митрофан этот… уж больно во сне непригляден был, а ну как он с нечистой силой водится? А подпускать к себе этакий страх Фёдор не хотел ни за какие деньги. Время шло, и он совершенно измучился в своих метаниях и решил отступиться – пропади оно пропадом это золото!

И как только он это решил, так сразу же успокоился и уснул.

Расчет оправдался – сон пришёл дурной.

Фёдор осознал себя там же, в хате священника, только пустой и тёмной. Ни лучика, ни отблеска не показывалось из окон, но стены, стол и предметы все были видны, будто начертаны серым, скверного качества, мелом по чёрному листу.

И тишина… полнейшая, какой и в погребе не бывает.

«Что ж, теперь… подождать?» – подумал Фёдор. Он понимал, что спит, но всё равно робел этого странного, как будто неживого, места.

Шли минуты, но ничего и не происходило.

Солдат переступил с ноги на ногу, но топота не услышал.

– Эй, есть тут… – окликнул он, но звук его голоса, прозвучав сначала звонко, быстро утих, как будто придушенный кляпом.

Фёдор приложил руку к губам – ничего там не было.

«Э…» – хотел было повторить он, но и того не смог.

«Онемел!» – пролетела заполошная мысль.

В смятении он отступил к глухой стене. Спиной ощутил брёвна. С ними тоже было что-то не так – ощупал… они были плоские, словно доски! Бревна оказались нарисованы.

Перебирая руками, двинулся к стене с окном – то же самое! Ни наличников, ни ставней, только ровная поверхность и серые линии.

«Неправильно, неправильно, не может быть», – стучало в голове.

Он ударил по окну кулаком, но не услышал ни звона, ни гула! И боли не почувствовал.

«Я ведь сплю, а во сне чего не бывает», – попытался успокоиться Фёдор.

«Такого не бывает», – тут же пришла мысль.

Своя или чужая?

«Надо прочесть “Отче наш”…»

«Прочти», – теперь уж точно ответили.

«А-а…» – хотел крикнуть Фёдор, он был в ужасе оттого, что кто-то поселился в его голове! Но первый звук, как и раньше, канул в тишину без всплеска.

Фёдора трясло как в лихорадке, он схватился за голову руками и сжал её изо всех сил!

«Прочь, моя голова, прочь!!!»

«Здесь всё моё».

И в подтверждение этих слов окошко, забранное мутным нарисованным стеклом, вдруг начало светлеть – серый цвет истаивал, а на его месте проступал белый. Затем стали меняться очертания – углы сгладились, отверстие сплюснулось, превратившись в овал.

И сразу же по нему от краёв к центру побежали красные ручейки. Они ветвились, извивались, соединялись, кромсая белое поле, делая его рельефным, делая его живым!

«Да это кровь!» – сообразил Фёдор.

Ответа не последовало.

Алые ручейки к середине овала истончились и, не добежав до центра, замерли.

Заворожённый этим зрелищем, Фёдор стоял не шевелясь, хотя всеми силами пытался сдвинуться с места – отойти от проклятущего окошка. Ему казалось, что он не может уже бояться больше. Он ошибался.

Как только ручейки остановились, овал подёрнулся рябью, в его середине появилась точка. Она дрожала и постепенно увеличивалась в размерах, будто выталкиваемая изнутри. Уже можно было разглядеть её узор – от чёрного центра расходились красноватые извилистые лучи.

«Да ведь это зеница!» – От ужаса Фёдора так тряхануло, что он преодолел столбняк и упал на задницу. Быстро перебирая ногами, спиной вперёд отполз в угол!

Зрачок сместился, око посмотрело на него.

* «Per diem sol videt omnia. Et dices ad hauriendam picture verba» (лат.) – «Днём солнце видит всё. Начерти рисунок и произнеси слова».

Глава 17

Ночь длилась и длилась, и казалось, что рассвет позабыл дорогу к этим местам. Ничего примечательного не произошло, разве что Фёдор всю ночь стонал, будто животом скорбный, а после и вовсе взвыл в голос. Воронцов стражу ему не доверил, и сам бдел до самого утра.

Как только солнце показалось из-за горизонта, Георгий вышел наружу. Сырой, прохладный воздух бодрил и придавал сил, несмотря на то, что выспаться не удалось.

– Мало того, что не выспался, так ещё и не приходил никто, – сам себе сказал капитан и принял обратно на перстень своего соглядатая.

А что теперь делать?

Пока не подошло время подъёма, Воронцов отправился проводить ритуал поиска и успел зарисовать два портрета, прежде чем Николай позвал на завтрак. К сожалению, оба рисунка показали своих же – Николая с Антипом. Ритуал над следами когтей не увенчался успехом, так как оставлены следы были ночью.

За кашей с кусочками сала Георгий объявил дальнейшие планы:

– Нынче переберёмся к Перещибке, раскопаем холм под его хутором. Ты, Николай, отправляйся в Берёзовку расспрашивать о Митрофане. Быть может, его приютил кто или видел. Если Демиду стало легче – возьмешь его с собой.

Идти до хутора было недалеко, версты две. Пока шли, Георгий рассуждал, как ему вести себя с хозяином.

Убийство солдат не шутка, тут дело может кончиться виселицей. С другой стороны, если бы это был какой-то войсковой наряд, то тридцать душ не потеряли бы, особенно из гарнизонных, ведь оттуда не бегут. Кто ж откажется от тёплого угла в крепости? Это не то что в походы ходить, где и голод, и холод, и вражьи пули. Обязательно стали бы разбираться и вернулись бы сюда не тремя десятками, а ротой.

На собственных, Воронцова, солдат тоже напали с оружием. Как видно, нападать на солдат у этого казака дело привычное. Но дело кончилось миром, хоть и с раненым.

В конце концов смутьян сам явился с дочерью и всё рассказал. Да-а-а… Что бы следовало с ним сделать, имей Воронцов достаточно солдат? Взять под стражу как бунтовщика, а после уж глядеть. Но пока имеет смысл держаться «neutral» – ни вашим, ни нашим.

Хутор показался башней хозяйского дома ещё издали.

Что ж, холм и в самом деле схож размерами с церковным. А отчего ж такие укрепления?

– Кого опасается Перещибка, зачем стены? – спросил капитан Фёдора, но тот будто не услышал.

Он всё утро был смурной и пришибленный. Отвечал односложно, на расспросы о том, что его так взволновало ночью, не отвечал. Вот и теперь как шёл ссутулившись, так и идёт.

– Фёдька, тебе говорю.

– А? Не могу знать, ваше высокоблагородие, – ответил солдат, остановившись и развернувшись к начальнику.

– Что ты не можешь знать? Что я спросил?

– Н-не могу знать.

– Говорил ли Перещибка о том, зачем ему такие укрепления?

– Не могу знать.

– Заладил. Что с тобой стряслось, ты головой не прикладывался?

– Н-нет, ваше высокоблагородие. Я-а-а не мог… я животом захворал.

– Животом? Хм.

Что-то он темнил. Впрочем, что может скрывать солдат? Что прихватил вещицу или гривенник где-нибудь на постое? На баловство с девками Фёдор не решится, в этом деле от Демида стоит ждать подложной свиньи. Тогда что? Хм.

Вскоре на дороге показались казаки, ехавшие к церкви. Георгий завернул их обратно, одолжил у одного лошадь и в сопровождении прибыл на хутор.

Хозяин, видимо, углядев мундир, встречал гостя лично.

– Здравствуйте на долгие года, господин капитан!

– Приветствую вас, Степан Остапович.

– Рад, дуже рад, вас принять у себя. Прошу пана ось сюда, к коновязи.

Воронцов спешился и осмотрелся. Действительно, хутор напоминал скорее укреплённый лагерь.

– Любезный Степан Остапович, скажите, а от кого вы так обороняетесь? – спросил Воронцов напрямик. – Палисад у вас и сходни у ворот.

Сходни, приставленные к небольшой деревянной площадке за тыном, очень напоминали артиллерийский раскат – подкатное место для лёгкой пушки.

– Э-э… мы уже и не обороняемся, – замешкался казацкий голова. – Это ранише було… мы опасались, як местные люди нас примут, мы-то пришлые.

– А выглядит всё как новое. – Воронцов дал понять, что не поверил.

– Та, ось так вот… – Перещибка не нашёлся с ответом. – Алэ прошу до дому, отобедаем и поговорим.

В доме у хозяина было просторно – две большие комнаты и кухонька. В одной лавки с длинным столом, видимо, обедали тут все вместе. Во второй вдоль стен были установлены самые настоящие турецкие диваны – возвышения над полом, застеленные коврами и усеянные маленькими подушками. На стенах висело немало всякой амуниции – кольчуги, шлемы, сабли, пики. Целый арсенал.

Воронцов даже присвистнул, разглядывая такую выставку. Не стоило также забывать, что где-то на хуторе было спрятано не меньше трёх дюжин ружей.

– Как у вас здесь необычно, – заметил Воронцов.

– Так, я бував в Турэтчине и ось решил и дома завести такой порядок. Як вам сподручней, здесь или за столом отобедать?

– Пожалуй, что для обеда ещё рано. Степан Остапович. А где ружья, что вы сняли с покрутчиков?

Голова, не готовый к таком вопросу, отвёл взгляд, но ответил:

– У подполе, там у нас арсенал.

– Извольте показать.

Перещибка вздохнул и повёл капитана в подклеть, вход в которую был снаружи.

Там и в самом деле оказался почти что цейхгауз – на полках стояли бочонки с порохом, на полу лежали пирамидки ядер к трёхфунтовке, а ближе ко входу, на стенах, висели ружья.

– А где пушка?

– У сарае.

– Откуда она?

Перещибка глубоко вздохнул, но хитрить уж не было смысла.

– Осталась с минулых времён.

Что ж, подобная откровенность заслуживала уважения и добавляла доверия к казацкому голове. Возможно, что он и в самом деле не бунтовщик.

– Благодарю за показ. – Хозяин и капитан вышли на двор. – Вот что, Степан Остапович, нам надо учинить под вашим хутором раскоп.

– На що же?

– Нечистая сила ищет что-то в окрестных холмах. Под церковью потому раскопано. Ещё один холм нашли мои солдаты в лесу неподалёку от Сухой Берёзовки. Там тоже норы. Раз нечисть не уходит, «cela veut dire», не всё ещё получила, а ваш холм последний в этих местах.

– Що вы изволили сказаты? Я нэ знаю немецкого.

– Это по-французски – стало быть.

– Так, так… и що же за раскоп трэба?

– Полагаю, что такой же, как если бы мы собирались устроить мину под ваш замечательный острог.

– Мину? Не-е, порушим частокол и без пороху.

– Что ж, тогда колодец.

– Колодец? Хм, можлыво.

Стали выбирать место.

Пока начальство занималось важными разговорами и делами, Олег ходил и высматривал Олесю. Он приготовил ей ещё один рисунок – её портрет в платье, в том самом, в котором она заезжала с батюшкой к господину капитану. И подпись: «Дочь отца своего»

Девушки нигде не было видно. Соваться в избы юноша стеснялся, Светик в конюшне скучал в своём стойле один, и, значит, хозяйка дома.

Как же тяжело жить немым, и не спросишь никого. В последние дни Олег часто размышлял о том, как нечестно, несправедливо, что он лишён такого естественного и доступного всем дара – речи. В своих размышлениях он даже спрашивал об этом Бога: за что ему с младенчества такое увечье? Чем он провиниться успел? Конечно, раньше, в монастыре, он никогда бы не осмелился так непочтительно обращаться к Господу, но и голос ему нужен был теперь так, как никогда ранее.

Олег подошёл к стойлу Светика и сунул ему яблоко. Тот покосился на него глазом, обнюхал подношение и откусил половину плода.

«Вот и ты животина бессловесная, – подумалось юноше, – а Олеся тебя любит, разговаривает с тобой. Вот если бы и со мной стала…»

Неожиданно Олегу пришла идея оставить новый подарочек тут, в конюшне. Он подлез под ограждением, прошёл к висящему на суку седлу и вложил рисунок в кожаную складку.

А во дворе уже приступили к раскопкам.

Место выбрали в двух шагах от господского дома, то есть в самой высокой точке холма. И всё оттого, что никакое другое место Перещибке не годилось – на гумне нельзя, на току нельзя, тут кони проходят, тут коровы, там свиней выпускают, везде клин. Пришлось размечать, считай, под самыми окнами.

Воронцов договорился с хозяином о том, что и сам он, и солдаты погостят у него на время раскопок.

Работы предстояло много, так как до подножия холма было саженей семь, а то и восемь. Георгий поставил Фёдора на работу, и тот махал заступом наравне со всеми, ничуть не показывая хвори.

Что ж, пусть не хотел отвечать, но от работы не отлынивает, уже хорошо.

Теперь следовало наведаться к лесному кургану, а перед тем заехать в Берёзовку за проводником – Антипом или Николаем, смотря кто свободен.

Перещибка разрешил пользоваться лошадью как будет угодно капитану и сам напросился в попутчики.

Дорогой он рассказывал Воронцову о своём житье: как они мирно соседствуют с деревней, как он не раз выручал крестьян зерном или лошадьми под пахоту, как его казаки помогают оставшимся без мужиков бабам по хозяйству. А ежели от такой помощи и нарождаются лишние рты, то о них никто не забывает!

Словом, описывал почти что райский уголок, и Георгий всё не мог взять в толк, к чему он это делает. Выяснилось это под конец пути.

– Ось так, Георгий Петрович, живём мы дружно, ниякых притеснений никому нэмае. Алэ така жизнь села занозой в задницу одном местному князю – Бориске Семихватову. Достал он откуда-то бумажку, которой и цена-то три копейки ассигнациями, що моя земля завещана ему то ли евоной бабкой, то ли тёткой. Що я вам скажу – цэ крывда вид початку и до конца.

– А как вам эта земля досталась?

– За вийну! За крымское дило пожалована была мэнэ ця землица! И грамота у меня есть! – Перещибка полез за пазуху.

– Нет-нет, я вам верю вполне. К тому же я всё равно не полномочен разбирать дворянские споры.

– Але вы столычный начальник, и я бы хотел, щоб вы знали правду.

– Хорошо.

– Ось добре.

К концу разговора всадники как раз добрались до Антипова двора, спешились и прошли в избу. Внутри нашёлся сам староста и Николай с Демидом.

При появлении капитана солдаты встали, за ними поднялся и Антип.

– Доброго дня, Антип. Николай, есть что доложить?

– Так точно. Антип Осипович раскольника приютил в сарае.

– Так. – Георгий посмотрел на старосту. – А сейчас он где?

– В лес пошёл, грибочки собирать, – ответил тот.

– А часто ты его к себе пускаешь? Что можешь о нём рассказать?

– Бывало, что приходил ночевать. Божий человек, как не пустить?

– Божий человек? Ладно. Демид, Николай, вы отправляйтесь на хутор Степана Остаповича, а мы с Антипом предпримем прогулку к лесному кургану. Быть может, и Митрофана там повстречаем.

– Георгий Петрович, – обратился к Воронцову Перещибка, – не про того ли вы пытаете приживалу, що у церквы обретается?

– О нём. Вы что-то знаете?

– Вин домогався жить у мэнэ на хуторе. И я приютил его. Але вин стал смущать людей своей болтовнёй, а как я его прогнал, так грозился пустить мэнэ красного петуха, щоб спалыты всё.

– А когда это случилось?

– Мисяца с два тому.

– Церковь уже сгорела?

– Так. А-а-а, що вы думаете, вин поджёг?

– Про то его расспросить надобно.

– Да не мог он, – влез Антип.

– Мог, мог, – возразил Перещибка. – Вин мэнэ сразу нэ пришёлся к сердцу.

Спор не имел продолжения. Солдаты отправились на хутор, выпросив у старосты телегу и пообещав вернуть её с мальчишкой, а капитан с казацким головой и старостой двинулись через деревню в сторону леса.

Антип шёл позади всадников, глядя в землю и бормоча себе под нос. Не было у него веры капитану, не след ему раскольника отдавать. Вот он и старался как мог задержать поиск – телегу отдал, а сам плёлся да спотыкался.

Староста уже почти доковылял до колодца на самом краю села, когда поднял взгляд и обнаружил, что всадники остановились. Но не за тем чтобы подождать его.

Впереди, в полях, поднимался пыльный шлейф, как бывает от топота множества ног по земляной дороге.

– Кто же цэ до нас пожаловал? – Перещибка забеспокоился и огляделся. Дорога узка, едва ли две телеги разъедутся, а вокруг плетни крестьянских огородов, не шибко способно к тому чтоб быстро утечь, хотя…

Вскоре стало видно, что впереди шагом едут дюжины две всадников с пиками и саблями, за ними нестройно, но человека по три в ряд топают какие-то военные. Без мундиров, кто-то с ружьями, кто-то без, одеты кто во что горазд.

Перещибка первым углядел предводителя.

– Это Бориска! Тьфу, пёс брехлывый, тот самый, про кого я вам говорыв!

– Князь?

– Так. Георгий Петрович, мне с ним балакаты нэ о чем, я до дому.

– Подождите. Я говорил с князем в Боброцске, он обещал прислать мне людей для… установления порядка, но теперь я полагаю это излишним.

– Я… – начал было Перещибка, но тут их заметили – от колонны отделились всадники и поспешили навстречу.

Впереди скакали князь и мурза, сопровождаемые татарами. Семихватов в красном камзоле на военный манер, при шпаге и с пистолетами в седельных кобурах, а мурза в национальном костюме и с саблей, хоть и с рукой на перевязи.

Остановились заранее, саженях в десяти, и приблизились шагом.

– Господа, рад нашей встрече, – поприветствовал их Семихватов.

– Доброго дня, Борис Константинович!

Перещибка промолчал. Образовалась пауза.

– Я вижу, вы познакомились, – сказал князь.

– Да, – поспешил ответить Воронцов. – Благодарю вас, ваше сиятельство, за содействие, но в людях нет необходимости.

– Стало быть, я могу ехать обратно, вы меня отпускаете? – с иронией сказал князь. – Да в уме ли ты, капитан?

– Что?! – Снисходительный тон возмутил Воронцова, и он ответил, не подумав, как раз по-мальчишески: – Я на государевой службе и послан сюда Тайной Экспедицией Сената, не забывайте об этом.

– Ах, да-да, благодарю за напоминание. Впрочем, к вам, – князь подчеркнул обращение, – у меня нет никаких дел. А вот к этому, – он плёткой указал на Перещибку, – есть. Взять его!

Ближайшие всадники дали коням шенкелей и стали заходить с боков, приближаясь к казаку.

– Борис Константинович, остановитесь! – воскликнул Воронцов. – Вашу распрю следует обсуждать в Сенате, а не здесь!

– До Сената далеко, но придёт время, и там обсудят.

Перещибка сидел в седле спокойно, пока один из татар мурзы не подъехал к нему поближе. Тогда он резко, без замаха, стеганул плеткой и ожёг всадника поперек лица.

– Хрен тебе, собачий сын, а не мой хутор! – крикнул казак, плюнул в сторону князя и вонзил пятки в конские бока.

Он умело и загодя поставил свою лошадь так, что та скакнула через плетень в чей-то огород. Несколько мгновений, и ещё один скачок через плетень, и вот Перещибка уже на дороге нахлёстывает свою кобылу, а погоня бестолково топчется, пытаясь разъехаться.

– До-о-огнать! – закричал Семихватов, но без толку – казак уже гнал намётом.

Тем временем колонна княжьих людей добралась до деревни и остановилась.

Его сиятельство огляделся и перевёл взгляд на капитана.

– Я прошу вас, – он интонацией подчеркнул слово «прошу», – составить мне компанию, господин капитан.

Воронцов понял, что отказ принят не будет. Отказаться – значило лишиться шпаги, а согласиться – соблюсти мнимый «status quo ante bellum».

– Хорошо.

– Прекрасно, мои люди разобьют лагерь около моего же хутора, временно занятого этой шайкой, а мы с вами пока остановимся у старосты. Антипка, беги приготовь избу.

Мужик поклонился в землю и так припустил к дому, что только пятки сверкали.

Воронцов попытался изобразить на лице спокойствие и отрешённость, но получалось не слишком удачно. Он был взбешён! Во-первых, его принудили прервать едва только начавшуюся работу, во-вторых, никогда, «merde», никогда ещё он не бывал в таком униженном положении – пленён местным князьком и не может совершенно ничего предпринять.

Двигаясь шагом в окружении княжьих людей, Георгий волей-неволей, несмотря на свой мрачный настрой, заметил, что те уж больно смуглы и удивительно одеты – будто бы с чужого плеча. Странные вояки шли молча, лишь кидая на него полные враждебности взгляды.

Вернувшись в избу старосты, Воронцов обнаружил, что хозяин успел вынести прочь все свои пожитки, включая лавки. Княжьи слуги заполняли пустое место креслами и столиками. Застелили белоснежной скатертью стол, поставили канделябры, вазу с фруктами, бутылку вина.

Князь, видимо, несколько остыл от неудачи и предложил Воронцову присаживаться.

– Георгий Петрович, давайте начнём нашу сегодняшнюю встречу сначала. Поймите, я прибыл сюда ещё и для того, чтобы показать вам злокозненность этого смутьяна. Он, и никто иной, тревожит своими набегами все окрестные уезды.

– Пока что я видел лишь вашу несдержанность.

Князь неприязненно взглянул на собеседника.

– Не хотите поддержать моё начинание, ну да бог с вами. А вот-с, не желаете ли почитать? – Семихватов достал из кожаного, богато украшенного портфеля папку и передал её Воронцову.

– Что это?

– А это выписка из родословной книги нашей губернии. Полюбопытствуйте, полюбопытствуйте и, полагаю, вы измените свое мнение об этом прохвосте.

В выписке, кроме прочего, было указано:

«Степанъ Перещибка сынъ Остаповъ личный дворянiн.

Описанiя: из украинскихъ казаковъ, лицомъ бѣлъ, бороды нѣт, не имѣетъ правой руки от плѣча».

Глава 18

Вскоре князь уехал из деревни, а Воронцов остался под охраной троих татар.

Поначалу он не знал, что предпринять. Князь, очевидно, не желает пропускать его на хутор, предписанию он не подчиняется и вовсе не имеет уважения к эмиссару Тайной Экспедиции. С таким ведением дел капитан сталкивался впервые. Ан нет, не впервые! Не далее как день назад он связанный лежал на скамье и тоже грозился начальственным гневом, и тоже без толку. Но чтобы князь вёл дела с лесной ведьмой? Немыслимо!

Итак, каково положение дел? Самое главное – раскопки, они начались. Теперь важно, чтобы они не останавливались. Хорошо, что он успел отправить туда, на хутор, всех солдат, так Семихватову придётся умерить свой пыл. Ведь стрелять в солдат – значит, бунтовать. Что ещё? Ещё следует осмотреть лесной курган, и к этому пока нет препятствий. Стало быть, тем и займёмся.

Воронцов собрался выйти во двор, когда мимоходом подумал о ещё одном пути – бежать в Воронеж. Взять силой грамоты солдат, уж губернатор-то не сможет отказать, и после вернуться сюда. Мгновение эта мысль занимала его, но была отметена. Уйти от центра событий, остановить или замедлить поиск колдуна? Кажется, и смертельная опасность не так страшна, как это промедление.

Георгий расспросил старосту о том, как добраться к кургану, и вышел во двор.

Трое сторожей неотступно сопровождали его, но прочих людей князя не было видно, основной отряд прошёл Березовку, не задерживаясь.

Воронцов сел верхом и собрался было выехать за ворота, но двое татар преградили ему путь, а третий встал сзади.

– Не велено.

– Милейшие, я гость князя, а не пленник. Если хотите сопровождать меня, то извольте, но не стойте на пути.

Те переглянулись. Видимо, чётких приказов у них не было.

– Не велено.

– Merde!

В конце концов, если не проявлять характер, то могут подумать, что его и вовсе нет. Эти глупцы сейчас помогут ему.

Воронцов сделал движение поводом, будто собирается поворачивать, но вместо этого придержал ножны и быстро обнажил рапиру. Ближайший не успел ничего сделать, удар плашмя пришёлся по голове, и он осел, словно подрубленное дерево. Воронцов дал кобыле шенкеля, и второй упал под копыта.

– Стой! – крикнул третий, доставая саблю.

Но Георгий и не думал убегать, он развернул коня и двинулся на последнего охранителя. Тот уже не был столь уверен и попятился, выставляя саблю между собой и всадником. Георгий начал замах, но вместо рубящего удара выполнил укол в руку – татарин вскрикнул и выронил саблю.

– Ну?! Всё ещё не велено? Canailles!

Раненый зажимал рану и причитал, тот, коего сбила лошадь, встал, но только для того, чтобы тут же упасть на колени.

– Херметле, согласен, согласен ехать. Не погуби, князь нас повесит!

– Вам было предложено. – Воронцов отёр рапиру платком, вбросил в ножны и направился за ворота.

Он пустил коня шагом, чтобы его поездка не казалась бегством.

Село вокруг как вымерло, все попрятались в хаты, будто это могло хоть от чего-то защитить.

Уже за околицей, миновав знакомый колодец, Воронцов пустил лошадь в галоп – терять время не следовало, князь мог явиться в любое время.

До лесов было недалеко, верст пять, потом, судя по объяснениям старосты, ещё с версту вдоль опушки. Верхом не более четверти часа. Однако сколько Воронцов ни гнал кобылу, а тёмная полоска деревьев на горизонте всё не приближалась.

Когда лошадь стала дышать тяжело, Георгий сбавил темп, а после спешился и пустил ее в поводу.

Николай рассказывал о том, что в деревню никто не мог попасть из-за полудницы, но раньше она всех выпускала. А теперь что же?

Духи, а может быть, заблудшие души – удивительные существа. Георгий напрямую никогда не встречался с ними и в тот памятный день, в плену у старой ведьмы, глядел на это чудо во все глаза.

«Ах, если бы эти колдуньи согласились на службу, сколь многие бесценные знания можно было бы записать. Пока у нас что-то вроде союза, но кто знает, как обернётся, союзники часто становятся врагами после достижения цели».

Георгий подошёл к краю дороги и дотронулся до высокой травы – щиплет.

– Пороша!

Звук его голоса разнёсся окрест, но ответа не последовало.

Георгий подождал, огляделся и снова позвал:

– Прошу пропустить к лесу! Я вернусь в деревню! Позволь пройти!

Опять никакого ответа.

Солнце припекало, хотя уж скоро должен был начаться вечер. Значит, пускать не хочет. Что ж…

Георгий поднёс к глазам перстень и прочёл заклинание. Крошечный ворон отозвался, смешно поднялся на ножки, встряхнулся и взлетел.

Зрение раздвоилось: быстрая, иногда резко мелькающая панорама из глаз ворона и застывший вид на поля от его, Воронцова, собственных очей.

Оказалось, что Георгий недалеко уехал от деревни – быть может, с полверсты. Но взгляд волшебной птицы увидел не только путника. Полудница стояла в двух шагах от обочины!

Воронцов повернулся в её сторону.

– Почему не пропускаешь? – спросил он.

Полудница вздрогнула и проявилась, а крошечный ворон спустился на плечо хозяина.

– Хозяйка всем путь закрыла.

– Но нас ведь она велела пропустить.

– А нынче не велит.

– Отчего?

Полудница промолчала.

– Быть может, ты проводишь меня к ней?

– Не велено.

– Merde, опять не велено!

Те не пускали, и эта не пускает, что за день сегодня такой? Те… о, постой, постой, а как же князь добрался до деревни?

– А почему ты пропустила большой отряд людей?

– Хозяйка дозволила им пройти.

– А выйти им можно? Меня князь отпустил.

– Нет, не велено.

Вот так-то. К чему ей пропускать столько народу? Неужели старуха ведёт какую-то свою игру? Впрочем, быть может, это не она пропустила, а ей сказали пропустить. Что, если князь каким-то образом нанял её, чтобы скрыть свои дела на хуторе? Ему на руку этакая осада. Но чем же ему так важен хутор? Неужели здесь только борьба за землю? Сколько может стоить земля под Воронежем, чтобы из-за неё городить такой огород?

Вопросы, вопросы без ответов.

Воронцов размышлял, полудница, казалось, тоже о чём-то задумалась. Лицо её оставалось безмятежным, оно вообще было маловыразительно, но жесты, движения выдавали работу мысли – то траву погладит, то двинется туда-сюда, то взглянет на капитана.

Наконец, она решилась.

– Молодец, а ты ведь волхв?

– Что? Нет-нет.

– Ведь ты ворожил тогда, в полях.

– А, да. Но видишь ли, волхв – это служитель языческих богов, а я –православный.

– Можешь ты меня отпустить, православный? – попросила Пороша, протянув к Воронцову руки.

– Как?

– Хозяйка меня взяла, а ты отпусти. Я как вспомнила себя, так кручинюсь. Хочу дальше пойти, за дочкой, куда б дорога ни вела.

– А если дорога никуда не ведёт? Ведь ты язычница.

– Всё одно. Что в жизни этой мне, когда моё всё уже в прошлом? И не жива, и не мертва, и к дочке нет пути.

О, это был бы очень интересный опыт, но как действовать? Воронцов перебрал в уме все заклинания из книги, какие знал и даже те, о действии которых только догадывался. Что-то там было о бестелесных, но что именно – он не помнил.

– Я не знаю верного средства, но…

Пороша опустила руки.

– …постараюсь что-нибудь придумать.

Полудница кивнула и истаяла.

– Постой! Как позвать тебя, если я найду средство?

– Выйди в поля, – донёсся ответ из пустоты.

Она исчезла на самом деле, так как ворон, перебравшийся за время беседы на стойку воротника, тоже её не видел.

Георгию более ничего не оставалось, как вернуться в деревню.

Там его уже ждали. Князь вернулся и наблюдал за экзекуцией – троих татар привязали к столбам Антипова крыльца и пороли кнутами. Судя по увечьям, начали недавно – на спинах алело всего по три-четыре кровавых росчерка.

– А, Георгий Петрович! Как прогулялись?

– Благодарю, с приятностью.

– А я вас жду – решил перевести ставку поближе к хутору. Так что приглашаю совершить ещё одну прогулку.

– С удовольствием.

Князь хмыкнул и взглянул на капитана с одобрительной полуулыбкой – пусть Воронцов избавился от стражи, но правила игры он принял.

Семихватов сел в седло, поравнялся с Георгием, и они выехали в сторону хутора, сопровождаемые дюжиной слуг.

Солнце садилось за горизонт, в полях это всегда величественное зрелище. Но нынче наслаждаться видами Воронцову было не с руки, ему предстояло выкручиваться и поддерживать свою ложь относительно цели своей экспедиции.

– Георгий Петрович, скажите, каковы теперь ваши мысли относительно Перещибки? Его ложь выдала его с головой.

– Запись в родословной книге противоречит его словам, вы правы, но нужно услышать, что он скажет в своё оправдание. Пока я не могу сказать, что он является главарём шайки разбойников. Крестьяне показывают, что он не отлучается от своего хутора надолго.

– Крестьяне?! – сказал, будто выплюнул, Семихватов. – Кого вы спрашиваете? Они, если и понимают вопрос, то либо запуганы, либо куплены! А знаете ли вы, что Перещибка со товарищи напал на солдат и перебил их! Ведь это бунт!

– Да, я слышал об этом.

– И вам этого мало? А как он встретил ваших людей?

– Мне трудно судить, ведь никто не учинил следствия по этому делу. Так что вполне возможно, что он встретился с шайкой дезертиров. А с моими подчинёнными они разошлись миром.

– Вы… вы… вы как будто бы защищаете его!

Князь быстро чувствами вскипел, и Воронцов попытался сменить тему:

– А кстати, что это у вас за молодцы?

Но Семихватов смотрел неприязненно, мерил капитана взглядом снизу-вверх и обратно, и отвечать не собирался. Нужно было дать ему надежду, иначе «status quo» в миг испарится.

– Нет, я не оправдываю его, – продолжил Воронцов будто бы ничего и не спрашивал, – ведь ещё не установлено, кем были те люди. Но дело это запутанное. Есть сведения, что некто намеренно сжёг церковь вместе со священником.

– Кто же это?

– Я разыскиваю некоего Митрофана, раскольника.

– Раскольник сжёг церковь? Хм… – Князь помолчал. – Я готов содействовать вам в поиске вашего раскольника.

– Благодарю.

– Но в ответ я жду от вас понимания в моём споре с Перещибкой.

– Я… – начал было Воронцов, но князь перебил его:

– Подождите, я понимаю вашу осторожность в суждениях и много не прошу. Вы отойдёте в сторону, просто не будете мешать, а я в ответ предоставлю вам своих людей для поимки раскольника.

Теперь Воронцов крепко задумался. Он почти не сомневался, что колдун – это раскольник. Помощь в его поиске и пленении могла бы быть весьма кстати. Старая ведьма предупреждала о сильном колдуне; более того, о бессмертном колдуне. Пусть это сложно вообразить, но не обращать внимания на это может быть губительно, а у него не так уж много средств для его поимки.

С другой стороны, Перещибка оказывал содействие делами, раскопки на его хуторе, скорее всего, приведут к поимке Митрофана. Князь же своеволен и помощь предлагает пока только на словах. И тем не менее.

– Я должен обдумать ваше предложение, – сказал капитан.

– Что ж, думайте. Я полагаю закончить здесь свои дела за несколько дней, время у вас есть. А люди из Тавриды, – сменил князь гнев на милость и ответил на вопрос Воронцова. – Крымские татары. В прошлом разорители земель, а ныне служат благому делу – охраняют мои караваны.

– Татары? Весьма э-м-м… ново.

– О, они настоящие степные волки, я посажу их верхом, и мы быстро найдём вашего раскольника!

Воронцов только кивнул в ответ. Остаток пути проделали в молчании.

Лишь приблизившись к лагерю, Георгий смог оценить размах, с которым князь вёл дела. Высокий и широкий белый шатёр окружали палатки поменьше, а вокруг, сцепленные друг с другом в круг, щетинились рогатками телеги. Сверху на телегах были установлены тенты, чтобы скрыть от осажденных лагерь – ни дать ни взять старинный замок со стенами и центральным донжоном. И гарнизон у сей цитадели имелся приличный – на глаз Воронцов оценил бы его в сотню человек, не менее. Располагался лагерь напротив ворот хутора, за пределами дальности ружейного огня, саженях в трёхстах.

При приближении кавалькады одну из телег откатили в сторону, и всадники въехали внутрь.

– Что скажете, капитан? Вы человек военный, как вам мой лагерь?

– О, лагерь вполне хорош, вполне. – Воронцов ещё не принял решения, а потому не спешил говорить, что шатёр может стать прекрасной мишенью для казацкой трёхфунтовки.

– Прошу вас в мой шатёр, уже время обеда.

Вечер прошёл в пустых отвлечённых разговорах среди роскоши княжеского шатра. В конце концов Воронцов сказался уставшим и отправился спать.

Ему выделили отдельную палатку поблизости и… двух охранников. Прекрасно. С такой опекой волей-неволей задумаешься о своей судьбе.

В палатке имелся табурет, набитый соломой тюфяк и тазик с водой. Что ж, вполне достаточно. Гость… или пленник снял кафтан, жилет, сапоги и лёг.

Навязчивые мысли не покидали уставшую голову и, хотя думать сил уже не оставалось, по второму и третьему кругу прокручивали произошедшее сегодня и предлагали решения. Куда ни кинь взгляд, везде не слава богу. Выберешь князя – не завершатся раскопки. Выберешь Перещибку – дело и вовсе может кончиться могилой… Но отчего всё же такая у Семихватова нужда в этой земле? Постой, постой… в земле. А что, если князь и колдун ищут одно и то же – то, что лежит в земле под хутором?

От такой мысли Воронцов даже сел на любезно предоставленном тюфяке. Если вспомнить связь Семихватова со старой ведьмой, то… нет-нет, связь – это предположение. Пусть, но если допустить, то это… это… что?

Воронцов понял, что не может больше вариться в котле собственных бесплодных размышлений и лёг. Нет, сегодня он ничего толкового не придумает.

Он сомкнул очи и постарался уснуть, но услышал тихое «фъюить-фъюить», а после кто-то потряс его за плечо.

Открыв глаза, Воронцов увидел тёмный силуэт в полоске лунного света, едва проходящего сквозь неплотно завешенную полу входа. Косматый, приземистый, с непропорционально длинными руками и смрадным запахом, со сна он мог бы напугать до икоты и драгунского унтера. Но Георгий уже встречал этого ночного гостя.

– Что ты здесь делаешь? Ведьма послала?

– Фъюить-фить-фить, – ответил угрюмец и вытащил из-за пазухи смятый клочок бумаги.

Развернув его, Воронцов прочёл:

«Колдунъ губитъ людей въ деревне. Прасковья».

Грамотная ведьма? Вот ведь чепуха. Впрочем, сомневаться не приходилось.

Угрюмец, убедившись, что послание прочтено, развернулся к углу палатки, развёл руками и юркнул в открывшийся лаз.

Удобно, ничего не скажешь.

Георгий медлил, не понимал, что ему следует предпринять, и с чего вдруг колдун губит людей и именно сейчас. Единственный выход – посмотреть своими глазами.

Он оделся и вышел из палатки.

Лагерь не спал. Люди князя таскали какие-то ящики, мешки и мотки верёвок в свете четырёх широко разложенных костров. Личные, Воронцова, охранники тоже никуда не делись.

Однако проход между телегами импровизированного гуляй-города был открыт, а внутрь въезжали несколько всадников. Спешившись, они направились в шатёр князя.

Воронцов неспешно пошёл вдоль стены телег будто бы в поисках отхожего места, а на самом деле – подбирался к лошадям. Он недолго раздумывал над последствиями, его манила возможность увидеть колдуна. Да, сразиться с кромешником ночью – плохая идея. Но за ним отправят погоню, и к лучшему, должны они будут вступиться за ценного пленника.

Добравшись до лошадей, Воронцов вскочил в седло и вдавил каблуки в конские бока. Возмущённая лошадь заржала, но повиновалась поводу и скачками рванула в проём.

– Стой, стой! – послышались крики охранников.

Георгий гнал лошадь галопом и добрался быстро.

Ещё издали услышал он крики и долгий, надрывный бабий вой. Капитан обнажил рапиру, поискал взглядом луну, но той не было видно в облаках. Ах, как некстати.

Тёмные дома стремительно приближались. Дорога, выбегая из деревни, делала изгиб, и потому Георгий увидел улицу сразу – резко и чётко.

Всюду горели костры, сновали княжьи люди с факелами и обнаженными саблями. Они выволакивали крестьян из изб и сводили в одну толпу в центре села. Вокруг неё ходил человек в рубище, перепоясанный цепью, и выбирал то старуху, то старика, а то малого ребёнка. Каждому он мазал чем-то лицо и возвращал в избы.

Это совершенно точно был раскольник, коего Воронцов рисовал во время ритуала. А помогали ему люди князя.

Значит, погоня придёт только за ним. Георгий обернулся – со стороны лагеря ещё никто не показывался.

Тогда он спешился и вошёл в крайнюю избу.

Внутри было темновато, только затянутое бычьим пузырём окошко светилось жёлтым неровным светом от разожжённого в огороде костра.

Прямо на полу лежала старуха. Лицо её было черно и маслянисто, как потолок в курной избе*. На щеках, на шее, на руках набухли кожные пузыри, некоторые уже прорвались и превратились в язвы.

Моровое поветрие… Мор, об этом говорили тогда на балу? Господи, но зачем?!

Георгий вышел из избы, на улице его уже ждали.

– Вы напрасно сюда приехали, капитан, – с видимым сожалением сказал князь.

Георгий стоял с обнажённой рапирой и не знал, как поступить. Сдаваться было противно, сопротивляться – бессмысленно. Но ему не дали додумать.

Сразу несколько всадников справа и слева метнули арканы, а подбежавшие слуги уложили его на землю.

Сверху посыпался град ударов.

*Курная изба – изба, отапливаемая «по-чёрному», не имела трубы, и дым уходил в отверстие в потолке и попутно зачернял его.

Глава 19

Николай проснулся после первых петухов и, хотя никаких дел не было, не стал бока отлёживать, а вышел на двор. Зачерпнул из бочки воды, напился. Хутор вокруг тоже только просыпался, хотя были и те, кто не спал вовсе.

Часовые стояли у ворот и неотрывно вглядывались в сумрачные поля за стеной. Бабы, выбравшись из изб по всегдашним хозяйственным делам, только ещё собирались, как водится, перекинуться между собой словечком-другим, как спотыкались о них взглядами и спешили завершить свой путь молча.

Николай присел на чурбачок возле крыльца и занялся трубкой. Сам он сегодня тоже спал, не разувшись – со вчерашнего дня ждали нападения. А первая стычка с не пойми откуда взявшимися разбойниками произошла ещё по дороге на хутор.

Сначала мимо телеги, на которой ехали Николай, Демид и Олег, на взмыленном коне пролетел Перещибка, через недолгое время так же мимо промчалась погоня – пятеро всадников. Казак успел к воротам раньше, и те отвернули, а на обратном пути обступили телегу.

– Поворачивай! – крикнул один с татарским говором. – Давай, давай, если жизнь дорога.

Все с саблями наголо, но и солдаты сложа руки не сидели. Пока конные гонялись за казаком – достали пистолеты, проверили заряды да слезли с телеги, а то сидя и стрелять несподручно.

– Мы едем на хутор по государеву делу, а вы кто такие?

– Его светлости князя Бориса слуги, он здесь государь и всё решает. Если можно, вас отпустит. – Говоривший заметил оружие и стал обходительнее.

– Ваш князь нам не указ, езжайте своей дорогой.

Было видно, что взявший слово татарин и сам не хочет лезть под пулю, но и просто так отпустить не может.

– Нас много, сейчас подоспеют остальные, сдавайтесь, – сделал он ещё одну попытку уговорить.

Демид, чувствовавший слабину как пёс труса, поднял руки и направил пистолеты на ближайших всадников.

– А у нас всего четыре пули, но вам хватит!

Татары отъехали, но держались близко, ругались и грозились.

– Олег, погоняй не спеша, – сказал Николай, и они двинулись к хутору.

А оттуда навстречу высыпал небольшой отряд. С гиканьем и залихватскими криками казаки рванули на выручку, расходясь в стороны вдоль дороги. Княжьи слуги не стали дожидаться окружения и поспешили к своим.

Вот так и оказались солдаты на хуторе и опять без командира. Это последнее обстоятельство не давало Николаю покоя. Только-только всё наладилось и на тебе, опять думай-гадай как правильно сделать. А что с господином капитаном и вовсе непонятно. Перещибка сказал – схватили его, связали. Благо, что не убили. И откуда черти пригнали этих сорвиголов? Ведь и не уйти им далеко теперь – придёт отряд из Воронежской крепости да с калмыками и поминай как звали. Не уйти никак, не уйти.

Табак не желал загораться, и Николай всё бил кресалом, а искры летели куда угодно, но не в трубку. Мысли отвлекали, а дело раскуривания трубки – занятие кропотливое.

«А откуда взялись эти лиходеи? Ведь ход в село закрыт. Полудница их пропустила? Как же так?.. Да она и погоню смогла бы задержать. А что же бабка-ведьма? Ведь нам помогать обещала. Или всё же она? Мать честная, что ж делать-то?»

Курение сегодня не задалось, и Николай бросил попытки, вытряхнул на руку табак, перебрал, вернул нетронутый искрой в кисет и пошёл к воротам.

Лагерь разбойников виднелся недалеко в лёгком тумане. Солнце уже взошло, и дымка истаивала прямо на глазах. Рогатки, телеги, палатки и даже головы татар из охранения стали видны.

– Поздорову, служивые, – приветствовал часовых Николай.

– Здорово, здорово.

На страже стояли двое – один уж в летах, а второй помоложе.

– Не видали ли чего удивительного?

– Чего удивительного?

– Ну, этакого, необычного. Может, баба с серпом ходила?

– Нет, баб не видали, баб мы бы не упустили, – откликнулся с ухмылкой тот, что помоложе.

– А ночью, перед своей стражей, крестились?

– Да что ты прилип как банный лист к заднице?!

– А то, что нечистая сила рядом!

– Эвон ты куда… – оробел казак.

– Вот-вот!

Часовые перекрестились и снова глянули на лагерь – ничего не изменилось.

– Ну и чего баламутил?! – напустился часовой со страху.

– Того, что не забывай!

– Вот я тебе шашкой зарубку сделаю и запомню! Проваливай!

– А ты не лайся, не только свою жизнь бережешь.

Николай отошёл.

Вскоре всех позвали на завтрак. Ели все вместе за большим столом в хозяйском доме – сперва мужики, после бабы с детьми.

Николай жевал и прикидывал, что казаков не так много – и двух дюжин нет. Как же оборонять стены, когда лихих людей, судя по лагерю, едва ли не сотня?

«Тын, однако ж, крепок, авось отсидимся».

После трапезы Перещибка подозвал Николая:

– Пойдём выкурим трубочку, пока все тихо, а то не ровен час начнётся пальба.

– Пойдём.

Они вышли во двор, встали в сторонке и принялись неспешно набивать трубки, огонь уже был готов – Николай прихватил уголёк из печи. Казак прикидывал, что скажет сам, солдат – что услышит.

– Скажи, що ты собираешься робыты?

– Оставаться там, куда меня определил господин капитан.

– Ось, а колы на цэ мисто нападут якыйсь злодии? Що будешь робыты?

– Защищаться. Ты говори прямо, Степан: чего ты хочешь?

– Щоб ты стал пид мою руку. – Перещибка протянул руку и прямо посмотрел Николаю в глаза. – В час осады трэба понимать, кто кем командует.

Солдат отвёл взгляд, глянул на трубку. С одной стороны, невместно ему слушаться казака, он на службе – не в казачьей вольнице. С другой стороны, Степан прав, в бою чинами мериться – без головы остаться. Да и по правде сказать, привык Николай слушать приказы, а не раздавать их.

– Что ж, раз уж мы у тебя дома, то тебе и власть, командуй. – Он пожал руку казаку.

– Ось и славно!

– Только вот что: думаю я, что разбойнички эти с нечистой силой знаются, и нужно всем читать молитвы на охранение от зла.

– С чего ты так решил?

– Полудница их пропустила.

– А-а-а… и то верно. Добре, скажу молодцам, щоб молылыся, а то и вместе скажем. Ты человик знающий, уси видалы, як ты с той бабой в полях пропав, а опосля вернулся, твоему слову поверят.

– Добро.

– Як ты бачишь, неспроста мы тут частоколом огородились. А кроме того, есть у нас и чем встретить незваных гостей. – Перещибка погладил усы и хитро сощурился. – Он в тому сарае пушка на три фунта да к ней ядра, да порох. А колёса мы на воз приладылы, так теперь трэба обратно вернуть.

– Пушка? А то я гляжу – к чему сходни у ворот, – улыбнулся в ответ Николай.

– У тебя глаз як у сокола примечателен! – рассмеялся Степан. – Але пийдём наверх, – он указал на башню, – подывымся на позицию, цикаво мэни знать, що ты присоветуешь.

Николай с Перещибкой поднялись на смотровую площадку третьего этажа. Оттуда открывался вид на все окрестности, тут же висел колокол и скучал мальчонка лет семи.

Перещибка достал короткую подзорную трубу и предложил её солдату. Николай осмотрелся. Лагерь был виден хорошо, но из-за тентов различить что-то внутри было невозможно. Справа и слева вокруг хутора расположились дозоры – по двое конных, на том же расстоянии, что и лагерь, саженей в трёхстах.

– Что сказать: пока что всё не так плохо. – Николай вернул трубу. – Обложили, конечно, но редуты не копают, траншеи не подводят, а телеги эти можно разметать пушкой.

– Э, ни, с пушкой погодим, картечь особливо хороша, коли её нэ чекають.

– Что ж, тоже верно. А у нас надобно сделать ретраншемент.

– Що?

– Ретран… – Николай не успел договорить, как со стороны ворот раздались крики:

– Бей в набат! Набат! Набат!

Малец глянул на Степана и с перепугу задёргал верёвку что есть сил. Колокол отозвался громким и тонким звоном.

Николай с Перещибкой посмотрели в сторону лагеря и увидели движение.

– Началось!

Опрометью, едва не кубарем слетели они вниз, а едва добрались до первого этажа и вышли во двор, как услыхали гром пушечного залпа! Ворота вздрогнули и брызнули щепой, а земля за ними взметнулась бурыми фонтанами. Три рваные дыры теперь красовались в правой створке.

– Ах, чёртово семя, пушки! Закладывай ворота! – зычно крикнул Перещибка. – Архип, Петро, зовите Нишку и Савку и разбирайте сарай! Брёвна – к воротам! Богдан, готовь пищаль, сейчас полезут!

Во дворе началась неописуемая суета. Бабы забегали по двору – одна стала сгонять переполошённых кур в курятник, вторая за водой к колодцу пустилась, третья выбежала из хаты с топором. Перещибка на них орал, собирал казаков, но получалось плохо.

Николай же бросился к своим, в хату, а ему навстречу уже выходили Демид и Фёдор с ружьями за плечом.

– Никак дело? – с улыбкой спросил Демид.

– Да, но пока ждём.

«Ба-бах!» – снова грянул залп. Правый столб ворот надломился посередине, битая уже створка завалилась внутрь.

– Ах, канонир, сучий выкормыш, кучно бьёт! Чтоб ему чирей на глазу вскочил, чтоб его трясучка разобрала! Этак ещё пара залпов, и мы останемся без ворот! Архип, живей!

Казаки и так как могли спешно снимали тяжёлые брёвна и несли их к воротам. Низ уже был заложен, но без земляного вала надёжно защититься от пушек невозможно.

Следующий залп это подтвердил – ядра развалили правую створку и выбили одно из брёвен заклада. В стене появилась брешь в сажень шириной.

– Ал-л-л-ла!!! – раздалось снаружи частокола.

– К стене! – заревел Перещибка.

– Куда нам? – подбежал Николай, но Степан отмахнулся, он подгонял казаков.

– Нэ бачишь?! Ставай да пали!

Но Николай не спешил бежать к провалу, там уже и так теснились казаки и готовились встречать нападавших. На этих стенах с ружьями стоять несподручно – как добегут, так и не стрельнешь, не пистолет чай.

– Давай за мной! – скомандовал капрал своим и указал на главный дом.

Солдаты поспешили занять позицию – с высоты третьего этажа, да ещё и на вершине холма, они могли обстреливать врага и на подходе, и во время боя у ворот.

От вражеского лагеря к хутору бежала нестройная, но широкая толпа в сотню с лишним человек. Над головами тряслись лестницы, видны были и верёвки. Возгласы «ал-л-л-ла» то затихали, то разносились вновь. Неожиданно наступающие всем миром отвернули в сторону от ворот.

Защитники недоумевали, но как только толпа сместилась вправо – грянул залп!

Ядра попали точно в пролом и вышибли с этого света сразу пятерых казаков.

– Канонир знает своё дило, – сквозь зубы проговорил Перещибка.

Стой он чуть правее, и сам лежал бы сейчас с раздробленной грудиной.

– Подпустим их поближе, браты, и пальнём наверняка! – скомандовал Перещибка.

– Ал-л-л-ла!!! – взвыли уже ближе.

Однако заминка с атакой дала время Богдану на то, чтобы справиться с собственной артиллерией. Ствол трёхфунтовки лежал на лафете тяжким грузом, и казаки волоком, на верёвках, притащили пушку к провалу ворот.

А татары уж были саженях в ста – как раз картечный выстрел!

Казаки установили лафет на бревно заклада. Поставили клин. В волнении Богдан всё никак не мог засыпать затравочный порох в запальное отверстие – спешил и не нашёл рог, вот и сыпал с руки. А враги были близко – хоть в лица гляди!

– А ну-ка, смирно, калмык косоглазый! – гаркнул он сам себе и тут же засыпал.

Поднесли запал, и Перещибка махнул рукой.

«Ба-бах!» Сноп картечи полого ударил из пролома снизу вверх, прорубив страшную просеку в рядах атакующих. Верхами прошёлся свинцовый град – многих и многих побил, а тех, кого пропустил, охладил так, как и ведром из проруби не остудишь. Когда сверху, с боков просвистит смертоносный свинец, а перед тобой вместо спины друга вдруг курится дымом жерло пушки, ещё не так охолонёшь, а как бы не до мокрых портков. Лишь ветераны знают, что сейчас, в этот самый миг после выстрела, и нужно рвануть вперёд ещё быстрее, чтобы успеть пропороть штыком брюхо проклятым вражьим пушкарям. Но крымские татары к такому не были привычны – победный крик захлебнулся, центр нападавших выкосило, хоть края ещё бежали вперёд.

Сразу за пушкой пальнули из пистолетов и ружей казаки, со второго этажа слитно и точно выстрелили солдаты. На краткий миг дымы застелили всё перед стенами… а потом из порохового тумана выбежало лишь несколько татар, остальные удирали обратно. Обнаружив себя в одиночестве, немногие смельчаки тоже показали спины.

– А-а-а-а! Сучье семя! Заряжай, братки, скорее пули. Всыпем им на посошок! – закричал, тряся саблей, Перещибка.

Одиночные выстрелы вслед отступающим видимых результатов не принесли, но этого было и не нужно – на стенах вовсю кричали и радовались победе.

Степан, однако ж, не забыл горького опыта, скомандовал отойти от стены, и вовремя – новый залп ударил в укрепление.

Богдан пальнул из своей пушки в ответ, и ядро прошило высокий княжий шатёр.

– Ага, ну зараз мы повеселимся! – хлопнул в ладоши Перещибка. – А ну-ка, тягайте угли из печей – подпустим им красного петуха!

Бабы, которые не послушались и всё время маячили в дверях своих хат, быстро принесли жаровню с углями. Богдановы помощники положили на них несколько ядер, да ещё присыпали сверху. Разогрев не затянулся, и вскоре раскалённые ядра были готовы.

Во вражеском лагере и так уже что-то горело – поднимался дым, но Богдан целил именно в княжий шатёр. С третьего выстрела шатёр вспыхнул и в считаные мгновения сгорел совсем.

– А-ха-ха, нехай этот пёс шелудивый в конуре поживёт! – под общие радостные вопли прокричал Перещибка.

Вскоре после этого взаимный обстрел прекратился.

Все радовались победе, кричали, палили в воздух, Богдан ударил себя в грудь и пошёл вприсядку под общее прихлопывание. Демид крутил ус, но не решался ещё тоже пойти в пляс, и только Фёдор стоял смурной.

Тот белый живой глаз из сна осколком сидел у него в голове. Никогда в жизни он ещё не испытывал такого испуга. С тех пор страх перед нечистой силой воплотился в его душе в виде колдуна, и нынешняя победа не радовала солдата. Он безотчетно верил, что когда в дело вступится этот чёрт, то даже и горевать будет некому.

Постепенно веселье затихло, и сразу же на хуторе закипела работа – казаки закладывали ворота и носили землю с раскопа, бабы снимали солому с крыш и вязали её в снопы, чтобы не дать врагам возможности поджога.

Солдаты тоже участвовали в общих делах, привлекли и Олега.

Парень и не представлял себе, что окажется когда-нибудь в осаждённой крепости. Мысли его по этому поводу разнились: с одной стороны, он порицал войну и само желание людское убивать ближних. С другой – он немало читал и слышал от монастырских братьев о героических защитниках монастырей прошлого, когда монахам приходилось браться за оружие и оборонять святые стены. Побывать на месте этих, без сомнения, святых братьев казалось очень заманчивым.

Однако сразу после начала сражения Николай строго-настрого запретил ему покидать дом казацкого головы. Это непременно расстроило бы Олега, если бы прямо над ним, на втором этаже, Перещибка не запер свою дочь. Её крики и угрозы были прекрасно слышны через тонкий, в одну доску, настил пола второго этажа. Ах, если бы он мог как-то её утешить, поговорить…

Штурм длился на удивление недолго, и теперь, оказавшись на поле брани, Олег с удивлением и восторгом взирал на следы от вражеских ядер и сами ядра, на разрушения от обстрела и на слаженную работу людей.

«Вот когда люди сплачиваются, становятся настоящими братьями и сёстрами, точно из Святого Писания», – с восторгом подумал он и сразу же включился в работу: стал носить землю к воротам.

Только он высыпал первый мешок, как увидел неподвижные тела, аккуратно сложенные в сторонке, у стены. Они лежали ровно, как не лежат обычно люди, а раны кричали об их участи.

Осторожно, опасливо подошёл Олег поближе и присел возле. Пятеро лежали рядом – один старик, трое мужчин и парень его, Олега, возраста. На их лицах не было страдания, они умерли мгновенно – на лице молодого ещё можно было разглядеть восторг и удивление. Теперь он смотрел распахнутыми глазами в небо.

Никак не защитили казаков старинные кольчуги. Раны, огромные, гранатовые от запёкшейся крови, с вдавленными кусочками стальных колец по краям – как же чужеродно и непоправимо смотрелись они на телах. Тех, кто попался на пути ядер во втором ряду, переломало – вмятины и сплющенные кольца от кольчуг указывали на места попаданий.

Молодой казак, видно, и стоял во втором ряду, Олег подвинулся к парню, провел пальцами по месту удара, потом прикрыл ему глаза. Рука его дрожала, по щекам текли слёзы. Казалось, парень задремал и сейчас встанет, улыбнётся и скажет: «Как сладко я спал». Но нет, не бывать такому. А ведь недавно, всего-то с четверть часа назад, он был жив и весел, а теперь угас, и не вернуть его обратно. Не вернуть обратно жизни, как же никто этого не понимает?! Не бережёт чужую, не бережёт свою!

«А ведь и я мог бы лежать сейчас вместо него!»

Эта мысль как громом поразила недавнего послушника. Олег порывисто встал и отшатнулся от тел. Он мог лишиться новой, такой интересной жизни, если бы Николай поддался на его глупое мальчишеское желание примерить на себя образ героев-монахов!

Парень сделал несколько шагов назад и почти наткнулся на Степана Перещибку.

– Архип-то наставлял сына держаться ближе, да позади его, потому як первый бой, и ось як вышло, – пояснил казак, заметив влажные глаза парня.

Слёзы нежданно показались и у него самого, потекли по огрубелой коже, по бороздам морщин, вдоль висячих усов и, сорвавшись с подбородка, упали в землю.

– Давненько не хоронил уж я хлопцев ось так, враз пятерых. Николай говорыв, ты можешь молитву сотворить, так, будь ласка, сотвори по усопшим Архипу, сыну его Глебу, Петру, Володу да Савве.

Олег выполнил просьбу: сложил руки и помолился за упокой их душ, но думал больше не о погибших, а о том, как сам он чудом избежал смерти.

Глава 20

Воронцов очнулся от забытья и увидел перед собой серую ткань палатки. Руки и ноги его были связаны спереди, голова болела.

Георгий скосил взгляд и аккуратно повернул голову – у входа в палатку маячила спина охранника.

В плену.

Он снова закрыл глаза. Что это было вчера такое? Чему он стал свидетелем?

Перед внутренним взором предстали виды деревни с полыхающими кострами и перепуганными людьми. Потом вспомнилась хата с мёртвой старухой, её страшные язвы и маслянистая кожа.

«Колдун губит людей», – написала тогда Прасковья в записке. Да, но не всех, только стариков и совсем маленьких детей, прочие стояли под стражей в центре деревни.

Но и им не избежать какой-то страшной участи, в этом Воронцов был уверен. Как же быть?

Георгий перекатился на спину, охранник заметил движение и повернулся. Он оказался пожилым татарином, с истончившейся уже бородой и усами.

– Воды? – спросил он с сильным акцентом, и, хотя Воронцов ничего не ответил, поднёс к его губам кожаную фляжку.

Вода помогла, мысли как будто приобрели бодрость.

Что бы ни произошло далее, а надо дать знать в Петербург. Сей колдун – страшная опасность, ведь из-за мора могут обезлюдеть целые губернии! Нужно выбраться отсюда, но как? Вокруг наверняка полно людей князя.

В отдалении выстрелила пушка, а за ней послышался залп ружей. Охранник снова повернулся в сторону боя.

– Турында юк! Хабиб! Аллах, сине сакласын!* – схватился за голову татарин.

«А ведь если сейчас бой, то в лагере не так много людей и можно сбежать!» – Апатия ещё не отступила, но дух уже пробудился и требовал действий.

Георгий поёрзал на тюфяке, но его страж не реагировал. Тогда Воронцов обратился внутрь себя и стал шептать заклинание, которое так ни разу и не смог закончить, ни в полях, ни в плену у ведьмы. Солнце было высоко, и его лучи проникали в палатку. Вскоре искры затанцевали в глазах Воронцова, а после устремились к верёвкам на запястьях.

– Кайт Хабиб, кайт. Аллах, аны туры юлга кундерер!** – Татарин всё так же, не отрываясь, глядел на сражение.

За его спиной ручейки искр пали на узы пленника, и те тут же вспыхнули жарким пламенем. Они не причиняли вреда чародею, но съедали верёвки с такой скоростью, как будто те лежали в кузнечном горне.

Георгий не рисковал подниматься. Ручейки искр протянулись к охраннику и застыли вокруг него десятком огненных змей. Что же с ним делать? Он был добр к нему, и смерть в огне слишком страшная участь. Ударить чем-то или придушить? Георгий огляделся, но ничего подходящего рядом не было.

Снова ухнула казацкая пушка, и ядро просвистело совсем близко. Татарин дёрнулся и подался назад – Георгий вздрогнул, но не отпустил заклинания, и искры впились в стёганый кафтан старика. Пламя занялось мгновенно.

– А-а-а-а-а!!! – страшно возопил заживо горящий, шагнул в сторону, размахивая руками, и повалился внутрь палатки.

Полотно тут же занялось, а Георгий выскочил наружу и прижался к стене телег.

Лошадей поблизости не было, значит, только полями – затеряться в густой траве, а там мало ли, может, полудница пособит. Нужно только миновать проход или пролезть между кибитками.

У прохода никого не было видно, а на пожар уже сбегались люди, ещё мгновение – и его заметят.

Лезть – долго. Георгий рванул к проходу – искры всё ещё танцевали в его глазах, и если снаружи пара человек, то он справится.

Воронцов выскочил за тележное ограждение и остановился. Прямо на него, к лагерю, бежало всё княжье воинство. Уже не сотня, но дюжин шесть татар в полном смятении неслись к проходу. Рядом, справа, была устроена батарея из трёх пушек, а при ней бегал и кричал князь.

– Куда?! Куда, сукины дети?! Андерсон! Картечью по трусам!!! – размахивал он длинным стеком для выездки.

Бежать Георгию было некуда – охрана князя заметила его, если побежишь – догонят. Он погасил огонь в своих глазах и отошёл к телеге.

– Никак не успеть, ваше сиятельство, – ответил тем временем невозмутимый артиллерист.

– Тогда палите по хутору! Чтоб вас всех! – Стек упёрся в казацкую крепость.

– Слушаюсь. За-а-аряжать!

Подбегая к лагерю, пораженцы переходили на шаг, прятали глаза и втягивались за телеги. Но некоторые отвернули от прохода и рванули куда-то в поля, видимо, там был устроен конский выпас. Георгий же ждал, когда на него обратят внимание. Семихватов уже бросил на него гневный взгляд, но пока не трогал.

– Арслан, собачий сын, отыщи командиров, пусть соберут этих скотов! Всех, кто побежал к лошадям, повесим!

Мурза кинулся в лагерь.

– Господин капитан, – обратился наконец князь к Георгию, – вы, я вижу, не цените компанию моих слуг.

– Компания хороша, но я больше ценю свободу.

Князь прикрыл глаза рукой, а когда отнял её, то продолжал более миролюбиво:

– И вы правы. Мне не следовало столь ограничивать вас. Прошу, пройдёмте ко мне в шатёр, нам есть о чём поговорить.

Князь пропустил верховых и направился в лагерь, Воронцов пошёл следом. Пожар, вызванный его заклинанием, не задел соседние палатки и прекратился так же быстро, как начался – только чёрное, обуглившееся тело охранника лежало в окружении подпалин и не сгоревших лоскутов ткани от палатки.

Артиллерийская перестрелка, меж тем, продолжалась, ядра одно за другим дырявили высокий шатёр, в ответ залпами била батарея Андерсона.

Очередное ядро просквозило княжескую резиденцию, когда хозяин был уже в двух шагах от полога. Прямо на глазах края отверстия затлели, а потом, раздуваемые ветром, вспыхнули.

– Ут-куз! Пожар! Воды! – закричали отовсюду на татарском и русском.

Но и этот пожар загасить не удалось – шатёр вспыхнул как свечка.

Князь взирал на это молча, а когда огонь спал, взялся обеими руками за голову и стоял так не менее пяти минут. В конце концов он совладал с собой и направился к столику и прочей обстановке, которая лишь местами чуть обуглилась, но осталась цела.

– Прошу. – Он указал на изящный миниатюрный стульчик.

Георгий уселся.

По знаку князя подбежал слуга в ливрее и парике и споро сервировал столик бокалами, графином вина и закусками.

– Конфузия ещё не поражение в войне, – сказал князь, подняв свой бокал. – Я пью за свою победу, а вы, Георгий Петрович, вольны выпить за вашу, ведь победы наши не исключают друг друга. – Князь приподнял бокал, как бы салютуя сотрапезнику, и выпил.

Георгий пить не стал.

– Вы хотите получить раскольника, – сказал князь. – И я отдам его вам, как только он закончит работу.

– Что это было там, в деревне?

– Ну зачем вам знать о моих делах? Они с вашими никак не связаны.

– Они связаны неразрывно, да и доверять вам у меня теперь нет оснований.

– Отчего? Я вас не обманывал. Впрочем, воля ваша… – Князь задумался ненадолго. – Эти люди, крестьяне, задолжали мне… Я просто возвращаю своё.

– Раскольник по вашему приказу убивает их? Насаждает чуму?

– Мор не разойдётся за пределы села. Ведь как мне получить своё? Судиться? С мужиками? Ну-с, до этого я не опущусь. А так – несколько ненужных жизней и прочих казённых крестьян спишут на болезнь, а в моих сёлах народятся взрослые дети. Я не убиваю напрасно.

– Я вам не верю. А даже если вы и говорите правдиво, всё равно это преступление и бунт.

Князь помрачнел, но сделал над собой усилие и продолжил разговор:

– А насколько вам нужен раскольник? Ваша совесть неспокойна? Вы успокоите её, получив злодея в руки. Это он делает, а не я.

– Но вы причина всему.

– Нет, вы ошибаетесь. Он появился у меня в имении после того, как казаки… – князь запнулся, – избили моих людей. Сказался отшельником, де, в святых местах познал благодать и теперь может чудеса творить. И показал… всякое. Он же предложил помощь, так что чаша весов с грехами за происходящее в селе на его стороне, не на моей.

Георгий не верил ни единому слову, но каковы были исходы? Поступиться честью и солгать, чтобы иметь больше возможностей к побегу или сказать негодяю, что он негодяй и угодить в плен, а то и в могилу?

– Вы злодей и бунтовщик, Семихватов. Я не стану иметь с вами дела. – Эти слова дались Воронцову с трудом, но, произнеся их князю в лицо, он сразу почувствовал себя лучше.

– Я ещё смогу переубедить вас, – выдавил из себя князь. – А пока побудьте в цепях. Арслан!

Вскоре Георгия приковали правой рукой к оси одной из телег перед шатром князя, чтобы был на виду не только у своих надсмотрщиков, но и у господской охраны. Цепь сделали достаточно длинной – пленник мог сделать пять-шесть шагов, так что можно сказать, устроили с комфортом.

Воронцов опустился на траву даже с некоторым воодушевлением. Казаки отбили приступ, вполне возможно, отобьют и следующий – дух татар подорван, и снова подставить грудь под картечь им будет тяжело. Осталось только сбежать из плена. Цепи? Что ж, он не был уверен, но надеялся, что его магия сможет пережечь их. Это всё же железо, не чугун.

Тем временем с добычей вернулись те, кто был отправлен в погоню за дезертирами – с десяток человек притащили кого в путах, кого на арканах.

Семихватов приказал их повесить, и мастера начали споро сколачивать виселицы, разобрав часть тележной стены.

Однако к концу дня вокруг будущего места казни стали собираться татары – у многих дезертиров нашлись родичи. Они уговаривали мурзу, и он несколько раз суетливо бегал на поклон к князю, но, судя по всему, тот жаждал крови. Первую же готовую виселицу родичи повалили и взялись за оружие. Напротив сами собой собирались сторонники Семихватова из числа его людей.

Казалось, дело дойдёт до бунта, но князь неожиданно пошёл на уступки – заменил виселицу на порку и объявил, что завтра будут переговоры, а сам ускакал куда-то, оставив разбираться Корчысова.

Но лагерь поуспокоился сам собой, ведь весть о переговорах понравилась всем, даже и пленнику. Дезертиров выпороли, но палачи особо не старались, и те ушли на своих ногах.

Татары расселись вокруг костров, закурили; в больших потемневших от копоти котлах начали варить какую-то душистую похлёбку.

Воронцову принес ужин княжий повар – утиные ножки в каком-то хитром французском соусе, свежий хлеб и бутылку красного вина. Он же сервировал столик, поднёс стульчик и даже помог умыться. Принимать пищу, однако, всё равно пришлось в цепях.

Георгий несколько расслабился и даже стал надеяться на благополучный исход. Над местом привязи натянули тент, набили свежей соломой тюфяк. Право, если бы не оковы, то вышел бы «pique-nique dans la nature»*** да и только.

После ужина пленник быстро заснул, но сон, поначалу покойный и умиротворённый, со временем превратился в кошмар. Сгоревший, обугленный охранник-татарин с выжженными глазницами и облезающей шматами плотью подносил ему флягу с водой и всё причитал хриплым голосом «Хабиб утреде»****, и качал сокрушённо головой.

Воронцов пытался объяснить ему, что не хотел его сжигать, что так вышло ненамеренно, но мертвец не слушал, он был поглощён только своим горем.

Пленника разбудил шум. Оказалось, вернулся Семихватов.

В лагерь вошёл небольшой отряд с князем во главе, а после въехал на телеге человек в лохмотьях и с цепью через плечо – раскольник. Сзади к телеге была привязана корова и собака.

Навстречу им выбежал мурза.

– Херметле, Борис Константинович, все спокойно, ваши приказы исполнены.

– Если бы это было в самом деле так, Корчысов, мне бы не пришлось прибегать к таким мерам, – непонятно ответил князь. – Прошу вас, – обратился Семихватов к раскольнику, – приступайте, но сделайте это за пределами лагеря.

– Благодарствую, государь-батюшка! Благодарствую! – стал кланяться тот. – Вот там, где пищали стояли, ась? Подойдёт?

Князь кивнул. Было видно, что ему не слишком нравится сама затея, но он терпел. Вся компания переместилась за укрепления.

Георгий решил полюбопытствовать, что такое будет делать колдун. Он изловчился и протиснулся на длину цепи между телегами. Стражники его покричали для виду, но понукать к возвращению не стали, они и сами были не прочь поглядеть, но обзор у них был нехорош.

По велению колдуна принесли котёл, чуть в стороне развели огонь.

Сам же колдун отвязал от телеги корову и повёл к котлу, всё время нашёптывая ей что-то на ухо. Перед самым котлом корова необыкновенно споро и послушно задрала передние ноги и встала ими внутрь.

Воронцов глядел на этой действо во все глаза, едва дышать не забывал – без сомнения, перед ним начинался магический ритуал.

В свете костра блеснул нож, колдун задрал животине голову, глубоко вонзил нож в шею и, тяжело кромсая плоть, перерезал скотине глотку. Кровь хлынула в котёл, но корова стоял всё так же спокойно, только голова у неё перекосилась набок.

Вид этого действа был до того неестественен, что Георгия передёрнуло.

Из телеги принесли козу, поросёнка и пса. Кобель, почуяв запах крови, загавкал глухо, но колдун положил ему ладонь на голову, и тот успокоился.

Всем животным отворили кровь и пустили её в котёл.

Корова осела на задницу, но передними ногами всё еще стояла в кровавой купели. Колдун заглянул внутрь и, не удовлетворившись, велел выпрячь кобылу.

Вскоре корова пала, тушу отволокли в сторону, а её место заняла лошадь. И лишь когда через край котла потекли тяжёлые тёмные струи, колдун довольно кивнул и стал палкой рисовать вокруг какие-то символы.

Воронцов поднялся и всмотрелся в начертанное. Разглядеть ничего не удалось. Тогда он тишком прочёл заклинание ворона и пустил его поглядеть. На рисунке были изображены людей со звериными головами. Их фигурки были вписаны в круг, разделённый на части и скреплённый будто бы тенётами паутины.

Колдун начал читать заклинание – незнакомые, рубленые слова сходили с его губ и будто, не исчезнув до конца, повисали в воздухе тяжким бременем. Слова эти показались Георгию чуждыми, инородными. Сделалось душно, откуда-то взялась липкая влажность, будто и не в полях происходил ритуал, а в пыточном подвале.

Глаза колдуна налились красным, из них, как из переполненного сосуда, потёк такой же красный туман. Он стёк по цепи, закрутился и тугими косами перекинулся на котёл, прошёлся по краю и впился в кровь.

Последнее слово заклинания камнем упало в мир – кровь взбурлила и выплеснулась наружу, разойдясь ручейками и заполнив рисунки.

– Ведите, – обронил колдун.

Помощники заозирались – онибыли готовы выполнить приказ, в это мгновение, кажется, любой приказ, но не знали, кого вести.

– Корчысов, веди сюда тех, кто бунтовал, – распорядился князь нетвёрдым голосом.

– Херметле, они надёжны, я с каждым говорил…

– Веди или сам пойдёшь первым!

Мурза отшатнулся. Но быстро поклонился и в сопровождении десятка из числа новоприбывших отправился к палаткам.

Лагерь в основном спал. Ритуал проходил тихо, снаружи, и лишь немногие часовые и просто засидевшиеся у костров видели его и имели основания опасаться.

Негромкое копошение донеслось со стороны палаток, и вскоре к костру стали подводить провинившихся. Их не держали силой, но вели с обнажёнными саблями.

Колдун зачерпнул из котла какой-то чёрной от времени чашей и подал первому.

– Пей.

Человек оглянулся на мурзу, на своих сторожей и, видно, придя к заключению, что выпить – меньшее из зол, пригубил.

Но колдун заставил допить, после окунул два пальца в кровь и мазанул татарину по лбу. Тот отшатнулся было, но его подхватили под руки.

– Отпустите, он теперь мой, – сказал колдун и подал чашу следующему.

Люди, видя, что с прочими ничего не случилось, стали идти охотнее. Однако спустя несколько минут татарин, который первым причастился от крови скота, пал наземь там, где стоял.

Все, кроме колдуна, вздрогнули и уставились на упавшего.

Дрожь охватила все его члены, лицо исказилось, пальцы скребли землю, а из глотки исторгнулся низкий рёв – непонятная смесь звуков, напоминающая мычание.

Мурза отшатнулся, а князь обратился к колдуну:

– Но вы обещали, что они смогут воевать.

– Этот сможет, милостивец, сможет, сей же час очухается.

И в самом деле, вскоре дрожь прошла, но несчастный остался лежать в пыли.

Следующий воспротивился, как и трое других, видевших произошедшее. Они схватились со стражей, стараясь удержать вооруженные их руки, но охранников было больше. Они скрутили бунтарей, заломили плечи, и колдун вливал им кровь сам, по временам разжимая рты ножом.

Припадки случились со всеми, кто отведал крови, и все они лишались чувств после лихорадки.

Зрелище это угнетающе действовало на Корчысова, он несколько раз просил князя остановиться, но тот стоял на своём: все бунтовщики должны пройти «усмирение».

Вскоре несколько дюжин бунтовщиков лежали на земле без сознания.

– А теперь тащите сюда дезертиров, – распорядился Семихватов.

Колдун одобрительно закивал, а мурза не нашёлся со словами в их защиту.

Причастили и их, теперь добрая треть воинства оказалась лежащей вповалку за пределами лагеря.

– Останних-то, останних ведите, – обратился колдун к князю, – и завтра же казачков как мокриц гнусных раздавим!

– Довольно. Посмотрим, что с этими станет.

– Станут аки псы люты и аки тельцы послушны. А кровушка-то пропадёт, ведь на всех бы достало, – запричитал колдун.

– Ещё наваришь.

Причащённых за руки за ноги потащили в лагерь, а Воронцов вернул ворона в кольцо.

Похоже, переговоры отменялись.

* Турында юк! Хабиб! Аллах, сине сакласын! (татарск.) – О нет! Хабиб! Сбереги тебя Аллах!

** Кайт Хабиб, кайт. Аллах, аны туры юлга кундерер! (татарск.) – Беги, Хабиб, беги! Аллах, направь его на правильный путь.

***Pique-nique dans la nature (франц.) – пикник на природе.

****Хабиб утреде (татарск.) – Хабиб умер.

Глава 21

Бежать на рассвете Воронцову не удалось – четверо его охранников сменялись каждые три часа и бдели усердно. Единственное, что он смог проделать, это ранним утром тишком пережечь до тонкого ободка одно из звеньев цепи. Теперь если резко дёрнуть, будет шанс освободиться.

В лагере утро началось рано – Андерсон со своими помощниками выкатил пушки, когда небо ещё только светлело. Приготовления заняли около часа, а после началась почти непрерывная канонада – батарея дырявила тын чуть правее ворот. Казаки пока не отвечали.

У телег всё так же лежали вповалку прошедшие вчера через ритуал бунтовщики и трусы. По временам то один, то другой из них издавал ржание или мычание, а то и вовсе непонятно какой звук. Впрочем, кажется, все были живы, по крайней мере шевелились.

К лежащим то и дело подходили прочие, кто посмотреть, кто спросить про родственника, но стража из числа прибывших вчера с князем никого не пускала.

Семихватов выбрался из своего нового значительно более скромного шатра часам к одиннадцати, когда солнце уже подбиралось к зениту.

– Утро доброе, господин капитан, – поприветствовал он Воронцова. – Как почивали?

– Вашими молитвами, – ответил тот и указал себе за спину: – Это ваше обещание переговоров?

– Переговоры при таких слабых кондициях ничего мне не дадут. Впрочем, можете попытать счастья вы. Прикажите своим людям сложить оружие и выйти, и я даю вам слово, что никто из них не пострадает.

– Ваше слово и полушки не стоит, раз пушки палят.

Семихватов скривил губы, но продолжать разговор не стал.

– Корчысов! Корчысов!

Мурза споро подбежал на зов.

– Где отшельник?

– Со вчерашнего… э-э-э… не знаю, как сказать, с вечера не видел.

– И что нам теперь с этими делать? – Князь указал рукой на причастившихся. – На что они годны?

Они подошли к ним поближе. Те лежали будто в беспамятстве и никак не отреагировали на начальство.

– Что это с ними? – удивился князь.

– Как будто рожи вытянулись…

Воронцов тоже решил присмотреться и подошёл, насколько позволяла цепь. В самом деле, лица несчастных удлинились, челюсти подались вперёд, а головы несколько распухли. Это походило на трансмутацию, только вместо алхимического субстрата были люди.

– Семихватов, нельзя этого допускать, слышите? – обратился Георгий к князю. – Это против законов Божьих и человеческих.

Тот обернулся на голос:

– Ну что ж, у вас есть возможность всё исправить. Идите и уговорите Перещибку сложить оружие и убираться с моей земли. Нет? Не идёте? Ну вот и воздержитесь… – Он не закончил своей речи и уставился в сторону прохода.

В лагерь входил, гремя цепью, раскольник. Спокойно подошёл он к лежащим и стал поочерёдно прикладывать к каждому руку.

– Любезный, вы обещали… – начал было Семихватов, но осёкся.

Причастившиеся поднимались и открывали глаза. В глазах плескалось безумие – огромные зрачки в обрамлении сеточек из красных ручейков непрерывно двигались, ни мгновения не оставались в покое. Они будто искали что-то, но найти не могли и ни на секунду не бросали своего поиска.

– Готовы, милостивец, почти готовы, – довольно проскрежетал колдун. – А ежели погодить денёк-другой, то и ещё лучше станут.

– Что у них с лицами? – мрачно спросил Корчысов.

– А что же? Лица хороши, ещё краше стали, – усмехнулся раскольник.

– А с глазами что?

– А ничего! В гляделки ты с ними играть, что ли, будешь? – Раскольник подскочил к мурзе и заглянул тому в глаза.

– Ваше сиятельство, велите ему отвечать по делу.

– Да, любезный, нам надобно знать положение дел.

– Тебе, благодетель, всё расскажу, как на духу. – Колдун поклонился. – Души их в ловушке, в силке, откуда не освободиться, вот и глядят – выход ищут. Но не найдут, не найдут. – Колдун похихикал и предложил: – Ты прикажи тому, этому что-нибудь и проверишь послушание.

– Эм-м-м… пойдём со мной.

Князь двинулся к выходу из лагеря, и один из околдованных зашагал следом. За ними же пошли мурза и колдун.

Воронцов тоже полез сквозь телеги – поглядеть на результат ритуала.

Четверо прошли вдоль стен и приблизились к батарее пушек. Князь сначала обратился к Андерсону, тот ответил; кажется, они даже поспорили. Потом князь скомандовал что-то околдованному, и тот встал сразу за стволом пушки.

Андерсон махнул рукой – раздался выстрел, тело одержимого невысоко подлетело и рухнуло наземь.

Воронцов вздрогнул и откинулся на спину прямо там, под телегами. Он был ошеломлён покорностью околдованного перед лицом неминуемой смерти. С такими солдатами можно выиграть любую войну, но поработить для того уже и душу человеческую, это, несомненно, тягчайший грех. Ритуал оказался и страшен, и силён одновременно. И как теперь обернётся следующий штурм хутора?

– Что ж я весьма доволен, весьма, – услышал Георгий голос князя. – Сегодня же попробуем их в деле.

Семихватов и Корчысов еще какое-то время осматривали тело, причём мурза, кажется, молился. После они вернулись в лагерь и направились в шатёр князя. А колдун задержался. Он бормотал что-то про себя и ходил туда-сюда без видимой причины, и нежданно подошёл к Воронцову.

– Привет тебе, митраит! – Он поднял руку в карикатурном древнем приветствии.

Воронцов не ответил.

– Чего кобенишься? Иль не по чину? Царёв служка… А я ведь тебя приметил, птенчика. Ты волхвовать-то ещё толком не умеешь. Хочешь – научу?

Георгий взглянул колдуну в глаза.

– А-а, хочешь, вижу, что хочешь, – расплылся в притворной гримасе колдун. – Все хотят уметь то, чего другие не могут.

– Твоя учеба мне впрок не пойдёт.

– Не пойдёт?! Э-э-э, дурачок ты совсем несмышлёный. Знание-то по-разному употребить можно. К худу ли, к добру ли – от знающего зависит. Знающий решит, а незнающим вертеть будет как ему вздумается. – И колдун повертел грязными руками у Воронцова перед носом.

Тот отвернулся, но колдун придвинулся, обхватил за плечи и зашептал на ухо:

– Возьму тебя в ученики, тайны открою, от смерти заберу, станешь знающим, сам решать будешь, никого не спросишь! Запоминай: исток у всякого волхвования один, и у моего, и у твоего – это ты сам. И всякого же можно волхвованию обучить, в каждом уголёк тлеет! Не каждый может раздуть его, в единицах он горит лучиной, у меня одного пылает костром! А захочешь, и у тебя будет!

Воронцову были противны нашептывания колдуна, но желанны знания! Он смог бы, да, смог бы приспособиться и потерпеть такого учителя, если бы не то, что случилось вчера, если бы не мор в деревне, если бы не сожжённый поп.

– Поди прочь! – крикнул Георгий и оттолкнул колдуна. – Ты людей губишь без счёта – попа сжег, крестьян погубил, разум забрал! Нет тебе веры!

– Ох, ох! Больно меня словом уязвляешь, ох, больно! Хе-хе. Попа-то не я сжег, сам он, ха-ха, поверил «раскольнику». Но ты молодец, молодец! Не совсем несмысель пустоголовый. Хе-хе! – Колдун стукнул себя по голове и ухнул так, как дразнятся обычно дети. – Понял кой-чего! Хочешь быть сильным – скрути ближнего! Хе-хе-хе! Вот и первый урок прошёл! Э-э-хе-хе-хе!

Злодей схватился за впалый свой живот и стал кривляться, будто потешается. Но Георгий более не обращал на него внимания, и тот вскоре удалился в княжий шатёр.

День проходил в приготовлениях к новой атаке – пушкарям удалось завалить часть тына так, что справа от ворот образовалась брешь сажени в три. После этого батарея палила лишь затем, чтобы не давать осаждённым спокойно латать прореху в стене.

Колдун увёл причастившихся за пределы лагеря, так как друзья и родственники, наглядевшись на бессловесных истуканов, стали перешептываться меж собой. На бунт это не походило, но и на готовность к штурму тоже.

Под вечер стало ясно, что люди на приступ идти не стремятся. Мурза бегал от шатра князя к палаткам своих земляков и обратно, но парламентёра из него не вышло – Семихватов распорядился повторить ритуал.

По одному, по два людей снова стали выводить за пределы лагеря. И вот это уже вызвало бунт – с десяток татар напали на охрану князя.

Всё произошло стремительно. Только что вокруг шла повседневная жизнь – одни несли в котлах воду, другие тащили хворост, третьи просто подошли к страже почесать языками о чём-то. И вдруг, как по щелчку пальцами, все вокруг устремились к шатру, а охранников уже резали кинжалами!

Бунтовщики ворвались в шатёр с нескольких сторон, и оттуда сразу послышались крики ярости и звон стали – внутри тоже была охрана.

Стражники Воронцова переглянулись, и двое из них рванули на подмогу своему господину. А Георгий отвернулся и начал читать заклинание, благо солнце ещё не село.

Однако он ничего не успел – покушение закончилось так же стремительно, как и началось. В один миг внутри шатра что-то произошло, и шум стих. Сразу после этого полог отодвинулся, и наружу вышли двое стражников, огляделись и позвали Семихватова с колдуном. Князь был бледен, а колдун – чуден. Всегдашняя его цепь одним своим концом изгибалась и возвышалась над хозяином, чуть покачиваясь из стороны в сторону, словно кобра, готовая ударить ближайшего врага. Последние звенья, напоминающие голову змеи, были в крови.

Врагов вокруг уже не было. Князь баюкал левую руку, меж пальцев, зажимавших рану, сочилась кровь. Он огляделся – вокруг собирались люди, и угадать их настроение было сложно. В сопровождении колдуна, быстро, но с прямой спиной, он двинулся прочь из лагеря.

Но Воронцов был уверен: если б никто не видел, то князь побежал бы бегом. Лицо его было белым от страха, а затравленный взгляд выдавал с головой.

Однако немногие смотрели на хозяина лагеря, большинство взглядов приковал к себе колдун и вовсе не цепью, но ранами: руки его были иссечены глубокими порезами, кусок кожи свисал с правой стороны головы так, что была видна кость черепа, а в животе торчала рукоять кинжала.

А он шёл и хихикал в своей обычной манере.

Вскоре за князем поспешил Корчысов вместе с двумя десятками своих людей. Вослед ему потянулись слуги и лакеи князя, а также некоторые наёмники. Это походило на отделение верных от прочих. В палатках на задах оставалось ещё не менее трёх дюжин татар. Кто-то из них не разобрался в произошедшем, кто-то, наоборот, хорошо понимал, что случилось и что будет дальше.

Георгий не мог с места своей привязи разглядеть, куда отправился князь, и потому, скорчившись от взгляда стражей под телегами, прочел заклинание ворона.

Крошечная птичка выпорхнула с внешней стороны лагеря, поднялась повыше и быстро заметила скопление людей.

Семихватов в компании колдуна и Корчысова и в окружении причащенных обнаружился в стороне от выхода из лагеря, саженях в двадцати, рядом с тем местом, где колдун готовил новый ритуал. На этот раз в котле стояла только лошадь.

– Люди не хотят становиться как эти, – показал мурза на причащенных, – и кто бы захотел? Нужно дать людям время, и они пойдут на приступ.

– Я уже видел, как они пошли на приступ! Вот, вот как пошли! – вскричал князь, показывая забинтованную руку. – Бунтовщики, мерзавцы! Я знаю, что у них на уме! – Он гневно поглядел на Корчысова: – А где был ты и твои люди, когда меня резали?!

– Херметле Борис Константинович, я увещевал старшин! А нападение совершили только люди из рода Бек-Бушлаев, все они уже мертвы!

Князь смерил мурзу взглядом.

– И что же старшины? Рвутся в бой после твоих… увещеваний?!

– Они покорны.

– Покорны… Что ж, тогда пусть причащаются. Я больше никому не верю.

– Но херметле…

– Всё! Передай им мои условия. – Князь задумался на мгновение. – Старшины получат половину долей своих людей, если приведут всех. Сразу, сейчас. И смогут уйти. Всё, иди.

Мурза побрёл в лагерь. Георгий отозвал своего соглядатая, но ворон на обратном пути, поднявшись несколько выше, углядел движение на другом конце лагеря. Оказалось, что непокорные татары разбирают телеги и рогатки с очевидной целью – бежать.

Нужно было задержать Корчысова и дать им время на это благое дело!

Георгий выбрался из-под телеги и окликнул мурзу:

– Лев Галимович! Прошу вас на два слова!

Перед глазами порхало изображение из глаз ворона, и потому Георгий несколько промахнулся с обращением – мурза ещё не появился в проёме входа. Но услышал и подошёл.

– Что вам угодно?

– Я хотел сказать, что не держу на вас зла из-за того недоразумения в Боброцске.

Мурза поглядел на Воронцова со смесью непонимания и удивления.

– Очень хорошо. – Он повернулся, чтобы продолжить путь.

– Катерина Сергеевна… – начал Воронцов, и мурза снова повернулся к нему. – Она не питает ко мне никаких чувств, кроме дружеских, и это взаимно.

Корчысов подошёл ближе и заговорил со злостью:

– Не надо, не надо мне про неё говорить. Ты ничего о ней не знаешь. И не лезь! Она, лучшая из женщин, вынуждена была встречаться с тобой!

– Зачем же?

– Не твоё это дело! Тебе мало сидеть на цепи?! Скажу князю – посадит в яму!

– О, нет-нет, – поднял руки Воронцов в притворном страхе, – не надо.

Мурза снова отвернулся, собираясь уходить, а Воронцов снова ему не дал.

– Он вам уже и так не верит, Арслан.

А ведь и в самом деле, князь не верит помощнику, и тот наверняка опасается этого. Георгий лихорадочно соображал – как повернуть разговор так, чтобы вбить клин между союзниками.

– Попомните моё слово, – добавил он, – придёт и ваш черёд причаститься безумия!

Корчысов остановился, а затем возвратился.

– Да что ты об этом знаешь?

– Поверьте, уж кое-что знаю. Не про князя, нет. Но про колдуна. Взгляните-ка сюда. – И Георгий продемонстрировал Корчысову чудесного ворона.

Крошечная птичка попрыгала на ладони, а потом легким дымком слетела в кольцо и там застыла.

– Что? И ты тоже?!

– Да. И я прибыл в Боброцск не за разбойниками.

– А за кем?

– За ним. Он бунтовщик, преступник и слуга дьявола. Он вас всех сведёт прямиком в преисподнюю.

– Я… я тебе не верю. Ты просто хочешь сбежать.

– Конечно, я хочу сбежать! Это, – Георгий поднял руки в цепях, – не входило в мои планы. Но подумайте – зачем человеку от самого Шешкова ехать из Петербурга куда-то в тмутаракань? По делу о разбойниках? О пожаре?

Мурза молчал, но было видно, что он, хотя и не убеждён, но колеблется.

– Я капитан лейб-гвардии и не простой человек. – Георгий снова показал перстень. – Так зачем же я здесь?

– Не знаю. Но меня ты не проведешь – я всё расскажу князю! – С этими словами мурза пошёл было к выходу из лагеря, к новой ставке князя, но, вспомнив о своем деле, развернулся.

Шёл торопливо, то и дело бросая взгляды на пленника. А Георгий уселся на свой тюфяк и стал ждать.

Весьма скоро Корчысов вернулся. Он почти бежал, лицо его сделалось красным, а движения дёргаными.

– А отвечать за это придётся тебе, – встретил его Воронцов.

– Ты помог им?!

– Нет. Просто они хотят сохранить свои души.

В сильнейшем возбуждении Корчысов ходил перед Воронцовым туда-сюда. Внутри него боролись два страха – один перед князем, второй перед законом. И если до второго было ещё далеко, то первый мог воплотиться прямо сейчас.

– Что ты предлагаешь?

– Это ваши люди? – Воронцов указал на своих стражей.

– Да.

– Сей же час бежать на хутор.

– Нас встретят картечью.

– Да, без меня, а со мной – пропустят. Перещибка меня знает, и там остались мои солдаты.

– Князь не отступится.

– У него не останется людей для полноценного штурма. Решайтесь, Корчысов, и я замолвлю за вас слово перед Сенатом.

Тот колебался ещё секунду, потом сдался.

– Хорошо. Я велю расковать вас, приведу своих людей и бежим.

– Не надо меня расковывать, не будем терять время. – Георгий намотал цепь на руку, дёрнул со всей силы, и пережжённое звено лопнуло. – Корчысов, ваши люди должны будут поднять руки там, перед воротами.

Мурза, впечатленный увиденным, ответил не сразу.

– Да-да, конечно, – покивал он изумлённо.

– Теперь идите за своими людьми.

– Хорошо. – Корчысов коротко поклонился и сделал жест охране следовать за ним.

– Нет, подождите, они мне нужны.

– Хорошо, – снова кивнул мурза и направился к ставке князя.

– А вы, – обратился Георгий к своей охране, – принесите мне мою шпагу, вещи и найдите белую тряпку.

Те поклонились и побежали исполнять.

Солнце садилось, и лагерь в закатных лучах выглядел потеряно – тут и там валялись брошенные предметы, мусор, рваными стенами укоризненно глядел на мир княжий шатёр. Почти никого не осталось внутри, только несколько человек так же потеряно бродили туда-сюда, уже ничем важным не занятые, но делающие что-то лишь для того, чтобы не принимать никаких решений. Они придерживались той детской мысли, что если не обращать внимания на происходящее, то и оно не обратит внимания на тебя. Лагерь доживал свой короткий век.

Мурза появился только через четверть часа, когда Георгий уже начал беспокоиться.

– Князь глядит на злодейства отшельника, а тот поит его охрану. У нас есть немного времени.

– Тогда идём. Первым пойду я, а вы саженях в десяти за мной.

– Хорошо.

Воронцов поднял свою рапиру с примотанной к ней белой рубахой и скоро, но не бегом, двинулся в сторону хутора.

Глава 22

Георгий шагал к хутору, высоко размахивая импровизированным белым флагом. Впереди на стенах различались направленные в его сторону ружья и пистолеты. Он шёл к друзьям, и его красный мундир должен быть хорошо виден – за себя он не опасался. Но вот татары Корчысова за его спиной наверняка представлялись казакам желанной мишенью.

Саженей за двадцать до стены парламентёр начал кричать:

– Сдаёмся! Сдаёмся! Степан! Перещибка!

Их заметили сразу, заранее, и потому на стене уже был сам хозяин хутора. Он выглянул из-за края частокола и спросил:

– Хто там? Ты, Георгий Петрович?!

– Я! Со мной перебежчики – Корчысов со своими людьми.

– На кой черт они нам сдалися?! Идите сюда, пан капитан, зараз бросим вам верёвку!

Георгий уже подошёл вплотную, а татары остановились в отдалении – на них со стены глядели почти две дюжины стволов.

– Нет, Степан Богданович, нужно принять их. Там, в лагере, – Воронцов махнул за спину, – творятся дьявольские дела, и наша христианская обязанность спасти человечьи души от этого.

– Так они ж иноверцы, нехристи, на кой они нам? Чего стоите, Георгий Петрович? Лезьте сюда.

– А не возьмём мы – так возьмут они, и станет их больше. – Капитан не спешил. В конце концов он обещал Корчысову защиту.

– Нэхай становыться, мы их уж угостили разок, так и ще сможэмо.

– Нет, теперь сила в них будет, ярость необоримая, не побегут они, на штыки грудью наколются, а не побегут. Верьте мне, Степан Богданович, надобно их впустить!

– От вы заладылы! А колы они нас пэрэрэжуть ночью, своим выдадут?! Яка им вера може буты?

– Веры им мало, но посадим их пока под замок.

– Как я могу их впустыты? У меня тут бабы, детишки. Да и хлопцы с ними брататься нэ полезут. Нет, нэ надобны они нам, Георгий Петрович.

Упёртый казак в чём-то был прав, но Георгий не мог бросить доверившихся ему.

«Ба-бах!» – грянули пушки со стороны лагеря, и трое из числа перебежчиков повалились на землю, а остальные вздрогнули и сгорбились в страхе.

Татары заволновались, начали озираться в поисках убежища, но его не было – вокруг открытая местность, и через минуту-другую ядра опять выберут кого-то себе в жертву.

– Перещибка! Я не полезу без них, я обещал, ты сам видишь, нет им обратно дороги! – От волнения Воронцов даже перешёл на «ты».

– А, ладно, нэхай лэзуть. Хлопцы, скидай верёвки.

Татары ринулись к стене, а им навстречу полетели концы верёвок. Но многие стали лезть и так, лишь бы поскорее оказаться под защитой.

Снова грянул залп, и ядра снова собрали жатву – двое татар упали со стены вниз. Пушки были прекрасно наведены, несмотря на то, что солнце уже скрылось за горизонтом, и день проживал свои последние мгновения.

– Скорее, Георгий Петрович, лезьте, – увещевал Перещибка. – Що я буду с татарвою без вас робыты?

Георгий полез. Шаг за шагом он поднимался по стене, спиной чувствуя хищные жерла.

И вот снова залп!

Воронцов невольно втянул голову в плечи, а ядро, ударившее на вершок выше, перебило веревку. Капитан свалился вниз, на спину.

От удара воздух вышибло из лёгких, в голове зазвенело, силы покинули руки, а перед глазами расплылся вид на стену, на махающего сверху казака.

«Попали? Конец?» – пролетела заполошная мысль, и Георгий закрыл глаза.

Боли не было, только лишь острое сожаление – не долез, не добрался до тайн, до сокрытых знаний, не смог ничего и умер в безвестности, как и не было. Плохо старался, а теперь уже ничего не исправишь. Как глупо, обидно глупо!

Но шли мгновения, а смерть всё не наступала. Георгий осторожно вдохнул, выдохнул, а затем услышал сверху:

– Георгий, ты чого разлёгся?! Тебя зачепыло або що?

Голос Перещибки, далёкий от ангельского, вернул Воронцова из грёз в действительность.

– Нет, – ответил он и только потом понял, что и в самом деле не зацепило. – Лезу!

И он снова стал подниматься, гремя остатком цепи на руке, и скоро перевалил через частокол.

Георгия приветствовали как героя – Перещибка обнял, Николай с компанией и казаки кричали «ура».

Вечерний сумрак завершил обстрел. Обезоруженные и связанные татары сидели на земле, что с ними делать дальше, было непонятно. Но этот вопрос отложили до утра, а пока отправили их под замок.

Воронцова расковали, он умылся и вздохнул полной грудью – наконец он был на месте.

– Эх, не худо бы отметить твоё вызволение, а? – сказал Перещибка.

– Нет, не время праздновать.

– А що? Думаешь, ще полэзуть?

– Не знаю, но нам надлежит бдеть неустанно. Колдун у них там, сильный колдун.

– Ну, колы так, тоди пойдём повечеряем, да расскажешь що и как.

– Расскажу, но и тебя расспрошу. – Воронцов взглянул в глаза казаку. – Да и мурзу допросить надо.

– Чего мени рассказывать?

– А про руку, каковую ты себе отрастил.

– Що?

– А то, что у Степана Перещибки руки правой не было, о чём в губернской родословной книге записано.

Казацкий голова вздрогнул, но взгляда не отвёл.

– А, ось за що… да… есть що порассказать…

– Ну да это терпит, что бы там ни было, а грехи князя тяжелее. Сначала допросим Корчысова.

Георгий велел Николаю взять пленника, и они двинулись в дом Перещибки. Только тогда Воронцов заметил изменения, произошедшие с хутором. Часть домов оказалась разобрана, а внутри двора, перед домом хозяина, выросла ещё одна невысокая стена. Сам дом тоже прибавил в укреплениях – весь нижний этаж заложили брёвнами, а в башне, на третьем этаже, наоборот, сделали открытую галерею.

– А вы времени не теряли.

– А ось цэ Николаева задумка. Ретран… шем… ретраншемт, а… язык сломаешь, пока выговоришь.

– Ретраншемент. Молодец, Николай, – искренне похвалил капитан.

– Рад стараться, ваше высокоблагородие! – Николай улыбнулся в усы.

Вся процессия прошла в главный дом. А внутри яблоку было негде упасть – все обитатели хутора перешли туда, и теперь отовсюду слышался неумолчный гам.

– Пидём на второй этаж, там тише, – позвал староста.

Но наверху тоже оказалось занято – Перещибкина дочка при свете лучины чистила разнообразное вооружение, а в уголке напротив сидел с книгой в руках Олег. Он делал вид, что читает, хотя разглядеть в таком полумраке буквы было невозможно.

– Олеся, доча, спустыся вниз, нам потрибно поговорить.

Барышня без слов подчинилась, за нею же ушёл и Олег.

– Тенью за нэй ходыть, – доверительно сообщил Перещибка. – Ну да пусть його, всё одно в зятья ему, убогому, нэ попасть.

Добавили свечей, приготовили письменные принадлежности и приступили.

Георгий расположился за столом, Николай встал у входа, а Перещибка прохаживался вокруг да покручивал ус.

Связанный мурза был спокоен и уверен.

– Рассказывай всё по порядку – к чему вам нужен хутор, зачем в деревне мор и всё что знаешь про колдуна. Всё с самого начала.

– Долго выйдет.

– Ничего, время есть.

– Что ж…

Мурза приосанился и, твёрдо глядя в глаза Воронцову, стал рассказывать. И начал, в самом деле, совсем уж издалека.

Род его проживал в Азове и издревле ходил в набеги на польские, украинские и русские земли. А что лучшее можно взять в местечках, хуторах и деревнях? Конечно, рабов. Ясырь* всегда составлял большую часть добычи и в случае погони сначала бросали возы со скарбом, но не живой товар.

Корчысовы же особо славились своей способностью довести рабов до места продажи – Истанбула. Из Азова, через Кафу, в Истанбул – вот морской путь, который исходили предки мурзы. Сдать ясырь Корчысовым считалось за удачу, ведь они брали на продажу даже и детей, чего из-за превратностей пути не делали другие.

Род их благоденствовал, пока в конце прошлого века русский царь Пётр со второй попытки не взял Азов. Тогда для всех Корчысовых наступили тяжёлые времена, промысла не стало.

Пятнадцать лет предки мурзы мыкались кто как мог. Но вот в 1711 году фортуна изменила царю, и Азов пришлось вернуть туркам. Тогда-то русских и прочих охочих перевезли в Боброцск.

В тот год род мурзы разделился – один брат с семьёй выбрал жизнь на новом месте, а второй на старом. Русские Корчысовы бедствовали – ремесло и охотничьи промыслы едва позволяли сводить концы с концами. Азовские же Корчысовы продолжили дело рода – вместе с ногаями саблей добывали ясырь у черкесов, у русских, у калмыков. Но опять же, водить рабов на продажу получалось и лучше, и выгоднее, чем брать их в походах.

Двоюродный дед Корчысова разбогател на этом, поставил дом в Азове и уже звал родню обратно, как в 1736 году снова вспыхнула война, и Азов снова был взят русскими. Тяжёлая бомбардировка разрушила новый дом, а родичи и слуги погибли.

Сам дядя в ту пору был с караваном в Крыму и не стал возвращаться. Дальше он вёл свои дела из Бахчисарая. Но и дяде везло не всю жизнь – новая, третья война с Турцией, после которой Крым стал независимым, но под рукой российской императрицы, поставила крест на работорговле. Хан-марионетка боялся испортить отношения с русскими и караваны рабов водить запретил. Дядя разорился на подарках чиновникам, но не добился никаких послаблений и умер в бедности.

– Но он жил, как и должно жить мурзе! – воскликнул Арслан порывисто и от волнения снова начал коверкать слова. – Я же в юности только глядеть на это. Детство в бараке, помогать отцу – тачать сапоги, катать валенки, резать ремни на сбрую… Ха-ха, вот смех-то: мурза – сапожник, пимокат, скорняк… – Корчысов усмехнулся, вздохнул и продолжил спокойнее: – В тринадцать лет дядя забрал меня к себе – рассказывал о всех тонкостях в перевозке и продаже живого товара, знакомил с людьми, учил турецкому языку. Всё надеялся, что Азов скоро снова перейдёт туркам и не хотел, чтобы дело рода исчезло. Только Азов и поныне ваш, а рабов я всё равно водил. И вышло это так.

После смерти дяди я вернулся сюда и занялся кожаным и меховым промыслом. Как-то после ярмарки в Воронеже я подсчитал свои скудные барыши да и засел пить в кабаке, и пил там неделю. Что было не помню, но через пару дней после того заявился ко мне Семихватов и давай расспрашивать о невольничьих рынках, о караванах, я, де, похвалялся, что были бы рабы, а довезти и продать я их смогу. Я поначалу не слушал его, но он предложил мне денег – ещё больше, чем я только что пропил, пообещал лес на дом поставить, коня подарить. Кто бы тут отказался? Впрочем, и князь тогда был не так уж богат – его соляная торговля по Дону давала прибыль, но совсем не ту, какой он жаждал. Семихватову-то подавай дворец, подавай лакеев в богатых ливреях, так, чтоб золота на них было больше, чем на губернаторском камзоле. А на торговле быстро капитал не сколотишь, если не будешь брать бесплатно, а продавать дорого. Но вот как раз такую простую штуку князь и выдумал.

Собрал он из своих, да беглых, да прочих людей ватагу, но не разбойничью, а рекрутскую. Потому как нарядил он их в мундиры, нацепил им сабли и отправил по казённым деревням за солдатами. Когда мужичков доводили до Боброцска, то уже я сажал их в широкие бочки, укрывал соляными мешками и спускал в карбасах по Дону до Азова. Оттуда на знакомом торговце морем до Кафы, а потом до Истанбула, всё по дядиному пути.

– А-а-а-а, так это мы ваших покрутчикив покосылы, нэ царских? – влез казацкий голова.

– Да.

– Уф… як гора с плеч долой! – Перещибка перекрестился на красный угол.

– А что же, в Экспедиции доходов ничего не видели? – спросил Воронцов.

– Вы знаете нашего исправника, Колоскова, всё за него делает секретарь. – Мурза многозначительно замолчал.

– А тот ходит на помочах у Семихватова, так?

– Именно так.

– Но ведь такое воровство невозможно скрыть!

– Почему же? Можно. Ревизские сказки пишутся исправно, налоги поступают исправно. Считай сам, один крепкий мужик двадцати – двадцати трех лет в Истанбуле стоит, на наши деньги, пятьсот рублей, а податей с него нужно заплатить в год три рубля с полтиной. Вот и весь ответ.

Георгий помолчал. Он никогда не задумывался над устройством жизни в Империи, и продажа крепостных никогда не вызывала в нём чувства несправедливости. Но история Корчысова внесла разлад в его убеждения. Воронцов, конечно же, протестовал против продажи крепостных туркам, но, к своему удивлению, теперь он, кажется, стал противиться и самой продаже. Впрочем, разбираться с этим сейчас не было времени.

– И что же дальше? – вернулся он к допросу.

– А так и пошло – князь ясырь собирает, я везу и продаю.

– И сколько же крепостных вы продали?

– В нашем уезде пять казённых деревень, и сейчас мужиков там не осталось. А по счёту… по счёту двести семьдесят душ.

– Ну вы и подлюки – православных нехристям продавать, – вставил своё слово Перещибка.

– А мне что, я не вашей веры. А вы-то своих мужиков сами торгуете, деревеньками продаёте-покупаете. Где разница? А там, за морем, ещё и следят за ними, потому как денег не в пример больше плачено.

– Оставь свои наставления при себе, – осерчал Воронцов. – Расскажи про мор.

– Это идея князя. Ему надоело выплачивать подати – по ревизским сказкам набежала большая сумма, а кроме того, с деревень ещё можно было баб, девок да недорослей набрать – моровое поветрие всё спишет.

– А что колдун?

– Он и вызвался болезнь устроить, иначе откуда бы её взять.

– А что ему нужно взамен?

– Не знаю, что-то зарыто здесь, под хутором, это ему надо.

– Расскажи о нём всё, что знаешь.

– Знаю немногое. Он появился в Боброцске весной, сразу после того как перебили рекрутскую команду. Узнал откуда-то, что у князя с Перещибкой вражда и тяжба и пришел прямо в усадьбу. Слуги его выкинули было, да только все, кто его выдворял, на следующий день слегли и к вечеру отошли. Оттого князь ему и поверил.

– А заради чого этот пёс шелудивый судиться со мной стал? – влез Перещибка.

– Кто, колдун?

– Семихватов!

– А-а-а… только чтобы убрать вас подальше от Берёзовки. Опасался, что вы спутаете ему планы.

– И не зря боявси, сукин выкормыш!

– А что ты знаешь о такой Прасковье, мещанке из Боброцска? – спросил Воронцов.

– Ничего, – подумав, ответил мурза. – Никогда о ней не слышал.

– А слышал ли ты от князя или колдуна, – тут Воронцов и сам несколько затруднился с определением, – про такую старую ведьму с необычными зубами?

– Нет.

Что ж, первый допрос можно было считать завершённым. Впрочем, он мало походил на допрос, каковой бы устроили мурзе в застенках Тайной Экспедиции. Скорее, беседа, но Воронцов спешил и устроил её только для того, чтобы Корчысов не успел за ночь напридумывать чего-нибудь.

– Если ты рассказал всё честно, то я, как и обещал, замолвлю за тебя слово перед Сенатом.

Корчысов поглядел капитану в глаза и кивнул.

Мурзу вместе с прочими заперли в избе и приставили к ним часового.

Воронцов вышел на двор и глубоко вдохнул – после духоты общего дома на свежем воздухе была благодать. Он присел у крыльца и прикрыл глаза, подставив разгоряченную голову прохладному дыханию ночи.

Допрос завершился далеко за полночь, но капитан не хотел спать, напротив, чувствовал некоторое возбуждение. Ведь, дай-то Бог, дела налаживались – теперь он знает всё, он свободен, а вокруг друзья. Враг же – раскрыт, ослаблен и, вернее всего, вовсе не будет иметь сил для штурма. Быть может, уже завтра никого не останется в лагере.

Подошёл Перещибка, он тоже пребывал в приподнятом настроении.

– Закурим, пан капитан? – Казак предложил свой кисет. – Я, ей-богу, писля рассказа цього татарина як заново на свет народывся.

– Пожалуй, не откажусь.

– История его вокруг Азова вертелась, а так уж выйшло, що и моя оттуда же родом, так не откажите и мою историю послухать.

Воронцов поглядел на казака и кивнул.

Они присели на ступеньки, раскурили трубки и Перещибка начал:

– Початы с того, що у моего отца було два сына – Андрей и Степан. Жили мы на Украине и, бывало, гуляли с запорожскими товарищами в крымских деревнях, шуровали в огородах турецкого султана на иншому берегу Чёрного моря, хаживали в гости к ляхам, хошь и було цэ противу договоров.

Однако русские царицы год от года всё бильше и бильше забирали у казаков волю, и ось забрали её всю. Пришёл генерал Текели и выгнал усих запорожцев, а Сечь сровнял с землёй.

Хоть и жили мы тогда не в Сечи, а на Каменном Затоне, а обиду брат мий принял, як бы его хату спалылы. Ось тогда-то и разошлись наши с ним шляхи-дорожки. Вин був весь в батька, пылкий нравом, скорый на решения. Не примирился он с такой обидой, а собрав сотню таких же горячих хлопцев и отправился в Крым, на службу хану.

Я же, погоревав за казацкие вольности, решил стать чумаком. Богато где я ходил с возами: и в Крым же, и к Азову, и дальше, до Ногайской Орды. И жилось мне привольно: на Украине – дом, жинка и отдых, а в дороге – степь, резвый конь и сабля! И ось однажды знакомец мой, ногайский татарин Курбай, пообещался доставить мне китайского шёлку и персидских ковров – товар дуже дорогой и денежный, коли продать его в Киеве.

Подтолкнул мени тоди черт ударить с ним по рукам – захотелось вместо широкой хаты дом себе каменный поставить на Затоне. Уговорились загодя, а встреча возьми и выпади на тот год, колы русская императрица повелела взять Крым. Знав бы ранише, так сидел бы дома, смаковал люльку да держался за жинку, алэ весть застала, когда уж чекал я своего знакомца на реке Кубани, що в Ногайских землях.

Встретились мы с ним благополучно, совершили покупку и разлучились добрыми друзьями, но вокруг уже було ох как неспокойно. Русские начальники предложили ногаям покинуть прикубанские степи и откочевать до реки Урал, чтобы занять тамошние порожние земли. Одни старшины татарские согласились, подняли казаны и двинулись за Кубань. Иншие отказались и тэж двинули кочевья. А нэмае горшей для чумака поры, колы такое в степи движение. Захованные средь мешков с солью ткани жгли мне душу!

В дрожи небывалой прошли мы до Ейского городка, где стоял русский гарнизон, и надо ж было такому статься, що за две версты до спасения на нас вышли немирные ногаи и в такой силе, що тилькы на конь и в реку.

Тут-то меня и повязал дорогой товар. Вместо того щоб кинуть возы, я свернул с дороги. В том месте Ея переходит в лиман и оттого вокруг богато заводей, всё поросло лесом, высокою травой, словом, есть где схорониться. И мы успели уйти благополучно. За широкими кустами, по колено в воде в густой осоке укрылись. Але ж дюже богато шло татарвы, а где одна пара глаз пропустит, там сотня заметит. Знайшлы нас – заулюлюкали, повернули коней.

Первые лихачи, що верхом в кущи вломились, получили вид нас по доброй пистолетной пуле, иншие полезли в сабли, закипела сеча.

Срубил я одного, отмахнулся вид другого, глядь, а передо мной брат мий, Степан, стоит и вже шашкой замахивается. Але узнал меня и в один миг, как всегда с ним було, всё решил. «Падай, Андрей, меж колёс, лежи тихо, у меня в полоне будешь». Я так и сделал – завалился между колёс и чекаю доброго часу.

Колы кровавая справа кончилась, татарва стала трофеи собирать, а меня брат повязал да к конскому седлу приладил. Так я в петле и болтавси, пока ногайцы Ейский городок окружали, та табор свий ставили.

Той же ночью мы с братом обнялись и поговорили. Не буду тебе пересказывать все его беды и счастья, скажу тилькы, що познакомил вин меня со своей дочкой, с Олесей, тоди вона ще малявкой була.

А на рассвете я вже скакав до Азова. Степь вокруг пылала великой сечей – то немирные ногайцы резали и жгли мирных и русских, и всех, кому не посчастливилось бути там и в тот злой час. Не однажды замечали меня хищные ватаги, що ручьями текли на север, але коня мне брат дал лучшего, его скорым бегом я и спасался.

Благополучно добрался я до Азова, а там вже всё знали и готовили войска в поход. Два дня я отдыхал, покупал кой-чого в дорогу и собирался до дому, но на третий день в крепость вошли войска донского атамана Иловайского. Скажу тебе, що сила их була великая – лес копий остро сверкал на солнце, когда конные сотни одна за другою проходили в город. Десять полков казаков – не шутка. К тому ж вести пришли из Ейского городка – ногаи его взять не смогли, а с бильшою втратою откатились за Кубань.

Смутно мне сделалось на душе, затрепетал я за долю брата, за дочь его. И решил, що колы убит вин приступом, то хоть свою племянницу выручу. Детей мне с жинкой бог нэ дал, так возьму её донькою. Так я решил и записался к донцам в полк.

Вскоре прибыли мы к Ейскому городку, але дознаться там я ничого нэ смог – тела ногайцев вже були похованы пид землю.

Так як же мне с братом снестись? Сам нэ поскачешь – запишут в дезертиры. И я стал искать нужных людей, стал расспрашивать местных татар и таки встретился с одним из своих знакомцев по прошлым делам – татарином Катамаем и попросил його разузнать о брате в Джамбулакском кочевье.

Як же я изумился, колы в тот же вечер те самые дончаки, с якими мы ще вчерась сушили вместе чарки, повязали мени и доставылы в шатёр самого атамана Иловайского. Запираться резона нэ було, и я рассказал все как есть. Алексей Иванович мне на то сказав: «Сношения с ворогом во время войны есть проступок тягчайший, и за то полагается тебе повешение. Но коли сможешь ты своего брата уговорить и тем дашь войскам скрытный проход, то и ты, и брат твой получите награду. Коли же по твоему попущению татары нас обнаружат и сбегут в степь, то обнимет тебя пеньковая невеста».

Ось так-то. Весточка моя отправилась в кочевье, а через седмицу я получил ответ, що брат мой жив, хотя и тяжко поранен в руку.

С неверным Катамаем я отправился за Кубань, где вдоль реки Лабы собрались все мятежные ногаи с табунами, кибитками, бабами и детьми.

Мы встретились недалеко от урочища Керменщик, але обняться по-братски нэ смогли, бо порожним болтался правый рукав его кафтана от самого плеча. И сам Степан був бледен и едва жив.

Снова проговорили всю ночь. Все наскоки ногаев на русские посты и крепости булы отбиты, в кочевьях залышилась едва половина вид числа всадников. Мурзы послали весть к турецкому султану, але надии мало. Старшины ногайские горюют о недавней войне с черкесами – теперь вид них тоже нэ буде допомоги. Куда ни кинь – всюду клин.

Ось тут я хитрым лисом к брату и подластился. Молвлю: «Колы посты укажешь, да весть в кочевье пустишь, що русские на Дон уходят, то землю получишь и сможешь с дочерью мирно жить. А нет, так и так конец скоро ногаям, войска ведёт Суворов, а його походка тебе известна».

Ожег вин меня взглядом гневным да презрительным. Ругал, лаялся, напоминал про Сечь, про русское вероломство, але потом сказав: «Що мне жизнь берегти? Николы нэ берёг и в инший час прогнал бы тебя, але теперь я нэ один, а с дочерью. Её судьба всего важнее, за неё я и жизнь положу».

Ось оттуда его дворянство, цей хутор и земля. Мене теж нэобидели, тилькы я запросил награду монетою.

Да, а Ногайская орда через три дни була раздавлена. Вид речки Лабы наступали под барабанный бой квадраты пехотных каре, ухали с пригорка единороги, отзывались им полевые трёхфунтовки, а со стороны степи заходили широким разбегом казацкие донские полки.

И я с ними. Ногаи, колы очухались вид страху, собрались та поняли, що в степь нэ утечь, то рубились крепко, але мы перемоглы. Мало кто прорвался сквозь наше кольцо, останние легли в землю. В тот день ярость явилась среди донцов – за набеги, за побитых товарищей, за уведенных в степной полон жинок, за побитых по ненадобности деток, местью лютой пролилась она на головы всего ногайского рода без разбора. С моей подсказки брат это наперёд угадал и тем дочь свою спас, и сам спасся. Ось така история. – Перещибка отошёл к бочке и хлебнул воды.

– Да, история занимательная. Так стало быть, ты – Андрей?

– Так.

– А что же брат?

– Вин как здесь обосновался та от ран оправился, мирно жить нэ смог. Разбойничал, хоть и без руки, а однажды напоролся на засаду. Там и лёг. Хлопцы его, кто здесь оставался, послали мне весточку в Затон. Я и приехал, и братом сказался. Потому как кто бы сироту признал хозяйкой? Никто. Я тоди на смерть ради неё ходил, так и на подлог пошёл, нэ задумавшись. – Перещибка замолчал, переступил с ноги на ногу. – Так що ты скажешь?

Воронцов глянул на него и не спешил с ответом. Он вытряхнул пепел из трубки и встал.

– Что говорить? Это не моё дело, а измены тут нет.

– Спаси тебя Бог, Георгий Петрович. – Перещибка обнял капитана.

*Ясырь – невольники.

Глава 23

Утром следующего дня лагерь князя не опустел, даже наоборот, к нему стекались по одному, по два измождённые беглецы, а позже подошёл небольшой отряд, и внутри началась какая-то суета и строительство.

Воронцов спозаранку взошёл на галерею башни и наблюдал за противником в подзорную трубу – вчерашние беглецы появлялись перед лагерем будто из воздуха, их тут же вязали и вели к колдуну. Ничем другим, кроме как действиями полудницы, объяснить это было невозможно.

Георгий размышлял о том, чтобы отправить в Воронеж гонца. Получалось, что если и ехать, то только ему самому, так как только он мог бы как-то справиться с духом, закрывшим дорогу. Однако мысль о том, чтобы удалиться от колдуна, была противна всему его существу, так что по всему выходило сидеть в осаде.

Правда, для этого были все условия – еды и воды вдосталь, хватит месяца на три, а если беречь, то и на пять. Проломы в стенах латались за счёт бревен изб и сараев, так что укрепления были все так же надёжны.

Погода испортилась, северный ветер нагнал туч, и всё небо затянуло серой хмарью, но настроение у осаждённых было приподнятое – после вчерашних событий вера в благополучный исход противостояния окрепла.

Демид даже стал присматриваться к казачкам и то и дело многозначительно крутил ус, то рядом с одной, то рядом с другой. Это петушиное поведение вполне могло привести к потасовке, так как казаки, как и всякие прочие мужчины, не жаловали чужого внимания к своим женщинам. И в таких случаях Фёдор, по давней привычке, осаждал своего друга, но не теперь. Теперь его вообще не было видно, и большую часть времени он проводил в одиночестве, засев в какой-нибудь тёмный закуток.

Николай радовался возвращению господина капитана и наслаждался свободой от ответственности. Теперь, когда начальство на месте, всё очень скоро завершится, в этом он был уверен твёрдо, а война, ну что ж, дело привычное.

Перещибка подумывал о том, чтобы устроить-таки небольшой отдых и опорожнить бочонок вина. Очень ему хотелось заручиться дружбой Воронцова, глядишь, и дочке столичный капитан глянется.

И только Георгий чувствовал некоторую тревогу, скорее связанную с колдуном, чем с князем.

Однако беда пришла именно от князя.

После полудня к хутору подскакал парламентёр и передал послание:

– Его светлость предлагает господину капитану покинуть со своими людьми хутор и направиться куда ему заблагорассудится! А предателю и трусу Арсланке Корчысову велит возвратиться! В обмен же его светлость сохранит жизнь крепостному Тишке Шапкину и девице Катьке Найдёновой, кои находятся под властью князя. А коли щедрое предложение князя не будет услышано, то названные Тишка и Катька будут повешены на закате.

Гонец ускакал, а из лагеря в подтверждение его слов ненадолго вывели Тихона и Найдёнову.

– Merde!

– А хто ци люди? – Перещибка разглядывал пленников в подзорную трубу.

– Мой денщик и племянница князя.

– Племянница? На кой ляд она вам нужна?

– Это долго объяснять.

– Но ты же понимаешь, що вин обманет? Вас нэ выпустят.

– Да, князю веры нет.

– Значит, и выбору – идти чи оставаться – у вас нэма.

– Значит, нет.

– Ось и добре.

Однако Георгий понимал вполне, что выбор есть. Это был выбор совести – попробовать вызволить пленников или обречь их на смерть своим бездействием. Но рисковать всем поиском, всем походом было немыслимо! Ведь уйти из хутора – значит, потерять инициативу, значит, отдать сей отчего-то драгоценный для врага холм без боя. Обратной дороги уже не будет, это точно. А кроме того, если князю так уж нужно удалить государева человека из хутора, тем вернее следует остаться, разве нет?!

Воронцов продолжал стоять у стены, а Перещибка отошёл, позволив ему обдумать положение. Капитан мысленно приводил всё новые и новые доводы в пользу того, чтобы остаться в хуторе, и вот уже их набралось с десяток, а напротив них, на стороне Тихона и Найдёновой, было всего по одному – привязанность к слуге и обещания доверившейся ему барышне.

И это «déséquilibre»* в доводах Георгий тоже видел и понимал, что вызвано оно его собственным нежеланием покидать место событий.

Но что делать, если не соглашаться? Отбить пленников? Казаки едва ли захотят рисковать в атаке из-за непонятно кого, сил мало, да и не поспеть, охрана всё равно успеет убить несчастных. Магической формулы для этого случая тоже не было. Что ещё?

И тут он вспомнил про Корчысова. Ведь он влюблён в Найдёнову, он мог бы согласиться вернуться к князю. Возможно, Семихватов удовлетворится этим и не станет прибегать к казни. Скользкая идейка, низкая… но она снимала часть ответственности за принятие решения и давала надежду на благополучный исход.

– Прошу вас, велите привести Корчысова, – попросил Перещибку капитан.

Мурзу подвел Николай, и Воронцов рассказал Корчысову об ультиматуме.

– А-а-а! Проклятье! Проклятье! – возопил тот. – Я убью его! Дай саблю, атакуем лагерь!

– Не успеть, судьба пленников решится раньше.

– А-а-а!!! – Мурза завыл обречённо и закрыл лицо связанными руками.

Так продолжалось несколько минут, пока он не решился.

– Я пойду.

– Но князь убьёт тебя, – фальшиво побеспокоился Воронцов.

Лживая забота показалась Георгию такой явной, что он отвёл взгляд от мурзы.

– Может, и не убить, он сам не везти и не продать рабов. – Как всегда в волнении мурза коверкал слова.

– Если только он не ищет мести, – совсем уж пробубнил капитан, он ненавидел себя в это мгновение.

– Я не могу по-другому.

– Хорошо, Николай, развяжи ему руки. Быть может, подождём до вечера?

– Нет, я не терпеть.

Мурза взял конец веревки, поглядел на всех и, перевалив через полуразрушенный частокол, стал спускаться.

Капитан отошёл и присел на бревно у разобранной избы – ему нужно было знать, как всё пройдёт, и он решил разбудить ворона. Колдовство, однако, долго не удавалось. С удивлением Георгий обнаружил, что дрожит, словно на морозе, а сердце колотится.

«Это мгновение… истины, – ясно понял он. – Это поступь судьбы, и если сейчас я не предприму никаких действий, то ничего уже нельзя будет исправить».

С минуту Воронцов колебался, желание пойти вслед Корчысову, освободить свою совесть, мелькнуло и пропало под валом аргументов против.

«Но я сделал всё возможное, решение принято», – сам себе ответил он, но уверенности в этом у него не было.

Воронцов несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. Он должен успокоиться, он должен знать, что произойдёт.

Собравшись с мыслями, он вызвал птицу и отправился с нею к лагерю.

– Эх, Тишка, Тишка, ведь пропадёт… – негромко вымолвил Николай, но пролетавший мимо ворон услышал.

– Чему быть, того не миновать, – ответил солдату Перещибка. Похоже, он тоже не верил в благополучный исход.

Но Воронцов уже не колебался, он всё решил.

Серые тучи, пришедшие утром, заплакали дождём, вокруг сделалось промозгло и неуютно.

Корчысов шёл твёрдо и с поднятой головой. Не дожидаясь, пока он подойдёт сам, к нему навстречу бросилось несколько причащённых. Головы их ещё более вытянулись, кости заострились, не поспевающая за ростом кожа местами порвалась, так что в прорехах виднелась плоть. На бегу они выли и издавали звуки, похожие на ржание.

Причащённые схватили мурзу, бросили наземь и приволокли к лагерю.

– С возвращеньецем! – карикатурно приветствовал Корчысова князь. – Как изволил погостить?

Мурза молчал.

– А я заждался уж тебя. Что, больше гостей не будет?

– Отпусти её, князь.

– Почему ты меня предал, Арслан? – Семихватов подошёл и склонился над пленником.

– Ты ввязался в сатанинские дела, отшельник тебя заморочил.

– Меня никто заморочить не может! – Глаза Семихватова горели лихорадочным огнём. – Если бы не предатели и трусы, всё уже было бы кончено! Но я вас заставлю подчиняться! Приведите пленников!

Ворон капитана вспорхнул выше и сделал круг над лагерем – палатки выглядели заброшенными, некоторые были размётаны и валялись кучей грязного тряпья. Причащённые бестолково слонялись по лагерю, по временам сталкиваясь друг с другом, на взгляд, их было не больше четырёх-пяти дюжин.

Рядом со входом в лагерь к перекладинам прилаживали верёвки – доделывали виселицу. Пленников сторожили пятеро, вид у них был хоть и лихой – ножи с топорами за поясом, – да уж больно напуганный. Они поминутно косились на бессмысленных и не переставали креститься.

Найдёнову и Тихона вывели из лагеря и представили пред очи хозяина.

Арслан не сводил глаз с Найдёновой, а та лишь затравленно бросила на него один пугливый взгляд.

– Борис, прошу, скажи, что это всё шутка! – Катерина подбежала к Семихватову и приникла к его груди.

Руки её были связаны спереди, но она всё равно попыталась приложить их и обнять князя.

– Шутка, душечка, шутка. Ты-то со мной, верно, шутила, когда ускакала с капитанским служкой? – Семихватов погладил её по голове, наблюдая при этом за Корчысовым. А тот был белее мела.

– Я делала только то, что ты велел! Но он будто не видел меня, и мне пришлось сказаться жертвой, я хотела как лучше!

– И потому тебя перехватили только под Воронежем?

– Борис, ты же знаешь, я верна только тебе. Я обязана тебе всем!

– Обязана, да, но не верна. – Он оттолкнул барышню. – Предатели, предатели и трусы! Тащите виселицу.

– Нет! Борис, умоляю, не надо, не надо! – Найдёнова упала на колени и попыталась обнять ноги своего судьи.

– В назидание остальным, в назидание! – Князь отступил, и барышня повалилась наземь.

– Князь, ты обещать! Князь! – вскричал Корчысов.

Он рванулся из рук конвоиров, но те держали крепко. Они ещё круче заломили ему руки и ткнули лицом в землю.

– Ты тоже обещал… Обещал, что капитан не уедет из Боброцска неделю, что хутор возьмём за день… а сам всё провалил, да ещё и сбежал, оставил меня в дураках. Но нет, я шапку шута примерять не намерен, не намерен, слышишь?! Всё будет так, как я сказал!

Из лагеря принесли два столба с четырьмя опорами и перекладину с веревками. Люди князя стали сколачивать виселицу, а Георгий взирал на их работу в оцепенении. План его провалился, это было очевидно, и теперь он с ужасом глядел на последствия своего малодушия.

Дождь размочил утоптанную землю перед лагерем и выпачкал грязью красивое платье Найдёновой, оставил чёрный след на лице Корчысова.

– Катюша, Катюша, – шептал Арслан, ища её взгляд, но Найдёнова не слышала. Она скорчилась на земле и дрожала крупной дрожью, как бывает в лихорадке.

Георгий всё время наблюдал за этой парой несчастных, то ли случайно, то ли нарочно избегая глядеть на своего слугу. А Тихон стоял смирно и переводил взгляд с виселицы на хутор и обратно. Он надеялся на что-то, не верил в свою судьбу и смотрел так, как если б ждал чего-то. А когда виселица была готова, у него выскользнуло нечаянно:

– Георгий Петрович…

Георгий вздрогнул и перевёл взор птицы на своего Тишку – на простодушном лице слуги застыла как будто детская обида.

Воронцов прервал связь с птицей.

– Перещибка! Степан, давай атакуем! Он близко! Сейчас убьём князя и дело кончим!

– Георгий Петрович, как же успеем? Да и…

– Верхом! Верхом, ведь ты мастер. А нет, так вели дать мне коня! – В ажитации капитан подошёл вплотную и навис над казаком.

– Ты что, Георгий, какой конь? Ведь нет ворот…

Воронцов огляделся – разрушенные ворота были заложены брёвнами. Конечно, всё верно, и сиюминутная горячность покинула его, оставив без сил. Теперь уж ничего не сделать, мгновение истины потеряно.

Он закрыл глаза руками.

– Кончено, – сказал кто-то.

Перещибка достал из-за пояса подзорную трубу, посмотрел сам и протянул её Воронцову.

Но Георгий сначала глянул так – из-за дождя видно было плохо, но два силуэта на перекладине всё же различались.

Он проглотил комок в горле, поднёс трубу, но ничего не увидел – стекло залило водой.

«Это слёзы», – подумалось Воронцову.

Он не спеша отёр линзу о полу своего камзола, и, прикрывая трубу рукой, посмотрел ещё раз. Найдёнова и Тихон висели рядом, чуть покачиваясь. Лиц не было видно, но Георгий знал: Тихон ждал его до последней минуты – и теперь, конечно, обижен. Был обижен.

Катерина в своём нарядном и испачканном платье показалась сломанной куклой, брошенной, ненужной и одинокой.

Корчысов же ещё был жив. Его держали, но он, кажется, пребывал в бесчувствии и не сопротивлялся. Колдун вливал ему в открытый рот своё зелье.

Георгий опустил трубу. На душе у него было так погано, как ещё никогда не бывало прежде. Он развернулся и пошёл к дому.

– Георгий Петрович, не казнись, що ты мог зробыты? – сказал ему вдогонку Перещибка.

Капитан остановился.

– Но я же ничего не сделал, – ответил он, полуобернувшись. – Ничего.

Воронцов ушёл в дом, забрался на галерею третьего этажа, прогнал мальчишку-дозорного, и уселся на пол. Едкие мысли занозами сидели в голове – ничего не сделал, понадеялся на авось, спустил с рук ношу ответственности и в результате предал на смерть верившего ему слугу, обрёк на погибель женщину. От мыслей не было спасения, как невозможно убежать от себя самого. Он мог поступить иначе! Да хоть бы и пойти к князю с ножом в рукаве! Кто знает, как бы обернулось?! О боже, ведь ещё час назад всё можно было исправить!

«А-а-а!» – Капитан взвыл внутри себя и обхватил голову руками.

Он сидел так с четверть часа, пока разрушительные мысли не покинули его. Но на их место пришёл гнев, а за ним и жажда действия. Князь – гордец и преступник, он должен ответить за свои злодеяния! Но что он, Воронцов, может?! Ничего.

Георгий до хруста сжал кулаки. Что делать? Что делать?!

Гнев душил его, обжигал. От прилива крови лицо его покраснело, стало трудно дышать.

– Ну да я сделаю, кой-чего сделаю, – наконец сказал он сам себе и чуть успокоился.

Воронцов не раз экспериментировал с волшебством, и большей частью эти опыты заканчивались ничем. Но кое-что ему удалось выяснить. Так, если дольше держать поток той душевной силы, что истекает из его глаз в заклинание, то эффект будет сильнее.

Дождь кончился, Георгий глубоко вздохнул, и ток влажного прохладного воздуха освежил его, принёс облегчение. Теперь заклинание – привычный вызов ворона из перстня.

Всё шло как обычно, благо солнце за тучами давало ещё достаточно света, но только на сей раз, завершив чтение заклинания, Георгий не остановил поток крутящихся искорок своей души, и ручеёк их продолжил вливаться в колдовское существо. Мгновения сменяли друг друга, и Воронцов увидел, что крохотная птичка стала увеличиваться в размерах. Из мухи она выросла в воробья, из воробья в настоящего ворона и продолжила рост.

Георгий предполагал такой эффект, оттого, обрадованный и увлеченный этим новым опытом, не заметил боль в сердце. Сначала она ощущалась лёгким ожогом, таким, как бывает, если загасить пальцами свечу, но со временем разрослась в острое незатихающее жжение.

Воронцов продолжал, пока ворон не стал уже размером с собаку. Когда сердце запылало, и терпеть боль стало невыносимо, он прервал поток искорок и привалился в изнеможении к стене, приложив к левой стороне груди руку.

Перед ним стоял огромный, невиданный ворон. Чёрный глаз его внимательно смотрел на хозяина. Хозяин же дышал тяжело и сам, взглядом птицы, видел своё состояние.

– Ну да ничего, я сделаю, сделаю.

Птица вспорхнула на парапет, а затем взлетела в небо.

Ощущения от полёта были теперь иные. Если ранее каждое крохотное трепетание ветра сносило ворона, то теперь казалось, что птица способна справиться и со штормом.

Воронцов сделал круг над лагерем, но князя не увидел. Вокруг его шатра стояли причащенные, за пределами лагеря колдун раздавал зелье людям из небольшого отряда, которые привели пленников сегодня. Те по незнанию пили без сопротивления.

Георгий направил ворона на шатёр. Никогда ещё ему не приходилось управлять им подобным образом, но волшебная птица многое делала сама, понимая чаяния своего хозяина.

Так ворон, пролетая сверху вниз вдоль купола шатра, когтем распорол ткань, а на втором заходе проскользнул внутрь.

Под куполом было тесно, и птица сильно била крыльями, стараясь не упасть.

Князь отдыхал на своей кровати. Не теряя времени, Георгий направил ворона к нему, вложив в посыл весь свой гнев.

– Что?! – воскликнул Семихватов.

Он кубарем скатился с кровати и, защищаясь, закрылся руками, но ворон настиг его и ударил клювом в голову, в висок. Хрустнуло. Без последнего вскрика, мешком, князь повалился на устланный коврами пол.

Ворон стал рядом – Георгий глядел на поверженного злодея.

«Как просто. Слишком просто», – мелькнула мысль.

В это мгновение в шатёр вбежал колдун. Он обвёл обстановку взглядом, и брови его приподнялись, выдавая удивление.

– Это что же, игра закончилась? – разочарованно и не свойственной ему нормальной речью высказался колдун.

«Сейчас всё закончится», – подумал Георгий и направил птицу на колдуна.

Ворон оттолкнулся от земли, взмахнул крыльями и в одно мгновение настиг вошедшего. Так же, как и князя, он ударил его клювом, так же послышался хруст ломаемой кости, но колдун не упал, а схватил рукой ворона за горло.

– Жаль, – только и сказал он, – это было увлекательно.

С этими словами он свободной рукой достал из-за пояса нож и ударил им птицу.

* La déséquilibre (франц.) – неравенство.

Глава 24

– Тихон! – окликнул Воронцов – спина слуги маячила впереди. Да, это был точно Тихон – кафтан, шапка, лёгкая сутулость, он, сомнений быть не могло. – Тишка, эй, оглох ты, что ли?

Георгий пошёл следом за слугой и ещё пару раз окликнул его, но тот не отозвался.

«Ну ладно, – подумал Воронцов, – жив и слава богу».

Беспокойство, навязчивая мысль о повешении крутились в голове, паутиной зацепившись где-то на краю сознания.

«Вздор, вздор. Вот же он, передо мной. Пожалуй, надо прибавить ходу. Экий прыткий».

Однако как ни ускорял капитан шаг, а догнать не мог. Улица в Боброцске была пустынна, окна домов темны, и тишина – ни скрипа, ни гомона домашних птиц.

Наконец Тихон пришёл куда хотел – на двор к Прасковье. Он отворил калитку и двинулся к дому, а ему навстречу уже вышла хозяйка.

Воронцов не мог различить её лица, он видел только очертания, и те как будто менялись. Он ступил следом. С каждым шагом он всё больше сомневался, что видит перед собой ведьму – и фигура не та, и платье богатое, господское.

А Тихон меж тем встретился с хозяйкой и заговорил с нею.

– Тихон, я до тебя докричаться не могу, – обратился Воронцов к слуге и положил руку тому на плечо.

Слуга вздрогнул и обернулся.

Белое мёртвое лицо с вывалившимся языком и мутными глазами. Да, это был Тихон, только покойник.

И хозяйка выглянула из-за плеча гостя. Найдёнова. У той лицо было синее и опухшее.

«Мертвецы! – Георгий отшатнулся. – Значит, всё правда! О боже, нет!»

Мёртвые же не заметили Воронцова, они посмотрели сквозь него и вернулись к своей беседе.

– Катерина Сергеевна, как же вы в телеге поедете?

– Ничего, я поеду. Тетка-то меня и на худших развалюхах возила, а мне лишь бы уехать поскорее отсюда.

– Уедем, уедем, не извольте беспокоиться, Георгий Петрович мне строго-настрого приказал уехать утром.

«Я сплю, сплю! Это дурной сон!»

– Георгий, Георгий! – Его тихо звали и осторожно тормошили, но Воронцов проснулся резко и рывком сел.

Тут же голова закружилась, и он осел на постель.

– Не пидпрыгивай, захворал ты.

Воронцов перевёл дыхание и огляделся. Он лежал на кровати, под одеялом, на втором этаже дома. Рядом сидел Перещибка, чуть в стороне стояли Олег с Николаем. Голова болела, хотелось пить, а в груди, в сердце, поселилось жжение, пульсировавшее с каждым вздохом.

– Как я здесь оказался?

– Как хватились тебе, так и знайшлы – бесчувственного на башне. И я б тэбэ нэ трогал, да, кажись, супостаты наши готовят якийсь пакость.

– Воды.

Олег поднёс кружку, а Воронцов посмотрел на него, будто впервые увидел. Какая-то мысль крутилась в голове, но никак не желала попадаться.

Перещибка опять стал толковать о лагере, но Воронцов не слушал.

«Олег, немой послушник из монастыря… Зачем я взял его с собой? За чудотворную молитву, она могла пригодиться в деле, да и сам он хотел…»

– …горят костры! Кажись, палят всё подряд…

«О Господи, какой же я слепец! Не вижу ничего, кроме своих желаний! Да ведь он не годится для таких дел! И Тишка не годился, а я снарядил его одного!»

– …так не случилось бы чего худого со стороны… экхм… с чёртовой стороны.

«Гонюсь за диковинным знанием, за чудесной силой, а не вижу, что за бесплотную эту погоню плачу чужими жизнями. Нет, этого не должно повториться!»

Стало тихо, и Воронцов вопросительно посмотрел на Перещибку:

– Да… прости, я упустил твои слова, будь добр, повтори ещё раз.

– Кхм… эм… Так вот, палят с ночи костры, а нынче поутру и небо в серой мгле.

– И что же?

– Алэ ж нэ бувало такого, да и… как буть-то?

– Помогите мне встать.

– Ни, нэ трэба, лежи, и отсюда видно добрэ.

Перещибка поднялся и распахнул тяжелые ставни.

Сквозь окно в дом попало совсем немного света, а сам небосвод был грязно-серым, как бывает перед дождём.

– И становится всё темнее, – сказал он.

Георгий приподнялся на локтях, к нему сразу подскочил Николай и помог.

«Вот на кого я только и должен опираться», – мельком подумал Воронцов и выглянул в окно – от лагеря вверх поднимались три столба дыма, и дым этот рассеивался очень слабо, а больше клубился и собирался в облака, почти заполнившие собой горизонт. Теперь они приближались и к хутору.

Осада не кончилась со смертью князя, и теперь Воронцову мнилось, что он предчувствовал такой исход. Нет, он не сожалел о содеянном, только болезнь теперь оказалась так некстати.

– Да, это колдовство, но зачем оно, я сказать не могу.

– Та видомо на що – напугать нас хочуть, алэ мы-то нэ из пугливых.

Капитан посмотрел на Перещибку. Слова казака удивительно дополнили недавние раздумья Воронцова.

«Да, мы не из пугливых, а что с теми, кто слабее? С теми, кто, как Тихон и Катерина, слабы и не могут противиться злу? Я должен не искать колдунов для знаний, для службы государству, но защищать от них. Нам надобно спасти крестьян, уберечь местных жительниц, вот моя цель».

– Степан, нам надо освободить крестьян в Сухой Берёзовке.

– Так, цэ б нэпогано, только мало нас.

– Возьмём пленных.

– Татар? Эк, так нэ годится! Воны нам же нож в спину и воткнут!

Георгий вздохнул, говорить было тяжело.

– Расскажем им о судьбе Арслана, они все родичи.

– Родичи, не родичи, а веры им нет.

– Значит, проверить нужно.

– Як?

– Пусть в вылазку идут. Сегодня пушки молчат, и не надо им больше разговаривать… – Капитан снова перевёл дух и продолжил: – Пусть забьют запальные отверстия. Татары должны знать, как охраняется батарея.

– Экхм… – Казак погладил усы в раздумье.

У Воронцова от разговоров разболелась голова, но он не обращал на это внимания.

– Возьми Демида, он охотник до таких дел, и пригляд за татарами будет.

– Добро! К ночи всё подготовим. – Перещибка собрался уходить. – Ну вже мы им зубы повырвем! – Он погрозил кулаком.

– Подожди. Что бы колдун ни искал под твоим хутором, а мы должны найти это раньше. Вели продолжить раскопки.

– Добро, добро, Георгий Петрович, пусть Господь Бог пошлёт тебе исцеление.

Казацкий голова вышел, а Воронцов откинулся на подушки. Сердце жгло, он устал даже от короткого разговора. Но времени на отдых не было, следовало ещё многое сделать.

Все эти приготовления будут бесполезны, пока они, как в мешке, сидят под охраной полудницы. Почему ведьма закрыла выход? Она обещала помощь, но действия её противоречивы – отпустила, исцелила, но открыла дорогу князю. Прасковья передала весть о колдуне, но полудница перекрыла ход из деревни, собрала убежавших татар. Впрочем, нынче следует принимать любую помощь.

– Николай!

– Я здесь.

– Мы не сможем ничего сделать, пока хутор и деревню сторожит полудница. Ты с ней по-доброму смог сговориться, так выступи парламентёром ещё раз – пусть она передаст весточку своей хозяйке или Прасковье. – Воронцов прервался.

– Понял, ваше высокоблагородие, будет сделано.

Больной чуть улыбнулся.

– Брось церемонии, не на плацу. Нам нужна помощь… пусть пришлёт целебное зелье, а лучше пусть явится сама, колдун готовится к штурму.

– Передам, Георгий Петрович.

– Знаешь ли, как её дозваться?

– Да, в поля нужно пройти и колосьев коснуться.

– Верно. Но кое-что ещё я тебе скажу. Полудница… она просила меня дать ей покой. – Георгий умолк, рукою показав, что сейчас продолжит. – Она жаждет встретиться с дочерью. Не знаю… помогут ли тебе сии сведения, но… ты подумай.

От такой длинной речи Георгию стало совсем худо, и он лишился чувств.

– Георгий Петрович! – всполошился солдат. – Олег, беги за Федькой!

Николай сбрызгивал больного водой, тормошил, но тот оставался недвижим, и солдат успел встревожиться не на шутку, пока Олег привёл Фёдора.

– Помоги ему!

Фёдор в последние дни был сумрачен и молчалив, вот и сейчас он подошёл нехотя, всё время бросая взгляд на серое, колдовское небо за окном.

Поглядел на болящего, послушал сердце.

– Он спит, не надо его трогать.

– Добро. Сиди тут, у его постели.

– Да к чему? Ран у него нет, а я не дохтур.

– Сказано сиди, значит, сиди, – неожиданно рассердился Николай. – Кроме тебя некому. Олег, а ты чего ждёшь? Помолился бы за здоровье господина капитана.

Попенял и вышел, а Олег и в самом деле совсем позабыл о молитвах. Все его мысли занимала Олеся. Он общался с ней при посредстве писем, а вчера вечером она даже позволила взять себя за руку, и сегодня Олег жил только этим чудесным воспоминанием.

От слов Николая он несколько опомнился, поглядел на господина капитана и, сложив молитвенно руки, обратился к Богу. Он старался и просил искренне и, как и прежде, испытал тёплое, доверительное чувство причащения к Спасителю, то чувство, каковое единственно испытывают младенцы к своим матерям. И если ранее он всегда слышал некий ответ, то теперь перестал его ощущать.

Ещё совсем недавно это открытие повергло бы его в пучину горя, а нынче он лишь решил повторить попытку снова ближе к полудню, а сам отправился сочинять новое письмо своей любимой.

Николай же сгоряча вышел на двор, но делать там ему было нечего. Досада кипела у него в сердце – и Олег нехорош, и Фёдор, и даже господин капитан. Как можно было слечь в постель в такой час? Почему лучший врачеватель не хочет лечить, почему послушник не спешит молиться? Разлад и смятение, этак здешнее сидение добром не кончится.

Вокруг казаки выводили татар по двое, по трое, и с ними сурово говорил Перещибка, а рядом стоял, ухмыляясь, Демид.

Николай же пребывал в замешательстве. Он, со своим гренадёрским ростом, никогда не ходил в вылазки и теперь не знал, как подступиться к заданию. Идти предстояло в светлое время – как прятаться, как укрываться от разъездов? Пожалуй, начать стоило с того, что разузнать где они сейчас. Солдат попросил у Перещибки его трубу и двинулся на башню.

Когда проходил второй этаж, у постели больного уже никого не было.

– Федька! Етить твою мать! Федька!

Но никто не отзывался!

– Олег! Язви тебя в душу!

И парень скоренько выглянул из кухни.

– Подъедаешься?! Вот вытянуть бы тебя по хребту плетьми! Ты почему отошёл от господина капитана?!

Спокойный обычно Николай разошёлся не на шутку, а Олег, в другой раз оробевший бы, нынче глядел хоть и смирно, но с хитринкой, с этакой задорной искрой в глазах.

Откуда искра вскоре выяснилось – в кухоньку за чем-то зашла молодая казачка, а красная как помидор Олеся выскочила.

– Та-ак… а ну-ка бегом наверх, и чтоб сидел подле господина капитана неотрывно! Ишь какой дролечка выискался.

Олег покраснел, кивнул и бросился исполнять.

Николай поднялся на башню. Почти что весь горизонт уже был заполнен серыми, дымными облаками, и лишь вдалеке виднелись просветы. Тревожное зрелище, а тут ещё господин капитан занедужил…

Лагерь выглядел покинутым – ни часовых, ни вообще какого-либо движения. Разъездов тоже не видать, хотя те могли и в высокой траве затаиться. Николай вглядывался в разнотравье с четверть часа, но так никого и не выискал.

– Ну что ж… – пробормотал он в усы. – Без пригляда-то отчего ж не пройти.

Он спустился, в двух словах рассказал Перещибке о предстоящем деле и одолжил у него потёртый и выцветший кафтан. Переоделся, привязал к одному из брёвен тына верёвку, сунул за пояс пару пистолетов и, перекрестясь, стал спускаться.

Ничто не помешало ему ступить на землю, и он, пригибаясь, побежал к высокой траве, клочками росшей между проплешинами выпасов.

Добежал, сел и осторожно коснулся.

– Пороша, Пороша, – позвал потихоньку.

Крапива кольнула пальцы, и из воздуха явилась полудница.

– Зачем зовешь, зачем тревожишь? Вы дали мне вспомнить, но память – это только мука.

– Прости, коли в чём перед тобой виноваты. Не со зла Олег за тебя помолился, помочь хотел. И нынче я к тебе – за помощью.

– Что ж, говори.

– Недужен наш командир, просит твою хозяйку прислать отвар чудодейственный, а лучше – ту мастерицу, что отвар готовит, Прасковью.

– Передам, – сказала полудница и начала истаивать.

– Постой! Хочу помочь тебе, да не знаю, как. Хочешь, снова поговорю с твоей хозяйкой?

– Уж я просила… гневалась она, грозилась… не отпустит добром.

Николай задумался. Что сделает ведьма, если служанка взбунтуется? И может ли она взбунтоваться? Не узнаешь, пока не проверишь.

– Добром не хочет, а коли провинишься ты, воспротивишься ей?

– Как же? Я… не могу.

– Чего тебе бояться? А доброе дело сделать можешь. Освободи крестьян в селе, дай им дорогу!

– Не знаю…

– Ведь там и детишки есть малые, чьи-то сыны и дочки, худо им будет.

Полудница встрепенулась и глянула на Николая остро.

– Согласна! – крикнула она, но после успокоилась. – Только в село мне хода нет, ты их отпустить должен.

– Добро! Но не сдюжить мне одному, позволь друзей позвать.

– Друг твой уже здесь. – Она указала на кого-то сзади.

Николай обернулся и увидел неподалёку схоронившегося Фёдора. Он бы его не заметил, кабы не указка – тот тоже был без мундира, в крестьянской одежде, но с тесаком и ружьем.

– Э-э-э… – замешкался Николай. – Ты погоди, Пороша. Послание-то передай, а уж после.

– Передам, ждите. – Полудница исчезла.

– Федька, Федька, – негромко позвал солдат, но тот не спешил подходить.

Тогда Николай сам пробежал к нему.

– Ты что тут делаешь? Я тебе что приказал?

Фёдор молчал и только смотрел волком, что вовсе на него не походило.

– Сейчас вернётся полудница, и мы с тобой пойдём на вылазку в деревню, понял? Да говори же!

– Понял.

– Освободим крестьян, а после ты расскажешь господину капитану, зачем сюда вылез.

Фёдор не ответил, а через мгновение вернулась Пороша, и они, не таясь, пошли за ней. Сделали, казалось, всего шагов пять, а уже перед ними появились огороды.

Николай резво перемахнул плетень, пробежал вдоль стены избы и глянул на улицу. Никого, только дома печально молчат распахнутыми дверями.

Солдаты вернулись на зады и стали пробираться огородами, но от дома к дому везде одна картина – тишина и запустение.

– Где же люди? – сам себе сказал Николай.

Господин капитан рассказывал Перещибке, что их сгоняли к центру деревни, и теперь солдаты находились поблизости, домах в трёх от центра, но никаких признаков людей рядом не было. Одновременно с этим Николай чувствовал, что пленники где-то здесь, недалеко, только их не видно.

– Морок… – потерянно проговорил он.

Что делать с таким колдовством, он не знал.

– Проклятое колдовство, бесовщина, – впервые подал голос Фёдор. – Сжечь бы всех этих колдунов да по ветру развеять.

– Сжечь? – повторил Николай.

А что, если и в самом деле подпалить какой-нибудь дом. Пожар заставит сторожей вывести людей на улицу.

Он поднял с земли приставную лестницу и поднялся к сеннику под крышей.

– Эй, ты это чего? – окликнул его Федор. – Всё село спалишь.

– Сиди смирно и не галди.

Николай достал огниво и стал высекать искры. Да, была опасность большого пожара, потому что с полей дул ветерок, но другого пути Николай не видел. Вскоре сено занялось.

Так же задами солдаты отбежали к окраине села и стали наблюдать.

Сперва ничего не происходило, только от подожжённой избы валил серыми клубами дым. Но едва пламя разошлось и взметнулось горой, провалив крышу, как на улице показались двое татар. Они выбежали из хаты через дорогу, осмотрелись и стали заполошно кричать и махать руками, призывая своих. Всего сторожей оказалось семеро, и пленников они держали в разных домах.

Николай с Фёдором глядели во все глаза, а сторожа живого товара решили тушить пожар. Они вывели несколько дюжин женщин и устроили передачу воды от колодца. Дело продвигалось плохо, ветер, пусть и слабый, раздувал пламя и носил искры во все стороны, так что татарам пришлось выводить на улицу и остальных.

– Идём ближе, – распорядился Николай. – Их семеро, у меня два выстрела да у тебя один, потому стреляем и бежим в дом.

Фёдор проворчал что-то себе под нос. Лицо его, осунувшееся и бледное, было, однако, решительно.

– Я стану в дверях с твоим ружьем, а ты перезарядишь пистолеты. Понял?

– Понял.

– Двинулись.

Перебежками, прячась за углами домов, за бочками и кустами смородины, солдаты приблизились к горящей избе. Пожар заливали с улицы, но один из сторожей отошёл поглядеть – не тлеет ли крыша у соседнего дома и столкнулся с солдатами нос к носу.

Николай был готов к встрече и выстрелил, не раздумывая.

«Чик», – стукнул боёк, но выстрела не последовало, осечка.

– Дошманнар!* – завопил татарин и схватился саблю.

Он вытянул её и уже замахивался, когда Фёдор достал его длинным уколом в живот. Татарин упал, а солдат добил его, приколов сверху в сердце.

В этих простых, человеческих, врагах Фёдор увидел средоточие всех своих бед, и в нём проснулась та боевая решимость, которая есть в каждом ветеране.

Солдаты выбежали на улицу, и Николай выстрелил в ближайшего татарина, теперь удачно, а Фёдор рванулся со штыком наперевес к двум другим.

– Ур-ра! – закричал он, и Николаю ничего не оставалось, как вторить ему:

– Ур-ра!

Охранники растерялись и отпрянули. Двое ближайших побежали прочь, но с другой стороны улицы спешили ещё трое. Они расходились в стороны, собираясь охватить чужаков с боков и изрубить саблями. Но в ружье у Фёдора оставалась пуля, и когда против него встал, играя клинком, татарин, он застрелил его и сам стремительно напал на соседнего.

Николай с тесаком управлялся плохо, и татарин рубил всё сильнее и быстрее, чувствуя слабину. Солдат надеялся теперь только на то, чтобы подойти к своему врагу поближе и схватиться с ним накоротке. Но этого не пришлось делать – Фёдор заколол своего противника, и последний охранник бежал.

– Уф, лихо ты, молодец. – Николай повернулся к товарищу, но тот пошатнулся и осел на землю.

От плеча к локтю прошла длинная резаная рана, и кровь уже намочила рукав.

– Ах ты ж господи…

– Перехвати ремнём, здесь, сверху, – сказал Фёдор слабым голосом.

Боевой задор прошёл, осталась боль и слабость.

Николай снял ремень с ружья и им перетянул руку.

– Ничего, скоро до хутора доберемся, там тебя перевяжем.

– Нет… я уйти хочу, сбежать, отпусти меня, Николай.

– Да ты что? Куда бежать?

– Не могу я больше, колдун проклятый каждую ночь приходит. Он убьёт меня и душу проглотит.

– Да что ты несешь? Тебя по голове задели? Господин капитан поможет, он с ним справится!

– Куда ему помогать, сам хворый.

– Дезертировать – последнее дело, ведь найдут, вырвут ноздри и на каторгу!

– Значит, на роду мне так написано. Хотел я пожить, поработать… эх, да чего говорить.

Тем временем бабы разглядели своих спасителей и бросились к ним.

– Николай, это Николай! Спасители! Избавители!

Плач вперемешку с радостными криками заполнил улицу.

– Бабы!!! – строго гаркнул Николай. – Они вернутся! Скорее берите еду, одежду и в ближайшее село, дорога открыта! Скорее!!!

Николай хмурился и перевязывал руку Фёдору, а тот пытался поймать его взгляд. Федор молчал, но в его глазах кричала мольба.

– Говорю тебе, вернёмся вместе, – сказал Николай. – Теперь до Воронежа весть быстро донесётся, сидеть тут нам недолго.

– А и то! Я до Воронежа пойду! Я упрежу, у меня и деньги на дорогу есть. – Федор достал здоровой рукой кошель. – А хочешь, себе возьми, только избавь меня от этого проклятого места!

– Убери. Я тебе не начальник, сами меня выбрали… делай как знаешь.

– И трёх дней не пройдёт, как буду в Воронеже! – обрадовался Фёдор.

Он сунул раненую руку между завязками кафтана, простился с Николаем и быстро пошёл прочь из деревни. Походка его была хоть и спешная, но слабая, солдата заносило то в одну, то в другую сторону.

– Далеко ли так уйдешь… – проговорил сам себе Николай, вздохнул и стал скликать баб.

*Дошманнар! (татарск.) – Враги!

Глава 25

Пожар усиливался – на соседней хате загорелась крыша.

– Быстрее, так вас и растак, быстрее! Скачут уже, скачут!!! – пугал Николай.

С криками, плачем бабы с детьми стали уходить из села, а Николай вышел к полю, где его ждала полудница.

– Пороша, помоги им поля пройти, а то пока дотащатся.

– Нет в этом проку, хозяйка их не выпустит – волками затравит.

– Как же?!

– Прости… – Она помолчала. – Для себя старалась.

А Николай схватился за голову.

– Да что же это?! Что ж это за место, что за люди?! Тогда поверни их к хутору! Слышишь, к хутору!

Она пропала на мгновение и появилась снова.

– Они идут…

Но не успела полудница договорить, как из ближайшего дома вышла старая ведьма в сопровождении своего подручного, карлика-свистуна. Глаза её горели зелёным огнём, а рот щерился волчьими клыками.

– Ах, паскуда, стервь гнилая, ты что удумала?! – Ведьма протянула руку и сжала пальцы в кулак, а полудница, стоявшая поодаль, схватилась за горло! – Своевольничаешь за моей спиной!? Кончилась твоя служба! – Ведьма потянула к себе, и Пороша придвинулась, будто влекомая невидимой верёвкой.

Николай схватился за тесак и рванул вперед, но карлик кинулся ему в ноги, и они оба упали.

Карга другой рукой достала из-за пояса топор и ударила им полудницу по голове.

Чёрный, закопчённый, забрызганный кровью топор вошёл в голову духа, как в полено. Глаза Пороши расширились, а из раны закапала кровь.

– Больно… – успела удивлённо проговорить несчастная и истаяла.

Николай сбросил с себя угрюмца, поднялся, но было уже поздно, теперь перед ним осталась одна старуха.

– Это ты мне служанку попортил, сбил с панталыку, стервец языкатый, и кто бы знал, что такой.

Бабка стала подходить, а чёрный топор в её руке так и прыгал, так и играл. Николай же тихо читал молитву, сладить миром с этой дикой старухой он не надеялся.

– Молишься?! А помолчи-ка, соловей усатый! – Старуха произнесла сильное Слово, и Николай онемел. – Вот так-то лучше. Брось свою железку или с бабкой воевать будешь? – Она усмехнулась, а затем продолжила:– На вот, от Прасковьи гостинец, как спрашивали.

Старуха отцепила от гашника туесок на верёвке с глиняной крынкой внутри и сунула солдату в руки.

Отдав туесок, ведьма огляделась.

– Разбежались, расползлись телки для заклания, ну да ничего, соберу.

Она сунула два пальца в рот и свистнула так, что уши заложило. В ответ издали послышался волчий вой.

Николай стоял столб столбом и пытался хоть что-нибудь сказать, но впустую, только шевелил губами да открывал рот, точно рыба. Тогда он стал читать молитву про себя и не сводил с ведьмы взгляда, а та, не обращая больше на него внимания, пошла по улице по направлению к хутору. Как только ведьма скрылась из виду, голос к Николаю вернулся.

– Тьфу, пропади ты пропадом! – крикнул он вслед и двинулся по дороге.

Отовсюду слышался теперь волчий вой и испуганные крики. Николай вертел головой и несколько раз забегал далеко в травы, но никого не встречал, а звуки при его приближении затихали.

– Морок, опять морок, – сказал он себе и больше не сворачивал.

На хуторе как углядели баб с детьми, да услыхали волчьи песни, так начался переполох. Женщины, обезумевшие от страшного воя, кричали и совали детей наверх, казаки скидывали веревки и порывались спуститься сами, татары, выпущенные для вечернего дела, боялись помогать и глядели в поля с тревогой. Перещибка и сам не ведал как поступить, пока из полей не показались первые волки. По семь, по девять, а то и дюжиной выскакивали они из трав со всех сторон и, оглядевшись, бросались к бабам.

Один злющий вожак повёл свою стаю прямо под стены. Бабы кинулись кто куда и разделились, а волки стали бросаться и скалиться и тем отгонять меньшую часть в поля.

– А ну-ка, татарва – разбирай завал у ворот! – зычно приказал Перещибка. – Хлопцы! Пали по серым, не выдавай своих!

Со стен стали стрелять и уложили нескольких, но в тех, что угоняли женщин, целить опасались. Только Демид стрелял из своего ружья смело и точно, но всех перебить он никак не успевал.

Татары разобрали верхушку завала и стали втаскивать крестьянок одну за другой за стены. Богдан и ещё двое казаков с саблями перемахнули наружу и стали в охранении.

Теперь уже волки не рисковали приближаться, и тогда бог весть откуда явилась старуха.

– Чаво чужих хапаете? Своих поберегите! – гаркнула она и произнеслаСлово.

Волков как будто стало втрое больше, и они рванули к людям. А сзади, из большого дома, раздались крики и наружу выбежали казачки – что-то страшное вылезло из угла кухни и напугало их до полусмерти.

Серые теперь кидались и в ноги, и к горлу, не боясь сабель и пистолетных выстрелов.

Бабы прижались к стене, их поднимали за руки татары. Казаки же отчаянно, остервенело рубили направо и налево, но сначала одну, потом другую женщину волки ухватили за ногу, свалили, а затем как тушу косули уволокли в поля.

Пробирающее до костей рычание и лай, неумолчный тонкий женский крик, яростные вопли казаков, гулкие выстрелы пистолетов смешались с пороховым дымом, белыми волчьими клыками и мельканием шашек в одну страшную кровавую свалку.

Вдруг всё кончилось. Сонмы серых исчезли, растворились в воздухе, и лишь несколько десятков маячили довольно далеко. Богдан со товарищи стояли и озирались, тяжело дыша. Все в крови и укусах, они всё ещё крепко сжимали сабли, готовые к нападению, но рядом уже никого не было.

Богдан заметил в траве белую рубаху и рванулся к ней, но, подбежав, остановился. Женщина была мертва. Подол задрался, и белые ноги алели следами зубов, а рубаха на груди намокла от крови – случайная пуля попала в сердце и оборвала её мучения.

Вокруг лежали убитые волки. Не так много, как казалось, всего с дюжину, и только троих зарубили саблями.

Живые волки вместе со старухой и плененными женщинами теперь были далеко, и добраться до них не было никакой возможности, потому что от лагеря колдуна к ним бежали, скакали и прыгали жуткие твари, когда-то бывшие людьми. Казаки спешно забрали тело несчастной и ушли за стену.

Крестьянки, кто успел перебраться внутрь, рыдали от пережитого страха, мужчины были мрачны и решительны. И казаки, и татары стояли теперь вместе, и никто не собирался загонять пленников обратно под замок.

Перещибка велел варить кашу на всех, а сам пошёл проведать господина капитана.

Люди постепенно успокоились, насколько это было возможно в постоянно сгущающемся сумраке. В эту пору должен был быть полдень, но солнца нигде не было видно, серая дымная хмарь застила небо до самого горизонта.

Воронцов очнулся во время боя, но происходящего не видел и выслушал рассказ Степана.

– Ось так и забрали с десяток жинок, та от стен видтягнулы ще половину. И Ольга там була, Богдана любушка, и Катерина… а Марфа померла вид случайной пули.

– Не справились мы, подвели их. – Воронцов закрыл глаза. – Это я, всё я.

– Ни, Георгий Петрович, нэ бери на себя чужих грехов – нэ вытянешь.

Георгий помолчал, собираясь с силами.

– А что с раскопом, есть что-нибудь?

– Пока нет. Как эта кутерьма пошла, так нэ до того було.

– Нельзя прекращать ни на минуту…

Капитана прервали радостные крики снаружи.

– Что там?

– Кажись, Николай вернулся. Да, цэ он, ось кто герой!

– Слава богу, зови его сюда.

Вскоре солдат явился. Сам он был бледен и подавлен, а рассказ его, хоть и был встречен бурным одобрением Перещибки, не принёс ясности.

– Так ця ведьма дала тоби снадобье? Тоди що же, его пить нельзя?

– Да, что-то здесь не так, ведьма ведет свою игру, – ответил за солдата Воронцов. – Однако в прошлый раз питье мне помогло оправиться. – Он умолк чтобы перевести дыхание. – Выбор невелик, если отравлюсь, то нестрашна потеря, и так от меня толку нет.

– Нет, есть толк! Ты государев человек, тебя князь боится!

– Князь мёртв, против нас теперь только колдун.

– Як мёртв?! Як же цэ сталось?

– Я убил его. – Воронцов посмотрел казаку в глаза. – А как – неважно.

Он взял крынку и отпил. Вкус был тот же самый, что и в прошлый раз, и Георгий сделал большой глоток.

По телу пробежала волна тепла и дрожи, а на сердце задержалась, будто ударившись в прибрежный камень. Жжение, кажется, притупилось, но осталась ноющая, щемящая боль. Георгий обратился внутрь себя и почувствовал отклик своего дара. Он начал читать заклинание прямо на глазах у изумлённого казака, и поначалу казалось, что всё идёт как должно, но в тот момент, когда из глаз должны были вылететь искорки, чародей как будто наткнулся на стену.

Тогда Воронцов с помощью Николая поднялся с постели и подошёл к окну – тёмно-серая хмарь, холодные, неживые сумерки не давали достаточно света. Заклинание не удалось.

Георгий отпустил свой дар и с тяжелым вздохом опустился на постель.

– Обошёл меня колдун, – устало и безнадёжно проговорил он, и будто в ответ на эти слова снаружи послышались сиплые крики – в небе появились упыри.

– Тревога!!! – сразу же закричали часовые, а наверху, на башне, зазвенел колокол.

– Бегут, чёртовы дети! – вскрикнул Перещибка и бросился наружу.

– Татары! Дай им оружие! – крикнул вслед Воронцов. – Николай, проследи и вели уводить женщин!

Женщины и сами, без понуканий, бросились в дом; не поместившиеся на первом этаже зашли и в башню. Самому капитану оставалось только наблюдать из окна. Он облокотился на резной наличник и вгляделся в серую даль – от лагеря приближалось тёмное бесформенное нечто.

То ли туман, то ли всё тот же дым катил вперёд большими клубами, а изнутри доносились звериные крики, стоны и вовсе незнаемые звуки.

Казаки на стенах волновались, Перещибка то ли ждал, то ли не знал, что делать, а сверху на защитников стали налетать упыри.

Раздались выстрелы, крики, казаки начали выцеливать летающих тварей.

«Они отвлекают солдат, вытягивают выстрелы!», – догадался Воронцов.

– Перещибка, Перещибка, спереди смотри! – крикнул Георгий, но голос его был слаб и потонул в шуме криков и выстрелов.

Капитан выругался с досады и огляделся в поисках оружия. На столе у стены лежал пистолет, рядом пороховница и пули.

– Что ж, чародея не вышло, так солдатом сгожусь.

А сумятица в рядах защитников увеличивалась, ведь подстреленные упыри не умирали, а продолжали вредить и тянуться зубами к живым. Когда же туман накрыл стену, пистолеты большинства защитников оказались разряжены.

Что происходило за пеленой было трудно разобрать – Георгий видел лишь движения теней и слышал крики. Вооруженные татары заняли ретраншемент и начали палить по упырям. Сверху, с третьего этажа башни, тоже стреляли.

– Беречь патроны для людей! – приказал капитан, и на сей раз его услышали.

Раздался запоздалый выстрел пушки, и расчет сразу же выкатил орудие с раската на стене и под наскоками упырей потянул его ко второй линии обороны. Николай и Демид тесаками отмахивались от летающих тварей, прикрывая.

Спустя недолгое время со стороны окутанной туманом стены раздались дикие взвизги, а за ними крики ужаса, и несколько защитников в страхе побежали назад к дому; один из них упал, запнувшись, и не смог подняться, только скорчился на мокрой земле и дрожал. Над стеной то в одном, то в другом месте показались массивные тени.

– Отходи, отходи! – послышался голос Перещибки, и казаки разом сошли с внешней стены и бросились за вторую, внутреннюю. Татары прикрыли их частыми выстрелами.

Вслед за казаками из тумана показались и преследователи – причащённые. От людей в них оставалось немногое. Тяжелые, вытянутые вперед морды наподобие коровьих или лошадиных торчали прямо из раздувшихся торсов, узкие пасти были вкривь и вкось усеяны клыками, длинные крепкие руки доставали до земли, а на коротких пальцах сидели вершковые изогнутые когти. Кожа клочками в натяг охватывала страшные головы, а в прорехах виднелось красное с белыми жилами мясо. И только глаза были по-прежнему человеческими, безумие и ужас плескались в них в постоянном поиске выхода.

Сразу пятеро чудищ рванулись из тумана вслед за отступившими казаками и каждое получило по два-три попадания, но пули лишь на мгновение остановили их.

– Гранаты, бросай гранаты! – скомандовал Перещибка, и в его голосе слышался страх.

Несколько самодельных гранат с тлеющим шнурами полетели за стену ретраншемента и рванули оглушительно, но, кажется, вовсе не причинили чудищам беспокойства.

Монстры полезли вверх, и вскоре их головы показались над стеной. Защитники рубанули саблями, нанеся длинные и кровавые раны. Кто-то срезал целый шмат мяса, обнажив белую кость, но причащенные не остановились, они только вопили тонко и страшно и продолжали лезть вверх.

Один из казаков пропустил удар, и когти монстра распороли ему предплечье, рядом упал татарин с разорванной шеей. Сверху постоянно налетали упыри. А от первой стены уже бежали новые чудища.

«Ба-бах!» – грянула пушка, и снопом картечи смело четверых причащенных, но это была капля в море, весь двор уже был ими занят.

Николай рубил тесаком – удар перед собой, теперь слева, снова перед собой. Он целил по конечностям, но кости чудовищ не поддавались с первого раза. Лапы, морды, клыки и когти, визг и дикий взгляд – чудища уже были повсюду. По глазам! Вот куда надо бить. Он ткнул тесаком и достал до цели – монстр взвизгнул, прижал к ране лапу, не удержался на стене и упал назад.

– А-а-а! Проняло!!! Глаза, режьте глаза! – крикнул солдат, а сам не уследил – когтистая лапа ударила его по голове.

Снова прогремела пушка, и вихрь огненного железа разрезал толпу надвое. Упыри, ранее досаждавшие всем поровну, теперь устремились к пушкарям и навалились на них все разом. Одновременно с этим с другой стороны, там, где упал Николай, прорвались причащенные. Оборона показала трещину.

Перещибка с двум казаками бросились к прорыву, туда же палили с третьего этажа, но оттеснить чудищ обратно не удалось, слишком много их успело перебраться.

– Отходим! В дом, в дом!

Защитники стали отступать к дому. Вход был только один, перед ним сразу образовался затор, и чудища набросились на людей с сокрушительной силой.

Сабли не могли держать причащённых на расстоянии, ведь те не боялись боли, ран и, наверное, вообще смерти. Они лезли под удары, напарывались на уколы, лишь бы дотянуться зубами, дорваться когтями до слабых людей. Казалось, что те, кто остался снаружи – обречены.

Неожиданно земля содрогнулась, прогремел взрыв, и та часть внутренней стены, где стояла пушка, вспухла обломками брёвен и досок – Богдан, отходя, поджёг бочонок пороха.

Чудищ разметало, обломок бревна убил двоих людей, зато остальные смогли уйти в дом.

Как только люди заперлись внутри, так сразу же прервалась и атака. Монстры заняли двор и руины ретраншемента, оставшиеся упыри поднялись в воздух, не обращая внимания на татар и казаков, что стреляли с третьего этажа. Защитники, израсходовав выстрелы, тоже прекратили огонь.

Всё вокруг замерло, затаилось. В наступившей тишине резко и остро послышался натужный скрежет и скрип – это брёвна завала на месте ворот сами собой разъезжались в стороны, давая широкий проход. Из тумана вышел колдун.

Он изменился. Согбенный худой юродивый, насмешник и злословец исчез, а на его место явился властитель. Гордая осанка, пронзительный взгляд, даже грязь и обноски не принижали его достоинства. Вслед за ним застывшая в полупоклоне вошла старуха-ведьма.

– Митраит! Игра изменилась, время низости прошло, снова настаёт время величия. Я возьму власть в этих землях, и ты можешь стать подле меня. Мне понадобятся сподвижники и наместники, сведущие в тайных знаниях.

Колдун прошёл мимо завала и встал рядом с раскопом, который перед битвой не догадались засыпать. Теперь оттуда слышались звуки, и летела земля.

– Ты получишь не только власть, ты получишь бессмертие, как его получают все мои слуги. – Он взглянул на ведьму, и та склонилась в поклоне.

Из раскопа показался бабкин угрюмец, он пятился задом и тянул изнутри что-то большое и каменное.

Джега обронила Слово, и каменный саркофаг выбрался наружу. Колдун подошёл к нему и без усилия сдвинул крышку.

Внутри, поверх черепов, лежал длинный и тонкий меч с простой крестообразной гардой. Колдун взял его в руку и поднял над головой.

Цепь, перекинутая через его тело, пришла в движение, подёрнулась рябью, потекла и расплавилась, растекшись по всему телу, закрыв и голову. Ещё мгновение, и металл застыл чёрным тяжёлым доспехом; края его окрасились серебром, на нагруднике вспыхнул причудливый рисунок.

Колдун откинул забрало и глубоко с удовольствием вздохнул, глаза его горели красным огнём, и огонь этот, словно туман, поднимался выше, истончаясь у края шлема…

– Митраит! – Колдун взглянул на Воронцова, который всё так же стоял у окна. – Ты жаждал знаний? Ты получишь их, и даже больше, чем захочешь выучить.

По знаку старой ведьмы причащенные приволокли откуда-то снаружи котёл, а следом привели женщин, которых отбили волки. Был с ними и Фёдор. Без ружья, в оборванном кафтане, он шёл вместе со всеми совершенной безучастный и спокойный.

– Я дал тебе без платы первый урок, – продолжал чёрный рыцарь, – дам и второй. Хочешь власти и бессмертия – не жалей чужих жизней…

Колдун вложил в котёл свой меч, а причащённые стали подводить жертв и перерезать им над кровавой купелью горла.

– …не слушай голос сердца, отринь сострадание и любовь, в них нет знаний, нет силы, только слабость…

Женщины падали у котла одна за другой, вот подошла очередь и Фёдора.

Воронцов глядел на казнь, сжав кулаки. Он не слушал речей колдуна, он старался найти выход, но снова не видел его. В его очах вихрем кружились искорки, но не могли выйти наружу, сколько бы раз они ни перечитывал заклинание.

«Бах!» С галереи третьего этажа раздался выстрел! Это Демид выстрелил из своего ружья, и пуля попала точно в голову колдуну; тот пошатнулся, умолкнув… но лишь на краткий миг.

– …так обретешь власть, а я дарую бессмертие.

Плоть, разорванная попаданием пули, срасталась прямо на глазах.

«Да есть ли хоть что-то в силах человеческих, что остановило бы это исчадие ада?!» – подумал Георгий и сразу понял ответ. Нет, теперь нет, но есть и другие силы… Воронцов осознал, что в погоне за колдуном он совсем позабыл о Боге, а ведь ещё недавно он и слова колдовского не произносил без обращения к высшей силе.

– Господи, прости…

Но была ещё надежда.

– Олег, Олег! – позвал Воронцов, но послушника рядом не было.

С того самого мига, как Олег углядел в окно уродство причащенных, сидел он, сжавшись, за печью в кухне и дрожал. Страшные, свирепые и безумные создания напугали его до полусмерти. А ещё засела ему в душу обида – как же это, только он начал жить, встретил любовь, и теперь, сразу же, должен лишиться этой чудесной, новой, желанной жизни?

Так и сидел он в тёмном углу, вознося Всевышнему не молитвы, но упрёки.

А между тем Фёдора убили. Убили и женщин, но этой жертвы оказалось мало.

Колдун вынул багровый клинок и взглянул в окно, но Воронцова там уже не было.      – Митраит, время на исходе, думай.

Колдун подошёл к двери и ударом ноги вышиб дубовую дверь вместе с закладом. Изнутри прогремел слитный залп, но пули лишь бессильно простучали по броне. Чтобы войти, нужно было пригнуться под притолокой, поклониться хозяевам. Колдун этого делать не стал, а очертил мечом широкую арку, и там, где проходил меч, появлялась кривая трещина. Он снова ударил, и кусок стены ввалился внутрь дома.

Перед колдуном стояли теперь казаки, татары, а впереди всех Перещибка. И хотя все видели, что не берёт проклятого железо, но не могли аки овцы идти на заклание.

– Господи, благослови, – проговорил казацкий голова и шагнул вперёд.

Он ударил горизонтально, целя в глаза, но колдун рукой в латной рукавице перехватил клинок, а сам вонзил меч в грудь хозяину хутора.

Перещибка охнул и осел на пол.

– Отец! – крикнула Олеся.

Крик её сразу потонул в шуме сечи, но его услышал Олег. Словно игла проткнул любимый голос кокон из страха и обид и вошёл в сердце. А сердце у Олега было добрым. Не разбирая дороги, парень бросился туда, в самую гущу боя.

«Защити её, Господи, защити её, всех защити, Господи!» – стучала в его голове одна только эта просьба.

Вокруг колдуна распростёрлось уже несколько тел, а напротив стоял Воронцов; он был слаб и рапиру держал нетвёрдо. Левее, рядом с телом отца, лежала Олеся. Правая рука её оканчивалась кровавой культёй, а левой она гладила отца по голове.

Олег протиснулся к любимой и упал рядом с ней на колени.

– Ты решился? – спросил колдун капитана.

– Я не стану служить тебе.

– Молодой, глупый… – Колдун задумался на мгновение. – Но я подожду, времени у меня теперь снова много.

И он повернулся к Олегу с Олесей. Нешироко размахнувшись, ударил парня мечом сверху вниз. Олег закрылся рукой. Меч встретился с мягкой, слабой, живой плотью. Сей зачарованный клинок резал и разрубал подобные преграды тысячи раз, но в этот раз преодолеть не смог. Зов Олега был услышан – меч обломился в месте соприкосновения.

Колдун застыл, как громом поражённый. Он знал в этом мире всё, он прожил сотни жизней, он играл разные роли, он даже видел явления Божественной воли, но никогда не сталкивался с ними напрямую. А теперь у него не было времени осмыслить произошедшее – дымные облака разогнал внезапный порыв ветра, и столп солнечного света озарил хутор.

– Спасибо тебе, Господи, – сказал Воронцов, и искорки рванулись из его глаз огненными жгутами.

Вихрь тяжкого жара опутал колдуна, и он закричал.

– А-а-а-а!!! – Впервые за бездну прожитых лет он испытывал боль.

Чёрные его доспехи оплавились, а сам он словно уменьшился в размерах.

Но колдун ещё сопротивлялся – переборов себя, он стал читать заклинание, и от каждого слова огонь слабел, а путы истончались.

В провале стены появилась старая ведьма. Она недолгое время глядела на поединок, словно решаясь на что-то, затем оскалилась и прыгнула вперёд, будто и не была согбенной старухой. Она подскочила к колдуну сзади и ударила его своим топором в спину. Бурое закопченное зазубренное лезвие пробило доспех, словно яичную скорлупу и глубоко вонзилось в тело.

Колдун замер, упал на колени, затем на пол и застыл, а Джега, не обращая ни на кого внимания, обошла тело и в два удара отрубила голову.

– Вот так-то понадёжнее будет, – сказала она, пошатнулась и упала навзничь.

Кожа её пожухла, почернела, и за пару удара сердца тело бабки истлело. То же самое случилось и с телом колдуна.

Эпилог

– Вставайте, барин, ради Христа, так и окоченеть недолго. – Косматый мужик в тулупе поверх рубахи поднимал Воронцова с промёрзлой земли.

В этом году морозы ударили без снега, сковав осеннюю распутицу, так что проезжий люд не задерживался в одиноком умёте и катил в Москву без остановок, и Анисим, владелец умёта, уж жалился попу из Свиренки, что пойдёт по миру. Но вот спасение – офицер с бабой и двумя солдатами как засели у него из-за треснувшего обода, дай бог тому кузнецу здоровья, так и живут уж вторую неделю. И то сказать, что не живут, а пьют, а это и того лучше.

– Вот так, и в тепло, в тепло. – Анисим перекинул руку офицера, поднялся сам и поднял его, и пошёл к длинной широкой избе умёта, упиравшейся одним торцом на сарай, а вторым на конюшню.

Внутри за крайним столом сидели пьяные солдаты, и один из них, тот, что помоложе, пел сквозь слёзы песню, а второй, с полосами свежих шрамов поперёк лица, только плакал, оперши голову о кулак.

Нам картечи свист не страшен

И не страшен блеск штыка!

В бой идёт колонна наша –

Кость Смоленского полка.

В бой идёт колонна наша –

Кость Смоленского полка.

Бей, стреляй, коли! С редутов

Выбьем синие мундиры!

Не жалей! Победа с нами!

Взяли вражьи мы куртины!

Не жалей! Победа с нами!

Взяли вражьи мы куртины!

Пуля в грудь, и на постой нам –

Трёхаршинные квартиры.

За дырявые кафтаны

Не ругают командиры.

За дырявые кафтаны

Не ругают командиры.

Полк идёт до дому маршем,

Спят в чужой земле солдаты.

Никогда им не добраться

До родимой своей хаты.

Никогда им не добраться

До родимой своей хаты.

Солдат даже не пел, а кричал песню, широко разевая рот с жёлтыми неровными зубами. По щекам, по усам его текли слёзы, он всхлипывал, но продолжал петь, будто и не поёт, а поднимается в атаку.

Так повторялось уж многократно, и изо дня в день. Кончив петь, солдат обращался к своему товарищу и говорил:

– А Федька, Федьку-то убили. А он знал наперёд и меня звал, а я не пошёл. Не пошёл я, понимаешь?!

Второй солдат только молчал в ответ и обнимал своего друга за плечи.

Анисим в их разговоры не мешался и только однажды холодным утром случайно услыхал слова этого второго, меченого поперек лица солдата, когда тот вышел на двор:

– Осиротели, все как есть осиротели без друзей-товарищей. Ну да, слава Богу, за Олежку душа не болит.

Офицер же напивался один. Как прибыли, так он приказал для бабы поставить отдельную кровать и ширму. Анисим уж думал, для того самого дела, но вышло иначе – в первый же день начальник напился пьяным и сам там уснул, а баба спала на полу, на сене, рядом с солдатами, и никто ничего с ней не делал.

С того дня офицер выбирался из-за ширмы только до ветру или как теперь – в бега. Всё он спешил кого-то спасать, позабывши, случалось, и портки надеть. Он тоже часто плакал и по временам бил себя по щекам, но платил исправно, и за то Анисим был готов простить ему всё, а будет нужда, так и носить его пьяного хошь от самой Свиренки.

Одна только баба вела себя как надобно – помогала Анисимовой жене стряпать, убирать и молчалива была на удивление – назвалась только Прасковьей, мещанкой из Боброцска – и всё, слова из неё не вытянешь. Говорила только с офицером и то лишь тогда, когда тот напьётся допьяна.

– Отчего не проходит сердце? – спрашивал он, бывало.

– От душевной боли, – отвечала та, – по слуге своему кручинишься. Да и я, я ведь тоже Тишеньку отдала, не вмешалась, не пошла против бабки, иначе не было бы ей вовек исхода.

Тут она утирала слезу и шла молиться. Молилась усердно – станет на колени в красном углу и до заката молится, грехи бабки своей отмаливает. А та по всему выходила великой грешницей, клятвопреступницей и вообще – чёртом в юбке.

Так и жили – постояльцы пьют, Анисим приглядывает. Благодать.

Покойная жизнь умёта закончилась в одночасье. Со стороны Москвы наехал конный отряд с офицером, и не просто так, а прямиком за золотыми его постояльцами. Всех взяли, погрузили в их же кибитку и были таковы, даже от обеда отказались.

– Э-эх, – вздохнул Анисим вслед кавалькаде, затем взял из дому бутыль и побрёл в Свиренку, с попом поговорить.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Эпилог