Холод твоих рук [Анастасия Благодарова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Анастасия Благодарова Холод твоих рук

Ребята раньше посмеивались. Никуда не деться было от их шуточек. Едва не выдали меня. Конечно, доверял им, а всё равно стрёмно. Видимо, пугался забавно. Вздрагивал, сутулился. Зрачки бегали, как у наркомана. Руки в карманы ныряли, что ногтями дырки процарапал.

Настоящие друзья, в беде познавались. Понимающие, соболезнующие. Контраст в нашем общении «до» и «после» ещё больше разверзал пропасть моей жизни. После «тех событий» как топором обрубило поток их юморесок. Не вспоминали Аню и всё, что с ней связано. Вообще ничего. И не жалели меня. Это лучшее, что могли бы сделать. Я благодарен им.

Знаю, как оно бывает. Шёл с попойки, заблудился средь однотипных панелек, прикорнул в сугробе, да там и остался. Но это судьба каких-то законченных пьяниц. Где-то там, с другими. Не здесь. Не со мной. Не с ней! Анечка. Моя Аня… Как это могло произойти? Так тихо, незаметно для мира. Так страшно. Её сердобольные родственники в чёрных одеждах, понуро качая головами, всё повторяли: «Бедная девочка. Несчастный случай. Несчастный случай!» Скорее, случайное несчастье. Большое. Оно больше меня.

Аня, конечно, пропускала дополнительные занятия по ОГЭ ради тусовок на квартирах своих многочисленных друзей. Душа компании, красавица. Не верю, что не проводили морозной ночью. Что вообще отпустили, не вызвав такси. Не верю, что можно не дойти десять метров до дома! Мне сказали, её нашли в нашем дворе. Отныне всякий раз, заворачивая к подъезду, выискиваю взглядом что-то у качелей, на парковке, возле гаражей и задаю себе один и тот же вопрос. Он пулей пробивает мою голову, оставляя лишь глухую пустоту.

Счастье моё и проклятье моё – жили в одном подъезде. Я не смел предлагать, намекать не смел, ждать под козырьком, как верный пёс. Однако в редкие дни мне всё же улыбалась удача. Когда сталкивались в лифте и шли в школу вместе. Я ведь одноклассник ей, в конце концов. По приходу в кабинет разбредались по своим компаниям, но до того у нас (у меня) было пятнадцать минут. Анечка вроде не чуралась, увлекала в беседу на новую интересную тему, словно мы действительно хорошие друзья. Сам по себе меланхоличный и необщительный, я будто зажигался рядом с ней. Неисправная, каким-то чудом вспыхнувшая лампочка. И весь мир преображался. Аня озаряла его.

Этого больше никогда не повторится. Не верю. Не хочу верить. Не хочу настолько, что все наши короткие прогулки по выученному маршруту склеились в один бредовый морок. В закольцованный сюжет без начала и конца. Мой персональный волчок «Скачущий всадник». Игрушка-юла острым шпилем разрывает сны на лоскуты. Холод наполняет меня, как вода сосуд. Коченеют руки, чернеют. Некроз обгладывает. Первое, что приходит с пробуждением – удивление. Ведь уже успел поверить, что наконец-то помер.

Папа догадливый. За ужином, стараясь держаться непринуждённо, неоднократно пытался разговорить меня. Пытался советовать психолога. У него не получалось. Отступал быстро. Молча мыл тарелку с ложкой и уходил курить на балкон. Его обещания самому себе бросить хватает только до таких вот ужинов. Тут мы как две капли воды. Бесхребетные, нерешительные рохли. Потому оба одиноки. Мне друзья говорили.

Как ни прислушивался ко всем и к каждому, в том числе к голосу разума, не мог справиться со своим неверием. Я ж внимательный. Я видел. За неделю «до» Аня ходила как в воду опущенная. На себя не похожа. Солнышко, скрывшееся за тучами. Вместе с ней и мир мой потускнел, застыл в тревожном оцепенении. Я видел депрессивные, такие нетипичные для неё посты в соцсетях, слышал ссору в школьном коридоре. Как этот урод посмел обидеть её? Променять на мимолётное развлечение? Её! Да, я, наверное, сошёл с ума. Потому что не помню, как сделал то, что сделал. Наша с ним драка на новогодней дискотеке закончилась для избранника моей девочки рассечённой губой и оторванным рукавом рубашки, а для меня – сотрясением и сломанными пальцами.

Новогодняя дискотека… На ней я хотел пригласить Аню. Сколько собирался с силами, сколько планировал каждый шаг, от самого первого, на пороге дома. В любую свободную минуту предавался фантазиям. Уже буквально видел, как мы неловко топчемся друг напротив друга, как я держу её за руку. Пусть даже наша негласная королева школы, не чурающаяся танцевать с другими, а не со своим равнодушным до всего парнем, скорее всего, отказала бы мне… я, в кой-то веки, был готов рискнуть. Надежда вела меня. Помешанный на своей навязчивой, абсурдной идее, заново поверил в рождественское чудо. Судьба должна была наказать меня за своеволие. Но чтобы так?..

Декабрь забрал её. Забрал мою Анечку. «Как встретишь, так и проведёшь?» Это был худший год в моей жизни. Я пытался, правда. Крепился, мужался. Только мёртвое не оживёт. А с приходом холодов я застыл. Закрылся от всех и от себя самого за семью печатями. Школа, бассейн, дом. Школа, бассейн, дом. Ничего лишнего, ничего личного.

Из последних сил борюсь с морозом, сковавшим меня по рукам и ногам. Дам слабину – умру. По-настоящему умру. А там… там, по ту сторону, ничего нет. А здесь – её образ. Шлейф её духов, украденных мною на поминальном обеде. Дверь её квартиры, под которой могу сидеть, сколько захочу. Последняя общая фотография нашего класса, где она уже с розовыми волосами. Такой нежный, зефирный цвет. Моя фея. Мечта сбылась. Я поцеловал тебя… В лоб. На похоронах.

Господи, за что?


Бассейн в двух кварталах от школы. Обратная дорога до дома куда менее живописная, хоть и утренняя не отличается примечательностями. Местные пейзажи идеально подошли бы для мрачной обложки альбома с русским пост-панком. Разруха советских декораций. Тропинка вдоль железнодорожной магистрали по одну руку и высоченного бетонного забора по другую. На обтёсанных дождём плитах с торчащими кое-где прутьями арматуры – маты, телефонные номера и блёклая мазня скверного содержания. За этой уличной художественной галереей – промзона, до самого горизонта. С верхних этажей ближайших, но таких далёких панельных домов открывается вид на цеха и ангары. Зимой, в снежной белизне – как ленточные стёжки на канве. Если прожектора и маячки перемигиваются ночью, то трубы коптят небо круглые сутки. «Услужливые курильщики», вроде на приличном расстоянии, а куртка всякий раз после прогулки отдаёт гарью.

Тоскливый антураж. Созерцаю через день. С бассейна, конечно, могу проехаться на автобусе. Но маршрут с такой петлёй через заводские остановки, что пешком едва ли дольше. Бесплатно проветрить голову.

Проветрить голову… Затягиваю потуже шарф, а плечи не расправляются. Дубак. Бывают морозы, от которых сам воздух стынет киселём. Мутнеет, как стекло, горчит печным дымом. А бывает, когда, напротив, поражает кристальной прозрачностью и аж звенит, вибрирует. Затянутые узорчатой ледяной коркой лужи и окна трещат. Того гляди, хрупнут, надломившись. Тёмным вечером всё переливается, точно блёстками обсыпанное, отражая блики городских огней.

Февраль в конец одурел. Зверствует пуще декабря и января. Для меня, конечно, зима отныне – враг, отчего кажется ещё злее. На улицу каждый раз выхожу, как на войну иду, героически борясь со своей ненавистью к выдуманному образу. Но никогда прежде, как в эту самую секунду, не корил себя так сильно за то, что пошёл пешком.

Больно дышать. Вдох обжигает носоглотку, будто иголочками тыкает. Заболею. Но не это тревожит меня сейчас. С паранойей же только так. Расслабишься – кидается, подлая:

«Замерзаешь. Чувствуешь, ноги немеют? Чувствуешь, в сон клонит? Умрёшь. Не дойдёшь».

Трус. Какой же я трус. Стиснув зубы, тихонько рычу. Напомнило. Жмурюсь, чтоб растаял иней на ресницах. Чтоб видеть лучше. Мне на этой тропе, кроме пьяных доходяк, разве что псы бродячие попадались. Последние в промзоне ошиваются. Видать, подкармливают их, и есть, где «зарыться». В такую погоду, как говорится, хозяин собаку на улицу не выгонит. И в самом деле – никого. Я один такой дурак на всю округу.

Слышу шорох своих шагов. Хруст затвердевшей снежной крупы. Эхо стука дизель-молота, прорезающее монотонный заводской гул. Приглушённый шум автомобилей где-то далеко-далеко. Шёпот моего имени.

Замираю. Оборачиваюсь. К горизонту в одну точку устремляются нити рельсов и проводов. Никого. Прислушиваюсь. Участившийся пульс перекрыл тихие звуки. Остались только гул и молот. А в голове пусто. Поправка – в больной голове. Ведь, возобновляя шаг, снова различаю, как зовут меня. Так, конечно, может скрежетать ремень спортивной сумки о ткань куртки, капюшон с шорохом скользить по волосам. Так может брякать «собачка» о молнию. Но я же не глухой!

Грудная клетка сжимается в тисках страха, закипевшая кровь отливает к сердцу, а ноги срываются на бег, как только я разглядываю в полумраке немного впереди знакомую фигуру. Проношусь мимо, не соображая, что делаю. Это уже слишком. Слишком много для меня. В моменте кажется – лопну, как шарик, а предсмертная мысль голову так и не посетит.

Призрак непостижимым образом снова оказывается предо мной. Останавливаюсь в метрах пяти. Ждёт. Меня? Самые противоречивые чувства переполняют, борются друг с другом, разрывая на части. По щелчку пальцев рассудок навсегда утрачивается. С губ срывается едва слышное, невинное, вполне членораздельное:

– Что такое, Ань?

Приближается. Отчего-то медлит. Я как примёрз. Только пялюсь, окончательно теряя связь с реальностью. Бледное личико, прикрытое чёрной вуалью сумерек, выражает вселенскую скуку, но вместе с тем внутреннюю уверенность. Она будто… повзрослела? Погасла? Очерствела. С чего бы? С каких пор умею читать людей? Даже пришло на ум сравнение с железной леди. О, так я ещё способен думать?.. Подумал я, и снова вакуум задавил стенки черепа. Жадный взгляд мой бегает от розовых волос к потрескавшимся губам, от покрытых изморозью носков сапог к карманам куртки. Лениво оглядывая меня в ответ, будто приличия ради, драгоценная моя замечает:

– Ты дрожишь.

Какая внимательная галлюцинация. Ну да. Аня доброй была. Такой в памяти и осталась. Но даже при ней, ненастоящей, страшно стыжусь своей беспомощности. Что видит, как меня колошматит. Да и её слабенький, охрипший голос резанул слух. Неужели испугалась? Как это возможно?

Дурак, не отдавая себе отчёта, выступаю вперёд и цапаю за предплечье. Болонья скрипнула под пальцами. Жалобно взвыв, одёргиваю руку, как от раскалённой конфорки. Хотя, это холод больно ужалил.

Реальная… Живая!

Пячусь. Недалеко. Как магнитом тянет, пока инстинкт самосохранения, точно дурного пса за привязь, дёргает вон из проклятого круга. Так вот оно как. Кровь стынет, бред подчиняет. Утрачиваешь себя, теряешь ориентир. Да, Ань? Тяжко тебе пришлось. Я слабее тебя. Как рад, что на финише ты здесь, со мной. Как жаль, что тогда рядом с тобой никого не оказалось. Ни любимого, ни прохожего, ни меня. Я теперь понимаю, каково это. Мне так плохо, Ань. Я так счастлив.

Поторопился с выводами. Мгновение, и я, как поплавок, с высоты титанических чувств своих срываюсь, окунаюсь, бьюсь о дно. Отчуждение захватывает настолько, что аннулирует ужас и разочарование от неприятного открытия. Вот Аня делает шаг ко мне, я – от неё. Она даже выдаёт что-то наподобие наигранной самодовольной улыбки, успокаивает:

– Ну, ты чего?

– Ты не Аня, – сипло лепечу я.

Разглядел, лишь ступила под мягкий рассеянный свет дорожного фонаря. Прежде её глаза были для меня центром Вселенной. В них искорками мерцали живые огоньки. Тёплый взгляд, который так отчаянно ловил, был мне жизненно необходим. Как солнечный луч цветку, пусть и теневыносливому. Теперь же на меня смотрит очеловеченная арктическая пустыня. В самое нутро въедается, вымораживает. Оживший ночной кошмар. Её глаза посерели, навсегда потеряли свой цвет. Как в той песне, где несчастный ломал стекло, как шоколад в руке.

– Что ты такое?! – рявкаю я – перепуганная до смерти собака.

Ту нисколько не обижает мой недружелюбный настрой. Правильно, рядом с сумасшедшим целесообразно сохранять самообладание. Только у неё это само собой получается. Подобие эмоций по острой необходимости словно выдавливает из себя, пока я буквально слышу скрип срывающихся шестерёнок у себя в голове и из последних сил сдерживаюсь, чтоб не разрыдаться.

– Я чувствовала, как ты нуждаешься во мне. Вот и пришла.

«За мной». – Душа обрела голос. Испугалась за себя. Точно тело покинула и тормошит меня, пытаясь спастись. Поздно, по ходу. Вот же он, дьявол. Только истинное воплощение зла могло так пошутить. Опуститься до того, чтобы явиться в образе Ани. А я не верил.

– Со мной всё хорошо. Теперь всё хорошо. Я попросила у зимы, чтобы моё сердце стало ледяным, как у неё.

Её личико даже будто бы посветлело. Побелело. Она не подкрадывается – вышагивает ко мне неспешной, гордой, элегантной поступью.

– Меня нашли. – Аня улыбнулась. По-настоящему, искренне, нездорово. То ли болезненно, то ли одержимо. – Мне предложили, и я согласилась.

Ветер опаляет лоб и щёки, усиливаясь с каждым её шагом. Откуда здесь ветер? Мы не у воды, а иначе в такую погоду не бывает… Логика, Бога ради, не оставляй меня. Помоги.

– Зима. Ей нужны послушники, – продолжала Анечка, считаясь с моей внезапной немотой. – Ей нужны силы на морозы, на метели. Нужен холод сердец. Подарила его нам, каждому, и мы возвращаем долги. Ищем других. Новых.

Я опустошён. Перегорел. Только булавкой колет внутри от каждой новой фразы. Не могу удивляться. Не могу выбраться из этого сумасшедшего бреда. Ничего не могу. Потерянный, обречённо поднимаю глаза. Упустил момент – подошла так близко. Очередной порыв ветра сорвал снежинки с кончиков розовых локонов. Будто Снегурочка надела Анину кожу и одежду, как маскарадный костюм, но такие вот детали выдают её с потрохами.

Потоки воздуха обнимают меня со всех сторон. Больше не различаю холода. Задубел настольно, что теперь чувствую, как горю. Заживо. Невыносимо, хочу раздеться! Нагишом прыгнуть в сугроб. Плевать на приличия. Плевать, что это последняя стадия и тем лишь приближу свой конец. Но так и стою, недвижим, застывший скульптурой изо льда. Я пленник. И дело не в магии. Не в этой.

Аня бережно кладёт руку мне на плечо. От её ладони исходит и сквозь толщи тканей просачивается сама стужа. Наполняет чашу души. Колдунья моя склоняет голову, заглядывая в глаза. Меня с ничего начинает бить мелкая дрожь. Безжизненный взгляд, сквозящий интересом. Моя Герда заговорила тише, доверительнее:

– Она заберёт боль, если попросишь. Это приятно – не страдать.

Проклятая горячая одинокая слеза лизнула обмороженную щеку.

– Скоро отступать на север… Идём со мной. Мы будем вместе. Всегда. Все мы.

Не принуждает. Убеждает. Аня робко касается моих окоченевших пальцев костяшками своих. Шумно втянув воздух сквозь сжатые зубы, отшатываюсь, как от удара током. Руку по кости словно ледяной молнией прошило и прямо в сердце шарахнуло. Чёрт побери, как больно!

Я аж очнулся. Встрепенулся, часто задышал. Анечка, кажется, смутилась. Не ожидала такой реакции. Хмурится, якобы беспокоится. Вот так шоу! Кошки душу зацарапали. Не выдерживаю этой щекотки, хохочу. Не узнаю собственного голоса, будто со стороны слышу ядовитое:

– Дурёха. – Преисполненный клокочущей злостью, всё же не смог позволить себе эпитеты посочнее. Только не к ней. Не к моей маленькой. Снова истерично смеюсь. Лицевые мышцы заныли из-за ожившей мимики. – Дурёха. Я бы согласился, клянусь, согласился, предложи кто угодно, а не ты!

Её черёд стоять столбом. Однако, в отличие от меня, внимает спокойно, являя надменную бесстрастность. Её едва ли трогает моё нарастающее бешенство.

– Аня никогда бы не позвала на смерть! С кем мне идти? Ты не она. Всего лишь шавка… кого? Снежной королевы?! – Указываю на неё. Кисть предательски ходит ходуном, как от Паркинсона. – Аня не играла бы ничьими чувствами. Отпусти. Оставь меня! Изыди!

Ухмыляется. Разочарованно хмыкает.

– Значит, не намучился ещё? А корился: «Слабый, слабый». – Опустив реснички, снова взмахивает ими, пронзив меня колким взглядом. – Что-ж… Снег выпадает в декабре.

Подавившись желчью, обхожу погибель свою по широкой дуге. Громкий хруп ледяной крошки под ногами отчеканивает ритм пульса. Та проследила за мной. Провожала, глядя в спину. Мороз по коже. Не оглянулся. Зачем? Не Аня это. Показалось.


Я никому не рассказывал. Никому не рассказывал о своих снах. Как зябкая темнота расступается передо мной, и я к своей безудержной радости нахожу себя на тропе вдоль железной дороги. Ускоряю шаг и вот уже на всех парах бегу к ней, к моей принцессе, терпеливо ожидающей меня у бетонного забора. Оказавшись рядом, отступаю на шаг. Боюсь ранить горячим выдохом. Боюсь, что мираж развеется. Аня робко улыбается, несколько вымученно, но старается же! Старается… для меня.

«Слава Богу, ты здесь! Я думал… думал, что потерял тебя».

– Идём со мной.

«Да. Да, я хочу! Больше жизни. С тобой. Куда угодно… Пап, прости».

Наши пальцы сплетаются. Блаженный холод пробирает всего меня, но я не отпускаю её руки. Больше никогда. Так правильно, так наконец-то хорошо. Узнаю чарующий блеск бесцветных глаз. Лёд сверкнул? Нет, моё солнышко, отразившееся ото льдов. Всего-навсего обманка, привет из прошлого. Но я мотылёк. Спешу сгореть, только больше не оставаться в мире, где тебя нет. Один на один со своей скорбью.

От её морозного дыхания на моих губах вздрагиваю в приступе эйфории. Интуитивно предсказываю поцелуй смерти, пока внутри от предвкушения бахают фейерверки. Дарю Ане последний удар остывающего сердца и… просыпаюсь. В тёплой постели.

Мир безмолвен. Даже дворовые качели, визжащие от каждого дуновения, под моим весом молча ходят чуть вперёд, чуть назад. Пушистые, сцепившиеся друг с другом снежинки поглотили звуки. Все, кроме шёпота в голове, который призываю всё чаще:

«Она заберёт боль, если попросишь».

В груди защемило. Зачем я это делаю? Раз за разом ныряю, чтобы тонуть.

«Снег выпадает в декабре».

Затрясло. Сильно. Опять, чёрт побери! Перебинтованные руки на автомате пошарили по карманам, раскрыли порядком потрепавшуюся картонную пачку. Растяпа. Две белые пилюли катапультировались из пластиковой лунки, навсегда затерялись в сугробе, но третья всё же попала в рот. Прижав висок к холодному железному пруту, слабо раскачиваюсь. То малышей успокаивает, значит, инстинктом сработает. Сейчас сработает. Просто перетерпеть.

Разрушительным цунами обрушивается ужас потери и всепоглощающее чувство собственной ничтожности. Пленник… Должен перетерпеть. Продержаться. Продержаться до зимы.

«Скоро отступать на север».

Как прожить целый год?! Судорожный выдох совпал с ржавым воплем винтов соседней качели. Я крепко зажмурился. Стирать невыплаканные слёзы не стал, чтобы не выдать себя. Забыв о красноте глаз, поворачиваю голову на звук. Ира, соседка моя по лестничной клетке. Признаюсь, удивлён. А не будь мне так плохо, я бы прямо таки опешил.

Девочка особенная, по состоянию здоровья выходит из дома крайне редко. Точнее, родители её вывозят на коляске. Мой папа ладит с её отцом. На праздники обмениваются вином и домашней выпечкой. Я порой заглядываю, то за сахаром, то за гвоздями. С порога виден диван, где она лежит бревном под толстым одеялом. Всякий раз лыбится, будто только меня и ждала. Машет худющей ручкой, гремя костями. Интересуется, как в школе, даже не зная, в каком я классе. Перебрасываемся двумя дежурными фразами и расстаёмся. Приятно, моему визиту никто так не радуется. Жаль, что симпатия её обусловлена отсутствием выбора.

Мутный взгляд мой невольно опускается на её ноги. Чуть покачиваются по инерции. В ботинках пальцами шевелит. Мужаюсь, смотрю в глаза. Ира бесстыдно наблюдает за мной с хитреньким прищуром:

– Привет!

Сморгнул, как оглушённый зверёк, силясь собраться с мыслями.

– А ты… чего тут? – хрипнул я вместо приветствия.

Та задрала голову. С наслаждением наблюдает, как снежинки ложатся на ресницы. Уже думал, не ответит на мою бестактность. Но вот сердце ёкнуло от её слов:

– Показалось, что нужна тебе. И вот я здесь.

Мурашки табуном побежали по телу. Я весь сжался. Как спусковой крючок сорвали, мысли хлынули бурным потоком. Вспомнил. Считай, всю жизнь захаживаю к ним, а последний год что-то не припомню. Встречал лишь пустой диван. Я как-то, принимая одолженную пачку сигарет, спросил у соседа, где его дочь. Он в лице переменился. Буркнул, мол, в больнице. Потом ночью, прижавшись к стене, я засыпал под приглушённый плач из чужой квартиры.

– Ир, – голос надломился от страха. – Скажи. Ты ум… тебя не стало, да? В марте.

Язык работал быстрее мозга, и мне было плевать, как я сейчас выгляжу. Девочка нахмурилась, задумчиво глядя куда-то в сторону.

– Хм… не. Я бы запомнила.

И снова эта детская безмятежность тона. Ну и кто из нас псих? Потупив с минуту в сугробы, волнами прибившиеся к гаражам, киваю, отгоняя оцепенение.

– Прости.

– Да ладно! Понимаю, башку продуло. И руки, как погляжу. Отмороженный, кто ж в такой дубак без перчаток ходит?

Слышу добрый смех в её словах. Раскрываю ладони на коленях. Уголки губ дрогнули. Тут же веселье Иры утекает куда-то, сменяется собранностью и какой-то философичной проницательностью. Всматриваясь в горизонт, отцепленный панельными домами, возвещает:

– Весна пришла.

Безобидная весть эта будто нож мне в груди провернула. Сокрушённо опускаю голову. Никак не отреагировал, когда Ира села передо мной на корточки. Но вот она смело берёт мою раненную руку в свою. От неожиданности едва сдерживаю вздох. Прохладный импульс пробежал от запястья к плечу и легонько ударил в сердце. Точно тёплая капля по ледышке стукнула. Не растопит, когда так мало. Однако скованный вечной мерзлотой я вдруг испытал нечто наподобие… облегчения. Как обречённый, брошенный всеми больной, которому принесли таблетку обезболивающего.

– Я умираю, Ир.

– Чушь не неси.

Внезапно я осознал, что никогда не подходил к ней так близко. Не имел ни одного аргумента в доказательство, что она живой человек. Что она из плоти и крови. Едва уловимый терпкий запах тополиных почек. Глаза – цветущий май. Всё в новинку. Ира смотрела на меня сочувственно, но без жалости. Будто злилась на меня. Я и сам на себя злился. Так вот чего мне не хватает. Человека, который один раз, один единственный раз выслушает меня. Ещё б только я мог рассказать…

– Капель звенит в апреле, – напомнила она без намёка на шутку. – Снег тает. Вода точит лёд. Смывает всё, что оставила зима. Смывает боль… Жизнь продолжается. – Улыбнулась, так тепло, что я поверил ей. – Хочешь ждать – жди. Но просто так не сиди. У тебя соревнования и экзамены на носу.

Прежде, чем уйти, по-свойски похлопала меня по плечу:

– А к психологу всё же сходи. Нечего глотать всякую дрянь.

Смысл её слов дошёл до меня не сразу. Оборачиваюсь, чтобы спросить. Никого. Только цепочка её следов обрывается. Или не её? Птицы защебетали далеко-далеко. То ли протестующе, то ли в знак согласия.