Яшмовый Ульгень. За седьмой печатью. Серия «Приключения Руднева» [Евгения Якушина] (fb2) читать онлайн

Евгения Якушина Яшмовый Ульгень. За седьмой печатью. Серия «Приключения Руднева»

Яшмовый Ульгень

Глава 1.

Александра Михайловна с царственной грацией помешивала сахар в чашке голубого английского фарфора и с несколько наигранной печалью взирала на Белецкого.

– Ах, Фридрих Карлович! Если бы не вы, я чувствовала бы себя совершено одинокой. Совершенно! Таков удел стареющей матери!

– Полноте, Александра Михайловна! – привычно возразил Белецкий – Вы никогда не будете стареющей, ибо истинная красота, душевная и телесная, времени не подвластна.

Этот диалог с легкими вариациями происходил между ними практически ежедневно. И хотя Белецкий вёл его, не задумываясь над предметом беседы, он не врал. Во-первых, Фридрих Карлович Белецкий был человеком исключительной честности. А, во-вторых, Александра Михайловна Руднева, в девичестве графиня Салтыкова-Головкина, была и впрямь женщиной необыкновенно прекрасной внешности и истинной духовной силы.

Белецкий воззрился на свою собеседницу, любуясь ей.

Александра Михайловна в свои сорок два года сохранила девичью лёгкость фигуры, которую изыскано дополняла благородная стать зрелой женщины. Лицо её с тонкими аристократическими чертами было всегда приветливо и немного задумчиво. Несколько глубоких морщин пересекали высокий белый лоб, легкие морщинки залегли в уголках глаз и губ и, хотя были они на вид не скорбными, а лишь печальными, таили в себе великую тоску и боль. Им вторила седая прядь, оттеняющая пышные медно-каштановые волосы, обычно собранные в какую-то сложную, но элегантную прическу, из которой вечно выбивалось несколько непослушных локонов. Самым замечательным в этой женщине были обрамленные длинными черными ресницами глаза, огромные, цветом похожие на дымчатый топаз – голубовато-серые, глубокие и задумчивые. Взгляд этих восхитительных глаз обычно легко скользил по поверхности предметов, тонко касался собеседников, не заглядывая в глубину, но если вдруг замирал на человеке, то делался пристальным и будто бы брал душу в плен.

Характер у Александры Михайловны был под стать её взгляду. При поверхностном знакомстве он виделся легким, мягким и даже немного театральным, но те избранные, кто знали эту женщину ближе, почитали в ней мудрое спокойствие, несгибаемую волю и доброту ко всякому божьему творению. Белецкий был счастливцем из числа посвященных.

Фридрих Карлович Белецкий познакомился с Александрой Михайловной одиннадцать лет назад, когда ему было всего шестнадцать лет. Его, осиротевшего отпрыска старинного служивого немецкого рода, ввёл в семью Рудневых покойный супруг Александры Михайловны, Николай Львович Руднев, знаменитый исследователь Сибири, реформатор Корпуса военных топографов, географ и этнограф. Николай Львович хорошо знал отца мальчика, служившего при Алтайской этнографической комиссии, и счёл своим долгом оказать содействие сироте.

Юноша был умен и усерден. К тому времени он окончил классическую гимназию и хотел поступать на инженерные курсы, но со смертью родителя лишился всякого дохода и был вынужден отказаться от своих планов. Руднев поручал Белецкому переписывать путевые журналы экспедиций, каталогизировать коллекцию находок, разбирать деловую и научную переписку.

Не сказать, что канцелярская работа нравилась молодому человеку, но он был счастлив быть сопричастным великому делу и мечтал о том дне, когда Руднев возьмет его с собой в настоящую экспедицию, видевшуюся юноше в самых романтических красках. И, дабы быть в полной мере готовым к этому великому испытанию силы и духа, Белецкий тратил жалование на уроки фехтования, верховой езды и стрельбы. Обучал его вышедший в отставку драгунский поручик, латавший за счет недорогих уроков «сИроту-немчурёнку» вечное своё безденежье, в котором пребывал из-за пагубного пристрастия к горячительным напиткам.

Кроме благородных мужских искусств, Белецкий также постигал и высокое мастерство простой дворовой драки, держа, правда, сей факт в тайне от своего покровителя и его домашних.

Осознание необходимости этого навыка пришло к нему после прискорбного для его юношеского самолюбия происшествия. Однажды, пробегав целый день по Москве с поручениями, он затемно пешком возвращался в особняк Рудневых на Пречистенке. Несмотря на поздний час и страстное желание оказаться дома побыстрее, Белецкий предпочел сэкономить на извозчике. Он знал Москву, где родился и вырос, как свои пять пальцев, и потому из любой её точки в любую другую мог найти короткий маршрут через малые переулки и проходные дворы. Однако в позднее время даже близь благообразной Пречистенки темные заулки и тупики изобилуют личностями сомнительными и лихими. Зная это, молодой человек все-таки пренебрёг опасностью, не то рассчитывая на удачу, не то веруя в свою физическую подготовку, укрепленную уроками драгунского поручика, не то просто не думая о плохом в силу юношеского легкомыслия. Как бы то ни было, Белецкому не повезло. В каких-нибудь десяти минутах от дома он столкнулся с налетчиком, который с одного удара свалил драгунского ученика с ног, жестоко побил и отнял у него пальто, шапку и сапоги. Больше, по чести сказать, отбирать у молодого человека было нечего. Самым постыдным в этой истории было то, что бандит был года на три младше Белецкого, но у того при этом не было против напавшего ни единого шанса, так ловко уличный мальчишка дрался.

Залечив ссадины и синяки, а пуще всего раненую гордость, Белецкий отправился на поиски своего обидчика. В планах его была отнюдь не месть. Невзирая на романтичность своей юношеской натуры, он был человек не по годам рассудительный и прагматичный. Опыт уличной драки убедительно показал, что стиль борьбы a-la «налетчик» крайне эффективен в сравнении с благородным боем, а стало быть, в некоторых ситуациях может оказаться незаменимым. В частности, подумал Белецкий, во время стычек с аборигенами в исследовательской экспедиции, что означало для него однозначную необходимость освоения данного навыка.

На поиски мальчишки потребовалось всего лишь несколько дней, тот сам вновь попытался напасть на Белецкого в темном переулке, но на этот раз, готовый к атаке, молодой человек успел увернуться, схватить мальчугана за тонкую шею и припереть к стене. К величайшему изумлению пойманного врасплох налетчика, бить его странный барчонок не стал, а предложил платить, если тот будет с ним каждый день драться. Мальчишка, вероятно, счёл Белецкого за сумасшедшего, но лупить человека по договоренности, да еще и за плату, было несравненно более легким ремеслом, чем грабёж, так что договор он честно исполнил, и через полгода Белецкий легко побеждал своего учителя.

В 1888 году Николай Львович приступил к организации очередной экспедиции в горный Алтай и объявил Белецкому, что берет его с собой. К тому времени молодой человек прожил в семье Рудневых уже три года и стал в ней абсолютно своим. Александра Михайловна была к нему добра и заботлива. Привязались к Белецкому и дети Рудневых: старшая Софи и младший Митенька.

Забавная и живая Софи, двенадцати лет, лишь изредка приезжавшая домой из пансиона на каникулы, поверяла ему свои детские тайны и просила подпевать вторым голосом во время домашних концертов. Белецкий держался с ней крайне почтительно, изображая преданного королевского вассала.

Его пугала мыль о том, что Софи вырастет в прекрасную девушку, вернется домой, и – О, боже! – он непременно в неё влюбится. Будучи человеком высоких нравственных представлений, Белецкий считал недопустимым даже тень вожделения к дочери своего покровителя, но знал за собой слабость легко влюбляться. Правда, опыта в любовных делах он не имел, но разгорающаяся в его пылкой душе любовная страсть, которую он испытал за свою жизнь уже целых пять раз, заставляла его считать себя слишком падким на женские чары.

Молодой человек утешал себя тем, что к тому времени, как повзрослевшая Софи вернется домой, он уже давно будет в экспедиции, где-нибудь в диких Алтайских землях, а может быть, даже и героически погибнет во имя исследовательской науки и славы России.

Предположить, что и Софи имеет все шансы в него влюбиться, он, конечно, не мог. Додумайся он до этого, перепугался бы ещё больше.

Намного проще все было с сыном Рудневых – Митенькой. Тихий, хрупкий, слабого здоровья, этот ребенок был избалован вниманием и заботой всех, от главы семейства до младшей кухарки. Но это не портило мальчика. Он рос мечтательным, добрым и немного замкнутым. На момент появления Белецкого в доме Рудневых Митеньке было шесть лет. Вариант отправки мальчика в гимназию или заграничный пансион даже не рассматривался по причине его частых болезней, и к нему приглашали учителей домой. Митенька учился хорошо, легко постигая любые науки, но не проявляя особого интереса ни к одной из них. Любимым занятием мальчика было рисование. По всему дому обожающей матерью были развешены его творения, хотя и детские, но свидетельствующие о незаурядном таланте.

Митенька сразу проникся к Белецкому доверием и симпатией. Не взирая на свою застенчивость и неразговорчивость, он охотно оставался с ним в библиотеке, рассматривал старинные иллюстрированные книги или просил почитать. Надо сказать, что, не в пример большинству своих сверстников, Митенька и сам бегло читал, но больше любил слушать. Помимо библиотеки, они часто ходили вместе гулять либо на Пречистенский бульвар, если Рудневы жили в своем Московском доме, либо на берег Пахры, если семейство обитало в усадьбе близь Милюково. Обыкновенно Митенька просил Белецкого что-нибудь рассказать, а сам же говорил мало. Рядом с мальчиком молодой человек чувствовал себя взрослым и сильным. Чувство это было непривычным, но приятным.

Наступила холодная весна 1888 года. Последняя экспедиция Руднева начала неумолимый отсчет времени до своей трагической развязки. Тогда ещё никто не ведал, что ждет их впереди, в том числе и Белецкий. Опьяненный предвкушением неизведанных приключений и неминуемой славы, он видел впереди лишь яркий радужный свет надеж и мечтаний. И все, чему было суждено случиться через год и в корне поменять его судьбу, казалось бы, уже явственно предначертанную и неизменную, стало для него ударом невообразимой силы.

Руднев покинул Москву в конце апреля 1888 года. Полгода потребовалось на то, чтобы выйти к месту слияния рек Бия и Катунь. В этих местах Руднев основал лагерь, который планировал впоследствии преобразовать в российский центр этих далеких и диких мест. Следующие полгода экспедиция Николая Львовича исследовала самые необыкновенные, овеянные древними легендами поселения и покинутые становища, собирая уникальный материал как для картографов и географов, так и для этнографов и историков. Одной из целей Руднева было разгадать тайну кезер-таш – древних каменных изваяний в Курайской степи. Однажды он отправился к ним с небольшим отрядом, чтобы самолично осмотреть место для временной стоянки, и не вернулся. Никто не вернулся из той группы. Спасательный отряд, в рядах которого был и Белецкий, нашел лишь останки людей. Лошади, оружие и оборудование исследователей были похищены. Видимо, отряд подвергся нападению какого-то воинственного племени из числа тех, что приходили с Туркестанских земель и мстили русскому царю за выстроенное им на крови Степное генерал-губернаторство.

Раздавленный горем и чувством неискупимой вины, Белецкий вернулся в Москву, сопровождая бренные останки своего покровителя.

Похожий более на приведение, чем на живого человека, он явился в дом на Пречистенке, чтобы передать вдове бумаги и личные вещи Николая Львовича.

Не смея поднять глаза на Александру Михайловну, Белецкий пробормотал слова соболезнования и отдал ей портфель с бумагами.

– Фридрих Карлович! Голубчик! Вы же останетесь с нами жить? – внезапно спросила его Александра Михайловна.

Белецкий вздрогнул, как от удара, и растерянно посмотрел на неё. Прекрасное лицо вдовы Рудневой осунулось и посерело, глаза её выцвели от слез и стали, казалось, еще огромнее, а в медно-каштановых волосах появилась седая прядь, серебристо-белая, как снежные вершины Алтайских гор.

– Да как же это, Александра Михайловна? – хриплым, будто не своим, голосом спросил потрясённый Белецкий. – Я не смею. Я…не… Простите меня, Александра Михайловна!

– Фридрих Карлович, милый, я знаю, как вам тяжело! Но прошу!.. Не оставляйте нас! Ради Николая Львовича! Ну как же я буду одна?! А Митенька как?! Без мужчины!

Александра Михайловна схватила его за руку и порывисто сжала в своих тонких и холодных пальцах.

Так Белецкий узнал, что такое милосердие, поняв вдруг, что эта женщина, лишившаяся любимого мужа, не то что прощает его, когда и сам он не мог найти себе прощения, но даже не имеет в мыслях винить его и, более того, сочувствует его безграничному горю. Пораженный осознанием этого, он рухнул перед ней на колени и разрыдался. Это были первые и единственные слезы, пролитые Белецким по своему покровителю.

Белецкий остался в доме Рудневых. По-прежнему занимался перепиской и другими секретарскими работами, теперь уже для Александры Михайловны, но основной его заботой стал Митенька. Белецкий был при мальчике и воспитателем, и гувернером, и камердинером, а главное, единственным доверенным лицом, перед которым десятилетний Митенька не стеснялся открывать душу, слишком уж ранимую для такого юного человека.

Смерть отца мальчик пережил тихо, но глубоко. Знали об этом лишь преданный Белецкий и мудрая Александра Михайловна. Остальные считали, что Митенька слишком мал и, слава Богу, не может понять свалившегося на семью горя.

Всего лишь один раз между Митенькой и Белецким состоялся разговор о гибели Николая Львовича. Однажды, когда Белецкий укладывал его спать и спросил, что почитать ему на ночь, мальчик тихо, но твердо попросил рассказать, что случилось в Курайской степи. Не зная, как уйти от тяжелого разговора, Белецкий рассказал сыну великого исследователя все, как было. Митенька выслушал его молча, не задавая вопросов. Ни одной слезинки не скатилось по его щекам, ни одного всхлипа не сорвалось с плотно сжатых детских губ. Более они никогда не возвращались к этой теме.

Глава 2.

Приватное чаепитие Александры Михайловны и Белецкого было прервано появлением Софи.

Девушка стремительно вошла на террасу, и та сразу озарилась каким-то особенным веселым сиянием. Было у Софьи Николаевны такое удивительное свойство приносить с собой радостный свет, где бы и в каком обществе она ни появлялась. Молодой человек поднялся и поклонился.

Как и предполагал в свое время еще совсем юный Белецкий, крошка Софи выросла в очаровательную девушку. Она унаследовала от матери стройность фигуры и лёгкость движений. Волосы у Софи были того же медно-каштанового оттенка, но, в отличие от матери, она не убирала их в высокую прическу, а лишь перехватывала лентой или заплетала в толстую косу по моде современных прогрессивных девушек. Лицо её было живым и открытым. Всякое чувство в полной мере отражалось на нём, будь то радость или грусть. А когда она сердилась, то забавно надувала губы и морщила носик в золотистых веснушках. Это казалось Белецкому очень милым. От отца Софи унаследовала чуть раскосые темно-карие глаза, глядящие на окружающих внимательным и проницательным взглядом. Иной раз в глазах этих вспыхивало упрямое яростное пламя, но чаще в них плясали озорные золотистые искорки.

Опасения Белецкого о возможных романтических чувствах к Софье Николаевне, к счастью для него, не оправдались. Как-то само собой между ними выстроились очень доверительные, но абсолютно платонические отношения, схожие более всего с соратничеством. Молодые люди поверяли друг другу сокровенные мысли, делили заботу и тревоги за Александру Михайловну и Митеньку, вели философские споры. Они очень уважали друг друга и ценили свою дружбу.

Отучившись в пансионе, Софи вернулась домой и начала посещать общеобразовательные курсы профессора Герье при Московском университете. Девушку увлекали идеи укрепления позиции женщин в общественной жизни и научной деятельности. Она мечтала посвятить себя либо какой-нибудь науке, либо образованию крестьянских детей, либо ещё какому-нибудь столь же благородному и значимому для России делу. Мать её идей не разделяла, но и не препятствовала.

Два года подряд во время летнего проживания в Милюковском имении Софья Николаевна открывала класс для детишек из ближайших деревень, где учила их грамоте, арифметике, азам истории и естествознания. Учеников набиралось немного, да и те посещали уроки нерегулярно, поскольку летом у крестьянских детей хватало и другой, куда более серьезной и важной для крестьянской жизни работы, а на третий год в классе и вообще никого не оказалось. Энергичная Софи падать духом не стала и хотела было обратиться к уездным властям с просьбой о помощи в создании местного женского училища для девочек мещанского сословия, но тут в её судьбе возник Зорин.

Аркадий Петрович Зорин был представлен Софи во время праздника, который ежегодно организовывали в Милюково в день летнего солнцестояния. Традицию эту завел Николай Львович, а Александра Михайловна не стала её прерывать. Зорин учился на врача и подавал большие надежды. Был он статен и красив, а голова его, так же как и у Софи, была забита благородными помыслами облагодетельствовать низшие сословия.

В первый же день своего знакомства Софи и Зорин, забыв о гостях и приличиях, уединились на террасе усадьбы и до позднего вечера проговорили о необходимости становления системы среднего образования и массовой медицины для всех граждан страны во всех уголках бескрайней России. А на следующее утро каждый из них проснулся с внезапным, но абсолютно ясным пониманием того, что другой для него самый близкий и дорогой человек. Через неделю Аркадий Петрович пришёл в дом Рудневых просить у Софьи Николаевны руку и сердце, а у Александры Михайловны – благословление на брак с её дочерью. И согласие, и благословление были получены, а свадьбу было решено сыграть ближайшей осенью.

– О ком сплетничаете? – весело спросила Софи, подсаживаясь к столу, и, как в детстве, стянула из сахарницы кусок рафинада.

– Помилуйте, Софья Николаевна, да когда же это мы сплетничали? – с улыбкой возразил ей Белецкий. Он всегда начинал улыбаться при её появлении, хотя в обычное время улыбчивость была для него несвойственна.

– Ой, Белецкий! Да вы с матушкой, как две старые кумушки, вечно ведете свои скучные разговоры то о соседях, то о ценах, то о газетах. Ну вот чего вы, скажите мне, сидите тут в такое замечательное утро? Шли бы прогулялись!

– Я жду, когда Дмитрий Николаевич проснется. С ним и пойду, – ответил Белецкий, отодвигая сахарницу из-под протянутой руки Софи. – А вам, Софья Николаевна, как прогрессивной и сосватанной девице, не пристало рафинад пальцами из сахарницы таскать.

Софи и Александра Михайловна звонко рассмеялись.

– И то правда, Фридрих Карлович, ну что вы тут со мной время теряете! Пойдите, погуляйте с Софи. Митенька ещё часа два спать будет, к тому времени вы уж воротитесь.

Белецкий откланялся Александре Михайловне, целомудренно взял Софью Николаевну под локоть, и молодые люди спустились с террасы в сад.

Надо сказать, что Александра Михайловна была единственной, кто называла Белецкого по имени и отчеству. Обычно он всем представлялся лишь по фамилии, предпочитая, чтобы его так и называли, хотя не то, чтобы ему не нравилось его немецкое имя, или он стеснялся своего происхождения, о котором как-то даже и не задумывался.

Немцем он был лишь по крови. Его отец, артиллерийский инженер, приехал в Россию в составе военного представительства, влюбился в русскую женщину, да и остался в этой странной, так никогда и не понятой им стране, пойдя на службу при Географическом Обществе. Он сменил свою непривычную для русского уха фамилию Bellezer на Белецкий, но сохранил в своем доме немецкие традиции. Сына же своего он воспитал в двуязычии и даже крестил его в православной церкви. Так что во Фридрихе Карловиче почти совсем ничего немецкого и не осталось. Разве что безукоризненное немецкое произношение да пресловутые немецкие аккуратность и пунктуальность.

Внешность у Белецкого тоже ничем не выдавала этнических корней: ни светлых волос, ни голубых глаз, ни бюргерской полноты. Он был высок ростом, узок в кости, жилист, и, при всей своей вечной худобе, отличался недюжинной силой в сочетании с изрядной ловкостью движений. Лицо его вряд ли можно было назвать красивым, было оно худым и даже каким-то аскетичным, но привлекало четкостью и правильностью черт: острые скулы, тонкий нос, резко очерченный подбородок, тонкогубый рот, будто прорезанный лезвием. Глубоко посаженные зеленоватые глаза смотрели на мир цепко и внимательно. Он чисто брился, не нося ни усов, ни бороды, оставляя лишь небольшие, гладкие, идеальной формы бакенбарды. Волосы темно-русого цвета он коротко стриг и гладко зачесывал назад. Это расходилось с модными веяниями, но выгодно подчеркивало его высокий чистый лоб. Красавцем себя Белецкий не считал, но в целом на внешность свою не жаловался, тем более что её незаурядность подтверждал неизменный интерес к его персоне со стороны слабого пола.

Побродив по саду в обществе Софьи Николаевны чуть более часа, Белецкий решил, что пора-таки будить Митеньку. В это лето семнадцатилетний Руднев-младший взял в привычку проводить ночи за чтением или рисованием, засыпать лишь под утро и просыпаться к обеду. Этакий богемный режим Белецкому категорически не нравился, и он всячески препятствовал установившемуся распорядку дня своего подопечного.

Митенька к тому времени, однако, уже не спал. Он лежал, раскинувшись на мягкой постели, и обдумывал очень серьезный вопрос, не дававший ему покоя с того момента, как директор гимназии вручил ему аттестат и похвальный лист за отличную успеваемость и примерное поведение.

Обучение в гимназии Митенька начал с четвертого класса, а начальный курс первых трех классов прошёл с домашними учителями. Волнуясь за здоровье сына, Александра Михайловна и в четвертый-то класс не хотела его отправлять, но Белецкий настоял на том, что мальчику нужны дисциплина и общество себе подобных. А главное, говорил он, Митеньке необходимо в полной мере вкусить все радости и горести отрочества, ибо без этого опыта невозможно полноценное и гармоничное становление мужчины. Взрастить же из мальчика настоящего мужчину Белецкий почитал своим долгом.

Когда Митеньке исполнилось десять, Белецкий приступил к закалке и физическому укреплению слабого здоровьем отрока. Постепенно приучал он мальчика к гимнастике и благородным мужским занятиям: верховой езде, фехтованию, стрельбе, а после принялся обучать его приемам борьбы без оружия, разработанным им самим на основе стиля, некогда перенятого у мальчишки-налетчика, и диковинных единоборств, почерпанных во время Алтайской экспедиции. Летом Белецкий водил мальчика в походы с ночёвкой под открытым небом, а зимой выгонял босиком на снег.

К тринадцати годам Митенька в полной мере укрепился и телом, и духом, хотя и остался таким же мечтательным, застенчивым и сосредоточенным на своем внутреннем мире мальчиком. Всем иным занятиям, как и ранее, он предпочитал чтение и рисование. А из всех мужских искусств ему были интересны разве что фехтование и верховая езда, поскольку Митенька грезил о рыцарях и героях войны 1812 года.

В гимназию Митенька поступил легко и учился блестяще, однако друзей, как, впрочем, и врагов, среди одноклассников не заимел, поддерживая со всеми ровные и немного отстранённые отношения.

Оно и вообще, отношение мальчика к жизни казалось несколько безучастным, будто бы смотрел он на этот мир и его обитателей через тюлевую завесу, не желая подходить ближе и остерегаясь касаться любого предмета. Но впечатление это было обманчивым. Подобно своей матери, Митенька скрывал под своей внешней туманной оболочкой замечательную душевную силу. За мечтательностью и нелюдимостью прятались неуемная любознательность, удивительная проницательность, немалая воля и страстная романтичность.

Митенька и внешне больше походил на мать, чем на покойного отца. Среднего роста, даже чуть ниже, был он хрупок сложением, а движения его были легки и изящны. Лицом Митенька был невероятно красив, словно античный герой. Точеные черты, обыкновенно спокойные и невозмутимые, обрамляли слегка волнистые волосы цвета холодного золота. Глаза Митеньки, как и глаза Александры Михайловны, были великолепно большие, чуть более серые, чем у матери, с тем же невероятным туманным взглядом, которой в один момент мог стать удивительно пронзительным, проникающим в самую душу, и гипнотически завораживающим.

Сам Митенька о своей красоте не подозревал и, более того, считал свою внешность истинной напастью, из-за которой ему вечно выпадало играть девиц в спектаклях театрального гимназического кружка.

Не умел Митенька пока и ценить свои таланты. И это неумение стало причиной тревог, обуревавших его с момента окончания гимназии.

Получив прекрасное среднее образование, Митенька столкнулся с вопросом, что делать дальше. Нужно было как-то выбрать себе жизненный путь и выбрать непременно правильно. Само собой, путь этот должен был быть тернист и вести к славе. Выбрать следовало что-то такое, что было бы направлено на благо России, и в чём Митенька непременно бы оказался лучшим и достойнейшим из всех. Однако ни в чём таком он не находил в себе особых задатков.

Можно было пойти по стопам отца, но это значило бы обречь себя на вечное пребывание в тени великого человека. Можно было бы выбрать военную службу, но маменька наверняка не перенесёт его героическую гибель на поле брани. А если без героической гибели, то и смысла не было надевать воинский мундир. Можно было бы стать инженером-изобретателем, но всё значительное – электричество, двигатель внутреннего сгорания и даже аэроплан – уже изобрели.

Оставался, конечно, вариант стать знаменитым художником, но и тут не все было ладно. В России более всего ценились пейзажи, парадные портреты, сцены из жизни простого народа или монументальные полотна о древних трагедиях и исторических баталиях. Ничего из этого Митеньке рисовать не хотелось. А то, к чему лежало сердце, ни признания, ни тем более славы обещать не могло. Митенька бредил прерафаэлитами, течением в России непопулярным и призираемым за своё отступничество от высоких канонов.

Про прерафаэлитов он узнал от учителя рисования, господина Вайстока, хмурого англичанина, явно недолюбливавшего всех гимназистов поголовно. Что заставило Вайстока покинуть Туманный Альбион и, тем паче, пойти преподавать нерадивым отрокам, оставалось для всех загадкой. Однако учителем он был замечательным, а в Митеньке, который, похоже, не нравился ему меньше остальных мальчиков, разглядел талант. Однажды он оставил его после урока и показал альбом с чудесными литографиями. Он рассказал, что это новое течение, очень модное в Британии среди молодых людей, и предложил Митеньке попробовать в нём свои силы. Митенька был сражён. Оказывается, сюжетом картины могли быть рыцари и прекрасные дамы, а не только греческие скульптуры, натюрморты с яблоками да среднерусские пейзажи!

В день выпуска Вайсток подарил своему ученику небольшую репродукцию картины сэра Эдварда Бёрн-Джонса «Сэр Ланселот у часовни святого Грааля», и теперь Митенька всюду возил её с собой и вешал на самое видное место.

Картина эта не просто поражала юношу своей художественной ценностью. Спящий рыцарь в серебристо-белых латах казался ему идеальным героем, эталоном благородства и жертвенности, к которому ему, Митеньке Рудневу, непременно надо стремиться. Так вот и дОлжно жить, думал молодой человек, обязательно дать кому-нибудь или чему-нибудь клятву верности и отправиться на поиски чудесной реликвии, ну, или чего-то в этом роде, способного даровать мир и счастье всем людям до единого, а между делом еще и спасать слабых, лучше, конечно, прекрасных девиц или, в крайнем случае, стариков и детей.

В тот момент, когда мысли доходили до спасения девиц, Митеньке в последнее время почему-то сразу представлялась дочь предводителя уездного дворянства Аннушка Бородина, хотя она и мало походила на томных и бледных дев с картин английских романтиков. Аннушка была веселой и румяной, с бойким звонким голосом и заливистым смехом. От мыслей о ней на душе у Митеньки становилось светло и радостно. Вот и сейчас, вспомнив об Аннушке, он позабыл о своих душевных терзаниях и улыбнулся.

В этот момент в дверь настойчиво постучали, и, не дожидаясь ответа, в спальню стремительно вошёл Белецкий. Суровый воспитатель хмуро сдвинул тонкие брови и скрестил руки на груди.

Митенька забарахтался среди пуховых подушек, не сразу изловчившись выбраться из них и сесть.

– Доброе утро, Белецкий! – смущенно поприветствовал он наставника, ожидая очередного нагоняя за непростительно долгое пребывание в постели.

– Утро? Утро, Дмитрий Николаевич, кончилось часа четыре назад, – ледяным тоном отчеканил Белецкий. – Я снова вынужден обратить ваше внимание, что благородному человеку не пристало вставать позже шести утра.

Митенька помалкивал, терпеливо снося отповедь. Он знал, что никакие его оправдания приняты не будут, а лишь спровоцируют более жесткие и саркастические замечания.

– Извольте одеться, сударь. Мы идем на реку плавать, – Белецкий положил перед Митенькой рубашку и английские спортивные брюки.

По тому, что и сам наставник был без сюртука, а лишь в одной рубашке с жилетом, Митенька понял, что рассчитывать на завтрак до ненавистного ему купания не приходится. А то, что на ногах у Белецкого были спортивные туфли, предвещало неизбежность пробежки до реки.

Постоянные ежедневные тренировки в любое время года и при любой погоде превратили Митеньку в сильного и спортивного молодого человека, но полюбить их он так и не смог. Что касалось купания в реке, то тут дело было даже не в плавании или холодной воде. Митеньке было ужасно стыдно, но он страшно боялся пиявок, которыми изобиловало илистое дно Пахры. Даже не то, чтобы именно боялся, скорее испытывал к ним сильнейшее брезгливое отвращение. Однажды такая дрянь присосалась к его ноге, и он заметил это, только выйдя на берег. Митеньку до сих пор передергивало от воспоминания о том, как он сидел на траве и тихо подвывал, а неустрашимый Белецкий снимал с него распухшего кровососа и после прижигал маленькую, но сильно кровоточащую ранку.

Митенька принялся обреченно натягивать рубашку, Белецкий никогда не помогал ему с одеванием, разве что с подвязыванием галстука. Он вообще был строг со своим подопечным, хотя и почтителен. С самого начала Белецкий обращался к Митеньке исключительно на «вы» и по имени и отчеству, а тот с детских лет привык называть наставника на «ты», хотя более ни с кем из взрослых себе этого не позволял. Впрочем, Белецкий был не таким уж и взрослым, с Митенькой их разделяло всего десять лет.

– А когда гости приедут? – поинтересовался Митенька, запихивая ноги в туфли. – Матушка говорила, сегодня к вечеру.

– Ну, раз Александра Михайловна так говорила, так оно и будет. Тем больше у вас причин поторапливаться. До вечера еще многое нужно успеть. Оделись? Тогда идёмте.

Митенька вздохнул и поплелся за своим мучителем.

Глава 3.

Ещё при жизни Николая Львовича была заведена традиция во время летних выездов собирать в Милюково интересное общество. К Рудневым приезжали не только друзья и соратники Николая Львовича, но и другие государственные мужи, ученые и писатели, которых привлекала прогрессивная и патриотичная атмосфера этих собраний, а также гостеприимство Александры Михайловны. После гибели супруга в память о нём Руднева продолжила эту традицию. Общество собиралась уже не столь обширное, но не менее приятное.

Костяком этих собраний и их неизменным участником стал сподвижник Николая Львовича, член совета Русского Императорского Географического Общества, действительный статский советник Константин Павлович Невольский. Он был не просто товарищем и единомышленником покойного Руднева, но и старым другом семьи. Все эти годы после трагической экспедиции он поддерживал Александру Михайловну и принимал всяческое участие в судьбе Софи и Митеньки.

Константин Павлович, имевший на службе репутацию человека сурового и бескомпромиссного, был с Рудневыми этаким добрым дядюшкой: выслушивал, давал добрые советы и утешал в горестях. Бывал он в их доме часто. Рассказывал о новых проектах Общества, рассуждал о политике, знакомил Рудневых с интересными людьми.

Вот и в этот раз Невольский обещался представить на Милюковское собрание двух новых гостей: публициста Григория Дементьевича Борэ и своего протеже, подающего большие надежды молодого географа Платона Юрьевича Сёмина.

Помимо вышеперечисленных персон в Милюково ожидались еще трое: профессор Московского Университета историк Федор Федорович Левицкий, тоже старый товарищ Николая Львовича, врач семьи Рудневых, давно перекочевавший в статус друга, Рихард Яковлевич Штольц и жених Софьи Николаевны Аркадий Петрович Зорин.

Прибытие гостей ожидалось к вечеру, на который был запланирован парадный ужин.

С некоторых пор Митеньке эти собрания разонравились. Разговоры ему казались скучными, а больше всего раздражало отношение к нему гостей, их покровительственный тон и нарочито преувеличенное внимание к его мнению. Единственными, кто воспринимал Митеньку всерьез и обращался с ним естественно, были Константин Павлович и Рихард Яковлевич.

Сегодняшнего собрания Митенька особенно страшился, так как предвидел неизбежный разговор о его дальнейших планах на жизнь, которые он ни с кем обсуждать не хотел, особенно потому, что планов-то у него как раз и не было.

К вечеру выяснилось, что несносный Белецкий приготовил ему ещё одну неприятность: в гардеробной Митенька обнаружил для себя новый визитный английский костюм, в котором, по непререкаемому мнению наставника, должен был явиться к ужину.

– А в чём же вы, Дмитрий Николаевич, собирались к людям выйти? В мундире гимназическом? Так вы уже больше не гимназист, – безапелляционно заявил Белецкий на неубедительные возражения Митеньки. – Вы взрослый человек, Дмитрий Николаевич, извольте одеваться да вести себя, как пристало взрослому благородному человеку.

Пристыженный Митенька подчинился. Удивительно, подумал он, насколько платье влияет на наше душевное состояние. Как же хорошо было носить гимназический мундир! Надел его, и все в этом мире вставало на свои места, все делалось просто и понятно: вот он, Митенька Руднев, лучший в классе, гордость матушки. И нечего к этому добавить, и нечего убавить. А что теперь? Солидное взрослое платье, абсолютно ничего не говорящее о его обладателе, только лишь вызывающее вопросы: кто этот молодой человек, что он из себя представляет, чем в жизни полезен?

Находясь в полном раздрае чувств, Митенька безропотно позволил Белецкому поправить себе воротничок, поддернуть манжеты и дважды перевязать галстук.

– Schön (нем. Прекрасно)! – заключил воспитатель.

Сам Белецкий, как всегда, выглядел безукоризненно. На нём был простой строгий костюм темно-серого цвета, который сидел как влитой, без единой складочки. Чопорный туалет оживлял лишь шелковый светло-лиловый галстук. У Белецкого вообще был редкий талант всегда выглядеть так, будто платье его было только что исключительно отутюжено, а рубашка отбелена и накрахмалена. В своей безукоризненности он напоминал английскую фарфоровую статуэтку.

За ужином шли разговоры на темы для Митеньки абсолютно безопасные: говорили об общих знакомых, о планах Географического Общества, о вышедшей в прошлом месяце в авторитетном научном журнале статье профессора Левицкого. Обсудили уездные новости и предстоящую свадьбу Софьи Николаевны.

Когда общество переходило в гостиную, где должны были подать кофе и коньяк, Митенька попытался потихоньку улизнуть, но Белецкий пригвоздил его строгим взглядом и незаметно для остальных отрицательно качнул головой: «Nein!». Пришлось остаться и забиться в самый дальний угол гостиной. Уж это-то запретить себе Митенька не позволил.

Разговоры стали интереснее. По негласному, но строго заведенному правилу политику и религию на собраниях у Рудневых не обсуждали, однако часто вели жаркие дискуссии по вопросам морали и социального развития. В этот раз тему задал Платон Юрьевич Сёмин.

Ему было немного за тридцать, хотя выглядел он старше из-за заметной сутулости и ранней залысины. Натурой географ был холеричной, на месте не мог усидеть и пары минут, постоянно что-то крутил в руках, а при разговоре помогал себя бурной жестикуляцией.

Сёмин поинтересовался, приходилось ли кому читать произведения Фридриха Ницше, и оказалось, что таковых, помимо него, четверо: Левицкий, Зорин, Шольц и Борэ.

– Что вы думаете, господа, об идее сверхчеловека, высказанной Ницше? – спросил он, перед тем кратко изложив непосвященным общую суть.

– О! Эта теория сродни Дарвиновской! – пылко воскликнул Зорин.

– Вы находите? – скептически скривился доктор Шольц.

– Да, несомненно! Эволюция – естественный путь развития любых организмов в их физическом проявлении. Поскольку же человеческий дух неотделим от физического естества, то он также будет эволюционировать, что, несомненно, выведет его на новый уровень. Люди с таким развитием духа и разума, конечно, будут несравненно выше человека обыкновенного.

– В каком смысле выше? – поинтересовался Борэ, мужчина лет сорока, плотный, приземистый, с желчным лицом, одетый в броский клетчатый костюм по американской моде, при виде которого Белецкий не удержался от брезгливой гримасы. – Значит ли это, любезный Аркадий Петрович, что у сверхчеловека будут какие-то свои, отличающиеся от всех остальных, правила и законы?

– Разумеется, – согласился Зорин, – коль скоро это будет иной человек, то и законы, и правила у него будут иными.

– И мораль и него тоже будет своя? – продолжал наседать Борэ.

– Ну конечно!

– А кто же будет устанавливать эту мораль и законы? И кто гарантирует, что правила сверхчеловека станут учитывать интересы обычных низших представителей рода человеческого?

– Это будет заложено в самой природе сверхчеловека! – уверено произнес Зорин.

Его поддержал Сёмин:

– Конечно, уважаемый Григорий Дементьевич, так оно и есть! Если вы внимательно читали Ницше, то должны помнить…

– Да что мне Ницше! – перебил его Борэ. – Сверхчеловек, пиши о нём, не пиши, есть аллегория стремления одного индивидуума доминировать над другим. Это желание было хорошо известно и до доктора Ницше.

– Под «доминировать», вы, конечно, понимаете насилие? – вступил в беседу доктор Шольц. Он выглядел так, как и положено почтенному доктору: уже не молод, но подтянут, степенные манеры и спокойная немногословная речь.

– А вы знаете другие способы доминирования?

– Я согласен, что в сверхчеловеке Ницше нет ничего нового и оригинального, – безапелляционно, в менторской манере поддержал Борэ профессор Левицкий. Ему было около шестидесяти, высокий, немного тучный, с полнокровным лицом, пышными седыми бакенбардами и низко нависшими густыми бровями, из-под которых посверкивали чрезвычайно строгие глаза. – Вся история человечества – бесконечная вереница примеров того, как некая личность, возомнив себя в праве и в силах подчинять себе других, возносится или пытается вознестись выше посредственностей и толпы. Правда, пока все эти примеры заканчиваются крахом этих сверхличностей.

– Но это пока, – не унимался Борэ. – А если предположить, что в руках сверхличности окажутся все достижения технического прогресса, включая оружие. В этом случае его шансы против посредственностей и толпы, как вы выразились, господин профессор, окажутся несравненно выше. Что же в этом случае удержит его от гегемонии?

– Главная ошибка ваших рассуждений в том, что вы не учитываете величие духа, которого достигнет сверхчеловек, – снова кинулся в бой Сёмин.

– А с чего это он его должен достичь? – поинтересовался доктор Шольц, его этот спор, кажется, забавлял.

– В этом цель эволюции духа! – убежденно заявил Зорин.

– Почему вы в этом так уверены? – задал вопрос доктор, разглядывая что-то на донышке своей чашки. – Вы, молодой человек, считает, что эволюция – это переход от худших качеств к лучшим. Да только все не совсем так. «Лучшее» и «худшее» в контексте эволюции есть ни что иное, как «целесообразное» и «нецелесообразное». Вот, например, акула. В ходе эволюции она отрастила себе несколько рядов острейших зубов, поскольку это было лучшим для охоты, и стала опаснейшим хищником. Она в терминах Ницше настоящая сверхрыба. Однако её мораль, если так можно выразиться, далека от высоких идеалов.

– Вы говорите о животном, – Зорин не желал сдавать их с Сёминым позиций. – Человек же – дело другое! Вот скажите, Федор Федорович, разве жившие в пещерах первобытные люди не были более жестокими и безнравственными, чем люди средних веков? И разве мы, современные люди, не цивилизованнее средневековых варваров? Наши законы. Наша мораль. Они ориентированы на общественное благо, пусть даже они и не идеальны.

– Общество, конечно, становится цивилизованнее, – подтвердил Левицкий и тут же возразил, – чего об отдельном человеке сказать нельзя.

– Полностью согласен с вами, Федор Федорович, – снова взвился Борэ. – Общество выстраивает свои законы и сочиняет правила морали именно для того, чтобы держать в узде человеческое скотство, простите, дамы!

– Но ведь законы и мораль не существуют в отрыве от человека, – продолжал настаивать на своем Зорин. – Человек – вот носитель всех правил! Да, он создает их, но он же является сосудом, хранящем их. Мы не убиваем не потому, что это запрещено законом, религией и моралью, а в силу своего внутреннего понимания. Мы физически чувствуем, что убийство – это недопустимое злодейство, и не совершаем его.

– Ну, хорошо. Если я возражу вам, что на каторге вы встретили бы множество таких, кому физическое чувство не воспрепятствовало убийству? – не унимался Борэ.

– Как бы много ни было этих людей, они лишь малый процент от всего человечества.

– Допустим. А что вы скажете о воинах, которые убивают врага в бою?

– Знал, что вы это спросите! – Зорин торжествующе переглянулся с Сёминым. – Война заставляет идти человека против своей природы. Солдаты и офицеры не хотят убивать, а лишь вынуждены. Придёт время, и сила гуманистической человеческой природы возобладает, тогда войны сами собой прекратятся. Никто не будет убивать другого. Люди научатся договариваться.

– Вашислова да Богу в уши, – проворчал себе по нос Левицкий.

– Так, по-вашему, каждое новое поколение более высоконравственнее и гуманнее предыдущего? – спросил Борэ.

– Несомненно!

– Интересно, – протянул публицист и вдруг вперил колючий взгляд в Митеньку. – А вы что на этот счёт думаете, Дмитрий Николаевич? Вы человек молодой, можно сказать, юный. Что удержит сверхчеловека от сверхзлодейств?

Митенька растерялся. Разговор его занимал, но участвовать в нём он, по своему обыкновению, желания не имел. Юноша пробежал взглядом по лицам, ища поддержки. Встретился глазами с матерью и сестрой, мило улыбающимся своему обожаемому Митеньке. Взглянул на Белецкого, тот едва заметно ободряющее кивнул.

– Я думаю, – неуверенно начал он, – я думаю, что сверхчеловек не просто так на пустом месте возникнет.

Его внимательно слушали. Он прочистил горло и продолжил бойчее.

– Сверхчеловек сможет стать таковым, если будет себя развивать. Развивать во всех отношениях. В частности, он будет много книг читать. И непременно хороших! А в них герои всегда честны и благородны. Для будущего сверхчеловека такие герои станут нравственным ориентиром. Стало быть, сверхчеловек так же будет честен и благороден, как всякий герой, а значит, любые низменные и жестокие поступки будут для него недопустимы.

– Браво, юноша! – воскликнул молчавший до того времени Невольский. – Отлично сказано! Вот вам мнение подрастающего поколения! Если все будут читать хорошие книги, мир станет лучше! Тут я согласен с нашим юным другом. И, кстати, о книгах. Ницше я вашего не читал, но как понял, он рассуждает о сверхчеловеке, так сказать, в философски-иносказательном смысле, а я вот тут думаю написать про реальных сверхлюдей.

Общество загудело, а Константин Павлович держал драматическую паузу. Получалось у него это очень даже величественно.

Невольский являлся человеком исключительно благородной внешности и осанки. Хотя возрастом он был чуть старше пятидесяти, выглядел на зависть некоторым сорокапятилетним, был всегда собран и подтянут. Лицо его было обычно спокойным, но властным.

– Константин Павлович, не томите же! – воскликнула хозяйка дома. – Расскажите! Мы заинтригованы!

Невольский церемонно поклонился Александре Михайловне и Софье Николаевне. Дамы обычно не принимали участия в дискуссиях, но недвусмысленно обозначали мужчинам наиболее интересные для себя темы.

– Извольте, любезнейшая Александра Михайловна! За время моей работы при картографическом ведомстве, особенно совместно с Николаем Львовичем, царствие ему небесное, я собрал много материала о шаманах-ойротах и о Беловодье. Это место вроде их языческого рая, но, чтобы попасть туда, нужно быть не праведником, а, скорее, сверхпросветленной личностью, вроде вашего сверхчеловека.

– Помилуйте, Константин Павлович, – скептически усмехнулся доктор Штольц, – это же бабушкины сказки!

– Отнюдь! – горячо вступился Сёмин. – Я также интересовался этим вопросом. И скажу вам, это не сказки! Возможно даже, это знание, которое откроется лишь грядущим поколениям!

Невольский поморщился, недовольный тем, что его перебили.

– Ах, дайте же продолжить Константину Павловичу! – призвала слушателей к тишине Софи. – Это так интересно!

– Напрасно вы так скептически настроены, доктор, – продолжил Невольский, обращаясь с Штольцу. – Конечно, в основном сведения о Беловодье можно подчерпнуть из, так сказать, устного народного творчества. Но есть и неопровержимые факты, подтвержденные свидетельствами вполне себе уважаемых научных мужей. То, что мы не можем что-то пока объяснить с научной точки зрения, не значит, что этого не существует. Вот, к примеру, в коллекции Николая Львовича сохранилась преинтереснейшая вещица – Яшмовый Ульгень. Небольшая такая статуэтка резного камня. Ульгень у алтайцев – создатель всего сущего, личность противоречивая, как все языческие божества, но это не важно. Интересно то, что именно Ульгень награждает человека способностями к шаманству, а его божественный сын – Каракуш-кан – главный шаман Алтая, правда, метафизический. Со статуэткой, которую Николай Львович привез из экспедиции, была связана легенда. Якобы её обладатель становился хозяином Ульгеня, и тот по его приказу вселял в своего господина чудесную шаманскую силу. Чтобы подчинить себе божка, нужно было к нему как-то правильно обратиться, а для этого войти в транс, в какой вводят себя шаманы. Этот транс – нечто вроде предбанника мира духов, в котором человек и духи могут сосуществовать и общаться. Так вот, однажды Николай Львович имел опыт такого транса, войдя в него вместе со стариком-шаманом. Что он там видел и слышал, доподлинно мне неизвестно, Николай Львович никогда об этом не рассказывал, однако после того случая он заявил, что никому ни на каких условиях не передаст Яшмовый Ульгень. Даже в музей отказался отдать. Хранил его при себе под замком. Ведь так, Белецкий?

Призванный в свидетели секретарь Руднева, расположившийся, как и Митенька, подальше от гостей, утвердительно кивнул.

– Да, господа. В коллекции есть такой артефакт. И Николай Львович действительно не хотел предавать его в общественные экспозиции.

– А Руднев рассказывал о каких-нибудь его сверхъестественных свойствах? – Сёмин аж вскочил от возбуждения.

– Нет. При мне нет.

– Возможно, это есть в записях?! – воскликнул Борэ, глаза его азартно блестели. – Вы, голубчик, ни на что такое не натыкались?

От фамильярного обращения «голубчик» у Белецкого дернулись уголки губ и расширились ноздри, но, более ничем не выдавая своего негодования, он спокойно ответил:

– Нет. В записях ничего такого мне не встречалось. Однако архив Николая Львовича обширен и изучен не весь.

– А вы могли бы показать нам этот Яшмовый Ульгень? – попросил Сёмин.

Белецкий посмотрел на Александру Михайловну, та утвердительно кивнула. Он покинул гостиную и вскоре вернулся с завернутой в бархат статуэткой, которую бережно выставил на кофейный столик.

Невольский, профессор Левицкий и доктор Штольц проявили к артефакту лишь сдержанный интерес, зато Борэ, Сёмин и Зорин рассматривали её с нескрываемым восторгом.

– Очень интересно, – промурлыкал Борэ. – Так вы говорите, архив Николая Львовича разобран не до конца? Александра Михайловна, а позволили бы вы мне посмотреть бумаги? Я бы такую статья про это написал! Нет, даже серию статей! Мистицизм! Сейчас это невероятно модно! А в предисловии посвящение вам и Николаю Львовичу сделал! Молю вас! Разрешите!

– Я не против, – проговорила Руднева, – но как же планы Константина Павловича? Он же тоже собирался писать про Алтайскую мифологию.

– О, не волнуйтесь, Александра Михайловна! – Невольский примирительно вскинул руки и рассмеялся. – Мы с уважаемым Григорием Дементьевичем пишем в совсем разных жанрах. Он публицист, я ученый. Так что наши интересы не столкнутся.

Борэ театрально поклонился Невольскому.

– В таком случае, Фридрих Карлович, прошу вас, покажите завтра Григорию Дементьевичу архив и помогите найти интересующие его бумаги.

Белецкого такая перспектива покоробила, да и развязные манеры публициста его раздражали все больше.

Не глядя на Борэ, он склонил голову перед Рудневой:

– Как вам будет угодно, Александра Михайловна.

За тем он поклонился всему собранию:

– Доброй ночи, господа.

С этими словами он подал Митеньке знак следовать за собой и направился прочь из гостиной.

Глава 4.

Большую часть следующего дня Митенька был предоставлен сам себе. В другое время он бы этому даже порадовался: ни тебе тренировок, ни замечаний, ни придирок. Но в доме, полном гостей, в одиночку было как-то неуютно.

Не находя себе иного дела, Митенька посидел в библиотеке, послонялся по саду и, наконец, взяв этюдник, отправился рисовать.

У него уже давно созрел сюжет на тему древних друидов. Вдохновила его старая липа, росшая за отдельно стоящим двухэтажным флигелем. Дерево было в несколько обхватов, одна из ветвей, расколотая молнией, торчала словно сухая ведьмовская рука. Освещение тут тоже было подходящим из-за постоянной тени, которую отбрасывала густая крона. Единственным недостатком было то, что наиболее выгодно дерево смотрелось именно на фоне флигеля, что сбивало всю мистическую композицию.

Покрутившись вокруг дерева, подходя то ближе, то дальше, то с одного угла, то с другого, Митенька сделал серию набросков и наконец определился с наилучшей точкой.

Сперва рисовалось ему легко, но через пару часов вдохновение Митеньку покинуло. Забросив краски, он решил отвлечься на какой-нибудь другой предмет. Сперва этим предметом, набрасываемым легкими, но уверенными штрихами в альбоме, стала Аннушка Бородина в образе речной нимфы. Митенька живо изобразил очаровательное лицо, волосы, увенчанные короной из водяных лилий, изящную тонкую шею, переходящую в трепетные обнаженные плечи, и дальше запнулся. Его бросило в жар, щёки залились румянцем. Он вырвал лист и смял его. Вот ещё глупости какие, сердито подумал он, и решил нарисовать что-нибудь более прозаичное. Например, флигель.

С того место, где устроился Митенька со своим альбомом, ему хорошо были видны окна второго этажа: два закрытых в кабинете отца и два открытых – в архиве, где хранились бумаги и коллекция. В нём в настоящее время должны были работать Борэ и Белецкий.

Присмотревшись, Митенька увидел, что по архиву монотонно вышагивает темная фигура. Вот фигура остановилась и замерла в проёме окна. Это, как и следовало ожидать, оказался Белецкий. С одного взгляда было понятно, что настроение у наставника прескверное. Руки Белецкого были скрещены на груди, голова опущена.

По тому, как Белецкий резко обернулся, Митенька решил, что Борэ окликнул его из комнаты. Однако ошибся. Через несколько мгновений в окне, помимо Белецкого, стали видны ещё два человека. Первый, в ярком клетчатом костюме, несомненно, был публицист, второго Митенька узнал не сразу, но, приглядевшись, понял по характерным сумбурным движениям, что это Сёмин. Услышать, о чём говорили эти трое, Митенька не мог, но напряжённые позы и резкая жестикуляция свидетельствовали о споре. Спорили, впрочем, только Сёмин и Борэ, Белецкий придерживался нейтралитета. Постепенно накал страстей увеличивался, и Белецкий стал вмешиваться в разговор. Вдруг все трое резко повернулись вглубь комнаты. Видимо, вошел кто-то ещё.

В этот момент Митенька услышал голоса и смех, приближающиеся из-за угла флигеля. Прислушавшись, он узнал голос сестры и догадался, что её спутником является Зорин. С тех пор, как Аркадий Петрович начал к ним приезжать, Митенька лишился своего исключительного права на укромные уголки парка. Это его ужасно раздражало.

Не желая столкнуться с влюбленной парой, он быстро сложил этюдник и шмыгнул в противоположную от приближающихся голосов сторону.

Пробежав по едва различимой среди кустов чубушника тропинке, он пресек поляну с беседкой и направился сперва к парадному входу, но потом передумал и свернул в кусты к террасе, решив незаметно пройти через неё, чтобы не попадать на глаза гостям в перепачканной краской блузе, что уж точно не пристало взрослому благородному человеку.

Немного не дойдя до террасы, он снова услышал голоса. Чертыхнувшись, – слава Богу, Белецкий этого не слышал! – Митенька замер, скрытый густой листвой сирени. Голоса приближались. Видимо, разговаривающие шли по дорожке вдоль зарослей, в которых скрывался юноша. Митенька решительно не знал, как правильнее поступить: выбраться из кустов на дорожку перед собеседниками было неловко, пробраться обратно через кусты, не выдав своего присутствия – невозможно, оставалось просто стоять и слушать чужую беседу.

Разговор оказался жарким. Митенька узнал голоса профессора Левицкого и доктора Штольца.

– Вам следует с ним объясниться, Федор Федорович! – возбужденного говорил доктор. – Такие вещи нельзя спускать! Это недопустимо! Это..! Это гадость!

– Объясниться?! С этим мерзавцем?! – профессор задыхался от гнева. – Как вы себе это видите? На дуэль вызвать?!

– Господь с вами! Какая дуэль! Нужно всем рассказать…! Предупредить!

– Ну уж нет! Скандал поднимать я не буду!

Дальнейшего разговора Митеньке уже было не слышно, доктор и профессор отошли достаточно далеко. Выждав еще минуту, молодой человек выбрался на дорожку и юркнул на террасу.

За обедом беседа не клеилась. Борэ, презрев всякие правила хорошего тона, выложил на стол блокнот и, не обращая внимания на остальных, что-то в нём время от времени записывал. Белецкий прожигал его негодующим взглядом. Сёмин сидел подавленный и молчаливый. Доктор Штольц тоже ушёл в себя. Профессор Левицкий к обеду не вышел, сославшись на необходимость написать срочное письмо. Спасать положение приходилось хозяйке дома, Невольскому, Зорину и Софи. Под конец, предчувствуя, что и ужин может получиться неприятным, Александра Михайловна предложила устроить творческий вечер. Идея была встречена с преувеличенным энтузиазмом. Софи с Белецким пообещали спеть на два голоса. Под строгим взглядом наставника Митенька вызвался прочесть что-нибудь из Пушкина. Невольский с Александрой Михайловной решили разыграть сцену из «Короля Лира» и привлекли к этому Зорина и Сёмина. Доктор же и публицист заявили, что талантами обделены, но пообещали быть благодарнейшими зрителями.

Наконец невыносимый обед закончился. Софи с Зориным перехватили Митеньку с Белецким, сказав, что им нужна помощь с декорациями и костюмами. Митеньке поручили нарисовать на старой простыне задник для импровизированной сцены. Пристроить такое большое полотнище в мастерской было решительно негде, поэтому он перенёс его в фехтовальный зал и прикрепил к стене.

Зал для фехтования, который, впрочем, служил помещением для любых атлетических занятий, находился в том же флигеле, что и архив, но в стороне от остальных комнат.

Митенька увлеченно принялся рисовать стену старинного замка, покрытую мхом и увитую плющом. Внезапно он услышал в коридоре шаги и решил, что это Белецкий или Зорин идут узнать, как у него дела. Но шаги прошли мимо и замерли в отдалении от двери. Заинтригованный Митенька спустился со стремянки и аккуратно выглянул в коридор.

У двери архива стоял человек, разглядеть которого из-за царящего в коридоре полумрака было сложно. Однако не возникало сомнений в том, что человек этот пытался вскрыть запертую дверь, ковыряясь чем-то в замочной скважине.

От неожиданности Митенька остолбенел. Постепенно глаза его привыкли к темноте, и он узнал во взломщике Сёмина. Молодого человека захлестнуло яростное возмущение. Он шагнул в коридор и резко спросил:

– Что вы здесь делаете, Платон Юрьевич?

Сёмин издал короткий вопль, шарахнулся, привалился к стене и прижал руку к груди.

– Господи, как вы меня напугали!

– Что вы здесь делаете? – повторил Митенька, добавляя в голос неизвестно откуда взявшуюся сталь.

Сёмин сжался, всхлипнул, потом истерично хихикнул:

– Я, наверное, ошибся… Заблудился… – Платон Юрьевич воровато сунул руку в карман, и Митенька догадался, что тот прячет предмет, которым пытался вскрыть дверь. – Я, пожалуй, пойду… Что-то мне нехорошо… Извините, Дмитрий Николаевич…

Он вжал голову в плечи, боком проскользнул мимо молодого человека и исчез за поворотом коридора.

Митенька поражено посмотрел Сёмину вслед. «Это гадость!» – вспомнилась ему фраза из подслушанного давеча разговора. Вот уж, действительно, гадость.

Творческий вечер прошёл замечательно. Софи с Белецким дважды просили спеть на бис. Декламирование Митеньки тоже было встречно с восторгом. Ну, а «Король Лир» затмил собой всё. Правда, в последний момент доктору Штольцу пришлось заменить Сёмина, который пожаловался, что из-за жуткой мигрени позабыл все слова. Он даже попытался покинуть общество и уйти к себе, но потом передумал и с несчастным видом досидел до конца.

О происшествии у двери архива Митенька никому не рассказал. Подумал, что мог ошибиться, что в полумраке ему могло невесть что показаться, и что нельзя бросать тень подозрения на человека, если ни в чём не уверен. Однако в течение всего вечера он внимательно наблюдал за Сёминым. История с мигренью ему показалась крайне подозрительной. Хотя Платон Юрьевич и в самом деле выглядел нездоровым, Митенька подозревал, что всё это был лишь предлог для того, чтобы пробраться к архиву, пока все увлечены Мельпоменой. То, что Сёмин все-таки остался, конечно, гипотезу ломало.

От всех этих мыслей и переживаний Митенька никак не мог уснуть. Когда небо на востоке окрасилось нежным румянцем, вконец измученный бессонницей, он вылез из постели и уселся на подоконник у открытого окна, вдыхая сладкий аромат сада.

Внезапно он уловил между деревьев какое-то движение. Присмотрелся. Едва различимая тень метнулась от одного островка темноты к другому. Сердце у Митеньки замерло, а потом принялось биться тяжелыми частыми ударами.

Нацепив брюки и мягкие спортивные туфли, Митенька вылез в окно и спрыгнул. Под окном его спальни был густой стриженый газон, так что приземлился он мягко и тихо.

Митенька прислушался. Никаких звуков, кроме шелеста листвы и трели ночной птицы, не услышал. Казалось, в парке никого не было. Но теперь-то молодой человек не сомневался, что глаза его не обманули. Подумав, он решил, что нужно идти к флигелю. Если всё это было одной историей, а в этом Митенька был абсолютно уверен, целью злоумышленника наверняка был архив.

Тихо пробираясь через заросли, он вышел к тому месту, где утром рисовал. Остановился в тени дерева и присмотрелся. К стене, прямо напротив открытого окна архива, была прислонена садовая лестница. В окне был виден свет.

Внезапно на плечо Митеньке легла рука. Он похолодел. Крик ужаса застрял у него в горле.

– Что вы здесь делаете? – спросил знакомый голос, и молодого человека рывком развернули.

Митенька оказался лицом к лицу с Белецким.

– Извольте отвечать! – Белецкий бесцеремонно встряхнул Митеньку, и к тому вернулась способность дышать.

Дрожащий рукой он указал в сторону освещенного окна. Белецкий ахнул.

– Что здесь происходит? – спросил он, переводя взгляд с окна на Митеньку и обратно.

– Я не знаю. Я думаю, это Сёмин. Я застал его сегодня, когда он пытался взломать дверь в архив.

Белецкий нахмурился.

– Нелепица какая, – пробормотал он и снова схватил Митеньку за плечо. – Слушайте меня и сделайте всё в точности так, как я вам скажу. Ясно? – Митенька кивнул. – Стойте здесь и никуда не отходите. Из тени не высовывайтесь. Я пройду во флигель через черный ход, возьму ключ и войду в архив через дверь. Если вдруг кто-то вылезет в окно, не вздумайте попасть ему на глаза. Это может быть опасно. Просто постарайтесь его рассмотреть. И все! Вы поняли меня?

– Белецкий, я тебя одного не пущу, – вместо ответа заявил Митенька.

Белецкий оторопел. Никогда он ещё не слышал в голосе своего воспитанника такой твердости. Было ясно, что ни строгость, ни уговоры на Митеньку не подействуют.

– Дмитрий Николаевич, если мы пойдем вдвоем, а он, – Белецкий ткнул пальцем в сторону окна, – решит выбраться, мы не узнаем, кто это был.

– Тогда давай по лестнице.

– Нет, во-первых, дверь архива открывается изнутри, мы упустим вора, если он нас услышит. Во-вторых, он может столкнуть лестницу, а падать тут высоко. Сделайте, как я говорю! Я быстрее найду ключ, а у вас глаза зорче моих.

Митенька на секунду задумался, а потом кивнул:

– Хорошо.

Белецкий бесшумно метнулся к углу флигеля и исчез.

Митенька в тот же момент пожалел о своем обещании. А если вор вооружен? А если он не один? А если заметил и разгадал их план, и теперь ни о чём не подозревающий Белецкий попадет в ловушку?! Нет, допустить этого Митенька не мог. Он осторожно подобрался к лестнице и поднялся к самому подоконнику.

Несколько секунд он выжидал. Из комнаты не доносилось ни звука. Митенька осторожно заглянул в окно и никого не увидел. Похоже, вор либо уже ушёл, либо его скрывал ряд витрин с экспонатами, расположенных поперёк комнаты. Подтянувшись, Митенька перелез через подоконник и беззвучно двинулся по направлению к витринам.

Тишину нарушил скрежет битого стекла под ногой. Митенька замер. Тишина. Он заглянул за угол.

Первое, что бросилось ему в глаза, были разбитая витрина и сброшенные на пол артефакты. И только после он увидел распластанного на полу человека, смотрящего на него невидящим взглядом застывших полуприкрытых глаз. Голова мертвеца лежала в кровавой луже, в волосах сверкали осколки стекла.

Убитым был Григорий Дементьевич Борэ.

Митенька попятился. Свет начал меркнут у него в глазах. Сквозь нарастающий шум в ушах он услышал щелчок открывающегося замка. Проваливаясь в беспамятство, Митенька успел почувствовать, как его подхватывают сильные руки.

Глава 5.

«Господи, какой ужасный сон!» – подумал Митенька, приходя в себя, но, открыв глаза, понял, что кошмар в архиве ему не привиделся.

Он лежал на диване в соседствующем с архивом кабинете отца. Над ним склонился бледный как полотно Белецкий.

– Дмитрий Николаевич! – Белецкий похлопал Митеньку по щекам. – Дмитрий Николаевич, очнитесь!

– Там… Борэ… Он… – слабо пробормотал Митенька.

– Знаю. Видел. Я могу вас оставить? Нужно разбудить доктора и послать за исправником.

– Я с тобой!

– Нет. Полежите здесь. Я скоро вернусь.

Не дожидаясь ответа, Белецкий ушёл. Митенька хотел кинуться за ним, но его парализовала мысль о том ужасе, что творился в соседней комнате.

Вскоре за дверью раздались торопливые шаги и тревожные голоса. Митенька спустил ноги с дивана, сел, но заставить себя подняться и выйти из кабинета не смог. Тревожное движение во флигеле нарастало.

Наконец, дверь кабинета распахнулась. Вошли Невольский и доктор Штольц.

– Как вы себя чувствуете, Дмитрий Николаевич? – деловито спросил доктор, подсаживаясь к Митеньке и щупая ему пульс. – Белецкий сказал, вы в обморок упали. Есть от чего. Зрелище неприятное. У несчастного Григория Дементьевича череп проломлен. Кто-то ударил беднягу с большой силой. Одно слава Богу, умер он мгновенно. Даже испугаться не успел.

– Ох, Рихард Яковлевич, да будет вам с вашими подробностями! – прервал доктора Невольский. – Митенька, ты видел кого-нибудь? Или слышал что-нибудь? Святые угодники, ведь этот душегуб мог быть ещё там! Страшно подумать, что могло произойти!

Невольский вплеснул руками.

– Ну, встретиться с убийцей шансы были невелики, – заметил доктор и снова углубился в медицинские детали. – Убийство произошло не менее часа или двух назад, тело имеет признаки трупного окоченения.

Страх и первое потрясение к тому времени у Митеньки уже прошли, и теперь он испытывал невероятное смущение и стыд за свою слабость. Сбивчиво он рассказал, как увидел в саду тень, как решил за ней проследить, как встретил Белецкого и как, не послушав его, забрался в архив по лестнице. Его прервал Белецкий, стремительно вошедший и спросивший с порога:

– Дмитрий Николаевич, вы давеча мне сказали, что после обеда видели Сёмина у двери в архив?

– Да…

– Яшмовый Ульгень пропал, – не дослушав, произнес Белецкий, и невысказанное им подозрение тягостным молчанием повисло в воздухе.

– Пойдемте, – мрачно и решительно заявил Невольский. – Доктор, останьтесь, пожалуйста.

Втроем они пересекли парк, прошли по спящему дому, остановились у двери Сёмина.

Невольский постучал, ответа не последовало, он переглянулся с Белецким, тот отстранил Митеньку и рывком открыл дверь. Белецкий и Невольский шагнули в комнату. Она была пуста, постель нетронута.

– Сбежал, – почему-то шёпотом произнес Невольский. – Да как же это?

Утро и весь следующей день прошли в доме Рудневых тяжело.

Потрясенная убийством Борэ, исчезновением Сёмина, а главное, участием во всех этих событиях Митеньки, Александра Михайловна слегла. В виновность Платона Юрьевича она решительно верить отказывалась и очень переживала, что с молодым географом тоже случилось несчастье. Софи и Зорин хлопотали подле неё.

Профессор Левицкий, узнав о трагедии, уединился в своей комнате и не выходил ни к завтраку, ни к обеду. Впрочем, аппетита не было ни у кого.

Невольский взял на себя общение с полицией. Белецкий поддерживал порядок среди слуг. Митеньке было велено сидеть у себя.

Рано утром в Милюково приехал земский капитан-исправник Прокофий Митрофанович Кашин. Вёл он себя почтительно, но процедуру соблюдал по всей строгости. Осмотрел место происшествия, запросил у доктора Штольца его первое заключение, коротко опросил всех обитателей поместья, Белецкого попросил предоставить список экспонатов и документов да пометить в нём пропавшие, составил протокол. Закончив тем самым первичные следственные действия и отправив тело в уездный судебный морг, Кашин дал телеграмму в Московское сыскное управление.

– Дело о смертоубийстве в барском доме, да ещё когда на подозрении один из господ, это не в моем ведении. Это пусть начальство из Москвы разбирается, – объяснил он Невольскому. – Мое дело – мелкие кражи да пьяные драки. Но до приезда московского чина я вынужден остаться в доме для поддержания порядка. Простите, ваше превосходительство, служба такая.

Московский чин прибыл лишь ближе к вечеру. Звали его Анатолием Витальевичем Тереньтевым. Было ему немного за тридцать. Невысокого роста, плотно сбитый, с неожиданно приятным открытым лицом, аккуратной эспаньолкой и внимательным взглядом. При чтении и письме Терентьев надевал очки в тонкой металлической оправе, и, ведя разговор, имел привычку смотреть на собеседника поверх них, слегка наклонив голову. От этого казалось, что Анатолий Витальевич проявляет к своему vis-à-vis повышенный интерес.

Сперва Терентьев осмотрел архив, затем комнату Сёмина, а после попросил предоставить ему помещение, где бы он мог приватно переговорить со всеми обитателями Милюкова. Белецкий уступил для этих целей свой кабинет. Анатолий Витальевич приступил к делу сразу же, попросив сперва пригласить к нему всех слуг по очереди.

Допрос прислуги и дворовых много времени не занял. Тереньтев расспрашивал лишь про вечер накануне событий и трагическую ночь. Все свидетельства сводились к тому, что никто ничего не видел и не слышал, а о страшном происшествии все узнали лишь утром. Исключение составлял конюх Фрол, которого разбудил Белецкий и, толком ничего не объясняя, лишь сказав, что произошёл несчастный случай с одним из гостей, послал за урядником. «Барин-то уж очень в волнении сильном был. И без бриолину и платие без политесу,» – добавил драматических подробностей словоохотливый конюх.

После слуг Терентьев опросил хозяев дома и гостей. Разговоры со всеми, кроме Митеньки и Белецкого, тоже оказались скорыми. Последних же московский сыщик опрашивал долго и вдумчиво, заставив описать события ночи несколько раз, выспрашивая мелкие детали и подробности. Особый интерес проявил Терентьев к загадочной встрече Митеньки с Сёминым у двери архива.

– Вы уверены, Дмитрий Николаевич, что господин Сёмин пытался открыть дверь? – уточнил он, ободряюще глядя на смущенного допросом Митеньку.

Тот задумался, но ответил без колебаний.

– Уверен. Я заметил ещё, что потом он что-то в карман убирал, – и, совсем позабыв о хороших манерах, с пылким интересом спросил: – Это у него отмычка была, да? Ну, как в рассказах у сэра Артура Конан Дойля?

Терентьев нахмурился. Вот только доморощенного сыщика-гимназиста ему не хватало!

Надо сказать, что Митеньку при первом знакомстве он причислил к разряду этаких изнеженных, бестолковых недорослей с трепетной душевной организацией. Однако в ходе разговора с младшим Рудневым мнение своё переменил. Херувимоподобный юноша оказался не таким уж трепетным, и уж точно не бестолковым. Отвечал он чётко, по существу, без лишних эмоций, пунктуально перечисляя цепко подмеченные детали.

– Возможно, – уклончиво ответил он, но Митенька не унимался.

– У меня есть увеличительное стекло и ручной фонарь, английский. Мы можем посмотреть, есть ли на замке царапины. В архиве кроме Белецкого никто и не работает, он царапин ключом оставлять не должен.

Терентьев воззрился на Митеньку несколько растерянно, не зная, сердиться ему или смеяться. Но предложение было правильным, Терентьев и сам собирался это сделать.

– Ну, хорошо, – сказал он, решившись, – идемте, посмотрим. Фонарь и лупа у меня тоже есть.

Терентьев рассудил, что лучшим будет взять Митеньку с собой, не сомневаясь, что иначе неожиданно прыткий юноша возьмется за собственное расследование и будет мешать, а то ещё и в неприятности какие-нибудь угодит.

Осмотр замка не оставил сомнений в правильности предположения Митеньки. Чем уж там Сёмин ковырял замок с точностью сказать, конечно, было нельзя, но оставить такие следы ключом крепкая рука Белецкого точно не могла.

– Значит, Сёмин пытался проникнут в архив ещё днём, но я ему помешал. А потом он пришёл ночью, столкнулся с Григорием Дементьевичем и убил его, – Митенька нервно сглотнул. – Потом похитил божка и сбежал. Но что там в это время делал Борэ?

Терентьев был вынужден признать справедливость и этого вопроса, но дальнейшего участия Митеньки в расследовании терпеть был не намерен.

– Вот что, Дмитрий Николаевич, вы мне очень помогли, прошу более ни во что не вмешиваться. Во-первых, вы можете помешать следственному процессу, а, во-вторых, это, в конце концов, не игры, это может быть опасным. Убийца, кем бы он ни был, уже единожды черту перешагнул, лишив жизни человека. Второй раз он точно раздумывать не станет. Поймите, вам с вашим наставником вчера очень повезло, что вы с убийцей не столкнулись, а то бы сейчас не один, а три трупа в мертвецкой лежали.

Митенька побледнел, не столько испугавшись, сколько от неприятной картины, живо ему представившейся.

– Вы меня поняли? – нарочито строго спросил Терентьев.

Митенька кивнул и покорно удалился.

Однако отступаться он и не думал.

Первым делом Митенька разыскал Белецкого и спросил его про сцену в архиве, невольным свидетелем которой стал, когда рисовал сперва друидов, а после речную нимфу.

Белецкий от такого вопроса всполошился.

– Дмитрий Николаевич, это вы что задумали? Собственное расследование? Я вам решительно запрещаю! Это опасно! Не о себе, так хоть о маменьке подумайте! Она и так вся в переживаниях!

– Да что ты, право? Я просто спросил! – не очень убедительно даже для самого себя возразил Митенька. – Ведь странно же, что Борэ ночью оказался в архиве. Сёмин, допустим, влез за Яшмовым Ульгенем. Да и, кстати, зачем он ему? А Борэ что там понадобилось? Может, они вместе были?

– Навряд ли вместе, – возразил Белецкий, против воли вовлекаясь в разговор. – Между ними были серьезные разногласия и как раз из-за Яшмового Ульгеня. А вот зачем Сёмину артефакт, понятно. Думаю, он нездоров. Помешался на мистицизме. Он вчера заявился в архив и потребовал от Григория Дементьевича отказаться от статьи. Был крайне возбужден, кричал, что Борэ не понимает, с чем шутит и другой такой же бред нёс, – Белецкий сокрушенно покачал головой. – Если бы я вчера придал этому значение, возможно, убийства бы и не произошло.

– А может, это не Сёмин? – осторожно высказал предположение Митенька.

– Но ведь он сбежал! Зачем невиновному сбегать?

– Он исчез, а сбежал или нет, мы не знаем.

Белецкий вздрогнул.

– Помилуйте, Дмитрий Николаевич, вы что же думаете, что убийца по дому разгуливает? – ужаснулся он чудовищному предположению.

Митенька пожал плечами.

– Белецкий, а кто к вам потом ещё пришёл, ну, когда Борэ и Сёмин спорили? – в памяти Митеньки внезапно всплыла вся сцена целиком.

– Никого. С чего вы взяли?

– Я видел, что вы в какой-то момент все разом повернулись вглубь комнаты.

Белецкий задумался.

– Больше никого не было… Ах, да! Вспомнил! Но это пустяки. Просто дверь хлопнула, видимо, от сквозняка. Борэ ещё сказал, что, дескать, дух Ульгеня устал слушать все эти глупости и убежал. Сёмин совсем взбеленился и ушёл.

Тут Белецкий опомнился.

– Довольно об этом говорить! Убийство – это чудовищное преступление, а не снаряд для логических упражнений. Извольте, Дмитрий Николаевич, прекратить. И не смейте в сыщика играть! Не шутки это! Вон, чиновник из сыскной полиции пусть разбирается. Иначе, обещаю вам, уговорю Александру Михайловну отправить вас из Милюкова в Москву.

Но и угрозы Белецкого Митеньку не вразумили. Он решил, что должен во чтобы то ни стало разобраться во всём сам.

Глава 6.

Расследование Терентьева продвигалось вполне успешно. Версия происшедшего виделась ему просто: Платон Юрьевич Сёмин, повредившийся рассудком на почве алтайских сказок, пытался похитить каменного божка, имевшего какое-то особое значение в его нездоровом воображении. Первую попытку он предпринял днём, но его спугнул Руднев, вторую – ночью, и тут его застал Борэ, вероятнее всего следивший за Сёминым после давешнего неприятного разговора, свидетелем которого был Белецкий. Сёмин убил Борэ тем самым пресловутым Яшмовым Ульгенем и скрылся со своей кровавой добычей.

Прямых улик у Тереньтева не было, но все косвенные аккуратно выстраивались в стройную доказательную линию. Оставалось лишь найти Сёмина и, Анатолий Витальевич был в этом абсолютно уверен, больше никаких доказательств не понадобится, поскольку субчики вроде полоумного Сёмина сами бывали рады облегчить душу чистосердечным признанием. Поиск же убийцы тоже представлялся ему делом нехитрым. Разослав по ближайшим уездным полицейским управлениям приметы Сёмина, а также проинформировав сыскное отделение Москвы, Терентьев ожидал получить положительные известия в течение нескольких дней. Закоренелым лиходеем или политическим Сёмин не был, а значит, и скрываться от полиции долго бы не смог, обязательно где-нибудь да проявился бы.

Терентьев объявил свои выводы обитателям Милюкова уже на следующий день после своего прибытия, но попросил гостей повременить с отъездом до окончания следствия.

В отличие от Московского сыщика, Митеньке происшествие таким уж простым не казалось. Ключевым во всей этой истории ему виделся вопрос, что Борэ делал ночью в архиве. И ответ на него, как не пугала такая перспектива, искать разумнее всего было на месте преступления.

Главная проблема состояла в том, как пробраться в архив незамеченным. Делать это ночью Митенька не решился бы ни за что на свете, и, даже если бы ему и хватило храбрости, его бы наверняка услышал Белецкий, спящий чутко, как сторожевая собака.

Тут обстоятельства сыграли Митеньке на руку. После завтрака Терентьев вместе с Белецким уехали в судебный морг, чтобы подписать какие-то там бумаги. Убедившись, что остальным обитателям Милюкова дела до него нет, Митенька не стал откладывать свою вылазку.

Незаметно пробравшись в пустующий флигель, Митенька взял запасной ключ из ящика стола в кабинете отца. С бешено колотящимся сердцем, готовым, кажется, выскочить из груди, он открыл дверь, зажмурился и вошёл в архив. В нос ударил тошнотворный запах крови, перебивавший привычный и милый для обоняния Митеньки запах пыли и книг. Молодой человек замер, сделал пару глубоких вздохов, напрасно надеясь выровнять дыхание, и заставил себя открыть глаза.

Архив выглядел практически точно так же, как в ту злополучную ночь. На полу кровь, осколки стекла, сброшенные с полок экспонаты. Трупа, конечно, не было, но на его месте виднелся начертанный мелом контур. Митеньке на мгновенье показалось, что этот ужасный абрис заполняется формой и цветом. Он понял, что не может отвести глаз от жуткого рисунка на полу.

Несколько секунд Митенька стоял в полном оцепенении, наконец, с трудом преодолев его, заставил себя подойти к луже крови и осмотреть место трагедии. В глаза бросилась маленькая деталь, а память услужливо дополнила её ярким воспоминанием. Что ж, в одном московский сыщик точно ошибался. Теперь Митенька был в этом абсолютно уверен.

Внезапно почувствовав в себе не пойми откуда взявшиеся силы и еще более необъяснимое спокойствие, Митенька принялся осматривать архив шаг за шагом.

Спустя минуту его осенило новое открытие, ломающее строгую линию событий, описанную Терентьевым. Теперь Митеньку переполняло волнение совсем иного рода, нежели несколько минут назад, оно было сродни азарту, которого раньше за ним никогда не замечалось.

Он перешёл в другую часть архива, где располагался письменный стол, а вдоль стены стояли книжные шкафы, забитые альбомами, тетрадями и папками. На столе тоже лежало несколько аккуратно сложенных стопок документов, но Митеньку интересовали не бумаги. Он обшарил взглядом стол, заглянул в ящики и даже наклонился под столешницу. Ожидания оправдались.

Картина преступления вырисовывалась совсем не такая, как предполагал Терентьев. Хотя открытия Митеньки ничего не доказывали, а, главное, не проясняли вопроса с появлением Борэ в архиве, они порождали сомнение в общей гипотезе сыщика.

Убедившись, что более ничего, заслуживающего внимания, на месте преступления ему найти не удастся, молодой человек покинул архив и вернул ключ в ящик отцовского стола.

Митенька пребывал в странном для себя возбуждении. Душа наполнилась каким-то пьянящим предвкушением, какое испытывает, наверное, мореплаватель, впервые вступивший на неизведанную ранее землю. Но разум при этом был ясен и холоден. Мысли выстраивались с математической упорядоченной стройностью, будто бы Митенька доказывал теорему.

Неожиданно для себя Митенька понял, что ему не столько важно, кто, в сущности, окажется убийцей, сколько сам факт установления истины. От осознания такой странности ему даже стало стыдно. Да как же так можно?! Один человек жестоко лишил другого жизни, а ему все равно, кто этот злодей, будто бы задачку из учебника решает. Но потом почему-то вспомнился рыцарь в белых латах на обожаемой картине сэра Бёрн-Джонса. Вот ведь Ланселот искал Грааль не ради того, чтобы найти волшебную реликвию. Ну, право же, не в чаше дело было, но во служении! Не цель, но благородное преодоление. Вот что важно!

Так примирившись со своей совестью, Митенька решил продолжить искать ответы на не дающие ему покоя вопросы.

Следующим местом поиска он определил комнату покойного Григория Дементьевича Борэ. То, что рыться в чужих комнатах по меньшей мере неприлично, Митеньку более не волновало. Какие уж тут могут быть церемонии, когда стоял вопрос установления истины.

В комнате публициста царил резанувший глаз беспорядок. Белецкого на него нет, ни к месту подумалось Митеньке. Найти что-то в этом хаосе представлялось задачей не из простых, да и не знал Митенька, что он, собственно, ищет.

Брезгливо осмотрев раскиданные на туалетном столике личные вещи, заглянув в платяной шкаф и даже в раскрытый, небрежно оставленный на стуле саквояж, Митенька уж было решил, что поиски его тщетны. Ничего, заслуживающего внимания, он не нашёл. И тут обратил внимание на журнал, который торчал из кармана халата, брошенного поверх несмятой постели. То, что, в отличие от остальных вещей, он не валялся на полу или на любых других поверхностях, уже заслуживало внимания.

Митенька осторожно вытащил журнал и развернул. Назывался он «Овод» и представлял собой напечатанный на дешёвой бумаге сборник каких-то статеек. Подобные издания Митеньке приходилось видеть и ранее. Их тайно из рук в руки передавали друг другу гимназисты, пряча от учителей и начальства. Печатались в них политические очерки, обличающие власть, да рассуждения о судьбах человечества. Читать и даже хранить такие издания гимназистам строго-настрого запрещалось, а нарушение было чревато исключением из гимназии с волчьим билетом. В отличие от большинства своих товарищей Митенька ко всякому диссидентскому флёру интереса не проявлял.

Молодой человек полистал журнал, не очень-то рассчитывая найти что-нибудь значащее в этом политическом сумбуре, но вдруг его взгляд зацепился за знакомое имя. Он быстро пробежал статью глазами. Вот оно! Теперь все вставало на свои места. Один животрепещущий вопрос был, кажется, решён. Митенька понял, что привело Борэ в архив в неурочное время.

Теперь оставалось понять, где искать Сёмина. Митенька живо себе представил, как, разгадав и эту загадку, явится перед Терентьевым истинным триумфатором. Впрочем, мысль была недостойная и суетная, потому Митенька её отогнал и уверено направился в комнату Сёмина.

Здесь ему сразу бросилась в глаза книга в пожелтевшем и затертом бумажном переплете, лежавшая на столике подле кровати. На обложке значилось «Описание языческих традиций и ритуалов, собранные доктором Ф.Т. Анищиным во время путешествий в сибирские земли». Кто такой был доктор Ф.Т. Анищин, Митенька не знал, да и вряд ли это имело какое-то значение для его расследования.

Книга была заложена старым конвертом с пометкой какого-то московского портняжного ателье. Митенька раскрыл на заложенной странице и прочёл. Задумался, прочёл еще раз. Мелькнувшая в его голове догадка казалась уж слишком простой. Но стоило ли ожидать излишней сложности от явно безумного человека.

Схватив книгу, он кинулся к себе. Достал альбом, карандаш и принялся вырисовывать то, о чём повествовалось в записках неизвестного доктора Ф.Т. Анищина.

Митенька с нетерпением поджидал Терентьева с Белецким. Едва эти двое вышли из коляски, он кинулся к ним и без предисловий заявил:

– Я знаю, что Борэ делал ночью в архиве. И, кажется, знаю, где искать Сёмина.

Полицейский чиновник крякнул и переглянулся с Белецким. Последний по привычке хотел сделать своему воспитаннику строгое замечание за столь вызывающее поведение, но сил в себе не нашёл. В последние дни у него и без Митенькиных фантазий хватало забот, в большинстве своем малоприятных.

– О чём вы говорите? – устало и слегка раздраженно спросил он. – Я же вас просил!

– Но я правда знаю! – настаивал Митенька. – Я вам всё расскажу!

– Ну, что ж, извольте, – согласился Терентьев. – Только давайте в дом войдем. Не на крыльце же разговаривать.

Втроем они прошли в кабинет Белецкого, который по-прежнему находился в распоряжении Анатолия Витальевича.

Сыщик величественно сел за стол, открыл маленькую записную книжечку в сафьяновом переплете, вооружился карандашом и выжидательно поверх очков воззрился на Митеньку.

Белецкий расположился тут же, в кресле подле стола, закинул ногу на ногу и устало откинулся на спинку, давая понять всем своим видом, что готов сносить всё это исключительно благодаря своему чрезвычайному терпению. Однако по ходу Митенькиного рассказа поза его переменилась и стала напряженной.

– Смотрите, – начал Митенька и выложил перед собеседниками свой альбом для рисования, журнал «Овод» и Сёминскую книгу.

Он указал на свой рисунок, где вполне натуралистично были изображены лежащий в луже крови Борэ и разбитая витрина.При виде рисунка Тереньев удивленно хмыкнул, а Белецкий шумно втянул воздух через стиснутые зубы, но Митенька внимание на все эти демонстрации не обратил.

– Вы, Анатолий Витальевич, ошиблись, предположив, что Борэ застал Сёмина за похищением Яшмового Ульгеня. Похищение произошло уже после убийства.

– С чего вы это взяли, молодой человек?

– Артефакт стоял в витрине, которая была закрыта на ключ. Ключа у похитителя не было, иначе бы он не стал разбивать стекло. Верно?

– Допустим, – согласился Терентьев.

– Если бы убийца сперва разбил витрину, а после ударил Борэ, тот бы упал на стёкла. Но осколки были поверх тела. Я точно помню, что видел их в волосах Григория Дементьевича, а сегодня ещё и проверил по вашему абрису, что под телом стёкол не было.

– Вы были сегодня на месте преступления? – вопрос Терентьева прозвучал как утверждение.

Митенька не счёл нужным отвечать, и так было понятно. Да и виноватым он себя не чувствовал, хотя, впрочем, поднять глаза на Белецкого не смел.

– Допустим, – выждав красноречивую паузу, произнес Терентьев. – И что нам это дает, по-вашему? Сёмин вполне мог сначала убить, а потом похитить артефакт. Что это меняет по существу дела?

– Это меняет орудие убийства, – глядя на сыщика в упор, произнес Митенька. Терентьев присвистнул, а Митенька продолжал: – Сёмин, если он действительно убийца, не мог нанести удар Яшмовым Ульгенем, потому что на момент убийства статуэтка стояла в витрине.

– Ну, хорошо, Дмитрий Николаевич. Готов с вами согласиться и в этом. Сёмин убил Борэ не статуэткой, а чем-то ещё. Поскольку ничего подходящего на месте преступления обнаружено не было, он, вероятно, забрал орудие убийства с собой.

– Я знаю, чем он его убил! Пресс-папье. Его не оказалось в архиве.

– Это, я так понимаю, вы тоже выяснили, когда несанкционированно проникли на место преступления? – Анатолий Витальевич сердито сверкнул глазами, но Митенька снова проигнорировал нелицеприятный вопрос.

– Я вот что подумал, – сказал он уже менее убежденно, – зачем Сёмин унёс орудие с места преступления? Почему не бросил его там?

– И почему же?

– Не знаю, – признался Митенька.

– О! Хоть что-то вы не знаете! – съязвил Терентьев.

– Зато я знаю, зачем Борэ пришёл ночью в архив, – отразил колкость Митенька и уточнил, – думаю, что знаю.

– Так просветите нас!

Митенька протянул сыщику раскрытый журнал:

– Читайте. И обратите внимание, кто автор.

Терентьев быстро прочёл, потёр подбородок и, передав журнал Белецкому, буркнул:

– Это-то вы где взяли?

– В комнате Григория Дементьевича, – решил все-таки внести ясность Митенька и покосился на Белецкого, у которого от сдерживаемого возмущения сжались кулаки.

Статья, на которую указал Митенька, обличала ретроградность и корыстолюбие университетской профессуры. В числе гонителей прогрессивных веяний был упомянут Федор Федорович Левицкий. Автором скандального памфлета значился Григорий Дементьевич Борэ.

– Господи, какая мерзость! – брезгливо процедил Белецкий, откладывая журнал. – Интересно, видел ли это Фёдор Фёдорович?

– Видел, – ответил Митенька, и оба его собеседника уставились на него в полном изумлении.

– Но откуда?… – Терентьев не договорил.

– Я слышал, как профессор Левицкий разговаривал об этом с доктором Штольцем. Вернее, я так думаю, что они про это разговаривали.

– Вы ещё и чужие разговоры подслушиваете?! – взорвался наконец Белецкий.

Митенька густо покраснел.

– Я не подслушивал. Просто случайно услышал несколько фраз. Они шли мимо меня, а я через кусты шёл к террасе… – попытался объяснить он, но сам понял, что оправдания звучат жалко. – В общем, я слышал, что доктор настаивал, что профессору необходимо объяснится с кем-то и публично обвинить в какой-то низости, а профессор сказал, что не хочет поднимать скандал. Думаю, они об этой статье говорили. Но это не важно, главное…

– Ещё как важно! – перебил его нахмурившийся Терентьев, – Вот это как раз самое важное из того, что вы нам тут рассказывали. Получается, ещё у одного человека был мотив.

– Уж не думаете ли вы, Анатолий Витальевич, что профессор университета, достойнейший человек, убьёт какого-то бумагомарателя из-за лживой статейки в сомнительном журнале? – возмущенно перебил сыщика Белецкий, но тот его резко осадил.

– Я и не такое повидал, господин Белецкий! Поверьте мне, иной раз вполне достойные люди убивают и по более пустячным поводам.

– Но профессор не убивал! – воскликнул Митенька, и оба спорщика разом смолкли.

– Та-ак, – протянул Терентьев, – а в этом вы почему уверены?

Митенька снова покраснел и тихо объяснил:

– Профессора бы лестница не выдержала. Он слишком грузный.

На несколько секунд повисла тишина, а потом Терентьев расхохотался:

– Вы неподражаемы, Дмитрий Николаевич! – простонал он, утирая выступившие от смеха слёзы. – Я вас недооценил! Каюсь!

Митенька, несколько уязвленный, дождался окончания веселья и холодно произнес:

– Я, собственно, статью вам показал не из-за профессора. Я думаю, что Борэ вовсе не про Яшмового Ульгеня писать собирался, он искал какой-нибудь компромат для своих памфлетов. Поэтому и забрался ночью в архив, чтобы без участия Белецкого порыться в бумагах.

– Хорошее предположение, – Терентьев примирительно кивнул, снял очки, протёр стекла и снова нацепил их на кончик носа. – Жаль, мы не сможем его проверить. Борэ унес свои грязные тайны в могилу. Дрянь был человечишка, прости Господи! Но это никому не дает право его убивать, – и, переменив тон с назидательного на заинтересованный, спросил: – Вы же, Дмитрий Николаевич, ещё что-то нам поведать хотели? Вы давеча сказали, что знаете, как найти Сёмина.

Глава 7.

Митенька без обиняков рассказал про свою вылазку и в комнату Сёмина. С учетом остальных прегрешений, это уже значение не имело.

– Я нашёл у него эту книгу, – объяснил он. – Вот на этой странице она была заложена. Послушайте: «Посетив… Я подробно записал…» Вот отсюда! «Тотемы тщательно охранялись шаманами от скверны, коей могли считаться прикосновение злого или недостойного человека, грязная болотная вода или человеческая кровь. Если же тотем был «испачкан», то есть осквернён, лишь один из шаманов, самый старший и многомудрый из них, мог провести обряд очищения. Мне так и не довелось увидеть такой обряд воочию, ибо таинство это тщательно охранялось от непосвящённых. Крайне важным был вопрос выбора места проведения такого обряда. Из кумандинских сказаний я понял лишь, что в нём должны сходиться поток чистой воды и солнцеворот. Что практически значила эта аллегория, доподлинно установить мне так и не удалось».

Закончив читать, Митенька торжествующе посмотрел на своих собеседников, но те его энтузиазм, кажется, не разделяли.

– И что всё это значит? – спросил Терентьев. Его отношение к Митькиным идеям стало заметно серьезнее.

Митенька взял карандаш и нарисовал вписанное в круг симметричное перекрещенье восьми линий, заканчивающихся на концах в виде буквы «Г».

– Это древнеславянский символ солнцеворота, – объяснил он.

Терентьев вопросительно взглянул на Белецкого, и тот кивнул, подтверждая слова молодого человека. Митенька продолжал рисовать и дополнил рисунок изображением воды, текущей под солнцеворотом:

– На что похоже? – спросил он.

– На колесо парохода или мельницы, – предположил Терентьев.

– Правильно!

– Но я все-равно не понимаю, к чему вы клоните, Дмитрий Николаевич, – сыщик начал терять терпение. – Объясните толком. Будет вам интересничать!

Митенька отложил карандаш и обратился к наставнику.

– Белецкий, ты помнишь, о чём шёл разговор в первый вечер по приезду гостей?

Белецкий пожал плечами:

– Много про что говорили. Константин Павлович легенду про Ульгень рассказал.

– А перед тем?

– Про Ницше. Про его идею о сверхчеловеке.

– Верно! Про сверхчеловека! И Платона Юрьевича предмет беседы очень волновал. Помнишь? Так вот, мне думается, что именно тема сверхчеловека – суть безумия Сёмина, а Яшмовый Ульгень – просто способ достижения цели.

– Пусть так, – согласился Терентьев, кажется, начавший терять интерес к разговору. – Вы, Дмитрий Николаевич, несомненно, очень интересные теории высказываете, возможно, даже абсолютно верные, да только в практическом сыске значение они имеют малое. Какая разница, от чего человек умом тронулся. Важно лишь то, что он через это своё безумие другого жизни лишил. Да и не наше это дело причислять его к сумасшедшим или нет, это пусть доктора решают и суд. Моя задача его поймать.

– Моя, как вы выразились, теория и поможет поймать Сёмина, – нетерпеливо перебил Митенька. – Дослушайте! Предположим, я прав, и Сёмина обуревает идея достичь желаемого просветления с помощью древнего артефакта. Не важно, как он это себе представлял, главное, он похищает Яшмовый Ульгень, но похищение это отягощается убийством, а это значит, – Митенька указал на книгу, – что Яшмовый Ульгень осквернён и, вероятно, лишён своей сверхъестественной силы. Скорее всего, именно так должен рассуждать человек, находящийся в плену болезненных фантазий. И что он будет делать? Он захочет очистить свой тотем, чтобы восстановить его свойства. Думаю, Сёмин давно искал способы просветления через всякие там мистические и языческие обряды и изучал описания разного рода ритуалов, в том числе для снятия скверны с тотема.

Митенька снова подсунул Терентьеву рисунок мельничного колеса.

– Для исполнения ритуала ему нужно какое-то особенное место. Возможно, именно из этого описания он и почерпал требования к нему. Вода и солнцеворот.

– Это уже совсем из области предположений, – отмахнулся Терентьев.

– А вот я так не думаю, – неожиданно поддержал Митеньку Белецкий. – Нет, конечно, это всё предположения, но, если допустить, что Сёмин и вправду захочет провести обряд очищения, и что он руководствуется этим описанием, – он указал на книгу, – то совсем рядом есть вполне подходящее место. Старая заброшенная мельница на границе поместья и монастыря. Место там пустынное, удаленное от дорог и жилья.

Терентьев оживился.

– Вы бы могли меня туда проводить, господин Белецкий? Это обязательно нужно проверить! Возможно, если не Сёмина, то хотя бы его след мы там найдем, и тогда отыскать его будет проще.

– Я пойду с вами! – тут же заявил Митенька, уязвленный тем, что, хотя именно он нашёл предположительное решение, сыщик бесцеремонно исключил его из дальнейшего расследования.

Белецкий хмуро посмотрел на воспитанника и переглянулся с Терентьевым. Оба понимали, что, откажи они молодому человеку, тот все равно от своего не отстанет и предпримет какие-нибудь опрометчивые действия без их надзора.

– Хорошо, – согласился Анатолий Витальевич, – пойдем втроём, но вы, Дмитрий Николаевич, будете меня во всём беспрекословно слушать. И ещё! Вы, конечно, рассудили всё интересно, но ваше вмешательство, особенно досмотр комнат и архива – действия абсолютно недопустимые, – строго добавил он.

Вылазку решили совершить не откладывая.

Слегка придержав Белецкого, Анатолий Витальевич тихо спросил, так чтобы этого не услышал Митенька:

– У вас есть оружие, господин Белецкий? Стрелять умеете? – Белецкий нахмурился и утвердительно кивнул. – Тогда возьмите с собой пистолет и ни на шаг не отпускайте от себя Руднева.

Когда они вышли к мельнице, день давно уже перевалил за середину. Тени удлинились, а солнечный свет стал ласковее. Место было тихим и умиротворённым. Густые плакучие ивы грациозно склонили свои изящные ветви к самой воде. Над неспешным потоком кружились, сверкая радужными крыльями, большие стрекозы. В зарослях переговаривались какие-то птицы, голоса которых напоминали звуки детской свистульки.

Мельница представляла собой старое покосившееся строение с просевшей крышей, вдоль которого к большому неподвижному колесу шли полусгнившие мостки с поломанным ограждением.

Терентьев, руководивший экспедицией, велел своим спутникам остановиться и подождать его. Сам же он бесшумно, что казалось невероятным для его плотной фигуры, проскользнул к мельнице, обошёл её, осторожно заглянул в дверной проём, замер на мгновенье и подал остальным знак, что можно подойти.

Белецкий и Митенька приблизились. Терентьев покачал головой.

– Вы были правы, Дмитрий Николаевич. Он был здесь, но ушёл.

Все трое вошли в пропахшее сыростью и плесенью строение.

Глаза не сразу привыкли к сумраку. Когда же зрение приспособилось, взору предстала странная картина. Посреди пола на потемневших покоробленных досках был выцарапан знак солнцеворота, а по вершинам, видимо, в соответствии с какой-то системой, были разложены разные предметы: камень, ивовая ветка, пучок высохшей травы, горстка речного песка, птичье перо, ржавая замочная петля, наполненный водой глиняный черепок и серебряный портсигар, который, как помнилось Митеньке и Белецкому, принадлежал Платону Юрьевичу Сёмину. Посередине этой странной композиции стоял Яшмовый Ульгень. В углу на потемневших досках валялся смятый пиджак географа.

– Господи, это полное безумие, – ошеломленно пробормотал Белецкий, подходя ближе к солнцевороту.

– Ничего не трогайте, – окликнул его Терентьев, более заинтересованный пиджаком. – Вы узнаете эту вещь? – спросил он своих спутников, поднимая пиджак с пола и ощупывая карманы.

– Это принадлежит Платону Юрьевичу, – ответил Митенька, – и портсигар тоже.

Карманы пиджака оказались пусты, в портсигаре лежала пара тонких сигар. Больше никаких вещей Сёмина было не видно.

Белецкий несколько раз обошёл странный алтарь.

– Ничего не понимаю! Если он пытался воспроизвести какой-то ритуал, это решительно ни на что не похоже. Ну, допустим все эти предметы означают какие-то силы природы. Но почему в таком странном сочетании?

– Я, думаю, вы напрасно ожидаете логичных действий от безумца. На мой взгляд, это, так сказать, самопальное капище однозначно подтверждает, что Сёмин повредился рассудком. Я ведь правильно понимаю, что в центре как раз пропавший Яшмовый Ульгень? Интересно, почему он его оставил?

– Может, он где-то недалеко и ещё вернётся? – предположил Митенька и азартно предложил: – Мы можем устроить здесь засаду!

Белецкий покосился на воспитанника, но ничего не сказал. Терентьев же идею поддержал:

– Подождать – это разумно. Думаю, если он до вечера не явится, здесь мы его уже не застанем. Господин Белецкий, сюда можно подойти только по той дорожке, по которой пришли мы?

– Нет, тут есть ещё пара тропинок, к монастырю и к деревне. Я мог бы посмотреть, нет ли там каких следов. Как думаете?

– Хорошо, только не отходите далеко и будьте осторожны. А мы с господином Рудневым потщательнее осмотримся здесь.

Все втроем вышли наружу. После сырого гнилостного полумрака воздух показался сладким. Белецкий скрылся в зарослях, вплотную подступавших к мельнице, его шаги затихли, поглощённые стеной из ивовых стволов и листвы.

Митенька с Терентьевым поднялись на мостки, ведущие к колесу.

– Почему он оставил Ульгень? – обращая свой вопрос в пространство, задумчиво повторил Терентьев.

Они подошли к колесу. Митенька заглянул в неспешные воды, которые лениво омывали покосившиеся лопасти. Какая-то несуразность привлекла внимание Митеньки, но он не сразу понял, что именно показалось ему странным.

– Анатолий Витальевич, – наконец сообразив, окликнул он погруженного в свои мысли Терентьева, – посмотрите! Колесо недавно двигали. Видите, здесь вот сверху тина?

Сыщик провёл рукой по лопасти, находящейся на уровне его груди.

– Действительно! Эта доска сырая внутри. А ну, помогите мне!

Вместе они навалились на жалобно скрипнувшие доски. Колесо не поддавалось.

– В раскачку, – скомандовал Терентьев.

После нескольких резких движений колесо наконец сдвинулось и начало понемногу проворачиваться вверх-вниз. Амплитуда становилась всё больше. Раз – два. Раз – два. Из воды показалась нижняя лопасть и что-то потянула за собой. Непонятный груз снова погрузился в воду, а потом вынырнул на поверхность, повинуясь закону инерции.

Более страшное грузило представить себе было сложно.

На колесе болтался труп Сёмина, зацепившийся за доски воротом рубашки.

– Силы небесные! – ахнул Терентьев, отпустив колесо. – Нашёлся!

Краем глаза он заметил, что Митеньку ведёт к обрыву мостков, рука молодого человека неловко ухватила воздух в поисках опоры. Едва успев среагировать, сыщик удержал юношу за локоть, не дав тому свалиться в реку. Митенька был мертвенно бледен, ноги под ним подламывались.

– Тихо-тихо-тихо! – Терентьев помог Митеньке сесть. – Ну-ка, присядьте-ка, а то еще в воду упадёте.

– Простите, – побелевшими губами прошептал молодой человек.

– Да чего уж тут? Экая страсть с непривычки-то! Хотя вы, Дмитрий Николаевич, последнее время очень успешно мертвецов находите, – толи в шутку, толи всерьез сказал Терентьев и доверительно добавил: – У меня в писарях бывший околоточный. Хороший мужик, крепкий, да вот только покойников совсем видеть не может, сразу чувств лишается. Даже к доктору ходил. Ему сказали, что это у него некрофобия. Не лечится она. Вот и перешёл из околоточных в писари. Ну что, полегчало вам?

Митенька слабо кивнул, головокружение его и вправду почти отпустило.

– Как он там оказался? – хрипло спросил Митенька, – Он… Он это сам с собой сделал?

– Это без медицинской экспертизы наверняка сказать нельзя. Может, случайно упал в воду, хотел выбраться по колесу, зацепился да и утонул. А может, в разум вошёл, ужаснулся содеянному и руки на себя наложил. Только это уже не важно. Убийца мертв и даже похищенный предмет найден, дело окончено.

«Окончено!» – повторил про себя Митенька, испытывав несказанное облегчение, но не от установления истины, столь вожделенной для него всего лишь несколько часов назад, а от открывшейся возможности забыть весь этот кошмар.

Тут вернулся Белецкий с докладом о безрезультатности своей разведки. Терентьев рассказал о страшной находке и отправил его с Митенькой вызвать в помощь московскому сыщику капитана-урядника Кашина да прислать мужиков, чтобы вытащили тело Сёмина.

Митенька более не проявлял желания участвовать в расследовании и был рад побыстрее убраться как можно дальше от реки, тихие воды которой таили в себе скорбную тайну. Уныло бредя за своим наставником, Митенька думал только об одном: как стереть из памяти образ висящего на мельничном колесе утопленника.

Глава 8.

Прежде чем совсем уж завершить следствие, Терентьев ещё раз переговорил с обитателями Милюкова, на этот раз особо уделив внимание профессору Левицкому. Хотя умозаключение Митеньки о недопустимой для лестничной эквилибристики комплекции Фёдора Федоровича и выглядело вполне убедительным, сыщик решил все-таки проверить версию убийства из мести за подпорченную репутацию.

Профессора учинённый ему допрос крайне возмутил, хотя Терентьев был предельно деликатен и повернул все так, будто выяснял возможные причины конфликта Сёмина и Борэ.

На прямой вопрос, знал ли Левицкий о скандальной статье, профессор ответил бурно и многословно, перечислил все свои заслуги перед наукой, университетом, Россией и самим его императорским величеством и потребовал от Терентьева назвать хотя бы одну причину, по которой «этот низкий человек» посмел марать его имя. У сыщика таковых причин не нашлось, зато обнаружилось предположение о том, что профессора такая бессовестная клевета наверняка до крайности возмутила. Едва лишь он высказал эту мысль, как тут же был разжалован из «приличных образованных людей» в «бесчестных смутьянов, смеющих намекать на невесть что». Терентьева эта атака нимало не смутила, и он уже в более настойчивой форме потребовал от профессора объяснений, почему тот предпочёл умолчать об инциденте со статьёй при их первом разговоре. После столь недвусмысленного обозначения подозрений, которые «господин ищейка», очевидно, имел наглость питать в его отношении, Левицкий окончательно вышел из себя и заявил, что разговор продолжать не намерен.

Тогда Терентьев напомнил, что он чиновник московской сыскной полиции, и что он не светскую беседу изволит вести, а расследование одного убийства и одной смерти при невыясненных обстоятельствах, и что его полномочия позволяют пригласить профессора для беседы в канцелярию, что, вкупе со статьёй, выглядеть будет совсем уж скандально.

Левицкий гнев свой не умерил, но далее выказывал своё возмущение лишь в форме нарочитой надменной вежливости. Да, он знал о статье ещё до гибели писаки. Да, сообщать об этом никому не собирался, дабы не расстраивать любезнейшую Александру Михайловну, которая, естественно, не знала, какой подлец оказался под её крышей. Да, единственным посвященным в историю был Рихард Яковлевич Штольц, с которым Фёдор Фёдорович приятельствовал во время встреч в Милюкове. И да, ему бы очень хотелось понять, откуда всё это известно господину сыщику.

Терентьев выдавать Митеньку не стал, ответил уклончиво, и в свою очередь спросил, может ли кто-нибудь подтвердить местонахождение Фёдора Фёдоровича в ночь убийства Борэ и в предшествующий вечер. Оказалось, что в тот вечер профессор Левицкий и доктор Штольц, в отличии от остальных гостей, разошлись не сразу, а оставались какое-то время в гостиной, пили коньяк и курили. После же Левицкий пошел к себе, однако спать не лег, а засел за свою новую научную работу, поскольку имел привычку работать по ночам.

Всю эту историю повторил Терентьеву и доктор Штольц, которого подозрения сыщика возмутили столь же сильно, как и профессора. Когда же о допросе профессора стало известно Александре Михайловне, Терентьеву дали понять, что в Милюкове он persona non grata. Анатолий Витальевич высказал хозяйке свое почтение, поблагодарил за содействие, пообещал вернуть Яшмовый Ульгень по окончанию всех требуемых процедур и покинул дом Рудневых. С этого момента все вздохнули с облегчением, и, хотя тень двух смертей все ещё витала над поместьем, с отъездом сыщика страшный морок начал рассеиваться.

Митеньку же вся эта история отпускать не хотела. Как ни гнал он от себя тяжелые воспоминания, они возвращались, превращаясь из тягостных образов в гнетущее предчувствие грядущих несчастий. Беспокойство свое молодой человек выплескивал на холст, рисуя мрачные картины со всякой мифической нежитью. Белецкий наблюдал за этим с нарастающей тревогой, а когда увидел в альбоме Митеньки зарисовки странного алтаря, найденного на мельнице, взволновался не на шутку. Он поделился своими тревогами с Александрой Михайловной, и та приняла решение вернуться в Москву до начала сезона, и это, как выяснилось позднее, было не единственное её решение.

– Фридрих Карлович, друг мой, мне нужен ваш совет, – произнесла она, глядя не на Белецкого, а на свои руки, нервно теребящие салфетку.

Беседа, по обыкновению, состоялась за утренним чаепитием, за которым кроме них двоих, как правило, никого не бывало.

Белецкий почтительно поклонился:

– Почту за честь быть вам полезным, Александра Михайловна.

Руднева долго молчала, стараясь совладать с волнением. Наконец, справившись с собой, она посмотрела Белецкому в глаза и решительно произнесла:

– Фридрих Карлович, я хочу расстаться с коллекцией и архивом Николая Львовича… Подождите! Не перебивайте меня! – она нетерпеливым жестом остановила пылкие возражения, готовые сорваться с уст Белецкого. – Мне тяжело это говорить, но я хочу, чтобы вы меня поняли. Всё это для меня не имеет иной ценности, кроме как память об Николае Львовиче. В этих бумагах и предметах для меня сохранялась частица его души. Я могла прикоснуться к ним и знать, что он тоже их касался. Но это неправильно, голубчик! Ведь память, она в сердце, а в этих вещах его труд, его наследие. Он делал это для науки, для тех, кто так же, как он, увлечен и стремится познавать. Разве же не эгоизм с моей стороны хранить всё это под замком из-за одной лишь женской слабости? Так продолжаться не должно, я решила передать архив и коллекцию географическому обществу. Я уж даже и письмо написала Константину Павловичу с просьбой приехать. Я назначу его куратором наследия Николая Львовича.

Теперь уже Белецкий не смотрел на свою собеседницу. Гневаться за это решение он на неё не мог, да и в глубине души считал правильным, давно назревшим, но сердце его разрывалось от мысли, что вместе с архивом он утратит зыбкую связь со своим покровителем, которого до сих пор боготворил и почитал как родного отца.

– Вы это из-за трагедии с Яшмовым Ульгенем решили? – не то спросил, не то констатировал он глухим, внезапно охрипшим голосом.

Александра Михайловна задумалась.

– Право и не знаю, что вам сказать. Это несчастье, скорее, укрепило меня в моём решении. Я уже давно его приняла.

– Если вы все решили, какого же совета вы хотите от меня?

– Ах, Фридрих Карлович, я не знаю, как всё это сказать детям! – она прижала руки к груди, в глазах её блеснули слезы.

У Белецкого совсем перехватило горло, и, прежде чем ответить, он был вынужден глотнуть чая.

– Александра Михайловна, – начал он, стараясь говорить как можно мягче, – они вас поймут. Они уже взрослые и глубоко уважают вас.

– Но это будет для них удар! Они так любили отца, так свято чтили память о нём! Я не хочу расстраивать Софи, когда она так счастлива и готовится к свадьбе! Я боюсь за Митеньку! Он и без того подавлен! Но я должна это сделать и сделать это сейчас! Второй раз у меня не хватит ни решимости, ни сил!

Белецкий помолчал, прислушиваясь к голосу разума и велению сердца, и наконец ответил твердо и уверено:

– Софья Николаевна и Дмитрий Николаевич вас поймут и поддержат. Да и шаг этот для них ещё более важен, чем для вас. Не пристало им быть хранителями реликвий. Это участь для одиноких стариков, а не для молодых людей. Но сами они этого шага сделать не посмеют. Освободите их. С Софьей Николаевной поговорите сами, а с Дмитрием Николаевичем поговорю я.

Руднева посмотрела на Белецкого с такой бесконечной благодарностью во взгляде, что у того сжалось сердце. Он подошёл к ней, взял её руки в свои.

– Вы самая сильная и благородная женщина на свете! – произнес он с несвойственной для себя пылкостью.

Александра Михайловна порывисто поднялась, прильнула к Белецкому и разразилась слезами.

Белецкий оказался прав: Рудневы-младшие решение матери поддержали, хотя и переживали из-за него каждый по-своему: Софи проплакала целую ночь, а Митенька ещё больше замкнулся на своем рисовании.

Через неделю в Милюково приехал Невольский. Он был предельно корректен, но деловит. Затягивать передачу архива и коллекции смыла он не видел.

– Любезнейшая Александра Михайловна, все хлопоты я на себя возьму. Архивариусы все опишут, все аккуратно упакуем и в хранилище перевезём. Не за чем вам здесь при этом присутствовать. Что вам, голубушка, душу надрывать? Я же все понимаю, не просто вам со всем этим расстаться. Но пора вам, душа моя, отпустить Николая Львовича.

Однако Александра Михайловна все никак не могла решиться на отъезд. Она постоянно искала для себя какое-нибудь занятие в архиве: то лично желала упаковать какие-нибудь артефакты, то вдруг вспоминала, что хотела ещё раз просмотреть какие-то бумаги. Невольский, конечно, понимал, что все эти предлоги надуманны, и мягко, но настойчиво, шаг за шагом отстранял Рудневу от архива. Он неизменно сопровождал все её активности, всячески стараясь перехватить инициативу и продемонстрировать Александре Михайловне свою полную компетентность и абсолютное участие. Днями напролет эти двое не выходили из архива.

Наконец день отъезда был назначен. Дети и Белецкий всячески отвлекали Александру Михайловну сборами и ближайшим планами по приезду в Москву. Накануне отъезда Руднева заявила, что хочет забрать с собой в Москву журналы из последний экспедиции, поскольку за все одиннадцать лет, минувших с трагической гибели мужа, так ни разу и не решилась прочитать их. Идея эта, конечно, никому не понравилась, но возражать никто не посмел. Чтобы хоть как-то остановить болезненную суету Александры Михайловны, Невольский предложил посвятить вечер игре в театральные шарады. Не то чтобы настроение обитателей Милюкова располагало к салонным играм, но все охотно согласились, лишь бы занять себя и Рудневу чем-то кроме разговоров об архиве.

После вечернего чая все разошлись, чтобы переодеться в вечернее и через полчаса встретиться на террасе, где, по причине дивной погоды, решили развлекаться до ужина.

Однако в назначенное время на месте оказалось только трое: Белецкий, Митенька и Невольский.

Константин Павлович явился, когда первые двое раскладывали на столе театральный реквизит: шали, веера, парики, маски и рапиры.

– Я смотрю, господа, у вас все готово! – он нацепил маску Арлекина и продолжил писклявым фальцетом: – А где же трепетная Изабелла и несравненная Коломбина, без них свет солнца меркнет?

– Матушка во флигель ушла, – ответил Митенька, схватил одну из рапир и, подражая браваде Скарамуша, наставил её на Невольского. – О трепещите, сударь, вас неминуемо пораженье ждёт! – продекламировал он.

Невольский отшатнулся.

– Во флигеле?! Как во флигеле?! – воскликнул он.

Белецкий, единственный не поддавшийся лицедейству, покачал головой:

– Сказала, что хочет немного посидеть в кабинете Николая Львовича перед отъездом. Софья Николаевна за ней пошла. Не переживайте, Константин Павлович, завтра всё это безумие закончится.

Невольский и в правду был крайне расстроен. Он отбросил маску, всплеснул руками, теперь уже не театрально, а вполне искренне, но прежде, чем он успел что-то сказать, томную вечернюю тишину разорвал истошный крик: «Горит! Пожар! Помогите!» Крики раздавались со стороны флигеля.

Невольский схватился за сердце, а Белецкий с Митенькой сорвались с места и кинулись через заросли сирени.

Чтобы добежать до флигеля, им потребовалось не более пары минут. К тому времени пожар охватил весь второй этаж. Из окон валил дым, кое-где прорывались языки пламени. Огонь безжалостно пожирал старое деревянное строение.

Вокруг флигеля метались люди. Кто-то орал: «Воду! Воду тащите! И топоры!» Однако пожар нарастал с такой быстротой, что флигель уже, очевидно, ничего не могло спасти.

Белецкий схватил за грудки одного из мужиков:

– Софья Николаевна где?! Александра Михайловна?!

Мужик заголосил:

– У-у! Барыня с дочкой та-ама! Го-оре-то какое-е!

Белецкий с Митенькой кинулись к сбитой с петель двери флигеля. Из темного проема валил дым. Белецкий выхватил из чьих-то рук мешковину, прикрыл ей голову и ринулся внутрь горевшего здания. Митенька, задержав дыхание, последовал за ним, прикрывшись сорванным с себя пиджаком.

Просторный зал первого этажа был весь в дыму. Сверху полыхала резная галерея второго этажа, на которую вела массивная дубовая лестница. Огонь стремительно распространялся, перекидываясь на потолочные балки и тяжелые портьеры.

Белецкий бросился вверх по лестнице. Митенька старался от него не отставать, но ему уже не хватало воздуха. Молодой человек судорожно вдохнул, горло и легкие обожгло едкой гарью. Согнувшись пополам от разрывающего грудь кашля, Митенька был вынужден остановиться на первых ступенях. Белецкий за это время успел добежать до верха.

Тут раздался треск. Дубовые балки, поддерживающие галерею, полыхая, полетели вниз. Лестница обвалилась.

Митенька оказался на полу среди горящих обломков. В нескольких шагах от него неподвижно лежал Белецкий. Отбросив пиджак, от которого в этом аду уже не было никакого прока, задыхаясь и кашляя, Митенька кинулся к своему наставнику. Он перекинул руку Белецкого себе через плечо, обхватил его и, проседая под тяжестью бесчувственного тела, потащил к двери. Тут рухнула ещё одна балка, и проход оказался закрыт.

Митенька оглянулся. Единственным путём к спасению оставалось огромное французское окно, чтобы добраться до него, нужно было преодолеть всего каких-нибудь три сажени. Вокруг продолжали валиться огненные обломки. Того гляди должна была обрушиться крыша.

В паре шагов от окна Митенька споткнулся и упал, но теперь спасение казалось совсем близким. С трудом поднявшись на ноги, он понял, что снова взвалить на себя Белецкого у него не хватит сил. Митенька схватил наставника под мышки и оставшееся расстояние до окна проволок по полу.

У французского окна на манер английских гостиных стоял изящный декоративный столик с фарфоровыми статуэтками и массивной медной масляной лампой с круглым, желтоватым, похожим на луну плафоном.

Митенька схватил тяжелую лампу и из последних сил замахнулся, чтобы разбить ей стекло, но кинуть не успел. Сверху на него полетел, сбивая с ног, огненный полог горящей портьеры. Тяжёлый бархат выбил лампу из руки упавшего молодого человека, масло выплеснулось ему на рукав и моментально загорелось, но боли Митенька уже не почувствовал.

Глава 9.

Жизнь возвращалась к Митеньке с трудом. Он то ненадолго приходил в себя, не в силах понять, где он и что с ним произошло, то вновь проваливался в черную бездну забытья. Иногда в его зыбкое сознание врывались какие-то голоса и лица, оставаясь для него неразличимыми и неузнанными. Единственным, что в этом мороке оставалось ярким и чётким, была боль, яростная, почти нестерпимая, не отпускающая его в минуты просветления ни на мгновенье.

Наконец сознание к нему вернулось.

Митенька проснулся в незнакомой светлой комнате, лежа на жесткой постели. До его слуха долетал непривычный деловитый гул голосов и шагов. Пахло чем-то резким и приторным.

С трудом повернув голову, он увидел сидящего рядом с его кроватью Аркадия Петровича Зорина.

– Дмитрий Николаевич, вы меня слышите? – обратился он к Митеньке, напряженно вглядываясь в лицо молодого человека.

Ответить Митеньке не хватило сил, и он лишь слабо кивнул.

– Вы в больнице… – Зорин запнулся и продолжать не стал.

Вместе с чувствами к Митеньке постепенно возвращалась память. Сперва в голове мелькали рваные обрывки и мутные образы, но внезапно с болезненной остротой они сложились в мучительную картину.

– Пожар! – хрипло выдохнул Митенька и попытался сеть, но Зорин его удержал.

– Лежите, Дмитрий Николаевич, вам нельзя пока вставать.

– Что.. Что произошло? – Митенька хотел схватить Аркадия Петровича за руку, но его пронзила острая боль.

Только теперь Митенька увидел, что вся его правая рука от плеча до кончиков пальцев перевязана бинтами, на которых проступали какие-то ржавые пятна. Рука сильно болела.

– Что со мной?

– Вас вытащили из-под горящих обломков. У вас очень сильный ожог. Руку еле удалось спасти. Сейчас уже всё не так плохо, но не шевелите ей пока, иначе рубцы опять начнут расходиться, – помолчав, Зорин добавил, – возможно, вы никогда не сможете владеть правой рукой в полной мере. Мне очень жаль.

Митенька его не слушал.

– Что с матушкой и Софи? – одними губами спросил он, не в силах произнести вопрос вслух, но Зорин его понял.

Он отвернулся и несколько мучительных секунд смотрел в сторону, а когда снова посмотрел на Митеньку, по щекам его текли слёзы.

– Я вам соболезную, – проговорил он сдавленным голосом, – Александра Михайловна и Сонечка… Софья Николаевна, они… – произнести страшные слова Зорин не смог, закрыл лицо руками, плечи его сотрясались от беззвучных рыданий. Наконец, совладав с собой, он глухо произнес: – Их схоронили десять дней назад.

Митенька закрыл глаза. Слёз не было, только мучительная боль сжала грудь тугим ободом, не давая вздохнуть.

– А Белецкий? – спросил он, не открывая глаз.

– С ним все хорошо, только пара рёбер сломаны и сотрясение. Он придёт к вам позже.

Митенька ничего не ответил. Ни тоски, ни горя он не чувствовал, казалось, душа его онемела. Зорин похлопал молодого человека по здоровой руке.

– Отдыхайте, Дмитрий Николаевич, – произнёс он уже с профессиональной докторской интонацией, – вам нужно набираться сил.

Физические силы и впрямь возвращались к Митеньке с каждым днём все больше, но душевный паралич его не отпускал.

Теперь, просыпаясь, он каждый раз обнаруживал подле себя Белецкого. О пожаре они не разговаривали, да и вообще говорил преимущественно Белецкий, а Митенька молчал. Когда скудные новости у Белецкого заканчивались, он начинал читать молодому человеку вслух.

Митенька испытывал по отношению к Белецкому тусклое раздражение. Почему тот не оставлял его в покое?! Митеньке хотелось просто остаться одному, закрыть глаза и раствориться в безграничном небытии, где не было кошмарных снов и постоянной ноющей боли. Но голос наставника немилосердно удерживал его в этом мучительном мире.

Наконец Митеньке сняли повязку.

Рука выглядела ужасно: кожа изуродована глубокими шрамами, пальцы скривились и едва двигались. Митеньке было всё равно. Лицо же Белецкого при виде изувеченной руки посерело и исказилось, словно от нестерпимой боли.

На следующей день он принес своему воспитаннику альбом и вложил в непослушные пальцы карандаш. Не то чтобы рисовать, даже просто зажать карандаш в руке у Митеньки не получалось, но Белецкий настаивал с тем же непоколебимым упорством, с которым когда-то заставлял малахольного мальчишку закалять тело постоянными упражнениями и ледяной водой.

Сопротивляться Митенька сил в себе не находил. Лишь однажды, вконец измотанный безрезультатными попытками провести ровную линию, он отшвырнул непослушный карандаш и потребовал прекратить его донимать, но Белецкий был безжалостен.

– Возьмите себя в руки, Дмитрий Николаевич! – резко прикрикнул он на своего подопечного. – Если хотите, чтобы подвижность пальцев вернулась, нужно тренироваться.

– С чего ты взял, что я этого хочу? – угрюмо огрызнулся Митенька, не глядя не Белецкого.

Тот осёкся, а через мгновение глухо произнес:

– Вы меня тоже ни о чём не спрашивали, когда из огня вытаскивали. Берите verflucht карандаш!

Митенька вздрогнул, закусил губу, но карандаш взял. Белецкий же нервно вскочил и стремительно вышел из палаты, хлопнув за собой дверью значительно громче, чем позволяли приличия.

В пустом больничном коридоре Белецкий уткнулся лбом в холодную стену и стоял так несколько минут, пока сердце не поутихло, а слезы не перестали жечь глаза. Ему-то казалось, что он свое отгоревал, когда хоронили Александру Михайловну и Софью Николаевну, да когда первые дни после трагедии сидел у постели Митеньки, исступленно молясь всем известным ему святым, православным и лютеранским, прося сохранить жизнь рабу божьему Димитрию.

Когда Митеньку наконец отпустили домой, ему уже удавалось делать наброски рваными, но вполне уверенными штрихами, а вернувшись в особняк на Пречистенке, он начал пробовать браться за кисть.

Воодушевленный успехами Митеньки, Белецкий принялся наседать на него ещё больше. Он возобновил уроки фехтования, занятия по стрельбе и гимнастику. Митенька, по своему обыкновению, особого рвения к атлетическим упражнения не проявлял, но был привычно усерден. Он все еще был замкнут и всячески избегал темы постигшей его утраты, однако время и регулярность занятий, казалось, потихоньку возвращали его к нормальной жизни.

Однажды в особняк на Пречистенке зашёл Зорин.

– Я пришёл попрощаться, – сказал он, – уезжаю в Америку, наверное, навсегда. Там есть русская община. Им хотелось иметь русского врача. Меня уже давно друг туда звал. Мы даже с Софи думали… – Аркадий Петрович осёкся, потом заторопился, – прощайте, Дмитрий Николаевич. Пришлю вам письмо, когда обустроюсь на новом месте, но часто писать не обещаю.

Отъезд Зорина встряхнул Митеньку. Его безразличие и пассивность сменились лихорадочной разработкой планов на будущее. Более всего его прельщала идея уехать куда-нибудь в Англию и пойти в ученики к кому-нибудь из своих любимых прерафаэлитов. Белецкий относился к этим прожектам откровенно скептически, он не любил опрометчивые и непродуманные решения. Зато активную поддержку Митенька получил со стороны Невольского. Константин Павлович в изобразительном искусстве смыслил мало, но в путешествиях видел проверенное лекарство от невзгод и лучший способ взросления для мужчин.

Жизнь в Рудневском особняке стала веселей. Хрупкую гармонию нарушило внезапное появление чиновника московского сыскного отделения Анатолия Витальевича Терентьева.

Он явился без предупреждения, чрезвычайно строгий и официальный. Скупо выразил Митеньке соболезнования от имени сыскного отделения и себя лично, передал ему опечатанный свёрток и попросил расписаться в официальной бумаге.

– Что это? – спросил Митенька, опасливо поглядывая на свёрток и документ. До печальных событий ему вовсе не приходилось никаких бумаг подписывать, а все его нынешнее дела велись через семейного поверенного.

– Это улики, которые в ходе следствия были изъяты в вашем поместье, – объяснил Терентьев, – Я возвращаю их вам, о чём и прошу расписаться в соответствующем акте. Можете посмотреть, это ваше.

Митенька сорвал со свёртка сургучную печать, разрезал бечёвку и развернул плотную, сложенную в несколько слоев грубую бумагу. Перед ним оказался Яшмовый Ульгень, журнал «Овод» и книга доктора Ф.Т. Анищина. Все эти предметы казались Митеньки какими-то нереальными, словно из чужой жизни или полузабытого сна.

– Журнал и книга не мои, – произнес он, отложив каменного божка и отодвинув остальные улики к Терентьеву.

– Это значение не имеет. Я забрал это у вас в поместье, об изъятии роспись ваша матушка ставила, поэтому вернуть я их должен вам, как законному наследнику. А вы уж тут сами решайте, что с ними делать, хотите отдайте родственникам погибших, а хотите – в печь. Я бы, честно говоря, на вашем месте сделал последнее. Вряд ли это кому-нибудь нужно. Но воля ваша.

Митенька подписал бумаги. Терентьев откланялся и ушёл.

Митенька долго разглядывал разложенные на столе свидетельства событий не таких уж и давнишних, но отделенных от него некой непреодолимой и непостижимой для его понимания пропастью. Будто и не с ним все это произошло, а с каким-то другим человеком, про которого он прочёл в книжке грустной и страшной.

Он осторожно взял в руки Яшмовый Ульгень. Так вот и рождаются суеверия, подумал Митенька. Странный артефакт, овеянный мифами и ставший причиной смерти двух человек, оказался единственным сохранившимся экспонатом из уникальной коллекции Руднева. Остальное погибло в огне пожара, унесшем ещё и жизни жены и дочери исследователя. Митенька суеверен не был, но оставлять каменного божка у себя в доме не хотел.

Ещё меньше ему хотелось иметь дело с книгой и журналом, хотя, конечно, отправлять их в печь, как посоветовал бесцеремонный Терентьев, он счёл неправильным. Нужно будет поручить Белецкому найти наследников Сёмина и Борэ и отдать им, решилон.

Отставив Ульгень в сторону, Митенька взял книгу и пролистал её. Из книги выпал уже знакомый ему конверт с обратным адресом некоего московского ателье. Конверт был не запечатан, а в нём лежали какие-то сложенные листы.

Митенька несколько секунд разглядывал открытый конверт, не решаясь притронуться к чужой корреспонденции. Однако что-то в этих листах было не так. На счета это было не похоже, слишком уж качественная бумага, а для благодарственного письма клиенту листов, казалось, было уж слишком много.

Не устояв перед искушением, Митенька вынул бумаги и развернул.

В заголовке значилось, что это есть выписка из бюджетного реестра географического общества, выданная кабинетским регистратором Архипкиным Прокофием Павловичем по запросу титулярного советника Сёмина Платона Юрьевича, для составления последним отчета о затратах на освоение Западно-Сибирских земель за последние пятнадцать лет. Далее, видимо, шёл перечень экспедиций, под которыми шли столбцы с указанием постатейно потраченных денег: продовольствие, лошади, фураж, довольствие участников экспедиции и так далее.

Скорее всего, это был не полный документ, а лишь небольшая выдержка.

Митенька уж было хотел засунуть листы обратно в конверт, но тут его внимание привлек подзаголовок: «Москва, 1888 г, месяца апреля. Экспедиция под руководством статского советника Николая Львовича Руднева». Вся последующая бухгалтерия, аккуратно выведенная каллиграфическим почерком кабинетского регистратора Архипкина, была в пометках, сделанных другой рукой. Большая часть цифр была подчеркнута или обведена, а напротив стояли другие, меньшие.

Семья Рудневых была богата и потому Митенька, никогда не знавший нужды, в деньгах ничего не разумел, но считал отлично. Прикинув в уме, он понял, что при сложении исправленных цифр получается значение на треть меньшее, чем указанное в справке первоначально.

Митенька, как любой молодой человек его возраста, абсолютно не интересовался министерскими конфузами и скандалами, однако про махинации с государственной казной, конечно, слышал. Похоже, он держал в руках свидетельство какой-то очень солидной аферы.

Мысли в голове у Митеньки понеслись вскачь. Память перетасовала произошедшие в Милюкове события в совсем ином порядке и выстроила в очевидную и логичную, но страшную картину.

Митеньку словно ледяной водой обдало. Потрясенный своим прозрением, он задохнулся от накатившей ярости. Вся накопившаяся в нём боль ринулась наружу, сжигая душу и туманя разум.

– Белецкий! – заорал он и кинулся на поиски наставника, – Белецкий!

Они столкнулись в дверях гостиной.

– Что случилось? – встревоженный шумом Белецкий ещё больше заволновался при виде бледного искажённого Митенькиного лица.

Молодой человек схватил Белецкого за отвороты сюртука и втолкнул в кресло.

– О чём спорили Сёмин и Борэ в архиве? Дословно! – вскричал он, не разжимая рук.

– Да что происходит?! Verdammt! – богохульничать и сквернословить Белецкий позволял себя крайне редко и только на немецком языке.

– Отвечай же! – рявкнул Митенька и, немного придя в себя от растерянного вида своего наставника, выпустил его сюртук. – Белецкий вспомни, что говорили Сёмин и Борэ?! Что именно они говорили?

– Да я же вам всё рассказывал! Сёмин настаивал, что Борэ следует отказаться от написания статьи, а тот отказываться не собирался.

– Подробнее!

– Да не помню я уже! Объясните, Бога ради, что происходит?

Митенька вопрос проигнорировал.

– Ты рассказывал, что Сёмин говорил, что Борэ не знает, с чем имеет дело. Так?

– Да, точно! Борэ сказал, что статья произведет фурор, что ему ещё никогда не попадался такой ценный материал, а Сёмин кричал на него, что статью выпускать нельзя, что всё это не шутки. Он, похоже, был уверен, что публициста ждёт кара со стороны Ульгеня.

– Кара со стороны Ульгеня? Ты так думаешь или он так сказал?

– Нет, так он не говорил, но это было понятно. Сёмин просто не в себе был, как вы сейчас! Я больше ни слова не скажу, пока вы не объяснитесь!

Митенька по-прежнему ничего не собирался объяснять.

– А что было потом? Ты говорил, хлопнула дверь?

– Дмитрий Николаевич, это неприемлемо! К чему все эти вопросы?!

– Белецкий, отвечай! – Митенька снова сорвался на крик.

– Zum Teufel! – процедил сквозь зубы Белецкий и подчинился. – Их спор накалился до предела, я уже хотел вмешаться, но тут хлопнула дверь. Сёмин оторопел и как будто испугался. Борэ это заметил, зло рассмеялся и сказал, что это ушёл дух Ульгеня, который устал слушать весь этот вздор. После этих слов Сёмин выскочил из архива, как ошпаренный. Это всё! Дальше Борэ снова начал рыться в бумагах.

Митенька смотрел куда-то в сторону и нервно кусал губы.

– Дмитрий Николаевич, что происходит? – осторожно повторил свой вопрос Белецкий, выбираясь из кресла.

Митенька не отвечал. Спустя несколько секунд напряжённого молчания он подошел к секретеру, открыл крышку, быстро написал что-то на листке бумаге, сложил и отдал Белецкому.

– Белецкий, это нужно срочно передать Анатолию Витальевичу Терентьеву.

– Я распоряжусь.

– Нет, ты должен передать ему это лично из рук в руки. Это крайне важно!

Белецкий протянул записку обратно.

– До тех пор, пока вы мне все не объясните, Дмитрий Николаевич, я отказываюсь выполнять ваше распоряжение, – твердо заявил он.

Митенька гневно сверкнул глазами, с его уст была готова сорваться очередная резкость, но он сдержался.

– Белецкий, я клянусь, что всё тебе объясню! Но не сейчас, позже. А сейчас ты должен передать мою записку Терентьеву. Я прошу тебя! – последние слова были произнесены с особым нажимом.

Белецкого колебался.

– Белецкий, я знаю, что делаю! Ты должен мне доверять!

– Хорошо, – наконец согласился Белецкий, – но пообещайте, что вы ничего необдуманного не предпримете.

– Обещаю! – голос Митеньки дрожал от нетерпения. – Поторопись же!

Белецкий хотел что-то еще сказать, но промолчал, коротко кивнул, повернулся на каблуках и стремительно вышел.

Глава 10.

Убедившись, что Белецкий отправился с поручением, Митенька зашёл в оружейную комнату, выбрал из богатой коллекции огнестрельного оружия револьвер Лефоше, зарядил и сунул за пояс, прикрыв полой пиджака. Его план точно бы не понравился Белецкому, но он был обдуман и взвешен, а, значит, данного обещания Митенька не нарушал.

Молодой человек вышел из дома, поймал извозчика и пообещал ему заплатить в два конца, если тот поторопится. Целью поездки был особняк на Старой площади, где располагалась московская штаб-квартира Русского Императорского Географического Общества. В это время, как было известно Митеньке, там председательствовал в Картографическом Комитете Константин Павлович Невольский.

Посетителей в присутствии не было. Митенька прямиком направился к кабинету Невольского и попросил доложить о своем визите. Константин Павлович сам вышел из кабинета, чтобы поприветствовать молодого человека.

– Митенька! Рад вас видеть! Проходите, друг мой, – он любезно провёл Митеньку в кабинет, указал на кресло, а сам сел за огромный дубовый стол, заваленный кипой бумаг, среди которых красовались помпезные бронзовые писчие приборы в виде старинного парусника. Стены кабинета были завешаны картами, испещрёнными всевозможными пометками и исправлениями. За спиной Невольского висел портрет государя.

Митенька садиться не стал. Он стоял перед Невольским, пытаясь унять колотившую его дрожь.

Константин Николаевич продолжал рассыпать любезности, но, заметив состояние молодого человека, оборвал себя на полуслове.

– Батюшки! Митенька! Да что с вами? Что случилось? – воскликнул он озабоченно.

Митенька сглотнул – горло его внезапно пересохло – и глухо произнес:

– Мне всё известно, Константин Павлович.

Невольский замер, пытливо рассматривая бледного, продолжавшего дрожать Митеньку.

– Я не понимаю, о чём вы изволите говорить, – с расстановкой сказал он.

– Все вы понимаете! – выкрикнул Митенька и голос его сорвался на фальцет. – Вы безжалостно убили четырех человек! Как вы можете с этим жить? Вы убили мою мать и мою сестру и смели приходить в мой дом, изображая из себя друга и покровителя!

Невольский резко поднялся из-за стола, выглянул в приёмную и подал знак секретарю уйти. После вернулся, присел на край стола, крестил руки на груди.

– Так-с, молодой человек, извольте объясниться! Что вы себе позволяете! Вы белены объелись?! Что за вздор вы несёте? – раздражённо спросил он.

Митеньке в эту краткую паузу кое-как удалось взять себя в руки.

– Константин Павлович, вы негодяй. Вам должно пойти в полицию с повинной, – сказал он уже ровно, глядя Невольскому прямо в глаза.

– Вот, значит, как? И в чем же я должен повиниться? – губы Невольского тронула снисходительная улыбка.

– В убийствах и в казнокрадстве.

При последнем слове Невольский вздрогнул как от пощечины. Взгляд его сделался острее, по щеке пробежала судорога.

– Вы отдаете себе отчёт, Митенька, какими обвинениями бросаетесь? – прошипел он.

– Ещё как отдаю! И готов ответить за каждое слово!

– Вот даже как? – улыбка Невольского сделалась совсем неприятной. – Ну, так поведайте мне, что я такого, по-вашему, натворил.

– Извольте! – Митенька вдруг осознал, что всё его волнение пропало, превратившись в жгучую ненависть и отвращение. – Одиннадцать лет назад вы совершили преступление: похитили часть денег, выделенных на экспедицию моего отца, и подделали финансовые отчёты. Об этом узнал Сёмин и рассказал о своих подозрениях публицисту Борэ, то ли опасаясь вас, то ли желая сделать историю публичной. Борэ же увидел во всём этом отличную возможность раздуть нешуточный скандал и затеял свою игру.

Доказательства вашего преступления могли найтись в бумагах моего отца, к которым никто не притрагивался после его гибели. Среди всего прочего там наверняка хранилась бухгалтерия последней экспедиции. Стремясь получить к ней доступ, Сёмин и Борэ попросили вас представить их в Милюкове. Сёмину это было несложно, он был ваш протеже, а Борэ, думаю, добился вашего расположения, изъявив желание написать об исследованиях Алтая.

Рассказав про Яшмовый Ульгень, вы подсказали Борэ отличный предлог беспрепятственно порыться в бумагах. Сёмин же это понял и по какой-то причине решил Борэ воспрепятствовать. Может, он хотел вас шантажировать, но мне приятнее думать, что он хотел предложить вам возможность поступить по чести и во всём признаться. Поэтому он пришёл в архив и стал просить Борэ отказаться от его затеи, а позже пытался самостоятельно проникнуть в архив, чтобы забрать документы.

Присутствующий при сцене в архиве Белецкий, естественно, решил, что говорят они про Яшмовый Ульгень, тем более что накануне Сёмин проявлял такой бурный интерес к артефакту и его якобы магическим свойствам.

На тот момент вы уже подозревали либо Сёмина, либо Борэ, либо их обоих. Вы пришли в архив, никем не замеченный, подслушали разговор и, в отличии от Белецкого, всё поняли. Ваше присутствие выдала хлопнувшая дверь. Сквозняков в архиве никогда не было, это вредно для бумаг, да и витрины могли побиться.

То, что в архиве никого, кроме вас, быть не могло, я знаю точно, потому что всех остальных я видел в это время в других местах.

Дальше подробностей я не знаю. Скорее всего, у вас состоялся разговор с Сёминым. Думаю, поздно вечером, после спектакля, вы должны были встретиться на старой мельнице, чтобы поговорить без свидетелей. Что там случилось, мне тоже доподлинно неизвестно, возможно, вы убили Сёмина, а, возможно, произошёл несчастный случай, который оказался вам на руку.

Возвращаясь в дом, вы проходили мимо флигеля. Увидели свет в окне архива и лестницу, а поднявшись, застали там Борэ. Он либо обвинил вас в открытую, либо чем-то выдал свои истинные цели. Так или иначе, вы поняли, что он опасен, убили его и придумали как перевести все подозрения на уже мертвого Сёмина.

Вы разбили витрину, забрали Ульгень и, чтобы всё выглядело однозначно, унесли с места убийства пресс-папье, которым проломили Борэ голову. Картина была очевидна: помешавшийся Сёмин похищает Яшмовый Ульгень, его застаёт Борэ, Сёмин убивает его проклятой статуэткой, а потом исчезает, прихватив её с собой. Однако вам показалось, что версия недостаточно убедительна, и вы решили добавить ложных доказательств. На мысль вас навела книга с описанием ритуала очищения амулетов у сибирских язычников, которую вы подложили в комнату Сёмина, заложив на нужной странице.

Вы вернулись на мельницу и выстроили безумный алтарь, используя все, что подвернулось под руку, в том числе портсигар Сёмина, который обнаружили в его пиджаке.

Ваш расчёт оказался абсолютно правильным, всё указывало на Платона Юрьевича, и, поскольку он погиб, следствие завершилось.

Вы снова оказались в безопасности. Более того – Фортуна к вам благоволила! – матушка решила передать архив Обществу, а вас сделать куратором. Теперь уже ничто не могло помешать вам добраться до компромата и уничтожить его.

Все шло отлично, но тут матушка решила оставить документы последней экспедиции и разобрать их лично. Вы решили, что вопрос нужно закрыть раз и навсегда, и подожгли архив.

Я знаю, что вы не хотели убивать моих родных, но все равно их смерть на вашей совести!

Митенька замолчал. Всё время, пока он говорил, Невольский стоял неподвижно, не сводя глаз с рассказчика.

– Да-а, – протянул он, прерывая молчание, – вы меня поразили. И как вам только всё это в голову могло прийти? Вам, Митенька, не картины, вам романы писать нужно.

Он оторвался от стола, несколько раз прошёлся по кабинету, остановился напротив хранившего молчание Митеньки и спросил:

– Ну, хорошо! Допустим – именно допустим! – что ваши измышления – правда. Что дальше? У вас есть хоть одно доказательство? Или вы вот просто так на основе каких-то своих умозаключений обвиняете меня в убийствах?

– Доказательств того, что вы убийца, у меня нет, но это ничего не меняет. Я знаю правду.

– Ещё как меняет, милостивый государь! – Невольский тыкнул пальцем Митеньке в грудь. – Без доказательств все ваши обвинения – пшик! Бред неуравновешенного мальчишки! Расскажи вы это кому-нибудь кроме меня, вас в сумасшедший дом упекут! Неужели вы думаете, что кто-нибудь поверит, что член совета Русского Географического Общества действительный статский советник Невольский душегуб?

– Зато поверят, что он вор, – Митенька брезгливо отбросил руку Невольского, вынул из кармана один лист из справки Сёмина.

Невольский взял его, развернул, вернулся за стол, нацепив на нос пенсне, несколько раз внимательно прочёл.

– Откуда это у вас? – спросил он наконец. Голос его сделался каким-то каркающим, а взгляд – острым и злым.

– Вы волей случая заложили этим книгу, которую Сёмину подсунули.

Невольский с минуту что-то обдумывал, барабаня пальцами по столу, и наконец спросил, откинувшись на спинку кресла:

– Чего вы от меня хотите, Митенька? Зачем вы ко мне с этим пришли?

– Я хочу справедливости.

Невольский презрительно скривился.

– Сколько же вас развелось, правдолюбов! От вас всё зло в этом мире! Если бы этот дурак Сёмин не раскопал историю одиннадцатилетней давности и не стал бы, как и вы, искать справедливости, сейчас все были бы живы: и он, и подлец Борэ и ваши матушка с сестрицей. Много ли пользы он принес?!

Митенька был потрясён.

– Так вы Сёмина во всех бедах вините?! Вы убили четырех человек, чтобы скрыть свой позор…

– Позор?! Ах, позор, значит! Не вам судить, Митенька! Вы родились в роскоши и не знаете, что такое из бедности сирой пробиваться в люди. Ваш батюшка мог по экспедициям ездить, потому что женился на женщине с миллионным приданным. А я в кабинетах штаны просиживал, чтобы чин получить и на хлеб заработать! Деньги казенные украл? И что с того, что украл! Не я, так кто другой бы подсуетился, или потерялись бы эти деньги в наших российских бюрократических дебрях… Да будет об этом! Вы что-то там про справедливость говорили? Извольте объяснить без экивоков!

– Я требую, чтобы вы немедленно при мне написали признание!

– А с чего мне его писать? – Невольский разорвал полученный от Митеньки лист.

– С того, что порванная вами бумага лишь часть имеющегося у меня документа. Оставшегося и моих свидетельств будет достаточно, чтобы начали расследование о растрате.

– Это расследование ничего не даст! Я об этом позаботился, как только Платон Юрьевич мне всё выложил.

– Я так не думаю! Будь это так, вы бы не стали рвать бумагу. Впрочем, я готов предложить вам другой вариант. Мы будем драться на поединке. Выбирайте оружие!

– Что?! – Невольский расхохотался. – Вы и впрямь думаете, что я с вами на дуэли драться буду? С мальчишкой-калекой! Не к лицу мне такими глупостями заниматься! Вы, Митенька, действительно не в своем уме!

При слове «калека» изувеченная рука Митеньки сжалась в кулак.

– Тогда пишите признание! Сейчас же!

С этими словами молодой человек вынул револьвер и направил на Невольского.

Константин Павлович замер. Потом его губы растянулись в улыбке, более похожей на оскал.

– Вы не сможете выстрелить.

– Хотите проверить? Пишите признание!

Невольский напряженно вглядывался в лицо Митеньки. Оно было пугающе спокойным и сосредоточенным, только глаза, обычно рассеянные и туманные, сверкали холодной яростью.

– Хорошо! – согласился Невольский. – Я напишу.

Он взял ручку, макнул перо в чернильницу, но чистого листа бумаги под рукой у Невольского не оказалось. Он отложил ручку и открыл ящик стола.

Все дальнейшее произошло с головокружительной быстротой.

В руке Невольского оказался револьвер. Два выстрела грянули практически одновременно. Голова Константина Павловича неестественно дернулась, тело откинулось в кресле и обмякло. Посередине лба у Невольского зияла дыра.

«Больше некому меня «Митенькой» называть,» – почему-то мелькнуло в голове Руднева, прежде чем он провалился в мутную звенящую черноту.

Всю дорогу до сысканного управления Белецкий терзался дурным предчувствием и ругал себя за то, что послушал Дмитрия Николаевича. К его несказанному облегчению Терентьев оказался на месте. Сославшись на срочное дело, он попросил проводить себя к Анатолию Витальевичу безотлагательно. Терентьев был удивлен неожиданным визитом.

– Что вас сюда привело, господин Белецкий?

– Меня послал Дмитрий Николаевич. Велел предать вам это лично в руки.

Терентьев быстро прочёл.

– Что всё это значит? – спросил он, недоуменно переводя взгляд на Белецкого и протягивая ему записку, в ней было всего два слова: «Убийца Невольский».

– Я ничего не понимаю, – признался Белецкий и коротко рассказал о странном разговоре с Рудневым.

– Черт возьми! Мне это не нравится! – заволновался Терентьев. – Вы знаете, где найти Невольского?

– Знаю, он в это время всегда в Географическом Обществе, но я бы предпочёл вернутся домой. Я беспокоюсь о Дмитрии Николаевиче, он…

– Я тоже как раз за него и беспокоюсь, – перебил Терентьев. – Едемте. Срочно!

Увлекая за собой Белецкого, сыщик кинулся к выходу.

– Вы думаете, он поехал к Константину Павловичу? – спросил Белецкий, когда казенная коляска сыскного управления сорвалась с места.

– Думаю. И лучше бы я ошибался!

– Значит, вы предполагаете, что Дмитрий Николаевич прав?

Терентьев покачал головой:

– Лучше бы и он тоже ошибался, но у меня сложилось впечатление, что Руднев на редкость проницательный молодой человек.

Остаток пути прошёл в напряженном молчании.

Услышав должность Терентьева, швейцар засуетился и попытался задержать незваных гостей, но Анатолий Витальевич бесцеремонно отодвинул его в сторону.

Белецкий с Терентьевым взбежали по лестнице. В приемной Невольского не было никого, даже секретаря.

– Ну, значит без доклада, – буркнул сыщик, решительно направляясь к кабинету.

И тут грянул оглушительный выстрел.

Едва не сбив друг друга с ног, Белецкий с Терентьевым ворвались в кабинет.

Его хозяин с простреленной головой сполз на сторону в своем кресле, лежавшая на столе рука покойника сжимала револьвер.

Посреди кабинета ничком лежал Руднев тоже с револьвером в руке.

Белецкий с Терентьевым кинулись к молодому человеку и перевернули на спину, крови на нём не было.

– Слава Богу! Целехонек! – выдохнул Терентьев.

Он поднял с пола револьвер и проверил барабан, потом подошел к столу Невольского, вынул оружие из руки убитого и покачал головой:

– Они стреляли друг в друга. Поэтому выстрел был такой громкий. Ваш воспитанник, к счастью, оказался расторопнее, и у убитого руку увело, иначе с такого расстояния он бы не промахнулся.

В этот момент в кабинет заглянул перепуганный секретарь, вскрикнул и зажал рот руками.

– Полицию вызывай! – рявкнул на него Терентьев. – И не пускать сюда никого! Понял?

Секретарь молча кивнул и с проворством белки исчез за дверью.

Тут Руднев застонал и открыл глаза.

– Ага, очнулся!.. Ну, и натворили вы дел, Дмитрий Николаевич! – Терентьев помог Белецкому поднять молодого человека на ноги, но при виде мёртвого Невольского Руднев снова начал оседать. – Чёрт! Выведите его отсюда!

Подхватив Дмитрия Николаевича под руки, они выволокли его в приемную и усадили на стул. Белецкий налил стакан воды и сунул его Рудневу в трясущиеся руки. Клацая зубами о стекло и расплескивая воду, Дмитрий Николаевич сделал пару глотков.

– Это Невольский всех убил, – заикаясь, проговорил он.

– Вполне возможно, но пока бездоказательно. А вот в том, что вы его убили, сомнений не возникает! И этому есть два свидетеля. Вы понимаете, какие вас ждут неприятности? – Анатолий Витальевич был суров. – Я должен вас арестовать.

– Это невозможно! – воскликнул Белецкий.

– Ещё как возможно! У вас, Дмитрий Николаевич, есть пять минут до прихода околоточного. Возьмите себя в руки и расскажите всё, как было.

И Руднев всё рассказал и про найденный документ, и про преступления в Милюкове, и про то, что произошло в кабинете Константина Павловича.

– Эти документы при вас? – спросил Терентьев.

Дмитрий Николаевич вынул из кармана остаток бумаг Сёмина и передал сыщику.

– Вот что, – сказал он, бегло просмотрев бумаги, – я вам верю, Дмитрий Николаевич. И доводы мне ваши кажутся вполне убедительными, но лучше будет ситуацию упростить. Дело было так. Вы нашли компромат, пришли к Невольскому и потребовали объяснений, он запаниковал, выстрелил в вас, вы защищались. Всё ясно! Остальное останется между нами. Убийца мертв, доказательств его злодейств мы не найдём. Никому не нужно, чтобы вас заподозрили в убийстве из мести. Вы меня поняли? – Руднев обессилено кивнул. – Вот и прекрасно! Господин Белецкий, увезите его домой, можете воспользоваться моим экипажем, и, Бога ради, не отпускайте его от себя ни на шаг до окончания дела. Вы кажетесь мне человеком разумным, в отличии от господина Руднева. Вечером я заеду к вам, чтобы снять официальные показания. Честь имею, господа!

Заключение.

В приемную московской штаб-квартиры Российского Императорского Географического Общества вошёл молодой человек и сообщил секретарю, что его ожидает глава Западно-Сибирской Комиссии генерал-майор Михаил Петрович Трубецкой.

Молодой человек держался со спокойным достоинством, одет был в дорогой, ладно сидящий на его хрупкой фигуре костюм из добротного английского сукна, а в руке держал небольшой сверток, завернутый в чёрный бархат. Несмотря на августовскую жару, правая рука молодого человека была затянута в тонкую замшевую перчатку, на левой же руке перчатки не было.

Секретарь проводил визитёра к генералу Трубецкому без промедления.

– Благодарю, что нашли для меня время, ваше превосходительство, – произнес молодой человек после приветствия.

– Для сына Николая Львовича Руднева у меня всегда найдется время, – ответил Михаил Петрович. – Что вас ко мне привело, Дмитрий Николаевич?

Руднев положил свой сверток на стол и развернул. Это была небольшая статуэтка резного камня, изображавшая языческого божка.

– У меня к вам огромная просьба, Михаил Петрович. Я знаю, что под вашим патронажем организовывается экспедиция в предгорный Алтай. Могли бы вы посодействовать тому, чтобы этот артефакт из коллекции моего отца был возвращен в Курайские земли и передан шаманам? Это Яшмовый Ульгень, изображение их верховного божества.

Трубецкой взял статуэтку, покрутил в руках, с интересом разглядывая, а после вопросительно воззрился на Руднева.

– Я так понимаю, вы выполняете волю отца. Отчего же сами не хотите в экспедицию поехать? Готов дать вам протекцию. В вашем возрасте самое время начинать карьеру исследователя.

Дмитрий Николаевич покачал головой.

– Благодарю вас, Михаил Петрович, но я для себя иной путь выбрал. Подал заявление в университет на юридический факультет.

– Стало быть, по дипломатической части служить хотите. Что ж, дело тоже достойное, хоть как по мне, так пресное. Если передумаете, обращайтесь. А просьбу вашу выполню, Яшмовый Ульгень вернется на Алтай, как вы того желаете. Рад был познакомиться!

Трубецкой протянул Дмитрию Николаевичу руку, и тот, слегка замешкавшись, пожал её, не снимая перчатки.

На улице перед зданием Общества Руднева дожидался Белецкий. При виде возвращающегося молодого человека он хотел остановить извозчика, но Дмитрий Николаевич подал знак, что желает пройтись пешком.

Не спеша, они шли по Ильинке, мимо Красной Площади, Покровского собора и спустились по Васильевскому Спуску к набережной. Всё это время между ними не было произнесено ни единого слова.

Молчание прервал Белецкий.

– От отца Иннокентия сегодня пришло письмо. Я не стал вас на этот предмет утром отвлекать. Он пишет, что ваше предложение богоугодно, но очень щедро, и поэтому он просит вас ещё раз обдумать свое решение. Он не хотел бы воспользоваться вашим душевным порывом, причиной которого могут быть известные печальные события.

– Я не намерен менять своего решения, Белецкий. Так и отпиши.

– Дмитрий Николаевич, подумайте ещё раз! Вот так расстаться с Милюковым! Ведь там всё ваше детство прошло!

Руднев покачал головой.

– Мы это уже много раз обсуждали. Ты же понимаешь, я туда вернуться не смогу, продать тоже не решусь. Что же ему пропадать? Разве идея с детским приютом тебе не нравится?

Белецкий вздохнул.

– Мне, сказать по чести, не знаю, но вот Александре Михайловне и Софье Николаевне точно бы понравилась, – сказал он с печальной улыбкой.

– Вот и хорошо! Отец Иннокентий человек достойный, он всё сделает, как надо. Ты мне сам говорил, что человеку пристало смотреть вперед, и неправильно, если Аnimus quod perdidit optat, аtque in praeterita se totus imagine versat (лат. Душа жаждет того, что утратила, и уносится воображением в прошлое).

– Что же, воля ваша, сегодня же отпишу, – смирился Белецкий и, помолчав, уже совсем другим, бодрым тоном добавил: – А ещё вам пришёл ответ из университета. Вы приняты, и через две недели начнутся занятия. Поздравляю вас. Вы теперь, Дмитрий Николаевич, студент.

22.06.2020

За седьмой печатью

Глава 1.

С самого утра день был особенный. Бывают же такие замечательные дни, когда все ладно и весело, думалось Катерине, и солнышко светит, и маменька с батюшкой не ворчат, и волосы ну просто чудо как хорошо удалось уложить с первого раза. Последнее, нужно отметить, было особенно важно в свете предстоящего грандиозного события.

Катерина Лисицына улыбнулась своему отражению, хлопнула в ладоши и закружилась по комнате. Это ничего, что она вот так, словно девчонка неразумная, скачет. Никто же не видит!

Разрумянившаяся и слегка запыхавшиеся Катерина плюхнулась на пуфик перед туалетным столиком, показала отражению язык, рассмеялась, а потом сделала серьезное лицо. Примерила так и сяк. Лучше всего получалось, если слегка поджать губку и нахмурить брови, так лицо её становилось взрослее. Ах, жалко, что она не носила очков! Да ещё бы бледности добавить и избавиться от этого невозможного румянца! И волосы! Ох, уж эти волосы! Ну что прикажете делать с этой светло-русой косой толщиной в руку и длиной по пояс? Как бы хорошо было подстричься коротко, до плеч, по французской моде! Да разве батюшка с маменькой позволят? Уж очень у них старомодные взгляды! Не то, что у Катерины.

Катерина Лисицына, девица восемнадцати лет от роду, дочка коллежского асессора при почтовом ведомстве была девушкой прогрессивной и образованной. Закончив гимназию, она учинила бунт и поступила на высшие курсы для женщин при Московском университете. Родители, правда, сопротивлялись недолго, рассудив, что студенты люди неженатые, некоторые даже при деньгах, а это открывало неплохие перспективы для девушки из приличной семьи, но без особого приданного.

Катерине все эти матримониальные идеи казались отсталым мещанством, и все же мысль о том, что сегодня она будет присутствовать на открытой лекции профессора Строгонова вместе со студентами юридического факультета, заставляло её сердце приятно трепетать. Нет, конечно, не от того, что она будет в таком обширном мужском обществе, а от возможности быть на равных со всеми этими мужчинами.

Катерина ещё раз примерила серьезное выражение лица и постаралась потщательнее его запомнить. Потом достала из шкатулки старинную бабушкину камею – единственную свою драгоценность – и прикрепила к кружевному воротнику. Получилось вполне благородно, жаль только, что воротник был маменькой вязан, а не в галантерее куплен.

Тихонько, чтобы не услышала маменька, бранящаяся с кухаркой на кухне, Катерина прошмыгнула в прихожую, надела короткую потертую каракулевую шубку, повязала пуховый платок поверх каракулевой же шляпки, ухватила муфту и выскочила на улицу.

От Китай-города до Моховой по заснеженной Москве идти было, конечно, не близко, но тратить денег на извозчика не хотелось. Торопливо семеня и то и дело поскальзываясь на припорошенной наледи, Катерина за полчаса добралась до Татьянинской церкви, где должна была встретиться со своей подругой и сокурсницей Зинаидой Линд.

Разумеется, Зинаида уже была на месте и ждала подругу, нетерпеливо посматривая вдоль улицы и зябко притоптывая.

Катерина считала себя девушкой пусть и симпатичной, но внешности прозаичной, самой что ни на есть среднерусской, а вот Зинаида, по её мнению, была истинной красавицей: высокая, стройная, с благородным бледным лицом, в чертах которого ясно отпечаталась нездешняя красота – огромные миндалевидные глаза медово-карего цвета, черные брови в разлёт, чётко очерченные коралловые губы и дивные темные-темные волосы, пышные и мелко вьющиеся. Даже имя у подруги было не в пример банальной «Екатерине». Шутка ли, дочь Зевса!

– Ах, Катенька, милая, что ты так долго! Я вся продрогла! – подруга ухватила Катерину за локоть и увлекла за собой. – Мы же опоздаем!

Девушки вбежали в здание университета. Седой и вечно хмурый швейцар Кондратий Емельянович посмотрел на курсисток с неодобрением. За сорок лет службы он всего насмотрелся и к выходкам господ студентов привык, но вот барышни в храме науки были, по его мнению, явлением недопустимым. И без них молодые господа куражились по чём зря и учиняли всякие безобразия, но одно дело пьянки, драки да дебоши среди молодых людей, и совсем другое, когда в обществе оказываются молодые девицы. Тут уже, понятно, совсем иные ажиотации возникают и страсти могут вскипать нешуточные.

Девушек хмурый прием не смутил. Приняв благопристойный вид, они важно спросили, как пройти к аудитории, где профессор Строгонов будет читать лекцию, Кондратий Емельянович брюзгливо разъяснил и долго потом ещё что-то угрюмо ворчал вслед гордо поднимающимся по лестнице шерочке с машерочкой.

Лекции профессора Строгонова по истории развития современного общества пользовались у студентов огромной популярностью. Михаил Петрович Строгонов вообще был в студенческой среде фигурой легендарной. Почитали его за прогрессивность и радикализм суждений, а еще пуще за бесконечные конфликты с руководством университета, из которых Строгонову тем не менее удавалось выходить триумфатором.

Вот и сегодня аудитория, где читалась открытая лекция, была забита до предела. Студенты сидели на скамьях и ступенях, стояли, подпирая стены и забивая проходы. Отдельной стайкой в дальних от монументальной кафедры рядах сидела группа курсисток. Было их немного, не более дюжины, но их присутствие вызывало у основной мужской аудитории неприкрытый интерес.

Войдя в аудиторию, Зинаида поднялась на цыпочки, вглядываясь в первые ряды и приветственно помахала рукой статному молодому человеку, моментально вскочившему и кинувшемуся навстречу подругам. Проталкивающимся сквозь гудящую толпу старшекурсником был близкий знакомый Зинаиды, без малого что жених, Пётр Семёнович Кормушин, мощный, широкоплечий, фигурой более похожий на гренадёра, нежели на студента, с огненно-рыжей, слегка всклокоченной шевелюрой и весёлым открытым лицом, усыпанным веснушками. Рядом с античной Зинаидой смотрелся он крайне странно.

– Зинаида Яковлевна! Екатерина Афанасьевна! Наконец-то! Мы тут для вас места заняли, – радостно приветствовал он подруг и, пробившись, наконец, к девушкам, галантно склонился над рукой Зинаиды. – Пойдемте со мной, только не отставайте.

Курсистки пристроились в кильватере Кормушина и под прикрытием его мощной спины без помех прошли к первым рядам. Несколько остряков отпустили в адрес девушек едкие замечания, но Пётр Семёнович так на них зыркнул, что шутники разом стушевались.

Общество, поджидавшее курсисток, помимо Кормушина состояло из ещё двух человек. С первым, Арсением Акимовичем Никитиным, Катерина была знакома. Это был товарищ Кормушина по факультету, застенчивый долговязый молодой человек. Был он близорук и потому постоянно носил маленькие круглые очки в тонкой оправе. Катерине мужчины в очках очень нравились, поскольку, по её твердому убеждению, были они умнее и интереснее прочих. Арсений Акимович же нравился ей особенно, более всего тем, что и сам он проявлял к Катерине благородный интерес. Правда, по мнению прогрессивной Катерины, был он уж слишком скромен и ухаживать за ней пытался как-то по-старомодному.

Кормушин с Никитиным были не просто сотоварищами, но и членами одного студенческого кружка. По официальной версии кружок тот носил исключительно научный характер, членов его интересовали вопросы становления и развития римского права, однако на деле – об этом по большому секрету рассказала подруге Зинаида – студенты в нём обсуждали вопросы политические, за которые не то что можно было оказаться отчисленным из университета, но и на каторгу пойти. Сказать по правде, ни Кормушин, ни Никитин на революционеров похожи не были, но это, как думалось Катерине, было исключительно из конспиративных соображений.

Третьего в компании студентов Екатерина не знала. Был он, ах, как хорош! Невысокого роста и хрупкого сложения, он при этом выделялся благородной осанкой и спокойной грациозностью движений. Лицо его, обрамлённое чуть более длинными, чем требовала мода, волосами цвета холодного золота, было невероятно красивым и с тем задумчиво-меланхоличным выражением, что особенно пристало натурам романтического склада. Огромные серые глаза смотрели рассеяно и туманно, и от этого взгляда у Катерины приятно защемило сердце. Особую таинственность образу молодого человека придавало то, что правая его рука была затянута в перчатку, скрывавшую не только кисть, но и запястье.

– Позвольте вам представить, дамы. Дмитрий Николаевич Руднев, лучший студент нашего курса, но страшный зануда, – отрекомендовал товарища Кормушин.

Руднев улыбнулся и поклонился девушкам, улыбка у него тоже оказалась очаровательной.

– Для меня большая честь познакомиться с вами, – не снимая перчатки, он несколько церемонно пожал курсисткам кончики пальцев.

Взгляд его при этом вдруг утратил свою туманность, сделавшись внимательным и цепким. Сперва он пробежался по лицу и фигуре Зинаиды. Катерина уже привыкла, что подруга всегда вызывала у мужчин больший интерес, чем она, и даже почти не ревновала, ну, разве что самую малость. После же взгляд Руднева остановились на ней, отчего она смутилась и залилась румянцем.

Неловкую ситуацию спасло появление профессора. Зал ещё пуще загудел, раздались аплодисменты, слушатели расселись по местам.

Как и следовало ожидать, Строгонов был великолепен. По завершении лекции студенты и курсистки приветствовали своего кумира стоя и долго аплодировали. Из толпы летели возгласы: «Браво!», «Строгонова в ректоры!», а кто-то даже выкрикнул: «Долой самодержавие!», но эту крамолу тут же погасил сам профессор, бросив гневный взгляд в ту сторону, откуда прилетел революционный призыв.

Катерина с подругой вышли на улицу в сопровождении трёх своих рыцарей. Кормушин с Никитиным бурно спорили, обсуждая один из тезисов Строгонова. Зинаида также пыталась участвовать в разговоре, но поскольку молодые люди не смели прямо высказываться против мнения барышни, дискуссия постоянно сбивалась с такта и походила более на птичий переполох.

Руднев интереса к спору не проявлял, как, впрочем, и Катерина, которой и сам предмет спора казался толи очень уж сложным, толи абсолютно нелепым.

– Вам было неинтересно на лекции? – спросила Катерина молчаливого молодого человека.

– Нет, от чего же. Очень даже интересно. А вам?

Катерине показалось, что уголки губ Дмитрия Николаевича дрогнули, скрывая улыбку, и это её разозлило.

– Конечно интересно! А вы, видимо, считаете, что для женщины социальные вопросы сложны? Что женская функция в обществе ограничивается ведением домашнего хозяйства и воспитанием детей?!

– Что вы! – Руднев был явно обескуражен атакой. – Ничего такого я не считаю! Напротив, на мой взгляд, современному обществу как раз очень не хватает активной женской позиции. Но, должен признаться, видеть на лекциях женщин пока все-таки непривычно. Особенно таких… Таких, как вы, Екатерина Афанасьевна.

Катерина с изумлением заметила, что Руднев смутился и покраснел, она и не могла предположить за ним такой способности.

– Как я? – кокетливо спросила она. – Что вы имеете в виду?

– Вы очень милая, – ответил Дмитрий Николаевич после неловкой паузы. – По моим наблюдениям, социальными проблемами чаще интересуются женщины… менее привлекательные… или инфернальные.

– О! Так вы большой знаток женской типологии? – Катерина продолжала забавляться, но откровенно провокационный вопрос на этот раз Руднева не смутил.

– Да, – пожал он плечами, – конечно, я же художник.

– Художник?

Романтический герой открывался с новой, не менее привлекательной стороны. Однако продолжить столь занимательную для Катерины беседу молодым людям не удалось. Её прервало появление мрачного вида молодого человека, очень худого и сутулого, в потертой студенческой шинели, поверх которой был намотан длинный полинялый крупной вязки шарф. У сутулого было узкое аристократическое очень бледное лицо и лихорадочно блестящие темно-карие глаза. Из-под форменной фуражки выбивались длинные волосы цвета вороньего крыла. Было в этом незнакомце что-то демоническое и необъяснимо притягательное.

Катерина заметила, что лицо Руднева сперва нахмурилось, а потом будто окаменело. Девушка сразу же списала такую реакцию на несомненную зависть красавчика к очевидному превосходству вновь пришедшего. Кормушин и Никитин же появлением сутулого были обрадованы и даже возбуждены. Они обменялись рукопожатиями, Руднев же заложил руки за спину, избежав тем самым приветственного ритуала.

– Екатерина Афанасьевна, Зинаида Яковлевна, разрешите вам представить: Григорий Алексеевич Рагозин, – засуетился Никитин. – Григорий, это те две слушательницы курсов, о которых мы тебе рассказывали. Они приходили на лекцию.

Рагозин смерил дам бесстрастным ледяным взглядом и пожал им руки совсем по-мужски.

Этот уж ни при каких обстоятельствах не станет краснеть, подумалось Катерине, на которую взгляд Григория Алексеевича произвёл просто-таки гипнотическое действие.

– Григорий Алексеевич один из основателей нашего кружка, – пояснил Кормушин и, обращаясь к Рагозину, спросил. – А ты, Григорий, почему на лекцию не пришёл?

– Занят был, – сухо ответил Рагозин таким тоном, что Катерина сразу поняла, что занят он был чем-то чрезвычайно важным и невероятно опасным. – Я, собственно, за вами пришёл. У нас изменились обстоятельства. Вы готовы прямо сейчас пойти со мной? – Рагозин в упор смотрел на Кормушина и Никитина, Руднева он полностью игнорировал. – Если Зинаида Яковлевна желает, она может к нам присоединиться.

Зинаида просияла. Екатерина онемела от обиды. Никитин засуетился. Нервно снимая и надевая очки, он в нерешительности переминался с ноги на ногу.

– Я… Я конечно… Но мне нужно Екатерину Афанасьевну проводить… – пробормотал он неуверенно.

Ему на помощь пришёл Руднев:

– Если Екатерина Афанасьевна не против, я почту за честь её проводить, – вызвался он учтиво.

Не видя для себя иного достойного выхода из сложившейся ситуации, Катерина взяла Руднева под руку.

– Вы очень любезны, Дмитрий Николаевич, благодарю вас!

Садясь в извозчичьи сани, Катерина едва не плакала от досады. В другой раз она была бы счастлива проехаться в обществе столь привлекательного и приятного молодого человека, но сейчас её снедала обида от того, что демонический Рагозин её с собой не позвал, а ещё более от того, красавица Зинаида его приглашением удостоилась.

Руднев же то ли не понимал переживаний Катерины, то ли делал вид. Всю дорогу он пытался развлекать её пустячными разговорами, а прощаясь у её дома, заявил, что был бы счастлив написать её портрет в образе Королевы мая. Кем была эта самая королева, Катерина не знала, но предложение Руднева настроение ей заметно поправило, и она снисходительно пообещала над ним подумать.

Глава 2.

Через несколько дней Катерина с подругой снова встретились с тремя студентами, с которыми были на лекции Строгонова. Они поджидали курсисток после занятий, чтобы проводить.

После давешнего происшествия отношения между подругами были несколько натянутыми. Зинаида всё это время ходила с каким-то чрезвычайно взволнованным и загадочным видом, время от времени хватая подругу за руки и жарко шепча:

– Ах, Катенька! Если бы я только могла тебе всё рассказать!

Эти экзальтации Катерину невероятно злили, она была уверена, что рассказать Зинаиде на самом-то деле нечего, и она просто рисуется.

Ещё пуще Катерина была сердита на своего незадачливого ухажёра Арсения Акимовича Никитина, и если достойного ответа подруге она найти не могла, то уж его-то знала, как проучить.

Молодые люди встретились возле здания Высших курсов на Малой Царицынской ирешили пройтись до Девичьего Поля, где ещё не убрали постройки рождественского городка. Катерина, демонстративно игнорируя Никитина, взяла под руку Дмитрия Николаевича и была с ним всю прогулку невероятна мила и оживлённа.

Наблюдавшего за этим Арсения Акимовича бросало то в жар, то в холод. Попеременно краснея и бледнея, он всячески пытался переманить внимание Екатерина Афанасьевны на свою персону, но та его будто и вовсе не замечала.

Последний смертельный удар мстительница насела, когда молодые господа сажали девушек в сани.

– Я подумала над вашим предложением, Дмитрий Николаевич, – мило прощебетала Катерина, посматривая краем глаза на совсем уже сникшего Никитина. – Я готова вам позировать. У меня есть время в субботу после лекций. Вам это подойдет?

Арсений Акимович застыл в онемении, а Руднев, вовсе этого и не заметив, поблагодарил Екатерину Афанасьевну, подтвердив, что будет ждать её в своей мастерской в особняке на Пречистенке аккурат в субботу.

Едва увозившие барышень сани скрылись за поворотом, Никитин шагнул на Руднева, сжимая кулаки и гневно сверкая стеклами очков. Обычно застенчивое лицо Арсения Акимовича было перекошено от ярости и шло пунцовыми пятнами. От неожиданности Руднев аж отшатнулся.

– Вот, значит, как?! – срывающимся голосом выкрикнул Никитин. – Она вам, Дмитрий Николаевич, позировать будет?!

– Господи, Арсений! Да и что с того?! – до Руднева начала доходить двусмысленность возникшей ситуации. – Ничего такого между мной и Екатериной Афанасьевной нет! У неё просто типаж…

– Типаж?! Вот это как называется?!

Дмитрий Николаевич не привык, чтобы на него шли с кулаками, да ещё и орали, и потому тоже начал выходить из себя.

– Арсений, угомонись! – резко прикрикнул он на товарища. – Твои подозрения оскорбительны в первую очередь для Екатерины Афанасьевны!

– Господа! Господа! – попробовал вмешаться Кормушин. – Прекратите! Что вы, право, из-за пустяка…!

– Пустяка! – совсем уж взвился Никитин. – Вопрос чести по-вашему – пустяк? Дмитрий Николаевич, я вас вызываю! Выбирайте оружие!

– Дмитрий! – воскликнул теперь уже не на шутку встревоженный Кормушин. – Не вздумай! Он не в себе! Ты же видишь!

– Арсений, я не буду с тобой драться, – Руднев попытался уйти, но Никитин удержал его за руку.

– Ты трус! – выкрикнул он.

– Прекрати, тебе говорю! – Дмитрий Николаевич сбросил руку товарища и, уже обращаясь к Кормушину, попросил: – Пётр, уведи его от греха домой, пока он ещё что-нибудь не вытворил!

Но Никитин сдаваться не собирался.

– Если ты откажешься драться, Дмитрий, я всем расскажу, что ты трус!

Руднев пожал плечами:

– Рассказывай, что хочешь, драться я не буду, – Дмитрий Николаевич начал терять терпение. – Да и что с тобой драться, Арсений! Ты ни стрелять, ни фехтовать не умеешь!

Кормушин ухватил Никитина под руку, стараясь увести:

– Арсений! Арсений, да будет тебе! Пойдем!

– Что здесь у вас происходит, господа? – неожиданно прозвучавший вопрос заставил всех троих на мгновение замереть. В сумбуре происходящего никто из них не заметил, как подошёл Григорий Алексеевич Рагозин. Он стоял напротив спорщиков, ехидно улыбаясь. – Вижу, у вас небольшая размолвка?

– Он отказывает мне в сатисфакции! – выкрикнул Никитин.

– Арсений, прекрати! – в отчаяние взмолился Кормушин, понимая, что теперь ситуация имеет уже все шансы окончательно выйти из-под контроля. – Григорий, помоги мне его угомонить!

– Отчего же? Разве благородный человек не вправе требовать удовлетворения? – Рагозин, не мигая, словно рептилия, смотрел на Руднева холодными жестокими глазами.

– Не вмешивайтесь, Григорий Алексеевич, – тихо, но очень твердо произнёс Руднев.

Дмитрий Николаевич терпеть не мог Рагозина.

История, положившая начало их вражде, произошла на первом году обучения Руднева. Рагозин, учившийся на медицинском, к тому времени ходил в студентах уже третий год. Как-то на студенческой пирушке Григорий Алексеевич зло пошутил над одним из молодых студентов, одногодкой Руднева, с которым тот, некоторым образом, приятельствовал. Оскорбленный публичной насмешкой, молодой человек вызвал Рагозина на дуэль, а Руднева пригласил быть его секундантом.

Григорий Алексеевич выбрал поединок на пистолетах, и все думали, что, как это обычно случалось на студенческих дуэлях, оба выстрелят в воздух, и на том история закончится. Приятель Дмитрия Николаевича и впрямь выстрелил в сторону, а вот Рагозин нет. С десяти шагов, с которых промахнуться было нельзя, он безжалостно прострелил безоружному противнику сердце.

Поскольку инцидент разбирался на совете университета, историю удалось замять и выставить дело как несчастный случай. Рагозина, сына высокопоставленного чиновника, исключили с правом восстановления через год, его секунданта, замешанного уже не в одной скандальной истории, исключили насовсем, а Рудневу сделали предупреждение.

Постепенно страсти улеглись. Формально происшествие было дуэлью, что не исключало возможности смертельного исхода, но Руднев искренне считал Григория Алексеевича убийцей, избежавшим заслуженного наказания по недосмотру небесной канцелярии и халатному попустительству земного суда. Он всей душой презирал Рагозина, из-за чего демонстративно избегал любого общения с ним.

– Не вмешивайтесь, господин Рагозин, – повторил Руднев. – Это вас не касается.

– Отчего же? Правила чести позволяют одному человеку ответить за другого. Вас, как я услышал, останавливает то, что вы владеете оружием лучше Арсения Акимовича? Благородно! Но я-то, надеюсь, дерусь не хуже вашего? Мой вызов вы примете?

– Подите вон, – процедил сквозь зубы Руднев. – Я не стану марать руки о мерзавца, убившего безоружного человека. Дуэли для людей чести, а вы заслуживаете смерти на каторге.

Кормушин и опамятовавшийся Никитин замерли, не зная, как остановить неминуемое.

Рагозин замахнулся, намереваясь влепить Рудневу пощечину, но тот проворно перехватил взметнувшуюся руку и сжал с неожиданной для своей хрупкой комплекции силой.

– Считайте, что вызов принят, – проговорил он, продолжая сжимать пальцы до тех пор, пока наглая улыбка не сползла с лица Григория Алексеевича, сменившись гримасой боли. – Да только обычного поединка вы не заслуживаете. Я сообщу вам, где и когда вы расплатитесь за свою подлость.

Он выпустил руку Рагозина и, не сказав более никому ни слова, пошёл прочь.

Тем временем, катясь с подругой по заснеженной Москве, Катерина кусала от досады губы. Она-то надеялась, что, услышав про предстоящий ей портретный сеанс, подруга изведется от зависти и засыплет её вопросами, но Зинаида молчала, погружённая в себя.

Пришлось Катерине брать инициативу в свои руки:

– А ты знала, что Дмитрий Николаевич рисует? – начала она издалека.

Зинаида неопределенно пожала плечами. Пришлось усилить наступление.

– Представляешь, он сказал, что желает нарисовать меня в образе Королевы мая?

Зинаида вздрогнула, выходя из задумчивости.

– В каком образе?

– Королевы мая.

– А, это что-то из рыцарских романов, кажется?

Катерина уверено согласилась, хотя по-прежнему про Королеву мая ничего не знала.

– Да! Это так романтично! Как думаешь, а тебя бы он как нарисовал? Наверное, что-то роковое! Например, Царица Савская. Или нет! Саломея!

Зинаида вскрикнула, прикрыв рукой рот.

– Почему Саломея?!

– Если тебе не нравится, не нужно Саломею, – поспешила успокоить подругу Катерина, не ожидавшая такой реакции. – Можно Есфирь.

Новое предложение только усугубило ситуацию. Глаза Зинаиды наполнились слезами, девушка задрожала.

– Зиночка, милая, да что с тобой?!

– Ах, Катенька! – прошептала Зинаида. – Если бы я только могла тебе всё рассказать! Это такой невероятно тяжёлый груз! Но я не смею, я дала клятву!

Разрыдавшись, Зинаида кинулась на грудь растерянной подруги, которая, позабыв обиды, всю оставшуюся дорогу пыталась её утешить.

После неприятной сцены на Девичьем Поле отношения между Рудневым и Никитиным сделались натянутыми. С одной стороны, Арсения Акимовича продолжала терзать лютая ревность, а с другой – он чувствовал себя виноватым в инциденте с Рагозиным, который ещё и неизвестно чем мог закончиться. Дмитрий же Николаевич злился на беспочвенные обвинения Никитина и терзался тем, что беспочвенность их, если разобраться по чести, была даже для него самого под большим вопросом. Про Рагозина он не думал, хотя в душе от всего происшедшего осталось мерзкое брезгливое ощущение.

Чем ближе была суббота, тем радостнее становилось у Руднева на душе. Под конец он и вовсе перестал терзаться угрызениями совести, успокоив себя тем, что, во-первых, ничего сомнительного в его предложении Екатерине Афанасьевне нет, а во-вторых, она девушка абсолютно свободная и самостоятельная.

Что же до самой Катерины, то она ждала субботу с трепетным волнением. Ей, конечно, приходилось слышать про модели, которые позируют перед художниками даже и в обнажённом виде, но была уверена, что Руднев – человек, несомненно, благородный и ничего такого скандального ей предложить не посмеет. Впрочем, с другой стороны, думалось ей, а почему бы и не обнаженной? Все эти условности – пошлость и мещанство! Прогрессивная женщина должна гордиться своим телом и скрывать его, если речь идет о благородном искусстве, вовсе незачем.

Благоразумно решив, что маменьке и батюшке знать о её планах совсем не обязательно, и потому сказавшись, что идет к подруге, Катерина в назначенный час пришла к особняку на Пречистенке.

Её встретил высокий и худой человек лет тридцати. Одет он был в безукоризненно сидящий темный костюм, из-под которого выглядывали белоснежные манжеты и воротничок, настолько накрахмаленные и отглаженные, что казались сделанными из алебастра. Аскетичное лицо незнакомца было абсолютно бесстрастным, зеленоватые глаза смотрели строго.

– Екатерина Афанасьевна? – спросил он ледяным тоном, придирчиво осмотрев её с ног до головы.

Стушевавшаяся Катерина робко кивнула.

– Пройдёмте со мной. Дмитрий Николаевич ждёт вас в мастерской.

Незнакомец стремительно провёл её через дом, нимало не заботясь о том, поспевает она за ним или нет, молча распахнул перед ней дверь мастерской, жестом пригласил входить и тем же быстрым шагом удалился.

Катерине до этого момента никогда не приходилось бывать в мастерских художника. Она замерла, с интересом разглядывая непривычную обстановку.

По стенам стояли и висели полотна, одни законченные, другие нет. Сюжеты на них были необычные, но очень волнительные. Чаще всего встречались портреты женщин во всяких сказочных или мифических образах: нимфы, русалки, чародейки, античные красавицы. Еще были картины с рыцарями, обычно либо сражающимися с какой-то нечистью, либо задумчиво взирающими куда-нибудь вдаль. Самым большим полотном было едва начатое изображение воина, вступившего в схватку с огнедышащим драконом. Катерина сперва подумала, что это, должно быть, Георгий Победоносец, но потом обратила внимание, что борется он не копьем, а мечом.

– Екатерина Афанасьевна, здравствуйте! Рад, что у вас нашлось время прийти, – хозяин мастерской вышел навстречу Катерине, радостно улыбаясь. – Вы не передумали?

Разве же она могла передумать? Очарованная улыбкой Дмитрия Николаевича, она решила, что теперь уже не откажется дпаже от самого смелого художественного эксперимента.

Выглядел Дмитрий Николаевич под стать романтической атмосфере своих картин. Ни жилета, ни сюртука на нем не было, а лишь размашистая холщовая блуза с широким воротом, вся в пятнах от краски. Левый рукав блузы был засучен до локтя. Катерина с удивлением поняла, что руки у Руднева, несмотря на свое изящество, были натренированными и наверняка сильными. Правый рукав был низко спущен, кисть скрывала темная перчатка, тоже вся заляпанная краской.

Катерине эта перчатка казалась страсть какой романтичной и волнующей деталью. Интересно, подумала она, это он специально её носит, чтобы таинственности напустить? Нужно будет как-нибудь деликатно выяснить.

Руднев проводил Катерину к простому деревянному стулу с высокой спинкой, за которым на грубо сколоченную раму было натянуто холщовое полотнище. Усадив девушку, он накинул ей на плечи полупрозрачную золотистую ткань и задрапировал красивыми складками.

– Я могу попросить вас распустить волосы и обнажить руки? – спросил Дмитрий Николаевич, нимало не смущаясь. Видимо, под воздействием творческого вдохновения щепетильность в нём пропадала.

Катерина вспыхнула, залившись румянцем, и торопливо, не глядя на Руднева, сперва расстегнула манжеты блузки и подняла рукава, а после вынула шпильки из причёски. Золотистый каскад волос рассыпался по плечам и груди. Посмотреть на Руднева Катерина робела, ей ведь ещё никогда не случалось оказаться простоволосой перед мужчиной. Впрочем, Дмитрий Николаевич в лицо ей тоже не смотрел.

– У вас восхитительные волосы! – восторженно произнёс Руднев, но слова эти почему-то комплиментом совсем не прозвучали, с такой же интонацией он вполне мог бы восторгаться рассветом или цветком.

– Вы так считаете? – уязвленная и осмелевшая Катерина решила, что нужно, пожалуй, вывести Дмитрия Николаевича из творческой сосредоточенности. – А мне бы хотелось их обрезать покороче. Это так старомодно!

Похоже, слова её и впрямь вернули Руднева в область земного общения, по крайней мере он деликатно убрал руки от её волос, которые перед тем художественно раскладывал по плечам.

– Да что вы, Екатерина Афанасьевна, красоту такую обрезать! – воскликнул он, но теперь в нём чувствовалось легкое смущение. – Вы ведь не против с распущенными волосами позировать? – запоздало уточнил он.

– От чего же? – окончательно осмелела Катерина. – Это очень интересно!

Дмитрий Николаевич несколько секунд ещё пребывал в неловкости, но творческий запал к нему быстро вернулся, и он снова забыл о церемониях.

Придирчиво осмотрев модель, он несколько раз попросил её сменить позу, переложил драпировку и волосы и наконец попросил, по возможности, не двигаться. После же произошло совсем для Катерины неожиданное и чудесное. Руднев принес корзину, полную цветов: нежно-кремовых чайных роз и каких-то невиданных мелких цветочков, ярко-малиновых, напоминавших собой танцовщиц в балетных пачках. Дмитрий Николаевич принялся крепить цветы Катерине к волосам и драпировке.

– Какая прелесть! – восхищенно воскликнула девушка. – Откуда у вас в январе цветы?

– Розы в оранжереи куплены, а фуксии из аптекарского огорода. Знакомый с медицинского помог раздобыть.

– Фуксии? Никогда таких не видела!

– Это очень популярные в Англии цветы. Они их подле домов растят. Там таких зим, как у нас, не бывает, и фуксии практически круглый год цветут. В Москве их только в оранжереях да комнатах встретить можно… Вам удобно? Хорошо. Я сделаю несколько набросков в альбоме, а после уже на холсте начну рисовать. Постарайтесь не двигаться. Когда устанете, скажите.

– А разговаривать можно? – торопливо спросила Катерина.

– Конечно, – улыбнулся своей обворожительной улыбкой Руднев.

Он взобрался на высокий табурет и принялся делать наброски в альбоме.

– У вас тут столько женских портретов, – кокетливо начала Катерина. – Вы, наверное, часто с натуры рисуете?

– Нет, – возразил Руднев, не отрываясь от своего занятия. – Я чаще пишу по памяти. Иногда в художественные классы хожу, чтобы делать зарисовки с натуры.

– Я что же первая, кого вы вот так рисуете?

– Ну, не первая… – тему развивать Руднев не стал.

– Почему же вы захотели меня нарисовать? Почему, например, не мою подругу Зинаиду. У неё такая необычная красота.

– Да, пожалуй, – бестактно согласился Дмитрий Николаевич. – Но вас рисовать интереснее. В отличии от Зинаиды Яковлевны, у вас в лице есть необыкновенная живость. У неё же лицо красивое, но бесстрастное.

Комплимент, если это был, конечно, комплимент, показался Катерине сомнительным, и она решила перевести тему.

– Вы очень необычные картины пишете. Я таких никогда раньше не видела.

– Это такое особое течение. Оно не так давно появилось в Англии, а в России известно мало. Называется «прерафаэлиты». Это своего рода приверженцы идей эпохи Возрождения, но только пересмотревшие их и придавшие им современное отражение.

Катерина ничего не поняла из этого пространного объяснения.

– Занятно, но отчего же вы современными сюжетами не интересуетесь? Зачем вам вся эта сказочность?

– В сказочных образах проще изобразить красоту и духовное величие, – пожал плечами Руднев.

– Я с вами не согласна! – пылко возразила Катерина. – Разве же в современных героях меньше духовности, чем в ваших рыцарях?

– Под современными героями вы кого имеете в виду?

– Например, народовольцы, – смело заявила девушка.

Изумленный её заявлением, а ещё пуще его пылкостью, Руднев опустил карандаш.

– Вы, стало быть, революционеров почитаете героями?

– А вы нет? Вам чужды идеи свободы и справедливости?

– Идеи мне, пожалуй, нравятся, но вот только методы их претворения в жизнь вызывают сомнения. Насилие никакими светлыми помыслами быть оправдано не может, да и к добру оно не приводит.

Катерина презрительно фыркнула.

– Значит, вы не готовы бороться за всеобщую справедливость? – с вызовом спросила она, дерзко вздернув подбородок.

– Не двигайтесь, пожалуйста!.. Я, любезнейшая Екатерина Афанасьевна, не готов бороться за всеобщую справедливость, поскольку справедливость всеобщей быть не может. Всеобщим может быть закон, а справедливость – это суть понимание отдельного человека. Она у каждого своя.

– Но закон же может быть справедливым или таковым не быть! – не сдавалась Катерина.

– Нет, закон может быть разумным, целесообразным, логичным, исполнимым, но справедливости в нем нет и никогда не будет. Даже в самом замечательном. Потому что закон пишут для того, чтобы большое сообщество людей могло сосуществовать с минимальными конфликтами и с наибольшей безопасностью для всех в целом и для каждого в отдельности. Справедливость же всегда зависит от точки зрения и личной ситуации. У вас вот она одна, а у меня другая. Наши представления о справедливости в каких-то вопросах могут совпадать, а в каких-то наверняка станут расходиться. Так что в законе справедливость не прописать, и для всех одну справедливость не придумать. Утопия это.

Катерину ужасно злил менторский тон Дмитрия Николаевича. Ну кто, скажите, дал ему право говорить с ней, будто бы она девчонка-гимназистка, а он её учитель?!

Пока она придумывала, как-бы ему так ответить, чтобы сбить спесь, Руднев закончил рисовать в альбоме, еще раз поправил Катерине волосы, драпировку, цветы и перешёл к холсту.

– Ой, а покажите, пожалуйста, что получилось! – воскликнула она.

– Да это же только наброски, – ответил Руднев, но альбом показал.

В нём, вопреки ожиданиям Катерины, никакого портрета не было, а лишь какие-то совершено незначительные на её взгляд фрагменты: линия подбородка и губы, прядь, прикрывающая уголок брови, широко распахнутые глаза, задрапированное плечо с ниспадающими волосами, усыпанными странными английскими цветами, изящно сложенные руки, в которые была вложена едва распустившаяся роза. Руки Катерине понравились более всего, она и не подозревала, что они у неё такие красивые.

– Как здОрово у вас руки получились! – восхитилась она и, воспользовавшись моментом, спросила. – Дмитрий Николаевич, а почему вы всегда перчатку на правой руке носите?

Руднев ответил равнодушно:

– У меня шрамы на руке от ожога, неприятное зрелище. Не хочу никого смущать.

– Ой, простите мне мою бестактность!

Он пожал плечами:

– Я к этому привык.

– А как случилось, что вы обожгли руку?

На этот раз Руднев поморщился и ответил так, что Катерина поняла, что и впрямь допустила бестактность.

– Это был пожар, – сухо сказал он и вернулся к холсту. – Вы еще не устали, Екатерина Афанасьевна?

– Нет, что вы!

Руднев принялся рисовать углём на холсте.

Некоторое время они молчали, потом Катерина снова заговорила:

– Мы с вами про справедливость и закон спорили.

– Я с вами не спорил, – Руднев мотнул головой. – Я лишь вам свое мнение высказывал и отвечал на вопрос про готовность вступить в революционную борьбу.

– Я так поняла, что это не для вас?

– Правильно поняли.

– Но разве же вы считаете наше государство замечательным? Разве вы не видите, сколько вокруг зла творится?

– Отчего же? Вижу. Но уверен, что одно зло другим не вылечишь.

– Так, по-вашему, революция – зло?

– Как любое насилие. Зло и глупость! – невозмутимо ответил Дмитрий Николаевич.

Катерина снова начала злиться. Этот Руднев был решительно невозможен! Она никогда ещё не встречала мужчину, который бы ей c одной стороны очень даже нравился, а с другой, невероятно раздражал.

– Вот вы любое насилие злом называете, а между тем рисуете своих рыцарей сражающимися с драконами и прочей нечестью. Как же так?

– Сражение и насилие – вещи разные. Сражение – это когда человек защищает себя или своих близких от реальной опасности, или сильный защищает слабого, или когда безусловное добро бьется с безусловным злом. А когда один пытается другому свою правду или волю навязывать – это насилие.

– Так вы же говорите, что у всех своя правда. Значит, добро и зло тоже у каждого своё. Разве не так?

– Я про безусловное добро и зло говорю. Есть то, что все и во все времена считали злодейством, ложь или убийство, например.

– Это вы про семь смертных грехов?

– Ну, в какой-то мере, и про них.

– Так разве же угнетение одних людей другими вы к числу безусловных злодейств не относите?

Руднев на мгновение задумался:

– Пожалуй, что отношу. Но только это злодейство не личностное, а общественное. Оно существует на уровне государства. Государство изменить можно, только поменяв закон и только через закон.

– Неужели вы думаете, что те, в чью пользу законы писаны, захотят их менять?

– При определенных обстоятельствах захотят. А вот если государство принуждать к этому насилием, оно только больше станет сопротивляться. Вот чего добился Гриневицкий своим взрывом, если уж вы изволили народовольцев вспомнить? Да того, что товарищей его отправили кого на каторгу, а кого на виселицу, а законы, между тем, только ужесточили. Вы вот про угнетаемые классы изволили говорить. Сколько, к примеру, при Александре II разночинцев стало в гимназиях учиться, а потом – всё! Циркуляр о кухаркиных детях. И примеров таких, к сожалению, множество. Так что, Екатерина Афанасьевна, в революционные методы борьбы я не верю.

– Вы просто сноб и ретроград! Сто лет пройдет, прежде чем у нас в России что-то изменится!

– Тут я, пожалуй, с вами соглашусь. На счёт ста лет, конечно.

Руднев улыбнулся, и улыбка это показалась Катерине возмутительно снисходительной. Она обижено замолчала, но продержалась недолго.

– Я не могла подумать, что вы такой зануда! – фыркнула она.

– Так ведь вам меня таким образом ещё при первой встречи отрекомендовали! – рассмеялся невыносимый Дмитрий Николаевич.

– Вот вы рисуете свои героические картины, а сами исключительно про закон твердите. Неужели вам никогда не хотелось взять закон в свои руки?!

К изумлению Катерины, вопрос Руднева задел. Он престал рисовать и после паузы ответил очень серьёзно:

– Хотелось.

– И что же вы сделали?

– Убил негодяя.

Катерина потрясенно воззрилась на Дмитрия Николаевича.

– Убили? Совсем? – растерянно спросила она.

Руднев отвечать не стал.

– Странный у нас с вами, Екатерина Афанасьевна, разговор получается, – вздохнул он. – Может, перейдём на какие-нибудь более мирные темы? – Катерина смешалась и робко кивнула. – Не двигайтесь, пожалуйста… Вот вы, например, знаете легенду о том, как появилась традиция выбирать Королеву мая?

Оставшееся время они беседовали исключительно про средневековые легенды и кельтские мифы. Вернее, Дмитрий Николаевич рассказывал, а Катерина слушала, но вполуха, потому как её сильно отвлекали мысли об этом странном человеке. Она уже жалела, что так настойчиво пыталась его раздосадовать, словно неразумная капризная девчонка. И вовсе он не зануда и не сноб, а совсем особенный, ни на кого не похожий, вероятнее всего, скрывающий шрамы не только под перчаткой, но и в душе.

В образе Королевы мая Катерине пришлось провести немногим более получаса, но и этого хватило, чтобы у неё начало ломить спину, а руки и ноги затекли так, что не сразу захотели слушаться. Жаловаться она, конечно, не стала, но Дмитрий Николаевич все равно заволновался.

– Я вас утомил, Екатерина Афанасьевна! Простите, Бога ради! В следующий раз… Если вы, и тконечно, соблаговолите уделить мне ещё время… В следующий раз мы обязательно будем делать перерывы.

– Не беспокойтесь, Дмитрий Николаевич! Всё было прекрасно! Я буду рада к вам ещё прийти! С вами так интересно! – пылко воскликнула Катерина и зарделась.

– В таком случае, может быть, вы… вместе с Арсением… Арсением Акимовичем придете ко мне как-нибудь провести вечер? И Зинаиду Яковлевну с Петром Семёновичем позовём! – предложил Дмитрий Николаевич, и прозвучавшая в его голосе робость заставила сердце Катерины биться сильнее. – Как раз, скоро двадцать пятое января. Отпразднуем Татьянин день. Наспоритесь вдоволь с Никитиным и Кормушиным, у них это лучше, чем у меня получается. Придёте? Я тогда их приглашу.

Катерина, конечно, согласилась, хотя пока ещё не очень понимала, как же ей так исхитриться и провести вечер с двумя кавалерами сразу.

– Я провожу вас и посажу на извозчика, – любезно предложил Руднев.

– О, замечательно! А то этот ваш Дракула меня пугает, – поблагодарила она.

– Дракула? – не понял Руднев. – А-а! Белецкий! Он не Дракула, а замечательный человек, который меня с детства растил и воспитывал, а теперь ведет все мои дела. Белецкий только выглядит строго, но с женщинами абсолютно галантен.

Он проводил Катерину, помог ей сесть в сани и ещё раз заручился обещанием прийти в гости в Татьянин День.

Когда он вернулся, в дверях его поджидал Белецкий.

– Стало быть, Дракула? – недовольно спросил он.

Руднев рассмеялся:

– Ты и правда чем-то на него похож. К тому же, я уверен, ты был излишне строг с Екатериной Афанасьевной.

– Я был с ней предельно вежлив. Иного вы, Дмитрий Николаевич, от меня требовать не в праве.

– Я и не требую! Но отчего, скажи мне на милость, она тебе не нравится?

– Я старомоден и считаю, что, если женщина соглашается позировать после недели знакомства, это ungehörig (неподобающе), – отчеканил Белецкий.

Дмитрий Николаевич всплеснул руками:

– И ты туда же! Хотелось бы напомнить, что сам ты изволишь посещать госпожу Яблочкову.

Белецкий пожал плечами:

– Госпожа Яблочкова – дама замужняя, а Екатерина Афанасьевна – Fräulein.

Руднев только головой покачал. Он был не в силах постичь этические воззрения Белецкого, который в вопросах любви придерживался принципов солдата на марше: чувства должны быть яркими, пылкими и скорыми, а, главное, оставлять после своего сгорания у обоих сторон исключительно приятные воспоминания без всяких там страданий и сожалений. Посему Белецкий не приемлил отношений с трепетными девицами, предпочитая им дам опытных и, желательно, в личном плане благополучно устроенных.

– Какая же она, Белецкий, Fräulein? Это для Екатерины Афанасьевны слишком сухо, – произнес Руднев, мечтательно вздохнув. – Она Королева мая!

Глава 3.

На следующий же день Руднев решил переговорить с Никитиным и Кормушиным и пригласить их к себе.

Он и сам не смог бы ответить, чего в этой затее было больше: демонстрации намерения примириться с Никитиным или желания увидеть Екатерину Афанасьевну в своем доме иначе, чем позирующей для портрета. Обычно Дмитрий Николаевич старался избегать этических дилемм, выбирая то, что диктовали законы чести, но в сложившейся ситуации выбор оказался не таким простым. Не сказать, что его так уж сильно мучила совесть, в конце концов, отношения Екатерины Афанасьевны и Никитина природу имели туманную и неопределенную. Свои же чувства к Королеве мая он считал возвышенными и исключительно благородными.

Разговор с товарищами, однако, пошёл не по плану. Едва Руднев заговорил о приглашении, всё ещё терзаемый ревностью Никитин удалился под каким-то, очевидно надуманным, предлогом, не дав никакого ответа, да и Кормушин встретил предложение Дмитрия Николаевича без энтузиазма.

– Дмитрий, тут такое дело, – замялся он, – может, мы в какой другой день соберёмся?

Руднев, который был не большой любитель сборищ, понял, что Татьянин День как повод может пропасть, а придумать другой ему, редко кого-либо к себе приглашавшему, найти будет сложно.

– Только не говори мне, что вы, как другие остолопы, собираетесь в кутежах участвовать!

– Разумеется, нет! – заверил Кормушин. – Просто у нас запланирована встреча кружка.

Про кружок-то Руднев, конечно, позабыл.

– Да Бог с ним, с кружком! Вы и так в нём сколько времени проводите! Ну, что у вас там нового может быть? Все одно!

Кормушин насупился.

– Извини, не хотел тебя обидеть! – поспешил смягчить свою бестактность Руднев. – Ваше дело! Но, право же, вы туда как богомольцы на воскресную службу. Ну, что там без вас двоих один раз не обойдутся?

– Без троих, к твоему сведению, – заметил Кормушин. – Зинаида Яковлевна к нам присоединилась.

Руднев только руками всплеснул. Развивать тему он не хотел, зная, что кончится всё спором, который он со своими товарищами вёл уже не раз.

Дмитрий Николаевич политических убеждений Кормушина и Никитина не осуждал, но считал бессмысленными и безрассудными. Эти забавы – а иначе, как забавы, подобные увлечения он не воспринимал – были помимо своей никчёмности ещё и чреваты серьезными последствиями, подставляться под которые из-за пустопорожней болтовни в сомнительном обществе казалось Рудневу глупостью.

– Дмитрий, а чего бы тебе к нам не присоединиться? – меж тем вдохновенно предложил Кормушин.

– Нет уж! Уволь!

– Ну ты же ни разу у нас не был!

– Мы это обсуждали уже, Пётр. Не по мне все эти ваши разговоры слушать!

– Погоди отнекиваться! В этот раз всё иначе будет! У нас теперь вообще всё по-другому. С нами теперь такой человек! Ты даже не представляешь!

– Не представляю и не хочу представлять, – Руднев уже пожалел, что завёл разговор. – Коль не сможете прийти, значит, не сможете. В другой раз соберёмся.

Раздосадованный, он распрощался с Кормушиным и поспешил домой.

До Татьяниного Дня оставалось менее недели. В студенческом сообществе начиналось брожение. Активнее всех были первогодки, коим предстояло поучаствовать в праздничном беспределе в первый раз. Одни заранее начинали пить, другие, кто посмирнее, собиралась группами и взволновано обсуждали предстоящий загул.

Москва к студенческим гуляниям готовилась так же основательно: торговцы сколачивали ставни для витрин, кабатчики заказывали брагу подешевле да выставляли в заведениях мебель попрочнее.

Против обыкновения Университетское начальство в этот раз решило в стороне от вековых традиций не оставаться, однако вовлечённость свою выразило, к неудовольствию студентов, в указе о дисциплинарных наказаниях для особо рьяных да весёлых. Кроме того, в аудиториях всё чаще стали дежурить инспектора, которые строго наблюдали за общей атмосферой и, как поговаривали, ставили на заметку смутьянов и неблагонадёжных.

К студентам юридического факультета инспектором был приставлен Филимон Антипович Коровьев, титулярный советник при Московском управлении образования. Был он личностью неприятной и внешне, и по манерам. Щуплый, низкий больше от сутулости, абсолютно лысый, с нездорового землистого цвета лицом и маленькими, вечно бегающими за стеклами кривого пенсне, глазками. Он постоянно что-то суетливо высматривал и записывал погрызенным карандашом в замусоленный блокнотик. Своим присутствием он раздражал не только студентов, но и преподавателей. И те, и другие относились к нему с нескрываемым презрением и старались не замечать. Однако не прошло и пары дней, как этот невзрачный человек заставил себя страшиться.

Происшествие случилось во время лекции по международному праву профессора Яна Феликсовича Дашкевича, ворчливого, но всеми любимого преподавателя, одного из старших среди профессоров университета.

Дашкевич взошёл на кафедру, постучал по ней сухим кулаком, призывая аудиторию к тишине. Перед ним внушительной стопкой были сложены эссе, ранее сданные ему на проверку. Эссе эти он нещадно задавал студентам чуть ли не на каждой лекции, а потом устраивал придирчивый разбор самых удачных и самых провальных работ. В течение года все хотя бы раз да оказывались жертвой его язвительной критики.

– Так-с, господа! – не распыляясь на приветствия, начал он, голос у профессора был немного трескучим от возраста, но мощным и громогласным. – Я вами не доволен! Никто из вас не проявил ни должного усердия, ни выдающегося ума! Посредственность – это лучшее, что мне встретилось, ну, а худшее я вам сейчас зачитаю с должными комментариями.

Аудитория напряженно затихла, а Ян Феликсович, не глядя, взял из стопки верхний лист, поднес к глазам и внезапно переменился в лице. Рука профессора задрожала. По аудитории пробежал тревожный ропот. Дашкевич посмотрел на стопку. Лицо его сперва побагровело, а после сделалось бледным до синевы.

– Лекция отменяется! – хрипло каркнул он. – Подите все…

Он лихорадочно перебирал эссе, высокая стопка сбилась и поехала. Ян Феликсович попытался её удержать, но руки его настолько тряслись, что он не справился, и бумаги разлетелись. Сидящие в первых рядах студенты кинулись их поднимать.

– Подите! – выкрикнул Дашкевич, протестующе махнув рукой, но было поздно.

Несколько человек растерянно рассматривали поднятые с пола листки. Это были вовсе не эссе, а политические прокламации самого радикального содержания.

Все взгляды были прикованы к происходящему у профессорской кафедры, и в этот момент с верхних рядов посыпались новые листовки.

– Господи! – простонал Ян Феликсович, хватаясь за сердце.

Его голос потонул в образовавшемся гвалте. Студенты хлынули в проходы. Кто-то проталкивался к выходу из аудитории, кто-то хватал листовки и прятал в карманы. Нарастающий хаос был прерван резким визгливым окриком:

– Замолчите! Замолчите все!

Распихивая студентов, к кафедре пробирался Филимон Антипович Коровьев, инспектор управления образованием.

– Как лицо уполномоченное, я приказываю всем вернуться на свои места! – выкрикнул он, и было в его противном голосе что-то такое, от чего все замерли и почувствовали неминуемую беду. – Никто не должен покидать аудиторию, пока я всех поимённо не перепишу. Кто попытается уйти, будет считаться виновным. И уж я выясню, кто посмел меня ослушаться. Извольте подходить ко мне по одному и называться. О происшествии я сообщу дознавателю, и все вы будете допрошены. Вас, господин профессор, я тоже прошу оставаться на месте. С вами я переговорю отдельно.

Повисла тишина, через мгновенье взорвавшаяся возмущенным ором.

На этот раз к порядку студентов призвал профессор Дашкевич, шарахнув по столешнице толстенным учебником.

– Тихо! – гаркнул он. – Тихо, господа! Сядьте по местам!

Очевидно, этот призыв отнял у Яна Феликсовича последние силы. Он тяжело оперся о кафедру и поник.

Не столько окрик, сколько убитый вид профессора заставил студентов угомониться. В течение полминуты гул улегся и воцарилась гробовая тишина.

Дашкевич поднял седую голову и произнес совсем тихо:

– Я велю вам, господа… Нет, я прошу! Не усугубляйте случившегося. Вы будущие юристы. Вы понимаете возможные последствия. Проявите благоразумие! Сделайте все, как велит господин инспектор.

С этими словами он тяжело опустился на стул и закрыл лицо все ещё дрожавшей рукой.

Руднев, Никитин и Кормушин сидели на центральных рядах. Дмитрий Николаевич взглянул на своих друзей: Пётр выглядел растерянным, а вот лицо Арсения светилось ликованием. Из-за пазухи у него торчал уголок листовки. Сердце у Руднева упало. Он толкнул локтем сидящего рядом Кормушина и, стараясь не двигать губами, прошептал:

– Молчите!

– Это не мы, – тем же конспиративным шёпотом ответил Кормушин. – Клянусь!

Руднев указал взглядом на Арсения. Кормушин вздрогнул, в глазах его появилась паника.

– Пусть выкинет листовку, – зашептал Руднев. – Скажи ему, чтобы не дурил!

Но Никитин выкидывать листовку не стал, а с торжествующим видом запихнул её поглубже.

Тем временем Коровьев начал свою перепись. Делал он это долго и методично, так что, когда дело дошло до трёх друзей, прошло уже не менее часа.

Никитин первым из троих подошёл к инспектору, и, хотя в ответах его крамолы не было, весь его вид давал понять, что если он и не замешан в происшествии, то уж наверняка относится к числу сочувствующих. Коровьев сверкнул глазами и демонстративно поставил напротив фамилии Никитина жирную галочку. Руднев с Кормушиным повели себя сдержанно.

Друзья молча покинули аудиторию вслед за остальными переписанными и лишь на улице заговорили.

– Вот оно! Началось! – воскликнул пьяный от возбуждения Никитин.

Для Руднева этот восторг оказался последний каплей. Он метнулся к Арсению Акимовичу и сгрёб его за грудки так, что у того перебило дыхание.

– Твоих рук дело? – задыхаясь от злости, прорычал он, встряхнув сотоварища.

Дмитрий Николаевич редко выходил из себя и ещё реже позволял себе рукоприкладство, потому гнев Руднева произвёл на Никитина отрезвляющий эффект. Он растерянно моргал, силясь вздохнуть.

– Отпусти его! – рявкнул Кормушин, у которого нервное напряжение тоже разрядилось злостью. – Я уже тебе сказал, мы тут ни при чём!

Руднев разжал руки.

– А кто тогда при чём?! Кто, чёрт возьми, кроме членов вашего идиотского кружка мог до такого додуматься!

– Ты не смеешь! Слышишь! Не смеешь нам допрос учинять! – клокоча от бешенства, процедил Кормушин.

– Допрос нам ещё всем предстоит! Будьте уверены! – мрачно ответил Руднев. – И про ваш кружок обязательно дознаются.

Никитин, глотнувший наконец воздуха, неожиданно поддержал Руднева.

– Дмитрий дело говорит. Про кружок многие слышали. Этот сморчок Коровьев точно докопается, – он переглянулся с Кормушиным. – Извини, Дмитрий, нам идти нужно.

И оба товарища едва ли не бегом сорвались с места, оставив рассерженного Руднева досадовать и беспокоиться в одиночестве.

На следующий день начались допросы. Студентов по одному приглашали в специально отведенную под следственную процедуру аудиторию, где с ними вёл долгий и муторный разговор дознаватель. Более всего он старался выяснить, кто сбросил прокламации с галёрки, но по всем свидетельствам получалось, что никого из слушателей лекции там не было. Допросы пошли по новому кругу. Было очевидно, что дознаватель не отступится, пока кто-нибудь не даст слабину. Студенты ходили дерганные и взвинченные, некоторые из преподавателей отменяли лекции.

Чтобы как-то себя отвлечь от всего этого, Руднев с головой ушёл в написание своей выпускной работы и большую часть дня проводил в библиотеке.

Дмитрий Николаевич был одним из лучших студентов на факультете, и все прочили ему завидную карьеру по дипломатическому или судебному ведомству, что было бы самым очевидным выбором для молодого человека его происхождения. Но выпускную работу Руднев решил писать по теме уголовного следствия в части особо тяжких преступлений, чем немало удивил своих преподавателей. Выбор этот был ещё более странен тем, что единственным предметом, с которым у Дмитрия Николаевича были проблемы, оказалась судебная медицина.

В отличие от большинства своих сокурсников Руднев ещё до университета прекрасно знал анатомию, изучая её в приложении к своему увлечению живописью, поэтому теоретическая часть судебной медицины давалась ему легко. Когда же дело дошло до практических занятий, выяснилось, что Дмитрий Николаевич не сможет на них даже просто присутствовать. В первый же раз, увидев разложенный на прозекторском столе труп, он свалился в обморок и более не решался близко подойти к анатомическому театру. От одного лишь воспоминания о тягостном зрелище и невыносимом запахе ему делалось дурно.

Курс Рудневу зачли за успехи по прочим предметам да за дюжину великолепно отрисованных стендов с изображениями всякого вида криминальных травм.

Накануне Татьяниного Дня занятия в Университете вовсе отменили. Аудитории и лаборатории опустели.

Воспользовавшись моментом, Дмитрий Николаевич оккупировал архивный раздел библиотеки, зарывшись в собранные в нём материалы судов и расследований. Просидел он там почти до вечера, покуда старый библиотекарь не принялся назойливо звенеть ключами, давая понять не в меру усердному студенту, что он, де, тоже человек и уже давно хочет пойти домой.

Покидая непривычно тихое и темное здание, Руднев увидел, что в кабинете профессора Дашкевича горит свет. Дверь была открыта. Кабинет оказался заставлен деревянными ящиками, в один из которых Ян Феликсович складывал стопки книг.

– Добрый вечер, господин профессор! – Руднев неловко замер в дверях.

Ян Феликсович поднял седую голову и несколько секунд вспоминал имя незваного посетителя.

– Руднев Дмитрий Николаевич, – произнес он наконец тихо и устало. – Здравствуйте, голубчик! Проходите. Что вы в дверях-то стоите?

Не только голос, но и весь вид профессора был тусклым и поникшим. Обычно преисполненный достоинства, с гордой осанкой и величественным взглядом, Ян Феликсович сейчас выглядел дряхлым и осунувшимся стариком.

– Почему вы собираете свои книги, Ян Феликсович? – спросил Руднев, предугадывая ответ.

Профессор горько усмехнулся:

– Да вот, на пенсию меня отправляют, молодой человек. Отдохну наконец от вас. Уеду в деревню, буду весь день сидеть у самовара, старые кости греть, а про ваши студенческие безобразия и думать забуду.

В стариковских глазах блеснули слёзы. Ян Карлович достал платок, шумно высморкался и сердито спросил:

– Вы, собственно, зачем пришли, Руднев?

Потрясенный Дмитрий Николаевич пропустил вопрос мимо ушей.

– Это всё из-за этих листовок, да? Господи, профессор! Это невозможно! Вас-то за что?!

Дашкевич нахмурил седые брови.

– Вот что, Руднев, – сказал он после продолжительной паузы. – Вам о себе и своих друзьях стоит беспокоиться, а не обо мне. Я человек старый, так сказать на излёте лет, а вот у вас вся жизнь впереди. Вы, не в пример многим, человек умный, должны понимать, где геройство, где глупость, а где подлость. Вас по возрасту, конечно, на подвиги тянет, и это правильно. Только вот, послушайте старика, бой с ветряной мельницей – не подвиг, и крестовый поход детей – не героизм. Если хотите со зломбороться, сперва разберитесь, где оно, зло-то это, и подумайте, какой цены ваша борьба потребует. Помните легенду про дракона, победив которого, воин сам превращался в нового дракона? Знаете, что в этом самое страшное? То, что новый дракон, как выходит, страшнее предыдущего оказывается: сильнее, хитрее, кровожаднее. Так что, молодой человек, каждый раз, когда очередного дракона победите, не забывайте в зеркало смотреться, не появились ли клыки или крылья перепончатые. Так-то вот! А теперь идите… Впрочем, нет. Подождите. Вы по-немецки читаете?

Профессор порылся в ящике, достал одну из книг и протянул Дмитрий Николаевичу.

– Держите, вам понравится. Это первое издание.

Руднев взял книгу. На обложке значилось: Hans Gross, «Handbuch für Untersuchungsrichter als System der Kriminalistik» (Ганс Гросс, «Руководство для судебных следователей как система криминалистики»).

– Спасибо, господин профессор, – Руднев принял подарок, тщетно пытаясь найти какие-нибудь ещё подходящие случаю слова.

Глаза Яна Феликсовича снова увлажнились, он махнул на дверь и сердито сказал:

– Всё, Руднев, уходите! Прощайте!

Руднев молча поклонился профессору и вышел.

Не пройдя и десяти шагов, он внезапно столкнулся с инспектором Коровьевым, вынырнувшим перед ним неизвестно откуда, словно чёрт из табакерки.

– Господин Руднев, если не ошибаюсь? – спросил он, преграждая Дмитрию Николаевичу дорогу.

– Не ошибаетесь, – сухо ответил Руднев.

– Что же вы здесь делаете в этот час, господин Руднев? – губы Филимона Антиповича растянулись в неприятной улыбке.

– Не понимаю, почему это вас касается, – еще менее любезно ответствовал Дмитрий Николаевич, однако нарочитая грубость инспектора не смутила.

– Вы были у профессора Дашкевича. О чём вы с ним говорили?

– Если вы подсматривали, то скорее всего и подслушивали, – Руднев почувствовал, что раздражение его начинает перерастать в бешенство.

– Извольте отвечать, господин студент! – взвизгнул Коровьев, которого оскорбительный тон Руднева наконец-то задел.

– Er gab mir dieses Buch (Он дал мне эту книгу). – Руднев показал первое издание Гросса. – Ich brauche das für den Unterricht (Она нужна мне для занятий).

Как и следовало ожидать, немецким Филимон Антипович не владел.

– Извольте по-русски изъясняться! – прошипел он. – Я не знаю этого языка!

– Так учите, – пожал плечами Руднев. – Это прекрасный язык Шиллера, Гёте и Белецкого.

Довольный своей выходкой, Руднев отстранил Коровьева и поспешил прочь.

Дойдя до лестничного пролёта, Дмитрий Николаевич не удержался и обернулся взглянуть на ненавистного инспектора. Оказалось, что тот был уже не один. Рядом с ним стоял темноволосый сутулый человек в студенческой форме. Эти двое о чём-то доверительно переговаривались. В собеседнике инспектора Руднев с изумлением узнал Григория Алексеевича Рагозина. Было это крайне странно и тревожно, поскольку, как было доподлинно известно Дмитрию Николаевичу, Рагозин являлся одним из активистов студенческого кружка.

Почувствовав неладное, Руднев решил при первой же возможности рассказать об увиденном своим друзьям.

Глава 4.

Утром двадцать пятого января Дмитрий Николаевич проснулся от настойчивого стука в дверь своей спальни.

– Белецкий… – простонал он, накрывая голову подушкой.

Растивший Руднева с малолетства, Белецкий особое внимание уделял физическому воспитанию и развитию силы духа молодого человека. В частности, это заключалось в ежедневных тренировках и обязательных подъемах ни свет, ни заря. И хотя Дмитрий Николаевич ребёнком уже не был, а Белецкий после трагической гибели остальных членов семьи Рудневых из наставника перешёл в статус управляющего, традиции неизменных физических упражнений и ранних подъемов были сохранены. Дмитрий Николаевич не любил ни того, ни другого, но манкировать «распорядком жизни благородного человека» непреклонный Белецкий ему не позволял.

Дверь в спальню распахнулась.

– Белецкий, помилосердствуй! Ради великомученицы Татьяны! Дай поспать! – взмолился Руднев, зарываясь в одеяло.

– Дмитрий Николаевич! – обычно ровный голос Белецкого прозвучал так тревожно, что с Руднева слетел весь сон.

– Что случилось? – спросил он, садясь в постели.

Лицо Белецкого было хмурым, взгляд напряженным.

– К вам пришла Екатерина Афанасьевна. Она очень взволнована. Кажется, с вашими друзьями произошла беда.

Руднев кинулся одеваться. Пренебрегая приличиями, он вышел к гостье взлохмаченный и без галстука.

– Екатерина Афанасьевна, что произошло?

Девушка заломила руки и с рыданиями пала ему на грудь.

– Дмитрий Николаевич, такое несчастье! – сквозь слёзы с трудом проговорила она. – Пётр Семёнович арестован!

– Арестован?!. О, господи!.. Екатерина Афанасьевна, присядьте! – Руднев усадил плачущую Катерину в кресло, а Белецкий поставил перед девушкой чашку горячего чая.

– Успокойтесь и выпейте, – сурово приказал он гостье.

Резкость Белецкого возымела свой эффект – рыдания утихли.

Прихлёбывая чай и шмыгая носом, Катерина начала рассказывать.

– Ко мне утром прибежала Зинаида. На ней просто лица не было! Говорит, что сегодня ночью ко всем членам кружка приходила охранка. Пятерых арестовали, в том числе Кормушина.

– К ней тоже приходили?

– Да, обыск учинили. Её отцу Якову Соломоновичу даже с сердцем плохо стало. Но Зинаиду не тронули. А потом к ним прибежал сосед Петра Семёновича и сказал, что Петра арестовали.

– Что с Никитиным? Вы знаете?

Катерина снова залилась слезами.

– Не знаю! Я к нему побоялась идти. Сразу к вам. Горе-то какое! Что же теперь будет?!

– Я найду Арсения, – заявил Руднев. – Белецкий, проводи Екатерину Николаевну домой.

– Я предпочёл бы пойти с вами!

– Она не может здесь оставаться! И одной ей тоже сейчас идти нельзя.

Скрепя сердце, Белецкий был вынужден согласиться.

Поиски Никитина Руднев решил начать с комнаты, которую Арсений Акимович снимал со своим земляком в Дашковом переулке. Ни того, ни другого дома не оказалось.

Дмитрий Николаевич велел дожидавшемуся его извозчику гнать на Моховую. В Татьянин день ехать к университету Ванька опасался, да и молодой взволнованный барин, одетый хоть и дорого, но уж больно небрежно, доверия не внушал. Вопрос решило щедрое обещание господина заплатить аж целый рубь.

Однако до университета они не доехали. На пересечении Моховой и Большой Никитской путь им преградила толпа студентов.

Сунув Ваньке обещанный рубль, Руднев на ходу спрыгнул с саней.

С одного взгляда становилось ясно, что настроение у студентов совсем не праздничное. Толпа угрожающе гудела и двигалась в сторону Тверской.

Руднев силился разглядеть в этой массе возбужденных лиц хоть кого-нибудь знакомого. Наконец он увидел своего приятеля с медицинского, того самого, что помог ему достать цветы фуксии из оранжереи аптекарского огорода.

Нырнув в толпу, Дмитрий Николаевич с трудом протолкнулся к студенту-медику.

– Руднев! Ты тоже пришёл! – взволновано прокричал тот, стараясь перекрыть общий гвалт. – Давай к нам!

– Что здесь происходит?

– Ты что, не знаешь?! Со вчерашнего дня человек двадцать арестовали. Охранка прочесала все студенческие общежития от Бронной до Палашевского. Мы идём к дому генерала-губернатора. К нам товарищи из Петровской академии и Технического училища присоединились. Больше тысячи человек собралось! Идём!

– Погоди! Ты Никитина видел?

– А как же! Он там, впереди, с комитетом.

Дослушивать Руднев не стал. Проталкиваясь через толпу, он стал пробираться к Никитскому переулку. Через путанный лабиринт арок и внутренних дворов Дмитрий Николаевич вышел на Тверскую и увидел, как со стороны Кремля по заснеженной улице течёт людской поток. Над толпой кое-где полыхали красные и черные полотнища, слышалось, как нестройный хор голосов завёл Марсельезу.

У Руднева мороз пробежал по коже: «Господи! Что эти безумцы делают?! Зачем же всё так?!» – мелькнуло у него в голове, но рассуждать о методах революционной борьбы было некогда.

Толпа поравнялась с проулком, где её ожидал Дмитрий Николаевич. В первых рядах манифестантов Руднев увидел Никитина.

– Арсений! – закричал он, понимая, что товарищ его вряд ли услышит. – Арсений!

В этот момент произошло страшное: с Камергерского переулка в студенческий строй врезалась толпа разъярённых торговцев с Охотных Рядов. Здоровенные мужики были вооружены кто кольями, кто вожжами.

– Бей штудентов! Бей! – орали они, остервенело раздавая жестокие удары.

Строй демонстрантов смешался и рассыпался, студенты ринулись на нападавших.

Не раздумывая более ни секунды, Руднев кинулся в гущу побоища.

Несмотря на свое субтильное телосложение, Дмитрий Николаевич, благодаря бесконечным тренировкам Белецкого, был ловок, силён и отлично умел драться. Навык этот ему сейчас пригодился особенно.

Уворачиваясь от сыплющихся со всех сторон ударов, он пробивался к Никитину. Когда до товарища оставалось не более десятка шагов, в воздухе засвистели камни. Кто их швырял – студенты или охотнорядцы – понять было невозможно. Руднев пригнулся, прикрывая голову, и рванул вперед, через замешкавшуюся под каменным градом толпу.

Подле Никитина он оказался в тот самый момент, когда Арсений Акимович шатнулся, ухватившись за голову, и начал заваливаться. Руднев подхватил товарища, лицо которого заливала кровь. Перекинув руку Никитина через плечо и проталкиваясь сквозь толпу, Дмитрий Николаевич потащил друга к тротуару.

Тут над Тверской прокатился тревожный рокот. Со стороны бульваров на демонстрантов мчался жандармский разъезд, размахивая нагайками. Толпа колыхнулась и двинулась обратно к Моховой. Началась давка.

Руднев с трудом удерживался на ногах, понимая, что под грузом бесчувственного тела ему долго не устоять. Положение становилось отчаянным. Толпа несла его, не давая выбраться.

Вдруг сильная рука ухватила Руднева за шиворот. Он обернулся и увидел Белецкого. Тот подхватил Никитина на руки. Вдвоем им удалось пробиться в переулок.

Дмитрий Николаевич остановился, тяжело переводя дыхание.

– Нужно быстрее уходить, – одернул Руднева Белецкий. – Помогите мне его нести.

Они подхватили Никитина под руки и, не останавливаясь, потащили через лабиринт проулков, пока не вышли к Большой Никитской.

Улица была непривычно пустынной, но тут на их счастье прямо перед ними из Большого Кисловского переулка выкатились сани.

– Стой! – рявкнул на извозчика Белецкий, но тот, увидев двух господ, тащащих третьего в студенческой шинели и залитого кровью, натянул поводья, намереваясь на всем ходу развернуться и убраться подобру-поздорову.

– Стой, тебе говорю! – угрожающе повторил Белецкий, вынул из кармана револьвер и наставил на онемевшего от ужаса извозчика.

Когда сани сорвались с места, Руднев накинулся на бывшего наставника:

– Белецкий, ты с ума сошёл оружием размахивать? Хочешь, чтобы мы в кутузку угодили?

– Это вы меня будете благоразумию учить? – огрызнулся Белецкий, стирая платком кровь с лица и головы Никитина. – Рана, кажется, небольшая, но крови много.

– Как ты меня нашёл?

– Я не вас, а Арсения Акимовича искал. Это было проще, – Белецкий окинул бывшего воспитанника тревожным взглядом. – Вы сами целы? У вас кровь на лице.

Руднев провел рукой по щеке и ойкнул, задев ссадину.

До особняка на Пречистенке они домчали минут за десять, внесли все ещё не пришедшего в сознание Никитина в дом, перепугав этим и без того встревоженную событиями дня прислугу. Белецкий незамедлительно послал за доктором.

Почтенный эскулап, много лет пользовавший Рудневых, лишних вопросов задавать не стал. Он обработал рану, сказав, что она не опасна, а обморок у Никитина вызван нервным потрясением, велел обеспечить пострадавшему покой и пообещался вернуться на следующий день, чтобы проведать пациента.

Руднев и сам после всего пережитого, признаться, мечтал о покое. Но едва он успел смыть с себя кровь и переодеться, как на пороге его особняка появилась полиция во главе с сыскным надзирателем Анатолием Витальевичем Тереньтевым, с которым волей судьбы Руднев с Белецким были хорошо знакомы.

– Не думал, господин Руднев, что наша встреча состоится при таких обстоятельствах, – сурово произнес Терентьев, войдя в гостиную вслед за Белецким.

– Что же это за обстоятельства, которые привели вас в мой дом, господин сыщик? – сухо спросил Дмитрий Николаевич, не предложив Терентьеву сесть.

Анатолий Витальевич смерил Руднева сердитым взглядом, затем взглянул на Белецкого, застывшего в дверях с каменным лицом и скрещенными на груди руками.

– Подождите меня на улице, – приказал сыскной надзиратель шедшим следом за ним полицейским и, когда те удалились, снова заговорил с хозяином дома.

– Мне известно, Дмитрий Николаевич, что вы скрываете у себя одного из зачинщиков сегодняшних беспорядков.

– Не понимаю, о чём вы говорите.

– Бросьте! Всё вы прекрасно понимаете. У нас есть свидетельские показания о том, что вы вынесли из толпы раненого товарища, а ещё мы нашли извозчика, который привёз вас сюда. Кстати, господин Белецкий, извозчик сказал, что один из трех господ – худой и высокий – наставил на него пистолет. Вы как-то можете это объяснить?

Белецкий выдержал колючий взгляд сыщика, даже не сморгнув.

– С каких пор, Анатолий Витальевич, вы стали заниматься политическим сыском? – холодно спросил Руднев. – При нашей последний встрече вы, помнится, убийц ловили. А теперь что же, студентов да курсисток?

Терентьев на провокацию не повелся.

– Вы ведь знаете, что на Тверской произошло? – спросил он в ответ. – Так вот там пятнадцать человек до смерти затоптали, а ещё сотня изувечены. И, по моему убеждению, да и по закону тоже, те, кто это затеял, самые настоящие убийцы!

– В том-то и вопрос, кто это затеял? Уверен, что те же, кто на студентов охотнорядцев натравил да конями их потом гнал.

– Значит, вы и про охотнорядцев знаете, и про коней? А говорите, не понимаете, о чём я говорю. Скулу-то вам где разбили?

Руднев молчал.

– Вот что, Дмитрий Николаевич, на вас у меня никакого компромата нет, и вы мне не нужны, а вот дружка вашего революционного извольте предъявить.

– Я не понимаю, о чём вы говорите, – упрямо повторил Руднев.

– Желаете, чтобы я приказал обыск у вас учинить?

– На каком основании?

– Вы нарываетесь, Руднев!

– У вас нет никаких оснований, иначе бы вы уже весь мой дом перевернули.

Терентьев долго молчал, сверля Дмитрия Николаевича недобрым взглядом.

– Послушайте, – произнес он наконец неожиданно устало. – Вы мне, Дмитрий Николаевич, симпатичны, несмотря на ваше несносное нахальство, и зла я вам не желаю. Но мне очень хочется найти и призвать к ответу негодяев или безумцев, как вам будет угодно, из-за которых полтора десятка молодых людей лежат сейчас в мертвецкой. И если вы станете мне в этом мешать, я клянусь, о симпатии своей забуду.

– Я не буду вам мешать, Анатолий Витальевич, и буду рад вам помочь. Да только вы не там убийц ищете! Разве вы не понимаете, что имела место чудовищная провокация.

– Вам так нравится думать, молодой человек! А на самом же деле группа преступных смутьянов раздула демонстрацию, в результате которой произошли смертоубийства.

– Не должно было быть никакой демонстрации! Кто-то её спровоцировал! Ночью прошли обыски и аресты. С чего вдруг? Накануне-то Татьяниного дня!

– Откуда же вам всё это известно?

Руднев осёкся. Терентьев покачал головой.

– Очень вам советую, не вмешивайтесь в это дело, Дмитрий Николаевич. Впрочем, кому я говорю! – он повернулся уходить и добавил от самой двери. – Если вы все-таки правы, поверьте, я на чины смотреть не стану. Честь имею, господа!

Глава 5.

После ухода Терентьева по Пречистенке начали дефилировать странные субъекты, внешний вид и повадки которых сомнений в их профессиональной принадлежности не оставляли. Судя по тому, что филёры даже и не пытались скрываться, приставлены они были не столько для наблюдения, сколько для острастки, и, хотя особых неудобств они не доставляли, разве что изрядно раздражали слуг, присутствие их мешало отправить гонца к Екатерине Афанасьевне с весточкой о том, что Никитин жив и практически здоров.

В конце концов Белецкий всё-таки покинул особняк через черный ход и, пройдя садом, вышел на соседнюю улицу, откуда беспрепятственно добрался до дома, где квартировали Лисицыны, а после вернулся обратно тем же путём. Девице Лисицыной он передал связку учебников по истории и написанную аккуратным убористым почерком записку: «Уважаемая Екатерина Афанасьевна! Как обещался, передаю вам подборку книг для вашего реферата. Учебник, интересующий вас более остальных, мне найти также удалось во вполне сносном состоянии. Однако пока имею необходимость оставить его у себя. С заверениями глубочайшего почтения, Руднев Д.Н.»

Дмитрию Николаевичу очень хотелось приписать к конспиративной записке что-нибудь ещё, более прочувствованное, но он счёл это в сложившейся ситуации неуместным и по отношению к другу неправильным.

Никитин очнулся уже за полночь. До этого времени Руднев с Белецким по очереди дежурили у его постели. Слуг подпускать к раненому они не решились, опасаясь посвящать в происходящее лишних людей, хотя на кухне и в лакейской только и было разговоров, что о скрывающемся в доме революционере, о возмутительном вторжении полиции да о том, что вот, де, при барыне такого бы скандала точно не было.

Дмитрий Николаевич боролся со сном над книгой, когда Арсений Акимович наконец открыл глаза.

– Слава Богу! – облегченно воскликнул Руднев. – Я уж хотел снова доктора к тебе звать! Как ты себя чувствуешь?

Никитин ощупал повязку на голове и поморщился:

– Голова болит, – после осмотрелся, близоруко щурясь. – Где я? Что произошло?

– Ты у меня дома. Тебя камнем задело. Доктор сказал, ничего страшного, отлежишься пару дней и будешь здоров.

Арсений Акимович заволновался:

– Дмитрий! Что там было на Тверской? Чем закончилось?

Руднев помрачнел. Памятуя наставления доктора о том, что Никитина нужно всячески оберегать от нервных потрясений, он не очень-то понимал, как отвечать другу, но, решив в конце концов, что утаивание правды лишь еще более расстроит товарища, рассказал Арсению Акимовичу всё, не скрывая страшных подробностей про погибших, пострадавших, а также про то, что за Никитиным приходила полицая, и вопрос его ареста висит на волоске.

– Я не могу у тебя оставаться, – заявил Никитин, выслушав Дмитрия Николаевича, и попытался встать.

– Лежи! Куда ты собрался? По городу рыскает охранка. У меня перед домом филёры дежурят, как раз тебя дожидаются.

– Выберусь как-нибудь. Не хочу я тебя под неприятности подставлять! Ты мне жизнь спас!

– Никуда я тебя не пущу! Что я Екатерине Афанасьевне скажу, если с тобой что случится?

Повисла неловкая пауза. Развивать тему девицы Лисицыной никто не решился.

– Арсений, ты знаешь, что Пётр арестован? – наконец спросил Руднев.

– Знаю, – Никитин стукнул кулаком по постели. – Не понимаю, как такое могло произойти! Ко всем нашим приходили! Пятерых в охранку забрали. Я думал, меня тоже арестуют, особенно после того, как слизняк Коровьев у моей фамилии галочку поставил.

– Откуда они про ваш кружок узнали, как думаешь?

– Понятия не имею! Сболтнул кто-то!

– Если пришли ко всем, получается, что это кто-то из ваших же.

Никитин нахмурился.

– Дмитрий, ты ведь не так просто это сказал, да? Говори же, что у тебя на уме!

Вместо ответа Руднев продолжил расспрос.

– Скажи, Арсений, а Рагозин тоже арестован? Я его среди ваших на демонстрации не видел.

– Нет, он, говорят, успел сбежать перед самым приходом охранки. Но почему ты…?

– Погоди! Он был с вами на Тверской?

– Был, черт возьми! К чему ты клонишь? Я знаю, что вы с ним, как кошка с собакой, и право, человек он не самый приятный, но идеям нашим предан!

Руднев поморщился, будто глотнул горечи.

– Не знаю, чему он там предан, да только я его третьего дня видел премило беседующим с Коровьевым. Они шептались, как два заговорщика.

– Быть того не может! Ты обознался! – возмущенный подозрениями друга, Никитин начинал всё больше кипятиться. – Где ты их мог видеть?

Дмитрий Николаевич рассказал про странную встречу.

– Этому должно быть какое-то объяснение! – не желал сдаваться Никитин. – Никто из наших, и уж особенно Рагозин, не может быть предателем. Ты вот знаешь, что он ради нашей борьбы от семьи отрёкся? Живет в Палашевском переулке в одной комнате с семью товарищами, а мог бы, как ты… – Арсений Акимович запнулся. – Извини, я не в том смысле… Просто хочу сказать, что он одержимый.

Слегка уязвленный, Дмитрий Николаевич пожал плечами:

– Ну, допустим, между местом проживания и порядочностью человека связи я не вижу. Но ты сам подумай, Арсений, пусть не Рагозин, но это точно кто-то из ваших, тот, кто всех вас знал. Кстати, мне Пётр что-то такое говорил, что у вас там теперь кто-то новый появился, и что теперь у вас всё по-другому?

Никитин замялся.

– Ладно, забудь! Знать ваши глупые тайны не желаю! – уже всерьез обидевшись, Дмитрий Николаевич поднялся и направился прочь. – Спи! Доктор велел тебе покой обеспечить.

– Дмитрий! – сокрушённо воскликнул Никитин. – Я тебе как самому себе верю! Просто, чем ты меньше знаешь, тем с тебя и спрос меньше, если что. Не хочу я тебе жизнь осложнять!

– Вовремя ты про это подумал! – буркнул Руднев. – Ладно. Всё, хватит разговоров. Завтра договорим. Утро вечера мудренее.

Однако на утро Руднев разговоров с Никитиным решил избежать и первым делом отправился в университет. Белецкому он строго-настрого велел с Арсения Акимовича глаз не спускать, всерьез опасаясь, что товарищ при первой же возможности покинет дом на Пречистенке, где было для него сейчас самое безопасное место. Руднев искренне надеялся, что, памятуя о давнем знакомстве, Терентьев оставит Руднева и Никитина в покое, и более, чем внимание филёров, им ничего не грозит. Но рассказывать всё это Никитину он не хотел, понимая, что приятельство с чиновником следственного управления тот вряд ли воспримет положительно.

После событий прошлого дня атмосфера в Москве была мрачная и напряженная.

Одетый в студенческую форму, да еще из со свежей ссадиной на лице, Руднев всю дорогу от Пречистенки до Моховой ловил на себе либо испуганные, либо откровенно враждебные взгляды.

От Боровицкой площади через каждую сотню шагов стали появляться полицейские посты, а перед аудиторным корпусом вокруг сквера было выставлено оцепление, не пускавшее никого дальше чугунной ограды. Студенты толпились на улице. Было их несравненно меньше, чем накануне. Лица были встревоженными, напряженными, потрясенными.

Из разговоров Руднев понял, что университет был оцеплен ещё со вчерашнего вечера, и что все ждали появления ректора.

Спустя полчаса жандармская цепь отступила ближе к крыльцу. Толпа хлынула в сквер. Стали раздаваться требования пропустить студентов в здание, однако вступать в конфликт с блюстителями порядка никто не решался.

Наконец на университетское крыльцо вышла группа из десятка человек: ректор, деканы, глава попечительского совета и московский обер-полицмейстер.

Ректор, профессор Павел Алексеевич Некрасов, поднял руку, призывая студентов к тишине. Тревожный гул сперва усилился, а после распался напряженной звенящей тишиной, в которой стал слышен скрип снега под ногами.

– Господа студенты! – воззвал Павел Алексеевич сильным лекторским голосом и сделал паузу. Казалось, тишина сделалась осязаемой. – Господа студенты! Вчера произошло ужасное, трагическое событие, унесшее жизни ваших товарищей, – по скверу прокатился вздох, ректор снова на несколько секунд замолчал. – В минуту скорби я обращаюсь к вам! К вашему разуму и к вашим сердцам! Я прошу вас, господа, проявить выдержку и благоразумие! И требую прекратить любые выступления и иные проявления бунта. Ради вашего же блага я вынужден ввести суровые меры по выявлению и пресечению всякого рода политических движений. В связи с чрезвычайной ситуацией я допускаю к университетским разбирательствам службы министерства внутренних дел и снимаю неприкосновенность как со студентов, так и с преподавателей.

Сквер взорвался возмущенными криками. Жандармы оттеснили студентов от ступеней на несколько шагов. Ректор выжидал.

– Тише! – наконец гаркнул он, перекрывая гул толпы. – Слушайте меня! С сегодняшнего дня я ввожу запрет на сборища в количестве более пяти человек и наделяю инспекторов факультетов особыми правами учинять допрос любому, кого они сочтут неблагонадежным. В случае отказа подчинятся или дерзкого поведения им предписано незамедлительно передавать смутьяна полиции, которая будет до особого распоряжения господина обер-полицмейстера дежурить во всех корпусах университета. Всякий, кто будет хотя бы заподозрен в причастности к заговорщицкой деятельности или к агитации, будет подвергнут аресту как политический преступник и исключен из университета без права восстановления или поступления в другое учебное заведение. Все эти меры будут действовать до тех пор, пока ряды наши не будут полностью очищены от нигилистской скверны, а наш славный университет не превратится вновь из очага смуты в храм науки и колыбель прогресса! – толпа гудела, но мощный голос ректора было слышно во всех уголках университетского сквера. – Я призываю вас, господа студенты, вспомните, зачем вы вступили в эти священные стены?! Что вело вас?! Жажда знаний?! Стремление служить России?!.

– Дмитрий Николаевич, – кто-то дёрнул Руднева за рукав.

Он обернулся и увидел перед собой Зинаиду Яковлевну Линд.

– Мы можем поговорить? – тихо спросила девушка, умоляюще глядя на Руднева. Лицо её было скорбным.

Руднев взял Зинаиду Яковлевну под руку и провёл через толпу в угол сквера, где народу практически не было.

– Зинаида Яковлевна, я слушаю вас. Что-то случилось? С Петром? – поддерживая девушку за локоть, он чувствовал, что та дрожит.

Она отрицательно качнула головой.

– Про Петра я ничего не знаю со дня его ареста, – глаза её наполнились слезами, несколько секунд она молчала, стараясь совладать с собой, потом ухватила Руднева за руку и сбивчиво зашептала. – Дмитрий Николаевич, мне нужна помощь! Происходит нечто страшное! Я боюсь! Я не знаю к кому обратиться!

– Расскажите мне всё! Я помогу вам! – пылко заверил Руднев.

Зинаида Яковлевна закусила губу. Взгляд её сделался затравленным.

– Я боюсь! – повторила девушка, слёзы текли по её щекам.

– Чего вы боитесь? Скажите же! Я смогу вас защитить!

В этот момент испуганный взгляд Зинаиды Яковлевны остановился на чём-то за спиной Руднева и наполнился таким ужасом, что Дмитрий Николаевич содрогнулся. Он резко обернулся, проследив за взглядом девушки, и увидел стоящего за оградой сквера Рагозина.

– Это он вам угрожает? – спросил он.

– Нет-нет… – Зинаида Яковлевна замотала головой. – Нет! Простите! Я просто истеричная дура! Забудьте! Мне нужно идти.

– Да не стану я ничего забывать! – Руднев удержал девушку за локоть. – Что вас беспокоит?! Расскажите!

Она отстранила его руку.

– Прошу вас! Пожалуйста, забудьте! – прошептала она и коснулась его разбитой скулы холодными, как лёд, пальцами. – Держитесь от всего этого подальше!

– Зинаида Яковлевна, молю вас, доверьтесь мне! Я же вижу, что происходит что-то нехорошее! Я ваш друг!

– До свидания, Дмитрий Николаевич!.. Ангел ждёт меня за седьмой печатью, – прошептала Зинаида Яковлевна и метнулась по направлению к калитке, прежде чем ошеломленный Руднев успел её остановить.

Руднев увидел, что Зинаида Яковлевна вышла к Рагозину. Они коротко о чём-то переговорили, Григорий Алексеевич взял девушку под руку, и они заспешили вниз по улице.

Дмитрий Николаевич решительно ничего не понимал, но на душе у него было неспокойно. Он всё ещё не мог решить, как правильно поступить – последовать за Рагозиным и Линд или не делать этого – и тут увидел соглядатая. В десятке шагов от него, между стволов деревьев метнулась тень, в которой он узнал Филимона Антиповича Коровьева.

– Да что здесь, черт возьми, происходит?! – воскликнул Дмитрий Николаевич и кинулся за инспектором, но тот словно сквозь землю провалился.

Молодой человек несколько минут безрезультатно пометался по университетскому скверу, пока его не остановил резкий окрик.

– Руднев!

Со стороны бокового входа к Дмитрию Николаевичу шёл профессор Строгонов.

– Я хочу с вами переговорить, господин Руднев, – повелительно произнес он, подходя ближе, – но не здесь, тут шумно. Следуйте за мной.

Уставший удивляться странностям этого дня, Руднев пошёл за профессором. Тот провёл его к Казаковскому корпусу, но, вопреки ожиданиям Дмитрия Николаевича, в здание заходить не стал, а, не сбавляя размашистого шага, прошел во внутренний двор университетских строений.

– Вот что, господин Руднев, – без предисловий заговори Михаил Петрович. – Я наслышан о вас, как о человеке с большим потенциалом.

– Спасибо, господин профессор, вы слишком щедры к моим скромным заслугам, – Руднев был вынужден ответить, чтобы заполнить возникшую паузу. К чему клонил профессор, он пока не понимал, и в свете последних событий это его сильно беспокоило.

– Бросьте! Это не комплимент, а констатация вашей исходной позиции. Вы талантливый молодой человек из благородной семьи и с репутацией, по нынешним временам так просто совершенно идеальной. Вас ждёт блистательное будущее, если только вы разумно распорядитесь своей судьбой и сделаете правильный выбор.

Профессор снова замолчал, испытующее глядя на Руднева.

– Простите, господин профессор, но я не понимаю, к чему этот разговор, – осторожно ответил тот.

– Вы уже избрали для себя карьерный путь?

– Нет, господин профессор.

– Что ж, у вас ещё есть время. Однако, уверен, вы понимаете, что для успешной карьеры вам будет нужна протекция? Вы же хотите добиться успеха и славы? Не правда ли, молодой человек?

– Боюсь, я не так амбициозен, как вы обо мне думаете, – уклончиво ответил Руднев, которому разговор нравился все меньше и меньше.

Дмитрия Николаевича беспокоил не только оборот, который принимала беседа, но и выбранный Строгоновым маршрут. Пройдя через внутренний двор, они свернули на боковую аллею, ведущую как было хорошо известно Рудневу, прямиком к бывшему дому княжны Волконской, в котором ныне располагался анатомический корпус. Места этого Руднев откровенно страшился. Всё, связанное со смертью, с детства вызывало в нём иррациональный панический ужас.

– Амбиции, друг мой, дело наживное, – меж тем продолжал Михаил Петрович. – Как говорится, аппетит приходит во время еды. Однако, не имея должного старта, потом уже поздно надеяться на достойное удовлетворение своих ожиданий. Вы меня понимаете?

– Простите, господин профессор, но нет. Вернее, я не понимаю, почему вы со мной об этом говорите.

– Осторожность – полезное качество для юриста! – похвалил Строгонов. – Хотя, судя по разбитому лицу, осторожны вы не всегда и не во всём, – профессор саркастически улыбнулся. – Не сверкайте на меня глазами, Руднев, я не собираюсь вам морали читать. Напротив, у меня к вам предложение. Я располагаю очень хорошими и, так сказать, надежными связями в самых разных ведомствах и готов предложить вам своё покровительство и обеспечить протекцию.

Руднев остановился, идти дальше он не хотел.

– Ваше предложение крайне лестно для меня, господин профессор.

– Но?..

– Но я по-прежнему не понимаю, чем обязан такому вниманию с вашей стороны.

– Что же, на чистоту так на чистоту. Вы правы. Мое предложение не бескорыстно… Почему вы остановились? Идемте.

Строгонов снова зашагал по направлению к дому Волконской, и Руднев был вынужден следовать за ним.

– Куда мы идём, господин профессор? – не выдержал Руднев, чувствуя, как в нём поднимается паника.

– В анатомический театр. Лучшее место для приватных разговоров. Там никого никогда не бывает в неучебное время, и нам никто не помешает.

– Но мы и так разговариваем!

– Пока говорю я, а вы, молодой человек, слушаете и задаете вопросы. Мне бы хотелось поменяться с вами ролями, и что-то мне подсказывает, что случайные свидетели нам при это не нужны. Особенно вам!

– О чём вы, профессор?

– О той информации, которой вы располагаете, и которой поделитесь со мной в обмен на моё покровительство. Не прикидывайтесь дураком, Руднев, вы понимаете, о чём я. Почему бы вам не быть откровенным со мной? Тем более, что это будет полезно для вашего будущего.

К тому времени они уже дошли до дверей анатомического корпуса, и Михаил Петрович гулко постучал в неё кулаком. Дверь открыл старый привратник. Судорожно глотнув воздуха, Руднев вошёл вслед за профессором. Сердце у Дмитрия Николаевича билось как-то неправильно, то припускаясь вскачь, то замирая где-то в горле. Больше всего на свете ему сейчас хотелось оказаться как можно дальше от этого тихого и пустынного особняка, но неприятный и опасный поворот разговора заставлял его следовать за Строгоновым.

– Господин профессор, я правильно понимаю, вы предлагаете мне доносить на моих товарищей? – спросил он, стараясь, чтобы голос его звучал твердо.

– Если вам нравится это так называть, то извольте.

– А вы это как называете?

– Я, сударь мой, называю это сознательностью и участием в восстановлении чести и величия московского университета. Я, видите ли, глубоко уважаю нашего ректора, но меры, принятые Павлом Алексеевичем, считаю бессмысленными. Что толку стращать студентов полицией?! Это только подхлестнет волну недовольства. Достаточно просто проявить публичную жёсткость в отношении радикалов и публичную же гуманность в отношении колеблющихся, и смута сама собой уляжется. Вы не согласны?

– По крайней мере я не согласен быть доносчиком, в остальном я с вами дискутировать не стану.

– Не хотите быть доносчиком? Стало быть, вам есть что доносить? Что вам известно, Руднев? Отвечайте!

Строгонов внезапно остановился и повернулся, они оказались с Дмитрием Николаевичем лицом к лицу. От неожиданности Руднев отпрянул и налетел на дверь, которая поддалась под его спиной. Он обернулся, на двери висела табличка: «Морг». Руднев в ужасе дёрнул ручку, словно обитатели покойницкой могли выскочить и напасть на него.

– Так вам есть, что мне рассказать? – повторил свой вопрос Михаил Петрович, внимательно наблюдая за судорожными движениями молодого человека.

Панический ужас полностью захватил Дмитрия Николаевича, лишив возможности не то что говорить, но даже дышать. Ему казалось, что если он сейчас не окажется на воздухе, то умрёт. Ничего не ответив Строгонову, Руднев на ватных ногах направился к выходу, придерживаясь рукой за стену.

Лишь когда тяжёлая дубовая дверь захлопнулась за его спиной, Дмитрий Николаевич смог вздохнуть. Не смея обернуться, он прошёл до угла Казаковского корпуса, от которого уже не было видно ни особняка Волконской, ни ведущей к нему аллеи, привалился спиной к стене, сполз на снег и просидел так несколько минут, пока не смог выровнять дыхание и унять дрожь.

Глава 6.

Руднев вернулся домой с твердым намерением ещё раз переговорить с Никитиным. Дмитрия Николаевича терзали серьезные подозрения, что участники кружка оказались замешанными в игру куда более опасную, чем им казалось.

Дома же его ждал еще один сюрприз – стопка книг и записка от Екатерины Афанасьевны: «Любезнейший Дмитрий Николаевич! От всего сердца благодарю вас за ваше участие! Ваши книги оказались для меня крайне полезны. Более того, тема моего реферата оказалась интересной и для моей подруги, хорошо вам известной особы. Она просила меня договориться с вами о встрече для обсуждения ключевых тезисов. Если найдете возможным, приходите завтра к Воскресенской церкви, что на Семеновском-Камер-Коллежском Валу. Мы будем ждать вас после утренней службы. С глубоким почтением, слушательница женских высших курсов Екатерина Афанасьевна Лисицына».

Перечитав дважды, Руднев отдал записку Белецкому, тот пробежал глазами строки, выведенные витиеватым, но немного детским почерком:

– Не помню, говорил ли я вам уже, Дмитрий Николаевич, что все эти игры в Робеспьеров мне решительно не нравятся, – проворчал он. – Я так понимаю, вы не сможете отказать дамам в научное беседе? Будете писать ответ?

Ответ писать Руднев счёл излишним.

– Когда пришла записка? – спросил он, желая понять, состоялся ли его странный разговор с Зинаидой Яковлевной раньше составления записки или позже. В том, что речь шла о ней, он не сомневался.

– За полчаса до вашего прихода.

Ответ Белецкого ситуации не прояснял, послание могло быть написано, когда угодно.

Разговор с Никитиным получился скомканным. Идти на откровенность Арсений Акимович не желал, упирая на то, что де и без того вовлек Руднева в неприятности. Тем не менее он подтвердил предположение Дмитрия Николаевича о том, что еще накануне Татьяниного дня никаких планов демонстрации не было и возникла она стихийно в ответ на аресты и досмотры. Не знал ничего Никитин и про листовки, оказавшиеся на лекции профессора Дашкевича.

– Клянусь тебе, Дмитрий, из наших бы никто Дашкевича не подставил! – пылко заявил Арсений Акимович. – Да и типографии у нас нет. Мы массовую пропаганду не приемлем, считаем, что такие методы чреваты непредсказуемыми последствиями.

– А шествия по Тверской вы таковыми не считаете? – не сдержался Руднев. – Ну да ладно, если не вы, значит в университете есть и другие организации, подобные вашей, но более радикальные. Ты про них знаешь?

– Есть, конечно, – огласился Никитин. – Но про них я мало что знаю. Мы старались соблюдать конспирацию.

Руднев прикусил язык, чтобы не прокомментировать и этот пассаж.

– Как-то вы не организованно существуете, – заметил он. – Друг про друга не знаете. Действуете порознь, не согласованно. Это неразумно!

Никитин хмыкнул:

– Вот и он так же говорит.

Дмитрий Николаевич навострил уши, но Арсений Акимович продолжать по существу вопроса не стал.

– Ты, Дмитрий, определись. Если хочешь быть с нами, давай. Мы тебя с Петром уж сколько зовём. Если нет, то лишнего не подставляйся.

Больше Рудневу от друга добиться ничего не удалось.

На следующий день по пути к Воскресенскому храму Дмитрий Николаевич размышлял о странностях жизни. Последний раз в церкви он был почти четыре года назад на поминальной службе по матери и сестре и уж никак не думал, что снова его туда приведет революционная история.

В отличии от большинства своих сотоварищей Руднев не был атеистом и как-то по-своему в Бога веровал, но к религиозности его вера отношения никакого не имела. Божественность для Дмитрия Николаевича заключалась исключительно в двух вещах: в гармонии форм, в чём бы она ни проявлялась, и в высшей справедливости. Как именно то или другое может быть связано с церковными правилами и службами, он решительно не понимал и относился к церкви как к любым народным традициям или государственным нормам, то есть с уважением, но без почитания.

Ещё на подъезде к Семеновскому-Камер-Коллежскому Валу он понял, что происходит что-то странное. Со всех сторон к Семеновскому кладбищу стекались группы молодых людей и девушек с траурными повязками на руках, а перед самой церковью собралась нешуточная толпа, тихая и скорбная. Призывно ударил колокол, а после окрестности огласил унылый поминальный звон.

Руднев понял, что в церкви служат панихиду по студентам, погибшим в Татьянин день. Из распахнутых дверей неслись слова молитвы, раскатистый голос священника перечислял имена.

Осмотревшись, он увидел Екатерину Афанасьевну. Девушка одиноко стояла в стороне, у кладбищенских ворот, кутаясь в шубку и вжав голову в плечи. Подошедшего к ней Руднева она сперва даже не заметила.

– Ведь здесь никого не тронут! В божьем храме! Правда? – вместо приветствия потерянно спросила Катерина.

Дмитрию Николаевичу очень хотелось ответить утвердительно, чтобы её успокоить, но уверенности в нём не было.

– Нам будет лучше уехать отсюда, – сказал он. – Мы сможем поговорить где-нибудь ещё. Зинаида Яковлевна где? Вы же о ней писали?

– Да, – отстраненно подтвердила Катерина. – Это она просила сюда прийти и позвать вас… Я ничего не знала про панихиду… Но она не пришла…

Руднев понял, что Екатерина Афанасьевна абсолютно потрясена.

– Пойдемте, – он взял девушку под руку, и та безропотно повиновалась.

На углу Мейеровского проезда Руднева дожидался извозчик. Дмитрий Николаевич усадил Екатерину Николаевну в сани.

– Поезжайте домой, – велел он девушке. – Я дождусь Зинаиду Яковлевну.

Руднев вернулся к церкви и занял наблюдательный пост на отдалении.

Служба закончилась. Парами и по одиночке студенты и курсистки начали расходиться.

Зинаиды Яковлевны было не видно. Прождав с полчаса, Руднев понял, что дальнейшее ожидание, по всей видимости, бессмысленно.

На всякий случай он зашёл в церковь.

– Что вам, сын мой? – спросил вышедший ему навстречу седовласый строгого вида священник и пояснил, заметив растерянный вид Дмитрия Николаевича, – я настоятель, отец Алексей.

– Простите, я должен был встретиться здесь с другом, но мы, кажется, разминулись.

Настоятель нахмурился, окончательно смутив Руднева:

– Ваш друг, стало быть, из этих бунтарей? И вы тоже?

– Вы по этим бунтарям сейчас панихиду служили, – тихо ответил Дмитрий Николаевич, и, внезапно сообразив, спросил. – А можно ли узнать, кто заказал заупокойную?

Отец Алексей пожал плечами.

– Мы в церкви таких вопросов не задаем. А почему вас это интересует, сын мой? И кто вы?

– Меня зовут Дмитрий Николаевич Руднев. Я хочу разобраться, кто виноват во всех этих смертях.

Отец Алексей усмехнулся.

– Вон оно как, Дмитрий Николаевич. Вы что же, из полиции будете?

– Нет, я студент московского университета.

Священник покачал седой головой.

– Жаль, что не из полиции. А то я бы вам задачку подкинул.

– Какую?

– Да вот у нас на кладбище последнее время что-то странное творится, – отец Алексей провел рукой по седой бороде. – То шляется кто-то по ночам, то старый склеп чуть не вскрыли, а то как-то сторож нашёл на скамье целую пачку листовок богомерзкого содержания.

– Какого содержания?

– Богомерзкого. С призывами к свержению помазанника божьего.

Отец Алексей перекрестился.

– У вас остались эти листовки? – взволновано спросил Руднев.

Священник снова покачал головой.

– Странный вы человек, сын мой. Сперва друга искали, после спрашивали, кто панихиду заказал, а теперь, стало быть, листовками интересуетесь… Сожгли мы эту пакость.

– Все сожгли?

Отец Алексей нахмурился и внимательно посмотрел на Дмитрия Николаевича.

– Подождите здесь, – приказал он молодому человеку, неспешно прошёл в ризницу, а после вернулся,держа в руке какие-то бумаги.

– Вот, Дмитрий Николаевич, держите. Это ваша богомерзкая листовка. Я повелел одну оставить, чтобы в полицию передать, если безобразия не прекратятся.

Дмитрий Николаевич взял из рук священника мятый листок с поплывшими, видимо, от талого снега, буквами. Листовка была один в один как те, что обнаружились на лекции профессора Дашкевича.

– А это вот записка о поминании. Может, почерк вам что-то подскажет? – отец Алексей протянул Рудневу лист с пятнадцатью именами.

Почерк Дмитрию Николаевичу был неизвестен, хотя и показался смутно знакомым.

– Отец Алексей, а что это была за скамья, где листовки нашли?

– Так пойдемте, покажу.

Прогулка по кладбищу представлялась для Руднева сомнительным удовольствием, но выяснить ситуацию он считал необходимым.

Они вышли из церкви. Отец Алексей шёл медленно, аккуратно преодолевая островки наледи и опираясь о толстую палку, аккуратно обтесанную и потемневшую от времени.

– Кладбище наше тихое, – рассказывал он. – Захоронения в основном уже старые. Именитых покойников мало, так что посетителей у нас много не бывает.

Взглянув на притихшего Руднева, отец Алексей поинтересовался.

– Вас что-то беспокоит, сын мой?

– Нет, ничего, – отозвался Дмитрий Николаевич. – Просто я не люблю кладбища. Неуютно себя на них чувствую.

Священник усмехнулся:

– Так это ж только покойникам на кладбище уютно, – и строго спросил, – Вы, Дмитрий Николаевич, когда на исповеди последний раз были?

– Давно, – признался Руднев.

– Так вы приходите в воскресенье. После исповеди и святого причастия душа-то она куда как спокойнее, и страхов в ней меньше.

– Я подумаю, отец Алексей, – неуверенно пообещал Дмитрий Николаевич.

Они вошли в ворота кладбища. Могилы были припорошены снегом, а дорожки аккуратно расчищены и присыпаны песком.

Отец Алексей указал куда-то вперед и левее:

– Это там, в старой части. Готовы прогуляться?

– Если обещаете, что ваши покойники из могил не встанут, – пробормотал в ответ Руднев.

Отец Алексей укоризненно покачал головой:

– Нельзя такими вещами шутить.

Они прошли до старой части кладбища, где среди покосившихся оград и бурно разросшихся кустов сирени торчали старые кресты и надгробья с полустертыми от времени надписями.

– Вот на этой скамье листовки и лежали, – отец Алексей кивнул на давно сгнившую доску, зажатую между двух оград. – А вон, – он указал своей палкой на что-то темнеющее за кустами, – склеп купцов Виноградовых. Его-то и пытались вскрыть. Видите, ветки поломаны? Видимо, злодеи здесь и прошли.

Руднев осмотрелся. Выпавший ночью снег покрывал всё вокруг тонким сверкающим саваном. Никаких следов, кроме тех, что оставили они с отцом Алексеем, видно не было.

Уже собираясь пробраться через сирень к склепу, Дмитрий Николаевич заметил могилу через две от скамьи, выделяющуюся среди остальных своей высотой и странной, будто всклокоченной, поверхностью.

– Чья это могила? – спросил Руднев, указав на неё священнику.

– Не помню, – ответил тот. – Нужно записи поднимать, здесь очень старые захоронения.

Они подошли ближе и увидели, что на могиле лежит прикрытая снегом гора цветов.

– Старые? Тогда откуда тут цветы? – спросил скорее самого себя Дмитрий Николаевич, сердце его сжалось от дурного предчувствия. – Позвольте вашу трость, отец Алексей.

Внутренне собравшись, он ткнул палкой в цветочную кипу и наткнулся на что-то плотное. Снег осыпался, открывая взгляду россыпь белых лилий. Руднев поворошил их, сбрасывая на землю.

Из-под цветочного покрывала показалась сперва копна темных вьющихся волос, а потом женское лицо, при жизни невероятно красивое, но теперь искаженное почти до неузнаваемости.

Это была Зинаида Яковлевна Линд.

Руднев ухватился за ограду и зажмурился, силясь побороть головокружение и устоять на ногах.

– Напророчили, – выдохнул за его спиной отец Алексей и перекрестился.

Глава 7.

Снег постепенно усиливался, грозя к ночи перерасти в метель. Крупные хлопья, кружась в печальном медленном танце, опускались на землю, стирая краски и приглушая звуки.

Руднев одиноко стоял на церковном дворе, не обращая внимания на снег и не чувствуя холода. Его терзала мысль о том, что, если бы вчера он пошёл за Зинаидой Яковлевной или настоял на её откровенности с ним, возможно, сейчас она бы была жива.

В воротах кладбища появилась приземистая фигура Анатолия Витальевича Тереньтева. Снегопад и мороз заставили сыщика поднять воротник и засунуть руки поглубже в карманы.

Тереньтева вызвал Дмитрий Николаевич, отправив к нему с запиской городового, прибывшего на место преступления первым. Анатолий Витальевич приехал через час, а с ним доктор из следственного морга и фотограф.

– Почему-то меня не удивляет, что именно вы, Дмитрий Николаевич, нашли труп, – проворчал Терентьев после рассказа Руднева о случившемся. – Дождитесь меня, пожалуйста, – добавил он и пошёл на кладбище вслед за каким-то младшим сыскным чином, суетившимся вокруг него с блокнотом в руках.

Руднев остался ждать на скамейке в притворе, но сладостно-душный запах ладана и бормотание отца Алексея, молящегося о новопреставленный рабе божией Зинаиде, были для него невыносимы. Он вышел на церковный двор, где застыл одинокой темной фигурой среди поднимающейся метели.

– Чудовищно, – качая головой, проговорил Терентьев. – Безумец какой-то орудовал.

– Как она умерла?

– Предварительно: задушена. После вскрытия доктор скажет точнее. Но это не всё. Этот изверг, похоже, её пытал. На теле порезы, неглубокие, но их много. То, что жертва полностью обнажена, дает основание предполагать насилие… Простите, Дмитрий Николаевич, мою профессиональную черствость, вы ведь были с ней знакомы.

Руднев всеми силами заставлял себя думать о Зинаиде Яковлевне как об иллюстрации из учебника.

– Когда это произошло?

– Доктор говорит, что точно установить время смерти будет сложно, тело замерзло… Думаю, умерла она не здесь, а где-то в другом месте. Сюда убийца переместил уже труп, чтобы таким безумным способом похоронить. Сделать он это мог только ночью.

– Я разговаривал с ней вчера около девяти часов утра.

Дмитрий Николаевич рассказал о своей встрече и странном разговоре с Зинаидой Яковлевной накануне.

– Получается она погибла вчера днём или вечером, – резюмировал Терентьев. – Где живёт этот ваш Рагозин, знаете?

– Не точно. Могу узнать… Вы сказали, что на ней порезы. Может, она защищалась?

Анатолий Витальевич отрицательно покачал головой. Он понял, что молодому человеку хочется верить, что, умирая, несчастная имела хоть малую надежду на спасение.

– Увы, Дмитрий Николаевич. Вряд ли это могут быть следы борьбы. Порезы больше похожи на рисунок. Он просто водил по коже очень острым лезвием. Бритвой или скальпелем, например. И расположены они как-то странно, только на руках, ногах и груди. Лицо не тронуто.

В этот момент из кладбищенских ворот вышли двое полицейских с носилками, за ними шёл доктор.

– Рисунок? – переспросил Руднев, не в силах отвести глаз от угадывавшегося под белой простынёй скорбного груза. – Я могу посмотреть?.. Только на руку.

Терентьев нахмурился.

– Вы уверены, что хотите это увидеть?

– Не уверен, – признался Дмитрий Николаевич и решительно направился к носилкам.

Сыскной надзиратель подал полицейским знак остановиться.

– Готовы? – спросил он, Руднев коротко кивнул.

Терентьев слегка откинул простыню, обнажая изящную белую, словно мраморную, руку. От плеча до кончиков пальцев по ней ветвился рисунок из тонких неразрывных линий, будто нанесенный бурой краской при помощи тонкого пера.

Руднев склонился, пытаясь проследить причудливый ход рисунка. Он изо всех сил гнал от себя мысль о том, что перед ним.

– В этом есть какой-то смысл, – сипло проговорил он, – мне будут нужны фотографии всего тела, – его совершенно парализовало зрелище нетающего на мертвой руке снега, – раны точно прижизненные…

Заметив, что взгляд молодого человека цепенеет, Терентьев одернул простыню и кивком велел уносить носилки.

– Вы в порядке? – он тронул Руднева за плечо.

– Да… – Дмитрий Николаевич несколько раз глубоко вдохнул морозный воздух. – Вы позволите мне посмотреть фотографии? – спросил он, окончательно приходя в себя.

– Что вы надеетесь на них увидеть?

– Не знаю, но мне кажется, эти линии неслучайны.

– Вы же понимаете, что это абсолютно против правил?

– Понимаю. Но вы позволите?

Терентьев потер рукой подбородок.

– Давайте так, Дмитрий Николаевич, – сказал он после недолгой паузы. —Услуга за услугу. Я, на свой страх и риск, даю вам возможность частным порядком поучаствовать в расследовании, а вы, со своей стороны, в полной мере сотрудничаете со мной по этому делу, ничего не утаивая, даже если это будет касаться ваших друзей.

Руднев задумался.

– Я буду полностью откровенен с вами, Анатолий Витальевич, в тех пределах, в которых мне позволит честь. Быть информатором я ни на каких условиях не соглашусь, – наконец ответил он.

– Хотя бы пообещайте не мешать мне и сообщить, когда в своей откровенности дойдете до вашего этического предела.

– Это я вам обещаю.

– Что же, в таком случае, договорились, – Терентьев протянул Рудневу руку и тот пожал её, против правил не снимая перчатки.

– Я должен опросить девицу Лисицыну. Садитесь в мой экипаж, Дмитрий Николаевич, проедемся вместе, – предложил Терентьев. – Заодно еще раз расскажете мне всё.

Садясь в казенную карету сыскного отделения, Руднев попросил:

– Разрешите мне самому сообщить Екатерине Афанасьевне о трагедии и присутствовать при вашем разговоре. Ей так будет легче, мы, некоторым образом, друзья.

Анатолий Витальевич бросил на Руднева быстрый проницательный взгляд и без обиняков высказал предположение:

– Вы в неё влюблены, не так ли?.. Вам приходилось сообщать подобные новости человеку, к которому вы неравнодушны?

– Нет, – признался Дмитрий Николаевич, – но я обязан это сделать в сложившихся обстоятельствах.

– Как вам будет угодно, – согласился сыскной надзиратель и перевел разговор на другой предмет. – Расскажите-ка мне, Дмитрий Николаевич, что вам известно об это вашем Рагозине, и как он связан с жертвой?

Руднев рассказал, что знал, естественно, упоминая кружок, в котором состояли его друзья, исключительно в контексте римского права. Поведал он Терентьеву и про трагическую дуэль, где Рагозин убил безоружного противника.

– Я начинаю жалеть, что допустил вас к этому делу, Дмитрий Николаевич, – хмуро признался сыщик. – Вы слишком уж лично во всё это вовлечены. Рагозина вы однозначно уже в душегубы записали, да и про друзей своих темните, хотя абсолютно напрасно. Неужели вы думаете, я ничего не знаю про их студенческую организацию?

Руднев счёл за лучшее в прения не вступать.

– Анатолий Витальевич, – в свою очередь спросил он, – если вы всё про студенческие организации знаете, вы должны знать и про причину арестов накануне Татьяниного дня. Что произошло? Откуда у полиции появилась информация об активистах движения и почему нельзя было подождать с такими радикальными мерами?

– Продолжаете настаивать на том, что кто-то из наших служб специально спровоцировал демонстрацию?

– Я этого не говорил!

– Но думали! Ладно, не отнекивайтесь! Возможно, в своих предположениях о провокации вы не так уж далеки от истины. То, что я вам скажу, должно остаться между нами. В рамках нашего с вами, так сказать, договора. Накануне Татьяниного дня от одного из информаторов пришли сведения, что двадцать пятого готовятся несколько террористических актов, были предоставлены списки возможных организаторов и исполнителей. Естественно, были приняты меры. Вы ведь согласитесь, что это было правильно?

Руднев был вынужден согласиться.

– А кто был информатором? – спросил он.

Тереньтев воззрился на него с нескрываемым изумлением.

– Дмитрий Николаевич, вы неподражаемы! По-вашему, я бы назвал вам имя информатора, если бы даже знал его? А я, к слову сказать, не знаю. Я вообще к этому делу был подключён только после того, как оно вышло за рамки политических шалостей и стало делом о гибели пятнадцати человек. Я, как вы ранее изволили заметить, политическим сыском не занимаюсь, я убийц ловлю. Если уж вы от меня такой откровенности ожидаете, может, поведаете мне, кто заказал панихиду по погибшим?

– Не знаю, – пожал плечами Руднев и рассказал про церковную записку и листовку, полученные от отца Алексея.

Ему совсем не хотелось делится этой информацией, но он прекрасно понимал, что Терентьев непременно узнает обо всём от настоятеля, а подрывать хрупкое доверие, которое начало выстраиваться между ним и сыскным надзирателем, Руднев не хотел.

Терентьев внимательно осмотрел записку и листовку.

– Надеюсь, вы понимаете, что это улики? – спросил он, возвращая их Рудневу. – Оставьте их пока у себя. У вас больше шансов извлечь из этого что-то полезное, но после я их заберу и приобщу к делу.

– Анатолий Витальевич, у меня к вам еще одно просьба, – обратился Руднев к сыщику, когда они уже подъезжали к дому, где жили Лисицыны. – Среди арестованных накануне демонстрации был Пётр Семёнович Кормушин. Он… В общем они с Зинаидой Яковлевной после Великого поста собирались о помолвке объявить… Похлопочите, пожалуйста, о его освобождении! Я готов вам поклясться, даже если что-то страшное и замышлялось на Татьянин День, он к этому непричастен! Он честный и благородный человек, который никогда бы не взял такого греха на душу и другим бы не позволил!

Терентьев помрачнел.

– Сделаю, что смогу, – сухо и коротко ответил он.

Появление Руднева и Терентьева в доме Лисицыных вызвало сумятицу и переполох.

Коллежский асессор Лисицын и особенно мадам Лисицына сперва крайне обрадовались, что Катеньку спрашивает такой обходительный и изыскано одетый красавец, но когда его спутник представился чиновником сыскного управления, мнение свое о незваных визитёрах они враз переменили и ни в какую не хотели допускать их к дочери. Тереньтев жестко пресёк препирательства, сказав, что дело у них к Катерине Афанасьевне совсем не шуточное, а связанное со смертоубийством. От этой новости с мадам Лисицыной приключился истерический припадок, и супруг кинулся вокруг неё хлопотать. Воспользовавшись возникшей суетой, Руднев прошёл к Катерине и, велев ей сперва присесть, рассказал о случившемся, с трудом подбирая слова и тщательно избегая страшных подробностей.

В тот момент, когда захлёбывающаяся рыданиями Катерина кинулась в объятия абсолютно растерянного Дмитрия Николаевича, в комнату к ним вошёл Терентьев, предусмотрительно неся с собой стакан воды.

Прошло немало времени, прежде чем Катерина оказалась в состоянии выговорить хоть слово, но многого рассказать она не смогла. Она не знала, зачем Зинаида позвала её и Руднева на встречу, и почему она выбрала для этой встречи Воскресенскую церковь. Не ведала Катерина и про отношения подруги с Рагозиным, и про терзающие Зинаиду страхи. По всему получалось, что было у Зинаиды Яковлевны Линд множество секретов, которые она не была готова доверить даже самой близкой своей подруге.

– Я ожидал от этого разговора большего, – признался Терентьев, когда они с Дмитрием Николаевичем покинули квартиру Лисицыных. – Пока что у меня нет никаких зацепок, кроме ваших подозрений, но они могут быть предвзяты… Я должен ехать к родителям жертвы. Вас, Дмитрий Николаевич, я туда с собой не возьму. Хватит с вас и остального, – и, взглянув на усталого и расстроенного Руднева, добавил: – Давайте-ка я вас до дома довезу. Мне, пожалуй что, так спокойней будет.

Дома Рудневу снова пришлось рассказывать о трагическом происшествии сперва Белецкому, после – Никитину, а вечером его ждало ещё одно испытание.

Около десяти в дверь особняка на Пречистенке постучали, дворецкий открыл, и Руднев, которому было уже невмоготу сносить хмурое молчание Белецкого и истеричную суету Никитина, вопреки обыкновению, сам вышел встретить посетителя.

На пороге стоял Кормушин, осунувшийся, словно после тяжёлой болезни. Взгляд его, обычно живой и весёлый, сделался тусклым и блуждающим, под глазами залегли черные тени.

– Дмитрий… Меня отпустили… Мне рассказали… Я не мог один… – бессвязно пробормотал он.

– Пётр! – потрясенно воскликнул Руднев и, обняв товарища за плечи, ввёл его в прихожую.

Казалось, Пётр Семенович не до конца осознавал происходящее. Он безропотно позволил снять с себя заснеженную шинель и безвольно опустился на обитую бархатом скамью.

– Дмитрий, – произнес он, с видимым усилием фокусируя взгляд на друге, – скажи, что всё это неправда.

У Руднева мучительно сжалось сердце.

Давно в особняке на Пречистенке не было таких тяжёлых вечеров.

Трое друзей и Белецкий сидели в полутемной гостиной. Впервые так близко столкнувшиеся с чужим горем, Руднев и Никитин были абсолютно растеряны и подавлены. Они не знали, чем тут можно помочь и просто не мешали Кормушину изливать свою боль, а тот, заботливо укутанный Белецким в плед, сидел в глубоком кресле, уронив огненно-рыжую голову на руки, и безутешно рыдал. Непоседа Никитин метался по гостиной из угла в угол и тоже время от времени шмыгал носом и утирал рукой глаза. Белецкий, безмолвный и неподвижный, словно статуя, скрестив руки на груди, стоял, прислонясь к подоконнику. Руднев забился в угол дивана с альбомом и карандашом, пытаясь, по своему обыкновению, выплеснуть переживания в рисовании. Под его умелой рукой рождался образ прекрасной Зинаиды в обрамлении орнамента из белых лилий.

В доме было тихо. Слуги давно уже спали.

Внезапно в прихожей раздался стук в дверь. Белецкий, беззвучный словно тень, выскользнул из гостиной, через несколько минут вернулся и знаком попросил Руднева пойти с ним.

– Вам передали пакет от господина Терентьева. Принес полицейский, – объяснил Белецкий, когда они оказались за дверью гостиной. – Думаю, это никому из ваших друзей видеть не стоит, особенно Петру Семеновичу.

Дмитрий Николаевич взял из рук Белецкого толстый бумажный конверт и раскрыл.

– Присмотри за ними, – попросил Руднев и направился в свой кабинет.

В конверте были обещанные сыскным надзирателем фотографии и копия медицинского заключения.

Глава 8.

– Белецкий, проснись! – Дмитрий Николаевич тряхнул бывшего наставника за плечо.

Тот мгновенного открыл глаза и сел.

Белецкий имел привычку вставать в пять утра, и обычно именно ему приходилось будить Руднева, но никак не наоборот. Он зажёг свечу на прикроватном столике и взглянул на дорожные часы, те показывали начало четвертого.

Дмитрий Николаевич был одет так же, как накануне вечером, и Белецкий понял, что спать этой ночью Руднев не ложился.

– Собирайся. Ты поедешь в следственный морг, – возбужденно заявил Дмитрий Николаевич.

– И что я там буду делать в четыре утра?

– Сначала ты заедешь к Терентьеву…

– Это в корне меняет дело!

На ворчание Белецкого Руднев внимания не обратил.

– Тело должно было разморозиться и, возможно, трупное окоченение уже спало…

– Mein Gott! – Фридрих Карлович Белецкий, сын германского инженера, выражая сильные эмоции, имел привычку переходить на немецкий.

– Вот что нужно сделать… – Руднев выложил на одеяло альбом с крайне натуралистичным изображением человеческого тела, свернувшегося словно младенец: руки скрещены и прижаты к груди, колени подтянуты к животу.

Белецкого передернуло.

– Darf ich aufwachen und angezogen? (Я могу встать и одеться?) – нервно спросил он, и, не дожидаясь разрешения, вскочил с постели, – Я выслушаю вас и сделаю, как вы скажете, но можно всё это обсуждать nicht in meinem Schlafgemach (не в моей спальне)?

Через минуту Белецкий был собран с той тщательностью и аккуратностью, на которую любому другому потребовалось бы не меньше четверти часа.

– Если позволите, мы могли бы пройти на кухню. Слуги ещё спят, а мне бы не помешал кофе, да и вам тоже.

Руднев встретил предложение Белецкого с энтузиазмом.

– Так что вы хотели мне поручить? – спросил Белецкий, ставя кофейник на керосиновую горелку.

Руднев тем временем разложил на столе несколько своих рисунков и детальные фотографии тела погибшей.

– Wie furchtbar (Ужасно)! – потрясенно проговорил Белецкий, рассматривая фотографии, – Убийца изуродовал тело?

– Нет, раны прижизненные.

– Её…? – у Белецкого язык не поворачивался задать следующий вопрос. – Над ней надругались?

– Нет, следов соития доктор не обнаружил. На теле только эти раны и след какой-то тонкой веревки или шнура на шее. Её задушили. Ядов доктор тоже не нашёл, но я думаю, что её все-таки чем-то усыпили перед тем, как нанесли раны. Может, хлороформом? Впрочем, многие вещества быстро распадаются, не оставляя следов, а с учётом того, что тело заморозили, а потом разморозили, это ещё более вероятно.

Руднев снова подсунул Белецкому рисунок скрюченного тела.

– Белецкий, вот таким образом нужно сложить тело и сфотографировать.

– Зачем?

– Я думаю, что при такой позе линии сложатся в единый рисунок. Вот смотри, я пытался восстановить его по фотографиям. Видишь?.. Если скрестить руки и прижать к груди, линии как бы продолжают друг друга. На ней что-то нарисовано. Поэтому я и предполагаю, что её каким-то образом обездвижили. Ушиба на голове нет, синяка на сонной артерии – тоже. Значит, вероятнее всего, с помощью какого-то вещества.

Белецкий некоторое время рассматривал наброски Дмитрия Николаевича, сопоставляя их с фотографиями.

– Возможно, вы, конечно, и правы, но я никакого рисунка разобрать не могу, – наконец сказал он. – И почему вы думаете, что тело нужно сложить именно так?

– Чистое предположение, – признался Руднев. – Это защитная поза. Так спят дети или сворачиваются взрослые, когда им холодно или больно. Может, я ошибаюсь, но при каком-то положении тела линии сойдутся. Нужно его найти.

– А почему вы всё-таки думаете, что получится рисунок?

– Линии слишком сложные. Если бы убийца просто резал её, на близких участках кожи раны шли бы под одним углом, – Руднев взял со стола нож и провёл им по оставшемуся с вечера пирогу, – Представь, что ты просто хочешь сделать несколько надрезов на объемной поверхности. Видишь, что получается? Я провожу так, как мне с руки, а здесь линии имеют изгибы. Чтобы их прорисовать, нужно поворачивать кисть.

– Довольно! Я понял, – Белецкий забрал у Руднева нож и отодвинул пирог. – Вы напрочь отбили у меня аппетит своими демонстрациями… Я постараюсь убедить господина Терентьева, но, с вашего позволения, все-таки в более разумное время. Надеюсь, он не сочтёт вашу идею совсем уж безумной. А чем собираетесь заняться вы?

Белецкий разлил кофе по чашкам и передал одну из них Дмитрию Николаевичу. Тот жадно глотнул ароматный обжигающий напиток.

– Я вернусь на Семеновское кладбище и осмотрю склеп купцов Виноградовых.

Белецкий поперхнулся.

– Осмотрите склеп? Вы?! Das ist eine schlechte Idee (Это плохая идея)!

– Обещаю, что сам я в него не полезу. Попрошу сторожа или могильщиков проверить, нет ли следов вандализма или ещё какого-нибудь вмешательства. Если нам с тобой повезет, к середине дня в деле появятся новые факты.

Идею Руднева с рисунком на теле Анатолий Витальевич воспринял скептически, а вот судебный врач – с интересом. Он долго разглядывал наброски в альбоме, а после, бубня себе что-то под нос и не обращая внимания на застывших на почтительном расстоянии Терентьева и Белецкого, с помощью прозектора принялся укладывать тело, как было изображено. Несколько раз он переложил руки и ноги, меняя углы их сгиба и взаимное расположение. Наконец, отойдя на несколько шагов от стола, восхищенно произнёс:

– Гениально! Я такого ещё никогда не видел! Подойдите, господа!

Взгляду Белецкого и Терентьева предстало зрелище одновременно жуткое и поразительное. Порезы на теле несчастной действительно сложились в рисунок. Это было изображение свернутого замысловатым узлом змея с рогатой козлиной головой. Тело мистической рептилии обвивало руки и ноги девушки, а чудовищную голову жертва, казалось, баюкала у груди, словно младенца.

– Что за чертовщина? – не сдержался Терентьев. – Только ритуального убийства мне не хватало!

– На ритуальное убийство не похоже, – заметил доктор. – Они обычно кровавые, а тут удушение.

– Это вообще ни на что не похоже, – мрачно согласия сыскной надзиратель. – Сделайте фотографии и зарисуйте для господина Руднева.

Прозектор начал возиться с фотоаппаратом, а доктор взялся за карандаш.

– Я, конечно, рисую не так хорошо, но для общего представления вашему эксперту хватит, – сказал он, передавая Белецкому альбом с зарисовкой инфернального змея. – К вечеру будут готовы фотографии.

До дома Белецкий решил дойти пешком, чтобы избавится от нестерпимого запаха формалина и разложения, которым, как ему казалось, он пропитался насквозь.

Пройдя половину пути, он вдруг почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Излишней впечатлительностью Белецкий не отличался, но в первый момент списал всё на недосып и натянутые из-за событий последних дней нервы. Однако ощущение слежки было хоть и смутным, но навязчивым.

Не сбавляя шаг и не оборачиваясь, Белецкий резко перешёл на другую сторону улицы и краем глаза заметил, что следом за ним метнулся человек, одетый в невзрачное пальто. Лицо неизвестного наполовину скрывал шарф, на глаза была надвинута шляпа. Незнакомец выглядел уж слишком гротескно для соглядатая, и потому Белецкий всё ещё сомневался в своих предположениях. Он остановился напротив витрины магазина, будто бы разглядывая её. Таинственный субъект тоже замер, сперва наклонился, словно завязывая шнурок, а после пристроился к афишной тумбе и скрылся за ней.

– Absurdität (Абсурд)! – пробормотал Белецкий и снова зашагал по улице, осторожно следя за соглядатаем через отражения в окнах.

Неизвестный следовал за ним, сохраняю дистанцию в пару десятков шагов.

Поравнявшись с узкой подворотней, Белецкий резко свернул в неё, вжался в стену и замер в полумраке. Он едва успел досчитать до десяти, как следом за ним вбежал неизвестный. Молниеносным движением Белецкий сбил его с ног.

– Кто вы? Что вам от меня нужно? – рявкнул он, рывком переворачивая соглядатая на спину.

Лежавший перед ним человек был Белецкому неизвестен.

Оглушённый падением, соглядатай несколько секунд ошарашено таращился на нависшего над ним Белецкого, а потом стремительно сунул руку в карман. Не дожидаясь развития событий, Белецкий ударил незнакомца по руке, предположив, что тот хочет достать оружие.

В этот момент из двора выбежал дюжий детина в фартуке с метлой и дворницкой бляхой на груди. Отборно матерясь, он кинулся к месту происшествия, а после отчаянно засвистел в свисток так, что у Белецкого заложило уши.

Белецкий выпустил соглядатая. Тот с невероятным проворством вскочил на ноги и бросился вон из подворотни. Прежде чем последовать за ним, Белецкий заметил лежавший на снегу блокнот, видимо, выпавший у незнакомца. Сунув находку в карман, он выскочил на улицу и увидел, что соглядатай на ходу запрыгивает в извозчичьи сани, которые спустя пару секунд скрылись в переулке.

Отец Алексей встретил Руднева приветливо, словно давнего знакомого. Узнав о цели визита молодого человека, он проводил его к сторожке, вросшей от старости в землю. Кладбищенский сторож Прохор выглядел таким же древним, как и его жилище, а, кроме того, был тугим на ухо, от чего говорил гортанно и громко.

Прихватив огромную связку ключей, сторож повёл Руднева в старую часть кладбища.

Метель, бушевавшая всю ночь, милосердно скрыла следы вчерашнего происшествия, но образ искажённого мертвого лица Зинаиды Яковлевны под покровом из заснеженных белых лилий навязчиво стоял перед внутренним взором Дмитрия Николаевича.

Отводя глаза от могилы, где было найдено тело, Руднев вслед за сторожем пробрался через кусты к склепу Виноградовых. Строение было старым и от того еще более мрачным.

– Эдак они все тама… Крепкие мертвяки, я вам скажу, – заявил Прохор, указывая на каменную дверь. – Оно ж ведь как, ваше благородь. Покойник он всяк особенный. Эти вот, Виноградовы, стало быть, при жизни основательные были, так и преставившись, долго держались, не гнили. А иной хилый-то мертвяк за месяц стухнет.

Дмитрия Николаевича, которому и так было не по себе, замутило. Он поспешно перебил философствования сторожа:

– Как вы поняли, что склеп пытались вскрыть?

– Так ведь, эвана… На двери-то царапины да выбоины. Да и снег был затоптан. Сами-то они, мертвяки, натоптать не могли, рассыпались бы.

– Вы проверяли склеп после происшествия?

– А чего, ваше благородь, проверять-то? Покойники не жалуются, а в живых Виноградовых не осталось. Все уж сюда переселились. Всем семейством, стало быть, второго пришествия дожидаются.

– Откройте дверь, – приказал Руднев, – Я хочу, чтобы вы посмотрели, всё ли там в порядке.

Ворча что-то на счёт чуднОго барина и крепких мертвяков, сторож загромыхал ключами.

– Смотри-ка, не заперто! – удивился Прохор.

Дмитрий Николаевич отошёл так, чтобы не увидеть содержимого склепа. Раздался скрип ржавых петель, на Руднева пахнуло смрадом тлена и гнили. Он прикрыл нос и рот платком.

– Батюшки святы! – раздался из склепа глухой голос Прохора. – Вот ведь ироды! Это ж какое безобразие учинили безбожники!

– Что там у вас? – крикнул Руднев.

Возмущенный сторож вышел из усыпальницы.

– Там, ваше благородь, басурмане, видать, какие-то побывали! – заявил он. – Покойников-то из гробов повыкидывали и гробы унесли! И покрывалу с золотым шитьем! Рублёв десять цена, не меньше! А с купчихи-то саван содрали! Хоть и мертвая, а всё – срам!

– Ясно, – Руднев прервал излияния сторожа, не желая более выслушивать мерзостные подробности. – Что-нибудь подобное у вас ещё происходило?

– Так ведь это… После Рождества с могилы анжанера Кошкина венок спёрли. Ему за хорошую службу сам заводовладелец венок прислал, за три целковых аж!

Оставив сторожа приводить в порядок последний приют семьи Виноградовых, Руднев поспешно вернулся в церковь и рассказал отцу Алексею о своем открытии.

– Господи! Грех-то какой! – воскликнул тот. – Нужно проверить другие склепы. Возможно, они тоже подверглись осквернению. Пойдемте!

– Проверьте их без меня, – взмолился Руднев, – я подожду вас здесь, если позволите.

Однако полностью манкировать кладбищенскую ревизую Дмитрию Николаевичу не удалось. Спустя полчаса после ухода отца Алексея в церковь прибежал мальчишка-служка с горящими от возбуждения глазами.

– Барин! – звонко воскликнул он. – Там такое! – вспомнив о благопристойности, мальчишка торопливо перекрестился. – Отец Алексей просит вас прийти и посмотреть. Вы такого не видывали!

Отец Алексей ждал Руднева на дорожке.

– Идемте, Дмитрий Николаевич, это что-то несусветное! – взволновано проговорил настоятель, увлекая Руднева за собой.

– Ещё осквернённые склепы?

– Да, ещё три, все в старой части кладбища. Из них также пропали погребальная утварь и одеяния. Но я не за этим вас позвал.

По протоптанной в снегу тропинке они прошли через лабиринт могил и оказались у противоположной стены кладбища. Там среди густых зарослей высилась серая громада.

– Это усыпальница доктора Яна Ван-Берзеньша, ей около ста лет, – пояснил отец Алексей.

– Доктора медицины? Как-то уж слишком роскошно для врача, – заметил Руднев.

– Вы ничего не слышали про Яна Ван-Берзеньша?

– Нет. А кто он?

– Личность весьма занимательная. Прости господь его грешную душу! Он действительно был врачом, но также слыл чернокнижником и колдуном.

– Отчего же он в таком случае похоронен в освященной земле?

– Перед смертью грешник раскаялся и получил отпущение грехов. Он отрекся от своих безбожных убеждений, сжёг свои богомерзкие труды, и тогдашний настоятель дал разрешение на его похороны здесь, на Семеновском кладбище. Сперва это была простая скромна могила, но через несколько лет неизвестный благотворитель испросил разрешения выстроить для упокоения Яна Ван-Берзеньша склеп. Когда разрешение давали, никто проект, конечно, не смотрел, а потом уж поздно было перерешивать. Так вот он здесь и стоит с тех пор, умы неокрепшие смущает, – отец Алесей с чувством осенил себя крестным знамением.

К тому времени они подошли к склепу чернокнижника, и Руднев понял, почему настоятель помянул неокрепшие умы. Все сооружение было сплошь покрыто барельефами по сюжетам откровений Иоанна Богослова.

– Невероятно! – ахнул пораженный Дмитрий Николаевич. – Какая тонкая работа!

– Идемте внутрь. Мы там никого не потревожим, не беспокойтесь. Хозяина в нём нет, – позвал его настоятель, обходя склеп.

Дмитрий Николаевич проследовал за отцом Алексеем.

На распахнутой тяжелой каменной двери склепа были изображены семь ангелов с семью трубами. У двери стоял громко и бессвязно сокрушающийся сторож Прохор.

Немного замешкавшись, Руднев перешагнул порог усыпальницы. Несколько секунд глаза его привыкали к сумраку, наконец он смог различить окружавшую его обстановку.

Склеп, очевидно, давно уже не использовали по назначению, даже запаха тлена Руднев не почувствовал. Все стены были покрыты текстами, написанными чем-то красным, и утыканы оплывшими свечам. Посреди помещения на каменном возвышении, предназначавшемся, по всей видимости, для саркофага, стоял затянутый в черный креп алтарь с перевернутым крестом и несколькими алтарными чашами.

– Господи, что это? – потрясенно оглядываясь, спросил Руднев.

– Сатанинское святилище, – почему-то шёпотом ответил отец Алексей.

Руднев попытался разобрать надписи на стенах:

– Что это за язык? Похоже на латынь.

– Это и есть латынь. Только с преставлением букв, – пояснил настоятель. – Так составлена сатанинская библия… Прости и сохрани нас, господи!.. Как вы думаете, чем это написано?

Руднев потер пальцем по буквам.

– Не беспокойтесь, отец Алексей, это не кровь. Просто краска на основе киновари или красного кадмия.

Подняв голову, Руднев увидел на потолке, ровно над алтарём, изображение свернутого кольцами змея с козлиной головой. Из пасти рогатого чудища торчал раздвоенный змеиный язык, из ноздрей вырывалось пламя, на лбу красовалась перевёрнутая пентаграмма.

Такая же пентаграмма была начертана белой краской и на черной ткани алтаря. Руднев увидел, что кое-где на светлых полосах виднеются красные пятна, присмотревшись, он понял, что пятнами покрыт весь алтарь.

– А вот это уже, похоже, не краска, – прошептал он и потер платком одно из пятен, на белом батисте проступило бурое пятно. – Кровь. И относительно свежая.

– Вы думаете, здесь убили ту несчастную девушку?

– Не знаю. Может быть. А может, здесь всего лишь приносили в жертву курицу. Трудно сказать. В любом случае, вам снова придется вызывать полицию.

На этот раз Руднев дожидаться полиции не стал и, оставив на всякий случай отцу Алексею записку для Терентьева, поспешил домой. Там его уже дожидался Белецкий.

– Вы оказались правы, Дмитрий Николаевич, – с этими словами Белецкий показал изображение рогатого змея, и, заметив изумление на лице Руднева, спросил: – Вам это что-то говорит?

– Я только что видел его двойника!

Руднев рассказал про открытия, сделанные на кладбище.

– Получается, вы нашли место её гибели? – спросил Белецкий.

– Не знаю. В любом случае, я бы предпочёл найти того, кто сделал это с ней, – покачал головой Дмитрий Николаевич.

– Возможно, это тот, кто за мной следил.

– Следил?

Белецкий рассказал о своих приключениях.

– Я его упустил, но нашёл вот это, – Белецкий передал Рудневу блокнот. – Он его обронил.

Блокнот этот был Рудневу хорошо знаком.

– Белецкий, ты уверен, что его выронил твой преследователь?

– Абсолютно, а что?

Не ответив, Руднев взял альбом и принялся в нём что-то быстро рисовать

– Это был он? – спросил Дмитрий Николаевич, показав рисунок Белецкому.

– Да, очень похож. Только он был без пенсне. Кто это?

– Это наш факультетский инспектор. Филимон Антипович Коровьев.

Руднев пролистнул блокнот, а после вынул из ящика стола церковную записку, полученную от отца Алексея.

Список для поминания и записи в блокноте были сделаны одной и той же рукой.

Глава 9.

Руднев и Терентьев неторопливо шли по Пречистенскому бульвару, ещё восхитительно чистому после давешней метели. Для обмена новостями и мнениями эти двое предпочли выбрать нейтральную территорию.

– Найти каких-либо прямых улик, подтверждающих, что склеп Ван-Берзеньша действительно является местом убийства девицы Линд не удалось, – рассказывал Анатолий Витальевич. – Следов крови там много, но мы даже не сможем понять, человеческая она или нет. Никаких личных вещей найти не удалось, ни её, ни кого-либо другого. Даже ни одного волоса не нашли. Такое впечатление, что там все тщательно вычистили. Однако совпадение рисунков в склепе и на теле жертвы вряд ли случайны.

– Получается, Зинаида Яковлевна скорее всего умерла в том самом склепе, и это действительно было ритуальное убийство, – предположил Руднев.

– Скорее всего, да. Её появление на кладбище тоже вполне объяснимо. Она могла быть тем человеком, кто заказывал панихиду.

– Вряд ли… – ответил Дмитрий Николаевич и запнулся.

Сыскной надзиратель бросил на молодого человека сердитый взгляд.

– Та-ак, господин Руднев, – раздраженно протянул он. – Извольте объяснить. Что вам известно?

– Анатолий Витальевич, мы договаривались, что моя откровенность будет иметь свои пределы.

– Как-то быстро вы их достигли!

– Пока не достиг, но близок к этому, – вздохнул Руднев.

Он вынул из кармана блокнот Коровьева, показал Терентьеву, но в руки не передал.

– Что это?

– Это блокнот факультетского инспектора Филимона Антиповича Коровьева, который сегодня следил за Белецким от самого следственного морга. Почерк Коровьева совпадает с почерком, которым написана церковная записка.

Терентьев присвистнул.

– Интересный поворот!

Руднев рассказал подробности.

– Блокнот, я так понимаю, вы мне отдавать не хотите? – уточнил Терентьев. – Что же в нём такого запретного для моих глаз?

– Коровьев записывал в него всех, кто по той или иной причине попадал под определение «неблагонадежного».

– И чьи же фамилии в нём можно найти?

– Мою. Кормушина. Никитина. А ещё фамилии практически всех студентов нашего факультета. Но дело не в этом. Он не просто записывал студентов, но и делал пометки о том, кто в чём замечен или заподозрен.

– Дмитрий Николаевич, а почему вы думаете, что я не могу всю эту же информацию получить напрямую от этого вашего… Как его?.. Коровьева.

– Так получайте. От него, но не от меня, – сухо ответил Руднев.

– Что мне с вами делать, Дмитрий Николаевич?! – всплеснул руками Терентьев.

– Доверять. Я ещё не успел просмотреть все записи. Обещаю, что, если найду что-нибудь, связанное с демонстрацией или убийством Зинаиды Яковлевны, я в полной мере поделюсь с вами этой информацией.

– Вы думаете, что эти два дела как-то связаны? – Анатолий Витальевич решил оставить тему блокнота.

– Уверен! Слишком много пересечений. Во-первых, сама Зинаида Яковлевна, она входила в число подвергнувшихся обыску в ночь на двадцать пятое, – Терентьев хмыкнул, но комментировать формулировку не стал. – Во-вторых, Семеновское кладбище при Воскресенской церкви, где панихида проходила. В-третьих, на кладбище были найдены листовки. Вам удалось что-нибудь выяснить про опасность, на которую намекала Зинаида Яковлевна?

– Её родители ничего не знают. Но они также подтвердили, что она с некоторых пор стала скрытной и тревожной.

– С каких пор? С тех, как с Рагозиным начала общаться?

– Опять вы за своё, Дмитрий Николаевич!

– Но это же факт! Вы его уже опросили?

– Нет никакого факта, молодой человек, кроме факта вашей личной неприязни к этому человеку!

– Вы мне сами однажды сказали, что коль человек один раз перешагнул черту, второй раз он не остановится. Рагозин в прошлом уже убил человека! – Руднев ни в какую не хотел отступаться, но Терентьев оборвал его резко, будто ударом хлыста.

– А вы? Вы сами, Дмитрий Николаевич? Вы тоже убили человека! И с вами она познакомилась в то же время, что и с Рагозиным. И накануне убийства вы с ней разговаривали. И встречу у Воскресенской церкви она вам назначила. Прикажете арестовать вас?

Ответа у Руднева не нашлось.

– Вы правы, – наконец хмуро признал он, – ничто причастности Рагозина к убийству не подтверждает… Но что касается демонстрации. Возможно, он и был информатором или снабжал кого-то информацией. Он должен был в первую очередь попасть под подозрения в организации террора, но его не арестовали. Почему? И с Коровьевым он на короткой ноге… Всё-таки, вам удалось опросить Рагозина?

– Не удалось, – сердито ответил Терентьев, – и скорее всего не удастся. За него вступились на самом верху. Он сын одного из первых лиц при генерал-губернаторе. У меня связаны руки.

– Да как так?! – задохнулся от возмущения Руднев. – Что значит «вступились»?!

– Прекратите, Руднев! – снова рявкнул на молодого человека сыщик. – А как вы думаете, почему ваш Никитин до сих пор пользуется вашим гостеприимством, а не в тюрьме сидит? Только не говорите, что вам всё это невдомёк! Вы меня тогда очень убедительно за порог выставили. Попробовал бы я произвести арест в доме Рудневых! В околоточные бы разжаловали, за учинённый скандал.

Лицо у Руднева окаменело, чеканя каждое слово, он спросил:

– Вы, господин сыскной надзиратель, изволите намекать, что я пользуюсь своим положением и своим именем, чтобы препятствовать правосудию?

– Руднев, остыньте! Ни на что я не намекаю! Я просто объясняю ограниченность своих возможностей. И уж если на то пошло, вы ведь и впрямь мне Никитина не выдали.

– Не выдал, потому что знаю: вся его вина заключается в романтических бреднях о всеобщей справедливости! За это в тюрьму не сажают!

– Не втягивайте меня в эту дискуссию, мы в ней с вами компромисса не найдем, – отмахнулся Терентьев. – И передайте своим друзьям, что пока им лучше побыть вашими гостями… Да не смотрите вы на меня так, Дмитрий Николаевич!.. Их счастье, что за ними и впрямь особых грехов нет, иначе и вы бы для них защитой не были. В отношении Рагозина я могу то же сказать. Нет у меня пока никаких оснований на рожон лезть. Лучше скажите, что вы думаете дальше предпринять?

– Вернусь в университет. Попробую там поискать ниточку. А вы?

– Я, пожалуй, про вашего Коровьева разузнаю поподробнее, что за птица такая, – Терентьев немного помолчал, а потом, очень серьёзно глядя Рудневу в глаза, произнес: – Знаете, Дмитрий Николаевич, я давеча вспомнил, что вы убили человека. Хочу, чтобы вы знали, я бы никогда не позволил вам участвовать врасследовании, если бы не был уверен, что под дулом пистолета вы не растеряетесь, и у вас хватит духа и умения выстрелить первым.

– Это вы к чему?

– К тому, что дело мне кажется опасным, и я хочу, чтобы вы это тоже понимали.

Поздно вечером Руднев сидел на полу в своей мастерской, вход в которую без особого дозволения был заказан как для гостей, так и для обитателей дома. Нарисовав портреты всех действующих лиц разыгравшейся трагедии, он задумчиво перетасовывал их, раскладывая перед собой. Пасьянс у Дмитрия Николаевича не складывался.

В дверь постучали. Вопреки заведенному правилу, не дожидаясь ответа, в мастерскую вошел Кормушин. Выглядел он живее, чем накануне, но всё равно отчаянно походил на привидение.

– Извини, – пробормотал он, садясь рядом с другом. – Я тебе помешал?

Руднев торопливо сгрёб портреты, но Пётр Семёнович успел вытащить из расклада изображение Зинаиды Яковлевны.

– Я всё думаю, что, если бы не арест, я бы смог защитить её, – тихо проговорил Кормушин. – Вот скажи мне, Дмитрий, стоит ли что-нибудь её жизни?

– Не смог бы ты ничего, – одернул друга Руднев. – Не смей казнить себя!

Он выдернул портрет из рук Кормушина и перевернув, отложил подальше.

– Ведь того, кто сделал это с ней, найдут? Правда?.. Я бы… Мне бы пять минут с ним… – руки Петра Семёновича сжались в кулаки.

Руднев решил воспользоваться тем, что мысль о мести вывела товарища из скорбной апатии.

– Тебе Зинаида Яковлевна последнее время не казалась подавленной?

Кормушин встрепенулся.

– Да! Знаешь, в ней что-то переменилось с некоторых пор. Как будто огонёк погас. Я выспросить её пытался, но она не отвечала.

– И когда это началось?

Кормушин задумался, а потом мрачно ответил.

– Мне кажется, что с тех пор, как она к нашему кружку присоединилась.

Вопрос про отношения Зинаиды Яковлевны с Рагозиным Дмитрий Николаевич задать не решился.

– Когда мы последний раз с ней виделись, она мне что-то сказала про ангела и седьмую печать. Как думаешь, это она о чём говорила?

– Наверное, что-то из декадентской поэзии. Она в последнее время декадентством сильно увлеклась. Всякие там Гюисманс, Верлен и прочие, – Кормушин продекламировал:

«…В тумане пустоты безбрежной

Моих стихов судьба проста.

Я буду с ангелами нежной,

Войдя в последние врата…»

– По мне, так глупые бредни, но ей нравилось. Она даже письма стала подписывать – LyLy. От Lily Lady.

– Как ты сказал? – переспросил Руднев.

– Lily Lady. Что-то из куртуазного века, наверное. Прекрасная дама. Флёр-де-лис, – Кормушин нарисовал в воздухе геральдическую лилию. – Ты всё это лучше меня знаешь.

Боясь выдать волнение, Руднев решил свернуть беседу. Он плохо умел врать, а рассказывать другу про то, как была найдена Зинаида Яковлевна, вовсе не хотел.

– Поздно уже, – сказал он. – Пойдем спать, Пётр.

Осенённый новой идеей, Руднев поспешил к Белецкому.

– Где ты розы покупал? Ну, те, что для Королевы мая? – спросил он без предисловий.

Белецкий поднял голову от гроссбуха, в котором делал какие-то записи.

– В оранжерее Колесникова, – ответил он. – А что?

– А сколько в Москве магазинов или оранжерей, где сейчас можно купить живые цветы?

– Всего таких четыре места. Может, вы всё-таки изволите ваш интерес объяснить? Вы же не собираетесь меня сейчас за цветами посылать? После давешнего я ничему не удивлюсь.

– Нет, не собираюсь. Но завтра тебе будет нужно посетить все эти четыре магазина и узнать, кто недавно покупал белые лилии, и на какие адреса их доставляли. Много лилий.

На следующее утро Руднев встал поздно, поскольку Белецкий, проявив редкое человеколюбие, не стал будить Дмитрия Николаевича спозаранку. В результате, в университет Руднев пришёл лишь к середине учебного дня, но, как выяснилось, ничего из лекций не пропустил.

Беспорядки в университете не стихали, невзирая на все усилия ректора и вмешательство обер-полицмейстера. Студенты бойкотировали лекции и освистывали преподавателей. Возможности выявить зачинщиков у охранителей порядка не было никакой, а выборочные задержания и аресты лишь подливали масла в огонь. Занятия срывались. Половина преподавателей и вовсе отказывалось являться. Лишь горстка признанных авторитетов хоть как-то могла призвать бунтующих студентов к порядку.

Руднев вошёл в аудиторию, в которой стоял невероятный шум. Без пяти минут юристы свистели и стучали книгами по столам, изгоняя с кафедры преподавателя общегражданских законов. Тот ещё какое-то время пытался образумить молодых людей, но, убедившись в тщетности своих усилий, раздраженно вышел из аудитории.

Студенты ещё немного пошумели и тоже потянулись к выходу, но тут внезапно в ту самую дверь, куда ретировался преподаватель общегражданских законов, величавой поступью вошёл профессор Михаил Петрович Строгонов. Он стремительно прошёл к кафедре, ни на кого не оглядываясь. На Строгонове была профессорская мантия, которую обычно надевали лишь по торжественным случаям, она развивалась на нём словно плащ крестоносца. Студенты повскакивали с мест и бурно зааплодировали своему кумиру.

Театральность всего этого действия Дмитрия Николаевича покоробила. После последнего разговора с Михаилом Петровичем мнение Руднева о нём приобрело брезгливый оттенок.

Строгонов дождался окончания оваций, выждал драматическую паузу и раскатисто объявил:

– Господа студенты, я буду замещать моего коллегу. Всех, нежелающих слушать, прошу немедля покинуть аудиторию.

Все остались на местах, включая Руднева, которому, говоря по чести, страшно хотелось уйти.

Михаил Петрович начал с подробного объяснения полномочий земских управляющих, но как-то очень быстро перешёл к перспективам развития органов провинциального самоуправления в более прогрессивные формы, смело излагая идеи, едва ли не крамольные. Студенты то слушали, затаив дыхание, то начинали аплодировать. По окончании лекции аудитория снова взорвалась овациями, куда более продолжительными и бурными, чем при появлении Строгонова.

Когда наконец ажиотаж спал, Руднев в числе первых протолкался к выходу. Лекцию он счёл для себя бессмысленной, и не столько по содержанию, сколько из-за отсутствия на ней Коровьева, за которым хотел проследить. Поспрашивав у факультетских товарищей, он выяснил, что Коровьев с самого утра сидит в кабинете декана, и что вместе с ним там дознаватель и ещё какой-то тип в гражданском платье, но с военной выправкой.

Не имея никакого готового плана действий, Руднев направился к деканату. Однако на полдороге его остановил знакомый уже окрик:

– Руднев!

Скрипнув зубами, Дмитрий Николаевич остановился и повернулся.

– Здравствуйте, господин профессор!

– Как вам лекция, молодой человек? Я видел вас среди слушателей, – сверкая самодовольной улыбкой, Дмитрия Николаевича догонял профессор Строгонов.

– Было очень познавательно, господин профессор.

– И это всё? Какая скупая оценка! Ваши товарищи аплодировали мне стоя, – поравнявшись с Рудневым, Строгонов сделал приглашающий жест. – Не хотите ли продолжить нашу беседу? В прошлый раз вы столь внезапно и эффектно удалились, что я не успел задать вам всех вопросов.

При воспоминании о своем постыдном бегстве из анатомического корпуса, Дмитрий Николаевич вспыхнул.

– Зато я успел дать вам все ответы, господин профессор, – резко ответил он.

Лицо Строгонова в одно мгновенье стало жёстким и злым.

– Не дерзите мне, господин Руднев! Это не в ваших интересах. Следуйте за мной в мой кабинет.

Кабинет у профессора Строгонова оказался помпезным. На монументальном столе из красного дерева красовались золоченые писчие принадлежности, огромное малахитовое пресс-папье, мраморный бюст Вольтера и бронзовая лампа с хрустальным абажуром. Книжные шкафы высились от пола до потолка и сверкали стеклами в ажурных переплетах. Среди книг было немало редких и дорогих изданий, все в исключительно прекрасном состоянии, насколько можно было судить по корешкам. На стене висел огромный портрет императора в массивной золоченой раме.

Михаил Петрович расположился за столом в величественном кресле и испытующе воззрился на стоящего перед ним Руднева. Сдержанное спокойствие на лице молодого человека и его слегка рассеянный взгляд профессора раздражали.

– Руднев, вы напрасно испытываете моё терпение, – сердито проговорил Строгонов. – Вы выдали себя с головой. Вопрос только в степени вашей осведомленности и в вашей готовности быть мне полезным.

Руднев молчал, и Строгонов был вынужден продолжить:

– С нашей прошлой встречи ситуация изменилась. Тогда я предлагал вам покровительство, а теперь же намерен ограничить свою щедрость. Если вы станете поступать, как я вам велю, я не испорчу вам жизнь. Как вам такое предложение?

Дмитрий Николаевич пожал плечами.

– Господин профессор, ваши угрозы не заставят меня пойти против совести. Я не стану сотрудничать с вами.

– Однако вы готовы сотрудничать с кем-то ещё? Не так ли?

Руднев вздрогнул, будто почувствовав на себе взгляд соглядатая. «Вот, значит, для кого шпионит Коровьев», – мелькнуло у него в голове.

– Господин профессор, почему вас так интересует этот вопрос?

– Потому что вы умнее других, а значит, способны понять, как применить свое знание в своих интересах.

– Боюсь, господин профессор, ваше представление о моём интересе ошибочно. Как бы то ни было, он вряд ли совпадает с вашим. Подозреваю, что он вообще идет с ним вразрез.

– У вас хватает дерзости и глупости бросать мне вызов? – взгляд Михаила Петровича сделался таким холодным и жестоким, что по спине молодого человека пробежал неприятный холодок. – Хотите затеять собственную игру? Вам следует понимать, Руднев, вы либо со мной, либо против меня.

– Вы не оставляете мне выбора, господин профессор.

Строгонов откинулся в кресле, его взгляд, казалось, пытался пробуравить Дмитрия Николаевича насквозь и нащупать в его душе что-то совсем уж потаенное.

– Выбор вы уже сделали, и он выйдет вам боком, если вы не одумаетесь. Я слежу за вами, Руднев, и знаю о каждом вашем шаге. Можете идти.

Скупо поклонившись и не сказав ни слова, Руднев вышел из профессорского кабинета.

В голове у Дмитрия Николаевича вертелась мысль о том, что за последние несколько дней он перевидал такое огромное количество одержимых людей, которого по законам математической статистики должно хватить ему на всю жизнь.

Ратования Строгонова за честь и славу университета были Рудневу понятны и, в целом, даже импонировали, но то, до каких методов был готов опуститься университетский профессор ради пусть даже и великой цели, его пугало. Если признанный в обществе, убеленный сединами, отмеченный государственными наградами благородный учёный муж был способен запугивать, шантажировать, толкать на бесчестие, какой спрос мог быть со студентов, молодых и в большинстве своем прозябающих в бедности, несостоявшихся ещё людей? Что способно погасить их революционный порыв и остановить опасное брожение? Сколько ещё прольется крови и сколько будет загублено душ из-за яростной и неутолимой по своей природе одержимости?

Вернувшись в учебное крыло, Руднев узнал, что все занятия юридического факультета – как лекционные, так и практические – на сегодня отменены, библиотека и все лаборатории закрыты, а господ студентов просят покинут здание университета.

Дмитрий Николаевич направился к выходу и, к своему удивлению, увидел, что подле неизменного университетского швейцара Кондратия Емельяновича стоит и что-то пишет на бумажке встревоженный Белецкий. Заметив Руднева, он смял недописанную записку и призывно махнул молодому человеку рукой.

– Дмитрий Николаевич, за вами послал Терентьев, просит срочно приехать, – объяснил своё внезапное появление Белецкий. – Произошло ещё одно убийство.

Глава 10.

Присланный Терентьевым крытый экипаж вёз Руднева и Белецкого к Бутырской заставе. Эта окраина Москвы казалась тусклой и унылой. Прохожих на улице было мало. Неряшливые одноэтажные домики с покосившимися заборами и заснеженные палисадники казались едва ли не заброшенными. Время от времени из какой-нибудь подворотни выбирались худые, брехастые бродячие псы и с визгливым лаем бросались на лошадь.

Экипаж остановился перед воротами Бутырской тюрьмы, на его подножку поднялся молодой человек в штатском, по всей видимости чиновник сыскной полиции. Он спросил:

– Вы Дмитрий Николаевич Руднев?

– Да.

Не спускаясь с подножки, молодой человек подал знак охранникам, и те распахнули ворота. Экипаж вкатился во внутренний двор каземата, громыхая колёсами по серой булыжной брусчатке, и остановился у башни Бутырского замка.

– Следуйте за мной, – велел сопровождающий. – Не отставайте.

Они прошли в кованную дверь мимо проводившего их заинтересованным взглядом часового. Студенческая шинель и фуражка Руднева выглядели странно и неуместно.

Узкий коридор со сводчатым потолком, в котором они оказались, слабо освещали тусклые закопченые лампы. Шаги гулко отражались от потемневших стен.

– Как здесь тихо, – проговорил Руднев, ёжась не то от пробравшейся за воротник сырости, не то от навеянной стенами тюрьмы жути.

– Это теперь тихо стало, когда здесь в основном политические пересылки дожидаются. Уголовники – куда более шумная публика, – ответил полицейский чиновник.

Они долго петляли по лабиринту коридоров, пока не вышли во внутренний двор, заполненный скорбно притихшими женщинами и детьми разных сословий с тюками, мешками и прочим скарбом.

– Кто это? – ахнул Руднев. – Почему они здесь?

– Это жены пересыльных, которые решили отправится в Сибирь вслед за мужьями, – объяснил провожатый. – Здесь Сергиево-Елизаветинский приют, где они с детьми дожидаются пересылки.

Пройдя через двор приюта, они вновь вошли в здание. Помещение казалось заброшенным, но было заполнено полудюжиной полицейских в форме и освещалось переносными фонарями.

– Под этим крылом лет пять назад начал оседать грунт, – пояснил сопровождающий. – Затеяли ремонт, но, как выяснилось, проще и дешевле построить новое здание. Поэтому тут всё забросили.... Мы пришли. Подождите меня здесь.

Проводник нырнул в тёмный дверной проём, из которого время от времени вырывались всполохи магниевой вспышки. Через минуту оттуда вышел Терентьев.

– Спасибо, что приехали, – сказал он, поздоровавшись. – Сегодня утром один из охранников обнаружил это странное место и труп в нём. Я бы хотел, Дмитрий Николаевич, чтобы вы это увидели и высказали своё мнение. Проходите, не волнуйтесь, тело уже увезли.

Руднев и Белецкий прошли вслед за Анатолием Витальевичем и оказались в продолговатом помещении с низким потолком и кирпичными стенами, на которых кое-где сохранилась охрового цвета штукатурка. Воздух был сырым и затхлым, запах плесени мешался с тошнотворным запахом тлена, заставившим Руднева и Белецкого дышать через платок. Окон в помещении не было, свет создавали те же переносные фонари, что и в предыдущем зале.

Обстановка помещения была ошеломляющей.

Как и в склепе Яна Ван-Берзеньша, стены были исписаны красными текстами на исковерканной латыни, посредине высился каменный алтарь с перевернутым крестом, над ним на потолке красовался дьявольский змей с козлиной головой. Помимо этих деталей интерьер разнообразил прислоненный к стене открытый дубовый гроб, старый и полусгнивший, источающий нестерпимый могильный смрад. Крышка гроба с золочёной литерой «В» в затейливых завитушках стояла у подножия алтаря. Рудневу вспомнились сетования кладбищенского сторожа Прохора, возможно, гроб был тем самым, похищенным у «крепких мертвяков» Виноградовых.

Потрясенный Белецкий что-то прошептал по-немецки.

Руднев, опомнившись от первого впечатления, принялся разглядывать детали.

В отличие от святилища на Семеновском кладбище алтарь был обтянут не крепом, а полуистлевшим бархатным погребальным покрывалом с золотым шитьём, тоже, судя по запаху, попавшим сюда из оскверненной усыпальницы. Алтарь покрывала россыпь белых гвоздик, посреди которой зияло пустое пространство, обведенное мелом. Контур повторял очертания свернувшегося калачиком человека.

– Кто жертва? – спросил Дмитрий Николаевич.

– Молодая женщина, – ответил Терентьев. – На вид лет семнадцать – двадцать. Ухоженная. Руки нежные. Ногти аккуратные. Явно не простолюдинка.

– Как она умерла?

– Доктор предполагает, что смерть наступила от шести до двенадцати часов назад. Как и в прошлый раз, вероятнее всего удушение, но теперь душили чем-то очень тонким, я бы предположил струну. Кожа прорезана до крови.

– В каком виде её нашли?

– Она была полностью обнажена. Тело было свернуто, как вы тогда предположили.

– На ней тоже был вырезан рисунок?

– Да, но на этот раз он был едва начат.

– Вы установили её личность?

– Пока нет. Мы нашли её одежду, но документов при ней не было. Я повелел всё оставить до вас.

Терентьев указал на аккуратную стопку в углу.

– Это так и было сложено?

– Да.

Дмитрий Николаевич поднял из стопки одежды платье.

– Застежки не порваны, – констатировал он. – Его снимали не насильно.

– Думаю, она сама всё это сняла, – подошедший Белецкий развернул лиф, избавив Дмитрия Николаевича от смущавшей его необходимости касаться нижнего белья. – Ни один мужчина не смог бы с этим так аккуратно справиться.

– Верю вашему опыту, – хмыкнул Анатолий Терентьевич и уже серьёзно добавил, – я тоже так подумал, но, чёрт возьми, не могу себе представить нормальную девицу, а выглядела она, по крайней мере, вполне нормальной, которая, оказавшись в подобном месте, вот так бы спокойно разделась и сложила одежду.

– Складывать могла и не она, – пожал плечами Руднев и снова подошёл к алтарю.

На приступке из крышки гроба стояла ритуальная чаша. Дмитрий Николаевич, стараясь не думать о том, откуда скорее всего появился и этот артефакт, поднял её и, подойдя ближе к фонарю, внимательно рассмотрел. На дне виднелись остатки какой-то красной жидкости. Руднев принюхался.

– Это, скорее всего, вино, – пояснил Терентьев. – Доктор забрал пробы, чтобы сделать анализ. Возможно, жертву чем-то опоили, этим и объясняется её покорность.

– По крайней мере, её должны были обездвижить или лишить чувствительности, пока на ней вырезали рисунок, – согласился Руднев. – В прошлый раз я думал про хлороформ.

– Никаких склянок мы не обнаружили, бутылку из-под вина тоже. И орудия убийства тоже нет.

Терентьев забрал у Руднева чашу и указал на стену:

– Что скажете? Это сделано той же рукой, что и на Семеновском кладбище?

Руднев присмотрелся и провел пальцами по буквам.

– Уверен, что нет, – ответил он. – Более того, я думаю, что это было написано значительно позже, чем надписи в склепе Ван-Берзеньша. Видите, написание букв совсем другое?

– Если бы я мог это увидеть, я бы вас не спрашивал, – проворчал Анатолий Витальевич. – И когда, по-вашему, было это написано?

– Это писал наш с вами современник, а там написано стилем, которому около ста лет. Если бы на буквы попадал солнечный свет, можно было бы ещё сравнить степень выцветания краски, но в такой темноте процесс обесцвечивания практически не происходит. Я бы мог ещё попробовать состав краски определить. Я не химик, конечно, но хорошо знаю свойства красящих пигментов. Прикажите отскоблить образцы и прислать мне.

Терентьев утвердительно кивнул.

– То есть, получается, это святилище моложе того, что на Семеновском, – резюмировал Анатолий Витальевич.

– Однозначно! Как оно вообще могло здесь появиться?

– С этим сейчас разбираются, – ответил сыскной надзиратель, одновременно давая указания взять образец краски. – С тех пор, как тюрьму заполнили политические, стали всё чаще выявляться случаи сговора осужденных или их посетителей с охранниками. Видимо, как-то так.

Руднев запрокинул голову, разглядывая рисунок на потолке.

– Знаете, а вот змея, вполне возможно, рисовал один человек, – сказал он. – Очень характерные линии. Я бы осмелился предположить, что его срисовал с какого-то изображения человек не очень умелый в изобразительном искусстве, но с твердой рукой. Он старался воспроизвести рисунок с максимальной точностью в деталях. Собственный рисунок редко повторяют с такой тщательностью в мелочах.

Руднев вернулся к алтарю, который в этот момент с нескрываемым отвращением разглядывал Белецкий.

– Я возненавижу оранжерейные цветы, – пробормотал он.

Руднев встрепенулся, вспомнив разговор с Белецким по дороге к Бутырской тюрьме.

– Анатолий Витальевич, Белецкий выяснил, где покупали те лилии, что нашли на теле Зинаиды Яковлевны. Правда, покупателя установить не удалось. Цветы забирал уличный мальчишка.

Белецкий продиктовал сыщику адрес цветочного магазина.

– Я приставлю туда наблюдение, – заявил Терентьев. – Будем отслеживать всех подозрительных покупателей.

– А я возьму одну из этих гвоздик, – Белецкий сунул белый цветок в карман. – Покажу в магазине, возможно, в этот раз покупатель себя проявил.

– Хорошо, – согласился Терентьев. – Но то, что кроме цветов мы не можем найти никаких других зацепок, меня беспокоит. У вас есть какие-нибудь мысли, Дмитрий Николаевич?

– Мне нужно подумать, – ответил Руднев. – Святилище и место преступления, очевидно, имеют различая, хотя на первый взгляд преступления идентичны. Например, зачем здесь предметы с кладбища? Более всего мне кажется странным, что убийца не закончил рисунок, и то, что тело обнаружилось на алтаре и не было захоронено.

– А то, что жертва, судя по всему, пришла сюда добровольно и по собственной воле обнажилась, вас не удивляет?

– Это лишь говорит о том, что женщина знала того, с кем пришла, и доверяла ему. В этом нет никакой загадки.

Терентьев изумленно поднял брови:

– Ну, допустим, а что тогда вас смущает в незаконченном рисунке и в местоположении трупа?

– Меня смущаете, что обстоятельства здесь не совпадают с обстоятельствами прошлого убийства. Это говорит о том, что мы не понимаем сути происходящего, – ответил Руднев.

– Это может говорить и о том, что в этот раз что-то пошло не по плану, – пожал плечами Терентьев. – Спасибо, Дмитрий Николаевич, как бы то ни было, вы мне очень помогли. Не смею вас более задерживать. Вечером направлю вам фотографии и заключение патологоанатома. Надеюсь, после у нас будет возможность обменяться мыслями.

Давешний провожатый вывел Руднева и Белецкого за ворота тюрьмы, снова проведя через скорбный Сергиево-Елизаветинский приют и лабиринт Бутырского замка.

– Поедем в цветочный магазин, – велел Руднев, когда они с Белецким сели в сани, и далее всю дорогу молчал, погруженный в какие-то свои мысли.

Магазин цветов господина Буше, в котором, как выяснил Белецкий, четыре дня назад было куплено пять дюжин свежайших белых лилий, находился на пересечении Неглинки и Кузнецкого Моста. Хозяин встретил посетителей почтительно, но с откровенной подозрительностью. Во-первых, его озадачил повторный визит Белецкого, который уже приходил с расспросами утром, а во-вторых, его обеспокоила студенческая форма Руднева. Москва всё еще никак не могла оправиться от пережитых потрясений, и любая студенческая шинель воспринималась как потенциальная угроза спокойствию честных обывателей.

Господин Буше неохотно повторил свой рассказ про анонимный заказ на лилии и уличного мальчишку, пришедшего за заказом с запиской. Почтенный цветовод заверил, что цветы были наивысшего качества из его личной оранжереи, срезаны никак не ранее, чем за час до доставки, и аккуратно попытался выяснить, чем объясняется такой интерес молодых господ к этому заказу.

Белецкий от ответа уклонился, вместо того высказав восхищение выставленными в хрустальных вазах букетами.

– Вот этот, пожалуй, лучше остальных, – заявил он, указывая на пышный каскад из алых и белых гвоздик, смешанных с какой-то пушистой зеленью. – Гвоздики просто восхитительны.

Господин Буше ту же принялся увлечённо рассказывать про особый сорт алых гвоздик, который в позапрошлом году ему прислали из самой Голландии. Любезно поддакивая, Белецкий выждал, когда в речи цветовода появилась первая пауза и достал из кармана смятое соцветие.

– Это же тоже из вашей оранжереи? – спросил он.

Господин Буше нацепил на нос очки, покрутил цветок перед светом, понюхал, смял лепесток в пальцах.

– Однозначно! – авторитетным тоном заявил цветовод.

– У вас кто-нибудь покупал их в последнее время в большом количестве?

Господин Буше нахмурился.

– Любезные господа, простите, но вы задаете недопустимо много вопросов. То про лилии, теперь про гвоздики! Я не намерен раскрывать тайны своих покупателей!

– Господин Буше, вы окажете мне невероятную услугу, если расскажете про эти гвоздики, – Белецкий крайне убедительно изобразил на лице страдание. – Это связано… с дамой. Мне необходимо знать…! – Белецкий добавил в голос рыдающие нотки. – Поймите, господин Буше, я безмерно ревную!

Сыгранно было мастерски. Руднев закашлялся, чтобы не рассмеяться. Сердобольный же цветовод притворными переживаниями Белецкого проникся.

– Ну, если дело в этом, то я не смею вам отказать, молодой человек! Впрочем, я мало что знаю. С гвоздиками та же история, что и с лилиями: анонимный заказ, который забрал мальчишка. Сожалею, что не смог вам помочь!

Белецкий скорбно вздохнул.

– Вы очень нам помогли, – заверил цветовода Руднев, и добавил, указав на розы нежно-кремового цвета. – Отправьте этот букет вот по этому адресу.

Он написал на бумажке адрес девицы Лисицыной.

– Карточку изволите подписать? – цветовод подсунул Рудневу резной картонный прямоугольник с золоченой витиеватой рамочкой.

Дмитрий Николаевич на мгновенье замялся, а после решительно вписал имя и отдал карточку хозяину магазина.

Выйдя на улицу, Руднев дал волю веселью, поводов для которого у него до этого в последние дни как-то совсем не представлялось:

– Белецкий! Я и позабыл про твой артистический талант! – рассмеялся он. – Помнится, во время театральных вечеров, что матушка устраивала, ты обычно злодеев играл, но и незадачливый герой-любовник из тебя отлично получился!

– Таким образом мы гораздо быстрее ответа добились, – пожал плечами Белецкий и, хмыкнув, добавил: – Ну, уж я точно буду лучшим героем-любовником, чем вы, Дмитрий Николаевич. Вы вот зачем на карточке Никитиным подписались?

Руднев покраснел.

– Читать чужие личные записки неблагородно! – возмутился он.

– Да я и не читал, просто предположил. А что, угадал?

Дмитрий Николаевич открыл и закрыл рот, не находя достойного ответа, но тут его отвлекла вывеска на соседнем магазине.

Рядом с цветочным царством господина Буше находился книжный, на дверях которого значилось:

«Ираклий Семенович Вершинин, магистр эзотерических искусств. Книги мистического и религиозного содержания в продаже и с возвратом. Консультации и лекции по спиритизму и метафизике».

– Давай-ка зайдем, – предложил Руднев. – Может, господин Вершинин сможет проконсультировать нас по истории Яна Ван-Берзеньша.

На треньканье дверного колокольчика вышел почтенный благообразный человек лет пятидесяти с пышной седой шевелюрой и аккуратной бородкой, одет он был несколько старомодно, но очень импозантно.

– Чем могу быть полезным, господа? – спросил он приятным голосом, внимательно оглядывая посетителей. – Ищите что-то конкретное?

На этот раз Руднев решил взять роль переговорщика на себя:

– Я собираю материал о сектах и тайных сатанинских организациях, действующих в России за последние сто лет, – ответил он. – Есть ли у вас что-нибудь на эту тему?

– Вы пришли по адресу! Без ложной скромности должен вам сказать, что у вашего покорного слуги лучшая коллекция книг по теме российского дьяволопоклонничества. Есть даже уникальные издания! Извольте пройти к этой полке. Здесь и записки госпожи Ниведовой-Араксиной, и монография графа Расторгуева и многотомник Ипполита Ветрова.

Все эти имена Рудневу ничего не говорили, но магистр эзотерических искусств произносил их с таким восторгом, что Дмитрий Николаевич не посмел в этом признаться.

Пробираясь вслед за библиофилом среди читальных столов и тесно стоящих книжных стеллажей, он вдруг наткнулся взглядом на подборку книг по язычеству народов Сибири и заметил в ней несколько томов авторства Николая Львовича Руднева. Не удержавшись, он снял с полки одну из монографий отца.

– О! Это совсем по другой теме, но очень интересная работа! – тут же начал комментировать Вершинин. – Это лучшее, что на сегодняшний день было написано об истории и верованиях Алтая.

– Да, я читал.

– У меня даже есть книга, подписанная для меня Николаем Львовичем лично, – похвастался букинист. – Я имел честь быть знакомым с господином Рудневым. Великий был человек! Его экспедиции открыли для науки и для всех, алчущих знаний, новый, неизведанный мир язычества и перевернули традиционные представления о нём. Если вам это интересно, рекомендую вот эту книгу, она была издана всего лишь раз, уже после гибели Руднева по материалам его последнего дневника.

– Благодарю, но я читал сам дневник, – улыбнулся Руднев и пояснил в ответ на изумленный взгляд Вершинина, – Николай Львович – мой отец. Я Дмитрий Николаевич Руднев, а это, – он кивнул в сторону Белецкого, – Фридрих Карлович Белецкий, личный секретарь отца и участник его последней экспедиции. Благодаря его стараниям, последняя книга Николая Львовича увидела свет.

Вершинин всплеснул руками.

– Боже мой! Какая честь для меня! Господа, я буду счастлив быть максимально полезным сыну и соратнику Николая Львовича! Так вы сказали, что ищете материал про сатанистов нашего века?

– Я ищу информацию про некоего Яна Ван-Берзеньша. Вы что-нибудь знаете о нём?

Магистр эзотерических искусств потеребил бороду.

– Да, я о нём слышал. Он пытался создать своё отдельное направление в сатанизме, но популярности его идеи не имели, а после того, как он покаялся и вернулся в лоно православия, даже малочисленные последователи от него отвернулись.

– Но ведь кто-то установил на его могиле склеп?

– Вы хорошо осведомлены, Дмитрий Николаевич! История со склепом Ван-Берзеньша по сей день остается загадкой. Неизвестно, кто заказал склеп и кто его изваял. По необъяснимым причинам никаких документов не сохранилось. Некоторые даже предполагали, что Ван-Берзеньш инсценировал свою смерть и сам же установил склеп.

– А какие-нибудь его работы дошли до наших дней?

– Увы! Он сжёг все свои рукописи, а в печатном виде ничего из его трудов не издавалось. Но у меня есть вот что, – Вершинин ринулся в глубь магазина, подав знак следовать за собой.

За крайними стеллажами скрывалась дверь во внутреннее помещение. Букинист снял с цепочки часов небольшой ключ и открыл её.

– Это моя святая святых! – торжественно произнес он. – Здесь хранятся самые редкие издания. Я никому не разрешаю выносить их из магазина.

Вершинин зажёг масляную лампу и осветил небольшую комнату, по всем стенам которой от пола до потолка размещались застеклённые книжные шкафы. Руднев с Белецким почтительно остановились в дверях, а хозяин коллекции бережно достал огромный фолиант в черном сафьяновом переплёте с вытесненной золотом пентаграммой на обложке. Вершинин вынес книгу в зал магазина и аккуратно водрузил на один из читательских столов.

– Это, – начал объяснять он, – монография князя Константина Александровича Волконского. Мало кому известно, но он и его супруга Мария Павловна Волконская очень увлекались мистицизмом. Они даже тайное общество в своё время организовали.

– Вы хотите сказать, князь Волконский был сатанистом? – поразился Руднев.

– Нет, Дмитрий Николаевич, не сатанистом. Его скорее можно было назвать алхимиком. Он в своем роде искал философский камень, но не физический, а ментальный, так сказать, чтобы разгадать секрет бессмертия.

– И какое всё это имеет отношение к Ван-Берзеньшу?

– Волконские были одними из ярых почитателей Ван-Берзеньша. К слову, именно они, скорее всего, и заказали склеп. В общем, если что-то из идей Ван-Берзеньша и сохранилось до наших дней, то только в этой книге.

Магистр эзотерических наук бережно погладил сафьяновый переплёт.

– Я дам вам её с собой, Дмитрий Николаевич. Вернёте, когда она будет вам не нужна.

Глава 11.

Вернувшись домой, Руднев заперся в кабинете с книгой Волконских.

Ближе к ночи посыльный в полицейской форме принёс ему конверт от Терентьева с фотографиями, медицинским отчётом и запиской, в которой значилось, что убитой оказалась девица Морозова Анастасия Филипповна, слушательница Высших женских курсов. Имя Рудневу было незнакомо, но задавать вопросы друзьям и уж подавно Екатерине Афанасьевне он не хотел, поскольку тогда бы ему пришлось рассказать и про второе убийство, которое он решил пока держать от товарищей в тайне.

В два часа ночи Дмитрий Николаевич позвал к себе Белецкого, который, предполагая нечто подобное, тоже спать не ложился.

– Вам удалось что-то выяснить? – спросил Белецкий, по своему обыкновению примостившись на край подоконника и скрестив на груди руки.

Руднев долго не отвечал, меряя кабинет шагами.

Наконец он остановился перед бывшим наставником и выпалил на одном дыхании:

– Белецкий, ты сможешь найти потайной фонарь, ломик или что-то подобное?

– Что?! – потрясенно переспросил Белецкий. – Вы сказали, потайной фонарь и ломик?! Что вы затеваете, Дмитрий Николаевич?! Куда вы собираетесь вломиться?!

– В университетский анатомический корпус.

Белецкий на несколько секунд лишился дара речи.

– Да вы с ума сошли! – воскликнул он наконец. – Это невозможно! Это преступление, в конце концов!

Руднев указал рукой на разложенные на столе фотографии убитых девушек.

– Нет, Белецкий, вот это преступления, и они будут продолжаться, пока злодей не будет остановлен.

– Нет-нет-нет! – Белецкий протестующе поднял руки. – Если речь о раскрытие преступления, нам следует привлечь к этому Анатолия Витальевича. Это дело полиции…!

– Не могу я его привлечь! – перебил Белецкого Дмитрий Николаевич. – Не могу! У меня нет на руках никаких фактов, сплошные гипотезы и догадки! Это не основание для досмотра, тем более в университетском здании! Терентьев ограничен рамками закона.

– А нам вы предлагаете выйти за эти рамки?! – взорвался Белецкий.

Руднев промолчал.

– Позволь, я тебе всё объясню, – сказал он примирительно.

– Как вам будет угодно, – с холодной почтительностью ответил Белецкий.

Дмитрий Николаевич раскрыл перед Белецким полученную у магистра эзотерических искусств книгу:

– Узнаешь? – на странице был изображен змей с козлиной головой.

– Какое это отношение имеет к университетскому анатомическому корпусу? – скептически спросил Белецкий.

– Пока не знаю. Ответ на это вопрос я как раз и хочу найти, – признался Руднев и продолжил. – Оказывается, Волконские помешались на идеях бессмертия не случайно. Они потеряли своего единственного ребёнка. Мальчик долго и безнадёжно болел, что едва не свело с ума его мать, которая, кроме того, из-за тяжёлых родов лишилась возможности снова иметь детей. Волконские приглашали к сыну сперва врачей, после шарлатанов-колдунов, а после и вовсе организовали собственную секту, куда приглашали мистиков всех мастей, особенно тех, кто был сопричастен идеям вечной жизни. Ян Ван-Берзеньш был и врачом, и колдуном. Он был одним из тех, кто сперва пытался лечить ребёнка, а потом, когда исход болезни стал очевиден, начал искать иные способы обмануть судьбу.

Судя по запискам Волконского, Ван-Берзеньш создал культ поклонения смерти. Его идеи были дикой смесью христианства и средневекового дьяволопоклонничества. Смерть, по его мнению, была наивысшей божественной тайной, постичь которую, невзирая на инцидент с яблоком, людям не удалось. Однако тайна эта была известна змею, то есть дьяволу, и он, возмущенный неравноправием людей и небожителей в плане бессмертия, всячески пытался намекнуть сынам Адамовым, что и как в этом вопросе. В частности, он нашептал Иоанну Богослову его Откровения. Ван-Берзеньш считал, что Апокалипсис – это не про второе пришествие и не про конец света, а своего рода пошаговое описание маршрута через смерть к бессмертию. В общем, смерть по мнению Ван-Берзеньша – это ни что иное, как преддверье бессмертия, но не бессмертия души, а реального физического бессмертия. Вопрос только в том, как правильно преодолеть этот переход.

Белецкий слушал со скептической миной, аккуратно перелистывая страницы бесценного фолианта.

– Захватывающее, должно быть, чтение, – проворчал он.

– Когда, невзирая на все усилия, ребёнок Волконских все же скончался, безутешные родители продолжили свои изыскания в вопросе бессмертия. Их поиски не ограничивались только мистическими сферами, но и распространялись в область современной науки. В частности, они покровительствовали медицинскому факультету московского университета, и после смерти супруга княгиня Волконская передала в дар университету свой особняк и выделила огромные средства на организацию в нём самого современного по тем временам научного морга и анатомического театра. Судя по монографии, этот особняк до передачи университету служил штаб-квартирой тайного общества, организованного Волконскими. В нём располагалось нечто, что Волконский называет Ареной. Прямого объяснения, что это такое, в книге нет, но, судя по всему, это какое-то святилище, где последователи Волконских совершали свои ритуалы.

– Та-ак, – протянул Белецкий, – стало быть, вы хотите найти в анатомическом корпусе алтарь для черной мессы? Вы сами-то понимаете нелепость этой затеи? Особняк Волконских уже сто лет находится в ведении университета…

– Семьдесят восемь, – уточнил Руднев.

– Пусть так, семьдесят восемь. За это время в нём наверняка изучен каждый уголок и каждый камень. Это же вам не Шатобриан! Ничего секретного в нём быть не может!

– Зря ты так думаешь! В университетских зданиях полно неиспользованных и забытых помещений. В особняке Волконских целое крыло пустует, там планировали делать лаборатории, но пока средств собрать не могут.

– И вы надеетесь найти там тайное святилище?

– В том-то и дело, что если оно там есть, то оно, скорее всего, не такое уж и тайное. Каким образом идеи Ван-Берзеньша могли быть подняты из забвения? Откуда про них узнали? Эта книга? Склеп? Мало вероятно! На них трудно было наткнуться случайно. А вот предположить, что кто-то нашёл в заброшенной части особняка Волконской какое-то культовое помещение, вполне возможно.

Белецкий минуту молчал, нервно барабаня пальцами по подоконнику.

– Ну, допустим, Дмитрий Николаевич, вы правы, – сказал он наконец. – В особняке Волконской сохранилось святилище смертопоклонников, и кто-то его нашёл. Мы его тоже найдем. Что это даст в плане расследования?

– Это подтвердит связь университета с убийствами. Случайные люди в анатомическом корпусе оказаться не могли, круг подозреваемых сузится.

– Ничего себе, сузится! Студентов в университете тысяча с лишним, а ещё преподаватели, лаборанты, вольные слушатели, консультанты!

– Но это всё-таки меньше, чем сейчас! Да, и может, нам повезёт узнать что-нибудь ещё.

Белецкий пытливо посмотрел на Руднева:

– Я так понимаю, Терентьева вы предупреждать не желаете? – спросил он.

– Нет, – признался Дмитрий Николаевич. – Он нам не позволит.

Белецкий сокрушенно покачал головой.

– Дмитрий Николаевич, я чувствую, что буду жалеть о том, что соглашаюсь на вашу авантюру! Но ведь, если я откажусь, вы всё равно предпримете свою вылазку без меня, так? Этого я допустить не могу.

Руднев просиял:

– Я знал, Белецкий, что ты согласишься!

Белецкий, очевидно, не разделял восторга бывшего воспитанника.

– Как вы планируете всё это проделать? – хмуро спросил он.

– Мы просто придём в анатомический корпус под конец учебного дня, спрячемся в нём и ночью обследуем заброшенное крыло.

– Каким же образом смогу туда пройти я?

– Ты прикинешься консультантом из Германии. Если мы будем говорить по-немецки, привратник, да и никто другой вопросов задавать не станет, знаешь же наше российское преклонение перед иностранцами.

– Не очень-то вы меня убедили, но допустим. А где мы будем скрываться до вечера?

– Найдем где, – легкомысленно отмахнулся Руднев. – В любом университетском здании множество помещений и коридоров, в которых неделями живой души не встретишь!

Белецкий всем своим видом давал понять, что затея ему нравится всё меньше и меньше.

– И ещё один вопрос, – уточнил он, – вы не находите, что ваша некрофобия – слабое место вашего плана?

– Белецкий, будет тебе издеваться! – поморщился Руднев. – Другого плана у меня нет!

Около пяти часов вечера следующего дня к дверям особняка Волконской подошли двое: высокий и худой немец с чопорным выражением лица, свойственным всем иноземцам, имеющий при себе новый на вид докторский саквояж, и сопровождающий немца молодой человек в гражданском платье, предъявивший привратнику студенческий билет на имя Дмитрия Николаевича Руднева.

– Это доктор Беллер из Кёльнского университета, – небрежно бросил он привратнику, кивнув в сторону своего солидного спутника, и обратился к немцу. – Bitte, Doktor Beller. Herr Professor erwartet Sie. Ich begleite Sie zu seinem Büro. (Пожалуйста, проходите, доктор Беллер. Профессор ожидает вас. Я провожу вас до его кабинета).

– Danke, Herr Rudnev (Спасибо, господин Руднев), – сухо ответил немец.

Привратник застыл в почтительном поклоне.

– Ich hab dir gesagt (Я же тебе говорил), – сказал студент.

– Eines Tages das gefährdet eine Russland (Когда-нибудь это погубит Россию), – проворчал в ответ немец.

Немецкий доктор и сопровождающий его студент вошли в здание.

В особняке Волконской было тихо и пустынно. Занятия в анатомичке либо уже закончились, либо по причинам студенческих беспорядков и не начинались.

– Что дальше? – полушёпотом спросил Белецкий, продолжая вести разговор на немецком.

Руднев указал на боковую галерею.

– Пойдем туда. Там хозяйственные помещения.

– А если нас там увидят?

– Скажем, что заблудились. Да и кому нас тут видеть?

Они свернули в темной коридор, стараясь чтобы их шаги звучали как можно тише, но в абсолютной тишине пустого здания малейший шорох производил эффект выстрела.

Коридор повернул под прямым углом и оказался освещённым тусклым светом, льющимся из полуоткрытой двери. Шедший первым Руднев предостерегающе поднял руку. В тишине отчётливо были слышны голоса. Белецкий знаком предложил пойти назад, но Руднев отрицательно мотнул головой: один из голосов ему показался знакомым. Осторожно ступая вдоль самой стены, он приблизился к открытой двери и прислушался. Белецкий беззвучной тенью скользнул заним.

За дверью, по всей видимости, был кабинет администратора. В щель между дверью и косяком Рудневу было видно контору с ящиками, помеченными в алфавитном порядке, и заваленный грудами пыльных папок стол. Среди этих бумажных кип терялась лампа, приглушенного света которой едва хватало, чтобы выхватить из мрака двух находящихся в комнате людей. Один из них неподвижно стоял спиной к Рудневу, второй сидел за захламленным столом лицом к Дмитрию Николаевичу.

Руднев с изумлением узнал в сидящем Филимона Антиповича Коровьева. Второго Руднев тоже узнал по узкой сутулой спине и длинным, черным как смоль волосам. Это был Григорий Алексеевич Рагозин.

Дмитрий Николаевич приложил палец к губам, подал Белецкому знак подойти ближе и указал на Коровьева. Белецкий заглянул Рудневу через плечо и утвердительно кивнул. Он узнал в Коровьеве следившего за ним человека.

Между тем Коровьев и Рагозин продолжили разговор, который перед тем прервался.

– Что вы молчите? – спросил Коровьев, глаза его злобно сверкали из-под стёкол пенсне.

– Вы подставляете меня под удар, – глухо ответил Рагозин.

– Несомненно, но подумайте, от чего я вас защищаю? Ситуация изменилась, сокрытие ваших грехов теперь имеет иную цену. Подумайте о том, что произойдет, если всё откроется.

Спина Рагозина ссутулилась ещё больше обычного.

– Замолчите! – прорычал он. – Если вы посмеете нарушить наш договор, я убью вас.

– И сделаете глупость, господин Рагозин. Вы же понимаете, что в случае моей смерти всё откроется?.. Так-то лучше! Будет вам скрежетать зубами!.. В конце концов, то, что я велю вам сделать, даже доставит вам удовольствие.

Руднев превратился в слух, его подозрения в отношении Рагозина, несмотря на все возражения друзей и Терентьева, кажется, вот-вот должны были найти своё подтверждение.

Внезапно где-то в глубине здания хлопнула дверь.

– Там кто-то есть? Вы сказали, нас никто не услышит! – встрепенулся Рагозин и шагнул к двери.

Руднев подался назад. Половица под его ногой предательски скрипнула. Сквозь щель он увидел, что Рагозин замер, словно учуявшая след легавая, Коровьев, прислушиваясь, выпрямился в кресле и тихо чертыхнулся.

В тот же момент Белецкий обхватил Руднева одной рукой, в которой держал саквояж, а второй зажал ему рот. Молниеносным сильным и абсолютно беззвучным движением бывший наставник затащил Дмитрия Николаевича в соседнюю дверь и втолкнул в кромешный мрак, заполненный какими-то белыми фигурами. Что это были за призраки, Руднев не понял, а его неуёмное воображение враз нарисовало картину столь жуткую, что он зажмурился. Белецкий вжал Дмитрия Николаевича в стену и замер.

В коридоре раздались шаги, которые Руднев едва смог расслышать за стуком своего сердца. Шаги удалялись и наконец совсем стихли.

Белецкий убрал руку, которой зажимал Дмитрию Николаевичу рот.

– Можете открыть глаза, – прошептал он. – Здесь нет ничего страшного. Это кладовка, в ней халаты и простыни.

Руднев открыл глаза и с трудом перевёл дыхание. Призраки и впрямь оказались рядом вешалок с белыми халатами.

Было тихо. Выждав ещё несколько минут, они выглянули в темный коридор. Соседняя дверь была закрыта, света за ней не было. Коровьев и Рагозин ушли. Дмитрию Николаевичу страшно хотелось проследить за ними, но он понимал, что сделать это, не выдав себя, практически невозможно. Рисковать же основным предприятием он не хотел.

К восьми вечера особняк совсем опустел. Звеня ключами, по коридорам прошёлся сторож, и всё наконец стихло.

Руднев с Белецким вышли из своего укрытия.

– Куда нам? – спросил Белецкий.

Он вынул из саквояжа потайной фонарь и передал Рудневу, который уверено повёл их через пустые коридоры.

Проход в пустующее крыло оказался заколочен.

– Здесь точно никто не ходил уже десяток лет, – заметил Белецкий, ощупывая потемневшие доски.

– Должен быть другой проход, – ответил Руднев, восстанавливая в голове план здания. – Под черной лестницей наверняка есть дверь в подвал. Попробуем пройти там.

Вход в подвал, который на их удачу оказался незапертым, им удалось найти достаточно быстро, но вот сам подвал представлял собой настоящий лабиринт из узких проходов, отгороженных отсеков и каких-то запертых помещений.

– Мы здесь заблудимся, а наши останки найдут еще через сто лет, – мрачно проворчал Белецкий.

Однако Руднев, имевший отличное пространственное воображение, уверено выбрал направление. Спустя некоторое время он вывел их к ведущей наверх лестнице.

– Это здесь. Я уверен, – сказал он.

Они поднялись и оказались перед запертой на огромный навесной замок кованной дверью.

– И что теперь? – спросил Белецкий и дёрнул замок. – Нам его не взломать. Тут не то, что ломика, топора не хватит.

Руднев тем временем внимательно осматривал дверь.

– Белецкий, смотри, петли смазаны, – сказал он.

Белецкий провёл пальцами по петлям.

– Действительно! Странно! Замок-то ржавый…

Дмитрий Николаевич отстранил Белецкого, на мгновенье задумался, а потом налёг на удерживаемую замком скобу, она заскрипела и вышла из стены. Дверь оказалась не запертой.

– Voilà! – торжествующе произнес Руднев.

– И почему только меня это не радует, – пробормотал Белецкий и толкнул дверь.

Они оказались в зале с высокими окнами, служившем в прошлом скорее всего малой гостиной или библиотекой. После темноты подвала лившийся сквозь стекла тусклый свет от снежной белизны за окнами казался ярче дневного.

В зале стояла прикрытая белыми чехлами мебель, одну из стен украшал огромный камин. Помимо той двери, через которую вошли Руднев с Белецким, из зала вели ещё две.

– Куда дальше? – спросил Белецкий.

Дмитрий Николаевич не ответил, он внимательно осматривал камин.

– Белецкий, иди сюда! Смотри! – воскликнул он, указывая на вырезанный в камне орнамент, украшающий высокий портал.

Белецкий присмотрелся и невольно вздрогнул. Среди завитушек, листьев и цветов он различил знакомые очертания демонического змея.

– Gottverdammt (Чёрт возьми)! – прошептал он, Руднев тем временем ощупывал каждый дюйм пространства вокруг портала. – Что вы хотите найти, Дмитрий Николаевич?

– Этот камин никогда не топили, – ответил Руднев. – Видишь, сажи на стенках нет? Я уверен, это тайный проход.

Белецкий шагнул в топку, поднял голову и заглянул в дымоход.

– Тут рычаг, – сообщил он.

Он вышел из очага, протянув руку, осторожно нащупал металлическую ручку и дернул за неё. Раздался скрежет скрытого механизма, и задняя стенка камина откатилась, открывая проход в черноту.

– Нужно чем-нибудь подпереть, прежде чем входить, – сказал Руднев.

Они оглянулись. Камин с двух сторон украшали изваяния двух мраморных псов.

Белецкий подтащил одно из них и поставил в открытый проём, потом зажёг второй фонарь.

– Теперь идём, – Руднев первым нырнул в темноту.

Они оказались в узком и низком коридоре, который заканчивался крутыми ступенями, уводящими куда-то вниз. Руднев ступил на лестницу и повёл лучом фонаря по сторонам.

Они находились в круглом высоком помещении, похожем на античный театр. По кругу шли ряды деревянных скамеек, внизу было огороженное круглое пространство. Стены за самыми верхними рядами были покрыты красными надписями, потолок украшала фреска с изображением змея с козлиной головой. Чудовище обвивало златокудрого младенца с молитвенно сложенными руками, змея окружали какие-то фантасмагорические твари.

В центре нижнего пространства стоял алтарь из черного полированного до блеска камня. На верхней поверхности алтаря была инкрустация пентаграммы, а на боковой – перевёрнутого креста.

– Вот что такое Арена, – произнес Руднев, и голос его тихим эхом отразился от стен.

Он подошёл к расписанной стене:

– Это та же рука, что в склепе Ван-Берзеньша.

Белецкий тем временем спустился к алтарю.

– Здесь нет пыли, – сказал он, проведя рукой по гладкому камню. – Неужели его используют по назначению?

Дмитрий Николаевич тоже спустился вниз.

– Здесь какие-то надписи вырезаны, – заметил он, рассматривая алтарь. – Ничего такого в двух прошлых святилищах не было.

– Что это за язык? – Белецкий тоже присмотрелся к вырезанным в камне надписям.

– Зашифрованная латынь, – ответил Руднев, – язык сатанистов. Нужно переписать, потом попробую расшифровать.

Белецкий достал из саквояжа альбом и два карандаша. Вдвоем они начали переписывать надписи.

И тут они услышали, как грохнул падающий камень, раздался скрежет механизма и шелест встающей на место каменной плиты. Молча переглянувшись, Белецкий и Руднев разом кинулись вверх по лестнице. Пробежав по коридору, они уткнулись в тупик, в котором лежало мраморное изваяние собаки.

Несколько секунд они ощупывали стены вокруг, никаких рычагов или чего-то подобного не было.

– Чёрт! – Руднев в сердцах стукнул по каменной плите кулаком. – Кто-то проследил за нами и запер, словно мышей в мышеловке! Какой я дурак! Нельзя было вдвоём сюда заходить!

– Не факт, что разделиться тоже было бы хорошим решением, – заметил Белецкий, по третьему разу обшаривая стену. – Как думаете, зачем нас тут заперли?

– Хотелось бы верить – чтобы сдать полиции, а не похоронить нас тут заживо!

– Заживо нас не похоронят, – успокоил его Белецкий. – Я оставил записку, которую передадут Терентьеву, если завтра до полудня мы не вернёмся. В ней сказано, куда и зачем мы отправились. Нас найдут.

– О! Белецкий!

– Главное, чтобы нашли живыми! А что, если тот, кто нас запер, планирует вернуться и разделаться с нами? Похоже, мы разворошили осиное гнездо.

Руднев задумался.

– Я думаю, отсюда должен быть другой выход, – сказал он наконец. – Арена похожа по планировке на анатомический театр, в нём всегда есть проход, через который заносят и выносят трупы. Если на алтарь клали тело, его тоже не могли тащить по лестнице.

Они снова спустились к алтарю. Никаких дверей видно не было. Руднев осветил пол.

– Здесь следы! Алтарь должен сдвигаться.

Они навалились на черную глыбу, и она скользнула в сторону, открывая новый проход.

– Mein Gott, lass es mein Schlaf (Господи! Пусть это будет сном)! – тихо взмолился Белецкий и поторопил Руднева: – Идемте, Дмитрий Николаевич, скорее! – Руднев в это время торопливо переписывал оставшиеся надписи с алтаря. – Скорее же!

Руднев закончил переписывать и нырнул в черный проход.

Сколько времени занял их путь по подземелью, сказать было сложно. Иррациональность всего происходящего отбила ощущение времени у обоих.

Наконец узкий коридор вывел их к новой двери, вернее, к гладкой деревянной поверхности, без ручки, замка и петель.

– Если честно, Дмитрий Николаевич, я даже не хочу фантазировать о том, что нас ждет за этой стеной, – признался Белецкий, переводя дыхание.

– Давай ограничимся вопросом, как это открыть? – отозвался Руднев и постучал по стене костяшками пальцев, за стеной была пустота. – Мы где-то в центральной части здания. Доска тонкая.

Он толкнул край стены, и она поддалась, оказавшись, по всей видимости, задней стенкой шкафа. Вдвоем они без особого усилия сдвинули преграду.

Руднев осветил помещение, за шкафом и, резко отпрянув, вжался в стену.

– Что там? – спросил Белецкий и, не получив ответа, сам осторожно выглянул из-за шкафа. В нос ему ударил знакомый уже запах смерти и формалина.

Подземный ход вывел их в морг, тёмный и пустой, освещенный лишь пробивавшимся в окна тусклым светом зимней ночи.

– Мы сможем выбраться через окно, – сказал он, но, повернувшись к Дмитрию Николаевичу, понял, что такая перспектива того вовсе не прельщает.

Руднев замотал головой.

– Мы вернёмся и поищем другой ход, – хрипло возразил он.

Белецкий отбросил свой обычно почтительный тон.

– Дмитрий Николаевич, некогда нам другой ход искать! Вы либо пойдете сами, либо я вас ударю и вынесу в бесчувствии, – холодно и жёстко проговорил он. – Решайте быстрее, иначе я решу за вас!

Дмитрий Николаевич смотрел на Белецкого умоляюще, но тот выглядел решительным и непреклонным.

– Идемте! – ухватив Руднева за руку, он увлёк его за собой.

Молодой человек на мгновение зажмурился и задержал дыхание, словно нырнув в прорубь.

– Просто идите! – услышал он над ухом. – Не смотрите по сторонам!

Парализованный паническим страхом, Руднев машинально переставлял ноги, позволяя Белецкому тащить его за собой.

Когда они добрались до окна, Дмитрий Николаевич был ни жив ни мертв. Белецкий открыл щеколду и вытолкнул молодого человека наружу, а сам вернулся и придвинул шкаф обратно к стене, спрятав потайной проход. После он тоже выбрался в окно, осторожно прикрыв его за собой.

Сидевший на земле Руднев зачерпнул пригоршню снега и умыл лицо.

– Господи! – простонал он. – Белецкий, если я когда-нибудь ещё раз предложу тебе нечто подобное, разрешаю применять любые средства, чтобы меня остановить!

– Я запомню! – отозвался Белецкий, протягивая Рудневу руку и помогая ему встать на ноги. – Нам нужно быстрее уходить. Пустая мышеловка, возможно, уже обнаружена.

Глава 12.

Вернувшись домой, Руднев засел за расшифровку надписей с черного алтаря. О шифрах он практически не имел никакого представления, но богатая библиотека Рудневых изобиловала книгами самыми разными, в том числе и по тайнописи. Перепробовав все найденные способы расшифровки, Дмитрий Николаевич был вынужден признать, что загадка ему не по зубам.

– Нам нужен специалист! – устало произнёс он, перечёркивая очередной столбец букв и цифр, – Возможно, это вообще какой-то уникальный шифр, или здесь нужен ключ, которого у нас нет.

Они с Белецким сидели в библиотеке. Бывший наставник завис на стремянке, выискивая что-то на верхних полках.

– И где мы возьмем специалиста по сатанинской латыни? – спросил он, не отрываясь от своего занятия.

Руднев на мгновенье задумался:

– Как мне сразу в голову не пришло! – воскликнул он, – Магистр эзотерических искусств!

Белецкий скептически покачал головой.

– Идея, конечно, хорошая, но нам придется объяснить, откуда у нас этот шифр.

– Скажешь как есть, что дело касается полицейского расследования, и открыть информацию ты не можешь. Пообещай, что, когда всё закончится, мы ему расскажем.

– Из того, что вы говорите «скажешь» и «пообещай», я делаю вывод, что мне придется идти к букинисту одному. А вы что собираетесь предпринять? После вчерашнего я опасаюсь оставлять вас одного, – без тени улыбки заявил Белецкий.

– Мне нужно выяснить, как во всём этот замешан Рагозин. Расскажу Петру и Арсению про разговор, который мы вчера услышали. Если он информатор, им нужно знать. И, думаю, они мне помогут его разоблачить.

Разговор с Кормушиным и Никитиным вышел сложным. Оба участника революционного кружка сперва ни в какую не хотели верить в подозрения Руднева и пытались найти какие-нибудь иные объяснения происшедшему, но постепенно были вынуждены согласиться, что версия Руднева является всё-таки самой вероятной. Тайные дела с Коровьевым, избежание ареста как до демонстрации, так и после неё – всё это складывалось в совсем некрасивую, но очевидную картину.

– Мы должны предупредить остальных, – решительно заявил Кормушин. – Мы не можем у тебя дольше прятаться, Дмитрий. Если Григорий провокатор, все наши товарищи в опасности.

Скрепя сердце, Руднев был вынужден был согласиться.

– Будьте осторожны, – не на шутку тревожась за друзей, попросил он. – Рагозин опасен! Возможно, даже еще более опасен, чем мы думаем!

В этот момент постучал слуга и сообщил Дмитрию Николаевичу, что к нему посетитель, представившийся Терентьевым Анатолием Витальевичем. Руднев заволновался. По негласному уговору Терентьев не должен был появляться в его доме, и уж если сыскной надзиратель сделал это, то, по всей видимости, у него были для этого какие-то очень серьезные причины.

Увидев суровое лицо Терентьева, молодой человек понял, что не ошибся.

– Собирайтесь, Дмитрий Николаевич, – сухо велел сыщик. – Поедемте со мной. У нас третье убийство.

В этот раз местом убийства оказался заброшенный лодочный сарай на Путяевских прудах в Сокольниках. Страшную находку сделали двое мальчишек, пробравшихся туда из любопытства.

Когда Терентьев с Рудневым приехали на место, пострелята, более возбужденные, нежели напуганные, перебивая друг друга, рассказывали о случившемся полицейскому дознавателю, очевидно теряющему терпение от их споров и избыточных подробностей, к делу совершенно не относящихся.

Анатолий Витальевич и Дмитрий Николаевич прошли по узкой, протоптанной в глубоком снегу тропинке. Дознаватель, перепоручивший болтливых свидетелей хмурому седому городовому, присоединился к ним и принялся докладывать, заглядывая в свои записи.

– Ваше высокоблагородие, тело обнаружено между десятью и одиннадцатью часами утра Фролом Семеновым и Иваном Рыловым, десяти и двенадцати лет соответственно. Никого на месте преступления они не видели, но следы от дорожки до сарая уже были. Поэтому-то они туда и полезли. Убитая – девица Ильина Марья Карповна, двадцати трех лет от роду, желтобилетница. По жёлтому билету, найденному при ней, собственно, личность-то и установлена. Предположительно, как и в прошлые разы, имело место удушение. Душили, по всей видимости, струной.

– Гулящая? Странно, до этого курсистки были, – пробормотал Терентьев и вошёл в сарай.

Руднев прошёл следом.

Помещение было холодным и полутемным. Едва глаза Руднева стали привыкать к полумраку, его ослепила магниевая вспышка.

– Чёрт! – выругался Терентьев, тоже прикрывший глаза рукой. – Подождите вы! – сердито приказал он фотографу.

Руднев осмотрелся, увидел красные письмена на стенах, змея на потолке и алтарь посредине, на котором, раскинувшись, лежало обнаженное женское тело. Голова покойницы была повернута в сторону двери. Густо накрашенное лицо посинело так, что этого не могли скрыть ни румяна, ни пудра. Губы со смазанной помадой почернели, язык вывалился. В вылезших из орбит глазах застыл бесконечный ужас.

На несколько секунд Руднев оцепенел, после попятился и поспешно вышел за дверь. Терентьев последовал за ним.

Бледный как полотно, Дмитрий Николаевич стоял с закрытыми глазами и держался за стену.

– Простите, ради Бога! – встревожено проговорил сыщик. – Я как-то забыл… Вам плохо? Может, доктора позвать?

Руднев слабо отмахнулся.

– Ничего… Сейчас пройдет… Но… я не смогу туда зайти, пока она там.

– Тогда подождите в экипаже.

Через полчаса тело увезли, и Руднев вернулся на место преступления.

– Здесь всё не так, – сказал он, оглядываясь.

– В каком смысле? – уточнил Терентьев.

– Обстановка. Личность убитой. Положение тела. Отсутствие рисунка на теле… Я ведь правильно успел рассмотреть? Рисунка не было?

– Да, не было, – подтвердил Терентьев. – А что не так с обстановкой? Такое же святилище.

– Святилище, да, но антураж незаконченный. Нет чаши, нет цветов. И вот… – Руднев указал на сваленную в углу кучу хлама, источающую отвратительный могильный запах. – Это снова похоронная утварь из разграбленных усыпальниц, но ей, очевидно, не воспользовались.

– А как, вы предполагаете, ей должны были воспользоваться?

– Как декорациями. Это должно было наполнить святилище атмосферой смерти.

– Может, ему запаха хватило? – фыркнул Терентьев. – Ну допустим, всё это для антуража, но ведь в склепе Ван-Берзеньша мы ничего такого не нашли.

– Этому может быть два объяснения, – предположил Руднев, – во-первых, у нас нет уверенности, что в склепе произошло убийство, вы там совсем никаких следов не нашли. Во-вторых, – Дмитрий Николаевич запнулся, вторая идея пришла ему в голову в связи с находкой в особняке Волконской, о вылазке в который он пока Терентьеву ничего не рассказал, да и, сказать по чести, не знал, как теперь рассказать. – Во-вторых, возможно, склеп сам по себе уже достаточный атрибут смерти, а здесь и в Бутырской тюрьме прямой связи со смертью нет.

– Не считая трупов, – пробормотал Анатолий Витальевич.

Руднев покачал головой.

– С трупами совсем всё непонятно, – продолжил он свои рассуждения. – В двух случаях – курсистки. Здесь – проститутка. У первой на теле полный рисунок, но она найдена не в святилище. Вторая – на алтаре, но рисунок только начат. Третья – тоже на алтаре, но без рисунка. Общее – только смерть от удушения.

– И то, что это молодые женщины, – добавил Терентьев, потер подбородок и предположил:

– Может, вы всё усложняете, Дмитрий Николаевич? Вы считаете, что в действиях убийцы должна быть чёткая закономерность, но, собственно, с чего у вас такие ожидания? Допустим, первоначально наш убийца имел чёткий сценарий: девушка благородного или мещанского происхождения, он каким-то образом её завлекает в своё логово, опаивает, рисует на ней змея, душит, хоронит под цветами, убирает улики с места преступления. В первый раз все прошло по задуманному, а потом что-то помешало его планам. Допустим, в Бутырке его кто-то спугнул?

– Тогда бы он вряд ли стал душить жертву, – заметил Руднев. – Это слишком долгий способ убийства для такой ситуации.

– Но если предположить, что они были знакомы, то он должен был её убить, чтобы она его не выдала, – возразил Терентьев и продолжил. – Есть и ещё одно объяснение. Душегуб мог войти во вкус, так сказать. Все эти мистические прелюдии ему стали не нужны. Это и выбор последней жертвы вполне объясняет. Гулящую куда как проще найти и завлечь, чем порядочную и образованную девицу.

Руднев снова подумал про особняк Волконской.

– Возможно, убийца выбирал курсисток, потому что был с ними знаком? Может, это как-то связано с университетом?

Терентьев заметил на лице молодого человека замешательство.

– Чего вы не договариваете, Дмитрий Николаевич? – спросил он, нахмурившись. – Вы совершенно не умеете врать, Руднев! Выкладывайте!

Дмитрий Николаевич уже собрался покаяться в ночном предприятии, как в сарай вошёл полицейский в форме и, отдав честь, обратился к Анатолию Витальевичу:

– Прошу простить, ваше высокоблагородие! Вам велено срочно передать в связи с делом о студенческой демонстрации. Только что на Пречистенском бульваре стреляли в одного из зачинщиков. Из тех, что до сих пор скрывались.

Руднева будто ледяной водой обдало.

– В кого стреляли? – спросил он, холодея от дурного предчувствия.

Полицейский сверился с записью:

– В Арсения Акимовича Никитина.

– Он жив?! – воскликнул Руднев. – Где он?!

Полицейский недоуменно перевёл взгляд с Терентьева на молодого человека, столь дерзко смевшего прерывать его доклад сыскному чиновнику.

– Отвечайте же! – рявкнул Терентьев.

– Пока жив. Его увезли в университетский госпиталь.

– Доставьте господина Руднева туда без промедления, – приказал Терентьев и добавил, обращаясь уже к молодому человеку. – Поезжайте, Дмитрий Николаевич, я приеду, когда здесь всё закончу.

В госпитале Руднева встретил потрясенный Кормушин. Петра Семёновича била дрожь, губы у него дрожали, руки тряслись. Студенческая шинель его была вся в бурых пятнах.

– Как он? – задыхаясь от волнения, спросил Руднев.

– Плохо, – едва не плача, ответил Кормушин, – Чуть кровью не истёк. Доктор сказал, легкое пробито. Его сейчас оперируют.

– Ты сам-то почему весь в крови?

– Это не моя, Арсения.

– Как всё произошло? Кто стрелял?

– Я толком ничего не понял, – Пётр Семенович сделал над собой невероятное усилие, чтобы голос его перестал дрожать. – Мы как на бульвар вышли, решили на всякий случай разойтись. Я пошёл к набережной, а Арсений – по Пречистенскому. Тут слышу выстрел, а затем крики. У меня аж сердце захолонуло, как почувствовал! Я – на бульвар, а там Арсений, – голос у Кормушина снова сорвался.

– То есть, ты не видел, кто стрелял?

– Да говорю же, нет! Прохожие сказали, выстрелили из экипажа, но кто именно, никто толком сказать не может. Со мной-то вообще из-за формы говорить боялись… Что же это происходит, Дмитрий?!

В приемную стремительно вошёл Белецкий.

– Мне слуги рассказали, – лаконично объяснил он своё появление, – Как Арсений Акимович?

– Плохо, – покачал головой Руднев, – Нужно Екатерину Афанасьевну предупредить… Съезди за ней, Белецкий, привези. Ей следует здесь быть, если вдруг… – закончить он не решился.

Катерина сидела перед зеркалом, возле которого красовалась ваза с охапкой присланных Арсением Акимовичем роз, и рассуждала о том, что за последние несколько дней жизнь её стала похожа на роман, правда какой-то уж слишком страшный и печальный. Аресты, демонстрация, гибель подруги – все это в одночасье страшной чередой прошло через в общем-то вполне себе мирную и прозаическую жизнь прогрессивной девицы Лисицыной.

То, что роман оказался таким трагическим, Катерину, конечно, расстраивало – особенно нестерпимо было жалко Зиночку – но, отлично зная жизнь по книгам, Катерина понимала, что чем страшнее всё бывает в начале, тем счастливее будет в конце. И, в принципе, она уже даже представляла себе такой конец, жуть какой красивый и очень даже смелый: она в объятиях – вот только она пока ещё не решила кого, Арсения Акимовича или Дмитрия Николаевича, – и он жарко шепчет ей: «Вы моя судьба!» и целует в губы, а может даже в шею.

Катерина так увлеклась своими фантазиями, что не заметила, как в горницу к ней вошла встревоженная маменька:

– Катенька, тебя там какой-то важный господин спрашивает. Говорит, это касается Арсения Акимовича.

Важным господином оказался Рудневский Дракула, имени которого Катерина не запомнила.

Дракула сухо и коротко рассказал страшную новость про Никитина, даже не попытавшись смягчить удар, и сказал, что отвезет Катерину в госпиталь. Катерина было кинулась в слёзы, но бездушный Дракула её бесцеремонно одёрнул, заявив, что у неё будет предостаточно времени для рыданий по дороге, и велел поторопиться.

В университетском госпитале уже были Кормушин и Руднев. Эти, в отличии от черствого Дракулы, лить слезы Катерине не мешали, а лишь всячески пытались её утешить. В самый разгар утешений к друзьям вышел суровый и очень уставший доктор и объявил, что операция закончена, раненый жив, но крайне слаб, и что какие-либо прогнозы делать пока что рано. В просьбе увидеть Никитина друзьям доктор наотрез отказал, а Катерину спросил:

– Вы кем ему будете, барышня?

Катерина набралась смелости и выпалила:

– Я его невеста!

– Тогда можете пройти.

Краем глаза Катерина заметила, что лицо Дмитрия Николаевича от её слов сделалось ещё более грустным, и он, как ей показалось, тяжело вздохнул. Конечно, ей было его очень жалко, но несчастного раненного Арсения Акимовича было куда как жальче. Да и, в конце концов, она ещё ничего не решила, просто так назвалась невестой, чтобы её к Никитину пропустили.

Катерину провели в палату к прибывавшему в глубоком беспамятстве бледному до прозрачности и едва дышавшему Никитину.

Девушка просидела с Арсением Акимовичем до самого вечера, покуда дежурный санитар не велел ей идти домой и приходить завтра утром.

Катерина вышла за университетские ворота и поспешила в сторону Китай-Города. Внезапно её окликнули.

– Госпожа Лисицына!

Катерина обернулась. Перед ней стоял худой сутулый молодой человек с длинными черными волосами, узким бледным лицом и завораживающим демоническим взглядом. Это был, как вспомнилось Катерине, один из товарищей Арсения Акимовича по революционному кружку.

– Вы помните меня? Я Рагозин. Григорий Алексеевич. Можете просто Григорием называть. Я узнал про несчастье с Никитиным. Как он?

Взгляд Рагозина прожигал Катерину насквозь. Трепетное волнение поднялось у неё в душе.

– Он очень плох, – печально потупив взгляд, ответила она. – Доктор сказал, можно только ждать да уповать на милость божью.

И тут произошло такое, что Катерина враз поняла: финал её романа может оказаться ещё более захватывающим, чем она ранее представляла. Демонический Рагозин протянул к ней руку, взял за подбородок и заглянул ей в глаза.

– Не печальтесь, Екатерина Афанасьевна, с ним всё хорошо будет, – сказал он.

Лицо его и сияющие просто-таки инфернальным светом глаза оказались совсем рядом, а ещё ближе оказались его губы, они потянулись к её губам и коснулись их в едва ощутимом поцелуе.

Катерина замерла и онемела. Её сердце трепетало, словно неразумная птаха.

– Ах! – только и смогла выговорить обомлевшая девица Лисицына.

Рагозин же уже опустил руку и отступил на шаг, лицо его было невозмутимым, будто бы ничего между ними только что и не произошло вовсе.

– Я хотел пригласить вас к нам на собрание, если вы желаете, любезная Екатерина Афанасьевна, – ровным и крайне любезным тоном произнёс он.

– Да! Конечно! С радостью! – Катерина едва не захлопала в ладоши от счастья, за Рагозиным она была готова пойти куда угодно.

– Хорошо, в таком случае я найду способ сообщить вам о времени встречи, а потом заеду за вами. До свидания, Екатерина Афанасьевна.

С этими словами таинственный и дьявольски прекрасный Рагозин пошёл прочь, оставив Катерину одну наслаждаться волнительным моментом начала финала её волшебного романа.

Глава 13.

Оставив девицу Лисицыну в госпитале при раненом Никитине и распрощавшись с Кормушиным, Дмитрий Николаевич вернулся домой в обществе Белецкого, которому поведал о третьем убийстве.

– Вы рассказали Анатолию Витальевичу о святилище в университете?

– Не успел. А что тебе сказал букинист?

Белецкий пожал плечами.

– Пока ничего конкретного, лишь то, что шифр, по его мнению, относится к какому-то там семейству шифров Фоскари, и что он поработает над ним. Велел зайти ближе к вечеру.

Дома Дмитрия Николаевича ждала записка от Терентьева, в которой говорилось, что сыщик хотел бы встретиться с ним завтра утром и закончить прерванный разговор. Руднев предполагал, что их беседа получится неприятной: Анатолий Витальевич не только не одобрит безрассудную вылазку, но и скрытностью Руднева будет крайне недоволен.

Дмитрий Николаевич и сам уже корил себя за то, что вовремя всё не рассказал сыскному надзирателю. Во-первых, получалось, что он обманул доверие Терентьева, чего совсем не хотел, а, во-вторых, и это тяготило его куда больше, он подозревал, что ранение друга было продолжением истории с каменной мышеловкой, расскажи он о которой Терентьеву раньше, тот смог бы как-то предотвратить несчастье.

Впрочем, какая была связь между событиями минувшей ночи и ранением друга, Руднев не понимал. И чем больше он пытался в этом разобраться, перебирая в голове известные ему факты, тем более спутанной ему виделась общая картина преступлений. Логика событий ускользала от его понимания. Дмитрий Николаевич чувствовал, что упускает что-то важное, что одним махом бы объяснило суть и внутренние причины, цепочки трагических событий последних дней. Он словно бы рассматривал картину со слишком близкого расстояния и не мог различить изображение среди отдельных мазков краски.

Вечером Руднев с Белецким вдвоём отправились к магистру эзотерических наук. По дороге Дмитрий Николаевич в который раз прокручивал в голове обстоятельства трёх убийств, пытаясь ухватить какую-то не дающую ему покоя мысль.

– Почему все три убийства такие разные? – высказал он вслух вопрос, не дающий ему покоя более остальных.

– Вы думаете, что их было всего три? – спросил Белецкий.

– Что ты имеешь в виду?

– Я просто подумал, что убийств могло быть и больше, просто о них неизвестно. Все святилища были обнаружены в скрытых местах. Возможно, где-то есть и другие, на которые пока никто не наткнулся и не нашёл тела.

Руднев остановился, рассеяно глядя сквозь Белецкого.

– Вот оно! – воскликнул он, поймав наконец ускользающую до этого момента идею. – Ты прав! И я, кажется, знаю, как проверить твое предположение!

Не вдаваясь в объяснения, Дмитрий Николаевич свернул к цветочному магазину господина Буше.

– Снова вы, господа? – изумился цветовод.

– Скажите, были ли у вас до лилий и гвоздик похожие анонимные заказы? Так, чтобы много цветов, и чтобы мальчишка забирал, – без предисловий спросил Дмитрий Николаевич и для убедительности добавил, – господин Буше, речь идёт об убийствах, извольте ответить.

Оторопевший владелец магазина растеряно уставился на странных посетителей.

– Вы ответите нам, или пригласить полицию? – подбодрил его Белецкий, в этот раз к лицедейству не расположенный.

– Подождите, господа! – засуетился господин Буше и принялся торопливо листать свои записи в гроссбухе. – Кажется, что-то такое было… Ах, ну вот же! Заказ на гортензии. Я отлично помню, это были бесподобные розовые гортензии! Во всей Москве этот сорт можно приобрести только у меня…

– Когда это было? – перебил цветовода Руднев.

– Аккурат двадцатого января…

– Были ли ещё подобные заказы?

– Нет, ничего такого… А что вы там про убийство говорили, молодой человек?..

– Спасибо, господин Буше! – Дмитрий Николаевич удовлетворять любопытство цветовода был не намерен.

Когда они вышли на улицу, Белецкий спросил:

– Вы думаете, эти цветы тоже заказывал убийца? Значит, где-то лежит тело ещё одной несчастной?

– Заказывал наверняка тот же человек, но в первый раз убийства могло и не быть. Похоже, Терентьев был прав, когда предположил, что безумец сорвался с цепи и от ритуала перешёл к убийствам.

– Но почему вы думаете, что ритуал изначально не включал в себя убийство?

– В монографии князя Волконского были всякие намёки на ритуалы, но жертвоприношения нигде не упоминались.

– Последователь мог развить учение своего учителя!

– Мог, но человек, поклоняющийся смерти, не стал бы душить жертву, это слишком некрасивая смерть.

– Только не говорите мне, что вы способны увидеть во всём этом какую-то эстетику!

– Я не способен, а вот убийца – возможно.

С этими словами Руднев вошёл в магазин Ираклия Семеновича Вершинина.

Магистр эзотерических наук встретил их как старых друзей.

– О! Господин Руднев! Господин Белецкий! Проходите! Мне есть что вам рассказать! – возбужденно приветствовал он вошедших, закрыл дверь на ключ и повесил на неё табличку «Закрыто».

– Вам удалось разобрать шифр? – спросил Руднев.

– Да, – самодовольно заявил библиофил. – Но то, что получилось, скорее всего не совсем то, что вы ожидали.

– То есть?

– Мне удалось получить текст, но он сам по себе – загадка, – пояснил Ираклий Семенович.

Они прошли к одному из читательских столов, Руднев и Белецкий сели в предложенные кресла, и почтенный магистр эзотерических искусств, приосанившись и приняв лекторскую позу, принялся за объяснения.

– Как я и предполагал, это оказался один из классических средневековых шифров, широко используемый эзотериками XVII века. Так называемый шифр Фоскари. Он не так сложен, если знать его принцип, а главное, он не требует ключа. Простота шифра компенсировалась иносказательностью текстов, разгадать которую, не понимая контекст, практически невозможно.

– Так что там было написано? – нетерпеливо спросил Дмитрий Николаевич.

– Извольте! – Вершинин нацепил очки и прочёл свои записи, сделанные в изрядно потрёпанной тетради:

«Во главу угла узримши тремя ликами, возвестившими трёх из четырёх, и во их славу принявши покой. Сокровенную тайну, четвертым ликом возвещенную, ликующую и властвующую, почитай во втором углу, уготовившись к вечности, принявши её одежды как свои, в третьем углу. Свитком станет храм, и отрекшись от сияния его и дав через страх, боль и гнев запечатлеть великий знак владыки на нём, открытый, но сокрытый для чуждых, в четвертом углу не устрашись. И в пятом углу войдешь в тишину будто на время, но во истину, войдя во врата, сохранив свой храм, подобно исходную силу дарящим, ожидавшим за седьмой печатью».

Руднев с Белецким растерянно переглянулись:

– И что, по-вашему, всё это может значить? – разочаровано спросил Дмитрий Николаевич, в глубине души он очень надеялся, что расшифровка текста с алтаря приблизит их к разгадке убийств.

– Вы сильны в богословии, молодой человек? – библиофил величественно снял очки, протёр и снова водрузил их на нос.

Руднев пожал плечами:

– По крайней мере, я учил закон Божий в гимназии и церковное законоведение в университете.

– Отлично! Значит, об откровениях Иоанна Богослова представления имеете. Помните, с чего там все начинается?

– С послания семи церквям.

Вершинин замахал руками:

– Не до таких подробностей, Дмитрий Николаевич! Так сказать, в более обывательском представлении всё начинается с семи печатей. Сперва появляются четыре всадника, это знают даже невежды. После страдальцы за веру облачаются в белые одежды – это пятая печать. Далее, после снятия шестой печати происходят всевозможные природные катаклизмы, а по ходу дела ангелы отмечают праведников, чтобы отделить их от грешников. Ну и наконец, седьмая печать – «как бы на полчаса» наступает затишье перед последующими событиями. Так вот, мне кажется, что в вашем шифре изложены те же самые события, но в какой-то странной интерпретации.

Руднев взялся перечитывать расшифрованный текст, комментируя по ходу:

– «Во главу угла узримши тремя ликами, возвестившими трёх из четырёх и во их славу принявши покой…». «Трёх из четырех» – это первые три всадника, о которых возвещает Тетраморф тремя своими ликами. Дальше, «…Сокровенную тайну, четвертым ликом возвещенную, ликующую и властвующую почитай во втором углу, уготовившись к вечности…» – «сокровенная тайна», возвещенная четвертым ликом – это, по всей видимости, смерть, четвертый всадник. «…Принявши её одежды, как свои, в третьем углу…» – это про пятую печать. После, «…Свитком станет храм и отрекшись от сияния его и дав через страх, боль и гнев запечатлеть великий знак владыки на нём, открытый, но сокрытый для чуждых, в четвертом углу не устрашись…» – ну, тут разве что про гнев, свиток и запечатленный знак подходит под шестую печать, зато в конце снова очень похоже: «И в пятом углу войдешь в тишину будто на время, но во истину, войдя во врата, сохранив свой храм, подобно исходную силу дарящим..». И прямая отсылка – «ожидавшим за седьмой печатью».

– Вот! – магистр эзотерических искусств торжествующе потёр руки. – Не правда ли, это замечательный ребус!

– Несомненно, – скептически отозвался Белецкий и спросил: – И больше там ничего не было?.. Более понятного в практическом плане.

– Увы, Фридрих Карлович! Подобные тексты никогда и не бывают, как вы выразились, «понятными в практическом плане», они для посвященных.

Тем временем Руднев вновь и вновь перечитывал текст

– Вы нам очень помогли, Ираклий Семенович. Спасибо! – несколько отстранённо сказал он, будто его занимали какие-то совсем иные мысли.

– Что ж, был рад помочь! Не забудьте, что вы обещали мне всё рассказать, когда дело будет окончено, – напомнил магистр эзотерических искусств.

Домой Руднев решил вернуться на извозчике. Когда они сели в сани, Белецкий спросил:

– У меня сложилось впечатление, что вы что-то поняли из всей этой тарабарщины по мотивам Апокалипсиса?

– Очевидно, что, как и было написано в книге князя Волконского, всё это как-то связано с культом смерти. Но меня беспокоит другое, – признался Руднев. – Зинаида Яковлевна говорила со мной про седьмую печать. Пётр ещё предположил, что это что-то из декадентства… Теперь я думаю, что она упоминала печать из этого текста, а это значит, что она была посвящена в тайны Волконских и Ван-Берзеньша, и, скорее всего, она знала убийцу, и убийца этот где-то совсем рядом, скорее всего, действительно в университете.

Утром следующего дня в особняк Руднева примчался Кормушин с двумя новостями – одной обнадёживающей, а второй тревожной. Первая заключалась в том, что Никитин пережил ночь, и состояние его доктор назвал хоть и тяжёлым, но стабильным. Вторая – о том, что Павла Алексеевича Некрасова отстранили от должности ректора, и на следующую неделю назначен совет университета для формирования списка кандидатов на его должность.

Руднева известие о Некрасове не порадовало. Он считал его хорошим ректором, и, кроме того, подозревал, что грядущие перемены, какими бы они не были, лишь подстегнут университетскую смуту. Однако долго обсуждать всё это у него времени не было, ему предстояла встреча с Терентьевым.

По заведенному правилу Дмитрий Николаевич и Анатолий Витальевич встретились на Пречистенском бульваре.

Первым делом Руднев как на духу рассказал про их с Белецким вылазку в особняк Волконской. Терентьев отреагировал ещё жёстче, чем Дмитрий Николаевич рассчитывал.

– Я ошибся, дозволив вам принимать участие в этом деле, – сухо и холодно заявил сыщик. – Вы, господин Руднев, хоть и почти дипломированный юрист, но, по сути – избалованный мальчишка. Вам всё это игра, забава для вашего, признаться, незаурядного ума, на обаяние которого я, дурак, поддался. У вас в голове Вальтер Скотт, а у меня на руках три убитых женщины, одна из которых – невеста вашего друга, пятнадцать погибших демонстрантов и ваш подстреленный Никитин, который того гляди преставится. Не о чем нам более говорить! Если мне потребуются ваши показания, я обращусь к вам, а за сим откланиваюсь.

– Анатолий Витальевич, простите! Я не должен был скрытничать! Это было и глупо, и нечестно! Обещаю, что более подобного не сделаю! Прошу вас, позвольте мне участвовать в расследовании и далее! – взмолился Руднев. – Даже если вы окончательно решили меня отстранить, хотя бы выслушайте! Мне удалось еще кое-что узнать.

И Руднев рассказал про расшифрованный текст и про заказ цветов за несколько дней до смерти Зинаиды Яковлевны. Последняя информация Терентьева особенно заинтересовала.

– Получается, он начал не с девицы Линд, а раньше, и сколько всего на его совести трупов, нам не известно.

– Если бы были пропавшие курсистки, вы бы о них знали, – осторожно высказал предположение Дмитрий Николаевич, он подозревал, что хотя Терентьев и продолжил с ним беседу, намерения отстранить Руднева от дела пока не поменял.

– Этот ненормальный, как нам известно, и гулящими не брезгует, – ответил Терентьев. – Вы себе и представить не можете, сколько их бесследно пропадает, и никто об том не спохватывается.

– Так может, он сперва не убивал, только рисовал змея на их теле и что он там ещё, согласно своему ритуалу, должен был делать. Если так, и если верно, что жертвы были с ним знакомы, кто-то знает о его преступлениях и может его опознать.

– Допустим. И что вы мне предлагаете сделать? Всех слушательниц высших курсов раздеть донага, и ту, у которой обнаружатся шрамы, допросить на предмет её личных знакомств? Это только у вас, Дмитрий Николаевич, всё так легко и просто! Хочешь в университетский корпус вламывайся, а хочешь – девиц раздевай!

Руднев вспыхнул.

– Анатолий Витальевич! Я раскаялся и извинился! Чего вы ещё от меня ожидаете?! Я не могу поменять ужесодеянного!

Терентьев промолчал.

– У меня тоже есть новости, – наконец заговорил он. – Во-первых, о Коровьеве. Очень странно, но мне не удалось найти о нём практически ничего. Ваш факультетский инспектор словно фантом, нет у него никакого прошлого, да и настоящего тоже.

– Что это может значить?

Терентьев нахмурился:

– Это значит, что он состоит на службе не только при министерстве образования, но и при службах иного рода.

– Он информатор?

– Скорее всего.

– И с ним якшается Рагозин!

– Да, и если так, то это объясняет, откуда у охранного отделения был список студентов-активистов. Вы были правы в своих предположениях в отношении Рагозина.

Руднев оторопело остановился, только теперь до него дошло, что сотрудничество с властями – не преступление, а значит никакого законного наказания Рагозин за свою подлость понести не может.

Терентьев, догадавшийся о творившейся в душе Руднева буре, участливо проговорил:

– Дмитрий Николаевич, будет вам! Мы с вами живём в непростое время. У нас нынче всё не так, как на ваших картинах, где зло есть зло, а добро есть добро, и никаких разночтений. Единственное, что вы можете и должны сделать, это удержать ваших друзей от опрометчивых поступков.

– Вы давеча сказали «во-первых», – голос Руднева прозвучал натянуто, он силился избавиться от мерзостного ощущения, которое вызывала в нём необходимость принятия безнаказанности действий Рагозина, этот человек второй раз на его памяти уходил от заслуженной кары. – Что во-вторых?

– Во-вторых, выяснилось, что в вине со второго места преступления обнаружилась белладонна. Доза не смертельная, но достаточная для того, чтобы обездвижить и лишить сознания взрослого человек.

Руднев воскресил в памяти отчёт патологоанатома.

– Странно, – сказал он. – Но ни в желудке жертвы, ни в её крови следов яда не было.

– Мне тоже это показалось странным, – согласился сыскной надзиратель. – Я просил перепроверить. Доктор утверждает, что жертва белладонну не принимала. Я вижу только одно объяснение…

Анатолий Витальевич не договорил. Его внимание привлек экипаж, поравнявшийся с ним и сбавивший ход. Выработанный годами службы инстинкт предупредил Анатолия Витальевича об опасности за мгновенье до того, как она стала реальностью. Он с силой толкнул Руднева в сторону, сбив его с ног. В этот же момент прогремел выстрел. Экипаж сорвался с места и понёсся вдоль бульвара. Раздались испуганные крики прохожих. Сыщик выхватил револьвер и дважды выстрелил вслед удаляющейся коляске, но она, не сбавляя хода, мчалась вперёд. Стрелять далее было бессмысленно и небезопасно для людей, в панике мечущихся по бульвару.

Терентьев повернулся к Рудневу. Тот ошалело озирался и зажимал левую руку выше локтя.

– Вы ранены?

Анатолий Витальевич разжал пальцы молодого человека. Пробитый в двух местах рукав пропитался кровью.

– Чт-то эт-то б-было? – заикаясь на каждом слове, спросил Руднев.

– Да чёрт вас знает, Руднев! – в сердцах воскликнул Терентьев. – Это вы мне объясните, в какую историю вы со своими друзьями умудрились влипнуть!

Открывшая дверь Рудневского особняка горничная испугано взвизгнула. На пороге стоял молодой барин, помертвелый, с окровавленным рукавом, в сопровождении хмурого полицейского чиновника, вломившегося в честный благородный дом несколько дней назад.

– Замолчи! – прикрикнул на неё Терентьев, помогая Дмитрию Николаевичу войти. – Белецкого позови!

Звать Белецкого необходимости, впрочем, не было, он вышел на шум и, увидев раненого Дмитрия Николаевича, кинулся к нему.

– Вели Кондратию за доктором ехать немедля, – приказал он горничной, усаживая Руднева на скамью.

– Не нужен мне доктор, – кривясь от боли, возразил Руднев. – Брось суетиться, Белецкий! Царапина же…

Из-за кровавых пятен на полу увещевания его звучали не очень убедительно. Белецкий с Терентьевым стали стягивать с Руднева пальто.

– Что произошло? – спросил Белецкий.

– В него стреляли на бульваре из экипажа, – объяснил Терентьев.

– А с чего вам знать, что это не в вас стреляли? – шипя и морщась, спросил Руднев. – У вас врагов куда как больше моего…

Белецкий после этого вопроса неожиданно замер и посмотрел на брошенное на пол пальто.

– Дмитрий Николаевич, – ошеломленно произнес он, – стреляли в вас, и уже дважды!

– Ты о чём?

– Вчера на Никитине ваше старое пальто было. Его же шинель в негодность пришла после Тверской, – объяснил Белецкий. – Он вас немного выше будет, но такой же щуплый. Его за вас не мудрено принять, да он ещё и из этого дома вышел… Кто-то очень хочет вас убить, Дмитрий Николаевич, и едва не преуспел в этом.

Руднев растеряно переводил взгляд с Белецкого на Терентьева.

– Так это из-за меня Арсения ранили? – потрясенно спросил он.

– Вы не о том думаете, Руднев! – хмуро проговорил Терентьев. – Вопрос в том, кто и почему пытается вас убить. Вы уверены, что всё мне рассказали?

Дмитрий Николаевич кивнул:

– Клянусь вам! Я ничего от вас не скрываю!

– А про кружок и все эти революционные бредни ваших друзей?

– Я сам практически ничего не знаю. Они мне не рассказывают!

– Значит, расскажут мне, – отрезал Терентьев.

Он достал записную книжку, выдрал из неё листок и протянул Рудневу вместе с карандашом.

– Сможете написать записку для Кормушина? Его нужно немедленно вызвать сюда к вам. Знаете, где он может быть? Я отправлю за ним.

– Он должен быть в университете или в госпитале у Никитина.

Руднев потянулся за карандашом, но, увидев, что правая перчатка у него вся в крови, прежде чем взять его, сдернул перчатку зубами, обнажив уродливые шрамы на руке.

– Извините, – буркнул он, заметив, что Терентьев отвёл взгляд, и добавил уже встревоженно, – Только передайте эту записку как-то так, чтобы у Кормушина не возникло никаких подозрений. Он после ареста шарахается полиции и неизвестно, что вытворит, если испугается.

Глава 14.

Кормушин действительно находился в госпитале, когда какой-то незнакомый молодой человек в штатском передал ему записку от Руднева. Пётр Семёнович узнал почерк друга и его манеру письма, хотя и подивился неровности строк. Однако тон записки был таким тревожным – Руднев просил немедленно, отложив любые дела, явиться к нему на Пречистенку, – что молодой человек списал сбивчивость почерка на волнение автора.

При прочтении записки присутствовала и Екатерина Афанасьевна, находящаяся в свете всех последних происшествий в состоянии крайнего душевного возбуждения и готовая к новым невероятным событиям, кои, по её разумению, были страшно интересны и волнительны. Она тут же вызвалась ехать вместе с Петром Семеновичем, причём в такой решительной манере, что тот не смог ей отказать.

Руднев же Екатерины Афанасьевны в своем доме не ожидал, потому встретил её, вопреки приличиям, без сюртука и галстука. Его бледность, распахнутый ворот рубашки, неизменная перчатка и висящая на перевязи рука сложились для девицы Лисицыной в образ, по своему романтическому флёру не уступающий Чайльд-Гарольду.

Дмитрию Николаевичу же, по чести сказать, было не до романтики. Простреленная рука у него остро болела, а при любом резком движении кружилась голова, но пуще всего его беспокоило сознание того, что где-то совсем рядом с ним и его друзьями ходит безжалостный убийца, вычислить которого пока не представлялось возможным.

– Пётр, это сыскной надзиратель Анатолий Витальевич Терентьев. Я прошу тебя ответить на все его вопросы с полной откровенностью, – без обиняков обратился он к Кормушину.

При упоминании сыскного чиновника Пётр Семёнович переменился в лице и вскочил.

– Дмитрий! Да как ты мог?!. – воскликнул он.

– Сядьте, господин Кормушин! – резко приказал ему Терентьев. – Сядьте и выслушайте меня! Если вы еще не поняли, вся студенческая революционная деятельность давно раскрыта и секретом для охранного отделения не является. Что до меня, так мне эти ваши игры в политику и вовсе бы были не интересны, если бы не имели касательства к трем убийствам и двум покушениям. Думаю, вы хотите, чтобы убивший вашу невесту злодей был пойман, а также и тот, кто второй день подряд вполне успешно палит по вашим друзьям? В таком случае проявите благоразумие и расскажите всё, что вам известно. Предупреждаю, у меня нет ни времени, ни желания терпеть ваше ребячество. Если откажетесь отвечать здесь и сейчас, я арестую вас за препятствование следственным действиям, и мы будем разговаривать у меня в кабинете. Кстати, мадмуазель Лисицына, вас это тоже в полной мере касается.

Слова сыщика и его резкий тон, а также хмурое лицо Руднева, произвели на Кормушина отрезвляющее действие. Екатерина Афанасьевна же испугано приложила ладонь ко рту, да так и замерла с распахнутыми от волнения глазами.

– Что вы хотите знать, господин сыскной надзиратель? – спросил Кормушин.

Но вместо Терентьева вопрос задал Руднев:

– Пётр, накануне Татьяниного дня ты говорил мне, что у вас там в кружке какие-то перемены. Арсений тоже намекал на какого-то нового человека. О чём была речь? Что за новый человек?

– Это началось четыре месяца назад, – начал рассказывать Петр Семёнович. – Однажды после собрания мы все нашли у себя в карманах листовки с подписью «Малахия». И после находили снова и снова. Кто их подбрасывал, мы так и не узнали. В этих листовках сперва зло и сатирично высмеивалась наша деятельность, как абсолютно бессмысленная и ни к чему не ведущая, а после стали появляться указания на то, как всё надо было делать правильно. Послания были написаны очень интересно. Мысли в них были смелые и прогрессивные.

– Ваш Малахия, возможно, провокатор! Вы хоть сейчас это понимаете? – Терентьев счёл необходимым остудить пылкую восторженность, в которую стал скатываться Кормушин.

– На самом деле, – возразил тот, – ни к чему такому он не призывал, ни к насилию, ни к террору. Он говорил лишь про необходимость объединения усилий разрозненных политических ячеек и системных акций гражданского неповиновения.

– Вы это тем расскажите, кто с Тверской не вернулся! – сухо оборвал Терентьев. – Так что там дальше с вашим Малахией? Вы узнали, кто это?

– Нет.

– Пётр, скажи, а те листовки, что на лекции Дашкевича оказались, это тоже дело рук Малахии? – спросил Руднев.

– Да, – признался Кормушин, – но мы тебе тогда не врали, Дмитрий, что не знаем, откуда листовки! Это уже позже выяснилось, когда Малахия в своем следующем послании про них упомянул.

Руднев кратко рассказал Анатолию Витальевичу о происшествии с прокламациями на лекции по международному праву.

– Про панихиду в Воскресенской церкви тоже все от Малахии узнали? – в свою очередь спросил Терентьев.

– Да. Мне так рассказывали. Сам-то я был в тюрьме, а Никитин у тебя, Дмитрий, отлёживался. Я думаю, Малахия панихиду и заказал.

Руднев с Терентьевым переглянулись, и сыщик утвердительно кивнул на немой вопрос Дмитрия Николаевича.

– Пётр, панихиду заказывал Коровьев. Церковная записка написана его рукой.

– Коровьев?!

– Да, и если так рассудить, то и листовки у Дашкевича вполне могли быть делом его рук. Он, в отличии от студентов, имел доступ к эссе и мог их подменить. И на галёрке, откуда вторую пачку скинули, он сидел.

– Да неужто этот… – присутствие Екатерины Афанасьевны удержало Кормушина от бранного слова, – …этот негодяй всё это… Но зачем?!

– За тем, что он на службе у охранного отделения, молодой человек, – объяснил Анатолий Витальевич. – Он заморочил вам голову, вскрыл всю вашу организацию и сдал.

– Но тогда зачем он продолжает свои листовки распространять? – потеряно спросил Кормушин.

– Продолжает?!

Пётр Семенович вынул из кармана сложенный вчетверо листок и передал Терентьеву. Тот развернул и прочёл. Это было многословное и пламенное воззвание к прогрессивной части студенчества продолжить борьбу. Внизу стояла подпись: «Малахия».

– Откуда это у вас? – спросил сыщик и отдал листовку Рудневу.

– Вчера товарищи в университете дали.

Дмитрий Николаевич пробежал листовку глазами.

– Белецкий, – обратился он к бывшему наставнику, безмолвно подпирающему подоконник в течение всего разговора, – в моем столе лежит листовка с Семеновского кладбища, пожалуйста, принеси.

Белецкий всё так же молча удалился и вернулся, неся бумагу.

Дмитрий Николаевич разложил обе листовке на столе.

– Печатали в одной типографии, – сказал он, разглядывая их несколько секунд. – Заголовок не набирали, он отпечатан линотипом. Видите, дефекты на буквах повторяются здесь и здесь? И наборщик один и тот же работал, характерное размещение абзацев и заглавных букв.

– Это подтверждает связь Малахии с листовками на лекции и дает зыбкий намёк на его связь с кладбищем и убийством женщин, – заключил Терентьев.

– Слежка за мной тоже дает такой намёк, – вставил до сих пор молчавший Белецкий.

– Да, но пока это всё за уши притянуто! А с покушениями на бульваре совсем никакой ясности, – покачал головой сыщик. – Остается надеяться, что ваш друг Никитин видел того, кто в него стрелял, и расскажет нам, когда очнётся.

– Он не разглядел бы убийцу, даже если бы тот в него с пяти шагов целился, – возразил Руднев. – Арсений очень близорук и разбил свои очки во время демонстрации.

– Это обрывает ещё одну ниточку, – ещё более помрачнел Терентьев, – Пётр Семенович, вам есть что нам ещё рассказать?

Кормушин отрицательно мотнул головой.

Терентьев повернулся к притихшей Екатерине Афанасьевне:

– Госпожа Лисицына, а вы можете нам что-нибудь поведать? Вы были подругой покойной Зинаиды Яковлевны. Может быть, по прошествии времени, успокоившись, вы что-то вспомнили? Так часто бывает. В первый момент под воздействием сильных эмоций люди многое забывают, а потом память светлеет.

– Я ничего не знаю, – дрожащим голосом проговорила Екатерина Афанасьевна, – Мне Зиночка ничего не говорила, только то, что ничего не может рассказать.

– Не может рассказать о чём? – осторожно продолжал выспрашивать Анатолий Витальевич.

– Ах! Ну откуда же я могу знать! Она чего-то боялась! Однажды даже расплакалась, когда мы с ней про библейских цариц заговорили. Право же, я ничего не скрываю! – девица Лисицына едва не заплакала, и Руднев в рыцарском порыве кинулся ей на защиту.

– Анатолий Витальевич, я прошу вас, оставьте же Екатерину Афанасьевну! Разве вы не видите, что она расстроена!

Терентьев хотел было ответить, но передумал.

– Ладно, – сказал он, – Екатерина Афанасьевна, Пётр Семенович, я прошу вас немедля вернуться домой и носа оттуда до моего разрешения не высовывать. Мои люди отвезут вас. И обещаю вам, господа – вас, Дмитрий Николаевич, это тоже в полной мере касается – что если я только узнаю, что кто-то из вас посмел меня ослушаться, я запру его в камере для его же безопасности.

Проводив гостей, Белецкий обнаружил, что Руднев ушёл к себе в мастерскую. Нарушив обычные правила, он постучал и, не дожидаясь ответа, вошёл.

Дмитрий Николаевич сидел на полу среди разложенных рисунков и фотографий убитых женщин, перед ним лежала монография князя Волконского и расшифровка надписи на алтаре.

– Я что-то упускаю, Белецкий, что-то очень важное, – пробормотал он, не отрывая взгляда от документов.

Белецкий озабочено нахмурился.

– Может, если вы дадите себе отдохнуть, вам скорее придут в голову светлые мысли? Вы выглядите измученным, Дмитрий Николаевич.

Руднев пропустил замечание Белецкого мимо ушей.

– Что тебе кажется самым странным в этих убийствах? – спросил он, подталкивая фотографии Белецкому.

Белецкий сел рядом с Рудневым.

– По мне, так в них всё странно. Странно и страшно, – ответил он.

– И всё же?

Белецкий пожал плечами:

– Ну, странное место… Сатанинское святилище… Склеп, тайная комната, тюрьма, заброшенный сарай.

– Что же в этом странного? Культовая обстановка. Скрытность, чтобы никто не помешал…

– Хорошо, – Белецкий отложил в сторону фотографии. – Тогда этот рисунок на теле. Оторопь берет от мысли, как он это делал!

Руднев попытался пожать плечами и тут же скривился от боли в простреленной руке.

– Странным является лишь то, что он наносит рисунок при таком положении тела. Сам по себе факт нанесения прижизненных или посмертных увечий жертвам не уникален, – сказал он, баюкая раненую руку.

– Вам виднее, – согласился Белецкий, – Тогда… Цветы? Погребальные принадлежности?

– Нет, это тоже просто фетиш.

– У меня закончились варианты, – признался Белецкий. – Вы ведь что-то конкретное от меня хотели услышать?

– Странным является само убийство, – задумчиво проговорил Руднев.

– Я вас не понимаю. Вы в философском смысле?

– Нет, в прикладном. Представь себя на месте преступника…

– Не уверен, что хочу этого!

– Представь!.. Ты каким-то образом открываешь для себя тайное знание, магическую мудрость, которая способна даровать тебе бессмертие или что-то в этом роде. Ты находишь святилище и, возможно, создаешь свои новые. Ты находишь жертву для своего тайного ритуала, знакомишься с ней, даже узнаешь про её любимые цветы и заказываешь их, и наконец заманиваешь жертву в святилище для таинства… и приступаешь к ритуалу. Девушка обнажается, ты укладываешь её на алтарь, украшаешь цветами и начинаешь наносить сложный рисунок. Это долгая и кропотливая работа, требующая от тебя полной сосредоточенности… А потом ты берешь и душишь её. Вот так грубо и вульгарно ты уродуешь прекрасное существо, которое только что пытался довести до совершенства! Это как будто ты рисовал на холсте что-то восхитительное и сложное, а потом просто выплеснул на это краску и размазал! Тебе не кажется это странным?

– Если честно, то мне кажется, что у вас бред!

– Белецкий! Ну включи же ты воображение!

– Я таким буйным воображением, как вы, не наделён, – возразил Белецкий и добавил после непродолжительной паузы. – Но если рассудить, то вы, пожалуй, правы. Странно завершать все эти изысканные па такой грубостью как удушение… Но какой из этого вывод?

– Пока не знаю, – сказал Руднев. – Мне нужно еще подумать. Оставь меня.

Катерина вернулась домой и сразу заперлась у себя в комнате.

Сердце её колотилось так, что, казалось, было готово разорваться. Ах, слава Богу, Дмитрий Николаевич защитил её от этого невыносимого полицейского чиновника! И почему он только знается с такими ужасными людьми, как Терентьев и Дракула! Наверное, подумала Катерина, это так положено, чтобы рыцаря в белых одеждах сопровождали злые демоны, ну, чтобы там всячески его искушать и пытаться увести с праведного пути великих подвигов. Это всё потому, что белый рыцарь недостаточно крепок духом, не то, что чёрный! Хотя до чего же он хорош, этот белый рыцарь, особенно такой бледный и без сюртука!

Впрочем, к чему было думать о белом рыцаре, когда в кармане у неё лежала записка от черного, переданная ей утром глумливо ухмыляющейся кухаркой! Значилось в этой записке нечто такое, от чего у неё захватывало дух и сладко сосало под ложечкой. Она вынула её и в сотый раз перечитала:

«Прекрасная Катрин! Позвольте мне без мещанской пошлости и старомодного снобизма просто называть вас этим именем! Вы дали согласие отправиться со мной, и, если в вас ещё не угас интерес, и вы готовы довериться мне, я буду ждать вас в семь вечера на углу улицы Солянка и Большого Спасоглинищевского переулка. Вам должно понимать, что, если вы хотя бы намеком сообщите кому-нибудь о нашей встрече и тем более её цели, вы создадите для меня серьезный риск. Я не смею настаивать на соблюдении вами тайны, так как понимаю, что вы можете опасаться за себя, но доверяюсь вам и надеюсь на конфиденциальность нашей встречи. Если вы станете опаздывать долее чем на четверть часа, я буду знать, что вы изменили своё решение, в чём ни в какой мере не посмею вас упрекнуть, однако надеюсь, что наша встреча состоится. Ваш Григорий».

Катерина и не могла представить, что революция – это такое романтическое дело и делают её такие восхитительно учтивые и благородные люди!

Никто и никогда, кроме Григория – конечно же она будет называть его только так! – не вручал ей в руки свою безопасность, а, возможно, даже и жизнь, и при этом столь великодушно заранее был готов простить ей женскую слабость, толкающую на предательство! Её даже немного покоробило это его предположение, что она из робости откроет кому-нибудь их тайну. Никогда! Одно уж понимание того, что тайна эта связывала их более крепко, чем любая иная известная Катерине связь, заставила бы её скорее умереть, чем кому-нибудь проговориться.

Да, собственно, и кому ей было проговариваться? Маменьке и батюшке? Так это в любом случае делать было никак нельзя, поскольку они бы просто заперли прогрессивную девицу Лисицыну, а то и отправили бы в деревню к маменькиным родственникам.

Дмитрию Николаевичу или Петру Семеновичу? Это тоже ни за что! Тем боле после того, как эти двое так трусливо вели доверительную беседу со полицейским. Нет! Пусть они уж после узнают, насколько Катерина оказалась смелее их, мужчин!

До семи вечера оставался час. Катерина выбрала своё любимое серое платье, слегка поношенное, но очень уж выгодно подчеркивающее её голубые глаза. Приколола свой самый изящный воротничок, не вязаный, а взаправду купленный в галантерее, подарок покойной Зинаиды, и скрепила его бабушкиной камеей. После покрутила так и сяк свои пышные волосы, решила, что уместнее и благороднее всего будет просто заплести их в косу, потом выскользнула в прихожую, ухватила шубку и платок и тихо, будто мышка, выбежала на улицу.

На перекрестке Солянки и Большого Спасоглинищевского в стороне от фонаря стоял одинокий крытый экипаж. Катерина робко поравнялась с ним и услышала знакомый голос:

– Катрин, я был уверен, что вы придете!

Рагозин вышел из коляски и вместо того, чтобы предложить ей руку и помочь подняться на подножку, легко, словно пушинку, подхватил Катерину на руки и внёс в экипаж.

Их губы снова оказались совсем близко, и снова он легко, едва касаясь, поцеловал её.

– Григорий! – прошептала она, трепеща.

Рагозин приказал вознице трогать. На этот раз он не стал отстраняться, тем более что и сделать это в двухместной коляске было затруднительно, и даже не убрал рук с её плеч.

– Я волновался, что ты не придешь!

От этого внезапного перехода на «ты» у Катерины и вовсе закружилась голова.

– Как я могла не прийти после твоего письма! Куда мы едем?

– Тебе уже надоело мое общество?

– Нет, что ты! Наоборот! Я бы так и ехала с тобой целую вечность!

– Правда? Ты готова провести со мной вечность, Катрин? – глаза его демонически сверкнули в свете промелькнувшего фонаря. – Ты понимаешь, как это долго – вечность?

– Да! Да! – иступлено прошептала Катерина, её охватил жар и трепет, который она никогда ранее не испытывала. – И я хочу быть с тобой!

– Да будет так! – торжественно проговорил он. – Я подарю тебе вечность! Ты веришь мне?

Он сжал её в своих объятьях, невероятно сильных и жарких, и припал к её губам теперь уже страстно и одержимо. Их поцелуй был таким долгим, что Катерине едва хватило дыхания.

– Да! Да! – не помня себя от вожделения, прошептала Катерина. – Я верю тебе! Верю, как никому и никогда не верила!

– Тогда ничего не бойся! – прошептал ей на ухо Рагозин и снова жадно впился в её губы.

Крытая коляска мчалась по темным улицам вечерней Москвы. Куда она увозила девицу Лисицыну, та не знала. Да и зачем ей было это знать! Лишь одно она понимала с абсолютной для себя ясностью: прекрасный, словно взбунтовавшийся ангел, Рагозин похищал её из скучной, нудной жизни, в которой она до сего дня пребывала, и увлекал её в свой непостижимый и неизведанный прекрасный мир.

Глава 15.

Около половины восьмого вечера Руднев вызвал Белецкого к себе в мастерскую.

– Белецкий, я понял, что означает шифр! – воскликнул Руднев при его появлении.

– Мы же вроде и без того знали, что это вольное изложение откровений Иоана Богослова, – скептически проговорил Белецкий.

– Да, но мы не понимали, какое это имеет отношение к ритуалу!

– А оно имеет?

– Помнишь, как письмена были расположены на алтаре?

– Ну, в общем… Я не умею так детально запоминать абстрактные изображения, как вы… А как они были расположены?

– Смотри, – Руднев пододвинул Белецкому рисунок, на котором была изображена пентаграмма в окружении сатанинской латыни.

– Вы что вот так всё это запомнили? – изумился Белецкий. – Зачем мы в таком случае это переписывали?

– Да нет конечно! Я просто запомнил основные элементы: заглавные буквы, расположение строк и их количество, остальное восстановил по нашим записям. Это было несложно, потому что мы записывали по фрагментам. Обрати внимание, что подле каждой вершины пентаграммы стоит свой блок текста.

– И?

– Букинист передал нам перевод с исходным подстрочником, и по нему я соотнёс пентаграмму и русскоязычный текст. Вот что получилось… Ничего не замечаешь?

Дмитрий Николаевич передал Белецкому изображение алтаря, аналогичное предыдущему, но русскими словами, и подчеркнул в каждом из пяти фрагментов слово «угол».

– Думаете, это про углы пентаграммы?

– Да, в тексте говорится про пять углов, и у пентаграммы пять вершин. Маловероятно, что это совпадение, тем более что блоки текста с упоминаниями углов строго соотнесены с вершинами.

– Пусть так. И что это означает?

– Думаю, это описание пяти этапов ритуала. На мысль меня навёл фрагмент про шестую печать, который соответствует четвертому по счёту углу: «Свитком станет храм и отрекшись от сияния его и дав через страх, боль и гнев запечатлеть великий знак владыки на нём, открытый, но сокрытый для чуждых, в четвертом углу не устрашись…»

– Признаться, я не понимаю.

Руднев подчеркнул слова «свитком станет храм», «знак владыки» и «открытый, но скрытый от чуждых».

– Белецкий, что такое «храм»?

– Церковь или какое-то иное святилище.

– А какое ещё есть значение?

Белецкий задумался:

– Тело! Так называют тело!

– Правильно! Тело как свиток, на который наносят знак владыки, который, вроде как, и открыт, но в то же время скрыт от непосвящённых. Это же изображение змея, которое, с одной стороны, полностью на виду, но, с другой, чтобы его рассмотреть, нужно знать, как сложить тело.

– Если всё так, то что означают другие фрагменты?

– Трудно сказать, – ответил Руднев. – Здесь больше нет очевидностей. В конце концов, что-то из этих указаний может относиться не к физическому воплощению, а духовному опыту. Здесь встречаются слова «принявши» и «почитай», они могут использоваться в прямом значении, без иносказаний.

– А что про пятый угол? – спросил Белецкий. – Если всё это про смерть, то получается, в пятом углу нужно всё-таки войти в тишину, то есть умереть, по крайней мере на время.

– Меня больше занимает, что и здесь речь про храм, то есть тело, которое будет сохранено. Это снова не вяжется с удушением.

– Вы выдаёте желаемое за действительное, Дмитрий Николаевич, – возразил Белецкий. – Если бы тело было сожжено, например, я бы с вами согласился. А так, вон они, тела, – он кивнул на фотографии.

– Нет. Автор называет тело храмом, это значит, он воспринимает его как святыню. Обезобразить тело значит осквернить храм, и про это уже нельзя будет сказать: «сохранив свой храм».

– Я не силен в теологии, – отказался от дальнейшего спора Белецкий и снова взял рисунок пентаграммы из рук Дмитрия Николаевича.

– О чём ты думаешь? – спросил тот.

– Этот текст был только в святилище Волконских, и наверняка оно было самым первым, – ответил Белецкий. – Склеп Ван-Берзеньша скорее всего был построен после, но приблизительно в то же время. Вы же сказали, что там письмена сделаны одной рукой, и краска того же времени. Два других святилища – в Бутырской тюрьме и в Сокольниках – появились по образу и подобию старых, но уже в наше время, если верить вашей экспертизе в отношении шрифтов. Вот я и думаю, зачем были созданы эти два новых святилища, если были старые?

Руднев задумался. Взгляд его сделался туманным и отстраненным. Внезапно он вскочил, лицо его стало напряженным.

– Белецкий, – спросил он. – у нас есть карта Москвы?

– Конечно. В библиотеке. Принести?

– Нет, пойдём вместе.

Руднев сорвался с места едва не бегом.

Они не успели дойти до библиотеки, как их окликнул старик-дворецкий:

– Барин, Дмитрий Николаевич, там к вам молодой господин, что у нас жили. Чуть дверь не выломали и снегу нанесли!..

Сетования старика прервало появление Кормушина, не ставшего дожидаться приглашения. Лицо его было искажено, взгляд метался от волнения.

– Что?! Арсений? – в ужасе спросил Руднев.

– Екатерина Афанасьевна пропала, – хрипло выговорил Пётр Семенович.

– Что значит «пропала»?! До дома не доехала?

– Нет. Домой она вернулась, а потом пропала. Родители кинулись искать. В университетском госпитале им мой адрес дали.

У Дмитрия Николаевича упало сердце. Самые страшные подозрения захлестнули его душу и разум.

– Дмитрий, ты думаешь, это… Это он её похитил? – прошептал Кормушин. – Он её тоже убьет, Дмитрий?!

– Не убьет! – тихо, но уверено ответил Руднев. – Белецкий, мне нужна карта!

Они втроём кинулись в библиотеку.

Белецкий вынул из картонного тубуса карту Москвы большого масштаба. Руднев смёл на пол всё со своего стола и расстелил её на нём. Он был сосредоточен и решителен. Задавать ему вопросов никто не смел.

Дмитрий Николаевич отметил на карте четыре точки.

– Это места найденных святилищ, – сказал он. – Должно быть пятое. За тем новые и построили, чтобы их стало пять.

– И вы знаете, где оно, Дмитрий Николаевич?

Руднев соединил четыре точки, так чтобы они оказались вершинами пентаграммы.

– Где-то здесь, – он ткнул в карту, – в пятом углу.

– Да как же понять, где здесь?! – воскликнул Кормушин, лихорадочно водя карандашом по линиям улиц и переулков.

Они втроём склонились над картой.

– Вот! – Дмитрий Николаевич указал на заштрихованный участок к северо-западу от границы города. – Ваганьковское кладбище! Самое подходящее место! Там полно укромных уголков и соответствующая атмосфера. Если он увёз Екатерину Афанасьевну, то туда! Едем! Немедля! Белецкий, добудь экипаж. Я напишу записку Терентьеву, чтобы он отправил туда полицию.

– Дмитрий, а если ты ошибаешься? – спросил Кормушин.

– У тебя есть лучшая идея?

– Нет, но, если ты ошибаешься, и он увёз её ещё куда-то?

Лицо Дмитрия Николаевича сделалось каменным.

– Если я ошибаюсь, мы её не спасём, – ледяным тоном проговорил он. – Но коль есть хотя бы один шанс из тысячи, нужно пробовать.

Пока Руднев писал записку, вернулся Белецкий и сказал, что экипаж ждет их у подъезда. Помогая Дмитрию Николаевичу просунуть раненую руку в рукав пальто, он украдкой от Кормушина сунул ему в руки револьвер.

– Я его проверил, – коротко сообщил он.

Катерина, опьяненная бесконечным счастьем, прижималась к плечу чёрного рыцаря.

– Куда ты везешь меня, Григорий? – спросила она, заглянув в его сияющие глаза.

– Я везу тебя туда, где открою тебе самую великую тайну бытия.

– Про равенство и братство?

Рагозин рассмеялся и поцеловал её в лоб, словно ребенка.

– Нет, Катрин! Разве ж в этом есть какая-то тайна? Это всё суета! Праздные метания ограниченных умов. Я открою тебя тайну, которая куда как выше.

– Что же может быть выше всеобщей справедливости, Григорий?

Рагозин сделался серьезным.

– Божественная справедливость, Катрин! – ответил он. – Та справедливость, что приравняет человека с богом!

– Как же такое возможно?

Рагозин заговорил пылко, не отрывая от неё своих демонических глаз:

– Возможно, Катрин! Возможно! Если люди уподобятся богу, не будет более несправедливости, не будет ни зла, ни добра, ни сомнений! Будет лишь великое всеобъемлющее знание и сила!

– А любовь? – робко спросила Катерина.

– И любовь! Божественная вечная любовь! И мы с тобой в этой любви уподобимся древним богам, Катрин! Ты хочешь этого?

Она хотела. Милая романтичная девица Лисицына восемнадцати лет от роду, конечно же, очень хотела огромной божественной любви.

– Что это за тайна, Григорий?

– Я сделаю тебя бессмертной, Катрин! Ты станешь подобна ангелу, вечно прекрасной и вечно живой, – пообещал Рагозин.

И она поверила ему, потому что не могла не верить этому пылкому завораживающему голосу, этим сияющим адовым пламенем глазам.

Экипаж наконец остановился. Рагозин вновь подхватил Катерину на руки, не дав ей ступить на землю.

– Где мы?

– Это не важно! Ничего не важно, Катрин, кроме того, что ты со мной! Закрой глаза! Я отнесу тебя в храм! Там мы соединимся в вечности!

Храм! Соединимся! «Как же так, без батюшкиного благословления!» – мелькнуло в голове у Катерины, но мысль эта, несомненно, пустая на фоне вечности, тут же рассыпалась в ликующем калейдоскопе других: «Он любит меня! Я буду с ним! Мы всегда-всегда будем вместе, прекрасные словно ангелы!». Она послушно закрыла глаза.

Рагозин пронёс Катерину сперва по улице, она услышала, как отъехал экипаж, а после вошёл в какое-то пропахшее сыростью помещение, под ногами его скрипели половицы.

– Ничего не бойся, Катрин! – прошептал он ей, – доверься мне!

Она почувствовала, что они спускаются по лестнице. Воздух сделался спёртым. Шаги стали отдаваться гулким эхом.

– Ничего не бойся!

Она не боялась. Она была счастлива.

Наконец он остановился и поставил её.

– Не открывай глаз, пока не скажу! – он поцеловал её в шею и провёл рукой по волосам, с которых ещё в экипаже сполз платок.

Она послушно ждала с закрытыми глазами, слыша его шаги и движения.

Сквозь сомкнутые веки она почувствовала свет, который становился всё ярче и ярче.

– Иди и смотри… – прозвучал голос Рагозина.

Катерина открыла глаза.

Она стояла посреди огромного помещения с низким потолком и кирпичными колоннами, границы которого терялись где-то в темноте. Всё пространство вокруг неё освещалось множеством расставленных на полу свечей. Ближайшие к ней колонны были сплошь в красных письменах на каком-то непонятном языке. Прямо перед ней стоял алтарь под черным бархатным покрывалом, покрытый россыпью белых роз. Под ним находилось перевернутое распятие. На потолке над алтарём был нарисован свернутый замысловатым узлом змей с козлиной головой.

Это было похоже на сон. Немного жуткий сказочный сон.

– Ничего не бойся, – снова повторил Рагозин, в неровном свете свечей он казался ей прекрасным демоном, представшим из самой преисподней.

– Я не боюсь, – прошептала она. – С тобой я ничего не боюсь…

– Иди и смотри, Катрин! Я открою тебе тайну! – голос его звучал завораживающе ровно. – Всё тлен в этом мире, Катрин! Болезни, голод, войны! Бог придумал их, чтобы держать людей в страхе. Чтобы лишить их покоя. Это его мрачные слуги, Катрин! Забудь их, Катрин! Пусть в душе твоей наступит покой… Ты понимаешь меня, Катрин?

– Да, – прошептала она, хотя даже не могла разобрать его слов.

– Иди и смотри, Катрин! Узри сокровенную тайну! Её лик прекрасен! Ты готова, Катрин! Готова принять и почитать сокровенную тайну!

– Да…

Он снял с её плеч платок, а после – шубку.

– Распусти волосы, Катрин, – велел он ей, она повиновалась. – А теперь сними свои одежды.

Она подняла руку к воротнику. Булавка бабушкиной камеи кольнула ей палец. Катрина на мгновенье будто пришла в себя, сладостный морок отступил. Она испугалась, но Рагозин снова произнес своё заклинание:

– Ничего не бойся, Катрин! – он шагнул к ней, взял её дрожащую руку в свою и слизнул капельку крови с уколотого пальца. – Доверься мне, Катрин! Сними свою одежду. Отныне она тебе не нужна. Я обряжу тебя в плащаницу сокровенной тайны. Ты не будешь ведать ни холода, ни стыда.

Завороженная Катерина стала медленно раздеваться, сбрасывая одежду на пол. Полностью обнажившись, она замерла перед своим мятежным ангелом, дрожа от пронизывающего холода, которого не чувствовала.

– Ты совсем замерзла, Катрин, – прошептал он и накинул на нею какое-то истлевшее покрывало. – Но ты так прекрасна! Прими её одежды!

Он подхватил обернутую в покрывало Катерину на руки и уложил на алтарь среди цветов.

– Спи, Катрин! – проговорил он, гладя её волосы. – Когда ты проснёшься, все изменится навсегда. Мы встретимся с тобой за седьмой печатью, любовь моя!

Он накинул ей на лицо тонкую серую вуаль, пахнувшую тленом и чем-то ещё, резким, приторным и душным. Отблески свечей закружились вокруг Катерины, а после растворились в сером тумане, поглотившем и весь остальной мир.

Глава 16.

Высадив трех чрезвычайно странных господ у ворот Ваганьковского кладбища, возница поспешил поскорее убраться подобру-поздорову. Виданое ли дело, чтобы порядочные люди ездили на кладбище на ночь глядя!

– Куда теперь? – спросил Кормушин, оглядываясь.

– Не знаю. Дай подумать! – ответил Руднев.

Вокруг было тихо и темно, хоть глаз коли. Белецкий зажёг потайной фонарь, оставшийся у него после вылазки в особняк Волконской.

– Смотрите, Дмитрий Николаевич, тут свежие следы на снегу. Ведут куда-то в сторону от основной дорожки, – сказал он, указывая на землю.

– Это следы одного человека, – сдавлено произнес Кормушин. – Почему нет её следов?

– Потому, что он нёс её на руках, – предположил Руднев.

Они кинулись по следу, который повел их мимо въездных ворот, сторожки и часовни.

– Я слышал, тут уже который год богадельню перестраивают, – сказал Белецкий. – Похоже, мы к ней идём.

Следы уперлись в покосившийся деревянный забор, за которым темнела какая-то полуразобранная постройка.

– Тут двух досок нет, – сообщил Кормушин и первым нырнул в лаз.

Его догнал Руднев и придержал за плечо.

– Теперь тихо, Пётр! Ни звука! Белецкий, погаси фонарь. Держимся вместе.

Он выждал, пока глаза привыкли к темноте и стали различать темнеющий на снегу след, ведущий к пустому дверному проёму.

– Туда!

Они вошли в заставленный строительными лесами флигель.

– Ищите лестницу вниз, – шепнул Дмитрий Николаевич. – Святилище должно быть в подвале, чтобы окон не было.

Осторожно пробираясь по флигелю, они наконец наткнулись на лестницу. Руднев вступил на неё первым, к великому изумлению Кормушина вынув из-за пояса револьвер. Обернувшись на шедшего последним Белецкого, Пётр Семенович увидел, что тот тоже вооружен. Белецкий приложил палец к губам, пресекая готовый вырваться у Кормушина вопрос.

В кромешной темноте они спустились по лестнице и оказались в подвале со сводчатым потолком и множеством кирпичных колон. Где-то внутри этой каменной утробы призрачно мерцал теплый свет. Руднев сделал ещё один предупреждающий знак, призывая спутников к тишине.

Стараясь не выходить из тени, они осторожно пробирались к источнику света. Наконец они уже могли различить заставленное множеством свечей пространство между несколькими колоннами, посреди которого высился черный алтарь, над ним склонилась темная сутулая фигура. Человек изменил свое положение, и стало видно, что на алтаре, среди цветов, свернувшись, лежит женщина, прикрытая погребальным покрывалом. Тёмный снова шевельнулся, и в руке его что-то блеснуло.

Кормушин издал яростный рык и раньше, чем Руднев или Белецкий успели его удержать, кинулся на освещенное пространство. Человек у алтаря резко выпрямился и обернулся на звук. Пётр Семенович на мгновение замер, узнав в нем Рагозина. Этой секунды хватило Рудневу и Белецкому, чтобы тоже выйти на свет, а Рагозину – чтобы выкинуть скальпель и выхватить револьвер.

– Стойте, где стоите! – резко приказал Рагозин и навел оружие на бесчувственную Екатерину Афанасьевну. – Одно движение, и я убью её!

Все трое замерли, при этом Белецкий и Руднев целились в Рагозина.

– Бросьте оружие! – приказал Григорий Алексеевич.

Руднев с Белецким не шевельнулись.

Рагозин встретился взглядом с Дмитрием Николаевичем.

– Впрочем, ты, Руднев, можешь оставить. У нас вроде как дуэль, – растягивая губы в злобной улыбке, сказал он. – За тобой выстрел остался. Ты такой везунчик, Руднев! Я тебя даже с двух выстрелов убить не смог… А он пусть бросит! Я сказал, пусть бросит! Я выстрелю в неё, Руднев! Не сомневайся!

– Брось револьвер, Белецкий! – приказал Руднев, голос его, звучавший абсолютно спокойно, сделался стальным.

Белецкий бросил оружие на пол.

– Дальше откинь! – приказал Рагозин.

Белецкий ногой оттолкнул револьвер за границу света.

Краем глаза Дмитрий Николаевич заметил, что белый от ярости Кормушин, сжавши кулаки, сделал едва заметное движение вперед. Рука Рагозина напряглась.

– Белецкий, угомони Петра! – резко приказал Руднев, не отводя глаз от Рагозина.

Белецкий молниеносно одной рукой ухватил Кормушина со спины за горло, а другой заломил ему правую руку. Хватка у него была мёртвая. Молодой человек дернулся, но, несмотря на свою недюжинную силу и богатырское телосложение, вырваться не смог.

– Пётр Семенович, замрите, или я сожму руку сильнее, – тихо, но очень внятно предупредил Белецкий и для убедительности придушил Кормушина так, что у того на мгновенье помутилось в глазах.

Опамятовавшийся Кормушин замер.

Руднев меж тем продолжал целиться в Рагозина, а тот держал пистолет у головы Катерины Афанасьевны. Григорий Семенович стоял к Рудневу левым боком, закрывая телом правую руку с пистолетом.

– Что, Руднев? Патовая у тебя ситуация? – глумливо спросил Рагозин. – Если ранишь меня, я её застрелю. В правую руку тебе не попасть. Выстрелишь в голову, сам знаешь, что будет. У меня палец на курке, убьешь и меня, и её. Что делать будешь?

– Ждать, – с ледяным спокойствием ответил Руднев.

– Похвальное терпение! Что ж, подождём, посмотрим, у кого из нас рука раньше дрогнет. Скучно только ждать будет.

– Так чтобы было не скучно, расскажи нам всё, – совершенно ровным голосом предложил Руднев.

– Что же ты хочешь знать?

– Расскажи про убитых девушек.

По лицу Рагозина пробежала судорога, взгляд заметался, однако он по-прежнему целился в голову Екатерины Афанасьевны.

– Расскажи, Григорий! – повторил вопрос Дмитрий Николаевич. – Ты ведь их не убивал, правда?

– Замолчи, Руднев! Ты ничего не понимаешь! – хрипло ответил Рагозин.

– Если ты не можешь рассказать сам, я тебе помогу, – голос Руднева звучал так, словно они с Григорием Алексеевичем вели непринужденную беседу в гостиной. – Я начну, Григорий, а ты меня поправишь. Давай?.. Ты нашёл тайную комнату в анатомическом корпусе, так? Как ты на неё наткнулся?

– В морге за шкафом есть проход. У меня скальпель под шкаф упал, я сдвинул и нашёл.

– Ты что-то обнаружил в святилище. Бумаги Ван-Берзеньша, так ведь? Они не пропали, их Волконские сохранили. Ты нашел второе святилище в склепе, а ещё расшифровал надпись на алтаре. Правильно?..

– Жалко я тебя, Руднев, тогда сразу не убил, когда ты в святилище пробрался. Думал подержать тебя там денькадва-три для острастки, чтобы ты свой любопытный нос в мои дела не совал.

– Это уж не важно, Григорий! Лучше про алтари расскажи…

Рагозин молчал, и Дмитрий Николаевич продолжил.

– Ты решил приручить смерть, Григорий, и понял, в чём была ошибка Волконских. Нужно было пять святилищ, пять углов, пять вершин пентаграммы. Ты построил ещё три святилища и выбрал девушек, достойных для ритуала. Кто была первой, Григорий?

– Зинаида.

Кормушин дернулся и застонал. Белецкий сжал его горло крепче.

– Разве она была не второй? – спросил Руднев, удерживая на себе внимание Рагозина. – Для кого ты заказывал гортензии, Григорий?

– Для Зинаиды. Я привёл её в первый угол, но она испугалась, – лицо Рагозина сделалось неподвижным, взгляд его сосредоточился на чём-то за гранью этого мира, но рука, держащая револьвер, не дрогнула. – Потом она вернулась ко мне, сказала, что готова попробовать вновь открыть седьмую печать. Мы пошли во второй угол.

– На Семёновском кладбище?

– Да.

– Что там произошло?

Глаза Рагозина лихорадочно заблестели.

– Я отметил её знаком.

По лицу Кормушина беззвучно текли слёзы.

– Ты отметил её знаком, Григорий. И что потом? Что произошло?

Рагозин помолчал, а потом заговорил, он был словно в трансе, но рука, держащая револьвер, оставалась твёрдой.

– Я оставил её. Вышел под звёзды. Они были такими огромными… Я не помню, что было потом… Я вернулся и понял, что владыка не захотел даровать ей вечность.

– Ты убил её?

– Нет. Она уже была мертва, – Рагозин долго молчал. – Я хотел похоронить её в склепе. Там есть такой очень большой и незапертый склеп, но дверь завалило снегом. Я не смог открыть. Я похоронил её рядом и очистил угол, чтобы владыка не гневался.

– Потом ты нашёл ещё одну девушку и повёл её в третий угол, – не отрывая глаз от Рагозина, произнес Руднев. – Но и там владыка отказал тебе, так, Григорий?

– Да, её звали Анастасией. У неё были такие красивые глаза… Я начал наносить знак…

– Ты пил вино, Григорий. Перед ритуалом ты пил вино, так?

– Да, владыка оставил чашу на алтаре для меня. Он был милостив, он верил в меня, но я опять оплошал. Она умерла.

– Что произошло в четвертом углу?

– Владыка гневался, – мрачным, замогильным голосом проговорил Рагозин. – Он явил мне своё презрение. Он проклял четвертый угол.

– Кто была та мертвая женщина, Григорий?

– Я не знаю! Она была гневом владыки!

Внезапно в тишине подвала раздался топот ног и чей-то крик: «Сюда, ваше высокоблагородие!».

Все вздрогнули, за исключением Руднева, ожидавшего этого момента и тянувшего до него время.

Враз вышедший из транса Рагозин обернулся. На одно мгновение он открыл свою правую руку. Дмитрий Николаевич выстрелил. Рагозин взвыл и выронил револьвер.

Рыская вокруг ошалелым взглядом, Григорий Семёнович кинулся в темноту, в сторону, противоположную той, откуда слышались голоса и топот. Руднев бросился за ним.

Они пробежали до самого конца подвала, где оказалась ещё одна лестница. Рагозин побежал наверх. Руднев отстал от него на десяток ступеней.

Лестница упиралась в закрытую на засов дверь.

Рагозин отпер засов. Дверь распахнулась. Сбивая Григория Семеновича с ног, из-за двери на него посыпались битые кирпичи и обломки старой кладки. Рагозин вскрикнул и прикрыл голову руками. Лавина старого камня подмяла его под себя.

Руднев вжался в стену, отворачиваясь от облака каменной пыли.

Когда он обернулся, из-под завала была видна лишь рука Рагозина. Она несколько раз судорожно дернулась и замерла, обращенная к Дмитрию Николаевичу словно в просьбе о подаянии.

На мгновение воцарилась тишина, почему-то поразившая Руднева своей неуместностью. Потом внизу раздались торопливые шаги, по стенам заметался свет фонаря, показавшийся Дмитрию Николаевичу в этой темноте ослепительным.

На лестнице появился Терентьев, а следом за ним Белецкий.

– Вы целы? – спросил Терентьев, профессионально бесстрастным взглядом осматривая место происшествия.

– Да, – Руднев, по-прежнему державшийся с хладнокровным спокойствием, отдал револьвер Белецкому.

– Пойдёмте отсюда, – приказал Терентьев.

Они спустились с лестницы и вернулись в святилище, освещенное теперь уже не только свечами, но светом полицейских фонарей.

Подле алтаря стояли Кормушин, укрывавший Екатерину Афанасьевну своей шинелью, и очень строгий и солидный господин, почему-то во фраке. Руднев узнал в нём доктора, состоящего при сыскном управлении, уже знакомого ему по прошлым местам преступлений.

– Анатолий Витальевич, вы выдернули меня с оперы, всего лишь ради девицы, усыпленной хлороформом, – брюзгливо заявил доктор. – Мои услуги ей точно пока не нужны, как, впрочем, и услуги любого из моих коллег. Очнётся через пару часов, в худшем случае помучается головной болью и тошнотой, и более ничего опасного для жизни. Я вам ещё нужен?

– Нужны, Филипп Иванович, – отозвался Терентьев, – там на лестнице под завалом для вас ещё один пациент с диагнозом – множественные травмы, с жизнью несовместимые… Сожалею, что испортил вам вечер, – он подал знак одному из полицейских. – Сопроводите!

– Доктор! – окликнул раздраженного эскулапа Руднев. – Проверьте его ладони?

– Что, молодой человек?

– Проверьте ладони погибшего, нет ли следов, как если бы он душил кого-то струной.

Доктор недовольно фыркнул, кивнул и растворился в темноте.

Терентьев продолжал деловито раздавать указания.

– Принесите одеяла для девицы… Пётр Семенович, вы сможете сопроводить госпожу Лисицыну домой? Я отправлю с вами двоих полицейских… Зовите фотографа…

Анатолий Витальевич подошёл к Рудневу.

– Мне будут нужны показания вас и ваших друзей, – сказал он и добавил. – Вы очень правильно сделали, Дмитрий Николаевич, что написали мне. И главное! Вы убийцу остановили.

Только теперь Руднев наконец осознал, что все они в безопасности, что есть человек, распоряжающийся и контролирующий происходящее, и почему-то от этого понимания его самообладание и выдержка начали катастрофически быстро таять. На Дмитрия Николаевича навалилась невыносимая усталость, рана в руке напомнила о себе жгучей пульсирующей болью.

– Рагозин – не убийца.

– В смысле? Кто же тогда?

– Не знаю…

Стены подвала у Руднева поплыли. Он пошатнулся.

– Руднев! – Терентьев подхватил едва державшегося на ногах Дмитрия Николаевича, Белецкий поспешил к нему на помощь. – Эй, кто-нибудь! Позовите сюда нашего любителя оперы!

– Анатолий Витальевич, – слабо попросил Руднев, тяжело опираясь о руку Белецкого, – можно мне сейчас домой? Мы после поговорим.

По дороге в экипаже Дмитрий Николаевич уснул и не проснулся, даже когда они остановились у подъезда Пречистенского особняка, и Белецкий занёс его в дом.

Он проспал почти сутки. Хотя сон его и был крепок, Руднева мучили кошмары. Виделись ему разверзнутые склепы, задушенные женщины, мертвец под грудой камней и пожар в деревянном флигеле, всплывший откуда-то из потаённых глубин памяти, коих в обычное время Дмитрий Николаевич касаться не смел.

Глава 17.

Вернувшийся к жизни Дмитрий Николаевич первым делом отправился проведать Никитина.

Арсений Акимович очнулся уже от забытья и, хотя был ещё слаб, уверено шёл на поправку. Подле него неотступно дежурила Екатерина Афанасьевна, в голове и душе которой после всего пережитого наступила невероятная ясность и уверенность в своих чувствах к Никитину.

Рассказывать всё о происшествии на Ваганьковском кладбище друзья Никитину не решились, опасаясь, что для беспокойного и легко возбудимого Арсения Акимовича эта история окажется слишком уж волнительной, что было бы недопустимо при его теперешнем состоянии. Они лишь поведали, что стрелявшим в него, а позже и в Руднева, оказался Рагозин, по подлости своей решивший таким низким способом отомстить Дмитрию Николаевичу за оскорбление и перепутавший сперва Никитина с Рудневым. Уклончиво и несколько скомкано они также рассказали, что при случайном стечении обстоятельств Григорий Алексеевич погиб в результате несчастного случая.

Впрочем, товарищи могли бы и не так усердствовать в своей деликатности, поскольку всё внимание Арсения Акимовича было сосредоточено исключительно на Екатерине Николаевне, и рассказ друзей он выслушал откровенно вполуха.

Наблюдая за трепетной заботой девицы Лисицыной по отношению к Никитину, Дмитрий Николаевич испытал укол ревности, подумав, что был бы готов и сам валяться чуть живым на больничной койке, лишь бы эти огромные голубые глаза смотрели на него с такой же тревогой и нежностью. Впрочем, он тут же устыдился мелочности своих чувств и велел себе более о Екатерине Николаевне даже и не помышлять.

Поняв наконец в полной мере, что они лишние, Руднев и Кормушин распрощались с Арсением Акимовичем и Екатериной Афанасьевной.

– Что нового в университете? – спросил Дмитрий Николаевич, когда они с товарищем вышли из госпиталя.

Пётр Семенович принялся рассказывать последние новости, сводившиеся в целом к тому, что беспорядки не только не стихают, но и вышли на новый круг, подпитываемые ожиданиями предстоящего назначения нового ректора.

– Завтра собирается университетский совет, – сказал Кормушин. – Поговаривают, что его могут провести при закрытых дверях. Наши петицию пишут с требованием допустить студентов к голосованию.

– Господи, Пётр! – воскликнул Руднев. – Я тебя умоляю! Не ввязывайся ты больше ни во что! Будет уже с тебя!

– Да я вообще ничего, – поспешно открестился Пётр Семёнович. – Мне просто рассказали… Вот, кстати, держи!

Кормушин вынул из-за пазухи пачку типографских листков и протянул Рудневу.

– С ума сошёл! – ужаснулся Дмитрий Николаевич.

– Тут ничего запрещённого, Дмитрий, – успокоил его Кормушин. – Неужто ты подумал, что я бы тебя с прокламациями подставил? Это предвыборные обращения кандидатов в ректоры. Почитай и приходи завтра на совет.

На том они и расстались.

Дома Руднева ожидал Терентьев. Теперь, когда Кормушин с Никитиным более не прятались на Пречистенке, негласный запрет на визиты сыскного надзирателя в дом Руднева был снят.

– Поведайте-ка мне, Дмитрий Николаевич, что вы там думаете про Рагозина и убийства, – попросил Анатолий Витальевич после дежурного обмена приветствиями. – Белецкий с Кормушиным рассказали мне всё, что произошло в подвале, в том числе про то, что Рагозин говорил, и что в убийствах виновным он себя не признал. Вы, как я понял, в его невиновность верите, не так ли?

– Да, Анатолий Витальевич, абсолютно.

– И от чего же? Ваш Рагозин не то злодеем отпетым был, не то – сумасшедшим, в любом случае нет никаких оснований доверять его словам.

– Я, собственно, и не доверяю, – ответил Руднев. – Я уверен, что убийцей является третье лицо по нескольким вполне себе объективным причинам. Одну я вам уже несколько раз называл, и вы даже со мной в принципе соглашались. Способ убийства, да и сам его факт, не вяжется с ритуалом. Вторая причина заключается в том, что Рагозину не было никакого резона упирать на свою невиновность в свете всех остальных признаний. В частности, он же признался, что пытался убить меня.

– Покушение и убийство преступления несопоставимые, – возразил сыщик. – Наказание за одно – арестный дом, а за второе, вполне возможно, – двадцать лет каторги.

– Пусть так. Тогда есть третья причина. Рагозин сказал, что в Бутырской тюрьме перед ритуалом он выпил вино, которое «владыка», то есть, по сути, неизвестно кто, оставил для него на алтаре. Мы знаем, что в вине была белладонна, которую жертва не принимала. Если Рагозин и вправду выпил вино с белладонной, то уж точно не смог бы никого убить. Это же объясняет и незаконченность рисунка. Он начал ритуал и потерял сознание, в это время кто-то и задушил усыпленную хлороформом женщину.

– Что же, по вашему мнению, произошло в двух других случаях?

– На Семеновском кладбище произошло нечто подобно, только без белладонны. Рагозина толи оглушили, толи так же, как и жертву, усыпили хлороформом. Когда он очнулся, жертва была уже мертва, и он в своем воспалённом воображении списал это на гнев владыки, не пытаясь искать каких-либо иных разумных объяснений происшедшему. К убийству же в Сокольниках Рагозин вообще не имеет никакого касательства. Скорее всего, он явился в святилище, например, чтобы его подготовить к новому ритуалу, и обнаружил там тело несчастной, которое туда подкинул убийца. Поэтому-то она и оказалась проституткой, а не как в других случаях, курсисткой, и поэтому же на ней не было никакого рисунка. Кстати, на ладонях Рагозина были следы от струны?

– Нет. Никаких следов.

– Вот вам и ещё один аргумент в пользу его невиновности. Даже если бы убийца орудовал в перчатках, струна бы оставила у него на руках синяки, а если без перчаток – порезы.

Терентьев долго молчал, обдумывая доводы Дмитрия Николаевича.

– Всё это очень скверно, – произнес он наконец. – Если вы правы, Дмитрий Николаевич, а очень похоже на то, значит, где-то по Москве разгуливает душегуб, а у нас с вами нет не малейшего представления о том, кто он.

– Он должен быть как-то связан с Рагозиным, знать о его тайне, выслеживать его. Это кто-то из университета.

– Вы кого-то конкретного подозреваете?

Теперь задумался Руднев.

– Я не уверен. Возможно, дело в моей предвзятости… – осторожно сказал он.

– Раньше такие соображения не останавливали вас от высказывания ваших предположений, и, должен признать, интуиция вас пока не подводила. На кого вы думаете, Дмитрий Николаевич?

– На роль убийцы очень подошёл бы Коровьев. У меня нет ничего конкретного против него, но он имел какие-то отношения с Рагозиным, он постоянно шпионит, вынюхивает и высматривает за всеми. Прошлое его неизвестно. И вообще он крайне неприятный тип.

– Да-а, – протянул Терентьев. – Университету только не хватает, чтобы факультетский инспектор оказался безумным убийцей. Мало там и без этого скандалов!.. Говорят, будет назначен новый ректор?

– Да, – рассеяно ответил Руднев, в голове у него промелькнула какая-то мысль, но столь стремительно и смутно, что он не успел её ухватить. – Завтра совет утвердит список кандидатов. Вон мне Кормушин сколько мусора бумажного принёс, программы реформ.

Дмитрий Николаевич машинально пролистнул бумаги. Его взгляд выхватил одну из листовок. Отбросив остальные, он впился в неё глазами. Это было обращение профессора Михаила Петровичи Строгонова, пафосное и убедительное.

– Не может быть! – потрясённо прошептал Руднев.

Он вынул из ящика стола две другие листовки: одну, найденную на Семеновском кладбище, и вторую, подписанную Малахией, разложил перед собой и всмотрелся.

– Что вы увидели? – Терентьев был похож на охотничьего пса, делающего стойку.

– Я увидел невероятную низость и чудовищную жестокость, – хмуро ответил Дмитрий Николаевич, в голове которого враз сложились все части головоломки. – Анатолий Витальевич, я знаю, как всё было.

И Руднев рассказал сыщику о своей догадке.

Руднев с Терентьевым поднимались по университетской лестнице.

– К господину профессору никак нельзя! – причитал швейцар Кондратий Емельянович, суетясь вокруг них в напрасной попытке остановить. – Не велено, говорю вам!.. Господа!.. Господин студент, я буду на вас жаловаться!

Смирившись с тщетностью своих усилий, старик отстал.

– Анатолий Витальевич, у нас же нет доказательств, – сказал Руднев. – Если он начнёт отпираться, вы не сможете предъявить ему никаких обвинений.

– Не начнёт, – решительно ответил Терентьев. – Скажем ему, что Коровьев арестован, и заговорил. В конце концов, арест вашего факультетского инспектора – дело предрешённое.

Они подошли к кабинету профессора Строгонова. Терентьев единожды стукнул в дверь, и они вошли, не дожидаясь приглашения.

Сидевший за своим монументальным столом Михаил Петрович поднял благородную седую голову и строго воззрился на непрошенных посетителей.

– Чем обязан, господа? – спросил он спокойно, лишь с легким оттенком раздражения. – Господин Руднев?.. А вас, простите, милостивый государь, не имею чести знать.

– Сыскной надзиратель Анатолий Витальевич Терентьев.

Строгонов откинулся в кресле и изумленно поднял брови.

– О! Полиция? Неужели этот молодой человек натворил что-то такое, что им сыскное управление интересуется?

– Натворил он, пожалуй, немало, – согласился Анатолий Витальевич.

– Хм! Господа, однако же, будьте столь любезны и объясните цель своего визита. Я, видите ли, чрезвычайно занят, – Строгонов нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

– К завтрашнему совету готовитесь, Михаил Петрович? – спросил вступивший в разговор Руднев.

– Что, простите, молодой человек?

– Я спросил вас, господин профессор, вы готовитесь к завтрашнему совету? Это будет такой значимый день для вас, Михаил Петрович. Или мне следует называть вас Малахией?

Строгонов посмотрел на Дмитрия Николаевича с нескрываемым более раздражением.

– Господин Руднев, что за комедию вы тут ломаете? При чём тут Малахия?

– Мы думали, вы нам объясните, – ответил Терентьев.

Профессор величественно поднялся.

– Подите вон! – сухо приказал он. – Я не намерен сносить какие-то глупые шутки.

– Восемнадцать загубленных жизней и сотни покалеченных судеб – это совсем не шутки, господин профессор, – тихо сказал Руднев. – Неужели должность ректора московского университета этого стоит?

Лицо Строгонова окаменело.

– Что вы несете, Руднев? Я требую, господа, чтобы вы покинули мой кабинет!

– Сядьте на место, господин Строгонов! – приказ Терентьева прозвучал резко, словно удар хлыста. – Я хочу, чтобы вы знали, что я пришёл сюда как лицо официальное с намерением произвести ваш арест и лишь из уважения к университету даю вам возможность чистосердечно признаться в ваших злодействах и тем смягчить свою участь. Однако терпение моё не безгранично. Учитывайте это. Итак, я слушаю вас.

Михаил Петрович опустился в кресло.

– Я не понимаю, о чём вы тут сейчас говорили, господин сыщик, – произнес он, чётко выговаривая каждое слово.

– Я готов объяснить, господин профессор, – Руднев шагнул вперёд. – Вы позволите?.. Думаю, стоит начать с вашего давнишнего и страстного желания возглавить университет. Уверен, вы бы стали прекрасным ректором, принесшим славу и величие нашей альма-матер. Но в высших сферах министерства образования вашу кандидатуру по достоинству не оценили, и тогда вы решили добиться своего иными методами. Не так ли? – Строгонов напряженно переводил взгляд с Руднева на Терентьева. – Вы сочли, что лучший способ перехватить власть – это явиться спасителем университета в час неуправляемой смуты, с которой нынешнее руководство справиться не сможет. И вы начали раздувать костёр.

Вам, как и большинству преподавателей, несомненно, было известно про студенческие политические организации. Под анонимной личиной Малахии вы начали разжигать в них бунтарские настроения, постепенно доводя дело до крайности. Вы не только вели пропаганду, но и выявляли наиболее радикальных участников движения. Вашими глазами и ушами, а также и грязными руками, стал Филимон Антипович Коровьев.

Однажды Коровьеву повезло наткнуться на еще более жуткое явление, пустившее корни в университете. Каким-то образом он узнал про сатаниста Рагозина и про его черные мессы. Вероятно, Коровьев особо следил за ним как за одним из лидеров революционного кружка. Он рассказал вам, и вы решили, что вскрывшееся в стенах университета дьяволопоклонничество ещё больше дискредитирует нынешнего ректора. Кроме этого, с помощью шантажа Коровьев сделал Рагозина своим агентом, вернее агентом Малахии, и вы ещё глубже запустили свои ядовитые щупальца в студенческую организацию.

В канун Татьяниного дня информатор Коровьев передал охранному отделению ложные сведения о террористическом заговоре и списки мнимых заговорщиков, составленные таким образом, чтобы наиболее рьяные остались на свободе, а колеблющиеся оказались за решёткой. В результате произошла демонстрация, жертвой которой стали пятнадцать человек. Вы делали всё, чтобы студенческие выступления не затихали, продолжая свою агитацию и после событий на Тверской. Но свою козырную карту – сатаниста Рагозина – вы берегли под конец.

Думаю, Коровьев следил за каждым шагом Рагозина и его жертв. Так он стал свидетелем разговора между мной и Зинаидой Яковлевной Линд. Он не слышал, о чём мы говорили, но по мизансцене решил, что я посвящен в её тайну. Он донёс вам, и вы решили проверить. Впрямую вы не могли меня спросить, поэтому повели меня к святилищу в анатомическом корпусе. Вы резонно рассудили, что если я обо всём знаю, то испугаюсь разоблачения святилища, запаникую и тем себя выдам. И я действительно запаниковал, да только не потому, что мне было что-то известно, а от того, что у меня некрофобия, и я морга боюсь до оторопи. Но вы этого, конечно, не знали и на беду поняли всё по-своему. Вы испугались, что мы с Зинаидой Яковлевной можем разоблачить Рагозина раньше времени и решили, что нам следует умереть.

Вы поручили решить вопрос Коровьеву, и он убил Зинаиду Яковлевну на Семеновском кладбище.

Думаю, это кладбище, ко всему прочему, было одним из мест тайных встреч Коровьева с Рагозиным, а также местом, где Коровьев передавал Рагозину листовки для студенческих акций, которые вы же, господин профессор, и заказывали. Я точно знаю, что листовки Малахии, прокламации с лекции Дашкевича и ваша программа для завтрашнего совета печатались в одной типографии. Вы плохой конспиратор, Михаил Петрович! Через типографию полиции будет несложно связать вас со всеми этими материалами.

Убийство Зинаиды Яковлевны навело вас на мысль, что сатанист, убивающий жертв, куда страшнее, чем просто сатанист, и вы решили добавить в картину университетского Апокалипсиса ещё больше багровых красок. Коровьев убил ещё двух женщин, обставив всё так, будто они жертвы Рагозина.

Что же касается меня, то тут все складывалось не совсем гладко. Следя за мной, Коровьев узнал о моем сотрудничестве с полицией. Вы снова вызвали меня на разговор, в ходе которого каждый из нас говорил о своём и понимал своё. В результате вы предположили, что я веду какую-то собственную игру и ещё больше убедились в моей опасности для вас. Вы решили расправиться со мной руками Рагозина. Про нашу с ним вражду было известно если не вам, то уж точно Коровьеву. Не поверите, но волей случая я слышал их разговор, когда Коровьев велел ему меня убить.

Вот, собственно, и всё, весь рассказ о том, как вы, господин профессор, бросили на алтарь своего честолюбия чужие жизни и судьбы.

Дмитрий Николаевич замолчал. Повисло напряженное молчание, которое прервал сыскной надзиратель.

– Михаил Петрович, вы признаете, что спровоцировали студенческие беспорядки, в частности шествие двадцать пятого января сего года, что по вашему наущению господином Коровьевым Филимоном Антиповичем были убиты три женщины, а также господином Рагозиным Григорием Алексеевичем было совершено два покушения на убийство, в результате чего был тяжко ранен один человек? Признаёте?

Строгонов молчал, упершись лбом в сложенные в кулак руки.

– Я так полагаю, господин сыскной надзиратель, Филимона Антиповича вы пока не арестовали? Иначе бы не было всего этого триумфального выступления господина Руднева, – наконец спросил он ровным голосом, поднимая глаза на Терентьева.

– Это вопрос времени, господин профессор. И, думаю, вы понимаете, что как только он окажется у нас, начнет говорить и расскажет куда больше красочных подробностей, чем поведал нам сейчас господин Руднев.

– Да, разумеется, я это понимаю, – спокойно ответил Строгонов, сделав утвердительный жест рукой.

– Так вы признаете, что совершили, все эти преступления? – повторил свой вопрос Анатолий Витальевич.

Строгонов потер виски.

– Это тоже вопрос времени, господин сыщик. Вы же не можете обвинить меня сейчас, пока у вас нет доказательств? Так дайте мне время.

К великому изумлению Руднева Терентьев кивнул и ответил:

– Хорошо. Идемте, Дмитрий Николаевич.

Абсолютно пораженный, Руднев вышел из кабинета вслед за Терентьевым. Сыщик быстро пошёл прочь по коридору.

– Анатолий Витальевич, стойте! – Руднев ухватил его за руку. – Что всё это значит?!

– Пойдемте, Руднев! – Терентьев попытался выдернуть руку, но Дмитрий Николаевич держал крепко.

– Я вас не понимаю! Вы говорили, что арестуете его! Он же сейчас уйдёт! Исчезнет!

– Вы много чего не понимаете, Руднев. Пойдемте!

– Да как вы так можете?! – гневно воскликнул Дмитрий Николаевич. – Я считал вас честным, порядочным человеком! А вы отпускаете преступника?! Вы его имени и чина испугались?

– Руднев, не бросайтесь словами, о которых потом станете жалеть! Идемте же!

– Анатолий Витальевич, вы тогда, после демонстрации, обещали, что накажете преступника, кем бы он ни оказался! Что же вы…!

И тут в кабинете Строгонова прогремел выстрел.

Терентьев опустил голову и посмотрел на Руднева исподлобья. Дмитрий Николаевич на несколько секунд застыл в растерянности, а потом разом понял, что произошло. Глаза его расширились от ужаса.

– Он застрелился? Вы знали? – упавшим голосом спросил он.

– Дмитрий Николаевич, так в конце концов лучше и для него, и для университета.

– Вы знали? И вы позволили?

– Я не позволял. Я просто дал ему возможность сделать выбор.

– Вы знали, какой выбор он сделает!

– Знал. И полагаю, что это легче, чем каторга и позор. Однако я за него не решал и на курок не жал. Ясно вам?

Руднев потрясенно молчал.

– Я не уверен, что вы поступили правильно, – сказал он наконец.

– Это очень хорошо, Дмитрий Николаевич, что вы не уверены. Те, кто в подобной ситуации может быть уверен, у того уже с душой что-то неправильно и с совестью, – устало ответил Анатолий Витальевич. – Пойдемте, Руднев. Мне всё это ещё завершить надо.

В университетском здании стояла странная тишина, которая, как понимал Дмитрий Николаевич, буквально вот-вот должна была смениться шумом голосов, звуком шагов и хлопаньем дверей.

– И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса, – прошептал Руднев.

Заключение.

Был один из тех ярких теплых дней начала лета, когда Москва совершенно преображается, становится как бы светлее и моложе, перестает походить на добрую сонную тётушку в кружевном капоре, а уподобляется юной восторженной девице в цветочном платье.

Поезд на Нижний стоял уже под парами, и проводники, проходя вдоль вагонов, просили пассажиров занимать свои места.

– Ну, всё, Дмитрий, прощай! – Никитин порывисто обнял Руднева. – Не забудь, что мы с Екатериной Афанасьевной ждём тебя на свадьбу.

– Я постараюсь, – уклончиво пообещал Дмитрий Николаевич, склоняясь над протянутой ему рукой девицы Лисицыной, ныне помолвленной с Арсением Акимовичем.

Получивший диплом Никитин возвращался в родной Арзамас с невестой, чтобы занять там должность по судебному ведомству, а через пять лет реализовать свою мечту и стать присяжным поверенным.

А за пару недель до этого дня покинул Москву и молодой юрист Кормушин, младший из семи сыновей Тульского заводовладельца, и по воле отца присоединился к семейному делу в части налаживания торговли с Европой.

– Дмитрий Николаевич, обещайте, что будете писать! – взволновано проговорила Екатерина Афанасьевна и поцеловала Руднева в щёку.

– Да у меня почерк плохой, – смущенно отшутился тот и протянул Екатерине Афанасьевне картонный тубус. – Это мой вам подарок.

– Что это?

– Ваш портрет, Екатерина Афанасьевна. Королева мая, – Дмитрий Николаевич с улыбкой посмотрел на Никитина, и тот, хохотнув, хлопнул друга по плечу.

Поезд дал свисток. Арсений Акимович подсадил невесту на подножку и сам заскочил следом.

– Прощай, Дмитрий! Непременно приезжай! – крикнул он, когда поезд уже тронулся, Дмитрий Николаевич махнул ему рукой.

У выхода с вокзала Руднева ожидал Белецкий.

– Ну что, Дмитрий Николаевич, вот все ваши друзья и разъехались, – сказал он.

– Отчего же все? Ты же остался, – пожал плечами Руднев.

Белецкий посмотрел на него как-то странно, по обычно бесстрастно каменному лицу пробежала тень улыбки.

– Что? – спросил Руднев, не поняв выражения лица Белецкого.

– Вы раньше никогда не называли меня своим другом, Дмитрий Николаевич, – ответил тот.

– Ну так, к слову не приходилось… А что?.. Или же ты, Белецкий, считаешь себя исключительно моей нянькой?

– Отчего же «исключительно»? Одно другому совершено не мешает. Быть вашим другом, Дмитрий Николаевич, я почитаю за честь, а быть вашей нянькой считаю своим долгом.

Произнесено это было абсолютно серьезным тоном.

– Белецкий! Ты иногда невыносим!

– Вы мне это уже говорили, Дмитрий Николаевич, – всё также серьезно отозвался Белецкий.

На следующий день после отъезда Никитина и девицы Лисицыной к Рудневу зашёл Терентьев.

– Я не успел вас поздравить, Дмитрий Николаевич, – сказал он. – Диплом с отличием, как я слышал? Что намерены делать дальше?

– Картины писать, – пожал плечами Руднев. – Это у меня лучше всего остального получается.

– Хм! – Анатолий Витальевич потёр подбородок. – Тут бы я с вами поспорил… Нет! Картины вы, несомненно, пишете замечательные! Но это не единственный ваш талант! Да и неужто, став дипломированным юристом после четырех лет в университете, вы для себя иных путей не видите?

– Вы о чём-то конкретном говорите, Анатолий Витальевич?

– Да! Не хотите ли вы, Дмитрий Николаевич, пойти в сыск служить? У вас же в этом деле редкий дар. Вы прирождённый сыщик!

– Да какой из меня сыщик? – отмахнулся Руднев. – Сыщиком должен быть человек вроде вас, смелый и хладнокровный!

– И по какому из этих двух пунктов вы не проходите?

– Полноте, Анатолий Витальевич! Я же, как барышня кисейная, при виде мертвецов в обморок падаю. Или вы мне предлагаете карманников на базаре ловить?

Терентьев посмотрел на Руднева пристально, и тот под этим проницательным взглядом отвёл глаза.

– Дмитрий Николаевич, я вам уже говорил, что вы абсолютно не умеете врать. Вас что-то другое останавливает. Скажите же, что?

Руднев не ответил. Терентьев понял его молчание по-своему.

– Ясно, – сухо сказал он. – Не про вас эта служба. Слишком уж грязная. Перчатки не желаете пачкать, – опомнившись, Терентьев смущено посмотрел на затянутую в перчатку правую руку Руднева. – Извините! Не хотел… Я вас понимаю, Дмитрий Николаевич, с вашим происхождением было бы странным выбрать службу в криминальной полиции…

– Анатолий Витальевич, ничего вы не поняли! – перебил сыщика Руднев. – Не в том дело!

– Тогда в чём? Объясните?

Руднев несколько раз прошёлся по комнате и наконец, остановившись перед терпеливо ожидавшим ответа Терентьевым, заговорил.

– Анатолий Витальевич, чтобы нести службу в полиции, нужно быть уверенным, что никогда и ни при каких условиях не отступишься от буквы закона. А я в себе не уверен.

– Вы от своих друзей нигилизмом заразились что ли? В законе разуверились?

– Нигилизм здесь ни при чём, и в законе я не сомневаюсь. Да только знаю, что есть закон иного рода, нежели уголовный или гражданский. Закон, по которому зло есть зло, а добро есть добро, пусть даже в соответствии с параграфами иначе выходит, и я всегда буду на этот закон оглядываться.

– А я, по-вашему, не оглядываюсь?

– Наверное оглядываетесь, но вы, Анатолий Витальевич, долг свой и клятву превыше ставите. Я же такой твердости убеждений не имею. Вы понимаете, о чём я говорю?

– Понимаю, – помолчав, ответил сыщик. – Да только я думаю, что вы слишком уж строги в суждениях. Для того, чтобы службу нести, довольно элементарной порядочности.

– Для чего довольно?

– Для общественного блага.

– Возможно, хотя и не уверен. Но этого точно мало для моей совести.

Терентьев вздохнул.

– Я не стану дальше с вами спорить, Дмитрий Николаевич. Об одном лишь прошу, подумайте над моим предложением… И вот что ещё, посмотрите-как это дело, – он протянул Рудневу папку, которую до того держал при себе. – Хочу знать, что вы об этом думаете. У меня будет время после пяти, я заеду к вам. Обсудим.

22.08.2020

Справка

Серия «Приключения Руднева» по порядку:

1. Яшмовый Ульгень

2. За седьмой печатью

3. Приворот на крови

4. Аннечкина иколе

Продолжение следует.

Оглавление

Яшмовый Ульгень

  Глава 1.

  Глава 2.

  Глава 3.

  Глава 4.

  Глава 5.

  Глава 6.

  Глава 7.

  Глава 8.

  Глава 9.

  Глава 10.

  Заключение.

За седьмой печатью

  Глава 1.

  Глава 2.

  Глава 3.

  Глава 4.

  Глава 5.

  Глава 6.

  Глава 7.

  Глава 8.

  Глава 9.

  Глава 10.

  Глава 11.

  Глава 12.

  Глава 13.

  Глава 14.

  Глава 15.

  Глава 16.

  Глава 17.

  Заключение.

  Справка