Зарисовки о разном [Алэн Акоб] (fb2) читать онлайн

Искушение

В тот день, когда появилась наука под названием метеорология, люди стали с невероятной точностью предсказывать, на наше счастье, капризы погоды буквально до минуты. День выдался более чем удачным для поездки в средневековый замок, несмотря на то что с утра моросил дождь, потом появилось солнце, снова дождь, опять солнце, жара с духотой – именно то, о чём и сообщали утром по радио, называя это безобразие переменной облачностью с осадками, но под конец дня, в начале вечера снизошло блаженство в виде лёгкого ветерка, который стал трепетно ласкать временно приунывшую природу, разнося свежесть и прохладу в округе.

Именно тогда и было решено, на основе взаимного согласия всех четверых, естественно, не откладывая ехать смотреть замок Milhac, находящийся в двадцати километрах на север департамента Дордонь, юго-запад Франции. Сказано – сделано.

Деревенская дорога, петляя, тянулась в довольно-таки живописном дубовом лесу, вековые деревья сказочно тянулись по обе стороны нашего недолгого пути, создавая тень с полумраком, из которой веяло нездоровой сыростью и грибами. Повороты были настолько круты, что почти приходилось тормозить на каждом вираже. В открытое окно машины поначалу врывался свежий ветерок из леса, потом стало попахивать раскалёнными тормозными колодками, и пошёл жар перегретого мотора с едким душком горелого масла, пришлось даже поднять стекло. В затянутом пеленой небосводе с редкими облаками висела розоватая тарелка луны, стояло полнолуние, хоть небо было ещё и светло, но оно уже невозвратимо догорало остатками размазанного солнца на стёртом горизонте, луна и солнце одновременно, из-за этого ехали не спеша, восторженно наслаждаясь не только взбунтовавшимися планетами, но и местными красотами.

Заглядевшись на пару ошалелых соек, которые своим ржавым чириканьем о чём-то жарко спорили на нижней ветке старого дуба, я и не заметил, как наехал на кабана. Он выбежал на середину дороги и замер на мгновение, которого оказалось вполне достаточно, чтобы быть тут же сбитым железным бампером моего старенького джипа. Стук, скрежет тормозов, толчок от удара был настолько сильным, что отбросил зазевавшееся животное метров на пять вперёд к деревьям. Резко становив автомобиль, основательно встряхнув пассажиров, будучи сам потрясённым от случившегося, минуты две как я был в шоке и сидел, оцепенело вцепившись, до онемения, руками в руль. Сзади раздался спокойный голос Жоржа:

– Что это было, Филипп? – Он, как всегда, хладнокровен. – Какой-то лесной зверь?

– Это ужасно, ты его убил! – воскликнула Изабель визгливым голосом истерички.

– Не думаю, скорее всего, он его усыпил, – с уверенностью римского патриция продолжил Жорж, – так бывает, от удара может произойти обморок, совсем как у людей.

– Фил, выйди, посмотри, что стало с бедным животным, – попросила Марта, пристально посмотрев на меня, словно видела первый раз, – может, нужна помощь.

– Как же, помощь! А кто вчера в ресторане заказывал saute de sanglier au curry?

– Не будь циником, Жорж, ресторан – это одно, а сбитое животное на дороге – это совсем другое, – сказал я, с трудом выбираясь из машины, начиная приходить немного в себя от происшедшего. Вслед за мной потихоньку стали вылезать остальные пассажиры.

На обочине дороги лежал чёрный с блестящей серебринкой на холке кабан средних размеров. Внимательно осматривая его, мы не заметили ничего, что могло нас насторожить, нигде не было видно ни следов крови, ни переломов. Я уже начал нагибаться над ним, чтобы дотронуться до него, убедиться, что он и вправду мёртв, как Жорж дал ему хорошего пинка под зад. Кабан резко вскочил и бросился наутёк. Женщины громко вскрикнули, я попятился назад от неожиданности, один только Жорж с невозмутимым видом продолжал:

– Я же говорил вам, что он оглушён, вот один раз с моим дядей Кристофом на охоте в лесу под Бордо был интересный случай…

– Ну знаешь, дружок мой милый, твои выходки переходят все границы! – гневно бросила Изабель и, укоризненно покачивая головой, пошла к машине. Оставшийся путь мы ехали молча, даже неунывающий Жорж, казалось, взгрустнул, наверное, был обижен на нас за непонимание его далеко не элегантного жеста.

Наконец появились первые аккуратные, ухоженные дома деревушки Milhac – деревянные балконы, усыпанные цветами, светло-коричневые черепицы, поблескивающие от последних лучей закатывающегося за горизонт хилеющего солнца. Вокруг была умиротворяющая тишина безлюдных улиц отдалённой провинции, разве что у булочной стояло несколько разодетых старушек, обсуждавших последние новости региона с традиционным багетом в руках. После последнего дома, прямо на площади, показался наконец и сам замок. Огромный, грандиозный, колоссальное сооружение из камня и песка с треугольными крышами и острыми башнями, которые грозно протыкали небо своими железными пиками, он прошел века и события, горел, его разрушали, но каждый раз он восставал из пепла и руин ещё более монументальным и величественным. Неприступные широкие стены отражали атаки врагов, спасая жителей за своей каменной преградой. Он пережил римлян, визиготов, франков, сарацин, викингов, даже знаменитому Чёрному принцу в 1370 году пришлось здесь позорно отступить, оставляя за собой его стены, потом и Столетнюю войну, находясь между Францией и Англией на границе Окситании и Лимузена, междоусобицы и коварство интриг, и, как всегда, остался стоять непоколебимым оплотом местного дворянства, достойно дойдя вплоть до престижного титула баронства. Этот молчаливый свидетель серого средневековья окружён тайнами и легендами, одна из которых про бедную Луизу, которую заточил ревнивый супруг, прежде чем уйти воевать на тридцатилетнюю войну.

Машину пришлось оставить после безуспешных поисков тени на площади, что прямо перед замком, напротив обитых железом толстых ворот из дуба. То ли полнолуние, то ли дорога, а может, местный воздух, но у меня разыгрался волчий аппетит, и я предложил перекусить что-нибудь из местной кухни в одном из многочисленных ресторанчиков, сделанных в виде таверн. Конфи из утиных ножек (confit de canard) местного приготовления был просто восхитительный, и мы решили утопить это прекрасное блюдо в красном вине, разумеется, от местных виноделов. Pecharmant прекрасно подходил к блюду, официант быстро принёс бутылку, после традиционного распробования, не успел я пригубить из бокала, как Изабель мне заметила:

– Филипп, а разве не ты водитель сегодня?

– Допустим, я.

– Мне кажется, что одного сбитого кабана на сегодня хватит с лихвой.

– Да разве он его сбил, усыпил слегка, – запротестовал Жорж из страха остаться без собутыльника.

– Это не повод, чтобы нетрезвым сесть за руль, – бросив взгляд исподлобья.

– Послушайте, – вмешался я, – зачем ссориться, может, Марту попросим, она и не пьёт, и машину водит хорошо.

– Правда! – обрадовался Жорж. – Что ты молчишь, Марта, окажи услугу, а ton cheri.

– Я не молчу, но аперитив мой я допью! – все засмеялись.

Незаметно для нас за разговорами опустошив вторую бутылку вина, мы встали из-за стола, оставив на чай официанту, и все вместе стали потихоньку спускаться к замку по небольшому склону с густо посаженными по обеим сторонам дороги благоухающими нарциссами, тюльпанами, бородатыми ирисами. Времени оставалось мало, почти час до закрытия.

Заплатив за вход, вместе с гидом, оказавшимся проворной молоденькой девушкой лет двадцати со свежим лицом, обрамлённым кудрявыми белокурыми локонами, мы начали наше ознакомление с дворцом прямо с первого этажа – длинного коридора, отдающего сыростью. Старинные гобелены, картины, мебель, хозяйственная утварь – всё дышало эпохой. Оставив в стороне современный комфорт, я мысленно перемещался в историческом пространстве, простота бытия и понятий живших людей того времени поражала. Сегодня представить нашу жизнь без телевизора, телефона, унитаза и пачки качественных презервативов с ароматом вишни почти невозможно, не говоря об электричестве и автомобилях. То, что нынче кажется диким и аморальным, в те ещё не совсем далёкие времена, каких-то пять, шесть столетий назад, было просто нормой поведения, а тем более смотреть, осуждать или объяснять те или иные события, жизненные устои глазами современного обывателя было бы неправильно, я бы даже сказал, несправедливо.

Ступеньки каменной лестницы, по которой мы поднимались на второй этаж, были основательно истёрты временем, и, несмотря на предупреждение гида, пару раз я сам чуть не слетел с неё, если бы не вовремя подставленная рука Изабель, которая шла рядом со мной, совсем позабыв о Жорже, который с видом доктора исторических наук внимательно слушал, изредка задавая каверзные вопросы и сам же на них отвечая, не дожидаясь ответа нашей сопровождающей. Его физиономия с острым длинным носом, на котором сидели очки с толстыми стёклами, напоминала учёную сову, которая решила блеснуть своими знаниями среди сведущих людей, совсем не в тему. Молодую особу, которая вызвалась быть нашим гидом, это сначала забавляло, но через некоторое время её стало раздражать, и она принялась говорить, смотря исключительно в мою сторону. Это, в свою очередь, задело Жоржа, и он тоже стал смотреть в мою сторону и объяснять некоторые детали эпохи Столетней войны. Мне не оставалось ничего другого, как слушать обоих, кивая головой невпопад, чтобы никого не обидеть. Неизвестно, сколько времени продолжалась бы эта словесная дуэль, нацеленная на меня, если бы мой запальчивый друг не оступился бы на одной из неровностей древних ступенек и не полетел назад, вниз, продолжая считать их количество задним местом и спиной. Женщины бросились его подымать, как назло, меня разобрал неудержимый хохот, за что тут же был удостоен свирепого взгляда раненого дракона со стороны павшего Жоржа.

Наконец, покончив со всеми приключениями, мы благополучно добрались до второго этажа и зашли в небольшую комнату, которая называлась Chambre de la Fileuse, с маленькой кроваткой, над которой был подвешен балдахин из коричневой ткани. В углу стоял небольшой прядильный станок с прялкой, огромный камин, чтобы хорошо прогреть даже такую маленькую комнатушку, как эта, каменный пол и дверь с изображением благородной молодой дворянки с чепчиком на голове, юбка с оборкой, просторная белая камиза, с прялкой в поднятой вверх правой руке, за что она и получила прозвище – пряха. В её красивом овальном лице было немного грусти и любопытства, отпечаток печали и скрытого лукавства. Монотонный голос без выражения, как у ученика, хорошо выучившего свой урок, начинал уже приедаться нам всем, наводя зевоту, даже Жорж заскучал, изредка незаметно тупо пялясь на пышную грудь гида. В 1610 году Луизе было всего лишь тринадцать лет, когда её выдали замуж за барона Антуана де Растиньяка. То ли благородный дворянин был ревнивым, то ли молодая девушка была влюблена в небогатого князя, но об этом пронюхал её новоиспечённый муженёк, решив заточить её в одной из башен своего дворца, прежде чем пойти на войну, которая длилась без малого тридцать лет. Единственным занятием бедной девушки была пряжа нити из овечьей шерсти да наивные рисунки на стенках комнаты. Как тут не вспомнить народную мудрость – "Лучше смех в хижине, чем плач во дворце".

Рассматривая художества Луизы, изображённые в верхнем углу камина, я не заметил, как оказался совершенно один в этой печальной комнате, похожей на тюрьму. Окинув последний раз беглым взглядом приглянувшийся мне рисунок, собираясь уже выходить, услышал приглушённый грудной смешок за спиной. Что за чертовщина, вроде бы стою один, никого нет, и кто-то смеётся совсем рядом.

– Ты испугался… – и снова смешок. Я огляделся ещё раз – никого.

– Нет, не испугался, – ответил я и почувствовал, как спина покрылась холодным потом.

– Не бойся, я красивая.

– Лучше бы ты была счастливой, – я начал приходить в себя.

– Что ты знаешь о счастье. Когда любишь кого-нибудь, так это на всю жизнь.

– Мне неприятно разговаривать с тобой, потому что я тебя не вижу.

– Я здесь, – голос справа, – нет, я тут, – голос слева, – здесь я, – голос сзади с приглушённым смешком. Портрет молодой девушки, что был изображён на двери, слегка зашевелился, тусклые краски ожили, губы порозовели и сжались упрямой ниткой.

– Я начинаю понимать твоего мужа, который запер тебя в этой комнатке, ты большая проказница и шалунья.

Изображение лица изменилось, просветлело, взглянув с озорством сквозь пелену оживающих глаз, она засмеялась.

– Да, проказница, проказница, все думали, что я пряжу пряду, чтобы время коротать, а я записки спускала вниз из окна моему возлюбленному.

– Странная любовь у тебя, она держалась всего лишь на одной только нити, а прясть ты хоть умела? Пряжа – дело крестьянок, а ты дворянка, баронесса. Впрочем, какова пряха, такова на ней и рубаха.

– Старалась, нитка должна была быть крепкой, ведь не только записками мы обменивались, но и золотом, чтобы стражу подкупить.

– Так значит, и на свидания к нему ходила, а я-то думал… И так вплоть до возвращения самого барона? А вдруг попалась бы, что тогда?

– Ты ничего не понимаешь в любви! – хихикнула она.

– Ну конечно, ни в счастье, ни в любви, где нам вас понять, мы по тридцать лет не воюем и ведьм на костре не сжигаем, – съязвил я и тут же пожалел, а вдруг она меня спросит, как сейчас воюют или, ещё хуже, что у нас делают с инакомыслящими, но, кажется, пронесло, моя собеседница решила просто поболтать со мной о том о сём и больше рассказывает, чем спрашивает.

– Если попалась бы, так погибла, я смерти не боюсь, я возлюбленного потерять больше боюсь.

– Похвально, для молодой баронессы ты смелая девушка, живущая в эпоху европейского формирования и тридцатилетней воины.

– Не люблю войну, мужское это дело, женское – церковь, молитва, забота о муже.

– Вот именно, если бы не Габсбурги с их стремлением царствовать над христианским миром, неизвестно, что бы ты делала со своим amoureux, супруг бы остался в замке, не ходил бы на войну.

Раздался стук упавшего предмета.

– Дорогой, ты с кем разговариваешь? – рядом стояла Марта и с изумлением смотрела на меня.

– Кто, я? Да так, размышляю вслух, – соврал я.

– Ой! А это что? – воскликнула гид и, нагнувшись, подняла с пола старинное веретено, на котором была полустёртая надпись "mon amour". – Странно, – задумчиво рассматривая его, прошептала она, – откуда оно здесь, я сама вчера здесь подметала.

– Пойдём отсюда, Филипп, что-то мне холодно стало, знобит.

Втроем мы стали выходить из комнаты через маленький проём в стене, где, очевидно, стояла раньше дверь с портретом. Пропустив дам вперёд и выходя последним, я невольно обернулся и бросил последний взгляд на дверь с изображением Луизы. Она сладостно мне улыбалась, грациозно подняв юбку и обнажив пару своих красивых ножек в белых чулках с розовой подвязкой из атласа, изящно завязанной бабочкой на левой ноге. Я мотнул головой, окончательно отгоняя дурные мысли, и решительно вышел из комнаты, не оборачиваясь. Вдогонку мне нёсся злорадный смешок кокетки.

Тайна Мачу-Пикчу

Холодный горный ветер, что шёл из глубины ущелья изо дня в день, безжалостно трепал редкий кустарник, что рос на склонах гор Мачу-Пикчу, завывая, добрался даже до улиц пустынных, подымал столбы мелкой пыли, носился как полоумный между огромных камней, что стоят истуканами молча вокруг одинокого города. Здесь не звучит детей голосок, и женщин больше нет тут нарядных, только воет ветер и плачет дождь о былом величии славном, здесь жил когда-то целый народ, куда он ушёл, где теперь он живёт?

Он был известный математик, никогда не спешил и думал только о будущем, а планы у него были грандиозно большие. Съездить в Египет, взойти на Кордильеры, чтобы увидеть Мачу-Пикчу, отдохнуть в Италии на Лазурном берегу, а потом и Париж со всеми вытекающими последствиями.

Он знал, что в Египте сильное солнце, и с женой долго выбирал очки с тёмными стёклами, чтобы глаза не устали, даже поругаться из-за этого с ней успел. Для Кордильер была куплена специальная обувь, чтобы со скал не сорваться случайно. Пляжный коврик в мелкую клеточку для Италии, костюм для Парижа. Всё было обдумано, рассчитано до мелочей, с математической точностью, но только одного он не мог никак рассчитать, хоть и был теоретик, это было то, о чём знает каждый, но не знает когда.

А в далёком космосе, за голубыми облаками, за золотыми звёздами, в великой бесконечной тишине, сквозь астероиды, планеты неизвестных нам миров, где вечность живёт и время стоит неподвижно, там Боги сидят, поднявшись с самых вершин Кордильер, где была когда-то великая империя инков, и именно там они судьбы людей вершат неразумных.

Дома, сидя на диване с чашкой горячего чая в руке, он смотрел передачу про горы и альпинистов, про Мачу-Пикчу, пытался понять, что человека в горы зовёт, где плата жизнью порой, почему он на вершину идёт, а может, виною тому мечта или злая гордыня, чтобы хоть раз на пару минут оказаться выше всех и приблизиться к вечным богам, властителям душ человеческих, или посмотреть на всех свысока.

Выпала чашка из рук, разлился кипяток по ноге, но боли он не почувствовал и был уже далеко, где-то там в небесах по дороге в тишину. Вдова недолго горевала, почти целый год, а потом вышла замуж за старого врача. Сначала они побывали в Париже, загорали на пляже в Италии, бродили в тёмных очках вокруг пирамид и лишь только не успели на Анды, остались они не для них.

И только Мачу-Пикчу, бывший город, что лежал между гор, тайну хранил о том, куда исчезли люди, что жили здесь когда-то.

Прощай, Дашка!

Над железнодорожным вокзалом медленно угасал летний день, в вечернем воздухе пряно пахло цветущей сиренью, которая в изобилии росла рядом с лохматыми хризантемами на привокзальной клумбе, было сезонно тепло и душно. В зал, куда вошла молодая женщина приятного вида, от стен исходила сырая прохлада, едко воняло креозотом от шпал. Она вытерла тыльной стороной ладони лёгкую испарину со лба, внимательно огляделась вокруг, ища глазами расписание поездов. Повсюду гремели чемоданы, железные ящики, гружёные на тележки у вечно торопившихся грузчиков, спешили пассажиры, кто-то громко завал Ольгу через весь зал – типичное вокзальное оживление перед отбытием поезда.

Легко, с военной выправкой, она поднялась по железным ступенькам в пассажирский вагон в сопровождении проводника, который сразу же задвинул за собой дверь, молча показав рукой на купе номер три, в котором сидел молодой человек, смахивающий на молодого инженера после института. Войдя внутрь, она бегло посмотрела по сторонам и бесцеремонно уставилась на него проницательным взглядом школьного учителя, ему показалось, что его видят насквозь, от смущения он привстал и с улыбкой поздоровался. Небрежно кивнув головой, она села на нижнюю полку и сказала проводнику, чтобы поставил увесистый чемодан в багажный отсек.

– Было забронировано три спальных места, – не то спросил, не то сказал проводник.

– Я буду одна, – сухо ответила она. Старый железнодорожник понимающе кивнул головой и вышел в коридор.

На ней было серое платье из крепдешина в мелкий горошек, на ногах чёрные лодочки со слегка сбитым низким каблучком, сидела она сжав коленки, чуть наклонив ноги в сторону, в капроновых чулках телесного цвета, элегантно обтягивающих точёные щиколотки. В её строгой манере одеваться была скрытая грациозность молодой женщины, умеющей недорого, но изящно наряжаться на одну зарплату, а полнейшее отсутствие какой бы то ни было бижутерии делало её серьёзной и неприступной особой. Уткнувшись в листы бумаг со схемами и чертежами терморегулятора, инженер продолжал изучать возможные неполадки и сбои в работе мудрёного прибора. Это была его первая командировка с завода, куда он пошёл работать по профессии сразу же после окончания политехнического вуза. С теплицы и со склада, куда была произведена поставка заводской продукции, ещё неделю назад стали поступать тревожные сигналы о сбоях в работе терморегулятора, температура не была стабильной, она беспричинно то подымалась, то опускалась, срочно требовался специалист, чтобы не месте разобраться в неполадках. После недолгого совещания директора предприятия с главным инженером было решено Семечкина как молодого специалиста послать в командировку и одновременно проверить, чего он стоит на деле.

В свои двадцать шесть лет Николай был холостым и обзаводиться семьей не спешил, жил он один с матерью в хрущёвке, отца не помнил. Прораб Семечкин погиб на стройке в нетрезвом состоянии, сорвавшись вниз с пятого этажа, когда получал ковш с бетоном от подъёмного крана. Воспитывала его бабушка, которая жила с ними вместе, так как мать работала в бухгалтерии на производстве, да и дома бывала редко, иногда неделями пропадала у кого-то, а когда появлялась по выходным, то каждый раз подолгу ругалась с матерью на кухне.

– Ох, Верка, смотри, в гулящую как бы ты не превратилась! – кричала приглушённым голосом ей бабушка.

– Не лезьте не в ваше дело, мамаша, я ещё молода, и жить мне никто не запретит.

Потом они обе плакали и пили водку, закусывая пирожками с картошкой и луком. Как-то раз, когда в духовке вызревал, покрываясь корочкой, очередной мясной пирог, он спросил свою бабу Асю, почему она мать называет гулящей девкой? Отвесив хороший подзатыльник, она пригрозила ему насыпать хорошую порцию перца на язык, если он ещё хоть раз неуважительно заговорит о матери, и тут же добавила, что вместо того, чтобы подслушивать разговоры взрослых, лучше бы он думал о своих уроках.

В восемнадцать лет Николай пошёл в армию, служил в авиационном полку на Дальнем Востоке, после демобилизации сразу поступил в институт. Бабушки к тому времени уже не стало, он очень переживал её утрату.

За закрытым наглухо окном купе железнодорожный вокзал продолжал жить своей обыденной жизнью: опаздывающие пассажиры, машинисты, тюки, ящики, милиционеры – всё это двигалось, кричало, падало, звало. Вскоре мягкий толчок, поезд заскрежетал своими металлическими частями и, слегка покачиваясь, как лодка в море, тронулся в путь, меняя на ходу с набираемой скоростью частоту стука колёс и, окончательно сделав свой выбор на нужном ритме, понёсся вперёд, в окне сразу замелькали деревья, поля, лес, деревеньки, длинное озеро с зарослями камыша у песочных берегов.

Смеркалось, небо, ещё почти светлое, но уставшее от прошедшего дня, начинало томно темнеть по краям небосвода, где-то вдалеке летели ровным треугольником журавли, в замелькавших окнах деревень зажигались тусклые огни, пока всё это не слилось в один двигающийся светло-лиловый цвет бегущих огней рядом с несущимся поездом.

– Командировка? – первой прервала молчание она.

– Да, – почему-то сухо ответил он, не отрываясь от схем, – а у вас? – не поднимая головы.

Не отвечая на вопрос, она стала небрежно поправлять тонкими пальцами пианистки свою причёску, смотря в маленькое зеркальце, приставленное к графину с водой. Он оторвался от чертежей, в нём проснулось дремавшее до этого мужское любопытство, он стал с интересом рассматривать её лицо. Слегка выпуклый лоб – признак ума, гармонично вписывающийся в овал бледного матового лица, маслянистые от помады влажные губы, правильный нос и выразительные серые глаза, полные неподдельной строгости, говорили о её непростом характере. Последним мазком этого чудного портрета молодой женщины была прическа в стиле бабетта, которая делала её неотразимой в глазах любого мужчины, если бы не напускное высокомерие. Оторвавшись наконец от зеркальца, она посмотрела на него вопрошающим взглядом, как бы спрашивая: а что это ты уставился на меня так? Инженер, смутившись, сразу опустил глаза, продолжая изучать схему на чертежах. Поезд равномерно, вразвалочку продолжал нестись, неминуемо сокращая расстояние от точки отправления до пункта назначения, который был настолько далёк, что предстояло запастись немалым терпением, чтобы скоротать потерянное в дороге время. Тот, кто хоть раз путешествовал по железной дороге, прекрасно знает, как она сближает людей, как они рассказывают анекдоты, удивительные истории, приключившиеся с ними, делятся едой, иногда даже с проявлением влечения, знаменитые путевые романы, тогда как в другое время, не обращая абсолютно никакого внимания друг на друга, могут пройтись рядом на улице и пойдут себе дальше, каждый думая о своём, невольно подчиняясь неписаным законам безразличия городской жизни. Их затянувшееся молчание прервал проводник, предложив чая, она отказалась, мотнув головой, он был весь в чертежах, не обратил внимания, лишь только подъезжая к очередной станции, они вдруг заметили, что начинает вечереть и пора ужинать. Инженер стал вынимать из портфеля и раскладывать на столе кусок докторской колбасы, завернутой в газету, лук, полбуханки серого хлеба и галантно предложил разделить с ним его нехитрый ужин, она же вынула из сумки полкурицы, хлеб, соль, вареные яйца и бутылку пшеничной водки, при виде которой он чуть не поперхнулся.

– Что ж вы так смутились? – полунасмешливо спросила она.

– Да так, как-то внезапно, не был готов увидеть бутылку вульгарной водки в руках такой шикарной дамы, вам больше бы шампанское подошло.

– Так сходите в вагон-ресторан, принесите его!

– На мою зарплату шампанского много не выпьешь, – признался он.

– Неплохо было бы найти пару стаканов, – отрывая куриную ножку от бедра, сказала она.

– Я щас мигом, – оживился инженер и побежал то ли к проводнику, то ли в вагон-ресторан.

– Одна нога здесь, другая там, – неслось со смехом вдогонку. Через пару минут тёплая водка, разлитая по гранёным стаканам, украшала незатейливый ужин случайных попутчиков.

– Так за что пить будем? – спросила она, лукаво прищуривая левый глаз.

– За тех, кто в море, – выпалил он и поднёс стакан, чтобы чокнуться.

– Какое ещё море, лоцман? Мы в поезде, если забыли, на железной дороге, в присутствии женщины пьют за что?

– За машиниста!

– Вы меня разочаровываете, студент, не заставляйте идти на крайние меры и принудить вас поменять вагон!

– Да шучу я, шучу, выпьем за прекрасных дам!

– Это уже лучше, но слишком коротко, мог бы и покрасивее что придумать, – абсолютно не морщась от водки, – а насчёт шуток я тебе так скажу, герой, женщины юмор любят, но шуток иногда не понимают, из вредности, кстати, а как тебя зовут, товарищ?

– Коля. Николай Семечкин.

– Да! Как красиво звучит!

С серьёзным видом он попробовал выдавить из себя улыбку, но получилась кислая гримаса.

– Ну, допустим, я и сам не в восторге от своей фамилии.

– Послушайте, Николай, а вы семечки любите грызть или щёлкать?

– Ну вот, началось, я этих шуток ещё в школе успел налузгаться вволю от однокашников, потом в институте, на работе щас вроде посерьёзнее люди, а вас как величают?

– Варвара Семёновна.

– Не может быть! Я бы никогда не сказал.

– Что это вдруг, да сразу так! – сжигая глазами.

– Не похожи! Зуб даю!

– Ну-ну, мальчик, не фантазируй, наливай лучше, похожа, не похожа, много ты понимаешь.

– Мальчик, ну какой я вам мальчик, – обиженно пробормотал Николай.

– А что, Семечкин, может, и вправду ты девочка! – захохотала она.

– О, мы уже на ты!

– Давно, инженер, очнись!

– Да я больше чем уверен, Варвара Семёновна, что мы с вами одногодки.

– Неудачный комплимент, ты ещё возраст у меня спроси, джентльмен хренов.

– А давайте лучше тост о любви, – Николай Семечкин взял бокал и торжественным голосом, театрально подняв правую руку вверх, процитировал: «Опасней и вредней укрыть любовь, чем объявить о ней».

– Ой, Семечкин, ой не могу, ты мне Шекспира цитируешь, как красиво! Наверное, всем женщинам одно и то же рассказываешь, да, недооценила тебя, мальчик, недооценила!

– Напрасно смеётесь, Варвара Семёновна, а вы вот любили? Были ли вы любимы в своей жизни?

Её порозовевшее от водки лицо стало серьёзным, серые глаза увлажнились, она взяла со стола стакан, залпом, по-мужицки, опрокинула его внутрь, вынула сигарету, постукивая ею по пачке, закурила, жадно затянувшись, выпустила из сочных губ облачко сизого дыма и задумчиво произнесла:

– Любила ли я?

Тем тоном, как она произнесла это, её манера своеобразно держать в руках сигарету, аккуратно стряхивая пепел в баночку, та грустная женственность, которая внезапно появилась в ней от нахлынувшей на неё печали, навеянной воспоминаниями, привели его в умиление. Окончательно потеряв голову, он подсел к ней и осторожно обнял за плечи. Она не оттолкнула его, но и не приблизилась, а продолжала задумчиво курить. От её волос приятно пахло фруктовым мылом, от тела шёл лёгкий запах «Красной Москвы». Он с восторгом смотрел на неё, на её худые коленки и полные бёдра под юбкой, в нём просыпалось желание, он настолько осмелел, что даже захотел воспользоваться этим сладострастным мгновением, овладеть ею, но властный голос мгновенно оборвал розовые грёзы новоиспечённого инженера.

– Семечкин, руки убрал и сел на место, сатир-неудачник, – фыркнула она.

– Сатир был старый, а я молодой и красивый, – попробовал отшутиться он.

– Вот именно, что молодой, – отрезала она и так же задумчиво продолжила: – Он был женат, трое детей, но когда любишь, разве это важно?

– Неважно, – быстро подтвердил Семечкин, кивая головой в знак согласия.

– Два года длился наш роман, два года жизни псу под хвост, никогда себе этого не прощу, – встряхнув головой. – Эх, что-то я разболталась сегодня, к чему бы это.

– Ничего так не смущает женщину, как просьба вкратце рассказать про свою любовь, – тупо помотал головой он.

– Послушай, Семечкин, не гунди, философ хренов, а не лечь ли нам спать, поздно уже.

– Обиделись, Варвара Семёновна, а я не хотел вас обижать.

– Знаю, потому и не злюсь, гаси свет и отвернись.

– Я могу и выйти, – любезно предложил он.

– Ну так выйди, – раздражённо, – твою медь!

Выйдя в узкий коридор вагона, Николай подошёл к открытому окну и высунул потяжелевшую от водки голову. Встречный поток воздуха раздул его щёки, зашёл в ноздри, больно кольнул пылью по глазам. За окном дышала свежестью летняя ночь, с огнями неизвестных городов на размытом горизонте, мерцанием далеких звёзд, блестящим рожком луны. По коридору влево кто-то храпел, где-то смеялись, и всё это под бесконечный такт стучащих колёс по рельсам. На душе было тревожно, похоже, он был неравнодушен к ней, нет, конечно, это не была любовь, скорее всего, чувство, напоминающее увлечение, в ней было что-то притягательное, женственное и в то же время беспокойно настораживающее, порой она вызвала жалость к себе и в то же время её отталкивающее высокомерие, насмешки, грубые шутки, отдающие солдафонством.

Загадочная женщина, подумал он, и ему по-мальчишески стало тепло, приятно. Не прошло и двух минут, как он вышел из купе, а её образ уже стоял перед глазами, её улыбка, красивое лицо, как выразительно она произнесла: «Любила ли я?» Ему стало очень жалко её, аж сердце защемило. Настрадалась, наверное, в жизни, бедняжка, нахмурившись, подумал он. Николай Семечкин был готов отдать своей полжизни, лишь бы не видеть грусти в её глазах, он готов был сделать её самой счастливой женщиной на свете, но не знал как, искренне сожалел о своём вопросе про любовь, раскаивался, что причинил боль нахлынувшими воспоминаниями.

В купе было темновато и тихо, тусклый свет ночной лампы в изголовье освещал тщательно сложенную одежду на выдвижном стульчике, поверх темной юбки лежала женская комбинация, белые трусики и бюстгальтер с вышитыми цветочками. Николай глубоко вздохнул. Быстро сняв с себя одежду, он лёг, лёжа на спине, подложив обе руки под голову, размышлял о жизни, о случайностях, о людях и их судьбах. Вот и сейчас неожиданные обстоятельства свели его с ней, с этой чудной женщиной, завтра они разъедутся, будто ничего и не было, а сколько ещё будет таких мимолётных встреч, расставаний, запомнятся ли они мне или нет, может, каждый раз при виде поезда я буду мысленно возвращаться к ней, что я про неё знаю – ничего, забуду ли я её – вполне вероятно.

– Семечкин, ты спишь?

– Нет, думаю.

– О чём же ты думаешь? Интересно как, прямо Спиноза какой-то.

– Да так, о разном, – уклончиво сказал он.

– Ты прав, в жизни разное бывает.

– Как бы вы мне не приснились этой ночью, Варвара.

– Приснюсь, так ты веди себя прилично, Коля, не вздумай лапать!

– Да что вы, как можно! – с деланным изумлением воскликнул Николай.

– Только попробуй!

– Ни за какие коврижки, ни за что!

– Семечкин, ты что, совсем дурак, иди сюда сейчас же, это приказ!

В постели она была ласковая и изворотливая, как изголодавшаяся кошка, стараясь доставить больше удовольствия партнёру, чем себе, и именно от этого получала необыкновенное удовлетворение. Вот уже третий раз как они начинали всё сначала, заканчивая обоюдной дрожью в теле, сопровождающейся страстными стонами и вскрикиваниями. Семечкин лежал счастливый, но уставший от доставшихся ему трудов, с испариной на спине, смотрел в потолок, засыпая, а она прижалась вспотевшей головой к его плечу, о чём-то вспоминая, улыбалась.

Утром осторожно, чтобы не разбудить его, она перелезла через него и стала быстро одеваться. Семечкин в тоненькие щёлки глаз наблюдал за ней, она была просто восхитительна, красиво сложена, немного смугловатое полногрудое тело с темными сосками блестело от дневного света, исходившего из окна, слегка худощавая, но сильная, с небольшим задом, могла свести с ума любого мужчину. Всё-таки странно, что она одинока, промелькнула в голове неожиданная мысль.

Бросив беглый взгляд на него, убедившись, что он спит, Варвара взяла небольшой пакет, завёрнутый в газету, и вышла в коридор, хлопнув дверью. Семечкин тут же выскочил из-под одеяла, сгорая от любопытства, схватил сумку с верхней полки, открыл её. То, что он увидел в ней, его просто ошеломило. Сев на нижнюю полку, немного придя в себя от неожиданности, поразмыслив минуту, он снова открыл сумку и вытащил из-под носового платка новенькое блестящее удостоверение КГБ на имя старшего лейтенанта Молотовой Дарьи Константиновны с допиской внизу: «Владельцу удостоверения разрешено хранение и ношение огнестрельного оружия». В другом отсеке сумочки лежал пистолет С-4 с двумя патронами рядом. Он закрыл сумочку, положил её на полку, нырнул под одеяло, притворившись спящим. Через пару минут дверь раскрылась с традиционным стуком об железную раму нижней полки.

– Подъём, сколько можно дрыхнуть, да ещё в чужой постели, – бодрым голосом. Семечкин нехотя встал и с распростёртыми руками приблизился к ней, чтобы обнять.

– Ты чего это, парниша, – зашипела она, – может, ещё в «люблю» сыграем? Руки убрал, тетерев, сядь да успокойся, горе-любовник, мне выходить на следующей.

С унылым видом от неожиданной грубости он сел на нижнюю полку напротив, не отводя глаз от неё. Раскрылась дверь, и показалась кудрявая голова проводника с чаем. Пожелав доброго утра, он поставил стаканы на столик, забрал простыни, удаляясь, напомнил о её выходе на следующей станции. Николай открыл рот, чтобы что-то сказать ей доброе на прощание, как она его резко перебила:

– Молчи, Семечкин, молчи, и без тебя тошно.

Оставшуюся часть пути они проехали молча, её лицо было холодным и бесстрастным, она смотрела в окно, думала о чём-то своём, он иногда поглядывал на неё, но отводил глаза каждый раз в сторону, сталкиваясь с её спесивым взглядом. Теперь он точно знал, что никогда в жизни не забудет этот поезд, эту встречу с ней, хоть и сидела она перед ним теперь уже чужая. Он ещё раз долго посмотрел на неё и подумал: вот и пойми, что происходит в этих женских головах, всю ночь прижималась ко мне, а сейчас сидит холодная, как лёд, даже если она работник органов безопасности, допустим разведчица, предположим на задании, ведь это ещё не повод так отталкивать человека.

Раздался свисток, поезд стал тормозить, въезжая в железнодорожной вокзал, из раскрытого окна запахло шпалами и горелой резиной.

– Ну вот и моя конечная, мне на выход, прощай, Николай Семечкин, – сказала она, протягивая руку ладошкой. Он взял её руку, пригнулся, чтобы поцеловать, и сразу получил по губам.

– Я же сказала, без фамильярностей, мальчик!

– Будьте здоровы, Варвара Семёновна.

– И вам не хворать, – ответила она, не оборачиваясь, выходя с чемоданом в коридор.

Спустившись из вагона по откидной железной лестничке, она, стуча маленькими каблучками, прошла мимо окна, из которого с грустью смотрел Семечкин, стараясь запечатлеть в памяти её последний образ, прекрасно понимая, что больше никогда её не увидит. Пройдя окно вагона, откуда он смотрел, она вдруг остановилась, развернулась и пошла назад, поставив чемодан на перроне, поправляя причёску, стала презрительно смотреть Семечкину в глаза и улыбаться, скривив кончики губ вниз в ехидной ухмылке, похожей на гримасу, вмиг испортившей её лицо, превратив её в простую злую бабу, которая напоследок решила посмеяться над жалким инженеришкой. Тогда все его нежные чувства, которые он испытывал до сих пор к ней, слетели как с белых яблонь дым, он открыл верхнюю створку окна и как сумасшедший заорал на весь вокзал:

– Прощай, Дашка! Прощай, гадючка!

Её лицо вмиг вытянулось, стало испуганным, она быстро открыла сумочку, посмотрела в неё, запустив руку внутрь. От его крика где-то залаяла собака, кто-то засмеялся, пара зевак стала с любопытством рассматривать её. Поезд качнулся и тронулся. Придя в себя, убедившись, что всё на месте, она вынула медленно руку из сумки с поднятым вверх средним пальцем уходящему поезду с Семечкиным, под злорадное улюлюканье кучки подростков, которые стояли неподалёку и курили втихаря одну сигарету на всех, пряча её кулачке. Окинув их презрительным взглядом, она пошла дальше по перрону, цокая маленькими каблучками с набойками по асфальту.

Сказка для взрослых о хитрой лисичке

Одна очень хитрая лисичка, у которой был старый муж, любивший дрыхнуть без задних лап, вылезла как-то ночью, зевая от скуки, из своей норки в самое полнолуние и от нечего делать украла луну с неба, спрятав её в дупло к сонному тетереву. На землю пала тьма египетская. Парни, что сидели в парке или во дворе на лавочках со своими подругами, воспользовавшись потёмками, полезли их лапать, за что получили короткие затрещины, но не сильно, а так, ради приличия, потому что девицам это нравилось, но не настолько, чтобы подать повод дурно о себе подумать. Оставалось только, зажмурив глаза, целоваться при ярких звёздах, которые первыми заметили пропажу луны и стали светить сильнее, чтобы обнаружить пропажу.

Из-за этой пропажи с оплошностью изменилось гравитационное поле Земли, яблоки перестали падать вниз, как во времена Ньютона, а полетели вверх, чем нанесли огромный урон фермерским хозяйствам. В океане начался большой отлив, и корабли стали налетать на айсберги, вслед за отливом пошёл прилив, и их повыкидывало на берег, затопило пару домов, что были построены, вопреки здравому смыслу, слишком близко от моря. Пыль и песок с Сахары обрушились на города и деревни старушки Европы, потом сменились дождём с градом попеременно. Никто даже не заметил, как Земля стала медленнее крутиться, уходя от привычного наклона оси вращения, рискуя в любой момент сорваться и улететь неизвестно куда, либо залететь в одну из чёрных дыр в космосе, которых астронавты пооткрывали немало в последнее время.

От всех этих злоключений проснулся старый лис и обнаружил, что супруги нет рядом, кряхтя и сопя, как старый паровоз, он вышел на лужайку, увидел ехидно хихикающую жену под дуплом, где спал тетерев, и всё сразу понял. Охая и охая, он залез на неё, и она вознеслась на седьмое небо, где, немного побыв наверху, возвратилась назад, оставшись очень довольной супругом. Старый лис зашёл в норку и спокойно заснул с чувством выполненного долга, а она, счастливая, вытащила луну из дупла и повесила на место, обрадовав звёзды, небо, всё стало как раньше. Кончились отливы и приливы, яблоки вернулись назад, айсберги ушли на север, лишь только тетерев спал глубоким сном и ничего не заметил.

Роковой исход полковника Гарри Гранта

Благодатным теплом светлел майский день, покой и согласие торжествовали вокруг, нарядно одетые люди, красивые лица, цветущие деревья, ухоженный газон, беспрерывное щебетание птиц и неутомимые работяги пчёлы, собирающие нектар с диковинно красивых цветов, посаженных рукой человека.

Гарри шёл по парку с гордо поднятой головой, под руку с женой, в полной военной форме, ловя на себе восхищённые взгляды прохожих, иногда снисходительно, с улыбкой, здоровался с некоторыми из них. Звучал оркестр. Был полдень, в парке играло много детей, у вековой сосны, гордость парка, садовник прорыл небольшой ручеёк, чтобы полить кусты цветущего жасмина, и ребятня пускала по нему бумажные кораблики. Какой-то мальчуган, резвый непоседа, смастерив самолётик, кидал его в воздух, который внезапно, с третьей попытки, сделав мёртвую петлю, попал в плечо отставного полковника Гарри Гранта. Он поднял его, отдал мальчугану, по-отечески потрепав его рукой по голове. Ребёнок и старый солдат. Люди, что видели эту картину, таяли в умилении, а какая-то добрая старушка с болонкой на поводке аж прослезилась в платочек.

– Знаешь, дорогая, а когда-то в молодости и я делал неплохие бумажные самолётики, – обратился он к жене, похлопывая конопатой рукой по морщинистой руке супруги.

– Да, конечно, дорогой, любовь к авиации у тебя с детства, – улыбаясь, ответила она и добавила: – Ты мой лётчик-ас.

Разморенные тёплой погодой, огромным гамбургером с пивом в недорогом ресторанчике, куда они обычно заходят с супругой, он тепло, по-старчески попрощался на улице с ней, и она уехала к сестре на такси проведать её на пару дней, а он пошёл домой, где, сняв парадную форму, аккуратно сложил её, спрятал в гардероб, повесив китель на вешалку, до следующего удобного случая. Потом выпил немного виски Bushmills, чуток рома с островов и задумался, сидя на диване в пижаме и тапочках перед включённым телевизором, где шла передача о президенте Линдоне Джонсоне.

Вспомнил вдруг ранчо в Техасе, пьяного отца, колотившего мать и его, холодный погреб, куда тот его бросал, картонные ящики с журналами, которые он читал, сидя по десять часов между замшелых от плесени стен, вырванные страницы журналов, из которых мастерил бумажные самолётики и кораблики, чтобы потом пустить по ручью за домом, и как отец его бил, когда находил в траве эти самолётики. Как-то раз, напившись в хлам, по дороге из бара отец упал в канаву и задохнулся в своей же блевотине. Скромные похороны, вскоре ранчо пришлось продать за долги, мать вышла замуж за соседа, а он пошёл в армию, навсегда.

Встав с дивана, как обычно пошёл к кровати, лёг и мучительно долго не мог заснуть, ворочался, а когда заснул, приснился ему странный сон:будто он летит над джунглями в своём F-105 Thunderchief, а потом, подлетев к населённому пункту, бомбит потихоньку окраины пустого города, без стёкол и дверей, где расположена нефтебаза, и течёт из неё рыжая нефть тонкими ручейками во все стороны, неизвестно откуда взявшиеся ребятишки, которых он видел вчера в парке, пускают по ней белые бумажные кораблики, а он, открыв окно фюзеляжа, орёт детям, чтобы не мешали ему и шли в бомбоубежище. Дети не слушаются, смеются, кричат от радости, ручеёк стал уже чернеть, а он бомбит его, бомбит, бомбит…

Полковник Гарри проснулся в холодном поту, в груди бешено колотилось сердце. Немного успокоившись, он зашёл в гостиную, налил стакан виски, выпил залпом, потёр вспотевший лоб ладонью и возвратился в спальню, лёг, пытаясь вновь заснуть, но так и не заснул, продолжая ворочаться до утра. Встав с первыми лучами солнца, которые, пробившись сквозь шторы окна, ровными полосами освещали пыль, летающую в комнате, он походил по комнате взад-вперёд, сел и подумал, а что если пойти в парк и поиграть с детьми в кораблики, может, пройдёт этот кошмар, или, может, пойти в церковь и зажечь свечку, или позвонить доктору Глену. При воспоминании о враче на его морщинистом лице появилась кислая гримаса – вот уже почти месяц как у него обнаружили опухоль поджелудочной железы, и он тщательно скрывал это от жены. Нет, всё-таки пойду в парк, решил он. Взяв в руки пару листов чистой бумаги, на ходу мастеря кораблик, быстро дошёл до парка, через пару минут был уже около сосны, там, где ещё вчера играли дети.

Ручейка уже не было, его засыпал землёй садовник, детей тоже, бумажные самолётики, кораблики валялись скомканной кучей в стороне, в грязи.

– Сэр, будьте добры, не могли бы вы мне дать вашу бумажку, – попросила его старушка, он её сразу узнал, это была именно та старушенция с болонкой, которая вчера прослезилась в платочек.

– Да, конечно, возьмите, – протянул он руку с самолётиком.

Отойдя от него в кусты, она аккуратно собрала собачье дерьмо в бумажку и, ещё раз поблагодарив Гарри, выбросила содержимое с бумажкой вместе в мусорный ящик. Он поник головой.

Полковник Гарри Гранд сидел за письменным столом свежевыбритый, в парадной форме и напряжённо писал на бумаге обращение на имя помощника шефа полиции, его друга Джона Колхауна, где была просьба никого не винить и что он принял это решение, находясь в здравом уме и ясном сознании. После этого он сделал глоток виски, зарядил пистолет и выстрелил себе в рот. Голова рухнула как подкошенная на стол, заливая кровью бумагу письма с ручкой, затем тонким ручейком потекла вдоль стола, медленно закапав на паркет.

Демоны и ангелы

Мартин шёл по салону самолёта и с неприязнью смотрел на пассажиров: какие они все противные, одни постные лица вокруг. Проходя дальше по коридору в бизнес-класс, он заметил, как японец, удобно расположившись в кресле, рассматривал фотографии обнажённых нимфеток в небольшом планшете.

– Урод, развратник, – покачав головой, с недовольством пробормотал он, проходя мимо. Дела у Мартина шли из рук вон плохо – долги, ипотека, скоро месяц как ушла жена, вдобавок ко всему то ли из-за питаниях в дешёвых ресторанах и различного рода забегаловках, то ли из-за нервов и серии неудач, сопровождавших последнее время его, у него начал болеть желудок, мучила изжога. Вот и сейчас, оглядываясь по сторонам, убедившись, что никого нет, втихаря выпил стакан воды с содой в хвостовом отсеке, предназначенном для стюардесс.

Самолёт, плавно покачиваясь, набирал высоту. В кабине самолёта их было трое – два пилота, он и Людвиг, бортмеханик дремал на раскладном стуле за дверью. Он посмотрел со стороны на Людвига и подумал: какая всё-таки тупая рожа у него, как он только выучился на пилота, с его физиономией только сосиски продавать на Schtzenstrabe, а ведь жена не от него ушла, а от меня, стерва, и дети их учатся хорошо, ненавижу, ах, как я вас всех ненавижу, банда лицемеров, эгоистов. В салоне самолёта звучал ледяной голос стюардессы, который монотонно бубнил:

– Дамы и господа, наш самолёт в настоящий момент пролетает над Альпами, с правой стороны от вас видна вершина Монблана, высота горы достигает четырёх тысяч восьмисот десяти метров, гора является высочайшей точкой в Европе и Альпах, температура воздуха за бортом -13 градусов.

Эх, взять бы да врезаться в Монблан, вот красивый конец никчёмной жизни, на следующий день во всех газетах и журналах на первой полосе заголовки – «Смерть в Альпах» или «Доведённый до отчаяния пилот разбился в Альпах».

– Послушай, Мартин, – прервал его мысли второй пилот, – пойду-ка я пройдусь чуть по салону в туалет, что-то ноги затекли у меня сегодня.

– Да пройдись, конечно!

Неуклюже встав с кресла своим грузным телом, от которого пахло дорогим одеколоном, Людвиг направился к двери и тяжело вышел. Вонючка, подумал Мартин, вместо душа поливает себя одеколоном. О! Как мне всё это надоело, если бы кто знал! Вот сейчас возьму и врежусь вот в эту скалу, хватит с меня, ненавижу. Рука крепко вцепилась в штурвал, до боли в ногтях, он зажмурил глаза, готовясь разбиться.

– Здравствуй, Мартин, – раздался нежный голос новенькой стюардессы откуда-то сзади.

– Здравствуй, Барбара, – ответил он, с трудом размыкая веки.

– Ты устал, наверное?

– Да, устал, плохо спал ночью, – не поворачивая головы, проговорил Мартин.

– Может, тебе кофе принести или минеральной воды?

– Спасибо, милый друг, мне уже легче, скоро Людвиг придёт, пойду посижу в салоне, – надтреснутым голосом.

– Там справа место есть свободное, в третьем ряду, рядом с беременной женщиной.

– Дамы и господа, наш самолёт произвёл благополучную посадку, температура воздуха в городе восемнадцать градусов. Просьба оставаться на своих местах до полной остановки двигателя.

Пассажиры, толкаясь в узком проходе между кресел, медленно проходили к выходу, они благодарили стюардесс и лётчиков, которые, в свою очередь, традиционно желали им всего наилучшего.

– Послушай, Людвиг, а где Барбара? – спросил Мартин, морща лоб с бессмысленным взглядом.

– А её сегодня не было, дружище, она в отпуске, уже неделя будет скоро, что-то ты бледный какой-то сегодня, у тебя всё нормально, может, пойдём в бар, хлебнём виски чуток?

– Пожалуй, да, пойдём, расслабимся немного.

Чудо сочувствия

Нужно ли давать милостыню на улице? Ответ, конечно, будет неоднозначный, одни будут говорить надо, другие – я никогда не даю, остальные скажут, смотря кому. А ведь за каждой протянутой рукой на улице – человеческая судьба, жизнь. Но я не об этом. Был яркий солнечный день ранней весны, я шёл по улице моего любимого города и радовался жизни. После изнурительной болезни был бесконечно счастлив вновь почувствовать приток сил и энергии. Меня радовало всё – деревья, трава, прохожие, солнце, запах свежевымытых улиц. На душе было светло и тепло.

Навстречу мне, сильно выделяясь среди прохожих своим убогим видом, шёл нищий, он был неопрятно одет в старую порванную одежду, с длинными слипшимися волосами и стоптанными башмаками на босу ногу. Протягивая руку, сиплым голосом просил милостыню. Если кто-то подавал, он их душевно благодарил, если же прохожие проходили с равнодушным видом, то всё равно благодарил их за неоказанное внимание. Поравнявшись со мной и заглядывая мне в глаза, он попросил и у меня, я стал рыться в карманах, искать мелочь, но не мог найти, хотя хорошо помнил, что она где-то есть, но в каком кармане? Он стоял, смотрел на меня блеклыми глазами больного человека, улыбаясь, терпеливо ждал. Наконец я вспомнил, что положил во внутренний карман пиджака, и достал их. Горячо поблагодарив меня, он продолжил свой нелёгкий путь уличного попрошайки, стал просить денег у какой-то молодой пары с цветами. На улице, по которой я шёл, в одном из окон серого старого дома, сидел большой рыжий кот и с любопытством смотрел на меня огромными вытаращенными глазами, словно хотел сказать что-то, а может, предупредить, так мне показалось тогда, уж слишком неестественно он смотрел.

Внезапно погода начала резко меняться, небо заплыло кучевыми облаками, поднялся сильный ветер, вдруг метрах в пяти от меня со свистом грохнулся огромный кусок кровельного шифера, его сорвало порывом ветра с крыши рядом стоящего дома, он упал прямо передо мной, разлетевшись на мелкие острые кусочки. Я вздрогнул. Проходившая мимо пожилая женщина, посмотрев на меня, проворчала:

– А если бы кто-то там был, да на голову, убило бы, – сказала она, показывая скрюченным от ревматизма пальцем на шифер, и пошла дальше, ворча и покачивая головой. Я улыбнулся ей вслед и почувствовал, как по телу моему пошли мурашки. А ведь там должен был быть я, не подай милостыню нуждавшемуся, не задержись на пару минут, ища мелочь в кармане, был бы этот кусок шифера у меня в голове сейчас. Я посмотрел на небо – оно было чистое, глубокое, и подумал тогда: неужели это правда? Да не оскудеет рука дающего.

Неожиданный ангел

По облупленному потолку обшарпанной квартиры медленно полз рыжий таракан с длинными чёрными усами, он был стар и болен, у него не хватало двух задних лапок, именно поэтому не спеша, часто останавливаясь, чтобы перевести дух, он долго шевелил усами, прежде чем идти дальше, интуитивно предчувствуя опасность. Задние лапки ему повырывала вчера супруга, когда случайно нашла его вскарабкавшимся на чёрную соседку по коммуналке. Интуиция в этот раз ему не помогла: появилась тень, удар клюва, и он исчез навсегда в пазухах липкого птичьего желудка.

Сильно болела голова, во рту стоял страшный сушняк, как в пустыне Атакама, настроение никакое. Филипп тяжело посмотрел на часы с кукушкой, что висели в углу, показывало три часа ночи без двадцати, попытался вспомнить, что он вчера пил такое, от чего это взбесившиеся гномы, что жили в его голове, стучали молоточками по черепу изнутри. Синяя кукушка, что жила в настенных часах с незапамятных времён, осторожно высунула голову и боязливо осмотрелась по сторонам, только она собралась открыть свой клюв, чтобы закуковать, как в неё полетел дырявый тапочек с развалившейся подошвой, она увернулась, быстро заскочила назад, дверца закрылась, тапочек повис на часах. Почему кукушка была синяя, знал только жёлтый ёжик, который дружил с ней, он был в отпуске с прошлого понедельника и бессовестно опаздывал.

– Я те кукукну, лохудра.

– Сам мудак, пьянчуга несчастный, – раздалось из-за закрывающейся дверцы часов. Филипп мотнул головой, как бык перед тореадором, и стал тереть лоб ладонью, потом двумя указательными пальцами принялся массировать пульсирующие виски, пытаясь отогнать головную боль, гномы перестали стучать, лишь только один из них продолжал слегка постукивать по темени, тут он заметил чью-то белую волосатую ножку, выбившуюся из-под ватного одеяла.

«Блин! Что это такое ещё тут?» – подумал он. Взяв осторожно кончиками пальцев край конверта, быстро откинул его, под ним оказалась обнажённая женщина с белыми плечами и рассыпанными вьющимися волосами на подушке, как пик победы вверх торчал заострённый нос. Он привстал с кровати и, стараясь не шуметь, решил пройти в соседнюю комнату. Тут его сильно качнуло влево, расставляя ноги, как гимнаст, он постарался удержать равновесие, к счастью, его качнуло вправо, он смог даже выпрямиться.

– Ты куда? – спросила очумелым от сна голосом девушка с белыми плечами, приподнявшись на локте. Тяжело оторвав голову от подушки, отчего рассыпанные волосы полностью закрыли её лицо, она стала сильно напоминать кикимору с болота своим торчащим кверху острым носом.

– Пойду в соседнюю комнату, прилягу на диван, – ответил он, стараясь при этом поймать убегающий из-под ноги тапок, но тот подскочил, больно хлестнул его по голени и запрыгнул на стул.

– А вы кто будете, разрешите полюбопытствовать? – обернувшись, спросил он. В ответ тишина, изредка прерываемая сладким похрюкиванием и сопением острого носа. Наконец тапочек спрыгнул со стула и, заискивающе улыбаясь, позволил себя надеть, второй так и остался висеть на часах с кукушкой. Тут его сильно качнуло влево. Не успев выпрямиться, он полетел прямо на дверной косяк, больно стукнувшись головой об него, от этого на голове вскочила синяя шишка, которая сочувственно поинтересовалась:

– Жив курилка?

– Не твоё дело, – огрызнулся он, – нет у меня сигарет, кончились.

– Напрасно грубишь, я к тебе на неделю, не меньше, – краснея, промолвила шишка.

Наконец доковыляв до дивана, он плюхнулся на него и попробовал заснуть, но сон не шёл к нему, в голове путались обрывки каких-то мыслей, воспоминаний, неудовлетворенные желания. Он грустно посмотрел в окошко, где в прибитом золотыми гвоздями небе висел безжизненный рожок бледной луны, и почему-то озорно засвистел, согнув язык за зубами.

На подоконнике внезапно появилась светлая тень с серебристыми крыльями сзади, она смотрела на него не мигая, прямо в глаза.

– О, сколько же вас здесь? – плохо соображая, пробормотал он.

– Я за тобой пришел, Филипп, собирайся, пора уже, пойдём.

– Я – это кто?

– Твой ангел, мне поручено проводить тебя в рай.

– Ты часом не врёшь, друг мой, а чем докажешь, что ангел?

– Значит, мне не веришь, Филипп? – делая строгое лицо из ангельского.

– Верю, верю, – испугался я, – я щас всем верю, вчера у друзей с очаровательной соседской девушкой познакомился, а утром оказалась суседкой.

– Мы никогда не шутим, Филипп!

– Но позволь, дорогой, куда мне в рай! Ха-ха-ха, так я же курю, пью, с женщинами сплю невпопад.

– Да мы знаем всё это, но нам известно также, что ты редко врёшь, за родителями своими долгое время ухаживал, за друзей всегда заступиться и помочь готов, кошек и собак бездомных подкармливал, старушек через улицу под ручку переводил. Мы всё знаем, – сказал ангел, расправляя серебряные крылья, от которых в доме стало светло и тепло.

– Это всё хорошо, только вот одна небольшая проблемка есть, ангел мой, меня не Филиппом зовут, а Аркадием, может, ты адрес перепутал, дорогой?

– Я адрес?.. – с удивлением. – Сейчас проверю, – доставая из кармана белых брюк замызганную бумажку с непонятными каракулями на ней. – Город Крыжовль, улица академика Дятлова, 6, первый этаж, направо.

– Да нет, ангел ты мой, это улица профессора Сирина, 7, первый этаж, дверь направо.

– Так что же ты молчал до сих пор?

– Ну знаешь, не всякий день ангелы в гости к тебе приходят, давай познакомимся, – протягивая руку, – может, пригодится когда-нибудь, знакомства, знаешь, в наше время много чего значат.

– Нет у меня желания с тобой знакомиться, – резко оборвал ангел, – и времени нет, – вылетел он в форточку, даже не попрощавшись.

– А у меня тем более, – вмиг протрезвев и прыгая в окно вслед за ангелом, но в другую сторону. – Нет у меня времени знакомиться, – передразнивая и падая в траву под окном, –а у меня, может, вообще нет желания сидеть в раю с попами да со старыми девами арфу слушать, я Rock люблю, – падая и снова вставая, чтобы бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше от нечистого места.

Бабочка апокалипсиса

Бледная девочка с грустными глазами сидела у окна и смотрела потухшим взглядом в пустынный двор, где раскалённый ветер мотал обрывки прошлогодних газет и облако серой пыли, он то стелился змеёй по земле, то взлетал вверх, тоскливо завывая. Ее припухшие, слегка потрескавшиеся губы были плотно сжаты, почти год как она не улыбалась. В соседней комнате неспокойно дремал отец, от постоянного недоедания он был слаб, изнурён, вот уже год как потерял работу и большую часть дня спал, чтобы забыться. Её сверстницы, друзья, так же как и она, сидели по домам, а всё потому, что на планете Земля началась бесконечная страшная засуха. Лучи солнца были очень вредны для нежной детской кожи, и они выходили поиграть на улицу только с наступлением темноты. Мать девочки работала в медицинской клинике, где ещё можно было найти хоть какую-то работу, убирала и занималась стерилизацией операционных инструментов. Сегодня она ждала доктора, своего шефа, который опаздывал, что было крайней редкостью. Муж доктора неделю назад срочно выехал в командировку на юг Бразилии, где его коллега из местного университета, такой же биолог, как и он, обнаружил в высохших джунглях Амазонки редкую бабочку Морфо из древнего семейства нимфалид, что стала большой редкостью, последний раз её видели двадцать лет назад, они должны были вместе проанализировать этот беспрецедентный феномен. Без особого труда они поймали миловидное насекомое и, усыпив его безвредным газом, посадили в стеклянную колбу. Возвращаясь назад на старом разбитом джипе, который прыгал и скакал как умалишённый кузнечик по иссохшему руслу реки, они попали под ледяной дождь, который своими острыми, как бритва, осколками искромсал джип и всё вокруг. Оба погибли, но колба уцелела, в последний момент профессор успел накрыть её своим телом, только крышка слетела с неё. Вскоре бабочка проснулась и, полухмельная, вылетела из-под осколков разбитого стекла. Взмах её крыльев в Бразилии уже давно не вызывал торнадо в Техасе, вокруг всё так высохло, что ураганы и смерчи стали обыденным явлением в повседневной жизни людей.

Она, молодой врач, неторопливо шла по пустынной улице и была очень грустной. Нет, она ещё не знала о гибели мужа, но ей предстояло сегодня позвонить директору по производству химических удобрений и пестицидов, чтобы сообщить о том, что он неизлечимо болен и дни его сочтены, она очень не любила это делать, поэтому шла медленно, оттягивая неумолимое время. Вчера, скрепя сердце, она уже сообщала жене фермера, что плод в её животе плохо сформировался, но фермер пока ещё не знал об этом. Он был на заводе, сидел в кабинете замдиректора и подписывал обоюдно выгодный контракт о покупке нового сорта маиса, который рос без дождя даже на отравленной пестицидами почве. Ему очень нужен был этот злак, ведь у него в хлеву теперь неподвижно стояли семь тысяч голов скота, недавнее приобретение, которых надо было теперь усиленно кормить и поить, чтобы погасить кредиты, поэтому он решил сам выращивать корма и сэкономить хоть на этом. Коровы в свою очередь бесконечно выделяли парниковые газы, в составе которых был аммиак и метан, разрушая ещё больше нездоровую атмосферу, усеянную озонными дырами. Над землёй, не прекращаясь, шли кислотные дожди радужного цвета.

И лишь только бабочка, которая вырвалась на свободу, летела над землёй, преодолевая расстояния, то уносимая порывами ветра, то улетая от него, она была очень рада свободе. Вот она уже бесшумно порхает на улицах города, а люди удивлённо смотрят ей вслед, кричат и хлопают в ладоши, плачут от радости, некоторые, особенно молодые, спрашивают друг у друга:

– Что это было? Что это?!

– Это бабочка! – со слезами на глазах кричал беззубый старик. – Бабочка!

Кто-то стал прыгать, чтобы поймать её, она резко вспорхнула и села на оконную раму, за которой жила бледная девочка с грустными глазами. Она осторожно, чтобы не вспугнуть, высунула руку и приблизила её к бархату крыльев. Бабочка не задумываясь села ей на палец, расправила свои чудные неоновые крылышки и, как молодая девушка, гордясь своей красотой, разрешила вдоволь полюбоваться собой, и только когда ребёнок улыбнулся, она вспорхнула вверх и полетела, ведь у неё было столько важных дел, ведь жизнь так коротка, чтобы жить одним днём, даже у бабочек.

Вспоминая судьбу старых моторов в шведском лесу

Если кто-то думает, что автомобиль – это кусок железа с мотором и машинным маслом внутри, то очень ошибается, мягко говоря. Даже если найдутся такие, кто уверен, что нынешние тачки, напичканные совершенными технологиями с заумной электроникой, оригинальными моторами, мало потребляющими топливо, и точным навигатором, являются всего лишь превосходным средством для передвижения, так же неправы, как и первые. Впрочем, ещё совсем недавно и я так думал, пока не оказался в южной части Шведского королевства, в лесу, около шахтёрского городка Бастнас, на кладбище автомобилей от прошлой эпохи.

Чудным сентябрьским утром, в окружении блестящей тучки мошкары, вместе с супругой мы оказались в лесу с друзьями-шведами, к которым приехали погостить на недельку, и очутились в самом разгаре грибного сезона. Как и все северные народы, которые большие знатоки даров леса, наши друзья ничем не отличались от своих соплеменников и были такими же заядлыми грибниками. До этого три дня непрерывно шёл дождь, в среду утром он прекратился, появилось невинное солнышко, и погода значительно улучшилась. Порядком устав сидеть дома, играть в преферанс, ведя заумные разговоры о том о сём, а больше всего ни о чём, раскупоривая очередную бутылочку Jameson caskmates, все радостно среагировали на своевременное предложение Андерса прогуляться по утреннему лесу и собрать немного грибов на ужин.

Сапоги сорок третьего размера со старой лыжной палкой я принял от него с нескрываемым восторгом, как молодой викинг меч от короля норманнов.

Лесная дорога, по которой, скользя, катился наш Jeep Cherokee, была вся размыта дождями, покрыта небольшими лужицами, местами глубиной по колено, точно помню, потому что пару раз приходилось выходить из машины и подкладывать ветки под колёса, чтобы вытащить его из липкой грязи. Через час-полтора, измученные разбитой дорогой, уже уставшие, но безгранично счастливые, мы очутились на месте, где, по словам Андерса, должно было быть море грибов и ягод. Его обещания и наши ожидания себя полностью оправдали – вокруг тут и там виднелись забавные шляпки болетовых, сыроежек, подберёзовиков, россыпи шаловливых опят с коричневыми ножками… Наши плетёные из веток лукошки быстро наполнялись дарами лета. Как всегда, меня единогласно выбрали носильщиком наполненных корзинок. Каждый раз, прежде чем отнести очередной сбор урожая в машину, я предупреждал, что скоро возвращусь, просил их не уходить далеко, но в этот раз меня предупредили о возможном направлении в витиеватом лабиринте тропинок, добавив, что дожидаться не будут, не маленький, мол, сам найдёшь дорогу. Болтая между собой, они потихоньку пошли, углубляясь в лес, на прощание помахав мне ручкой издали.

Северный лес отличается от других не только породами деревьев, но и своим нордический духом, недаром же именно здесь живут Альвы и Скоге, герои бабушкиных сказок, и не только они. Встреча с ними в лесу не сулит ничего хорошего путешественнику, могут заманить в болото или в чащу к неприкосновенным деревьям. Здесь есть как таёжные леса, так и смешанные, не редкость дуб, бук, святой скандинавский ясень со своей супругой Аскефруа, дерево, под которым нельзя даже мочиться под страхом неизлечимо заболеть, на севере – ель, сосна и берёза, из животных – лоси, косули, куницы, медведи. Высохшая за короткое лето павшая хвоя весело потрескивала под резиновыми сапогами, иногда прерываясь громким хрустом замшелой ветки, метрах в пятидесяти от меня выбежала рыжая лисица, с любопытством уставившись на меня, и через минуту скрылась за небольшим бугром у поваленной сосны с одиноко торчащими, осиротевшими корнями кверху. Где-то ухал тетерев, ныла иволга из самой глубины лесной чащи, был почти полдень, сосало под ложечкой, хотелось кушать. Я поставил корзины рядом со столетней елью и нагнулся, чтобы сорвать земляничку, стыдливо склонившую красную головку неподалёку от рыжих муравьёв, её вкус был ошеломляюще сладким, прямо нектар, только протянул руку за второй ягодой, как начала куковать кукушка, очень хотелось её спросить, сколько мне осталось жить, но поймал себя на мысли, откуда эта бездетная птица может знать дату моей смерти, не спросил и пошёл в сторону машины.

У каждого грибника есть своя техника поиска, но что касается меня, я их отыскиваю на нюх, как хорошая охотничья собака, либо по возможным местам произрастания, известных только мне в результате многолетнего опыта, аккуратно срезаю ножку, чтобы не повредить грибницу, осматриваю, нет ли червей, слизняков, и только тогда отправляю в корзину.

Конечно, когда я возвратился на поляну, моих друзей и супруги след простыл, их тропинку за это время я уже успел подзабыть, пришлось идти наугад, проклиная всё на свете, метров через десять заметил маленького боровичка под раскидистой ёлкой, он только недавно вылез из-под плотного коврика мха, вид у него был задорный, пузатый, даже запах имел душистый. Я аккуратно срезал его, попробовал на вкус – он жутко горчил, подозрения оправдались – желчный гриб, или, как его называют в народе, горчак, пришлось положить обратно, на место. Дальше тропинка была полностью заросшая папоротником, с вековыми соснами вокруг, справа от меня на замшелом пеньке поселились целым семейством невзрачные опята, чуть дальше от них блестел подосиновик, полный высокомерия и самодовольства, пока я не положил его в корзинку к остальным грибам. Незаметно для себя я как-то ушёл в сторону, вглубь леса, оказался в такой непроходимой чаще, аж удивился, что есть ещё такие леса на земле, пришлось просто продираться сквозь заросли колючей ежевики и кустарника. Впереди меня метрах в ста что-то поблёскивало, словно зеркало, сначала я удивился, первое, что пришло мне в голову, что это знак, который подают мне мои друзья, и я весело зашагал вперёд. Приблизившись на то расстояние, где можно было более отчётливо различать предметы, я изумился увиденному, мне захотелось даже ущипнуть себя, не сон ли это, кричать от восторга. Я смотрел и не верил своим глазам – вокруг сотни тысяч автомобилей различных форм, цветов, марок, и всё это в самой гуще непроходимого леса, где вокруг ни души на сотни километров. Настоящее кладбище старых автомобилей, я даже стал осторожно передвигаться, мне казалось, одно неловкое движение, и я потревожу их вечный покой. Это был истинный блеск и упадок былой эпохи, и я находился именно здесь сейчас, среди изъеденного временем и ржавчиной металлического памятника послевоенного возрождения.

Сначала мне показалось, что это только американские автомобили, но, подойдя ещё ближе, заметил на фоне всего этого ржавого металла пару-другую европейцев, которые мелькали тут и там, мало того что многие были в разобранном состоянии, в них вросли ветки и корни деревьев, пронзая насквозь капот либо багажник, было такое впечатление, что природа нас предупреждала о предстоящей катастрофе, о том, как она с нами обойдётся лет этак через пятьдесят. Не удержавшись от соблазна прикоснуться к прошлому, я осторожно ладонью скользнул по капоту старого Buick и сразу почувствовал щекочущее шелушение старой краски.

– Нравится? – кто-то спросил меня.

– Да, нравится, – автоматически ответил я, обернулся – рядом ни души.

– Это я!

– Ты кто? – поёжившись, спросил я.

– Я призрак этой машины!

– У машины не может быть души, – с гусиной кожей на руках, но с сарказмом ответил я.

– О! Ещё как может быть, вот скажи мне, чем мы отличаемся от людей?

– Многим, очень многим, машина – это разные куски железа и сплавов, собранные воедино, которые двигаются благодаря мотору.

– Вы тоже собраны из тела, рук и ног, – парировал призрак, – двигаетесь благодаря сердцу и мышцам, как и мы, созданы одними же родителями и, в отличие от нас, передвигаетесь намного медленнее, чем мы, так почему же мы не можем иметь душу, повернись, посмотри назад.

Я послушно оглянулся – сзади меня стоял, поблёскивая белой крышей, новенький Buick Super и широко, как настоящий американец, улыбался передним бампером вплоть до зеркал заднего вида.

– Ах вот каким красавцем ты был ещё недавно! – не удержался я.

– Недавно, недавно, – передразнивая, – лет семьдесят назад был молод, красив, меня мыли, качали покрышки, протирали пыль внутри, даже аккумулятор заряжали, а щас меня трава жрёт, деревья насквозь через крышу растут. Вот уже много лет как жизнь остановилась для нас, весна стала осенью, лето – зимой, рыжая ржавчина ест наши моторы.

– А когда-то по всей стране ездили, – неизвестно откуда появился Cadillac, – я даже в Монако побывал, по Basse Corniche до самого Монте-Карло катались, какие только попы не плюхались на мои кожаные сиденья, а по ночам такие фокусы выкидывали на заднем банкете, только рессоры скрипели в такт, я много тайн знаю, – шёпотом.

– Да ладно тебе бахвалиться, – перебил красавец Chevrolet, – нам всем есть что рассказать, три года дипломатов возил, они такое провозили в своих мешках!..

– Не слушайте этих трепачей, – подлетел сбоку Jeep Willys MB, – это я бог войны, без меня не обошлось ни одно крупное сражение.

И тут все стали спорить, кто лучше, кто хуже, я же стоял и слушал заворожённо, кто-то протестовал, что масло надо менять в год два раза, я колодки стираю раз в пять лет, хвалился Saab, зато у тебя вечно перегрев мотора, съязвил красавец Pontiac.

– Господа, господа машины, вы только не ругайтесь, все вы хороши, всё живёт и умирает – люди, железо, плоть человеческая, а особенно после смерти мы все равны, независимо от того, кто был кем, какой марки и где производился, – решил почему-то я их примирить.

– Дорогой, дорогой, очнись, – голос жены сквозь туман в голове, – с кем это ты разговариваешь, рядом нет никого.

– Опять он грибы на вкус пробовал, – голос Андерса сквозь смех.

– Только один, да и тот просто горчил.

А потом мы пошли все вместе к машине, на прощанье я повернулся и заметил, как бампер слетел с Buick Super на траву, зашумели сосны, качаясь, я очень хотел спросить кукушку, сколько мне жить осталось. Но молчала теперь кукушка мне назло, и тогда я подумал ещё, ну и что, каждый день падают с машин бампера и сосны шумят.

Наброски о разном

У неё было звёздное имя, её звали Стелла, загадочная девушка с вьющимися волосами, не по годам серьёзная, изящные тёмно-зелёные глаза на строгом лице настораживали принципиальностью, её нежные руки с тонкой кистью, не дрогнув, подписывали самые важные бумаги в компании, где она работала. Смеялась она редко, улыбалась только тогда, когда это было нужно по работе. Начальство ей пророчило блестящую карьеру, а вокруг думали, у неё нет сердца, в голове одна работа.

И всё-таки он рискнул, знал, что это безумие – назначить свидание своему непосредственному шефу, и прежде чем пойти на это, обдумал сотни вариантов её отказа и столько же своих оправданий. Написал письмо, как школьник записку, предложил время и место свидания, подбросил утром незаметно на стол.

Каково же было его изумление, когда она согласилась. Он был готов к любому её отказу, а о согласии только мечтал, опешил и сдуру пригласил в кино, она пожала плечами и согласилась. Фильм был ужасный, но хуже всего, он не знал, что делать – может, взять её за руку, а вдруг отдёрнет, или, может, обнять, а вдруг даст леща прямо в зале? Так прошёл весь фильм – он в сомнениях, а она вся как будто в кино. Потом было ещё хуже – шли вместе к остановке, чтобы расстаться, как хлынул тёплый майский дождь, и оба быстро промокли до нитки. Он смотрел на промокшую Стеллу, и ему было стыдно за свою неловкость, за дурацкий фильм, за то, что забыл купить цветы, что промокла и вся дрожит.

Неожиданно лицо её просветлело, озарилось лавиной безудержных весёлых эмоций, которые до сих прятались за маской сдержанной замкнутости, её словно прорвало.

– Радуга, радуга, смотри, какая радуга! – кричала она, подымая руки вверх, беззаботно подпрыгивая.

И в самом деле, небо озарилось восхитительной радужной дугой, она ярко горела всеми невообразимыми цветами, которые только может воспринимать наш глаз, её гигантские размеры простиралась от одного конца света до другого, соединяя их всеспасающей красотой, возвещая радость и веселье, недаром древние народы верили в её сакральное волшебство, счастье приносящей считалась радуга всегда.

Он посмотрел на неё и понял, что перед ним ребёнок, просто взрослый ребёнок, который молод, чудно красив, как никто, он подошёл и обнял её, прижимая к себе, она не сопротивлялась, доверчиво прильнув к нему.

И пусть себе думают люди, коллеги, что хотят – о тебе, обо мне, о нас, только я знаю теперь твою тайну – ты девушка-радуга, что родилась для меня.

Когда-то очень давно люди боялись огня и любили воду, пока не заметили, что не только они боятся его, даже дикие звери в ужасе прячутся кто куда при виде огненных языков пожара. Вот именно поэтому люди попытались приручить огонь. Это было нелегко, и всё-таки они добились своего, покорили его, с тех пор он стал их верным другом. Сначала они отпугивали зверей, сидя у костра в пещере, впоследствии грелись, готовили пищу на костре. С водой у людей дружба была изначально благодатной, она была просто необходима для их существования, 80% человека – это жидкость, отсюда и склонность селиться рядом с водой, которая их поила, кормила рыбой. Огонь и вода, две противоположности, два несходства, водой можно залить пожар, а огнём выпарить воду, натуральная несовместимость, противники.

Так и люди бывают огонь и вода, одни горят безумным пламенем, пытаясь провести перемены вокруг себя, изменить мир, а другие текут по жизни, как вода между пальцев, осторожничают. Вот и живут тысячелетиями бок о бок, сосуществуют огонь и вода, покой и буря.

В городском парке на скамеечке сидел старичок с аккуратно подстриженной серебряной бородкой, в руке он держал трость из бамбука и выводил от нечего делать неизвестные иероглифы на песке. К нему рядом подсела влюбленная парочка, у девушки в руке была синяя тетрадка в кожаном переплёте. Нацеловавшись, они стали безучастно смотреть по сторонам застывшим взглядом.

– До экзамена ещё целых два часа, может, повторим пару вопросов? – спросила она.

– Да ну, надоело, – ответил он с досадой, немного подумав, – ладно, валяй.

– Что означает мигание зелёного сигнала светофора?

– Светофор испорчен!

– Для информирования водителей о предстоящей смене зелёного сигнала светофора на жёлтый, – вмешался старик. Молодые люди, улыбаясь, переглянулись между собой, и он спросил старика:

– Дедушка, а откуда зародыши птиц получают кислород внутри яйца, чтобы не задохнуться?

– Под скорлупой яйца имеется мешочек с воздухом, а также через микроскопические поры вокруг зародыша.

– А кто открыл закон инерции?

– Галилео Галилей, – быстро ответил дед. – Может, вас интересует, почему я сижу именно на этой скамейке, а не на какой-нибудь другой?

– Интересует, дедушка, – вмешалась девушка, – даже очень.

– А потому что сейчас здесь тень от дерева мне падает на голову, а на тело солнце, в результате мне тут тепло и приятно.

– Ну а что-нибудь есть такое, о чём вы не знаете? – с раздражением спросил парень.

– Я старый человек, многое видел на своём веку, путешествовал, воевал, строил, учился, много читал, но до сих пор не могу понять, как женщина выбирает себе мужчину, почему она отказывает одному и даёт согласие другому.

Планета Земля, чуть с наклоном крутясь вокруг своей оси, одновременно вращаясь по орбите вокруг солнца, делит день и ночь на себе с незапамятных времён. Где было сегодня темно, завтра станет светло, продолжая неустанно менять темноту на свет и наоборот. Вот уж есть от чего получить головокружение, но не беспокойтесь, оно нам не грозит, учащённое сердцебиение у мужчин разве только от женщин возможно, так уж загадочно устроен этот мир. Даже неугомонный обитатель просторов вселенной, рыжий безумец Марс со своей неистовой силой, смирённый чарами прекрасной Венеры, мирно заснул у неё на коленях под лёгкий шёпот космической тишины.

На сегодня был запланирован выход нового астронавта в открытый космос. Немного обескураженный неуправляемым страхом от первого впечатления бездонной красоты перед собой, он шагнул не задумываясь в пустоту, отбросив все свои последние сомнения. Остановился, кинул пристальный взгляд на Землю с океанами, морями, заливами теперь уже таких далёких стран. Бесконечная вселенная его объяла, звёзды, галактики, чёрные дыры с параллельными мирами – есть от чего сойти с ума.

А он, не соображая, по привычке искал глазами свою страну под небесами, улицу, заветную скамейку перед домом, где сидели они в саду перед клумбой с цветами и целовались, тогда он первый раз дотронулся до её упругой груди под розовой сорочкой с кружевами, она вздохнула, промолчала и ничего ему не сказала, продолжала обниматься как ни в чём не бывало под волшебным мерцанием старушки луны.

За окном дождь. По телевизору новости – война, засуха, политика, спорт. Выключил телевизор, включил радио – война, засуха, политика, спорт. Поменял частоту – Моцарт, Симфония 40 соль минор – сухо объявил диктор. Как раз к дождю, почему-то подумал я, наблюдая за тучами через дверь балкона, но эта трепетная музыка восхищает своей гармонией, полнотой чувств и даже грусть. Не успел я вознестись на седьмое небо, как вошла жена и попросила сходить за хлебом, скоро обед. Не хлебом единым жив человек, но всё-таки. Как раз и дождь перестал лить, на улице было свежо, прохладно, весна только начиналась. Навстречу шли люди, они были хмурые, нерадостные, озабоченные, а ведь весна на улице, может, после дождя, подумал я, вот если бы им дать послушать что-нибудь красивое, вечное, возвышенное, может, тогда они бы изменились, стали бы лучше, лица прояснились, повеселели, были бы добрыми, более отзывчивыми на чужую боль, например, на страдания. Опять мысли.

В конце улицы под навесом, где обычно уличный продавец продавал фрукты, стояло старенькое пианино, и кто-то играл отрывок из Ф. Шопена – «Капли дождя». Глазам своим не веря и даже ушам, решил ущипнуть себя, может, это сон? Нет, это был не сон, настоящий пианист сидел в потёртом пиджачке с седыми длинными волосами и воодушевлённо смотрел в отрезок неба из-под края навеса. Его тонкие длинные пальцы грациозно бегали по потускневшим от времени клавишам, а рядом на бордюре лежала шляпа уличного музыканта с помятыми краями, с парой медных монет внутри. Музыка плавно лилась из инструмента, наполняя божественными звуками улицу. Рядом проходили люди с постными лицами, они по-прежнему были хмурые и безрадостные, мне показалось даже, что какие же они всё-таки одинокие в этом бренном мире, уж с таким откровенным безразличием они проходили около этой волшебной музыки. Дождавшись окончания игры, я бросил деньги в шляпу, на что музыкант кивнул мне со странной улыбкой и взялся за другое произведение. Тут я вспомнил, зачем вышел из дому, и пошёл в сторону булочной, что была на другом конце улицы.

В магазине пахло хлебом и дрожжами, продавщица, дородная красивая женщина, улыбнулась мне и спросила, что я хочу. Я полез в карман за деньгами и к своему великому ужасу обнаружил, что отдал последнюю мелочь музыканту, извинился и уже собирался выходить, как булочница с улыбкой сказала: ничего страшного, заплатите в следующий раз, и вручила мне мой багет с лучезарной улыбкой. Я тепло поблагодарил её и смущённый вышел из магазина. В конце улицы, всё там же, под навесом, где был рояль, происходило что-то непонятное – люди, те самые люди, что три минуты назад безразлично проходили мимо, теперь, толкаясь, брали автограф у уличного музыканта, пресса с кинокамерой старалась запечатлеть каждое его слово, к нему просто невозможно было подойти! Остановившись, так и не поняв, что произошло, я побрёл домой, полный недоумения и загадок. Только поздно вечером, когда я смотрел телевизор, узнал из новостей, что в городе проходил эксперимент по инициативе одного из телевизионных каналов – на улице играл знаменитый музыкант, и в его шляпе было так мало мелочи, что не хватило бы даже купить одну четвертую билета на его концерт.

Если пройтись по улице Мира, где весной цветёт душистая акация, и выйти на перекрёсток с овальной клумбой посередине, а дальше пройти по Пронина, угол Строителей, то вы обязательно окажетесь около продуктового магазина, там, где постоянно собираются молодые люди. С бутылочкой пива в руке, синими от холода губами, они обычно обсуждают случайных прохожих.

– Смотри, новый бомж объявился.

– Это тот, что ли, в потёртом пальто, без шапки?

– Да какой это бомж, это сосед наш Коля, от него жена ушла, вот он и запил.

– А в натуре на бомжа похож, обувь на босу ногу.

– Сам ты бомж!

В сером плаще по улице шла красивая девушка Кира, всё в ней было хорошо – фигура, лицо, даже манера идти, слегка покачивая станом, и в той кучке парней около магазина был не один воздыхатель по ней, кто тайно, а кто открыто симпатизировал ей, но странная вещь – она была одинока, не нравился ей никто.

– Глянь Кирка идёт, книги несёт, – сказал кто-то с усмешкой.

– Она только и делает, что в библиотеке сидит, ума набирается.

– Ты поговори мне тут ещё!

– Ой не могу, ещё один воздыхатель по ней!

– Ну насчёт ума, ей его не занимать, в институт, наверное, собирается поступать.

То ли задумалась милая девушка Кира, то ли асфальт был скользким от пролитого кем-то масла, но поскользнулась, упала на коленки, выронила книжки из рук под весёлый хохот ребят. Поспешил к ней первым человек в потёртом пальто, без шапки, подал руку, помог подняться.

– Вам не больно?

– Нет, спасибо.

– Не падайте больше, – вытирая капельки крови с коленки носовым платком.

– Спасибо вам, больше не буду, обещаю, – ответила девушка с улыбкой.

– Главное девушке перед мужчиной не упасть, – почему-то сказал он.

– Кажется, мне не повезло, – собирая книги, сказала Кира, – вон стоят, целая компания.

– Где? – оборачиваясь, – а, эти? Разве кто-то из них подошёл, помог вам подняться, собрал ваши книги? Нет, значит, не беспокойтесь, до мужчин им ещё далеко.

Попрощавшись, слегка прихрамывая, она осторожно пошла вдоль по улице в сторону здания, где жила. Ей вслед смотрел Николай и думал: «Какой красивой женщиной будет она, дай Бог, чтобы не одинокой».

Бывает, иногда встретишь кого-нибудь, может даже случайно, посмотришь на неё, а потом весь день образ её перед глазами, только и делаешь, что думаешь о ней, как мелодия навязчивая, а впрочем, женщина и есть красивая мелодия, именно та, которую ты готов слушать бесконечно, но, к сожалению, и она заканчивается когда-нибудь.

По лицу закапал косой дождь, он падал, разбиваясь на мелкие брызги микроскопических капель, а потом потёк ручейками по щекам, повиснув тяжелой каплей на конце носа. Николай стоял один посреди опустевшей вмиг улицы, парни разбежались, девушки след простыл, двое влюблённых, прижавшись друг к другу, смешно бежали под сломанным зонтом к последнему автобусу, который их терпеливо ожидал. В каком-то немом оцепенении, не соображая, что промок до нитки, он замер на пару минут, вскоре его передёрнуло от озноба, и он понуро побрёл в сторону, противоположную той, куда ушла Кира.

Есть большая разница между гимнастом, что висит на руках, и ему кажется, что он находится между небом и землёй – тем, кто топчет землю, по миру ходя в новых туфлях, вплоть до того, кто один взвалил заботы мира сего на себя, прогнулся от тяжести, но не сдался, а идёт, шагая одиноко, навстречусвоему концу.

Я хотел звёзды с неба срывать, чтобы из них мерцающий венок сплести для тебя, ты сказала: купил бы лучше букет цветов. Был готов реки вспять повернуть, только ради тебя, а ты спросила, есть ли у меня машина? Я шептал тебе на ушко, что на рожке луны в тихую полночь влюблённые могут качаться вдвоём – ты пожала плечами и сказала, что не любишь качели. Лишь только потом, после опустошённой бутылки недорого вина, когда мы вдвоём были в пустой и пыльной квартире, где твоя бабушка раньше жила, под звуки равномерного скрипа железной кровати на мягких пружинах, ты призналась мне наконец, что ещё никогда тебе не было так хорошо, как сейчас.

Время пройдёт, я, наверно, тебя подзабуду в жарких объятиях капризных девиц, ты не вспомнишь меня, всё это, может быть, было недавно, а стало теперь уже очень давно, а всё потому, что с тобой мы живём вдалеке друг от друга, разорвав нашей памяти тонкую нить, ты больше не хочешь меня, я тебя, как мне показалось, насовсем позабуду.

Может быть, и сбудется твоей мечты желанье, и ты окажешься на роскошной широте, в богатой долготе, с координатами долгожданного благополучия, в номере с видом на море гостиницы Меридиан. Где вечером, после лёгкого ужина с дюжиной устриц и половиной омара, услужливо поданных в одном из роскошных ресторанов, рядом с Большим Казино, шеф-повар занудно будет рассказывать старому мужу о тайнах французской кухни и о капризной погоде на средиземноморье, ты, томно скучая, с безразличием теперь, но по старой привычке будешь глазами искать знакомых в толпе беспечных прохожих.

А потом, как-то раз душной ночью проснувшись, от кучи фантазмов неудовлетворенных во сне, рядом с пузатым супругом, храпящим с прибоем не в такт, ты трепетно вспомнишь, полуобнажённой стоя на сыром от бриза балконе, под алмазной россыпью сияющих звёзд в окружении рожка бледного месяца, что может и вправду качаться верхом на луне с любимым и есть то блаженство, которое безнадёжно мы ищем оставшуюся жизнь.

Ты снова захочешь меня, на звёзды смотря, в эту тёмную ночь, я тоже проснусь невзначай, посмотрю на луну, может быть, тоже вспомню тебя – это будет наших желаний короткое замыкание, а потом ты снова забудешь меня, я больше никогда не вспомню тебя.

Весна. Он стоял на балконе, облокотясь о старые перила с облупленной краской, в одном халате, в лёгких домашних тапочках на босу ногу и терпеливо ожидал её, пока она принимала душ. Задумчиво смотрел вдаль за горизонт, откуда медленно ползла тяжёлая серая туча, напоминающая кашалота.

Она жила на окраине большого города, неподалёку от соснового леса. Родители уехали на дачу собирать картошку, которая хорошо уродилась в этом году, а она впервые им солгала, сославшись на недомогание, осталась дома, чтобы насладиться своей первой любовью с бойфрендом, таким же студентом, как и она, но с параллельного потока. Это был её первый мужчина, и ей всё было интересно, как всё то, что в первый раз.

Первые перекаты грома начали разноситься по голубому пока ещё небу, которое необратимо начинало темнеть с краю, появились первые отблески небольших резких молний, запахло пылью, на душе стало тревожно. Даже природа застыла в смятении перед грозой, пропали как по команде птичьи голоса, затих ветер, всё смолкло, замерло в страхе ожидания чего-то неведомого, ужасного. Тут же послышались первые раскаты настоящего грома, прелюдия закончилась, затем вспышка молнии, крупными каплями пошёл дождь, заставив изголодавшиеся по ласкам воды деревья постанывать от удовольствия, раскидывая ветки в разные стороны порывами возобновившегося ветра. Какая-то птица, то ли дрозд, то ли мокрый жаворонок, с криком вылетела из-под дерева и полетела в сторону лесу, возбуждённо крича и причитая.

– Коля, Колян! Ты где? Что ты там делаешь, зайди сейчас же, ведь намокнешь же, неразумный! – и было в этом возгласе – просьба, наивный приказ, переполненный искренней любви, заботы, нетерпения и страсти молодой, что третий раз за четыре часа было мало на радость обоим.

Осень. Пройдут года по ленте Мёбиуса, падёт последняя листва с древа жизни, и хвост прикусит Уроборос, а он в последние минуты вспомнит эту весеннюю грозу, её голос, теперь далёкий, эту девушку юную, светлую, которая когда-то подарила ему столько наслаждения любви, и с образом этим милым навечно уснёт, удалясь к большинству.

От покрытых зеленоватой слизью вперемешку с бляшками радужного лишая тюремных стен исходил смрад и холод, кованое железо на обручах, из которых были сделаны кандалы, до крови растирали начинающие отекать ноги. Зигмунд стоял, превозмогая боль, сосредоточенно смотрел через зарешеченное окно на звёзды, шептал на непонятном языке слова, очень похожие на заклинания, время от времени закрывая припухшие веки гноящихся глаз. Где-то по коридору вправо кто-то сильно стонал, вскрикивая время от времени. Эти вопли с бредом, ставшие уже привычными для него, иногда прерывались диким хохотом подвыпивших стражников, которые резались в кости, визгливо бранясь между собой.

Вот уже третий год как личный астролог короля Сигизмунда сидел в тюрьме. Всё началось после внезапной кончины монарха отца, которому он предсказал смуты и разрушения после его смерти, предостерегая от старшего наследника. Судя по землистому цвету лица короля, его явно отравили, чтобы возвести на престол молодого, неопытного, но злопамятного суверена, который первым же своим указом бросил придворного звездочёта в темницу.

Неожиданно шум прекратился, уступив место гробовой тишине, затем в коридоре раздались крики, топот, шаги, визгливо заскрежетал ржавый замок на дубовой двери, в открытый проём которой, нагибаясь, вошёл молодой король, окружённый стражей и придворными вельможами.

– Зигмунд, как дела, старик? – бодро спросил он, нервно теребя эфес шпаги. – Ты уже знаешь, наверное, почему я к тебе пожаловал?

– Да, знаю, – тяжело отрывая глаза от решётки на небо, ответил старик.

– Так зачем к тебе пожаловал твой король? – с насмешкой спросил он.

– Разузнать о предстоящей свадьбе, я думаю.

Сарказм как ветром сдуло, холёное лицо короля покрылось пятнами, потемнело, и он гневно заорал:

– Все вон отсюда! Я сказал, вон!

Толкаясь между собой в узком проёме двери, охрана и сопровождающие короля гурьбой вывались в коридор и замолкли, стараясь уловить хоть что-то из-за толстой дубовой двери.

– Ну и о чём говорят тебе твои звёзды, проклятый колдун?

– Сир, осмелюсь взять на себя смелость, чтобы предупредить вас, что вам следует отказаться от этой затеи, она несёт в себе прямую опасность королевству и вам.

– Ты всё врёшь, старый маразматик, ты сгниёшь здесь заживо, ты будешь похоронен в крысиных желудках!

– На всё ваша воля, мой король, но даже мои мучения не изменят неблагоприятное расположение звёзд и превратность судьбы.

– Я могу изменить, я король, я всё могу, судьбой тебе предназначалось сгнить заживо в этих застенках, я её изменю. Стража! Стража, где вы, бездельники!

В двери сразу показалась долговязая фигура начальника тюремной охраны.

– Ты, – указывая пальцем на него, – завтра на рассвете избавишь этого сварливого старика от страданий и глупости, найдёшь палача и отрубите ему голову!

– Слушаюсь, сир, – низко кланяясь, ответил тюремщик.

– Неотвратимость судьбы, – смотря на решётку в звёзды, шептал старец.

Писатель и художник, оба пишут. Один пишет картины, другой книги. Перед художником стоит сложная задача запечатлеть лишь миг, мгновение, не забыв при этом вложить определённый смысл и жизнь в полотно, а иначе оно будет мёртвым. У писателя почти та же самая задача, что и у художника – вдохнуть жизнь в мёртвые страницы белой бумаги, его возможности безграничны, он может описать словами хоть целую вечность, чувства, страдания, героизм, ложь, коварство и всё это в определённой динамике движения. Но иногда великому художнику бывает достаточно написать картину, вложив в неё свою душу, и в ней бывает столько смысла и жизни, что некоторым писателям и целого произведения недостаточно, чтобы описать то, что запечатлено на холсте, а ведь это был всего лишь миг.

Оглавление

Искушение

Тайна Мачу-Пикчу

Прощай, Дашка!

Сказка для взрослых о хитрой лисичке

Роковой исход полковника Гарри Гранта

Демоны и ангелы

Чудо сочувствия

Неожиданный ангел

Бабочка апокалипсиса

Вспоминая судьбу старых моторов в шведском лесу

Наброски о разном