День Бахуса [Стас Колокольников] (fb2) читать онлайн

Стас Колокольников День Бахуса

Sua quemque deorum facies

(На лице каждого бога написано кто он)

1

Раствори нас в водах жизни, как если бы мы были в винном погребе вечного Соломона!

(из молитвы дионисийских архитекторов)

Если ты спросишь меня, кто я такой, то проще уже известных слов не найти. Было у меня когда-то преотличное имя, но одно происшествие стерло его из памяти, и я едва совсем не позабыл его. И вспоминаю лишь смутно. Иногда.

А что до остального, так оно кануло вслед за именем.

Правда, всё случилось не вдруг и не сразу. Начался сей casus secundi с того, что я решил, подобно славному калифу аль Мамуну, достать какое-нибудь ослепительное сокровище, окруженное ореолом бесчисленных интригующих историй. Однако сокровище не из тех, что извлекают при помощи кирки и лопаты, а из тех, чья природа, словно лампа Аладдина, отзывается на любое желание и дается в руки посредством заклинаний.

В то время, в самом начале лета, я только обустроился в скромном домике на берегу горного озера и изрядно потел, орудуя дешевыми шариковыми авторучками. И буквально изнывал от бессилья и бесплодных потуг.

В мои планы входило в сжатые сроки трех летних месяцев разродиться литературным творением. В этом я видел первый шаг к намеченной цели обладания сокровищем. Почему? Просто более всего я верил в магию слова. И книга должна была открыть мне путь в новую жизнь.

Однако обеспокоенное сознание выстраивало преграды и упорно сопротивлялось, не желая связываться со столь непостижимой задачей. Не расположенное к такому не благодарному ремеслу оно выплевывало лишь редкие вымученные капли, которые я тут же старательно размазывал на строчки.

Тщетно я потом пытался узреть в них хоть частицу достойного. Всё, что угодно, но то, что выходило из-под пера, напоминало не более, чем лихорадочный бред, который так часто, потеряв семью и кров, несут бродяги в пылу белой горячки и одиночества.

Понимая, что выдавливать из себя, как из полупустого тюбика, в общем-то, не честно и глупо, я все же не смог отказывать себе в удовольствии продолжать рассеянно теребить чистые листы и деловито постукивать по ним ручкой в ожидании чуда. И иногда это самое чудо, скромное, как ситцевые в голубой горошек занавески у меня на веранде, снисходительно проявлялось. Вот тогда я и начинал строчить, словно обезумевший медиум. Хотя поначалу я больше напоминал новобранца пулеметчика, который залег за деревней в овраге и, еле сдерживая оружие, нервно трясется, не в силах остановить стрельбу.

Бывало перед ужином, на голодный живот, я исчиркивал такие внушительные кипы бумаги, что казалось, нащупываю точку опоры, от которой, по моему неясному разумению, можно было, то ли оттолкнуться и полететь, то ли совершить головокружительный пируэт. То ли на худой конец просто проделать ловкий трюк или фокус.

Мне это было необходимо. С настойчивостью новорожденной зверушки я упорно тыкался в самые глухие места своего сознания, вынюхивая следы своего предназначения.

Не скажу точно, как чувствуют себя будущие матери, вынашивая под сердцем нежно любимый плод, но, приехав к озеру и вкусив все прелести новой жизни, я, возможно, начал переживать нечто подобное. С той лишь разницей, что порой мне казалось, будто под сердцем я ношу холодную лягушкой. А то, может, и с десяток уродливых жаб, которых молодым царевичам пришлось бы долго целовать в засос, чтобы эти отвратительные цфардеа (жабы) превратились во что-нибудь путное.

Впрочем, дурные наваждения посещали не часто. В заброшенном пансионате, где я снимал комнату, хватало занятий и развлечений. Пансионатом я называл горстку полуразрушенных домиков, составлявших некогда детский лагерь отдыха, куда в летние месяцы родители с радостью отсылали своих беспокойных отпрысков.

Всего лишь второй или третий год пансионат пустовал, а выглядел, как забытое богом и разграбленное индейцами первое поселение миссионеров на берегах Америки. Моя фигура на фоне полуразваленных и постанывающих от ветра строений смотрелась несколько нелепо и печально – то ли чудом выживший и одичавший поселенец, то ли вконец запутавшийся в личной жизни молодой абориген.

Босой и заросший, как дервиш, задерганный путаными мыслями и сомнениями я слонялся по окрестным каменным лепешкам, которые вследствие работы ветров и других местных климатических особенностей приобрели формы гигантских вымерших животных и древних идолов. Собранные вокруг пансионата в сумерках они походили на жуткий неземной зоопарк. Опыленный космической экзотикой он отзывался на струнах сознания небывалой глубиной, оставляя там плотный протяжный отзвук, похожий на замирающее эхо выстрела, сливающееся с гулом сходящей лавины.

В многочисленных нишах и площадках, похожих на верхние палубы огромного корабля, устроенных природой по своему вкусу среди дремавшего камня, днем я скрывался от одиноких пастухов и пьяницы-сторожа, любителей до застольных разговоров ни о чем. Особенности их профессии налагали на беседу отпечаток легкого безумия трудных пациентов психиатрической лечебницы, охотливо раскрывающих всю свою подноготную. Они сутками напролет пили разбавленный спирт и курили паршивый табак. И спьяну принимали меня за нечто сверхъестественное, способное увидеть в них стертые узоры вечной жизни, которая к ним не имела уже никакого отношения.

Еще до приезда в пансионат я утратил способность непринужденного общения с людьми. Человеческая речь вызывала у меня панический страх туземца перед огнестрельным оружием. Обычные земные люди пугали меня похуже, чем иные монстры и лярвы. Своим обывательским идиотизмом они доводили меня до белого коления, когда я врезался лбом в их бараньи лбы, участвуя в сумасшествии междоусобных войн за щепоть табака и горсть сухарей. И я решил, держаться от людей подальше. Их присутствие было лишним.

В моей молодой и творческой голове непрерывно рождались причудливые образы будущих книг, отнимая все необходимое внимание. Неутомимой ордой они носились по осваиваемому пространству, находя его вполне пригодным для тотальных игр. Они весело истребляли друг друга, и тут же вновь плодились, словно кошки на чердаке.

Метаморфозами происходившими в голове я объяснял свои странные выходки, приводившие в изумление даже искушенных безобразников и хулиганов. Впрочем, кое-кто находил другие причины, в вину всему ставилось мое чрезмерное увлечение возлияниями. На это списывалось всё, что ставило меня в невыгодное положение.

Да и как иначе можно объяснить, к примеру, неестественные перепады в настроении, когда от болтовни, перемалывающей в минуту мегатонны чуши, я переходил к столь же неумному сосредоточенному молчанию обиженной коровы. А от меланхоличного бездействия к таким колебаниям воздуха, что несчастных бесов, всюду таскавшихся за мной, охватывала жуткая истерика. Они начинали верещать и так истошно вопить, словно подавились раскаленными углями.

Не спорю, в один кувшин, представляющий внутренний сосуд души, я часто помещал самые несхожие субстанции. Столь разные, что легче камень смешать с водой, а теням обрести плоть. И мне еще доставляло удовольствие наблюдать, как всё в моем сосуде шипит и булькает на грани взрыва.

Будучи еще несмышленым птенцом, явно выраженным бабуррусом (baburrus, балбес), и дня у меня не обходилось без того, чтобы я не отдегустировал литр-другой красного вина. И обязательно poto crapulum, то есть пить допьяна, а не как-нибудь bibere, immo poto – пить, слегка пьянея.

Бахус, хоть длинные языки и болтают, что он путается с Фетидой, с юных лет стал мне близким другом, братом, кумом и сватом. Ведь никто иной, как он, балуется этим миром, словно ребенок с любимой игрушкой. Одно время его даже называли Спасителем, и во многих древних мистериях он представал перед народом как дитя. Впрочем, мало ли кто кого и как называл, а уж тем более, кто к кому и в каком обличье являлся. В этом сложном вопросе надо иметь редкую бдительность и осторожность, обман здесь имеет особый смысл.

Появлению в пансионате предшествовал довольно долгий период, когда доверчиво напиваясь, увешанный цветочными гирляндами, охмелевший я бродил по фригийским полям, с радостью принимаемый во дворцах и хижинах под звуки флейт, свирелей и тимпанов. Встречая молодых менад, увлеченный их песнями и танцами, я забывал обо всем. Под их нежными взглядами я напивался до бесчувствия и надолго оставался в свите самого веселого бога. Я был готов навечно присоединиться к его не на миг не унывающей процессии. И если бы не участие светлых сил, я давно бы укатил, лежа поперек осла, в неизвестном направлении, вослед Дионису. Но заботливое вмешательство не позволяло мне сгинуть раньше времени. Я возвращался.

Хлопотные, но родные отношения с Бахусом не мешали мне. Каждодневное бражничанье не утомляло. И если однажды, ангелы соберут все выпитое мной вино, то полученное пространство влаги Васко Нуньес де Бальбоа вряд ли отличит от безбрежного Великого океана, коий явился ему, когда он прорубился через заросли тропических лесов Панамы.

Выдуманное мешалось с реальным в одну съедобную похлебку. Это было привычно. Еще с детства, когда игры в одиночестве, вдыхая душу в любую мечту, рождали новые миры,. Склонный окружать себя этими мирами я смутно ощущал, что человек всегда находится на границе между выдуманным и реальным, по сути и являясь этой границей. А все остальные его «я», словно стрелки сломанных часов, носятся в разные стороны по циферблату будущего и настоящего. Мысленно мы то здесь, то там, вокруг этой одной неуловимой точки, стержня настоящего, границы между выдуманным и реальным. И вся человеческая суетность застряла в вечном нежелании и неумении быть тем, кем он является.

Именно эти ощущения обусловили мое стойкое пристрастие к возлияниям и сочинительству. Кстати, мне всегда было интересно, как первое отражалось на втором. Ведь порой одно без другого, что сад без заботливого полива, вянет быстрее, чем солнечный луч несется к земле.

Первые нелепые персонажи и образы, с ужасом обнаружившие свое рождение из-под пера, были мало понятны даже мне, их истории сетью опутывали с головы до пят. Под этой сетью я чувствовал себя, как орфическое яйцо сдавленное обручем змеи. Не больше, не меньше. Алхимия слова давалась мне с трудом.

Вдобавок ко всему я пристрастился к бенгу или бангу, как о нем еще упоминал Навои: «Ежедневно он бангом был охмурен и мечты его были, что путаный сон». Бенг в содружестве с Бахусом давал поразительный эффект. Мне казалось, что, растворяясь в переживаниях рожденных от слияния дыма Титанов и сердца Вакха, я обретаю тайну сверкающего потока свободы, и редкое сокровище для избранных становится доступным.

Вовсю пользуясь этим удовольствием, я говорил себе, что и цыгане, зачастую имеющие прямое отношение к бенгу, согласно Секретной Истории изначально были египетскими жрецами и обладали книгой Тота. И когда я принимал из рук перемазанных цыганят пакетики с бенгом, то с теплым ехидным смехом представлял, как пальцы их предков глубокомысленно листали книги мудрости, совершенствуясь в поедании истины.

Одно время я был помешан на Египте, пирамидах, жрецах и инициациях. Все, что встречалось напечатанного по этому поводу, касалось меня, как глубоко личная семейная история. Я с потрохами покупался на любые упоминания о потерянных знаниях, словно речь шла о принадлежавших мне и выкраденных кем-то рукописях, по обрывкам которых я теперь составлял вполне знакомую картину.

Когда я приехал в пансионат, голова моя была доверху забита красивыми кусками всевозможных суждений и знаний. Она гудела, как трансформаторная будка в грозу. Первым делом в ней созрело решение открыть письменную лабораторию, где под средством заклинаний, cantamen magicum, я должен был постигнуть алхимию слова и пробить местную скважину по добыче философского камня, дабы удовлетворять всех желающих в вопросе о смысле жизни.

Проводя большую часть дня на пляже и загорая на раскаленных камнях, я неустанно составлял план работы над собой и своим творчеством. Нежась на жарком солнце, я загорался новыми и новыми идеями.

Поздними вечерами и в пасмурные дни я пытался хоть что-нибудь осуществить. Из стола доставалась очередная дешевая шариковая авторучка и начиналось заклинание. Но в этих заклинаниях было столько болота, столько липких и ненужных слов, вываливающихся как грыжа, что я даже усомнился в своих способностях. Усомнился настолько, что с радостью плюнул бы на это дело. Но нет, выбор был сделан, и я держался за чернильный карандаш, как за связку ключей от свинцовых дверей «уянь». На какие только хитрости я не пускался, рождая чудеса изобретательности, лишь бы не потерять её. А в итоге, письменные занятия, а вернее, их результат, стали не просто удручать, а вызывали раздражение, переходящее испуг. Как если бы чужой грубый голос окликнул в темной подворотне, требуя жизнь за кошелек.

Отказаться от сочинительства было очень трудно. Исписанные листы лелеялись и хранились, подобно священным писаниям халдейских мудрецов. Но ощущение бессилья выразить желаемое при помощи пера не переставало щекотать нервы. Путаясь в веревках тугих несъедобных предложений, связанный ими по рукам, я готов был ругаться, злиться, ломать мебель, взрывать машины, топить корабли, вызывать землетрясения и бури, изрыгать бесконечные проклятья в адрес, возможно, и не существующего обидчика, склонившего меня к cacoethes scribendi. Да, к бумагомарательству.

К середине жаркого июля, когда вода в озере приобрела зеленоватый оттенок, пансионат наполнился любителями отдыха на лоне полудикой природы. Шум. Гомон. Ночные возлияния. Веселые оргии, нескованные городскими стенами. Волей-неволей приходилось завязывать отношения с соседями и принимать участие в их попойках, проходивших с традиционным национальным размахом и дурью. И вскоре мои письменные занятия вызывали у меня лишь насмешки.

Пьяный с раннего утра, не разбирая бумаг, я устраивал продолжение пирушки прямо на письменном столе, расплескивал вино, разбрасывая фрукты и пробки, сознательно стараясь превратить в кучу мусора результат нескольких недель.

– Ты что писатель? – без всякого любопытства спрашивали приезжие, устало вытирая жирные руки об исписанную бумагу.

Утвердительный ответ тянул за собой никому не интересные, вызывающие изжогу, расспросы, но отречься от призвания я не мог. Вечером, во хмелю, я сгребал в груду заляпанные, скомканные листы и сжигал, чтобы начать сызнова.

Весь сезон визитов, длившийся до конца августа, я провел в непрерывном празднике Бахуса. Люди вокруг день за днем ели и пили, сменяя друг друга, словно картинки комиксов. Похожие в своих страстях и наклонностях до безобразия они не утомляли лишь потому, что на фоне горных идолов были почти незаметными.

Ночью при свете луны, когда камни медленно оживали, костры и голоса становились особенно неестественными и чужими, никак не втискиваясь в окружавшее волшебство. Лишними они были не больше, чем сосед-пьяница, случайно забредший на семейное торжество.

Постороннее присутствие придавало каменным идолам в темноте еще большую брутальную суровость и отстраненность, настолько тяжелую, что было видно, как их волнует лишь собственная неземная усталость. У тех, кто сновал рядом, похожая усталость бывала разве что от зубной боли или из-за нереализованной половой жизни. Каменные идолы были неподражаемы в своих величественных эмоциях, напоминавших томления богов от вечности.

Жить среди этих картин было сущее удовольствие.

С приближением осени пансионат вновь опустел. Он стал еще более разграбленным и одиноким, словно облетающее дерево, уныло погружаясь в сон, тоскливо подозревая, что сон этот может оказаться последним.

В центре своей комнаты я поставил еще один стол и уложил на него все книги, найденные в пансионской библиотеке. На удивление, там, помимо пестрых детских брошюрок и журналов, классических обрезков школьной программы и элементарной поучительной пурги, попадались экземпляры пригодные для чтения. Сердце просило ясной грусти и размышлений. Откликнувшись на просьбу, я перечитывал имеющиеся томики душещипательной и душеспасительной классики: Пушкина, Гоголя, Чехова и Горького.

Книги выручали всегда. Нуждаясь в помощи, я переживал башни, курганы, столпы книг. Хватал жадно, без остановки и меры, по много зараз. Увлекательные прогулки, дальние морские путешествия, загородные пикники, встречи, беседы полные мудрых советов. И, конечно, любовь, дружба и смерть. Ради этих переживаний и очищений я тащил книги отовсюду. Не задумываясь, прихватывал со всех встречных полок и прилавков. Бессовестно тайком уносил за пазухой из библиотек и магазинов понравившиеся сочинения мужей разных эпох. Без спроса брал где и когда хотел. Я прочитал так много книг, что, возможно, в какой-то момент башня из них стала тенью Вавилонской.

Оставшись один в опустевшем пансионате, я чувствовал, как каждое утро рождало неутолимую жажду открытий. Оно будило настойчивыми требовательными шлепками. Нам было необходимо великое движение. И опять не хватало жизни, радости и любви. Хотя бы одного глотка любви.

А в тумбочке у меня стояла вино. И выпив за обедом, я начинал суетиться, как молодая одуревшая макака, хвататься за разные дела, причудливо перемещаться из одного места в другое, не зная, где и зачем остановиться.

К вечеру я выпивал еще и еще и долго не мог заснуть. Свет тушил рано. Как только темнело, мне начинало казаться, что кто-то большой, не из мира сего, смотрит в дом сразу в четыре окна. Лежа во мраке, я глядел на близкие яркие звезды и тосковал неизвестно о чем.

Как-то дней десять я не видел живой души. Никто не приезжал, пастухи разбрелись, а сторож уехал в соседнюю деревню за спиртом да так и не вернулся. Дул ветер, обдирая камни. Серый, местами бледно-желтый, пейзаж вгонял в томительную скуку. Я дремал на диване, сооруженном из двадцати матрасов, и вдруг услышал мужские голоса. Говорили под моим окном.

– Э, да здесь кто-то живет!

– Смотрите, цветы какие-то сушеные на окне.

– Да, точно, живет кто-то… вон… видите, посуда… сигареты.

– Надо войти, проверить.

В дверь постучали. Потом с силой дернули за ручку. Было не заперто, и я испуганно вскочил, гадая – кого черт принес. Через порог, толкаясь, перли милиционеры, их было семь или восемь. От неожиданности я потерял дар речи и немного запаниковал. И хотя ни в чем виноват не был, у меня появилось желание не сдаваться и отстреливаться.

– Та-а-ак, а-га, живут здесь, – глядя на меня, обращаясь к остальным, бесцветно произнес старший по званию, майор.

Его коллеги бесцеремонно разбрелись по комнате, как по музею, в котором все можно трогать, нюхать и даже лизать. Вели себя, как в камере у заключенного пожизненно. Ноги мои предательски задрожали, и я сел на стул.

– Ты кто будешь? – подозрительно спросил майор.

Некрасивый коренастый мужик, он не вызывал симпатии. Глаза у него были злые и недовольные. Не успел я рта открыть, как он заговорил опять:

– Скрываешься, что ли, от кого, а?

– Нет, не скрываюсь, – неубедительно пролепетал я.

– А чего живешь здесь? Здесь в эту пору никто не живет. Документики-то имеются?

– Имеются.

С дрожью в руках я нашаривал в вещах паспорт, чувствуя, как по мне, словно насекомые, ползают любопытные взгляды. Хранители порядка с убивающей простотой брали со стола мои книги, тетради, листали, читая пометки на полях и записи.

– Так ты писатель, что ли? – спросил кто-то.

– Ну, вроде того, пишу, – неестественно усмехнулся я.

– Пушкин ты, значит, – объявил классическую глупость тот же голос, вызывая общий одобрительный смех.

Тут я нашел документы.

– Ладно, ещё разберемся с тобой, – изучив паспорт, пообещал майор.

Его дурной глаз опять оценил меня, и он двинулся прочь. Компания вышла за ним, остался только молоденький лейтенант, самый юный из явившихся приведений. Он задрал голову к потолку, подбирая нужные слова, и глубокомысленно спросил:

– А вот, вы прозу или стихи пишите?

– Нет, – не сразу ответил я. – Не стихи.

– Ага, рассказы, – догадался лейтенант.

Не опуская головы, он вращал лишь глазами, на доли секунды останавливая их на мне. Его праздное любопытство было нудным. Он остался, чтобы казаться оригинальнее, чем есть.

– Рассказы, да? – не принимал он моего молчания.

– Типа того, – буркнул я.

– Ага, – кивнул лейтенант. – О чем, если не секрет?

– Так, – неопределенно пожал я плечами, – обо всем.

После этих слов я почувствовал себя совершенным болваном и отвернулся. Прямо под окном, у соседней веранды, те самые милиционеры затевали шашлычок. Под навесом пансионский сторож, пропавший две недели назад, нарезал им хлеб, вожделенно поглядывая на разлитую по стаканам водку, что-то говорил себе под нос и вздыхал.

– Ну-ну, до свидания, – лейтенант вышел.

Я видел, как он прошел мимо окон к своим. Они что-то спросили. Ответ вызвал дружный смех. На душе у меня стало противно и склизко, будто кто-то туда помочился. Я достал из тумбочки вина и выпил. Принятое лекарство направило мысли в более жизнерадостное русло, и я уже находил уморительной нашу встречу, понимая насколько комично смотрелся с перепуганной рожей среди банды расслабленных офицеров. Я выпил еще и забыл про них. Через неделю я уехал из пансионата.

Несколько часов по дороге домой мне не терпелось увидеть друзей, услышать их и напиться с ними. В моих отношениях с друзьями было что-то мистическое, начертанное на известке последних пирамид. В хрусталиках их глаз угадывались забытые миры. Теплые радостные, близкие и потерянные, они всплывали, словно лотосы из глубин небесного озера. А исчезая, оставляли след из серебряных облаков, которые долго не хотели рассыпаться и издавали приятные мелодичные звуки. Я так давно и горячо любил друзей, что порой забывал, кого и как зовут.

«Что толку с имен? – размышлял я укачиваемый движением к дому. – Имена – это всего лишь уловка, соединяющая нас с надоевшим механизмом, с туманной генеалогией, о которой знаешь только, что ты сын своего отца, который был сыном своего отца и так далее. Но за этим ничего не стоит, это не те двери, через которые можно куда-то попасть. Обертка, за которой нет начинки, универсальное надувательство. Да, оно необходимо, успокаивает, без него мы, как дети ночью в темной комнате без одеяла, под которым можно спрятаться с головой от пугающих открытий…»

Тут машину тряхануло на кочке, и мысли мои рассыпались, как кубики с буквами, превращаясь в абракадабру.

«Тьфу, ерунда какая, – зевнул. – А неплохо, если бы моим другом был Миссон или Караччиоли».

Вскоре я уснул и увидел…

Неторопливый разговор двух посетителей портового кабачка Марселя. Молодой офицер французского флота и беглый доминиканский монах говорили, склонившись друг к другу, стараясь не повышать голоса. Впрочем, никто не обращал на них внимания. Одеты они были скромно и заказывали исправно бутылку за бутылкой молодого флорентийского вина.

– Мне не терпится поскорей начать, – разгоряченный вином шептал молодой офицер, по виду типичный южанин, смуглый, с крупным носом и красивыми решительными чертами лица. – Разве теперь можно ждать? Надо действовать.

– По меньше суеты и спешки, сын мой, – охлаждал его пыл монах, облаченный в ветхую, но аккуратно заштопанную рясу. Он носил итальянскую фамилию Караччиоли, был светлее и выше своего товарища, говорил глубоко и мягко, словно находил в словах редкую прелесть и вкус: – Надо быть рассудительнее и на время подчинить себя разуму, к чему спешить, persuasionis pienus cuncta fato agi.

– О боже, нет-нет, ждать – это не по мне. Только не это.

– Понимаю тебя, но нам нужен корабль.

– У нас будет целый флот!

– Тише-тише, пока нам нужен только один корабль.

– О господи, нет ничего проще.

– Как?

– Для начала мы…

– Подождите, Миссон, – прервал монах, – мне кажется, следует перенести нашу беседу в другое место, лучше всего на свежий воздух.

– А что такое? – не понимал Миссон, подливая вино. – Чем здесь плохо?

– Уйдем отсюда, не зачем искушать судьбу. Поверьте, такие вещи лучше обсуждать укромно, подальше от общества. Сыновья Лойолы сидят в каждой таверне и суют нос в каждый разговор.

– Мгм, что ж, уйдем, – согласился Миссон, – только давай прихватим пару бутылочек вина. Оно здесь отличное!

В старом городе, куда пришли заговорщики, вокруг старой гавани еще сохранились руины римских укреплений. Волнующие тени былой мощи великой империи сиротливо доживали свой век. Глядя на них, Миссон сел на камень и откупорил бутылку.

– Знаешь, святой отец, – мечтательно улыбался он – я бесконечно влюблен в жизнь. Смотрю я на эти развалины и думаю, империи и города превращаются в пыль, цивилизации в легенды, люди кто во что горазд. Бесконечный поток времени почти не меняет правила этого мира, всегда чистое бежит от грязного, вечное от бренного, спокойное от суетного. Вот и мы бежим от этих городов в море, потому что ложь и мышиная возня претят нам. Так ведь?

– Бросьте, – отозвался Караччиоли. – Зачем эти разговоры?

– Не знаю, просто так подумалось.

– Поменьше думайте на пьяную голову, не искушайтесь, nescit vox missa reverti. Лучше объясните, что вы там придумали с кораблем?

– Все очень просто, святой отец. Завтра я пристрою вас на наше судно, вы человек образованный, латынь знаете, врачуете неплохо, и, уверяю вас, понравитесь капитану. Через шесть дней мы отплываем к берегам Индии, и там, в открытом море, где-нибудь у острова святого Лаврентия, нам представится случай завладеть кораблем, в удачном исходе которого я не сомневаюсь, потому как знаю о нашей команде намного больше капитана. Давайте выпьем за это.

– Пейте, я не хочу, – сказал Караччиоли.

Покачиваясь в такт набегавших волн, он что-то бормотал. Плащ черным парусом вздымался за его спиной.

– О чем вы там, святой отец? – позвал Миссон.

– Либертины.

– Что?

– Я говорю, либертины, так в Римской империи называли вольноотпущенников, кто вместо рабства получал свободу. А еще раньше был староитильский бог оплодотворения Либер, впоследствии ставший греческим Вакхом. Празднество в честь Вакха и Цереры называлось Либералия, в этот день в марте юноши получали тоги, свидетельствовавшие об их совершеннолетии… Либералия… Либерталия…

– Мм, непонятно, – промычал Миссон, больше занятый выпивкой, чем размышлениями друга. Будучи легким и беспечным человеком, он был уверен в скором свершении их планов и ни о чем другом и не думал.

Не прошло и четырех месяцев, как Миссон и Караччиоли захватили корабль, на котором плыли. Да и захватом это назвать, язык не поворачивался, команда сама с восторгом отдала им судно. В море они встретили еще немало людей, сходных с ними по духу. Карибский пират Тью добровольно вручил им свою шпагу и фрегат.

Вскоре на Мадагаскаре, созданная ими республика Либерталия воплотила в себе вечные идеи равенства и братства. В середине семнадцатого века это было едва ли не единственное место на земле, где свободные граждане с радостью подчинились разумным законам и правилам. Бывшие пираты, эти забияки, игроки и выпивохи, согласились даже на запрет на игру в кости и пьяный кураж.

Существовать долго республика Либерталия не смогла. Обманом негодяев она была уничтожена. Ложное донесение о богатых кораблях из Индии выманило все мужское население в море, оставив на истребление их семьи и дома. И кончилась история Либерталии, оставив о себе лишь красивую легенду о честных пиратах, ставивших свободу и справедливость превыше остального.

А что еще не менее печально…Приблизительно в то же время была истреблена и гигантская птица эпиорнис, во множестве обитавшая до того на южном острове. Есть тут какая-то связь или нет – тайна, покрытая мраком..

Разбудили меня уже в городе, когда сонное воображение пыталось представить высокую и гордую птицу. Причем мне показалось, что сон, приснившийся мне, когда-то принадлежал графу Маврикию-Августу Беневскому. Именно этот известный венгерский авантюрист в восемнадцатом веке получил монополию на колонизацию Мадагаскара, но погиб во главе созданных им туземных отрядов в стычке с французами. А пока был жив, он часто видел сны о пиратах, считавших, как и он, Мадагаскар одним из любимейших богом мест, ведь там нет крупных ящиков и ядовитых змей, а в глубине острова проживала самая гуттаперчевая семья пигмеев микеа.

Вечером за бутылкой вина я пересказал приятелю историю Либерталии, а заодно сделал увлекательный экскурс по истории открытия новых земель, выхватывая из жизни Великих капитанов самые яркие моменты. Горячо обсуждая возможность отправиться в плавание, мы пришли к отличной идее. Минуя мелкие речки, озера и заводи, спустить наш корабль в бескрайние просторы моря Бахуса и исследовать его загадочные горизонты.

«А что, – подумал я, – очень мило совместить полезное с приятным. Главное, не забывать о цели – исследование».

Следующим утром, не мешкая, мы начали оснащать судно. Сбережения друга и небольшое наследство, оставленное мне родственниками, помогли нам быстро собрать команду. В скором времени под всеми парусами, пьяные в стельку, мы отплыли в неизвестном направлении.

Придерживаясь соображений Гуго Гроция о свободном море, без всяких волнений за нашу судьбу мы отдались в руки винного бога. Нам были не нужны компасы и точные карты Мартина Вальдземюллера, не было даже надобности сверять точность курса по Финикийской звезде. Мы ни о чем не заботились, единственным нашим занятием было: «sed praeter omnia bibendum quid», то есть «прежде всего выпьем».

Хмельные волны неудержимо несли вперед, упругий ветер добросовестно надувал парус, а мы пили вино, развлекая друг друга шутками. Безоблачное небо и яркое солнце не предвещали ничего дурного. Мы радовались, как дети, светлой легкости нашего продвижения. И хотя кому-то припомнилась трагическая судьба фрегата «Минерва», крушение «Дианы», после четырех недель изнуряющей борьбы с бурями и землетрясениями, загадочная гибель тендера «Камчадал», а также необъяснимое исчезновение кораблей «Белла» и «Атланта», таинственная история французского судна «Розали» и всем известной «Марии Селесты», это не омрачило нашего великолепного настроения. Какое отношение все эти корабли, свалившиеся в другое измерение, могли иметь к нам? Беззаботные, как мультяшки, мы уплывали вдаль на разноцветном кораблике.

Когда возник резонный вопрос, как далеко нас занесло, никто ничего с уверенностью сказать не смог. Ответ явился сам.

Посередине радужного простора нарисовался остров. Не дождавшись обеда, мы снарядили туда лодку. Вблизи остров оказался таким ярко-зеленым и свежим, что мы подумали, уж не тот ли это самый остров Биминия.

На поиски Биминии дал согласие сам испанский король Фердинанд Католик, после чего экспедиция снаряженная Хуан Понес де Леоном отправилась искать чудесный остров. А вернее, волшебный омолаживающий источник находившийся там. Ходили легенды, что человек, окунувшийся в воды этого источника, обретает второе рождение. И так некоторые прониклись идеей найти остров с омолаживающим родником, что половина команды, собранной сеньором де Леоном, состояла из тех, кому давно требовался капитальный ремонт. Все они устремились поправить пошатнувшееся здоровье, а кое-кто даже обрести потерянную в стычках с пиратами руку или ногу. Уж как они надеялись на это чудо.

Верно, и сам Фердинанд Католик не раз потирал от удовольствия ладоши, ожидая во дворце помолодевших морячков. Может, даже и во сне он сладко причмокивал, предвкушая скорые чудеса, ему снилось, как несут моряки большие бурдюки с волшебной влагой. А Фердинанду, конечно, не терпится, и он прямо на глазах у честного народа, во множестве собравшегося по случаю счастливого возвращения экспедиции, обливается прямо из бурдюков, и враз молодеет. Подданные ликуют, и все как бы счастливы.

Наверняка, Фердинанд прямо пищал от подобных сновидений.

Надо сказать, ничего эдакого не вышло. Долго не появлялась экспедиция сеньора де Леона, о них уже, как о живых, и не думали. И все-таки, вернулась.

В меньшем составе, потрепанные и совсем не молодые, моряки своим видом весьма расстроили Фердинанда. Так он на них обиделся.

– Это что же получается, отец родной, – надув губы, сердито говорил Фердинанд изрядно постаревшему и седому Хуан Понесу, – обманул ты меня. Брынза ты эдакая! Как же это вы позволили себе такое, интересно мне знать. Неужели совсем страх растеряли за морем?! Ведь я, как никак, пока еще король ваш, а не какой-нибудь соседский простачок, которого за так надуть можно! Где это вы, интересно, шарились столько лет? И где, хотелось бы знать, мой омолаживающий источник?

На что сеньор де Леон падал на колени и слезно просил о прощении, повествуя о своих злоключениях. И не сносить бы ему головы, если бы не золото, привезенное из долгого плавания, да еще новые земли, открытые за время путешествия, приписанные теперь к и без того длинному титулу короля Испании.

– Что ж, золото – это хорошо, очень хорошо, за золото спасибо, нам государям оно особенно нужное, – хитро улыбался Фердинанд Католик, – конечно, расстроил ты меня, вельзевул эдакий, с этой вечной молодостью, так хотелось подымить на этом свете еще… и на тебе… кукиш… Но с золотом тоже многое можно позволить, и земельки прибавилось. Далековато, конечно, но еще пригодятся когда-нибудь.

Поулыбался Фердинанд и прибрал к рукам всё, что привез сеньор де Леон, наградив его очередным титулом. А вскоре Фердинанд и сам прибрался. То ли хворал, то ли по старости годы вышли.

Остров с омолаживающим источником вещь редкая и кому попало не встречается. И потому, как только наша лодка коснулась носом прибрежного песка, я первым прыгнул на берег. И тут же упал пораженный внезапным недугом, а вернее, каким-то неожиданным смятением мира вокруг. Небо свернулось в свиток, земля рассыпалась из-под ног крупным черным горохом.

Надобно тут заметить, что с первых дней плавания, видимо в следствии одной из форм морской болезни, меня начали преследовать легкие галлюцинации. Всякие разные. Однажды, к смеху сказать, даже показалось, что я нахожусь в маленьком двухэтажном особнячке на берегу реки и в компании пятнадцати человек взахлеб упиваюсь плодово-ягодным вином. При этом галлюцинации мешались с реальным окружающим морским пейзажем, где плещутся волны, дует солоноватый ветер и хищная птица кричит, злясь на утекающую рыбу, а над головой поскрипывают снасти и шумят паруса.

Когда я повалился на берег ярко-зеленого острова, то сильно ударился обо что-то твердое головой. Ноги отказали мне, они где-то напились вдрызг. И если левая нога еще еле связывала слова и могла хоть как-то оправдываться, то правая нализалась так, что валялась чурбаном, похожая на мертвецки пьяного юнгу с нашего корабля. Левая нога что-то промямлила про неровный пол, про валяющиеся всюду банановые корки, про начинающийся шторм и захрапела, забыв обо мне.

Должно быть я порядочно тюкнулся башкой об этот прибрежный пол. Свернувшееся небо и земля, рассыпавшись черным горохом, скоро обратились в мерцающие звезды. Я ощущал под собой горячий песок и близость моря, но, когда с трудом приподнял голову, обнаружил вокруг темную пустоту, обсыпанную по краям звездочками, словно эскимо кусочками ореха. Экзотическими зелеными зарослями здесь и не пахло.

Рядом начали проявляться призрачные тени пирамид. Всё напоминало египетскую ночь в пустыне, и тут я совершенно отчетливо услышал голос. С задушевностью ведущего клуба кинопутешественников, проникая откуда-то из пирамид, он рассказывал о Посвящении:

– Посвящение означает приобретение сознания. Сейчас ты сознателен до той степени, которая соответствует сопротивляемости твоих нервов и тела. Получая сознание более высокого духовного уровня, человек автоматически начинает проводить в свое тело всё более высокие и глубжепроникающие силы. Поэтому он должен также повысить и уровень сопротивляемости нервов и тела. А при высшей, божественной степени сознания, сопротивляемость нервов должна возрасти до уровня, позволяющего выдержать это божественное сознание без вреда для тела. Сейчас ты не готов к Посвящению. Ты еще не научился руководить божественной творческой силой внутри своего тела. А без контроля на физической плоскости, сознание этой силы на духовном очень опасно. Достигнув высшего уровня духовного сознания и получив контроль над этой силой, ты можешь нанести себе огромный вред, если проведешь её в свои низшие нервные центры. В этом случае твое сознание опустится ниже, чем оно было. Пробуждение сознания должно начаться на низшем уровне, тогда ты будешь проводить в тело только силы, соответствующие уровню твоего развития, которые твои нервы выдержат без вреда для себя, так как они имеют достаточную сопротивляемость и…

Тут где-то трескнуло короткое замыкание, что-то щелкнуло, голос зашипел и пропал. Почти под боком захихикали девушки, и чей-то знакомый бас сытным матом отослал подальше нескольких незримых оппонентов.

Это вернуло меня к жизни.

Гипнотическая история о Посвящении запудрила мозги так, что я на некоторое время перестал соображать. Добрый бред о Посвящении был знаком, подобное мне где-то не так давно встречалось. В другой раз и в другой обстановке эта тема вызвала бы у меня обильное мысленное и словесное cacaturio (испоражнение). Люблю, знаете ли, иногда пофилософствовать по поводу и без. Но сейчас, когда трудно было понять, что происходит и где я, от вида этих дурацких пирамид кружилась голова и тошнило.

Так ни разу не пошевелившись, я с радостью заметил, что темный пугающий пейзаж медленно растворяется, словно туман. А на смену появляется знакомый зеленый остров и загорелые ноги обступивших товарищей.

С диагнозом солнечный удар и переутомление я был возвращен на корабль и уложен в сухое прохладное место. Остров осмотрели без меня и ничего, кроме необычно яркой зелени, не нашли. Я пролежал весь день, без обеда и ужина, размышляя сколько мудрости требует от новичка любое плавание.

Мудрость мудростью, а как на следующее утро после выздоровления я выпал за борт, совершенно не ясно. Стоявший на марсе и тот не приметил. Качнуло, верно, как следует, и я скатился с палубы никем не замеченный. Да и сам я, признаться, узнал о том лишь через сутки, когда был выловлен командой с другого корабля. В море Бахуса мы не одни, всегда найдется кто-нибудь, кто подымет на свой борт.

Нахлебался я в открытом море с непривычки изрядно. Откачивали долго.

Еще с неделю я провалялся в отведенной каюте, попивая капитанский портер, потом учился делать счисление мест и нетрезвым глазом глядеть на буссоль. Здесь этому отводилась не последняя роль, команда не первый год плавала вместе.

Вечерами, когда я оставался один, мечты и размышления печальные, как серая от грязи тюль, окутывали меня. Мысли о былых странствиях, кругосветных путешествиях и Великих капитанах овладевали сердцем.

Питая этот трепетный огонь, я вспоминал имена, покинувших родной дом, чтобы жить морем. Пусть порой не по своей воле, но они видели дальние берега, вдыхали грудью настоящую свободу. Я повторял имена, и казалось, будто знал их, плавал на одном корабле, тонул, захлебываясь одной волной. Френсис Дрейк, Генри Морган, Франсуа Лолоне, Уильям Кидд, Бартоломео Португалец, Ван Хорн и беспечный Пьер Француз… Где же вы? Неужели ваши корабли навеки легли на дно и рассыпались в прах? Не верю, не может быть.

Я качался в гамаке тихих дум о смелых, бесконечно отважных и безрассудных Великих капитанах, об их Великих открытиях и приключениях, и было немного странно и грустно, что это полузабытое прошлое, я верчу в руках как малый обломок великого корабля жизни и медитирую на нем, читая нескончаемую мантру имен. Корабль, уносивший нас сейчас, был тот же.

Что еще? Ламир тринкен а глезеле вайн! Давайте выпьем стаканчик вина!

Однажды утром, когда я еще не решил, продирать оба глаза или один, капитан приютившего корабля зашел предупредить, что уже третьи сутки мы дрейфуем. У нас закончились даже запасы непресной воды и еды, отчего вся команда немедля растаяла в воздухе и нас осталось двое. Собравшись духом, посовещавшись, мы решили обратиться за помощью к знакомым и незнакомым духам.

По очереди и вместе мы принялись усердно взывать к верхним и нижним мирам, стараясь объяснить наше никчемное положение. Через час-другой слабенький ветерок начал покачивать паруса. Вдвоем мы стали налаживать снасти, готовясь к хорошему ветру. Не взирая на слабость и истощение, мы ловко держались на пертах, и чайки с восторгом кричали нам вслед. Качаясь высоко над палубой, я возомнил себя бывалым моряком и запел что-то лихое об удали молодецкой, но неожиданно вспомнил старое правило: «Кем человек себя воображает и кем хочет казаться, тем часто меньше всего и является». Я жутко сконфузился и чуть не рухнул вниз.

Капитан, наблюдавший за мной, угадал ход моих мыслей, приободрил и между делом он напомнил и другие правила-поговорки, упирая на то, что они не всегда соответствуют истине: Кто до слез доводит, тот добра желает. Кто тебя славит, тот надуть норовит. Кто на людях много ест, тот дома ест мало. Кто строит дурака, тот знает больше других. Кто любит жизнь, тот чаще её и губит. Кто хулит товар, тот хочет его купить. Кто шутит, тот нередко правду говорит. Кто слишком благоухает, тот дурно пахнет. Кто владеет всем, тот не владеет ничем.

Сказанное капитаном то ли в шутку, то ли в назиданье растрогало меня. И если бы не высота, я бы расчувствовался и всплакнул, умилившись такому богатому знанию жизни и опыту, мой-то был поскуднее.

Скоро мы благополучно спустились вниз, радуясь крепчавшему ветру. К ужину, когда птицы принесли нам провиант, корабль набрал довольно приличный ход и широкой грудью рассекал встречные волны. Глядя на разбегавшиеся бурунчики, я погрузился в созерцание пустоты и не заметил, как палубы заполнила новая развеселая команда.

Как это могло произойти? Не знаю, не видел. В море Бахуса бывает и не такое.

Не стоит делать скороспелых предположений, что море вина напросто повышибало к чертям мои иллюминаторы, и они не видели дальше собственного носа. Идите к черту с такими предположениями, а я-то знаю, лишь отправившись странствовать, я стал видеть гораздо лучше. Чем дальше я плыл, тем лучше осознавал возможные трудности и неприятности. Не раз приходилось видеть, как сквозь лица веселящихся друзей проступают черты сатиров, демонических козлоногих спутников Вакха. Когда сатиры пускаются в пляс, мир превращается во что угодно: и в вертеп, и в сверкающий поток свободы. Может быть похотливой сукой с горячей промежностью, а может смеяться чистым искренним детским смехом,одаривая воздушными поцелуями и радостью.

От такого лицедейства становилось не по себе. Однако я сказал себе, что глупо волноваться по пустякам и отказываться от дальнейшего плавания из-за каких-то там видений.

Фортуна долго заботилась о корабле, с капитаном которого я очень сдружился, но, как водится в её характере, неожиданно ей наскучило быть верной и доброй спутницей. Она покинула нас, крутанув напоследок колесо в другую сторону. И тут же злые стихии набросились на нас, словно свора голодных псов. Готовые растерзать бурями и неудачами они жадно вгрызались в тонкую перегородку, отделявшую наш корабль от гибели.

Пасмурным осенним днем корабль увлекло сильное течение. Впереди со дна моря черными когтями поднимались острые рифы. К несчастью, начавшийся прилив не оставил никакой надежды управлять судном. Скорость течения составляла несколько миль в час. Как мы не старались, но поднявшийся ветер и течение быстро несли нас на рифы. Прежде, чем мы успели проститься, корабль с силой ударился о подводные скалы и разлетелся в щепки.

Что случилось со всей командой, я не знаю. На ближайший берег выбросило только нас с капитаном да еще бочонок красного вина.

Берег принадлежал небольшому острову, прорезанному цепью гор, между ними тянулась плодородная долина украшенная деревьями и ручьями. Среди них мы увидели множество хижин и садов, окруженных живой изгородью цветов и пышного кустарника.

Остров оказался довольно примечательным местом. Населяли его смешавшиеся в одну дружную семью колонисты и аборигены, они подобрали нас израненных и обессилевших и выходили. Радушие и гостеприимство, столь щедрое и искреннее, первое, что здесь удивило нас. Поправившись, осматривая остров, мы везде встречали одинаково трогательную приветливость. Милый и уютный, словно женское рукоделие, с множеством тропинок, петлявших по садам между ухоженных хижин, остров слегка походил на выдумку.

Почти над каждой крышей развевался чудной флажок, изображающий на голубом фоне красную розу с дубовыми листьями и летящую вокруг неё пчелу. Видимо, это был герб острова, но что он означал, мы не смогли узнать. Никто не отличался здесь особой болтливостью. Люди были дружелюбны и услужливы, но на наши многочисленные вопросы отвечали лишь жестами да непонятными знаками, которые чертили на земле.

Нет, они не были лишены дара речи. Просто в разговоре они старательно обходили всё, что касалось их понимания жизни. А самим нам узнать что-либо было трудно. Никакого культа или религии, через которые можно понять мировосприятие островитян, мы не обнаружили. Их взаимоотношения также не имели культуры торговли и денег.

Единственное, что мы выяснили точно – жители острова, подобно Пифагору, даже в столетнем возрасте оставались олицетворением величия и силы. Конечно, это можно было объяснить благоприятным климатом, здоровой пищей и трудолюбием, однако дело не только в этом. Соблазнившись секретом долголетия, капитан решил остаться на полюбившемся острове.

Мною же руководило другое стремление.

Узрев столь чудесное место, мне не терпелось увидеть и прочие, в существовании которых я теперь не сомневался. Не желая злоупотреблять гостеприимством, когда закончился бочонок вина, я собрался при удобном случае отправиться дальше.

Скоро такой случай представился, и я ступил на палубу проходившего мимо корабля, перед тем душевно простившись с моим другом. Он подарил мне на память свою любимую капитанскую трубку, начиненную лучшим бэнгом, дал также несколько добрых советов. И, взяв обещание, навестить его, благословил в добрый путь.

И я, пыхтя трубкой, поднялся по трапу навстречу новым приключениям.

На корабле я попал в общество весьма обаятельных людей. Новый капитан оказался настолько славным малым, что первый подавал пример во всем, не зная меры ни в чем. И хотя, некогда мудрый Клеобул трижды отвечал одним словом «мера» царю, трижды просившего совета достойного небесной мудрости Клеобула. Мой капитан либо совсем забыл о славном Клеобуле, либо просто наплевал с высокой колокольни на его мудрые советы, а также заодно начихал и на Питакка из Митилены, изрекшего: «Во всем избегайте излишеств». На этом корабле, напротив, их отнюдь не избегали, забывая: ne quid numis – ничего слишком.

Видя общее желание не знать меры, поддерживаемое капитаном и всей командой, я не стал спорить, строить из себя умника, вломившегося в чужой монастырь со своим уставом. И включился в эту увлекательную игру, очень похожую на невинную забаву. Тем более, что я и сам соскучился по безудержному веселью, которое (никогда не надо забывать) всегда кончается по-разному. Если, конечно, есть разница между тем, чего можно лишиться – головы или задницы.

К началу третей недели плавания у нас иссякли запасы пития. И хотя, брали мы из расчета на два месяца, дули мы это питие, как полагалось, без всякой меры. К счастью, жажда не мучила долго, к исходу того же дня мы заметили признаки материка или, возможно, всего лишь острова. Мимо проплывали стволы деревьев, пучки уносимой течением травы и водорослей, над нами пролетали наземные птицы. Скоро впереди показалась земля. По мере приближения, она всё более раздавалась вширь. В лучах начинающего садиться солнца незнакомый берег отсвечивал зловещей до неприличия краснотой.

Мы торопились. Нужно было до захода солнца найти удобную бухточку. А берег порос высокими деревьями, которые кончались у самой воды, там, где им уже не хватало почвы.

Спустив шлюпку, мы с трудом нашли подходящее место и бросили якорь в бухте у устья не большой реки, слева от которой имелась лишь узкая полоска песчаного берега, а справа непроходимые мангровые заросли.

Мы быстро принялись наполнять бочки.

На это дело нужен был час-полтора, поручив его двум крепким матросам, капитан предложил мне осмотреть остров насколько возможно. И я, не колеблясь, согласился. Не взирая на возможную опасность, меня тянуло вглубь острова.

Осторожно, шаг за шагом, разрубая сети плетевидных растений, мы начали продвигаться через заросли, но тут кто-то из команды позвал капитана, и он вернулся. Выждав несколько минут, я нарушил просьбу капитана – не ходить одному, и продолжил осмотр.

Ничего особенного, кроме тех же спутанных зарослей, преграждавших дорогу, мне не встречалось, и приходилось прилагать не мало усилий, чтобы двигаться вперед.

«Вряд ли здесь могут жить разумные существа, – думал я, – так всё здесь дико и нетронуто. Вполне очевидно, остров необитаемый».

Обратных фактов, опровергающих мое предположение, не было. Ничто не обнаруживало чьих-нибудь грубых посягательств на девственность природы.

Идти скоро стало легче. Заросли сменились на толстостволые деревья, листья которых широкими зонтами качались над головой. Это приободрило. Намного приятней идти свободно. Удобно вышагивая между уходящих вверх гладких стволов, я напевал и вспоминал разные забавные истории.

история о пяти индийцах

C утра пятеро индийцев отправились в поле. Весь день они, как проклятые, работали под жарким солнцем и утомились. К вечеру небо затянули облака, и вот-вот должен был пойти дождь, ни у кого не осталось сил быстро добраться до деревни. Вскоре разразился сильнейший ливень. Промокшие насквозь индийцы увидели неподалеку огромное дерево, сердцевина которого была выжжена. В образовавшейся нише могло поместиться несколько человек. Укрывшись в таком надежном убежище, индийцы с ужасом наблюдали за разошедшейся не на шутку стихией. Тысячи молний кромсали тёмное небо, грохот кругом стоял такой, что не было слышно собственного крика. Казалось, сам Индра устроил показательные пиротехнические выступления. Что и говорить, погодка была отвратительная. Индийцы дрожали от страха и от холода. Гроза не прекращалась. Напротив, усиливаясь, она давала понять, что вот-вот вмажет по дереву.

Тогда старейший из индийцев сказал: «Дело вот в чем, так вас раз так, кто-то из вас круто прогневал Индру, и теперь он намерен наказать мерзавца. Если мы сейчас не выясним, кого ждет наказание, погибнем все вместе. Доходит до мозга?"

Весомое заявление внесло оживление в ряды перепуганных индийцев. Они наперебой заспорили, пытаясь выяснить, кто же провинился перед Индрой. Помимо оскорблений, дело дошло даже до рукоприкладства и членовредительства.

«Постойте, кошкины дети, не орите, голова пухнет, – опять молвил старейший, – эдак мы ничего не решим, и сами друг друга поубиваем. Так дело не пойдет. Я вот чего придумал, слушайте сюда, макаки. Видите холм напротив нашего дерева? Так вот, каждый из нас по очереди должен добежать до вершины холма и вернуться назад. И пока тот, кого ждет наказание, будет бежать, Индра его узнает и испепелит молнией. Остальные благополучно уцелеют. Доходит до мозга?»

Сказав такие грамотные слова, старый индиец тут же первый выбежал из укрытия. Его товарищи, бледнея, наблюдали, как он взбирается на холм и возвращается. Пока он бегал, ни одна молния не потревожила небо. Благополучно вернувшись, старый индиец предложил и другим проделать то же самое. Второй индиец, потея и дрожа от страха, еле преодолел всё расстояние, ещё с большими усилиями это сделал третий. Четвертого просьбами и угрозами долго заставляли выйти наружу. Он брыкался и куксил, как маленький, но наконец и ему пришлось добираться до холма. И он благополучно вернулся. Когда подошел черед пятого индийца, тот повалился на землю и стал вымаливать разрешение остаться. Его не хотели и слушать, кричали и требовали, чтобы он немедленно убирался. Пятый индиец, блея от ужаса, ползал по земле и цеплялся за ноги товарищей. Обезумев от страха, он даже не мог подняться. С трудом остальные индийцы выпихнули несчастного наружу. Ничего не соображая, он пополз на коленях по грязи, ожидая скорую смерть. Когда сверкнула молния, и невообразимо мощный грохот потряс всё кругом, индиец хрюкнул и повалился ничком уверенный, что пришел его конец. Долго он так лежал, уткнувшись носом в раскисшую землю, пока не понял, что ничего дурного с ним не случилось, и он жив-здоров. Индиец приподнял голову и оглянулся. Молния угодила прямо в дерево, под которым накануне прятались от дождя его товарищи, и похоронило всех в одно мгновенье. Остался только пепел. Гроза утихла, небо очистилось, обнажив ночное сверканье звезд. Индиец, оставшийся в живых, жалея товарищей и их близких, по знакомой тропе отправился в деревню.

Такая нехитрая, несколько печальная, история о людях, которые не знали элементарных правил безопасности и не были знакомы с законами физики.

Мне наскучило бродить, и я решил вернуться.

И тут впереди, между деревьев, я увидел полуразрушенную верти стену из четырехугольного камня, сложенного весьма искусно.

Я подошел ближе и взобрался на стену, обнаружив за ней хорошо вымощенную площадку, на которой стоял древний храм. То, что это был храм и древний, говорили многочисленные знаки, символы и руны, начертанные по стенам ветшавшего здания. Портик был обращен на восток, а вход в святилище на запад. Было видно, что строение это некогда украшало огромное количество золота и драгоценных камней. Следы их варварского разграбления зияли всюду.

«Вот так находка, – подумал я, – пожалуй, стоит посетить эту антикварную лавку».

Я перелез через стену и с нараставшим волнением прошел по площадке.

Внутри храма я ступил в большую светлую залу, в центре которой металлический и мраморный столп подпирали свод. От символов и знаков на столпах рябило в глазах, знание, сокрытое в них, осталось здесь в сумрачном одиночестве. Только оно этим не тяготилось. Даже не будучи посвященным я ощущал обворожительное совершенство, царившее вокруг, в соотношении между колоннами, арками, сводами и куполами. Понемногу двигаясь вперед, я попал в следующий зал, пол в виде шахматной доски наталкивал на мысль, что и здесь не обошлось без заботливых высших устремлений дионисийских архитекторов.

Нужно было спешить. Надвигались, сгущаясь, сумерки, и причудливые тени появлялись тут и там. Трепет охватил душу, и всё вокруг с пугающей близостью коснулось глубин сознания, как-то привычно и бесстыдно овладевая им, словно старой знакомой гетерой.

Озираясь, я попятился и чуть не свалился. Совсем рядом, прямо под ногами таились ступени ведущие вниз. Содрогаясь от волнения, я поддался непонятной силе и попал в подземный проход.

К моему удивлению, там было не темнее, чем наверху. Свет таинственным образом сочился сквозь стены и разгонял мрак. Однако свет этот был причудлив, серо-серебристый и какой-то призрачно-прозрачный, он вполне осязаемой субстанцией заполнял переход. Я шел, словно по дну волшебного ручья.

Неожиданно я обратил внимание на то, что перестал слышать стук своих шагов и шорох одежды. Я негромко воскликнул и нечего не услышал. Тогда я остановился и крикнул что есть мочи. До меня донесся лишь отдаленный сдавленный шёпот. Я испугался, решив, что сошел с ума, и хотел было вернуться, но непослушные ноги вновь подчинились иной силе и повели вперед.

Через несколько шагов я попробовал еще раз что-то сказать. С первого слога пространство вокруг погрузилось в рев и грохот. В ужасе я свалился на пол, не сомневаясь, что храм рушиться.

Лежа в тишине я вспомнил об акустических причудах, которыми по воле жрецов проверяли каждого кандидата мистерий. Наверное, я попал в одно из подсобных помещений, где проходили инициации.

Я поднялся, осторожно прошел немного вперед, не зная, чего еще ждать от такого переполошного места, и оказался в небольшом светлом подземном зале.

У стены, напротив входа, стоял белый кубический алтарь. Даже невооруженным глазом можно было различить, что прежде на нем возлежала ценная вещица, пропавшая теперь в дырявом кармане безвременья. Впрочем, в зале осталось на что посмотреть. Одно описание рисунков на стенах и потолке, если донести их тайный смысл, заполнило бы пухлую рукопись.

Открыв рот, я пялился на магические каракули.

Внезапная мысль о надвигавшейся ночи и о том, что я далеко от берега и корабля, рассеяло всё любопытство и интерес. Остаться одному на чужом острове и разгребать его пыльные тайны – не очень-то прельщала такая перспектива. Я заторопился и последний раз глянул по сторонам. Я заметил палочку, скромно лежавшую в тени алтаря. Нагнувшись, я с изумлением обнаружил, что по виду она напоминает те, что носили греческие мистики. С одного конца она была немного утолщена в форме сосновой шишки, а основание перевито виноградной лозой.

Называлась такая штука: тиреус, жезл Вакха. Я ничего не знал об его истинном предназначении, но не прихватить такой сувенир, было невозможно. Вместе с находкой я поспешил наверх. Зажмурив глаза, чтобы не видеть блуждавшие вокруг тени, я пулей вылетел из храма.

Честно говоря, я чувствовал себя расхулиганившимся до неприличия, глупым несведущим мальчишкой, который тайком пробрался в дом Мастера и нашкодил, стянув кое-что из личных вещей, и теперь что есть мочи уносил ноги.

Возможно, возмездие, высунув желтый язык, уже неслось по пятам.

Неподкупная судьба без тропинок вывела через набухшие сумерки к берегу, на ту сторону ручья, где начинались мангровые заросли. Я спешил к устью, ожидая оттуда увидеть судно.

Однако то, что я увидел, ошеломило меня. Наш корабль, подняв паруса, уносился прочь от берега. Еще не совсем стемнело, и я мог наблюдать красивый и необъяснимо стремительный ход корабля. Не успел я раскрыть рта и разразиться громкими словами проклятья, как обнаружил причину предательского бегства. От такой причины, я и сам запаниковал, чуть не помочившись в штаны.

Вдоль берега по колено в воде, размахивая копьями, пращами и палицами, сотрясая воздух боевыми воплями, прыгали туземцы. Разукрашенные устрашающим боди-артом, сердитые и кровожадные, они вызывали ужас. Я ретироваться в заросли и оттуда наблюдал, как они готовят к погоне пироги.

На носу самой большой был изображен кривляющийся человек с безобразным лицом, высунутым языком и с глазами, сделанными из двух белых раковин. Глядя на его рожу, сердце подсказывало, что в моих товарищах туземцы видят преотличное лакомство на ужин.

Оружия на нашем корабле не имелось, и бегство товарищей, посчитавших меня уже съеденным, вполне объяснялось. Что-то однако заставляло туземцев медлить с погоней. Они не спешили, осыпая убегавших градом стрел и камней.

Произошедшее далее ввергло меня в пучину смятенных чувств. Чуть не довело до инфаркта или тяжелой формы безумия. Я мог стать седым молчуном, припадочным заикой, хромым эпилептиком, стариком с выпученными глазами. Кем угодно. Я остался самим собой, но все равно пришлось обделаться в еще сухие штаны. Извиняюсь, за скабрёзность, но, ей богу, далее было такое…

Победные крики туземцев огласили берег, когда гигантский спрут вынырнул из темных глубин моря и напал на корабль. Огромные змеевидные щупальца опутали мачты и палубу. Судно в страшных объятиях плясало, как игрушечное. Треск ломающихся снастей и крики перепуганных людей резали слух. Хотелось оторвать уши и съесть их. Кто бы мог подумать, что в таких, с первого взгляда, безобидных просторах Бахуса, обитают такие кошмарные чудовища. Шторма, мели и рифы, это еще понятно, это еще куда не шло, но чтобы так коварно таить в своих недрах монстров, это полное безобразие. Я был поражен и подавлен.

Быстрая расправа, и уже только щепки напоминали о произошедшей трагедии. Туземцы еще долго веселились на берегу, что-то вылавливая из моря, палили костры и отплясывали хороводы вокруг них, распевая свои злобные куплеты. Маленького роста и непропорционально сложенные, с плоскими лицами и лохматыми бородами, они вызывали редкое отвращение. Причем у некоторых из них были так сильно перетянуты веревкой животы, что они натурально становились похожими на крупных муравьёв. Отвратительное зрелище

До глубокой ночи я сидел в кустах, воняя и слушая каннибальские частушки, и не шевелился. С ужасом я взирал на море, крепко сжимая найденный жезл и бормоча под нос околесицу. Утро встретило меня разбитым и уставшим.

Целый день мне пришлось красться по кустам вдоль берега. Терзаемый голодом и дурными мыслями, я проклинал тот день, когда началось плавание.

– О боги, – страстно и обиженно шептал я, – неужели столь драгоценная жизнь дарована мне для бесславной гибели на треклятом острове? Почему мне спокойно не сиделось дома за чашечкой чая, за стаканом компота или киселя с кусочком печенья или вафли? Куда меня занесло, почему никто не отговаривал меня от безрассудного поступка отправиться в плавание?

Действительно, как жить в мире, где постоянно dis aliter visum (боги судили иначе).

Гнус, больно куснувший в левое ухо, закончил незрелые рассуждения о смысле жизни. Потирая укушенное место, я увидел за стеблями зарослей одно из тех легких суденышек, что туземцы готовили для погони.

Колебаться или ждать чего-либо, было совершенно непростительной ошибкой, тем более весла лежали рядом на песке.

Ничего в жизни ни до, ни после я не делал так быстро и ловко. Словно на ускоренных кадрах кинохроники, я выскочил из кустов, схватил весла, спихнул пирогу в море и погреб в сумасшедшем темпе. Вскоре остров был лишь широкой полосой на горизонте.

Надо заметить, что тогда я позабыл обо всем на свете. Единственным желанием было поскорее убраться подальше от кошмарного острова и не попасть в лапы и зубы гадких туземцев. В том, что они людоеды, не было сомнения. Уже на порядочном расстоянии от берега, перестав грести, я вспомнил о гигантском спруте и, заметавшись, чуть не повернул назад.

Положение было катастрофическим.

К довершению неприятностей, свалившихся на голову, горе-лодка, державшая меня на плаву в море Бахуса, дала течь. Воистину беда не приходит одна. И в таком щекотливом положении оставалось только одно – гордо твердить бескомпромиссный девиз графов Кентских, не привыкших живыми отступать перед трудностями: «Победить или умереть».

Совершенно отчаявшись, не видя смысла в том, чтобы грести веслами, я проклинал судьбу. Делать это легко. Особенно, когда ты один в бескрайнем просторах моря, полного опасностей, где грозит гибель, где ты один в утлой дырявой мыльнице, беспомощный, как десять тысяч безруких младенцев.

«Какая истина, – горевал я, – может существовать в хаосе океана, где плохо без везения и помощи друзей. Как поверить в свои силы, если единственная и последняя опора медленно и верно идет на дно. Вах!»

В сердцах я плюнул и закрыл глаза. Такой вот я был злой.

Redormitio (вторичное засыпание) сразу овладело моим сознанием. Я увидел во второй раз очерченные темным небом пирамиды. Может, пирамиды Гизы или другие.

Из одной пирамиды уже знакомый голос ведущего всех кинопутешественников не спеша и добродушно пересказывал достоверные факты. О том, как Сыновья Бога покинули континент, который так и назывался Дом Сыновей Бога, увозя из храмов специальное оборудование и хитроумные инструменты. Когда Сыновья Бога были уже далеко, разыгралась трагедия, а кому и комедия. Один из черных магов случайно провел в тело энергию разрушающую материю, превращая её в другую форму энергии. А уж если этот процесс начинается, то идет, не останавливаясь, пока все окружающее не дематериализуется. В общем, через такую катавасию уничтожили целый континент известный как Атлантида. Когда процесс разрушения остановился, на землю обрушился бесконечный поток воды грязи и песка. Начался всемирный потоп. У Сыновей Бога имелось специальное оборудование на кораблях, удерживающее судно в равновесии, оно помогло пережить катастрофу и добраться до провинции. Там они понастроили пирамид, захоронив в них свои знания.

После этого заявления голос угадал мое присутствие и сделал паузу. Потом, откашлявшись, он сменил повествовательную интонацию и доверительно обратился мне:

– Твое Посвящение – это окончание долгого пути. Ты шел этим путем по земле. Твое духовное и интеллектуальное руководство находится в наших руках. Старайся быть, как можно более терпимым. Но ты, есть ты, и твой путь определит твою судьбу и будущее. Мы не можем вмешиваться в твою судьбу, но в вечном единении мы всегда будем вместе, и сила, идущая от нашего единения, всегда будет сопровождать тебя и помогать в самые тяжелые времена и ты… и ты…

Тут в помехах радиоволн голос пропал, потонул в треске и писке, в ворохе всевозможных звуков. Откуда-то издалека сквозь шумы доносились знакомые веселые аккорды. Неожиданно послышались звонкие голоса. Музыка заиграла так громко, что я открыл глаза.

Прямо передо мной на бирюзовых волнах покачивался белоснежный пароход. Люди на палубе лихо отплясывали твист под вопившего из репродуктора Чабби Чеккера, бывшего ощипывальщика кур из Филадельфии. От парохода к моей до краев залитой мыльнице спешила шлюпка.

Те, кого я встретил, оказались хорошими веселыми людьми, коими является большинство молодых искателей приключений. Привычное жизнерадостное веселье царило на их корабле, предлагавшее забыть о минувших неприятностях. Запасы влаги здесь были предостаточные, и каждый занимался чем хотел, никто и не подозревал о таившихся под боком опасностях. Мои робкие попытки поведать о них новые товарищи не приняли всерьёз. Капитан дружески похлопал меня по плечу, поздравляя с удачным спасением, и настойчиво посоветовал не забивать голову пустяками и ерундой. Он убедительно и громко, чтобы слышали все, сказал:

– Судно наше крепкое, ему не страшна буря, оно может поспорить с любым подводным течением. Команда бравая и не верит в сказки о людоедах и морских чудовищах. Такими бреднями можно запугать только малых детей да впечатлительных дамочек, а не морского волка. Не так страшен черт, как его рисуют. Йо-хо-х!

После такого объяснения я на своем не настаивал. Не в моих правилах переубеждать человека, если он в чем-то глубоко уверен, жизнь сама поправит сбившиеся набекрень мозги. Я лишь поинтересовался, каким курсом идёт корабле. На это капитан и вся команда ответили дружным хохотом. Не отягощенные лишними вопросами, они знай себе веселились, беспечно следуя направлению течений и ветров.

Через сутки я и сам без посторонней помощи беззаботно вкушал сочные радости жизни. Благо погода баловала теплом и солнечным небом, а когда надо крепким ветром. Лот мерил многофутовую глубину, мель не грозила кораблю. Работа требовалась несложная – следить да поправлять снасти, чистить палубу и каюты. Наш капитан владел умением вовремя пополнять запасы нужной влаги. Опустошая всё за день и ночь, утром мы находили полные бочки. Чудеса.

Когда я отправлялся в плавание, честно признаюсь, прихватил на всякий случай перья и бумагу и первые дни путешествия пробовал вести дневник. Каждый раз написанное выбрасывалось за борт, служило для раскуривания трубки или для более нужных естественных потребностей. Последовавшие передряги повытрясли из меня не только письменные принадлежности, но и всякую охоту ими заниматься. Переполнявшие прежде сознание образы трансформировались в мягкие перины неразгаданных ощущений грядущего. Укутанный и убаюканный ими я посапывал, зарывшись в сладкие грезы о будущем.

Не считая дней и ночей, я напивался, как конченый шикер (пьяница на идиш), и это ничуть не беспокоило меня. Невидимый людям корабль лепестком скользил по волнам, зыбко отражаясь в зеркале моря Бахуса. Мир, полный радости, кружил хороводом без обеда и выходных. И наш неунывающий капитан, словно уже нашел сокровища островов Григан и Кокос, неустанно лил вино в бездонную чашу. И будь на то наша воля, это продолжалось бы вечно, и никто никогда не вспомнил о пригоршне грязи из английской пословицы, которую за жизнь приходится съесть каждому.

Морской змей похожий на тех, что обычно изображали на средневековых гравюрах и картах, напал так внезапно, что мы не успели опомниться. В наступившей ночной мгле он вынырнул возле корабля с разинутой пастью и, изрыгнув ядовитое пламя, набросился с жадным рычанием, принявшись рвать и заглатывать все подряд.

Он быстро превращал корабль в кучу объедков. Спасая из каюты свой жезл, я запутался в свалившемся с фок-мачты большом лоскуте нижнего паруса, и упал, потеряв сознание.

Очнувшись в кромешной тьме, я чуть снова не впал в забытье от зловонного духа вокруг. Содрогнувшись от догадки, что это чрево змея, я готов был подохнуть от страха. Я блевал под себя, разрываясь на сотни тысяч грязных кусочков. Назвать это просто мучением, означало сказать, что я беззаботно купался в крем-брюле. У обутого в лучшие «испанские сапоги», и одетого в самое кружевное «санбенито» (одеяние для тех, кого решили колесовать и сжечь), измученного узника замка Каркассон, готового на рассвете принять последние суровые радости инквизиции, и то нашелся бы повод расслабиться и поковырять в носу, мечтая о спасении.

«Уж лучше бы мной отужинали туземцы, – с трудом думал я, – тогда бы хоть вертелся на солнышке, на свежем воздухе и вкусно благоухал жареным мясом и луковой подливкой».

Вместо этого я лежал заживо погребенный, вдали от жизни, как больше ненужное ей удобрение.

И что дальше? Волосы шевелились от предположений, хотелось выть от ужаса. Что я собственно и сделал. У-у-у! Принялся выть и орать благим матом, чтобы воплями и воем скрасить свой одинокий кошмар. У-у-у!

Ори, не ори, а надо было раньше прислушиваться к сердцу. Оно вернее пророчит беды, чем радости. Оно редко бывает обманщиком, хотя часто глупцом, За что потом и расплачиваешься, лежишь в брюхе морской змеи и канючишь. В общем, как ясно выразился один латинский автор : do poenas temeritatis meae, et-si quae fuit illa temeritas? Я наказан за свое безрассудство, а впрочем, в чем состояло это безрассудство?

Смрад, темнота и гадкие мысли довели меня до окончательного упадка духа, превратили в растерзанного на нитки и жилы кролика. То, что осталось, можно было смело назвать дохлятинкой. Спасибо, нашлись те, кто сходили на поклон к Осирису ходатайствовать о помиловании. К удивлению, там к просьбе отнеслись благосклонно и выдали рекомендательное письмо и пропуск. Ознакомившись с уведомлением высшей инстанции, морской гаденыш соблаговолил cacos, испражниться. После чего, словно куль с говном, я вывалился из его заднего прохода.

Мог запросто оказаться на самом дне, а оказался выброшенным на незнакомый берег. Бездыханный я лежал укутанный в парусину, как в саван. Бревно бревном, куда хочешь неси, пили, жги или строгай нового носатого героя. Слава богу, помощь опять подоспела вовремя. Сам бы я вряд ли выпутался из крепкой ткани, так бы и усох, почивши в коконе, так и не обернувшись бабочкой. Меня выпутали из смирительной рубашки. Вернее распеленала молодая девушка. Она обмыла меня и привела в чувство. Очнувшись, я долго не мог поверить тому, что жив и вижу перед собой молодую симпатичную особу.

Симпатичной особой оказалась единственная дочь старого рыбака. Рыбак накануне ушел в море и до сих пор не возвращался. Дочь его в беспокойстве бродила по берегу и случайно наткнулась на меня, приняв за кучу гнилых водорослей. И если бы не мой слабый вздох, она прошла бы мимо.

Радуясь такому исходу, я поведал спасительнице о злоключениях выпавших на мою долю. Бедняжку так растрогала история, она даже всплакнула в подол сарафана. Она так распереживалась, что я был тронут, хотя слезы её были о пропавшем отце.

Девушка отвела меня в хижину рыбака, уютным и милым местечком выглядела их cabanna (хижина). Просто райское гнездышко после зловонных внутренностей. Благодаря хлопотливым рукам очаровательной хозяйки, обособленный мир этого места напрочь отвлекал от реальности. Уж не знаю, насколько девушка овладела секретами других измерений и кто её учил хранить этот мир от посягательств извне, но уходить отсюда добровольно никто бы не захотел. Здесь она меня накормила, отпоила липовым чаем и уложила спать в чистую постель.

В сон я провалился, как в колодец, сразу и весь без остатка. Спал я долго и ничего во сне не видел. Это был даже не сон, а удивительный покой, нисшедший на меня из другого мира.

Проснулся я в тишине пустой комнаты. Знакомая девушка, укутанная до ушей в теплый плед, умиротворенно дремала рядом. Тихо. Покойно. Только еле различимый шелест дождя. Ни одного оттенка мысли или чувства не владело мной. Я лежал и слушал, как в ровном монотонном шорохе растворялось всё окружающее бытие. Дождь шептал об истине, которая в минуты озарений оставила след на лице каменного Будды в Индонезии. Дождь шептал, что истина совершенно естественна, и потому её не должно быть видно. Ведь по сути, она единственное, что есть в мире. Если её нет здесь и сейчас, тогда её не будет нигде и никогда.

Тихо и ровно дышал за стеной дождь, и с ним так легко было ускользнуть из липких объятий сомнения, оставляя предметам лишь тень.

2

Всякий пьющий воду сию, возжаждет опять

(из Вечной книги)

Прошел почти год, как я жил с дочерью рыбака. Бедняжка, её отец так и не вернулся с неудачной рыбалки. Вполне возможно, морской змей сожрал и его. Хотя оставалась надежда, что рыбака занесло далеко в море к неведомым землям.

Конечно же, я не мог оставить свою спасительницу скорбящей одну. Я не так жесток и бессердечен, как выгляжу на картинах, гравюрах, марках, серебряных и золотых монетах.

Да, мой прапрадед участвовал в крестовых походах вместе с герцогом Годфруа Бульонским и Раймундом Тулузским, известным как граф Сен-Жиль, хулиганил в Константинополе, поджигая храмы и потроша частную собственность. Я-то уже не такой. Во мне-то вся эта дурь повыветрилась, я теперь и мухи не обижу. И вообще, я стал сентиментальным до слёз, как монашка в погожее весеннее утро. Если вижу, кто-то рядом хнычет и переживает, ни за что не пройду мимо. Бывает, конечно, и у меня нервные срывы, выпущу пар. Но опять же так, по мелочам, плюну в кого-нибудь, пну под зад или за ухо укушу, а больше ни-ни.

Без лишних слов я остался в хижине рыбака, где почувствовал себя легко и свободно, будто провел там долгую счастливую жизнь. Тяги к путешествиям и приключениям поубавилось, не хотелось никаких долгих встреч с морем Бахуса. Хватало и того, что я поселился на острове окруженный им.

Братом и сестрой сначала жили мы с дочерью рыбака и не спешно вели хозяйство, занимаясь повседневными делами. Когда горе девушки поутихло, мы по её желанию стали жить, как муж и жена. Стало повеселее. Настолько я отвык от женщины за дни скитаний, что сразу почувствовал себя на седьмом небе, когда у меня появилась любимая – domina. Она принесла то, чего мне не хватало. Чуда любви.

Наши дни вместе – чудеснейший сон. Влюбленный в Домину я позабыл, что когда-то был настоящим грассатором (grassator, гуляка) и думал лишь о себе. Домина стала центром моей вселенной. Необыкновенно чуткий человек она своей добротой и вниманием творила невероятные вещи. Приятель, нам всем не хватает доброты и внимания. А какие чудеса ими творятся. Почему же мы забываем об этом? Наверное, не замечаем, что без них мир вертится не в ту сторону.

Когда Домина улыбалась или напевала, казалось, сам начинаешь светиться от счастья. Её трогательное, детское, отношение к жизни сделало меня её верным слугой. Она могла из-за бегущего по небу облака или порхающей бабочки забыть о боли или страхе. Её светлое отношение к жизни, взяло верх надо мной.

Влюбился я крепко. Самозабвенно заботился о каждой мелочи в доме, думая только о том, чтобы остаться с Доминой навсегда. Близость её была дыханием вечности, от которого исходило благоухание мирры. То не могло закончиться никогда. Но… Momento. Sento. Tormento. Как поётся в итальянских песенках. Пролетело всё в одно мгновенье, все чувства приводя в смятенье.

Впрочем, расскажу по порядку. Радуясь тихому домашнему счастью, я перестал вести счет дней. И минуты я не скучал. Кроме того, я излазил весь остров вдоль и поперек. Пологая местность здесь повышалась к середине острова. На склонах, на пути к высшей точке, имелось множество лужаек мелкого клевера, среди которого в изобилии росли душистые цветы и одинокие фруктовые деревца.

Имея возможность глянуть на остров сверху, я установил его форму похожую на человеческое сердце. В округленной части находилась наша хижина, там было больше всего лужаек и солнечного света, и с холма сбегал небольшой чистый ручей. В остроконечной части острова росли старые тенистые деревья, с одной их стороны находилось болото и два озера, там водились перепелки, чирки, султанки и дикие утки, с другой в изобилии рос перечный кустарник, из которого Домина варила тонизирующий напиток чем-то похожий на коньяк. А дальше сплошные заросли спинифексы – густой травы с колючими семенами, которые цепляются за одежду и, прокалывая её, вонзаются в тело.

В центре острова на вершине холма, куда мы любили забираться, из земли торчало множество огромных камней. Обломки полуразрушенных скал, кое-где напоминавшие глыбы железа, носили следы подземного извержения. Но нам они напоминали развалины древнего замка, на останках которого приятно устроить пикник и поболтать, глядя на окружавшее со всех сторон море. Здесь мы не раз признавались друг другу в любви, молчали, глядя на созвездия, наши ладони соприкасались, и мы, преодолевая силу земного притяжения, уносились вверх.

Жизнь никогда еще не казалась мне столь нужной и приятной. Не раз, чувствуя под ногами твердую землю, я благодарил бога за место дарованное мне, за некий spiritum familiarem, домашний дух, витавший всюду. Душевное равновесие и внутренняя сила крепли во мне день ото дня, dies diem docet (день учит день).

Но однажды случилось нечто изменившее наш мир. И начался casus с того, что я нашел утерянный в море жезл Вакха. Возвращаясь по берегу домой, я чуть ли не споткнулся об него. Я-то думал, он пропал в животе у змея, а он лежал под ногами, как новенький, явно радуясь встрече. Конечно, я вспоминал о нем, но он остался частью переваренного прошлого, и потому не вызывал особого волнения.

Обнаружив его, я почувствовал необъяснимое воодушевление. Для меня это был условный мистический знак, предвещавший нечто грандиозное. Целыми днями я пытался разгадать тайные надписи, которыми было покрыто гладкое дерево. Они приводили меня в восторг. Раньше разобрать эти письмена не было никакой возможности, в виду их отсутствия. Да, я не оговорился, прежде жезл был чист. Появление надписей заставило поверить в приближение разгадки тайны тиреуса.

Скоро мне повезло. Если, конечно, уместно говорить о везении. Именно после этого случая всё и покатилось к чертовой бабушке. Как-то пасмурным днем мы и носа не казали из хижины. Домина вязала теплую накидку, а я сидел в кресле у огня, где варилась фасолевая похлебка, и вертел в руках вернувшийся трофей. Я уже знал, что жезл не берет ни сырость, ни огонь, его невозможно сломать и повредить, на нем не оставалось следов от ногтей, зубов или щипцов для колки орехов. Было ясно, что он способен на большее. Но вот на что? Этот вопрос мучил меня, как чесотка.

Задумавшись, я и не заметил, как той частью жезла, где он имел форму сосновой шишки, трижды коснулся груди и лба. Последовавшее видение настолько потрясло сознание, что если не воздержаться от его описания, то есть риск оказаться в роли наглого выдумщика. Ведь мало кто поверит, что волею невзрачного жезла я переместился в пространстве и увидел необычные аберрационные вещи, от которых кругом идет голова и напрочь размывается привычное миропонимание. Это невозможно толком объяснить, это совершенно бессмысленно, как ловить падающий на голову кирпич.

О, яркий, неописуемый мир искусителя душ! Как будто именно для тебя туда припасена дверь, а за ней еще одна и еще, и вдали в открытом окне маячит вечно дурманящий призрак свободы. Источник бодрящей влаги, утоляющая жажду открытий, но стоит оторваться от источника, как нестерпимая жажда обжигает ум и мучает сердце.

Всё произошло настолько быстро, что Домина не успела сотворить и десяти петель в своем вязании. Она подняла глаза, когда вызванная тиреусом сила уже вернула меня назад.

– Что-то случилось? – спросила внимательная Домина.

– Пока нет, – отложил я жезл.

Домина понимающе улыбнулась. Она видела и понимала многое. Честно говоря, половина из того, что она понимала и знала, мне открывалось с долгим некрасивым скрипом. В сравнении с ней я был имбецил. Домину я воспринимал, как высшее совершенное существо, как Великий Лебедь для брахмана.

Отложив жезл, я решил ей ничего не рассказывать. Она бы точно стала уговаривать отказаться от услуг тиреуса, она бы никогда не пустила в мир, где сгинуть проще, чем хмыкнуть. Домина понимала, чем это могло кончиться, и сделала бы всё, чтобы избавиться от жезла. Как я её ни любил, но расстаться с тиреусом было выше моих сил, он нашел во мне слабое место.

С тех пор, как я нашел жезл, отношения с Доминой тускнели, словно серебро в полнолуние. На находку Домина смотрела с опаской, как на спящую гадюку, особенно после того, как я поведал его историю. И если бы теперь она узнала, что я понемногу добиваюсь своего и проникаю в тайну тиреуса, то очень расстроилась. Огорчать Домину и терять тиреус я не хотел.

Боязнь и сомнение мешали повторить увиденное, я догадывался, что сила, с которой так хочется связаться, превосходит сопротивляемость моего сознания. Пряный дух сготовившейся фасолевой похлебки разом выветрил из головы лишние мысли.

«Завтра решу, что делать, – подумал я, – готовый ужин важнее прочего».

Ночью меня запросто, по-соседски, навестил кошмар. Приснилось, что я в храме, где нашел жезл, и не один. Что-то темное и зловещее нацелилось из глубины главного зала. Тщетно я пытался найти выход и смыться наружу. Заплутав в лабиринте коридоров, я попал куда-то глубоко вниз и застрял в душном земляном лазе. Меня уже нагоняли какие-то козлорожие бафометы* со стойкой антипатией на бородатых физиономиях…

Домина осторожно разбудила меня.

– Тебе что-то приснилось, ты так кричал.

– А… Кричал… – спросонья не понял я. – Кто на кого кричал?

– Ты кричал во сне, ругался на.. архитекторов.

– Приснился тот дурацкий храм, где я нашел жезл. Настоящий кошмар. За мной жуткие уроды, прямо вылитые козлы Мендоса. А я застрял в узком проходе.. Надо поменьше есть перед сном. Как думаешь?

Домина нахмурилась. В темноте было видно, как её надбровные дуги собрались в тревожные домики.

– Они злятся на тебя, – серьёзно сказала она.

– Они? Ты про кого?

– Духи, сторожившие храм.

– Духи, сторожившие храм? Что за ерунда, там никого не было.

– Уверен?

– Допустим, не совсем? – признался я. – Тогда почему они позволили взять жезл?

– К подобным вещам имеют отношения разные силы, низшие из них всегда чем-то недовольны, они и забрались в твой сон. Выкинь ты эту палку от греха подальше.

– И откуда вы, девушка, всё знаете? Может, вы магистр изумрудного стола, а не простая дочь рыбака?

– А что, разве ты сомневался, похититель жезлов? Выкинь его, мой тебе хороший совет.

– Никогда.

– Что никогда?

– Никогда не сомневался.

– В чём?

– Что ты у меня самая лучшая.

– А жезл?

– А что жезл, тю, ерунда какая. И не думай о нем больше, выкину. Потом.

Домина не знала главного. Игрой с жезлом я разбудил дремавшие в нём силы, и их запущенный механизм не остановить. Как его выбросить? Проще оторвать и выбросить голову. Я обнял Домину и уснул, чувствуя сквозь сон, как она гладит меня по голове и шепчет нежные слова. Она любила меня, как свое дитя.

Мы проспали, пока солнце не забралось к нам в постель. После завтрака, в течение которого мы весело болтали и, не вспоминая о ночном разговоре, я пошел проводить Домину до родника.

Чудесный солнечный день салютовал яркими красками цветов и ублажал слух трелью птиц, разоравшихся от тепла, как пьяницы перед свадьбой друга. И хотя наш остров не переодевал своего летнего наряда, погода здесь случалась разная. Впрочем, сильных холодов не было никогда.

У родника я недолго посидел с Доминой. Она мыла посуду и расспрашивала меня о прошлой жизни, её забавляло, как по-разному, в зависимости от настроения, погоды или расположения созвездий, я пересказываю одни и те же истории. Потом я ни к слову вспомнил историю об знакомом ротном бригадире.

суккубка

Один ротный бригадир, напившись казенного рома, пошел в город за женщиной.

И уж такая, знаете ли, в нем похоть взыграла, что ажно рвет его на части. А время было уже затемно и до города верст пять. Бежит наш ротный бригадир, охает и за штаны, как тяжело раненный, держится. Так ему, значит, невтерпёж.

Бежит-бежит. И вдруг смотрит – впереди силуэт, и вроде, как женский. Вояка-то наш по натуре не насильник, не мародер и беззакония не чинил. Он только и подумал – подойду, мол, спрошу кое-чего, даст так даст, нет так нет, дальше пойду.

Догоняет он фигуру эту, глядит – точно женщина. А на роже у ротного бригадира крупными буквами написано, чего он хочет, даже говорить не надо.

Хоть разум-то у ротного бригадира от желания и закосило немало, однако он замечает,что женщина-то какая-то непростая. Странная женщина. Смотрит она уж больно безбоязненно и даже как-то нагловато, и будто сама пытается внушить доверие.

Надо сказать, что бригадир-то наш был человек вполне образованный и начитанный и кроме того дружил со штабным писарем, от которого знал еще много такого, о чем простой солдат и слыхать не слыхивал.

Глядит на женщину ротный бригадир, а между ног у него пожар. Везувий целый. Но на ум-то всё равно, с горем пополам, путные спасительные мысли лезут о суккубах там или инкубах. Кто из них на чем специализировался, ротный бригадир не помнил, но все остальные детали их недвусмысленной деятельности память обрисовывала достаточно ярко.

А женщина всё молчит и молчит, и так развратно улыбается, что вся одежда у ротного бригадира колышется и сама понемногу с тела сползает.

Понимает бригадир, что бежать надо отсюда, подальше, а сам прирос, и, как магнитом, женщину притягивает.

– Эй,женщине, ты чего немая, что ли? – хрипло выдавил из себя ротный бригадир. – Чего молчишь-то? Не молчи.

А женщина лишь улыбается и улыбается, и уже прямо вплотную подошла и руки на плечи положила.

«Эх, была не была, – подумал ротный бригадир, – не могу, черт возьми, больше терпеть, да и тетка вроде согласная».

И только он, значит, на неё по-мужски навалился, как слышит – патруль идет. Дело-то было в первую мировую войну, недалеко от Пловдива.

Патрульных всегда издалека слышно, ходят они шумно с матерками, с плевками, с отрыжками и прочими серьёзными мужскими достоинствами, то ли для страху, то ли от страха.

И вот шаги их совсем рядом. Смотрит ротный бригадир, а женщины-то и нет. Лежит на каменном мосту лицом вниз, без штанов и специфично конвульсирует один без необходимой напарницы.

«Бог мой, совсем я спятил! – вскакивая, испуганно подумал ротный бригадир. –Что же делать-то? Обратно бежать, что ли?»

Подходит к нему патруль. Проверили документы, выяснили что, куда и как. Посмеялись, то да сё, пятое да десятое.

Успокоился ротный бригадир, полегчало ему, да и до города уже рукой подать. Желания хоть и поубавилось, а зазря возвращаться не хочется. Постоял он ещё с патрульными, покурил с ними и побежал опять к городу.

Только голоса патрульных стихли, как видит ротный бригадир опять ту женщину впереди. Стоит она у дерева, привалившись к стволу так развратно, что у растения листья в мелкую дрожь бросает. Стоит она и ждет.

А женщина симпатичная, молодая, такие к себе за всю войну бригадира и близко не подпускали, такие всё больше с офицерами или со смазливыми штатскими по ресторанам и театрам таскаются. С другой стороны, какая же это женщина, если даже при самом невнимательном и ничем не вооруженном взгляде, и глупой козе станет понятно, что это и не женщина вовсе, а черт её знает кто.

В общем, многое как бы понятно ротному бригадиру, и про то какая за ним охота идет, и какие средства используют. А всё-таки не можется ему, играют в нем гормоны, как зайчишки на лужайке. Ну нет сил совладать с собой. И в то же время, ой как не хочется кормить своим семенем сатанинское отродье. Дуализм, вроде как.

А ведь в нужные моменты жизни ротный бригадир становился богобоязненным. Вот и теперь, не смотря на привлекательную красоту и молодость негодной женщины,бригадир всеми силами противился неутомимому желанию. Да, он всячески пытался отогнать наваждение.

– Проклятые душегубцы, отстаньте, отстаньте от меня, а то я за себя не ручаюсь, – бормотал ротный бригадир, с трудом оставаясь на месте, – уймитесь же вы, наконец…не могу…не могу, блин…что же это со мной…жарко…холодно мне…скучно…грустно…весело мне…не троньте…не троньте меня, ради бога!

А женщина, между прочим, сама вела себя как-то пассивно, она позевывала и почесывалась, украдкой поглядывая на ротного бригадира, а вернее на то, что болталось у него ниже пояса. Забавно подметить, что на каждый её короткий и прицельный взгляд то, что болталось ниже пояса, реагировало, как стрелка компаса на магнитный полюс. Но это как-то мало тревожило ротного бригадира, сейчас он более всего заботился о спасении души и внутренне сосредотачивался на том, как избежать опасного контакта.

Надо полагать и женщина-суккубка что-то там понимала на этот счет, и потому выжидающе вела свою тактическую игру, явно приберегая самое интересное напоследок.

Отчаявшись, ротный бригадир уже решил прочесть какую-нибудь молитву и задать стрекача в воинскую часть, как вдруг с изумлением обнаружил, что женщина стоит перед ним в чем мать родила и тянется губами с чувственным поцелуем.

Этот факт подействовал на хрупкую психику ротного бригадира совсем разрушающе. Он почувствовал, как у него кружиться голова, и он теряет контроль над собой.

И так получилось, что факт присутствия обнаженной женщины срубил под корень все благие помыслы ротного бригадира. И уже не ведая, что творит, он овладел этой сомнительной дамочкой. Хотя вернее будет сказать, не он овладел ей, а она им. Хм, вот так. А что, бывает.

Всё произошло так стремительно и потусторонне, что ротный бригадир даже и не понял – было что или нет.

Возвращался он как в бреду и напевал вразброд самые плутоватые солдатские песенки, скабрёзно посмеиваясь и икая. Ничего такого гнетущего ротный бригадир не ощущал, лишь легкий, даже приятный, холодок в паху.

Наутро пригород, где стояла воинская часть ротного бригадира, атаковал неприятель. Но его быстро отогнали.

И что самое интересное, жертв не было ни с той, ни с другой стороны. Убит был только ротный бригадир. Вернее даже не убит. Он сам от неожиданности подавился остатками казенного рома, когда с утра, пытаясь опохмелиться, услышал первые пушечные выстрелы над головой.

Погиб, значит.

– Ты куда? – спросила Домина, когда я поднялся, закончив рассказ, окончание которого она уже не слушала, а думала о чем-то своем.

– Так, пойду, прогуляюсь.

– Подожди меня, пойдем вместе, – предложила Домина, вытирая на сухо посуду.

Я внутренне напрягся. Втайне от Домины я прихватил тиреус и решил, что, пожалуй, продолжу вчерашний эксперимент.

– Хотя ладно, не надо, – передумала Домина, угадав моё напряжение. – Иди один.

«Интересно, чем она объяснила себе моё напряжение, – подумал я, не заметив и тени обиды. – Надо бы ей сказать что-нибудь успокаивающее».

– Да я быстро, мне нужно лишь проверить озерных сурсиков, – соврал я и прокричал, сбегая по тропинке: – Встретимся дома!

Шел я торопливо, взвешивая все за и против. Возле болота я вспугнул стаю диких уток и, остановившись, внимательно наблюдал, как они разлетаются в стороны. Когда стихли их недовольные крики, я твердо решил сделать задуманное, и прибавил шагу, чтобы скорее добраться до старого леса.

В тени мощных деревьев, в глубине зеленого моря я с небывалым трепетом повторил нужные манипуляции и вскоре с легкостью нащупал ключи к желанной двери, коей моё появление было не менее желанным.

С того дня я увлекся открывшимися возможностями и перестал обращать внимание на всё остальное. Мне казалось, я проникаю в сокровенные тайны мира, по-хозяйски роясь в его сундуках. На самом же деле я вскрывал бесконечные двери своего «эго», мой давно предавший меня ум так ловко раскинул сети, что не было и обрывка мысли, никакой маломальской догадки, разгадывающей этот изощренный обман.

Шар, внутрь которого я добровольно заточился, показывал такие чудеса, что ничего другого не хотелось видеть и знать. Еще бы, всё было обставлено так увлекательно и познавательно, я и не догадывался, что становлюсь преданным рабом своего галлюцинирующего ума. Он при помощи тиреуса обратился в паука-охотника и почти не прилагал усилий. Я сам лез в ловушку.

Перемены во мне Домина восприняла как должное. Она ни о чем не расспрашивала и ни в чем не упрекала. Ей была открыта другая сторона наших отношений, где всё идет тем путем, которым и должно идти. Конечно, она догадывалась о фокусах тиреуса, и чем это может кончиться. С той поры, как я окончательно увлекся погоней за химерами, Домина стала печальна и молчалива. Со мной, если она и говорила, то как с малым ребенком.

Она медленно угасала, а я не замечал.

Trompette marine, то есть морская труба, не звала сердце в далекое плавание, и я всецело отдался сухопутным вакхическим играм с жезлом. Вообразив себя новым Гермесом Трисмегистом, готовый создать очередной «Божественный Пимандр», я полагал, что и мне открываются секреты души и божественная мудрость пастуха людей. Самовлюбленный кретин.

Конечно, я не сберег Домину, она так тщательно скрывала разрушающий недуг. Недуг? Да, недуг. Имя которому – тоска. Откуда бы ей взяться? Любящее сердце Домины с первой встречи угадало во мне неугомонного странника. Ей была ясна причина моей оседлости, и увидено скорое её завершение. Моя болтовня и бесконечные истории о морских путешествиях пустили в сердце Домины болезненный дух томления по неизведанным мирам. Миры, которые ей были нужны также, как балерине клюшка. Забыв о том, как мы влияем на жизнь близких людей, я своими бреднями внёс в душу Домины жуткий разлад. Она позабыла – у каждого своя тарелка с кашей, и нечего заглядываться на тарелку соседа.

Домина не сомневалась в моей любви. Знала, что я её не брошу, печаль вошла в женское сердце с появлением тиреуса. Она перестала чувствовать прежнюю заботу и поддержку. А видя, что я не замечаю её печаль, Домина понемногу начала тосковать и скрывала это.

Волшебное сердце Домины знало и хранило многое. Возможно, это и погубило её. Как ни выносливы, ни крепки наши сердца, а порой не стоит в них держать невысказанные слова. Это может стоить жизни.

В тот день я ушел с утра на обычную прогулку с тиреусом, а, вернувшись к обеду с ворохом перечного кустарника, нашел Домину на кровати, мирно почившую вечным сном. Она ушла из жизни неожиданно и просто, словно отказалась от ненужной вещицы.

Я умолял её проснуться. Кричал в небо проклятья и угрозы, сменяя их на просьбы и обещания. Я крушил всё, что попадалось под руку, поздно понимая, как был слеп и глух. Не хотелось верить и принимать, что невозможно изменить случившееся. Казалось, время внемлет мольбам, повернется вспять и вернёт Домину. Только потеряв Домину, я осознал, каким близким дорогим человеком она была для меня.

Была? Неужели вот и всё? К любой смерти привыкнуть трудно. Будь то смерть любви, человека или цветка. Веселому сердцу ближе май, а не ноябрь. Молодость, а не одряхление. Зелень, а не солома.

Долго я не мог придти в себя. Ничего не помня, ослепший от горя и страдания я ползал по острову в поисках щели, где бы боль оставила меня. Я вгрызался под землю, забивался в трещины, укрывался листьями и травой, но везде дыхание смерти моей любви настигало меня. Пока промытый слезами и выжженный изнутри, словно прерия в засуху, весь по уши в спинифексе я не вышел к морю. В нём я увидел единственное средство успокоения от терзавших мук. Моё единственное спасение – утопиться в море Бахуса.

Собственных сил справиться с горем не было, и море Бахуса приняло меня.

Не знаю, сколько дней я плескался, но утонуть мне не давали, держали на плаву. Думаю, и к этому был причастен тиреус, который я сначала хотел немедленно уничтожить, как виновного в смерти Домины. А потом оставил, решив, что он виновен не более моего, да и не уничтожить его.

Сила, исходившая от жезла, не позволяла коснуться дна. Почему? Не знаю. Ведь дух и разум изменили мне, и где бы меня ни носило море, везде я был основательно пьян и невменяем. Море Бахуса увлекало всё дальше, как никогда испытывая пылью одиночества, тяжестью атмосферного давления и скукой однообразия. Не было ни кораблей, ни островов. Ненужной щепкой я скользил по зыбкому пространству.

Наступившая как-то между прочим осень еще пуще принялась сосать последние соки измочаленного сердца. Ранние сумерки и полная луна выворачивали душу наизнанку с треском, как гнилую иссохшую тряпку. Море тоскливо накатывало волну за волной без желания утопить или выбросить на берег.

Неуспокоенность во мне всегда находила отклик во всевозможных демонических проявлениях мира. Каждая гадость липла ко мне, как брату. Каждый мертвец вешал на меня свои кости. Терзание оглашенных мыслей чесоткой разъедало сознание, и я не находил себе места ни на земле, ни в море.

Глубочайшей бездной, каждый раз, когда я видел дно бутылки, открывался перед моим опьяненным взором мир темных сил. Зрелище из тех, что обращают сумбурных юношей в седых стариков с пронзительным, чуть охеревшим, взором, а конченых циников и распутников в добросовестных монахов, до хрипотцы поющих псалмы. И только для такого идиота, как я, это зрелище казалось забавным и познавательным.

Но что бы ни творилось со мной, какие бесы не одолевали, у любой бездны я не забывал о своей счастливой звезде. Она любила маячить мне. Иногда это был холодный блеск поддельного стекла, иногда нежный ласковый луч, как взгляд матери. Бывало заботливый свет плотно скрывал туман мнимых бед и неудач, но я знал, если не звезда упадет с неба в ладони, я сам поднимусь к ней наверх.

После смерти Домины я долго и однообразно хлюпался на прохладных окраинах моря Бахуса, пока не попал в теплое течение вроде Куросио или Гольфстрима. Если отдаться такому течению безраздельно, с замиранием сердца от восторга и ужаса, то никто в честной игре не поставит на кон вашу душу, цена ей будет ломаный грош.

Стремительно несло меня течением большой реки внутри моря. От ежедневного пьянства мозг истощался и усыхал. Настроение менялось по десять раз на день, то я впадал ясное легкое состояние прелести, чувствуя себя святым, то в истеричном капризе катился вниз, увлеченный гремящей лавиной бутылок, погребая себя под ней. Не желая, застревать на мысли, что происходит и куда несет, я предпочитал mulieres oro ebriantor, а это значило: пить, пить и всегда пить.

За первые дни осени, на пору которой пришлось новое плавание, я основательно подрастерял запчастей не только от мозгов и прочих органов. От постоянного пребывания в море Бахуса я стал растворяться в нём, как головка сахара. И уже ничего под собой не чуял, лишь смутно догадываясь, что теплое течение еще правит мой путь.

С какого-то момента мне начало везти на разные корабли. Я попадал на них с потрясающей регулярностью, впрочем, корабли, как чумные, разбивались о желтую грусть осенних дней и тонули один за другим. Снова и снова я оказывался один в открытом море, уносимый течением, пока очередной обреченный корабль не поднимал меня безобразно пьяного на борт.

Не счесть, сколько лиц и имен промелькнуло мимо. Встречал рассвет с одними, а закат провожал с другими. Хаос, свистопляска и неразбериха царили снаружи и внутри. Не смотря на благотворное тепло течения, такая задерганность сказалась на пищеварении, слухе и зрении.

Ради смеха, от нечего делать, среди развлечений я навострился сочинять короткие истории, байки, стишки и песенки, умудряясь втискивать в них неописуемое баламутство, творившееся вокруг. Ими я развлекал себя и окружающих. Благодаря им, меня стали считать законченным идиотом, и потому поили везде бесплатно и дарили пригодные обноски. Что и говорить, кривляка тогда из меня был отменный.

Порой жилось неплохо, а иной раз совсем дрянь. Но мне, в общем-то, годилось, ибо я стал этакой le fatalist, сознающий, что он будет кружиться в колесе смены декораций, пока этому не придет действительно настоящий конец. Может, рядом и лежали островки покоя и оседлости, но вокруг них кипело море, а в нем настоящая жизнь. А потому я погонял: Allons! Allons! Allons! Вперед! Вперед! Вперед!

Много поучительного я узнал в морской карусели. Помните Шовела – адмирала английской эскадры? Он отправился из Гибралтара на родину. Западный ветер гнал корабли три недели, скрывавшееся солнце не позволяло определить точное местонахождение. Когда штурману удалось сделать замеры, по ним решили, что большая часть пути пройдена и рядом Ла-Манш. Корабли повернули на восток, радуясь попутному ветру, и в тот же день пять из них налетели на рифы. В море на засолку пошло почти две тысячи человек, а уцелевшие двадцать четыре, выбравшись на берег, с изумлением обнаружили, что находятся на Сицилии.

история адмирала Шовела

После завтрака, не допив кофе, адмирал Шовел вышел на капитанский мостик в сердитой задумчивости и апыхтел трубкой. Уже три недели, черт знает где, их таскало море.

– Эй, кто-нибудь, на вахте! – крикнул адмирал Шовел.

– Да, господин адмирал, слушаю вас! – поднялся к нему молодой вахтенный офицер, ошалело вращая красными глазами.

– Нет, это я вас слушаю! Ну, что у нас там?! – нетерпеливо спросил Шовел.

– А что у нас там? – недоуменно вскинул брови вахтенный офицер.

– Как что?!! Как что?!! – закричал адмирал, в бешенстве откусывая у трубки мундштук. – Сделал ли штурман замеры?! Замеры!! Вот, что у нас там! И здесь!! И везде! Ясно?!

– О да…действительно, сэр…– испуганно забормотал вахтенный офицер, пятясь назад, – так точно…он сделал…

– Ну и где же они?! Где они?! Где?! – уже подпрыгивая от волнения, предельно громко спрашивал Шовел.

– А кто они? Я никого не знаю, – поглупев от страха, не понимал офицер.

– Замеры! Мне нужны замеры!! Олух вы царя небесного! Замеры! Где замеры?!

– А…так…действительно, сэр…– рассыпаясь от ужаса, лепетал офицер, – так точно…они есть…они здесь…вот они…вот.

Шовел выхватил протянутую бумагу, крупно дрожавшую в руках вахтенного офицера.

– Ага, хорошо! Очень хорошо! – изучая замеры, успокоившись, радостно восклицал адмирал. – Ну хорошо ведь, очень хорошо. А все-таки надо проверить еще раз. Береженого, как говорила бабушка, бог бережет.

Он отдал приказ. Замеры проверили и подтвердили.

– Ну что же, прекрасно! – потирая руки, совсем обрадовался адмирал Шовел. Кораблям на левый галс! Через двое суток увидим Ла-Манш! А, офицер?

– Так точно, ваше превосходительство! Увидим-с! Нет никаких сомнений-с! – вытянулся в струнку молодой вахтенный офицер, с которым накануне марокканский гашиш сыграл злую шутку. – Все, как один, ждём-с!

– Да ладно, сынок, расслабься.

Адмирал понимающе подмигнул офицеру и пошел к себе в каюту вздремнуть. Ему приснился полуголый лохматый старик, который, противно посмеиваясь, уговаривал топить котят и щенят. Этим он очень разозлил адмирала Шовела, любившего, как никто другой, разных домашних животных. Во сне адмирал схватил старика за зеленоватую бороду и что есть силы дернул, выдрав порядочный клок. Старик погрозил кулаком и исчез.

Вечером, выспавшись, потягиваясь, адмирал вышел на палубу и обратился к проходившему мимо матросу.

– Ну, что, дружок, Англию ещё не видать?

– Никак нет! Нигде не видно, господин адмирал!

– Ну, ничего, дружок, скоро уже увидим этот наш туманный Альбион.

– Скорей бы уж. Скучаем.

– Скоро.

И в тот же момент страшный удар сотряс судно.

– Это чего же такое? – испуганно спросил адмирал Шовел. – Что за шутки? А?

Охотников разговаривать с ним не нашлось. Матрос, только что стоявший рядом, уже вовсю принимал морские ванны, истошно крича от удовольствия.

Тогда расстроенный адмирал пошел было к себе за табачком, но по дороге, когда палуба накренилась, он неловко поскользнулся и скатился за борт, так ничего и не узнав.

Примерно похожая история случилась и с кораблем подобравшим меня. Мы покинули гавань, где пополняли запасы, успешно миновали прибрежные рифы и вышли в открытое море. Неделю, не просыхая, мы болтались по морю, не имея возможности выяснить, где находимся.

Как-то в редкие минуты просветления мы сделали торопливые замеры и пришли к мнению, что забрались в самые далекие миры. Они были обозначены на картах как самые диковинные. Там водились одноногие люди, люди с головами собак и птиц, а также люди и вовсе лишенные головы с глазами и ртом прямо на животе. Помимо людей там жили сирены, великаны, поющие драконы, пятнистые карлики, говорящие гекконы и ламдены, летающие тигры и прочая невидаль.

Мы прибавили ходу, чтобы поскорее увидеть такие чудеса. И к вечеру налетели на наружную цепь рифов, которую неделю назад миновали весьма удачно.

Приходилось сдирать не одну шкуру, чтобы не сгинуть в приветливом на дурашливый глаз море Бахуса. В пору угасания золотой осени, когда надежды теряют форму и, словно последние стаи птиц, муторно плачут где-то над головой, мне посчастливилось попасть на бригантину со странным названием «Garlic kings» или «Чесночные короли».

Уже отчаявшись, я вдыхал по утрам холодный воздух и прощался с уходящей красотой, со своими мечтами и надеждами на встречу со спасительным кораблем. Тоска умело сверлила в нужном месте. Дыра в груди достигла столь впечатляющих размеров, что сквозь неё уже запросто пролетал крупный шестидесятилетний ворон. А заглядывать туда, было всё равно, что совать голову в пасть зевнувшего левиафана.

И если бы не улыбка судьбы, от меня вряд ли осталась бы и тень.

Однажды, когда я задыхался в своём одиночестве, обреченно ведя отсчет последним секундам, через силу запивая их какой-то крепкой гадостью. Я увидел парус. Белый, похожий на новую сорочку, он каждый раз своим появлением лечил от хандры и скуки. Но за каждым парусом стоит разная судьба, порой такая же короткая и бессмысленная, как жизнь мотылька. В этот раз сердце обещало – будет иначе.

Чудесная была встреча. Половина команды – старые знакомые, с кем я начинал плавание. Да и самого капитана Беллфиосса я где-то встречал. Мне обрадовались и удивились, ходили слухи о моей бесславной кончине. К тому же мало кто забирался в широты, где мы встретились. Испытание не для каждого корабля. А «Garlic kings» судно крепкое и, как поведал капитан, выдержало не одну передрягу штормов и бурь. Верилось охотно, стоило глянуть на ладную осанку корабля и закаленную в плаваниях команду.

Только горький опыт заставляет нас сомневаться в том, что не вызывает сомнения. Насадив шишек, набравшись хваленой рассудительности и благоразумия, я теперь надеялся, что судьба надолго свяжет меня с «Garlic kings». Лучшего, пока, и желать было нельзя. Я хотел быть просто благоразумным – vir sapiens. Это совсем не трудно, если вино закусывать сыром и не курить натощак.

Многое на корабле соответствовало моим привычкам. Начиная от кухни с её овсянкой на завтрак и заканчивая вечерними играми в кости и нарды, окутанным дымом кальяна. Капитан Беллфиосса при всей открытости характера всегда для оставался личностью загадочной. Имея добрый веселый нрав, он нередко погружался в задумчивость, уединялся в каюте, изучая толстенные фолианты и карты.

Корабль имел несомненное сходство с тем, кому был вверен в руки. Уютный, чистый и радостный, слово колыбель, он в то же время в дальних своих углах хранил влекущие тайны – печать божественной силы, которая ни к чему не обязывает, но в то же время с неотступным вниманием печется о нас, как о родных.

Приятной неожиданностью еще оказалось и то, что способностью contare&chordas, то есть петь и бряцать по струнам, здесь никого не удивишь. Каждый второй прекрасно владел тем и другим, было чему поучиться и порадоваться. Не один вечер мы провели, занимаясь музыкой, сочиняя новые песни и распевая старые.

В сплоченности команды мне довелось убедиться, когда огромный хищный кит напал на корабль. Коварное животное подобралось сзади, прячась в глубине. Дождавшись темноты, оно дерзко накинулось, размечтавшись потопить корабль и растерзать. Никто не дрогнул и не поддался панике и страху, каждый был храбр, что твой Бернардо дель Карпио, средневековый испанский герой-баламут.

Все разом принялись отбиваться от чудовища. В ход пошли даже лютни и пилочки для ногтей. Не ожидая такого отпора, зубастый кит отступил, более не осмелившись совершать дерзновенных попыток к нападению.

Отважные ребята. Так ведь они не забывали, где находятся – там, где вино было составляющей частью мироздания. Выпивали, не чурались озорных проказ. Тех, кто не знал меры в развлечениях, смывало волной с палубы и уносило в пучину открытого моря. Сколько их не искали, всё без толку. Хороший урок остальным. Капитан Беллфиосса активно участвовал во всех пирушках, но оставался примером благоразумия и сдержанности. Momendo, то есть убеждая, тем в целесообразности такого поведения.

Помню еще одну неприятность, из которой мы удачно выпутались.

После очередной бури сильно повредило руль, судно нуждалось в конопачении, мы остановились у крохотного клочка суши, чтобы провести ремонт и почистить киль. Бросили якорь в бухте безвестного острова. Повсюду тянулись низкие холмы, поросшие мелким лесом, кое-где рос сахарный тростник, имбирь и тамаринды. Дальше холмы обращались в горы, за которыми остров и кончался.

Пока шла чистка днища, несколько из нас пошли собирать имбирь, который, как известно, помогает от морской болезни, и неожиданно наткнулся на несколько хакал – хижин укрытых пальмовыми листьями. Хакалы пустовали, но сохранили следы человеческого обитания. Те, кто жили здесь, а судя по всему люди неопрятные, не наведывались домой несколько недель. Кто они и чем занимались, понять было трудно, но в любом случае они не внушали доверия. Таких неудобных, грязных и запущенных жилищ еще пришлось бы поискать. Мы похихикали над неряхами и, помочившись рядом, забыли о них.

Ремонт завершался, когда мы заметили, что в эту же бухту идет люгер – небольшое двухмачтовое судно. Приглядевшись в подзорную трубу, мы угадали наемных пиратов. Люди подобного сорта состояли из авантюристов, преступников, неудачников, дезертиров и слабодушных мечтателей, пустившихся в плавание и не нашедших себя в нем. Готовые на что угодно они давно хотели стать хозяевами моря. Любым способом, не гнушаясь никаких средств. Они захватывали суда, брали в плен моряков, сдавали их на строительные галеры, домохозяйкам, в публичные дома, вивисекционные лаборатории, а иногда в пункты приема посуды, вместо пустой тары, что было особенно обидно.

Схватка была отчаянной, каждая сторона совершенно однозначно относилась к другой. Флибустьеры к нам с черной завистью и ненавистью, а мы к ним с нескрываемым презрением. Для нас такие пираты – всего лишь завистливые демоны. Мы справились с ними. Люгер потопили, а уцелевших пиратов высадили на необитаемом острове. А остров нарекли именем шотландского моряка Александра Селкирка.

Мало помалу я привык к «Garlic kings», искренне привязался к команде и капитану Беллфиосса. Порой даже чудилось, что мы ступили на новый путь. Ведь мы не могли выносить прежнее небытие, состоящее из одной и той же вечной истории, в которой меняются лишь имена, лица и слова. Мы всегда пытались вспомнить, не скользить, как медузы, а вспомнить. Но что? Мы даже точно не знали что. Только не себя и ничто из того, что сцепляет как зубчатое колесо. Нет, нам было нужно чистое воспоминание, которое в итоге становится зовом, маленькой вибрацией нового бытия, которое везде нам будет сопутствовать, заполняя всё, каждый шаг и жест, простираясь даже позади нас. Как если бы мы шли в другом пространстве, но еще полностью не там, но уже имея ключи от его морей и полей, вдыхая другой воздух, вслушиваясь в иные песни, шагая в ином ритме – необъятном и очень нежном. И чем больше нас сжимают прежние жизненные щупальца, желая задавить, чем больше мы оглушены гамом бессмысленного существования, тем больше огонь пылает внутри нас и согревает. Мы начали двигаться по солнечному пути посреди мирового мрака, и никто не мог отнять у нас этого. Мы получили доступ к другому царству, и мы смотрели на мир уже другими глазами – немного слепыми, но которые чувствуют. Они были как бы наполнены еще не родившейся реальностью, еще не сформулированными знаниями, еще не проявившимся волшебством.

Но не стоит забывать, мы находились в море Бахуса, и было бы немудрено, если бы один из путей в ад показался нам божественной дорогой сверхчеловека. Коварство моря Бахуса известно. Это не Арафурское море или Мулоккское, чью географию можно изучить по картам. Море Бахуса отличается от моря Рисер-Ларсена, не похоже на Лигурийское море, Тиморское, на море Серам, Бали, Сулавеси, Баффина, Дюрвиля и в конце концов на море Уэдделла. Море Бахуса просто забито, кишит бесами и демонами всех мастей. И слава богу, мы плыли на чесночном корабле, избегая гибели, но чересчур обольщяясь прекрасным будущим.

Как-то перед ужином я зашел в каюту капитана Беллфиосса, где он неторопливо разбирал бумаги. Капитан сердечно обрадовался моему визиту, любезно пригласил присесть и предложил табаку. И лишь после того, как я удобно расположился, начинил трубку и закурил, он поинтересовался моими делами.

Мы премило беседовали, и я задал вопрос, который собственно и являлся причиной визита. Я хотел узнать о конкретно цели плавания, если таковая имелась у самого капитана. Конечно, из общих разговоров я давно понял, что наше судно, как и многие другие канувшие в лету, лелеяло пересечь бескрайнее море Бахуса и разузнать, что же находится там, где оно кончается.

Мне хотелось лично побеседовать с капитаном на такую любопытную тему.

Я задал вопрос, ожидая, в принципе, пусть продолжительного, но почти немедленного ответа. И ошибся. Капитан замолчал надолго, словно его язык прилип к гортани или тихо вышел в полном недоумении. Это смутило меня – уж не сказал ли я чего лишнего. Всякое бывает, ляпнешь чего-нибудь ни к месту, а человек сидит и гадает – дурак ты или нет.

– Знаете, дорогой друг, – нарушил молчание капитан Беллфиосса, – наш общий знакомый Юлий Цезарь говорил, что великие начинания даже не надо обдумывать. Тут я согласен с ним, великие начинания живут своей судьбой и от наших действий иногда зависят мало. В том смысле, что порой, они руководят нами, а не мы ими. Откуда нам знать, мы затеяли новую никчемную игру или же сама игра давно двигает нас в нужном направлении. Тут, сами понимаете, нет ясного ответа, свисающего над головой, как спелое яблоко. Ну, да ладно, на всё воля божья. А что касается конкретно нашего плавания, что еще добавить. Наше плавание, так сказать, в самом расцвете сил, пока всё складывается успешно, чему я и рад вполне. Думаю, иначе и быть не могло. Если в дальнейшем случиться что-нибудь неприятное, то, как поется в одной милой итальянской песенке: mi lagnero tacendo dell mia sorte amara. Что переводится, если вы не знаете, так – я буду молча сетовать на горькую судьбу. А посему, согласитесь, остается лишь верить в счастливую звезду «Garlic kings», ведь так, дорогой друг?

– Не скажу, что такой ответ полностью удовлетворил меня, – промолвил я, – однако и спорить здесь абсолютно не с чем.

Капитан Беллфиосса согласно кивнул.

– Хотя лично ваша цель мне все-таки не ясна, – продолжил я свою мысль. – Мне кажется, вы знаете намного больше, чем говорите.

– А что вас, друг мой, гонит всё дальше в просторы этого непростого моря? – не обращая внимания на мои домысли, спросил капитан Беллфиосса.

– Даже не знаю. Мне кажется, никто и ничто меня не гонит, просто я добираюсь туда, где рано или поздно должен непременно быть.

– И где же это находится, если не секрет?

– Думаю, там же, где будете вы и ваш корабль.

Беллфиосса невольно улыбнулся. Потом пристально взглянул на меня, посерьёзнел и сказал.

– Ну что ж, я рад, что нам по пути. Entre nous soid dit. То есть, между нами говоря, вы выбрали опасную дорогу.

– Знаю.

Я благодарно пожал капитану руку, и мы просидели допоздна, распивая вино и беседуя о той жизни, что сейчас висела между нами в воздухе, собранная в атомы и молекулы. Qui parlaient da la via. Словами о жизни.

После я частенько нет-нет да и заглядывал к капитану Беллфиосса поболтать о том о сём. Всегдашнее радушие хозяина, острота его ума и мягкий юмор каждый раз приятно отзывались в душе. Ничто так не радует ум, как хороший собеседник, чьи слова не пресная вода, а вино – крепки и зажигательны.

Отличные душевные качества капитана Беллфиосса я отметил сразу, теперь же получил возможность убедиться в их совершенной красоте. Во многом благодаря именно им, наше успешное продвижение по морю Бахуса ничем не омрачалось.

Не надо забывать о команде, состоявшей из людей мужественных и благородных, под стать капитану. Судьба преподнесла мне настоящий подарок, определив место среди этих людей. Благие начинания, зарождавшиеся во мне, пали на плодородную почву и дали обильные всходы, а сними надежду на зрелые плоды, не пораженные гнилью и червями. Всеми силами я стремился к этому, а когда нуждался в совете, спешил к капитану Беллфиосса. И всегда получал необходимое вразумление.

К примеру, довольно долгий период времени я подвергался странному смятению духа. Грязь так и лилась из меня в словах, поступках и мыслях. Сдерживался я, как мог, всячески стараясь не выдавать своего состояния товарищам. Внешне выглядело неплохо, но душой я чувствовал фальшь такого существования. Видя общее расположение к себе, сопоставляя его с внутренней дисгармонией, я сначала просто переживал, а после впал в настоящее отчаяние.

Скоро мне грозило полное помутнение разума, ибо я не находил никакого объяснения этому состоянию и впадал в скверну. Мои дурные выходки, нервные срывы и грязные словечки принимались за неудачные шутки и прощались. Никто не подозревал, что это лишь еще малая часть уродливого целого – огромного айсберга уходящего многотонной тушей в глубины расстроенной души. Я чувствовал себя, как последний прокаженный, особенно когда фонтаны грязи вылетали из меня во все стороны.

Вот тогда-то я и обратился к Беллфиосса за советом.

Выслушав с предельным вниманием, он в постоянной дружеской манере, размахивая дымящей трубкой перед лицом собеседника, объяснил, что такое состояние, есть ничто иное, как выход скопившихся нечистот.

– Понимаете, мой дорогой друг, человек, сам того не подозревая, является жутким хранилищем всяких мерзостей, бр-р, – говорил капитан Беллфиосса, – они, как злодеи за углом, ждут своего часа. Хорошее начинает на них действовать, как рвотное или слабительное. Во всей своей неприглядной красе они устремляются наружу, проявляясь в поступках и словах. Нам кажется, что нами овладевают бесы, мы пугаемся. А они же напротив не находят себе места. И при неправильном обращении с таким подарком, можно всильно навредить своему естеству и покалечить его, обратив весь выход нечистот себе во вред. Ибо никто не знает, каков по силе и характеру окажется выметающийся наружу зловонный поток. Чем бережнее и осторожнее ты отнесешься сейчас к себе и своему состоянию, тем легче и быстрее изгонишь мучающих бесов.

В общем, узнав в каком критическом положении я нахожусь, Беллфиосса предложил перебраться в соседнюю с ним каюту, дабы помочь поскорей избавиться от гнетущего душевного недуга. Я с готовностью согласился, радуясь, что теперь смогу чаще бывать в обществе капитана Беллфиосса.

Однако он прописал уединение.

Утром капитан заглядывал лишь справиться о здоровье, да иногда заходил вечерком угостить стаканом теплого кагора и выкурить трубку бэнга.

Отшельничество я поначалу находил утомительным, но вскоре свыкся, и даже стал ощущать в нем необходимость. Немалую роль здесь сыграла предоставленная возможность вовсю пользоваться библиотекой Беллфиосса.

О, Книги были подобраны с величайшим вкусом и мудростью. Трудно поведать о небесном удовольствии, с коими я погружался с сокровища Беллфиосса, выуживая новые и новые драгоценности. Клянусь, я потерял счет времени, забыл где и зачем нахожусь. Но и это не всё. Вечерами, отложив книгу, я поудобнее усаживался в старое кресло. Брал перо, осторожно макал в чернильницу и неторопливо исписывал лист за листом.

С удивительной легкостью я принялся за это, казалось, забытое занятие. Беллфиосса догадывался о характере моих поздних посиделок, но вслух ни разу об этом не обмолвился. И я был благодарен ему, ибо еще сам не относился всерьёз к своему сочинительству, и потому лишние разговоры были бы в тягость. А на шутки товарищей иногда навещавших и обращавших внимание на следы ночных бдений, я отвечал, не скупясь на иронию и сарказм.

Вскоре я совсем позабыл о мучившей меня болезни и всецело отдался занятию, с которым, как казалось прежде, наши пути никогда не пересекутся. Плохо ли, хорошо ли, но я ошибался. И свеча до глубокой ночи горела на столе моей каюты, опаляя брови и бороду.

Почему я возвратился к сочинительству? Есть только одно объяснение. Как только я брался за перо и бумагу, передо мной открывался мир бесконечных чудес. Я чувствовал, как шаг за шагом учусь использовать наивысшую силу малейшего ясного мига. Я начинал понимать, вернее даже ощущать, как хрупка и иллюзорна дистанция между разными вещами. Между сегодня и завтра, между одним берегом и другим, между мной и тобой. Я чувствовал, как скоро мы перешагнем стенку пространства и времени.

С радостью я отдавался предчувствиям новой жизни, приближение и наступление коей гарантировалось каждым вдохом и выдохом. Новое бытие маячило впереди, маня, как белыми флагами, свободой и вечностью.

Как-то поздним вечером, когда я подточил перо и занес его над бумагой, привычная тишина нарушилась громким криком: «Земля!! Земля!!!»

Шум и суета, вызванные этим смелым заявлением, заставили и меня выглянуть за дверь. Я попал в возбужденный хоровод товарищей, радовавшихся еле различимому в сумерках силуэту земли. Долгие дни и ночи мы не видели берега и не ступали на твердую почву. Море, окружавшее нас, вымывало из подсознания уже иные воспоминания, похожие на сны дельфинов, казалось, в мире не осталось и клочка суши.

И вот перед нами земля.

Опасаясь подводных камней, мы не решились в темноте подплывать ближе и с нетерпением ожидали утро.

Единственный, кто не разделял общую радость и нетерпение, был капитан Беллфиосса. Он с задумчивым видом забивал поминутно трубку и, прячась в клубах дыма, созерцал доступное только ему.

Тут, наверное, пришла пора вспомнить и рассказать вот о чем. Жезл Вакха, находившийся при мне с того печального дня, как я покинул остров любви, очень заинтересовал Беллфиосса. Он увидел эту штуковину во время одной из наших посиделок и присвистнул от удивления. Мне очень хотелось узнать, что означают имеющиеся на жезле руны, и показал тиреус в надежде, что капитан Беллфиосса разберется в надписях. Капитан долго изучал их, потом листал какие-то старые книги и перебирал древние свитки.

– Ну и что? – нетерпеливо спрашивал я. – Проясняется что-нибудь?

– Знаки, начертанные здесь, говорят о многом, – после долгих изысканий проговорил Беллфиосса. – А если в двух словах выразить общее и главное, на латыни это будет звучать: in noc signo vinces.

– А что это значит? Я не силен в латыни.

– А, ну да. Это, так сказать, вывеска жезла. Его заглавие. Оно означает: «Этим победишь».

– Вывеска, – недоуменно повторил я, – но и она мне мало понятна. Что или кого должно побеждать? Насколько помню, я находил ему другое применение.

Я подробно пересказал почти всё связанное с жезлом, опустив только то, что касалось Домины и меня. Беллфиосса слушал внимательно и не перебивал вопросами, а в тех местах, где я старательно обходил упоминание о Домине, он отводил пытливый взгляд и делал вид, что желает чихнуть и не замечает недомолвок.

– Что ж, мой милейший друг, – проговорил Беллфиосса, когда история закончилась, – мне все ясно, и я, пожалуй, на некоторое время возьму жезл. Так сказать, для общей пользы дела.

– Как это возьму? – удивился я. – И не поделитесь тем, что вам стало ясно?

– Поделиться, конечно, можно, мой чудесный друг, – мягко говорил капитан Беллфиосса, – но вряд ли вы это правильно истолкуете.

– А я настаиваю. Вы уж это…постарайтесь, капитан, втолкуйте.

– Любознательный друг, могу только напомнить вам одну старую английскую пословицу, в коей говорится, мол, чем ближе к косточкам, тем вкуснее мясо. Но только, тсс-ссс-сс. Об этом никому, ни-ни.

– Что?! – изумленно воскликнул я. – Что за чушь?! Причем здесь какие-то мясные косточки?!

– А ни при чем. Так просто, пословица вспомнилась. Проголодался я, что ли? – расхохотался капитан Беллфиосса, давая понять, что надул меня.

Однако глядя в глубину его глаз, я понял, что и в этой шутке он припас долю серьезного.

– Дорогой друг, вам еще рано заниматься некоторыми вещами, – спокойно добавил капитан Беллфиосса. – Хватит болтать на ненужные темы, я забираю жезл и делу конец.

– Но…

– И ни каких но.

Спорить с капитаном Беллфиосса бесполезно. Он обладал магнетизмом, который подчинял любую волю. Проще было уболтать Колумба вернуться с половины пути в Испанию, чем переспорить Беллфиосса. Я понимал, что знания Беллфиосса значительнее моих, и потому доверял ему полностью. Я согласно кивнул, отдавая тиреус, всё же огорченный таким поворотом событий. А вскоре приключился со мной тот недуг, при котором Беллфиосса прописал мне уединение.

Сейчас же, когда Беллфиосса стоял на мостике, раскуривая трубку за трубкой, я, глядя на его суровое медальное лицо, вспомнил о жезле. Подойти и спросить о нем, я не решился, уж больно строго выглядел капитан. Черты его лица обострились, делая похожим на каменное изваяние с острова Пасхи.

Мысль о жезле не покинула меня, напротив, с настойчивостью уличного прилипалы она домогалась решения. И я направился к каюте капитана. Впрочем, так неуверенно, что приходилось подбадривать себя тем, что хочу лишь взглянуть на вещь принадлежавшую мне.

«Ничего плохого в этом нет, – говорил себе я, – ничего плохого в этом нет. И хорошего ничего нет. И плохого ничего нет».

Никаких дверных запоров на корабле не существовало, я без усилий попал в знакомую каюту. Уют и порядок царили здесь, причем даже в наборе предметов обихода и их расположении можно было угадать добрый и веселый нрав хозяина.

Тиреус хранился в верхнем ящике письменного стола рядом с манускриптом непонятного содержания. Я выдвинул ящик. Жезл лежал на месте. Как только взгляд ощутил его притягательную форму и силу, мысли засуетились, как торговки на базаре, они зашептали, что вещь принадлежит мне и я могу забрать её с чистой совестью.

Колеблясь, я взял жезл. Как только он оказался в моих руках, все сомнения покинули. Незаметно я отнес тиреус к себе и спрятал. Поразмыслив, я решил более не выходить на палубу, а провести время на кровати, в недрах которой я и укрыл кочующий жезл.

Подогретое вино и легкая порция бенга настроили чувства на снятие плотности мира, на его бестелесность. Я лежал на спине и глупо улыбался неизвестно чему. Необъяснимые словами образы рождались в сознании и тут же, оживая красочными картинками, разрастались в бесконечные миры, наматываясь на глазные зрачки, развлекая не хуже нового домашнего кинотеатра.

Ночью в мой сон попала Домина. Она в одиночестве гуляла по цветущему саду погруженная в созерцание. В руках онадержала ветку акации. Она проходила мимо. Я торопливо заговорил с Доминой, спросил где она и что с ней. Видимо моё присутствие было невозможно, и слова остались без внимания. Домина прошла немного вперед, как вдруг её детская задумчивость сменилась налетевшим облаком переживания.

«Ты здесь?» – чуть слышно спросила она.

Я попробовал коснуться её плеча. Словно леденящий ветер задел Домину своим дуновением, она тревожно обернулась.

«Я знаю, ты здесь, – тихо проговорила Домина. – Зачем ты здесь?»

Вряд ли я как-то мог ответить ей. Чувствуя, что моё незримое появление доставило Домине страдание, я и сам был готов расплакаться. Свидание оказалось печальным, как из дамского романа. Встреча в чудесном саду на дальней аллее двух влюбленных, одного из которых не видно. Душещипательно, merde.

Домина стояла наделенная красотой своего мира, похожая на невесомое облако. Вторая Ида Лаура Пфейфер, женщина-путешественник, из неё не получилась. Она могла бы стать отличным художником или чьей-то музой, практикующим учителем латыни, греческого или французского, преподавать сольфеджио или на крайний случай лучшим ветеринаром года. А теперь она служила каким-то другим целям. Эх, если бы знать, каким?

Уныние овладело сердцем, жизнь показалась ненужной. Я почувствовал себя игроком, который занят бесконечным бессмысленным риском долгого путешествия, выбирая специально окраинные тропы, подальше от любимых дорог, запутывая от себя самого еле заметные следы.

Это так ужасно – представлять себя неудачником и прожигателем жизни. Видимо угадав мое состояние, Домина взмахнула веткой акации. И я увидел совсем иное. Мы шли с ней по дороге, вьющейся среди желто-зеленых холмов, и беседовали. Судя по выражению смеющихся лиц и нашей жестикуляции, беседа была приятна обоим. Но успокаивающее видение длилось недолго, кто-то уже тряс меня за плечо, вызывая по имени.

Я открыл глаза.

Разбудил один из приятелей, его восторженная физиономия давала понять, что повод для раннего пробуждения существует.

Расстроенный, что меня забрали из такого хорошего сна, я, поеживаясь от прохлады, вышел на палубу. Утренний туман рассеивался, являя взору долгожданную картину. Большой остров, а может, материк лежал прямо по курсу. Влево и вправо, куда не глянешь, уходили высокие скалистые берега, на которых росли разлапистые деревья-великаны, похожие на сосны.

Осторожно направляя корабль вдоль берега, мы искали признаки жизни. И каково же было наше изумление, когда неожиданно береговая линия причудливо изогнулась, и образовался приличный залив, в гавани которого стояли корабли. А от гавани вверх по склонам уходил город. Мы ждали чего угодно, но только не этого. Никто из нас не мог даже предположить, что за город и чьи корабли. Многочисленные догадки лишь подстегивали любопытство.

Капитан Беллфиосса зачем-то с утра изрядно выпил и на наши вопросы отвечал только пьяной недовольной ухмылкой, щурил глаза и показывал язык и рожки. И два раза, как заправский факир, пустил из-за рта короткую огненную струю. Это означало одно – Беллфиосса чем-то недоволен и дает понять, что все происходящее его мало интересует, поскольку оно не то чем кажется. И предназначено не нам, а нашим двойникам, тоскующим по оседлой жизни.

Нам было некогда, да и честно говоря, не очень хотелось обращать внимание на причуды капитана и разбираться в его знаках. С берега уже заметили «Garlic kings», о чем оповестил холостой выстрел береговой пушки. Сигнал приглашал в гавань. Капитан нехотя отдал последние распоряжения, и вскоре мы опускали якорь, отдавали швартовый и готовили трапы.

Читая названия окружавших кораблей, а мы втесались между речным пароходиком «Iron mountain» и парусные шлюпы «Adventure» и «Resolution», я готов был поручиться шляпой, поспорить на что угодно, что вижу их не в первый раз. Когда я сказал о том капитану, то он, скорчив бесподобную гримасу, объяснил, что одни из стоявших здесь кораблей совершили дальние и кругосветные плавания в разное время, а другие, подобно нашему, считаются пропавшими без вести.

По трапу на борт «Garlic kings» поднималась делегация из восьми человек. Степенность их движений, серьезность лиц и запах дорогих сигар выдавали важных персон. И действительно, к нам явились отцы города. Капитан Беллфиосса принял делегацию с прохладной почтительностью. Он стал воплощением Гарпократа, бога молчания, не роняя ни слова, молча слушая приветственные речи и кивая головой, даже когда в том не было особой нужды. И глядел на явившихся людей, как осиновый кол на вампиров.

Беллфиосса также остался нем, когда важные персоны предложили осмотреть город. С их слов выходило, что город основали первые искатели приключений, когда убедились, что здесь последняя граница, за которой лишь мрак и пустота, непригодные для жизни и плавания.

Все моря рано или поздно пересекаются в одном условленном месте. И каждый, кто скитался по морям и не хотел сгинуть в пустоте, бросал якорь здесь и оставался жить. Город по утверждению важных персон – последняя точка обетования для тех, кто когда-то пустился в плавание по бескрайнему морю Бахуса. В городе есть всё для уставших скитаться без цели, ибо город вместилище всех явных и тайных желаний. Не успел подумать, а оно уже сбывается. И чтобы убедиться в том, надо просто ступить на его площади и улицы, заглянуть во дворы и переулки.

Такое предложение не могло не заинтересовать. Однако прежде мы хотели узнать мнение капитана – нет ли здесь какого подвоха, но Беллфиосса, видно, решил играть приглянувшуюся роль Гарпократа до победного конца. Он безмолвствовал, одаривая нас безупречным молчанием и кислой улыбкой, не проявляя должного внимания происходящему.

Делегация отцов города, ничуть не обескураженная приемом капитана, вскоре удалилась, на прощанье еще раз пригласив команду навестить город и одарив в целях рекламы всех по носовому платочку с вышитым девизом города: dignus est, quicum in tenebris mices (ему можно доверять с закрытыми глазами»)

Посовещавшись, мы решили после завтрака прогуляться в город. Тем более всё, что оценил наш взор, вооруженный подзорной трубой, оставляло самые приятные впечатления. Мы по очереди глядели в окуляры и восторгались милейшим из виденных мест. Там гуляли беззаботные красивые люди и не обращали внимания на прибытие очередного корабля.

После завтрака, перед уходом, я сбегал в каюту и взял тиреус. В легком возбуждении мы сходили на берег. На корабле оставался лишь капитан Беллфиосса, так и не пожелавший объяснить своих молчаливых причуд. И мало того, когда мы сходили на берег, он показывал нам язык и покручивал у виска пальцем. Вот так.

Конечно, каждый из нас отдавал себе отчет, что в высшей степени странное поведение капитана Беллфиосса неспроста, имеет разумное объяснение. И возможно, даже предостерегающее, ибо не тот это капитан, чтобы зазря валять дурака. Но вид чудесного города так обворожил, что каждый находил для себя вполне безобидное объяснение. И мы более старались не говорить о том, негласно решив отложить до возвращения, полагая, что большее, что может нам угрожать – пьяная поножовщина в кабаке.

Ступив на землю, отдавая дань традиции, мы для начала зашли в портовый кабачок и закатили небольшую пирушку. И, угощая посетителей, принялись расспрашивать о здешних нравах. Бойкие до выпивки утренние завсегдатаи плели небылицы, как кружева, выдумывая их сходу в промежутках между глотками.

Изрядно подзаправившись, узнав мало полезного, веселой шумной компанией мы вышли в город, всюду привлекая любопытные взоры. Лица прохожих загорались нескрываемым интересом при виде нас. Они наблюдали за нами, словно за стаей королевских пингвинов или межгалактической футбольной командой чемпионов.

Вблизи город оказался несколько скучнее, чем мы ожидали. Обычные люди, дома и машины. Мечтая, как следует промочить горло, мы прошли через главную площадь со сломанными часами на старой башне и наткнулись на питейное заведение со скромной вывеской: «ЭГАД&КЕНОТАФА. Вино и закуски. Днем и ночью».

Пройти мимо места, где по французской морской терминологии берут пресную морскую воду, мы не смогли. Правда, так и не вспомнили, что такое «кенотафа*». (Кенотафа – бухта острова на пути Лаперуза, где странная воронка захватила лодку, плывущую к берегу, и увлекла на дно).

Остановка у эгады* перешла в хорошенький кутеж, словно мы не собирались осматривать город, а прибыли только за тем, чтобы напиться. До вечера мы пили, шумели и хохотали, как спятившие клоуны. Было так весело, что все охрипли.

Кроме нас в темном зале, отделанном в стиле средневекового подземелья, почти никого не было. В самом дальнем углу, под потухшим факелом, сидел лишь старик и дул пятую кружку портера. На наши приветствия и приглашения он не отвечал, а старательно прятался за огромным куклусклановском капюшоном черной накидки и курил трубку.

– Эй, старик! – в очередной раз крикнул я. – Присоединяйся к нам, расскажи о городе, мы здесь впервые и ненадолго!

Старик чему-то беззвучно засмеялся.

– Ты чему радуешься, старик? – тоже смеясь, спросил я.

Я сидел к старику ближе всех и, взяв бутылку вина, направился к нему. Он еще глубже окунулся в капюшон.

– Ты чего, старик? От кого прячешься? – весело спросил я. – Ты разбойник? Признайся.

Старик сердито закряхтел и чуть приподнял голову.

– Извини, старик. Ты только не сердись, – отреагировал я на его недовольный взгляд. – Хочешь вина?

– Спасибо, не хочется, – ровным голосом отклонил он предложение.

Обрадованный, что старик не немой, я попытался его разговорить.

– А что, старик, невесты в вашем городе есть?

– Хм, кому и кобыла невеста, – подмигнул старик.

Мы оба рассмеялись довольные собой. На нас никто не обращал внимания. Товарищи бурно веселились, откупоривая бутылки, а хозяин устало дремал за стойкой, подперев голову руками.

– За знакомство, старик! – поднял я бутылку вина и хлебанул прямо из горла. – Как тебя зовут?

– Меня не зовут. Я сам прихожу, – хмуро заметил старик.

– Да ладно, чего ты. Все-таки обиделся?

Старик приподнял капюшон и посмотрел на меня. Взгляд его был ясен и глубок, не приходилось сомневаться, что он приходит без всяких позывных. И никогда не обижается. У меня даже глаза закосило от его взгляда, я крепко приложился к бутылке и окончательно захмелел.

– Скажи, старик, – спросил я. – А чем этот город замечателен? Есть на что посмотреть? Или нет? Мы загуляли и ничего не увидели.. Как оно здесь?

– И не увидите.

– Почему не увидим?

В старике мне вдруг почудился наш капитан, и я наклонился ближе. Старик неторопливо отодвинулся и встал.

– Поздно уже, – произнёс он.

Бросил на стол монеты и направился к выходу.

– Постой, старик!

Удивленный я выбежал следом. Дело ясное – старик не простой.

Пустая улица уходила к оживленному проспекту. Плавно раскачиваясь в нетрезвой походке, я прошел вперед к ярким огням. В сумерках город похорошел. Теплые промежности мягко светившихся окон. Огни фонарей, причудливые тени домов и деревьев. Движущиеся силуэты прохожих, машин, запахи и звуки. Всё сливалось в бесконечно меняющийся узор дедушкиного калейдоскопа.

Я вспомнил. Вспомнил, как весь день что-то мешало мне расслабиться. С утра заноза сидела в подсознании, зловеще пульсируя. Сейчас, после встречи со стариком, при виде города, полного светлячков, она разрослась в опухоль и нахлобучилась на голову, как виртуальный шлем. Только опьянение помогало этого не замечать. Я устало вздохнул и решил, пора вернуться на судно, лечь спать. Блеск и хмельная нежность города пугали и вызывали приступы животного трепета, словно приманка уже сработала и ловушка захлопнулась.

Оглядевшись, я с трудом вспомнил, зачем стою один, и почему никого из товарищей нет рядом. Я вернулся. Но там, где был вход в питейное заведение, меня холодно встретила кирпичная стена вековой кладки. Наверное, я увлекся прогулкой и в полутьме потерял нужное место. И хотя я был уверен, что не отошел и сотни шагов, испуганно заметался, не зная, что делать и где искать.

Дурные предчувствия с треском разрывали непрочное полотно спокойствия. Потом по швам стал расходиться весь мой мир, со всеми его кораблями, морями и плаваниями. Я не мог ничего поделать, я метался, как затравленный зверь.

Стоило остановиться, как неуверенность и страх слету ударили под дых. Загнувшись, я заплясал на острие бритвы настоящего, словно умирающий паяц на цирковой проволоке.

Казалось бы, чего бояться и переживать. Надо просто пойти поискать товарищей. Но ведь это был не простой испуг перед незнакомым городом. Не просто боязнь одиночества. А мистический страх, пророчески настигающий очередную жертву через века, как неминуемое проклятье. Имей я даже магический шлем Мамбрина, защищавший от любой напасти, и то не смог бы спастись. Мое отчаяние объяснялось не предчувствием дурного, а тяжелым ощущением уже свершившегося.

Я чувствовал, что со следующего шага попаду в черную полосу своей жизни. Конечно, и до того был не курортный роман. Но теперь, словно ослепленный Вилизарий, я погружался во мрак. Морская реальность перестала существовать, из объемной картины она снизошла до еле приметного мазка альфрейной живописи.

Занавес тихо опускалась под хохот публики, а пьяного актера, взявшегося играть бывалого моряка, волокли за ноги. Сердце его остановилось в тот самый момент, когда он должен был поведать миру о глубоком и тонком знании жизни, ловко выковырять из-под ногтей истину, а он вместо этого заломил руки, с хрипом повалился на спину и замер.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что нахожусь черт знает где. Единственный знакомый – звездный шатер, привычно раскинувшийся через бездну. Красавица Кассиопея висела вниз головой, продолжая по настоянию нереид учиться скромности. Ночь наступила давно, я лежал по середине незнакомого, темного и безжизненного двора, разглядывая окружавшее мертвое пространство, как блоха пустую утробу котомки на плече бродяги. Чувствовалось, что-то должно произойти и ожидание терпеливо отпускало необходимые минуты.

Я осторожно поднялся.

В темноте вздрогнула тень. Я обратился во внимание и слух. Ждать пришлось недолго.

– Скажите, добрый человек, – раздался из темноты испуганный голосок, – почему вы здесь лежали? С вами что-то стряслось? Вы кто?

– Я с корабля «Чесночные короли», прибывшего сегодня в порт. Я потерял товарищей, мы много выпили накануне, – ответил я невидимому собеседнику, а вернее, судя по голосу, молодой собеседнице.

– А я подумала вы горожанин, страдающий странным недугом.

– Нет, я не горожанин. Я впервые в городе.

– Впервые?

Из темного провала подворотни светлым пятном проявился силуэт.

– Скажите, – доверительно спросил силуэт, – вы правда с корабля, а не лгун и бродяга.

Я невольно усмехнулся такой наивности. Кто же тебе расскажет правду, детка.

Видимо, искренний смешок стал ответом, и вскоре из подворотни появилась девушка лет шестнадцати. Роскошные длинные волосы и смешное короткое платьице делали её похожей на дюймовочку.

– Добрый вечер, я Фьюсхен, – представилась она, останавливаясь подле меня и доверчиво заглядывая в глаза.

Мой взгляд успокоил её, и она улыбнулась.

– Я повздорила с мачехой, – продолжала Фьюсхен, не сводя с меня больших заплаканных глаз, – получила от неё пощечину и убежала из дома. Проплакала весь день на чердаке. Домой идти боязно…поздно уже…побьют. Понимаете? Нет, отец у меня добрый, а вот мачеха злая…дерется. Хорошо, что я вас встретила, а то здесь страшно. Правда?

– А где мы? – спросил я, разглядывая Фьюсхен.

– У пустырей. Они за домами. Город здесь кончается, а там дальше ипподром.

– А порт далеко?

– Порт? Река на другом краю города.

– Нет, я спрашиваю о море.

– Какое море? Здесь нет никакого моря, и не было никогда, – пожала плечами Фьюсхен, – только река.

– Ты уверена?

– Конечно. А зачем вам море?

Я молча переваривал услышанное.

– Так зачем вам море?

– Ладно, пойдем куда-нибудь. Потом расскажу. – предложил я.

Отсутствие моря огорчило меня, но я подумал, возможно, маленькая Фьюсхен ничего не знает о море. И если я попал сюда, то надо осмотреться и решить, что делать. Где-то же плещется моё море, где-то же есть «Garlic Kings» и капитан Беллфиосса.

Мы шли бесконечными городскими лабиринтами. Нехитрые истории из жизни Фьюсхен я слушал в пол-уха, больше размышляя о внезапных переменах. Если перемены встают поперек горла и перехватывают инициативу, надо понять в чем их сила. И если это просто хлам, ссыпавшийся на голову, то как можно скорее его надо стряхнуть его.

Не без труда, глубокой ночью, мы нашли приют в самой дешевой ночлежке и до рассвета проболтали за бутылкой вина. За какие-нибудь три-четыре часа Фьюсхен привязалась ко мне, как к родному брату, и к рассвету заявила, что не покинет меня ни на шаг. Я не протестовал, ибо не привык с раннего утра спорить по пустякам. Притом одному без спутника, в чужом городе, первое время не так просто.

Я не собирался задерживаться надолго. Однако, выглянув утром из окна, я тоскливо понял, что улизнуть скоро отсюда не удастся. С корабля мы видели совсем иной город. Город-дитя, открытый и милый. А тут за окном скалился больше похожий на убийцу город-злодей, который подобру-поздорову не отдаст свою добычу.

«Recontare, – уныло шепнуло сердце, – предстоит recontare». Поединок. Но с кем или с чем, мне и сердцу пока было не ясно. Только гадать. С городом? С судьбой? Не всё ли едино. Остатки нечистой кармы прилипли к моей заднице, и оставалось ждать, что будет дальше.

Глядя в окно и на дремлющую Фьюсхен, свернувшуюся в клубок, как котенок, я налил себе вина и, вспомнив надпись на жезле, сказал: «Ergo, bibamus!». Итак, выпьем!

3

Propter vitam vivendi perdere causam

(Ради сохранения жизни утратить её смысл)

Город – место противоречивое. Обитатели городов – создания тоже противоречивые. И если для одних город – это Куканья, полная легко дающихся благ, то для других – последний круг ада, насилующий душу и плоть. Воистину здесь с голубиной кротостью да сочетается хитрость змеиная. Ведь здесь собирается всё, чем богат властвующий век, и его пороки, и его мудрость, и его легкомыслие. Если вы что-то ищете, то всегда найдете это в городе, ибо только здесь сгустки света и тьмы радостно плюхаются друг на друга, как влюбленные, одержимые страстью, не имея сил расстаться на миг. Вспомните, что говорили о дурной женщине: она крепче вина, сильнее царя и, как воплощенная ложь, соперничает с истиной. То же, не задумываясь, можно сказать и о городе. И не надо досконально осматривать каждый, все они зеркальное отражение одного. И если кому-то иной город покажется лучше, чем прочие, такому человеку, верно, видится большая разница между крупной и мелкой монетой. Не стоит себе лгать. Любой город – это тюрьма, а человек в нем – узник.

Почему же так приятны и милы эти каменные кандалы. Может, потому что именно их первых и коснется дух свободы, именно отсюда из каменных стен и шагнет новый человек, унося огонь неминуемой свободы.

На что нам эти поля и реки, озера, леса и горы, если в каменном узилище томится человек? И не обрести нам свободы среди просторов природы, пока по улицам городов течет гниль лжи, разъедая мозги и сердце каждого встречного поперечного.

Видите, между домов крадется человек. Горожанин. Каждое утро он наводит боевой раскрас, дабы не сгинуть среди тысяч подобных. Он плотно засеивает себе мозги всевозможным мусором, ничего не желая знать о себе и месте своего обитания. Ему хватает жизни, где один пугливая мышь, а другой ленивый котище, живущий вольготно и жирно. Все они мало свершают, ничего не сохраняют, на всё зарятся и всё теряют. Им бросают фальшивые кости, а они довольствуются тем, что грызутся за них, как за настоящие.

Несусветные глупости и пороки затопили дома. Течение грязного потока столь стремительно и невеликодушно, что устоять трудно. Самое мудрое – терпение, пока все пустые головы сами не захлебнуться в собственных нечистотах. Sustin….sed praeter bibendum quid. Терпи… но прежде всего выпьем.

Однако не думайте, что мое воображение нарисовало пресловутого льва свирепее, чем он есть на самом деле. Отнюдь, и этого мало. Скажите, разве вы сами не видели, сколь много вокруг когтистых гарпий, семиглавых и тысячу раз своенравных гидр, разве вам не доводилось видеть распаленных похотью кабанов и обуянных гордыней тигров и львов, разве вы не видели высокомерных обезьян и тупых ослов. Повсюду кишмя кишат легионы чудовищ, превращая милые места в зверинцы. И глядя на эдакое безобразие, понимаешь нужно не одно терпение и мужество, чтобы добраться до столпов стойкости. Мало одного желания, чтобы оказаться у рубежей высших человеческих возможностей. Думаю, вы согласны, numinus discrepante, никто не спорит.

Что же случилось со мной в городе, куда я приплыл? Вроде ничего путного, но с другой стороны немало поучительного. Поначалу вместе с Фьюсхен мы не просыхали днями напролет. Словно Хуан Вековечный, я находил в карманах нескончаемые монеты и напивался день-деньской в кругу новых друзей, которые появлялись подобно грибам после слепого дождя. Мы кочевали из дома в дом, орошая их обильными винными дождями.

Но одно дело плыть на корабле в море Бахуса, и совсем иное – в пьянстве прозябать в городе. Веселье здесь граничило с умопомешательством, ибо вино действовало более губительно, чем яд гадюки или стигийская селитра. То был особый яд – он метил душу, увеча тело. Попадая в желудок, отравлял рассудок. Превращал мужчин в обезьян, а женщин в волчиц или крольчих. Сколько мудрецов из-за него исходило бредом сивой кобылы. Хорошо еще всем пораженным ядом было весело, и они, знай себе, похихикивали, находя своё положение забавным.

Спиваясь, я перестал контролировать себя. Сознание и ум покидали меня, ссыпаясь, словно мука из драного мешка, оставляя по переулкам города белую кривую полосу. Всё, связанное с прежними путешествиями, рассеялось, как мысли после сытного обеда. Никакого моря и гавани с кораблями я не нашел. Только город, окруженный гибнущей землей. Правда, в некоторых лицах я узнавал друзей с "GARLIC KINGS", но в их глазах не было и тени прошлого. И потому я ни с кем не говорил о той жизни. Прошлое, словно рисунок на прибрежном песке, смыло набежавшей волной. И смутные очертания его волновали, лишь когда трубка с бэнгом торчала во рту.

Странно, но жезл Вакха, оставшийся при мне, помнил всё. Тиреус поддерживал и останавливал, когда черти шептали в левое ухо, что пора через сумасшедший дом спускаться в чистилище.

Однажды в конце лета, в теплой августовской вечерней полутьме, я спешил к знакомым на день рождения, сжимая в руке крепкую кожаную сумку. В сумке тихо постукивали три бутылки вина, четвертая побулькивала в боковом кармане. Она доживала последние минуты. Время от времени я соскальзывал с основного маршрута, таился в тени деревьев или у скрытых скамеек, там, причмокивая от удовольствия, я целовал округлые стеклянные губы. Три-четыре крепких поцелуя в засос, и я не спеша продолжал путь, закуривая на ходу сигарету. Мир вокруг был теплый и пахучий, не хотелось убегать от него. Уединившись, я в один присест опустошил ту, которая последние две тысячи метров была приятной спутницей и собеседницей, и снизошло на меня ощущение веселого покоя и тихой радости. Прислушиваясь к вечному празднику, царившему в мире любви, я с нескончаемым наслаждением внимал ему.

Человек появился неожиданно, слегка напугав. Он шагнул из-за дерева. Я не сразу узнал его. Призрачное лицо, нездешний взгляд темных глаз.

– Наслаждаешься жизнью? И как тебе dolce far niente, сладостная праздность, нравится? – без всяких «здравствуйте» сходу озадачил он.

Беспардонное чучело. Мало ли в городе сумасшедших.

– Что за ё…– решил я для приличия выругаться.

– Знаешь, сколько было таких как ты, желавших стать кладезем знаний, а ставших колодцем грязи. И все спотыкались о своё «но». О них говорили, человек больших достоинств, но невезуч; талант приятный, но мыслей мало, не глубок; он добрый малый, но неуклюж. Твои «но» сродни этим, ты и дня не проживешь, чтобы не оступиться на ровном месте. И куда тебя занесло?

У меня даже рот открылся от удивления. Вот это нотации. Но тут я всё понял. Такую поучительную ахинею и вразумляющую околесицу могло нести только он.

– Капитан Беллфиосса! – завопил я от радости, признавая друга. – Какая встреча!!! Какая радость!!!

Лицо моего старого товарища просветлело.

– Здорово, прохиндей, – шутливо проговорил он. – Узнал. Как я тебя? Пробрало?

– Ох, и пробрало.

– Хм. А ты, чем занимаешься, мой впечатлительный друг?

Я пожал плечами и указал на бутылку лежавшую рядом.

– И всё?

– Ага.

– Жаль, – огорчился Беллфиосса, – мог бы найти занятие поразумнее.

– По-твоему пить вино неразумно?

– В теперешнем положении неразумно.

– И это говорит капитан, чье судно было одним из лучших в море Бахуса. Не верю своим ушам, – я постучал по ушам, удостовериться, не засорился ли какой-нибудь клапан.

– Не валяй дурака.

– Кошмар, – причитал я, – куда всё катится, уже и вина выпить нельзя, тьфу.

– Ты отупел от вина.

А я кривлялся, не понимая, как исхудал мой разум, и я походил просто на бурдюк вина. Прежний вольный ветер моря сменился на мусорный дым городской клетки. И вместо гостившей свободы, радость вина теперь мутили прескверные тени и злые духи.

– Трезвость здесь граничит с безрассудством, твердил я свое.

Я принялся упрекать капитана Беллфиосса в предательстве и неверности каким-то там идеалам. В темноте я не заметил, как он шагнул назад и исчез. Обнаружив его исчезновение, я разом одумался и принялся звать Беллфиосса, кричать извинения. Но через мгновения уже и позабыл кого и зачем зову.

Конец лета и ранняя осень обошлись со мной довольно приветливо. Я освоился в городе, снял неплохой уголок с видом на заброшенный парк, на заплеванный желтыми листьями, мутно поблескивающий пруд. С Фьюсхен мы расстались, её хрупкое здоровьё с трудом переносило постоянное общение со мной. Она стала заговариваться, плести небылицы о неземном разуме, о конце света и агонии вечной любви.

Алкоголь не лучшим образом действует на психику молодых женщин, они спиваются быстрее, чем скорый поезд идет под откос. Фьюсхен стало казаться, что у неё появились способности предсказывать будущее. Во мне она видела магистра Меробибуса (Пьющий не смешанное с водой вино, горький пьяница) и требовала раскрыть тайну магических заклинаний, призывающих вино в любых количествах. Жизнь с Фьюсхен превратилась в бродячий цирк, слетевший с катушек. Рядом с ней я чувствовал себя в кабине с камикадзе. Я сделал всё, чтобы остаться одному.

Весело проводить время было моим основным занятием и единственным. Искать ничего не приходилось, всё само вкусно прыгало в руки и на плечи. В чем заключалось веселье? Точно не скажу, но веселье это было какое-то неприличное и гипнотическое, заполняя всё вокруг, оно не попадало внутрь. Как если засмеяться без причины, и стараться продержитесь как можно дольше, не понимая зачем. Такое нездоровое веселье близко умалишенным и колдунам почти доконало меня. Я держался молодцом, бодро и с грустью поглядывая на слетавших с вертушки развлечений, знакомых и незнакомых пассажиров.

Неприятности заключались в том, что, когда последний желтый лист лег на холодную землю, к моему веселью примешивался страх. Животный и беспричинный. Он беспардонно останавливал меня на остывших улицах, загоняя в винные погреба. Приходил в гости без приглашения и стука когда ему вздумается. Он умело свежевал мою душу, разделывая её, как мясник. Моё «non curarsi di niente», «не заботиться не о чем», позволяло страху потешался надо мной.

Я сопротивлялся. Но за свои попытки из озорного bell poltrone (милого лентяя) я был превращен в подыхающего дракона изрыгающего огонь, дым и лаву. Дракон чувствовал себя, как банда подростков, обожравшаяся наркотиков. Дракон целыми днями ныл так, что плавились окна соседских домов.

Спалив высшие нервные центры, напившись из источника забвения, я лазал теперь по подвалам да подворотням, дрыгаясь в обруче хаоса. Отравленный дракон умирал медленно, рассыпаясь на молекулы. В его последний день дул сильный ветер. Снег металлической стружкой вбивался в лицо. Пьяный и злой я волком бродил за городом у крутого обрыва широкой замерзающей реки. Серое небо казалось выброшенным на улицу трупом, висевшим так низко, что цеплялся за голову.

Я подошел к краю обрыва. Пустота внутри чего-то настойчиво просила. Я попробовал закурить, но ветер зло вырвал из рук огонь и унес прочь. Необычное томление охватило душу. Показалось, будто этот холодный ветреный день давно ждет моего появления здесь. Горячей волной ожгло горло и сердце, ветер завыл между ребер. Откуда-то из живота родилось неуемное желание ринуться вниз с обрыва и уничтожить в себе последние островки света. Сделать шаг и падать в пропасть под истеричный хохот маячивших поблизости духов. Хотелось падать и знать, что падение бесконечно. Если бы не резкий отрезвляющий порыв ветра в грудь, я бы сделал свой последний дурацкий шаг.

Качели чувств вернули меня к пограничной черте целым и невредимым, и так встряхнули, что возвращение было осмысленным. Мне даже показалось, как что-то темное удалось сбросить в пропасть обрыва, не свалившись следом. Я понял. Дракон исчез.

Усталость я почувствовал лишь в пустом трамвае, возвращаясь домой. Нужно было проехать пять остановок, а дальше пешком. Хмель уже выветрился, и я мечтал о чем-нибудь спасительном от пробирающего озноба. Чтобы хоть как-то развлечься, я принялся размышлять о всякой всячине. и я еле успел выскочить, чуть не проехав свою остановку. В голове трещала печка жарких мыслей, согревая, пока я вприпрыжку бежал к дому через парк, завывавший ветрами. А думал я о том, как много раз пророчили гибель этого мира, как упорно и гордо мир несет бремя пороков. Всё что нужно – сбросить путы рассуждений, перестать ощущать себя персонажем замысловатого фильма, то грустного и злого, то доброго и веселого, то про любовь, то про войну. Перестать. И жизнь снаружи подчиниться жизни внутри, оповещая конец искусственности. Гипноз пропадет, своим исчезновением обнаружив горы надуманной фальши. И только тогда красота истины даст нам нашу собственную власть любить, творить и искоренять смерть своей бессмертной радостью.

По свой вине я оказался добровольным пленником общих колодок. И вот я в очередной раз понял, что пленение было частью движения, и всем предыдущим потерям я обязан за сегодняшнее обретение, а красивше сказать: calamitas virtutis occasio*. Краски и звуки мира вновь открылись мне.

Приятно попасть в теплый дом, окончив путь по холодным ноябрьским дорогам. Я так утомился и не стал стелить. Зевая, я включил негромкую музыку «m.davis in a sailent way» и лег на пол. Мягкий ковер похожий на спину гигантского тигра плавно поднялся и полетел. Музыка под ним обрела мелодичную плотность высоких серебристых ветров. Ни одной мысли не удавалось узелком завязаться в голове и нарушить покой. Я как никогда был свободен от ненужных размышлений.

Стук в дверь, тихий и уверенный, вернул улетающий ковер с полпути на юг. Я никого не ждал. Но меня удивило, что три коротких удара в дверь оказались именно теми звуками, которых не хватало. И не задавая глупых вопросов, я отворил.

Фигура у входа в мое жилище вызывала волну искренних чувств. Капитан Беллфиосса в длинном черном пальто и широкополой шляпе смотрелся франтом. Он отличался умением хорошо выглядеть. В каких нарядах я его не видел – от греческого пурпурного плаща, расшитого золотом, который он, подобно софисту Гипию, выткал сам, до мундира офицера наполеоновской гвардии и костюма пожарного с начищенной до блеска каской на голове. Костюмы лишь отражали его настроение.

В руках Беллфиосса держал бутылку вина.

Мы крепко обнялись.

– Глазам своим не верю! – восклицал я.

– Правильно, не верь, – кивал Беллфиосса, передавая бутылку, – не зачем расслабляться.

– Проходи, я сейчас! – кричал я из кухни, с чпоканием выпуская джина.

Визит капитана Беллфиосса взволновал меня, и я немного суетился.

– Ну как ты? Где ты, вообще, бываешь? – вбегая с подносом в комнату, спросил я. – Что нового?

В ответ Беллфиосса раздвинул шторы моего окна на третьем этаже, и я увидел, что вместо привычного пейзажа ночного города из фонарей, деревьев, высотных домов и светлых там плещется море.

Изумленный я попятился и чуть не свалился с подносом.

– Что это? Море?

– Море.

– Какое море?

– Откуда мне знать, – усмехнулся капитан Беллфиосса. – Ты здесь живешь.

Он взял поднос и поставил на стол.

– Вот так фокусы, покусы, – бормотал я, не имея сил отвести взгляд от окна.

Некоторое время мы молчали. Мне сказать было нечего, я ошалело смотрел на море.

– Скажи, – протянул мне вино Беллфиосса, – ты написал что-нибудь здесь?

– А я должен был что-то написать?

– А какой тогда смысл забирать тиреус?

Беллфиосса сидел в кресле напротив и в упор смотрел на меня. Его бездонные глаза ничего не выражали, как будто смотришь в глаза хищника, птицы или рыбы. Пустые, красивые и завораживающие.

– Да, я забрал его из твоего письменного стола. Но вещь-то моя.

– Я в претензии. Жезл твой. На кой тебе он, если ты не пишешь?

– А что по другому он не работает. Надо обязательно писать?

– В твоем случае да.

– О чем ты, капитан?

– Жезл считывает твои мысли и желания, даже те, которые ты не успел подумать и пожелать. Он, как волшебная палочка, хотя понятней его сравнить с пультом от телевизора. Только это пульт от пространства, и он не пальчиковых батарейках, а на атомной энергии. Никакого волшебства. Но и на дороге они не валяются.

– Нууу… – растерянно протянул я.

– Не нукай, как шнуг (растяпа), – сказал капитан Беллфиосса. – А раскинь мозгами. Твое предназначение сейчас – делиться впечатлениями от жизни.

– Как?

– Дай-ка его сюда.

– Жезл?

– Да.

– Зачем?

– Сейчас увидишь, как он работает.

Я принес жезл Вакха.

– Эта история, – начал капитан Беллфиосса, взяв тиреус, – произошла со мной, когда я был молод, пил так, что тебе и не снилось. Я еще только мечтал стать моряком. Но я уже знал быть мне капитаном. И всё, что происходило со мной, я воспринимал как знак. Я расскажу эту историю так, как если бы я её написал. А поможет мне тиреус.

она и морской офицер

Она одиноко стояла у входа в заброшенный парк и нетерпеливо поглядывала по сторонам. В теплом темно-фиолетовом пальто волнующего фасона она выглядела невероятно мило. Пройти мимо я не смог. Я присел на спинку сломанной скамейки в парке и сквозь решетку принялся наблюдать за ней.

Туманное осеннее утро часом раньше встретило меня с порога чужого дома по соседству. Ночь я провел за бутылкой со случайными приятелями.И ушел, пока они спали. На перекрестке я долго стучался в лавку, желая купить вина на опохмел и булку. Забрав их у сонного продавца, я пошел в парк. Никем не тревожимый, незаметно пьянея, впадая в восторг, я шатался вокруг старого планетария, когда-то бывшего церковью, как вдруг заметил её и остолбенел. То ли на самом деле, то ли после принятых витаминов, но Она показалась мне неземным чудом. Стараясь быть не примеченным, я расположился неподалеку.

Не успел я, как следует, насладиться приятными наблюдениями, как появился Морской Офицер. Подтянутый и стройный он вынырнул буквально ниоткуда и замер возле барышни. О том, что офицер жив, а не превратился в каменное изваяние, свидетельствовал лишь пар, клубившийся у рта. Морской Офицер говорил, Она его слушала. Потом наоборот.

Глядя на них сквозь черную решетку, я невольно представил себя Морским Офицером. Вот я беру барышню за руку и нежно говорю: «Знаешь, любимая, я так скучал без тебя в плавании, так скучал. Мне все дни без тебя, как будто не хватало воздуха, я не жил, а задыхался. Я так тебя люблю. Так люблю. Ну просто о-го-го, как люблю! Ну просто свистать всех наверх, как люблю!» И я прижимаю её руку к своему поющему сердцу, Она улыбается, превращая осень в весну, а серый промокший воздух в сверкающую радугу.

Я мечтательно вздохнул, подразумевая – да, мол, любовь волшебная штукаь, везет же некоторым. Отхлебнув вина, я потрогал свою недельную щетину, глянул вниз на повидавшие многое туфли и печально причмокнул, сравнив себя с тем парнем в новой офицерской шинели.

Морской Офицер, стоявший у ворот парка, вдруг повернул голову и пристально посмотрел на меня. Она сделала то же самое. Довольно долго они смотрели в ту сторону, где, раскинувшись на лавке, я доедал скромный завтрак, состоявший из вина и булки. Обменявшись фразами, недосягаемыми для моих ушей, они вошли в парк. Явно по мою душу. Бутылку я прибрал в сторону, стряхнул с себя крошки, а носки башмаков стыдливо сунул поглубже в желтые листья. Я успел слегка разгладить помятые складки физиономии и уложить по местам лохматые волосы.

Они подошли.

– Здравствуйте, – кивнул Морской Офицер.

– Доброе утро, – улыбнулась Она.

Я поднялся, стараясь не доставать туфли из кучи листвы.

– Доброе утро. Здравствуйте, – как можно дружелюбнее поздоровался я и тоже улыбнулся.

Улыбнулся и Морской Офицер. И так мы все трое разулыбались, что можно было подумать – встретились бывшие одноклассники, один из которых по каким-то особым причинам с раннего утра в начале недели уже пьяненький.

– Нам нужна ваша помощь, – сильным сухим, чуть севшим голосом, проговорил Морской Офицер.

В короткой фразе почувствовался такой напор, что я сразу понял – от помощи мне не отвертеться. Хотя прозвучало сказанное, как учтивая просьба.

– Вот как. А какая помощь? – спросил я, усиленно перебирая возможные варианты, стараясь угадать.

– Видите ли, – неожиданно мягко и доверительно вступила в разговор Она. – Нам нужен свидетель. Понимаете?

– Ах, вот оно что. Свидетель. Понимаю, – закивал головой я. – Вы решили вступить в законный брак, чего же тут непонятного.

Я представил себя на торжественной церемонии бракосочетания. Свадебный марш, и все дела. Определенно я годился для такой роли. Правда, выглядел сегодня не очень-то. Потрепан да еще выпил с утра. Но ведь это пустяки, если очень нужен свидетель.

– Нет, – резко оборвал плавный ход моих мыслей Морской Офицер. – Мы не собираемся бракосочетаться. Барышня немного обмолвилась, нам нужен не свидетель, а секундант. У нас будет дуэль. И нам необходим хотя бы один секундант.

– Кто?

– Секундант.

– Тю-ю-ю, – присвистнул я и сел обратно, от удивления невольно хватаясь за бутылку вина. – Ну вы даете, граждане.

Стряхнув с обуви налипшие мокрые листья, я разочарованно покачал головой.

– Нет, ну что вы, я не гожусь для такого мероприятия. Извините, я совсем не готов. Только не сегодня. И не уговаривайте меня. Мне нельзя, вот что я вам скажу. У меня, извините, сердце слабое и печень, если быть честным до конца, тоже ни к черту. И с головой у меня так себе. В общем, нет и еще раз нет.

Впутываться в сомнительное дельце с утра никак не хотелось, я отговаривался, как мог. Возникшая долгая неприятно молчаливая пауза и та не разубедила меня. Я оставался непоколебим.

– А по-моему, вы подходите нам, как никто иной, – просто и искренне сказала Она и доверительно положила руку на мое плечо.

Это было слишком. Это подействовало.

– Вы так находите? – польщенный спросил я, готовый для неё уже на что угодно.

– Да, конечно, только вы, – подтвердила Она.

Выяснялось, Морской Офицер не был её женихом. Не знаю, кем он там приходился, но я позволил себе разглядеть её, как можно лучше. Чуда, коснувшегося моего плеча. Она была красива. Но в ней помимо красоты присутствовала что-то, заставлявшее просто млеть от счастья при взгляде на неё.

–А вы, как считаете? – обратился я к Морскому Офицеру, когда моё пристальное рассматривание стало выходить за рамки приличия. – Также, как Она?

– Да. Точно так. – коротко ответил Морской Офицер.

– Очень хорошо. Ну что ж, уговорили, я согласен. Куда идти-то?

Мы углубились в парк. Прошли по боковой аллее в поисках уединенного места и остановились на краю молодых кленовых зарослей. Поляна, окруженная сонными мокрыми деревьями, вряд ли, могла в этот ранний час привлечь внимание любопытных. Мы обошли её вокруг. Мои новые знакомые держались друг от друга поодаль. Морской Офицер шёл серьёзный и сосредоточенный. Она чему-то улыбалась, нежно дотрагиваясь на ходу до последних болтавшихся на деревьях листьев.

– Что у вас там, шпаги или пистолеты? – спросил я, чтобы хоть как-то поддержать контакт, пока мы выбирали подходящее место.

– И шпаги, и пистолеты, – не глядя в мою сторону, официальным тоном ответил Морской Офицер.

Он остановился, указывая на выбранное место, и сосредоточенно прикурил сигарету. И также сосредоточенно сразу её выкинул.

– Ну и превосходно, – сказал я, размышляя про себя, где же, черт возьми, они найдут шпаги и пистолеты, никаких футляров и чехлов я при них не наблюдал. – Попр-рошу пр-риготовить ор-ружие!

На это требование Морской Офицер неожиданно и очень лихо выудил из карманов и за пазухи две шпаги и два пистолета. Он почтительно передал одну шпагу и пистолет своей сопернице. Она грациозно их приняла. Лицо Морского Офицера при этом исказила трогательная гримаса, и он, прикрыв веки, с притворным наслаждением втянул ноздрями воздух. С легкой насмешливой улыбкой Она наблюдала за ним, а потом перевела взгляд на меня.

– А позвольте полюбопытствовать, что является причиной вашей сегодняшней ордалии? – выпалил я мучивший вопрос.

– К черту разговоры! – отклонил просьбу Морской Офицер, хотя обращена она была не к нему. – Давайте счет!

– Что давать? – не понял я.

– Счет! Давайте счет! – весело крикнула Она, рассекая сырой воздух острием шпаги. – Ну, там, раз, два, три.

Я растерянно пожал плечами. Честно говоря, мне не верилось, что сейчас начнется дуэль. Миниатюрные шпаги и пистолеты, из которых стрелял еще Мартынов, выглядели неубедительно. Казалось, стоит сосчитать до трех, и они всё побросают и весело захохочут над тем, как надули меня. Да и я, пожалуй, посмеюсь.

Видя их требовательные взгляды, я откашлялся и начал.

– Ну, если такая спешка… Раз! Два! Три! Поехали!

Грохот выстрелов и звон стали разорвал тишину и повис в воздухе. Проворно отскочив в сторону, я спрятался за ствол большого дерева – сегодня в мои планы не входило быть продырявленным шпагой или пулей. А оба дуэлянта, будучи уже ранеными, не подавали и вида, что это их как-то беспокоит. Напротив, судя по лицам, им было очень весело. Словно сильно расшалившиеся дети, они визжали от удовольствия, сбрасывая ссебя шарфы и перчатки, шинель и пальто.

Затаив дыхание, я восхищенно наблюдал за невозможным, не забывая посматривать – нет ли рядом посторонних. Удивляться чему-либо было уже поздно и не к месту. Я осторожно достал из кармана плаща недопитую бутылку и принял на грудь.

На меня не обращали никакого внимания. Дуэлянты, по меньшей мере, раз десять должны были прикончить друг друга. А они продолжали неугомонно бегать, стрелять в упор и по рукоятку вонзать шпаги.

– Э-э-эй…– негромко позвал я из своего укрытия.

Ничего. Ноль внимания.

– Эй! – громче позвал я. – Вы как там, долго еще?

Мое присутствие явно игнорировалось. Я постоял, покурил, разглядывая довольные рожи дуэлянтов.

– Эй вы, клоуны! – стал нервничать я. – Кончайте этот цирк!

Никакой реакции. Я еще раз громко крикнул:

– Кончайте цирк!!!

Откликнувшись на это предложение, издав по последнему выстрелу, два тела упали пораженные одновременно. Нет, что там, со стонами рухнули на грязные затоптанные листья и замерли.

«Неужели убились, – тревожно подумал я. – Вряд ли. Опять придуряются. Хотя похоже на самом деле. Видишь, как неудобно лежа. А дырок сколько в них. И кровь. Фу, кровь. А может, это клюквенный сок? Сок. Ага, как же, у самого вместо мозгов клюква. Гроздями. Опять начинаешь, да? Кто начинает, никто не начинает. А чего его опять дурочка включил? Сам подойди да осмотри, если такой умный».

У меня и в мыслях не было приближаться к ним, не люблю трупы, меня тошнит с них. Да и такой неожиданный финал расстроил меня. Они так многообещающе сражались. Должно было закончиться чем-то другим. И на тебе. Два трупа. Честно говоря, неожиданный финал. От такого рассудком можно повредиться.

Постояв еще немного, я решил поскорей покинуть парк. Опечаленный несправедливостью и жестокостью нашего мира, где хорошим людям приходиться наносить друг другу в душу и тело смертельные раны, исход которых самый плачевный. Всё во мне булькало от напряжения и негодования, меня прямо-таки подмывало тоже вызвать кого-нибудь на дуэль. Ноги быстро несли меня к выходу.

Я забеспокоился, когда мои близорукие глаза различили впереди у входа в парк знакомую фигуру. Через десяток шагов я остановился и подумал, что рехнулся на почве сегодняшней дуэли.

За оградой парка в своем темно-фиолетовом пальто стояла Она и нетерпеливо вертела головой. Я устало опустился на ту же скамейку и перевел дух. Рука потянулась к сердцу. Что? Что это?! Никто не поверит. Та же бутылка вина и теплая булка покоились во внутренних карманах плаща.

Я перевел дух. Оставалось только начать второй завтрак. Ланч значит Чувствуя от волнения первородный голод, я так и сделал.

Когда же появился Морской Офицер, я чуть не подавился и готов был бежать искать ту полянку, где он лежит, раскинув ноги, в дырявом кителе в пяти шагах от своей новой шинели.

Я стал нетерпеливо ждать, когда они наговорятся, посмотрят на меня и войдут в парк. В том, что они войдут, я не сомневался. И они вошли и направились ко мне. От волнения я сначала решил прикинуться глухим и слабоумным, но передумал.

– Доброе утро. Здравствуйте, – поднялся я, здороваясь первым. – Чем могу служить?

Она скептически оглядела мой потрепанный нетрезвый вид.

– Не смущайтесь, предлагайте всё, что угодно, – бодро проговорил я. – Заранее на всё согласен.

Морской Офицер, сосредоточившись на моих глазах, заговорил своим знакомым севшим голосом:

– Вы знаете, нам нужен свидетель. Мы…

– Шпаги и пистолеты! – перебивая, не выдержал я.

– Что?!! – удивился Морской Офицер.

– Понятное дело, что, – усмехнулся я, подмигивая им. – Дуэль!

Она взяла Морского Офицера под руку и зашептала ему прямо в ухо:

– Разве ты не видишь, дорогой, этот тип совершенно пьян. Может, не надо его в свидетели.

– Как скажешь, дорогая, но больше никого нет, – сказал Морской Офицер.

– Позвольте-позвольте, – заволновался я, встревая в разговор, – я еще не совершенно пьян. На всё сгожусь. Только вы мне сразу скажите, из-за чего деретесь. Какая у вас причина?

– О господи, он еще и сумасшедший! – воскликнула Она. – Какая дуэль?! Кто дерется на дуэли?! Мы спешим во дворец бракосочетаний, нам нужен свидетель, а люди вокруг, как вымерли. Вот только вы остались.

В растерянности я сел на скамейку.

– Значит, дуэли не будет? – расстроено спросил я.

– Если только между нами, – сердито буркнул Морской Офицер, с вызовом глядя на меня.

– Так, извините, граждане. Всё понял, – поднялся я. – Беру свои слова обратно. А на счет свидетеля, вы не передумали?

– А вы сможете? – засомневалась Она.

Я изобразил такое изумление, мол, почему же это я порядочный, интеллигентный человек не осилю такого пустяка. Пусть я немного нетрезв, пусть бурный поток судьбы несколько пыльно отразился на моем костюме и физиономии. Всё это мелочи, не стоит обращать на них никакого внимания.

По дороге я им всё рассказал, то есть наврал, что являюсь талантливым режиссером местного института культуры, в парке ждал своих студентов-третьекурсников с готовыми театральными этюдами на тему «Дуэль и похмелье», чем объяснил свое странное поведение и состояние. Они поверили. Я болтал без умолку, стараясь расположить к себе молодоженов. Вскоре они смеялись и радовались жизни не меньше моего.

Брак мы успешно зарегистрировали, это дело прошло у нас гладко. И пошли празднично обедать в ресторан. Молодожены были счастливы. Я тем более, и напился так основательно, что к концу обеда нес откровенную чушь. Впрочем, меня мало слушали и не налегали, как я, на водку и салаты.

Когда я охрип от тостов, молодожены засобирались. Морской Офицер утром отправлялся в плавание. А я решил остаться допивать и доедать весь почти нетронутый роскошный обед. И к стыду своему всё доел и допил. Б-р-р.

Осенью темнеет рано. Уже смеркалось, когда, покачиваясь, сытый и довольный я вышел на улицу, как на верхнюю палубу корабля. Штормило. И какие-то черти понесли меня опять к парку.

Там у входа в мутном свете фонаря маячила фигура, явно кого-то поджидая. И мне взбрело в голову, что там стояла именно Она. Вдоль ограды незамеченный я осторожно подкрался совсем близко. Мне даже показалось, я вижу пальто волнующего фасона.

– Женимся или стреляемся?! – выпрыгнул я из-за колонны к фигуре.

Стоявший у входа в парк ночной блюститель порядка чуть не пережил разрыв сердца. Но он был молод и сообразителен. Увидев перед собой чуть живого пьяницу, он инстинктивно пришел в себя и попытался схватить меня. На помощь к нему спешили еще двое.

Путь к отступлению был один. Парк. Очумелый я бежал наугад, слушая топот и ругань за спиной. Не знаю, как долго мы играли в догонялки, но я споткнулся обо что-то мягкое и упал. Сил подняться не было, я спокойно лежал, ожидая неприятной встречи. Я был настолько пьян, что ничего не дождался и уснул прямо на листьях, где и лежал.

Когда с рассветом в тумане я очнулся и открыл глаза, то так и остался лежать в неудобной позе. Тело моё валялось на той самой полянке, где сутки назад стрелялись Она и Морской Офицер. Они, кстати, лежали здесь же. Видимо об их раскинутые ноги я и споткнулся.

Вскоре такой поворот событий перестал меня смущать, ибо состояние организма было еще более критическое, чем обстановка в мире. Судя по внутреннему скрипу и скрежету, водки я вчера выпил на пять-шесть смертельных доз. Постанывая, я кое-как поднялся и еле заставил себя взглянуть на лица дуэлянтов. И снова изумился. Их лица выглядели так, будто они только полчаса назад прилегли и прикрыли глаза, дабы не смущать меня. Это так развеселило меня, что я подобрал сигарету, выброшенную вчера Морским Офицером, подсушил её и закурил.

– Итак, родные мои, мы опять вместе, – сообщил я, выдыхая дым. – Мы что теперь неразлучны? И кому он нужен этот день сурка?

Никотин добавил отравы в организм, и тот, мучимый похмельем, возжелал крепкой выпивки. Как ему помочь? Вот задача.

И тут меня осенила гениальная мысль.

Быстро, насколько возможно в моем трудном положении, я заспешил к поднадоевшему месту встречи. И что вы думаете? Верно, место встречи изменить нельзя.

У входа в парк стояла Она и, как всегда, нетерпеливо крутила башкой. А в моих внутренних карманах, как я и надеялся, появилось вино и хлеб. На знакомой лавке, разрываясь от восторга, я с жадностью набросился на привычное меню. И когда к Ней подошел Морской Офицер, я уже глядел в дно бутылки и катастрофически быстро пьянел.

Они долго о чем-то разговаривали, иногда оборачиваясь на мои радостные вопли.

– Хей! Привет!Идите скорей сюда! Ну же! – кричал я, надрывая глотку, и приветственно махал руками. – Ждем-с!

Видимо, они не разделяли мой восторг и не спешили в парк.

– Что у нас на сегодня! Какие планы?! – продолжал кричать я. – Куда сначала пойдем?! Стреляться или жениться?! Давай попробуем то и то! В любой последовательности!

Что и говорить, вид у меня был более чем отпугивающий и годился разве что для кошмарных снов. Впрочем, я, конечно, был иного мнения и считал себя в тот момент самим обаянием. И очень удивился, когда Она и Морской Офицер пошли прочь. Вскочив, я попытался броситься вдогонку, но ноги предательски подогнулись и увлекли вниз.

– Родные мои, куда вы? Стойте. Это нечестно. Как же я без вас-то? – тщетно пытаясь подняться, бормотал я. – Постойте, почему вы уходите без меня? Неужели бросаете? За что? Я же привык к вам. Простите меня.

Они не слышали моих причитаний и ушли.

Упустив возможность быть опять вовлеченным в игру, начатую вчера, я раскис окончательно. И даже прослезился, решив, что безвозвратно потерял что-то важное, такое ,от чего мир весело встает на уши и делается намного милее, чем это возможно. А терять редкую возможность менять мир, согласитесь, не самое приятное занятие.

И все из-за чего? Из-за лишнего глотка вина. Не обидно ли? Очень обидно. Какие сделаем выводы? Никаких. Пить надо меньше? Не уверен… Пить надо правильно.

Дня через три я утихомирился, проспался, вывел из организма солидную часть токсинов, сознание несколько подобрело ко мне и позволило расслабиться и не переживать по поводу случая в парке. Никаких пошлых намеков на белую горячку. Боже упаси. Проще было осознать, что Она и Морской офицер никуда не делись, стоит захотеть, и мы встретимся вновь…

Я не дослушал эту странную историю, конец которой капитан Беллфиосса, кажется, высасывал из пальца, как кончившийся коктейль через изжёванную соломинку. У меня начала кружится голова и я закрыл глаза.

А открыв глаза, обнаружил, что наступило утро. Я лежал на полу, укрытый чьей-то заботливой рукой теплым пледом. Я встал и чуть не ослеп. За свободным от штор окном лежал настоящий первый снег. Раздвинутые шторы превращали окно в неширокий экран провинциального кинозала, где я был единственным зрителем. Капитана Беллфиосса в комнате не было. Однако то, что он приходил, не вызывало сомнения – на журнальном столике початая бутылка вина и два бокала.

Разогревая вино, я не мог отвести глаз от окна. Первый снег как будто сыпался через него в дом. Он был теплый, не таял и пухом заваливал меня по самую макушку. Укутанный этой белой шерстью я сидел и пил подогретое вино.

Трель дверного звонка выдернула из приятного созерцания. Зевая и гадая, кому бог ума дал припереться с утра пораньше, я открыл. На пороге стояла Фьюсхен, в руках она держала сверток. Не здороваясь, не удостоив даже взглядом, Фьюсхен прошла в дом. Я закрыл дверь, размышляя, что означает ее визит, откуда она узнала адрес. Расстались мы, мягко говоря, не ласково и навсегда.

На середине комнаты стояла Фьюсхен, сжимая двумя руками пистолет вековой давности, и целилась мне прямо в голову.

– Ну что, Меробибус! – сказала она. – Я пришла тебя убить!

– Из этого утюга? – зевнул я. – Где ты его взяла, в музее, что ли?

Фьюсхен отвела дуло в сторону и нажала спусковой курок. Грянул оглушительный выстрел, сбивая со стены репродукцию, где генуэзские корабли возвращались в родную гавань.

– Ты чё, дура, рехнулась?! – бросился я к Фьюсхен.

– Не бойся, трус! – отбиваясь тупым предметом, кричала она. – Там был всего один патрон!

– Ни хрена себе, шуточки! – вырвав оружие, ругался я. – Ты же могла убить кого-нибудь!

– Тебя, Меробибус! – кричала Фьюсхен, цепляясь за пистолет.

– Да пошла ты, куда подальше, со своим Меробибусом, истеричка! Чего тебе надо?

Неожиданно Фьюсхен свалилась на пол и разревелась.

– Ты…ты…предатель…подонок, – плакала она, – я тебя ненавижу… я думала ты мне как брат …настоящий друг. А ты кинул меня… избавился от меня, как только я тебе надоела… как только ты испугался за свое сраное спокойствие…пусть…пусть с тобой жизнь обойдется также, как ты со мной…

Я молча выслушивал упреки. Спорить не с чем – эгоизма во мне хоть отбавляй, хватит на всю династию Бурбонов и на других останется.

– Ты знаешь, плакса, – сказал я, когда Фьюсхен перестала плакать и красными глазами требовательно смотрела на меня, – я с тобой согласен, тут я поступил не лучшим образом, и сам не пойму, то ли с заботой о тебе, то ли о себе…

– Да откуда тебе знать…– заволновалась Фьюсхен.

– Помолчи. – перебил я. – Хочу сказать сразу, всё это пустяки. Да, дела житейские. А что касается твоего пожелания о жизни… Не желай другим дурного, а хорошо, и с тобой жизнь поступит также.

– Налей мне вина, – примирительно сказала Фьюсхен.

Мы выпили.

– А кроме вина у тебя есть что-нибудь ?

Фьюсхен очень любила бенг.

Я подумал и достал с полки книгу, на обложке которой мужественная рука разрубала холодным оружием цепи. Книга называлась «Меч и свобода», сердцевина у неё была аккуратно вырезана, там хранился кожаный мешочек с бенгом.

Через полчаса, выдувая из легких клубы дыма, мы относились к друг другу и миру намного доброжелательнее, чем в начале нашего рандеву. Из старых двадцатипятиваттных колонок проникновенно пела Lisa Germano:

everybody feel the same.

play me… play me…

alcoholic… alcoholic…

– А кто у тебя был? – оглядывая комнату, указывая на два бокала, спросила Фьюсхен. – Женщина?

– Один морской офицер. Капитан.

– Какой капитан?

– Беллфиосса. Капитан «Garlic kings».

– Чесночных королей?

– Да, Короли Чеснока.

– Почему чеснока?

Я поднял палец и сказал:

– В Аравийской пустыне водиться мышь, если эта мышь пробежит по чесноку или по еде, в которой есть чеснок, то чеснок и еда сразу превратиться в яд. Жители той местности едят чеснок с особой осторожностью, чеснок же, по которому пробежала мышь, рассылали в разные концы мира королям для использования по их интересам. Никто никогда не подумает, что в чесноке есть яд. Известно это только тому, кто слышал об этой его особенности. А посему, жуйте чеснок с осторожностью, будьте бдительны.

– Сам придумал, да? Это ты откуда знаешь? – спросила Фьюсхен.

– Это Аджа-иб-ад-Дуниа. Чудеса мира.

– Не знаю таких. А ещё ?

– В горах Табаристана растет трава. Тот, кому дадут её в руки, воспроизведет то же действие, которое сделал сорвавший, когда срывал её. Если эту траву растереть, смешать с вином и выпить, то прибавится веселье и радостное настроение.

– Ну, а это ты точно сам придумал! – радостно сообщила Фьюсхен.

– Не-а, оттуда же.

– Хм, а ещё?

– Однажды группа пьяных женщин с песнями проходила мимо Аристотеля. «Женщины – ангелы смерти», – изрек он. «Это каким образом?» – спросили у него. Аристотель, недолго думая, дал ответ: «Ангел смерти отнимает душу у человека лишь один раз, а женщины… женщины…ммм… о! отнимают душу у мужчины каждую ночь. Вот как.» «Уау !» – воскликнули спрашивавшие.

– Ой, ну перестань, хватит, – недовольно произнесла Фьюсхен. – Не смешно.

– Хватит, так хватит, – согласился я.

– Пойдем, погуляем, – предложила Фьюсхен, – смотри, как классно на улице, сходим куда-нибудь, а?

– Не могу, – отказался я, – дела у меня, постирать надо и отремонтировать кое-что.

– Давай помогу.

– Не надо, я сам.

Фьюсхен надулась и обиженно отвернулась.

– Ну тогда я пойду, не буду мешать.

– Как хочешь. Иди, – равнодушно сказал я, пожимая плечами.

Фьюсхен покосилась на пистолет валявшийся на полу.

– Не убивайте меня, девушка, – плаксиво проговорил я, – я хороший.

– Живи, Меробибус.

– Сама ты – Меробибус.

Фьюсхен быстро оделась и уже на пороге спросила:

– А можно я вечером зайду? Покурим еще.

– Заходи.

– А ты точно будешь дома?

– Буду, никуда не собираюсь, – соврал я.

Фьюсхен ушла.

После обеда я вышел на прогулку в очарованный первым снего мир.

Шагать по первому белому ковру было невообразимо легко и приятно. Он ещё не вмерз в землю, не успел вгрызться в неё злым корнем. И не измарался. Пока это было волшебное покрывало, сотканное небесными мастерицами из чистых душ арамейских девственниц. Добрейшим белым медведем оно терлось о ноги, сахарной ватой похрустывало под подошвами, изумрудами сверкало на солнце. Оно неустанно и щедро подкупало, предлагая стать союзником зимы, уводя фарватерами свежевытоптанных тропинок в белое никуда.

Завороженный первым зимним колдовством я потихоньку впадал в знакомое состояние. Когда, двигаясь из одного места в другое, начинаешь вдруг наполняться неизменно великим ощущением жизни, отбирающим тебя у этой дороги, места, человека, разговора, мысли. Рядом кто-то меряет шаг и неглубоко дышит. Машины и время продолжают движение, ветви деревьев качаются над головой, выше безмятежные облака. А ты вдруг исчезаешь, разбегаешься и распадаешься на еле уловимые пятнышки света. Всё кругом продолжает двигаться, вертеться и шевелиться, а ты исчез, растворился в сверкающем потоке свободы – в единственном сокровище, которое добывается без кирки и лопаты. Оно и есть, то неизменно великое ощущение жизни, смывающее имена и маски, не диктуя никаких условий и правил. Это сокровище – самый честный и безопасный способ избегать соприкосновений с издыхающей реальностью.

Возьми только это сокровище, изменив всем остальным. Никто ничего не заметит, все кругом спят на ходу, пожевывая во сне мочалки. Сон, навеянный собственным бессильем выкарабкаться из вороха уже ничего незначащих символов, долгий и крепкий. Оправдание одно – dura vita (просто жизнь).

Я дошел до знакомого перекрестка и увидел приятеля. Он шел на меня, на ходу сминая раскрасневшимися ладонями увесистый комок снега. И пока снежок, описывая намеченную траекторию, пролетал мимо левого уха, в пору вспомнить о тех, с кем я плавал по морю Бахуса. Они не исчезли. Их бессмертное существование проявлялось не реже, чем того хотелось мне и им. Однако перерожденный мир так изменил нас и всё вокруг, что теперь при встрече мы старательно вглядывались друг в друга, признавая с каждым разом всё лучше.

И сейчас по первому снегу я шагнул навстречу одному из них, и с места нашего рукопожатия мы попали в водоворот происшествий и новых встреч. Замелькали дни и ночи, пролетающие под знаками, расшифровывающими земные коды и замки. Мы ждём, когда море выйдет из берегов, затопит сушу и мы, словно глубоководные, пучеглазые рыбы в красных просторах, начнем бесшумно шевелить плавниками, разбредаясь, направляясь в нужную сторону, растворяясь в густых каплях блаженного сока, выжатого из вен любящего сына.

И каждым следующим утром колесница Диониса полетит к солнцу, и тот, кто попадет под неё, будет больше чем жертвоприношение. По виноградной лозе он взберется на небо, и с умопомрачительных высот будет обозревать бескрайние дали, наблюдая, как горизонты раскрывают врата, и оттуда добрые сильные великаны, словно крупные зайцы, выпрыгнут наружу с винными бочками на плечах, вызывая улыбки и смех, помогая ни о чем не задумываться. Ибо стоит только человеку задуматься над смыслом, как то, над чем он задумался, тает и исчезает прямо на глазах.

День за днем поддерживают жертвенный огонь во всех близлежащих храмах жрецы Диониса и, что бы ни случилось, предлагают чаши, полные таинственной влаги, выводящей из глубоких пещер забвения. С их легкой руки прихожане превращаются в надутые игрушки и вытворяют такое, что у невольных свидетелей глаза лезут на лоб. Но жрецам наплевать, что происходит с прихожанами, предоставляя их личным наклонностям и голодным духам, в изобилии шатающихся вокруг храмов. И укрыться от навязчивого внимания жрецов не легче, чем проникнуть в тайны дерева Сефирот.

Без сомнения твоей тете из пригорода показалось бы, что моя жизнь в городе заключалась в том, что я бездельничал напропалую, сибаритствовал и беспробудно пьянствовал, ни имея ни семьи, ни дома, ни работы, ни денег, ни цели. К счастью, я не знаком с твоей тетей из пригорода. Никто меня не видел и не увидит. Ничей цепкий взгляд не коснется и не заставит хрюкать и лаять. Дельфином я ускользну в непроницаемые глубины моря Бахуса. Постараюсь, быть неуловимым, как Джон Деллинджер в свое лучшее время у себя в Чикаго.

история Джона Деллинджера

В тот вечер в особняке «Маленькая Богемия» собрались мега-звезды гангстерского мира тридцатых годов. Помимо Красавчика Флойда, Нельсона Детское Лицо, Ван Мэтра и Фьерпойнта пришел и Джон Деллинджер. Холеный, голубоглазый красавчик с улыбкой плейбоя, он один был спокоен и невозмутим. Остальные несколько нервничали и собирались расходиться.

– Носом чую, – твердил тридцатилетний Нельсон, шмыгая своим детским носиком, – рядом копы!!

– Что и говорить, – поддерживал Фьерпойнт, – пора уносить ноги, иначе нас тут всех того…

– Да поздно уже спешить, – лениво перебил Джон Деллинджер, – когда я шел сюда, видел, что весь особняк окружен.

– Окружен !!! – воскликнули все на разные голоса.

– Ага, окружен, на каждого из нас по десять фараонов. Мы здесь, как в мышеловке. Ловко они нас.

– Ну всё, кажется это конец, – устало произнес Флойд Красавчик, выразив почти общее мнение.

Все отвернулись друг от друга, чтобы не глядеть в глаза и не выдавать назревшего гнетущего ощущения.

– Ничего, ничего, – усмехнулся Нельсон, нежно поглаживая автомат, – со мной мое любимое пианино.

Джон Деллинджер уважительно посмотрел на смертоносную игрушку, потом осторожно выглянул в окно и произнес:

– Кажется, оно тебе скоро пригодится, сейчас вдоволь наиграешься, Нельс.

И тут же громкий голос из полицейского громкоговорителя оповестил:

– Граждане гангстеры, добрый вечер, рад вам сообщить неожиданную новость, вы окружены! Сдавайтесь! Через пять минут мы открываем огонь на поражение! Желаю всем не ошибиться в правильном выборе! Удачи, преступнички! А тебе, Деллинджер, особый привет! Ох, и поймаю я тебя, сукин сын! Или…ну ты сам понимаешь!

– Понимаю, – усмехнулся Джон.

Все обитатели особняка посмотрели на Джона.

– Ну и как, Джонни, и в этот раз надеешься смыться? – сочувственно спросил Ван Мэтр.

– Конечно, он надеется, он у нас такой, его хлебом не корми, дай повыпутываться из дерьмовых ситуаций. – сообщил Нельсон, заряжая свое пианино. – А зря, никто в этот раз просто так не уйдет. Перестреляют нас к чертям собачим.

– Типун тебе на язык, тапер хренов, – проворчал мрачный до неузнаваемости Флойд. – Думай, что говоришь.

– Что хочу, то и говорю, – огрызнулся Нельсон. – Меня-то голыми руками не возьмешь, я им покажу кузькину мать, они у меня …

– Осталось три минуты! – пропел за окном в рупор агент Пурвис, долгие годы безуспешно гонявшийся за Деллинджером. – С распростертыми объятиями ждем вас! Ку-ку!

– Может, первые начнем, – предложил Нельсон, нетерпеливо перебиравший единственную клавишу на своем пианино. – А, ребят, чего тянуть?

– Сиди ты, провокатор! – сердито прикрикнул на него Флойд. – Успеется еще.

Он явно молился про себя.

Все преступники доставали оружие и занимали удобные позиции. Только один Джон Деллинджер беззаботно курил сигару и чистил палочкой ногти, сидя на журнальном столике напротив окна.

– Осталось одна минута! – сообщил оттуда Пурвис. – Стреляем без предупреждения!

– А вот интересно, – отозвался на это Джон, – почему так устроена жизнь.Одни день и ночь трясутся за свою шкуру, ожидая от судьбы очередную пакость. Другие задабривают судьбу дорогими подарками, причем не зная примет она их или пошлет подальше. А вот я вижу наперед свое будущее безоблачным и ясным.

– Даже сейчас? – спросил Флойд, лицо которого так исказил страх, что язык не поворачивался назвать его красавчиком.

– Ага. И сейчас. И еще на пару лет.

– Не трепись, Джонни, – вступил в разговор Ван Мэтр, – какого хрена, что ты строишь из себя везунчика, сейчас всем жарко придется. А уж тебя Пурвис точно не упустит.

–Пурвис-мудурвис, – задумчиво проговорил Деллинджер. – Честно говоря, не знаю, чем для вас закончится эта катавасия, но с первым выстрелом я буду знать, как мне выкрутиться.

Первая пуля разбила зеркало за спиной Джона Деллинджера и началась жутко скоростная перестрелка, среди которой явно выделялся Нельсон Детское Лицо, сам того не зная, он на своем пианино исполнял этюды Листа.

Обе стороны радостно исходили свинцом, убавляя ряды нападавших и защищавшихся. Все так увлеклись пальбой, что в суматохе никто и не заметил, как в очередной раз Джон Деллинджер, не спеша, целый и невредимый, покинул неудавшуюся вечеринку.

На следующий день с поля брани уносили и хоронили почти всех участников party, а Джон Деллинджер в это время обирал очередной банк Среднего Запада, поражая несчастного Пурвиса своей дерзостью и везением.

Сам того не зная, Джон Деллинджер придерживался правила древних римлян: numquam periculum sine periclo vincitur. Что означало: ни одной опасности нельзя преодолеть, не подвергаясь опасности. Ну а то, что ему долго везло чуть больше других, это не просто дело случая – звезды давали Джону шанс перейти на другую сторону, он того был достоин…

Что бы ни происходило в мире и со мной, какие бы фантазии и какое бы настоящее не овладевало. Ничто не вредило мне. Я был открыт всему, чувствительно внимая малейшему колебанию мира, принимая внутрь лишь то, что настроено на чистоту. Я всегда слышал, видел и чувствовал, как стучит каждое сердце и бегут по его капиллярам кровеносные частички. Как каждая мысль отливается в хрупкие гипсовые статуи, каждое слово пеплом сыпется на головы, каждый удар пульса тонким слоем нетленной пыли ложится под ноги, чтобы при случае, к исходу всех тысячелетий, накрыть с головой. Если смертоносный ритм нашего дыхания не смениться на живую радость свободы.

Нужен лишь момент, чтобы остановиться и стряхнуть с себя всю дрянь, весь хлам и мусор, и неторопливо, оглядывая тревожные лица остающихся, на ходу войти в поезд, уносящийся в другую сторону. И стать невидимым для дурных глаз и бесплотным для грязных рук.

И прав был капитан Беллфиосса – держась за тиреус, я чувствовал, как мощно пульсирует сиюминутный миг, как он разрушает засохший вокруг мир предметов, как он выбирает направление согласно ритму сердца, и несет, как волна в час прилива к берегу.

Спустя несколько дней я возвращался домой, прячась глубже в рукава и воротник. Было холодно, зима наступала, грабя город ледяным ветром и белой пустотой. Я купил вино и стал пить за углом дома назло зиме. Если бы я был дедом Морзом, я бы её любил. Но меня еще не назначили Дед Морозом и, облизывая замерзшие губы, я тревожно твердил под синий нос:

– Дрянь погодка, надо отсюда валить… Валить, валить отсюда…

Я почувствовал, как тиреус, лежавший в кармане, завибрировал, указывать путь.

Небольшая двухмачтовая шхуна в соседней гавани собиралась сняться с якоря. Незнакомый капитан расхаживал по палубе и отдавал последние распоряжения. Заметив меня, он остановился. Я был единственный человек на причале в ранний час, я поздороваться и попробовал завязать разговор.

– Доброе утро, кэп, кажется, вы готовитесь покинуть этот берег?

Капитан молча изучал меня. Нельзя было назвать его наблюдение слишком дружелюбным да и равнодушным тоже. Он смотрел с каким-то грустноватым сожалением.

– Что не так, капитан? – спросил я.

Он отрицательно покачал головой.

– А почему вы смотрите на меня, как на дезертира вымаливающего прощение?

– А что вам собственно нужно?

– Срочно покинуть город.

– Что за срочность такая?

– Я давно не видел кораблей. Ваш первый за последние полгода.

Капитан опять посмотрел на меня с сожалением и нехотя крикнул:

– Ну что ты стоишь там? Тебя-то и ждем. Живо наверх.

Я быстро поднялся. Не скажу, что испытал шальную радость. Так, облегчение, будто сбросил утренний балласт.

– Скажите, кэп, – представ на палубе, спросил я, – куда держим курс?

– А тебе есть разница? Я так понимаю, тебе важнее не куда вы, а откуда.

– Есть такое.

– Тогда никаких вопросов. Хватит мне ваших куда и зачем. Целая команда таких Сначала для себя решите, а потом другим голову морочьте.

Тон капитана был суров, и я согласно кивнул.

Мои спутники на первый взгляд были люди приятные, но все чем-то озабоченные, словно были не корабль, а на курсах для беременных. Я не стал лезть им в душу, тем более уже поднимали якорь.

Вскоре мы дружно напились. Я перестал держаться на ногах и пошел в отведенную мне каюту. Засыпая, я испуганно подумал, как бы не проснуться в покинутой постели, в городе, из которого мы уплыли.

К смеху сказать, так оно и вышло. А на следующее утро я опять проснулся на том же корабле. Всё завертелось в такой путанице, я просыпался то тут, то там, с трудом понимая, что происходит и где. Чаще я находился на корабле, и бывало казаться, я здесь навсегда.

Когда после первого перемещения рассказал об этом капитану о произошедшем, он удивился и сказал:

– Ну вот, я же говорил.

– Что говорили?

– Вам важнее не куда вы попали, а откуда исчезаете.

– Совсем не так.

– Здесь все такие.

Мои фокусы были не исключением. Все в команде, как один, мельтешили туда-сюда, некоторые исчезали навсегда. Чаще последние мамзеры (ублюдки), но были и симпатяги.

Наш капитан имел хмурый вид дежурного врача на ночном обходе. И хотя на серебряной бляшке его ремня было выгравировано OMNI-NUMIS (носящий все имена), он не вызывал того восхищения и приязни, как капитан Беллфиосса. Впрочем, творившееся за бортом разительно отличалось от того, что доводилось видеть раньше. Море походило на недоваренный сливовый кисель, что компенсировалось отсутствием штормов и бурь. И никаких новых земель и островов вокруг, только крепкий кисель вокруг. Благо небо и солнце остались те же.

При скудных запасах вина, немудрено, что единственным развлечением были перемещения.

– Вы не увлекайтесь беготней туда-сюда, – отчитывал капитан вернувшихся по утру, – давайте определяйтесь! От вас чертей в глазах рябит.

– Постараемся, гер капитан, – в разнобой бубнили мы.

– Да уж, вы постараетесь, охламоны, – ворчал капитан.

Я из-за всех сил старался чаще появляться на корабле, но вряд ли это было в моих силах. Тут рулил тиреус. Города я почти не видел, если находился вне корабля. На корабле я каждый раз старался продолжить разговор с капитаном на тему нашего плавания. Моя общительность и изобретательность не знали пределов. Я задавал наводящие вопросы под разным предлогом и на разные абстрактные темы. Я интересовался, знаком ли капитан с творчеством Фармиона, как относится к публикациям Александра Далримпля о засекреченных испанских экспедициях, предпочитает ли он крепкое вино сухому, измеряется ли наш путь в таузах или парсангах, чем ему удобней пользоваться настенными часами, ручными, песочными, солнечными или клепсидрами, знает ли он, что означают церковнославянские слова «семо и овамо».

Как я не лез с назойливыми вопросами, ничего толком и не добился. Капитан смотрел на нас, как на банду провинившихся привидений. Он не пил с нами вино, не развлекался и всё свободное время ходил в нехорошей задумчивости, игнорируя наше общество, время от времени одаривая кого-нибудь колким замечанием. После чего этот кто-то ходил, как оплеванный.

Чем больше плавание на безымянном корабле походило на неудавшуюся шутку, тем настойчивей росло желание узнать, чем закончится плавание, и к какому берегу он пристанет. К сожалению или счастью, я этого не узнал. Однажды мои попрыгушки с корабля прекратились. Перемещаясь как-то в подпитии из дома на море, я промахнулся, и оказался в ином месте.

4

Desides domi sedemus

(сидим дома в праздности)

Ангел по обыкновению заходил вечером в четверг или пятницу или субботу утром. Другие дни недели он игнорировал, кроме понедельника, когда от него приходили поздравительные телеграммы или заказные письма с коллажами из вырезок глянцевых журналов.

В четверг он бывал чем-то озабочен, выпивал чаю с лимоном, манерно надкусывая желтую дольку, затягивался пару раз дорогой сигаретой, отпуская дым вензельным колечком, и торопливо уходил. А я смахивал белое перышко со стула и вздыхал. Оставалось ждать следующей недели.

В пятницу Ангел заявлялся навеселе в расстегнутом пальто, развязанном шарфе, с одной перчаткой в кармане и некрепко сжатой в зубах тлеющей сигарой. Приносил вино, сыр, трубочный табак, бэнг и уличный холод и, не обращая внимания на мою меланхолии, пил как гусарский бригадир.

Каждое воскресное утро он появлялся весь в белом у изголовья кровати и пел веселые песни о влюбленных женщинах, благоухая персиками или свежими огурцами. Пел до легкой хрипотцы и потом исчезал, оставляя пятилитровое пластиковое ведерко до краев наполненное теплым кагором.

Как-то вечером в пятницу пришел Ангел, я сжигал в коридоре в жестяном тазу ворохи исписанной бумаги. Сидел в облаках дыма и пепла, как начинающий колдун. С тех пор, как я попал сюда (плохо понимая где я) и увидел за окном недружелюбные равнины снега, скелеты деревьев и жесткую метлу ледяного ветра, мне стало совершенно наплевать, что происходит в мире и со мной.

Я перечитывал рассуждения Томаса де Квинси от том, как печально принимать сан мертвеца под летним небом, и как совсем недурно сделать то же самое под зимним. Ангел понимал, что происходило в моей душе и обращался со мной, как с пятилетним ребенком. Говорил о книгах, о поп-музыке, о кумирах кино и эстрады, приносил настольные игры, вспоминал словесные забавы и даже рисовал на стенах теплые страны и портреты боливийских революционеров. Угощал восточными сладостями, халвой и финиками, и каждые три-четыре дня учил, как правильно готовить глинтвейн.

Впрочем, заботливое участие мало трогало. Ангела смешило буквально всё, словно школьника объевшегося смешинок Момуса (бог смеха). Я же наоборот оставался непоколебимо равнодушен к любым проявлениям жизни, словно старая уставшая бамбера (порноактирса).

– Всё по-прежнему? – спросил Ангел, являясь передо мной в коридоре.

В ответ я молча поджег еще одну бумажку и зевнул. Буковки на листке обиженно закривлялись и исчезли, обратившись в пепел.

– Cinis dolosus! Лукавый пепел! – еле сдерживая смех, глубокомысленно заявил Ангел.

Вообще, он был большой оригинал и люби при случае щегольнуть непонятными словечками.

Я вяло поджигал страницу за страницей рукописи, найденной в шкафу, с неразборчивым, подозрительно знакомым, почерком.

Вдоволь насмеявшись надо мной, Ангел готовил ужин, а я сметал золу, подтирая носками пол. Сказать по совести, мне нравилось мое положение. Место оказалось обособленным, затерянным от внешнего мира, но в то же время отделенной чисто условной границей, как камешек упавший на дно родника. Я жил анахоретом, думая, что замурован в келье, а заботится обо всем Ангел. Вот сейчас он выглянет с кухни и позовет ужинать.

– Эй, муни (монах), садись ужинать, – пригласил Ангел, указывая перстом на стол уставленный дымящимися кратерами тарелок и бокалов, – только прежде снимите, пожалуйста, то, чем вытирал пол и вымой затем руки.

Я пошел в ванную, забросил носки под раковину. Оттуда раздалось недовольное ворчание, которое могло принадлежать только носкам раздраженным своей судьбой. Ополаскивая лицо и руки, я разглядывал в зеркале печально-скучающую физиономию. Она оживала лишь от вечерней порции вина или бенга.

– Ау, ты где там? – весело позвал Ангел.

Я погрозил чуть ожившей физиономии и пошел в столовую. За спиной чихнули, обернувшись, я увидел, как отражение шмыгает розовым простывшим носом и виновато разводит руками, мол, извиняюсь за беспокойство. Я подмигнул ему и вышел.

Зимой дни сливаются в одни нескончаемые сумерки. Ангел весело наблюдал, как я сосредоточенно шевелю нижней челюстью, делаю большие глотки вина и заворожено гипнотизирую темно-синий квадрат окна. Хихикая, Ангел дул в мою сторону и спрашивал, вытягивая из меня односложные ответы:

– Как тебе ужин?

– Вкусно.

– А вино?

– Да.

– Что да?

– Хорошее.

– Тогда давай выпьем.

– Давай.

Мы выпили. Пожевали.

– Давай еще, – предложил Ангел.

– Давай.

Выпили еще. Пожевали.

– А тебе чего сейчас хочется больше всего? – спрашивал Ангел.

– Ничего.

– Неправда.

– Правда.

– А я знаю, чего тебе хочется.

– Зачем спрашиваешь?

– Так водится.

– И чего мне хочется?

– Чтобы я заткнулся и налил.

– Наливай.

За такими тривиальными беседами мы проводили не один ужин, тихо и плотно напиваясь. После ужина, прибрав на кухне, Ангел уходил. Выпив на дорогу ещё глоток вина и закурив сигарету, он по-братски похлопал меня по плечу, выбивая облако оранжевой пыли, и выскользывал сквозь дверь.

Я вставал у окна и, икая, наблюдал, как Ангел выходит из подъезда, машет рукой и на невидимом лифте поднимается наверх с бравой гайдуцкой песней, исчезая в хороводе снежинок. Оставалось только представлять, как он минует границы, посты и переправы туда, куда мне еще не выписали пропуск.

После ухода Ангела я ложился спать, даже не пытаясь почитать что-нибудь перед сном. Хотя Ангел постоянно подкидывал любопытные книжки, которые, как старые сундуки, доверху забиты драгоценностями мировых знаний. Здесь я охладел к мировым знаниям. Соки в моем древе познания подмерзли, а корни дремали в недетской апатии. Единственное, что хоть забавляло меня – бюро сновидений.

В одну из ночей я оказался в мрачном средневековом замке, в руках я держал корону из мирты и плюща, известных растений вакхических мистерий. Я вертел корону, пытаясь примерить, но она была то велика, то мала. В итоге от нее остались клочки бумаги, покрытые незнакомыми буквами. Только меня посетило желание склеить, как порыв сквозняка разнес их по всему огромному залу.

Я пересказал сон Ангелу, добавив от себя размышления и толкования.

T"es philosophe – c"est tres beu, – на чистом французском сказал Ангел. – А я принес тебе вино, гуапо (красавчик).

– Вы настоящий хавер (товарищ), – отвечал я, научившись у него некоторым словечкам.

За вином Ангел блистал мудростью, если я внимал достойно. Но чаще я ничего не хотел слушать и печально зевал.

– T"es melancolique – c"est tres beu, – говорил Ангел.

– Тьфу на вас, куропатка галльская, – как бы ерничал я.

– Не будь плаксой

– А ты не доставай меня.

– Я? Достаю? – неподдельно удивлялся Ангел.

– Ты.

– Боже упаси.

– Правда?

– Ubi quid mihi est te fallere! – поднимал палец к небу Ангел.

– Ну вот что ты сейчас сказал! Откуда мне знать!

– Правду. Какой смысл мне тебя обманывать.

– Какую правду.

– Какой смысл мне тебя обманывать. Так и сказал.

– Оооо! Нет слов.

– Хорошо, давай без слов.

С помощью кэролловских «съешь и выпей меня» Ангел доставал мне ключики и проводил через потайные дверцы в дальние миры, за которыми хлопьями исчезали зимние дни, растворяясь, словно мед в стакане горячего чая. Ангел всячески старался разогнать мою апатию и буквально исходил выдумками. Перед Рождеством Ангел подарил белую хлопковую майку с красивой готической надписью CWRWG CWYDRIN, как он объяснил, так у друидов называлась стеклянная лодка плывущая через вечность. Если ступить на неё, то никакие горести и печали никогда не коснуться тебя. Я внимательно выслушал, и за ужином так уделал майку кетчупом, что плывущая лодка не успела подать сигнал «sos» и ушла на дно вечности.

Интересный сюрприз Ангел устроил в канун Рождества. Он познакомил меня с Ганео, чье имя переводилось с латыни, как Кутила. Ангел привел его в тот момент, когда я лежал под новогодней елкой, выпив все запасы, и рассуждал об условности любых праздниках. Ангел и Ганео заявились вовремя.

Жизнерадостный нрав Ганео пленял. Всё, что касалось кутежей, тертулий (вечеринок) и дружеских посиделок, было его родной стихией. Ганео вел себя, как племянник Диониса. Он не мог пройти мимо трезвых людей и, шествуя с виноградной лозой в руке, дошел до меня, угадав во мне натуру, которую никто никогда не называл marcens potor или вялый собутыльник. К тому времени я постиг простую истину: пьянство – кум ереси. Но при моем затворничестве это было неважно. Я так думал, день-деньской восседая с кубком на кухне, довольный жизнью.

Поддавшись живости Ганео, видя его щедрость, я согласился на редкие прогулки по гостям. Меня выводили на улицу в подпитии и относили домой уже изрядно пьяного. Перед Ангелом и Ганео открывались любые двери. В их окружении я проводил зиму, радуясь, что легко отделался от неё.

Всё чаще мои беседы с Ангелом затрагивали вопросы о грядущего мирового катарсиса. Ангел, словно подыгрывая мне на белом беккеровском рояле, говорил занимательно, словно кормил отборными сладостями. Будущий мир в его речах завораживал легкостью и великолепием. И я верил, предсказания скорых чудес делали меня сопричастным к грандиозным переменам.

– Так, значит, всё к тому и идет? – обращался я к Ангелу.

– Безусловно, – кивал он, – всё, блин, к тому.

– Чудесно, – говорил я и подмигивал Ганео.

– Вам чудесно и мне чудесно, – пьяно улыбаясь, говорил Ганео, не понимая о чем мы, но подмигивая мне и Ангелу.

Вслед за подмигиванием шел тост за грядущее.

– А вы слышали историю про Сибаритова? – однажды спросил я у собутыльников.

– Нет! – ответил они хором.

– Тогда слушайте! – сказал я, вцепившись в тиреус, который всегда лежал в боковом кармане.

история Сибарита

Уже второй зимний месяц Сибаритов не выходил из дома.

Началось затворничество после того, как Сибаритов закончил работу над первой частью статьи «Влияние дионисийских архитекторов на рок-музыку 60-х годов», напечатанной в непримечательном журнале для пожилых вахлаков.

На солидный гонорар Сибаритов не рассчитывал. Хотя статья и содержала немало серьезных верных замечаний. Вскоре с ним связались важные влиятельные персоны, которые хотели иметь продолжение статьи. А узнав, что его нет, предложили написать за весьма кругленькую сумму вознаграждения.

Встреча Сибаритова и работодателей была продуктивной и принесла каждой сторонеприятные результаты. Сибаритову в виде реальной финансовой поддержки, а работодателям договор на полноправное владение будущей статьёй. Если бы недальновидные работодатели, глядя в умные, внушающие доверие, серые глаза Сибаритова, могли предположить, какие им вынашиваются планы на получаемую сумму, в их решение о сотрудничестве вкрались бы существенные коррективы.

Как только стороны горячо заверили друг друга в соблюдении всех обещаний и до поры до времени разошлись, Сибарит занялся тем, чем давно хотел.

Еще за написанием первой части статьи он глубоко проникся идеей о перемещении в пространстве – умении, присущем дионисийским архитекторам, их неофитам и, возможно, братьям розы и креста, а также рыцарям золотого камня. Они проворачивали это дельце, маскируя под храмы и пирамиды свои стартовые площадки, позволявшие перемещаться в пространстве и времени с дерзкой легкостью. Помимо этого дионисийские архитекторы не отрицали возможность индивидуального перемещения, используя силу своей воли. А также волю других людей, случайные гневные посылы и неправильные пробуждения.

В любом случае сначала предполагалось изменение химического состава тела, без этого исключалась любая возможность продвижения в данном направлении. Приводились убедительные ссылки на инициации египетских жрецов, на их основное правило – каков химический код твоего организма, таков и результат перемещения.

Сибаритов начал необходимые приготовления.

Прежде всего, кухня и две комнаты, которые снял Сибаритов, были оборудованы нужными приборами, механизмами и предметам, как ручной работы, так и промышленной сборки. К предметам ручной работы, например, можно было отнести серебряные, медные и глиняные колокольчики, развешанные в местах, где дислокация домашних и пришлых духов имела высокий коэффициент, а к промышленной сборке – переносной музыкальный центр, телевизор и видеоглазок, по дешевке купленный у загипнотизированного коммивояжера из Польши.

Чем дольше Сибаритов собирался, тем больше его дом походил на снаряжаемый в плавание корабль. Трюм-кухня заполнена провизией и вином. Посчитав, что на месяц-другой хватит, Сибаритов включил «Purple Haze» Хендрикса и крутанул штурвал, установленный между кухней и входом в дом. Сверху послышался шум разворачивающихся парусов, и комнаты с легким креном перешли на левый галс.

Вторую неделю Сибаритов не выходил из дома, изучая в хитрое устройство видеоглазка, подключенного к телевизору, всех приходивших в гости. Кое-кого он впускал. Сейчас в соседней комнате исходил пьяным храпом беглый каторжник с арабских галер, а под боком у него посапывала прибившаяся днем раньше племянница испанской инфанты, скрывавшаяся от происков своей завистливой тетки.

От храпа у Сибаритова раскалывалась голова, он давал себе обещание, что выкинет за борт обоих пассажиров. Пропивая и проедая запасы, пользуясь любезностями судьбы, Сибаритов начал надоедать сам себе.

В соседней комнате зашевелилась племянница инфанты. Вздыхая и пытаясь сглотнуть пересохшим горлом, она вошла к Сибаритову и спросила:

– Ты как?

– Вино будешь? – зевнул Сибаритов.

Инфанта поморщилась, давая понять, что в неё уже не лезет, но она все-таки попробует. Не столько для удовольствия , сколько ради общения. Попытка оказалась для инфанты неудачной, её затошнило, и она убежала в уборную. Слушая характерные звуки, Сибарит представил себе позу инфанты, как она таким образом перемещается в пространстве и времени. Такая картина не рассмешила Сибарита, наоборот ему сделалось скучно, и он крикнул, что есть мочи:

– Эй! Эй… беглый каторжник… вставай, черт тебя раздери! Ты меня с ума сведешь своим храпом! Слышишь?!

Храп в соседней комнате смолк, каторжник пошевелился и через минуту захрапел с новой силой.

Инфанта перешла из уборной в ванную. Принимая душ, она пыталась напевать о несчастной любви молодой городской девушки к капитану дальнего плавания. Её завывания окончательно расстроили Сибаритава, и он полностью сосредоточился на мысли, что в эту неделю его заносит куда-то в другую сторону.

Увеличилось количество возлияний, и дионисийские архитекторы присылали по два-три раза в день телеграммы непонятного содержания, последними были: «Получили приглашение зпт сожалению не успеваете зпт желаем удачи тчк», «Изучайте звезды зпт готовьтесь отливу зпт будьте бдительны тчк» и «Plagae crescunt зпт nisi prospecis тчк».

Следуя советам архитекторов, Сибаритов давно и упорно менял химический состав организма. Помимо вина трюмы хранили: дикий мед, сухофрукты, авокадо, овёс, отруби, гречку, красный перец, лабазник, рыжиковое масло, чеснок, сухари черного хлеба и варенье из сосновых шишек. Последние дни чувствовалось особенно остро, что, используя перечисленные продукты, выбранные Сибаритовым по наитию, организм настроен на любые сюрпризы.

Сибаритов откупорил очередную бутылку вина, хорошенько глотнул и на секунду закрыл глаза.

– Он живой ? – услышал Сибаритов над собой голос инфанты.

– Не знаю, вроде, не дышит, – произнес беглый каторжник.

– Совсем ?

– А ты у него спроси.

– Слушай, а куда это он нас затащил, совершенно непонятно где мы.

– А я тебе что – отдел справок?

– Надеюсь…

Сибаритов открыл глаза.

Инфанта с мокрыми волосами и опухший со сна каторжник испуганно смотрели на него.

– Ты чего не дышишь? – спросила инфанта. – Испугал.

– А где мы? – спросил Сибаритов.

– В дверной глазок посмотри.

– А за окном что?

– Как будто молоко.

– Какое еще мо… – Сибарит перевёл взгляд на окно и увидел что-то белое и непроницаемое.

– Ты лучше в дверной глазок посмотри.

На экране вместо лестничной площадки виднелись пейзажи незнакомой природы, похожие на старые декорации. Сибаритов не поверил технике, и еще раз проверил через оптику простого дверного глазка.

– Мы где? А? – спросила инфанта у Сибаритова.

– В индийской деревне Шивапур, – пошутил Сибарит.

– Где, где? – сразу оживилась инфанта.

– Откуда я знаю. Переключись новости, может, что-то в мире произошло.

Инфанта послушно переключила телевизор. На экране появился гражданин с глумливой улыбкой на лице и с густыми, приклеенными как попало, рыжими усами. Он хитро глядел на инфанту и рассказывал:

– Третье путешествие Гулливера на летающий остров больше напоминает технический отчет, и в нем явная связь с Алтарным камнем Стоунхеджа, перемещавшимся в пространстве и времени. В настоящее время висящие камни деревни Шивапур объясняют о чем писал автор книги об удивительных приключений моряка из…

При упоминании о деревни Шивапур инфанта вздрогнула и испуганно посмотрела на Сибарита.

– А… ерунда, – отмахнулся Сибарит, – пространство отзывается. Сейчас заговорим о чем-нибудь другом, оно и на это отзовется.

– В смысле? – не поняла инфанта.

– В обычном смысле. Ты о чем-то думаешь, о пространство транслирует что-нибудь на эту тему.

– Ну.

– Что ну?

– Давай задай тему, подумай или скажи. Лучше просто спроси где мы?

Гражданин на экране во время их короткого диалога молчал и делал вид, будто что-то потерял за левым плечом. Повернув туда голову и засунув руку в подмышку, он время от времени выкладывал на стол, за которым сидел, мелкий хлам. Рваный кед, ржавую терку, старый, похожий на мочалку, парик, треснутую голубую чашку, оправу от круглых очков.

– Таак, – собирался с мыслями Сибаритов. – Ну вряд ли пространство напрямую сообщит где мы, давай пойдем по ассоциативному ряду. Начну издалека.

– Это как?

– У древних римлян было в ходу поверье, что съевший зайца становится красавцем, а тот, кого первым увидел волк, становится немым. Плиний Старший, вообще, утверждал, что лучшее лекарство от простуды – это целовать волосатую морду мышки.

– Что ты несешь?

– Жители Лаоса не сомневаются, что человек вмещает тридцать душ. А на Гавайских островах и островах Тонга во время траура родственники умершего вырывают себе по зубу, чтобы…

– Хватит! – крикнула инфанта. – У меня голова кругом пошла!

– Пошла уже. Ладно, тогда хватит. Сейчас отзовется.

– Ты гонишь?! – инфанта выхватила бутылку из рук каторжника и сделала глоток.

После сказанного Сибаритовым гражданин на экране сморщился, будто у него заболели зубы, и повертел головой, точно не зная, куда её девать. Потом успокоился, тяжелым взглядом уставился с экрана – от его глаз прошло две огненных полосы, оставив на обоях два опаленных пятна; и сказал:

– Всё так и есть, и про зайца, и про волка, и про мышь. Что дальше-то?

– Ты у меня спрашиваешь? – не понял Сибаритов.

– У тебя.

Общительность мужчины с экрана смутила инфанту, и она дрожащей рукой попыталась выключить телевизор.

– Не советую! – сердито крикнул ей дядя. – Вам тут телеграммка пришла, диктую, «ваш баркас идет на дно зпт немедленно шлите сигнал бедствия зпт потеем за вас от страха тчк».

Прочел и сам выключился. Автоматически включился музыкальный центр, зазвучал Ник Дрейк.

– Я хочу домой, к тете, – пролепетала инфанта, глядя на потухший экран.

– А я на галеры, – мрачно пошутил каторжник и один посмеялся. – Кто это шутник в телевизоре? Поймать бы да уши обрезать по самую шею.

Сибаритов недовольно оглядел команду и налил себе вина.

– Эй, капитан, скажи чего-нибудь, подбодри нас, – обратился к нему беглый каторжник. – Нельзя же так молчком бухать.

– У меня плохое настроение, не лезьте ко мне, – пробурчал Сибаритов. – Еще телеграммы эти дурацкие. Я их не понимаю.

– А у кого здесь хорошее настроение, – не отставал каторжник. – Есть тут кто-нибудь с хорошим настроением? Ау!

Неожиданно включился телевизора, на экране появился жизнерадостный молодой парнишка с обесцвеченными короткими волосами, с серьгой в ухе и с банкой пива в руке. По-братски похожий на предыдущего гражданина в телевизоре он громко сообщил:

– У меня хорошее настроение! Просто отличное! Чудесное, ё моё! Честное слово! Без дураков! Развлечемся,а? Давайте я к вам, или вы ко мне. Как…

Договорить он не успел. Со всего маху Сибаритов запустил в экран бутылку. Шарахнуло на весь дом. Штукатурки ссыпалось на пару кило. И треснуло окно на балконе.

– Настроение у тебя действительно неважнецкое, – согласился каторжник, когда шок от взрыва прошел.

Бледная инфанта сидела в углу дивана и судорожно грызла ногти. Лицо её не выражало ни радости, ни сочувствия. Потеряв ориентиры, она была готова съесть себя живьем и, видимо, начала с ногтей.

– Перестань! – крикнул ей Сибаритов. – Не люблю, когда кусают ногти.

Инфанта никак не отреагировала на замечание.

– Перестань! Кому сказано?! – кричал Сибаритов. – Мне не нравиться!

– А что мне надо делать?! – неожиданно взорвалась инфанта. – Может мне…

– Не-е-ет! Только не это, это в следующий раз, – перебил Сибаритов и дружелюбно предложил: – Выпей вина, старушка, и спать.

– А я не хочу спать! – бузила инфанта. – Я выспалась! Я спать не хочу! Понятно? Не хочу!!

– Пей, пока не захочешь, – предлагал Сибаритов.

– Я не хочу столько вина!!! Не хочу-у-у!!! – истерила инфанта. – И не смогу!!!

– Смогу не смогу. Надо, солнышко, надо, – убеждал Сибаритов.

Чем громче кричала инфанта, тем он говорил тише и убедительнее.

– Кому надо?!!! – орала она.

– Всем надо. А прежде всего тебе, – спокойно произносил он.

– По-оче-ему-у-у?!!!

– Выпьем сейчас все вместе, и поспим немного. Только так. Лучше не придумать, – мягко говорил Сибаритов. – А там глядишь, всё само и прояснится – где мы и что мы. Я тебе обещаю, всё проясниться. Так что, давай, попей винца и баиньки.

Инфанта яростно поводила глазами, со злостью схватила бутылку и судорожно стала пить из горла. Красные ручейки красиво и полноводно соскальзывали с губ по подбородку и горлу на платье и под него. И делали инфанту похожей на королеву вампиров за последней трапезой. Она была уже вся в вине, когда вцепилась во вторую бутылку, треть которой тоже вылилось на неё.

Пока инфанта пила, Сибаритов и беглый каторжник, не моргая, смотрели на неё. Останавливать её не было смысла, хотя и ждать.

Инфанта увидела дно второй бутылки и отшвырнула пустой сосуд.

– Я все равно не хочу спать! Понятно вам! – прокричала она так громко, что на Сибаритова и каторжника подул сильный ветер и вдавил их в кресла, а волосы у них встали дыбом и кое-где заплелись в косички.

Инфанта вскочила с дивана. Вид её , кота Леопольда, объевшийся озверина, не давал повода веселиться. Она сделала шаг в сторону кресел, не предвещая ни поцелуев, ни мятных конфет, ни просто доброго слова. С тихим ужасом сидевшие в креслах наблюдали, как она пытается сделать второй шаг, но… Пошатнулась и упала обратно на диван, в мгновение забывшись мертвецки пьяным сном.

– И что? – перевел дух каторжник. – Мне сейчас повторить подвиг Инфанты Матросовой или погодить?

– Вместе повторим, – сказал Сибаритов.

Он подал бутылку каторжнику и кивнул головой, в знак того, что можно начинать.

– Больше не смогу, – еле выдавил из себя каторжник, когда закончили по второй бутылке. – В меня не полезет, стошнит.

– Ладно, – согласился Сибаритов. – Сделаем паузу. Перекурим.

– Чем перекурим? – оживился каторжник.

– Да хоть чем, – махнул рукой Сибаритов. – Уже без разницы.

– Понял. Перекур.

Благодаря обретенной восточной понятливости беглого каторжника, комната вскоре наполнилась сладковатым дымком отборного бенга из Морракеши.

– Слушай, если не секрет, расскажи, чем ты здесь занимаешься, – произнес каторжник после первых затяжек.

– Как чем? – удивился Сибаритов.

– Я у тебя неделю тут живу. Бухаем, говорим всё о пустяках. А кто ты на самом деле, чего хочешь, не пойму. Знаю, что здесь у тебя типа, корабль. Как бы игра такая. А к чему это? В чем прикол?

– Перемещения в пространстве, – нехотя произнёс Сибаритов.

– Чего? – встревожено переспросил каторжник.

– Пользуясь советами дионисийских архитекторов, пытаюсь перемещаться в пространстве и времени…ик… – объяснил Сибаритов и выдохнул дым прямо в нос каторжнику. – Вот первые результаты.

– Мать вашу! – выругался беглый каторжник. – Надо же было так вляпаться!!Ой-ой-ой!!

– Ты чего заистерил, как инфанта?

Каторжник не отвечал, а ойкал, взявшись за голову, как за спелый арбуз.

– Ой, как меня угораздило опять вляпался, – причитал он,

– Ты о чем застрадал? А? – спрашивал Сибаритов.

Беглый каторжник недовольно поглядел на Сибаритова сердитым правым глазом и стеклянным левым, пострадавшим от арабской плетки, спросил, и спросил:

– Знаешь Парацельса.

– Лично нет. А так-то, конечно, знаю. Мастер Эликсира Жизни. И что с ним?

– Не с ним, а со мной.

– С тобой

– Да! – возбужденно кричал каторжник. – Да! Встретил я этого Парацельса в Константинополе, когда он собирался в Азию. И угораздило же меня поссориться с этим нервным чудаком на букву «м». Он взял и переместил меня в пространстве и времени.

– В пространстве? Во времени? Тебя? – не верил Сибаритов. – Как?!

– Молча, скрипя зубами! – каторжник погрозил кулаком вдаль.

– А за что поспорили то?

– Да из-за бабы, была там одна.. А он такой нервный оказался. Даже не дослушал меня.

– Значит, он это умел, – сказал Сибаритов бутылке в руках.

– Ещё как умел!

– И ты все это время молчал, и рассказываешь только теперь?

– Откуда же мне было знать, что ты не подвесишь меня на реях за слабоумие! Кто же поверит в такие сказки!

– Забавно все получается.

– Кому забавно, а кому и не очень! Лично я ничего забавного не вижу! Только беспредел какой-то!

– А чего ты разволновался так? – спросил Сибаритов.

– Да откуда мне знать, чего у тебя на уме. Тоже вон нервишки не в порядке. Уж мне эти любители перемещать в пространстве, я бы их…

– Ладно ты, чего ты, – заплетающимся языком проговорил Сибаритов. Может, нас куда-нибудь получше занесет.

– Ага, если бы да кабы, – злился каторжник, – да еще в носу грибы…

– Слышь, а чем ты раньше занимался?

– Когда?

– До галер.

– Коней воровал в Молдавии, – признался каторжник.

– Серьёзно?

– Да.

– Хм, коней воровал…ха-ха… ну вот и попал на галеры, а потом сюда. Карма у тебя была плохая. Здесь же страна воров. Ну, там где мы были. Отбывают карму воры. А вот сейчас где мы?

– Больно ты умный, – зло прищурился каторжник. – Посмотрим, куда ты попадешь, капитан, ля, прекрасный и мудрый.

– Действительно, интересно, – кивнул Сибаритов, пропуская иронию мимо ушей. – А то глядишь, залетишь в какую-нибудь сингулярность, ха…

– Ну что, пить-то будем еще? – спросил каторжник.

– Будем, будем.

Сибарит принес ещё по бутылке.

Некоторое время тишину нарушало лишь судорожное синхронное глотание. Первым оторвался Сибаритов. Он немного недопил и остатки вылил себе на голову. От головы, как от раскалённых в бане камней, пошел пар.

Каторжник добрался до дна, и его руки беспомощно выпустили пустую бутылку, и она с рычанием закатилась под кресло.

Оба собутыльника еле дышали, опустив головы на грудь. Сибаритов попытался приподнять голову, приоткрыл глаза и, чуть ворочая языком, произнес:

– Ну и … как…оно…?

– Икакано, – повторил беглый каторжник и громко икнул.

Помычав еще что-то друг другу, оба собутыльника замерли.

Сибарит пришел в сознание от нестерпимой жажды, сушившей весь организм до последней клеточки. Веки опухли и прилипли к зрачкам так, что не было возможности открыть глаза и выяснить, откуда доносятся веселые звуки гулянки.

Лежать было неудобно и раскачивало.

С трудом отодрав правое веко, Сибаритов увидел перед самым носом плывущую землю и две пары волосатых парнокопытных ног, судя по всему принадлежавших задней части осла.

С удручающей медлительностью Сибаритов понял, что лежит поперек осла, от которого несет пивной мочой. Причем осел ещё что-то напевал об урожае хмеля, который в солнечное утро собирают молодые симпатичные крестьянки. В припеве он почему-то тяжело вздыхал и добавлял заглавную строку из другой греческой песни «Во чужом пиру похмелье».

Вокруг осла, передвигавшего Сибаритова, скакали и танцевал, пели и играли на всевозможных бойких и шумных инструментах. Менады и сатиры, вакханки и вакханаты, а также простые граждане и гражданки веселились напропалую. Из общей болтовни Сибаритов разобрал, что возвращается их компания, к коей несомненно принадлежал и он, из Прасии, где, уняв долгие раздоры, они установили мир. И на радостях гульнули там, упоив всё местное население так, что некоторые до сих пор бродили следом.

Кто-то дружески похлопал Сибаритова по спине и сказал:

– Ну что, Силен, проспался.

Сибаритов никак не ответил на это замечание, а лишь отодрал второе веко и попытался увидеть собеседника. Тут же две пары сильных и заботливых рук быстро изменили его висячее положение на вертикальное и усадили на осла, вручив кувшин с благоухающим вином.

– Силен! – позвал его тот же голос. – Ты как ?

Сибаритов повернул голову. И увидел Диониса.

Дионис полуобнаженный в драном хитоне неопределенного цвета и размера возлежал на увитых виноградной лозой носилках, поддерживаемых сатирами и хитро улыбался. В руках он тоже держал кувшин.

Сибаритов от такого сюрприза закрыл глаза. И тут же открыл.

Дионис сидел уже в колеснице запряженной крупными рысями. Опоясанный шкурой тигра Дионис держал в руках тиреус и размахивал им, как дирижерской палочкой. От чего веселье вокруг прямо-таки набирало обороты в задаваемом ритме.

– Здорово, Силен! – крикнул Дионис Сибариту. – Чего не весел, нос повесил?! Ну-ка, скажи папочке что-нибудь хорошее!

– Здорово, Бромий! Рад лицезреть тебя, – неожиданно для себя отозвался Сибарит, уже задним умом вспоминая, что Бромий одно из культовых прозвищ Диониса и означает Гремящий. – Я весь в твоём распоряжении.

– Это хорошо, – согласился Дионис. – Когда ты дрыхнешь, Силен, я начинаю скучать. И ради смеха навеваю на тебя самые забавные сновидения.

– Оно и заметно.

– Тебя, кстати, нечего не беспокоит.

– Нет, вроде.

– Тогда поехали дальше.

– Куда теперь ?

– На Праздник Кувшинов. Ты разве забыл, Силен, праздники цветов уже начались. Нас ждут, – сказал Дионис и весело рассмеялся. – Да ты не волнуйся за память, выпей из кувшина и всё-всё вспомнишь. Как тебя, однако, легко разыграть.

Не отрывая от Диониса взгляда, Сибарит приложился к кувшину.

Дионис подмигнул и взмахнул тиреусом.

И они поехали дальше.

– Ну как? – спросил я у собутыльников, закончив рассказ.

Они с ужасом посмотрели на меня и исчезли. Надолго.

Началась весна. С каждым днем она сильнее и сильнее разжигала пьянящее настроение грядущих чудес новой жизни. Я просто упивался им, распаляясь свободой, припадая к исходящей соком груди матери-земли с чувственностью невоспитанного ребенка. Шамбала, Калапа, Долина Бессмертных, Беловодье, блаженный остров Инис-Гуидрин открывались на каждом шагу.

Весенним утром я выходил откуда-нибудь с лицом одухотворенным похмельем, чувствуя себя словно лысая собачка ксоло, по незащищенному тельцу которой разбегаются вибрации действующего мира, и ощущал настолько неуёмную радость, что вскруженная голова требовала немедленной беатифакции (причисления к лику святых).

Двенадцать месяцев в году их дюжина считай, но веселее всех других весенний месяц май.

– Компа-а-а-й! – кричал я в восторге на японском наречии, подымая ежедневную чашу за любимый месяц.

В Африке есть такое лайфхак, мол, достаточно женщине, встретившей в джунглях удава, раздеться перед ним донага, как тот сразу вытягивается в струнку, словно загипнотизированный. И пока удав заворожено глазеет на лесной стриптиз, женщина может потихоньку приблизиться к нему и нанести смертельный удар по голове спрятанным за спиной тесаком. Вот такая охота.

Весна, наряжаясь в май, походила на эту женщину, а я на зачарованного удава. И вся красота весны и её первозданность делали из меня конченого язычника. Всем сердцем я отдавался листьям и травам, словно Фердинанд Монтера де Эспиноса, отправленный возглавить христианство на Филиппинах, после пяти мучительных месяцев плавания через океан увидевший сказочно цветущий мир, плененный и обращенный ведьмой Урдухой в язычника, жреца дикой природы.

Поклоняясь природе, как мудрейшему источнику жизни, я искал поддержку у Ангела и Ганео. Они продолжали купать меня в вине, потакая моим прихотям и желаниям.

Отцветала черемуха. Я проснулся до рассвета в чужом доме на старом диване. Звезды сходили с неба. Освежающая прохлада струилась в распахнутое окно, за ним, вплотную подступив к комнате, шелестели листьями деревья. Стараясь согреться, в тишине еще не нарушаемой гулом и лязгом металлических предметов, они пересказывали друг другу зимние сны.

Поеживаясь, я поднялся. Голова наполнилась равномерным гудением. Вчера было весело, грандиозная вечеринка удалась. На столе стояли недопитые бутылки вина. Вокруг в разных неестественных позах лежали люди, будто их между делом скосили пробегавшие мимо косари.

Посомневавшись, я для начала разбавил вино водой и выпил. Похорошело. Потягиваясь и добродушно зевая, я ласково осмотрел лежавших в неудобных позах вчерашних собутыльников. Ни Ангела, ни Ганео среди них уже не было. После того, как им рассказал про Сибаритова, они долго не появлялись. И теперь во время кутежей уходили раньше всех и встречали меня на пороге моего дома, чтобы продолжить на троих.

В соседней комнате кто-то зашевелился, громко засопел и завздыхал, как недобитая выпь. Там запутавшись в одеялах, спал хозяин дома, ему снилось, что он на тонущем корабле запутался в свалившихся на него с фок-мачты нижних парусах. А вчера он держался дольше всех и с удовольствием бегал за вином до последнего, пока носили ноги. Мы даже успели с ним потанцевать под архивный винил «Ярдбердз», напоследок обрушив пару книжных полок и разморозив холодильник. Теперь лужи по всему дому напоминали об окончании ледникового периода.

Всюду витали подтухавшие пары минувшей попойки, извращая утро до легкого безобразия. Я представил, что будет здесь через несколько часов и, хлебнув еще красненького винца, натянув чью-то полосатую кофту, вышел.

На улице светлело. Сырость и туман отступали за стены домов.

Я постоял у подъезда, решая куда пойти. Напротив стоял высокий тополь в три обхвата, слева детская площадка с корабликом, справа телефонная будка и пузатый белый автобус. Я пошел налево вдоль дома. Звуки шагов одиноко гуляли по пустому зеленеющему двору между клумб, песочниц и качелей. Утро обещало стать теплым днем. Из-за угла дома блеснуло солнце и вскоре оттуда брызнуло ярко-голубое небо. Встрепенувшись, зачирикали птицы.

Первые движения окончательно оживили мир.

Впереди через дорогу я увидел овраг, а за оврагом пустырь. Там всё было залито солнечным светом и желтым ковром одуванчиков. Я перешел дорогу и спустился в овраг.

Когда по узкой тропинке, заросшей молодой крапивой, я поднялся на другую сторону оврага, то впереди в метрах ста, вместо поля цветущих одуванчиков и пустыря, закиданного железом и битым мусором, увидел широкую нежную гладь моря с качающимся на волнах знакомым кораблем, чья палуба не раз гудела под веселыми пирушками чесночных королей. Вид судна, на котором я пережил одни из самых лучших моментов жизни, наполнил меня огнем воспоминаний. Его появление я воспринял, как обещанное ангелами небесное пришествие. Оно избавит от житейских страданий и заберет в последнее плавание.

От кромки моря в мою сторону шел человек. Солнце слепило глаза, но узнать капитана Беллфиосса было не трудно.

– Эвое! – радостно завопил я и побежал навстречу. – Эвое!

Радость моя поостыла, когда я увидел лицо капитана. Серьезное, строгое, и усталое оно не вязалось с моим восторгом, к его выражению больше подходили проводы родных братьев на гильотину.

– Здравствуй, капитан, – скромно поздоровался я. – Ты не рад мне? Что-то случилось?

– Случится, когда воображение сыграет с тобой самую злую шутку и притом последнюю, – сказал капитан Беллфиосса.

Если после долгой разлуки вместо теплых рукопожатий и объятий мой друг капитан Беллфиосса говорил, что дела мои не очень, значит, так и было, но я не хотел этого понимать.

– А что я такого сделал? – огрызнулся я. – В чем собственно делол? Ты же сам говорил, что тиреус мне нужен, чтобы подгонять воображение. Я так и сделал.

Капитан проговорил так, словно каждое слово одолжил взаймы:

– Неужели, ты веришь своему воображению и тиреусу?

– В общем, да.

Капитан Беллфиосса нахмурился.

– Не томи душу, капитан. Скажи прямо, в чем дело.

– Не рано ли тебя стали ангелы навещать, сынок? Ты, я смотрю, круто сеешь.

– Ангелы! А что же тут плохого?

– Да уж куда хуже. Хуже не придумаешь.

Глаза капитан Беллфиосса сделались прозрачными и глубокими.

Поток, хлынувший оттуда, размыл мою затвердевшую форму, прожег оболочку и открыл внутри меня тень ловца человеческих душ. Я с ужасом увидел, как Великий NUESTRO SENOR ENEMIGO (Господин враг наш) с безупречной хладнокровностью серийного убийцы строит коварные планы, выдавая свой наступающий хаос за удивительный мир грядущих чудес. Люди, как дети, охотно верят ему, хотят скорейшего приближения, не понимая, что это изощренная ловушка.

Тень его лежала и на моей душе, исходившей трещинками, как разбитое зеркало. Глядя в него виделось, как otro misterio mas (еще одна тайна) крошится, теряя притягательную силу. Но теряя лишь на миг, как стервятник выпускает добычу и тут же подхватывает её в воздухе с удвоенной силой и ловкостью. Ибо в этой тайне всё – где мы и куда направляемся. Никто не знает этого, потому что это знание дает власть над миром.

Когда я пришел в себя после увиденного, то почувствовал, как император Константин, которого папа Сильвестр в порыве благодушия исцелил от слепоты.

С трудом я перевел дух и спросил:

– Ты хочешь сказать, капитан, что ангел посетивший меня не ангел, а демон?

– Самому трудно было догадаться?

– Но в таком обличье… крылышки… перышки белые…

– Обличье, – усмехнулся капитан Беллфиосса. – Тирренским разбойникам Дионис тоже показался дивным юношей, пока не обернулся львом.

– Так он их потом в дельфинов превратил, неплохо с ними обошелся.

– Не дури. Ты слишком часто полагаешься на течение. Так нельзя.

Моя левая щека дернулась. Когда меня начинают поучать, пусть даже самые мудрые люди, я становлюсь в позу несправедливо оскорбленного патриция.

– Всё понятно, капитан Беллфиосса никогда не ошибается. А что если…

– Никаких если.

– Ну подождите, капитан. В к примеру, Парацельс, он же доктор Гогенгейм, тоже водился со всякой нечистью. Сильфы к нему приходили, ореады навещали, ундины там всякие Природные духи были с ним дружны. Или нет?

– Тебе то, что до него?

– Может, в его судьбе что-то перекликается с моей.

– Не дури, говорю.

– Расскажите про него, пожалуйста. Безумно интересно. Вы наверняка с ним знакомы. Я знаю, что вы были в Базеле, когда он там преподавал. И его редкий день видели трезвым. Не вместе ли вы выпивали?

– Хм, – хмыкнул Беллфиосса, его лицо поприятнело, погрузившись в воспоминания. – Я познакомился с Филиппом Теофрастом в Константинополе, когда ему было чуть больше двадцати четырех. Он уже объездил Европу и направлялся в Азию. Встретились мы в доме одного ученого араба. Будучи уже навеселе Филипп отвел меня в сторону и по секрету признался, что здесь на Востоке ему открылись некоторые знания, с помощью которых он развил в себе прежде недоступные возможности, и с их помощью, якобы невольно, проучил одного негодяя, конокрада из Молдавии. Какие знания он получил, Теофраст умолчал. В свою очередь я предложил встретиться вечером или на следующий день, желая поделиться с ним кое-какими соображениями о предмете нашего разговора и услышать его мнение. Наша встреча состоялась следующим вечером. Тогда-то, выпивая с ним в одном укромном заведении, я и узнал ближе этого удивительного человека. При всем вспыльчивом характере он имел глубину ума необыкновенную. Во хмелю же был необуздан, словно одержим бесами. На моих глазах он прокусил нос одному индийцу, решившему возразить Филиппу по поводу его учености. Вторая наша встреча была уже в Базеле, когда ходило множество слухов о докторе Парацельсе, Мастере Эликсира Жизни. На самом деле в эти годы профессор уже не касался ни вина, ни женщин, видя в том и в другом корни помешательства. Правда, и сам он тогда имел вид довольно странный, видимо, сказывалось общение с силами, к коим он часто взывал, пытаясь их приручить. И всё, как он объяснял мне, лишь для того, чтобы лечить болезни и исцелять безнадежных. А ведь мудрейший был человек.

– А что с ним сталось? Говорят, убили его. Правда?

– Таких людей не убивают, а … – шептал Беллфиосса и вдруг как бы очнулся. – Тебе-то что? О себе подумай!

– Выходит, всех этих алхимиков, искателей философского камня и эликсира жизни, мечтавших пробраться в тайны пространства и времени, прибрали к рукам черти? Так?

– Мудрейший был человек, – вздохнул капитан Беллфиосса. – Как врачевал. А вот на тебе, связывался с кем попало. И одному богу известно, что с ним теперь.

– И тебе не известно ? – спросил я.

– Мне всё известно, – мрачно заявил капитан. – Про тебя уж точно.

После этого интригующего заявления капитан Беллфиосса замолчал, погрузившись в думы.

– Что дальше-то, капитан? – осторожно спросил я. – Куда поплывем ?

– А? Кто здесь? – вздрогнул капитан. – Это ты? Ты еще здесь? Ступай! Хватит болтать!

– Как? А разве? – я указывал на корабль.

– Отплавал ты своё, – заявил Беллфиосса.

– Почему? Я же…

– Помолчи, – затыкал меня капитан. – Тоже мне, Жанн Ив Кусто нашелся.

– Да что значит отплавал?

– Отвали, балбес! – по-разбойничьи рявкнул Беллфиосса.

– Вот ты как! – взвопил я. – Так и разойдемся?!

– Достал ты меня. До свидания, – спокойно сказал капитан Беллфиосса и исчез вместе с морем и кораблем.

Я стоял один, как облитый помоями, посреди пустыря, заваленного старым мусором.

– Ну и хрен с тобой, пердун старый! – в сердцах плюнул я и пошел прочь.

Ужасно расстроенный и злой я вошел в свой дом. Только закрыл за собой дверь, как появился Ангел. И он был чем-то встревожен. Наполовину выйдя из стены, Ангел посмотрел на меня пытливо и подозрительно, как сытый удав на взрослого кролика, решившего пробежать мимо.

– Чего удумал, мурзик? – спросил он.

Наверное, мой вид давал повод полагать, будто я что-то удумал. Это было не так. Я еще ничего не удумал и только собрался ответить в том же духе, как в дверь позвонили.

Пришел Ганео с полной корзиной еды и выпивки.

– А вот и я! – радостно сообщил он. – Вся честная компания в сборе! Отлично! Можно начинать вкусно пить и жрать, всегда найдется повод, надо полагать!

Это была такая его походная шутка.

Молча я проводил его на кухню, где он принялся сооружать на столе баррикады из принесенных продуктов. Я вернулся в коридор. Ангел сидел на тумбе у зеркала и курил сразу две сигареты. За все это время я не произнес и звука.

– Ну что же ты молчишь, мурзик, – глядя на меня в зеркало, проговорил Ангел. – Я все знаю.

– Что знаешь ? – еле выговорил я слипшимися пересохшими губами.

– Всё знаю.

– Ну и …

Ангел захохотал, не дослушав моего лепета.

– Ты что испугался? – спросил он.

– А чего мне бояться? – неуверенно пробормотал я.

– Действительно, чего, – поддержал Ангел.

Мы стояли друг напротив друга и как ни в чем не бывало скалили зубы, как два молодых волчонка. Ангел выглядел нагло, а я испуганно.

– Эй, брудеры (братья), ну где вы там! Идите же! – позвал Ганео с кухни. – Всё готово! Давайте похмеляться!

– Ну что, пойдем, – сказал Ангел.

– Ну пойдем, – сказал я.

За столом, работая руками и ртом, я наелся и напился в считанные минуты. Разговор шёл о чем-то смешном, кажется, об одной девице курившей пупком на вечеринке у группы Queen. Как вдруг, стукнув по столу кулаком, я неожиданно прервал беседу и крикнул:

– Итак, сударики! Значит, вы и есть самые настоящие черти! И правда, получается, не так страшен черт, как его малюют!

– А ты кто ? – поперхнулся Ганео, изумленно глядя на меня, будто увидел в первый раз. – Ты-то сам, думаешь, кто?

Опешил и я.

– А я кто ?

– А ты кретин! – злобно засмеялся Ангел. – Болбес, тебе ж сказали!

Обиженный не лестным замечанием в свой адрес я схватил со стола бутылку и замахнулся, чтобы заехать обидчику в лоб. Но не рассчитал. За спиной что-то зазвенело, из разбившейся бутылки мне на голову и за шиворот полилось вино. Ангел с силой пихнул меня в грудь, и я повалился на бок. Голова въехала в угол чего-то твердого, одаривая веселыми искрами и звездочками перед глазами. Охнув, я отключился от мира.

В сознание я пришел глубокой ночью. Было темно и окна соседних домов не светились. Никого рядом не было. Потрогав гудевшую голову и слипшиеся волосы, чувствуя легкую тошноту и желание пить, я еле дотянулся до стола и пошарил по нему рукой. Пустые тарелки, бутылки и стаканы жалобно зазвенели в ответ. Выругавшись, не поднимаясь с колен, я пополз в ванную. И хотя чувствовал я себя прескверно, соображал туго, не составило труда понять, что нахожусь я не у себя дома.

В том месте, где должен быть проход в коридор, моя голова воткнулась в треножную подставку для цветов. Таковой у меня никогда не водилось. С предельной комичностью глиняный горшок смазал мне по виску и разбился, предоставляя возможность ощутить всю прелесть положения человека, пришибленного горшком и усыпанного землей.

В дальней комнате включили свет. И я распластанный на полу, усыпанный комьями, словно пехотинец после артобстрела, увидел, что вход в коридор был несколько правее, и кто-то шлепал по нему босыми ногами.

Когда надо мной загорелся свет, я буквально чуть не превратился в мышь, готовую забиться в любую щель.

Я приподнял голову. В дверном проеме стояла молодая заспанная женщина и с упреком смотрела на меня.

– Здрасьте, – как можно приветливей кивнул я, – не волнуйтесь, мадам, сейчас всё уберу.

Женщина, зевая, села на табурет.

– Послушай, ну сколько же можно, – заговорила она таким простецким житейским тоном, что можно было заподозрить, что женщина знает меня очень хорошо и давно, с разных сторон, как сестра или жена.

Причем она еще назвала меня по имени.

– Сибаритов, сколько можно так напиваться? Ты же обещал быть благоразумным. А сам вчера опять учудил такое.

– Какое? – спросил я, не решаясь задавать более конкретных вопросов.

– Да ну тебя, – махнула женщина рукой и ушла в уборную.

Пока она там скрывалась, я осторожно поднялся и осмотрелся.

«Неужели мы вчера куда-то еще ходили, не помню», – подумал я.

Уют царивший вокруг, если не считать бардака на столе и разбитого цветочного горшка, совсем не походил на спартанскую обстановку моей кухни, где мы последний раз сиживали с Ангелом и Ганео.

Дверь из уборной открылась.

– Послушай, может, ты все-таки спать ляжешь, – предложила появившаяся женщина, – завтра все уберем. Надоело. Спать хочется. Хорошо хоть завтра воскресенье.

– Да, конечно, хорошо, спать так спать, – неуверенно согласился я.

Женщина внимательно посмотрела на меня.

– Ты, как будто не в себе, – тревожно произнесла она и заботливо стряхнула землицу с моей головы. – Странно выглядишь. У тебя все в порядке? Не тошнит? Может у тебя сотрясение, а?

– Ничего не помню, – признался я.

– В каком смысле.

– Откуда я здесь?

– На полу, что ли? – не понимала женщина.

– Нет. Вообще, в этом доме.

– Ты здесь живешь.

– С тобой?

– А с кем тебе еще здесь жить? – обиделась женщина.

Она была молода, красива и чем-то напоминала Мэрилин Монро, только что переставшей быть Нормой Джин. Жить с ней, судя по всему, было весьма приятно и не скучно, и я был не против такого расклада житейского пасьянса.

– И давно мы это…так живем? – поинтересовался я, разглядывая её.

– Полтора года, – испуганно произнесла женщина и тут же обиженно надулась. – Слушай не строй из себя дурачка, к чему этот цирк посреди ночи. Ты за кого меня принимаешь?

Ситуация была настолько необычная, что я лишь и сказал, меняя тему:

– Н-да, интересно, с кем это я так вчера напился?

– Не знаю. Ты пришел навеселе с тремя бутылками дешевого портвейна, который якобы, как ты сказал, вынес с поля боя, – сосредоточившись на рассказе, успокоилась женщина. – Я отказалась пить такую гадость. Ты обозвал меня синим чулком и объявил, что отправляешься в плавание один. Я обиделась и ушла к подруге. Возвращаюсь через несколько часов, стол усеян пустыми бутылками, бокалами и тарелками, а ты храпишь во всю на полу, время от времени обращаясь к кому-то с предложением навестить амфитеатр в Афинах, так как там, по твоим сведениям, есть кресло с надписью «Принадлежит жрецу Диониса". И возможно, под этим креслом и спрятано то, что тебе нужно.

Тут женщина сделала паузу и заботливо сказала:

– Нельзя же так напиваться до чертиков, однажды забудешь, как меня зовут.

– Да, точно, – согласился я, пытаясь вспомнить имя женщины.

– Я понимаю, – продолжала она, – ты вот такой творческий человек. Ещё и книгу взялся писать с таким названием. Но подумай, какой год это может продолжаться. Ты уже, по-моему, стал заложником свой бесконечной истории. Хоть бы начал, что-нибудь другое сочинять. «Вечный Трезвенник» или «Час Любви». Глядишь, и в другую сторону бы заклинило.

– Час Любви – это хорошо. Это смешно, – засмеявшись, согласился я. – Нам он бы он сейчас не помешал.

– А ну тебя, – махнула женщина рукой. Видимо, это был привычный ей жест. – Тебе всё хорошо и смешно, лишь бы выпить было. Пьешь почти каждый божий день. Работы бросаешь, когда хочешь. И меняешь их, как Людовик Четырнадцатый свои носовые платки. Да и вообще, пользуешься тем, что я тебя люблю.

– Ты на историческом училась?

– На географическом? Что?

– Я тоже тебя люблю. А то, что я использую твои чувства, это неправда. Это просто дьявольское наваждение, очнись красавица!

– Не знаю, не знаю, откуда мне знать, – засомневалась она. – И вообще, эта тема не для ночной беседы. Идем спать.

– Правильно. Спать, – одобрил я многообещающую идею. – Только, все-таки, приберу немного.

Посыпая порошком желтые от яичницы тарелки и вилки, я никак не мог дать оценку своим ощущениям. Был ли я сильно взволнован таким поворотом событий. Пожалуй, нет. Я вроде бы чувствовал себя здесь, как дома, и потому необычным казалось не то, что происходило сейчас, а то, что происходило до того.

Я осторожно вышел из кухни. В доме было три комнаты. Как и во многих домах дальней была спальная, а смежная с ней зал. Приоткрыв самую ближнюю дверь выходившую в коридор, я обнаружил кабинет, заставленный книгами, с письменным столом у окна, креслом и кожаным диваном. Здесь обитали знакомые книги и карты. Глядя на них, я почувствовал какую-то невостребованную легкую грусть и одиночество.

Инстинктивно я подошел к столу и немного поворошил бумаги.

Неожиданно я наткнулся на тиреус, он лежал на отдельной бумаге и еле заметно вибрировал. Я развернул бумагу и прочел:

Из Книги Чудес, Аджа-иб-ад-Дуниа, очень забавно и по теме, использовать где-нибудь.

«На пути в Чин на берегу моря лежат горы. В горах у моря есть ущелье. В ущелье поселили людей, дабы они предостерегали корабли идущие туда. Ибо корабли, который приходили туда, сразу же исчезали. Некогда один правитель выстроил судно и посадил на него много людей вместе с провизией и вином. В надежде, что ему удастся выяснить обстоятельства исчезновения кораблей, он направился по морю к ущелью. Конечно же, выяснить ему ничего не удалось…»

Тогда, я подумал.

А разве любое место, где я оказывался по воле своего воображения, не было для меня тем самым ущельем у моря по дороге в Чин. Ведь я исчезал в одном месте и появлялся в другом. Так.

И еще. С помощью жезла, который я сейчас держу в руках совсем не сложно перемещаться в пространстве и времени, совсем не сложно зиму превращать в май, а голый сад в цветущий. Сложно другое… совсем другое…знать точно, где мы находимся и куда собираемся. Ибо никто того не ведает. Ибо знание это освободит нас от многих вещей. Мы перестанем зависеть от них. С этим знанием придет смена миропонимания. Это неотвратимо инеобходимо, но…это… еще одна тайна…

Не решившись больше прочесть и строчки, я отложил бумаги и тиреус.

В гостиной, устроенной по всем правилам фэн-шуй, помимо привычных электроприборов, улучшающих быт, под зеленым абажуром стоял большой круглый стол и резные под старину легкие стулья. На скатерти, расшитой желтыми подсолнухами, стоял чайный сервиз и домашнее печенье. Напротив на пианино, прикрыв один глаз, наблюдая за мной, лежала рыжая кошка.

Несколько картин, развешанных по стенам, могли понравиться любому изысканному идиоту. А глиняные фигурки, колокольчики, деревянная модель двухпарусного брига и большой средневековый глобус с автографом Магеллана привели и меня в особое умиление.

«Неужели я здесь живу, – подумал я, – вот так фокусы».

Что и говорить, приятный фокус. И притом, всё происходящее не было сном. Ведь даже в хорошо скроенном сне не бывает полного ощущения жизни и надежды.

Когда я открыл дверь в спальную комнату и при свете миниатюрного бра увидел красивую молодую богиню, возлежавшую с яблоком среди белых волн покрывала, то чуть не ретировался, прежде извинившись за то, что ошибся дверью. Меня остановил лишь нежный взор, ловивший мой взгляд, как ловят дети теплыми губами первый снег.

– Ты невозможный человек, – сообщила богиня, играя яблоком, – ну что ты блуждаешь по дому, будто попал сюда впервые.

– Действительно, – согласился я, не отрывая от неё завороженных глаз.

Чему-то усмехнувшись, богиня отложила спелый плод и погасила свет.

5

Ab me bene mane Dionysus…

(Ко мне рано утром пришел Дионис)

Воздух наполнился ароматом первого пекущегося блина. Утро. Я открыл глаза и вспомнил весь вчерашний день, вечер и особенно приятную ночь. Голова до сих пор немного гудела, но исправно выдавала нужные образы из прошлого. Вдыхая с детства волнующий аромат, я готов был поручиться, что все это правда. И вполне возможно – имеет ко мне отношение.

Память медленно редуцировала, сводя весь набор воспоминаний к простому узору существующей реальности. А была она такова.

До того, как полтора года назад я с любимой женщиной поселился в этом милом доме, где только я не бродил и чего не делал. В основном я выдавал себя за писателя, ибо, и правда, часто на меня находило вдохновение, и я начинал исписывать листы только мне близким и понятным бредом. Делалось сие по неясному наитию, высвобождавшему во мне скопище переживаний. Они выливались в замысловатые рассуждения и странные действия героев, творивших от моего лица безвкусные полуфабрикаты. Я верил в них также, как Джон Кливз Симмс в свои домыслы о том, что Земля внутри пуста и имеет на полюсах входные отверстия.

Наделив себя ничем неоправданными творческими полномочиями, я отрицал механическую работу обывателя, как абсолютный антагонизм свободы, столь необходимой чистому художнику. Молодость и склонность к лирическим воображениям, переходящим в безудержную фантазию, давали моему уму самую разнообразную пищу. За неполные десять лет после прощания со школьными пенатами, я набил себе голову идеями, уводящими в самые подозрительные дали.

Во что только я не уверовал, ибо не сомневался в своей исключительности, мало сознавая греховность своих поступков и мыслей. От мира я хотел лишь одного – отзывчивости на каждое желание. Ведь я признавал мир своим, частью своей плоти, своей души, и требовал от него того же – взаимности, относиться ко мне со всем вниманием, отдаться мне безраздельно, открыть предо мной все двери, не требуя от меня гиперусилий познания.

И если бы так и вышло…

Или всё же, так оно и вышло? Да. Так и вышло.

Veritas odit moras – Истина не терпит отсрочек.

Густое облако томного дыхания блинов окутало меня вновь и напомнило недалекое детство: зимнее воскресное утро, яркие блики солнца на промерзшем стекле и безотчетную радость ожидания чего-то чудесного. Пекли блинчики в основном зимой, когда топились печи. А я до шестнадцати лет жил в доме, где была печь, на которой пеклись блины. При таком раскладе в моей памяти осталось самое трепетное и нежное отношение к блину, ибо, когда жизнь за окном скована холодом или окутана бураном, по белому океану несутся белые злые всадники с ледяными копьями наперевес, то держать в руках нечто жаркое, похожее на солнце – это не меньше, чем волшебство.

Откинув одеяло и сладко потянувшись, я выскользнул из кровати и убедился, что за окном расцветает май. Там тепло и солнечно. Так будет теперь всегда.

Я готов был танцевать и петь, но легкая сушь во рту направила первые утренние действия привычным руслом. Дошлепав до кухни, где заботливая женщина пекла блины, я полез в холодильник. Женщина, которая этой ночью вдохнула в меня новую жизнь, утром еще более восхищала красотой, но я не подал и виду, проскользнув мимо, лишь коснувшись ладонью её мизинца.

– Доброе утро, солнышко, – сказал я, изучая внутренности холодильника, выбирая между кефиром и компотом.

– Привет. Ты как сегодня? – ловко переворачивая горячий желтый круг, спросила женщина.

Не знаю, что заставило её заняться выпечкой. Насколько я помнил, кулинария для неё не тянула на хобби. Может, её обеспокоило моё вчерашнее настроение, и она приняла легкую амнезию за первую весточку белой горячки.

– Пить хочется.

– Я заварила чай.

– Чай, – повторил я, закрыв белую дверь, отделяя себя от кефира и компота, упорно соображая, хочется мне чая или нет.

Тут я вспомнил, что сегодня воскресенье и вполне разумно пить пиво. Прогнав мысли о чае, я чмокнул женщину в шею и предложил:

– Могу сходить в магазин, прикупить чего-нибудь.

– Если ты за пивом, купи сметаны. Деньги есть?

Я осмотрел карманы куртки.

– Есть.

Наскоро приняв ледяной душ, следуя примеру Амундсена, готовившегося к встрече с Южным полюсом, я слетел с площадки первого этажа во двор. Наш дом стоял на углу двух шумных улиц. Здесь трамвайная линия разносила главный проспект города в трех направлениях. Грохот вагонов, шум машин и голоса людей в это солнечное утро напоминал инди-запись нойзового ансамбля.

Я купил две бутылки пива и перешел дорогу к небольшому торговому ряду

– Привет, – услышал я, засмотревшись на земляничное мыло и мятные зубные порошки, еле сдерживая желание купить что-нибудь.

Голос был полон усталости и дружелюбия. Так говорят ожившие старые плюшевые мишки или тряпичные куклы. Здесь так меня могла поприветствовать только одинокая коробочка с выбранным мылом.

Я наклонился к ней ближе и улыбнулся.

– Привет, – раздалось уже надо мной.

Я поднял глаза и улыбнулся еще шире.

Продавец оказался старым приятелем. В его глазах тоже плескались моря и плавали корабли. Но сейчас его красные воспаленные глаза выдавали, что он переживает радости глубочайшего похмелья, терзающего как мастер дыбы и каленого железа. Взгляд приятеля нежно ласкал бутылку в моих руках, чувствовалось, как он будто ощупывает этикетку.

– Ну, здравствуй, к тебе можно? – указал я на небольшое пространство по ту сторону прилавка.

– Конечно, конечно, проходи! – торопливо отодвинул стол приятель.

Усевшись на коробки, я открыл второе пиво, и мы разом приложились к горлышкам.

– Ф-ф-ф-у-у-у! – выдохнул приятель, отлипая от почти пустого сосуда.

В этом «ф-ф-ф-у-у-у» заключалось столько всего: от житейских эмоций облегчения до глубокой благодарности к его величество случаю, и ко мне лично, как гонцу от него. Я чуть не прослезился.

Вслед за выдохом последовал бурный монолог подробного отчета с деталями и яркими отступлениями о вчерашних похождениях. Вместе с приятелем я прошел его вчерашний путь от вечернего кафе, щедрого на манты и водку, до ночных оргий в гостеприимной квартире в спальном районе. И когда рассказ был окончен, я печенью пережил все его метаморфозы, вплоть до сегодняшнего утра, мы облегченно вздохнули и закурили.

Я принес еще по бутылочке пива.

Громыхающие, словно готовые к завтраку крышки кипящих чайников, трамваи отражали в своих окнах висевшее где-то над нами солнце. И большие солнечные зайчики, каждый раз, когда трамвай проносился мимо, перепрыгивали к нам через мостовую. Мы щурились и продолжали разговор, а через дорогу на остановке толпились люди, млея от теплого майского утра и предвкушения сладкого лета.

– Еще по одной, – толкнул приятель. – У пока выручки ноль. Возьми ты.

– Так, стоп. Я же за сметаной вышел. А мы почти час тут сидим. На тебе еще на бутылку. Я вернусь, жди.

– Наконец-то, явились, – встретила на пороге женщина. – Куда же вы запропали, мистер, уж не случайная ли встреча опять задержала вас? И вы не сочли нужным задумываться о времени.

Насколько я помнил, женщина называла меня «мистер», если начинала нервничать, находя моё поведение неприятным.

– Дул встречный ветер, – я сделал вид, что не замечаю ее раздражения. – Сейчас посметаним наши блинки и насладимся ими, как добрые сельские гурманы на пятый день масленицы.

Когда я чуть не подавился только что откусанным блином, подруга что есть силы хлопнула меня по спине и назидательно заметила:

– Помни, первый блин комом.

– Не комом, а комам

За уплетанием блинов со сметаной и милым семейным разговором я позабыл о ждущем приятеле. И вспомнил, уронив кухонный нож:

– Меня же ждут!

– Кто? – строго спросила женщина.

– Товарищ.

– По работе? – насмешливо предположила женщина.

– По свободе. Пойдем вместе.

Женщина, решив не отпускать меня одного, быстро сменила домашний наряд на дорожный. Глядя по русалочьи сквозь меня, женщина подмигнула пустым глазом и сказала:

– Ну что, мурзик, пошли.

Подумав, я прихватил с собой тиреус.

Приятель сидел уже с тетрапакетом вина. В ту пору в обиходе водились такие емкости с вином, фасованным по литру, с коробки которого улыбалась видавшая виды молдаванка. Она легко придерживала на плече большую плетеную корзину, полную отборного винограда, свисавшего на шею. Над головой ветреной молдаванки летели журавли и крупными буквами красовалось имя испанской королевы, которая вместе с мужем успешно освободила от мавров родные земли, изгнала евреев и учредила инквизицию.

Как оказалось, приятель окликнул, как и меня, вольных флибустьеров, чья сумка была полна ценной влаги и бенга, приобретенных по случаю выдачи немецким правительством крупного аванса за свершение дерзких поступков на море против торговых судов иных государств. Эта встреча очень сильно отразилась на приятеле, намеревавшемся прежде торговать на улице с лотка. Теперь он не имел достаточных сил для того, чтобы вернуться к этому занятию. Винный дух, исходивший от него, мог парализовать не только прохожего с ослабленным организмом и склонностью к обморокам, но и крепкого здоровьем крупнорогатого бычка.

Глядя на то, как этот приятель беззаботно тянется к очередной трубке с бенгом, я вспомнил слова персидского сатирика-сквернослова Обеда Закана: «От мужчины, который часто прибегает к вину и бенгу, и от женщины, которая прочла сказание о Вис и Рамине, не ждите целомудрия и неиспорченности». Передавая женщине вино, я спросил, не приходилось ли ей читать «Висрамиани». И с удовольствием принял отрицательный ответ, ничуть не сомневаясь в её целомудрии и неиспорченности.      Однако если бы на моем месте оказался один грузинский поэт, с ранних лет мотавшийся по свету, всюду таскавший с собой ветхое издание вышеупомянутой книги, его бы отрицательный ответ несомненно огорчил, и он сходу, не задумываясь, прочел бы что-нибудь наизусть из «Висраминиани»:

Любовь сорвала с меня личину,

И душа моя потеряла сознание.

И однажды поднялся внезапный ветер,

И показал мне лицо, которое было прекраснее,

Чем лик Сатаны.

Это была сама Судьба.

Я посмотрел на лицо женщины, пытаясь вообразить прекрасный лик Судьбы. Мне захотелось взять его в ладони и сказать, как до меня это сделал Гораций: «Рrope res est una soloqe, quae pussit facere beatum» (вот единственная вещь, способная дать блаженство». Только я открыл рот, как женщина знаками показала, что ей надоело здесь.

Мы сидели на лавочке за торговой палаткой приятеля и болтали о пустяках. Единственный из нас multa prolutus vappa (упившийся дешевым вином) уже не участвовал в разговоре и клевал носом, пытаясь вплотную приблизиться к земле и разглядеть, что творится в мире насекомых. Он более не помышлял о трудовом дне, который по случаю натянутых отношений с Судьбой пришелся на воскресенье.

– Пошли, – встал я, взяв женщину за руку.

Флибустьеры пообещали отвести сомлевшего приятеля под тент лотка, сдать под опеку соседок-торговок, с укоризной поглядывавших на нас.

Я и женщина в обнимку шли по городу, наша филотопия тянула к главной площади. В очередной раз мир принял милую, обаятельную форму гостеприимного дома. Преображение чуть менее удивительное, чем то, когда Алберт Великий пригласил Уильяма Второго, графа Голландского и короля Римского посреди зимы в свой монастырь в Кёльне.

Не спросив женщину, хочет она того или нет, я стал ей рассказывать, теребя жезл Вакха в кармане.

история Альберта Великого

Собралась честная компания титулованных особ в ограде у стен кёльнского монастыря. А кругом морозно и как-то, честно говоря, неуютно. Зима все-таки. И зима-то выдалась холодная.

– Холодно здесь, – пожаловался Уильям Второй, оглядывая усыпанный снегом двор. – И в покои чего-то не зовут.

– Неприятно, – согласился граф Голландский, – если бы это был не того… не монастырь… Я бы уже давно того, повесил кого-нибудь.

Тут выходит к ним то ли привратник, то ли еще кто и говорит таким елейным голоском:

– Монсеньёр Алберт просит господ пройти через двор в сад.

– Он чего, пьяный, что ли ? – обратился Уильям Второй к королю Римскому, имея в виду Алберта Великого. – Какой сад? Куда он нас приглашает? Там же холодно! А может, у него маразм старческий?

Король Римский, знакомый с фокусами великого лепителя повседневной мистики, покачал головой и заметил:

– Если Алберт приглашает в сад, значит, все в сад.

– Ну там же холодно?

– Посмотрим. Ничего не бойся, главное. Как говорят в здешних местах, Альберт ребенка не обидит.

И они прошли через двор. В саду, действительно, было не жарко. Мороз загибал так, что даже сказанное горячим шёпотом слово и то скатывалось с губ ледяным шариком.

– Ну и шутки у магистра, – пожаловался граф Голландский, зябко попрыгивая, – у меня в паху уже мошонка…

Однако тут появился Алберт Великий и все почтительно смолкли, так и не узнав, что творится с графской мошонкой. Одет Алберт Великий был по-летнему, в шорты и шлепанцы, и насвистывал беззаботно. Не успели присутствующие что-либо прикинуть в голове на этот счет, как Алберт Великий взмахнул палочкой, похожей на тирс, и произнес несколько непонятных слов.

Неожиданно снег исчез, а голый сад стал цветущим, полным птиц и цветов. Зеленая трава и деревья заблагоухали таким ароматом, что пряный вкус оседал на языке и в горле.

Гости не готовые к такому приятному сюрпризу, конечно, онемели. И пока в сад выносили столы и накрывали к ужину, они щипали друг друга за щеки, дергали за усы и пинали под коленки, дабы убедиться, что не спят.

– Неплохо, монсеньер, – пришел первым в себя король Римский, – совсем неплохо.

– Небывалое чудо! – восхищенно вторили ему спутники, – Небывалое чудо!

Не обращая внимания на привычные с детства восторги и почитание, Алберт пригласил гостей к столу.

За ужином Альберт Великий как ни в чем не бывало говорил о пустяках. О том, как прекрасен город Кёльн, о том, как прекрасны и воспитаны здесь девушки, и как умны и талантливы юноши, о том сколь много редких книг в монастырской библиотеке, о том, сколь остер на язык и горяч на руку здешний повар. И о том, сколь понятлив и расторопен старый садовник, и как мило по-простому собраться здесь в его саду теплым обществом и испить доброго винца под сенью цветущих деревьев, болтая о бренном.

На робкие попытки гостей выведать тайну чудесного преображения зимнего сада Алберт Великий отвечал очередным тостом или пространными рассуждениями о неприятии им зимней рыбалки и двоякости витализма.

Магистра покорно слушали. Пока гости не напились до смелого состояния, и горячий граф Голландский прямо насел на Алберта.

– Нет, гражданин магистр! – кричал граф, размахивая полным кубком и оплескивая присутствующих вином. – Как не крути, а мы должны знать, каким таким способом вы заставляете природу плясать под вашу дудочку! Ибо мы, государи, не желаем оставаться в скотском неведении! Лично я не хочу мучиться всю жизнь, не понимая в чем тут дело!

Алберт Великий одобрительно кивнул на заявление, поднялся из-за стола и направился к монастырю. По пути он хлопнул в ладоши и разом цветущий сад обратился в прежний холодный пустырь.

Не успели гости отреагировать, как остались в саду одни в окружении лишь своих слуг и морозного ветра, бросившегося терзать их походные платья.

По краям тропинки, по которой только что прошёл великий магистр, рудиментарным способом кривыми крупными буквами с характерной желтизной по белому снегу было выведено: Оtro misteio mas (Еше одна тайна) с одной стороны и Certum non habeo, ubi sis aut, ubi futurus sis (Я не знаю, ни где вы находитесь, ни куда направляетесь) с другой стороны.

Вот такая писанина от Альберта Великого.

– Откуда ты столько знаешь? – спросила женщина.

– Да что тут говорить, несколько мер вина в нужном месте и нужное время, и любой Альберт Великий отдыхает со своими фокусами. Хотя, по совести сказать, говорить такие слова насчет магистра – это чистой воды свинство и невежество. С другой стороны, и взять-то их обратно, уже нет никакой возможности, nescit vox missa reverti. То есть, слово не воробей.

– Выбражуля, – ущипнула меня за бок женщина.

В мае город наряжен солнечным светом и первой зеленью, теплые ветра вдувают в легкие новые надежды и радости, отцветающие только к ноябрю. Чувство невесомости с бешенством рвет людей от земли, гормональным половодьем с корнем вымывает с насиженных мест. И, в общем, жизнь вновь становится вечной, и смысл её приобретает вполне конкретные очертания.

Лично мне казалось, что теперь я так освоился в пространстве и времени, что без труда нахожу, где лучше, перемещаясь туда доступным хитроумным способом. В этом мнился достойный итог всех предшествующих метаморфоз, и нынешнее положение виделось, как одна из первых ступеней на лестнице чудес.

– Как удивительно хорошо! – восторженно вздохнула любимая женщина у моего плеча, всю дорогу созерцавшая свежие краски весны.

Несколько глотков вина делали из неё непроходимого романтика, а если она выпивала совсем лишнего, то готова была босиком уйти в сторону теплых отстровов Атлантики и навсегда поселиться там, довольствуясь участью золотой песчинки. Рядом с ней я чувствовал себя вечным мудрым и сильным, как флорентинец Франциско дель Джаконода, увидевший как-то по утру при весеннем солнце только что законченный мастером портрет своей супруги.

Я шепетал: «Amo – ergo sum. Влюблен – значить существую».

Наша прогулка у главной площади города принесла нам не одну дюжину приятных встреч. Друзья появлялись из подворотен, выходили из автобусов и трамваев, выбегали из-за деревьев, иногда прыгали откуда-то сверху, махали руками с балконов и крыш, окликали из окон домов и машин, трогали за плечи и щекотали под мышками. Возбужденные солнцем и вином, как мы, они искали вход туда, где это состояние не прекращается. Никто не подскажет, как проехать на велосипеде в рай?

С одними, с другими и с третьими мы садились в кафе, заходили во дворики, забирались на крыши старых домов, стояли в уютных скверах и у фонтанов. И всюду за шумной беседой плескали струи молодого вина в кабирский кувшин Диониса.

К тому времени, как солнце сползало с вершины и готовило сумерки, мы расположились на поляне в парке и допивали самую большую бочку вина из тех, что хранятся в подвалах Пербибесии (Perbibesia – Выпивохия). Шумная компания утомила мою женщину, и она задремала, пристроив голову на моих коленях. Ей снился далекий остров, похожий формой на сердце, где мы коротаем наши дни вдвоем, упоенные близостью друг друга, где она бежит по кромке моря, ловя руками брызги, превращая в стрекоз и бабочек.

И когда все пошли освежиться к реке, я решил не будить подругу и остался сторожить её сон. Глядя на умиротворенное лицо дремавшей богини, сошедшей на день не весть откуда, дабы быть мне попутчицей, пока я плыву на своем «Мэйфлауэр» к Новому свету, я вдруг ощутил печаль недоступного. Так бывает, когда перед глазами встает чарующий мир, уготовленный быть может и для тебя, и когда-нибудь ты соприкоснешься с ним в полной мере, но здесь и сейчас это лишь обманчивый миг, который растает как парус на дальней границе горизонта. И мне казалось, что сейчас на моих коленях дремлет сотканное из воздуха видение, которое исчезнет, когда ему вздумается.

Я и не заметил, как видение пробудилось и тихо наблюдало за моим кислым лицом.

– О чем грустим, солдатик? – спросила женщина.

Взгляд её теплый и нежный хранил в глубине еле уловимую пустоту хладных глаз русалки.

– Не знаю, – ответил я. – Обо всём, наверное.

– Идем домой, – предложила она.

– Идем.

Сумерки – самое трепетное время суток. В них я угадывал свое душевное состояние. В сумерках – глубина и тайна жизни. Конечно, в ясное утро я не менее влюблен, вижу в нем свет, радость и любовь. И если сумерки я бы сравнил с нашим пребыванием в этом мире, то утро – дорога, которая рано или поздно выведет отсюда. Нет, я не чувствую в сумерках никакого угасания жизни, в них сладкая печаль вечности, предвкушение чуда и того, что звучит примерно как nondum omnium dierum sol occidit (не последний же раз зашло солнце).

– Расскажи что-нибудь, – попросила женщина, когда мы переходили широкий мост, под которым, словно гигантская змея с горящими глазами, пронеслась электричка. – Что-нибудь жизнеутверждающее.

– Жизнеутверждающее?

– Ага.

Я потрогал тиреус, он завибрировал.

– Слушай.

история Спрута и Девственницы

И надо же было такому случиться, Спрут полюбил Девственницу. Нет, кто, вообще, мог подумать, что Спрут способен любить. Небывалый случай. Хотя, конечно, это был не просто какой-то Спрут из обычного моря, а из моря Бахуса. Ясно, о чем идет речь? Вот так.

Конечно, выпивал он, не без того. А где вы нынче видели не пьющих спрутов. Нигде. И все-таки он был не какой-нибудь потерянный для жизни шмегеги. Нет. Он – Спрут. Спрутище . Характера у него был особенный. Кораблей он не топил, моряков на дно не тащил. Во хмелю был сентиментален, любил уединение и предзакатный час. В общем, жил – никому не мешал.

И тут, значит, Любовь пришла. Не шуры-муры, петух и куры, а Любовь.

И выяснилось, если Спрут полюбил, то всё, навек. Как в кино.

Хотя, Девственница, а Спрут полюбил именно её, по началу ещё ничего об этом не знала. Она, значит, какое-то время была сама по себе. Там где-то, далеко. И как Спрут про неё прознал – до сих пор непонятно.

От любви, как теперь даже науке известно, спасения нету. И что же, спрашивается, Спрут. Как поступает с таким ля-муром? А он, значит, долго не раздумывая, бросает море Бахуса, избавляется от своего щупальцевидного тела и духом взмывает вверх. И прямиком к ней, к Девственнице.

А та, как нам уже известно, ни сном, ни духом. Спрут прилетает к ней и объявляет новость:

– Влюблен-с. Вы моя.

Девственнице, конечно, опешила. Вот это, думает, здравствуйте от самарской бабушки. Вот это да, мол, расцветают кактусы. Что ещё за чудо с небес? А может, просто вертопрах, хлюст и гаер?

И она ему вполне резонно заявляет:

– Что за пошлые шутки, гражданин. Мы с вами в одной предбаннике не переодевались. И в одной реке раков вместе не ловили. А вы мне такие слова говорите. В общем, чем докажите?

Спрут растерялся. Как доказать-то?

– Да я, барышня, – говорит он, – уже и тело свое ради тебя бросил, у меня теперь никакой, даже маломальской, видимости нет. А ты мне – докажите. Очень умно. Очень смешно. Бросай-ка и ты, красавица, свое тело и давай ко мне, а дальше уж разберемся как-нибудь.

А Девственница ни в какую. Погодите, мол, не шумите. Кто такими вещами шутит, и решает их с бухты-барахты. Это вам не в огород за крыжовником сходить.

– И, кстати, – говорит она, – еще не известно, кто вы такой на самом деле. Что за фрукт. Я вот сейчас, между прочим, Лермонтова перечитывала, царство ему небесное. Как у него там Демон Тамару соблазнял. А? Небось, известен вам такой вопиющий безобразием литературный факт? Вот! И то, что вас, гражданин, не видно, тоже, извиняюсь, очко не в вашу пользу. В общем, шут его знает, сразу не разберешься, как тут поступить. Сложная ситуация.

А Спрут ей всё о любви твердит:

– Ты к дыханию моему прислушайся, ненаглядная. Это всё, что от меня на текущий момент осталось. И поймешь, что так, как я, никто тебя любить не будет!

И ладушки, прислушалась Девственница к потустороннему дыханию и чует взаправду, не шутит, Любовь. Её дыхание. Ни с чем не спутаешь.

И она, бог ума не дал, бросает свое нетронутое тело, эта virgo intacta, так сказать, и к нему, к Спруту.

– Это ты на ходу придумываешь? – спросила женщина, когда мы перебежав дорогу, еле увернулись от мотоциклиста, чуть не оставив одну или две жизни у него под колесами. – Или уже знаешь, чем всё закончится?

– На ходу придумываю и знаю, чем закончится, – ответил я, погрозив кулаком вслед молодому лихачу.

– И что дальше?

Что дальше?

Полетели они на небо. Куда же им ещё? Стали там летать.

Они-то думали, их там ангелы встретят с распростертыми объятиями и свадебными пирогами. Ан нет, никого. Они одни одинешеньки там летают.

Летали они, значит, долго. Летали-летали, все наслаждались свободой и незримым присутствием друг друга. В небесах-то оно, конечно, хорошо. Вольготно. Недурственно-с, не поспоришь с этим.

Однако Девственница первая закуксила, домой захотела. Какой у них там день или год полетов пошел, неизвестно да и не важно. А закуксила первая она, морковка эдакая.

– Слушай, Спрутик, – так заискивающе говорит Девственница, – вот мы всё летаем и летаем. В небе-то оно, бесспорно, хорошо. Облака, опять же, мягкие. Мило очень. Однако надоедает. Вот сколько мы тут уже болтаемся? Месяц? Год? А ангелы где? А чудеса разные? И гравитация, опять же, почему-то к звездам мешает подняться. А согласись, Спрутик, ведь на земле нам тоже было бы совсем не плохо. Спуститься бы как-нибудь, обратно, а? А как? Спрут, ты у нас за мужчину, придумай что-нибудь.

Спрут, конечно, нехотя, но согласился. Раз любимая просит, значит, что-то надо делать. Ему и самому, честно говоря, вся петрушка с летательностью поднадоела. Все, вроде, осмотрели, все наземные достопримечательности посетили. И там вроде хорошо, и в другом месте неплохо. А тел-то нет. А без тел-то, как? Ничего не потрогать. Вина не глотнуть, в полной мере, извиняемся, друг другом не насладиться. Чем тут насладишься, когда от тел одни флюидные воспоминания остались?

Впрочем, конечно, по большому счету всё это мелочи, кабы рядом ангелы объявились. Они бы и посоветовали чего иное, получше, поинтересней, что ли. Однако кругом никого не наблюдалось, даже каких-нибудь завалящих сильфов. Никого. Не сезон, что ли. Или в отпуске все были. Пусто, в общем. И никто никаких справок не дает.

Хотя, конечно, у Спрута было одно предположение, что, мол, вся эта необъяснимость – не что иное, как испытание божие. Насколько, мол, сильны в своей любви и чисты в помыслах. И может, надо было еще пару лет или пару веков полетать, и тогда уж прямиком в чертоги небесные. Никаких тебе проблем потом.

Ладно, испытание. Однако же скука с него какая берет, хоть волком вой. Ну и Спрут не стал со своими предположениями к Девственнице лезть, а начал суетиться, так сказать, старые связи налаживать. Там посуетится, в другом месте посуетится. Были у него связи. Как не быть. И хорошие. То ли ближе к земле, то ли к воде, то ли где-то по середине, не помню.

А везде ему говорят одно, мол, раз тело добровольно покинули, сдали, так сказать, в утиль, то уж и не знаем, чем на скорую руку и помочь-то. Ждите, говорят очереди. А там, посмотрим. Ага, дождешься там очереди, все без очереди, сукины дети, лезут, как тетки в базарный день.

А Девственнице не терпится. В кино ей хочется, на танцы, мороженое-пирожное, ну и еще кое-чего, по мелочам. И Спрут старается, ищет лазейки и днем и ночью, без сна и покоя. И не даром ведь душа то у него спручья. А щупальца они, брат, не то, что до Киева или Рима, до Луны доведут. Ну, в общем, в конце концов, всеми правдами и не правдами, еле выхлопотал он парочку тел.

И вот в связи с этим с ними хохма вышла. Спустились они с неба на землю. К телам выданным, прыг туда, а те тела-то им, видно, совсем наспех подсунули. Смотрят. А они обе женщины. Молодые, правда, такие спортивные и загорелые. И одной татуировка даже цветная на ягодице. Хороший товар, если по совести. Но ни к месту…

Девственница в смех. Веселится девчушка, такая с юморком попалась. Весело ей от того, что они теперь вроде как подружки. Да и еще самое смешное, что они, вроде как, не девушки уже, а, если говорить без обиняков, опытные женщины. И, правда, согласитесь, очень весело. Обхохочешься.

Ей, значит, смешно. А Спруту не очень, он от стыда вянет. И не долго думая, на следующий день удавился на бюстгальтере. Все-таки не такого желал Спрут да и на острове Лесбос он, честно говоря, не жилец. Хотя, кто его знает, мог бы и попробовать, может, с него и не убавилось. Ну, ладно-ладно, шучу–шучу, чего вы. Хотя…Сказал же, шучу так.

Тут я замолчал, сбившись с мысли. Мимо проплыло знакомое женское лицо, мне приветливо кивнули, и я напряг память, выуживая все связанное с приятным лицом. И выудилось так, будто я закидывал не удочку, а сеть.

– И всё, что ли? – не поняла моего молчания подруга. – Ничего себе, жизнеутверждающая история.

– Нет, не всё так плохо, жизнь моя, – обнадежил я. – Это еще не конец. Сейчас продолжим. На чем я остановился?

– На том, что Спрут повесился и ты, к сожалению, не шутишь.

– Ага…

Не в этом дело. Повесился так повесился. Его, конечно, сразу черти в ад потащили за надругательство над телом. Первое-то свое тело Спрут как-то незаметно во вторые руки сдал на сэкондхэнд. Ну и обошлось тогда, не приметили его выходку. А тут погорячился, и всё сразу наружу всплыло.

А в аду сидит Люцифер и скучает, а может, и с похмелья мается, по нему сразу не разберешь. Темная личность.

Тут приводят Спрута.

– Оба-на, кто к нам пожаловал, Спрут! – радостно говорит Люцифер. – Наслышан о тебе, братишка, премного. Ты у нас повесился, значит. Нехорошо…Ой, нехорошо. Чего же ты так? Теперь по закону отвечать придется, с этим делом у нас здесь строго, никому никаких поблажек.

Говорит Люцифер, а сам думает: «Одна душа хорошо, а две лучше».

И сразу строит в голове коварные козни. С Девственницей-то у него не получилось, она хоть тоже сама от тела избавилась, но ведь по чужому совету да девственница к тому же. А тут шанс.

– Слышь, Спрут, чего скажу сейчас, – говорит Люцфер Иваныч, это так его дружки по пьяной лавочке кличут. – Ты это, как его, домой-то, то есть обратно хочешь?

– Ну хочу, – хмуро отвечает Спрут. – А ваше какое дело, господин властелин мира и враг наш.

Люцифер Иваныч даже опешил от такого уважительного обращения. Давно его так никто не звал. Все свои черти давно уже звали просто Дядя, а дружки Люц Иванычом. А ангелы божие, так вообще, окликали его чем-то вроде: «Эх-х-ма!»

– Ну-ну, да, – обрадовался Люцифер Иваныч. – Да! Я такой! Действительно, я ещё властелин мира, а не какое-нибудь эх-х-ма! А то некторые, понимаешь, подзабыли об этом. А против этого не попрешь! А дело, дружок, вот в чем. – Продолжал властелин мира. – Хочу я тебя назад вернуть и в мужском теле. Да еще в каком! Красавец. Орель, просто будешь. Оля-ля-ля, просто! Гарантирую! Приглянулся ты мне чем-то. Согласись, есть в тебе что-то эдакое, а?

Спрут молчит, не верит, значит. Думает, издевка над ним какая. Верно, думает, положено у них здесь так – поиздеваются прежде, а потом в пекло.

А у Люцифера Иваныча свой план на уме. Он так размышляет – вот сейчас спроважу Спрута обратно к Девственнице. А то та без него заскучала что-то и чуть ли не в монастырь собралась. И вот она согрешит с ним разок, а потом, вообще, блуду предастся. А там, глядишь, дело до извращений дойдет. И тогда я их обоих, опаньки, и к себе. Пусть на пару танцуют на противнях.

– Ты мне одно скажи, согласен ты ай нет? – спрашивает Люцифер Иваныч.

– Ну, согласен, – хмурится Спрут. Скучает по Девственнице-то

Не успел он это сказать, а ему уже раз и тело новое, мужского рода, предоставляют. И надо сказать, не обманули, тело фирменное с лейблом, со всеми модными прибамбасами, типа, пирсинга. И на землю его в этом теле.

Спрут сразу к Девственнице.

Она сначала не поверила, что явившийся к ней кучерявый мачо и есть Спрут.

– Красавчик, ты и правда мой Спрут! – восхищенно восклицала Девственница, когда были предоставлены соответствующие доказательства. Был у них догов на этот счёт, пароль какой-то

– Ну да, детка, это я! Правда, круто?

В общем, описание трогательной сцены их встречи годиться разве для книг серии дамского купидона. У нас нет таких наклонностей, и подробно описывать количество пролитых от радости слез, перечислять все телячьи нежности, на кои не поскупились герои, не будем. И хотя некая тетка Пифо, игравшая некогда скромную роль второстепенной богини римского пантеона, давала нам совет уделить хоть немного внимание сцене встречи влюбленных, мы пренебрегли им. Мы считаем, что сцены встреч влюбленных настолько затасканы и похожи друг на друга, что надо иметь недюжинный талант и выискать нечто новое. Вот если бы это была сцена расставания, тут бы еще был шанс развернуться. А так, нет. Дохлый номер.

Скажем лишь, что у Спрута с Девственницей начались плотские утехи. Ну и пьянь-гулянь всякая, соответственно. На радостях-то, как не выпить. Легче и не жить совсем. И прямо скажем, на этой почве у них сплошное веселье поперло. Что ни день, то праздник.

Любуется Люцифер со стороны на это дело и ладошки потирает от удовольствия. Радуется, как маленький, ей-богу. Мои, думает, мол, мои оба безобразника. Однозначно.

И прибрал бы он их к рукам. Спрута этого и Девственницу его. Хотя даже и не девственницу уже, хе-хе. А того, собственно, как это, действиницу, хи-хи.

Ну да не соль важно, ха-ха. Дело то в другом, хо-хо.

Всё дело в том, что указ вышел. Указ. Понимаете? Высший. Влюбленных по настоящему ни под каким предлогом в адилище не забирать. Не забирать, мать вашу!!!

Хо-хо, обломали значить Люц Иваныча. Обмишурился он.

Хотя он сильно-то и не злился. Даже и не переживал по этому поводу.

– Подумаешь, – лишь пожал он плечами, дернув лишнюю стопку, – мне то какое дело. Хлопот только меньше. Сами с ними теперь и нянькайтесь. А меня потом и не просите. Не возьмусь. Нет.

Хотя и проявил Люцифер в этом вопросе равнодушие и недальновидность, но нам-то все равно приятно, что все так не в его сторону обернулось, и он остался с носом. Мы как-то вдруг сразу понимаем глубоко и ясно, ага, мол, любовь – это сильная вещь, не тенге какое-нибудь и не понюшка табака. Влюбленных, мол, так просто не возьмешь, с пол оборота не выхлестнешь. И каждый, кто не влюблен – вроде и не человек вовсе, а не в Пасху будет сказано кто.

Что еще можно добавит по этому случаю?

Любите, друзья мои, любите до глубины души и от чистого сердца и даст бог, живы будете. Аминь.

Последние слова истории о Спруте я рассказывал, отпирая ключом дверь. И пока я возился с замком, женщина сделала предположение, что, наверное, по сюжету этой истории уже снят фильм с продолжением, так как она видела в телепрограмме на прошлый год фильм «Спрут-5» и «Спрут-6». Я сказал, что вполне возможно, ничего удивительного в этом нет, ибо история о Спруте ни для кого не секрет, её знает каждый школьник. Хотя, если быть предельно честным и раскрыться до последней карты, то скажу, что история о Спруте не понравилась моей женщине, и с художественной точки зрения она оценила её, как вышеупомянутые фильмы. Что поделаешь, я еще не в той поре, чтобы блистать совершенством. А так бы ей пришлось восхищаться, не находя сравнения.

Дома, когда мы готовили ужин, женщина, очищая лук, со слезами на глазах спросила:

– Скажи, а какое бы ты нашел сравнение тому, как ты относишься ко мне? Только быстро, навскидку.

– Как Дон Кихот к Дульсинее Тобосской! – не задумывался я.

Она засмеялась.

– Ты серьёзно?

– Конечно, серьёзно, ты моя Альдонса Лоренса.

– Но ведь они не разу не были вместе? – не понимала женщина. – В чем тут аналогия?

– Судья, протестую! Они всегда были вместе! – громко обратился я к шипящей сковороде. – Протест принимается!

– Я имела в виду… – не унималась женщина.

– Тем более! – строго перебил я. – Не в этом дело!

– Хм, ладно, – не желал спорить мой оппонент. – Пусть я буду Альдонса Лоренса.

– Поздравляем, это мужественный и ответственный поступок, – пожал я руку оппоненту, – с моей стороны заверяю, что не перестану ценить этого никогда, и каждую седьмую пятницу недели обязуюсь предоставлять вас к очередному ордену св. Партенопы и св.Эрифилы.

– Знаешь, а не взять ли нам еще вина, – хитро подмигнула Альдонса Лоренса, – поужинаем с вином. Каково?

– Ценное предложение. Нужное слово в нужный момент – это редкость для любого века. Позвольте я вас облобызаю, ибо владеющих этим даром – раз, два и обчелся, – радовался я. – И заметьте, не я это предложил. Характерно, многие просто не хотят верить, что вино – вечный праздник, и тут, как говориться, labor eo, ut assentiar Epicuro , что означает, я склонен согласиться с Эпикуром.

– Иди за вином, а я накрою стол.

Пока я одевался, Альдонса Лоренса задумчиво смотрела на меня и видела нечто иное, чем я представлял из себя на самом деле. Я чувствовал, как под её взглядом обрастаю латами, шлемом из таза цирюльника, мечом и щитом с замысловатым гербом рыцаря печального образа.

На стройном, сытом и довольном жизнью Росинанте я выехал за ворота нашего замка и направился к ближайшей винной лавке на поиски волшебного напитка.

И я нашел вермут.

Разглядывая упитанную продавщицу и ряды бутылок у неё за спиной, я гарцевал вокруг лавки с сигаретой в зубах, наслаждаясь теплым майским вечером.

Я вспоминал то лето на берегу озера у одинокой горы. Неожиданную встречу с Альдонсой в жаркий день середины июня у пустого домика заброшенного пансионата, среди фантастических фигур древних скал, ожидавших нас тысячи лет. Такая встреча бывает раз в жизни и проходит, как во сне. Но если бы это был сон, я бы проспался и забыл его. Так нет, я все помню. Или все-таки это была не она?

– Милейшая сеньора, будьте так любезны, продайте мне две бутылки вашего чудесного вермута, – наконец влезая по плечи в узкое окно лавки, обратился я к продавщице.

Она сначала не поняла, что я говорю именно с ней, а не сам с собой или со своими друзьями лилипутами, которых ей не видно, и посмотрела на меня, как Малыш, впервые увидевший Карлсона.

– Чего, чего? – спросила она.

– Чего, чего, посадку давай! – лукаво обрадовался я.

– Чего давать-то? – не понимала она, моргая под моим загадочным взором.

– Дай мне вина, старуха из Эргиля! – прикрикнул я, вспугнув какую-то дамочку за спиной, и зачем то добавил: – Эх, были мы в печали.

– Ага, сейчас, сейчас, сынок, – засуетилась продавщица, выходя на полновесный контакт. – Дам, дам, сколько тебе, чего?

– Вермута мне, две бутылки.

– Сейчас, всё будет, родной.

– Спасибо, сестра, вы дарите мне новую жизнь, – со слезами благодарности я принял товар из её горячих рук и опять не удержался, блеснув сомнительным остроумием: – vitis laetatur tepore!

– Чего, чего?

– Виноград, говорю, любит тепло.

– Да, да. Тепло, тепло, – согласились продавщица. – А послезавтра, говорят, дождь будет и гроза.

– Ego nihil timeo! Я ничего не боюсь! – гордо сообщил я и удалился.

Полный светом воспоминаний о первой встрече с Альдонсой, я галопом поскакал, чувствуя, как разгорается во мне пламя восторга, им я подгонял гигикающего Росинанта.

Дверь отворилась, не успел я её коснуться.

Наряд и вид стоявшей на пороге Альдонсы Лоренсы опалил меня еще большим восторгом. Однажды спустившись от королев и фей, муз и нимф к барышне, спешащей утром на работу, Альдонса сохранила свое божественное воплощение, в котором угадывалось спасение от падения в бездну безжизненно дряхлеющих минут.

– Где я? – задыхаясь от восторга, спросил я. – Куда попал?

– В замке королевы Альдонсы. Скоро полночь. Я жду Вас.

– Что прикажете, ваше величество? Я ваш покорный слуга!

– Повелеваю, мыть руки и садиться ужинать.

– Не смею спорить, ваше величество. Иду. Бегу! Нет, лечу!

– Лети, лети, голубок

За ужином мы зажгли свечи и без умолку болтали, налегая на вино и жареную барабульку. Казалось, мы не виделись с той поры, как гунны разрушили родной Рим, не могли наговориться.

Я хоть и привыкший к своим преображениям, почувствовал небывалый прилив восторга и радужных эмоций. Я воплощался в Диониса. Вакховы рыси, lynces Bacchi, запряженные в мою колесницу, неслись что есть мочи, подгоняемые лозой моего восторга.

Мною говорились невообразимые вещи, кои, впрочем, весьма органично вписывались в моё настроение.

– Ho die instar vitae esse puto! – вопил я, томно поглядывая на Альдонсу Лоренсу, прикладывая руку к сердцу, и тут же объяснял значение сказанного: – Этот день ровняется для меня целой жизни! Именно так! Не иначе!

Я пускался в пляс, напевая старинный рецепт Гесиода, но почему-то с грузинским акцентом:

Рэжь и домой уноси виноградные гроздья,

Дэсать днэй и ночэй нэпрэрывно дэржи их на солнцэ,

Днэй на пяток послэ этого в тэнь положи.

На шэстой, лэй ужэ в бочки дары Диониса, нэсущего радость.

Произнося фразу «дары Диониса, несущего радость», я лихо присвистывал, приплясывал с притопом, хватал со стола бокал вина, выпивал залпом, держа его одним ртом, и пытался сделать сальто-мортале.

Мои выкрутасы не вызывали у Альдонсы Лоренсы беспокойств за состояние мой психики, а напротив лишь безудержное веселье. Она хохотала, хлопала в ладоши, подливая себе и мне вино.

В какой-то момент мне показалось, что Альдонса Лоренса бесплотна и состоит лишь из сгустков белого огня, вид которого и вызывает у меня приступы восторга.

– П-п-позвольте, сударыня, выпить с вами на брудершафт! – качаясь, выпалил я. – Позвольте!

– На колени! Рыцарь! На колени, мурзик! – последовал веселый ответ. – О такой любезности у дамы просят на коленях! На колени!

– Умоляю вас! На брудершафт! – с ревом бухнулся я на колени так, что весь дом тряхануло, даже показалось, что от удара он на пару метров вошел в землю.

Моеэнергичное самоотверженное падение тронуло даму моего сердца, и она милостиво молвила:

– Так уж и быть, герой. Вставай. Давай, выпьем на брудершафт.

Альдонса Лоренса заботливо потрогала мое колено и спросила:

– Ты не ушибся, бэтмэн?

Мы выпили и троекратно расцеловались. С таким чувственным чмоканьем, что от наших губ в разные стороны полетели маленькие розовые сердечки, пронзенные малюсенькими золотистыми стрелами.

И тут меня понесло.

Я стеганул рысей виноградной лозой, скинул с себя тигровые шкуры и, выхватив из воздуха тиреус, замахал им, как саблей.

Тиреус! Что тут началось!

Сначала с потолка посыпались цветы, и громко зазвучала музыка. Из стен стали виться виноградные кудри, усыпанные сочными гроздьями. Над ними порхали стрекозы, бабочки и пчелы. Время от времени оттуда, из виноградных чащ, высовывались морды львов, леопардов, жирафов, обезьян и прочей дикой живности. И посмотрев на нас смеющимися глазами, они исчезали.

Бесплотные тела вакханок, укутанные в желтые тоги, пробегали сквозь нас. С воплями они иногда протаскивали испуганных корчившихся мужчин. Один из них, поймав мой взгляд, отчаянно прокричал:

– Я – Диктис! Я ни в чем не виноват! Не мучьте меня, дяденька!

Мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное, подбодрить, но вместо этого из меня вырвался грозный человекотерзательный рык Диониса, сотрясший мои слабые легкие.

– Nocens precator, innocens irascitur! – проревел я в след моряку. – Виновный просит о снисхождении, не виновный возмущается!

Вакханки одобрительно взвизгнули и утащили несчастного прочь.

Каждая метаморфоза вокруг вызывала у Альдонсы Ларенсы радостный смех и аплодисменты, она восторженно смотрела на тиреус, протягивая к нему руку.

– Дай, дай подержать, – шептала она.

А я продолжал махать тиреусом, уже не обращая внимания на рождаемые им чудеса. У меня перед глазами мелькали лишь пятна разных ярких цветов и форм.

Если бы я мог соображать, то оценил бы ситуацию, как явное отклонение от курса, говоря формальным сухим морским языком, как девиацию. Становясь заложником тиреуса, я не замечал, что уже не махаю, а сам болтаюсь подвешенный к нему за руку.

И нет, чтобы плавно, аданте, прекращать вакханалию, переходя к умеренным возлияниям, я не мог угомониться, мне мнилось опять новое превращение, воплощение забытой мечты взойти на одну ступень с Дионисом. По моему мнению, случай стоял ко мне волосатым передом, а не лысым задом (fronte capillata, post est occassio calva).

– Началось, началось, – твердил я.

Но проходи поблизости поэт Эллиот, видимо, переживший некогда похожий неприятный обман, он бы, глядя на меня, не преминул заметить с неприсущим ему при жизни сарказмом:

What we call the begining is often the end.

Ему повезло, что он не шлялся по близости, иначе, при всем уважении и не желании ссориться с хорошим поэтом, на это замечание я бы размозжил ему голову тиреусом.

Я неистовал.

Лишь на миг я замер, чтобы перевести дух и сообщить, что вторая бутылка почти пуста.

– Дай, дай подержать, – тянула руку к жезлу Альдонса Лоренса.

– На, девчушка, только на секундочку, – вручил я палочку, вытряхивая из бутылки последние капли вермута.

– Ах, как мило с вашей стороны, – радостно воскликнула Альдонса Лоренса, принимая жезл, – однако, будьте любезны, подайте мне еще вон те салфетки, а то вы мне забрызгали вином платье.

– Какие проблемы, мэм, – ухмыльнулся я.

В моей голове продолжали петь соловьи, стучали тимпаны и наяривала под гармошку свирель.

Салфетки стояли в вазочке на полке у меня за спиной. Они чем-то напоминали трехпарусник, я потянулся за ним. Что и говорить, я был изрядно пьян, центр тяжести вихлялся во мне туда-сюда, уподобившись своему приятелю шалтай-болтаю.

Но упал я не поэтому.

Три салфетки-паруса перед глазами превращались в знакомый корабль, в ушах закипало море с шумом волн, скрипом снастей и криком чаек.

Корабль, развернувшись носом, шел на меня, как на таран или на абордаж. Он увеличивался в объеме и был уже далеко не игрушечным. Можно было разглядеть, что твориться у него на борту. А там по надраенной палубе был рассыпан крупноголовчатый чеснок, по которому на задних лапках бегали мыши.

Альдонса Лоренса взвизгнула мне в самое ухо.

Я покачнулся на табурете.

Всё дальнейшее происходило с потрясающей медленностью. Я мог наблюдать, как время сначала рассыпается на кашты. И в каждой каште я, выбирая направление, все равно оказываюсь перед кораблем.

Корабль медленно врезался в мой лоб, даже, уместней сказать, въезжал в него с императорским триумфом, а мыши с корабля прыгали мне на голову, исходя мерзким писком, который на диво звучал довольно внятно.

– Аллиум сативум! Помогите! Аллиум сативум! Спасите! – кричали мыши, притом явно дразня меня, так как они и я знали, что allium cativum в переводе с латыни означает «чеснок». Несомненное издевательство.

Не успел я отреагировать на их выходки, как самая крупная мышь с гусарскими усами и в адмиральском кителе, рубанув воздух кривой пиратской саблей, заглянула мне в самые зрачки и мрачно заявила:

– Бамбарбия кергуду! Шутка!

И, показав синий язык, прыгнула на меня.

– Ой-ой-ей-ей! Ой-ей-ей! – причитал я, врезаясь лбом в корабль, получая двойную порцию искр.

И всё равно, кажется, я не терял сознания. Только темное полотно на миг закрыло мир.

– Ой-ой-ой-ой, ой-ей-ей-ей! – вторично запричитал я, чувствуя резкую боль в голове.

И открыл глаза.

Лучше бы я этого не делал.

Вместо уютной кухни и милой Альдонсы Лоренсы, моему еще затуманенному взору явилась унылая атмосфера покинутого дома, где сутки назад я вместе с Ангелом и Ганео сидел за нашей последней, невеселой пирушкой.

И вот я лежу, где мусорно и хладно, и дела до меня нет никому. А в памяти лицо Альдонсы, её дыханья нежность и голоса обман.

Вдруг я услышал движение в соседней комнате и в коридоре.

– Дорогая, это ты, ты здесь?! – закричал я в новой надежде, не желая верить в печальный поворот событий.

Я вскочил, слушая, как приближается чей-то твердый шаг.

Дверь на кухню резко распахнулась и звонко ударилась о стену. Зажегся свет. И я увидел капитана Беллфиосса. Он стоял в парадном морском мундире, расшитым золотом, на голове у него красовалась императорская треуголка вздорного корсиканца, а на ногах мои домашние тапочки. В одной руке у Беллфиосса была ополовиненная бутылка дешевого шотландского виски, а в другой тиреус.

Я обомлел.

– Ну что, дорогой, – передразнивая мой тон, сказал капитан и тут же громко по-военному рявкнул: – Допрыгался! Доигрался!

Меня обдало волной недельного перегара.

– Капитан, где она. Где Альдонса? – переводя дух, тревожно спросил я.

Капитан Беллфиосса молча изучал меня, будто ожидая, когда провинившийся матрос сам выберет себе меру наказания.

– А, капитан? – переспросил я.

– Какой капитан? – отхлебнув из бутылки, с интересом спросил Беллфиосса.

– Я хочу назад! К ней! К Альдонсе! – повысил я голос. – Как мне это сделать?!

– Ничего не понимаю, – согласно кивая, проговорил Беллфиосса.

– Пожалуйста, капитан Беллфиосса, – взмолился я, – ради бога, скажите что-нибудь вразумительное!

– Я вижу, ты так ничего и не понял, – сухо сказал капитан.

– Чего не понял?

– Ничего не понял.

– Я хочу вернуться к Альдонсе.

– Как ты можешь чего-то хотеть. Ты же одержимый.

– Чем?

Капитан Беллфиосса устало вздохнул и глянул себе на ноги, от чего мои домашние тапочки превратились в легкие серебристые сандалии, как у Гермеса.

– Жезлом Вакха, чем же еще. Твое воображение сыграло злую шутку, я думал, ты почувствуешь оп… к-ха..оп..

Капитан Беллфиосса поперхнулся и долго смачивал горло.

– Опасности прелести, в которой ты сначала барахтался, а потом ушел на дно, – продолжил он. – Мои слова не просто звук в твоем ухе, а тяжелая правда.

Беллфиосса опять промочил горло.

– Что я хотел сказать-то? – потер он переносицу. – На чем мы остановились?

– Твои слова, не истина, а звук, – сдерзил я.

И тут же схлопотал по лбу тиреусом.

– Я не шучу, балбес! – угрожающе размахивал жезлом Беллфиосса. – Думаешь, мне доставляет большое удовольствие гоняться за вами дураками и вразумлять вас! Я тебе говорю, бросай ерундой заниматься, хватить переливать из пустого в порожнее!

– Я не могу, – возражал я, – мне нужно…

– Всем нужно! – перебил Беллфиосса. – Тебе одно, ему другое, тому третье. Можешь мне не рассказывать, я людские желания хорошо знаю.

– Альдонса Ло… – плаксиво начал я.

– Да ты, правда, дурак! – заревел тут на меня капитан Беллфиосса. – Какая Альдонса Лоренса? Нет никакой Альдонсы Лоренсы! Еще раз повторишь это имя, я тебе башку проломлю это бесполезной для тебя палкой! Просто прикрой фонтан своего воображения!

– Так, стало быть, так-таки и нету? – печально усмехнулся я.

– Не-ту-у-у !!!

Честно говоря, до меня доходило сказанное капитаном Беллфиосса. Это было ужасно.

– Послушай, дружище, – спокойно заговорил капитан Беллфиосса, – это просто палка в дорогу, чтобы ускорить твое появление там, где ты и так окажешься. Каждому ученику приходит пора становится мастером или заняться чем-то другим. Просто пришло время что-то выбирать.

Я молчал. Меня воротило от этих рассуждений.

– Что думаешь? – спросил Беллфиосса.

– Я ничего не думаю, – отрезал я, – я хочу остаться один. Меня тошнит от твоей болтовни.

– Это не просто болтовня. Это последний голос разума…

– Я хочу остаться один! – громко повторил я.

– Если я уйду сейчас, то в этой книге мы больше не встретимся, ты же знаешь.

– Пусть.

Первое недоумения от нашего разговора сменилось горечью и болью. Я ощущал её, трескаясь и лопаясь от страдания.

– Ты бы мог избавиться от этого прямо сейчас, – сострадательно произнес капитан Беллфиосса, его волевое лицо, впитавшее соли и бури всех морей, прониклось сопереживанием, – покайся, малыш.

О чем он говорил, я понимал. Но…

– Исчезни, капитан! – зло и устало произнес я, чувствуя стыд и раскаянье за свои слова.

Посмотрев куда-то в сторону, капитан Беллфиосса тихо произнес:

– Что же, сынок, договорились, ухожу, ухожу.

Помолчав, он негромко рассмеялся, как бы вспомнив что-то забавное, и сказал:

– Ну все, пошел я. Как у нас говорят: «Данзас сказал – Данзас сделал».

– Что? – удивился я.

Но капитан Беллфиосса исчезал в лучших традициях чеширских котов, туманно улыбаясь, глядя сквозь меня. Последней исчезла наполеоновская треуголка, в центре которой была прикручена металлическая бляха с буквой «M» в круге.

Я остался один, долго сидел неподвижно, прислонившись спиной к стене напротив окна. Сидел разбиваемый стуком своего сердца, пока не почувствовал, как что-то твердое давит в левый бок. Я пошарил рукой. Бутылка вермута, которой я потчевал Альдонсу Лоренсу, лежала, указывая горлышком на юг. Свет окон и фонарей с улицы непостижимым образом отражались на темном теле бутылки летящим во все стороны салютом.

Откупорив, я без привычной здоровой жадности стал пить лекарственную влагу. Сквозь тишину иногда доносился звук пущенной наоборот пленки, гортанные звуки и хлопанье крыльев. Еще я различал чьё-то бормотанье, остальные звуки никак не классифицировались.

Окна и фонари на улице потухли. Кругом стало темно, я не поручился бы, что не ослеп. Словно мою голову окутали в старую портьеру.

Я пил ещё. И ещё. Я перестал понимать, где нахожусь и что явится в следующее мгновение. То мне чудилось, что я все ещё плыву на корабле и слышу из каюты крики товарищей, танцующих на палубе, слышу, как шумят паруса, как в борт корабля стучится волна. То вдруг я слышал, как бушует буря, разрывая снасти, трещит корпус, как в него вонзается острие подводных рифов, и тут же всё сменялось тишиной. А потом опять – шум и веселье, бойкие голоса незнакомых языков южных портовых городов. И это исчезало, сменяясь стертыми с земли дворцами, храмами, чертогами Диониса или хибарами одиноких рыбаков. Я лежал на дне океана, наблюдая, как надо мной проплывают флотилии великих капитанов и плещутся дельфины. Лежал отшельником на песке потерянных в океане малых островков. Ко мне приходили ведьмы, и видения становились жуткими, как те, которые узрел Мигель де Маньяра из Севильи, после коих покаялся в своей распутной жизни, раздал богатства и стал праведником.

Опорожнив бутылку, оставив попытки понять, что происходит со мной и зачем являются все эти картины, я предался размышлениям, от которых любое одиночество и, вообще, любое трудное состояние становится бесподобным явлением, от коего зависит дальнейшее направление всех жизненных путей, дальнейшее движение всех космических светил и объектов вселенной. А может, объявить сингулярность, как новую самую прогрессивную поп культуру?

Размышляя о том, что творилось со мной с первых дней плавания, я вдруг с легкостью осознал всю глубину своих отношений с Бахусом. Осознал, как давно окончились провалом мои наивные попытки превратить отношения с рогатым Вакхом в легкую игру с добрыми правилами не на смерть, а на вечную жизнь, наполнив для начала эту жизнь воздушными шарами, фейерверками, веселыми песнями и бесконечным карнавалом. Я возжелал соединить в себе легкость и глубину с первой попытки. Я возжелал сам стать тем веселым богом, чье движение по миру приносить беззаботную радость, возвращая в детство, как будто выписывая бесплатные талоны на питание. Я возжелал, подобно ему ходить сквозь пространство и время, застревая в чужих сердцах и обращаясь с ними с задорной беспечностью. Не будучи готовым ко всему этому, не отдавая себе полного отчета, чем это чревато, Я возжелал…

А он, Дионис, со свойственным ему своенравием взял меня за руку и моей же рукой поставил точку моим намерениям. Большую красивую точку. Однако, он может поставить еще одну и еще, и получится многоточие.

И все равно, пока я остался один. Один. Хотя и хотел то немного – обрести свободу и любовь. Да, конечно… торговаться в этом вопросе с кем не следует – весьма глупо.

Вместо того, чтобы обрести свободу и любовь, я заглянул туда… даже точно и не знаю куда, может, к чертям в ад, может, на дно морей Бахуса, а может, просто на дно кувшина, с которым Дионис до сих пор ходит в обнимку где-нибудь в Дельфах.

И пока ясно одно – я навсегда вплелся в сеть бездонных зрачков Диониса, мета его прожгла меня. И я теперь знаю, почему пекло тоски и одиночества не спалило меня дотла, а обожгло лишь лицо, руки и глотку.

Я побывал в тихом омуте бесконечного круга созерцания, где появляются чаши с вином, а в чашах этих видны очертания дальнего берега, который, если кто и достиг, то верно не шумной развеселой компанией, а один. Один. И что происходило со мной, и что происходит, и, вполне возможно, еще будет происходить, это не что иное, как один бесконечный день Бахуса. Ибо день Бахуса – это последний день Вавилона, а день этот может длиться вечно.

Скажите, можно ли придумать наказание хуже…

inqua, sile, non est ultra narrable quidum

молчи, язык, говорить больше не о чем

Оглавление

1

2

3

4

5