Купола в окне [Ольга Михайловна Левонович] (fb2) читать онлайн

Ольга Левонович Купола в окне

Зёрнышки

Новое слово

Новый год уже был позади, но ёлку в семье коммуниста Павла Кирилловича ещё не убрали. Она сверкала игрушками, мишурой. Днём была лёгкой и прозрачной, вечером таинственной от горящих гирлянд, а ночью страшноватой. Стояла – чёрная, и зеленовато светились фосфорные узоры на стеклянных шарах. Маша старалась на неё не смотреть, пряталась под одеяло.

Маше было восемь лет. Жили, папа, мама, Маша и её младшие брат и сестра в посёлке, в деревянном доме. В углу ограды стояла старая банька, рядом на длинной цепи прыгал пёс Валет. В тот день мама с утра затопила баньку и велела Маше помыть в ней полы. А потом, как печка протопится, закрыть трубу, пораньше, с угольками.

Маша заигралась с братом и сестрой, а когда уже родители должны были прийти с работы, вспомнила о баньке. Печь уже почти протопилась, остались красные, подёрнутые лёгким синим пламенем, угольки. Маша поскорее, чтобы не остыла печь, захлопнула трубу. В бане было жарко, и Маша скинула и шубку, и платье, осталась в старенькой майке. Чтобы никто не увидел её в таком виде, закрыла дверь на толстый кованный крючок. Начала мыть пол.

… Такого с нею ни разу не было. Вдруг стало звенеть в голове. Вдруг она оказалась лежащей на полу… Накинула шубку, а крючок не поддавался. Не открывался, и всё. Потом Маша обнаружила, что лежит в сугробе на углу дома, лает Валет. Потом увидела разноцветные огоньки, услышала смех – брат с сестрой тормошили её… Потом папа поил её крепким сладким чаем, а она лежала в постели… А мама что-то говорила, что о Рождестве… Что это? Кто-то белый и светлый стоял рядом. Утром искрились расписанные морозом стёкла. Сверкали игрушки на ёлке. Почти ничего она не помнила из вчерашнего дня. Только новое слово, как сладкая льдинка, перекатывалось во рту… Рождество…

Крещенская вода

Снова температура… Под сорок. Пятилетний сын раскраснелся, плачет. Я беру его на руки, а он меня не видит, смотрит куда-то… Непонятно куда… Щиплет меня, карабкается выше, прямо забирается мне на плечи. Мне страшно.

Так уже было много раз. Как-то знакомая сказала, что надо умыть трижды чистой холодной водой, и что она мне напишет на бумажке заговор. Почему-то я от заговора отказалась, словно во мне, не крещёной, кто-то сказал – не бери. Но слова о воде запомнились.

Обычно несколько раз обмывала пылающего ребёнка, и он минут через двадцать успокаивался.

Да, мне же совсем недавно соседка дала Крещенскую воду! Она холодная, а уж чистая – хрустальная просто!

Наливаю немного в кружечку. Немного в ладошку, умываю личико сына, и он немедленно обмякает у меня на руках. Ещё секунда, и он тихо-мирно спит… Я потрясена…

…Прошло немало лет, приняли крещение и сын, и я, и все родные мои. Но иногда вспоминается это первое чудо общения со святыней…

Побелка

В детстве на окнах не было ни тюля, ни цветастых длинных штор, а – коротенькие шторки «задергушки», которые закрывали нижнюю половину окна. Шились они мамой из белого ситца в цветочек, светлые, легкие, нарядные.

В первые годы нашей семейной жизни не было денег на дорогие шторы, и я купила легкую китайскую ткань. На окнах, как в детстве, появились «задергушки». Только я их повесила не на веревочки, а на тонкую проволоку…

Дочке было два года, когда произошла эта страшная и удивительная история. Затеяла я побелку. Пол обильно смочила водой, диван выдвинула на середину комнаты. Комод упихала в угол, благо он по мокрым доскам уехал туда легко. Поставила на него ведро с известью и взгромоздилась сама. Дочка шлепала босыми ногами по полу, лазила по дивану – занималась своими делами.

Помню, увлеклась я побелкой потолка, особенно вредным оказался угол, как ни исхитряюсь, не могу пробелить – кисть новая, пружинит, топорщится. И вдруг чувствую сильный толчок в спину. Поперек спины, мягкий – как будто ударили ватным валиком, сильный – даже покачнулась, чтобы не упасть. Обернулась – посмотреть, и вижу – дочка моя подобрала проволоку от «задергушек» и метит ею в электророзетку… Раньше к розетке нельзя было подобраться – диван у стены стоял… А пол – мокрый, а она – босиком… И я не успеваю соскочить с комода!

Закричала я, вопль из груди вырвался, дочь с перепугу проволоку бросила. Не помню, как я рядом оказалась, схватила ее, мокрую – она умудрилась и платьице о пол измусолить – прижала к себе, и ревем обе. Она – от испуга, я – еще и от радости, что спасла…

И только позже, когда она, всхлипывая, притихла на руках, я подумала о мягком ударе в спину.

Дочь уже взрослая, а как будто вчера было…

Стремнина

Всё моё детство прошло в местности, где не было реки. Была «гусиная речка», небольшая канавка в низине, по которой бежал ручеёк. В некоторых местах были ямы, и там получались мини-озёра, довольно глубокие, с илистым дном. Там и барахтались. Плавали по-собачьи. Однажды чуть не утонула, девочка-одноклассница меня спасла. С тех пор ненавижу глубину.

Будучи студенткой, ходила в бассейн. Там нас учили плавать по-настоящему. Мне очень нравилось плавать быстро-быстро, изо всех сил, а потом отдыхать. На короткой дистанции я обгоняла нашу спортсментку, что участвовала во всех соревнованиях. Но на длинную дистанцию меня бы не хватило. В бассейне не боялась глубины – вдоль дорожек были протянуты канаты с пенопластовыми цилиндриками, в любой момент можно уцепиться.

Когда уже была замужем, мы переехали в посёлок, через который протекала река. Однажды летним днём мы всей семьёй отправились отдохнуть на реку. Сыну в то пору было пять лет, а дочке годика два. Неширокая река у берега была спокойной, мелкой, все камешки видны. А по средней части реки проходила стремнина – скорость воды там была мощная. Сын играл у берега, забредал в воду, носил камешки. Муж занялся костром, мы с дочкой сидели на покрывале, она играла у меня на коленях. И вдруг я увидела, что сынишка забрёл глубоко, вода подхватила его. Миг – он уже на стремнине. Течение понесло его от нас!

Время замедлилось. Сначала я онемела. Потом усадила дочь на покрывало и бросилась к реке, в стремнину. Как я плыла! Никакие наши соревнования в бассейне не сравнятся с этим броском, но навыки пригодились! Как я его догоняла… Он – смеялся. Он не боялся, для него всё было игрой – он уплывает, мама догоняет. И – догнала… Вынесла, смеющегося, мокрого, на берег, далеко от того места, где мы расположились, и ноги подогнулись. Сидела на берегу, сын топтался рядом… Говорят, там, на стремнине – глубина. Но я не думала об этом…

И тьма не страшна

Хватились – на ужин хлеба нет. Зима, ранний вечер, а на улице – темень.

Решили с маленькой дочкой сходить в ночной магазин. Вышли за ворота – жуть. В заброшенном госпромхозе ветром жесть колотит – скрежет стоит. Тени вдоль дороги. Ямы под ногами, а еще через пустырь идти…

Как-то добрались, в магазине отдышались, согрелись. Надо топать обратно. Подходим к пустырю, а там – будто стена темноты. Страшно – сил нет.

Дочь ко мне жмется. Или я к ней…

Говорю:

–Давай молитву читать.

Она сразу согласилась. Начали потихоньку: «Богородице, Дево, радуйся…».

Тут же за домом на той стороне пустыря три луча вспыхнуло. Что уж они там включили – не знаю, но – словно прожекторы в небо, все видно.

Прошли пустырь. Выбрались на трассу. Читаем, вернее поем, «Богородицу». Лучи за домом погасли, зато вдалеке зажглись фары стоящей на обочине машины. Осветили дорогу – каждый камушек виден.

Не заметили, как дома оказались. Дочь – светится от радости:

– Мам, Богородица нас до дома проводила…

Пенсия для сына

В нашей районной больнице сказали:

– Всех детей с таким заболеванием, как у Вашего сына, с пенсии сняли. Так что на комиссию можно и не ездить.

Тем не менее, мы собрались в дорогу. Если бы не нужда, не стали бы нищенские копейки собирать, но жить на что-то надо, моей зарплаты не хватает.

Приехали в городскую поликлинику, там врачиха – то же самое:

– Пенсию нынче не дадут. Впрочем, раз приехали, сходите на комиссию.

Унесли документы, приняла секретарша – и в третий раз слышим, что надеяться нам не на что. За окончательным ответом нужно было прийти на следующий день.

На ночлег остановились мы у доброй родственницы, Любы. Пустила нас, хотя к ней в тот день еще одна гостья пожаловала, известная в наших краях ворожея.

Слышала я, как на кухне Люба о нашей нужде ворожее рассказывает. Что та ответила – не знаю, но смотрю, идет Люба воодушевленная и объявляет:

– Вот женщина, которая у меня гостит, согласна вам помочь. Сделает вам заговор на платочки, утром этими платочками лицо оботрете, и пенсия – ваша.

Я отвечаю жестко:

– Люба, колдовство – это грех.

Из Любы будто сразу воздух выпустили, сникла, глаза погасли. Говорит недовольным голосом:

– Я ж вам помочь хотела…

– Люба, – смягчила я голос, – у нас есть средство получше.

– И что же это? – в Любиных глазах – ирония.

– Молитва.

– Какая молитва?!

– Отче наш… – и я прочла молитву до конца, и перекрестилась.

И тут в глазах нашей всегда доброй Любы мелькнул злобный огонек, и она произнесла насмешливо:

– Ну, посмотрим, как вам завтра молитва поможет…

Утром встали мы с сынишкой очень рано, приехали, а на комиссии уже очередь. Сидим, ждем. Я молитвы читаю, все, какие знаю, невыспавшийся сын рядом прикорнул. Сижу, думаю:

– Господи, если нет на то воли Твоей, то и не надо нам этой пенсии, проживем как-нибудь. Обидно, Господи, что колдовка злорадствовать будет. Ну да на все воля Твоя…

Надо ли и говорить, что врачи из комиссии, посовещавшись, «в виде исключения» дали сыну пенсию на год.

…Люба сказала недавно, что креститься собралась… Как-то встретила я и ворожею, на ее шее тоже крест красуется, но вот оставила ли она свое черное ремесло – не знаю…

Символ мира

Дочь семиклассница говорит:

– В школе задали нарисовать эмблему «Символ мира». Что-нибудь такое, что означало бы самое лучшее, самое мирное на Земле…

Стали думать. От чего зависит мирная жизнь? От человека, от его отношения к жизни. Что нарисовать?

Земной шар в человеческих ладонях… Голуби в небе… Солнечный луг, бабочки-ромашки… Ребенок бежит по траве. Мамины руки. А еще лучше – ребенок на руках у мамы…

И вдруг перед глазами – икона. Богородица и Младенец. Я замерла, потрясенная этим открытием. Как все просто! И в то же время – непостижимо. В иконе Богоматери с Ребенком – точка схода земного и небесного. С неё всё начинается, ею заканчивается…

Дочь так и не сказала, что выбрала для рисунка. Да это и не важно. Придет время, и она, очень на это надеюсь, поймет, что лучшего "Символа мира" не найти…

Буханка хлеба

Пришла как-то знакомая, у неё семеро по лавкам, а муж то гуляет, то болеет, и работать некогда. И вечно у них на столе шаром покати. Получит детские, и набирает сладости-вкусности, халву там, рыбу копчёную, и мигом деньги проедают. Снова есть нечего. Тогда мать семейства берёт пару матерчатых сумок и ходит по гостям.

Ко мне пришла. Отдала ей буханку хлеба. Думала, у нас ещё есть. Сели обедать. Хватились, а хлеба нет.

Взялись домочадцы меня ругать на все лады, что последнее отдала, и суп есть не с чем. Опустила я голову и думаю – что же делать?

Слышу через открытую форточку – соседка зовёт. Вышла, а она мне – буханку, горячую!

– Испекла, вот, попробуйте!

Положила я хлеб перед своими на стол – они дар речи потеряли. И не ругали больше, что последнее отдала.

Незнакомый лес

Позже мы пытались понять, как так получилось – шли прямо на восток, оказалось – ушли на юго-запад. Разгадка проста – поднялись на сопку, и двинулись по ее круглому склону, неуклонно забирая вправо, вправо…

Вообще, кто нас дернул идти за грибами вечером, да еще в дождливый день? Хоть бы перекрестились на дорожку… Не успели оглянуться, как оказались в незнакомом лесу. Всегда был знакомый, но – ничегошеньки не узнаем. Новые овраги, поляны с корягами. Дети хнычут:

– Пошли обратно.

Куда – обратно? Стоим на большой круглой поляне и не можем сообразить, с какой стороны на нее вышли. Ведерко с маслятами руку оттягивает. На березах мох – со всех сторон, север-юг не определить. Солнца нет – небо в тучах. Дождик накрапывает. Глухо, тихо. Только комары звенят…

Пересекли поляну, дети кричат:

– Мам, тут дорога!

Спустились к дороге. Идем. На западе, неведомо откуда взялась, – островерхая сопка. Не должно ее там быть, но она есть.

Дети:

– Мам, ты не боишься?

– Нисколечко. По дороге же идем! Скоро куда-нибудь выйдем.

Дорога чем дальше, тем глуше. Вот уже не слышно ни гула машин, ни лая деревенских собак. Поют, ноют комары.

– Мам, страшно, пойдем обратно…

– Пошли …

Развернулись, идем в другую сторону. Стали попадаться разломанные маслята на обочине.

Иду, молюсь про себя. Темнеет. Дети хнычут. Потихоньку начинают всхлипывать, набирают голос.

– Чего ревете? – говорю я и стараюсь, чтобы голос звучал веселее и не дрожал, – Помните молитву Ангелу Хранителю? «Святый Ангеле Божий, хранителю мой, моли Бога о мне…»

Слезы высохли, с жаром помогают мне. Потом во весь голос поем «Отче наш», «Богородице», «Царю Небесный». Молюсь так, как мало когда в жизни… По-настоящему. Успеваю от себя мысленно вставлять мольбы, чтобы Господь вывел нас из леса.

Старая лесовозная дорога резко отворачивает в сторону, и мы не знаем, идти ли по ней. Стоим, и поем молитвы.

И вдруг сын:

– Мам, там, внизу, какой-то забор…

Березовая изгородь! Я несусь под гору, дети с плачем и нервным смехом – за мной.

Вылетаем – огороды! Незнакомое село! Рядом – водонапорная башня, похожая на ту, что на другом конце деревни, у садика. Так это она и есть…

Я опускаюсь на колени в мокрый мох. «Слава Тебе, Господи, слава Тебе!..»

Скорый помощник

Историю расскажу одну. В пятницу, поздно вечером, уложила своих маленьких детей спать. А сама не могла уснуть – зуб разболелся. И чем дальше, тем больше.

Часам к трём ночи уже не было мочи (вот, уже стихами заговорила). Муж был на недельном дежурстве на далёком лесном кордоне. Да и куда поедешь? В больничке поселковой – дежурный врач, может укол сделать. Доехать не на чем, дойти по жгучему морозу – нереально. Детишек оставить не с кем.

Посмотрела в зеркало – дупло в зубе. Из лекарств нашёлся парацетомол. Запихала кусочек в дупло. Зуб воет.

И вот, обливаясь слезами и хлюпая носом, вспомнила-таки о том, что есть молитвослов, а в нём – молитва о зубной боли.

Нашла. Святому Антипе. Как ему молилась! Мученик, принял смерть через сожжение в медном быке! Это какая боль! А, став святым, попросил у Бога дар по молитве к нему исцелять боль зубную…

Прочла несколько раз. Обессиленная, приткнулась к подушке.

Проснулась утром. Дети пищат и дерутся из-за игрушки. Окна сверкают солнечными ослепительными узорами. Про зуб и не вспомнила сначала.

Все субботу и воскресенье побаивалась – вдруг снова боль проснётся? Тишина. В понедельник вернулся с кордона муж и увёз меня в больничку.

Зубной врач долго рассматривал зуб с дуплом, шевелил его.

– Не болит?

– Не-а.

– Чем лечили?

– Парацетамолом…

– А ещё чем?

– Молитвой….

– Не обманывайте меня. У вас нерв убит. Каким лекарством?

Так он мне и не поверил. Но факт, как говорится, налицо…

«Радуйся, Антипо, скорый помощниче в болезнех наших…»

Умягчение злых сердец

Помню случай. Было в нашем посёлке. Надо было идти на приём к врачам ВТЭК, которые приехали из областного города. И очень суровая врачиха там попалась, кто ни выйдет из кабинета – в слезах. У кого была вторая группа инвалидности, выходили с третьей, у кого третья – совсем инвалидность снимали…

Сижу, переживаю, что год пропустила, не ездила к ним на приём. Вспомнила, что есть в сумке икона "Умягчение злых сердец". Начала молиться изо всех сил.

Вызывают. Сердитая сразу обрушилась на меня, а вторая говорит:

– Давайте её пожалеем…

Вот тебе и "Умягчение злых сердец"! Сердитая согласилась, отпустили меня с миром, оставили мою вторую группу…

Пресвятая Богородице, моли Бога о нас!

Не знаю, чем лечился

Сыну было лет девятнадцать, когда он внезапно заболел. Поднялась температура. Встал с кровати, и потерял сознание. Отвезли в сельскую больницу, и сразу же его положили в отделение.

Пришла навестить – похудел невероятно, осунулся, ходит, шатаясь. Главное – врачи не могут определить, что за болезнь. Предположительный диагноз – воспаление плевры, но не все симптомы сходятся. Прописали лечение, не особо на него надеясь.

– Мама, – сказал сын, – привези мне святой воды.

Через день я на велосипеде ездила к сыну в больницу, привозила святую воду из храма в бутылке из-под минеральной воды. Привезу, а другую, пустую, бутылку забираю. Никто в палате и не знал, что это не минералка, а вода святая…

Сын пошёл на поправку. В день выписки врач задумчиво проговорил:

– Я не знаю, чем ты болел, я не знаю, чем ты на самом деле лечился, но ты здоров.

Сын нисколько не сомневается, что только святая вода и молитвы наши помогли.

Ничейный склад

Сын Володя приехал на выходные. Он учился в соседнем посёлке, в профтехучилище.

Мама заглянула в его комнату, и увидела на полке новые стекла от фар. То ли от мотоцикла, то ли от другой техники. Круглые рифлёные стеклышки лежали стопкой, аккуратно переложенные хозяйственной бумагой.

– Откуда эти стёклышки?

– Мы с пацанами нашли заброшенный склад. Там этого добра…

– Не может быть склад ничейным! У него есть хозяин.

– Мы столько раз залазили, и ничего.

– Может быть и ничего, до поры до времени. Ты понимаешь, что это – воровство?

– Понимаю, – вздохнул сын.

– Вернёшь всё назад?

– Нет… Но я обещаю, что больше не пойду.

Мать тяжело вздохнула.

На следующей неделе в училище было родительское собрание, и она приехала. Собрали родителей, в основном это были мамочки, в актовом зале.

Выступали преподаватели, рассказывали об успехах или нерадении их чад. А под конец вышла женщина в полицейской форме.

– Я из детской комнаты милиции, – объявила она, – вчера у нас, по жалобе жителя посёлка, был рейд. И на его складе мы задержали следующих учащихся.

Она начала зачитывать список. Мать Володи слушала, замерев. Имени сына не прозвучало. Позже он сказал, что отказался идти «на дело», а все, кто пошёл, оказались на учёте в Детской комнате полиции. Вот тебе и «ничейный склад».

Патрончики

Сын учился в городе, в техникуме, на первом курсе. Стояла суровая зима. Сын собирался ехать на учёбу, мы собирали продукты. Кроме спортивной сумки через плечо, набралось ещё две сумки. Одна с замороженными мясом и капустой, вторая – с пирогами.

Проводили нашего путешественника до микроавтобуса. Часа через четыре он должен был добраться до общежития. Спустя какое-то время вдруг появилось чувство непонятной тревоги, душевного томления. И я, бросив все дела, пошла к иконам и начала читать акафист Святителю Николаю Чудотворцу. К концу чтения душа успокоилась, но я ждала, не могла дождаться, когда пройдут четыре часа, чтобы позвонить сыну.

Наконец время прошло. Позвонила:

– Как доехал?

– Нормально, – ответил сын. Но что-то в его голосе меня насторожило.

– Потом расскажу, – успокоил сын.

В следующий приезд он поведал историю. Оказывается, он взял у отца-охотоведа горсть патронов для мелкокалиберки, и, завернув в бумагу, спрятал в заплечную сумку. Что уж он хотел делать с этими патрончиками – не знаю. Но, как назло, по пути в город микроавтобус остановил наряд милиции (так тогда называлась полиция), и началась проверка сумок на наличие наркотиков. Если бы нашли патроны, крупные неприятности были бы как у сына, так и у отца…

Я дома молилась святому Николаю Чудотворцу, а милиционеры методично проверяли сумки. Проверили и свёртки с капустой, мясом, пирогами, заглянули в наплечную сумку. И – ничего не увидели. Отпустили микроавтобус с пассажирами. Но на этом приключения сына не закончились. Едва он отошёл от вокзала, в проулке к нему подступили бомжи с требованием денег, и кое-как он от них отговорился.

Надо сказать, что Святителя Николая сын очень любит. И впоследствии святой наш любимый не раз спасал ему жизнь.

Секунды и миллиметры

Сын, когда жил в городе, купил новую машину. Решили её освятить. Я как раз приехала в город, отправилась в храм, договариваться со священником. Мы стояли с отцом Романом на парапете кафедрального храма, и сын приехал. Влетел на своей спортивной машине на площадку, сделал лихой разворот и точнёхонько вписался между двумя автомобилями. Выбрался из машины довольный.

Батюшка освящал машину, а мы с сыном стояли рядом и молились.

Когда обряд был закончен, священник обратился к сыну:

– Вижу, водитель ты классный. Но умение и профессионализм не спасут, если Господь не поможет. Бывают ситуации, когда всё решают секунды и миллиметры. Вот в них – Господь. Он может совершить невозможное. Поэтому, когда садишься в машину, прочитай краткую молитву, перекрестись, а потом уж езжай.

Он благословил сына, и тот уехал к друзьям, выслушав от меня наказ не пить ничего спиртного. А я отправилась на квартиру к дочери.

Сын появился вечером. Трезвый.

– Ну, как съездил? – спросила его.

– Да всё нормально, – замявшись на секунду, ответствовал он.

– Рассказывай, что случилось!

– Ничего особенного. Решили с друзьями прокатиться по городу. Ехали мимо рынка, на хорошей скорости, и вдруг из проулка вылетает машина, мельком заметил, что женщина за рулём. Понял, что столкновение – неизбежно. Тормозить – бесполезно. И я дал по газам, чтобы врезалась хотя бы не в переднюю дверцу, а в заднюю. Вжих – и мы разминулись… Остановил машину на обочине, руки от руля поднял, а они трясутся. И вспомнил, как батюшка говорил о секундах и миллиметрах…

О кошке и святом Савве

В клинике ветеринарной – очередь. Хозяева успокаивают, уговаривают любимцев. Кого только не увидишь! Пришла девочка с пластиковой коробочкой. Все гадали – кто там? Оказалось – черепашка. Молодой человек принёс огромного коричневого кролика. А уж собак и кошек – каких только не увидишь.

Пока стоишь в очереди – слушаешь разговоры и истории.

Пришла монахиня с помощницей, принесли двух кошек, а всех их, в деревянном доме у старушки, живёт – тридцать три! И собака. И все ходят гулять на улицу через форточку. И собака тоже!

Женщина с рыжим котёнком на руках рассказывает монахине: «У нас были старый кот и молодая кошка. По соседству – заброшенный госпромхоз. Кто-то разобрал старый госпромхозовский сарай, а там – отравленное зерно. Мыши наелись, померли. А кот и кошка поели этих мышей и заболели.

Не сразу мы поняли, почему они ничего не кушают, лежат, слабнут, шерсть сыплется, изо рта – пена. Кота не успели спасти. А кошку, по совету соседки-фармацевта, поила слабым раствором марганцовки. Но и она угасала на глазах.

И вот, лежала моя кошка в коробке в углу, а я в то время читала жизнеописание святого Саввы. И дошла до того места, как он молитвой животных лечил. Обливаясь слезами, попросила я вслух святого:

– Если можно, помолись о моей кошке, а то так жаль её…

В ту же минуту кошка подняла голову, шатаясь, выбралась из коробки и с усилием прыгнула мне на колени. Я её погладила, шерсть посыпалась, говорю сквозь слёзы:

– Что, жить будешь? Вот и хорошо.

Кошка быстро пошла на поправку».

Монахиня слушает и улыбается.

Черная собака

Однажды она заскочила к нам в ограду. Я на нее: «Цыц!», а она глянула пустыми равнодушными глазами, без признаков боязни, и я замерла. Собака крутанулась возле забора и выбежала в приоткрытую калитку.

Привезли ее соседи, что жили через два дома от нас. Держали на цепи, а тут сорвалась, на моих глазах уронила старушку, ладно – хозяин вышел, отозвал псину. Бабушка поднималась, охая.

В другой раз она набросилась на девушку, изорвала низ пальто в клочья. Девушка, полумертвая от страха, только прижимала кулачки к груди и тоненько визжала. Хозяин не вышел, девушку отбили прохожие, вооружившись палками и камнями.

И вот, иду я по улице, а из проулка выворачивает, гремя обрывком цепи, эта черная фашистка. Я остановилась, боюсь смотреть в ее сторону. Двинулась потихоньку дальше и думаю – до дома еще далеко, добежать не успею – она меня сто раз съесть сможет. Что делать? Буду читать молитву…

«Да будет воля Твоя» – проговариваю внутренне и думаю – если на то воля Божия, то пусть псина меня жрет. Представила, как в ее челюстях кости мои трещат… Иду, неотрывно молитву читаю. Никто меня не ест.

Осторожно поворачиваю голову, и вижу – собака деловито бегает неподалеку, цепью погромыхивает, и на меня – ноль внимания! Абсолютно… Я пободрее зашагала, а молитву читаю, читаю. Так до калитки и дошла. Обернулась – собака в мою сторону даже головы не поворачивает.

Мысль была – может быть черное чудовище как-то исправилось, поумнело? Но буквально на следующий день собака снова кого-то искусала, и хозяин ее убил.

Дождь

Который день по окрестным сопкам бродили тучи. Но, откуда ни возьмись, ветер… И уносил долгожданные тучки невесть куда. Почва растрескалась, картошка в земле почти превратилась в печеную, грядки прольешь, чуть постоят – опять сухие, как зола… Вот и сегодня наползли тучи, и ветер снова поднимается…

Иду из магазина, навстречу знакомый дед:

– В церкву-то ходишь?

– Хожу.

– Не действуют ваши молитвы. Колотитесь там лбом об пол, дожжа не можете выпросить! – и сплюнул.

Я только вздохнула, ничего не ответила. Какой нам дождь по грехам нашим… Переживу, пусть плюется, прости его, Господи…

Не успела до дома дойти – застучали капли. С торжеством обернулась на деда, а его уж след простыл.

Домой дед возвращался под густым ливнем, вымок до нитки – я в окно видела.

Теперь при встречах здоровается, не плюется. Хотя моей заслуги в этом, конечно, нет.

Воробей

Пригласили в школу, рассказать о православных праздниках. Пятиклассники слушали замечательно. Рассказала об иконах, Рождестве Христовом. Учительница позвала на следующий классный час – провести беседу о празднике Крещения.

Пришла, а тут в окне, между рамами – воробей. Дети говорят – все уроки там сидит. Окно огромное, вверху – чуть приоткрытая форточка. На улице – мороз, воробей втиснулся в щель у форточки, свалился вниз, и выбраться не может. Взлетал, говорят, много раз и падал обратно. Выбился из сил, сидит, помятый, с приоткрытым клювом. Веду урок, а дети все поглядывают на воробья, переживают. На перемене пошли смотреть – что можно сделать. Рамы приколочены, проклеены, самим не открыть. Дети смотрят на воробьишку, вздыхают.

– Вы попросите Боженьку, – говорит мне потихоньку Ваня, рыжий худенький парнишка, – пусть Он воробья достанет…

Я растерялась немного, но на ухо ему отвечаю:

– Давай вместе просить…

Не столько молюсь, сколько думаю, где бы завхоза найти, чтобы раму открыл. А Ваня ресницы опустил, стоит, шепчет что-то про себя… Разыскала я завхоза, так, мол, и так… Он согласился помочь. Хотела с ним идти, да тут звонок, а у меня еще беседа, в классе этажом ниже. Веду урок, слышу – над головой грохот. Радуюсь – воробья спасает добрый человек. На другой день заглянула к пятиклашкам. Рамы – без признаков вскрытия, заклеены накрепко.

– Дети, завхоз вчера тут был? Рамы открывали?

– Нет.

– А что за грохот стоял?

– Это в соседнем классе столы налаживали.

– А как же воробей?

– Не знаю, – улыбается рыжий Ваня, – мы пришли с перемены, а он исчез…

Возьмите книгу

В храме нашем случился конфликт. Группа прихожан решила написать письмо-жалобу на батюшку, с просьбой перевести его от нас на другой приход, а нам прислать другого. Я отказалась подписывать их жалобу, но на душе было тяжело. Не хотелось противостоять коллективу, и батюшку было жаль.

Приехала в город, зашла в церковную лавку. Подходит ко мне продавщица, протягивает книжечку в неброской обложке и вежливо говорит:

– Купите, книга – замечательная. Я прочла, мне очень понравилась.

Я внутренне насупилась – чего это она мне навязывать будет?! А потом устыдилась своей гордыни и, хотя не видела в том нужды, купила.

На вокзале раскрыла на первой попавшейся странице. А там ответ старца Арсения Балобановского женщине, которую уламывали подписать жалобу на священника. Отец Арсений твердо сказал – «Не подписывай!».

И в душе моей воцарилась тишина.

Не ищи другого

Обиделась на нашего священника. Показалось – слишком строго со мной разговаривал. Надо было взять благословение на лечение в областной больнице, а я, из вредности, в нашу церковку не пошла.

Думаю: зайду в любой городской храм, возьму благословение у того священника, которого Бог пошлет. Было нечто вроде чувства вины перед нашим батюшкой, но я постаралась забыть об этом.

Приезжаю. Подхожу к Воскресенскому храму, и – удача! – священник шагает впереди. Догоняю, окликаю:

– Простите, батюшка! – он оборачивается – глазам не верю! Наш! По делам в город приехал…

– Благословите, батюшка! – и в больницу, как на крылышках.

Свеча за некрещёного

Рассказ Веры, в будущем монахини Марии: «В нашей группе у студента Ромы разболелось колено, он даже на занятия не мог ходить. За вечерним богослужением я вспомнила о нем, и пошла, поставила свечу за его здравие, помолилась Пантелеимону – Целителю.

На следующий день Ромка на занятия пришел, а когда упомянул, что колено перестало болеть в пять вечера (начало богослужения), я решила рассказать ему о свече и молитве за него. Он выслушал очень внимательно, позже решил креститься и сделал это».

Кто помогал батюшке?

Рассказ Веры, в будущем монахини Марии: «Приехала я в наш посёлок на летние каникулы. Побывала в нашем храме на Литургии. Дома хватилась – крестика нет! Не обронила ли в церкви? Вечером отправилась в храм на Всенощную.

Храм в то время был в здании бывшего комхоза. Чтобы войти, надо было обойти здание. Иду вдоль окон, форточки открыты, и слышу возгласы батюшки, и ответное пение.

Поёт незнакомая певчая хорошо, нежно, мелодично. Захожу в храм. Батюшка в алтаре. Глухая бабушка Нюра стоит.

Батюшка даёт возглас: «Миром Господу помолимся!», и я жду, когда ответит певчая «Господи, помилуй!». Тишина. Батюшка сам себе отвечает. Странно.

Снова слова священника, а певчая молчит. Не выдержав, я осторожно заглядываю за перегородку, где обычно певчие стоят. А там нет никого!

Потрясенная, едва дождалась конца службы, чтобы спросить отца Владимира об этой странности. Он ответил как-то невразумительно, типа – что показалось. Но я-то знаю, что – не показалось!

А крестик позже дома нашёлся. Нечаянно сняла его с шеи вместе со свитером».

Икона-мученица

Пришёл как-то наш батюшка к нам домой, и спрашивает:

– Нет ли у Вас иконы Спасителя? Иду освящать налоговую, и надо бы им новую икону подарить.

– Конечно, берите! – отвечаю.

– А Вы с мужем как-нибудь заедьте ко мне, у меня много старинных икон, выберете себе…

Поблагодарила я священника. А вскоре подвозили мы его до дома, и зашли в гости. Иконы были всякие, и вдруг вижу на стене – небольшая иконка Иисуса Христа, видно, что старинная, только Лик Его плохо виден. Видимо, попала икона в руки сектантов-изуверов. Они иконы и жгли, и разрубали, а вот у этой ножом Лик соскребли, причём в виде креста.

– О, это икона-мученица, – батюшка увидел, куда я смотрю не отрываясь, – досталось ей. Но Лик заживает, восстанавливается, видите – там уже чуть проявились очи Христа, линия рта…

– Отдайте её мне, батюшка!

– Возьмите!

И вот привезла я её домой. Повесила в кухне на место прежней иконы. И всем, кто бы ко мне не заходил, рассказываю эту историю… Спустя какое-то время убрала я её в иконостас в гостиной… Да, молилась перед нею каждый день.

Как-то зашла ко мне знакомая. Говорит:

– Помнишь, ты про икону рассказывала? Где она?

– В комнату пройди, в иконостасе, среди других икон она.

Знакомая прошла, после долгого молчания кричит:

– А где икона-то? Не могу найти!

– Вот же она! Наверху, под крестом.

– Не может быть! У меня в памяти та, давняя, с выскобленным Ликом, а тут и глаза видно, и нос, и губы! Не верю глазам своим!

– Да? Я как-то и не замечала… Молюсь каждый день, и не вижу перемен. А ведь правда!

Богохульник

Рассказ священника: «Позвал своего брата помочь в храме проводку наладить. А брат, хотя и крещеный, но сквернословит страшно. Вразумлял я его, чтобы в храме не смел скверные слова говорить.

Начал брат в алтаре провод проверять, и выругался. Тут же упал без сознания – ударило током. Я его вынес из алтаря, с помощью святой воды привел в чувство.

– Что, – говорю, – будешь еще срамное говорить в Божьем доме?

Он, еще не в силах говорить, только головой отрицательно мотает» …

Теперь согреемся!

Рассказ прихожанина Николая: «Приехал я в другой район, помогать батюшке в ремонте храма. Остановиться негде было, батюшка благословил ночевать прямо в храме.

Вечером я долго, усердно поминал в молитве всех своих умерших сродников. Спать улегся в уголке, под иконами. Снится мне сон, будто несу я охапку дров, вхожу в дом, а там полно народа, и все хором благодарят:

– Как хорошо, дрова принес, теперь согреемся! А то замерзли тут совсем! Спасибо тебе…

Проснулся, и только потом сообразил, что люди в доме – это мои усопшие родные. Выходит, что наши молитвы нужны умершим не меньше, чем дрова – замерзающим».

Чёрные слизни

В храме шёл ремонт. На полу громоздились свежеструганные доски и листы ДВП. Сквозь открытую настежь дверь доносились с улицы звуки пилы и стук молотка – это Максим-Борода сооружал каркас для перегородки на клирос. В перерывах между стуканьем-вжиканьем слышалось чириканье птиц. Шелестела июльская листва.

Батюшка неутомимо сновал по храму, полы его подрясника и ботинки были усыпаны мелкими опилками.

Полина, работница церковной лавки, в общей суматохе участия не принимала. Она неторопливо переписывала имена крестившихся вчера из тетрадки в толстый журнал. До того увлеклась работой, что не сразу заметила фигуру женщины, что застыла среди строительного беспорядка.

Вышел батюшка, о чём-то негромко спросил гостью.

– Полина, – крикнул он, – Налейте воды в купель. Крещение будет бесплатное, деньги на свечу, крестик и свидетельство принесу сейчас из алтаря.

Полина набирала в купель воду, смотрела, как бежит струя из шланга, и думала о том, что не успеет подогреть, как обычно, воду кипятильником. Ну да ничего, лето всё ж-таки…

Она мельком оглядела женщину, что съёжилась у окна, не смея присесть на скамейку. Худо одетая, измождённая. Сколько лет – не определишь. Пьюшка, поди…

– Обычно крестятся в длинных рубашках, а Вы уж в футболке, – Полина протянула женщине простыню, – Это вместо полотенца. А вон – тапочки…

Женщина боязливо заглянула в купель. Вода мерцала, холодная.

– Я уже пять лет по психушкам, – голос женщины звучал хрипловато, низко, – не могу больше. На мне слизни чёрные сидят…

Женщина обвела рукой грудь, ноги. Помолчав, продолжила:

– Никто не видит, а я вижу. Задавили меня совсем… В психушке лекарства ставят – забываюсь, вроде как нет их. А потом опять…

Вышел батюшка, быстро и деловито освятил воду. Женщина послушно забралась в купель, под батюшкиной рукой окунулась, и сквозь налипшую футболку проступили рёбра…

Батюшка давно уже вышел из крестильной комнатки, а женщина завернулась в простыню и всё стояла, застыв.

– Что с Вами? – спросила Полина, и женщина подняла растерянные карие глаза.

– Нету их. Впервые за пять лет нету их на мне… Может, они там, в одежде, остались?

– Не остались! – неожиданно для себя самой ответила Полина, – Посмотрите на себя! Чистенькая, светитесь! И одежда на вас…, – она подбирала слово, – освятится!

Женщина оделась, вышла на середину храма, высокая, прямая, словно свечка, с ясным и румяным, как у ребёнка, личиком. И Полина подумала, что столько раз видела людей до крещения и после, но привыкнуть к чуду преображения невозможно. Спросила:

– Как Ваше имя? Я свидетельство выпишу.

И услышала в ответ:

– Надежда.

Оселок

Рассказ Александра: «Лет мне уже немало, на пенсии давно. Но, пока здоровьишко есть, на покос каждое лето езжу. Года два назад потерял я оселок, ну, знаешь, точило, которым литовки правят. Искал, да без толку. Жалко, удобное было точило, сейчас такое не купишь…

Нынче, как собрался на мотоцикле с коляской на покос ехать, вспомнил снова о пропаже, да и крикнул, как мать в детстве учила: «Николай-Угодник, помоги найти!».

Приехал, поставил мотоцикл в тенек у березы, слез, глядь: у колеса, наполовину в землю вросший – мой оселок!»

Незабытая бабушка

Похороны тёти назначили на 14 октября. Я взялась звонить в храмы, чтобы отпеть. Но – праздник, Покров, все священники где-то служат, нет свободных.

Родные договорились к двум часам собраться у клинической больницы, рядом с моргом. Должны были выдать гроб с телом Там и комнатка есть, чтобы с усопшей попрощаться.

Мы стояли на улице, было зябко. Кучковались, переговаривались. Я держалась поодаль, переживала, что тётю, которая меня в своё время в храм привела, отпеть не получилось. А так хотелось, в благодарность за всё, что она сделала хорошего.

У тёти покойной было ещё три сестры и брат, мой папа. Собрались почти все родные. Старшая тётя, одинокая, раньше всех приехала, она организовывала похороны сестры. Были младшая тётя с мужем и детьми, средняя тётя с дочкой. Не хватало только папы моего, они с братом моим ехали где-то.

Вдруг кто-то сказал, что приехали они, и я поспешила встретить. Издалека увидела желтый «Москвич», что остановился на другой стороне улицы. Не успела и шага сделать на дорогу, как перед носом остановилась тёмная машина и оттуда выбрался… отец Симеон! Знакомый мне по клинической больнице. К нему, когда лежала в стационаре, ходила я на молебны, исповедовалась и причащалась даже. Вряд ли он меня запомнил, конечно, а я обрадовалась невероятно:

– Батюшка, благословите!!! У меня тётя тут, умершая, так хотелось бы её отпеть.

– Отпоём, – спокойно загудел отец Симеон, – я сейчас отпою одного усопшего вон в том зале, – священник махнул рукой в сторону здания ритуальных услуг, – а потом – к вам.

Он быстро пошагал на территорию больницы, а я поспешила к папе.

…Отпел отец Симеон мою тётушку, поплакали, помолись от души. Потом спросил, не может ли кто отвезти его в Кафедральный собор. Мы с двоюродным братом, благоговейным и верующим, с радостью согласились. В дороге я удивлялась «совпадению», а священник в ответ поведал удивительную историю.

Как-то пригласили его сюда же отпевать бабушку, и всё было как обычно. Вынесли гроб с лёгоньким сухим тельцем старушки в цветочках-кружевах. Отец Симеон отпел, как положено, и уехал. Гроб не закрывали, так как прощаться родные решили на кладбище. Когда загружали открытый гроб в машину, выяснилось, что бабусечку-то… перепутали! Не их это бабусечка, а чужая, незнакомая! А своя полёживает в морге в похожем гробу, тоже высохшая от старости и в цветочках.

Отпевать второй раз уже никто не будет, повезли её так хоронить. Но отец Симеон, узнав об этой истории, поинтересовался, кем же была та, над которой он все молитвы пропел.

Оказалось, что это была одинокая бабушка, очень любившая Церковь и службы. Когда умерла, тихо уснув в своей постельке, её не сразу обнаружили. Вызвали милицию. Хоронили от соцзащиты, и отпевание, конечно, никто и никогда бы для неё не организовал… А Господь о ней не забыл. Одинокая, а не забытая. Вот как бывает.

Бабушка из деревни

Сегодня рассказали реальную историю. Забрали родственники к себе жить свою бабушку из деревни, ослабла она, не могла за собой ухаживать. Были в этой семье и взрослые, и детишки, бабушкины внуки.

Она очень любила молиться, и это было главным делом, которым могла и всей душой хотела заниматься. Прожила она несколько лет и покинула этот мир. После отпевания и похорон батюшка спросил родственников, изменилась ли жизнь семьи после того, как бабушка стала жить у них.

Родные ответили, что очень изменилась. Куда-то ушли многие-многие проблемы, раздоры, напряжения, стало жить спокойнее, радостнее.

Дело было в постоянной молитвенной поддержке, и, самое главное, они это поняли.

Не догнала

Вышла на улицу, глянула на часы в телефоне. Опаздываю!!! Путь до остановки неблизкий, до автобуса осталось немного, а ноги болят… Пошла осторожно, шалея от каждого шага, почти ничего не видя вокруг.

Извилистой тропкой спустилась к дороге. Теперь путь – прямой и длинный. Ковыляла, боль в ногах – ах, только бы не упасть. Хорошо, что палку взяла… Начала читать молитву Ангелу Хранителю, и Богородице, непрерывно. Мимолётом думала – опоздаю, ну и пусть… Придётся вызывать такси… К девяти всё равно успею. Врачиха раньше девяти не приходит…

Дошла до остановки. И свалилась на лавочку. Спустя какое-то время появилась соседка. Запыхалась. Она старше, но на ноги не жалуется, ходит легко. Всегда обгоняет меня по пути на автобус и после – тоже. До одной остановки едем.

– Я не могла Вас догнать! – с изумлением проговорила она, – Вижу, что идёте, хромаете, а догнать не получается. Вы так быстро шли…

– Молилась, – ответила ей, – Ангелу-Хранителю.

Но недоумение не покинуло её.

Кто поможет?

Зина, с палочкой, с трудом спустилась по ступенькам в магазин, который был в подвале.

– Косточки есть? А котлеты домашние? И хлеб… И сырых семечек …

Набрала целую сумку, едва можно поднять. «Как и дотащу? Может, Бог кого пошлёт в помощь?». В магазин зашёл крепкий мужичок. Лица не видно, в маске, только глаза – светлые, бегающие. Равнодушно скользнул взглядом по скрюченной Зине и весело, заискивающе заговорил с продавщицей.

«Нет, такой не поможет… Хотя, если на улице будет обгонять, попрошу».

Зина выбралась на улицу, прошла немного, и поставила свою палку прямо, повесила сумку на ручку. Стояла, переводила дыхание. Навстречу шла малознакомая старушка, она только что бросила бродячей собаке косточку и возвращалась домой. Жила она в ближнем от магазина доме, Зина знала её в лицо, а по имени – нет. Поздоровались, поговорили о собаках, птицах, о подорожавших семечках, а потом вдруг старушка сказала:

– Давайте я Вам помогу немного, донесу сумку. Далеко живёте?

– Ой, спасибо! Мне бы только на горку взобраться, а дальше сама… Не удержалась, купила котлеты для сына, а он на работе, не может встретить…

Так и дошагали до самого Зининого подъезда, и познакомились поближе.

– Слава Богу за всё! Прогулялась, надышалась, и продуктов накупила, и Бог послал добруюдушу помочь!

– Вот, так правильно! А то всё жалуются на жизнь, ругаются, хорошего видеть не хотят, – отозвалась Зинина собеседница, а зайти на чай отказалась – торопилась домой, к своей парализованной матери.

– Спасибо, спасибо, спасибо, – бормотала Зина, взбираясь по ступенькам, открывая дверь, и радость, радость плескалась в её душе.

Не ужахайся!

Она опускалась под воду, двигала руками, всплывала, хватала воздух ртом, и снова шла ко дну. Мальчишки, что сидели на помосте, смеялись. Они не понимали, что их семилетняя подружка, Иринка, тонет.

Сил кричать не было. Вода густела. Под водой, жёлто-зеленоватой, хорошо было видно песчаное дно с редкими кустиками. Иринка что есть силы отталкивалась ото дна и всплывала, барахталась, но со страхом и обречённостью понимала, что скоро сдастся.

И вдруг услышала голос бабушки.

– Не ужахайся! Иди по дну!

Только бабушка так говорила, вместо «не бойся» – «не ужахайся». По дну?

Иринка сделала несколько шагов по донному песку, всплыла, снова опустилась в глубину.

Шла, перебирала непослушными ногами… Страх исчез, мысли сосредоточились на трудной работе – всплывать, погружаться и идти…

Вдруг оказалось, что она стоит на дне, а голова – над водою. В глазах – пелена. Ирина потихоньку выбрела не берег, упала на траву.

… Бабушка умерла через несколько лет после этого случая, и однажды приснилась Ире. Они вместе находились в золотистом свете, не было ни земли, ни неба, только тёплое пространство, и очень было хорошо.

Мушка

Все родственники деда моего были верующими, и священники в роду были, и диакон. Но детство его пришлось на революцию.

Страшное, неспокойное время было… Утром занимали городок красные, белые – вечером, утром просыпались люди – снова красные. Гражданская война – в разгаре. Церкви взрывали. Молодёжь призывали с религией бороться, насаждали атеизм. Бесы резвились…

После революции жизнь понемногу стала налаживаться. И вот, когда дед был уже взрослым человеком, произошёл случай, который потряс его.

Он ехал в поезде. У кого-то из пассажиров нашлась бутылочка с вином. Разлили по стаканчикам. А одна дама говорит:

– Фу! – какая-то мушка попала в вино. Такая кисейная барышня, не хочет пить.

Дед ей:

– Сейчас! – взял стакан и пошёл в тамбур, чтобы выплеснуть. Тамбур рядом с купе был.

Открыл дверь в тамбуре, и выплеснул. И вместе с этим стаканом улетел в раскрытую дверь…

Оказывается, поезд потерпел крушение. Деда вынесло на одну сторону, а вагон завалился в другую. Что-то было с рельсами, поезд перевернулся.

Сидит дед с этим стаканом, там что-то ещё на дне осталось, а за спиной – стоны и крики, и невесть что. А он совершенно здоровый, оглушенный только, от падения под откос…

Ампула

Рассказ прихожанки: «Мы жили в посёлке, где был один медпункт. У дочки болели глаза, и я закапывала атропин в оба глаза. И вот однажды, когда открывала ампулу с острым носиком, осколок отлетел и попал в глаз моей девочке.

– Лежи, не шевелись! – сказала я ей, и, непрерывно молясь святителю Николаю, начала собираться, чтобы привести врача.

Уже открыла дверь, как дочка сказала:

– Мама, не надо, не ходи, осколок вышел…

Она лежала, как и было сказано, не шевелясь, а слёзы копились, и осколок вымыло из глаза.

Кто-то скажет – случайность, а я не сомневаюсь, что святой Николай помог».

О потеряшках и молитве

Однажды, в День рождения мужа, мы с ним были на участке, готовили шашлыки. Всё было замечательно, и шашлыки удались на славу, а когда собрались домой, оказалось, что он потерял очки.

Очень они ему нравились, удобные были, с золотистыми дужками.

Унесли домой посуду, искали с фонариком, уже стемнело, но – тщетно.

Дома говорю – пойду, гляну ещё разок. Бродила с фонариком и молилась, молилась. Луна вышла, озарила всё тусклым светом.

Я выключила фонарик, пошла по тропинке, и вдруг в траве что-то блеснуло. Луна отразилась в стёклышках, заиграла в дужках. Как я обрадовалась! А муж сказал, что это был главный подарок на День рождения.

А сегодня Валентина, работница нашего храма, с молитвой нашла потерянные ключи. Выронила вчера, когда поливала из шланга цветы. Как радовалась находке – не передать.

Ни слова…

Всякую добродетель надобно заимствовать у того,

кто в особенности владеет ею.

Преподобный Иоанн Кассиан.(16, с. 50.)

Однажды ехала в машине с удивительной женщиной. Чтобы растворить неловкость от повисшей в машине тишины, хотела рассказать ей что-то из своей жизни. Но она поднесла палец к губам: «Ч-ш-ш»…

Я не успела обидеться, как включился магнитофон. В машине вдруг со всех сторон зазвучал ясный голос. Молитвы! Вечернее правило.

Мы ехали на огромной скорости по осенним лужам, торопились, обгоняли тихоходов, чудом вписывались в повороты. За немного запотевшими стёклами проплывали тёмно-зелёные леса, полупрозрачные березняки… Было нереально и необыкновенно хорошо. Всё боли, заботы, суетливые мысли отлетели в далёкую даль.

Потом была долгое вечернее Богослужение в храме, и обратный путь домой. Сначала по узким лесным дорогам, с лужами, желтыми листьями и ямами с чёрной водой. Потом по расцвеченной огнями трассе. И снова – молитвы. Покаянный канон, на каждое слово которого отзывалось сердце.

Очень бы мне хотелось съездить с моей новой знакомой, сестрой по духу, ещё раз куда-нибудь. Не говоря друг другу ни слова, но общаясь вот так – возвышенно, по-настоящему. Забыв о своём всегдашнем грехе – многословии.

Проект

Пришла как-то в храм женщина, рассказала примечательную историю. Её дочь – талантливый архитектор. Работала над проектом, и на последнем этапе её скрючило, руки-ноги не слушались. Врачи не могли поставить диагноз, сказали – что-то нервное.

После мытарств по больницам, она попала к православному священнику. И только тут выяснилось, что за храм она проектирует.

Он был в виде колокола-дворца со множеством дверей, и в эти двери должны, по идее, заходить представители разных исповеданий, а в самом куполе возносить общие молитвы.

Батюшка, как мог, объяснил значение слова "экуменизм". Проект она свернула, хотя он был практически готов, здоровье стало потихоньку выправляться. Не знаю, чем закончилась эта история, но наглядная.

Блюдечко

Мы, деревенские девочки, в старших классах учились в посёлке, а проживали в интернате. В свободное время и в карты играли, а однажды пошло поветрие – гадать. Мои одноклассницы жили впятером в большой комнате, а я с двумя подругами – в маленькой. Те, из большой, написали на ватмане алфавит, приготовили блюдечко с наклеенной стрелкой. Сделали свечу-коптилку, из сырой картофелины, масла и фитиля из ткани. Подержав блюдечко над огнём, переворачивали и, едва прикасаясь пальцами, задавали вопросы. Блюдечко под пальцами начинало двигаться, стрелка показывала буквы, и все читали ответы.

К нам в комнату мои подружки тоже приволокли весь этот антураж. Я ни во что не верила, и, когда мы начали прикасаться к блюдечку, надавливала больше других, и под моей рукой блюдечко «называло» те буквы, которые я хотела. Так подружка спросила «кто меня любит?», я тут же по буквам сообщила, что некий Олежка, от которого она была без ума. Короче, развлекалась, как могла.

Поздно вечером пришли настоящие хозяйки ватмана, свечи и блюдечка, забрали все в свою комнату. Мы благополучно легли спасть. Долгое время была тишина, а потом послышался грохот, раздались душераздирающие вопли.

Мы, в ночных рубашках, выскочили в коридор. Как сейчас помню, распахнулась дверь большой комнаты, и из неё буквально вывалились растрёпанные одноклассницы, с безумными лицами, искаженные ужасом.

Далеко не сразу мы узнали, что случилось. Потому что девушки на какое-то время буквально потеряли дар речи.

Оказывается, они задавали вопросы, и блюдечко отвечало. Оно передвигалось по бумаге само, ускоряясь, так, что вырывалось из пальцев. Одноклассницы были чрезвычайно возбуждены, находились в экстазе. Вдруг блюдце закрутилось, сшибло самодельную свечу, с силой ударилось о стену и разбилось.

Комната погрузилась в темноту, а на девочек напал невероятный страх. Они в ужасе и панике искали дверь, пробирались по комнате, натыкаясь на кровати, опрокидывая стулья. Когда, наконец, дверь нашлась, и они смогли выбраться в коридор, на них было страшно смотреть.

Долгое время после этого гадания они спали со включенным светом.

У меня было ощущение, что что-то тёмное и страшное прошло стороной. И если бы в то время я умела молиться, то от всей души повторяла бы «Слава Богу!!! Помилуй меня, Боже!».

Машкарады

Недавно разговариваем со знакомой. Она говорит:

– Внучка пришла на Святках колядовать, протянула нам с дочкой по бумажке. На моей написано "500", на дочкиной "1000". Раньше мы конфетами-печеньем одаривали, а теперь деточки суммы нам пишут!

Ну не везде, конечно, так. Возродилось и настоящее хождение со Звездой, пение колядок Рождества.

А я вспомнила отголоски святочных гуляний в далёкой сибирской деревне. Наряжались люди в ночь под Рождество в вывернутые мехом наружу тулупы, мазали рожи сажей, мужики рядились в женское платье, надевали жуткие маски и ходили, пугали народ. Их называли "ряженые" и «машкарады», от слова «маскарад». А у меня это слово ассоциировалось с «кошмарами».

Молодёжь озорничала. У кого телегу на другой конец деревни угонят, даже тракторную! У кого уборную унесут…

Однажды, когда я была ещё студенткой, приехала к родителям на зимние каникулы, под Рождество. Папа уехал в город, остались мы с мамой. Дрова были на исходе, и очень мы горевали.

Всю ночь слышались пальба и пьяные крики, и мы сидели, как мышки, боялись носа на улицу высунуть.

Утром мама подошла к калитке, которая открывалась вглубь ограды, чтобы посмотреть, что на улице делается. Открыла она калитку, и покатились в ограду, под горочку, огромные деревянные чурбаны. Это так решили подшутить над нами «машкарады», натаскали невесть откуда чурок, чтобы дверь забаррикадировать. Только получилось, что невольно подсобили нам с дровишками.

Попытки миссионерства

Глава 1. Андреич

Очередь к ревматологу еще не набралась. В холле перед кабинетом, где стоял ряд металлических стульев, сидели две женщины. Одна – «я только спросить», вторая – с талончиком №7. Я сказала, что у меня талон №2, и решила никаких разговоров не затевать.

Дело было перед очередным ВТЭКом (комиссией для определения группы инвалидности), и для меня посещение ревматолога было чистой формальностью. Сейчас придет Альбина, напишет диагноз пострашнее, чтобы наверняка вторую группу продлили, и – все в порядке…

Очередь понемногу росла, начались обычные разборки: идти по номерам на талонах или в порядке живой очереди. Мне беспокоиться было нечего, иду второй, в крайнем случае – третьей. А вот первая, с талоном №7, волновалась. Ничего себе, прийти ни свет, ни заря и оказаться отброшенной в конец очереди, мало ли что на талонах пишут! С нею не соглашался талон №1, который только что заявился. Очередь гудела.

Вместо Альбины появился Андрей Андреич. Я его уже сто лет не видела. И он, конечно, меня забыл.

Андреич был из породы ужасно некрасивых мужчин, которые жутко нравятся женщинам. Держался он, маленький, хромоногий, широконосый и узкогубый, крайне надменно, разговаривал бесцеремонно, но ему все прощалось. За что? Я думаю, что грубость и злость порою лучше безразличия. Все-таки внимание, пусть и со знаком минус.

Едва вывернув из-за угла, он рявкнул, вернее, вякнул голосом, не допускавшим возражений:

– Заходим по талонам!

Очередь, сопя и ворча, послушно перестроилась. Я зашла:

– Здрасти… – и поняла, что точно меня не помнит.

– Чем лечитесь? – начал он допрос.

Я терпеливо перечислила.

– Все?! Это не лечение! Это только обезболивание! Вы – не лечитесь, уже много лет! Вы должны лечь в больницу!

– Кто же против! – с жаром подхватила я, – Сколько лет уже «мест нет, мест нет»!

– Я выпишу лекарства новые, пролечитесь, – уже спокойнее забубнил он, царапая что-то неразборчивым почерком в карточке, – приедете через месяц, сначала – на прием ко мне, потом – в отделение кардиологии.

– Спасибо, до свидания!

Ответа не последовало.

… ВТЭК я прошла благополучно, даже слишком. То ли каракули Андреича помогли, то ли нынешний приказ Президента о бессрочных пенсиях, но в этом году меня совсем не мучили. Мельком осмотрели, даже не приказали раздеться и делать упражнения, дабы убедиться, что суставы не гнутся. А когда объявили, что дают вторую бессрочную, я завопила на весь кабинет:

– Ой, спасибо вам, люди добрые! Здоровья вам!! И деткам вашим!

Домашние мне заявили:

– Ну и смысл тебе в больницу ехать? Бессрочную ведь дали.

Но я, запомнив возмущение Андреича по поводу «нелечения», решила – еду. Вдруг нашлось лекарство от моей болезни, и я выйду из больничных стен если не исцеленной, то хотя бы подлеченной…

…И в этот раз у кабинета ревматолога шел обычный спор: в порядке живой очереди или по талонам. Я пришла, кажется, восьмой или десятой, но в талоне стояло №1, и все ждала – явится Андреич, цыкнет, и я пойду первой. Но, опоздав на полчаса, в кабинет прошествовала незнакомая молодая врачиха, высокая, с двухцветной шапочкой волос. Макушка желтая, снизу свисали коричневые пряди. Указаний относительно талонов она не дала, и торжествующий народ пошел в порядке живой очереди.

«Андреича на вас нет!» – вздохнула я и терпеливо сидела до обеда.

Узрев мой талон, врачиха нахмурилась:

– Почему вы не вошли сразу? Вам же ложиться в отделение, тем более – первая очередь?!

Что ей скажешь? Не с боем же пробиваться.

Врачиху я разглядела потом уже, на обходах в палате. Кареглазая, смуглая, яркогубая, внимательно-отстраненная. Особенно в те моменты, когда объявляла:

– Вам нужно купить лекарства, за свои деньги. Они дорогие, но без них не обойтись… И пройти дополнительное УЗИ, платное.

Ее прекрасные карие очи смотрели куда-то в сторону, а больной мысленно перебирал содержимое своего кошелька и с холодком в груди думал, что, однако, придется просить у городской родни в долг. Здоровье дороже.

Андреич носился по другим палатам, я в число его пациентов не попала. Встречая в коридоре, иногда здоровалась, иногда – нет. И все подавляла в себе желание спросить его о чем-нибудь. Но – зачем? Мне что, душевных ран мало? Тысячи и тысячи проходят через палаты. Конвейер. Каждая душа просит участия. На всех не напасешься.

Я помню его совсем молоденьким, но он и в то время был ершист и не располагал к душевному общению. А нам, больным, всем хочется любви и внимания…

…В первый день, пройдя через приемный покой, мы с санитарочкой отправились в кардиологию. Она, на вид школьница, с марлевой шапочкой на голове, знать не знала, где это отделение, но признаться в этом не хотела, и завела меня аж на шестой этаж. Пришлось самой выловить первую попавшуюся медсестру и узнать, что кардиология, как и много лет назад, находится на третьем. Санитарка шла сзади и шмыгала носом.

Глава вторая. Соседки

Я ступила в знакомый когда-то коридор, и, пока ждала медсестру, наблюдала за одной больной. Это была молодая женщина, с короткими красными волосами, в дорогом спортивном костюме, желто-фиолетовом. Она шла, сгорбившись, с выражением омерзения ко всему вокруг. Я тихо вздохнула, когда медсестра повела меня в ту палату, за дверью которой исчезло это унылое существо.

В палате было пять кроватей, свободных – две. Я выбрала ту, что подальше от умывальника. По левую сторону оказалась кровать знакомой унылой особы, по правую – стройной бабушки с узлом желтых крашеных волос. Наискосок, у противоположной стены, сидела на кровати молчаливая темноволосая женщина моих лет.

Я коротко доложила, откуда я, как зовут. Ответила на уточняющие вопросы бабушки – сколько детей и есть ли муж, и взялась разбирать вещи. Наконец, с удовольствием улеглась на кровати.

Соседки мои справа и слева возобновили прерванный моим появлением диалог. Они оказались медсестрами, им было о чем поговорить. Я лежала под их тирадами, как под перекрестным огнем, и раздумывала – покормят ли меня сегодня ужином? Или вновь поступившие должны питаться подножным кормом? На обед я опоздала, и хорошо, потому что он мне, как выяснилось, и не полагался.

Бабушка, Светлана Ивановна, оказалась очень бодрой старушкой. Между делом сообщила мне, что недавно, лежа под системой, «улетела», потеряла сознание, ее вытащили с того света. Говорила она об этом спокойно, почти беспечно, и я пыталась понять – почему? Хотя на шее ее была золотая цепочка с золотым же медальоном, на котором я узнала Святого Николая, верующей ее назвать было нельзя. С Маришкой, той, в ярком спортивном костюме, ее коллегой и собеседницей, они защебетали о заговорах. Попытались исписанные листочки вручить и мне…

Пришлось мирно, но твердо сказать:

– Нет, нет, я этим не занимаюсь.

Маришка глянула на меня с изумлением:

– Помогает же!

– Помогает, – согласилась я, – но это грех. Есть молитвы, вот их и нужно читать.

Слова эти вызвали у моих собеседниц разную реакцию. Светлана Ивановна призадумалась, Маришка же тщательно сложила листочки, разгладила их на коленке и убрала в тумбочку:

– Обязательно попробую, Светлана Ивановна!

Одна соседка напротив была безучастна. Она, когда знакомились, назвала свое имя, я его тут же забыла, а теперь пыталась вспомнить. Эти две были заодно, я же искала душевной поддержки.

Раздался клич медсестры:

– На уколы! – и мы со Светланой Ивановной остались вдвоем.

– Маришке – тридцать два, она четыре года назад схоронила мужа, – торопливо осведомляла меня Светлана Ивановна, – жаль ее, такая хорошенькая, молодая. Похоже, у нее то же заболевание, что и у вас с Валентиной («ага, вот имя третьей соседки!» – подумала я). Но у вас дети, у тебя трое, у нее двое, а у Маришки деток нет…

Если честно, Маришка меня занимала мало, Валентина интересовала меня куда больше. Когда отправились на ужин, я пристроилась к Валентине. Она была ниже меня ростом, такой же комплекции, как и я, то есть средней. Волосы у нее были чуть курчавые, каштановые, до плеч. Чуть скуластое лицо и слегка раскосые темные глаза ясно говорили, что в ее роду были буряты.

Не помню, о чем мы переговаривались по дороге в столовую и обратно, но она явно повеселела. Видимо, в компании двух говорунь ей не давали и слово вставить, она обрадовалась новой собеседнице.

Я сразу почувствовала к ней необъяснимую симпатию, родственность, и впоследствии оказалось, что мы совершенно одинаково думаем, и, не сговариваясь, в два голоса, говорим одно и то же. Много до боли родного, своего, нашла я в ней, кроме одного. Но об этом потом.

Глава третья. Валентина

После ужина я позвала Валентину сходить вниз, посмотреть, что продается в киосках в больничном холле и забросить деньги на сотовый телефон. Прошлись вдоль витрин, выбрались на улицу.

Я улучила момент и спросила ее о муже.

– Нет его у меня, – ответила Валентина, – а детей – двое, сын, институт заканчивает, и дочка тринадцати лет.

– Но он же был, – мне неловко было своей настойчивости, но, раз уж мне допрос устроили в палате, и я все честно выложила, и тут как бы имела право тоже знать… На самом деле никакого права нет и быть не может. Не ответит – и не буду больше совать нос не в свои дела.

– Больно об этом говорить, – Валентина наклонила кудрявую голову, – отец моего Ромки бросил меня, когда я была беременна. Получается – нагуляла…. Студентами были, мне тогда и восемнадцати не исполнилось…

– Он же знал о ребенке?!

– Знал. Сказал, что, может быть, и не его…. Испугался. Я домой вернулась, к маме с папой.

– И не пытался найти, узнать?

– Нет.

– Ну и Бог с ним! – воскликнула я, – В старости останется один-одинешенек, некому будет чашку воды поднести! Прости его, он сам себя наказал.

– Я и простила, – Валентина выпрямилась, посмотрела на меня кроткими карими глазами, чуть улыбнулась.

– А дочка? – я почувствовала холодок в груди – снова нарушаю границы…

– Дочка – от другого. Заставил меня жить с ним короткое время, я его боялась. Он очень красивый был…

– О дочери знает?

– Нет, нет, заезжий, ничего не знает и не узнает никогда. Второй раз оказалась в ловушке.

– Детей Бог дает. Иначе бы не было у тебя дочери.

– Да, да. Замуж я ни за кого не собиралась. А доча – домашний ребенок, ласковый, скучаю по ней …

И Валентина засветилась вся. Когда улыбалась, становилась неимоверно симпатичной, залюбуешься…Мы с нею обошли вокруг больничных корпусов, и разговаривали без умолку, и смеялись, и совершенно другой вернулась она в палату.

– Что, женихов там нашли? – лицо Маришки, в обрамлении красных прядей, ширилось в улыбке, – Ишь, какие явились довольные!

– Какие тут, в кардиологии, мужики, – хохотнула Валентина, – Одни кощеи бессмертные…

– Ну не совсем кощеи, – Маришка щурилась, – Вон рыжий кот, из седьмой палаты, гладкий да сытый, по коридору ходит, в палаты заглядывает.

– Котяра тебя приглядел, – встряла в разговор Светлана Ивановна, и снова они с Маришкой перешли на диалог. Но теперь Валентина не осталась в стороне, вставляла реплики. Разговор перешел на другие темы, и я включилась в общие пересуды, хотя и чувствовала некий холодок слева и справа. Зато от Валентины шло тепло, и я перестала жалеть, что попала в эту палату.

На другой день мы с Валентиной спустились в холл. Оказались у газетного киоска, набрали газет – «толстушек», и я углядела в уголке стопку газет монархического «Союза Русского Народа».

– Дайте мне газетку, вон ту, – и знакомое издание оказалось в руках.

– Зачем ты ее купила? – лицо Валентины, исказили отвращение и ужас, – Это же русские фашисты, черносотенцы!

– Что ты о них знаешь…, – вздохнула я, – Между прочим, черная сотня – это самые преданные императору люди были. Их люто ненавидели большевики, и оклеветали, измазали грязью, как могли. А они любили Россию побольше нашего…

Валентина все еще не могла прийти в себя от потрясения.

– Ты читала, как была казнена Царская Семья? – упорно продолжала я, – Даже сына Алексия не пожалели, а ему было почти столько же лет, как твоей дочке…

– На сегодняшний день, – помолчав, продолжила я, – Это самое честное издание у нас в области. Здесь пишут то, что ты больше нигде не прочитаешь… Вот, власти собрались сносить старинное кладбище, где похоронены умершие в гражданскую войну от сыпного тифа и туберкулёза. Решили построить стадион для студентов! Сейчас свернут захоронения, и вся зараза попадёт в реку, оттуда – в питьевую воду горожан… Чисто с медицинской точки зрения бы поостереглись бы… Я уж не говорю о моральной и религиозной…

– Да я не против церкви, – выдавила, наконец, Валентина. Далее толкнула ответную речь о нерадивости и корыстолюбии священников.

– Среди них разные бывают, просто настоящих ты, видимо, не встречала.

Валентина промолчала. Наконец, решив, что в наше свободное время каждый может верить, во что хочет и читать, что ему вздумается, перевела разговор на другое. Поделилась, что обожает фантастику. Мне нечего было возразить, я сама её раньше читала взахлеб…

Глава четвёртая. Церковная лавка

В этот же день мы с Валентиной добрались до буфета, который был в другом корпусе. Нужно было идти по переходу, ориентироваться по стрелочкам «Буфет». По пути мы разглядывали разные таблички на дверях и бумаги на стендах. Тут я и углядела объявление, что по будним дням с десяти утра до пяти вечера работает церковная лавка. Валентина на скромный листочек не обратила внимания, а я, помня ее аллергию на церковников, не стала ничего говорить.

Впереди было два нерабочих дня, и я с нетерпением ждала понедельника. В понедельник же обрушилось – анализы в семь утра, после завтрака – физиокабинет, лечебная гимнастика, массаж… Быстро расправившись с этими процедурами, спрятав косынку в карман, я отправилась в церковную лавку.

Дверь была раскрыта, я подвязалась косынкой и замялась у порога. Перекрестилась три раза и вошла. Малюсенькое помещение, скорее подсобка, а не комната. Узкая, тесная, ни окна, ни вентиляции. В таких обычно хранят швабры-коробки… Но ярко горят лампы дневного света, на стенах – иконы, родные, знакомые лики… Горят свечи в двух подсвечниках и на Кануне. На столике разложены иконки, масло, свечи, крестики… В шкафу – книги. Угол до потолка забит пустыми пластиковыми бутылями – в них привозят святую воду. Вода – в пластмассовом бачке, сверху – кружки и ковш.

Работница церковной лавки показалась мне старой. Позднее я разглядела ее и оказалось, что она чуть старше меня.

В тот, первый, раз я обошла все иконы, перед каждой помолилась. Поразил меня лик Святителя Николая. Совершенно живыми, добрыми и внимательными глазами так поглядел он на меня, что я смахнула слезу. Были там прекрасные иконы Спасителя и Богородицы, Луки Войно-Ясенецкого и других святых, но когда я брела по коридорам до палаты, очи Николая Угодника так и стояли перед глазами, так и смотрели в душу.

Крещение я приняла около десяти лет назад.

Заболела лет на пять раньше, и все эти годы искала средство, которое сразу и навсегда избавит меня от свалившейся болезни.

Хотя на самом деле первая атака ревматизма была в шестилетнем возрасте, тогда я неделю ползала на коленках, больно было на ноги встать. Вылечили вроде, а исполнилось тридцать – и болезнь обрушилась, захватила целиком, я оказалась в таком же состоянии, как Маришка сейчас. Только к тому времени у меня, слава Богу, было уже трое детей.

Когда оказалась в «клиничке» первый раз, ходила, как и Маришка сейчас, скрючившись, держась за стенку, и на душе был мрак. До неба встали слова: «Болезнь – неизлечима, вас ждет инвалидность». Около пятнадцати лет прошло с тех пор, и кто бы подумал, что я буду благодарить Бога за эту болезнь? И кто бы мне сказал, что душевные раны болючее физических…

Все курсы лечения тогда я благополучно прошла, а болезнь осталась. Продержавшись какое-то время на работе, уволилась, и с головой ушла в самолечение. Читала многочисленные талмуды, к тому времени на лотки хлынула волна всяческой «целительщины», попросту – чертовщины. Чем только я не занималась! Заговоры не читала, нет. Зато обливалась ледяной водой, не ела мяса несколько лет, делала физические упражнения и йоговские «асаны», пила мочу и голодала по субботам… Углубилась в оккультную литературу, и дом заполонили книги всевозможных целителей и оккультистов… Слава Господу, вытащил меня из этого дерьма. До сих пор отмываюсь…

В начале болезнь протекала бурно, горячо. Воспаление охватило все суставы, даже челюсть открывалась с трудом. Более всего досталось ногам – я боялась, как бы никто из домочадцев, проходя мимо, не задел ноги, и рукам – не могла дочери косички заплести, чайник поднять… Сейчас даже не верится, что так все было. В те годы я занялась активно разъезжать по целителям, так и попала в дацан. Это была последняя моя поездка по ламам и экстрасенсам. Тогда произошла удивительная вещь, смысл которой я понимаю только сейчас.

Все вокруг говорили, что на территории дацана находится старенький лама из Тибета. Я вознамерилась его найти. Когда я, изнемогая, начала обход всех строений дацана в четвертый раз, до меня дошло, что ламу я не найду. Кто-то мне не дает это сделать. Тогда я, едва ступая от боли, направилась за ворота, к зданию тибетской медицины. В коридоре слышался нестройный хор детских голосов, в щелку приоткрытой двери я увидела, как бритоголовые мальчишки в халатах повторяют слова на английском языке.

В кабинете директора меня встретил молодой толстый и высокий бурят, на чистейшем русском представился: «Бабу-лама Владимир», и на мои стенания вдруг заявил: «Никто вам тут не поможет. Вам к своим надо».

Каким – своим? Русским, что ли? Да тут, в дацане, русских пасется больше, чем бурят! Он сказал чуть раздраженно: «Вам молиться надо!», и выпроводил меня…

Прошло несколько лет до крещения, и больше того – после, когда до меня стали доходить его слова. Кстати, их повторила и бурятка-целительница из Улан-Уде, которая, взмокнув, пыталась «снять» с меня болезнь. Спокойно проговорила: «Не могу, мне тут ничего не сделать… Богу молись». Кстати, ее устами мне был дан совет сжечь всю оккультную литературу в доме: «Ты уже диагностировать начала. Скоро лечить начнешь. А не захочешь – заставят, ведьмой становишься… Сожги все вот эти книги…». Почему она, служительница падших духов, посоветовала это? Может потому, что заодно приказала уничтожить и православный молитвослов? Но я, ахнув, прижала его к груди…

Глава пятая. Молчание

Попала я в больницу под июньские праздники. Хотя страна сама не знала, что празднует, что значит для нее «День России», тем не менее вечером были слышны раскатистые хлопки фейерверка, пьяные вопли. Не спалось.

Ночью загремела какая-то тележка и, подойдя к окну, мы со Светланой Ивановной увидели, как две медсестры деловито покатили по дорожке каталку в сторону морга. Из-под простыни торчали синие ноги.

Кардиология – не слишком высоко, поэтому можно разглядеть всех, кто ходит по бетонной дорожке.

В основном, это санитарки, что везут тюки с бельем в прачечную, да рабочие – разгружают лотки с едой. Врачи не ходят никогда, а медсестры – только сопровождая покойников. Завтра в обед во дворе ритуального зала, который из нашего окна тоже хорошо виден, соберется похоронный оркестр, взвоет, зазвянькает, и кучка сгорбившихся людей проводит гроб за угол приземистого здания…

Я смотрела на медсестер с каталкой, они замешкались у ажурных железных ворот, и думала – где сейчас душа умершего? Идет следом, или летит, смотрит сверху на свои синие ноги? Тяжко, и понимает ли, что все – закончилось?.. Ничего не болит, свобода и пустота, и не знает, что делать. Еще день-два будет витать около тела, а потом, как бездомная собака, пойдет в края иные, увидит то и тех, что нам видеть не положено. Прими, Господь, несчастную душу…

Я помню, читала книгу одного еврейского писателя. Там еврейские девушка и мальчик умирают в газовой камере крематория. Он описывает ужас, но самое страшное в том, что он – неверующий и не видит в смерти никакого смысла. Не видит, что после смерти душа девушки шагнула к стоящему неподалеку мальчику – он умер раньше её, и услышала его слова: «Ну, теперь пойдем». Они взялись за руки и начали подниматься вверх, изумленные, потрясенные, и абсолютно живые, так как смерти – нет.

Смерти не нужно бояться. Нужно бояться того, где окажется душа потом. Кто ее встретит – самые безжалостные существа на свете – бесы, или Сам Христос. Куда попали погибшие мученическою смертью еврейские девушка и мальчик – Один Господь ведает.

Как-то раз пришлось выдержать атаку нашей местной активистки-коммунистки. Она кричала:

– Покланяетесь своему Христу, а вот одного солдата нашего на кресте тоже распяли гитлеровцы, прибили гвоздями – что вы ему не покланяетесь?..

Я промолчала, хотя сразу можно было бы сказать, что солдат – человек, а Христос – Сын Божий. Я все думала о другом – куда пошла душа погибшего? И вспомнила двух разбойников, распятых слева и справа от Христа. Они приняли одинаковую мученическую смерть, но один спас свою душу от тьмы, а второй отрекся от Жизни, Света, сознательно пошел во мглу.

Так и тот солдатик, так и еврейские дети, так и умерший больной, которого везли на каталке – они сами сделали свой выбор… Во время войны бывало так, что падал подбитый немцами советский самолет, а летчик, коммунист, успевал крикнуть, и радиоэфир повторял его слова:

– Прости, Господи, мою грешную душу!..

И откуда мы знаем, может быть это краткое душераздирающее покаяние оправдывало его жизнь в очах Божиих…

Когда умирают настоящие христианские подвижники, как-то даже отрадно на душе. Уже всем ясно, что отмаялись, и пойдут прямиком ко Господу.

Мы, обитатели больниц, далеко не мученики. Скорби наши слабы, невнятны, до настоящих страданий далеко, это еще не тьма, а слабые сумерки. Но столько знаков вокруг, пока мы живы, столько уроков, предупреждений, а мы не видим, не слышим, и знать не хотим…

Не знаю, о чем думала Светлана Ивановна, душа беспечная, но на другой день она вдруг разразилась речью, несвязной, эмоциональной, главный смысл которой был: «Зачем мы живем?!».

– Вот так жил, жил человек, учился, работал, детей растил, в огороде копался, и – умер. Зачем он жил, и зачем все это, если умирать?..

Говорила это она, сидя у кровати Валентины, ко мне боком. Маришки в комнате не было, вопрос предназначался нам, и Валентина в тон тоже начала вздыхать:

– Детей надо вырастить…

– Детей! – вскинулась Светлана Ивановна, – это ладно, если они хорошие. А то вон, как у санитарки нашей, – избивает ее, деньги отбирает на водку, она уж прокляла его! Сколько стариков по приютам живет, или, заброшены всеми, голодают в одиночестве! А дети за что мрут?

Видно было, что выговаривала это с болью, несправедливость мира давно мучила ее.

А я молчала. Сказать, что все не зря, и за все нужно Бога благодарить? Что человек каждый – не сам по себе, а связан миллионами нитей с родными, нитями, уходящими как в прошлое, так и в будущее? Что и мы тут в одной палате не зря, не случайно собрались? Что нет случая, а есть Промысел Бога о каждом человеке… Они бы с Валентиной стали меня слушать?! Может, и стали бы, но я слишком хорошо знаю, как может «прилететь» за необдуманное миссионерство…

Можно ли общаться – молча? Да, можно молчать и от всего кричащего сердца молиться за собеседников. Что я и делала, и чувство было, что барахтаюсь в полынье, нет сил на берег выбраться, руки скользят. Молилась: «Господи, прости нас, помилуй нас. Дай покой нашим душам, просвети нас светом Твоей истины…». И вдруг – отлетело. На душе полегчало, и в пространстве отодвинулись серость и маета. Светлана Ивановна вздохнула, распрямилась, и сказала уже ровным, без надрыва, голосом:

– Пойду, у Людочки про таблетки узнаю…

Глава шестая. В палате

Едва незнакомка ступила в палату, все сразу поняли, к кому эта женщина. Такое же полное лицо, круглые серые глаза, улыбка пухлых губ, белая шапочка волос. У них с Маришкой были схожи даже прически, от которых лица становились детскими. И одета она была так же дорого и ярко.

– Ну, где тут моя лепешка? – произнесла она зычным голосом, и Маришка пискнула:

– Мама!

Они сидели на кровати, и мать без устали гладила спину, ноги, руки Маришки, а та жмурилась, как кошка.

Вскоре Маришкина мать начала вертеть головой, стараясь навести контакты с обитателями палаты. Светлана Ивановна, которая сгорала от любопытства, словно случайно оказалась у окна, и её желание пообщаться было удовлетворено полностью.

Маришкина мама рассказала, как решительно выгнала мужа, который начал поднимать на нее руку, как одна растила двоих детей. Сейчас она на пенсии, но активно участвует во всех мероприятиях Дома культуры, где много лет была заведующей. Ее часто зовут на свадьбы и застолья. Сообщила, что играет на гармошке и пишет частушки.

Восторгу Светланы Ивановны не было предела, она совсем недавно пела нам частушки своего сочинения, а тут – сестра по духу!

Когда Маришка отправилась провожать свою маму, Светлана Ивановна заахала:

– Какая женщина! И как дочку любит! Как она только отпустила её от себя замуж?

Это и было ее первым вопросом, когда Маришка вернулась.

– Злилась-то как, – ответила Маришка, она раскраснелась, заметно оживилась, – Она не хотела даже разговаривать с нами. А я так любила Ванечку…

Весь вечер она рассказывала Светлане Ивановне, ну и нам с Валентиной, как заболел ее молодой муж, как лечили его разными средствами, а болезнь прогрессировала, и положили в больницу, а ей надо было на сессию ехать. Уехала, а он умер…

Как-то так буднично она это рассказала, как рассказывают медсестры о больных, и мы с Валентиной не могли понять, то ли её горе так глубоко и страшно, что она не высказывает его, то ли его совсем нет…

На другой день мы с Валентиной вернулись с процедур и обнаружили, что Светлана Ивановна, вместо привычного халата, облачилась в брючный костюм и упаковывает сумки.

– Приду к вам, девчонки, через два дня, за документами о выписке. А пока отпросилась, еду домой, вернее – на дачу. Там у меня такая красотища! Фотки привезу.

Она, действительно, приехала через два дня, выгрузила на подоконник банки с жареной картошкой и рыбой:

– Ешьте, девчонки, пока горячее. Фотки вот…, – голос ее погрустнел, – Пока меня не было, зять снял с окон резные наличники, убрал старые рамы. Установил евроокна. Такую красоту испортил.

На фотографиях был дом в прежней красе. Широкие резные ставни, гряды с цветами…

– Все, пропала дача, – причитала Светлана Ивановна, – Мне внаклонку работать нельзя, а дочь с зятем особо не рвутся. Говорят, что морковки на рынке купят. Не любят они землю, на дачу приезжают только отдыхать. А земля ухода требует… В запустении – какой отдых? Продадут они ее…

Мы с Валентиной принялись ее утешать. Она как-то постарела резко за два дня.

Говорят, скорби и искушения – совсем разные вещи. Если в скорбях не падать духом, а более того, Бога благодарить, душа не падает во мрак и черноту, скорби не становятся искушением. А если роптать, жаловаться, искать виноватых – вот это и называется искушение.… Отрывает Господь Светлану Ивановну от земных забот, тяжело без веры в Него преодолеть это.

В палату вошла, прихрамывая, Маришка, ее широкое личико расплылось в улыбке, они со Светланой Ивановной обнялись. Ей бывшая медсестра жаловаться не стала, напротив, повеселевшим голосом спросила:

– Как там наш рыжий котяра? Так все в палату и заглядывает?

– Загля-адывает! Только ему не я, а Валька нужна, все норовит в столовке рядом присесть, вокруг нее там вообще все мужики вертятся, что они в ней нашли?

– Ври, да не заговаривайся, – заулыбалась и Валентина.

– Ну, не знаю, не знаю, а черненький, из платной палаты, тоже все зыркает и супом давится, когда Валька мимо проходит… Только она ни на кого не глядит, она в Андреча влюблена.

– В кого?! – фыркнула Валентина, – во врача, что ли? На кой он мне, плюгавенький, нужен?

– Хорошо с вами, девчонки, – вздохнула Светлана Ивановна, – ну да мне пора. Освобождайте банки, давайте мне, я их дома помою. И ешьте!

Она ушла, а после обеда на ее кровать плюхнула тяжелую сумку толстая девица в клетчатых брюках. Мелко вьющиеся волосы ее торчали во все стороны, как у клоуна по кличке «Итак».

Рита, так ее звали, не говорила, а выдавала короткие тирады, отрывисто и громко. Оказалось, что в больнице бывает часто, и знакомых тут у нее – как у себя в деревне. Едва облачилась в халатик, так и пошла по гостям. В палату приходила она, чтобы лежать под капельницей, и умудрялась в это время болтать с кем-то по сотовому телефону.

Рита нам выдала характеристики на всех врачей, медсестер и санитарок, и все они были не очень лестные. Впрочем, злости в голосе мы не слышали, что-то действительно клоунское было в Ритином облике и поведении, и когда выписалась через три дня, очень нам стало её не хватать.

Глава седьмая. Новое лекарство

В семь утра взяли кровь из вены на анализ. Вены мои спрятались еще в тот раз, когда под капельницей рожала мальчишек-близнецов. На обеих руках тогда были синяки от кистей до плеча. Теперь добыть вены – проблема.

– Вот на плазме медсестрички – асы, – постоянно напевала Светлана Ивановна, – они любую венку достанут.

Это она про медсестер, что делают плазмаферез. Действительно, очень хорошие сестры, каждая по-своему красива, я любовалась ими, когда ходила на УФОК – ультрафиолетовое облучение крови. В отличие от «плазмы», которая может длиться до четырех часов, УФОК был всего полчаса. С венами и тут были проблемы, хотя игла много тоньше, чем на «плазме», а от последней меня Бог отвел. Пришла в первый раз – смерили давление, оно – запредельно низкое, отправили в палату. А в палате смерили – нормальное давление!

Других испытаний – глотания «кишки», чтобы обследовать желудок, и приема нового лекарства избежать не удалось.

Лекарство, которое я купила за двести рублей, поставили легко, буднично, и к вечеру я слегла. От него, потом заметила, всем плохо, все лежат пластом, пропадает аппетит, температура повышается, ломит тело.

– Зато я потом с него – летаю! – заявила Валентина.

А я настолько ослабла, что потеряла всякий интерес не только к еде, но и к жизни. Тошнило беспрерывно, начались боли. Глянула в зеркало, когда встала через силу, и увидела свое желтое, чужое лицо. Снова взяли кровь, и врачиха немедленно велела купить лекарство для печени. В карте написала красивым почерком: «лекарственный гепатит». Отравился мой непрочный организм… Пришлось «ползти» на второй этаж, в аптечный киоск, упаковка ампул стоила восемьсот рублей.

Я брела обратно, радуясь, что прижимаю к груди «противоядие». Хорошо – лекарство было в киоске! А то некоторые больные рыщут по всему городу в поисках нужных медикаментов…

Когда через несколько дней, наконец, смогла, с передышками и одышками, ходить по коридору, отправилась прямиком в церковную лавку. К радости моей, сообщили, что сегодня в четыре вечера приезжает отец Константин, будет служить молебен о здравии, можно будет исповедаться.

…Отец Константин, который служит в кафедральном соборе, и которого я знаю давно, хотя это не значит, что и он меня помнит, приехал оживленный, деловой. На мои жалобы об искушении ответил:

– Не искушение, а лечебная ошибка!

Я понимаю, почему он так сказал. Если каждая прихожанка начнет считать себя достойной серьезных искушений, так и до прелести недалеко… А на мои вздохи, что в палате говорят о заговорах и всяческой чертовщине, повторил то, что я уже знаю на своем опыте:

– Молчите и читайте Иисусову молитву. Не нужно никого учить.

– Петров пост идет, батюшка, – заныла снова я, – а тут все летит…

– Какой вам пост! – воскликнул он, – Пост послабляется или вовсе отменяется для больных, путешествующих, беременных и кормящих матерей, младенцев до семи лет, воинов и старцев на покое. Вы к какой категории относитесь?

– К болящим.

– Еще и к путешествующим! Вот и ешьте, что дают. Дома будете поститься.

– А причаститься тут, в больнице, можно?

– Нужно. Я буду в следующий вторник, вычитывайте понемногу все. С утра чаю попейте там, с булочкой. На обед не ходите. В четыре вечера я приеду.

Благословил меня. В палату я прилетела как на крылышках.

На следующий день мы с Валентиной решили прогуляться по больничному двору.

Я задыхалась, но посижу на лавочке, глядя на буйную зелень, муравьев под ногами, тучи, сосны и голубей – снова поднимаюсь. Идем, расхаживаемся.

У Валентины тоже полиартрит, но она крепче меня, лекарства лучше переносит. И онапрекрасно знает, что это такое – болеть непрерывно второй десяток лет. Жалость к ней, и к Маришке, да и всем болящим в этом муравейнике – клинической больнице, жгла мне сердце.

Но более мучила невозможность сказать вот ей, вот ему, вот им, какое это счастье – вытрезвляющее душу страдание!

Да если бы не болезнь, я бы никогда не пришла в храм, не узнала Христа, не ощутила бы неземную, невыразимую, ошеломляющую сладость общения с Ним… Господи, как передать людям все, от чего разрывается сердце. Но я, «миссионерка», молчу, если не спрашивают, насмерть молчу. Ибо как сказано – «не навреди»!

– Ты куда это ходила вчера вечером? – спросила вдруг Валентина, щуря свои карие с раскосинкой глаза.

Я, подумав, ответила, как можно безмятежнее, но честно:

– В церковную лавку. Исповедалась отцу Константину, он в кафедральном храме служит.

– То я смотрю, заявилась такая сияющая, а ничего не говорит…

Я глянула на нее мельком – не насмешничает ли? Нет, вполне благожелательно говорит. Но почему, я чувствую, лишнего ей говорить не нужно?

Глава восьмая. Саяна

В палате появилась еще одна обитательница – миниатюрная буряточка Саяна. Ходила она с палочкой, возраста была неопределенного, казалась то дряхлой старушкой, то – молодой, и мы с Валентиной очень удивились, узнав, что она наша ровесница.

Я уже тогда не скрывала, что хожу в церковную лавку за святой водой и газетами «Православное Слово», которые, прочитав, возвращаю.

Саяна начала разговор первой:

– Лежала тут одна, православная, сказала, что наша вера неправильная, всяко ругала буддизм.

Я растерялась, но ответила мирно:

– Я тоже думаю, что наша вера самая истинная, но ругать вашу веру не буду, если нужно – Вам Господь Сам все откроет в свое время. Я люблю православие.

– А чего ж ваш Христос терпит, что людей убивают, войны всякие?!

– Это злоба людская войны делает и убийства, а Христос мучается с каждым убиваемым, укрепляет его, и душу его примет к Себе, если человек этого хочет.

– Ну, не знаю, не знаю… – скрипучий голос Саяны помягчел, она замолчала наконец. А я обнаружила в себе мелкую дрожь, которая бывает при таких вот внезапных нападениях. Уж сколько подобного было, а все равно застают врасплох.

К Саяне пришли удивительно красивые дочери, совершенно на нее не похожие. Оказалось, что муж Саяны – татарин, и смесь бурятской и татарской крови породила такую дивную восточную красоту. Девочки много раз наведывались к матери в больнице, и подолгу вполголоса осуждали и обсуждали кого-то. То хозяйку квартиры, у которой жили девочки, то односельчанок. Я изо всех сил старалась не вникать в то, о чем ведут речь гудящие на одной волне голоса, уходила из палаты. Маришка и Валентина, напротив, с интересом вслушивались в долгие разговоры.

Со временем создалось особое пространство, круг, включающий в себя всех в палате, кроме меня. Я сопротивлялась обволакивающему влиянию, которое шло от кровати Саяны. Пространство это взрывала Рита, я просто физически чувствовала приток свежего воздуха. Кстати, на ней, я в первый день заметила, был крестик, и я тихо обрадовалась – наша.

С Саяной мы еще разговаривали пару раз, подолгу, довольно мирно, говорили о том, что хорошего в буддизме. Там и милосердие, и доброта, и сострадание, и пожелание благополучия другим. Но нет самого главного – Христа. Для Саяны это драгоценнейшее для нас Имя было пустым звуком.

Валентина присутствовала при одном из таких разговоров, слушала отстраненно, но очень внимательно.

Я стала избегать разговоров на религиозные темы после одного случая. Речь шла о святых, о том, как православные выживали в сталинских и гитлеровских лагерях. Души их не ломались, они молились за всех и вокруг них люди менялись в лучшую сторону. И вдруг Саяна гордо заявила:

– Один лама был в таком лагере, к нему все начальство ходило за советами, поклонялось ему. Ему дали особую палату, лучшую еду, подарки ему несли, он лучше всех в лагере жил! И у нас тоже есть нетленный труп ламы, он святой.

И я поняла, что невозможно объяснить «пользу» от наших святых, кровью которых полита российская земля, которых убивали все – и коммунисты, и фашисты, а они молились за их души…

Ничего я не смогу доказать, она меня не поймет, да и не в ней дело. Я болела за душу Валентины, которая напряженно вслушивалась в наши «битвы духа». Но без помощи Божией тут ничего не сделать. И я на другой же день принесла из лавки тройную иконку Христа, Богородицы и Святителя Николая, и прикрепила на стену скотчем над своей кроватью. Лики оказались на уровне глаз Саяны, и на следующий день она перебросила подушку к противоположной спинке кровати, теперь я видела только ее черную макушку. Все разговоры мои с нею прекратились.

Зато вдруг «прорвало» Валентину. Я с похолодевшей душой услышала ее рассказ Саяне о том, что ее родная тетка – шаманка, и, когда проводит свои обряды, Валентина ей активно помогает…

Вот оно что! А я гадаю, откуда такое противодействие православию… Но душа ее тянется к истинному Свету. Но выберется ли из ямы? Помоги, Господи…

Саяна в демонском шаманизме – с головой, и дело не в национальности. В православии есть немало уверовавших людей любой крови, и евреев, и бурят. В монастыре я видела буряточку-монашку, батюшка привез календарь, где есть православные митрополиты японцы, негры… В жилах моего крещеного мужа течет кровь русская, бурятская, украинская, в моей родословной, кроме русских, есть мордва, башкиры…

Дело не в крови, а в том, какая религия спасает душу от тьмы. Я верую, что православная. О спасении инославных еще святитель Феофан Затворник писал: «Некрещеных, как и всех вне веры сущих, надо предоставить Божию милосердию. Они не пасынки и не падчерицы Богу, потому Он знает, что и как в отношении к ним учредить. Путей Божиих бездна!».

Господь не насилует души, только зовет к Себе. И нам нужно учиться сдерживать себя, не навязываться, а только молиться. Но сердце кровью обливается, когда видишь, как доверчивые бабочки летят на огонь…

Вот и Маришка все вертелась вокруг кровати Саяны, и не известно, сблизились бы они, как дело ускорилось.

Глава девятая. Маришка

В тот день, когда я наблюдала макушку Саяны, явилась Маришкина мать, как всегда шумная и щедрая – уставила яствами весь подоконник. Сразу уловила, что в палате новый человек, пара реплик – и всё, их с Саяной притянуло друг к другу, как магнитом.

– Чего мы не перепробовали! – Маришкина мама даже поближе перебралась, уселась на кровать Валентины, – Вот, с врачами разговаривала, лекарства не помогают.

– Надо к бабке, – авторитетно вещала Саяна, – я дам адрес, и надо к ламе съездить, взять водку, кусочек сахара…

Маришкина мать слушала сверхвнимательно, полезла в сумку, достала ручку и бумагу, записала адрес, и вдруг обратилась ко мне:

– Надо же попробовать все средства, правильно?

Зачем я ей понадобилась? Из привычки вовлекать в общение всю аудиторию? Или ей действительно хотелось узнать мое мнение?

Я вздохнула, как перед обливанием ледяной водой.

– Я в свое время прошла и бабок, и экстрасенсов, – мой голос был ровен, – до сих пор из этой паутины выбираюсь. Нельзя к колдунам и ведьмам ходить! Вам в церковь надо, креститься, исповедаться, причащаться… Это Бог дает болезнь, Он один и может её снять, если душе полезно будет.

Маришкина мама сразу посерьёзнела, с нее как будто слетел задор и пыл. Помолчала, потом выговорила:

– Все равно надо всё-всё попробовать.

Голос её звучал чуть глуше обычного, а я почувствовала, как расслабилась, напрягшаяся было, Саяна. Она снова забубнила, как хорошо помогают целители, и я вышла из палаты. Оглянувшись напоследок, заметила, каким жалким и скорбным было личико Маришки. Все-таки скрывает горе за детской, беспечной маской, а с душой её – беда…

…Маришка исчезала на два дня, ездила с матерью к какой-то бабке, и вернулась смурная, мне с нею тягостно было находиться в палате. При Валентине и Саяне она шутила, рассказывала похабные анекдоты, жмурясь и растягивая слова, а когда оставались с нею наедине, сразу веселость её как рукой снимало. Потянулась вдруг к моей газете, что лежала на тумбочке. Почитала недолго, отложила со вздохом. Пыталась мне вручить пачку газет из киоска.

– Не, у меня интереснее есть, – я показала ей книгу, что купила в лавке.

Едва положила книжку на тумбочку, как Маришка завладела ею. Я сделала вид, что не заметила, отправилась к умывальнику. В зеркало наблюдала за незнакомо-осторожным, серьёзным Маришкиным лицом. Видно было, что она пытается вчитаться, и, обессилев, закрыла книгу:

– Скучно.

Я ничего не ответила, но почувствовала облегчение. Да, пища моей души такая, на первый взгляд непонятная и странная, сухая и скупая… Знаю, какими сладкими слезами покаяния омывается душа после этих книг, но, пока Господь не коснется сердца человека, невозможно объяснить…

– Знаешь, – бесцветным голосом сказала вдруг Маришка, – Я думаю иногда, что, если болезнь не излечится, я что-нибудь сделаю с собой. Я знаю – как, я – медсестра. А как вы с Валентиной, не жить, а мучиться – не хочу.

– Ты думаешь, со смертью всё закончится? – я говорила тоже спокойно, обыденно, хотя что-то задрожало в душе, – Ничего не закончится, душа будет жить дальше, только в полной беспросветке. Кто тебя оттуда вытащит?! А насчет нас с Валентиной – что ты о нас знаешь?! Мы, может, только жить начинаем! Дети наши внучат нам родят, это радость-то какая! А тебе тоже родить надо. Выходи замуж.

– От того, с кем я сейчас живу, рожать не буду… – Маришка наклонила голову.

– У тебя есть любимый человек? – обрадовалась я.

– Любовник, – Маришка невесело усмехнулась, – богатенький один.

– А жена знает?

– Знает, прибегала ко мне ругаться. А, пошел он, козёл… Я из-за него уехать хочу оттуда.

– Уезжай! – с жаром подхватила я, – А то последние твои молодые силы выпьет, а с женой так и не разведётся.

Маришка выпрямилась, потянулась сладко:

– Ребеночка хочу. Вот подлечусь – и займусь своей личной жизнью. Найду себе молоденького… – игривые нотки снова зазвучали в ее голосе, – Правда, Валечка? – обратилась она к вошедшей. Та улыбнулась так, как только она умела это делать – до того светло и лучезарно, что на душе потеплело. И Маришка легко рассмеялась.

Глава десятая. Прогулки

Наступили теплые деньки, и Саяна стала часами пропадать на лавочке. Вокруг нее всегда кто-то толпился. В основном буряты, но и русский парень все кружил около, пытался завязать разговор. Она похвасталась, что ему очень понравилась одна из ее красавиц-дочерей.

Да и мы стали гулять вокруг корпусов втроем. Самой резвой из нас была Валентина, мы ковыляли с Маришкой следом.

Мы порой и не разговаривали почти. Просто шли и радовались запахам трав, солнышку, соснам и скупым цветам клевера, цветущим кустам шиповника… Тело просило движения, хотя дыхание перехватывало, и ноги уставали от наших походов.

Проходили мы мимо соседнего здания, где обитают роженицы с патологиями, где под окнами на асфальте есть надпись: «Любимая, спасибо за сына!», и мимо морга, и мимо кухни, около которой живут полудикие кошки…

Мы все чаще стали общаться втроем, а в палате нашли новую тему для разговоров – диктовали друг другу рецепты испытанных вкусных блюд. И Саяна подключилась, напряжение между нами как будто спало.

Но едва я пришла в себя после «лекарственного гепатита», едва обрадовалась, что Валентина и Маришка поостыли к Саяне, как – новая напасть…

Последний укол в исколотую вену не пошел, и медсестра с каменным выражением лица распорядилась поставить его в мягкое место, что практикантка, неловкая, но исполнительная, и сделала. А я-то, дурочка, куда смотрела! Знала же, что лекарство ставится внутривенно! Ну и получила, снова обезножела на два дня. Ладно, хоть заражения крови не заработала. Тяжелый укол медленно рассасывался. Валентина с Маришкой гуляли без меня.

…К Саяне пришли дочери, и, чтобы не слушать их разговоры, я потихоньку спустилась в холл. Сразу увидела на скамеечке Валентину с сыном – трогательно угловатым парнем, с материнскими глазами, с упрямым ртом, в котором чувствовался характер. Валентина сидела на себя не похожая, растерянная. Я не стала им мешать, вышла на крытую площадку на улице. Дул ветер, раскачивал шелестящие зеленью ветки тополей. Давно такого зеленого лета не было. Трава на обочинах – как в лесу.

Больных в сквере было немного. Холодный сырой ветер всех разогнал. Неподалеку на перила облокотился тот, кого Светлана Ивановна прозвала Рыжим Котярой – толстый, краснолицый мужичок. Он зыркнул на меня голубыми глазками в белых ресничках:

– Что, подышать воздухом вышли?

– Холодно, – отозвалась я, – а у нас в палате посетители, сил нет слушать чужие разговоры.

– А я привык, – отозвался мужичок, – из двенадцати месяцев в году девять провожу здесь.

– Ничего себе! – ахнула я, – Век бы эту больницу не видать, а Вам тут приходится жить…

– Человек ко всему привыкает, – изрек он, – я вон даже курить бросил, – он кивнул в сторону курящих больных.

Вышла Валентина, провожая сына, который был выше ее на две головы, и рядом с ним она казалась совсем маленькой. Прошли мимо, она меня не заметила, так была поглощена своими думами.

– Это же соседка Ваша, – послышался хрипловатый голосок Котяры, – приходите с нею ко мне чай пить вечером. Сосед у меня смирный, тихий, не обидит. А я уж тем более.

– Спасибо за приглашение, мы подумаем, – отозвалась я, и пошла навстречу возвращающейся Валентине.

– Представляешь, – сдавленно проговорила она, – жениться собрался! Завтра невесту приведет, показывать. Встречались, а мне ни слова! – и она расплакалась.

Мы прошли мимо Котяры, он молча посторонился.

Глава одиннадцатая. Выписка

Понемногу все наши знакомые стали выписываться. Как-то под вечер стукнули в дверь, я выглянула, увидела Котяру с пакетами в руках.

– Прощаться пришел, – грубовато-грустно сказал он, – Ну, давайте, не болейте шибко, а я – домой. Жаль, что чай-то не пришли пить. Мы вас ждали.

– В другой раз, – я заглянула в его печальные голубые глазки, и жалость кольнула сердце, – Вас хоть зовут-то как, я даже не знаю.

– Александр, – ответил он, и, повернувшись, зашагал по коридору.

Следующей на очереди была Валентина. К ней привезли дочку, нужно было купить одежду к школе. Дочь – кудрявое создание с небесно-синими глазами. Действительно, красив был отец! Дочка, застенчивая и ласковая, все жалась к матери, а Валентину было не узнать. Она светилась, была абсолютно счастлива. Собиралась торопливо, копалась в тумбочке, сбегала в буфет за коробкой конфет для врачихи. У Маришки уже был готов подарок – кофейная чашка и банке кофе в хрустящей упаковке. У меня подарка не было, я пересчитывала скудные копейки в кошельке – после всех непредвиденных трат на лекарства и обследования едва-едва хватало на билет до дома.

О доме думали все. Маришка по сотовому телефону с кем-то уже активно договаривалась о продаже своей квартиры. Валентина планировала, как, приехав, начнет побелку – ведь сын с молодой женой приедут. И я не могла дождаться момента, когда окажусь в своей тихой комнатке с книжной полкой и тахтой, с иконами на стенах. Валентина взяла мою тетрадь и неровным почерком – руки у нее тоже пострадали от полиартрита, записала свой адрес.

– Пиши! Дозвониться к нам невозможно, я тебе сама буду звонить, когда буду в райцентре.

Валентина переоделась, и после того, как почти месяц ходила только в халате, в брючном костюме она показалась совсем незнакомой. Простились торопливо, без слез. Она уже была не тут, мысленно ехала домой. Дочка глянула на меня синими глазищами:

– До свидания!

Валентина позвонила поздно вечером, слезы душили ее:

– Девчонки, я скучаю по вас! Все, все не плачу, – она всхлипнула, – доеду до райцентра – позвоню еще!

На следующий день уезжала Саяна. К тому времени к нам в палату положили еще одну женщину, учительницу, спокойную и аккуратную. Мы разговаривали с нею, как в палату забежали Саянины дочери, зашла медсестра, врачиха, стало шумно, с этой толпой Саяну и унесло, я с нею не простилась, и она, думаю, даже не заметила этого. И Маришка куда-то ушла. Стало тихо, пусто… Невозмутимая учительница погрузилась в чтение газет – Маришка ей принесла целый ворох. А я отправилась в кабинет, где обитали врачи отделения, нужно было отдать больничную карту. В кабинете сидел Андреич, мельком глянул на меня и уткнулся в бумаги. Так бы вот и сказать ему:

– «Помогло» мне ваше лечение! Едва жива хожу, много лучше сюда приехала!

Хотя он-то тут при чем?! И я спросила кротко, где моя врачиха. Он, не поднимая глаз, только пожал плечами. Я шла длинным больничным коридором и думала о том, что, как обычно, между больными и медперсоналом – непроходимая граница. Пока только единственный человек, «со стороны», который выслушивал меня тут, был отец Константин. В прошлый раз, после молебна о здравии всех болящих, он рассуждал о том, что врачи лет сто назад «вели» больных, а то и целые семьи, многие годы. Знали условия, в которых живет человек, его характер. Осматривали больных, мерили пульс, выслушивали, смотрели язык и пальпировали живот… Получали «тактильную и визуальную информацию» о больном в целом. А сейчас разделились по узким специализациям, один изучает желудок, другой – сердце, третий легкие, словно человек – машина из разных запчастей, а не одно целое. Главное – исчезла доверительность между врачом и пациентом. Остались, конечно, настоящие врачи, но это такая редкость. Я знаю, еще можно разговаривать с молоденькими, не затюканными тяжелой, неблагодарной, низко оплачиваемой работой медсестрами. Они раньше назывались сестрами милосердия – слово-то какое! Да, и еще встречаются чуткие люди в белых халатах среди практикантов. К нам много раз заходила одна коренастая студентка – смугляночка, очень внимательная, часами сидела в палате, разговаривая и с Валентиной, и Саяной… Даже Маришка, с ее профессиональным гонором, была довольна ее заботой. Я рядом с нею словно в теплое море погружалась. Неужели растеряет свою человечность, став врачом? Высушится душа? Если бы наросло новое поколение – верующее, было бы оно терпеливее и милосерднее, и больница бы расцвела. Ведь не столько евроремонты ей нужны, сколько лечение душ и телес…

На встречу с отцом Константином нужно было идти через час. Он приехал, тепло и внимательно исповедал меня и еще одну серо-зеленую от болезни бабушку, причастил нас, и тоска моя как сквозь землю провалилась. Я распрямилась, и боль как будто ушла, или я о ней забыла. На душе было светло, чисто, мирно и торжественно. Пришла мысль, что не нужно так убиваться о душах, встреченных мною тут, в больнице, людей. Как говорил один проповедник, «у Бога для каждого человека свой сценарий» …

Я проводила бабушку до палаты, та на прощанье слезно просила помолиться за нее и сына ее, Александра (и тут – Александр! – подумала я). И я попросила помянуть в молитвах меня, грешную. Какая из меня молитвенница! Но, идя до палаты, я повторяла:

– Господи, помилуй рабов Твоих, – и повторяла имена бабушки с сыном, своих родных, всех моих больничных знакомых…

Вечер был тихим, Маришка уехала ночевать к знакомым, учительница рассказывала о своих внуках, вдруг замолкла и уснула. А я все думала о целом государстве, о целом мире – клинической больнице, где столько всего происходит каждый день, где идут невидимые миру битвы духа, льются слезы горя и радости, умирают и рождаются люди, а Господь всех видит, и всегда рядом с теми, кому плохо. И с маленькой упрямой Саяной – не зря ведь Он послал ей болезнь, и с Маришкой, и со счастливо-несчастной Валентиной, и с Александрами, и со мной… Не оставь нас, Господи…

Монастырские уроки

Глава 1. Сборы и дорога

В середине июня позвонила подруга:

– Поедешь на праздник в монастырь? С дочкой моей, а я сама не могу, бабушка совсем плоха, приглядывать надо.

Дочь у нее, Аня, – старшеклассница, а старшая дочка – монахиня монастыря, куда меня и позвали.

Последний раз в этом женском монастыре я была лет семь назад. Зимой, приезжали группой учителей, с экскурсией. Был там только что отстроенный храм и домик для гостей. Тогда впервые увидела Владыку. Он вышел к нам, паломницам-экскурсанткам, в длинной шубе и круглой шапочке, с длинной белоснежной бородой и палкой в руке, и я восхищённо подумала: «Дед Мороз!». А других образов в душе не было. Откуда они, с нашим атеистическим воспитанием?..

Да, тогда брала с собой пленочный фотоаппарат, снимала все подряд, а благословения на фотографирование не было. Дома проявила пленку, а она – пустая! В этот раз взяла с собой цифровой, и решила: без благословения – ни одного снимка.

Накануне спросила Аню:

– Анют, какую одежду-то можно?

– Две юбки, подлиннее, потемнее, одна – для работы, другая – на праздник. Кофты неяркие с длинным рукавом, косынку…

И вот мы в пути. Четыре часа до города на маршрутке, там – встретили знакомые, проводили до автобуса, еще полчаса езды… Вышли едва живые – укачало по бесконечным забайкальским сопкам и хребтам. Позвонили на сотовый, подъехала машина из монастыря. Так, не сделав и лишнего шага, оказались на монастырском дворе.

Глава 2. Матушка Елена

Я огляделась. Деревянный забор заменили на бетонные плиты. Ворота – в виде арки с куполком, крестом, иконами на входе и выходе. Во дворе, кроме храма и гостевого домика – деревянное строение для Владыки, новое стеклянно-бетонно-пластиковое здание для официальных приемов гостей, хозяйственные постройки – погреб, теплицы, баня, гараж. Вдалеке, за грядками, огородом – ферма и курятник. Кругом – клумбы с нераспушившейся рассадой. Через месяц монастырская ограда будет утопать в цветах.

Навстречу спешила высокая тонкая монахиня в черной одежде и островерхой шапочке поверх платка. Подошла поближе. Настя! Вернее, теперь – матушка Елена. Я вгляделась в её удлиненное, чуть желтоватое, личико с коричневым румянцем, в светло-зелёные глаза, что глядели вглубь себя, и – комок к горлу.

– Обнять можно? – это я, ей.

– Можно, – Настя, то есть матушка Елена, улыбнулась.

И я бережно обхватила ее тельце в ворохе одежды, прижала на мгновение к себе, и отпустила. Будто птичку подержала – настолько легка она и суха.

Смахнула слезы, а мать Елена смотрела на меня и улыбалась.

Настю я знала с самого ее детства. Она выросла на глазах, приходила нянчиться с моими детьми.

Помню, как мы с мужем и детьми впервые встречали Рождество. Наготовили всего, и только собрались садиться за стол, как – незваные гости: знакомая с дочкой Настенькой… Мы пригласили их за стол, я пропела все положенные тропари, прочитала молитвы.

Насте, помню, было очень неловко, она все теребила мать, чтобы уйти. А той, напротив, было очень интересно.

Вскоре после этого случая Настя неожиданно крестилась, сама, без воли матери. А когда стала учиться в университете, жестко соблюдала все посты.

Мать приходила ко мне, жаловалась, что дочь не соглашается брать из дома молоко и мясо. Сокрушалась. Тяжело ей было. К тому же мучила ревность: едва Настя приезжала домой, так и норовила прибежать ко мне в гости. Мы могли с нею говорить часами, и не раз мать буквально за руку уводила её из нашего дома

До сих пор помню наши многочасовые разговоры. Я и не ожидала, какой крепкий в этой хрупкой девочке окажется стерженёк. Благодаря ей крестились все её одногруппники и одногруппницы. Но искушения у неё были жёсткие.

Она рассказала, как однажды несколько часов просидела на балконе, мертвой хваткой вцепившись в перила – молитвой отгоняла от себя помыслы о самоубийстве. Чуть рассвело – побежала в храм. Духовник отругал, что не позвонила, не разбудила его среди ночи.

Настя окончила университет, устроилась на работу в городе, всё реже и реже бывала у меня. Выходные дни и праздники проводила она в монастыре, помогала сёстрам.

Однажды мать её пришла с почерневшим от горя лицом и сообщила, что Настя стала послушницей монастыря. Месяц приходила ко мне, и я утешала её, как могла, говорила, что радоваться надо.

Тогда мать её душевно переболела, нашла в себе силы примириться. Вскоре сама приняла крещение. Стала ездить в монастырь, одна и с младшей дочкой. Жила там, помогала на ферме – очень трудолюбивая и старательная.

Возвращалась домой, а тут – муж-невер, страшный богохульник, немощная свекровь, да еще престарелого отца привезла. Крест ей до сих пор приходится нести еще тот.

Недавно, узнав о постриге дочери, она уже почти не горевала. Смирилась.

Кстати, её муж, молитвами дочери Насти-Елены, тоже крестился недавно. Теперь не изрыгает богохульства, молчит, поблёскивая глазами, словно хотел бы что сказать по старой привычке, да не может. Такое ощущение, что пёс его посажен на цепь.

Глава 3. Первое послушание

– Пойдемте, поедите с дороги, потом устроимся, – сказала матушка Елена.

В трапезной семь лет назад было – как во дворце. Столы сверкали, спинки стульев блестели позолотой. Теперь позолота стерлась – потоком идут и идут паломники, и на столах – привычная клеенка. Стало по-домашнему проще и уютнее.

Накормили нас с Аней кашей и салатами, сытными – чашечки хватило, чтобы наесться, и матушка Елена, легко шагая впереди, отвела меня в домик за церковной оградой – там женщины готовили угощение на завтра – должно было прибыть множество гостей.

Я шла и думала: «Устала с дороги, сейчас бы упасть и уснуть. Да еще ноги болят – едва ковыляю». Но не сказала ни слова.

Наскоро познакомившись с паломницами, уселась резать соленые огурцы, и думала, как бы по пальцу не полоснуть – в голове гудит, подташнивает, глаза закрываются. Так бы и свалилась на диван, на котором сижу, и прикорнула бы. Но – решила терпеть. Разговаривать – сил нет. Да, позже узнала, в монастыре лучше помалкивать. Не суесловить, не говорить лишнего.

Огурцы докрошили быстро, и на столе появилось… полмешка очищенного репчатого лука! Большие белые луковицы до того крепки, что сидя – не порежешь. Все встали вокруг стола.

Думала, слезы побегут сразу, но пришли после второй луковицы. Стою, «урёвываюсь», и чувствую, как становится легче дышать, как уходит ядовитая дорожная тошнота, в голове проясняется, прибавляются силы.

Только я обрадовалась приливу сил, как внезапно появилась мать Елена и, провожаемые недоуменными взглядами, мы покинули домик. Я шла и твердила себе, что надо слушаться, и делать все, что скажут, и доверять промыслу обо мне. Это же – монастырь.

Матушка Елена летела, я – хромала, и прибыли мы на ферму. Чувствовался душистый запах сена, острый – силоса, но завели меня в чистенькую комнатку, где – шкаф с одеждой, полка с книгами, кресло и кровать с уютно сопящей на ней цветной кошкой.

Я гадала, какую работу мне дадут в этот раз, но матушка тонкой ручкой (и как она такими хрупкими руками выдаивает шесть коров?!) указала на кровать:

– Ложитесь, и отдохните. Полпятого мы с Аней Вас разбудим. Закройтесь на шпингалет, чтобы никто не тревожил.

Кошка сначала спрыгнула с кровати, побродила по комнатке, и снова устроилась у меня в ногах.

Глава 4. Вечерняя служба

Вечерняя служба шла долго. Монахини пели слаженными голосами, просто наслаждение. Людей всё прибывало. А я утеснилась к лавочкам – ноги не выдерживали стояния.

Вышел священник с Крестом и Евангелием, выжидательно замер возле аналоя. Очередь на исповедь выстроилась неимоверная, хвост терялся где-то в притворе. Я только вздохнула – мне такую не выстоять, буду ждать до конца, сидя на лавочке. Стала тщательно припоминать грехи, словно список в голове развернулся. Только бы не забыть! Надо было приготовиться заранее, записать всё. Это очень помогает, но спонтанные, живые исповеди – более потрясают душу.

Из другой двери вышел второй батюшка, я сразу поднялась, но пока дошагала, уже накопилась маленькая очередь и тут.

Перед исповедью, особенно у незнакомого священника, ощущение, что нужно на себя вылить ведро с холодной водой. Набрала воздуха: «Простите меня, братья и сестры!» – поклон прихожанам – и пошла!

Ну, выгребла, кажется, свои конюшни.

Голову – на Евангелие, душноватый полумрак епитрахили, священник прочёл разрешительную. Поцеловала Евангелие и Крест.

Сдерживала слезы, выпрямилась, а они текли неудержимо. Так и шла до лавочки, улыбаясь, с залитым слезами лицом. Ноги – не болели, или я о них не помнила совершенно.

После ужина, постного, но вкусно-сытного, пошли вычитывать каноны и правило ко Причастию.

В храме был потушен свет. Мерцали огоньки на подсвечнике. Татьяна, чтец из городского храма, а тут такая же паломница, как и все мы, пристроилась у окна, начала вычитывать молитвы, и я обеспокоено стала тянуть шею – в двух местах она поставила ударения не так, как я обычно. Кто ошибается?..

Позже, дома, я проверила. Оказалось, что права Татьяна, читая КрЕсте, а не КрестЕ.

Быстро стемнело, и послушница принесла настольную лампу. За окном – ливень, вспышки и грохотание. Монахини собирались идти ежедневным вечерним крестным ходом вокруг монастыря, а тут – гроза.

Мы уже дочитывали, когда дождь стих, и через окно мы увидели, как в сумерках маленький Крестный ход отправился в путь. Впереди – высокий седовласый Владыка, следом – темные пирамидки – монахини, заключали шествие несколько человек в цветной одежде – паломники.

Глава 5. В келье

– В гостевом доме очень много паломников, приехали на праздник, – озадаченно сказала матушка Елена, – Ничего, если Вам постелют на полу?

– Так хоть под порогом, – воодушевлённо откликнулась я, не сомневаясь, что, конечно, никто под порогом не устроит. Но того, что случилось, никак не ожидала.

Матушка Елена куда-то исчезла, а потом появилась, махнула рукой, чтобы мы с Аней шли за ней. И повела нас… в свою келью!

Ладно, Анютку, она – родная сестра! Но меня-то, ковырягу грешную, в келью, на монашескую кровать! Я чуть не плакала:

– Матушка Елена (хотелось сказать – Настя!), давай я пойду на ферму.

– На ферму идти – это ещё заслужить надо! – матушка глянула, чуть улыбнулась, и отвернулась.

Вот, и привели нас в келью, где жила матушка Елена и ещё одна монахиня. Чисто, скромно, ничего лишнего. Тумбочка с книгами, молитвословами. Во всю стену – полка, с иконами. Настоящими, не литографиями.

Помню, семь лет назад женщина-иконописец вдохновенно рассказывала нам, экскурсанткам, как пишутся иконы, объясняла символику. До сих пор помню отдельные фразы.

«Прозрачное письмо. 50-60 слоёв краски» … А слои эти, нам показали, ложатся легчайшей плёночкой…

«Если деталь зелёного цвета, то нужно соседние детали тоже на один раз покрыть зелёным цветом, если красного – красным и так далее…». Потому нет в иконах ядовито-ярких, мультяшных цветов, они удивительно гармоничны, как в природе.

«В качестве красителей – природные материалы – охра, белила, киноварь… Драгоценные металлы – золото… Камни – лазурит, хрусталь… Кристаллы, даже мелко растёртые в краску, остаются, отражают свет, каждый под своим углом… Слои прозрачные, светятся! С годами икона только красивее становится…»

«Уравновешенность цветов, половина тёплых, половина – холодных…».

«Фон – белила, сажа или киноварь…».

«Икону нельзя анализировать с точки зрения искусства. Она – книга о вере, богословие в красках…»

«Горки – символ восхождения. Икона – чтобы остановиться перед вечностью, заглянуть в себя с покаянием, очистить себя… Пейзаж – как взрыв, в мире такого нет…»

«Архитектура – обратная, расфокусировка. Входит в глаз зрителя…»

А термины! Музыка: паволока, левкас, доличное письмо, лессировка…

…– Спать нужно в рубашке с длинным рукавом и с платком на голове, – спросонья проинформировала меня Анютка, и, только коснулась подушки, провалилась в сон. Её платок, завязанный на макушке, сразу слетел. Да что уж, она – ребёнок чистый. А я свой завязала, обмотав вокруг шеи, покрепче.

Долго уснуть не могла. Келья – на втором этаже. Окна плотно зашторены, но светло. Темнеют иконы, высится шкаф, в котором, на плечиках, праздничная монашеская одежда.

Пыталась проанализировать свои ощущения. Непреходящее чувство вины и собственного недостоинства. Не в своей тарелке я тут… На ферме было проще. Чтобы тут быть, и не сгорать заживо, нужно исповедоваться не так, как обычно. Слабо убралась я в своей внутренней клети. Подмела посерединке, а по углам-то – горы сора. Слежался, закаменел. Тяжко… И молитва здесь должна быть, по-возможности, непрерывной. А мысли рассыпаются, как горох…

И всё-таки тут хорошо. Словно в ладошках. Под невидимой защитой. Никто не нападёт, не посмеет!

Тихо открылась дверь, вошла матушка Елена с кропилом и кружкой святой воды. С молитвою покропила всё вокруг, и нас с Аней тоже, и я не заметила, как уснула.

Глава 6. Фотокорреспондентша

Ещё накануне вечерней службы матушка Елена подвела меня к настоятельнице монастыря, спокойной, немолодой, с тонким, немного болезненным, но одухотворённым лицом монахине. Бывшей учительнице, как выяснилось позже. Сказали ей о том, что я захватила цифровой фотоаппарат, и она – негромко, ровным голосом:

– Фотографируйте побольше, нам пригодятся снимки. Выбирайте интересные ракурсы.

…Встали рано, но в храме уже вычитывались Часы. Вскоре шорох пошёл по рядам. Владыка!

Начался Чин переоблачения. Дьяконы меняли верхнюю одежду Владыки, который стоял среди нас, мирян, поднесли ему воду для умывания, полотенце, крест, митру… Четверо батюшек выстроились по бокам, по двое с каждой стороны.

Я робко достала фотоаппарат. Сделала несколько снимков, отключив фотовспышку, чтобы не слепить Владыку, батюшек и окружающих людей. И, к большому огорчению, увидела, что снимки получаются размытыми. Пришлось, вздохнув, подключить вспышку. Ободрило и то, что с другой стороны фотографировала тоненькая девушка, которую тоже благословили на это дело. Так Владыка и остальные оказались под перекрестным огнём наших фотовспышек.

Если бы у нас с той девушкой были профессиональные фотоаппараты с массивными объективами, нам никто из окружающих и слова бы не сказал. Но с маленькими цифровиками мы были просто «люди из толпы», а значит – выскочки. И её, и меня атаковал шёпоток со всех сторон:

– А Вас благословили фотографировать?!

– Да, да, да….

По роду своей деятельности, газетной журналистики, я давно и без стеснения запечатлеваю разные мероприятия. Чтобы сделать удачный снимок, не смущаясь могу забраться на сцену на виду у многолюдного зала, или подлезть к микрофону на глазах огромной толпы. Сохраняю хладнокровие, и меня даже забавляет состояние, когда не включаешься в происходящее, а наблюдаешь как бы со стороны – успеваю ведь ещё делать записи для репортажа.

Но здесь! Несмотря на все попытки взять себя в руки, меня мучила дрожь. Это не «мероприятие», здесь – Богослужение. Чувствовала огромное напряжение, разъедало чувство вины. Я не хотела мешать! Корила себя – «Выпросила!!! Стояла бы в уголочке, молилась, а не мельтешила с фотоаппаратом…». Держали только слова матушки о «побольше», «интересных ракурсах».

Владыка и батюшки, наконец, ушли в алтарь, стало легче работать. Тем не менее, я не удивилась, когда, едва подняла руки для очередного снимка, кто-то сзади резко ударил по руке, чуть не выронила фотоаппарат. Обернулась, и увидела искаженное лицо мужчины:

– Мешаете слушать!

Ничего не ответила, хотя нужно было бы сказать: «Простите!», просто отошла от него на безопасное расстояние, и снова вскинула руки над головой: наводка, нажатие, фотовспышка.

…Понимаю, почему терпеть не могут фоторепортеров! Сама себя ненавидела в эти минуты. Но, прости меня, Господи, дело нужно было довести до конца. И я, беспрерывно бормоча про себя: «Господи, помилуй, Господи, спаси…», нажимала на кнопку.

Стоит сказать, что с этой тягостной и захватывающей фотоэпопеей постоянно забывала о больных ногах. Но, когда Богослужение закончилось, и все потянулись к дверям – собирались на Крестный ход, почувствовала, что едва стою.

Хотелось бы пройти со всеми вокруг монастыря, но – не дошагаю, факт! Дохромать бы до ворот, оттуда поснимать.

Я успела добраться до ворот, и сделать несколько снимков. Крестный ход неотвратимо приблизился, вышел священник с чашей и кропилом, целенаправленно шагнул ко мне и щедро окатил святой водой.

Откуда и силы взялись! В следующую секунду я уже была в гуще воодушевлённо поющего Крестного хода и, удивляясь сама себе, шла вместе со всеми. И хватило сил пройти весь неблизкий путь.

Глава 7. Уехать или остаться?

Крестный ход приближался к воротам, а я плелась в самом хвосте, да ещё тапок потеряла в грязи. Выловила его, выбралась на обочину, и тут кто-то крепко подхватил под локоть – сразу зашагала быстрее.

Меня подобрала группа знакомых горожан, но не успела я обрадоваться, как в душе родилась досада. Со всех сторон слышалось стройное пение молитв, а знакомые вполголоса обсуждали городские литературные новости. О том, как прошёл поэтический праздник, кто какие стихотворения читал.

Тщетно пыталась я петь молитвы, сохранять радостно-молитвенное состояние – оно таяло, как дым. Внимание цеплялось за произносимые над ухом фамилии, названия издательств. Так, находясь в самой гуще Крестного хода, перестала в нём участвовать.

Крестный ход, клубясь водоворотами, влился в монастырские ворота, растёкся по двору, тонким ручейком потянулся в церковь. Там звенели голоса монахинь – шло окончание Богослужения.

Под раскидистыми соснами во дворе монахини и паломницы накрывали на узкие деревянные столы. Столы были оббиты клеёнкой, ветерок трепал свисающие края, развевались кончики платков и шарфов паломниц.

Издалека увидела я тонюсенькую фигурку Анютки. Матушки Елены не было видно – она пела в храме.

А меня обступили знакомые:

– Поехали с нами в город!

Я молчала, раздумывая, хочется ли мне покинуть монастырь. Если честно, желалось только одного – добраться до кровати. И упасть. Закутаться в одеяло. Но можно ли сейчас, среди бела дня, одной, вернуться в келью, как в гостиничный номер?

– Устала, надо бы отдохнуть, – ответила я.

– У нас и отдохнёшь! – голоса звучали обрадовано.

– Мне нужно собраться…

– Собирайся, подождём! – голоса звучали всё настойчивей.

– Сумка тяжёлая, – я всё ещё раздумывала, – и до остановки далеко идти.

– Поможем, и дойти, и донести!

– Надо предупредить матушку Елену, – что-то во мне сопротивлялось их уговорам.

– Конечно! Мы тут подождём.

Я медленно поднималась по лестнице, и думала, что, если поеду в гости, то окончательно растеряю ощущение церковного праздника. Молитва, которая пелась в душе весь Крестный ход, почти затихла, словно пересыхающий ручеёк.

Хотя, думалось мне, можно не ехать к знакомым. В сумке лежит ключ от комнаты, которую во время учёбы снимала дочка. Хозяйка ведь будет не против, если я переночую ночь-две…

В келье собрала сумку. На обратном пути осторожно заглянула на клирос. Матушка Елена быстро шагнула ко мне.

– Не уезжайте! – матушка Елена печально посмотрела на меня, – Почему Вы собрались уехать?

– Так… устала… хотела поспать… неудобно в келье, – я виновато выдавливала слова, – все паломницы на столы накрывают, а у меня сил нет.

– Идите, поешьте, и ложитесь, отдыхайте, – матушка Елена смотрела грустно.

– Я всё-таки, наверное, поеду, – я чувствовала на плечах тяжеленный груз, который сильнее и сильнее пригибал к земле.

– Воля Ваша, – произнесла матушка, и отчаяние, будто пружина, вдруг развернулось во мне, выпрямило.

Моя воля?! Не нужно мне своей воли!! Хватит, и так натерпелась из-за неё, капризной и безжалостной.

– Я остаюсь, матушка!! – стало легко.

– Вот и хорошо, – мягко улыбнулась монахиня, и вернулась на клирос.

Вниз я сошла другим человеком.

– Матушка Елена не благословила уезжать! – ликуя, выдохнула я в лица знакомым, и они словно съёжились. Наскоро простились, ушли.

Я вернулась в храм, и ещё успела, в числе последних, приложиться ко Кресту. Помню, что добрела до столов во дворе.

После молитвы, что прочёл батюшка, мы поели, и вот я уже в келье. Закуталась в одеяло, долго не могла согреться, и, наконец, уснула.

Да, позже я узнала, что в квартире, где дочь снимала комнату, хозяйка в то время затеяла ремонт. Не было ни раковин, ни унитаза, повсюду царила покраска-побелка. Даже страшно подумать, как бы я намучилась, послушав знакомых.

Глава 8. Вечерний монастырь

То ли мне приснилось, то ли было на самом деле – за стеной гулко звонили колокола.

Мерно отбивал большой, звонко вторили колокола поменьше. От них гудело всё здание, и предметы, и я сама, до последней клеточки. Колокольнозвонное море.

Проснулась – на соседней кровати прикорнула, не раздеваясь, Анютка. Умаялась, тростиночка-былиночка, до последнего помогала сёстрам и матушкам убирать со столов. В окно, из-за шторы, бил вечерний красно-жёлтый свет. Я встала потихоньку, и от острой боли в суставах ойкнула, снова приземлилась на кровать. Мой вскрик разбудил Анютку. Она поднялась, смущённо улыбаясь спросонок, убрала прядки волос под платок.

Заглянула неутомимая матушка Елена:

– Спускайтесь вниз, ужин не готовили, но много чего осталось. Чаю попьёте.

Мы спустились потихоньку. Трапезная была закрыта, и – вышли на улицу.

Мягкий оранжевый свет заливал монастырский двор, на цветах и траве переливались капли – недавно прошёл дождь. И я вспомнила строки:

День до блеска ливнями отмыт.

Быстрые стрекозы над рекою.

Оглядись, и сердце защемит

От невыразимости покоя.

Вот здесь, действительно, невыразимый покой. Словно тишина собралась в одном месте. Такого покоя нет ни у реки, ни в лесу, ни в поле… Он здесь особенный, словно молятся кирпичные стены, камни вдоль дорожек, цветы и былинки… Действительно, сколько молитв слышат они. От каждого паломника, от послушниц, не говоря уж о монахинях, идут молитвенные волны. Здесь всё невидимо светится.

Я огляделась – Анютки нет. Может, уже спустилась в трапезную? Спустилась по ступенькам – закрыто. Поднялась в келью – нет её. Вышла снова на солнышко, захватив фотоаппарат и шнур – матушка Елена говорила, что вечером сбросим фото на монастырский компьютер.

Поснимала храм в вечернем свете, колокола, цветочные клумбы, сверкающую от дождя и солнца дорожку. Заглянула в огород – луковые гряды, теплицы. Под забором, на цепи – огромная рыжая собаченция, размером с телёнка. Поэтому побоялась дальше идти, вернулась к храму. Меня окликнула Людмила, паломница, с которой мы резали лук. Позвала ужинать. Собрались монахини, послушницы и паломницы, все, кроме матушки Елены и Анютки. Чинно стояли, ждали священника. Он прочёл молитвы, благословил, и мы тихо уселись за столы. Настоятельница негромко беседовала со священником, а я удивлялась – дочего вкусные рыбные котлеты! Не удержалась, сказала шёпотом об этом Людмиле. Она:

– Здесь несколько сортов рыбы, ещё добавляют белый батон, немного минеральной воды. Ну и с молитвою всё готовится, конечно…

На выходе из трапезной Людмила шепнула:

– Пошли к нам, в гостевой дом. Ты попросись, пусть тебя к нам переведут ночевать.

В гостевом почти не осталось паломниц. Горой лежали свёрнутые в рулоны матрацы с одеялами. В большой комнате на диване сидели две старушки. Людмила достала красочный журнал с вязанием, пряжу. Я пристроилась в уголке дивана.

Людмила, увлечённо вывязывая узор:

– А во время поста, если праздник случится, я пеку вкусный постный торт. Беру стакан мелко нарезанных консервированных ананасов, стакан сока от них, маленькую ложечку соды, почти полный стакан растительного масла. Добавляю муки, чтобы было тесто, как густая-густая сметана. Пеку коржи, очень вкусно! Смазать можно повидлом…

– Сейчас запишем, повтори, пожалуйста, – засуетились старушки.

Потом речь перешла на вязание, на рассказы о детях, внуках, мужьях. Совсем как в больничной палате. Я даже подзабыла, что нахожусь в монастыре. Так тихо, мирно, расслабленно, около часа прогостила в тёплой компании. Наконец поднялась, вспомнив, что нужно найти матушку Елену. Лучше всего – подождать в келье.

В келье, не торопясь, вычитала вечернее правило. И впервые не огорчалась, что поселили именно тут – так тихо, ни голосов, ни глаз, ни лишних разговоров.

Уже смеркалось, когда пришли матушка Елена с Анюткой. Были, как я и думала, на ферме.

Всё ж-таки спросила у матушки:

– Зовут в гостевой домик, там теперь много свободного места…, – и обрадовалась, услышав ответ:

– Нет, ночуйте здесь.

Побывали в маленьком кабинете, где стоял старенький компьютер.

– Лишние фотографии удалю потом, – сказала матушка и обернулась к сестрёнке, – а ты – ужинала?

– Нет, – потупилась Анютка, – я сразу к тебе пошла.

– Надо вместе со всеми есть! Не убегай больше, если надо – я сама приду и заберу с собой. Ну, что делать. Не положено, но – пойдём, чаю попьёте.

– Я-то – сытая, – попробовала отговориться.

– Пошли, пошли.

Пока мы разогревали чайник на кухне, заглянула одна из монахинь, поглядела на нас, и – ни слова не сказала.

Попили чаю с галетами и салатом. Ещё кусочки красной рыбы нашлись, но мы их сложили в тарелку Анютке.

Сестрёнки говорили о доме, и матушка Елена напоминала себя прежнюю – Настю. Хотя – не совсем. Чувствовалась спокойная отстранённость в её тихом голосе. И какой-то очередной узелок развязался в моей душе – я перестала жалеть, что Настя-Елена, возможно, никогда больше не увидит родного дома. Тут её дом. Временный, как и всё на земле.

Глава 9. Благословение на дорогу

Разбудили нас в семь. Анютка мигом собралась, и скоро была внизу, в храме. Там уже стояли в два ряда прямые и строгие монахини в торжественных облачениях. Рядом – послушницы, тоже в чёрном, подтянутые. У двери яркой неряшливой кучкой столпились паломницы. Я подошла последней.

Торжественно и неспешно читалось утреннее правило, привычное, но звучали и незнакомые молитвы.

Появился Владыка, и паломницы, как пташки, разлетелись от двери, пропуская его. Он занял место у окна в храме, и его белая голова виднелась над высокими головными уборами монахинь.

Читался новый для меня акафист, и снова ухо улавливало знакомые молитвы.

Служба шла неспешно, паломницы втянулась в храм, и я переступила порожек, замерла у двери.

По рядам пролетел лёгкий шелест – Владыка благословлял всех, кропил святой водой. Из-за ряда монахинь он шагнул к нам. И у него стало такое выражение лица, какое бывает у грибника, который заглянул под лиственничную ветку и увидел выводок свежих маслят. Удивлённо-обрадованное. С видимым удовольствием окропил и нас. Тогда подумала, что сегодня непременно повезёт, и я благополучно уеду домой.

Все стали расходиться, и я остановила матушку Елену, на лице которой было странное выражение. Словно она решала чрезвычайно трудную задачу, морщинка озабоченности появилась около прекрасных бровей, губы сжались.

– Матушка, как бы мне сегодня уехать?

– Подойдите к матушке-настоятельнице, спросите, не пойдёт ли монастырская машина в город, – голос матушки Елены звучал ровно, а сосредоточенность не уходила с лица.

Настоятельница стояла в притворе, окруженная монахинями, негромко давала распоряжения. А мы с последними паломницами обошли храм, приложились к иконам. Особенно я задержалась у иконы Святителя Николая, попросила «спутешествовать», помочь добраться до дома.

Едва вышла в притвор, как услышала слова настоятельницы, обращённые к последней монахине:

– А Вы езжайте в город, отвезите отца Павла, заберите сумку в Воскресенском храме.

– Благословите, матушка, – подала я голос, – как мне до города добраться?

– Спросите матушку Татьяну, – спокойно отозвалась настоятельница, и я, вослед, по коридору:

– Матушка Татьяна-а!

– Сказали без пятнадцати девять быть с вещами у монастырского крыльца, – доложила я матушке Елене.

У неё чуть разгладилась складочка на лбу, лицо потеплело:

– Аня поживёт со мной ещё неделю. А Вы езжайте с Богом. Сначала идите, позавтракайте, времени-то – только восемь утра. Соберётесь – спускайтесь вниз. Мы Вас проводим.

Всё складывалось как нельзя лучше. И позавтракала, и уложила нехитрые пожитки, спустились с Анюткой вниз.

Если вчера монастырь был тих, и казался пустым, сегодня вокруг кипела жизнь. Знакомая паломница, Людмила, копошилась возле клумб. Послушницы несли огромную кастрюлю от погреба. Тоненькая фигурка в чёрной одежде вышла из гостевого домика с огромными узлами белья, и вынырнувшая откуда-то матушка Елена, с возгласом:

– Что ж она делает, ей же нельзя после операции такие тяжести носить! – бросилась помогать худенькой монахине.

После она вернулась к нам, запыхавшаяся, разрумянившаяся. А мне хотелось сказать что-нибудь хорошее.

– Вы вчера так чудесно пели! – воскликнула я.

– Здесь раскрывается всё, что Господь вложил в человека, – матушка Елена обвела взором залитую утренним светом площадку, клумбы в цветах, строения, – Здесь востребованы все способности – к пению, рисованию, шитью. Мы сами поём, пишем иконы, шьём облачения. А меня вот, вспомнив про мой университетский диплом, Владыка благословил на разработку благоустройства территории. Будем делать площадки, со стоками вод. Ещё строительство грядёт. Нужно доставать свои старые тетрадки с расчётами-цифрами.

И она ещё раз, по-хозяйски-цепко, оглядела территорию монастыря, и до меня дошло наконец, почему она сегодня сурово-сосредоточенная. Послушание на неё свалилось ещё то.

Лихо подкатила матушка Татьяна на иномарке, Анютка подхватила меня под руку, матушка Елена – мою сумку, и вот они уже за стеклом: Анютка машет рукой, матушка Елена крестит вослед.

До города ехали молча. Я видела в окно, как заворачивают голову прохожие, видя на месте водителя юную монахиню в чёрной островерхой шапочке поверх платка. Но матушка Татьяна была невозмутима.

Въехали в город.

– Матушка, меня можно на любой остановке высадить.

– А Вам куда нужно?

– На вокзал.

– Доедем. Сейчас заглянем в собор, это по дороге.

Не успела глазом моргнуть – уже на вокзале. Шагала через дорогу к кассам и думала:

«Ближайший автобус – через два часа. Может, с частниками доберусь?»

Спросила у касс громко, едет ли кто-нибудь до моего посёлка. Из толпы выскочил наш сосед-таксист:

– А вот и последний пассажир! Поехали!

Через три с половиной часа уже толкнула родную калитку, и наш пёс с ликующим лаем мчался навстречу.

Глава 10. Вместо эпилога

Прошло уже несколько месяцев, а душа моя всё возвращается в монастырь, невидимо бродит по дорожкам, прикладывается к иконам, слушает дивное, почти ангельское пение. Беседует с матушкой Еленой, которая, я знаю, молится и за мою грешную душу.

Словно часть меня навсегда осталась там.

Монастырь

В монастыре – звенящее пространство.

Намолены и стены, и цветы…

Царит вневременное постоянство,

Густое – ни микрона пустоты.

Не люди – души бродят по дорожкам,

Течет молитва плавно и легко.

Сытней в разы еды скупая плошка,

Сон краток – погружает глубоко.

Здесь цели жизни – явно наизнанку.

Намеренье, что невесомый дым,

Здесь получает дивную огранку,

Становится топазом голубым.

Здесь рай душа почувствует до срока,

Увидит язвы страшные свои,

И не уйдет отсюда без уроков

Смирения, надежды и любви.

Июнь-сентябрь, 2009 г.

Церковная лавка

Пронзительно солнечный день

Сегодня был пронзительно солнечный день. Постукивал чем-то на куполе храма ветер, и дверь пытался закрыть. Оголтело кричали чайки. Небо было голубым, а на нём груды слепяще-белых облаков.

С утра было два отпевания. Сначала провожали бабусечку. Вкладывала ей крест в руку, и в который раз подивилась – сколько синяков на руках. Спасают до последнего, и системы ставят в вены рук…

Следующим был умерший от ковида, отпевали в закрытом гробу, все мы были в масках, я потом долго и тщательно мыла руки. Всё казалось, что смерть неслышно ходила рядом. Что ей наши маски… Бог разрешит – и она возьмёт любого.

Потом забегали болящие, ставили копеечные свечечки и молились по-настоящему.

Когда не было никого, я слушала лекцию врача нарколога Боровского, о пьяницах и наркоманах, и плакала. Благо, никто не видит. А когда села батарейка, поставила телефон на зарядку. Слушала ветер, скрипы, и вдруг вспомнилось старое кладбище, венки с жестяными листьями, цветами. Помните такие, да? И вдруг, одно за другим, неспешно написались два стихотворения.

Скажете, грустные? Но обстановка навеяла, ничего не сделаешь.

Старое кладбище

Вечером небо горело пожаром.

Значит, ветра заведут свои песни.

Слышишь, как грустно на кладбище старом

Ветер играет венками из жести?

Звон мелодичный, и скрипы, и скрежет

Жестких цветов на железном каркасе.

В памяти образ какой-то забрезжит.

Старый учитель… Сосед… Одноклассник…

Дождь на могилки посыпался слёзно.

Ветер песком запорошит их снова.

Слово есть жуткое, тёмное: «поздно».

И «никогда» – тоже страшное слово.

Звёзды облезлые тают в крапиве.

Чьи-то оградки давно провалились.

… Души усопших отчаянно живы.

Просят, кричат, чтоб о них помолились!

***

Умирающие люди

Умирающие люди

На скамеечке сидят.

Как им хочется отсюда,

Где их лечат, всем подряд.

Их давным-давно простили.

Ждут их Ангелы давно.

А они живут. Красиво,

Словно призраки в кино.

Не шумят, не протестуют,

Что-то ищут в облаках.

Носят жизнь свою простую

На исколотых руках.

В больничном храме

Сегодня, один за другим, было два случая в храме, когда люди заходили в слезах, а выходили с великой радостью.

Молодая пара молилась о сынишке, который неожиданно попал на операционный стол, и ему срочно делали операцию. Как молились папа с мамой! Обошли все иконы, и – звонок. Операция прошла успешно.

Женщина молодая молилась о маме, которой в тот момент делали сложную операцию. Читала молитвы, стояла на коленях. Как ликовала она, когда всё благополучно завершилось.

Низкий поклон вам, хирурги. Слава Тебе, Господи, слава Тебе!!!

Сижу я в церковной лавке…

После двух отпеваний и крещения. На крещении трёхмесячный малыш плакал невероятно, так редко бывает. Родители в татуировках по горло. Батюшка пошутил по этому поводу:

– На одной зоне срок мотали?

На руках у батюшки ребёночек вдруг успокоился. Сходили они в алтарь, вышли – молчит, только глазёночками поблёскивает. И не плакал больше.

Отпевания достаточно спокойные были. Бабусечка-долгожитель померла без особых болезней, по старости. Лежала светленькая, чистая, и отпевание было таким же. А вот на втором тяжелее было, как бывает с похожими случаями. Мужчина в пожилом, но крепком возрасте, умер от сердечного приступа, мгновенно. Вряд ли собирался на тот свет, не готов был, и остальные тоже… Хотя к Смерти, как к Причастию, можно ли приготовиться на сто процентов? Готовиться надо, но уповаем на милость Божию…

Вот, ушли все, в храме воцарилась только ему свойственная глубокая тишина. Потрескивают свечи, с икон глядят родные Лики…

Заходит, врывается плотного телосложения молодой человек в кепке. Кепку сначала снял было, но потом решительно напялил.

– О чём это вы тут поёте, читаете?!

– О Боге, – отвечаю, а сама думаю – не вызвать ли охрану.

– А вот они, – он тычет пальцем в иконы, – зачем тут?

– У Вас альбом есть с фотографиями родных? – спрашиваю устало.

– Есть.

– Вот если приду к Вам домой, возьму альбом и буду пальцем тыкать в фотографии и спрашивать: «Зачем они тут? Зачем они вам?», – невольно с его же интонацией спрашиваю я.

Он несколько озадачивается, потом снова идёт в атаку:

– У меня тут бабушку отпевали, зачем тут поп ходил, кадилом махал, пел что-то, – зачем это всё?

– Умрёте, узнаете, – отвечаю, – зачем усопшим молитвы нужны.

– Так её же закопали и всё, нет её!

– Вот у вас компьютер стал старым (зачем я с ним разговариваю???), – отвечаю я спокойно, – а Вы всю нужную информацию на флешку скинули. Теперь не жаль с ним расстаться. Всё самое ценное – сохранилось. Так и в смерти. Старое тело похоронили, но всё, чем жил человек, о чём думал – вся информация осталась, её Бог сохранил.

– Вы тут все зомбированные, все одурманенные, нету Бога!

– Вижу, ломает тебя крепко, – почему-то перехожу на ты, – ну мозги включи, посмотри вокруг, внимательно – везде Бог. Вот муравей – он же сложнее в сотни раз, чем твой мотоцикл. Мотоцикл люди построили, а муравья кто? А вообще я к тебе не подходила, за руку не хватала, в церковь не тащила. Ты сам сюда пришёл. Не нравится – зачем сюда ворвался?

– Я вообще-то крещёный, – он вытаскивает из-за ворота футболки крест на белой верёвочке, – но атеист!

– У каждого своя вера, – вздыхаю я, – атеисты верят, что Бога нет, мы верим, что Бог есть.

– Ладно, я пошёл!

– Ступай с Богом.

– Ага.

Уф. Надо ещё купель полотенцем посушить внутри, и вёдра. Подсвечники почистить, иконы протереть.

…Вспомнила, как однажды пьяный паренёк ворвался в храм, едва вывела. Не сделал он и несколько шагов, как какие-то мужчины к нему подошли, гляжу – уже и драка началась. Закричала – отстали от него, но помяли крепко… Думают – шутки всё, думают – так просто всё. Ещё случай вспомнился – наш, православный, ушёл в секту. Его просили нашему прихожанину вещи передать, после похода, а он не смог в храм зайти. Просто не смог, и всё. Стоял с рюкзаком у ворот и просил всех, кто мимо проходит, позвать своего спутника по путешествию.

Сегодняшнего молодого человека Бог в храм запустил, и крестик на белой верёвочке ещё есть на груди. Помоги ему, Господи… И мне тоже.

Незримая граница

Люди по-разному заходят в храм. Кто-то осторожно, нерешительно. Кто-то излишне по-деловому, кто-то спокойно и отстранённо, весь в себе. Знакомые, конечно, улыбаются, здороваются мельком и идут к иконам. В любом случае главное – не мешать людям молиться… Хотя ненавязчиво надо приглядывать – не направится ли какая-то ретивая гостья к иконам на солею, куда нельзя подниматься. Или, ещё хуже – попробует войти в алтарь, куда вообще категорически запрещено входить всем, кроме батюшки и алтарников… И за детьми глаз да глаз нужен….

Обыкновенное чудо, к которому нельзя привыкнуть, это – как враз могут измениться люди. Вошла в храм суровая девица в джинсах и курточке, пошепталась с иконами, и выходит – ясноглазая, просветлённая, оттаявшая, с влажными ресницами… Вошла зима, вышла весна…

Иногда уходят, не сказав ни слова, а многим хочется поговорить. Тема всегда найдётся… Я люблю эти моменты, хотя потом каюсь на исповеди в многословии… Многим людям не хочется покидать храм, это – благодать Божьего дома… Оттаивают душой, согреваются… Говорят о наболевшем… А где ещё скажешь? О сыне-алкоголике, которого бесконечно любишь… От женщины услышишь о муже, который и слышать не хочет о Христе, или, наоборот, муж жалуется, что жена Церковь на дух не переносит… Тяжело… Об операциях и болящих близких… Столько горя в каждой душе. Но и – необыкновенные богатства веры, радости можно найти.

Храм – самое удивительное место на земле. Ни в одном кабинете психолога, верю, так не раскрываются люди, как в церкви… И это важно… Это – подготовка к исповеди. Потому что одно – рассказать о болевом, а другое – исповедать грехи…

Как-то довелось прочесть мысль, кажется, священника Александра Ельчанинова, что если человека сфотографировать до исповеди и после, то это будут два совершенно разных человека… Это так, постоянно убеждаюсь и на своём примере, и на чужих… Иное выражение лица, походка, глаза… Исповедь – это Таинство, она вычищает, ремонтирует ветхий домишко души так, что потом – не узнать.

Меняет человека Крещение, хотя, чтобы понять, что перешли незримую границу, может потребоваться несколько лет… Меняет Причастие, Соборование… Любое Таинство, в котором тайно Господь касается души и производит в ней изменения…

Но неведомые нам перемены происходят и обыденно, между делом… Каких только случаев не бывает… Зашёл аскетического вида молодой человек с бородкой. Обстоятельно перекрестился, поклонился, не удостоив кивком меня, мышку за церковным столиком, прошёл к иконам. И – будто умер. Молился о своём… Вышел с огоньком в глазах, задал незначительный вопрос, а потом полилось – говорил, говорил, что приехал, работает день и ночь, без отдыха, и речь его была невнятна, сумбурна… Трогал книги, иконки на столе, перебирал свечи, коробочки с ладаном, двигался ближе, зашёл уже на мою территорию, за стол, потянулся к полкам. Книги замелькали под его торопливыми пальцами. Я пыталась протестовать, удерживать, но он сильнее, и я отступила, смотрела и молилась, чтобы Господь помиловал… Он вдруг пришёл в себя, замолк на мгновение, и я вдруг начала рассказывать ему, как сын попадал в аварию и остался жив… Молодой бородач возвратился на место перед столом, обессиленно опустился на стул. Слушал, отстранённо. Потом сказал:

– Спасибо Вам, – и быстро вышел из храма… Что это было? Не знаю…

Зашла ярко накрашенная дама в белой шубке. Отполированная с головы до ног. Благополучная, богатая, состоявшаяся. Оказалась, что мужа нет, разведена, и одинока, и работа на износ, а храм любит. Оказалось, что прячется под слоем краски и кучи дорогих побрякушек – душа, более белая и пушистая, чем её шубка…. Хорошая, хорошая…

Отец Небесный

Зашёл человек в храм и завёл речь о том, что все для него одинаково боги – и Будда, и Кришна, и Христос…

А человек, что трудился в церковной лавке, ответил:

– Представьте, что Вы пришли в больницу и просите позвать своего отца, который лежит в одной из палат. Вас спрашивают: "А где Ваш отец? В какой палате? Как зовут?". Вы отвечаете: "Без разницы, позовите любого мужчину". Что о Вас подумают? И как отнесётся к Вашим словам Ваш родной отец?

– Ну как же, я назову имя своего отца…

– Вот именно. Один у нас Отец Небесный, Один, и нет иных, и быть не может. Не гневите Бога, ставя Его в один ряд с людьми…

– Как-то я об этом не думал… С такой стороны не смотрел на этот вопрос…

Один день в эпоху самоизоляции

Сегодня, восьмого мая, две тысячи двадцатого года, трудилась в нашем Пантелеимоновском храме. Он только кажется пустым, на самом деле жизнь идёт, происходит много событий. Храму, конечно, очень не хватает прихожан, мы все исскучались друг по другу.

Сегодня были отпевания. И, представляете, отпевали старушечку, Надежду, светлую-светлую, маленькую такую. Когда увидела дату рождения, не поверила своим глазам! 1919 год! Ей 101 год!!! Потрясающе…

Сегодня был молебен с акафистом Великомученику и Целителю Пантелеимону. Молились от всей души. Батюшка и я, грешная. И, конечно, Ангельские Силы помогали нам! Как не хватало наших прихожан, с которыми мы "едиными усты" пели "Радуйся, великомучениче и целителю Пантелеимоне!"

Когда батюшка молился коленопреклонно, я не подпевала, а слушала и плакала. Все имена присланные, которые напечатали в два ряда на девяти листах, отец Артемий прочёл…

Да, утром, до первого отпевания, разговаривали с отцом Артемием о заболевших, умерших, и я почувствовала, как в сердце змеёй заползает страх. Немедленно начала молиться: "Господи, помилуй меня, грешную", и страх выполз обратно, и я успокоилась. Но по горячим следам, на первом попавшемся листочке, написала стихотворение. Быть может оно и вам поможет в трудную минуту.

***

Чтоб в сердце страх не заползал,

Шепчу я: «Господи, помилуй!».

И от неведомого зла

Хранит невидимая сила.

Молитва прогоняет прочь

И страхованья, и смятенья.

Лишь с нею можно превозмочь

Нечистых бесов нападенья.

Они бы рады в когти взять,

И мучить трепетную душу.

Твержу молитву я опять,

Что козни вражеские рушит!

Они бегут, как от огня,

Едва услышат Божье Имя.

«Помилуй, Господи, меня!» -

И стрелы пролетают мимо.

Такой вот день сегодня был, удивительный.

Ищу икону

Маленькая, плотного сложения женщина, с обозначившимся животиком, заказала молебен для беременных, а потом долго ходила от иконы к иконе. Уже не помню, как я оказалась рядом – скорее всего гасила догорающие свечи.

– А я тоже писала одну икону, на заказ… – обронила она.

– Да? – оживилась я, – А какую? Вы – иконописец?

– Нет, просто рисую иногда. А икона в каком-то храме, не знаю в каком. Это давно было, ещё до моего замужества…

– Тоже пишу картины всякие акварелью, – обрадовалась я, что встретила художницу, – но иконы надо по благословению… Учиться надо…

Мы слово за слово разговорились, о чём – не помню уже. Присели на лавочку. Женщина замолкла, а потом сказала приглушенным голосом:

– У меня на душе тяжёло. Беременна вторым ребёнком. И оба ребёнка зачаты с помощью ЭКО. Я не стала благословение на это у батюшки просить…

– Дети – это радость, и дай Бог здоровья Вашим деточкам! Но на ЭКО никто бы Вам благословение и не дал, – мой голос зазвучал так же глухо, – радость иметь детей тут сопровождается умертвлением оплодотворённых зародышей, по учению Церкви уже имеющих живые души… Вам надо на исповедь. Признаться в этом и никогда, никогда больше не делать это ЭКО…

Женщина промолчала.

– Вспомните блудницу, которую чуть не побили камнями, – продолжала я, – как ей Господь сказал: «Иди, и не греши больше». Если человек по-настоящему раскаялся и решил больше грех не повторять, ни за что и никогда – это знак Божьего прощения… У Господа все души нерождённых детей, и они встретят нас… Как мы посмотрим им в глаза? Здесь, при жизни надо раскаяться. Получается, ради того, чтобы иметь одного ребёнка, надо загубить несколько его братьев-сестричек…

– Знаете, какую икону я писала? – женщина вернулась из окамененного состояния, – там Христос держит душу нерождённого ребёнка, который погиб в результате аборта. Тогда я не придала этому значения. Теперь хочу найти эту икону и покаяться перед нею…

– Найдёте ли Вы её или нет – дело второе. А с исповедью и покаянием не откладывайте, для этого можно в любой православный храм прийти… И сказать – прости, Господи, помилуй, больше не будет такого…

Женщина и тут промолчала.

Так и не знаю, что она решит. Зная, что так нельзя, перешагнула через черту, и не один раз, а дважды. Легко ли будет вернуться к Тому, от Которого получила предостережение в далёкие юные годы? Помоги ей, Господи…

О лишнем ребёнке

Сегодня в храм вошла тоненькая молодая женщина, и с порога заявила:

– Аборт буду делать…

У меня до закрытия храма оставался час времени, и весь этот час мы с нею разговаривали. Открывался пласт за пластом. Под конец пошли такие дебри, что я только молилась и слушала, наблюдала, не пробьётся ли сквозь эти дебри лучик солнца.

Началось банально.

– У меня и так трое детей, мне нечем будет кормить ещё одного ребёнка.

– Что, у вас лишней чашки каши не найдётся, лишнего стакана молочка??

– Не на что будет одевать…

– У вас же после деток наверняка осталось куча белья.

– Мы всё пораздали!

– А к нам в храм постоянно приносят мешки детского замечательного бельишка. Разве ж не наберём?

– Мне мама не разрешает!

– В таких вопросах разве можно маму слушать? Она потом сама будет без ума от внучка или внученьки…

– Я устала!

– Но это же временно, дети быстро растут, а старшие будут помогать…

– Я хотела детей к морю свозить! Для здоровья! А если рожу – какое море?

– Будете в море купаться за счёт убитого малыша??

– Всё равно его душа пойдёт к Богу…

– Кто Вам сказал? По мнению некоторых отцов Церкви, такие деточки не идут ни в место мучения, ни в место радости… Какая радость, когда родная мамочка убила, и не раскаивается, и не оплакивает, и не молится…

Ну и так далее… Чем дальше, тем труднее становился разговор. Со стороны молодой мамы пошли откровенные нападки на Церковь, и я больше молилась, чем говорила…

Тем не менее, когда прощались, она сказала, что подумает…

Пока ехала домой, я прокручивала в голове наш разговор и не могла успокоиться.

А дома, едва включила компьютер, прочла письмо нашей прихожанки. Приведу его полностью: "Реальная история. Рассказ можно писать. Недавно лежала в гинекологии. Пятиместная палата, три женщины. После обеда все выходят из-за стола и слышат истошный крик женщины из нашей палаты. Сначала подумали, что ей плохо. А потом оказалось, что ей звонили из полиции. Муж с тремя детьми насмерть разбились в машине, а она лежала после аборта и перевязывания труб…".

Как я была «злой тёткой из храма»

Где только не встречаешь рассказы и жалобы на злых тёток из храма, которые заставляют женщин стирать помаду с губ, надевать платки, укутываться в какие-то длиннополые фартуки, превращая джинсы в юбки, ворчат по поводу этих самых джинсов и открытых сарафанов… Которые мужчин принуждают снимать шапки и недовольны видом волосатых ног, ежели захожанин в бриджах… Ну и лицам обоего пола делают обидные замечания по поводу того, как надо креститься, ставить свечи и прочая, прочая.

Себя никогда не причисляла к этим тёткам. На вопросы с готовностью отвечаю, но молча оттираю помаду с иконы и затепливаю лампаду, которую погасил любитель возжечь свечу от неё, а не от горящей свечки… И всё тихо-спокойно.

Но, как показала жизнь, и мне пришлось побывать в шкуре «злобной церковной бабки», и как вспомню об этом… Но всё по порядку.

Самое страшное в нашем деле – если по недосмотру кто-то зайдёт в алтарь. Ловить граждан на амвоне и солее – уже холод по сердцу, а уж алтарь… Пока такого не было, но «на подходе» останавливала людей.

Не так давно храм взяли на охрану, и появилась «тревожная кнопка», которой не пользовалась ни разу. Понимаю, что это работа охранников, но хочется тихо-мирно разрешить все конфликты и не срывать ребят на вызов.

Сегодня день выдался не из лёгких. Было три отпевания подряд, и ходить пришлось много. На улице жара, в каменном храме прохладно, если не сказать больше. Вышла на улицу – голова закружилась, подействовал перепад температур. Стала закрывать железную дверь на ключ, чтобы отлучится ненадолго, а замок заклинило.

Мучилась-мучилась, и оставила храм незапертым. Обратно возвращалась почти бегом. В храме всё было спокойно. Следом за мной поднялся по ступенькам дед с палкой. Он года два назад похоронил жену и ходит к нам в храм как на работу. Говорит, что здесь легче ему, чем дома, тоска не давит…

Я его попросила не уходить сразу, а подождать меня – почищу подсвечники, долью масла в лампады, протру иконы, и он поможет мне закрыть железную дверь. Он согласился, но не успела взяться за работу, как в храм решительно, не снижая скорости, зашла женщина в таких грязных футболке и трико, словно недавно лежала на земле. Волосы торчали копной. Видно было, что они давненько не мылись и не расчёсывались, и тоже основательно повалялись в дорожной пыли.

Женщина шла, не разбирая дороги, и я рванулась за ней – преградить вход на солею. Она подошла к иконе, я застыла неподалёку. Она перешла к другой – я сменила позицию, не теряя её из вида.

Женщина развернулась:

– Чё ты ходишь за мной? Пошла отсюда!

– Нет, – ответствовала я.

– Что?? – взревела потрёпанная жизнью, и ринулась ко мне, но тут в боевые действия вступил доблестный дед с палкой. Он разразился воспитательной речью, что так нельзя, и она должна понять, где находится.

Помятая отправилась в угол, где стала прихорашиваться, глядя в икону. Я не выдержала:

– Зеркало нашла?

Она ринулась ко мне, замерла, глядя с ненавистью:

– Я тя щас ударю!

– Попробуй! – ответила я, – Шла бы ты отсюда, а? По-хорошему прошу! Пьяным нельзя в храме.

– Я не пьяная! Мне два укола поставили!

– Ну хорошо, два укола. Иди, а? Иди с миром!

– Не пойду, я молиться пришла!

Мне вдруг стало жаль её, но к жалости примешивались страх и тревога. Это мне молчать надо, и молиться! И не допустить, чтобы она ввалилась в алтарь.

Я переместилась к незапертой боковой алтарной двери. Заняла заградительную позицию, и тут только с сожалением вспомнила о «тревожной кнопке», что мирно «загорала» где-то в шкафу, на чёрном брелке, совершенно безвредная в этой ситуации.

Помятая закрутилась по храму. Далее шло как в страшном сне. Женщина то приближалась ко мне, то отскакивала. Подскочив в очередной раз, крепко толкнула меня, и я едва не упала, удержала равновесие, сделав несколько шагов. Дед воскликнул что-то и, сев на лавочку, подслеповато щурился в телефон, пытаясь вызвать милицию.

Женщина отбежала в угол, а я в открытые двери увидела больничного охранника в синей форме. Рванула к выходу, окликнула его и вернулась на свой пост у алтарных дверей.

С охранником, что контролирует территорию больницы, всё решилось быстро.

– Я её вывести не могу, не имею права, – сказал он, – но погодите, не вызывайте охрану, она сейчас уйдёт.

Помятая остепенилась. С показной серьёзностью начала изображать на себе невесть что, замирая перед иконами. Типа крестилась. Ещё немного, ворча, пошаталась по храму и покинула его, наконец… Охранник вышел следом.

… Долго я не могла прийти в себя, дед тоже. Потом прибралась, поставила храм на сигнализацию, и мы вышли на улицу.

Дверь закрылась на удивление легко, и помощь деда не понадобилась.

Батюшке я вряд ли решусь рассказать эту историю, он сразу строго скажет: «А красная кнопка на что???».

Он прав! Надо брелок на стол положить, в зоне видимости.

А ещё я думаю о замке… Он заклинил, и я оставила деда. Без него… Страшно подумать… Тоже натерпелся, болезный…Хорошо, что охранник вовремя появился…

Ещё бы с этой помятой нормально поговорить, если зайдёт трезвая. Если зайдёт.

Вздрогнула

Мода на разноцветные ногти не проходит. Они и глянцевые, и с узорами, и с блёсками…

Но самый впечатляющий маникюр увидела, когда в храме обряжала покойницу. Отвернула покрывало, и вздрогнула. На зеленовато-белых руках красовались чёрные когти.

Когда вкладывала крест в руку, мои собственные руки не тряслись, но мысль была – как же ты в таком виде ко Господу пойдёшь? Да, знаю, Господь смотрит на душу, а не на ногти, пирсинг в разных местах и тату по всему телу. И всё-таки, всё-таки…

О суевериях невероятных

Зашла 11 сентября женщина благопристойная в храм, говорит:

– А ведь сегодня нельзя ничего резать ножом, особенно круглое что-то.

Я так и замерла с ножом в руке, только что собрались мы нарезать на кусочки большую просфору. Даже смешно стало. Говорю:

– Вы знаете, что это суеверие?

А напарница моя по церковной лавке продолжила:

– У нас священник был, старенький. Он однажды с амвона сказал: вы что думаете, что арбуз и голова Иоанна Крестителя – это одно и то же? А кухонный нож – всё одно что меч, которым усекли голову?! Боитесь примет, сидите на лавочке, а своими острыми языками половину села перерезали!

Прихожанка смутилась и быстро отошла. А вечером, дома, набрала я в инете "Приметы и суеверия на день Иоанна Крестителя". Чего только там нет! И хлеб непременно надо разламывать руками, и не сметь яблочко разрезать – а вдруг кровь потечёт(!!!), и варить нельзя, и круглые тарелки ставить на стол не положено, и красное не есть… Дурдом отдыхает. А в конце лукавые пишут всё-таки: "В приметы верят далеко не все, хотя предосторожность не помешает.

Русская православная церковь не поддерживает суеверия народа, но велит придерживаться строгого поста и обращаться с молитвами к Богу". Ну это так, мелкими буковками, между прочим.

Вчера, после отпевания в храме – очередная атака суеверия. Незадолго до окончания отпевания мужчина вышел из храма, вернулся, запыхавшийся, с пакетом в руке. В полупрозрачном пакете просматривались тапочки и пачка сигарет.

После того, как батюшка высыпал на покрывало освященную землю в виде креста, человек, естественно, ринулся ко гробу, дабы сопроводить покойного в мир иной тапочками и куревом. Батюшка успел его остановить.

Гроб благополучно закрыли, вынесли из храма. А священнику пришлось потратить ещё немало времени, чтобы объяснить родным, что нужно молиться за душу усопшего, и раздавать милостыню, которую Господь вернёт их умершему в виде духовной милостыни....

Но чему удивляться, если на сайтах ритуальных услуг можно встретить советы положить в гроб расчёску, часы и сигареты!

Совсем недавно перед тем, как закроют гроб, прямо на белоснежное покрывало, что закрыло усопшую, родственник водрузил палку:

– Это её палка! Как она ТАМ без неё?

Батюшка пытался вразумить, но куда там. Поэтому махнул рукой – закрывайте!

Ещё случай. До отпевания решено было родственниками, что прощаться будут на кладбище. Закончилось оно, и у открытого гроба, усыпанного цветами, столпились люди. Вдруг одна пожилая женщина положила на усопшую тысячу рублей.

Священник сказал ей:

– Зачем? Отдайте лучше нищим, или нуждающимся!

Та забрала деньги, но нет уверенности, что снова не сунула в гроб, только незаметно.

Такое происходило не раз. Обычно сыплют в гроб монеты. Суеверие превращает человека в зомби, отключает мозги и логику. Кто-то что-то сказал, и страшно не исполнить. Слушают нашептывающих, а священника – нет. Гордыня и суеверие рука под руку идут.

Голубь

В храм заносят гроб. Его сопровождает чёрная толпа, и в шуме стучащих каблуков и шаркающих туфель слышится хлопанье.

Голубь! Летит над гробом, потом взмывает вверх и устраивается на окне. Окна в храме – высоко, по обычным меркам – на втором этаже.

Кто-то в толпе проговаривает возвышенным тоном:

– Это её душа воплотилась!

Всё отпевание голубь сидит на подоконнике, на самом краю, выгибает шейку, посматривает вниз круглым глазом.

Батюшка, проводив гроб, возвращается со словами:

– Эта женщина очень любила голубей, к ней на подоконник их много слеталось. Вот, проводил один…

На этом миниатюру о голубе можно закончить. Позже именно до этого места рассказывала знакомым, как чудесно проводил голубь свою хозяйку, без подробностей. Все умилялись.

Но история так быстро не заканчивается.

После отпевания пытаемся с батюшкой выгнать голубя. Птица усаживается на Царских Вратах. Батюшка шугает его оттуда какой-то палкой. Голубок перелетает на перила клироса, что на втором этаже, где на службах поёт хор. Батюшка поднимается по крутой лестнице, голубь возвращается на Царские Врата. Это повторяется три раза. Хорошо, что птица в алтарь не залетает, курсирует от Врат до клироса и обратно…

Я пытаюсь не пустить голубя на Врата, завернуть к выходу. Двери в храм широко распахнуты, оттуда льётся тёплый вечерний свет. Но, едва голубь срывается с места, как в свете появляется синяя тень, кто-нибудь да возникает на пороге, и голубь пугается, разворачивается, делает круг, усаживается на прежнее место.

Наконец, налетавшись, взмывает к паникадилу – высоко подвешенной церковной люстре. Там его уже никто не может достать. Батюшка, уставший донельзя, уходит. Ему ещё нужно заехать в епархию, а потом – вечерняя служба в кафедральном соборе…

Мне тоже пора закрывать храм, но… Поднимаюсь на второй этаж, на клирос. Так и знала – книги и ноты изгажены… Да уж, «душа умершей». Чего только не придумают! Душа сейчас где-то на пути к Страшному суду. А голубь – он и есть голубь. Молодая птичка, мозги с горошинку…

Голубь устроился на узорной макушке паникадила и уже задремал, но, узрев меня, встрепенулся, смотрит с безопасного расстояния. Храм озарён жёлто-оранжевым светом.

Ладно – книги, я их сейчас почищу, а если всё-таки в алтарь залетит? Беда… Спускаюсь вниз, беру ворох салфеток, сухих и влажных, и большой белый шарф. Снова карабкаюсь по крутой лестнице… Это крылатое чудовище сидит, смотрит. Начинаю махать шарфом и шикать. Минут двадцать машу шарфом, то так, то этак, захожу с разных сторон. Молюсь…

Надо сказать, что потом два дня рука болела в плече – так намахалась. Голубь, обеспокоенный мельтешением шарфа, наконец–то срывается с паникадила и пикирует вниз, в тёплый поток света. Ура.

Спускаюсь вниз – он расхаживает по столу со свечками и книгами. Встаю в проходе, перегораживаю путь в храм и расправляю шарф. Улетай в дверь! Только бы никто не появился и не спугнул! И голубь, наконец-таки, вылетает на улицу!

Закрываю двери и в изнеможении падаю на стул. Ну очень милая история…

Зачем платок

Заходит в храм женщина с необыкновенно пышной причёской. Просто облако из воздушных каштановых кудряшек. Платок не попросила, а нам и не велено навязываться. Платочки лежат в коробке на столике при входе, аккуратной стопкой. После стирки они не теряют слабый запах духов. Кому-то это не нравится, кто-то забывает попросить, кто-то принципиально не хочет молиться в платочке.

Кудрявая женщина заходит часто, всех нас знает по именам, но платочек принципиально не берёт. Вот и сегодня быстро проходит к иконам с лампадками. Возвращается, проводит рукой по шевелюре, и в пальцах остаётся… клочок кудряшек. Она перекладывает его в другую руку, снова трогает волосы… Снова кулачок полон каштановых волос. Поворачивается боком – половина причёски выжжена!

– А я только из парикмахерской! Ещё и лаком побрызгали!

– Хорошо, что ожогов нет! Надо было платок надеть…

– Ах, да. Вот зачем его надевают!

О соборном масле

Зашла знакомая в храм.

– У вас когда Соборование? А в нашем храме завтра. Священники молодые, не велят своё масло приносить и домой забирать.

– Нововведение какое-то, – отвечаю, – всегда масло приносили, батюшки освящали, добавив капельки кагора. Потом это масло можно и в пищу, и наружно… Разные мнения есть насчёт того, можно ли другим его давать…

…Дома на сайте "Азбука веры" прочла такой диалог:

– Благословите, батюшка! Подскажите, могу ли я поделиться с нуждающимся Соборным маслом, или я должна им пользоваться сама, если меня им соборовали? Спаси Вас Господи! р.Б.Нина

Игумен Феодор, модератор:

– Дорогая моя! Не масло исцеляет, но, по слову Апостола "молитва веры исцелит болящего", впрочем, в Таинстве Елеоосвящения с помощью освященного масла. Масло можно дать, но следует сказать о первенстве молитвы и непосредственного участия в самом Таинстве Елеоосвящения. Спаси Христос!

И вдруг вспомнился один случай. Много лет назад звонит одна прихожанка нашего храма и говорит:

– У тебя масла нет, что осталось после Соборования?

– Есть, – отвечаю, – а тебе зачем?

– В больнице лежит наша с тобой знакомая, некрещеная. Обварилась она кипятком, бачок с горячей водой переставляла в бане, не удержала. Облила живот и ноги… Я ей о масле рассказала, и она просит принести чуток.

На другой день, в пятницу, навестила я страдалицу. Лежит на кровати без одежды, медработники соорудили для неё по краям бортики из простыней, сверху прикрыли пологом из марли. На живот и ноги больной смотреть страшно – красные мокнущие пятна ожогов…

Помазали с молитвой по краям пятен… Оставила бутылёк с маслом ей… А в понедельник звонит прихожанка:

– Была я у нашей больной! Все врачи в шоке! За выходные дни все места ожогов покрылись корками, а под ними – свежая розовая кожа образовалась. Сказали, что, мол, не знаем, чем Вы лечились, но продолжайте лечение.

По вере вашей…

Кстати, однажды на Соборовании произошёл такой случай. Пришёл местный коммунист, уселся на лавочку.

– Я, – говорит, – некрещёный, просто пришёл посмотреть, что тут делается.

Посмотрел. Увезли с сердечным приступом на скорой. Но он принял Крещение позже. Видимо, дошло до него, что не всё так просто в Церкви, как ему казалось.

Сестра сказала – нельзя!

У одной знакомой долго болел муж, поднимался редко, был почти лежачий. Жена много раз спрашивала:

– Петя, давай позовём батюшку, он тебя пособорует, исповедает, причастит…

Муж – ни в какую:

– Сестра сказала, что если соборуюсь, то сразу умру!

И не согласился, чтобы жена привела священника. Никакие доводы и убеждения не действовали. Сестра сказала – и точка!

А вскоре сестра сама заболела так, что лежала, не вставая. Умерла. Через пару месяцев и Петр скончался.

Соборовались бы оба – глядишь и пожили бы ещё. Но «сестра сказала», и никакой батюшка и верующая жена – не указ.

Давайте в другой раз

В прошлое воскресенье, по просьбе хорошего знакомого, священник пришёл в больницу, чтобы исповедать и причастить тяжело болящего, семидесятилетнего мужчину.

Тот встретил гостей в довольно бодром состоянии. Священнику, который пришёл с Дарами, сказал:

– Давайте в другой раз.

Как только друг больного и батюшка не уговаривали, болящий твёрдо стоял на своём. В другой раз, и всё тут. А ночью он умер, в среду отпевали.

Знакомый умершего страшно сокрушался, но что сделаешь теперь? Только молиться, чтобы простил Господь.

Тёмная история

Прибежала в храм молодая заплаканная женщина. Мама её, крепкая ещё, здравомыслящая старушка, решила покончить жизнь самоубийством. Выпила бутылочку неразведённой кислоты. Потом испугалась, вызвала скорую.

В больнице сделали промывание, обезвреживали кислоту, но слизистая гортани и желудка были сильно обожжены.

– Мама, почему? Зачем ты это сделала? – восклицала дочь.

Проверили бумаги старушки дома, оказалось, что она взяла большой кредит. Но денег нигде не было. В доме не появилось ни одной новой вещи. Ни подруги, ни соседи тоже ничего не смогли сказать.

– Зачем тебе были нужны деньги, мама? Куда они девались? – плакала дочка.

Но мать молчала.

Пришёл наш батюшка, и старушка исповедовалась, говоря с трудом, едва слышно. Что рассказала, и сообщила ли что-то священнику – мы никогда не узнаем. Известно только то, что батюшка спросил, раскаивается ли она в смертномгрехе – попытке самоубийства. Она кивнула головой, из глаз посыпались слёзы.

На следующий день старушка умерла, унесла с собой тайну больших денег. Будут ли родные подавать в суд, расследовать – неизвестно. История, покрытая мраком…

Для нас главное, что скончалась, примирившись с Господом.

Успел

Зашёл в храм немолодой человек. Высокий, прямой, худощавый. Ничего в нём не было примечательного, разве что большой живот, неестественно выпирающий при его худобе, и бледное лицо, с желтовато-зеленоватым оттенком.

Он купил пачку больших свечей, а потом обратился ко мне.

– Мне нужно с Вами поговорить, – голос был спокоен и серьёзен, – мне осталось жить пару недель. Что я должен успеть сделать перед смертью?

Я, от неожиданности, заволновалась.

– Вам нужно исповедаться и причаститься. Следующая Литургия – в воскресенье, через неделю. Самое главное – возьмите тетрадку, ручку, и напишите генеральную исповедь. За всю жизнь, с семилетнего возраста. Припомните, кого обидели, на кого обиделись сами. Кому причинили зло, ущерб… Каждый грех – словно камень. Зачем Вам ТАМ – чемоданы, набитые камнями? Оставьте их здесь, не забирайте с собой.

– Хорошо, – глухо проговорил человек, – вот свечи, зажигайте их каждый день, по одной, пока я не приеду. И помолитесь за меня… Я живу в деревне, сам за рулём. Я приеду, если буду жив.

Мы с напарницами каждый день затепливали свечи, поминали его в молитвах. И он приехал.

В руках была не тетрадка, а один листочек. И исповедь его было не слишком длинной. Он причастился и уехал домой.

А через неделю приехал его сын, договариваться об отпевании. И впервые в жизни, услышав о смерти человека, я… обрадовалась. Конечно, не кончине страдальца, а тому, что успел покаяться и причаститься. Успел!

Плачу и рыдаю

Я прихожу домой, а в голове звучат церковные песнопения: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть…», «Бога человекам невозможно видети, на Него не смеют Чини Ангельские взирати…». Поётся, и на душе тихо и торжественно.

Сегодня снова было отпевание. Женщина довольно молодая, полная, с многоскладчатым подбородком и расплывшимся спокойным лицом. Дедок и старушка льнули ко гробу, держались за него, без конца что-то поправляли на усопшей… И батюшка не выдержал, прервал службу: «Оставьте усопшую в покое. Чего вы её теребите?».

Дедок всё коротко вскрикивал, старушка уговаривала не кричать. Усопшая, инвалид, диабетик, была, видимо, для них светом в окошке, они явно не могли поверить в её смерть. Уходя, старушечка допытывалась у меня, можно ли положить в гроб очки умершей. Я ответила, что ТАМ они ей ни к чему, а тут как память останутся… Но ответ её не устроил. Так и ушла, неспокойно оглядываясь…

Оплатить требу осталась молодая женщина, пропахшая табаком. Рядом переминался вертлявый молодой человек, где-то я его уже видела. Я сказала, что за панихиды на весь год, за сорокоуст и прочее в лавку подают тысячу рублей, за свечи – отдельная сумма, а за само отпевание жертвуют на храм сколько смогут, цен нет. Она подала две тысячи, взглянула на вертлявого, он кивнул головой. И тут я его вспомнила. Он из ритуального агентства. Они говорят клиентам, что устроят отпевание, и люди уже жаловались, что, якобы, уже оплатили отпевание в ритуальной конторе, а в церкви ещё тянут из них деньги. Ну тогда и «отпевали» бы в конторе, а не везли в храм… Вертлявый и помолился бы…

Несчастным покойным, конечно, не до того, сколько и кто пожертвует за чин отпевания… У них ТАМ свои проблемы, более серьёзные. Ждут мытарства, на каждом банды бесов будут пытаться присвоить драгоценную душу себе… Усопшему нужна молитва, молитва… Если бы этим занялись родные в храме, по пути на погост, у могилы, на поминках, дома в тягучей тишине…

Покойников я не боюсь и не брезгую. Спокойно устраиваю венчик на лбу, укладываю крестик и иконку… Но на днях затрясло – отпевали молоденького мужчину, двадцати трёх лет от роду… Отравился водкой, уже третий за новогодние праздники… Лежит как живой… От мамаши разит перегаром за версту, и услышала только одно, бесстрастное: «Натворил-то чего…».

Мало кто плакал, толпа молодых заполнила храм… Поговорила с ними, о том, чтобы рюмку водки с хлебом не ставили на поминальный стол, а зажгли бы свечу перед иконкой и помолились бы за усопшего… Сказала о мытарствах… Один юноша хмыкнул: «Интересное мировоззрение…». Но, впрочем, беззлобно. Ему, похоже, вправду интересно было поговорить на эти темы, но времени не было. Успела сказать: «Фильм видели «Живой»? Там кое-что есть, над чем стоит подумать… Найдите в инете…».

Высохших старушечек обычно хоронят очень спокойно, иногда нет ощущения, что человек умерший лежит в гробу. Иссохшее тельце, остаток бренный, а хозяйка его уже где-то совсем далеко, уже улетела, ушагала, там её заждались…

Бывают богатые родственники, важные, в мехах, скудные на подаяние на храм и батюшке. Бывают скромно одетые и щедрые, это редко. Такие и к нам, тёткам в лавке, благоволят, доброе слово скажут. Диких рыданий и кликушества не слышала практически, хотя бывают очень тяжёлые, переживательные расставания. Тогда не выдерживаю, тоже плачу… Иногда после ухода людей дышать нечем, словно воздух сгущается…

Как-то вместо нашего батюшки, которого вызвали по делам в епархию, служил священник из другого храма. Он всё делал немного не так – недогоревшие свечки не велел собирать, а сказал расставить по подсвечникам. Иконку оставил в гробу, а не вручил родственникам, как наш… А потом обратился с кратким словом: «Вы сегодня будете прощаться с умершим. А знаете, что такое «прощаться»? Оно – от слова «простить». Вы должны попросить прощения у того, кто умер. Но это достаточно легко. Гораздо труднее постараться самому простить усопшего! Простите ему долги, обиды, отпустите его с миром. Это будет настоящее прощание…». Очень впечатлили его слова.

А однажды хоронили строгого, светлого старика. И с первых мгновений, как началось отпевание, меня вдруг охватило ощущение праздника, торжества. Удивительно, но душа едва ли не ликовала. Я до сих пор помню это отпевание. Глянула потом, когда огарки свечей собирала, в лицо усопшего. Ничего особенного, обычный дед. Но на душе было удивительно хорошо.

Тишина

Шла вторая неделя Рождественского поста. С вечера позвонили и предупредили:

– Завтра у тебя тяжёлый день. Утром Литургия. А после – отпевание, будет ребёнок, мальчик лет восьми.

– Почему он умер?

– Да, говорят, лечили… От лекарств…

Ночью спала плохо. Давление, бессонница, а вставать в пять, не позже… Под утро, уже просыпаясь, подумала о мальчике умершем, и вдруг явно увидела хоровод белоснежных ангелов. Они радостно кружились вокруг кого-то. В центре стоял светлый мальчик в длинной белой рубашке. Проснулась окончательно, а видение так и стояло перед глазами, душа была переполнена им.

И всё-таки я боялась. Поэтому, когда закончилась Литургия, и я очень устала – обрадовалась этому. Усталые тело и душа не так остро отзываются на боль.

Отпевания, что шли эту неделю, один за другим, были непростыми, в основном – тягучими, томительными, наполненными протестом и тоской. Только одно было светлым – провожали в дальний путь бабушку девяноста лет. Не назвали бы возраст – никогда не догадалась бы. На вид лет шестидесяти женщина, достаточно крепкая, с сельским загаром, со спокойным лицом. У неё и старинная иконка оказалась на груди, и крест в руке – всё она приготовила заранее. Родные молились без надрыва, умиротворённо.

Но были и другие проводы в последний путь. Как выла жена, чей муж, пятидесяти семи лет, умер, подавившись куском мяса! Хмурой стеной стояли родные пожилой женщины, что умерла от внезапной остановки сердца. Тяжким было отпевание молодой женщины, что скончалась от маточного кровотечения… Одна из умерших никак не запомнилась, зато не забуду родных, важных, непривычно богато одетых. Все дамы – в мехах и драгоценностях. Такие гости обычно не щедры на пожертвования, и эти не были исключением…

И вот, внутренне волнуясь и тоскуя, ждала сегодняшнее отпевание. Ещё читались Благодарственные после Причастия, когда зашли двое мужчин, принесли документы. Один был спокоен и деловит, оказалось – похоронный агент. Второй – весь в себе, замкнутый немолодой человек, застывший какой-то. Я привычно и спокойно записывала данные в тетрадь, но душа металась. Да, причиной смерти оказался рак крови.

Богослужение закончилось, и люди вышли из храма. Тихо-тихо стало… Тишина, никакого гула машины, как обычно бывает, когда привозят покойника. Я выглянула на улицу. Откуда-то из-за угла несли гробик. Небольшой такой, укрытый крышкой с лентой.

В храме крышку убрали, и я пошла облачать покойника. Мальчик был бело-голубой, лысенький, абсолютно неживой, как ни странно это звучит. Словно скульптура из мрамора. Столько раз бывало, что мне казалось, что покойник просто спит – столько в чертах лица было ещё животной жизни. И только у раковых, в основном, нет ничего живого.

Помню, когда хоронили алтарника Илью, страричка, постника, которого измучила болезнь, при которой он практически ничего не ел, тоже было ощущение неживого в гробе. Не человек, а щепка… Здесь – не человек, а скульптура. Но, когда вложила крест в тоненькую ручку, слёзы сами закапали, потекли у меня по щекам.

Вошли родные, встали кругом, с детишками, которых редко увидишь на отпеваниях. Словно живой венок вокруг. Гробик буквально завалили цветами. Мать села рядом, и всю службу обнимала голову сына.

Я всё думала – она его знает другим. Но души там нет, совершенно точно.

Царские врата в этот раз были открыты. Батюшка отпевал с трудом, голос его прерывался. У него самого малышка-дочь и жена беременная… А на меня нашло полное спокойствие, и вдруг в какой-то момент поняла я, что душа мальчика тут, в храме, и ангелы с ним тоже тут, и ликование родилось в душе! Вся усталость, что накопилась с утра – исчезла, стало легко. Мне так хотелось сказать всем – не плачьте, он в Раю, он вас всех видит, ему хорошо! Молитесь за него, а он будет молиться за вас!

Люди стояли, наклонив головы, плакали. Но что-то, видимо, коснулось их душ. Потому что не было рыданий, а царило тихое горе, что сплотило всех. Крестились мало, и вряд ли до смерти малыша эти люди ходили часто в храм. Теперь придут, он их привёл, собрал в родственный венок.

Всё закончилось, все ушли. Тишина стала другой, таинственной, полной смысла. И совершенно необъяснимой, как ни старайся.

Николаевна и Николаевич

Отпевания, отпевания… Вчера, когда дежурила напарница моя, было пять отпеваний! У меня четыре. Да, пятое – заочное…

Вроде и привыкли мы уже, встречаем, оформляем, обряжаем, провожаем, а всё равно иной раз так сердце защемит – сил нет.

В моё дежурство наш настоятель приехать не смог, прибыл отец С., очень проникновенный. И слово сказал напутственное, и отпел искренне, от души. Первое, второе, и вдруг сразу две машины подошли. Покойник и покойница, Николаевич и Николаевна. Мы привычно поставили две лавочки, и работники морга вмиг занесли старичка. Думали, и бабусечку тоже занесут, ан нет. Появилась рассерженная дочь усопшей:

– Мы договаривались, чтобы отдельно отпевать!

– Тогда подождёте, минут тридцать-сорок? – спрашивает батюшка.

– Нет! У нас всё расписано!

Назревал скандал. Отправилась я с другой стороной договариваться. А они смиренные такие, согласились уступить. Рабочие ворчали, вынося гроб с дедушкой из храма, в машину. На улице мартовский пронзительный ветер, гололёд, не погуляешь просто так… Жаль их было, а что сделаешь?

Отпевание бабушки Николаевны было явственно тяжелым. Напряжение никак не растворялось. Родственники стояли не шелохнувшись, и только один молодой человек изредка крестился и вытирал глаза.

После напутственного слова батюшка вдруг коротко рассказал притчу о женщине-хананеянке, которая вымолила у Христа беснующуюся дочь благодаря своему смирению… Сказал, что за смирение Господь даёт благодать…

Вышли они монолитной толпой, увезли свою Николаевну… Хмурые рабочие занесли дедушку. Тихо зашли родственники.

– Вы не грустите, – сказала я родным: – Вы ему сейчас такой подарок сделали! Потерпели за него!

Пожилая женщина протянула старые очки, с двойными лупами:

– Положите в гроб ему…

– Зачем?

– Ну как же он там… Без очков…

– Там ему они не нужны, – ответила я, – там слепые прозревают, горбатые выпрямляются, безногие бегают! Оставьте себе на память о нём! Правда, батюшка? – повернулась к подошедшему священнику.

– Да, – ответил он, – а очки можете отдать кому-нибудь.

– Нет… – женщина прижала очки к груди и отошла.

Замечательное отпевание было, у меня даже ком в горле стоял… Упокой, Господи, Николаевича… И Николаевну…

Купола в окне

Вчера, десятого мая 2019 года, трудилась в храме, вместо заболевшей Виктории. Было отпевание нестарой женщины, она умерла после третьего инфаркта, и выражение лица её было таким радостным, что не вязалось с выражением лиц окружающих её людей.

Мне Валентина не раз говорила:

– Я не смотрю в лицо покойникам.

А я смотрю, словно стараюсь прочесть – как им Там… В первое время после похорон мужа мне постоянно хотелось сказать усопшим: «увидите там Леонида – скажите ему, что я его очень люблю и скучаю».

Бывают совсем измученные лица, обезображенные болезнью, высохшие, словно это не человек, а мумия неодушевлённая. Иной раз увидишь лица светлые, чистые, с радостными эмоциями, порою – просто лики… Очень старые люди такими красивыми бывают, что ахнешь…

Вчера, пока шло отпевание, пришёл молодой человек, гладенький и нарядный, словно свежий кабачок. Сказал, что хочет заказать заочное отпевание. Сразу же спросила, почему не очное, почему не помолиться за усопшего в храме над умершим?

Он заявил с некоторым вызовом:

– Я неверующий.

Я сделала круглые глаза, посмотрела на него даже весело, но с сочувствием. Ничего более об этом не спрашивала, взяла с него деньги, приготовила все документы, крестик, икону, землю. Вышли с ним из сумрачной церкви, где звучали слова молитв, на залитую майским солнцем улицу, и я уже не шепотом, а нормальным голосом рассказала ему, что нужно делать. Он слушал внимательно, переспрашивал, и настроение у него было оживлённое, а у меня тихо плакала душа. Потому что я на всё, что видела, смотрела его насмешливыми глазами: «Зачем это всё? Только деньги берут, какие-то бумажки, иконки, песни, земля… Ведь всё это пустое, ничего нет…». Как ему объяснить, что всё есть, и всё страшно серьёзно. И что он убедится во всём сам, когда умрёт, и будет поздно. Знаю, что поделиться верой – нельзя. Вера – это дар от Бога. Но, соприкоснувшись с душой человека, который пришёл отпевать родного ни во что не веря (Почему пришёл? Попросили?), плакала душа, и долго ещё после его ухода я приходила в себя. Помоги ему, Господи…

После отпевания храм опустел, стало тихо, только где-то на территории больницы звонил и звонил далёкий телефон, а рядом чуть потрескивали свечи.

Стали периодически заходить люди в трико и тапочках – пациенты больницы, из разных отделений. Одаривала их куличами, что остались с Пасхи. Кто-то брал охотно и благодарил, кто-то сначала отказывался, но, уходя, забирал-таки…

Зашли двое – мать и взрослый сын. Он – отрешенный, она – с красным распухшим лицом, потерянная:

– У меня сейчас муж умер в больнице, в реанимации… Что делать? Свечку можно за него поставить?

Пошли вместе с ними к Кануну, прочла молитву о упокоении… Женщина:

– Он болел очень, мучился…

– Отмучился, – говорю.

Она потихоньку успокоилась. Уходя:

– Мы его кремировать будем.

– А земле предать?

– У нас в Москве с этим трудно, к маме урну прихороним.

– А так похоронить? Может быть, кто-то долго лежит, и можно на это место?

– Мать его долго лежит. Надо свидетельство о смерти её искать, не могу найти. Если найду – попробуем…

– Поищите, помоги, Господи!

Ушли, и куличи охотно взяли…

А перед закрытием появилась странная пара. Женщина средних лет, тоже отрешенная какая-то, и мужчина, старше её. Дедок, сухопарый, с изжеванным жизнью лицом. Зашли – не перекрестились, женщина платок не попросила.

– У меня к вам вопрос, – сказал дед решительно.

– Спрашивайте, – ответила, протирая иконы.

– Вот ангел хранитель есть. Почему я его не вижу?

– Значит и не надо Вам его видеть. Нет на то воли Божией. Умрёте – увидите.

– А как я его узнаю?

– Сразу узнаете, душа-то знает его, он для неё – родной.

– А имя у него есть?

– Есть, – отвечаю, – его Бог знает. У всех ангелов имена есть. Нам только имена семерых известны. Михаил, Гавриил, Рафаил, Уриил, Иегудиил, Селафиил, Варахиил…

Женщина всё поглядывала на деда с настороженностью, думаю – переживала, не выкинет ли какой фокус непредвиденный. А он, наконец, нашёл, с кем поговорить о своих неземных мыслях и впечатлениях.

Спросил о святом Спиридоне Тримифунтском, о том, что у него тапочки изношены… О преподобном Сергии Радонежском… И совершенно удовлетворенный и довольный покинул храм. Женщина, как молчаливый страж, вышла за ним следом.

Ах, душа человеческая… Мало, мало тебе земного, ищет Небесное. Как сказал сегодня один из болящих, в спортивном костюме:

– Смотрю, смотрю из палаты на купола… Хорошо их видно…

И так сказал об этом, светло и мечтательно, что ничего более объяснять не нужно.

Как мы ездили в Спас-Угол

День 16 ноября, как и большинство ноябрьских дней, выдался пасмурным. Дул сырой ветер, изредка моросил дождь.

В селе Спас-Угол, где в музее писателя Михаила Салтыкова-Щедрина должен был пройти Литературный праздник, из автобуса выбралась толпа нарядных людей. Ветер развевал яркие шарфы, срывал шляпы. Гости прибывали, разбредались, кучковались, но скоро неорганизованная толпа превратилась в плотную экскурсионную группу, жадно внимающую энергичной сотруднице музея. Группа зависла возле небольшой часовенки…

Наш небольшой коллектив, представляющий литературное объединение «Дмитровские зори», прибыл вовремя. Приехали руководитель «Дмитровских зорь» Виктор Красавин, Юрий Моисеев с женой, Леонид Левонович, муж мой, и я.

Едва вышли из машины, я, увидев старинный храм, ринулась в него. Думала – забегу хоть на пару минут, побуду чуток в храме, пока все организуются, а потом уж потом пойдём с мужем в музей. Каково же было моё изумление, когда перед входом в храм увидела табличку, красноречиво вещавшую, что вот он, музей-то, передо мной. Причём – платный (надо 30 рублей заплатить и можно войти). Вот те раз, никакого храма…. Чувство было – как в детстве, когда дадут конфетку, развернёшь, а там свёрнутая бумажка, и никакой конфетки нет… Я в притворе, пока не было никого, перекрестила лоб, пошарила в карманах – ни копейки. Вышла снова на крыльцо. Мимо меня гомонящая толпа шла на родовое кладбище Салтыковых, в церковной ограде. Я отправилась за ними.

На кладбище – замшелые плиты, валялись и стояли какие-то кресты или постаменты. Погнутые решётки ограждений…. Разруха смотрела со всех сторон… Там услышала от экскурсовода, что храм строился на деньги бабушки писателя Салтыкова-Щедрина. В инете нашла потом: «Современная каменная церковь с колокольней, оградой, двумя воротами и башнями по углам конца XVIII века является провинциальным памятником истории и архитектуры раннего классицизма, сохранившего элементы барокко. Она появилась благодаря стараниям бабушки писателя Надежды Ивановны Нечаевой еще до его рождения – в 1796 году. В 20-х годах XIX века достроена одноэтажная трапезная и трехъярусная колокольня с высоким шпилем…».

Вот так, бабушка строила-строила, а храма-то и нет… Расстроенная, я побрела в музей. На крыльце жена Юры Моисеева, Евгения, сказала мне:

– Схожу в храм сначала.

Я встрепенулась:

– А где он?

– С другой стороны, мы мимо проходили, когда были на кладбище.

Вот это да! Жив, значит! И мы с мужем поспешили за Евгенией.

И точно, незамеченная мною железная дверь в стене храма оказалась открытой! Помещение было, конечно, маленьким, сумрачным, холодным, но – красота: высокий потолок, родные лики на иконостасе. На стенах – наполовину осыпавшиеся фрески. На аналое – икона Преображения Господня. Оказалось, что и храм назван в честь этого праздника. Сводчатый проход в большую часть храма был основательно перегорожен. Там – музей, а раньше, как пишут, располагалась трапезная и два придела – Корсунской Божией Матери и святителя Николая.

Бородатый служитель в церкви сказал, что прихожане надеются, что в обозримом будущем музей переедет в восстановленное здание усадьбы великого писателя, а храм, построенный его предками, обретет целостность и благолепие… И, вздохнув, добавил, что каково на том свете душе умершего писателя, если каменный идол стоит посреди поруганной родовой церкви.

Я и не поняла сначала, о каком идоле идёт речь…

Пора было наконец-таки, идти в музей… Отправились, тепло попрощавшись с бородатым.

В музее, просторном и тёплом, был не слишком высокий потолок, стены чисто выбелены (какие фрески скрываются под извёсткой?), повсюду железные конструкции с лампами, музейные застеклённые стенды с крестьянской и барской утварью, документами, изданиями писателя. Со всех стен смотрели многочисленные картинки с персонажами книг Салтыкова-Щедрина. Каковы были эти герои – мы помним, и карикатурные, уродливые лица их снова навели на мысль о «радовании бесов» и осквернении храма… Тут в годы советской власти, говорят, хранили картофель, и соль складировали… А сейчас чисто и тепло, но от этого не легче…

И тут я увидела «идола», о котором говорил бородатый. В центре зала, окруженный низкими витринами с книгами, украшенный цветами, стоял каменный бюст писателя…

Между тем Литературный вечер был в разгаре. Литературные объединения – из Дмитрова, из Талдома, Кимр, Москвы представляли своих членов, читали стихи и пели песни. Наше выступление было самым лаконичным. Виктор Красавин коротко рассказал о «Дмитровских зорях», мы прочитали по одному стихотворению – и всё. А другие… Уф… Но интересные авторы были!!! О своих личных поэтических впечатлениях я, впрочем, умолчу…

Уехали мы рано, едва закончилась официальная часть. Ехали сквозь моросящий дождь и делились впечатлениями. Разговаривали о прозе и вспоминали случаи из литературной жизни. Даже только ради этого надо было съездить.

Прошло уже несколько дней, а я всё думаю об этом странном месте – Спас-Угле. Где, говоря официальным языком, существует «совместное пользование музея им. М.Е. Салтыкова – Щедрина – филиала Талдомского историко – литературного музея и указанной религиозной организации памятник истории и культуры местного значения – здание церкви Преображения в селе Спас – Угол Талдомского района Московской области…». Напоминает это брак по принуждению, где развод был бы благом, но пока приходится супругам, терпя стеснение и душевную скорбь, как-то уживаться вместе.

Дивеевское солнышко

Отправились мы в путешествие в 11 вечера 18 августа. И в пути встретили рассвет. Были приключения всякие мелкие, которые впору было назвать искушениями. То ГАИшники держали долго, то ещё всякое… Замёрзли все в автобусе, кутались во что только можно…

Прибыли на место ранним утром, и ослепительное солнце, безоблачное небо и звон колоколов встретили нас. Впереди храм, где покоятся мощи преподобного Серафима Саровского!!! Представляете, куда сподобил Господь попасть?!!!!!

Побывала в Спасо-Преображенском соборе, с трудом забравшись по ступенькам, подала записки о здравии и упокоении, купила чётки, чтобы по Канавке идти и молитву "Богородице Дево радуйся…" по ним 150 раз прочесть. И отправилась в Троицкий собор Серафимо-Дивеевского монастыря.

К мощам Серафимушки очередь – конца края не видно. А я стоять не могу. Подхватили меня белы рученьки нашей Натальи Михайловны Гавриловой, словно крылья ангела, и унесли к охраннику. Охранник пропустил в первые ряды. И уливалась я слезами от счастья, что попала к Серафимушке. И приложилась, молясь за всех, и сидела на лавочке и не знала, на Небе я или на земле.

А потом послал мне Господь спутницу. И она, Ирина, взяла меня под руку, попили мы святой воды в беседке, прошли до красивейшего фонтана с ангелами. Водрузила она на себя тяжёлый мой фотоаппарат, сумку с курткой, и пошагали мы с молитвой по Канавке. Ира что-то там фотографировала, я только в компьютере дома рассмотрела. Что было вокруг – плохо помню, читала "Богородице, Дево, радуйся…". И даже забыла, что ноги болят.

Из Викпедии: "Святая Канавка – одна из главных святынь монастыря. 25 ноября 1825 года Богородица явилась преподобному Серафиму и повелела основать Мельничную общину, указав как следует обнести это место канавой и валом. Копать Канавку должны были только сестры общины, а миряне могли помогать носить землю и насыпать вал.

Исполняя указания Царицы Небесной, Серафим Саровский приказал сёстрам вырыть Канавку вдоль тропы, по которой прошла Богородица. Преподобный Серафим говорил, что Канавка эта до небес высока и всегда будет стеной и защитой от антихриста.

«Кто Канавку эту с молитвой пройдет да полтораста «Богородиц» прочтет, тому все тут: и Афон, и Иерусалим, и Киев!»

Многие люди шли босиком. Молились почти все, некоторые по молитвослову. А в основном проговаривали вполголоса. И так хорошо было молиться со всеми.

Длина Святой Канавки – 777 метров. Поначалу шла в босоножках, а потом разулась. Иду, и чувствую – всё, сил нет.

– Ира, – говорю, – отдай босоножки.

– Нет, – отвечает, – иди!

Взмолилась я пуще прежнего и далее пошла. Как и дошагала – не помню. Приземлилась потом на лавочку, босоножки надела. Смотрю – батюшка молодой с женой и детками.

– Благословите, батюшка! – говорю.

Он перекрестил и снова у меня силы появились. Пошагали мы с Ирой наших искать.

Нашли! Покушали под навесами, покормили нас и супчиком, и кашей, и чаем с травами. Наши все на экскурсию собрались, а я уже не могу. Рада бы, но ноги не слушаются. Потихоньку добрались с Ирой до автобуса, и там уж часа два ждали наших паломников.

Вернулись они к автобусу, и мы поехали заселяться. Устроили нас в чудную уютную гостиницу. Отдохнули мы там прекрасно…

…Проснулась я, смотрю, уже пять часов вечера. Спутницы мои давно ушли пешком на вечернее Богослужение, остались бабушка с восьмилетней внучкой и я. Поговорили мы с послушницей, что в гостинице служит, она говорит:

– Езжайте-ка вы на такси, искупайтесь в источнике, он от монастыря недалеко.

Думаю – и правда, а то в теле жар какой-то. Поехали на такси на Александровский источник. Там закрытые домики, зашла с двумя девушками. Говорю:

– Девочки, не бросайте меня, подайте руку, как окунусь.

Окунулась в рубашке три раза, помолившись, с головой. Себя не помню – руку подала, помогли по ступенькам подняться, смеются. Одна говорит:

– Ух ты, три раза! Я всего один! Ещё пойду! – и снова пошла в холодную воду.

Переоделась я, вышла, счастье на сердце – не передать. Сижу на лавочке, вечернее солнце, пруд золотой, уточки плавают. Фотоаппарат тяжёлый в гостинице остался, да и пусть…

Бабушка с внучкой умылись святой водицей, купили пирожки. Снова вызвали такси, поехали в гостиницу. Едем мимо монастыря, и так у меня сердце взыграло, попросила остановить.

Спутницы мои дальше поехали, а я отправилась на площадь, и сразу нашла своих! Площадь полна народу, из динамиков слышно пение и возгласы – служба вечерняя идёт.

Все пошли на помазывание елеем, и хлебушек там раздавали после полиелея. А я на лавочке снова, мёрзну, ноги не слушаются, и понимаю, что мне ничего не достанется.

И снова появилась Наталья Михайловна, по высоким ступенькам протащила меня чудом каким-то, и попала я в толпу, которая несёт к батюшке с чашей, где святое масло, и помазал он крестообразно мой лоб кисточкой. А на выходе паломница Людмила сунула в руку хлебушек святой. Спаси всех Господи!!!

После ужина собралась толпа убогих, хромых, поехали мы на двух такси до гостиницы.

Господи, какое же счастье. После купания, еды, тянет в сон, а кровати прекрасные, с выглаженными простынями! Представляете? Провалилась в сон, и слышала, как сквозь пелену, что неутомимая Наталья Михайловна в соседней комнате читала паломницам Последование ко Причастию…

Причаститься хотелось, очень, но понимала, что надо рассчитывать силы. Завтра Преображение, будут толпы и толпы народа. А может не сил мне не хватило, а решимости? Ведь пропустили бы…

Проснулась – все уже ушли. Бабушка над спящей внучкой вздыхает: тоже хочет причаститься, а ребёнка поднимать не решается. Та вчера умоталась. Говорит мне:

– Останетесь с Лизочкой? А я пойду? Приедете на обед в десять тридцать?

Согласилась. В гостинице тихо. Пришла старшая послушница, строгая, выговор сделала, что кто-то у крыльца окурков набросал.

А потом мы с нею разговорились, и слово за слово рассказала я ей про себя, и даже то, что никому не расскажешь… И словно со стороны увидела жизнь свою запутанную и увидела милость Божию ко мне, грешной… Таких драгоценных собеседниц в миру днём с огнём не сыщешь. И каялась я, и винилась, а она всё понимала, всё… Расстались, как родные.

Проснулась Лизочка и капризничает.

– Никуда не пойду, там цветочки.

У Лизы аллергия, которая никак не поддаётся лечению. Я уговаривала-уговаривала её ехать, и без толку. А послушница только сказала ей:

– Собирайся! – и она вмиг оделась.

Приехали, нашли Лизину бабушку, заглянула на площадь, помолилась на кресты соборов, и позвали всех на обед. Спутницы мои после причастия, светятся. А я шла к такси и думала – встретился бы батюшка, благословил бы на обратный путь…

В гостинице собрались, попрощались с радушными хозяйками и – в путь. Приехали на Серафимовские источники в Цыгановке.

Там вода гораздо холоднее. Два раза окунулась с головой, и грудь так сжало – не могу продышаться. Перекрестилась, крикнула: «Отче Серафиме, исцели меня!», и ещё раз… Вытянула меня за руку Людмила, паломница наша, и я стою, плачу навзрыд. Такая вот реакция была… Это потом радость невероятная пришла.

Переоделась в домике и побрела к автобусу. Батюшка незнакомый навстречу, на груди крест горит золотом. А я сама как золотое солнце сияю от счастья.

– Батюшка, благословите на поездку?

– Куда?

– В Дмитров! А Вас как зовут?

– Отец Алексий, и Ирина со приходом.

Понял, что помолиться благодарно хочу. Слава Богу за всё!!!

… Ехали назад легко. Хотелось молчать и перебирать в памяти всё, что произошло… В автобусе было тепло и уютно…

Дома оказалось, что я очень даже загорела за эти два дня. Дивеевское солнышко. Но то Солнышко, что живёт в душе после общения с батюшкой Серафимом – не сойдёт, как загар. Останется навсегда.

Отче Серафиме, моли Христа Бога о нас!

Оглавление

Зёрнышки

  Новое слово

  Крещенская вода

  Побелка

  Стремнина

  И тьма не страшна

  Пенсия для сына

  Символ мира

  Буханка хлеба

  Незнакомый лес

  Скорый помощник

  Умягчение злых сердец

  Не знаю, чем лечился

  Ничейный склад

  Патрончики

  Секунды и миллиметры

  О кошке и святом Савве

  Черная собака

  Дождь

  Воробей

  Возьмите книгу

  Не ищи другого

  Свеча за некрещёного

  Кто помогал батюшке?

  Икона-мученица

  Богохульник

  Теперь согреемся!

  Чёрные слизни

  Оселок

  Незабытая бабушка

  Бабушка из деревни

  Не догнала

  Кто поможет?

  Не ужахайся!

  Мушка

  Ампула

  О потеряшках и молитве

  Ни слова…

  Проект

  Блюдечко

  Машкарады

Попытки миссионерства

  Глава 1. Андреич

  Глава вторая. Соседки

  Глава третья. Валентина

  Глава четвёртая. Церковная лавка

  Глава пятая. Молчание

  Глава шестая. В палате

  Глава седьмая. Новое лекарство

  Глава восьмая. Саяна

  Глава девятая. Маришка

  Глава десятая. Прогулки

  Глава одиннадцатая. Выписка

Монастырские уроки

  Глава 1. Сборы и дорога

  Глава 2. Матушка Елена

  Глава 3. Первое послушание

  Глава 4. Вечерняя служба

  Глава 5. В келье

  Глава 6. Фотокорреспондентша

  Глава 7. Уехать или остаться?

  Глава 8. Вечерний монастырь

  Глава 9. Благословение на дорогу

  Глава 10. Вместо эпилога

Церковная лавка

  Пронзительно солнечный день

  В больничном храме

  Сижу я в церковной лавке…

  Незримая граница

  Отец Небесный

  Один день в эпоху самоизоляции

  Ищу икону

  О лишнем ребёнке

  Как я была «злой тёткой из храма»

  Вздрогнула

  О суевериях невероятных

  Голубь

  Зачем платок

  О соборном масле

  Сестра сказала – нельзя!

  Давайте в другой раз

  Тёмная история

  Успел

  Плачу и рыдаю

  Тишина

  Николаевна и Николаевич

  Купола в окне

Как мы ездили в Спас-Угол

Дивеевское солнышко