Папа говорит [Надир Юматов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Надир Юматов Папа говорит


Суп едят, чтобы не обидеть того, кто его приготовил. Я так и сказала ей, а еще добавила, что съела бы лучше бутерброд с сырым мясом, чем цедить ее похлебку. И тут она снова вздумала сравнивать меня с этой малявкой, мол смотри, даже она ест и не морщится и будто бы поэтому, взрослее меня. К тому же, грозится не выпустить за двор, если не опустошу глубокую тарелку, болотной жижи.

– Ну мам! Я уже ела сегодня…

– Ты только встала. Жри, давай!

Я так надеялась, что сейчас, как обычно это бывает с утра, прибежит Макс, потарабанит в калитку, крикнет: «Майя, ты дома?» и тогда она меня точно отпустит. Конечно, мне известно, что в таких случаях, другие мамы вынуждены приглашать гостя в дом, усаживать его за стол, кормить, поить, интересоваться здоровьем родителей, в общем – делать все, чтобы ничего дурного о них не подумали. Но, моей же матери, проще отпустить свою дочь непоевшей, чем отдать гостю лишнюю порцию супа. Только дело, как можно подумать, далеко тут не в жадности. Просто ей вечно мерещится, будто бы Макс, незамедлительно побежит, после нашей кухни, просвещать всю деревню: какой же у нас дома царит беспорядок. И ничем ты ей не докажешь, что беспорядок существует только у нее в голове. Папа говорит, у нее перфекционизм и пытаться переубедить таких людей как мама, все равно, что башкой, проломить мраморный пол.

– Все, съела – гордо сообщила я, демонстрируя пустую тарелку. Не смотря на мое очевидное первенство в гонке по поеданию супа, мама незаслуженно похвалила младшую, а на меня бросила укорительный взор: соплячка, видите ли, ест спокойней, без пререканий. Конечно, она ест, подумала я, пока ее недостаточно окрепшие ручки не в силах еще отмахнуться, а кукольный рот покорно раскрывается одним лишь нажатием пластмассовой ложки. Вот подрастет, окрепнет – там и посмотрим.

– Ну, я пошла?

– Ой, шуруй куда хочешь!

Я решила отправиться к Максу. Это мой лучший друг и, пожалуй, единственный, кого в такую слякоть отпускают играть.

– Мне нужны сапоги – пролепетала я, притворно возмущаясь около подоконника, затем смачно цокнула – посмотри какая там грязища! – и чуть не добавив: «ой-ёй-ёй», кивнула на окно.

Притворство сработало. Мама молча, без обзывательств, без того как я осточертела ей, без недовольных вздохов и ахов, даже не закатив глаза под самые брови, смерено потопала в кладовку искать сапоги.

Теория в очередной раз подтвердилась: обращаясь к матери (особенно, когда она за-нята) ни в коем случае нельзя подавать признаков радости, иначе настроение тут же будет испорченно. Недаром ведь, перед тем как исполнить мою просьбу, мама уделяет целую четверть минуты для того чтобы, как следует рассмотреть: не потрясываются ли от нетерпения мои коленки, или вдруг я, вообще чего – стою, улыбаюсь. Но благо, теперь та я знаю, как следует вести переговоры и не попасться в эту западню для радужных эмоций и мыслей – нужно всего-навсего на время побыть возмущенной: спрятать куда подальше свое игривое настроение, показав таким образом, что сегодня у тебя нечего портить.

– Скоро приду – бросила я, уже в сапогах и в куртке, покидая сломя голову дом. Мать, что-то прокричала мне вдогонку, но я закрывала за собой калитку и не смогла разобрать, что она там имела ввиду. Очевидно, хотела отметить, что хорошо знает мое «скоро» и как оно растяжимо, а еще, если меня угораздит пересечься с отцом, передать ему, чтобы пёрся домой и выпустил кур.

– Ладно, ладно… Ладно! – все, что ответила я.


Солнце едко слепило над крышами двух верениц приземистых домиков. Последней ночью дождь размыл все границы, высыпанной песком дороги, и улица наша стала пло-ской как поле ореховой пасты, в составе которой, правда, были осадки выхлопных труб. Приблизительно в том месте, где по идеи должна пролегать «дорога», виднелись переливчатые, радужные блики, покрывавшие тонким слоем бензина поверхность некоторых луж.

На углу переулка, на своем излюбленном, размером с дутый телевизор, булыжнике, сидел завсегдатай по имени: «Ерик» – достопримечательность не только улицы, но и целой деревни. Сидел в сапогах, размашисто трепав поредевшую от облысения голову, словно пытаясь стряхнуть с нее перхоть.

Я перестала пинать лужи, сунула руки в карманы и понурилась, наивно пологая, что так мне удастся пройти незамеченной мимо. Но не тут, то было. Не успела я поравняться с Ериком, как в меня полетели гнусавые звуки:

– Э-э-э, Поды суды, поды…

На пятый раз: «поды суды» я сдалась, словно меня только что обнаружили и, походя, повернувшись к нему торсом, приветливо махнула. Лукаво улыбнулась, делая вид, что ничего не слышу. Подходить, естественно я не собиралась, но и Ерик не думал униматься:

– Поды суды, э-э, поды суды…

Когда Ерик остался позади, пластинку «поды суды», сменила другая пластинка: «ты куды?», а когда дугообразная улица, совсем скрыла меня из виду, он как щенок учившийся лаять, что-то неодобрительное проулюлюкал мне в след и наконец-то заткнулся.

Хоть иной раз и невозможно разобрать, что там кричит Ерик – потому, что чем громче его голос, тем больше он мычит – я все же уловила суть его последних слов. Приблизительно, по смыслу там было так: «Ну и вали, чертова дебильная туповка! Катись куда хо-чешь тупая дура!».

Я, молча, проглотила. Обижаться на Ерика не стоит – он инвалид. Среди ребят бытует мнение, что Ерика еще в младенческом возрасте, случайно, не заметив под колесами ребенка, на огромном КАМАЗЕ переехал отчим – переломал ему все кости, жизнь, мечты, затем подумал о будущем, бросил семью, уехал и спился.

– Так вот откуда ползут сплетни – выдавил как-то отец, подтирая слезы и откашливаясь, когда я за столом рассказала ему эту историю – А че сразу не теплоход? господи – и, хлестав колено пятерней, опять раскатисто заржал. Я тогда испугалась и смылась.

И вот иду сегодня, думаю: как же мир все-таки не справедлив. У Ерика есть заветная мечта, о которой знает всякая девочка нашей деревни, ведь всякая девочка, подойдя к Ерику, непременно получает приглашение поучаствовать в ней и естественно отказывает, потому, что Ерик мечтает взять ее в жены. Но ведь и ежу понятно, что даже за миллион долларов никто за него не выйдет – он недееспособен, как говорит папа, а недееспособные люди обречены на одиночество. Так, что Ерику только и остается сидеть на этом камушке вплоть до гробовой доски, разглядывать мимо проходящих девочек, и в моменты, когда кажется, что никто тебя не видит, ласкать кончиком носа свой бицепс.


Уже приближаясь к дому Макса, по выцветшей ленточке, бантиком стягивающей ворота с кольцевой ручкой калитки, было ясно, что хозяев нет дома. Мой энтузиазм тут же обрушился: видно, никаких игр сегодня не будет. Если Макса куда-то утащили родители, то это как минимум до самого вечера.

Ну а что если его оставили дома, подумала я, может быть, пожалели: не захотели бу-дить? Подолбила мягкой стороной кулака по калитке, рискуя подхватить занозу. Покричала «Максим» с десяток раз. Походила туда-сюда напротив окон вдоль палисадника. Остановилась. Нет, дом определенно пуст, иначе бы Макс давным-давно уже выглянул. Тем более, Грета, горланила как сумасшедшая истеричка, норовя неистовыми рывками сорваться с цепи. Страшно даже представить, в какое бы месиво превратилось мое хрупкое тельце, если бы этой задразненной нами полуовчарки, удалось добиться своего.

От нечего делать и возможно от обиды на родителей Макса, решила, как следует наказать их собаку и принялась, на подсохшем островке земли, притаптывая ногой, заклинать к воротам, за которыми бесновалась Грета:

– Р-р-р-р-р-р-р-р , в-в-ваф, в-в-ваф, – вот как я ее дразнила – в-в-ваф…

– Щ-а-а-с, ща-а-а-а-с, отгрызет тебе сраку, сопля зеленная! Подразни еще, подразни – рассекая тонкими колесами лужи, проехал на велосипеде незнакомый дядька. Я как стрелка компаса, указывающая на зиявшую, темную полосочку, между резинкой трико и краем камуфляжной ветровки, извинительным взглядом, сопроводила уезжавшую зад-ницу.

Повернулась к воротам и дрогнула: Грета была уже наполовину здесь. Никогда не по-дозревала, что такие крупные собаки способны просачиваться в такие узкие зазоры. Мо-жет она там подкопала ямку?

Вообразив себя потрепанным комочком фарша, на раскатанном тесте я решила не испытывать судьбу. Отпятилась к дороге, развернулась и, сникнув, быстрым шагом отчалила домой.


Склонившись вперед, он смотрел в грязь, не произнося в этот раз ни слова. Толи сосал, толи жевал верхнюю губу, выпятив нижнюю.

– Я не буду твоей женой, Ерик! – сходу отрезала я, чтобы без лишних вопросов – чего ты от меня хочешь?

Исподлобья блеснули глаза, на первый взгляд, вполне как у нормального человека, такие разумные, здравомыслящие, что казалось, на лице у них нет ничего общего со всем остальным. Это одновременно насторожило и успокоило – странное чувство. Люблю смотреть передачи по телику о мире всяких животных и полагаю, что подобное можно испытать, заглянув в глаза настоящему кашалоту. Всегда, почему-то была уверена, что с инвалидами все гораздо проще – никакого принужденного поведения: говоришь при них что хочешь, маты гнешь, ведешь себя, как тебе вздумается, хоть в носу до крови ковыряешь, а им хоть бы хны и никто об этом никогда не узнает. Но тут, пришла мне такая мысль: что если они все понимают, но не хотят выдавать себя? Как партизаны, строят из себя дурачков.

– Поды суды, Поды – каждые два слога сопроводились манящим жестом, отвратительно искоробленной в запястье, руки.

На свой страх и риск я подступила. Он тут же схватил меня за рукав, дернул на себя, чтобы встать с камня и отпустил. Не успела даже испугаться, как он отпустил.

– Подом, подом – то есть «пойдем», промычал расторопно Ерик, развернулся и мед-ленно, с трудом поднимая дуговидные ноги, почвыркал по переулку, отдаляясь к сосед-ней улице.

Боже мой! Впервые глядя на знакомую, сутулую спину в стоячем положении, я осознала, что никогда раньше не видела как ходит Ерик. Он обычно либо сидит на камне, либо не сидит, но не бывало (по крайней мере, при мне) чтобы Ерик шел к нему или уходил от него.

Да, зрелище, не из приятных! Я бы назвала это – прерывистая поступь: Ерику как пешке на шахматной доске перед ходом, нужно немножко постоять, хорошо подумать, набраться сил, напрячь все свои мышцы и наконец, перебросив энергию с одной ноги на другую, через круглое, как таблетка, пузо и квадратную голову, сделать следующий, неуклюжий шаг. Поэтому, он дольше стоял, нежели шел, а если моргать закрытыми глазами, промежутками в три секунды, можно вообще не заметить ходьбы: покажется, что силуэт, просто, коротко телепортируется.

Так, я в прямом смысле и проморгала, одолевшего переулок, Ерика: ему лишь оставалось свернуть за угол, чтоб скрыться из виду. И за все это время он, не соизволил обер-нуться, подозвать меня. Да, я помню, недавно он предложил следовать за ним, но одного предложения катастрофически мало, тем более от Ерика, ведь я даже дееспособного Макса иной раз заставляю себя упрашивать, в конце та концов.

«Вали-вали чертов инвалюга!» – бросила, молча в сердцах, намереваясь плюнуть и отправиться домой, как вдруг будто ударили в гонг – это Ерик так замычал на углу. Затем махнул. Вот так бы и сразу!


Бояться его – я не боялась… уже, не боялась: маловероятно, что с такой шаткой поход-кой бедняга догонит и возьмет меня в жены. Да и что может сделать плохого, человек, не способный, даже самостоятельно подняться на ноги?

– А где ты живешь? – спросила я, запыхавшись, и подумала, что ему очень бы даже, подошла тросточка. Но Ерик ничего не ответил, будто меня вообще не было рядом. Ну и ладно. Просто хотела рассеять тишину этим глупым вопросом и на самом деле без него знала, где он живет: от угла – пятый дом, с обветшалыми воротами, на которых за долгие годы под солнцем выгорела краска.

Полчаса молчания с улиткой – Ериком и мы у тех самых ворот. Я от нетерпения чуть было сама не открыла калитку, но во время опомнилась: так делать нельзя – некультурно. Оказалось, что щеколда вообще отсутствовала. Ерик как обученная корова, прибывшая с выпаса, протаранил калитку головой и, помычав, пригласил меня.

Я вошла. Калитка, под наклоном, самостоятельно захлопнулась. Мы оказались на узенькой, халтурно-расчищенной прогалине двора, поросшего, желтеющей циклохеной – сорняком который, как говорит папа, нам подбросили, агрессоры Американцы. От нас тянулись две проторенные тропки. Одна, что поуже и дебристее, очевидно вела в туалет; другая, пошире и утоптанней, вела к выступающему из квадратного дома, старенькому флигелю с заколоченными окнами. Ерик тронулся к флигелю.

– А твоя мать, меня не выгонит?

Помотал головой.

– А, она вообще дома?

Опять помотал.

На входной двери не было ручки, как и у калитки щеколды; Ерик подковырнул ее пальцем и мы вошли. Флигель, оказался одной, сплошной комнаткой напоминавшей обжитый сарайчик и пахло, мягко говоря, там не очень. Грубо говоря, там пофанивало тухлой кислятиной. Солнечного света, проникавшего сквозь щели, вполне доставало разглядеть обстановку: веревка для сушки, под тяжестью тряпья, неотстиранных, женских панталон и желтоватых полотенец, провисала через всю комнатку диагональю. Так же, кучки тряпья располагались вдоль почерневших от сажи, стен. Источник смрадного запаха почти сразу был обнаружен: слева от входа – считай, что под носом – стояло открытое, помойное ведро. В глубине комнатки, выступала железная, двухкомфорочная печь, над ней вздымалась широкая труба, от которой по обе стороны распускались узкие трубки. На одной из этих трубок имелся бачок. Эта система, называется: «паровым отоплением». Сколько себя помню, о таком, мечтает моя мама, но папа говорит, что дело далеко не в деньгах: провести его та он смог бы, без проблем, вот только в дальнейшем, когда дом начнет остывать в два раза быстрее, придется больше расходовать угля, а это уже слепое расточительство.

Окинув взглядом комнатку, одно я для себя вынесла: хозяйка этого дома – расточи-тельна и ужасно нечистоплотна. Честное слово – такой вонищи я не встречала еще нигде. Но было бы неплохо притащить сюда маму и дать посмотреть ей на то, как выглядит настоящий срач.

– В смысле ты будешь спать?

– Бу-у спа-а – еще решительнее утвердил Ерик.

Больничная, сетчатая койка, заправленная в драную простыню, примыкала к дверному косяку закругленным уголком изножья. Ерик задрал, опписанный снизу, матрац, взял на сетке одной охапкой два изящно-белых, гусиных крыла, предназначенных для смазывания сковород, жадно занюхал их и протянул мне.

– Спасибо.

Я превозмогла брезгливость и учтиво приняла этот дар.

– Уды.

Я опешила.

– В смысле уды? Я только пришла.

Он кивнул на выход:

– Уды.

– В смысле уды?

– Уды.

– Да в смысле «уды»? Я думала, мы будем играть с тобой, Ерик. Иначе, зачем ты меня позвал?

Ткнул в мой карман узловатым пальцем.

– Ты хотел подарить мне крылья?

Кивнул.

– Так нахрена мне твои крылья? Я думала, мы будет играть, блин.

– Уды.

– Зачем так поступать?

– У-у-уды.

– Ты же сам позвал меня, Ерик…

– У-у-уды.

– ДА ЩАС УДУ! – как гаркнула, что забрызгала слюнями всю его бесстыжую морду. Вот, что называется – довел, засранец гадкий. Подумать только: Ерик, тот самый, никому не-нужный инвалид, отказывается играть со мной. Уверена, что я единственная на всю вселенную, кто мало того провела его к дому так еще и рискнула побыть у него в гостях.

Естественно, я не могла уйти, не проучив засранца. Встав на крыльце ногами врозь, я до упора оттянула дверь и когда хлопнула ею – флигель захрустел в разных местах.

– Пошел в жопу инвалюга мерзкий!

Но этого мне показалось мало.

С корнем вырвала первый попавшийся куст циклохены, с меня ростом, и копьем запулила в окно – он воткнулся в доски и повис верх тормашками.

– Мудак вонючий…


На пути к дому я воображала злорадствующие картины, они все начинались по-разному, но концовка была, строго одна: Ерик, на карачках приползал к моему дому, долбался в калитку, умоляя с ним поиграть, и беспрестанно ревел, тогда, как я в это время глядела в окно и хихикала, а потом, играючи кричала ему в форточку: «Иди в жопу Ерик» и снова хихикала. Правда, около булыжника, поток моих мечтаний, ненадолго прервался: пришлось отвлечься, чтобы как следует его заплевать – оставить, так сказать, Ерику памятку. Покончив с этим – мечты возобновились.


Блудный отец вернулся домой – я поняла это по разгуливающим во дворе курам. Мать бы не отважилась войти в сарай, чтобы их выпустить. У нее фобия на паучков, а наш сарай – это огромнейшей кокон и только курам с папой там комфортно; особенно когда второй, как он сам говорит: «хряпнет с друзьями лишнего», и сердитая мать не желает впускать его в дом – тогда сарай ему служит ночлежкой.

«Да хрен с ним! Он всего лишь инвалид» – отмахнулась я мысленно от злости, перед тем как войти. Сапоги, оставила на крыльце, от греха подальше – вряд ли маме понравится их облицовка. Пусть постоят пока здесь, а потом я их вымою.

На кухне, в ходунках, возле стола, елозила моя младшая; там негде разгуляться и как мне показалось, она хотела колесиками выровнять на паласе горбинку. Так увлеклась, что даже не заметила, как я прошла в зал.

В зале – никого. Дверь в спальню была закрыта. Прильнула ухом к двери и услышала до боли знакомую присказку мамы: «сейчас я вызову ментов ублюдок», а заботливый отец пытался ее успокоить: «заткнись овца, сейчас ребенка напугаешь», а мама опять: «вызову ментов – вызову ментов»… Никого она, естественно не вызовет, подумала я: сколько себя помню, мама всегда, понапрасну кричит эту фразу, но сама не исполняет своих обещаний.

По телику шел какой-то документальный фильм. Собравшиеся в нем старики говорили о призраках, о том, что они якобы существуют, но я не поверила им. Пощелкала каналы – везде, примерно, то же самое. Ску-ко-ти-ще.

Прилегла на диван поглазеть в потолок: вдруг в таком положении, что-нибудь да вздумается, придет идея какая-нибудь насчет того чем заняться. Но вместо идеи в голову лезла одна лишь поэзия:

«За окном гуляют куры» там та там, там там там та… «грязь пернатым не по чем».

Родились две строчки – решила их записать, чтоб не забыть. Нашла в тумбочке под телевизором карандаш и какой-то альбомный лист, исписанный печатными буквами с одной стороны. Села по турецкий на пол, положила перед собой перевернутый лист, написала две строчки и впала в раздумья: там та там, там там там та…

Ломала-ломала голову над третьей строчкой, пока не вошла мать, точнее, не вышла из спальни.

– Это ты что, ложилась на диван в грязной куртке?

– Она вовсе не грязная – возмутилась я.

– А на чем ты это там пишешь? – мать подбоченилась; три тяжелых шага уменьшили расстояние между нами до вытянутой руки. Ее лицо покраснело, голова соскользнула с плеч, брови насупились, и только тут я заметила блеклую гематомку на правой щеке. Видно отец постарался.

– Ты что, совсем дубина? – рявкнула она.

Понимая, к чему все идет, я оттолкнулась руками от пола и поднялась на ноги, а между этим мои губы настолько невыразительно продрожали слово: «ненавижу», что вряд ли маме удалось, это заметить (конечно, если только, мое лицо в целом не говорило о том, как она меня уже достала!)

Она наклонилась, (я могла бы свободно ткнуть ей пальцем в макушку) подняла лист с начатым стихотворением, выпрямилась, пристально рассмотрела его и выхватила из моей руки карандаш. Пришлось узнать, что писала я на обратной стороне какого-то «сверхважного» документа по оформлению заявки на социальные выплаты.

– Чеши отсюда, поэтесса хренова!

– Эй!

– Писака сраная!

– Отстань!

И бросила в меня карандаш.


Я пинала во дворе лужи. И меня переполняла злость. Но злилась я не столько на мать, преданно не изменявшую своему характеру, сколько на себя, простофилю, застигнутую этим характером врасплох: я поступилась, потеряла бдительность, не нужно было так безмятежно отдаваться занятию письма. К тому же моя ненависть к матери утолилась, еще тем, что отец (судя по гемотомке на щеке) треснул ей как следует, и убедив себя, в том, что это моя собственная месть, пусть и проделанная чужими руками, я вновь проглотила обиду.

Из дома, (будто родители только, что забегали по кругу из спальни в зал, из которого все слышалось на улице) прерывисто стали доноситься мамины вопли, перебиваемые чертыханьем отца. Тому, что они там носятся как угорелые, еще свидетельствовал сотрясающий помещение топот. «Ничего необычного – подумала я – снова дерутся. Будет знать, как на меня рявкать».

Чтобы не подхватить геморрой, я подушечкой сложила перчатки на покрышку от трак-тора и уселась на них сверху, свесив между коленями голову. Нельзя объяснить, что на уме у человека, которому скучно до такой степени, что он просто садиться куда-нибудь и ни о чем не думает. Я не о чем не думала. В лужице у моих ног, медленно вихрилась, какая-та опилка и все из чего я состою было сосредоточено только на ней.

Но вскоре, мое оцепенение рассеяли странные прикосновения в правом боку. Дурацкая курица. Из кармана выглядывал белоснежный кончик гусиного крыла, а та видно хо-тела защемить его клювом и выудить.

– Цыц. Пошла вон, поэтесса хренова – она молниеносно порхнула и медленно приземлилась как парашютист, затем подражая своим собратьям, двинулась бездельно сновать по двору. В доме как будто бы что-то стукнуло. Я на секунду отвела глаза и тут же ее поте-ряла. Удивительно, как это отцу удается знать поименно этих белых, абсолютно одинаковых, птиц? Наверняка он привирает, говоря, что способен их различать. Хотя… та, что у забора в отличие от других имеет довольно-таки впечатляющий гребень. А вон той вот, что на самом припеке… точно… словно прихлопнули голову и выдавили на макушку розоватые брокколи. У третей, цунами закрученный хвост. Четвертая, как-то, вроде по-особенному ходит… так вот в чем дело.

Я насчитала 16 кур и у каждой высмотрела особенность, по которой можно ее отли-чить. У одной курицы нашлось даже две: тщедушное тельце и чересчур пушистые ножки… Но забавы на этом, к сожалению окончились.

Чувствуя, как скука вновь протягивает руки, я вытащила из кармана два белых крыла и принялась, поглаживая рассматривать их. Белые крылья. Даже идеально-белые крылья. Думаю, что белый цвет придумали, взглянув на белые, гусиные крылья. Нежные перья. Все портят только чернеющие косточки, похожие на набалдашники, но если зажать их в кулаки будет даже незаметно. Вот так. Я встала, дважды махнула как птица руками, запрокинула голову и, разрезая крыльями воздух, закружилась на одном месте. Одновременно со мной закружилось и солнце только в обратную сторону. А потом, закружилась моя голова. Покачиваясь как пьянь, взмахивая крыльями и смеясь как сумасшедшая, я ринулась к близстоящей курице.

– Держись писака сраная!

Она побежала по всему двору и примагнитила к себе целую кучу этих белых сверху и грязных снизу пушков с гребешками, кучу которая распадалась стоило мне только нагнать ее, но потом словно по волшебству опять собиралась в одну неконтролируемую кучу и удирала-удирала-удирала до бесконечности. Бегая за курицами, размахивая гусиными крыльями, я представляла себя царицей королевства орланов, и казалось ничто, не может помешать мне, наслаждаться этой новой, только что придуманной мною игрой… казалось – ничто.

Но вдруг, мой внутренний голос повелел мне остановиться и обернуться. Я уставилась на входную дверь нашего дома как на коробку с сюрпризом, откуда-то зная, что вот-вот, с секунды на секунду она откроется. Так и случилось. Дверь распахнулась, точно от взрыва. В этот же миг я увидела мать, она выбежала в джинсовых шортах и топике: а для второй декады сентября – это считай голышом. Она куда-то спешила, но поскользнувшись на крыльце, ничком сверзилась в лужу и громко запищала. Теперь было не различить, где на ее теле грязь, а где отцовские отметины, типа синяков и ушибов, которые, сколько себя помню, всегда «украшали» ее тело, как татуировки.

Из кухни, вслед за маминым писком, раздался детский плач. А затем, когда мама перевернулась на спину, прямо в носках выскочил отец:

– Ты думаешь, они тебе чем-то помогут конченная мразь? – заорал он.

– Ты сядешь тварь! – отчаянно вскрикнула мать, за что тут же и поплатилась.


Спустя считанные секунды осыпавшихся ударов, ее ноги перестали брыкаться и выпрямились, между ногами отца. Он смекнул, что жертва больше не в силах сопротивляться и согнулся еще ниже, чтобы удары стали более увесистыми и точными. Не возьмусь решать: дышала она в этот момент или уже нет, но уверено могу сказать – была без сознания, потому, что никак не реагировала на боль. Когда папа, круговыми движениями кисти, наматывал на свою ладонь ее испачканные кровью, темно-русые волосы, я совсем опустела и не понимала, что вообще происходит – просто стояла как вкопанная. Сжимая вытянутой рукой моток волос, другой он наносил глухие удары в весок, челюсть, переносицу; периодически отставлял назад ногу и наотмашь бил в подбородок:

– Тварь мусарская! – впервые от начала избиения заверещал отец.

Затем, крутанув кистью, он подсобрал, ускользнувшую за время побоев часть волос и неожиданно поволок мамино тело в мою сторону – обездвиженное, грязное, мокрое, с окровавленным лицом и червлеными на топике пятнами. Глаза у него были мутные как запотевшее стекло, и только теперь я подумала, что он пьян. Ужасно испугалась: вдруг он сейчас проделает со мной, то же самое?

Мои пальцы разжались, и крылья выпали из рук. Первое, что пришло в голову: быстро, только непонятно еще каким способом, взобраться на покрытую шифером емкость, спрыгнуть, к соседям во двор и там ¬уже – будь что будет. Но когда я оценивающе посмотрела на эту железную махину, план покорить ее, моментально рухнул: даже в такой жизненно-важной ситуации она оказалась для меня слишком высокой. Я съежилась: пусть будет, что будет, тогда в этом дворе. До моего избиения отцу оставалось три-четыре шага. Он шел плечом вперед, с покачивающейся со стороны в сторону как часовой маятник, рукой. Мама тяжело скользила за ним по грязи, словно груженые сани по снегу. Лязгнула щеколда. Рожденные и проживающие в деревне хорошо знают, что все щеколды издают разные звуки, так же как по-разному лают собаки. И это была щеколда нашей калитки. Появилась надежда. Над папиным плечом, на заднем фоне всполохнула, золотистая точка, которая мгновенно засияла кокардой под вздыбленной тульей полицейского. «Все-таки вызвала» догадалась я, глядя на бездыханную мать. Испытала радость, какую испытывают потерявшиеся на необитаемом острове люди, увидев на горизонте корабль плывущий в их сторону. За мужчиной вошли, еще двое в таких же темно-синих фуражках, мундирах и брюках.

Не выпуская из руки маминой пряди, отец остановился, посмотрел на «гостей» через плечо и ухмыльнулся. Ну, точно пьян, подумала я – так дьявольски ухмыляться могут лишь пьяные.

Один из полицейских подошел ближе, кусочком посмотрел на меня, и перебросив взгляд на мамино тело кивнул:

– За что ты ее так? – задал вопрос ровно и равнодушно, не поведя бровью, как настоя-щий, доблестный полицейский.

А папа улыбается ему и говорит:

– Сама виновата.


К.О.Н.Е.Ц.