Вот как бывает… [Светлана Курилович] (fb2) читать онлайн

Светлана Курилович Вот как бывает…

***

Матенька, что это там за шум? И народу так много собралось? – привстав на сиденье, молоденькая барышня в сером пальто с пелериной, отороченной соболем, вглядывалась вдаль.

– Должно, собранье какое-то, – рассудительно ответил сурового вида кучер.

– Ну, Матвей Фролыч, что это вы такое говорите! – засмеялась она. – Это же баня! Какое тут может быть собранье! Ещё скажи, митинг!

– Баня не баня, – проворчал он. – Чичас где ни соберутся, там и митингуют… Время такое, неспокойное. Наше дело сторона…

– Матюша, очень хочется узнать, в чём там дело! – взмолилась девушка. – Сходи, пожалуйста, спроси! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!!!

– А папенька ваш…

– А папеньке мы не скажем! Я же ничего плохого делать не собираюсь! Я тебя очень прошу! Матенька, сходи!!!

Она молитвенно сложила руки.

– Ну, зорница! – Матвей осторожно слез с козел и, прихрамывая, пошёл к толпе. – И во всё-то нос сунуть надо…

– Матвей, ты что там бормочешь? – подозрительно спросила она.

– Слушаю, говорю, матушка Елизавета Александровна! – ворчливо отозвался кучер.

Он притулился рядом с небольшого роста, простецким по виду мужичком и перекинулся с ним парой фраз, потом так же неторопливо вернулся к экипажу, где девушка уже пританцовывала от нетерпенья.

– Ну?! Что там?!

– Да так, матушка, ерунда, – Матвей забрался на козлы, взял вожжи и собрался погонять лошадей, но Лиза, до глубины души возмущённая его пренебрежительным отношением, фыркнула, выскочила на дорогу и побежала к бане.

– Елизавета Александровна! – закричал растерявшийся Матвей. – Господи, да что ж это такое деется-то! Вот неслушница, спаси меня Христос!

Он опять слез с козел и поспешил, насколько это было возможно, за своей хозяйкой. Она же, добежав до толпы, юркой змейкой проскользнула в первый ряд.

На деревянном крыльце, к одному из столбов, подпиравших козырёк, был привязан человек. Босой, в посконных штанах, которые и штанами-то сложно было назвать: повсюду из многочисленных прорех проглядывало тело. Обнажённый торс был покрыт синяками и ссадинами. Голова человека безвольно моталась от ударов двух парней, поочерёдно награждавших его оплеухами.

– Ах, ты, сволочь хитровская! Ворюга проклятый! – кричал один.

– Отлились тебе наши денюжки, паскуда! – поддакивал второй.

– Что это… такое? – пробормотала Лиза. – Как же это… человека бьют?

– Это, барынька, не человек, а банный вор, – наставительно сказал стоявший справа от неё дюжий мужик с рыжей бородой. – Поймали его, видать, вчера, а сегодня с утра привязали и мутузят.

– Так уже три часа дня… А на улице холодно… А он совсем раздетый… Может простудиться и заболеть…– губы её не слушались. – Как же это?

– А воровать не надо у бедных людей, – сердито сказал мужик. – Грех это – у обездоленных последнее отбирать!

Видно, слова Лизы разозлили его:

– А ну, крещёные, разойдись! – он отодвинул одного из парней. – Дайте православную душеньку отвести!

Он размахнулся и кулаком ударил вора по лицу. Голова его, мотнувшись, стукнулась затылком о столб, чёрный сгусток, вылетевший изо рта вместе со слюной, тяжело шлёпнулся в стену и кровавой улиткой пополз вниз.

– Ах! – Лиза закусила кулачок.

– Пойдёмте, Елизавета Александровна, – взял её под локоть Матвей. – Не надо вам здесь находиться, не девичье это дело!

– Матвей, – девушка не сводила глаз с вора, на котором начали вымещать злобу вновь подошедшие. – Матвей, кто здесь главный? Узнай! Надо это прекратить! Они же убьют его!

Было похоже, что человек потерял сознание: колени его обмякли, он безвольно повис на верёвках, которые не давали ему упасть, – стал похож на тряпичную куклу…

– И правильно сделают, что убьют. По заслугам и расплата! – отозвался, услышав её слова, высокий, аккуратно и даже щегольски одетый мужчина лет сорока, с напомаженной головой и расчёсанной на две стороны бородой.

– Да вы… как вы смеете! – возмутилась Лиза. – Есть же правосудие! Отведите его в полицию! Творить самосуд бесчеловечно! Мы же не дикари!

– Вы так думаете? – усмехнулся мужчина. – Объясните это вот им! – он бородой указал на избивавших вора людей.

– А ты, мил человек, кто будешь? – вступил в разговор Матвей.

– А хозяин местный, Сергей Афанасьевич Дивов.

Бани, мимо которых не в добрый час проезжали Матвей Фролыч и Лиза, назывались Дивовыми. Он держал бани как для простонародья, так и для высших сословий.

– Сергей Афанасьевич, моё почтение! – заулыбался Матвей. – А ведь и мы ваши бани пользуем! И барыня моя, Елизавета Александровна, и батюшка её, Александр Ипатьевич, с превеликим удовольствием посещают! Бывало спросишь: куда вас, барин, везти? А в Дивовы, – отвечают!

– Матвей, замолчи! – оборвала его Лиза. – Раз уж вы здесь хозяин, будьте любезны, остановите это беззаконие!

– Уж очень они переживают, Сергей Афанасьевич, явите милость! – снова вступил в разговор кучер.

Дивов повернулся, и его серо-зелёные, с холодным блеском глаза встретились с гневным взглядом Лизы.

– Ваш батюшка Александр Ипатьевич, не адвокат ли? – медленно спросил он.

– Прокурор!

– А вы, значит, решили на защиту обездоленных… встать?

Серые глаза девушки вспыхнули негодованием:

– Избивать привязанного человека – низко, а смотреть на это, имея возможность остановить, – просто подло!

– Так я, по-вашему, подлец? – улыбнулся он.

Лиза смешалась.

– Федька! – крикнул Дивов, по-прежнему улыбаясь.

– Чего изволите, Сергей Афанасьевич? – отозвался здоровый детина в поддёвке.

– Отвяжите его и тащите сюда!

– Сей секунд!

Федька щёлкнул пальцами, и два парня в опорках, кожаных фартуках и с волосами, перехваченными ремешком, метнулись к столбу, развязали верёвки и подтащили вора к хозяину.

– Ты меня слышишь?

Человек молча висел в руках банщиков.

– Подними ему голову! – приказал Дивов.

Федька за волосы запрокинул голову вора вверх:

– Слышь, паскуда, отвечай хозяину!

На лицо человека страшно было смотреть: его покрывали синяки, кровь сочилась из разбитого носа, рта, ушей, под обоими глазами налились кровоподтёки…

Лиза не смогла сдержать слёз, они струйками текли по её щекам. Она стиснула кулачки и прижала их к груди.

– Господи, разве так можно, разве по-людски это?!

Человек разлепил губы, превращённые «добрыми людьми» в кровавое месиво, и просипел:

– Он мне… не хозяин…

– Ах ты, гад! – Федька рванул его за волосы, но вор не издал ни звука.

– Прекратите! – крикнула Лиза.

– Фёдор, не надо, – спокойно сказал Дивов. – Ты слышишь меня, вор?

– Да…

– Я твой хозяин сейчас. Твоей жизни и смерти. Мог бы оставить тебя у столба, и тебя забили бы до смерти, народ у нас добрый, сам знаешь. Но эта милая барышня пожелала, чтобы тебя отпустили. Поблагодари её, вор.

Налитые кровью щёлки, которые когда-то были глазами, взглянули на Лизу:

– А я в милости не нуждаюсь!

– Вот видите, Елизавета Александровна, вы его пожалели, а народец-то благодетелей своих ни во что не ставит! – вздохнул Дивов. – Федя, выбрось его отсюда!

– Слушаюсь, Сергей Афанасьевич!

Банщики сволокли вора с крыльца, Фёдор с силой пнул его в зад, и он кубарем полетел в апрельскую мокреть, пропахав её лицом и всем телом.

Лиза ахнула, торопливо вытащила платок, завязала в него деньги и сунула Матвею:

– Матюша, отдай ему! Скорее! Скорее отдай!

Ошалевший от всего случившегося, кучер доковылял до лежащего в слякоти вора и пихнул узелок ему в ладонь:

– Малый, это тебе от моей барышни, вставай и уходи скорее!

Вор схватил Матвея за рукав и тяжело поднялся на ноги.

– Премного… благодарны…

– Иди, иди с богом!

Матвей вернулся к Лизе, всё ещё не сводившей глаз с шатающегося вора, и взял её под локоток:

– Пойдёмте, пойдёмте, матушка, а то уж и губки побелели, и дрожите вся… вот ужо мне будет от батюшки, ежели вы в горячке сляжете!

– Моё почтение, Елизавета Александровна! – сказал ей вслед Дивов.

– До свидания, – отозвалась она, даже не оглянувшись.

***

От всего увиденного Лиза всё-таки слегла в горячке. Нервы её не выдержали потрясения. Несколько суток она пролежала почти в беспамятстве, вновь и вновь переживая случившееся тем апрельским днём. В тяжёлых сновидениях ей представлялось страшное лицо вора, с которого смотрели холодные глаза хозяина бань; она видела, как толпа озлобленных людей набрасывается на преступника и рвёт его в кровавые клочья; как Дивов улыбается, оскалив белые зубы.

Всё это время Александр Ипатьевич, её отец, почти не отходил от кровати дочери. История его жизни была проста и незамысловата, как у многих в то время. Он рано женился (ему было всего двадцать) на восемнадцатилетней девушке, дочери богатого купца, который хотел, чтоб его внуки непременно были дворянами. Ольга Васильевна, жена его, вышла за него по обоюдной любви и была счастлива все несколько лет их совместной жизни. Девушка она была хрупкая, слабого здоровья, что тоже не было редкостью, и умерла в родах, оставив потрясённому мужу дочь.

Александр очень горевал по всем сердцем любимой супруге и первое время не замечал ребёнка, считая Лизу причиной смерти Ольги Васильевны. Он даже обращался с кощунственным упрёком к Богу, негодуя на него за то, что он отобрал у него возлюбленную, но дал жизнь маленькому пищащему комочку.

Но с течением времени горе его утихло, сердце смягчилось, и он с удивлением отметил, что маленькая Лиза очень похожа на мать. Обрадованный, он всё чаще вглядывался в неё, чтобы найти в её маленьком личике черты своей любимой.

По мере того как Лиза подрастала, любовь отца становилась всё более сильной; он вёл уединённый образ жизни, посвящая свободное время, которого у него, как у городского прокурора, было мало, единственной дочери. Александр Ипатьевич мог бы легко жениться второй раз, поскольку он был мужчина видный, состоятельный, не лишённый обаяния, и претендентки на его руку и сердце так и вились вокруг, но семейная жизнь не прельщала его более: он слишком боялся вновь полюбить и потерять то, что стало бы ему дорого.

Конечно, нельзя сказать, что он вёл совсем уж целомудренный образ жизни; знакомые у него водились, а последние несколько лет он близко сошёлся с Гликерией Андреевной Коноваловой, вдовой боевого генерала, у которой было двое сыновей. Несколько раз в месяц они встречались, обменивались новостями, обсуждали планы на будущее, но каждый раз на их пути вставало одно-единственное препятствие – Лиза. Александр Ипатьевич твёрдо сказал, что пока не устроит её личную жизнь, о его собственном счастье и речи быть не может! Гликерия Андреевна не возражала, справедливо рассудив, что двое взрослых людей, обременённых потомством, вполне могут подождать несколько лет, прежде чем соединятся в одно целое.

Когда Лиза заболела, Александр Ипатьевич потерял сон и аппетит, лицо его осунулось, в глазах затаилось беспокойство. Он немедленно отправил удручённого случившимся Матвея за домашним доктором, который пользовал их семейство ещё до рождения Лизы, а сам устроился в полумраке кабинета, предавшись невесёлым мыслям. Он начал перебирать свою жизнь, всё хорошее, что он успел сделать, и как всегда, связующим центром его существования была Лиза. Её маленькие победы и шалости, её доброта и отзывчивость, наивность и мечтательность, её милые привычки, её забота о нём и обо всех, кто жил в этом доме, – всё это позволяло назвать её ангелом-хранителем их семьи. Александр Ипатьевич с тоской вспоминал, как она входила к нему пожелать доброго утра и обязательно целовала в пропахшую табаком щёку (он много курил и никак не мог избавиться от этой привычки, несмотря на просьбы дочери), как встречала после заседаний в суде с непременным вопросом: «Папочка, ты был справедлив сегодня?» и много, много других бытовых мелочей пришло ему на ум, таких незаметных в суете, но из которых и складывается счастливая жизнь…

– Если всё обойдётся, непременно брошу курить! – пообещал он себе.

К несчастью, Александр Ипатьевич, городской прокурор, был ипохондриком, и любое недомогание дочери, даже тривиальный насморк, сразу погружало его в бездну отчаяния и безнадежности, так что их доктор, Аркадий Иванович Аристов, в первую очередь врачевал не заболевание дочери, но нервную систему отца. Этот милейший человек давно привык к перепадам настроения своего пациента, прописывал ему успокоительное, вёл долгие беседы за рюмочкой коньяка – словом, выполнял обязанности личного психоаналитика. Они нашли точки соприкосновения и стали, что называется, на короткой ноге.

Вот и сейчас Аркадий Иванович в первую очередь поспешил не к больной, а к своему приятелю.

– Что это вы, мой дорогой, сидите тут один, в темноте? – с участием спросил он.

У него самого были две дочки и сын, поэтому он вполне понимал и разделял беспокойство Александра Ипатьевича.

– Не надо предаваться отчаянию раньше времени! Девичьи нервы – тонкая штучка, иногда довольно сущего пустяка, чтобы они взбунтовались. Велите-ка подать нам чаю, и мы с вами отменно побеседуем!

– Аркадий Иваныч, как скажете: чай, кофе, шампанское, но сначала идите к Лизаньке, она совсем плоха!

– Ну-ну, не стоит преувеличивать, Александр Ипатьевич, не делайте из мухи слона, прошу вас! Всё обойдётся!

С этими словами он направился в комнату Лизы, где дежурила Татьяна Петровна – жена Матвея, а также кухарка, горничная и по совместительству наперсница молодой госпожи. Осмотрев больную, Аркадий Иванович слегка нахмурил лоб, выписал рецепт, вручил его Татьяне Петровне и вернулся к встревоженному отцу.

– Ну? – во взгляде Александра Ипатьевича отразилась вся его душа.

– Что ну? Простуда. И нервы немного расшатаны. Я выписал мягкое успокоительное, должно помочь; и от простуды как обычно. Всё!

Доктор уселся за стол напротив приятеля, налил себе чаю и с удовольствием отхлебнул.

– Не поверишь, Александр Ипатьич, сумасшедший день сегодня! С утра по вызовам, да все случаи какие-то с закавыкой, ни одного ординарного! Но и смешные были!

Он расхохотался.

– Прибегает малый от одной барыньки: «скорее, доктор, у барыни ребёнок кончается!». Так и сказал: кончается! Я саквояж в зубы – и помчался, благо Степан у меня всегда наготове. Приезжаю, встречает меня мамаша в истерике: «Мой сын задыхается, спасите, помогите!». Я смотрю на неё и думаю, что надо бы мамашу в первую очередь подлечить. Но ничего не попишешь, иду к пациенту. Мальчик лет трёх, и такой, знаешь, проходимец, по глазам видно: они у него хитрющие! Он, подлец, запихал себе в нос фасолину и сидит давится. Я одну ноздрю ему зажал, заставил сморкнуться, фасоль и вылетела. «Вы волшебник!» – мамаша заверещала, а я ей рецептик: капли ландышевые, попейте, говорю, будете лучше спать. Так она на меня как на святого посмотрела…

– Я понял, – грустно сказал прокурор. – Я для тебя такая же истеричная и взбалмошная мамаша… Но что я могу поделать, если Лиза для меня – всё?!

– Вот и плохо, что дочь для тебя – всё! Тебе сколько лет? Сорок два?

– Сорок три зимой исполнилось.

– Да ты в самом расцвете мужественности! Тебе нужно для Лизы сестрёнок нарожать, братишек, а ты воздух зря портишь! Нехорошо!

– Аркадий Иваныч! Тебе бы всё шутки шутить! Какие сестрёнки! Ты же знаешь Гликерию?

– Вдову Коновалова? Конечно, пользую иногда её и её детишек… А! У неё же двое сыновей в самом нежном возрасте: четырнадцать и двенадцать! Вот кого пестовать надо! Одной-то ей тяжелёхонько…

– Я решил: выдам Лизу замуж, и мы сойдёмся…

– Александр Ипатьич! Нынешняя молодёжь не стремится рано жениться! Они пользу Отечеству хотят приносить! Так что ты можешь целый век прождать!

– Нет, нет! Лизанька моя девочка послушная, она не будет противиться моей воле, – знает, что я только для её блага и стараюсь…

– Ну, ну, смотрите не промахнитесь, друг мой! А читали ли вы сегодняшние газеты?

– Конечно, читал!

И разговор плавно перешёл на политику, на последние указы государя и местные происшествия.

***

Лиза провела в постели несколько дней, потом потихонечку стала вставать; события, шокировавшие её, уже чуть сгладились в памяти, потеряли остроту; лицо вора перестало преследовать её по ночам. Но когда Лиза вышла в гостиную, первое, что она увидела, были большие букеты цветов, стоявшие повсюду: на подоконниках, на журнальном столике, на комоде, на столе.

– Откуда это? – спросила она отца: было воскресенье, Александр Ипатьевич никуда не торопился, и они могли спокойно позавтракать и побеседовать.

Лиза очень любила эти воскресные посиделки, прокурор – тоже.

– Это прислал тебе Сергей Афанасьевич Дивов, – ответил отец. – Очень приятный человек. Он приходил на следующий день, как ты заболела, выказал большое сочувствие и рассказал мне, что произошло тогда возле одной из его бань.

– Папа, ты не сердишься?! – обеспокоилась Лиза.

– Нет, милая, я даже рад случившемуся, – ответил он. – Как иначе бы я узнал, что моя дочь – защитница угнетённых?!

– Папа! Не смейся!!

– А ещё он показался мне весьма образованным и воспитанным человеком, знающим многое сверх положенного среднему обывателю. Он любезно справлялся о твоём здоровье и присылал цветы. Каждый день! – Александр Ипатьевич улыбнулся. – По-моему, он очень неординарная личность!

– Да уж… – протянула Лиза. – Настолько неординарный, что в состоянии стоять и смотреть, как по его приказу человека забивают до смерти!!

– Доченька, многое есть в нашей жизни такое, с чем хочешь-не хочешь – приходится мириться! Поверь мне, я точно знаю.

Лиза фыркнула, всем видом своим выражая несогласие.

– Лиза, я пригласил его сегодня на обед, – добавил прокурор.

– Папа, зачем?!

– Я не мог не сделать этого: он был очень любезен и выказал большое беспокойство о твоём здоровье, – улыбнулся Александр Ипатьевич.

Улыбка у него вышла смущённая, как будто он слегка извинялся за свой поступок.

– Я не выйду к нему. У него глаза злые! – заявила Лиза.

– Я что-то не заметил! Обычные глаза. Будь так любезна, встреть гостя и займи его, пока я вернусь.

– Папа! А ты куда?

– Мне надо навестить одного старого друга. Распоряжения по блюдам я уже Татьяне дал, можешь что-то добавить или изменить. Как хочешь!

– Ничего я не хочу! – Лиза надула губы.

Она обиделась на отца: зачем нужно было без её согласия приглашать в дом гостя… Такого гостя! Да ещё она должна занимать его, пока папа не вернётся от «одного старого друга».

– Понятно, что он пошёл к Гликерии! – прошептала Лиза. – Мог бы перестать скрывать от меня этот секрет Полишинеля!

Лиза обиделась бы ещё больше, если бы узнала, что у Александра Ипатьевича появились матримониальные планы насчёт Дивова: он показался ему вполне подходящим кандидатом на руку дочери.

По воскресеньям обед в семье Федоровских обыкновенно начинался в два пополудни и заканчивался около четырёх. Чаще всего к этому времени Лиза нагуливала аппетит и с нетерпеньем ждала, когда же начнут подавать на стол. Не явился исключением и сегодняшний день; хоть она и была расстроена ролью, исполнить которую поручил ей отец, голод напомнил о себе. Она несколько раз заходила на кухню узнать, не готов ли обед, но Татьяна ворчливо прогоняла её, повторяя, что «обедать будете только вместе с гостем».

Но вот наконец часы пробили два раза, и почти одновременно раздался звонок в дверь. Лиза услышала, как Матвей принял у гостя одежду и почтительно пригласил следовать наверх, в залу. Деревянные ступени слегка заскрипели от лёгких шагов, арочные двери распахнулись, и она увидела человека, который мучил её в кошмарах. Надо сказать, что его настоящий облик несколько отличался от того, что приходил в её снах: Сергей Афанасьевич был высок, хорошо сложён, черты лица его были правильны и мужественны: прямой нос, чётко очерченная складка губ, чистый лоб позволяли заподозрить, что их обладатель настолько же умён, насколько твёрд и решителен; серо-зелёные глаза смотрели прямо и холодно; борода и причёска внушали уважение к хозяину.

– Елизавета Александровна, моё почтение! – он улыбнулся и протянул Лизе прекрасный букет роз.

– Спасибо, – ответила она. – Будьте добры, присаживайтесь.

Лиза позвала горничную, велела ей поставить букет в вазу и подавать обед, а сама устроилась напротив Дивова и уставилась на него, решив молчать во что бы то ни стало.

– Как ваше здоровье, Елизавета Александровна? – вежливо поинтересовался он.

– Слава Богу, хорошо, – сухо ответила она.

– Надеюсь, вы не слишком переживали из-за прискорбного случая, свидетелем которого невольно стали? – ещё вежливей спросил Дивов.

– Ну почему же нет, переживала! – почти с вызовом сказала Лиза.

– Я хочу принести вам извинения; это была моя ошибка; я приказал убрать столб, и к нему больше никого не привязывают…

– Я очень рада.

– Правосудие теперь вершится только в суде!

Лиза молча наклонила голову.

Они посидели молча. Потом Дивов, слегка кашлянул и сказал:

– Вы прекрасно выглядите сегодня, Елизавета Александровна…

– Спасибо.

– Ваше платье вам очень к лицу. Вам идёт розовый…

Лиза вскинула на него удивлённые глаза:

– Моё платье вовсе не розовое!

Действительно, её чудесный весенний наряд был выдержан в сочных оттенках зелёного: свежей травы, молодого салата, лёгкой зелени клейких листочков тополя…

– Так и знал, что опять ошибусь… – с досадой проворчал Дивов. – Дело в том, Елизавета Александровна, что я страдаю редким заболеванием: не могу отличить красный цвет от зелёного…

– Вы смеётесь надо мной?! – вспыхнула Лиза. – Не может быть такой болезни!

– Может, – серьёзно ответил Дивов. – Если вы, Елизавета Александровна, не знаете о чём-то, это не значит, что этого не существует.

– Но я никогда не слышала…

– Англичанин Джон Дальтон, физик и химик, впервые открыл и описал этот феномен…

– Погодите! – перебила его Лиза. – Не сходится! Вы сказали – болезнь! Причём тут физик?

– К слову пришлось, так сказать; он сам страдал этим заболеванием, но до двадцати шести лет и не подозревал об этом. Ещё два его брата тоже были протанопами…

– Кем-кем?!

– Не отличали красный цвет. А третий брат и сестра…

– У них что, вся семья была поражена этим недугом?!

– Нет, что вы! Женщины вообще страдают ей очень-очень редко, это сугубо мужское отклонение от нормы.

– Как же называется болезнь?

– По имени открывшего её – дальтонизм, а носители – дальтониками.

– Так вы дальтоник? – Лиза откинулась на спинку стула.

– Не бойтесь, Елизавета Александровна, эта болезнь не заразна! – засмеялся Дивов. – Она передаётся по наследству, преимущественно по мужской линии.

– То есть…

– То есть, если у меня будет сын, он тоже, может быть, не станет отличать красный цвет. Но это вовсе не обязательно! Да и, к слову сказать, это мне совершенно не мешает, я не чувствую себя каким-то особенным…

– Интересно! – Лиза подперла щёку кулачком и с любопытством смотрела на своего визави. – А вы не интересовались природой этого заболевания?

– Полюбопытствовал, конечно, – Сергей Афанасьевич сел так же, как Лиза, приблизив к ней лицо. – У нас в глазу есть специальные колбочки с пигментом, которые отвечают за распознавание цветов. В моих глазах отсутствует пигмент, распознающий красный цвет – всё просто.

– А внешне это как-нибудь… проявляется? – продолжала допрос девушка.

– А вы проверьте сами! – Дивов не мигая уставился на неё.

Лиза впервые оказалась так близко от постороннего мужчины, что смогла в подробностях рассмотреть его глаза – серо-зелёную радужку в коричневых точках, более тёмную окаёмку, белок, пронизанный красными жилками… внезапно эти глаза улыбнулись, и Лиза поняла, что разглядывает их дольше того времени, которое можно было бы обозначить как приличное. Она откинулась на спинку стула.

– Ну как? – улыбка скользнула по его губам. – Есть отклонения?

– Нет, самые обычные глаза.

– Вы меня огорчаете, Елизавета Александровна, – вздохнул Дивов. – А мне-то говорили, что они у меня красивые и загадочные…

– Я, Сергей Афанасьевич, не очень-то разбираюсь в мужских глазах, – Лиза смущённо, но прямо посмотрела на него. – Для меня самые красивые глаза – это папины, они с такой любовью и заботой смотрят на меня, в них столько доброты, а это самое главное!

– А если другие глаза, не папины, будут смотреть на вас с такой же заботой, добротой и… любовью, то…

– То что, Сергей Афанасьевич? – как Лиза ни была неопытна в подобных вопросах, она поняла его намёки и воспылала негодованием, мгновенно отразившимся на её лице.

Дивов молча смотрел на неё, совершенно преобразившуюся, и секунду спустя ответил:

– Вы не соблаговолили бы пойти с их обладателем в театр?

– В театр?.. – опешила Лиза.

– Ну да, в театр!

– Я… – она потёрла вспотевший лоб.– Театр – это замечательно, но мне нужно спросить у папеньки…

– О, если вы согласны, я сам поговорю с ним; думаю, он не будет возражать! – улыбнулся Дивов. – Вы уже выезжали в театр?

– Да, с папенькой, в Малый.

– Ну, а я вас приглашаю в недавно открывшийся театр Корша!

– Я слышала о нём, – кивнула головой Лиза. – Но все отзывы были неблагоприятные, говорят, там используют штампы и ставят только легковесные произведения…

– А как же «Горе от ума»? Это тоже легковесное произведение? А пьеса этого нового драматурга Чехова «Иванов», а «Власть тьмы» Льва Николаевича? Его-то произведения даже с большой натяжкой нельзя назвать легковесными! – парировал Дивов.

– Вы увлекаетесь литературой? – удивление Лизы было настолько откровенным, что он расхохотался.

– А что, владелец бань имеет право увлекаться только банями?!

– Извините меня, – в который раз смутилась девушка. – Я совсем не это имела в виду…

– Я люблю литературу, театр, живопись… И вообще я не такой уж плохой представитель рода человеческого, как вам кажется, Елизавета Александровна!

Дивов вытер проступившие от смеха слёзы и взялся за вилку.

– Вы кушайте, пожалуйста! – спохватилась Лиза. – Кушайте! Прошу прощения, я совсем забыла о своих обязанностях хозяйки! Всё очень вкусное, наша Татьяна – превосходная кухарка!

И она принялась потчевать гостя, абсолютно забыв, что часом ранее собиралась молчать как рыба и не обращать на него никакого внимания.

Вскорости пришёл Александр Ипатьевич и воздал должное и горячему обеду, и гостю. Он весело и непринуждённо рассказывал о забавных случаях, коих немало насмотрелся в суде, и с изяществом настоящего рассказчика превращал их в смешные анекдоты. Один из них, о том, как Плевако Фёдор Николаевич защищал бедную старушку, укравшую чайник, Лиза знала почти наизусть, но слушала каждый раз с интересом. Сергей Афанасьевич же слышал эту историю впервые и хохотал неимоверно.

– Как, вы говорите, он сказал? – переспрашивал Дивов и сам же себе отвечал. – Российское государство, выстоявшее под напором татаро-монгольского ига, перенесшее нашествие Наполеона, неминуемо развалится оттого, что несчастная старушка стащила у жестянщика ржавый чайник!! Как же это смешно, если только это правда!

– Папа никогда не обманывает! – заявила Лиза, усмотревшая в его словах инсинуации в адрес собственного отца.

– Я вовсе не это имел в виду, Елизавета Александровна! Что-то вы меня сегодня превратно понимаете…– Дивов тяжело дышал, утирая слёзы.

– Лизанька, ты не оставишь нас одних? – ласково сказал Александр Ипатьевич. – Иди отдохни, а мы с Сергеем Афанасьевичем о сугубо мужских делах побеседуем…

Мужчины перешли в кабинет и переключили внимание на коньяк и сигары, до которых прокурор был большой охотник. С наслаждением затянувшись, он выпустил струйку дыма и печально констатировал:

– Лизанька сказала, что я не вру, а я вот… – развёл руками, – вру самому себе. Обещал бросить курить, когда она выздоровеет, да так и не смог… И насчёт вас…, Сергей Афанасьевич, уж и не знаю, что и подумать…

– А что тут думать, Александр Ипатьевич, – незамедлительно отозвался Дивов. – На мой взгляд, всё предельно ясно: мне очень нравится ваша дочь, и я хотел бы, чтобы она стала моей женой. Видите, – улыбнулся он. – Я привык говорить всё прямо и откровенно, ничего не утаивая, и хотел бы от вас получить такой же откровенный ответ.

Прокурор внимательно взглянул на него:

– Да не волнуйтесь вы так, голубчик, у вас даже лоб вспотел! Мы же не в суде!

– Ей-Богу, в суде было бы легче! – Дивов безупречно чистым платком промокнул лоб и вздохнул. – Это я от разговора с Елизаветой Александровной так разволновался; умница она у вас и… с характером!

– Это точно! – довольно подтвердил прокурор. – Характер весь в меня, а лицом в мать-покойницу пошла.

Он замолчал.

– Я тоже человек прямой, Сергей Афанасьевич, и скажу вам тоже откровенно: я очень люблю свою дочь и хочу, чтобы она была счастлива. Вы, – он проницательно посмотрел на собеседника, – кажетесь мне весьма достойной кандидатурой, несмотря на разницу в возрасте. Вы человек успешный, состоявшийся, образованный, и мне это нравится… Но я не Лиза! Она не удовлетворится этими вашими достоинствами, ей для счастья нужна любовь, ей нужно любить самой и быть любимой!

– Я обещаю вам, Александр Ипатьевич, что ваша дочь ни в чём не почувствует недостатка, в том числе и в моей любви! – твёрдо сказал Дивов.

– Экий вы непонятливый! – засмеялся прокурор. – Да разве я об этом волнуюсь! Лиза – девочка послушная и пойдёт под венец, если я скажу, но я не буду злоупотреблять отцовским влиянием и отдам её замуж только если она вас, Сергей Афанасьевич, полюбит… вот так… Это самое главное и непременное условие. Как вы к нему отнесётесь?

Дивов покатал пузатую рюмку в ладонях, пригубил коньяк и только тогда поднял глаза.

– Я очень и очень постараюсь, Александр Ипатьевич, в моих интересах добиться любви Елизаветы Александровны…

– Лизы, – поправил его прокурор.

– Лизы… – попробовал имя на вкус Дивов. – Да…Но ведь мне не двадцать лет, я ровесник вам, а не…Лизе, она не найдёт во мне того, что видит в своих сверстниках, так что мне будет сложно противостоять их молодости, свежести, небритым щекам и так далее…

– Побойтесь Бога, дорогой мой! – прокурор положил ладонь ему на плечо. – У Лизы нет знакомых молодых людей, вы вообще первый мужчина, с которым она обедала сегодня тет-а-тет! Ей не с кем сравнивать, поймите это! У вас много шансов на успех, ведь я разрешаю вам ухаживать за моей дочерью… Как говорится, вам и карты в руки! Кстати, я научил Лизу играть в вист. Да, да! Она очень неплохо играет, можете сами убедиться!

– Не будет ли это обременительным для Елизаветы… для Лизы? – спросил Дивов.

– Ничуть! Мы достаточно редко позволяем себе это развлечение, поэтому оно нам всегда в радость. Матвей!

– Да, барин? – в дверь просунулась физиономия Матвея.

– Мы в вист надумали сразиться. Втроём! – подмигнул он.

– Понял! Всё приготовлю и барышню позову! – Матвей исчез.

– Хорошие у вас слуги, Александр Ипатьевич! – заметил Дивов.

– Да, они с детства со мной. Татьяна Лизу вынянчила, а Матвей за мной ходил с младенчества и за Лизой приглядывает… он ей как дядька. Сейчас и слуг-то хороших не найдёшь, но нам с Лизой повезло! – прокурор поднялся и гостеприимно повёл рукой. – Пройдёмте в гостиную, будущий зять!

– Только после вас… папа, – почтительно ответил Дивов.

Мужчины засмеялись и вышли из кабинета.

***

– Папенька, мне идёт это платье? – звонкий крик Лизы разлетелся по всему дому.

– Сейчас подойду!

Александр Ипатьевич вышел из кабинета, снимая пенсне, и взглянул на дочь. В тёмно-синем, цвета ночного неба, простом бархатном платье с изящным кружевным воротником и такими же перчатками, в маленькой синей же шляпке с короткой чёрной вуалью она была так хороша, что у отца перехватило дыхание.

– Ты стала такой взрослой! И так похожа на свою мать…

– Ну, папа! Только не огорчайся! – улыбнулась Лиза.

– Не могу! Давно ли ты была такой крохотной, совсем малышкой, сидела у меня на коленях и сосала пальчик? Кажется, только вчера это было… А ты уже выросла и стала настоящей красавицей… Скоро оставишь меня!

– Нет, папа, не оставлю!

Лиза подбежала к отцу и бросилась ему на грудь.

– Я люблю тебя, папа! Не говори так!

– Конечно, любишь! И я люблю тебя, дочка. Но придёт время, ты выйдешь замуж и заживёшь своей жизнью. Ведь дочери никогда не живут с родителями вечно, и ты это знаешь… Ну, разве что старые девы! – прокурор засмеялся. – Но этого я тебе никогда не пожелаю!

– Ну, – отстранился он. – Выглядишь ты просто чудесно, иди развлекайся! Кстати, куда вы собрались?

– Сергей Афанасьевич давно обещал сводить меня в театр, и вот, наконец, мы идём! В новый, знаешь, в Богословском переулке?

– Это театр Корша?

– Да.

– Не такой уж он и новый, – пожал плечами Александр Ипатьевич.

– Но мы с тобой там ни разу не были, так что для меня он новый! – блеснула глазами Лиза.

Раздался звонок, Матвей открыл дверь, и вошёл Дивов в элегантном костюме, в шляпе и с тросточкой.

– Здравствуйте, Александр Ипатьевич! Лиза, вы прекрасны! – он отступил назад и восхищённо развёл руками. – Ваш экипаж и ваш покорный слуга ждут вас!

Лиза улыбнулась и подала ему руку.

– Александр Ипатьевич, после спектакля мы собираемся отужинать. Вы к нам не присоединитесь?

– Где, позвольте поинтересоваться?

– Заказал столик у Тестова.

– О! Лизанька, отведаешь ракового супа с расстегаями или селянки, не так ли, Сергей Афанасьевич?

– Может, и байдаковский пирог закажем; так что подъезжайте, прошу вас!

– Если смогу – с удовольствием!

Александр Ипатьевич подъехать не смог: готовился к серьёзному процессу, и каждая секунда была на счету.

Лиза возвратилась домой после полуночи, тихая и задумчивая.

– Папа, ты ещё не спишь? – она вошла в кабинет к отцу.

– Нет, девочка моя, пока не сплю; некогда. Как спектакль?

– Очень хорошо, папа.

– Ты не очень весёлая, что-то произошло? – обеспокоился прокурор.

– Да нет, просто устала, – Лиза поцеловала отца в щёку. – Покойной ночи, папа.

– Покойной ночи, Лизанька. Я ещё поработаю.

Она так же тихо вышла из кабинета и поднялась в свою девичью спаленку. Села у окна и пригорюнилась. Всё начиналось просто замечательно: они приехали к Коршу, вошли в зрительную залу, и Лиза ахнула от изумленья: зала была освещена электричеством! Маленькие тусклые лампочки висели под потолком, исходя жёлтым светом; горели они неровно, временами подмигивали, но всё же это было настоящее электричество!

– Малый освещён газом! – прошептала Лиза, запрокинув голову.– А тут…

Дивов довольно улыбался, как будто светящиеся лампочки были его заслугой.

Потом начался спектакль, в котором Софьей была Яблочкина, Фамусовым – Давыдов, а в роли Чацкого блистал несравненный Рощин-Инсаров. Лиза была в восторге! Она так живо реагировала на происходящее на сцене, была так мила и непосредственна, что Дивов просто не мог оторвать от неё глаз. Он был очарован Лизой, её юностью, свежей прелестью и не мог дождаться, когда же сорвёт этот цветок. Нельзя сказать, чтобы он был влюблён в неё безоглядно, напротив, он отдавал полный отчёт своим чувствам и эмоциям и ощущал, что с каждым днём всё больше и больше попадает под влияние ясных серых глаз, не замутнённых никакими страстями, что розовые губы, похожие на нераспустившийся бутон, приобретают над ним всё большую власть. Дивов, как влюблённый мальчишка, стал терять сон и аппетит, но продолжал подсмеиваться над собой и хладнокровно наблюдать за тем, как из его жизни уходит покой и равновесие.

Вот и сейчас он не смог справиться с нахлынувшими чувствами и осторожно накрыл маленькую ручку Лизы своей ладонью, слегка пожав её. Она обратила на Дивова сияющий взгляд и улыбнулась ему светло и по-дружески.

После спектакля они поехали в трактир к Тестову. Конечно, могли бы и в «Эрмитаж», но Сергей Афанасьевич знал, что лучше, чем у Тестова, их нигде не обслужат и не накормят. Лиза была возбуждена, и рот её не закрывался ни на секунду, она так и сыпала цитатами из пьесы Грибоедова, которую увидела впервые и в полном, а не урезанном виде.

– Помните, Сергей Афанасьевич? «И дым Отечества нам сладок и приятен!» – восклицала она, вскинув руку вверх.

– Помню, – соглашался он. – Но мне больше нравится «Счастливые часов не наблюдают»!

– Что будет говорить княгиня Марья Алексевна! – подражала Лиза Давыдову.

– Да, чтоб иметь детей, кому ума недоставало! – вторил ей Дивов.

Великолепная, остроумная, саркастичная пьеса так и пестрела афоризмами, которые намертво врезались смотревшим в память, и Лиза с Дивовым не стали исключением. Правда, Сергей Афанасьевич уже видел сей спектакль прежде, но сейчас ему казалось, что он смотрел его впервые вместе с Лизой.

У Тестова их со всевозможными почестями провели к заказанному заранее столику (Дивов был здесь постоянным и весьма щедрым клиентом) и половой Степан, в безукоризненно белой рубахе и с накрахмаленным полотенцем через плечо, почтительно склонившись, ожидал приказаний.

– Ну, Степан Петрович, чем угощать будешь? – осведомился Дивов. – Видишь, я с дамой.

– Сергей Афанасьевич, – заговорщицки шепнул половой, – только что привезли икорку белужью парную, ачуевскую паюсную – очень рекомендую-с!

– Хорошо; ещё расстегай из налимьих печёнок, пожалуй…

– Слушаю-с; для дамы я бы особо рекомендовал лососинку Грилье. Лососинка живенькая есть из Петербурга, спаржа как масло.

– И лосося давай! А котлеты телячьи есть?

– Есть натуральные котлетки а ля Жардиньер. Телятинка белейшая, как снег-с!

– Ну, и селянку, конечно, Степан Петрович!

– Слушаю-с; пить что будете?

– Шампанское.

– Водочки-с?

– Нет, только шампанское, Степан. Да побыстрее!

– Сей момент, Сергей Афанасьевич!

Половой исчез на кухню.

– А вы гурман, Сергей Афанасьевич! – сказала Лиза, до сего момента не проронившая ни звука.

– Грешен, Елизавета Александровна, люблю вкусно поесть, – признался Дивов. – Но если вы прикажете мне перейти на хлеб с водой, подчинюсь с радостью!

– Так было бы здоровее, Сергей Афанасьевич…

– Лиза, у меня есть к вам одна просьба, – он остановился, ожидая, что она уточнит, какая именно, но девушка молчала. – Зовите меня Сергей… Сергей Афанасьевич как-то очень официально, а ведь мы с вами уже давно знакомы.

– Но…

– Мне будет очень приятно, поверьте!

Лиза чуть улыбнулась и опустила глаза.

Два подручных мальчика с подносами подбежали и ловко сервировали стол. Степан самолично поднёс в серебряном ведёрке со льдом бутылку шампанского и пожелал «приятного аппетиту-с».

Дивов хлопнул пробкой, и пенная струя пролилась в бокалы.

– Выпьемте, Лиза на брудершафт, – блестя глазами, предложил он.

– А это как? – взяла она бокал.

– Вам нужно обернуть свою руку вокруг моей руки… вот так… выпить до дна и… поцеловаться… после этого мы будем говорить друг другу «ты».

Лиза молчала.

– Я слишком многого хочу? – тихо спросил он. – Тогда давайте просто выпьем…

Дивов убрал руку.

– Подождите, Сергей Афанасьевич, – Лиза взглянула на него. – Я ведь не отказалась…

Они выпили золотистое искрящееся вино и поставили бокалы на стол.

– А теперь нам надо поцеловаться, – напомнил Дивов.

Лиза, глаза которой были опущены вниз, неловко подставила ему зарозовевшую щёку, но он покачал головой:

– Не так… Надо в губы…

И, так как Лиза оставалась неподвижной, он осторожно, двумя пальцами, развернул её за подбородок к себе лицом и, едва прикоснувшись, поцеловал в приоткрытые от волнения губы.

Одному Богу известно, как страстно он хотел впиться в этот сладостный невинный бутон и наслаждаться им, по меньшей мере, несколько минут, но… сдержался и позволил себе лишь осторожное касание. Ему показалось, что искра проскочила между ними. Лиза тоже вздрогнула и отстранилась, по-прежнему не поднимая глаз.

– А теперь, Лиза, скажи мне «ты, Сергей», – попросил Дивов.

– Ты, Сергей, – послушно повторила она.

– Посмотри на меня, пожалуйста, – в его голосе послышалась мольба, и, удивлённая, она подняла взгляд.

Дивов смотрел на неё так, как никогда не смотрел её отец, как никто никогда не смотрел на неё. Его глаза блестели, взгляд был робок и одновременно излучал столько силы, что ей стало страшно: чего он хочет от неё, этот незнакомый человек? Что она может дать ему взамен за его чувства?

Лиза давно поняла, что Дивов любит её, что все эти походы в театр, в рестораны, домашние обеды преследуют одну-единственную цель – завоевать её, добиться её расположения. Ей было лестно, что такой человек, как Сергей Афанасьевич, богатый, успешный (по словам её отца), умный, как она поняла сама, ищет её внимания. Ей нравились его ухаживания, предупредительность, но сегодня… что-то новое появилось в его взгляде, определения чему она не могла найти. И это обеспокоило девушку.

– Тебе неприятно? Что я всё это затеял?

– Вовсе нет, – собралась она с силами и даже улыбнулась. – Нет, Сергей Аф…

– Просто Сергей, – поднял он руки. – Мы теперь близкие друзья!

– Да, Сергей, – согласилась Лиза.

– Твои слова – райская музыка! – Дивов широко улыбнулся. – А теперь давай отведаем этих яств? Или мне попросить для себя хлеб и воду?

– Не надо! – засмеялась она. – Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?

– Ты совершенно права!

После обеда они ещё немного покатались по Москве, а как стемнело, поехали домой.

Ночное небо покрылось звёздами, было прохладно, и Лиза, которая не догадалась взять с собой накидку, начала зябнуть. Дивов почувствовал это, снял пиджак и надел его на Лизины плечи, оставшись в одной сорочке. Ему не было холодно, напротив, он чувствовал возбуждение и жар. Набросив на неё пиджак, он не убрал руку, и ощущение хрупкого, узкого плеча в своей ладони ещё больше подогревало его страсть.

Он смотрел на её тонкий профиль, на безмятежно поднимавшуюся и опускавшуюся грудь и думал о том, как же сильно он хочет эту девочку; хочет до такой степени, что уже не в состоянии думать ни о чём другом. Всё валилось из рук, он часто задумывался над бумагами, забывал о завтраках и ужинах, и дело даже дошло до того, что камердинер Кузьма сегодня утром сказал ему: «Жениться вам надо, барин!»

Ещё он подумал, что, женившись, не будет выпускать Лизу из спальни до тех пор, пока… нет, он вообще не будет её оттуда выпускать! То, что Лиза ничего не знает о физической стороне любви, не знает даже того, о чём могла бы поведать ей мать, представлялось ему несомненным плюсом: он сам научит её всему, она будет выполнять все его желания, принимая их как должное. Не знающая и не ведающая, она станет ему идеальной женой, поскольку в плотских утехах Сергей Афанасьевич был тоже гурманом.

Эти мысли распалили его до такой степени, что Дивов потерял над собой контроль: он сильнее прижал к себе Лизу, второй рукой повернул её лицо и страстно поцеловал. Её губы, мягкие и упругие одновременно, напомнили ему клубнику, и он даже застонал отвожделения, засасывая в себя их невинный аромат. Его язык скользнул по её ровным прохладным зубам, дотронулся до испуганно отпрянувшего язычка, и тут Дивов пришёл в себя. Он отстранился от девушки, опустил голову и прикрыл ладонью глаза.

– Боже, Лиза, – сдавленно произнёс он. – Я совсем сошёл с ума… Я не хотел тебя напугать… Прости мне… прости мне мою несдержанность, прошу тебя! Я так сильно люблю тебя, что… ни о чём другом не могу думать!

Лиза сидела молча, не шевелясь. Он взял её ладонь и приник к ней в поцелуе, повторяя мольбу о прощении и уже не надеясь получить ответ. Наконец они подъехали к дому Лизы, и она выскользнула из кареты, не сказав ни слова и не взглянув на него.

Сергей Афанасьевич откинулся на подушки и глубоко вздохнул: ощущение, что он одним махом погубил всё, что мог, не оставляло его.

– Боже мой, какой же я глупец! – простонал он. – Какой безмозглый, абсолютный глупец!

Он потёр рукой пылающий лоб и закрыл глаза: надо постараться всё исправить, надо придумать, как можно повернуть ситуацию в свою пользу, как-то вывернуться из ловушки, в которую он сам себя поймал. Но непроходящее возбуждение мешало думать…

– Барин, – подал голос до того молчавший кучер. – Куды таперь? Или здеся выйдешь?

Дивов ещё раз вздохнул: что же делать?!

– Поехали на угол Певческого проулка и Сухого оврага. Знаешь, где это?

– Я, да не знаю! Шутить изволите, барин! – ванька щёлкнул кнутом.

– Ну, так трогай скорей!

На пересечении двух переулков находился дом терпимости, в котором Дивов бывал не таким уж редким гостем.

Лиза долго сидела у окна, разглядывая ночное небо и думая о том, что произошло сегодня. Она вовсе не была такой уж невинной, как предполагал Дивов, она прекрасно знала, что кроме платонических между мужчинами и женщинами есть и другие отношения, после которых рождаются дети. Лиза много читала, отдавая предпочтение любовным романам английских и французских авторов (папа не пожалел средств на её образование – она училась в Смольном и брала дополнительные уроки на дому – и поэтому могла свободно читать на английском и на французском языках), но очень любила и русских авторов, особенно Карамзина, чьи сентиментальные повести проглатывала взахлёб. В «Бедной Лизе» говорилось как раз о «такой любви» между Эрастом и Лизой, но автор не живописал никаких подробностей их отношений.

Папенька, когда она приставала к нему с просьбой рассказать, как жили они с маменькой, заострял внимание на звёздах и луне и её безвременной кончине, так что от него толку тоже было мало. Татьяна кое-чем делилась, но, видно, в силу возраста уже забыла, как всё было у них с Матвеем, и воспоминания её ограничивались тем, как «Матюша обнимал её так крепко, что косточки хрустели», и как щекотал своими усами. Подружки все были незамужние, кроме Ольги Кирсановой, но та как вышла замуж два месяца назад, так и укатила с мужем в Петербург – и ни ответа, ни привета от неё не было.

И вот сейчас Дивов приоткрыл ей дверь во взрослый мир, куда Лизе и заглянуть хотелось, и боязно было…

Она вспоминала, как он крепко схватил её, так что она и шевельнуться не могла, и начал целовать, издавая какие-то звериные стенания; как ей было неприятно от его языка, который Дивов зачем-то засунул ей в рот, и даже немного больно. Но в то же время она испытала и непонятную сладостную дрожь, когда кончик его языка коснулся её нежного нёба…

Глядя потом на Дивова, отпрянувшего от неё и униженно молившего о прощении, Лиза ощутила неловкость и одновременно странное чувство превосходства над ним; но, пожалуй, неловкости было больше, поэтому она и выскользнула из кареты, не попрощавшись.

Лиза провела пальцем по губам, которые слегка ныли от страстного поцелуя, и прислушалась к себе: влюблена ли она? Но сердце билось ровно и спокойно, дыхание не прерывалось, не хотелось ни мчаться на край света, ни жить в шалаше… Лиза вздохнула, разделась, умылась водой из кувшина, стоявшего на столике рядом с её узкой девичьей кроватью, легла и тотчас уснула. Сон её не был омрачён никакими сновидениями.

Дивову же не спалось. Проведя несколько часов в комнате с девушкой, которую по странной иронии судьбы звали Лизаветой (она была молода и хороша собой, но вид имела уже несколько потрёпанный, что было вполне естественным при её роде занятий), он испытал облегчение, но оно оказалось временным, и когда Дивов приехал домой, помылся и лёг спать, угрызения совести и беспокойство накатили на него с новой силой.

«Как я теперь покажусь ей на глаза? – обречённо думал он. – Выставил себя таким жеребцом!.. Бедная девочка и не поняла, наверное, что со мной случилось… Джентльмен называется!»

Потом мысли его приняли другое направление, и Дивов стал предполагать, как поступит её отец, когда Лиза ему всё расскажет; а в том, что она так сделает, он и не сомневался.

«Как же мне ему на глаза показаться?! – в отчаянии думал он. – Александр Ипатьевич доверил мне свою дочь, одобрил мою кандидатуру на роль жениха… он доверяет мне! А как я поступил с его доверием?!»

Эти размышления показывают, что Сергей Афанасьевич вовсе не был плохим человеком, несмотря на его даже некоторую жестокость по отношению к низшим; сердце его не окончательно загрубело, и чувство стыда и раскаяния, которые он испытывал, были вполне искренними. А то, что он старался извлечь кое-какую выгоду из предполагаемого брака с единственной дочерью прокурора, – так кто из нас не печётся о животе своём?!

Словом, промаявшись с полночи, под утро он забылся неровным сном, проснулся с тяжёлой головой и нерешенной проблемой. Дела насущные слегка отвлекли его, но ближе к вечеру он почувствовал обречённость.

– Будь что будет! – сам себе сказал Дивов. – Поеду к Лизе, а там… пусть Бог рассудит!

Купил букет роз и в семь вечера стоял перед домом Федоровских.

Его бледный, помятый вид сослужил ему хорошую службу: Лиза прониклась сочувствием к страдальцу, благосклонно приняла букет и предложила гостю дождаться папеньку, который вот-вот должен был подойти, и отобедать с ними.

Сидя в гостиной напротив Лизы, Дивов чувствовал непривычную робость и скованность во всех членах. Лиза, напротив, была очень мила и охотно делилась с ним своими впечатлениями от повести Лескова «Очарованный странник», которую она недавно прочла. Там, к слову сказать, речь тоже шла о любви физической, но без подробностей!

Они с Дивовым словно поменялись местами: он осознавал себя мальчишкой, а Лиза – опытной светской дамой.

Приход Александра Ипатьевича разрядил ситуацию: по его уставшему, но весёлому виду Дивов понял, что Лиза ничего не рассказала ему о случившемся, и воспрянул духом. Причём так высоко, что, когда после обеда прокурор удалился в кабинет, сказав, что ему необходимо ещё поработать, и строго велев молодёжи развлекаться, решил взять быка за рога и сделать Лизе предложение.

Она как будто ждала этого, и, когда Дивов, запинаясь и краснея, что было абсолютно ему несвойственно, предложил ей сердце и руку, ничуть не удивилась и сказала, что подумает. Сколько – не знает, но ответ даст ему непременно. На что Дивов, совершенно окрылённый, радостно воскликнул, что готов ждать целую вечность! После этого он осмелился подсесть к Лизе, взять её руку и бережно поцеловать. Она не возражала и была словно обрадована этим.

Ответ последовал через две недели: Лиза дала согласие, и они официально стали считаться женихом и невестой. В газете напечатали объявление об их помолвке, и была назначена дата свадьбы – двадцать третье августа.

Для Сергея Афанасьевича наступило счастливое время жениховства. Он стал проводить больше времени с Лизой, постепенно приучил её к лёгким поцелуям и добился, что она стала отвечать на них. Однажды он заметил, целуя её, что она, закрыв глаза, вся трепещет, зрачки её бегают под тонкими веками, ресницы дрожат, и грудь беспокойно вздымается, и понял, что почти завоевал её. Оставалось подождать совсем немного – июнь, июль, а там – венчание и медовый месяц, во время которого он планировал вывезти молодую жену за границу.

***

В середине июня, когда Лиза была дома одна – Дивов уехал по делам в Петербург, отец был в суде, Татьяна ушла на рынок, а Матвей отправился готовить их дачу к переезду, в дверь позвонили. Лиза нехотя поднялась с дивана, на котором, раскинувшись, читала «Сентиментальное путешествие» Стерна, набросила пеньюар и спустилась по лестнице.

– Кто там?

– Барышня, откройте, пожалуйста! – отозвался мужской голос.

Лиза слегка отворила дверь и осмотрела пришедшего; не углядев ничего страшного, открыла. На пороге стоял высокий молодой парень из простонародья; одетый вполне прилично и чисто, он смущённо улыбался, теребя в руках картуз.

– Ты кто?

– Не признали меня, барышня? – он улыбнулся ещё шире.

– Почему я должна тебя узнать? – не поняла она.

– Как же! Я-то вас хорошо запомнил! Мне ли свою благодетельницу не помнить-с! – парень неловко топтался на пороге и смотрел на Лизу с вопросом в глазах.

– Неуль совсем не признаёте, а, барышня?

– Нет, – Лиза собралась закрыть дверь, но парень схватился рукой за створку и придержал её.

– Ну, припомните, барышня! Апрель, бани, ну? Вы ещё пожалели меня и платочек дали с денежкой! Что же это я! – он стукнул себя по лбу, вытащил из-за пазухи чистый кружевной платочек и протянул девушке. – Хоть утирку-то вашу признаете?!

Лиза медленно взяла платок и развернула: это был один из её любимых платочков, которые она заказывала вместе с нижним бельём у модной московской белошвейки, и она прекрасно помнила, при каких обстоятельствах лишилась его. Она перевела взгляд на парня:

– Так это ты?!

– Узнали-с! – обрадовался он.

– Заходи, – предложила Лиза и провела его в гостиную, где смогла хорошенько рассмотреть.

Тот злосчастный эпизод накрепко засел в её памяти, но человек, которого избивали тогда, вовсе не показался ей молодым, а стоявшему перед ней парню было от силы двадцать два – двадцать три года! Он был высок, строен, хорошо сложён, на худощавом лице сияли голубые глаза, за губами прятались белые зубы, волосы цвета спелой пшеницы густой шапкой окутывали голову. Он переминался с ноги на ногу и радостно смотрел на Лизу.

– Вот он я, живой и здоровый! Пришёл спасибочки сказать своей благодетельнице, что спасли меня от смерти неминучей! Уж больно народ у нас зол, от нищеты своей зол! Забили бы вусмерть, не пожалели бы. А у меня матушка больна, и она тогда померла бы! Вот она мне и сказала, мол, пойди найди барышню, которая тебя от смерти выручила, упади ей в ноги да ручку поцелуй!

С этими словами парень неожиданно бухнулся на колени:

– Позвольте, благодетельница, ручку-с! Не токмо от себя, а наипаче от матушки моей благодарность должон принесть!

– Что ты, что ты! Встань немедленно! – Лиза отшатнулась и даже руки спрятала за спину. – Не надо этого! Встань, говорю тебе! – повторила она, видя, что парень остаётся на коленях. – Ну!

Он поднялся и с непонимающей улыбкой смотрел на Лизу.

– Лучше скажи, как ты меня нашёл? – спросила она.

– А вензелёчек-то ваш на платочке вышит! – указал он. – Такие платки не всякая белошвейка делает! Я их обошёл, мне и сказали, для кого пошито!

– Понятно. Ну, а как тебя зовут?

– Петька я. Петром, то есть, крещён, ну, а кличут Петькой.

– А фамилия есть у тебя?

– А как же! Чай, не бродяга, чтобы фамилие-то не иметь! Пётр Иванов прозываюсь, значит, отец мой был Иван.

– Ну что, Пётр Иванович, не хочешь ли выпить чаю? – неожиданно для себя предложила Лиза.

– Что это вы, барышня! – похоже было, что парень испугался. – Зачем вам хлопотать обо мне?! Я уж пойду!

– Это по меньшей мере невежливо! – Лиза нахмурила брови. – Я предлагаю тебе чай, а ты шарахаешься от меня как чёрт от ладана!

– Я… – он замолчал, не зная, что сказать.

– Садись к столу, я сейчас всё устрою! – она поспешно прошла на кухню и потрогала самовар: он был ещё горячий, Татьяна пила чай совсем недавно.

– Пётр Иванов! – крикнула она. – Иди сюда!

– Чего изволите? – он мгновенно возник в дверях.

– Отнеси, пожалуйста, самовар, – попросила Лиза, – мне тяжело.

– Слушаю-с, – две секунды – и самовар уже стоял на столе.

Лиза положила в хрустальную вазочку печенье, конфеты, поставила креманку с вишнёвым вареньем и сахарницу. Вынула из буфета две изящные фарфоровые чашки и налила чай себе и парню.

– Угощайся! – предложила она. – Да садись же ты! Садись к столу!

Пётр так и стоял, переминаясь с ноги на ногу и тиская в руках свой картуз. Лиза засмеялась, забрала у него головной убор и повесила на вешалку в прихожей.

– Садись! – ещё раз пригласила, но он стоял, пока она не присела сама.

Лиза пила чай с вареньем и разглядывала своего неожиданного гостя, а он был так смущён, что на его лбу даже пот проступил.

– Пей чай! – настаивала она.

– Барышня, ей-Богу, я боюсь! – сказал он.

– Чего?

– Уж больно ненадёжные ваши кружки! Возьму своей лапищей, она и треснет! – пожаловался парень.

– Не бойся, они крепкие, пей!

Пётр осторожно взял чашку, отхлебнул глоточек и бережно поставил обратно.

– Пётр Иванов! – громко сказала Лиза. – Я сейчас рассержусь на тебя!

– Да за что же это, барышня?! – вскочил он. – Чем я прогневил вас?!

– Тем и прогневил, что чай не пьёшь, брезгуешь!

– Гребую, я?! Барышня…

– Меня Елизаветой Александровной зовут, – остановила его Лиза.

– Лизавета Александровна, да я готов вам ноги мыть и воду пить, за вашу милость, а вы говорите, гребую! Ей-Богу, несправедливо!

– Пётр Иванов, я пошутила! Пей же чай!

Он осёкся и замолчал, тихо опустился на стул.

– Расскажи мне, чем ты занимаешься?

– Какое моё занятие? – переспросил он. – Наше дело маленькое – подай-принеси. В трактире я служу, на Варварке, половым.

– Ну и как, зарабатываешь?

– Хватает, чтоб с голодухи не помереть, нам с матушкой жаловаться не след, люди и хуже нас живут.

– А за что тебя били тогда? – поинтересовалась Лиза.

– А ни за что.

– Так не бывает, Пётр Иванов!

– Бывает, Лизавета Александровна. Бывает, что на тебя напраслину возведут, а народец обрадуется и руки об морду чешет, не разбирая, кто прав, а кто виноват…

– Вот как… – Лиза задумчиво посмотрела в грустные глаза парня.

Врал Пётр Иванов, ой как врал! Был он вовсе не половым в трактире, а вором с Хитровки, да ещё каким! Вором зачатый, «марухой» рождённый, ворами воспитанный, с молоком матери впитавший воровскую науку. Но в бане на него и вправду возвели напраслину: по баням не промышлял и к Дивову пришёл помыться, но, видать, кто-то из завистников накапал, его и повязали. Так что если бы не Лиза, он и впрямь Богу бы душу отдал.

Можно сказать, что он был счастливчиком, несмотря на то, что вырос и жил в хитровских трущобах. Везунчик с Хитровки – так частенько его называли подельники.

Петьке повезло уже с самого рождения: обычно «марухи» избавлялись от своих младенцев, продавая их за гроши нищим, которые день-деньской бродили с орущим ребёнком по улицам, выпрашивая милостыню. Бывало так, что дитя, утром родившись, к вечеру могло умереть от холода и голода. Но Лариса, мать Петра, не пожелала избавиться от сына, а оставила его себе. Была она женщиной очень красивой, говаривали, что в пятнадцать лет её сделал любовницей её хозяин, богатый граф и очень желал дать ей вольную, но не успел: умер от несчастного случая. Мать графа, недолго думая, продала девушку другу своего покойного сына, тот впоследствии передал её на содержание своему приятелю, и в конце концов она попала в публичный дом, где её увидел и влюбился в неё без памяти вор Федька Чубчик, который смог выкупить её оттуда.

После этого они жили на Хитровке, в отдельном вагончике; жили по-всякому: и она Федькой бита бывала, и он иногда от неё бегал по всей Хитровке, когда не отбывал на каторге, но любили они друг друга крепко.

Лариса родила сына поздно, когда ей было уже под тридцать, но ребёночек получился на удивление красивый и здоровенький. Обычной судьбы хитровских детей он не избежал, за исключением разве того, что нищенствовать его никто не заставлял, но он рано начал стоять «на стрёме». Повзрослев, научился быть и «ширмачом», и «фортачом», но последние несколько лет работал с «деловыми ребятами», грабившими очень по-серьёзному.

Везло ему необыкновенно: если он был в деле, то исход его был удачен для всех участников; если же, повинуясь интуиции, выходил из дела, значит, воров неминуемо должны были поймать! Так и случалось. За это предчувствие его и прозвали «везунчиком». До двадцати трёх лет ему удалось ни разу не побывать не только на каторге – даже в каталажке, зато удалось прикопить кой-какой капиталец. Лариса, которой тогда было уже за пятьдесят, начала мечтать, что сын бросит воровское ремесло, займётся каким-нибудь доходным делом, а там, может, и женится, а она и внуков понянчить успеет.

Но пока Петька и не думал о спокойной жизни, ведь все, рождённые на Хитровке, тут и заканчивали свои дни, как его отец, Федька Чубчик, зарезанный в пьяной драке. Жениться он пока не хотел, а от девок – отбою не было, потому как был он парень незлой, щедрый и нраву весёлого. Зачем ему жениться – он совершенно не понимал, а причитанья матери его не трогали.

Вот такой человек, которого она неосмотрительно впустила в дом, сидел перед Лизой и неловко пил чай из чашки китайского фарфора. Пока он изображал смущение, его зоркие голубые глаза успели обшарить гостиную, не выпустив из внимания и кухню с прихожей.

– Спасибо за чай, за ласку, барышня,– он поднялся. – Я пойду, пожалуй.

Он прошёл в прихожую, снял с вешалки картуз.

– Вам, чай, тут не скучно одной? Где ваши домашние-то?

– Кто – где, – вздохнула Лиза. – Папа в присутствии, Матвей дачу готовит; мы переехать должны…

– Значит, скоро на свежем воздухе будете жить; хорошо! У меня тётка в деревне есть, я живал там… Ну, – спохватился он, – прощевайте, барышня! Пойду я…

Парень спустился с крыльца.

– Будешь в наших местах, Пётр Иванов, заглядывай! – вслед ему сказала Лиза и закрыла дверь.

– Какие у него красивые глаза, – подумала она. – Жаль, что у Серёжи не такие…

Да-да, она уже называла своего жениха Серёжей! Любви к нему, той страстной любви, о которой она читала в романах, Лиза не испытывала, но… сколько же ей было ждать, пока появится Он – единственный и неповторимый?! Ведь время идёт, а она не молодеет… Боже мой, ей уже восемнадцать! – старость не за горами! Кроме того, более меркантильные, чем она, подружки ей завидовали: у Лизы сразу будет свой дом, состояние, собственный выезд, да и жених любит её без ума – что ещё нужно для счастливой жизни?! Постепенно и Лиза стала так считать. Но вот сейчас, заглянув в сиявшие пронзительной голубизной глаза этого простецкого парня, она почувствовала, как что-то ёкнуло в сердце… Лиза вздохнула и вернулась к Стерну.

***

Придя домой, Пётр задумчиво хлебал щи, приготовленные матерью, и не проронил ни слова, пока она сама не спросила его:

– Ну что, Петюша, как?

– Что «как», мамаша? Как мы и думали: дом богатый, есть что взять, хозяева вскорости на дачу отъезжают; подождём отъезда, да и сработаем…

С матерью он разговаривал не так, как с Лизой: речь его была вполне правильной, без простецких выражений, спокойная и полная достоинства речь уверенного в себе человека.

– Что-то не так, Петюша? – от зоркого взгляда матери не укрылось, что сын чем-то вроде как обеспокоен.

– Всё так, мамаша, всё так…

– Я знаю тебя наизусть, – Лариса заговорила твёрже. – Ты в чём-то сомневаешься. Откажись! Довольно уже! Я давно просила тебя бросить это поганое дело и заняться чем-то другим! Слава Богу, с голоду не умрём!

– Матушка, что это вы…

– Если не чувствуешь уверенности, отказывайся от дела! – голос Ларисы взлетел вверх. – Иначе…

– Мы же всё обговорили и решили, что это в последний раз!

– Последний раз может оказаться последним для тебя! – с нажимом произнесла она. – До сих пор небеса к тебе благоволили, но не дай Бог, Петюша, попасть в каторгу…

– Мамаша, успокойтесь, пожалуйста, – Пётр улыбнулся. – Всё хорошо, просто… дочка его там была…

– И что?

– В дом пустила, чай налила, говорила со мной, как я с вами говорю…

– Посмотри-ка на меня, сынок! – Лариса заглянула в смущённые глаза сына. – Что, хороша девушка?

– Очень хороша!

– Забудь её! Она дочь прокурора, а ты никто!

– Мамаша, вы это что? – встрепенулся Пётр. – Она просто была добра ко мне, я вовсе ни о чём таком не помышлял!

– Вот и правильно! И не помышляй! Мы для них – что пыль под ногами; они берут наши жизни и делают с ними, что хотят, а потом выбрасывают на помойку… – голос её предательски дрогнул, Лариса разом растеряла весь свой пыл и замолчала.

– Мамаша, не волнуйтесь, всё будет хорошо! Последний раз! А там – как вы скажете, так и будет! – обнял её Пётр.

И опять он врал! Не насчёт того, что это дело будет последним в его воровской жизни, а что не помышлял ничего о прокурорской дочери… Очень даже помышлял! Как только он заглянул в эти ясные серые глаза, не смущённые никакими тревогами и заботами, увидел её нежную розовую кожу, мягкую шейку, маленькие руки, не знавшие работы; как только ощутил сладкий аромат духов, исходивший, казалось, от самого её естества, – Пётр пропал! Он знал, что влюбился, – по самой природе своей он был влюбчивым, и первый раз испытал это сладкое чувство в десять лет, полюбив одну из девочек, торговавших собой (а таких было много на Хитровке – больше они ничего делать не умели). Она была чудо как хороша собой – вылитая куколка: большие голубые глаза, льняные кудри, розовые губки. Они даже успели немного поговорить и поиграть вместе в те редкие часы, когда она была не занята, но, к сожалению, скоро один из клиентов заразил её сифилисом и она умерла. Слабое здоровье было у Сони – так её все звали, но было ли это её настоящее имя – никто не знал.

За последующие тринадцать лет много девок перецеловал Петька, случалось ему и влюбляться сильно, так сильно, что мог всю свою воровскую долю, доставшуюся от дележа, бросить к ногам любимой, но настоящей любви, безоглядной, такой, что заставит забыть обо всём на свете, – он не знал. Каждый раз, влюбляясь, думал: вот она, настоящая! Но… очарование страсти быстро таяло, и Пётр вновь оказывался у разбитого корыта: не она…

После обеда он прилёг на топчан и попробовал заснуть, но сон не шёл: виной тому была Лиза. Снова и снова её облик вставал перед его мысленным взором, и он даже чувствовал аромат её духов.

– Тьфу, пропасть! – устав от бесплодных попыток уснуть, Петька сел на топчане, достал папиросы и закурил.

– Пётр, ты куришь? – тут же послышался строгий голос матери.

– Нет, мамаша, не курю! – он поспешно загасил папиросу.

– Ты же знаешь, дым для меня опасен: у меня слабые лёгкие! Помнишь, что доктор сказал?

– Да не курю я! – с досадой отозвался Пётр. – Мамаша, я пройдусь! Схожу к Степану, что ли…

– Иди. Но не слишком долго!

Выйдя на улицу, Пётр глубоко вздохнул: вот она, его родная Хитровка, туманная, смрадная и шумная! Обычному человеку после того как стемнеет, лучше и близко сюда не подходить: облапошат, как миленького, но он-то вырос здесь, знал её обитателей, и они знали его, поэтому Петька не спеша, вразвалочку, двинулся в «Кулаковку» к своему другу Степану, по пути перекидываясь приветствиями, а то и шуточками со встречным людом.

Близился тёплый весенний вечер, Петька шёл, уверенно находя дорогу в лабиринте коридоров и тупиковых улочек: здесь никогда не было никакого освещения. Зачем? Свои всё знают как пять пальцев, а несвоим тут делать нечего!

Когда он подошёл к трактиру, дверь внезапно распахнулась и оттуда, вместе с клубами пара, с криком и визгом вывалились несколько человеческих тел, сплетённых, как показалось бы непросвещённому взгляду, в тесном, дружеском объятии. Петька торопливо отшатнулся: пьяные драки его не привлекали никогда (он всегда помнил о гибели отца в одной из таких потасовок), а уж если в них были замешаны женщины – тем паче!

– Ух, Манька, паскуда! – донеслось из кучи, послышался увесистый удар и вслед за ним – женский вопль.

Пётр покачал головой и взялся за дверную ручку.

– Петюнька, спаси! – отчаянно взвизгнули из клубка тел, и растрёпанная женщина, вырвавшись из чьей-то крепкой лапищи, почти упала на ступеньки. Петя торопливо подхватил её под локоть.

– Мань, ты что ли? – вгляделся он в обезображенное синяком лицо.

– Я! Спаси, миленький, убьёт он меня!

– Иди внутрь! – Пётр втолкнул её в трактир и закрыл дверь.

– Измордую проклятую! – здоровенный оборванец вырвался из державших его рук и кинулся к двери, но был встречен крепким Петькиным кулаком и полетел на землю.

Прочухавшись, он несколько раз встряхнул головой, причём его длинные сальные волосы мотались, как грива, и уставился на Петьку.

– Ты, это, кто такой?

Пётр молчал.

– Тебе что до неё? Не лезь не в своё дело! – детина встал и угрожающе двинулся к нему, но двое парней, в одном из которых Петька узнал своего друга Степана, крепко ухватили его за локти.

– Уймись, паря! – ласково сказал Степан. – Уймись, голуба душа, не доводи до греха! А то мы тебя быстро околотошному сдадим! Петька, кто сегодня дежурит, не знаешь?

– Как же не знаю! Будничный Кузьма Егорыч!

– А это свой человек, мы тебя ему со всеми потрохами сдадим, паря! Ты ведь только нынче с каторги вернулся? Да?

Оборванец угрюмо кивнул.

– Так опять туда загремишь под фанфары! Ну что, может, пустить тебя?

– Пущай.

– Бузить не будешь?

– Не буду. Посля, могёт быть, а сичас – не буду.

Его отпустили, детина мрачно глянул на Петьку и буркнул:

– Я твой должник таперя. Свидимся.

Повернулся и пошёл, тяжело ступая.

– Это кто такой? – спросил Пётр.

– Не из наших, – ответил Стёпка, такой же высокий, как он, худощавый, слегка сутулый парень. – Не с Хитровки, залётный какой-то. Говорят, за мокруху сидел. Маруху застал с полюбовником и убил обоих, а она вроде брюхатая была… Дитё тоже загубил.

– Пошли внутрь, – такие истории всегда задевали Петьку за живое, но не жестокостью, а наоборот, страстью; он видел в них недоступные ему вершины любви, такой любви, из-за которой можно и убить. Не только её, но и себя тоже.

– Айда, – Степан не возражал.

Был он подельником Петра, старше его на пару лет, энергичный, с весёлым взглядом лукавых карих глаз. Шутник и балагур, он жизнь воспринимал легко и просто: день прожит – и Слава Богу! Неприятности и неудачи его не смущали, он стряхивал их, как собака стряхивает воду с шерсти после купания; серьёзных отношений с женщинами не искал и не понимал, зачем другу это надо, словом, отличный товарищ, всегда готовый принять участие в любом деле, ничего не боящийся и ни к чему особенно не стремящийся, – такой был Степан.

– Руку-то не разбил об его зубищи? – заботливо спросил он, видя, как Петька потирает тыльную сторону ладони.

– Нет, ушиб просто. Давай выпьем, что ли? – неожиданно для себя предложил Пётр.

– Почему бы и не выпить? Это мы запросто!

Они спросили полбутылки водки и печёных яиц на закуску. Чокнулись, выпили.

– Ты что смурной-то какой? – спросил Стёпка. – На месте был?

– Был.

– Что видел? Есть что взять?

– Есть. Хозяева скоро на дачу уезжают.

– Так нам и карты в руки! – обрадовался Степан и разлил водку по стаканам. – Выпьем за удачу?

– Ты же знаешь, вперёд не пью: плохая примета.

– Да ладно! Ты ж Везунчик с Хитровки! К тебе удача так и плывёт!

Степан чокнулся своим стаканом и одним махом сглотнул водку; Петька задумчиво последовал его примеру.

– Работать будем с Дёмкой Рябым и Федотом Лохматкиным?

– Стёпа… – сказал Пётр и замолчал

– Ну?! – терпением Стёпа не отличался.

– Стёпа, там такая красавица…

– Всё понятно! – с облегчением вздохнул Степан. – Я уж думал, случилось чего! Девка! Как всегда! Наплюй!

– Она не девка, а барышня…

– Все они одинаковые, – отмахнулся Степан. – Вон Манька, с которой ты гулял, чем не барышня? Манька! Поди сюда!

Лохматая и пьяненькая девица подошла, пошатываясь.

– Мань, водки хочешь? – спросил Степан.

Девица кивнула головой и устроилась рядом с Петром, потеснив его на лавке.

– Держи!

– Спасибо тебе, Петюня! – томно закатив глаза, один из которых был украшен лиловым синяком, хрипло сказала она. – Спаситель мой!

Она попыталась обнять его, но Петька слегка отстранился, без брезгливости, вежливо, но дотронуться до себя не дал.

– Перестала бы ты пить, Маня,– мягко сказал он. – Ты ведь красивая, хорошая…

– Красивая, хорошая блядь! – твёрдо сказала девица. – Я пью и буду пить! Так легче!

Она резким движением руки опрокинула стакан в рот и, задохнувшись, прижала ладонь к губам.

– Вот если бы, – прошептала она, – если бы, Петюнечка, ты на мне женился бы, клянусь, сей же час бросила бы водку! На всю жизнь! Женишься на мне? – заглянула Манька ему в лицо. – Женишься?

Пётр молчал.

– Не женишься! – грустно сказала она. – И никто не женится… Кому нужна проститутка…

По её щекам потекли пьяные слёзы. Но качество их не меняло сути дела: Манька говорила правду: что пьяная, что трезвая, она никому не была нужна как жена…

– Мань, не плачь! – сердобольный Стёпка налил ей ещё водочки и заставил выпить. – Пойдём, я тебя в кроватку уложу, ты поспишь, а завтра, глядишь, всё и устроится!

– Что устроится-то, Стёпа? – горестно сказала она. – Жизнь моя бесполезная, горемычная…

Так, причитая, она поднялась на второй этаж в сопровождении Степана – там у неё была комнатка, где она и жила, и принимала клиентов.

Судьбе Маньки никто бы не позавидовал, даже распоследняя бездомная собака, – она была внебрачной дочерью хозяина «Кулаковки», который бесплатно сдавал ей каморку, но зато брал процент с выручки. Он прекрасно знал, что вечно пьяная и растрёпанная Манька – его дитя, но это его нимало не трогало, и он со спокойной душой предлагал её клиентам.

– Зачем живу я, Стёпа? – горько вопрошала она. – Живёшь, живёшь, а потом сдохнешь, как собака, и памяти о тебе не будет…

– Мань, а ты не думай об этом, зачем? Живи, как птицы небесные живут, – день прошёл – и ладно.

– То-то и оно, что день прошёл, а ведь у меня именины сегодня, – криво улыбнулась она.

– Именины?! Так ты именинница у нас?! – немного наигранно удивился Стёпка. – И сколь же тебе стукнуло?

– Семнадцать…

– У-у, какая ты махонькая… – присвистнул он. – А знаешь что…

– Что?

– Ты сейчас ложись, поспи маненько, а потом я подымусь и поздравлю тебя… как следует…

– Как ты там меня поздравишь! – махнула рукой Манька и завалилась на неубранную кровать. – Иди уж, поздравляльщик….

Она повернулась на бок, подложила под щёку ладонь, закрыла глаза и уснула. Степан погладил её оголившуюся ногу, накинул сверху пёстрое лоскутное одеяло и спустился вниз.

– Спит, – ответил на немой вопрос Петра.– У неё день ангела сегодня. Семнадцать исполнилось.

– Разве и у таких бывает ангел? – тихо сказал Петька.

– Ангел, он у всех есть, у каждого крещёного человека. Давай поздравим девку? – предложил Степан.

– Можно.

– Цацку подарим какую-нить, шампанского купим, – стал развивать мысль Стёпка.

– Она и так пьяная, – возразил Пётр. – А вот цацку можно, она серьги больно любит, знаю, где взять.

– Счас можно? – вскочил Степан. – Айда!

– Ишь, загорелся! – усмехнулся Петька. – Что, в женихи набиваешься?

– Мели, Емеля! – у Степана даже щёки загорелись. – Приятное девке хочу сделать, именины всё-таки, а её отец родной не поздравил…

– Отец… Давить таких отцов надо! – с неожиданной злобой сказал Пётр и встал. – Пойдём, тут недалеко, у старика Вотякова есть товар.

Вотяков торговал краденым – всем, что можно было перешить, переделать, перелицевать, изменить так, что хозяин в лупу разглядывать будет, а родные подштанники не признает. Но был у него и особый товар, штучный, требующий отлежаться два, три, а то и пять лет, – и тогда только он выставлял его на продажу.

К нему и пошли друзья. Он жил в тупиковой улочке, упиравшейся в помойку, каких было не счесть на Хитровке. Развалюха, более похожая на червивый гриб, чем на дом – лучшего хранилища для краденого было не найти. Худенький, сморщенный, похожий на сухой корешок, хозяин не сразу разрешил им войти, сначала подслеповато приглядывался сквозь засиженное мухами оконце, потом улыбнулся и открыл дверь:

– Везунчик с Хитровки пожаловал! Заходи, заходи! За какой нуждой?

– Есть ли у тебя, Никанор Кузьмич, серьги малахитовые? – спросил Петька.

– Ай подарить кому хошь?

– Да есть тут одна… Именины у неё нынче, поздравить хотим.

– Зеленоглазая зазноба… – старик ушёл в другую комнату и зашуршал там, как хомяк, потом вернулся, держа в руках коробочку.

– Гляди!

На бархатной подстилке лежали серьги, выточенные из цельного куска малахита. В форме длинной капли, а по капле извивались будто змейки разноцветные.

– Красиво?

– Красиво! – согласились парни. – Сколько хочешь?

– А сколь ни дашь – всё мало будет, потому как товар особый, штучный, не отлежался ещё. Ему бы ещё пару лет в схроне полежать, тогда и продать можно будет, а пока….

– Слушай, старик, не темни, – не вытерпел Степан. – Говори, сколь стоит, мы не на погляд пришли!

– Пятнадцать целковых, дешевле не могу! – сказал, как отрезал, Вотяков.

– Не, а что не тридцать?! – удивился Стёпка. – Или сорок?!

– Сорок сорок, это те не платок! Это вещь коллекционная, редкая, будете брать – берите, нет – до свиданьица!

– Ладно, Стёп, решили ведь! У меня есть деньги, я плачу, – Пётр вытащил из кармана смятые бумажки, отсчитал пятнадцать рублей и протянул старику. – Держи, Никанор Кузьмич, не болей!

– И вам не хворать, ребятушки! – старичок шустро пересчитал деньги и отдал коробочку. – Зазнобе своей скажите, чтоб больно в них не щеголяла, особливо днём.

– Вот мухомор старый! – сердито фыркнул Степан.

– Не шуми, Стёпа, – миролюбиво сказал Пётр. – Чего их жалеть, как пришли, так и уйдут…

– Филозофом заделался?

– Какой из меня филозоф! – усмехнулся Петька. – Иди давай, дари Маньке цацки, да помни, что старик сказал: пущай поостережётся пока носить на людях, после нащеголяться успеет!

– Это как так: я дари?! Я тута вообще сбоку припёка! – возмутился Стёпка. – Деньги ты платил, вот ты и дари!

– Стёп, да ладно тебе! Я ж не слепой! Нравится она тебе – ты и дари! А деньги… они прах еси…

– Я же говорю: филозоф! – совершенно уверился Стёпа, пожалуй, не вполне понимая значения этого слова, но чувствуя, что оно имеет непосредственное отношение к тому, что делает сейчас друг. – А ты куды?

– Куды-куды! – передразнил его Петька. – На муды!… Домой пойду, мамаше обещался…

Друзья распрощались, и возбуждённый Стёпка побежал творить праздник для Машки, а Пётр… Пётр ещё долго гулял по ночной Хитровке, вдыхая её специфический аромат и думая о Лизе и предстоящем деле, причём Лиза была на первом месте. Домой он пришёл под утро…

***

– Здоров, Петруха!

Пётр поднял глаза: перед его столиком стоял мужик довольно высокого роста, крепкий и плечистый. Был бы он вполне симпатичным, если бы не озлобленное выражение глаз.

– Что-то я тебя не припомню, – медленно сказал Пётр. – Мы встречались?

– Ты меня не знаешь, но мне про тебя сказали. Ты ведь везунчик с Хитровки?

– А ты кто? – состорожничал Петька.

– Я Федот Тёмный, может, слыхал? – мужик присел на свободный стул, не сводя глаз с Петра.

– Слыхал, как не слыхать! – с интересом присмотрелся к нему Петька. – Да ведь ты в пожизненной каторге! Сбежал, что ли?

– Убёг, – мрачно подтвердил мужик. – Дельце у меня есть одно… закончить хочу. Помощь твоя нужна!

Федот Тёмный был убийцей и грабителем. Слава о нём ходила очень нехорошая, и никаких дел с ним Петьке иметь вовсе не хотелось. Поэтому он сидел молча, вопросов не задавал и ел холодец с хреном.

– Слышь, Везунчик, ты, говорят, собираешься брать хату прокурора? – в лоб спросил его Федот.

Пётр неопределённо пожал плечами, что могло быть истолковано и как да, и как нет.

– Возьми меня в дело!

– По кой чёрт ты мне там нужен? – прищурился Петька. – Мне мокруха без надобности, мы работаем чисто и осторожно, а ты, Федот, убивец!

Чёрные глаза полыхнули ненавистью.

– Должок есть за ним сурьёзный, отмстить треба!

– Какой должок?

– А такой, что посадил он меня ни за что!

– Так уж ни за что?

Последнее дело Федота было совсем неприглядным: он и его подельники грабили дом графини Войтецкой, да на беду там оказалась молодая стряпуха с любовником. Парня избили и скинули в погреб, а девушку изнасиловали, придушили, но она осталась в живых, дала показания и их быстро арестовали. Суд был быстрым и строгим: каторга пожизненно. Прокурор просил высшей меры наказания для главаря, то есть Федота, но суд присяжных заменил повешенье каторгой. А с каторги, как известно, можно сбежать, что Федот и сделал.

– Ни за что гнить я должон был там всю жизню! – дыхнул перегаром Федот. – А я не восхотел за так пропадать! Сначала прокурор счётец пусть оплатит, а там уж видно будет!

Пётр молчал и продолжал жевать, хотя внезапно холодец стал безвкусным и пресным.

– Хочешь знать, как он мне заплатит? – наклонился над столом Федот и перешёл на шёпот.

Петька взглянул прямо в его ненавидящие глаза.

– Девка у него подросла, – хрипло сказал убийца. – Ты пойдёшь на своё дело, а я своё сделаю! Она мне должок родителя и отдаст!

– Не выйдет, – очень спокойно сказал Пётр. – Они на дачу собираются. Сперва уедут, потом уж мы и…

– А я о том и говорю, что мне твоя помощь нужна! – перебил его Федот. – Сначала уедет прокурор с кучером, а на след день дочь его со стряпухой! Я уж знаю, мне знающие люди донесли; ночью надо хату брать! Старуху пришьём, а с дочкой потешимся!

Пётр молча слушал откровения Федота и соображал, как поступить. Весь план Тёмного был построен с целью свалить преступление на Петьку, что ему очень не понравилось: либо Федот держит его за дурака, либо знает, как им, Петькой, можно управлять. Поэтому он продолжал молчать и слушать.

– Слышь, Везунчик, – дыхнул ему в лицо Федот. – Это дело решённое. Я тебя не упрашивать пришёл. В ночь посля отъезда прокурора на дачу пойдём на дело. Ты своё сделаешь, а я своё закончу. И не думай рыпаться: за тобой и матерью твоей будут следить мои ребята, а разговор у нас короткий – шило в бок и концы в воду!

– Почему я, Федя? – спокойно спросил Пётр, сдерживая закипавшую злобу.

– Так ты ж Везунчик с Хитровки! – хохотнул тот. – Авось, пробашляет, и в каторгу не попадёшь! А если и попадёшь, так ненадолго: впервой же!

Федот встал и потрепал его по плечу.

– Я пошёл, а ты жди от меня весточки да подельникам всё скажи. И про матерь не забывай: мать – это святое.

Тёмный ушёл, а Пётр через пару секунд стукнул кулаком по столу и приказал подать себе чекушку водки.

В тот же вечер он рассказал всё Степану.

– Вот вляпались, так вляпались! – Стёпка схватился за голову. – Принесло же его на наше несчастье! Что делать-то, Петя?!

– Одно ясно точно: идти на грабёж никак нельзя…

– Но и отказаться ведь нельзя, Петя! – возопил Степан. – Что, ежели нам всем сбежать, а?

– А как же Лиза?

– Какая Лиза?

– Дочь прокуророва!

– А нам-то что до неё?

– Если мы не пойдём на дело, Федот всё равно сделает то, что сказал. Снасильничает девку да и убьёт.

– Петь, ну а нам-то что за дело?! – не понимал Степан.

– Да люблю я её! – выкрикнул Пётр и замолчал.

Лиза не выходила у него из головы. Днём и ночью он представлял себе её образ и чувствовал щемящее посасывание в груди. Порой сердце замирало, порой отбивало сумасшедший ритм, и Петька наслаждался новыми для себя ощущениями. Он каждый день ходил к дому прокурора и исподтишка наблюдал за окнами и дверью. Иногда ему везло, и он видел, как Лиза отправлялась за покупками или на прогулку с подружками, но чаще он простаивал просто так, испытывая непривычное томление и сладкое расслабление всех членов.

Как раз сегодня он с тревогой признался себе, что, пожалуй, любит её так, как никого прежде не любил, включая Сонечку, и собирался отказаться от грабежа их дома, как вдруг появился этот Федот…

– Петь, ты шуткуешь никак? – с тревогой спросил Степан, глядя в понурое лицо друга.

– Знал бы, где упасть, соломки б подстелил… – вздохнул Пётр.

– Да разве узнаешь… – Стёпа беспомощно взмахнул руками. – Это я понимаю так, что в участок нам идти нельзя – всех пришьют; идти на дело нельзя, и не идти тоже нельзя… Что ж делать-то?!

– Я знаю только, что мне плевать, что со мной будет, но ни Лизу, ни мамашу я в обиду не дам! – твёрдо сказал Пётр. – Я тут подумал: надо написать записку прокурору, где всё обсказать как следует; да чтоб он сделал вид, что уезжает на дачу, а сам бы вернулся с жандармами и всех бы повязал.

– А мы? – поинтересовался Степан.

– Что мы?

– Нас тоже повяжут?!

– Стёпа, пойми, если нас отпустят, его подельники тут же мамашу порешат… Нам тоже придётся сесть в тюрьму!

– А я-то за что страдать буду?! – возмутился Стёпка. – У тебя любовь, вон как в тиятрах играют, а я причём?! Я не хочу в тюрьму!!

– Стёпа, я подробно обо всём пропишу в письме, обскажу ему как и что, попрошу, чтоб нас арестовали понарошку, а потом выпустили…

Степан с жалостью смотрел на него:

– Ты, видать, от любови от своей совсем умом тронулся! Да Федот сразу же скажет, кто ты такой и – до свиданья, паря, ждут тебя колодки, и каторга – твой дом родной!

Петька вздохнул:

– Но я всё равно так и сделаю… Тогда давай я про тебя не буду ничего писать и в дом пойду один!

Степан молчал, не зная, что сказать.

– Что молчишь? Согласен? Я тебя в это ввязал, мне и расхлёбывать!

– То, что ты говоришь, вроде как верно, но мне не по душе… Мы с тобой с детства дружки, сколь помню – всегда вместе были… А сейчас я должен в сторону уйтить и смотреть, как ты пропадаешь?

– Да с чего ты взял, что я пропаду?! – Пётр даже вскочил. – Даже если и в каторгу – там тоже люди! И бежать можно! Вон Федот – сколь раз бежал!

– Федот не так прост, как ты, Петруха. Он мужик умный, у него везде свои люди. Как думаешь, почто его никак не порешат, а только в каторгу отправляют? Он там как царь живёт. Смекаешь? Думаю, он кому-то наверху нужон, вот и живёт в ус не дует, а ты кто? Вошь мелкая, тебя к ногтю прижать – всего-то и делов…

– Но выхода у меня другого нет, Стёпа. И тебе впутываться в это не след, так что… В общем, как я решил, так и сделаю!

Петька упрямо смотрел в карие глаза друга, и Степан понял, что отговорить его уже не удастся.

– Хозяин – барин, – вздохнул он. – Делай как знаешь, но всё ж это неправильно! Могёт быть другой выход, я так думаю, надо только обмозговать…

– Ну, ты и обмозговывай, а я пойду письмо писать – Федот с минуты на минуту может посланцев прислать!

На том друзья и расстались: и тому и другому было паршиво, но ни тот ни другой не видели света в конце туннеля…

***

Письмо Петру далось с трудом. Но не потому, что он плохо умел писать, вовсе нет; Лариса выучила своего сына читать и писать ещё смалых лет, поскольку сама хорошо владела грамотой, хотя утверждала, что это принесло ей больше горя, чем радости. Да Петька особо и не утруждал себя овладением книгочейной премудрости, но теперь был очень рад, что мать заставила его выучиться грамоте. Сложность была в другом: как и в каких выражениях поведать обо всём прокурору, чтобы он поверил в его искренность и чем-ничем смог помочь ему, Петьке.

На вопрос матери, что это он там бумагу марает, Пётр ответил, что пишет стихи, и она успокоилась. После часа бесплодных попыток он решил, что стихи было бы легче написать, и с досадой отложил карандаш.

– Мамаша, давайте ужинать? – предложил он.

После еды в мозгах немного прояснело, и Петька решительно принялся писать:

«Доброго вам здоровья, милостивый государь Александр Ипатьевич!

Вы меня не знаете, но дочь ваша милостью своей спасла меня от неминуемой гибели, посему считаю за собой должок и, как человек честный, должен вам отплатить за свою жизню. Федот Тёмный, коего вы упекли в каторгу, сбежал и воспылал желаньем вам отомстить. Как только вы уедете на дачу, он сей же ночью залезет к вам в дом и учинит насилие над Лизаветой Александровной. Попасть в дом помогу ему я, Пётр Иванов. Отказаться мне никак нельзя, потому он угрожает смертью моей мамаше, а она у меня одна и я крепко её люблю. Вы, Александр Ипатьевич, сделайте вид, что уехали, а сами устройте засаду, но будьте осторожны, потому как у Федота везде свои люди, и следят они и за вами, и за мной, это уж беспременно! И ещё у меня к вам есть просьбица малая: вы и меня арестуйте тоже, чтобы Федот чего не заподозрил, иначе подельники его матушку мою порешат, а как сироте на свете живётся, вы, чай, знаете. Спасите мать мою от этих убивцев, Александр Ипатьич, а я перед вами буду за то в вечном долгу.

Потом как-нибудь меня выпустите, но Федот должен быть уверен, что я на его стороне. Можете даже побить меня для виду – мне не привыкать, спросите у Лизаветы Александровны.

За сим остаюсь вашим верным слугой, Петром Ивановым».

Петька вытер пот со лба и задумался: он знал, что в письме должно быть ещё П.С., но что это такое, он представлял себе довольно смутно и решил обойтись без него, просто сделал внизу приписку: «Лизавете Александровне засвидетельствуйте моё почтение и глубокое уважение, дай ей Бог счастья и…» – он задумался, чего бы ещё ей пожелать, чтобы выразить и свои чувства, и добавил: «и любви глубокой», – поставил точку, сложил письмо несколько раз и подозвал соседского мальчишку. Объяснил, что от него требуется, дал денежку и строго-настрого приказал исполнить всё, как он велел.

Петьку в Хитровке уважали, поэтому он не боялся, что поручение будет не выполнено. Мальчишка убежал, а он прилёг на топчан и попытался заснуть. Но сон не шёл, из головы не выходили мысли о Лизе и о том, помнит ли она его.

О том, что его, возможно, ждёт каторга, Пётр не думал совсем: чему быть, того не миновать, так зачем зря переживать?! Куда приятнее было думать о Лизе, снова и снова вспоминать те сладкие моменты, когда она угощала его чаем, а он был так близко, что смог хорошенько её рассмотреть… её глаза… волосы… губы… шею… Сейчас, вдали от Лизы, Петька настолько осмелел, что опускал мысленный взор за вырез её непонятной одежды и грезил, какие райские птицы могли там скрываться… Он не заметил, как заснул.

На следующий день ни свет ни заря заявился Степан, бледный, невыспавшийся, с виноватым выражением на помятом лице. Скупо, без обычных прибауток поздоровался с Ларисой и прошёл к Петру. Не говоря ни слова, сел рядом с ним, вынул папиросы, и они закурили.

– Ну что, ничего не надумал? – спросил Петька.

Степан помотал головой.

– Ну и не надо, Стёпа, не мучь себя! От судьбы не уйдёшь, знать так на роду мне написано. И знаешь что?

– Что?

– Уж так приятно мне пострадать за неё!

Степан ошалело глянул на расплывшееся в блаженной улыбке Петькино лицо:

– Ты, Пётр, видать, совсем рехнулся, к бабке ходить не надо! Это что же придумал: «пострадать приятно»! – передразнил он друга. – Тоже, мученик нашёлся, юродивый!

– Стёпа, не переживай! Как-нибудь…

– Эх! – Стёпка махнул рукой. – Чего уж… Коли решил, не перерешивать же…

Александр Ипатьевич, прочитав письмо, разнервничался до такой степени, что на какое-то время потерял способность здраво рассуждать. Сначала он принялся сетовать на несовершенство российской пеницитарной системы, потом, осознав, что жалобы его бесполезны, призвал к ответу Лизу и заставил её подробно вспомнить, что случилось холодным апрельским днём около бань.

Лиза убедила отца в том, что всё изложенное в письме – правда, потому что на самом деле Пётр Иванов при встрече говорил, что в неоплатном долгу перед ней. Прокурор пожурил дочь за то, что она имеет от него секреты, потом, наконец, успокоился и начал вырабатывать план действий.

Благодаря тому что в доме Федоровских был установлен телефон, Александр Ипатьевич связался с начальником жандармерии, и они приняли совместное решение: под видом грузчиков и посыльных из магазинов к ним в дом пришлют несколько вооружённых жандармов, сам начальник будет ждать немедленного звонка от прокурора, как только грабители проникнут внутрь; наготове будет и отряд жандармов при оружии. Лиза запрётся наверху в своей комнате с Дивовым и Татьяной и носа не будет оттуда показывать, что бы ни творилось внизу. Александр Ипатьевич же, загримировавшись на ближайшем яме, в сумерках проберётся в дом и будет ждать грабителей, чтобы при малейшем шуме звонить в жандармерию. Словом, планировалась засада.

Лизу же всего более волновала судьба Петьки, особенно её тронули слова о матери и пожелание ей счастья и любви. Она слезно умоляла отца пощадить его и не наказывать за помощь грабителям, ведь действует он по принуждению…

В день отъезда все были как на иголках, особенно Лиза. Она послушно закрылась в своей комнатке и бродила от стены к стене, не в силах усидеть на одном месте. Ближе к двенадцати под видом странника в дом попросился переночевать Александр Ипатьевич и устроился около телефона.

В два часа пополуночи послышался слабый шорох: Петька вскрывал дверь. В этом деле он достиг совершенства: замки слушались его мгновенно и беспрекословно. Три тёмные тени осторожно проникли в дом: Федот взял с собой лишь одного подельника, второй остался на стрёме, Петьку они заставили пойти с ними. Оглядевшись, пройдя осторожно в гостиную, они направились к лестнице, и тут зажёгся свет и раздалась команда поднять руки и сдаваться. Негодяи увидели направленное на себя оружие, Федот со словами: «Ах, ты, паскуда!» – набросился на Петра, и они с грохотом скатились с лестницы. В следующий миг в дверь ворвались полицейские, и через пару минут, невзирая на отчаянное сопротивление Федота и его дружков, всё было кончено.

Когда их выводили и сажали в колымагу, прокурор подошёл к Федоту и сказал:

– На сей раз я добьюсь для тебя смертной казни, даже не мечтай, что тебя спасут!

– Не кажи гоп, покеда не прыгнул, прокурор! Поглядим, чей верх будет!

Петьку тоже связали и посадили в телегу, дабы соблюсти конспирацию, но Тёмный сказал ему:

– Всё, паря, прощайся с жизнью, пришьют тебя, где б ты ни сховался! Но сперва матерь твою порешат, это я тебе обещаю!

Петька молчал, хотя душа его рвалась от беспокойства. Он не был уверен, сможет ли прокурор защитить его мать, как он просил, и не знал, сможет ли он спастись сам…

Последующие события развивались так, как предсказал Стёпа: Федот мгновенно со всеми потрохами сдал Петьку, рассказав, что он известен как Везунчик с Хитровки, и посвятил следователя во все тонкости Петькиного ремесла. После этого полиция, обрадовавшись, повесила на Петра все имеющиеся в наличии нераскрытые грабежи и начала выбивать из него признания…

На одной из очных ставок Тёмный сказал Петру:

– Если уж мне погибать, то я и тебя за собой потащу; такие жернова тебе на шею навешу – вовек не выплывешь!

Александр Ипатьевич бросил все силы на ужесточение приговора Федоту и одновременно – на смягчение Петьке. Сначала он потребовал, чтобы из него прекратили выбивать показания, а затем начал деятельность по снятию с него заведомо ложных показаний. Федоровский попросил своего хорошего приятеля Николая Евстафьевича Колобушина, адвоката, взяться за это дело и подробно обрисовал, в чём суть проблемы.

Об отпуске прокурору пришлось забыть, да и Лиза была с ним вполне солидарна: для неё отдых не в радость, пока она не узнает о Петькиной судьбе. Один Дивов был недоволен тем, что они не поехали на дачу, поскольку предвкушал прогулки при луне, сладостные объятия и поцелуи на берегу озера и прочая, прочая, прочая. Всех этих радостей его одномоментно лишили, да и Лиза была сама не своя, все её мысли и разговоры крутились только вокруг злосчастного Петьки, так что Дивов как-то даже не выдержал и строго ей сказал, что больше не хочет слышать об этом проходимце. Лиза замолчала на полуслове и послушно согласилась, благо у неё теперь был другой собеседник – Лариса, которую они взяли в дом в качестве прислуги, – так было спокойнее для всех: и для Петьки, и для Лизы, и для самого прокурора, ощущавшего ответственность за их судьбы. Одному Дивову это было не по душе, но по данному вопросу его мнение никого не интересовало. Около дома Федоровских денно и нощно дежурил наряд полицейских, так что они чувствовали себя в относительной безопасности.

Для Петьки прокурор вытребовал отдельную камеру и разрешение на ежедневные посещения, что, учитывая совершенно нестандартную ситуацию, было дано. Поэтому к нему каждый день кто-нибудь приходил и приносил вкусную снедь, приготовленную когда матерью, а когда и Лизой.

Лиза тоже рвалась в тюрьму, но Александр Ипатьевич не пускал её: нечего девушке делать в тюрьме, не женское это дело. На претензии Лизы, что Лариса то и дело навещает Петра, он весьма справедливо заметил, что она – мать и имеет полное право видеть и поддерживать своего сына, оказавшегося в тюрьме.

Но один раз Лиза всё-таки прорвалась туда. Отец был на встрече с Колобушиным и проконтролировать её не смог, а она вместе с Ларисой направилась прямиком в кутузку, куда её спокойно пустили: пропуском послужило имя её отца. Лизу вежливо, оказывая знаки уважения провели в комнату свиданий, и она стала ждать человека, по отношению к которому никак не могла разобраться в своих чувства.

Пётр вошёл и стал около решётки, разделявшей помещение на две части. Лиза подошла ближе и сказала:

– Ну, здравствуй, Пётр Иванов!

– Здравствуйте и вы, Лизавета Александровна!

– Как ты здесь?

– Божьей милостью и стараниями вашего батюшки неплохо…

Но его слова противоречили внешнему виду: выглядел он не ахти как хорошо: даже за недолгое время сидения в тюрьме загар кожаной перчаткой сполз с него, синие глаза были грустными, следы допроса с пристрастием ещё не до конца исчезли с лица, и главное – тоска сквозила в каждом его движении.

– А если по правде, Пётр Иванов?

– А по правде, Лизавета Александровна, тошнёхонько мне здесь без солнышка да вольного воздуха… Иногда сны вижу, что я, маленький, в Яузе купаюсь да рыбу ловлю, и так на душе светло и покойно! А потом просыпаюсь и вижу стены эти да решётки, и свет не мил становится…

– Папа все силы приложит, чтобы тебя освободили! – горячо сказала Лиза. – Ведь ты спас и меня, и папеньку!

– Так-то оно так, но повиниться я должен перед вами, Лизавета Александровна! – в голосе Петра послышалось страдание. – Когда я вам платочек-то принёс, помните?

– Как не помнить! – память Лизы настойчиво хранила и тот день, и ясный облик Петра, и глаза его синего, как летнее небо, цвета, не выходили у неё из головы.

– Я ведь не просто так приходил, а с целью… – он замолчал.

– С какой?

– Грешен я перед вами, Лизавета Александровна! Посмотреть я приходил, можно в вашем доме что взять или нет… Я ведь домушник! – он посмотрел прямо ей в глаза. – Вы вот пожалели, когда меня у столба-то мордовали, милостью вашей спасли, а я, вор, уже тогда подумал, что у вас есть что взять, что вы из богатеев! И платочек-то мне ваш ой как пригодился! И даже когда вы меня приняли, обогрели и чаем из ваших ручек напоили, и тогда я думал только о том, как бы ловчее дом ваш ограбить. И до самой последней минуточки эту мысль не оставлял! Вот такой я человек! Так что в вашей воле сейчас казнить меня или миловать, а я очень рад, что всё вам как на духу сказал!

Пётр замолчал и потупил взор. Лиза не знала, что сказать. Её неопытную душу обуревали смятенные чувства, из коих знакомыми были только негодование, недоумение и злость на себя самоё.

– Вот я дура! – прошептала она. – Вот дура-то какая!

– Нет, Лизавета Александровна, вовсе вы не дура, это я мерзавец… – вздохнул Петька. – А вы по неопытности да по невинности своей привыкли в людях толь хорошее видеть и знать не знали, что среди них могут быть негодяи и обманщики.

– Так зачем ты нас предупредил? – сердито сказала Лиза. – Тебе, чай, сподручнее было бы грабить, коли меня бы убили?!

– А полюбил я вас, – просто сказал Петька. – Так полюбил, что света белого не взвидел, дышать не мог, пока к вашему дому не подойду и вас не увижу! Или в окошке ваш образ видел, или когда вы с подружками по магазинам или ещё куда, а я на вас смотрел и радовался, что такая красота на свете белом живёт!

Лиза молчала, приоткрыв рот. Она была выбита из колеи и не представляла, как реагировать на его слова.

– И вот точнёхонько в тот день, когда я решился не грабить ваш дом, и подкатил ко мне Федот, – с досадой сказал Пётр. – Тут уж у меня выбора не было… как ни крути, нельзя было вас на растерзание зверю этому отдавать! А он и сдал меня… Но я не в обиде: это его право, а я знал, на что шёл… От судьбы не уйдёшь, Лизавета Александровна, что на роду написано, тому и быть! Знать, судьба моя такая – на каторге сгинуть… И рад я очень, что пойду туда за благое дело, за спасение вашей жизни, а не за грабёж какой!

Он отвернулся и утёр лицо рукавом; когда вновь посмотрел на Лизу, она заметила, что глаза его мокры. Нельзя сказать, сколько в этом было правды, а сколько – игры, но сердце её болезненно сжалось, а его слова о любви окутали её тёплым покрывалом…

– Пётр, – нерешительно начала она. – Ты не расстраивайся так, я не держу на тебя зла, тем более, если бы не ты, кто знает, что со мной сталось бы…

Лиза немного помолчала, потом, спохватившись, передала сквозь решётку узелок:

– Матушка твоя пирожков напекла, поешь!

– Благодарствую и мамашу свою за заботу, и вас, что не погнушались сюда прийти. А я грех свой с души снял, и теперь мне намного легче будет: я и суд перенесу, и на каторгу с улыбкой пойду! – Петька наконец-то улыбнулся, а вслед за ним улыбка появилась на губах Лизы.

– Ну что ты всё о каторге да о каторге! – досадливо воскликнула она. – Может, и не будет ничего! Николай Евстафьевич очень хороший адвокат! Папа его давно знает, у него почти нет проигрышных дел!

– Приятно мне, Лизавета Александровна, что вы обо мне так беспокоитесь! – Пётр опять улыбнулся. – Если бы вы не сочли просьбу мою за дерзость…

– Какую?

– Ручку вашу поцеловать…

Лиза вспыхнула, как летнее солнце на закате, и, не колеблясь, протянула руку сквозь решётку. Петька осторожно взял её тонкие, слабые пальчики в свою большую ладонь и поцеловал, едва прикасаясь губами. От его поцелуя по телу Лизы словно пропустили ток, она вздрогнула, колени её ослабли. Осторожно вытянула пальцы из его руки и пошла к двери, около выхода обернулась: он стоял, прижавшись лицом к решётке и жадно глядя ей вслед.

– Ты мне тоже очень нравишься, Пётр Иванов! – прошептала Лиза и выскользнула из комнаты свиданий.

– Что со мной такое творится? – спрашивала себя Лиза.

Она словно горела в огне, щёки пылали, сердце стучало, горло перехватило, как при глотошной. Девушка внимательно рассмотрела свою кисть, и ей показалось, что поцелуи Петра светятся на коже; она поднесла руку к лицу и, не особо задумываясь, что делает, прижалась к ним губами. Слава Богу, что проделывала она всё это уже сидя в карете извозчика и никто не видел её сумасшествия! В смятенных чувствах Лиза приехала домой, скупо ответила на взволнованные расспросы Ларисы и заперлась в своей комнате, где и застал её Дивов…

Он, собственно, приехал позвать её кататься, но тут же увидел, что с его будущей женой что-то не так.

– Лизанька, что случилось?

– О чём ты, Серёжа?

– Ты сама не своя… тебя что-то тревожит?

– Ну, Серёжа, посуди сам, что может меня тревожить сейчас?

– Ты опять об этом мерзавце?

– Не надо его так называть! – вскинулась Лиза.

– А как прикажешь мне его величать?! Моя невеста думает о нём день и ночь, а обо мне совсем забыла! – Дивов обиженно замолчал.

– Обиделся! – Лиза подсела к нему, положила голову на плечо. – Не обижайся, Серёженька! Он такой бедный, несчастный, и нет у него никого, кто бы позаботился о нём…

– А я? – жалобно сказал Дивов. – У меня тоже никого нет… кроме тебя!

Лиза засмеялась.

– Что ж тут смешного? Братьев и сестёр у меня не было, отец с матерью умерли… Я совсем один на белом свете…

Лиза с удивлением посмотрела на него: эта сторона медали как-то ускользала от её внимания. Она, вероятно, в силу беспечной юности, не задумывалась о том, что у такого взрослого человека, как Серж, тоже могут быть братья и сёстры… родители… Он ведь сам в возрасте её батюшки, зачем же ему нужны отец и мать?! А вот, оказывается, нужны… Вот он сидит и тоскует… Лизе стало неловко от своего эгоизма, и она сказала:

– Сержик, пожалуйста, прости меня! Поедем кататься, как ты хотел?

– Лиза, я же просил не называть меня Сержик! Сержик – коржик… – недовольно проворчал Дивов, но по голосу было слышно, что он уже не сердится.

Они поехали кататься, с упоением целовались в закрытой коляске, но во время поцелуев Лиза воображала, что это губы Петра прижимаются к её губам, и попеременно то обливалась холодным потом, то полыхала в огне.

Дивов был в восторге: ему, в свою очередь, представлялось, что он наконец разбудил в Лизе чувственность и что её страсть – это исключительно его заслуга.

Петька в тесной, вонючей и усеянной клопами камере тоже мечтал: предметом его грёз была Лиза, атласная белизна её рук, душистый запах кожи и внезапная дрожь, охватившая Лизу, когда он поцеловал её. Мысли его продвинулись бы намного дальше, но… какое-то непривычное стеснение мешало мечтать о недозволенном…

Александр Ипатьевич не занимался такими пустяками, как мечтанья, он готовился к предстоящему суду, но время от времени откладывал в сторону ручку и то представлял себя окружённым стайкой внучат, то вспоминал Гликерию, к которой из-за текущих событий уже давно не заглядывал…

Лариса мечтала и вовсе о несбыточном: что Петрушу отпустят и заживут они как прежде. Но умом она прекрасно понимала, что даже если его выпустят, как прежде уже не будет никогда…

***

В день суда Лизу снедало беспокойство. Она с трудом упросила отца разрешить ей и Ларисе отправиться на заседание; Александр Ипатьевич был категорически против, убеждал, что они будут только нервничать и переживать, говорил, что их так и так вызовут в качестве свидетелей в своё время, но Лиза настояла. В результате туда отправились все: Лиза, Лариса, Матвей и Татьяна – только Дивову было некогда, он уехал по делам. Степан и Манька тоже пришли, явились и другие его приятели с Хитровки, так что когда Петра ввели в зал заседаний, он увидел много знакомых, сочувствующих лиц, среди которых главным для него было лицо Лизы.

Огласили список присяжных, и некоторое время зрители наблюдали, как прокурор (кстати, тоже хороший приятель Федоровского) и адвокат отводят нежелательных присяжных, причём действовали они в таком согласном тандеме, что могло показаться, что они оба – адвокаты.

Вообще заседание было довольно странным, поскольку и обвинение, и защита дружно продвигались в одном направлении: постараться максимально обелить подсудимого. Вероятно, это вызвало недовольство судьи, поскольку он подозвал их обоих и сделал какое-то внушение.

В целом суд длился несколько дней. И Лиза, и Лариса, и Александр Ипатьевич, и Матвей были призваны к ответу как свидетели. Пётр тоже давал показания.

Нет нужды пересказывать подробно, что происходило в зале суда, но в результате заседания Пётр был приговорён к пятнадцати годам каторги. Защита немедленно подала апелляцию, и при повторном рассмотрении всех нюансов дела, срок снизили до семи лет. Но и это показалось всем слишком много…

– Неужели больше ничего нельзя сделать? – с негодованием вопрошала Лиза.

– Вместо пятнадцати его осудили на семь лет! Доченька, это и так много! Мы не можем рассчитывать на большее снисхождение!

– А если государю жалобу подать?

– Лиза! – Александр Ипатьевич с укоризной посмотрел на неё. – Ты, ей-Богу, как маленькая! Есть у государя время заниматься такими мелкими делами!

– Он должен! Это его обязанность!

– Обязанность каждого человека – быть честным и отвечать за свои поступки! А Пётр всё-таки грабитель, помни об этом!

Лиза упрямо закусила губу и отправилась к Ларисе, чтобы вместе поговорить об интересующем их предмете – о Петре.

– Лиза, я думаю поехать с Петюшей, – сказала Лариса.

– Да разве это возможно?! – поразилась девушка.

– Почему же нет? Приеду, обустроюсь на месте, найду работу какую-нибудь – кухаркой, прачкой, швеёй – и разыщу Петюшу. Буду на свидания к нему ходить, еду приносить, вещички стирать… Будет он, болезный мой, хоть одно родное лицо рядом видеть. Всё легче ему будет каторгу перенесть… Только вот денег у меня нет, Лизанька. Поможешь мне? На билет хотя бы да на первое время, пока работу не найду.

– Конечно, Лариса, помогу! – горячо сказала Лиза.

– Только одного я боюсь…

– Чего же? – девушка взяла её за руку.

– Годы мои уж не маленькие, здоровье тоже…

– Сколько же вам лет, Лариса?

– А постарше я батюшки твоего на десять лет!

– Да? – девушка открыла рот. – Вы очень молодо выглядите! Я думала, вы младше папеньки!

– Так-то оно так, – вздохнула Лариса. – Но годы берут своё. Иногда я чувствую, что мно-ого пожила на этом свете! Что много видела…. Как мне хотелось внучаток понянчить! Но, видно, не судьба… Видать, судьба моя – на каторге дни свои окончить…

– Лариса, не говорите так! – испугалась Лиза. – Всё будет хорошо! А хотите, я с вами туда поеду! Вместе будем жить и Петра поддерживать!

– Господь с вами, барышня! – Лариса посмотрела на неё как на полоумную. – Что вы такое говорите-то?! Зря я этот разговор затеяла: неровён час, скажете что батюшке, а он в вас души не чает! Заболеет от расстройства, а я виноватая буду! Идите, Лизавета Александровна, идите, а то мне стряпать надо!

Она буквально вытолкнула недоумевавшую Лизу из своей каморки.

– И об разговоре нашем ни слова! – крикнула ей вслед.

Но мятежное зерно было посеяно в душе Лизы. Она всерьёз начала помышлять о том, чтобы поехать в Сибирь, в каторгу… Строила планы… В качестве кого она туда прибудет? Вот об этом Лиза не задумывалась. Как отнесётся к этой бредовой затее Дивов? О нём она вообще не вспоминала эти дни, благо он всё ещё был в деловой поездке. Пётр, ничтоже сумняшеся полагала Лиза, будет очень рад её поступку. Словом, она за всех всё решила, кроме отца. Реакция прокурора её очень беспокоила. Лиза хотела подобрать такие аргументы, которые рта не дадут раскрыть Александру Ипатьевичу и убедят его в её несомненной правоте и разумности…

Потом, спустя годы, Лиза вспоминала себя и поражалась, какой же наивной и глупой девчонкой она была, надеясь единым взмахом экскалибура сразить многоопытного городского прокурора!

Время шло, очередную партию арестантов готовили к отправке по этапу, а Лиза так и не набралась смелости поговорить с отцом. Вечером, лёжа в кровати, она придумывала, как ей представлялось, неотразимые доводы, но с утра они казались ей совершеннейшей чушью!

Лариса больше не заговаривала с ней на эту тему, она вообще старалась избегать лишних разговоров: была занята подготовкой к поездке в Сибирь. Она собиралась не много не мало сопровождать всю партию по этапу, а для этого нужно было выхлопотать необходимое разрешение, и почти всё время у Ларисы уходило на беготню по инстанциям. Александр Ипатьевич, конечно, всячески содействовал ей в этом, но и он не был всемогущ.

Так что Лиза была предоставлена самой себе, и её безумная мечта поехать вслед за Петром расцветала махровым цветом. Желая по возможности лучше подготовить себя ко всем тяготам пути и жизни в Сибири, она раздобыла и прочитала роман Достоевского «Преступление и наказание» и тут же отождествила Петра с Раскольниковым, а себя – с Сонечкой. Особенно же её умилило то, что все острожники полюбили Соню, называли её «Софья Семёновна» и «матушка»; Лиза несколько раз перечитала эти страницы и с упоением представляла себя в рубище, с нежной улыбкой на лице склоняющейся над каторжниками, врачующей их одним своим присутствием и исцеляющей прикосновением. Заключённые в её мечтах как один были все похожи на Петра, такие же ясные, синеглазые и улыбчивые.

Бог знает до чего ещё додумалась бы Лиза, но однажды за обедом Александр Ипатьевич сказал:

– Ну, что, Лизанька, ты подумала, кого из своих подруг пригласишь на свадьбу?

– На свадьбу?! – Лиза с недоумением уставилась на отца.

– Лиза, ты что? – удивился он. – Твоя с Сергеем свадьба! Мы и так отложили её на месяц из-за процесса! Пора рассылать приглашения, иначе будет просто неприлично!

Потом, глядя на дочь, прокурор добавил:

– О чём ты думаешь? Ты стала такая странная последнее время, сама не своя.

«Сейчас или никогда!» – промчалось у Лизы в голове, и она сказала:

– Хорошо, папа, что ты спросил, я и так собиралась с тобой посоветоваться!

– О чём же? – он отложил вилку. – О чём-то важном?

– Да. Дело в том, папа, что я… хочу… – Лиза замолчала, сердце её трусливо сжалось, как хвостик котёнка.

– Ну?

– Я хочу, – Лиза перевела дух. – Поехать в Сибирь!

– В свадебное путешествие? – улыбнулся Алексндр Ипатьевич. – Дочь, ты выбрала неподходящее место! Лучше в Европу – Венеция, Париж, Вена…

– Папа, ты не понял! Я хочу поехать в Сибирь, чтобы помочь Петру пережить каторгу!

Наступила минута молчания. Прокурор смотрел на дочь, думая, не ослышался ли, Лиза тоже смотрела на него ни жива ни мертва. Наконец Александр Ипатьевич откашлялся.

– Прости, я не расслышал… Ты… что ты сказала?

– Я хочу поехать в Сибирь, чтобы помочь Петру пережить каторгу! – на сей раз твёрдо повторила Лиза.

– Так… а я думал, что неправильно понял… Ты это сама придумала или кто тебя надоумил?

– Сама. То есть, Лариса же собирается туда поехать? Да? А она женщина пожилая, здоровье у неё слабое, и я подумала, что буду ей хорошей поддержкой…

– Хватит! – Александр Ипатьевич стукнул ладонью по столу.

Лиза вздрогнула: она ни разу не видела отца таким. Из кухни выглянула удивлённая Татьяна. Прокурор покраснел и гневно смотрел на дочь.

– А твоя свадьба?!

– А что свадьба? – пробормотала она.

– Отвечай, когда я тебя спрашиваю! – рявкнул он. – Свадьба, твой жених, что подумает он?! Ты об этом подумала?!!

– Я поговорю с Сержем…

– О чём ты собираешься с ним говорить?!

– Что считаю необходимым так поступить, потому что это из-за меня всё произошло, а Пётр не виноват…

– И ты думаешь, Сергей тебя поддержит? Если ты просто допускаешь такую мысль, значит ты совершеннейшая дура! Ни один мужчина в здравом рассудке даже слушать не будет такие речи! Он просто бросит тебя!

Прокурор вскочил и забегал по зале, становясь всё более красным. Лиза с испугом смотрела на него:

– Папочка, прошу тебя, успокойся!

– Поздно! – возопил он. – В гробу я успокоюсь с твоей помощью!

– Папа! – Лизе стало нестерпимо жалко отца, глаза её наполнились слезами.

– Нет, ну как тебе в голову могла прийти такая мысль?! – Александр Ипатьевич стащил с себя галстух и расстегнул воротничок сорочки. – Ты подумала о том, что будет с моей репутацией?! Дочь прокурора пошла по этапу с преступником!

Он нервно рассмеялся.

– О таком будут помнить и пятьдесят, и сто лет спустя! Мы станем притчей во языцех! А о моём добром имени следует позабыть!

– Папочка, пожалуйста, присядь!

– Сядем, все сядем! – забормотал прокурор, продолжая бегать по зале.

Куда только девалось его хладнокровие! Как всегда, когда дело касалось дочери, Александр Ипатьевич словно терял рассудок!

– Придушу этого мерзавца и сяду! – воскликнул он. – Вот тогда добро пожаловать по этапу за отцом родным! Тогда и слова дурного никто вослед не пустит!

– Папа, успокойся! – Лиза тоже начала бегать за ним, хватая за руки и безуспешно пытаясь усадить в кресло.

– Как же ты додумалась до такого?! – воздел он руки.

– Папа, жёны декабристов отправились за своими мужьями в Сибирь и стали героинями! Их подвиг воспел Некрасов!!

Александр Ипатьевич остановился, посмотрел на дочь, и внезапно его гнев сменился гомерическим хохотом. Он смеялся, смеялся, утирал слёзы и никак не мог успокоиться. Наконец упал в кресло и прикрыл глаза ладонью. Затих, немного повздыхал и вернулся к обеду:

– Татьяна! Подавай горячее!

– Папа?! – Лиза с изумлением смотрела на отца, который принялся за суп.

– Ммм?

– А как же я?

– Лиза, ты совершеннейшее дитя! Ей-Богу, не надо было разрешать тебе столько читать: образование вредно женщинам!

– Так как же?

– Во-первых, их мужья были государственными преступниками, а не уголовниками, во-вторых, они состояли в законном браке, в-третьих, они вынуждены были принести в жертву всё: своё имя, состояние, положение в обществе, даже своих детей! В Сибири они жили как простолюдинки, не гнушаясь самой чёрной работой, и, наконец, на каторгу поехали единицы, Лиза! Е-ди-ни-цы!! Прочие отреклись от своих мужей и правильно сделали: зачем расплачиваться за чужие ошибки?! Почему из-за необдуманных поступков отцов должны страдать дети?! Да что я с тобой разговариваю, – добавил прокурор, глядя на замолчавшую дочь. – Ты дитя и абсолютно не разбираешься в жизни! Тебе всё игрушки! Пора, пора тебе замуж, может, повзрослеешь, наконец!

Александр Ипатьевич попросил подать кофе и сигары в кабинет и оставил Лизу одну. Она была ошеломлена: отец не принял её всерьёз, сначала рассердился, потом посмеялся над ней… Что же делать? С кем посоветоваться, как поступить?

– Кстати, Лизанька, я принесу тебе одну книгу, Достоевского, про каторгу. Почитай на досуге! – выглянул из кабинета прокурор. – А пока займись списком гостей!

Своё обещание он сдержал и на следующий же день принёс дочери «Записки из мёртвого дома».

***

Пётр тем временем страдал в тюрьме. Причём одолели его не душевные муки, как он предполагал, а физические… Благодаря Ларисе он был человеком чистоплотным: мать с малых лет приучила его мыться по утрам и вечерам, менять одежду не тогда, когда она станет похожей на доспехи, а значительно раньше, баню Пётр тоже посещал как вздумается, так что клопы, вши, блохи были ему практически незнакомы. Тем тяжелее было ему сейчас: словно бесчисленные тьмы татар, атаковали его вредоносные насекомые, не давая ни секунды покоя. Сражаясь с ними, он и думать забыл о предстоящей каторге, все помыслы его устремлялись к горячей парной и мылу с мочалкой.

– Вот чертяки! – шипел Пётр, яростно почёсывая многочисленные места укусов. – Как навалились!

Конечно, он был рад, как говорил Стёпке, принять муки за свою любовь к Лизе, но муки эти были какие-то… низменные! Не так он представлял себе страдания из-за любви…

– Это не клопы, а медведи какие-то! – пожаловался он матери на очередном свидании.

– Потерпи, Петрушечка, вот дойдём до места, я тебе их выведу, средство есть, – уговаривала его Лариса. – Справки я все собрала, деньги у меня есть на первое время, так что устроюсь там, а глядишь, через год-два тебя и на поселение отпустят… заживём!

– Эх, мамаша, не следует вам со мной идти, зачем вам-то истязать себя?

– Молчи, Пётр! В радость мне это – с родным дитятей горе разделить! Да и не смогу я здесь… с тоски пропаду!

Много раз они спорили, но каждый оставался при своём. Наконец был назначен день отправки очередной партии арестантов, в которую и вошёл Пётр.

День с утра задался какой-то серый, небо затянуло тучами, моросил мелкий дождь. Партия каторжан, бренча кандалами, двигалась ни шатко ни валко, следом ехали телеги, на одной из которых сидела Лариса.

Лиза также с раннего утра высматривала Петра из кареты, которой правил Матвей, угрюмый, неразговорчивый, страшно недовольный тем, что она всё-таки заставила его сделать это вопреки распоряжению Александра Ипатьевича никуда дочь не возить! Но Лиза, если ей надо было, могла уговорить мёртвого.

– Матюша, ну когда же их погонят? – нетерпеливо вопрошала она.

– Должно, скоро, барышня, – хмуро отвечал Матвей, пыхтя самокруткой. – И зачем вам это надо, матушка Лизавета Александровна?

– Молчи, Матвей, тебе не понять!

Лиза напряжённо всматривалась вдаль и наконец увидела группу арестантов. Они шли неторопливо, молча, не глядя по сторонам. Поравнявшись с каретой, они, как по приказу, скинули шапки, обнажив остриженные наполовину головы. Девушка ахнула. Не так она представляла себе эту встречу! Она думала, что воскликнет: «Пётр!» – и бросится ему навстречу, а он вырвется из рядов каторжан и подбежит к ней, и они то ли обнимутся, то ли пожмут друг другу руки, и взгляды их скажут всё… Что – всё, Лиза никак не успевала додумать, но что-нибудь романтическое, возвышенное!

В действительности же она не смогла издать ни звука: в горле пересохло, язык прилип к нёбу, и лишь по ярким синим глазам девушка смогла опознать Петра, не сводившего с неё взгляда… Он нашёл в себе силы улыбнуться ей и кивнуть головой. Так же она обменялась взглядами с Ларисой, и каторжане ушли, оставляя за собой лишь следы в грязи…

– Ну что, барышня, вертаемся домой?

– Поехали, Матвей, – вздохнула Лиза и откинулась на спинку сиденья.

Настроение у неё было подавленное, но, к счастью, продолжалось это недолго: насущные проблемы и предсвадебные хлопоты взяли своё, Лиза с упоением занялась примеркой подвенечного платья, поиском украшений и прочая, прочая, прочая… Впрочем, где-то на периферии её сознания гнездилась мысль о Петре, томившемся в каторге, да взбрыкивало иногда желание поехать в Сибирь, но Лиза решительной рукой натягивала повода и усмиряла свой порыв…

Что ещё добавить? В положенное время была сыграна свадьба, и молодые уехали в путешествие, по совету прокурора выбрав Старый Свет: Италия, Франция, Вена. Предполагалось, что оттуда они вернутся поздней осенью, а за это время дом Дивова будет отремонтирован и меблирован по проекту, который они вместе с Лизой и составили. Александр Ипатьевич обещал присмотреть за переделками.

Так всё и случилось. Вернувшись из Европы, молодые въехали в дом, и Лиза… простите, Елизавета Александровна полностью погрузилась в хозяйственные, но от этого не менее приятные хлопоты. Столько всего надо было доделать и переделать! Новизна хозяйствования в своём собственном доме настолько увлекла её, что о Петре она даже и не вспоминала!

Европа невероятно ошеломила её воображение, затмив всё читанное прежде живыми впечатлениями; любовь, открывшаяся с физической стороны, доставила множество приятных минут (Дивов был отменным любовником, умелым и осторожным, и приложил много усилий, дабы своей пылкостью не испугать молодую жену), так что несчастный, пожертвовавший своей жизнью, чтобы спасти Лизу, был не то чтобы забыт, но надёжно задвинут в глубины сознания.

Не то Пётр… Оказавшись на каторге и пережив нелёгкое время приспособления к тамошним условиям и требованиям, он погрузился в рутину, и лишь воспоминания о Лизе помогали ему не сдохнуть от тоски. Отдалённый от неё тысячами километров, Петька постепенно наделил её образ всеми положительными качествами, так что Лиза мало-помалу превратилась в ангела. Пылкое воображение Петьки привело к тому, что он постепенно уверил сам себя, что Лиза так же любит его, как он её, и ждёт его возвращения с надеждой. Эти безумные мысли помогали ему влачить своё существование безропотно и покорно, пока не произошло одно событие…

Минуло уж три года, как он оказался в Сибири. Мало-помалу Пётр привык и к принудительному труду, и к вездесущим насекомым, и к тараканам в щах, и к острожным кандалам, и к невозможности уединиться… Даже к тамошней бане притерпелся, хотя первое знакомство с ней повергло его в ужас! Представьте, что привели чуть не три сотни арестантов в баню для простого люда, да половину загнали внутрь, чтоб побыстрее помылись! Набилось их – как сельдей в бочке, шум, гам, споры из-за шаек, которых не хватило, из-за воды (одной шайкой надо было умудриться помыть и голову и тело), из-за места, из-за мыла, похожего на крохотный кусок усохшего сыра…

Петька от всего этого ошалел немного, и получилось так, что в первый раз он и помыться-то не смог. А всё из-за чего? Из-за кандалов, конечно! Никто ему не сказал заранее, что снять подштанники, не снимая кандалов – нелёгкая наука: сначала надо снять бельё с одной ноги и пропустить его между ногой и кандальным кольцом, потом продёрнуть его сквозь кольцо на другой ноге, затем, сняв подштанники с этой ноги, опять продеть к себе обратно. Петька этой науки не разумел, в кальсонах запутался, в результате чего остался без долгожданной помывки. Потом, правда, собратья по несчастью его научили.

А характер у Петра был незлобивый, невспыльчивый, так что вскоре появились у него и здесь знакомцы, с которым можно было словцом перекинуться; худо-бедно обзаведеньице кой-какое завелось: чайник, сундучок с замком, всё чин по чину. Так, может быть, он и дотянул бы до конца срока, но появился в остроге новый арестант – Саня Лукин, юноша, немногим младше самого Петра. Было ему года двадцать два, невысокий, хрупкий, с каким-то утончённым лицом, светло-серыми глазами, русоголовый, он первое время отсиживался молча, утирая мокрые глаза, но спустя пару недель начал разговаривать. Пётр сразу почувствовал к нему симпатию, старался помочь пообвыкнуться на новом месте, облегчал, насколько это было возможно, каторжный труд. Мальчик принимал услуги Петьки с благодарностью и какой-то покорностью, отличавшей все его действия. Однажды он рассказал Петру, за что попал в каторгу.

Саню привезли в дом одной богатой барыни из деревни. Сначала он был просто на подхвате, потом же, заприметив его миловидную внешность, барыня сделала его лакеем: каждому приятно, когда за обедом подливает вино, меняет блюда или подаёт салфетку красивый слуга. Так он прослужил два года, выучившись всем тонкостям этого дела, как однажды барыня, наверно, изрядно перебрав вишнёвой наливки, воспылала к нему страстью. Была она вдова, уже давно; приятелей-мужчин у неё не было, а молодой слуга показался подходящей кандидатурой для утоления плотских желаний. В конце концов, он должен делать, что ему прикажут?! Она и приказала…

– А ты что же? – спросил Пётр.

– А я, Петруша, не смог… – удручённо сказал Саня.

– Как не смог? Не встал, что ли?

– Ты бы видел её! Страшнющая, как чёрт! И старуха уже…

– А сколь ей было?

– Да не то тридцать, не то сорок…

Петька усмехнулся.

– И ты так прямо ей отказал?

– Да. Сказал, не обессудь барыня, не могу я…

– А она?

– А она обвинила меня в воровстве, полиция нашла в моей каморке брильянты. Я пытался сказать, что она их сама подбросила, но меня и слушать никто не стал… Упекли в каторгу, – грустно добавил юноша. – Три года тут куковать…

– Ничё, Саня, три года быстро пробегут, и не заметишь!

Так оно, может, и было бы, если б не Жулька – одна из многочисленных бездомных собак, бегавшая в остроге. Щенок, лопоухий, лохматый, чёрно-белой масти, так приглянулся Сане, что тот стал его подкармливать из своих скудных запасов, играть с ним в свободное время, разговаривать. Щенок тоже полюбил его, мчался навстречу, тряся ушами, прыгал, визжал и прочими доступными ему способами выражал свою любовь. Видимо, эта невинная дружба не понравилась кому-то из каторжан или стала предметом зависти – на Саню донесли.

Майор Овсянников, один из самых нелюбимых начальников, отличавшийся особой жестокостью, видимо, из-за постоянно одолевавшей его русской хандры, повелел щенка отловить и утопить. Что и было исполнено.

Саня был удручён ужасно, переживал так, что на него было больно смотреть. Пётру было и смешно, и жалко парня одновременно, но его увещевания не действовали. На все уговоры Саня отвечал, что щенок любил его так, как никто и никогда не любил. И однажды вечером показал Петру заточку.

– Ты что удумал? – похолодев, спросил Петька. – Выбрось!

– Нет, Петруша, убью я его! Мне сказали, надо в шею воткнуть, чтоб самую главную жилу перерезать!

– Саня, ты убийцей не сможешь стать, я знаю, какие они. Ты не сможешь…

– Убью!

– Ну что с тобой делать прикажешь! Отдай мне, не балуйся! – Пётр протянул руку, но Саня спрятал заточку и сердито сказал:

– И не вздумай мне мешать!

Пётр мешать и не подумал, просто ночью он украл орудие убийства и спрятал в своей постели. А утром ни свет ни заря каторжан подняли, построили, вывели во двор, и майор Овсянников объявил, что по имеющимся сведениям среди преступников есть злоумышленник, замысливший покушение на его особу, и если сейчас он не сознается, наказание будет очень жестоким. Конечно, все молчали. Подождав минут десять, Овсянников велел начать обыск, в результате которого охранником Денисовым была обнаружена заточка. Недолгое следствие показало, что данный предмет был найден в постели Петра Иванова.

– Ну и что ты скажешь в своё оправдание? – холодно прищурившись на Петьку, спросил Овсянников.

– А ничего, ваше благородь…

– Может, скажешь, что не твоё? – он повертел в руках заточку.

– Может, и скажу…

– А как же это к тебе попало?

Петька пожал плечами и промолчал.

– Не молчи, скотина, отвечай!

– Я не скотина, а человек… такой же, как вы! – врожденное чувство собственного достоинства не позволило Петру снести брань, и он в упор взглянул на майора. Тот аж побелел от бешенства.

– Я тебе, мразь, покажу, кто ты есть! Пятьсот розог! Немедля!

Петьку выволокли в центр двора, содрали одежду и швырнули на кобылу.

– Повинись, скотина, – медовым голосом предложил ему майор. – Скажи, зачем ты задумал меня убить? Скажи – и вместо пятисот тебе дадут всего триста!

Пётр молчал. Он сразу решил не говорить, что это не его заточка, – Санька не выдержал бы и половины наказания, а жестокости Овсянникова были всем хорошо известны: он страсть как любил мучить острожников, иногда и самолично руку прикладывал. Поэтому Петька и молчал, ругая себя за дерзость, которая могла принести ему куда больше ударов.

– Молчишь?! – тихим от бешенства голосом спросил майор. – Начинайте!

Розги засвистели в воздухе, впиваясь в тело. Пётр скрипел зубами и молчал, не разрешая себе дажестонать. Через каждые пятнадцать-двадцать ударов Овсянников останавливал экзекуцию и вновь приказывал Петьке признать свою вину и попросить прощения. Тот упрямо молчал, и розги вновь начинали полосовать спину. После двухсот ударов сознание Петра стало мутиться. Он слышал, что розгами скорее, чем палками, можно засечь человека до смерти, и подумал, что это смерть пришла за ним. Но тут его окатили водой, он задохнулся и услышал голос майора:

– Нет, скотина, так легко ты не отделаешься! Фельдшер! Посмотрите, он в сознании или нет?

Фельдшер, пожилой мужичок, которого любили в остроге за сострадание к каторжникам, подошёл к Петру, пощупал ему пульс, завернул веки, послушал, как бьётся сердце, и тихо сказал:

– Ты что ж, сынок, не кричишь? А? Ты не молчи, ты попроси помиловать, скажи, что будешь вечно Бога молить! Ты молчишь, вот он и лютует! Ты не молчи, сынок, не молчи, милый!

– Фельдшер! – от резкого окрика майора мужичок сам вздрогнул, как от удара. – Как он?

– В сознании, господин майор, в сознании.

– Продолжайте!

Экзекуция возобновилась. Петька ещё пару раз оказывался на грани беспамятства, но его опять отливали, и вновь он слышал голос Овсянникова:

– Дерзкая скотина! Отвечай!

Розги резали тело, как бритвы, на Петькиной спине не осталось ни одного клочка целой кожи, она повисла красными лоскутьями, при каждом ударе в разные стороны летели кровавые ошмётки, но он молчал. Сил не осталось даже скрипеть зубами, из горла то и дело прорывался стон, и в конце концов Пётр потерял сознание.

Очнулся он в лазарете на койке, палящая спина была укрыта мокрой простынёй.

– Ну наконец-то! Как ты долго был без чувств! – послышалось радостное восклицание.

Петька с величайшим трудом повернул голову и сквозь радужные круги увидел на соседней койке, в точно такой же позе, Саню.

– Я боялся, что ты умер! – прошептал он.

– Ты… как тут? – прохрипел Пётр.

– Когда мужики сказали, что Овсянников дал тебе пятьсот розог и может запороть до смерти, я испугался! – блестя глазами, сказал Саня. – Тогда я сам пошёл к нему и повинился, сказал, что ты здесь ни при чём, взял мою вину на себя!

– Дурак!– прошептал Пётр.

– Я бы себя не простил, если бы ты умер! – возразил юноша.

– А он?

– Он посмеялся и велел меня выпороть… тоже. Двести розог велел дать и сказал, что это мне впредь наука будет.

– Дурак! – повторил Пётр. – Зачем сказал? Всё равно уж…

– Не всё равно! Когда я пришёл, тебе уж пятьсот пятьдесят насчитали, и он не приказывал остановиться. Он бы тебя до смерти… По моей вине…

Голос Сани задрожал.

– Нюни… не распускай… – из последних сил промолвил Петька и закрыл глаза.

Выздоравливал он медленно, исковерканная спина горела огнём, не давая ни секунды покоя; ко всему прочему начался жар… Саня преданно ухаживал за ним всё время, пока был в лазарете, хотя первое время и сам двигался с трудом. Но понемногу жар сошёл на нет, спина медленно, но подживала, и Петька начал вставать и передвигаться по комнате. Пока он был в бреду, майор Овсянников пару раз лично заходил взглянуть на его неподвижное тело и каждый раз слышал извинения Сани, что товарищ его не в разуме и что он за него просит прощения…

– Ну-ну, – ответствовал майор. – Вот очнётся, тогда и поговорим…

К тому моменту, как Пётр почувствовал себя значительно лучше, Саньку выписали, и при прощании он, робко улыбаясь, спросил:

– Петруш, а кто такая Лиза?

На немой вопрос в глазах товарища он ответил:

– Пока ты в горячке лежал, поминал её имя…

– Это длинная история, Санька, – вздохнул Пётр. – Вернусь в острог – расскажу.

– И ещё, Петя, – замялся юноша.

– Ну что?

– Если тебя опять поведут к майору…

– Ну?

– Ты повинись перед ним, а? Он ведь, лиходей, не отступится, опять тебя мучить начнёт…

– А я, значит, должен отступиться? – скривил губы Петька. – Не так учён…

– Петь, ради меня… – прошептал Саня. – Я ведь ни одной родной души не помню, не знаю, кто я, кто мои родители… Меня совсем малым под забором нашли, в деревню отвезли, воспитали, потом барыня к себе затребовала… Ни роду, ни племени… Меня и не любил никто: слишком я слабый был, болел часто… А ты… за меня вступился… пожалел… – Санька тяжело сглотнул. – Спас… Да я за тебя хоть в огонь, хоть в воду готов!

Его светлые глаза смотрели прямо в душу Петра. Он почувствовал жалость к парнишке и кивнул:

– Хорошо, Санька, иди, не боись за меня!

Через неделю сочли здоровым и его, и он отправился в острог. После болезни терзал Петьку сильнейший голод, как будто зверь какой сидел в его животе и кишки грыз, от слабости ноги слегка подгибались, голова кружилась.

«Ну, да ничего, – думал он, бредя потихоньку. – Пару деньков воздухом подышу – и поздоровею».

Вдруг конвойный, который вёл его в казарму, остановился и вытянулся во фрунт:

– Здравия желаю, ваше благородие!

– А, Васильченко! Кого ведёшь?

– Сопровождаю каторжника из госпиталя в казарму после излечения!

– Вижу, что каторжник. Как звать тебя?

Петька поднял голову и наткнулся на холодный взгляд:

– Пётр Иванов, ваше благородь…

– А!

Овсянников в упор разглядывал каторжника, его стального цвета глаза, казалось, могли проникнуть в самые потаённые закоулки души. Но Петька не отводил взгляд. Почти минуту длилось противостояние, потом майор спросил:

– Как чувствуешь себя, Пётр Иванов?

– Благодарствую, ваше благородь, здоров.

– Ничего не хочешь сказать мне? – сталь в глазах майора стала почти осязаемой.

– Не…

«Нет, ваше благородь», – хотел было ответить Петька, но вспомнил умоляющий Санин взгляд – и внутренний стержень его внезапно обмяк.

– Благодарствую за науку, ваше благородь… Буду молиться за ваше здоровье, – выдавил из себя Петька, преодолевая горловой спазм и опустив глаза.

Овсянников помолчал.

– На меня смотреть! – приказал спустя мгновение.

«Вот привязался, мать его!» – сплюнул мысленно Пётр и, погасив, насколько это было возможно, вызов в своих синих глазах, смиренно поднял голову.

Стальные ножи майора вонзились в Петькины глаза, и, видимо, удовлетворённый увиденным, Овсянников довольно хмыкнул:

– Иди, Васильченко, а ты, каторжанин, помни: я слежу за тобой!

– Есть, ваше благородие! – отозвался конвойный.

Когда они отошли от майора подальше, он спросил у Петьки:

– С чего это майор так взъелся на тебя, а, парень?

– Не могу знать.

– Страшный это человек, ты уж не зли его понапрасну – со свету сживёт.

В казарме Петька нашёл всё своё имущество нетронутым, обитатели же после происшедшего стали относиться к нему с уважением: Саня постарался рассказать всем истинную подоплёку происшедшего, а русский человек всегда высоко ценит желание пострадать за другого, особенно во имя какой-нибудь идеи. А так как к Петру и без того отношение было неплохое, зла он ни на кого не держал, ни с кем не ссорился, то к его мнению с тех пор стали даже прислушиваться и иногда обращались за советом.

Санька же так обрадовался его возвращению, что не знал, как выказать свою благодарность: постоянно спрашивал, не надо ли чего, бегом кидался выполнять любую, даже самую маленькую Петькину просьбу, но прежде всего заварил чай и накормил его немудрёными припасами, которые исхитрился раздобыть за эту неделю. Вот от этого Пётр отказаться не мог и с волчьим аппетитом уплёл всё, что приготовил ему товарищ. Потом его неудержимо потянуло в сон, он завалился на нары и проспал до самой вечерней поверки, причём Санька сидел рядом и оберегал его сон. Проснувшись, Пётр сразу почувствовал себя лучше, голова посвежела, ноги окрепли. После поверки Санька ещё раз вскипятил чай и накормил его калачом, купленным у Матрёны-калашницы, которая каждый день приходила сюда продавать калачи.

– Сегодня с ней дочка была, Маруся. Хорошенькая! – шепнул ему Санька. – Губки алые, глазки голубые, коса до пояса!

– Сколь годов ей?

– Должно пятнадцать иль четырнадцать.

– Понравилась?

– Очень! – Санька улыбнулся. – Ты обещался рассказать!

– О чём?

– О той, кого ты звал в бреду. Кто она?

– Лизавета Александровна… – вздохнул Петька. – Ну, слушай.

И без утайки рассказал нехитрую свою историю.

– Теперь ты знаешь, каков я, – добавил он. – И как сюда попал. Может, пожалеешь, что от розги меня спас?

– Петруш, ты что! – шёпотом возмутился Саня. – Ты же святой!

– Святой вор? – хмыкнул Петька.

– Ты за любовь пострадал! А здесь – и за меня! Все грехи свои искупил!! Да я за тебя теперь молиться всю жизнь буду!

– Тише, тише, – приостановил Санин энтузиазм Пётр. – Знаешь что?

– Что?

– Подорву я отсюда скоро.

– Бежать хочешь?!

– Не будет мне житья. Майор этот… он меня в покое не оставит, а я Саня, долго терпеть не смогу. Нетерпеливый я! Не люблю, когда меня оскорбляют.

– Я с тобой! – тут же решился юноша.

– В тайгу? – Петька внимательно посмотрел на него. – Не сдюжишь! Да и зачем тебе? Мне четыре года осталось, а здесь я уже три – невмоготу! А тебе всего три года дали – не рыпайся, доживи спокойно!

– Я…

– А потом, я – вор, а ты честный парень, тебе не след сюда вертаться. Не след!

– Я пойду с тобой! И не отговаривай меня! – заявил Саня безапелляционно.

– Ну, ладно. Утро вечера мудренее, спать давай. Покойной ночи!

– Покойной ночи, Петруша! Тулупом накрыть тебя?

– Отвяжись! Сам укроюсь, если надо будет!

– Ну спи, спи!

Как только в кордегардии около острожных ворот проиграли зорю, каторжане, ворча, стали просыпаться. Выстроилась очередь к ведру с водой для умывания. Пётр, спустив ноги с нар тоже было собрался пойти умыться, как внезапно с ковшом подскочил Саня:

– Вот, Петь, умойся!

– Ты эдак совсем меня избалуешь, – проворчал Петька. – Я, чай, не инвалид какой!

Но всё же умылся, потом позавтракал квасом с хлебом, который опять-таки притащил ему его верный паж, и все вышли из казармы на поверку. Построившись в два ряда, дождались приставов, инженерных чинов и кондуктора, который рассчитал арестантов и направил их партиями на разные работы. Кроме Петра.

– Тебе, Иванов, особый урок на сегодня, – сказал Михей Фролыч, кондуктор. – Лично от господина майора Овсянникова.

– Ты пойдёшь с партией на кирпичный завод. Будешь тоже делать кирпичи. Но твой урок – не двести штук, а триста. Понятно?

– Чего ж тут не понять.

– Михей Фролыч! – откуда-то из-за спины выскочил Саня. – Триста кирпичей?! Да он и до завода-то не дойдёт: только вчера из гошпиталя выписали! Вы поглядите на него: в гроб краше кладут!

– Ничего не могу сделать: личное распоряжение господина майора, – кондуктор сложил документы.

– Помилуйте, Михей Фролыч!

– Пошёл вон! И ты тоже! – это адресовалось уже Петьке.

Он молча повернулся и в сопровождении конвойного побрёл на завод. Идти было далековато: четыре версты. На обед Пётр вернуться уже не успевал, да и смысла в этом не было, так что хлеб ему дали с собой.

Работа, на которую определил его злопамятный майор, была не из лёгких. Трудность состояла прежде всего в том, что глину заключённый должен был накопать сам, вывезти её – тоже; наносить воды и месить глину он тоже должен был сам, после чего приступить к выделке кирпичей. Здоровый каторжанин за день успевал сделать сотни две кирпичей, уставал при этом неимоверно, возвращался в казарму после всех остальных, уже под вечер.

Петьке же, который только-только оклемался после порки и горячки, следовало сделать кирпичей на треть больше, чем обычно, а значит, и копать, и вывозить, и месить глину он должен был больше и дольше остальных.

Настроение у него было самое мрачное. Несмотря на принятое решение о побеге, он прекрасно понимал, что силёнок у него пока маловато, а назначенная работа способствовала не укреплению организма, а его полному истощению. Тем не менее он утвердился в мысли выполнить указанный урок и не доставить майору ни малейшей возможности глумиться над ним.

Погода благоволила Петру: было не жарко и не холодно, как раз то, что нужно для тяжёлого физического труда. Он принялся за дело, не давая себе никакой поблажки. Через несколько часов почувствовал, что смертельно устал, что дрожат ноги, болит спина, а пот заливает глаза, но не остановился, а упрямо продолжал месить глину и лепить кирпичи. К середине дня была выполнена ровно половина урока – сто пятьдесят кирпичей. Петька разрешил себе сесть в тенёчке, поесть хлеба с водой и немного отдохнуть. Дрожащими руками он поднёс ко рту кусок и понял, что есть ему совершенно не хочется, и даже наоборот – мутит при мысли о еде.

– Дело плохо, – пробормотал он и отвалился на спину.

– Эй, паря! Ты как, жив? – это конвойный, молодой парнишка, забеспокоился: как его подопечный.

– Боишься, что влетит, ежели помру? – ухмыльнулся Пётр. – Не боись, жив пока!

– Ну, гляди, урок-то у тебя ещё не выполнен, осатанеет господин майор…

– Ещё чуток полежу и встану.

– Ты что хлебушек-то не ешь? – не успокаивался конвойный.

– Муторно мне, – не открывая глаз, отозвался Петька. – Не хочу.

– Ты это… как звать-то тебя?

– Петром.

– А я Алексей; ты, Петруха, съешь вот сахар и водицей запей, а потом и хлеба захочешь.

Петька открыл глаза и увидел прямо перед лицом кусок сахара, облепленный крошками табака и хлеба.

– Ты в кармане, что ли, его таскал?

– Ага. Да ты бери, не гребуй! – солдат улыбался, сощурив зелёные с крапинками глаза.

– Спасибо, – Пётр взял сахар. – А ты не боишься, что я вот сейчас нападу на тебя, винтовку отниму да и сбегу?

– Не, – помотал головой парнишка. – Ты не такой, как другие. Ты на моего старшего братку похож! Он тоже… добрый был…

– А что с ним?

– Убился, – солдат погрустнел. – Он кровельщик был, крыши настилал, значит, и сорвался, упал наземь… Домой его принесли, дохтура вызвали, а он сказал, что не жилец… И точно – два дня он у нас маялся, а потом умер. Хороший был…

– Ну, вот что, Алёха, – Пётр поднялся; под бесхитростный рассказ солдата он съел сахар, а потом и хлеб с водицей. – Ты, брат, не грусти! Кто знает, когда нам конец придёт, все под Богом ходим.

– Правда твоя, Петруха, – откликнулся конвойный и отошёл в тень; а Петька, наоборот, отправился лепить кирпичи под солнышком.

Он работал, стараясь не думать о том, что осталась ещё половина урока; изредка перекидывался словцом с конвойным, справедливо полагая, что сочувствующий из охраны ему не повредит.

К заходу солнца он вылепил-таки триста кирпичей, сдал работу, и они пошли в казарму. Шёл Петька тяжело, ноги не слушались, натруженные спина и плечи болели, но до поверки они всё-таки успели. Потом он мешком рухнул на нары и, совершенно обессиленный, закрыл глаза, желая уснуть. Не тут-то было! Саня, которого прямо-таки распирало от желания услужить, поднял его, заставил умыться и накормил заботливо оставленным ужином.

– Ты, Санька, что вертишься около меня, прям как жена? – усмехнулся Петька. – Гляди, мужики не так поймут…

– Да ну тебя! – обиделся парнишка. – Я тебе помочь хочу, а ты надсмехаешься надо мной! Вот гляди, не буду за тобой, болящим, ухаживать, тогда пропадёшь!

Он хотел ещё что-то добавить, да увидел, что Пётр спит сидя, и замолчал. Потом уложил его на нары, укрыл и подошёл к группе каторжан, которые занимали свободное время поделками из верёвочек.

На следующий день, утром, Овсянников самолично заявился проверить, как раздаются наряды. Когда очередь дошла до Петра, он спросил:

– Ну что, Иванов, выполнил урок?

– Так точно, ваше благородь.

– И что, сильно умаялся?

– Никак нет.

– А раз никак нет, – скривился майор. – То сегодня выполнишь двойную норму. Четыреста!

Петька промолчал, а вот из партии каторжан, готовых к отправке тоже на кирпичный завод, раздались нестройные реплики:

– Побойся Бога, ваше благородие!

– Человек чуть от болезни отошёл, а ты его в гроб загнать хочешь!

– Да он вчерась даже от ужина отказался, надорвётся так!

– Что?!! – рявкнул майор. – Учить меня вздумали?!

– Надо по справедливости!

– Да я вас через одного перепорю, сволота подзаборная!

– А ты нас не сволочи понапрасну! – подал голос здоровый рябой мужик. – Не по-божески так! Ему наказание присудили – пусть отбывает, а измываться – шалишь!

– Бунтовать?! Сейчас всю партию в карцер! Это ты их подговорил?! – обернулся Овсянников к Петру.

Тот стоял молча, подозревая, чья это работа.

– Никто нас не подговаривал, чай, не слепые! – сказал тот же мужик.

Майор мгновенно сменил тактику:

– Если хоть один из вас посмеет сказать слово в его защиту, я запру его в карцер на месяц!!

Мужики угрюмо молчали.

– А теперь пошли работать, каторжные души! – приказал Овсянников.

Сегодняшний день дался Петьке с куда большим трудом, чем прошлый, он почувствовал себя изнемогшим уже к полудню, а сделано было всего ничего. Вчерашняя непомерная нагрузка отзывалась болью и в руках, и в спине, и в ногах; пот заливал глаза, мокрая рубаха облепила всё тело.

«Конец, – обречённо подумал Петька, упав в тень передохнуть. – Я не сдюжу. Что-то он измыслит для меня? Бежать надо, бежать!»

Но как бежать без подготовки, без запаса еды, без карты? Куда бежать? Надо найти соратников, желательно знающих местность. За этими мыслями он не заметил, как задремал. Проснулся – и ошалело завертел головой: солнце уже начинало клониться к западу, а было сработано всего чуть боле ста кирпичей. Пётр вскочил, освежённый сном, и принялся за дело, хотя понимал, что теперь уж точно не успеет к сроку. Так оно и вышло. Сделал ровно половину, когда конвойный велел идти в казармы. Петька с тоской посмотрел на ровные, но короткие ряды кирпичей и стал ждать всю партию: он работал на отшибе.

Вот показалась группа каторжан. Приблизившись к Петьке, рябой мужик сказал:

– Не боись, мы тебя в обиду не дадим! – и положил три кирпича.

– Спасибо, мужики! – Пётр уж поклониться надумал, но большая мозолистая ладонь улеглась на его плечо и остановила.

– Молчи! – цыкнул рябой. – Ты ничего не видел!

Каждый из арестантов нёс с собой два или три кирпича, благодаря которым норма Петькина и была выполнена на сегодняшний день.

***

Почти неделю Овсянников задавал ему огромные уроки, и каждый раз каторжане помогали Петьке, а потом майор, видимо, остыл или переключился на другую жертву. Петра назначили на поднос готовых кирпичей строителям, чему он был очень рад, так эта работа помогала нарастить мускулы, окрепнуть и поздороветь.

Мысли о побеге не выходили у него из головы, но он пока не видел никаких способов осуществить их.

Но вот однажды к Петьке после вечерней поверки подошёл невысокий мужичонка с маленькими, близко поставленными, но очень цепкими глазками и сказал:

– Слышь, паря, с тобой Корявый потолковать хочет. Давай поторопись!

Петька поднял на него взгляд:

– А ты кто таков, чтоб мне приказывать? Тебя как звать?

– Зовут зовуткой, величают уткой! – съёрничал мужичонка. – Корявый ждать не любит!

Пётр, не торопясь, встал и пошёл за ним во вторую казарму.

– Привёл, Егор Матвеич! – мужичонка шустро забрался на верхние нары и притих там, свесив голову.

– Присаживайся, – жестом, полным достоинства, указал на нары тот самый здоровый рябой мужик и с интересом уставился на Петра. – Ну что, отвязался от тебя майор?

– Отстал, – парень сел, внезапно ощутив уважение к своему собеседнику.

– Меня Егор Матвеич зовут. А тебя как кличут?

– Петром матушка назвала. Фамилия – Иванов.

– Так-так, – мужик медленно пережёвывал кусок мяса, запивая его из кружки явно не водой. – Кликуха твоя – Везунчик? – он неожиданно острым взглядом уставился на Петра.

Петька понял, что врать или отпираться ему не следует, особенно если это подельники Тёмного, – они всё равно сделают, что задумали.

– Да, – спокойно ответил он. – Откуда знаешь? – и схлопотал леща от мужика слева.

– С Егор Матвеичем говори с уважением, малой! – с заметным кавказским акцентом сказал он.

– Охолонись, Левон, – так же медленно сказал Корявый. – Парень просто спросил.

Потом повернулся к Петру:

– Сорока на хвосте принесла, Везунчик с Хитровки, – глаза его сверлили Петьку, как два буравчика.

– Говорят, ты хочешь подорвать отсюда? – был следующий вопрос.

Парень молчал, не зная, как поступить: вдруг это доносчик, хотя не похож, по виду мужик серьёзный.

– Думаешь, а это откуль мне известно? – Корявый зачерпнул из услужливо подставленной миски квашеной капусты, закинул в огромный рот и с хрустом пожевал. – Да не боись, я не сдать тебя хочу!

Он хрипло захохотал, а за ним засмеялась и его свита.

– Дружок твой к нам пришёл, Санька-блаженный, и рассказал!

«Ну Саня, – чертыхнулся про себя Петька. – Не парень, а ведро дырявое, ничего сказать нельзя!»

– Почему блаженным его зовешь… зовёте? – Петька вовремя увернулся от ещё одной затрещины Левона.

– Безвредный он какой-то, всем помочь хочет. И тебе в том числе, – по знаку Корявого Петьке поднесли водки.

– Давай выпьем за знакомство, – сказал Егор Матвеич и простёр к Петьке могучую длань с зажатой в ней кружкой. – Будем знакомы!

– Будем! – парень чуток помедлил, прикидывая, не отравлена ли, но потом махом кинул водку в рот.

И в этот же момент Корявый, выпивший свою долю раньше, ласково осведомился:

– Федотку Тёмного не знаешь ли?

Петька от неожиданности поперхнулся и залился лающим кашлем. На глаза выступили слёзы, он задыхался и никак не мог остановиться. Заботливый Левон подсунул ему воды. Пётр осушил кружку большими глотками и, отдыхиваясь, утёр слёзы.

– Вижу, что знаешь, – усмехнулся Корявый. – Дурной был мужик, мутный. Тянуло его помучить, снасильничать кого-нить. Тебя вот хотел извести… Базарил, ты сдал его… Правда, ай нет?

Петька покрасневшими глазами посмотрел на Корявого:

– Что-то я, Егор Матвеич, не уразумею: то ли кончить меня хочешь, то ли чего другое удумал! Душегуб был твой Тёмный! Вздумал девку зазря погубить, потому как отец её – прокурор и на каторгу его упёк! А я не дал!

Внимательные тёмные глаза мужика ощупывали лицо Петьки.

– Вижу, не врёшь… Лиходей был Федотка, лиходей… Ай ты андел какой?

– Я не ангел, – тихо сказал Пётр, но тут же вскинулся. – Но и не убивал никого! Можешь и кончить меня тут же, только я поступил по совести!

– Остынь, Везунчик, остынь! – похлопал его по плечу Корявый.– Нет боле Тёмного: повесили его за шею до самой смерти! Теперь в аду отчёт даёт… Помянем его душу…

Петьке вновь налили водки.

– Не буду! Туда ему и дорога! – дерзко сказал он.

– А ты не только Везунчик, но и отчаянный! – в голосе мужика послышалось одобрение. – И меня не боишься?

– Что мне тебя бояться? Ты мне вон сколь помогал с кирпичами, – Петька улыбнулся. – Ты, видать, мужик справедливый! А смерти… Её всё едино не миновать!

– Верно говоришь! – Корявый бросил водку в рот. – Так бежать думаешь ли, нет?

Долго они разговаривали. Корявый сотоварищи готовили побег давно: им всем присудили пожизненное, так что терять им было нечего. Не то Петька! По сравнению с ними, ему оставалось сидеть всего ничего, но он знал, что больше тут не выдержит.

– Моченьки у меня нет! – сказал он Корявому. – Душа горит! Ежели я здесь останусь – сотворю чего-нибудь! А на воле найду, где отлежаться!

– Ну, лады, – Корявый медленно встал. – Иди спать, Везунчик, и жди. Делать тебе нечего – только ждать.

Потихоньку приближалось лето; Петька продолжал работать на подноске кирпичей и не переставая думал думу о побеге. Хоть он сгоряча и ляпнул Саньке, что готов подорвать немедля, он понятия не имел, как это сделать. Пусть острог и стоял на краю крепости, у самого крепостного вала, но сам вал был огромным, по нему и днём и ночью расхаживали часовые с ружьями. Острожный двор был обнесён высоким забором из цельных брёвен, в одной стороне которого помещались тяжёлые ворота, всегда запертые и тоже охраняемые караульными. Ворота эти открывались только для выпуска арестантов на работу. Каждая казарма после вечерней поверки закрывалась на всю ночь. Сбежать было нельзя никак! Удобней всего, как Пётр понимал задним умом, было ускользнуть на этапе, но переводить его никуда не собирались, и Петька таскал и таскал кирпичи, радуясь, что мышцы наливаются силой и здоровьем.

Но вот однажды на вечерней поверке за Петькой оказался мужичонка, что был на побегушках у Корявого.

– Слушай и не оборачивайся, – еле слышно шепнул он. – На неделе нас поведут разбирать барку, потонувшую прошлым летом. Часовые будут только на берегу. Тебе надо оказаться с другой стороны барки и ждать сигнала. Плавать-то умеешь? – словно спохватился он.

– Угу, – шепнул Петька, чувствуя, как его с головы до пят охватывает лихорадка нетерпения. Сане он ничего не сказал: боялся, что увяжется за ним, как собачонка, и не уйдут они далеко. А потом, и с Корявым уговора такого не было…

«Посля как-нибудь его извещу», – думал Пётр, оставляя эти мысли на потом, так же, как и недоумение по поводу осведомлённости Корявого, куда и когда их поведут.

Но, действительно, это свершилось: во вторник большую партию каторжан направили на разборку баржи. И Петра вместе с ними.

Пришли на берег. Никто сразу на работу не набросился, наоборот, уселись закурить, вытащив кисеты с табаком. Лениво принялись переговариваться о том о сём, а больше о том, кому пришло в голову ломать эту барку. Так и сидели, пока не появился пристав над работами.

– Чего сидим? – небрежно осведомился он, помахивая палочкой. – Встали – и за работу! Брёвна не рубить, сохранять целиком!

Арестанты нехотя поднялись и поплелись к воде. Петька шёл вместе со всеми, хотя у него от нетерпения всё внутри вибрировало. Он обошёл барку и оказался почти по плечи в воде. Там уже был Корявый и ещё несколько человек, они сосредоточенно принялись вывёртывать деревянные гвозди.

– Ну что, Везунчик, плавать умеешь? – тихо спросил Егор Матвеич.

– Да вроде.

– По моему сигналу поплывёшь на тот берег. Сдюжишь?

– Сдюжу, Егор Матвеич.

– Кандалы вниз тянуть будут, смотри, не потопни – вытягивать тебя некому будет!

Петька промолчал, налегая на длинный шест. Они успели вытащить несколько брёвен, как он увидел на той стороне дым костра и тут же уловил взгляд Корявого:

– Плыви под водой, Везунчик, на дым!

И Петька тут же нырнул.

Плыть было нелегко, более всего мешали кандалы, сковывая движения ног, приходилось полагаться прежде всего на руки. Выныривая, Петька несколько раз слышал странное чмоканье и догадался, что это пули шлёпаются об воду.

В этом месте Иртыш был неширокий, но Пётр всё равно начал уставать, ноги тянуло ко дну, как будто к ним были привязаны жернова. Пару раз он хлебнул воды, но продолжал упрямо погружаться и держаться под водой, покуда хватало дыхания.

– Слыш, Петруха, не ныряй больше! – услышал он голос Левона. – Пули уж нас не достанут! Плыви к лодке.

Петька присмотрелся и в самом деле, увидел лодку, направлявшуюся к ним. В ней сидели на вёслах два отчаянно загребавших мужика. Они по очереди помогли всем сбежавшим перевалиться через борт на дно и так же быстро помчались к берегу.

Пётр осмотрелся: всего бежавших было семеро: Корявый, Левон, мужичонка на побегушках, ещё три каторжника, которых он видел в свите Корявого, но не знал, как их звать, и он сам.

Немного отдышавшись, Левон сменил одного из мужиков на вёслах, и Пётр последовал его примеру.

– Живей, робятушки, живей! – приговаривал Корявый, глядя назад.

На берегу их уже ждали: высокий мужик, до самых глаз заросший бородой, и рядом с ним собака.

– Ну, здоров, побратим! – сказал мужик.

– Здоров, Кузьма! – ответил Корявый, и они по русскому обычаю троекратно поцеловались.

На этом нежности закончились, и беглецы быстро, насколько это позволяли сковывавшие ноги цепи, углубились в лес.

– Ну, острожники, давай в нормальных людей превращаться! – через пару вёрст Кузьма развязал мешок с инструментом и принялся освобождать каторжников от кандалов, которые они тут же глубоко зарыли.

– Пошли, ребята! – Кузьма направился прямо в чащу леса; собака, симпатичная помесь лайки и дворняги, радостно поскакала у его ноги.

Путь показался Петру очень длинным: они шли молча весь день и часть ночи, и вот когда он подумал, что от усталости больше не сможет двинуть ни ногой, ни рукой, Кузьма остановился и сказал:

– Пришли! Заходите, жена моя вас накормит, и ляжете спать.

Такая же высокая, как он, женщина открыла дверь в избу и пригласила к столу. Петька был так утомлён, что не понял вкуса того, что он ест и пьёт, и готов был повалиться и уснуть здесь же, за столом, что, видно, он и выполнил с успехом, потому что почувствовал, как его треплют за плечо, и услышал добрый женский голос:

– Глянь, как его сморило! Устал, бедняжечка. А какой молоденький да хорошенький!

– Аграфена! – строго сказал низкий мужской голос. – Ты мне это брось!

– Парень! – это уже адресовалось Петьке. – Пошли, покажу, где ляжешь!

Пётр разлепил веки, с трудом пробормотал слова благодарности и поплёлся вслед за провожатым в сарай, где упал на копну душистого сена и рухнул в сон.

Пробудился он утром от звонкого:

– Цыпа-цыпа-цыпа! – и беспорядочного куриного кудахтанья.

Солнце светило вовсю сквозь щели сарая, рассыпаясь лучами по сену; Петька с наслаждением потянулся, разминая затёкшее от долгого сна тело, и вышел на двор.

– Хорошо почивали? – прищурившись на него, спросила хозяйка, кормившая кур.

– Спасибо, давно так не спал! А где все? – немного смутившись, поинтересовался он.

– Завтракают уже. Вы умойтесь и тоже идите в избу!

Петька подошёл к ведру с водой, умылся, принял поданное полотенце и поднялся по крыльцу.

– Ну, ты здоров спать, Везунчик! – такими словами встретили его подельники.

– Садись, поешь и послушай, что я решил! – Корявый был как всегда суров и сдержан. – Долго нам здесь оставаться не след: Кузьму подводить нельзя. Сейчас приведём себя в божеский вид и отправимся в путь-дорожку.

Вместе нам идти нельзя, потому разделимся: Левон, Шишига и Везунчик пойдут со мной, а вы, мужики, отдельно. Встречаемся на старом месте, там обсудим, что да как.

– Когда встретимся, Егор Матвеич? – подал голос один из мужиков.

– Через три месяца.

– Рано, Егор! – возразил другой. – Надо бы на дно залечь!

– И заляжем. Посля встречи. Надолго заляжем! – пообещал Корявый.

Привести себя в божеский вид означало: помыться, переодеться в нормальную одежду и побрить голову налысо, уповая, что волосы скоро отрастут. И в этот же день они, нимало не медля, пустились в дальнюю дорогу…

Каждый из Петькиных попутчиков тащил заплечный мешок с кой-каким провиантом, которым их снабдила улыбчивая Аграфена. Шли они, в основном, лесом, опираясь частично на карту, частично на чуйку Корявого, а она у него была как у гончей. Пётр, человек сугубо городской, и не знал, что можно ходить по лесу и не блудить, в смысле, не заблуждаться, не потеряться.

Корявый же читал природу как открытую книгу, всё для него имело значение: положение звёзд и луны на небесном склоне, цвет заката и восхода, наличие мха на деревьях и прочая, прочая, прочая – что для Петьки было китайской грамотой. Однажды на вечернем привале он не удержался и спросил:

– Егор Матвеич, а откуда ты всё это знаешь?!

– А ты молодец, Везунчик! – с одобрением сказал Корявый. – Сколь дней идём, а ты впервой меня спросил о чём-то!

– Так ведь, меньше знаешь, Егор Матвеич, и жить будешь дольше…

– Верно говоришь. Я в лесу вырос, Петя, отец мой был лесник, всему меня научил. Хорошо в лесу, а, Петруха? Птички поют, солнышко греет, зверьё всякое шныряет… благодать!

– Что ж ты от благодати-то этакой в город подался?

– А вот поди ж ты, другой судьбы себе захотел, а она, судьба-то, ох и любит, Петруха, нашими жизнями играть! – в голосе Корявого послышалась лёгкая грустинка. – Я тому радуюсь, что батя мой так и не узнал, что я грабителем заделался, помер спокойно, мысля, что я торговец… Я тебе так скажу, друг ты мой ситный, – не след человеку из порток выпрыгивать и бежать незнамо куда, жить надо спокойно, на своём месте и не рыпаться понапрасну. Где родился, там и в дело сгодился, как люди говорят… Особливо из-за любви не стоит с места срываться – всё это так, суета одна да блуд…

Слова эти резанули Петьку по живому, так как свою любовь он блудом никак не почитал, но спорить с Егором не стал, хотя так и тянуло возразить. Улёгся он на правый бок, руки под щекой сложил, глаза закрыл и представил любовь свою, Лизавету Александровну, как живую…

***

А Лизавета Александровна тем временем сидела в своём шикарном будуаре, в не менее шикарном пеньюаре из тончайшего китайского шёлку, за изящным туалетным столиком, уставленным склянками с духами, мазями, притираньями, статуэтками античных богов и пасторальных пастушек, щипчиками, ножничками и пилками, стопкой книг с уголка столешницы, графином с оранжадом, и, глядя в венецианское зеркало в серебряной оправе, лузгала семечки. Скука, а точнее, русская хандра одолевала Лизавету Александровну, недавно разменявшую пятый год супружеской жизни.

– И где его носит? Тьфу! – выплюнула она в полоскательницу шелуху и в очередной раз не попала, о чём свидетельствовали разбросанные по полу скорлупки от семечек.

Дело в том, что Сержик (к слову сказать, его уже не возмущало, когда Лиза его так называла, он сам придумал ей домашнее имя Лизунок, которое безмерно её раздражало) воспылал желанием заняться торговлей – бани ему уже немного поднадоели – но не просто торговлей, а импортом и экспортом, для чего необходимо было завести некоторые полезные знакомства, дабы не начинать с нуля. И вот уже который день он эти знакомства заводил, приговаривая, что это всё для неё, Лизы, и для будущих маленьких Дивовых.

Хотя… Четыре года они жили в браке, но даже предпосылок для появления на свет наследников не было ни разу. Лиза уже начинала подумывать, не полечиться ли ей на водах, несмотря на то что семейный доктор неоднократно говорил ей, что по женской части она совершенно здорова, и тонко намекал на неполадки в производительной системе у Дивова. Но тот и слышать не хотел, чтобы обследоваться, страшно обижался, когда Лиза заводила об этом разговор, и убеждал её, что просто надо больше времени – и всё получится!

Лиза и верила и не верила ему, но желание стать матерью, целовать и ласкать маленький пищащий комочек разгоралось всё сильней и сильней. Она горько вздохнула, вложив в этот вздох всю неизбывную печаль всех бездетных женщин на планете, и, подперев щёку ладонью, посмотрелась в зеркало. Зеркало стойко выдержало её взгляд и ещё раз доказало Лизе, что она очень молода и хороша собой. Общему впечатлению, впрочем, мешала шелуха, прилипшая к подбородку. Девушка лениво смахнула её и пристально взглянула сама себе в глаза.

– Ну, что, госпожа Дивова, ты счастлива? – Лиза поискала внутри себя ответа на этот вопрос, но поиски оказались бесплодными. Нутро молчало, как будто воды в рот набрало; ничто не дрожало, не вибрировало, не пело, никуда не стремилось…

– При всей красоте ты, кажется, несчастна! – сказала Лиза своему отражению.

Встала, прошлась по будуару, хрустя скорлупками, вышла и спустилась в роскошную гостиную, более напоминавшую дворец, – счастливый муж ничего не пожалел для счастья своей драгоценной супруги – заглянула в кабинет Сержа, который он обставил сам, в несколько аскетическом стиле, и постепенно добралась до небольшой дверцы в шкафу, за которой хранились чудеса. Лиза открыла и взглядом полководца окинула ровные ряды выстроившихся бутылок, чуть подумав, взяла одну, открыла и прямо из горлышка сделала изрядный глоток. Она прекрасно отдавала себе отчёт в том, что воспитанные, а тем более замужние женщины так не поступают, поэтому и заметала следы преступления: во-первых, глоток всего один, во-вторых, рюмки все чистые, так что никто её ни в чём не заподозрит. А раз так, решила она, можно и ещё глоточек!

Может, Лиза на сей раз и не ограничилась бы двумя глотками, но её спас вернувшийся Дивов, с порога зашумевший:

– Лизунок, ты где? Твой Сержик пришёл!

Лиза торопливо поставила бутылку в шкафчик и яркой бабочкой выпорхнула навстречу мужу, повиснув у него на шее и целуя куда-то в область уха.

– Как я рада, что ты пришёл! Давай выйдем куда-нибудь, мне так скучно! – и она снизу вверх посмотрела ему в глаза скорбным взглядом раненой оленихи.

– Лизунок, я не могу, – извиняющимся тоном сказал Дивов. – Я сейчас должен срочно выехать вместе с одним важным господином в Петербург, а оттуда – в Швейцарию! Кажется, дело сдвинулось с мёртвой точки! – он пришёл в возбуждение.

– Так что я тебя, душа моя, оставлю на две-три недели…

Лиза, открыв рот, смотрела на супруга: как это на него похоже! Примчаться домой и тут же умчаться обратно! Он совсем не остепенился, не растолстел, не поседел и, по всему видать, был весьма доволен жизнью.

– А как же я? – губы её предательски задрожали.

– Ты уж не скучай без меня сильно, погости у отца, у подруги или ещё что придумай! – улыбнулся Дивов. – Понимаешь, так надо! Для дела… и для нас с тобой! Кстати, где Татьяна? Татьяна! – зычно крикнул он.

– Она уехала погостить к сестре, ты же сам отпустил её, дома только Матвей, – обиженно сказала Лиза.

– Ну, от него толку чуть, – отмахнулся муж. – Пойдём, Лизунок, поможешь мне собрать вещи!

И, влекомый возбуждением, он скрылся в кабинете. В течение двух часов они укладывали саквояж, а потом Дивов исчез, оставив после себя облако дорогого одеколона, и Лиза осталась одна – не считать же, в самом деле, обществом Матвея, который мирно похрапывал в своей каморке!

Лиза решительными шагами направилась к заветной дверце и сделала ещё несколько глотков. В голове слегка зашумело, и это, как ни странно, умиротворило её, мир снова показался не таким уж мрачным, она подумала, а не съездить ли, действительно, к подруге в Ярославль, не навестить ли отца, потом же подошла к книжному шкафу, пробежала пальцами по корешкам, задержавшись на «Записках из мёртвого дома» Достоевского, и вытащила роман Тургенева «Накануне».

– Буду читать! – Лиза уютно устроилась на софе и погрузилась в запутанные революционные отношения Инсарова и Елены.

Долго ли коротко ли, но алкоголь сморил её и Лиза заснула. Сон был тревожным, она почему-то чувствовала себя в опасности, от которой надо было убегать, но куда – она не знала и металась из стороны в сторону, как заяц, загоняемый собаками!

Внезапно она проснулась, прислушиваясь к трепетавшему сердцу.

– Мне показалось, или в дверь стучали? – прошептала, положив руку на грудь.

И, словно в ответ на её вопрос, раздался осторожный стук в дверь. Она, неслышно ступая, подошла к двери, мимоходом подумав, что, может, следует разбудить Матвея. Но ноги сами несли её к двери.

– Кто там?

– Это я, Лизавета Александровна, Петька Иванов! Чай, помните такого? – раздался забытый, но такой знакомый голос.

Лиза приоткрыла дверь и выглянула в щёлку.

– Пётр… Иванов?!

На крыльце стоял он, собственной персоной, именно такой, каким сохранила его память Лизы. Непонятно почему задрожавшими руками она сняла цепочку и впустила его в дом.

– Проходи, Пётр Иванов!

Он вошёл и, сняв шляпу, аккуратно повесил её на оленьи рога.

– Здравствуйте, Лизавета Александровна! – неудержимая улыбка расплывалась на его лице всё шире и шире, грозя перекинуться на уши. – Иль не узнаёте меня?

– Узнаю, Пётр, узнаю! Но… ты стал сейчас совсем другим! – Лиза осмотрела его с ног до головы, вернувшись к синим глазам, – только они остались неизменными в облике Петра.

Несколько лет назад она познакомилась с парнем из простонародья, сейчас же перед ней стоял изящный молодой человек, принадлежавший к купеческому или мещанскому сословью: превосходно сидящий коричневый костюм в талию, накрахмаленная сорочка, галстух, идущий и к костюму и к глазам Петра, модная стрижка, сверкающие ботинки… Почему Лизе показалось, что он точно такой, как четыре года назад?! Обман зрения?! Ко всему прочему его верхнюю губу украшали щегольские усики, а в руках была изящная трость.

– Ты так изменился! – Лиза покачала головой.

– А вы, Лизавета Александровна, ничуть не изменились, только ещё краше стали! – Петька склонился над её рукой в галантном поцелуе, а Лиза, глядя на его подстриженный затылок, почувствовала какую-то внутреннюю щекотку.

– Чаю не хочешь ли, Пётр Иванов? – предложила она.

– Не откажусь, Лизавета Александровна, готов самолично поставить самовар!

Лиза рассмеялась, и ощущение неловкости пропало бесследно.

Позднее, наблюдая, как он ловко управляется с чашками тончайшего китайского фарфора, Лиза вспомнила о представлении, которое он разыграл в прошлый раз.

– Признайся, Пётр, ты посмеялся надо мной тогда? Представляя неотёсанного парня? Так ведь?

– Был такой грех! – улыбнулся он – Так мне надо было втереться в доверие, чтоб вы меня в дом пустили, оглядеться позволили.

– А сейчас? Это тоже очередная комедия? – прищурилась Лиза.

– Сейчас – нет! – твёрдо ответил Пётр, не сводя с неё глаз.

Этот его взгляд… Лиза не знала, куда от него деться, он, казалось, всюду неотступно следовал за нею, и это было так приятно и в то же время страшно…

– Лизавета Александровна! – Лиза от неожиданности вздрогнула.

– У вас никак гости? – заспанная фигура Матвея показалась в дверях.

– Матвей! Как ты меня напугал! Это мой знакомый, Пётр…. – она замялась.

– Фёдорович, – с любезной улыбкой подсказал Петька.

– Фёдорович; ты иди, Матвей, почивай спокойно!

Матвей немного потоптался в дверях и ушёл, а Лиза повернулась к своему гостю и опять наткнулась на его взгляд.

– Пейте же чай, Пётр Фёдорович! – она потянулась взять его чашку, но крепкая мужская ладонь перехватила её пальцы на полпути.

– Лизавета Александровна! – прошептал Петька.

Миг – и она оказалась в его объятиях, не понимая, как это случилось. Синие глаза оказались совсем близко, она услышала горячечный стук его сердца.

– Пётр… Фёдорович, что это вы делаете? – шепнула Лиза, чувствуя, как сладко замирает всё внутри.

– Я люблю вас, Лиза! – страстное дыхание обожгло шею, горячие губы накрыли её рот, и… остальное было как во сне. В сладком, тревожном и бесконечном сне…

Потом, когда Петька вспоминал события этой ночи, он удивлялся, как не сошёл с ума от счастья; но в любом случае, он был близок к безумию, потому что забыл о всяческой осторожности и лишь много позже вспомнил, что вроде бы Матвей, разбуженный необычными звуками, заглядывал в залу, но, не сказав ни слова, удалился.

Когда он начал целовать Лизу, ему показалось, что она вот-вот лишится чувств: она вся обмякла в его руках, ослабела, он в страхе уложил её на софу и стал расстёгивать пеньюар, чтобы облегчить ей дыхание, как она с неожиданной силой обхватила его за шею руками и притянула к себе.

Всё было как в дурмане, словно его опоили сон-травой; он любил Лизу снова и снова и никак не мог остановиться, а она с такой же готовностью отвечала ему.

– Это безумие! – были первые слова, которые он услышал утром,пробудившись после недолгого забытья.

– Это безумие, что мы с тобой сделали! – Лиза сидела на кровати и с нежностью смотрела на него.

– Почему? – Пётр шевельнулся, шёлковая простыня соскользнула с его плеч, и он услышал сдавленный вздох.

Лиза зажала рот ладонями и округлившимися глазами смотрела на Петьку.

– Что с твоей спиной?! Что это?!

– Это каторга, Лиза.

– Тебя били?!

– Немного, – он улыбнулся. – Да ты не переживай! Мне совсем не было больно.

– А… – до Лизы только сейчас дошло. – Ты почему здесь?! Тебя что, отпустили раньше?!

– Нет, – он неотрывно смотрел ей в глаза.

– Но… я не понимаю!

– Бежал я, Лиза, – тихо сказал Петька. – Душа у меня вся изорвалась, думаючи о тебе…

– Бежал?!!! Значит, тебя сейчас ловят?!

– Думаю, да; только они не знают, где меня искать и как я сейчас выгляжу. Ты ведь не сразу узнала меня?

– Сразу. Я по глазам узнала, даже не заметила, что одежда другая, усы… – Лиза нежно погладила Петра по щеке, и он, закрыв глаза, весь потянулся за её ладонью, продлевая ласку. – Моё сердце узнало тебя…

– Ох, Лизавета Александровна, как же я страдал в каторге… – как-то по-детски пожаловался Петька. – Жизни мне не было! Куда ни пойду – всё ты перед глазами. Не вытерпел я… А теперь….

– Что теперь? – Лиза пропускала между пальцами пряди его волос.

– Хотел я осесть, начать честную, спокойную жизнь, но… баста! Ничего не выйдет теперь! С тобой повидался разок – и ладно! – он притянул к себе ничего толком не понимавшую Лизу и зарылся лицом в её волосы.

– Я ведь и мечтать не смел о таком, – глухо сказал он. – Думал, ручку поцелую – и то будет великое счастье для меня! Откуда же я знал, что ты тоже любишь меня… Любишь ведь, Лиза?

Петька заглянул ей в глаза.

«Люблю ли?» – спросила себя Лиза и, почувствовав, как затрепетало сердце, обрадованно воскликнула:

– Люблю!

– А пойдёшь ли ты со мной, куда я поведу тебя?

– Пойду!

– А как же муж твой, отец… найдёшь ли ты силы бросить их? – продолжал пытать Пётр.

– Найду, Петя, найду! – сияющими глазами Лиза смотрела на него.

– А вот я – нет! – резко сказал он.– Забрать тебя у мужа, у родных, увести в мир грабителей… Я не смогу! Если бы… Да что уж теперь жалеть!

– Если бы что? – тревожно спросила она.

– Если бы не связался я с одним человеком, был бы теперь свободен, а так… Но если ты будешь ждать меня, Лиза, то я вернусь. Обязательно вернусь свободным человеком и заберу тебя!

– Я дождусь! Сколько бы ни пришлось ждать!

И наступило другое время… Время, для которого человечество ещё не придумало подходящего исчисления, время, когда мгновения тянутся годами, а годы, наоборот, пролетают за мгновения…

По истечении вечности Лиза поняла, что беременна. Эта новость обрадовала не только её – всех! За исключением, пожалуй, Матвея, который что-то подозревал, но ничего ни разу не сказал своей хозяйке.

А уж как был рад Дивов! Он то и дело напоминал жене:

– Вот видишь, Лизунок, я был прав! Я же говорил, что просто надо больше времени!

– Сержик, конечно, ты прав! – с улыбкой отвечала Лиза.

Она испытывала к мужу снисходительную нежность, нежность всезнающего взрослого к несмышлёному, но любимому ребёнку. Она по-прежнему хорошо к нему относилась, но в глубине души хранила память о минутах, которые показали ей, что такое настоящая любовь и страсть. При всём своём умении и знании женского тела Дивов ни разу не привёл Лизу на те вершины счастья, где она побывала с Петром…

Через девять месяцев у четы Дивовых родился ребёнок. Сын. Новоиспечённый отец был вне себя от счастья! Он призвал всех родных на крестины, настойчиво искал в младенческих чертах ребёнка сходства с собой или Лизой, восхищался его пушком на головке и пухлыми щёчками. Только вот голубые глаза Николаши – так назвали малыша – ввергали его в состояние недоумения.

– Как же так, – настойчиво вопрошал он доктора, милейшего Аркадия Ивановича Аристова, давнего друга семьи Федоровских, – у меня глаза зелёные, у Лизаньки – серые, у тестя – тоже зелёные, а у Николашеньки – голубые?!

– Ну-ну, голубчик, не волнуйтесь так! – доктор покровительственно похлопал его по плечу. – Это так называемая младенческая голубизна; у всех новорождённых: котят ли, щенят или детей – глаза голубые. Истинный цвет проявится попозже!

Но, несмотря на уверения доктора, цвет глаз младенца не менялся, а наоборот – всё прояснялся, так что вскоре Николаша стал обладателем необыкновенно синих, как незабудки, и вечно удивлённых глаз.

Дивов с немым недоумением засматривался в эти глаза, пытаясь распознать причину их появления у его наследника. Лиза молчала и улыбалась загадочной улыбкой Джоконды; она вообще после родов как-то остепенилась, пополнела, стала спокойной и к мужу начала относиться чуть свысока, как будто ей, приобщившейся к таинству рождения, открылись вечные истины, увы, недоступные мужчинам.

– Должно, в матерь барыни пошёл, в покойницу Ольгу Васильевну! – как-то проворчал Матвей, у которого душа разрывалась из-за мучений барина.

– Да?! – вскинулся Дивов и помчался к тестю.

– Папа! – воскликнул он. – Какие глаза были у Ольги Васильевны? Не голубые ли?

Прокурор задумался. За давностию лет такие детальные подробности облика его горячо любимой покойной жены как-то стёрлись из памяти.

– Пожалуй, что и голубые, – подумав, согласился он, и Дивов, совершенно успокоившийся, отправился домой, купив по дороге сыну огромного плюшевого медведя, за что был нещадно выруган, а медведя запаковали в мешок и спрятали на антресоли до поры до времени.

Одна Лиза знала ответ на терзавший Дивова вопрос, да и Матвей тоже; но между ними было подобие немого сговора: оба молчали и ни разу никто из них не проронил ни звука о том, что случилось той ночью…

Николаша подрастал, радуя всех своих родных, – мальчик он был бойкий, крепкий, здоровье – отменное, он почти не болел теми детскими болезнями, которыми положено переболеть всем детям во младенчестве, лишь изредка у него случался насморк, – и к пяти годам превратился в очаровательнейшего пострелёнка, с повадками всеобщего любимца и баловника. Впрочем, мальчик он был добрый, и все проделки его дышали лукавством, но не злобой.

– Ангельчик! Чисто ангельчик! – восклицала изрядно постаревшая Татьяна.

И вот однажды летом, когда семья готовилась к переезду на дачу, посыльный мальчишка принёс Лизе конверт. Она не торопясь распечатала его и достала листок дорогой почтовой бумаги, на котором было написано: «Гостиница «Астория», номер 113, завтра в четыре. П.»

Руки её задрожали и, не в силах удержаться на ногах, она присела.

– Что такое, Лиза? Тебе нехорошо? – обеспокоенно спросил появившийся в дверях Дивов.

– Ничего, немного голова закружилась, – спокойно ответила Лиза, пряча листок в карман домашнего халата.

– А что это за письмо? Мне?

– Нет, Серж, это Натали приглашает меня завтра к себе на обед. Пойти ли?

– Конечно, Лизунок, сходи! Отдохнёшь чуть-чуть, а мы с Николашкой пойдём в магазин удочку покупать, да, сынок? – подхватил он на руки пробегавшего мимо мальчика.

– Да! – звонко крикнул тот. – И я! Буду! Ловить! Рыбу!!

– Конечно, будешь! – Дивов поцеловал сына и отпустил его, а Лиза почувствовала, как пугливым зайчишкой сжалось её сердце.

Ночь она провела очень неспокойно, душа горела с такой силой, что, казалось, могла воспламенить не только самоё Лизу, но и подушки с одеялами. Встала она совсем разбитая и до трёх часов бесцельно слонялась по комнатам, думая мучительную думу: идти или не идти? Совсем уж решилась остаться, но в половине четвёртого вдруг вскочила как встрёпанная, мигом собралась и выскочила из дома.

Сердце билось как загнанный зверь в клетке. Едва переводя дыхание, Лиза подняла руку и сжатым кулачком постучала в дверь с номером 113.

– Момент! – послышалось изнутри.

Дверь распахнулась, и Лиза увидела перед собой стройного и очень красивого молодого человека, внешность которого отличалась некоторой благообразностью.

– Здравствуйте, – в замешательстве пробормотала она. – Я ищу… мне сказали…

– Здравствуйте, здравствуйте, – юноша сделал широкий приглашающий жест в комнату. – Проходите! Вы ведь к Петру Фёдоровичу?

– Да…

– Петя! – громко крикнул молодой человек. – К тебе пришли! Дама!

– Я уже здесь! – и Пётр выскочил из примыкающей к первой комнаты.

Лиза замерла, впившись взглядом в любимого человека, которого она не видела вот уже пять лет.

– Саня, – негромко сказал Пётр.

– Понял! – юноша ретировался, неслышно прикрыв за собой дверь.

– Ну, вот мы и одни, Лизавета Александровна… – Пётр взял её за руки. – Дай наглядеться-то на тебя…

Пронзительные глаза, не утратившие ни капли синевы за прошедшие годы, слегка увлажнились.

– Ты просто красавица, Лиза, – прошептал он. – Я успел забыть, какая же ты красавица!

Пётр притянул её к себе и поцеловал. Потом в течение долгого времени не было сказано ни одного вразумительного слова… Лизе опять было хорошо, как никогда, но восторг мешался с чувством горечи, плотно поселившейся в её душе.

– А ты изменился, Петя, – лёжа рядом с ним и вглядываясь в его лицо, сказала Лиза.

– Что изменилось?

– Ты стал… более мужественным, что ли… более жёстким… морщинки появились, – она поцеловала Петра в уголок глаза. – Шрам… Как ты живёшь, Петя? – неожиданно спросила Лиза.

– Так и живу, Лизанька, вечно в бегах… Но разве это жизнь?!

– Ты… не один?

– Ты имеешь в виду, нет ли у меня семьи? Нет. Вся моя семья – это Саня, друг, товарищ и брат, – улыбнулся Пётр. – Ну, и ещё мама!

– Лариса?! – Лиза не поверила своим ушам. – Она жива? Как она?

– Жива и здорова, нам бы так, живёт в Сибири. Она, Лиза, замуж вышла и счастлива. Как я там оказываюсь, навещает меня и… – Петька осёкся.

– Как ты там оказываешься?!…

– Да, Лиза, меня ведь поймали тогда и вновь осудили, но я опять бежал. Теперь приходится быть очень осторожным: слишком много особых примет, – он показал на шрам у виска, на кандальные отметины на запястьях и засмеялся, – Хорошо, клеймо на лоб не поставили, вот тогда было бы тяжелёхонько!

– Петя, а может быть, тебе бросить всё это, повиниться, да честно отсидеть? – с робкой надеждой спросила Лиза.

– Нет, Лизавета Александровна, – вздохнул Петька. – Мне теперь туда нельзя! Засудят на пожизненное и сгнию я в каторге, как таракан…

Они помолчали, глядя друг на друга.

– Петя, – нерешительно начала Лиза. – Мне надобно кое-что тебе сказать…

– Говори, я слушаю.

– Это очень важное… Здесь есть туалетная комната?

– Ты мне это хотела сказать? – засмеялся Петька. – Вон та дверь!

Лиза подхватила одежду и наскоро привела себя в порядок. Она была в настолько расстроенных чувствах, что не обратила никакого внимания на богатую обстановку номера, заметила лишь, что всё было очень красивым и неброским. Когда она вышла из туалетной, Пётр тоже успел одеться и выкатил откуда-то накрытый сервировочный столик.

– Выпьем, Лиза?

Она почувствовала, что, действительно, надо выпить, иначе у неё не достанет духу сказать Петру новость, а главное, увидеть, как он воспримет её. Поэтому она кивнула головой.

Звонко вылетела в потолок пробка шампанского, наклонилась к бокалу, исходя пеной, пузатая бутылка, и Лиза поднесла к губам весело пузырящуюся жидкость.

– За встречу, Лизавета Александровна!

– За встречу, Пётр Фёдорович!

Тоненько пропел хрусталь, и Лиза в мгновение осушила бокал.

– Очень пить хочется… – пробормотала, заметив удивление в глазах Петра: сам он чуть пригубил напитка.

Лизин бокал вновь наполнился. Она поднесла его к губам и поставила обратно. Вино мгновенно ударило в голову, в висках зашумело: те маленькие шалости с бутылками из шкафчика были закончены много лет назад, так что теперь Лизе хватило бы просто понюхать горлышко бутылки, чтобы опьянеть.

– Петя, то, что я тебе хочу сказать – это очень важно… – губы её предательски задрожали.

– Ты только не волнуйся так, – он подсел к ней ближе и взял за руку.

– Петя… у тебя… есть сын, – с трудом выговорила она, и ей сразу стало легче. – Помнишь, ты приходил ко мне домой? Вот. Сейчас ему уже пять лет. У него твои глаза! – Лиза повернулась и совсем близко увидела растерянный взгляд Петра. – Он очень похож на тебя…

– А… как же твой муж?!

– У Сергея не может быть детей, но он в это не верит и считает сына своим, – спокойно сказала она.

– Сын! – Петька спрятал лицо в ладони и приглушённо спросил. – Как его зовут?

– Николаша.

– Николай Сергеич, значит. А какой он, Лиза? – вынырнул из ладоней Пётр.

– Он очень хороший и добрый мальчик, шалун, конечно, но все дети озорничают, – на глаза Лизы опять навернулись слёзы. – И он очень похож на тебя, Петя! Об этом знаю только я… и теперь ты. Петя, ты рад?

Он пожал плечами.

– Это очень неожиданно для меня. Я никогда не задумывался, что когда-нибудь стану отцом… Поэтому я не знаю, рад я или нет, но… ты сбила меня с ног своим известием! Я бы хотел взглянуть на него! Это… можно?

– Ты сможешь прийти к нам, ведь никто не знает…

– Нет! – его брови сдвинулись. – В твой дом я больше ни ногой!

– Тогда завтра мы поедем гулять в Ботанический сад. Будь на главной аллее в десять утра. Ты увидишь его…

– Хорошо, Лизанька! Я приду. Но, пожалуйста, не будь такой грустной! Я ведь ничего не обещал тебе с самого начала! Что может дать тебе беглый каторжник? Ни дома, ни достатка, ни спокойной жизни – ничего этого у меня пока нет! Ежели ты не прогонишь меня и будешь ждать… – он замолчал и пристально взглянул на Лизу.

Погрубевшие черты лица его смягчились, и он опять стал похож на ясноглазого юношу, с которым судьба свела Лизу много лет назад…

– Я тебе сказала тогда и повторю сейчас: я буду ждать. Хоть всю жизнь! – твёрдо сказала она.

– Но почему, Лиза? Почему?!

– Я верю, что ты послан мне Богом, я почувствовала это при нашей второй встрече, но не поняла тогда, – отчаяние послышалось в её голосе. – Если бы я не была такой юной, я бы настояла на своём и сейчас мы были бы вместе! Ах, зачем я послушала отца!

– Ну, а я очень рад, что ты послушала его! – Петька нахмурился ещё больше. – Какую собачью жизнь я бы предоставил тебе? Жена каторжанина?! Ты должна жить так, как живёшь сейчас, в достатке и покое, и должна молиться за своего мужа, который дал тебе всё это…

Он встал и нервно прошёлся по комнате.

– Петя, я давно хочу тебя спросить, – Лиза в нерешительности замолчала.

– Всё что угодно для тебя! – Пётр подошёл к ней и опустился на одно колено, снизу вверх заглядывая в её глаза.

– Ты очень изменился. Манеры, выговор… Ты совсем не похож на человека из простонародья.

– У меня была возможность учиться, Лизанька, и встретились люди, которые помогли в этом. Я теперь достаточно сведущий человек, прежде всего в политике и экономике. И уж, конечно, жизнь многому научила…

Он приподнялся с колен и сел рядом, одновременно привлекая Лизу к себе. Она не сопротивлялась…

Уже стемнело, когда Лиза спохватилась о времени:

– Мне надо идти, я никогда так надолго не ухожу из дому!

– Иди, – Пётр осторожно заправил выбившийся из причёски локон за ухо. – Ты растрепалась…

– Это ничего, – она торопливо сняла с шеи золотую цепочку с крестиком. – Вот, надень. Это цепочка моей мамы. Пусть она хранит тебя!

– Надень сама, – он склонил голову. – И, если хочешь, возьми мой крест. Только он совсем простой, даже не серебряный.

– Всё равно! На память о тебе, Петя! – Лиза поцеловала крест и спрятала его в сумочку. – Ну, мне пора, значит, завтра в Ботаническом, в десять? Да?

– Я буду очень стараться, но если не получится, не обессудь! – Петька развёл руками, и Лиза, не сдержавшись, бросилась ему на шею.

– Береги себя!

– И ты береги себя, любовь моя!

Лиза отошла на несколько шагов и оглянулась: Пётр стоял в дверном проёме и смотрел ей вслед. Таким он и запечатлелся в её памяти: растрёпанные волосы, грустные синие глаза и крестик, поблёскивавший на груди…

В Ботанический сад он не пришёл, не смог: прибежал встрёпанный Санька и сказал, что обнаружена слежка и надо срочно тикать, их алиби двух богатых братьев-фабрикантов поставлено под угрозу. В мгновение ока собравшись, они покинули не только город, но и страну.

Ничего этого Лиза знать не могла, у неё не было ни малейших подозрений о том, чем занимается её возлюбленный, поэтому на следующий день она безуспешно искала его взглядом. Не нашла, поняла, что он не придёт, и погрузилась в размышления, что бы могло ему помешать. Но мысли были бесплодны, так как Петька ни звуком не обмолвился, чем он занимается сейчас.

Пётр не соврал Лизе, что ещё раз был на каторге, но не сказал, за что его туда отправили, как утаил и тот факт, что его присудили к пожизненному поселению в Сибири по совокупности всех преступлений, побегов и… политической деятельности.

Так получилось, что Корявый свёл его с очень интересными людьми, которые открыли Петьке глаза на несправедливое устройство мира и возможность устранения этой несправедливости. Эти люди оказались будущими социал-демократами, которые всячески способствовали политическому и экономическому образованию Петра и в то же время не погнушались воспользоваться его воровскими способностями и фартом для добывания необходимых средств ведения политической борьбы. Иными словами, Петька продолжал заниматься тем, чем занимался прежде, но теперь с идейных позиций.

– Воры мы с тобой, Санька, но воры идейные! – говорил он своему напарнику.

Парочка орудовала по всей стране, подобно доморощенным робин гудам, грабя награбленное и нажитое нечестным путём. Несколько раз они отваживались взять банк, а последним их подвигом был налёт на поезд, перевозящий изрядное количество финансовых средств для вложения в отечественную экономику. Инвестиции, одним словом.

Личности Пётра и Сани были хорошо известны полиции, их ориентировки висели чуть не в каждом отделении полиции, поэтому, появившись в Москве, Пётр страшно рисковал. Но не появиться не мог! Последнее время его заела тоска и ощущение неправедности жизни, которую он вёл, хотя жертвы при ограблениях были сведены к минимуму, они всё-таки были, и Петра это мучило не менее, чем ощущение бессмысленности его существования. Отсюда и складка меж бровей и погрубевшие черты лица – те изменения, что заметила Лиза.

Свидание с Лизой нынешней, а особенно новость, которую она поведала ему, вдохнули свежую жизнь в Петра.

«Сын! – думал он. – Я умру, а он останется. Моя кровь, моё продолжение! И жить он должен в новой, свободной стране!»

***

– Николаша, ты готов, наконец? – воскликнула Лиза, добавляя последние штрихи к своему внешнему виду.

– Да, мама, не кричи, я иду! – послышался молодой басок, и к её отражению в зеркале приблизился высокий юноша в гимназической форме, с лёгким пушком на щеках и подбородке, светловолосый и синеглазый.

Сердце матери размякло.

– Какой ты у меня красавец! – она хотела пригладить его шевелюру, но подросток отстранился.

– Мама, оставь, сейчас так модно!

– Хорошо, хорошо, только не ворчи! – сдаваясь, Лиза подняла руки. – Мы идём?

Вместо ответа сын галантно распахнул перед матерью дверь.

– Да, – спохватилась она. – Ты простился с отцом?

– Простился, мама!

– Подожди, минуту, Николаша, я загляну к нему ещё раз!

Лиза торопливо поднялась по лестнице и вошла в комнату, где лежал Сергей Афанасьевич. Несколько лет назад его поразил апоплексический удар, это произошло после того, как его надежды заняться импортом и экспортом разлетелись в пух и прах, а сам он понёс убытки. Дивов остался жив, только толку от этой жизни было чуть: целыми днями и ночами лежал он, недвижим, в своей постели, при нём неотступно находилась сиделка, а сам он не шевелил ни рукой, ни ногой, не мог говорить. Впрочем, он слышал и был в состоянии моргать: один раз – да, два раза – нет, хотя иногда его ответы были абсурдными, из чего Лиза приходила к выводу, что мозг его тоже повреждён и, видимо, необратимо.

– Сержик! – она нежно поцеловала мужа в лоб. – У тебя всё хорошо?

– Да, – ответили ресницы.

– Ну, мы с Николашей пошли в театр. Не скучай; вернусь – расскажу, как спектакль!

– Нет, – моргнул Сергей Афанасьевич.

– Что – нет? – не поняла Лиза. – Нам не ходить в театр?

– Да.

Лиза поняла, что неверно сформулировала вопрос: да – не ходите и нет – не ходите – и так и этак можно было истолковать.

– Так мы пошли? – повторила она попытку.

– Да.

– Ты будешь скучать? Хочешь, я останусь?

– Нет.

– Тебе неприятно слушать про спектакль? – догадалась она.

– Да.

– Хорошо! Не произнесу ни звука! – Лиза ещё раз поцеловала мужа, и они с Николаем отправились в театр.

Когда она вошла в Малый под руку с Николаем, её распирала вполне законная гордость: в самом деле, у кого ещё из присутствующих в зале матерей был такой сын, как у неё! Высокий, стройный, синеглазый красавец, воспитанный, да к тому же круглый отличник! Ему легко давалась учёба, и учителя прочили Николаю блестящее будущее.

Лиза свысока поглядывала на женщин, которых судьба обделила в этом отношении, а Николай, усадив мать в ложу, ушёл до начала спектакля потрепаться с друзьями, которых заприметил ещё на входе.

Лиза внимательно осмотрела весь зал, отметила нескольких дам в очень экстравагантных нарядах и улыбнулась: в холле она остановилась перед зеркалом и лишний раз убедилась, что годы не произвели над ней каких-либо разрушающих действий; в свои тридцать восемь она по-прежнему оставалась красавицей, ровную кожу почти не тронули морщины, ни единого седого волоска не появилось в пышных волосах, а недостатки пополневшей фигуры скрывал удачный покрой костюма.

Она совершенно не заметила, что из соседней ложи на неё пристально смотрит пожилой высокий господин в превосходном смокинге. Когда близ Лизы появился Николай, мужчина вздрогнул и поднёс к глазам театральный бинокль.

Всё первое действие Николай ворчал и просился в соседнюю ложу, потому что там Сашка и Мишка – его друзья по гимназии, близнецы, и Лиза, в конце концов, не выдержав его нытья, отпустила сына со строгим наказом вести себя хорошо!

На что Николай буркнул:

– Да, мама! – и исчез с глаз долой.

Лиза вздохнула и облокотилась рукой на перила.

«Вот сын и вырос… Мама ему теперь не нужна, с друзьями интереснее, а скоро найдёт себе девушку, влюбится в неё, а про меня совсем забудет». Мысль о будущей захватчице, покусившейся на счастье сына и матери так взволновала Лизу, что она почувствовала прилив ненависти к будущей невестке, кем бы она ни была! Поэтому она абсолютно не услышала, как открылась дверь и в ложу кто-то вошёл; лишь когда на её плечо опустилась рука, она вздрогнула и обернулась.

– Петя! – шепнули онемевшие губы.

Он кивнул и сел рядом.

– Ты всё такая же, Лиза! – это были первые слова, которые он произнёс.

– И ты… ты почти не изменился!

Он был всё так же строен, так же синее море плескалось в глазах, но кроме усов появилась ещё и бородка, а виски чуть тронула седина.

– Сколько же мы с тобой не виделись, Лиза?

– Десять лет, Петя, целых десять лет!

Пётр потянул за тоненькую золотую цепочку.

– Видишь? Он всегда со мной.

Лиза, улыбнувшись, вынула из сумочки маленький мешочек:

– Я всем говорю, что это святая земля!

Пётр бережно взял её маленькую руку и несколько раз поцеловал розовую ладонь.

– Ты ждала меня? – поднял на неё взгляд.

– Ждала.

– Я пришёл за тобой. Сейчас я могу позволить себе пригласить тебя в мою жизнь. Я достаточно обеспечен, Лиза, живу в основном за границей, у меня хороший дом… Я собирался не сегодня-завтра нанести тебе визит, но ты сама пришла ко мне, – голос его был мягким, как кошачьи лапки, глаза могли уговорить любого.

– Почему ты не пришёл раньше?

– Я не мог, был связан по рукам и ногам обязательствами, а теперь освободился.

После очередного ограбления, закончившегося провалом (Саня был убит, сам Пётр серьёзно ранен), Петька решил, что пора завязывать и с разбоем, и с политикой. Ему удалось исчезнуть с места преступления, сымитировав собственную гибель, и бежать в Швейцарию, где в банке у него лежало достаточно денег, скопленных за предыдущие годы. Какое-то время он жил там, потом решил, что находится в безопасности, и приехал на родину. За Лизой. Ничего из этого Пётр Лизе сказать не мог, а она смотрела на него и не верила – он видел это по глазам.

– Лиза, я свободен теперь и могу жить, как захочу! Я не имел права подвергать тебя опасности, поэтому не появлялся раньше!

– Допустим. Но ты мог хотя бы написать! Десять лет, Петя! Десять лет – и ни одной строчки, ни одной весточки, жив ли ты или мёртв!

– Я жив, Лизанька, и пришёл за тобой! Поехали прямо сейчас, из театра! Тебе ничего не нужно брать с собой, я всё куплю! – глаза его просили, умоляли, требовали.

– Петя, я не могу, – она качнула головой. – Как же мой сын?

– Наш сын, Лиза! Мы возьмём его с собой, он получит превосходное образование, устроится на хорошее место… Он так похож на меня! – неожиданно закончил Пётр.

– А как же мой муж? – Лиза вскинула на собеседника потемневшие глаза. – Он тяжело болен, я не могу оставить его! Когда он был здоров, он любил меня и заботился обо мне и о нашем сыне, а сейчас я забочусь о нём – это мой долг как жены! Мы поклялись перед алтарём быть вместе и в печали, и в радости! Оставить его сейчас – это было бы низко!

Она разгорячилась, глаза метали искры – как Лиза была хороша сейчас!

– Как тебе идёт гнев! – Пётр крепче сжал её руку. – Ты очень хорошая, Лиза, намного лучше меня… Ты поступаешь именно так, как велит тебе долг и совесть… Но могу я тебя попросить…

– О чём?

– Подари мне одну ночь – и я уеду, пропаду, сгину и больше никогда не потревожу тебя!

Лиза покачала головой:

– Я должна идти. Муж не заснёт, пока я не почитаю ему газету на ночь. Как-то раз я уехала к подруге на неделю, так сиделка сказала, что он всю неделю не спал. Я не могу видеть, как он страдает, и не хочу быть причиной ещё горших страданий!

– Тогда давай встретимся днём!

– Нет, Петя, не встретимся. Угар страсти прошёл, остался лишь пепел воспоминаний. Хороших воспоминаний! – она взяла лицо Петра в ладони и всмотрелась в его глаза. – Но всё закончилось, Петя! Давно…

– Ничего не закончилось, Лиза, нет! – он вновь горячо расцеловал её руки. – Теперь я буду ждать, сколько понадобится, ждать, что ты позовёшь меня! Только вот что я хочу сказать тебе…

– Что, Петя?

– Грядут плохие времена, поверь мне; лучше бы вам всей семьёй уехать за границу.

Они так были заняты разговором, что не замечали гневных взоров, которые бросал на них из соседней ложи Николаша. После спектакля он вихрем ворвался в ложу:

– Мама! Кто это?! С кем ты целуешься?!

– Николай, познакомься, пожалуйста. Это Пётр Фёдорович, мой старый знакомый. Я познакомилась с ним прежде, чем узнала твоего отца. Мы не виделись десять лет, и нам есть о чём поговорить.

Пётр протянул руку:

– Не сердитесь, молодой человек. Мир?

Подросток помедлил секунду, потом пожал протянутую ладонь:

– Мир.

– А ладошка-то не из слабеньких, – одобрительно улыбнулся Пётр. – Вы спортсмен?

– Да.

– Каким спортом увлекаетесь?

– Верховой ездой, боксом, фехтованием.

– Ого! Неплохой набор! Отличного молодого человека вырастили, Елизавета Александровна! – Пётр с улыбкой смотрел на Николашу. – Так держать, Николай! Уже думали, куда поступать?

– На юриспруденцию, – вмешалась Лиза.

– Мама! – сердито прошипел Николай. – Я мечтаю о карьере военного, но мама…

– Понятно, понятно, мама не хочет, чтобы ты рисковал своей жизнью. Ну, что ж, это хороший выбор, а мама… она будет волноваться всегда, на чём бы ты ни остановился!

– Пётр Фёдорович! – тут уже Лиза рассердилась. – Не сбивайте с толку моего ребёнка!

– Мама!! – ещё яростней прошипел Николаша. – Я не ребёнок! И я сам решаю, чем мне заняться в жизни!

– Николай! – строго сказал Пётр. – Мама – самый важный человек в твоей жизни! Помни об этом, даже когда станешь старым и седым, как я!

– Вы вовсе не седой! – буркнул подросток.

– Понял тебя: зато точно старый!

Петька и Лиза рассмеялись.

– Позвольте проводить вас до дома, Елизавета Александровна?

– Спасибо, Пётр Фёдорович, мы доберёмся сами, – вежливо отказалась она.

– Да! Совсем забыл спросить! Как там Матвей? А ваш батюшка? – спохватился Пётр.

– Матвей умер, Татьяна тоже умерла, а папа жив-здоров; ему шестьдесят три исполнилось, но он молодцом!

– Уходят свидетели прошлого, – тихо сказал Пётр. – Ну, что ж, Елизавета Александровна, прощайте; буду рад увидеться с вами ещё раз! До свиданья, молодой человек, береги маму: ты у неё теперь один защитник остался!

– Прощайте, Петя!

– До свиданья, Пётр Фёдорович!

Спустя некоторое время, когда они уже подъезжали к дому, Николай сказал:

– Мама, мы ещё увидим его?

– Вряд ли, сынок, он в основном живёт за границей. А что?

– Да… не знаю… Какой-то он очень… Как будто я его давно знаю, хотя вижу первый раз!

Это была их последняя встреча… Никто из домашних не подозревал, какие сильные переживания прячет Лиза в глубине души; её грызла тоска из-за отповеди, которую она дала Петру, и терзали сомнения в правильности сделанного ею выбора. То, что он был праведным, она не сомневалась ни секунды, но вот верным ли…

Сергей Афанасьевич тихо скончался через полгода после встречи Лизы с Петром; через год Николай всё-таки поступил в военное училище и Лизавета Александровна осталась совсем одна…

Вот тогда она и задумалась: а стоило ли ей жертвовать личным счастьем ради того малого, что было в прошлом? Ради того, что было просто телесным и душевным комфортом, но никогда не приносило ощущения полноты жизни?! Ведь эта жертва не дала ей никакой, даже самой эфемерной надежды на счастливое будущее! Может, намного честнее было бы ринуться в неизвестность, прислушаться к посулам Петра и попробовать начать сначала?!

Впрочем, Лиза была волевой натурой и долго предаваться мыслям о несбыточном было ей несвойственно, тем более, что Россия вступила в очень тяжёлый исторический период, затронувший всех и каждого…

1904 год… Русско-японская война, куда очень хотел отправиться, но не сложилось, Николай, военные неудачи России и территориальные уступки посеяли тягостные настроения в обществе, и престиж царской власти неуклонно падал. 5 января 1905 года случилось то, после чего ни России, ни Лизе не суждено было остаться прежними: Николай принимал участие в разгоне мирного шествия под предводительством священника Георгия Гапона и лично отдавал приказ открыть огонь. В стране начались забастовки, на улицах появились баррикады, военных беспощадно избивали. Лиза узнала, что такое непрекращающийся страх, страх за жизнь и судьбу сына.

В 1907 году, благодаря реформам Столыпина и изменению избирательных законов, было восстановлено относительное спокойствие, которое, впрочем, ничуть не уменьшило беспокойства Лизы.

В 1914 году Германия объявила войну России, и Николай Дивов, которому к тому времени было уже двадцать девять лет, принял участие в военных действиях русской армии. Он был одним из немногих, кто уцелел в Восточной Пруссии, а впоследствии принимал участие в брусиловском прорыве. Вероятно, именно там в его душе были посеяны семена антивоенной и революционной пропаганды, давшие бурные всходы.

Домой он вернулся со смятением в душе и мыслях, уже готовым встать на сторону революционеров, готовым поддержать их идеи и борьбу, но жестокое убийство царя и его семьи в марте 1917 вновь ввергло его в пучину растерянности: мир рушился, и он не мог найти точку опоры, не мог обрести так необходимого нам всем душевного равновесия.

Николай начал пить, порой мысли о самоубийстве посещали его, но лицо матери, встававшее перед его духовным взором в наиболее чёрные минуты, каждый раз заставляло отводить руку с пистолетом от виска.

Лиза страдала, глядя на его мучения, но помочь ничем не могла: её мир также распался на части. Приблизительно тогда же ей доставили пакет, в котором лежал золотой крестик на тонкой цепочке, а на словах передали, что Пётр погиб во время волнений в Петрограде…

Октябрьский переворот окончательно расставил все точки над i: прошлое ушло безвозвратно, чтобы выжить, надо было совершать решительные действия, которые приравнивались к измене, – в восемнадцатом году Николай перешёл на сторону большевиков и поступил под командование Тухачевского. В 1920 году наступал на Варшаву, в 1921, во время штурма мятежного Кронштадта, был убит…

Лиза получила похоронку и с этого времени жизнь её покатилась под откос. Со смертью сына умерла и она; на чёрном небосклоне её бытия всходило только чёрное солнце, ночи были бессонными и иссушающими, дни – лишёнными всякого смысла.

«Зачем я, старуха, живу? – вопрошала она себя. – Бестолковая, никому не нужная вошь! Копчу небо зря, а Господь никак не приберёт меня к себе».

В 1921 году Лизе исполнилось пятьдесят девять лет, она сильно постарела, высохла, волосы её покрыла седина. Благодаря небольшой пенсии, выплачиваемой ей как матери военного, погибшего при защите Советской России, продуктовым карточкам и немногим ценностям, которые она смогла сохранить, ей удавалось не умереть от голода; эпидемии, бушевавшие в стране, обошли её стороной…

В 1922 году Лиза была старой, несчастной и совершенно одинокой…У неё была небольшая комнатка в коммунальной квартире; в стране, благодаря новой экономической политике, потихоньку налаживалась жизнь, но Лизе было всё равно… Она звала смерть, но старуха с косой никак не хотела идти за другой старухой…

Летом двадцать третьего года она сидела на Патриарших прудах и, держа в морщинистых пальцах золотой крестик, в который раз вспоминала свою жизнь…

«Говорят, на наших ладонях начерчена линия жизни… Может, у кого-то так, а у меня – пунктир… Пунктиром прошла моя жизнь… Встречи с Петром… То ли радость, то ли разочарование от них, не пойму… Серёжина смерть… Петя… Николашенька ушёл раньше меня… – серые выцветшие глаза наполнились слезами. – Папа, Матвей, Татьяна – все они ушли… одна я, никчёмная, живу… Господи, прибери меня к себе, мне так одиноко!»

Лиза вытащила смятый платочек и промокнула слёзы. Потом мысли её опять вернулись к началу и стали перебирать имена дорогих и любимых людей, как пальцы мусульманина перебирают чётки при молитве…

– Вы позволите?

Лиза подняла глаза: рядом с ней стоял высокий, ссутулившийся старик, опиравшийся на трость.

– Можно присесть?

– Пожалуйста.

Старик опустился на скамью, вытащил платок и утёр вспотевший лоб.

– Ну и жара сегодня, верно?

Лиза никак не отреагировала. Никакого желания общаться с незнакомцем у неё не было.

– Совсем как летом девяностого года… – задумчиво сказал он. – Вы помните то лето? Июль, жара, «Астория»?

Лиза замерла. Она не верила своим ушам, которым послышалось что-то неуловимо знакомое не в голосе, нет! Но в его интонациях. Она медленно обернулась и уставилась на соседа по скамейке, в глазах которого поблескивали слёзы.

– Лизанька, ты совсем не узнаёшь меня? – тихо спросил он.

– Петя?! – Лиза схватилась за сердце, и свет померк перед её глазами.

– Лиза, Лиза! Очнись! – как сквозь вату услышала она.

Она лежала на лавке, под головой был свёрнутый пиджак Петра, сам он стоял над ней со стаканом воды в руке.

– Слава Богу! – он тоже держался за грудь. – Лизанька, прости меня, старого осла! Я не должен был так шутить!

Пётр помог ей сесть и поднёс стакан к губам:

– Выпей водички!

– Петя, у тебя корвалол есть? – слабо спросила Лиза, придерживая трепыхавшееся сердце.

– У меня валидол. На!

Она засунула под язык таблетку и сердито сказала:

– Старый дурак!

– Полностью с тобой согласен, Лизанька! – Пётр взял её руку и поцеловал. – Дурак, какой же я дурак!

– Но, Петя, ты же погиб! Мне принесли крест и сказали, что ты… что тебя убили! – немного невнятно из-за валидола проговорила Лиза.

– Я и был как мёртвый, – согласился он. – В конце концов, тогда мне было уже шестьдесят – в этом возрасте многие живые ничуть не краше мёртвых! Но мне удалось выкарабкаться! Чудом, я считаю…

– Но ты же уехал в Швейцарию, помнишь, когда ты говорил, что грядут тяжёлые времена? Боже, Петя! Как ты был прав! Какие времена я пережила… – Лиза не выдержала и расплакалась.

– Возьми платочек, – предложил Пётр.

– У меня свой, – Лиза чуть брезгливо повела плечами.

– Лиза, что Николаша? – осторожно спросил он.

– Нет, Петенька, больше Николаши. Погиб в двадцать первом году в Кронштадте…

– Вот как… – улыбка Петра потухла. – Как же ты, Лиза?

– Да всё живу, старая перечница, – сердито сказала она. – Что проку в моей жизни? Только хлеб даром перевожу!

– Не говори так, Лиза! – заволновался Пётр. – Я так долго искал тебя! Что было бы, если б мне сказали, что ты умерла!

– Так как же ты из Швейцарии, Петя? – вспомнила Лиза.

– Не смог я там жить без тебя, Лизанька, ностальгия замучила. Да как подумал, что я словно сыр в масле катаюсь, а ты здесь голодаешь… Не выдержал, сорвался с места – и в Россию! Собрал все свои деньги и поехал революцию делать, я ведь политический был, Лиза!

– Политический?!

– Давно, после первого побега с каторги обратился. Так вот, приехал. Меня с распростёртыми объятьями приняли, думаю, по большей части, из-за моих денег, потому что сам-то я уж не молод был, ну и… покатилось! А уж после того как меня за мёртвого приняли, с того времени я был не у дел; долго выздоравливал, потом отправлен на покой… На относительный покой. И решил тебя найти, подумал, может, ты обрадуешься, увидев старого друга… – Петька помолчал. – А, Лиза? Ты рада меня видеть?

Лиза посмотрела на него: глаза, прежде ярко-синего цвета, теперь потускнели, лицо избороздили морщины, густая шевелюра поседела и поредела, но это был он, её Пётр, которого она знала уже целую вечность, знала столько, сколько приличные люди не живут…

– Я очень рада, Петя! Ведь я думала, что ты умер… Серёжа умер, Николаша убит, папа умер, все мои подруги… Все! Я одна, как перст…

– Лиза, будем как два перста! – серьёзно предложил Пётр.

– Петя, как ты можешь?! – возмутилась Лиза.

– Лизанька, но ведь нельзя же только плакать! Пора тебе и поулыбаться немножко! Переедешь ко мне…

– Ты мне сожительство предлагаешь?! – нахмурилась она.

– Лиза, Боже мой! Что за слова?! Да хоть сейчас пойдём и распишемся!

– Нет, это, пожалуй, будет слишком смешно! – Лиза представила, какими глазами на них будут смотреть сотрудники ЗАГСа, и рассмеялась.

– Как ты хорошо смеёшься! – обрадовался Пётр. – Приглашаю тебя почтить мои апартаменты своим присутствием!

Он поднялся и протянул ей согнутую руку. Лиза оперлась на его локоть, и они медленно пошли по аллее, усаженной берёзами.

– И всё же, Лизанька, я счастлив, – задумчиво сказал Пётр. – Странная штука жизнь: мне уж в гроб пора укладываться, а я теперь хочу ещё пожить… С тобой вместе! Посмотреть, как всё будет.

– Поживём – увидим, Петя, – философски подытожила Лиза.

Жизнь мчалась рядом с ними – говорливая, шумная, предприимчивая – обтекала их, как два замшелых валуна, и спешила дальше. А Лиза и Пётр, две исписанные пожелтевшие страницы, два осколка прошлого, похоронившие свою молодость, мечты, надежды в другом веке, шли и шли, поддерживая друг друга и ощущая на лицах дыхание то ли смерти, то ли будущего…