Две столицы России. Сборник эссе и рассказов [Василий Ворон] (fb2) читать онлайн

Две столицы России

эссе

Взаимоотношения Санкт-Петербурга и Москвы мне представляются так же, как и отношения двух людей. В моём мировосприятии Питер и Москва – это мужчина и женщина. Непременно брат и сестра. Москва – старше. Женщина деловая и рациональная, однако, со своими бабьими вывертами. Питер, говоря языком Пушкина – «молодой повеса». То бишь смахивает на Онегина. А значит, умен, с характером, но и лоботряс изрядный.

Далее подробнее.

Портрет города.

Санкт-Петербург

Честолюбив, но не карьерист. Хорош собой до степени, подсмотренной у некоторых людей: всё, что ни наденет, смотрится на нём изящно и небрежно одновременно. Причём это касается как смокинга, так и потёртой телогрейки. Фотогеничен до неприличия: с любого ракурса, в любой позе сродни фотомодели. Брутален: умеет навести лоск и выигрышно смотрится как при параде (Невский проспект), так и с недельной щетиной, с бодуна и в обносках (знаменитые дворы-колодцы с красочными помойками и иными обшарпанными кулисами). Не дурак выпить и дунуть, но делает это в меру и по делу. Иногда, впрочем, пережимает и с тем, и с другим. По натуре одиночка, часто впадает в сплин и преспокойно пьет горькую в одиночестве, ничуть не тяготясь этим обстоятельством. Спит и бодрствует урывками. Обожает белые ночи и редкое солнце, привык быть готовым к дождю всегда и везде, как пехота к бомбежке. Философ и поэт, натура, тонко чувствующая прекрасное, могущая при этом существовать в жутковатых условиях коммунальной квартиры.

Иллюстрация (декорации питерские).

Суровая коммуналка под самой крышей. Сквозняк настойчиво напоминает о ветреной и сырой зиме. За окном мрачно зевает двор-колодец, над крышей небритой щетиной торчат многочисленные антенны, вяло висят провода. Над всем этим торжественно реет провозвестником жизни и Веры купол Исаакия, попирая тлен, срам и уныние. Онегин-2.0 сидит перед монитором и по скайпу читает прекрасной незнакомке стихи Бродского. На нем модная майка с принтом, залитая снизу эспрессо, в его изящно отставленной руке, в точности повторяющей фрагмент картины Микеланджело «Сотворение Адама» дымится сигарета. Онегин читает «Письма римскому другу», яростно подчеркивающие действительность за его спиной, с пунктиром неустрашимых тараканов на стене, давно не видевшей обоев.

Конец иллюстрации.

Онегина не тяготит ничего: ни провал перспективных некогда переговоров с финнами, за которые ему достанется на орехи от генерального и не достанется премия, ни угроза увольнения, ни отсутствие перспектив карьерного роста. Тяготит его лишь пустая пачка сигарет, из-за которой придется набросить на себя что-нибудь и выйти на улицу. Он обожаем женщинами, но верен принципу вечного бабника и холостяка. С деньгами, если они есть, расстается легко и подчас глупо.

Теперь следующий персонаж.

Портрет города.

Москва

Зрелая красивая женщина, тщательно следящая за своей внешностью, безжалостно, и, не взирая на стоимость, борющаяся с признаками старения. Одевается смело и броско, сочетая модные бренды и безвкусный авангард. Иногда получается икона стиля, иногда кострома (в первоначальном значении не город, а безвкусно и пёстро одетая баба). Умна и независима. Никогда не сидит без копейки денег: много, но бессистемно зарабатывает. Редко ложится раньше трёх ночи, и терпеть не может вставать до десяти. Королева тусовок, обожает вечеринки, презентации и коктейли. Считается роковой женщиной. Провинциалов тайно презирает, однако же, с удовольствием пользуется их услугами. Живет одна в шикарной квартире, заполненной антиквариатом вперемежку с плохими репликами. Можно найти недурные оригиналы известных художников, соседствующие со скверным авангардом и творениями арбатских мазил. Не придает значения факту поломки часов Павла Буре в шикарном чугунном подчаснике каслинского литья, но выходит из себя из-за стрелки на чулке. Забить в стену гвоздь для нее не проблема, даже если выйдет криво – всё равно после найдется тот, кто это исправит. Деньги тратит с оглядкой, иногда, впрочем, может щедро и безвозмездно одарить далекого бедного родственника.

Иллюстрация (декорации московские).

Тусовка на квартире некоего мажора и хама, в пределах Садового кольца. За окном шикарный вид на древние купола, по-хозяйски перечеркнутый рекламной растяжкой салона красоты. Парящий на улице звон к вечерне безвестного звонаря, послушать которого сочли бы за честь знатоки перезвона и ценители русских колоколов, заглушает модная современная какофония. Пузырится кальян, одуревший породистый кот примеривается к чьим-то, оставленным в прихожей, коллекционным ботинкам.

Марго (назовем её так) в одной из комнат, скинув лабутены, сидит на широком подоконнике, сверкая коленками, и звонко хохочет, слушая неприличный анекдот в компании трех нетрезвых соискателей. Слышен трезвон мобильника. Марго сдергивается с подоконника, хватает валяющийся на диване клатч, выуживает телефон. На экране миловидная старушка, надпись «Мама». Марго делает знак соискателям, чтоб не шумели, слушает. Отвечает коротко, раздражается. Жестикулирует. Хмурит выщипанные татуированные бровки. Вздыхает. Прячет мобильник в клатч, надевает лабутены и, не обращая никакого внимания на соискателей, спешно уходит. Спустя пару минут снизу доносится звук отъезжающего с парковки авто.

Конец иллюстрации.

Итак, Питер и Москва – брат и сестра. Единоутробные, но отцы разные. Отношения между собой хорошие, но не наилучшие. Любят подтрунивать друг над другом, иногда грубовато. До открытых столкновений и раздоров никогда не доходит. Ревнивы по мелочам, каждый мнит себя на голову выше другого, но по поводу лидерства давно не спорят: Москва охотно уступила бы шапку Мономаха брату, но Питер бы ее не принял. И если дело доходит до самого главного, не раздумывая, приходят друг другу на выручку. Подчас жертвуя собой. Как было в 1812-ом, и в 1941-ом. То есть настоящие брат и сестра. Родные люди.

В Москву принято совершать паломничества. Чтобы потом гордо показывать родным фотографии на фоне знаковых мест. Это, конечно же, Красная площадь, Кремль, Воробьевы горы и непременно ГУМ и ЦУМ, чтобы подкрепить священный хадж покупками. И обязательно прокатиться в знаменитом метро, самом красивом в мире. И всё это надо делать большой компанией – по крайней мере, не менее трех человек.

В Москве легко заблудиться. Достаточно взглянуть на карту и проследить траекторию Москва-реки. Это тугая и долгая девичья коса, павшая на подушку. Ландшафт тоже не ровный, как и женская логика.

Вся Москва состоит из колец: Бульварного, Садового, не такой романтичной кольцевой автодороги. Есть еще третье транспортное кольцо и два кольца в метро. Теоретически, если двигаться только по кругу, можно вернуться в то место, откуда стартовал. Но не всё так просто в Москве. Бульварное кольцо, хоть и называется кольцом, не смыкается. На авто и вовсе есть риск заехать не туда из-за плотности движения, лихих развязок и загадочных инструкций навигатора. Если же двигаться пешком, то на это есть кривоколенные и другие не менее коварные переулки, улочки, и даже тупики. В путешествии по Москве необходимо обзавестись картой, справочниками и деньгами. Лучше всего, если у вас будет надежный провожатый. Еще лучше, если он будет не один. Впрочем, необходимо запомнить: найти в Москве москвича невозможно. Аборигены тщательно маскируются, сидя по домам, причем дома эти рассредоточены по спальным окраинам. В центре живут понаехавшие со всех концов страны. Они же, кстати, находятся и в Кремле.

Москва предполагает кутежи. Раньше – с цыганами, Славянским базаром, и дрессированным медведем, обученным плясать и пить водку. Сегодня география загулов значительно расширилась. Начать можно в любом центральном ресторане с серебряными приборами и вышколенными официантами, а очнуться в заштатной забегаловке с одноразовой посудой и трупами сытых тараканов.

В Питере дело обстоит иначе. Туда едут не паломники, а те, кто хочет пиршества духа и медитации. К этому располагает архитектура и сама структура города на Неве. Как и холодная река, Питер прямолинеен и логически прост, как мышление мужчины. Он напоминает как японский сад камней, так и нотный стан, уже, впрочем, заполненный нотами и иными музыкальными знаками. В Питере хорошо хандрить, тщательно зано́зя душу различными, приготовленными заранее, терзаниями. Здесь чудесно писать стихи, целовать любимую женщину и пить водку. Допустимо часами бродить по улицам и дворам, ничуть не боясь заблудиться, потому что здесь можно идти всё время прямо и, наконец, выйти к Финскому заливу, Неве, Невскому проспекту или дверям кабака, откуда идти уже будет некуда и незачем. Здесь хорошо даже выть на луну, которую не всегда видно за тучами, подражая мостам, нацеленным ввысь. И если днем они соединяют берега, подобно скрепам, стягивающим воедино расползающийся на островки город, то ночью они непременно создают сообщение между землей и небом, где есть нечто, что всегда манит поэтов и влюбленных.

В Москве жили созданные Булгаковым Мастер и Маргарита. И именно там их навестил Воланд, сотворив невиданный шухер, так идущий лицу первопрестольной. Думается, что именно поэтому Спаситель непременно посетил бы Санкт-Петербург, так соответствующий Его настроению и вдумчивому намерению сделать мир лучше. Непременно нашлись бы и те, кто распял бы Его, например, на Пулковских высотах, отдаленно напоминающих Палестинскую Голгофу. Но не потому, что Питер так уж мрачен и зловещ. Просто Спаситель ведь и вернулся бы туда же, как и было задумано. И прошел бы Невским проспектом, свернул на Литейный, а после присел на Фурштатской, рассеянно повесив терновый венец на спинку скамейки. Хорошо ведь посидеть именно там, когда большое дело позади.

Двустоличие России неслучайно и полезно. Нет средоточия всего в одном месте. Есть правильное распределение. Богу богово – в Питере. И кесарю кесарево – в Москве. И никому не обидно. И хорошо, что пульсирует между двумя столицами Красная Стрела и другие поезда, будто токи крови между двумя полусердиями. Сокольники и Петроградская сторона, пышечная на Большой конюшенной и трактир на Пятницкой, парадное и подъезд, и, конечно же, шаверма и шаурма.

Ну, теперь понятно, отчего у двуглавого орла именно две головы? Санкт-Петербург гордо смотрит в прорубленное в Европу окно, Москва задумчиво обращена на восток.

Как и положено.

Живая душа

рассказ

Митю в поселке уважали. Потому и проводить пришли все, кто знал и не мог не прийти. Народу было много, цветами уложили весь земляной холм так, что даже креста было не видно.

Марковна держалась, глаза были у нее сухими. Соседки, правда, восприняли это с недоумением, ей даже показалось, будто бы они её за это осуждали. Марковна и сама удивлялась – как же так? Жили они с Митей хорошо, душа в душу жили и на́ тебе. Сама не понимала, почему нет слёз.

Заплакала она лишь вечером после поминок, когда осталась в доме одна. Ведь как помер Митя, заботы были: то в морг, то на кладбище. То поминальный стол организовать. Дочь Лиза, конечно, приехала, помогала, но всё равно ведь хлопоты. А тут кончились поминки, убрали они всё с Лизой. Дочь и уехала – к работе да семье, жизнь-то дальше идёт. Вернулась в дом Марковна. В доме никого, даже пса Лягая не было – он остался на могиле хозяина. Села она на табурет в кухне, а напротив, там, где было место Мити – пустота. Тут и слёзы потекли.

На следующий день Марковна снова пошла на кладбище, которое было совсем недалеко: цветы поправить, то, сё. Лягай лежал на притоптанной земле, положив мохнатую башку на лапы. На Марковну даже не взглянул. Вообще говоря, Марковна собак никогда не жаловала. Да и кошек, к слову, тоже. Это Митя был вечным собачником и Лягай был уже пятым его псом. Он его и кормил, и выгуливал и даже лечил, когда, например, тот же Лягай поранил лапу на прогулке. Марковна даже ворчала на своего Митю, ревновала.

Прибрав на могиле, Марковна собралась домой. Лягай лежал в той же позе. Она подошла к нему и с укором сказала:

– Ты что же это, так и будешь тут лежать?

Пёс никак не отреагировал. Марковна хотела было прикрикнуть на него, но передумала и ушла домой одна.

На следующий день взяла с собой на кладбище кусок куры, что осталась еще с поминок, для Лягая. Вдруг поест?

Лягай угощение будто не заметил. Марковна даже рассердилась.

– Ишь ты, какой верный! Мне, может, тоже здесь с тобой остаться?

Лягай домой так и не вернулся. И две недели спустя издох. Марковна пошла к соседу по их дому, Павлу. Хороший мужик, не пьющий, семейный. С Митей они приятельствовали, на рыбалку хаживали вместе.

– Паша, помоги Лягая схоронить.

– Помер, никак? – Паша покачал головой. – Вот ведь животина, так и ушёл за хозяином…

Ночью Марковна проснулась – в доме будто ходил Митя. Она спросонья пробормотала:

– Чего ходишь? За день не находился, что ли?

И тут же вскочила. В доме было пусто. Марковна заплакала и так и не смогла заснуть до утренней зари.

На сороковины тоже было много народу. Марковна поделилась с дочкой ночным случаем. Та покивала головой:

– А как же, мама? Считается, что душа все сорок дней на земле, прощается со всеми. Мне вот, тоже, папа снился два раза.

Обсудили это. Пожалели Лягая, подивились собачьей преданности. Помянули и разошлись.

На следующий день Марковна опять ходила на кладбище – так ей казалось легче. Поправила венки, прибрала увядшие цветы, отерла портрет от пыли.

Пошла назад.

От кладбища вела дорога, проходящая через весь поселок, но Марковна ходила тропинкой – так было короче. Тропинка бежала сквозь заброшенный МТС, поодаль от остовов красного кирпича, заросших кустами и рябинами. Марковна миновала развалины и услышала, будто кто-то тихонько плачет. Осмотрелась кругом. Никого. Прислушалась. Плакали будто бы от кустов дикого малинника. Марковна опасливо подошла, прислушалась. Раздвинула цепкие ветки. В траве ползал мохнатый щенок. Он пищал, будто плакал, зовя мать.

– Как это? – спросила сама себя Марковна и огляделась, ожидая увидеть суку, но вокруг никого не было, только каркала невдалеке ворона. Марковна пожала плечами да и пошла своей дорогой. Она шла, рассеянно слушая жалкий писк щенка, и неожиданно представила себе, что бы сказал на это Митя. Щенка он, конечно, непременно подобрал бы – как же такому собачнику было пройти мимо? Но она шла именно мимо и тут же представила лицо своего Мити. Да так ясно, что аж остановилась. И будто бы сказал ей Митя так: «Что ж ты, мать, неужто этакое дитя оставишь, мимо пройдешь?» И смотрит с хитрым прищуром, будто на самом деле всё это, а не в воображении Марковны. Она даже сказала, будто отвечая ему:

– Да куда ж мне его? Что я с ним делать буду? По собакам у нас всегда ты был старшой, а я что?

И будто бы отвечает ей Митя: «А теперь ты за нас обоих будешь, мать».

Вздохнула Марковна, но назад повернула. Отыскала щенка, взяла на руки да и понесла домой. Щенок тыкался мордой в ее кофту, на что она сердито отвечала:

– Нету у меня титек, не твоя я мать. И куда только эта сука подевалась?

Дома Марковна положила старое шерстяное одеяло на то место, которое всегда было собачьим, в кухне, сбоку от холодильника. Из холодильника же достала пакет с молоком, погрела в ковшике на плите, попробовала пальцем. Да и хватилась: как же будет лакать молоко этот сосунок? Ведь ему едва ли месяц минул.

Налила молоко в блюдце, поставила перед щенком. Ткнула мордой:

– Пей, подкидыш!

Щенок намочил морду, но лакать не стал – не умел. Марковна оставила его и пошла в чуланчик, искать бутылку.

Лизу она вскормила без всех этих ненужностей. Молоко у нее было своё, так и выкормила. Однако она помнила, что как-то Лиза приехала в родительский дом погостить со своим первенцем, Андрейкой и бутылочку с соской с собой прихватила. Да и оставила потом, забыла. Так что искать было чего.

Когда Марковна вернулась с находкой в кухню, щенок спал возле пустого блюдца. Вокруг было сухо, стало быть, щенок разобрался сам, как нужно есть новым для него способом.

– Ишь ты, оглоед, – проворчала Марковна и унесла бутылочку с соской обратно.

Вечером щенок сделал лужицу в прихожей.

– Только этого мне не хватало, – Марковна разыскала тряпку, стала прибирать. Недовольство росло. Щенок был ей ни к чему. Управившись с лужей, она отправилась к Паше. Там же, на лестничной клетке она рассказала ему о своей находке и напоследок взмолилась:

– Забери его, Паша! Накой он мне? Митя собачник был, а мне он только в тягость.

– Да мне тоже, вроде, ни к селу, ни к городу он, – почесал затылок Паша.

– Что ж мне делать-то? – Марковна с надеждой смотрела на Пашу. Тот развел руками:

– В поселке все собаководы наперечет. Дай время, Марковна. Подумаю.

Прошел месяц. Щенок рос на глазах, охотно ел не только молоко и лужи делал гораздо больше той, прежней. Да и другого тоже прибавилось. Марковна незлобно ругала его, велела терпеть, стала выводить на двор на старом поводке Лягая. А имя так и не придумала. Так и звала:

– Эй, пошли-ка до ветру!

Или:

– Эй, охламон, не сметь с лапами на постель!

Щенок вытянулся, без устали носился не только дома, но и во дворе, вызывая новое недовольство Марковны. Он тянул поводок, а она ему выговаривала:

– Легче, эй! Ноги-то у меня не молоды…

Вскоре она и вовсе спускала его с поводка, в тайне надеясь, что он убежит и больше не вернётся. Не тут-то было. Лишь только Марковна подходила к дому, пёс был уже рядом, виляя большим лохматым хвостом.

Встречая Пашу, Марковна справлялась, как там дела, нет ли кому интереса забрать её найдёныша. Паша отрицательно крутил головой:

– Никто пока не желает, Марковна. Извини.

Раз в неделю Марковна ходила на кладбище к Мите. Однажды взяла с собой пса с тем расчетом, что кладбище было дальше их обычных прогулок, и вдруг он действительно потерялся бы. Но лохматый нахлебник никак не отставал от Марковны.

– Вот же навязал мне тебя господь! – вздохнула Марковна.

А ночью приснился ей сон.

Видит она свою квартирку, да в ней полно гостей – поминки по Мите справляют. Вот и кутья на столе, и блины поминальные. И чарка на буфете, крытая ломтём черного хлеба у Митиного портрета. Глядит Марковна, а и сам Митя здесь! С Пашей обсуждает что-то, будто бы рыбачьи свои дела-заботы. Обрадовалась Марковна – жив её Митя! Хочет она к нему подойти да поплакаться, как ей было без него тоскливо, да всё как-то не складывается. Вроде дел у Марковны много: то на стол чего-то еще подать, то прибрать опустошенные тарелки. И вдруг звонок в дверь. Будто опоздал кто-то к столу. Марковна открывает, а на пороге строгий милиционер. Да будто в белой форме, никогда Марковной не виданной – и китель белый, и брюки, и фуражка, и даже погоны – и те белые! И подходит чудной милиционер к Мите, да и кладет ему на плечо руку. Мол, пройдемте, гражданин! Марковна спохватывается: куда ж вы его? Как куда? – милиционер удивляется. Не положено ему тут быть. Там его уже ждут. Да где же это его ждут-то? – ахает Марковна. А милиционер этак рукой поводит на дверь – а за ней белый яркий свет, аж глазам больно. Пора! – говорит милиционер и видит Марковна, что это и не милиционер вовсе, а юноша в белых одеждах, вроде бы и крылья ангельские у него сзади виднеются. И кидается Марковна ему в ноги, и умоляет Митю ей оставить. Объясняет, что трудно ей без него, тягостно да тоскливо. Но ангел непреклонен и видит Марковна, что нет уже за столом Мити. Обернулась – и ангела нет. А сидят за столом гости, и на буфете чарка с хлебом. И тут заплакала Марковна. И слёзы льются у нее такие горючие, что аж щёки пылают.

Проснулась Марковна, не поймет ничего. Лицо у неё мокрое, да горячее. Очнулась и поняла: это пёс приблудный ей лицо лижет. Села Марковна на постели, плачет. Башку лохматую к себе притянула и лишь приговаривает:

– С богом, стало быть… С богом!

Наутро пришел Паша.

– Ну, Марковна, нашел я владельца для пса твоего.

Марковна так и ахнула. Тут и пес подошел, ткнулся мордой в Пашины джинсы, и тут же обратно, Марковне в подол. Потрепала она лохматую башку и сказала:

– Нет, Паша. Не отдам я его. Он мне, будто, вместо Мити дан. Я уж так его и кликать стала – Митей. Прости ради бога за суету!

Так и живёт с тех пор Марковна с Митей.

С другим Митей.

Российский рубль и его тотем

эссе

Время от времени информационное пространство Российской Федерации пронзают слухи о том, что копейки – монеты по 10 и 50 копеек – могут отменить и они выйдут из обращения. А цены, дескать, округлят, дабы они не имели эти ненужные хвостики.

Автору данного текста этот шаг Министерства финансов представляется ошибочным и чреватым.

Когда российский рубль был силен? Разве что в царской России, да в иные времена бытия Советского Союза. Но ведь был? И был конвертируем. «То не беда, если за рубль дают полрубля; а то будет беда, когда за рубль станут давать в морду», – сказал как-то Сатлыков-Щедрин и уже многократно повторили как сами русские, так и русофобы и антисоветчики. Не станем уподобляться ни едкому писателю-сатирику, ни иным любителям цитат, хотя рубль нынче переживает не лучшие времена. И неофициальный его статус «деревянного», увы, так и остается поныне.

Как бы то ни было, подавляющее большинство граждан России носит в кошельках и карманах именно рубли. То же достают из банкоматов продвинутые граждане, имеющие банковские карты. То есть рубль не стоит хоронить. Если уж быть объективным, на чем зиждется вечнозеленый американский доллар? Лишь на всеобщей любви к нему во всем мире и обилию бумаги (не без помощи русского леса, кстати). Но ближе к делу.

«Копейка рубль бережет» – кто не слышал это расхожее выражение? Из ста копеек состоит рубль и сейчас. Даже если однокопеечные монеты вышли из оборота. Мыслеформа вещь крепкая и незаслуженно игнорируемая подчас. И здесь автор текста подошел к основной мысли своего повествования. Итак.

Копейка есть не только составляющая рубля, но и его тотем. Или, лучше сказать, оберег.

Чтобы построить дом, нужны бревна или кирпичи. Слова складываются из букв. Без семечек в арбузе не будет нового урожая. Человек состоит из клеток. Всё в плотном мире так или иначе построено из атомов.

Автор предлагает вспомнить, что было в стране, когда чудовищная инфляция выветрила понятие «копейка» напрочь: в ходу тогда были тысячи и миллионы рублей. Понятно, что если в стране инфляция, то это всегда несладко. Но, думается автору, не сто́ит все же обижать исконную конду русской экономики – копейку. Когда русский человек дарит кошелек, непременно кладет в него монетку. Иначе быть кошельку пустым – верят в это люди. Мы говорим «кошелек» – подразумеваем «деньги». Говорим копейка – вспоминаем рубль.

Копейка-оберег имела свой смысл. Монету, на которой был изображен всадник с копьем, дал Руси Великий Новгород. Изначально на монете присутствовал некий вотчинник, принимающий дары от новгородца. Это уже потом вотчинник стал Георгием Победоносцем, а под копытами его коняги прилег на долгие годы дракон, олицетворяющий Зло. На гербе Российской Федерации изображен двуглавый орел, посреди которого на геральдическом щите и сейчас попирает змея копейщик Георгий. И стоит Москва и Россия никуда не делась за кольцевой автомобильной дорогой – пережили и Наполеона, и фашистов. И дальше будем.

Не предавайте копейку. Она всё еще бережет наш рубль.

Слёзы амазонки

рассказ

Ухоженные пальцы Эммы Петровны с хищным красным маникюром цепко держали ключи, потрясая ими у лица Аглаи, словно это был сеанс гипноза. Аглая с лицом ангела покорно и терпеливо слушала наставления хозяйки.

– И никаких парней! Боже упаси, – Эмма Петровна спрятала ключи в кулачке и выставила из него указательный палец. – Узна́ю – выгоню!

– Что вы, Эмма Петровна! Я же на первом курсе. Мне не до этого.

Эмма Петровна фыркнула и сказала:

– Знаем, сами такими были, – ключи снова явились на свет и были, наконец, протянуты Аглае. Та незамедлительно приняла их и для надежности убрала руки за спину. Эмма Петровна открыла дверь, обернулась на пороге и строго добавила:

– Приходить буду раз в неделю. Если что не так – выгоню!

– Хорошо-хорошо! До свидания.

Только когда Эмма Петровна скрылась из глаз за пролетом лестницы, Аглая облегченно выдохнула и немедленно скрылась в вожделенной однушке. Она вприпрыжку обскакала все свое новое жизненное пространство: совмещенный санузел, кухоньку и комнату, где с трудом помещались диван, шкаф и старинное трюмо в углу. Аглая издала победный клич амазонок и с разбегу плюхнулась на диван, который тотчас сердито и по-старчески крякнул.

– Ладно, не буду, сорри! – поспешила его успокоить Аглая и погладила потертую обивку.

Эйфория от обладания пусть временным, но все же своим жилищем быстро испарилась от ежедневной студенческой рутины. На первом курсе было не до халявы – прогулы и тусовки Аглая сразу решила исключить и к первой сессии добраться без хвостов и прочих проблем. Учеба в универе, кроме шанса обрести диплом, давала возможность жить одной без опеки матери так, как она считала нужным. Это была долгожданная свобода да еще в городе, а не в унылом поселке, из которого она мечтала удрать с того момента учебы в школе, когда мама позволила ей не носить косички и вообще выглядеть так, как бы ей хотелось. С младых ногтей Аглая хотела стать амазонкой – отважной и воинственной женщиной из легенд – но мама этого не поняла бы, ведь даже про стрельбу из лука она ничего не захотела слышать, утверждая, что это чисто мальчишеское занятие, недостойное девочки. Тем не менее, лук и стрелы, изготовленные самостоятельно, были у Аглаи самыми лучшими во дворе, даже мальчишки это признавали, хоть и неохотно. Вообще с мальчишками она водилась запросто, что, конечно, было не к лицу истинной амазонке, но Аглая успокаивала себя тем, что сначала надо было научиться у них разным полезным штукам, как то: далеко плеваться, быстро бегать и метко кидать камни. Она знала, что настоящие амазонки живут без мужчин, но с ребятами ей было гораздо интереснее, чем с девчонками. У нее и подруг-то не водилось и лучшим другом у нее был Колька по кличке Американец. Они и в школе сидели за одной партой. Еще только когда они стали дружить, некоторые пацаны стали дразнить Американца, за что он их колотил. Дразнить перестали только после того, как Аглая каждого, кто задирал его друга, отловила отдельно от остальных и накидала люлей, чтоб не повадно было. Мальчишки признали её за своего и больше никаких насмешек не было. Наверное, ее отец был бы этому только рад, но беда была в том, что отца у Аглаи не было. Вернее, он был очень давно, когда она была совсем маленькая – нянчила кукол и носила глупые косички с бантами – а потом ушел из дома навсегда. Мать не любила об этом вспоминать и вообще разговоры про отца немедленно и сердито пресекала, твердя про то, что они и без него прекрасно проживут.

Каждое утро новой жизни во время учебы начиналось одинаково. Собственно, каждый день и вечер, а так же и утро были похожи друг на друга. Аглая выползала из постели, говоря себе, что вечером не станет засиживаться за компом дольше вчерашнего и хоть раз нормально выспится. Кое-как приведя себя в порядок за рекордный для каждой девицы час времени, она бежала в универ. Добросовестно высидев все пары и записав все конспекты, которые было положено записать, она спешила в магазин, покупала строго определенный набор продуктов и отправлялась домой. Само собой, это время суток было самое лучшее. Она обедала и зависала в Сети. А потом всё оттягивала тот момент, когда нужно будет оторваться от экрана и лечь спать.

Этот марафон нарушил парень из универа, Андрей. Он чем-то напомнил ей Американца и, взяв инициативу в свои руки, Аглая стала его соседкой на всех парах, перекусах-перерывах и т.д. Андрей был не против.

Как-то возвращаясь из универа и параллельно из магазина с сумкой, где болталась бутыль молока, пакет овсянки и пара глазированных сырков, она столкнулась на лестнице с дедком. Ну, как столкнулась – она скакала через ступеньку наверх, а он поднимался впереди, таща за собой хозяйственную сумку-тележку. Аглая ловко и быстро обогнала его, сказав на ходу дежурное «здрасте», но спохватилась, обернулась.

– Ой! Давайте я помогу!

Дедок был согбенный, в потертом пальтишке. Видавшая виды кепка нависала над мощной оправой старомодных очков, которые Аглая видела только в черно-белых фильмах, где действовали физики-ядерщики или другие неразговорчивые ученые. Еще у деда была богатая борода, почти как у Деда Мороза, но не белая, а всего лишь с крепкой проседью. Дед удивленно посмотрел на Аглаю и сказал:

– Дай бог здоровья, дочка. Да я уж пришел. Вон моя дверь, – и он кивнул вверх через лестничный пролет. Аглая мягко отняла у него сумку и поволокла. Добравшись до двери, она спросила:

– Эта?

Дед кивнул и Аглая добавила:

– Да мы с вами соседи! Я вот здесь, напротив, живу. Квартиру снимаю.

– Хорошо, дочка. Я дядя Паша, – он медленно поднимался по ступенькам, доброжелательно кивая бородой. – Спасибо тебе.

– А я Аглая, студентка. Учусь у вас тут, – она оставила сумку перед дверью и отправилась к себе.

Вечер следующего дня начался так же: Аглая снова поднималась по лестнице с пакетом, где на этот раз болтался батон белого хлеба и пакет кефира. Добравшись до двери своего логова, она принялась искать ключи в рюкзаке, когда за спиной тихо щелкнул замок и из двери напротив выглянул ее новый знакомый сосед дядя Паша. Его борода сильно топорщилась в разные стороны: он как-то заискивающе и очень радушно улыбался.

– Эй, дочка, отучилась?

– А, дядь Паш. Да, еле жива, – ключи все не находились в суматошном чреве рюкзака и откуда-то как назло тянуло чем-то страшно вкусным. Будто отгадав ее мысли, дядя Паша хитро спросил:

– Оголодала, поди?

– Как волк! – ключи, наконец, были найдены, и Аглая выудила их на свет. Дядя Паша торопливо выпалил:

– А ну-ка, заходи на огонек!

Аглая звякнула ключами:

– Нет, дядь Паш. Потом как-нибудь, ладно?

Но дядя Паша и не думал отступать:

– Э, нет! Ты мне вчера пособила, теперь мой черед. Заходь, кому говорят!

И только тут Аглая догадалась, откуда же это так пахло на площадке.

Квартирка у дяди Паши была не в пример больше Аглаиной. Впереди по коридору угадывались еще как минимум две комнаты, но хозяин пригласил ее направо, в кухню. Та была такой же маленькой, как и у Аглаи, но зато здесь было то, чего никак не могло быть у нее: на плите стояла огромная кастрюля и наполняла всю вселенную ароматом настоящего борща!

Дядя Паша с видимым удовольствием наблюдал за тем, как Аглая судорожно сглотнула и скомандовал будто адмирал на параде:

– Ну-ка, мой руки! – и кивнул на мойку в углу: – Прямо тут можно.

Аглая нашла у мойки мыло, продолжая для порядка вежливо отнекиваться:

– Неудобно как-то, дядь Паш…

– Неудобно штаны через голову надевать, – немедленно отозвался тот, подавая Аглае полотенце. – А хорошего человека да ишшо студента завсегда накормить надо.

Не успела Аглая вытереть руки, как на столе уже обосновалась большая тарелка, до краев заполненная борщем и дополненная куском черного хлеба. Пока Аглая разглядывала все это добро, словно пират, добравшийся, наконец, до сундука с сокровищами, дядя Паша уже ставил рядом банку со сметаной из супермаркета, но именно ту, что требовалось для предстоящего действа.

– Ну, всё ли так? – усмехнувшись, спросил он. Аглая только смогла зачарованно кивнуть и села на табурет. Ложка, предложенная дядей Пашей, была отлично вымыта, и не допускала брезгливых мыслей о стариковском быте.

Борщ был отменный, с мясом. Аглая с трудом старалась не торопиться. Да и куда теперь было спешить? К стакану кефира с булкой? Глупости какие, в самом деле…

– Давно, поди, домашнего-то не кушала, – дядя Паша сидел за столом напротив, гордо наблюдая за Аглаей. – Чай, скучаешь по материной стряпне?

– М-м… – Аглая, не удержавшись, махнула в воздухе ложкой, – Да меня мать не кормила никогда так.

Косматые брови дяди Паши выгнулись над очками:

– Штой-то? Не по-людски, вроде…

– А, долго рассказывать.

– Ну, бог с ним. Кушай, дочка.

Аглая с собачьей преданность посмотрела в ученые очки дяди Паши:

– Дядь Паш, если вам надо будет в магазин сбегать, вы только скажите. Я мигом.

Дядя Паша кивнул, пряча усмешку в бороде:

– Конечно, мигом. Твое дело молодое. Петровна, стало быть, тебе квартиру сдала? Аглая кивнула. – Дело хорошее. Не разорительно?

– Да сносно, дядь Паш. Мать деньгами помогла. Так бы фигушки раскошелилась, да премию ей на работе какую-то дали. Расщедрилась. А может, отдохнуть решила от меня.

– Сама-то издалека, что ли?

– Из области. Часа три дороги отсюда.

– Ну, это еще терпимо. На выходные можно и домой.

– Не, скучно там. Я туда больше не вернусь.

– Ну-ну. Всяко бывает.

Когда тарелка опустела, Аглая глубоко вдохнула, будто вынырнула из под воды:

– Ой, спасибо, дядь Паш! Сейчас прям лопну. – И тут же подхватилась было: – Я вымою…

Дядя Паша снова применил командный тон:

– Я вот тебе вымою! Сам, чай, с руками. Гостям тарелки мыть не след.

Аглае не хотелось сдаваться:

– Тогда я вам за продуктами ходить стану.

– И этого не требуется. Я о двух ногах пока ишшо.

– Нет, так нельзя, – Аглая дернула плечами. – Должна же я вас как-то отблагодарить.

Дяда Паша шумно почесал в затылке:

– Ладно. Будешь в магазе, купи мне беленькую. Если не заробеешь только.

– Чего?

– Водки бутыль. Я евонной поясницу растираю. Когда радикулит вступает.

– А! Андерстенд, дядь Паш. Чего тут робеть-то?

В отличие от Аглаи, Андрей запросто позволял себе косить от занятий.

– Сессию-то не завалишь? – как-то спросила его она.

– Да ну, – стряхивая пепел от сигареты на засохшую осеннюю клумбу, ответил тот. – Прорвемся. Давай лучше завтра к Максу на днюху. Он простой, у него всем можно. Хата у него свободная, без родоков. Ну и все дела…

Аглая нахмурилась. Амазонке не пристало идти на поводу у мужчины, к тому же на то были веские основания.

– Завтра зачет по экономике. Не могу я.

– Ну, дело хозяйское.

Вечером Аглая в универсаме вместе с обычным своим продуктовым набором прихватила бутылку водки для дяди Паши. Хмурая кассирша презрительно потребовала показать паспорт.

Очутившись у двери дяди Паши, Аглая позвонила. Вопреки ожиданию, дверь открыл незнакомый мужик. Еще далеко не старый, с длинными волосами, собранными сзади в хвост, на носу круглые очки а-ля Джон Леннон, усы.

– Ой… Здрасте. Мне бы дядю Пашу.

– Привет. Нет его.

Аглая увидела в ленноновских очках свое отражение:

– Вы его сын, да?

– Нет, я жилец, Олег. Комнату он мне сдает. А ты, наверное, Аглая.

– Ага! Доверить ценную вещь вам можно?

Олег пожал плечами:

– Попробуй.

Аглая не решилась тащить водку в пакете вместе с йогуртом и дошираком и потому полезла за ней в рюкзак.

– Вот. Нужно дяде Паше передать.

Олег на секунду смутился:

– Ого! Так вот как выглядит современная змея-искусительница. Не, мне лучше не давай. Мне нельзя. Я в завязке.

– Да? А по вам не скажешь.

– Потому что в завязке, – Олег делано рассмеялся. – Ладно, давай свою ценную вещь. Передам в лучшем виде. Ты у него такую же занимала, что ли?

– Ага, по-соседски, – Аглая протянула бутыль. – Пойду я, пока-пока.

– Чё-как днюха? – сидя на подоконнике в коридоре универа, поинтересовалась Аглая. Андрей жадно отпил воды из бутылки и хрипло бросил:

– Ничё так.

– Оно и видно, – хохотнула она.

– Через неделю тусовка у Нельки. Будешь?

– Нелька? А это кто?

– С третьего курса, чернявая такая, – Андрей облизал сухие губы и поспешно сделал глоток из бутылки.

– А. Не знаю пока.

Через два дня Аглая увидела Андрея рядом с какой-то дылдой со смуглыми волосами. Они весело о чем-то болтали, и Аглая поспешила смешаться с толпой. На лекции Андрея не было. И вообще он куда-то исчез из универа. Чернявой лахудры тоже нигде не было видно. Возвращаясь домой, Аглая, пересилив себя, решила позвонить Андрею. Он долго не брал трубку, потом как-то зло ответил.

– Ты чего в универе не был? – стараясь говорить как можно более спокойно, спросила Аглая.

– Ты чего, завкафедрой, чтобы я тебе отчитывался?

– Да я…

– Ладно, всё, некогда мне, – и он отключился.

Аглая вошла в подъезд и сейчас же из глаз потекли слезы. Она злилась на Андрея и на себя, что так глупо подставилась, и вообще… Ступеньки раздваивались в ее мокрых глазах и она остановилась на площадке, чтобы найти платок.

– Поплачь, поплачь, дочка, – неожиданно услышала она голос дяди Паши за спиной. – Это можно. Только им не кажи, как плачешь. А коли парень бросил, никогда за им не бегай. Как первый раз бросил, так и после бросать будет. Ты с детями сидеть будешь, а он по юбкам околачиваться.

Сказал ей все это дядя Паша будто бы мимоходом и даже больше себе под нос, проходя вниз по лестнице. Не оборачиваясь и вытирая глаза платком, Аглая спросила:

– Вы куда, дядь Паш?

– Подышу перед сном. А то пошли вместе. Давно я с девками не гулял.

Аглая невольно улыбнулась:

– Не хочется, дядь Паш.

– Ну, дело житейское. Тогда ступай домой, да ложись в люлю. Бабья подушка – лучшая подружка, – сказал дядя Паша, шаркая вниз по ступенькам. Когда его шаги затихли совсем, Аглая нарочито сердито буркнула себе под нос:

– Лучшие друзья девушек – это бриллианты…

Амазонке не пристало бегать за мужиками и уж тем более лить слезы. Аглая решительно перестала замечать Андрея, хотя удалять его номер из телефона не стала. Мало ли…

Вечером она решила устроить себе небольшой релакс и купила пару пирожных. Пока она искала ключи возле двери и предвкушала чай с вкусняшками, снизу поднялся Олег.

– Привет, Аглая.

– Привет. С работы?

– Дядю Пашу скорая увезла. Я вот только от него.

– А что с ним? Радикулит?

– Почему радикулит? Сердце слабое, – он нерешительно помялся у двери, обернулся к Аглае: – Может, зайдешь? Что-то мне одному тошно.

В прихожей дяди Паши валялось его пальто и пахло медициной.

– Укол делали, – пояснил Олег и повесил пальто на вешалку. Аглая прошла на кухню и сразу увидела непочатую бутылку водки на буфете. Олег заметил направление ее взгляда и она это тоже увидела.

– Спрятали бы вы ее, что ли. А то еще сорветесь, – сказала она.

– Да ну, ерунда. Я вот не знаю, искать уже новое жилье или еще подождать…

Аглая разозлилась:

– То есть дед там загибается, а вы печалитесь только о том, останетесь ли вы без жилья?

Олег было сконфузился, но тотчас вскинулся:

– Знаешь, я, по крайней мере, честен! К тому же у меня все основания желать дяде Паше скорейшего выздоровления.

Аглая примирительно махнула рукой:

– Ладно, это я так, – она вздохнула. – Настроение ни к черту. Поругалась тут с одним…

– А-а, – понимающе кивнул Олег, – и теперь все мужики козлы?

– Все мужики и так… Просто одни в меньшей степени, а другие еще какие…

Олег налил из-под крана воды в чайник, поставил на плиту:

– Может, чаю попьем?

Аглая усмехнулась:

– Я как будто знала. – Она сходила в прихожую, достала из сумки пирожные, вернулась. – Вот.

Вскипел чайник, Олег поставил чашки, сунул по чайному пакетику, налил кипятку. Минуты две они сосредоточенно молчали, макая чайные пакеты. Потом Олег поставил на стол кубышку с сахаром, блюдца, положил ложки. Отведали пирожных.

– Вкусно, – сказал Олег. – Спасибо. Давно я ничего такого не ел.

– Вам бы хозяйку, – ответила Аглая, аккуратно прихлебывая из чашки.

– Не, я один привык уже.

– Я тоже. Раньше с матерью жила – такая тоска была.

– А отец?

– А при чем тут отец? Я вообще не в курсе, что он и где он. Мне лет пять было, когда он нас с матерью бросил.

Олег съежился:

– Извини, что наступил на больной мозоль. Не знал.

– Да ладно, ерунда это все. Я привыкла уже.

– И что, отец так никогда и не давал о себе знать? За все время ни разу?

Аглая откусила от пирожного побольше и ответила с набитым ртом:

– Ни разу. Может, помер уже, – она махнула пирожным, – Туда и дорога.

– Нехорошо так говорить, – насупился Олег.

– А хорошо так поступать, как он? – и Аглая нарочно шумно отхлебнула чаю.

– В жизни всякое бывает, – поправил очки Олег. – А вдруг он писал письма, деньги присылал? Может, даже хотел увидеться с тобой?

– В вас мужская солидарность проснулась, – усмехнулась Аглая. – Ничего такого он не делал.

– Ты уверена? Может, мама не хотела тебе об этом говорить? А он и письма слал, и деньги, и увидеться хотел – вдруг так?

– А, не хочу про это думать.

– И не жалко тебе отца?

Аглая отставила чашку и прямо и жестко посмотрела в очки Олега:

– А он меня пожалел? Когда уходил? А мать пожалел? Вот и пусть теперь сам себя жалеет. Мне от него только фамилия его дурацкая досталась. Я ведь кто? Аглая Васильевна Васькина. Он Василий. Как назло… Замуж поскорее бы выйти, чтобы фамилию эту не носить больше…

– Фамилия что – не это с родными людьми связывает.

Аглая навалилась на стол, придвинувшись к Олегу:

– Знаете, как мне плохо было, когда мать сказала, что отец больше никогда не придет?

Олег неожиданно кивнул:

– Знаю. Меня ведь тоже отец бросил. Мне лет двенадцать тогда было. Он был для меня самым главным человеком в жизни. После мамы, конечно.

Аглая хмуро слушала. Олег продолжал:

– Я так и видел, что когда вырасту, буду таким же, как он – сильным, смелым. Буду все чинить, если что-то сломается. Маму буду любить всегда, как и он любил.

Олег смотрел куда-то под буфет и голос его был глухим, и, казалось, что вот-вот и он начнет дрожать. Аглае этого очень не хотелось, она терпеть не могла, когда кто-то плакал, тем более, если это был здоровенный мужик и она поспешно спросила:

– Почему же он вас бросил, если любил?

Олег вдруг посмотрел прямо Аглае в глаза:

– А он и не хотел бросать. Так получилось, – голос его и не думал дрожать. – Он заболел и умер. И я так и не успел задать ему очень много вопросов, которые у меня тогда были. Я его очень любил. И мама тоже. Но когда его не стало, у меня вместе с болью и жалостью осталось чувство обиды. Что он меня здесь бросил одного. Меня и маму. И теперь мы сами по себе. – Олег вертел в руке чайную ложку. – Поэтому мне тебя трудно понять. У тебя ведь отец живой. А ты даже не хочешь его повидать. И спросить, почему же он тогда вас бросил.

Аглая поднялась из-за стола:

– Я пойду, наверное. Спасибо за чай.

В прихожей она обулась, подхватила свой рюкзак, взялась за ручку двери, но вдруг помедлила. Из коридора был виден стол, за которым продолжал сидеть Олег. Аглая обернулась к нему и сказала:

– Знаете, Олег, а я ведь помню его… Помню, как он на руки меня брал. Высоко было и страшно. И весело тоже. И я его за шею обнимала, чтобы не так страшно было. И к щеке прижималась. – Она помолчала. – А щека колючая такая… И пахло от него совсем не так, как от матери.

Аглая открыла дверь, шагнула запорог, и Олег услышал, как она добавила уже на площадке:

– Как же мне этой вот колючей щеки и его запаха не хватало…

На следующее утро первая мысль, которая посетила Аглаю, была о том, что, пожалуй, не надо было так откровенничать вчера с этим Олегом. Она обругала себя тряпкой и стала собираться в универ.

Прошло несколько дней. Каждый раз, выходя из дома и возвращаясь обратно, Аглая порывалась зайти к Олегу, спросить, в какой больнице дядя Паша – она знала, что в городе их как минимум две. Но ей не хотелось встречаться с ним, памятуя тот вечер откровений. Но однажды утром, выйдя на площадку и поворачивая ключ в замке, она услышала, как открылась дверь в квартиру дяди Паши. Не ожидая ничего хорошего, она обернулась. В проеме двери стоял Олег.

– С дядей Пашей хуже? – тут же спросила Аглая.

– Нет, – блеснул очками Олег, помотав головой. – Со мной.

– Заболели, что ли?

– Нет. Тут такое дело… – он помялся, подыскивая слова. – Мы с тобой, получается, одного поля ягоды.

Аглая ехидно улыбнулась:

– Вас тоже парень бросил?

Олег не смог не улыбнуться:

– Вроде того. Ты зайди, не здесь же. Не торопишься?

Аглая посмотрела на экран телефона, проверяя время.

– А, гори оно… – и шагнула к двери. Олег посторонился, давая пройти. Кивнул в кухню:

– Не разувайся, присядь.

Аглая села на табурет, глядя на Олега:

– Неужели плакаться будете?

Олег не смутился:

– Нет. Поделиться хочу. Ну, вроде как, совет твой нужен.

Олег так и остался стоять в дверях кухни, привалившись к косяку.

– Понимаешь, я тебе не всё рассказал про своего отца. Тот, кого я за него принимал, оказался мне отчимом. Мама рассказала, когда мне уже за двадцать лет было. А настоящий отец ушел от нас, когда мне еще двух не исполнилось. Хотя… Говорят ведь, что не тот родитель, кто родил, а тот, кто воспитал. В общем, отыскал я его. Справки навел, приехал.

Аглая хмыкнула и спросила:

– Ну, и как все прошло?

Олег приподнял с носа очки, потер переносицу:

– Да никак не прошло. Вот, комнату у него снимаю…

Аглая шлепнула себя по коленке ладонью:

– Так ваш отец дядя Паша?!

Олег смотрел в сторону, не размыкая рук на груди:

– Я когда шел на встречу, много всего напридумывал. Как войду, что скажу. Как посмотрю даже. А когда он дверь открыл, все начисто забыл. Растерялся. Он спросил еще, вы, мол, из собеса, что ли? Ну, я со страху и прикинулся, что жилье ищу. Думал, в тот же день или на следующий уеду. А вот остался. Работу даже нашел – в театре местном декоратором тружусь.

– И так до сих пор и не признались ему? Ну, вы Олег, как мальчишка…

Олег поправил очки:

– Может, и лучше, что сразу духу не хватило. Три с лишним месяца с ним живу, привык. В больницу к нему хожу, все меня там за его сына принимают. Мы с ним договорились, что, мол, пусть так и остается. Он роль отца играет, когда я прихожу, а я – его сына. Он даже не догадывается, кто же я на самом деле…

– Ну, история… Прямо индийское кино! – хохотнула Аглая, но спохватилась, посерьезнела. – А он в какой больнице лежит? Я бы после универа к нему сходила.

– Да сегодня уже выпишут, обещали. Пойду сейчас, встречу, помогу до дома добраться.

– А… – Аглая поднялась. – Ну, я тогда побегу учиться. А вам удачи!

В универе отменили последнюю пару и Аглая вернулась домой раньше обычного. На площадке перед дверью она помедлила, вертя в руке ключи. Обернулась к двери дяди Паши. Почувствовав себя негодяйкой за то, что за целую неделю так и не навестила его в больнице, она решительно подошла к двери и позвонила. И тут же словно обожглась: а может, он в постели и ему не велено вставать? Но было уже поздно. Через минуту дверь открылась и на пороге показался дядя Паша: он был в застиранной пижаме, борода его была всклокочена и он приглаживал ладонью волосы на голове. Так и есть, подумала Аглая, с постели сдернула… Вот овца!

Но дядя Паша радостно улыбнулся:

– А, дочка! Заходи!

Аглая уже привычно разместилась на табурете у стола, а дядя Паша уже орудовал чайником и говорил:

– А я тут в больницу слег. Неделю провалялся. Спасибо врачам, да Олег еще помогал. Стренул сегодня да на работу убёг.

Аглаю снова обдало стыдом как ледяной водой:

– Прости, дядь Паш, я к тебе так и не зашла…

– Да что ты, – замахал коробком со спичками дядя Паша. – Ишшо чего! Чего там в больнице смотреть? Да и мне бы неловко было. Не думай даже. Зашла вот сейчас и молодец! Завтра тебя снова борщом угощу, а то ведь никто дитя не накормит…

Аглая, наконец, решилась:

– Дядь Паш, я спросить хотела… Вы вот один всё время. А семья как же?

Дядя Паша будто на стену натолкнулся. Оставил было взятые в буфете чашки, сел у стола. Аглая поняла, что зря затеяла этот разговор. Дядя Паша поправил свои громадные очки и глухо сказал:

– Была семья, да вышла вся. Старуху давно схоронил. А детей бог не дал. – Он посмотрел на Аглаю и застенчиво улыбнулся: – Ты вот мне теперь заместо дочки. Согласная?

Аглая улыбнулась:

– Согласная, дядь Паш. А что, детей совсем-совсем не было?

Дядя Паша вздохнул:

– Было дитё… мальчонка. От первого брака. Разошлись мы. Давно уж.

– Почему разошлись?

– Ну, почему люди расходятся? – дядя Паша принялся мять руки, будто оказался на допросе. – Вышло так…

Аглая чувствовала, что надо бы остановиться, но у нее будто отказали тормоза:

– А вы искать не пробовали? Может, ваш сын тоже вас ищет?

– Когда моложе был – искал, как же. Да стерва моя прежняя ни в какую не желала. Уж как я унижался – ради дочки-то, а она ни в какую…

– Дочки? Вы же сказали, что у вас сын.

Дядя Паша будто вынырнул откуда-то:

– Ась? А, ну да, ну да…

– Значит, плохо вы жили с его матерью? – кляня в себе бабью сущность, спросила Аглая.

– Душа в душу жили, – выпрямился дядя Паша, будто стараясь оправдаться. – Мне так думалось… – глаза дяди Паши за стеклами очков смотрели будто и на Аглаю, но совершенно точно не ее видели сейчас. – Дитё родили, нарадоваться я не мог, так хорошо было.

На плите стоял чайник, за окном мельтешили огни вечернего города. А дядя Паша был где-то далеко от всего этого. И не смотрел на Аглаю.

– Дружок у меня тогда закадычный был, Лешка. Не разлей вода, всюду вместе. Лешка франтом был, то пальто себе пошьет драповое, то бруки у еврея одного построит – загляденье. Шляпы носил фасонистые, галстуки… Завсегда душился водой одеколонной. Тут как-то домой возвращаюсь и чую запах знакомый. Лешкина вода. А самого Лешки нету. Вот диво, думаю. Нешто я сам дух его на себе принес? Дураком был… Потом всё и разъяснилось. Моя стерва-то Лешку любила. Я сперва даже думал, что и сынок от него тоже, но нет. Он и похож на меня и вообще… Терпел я, терпел, но, вижу, по-другому не делается. А оставлять все как есть – аж с души меня воротило. Объяснился я с обоими – так без дружка остался и без семьи, – дядя Паша поежился, будто от мороза: – Когда в семье любови нет – уходить надо. Это я тогда навсегда запомнил. И ты запоминай. Авось не сгодится, конечно. Так я с тех пор дочку свою и не видал.

– Да сына, дядь Паш! Ведь у вас сын.

– А? Ну, да… Сын…

Дед выглядел совсем потерянным, Аглая спохватилась, как бы ему снова плохо с сердцем не стало. Пытаясь хоть как-то приободрить его, она неуклюже добавила:

– А если бы сейчас вы его нашли, обрадовались бы? – и поняла, что не приободрила, а только сделала еще хуже.

– А то как же, дочка, – дядя Паша удивленно заморгал за стеклами: – Кто же этому не обрадуется? Да только что ему до меня? У него, верно, и семья своя нонче. Зачем ему старик-доходяга?

Но Аглая, зная, что все это не так, мысленно уже почти махнула рукой:

– Да как зачем? Он рад будет! Вдруг у него семьи тоже нет?

Но дядя Паша, похоже, не разделял ее оптимизма. Он потер ладонью пижаму на груди, тяжело поднялся, стараясь не смотреть на нее.

– Ты ступай, дочка… После приходи. Ступай.

Сгорая от стыда, Аглая пошла к выходу. Не удержалась, взглянула на старика еще раз.

Дядя Паша мрачной корягой стоял у стола и ненужный чайник шумел на плите, пуская пар в потолок.

Возвращаясь после универа домой, Аглая столкнулась с Олегом, выходящим из подъезда.

– Привет! – Аглая не спешила посторониться, чтобы дать ему дорогу. – На работу?

– Привет. Куда же еще?

– Пара минут есть?

Олег посмотрел на нее подозрительно:

– Случилось чего?

Она пожала плечами:

– Пока нет. Вы, это… Не говорили еще дяде Паше?

Олег стал хмурым.

– Нет. Не разговорчивый он вчера был. Смурно́й какой-то.

Аглая закусила губу: говорить про вчерашний вечер ей не хотелось. Но и отступать не стала:

– Чего вы тянете, а? Неужели так трудно правду старику сказать? Он бы и смурным перестал быть!

– У него сердце слабое, забыла?

– Это у вас слабое. Не мужики пошли, а…

– Только и знаешь мужиков пилить.

Спорить Аглае не хотелось. Она просто решила стоять на своем:

– Скажи́те ему. Разве от радости кто-то умирал?

Олег пристально на нее посмотрел:

– Много ты знаешь, Аглая.

Из подъезда вышла какая-то женщина с ребенком. Олег и Аглая хором сказали «здрасте». Аглая подождала, пока те не отошли на приличное расстояние и решила взять быка за рога:

– У вас вообще семья есть? А то дядя Паша переживает, говорит, может, его сыну не до него.

Олег с неудовольствием уставился на Аглаю:

– Ты что, говорила с ним обо мне?

– Да не о вас, а о его сыне. Расспрашивала, почему одинокий и вообще. Так есть у вас жена, дети?

– Нет у меня никого, – нехотя буркнул Олег. – Развелся.

– А дети? – не отставала Аглая.

– Не важно это, – поморщился Олег.

– Понятно. Ну, хотите, я с дядей Пашей поговорю?

Олег замахал руками:

– Ну, нет! Даже не смей. Я сам должен… Понимаешь?

– Ну-ну, – Аглая усмехнулась. – Смотрите, а то я не выдержу, разболтаю. Бабий язык длинный.

– Не надо, – Олег поправил очки, заглянул ей в глаза. – На днях с ним поговорю. Ты только не вмешивайся.

Утром Аглая как всегда отперла почтовый ящик на площадке между этажами. Выгребла ворох рекламных листовок, бросила в коробку, стоявшую тут же именно для таких целей. В руках остался квиток платежки ЖКХ и конверт. На конверте она с удивлением обнаружила свое имя. Сунув квитанцию в рюкзак, она тут же вскрыла письмо и, развернув исписанный листок, стала читать.

«Здравствуй, дочь.

Я не знаю, как начать это письмо – в голову лезет всё сразу, не пойму, как лучше. Главное, не рви письмо, дочитай до конца. Я не видел тебя пятнадцать лет. Ты стала совсем взрослая. Мама долго не хотела, чтобы я виделся с тобой. Но я настоял, убедил. Она чего-то опасается, будто я хочу тебя у нее отнять. Но разве это возможно? Ей бояться нечего, а вот я действительно боюсь. Конечно, кто я такой для тебя? Я не воспитывал тебя, не нянчился. Ну, разве что совсем немного, до того, как тебе исполнилось пять лет. Ты и не помнишь, наверное, ничего. Я столько раз порывался повидать тебя, но мама была против. Я ее понимаю, ведь я так обидел ее. И тебя тоже обидел. Прости меня, дочь! Глупо, наверное, но отцом я себя почувствовал лишь не так давно. Но почувствовать – этого еще не достаточно. Нужно, чтобы ты поверила мне. Я очень этого хочу. Никогда не думал, что всё, что мне будет нужно, это твое понимание. Так много хочется тебе рассказать, так хочется заглянуть в твои глаза, погладить по голове, как тогда, в детстве. Скажешь, наверное, что тебе не до телячьих нежностей. А мне – самое то. Я стал таким сентиментальным…

Мама сказала, что ты в райцентре, в городе. Учишься. Умница, дочь! Так и надо. В общем, дала адрес. Вот и решился я тебе написать. Очень надеюсь, что ты не станешь гнать меня, а поймешь и простишь. Мне так страшно и радостно одновременно!

И если это так, и если ты будешь готова, я бы встретился с тобой.

Твой отец»

Не понимая, для чего она это делает, Аглая поднялась на площадку и позвонила в дверь дяди Паши. Дверь открыл Олег.

– А дядя Паша где?

– Зачем он тебе?

– Дядь Паш! Ау! – дурачась, негромко крикнула Аглая вглубь квартиры из-за плеча Олега. Тот громким шепотом свирепо сказал:

– С ума сошла?! Спит он еще.

Аглая беззвучно рассмеялась, ответила:

– Да ладно, не бойтесь, не за этим я, – она потрясла перед лицом Олега письмом: – Вот! Как нарочно!

– Что опять стряслось?

– Папаша мой объявился! У матери мой адрес выведал и письмо прислал.

– Что же тут плохого?

– Пишет, какой он стал сентиментальный, что хочет встретиться, бла-бла-бла.

– И что? Тебе совсем не хочется с ним увидеться?

Два разных чувства боролись внутри Аглаи, как два хорька, сцепившись в один пушисто-когтистый ком. Ей было и радостно и злорадно сразу. Не понимая, как это возможно, она бездумно решила вывалить всё это Олегу. Сейчас он был для нее будто воплощением всех мужиков, которые когда-либо обидели или задели ее.

– У всех отцы как отцы. Только у меня не пойми кто.

– Да почему? – удивился Олег.

– Да радуется он чему-то здесь! – вздернула Аглая листок вверх. – А чему радоваться? Может, он мне даром не нужен. Еще ничего обо мне толком не узнал, а уже рад!

– А вдруг он о тебе хорошее думает? Он же отец! Он любит тебя.

– Ну да, столько лет любит, что ни разу ни появился.

– Да что ты понимаешь! – Олег рассердился, перестав говорить шепотом. – Да ему твоя мать всю плешь проела, может быть, а ты…

– Да что вы про мою мать можете знать? – Аглая вскипела как электрический чайник. – Как вам вообще не стыдно? Чужой человек, а ведете себя…

Олег опомнился, смягчился:

– Ну, прости, Аглая. Я погорячился. Просто ты почему-то больше о моей семье печешься чем о своей… А твой отец… Дай же человеку шанс!

– Может он ждет, чтобы я ему стакан воды подала? А может, он уже под себя ходит и ему сиделка нужна?

Радужный пузырь лопнул перед глазами Аглаи и заложило ухо – сначала она не поняла, что это, а потом догадалась, что Олег дал ей пощечину. Потирая щеку, она зло посмотрела на него:

– Мужская солидарность взыграла, да?

Она подняла перед собой письмо, решительно порвала, с мстительным наслаждением, и швырнула Олегу в лицо. Он как-то по-детски зажмурился, а она повернулась и побежала по лестнице вниз.

Весь день в универе Аглая корила себя за то, что порвала письмо отца. Ну, поругалась с этим Олегом, но отец-то тут при чем? Дура ненормальная… Хорошо хоть конверт от письма остался, она сунула его в рюкзак еще там, на лестнице.

Между парами она достала конверт и тщательно изучила. Обратный адрес отсутствовал, вместо него значилось «почтамт, до востребования». Аглая решила представить, как выглядит ее отец. Наверное ему, как и маме, под сорок. Она совершенно не помнила его лица, ничего вообще не отложилось в голове, осталось только детское ощущение большого, надежного существа, необычно, но по-родному пахнущего. Ни одной его фотографии в доме не было, потому что мама утверждала, что все их уничтожила. Она снова вспомнила свои утренние слова, и ей стало жаль отца. Надо написать ему и встретиться…

С этими мыслями Аглая и подошла к дому. И увидела у подъезда машину скорой помощи. Люди в синих комбинезонах возились у задней двери, задвигая внутрь носилки. Может, с дядей Пашей опять плохо? Она ускорила шаги, но санитар уже захлопнул дверь, а спросить она не решилась. Может и не он вовсе? Однако по лестнице она уже бежала. Миновала пролет и сердце ухнуло: дверь квартиры дяди Паши была распахнута настежь. Аглая влетела в нее, крикнув на ходу:

– Эй! Олег! С дядей Пашей плохо? Эй!

Из одной из комнат вдруг вышел человек в полицейской форме.

– Вам что, девушка?

– Я соседка дяди Паши. Что случилось?

Полицейский – скорее всего это был участковый – недоверчиво на нее посмотрел:

– Вы не путаете? Не было здесь такого жильца. Другой был. А владелец вообще некто Шнеерсон, сдавал эту квартиру. Скоро сам подъедет.

– Не может быть! Где Олег?

– Какой Олег? Вы сами-то откуда?

– Из квартиры напротив я.

– Из квартиры напротив? У вас ничего не пропало?

– Вы о чем? Что вообще здесь происходит? – Аглая начала злиться. Участковый поджал губы:

– Похоже, тут либо шпион проживал, либо профессиональный попрошайка.

Он распахнул дверки стоящего в прихожей шкафа, и Аглая увидела знакомую пижаму дяди Паши, его пальто, еще какую-то одежду. На полке сверху лежала какая-то пакля. Аглая вгляделась и сердце у нее упало: она узнала бороду дяди Паши. Рядом лежал парик с забранными в хвост волосами. Участковый достал оттуда же картонную коробку, и Аглая увидела двое накладных усов: чернявые и с проседью и двое же очков: круглые и в мощной оправе.

– Вы узнаете что-нибудь из этих предметов? – спросил участковый, но Аглая не слышала его. Она как сомнамбула повернулась к шкафу спиной и вдруг увидела кухонный стол.

На нем одиноко стояла пустая бутылка из-под водки, стакан, тарелка с какими-то крошками и чуть поодаль обрывки утреннего письма, аккуратно разложенного как картинка из пазлов. Аглая подошла ближе, пытаясь понять, что все это значит, а в сердце уже холодной змеей зашевелилась жуткая догадка. Из ступора ее вывел голос участкового:

– Вам знаком этот человек?

Аглая обернулась. Участковый протягивал ей паспорт и она всмотрелась в первую страницу.

С фотографии на нее смотрел бритый мужчина с глазами Олега и дяди Паши одновременно. Рядом Аглая прочитала: «Василий Степанович Васькин».

Ноги сами вынесли ее прочь из квартиры. Она бежала вниз так быстро, как только могла. Вот и дверь…

Скорая уже отъехала и маневрировала метрах в тридцати, выезжая со двора на улицу. Прохожие с удивлением наблюдали за девушкой, бегущей в слезах за машиной скорой помощи, которая кричала:

– Подождите! Папа!..

Литература и коробка из-под утюга

эссе

Дети, умеющие себя занять в полном одиночестве, представляются автору сего текста талантливыми людьми. За занятие ни в коем случае не берется забава с собственным писюном или наличие в свободном доступе компьютера, а то и телеящика на худой конец. Новые игрушки тоже не рассматриваются.

Привезли, скажем, родители своего ребенка повидаться с бабушкой. У бабушки игрушек нет – возраст уже не тот. Бабушка внука помусолила, накормила, да и остался он на время наедине с самим собой и древними портретами на стенах бабушкиной светёлки. Огляделся. И начал придумывать игру – с нуля, сочиняя на ходу. Надел на голову коробку от нового утюга, только что подаренного бабушке родителями. Прикинул что-то, снял, проделал пару отверстий. Снова надел. И вот уже скучная бабушкина комната превращается в космический звездолет. И за окном не гастроном и дорожные работы, а неведомая планета, набитая жуткими зверюгами. И пошла потеха… И, играя, ребенку его затея представляется очень интересной – ну как же не поделиться таковой с родителями, а то и другими детьми?

Думается, многие писатели были когда-то такими детьми, с коробками на головах. Писатель вполне способен создать новый мир, населить его необходимыми героями и негодяями и заставить всё вертеться и видоизменяться. И показать все это другим людям: читателям.

Поставить спектакль (даже если он школьный), снять фильм (пусть и в домашних условиях) одному не просто. Необходима целая толпа народу: этот лампу держит, этот камеру направляет, этот кривляется в кадре. И так далее. Процесс, к тому же, требуется организовать. Дело, в общем, долгое и кропотливое.

То ли дело книга. Писателю, чтобы создать свой мир, необходима всего лишь собственная фантазия. Если масштаб произведения велик, иногда приходится самому почитать книги, а то и встретиться с некоторыми людьми, дабы расспросить о всяком. А потом раздобыть ручку и писчую бумагу и затаиться где-нибудь в укромном уголке. В наше время и того проще: включил ноутбук или компьютер и давай шлепать по клавишам.

Вот Александру Сергеевичу Пушкину было труднее. Чернильницу добудь, наполни чернилами, из гуся выдерни перо, заточи с помощью перочинного ножика особым образом. Бумагой запасись. А бумага во времена Пушкина была не то, что нынче. Листы были плотные, сродни нынешнему ватману. И марать эти листы долгими зимними вечерами необходимо было при свете свечи.

И все это не говоря об отсутствии таких действий, как «Ctrl+z», «Backspace» и иже с ними.

С компьютером все обстояло куда проще. Всего один предмет. Правда, если вдуматься, то сто́ит он как цистерна с чернилами, стая гусей и небольшой свечной заводик, о коем мечтал один из персонажей превосходно созданного литературного мира Ильфа и Петрова.

Но если Пушкин один из первых начал зарабатывать литературным трудом, то сегодня, спустя двести с лишним лет, это практически невозможно. Даже если писатель талантлив, но не известен, сделать это чрезвычайно трудно. Но даже если писатель знаменит, то и тут его подстерегает закавыка. Акунин, Улицкая и Пелевин сегодня могут зарабатывать от издания собственных книг немного. Много больше достается им от экранизаций и театральных постановок по их произведениям. Так как читатели их книг люди более-менее молодые, продвинутые. Вместо того, чтобы пойти в книжный магазин, такой читатель посидит минут пять-десять в интернете, выудит нужный текст того же Пелевина, запихает на раз-два в свой электронный девайс типа покетбука или даже телефона и приступит к ознакомлению, ни копейки товарищу Пелевину не заплатив.

Возможно, дела́ в этом плане у другого писателя, такого, как Дарья Донцова, лучше. Ибо читают ее произведения люди, мягко говоря, специфического склада ума. Техникой не интересующиеся. Для них проще именно что пойти в книжный магазин и отдать свои деньги Донцовой и издателю. И книжному магазину. Которые потом на эти деньги наймут десяток быстро бьющих по клавишам людей и будут продолжать гнать цветистый поток ироничных детективов в промышленных масштабах.

Впрочем, есть среди людей с фантазией категория, лишенная упомянутых проблем. Люди эти зачастую неизвестны широким массам, изучающих изобретенные ими миры. Люди эти – сценаристы кино. К тому же писать сценарий много проще целостного литературного произведения. Рассмотрим пример.

«До рассвета еще оставалось немного времени. Над нейтральной полосой висела гулкая тишина, подмываемая плотным слоем сырого тумана, в котором захлебывалась надежда Ивана добраться до своих. Он лежал на мокрой холодной траве, вслушиваясь всем своим существом в эту тишину, и собирался с силами для последнего рывка. Может быть, действительно последнего…» Так опишет ситуацию писатель, ведь средство достижения необходимого эффекта у него один: слова, несущие то или иное настроение, вызывающие те или иные эмоции у читателя.

Сценарист поступает следующим образом.

«Мизансцена: предрассветное поле, туман. Вдалеке виден лес. В мокрой траве лежит Иван, готовясь к последнему рывку…»

Четыре с лишним строки против полутора. Комментарии излишни. Ведь за сценаристом стоит режиссер, художник-постановщик, оператор. И актер, который будет играть Ивана, готовящегося перейти линию фронта. А еще перед тем, как попасть в сеть, фильм таки посмотрят люди, пришедшие в кинотеатр. И каждый участник процесса – режиссер, художник, актеры и сценарист – получит свои деньги.

Сценарии в последнее время делают специально обученные люди (безусловно, талантливые и не обделенные фантазией). То есть один придумывает сюжет, второй изобретает персонажей, наделяя каждого необходимым характером, а третий мастерски пишет диалоги, где, безусловно, не будет фраз типа «мы сделали это» и «ты в порядке?» Мы не станем также вспоминать сценаристов-упырей, пишущих сюжет для такого фильма, как «Трансформеры» – не каждый умеет делать фильмы, подобные «Титанику».

Но не все идут в сценаристы или делают себе имя, удачно издавшись. Станет ли написанный сценарий фильмом неизвестно. А человеку, придумавшему замечательный сюжет, скучно строить мизансцены и излагать драгоценный материал скупыми фразами сценария. И он начинает свой рассказ – так, как умеет, как хочет, как знает.

Вот и автор этого текста снова подумывает над тем, чтобы нахлобучить на свою буйную головушку очередную коробку из-под утюга, с умело проделанными в ней отверстиями…

Девять жизней Василия Бугрова

Подвигу Ленинграда и его жителей во время блокады города 1941 – 1944гг посвящается

рассказ

…Подвиг свой ежедневный 

Вы свершали достойно и просто…

Ольга Берггольц

Комочек солнца

Над головой весело шумели сосны, а по пруду, то в одном месте, то в другом, будто играя в прятки, пробегала рябь.

– Похоже на стиральную доску, – вслух сказала Женя, вскочила с пригорка и побежала к дому, задевая босоножками верхушки травы. – Мама! Там вода в пруду…

Мама выглянула из окна террасы.

– Неужели? А я думала компот, – она вытирала руки полотенцем и весело щурилась на солнце.

Женя звонко рассмеялась:

– Мама, ты такая смешная! Я хотела сказать, что вода в пруду на доску похожа, на которой ты белье стираешь.

– Ах, вот оно что, – мама откинула с лица челку и призывно махнула рукой: – А ну-ка, мыть руки и быстро за стол.

– Я не хочу есть, мама, – Жене хотелось снова пойти к пруду.

– Никаких «не хочу», – тон мамы сделался строгим и не терпящим пререканий. – Чтобы через три минуты была за столом.

Женя обернулась на стиральную доску пруда, вздохнула и отправилась на задворки, где висел жестяной рукомойник. Пока Женя мылила ладони куском коричневого хозяйственного мыла, со стороны щелястого сарайки неподалеку раздался голос тети Маши:

– Ну, Мурка, ну, потаскуха! – такого слова Женя еще никогда не слышала и принялась смывать мыльную пену с рук, чтобы узнать, в чем дело. Тут же появилась мама, на ходу спрашивая:

– Ты это что, Маша? При ребенке такие слова!

Из сарайки вышла тетя Маша, держа на ладонях крошечного котенка рыжей масти.

– Да Мурка учудила, забрюхатела. А где окотилась, непонятно. Только сейчас объявилась, потас…

– Тсс! – грозно и предостерегающе прижала палец к губам мама, а Женя и не слышала: она наскоро вытерла руки полотенцем, висевшим у рукомойника, и уже бежала навстречу тете Маше, желая хорошенько разглядеть рыжее чудо.

– Ой, какой хорошенький! – она взяла ладонь тети Маши в свои руки и принялась рассматривать котенка. Он уже не был слепым, и на ладони ему было тесновато. Лежа на спине, он пытался перевернуться, громко и жалобно мяукая.

– Надо мешок найти, – сказала тетя Маша.

– Зачем мешок? – заподозрив неладное, спросила Женя, осторожно гладя котенка пальцем.

– В пруду топить, зачем еще, – недовольно фыркнула тетя Маша. Женя ахнула:

– Не надо топить, он же живой!

– Там еще трое таких же, – кивнула тетя Маша головой в сторону сарайки. Из распахнутой дощатой двери выходила Мурка, вертя головой и пытаясь отыскать своего детёныша.

– Маша, в самом деле… – покачала мама головой. – Не бери грех на душу.

– А куда мне их девать? – пожала плечами тетя Маша. – Расплодятся – лови их потом по огородам.

Женя осмелела и выпростала котенка из ладоней тети Маши, прижала к груди.

– Можно дачникам раздать, – предложила она. Котенок перестал мяукать и принялся карабкаться на плечо Жени. Она присела на корточки перед Муркой и сказала:

– Вот твой сыночек, Мурка, не волнуйся!

– Дачникам? Нужны они им, – уперла руки в бока тетя Маша.

– Ну, тетя Маша? – посмотрела на нее Женя снизу вверх. – Нельзя их топить!

– А раз нельзя, вот и раздай их дачникам, – сказала тетя Маша. – А не раздашь – себе забирай. Вот мама обрадуется, – и она подмигнула маме. Та улыбнулась:

– Раздаст, никуда не денется. Защитница сирых и убогих.

Женя вернула котенка Мурке и та тут же принялась его вылизывать, а Женя стала прыгать и кричать:

– Я юннат, мама! Я обязательно их раздам!

– После обеда раздашь, – кивнула мама. – А сейчас марш снова мыть руки.

– Мама, я же их уже мыла! – перестала прыгать Женя, но мама была непреклонна:

– А котейку кто тискал? Марш немедленно! Юннат.

После обеда Женя нашла в сарайке небольшое лукошко, с которым год назад ходила по грибы, выстлала дно свежесорванной травой, постелила сверху платок, усадила на подстилку котят и отправилась по поселку в поисках дачников. Мурка тревожно ходила по двору, мяукала – искала детей. Мама присела возле нее на корточки, погладила и виновато сказала:

– Ах, Мурка, а ведь котята к тебе больше не вернутся. Извини, но лучше так, чем в мешок и в пруд…

С крыльца отозвалась тетя Маша:

– Да никому они не нужны, пискуны эти. Женька всех обратно принесет, вот увидишь. Кому нынче мышеловы нужны?

– И что же, ты их в мешок посадишь? И к пруду понесешь?

Тетя Маша махнула рукой:

– Да никуда я их сажать не стану. Пусть бегают. А то мне их топить хочется…

– Раздаст их Женька. Нипочем назад не принесет. Больно ты ее мешком напугала.

– Не напугаешь – не раздашь! – рассмеялась тетя Маша. – Ничего, Мурка через год еще в подоле принесет, так ее растак… Что, Мурка, мужиков тебе не хватает? Все бы по котам шляться.

– Эх, сестра… Детей ей не хватает. Вон как ищет. Потому и по котам ходит.

Тетя Маша невесело усмехнулась:

– И верно. Всё как у людей…

Солнце уже начало падать за крыши соседских домов, когда Женя вернулась.

– Мама, давай оставим рыжего себе! – горячо попросила Женя, подняв руки с лукошком к груди. На дне барахтался пушистый комок, будто осколок солнца, заплутавший среди веток.

– Что, никто не позарился? – спросила тетя Маша. Женя посерьезнела:

– Не в этом дело. Я сразу захотела его оставить, – она подняла глаза на маму: – Можно, мама?

Мама прищурилась:

– А учиться будешь прилежно?

– А разве я не прилежно до сих пор училась? – удивилась Женя. Мама рассмеялась:

– Ладно, возьмем твоего рыжика.

Женя запрыгала от радости, и котенок в корзинке замяукал, пытаясь удержаться на месте.

– Тише ты! – остановила дочь мама. – А назовем его как?

– Васькой!

– А вдруг это Василиса? – хохотнула тетя Маша. Женя пожала плечами:

– Ну, значит, будет Василиса. Когда разберемся.

А мама вдруг посмотрела за спину Жени, и лицо ее сразу стало серьезным. Женя и тетя Маша обернулись: в калитку входил отец. Он был хмур и сосредоточен.

– Саша, что случилось? Почему ты приехал?

Папа снял кепку и пригладил волосы на голове.

– Война началась, – сказал он негромко и торжественно. – Придется возвращаться в Ленинград.

Прощальный подарок

Бабушка всплеснула руками и опустилась на стул.

– И надолго ли?

Мама, деловито орудуя в шкафу, пожала плечами:

– Может, на неделю, а может и на месяц.

Женя стала рядом с мамой и решительно сказала:

– Мама, я тоже хочу строить укрепрайон!

Мама достала из шкафа потертую блузу и улыбнулась:

– Без тебя обойдемся. А ты за бабушкой присмотришь, и к школе надо готовиться.

– До школы еще целых два месяца!

– Вот и хорошо, значит, лучше подготовишься.

Из коридора донесся звонкий голос тети Капы:

– Бугровы, смотрите, что ваш Васька притащил!

Женя тут же выскочила вон.

У входной двери сидел Васька и держал в зубах крошечную серую мышь. Увидев хозяйку, не спеша подошел к ней и положил добычу у ног.

– Ишь ты, – восхитилась тетя Капа. – Хвастается!

– Мама, посмотри скорей! – крикнула Женя и из комнаты вышли мама и бабушка.

– Что стряслось? – спросила мама, увидела трупик мыши и пронзительно взвизгнула. – Фу, какая мерзость! Немедленно выкинь!

Женя присела на корточки и погладила Ваську.

– Мама, ну как ты не понимаешь! Он же пришел показать, что он не дармоед какой-нибудь, а честный кот.

– Выбрось сейчас же, чтобы я эту дрянь здесь не видела! – сказала мама и поспешно вернулась в комнату. Бабушка покачала головой и тоже ушла. Жене было жутко смотреть на мертвую мышь, но она пересилила себя, погладила Ваську по голове и сказала:

– Молодец, Вася! Ты настоящий охотник. Можешь съесть свою мышку.

Но Васька есть мышь не торопился и, даже, кажется, вовсе не собирался. Тогда Женя быстренько сбегала в комнату, оторвала от старой газеты «Ленинградская правда» кусочек и вернулась в коридор. Поборов страх, она завернула мышь в газету и отнесла в мусорное ведро. Потом снова подошла к Ваське и принялась гладить и чесать за ухом. Васька блаженно жмурился и замурлыкал.

– А мама уезжает строить укрепрайон, – сказала она коту. И тут дверь распахнулась и в кухню вошел отец. В руках он держал какой-то сверток.

– Папа, а мама уезжает строить укрепрайон!

Папа погладил Женю по голове и прошел в комнату. Женя подхватила Ваську и поспешила за отцом.

– Иду добровольцем, – сказал он. Бабушка заплакала и папа обнял ее: – Не надо, мама.

Мама печально смотрела на них, потом отложила юбку, которую держала в руках. Папа подошел к ней и они крепко обнялись.

– Папа, – позвала Женя отца, – ты уходишь на войну?

Папа поцеловал маму, вернулся к свертку и снял с него серую упаковочную бумагу. Это оказалась книга. Папа протянул ее Жене и сказал:

– Держи, дочь. Это тебе на память.

Книга была большая. Женя перехватила кота одной рукой, другой взяла книгу.

– Жюль Верн. Таинственный остров, – прочитала она. – Спасибо, папа. А ты надолго на войну?

– Конечно, нет, – улыбнулся папа. – Вот разобьем фашистов и вернусь.

Он отобрал у Жени Ваську, потрепал по рыжей шерсти и сказал ему:

– А ты остаешься за мужчину. Береги моих девочек, разбойник.

– Он мышь сегодня принес, – добавила Женя. Папа рассмеялся:

– Да? Вот молодчина. Добытчик! – он отпустил Ваську, взял Женю на руки, подбросил к потолку, словно она была маленькой и прижал к себе. – Прощай, дочь. Будь умницей.

Одно мороженое на двоих

– Мама, бабушка, у нас Нина! – возвестила Женя, ворвавшись в комнату. Нина поздоровалась и скромно стала у двери, держа школьный портфель обеими руками спереди.

– Обедать будете? – спросила бабушка, но Женя замотала головой, размахивая косичками:

– Что ты, бабушка, мы же с Ниной на день рождения к ее двоюродной сестре! А там сладкий пирог!

Мама спустила ноги с дивана, но Женя подскочила, удержала:

– Лежи, лежи! Что я, сама платье не надену?

Мама снова легла, спросила:

– Далеко живет сестра-то?

– На проспекте Стачек, – сказала Нина. – Дядя Витя с тетей Леной на Кировском заводе работают.

Из-за ширмы выскочила Женя. На ней было новое платье, белое в синий горох.

– Ну, как? – спросила Женя и закружилась на месте.

Мама кивнула, улыбнулась:

– Хорошо. Антонина Ивановна, повяжите Жене банты, пожалуйста.

Бабушка принялась за дело. Откуда-то вылез Васька, потерся о ноги Нины, она наклонилась к нему, погладила рыжую спинку.

– Какой он у вас яркий, – сказала она. Мама спросила:

– Вы сразу к сестре?

Нина помотала головой:

– Нет, что вы! Мы еще ко мне зайдем, у меня тоже красивое платье есть. Не могу же я в форме идти!

– Мама, я готова! – встала перед диваном Женя. Два белых огромных банта парили у нее над головой.

– Вот теперь другое дело, – сказала мама. – Ступайте. Женя, чтобы не позднее шести вечера дома.

– Хорошо! – Женя подхватила Ваську, покружилась с ним по комнате. – А ты остаешься за мужчину! – сказала она, отдала кота бабушке и они с Ниной выпорхнули за дверь.

Когда спускались по лестнице, Нина спросила:

– А мама у тебя болеет?

– Да, спину сорвала. Когда Лужский рубеж строила. Две недели как вернулась. Устала, там же много копать нужно было. А еще их бомбили фашисты. Хорошо, что всё кончилось!

Несмотря на то, что уже начался сентябрь, солнце припекало совсем как летом. Подруги сошли с трамвая на проспекте Стачек. Теперь предстояло пройти пешком. На углу в тени дома стояла тележка с мороженым. Тетка-продавщица в белом халате и чепце обмахивалась картонкой. Рядом вилась длинная очередь за пивом.

– Жень, вот бы мороженого сейчас! – сказала Нина, глядя на заветную тележку. Женя вздохнула и поправила банты на голове:

– Мне мама не разрешает без нее мороженое покупать.

– И мне… – согласилась Нина, но тут же хитро улыбнулась и добавила: – Зато папа разрешает. Гляди!

И она как фокусник достала откуда-то пару монет.

– На одно хватит.

Женя глядела на деньги в руке Нины и думала лишь о том, что, съев мороженое, она обманет маму, а маму обманывать она не умела и не хотела. И потому даже пломбир, съеденный вот так, тайком, был бы не таким вкусным, как если бы его разрешила съесть мама.

Женя тяжело вздохнула и собралась уже сказать об этом Нине, как вдруг что-то случилось.

Нестерпимо громко треснуло на другой стороне улицы, блеснула жуткая вспышка, и вокруг засвистело и засекло по булыжной мостовой каким-то крошевом. Тут же треснуло еще чуть дальше по улице, еще и еще, а Женя стояла и не понимала, что происходит. Всё было как в мутном непонятном сне. Она вдруг отчетливо и во всех подробностях увидела, как белый халат мороженщицы окрасился красным и та, прямо со своей картонкой, без единого звука, навзничь валится прямо на тротуар и лежит, неподвижно уставившись на очередь за пивом. А в очереди провалы: вот только что все стояли плотно друг за другом, и уже то тут, то там не хватает людей. Грохнуло еще, и Женя увидела, как мужчина в белом костюме и шляпе, роняет полную кружку и нелепо оседает прямо под ларек и его брюки темнеют от разлитого пива. Снова громко треснуло, и на другой стороне улицы медленно и нехотя обрушился кирпичный дом и стекла брызнули из разбитых окон прямо на мостовую. Кажется, кричали люди, но Жене казалось, что она оглохла, в уши будто набили ваты, она потрясла головой и увидела, как неподалеку лежит мужчина в военной форме и отчаянно машет ей рукой. Она вгляделась в его лицо и вдруг поняла, что он кричит ей два простых слова: «Девочка, ложись!» Но Женя помотала в ответ головой и сказала, не слыша своего голоса:

– Я не могу, у меня платье… Мама заругает.

А военный уже подскочил, и грубо и сильно повалил прямо на усыпанную каменной крошкой мостовую и горячие булыжники под ладонями напомнили о лете, безнадежно потерянном в этот невозможный и жуткий день.

И тут Женя вспомнила о Нине. Лёжа, она покрутила головой, отыскивая ее, и тут же увидела. Она лежала совсем рядом, не мигая смотрела запорошенными песком глазами в небо, а в уроненной руке между пальцами блестели монеты.

И тут Женя закричала.

Зарево над городом

Вот уже четвертый день Женя не ходила в школу. После обстрела у Кировского завода она была невредима, ни одной царапины не было на ней, но врач, делавший осмотр, велел несколько дней не пускать ее на занятия. Наверно, еще неделю назад Женя обрадовалась бы этому, но только не сейчас. Она вспоминала Нину и никак не могла поверить, что ее больше нет, и они никогда больше не увидятся в школе, и никогда уже подруга не предложит ей съесть одно мороженое на двоих тайком от их мам. Немного отвлечься от этих страшных мыслей ей помогал Васька, который сидел у нее на коленях и подаренная папой книжка. В книжке помимо повествования были чудесные картинки. Всё это уносило Женю на далекий остров, полный интересных приключений и таинственных происшествий. К тому же в субботу после уроков к ней зашел весь ее класс вместе с учительницей, но веселиться девочки не могли, будто боясь потревожить память погибшей одноклассницы. Они немного поиграли с Васькой, посмотрели картинки в книге «Таинственный остров», потом попили чаю и ушли.

Мама запретила бабушке причитать, но та забывала, то и дело начинала вздыхать, креститься и всхлипывать. Потом обрывала себя, подходила к Жене, и прижимала ее голову к своей груди. Гладила, повторяла: «Ну, ничего, ничего, всё образуется» и оставляла ее в покое. Что могло образоваться, Жене было непонятно, но расспрашивать бабушку она не хотела, и все это так и повторялось раз за разом.

…Женя ждала своей очереди в уборную, стоя в большой кухне – кухня служила одновременно и прихожей, сюда вела общая дверь с черной лестницы, в кухне же сходились все двери комнат их коммунальной квартиры. У своего керогаза возилась тетя Капа и делилась с мамой, моющей посуду, новостями:

– …У Исаакия пушки зенитные вчера стреляли. Говорят, немецкие разведчики летали. На стенах малюют надписи «бомбоубежище». У нас одно рядом, через несколько домов, во дворе. Ой, что-то будет…

– Известно, что, – отвечала мама, гремя посудой в мойке, – война идет.

– Ты-то, что ли, оклемалась? – спросила тетя Капа.

– Что мне сделается, – будто бы равнодушно пожала плечами мама. – На работу завтра выхожу, насиделась дома.

– И как там у вас, на почте? Много писем?

– Хватает.

– А твой пишет?

Мама не успела ответить: с улицы раздался вой сирен.

Из уборной, сопровождаемый грохотом спущенной воды, вышел Аарон Моисеевич.

– Что случилось? – спросил он. Мама бросила недомытую посуду и скомандовала:

– Быстро одеваться. Это воздушная тревога.

– А как же… – Женя кивнула на дверь в уборную, но мама перебила:

– В бомбоубежище сходишь. Живо одеваться!

Из двух своих комнат выглянули Чижовы. Мама скомандовала:

– Берите только документы и живо во двор!

Все засуетились – маме доверяли все жильцы коммунальной квартиры, уж она-то повидала всякого во время работ под Лугой.

По лестнице спускались все вместе, по-соседски, стараясь не отрываться и не отставать. Женя несла Ваську на руках. Во дворе пришлось немного постоять, дожидаясь Аарона Моисеевича. Сирены выли волнами, то затихая, то ревя в полную мощь и тут же, перекрывая эту какофонию, стало слышно в небе гул моторов.

– Летят! – ахнула тетя Капа, задирая голову к квадрату неба.

– Аарон Моисеевич! – позвала мама старика и он появился из двери, запыхавшийся и бледный от страха. Все двинулись на улицу, смешиваясь с ручейками жильцов из других квартир. Кто-то причитал, кто-то плакал, звал маму малыш на руках у подростка.

Когда вышли на Герцена, в небе уже реяли черные тени фашистских самолетов. Люди торопливо стекались в арку дома, на котором была намалевана белой краской стрелка и надпись «Бомбоубежище».

В убежище было сумрачно и пахло свежей известкой. Не успели Женя с бабушкой и мамой найти себе место, как глухо раздались удары бомб.

– Где это? – спросил испуганно кто-то и ему тут же ответил из противоположного угла убежища молодой голос:

– У Московского вокзала. Известное дело, сначала по вокзалам бьют, чтоб отрезать пути…

– Тихо ты, специалист! – оборвал его седоволосый дедок. – Опосля поговоришь, коли захочется.

После этого все сидели тихо, с ужасом прислушиваясь к тяжким ударам. Среди них были слышны высокие голоса наших зениток.

Нашли три места, бабушка и мама сели, а Женя пошептала на ухо маме, что хочет в уборную. Мама забрала у нее Ваську, обежала глазами подвал и кивнула в сторону:

– Вон дежурная, подойди к ней.

Женя подошла к женщине в милицейской форме и вполголоса объяснила, что ей нужно. Та показала рукой в отгороженный угол, где стыдно и просто стояло обыкновенное ведро. Женя с сомнением посмотрела на него и обернулась на дежурную. Женщина пожала плечами и добавила:

– Не стесняйся, я покараулю.

Женя посмотрела на низкий потолок, в надежде, что бомбежка скоро закончится, но звуки разрывов так же мерно и жутко грохотали, и она поняла, что переждатьне получится.

Кое-как закончив со своим невеликим делом, Женя как можно тише стала пробираться к своим. Ей было ужасно неловко и казалось, что на нее все смотрят. Не глядя по сторонам, она добралась до мамы с бабушкой, села на скамью и взяла у мамы Ваську. Кот волновался и время от времени порывался сбежать, но Женя крепко держала его, поглаживая по спинке и за ушами. И если в обычное время это ему очень нравилось, то сейчас он всё никак не мог успокоится, вздрагивал, вертел головой и коротко мявкал. Женю сморило от усталости и волнения, она задремала и проснулась от непонятных звуков. Это звучали фанфары отбоя. Женя вдруг поняла, что Васьки у нее на руках нет, сердце у нее упало, но она тут же увидела его на руках у мамы. Та покачала головой:

– Так бы и убежал он от тебя, соня.

Женя приняла кота, зарывшись лицом в его шерстку, и за все эти дни после гибели Нины слабо улыбнулась.

Когда выбрались из убежища и вышли на улицу Герцена, сразу увидели в просвете домов дымы от пожаров. В городе выли сирены пожарных машин и ветер доносил тяжкий запах гари. И небо полыхало жутким оскалом огромного зарева: горели Бадаевские склады.

Огонь с неба

Сегодня было как-то особенно зябко и даже первые снежинки кружились в стылом воздухе, а кирпичные обломки разбомбленного два дня назад дома были припорошены, будто торт, на который насыпали сахарной пудры. Женя аккуратно обогнула разбросанные кирпичи, поравнялась со своим домом и вошла в арку, ведущую во двор. Навстречу, выдвинувшись из полумрака, кто-то шел. Женя испуганно шарахнулась в сторону, но тут же узнала Саньку из квартиры выше.

– Не бойся, Женька, свои! – сказал он насмешливо.

– А я не боюсь, – ответила Женя, поправляя платок и чтобы упредить дальнейшие насмешки Саньки, спросила: – А ты куда идешь?

– В школу, куда же еще, – по Саньке это и так было видно: из распахнутого пальто было видно форму, и еще он нес портфель. – Я во вторую смену.

– А, – кивнула Женя, собираясь идти дальше, но Санька добавил еще:

– А вечером дежурить на крышу пойду.

– А тебе не страшно? – спросила Женя: дежурить на крыше ходили все мальчишки.

– Вот еще! – презрительно фыркнул Санька. – Я тертый калач. Сам товарищ Семенов меня отметил.

Жене стало стыдно, что она ни разу не ходила дежурить и она неожиданно для себя самой вдруг спросила:

– Можно с тобой пойти?

– Куда тебе, – рассмеялся Санька. – Забоишься, небось!

– А вот и нет! – разозлилась Женя. – У меня папа на фронте.

Санька перестал смеяться и кивнул:

– Знаю. – Потом подумал немного и сказал: – Ладно, приходи в шесть вечера к конторе управхоза. Придешь?

– Приду, – ответила Женя решительно и тут в арке появилась мама. Она тащила за собой санки, в которых возили Женю, когда она была совсем маленькой, а на санках громоздилось нечто.

– Здрасте, тетя Мила, – сказал Санька. – Это у вас буржуйка?

Мама устало кивнула, а Санька тут же предложил:

– Давайте помогу.

И они вдвоем с мамой затащили печку в квартиру, а Женя несла секции трубы, а после принесла снизу и санки.

А в комнате уже вовсю хозяйничал Санька, сказал, где лучше поставить печку, объяснил, что надо подложить под днище кирпичей и показал, как лучше приладить трубу к форточке. А потом вспомнил, что надо идти в школу. Прихватил портфель, надел кепку:

– Ладно, мне пора. Если что, зовите, помогу.

– Спасибо, Саня, – мама виновато улыбнулась. – Ты извини, нам тебя даже угостить нечем.

– Я не за угощение, – махнул рукой по-взрослому Санька и шагнул к двери в коридор. Женя спохватилась: надо было предупредить маму о дежурстве.

– Мама, я вечером с Санькой решила пойти. Дежурить на крышу.

Женя боялась, что мама не позволила бы ей это сделать, но пока здесь еще был Санька, который так им помог с буржуйкой, то была надежда, что она согласится. А мама как-то даже равнодушно сняла с головы платок и просто кивнула:

– Ступай. – И сказала вдогонку Саньке: – Ты присмотри за ней там, ладно, Саня?

– Конечно, присмотрю, – серьезно и просто, как взрослый мужчина, сказал он и вышел. И тут же запричитала бабушка:

– Это куда же дитя? Неужто зажигалки ловить?

– Перестаньте, Антонина Ивановна, – отозвалась мама. – Все воюют так, как могут и умеют. Что уж тут поделаешь. – И повернулась к Жене: – Кормили тебя в школе?

– Дуранду давали. С пшеном, немного.

Мама сидела на стуле усталая, постаревшая. Закрыла глаза, покивала:

– Ну, хоть что-то. А то ведь совсем паек урезали…

Когда время близилось к шести вечера, Женя вошла в парадную, подошла к дверям квартиры на первом этаже, где была контора. Потянула ручку, вошла.

Она уже как-то была здесь с мамой и потому уверенно прошла по пустому коридору до первой комнаты. Здесь стоял массивный стол, с зеленым сукном на столешнице, висели на стене карты Ленинского и Октябрьского районов. За столом сидел управхоз товарищ Семенов, ветеран гражданской и финской войн, за ним на окне скрестились белые полосы бумаги. На стульях под картой сидело несколько мальчишек, среди них был и Санька. Женя поздоровалась.

– Ага, это и есть твоя напарница? – добродушно кивнул на Женю товарищ Семенов и с трудом поднялся из-за стола. Санька вскочил со стула, сдернул кепку:

– Так Славка Новиков поранился намедни, а она и вызвалась.

Товарищ управхоз обошел стол, скрипя своим протезом, встал напротив Жени. Серьезно оглядел, покивал. Спросил:

– Не заробеешь?

Женя отчаянно покрутила головой: нет, мол.

– Хорошо, – просто согласился Семенов. – Только чур Саньку слушать и вперед него в пекло не лезть. Ясно, Бугрова?

Женя горячо кивнула и даже осмелилась добавить:

– Ясно, товарищ Семенов.

По лестнице следовало подняться на последний этаж. Когда миновали площадку второго этажа, одна из дверей распахнулась и из нее вышел Женин сосед Веня. Его семья занимала в их квартире целых две комнаты и имела выход на парадную лестницу. Веня жевал кусок хлеба и собирался куда-то идти. Увидев Женю и Саньку, спросил:

– Куда это вы?

– На кудыкину гору, – отозвался Санька. – А ты куда?

– А нас эвакуируют, – старательно и гордо выговорил Веня новое слово. Санька равнодушно дернул плечом:

– Скатертью дорога. А мы на крышу дежурить идем. Зажигалки будем тушить.

– Ну да? – у Вени загорелись глаза. – А мне с вами можно?

– Тех, кто в эвакуацию, брать не велено. Товарищ Семенов лично запретил, – соврал Санька и они с Женей стали подниматься дальше по лестнице.

На площадке последнего этажа в углу лежали набитые песком женские чулки: Женя помнила, как мама и бабушка сдавали свои старые чулки именно для такого дела. И ей даже стало немного обидно, что ее чулок здесь нет, обе ее пары были новые, ни разу не штопанные. Здесь они взяли двое длинных щипцов, брезентовые рукавицы и стали у последнего пролета, который вел дальше, на чердак. Тут только Женя заметила у Саньки на ремне висевшие железки, похожие на шестеренки.

– А что это у тебя за звездочки? – спросила она – железки были круглые, числом три и были они нанизаны на Санькин ремень как баранки на бечеву. Санька фыркнул:

– Скажешь тоже, звездочки! Это стабилизаторы зажигалок. Чтобы они падали точнее.

На крыше до этого Женя никогда не была – этим занимались и были тем горды мальчишки. Но теперь это была не забава и не пустое бахвальство: здесь, чувствовала Женя, и был в числе прочих, рубеж обороны города. И этим, казалось ей, она вставала рядом с папой, и вместе с ним защищала родной Ленинград.

Город лежал под ними черный, без единого огонька, будто мертвый. Но Женя знала, что это не так, что выглядеть таковым ему было необходимо, чтобы не открыться фашистским летчикам. На фоне светлой полоски неба лишь высился Исаакий, с выкрашенным в защитный цвет куполом. Женя обернулась и увидела две бесформенные фигуры: одну, ближе и крупнее, на Александровской колонне, другую, маленькую – на шпиле Петропавловского собора. Это были ангелы, укрытые для маскировки мешковиной. Понять, что это именно ангелы, человеку стороннему, не знакомому с Ленинградом, было бы сложно, но Женя сразу узнала их, и это придало ей уверенности, будто она встретила здесь старых знакомых. Теперь следовало осмотреть крышу внимательнее.

Она была хоть и поката, но не крута́ и по ней свободно можно было ходить, не боясь соскользнуть вниз, к жуткому краю. Торчали трубы старого печного отопления, засиженные и загаженные голубями. Ветер посвистывал в проводах, то тут, то там перечеркивающих небо.

– Осторожнее, – как раз указал на них и Санька, стоявший поодаль. – Головой не зацепи. – И позвал: – Иди-ка сюда.

Женя осторожно подошла. У ног Саньки стояло два ящика, наполненных песком. Рядом лежала лопата.

– Зажигалки будем тушить в песке, – он поднял щипцы и клацнул ими возле Жениного лица: – Вот ими схватишь ее и потащишь сюда, в ящик. Можно в любой. Здесь такие ящики по всей крыше стоят.

– А почему здесь воды нет? – спросила Женя. Ей казалось, что тушить что-либо горящее удобнее водой.

– Зима на носу, Бугрова, – сказал Санька. – Замерзнет здесь вода. На чердаке есть кадки с водой, да и там уже льдом покрываются.

Санька шагнул за ближайшую трубу и вышел оттуда, держа в руках что-то продолговатое.

– Это и есть зажигалка, – пояснил Санька. – Только стабилизатор скручен, – он похлопал ладонью по поясу, на котором болтались давешние «звездочки». – Я ее песком набил, для весу.

Он бросил зажигалку дальше по крыше, она упала, грузно громыхнув, покатилась по жестяному скату и остановилась у мачты, от которой уходили через улицу провода.

– Ну, что стоишь? – сказал Санька строго. – Вон твоя первая зажигалка упала.

Женя натянула рукавицы: в них было шершаво и неуютно. Взяла поудобнее клещи и побежала было вперед, но Санька окликнул:

– Не спеши! Здесь крыша, а не Летний сад.

Женя перешла на шаг, добралась до Санькиной болванки, раскрыла клещи.

– Стой не слишком близко, она искрами сыплет! – предупредил Санька из-за спины. Женя кивнула, сделала шаг назад и теперь только прихватила болванку.

– Сожми клещи, чтоб она не выскользнула.

Женя так и сделала, потом подошла к ящику, сунула туда железяку, разжала клещи.

– А теперь хватай лопату и сыпь песок из другого ящика прямо на бомбу…

Но учёба была прервана.

Раздался вой множества сирен: начиналась бомбежка. Женя удобнее перехватила щипцы и стала смотреть на небо. Послышался гул моторов.

– Главное не бойся, – услышала она Саньку. – Пусть за нас фашисты боятся.

Сначала ничего особенного не происходило, Женя уже видела такое с земли: немецкие самолеты пролетели где-то далеко сбоку, там забу́хало и засверкало. Ударили наши зенитки. Налетели еще самолеты. Зенитки били не переставая. Эта круговерть продолжалась минут десять.

Глядя в небо, Санька сказал:

– Может и не долетят до нас сегодня.

Но он ошибся. Еще одна группа самолетов приближалась к ним, и вот уже к вою моторов прибавился свист падающих бомб. Женя зажмурилась, а Санька схватил ее и поставил вплотную к трубе.

– Здесь стой, да глаза не жмурь! – велел Санька, и тут в крышу ударилось что-то черное и продолговатое. И сейчас же во все стороны от него посыпались искры. И это было очень красиво, но Женя поняла, что это и есть немецкая зажигалка. Искрящаяся железяка прокатилась по жести крыши и уткнулась в невысокое ограждение на краю. Санька тут же, перехватив удобнее клещи, кинулся к ней, а Женя заворожено смотрела на искры. Санька, обернувшись к ней, крикнул:

– Не считай ворон! Там еще одна!

Женя выглянула из-за трубы и увидела еще один фонтанчик искр. Она собралась с духом, подтянула рукавицы и мелкими шажками побежала туда.

Ревели моторы самолетов, била с площади Исаакия зенитная батарея, и ветер трепал выбившуюся из-под платка челку: ничего этого Женя не замечала, лишь одно видела она сейчас, подлый немецкий подкидыш, который она во что бы то ни стало должна была уничтожить.

Он лежал перед ней прямо неподалеку от ящика с песком и горячие, ослепительно белые искры летели во все стороны. Женя раздвинула клещи и постаралась с первого раза ухватить зажигалку, но не смогла: руки ходили ходуном от волнения и страха. Но страх это был не от самой зажигалки, не от ее смертельных искр, а от того, что у Жени может не получиться расправиться с ней. Она перехватила клещи удобнее, примерилась, и прихватила овальное тельце. Получилось! Теперь нужно было дотащить ее до ящика с песком. Женя сжала клещи как можно сильнее и, пятясь, поволокла свою добычу прямо по жести крыши. С учебной чушкой было проще. Стараясь не спешить, она добралась до ящика, поднатужилась, оторвала бомбу от крыши, перевалила через бортик и разжала клещи. Тут подскочил Санька с лопатой и принялся закапывать зажигалку. Женя бросила клещи и тоже кинулась к ящику. Не успела она взять вторую лопату, как сноп искр иссяк, погребенный под песком шустрым Санькой. Они стояли, запыхавшиеся, над поверженной зажигалкой и Санька весело рассмеялся, легко хлопнув Женю по плечу:

– А ты молодец, Бугрова! Не сдрейфила.

Женя, счастливая, улыбнулась ему в ответ.

Когда усталая, но довольная Женя вернулась после дежурства домой, мама встретила ее заплаканная и тут же обняла, даже не дав раздеться.

– Ты что, мама? – испугалась Женя. – С папой что-то?

Мама лишь отрицательно вертела головой и сквозь слезы улыбалась. Бабушка простужено закашлялась, высморкалась в платок и, вытирая глаза, сказала:

– За тебя мы переживали, Женя. Не думали, что такое будет, да еще над нашим домом. Мама уж в контору побежала, искать тебя хотела…

– Да вы что?! – Женя рассердилась. – Я же дежурить пошла! Как папа, с немцами воевать!

– Ну, ну, – успокаивала ее мама, разматывая на ней платок и расстегивая пуговицы пальто. – Всё ты правильно говоришь. Ты лучше угадай, что Васька принес.

– Мышь, да?

Мама кивнула, но сказала другое:

– Крыску.

Женя привычно уже приготовилась нести добычу кота прочь, но мама неожиданно добавила:

– Мы ее решили… оставить. Бульон же можно сварить. Хоть какое-то мясо.

Освобожденная от пальто, Женя подбежала к сидевшему на коленях бабушки Ваське и обняла, и погладила:

– Вот и Васька работает, как все. Здорово, да?

Вода

Теперь, когда занятия в школе отменили, обязанностью Жени стало ходить за водой. Она даже не вспоминала то время, когда вода шла из умывальника в ванной комнате: настолько это теперь казалось небывалым счастьем, лучше которого была только еда и тепло.

Женя продела через ремень, опоясанный вокруг пальто кухонный черпак, подхватила ведерко, предназначенное для воды, взяла санки и пошла к выходу.

Теперь они не ходили через черную лестницу. Теперь, когда семью Чижовых эвакуировали, а профессор и его старенькая мама умерли, стало возможным ходить через их пустые комнаты и спускаться через парадную лестницу. Так хоть и было идти дальше, но эта лестница из-за ширины не вся была загажена, и можно было спуститься по относительно чистой от ледяных нечистот тропинке ближе к стене.

Женя привязала ведерко к санкам, пустила их перед собой и они съехали на площадку ниже, ударившись о стену. Потом, не спеша и придерживаясь за стену, двинулась Женя. Так она спустилась на первый этаж, миновала дверь в давно опустевшую дворницкую, мимо старинной печи и вышла на улицу, с трудом отворив тяжелую дверь.

На улице падал снег и развалины еще одного дома были густо припорошены им. Снег заметал следы бомбежек быстрее, чем они успевали окончиться. По тропинке между огромных сугробов Женя пошла посередине улицы. Расталкивая тишину, мерно стучал метроном из ближайшего радиорупора. Спустя несколько метров налево, к парадной, уходила еще одна тропинка и Женя свернула на нее. Здесь пройти дворами можно было, лишь пройдя через дом и выйдя черным ходом. Теперь предстояло пересечь двор, чтобы выйти к Мойке.

Женя дошла до середины двора и вздрогнула от неожиданности. На тропинке, ведущей к двери, лежала черная фигура человека. Он лежал навзничь и из его рта, похожего на черный провал, слабо шел пар от дыхания. Рядом стояли санки с бидоном и ведерком, в которых уже смерзлась вода. Жене предстояло пройти совсем рядом с человеком. Она неуверенно шагнула вперед. Человек даже не пошевелился. На его пальто, шапку и валенки уже изрядно нападал снег. Женя подошла ближе и остановилась.

– Простите, пожалуйста, – сказала она негромко. – Я не смогу помочь вам подняться, вы очень большой.

Человек лежал неподвижно, никак не дав понять, услышал он Женю или нет. Женя пошла по тропинке дальше, таща за собой санки с ведерком. Пройдя еще через один дом, Женя вышла на набережную Мойки. Так же через бежавшую сквозь сугробы тропку, она двинулась направо, потому что ближе к Синему мосту был спуск к реке.

Конечно, спуском, каким он был прежде, его назвать было трудно. Ни гранита набережных, ни ступеней под снегом видно не было, но тропинка все же вела именно туда. Здесь была наледь из-за постоянно плещущейся из ведер и бидонов воды. И это было самое трудное и опасное место. Женя немного постояла у начала спуска, собираясь с духом и пошла.

Ей удалось не упасть и она вышла на лед Мойки, так же густо заваленный снегом. Лишь посередине чернел провал проруби, сделанный когда-то немецкой бомбой, и теперь ему просто не давали заледенеть. У воды копошилось с десяток человек: обступив полынью, люди, кто чем мог, черпали воду. Женя пробралась ближе, найдя свободный краешек, примостила рядом санки, опустилась на коленки. Достала из-за ремня черпак и принялась не спеша наполнять ведерко. Черпак был у Жени неспроста. Тем из людей у проруби, кто запасся для этого дела, например, кружкой, приходилось сильно наклоняться, рискуя свалиться в воду. С черпаком на длинной ручке Жене было гораздо проще. Ведерко у Жени тоже было не таким как у всех. Как-то давно, еще когда за водой ходила мама, она поскользнулась здесь же, у выхода с набережной и упала прямо на ведро, помяв его. Выпрямлять она его тогда не стала и поняла его удобство лишь тогда, когда пришлось взбираться обратно на набережную по ледяной тропке. Мама зацепила наполненное ведро за дужку к ремню, перекинутому через плечо и так, почти не расплескав воду, доставила ее домой. Теперь точно так поступала и Женя.

Никто у полыньи не разговаривал. Никогда. Все сосредоточенно черпали воду. Слышно было лишь дыхание и плеск воды. Но вдруг кто-то из женщин охнул. Женя повернула голову и тут все увидели, как в полынье появился утопленник. Это была женщина, она плыла лицом вниз и концы обмотанной вокруг пальто белой шали полоскались, словно водоросли, по течению. Несколько секунд никто не двигался, но потом люди снова стали набирать из полыньи воду, стараясь не трогать утопленницу.

Женя не стала набирать полное ведро – всё равно никогда не удавалось донести его полным до дома. Остановившись на половине, она оставила черпак в ведре и дотащила санки до подъема. Здесь она отвязала ведерко от санок, сняла ремень, продела через дужку, сделала петлю и перекинула ее через голову. Веревку санок она приторочила за хлястик пальто и начала взбираться на набережную. Шаг за шагом, словно альпинист, она преодолевала подъем, ступая в обледенелые следы в снегу. Шаг, еще шаг, еще. Немного передохнув, Женя продолжала идти. Оказавшись на набережной и выйдя на обычную тропу, она вздохнула с облегчением. На этот раз обошлось без падений и потери воды, которую тогда пришлось бы набирать снова. Укрепив ведерко на санках, Женя побрела обратно до дома.

Оказавшись во дворе, Женя с волнением двигалась к упавшему человеку. Он так и лежал, где упал, но теперь ни ведра, ни бидона на санках не было. К тому же человек был теперь бос и без шапки. Приглядевшись к его лицу, Женя вздрогнула: у человека вместо щек не было ничего и сквозь эти невероятные и страшные дыры были видны зубы. Женя отвернулась и как можно быстрее пошла прочь.

Проделав в парадной всё то, что она делала перед подъемом на набережную, Женя начала подниматься по ступеням, на этот раз обеими руками упираясь в изгаженные ледяными потеками ступени – так было больше шансов не упасть и не потерять воду.

Когда Женя уже была дома, а ведро стояло у буржуйки, в дверь комнаты поскребся Васька. Женя открыла и сильно отощавший кот вошел, и положил новую добычу у ног Жени.

– Что это ты принес? – присела она рядом. На паркете лежала синичка. Женя осторожно взяла ее в руки и поняла, что птица замёрзла: тельце было твердое и холодное как лед.

– Бедная… – пожалела Женя синичку и погладила кота: – Умница, Вася. Если она не оживет, когда оттает, мы ее сварим и тебе будет кусочек, и бульона полакать.

Женя подошла к бабушке:

– Бабушка, посмотри, что Васька принес!

Но бабушка была в забытьи, и лишь ее тяжелое, хриплое дыхание доносилось до Жени.

Вечером, когда мама вернулась с почты, уже обмякшую синичку ощипали и тщательно выпотрошили, стараясь сохранить всё мясо, какое имело крошечное тельце. Васька сидел рядом и терпеливо ждал.

– Мама, я боюсь отпускать Васю из квартиры, – сказала Женя. – Вдруг его кто-нибудь поймает? Его же съедят!

Мама вздохнула, колдуя над тушкой синички:

– А как же он будет добывать своих мышек-синичек? Тут нам на него придется надеяться, чтоб он сумел себя защитить. А как же иначе? А на одном хлебе нам вчетвером долго не протянуть…

Хлеб

Вылезать из-под груды одеял наружу очень не хотелось. Хотя и так было холодно, но без всего этого было еще холодней, особенно поначалу. Женя нащупала у себя на животе теплый комок Васьки, сдвинула его в сторону, бабушке под бок и стала выбираться из-под одеял и пальто.

Слушая, как бабушка глухо кашляет, Женя сделала свои невеликие дела у поганого ведра и, пока это всё не замерзло, отнесла через коридор к черной лестнице. Стараясь не забрызгаться, Женя перевалила ведро через перила и вывалила содержимое вниз. Вернулась в комнату, кое-как ополоснула руки и принялась собираться. И тут она вспомнила свой сон. Ей казалось, что сны она давно уже не видела или не могла вспомнить, потому что голова была занята повседневными заботами, но этот почему-то остался в ее памяти.

…Ей приснилось, что она ходит по квартире в поисках того, что можно сжечь в буржуйке и в квартире профессора, за огромным сундуком, находит буханку хлеба. Тот самый, довоенный, испеченный из настоящей муки без всяких добавок. Счастливая, Женя бежит к своим и…

И тут сон обрывался, потому что Женя проснулась от звуков бомбежки, но снова заснула. И вот теперь сон вспомнился.

Женя достала из сокровенного места под половицей в углу хлебные карточки, взяла бабушкину сумку и пошла темным коридором к лестнице.

На улице гнала ветер со снегом вперемешку метель, идти пришлось еще медленнее. Булочная была недалеко, но сейчас темнеющей обыкновенно очереди видно не было до того самого момента, когда Женя наткнулась на самого первого человека, стоящего в ней. Женя прошла вдоль безмолвной и бесконечно терпеливой ленты людей и стала в самом конце за высоким стариком в лохматой шубе.

Женя не помнила, сколько времени стояла в очереди. Она поняла, что уже скоро, по тому, что метель прекратилась и стало чуточку теплее. Она вынырнула из дремы и поняла, что очередь втянула ее в магазин. Она машинально сосчитала людей, что стояли перед ней: тетка в телогрейке, мальчишка в драном треухе, старик в очках, тетка в старинном пальто с воротником из какого-то драного меха, старик в шубе. Пятеро.

Продавщица казалась толстой из-за множества одежд, надетых все одна поверх другой, и сверху все это было затянуто давно не стиранным белым халатом, готовым лопнуть от натуги. То, что продавщица вовсе не была толстой, было видно по костистому, сосредоточенному лицу и острым пальцам, быстро и привычно резавшим хлеб. Глядя на эту продавщицу, Женя всегда думала, что она, эта женщина, очень счастливый человек, потому что режет хлеб и наверняка имеет лишний кусок сверх своей карточки.

Когда очередь дошла до мальчишки, продавщица, сверкнув на него глазами, сказала:

– Без карточки не отовариваем, сколько раз говорено.

Мальчишка сорвал треух и стал слезно причитать сорванным донельзя голосом:

– Нету карточки, потерял, украли карточку. Тётенька, дай хлебца, дай хоть капельку!

Он всё канючил, а очередь молчала, и на его место уже стал старик в очках. Подал свою карточку, продавщица взяла, ножницами привычно и споро отстригла положенные квадратики, вернула, взялась за нож. Мальчишка всё клянчил. В его голосе не было слёз, и говорил он всё это скороговоркой, давно заученной и повторенной многажды, а взгляд его, не отрываясь, следил за ножом продавщицы, и была в нем тоска, вожделение и страшный, непередаваемый ничем ужас.

Потом продавщица занялась женщиной с воротником и, когда уже было отмерена одна порция иждивенца, сто двадцать пять граммов и одна рабочая, двести пятьдесят, мальчишка вдруг замолчал, шагнул к прилавку, схватил хлеб с прилавка, запихал себе в рот всё сразу и принялся жевать. Он не пытался убежать, он просто стоял и жевал, и на его лице читалось блаженство пополам с нечеловеческой усталостью. Женщина закричала высоким жутким голосом, вцепилась в мальчишку и они упали на пол. Женщина неумело била его по лицу, а он, нисколько не отбиваясь, будто вовсе не замечая ударов, поспешно жевал, давясь и спеша проглотить всё.

Женя добралась до парадной, как можно быстрее поднялась на свой этаж и, лишь войдя в квартиру, вздохнула с облегчением. В сумке лежали драгоценные кусочки хлеба, три порции по сто двадцать пять граммов. Проходя мимо двери одной из комнат профессора, она вспомнила давешний свой сон и остановилась. От бабушки она знала, что бывают «сны в руку», будто бы сообщающие о том, что непременно случиться и решила проверить, так ли это.

Двери в комнату профессора не было, ее недавно кто-то снял на дрова. Женя шагнула в комнату.

Вся мебель, что оставалась после смерти профессора, тоже была уже разобрана жильцами и сожжена в печках. Не пожалели и книги. Даже паркет был частично разобран, но еще оставался участок у одного из двух окон, где он был: сюда всё меньше приходили, потому что стало некому приходить. Теперь сюда ходила только Женя, отдирая доски для своей буржуйки. У профессора тоже была буржуйка, она и сейчас стояла здесь – одинокая, покрытая сажей и инеем. Вообще-то у профессора в комнате была настоящая печь, но она давно не служила жильцам, когда провели паровое отопление, дымоходы заложили, поэтому профессор не мог ею пользоваться.

Из мебели здесь оставался огромный старинный сундук, невесть как оказавшийся у профессора. Сундук был потемневший, окованный железом, и сейчас он стоял с распахнутой крышкой, похожий на чудище с разинутой пастью. Как-то Женя вместе с мамой пытались разобрать его на дрова, но затея оказалась невыполнимой: сундук стоял, словно крепость и не поддавался.

Женя, проходя мимо него, заглянула внутрь, хотя знала, что он пуст. За сундуком тоже ничего не оказалось. Сон обманул Женю. Она уже собралась было уходить, но помедлила. В углу стояла та самая печь с заложенным дымоходом. Женя представила, как было бы здорово ее растопить, если бы она была действующей, как бы она всю комнату согрела и грела бы еще долго после того, как дрова прогорели бы. Она подошла к изразцовому боку печи и потрогала рукой в варежке. Печь была холодая, словно гора льда. Женя присела, и открыла дверцу топки. Представила, как когда-то здесь плясал огонь. Вдруг там остались старые угли? Она нагнулась ниже и заглянула глубже, и вдруг в темноте топки что-то матово блеснуло. Женя осторожно, будто боясь обжечься, полезла в топку рукой, нащупала нечто гладкое, ухватила и потащила к себе. Вскоре в руках у Жени была темно-зеленая бутыль, в которой плескалась какая-то жидкость. Бутыль была закупорена пробкой. Чтобы ее вытащить, Жене пришлось повозиться. Ей показалось, будто она тот самый пионер Волька из книжки Лагина про старика Хоттабыча и сейчас он действительно появится из бутылки. А вдруг там масло? Вот обрадовалась бы мама! Тогда и бабушка, наверное, поправилась бы…

В бутылке оказался керосин. Конечно, он не был съедобен, но Женя знала, что это всё равно очень ценная вещь.

И тут она вспомнила про Саньку. Как он там? Она не видела его уже очень давно.

Женя положила бутыль с керосином в сумку и вернулась на лестницу. Преодолев два пролета по желто-коричневой наледи, она подошла к приоткрытой двери, потянула за ручку.

В коридоре было сумрачно и пусто. Она прошла до двери, ведущей из парадной части квартиры к комнатам проще, где раньше жили кухарки и все те, кто обслуживал господ. Расположение комнат здесь было такое же, как и в квартире, где жила Женя. Она знала, что семья Саньки жила в крайней комнате справа от кухни. Дверь была прикрыта и Женя потянула за ручку.

Здесь было еще темнее, чем в коридоре – единственное окно было завешено одеялом. Присмотревшись, Женя увидела сбоку от двери на полу пеленашки: труп, завернутый в простыню. Посередине комнаты стояла давно не топленая буржуйка, а справа у окна стояла большая кровать, заваленная тряпьем. Женя медленно подошла к ней, пытаясь понять, есть ли тут кто-то живой.

– Эй, Санька! – позвала она негромко. Никто не отозвался. Женя подошла ближе и, ожидая наткнуться на мертвеца, отвалила на сторону полу черного пальто, потом еще одно и край прожженного одеяла. Показалась чья-то рука в варежке.

– Эй! – снова позвала Женя и потрясла руку. Рука дернулась, сжалась в кулак, снова разжалась. Из под тряпья послышался голос Саньки:

– Иди к черту…

– Это я! Женя!

– А… – равнодушно ответил Санька. Женя покопалась среди пальто и одеял и выпростала, наконец, лицо Саньки. Оно было чумазым, осунувшимся и безразличным ко всему.

– Санька, тебе керосин нужен? – сказала Женя. – Я тебе отолью.

– На кой он мне?

– На хлеб сменяешь.

Санька не ответил. Закрыл глаза и будто задремал. Женя потрясла его за руку. Он вяло отозвался:

– Иди к черту.

Тогда Женя стянула варежку со своей руки, слазила в сумку, на ощупь развернула тряпицу, в которую был завернут хлеб и отщипнула кусочек. Затем поднесла к лицу Саньки и сказала:

– Поешь, Санька!..

Почуяв запах хлеба, Санька открыл глаза. Женя сунула ему в рот кусочек и он жадно схватил его и, почти не жуя, проглотил. В глазах его появилось осмысленное выражение.

– Дай еще! – потребовал он, но Женя, поджав губы, тихо ответила:

– Прости, Санька, у меня еще мама и бабушка.

– А мои всё, – зло бросил он сквозь зубы. – Мамка спелёнута, а бабка тут, рядом со мной.

– Ты держись, Санька, – сказала Женя, пятясь от кровати. – Хочешь, я и для тебя за хлебом ходить стану? Где твои карточки?

– Потерял, – услышала Женя. – Уходи отсюда, поняла?

Женя повернулась и вышла из комнаты.

Женя честно рассказала маме, что дала немного хлеба Саньке. Мама лишь покачала головой, но ничего не сказала. Мама не велела съедать весь хлеб сразу, делила его на порции, и выдавала строго утром и вечером. Бульон из мышек, приносимых Васькой, тоже не разрешалось выпивать весь за один раз. Женя гордо предъявила маме бутыль с керосином. Мама обрадовалась:

– Можно обменять хотя бы на дуранду, если на хлеб не получится. Или на землю с бадаевских складов: говорят, она сладкая, можно в воде растворять и пить.

Поужинали тем, что еще оставалось, через ложечку попоили бабушку бульоном. Она слабела с каждым днем всё сильнее и кашель ее становился все более тяжелым и глухим. Потом положили в буржуйку доски найденного в сугробе стула и легли в одну постель к бабушке. Васька тоже пришел, забрался под ворох одежды и свернулся калачиком на Женином животе. Она обняла его ладонями в варежках и стала проваливаться в сон.

Ей приснилось лето за городом, пруд у дома тети Маши, похожий на стиральную доску, сосны и россыпь солнца, пробивающаяся сквозь недалекие рябины. Но солнце почему-то не грело, было холодно и тоскливо. Женя вышла на дорожку, проходящую по поселку и увидела, что вся она заставлена санками с пеленашками. Потом оказалось, что это вовсе не поселок, а их улица в Ленинграде, и пеленашки вдруг оказались сугробами, между которыми шла Женя. А потом вдруг стала выть уже подзабытая сирена, оповещавшая о бомбежке. Она выла надсадно, а бомбежка всё не начиналась. Жене не было до неё дела, она шла за водой…

Женя открыла глаза. Сирена всё выла и выла, и вдруг Женя поняла, что это вовсе никакая не сирена. Это орал Васька, лазая поверх одеял.

– Мама, что это с Васькой? – сонно спросила Женя и вдруг поняла, что мамы рядом нет. Тогда она села в постели и увидела, что мама срывает одеяло с окна.

– Мама, что ты делаешь? Холодно же! – сказала она, но мама не слушала. Сняв и отбросив одеяло, мама пыталась распахнуть фрамуги окна с осколками стекла. Женя слезла с постели, подошла к маме, потянула ее за кофту:

– Мама!

Мама, наконец, обернулась к ней:

– Угорели мы, Женя. Хорошо, Вася разбудил, почуял. Труба у нас отошла, вот здесь, – Мама показала, где отошла труба и добавила: – Беги к двери, открой настежь, пусть проветрится.

У Жени кружилась голова и подташнивало, но она всё сделала так, как велела мама. Холодный воздух лился через порог, но Женя его не чувствовала. Рядом беспокойно ходил туда-сюда Васька и терся о ноги. Кажется, он охрип, потому что открывал рот, будто мяукая, но слышно его не было.

– Молодец, Вася, – погладила его Женя. – Что бы мы без тебя делали…

Бабушка умерла под утро. Женя с мамой стояли над ее маленьким телом и негромко переговаривались.

– …даже если и довезем ее до Большеохтинского, чтоб похоронить по-людски, заплатить могильщикам нечем, – говорила мама. – Даже если бутыль керосина твоего отдать, все равно мало этого. Я слышала, за полтора кило хлеба хоронят как положено.

– Сейчас всё больше до больницы имени Куйбышева свозят, на Литейном, – сказала Женя: она слышала разговор в очереди за хлебом.

Мама вздохнула, пригладила седые волосы бабушки, отняла руку, сказала:

– Оставим ее здесь, дочь. В комнате Аарона Моисеевича. Спеленаем ее, да положим у окна. Оно разбито, холодно там. Авось долежит до весны. А там уже поглядим. А пока будем ее карточками отовариваться – лишнего хлеба не бывает.

Настоящие сокровища

Парадная лестница совсем обледенела от нечистот и теперь подниматься было проще по черной. Поэтому Женя свернула с Герцена сразу во двор. Она дотащила санки с ведерком до дверей, стала было отвязывать его, чтобы перевесить на шею, и тут заметила Ваську. Он не спеша шел через двор, ярким пятном выделяясь на снежной тропинке.

– Иди скорей, Вася, – позвала Женя и тут от стены позади кота отделилась фигура человека. Заросшее волосом лицо, надвинутый на глаза треух, душегрейка, валенки. Женя сразу почуяла беду и кинулась навстречу Ваське, но человек был быстрее. Он добежал до кота, кинулся на него сверху, накрыв полушубком, замотал кулём и бросился вон со двора в арку, ведущую на улицу. У Жени упало сердце. Она как могла быстро бежала, а на самом деле еле шла вслед убегавшему человеку – сил у нее не хватало. Человек уже скрылся за поворотом арки, а Женя лишь только приблизилась к ней. И тогда, собрав от отчаяния все силы, она закричала так громко, как могла:

– Вася! Помогите! Мама-а-а!..

Она ввалилась в темную арку и на фоне светлого выхода на улицу увидела фигуру убегавшего. Вот он выбрался на улицу и исчез. Женя споткнулась, повалилась в снег, и, не чувствуя холода, подняла лицо и снова закричала от страха:

– А-а-а-а! Вася-а-а-а!

Со стороны улицы донеслось:

– А ну, стой!

И потом через паузу тот же мужской голос:

– Что-то быстро бегаешь для ленинградца!

Женя поднялась и пошла как в обмороке к улице. Мужской голос говорил негромко, что-то выспрашивая, слов было не разобрать. Когда Женя вышла на улицу, сердце в груди стучало быстро-быстро, сливаясь с метрономом: начиналась бомбежка. Но ей было не до нее. Она сразу увидела двух человек неподалеку: один был давешний похититель Васьки, второй был военным. Он как раз выпростал из куля полушубка рыжий комок кота.

– Вася! – снова закричала Женя, не слыша своего севшего голоса. Военный обернулся к ней.

– Твоя пропажа, что ли?

Плача от счастья, Женя шла ему навстречу и лишь кивала головой. Сбившийся платок мешал ей смотреть, и она на ходу стягивала его назад, к затылку. В рукава забился снег, но она не обращала на него внимания. Военный ждал ее, держа в руках Ваську. Мужчина в треухе, улучив момент, дернулся и бросился бежать по улице.

– Ах, ты… – военный, одной рукой удерживая кота, второй дернулся к кобуре на поясе, но бегущая фигура затерялась среди сугробов.

– Ну и черт с тобой, – бросил военный, убрал пистолет в кобуру и обернулся к Жене. – Так это твой котейка?

– Мой! – выдохнула Женя, протягивая руки к рыжему комку. – Он его… съесть хотел, дяденька! – добавила она, принимая Ваську и прижимая к груди. Послышались близкие разрывы: в этот раз бомбили рядом.

– Где у вас бомбоубежище? – спросил военный, оглядываясь. – Пойдем скорей!

– Мы не ходим, – ответила Женя, гладя кота.

– Да как же?! – удивился военный. Женя пожала плечами:

– Можно в парадной укрыться, если хотите.

– Тогда скорей! – поторопил военный и они двинулись к парадной. Сбоку оглушительно ударило, посекло осколками, они угрожающе зашипели в снегу. Военный сгреб Женю вместе с котом в охапку, в три прыжка оказался у треснувшей двери, ввалился внутрь и отпустил поклажу. Оскальзываясь на грязных потоках, он взбежал вверх на один пролет и махнул рукой Жене:

– Ну, что же ты? Там опасно!

Женя не спеша поднялась к нему и стала за камином у входа в дворницкую. Снаружи грохотали взрывы, где-то обрушилась стена дома.

Военный поправил шапку, взглянул на Женю, спросил:

– Ты… Девочка или мальчик?

– Девочка, – сказала Женя, прижимая кота к себе.

– Чумазая какая, – смущенно улыбнулся военный.

– Это от коптилок, – ответила Женя. – А умываться очень холодно… Простите.

– Как же вы тут… – военный взглянул на расколотую давним осколком дверь парадной.

Женя пожала плечами:

– Не знаю. Мы давно так.

Военный слазил в карман шинели, достал клочок бумаги, заглянул в него и спросил:

– Мне Бугровы нужны. Не знаешь, живы они?

– Я Бугрова, – посмотрела Женя на военного с интересом. Он наклонился:

– Женя?..

– Да. А что?

– Я командир твоего отца. Мы вместе на фронте. Вот, заехал по делу, он просил и к вам зайти.

– Как там папа?

Военный вглядывался в лицо Жени, слабо улыбнулся, кивнул:

– Ничего. Бьет фашистов.

На улице утихло, метроном застучал умеренней. Женя встрепенулась:

– Пойдемте к нам, – она, было, начала подниматься по лестнице, но спохватилась: – Ой, надо же воду с санками забрать. Они во дворе остались. По черной лестнице поднимемся.

Вода в ведерке стояла на санках нетронутая. Военный было взялся помочь, но Женя отобрала ведро:

– Вы лучше санки возьмите. И Васю. А то разольете с непривычки. У нас тут скользко.

В кухне Женя деловито поставила ведерко у мойки, отобрала у военного Ваську, сказала:

– Мама на работе, на почте отлучаться не велят. Придет только когда стемнеет. А бабушка там, – она махнула рукой в сторону комнаты Аарона Моисеевича. Военный открыл дверь, увидел пеленашки, попятился, стащил с головы шапку.

– А больше никого нет, – говорила Женя, деловито оттаскивая ведро в комнату к буржуйке. – Чижовы в эвакуации, Аарон Моисеевич умер, похоронная команда еще месяц назад забрала, а тетю Капу на улице убило, когда она за водой ходила. А еще…

Женя продолжала говорить. Рассказала про книгу, подаренную папой и которую она никогда-никогда не сожжет в буржуйке, про то, как тушила зажигательные бомбы с Санькой, спросила про то, как там, на фронте: не страшно ли? Рассказала, что Васька иногда приносит мышей и крысок, не часто, но это всё равно очень хорошо…

Военный рассеянно слушал, потом огляделся, спросил невпопад:

– А где бы присесть?

– Да что вы, стулья и табуреты давно сожгли. А еще паркет из квартиры профессора и книги. Дров-то нет.

Военный вздохнул, расстегнул шинель, достал из внутреннего кармана бумажный треугольник, протянул Жене:

– Возьми вот, письмо от отца.

Потом он снял со спины вещмешок, развязал, достал буханку хлеба, две банки консервов, отшвырнул пустой мешок, присел на корточки перед Женей. Сказал, пряча глаза и моргая:

– Вот, возьми-ка… Всё, что есть.

У Жени распахнулись глаза:

– Это же… Дяденька, это же сокровище настоящее!..

– Бери, бери, – сунул ей в руки продукты военный. – Маме отдашь. – Он заглянул в глаза Жени и она увидела, как по его щекам катятся слёзы: – Держитесь здесь. А мы там… будем с папой твоим немцев бить… Держитесь только.

Он поднялся, прихватил свой пустой сидор и, нахлобучив шапку, стремительно вышел в дверь. Женя, оглушенная невиданным подарком, так и стояла посреди кухни, держа у груди продукты и белый треугольник папиного письма.

Могила героя

Санкт-Петербург. Наши дни

Над головой весело шумели сосны, а по пруду, то в одном месте, то в другом, будто играя в прятки, пробегала рябь. Евгения Александровна сидела на скамеечке и вспоминала, как давным-давно рябь на глади пруда напомнила ей стиральную доску мамы. На коленях она держала старую книгу, с закладкой в виде бумажного треугольника.

К ней подбежал одиннадцатилетний мальчишка, выпалил на ходу:

– Ба, мы с Евой могилу героя нашли!

– Что ты говоришь? – Евгения Александровна поднялась со скамейки и сказала: – Ну-ка, веди.

Мальчишка немедленно исчез среди деревьев участка.

– Бабушка за тобой не успевает, – сказала ему вдогонку Евгения Александровна. Мальчишка снова появился рядом, подпрыгивая от нетерпения на месте.

– Ба, а правда, что здесь во время войны фашисты были? – выпалил он. Евгения Александровна покачала головой:

– Нет, сюда они не дошли. Во время войны здесь неподалеку, где теперь парк Сосновка, был военный аэродром наших.

Мальчишка перестал прыгать:

– Значит, это не могила героя? – он был крайне разочарован. Евгения Александровна улыбнулась:

– Не значит.

Они обогнули дом, прошли мимо грядок клубники и подошли к рябинам, что росли вдоль забора.

– Вон там! – показал мальчишка в сторону и тут же убежал туда.

У забора, возле одной из рябин, в тени, стояла фанерная пирамидка, увенчанная звездой. И пирамидка, и звезда были выкрашены красной краской. На пирамидке была табличка из жести, забрызганная землей после недавнего дождя. Неподалеку, орудуя лопаткой и формочкой, пыталась сделать из земли куличик Ева.

– Так здесь похоронен герой? – спросил мальчишка. – Я такую могилу в кино видел.

Евгения Александровна кивнула:

– Герой, да. Очень давно, когда мне было столько же лет, как и тебе, Антон, началась война. И город Ленинград, где я жила с мамой и бабушкой, оказался в кольце врагов.

– Фашистов? – нетерпеливо спросил Антон. Евгения Александровна кивнула:

– Фашистов. Они никого не пускали в город, и никого не выпускали, чтобы все мы, ленинградцы, умерли от голода.Хлеба было очень мало, а больше из еды почти ничего не было. А у меня был кот, его звали Вася. И он ловил и приносил нам с мамой и бабушкой мышек. Мы варили из них суп и тем спасались.

– Суп из мышей? – не поверил Антон. – Это же нельзя есть, ба!

– Оказалось, можно. И если бы не эти мыши, я бы умерла.

– А где сейчас этот кот?

– Это было давно, он уже умер.

– А у кошек девять жизней, – отозвалась Ева, продолжая делать куличики. Евгения Александровна подумала и улыбнулась:

– Когда я выросла, у меня родились дети, мальчик и девочка. Это твой и Евин дедушка Федор, и бабушка Полины, баба Соня. Потом у них родились ваши родители: твоя и Евина мама Маша, и папа Поли, Илья. Вместе со мной и моей мамой, вашей прапрабабушкой Людой, это и есть те девять жизней кота Васи, которые он спас… Ну-ка, Антоша, помоги бабушке, дай руку.

Евгения Александровна опустилась возле могилы на колени, передала Антону книгу и морщинистой рукой стерла грязь с таблички, обнажая надпись:

«Василий Бугров.

1941 – 1950».

для подготовки обложки издания использована иллюстрация к эссе «Двустоличие России» автора leberelle

Оглавление

Две столицы России

Живая душа

Российский рубль и его тотем

Слёзы амазонки

Литература и коробка из-под утюга

Девять жизней Василия Бугрова