Цвет тишины [София Шуленина] (fb2) читать онлайн

София Шуленина Цвет тишины

Примечания автора

***

Я немножко прибавила стран и городов на карту мира. Наряду с вымышленными городами и странами упоминаются реальные географические объекты. Так задумано. Прошу не судить строго.

Все персонажи и события вымышлены, а совпадения случайны.

***

Ла’а и Лумиукко – это два штата одной страны.

Национальный язык – английский.

Вердель находится в Ан-Лодалии.

Национальный язык – итальянский.

Маатальви находится недалеко от Лумиукко.

***

Эпизоды, помеченные знаком ***, повествуют о событиях настоящего.

Эпизоды, помеченные знаком ///, повествуют о событиях прошлого.

***

В тексте присутствует…

В общем, в тексте много чего присутствует.

Если что – я предупреждала.

***

Море никуда не денется.

Пролог

Его вели по холодному пустому вестибюлю. Шаги наслаивались многоступенчатым амфитеатром эха, отчего гудело в ушах. Несколько рядов металлических стульев с сидушками, обитыми серым дерматином. Белый свет потолочных светильников, белый пол и белые стены. Смешение больничных запахов: хлора, спирта, озонатора. От этих запахов кружилась голова и тошнило.

Мимо проходили люди в белом, сливались в размазанные диффузные силуэты. Мир крошился на нарезку из размытых кадров, снятых на цветущую линзу, в расфокусе и с плоским верхним светом. Его трясло, ноги не слушались. Больше всего на свете он хотел отсюда сбежать.

Его сопровождали двое из службы опеки и психолог из социальной службы. Около стойки стояли полицейский и психотерапевт. Полицейский вооружен. На психотерапевте дежурная улыбка, а взгляд пристальный, сквозной, как пулевое навылет.

Он едва сдержался, чтобы не захохотать в голос.

Табельное оружие оказалось намного тяжелее, чем он представлял.

Кто-то в темном шуршал бумагами у края информационной стойки, в подвижном полумраке. Низкий ключ. Вдоль окон, по залитому до пересвета пятну, шел кто-то в белом. Высокий ключ. Пока служащие разговаривали около стойки регистрации, он подпирал спиной стену и рассматривал собственные кеды. Эти кеды появились случайно, перед самым отъездом. Так получилось, что у него не оказалось летней обуви, и они просто зашли с отцом в первый попавшийся магазин одежды. Просто синие кеды. Синие кеды. Просто кеды. Кеды-кеды-кеды.

Все будет хорошо.

Его повели по лестнице на второй этаж. Лестницу заливал бело-голубой свет, будто под светофильтром. Размытые тени наползали друг на друга эффектом боке. Эхом наслаивались шаги – за спиной, сбоку, впереди. Справа только перила, и пустота – синяя диффузная пустота, в которой никого нет. Он перегнулся через перила, чтобы посмотреть вниз, в никуда. На плечо тут же легла чья-то ладонь.

– Пойдем дальше.

Психотерапевта он узнал по голосу, на него даже не посмотрел. Шел с ними. Без вариантов. Белые силуэты вокруг него раскачивались на фоне света, контуры едва различимы.

В коридоре наливной пол отражал потолочные люминесцентные лампы. Белые стены давили на нервы. На каждой закрытой двери висела табличка с именем. Редкие люди в синем проходили беззвучными шагами, безликие и безучастные. После них оставался только тошнотный флер дезинфектора. Тишина разрывалась звуками, била по ушам. Бил под дых запах медикаментов вперемешку с дезинфекторами. Опять начало тошнить. Заложило уши. Так бывает, когда еще немного – и вырубишься.

Коридоры, кабинеты, люди в белом и синем. Вопросы, уколы, тычки и шелест бумаг, шелест голосов. Он закрыл глаза – и услышал шелест ветра.

Он на вершине сопки, дует ветер, и лес внизу – как на ладони. Он не слышит собственных слов, но все равно кричит – кричит ветру и лесу о том, как ему хорошо. Они забираются сюда каждую весну, и он привязывает новую ленточку к ветке сосны. Они развеваются на ветру, шелестят, словно листья, и пестрят, словно дикие полевые цветы. Они выцветают за лето, обтрепываются за зиму, и весной он вешает новую, яркую, сочную, и загадывает желание. Он так делает каждый раз, и завязывает ленту на тройной узел. В то лето он еще не знает, что некоторым желаниям не суждено сбыться. Как ни мечтай.

Отец сидит на камне и всматривается в военный бинокль. Когда он машет ему рукой, отец машет в ответ и жестом зовет подойти, передает бинокль.

– На два часа, большой пестрый дятел.

Он смотрит в указанном направлении. Листья, ветки, свет и тень. Замечает не сразу. А потом да, видит. Крупная птица, пестрое, черно-белое оперение, яркая, алая шапочка.

– Красивый какой…

Он бы достал фотоаппарат, он в рюкзаке, но на таком расстоянии нужно снимать на трехсотый телевик, а на тушку накручен обычный штатник. Оставалось только рассматривать птицу в бинокль.

– Они добывают насекомых из-под коры дерева с помощью клюва. А опираются на хвост. Иногда они находят консервные банки и стучат в них клювом, чтобы позвать других дятлов. Селятся чаще всего в дуплах мертвых деревьев.

Босой, он сидел на кушетке, свесив ноги. Вопросы, уколы, тычки. Звон в ушах. Ноги все были в мозолях от долгой ходьбы. Они обошли за эти пару месяцев весь город, и в нем еще по-прежнему осталось столько неоткрытых, новых мест. Он отснял несколько пленок – в основном, слайды. Это был город пышных парков, красивых старых домов, узких улочек, где разноцветные фиалки в кадках стояли прямо на тротуарах, а тени лежали то синие, то сиреневые, то зеленые.

Он не проявил их. Собирался наскоро, не взял с собой ни одной отснятой пленки. Там, на них был мир, который потрескался кракелюрой, расползся от сырости и выцвел.

Он и фотоаппарат-то кинул в рюкзак не для того, чтобы снова снимать. Он вообще больше не хотел брать его в руки. Отраженный свет, который мы видим, который остается на пленке. Пойманный в плен миг, приправленный вечностью – жестоко, прекрасно, бессмысленно. В тот день он ненавидел фотографию. Ненавидел фотоискусство. И ненавидел мир, до которого не мог дотянуться.

Он ждал на лавочке в коридоре, около двери в кабинет. У окна стоял Фольквэр Штайн из службы опеки, смотрел куда-то вдаль, но не уходил далеко. Где-то в дальней части коридоров хлопнула дверь, зашуршали тихие шаги. Эхо, наслаиваясь, становилось громче. Силуэты людей качались, проплывая мимо – один в белом, другой в темном, они размеренно удалялись, уходили прочь, пока не исчезли за дверью в конце коридора. Он прислушивался, но они шли молча, отчего на мгновение показалось, что мир лишился не только цвета, но и звука. Белое и серое, других цветов не осталось. Монохромное, гнетущее безразличие, вытравленное до стерильности.

Он закрыл глаза. Перед ним – сопки, холмы, лес. Он смотрит в военный бинокль в указанном направлении. Листья, ветки, свет и тень.

Никого. Он остался один. Птицы не поют. Кругом тихо, и от этой тишины до боли звенит в ушах. Он закрывает голову руками. Затыкает уши, зажмуривается.

Его трясет. Его трясут.

Его трясут за плечи.

– Ты слышишь меня? – спросил кто-то. – Тебе плохо?

С кем они разговаривали? Кто это сказал?

Он поднял голову. По глазам ударил нервный, выбеленный свет. Перед ним на корточках сидел врач, на плечах лежали тяжелые ладони Фольквэра.

– Тахти, что-то случилось? Голова кружится?

Он покачал головой.

– Я просто устал.

Рядом с лавочкой на полу разложили фельдшерскую аптечку. От одного ее вида снова начало трясти. Врач взял в руки его ладонь, прижал пальцами запястье.

– Не надо, – попросил он одними губами. – Пожалуйста.

– Не волнуйся, – сказал Фольквэр откуда-то из-за спины. – Все будет хорошо.

1

***

Лумиукко – небольшой городок на острове среди шхер. Девять месяцев в году он зарыт под снегом, а ветра дуют такие, что способны оторвать уши лошадям. Зимой солнце здесь не всходит, летом – не заходит. Впрочем, чаще всего небо в любом случае затянуто тучами, так что солнце и не видно, видно только серое небо.

С неба время от времени идет то, что местные называют «снеждь» – липкая ледяная смесь дождя со снегом, которая летит горизонтально, прямо в лицо. Лето продолжается три недели. Это пора лихорадочного цветения, жужжания и воркования. Все эти три недели остров не спит, словно пытается изо всех сил наверстать упущенное и пободрствовать впрок, пока не вернулась вечная зима с ее серостью и темнотой. Все остальное время здесь бывает две погоды: «грязь подсохла» и «грязь подмерзла».

Серые панельные дома от ветра и снега сделались еще серее, идею покрасить дома в разные цвета забраковали, так что город дремал в бесконечной серости. Местные были люди хмурые и суровые. Брови вечно сдвигали на переносице, смотрели волком. Но вкалывали дай боже. Гудели, жаловались, бурчали, но каждое утро притаскивались на работу.

Города в шхерах отрезаны от всего мира. В лодках, уходящих из Лумиукко, всегда больше народу, чем в лодках, которые к нему идут. Потому что все стараются уехать куда-нибудь, где повеселее. И где зарплата повыше.

Киноклуб закрыли, цены в продуктовом задрали, количество рейсов на материк сократили. А потом удивлялись, почему это люди страдают от депрессии, хронической усталости и навязчивого желания совершить самоубийство. Поди почувствуй себя нормально, когда кругом – полумрак и низкое серое небо, в рожу летит снеждь, грязь не подсохла, ботинки промокли, а до лета еще четыре месяца.

Все кругом вечно меняется. Цены растут, штаты сокращаются, киноклубы закрываются, дома продаются. Некоторые юноши попадают в непростые ситуации. Зато на погоду здесь можно положиться.

Обычно как говорят? Непредсказуем, как погода. Ждать у моря погоды. Так вот. Ждать погоды здесь было не нужно. Не солнечной погоды, а вообще погоды. Какой-либо. Погода здесь была надежней всего остального. Надежней даже инфляции. Каждый день смотришь в окно и видишь мрачную серость. Каждый день.

Каждый.

День.

Недавно в городе построили храм, который был не совсем храм. В нем велись все те же службы, но он был больше похож на кокон, чем на храм. И снаружи напоминал арт-объект в духе минимализма – и еще напоминал яйцо. А еще при храме был организован центр психологической помощи. Потому что в Лумиукко без психологической помощи никуда. Люди так и шли туда – жаловаться на погоду, на серость и отсутствие сил. Так центр психологической помощи потихоньку превратился в клуб поклонников гидрометцентра.

Священником в этом храме служила женщина по имени Нана Тапиовара. Она носила короткую стрижку-ежик, джинсы и красные кеды. Это она встретила Тахти, когда его привез Фольквэр. Втроем они сидели в просторном зале центра психологической помощи. С виду он больше напоминал антикафе – столы и стулья из «Икеи», свободный доступ к чаю и печенькам, тихая музыка. Единственное отличие – никакой поминутной тарификации. Сиди и пей чай, сколько влезет. В некоторых влезали литры чая, но наша история не про них.

Тахти приехал как раз тогда, когда «грязь подмерзла». Люди шли по городу в шубах и длинных пальто. Они посматривали на парня и пожимали плечами. Ну еще бы.

На парне были летние джинсы и ветровка.

Это были самые теплые его вещи. Но скажи он кому об этом, местные бы его бы не поняли.

Но в том-то и дело. Тахти не был местным.

***

Тахти встретила священнослужительница в джинсах и красных кедах. Спокойная и грациозная, она напоминала пантеру. У нее была короткая стрижка, а глаза оказались глубокие, темно-синие. Ее звали Нана Тапиовара. Она заправляла всем в кирхе, больше похожей на кокон, чем на храм.

– Проходи, – сказала она. – Садись.

Они зашли в просторную комнату с большими окнами. Вдоль окна снаружи росли кустарники, снег запорошил их, сделав белыми. Дальше тянулась узкая улица с магазинчиком, следом – крохотный сквер. В комнате вдоль окна стояли столики, они сели за один из них.

На столе уютно расставили чашки с чаем с лимоном и плоское печенье в виде цветочков. Это пепаркакор, но в тот день Тахти этого слова еще не знал. Фольквэр, которого назначили его сопровождающим от службы опеки, протянул Нане папку с бумагами. Она положила ее на стол, не открывая.

Чай оказался сладким, заварка побледнела от лимонной кислоты.

– Не стесняйся, – сказала Нана.

Она подвинула в его сторону блюдо с печеньем. Руки у нее были жилистые, с аккуратными короткими ногтями.

– Спасибо.

Голос съехал в хрип, и он не узнал сам себя. Руки все еще были содраны, болячки не прошли, и он натянул рукава до самых пальцев. Чтобы не отвечать на вопросы. Хотя все и так все знали.

Пока он пил чай, ему удалось немного согреться. Печенье было как печенье, хрусткое, твердое, горьковатое. Жевать все еще было больно, хотя кровоподтек почти сошел. Несколько дней назад он был темного лилового цвета. Сейчас лиловый побледнел, по краям стал вообще желтым.

Фольквэр разговаривал с Наной, Тахти смотрел в окно. Прямо перед окном росла раскидистая ель, лапы запорошил снег. На улице давно стояла глубокая ночь, хотя часы показывали всего пять часов вечера. Вокруг кирхи горели фонари, территория выглядела чистой и ухоженной. Кусты высажены по линеечке, тропки ровные, ни соринки. Из-за контраста света и закрывающей обзор ели рассмотреть улицу было почти невозможно. Видно было только, что здания на соседней улице подсвечены.

Пока они разговаривали, у Тахти напрочь замерзли ноги. На Фольквэре были ботинки на меху. На Тахти – летние кеды.

Нана позвала его по имени и улыбнулась мягкой, успокаивающей улыбкой, от которой стало только хуже и тревожнее. Она взялась рассказывать о том, что с завтрашнего дня он будет жить в доме у человека по имени Сиггѝ Паймен.

– У него небольшая ферма за городом, поселок называется Маатальви. Тебе там понравится. Сигги – наш сертифицированный представитель, так что там с тобой все будет хорошо. А с понедельника пойдешь на курсы. Чтобы подготовиться к поступлению в институт. Здесь, в городе. От дома Сигги до города ходит автобус. Я завтра покажу тебе, где остановка.

– Хорошо, – его голос звучал надрывным шепотом. – Спасибо.

– А сегодня переночуешь у меня дома. Поедем завтра днем. Я отвезу тебя.

Фольквэр уехал практически сразу. Они немного поговорили с Наной. Вернее, как поговорили. Она говорила, Тахти слушал. Она рассказывала про кирху, про центр психологической помощи, которым заведует. Говорила, сколько людей удалось спасти от депрессии и попыток суицида. Она говорила, что он всегда может приходить сюда, что бы ни было. Как будто от этого ему могло стать легче.

На улице холодный воздух набросился со всех сторон, и его сразу начало трясти. Она надела черный пуховик с меховой оторочкой на капюшоне, митенки и полусапоги на меху. На Тахти были только ветровка поверх двух хлопковых свитеров, летние джинсы и кеды на легкий носок. Он спрятал руки в карманы ветровки.

– Тебе не холодно? – спросила Нана.

– Нет, не холодно, – соврал он.

– Ты очень легко одет, – сказала Нана. – Так не годится.

Как будто у него были теплые вещи. Как будто он просто так их не надел.

В машине Нана включила печку. Вслух Тахти этого не сказал, но он порадовался, что не пришлось идти на морозе пешком. Предыдущая ангина только-только прошла, и уши до сих пор оставались полузаложенные. Меньше всего ему сейчас хотелось опять ходить с температурой.

***

Очень тихое, спокойное ощущение. Ощущение безопасности. Ты защищен. Все в порядке.

В этом месте можно забыть про тревоги. Пройтись, подышать свежим, прозрачным воздухом, оттрапезничать. Выйти под дождь. В штиль. Отсутствие напряжения в теле. На душе. Такая редкость.

Белый храм.

Простая архитектура, высокие своды, огромное помещение. Белый камень стен, витражные окна, много света, рассеянного, ровного.

Место с историей.

А еще это место не так просто найти. Оно не туристическое. Его как будто только недавно открыли. До этого к нему не было прохода. А теперь земли облагородили, и теперь вокруг – лужайки с зеленой травой.

Место, в котором хочется находиться. Время, когда не происходит ничего.

И можно ни за что не отвечать.

Несколько долгих секунд Тахти лежал в постели и пытался вспомнить, где он и как здесь оказался. За последние несколько недель он сменил столько чужих углов, что в голове все начало путаться. Раскладушка посреди чужой гостиной. Рассеянный свет через полупрозрачные занавески. Мягкие полосы светотени на беленом потолке. Книжные полки по всей противоположной стене. В теле слабость. И ничего нигде не болит.

Воспоминания вернулись пощечиной. Выстрел, второй этаж, скат крыши, ночь, пустые улицы. Сирены патрульной машины. Вопросы, вопросы, вопросы. Госпиталь, люди в белом, истыканные иглами предплечья, перебинтованные ладони. Чужие люди. Вопросы. Пустота.

Ровное, спокойное ощущение, оставленное сном, рассеялось. Когда он поднялся с раскладушки, тело отозвалось болью. Снова затряслись руки. Он прокрался в ванную и грел ладони под струей горячей воды. Умылся. Голову не плохо было бы помыть, но он не знал, как к этому отнесется Нана, поэтому просто надел обратно шапку. Он ненавидел шапки. Но после той драки ходил в ней постоянно.

Гостиная была совсем маленькая, с простой безыскусной мебелью. Он содрал с раскладушки постельное белье, сложил его стопкой. В книжном шкафу оказалось не очень-то много книг. Нана была из тех, кто оставляет на полках только самое любимое. Полистать бы книги, но он не знал, можно ли, не разозлится ли Нана. И ограничился тем, что только рассматривал корешки.

У Сигги небольшая ферма за городом. Он сертифицированный представитель. Ему это ни о чем не говорило. Главное, чтобы у него не было в доме оружия. Ему нужно потерпеть всего год. Год. Потом он сможет переехать. Потом он будет свободен. Но год – это на самом деле очень долго.

Он сел на край раскладушки и вытащил из рюкзака фотоаппарат. Когда он собирался, наспех, то кинул его просто по привычке. Он не хотел больше снимать. Но сейчас знакомая тяжесть легла в ладонь. Хоть что-то было по-прежнему. Пусть это и причиняло боль.

– Любишь фотографировать?

Он не слышал, как Нана вошла в комнату. Она стояла в дверях и смотрела на него. На ней были джинсы и свитер с узором по горловине. Синие джинсы, синий свитер. И носки в горошек.

– У меня нет пленки, – сказал Тахти.

Она кивнула.

– Пойдем завтракать.

На столе уже стояла еда: омлет, жареные колбаски, салат, строганина, кусочки вяленой рыбы, дырявый сыр, хлеб. Он почти ничего из этого не ел. Как ей объяснить? Вегетарианство так часто вызывало отторжение в этих краях, что говорить об этом Нане он не хотел. Но она приготовила завтрак. Старалась. Еще меньше он хотел, чтобы все выглядело как неуважение. Поэтому он объяснил. Ждал разнос.

А никакого разноса не было.

– Может, тебе что-то еще приготовить? – спросила она, и ее голос был ровным и спокойным. – Ты же не наешься этим. Хочешь, овсянку сварю?

– Не нужно, – сказал Тахти. Точнее, прошептал. Утром его вообще не было слышно. – Спасибо большое.

– Скажи, если что.

– Спасибо. Извините.

На улице стоял холод, завывал ветер, летел в лицо колкий снег. Черно-белый, монохромный пейзаж, белый северный свет рассеянными полосами, проседь инея на заснеженных полях. Голые крючковатые деревья с дрожащими ветками терлись друг о друга, тщетно пытаясь согреться. До весны еще было далеко. В салоне военного грузовика было еще холоднее. Тахти сидел на заднем сиденье, прижимал к груди полупустой рюкзак. Руки сводило от холода, он тер ладони. Руки согревались буквально на пару минут. Нана запаковала его в парку и байховые спортивные штаны, и все равно он замерз. В салоне пахло машинным маслом и бензином. Окна дребезжали на ветру, на лобовое налип тонкий слой мелкого черствого снега. Нана протирала дворниками стекло, но снег не отлипал.

Город так и остался по правую руку. Впереди лежали только седые от снега горы да тянулась далекая полоса темного моря. Грузовик гудел, по полу шла вибрация. Только пустота и тишина, куда ни глянь. Словно в мире больше не осталось живых существ.

Маатальви находился недалеко от Лумиукко. Это было что-то вроде небольшого поселка. Среди холмов и сопок вдоль побережья были разбросаны фермы. До Лумиукко оттуда ходил автобус, не очень часто. Или на машине. Пешком далековато.

Нана съехала на боковую дорожку, остановила машину около деревянного забора. Асфальтом здесь уложили только трассы и улицы в городах, а такие небольшие дороги оставили каменные. Зачем делать пригород удобным? Пригород на то и есть, чтобы напоминать о природе. Даже если до города рукой подать. Тахти вылез из машины, и ветер чуть не сбил его с ног.

Сигги поздоровался с ними за руку. Сначала с Наной, потом с Тахти. Его рукопожатие оказалось крепким, а рука была огромная, как весло. У него были волнистые волосы цвета льна. Вокруг глаз разбегались лучики морщинок, когда он улыбался. Нана была в своем вчерашнем пуховике, Тахти в парке, которую она ему дала. На Сигги был свитер с геометрическим узором по горловине, темно-синие джинсы и сапоги до колена, похожие на конные. На улице дул ледяной ветер и лежал снег, а на нем был один свитер.

Сигги говорил на местном диалекте, с заднеязычной гроссированной буквой «р» и раскатистыми переходами между звонкими согласными и длинными гласными. Он говорил, и Тахти не решался перебить его и сказать, что не понимает ни слова.

– Тахти не понимает, – сказала Нана. В ее версии его имя звучало скорее как Та-ак-тии. – Говори медленнее.

Сигги смотрел на Тахти молча некоторое время. Словно не совсем понимая, что теперь делать. Они говорили ему что-то, то Нана, то Сигги. Тахти кивал и улыбался, а ощущение было такое, что вот-вот упадет на землю и останется лежать.

Сигги держал двух овечек. Для животных у него был выстроен целый домик, разделенный внутри на денники. Тахти ходил по склону, и вокруг него бегали овечки. Нана разговаривала с Сигги. Он не мог разобрать слов с такого расстояния, но ветер то и дело доносил обрывки фраз. Они разговаривали о нем. Само собой.

***

Сигги повел Тахти через левады к отдельно стоящему домику. Дверь открывалась в небольшую комнату с четырьмя односпальными кроватями. На высоких окнах не было занавесок. По стене тянулся рассохшийся шкаф. Узкая дверь в дальней части вела в санузел. В крохотной комнате без окна втиснулись только туалет и раковина.

– Душевая в доме, – сказал Сигги.

У окна стоял квадратный стол, вокруг него – четыре стула.

– Летом здесь живут волонтеры. Но они уже уехали, ты будешь здесь один. Выбирай любую кровать. Если хочешь, можешь сдвинуть две, будет просторнее. Только это уже сам.

– Хорошо, спасибо.

В доме у Сигги была затоплена печь, и в воздухе висел запах свежих дров. После улицы, непрекращающегося ледяного ветра и сырости это был рай. Наконец-то становилось не так невыносимо холодно. Тахти стащил с себя промокшие кеды и оставил их рядом с дверью.

– Там есть специальная полочка, – сказал Сигги. – И тапочки надень.

– Хорошо, – сказал Тахти. – Извините.

Нана выложила на стол папки с бумагами. Тахти уже их видел. В них хранились все документы на него – свидетельство о рождении, паспорт, медицинские справки, выписки из полиции, госпиталя и приюта, отчеты органов опеки. Сигги заварил чай в огромном фарфоровом чайнике в цветочек. На столе в плоском блюде горкой свалил тонкое имбирное печенье.

– Ты голодный? – спросил Сигги чуть ли не по слогам.

Тахти покачал головой.

– Нет, не очень.

После холода голос опять съехал в надрывный шепот, едва различимый на фоне других шумов.

– Я обычно обедаю в три. Потерпишь?

– Да, конечно.

Они пили чай. Точнее, Тахти сидел один на велюровом диване, напротив них двоих. На столе в трех нетронутых кружках остывал чай. От холода руки опять свело судорогой, пальцы скрючились. Тахти растирал их под столом и никак не мог заставить распрямиться. Раньше такого не было. Это недавно началось, уже здесь. Сигги разбирался в бумагах. Нана указывала ему на отдельные места, не зачитывая вслух, и Сигги только кивал. На Тахти они не смотрели, но он сидел вот так напротив них – словно на безмолвном допросе.

Желудок свело, но аппетита не было. Через боль в разбитой скуле он съел одно печенье. Желудок отпустило. Руки постепенно согрелись, судорога отступила, и кое-как он взял в руки чашку. В ушах гудело, пальцы кололо невидимыми иголками. Горький чай вязал язык. В очаге трещали дрова. За окном монотонно гудело море, выл ветер.

Сигги собрал бумаги обратно в папку и оставил ее на краю стола.

– Ты вегетарианец, да? – спросил Сигги. – Нана сказала.

Тахти не сразу сообразил, что это он ему.

– Да.

– Я готовлю тыквенный суп. Ешь такое?

– Да.

– И рыбу. Окунь. Рыбу-то хоть ешь?

– Нет, – прошептал Тахти. – Не ем.

Сигги же не треснет его за это половником, нет?

– Понятно. Ну смотри, я специально отдельно готовить не буду. Холодильник не заперт. Захочешь что-то свое, бери и готовь.

– Да, конечно. Спасибо. Извините.

– Ты как с дороги, устал? Можешь пока пойти отдохнуть и прийти уже к обеду. Или в душ сходить.

Тахти кивнул в сторону кухонных шкафчиков.

– Может, вам помочь на кухне?

– Завтра поможешь. Сегодня не надо.

– Я бы в душ тогда.

– Пойдем, покажу, как включить воду.

Он посмотрел на Нану, она пожала плечами и улыбнулась, и он тогда встал из-за стола, и Тахти встал тоже, подхватил рюкзак и пошел вслед за ним в душевую.

– Обязательно смотри, чтобы в баке было достаточно воды, – сказал Сигги, – а то может получиться так, что домываться будешь под ледяной.

– Хорошо.

– Что-то нужно? Полотенце, зубная щетка?

– Все есть.

– Можешь взять вот здесь гель для душа, все остальное, – он указал на навесную полочку. – Если что, кричи.

Тахти кивнул. Кричи, да. Максимум, что он сейчас мог – это шепот.

– Хорошо, спасибо большое.

Сигги ушел, Тахти включил воду и долго возился в попытках настроить температуру. Дверь была закрыта, шум воды перекрывал голоса в гостиной, и впервые за много дней никто не стоял с ним рядом, не следил. Все остались где-то там, и он был совершенно один. Совершенно один, думал он и пробовал на вкус ощущение от этих слов. Оказалось, горькое, гнилостное ощущение, от которого сводило живот. Он опустился на колени, на каменные плиты, и в спину била горячая вода, а руки все еще были ледяные. Живот сводило, горло перехватывало, судорогой сжимало грудную клетку. Он почти задыхался, уткнулся лицом в разбитые колени, лежал на полу чужой душевой – и тело било судорогой, но слез все еще не было.

***

Юноша собирал вещи. Одежды было всего ничего. Пара-тройка свитеров, две пары джинсов. Коробка браслетов, которые сделали ребята из семьи. Белье, кусок мыла, два полотенца. Сланцы, пара кроссовок, зубная щетка, два полупустых тюбика зубной пасты. Вот и все богатство.

Все вещи уместились в небольшую дорожную сумку.

Парень собирался в приподнятом настроении. На нем был его самый любимый свитер – ярко-желтый, с красно-оранжевым узором из ромбов и звезд. Но цвет не имел значения. Его связал ему брат, которого уже не было в живых. Тепло его рук до сих пор согревало его сердце. В этом свитере всегда было теплее.

На прошлой неделе ему исполнилось девятнадцать. Он мог еще пожить здесь, остаться до января. А потом – все. Свободен. Или не свободен. Все зависит от точки зрения.

Но его брат уже уехал отсюда. И другой брат тоже. Семья потихоньку распадалась. Ему было незачем здесь оставаться. Здесь его больше ничто не держало. Здесь его теперь никто не ждал.

Он ехал туда, где его ждали.

***

Как бы долго Тахти ни пытался согреться в душевой, замерз он потом за какие-то полчаса. Сигги принес шерстяное клетчатое одеяло и синий флисовый плед. Перспектива спать в трусах и футболке не вдохновляла. Тахти лег, не раздеваясь, в теплых штанах и свитере. Укрылся одеялом и пледом, но никак не мог отогреться. Его трясло. Ноги были ледяными. Голова гудела. Ныло колено. Когда он закрывал глаза, ему казалось, что они все еще трясутся в грузовике по ухабам бесконечной дороги. Когда он открывал глаза, комната наползала на него гудящим ледяным полумраком. Он сжался в комок и потом попытался расслабиться, но это не дало тепла. Попытка растереть ноги тоже не помогла согреться. За окном гудел ветер, рама позвякивала, и от этого воздух как будто становился еще холоднее. Сквозь завывание ветра монотонно шумело море.

На острове было слишком тихо. Здесь не было шума деревьев, песен леса. Не было пышной зелени, солнца, цвета. За окном во все стороны стелилась только бесконечная, однообразная, неизменная серая полоска равнодушного моря, с редкими пятнами катеров и лодок.

Тахти подтянул к животу колени, лежал и пытался вспомнить, как это было, когда за окном шумел лес. Тогда эти звуки казались такими знакомыми, такими естественными. Он пытался воссоздать их в памяти, но ничего не получилось. Как он мог их забыть?

Еще у Соуров он снова начал ходить в школу, старался со всеми подружиться. Он надеялся, что таким образом его примут те, кто здесь живет. Этого было мало, конечно.

Они все были белокожие, такие светлые, что казались сделанными из молока. Светлые волосы, волнами, кудрями; прозрачная, почти не здоровая бледность кожи; светлые, голубые глаза, как морская вода на белой песчаной отмели. Они почти все казались суше и выше Тахти, они были укутаны в свитера, меха и стеганые жилетки, как в коконы.

Хлопковые брюки цвета хаки и синее поло, свитер уголком из тонкого хлопка, хорошего качества и слишком холодный для местной зимы – все эти вещи сделали из Тахти фрика в городе, где девять месяцев в году лежал снег. На их фоне Тахти был другим. Смуглым, темноволосым, кареглазым. Хотя он всегда считал, что у него светлые волосы и светлая кожа, по меркам юга именно так и было, на острове он понял практически сразу: не здесь.

Здесь он был чужаком.

Возможно, самым чужим из всех, кто когда-либо сходил здесь на берег.

Все равно он улыбался. Пытался быть приветливым. Пытался стать частью целого, хотя сил едва хватало на то, чтобы встать утром, одеться и доехать до школы на автобусе. Местный диалект звучал дико и непонятно. Образ жизни отличался. Да все отличалось. Тогда происходило столько всего, что он балансировал где-то между апатией, депрессией, отчаянием и истерикой. Все было сложно. Но он все равно улыбался. Он старался. Только вот – этого было мало.

– Я родился в другой стране. Около нашего дома росли кипарисы. Знаете кипарисы? Это такое дерево, похоже на ель, только иголки мягкие.

Тахти рисовал им кипарисы маркером на доске. Рука дрожала, и получалось криво и неузнаваемо.

– Ты жил в особняке, вместе с родителями? Ходил в гимназию? – спросил один из них.

В тот раз они все сидели в пустом классе, на партах, стульях, подоконниках, а Тахти стоял у доски и рисовал то, что не мог объяснить на словах. Они говорили очень быстро, сильно редуцируя гласные. Слова звучали не по отдельности, а как единые текучие конструкции.

– Можно, ты повторишь еще раз? Медленно.

Кто-то засмеялся. Парень повторил то же самое, только еще быстрее.

– Я жил в доме, рядом с которым был сад, – ответил Тахти наугад.

Они переглядывались, кто-то усмехался. Тахти улыбался, сердце колотилось в груди, и голова кружилась, а он только гадал, упадет ли в обморок или доживет до конца беседы.

– Сад, – повторил Тахти. – И море. Мы тоже жили около моря.

– А горы? – спросил кто-то. – Горы были?

– Нет, – он обрадовался, что смог понять хоть что-то. – Гор не было. Вы покажете мне горы?

– Вон они, – засмеялся первый, указывая за окно. – Смотри сколько хочешь.

Они ушли. Теперь их слова звучали полушепотом, быстро, невнятно. Теперь он не понимал ни слова. Парень, который спросил про горы, промелькнул за дальней дверью – шел сам по себе, засунув руки в карманы.

Тахти уронил маркер и сполз по стене на пол. Нервно гудела люминесцентная лампа, бросала на пол выцветший блик. Потертый линолеум покрывали рваные полосы порезов. У преподавательского стола заменили одну ножку, она единственная была светлая, хотя сам стол был темный. Тахти сидел на полу, обхватив себя руками.

Пол, наверное, был холодный, но он не чувствовал этого. Все, что осталось – пульсирующий в висках упругий ритм, а руки – руки опять стали ледяные. Это как идти по осколкам стекла. Только уже не теплым, обкатанным морем осколкам, которые туристы так любят привозить домой в качестве сувениров, а по задворкам улиц, по пустырям, по битым бутылкам и осколкам прошлого, босиком, раня ноги, в кромешной темноте. Они все ушли, смеясь и толкая друг друга, а он остался, остался один, и никого рядом не было.

***

Синий ночной полумрак заливал гостевой домик. Остров был полон звуков. Шорохов. Стона. Посапывания. Гула. Гудения. Остров не спал, Тахти тоже.

Еще немного, и он бы закричал. Закричал в тишине, закричал на тишину. По спине бежал холодок. Он вскочил и подбежал к окну. Увидеть бы хоть кого-нибудь. Кого угодно. Потому что вдруг он почувствовал, что остался совершенно один. Что никого вокруг не осталось. И это испугало до паники.

Ночь была синей, необычайно светлой для севера, и Тахти не сразу понял, что это из-за снега, что это он отражает свет и высветляет ночь, как лимон высветляет черный чай. На ветру стелился вереск. Море сливалось с небом, а вверху колыхались зеленые занавески полярного сияния. Он открыл дверь и вышел на крыльцо, и ледяной ветер окатил его, словно водой из ведра. Снег окрасился в зеленый, в лиловый вдалеке. На воде качнулся огонек. Лодка или катер, кто-то был в этом мире, живой, теплый, и тоже не спал в эту ночь. Может быть, этот кто-то тоже смотрел сейчас на небо, на полярное сияние, которое Тахти видел впервые в жизни.

Северу все равно, понял он тогда. Он может быть серым и безликим, а может быть красивым, как сейчас – но он жестокий и своенравный, и ему все равно, рад ты или нет. Он живет своей жизнью, и стоит только расслабиться, как он тут же обнажит свои клыки и нападет. Север не был приветливым. Он никого не приглашал и не призревал, ему было вообще до лампочки. Днем он был безыскусным, монохромным, безразличным. Но сейчас, в тот короткий миг, когда крохотный огонек качался на фоне черной воды под цветным ночным небом, в тот миг север был действительно красивым.

Забавно, что в тот момент про фотоаппарат Тахти даже не вспомнил.

Утро принесло еще один серый день. Но ночь оставила неуловимый флер чего-то таинственного. Тусклый белесый свет проходил в комнату и вычерчивал контуры мебели. Тахти лежал в постели и пытался вспомнить, откуда взялось это странное ощущение. Потом он вспомнил, как вышел ночью на улицу. Вспомнил огонек лодки в чернильной ночи и прозрачную зелень полярного сияния под бесчисленными звездами. Ночью он узнал, что север может быть красивым.

Воздух остыл за ночь, пахло морозом и отсыревшим деревом. Встать – это значит вылезти из кокона пледов. На уговоры ушло с полчаса. Когда он коснулся ногами пола, пальцы словно обожгло льдом. В ледяных тапочках он прошаркал в ванную.

Стены здесь были обклеены мелкими плитками кафеля, бело-зелеными, отчего возникало ощущение, что находишься на дне болота. Тахти открутил кран и долго грел руки под струей горячей воды. Руки все еще были содраны после того, как он слезал с крыши по дереву. От горячей воды болячки саднили, а пальцы кололо невидимыми иголками. От раковины поднимался пар, и Тахти задумался, насколько вообще в ванной было тепло. По ощущениям – не выше нуля.

Из зеркала на него смотрел кто-то стремный. Губа разбита, под глазами круги, на скуле кровоподтек – лилово-желтый. Он сам себя не узнал. Лицо стало узким, глаза потемнели, губы обветрились. Волосы торчали во все стороны, рваной, отросшей стрижкой. Он надвинул шапку на самые глаза, нырнул в парку Наны. Всю ночь кеды простояли около двери и оказались ледяными и сырыми. Надо было к батарее поставить, но накануне Тахти об этом не подумал. Надел как есть, мокрые, другой обуви все равно не было – и поплелся через левады к дому.

Сигги варил кофе. На плите дымился только что приготовленный омлет. Тахти остановился в дверях и смотрел на его спину. На нем были все тот же свитер с узором и джинсы.

– Доброе утро, – голос Тахти прозвучал как надломанный хрип, и Сигги его не услышал.

Но он повернулся с кофейником в руках и увидел, что Тахти стоит в дверях.

– Привет! Как ты? Я не услышал, как ты вошел.

– Доброе утро, – сказал Тахти как смог громко и попытался изобразить улыбку.

– Открывай холодильник и бери все, что понравится. Будешь кофе?

– Спасибо, да, с удовольствием.

Открывай холодильник. Он даже у Соуров не мог себя заставить открыть холодильник. А Сигги вообще был чужим человеком, которого обязали возиться с ним до совершеннолетия. Сигги выполнял свою работу. А он?

– Ты чего? Или ты хочешь сказать, что не будешь есть?

– Простите.

Пришлось влезть в его холодильник. Сыр, помидоры, огурцы, горчица. Ну и хлеб. Сигги возился с печкой, ему было, похоже, до лампочки, что из его еды брал Тахти. За открытой дверцей прыгали языки пламени, и цвет был теплым, приветливым, контрастным по сравнению с монохромом всего вокруг. Руки ныли и отказывались удерживать нож. Вот бы погреть руки у печки. Полускрюченными от холода пальцами Тахти кое-как ухватил нож и настругал сыр и хлеб. Сигги подвигал кочергой угли, подкинул дров в огонь, и треск, и желтое пламя перекрыли тишину гостиной. А снаружи выл ветер.

Потом Тахти сидел напротив него за столом, а за спиной гудела печка. Спину согревало теплом, по ногам тянуло холодом.

– Помнишь, где остановка? – спросил Сигги.

– Помню, спасибо.

– Если нужно, я могу отвезти тебя сегодня на машине. Каждый раз не смогу, но сегодня можно.

– Спасибо, я справлюсь.

Тахти не был готов к зиме. Травы по пояс, солнце в спину, шорты и майка – вот к чему он привык. Но его никто не спрашивал. Его привезли на север, в холод, ветер, снег, и бросили с чужими людьми.

Когда он наспех собирал сумку, толком не представлял, куда едет. Он не хотел ехать и лучше бы вылез в окно и убежал. Но Фольквэр стоял около стены и наблюдал за ним. Тахти кидал в сумку какие-то вещи, не очень понимая, что ему понадобится. И что будет дальше. Внутри поднималась паника. Можно было сказать теперь: о, он знал, уже тогда знал, как все обернется. Не знал. Если бы знал, то, наверное, и правда бы убежал.

После завтрака Тахти вызвался помыть посуду, а Сигги пошел к левадам. Его темный силуэт удалялся от окна, черный на фоне белого. Тахти остался мыть посуду, а Сигги пошел загонять и кормить овечек. На кухне остался только Тахти, в огромном чужом доме на огромном чужом острове, где у него не было ничего.

В гостевом домике Тахти надел все самые теплые вещи, которые только были с собой. Свитера у него с собой оказались только хлопковые, они зимние, но для зимы в плюс пятнадцать по Цельсию, а не как здесь. Раньше была еще флиска, но она осталась у Соуров, он не нашел ее, когда убегал. Поэтому сейчас он надел оба свитера, один поверх другого. Нана вообще-то его очень выручила, когда дала штаны и парку.

– Ну нет, – сказал Сигги, когда Тахти заглянул в гостиную сказать, что уезжает в город на курсы.

– Что не так?

– Это что у тебя, зимняя обувь?

Кеды. Летние кеды, которые они купили с отцом.

– Ну, да.

– Так. Стой. Не уходи никуда.

– Так автобус…

– Стой, кому сказали.

Тахти остался стоять. Он стоял, а Сигги копался в платяном шкафу. Если они еще немного задержатся, Тахти придется на автобус бежать, а он не мог пока бегать. Он и ходил-то еле-еле после той ночи.

– На-ка, примерь.

Сигги протянул ему камики. Тахти стоял и только смотрю на него, не очень понимая, что нужно делать.

– Надевай быстрее.

Сапоги были высокие, до колен, и тяжелые, как кирпичи, но ноги начали согреваться.

– Спасибо, – сказал Тахти сапогам.

– Беги на автобус, а то опоздаешь, – сказал Сигги так, будто это Тахти виноват.

Ночью, если сесть спиной к набережной и смотреть на воду, видишь только темноту. Небо усыпано звездами, оно такое же черное и глубокое, как море, на дне которого, хоть и не светятся, тоже лежат звезды. Небо где-то высоко над головой, с моря тянет прохладой, и хочется накинуть ветровку. Иногда Тахти забирался на камень, который лежал в паре метров от берега прямо в воде. Море подточило его, покрыло сетью трещин и закидало фукусом. В прилив он почти полностью скрывался под водой, а в отлив Тахти забирался на него и сидел один посреди темноты. По бокам по воде бежали огни от набережной, а впереди лежала только темнота, и можно было притвориться, что никакой набережной нет.

Почему-то ему вспомнилась именно эта картинка, пока он ехал на автобусе от фермы в город. По обе стороны стелились каменные равнины, поросшие серыми стеблями травы, а дальше лежало море по одну руку, а по другую под снегом спали горы и сопки. Все было однообразного, серого оттенка, от темного в тенях до белого там, где лежал снег. В автобусе работала печка, окна заляпал сырой снег. Двигатель гудел надрывно, словно тоже работал из последних сил.

Теперь, когда весь его прошлый мир рухнул, и дороги назад не было, он не имел ни малейшего понятия, что будет делать. Не знал, как ему жить дальше. Вот бы как раньше – посидеть на теплом песке, побродить по линии прибоя. Прогулять школу и прыгать с лодки в воду.

А не вот это все.

Аату Сеттерсон, преподаватель на курсах, показался человеком приветливым и задерганным. Они сидели на конференц-стульях кружком, Тахти забрался в самый дальний уголок, сидел там и не понимал ни слова. Аату пришлось трижды повторить вопрос, прежде чем Тахти понял, что он спрашивает его имя. В группе было человек пятнадцать, и все они, светлые, чистые, опрятные, сидели и с интересом разглядывали его, кровоподтек на лице, сбитые руки, мятую рубашку, а он прятал глаза. Все ждали ответа, а у Тахти не было голоса, чтобы ответить.

Парень в чужой куртке. Парень в браслетах до локтей. Парень в черном. Девушка в штанах с принтом в виде тараканов. Улыбчивый парень с мобильником последней модели. Девушка в вязаном платье. Все они встретились на этих курсах.

Но сама история началась не сейчас.

***

Юноша присел за столик у окна. Он не налил себе даже чаю, хотя бывал здесь уже сотню раз. Он посмотрел на наручные часы, на часы над дверью. Когда вошла женщина в красных кедах, он улыбнулся и встал. Она обняла его за плечи.

– Будешь чай?

– Если можно.

– Нужно, – она улыбнулась.

На нем, как всегда, был черный свитер, который, как всегда, был ему велик. Рукава доходили до самых пальцев. Она поставила перед ним тарелку печенья, хотя и знала, что чай он выпьет, но к печенью не притронется.

Он никогда ни о чем не просил. Он никогда не заходил в храм. Он никогда не звонил сам.

Но Нана всегда радовалась, когда он приходил.

Радовалась, что он продолжает жить.

***

Они были на кухне. Тахти резал огурцы и помидоры, Сигги тушил рагу. От сковородки тянуло тяжелым запахом вареного мяса и острыми запахами перцев. Сигги был в одной футболке, Тахти кутался в свои хлопковые свитеры. В печке горели березовыедрова, и спину согревал теплый пахучий воздух. Гудел ветер, но небо было чистым, и по полу ползла полоска желтоватого солнечного света.

Даже когда здесь появляется солнце, оно пригревает совсем слабо. Все время холодно, все время дует непрекращающийся ветер. Низкое небо будто вот-вот свалится прямо на голову.

Ему не хватало здесь шума леса, его шепота, его скрипа, его зеленого массива прямо перед окном. Все, что здесь можно было рассмотреть из окна – это бесконечное море. То синее, глубокое, то белесое, словно седое, то стальное, будто из ртути. Он искал глазами цвет, и не находил. Искал лес, которого здесь не было. Не пели птицы. Не цвели цветы. Не пестрели на воде цветные паруса виндсерфов.

Здесь рос только вереск – лоснящиеся стебли почти по пояс. Вереск на языке цветов означает одиночество. Вереск шумел на ветру – шепчущих звук, не похожий на шум леса. Облака плыли низко, будто чиркали брюхом по макушке, и уносились так быстро, будто торопились – прочь от этого пустынного, холодного, монохромного острова, на котором только одиночество и тоска.

И это только осень. То ли будет зимой.

– Это тебе еще повезло, – сказал Сигги. – Приехал почти летом. Сейчас и тепло, и светло. Будет не так сложно привыкнуть.

– Тепло здесь летом?

– Тепло, да, – кивнул Сигги. – Градусов пятнадцать.

Сигги улыбался. Должно быть, хотел приободрить Тахти. Пятнадцать градусов. В его родном городе зимой – и то теплее. И это называется тепло. Да это же кошмар.

Сигги выложил перед Тахти на стол несколько коробочек – чуть больше, чем спичечные коробки.

– Нана просила передать.

Тахти взял в руки одну из коробочек. Фотопленки. Черно-белые фотопленки. Первая мысль – как она узнала? Потом он вспомнил, что доставал при ней фотоаппарат. Она запомнила. Такая мелочь, но она запомнила.

– Спасибо.

Тахти вернулся в гостевой домик, вытряхнул со дна рюкзака фотоаппарат. Когда-то это была камера его деда. Отец отдал ее Тахти, когда понял, что ему нравится снимать. Тахти взялся заряжать пленку в фотоаппарат. Его мысли витали далеко, а руки помнили каждое движение. Как будто ничего не изменилось.

Тахти вышел на побережье, прямо на ветер, навел камеру, сделал несколько снимков. Горы, море, вереск. Серое на сером, черное на сером, серое на белом.

***

Кто-то скажет: несчастный случай. Скажут: ничья вина.

Про такие истории часто говорят: никто не виноват.

Но так ли это?

Если ситуацию можно было предотвратить. Если можно было не допустить трагедии. Если можно было до такого не доводить.

Правда ли это…

Ничья вина?

И если нет – то кому тогда отвечать?

В том-то и проблема. У каждого своя правда. Свое «хорошо» и свое «плохо».

Один человек в деловом костюме выгонит другого из дома. Хромой человек вскарабкается на самый верхний этаж и примет сторону слабых. Кто-то будет скитаться по чужим углам, не имея постоянного адреса. Кто-то, кто всегда молчит, встанет и будет говорить.

Подумаешь, скажет кто-то.

Фигня.

Но фигня как раз в том, что из такой вот фигни и состоит мир.

Хромой человек потом будет и будет задавать человеку в черной водолазке один и тот же вопрос:

Где я ошибся? Что я мог сделать?

Нигде и ничего.

Такие, как они, имеют дело с последствиями. Искру бросили не они.

Так кто же?

***

Тахти спустился к самой кромке воды. Сырой песок был усыпан ракушками, обломками веток и панцирей моллюсков. В море, в паре метров от берега лежал огромный валун. Массивный, серый, в глубоких трещинах, и снизу более гладкий, чем наверху. Его все время подтачивало море, растворяло хрупкий известняк и песчаник, об него бился ветер, понемногу разрушая.

Тахти завернулся в шлафрок и полез по нему, шажок за шажком. Шлафрок был длинный, он был Тахти велик, и то и дело распахивался, и его окатывало ледяным сырым ветром. Камень был ледяной. На сыром известняке проскальзывали руки. Резиновые сапоги тоже проскальзывали. Под пальцами липкой слизью чавкал слой подгнивших водорослей и подмокшей извести, склизкой и скользкой. Так что его затея была по меньшей мере небезопасная. Но камень не такой уж большой. И вообще. Подумаешь, парень лезет зимой на камень в море. Что в этом странного?

Он заберется на него, сядет спиной к набережной, закроет глаза – и притворится, что никакой набережной нет. Что нет никакого острова. Что все по-прежнему.

Хоть на минуточку.

До первого уступа Тахти забрался без проблем. Со второго сорвался. Секунда – и он упал в ледяную воду спиной. Его обожгло льдом. Одежда мгновенно промокла, потянула вниз. Тело не слушалось. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, не пошевелиться. Ледяной поток нес его вниз и вбок, подхватив под спину. Шлафрок стал тяжелым как камень.

Усилием воли Тахти заставил себя перевернуться в воде, найти ногами дно, встать. Следующим усилием воли он заставил себя вдохнуть. Получился скорее стон. Он дышал в голос, а тело теряло остатки тепла. В такой ледяной воде времени у человека не так уж много. Поэтому еще одним усилием воли он напряг все тело, повернулся к берегу и пошел.

Это не мое море, подумал он.

Теплый воздух дома ударил его словно пыльным мешком. Пахло березовыми дровами и кофе, воздух был такой сухой и теплый, такой теплый, что казался колючим. Сигги сидел перед ноутбуком на диване в гостиной. На нем были наушники, иначе он бы услышал, как стучат зубы Тахти. И как колотится его сердце. Но он был в наушниках, и увидел только, как по столу прошла, шатаясь, чья-то тень. Вот тогда он и увидел Тахти. Мокрого до нитки, с посиневшими губами.

– Ничего себе! Что случилось?

Сигги подскочил с дивана, и наушники, падая, ударились о пол. Тахти все еще стучал зубами, и не мог внятно формулировать.

– Нужно переодеться, – сказал он через дрожь. – Холодно.

– Ты мокрый весь. Ты в воду упал, что ли?

Тахти кивнул. У него было два свитера. Синий и зеленый. Они были оба на нем. И оба мокрые. Он стянул их через голову прямо в гостиной.

– Вода, – сказал он, запинаясь. – Ледяная.

– Ты в воду-то зачем полез?

Сигги вырвал из его рук комок мокрой ткани, которая совсем недавно была свитерами.

– Идем, – он взял Тахти за руку, и его руки оказались такие теплые, почти обжигающие. – Тебе нужно согреться.

Сигги затолкал Тахти в душевую прямо в остатках одежды, включил воду, за секунду настроил температуру. По спине потек поток тепла, обжег кожу. Тахти дернулся, выскочил из кабинки. Сигги затолкал его обратно.

– Стой, кому сказали. Тебе нужно согреться.

В душевой Тахти сполз на колени. Сигги стащил с него одежду.

– Горячий душ, – проговорил Тахти. – Как хорошо.

– Вода чуть теплая, – сказал Сигги, и глаза у него были темные и большие.

Он оставил Тахти сидеть на полу под душем и греться, а сам вышел из душевой, шлепая босыми ногами. В ушах шумело, не то ветер, не то вода. Кафель под ладонью казался горячим, а колени – ледяными. Смеситель был едва повернут в сторону теплой воды.

Тахти закрыл глаза и позволил мыслям швырнуть себя в прошлое. От этого будет больнее потом. Но на несколько секунд он окажется там, где сейчас сезон дождей. Где солнце выходит на чистое небо после ливня, испаряет воду, и теплая душная влага висит в воздухе. Воздух от этого кажется таким плотным, будто его можно пить. Потом будет больнее. Но можно же прямо сейчас притвориться, что все по-прежнему? Хоть на минуточку.

Чистое небо высоко-высоко над головой, белое солнце в зените, короткие чернильные тени с грубыми контурами, словно прорисованными грифелем, сырые дороги, тугие капли падают с листьев финиковых пальм. Теплый поток воды стремится вниз, к стокам. Воздух насыщен запахами, влажный, густой, словно осязаемый, течет вокруг.

Был ли такой день на самом деле? Тахти не помнил точно. Но после дождя всегда было именно так. Так помнило его тело.

Шаги по сырому кафелю вернуло его в реальность. Не было больше ни запахов сада, не пахло кокосовым молоком и маслом ши. Пахло хлором, сыростью и сырой шерстью, а мутный потолочный светильник давал бледный и тусклый свет. Он по-прежнему был в душевой. Добро пожаловать в реальность.

Сигги принес что-то пушистое, бежевого цвета.

– Согрелся?

– Вроде.

– Я поставил чайник. Одевайся.

Тахти встал с пола, выключил воду. Банная простыня была грубой как наждачная бумага. Сигги протягивал ему бежевый сверток. Теперь его руки уже не обжигали теплом.

Сверток оказался свитером. Бежевого цвета, с цилиндрическим узором по плечам. Здесь все в таких ходили. От одного прикосновения к шерсти Тахти уже был готов расчесать руки до крови.

– Лопапейса, – пояснил Сигги. – Так он называется. Их вяжут из шерсти местных овец.

– Сигги, спасибо большое, но я не ношу шерсть.

– Почему?

– Она очень чешучая.

Сигги смотрел на Тахти в недоумении. Тахти выбрал другие слова.

– Аллергия.

– Что, совсем не можешь?

Тахти покачал головой, а смотрел в пол. В потеках воды отражался свет, среди бликов – их искривленные силуэты. Силуэт Сигги заколыхался, и перед лицом Тахти оказался его кулак. Он протягивал ему футболку. И спортивные штаны линялого синего цвета. Тахти взял вещи, буркнул:

– Спасибо.

– Давай, пойдем. Здесь душно.

Сигги ушел из душевой, прикрыл дверь. Тахти стал одеваться. Футболка доходила до середины бедра, штаны пришлось подвернуть. Шапка! Только теперь Тахти вспомнил про шапку. Шапка осталась где-то в море. Вообще он ненавидел головные уборы, но сейчас расстроился. Когда он только переехал к Соурам, они потребовали, чтобы он обрезал волосы. Его стрижку они обозвали «пидорской», сказали, что настоящие мужики носят ежик. Стричься Тахти отказался. В итоге все превратилось в грязный бардак с дракой, волосы ему все же обрезали. И тогда появилась эта шапка.

Теперь ему придется ходить с уродской стрижкой. Отлично вообще.

Сигги налил чай в разные кружки. Кружка Тахти – со сколом на ручке, в белую крапинку на синем фоне. Его – черная.

– Садись, чего ты.

Тахти все еще стоял посреди кухни. С волос на плечи капала вода, сердце лупило с перебоями, в ушах гудело. Сиги его о чем-то прашивал, а Тахти не понимал, о чем.

– Тахти? Все нормально? Давай, тебе нужно выпить чего-нибудь горячего. Ну хочешь, кофе сварю?

– Кофе? Что? – Тахти посмотрел на него, на кружки на столе. Чай. Он же заварил чай. – Чай, да, спасибо. Извините, я задумался.

– О чем?

– Да так, ни о чем.

Он сел-таки на диван, Сигги устроился в кресле напротив. В том же кресле он сидел, когда Нана привезла сюда Тахти. К кружке было невозможно притронуться. Кипяток нагрел ее, наверное, градусов до ста по Цельсию. От чая шел густой пар и расползался кисловатый запах. Тахти подтянул под себя ноги. Хотелось уйти, спрятаться, залезть под стол.

Окна без занавесок, небо становится темно-синим, и только у горизонта- алые всполохи заката. Такое небо обычно в психологических триллерах. В тех, где из заброшенных домов пропадают люди.

– Море тем опаснее, чем дальше от него ты рос, – сказал Сигги.

– Я вырос у моря, – сказал Тахти своей чашке.

– Тогда зачем ты полез в воду зимой?

Тахти пожал плечами. А что он мог сказать? Что полез на камень, потому что он напоминает ему другой, на его родном пляже? Или, может быть, сказать, что он хочет отсюда сбежать? Что он слегка расстроен, что не утонул в море пятнадцать минут назад?

В окно было видно темное море и темные горы. Побережье выглядело пустынным. На улице не было ни души. Кому охота высовывать нос в такую погоду. Только одинокий фонарь освещал вышку на лодочной станции. Даже лодки, и те были затянуты в брезент. Потому что так теплее. Людям так теплее – думать, что все под контролем. Что они в безопасности. Что они владеют ситуацией. Хотя это и неправда. На самые важные вещи мы не можем повлиять. Любовь. Лидерство. Смерть. Самые важные вещи лежат вне пределов наших возможностей.

– Почему здесь нет леса? -спросил Тахти.

– Слишком ветрено, – Сигги пожал плечами – для него это было очевидно. – Деревья просто сдувает. Особенно по осени и зимой, когда меняется погода.

Тахти смотрел в окно, в сторону гор, на лысые камни, покрытые мхом. Сейчас осень. Скоро зима. Скоро станет еще холоднее.

На набережной никого. Лодки затянуты в брезент. Лодки.

Лодки?

***

Парень зашел в темное помещение. Стулья были придвинуты к столам, свет не горел. С улицы тянуло сыростью – уже неделя, как зарядили дожди. Кеды на парне были мокрыми. На свитере осели капли воды.

Он прошел вслед за человеком, нырнул в открытую дверь. На узком окне не было занавески, и было видно море – серое море на фоне серого неба. По стеклу стекали капли дождя. Человек протянул ему сверток. Парень взял его в руки, прижал к груди. Они обменялись рукопожатиями.

***

Босиком он прокрался до дверей. Зачем он крался в гостевом домике, он точно не знал. То, что он собирался сделать, Сигги бы все равно не услышал из дома. Он обулся, застегнул парку. Не босиком же идти к воде? Он толкнул дверь и вышел на крыльцо. Сигги в это время всегда спал. Его дом выглядел холодным и пустым, даже мрачным. Темное строение на фоне беспокойной ночи. Ни в одном окне не горел свет. Словно там никто и не жил. Разве что призраки.

Почему именно ночью все должно выглядеть таким отталкивающим? И так холодно и серо, а тут еще эта тишина, до звона в ушах, до нервной паники в сердце.

Лестница неслась вниз, в темноту, как водоворот. Будто спускалась на самое дно океана. В царство рыб-удильщиков, холода, пустоты и темноты. Не знай – и не поверишь, что внизу всего-навсего набережная.

Тахти прикрыл дверь в домик и пошел вниз по ступеням. Утром все кончится. Все же есть вещи, которые по-прежнему в нашей власти. Утром солнце взойдет, а его уже здесь не будет. Все-таки остался еще в запасе способ сбежать.

Он оделся как скоморох: тренировочные штаны, камики, два свитера поверх школьной рубашки, парка поверх всего этого. На востоке небо начинало светлеть, тонкая бледная полоска пробивалась над горами. Пустынная набережная. Лодки, затянутые брезентом. Мостки пристани, одинокий фонарь на ветру. Море лизало серый песок. Монохромное, до самого горизонта. А там, за горизонтом, лежали другие берега. Почему он не подумал об этом раньше? Решение же было у него под носом.

Море, на побережье которого он стоял, связывало между собой все земли планеты. И где-то далеко на юге, нагревшись, каталось по белому песку на дальнем пляже. Как это было, тогда, давным-давно?

Когда утро становилось днем. Он сидел на песке, теплое море полоскало у самого побережья веточку фукуса, а солнце ласкало ему спину. Воздух прогрелся на солнце, пропитался запахами соли, фукуса, масел, цветов, отчего у солнечного света появился особый аромат. Тахти всегда воспринимал его как нечто само собой разумеющийся.

Но сейчас, когда он пытался его вспомнить, память отказывала. Он пытался вспомнить это ощущение, это тепло на коже, эти запахи, звуки, это расслабленное чувство защищенности, и не мог. Когда это произошло? Когда все успело исчезнуть? Картинки в памяти постепенно бледнели, ощущения размывались, детали исчезали. Бесценные мгновения превращались в ничто. Веточка фукуса, лепестки цветов, выгоревший парус виндсерфа. Это все мелочи, это все фигня. Но на этой фигне держится мир.

Сейчас он здесь, на темном ледяном побережье. И ему нужно выложиться по полной, чтобы смыться отсюда. По спине бежали мурашки. Ветер кидал в лицо ледяную водную пыль. Он обхватил себя руками, будто от этого могло стать теплее. Воздух был прогрет от силы градусов до семи. Дома даже зимой было теплее.

Желтоватый фонарный свет выхватывал контуры крыши и мостков. Лодочная станция. По средам сюда приходило рыболовное судно. Сегодня как раз среда. Одна жизнь. Один шанс. Один шаг – вперед. В пропасть.

Тахти пробрался на палубу, крадучись, как преступник. Он прятался среди теней и ящиков со снастями. Пока люди в черных комбинезонах и огромных сапогах носили ящики с палубы и обратно, Тахти двигался вперед, по шажочку, по сантиметрику. Самым страшным было спуститься на нижнюю палубу. Если внизу кто-то есть, весь план сорвется. Если его увидят, все пропало. Сердце вырывалось из груди, и Тахти казалось, что его пульс слышно даже на берегу.

Никто не заметил, как он прошел в кормовую часть. Изо рта шел пар. Он пробрался в самый дальний угол, забился в тень среди ящиков со снастями. Через сетку воздуховода отсюда виднелся краешек воды. Море выглядело бездонным и ледяным. Над ним склонилось низкое черное небо. Побережье отсюда видно не было.

Тахти вздрагивал от каждого шороха. Тяжелые шаги по палубе, грубые голоса, скрип деревянных ящиков. Сильный запах машинного масла бил в нос. Ноги замерзали, несмотря на двойные носки. Нужно было хотя бы взять плед. И немного еды. И узнать, куда именно идет это судно. Нужно было хотя бы немного продумать этот план. Хотя бы.

Но он уже пробрался сюда. Обратного пути больше не было. Он раскачивался вместе с рыбацкой лодкой. Он словно превратился в бакен, оторвавшийся от цепи. Волны качают его, течение уносит его, и он дрейфует от берега к берегу.

Мы часто воспринимаем как должное мир, в котором родились и выросли. На юге было все время тепло. Постоянное лето длилось круглый год. На Рождество приходили в шортах и солнцезащитных очках, а на набережной развешивали гирлянды из желтых огоньков. Тахти этого не замечал. Он не замечал, какая теплая и спокойная вода была в море, какой мягкий был белый песок на пляже. Он катался на серфе до ноября, пока не начинались сезонные дожди, и только тогда догадывался, что уже, наверное, зима. Дожди делили год на две половины, в одной из которых ветер был сильнее, и среднесуточная температура воздуха опускалась на пятнадцать градусов. Несколько недель длился сезон дождей. Дожди шли стеной, не было видно ни дома напротив, ни даже просто пальм за окном. Стена воды. Стена теплой воды, в которой можно было, постояв минуту, вымыться как под душем. Он не замечал этого.

От сырости ничего не высыхало. Он надевал утром влажную футболку, и прохладный хлопок остужал нагретую солнцем кожу. И то, что его кожа – темного оттенка, тоже не казалось странным. Светлокожими были только туристы, приезжавшие в декабре или мае, когда не идут дожди и когда еще не пришла самая жара.

На каникулах Тахти помогал в отеле в пригороде. В лобби все время работал кондиционер, так что он носил толстовку с логотипом отеля на спине.

– Тебе не жарко? – как-то спросила его девушка с молочно-белой кожей и рыжими кудряшками. – Может, снимешь толстовку?

Она приехала накануне, и еще не успела загореть. Новых туристов всегда было видно сразу. Их кожа была белая, даже голубоватая. Болезненно бледная.

– Если я сниму толстовку, я совсем замерзну, – ответил он ей совершенно серьезно.

Она засмеялась. На ней были коротенькие шорты и полупрозрачная туника, сквозь которую проглядывал туркуазовый купальник. Тахти тогда даже представить себе не мог, что для человека с севера плюс двадцать три в лобби отеля – это достаточно тепло, чтобы так легко одеться. Плюс двадцать три. Он мерз в толстовке. И ничего не замечал.

Он не мог представить, что однажды будет жить среди этих самых людей, на краю света, в беспощадном, суровом краю с длинными ночами, холодным ветром и коротким прохладным летом, более холодным, чем зима у него дома. Только тогда он начнет замечать. Иногда человека нужно вытащить из привычной среды, чтобы он заметил, каким разным может быть мир. Какими разными могут быть люди. И понятия.

Тахти нашли, едва судно вышло в море. Правда, к тому моменту он успел окончательно замерзнуть, и облачко пара от дыхания становилось все меньше. Но он продолжал сидеть среди ящиков со снастями. А потом перед ним возник огромный черный силуэт.

Рыбак был высокий, крепкий и большой. Темно-синий корабельный комбинезон он надел поверх черной водолазки, а наверх накинул расстегнутую куртку такого же синего цвета. В помещении было довольно просторно, но когда он вошел, места не осталось.

Он стоял со скрещенными на груди руками и смотрел на Тахти. Брови сползлись на переносице. Свет остался за его спиной, превратив его в черную скалу. Для Тахти это был момент настоящего ужаса. Тогда он поверил, что его правда могут убить. Просто за то, что он оказался в этой лодке без разрешения. Он съежился, все еще надеясь, что его не заметят. Что он исчезнет, если сожмется в комок.

– Ты кто такой? – прогремел рыбак.

Тахти вздрогнул, как от удара. Пути назад не осталось. Бежать было некуда. Если бы рыбак не загораживал собой дверь, он бы, может, и побежал. Хотя в этом смысла тоже не было. Куда бежать-то? Они в открытом море.

Тахти встал еле-еле, ноги затекли и не слушались.

– Простите, – прошептал он еле слышно.

Рыбак сделал шаг вперед. Тахти отступил и вмазался спиной в коробки.

– Ты кто такой, я спрашиваю?

От него пахло солью и табаком. Тахти сглотнул, втянул воздух. Сейчас его укокошат. Как пить дать.

– Простите меня. Мне очень нужно уехать отсюда.

Рыбак оглядывал его с головы до ног. Темные глаза под кустистыми бровями, растрепавшиеся на ветру волосы. Тахти трясся перед ним и не знал, где бы спрятаться.

– Как ты здесь оказался?

– Пробрался утром, пока никого не было.

Он не стал врать. Даже не пытался оправдаться. А что тут еще скажешь? Что он ошибся кораблем и поэтому прятался среди коробок?

– Куда уехать?

– Домой, – прошептал Тахти.

– Куда? – голос рыбака громыхал раскатами. Еще немного, и засверкают молнии.

– В Ан-Лодалию.

– Не ближний это свет.

– Я знаю.

– Как тебя зовут?

– Тахти.

Рыбак вытянул руку, Тахти зажмурился. Удара не последовало. Он приоткрыл глаза. Рыбак протягивал ему раскрытую ладонь.

– Ясперсен.

Ясперсен пожал Тахти руку. Его рука была огромная, с обветренной жесткой кожей. От его крепкой хватки в руке Тахти что-то хрустнуло.

– Иди за мной.

В камбузе он пил чай. Ему на плечи набросили куртку, тяжелую, теплую, пропахшую солью и рыбой. Подкладка у нее была флисовая, снаружи – водоотталкивающая непродуваемая мембрана. Завернуться в нее – словно завернуться в кокон.

– К чаю ничего нет, малыш, – сказал Ларссон.

Ларссон был совсем немного меньше Ясперсена и такой же грозный.

– Спасибо за чай, – сказал Тахти. – Спасибо, что не сердитесь.

Ларссон рассмеялся сухим, грубым смехом.

– Еще как сердимся.

– Мы вернем тебя обратно, – сказал Ясперсен. – Ты уж прости.

– Не имеем права, – сказал Ларссон.

– Я понимаю.

Тахти допил чай, но все еще держал в руках теплую кружку. Ясперсен встал.

– Позвони домой. Скажи им, что с тобой все в порядке.

– Я…

– Звони-звони.

Тахти поднялся. Ларссон хлопнул Тахти по плечу с такой силой, что он сделал шаг вперед. И поплелся вслед за Ясперсеном. Звонить Сигги. Ясперсен оставил его наедине с рацией. Тахти смотрел на рацию и медлил. Сейчас он наберет номер и попросит соединить его с Сигги. Что дальше? Что он скажет, что сделает? Запрет его в одной из комнат? Оставит без еды? Отправит обратно в приют? Позвонит в полицию?

Тахти снял трубку, набрал номер из справочника. Попросил соединить его с Сигги Пайменом. На линии хрипело и трещало. Потом, через шуршание и скрежет он услышал приглушенный голос Сигги.

– Слушаю.

– Это Тахти.

Слова застревали в горле. В голосе появилась хриплость. Получалось совсем не так, как он хотел. Все получалось совсем не так, как он хотел.

Сигги молчал несколько секунд, для Тахти они тянулись вечность. Он не знал, ждал ли Сигги продолжения его слов или просто был настолько удивлен, что не мог найти слов. Вероятно, цензурных слов.

– Со мной все в порядке, – сказал Тахти.

– Где ты?

– Я… Извините меня. Я вернусь вечером. Я объясню.

Сигги молчал.

– Со мной все в порядке, – повторил Тахти.

– Ты не скажешь, где ты?

– Я… вернусь вечером. Извините меня.

– Это все, что ты готов мне сказать?

– Извините меня.

– Я вешаю трубку.

Тахти остался стоять с рацией в руках. Он ожидал чего угодно. Крика, грубости, угроз. Но никак не такой спокойной, примирительной вежливости.

Которую он на самом деле не заслужил.

***

Они проводили его до самого дома. До самых дверей. Сигги пригласил их зайти, он мог бы сварить на всех кофе, но рыбаки отказались. Сигги кивнул. Тахти стоял посреди гостиной, чужак в чужом доме. Сигги опустился в кресло, Тахти – на краешек дивана.

– Ну? Где ты был?

Голос Сигги не выдавал никаких эмоций, но в потемневших глазах читался гнев. Огонь в камине бросал на его лицо блики, делали черты лица грубыми и жесткими. Брови сползлись на переносице. Тахти предпочел смотреть на колени. Выдержать его взгляд сейчас было тяжело.

– Вы же знаете.

– Я хочу это от тебя услышать. Где ты был?

– На рыбацкой лодке.

– Почему?

Тахти молчал. Не мог выговорить.

– Тахти?

– Я хотел вернуться домой, – прошептал он.

– Домой – куда?

Непроизвольно Тахти улыбнулся. Ну, да. Он же человек без постоянного адреса. Так, бродяга. Бездомный.

Сигги смотрел на него, от его взгляда оставались полосы на коже. Сначала Тахти подумал, что он злится. А потом понял, что он напуган.

– В Ан-Лодалию, – сказал Тахти одними губами.

Сигги откинулся на спинку кресла.

– Ты разве не из Ла’a?

– Я родился в Ан-Лодалии, но мы почти сразу переехали в Ла’a.

– Ты родился в Ан-Лодалии?

– Родители приехали туда по работе. Жили там несколько лет. Потом родился я. И почти сразу мы уехали.

Об этом знал только Ханс. Больше Тахти никому еще не говорил об этом.

– То есть ты привык к жаркому климату, – сказал Сигги.

– Да.

– А вообще на севере бывал раньше?

– Мы пару раз ездили с отцом в Австрию, кататься на лыжах, но там не было так холодно.

– Трудно, наверное, перестроиться.

– Все нормально.

Сигги не отчитывал его, не осуждал, хотя бы вслух. Тахти ждал разнос. Ждал крика, угроз, оскорблений. Почти был готов увидеть в руках Сигги оружие. Оружия он бы сейчас не испугался. А вот неожиданная вежливость сбивала с толку. Сбивала с ног.

Сигги открыл печь и подкинул в нее дров. Маленький фейерверк искр взлетел в печную трубу. Оранжевые языки пламени облизывали свежие поленья, и по дому тянулся древний, первобытный запах костра. Запах жизни. Запах безопасности. Пусть даже взятой взаймы.

– Простите меня, – сказал Тахти своим коленям. Поднял на Сигги глаза и повторил. – Простите. Не выгоняйте меня, пожалуйста.

– Куда я тебя выгоню? – сказал Сигги. – Глупости не говори.

***

Мы все чего-то яростно, отчаянно хотим.

Справишься сам, сказали одному из них, и он осознал, что один в целом мире.

Можешь приходить, сказали другому парню, и он поверил, что наконец-то у него есть дом.

Ты слабак, сказали другому, и он поверил.

Каждая большая история распадается на сотни маленьких.

Мы все чего-то яростно, отчаянно хотим.

В тот вечер в пустом доме один парень больше всего на свете хотел, чтобы его спасли. Он выбрал путь на грани фола. Пожалеет ли он о том, что сделал?

Ночью у другого в ушах стоял звон, а он бежал и бежал через город, и больше всего хотел, чтобы его не нашли.

А еще раньше, несколько лет назад, в некий дом приехал парень в сером свитере. Чего хотел он?

Того же, чего и все.

Мы все хотим этого. Чтобы нас любили. Чтобы нас признали. Чтобы мы что-то значили для кого-то. Мы все хотим быть частью целого.

Но иногда целое для одного исключает целое для другого.

///

До интерната в Хатке был другой интернат. А до него другой интернат. И другой. И так до клиники, в которой он проходил реабилитацию, и которую он почти не помнил.

Из обрывков воспоминаний остались только гулкие коридоры и люди в белом. И двор, в котором можно было побегать в хорошую погоду. Бегать он не очень любил. Ему больше нравилось, когда кто-нибудь ему читал. Это бывало не очень часто.

Из интернатов он убегал столько раз, что уже и не помнил их все. Он ночевал на улице, иногда к нему приставали бомжи и пьяные, и тогда он убегал. Он никогда не дрался, отбивался только в крайнем случае, чтобы убежать. Пару раз он ночевал на вокзале, как-то раз уговорил охранников пустить его на ночь в кинотеатр, и там он завернулся в занавес в самом уголке. Бывало, когда тепло, он спал на лавочках в парках. Бывало, когда ночью начинался дождь.

Однажды, когда он спал среди коробок на уличной свалке, за ночь сильно похолодало, выпал снег. Во сне он не почувствовал этого, и проснулся напрочь замерзшим, укрытый снегом, как одеялом. Он не чувствовал пальцев на руках и ногах, он растирал их снегом, пока ему не стало одновременно больно и горячо. Сжать в руках снег как следует не получалось, руки слишком замерзли и не слушались. Он ронял снежок, он падал к нему на колени и не таял. Он собирал снег, скатывал новый снежок, и снова растирал. От боли и страха он плакал, и от этих слез было только еще холоднее.

Каждый раз его находили. Иногда практически сразу, иногда через несколько дней. Однажды ему удалось прятаться две недели. За еду он мыл посуду или подметал пол, а если такого не получалось, просто голодал. Когда он голодал подолгу, у него начинала кружиться голова, ноги становились слабыми, подкашивались, и его это пугало. В таком состоянии убежать было бы сложно. Поэтому он иногда, когда было совсем плохо, воровал в супермаркете сахар.

Его всегда находили. Служба опеки, фельдшеры или полиция. И каждый раз его возвращали в интернат. Его мыли, переодевали и кормили, в наказание он должен был сидеть в своей комнате. Он читал. Это ему никогда не запрещали.

Однажды ему удалось прятаться две недели. Он сбежал среди ночи, когда охранник ушел в туалет. Вылез в окно и спустился по решетке. И бежал, бежал, а над головой трепыхалось северное сияние. Светлые полосы на фоне черноты. Кто-то говорил, что оно зеленое, но он не понимал, что это значит. Он не различал цвета.

Он прятался на незапертых чердаках и складах. В тот раз многое было по-прежнему, а многое было впервые. Ему по-прежнему было холодно. Он по-прежнему хотел есть. Он по-прежнему чувствовал эйфорию от ощущения свободы.

Он спал на паллетах, когда на склад пришли какие-то ребята. Он не запомнил их лиц. Они ни о чем не спросили.

Он проснулся от того, что его пнули ногой в спину. Он прокатился по паллетам и ударился о каменный пол.

Он не испугался. Такое с ним уже случалось. Но в этот раз ему не удалось убежать.

Их было шестеро, он был один. Он все равно дрался. Он дрался насмерть, потому что понимал – живым его отсюда не отпустят. В ту ночь он был готов умереть. Но не умер.

Неделю он провалялся в реанимации в коме, еще две – в палате под капельницей. Его допрашивала полиция. Он молчал и только говорил, что споткнулся и упал. К нему приехали воспитатели из интерната. Он слышал, как они говорили вполголоса в коридоре.

А потом его перевели в другой интернат. В дом, похожий на ракушку.

***

После попытки побега сидеть вот так на курсах было странно. Еще вчера Тахти плыл прочь из этих мест, наплевав на все, в кубрике, на рыбацкой лодке, надеясь, что его не заметят. И тогда он бы оказался – где? Где угодно, но только не здесь. Вчера он был преступником, нелегально забрался в лодку, притворился тенью. Он был кем угодно, но только не примерным учеником. Мир вибрировал, словно перетянутая струна. Все крайние состояния похожи. Он словно плыл умирать.

Таких сочных, пересыщенных красок он давно не видел. Той ночью, разве что. Когда убегал от Соуров. Хотя он мало что запомнил. А потом вообще была вязкая пелена размазанных дней, похожих, невнятных, бормочущих дней, в которых он был вялой, заторможенной тенью. Такого количества пластырей на предплечьях он не помнил со времен старой школы, со времен реанимации.

Поэтому теперь сидеть вот так в аудитории, среди этих идеальных, чистых, лоснящихся ребят, изображать примерного ученика, обеспокоенного своим будущим, казалось нелепым и сюрреалистичным. Тахти словно попал в чужую сказку, будто кто-то написал дурацкий, глупый кроссовер, запихнул его в чужой, двумерный мир с восьмибитной графикой.

– Тахти, ты успеваешь записывать?

Это Аату. Тахти ничего не записывал, и он заметил.

– Да, все в порядке.

Тахти говорил с ужасным акцентом. Но Аату каким-то образом разбирал его слова. Он улыбнулся принужденной улыбкой уставшего учителя.

– Записывай, пожалуйста. Тебе понадобится этот конспект.

– Я записываю, – соврал Тахти и сделал вид, что карябает буквы в тетради.

Через пустой стул от него сидел Сати, парень в браслетах до локтей. Они бряцали, когда он двигал рукой. Он посмотрел на Тахти – цепкий взгляд из-под пышных бесцветных бровей. Улыбнулся. Тахти пожал плечами.

Сати повернул к нему свою тетрадь, и оказалось, что вместо записей там были кривенькие рисунки и попытки не то граффити, не то каллиграфии. Тахти улыбнулся в ответ и кивнул, мол, понимаю.

В перерыве Тахти перегнулся через пустой стул.

– Можно посмотреть?

– Что? – Сати обернулся, смотрел теперь на него, и Тахти только сейчас заметил тонкий шрам на щеке. И несколько покрупнее – на руках. Он не понял, что сказал Тахти. Конечно, не понял.

– Можно, я посмотрю? – Тахти указал на тетрадь.

– А, посмотреть? Конечно. Хотя, блин. Тут ничего особенного.

Он позволил Тахти выудить тетрадь из-под его руки. Ручкой, мимо клеточек он пробовал разные шрифты. Писал слова, декорировал буквы завитушками и тенями, делал их то тощими, то тонкими, то кривыми. Они то шагали строем, то жались друг другу, словно пытались согреться, то толкались, словно на странице им было тесно, то держались чопорно, стояли навытяжку, будто старались произвести друг на друга впечатление. Чернила в ручке оказались зелеными. Яркими, насыщенными зелеными. От такого количества зелени рябило в глазах.

Сати носил черные толстовки и свитеры и увешивал руки браслестами. До локтей. Фенечки, кожа, шнур, низанные бусины. Тахти чаще видел такое на девчонках. На юге многие носили фенечки из ниток и ракушек, их еще продавали на набережной туристам. Парни не носили такое. Но Сати – ему это шло. Бывают такие люди, которые создают вокруг себя некую атмосферу, флер, частоту – они словно срастаются с созданным образом, что невозможно представить их отдельно, голыми, без всего этого маскарада. Вот Сати был как раз такой. Неотделимый от своих побрякушек.

– Мне нравятся вот эти, – Тахти указал на буквы, которые жались друг к другу, – кажется, что им холодно.

– Ты так думаешь? – Сати вскинул брови, и на лбу прорисовалась горизонтальная полоска.

– Да, прикольно. Но вообще они все прикольные.

– Не ожидал такое услышать, – он пожал плечами и закрыл тетрадь. – Ты куришь? Пойдем, покурим?

– Не успеем.

– Успеем.

И они пошли курить. Сигарет у Тахти не было, Сати угостил его своими. Тахти курил раньше, и дома на юге, и потом, уже у Соуров, – в новой школе, где они забирались на верхний этаж, прогуливали, сидя на лестнице, или – если удавалось – вылезали на крышу. Там пахло битумом и льдом, Тахти замерзал в одной рубашке буквально за минуту, и пальцы еле удерживали сигарету, но в этом абсурде пряталась особенное, сладостное неподчинение правилам, липкое удовольствие на грани фола, связь с другими, пусть и едва ощутимая. Он радовался уже тому, что кто-то звал его с собой, и пошел бы куда угодно, наверное – и на крышу, и в подворотни, лишь бы не быть одному, лишь бы не возвращаться домой, к пьяным недовольным опекунам. У которых, к тому же, есть в доме оружие. Не в запертом сейфе. Не отдельно от патронов. Просто пистолет на полочке в серванте. Заряженный. Боевыми.

Сати смотрел на Тахти с дружелюбным интересом, со спокойной, примирительной улыбкой. В его взгляде, в разлете бровей, в жестах была уверенность, заземленность – и притом еще что-то бесовское, неконтролируемое, как наспех сконструированная бомба – с не вполне исправным детонатором. Тахти никак не мог определить, откуда взялось это ощущение, но позже оно повторялось в его присутствии, и чем больше он узнавал Сати, тем отчетливее ощущалась тонкая, непрочная грань между спокойствием и срывом. Но тогда еще Тахти до конца не осознавал, что это на самом деле значит.

Тахти сделал затяжку и с непривычки закашлялся.

– Прости, я не предупредил. Я курю крепкие.

– Я уже понял.

– Я давно курю.

– А я просто давно не курил.

Тахти нравилось вот так стоять с ним рядом, в наброшенных на плечи куртках, курить крепкие сигареты, от которых драло в горле и кружилась голова. Сати сминал сигарету в узловатых пальцах. На правой руке он носил тонкое кольцо без украшений. Теперь, когда в лицо дул ветер, теребил волосы, Тахти заметил и серьги в ушах. Простые колечки. В левом ухе два, в правом – одно.

– Оставить тебе пачку? – спросил он.

– Что? А, нет, не надо. Спасибо.

– Возьми, правда. У меня наверху еще есть.

– Я…

Тахти хотел сказать, что купит сам, но денег у него не было, от слова «совсем», так что купить он не мог ничего. Вообще. Сигги наверняка просто забыл. Но напоминать ему Тахти не собирался. А может, это Нана ему сказала не давать ему денег, чтобы он не купил на них наркотики. Тахти не употреблял наркотики. Гребаный сэндвич в столовке и пачку сигарет можно ему было купить?

Ему начисляли небольшую пенсию, на счет в банке, которым он не мог воспользоваться до совершеннолетия без письменного разрешения опекуна. Нана как-то объясняла, что лучше этим деньгам скопиться, на первое время. Например, на покупку той же мебели в новое жилье. А пока они с Сигги обеспечат его всем необходимым.

Вещами и едой они его, конечно, обеспечивали, базара нет. Но денег на руки не давали.

Сати сунул ему в руку пачку и зажигалку. Мягкая красная пачка, полная примерно на половину. Черная зажигалка с зазубринами на боку. Такие остаются, если открывать зажигалкой пивные бутылки.

– Спасибо.

Они вернулись в корпус, шли по лестнице, оставляя за собой шлейф табачного запаха. От этого щемило где-то в пояснице. Простая история, ничего особенного. Просто двое парней вышли покурить. Но сейчас, сегодня, для Тахти они были заговорщиками, плохими парнями, брошенными на улице. Мир против них, их двое, и кое-как они держатся. Только позже Тахти узнает, как близко от правды все было. И одновременно – как далеко.

– Ты из другого штата, да? – спросил Сати в коридоре.

– Да, из Ла’a.

– Круто.

– Ага.

– Это же вроде далеко, да?

– Очень. Иногда мне кажется, что вообще на другой планете.

Сати подождал его на лестнице, и дальше они пошли рядом.

– Давно ты здесь?

– С весны, – сказал Тахти. – Но я жил в приемной семье.

– А сейчас?

– Ну, сейчас тоже, но сейчас все по-другому.

– Понимаю.

И Сати кивнул так, будто действительно знал, понимал, каково это. Они вернулись в аудиторию, сели на свои места.

– Сразу видно, кто ходил курить, – сказал Аату как бы между прочим. – По мокрым следам на полу.

Сати посмотрел на него резким, упрямым взглядом. А Тахти притворился, что не понял. Быть иностранцем – это иногда удобно. Аату указал на свободный стул около Сати.

– Сати, а где Киану?

Сати вздрогнул и отвел взгляд.

В тот день Тахти еще не знал о произошедшей катастрофе. О том, какую роль сыграл в ней Сати. И не знал, что круги по воде все еще идут.

***

Помимо кирхи в городе еще был госпиталь. В этом госпитале работал Теодор. На работе его называли доктор Хофнер или просто доктор, но друзья называли его Тео. Тео был хирургом и сегодня дежурил. Тот день был сумбурный, они носились, не присев. Человек, которого Теодор ждал с самого утра, называл его Тео. Теодор нервничал. Человек обещал прийти после важной встречи – сегодня он встречался с отцом. Тео знал, какие у них отношения. И поэтому нервничал все больше с каждым часом.

Тео крутил в голове всю длинную историю, связанную с этим человеком. Из случая из практики она уже превратилась в случай из жизни. Он не знал, когда точно придет человек, и гадал, когда бы его лучше словить, спросить, как все прошло. Решил, в обед, потом обед не состоялся, поесть так и не получилось. А потом Тео увидел его в коридоре. Он сидел, сгорбившись, уронив голову на руки, сжавшись, будто ему было ужасно холодно.

Тео забрал его в кабинет, хотя вообще не представлял, чем его занять. Одно было очевидно: все прошло плохо. Тео видел его родителей. Всего один раз, но ему хватило. Конечно, в этот раз при беседе он не присутствовал и не слышал, что они ему наговорили, но было ясно – ничего хорошего. Тео отправил его к своей медсестре, попросил ее обновить данные, которые ему не были нужны. Рост, вес, давление, уровень сахара. Сейчас ничего из этого уже не имело значения. Но его нужно было отвлечь. Хоть чем-то занять. И это было единственным, что пришло Тео в голову.

Там он так и сидел, когда Тео, наконец, освободился и заглянул. Сидел на смотровом столе, свесив ноги. Рассматривал собственные колени. Как всегда, во всем черном. Как всегда, в своем огромном свитере с непомерно длинными рукавами. Тео забрался на стол, сел с ним рядом.

– Как ты?

– Нормально.

Человек в черном не смотрел на него. Ему нужно было сказать что-то еще, и он не решался. Тео видел это, уже научился замечать за ним. Затянувшееся молчание. То, как он прятал глаза. Сейчас его волосы были собраны в низкий хвост на затылке, а то он бы мял в руках прядь. Тео не торопил его. Ждал.

– Меня выгнали из дома, – сказал человек в черном.

И улыбнулся. Его улыбка была такая теплая. А в глазах накопилось столько тоски, что ее количество было едва совместимо с жизнью. С учетом причины, по которой его в экстренном порядке поместили в лечебное заведение, это уже не была фигура речи. Каждый раз, когда Тео видел вот эту улыбку, у него внутри что-то обрывалось.

Тео не было жаль его. Он видел этого человека каждый день с того момента, как его привезли на скорой. Тео видел, как он старался, даже когда сил совсем не было. Парень был что надо. Сильный парень. Жалость – ужасное чувство. Жалость убивает. Вот его родителей Тео было жаль. Жаль, что они не хотели видеть, какой у них замечательный сын.

Меня выгнали из дома, сказал он. И улыбнулся. Нашел в себе силы улыбнуться. Такой теплой, такой обаятельной, такой невыносимо грустной улыбкой.

Если бы Тео только знал, если бы он знал, как его защитить. Тогда, сейчас. Потом.

Вечером Тео сдаст смену, и они пойдут гулять по городу. Освещенный бульвар, кафе. Они ходили этим маршрутом уже множество раз, и сейчас пойдут так снова. Потом они зайдут в кафе и сядут за столик в уголке, у окна.

– Я так и останусь жить в интернате, – скажет человек в черном.

Тео будет пить чай с бергамотом, человек в черном – черный кофе без сахара.

– Отец считает, так лучше, – скажет человек в черном.

Лучше для кого? – чуть не спросит Тео.

Сердце будет разрываться на части. Он повидал в своей практике и последствия аварий, и несчастные случаи, и драки, и попытки суицида. Он научился выключать сочувствие. Но каждый раз, глядя на этого парня, сердце его будет разрываться на части.

Позже Тео будет спрашивать себя: если бы он знал заранее, что бы он мог сделать? Если бы он спросил, в самый первый раз, в этот раз, в любой другой раз – смог бы он защитить его? Если бы знал в тот вечер в кафе, что случится через три года, в тустрашную ночь в контейнере для грузоперевозок – что бы он сделал? Смог бы помочь? Что мы можем сделать для тех, кому нужна наша помощь?

Никогда не отпускай его руку, скажет он себе через три года. Но будет слишком поздно. Он отпустит. И будет винить себя потом всю свою жизнь.

***

Иногда перемены такие плавные, что мы их не замечаем. А иногда их вовсе нет. Одиннадцать месяцев из двенадцати погода здесь меняется в пределах «грязь подсохла» и «грязь подмерзла», так что можно смело сказать, что она не меняется.

С погодой здесь Тахти никак не удавалось подружиться. Возможно, тому виной привычный ему жаркий южный климат. Если солнце в его родном городе пряталось за тучу, местные жители воспринимали это как личное оскорбление. А когда начинался сезон дождей, звонили своим психотерапевтам и жаловались на депрессию. Здесь же, в шхерах, таинственный желтый шар в небе был способен перепугать местных жителей до икоты.

Возможно, причиной было купание в ледяной воде тремя днями ранее. Море хоть и не бывает здесь заковано в лед, но и прогреваться не спешит. Летом прогревается градусов до тринадцати, а если прогревается до пятнадцати, то люди бросают работу, запрыгивают в плавки и тусуются на пляже до первой тучи. То есть минут пятнадцать.

А может, причиной было то, что на улице лежал снег, а Тахти так и ходил в летних джинсах и тоненьких свитерах. Что бы ни было причиной, результат был один: он простыл. И теперь сидел с градусником под мышкой в кабинете врача по имени Вилле Виртанен.

– Скажи, что у тебя есть из теплой одежды? – спросил Вилле.

– Камики. Парка. Два свитера, – перечислил Тахти.

– Вот такие?

Врач показал на лопапейсу, которая висела на спинке его стула.

– Вот такие, – Тахти оттянул свой свитер.

Одна бровь Вилле взлетела вверх, вторая осталась на месте.

– Это шутка?

– Я не ношу шерсть. Она чешучая, – он увидел то же непонимание, что видел у Сигги. – У меня аллергия.

– Даже на альпаку?

– В первую очередь.

Телефон Вилле Тахти дал Аату. Тахти не пришел на курсы, и Аату позвонил спросить, что случилось. Тахти даже объяснять было не надо, все было слышно по голосу. Вот тогда Аату и дал ему номер врача. Тахти позвонил. И теперь сидел у него в кабинете.

После того, как Сигги все же запихнул Тахти в ту лопапейсу, Тахти в кровь расчесал себе спину. На этом эксперименты с шерстью закончились. Тахти снова влез в свои два тонких хлопковых джемпера. Но северу это не понравилось, и он подкинул Тахти простуду.

– Давай сюда градусник, – сказал Вилле.

Тахти вынул градусник, и врач выхватил его раньше, чем он успел посмотреть показания.

– Ну конечно, – сказал Вилле.

– Чего?

– Одеваться надо, чего!

Вилле встал и пошел по кабинету. Он чем-то шуршал и гремел, но из-за ширмы Тахти не было его видно. Он так и сидел на кушетке. Градусник врач сбил, и Тахти так и не выяснил, чего он там намерял, но и без градусника было понятно, что у него температура.

Когда он только прилетел на север, то тоже простудился. В Ла’a было плюс тридцать пять. Он сел в самолет в шортах и футболке-поло. И кедах на тонкие короткие носки. И еще в солнечных очках на макушке. На севере было минус три. Стояла ранняя осень. В аэропорту на него смотрели очень странно. Но он понял почему, только когда вышел в зал. Люди в пальто и свитерах, люди в перчатках и шапках.

Люди с его рейса доставали из сумок пальто. У него в рюкзаке были джемперы, джинсы и ветровка. Он переоделся в туалете. Длинные джинсы из тонкой смесовой ткани, нити хлопка и нити бамбука пятьдесят на пятьдесят, чтобы было не жарко. Поверх поло – тонкий хлопковый свитер. Поверх него ветровка. Так даже в плюс было бы холодно. На улице был минус. Его встретили люди в стеганых полупальто. Никакой печки в машине не было. Пока они ехали, он так замерз, что еле вышел из машины. И началось – простуды, ангины, отиты.

Из теплых вещей потом появилась только флиска. Но Тахти не планировал побег. Он так боялся, что они сломают дверь, пристрелят, что вообще не соображал, что делал. Тогда, после драки, когда его опять побили, когда пуля ударила в стену рядом с головой, он убежал наверх и заперся в спальне. Они ломали дверь. Когда он вылезал на крышу той ночью, в рюкзаке оказалось только то, что он смог найти за пару минут. Про флиску он тогда даже не вспомнил. Никто бы не вспомнил.

Вилле вернулся с белым свертком в руках.

– Хлопок носишь?

– Да.

Свертком оказалась толстовка с капюшоном. На груди эмблема – две змеи, оплетающие чашу. Эмблема госпиталя.

– Надень. Будет великовата, конечно, но зато тепло.

– У меня нет денег.

– А кто говорил про деньги?

Тахти надел толстовку. Она была велика ему размера на три. Но это все равно что нырнуть в кокон из пледов. Это тепло.

– Спасибо.

– Тебе ни в коем случае нельзя переохлаждаться.

– Я уже понял.

Простуды, ангины, отиты. До переезда Тахти вообще не знал, что это такое. Но стоило Тахти приехать на север, как он тут же показал свои клыки. Тут же напал. Здесь Тахти чаще болел, чем был здоров. Но это было только начало приключений, которые он найдет себе на пятую точку в городе под названием Лумиукко.

///

Дом был закручен спиралью. Лестница ввинчивалась вверх, деля пространство на дробные вертикальные секции. На полу первого этажа кто-то выложил плиткой пруд с рыбами кои. Белый северный свет слабо проникал через узкие витражные стекла. Когда стоишь в центре холла, кажется, что стоишь на дне океана. Это было первое ощущение, когда он вошел. Это первое, что он вспоминал потом, когда он вспоминал об этом доме: пруд с рыбками кои и лестница.

Пахло старым деревом и плесневым, закисшим временем. Рассохшиеся ступени были накрыты сверху истертой ковровой дорожкой – помесь нуара, готики и декаданса. Где-то в доме скрипели двери, стонал ветер, шуршали занавески. Дом словно затягивал в себя воздух. Дом словно дышал, словно был живой.

В кладовой было тесно. Полки и шкафы громоздились до самого потолка, заставленные коробками, свертками и пакетами. На него завели отдельную карточку. Спросили его полное имя, дату рождения, возраст вплоть до месяца, рост, вес и группу крови. Какое отношение группа крови имеет к его размеру одежды, осталось неясно.

Завсклад долго шуршала и гремела в подсобке, пока он мялся у двери. Лампочка накаливания в бледном плафоне над головой гудела монотонно, как сонная осенняя муха. На полу лежал линолеум, истертый до однородного белесого цвета, в рваных шрамах от постоянных перемещений грузовой тележки. На стуле висела вязаная крючком шерстяная шаль, на гвозде на стенке стеллажа – замызганная телогрейка.

– Подушка есть? – крикнула завсклад из подсобки.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что к нему обращаются.

– Что? – хрипло, почти беззвучно переспросил он.

– Я говорю, подушка есть у тебя? – завсклад показалась в дверном проеме с пакетом в руках.

– Подушка? – он смотрел на пакет. Какая подушка? – Я…не понимаю. С собой? Нет.

– Не слышу ничего. Говори громче! Есть подушка? Нет?

А он не мог говорить громче. Он вообще толком не мог говорить, три дня назад он сорвал голос. Он покачал головой.

– Нет.

– Так, понятно, – завсклад достала из пакета сверток серого цвета, кинула его на стол. – Я, конечно, поищу, но не обещаю!

На этажах пол был застелен паркетом. Дерево в трещинах и изломах, рисунок елочкой, самый простой. Коридор уходил вглубь и загибался внутрь. На стенах в рамочках висели пейзажи, собранные из склеенных пазлов. В общей зале перед парой потрепанных гобеленовых диванов гудет телевизор. Стулья с тканевыми сидушками стояли, придвинутые к столу, у окна. Пахло цианоакриллатом и освежителем воздуха. На диване сидели ребята и играли в карты. Телевизор бубнил фоном вхолостую.

Ему показали его кровать в общей спальне и оставили одного. Еще одна общая спальня, еще один интернат. Так парень по имени Сати Сьёгрен оказался в доме, похожем на ракушку. Он думал, все будет как всегда. Но в этот раз ошибся. И ошибся очень сильно.

***

Сати ждал его на автобусной остановке. Так они договорились. Город состоял из одинаковых серых домов и одинаковых серых улиц, а у Тахти обнаружился новый талант – теряться. Хоть с картой, хоть без карты. Он мог ходить одной и той же дорогой несколько раз, и каждый раз выходить куда-нибудь – не туда. Поэтому Сати стал встречать его на автобусной остановке. Чтобы не искать потом по всему городу.

Они зашли в облезлый серый супермаркет на пересечении серой улицы и серой улицы. Тахти попытался найти название улицы или номер дома, но не нашел. У этого города тоже был свой талант: таблички с номерами домов и названиями улиц в нем не задерживались. Кто-то говорил, что местные жители разносят их по домам в качестве сувениров. Слухи эти не подтвердились, но и крыть было нечем: дома стояли без опознавательных знаков. Местные прекрасно ориентировались и так. А вот людям вроде Тахти такой расклад ничуть не помогал.

В супермаркете Сати купил блок сигарет. Те же красные, в мягкой пачке. Тахти просто зашел с ним внутрь – и просто вышел. Денег у него так и не было. Когда они вышли, Сати открыл упаковку и протянул Тахти две пачки.

– Зачем? – спросил Тахти.

– Бери.

– У меня нет денег.

– Вот поэтому и говорю. Бери.

Тахти взял у него сигареты. Хотел поблагодарить, но Сати уже шагал впереди. Как будто так и должно быть. А может, и должно. С Хансом они ведь тоже делили все, от сигарет до футболок. Разве не так поступают друзья?

Тахти посмотрел в спину Сати.

Друзья?

Кажется, он обрел в этом ледяном мире своего первого друга. Как это случилось? Он не заметил. Никогда не замечаешь. Просто в один момент понимаешь, что ты не один.

***

Одним вечером парень собирал вещи в рюкзак. Он надеялся, что убежит, наконец, прочь от прошлого. Если бы он знал, что идет навстречу собственной тьме, собственному прошлому – что бы он сделал? Сделал ли он хоть что-нибудь иначе?

Одним вечером девушка шла по набережной к подруге в гости. В тот вечер она встретит человека, и эта встреча перетряхнет все внутри ее мира. Если бы она могла, пошла бы она другой дорогой?

Девушка будет ждать в гости подругу, а она придет не одна. Они не будут спать до утра, и они обе узнают то, о чем уже много лет не говорили вслух.

***

Тахти иногда казалось, что кроме курсов в его жизни ничего и нет. Он цеплялся за них как за якорь, потому что иногда нужно зацепиться хоть за какой-нибудь якорь, хоть за соломинку, чтобы не снесло.

Сати разговаривал с кем-то, кого Тахти видел впервые. Длинные распущенные волосы, цвета молока, на прямой пробор. Черный свитер, черные джинсы, черные ботинки. Из-за длинных волос Тахти подумал сначала, что это девчонка. Но оказалось, что это парень. Тонкие черты лица, бессонные круги под глазами.

– Знакомьтесь, это Тахти, это Киану, – представил их Сати.

Киану протянул ему руку, Тахти ее пожал. Хватка у парня была слабее, чем у Сати. Свитер был ему велик, рукава доходили до самых пальцев.

– Чего я пропустил? – спросил Киану.

– Ничего важного, – Сати пожал плечами. – Аату долго и нудно рассказывал про систему образования.

– Ты записывал?

– Нет.

Киану повернулся к Тахти.

– Ты записывал?

У него был хрипловатый, севший голос, словно он много часов провел на морозе. Или курил много и давно. Тахти покачал головой.

– Нет.

Сати пояснил:

– Тахти самого не было, Ки.

– Извини, – сказал Киану.

– Это ты извини, – сказал Тахти.

Произношение у Киану было чистым, хотя голос был тихим. Тахти понимал и его, и Сати. Было сложно, но их он понимал.

– Го покурим, – сказал Сати. – Времени еще вагон.

///

В доме-ракушке Сати быстро станет предметом интереса. Будут исчезать его кружки. Ботинки окажутся приклеенными к полу. Мокрая одежда за ночь примерзнет к окну. Он это все уже проходил. Нужно только прийти в спальню ночью и предупредить. После этого им надоест.

Но им не надоело. Проверенные методы не сработали. Стало только хуже. Однажды ребята подкараулили его в душе и избили скрученными мокрыми полотенцами. Избили до потери сознания. Они были полностью одеты, он – голый. Он упал на сырой кафель, к их ногам, и ему не дали больше подняться на ноги. На него сыпались удары, один за другим. Его пинали ногами в ботинках. Он отбивался, но их было слишком много. Все тело стало чужим, истерзанным и неподъемным. Из носа и изо рта пошла кровь. Он потерял сознание. Когда очнулся, вокруг было темно и тихо. Он лежал в луже собственной крови, в темной душевой, которую кто-то запер на ключ и подпер снаружи дверь стулом, чтобы он не смог выйти. Его одежда валялась мокрая на полу. Он вылез в окно, содрал о карниз обе руки.

В ту ночь он ушел ночевать на ступеньки лестницы, под самой крышей. Тогда он подумал, что хорошо спрятался. Но оказалось, что это место до него уже облюбовал кое-кто другой.

***

Вечером Тахти пошел к кирхе. Она была на площади, к которой выходило большинство улиц, поэтому чаще всего Тахти находил ее с первого раза. Правда, каждый раз подходил к ней с разных сторон.

В сам храм он не заходил больше ни разу. Вместо этого ждал в зале центра. Чай он не наливал, не хотел. И вообще не хотел никаких бесед. И не пошел бы, но утром его выловил Сигги.

– Зайди сегодня в центр после курсов, хорошо? – сказал он, и его просьба звучала как мягкий приказ.

– Что-то случилось? – спросил Тахти.

– Нана хочет с тобой встретиться.

– Зачем?

– Не знаю. Хочет о чем-то поговорить.

– Понятно. Я зайду.

И вот он сидел и ждал ее. Ждать оставалось еще полчаса, поэтому он достал фотоаппарат. Протер объектив изнанкой толстовки, покрутил наводку на резкость. Даже сделал пару кадров – ель около окна, стол с чашками. А потом пришла Нана.

Она приобняла его за плечи, улыбнулась.

– Ну, как дела? Как тебе живется у Сигги? Как курсы? Рассказывай скорее.

– Все нормально.

Он даже не попытался улыбнуться.

– Ты хочешь вернуться домой, да? – спросила Нана.

Спросила как бы между прочим, но для Тахти этот вопрос отдался болью в груди. В тот момент Тахти понял, что Сигги на него настучал. Что он позвонил Нане и сдал его. Хотел ли он избавиться от Тахти, отправить его в другую семью? Тахти не знал. Он даже точно не знал, как много знала Нана. Про попытку побега, про камень. Про кетапрофен на дне сумки. Про пачку сигарет во внутреннем кармане парки. Про его желание умереть.

– С чего вы взяли?

– Я ошибаюсь?

– Да нет, – Тахти отвернулся от нее, стал смотреть в окно. – Хочу.

– Скажи, а у тебя в Ан-Лодалии есть какие-то родственники?

Тахти покачал головой.

– Отец там только работал. Но у нас там много друзей.

Нана сидела на соседнем стуле. Черная тень напротив света.

– Я думаю, ты понимаешь, что мы не можем тебя отправить одного в другую страну. Только к кровным родственникам.

– Я знаю, – сказал Тахти, и его голос съехал в шепот.

– И тем не менее ты хочешь уехать.

– Да.

– Именно в Ан-Лодалию?

– Да.

– Почему? Почему не в Ла’a?

– Там мой дом.

– А в Ла’a?

– Нет. Там я гостил.

Она чуть наклонилась к нему и спросила мягким голосом:

– Тахти, а можешь попытаться описать, что именно было в Ан-Лодалии, что давало тебе почувствовать себя дома?

Об этом Тахти никогда не думал. Мы часто не думаем ни о каких «почему», когда дело касается элементарных вещей.

– Я не знаю. Мне там было хорошо.

– А когда ты жил в Ла’а, ты хотел уехать в Ан-Лодалию?

– Иногда.

– Когда, например? Можешь вспомнить какой-то такой день?

Тахти молчал. Она не торопила. Он скинул с ног камики и забрался в кресло с ногами. Она не стала никак это комментировать. Конечно, она знала. Она же читала медицинские выписки. Но ничего не сказала. За эту деликатность Тахти был ей благодарен.

– Наверное, – сказал Тахти. – Не знаю.

– А здесь у тебя бывает такое, что тебе хорошо?

Тахти прикрыл глаза, вдохнул морозный, пропахший имбирным чаем воздух. Теплая чашка. Колкий привкус имбиря на языке. Тепло обогревателя.

– Мне хорошо сейчас, – прошептал он, – тепло.

И только услышав собственный голос, он понял, что сказал это вслух. Это не совсем то, что он хотел сказать. Так он ничего не объяснит. Но слов не хватало. Иногда бывает очень сложно превратить ощущения в слова.

– Давай сделаем так, – сказала Нана. – Если мы найдем еще каких-нибудь родственников в Ан-Лодалии, я тебе сразу же позвоню. Хорошо?

– Хорошо.

– А пока поживи у Сигги, хорошо?

– Хорошо.

– Мы поставили тебя на очередь на получение социального жилья. Ты пока поживи у Сигги, потом поступишь в институт, и тебе выделят общежитие. А когда доучишься, сможешь переехать в свое жилье. Очередь должна как раз подойти к этому времени.

– Понятно, – сказал Тахти. – Спасибо.

Нана улыбнулась.

– Все наладится. Вот увидишь.

На колене был медицинский бандаж. Пока Тахти сидел с ногами в кресле, левая нога затекла. Он пошевелил пальцами, чтобы разогнать иголки. Нана наблюдала, прищурив глаза. Она заметила. Она знала.

– Тахти?

Он посмотрел на нее. На глаза упала отросшая челка, и он не стал ее поправлять.

– Тебе нужно выбрать институт в ближайшее время. Подать документы. Ты уже думал, кем хочешь стать?

Он пожал плечами.

– Юристом.

– А чем именно ты бы занимался как юрист?

Он пожал плечами.

– Понятия не имею.

– А почему ты тогда хочешь им стать?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Так хотел отец. Хотел, чтобы я стал юристом.

– Как он?

– Как он не смог.

– А ты сам хочешь того же?

Похоже, все, что ему оставалось – это пожимать плечами. Нана вытащила его на зыбкую почву, в область вопросов без ответов.

– Я не знаю. Он ждал от меня этого.

– Это хорошо, что он тебе рассказал о своих желаниях. Мы об этом тоже подумаем. Но чего бы хотел именно ты? Если не думать ни о чьих ожиданиях, желаниях, просьбах. Просто какие-то идеи?

– Не знаю.

Вообще-то Тахти уже думал об этом. Абстрактно он бы выбрал журфак. Но журфак, так говорил отец, это ведь не серьезно. Не прибыльно. Нестабильно. Лучше изучить право. Устроиться в большую компанию или в суд адвокатом. Вот это надежно.

– Может, психологом.

Тахти принялся ковырять краску на столешнице.

– Почему? – спросила Нана.

– Не знаю. Это, наверное, тоже стабильно.

– Как что?

– Как право. Или еще можно рыбаком.

Ага, и уплыть отсюда к едрене фене. Тогда уж сразу пилотом. Прямой рейс Лумиукко – Вердель. Вот что ему бы подошло.

– Но ты же все время фотографируешь, – сказала Нана. Сказала как бы между прочим, но эти слова тоже отозвались болью в груди.

– Это другое, – огрызнулся Тахти. Он сам не ожидал от себя такого тона.

– Какое? – голос Наны остался спокойным.

– Это личное. Это так, хобби.

– А чем отличается хобби?

От ее вопросов у Тахти создавалось ощущение, что он на допросе. Он не хотел на них отвечать не хотел на них отвечать не хотел на них отвечать.

– Ну, хобби – это то, что нравится. Поэтому фотография – это хобби.

– А почему ты не хочешь заниматься тем, что нравится? Все время и всерьез?

Да потому что мне страшно, что ничего не выйдет, внутри кричал он. Ничего не выйдет!

А еще его волновало другое.

– Это вообще секрет, – сказал он. – Как вы узнали?

– Наверное, потому что покупаю тебе пленки.

После этих слов он почувствовал себя преданным. Будто его секрет разболтали всему миру. Теперь все разрушат. Теперь он не сможет снимать.

– Может, тебе стать фотографом? – предложила Нана.

– Журналистом, – поправил ее Тахти.

– Почему именно журналистом?

– Мне интересны люди. Истории людей.

– Тогда сделай это.

– Я совсем не творческий человек.

– Единственное, чего тебе нужно в себе найти, так это уверенность в своих силах, – сказала она, будто это было проще простого. Словно советовала ему взять с собой зонт во время дождя. – Попробуй.

– А если я провались?

– Попробуешь еще раз.

Вот так. Всего-то.

– Мне негде жить.

– Не усложняй. Если это беспокоит тебя больше всего, то я хочу тебе напомнить: мои двери всегда для тебя открыты.

– У вас и так полно забот, – сказал Тахти. – Вы же не только мой опекун.

– Да, я не только твой опекун, – она улыбнулась. – Мне хотелось бы еще быть твоим другом.

– Я ведь не это имел в виду, – сказал Тахти чуть слышно.

Внутри царил такой кавардак, будто его огрели пыльным мешком, а потом постирали в стиральной машинке. Его даже начало тошнить.

– Давай попробуем сделать это вместе, – сказала Нана. – Я узнаю, что нужно для поступления.

В ее глазах бликами лежал свет. Она улыбалась своей мягкой, успокаивающей улыбкой. Его тошнило, а Нана улыбалась. На нее смотришь – и почти веришь, что что-то может получиться.

– Наверное, – Тахти кивнул, но уверенности в нем не было.

Он хотел уйти. Можно ему уже уйти? Пожалуйста.

– Вот и хорошо, – сказала Нана.

Минус одно дело в ее списке дел. Плюс одна причина для дрожи в руках Тахти. Он встал.

– Спасибо. Да. Я постараюсь.

Он запахнул куртку и вылетел из зала с такой скоростью, будто от этого зависела его жизнь. Не так уж далеко от правды, если на то пошло.

Вечером Нана вычеркнет из своего ежедневника еще одно дело. А Тахти будет сидеть одетый на кровати и дрожать всем телом.

Я боюсь людей боюсь людей боюсь людей.

///

Сати услышал шаги. Кто-то поднимался по ступеням. Он вскочил, тело отозвалось болью. Бежать отсюда было некуда. За спиной – запертая на замок решетка. С одного бока – глухая стена, с другого – перила и пустота, впереди – узкая лестница. Он сам загнал себя в ловушку. Сердце подскочило в груди и принялось выстукивать неровный ритм. Он натянул капюшон на самые глаза.

Человек был один. У него не было в руках ни фонарика, ни зажигалки. Темный силуэт на фоне темных стен. Походка была уверенной, в ней не чувствовалось страха. Это была уверенная походка хозяина своей территории. Сати сначала подумал: воспитатель. Но ошибся.

Не воспитатель. Воспитанник.

Мальчишка, как и он сам. Черная толстовка, черные треники. Черные, бездонные глаза. В парне ощущалась агрессия. Тогда Сати испугался не на шутку. Сейчас его убьют. Как пить дать.

– Ты че тут забыл? – спросил парень в черной толстовке.

Сати не знал, что опаснее – ответить или промолчать. Он покачал головой.

– Язык проглотил? – спросил парень.

– Я уже ухожу.

– Я не спрашивал тя, када ты уходишь. Я спросил, че ты тут забыл.

– Ничего, – сказал Сати.

Парень осмотрел его, внимательно, с головы до ног. Сати напряг мышцы, будто верил, что если постарается, то сможет исчезнуть. Парень достал пачку сигарет, выбил одну ударом пальцев, вытянул зубами.

– Куришь? – спросил парень сквозь сигарету.

Сати кивнул. Парень протянул ему пачку, Сати вытянул из нее сигарету. После драки в душевой под ногтями осталась запекшаяся кровь, чернела полумесяцем. Парень чиркнул – не зажигалкой, спичкой. Прикурил, поднес спичку к лицу Сати. Сати прикурил. Тяжелый дым осел горечью на языке, опустился в легкие. Он выдохнул струю дыма. Парень сел на ступеньки.

– Ну?

Он кивком указал на ступени. Сати сел с ним рядом. Парень прижимал сигарету большим и средним пальцами. Посмотрел на Сати, сощурился от дыма.

– Выкладывай, – сказал парень.

– Что? – Сати смотрел на его руки. В лицо ему смотреть было не то чтобы страшно. Не по себе.

– Кто тя так разукрасил?

Сати не видел себя в зеркало. Специально не стал смотреть. Умылся ледяной водой, даже вытираться не стал, и кровавая вода текла на форменную рубашку. Но, наверное, выглядел он и правда не очень.

– Да так, – сказал Сати. – Ничего такого.

На Сати была перемазанная в крови интернатская форма, поверх которой он накинул жилетку с капюшоном. На парне – толстовка и треники. И кеды. Синие китайские кеды, замызганные, с исцарапанными носами. И кулон на черном шнурке, клык.

– Долго будешь ломаться как целка?

– Ребята с четвертого, – сказал Сати. – Я был в душевой, когда они пришли.

– Че хотели?

– Ничего. Побить.

– А ты? Отсиживаешься теперь тут?

Сати пожал плечами:

– Не хочу с ними связываться.

– Много их было?

– Пятеро.

– На одного?

Сати кивнул.

– Давненько я на четвертом не был, – сказал парень. – Надо бы к ним наведаться. Имена знаешь?

– Да я ж не знаю пока здесь никого.

– Неважно. Я и так знаю, кто.

Парень выпустил струю дыма. Сати промолчал. Затушил сигарету о ступеньку, сжал и разжал пальцы, словно разминал кулак перед дракой. Парень встал.

– Пойдем.

– Драться?

– Куда те щас драться, – парень хохотнул и тут же стал серьезен. – Ты на ногах еле стоишь.

– А что тогда?

– Подлатаем тя чуток.

Парень пошел по ступенькам. Он не стал дожидаться, пока Сати, кривясь от боли и придерживаясь за перила, поднимется на ноги. Он не стал ждать, когда Сати пойдет за ним. Он не сомневался, что Сати пойдет. Пойдет сейчас – и пойдет потом.

***

Тори нравилось гулять в такие вечера. Идти, обхватив себя руками, быстро замерзая, чувствовать первый в этом году ледяной ветер, чувствовать, как замерзают руки и как продувается слишком легкий свитер. Ночи становились уже долгими, темными, предзимними. День за днём они отвоевывали себе все больший и больший кусочек вечера, потом и утра, постепенно, усыпляя бдительность, становясь полярными, черными. Самое главное в такой осенний вечер – догулять до момента, когда уже по-настоящему замерз. До холодных рук, растрепанных волос и шума в ушах. Ловить вечер рецепторами тела, поддаваться на некомфорт, ощущать непоколебимое приближение зимы.

Есть оборотная сторона, которая и делала такие вечера особенно прекрасными. Тепло. Именно на фоне отчетливого, беспощадного холода острее всего ощущается тепло. Угольный обогреватель в спальне, севшие голоса охрипшего радио, горячий душ в пропавшей хлором душевой, горячий чай из китайского термоса со стеклянной колбой.

Все это – потом. Все это ждет ее возвращения. Чтобы как следует этим насладиться, чтобы нырнуть в тугое, плотное, густое тепло, нужно как следует нагуляться, надышаться саднящим воздухом, замерзнуть на ветру.

Она свернула в сторону набережной и пошла дальней дорогой, мимо круглосуточных супермаркетов и желтых домашних окон, мимо затянутых в брезент лодок, мимо закрытых на ночь кафе. Ветер трепал ее волосы, он пах ночью и льдом, он пах зимой. Над головой трепыхались огни полярного сияния, и жесткий снег на камнях становился то зеленым, то желтым, то фиолетовым. Ночь во всей ее холодной, жестокой северной красоте в этот миг была совершенна.

Тори шла легким шагом. Она еще не знала, что увидит той ночью призрака.

///

Парень притащил дежурную аптечку и теперь вышвыривал из нее на пол все лишнее. Пока они шли, у Сати опять пошла кровь из носа. Теперь он сидел на полу, прижимал спину к батарее, а пакет с искусственным льдом – к носу.

– Бред какой-то, – сказал Сати через пакет.

– Поначалу у всех так.

– В смысле?

– Проверка. Это проверка, только и всего.

Парень не мог знать, что для Сати этот интернат был уже который по счету. Он все это уже проходил. Но в прошлом все проверки заканчивались, когда он приходил в спальню ночью, приставлял нож к горлу главаря и говорил, что прирежет его во сне, если от него не отстанут. Везде действовало. Здесь – не подействовало.

– И надолго все это?

Его голос звучал приглушенно, как из-за толстого стекла.

– Когда как, – сказал парень. – Некоторые такие приезжают, что к ним лезть себе дороже. А некоторые как ты. Не хотят драться. Их бить веселее.

– Надо первому ко всем лезть, да?

Сати посмотрел на пакет, замазанный его кровью. Он не начинал драки. Он их заканчивал. Но на пятерых бугаев у него не хватило сил. Он отбросил пакет обратно в аптечку.

– Так здесь правильно?..

– Правильно ли, – парень протянул на раскрытой ладони кусок ваты. Над правой бровью у него белел шрам. Узкий и тонкий, похожий на след от ножа. Парень улыбнулся, непринужденной такой улыбкой.

– Я не знаю, что правильно. Но здесь именно так. Или ты, или тебя.

Он покидал все обратно в аптечку, защелкнул ее, встал. Кое-как Сати поднялся вслед за ним – для этого ему пришлось ухватиться обеими руками за батарею и подтянуться. И даже это причиняло боль. Парень стоял и смотрел на него. Не помогал, только смотрел. И Сати был благодарен ему за это.

Весь потолочный свет в одиннадцать вырубили. Парень погасил свет в душевой, и в первый момент перед глазами стояла только темнота. Во рту у Сати остался привкус железа, тело ныло от боли.

– На лестницу я хожу курить, – сказал парень.

Он стоял спиной к Сати, темный силуэт на фоне темноты.

– Можешь приходить, если захочешь. Угощу сигаретой.

До Сати не сразу дошло, что произошло.

– Я до сих пор не знаю, как тебя зовут, – Сати сказал первое, что пришло в голову – и то, что он все никак не мог произнести.

Он услышал глухой хриплый звук и не сразу понял, что это смех.

– Рильке, – сказал парень.

– Сати.

– Да я знаю.

До Сати не сразу дошло, что произошло.

Что он только что обрел своего первого друга.

Сати много раз еще будет приходить ночью на лестницу. Потом они будут ходить везде вместе – в столовую, в школу, драться на четвертый. Они будут делить все – синяки, выволочки, наказания, еду, одежду. Вокруг них будет висеть аура агрессии и неприступности. Потому что окажется, что Сати далеко не такой безобидный, каким казался. Но даже тогда они еще не будут знать, насколько.

А потом к ним переведут того парня в сером.

И они перейдут точку невозврата.

2

***

Ты словно оказываешься в старой пещере. Мутный полумрак, свет с зеленоватым оттенком мха. Гулкая акустика дробит звуки на многослойное эхо. Стены разрисованы маленькими картинками – простыми, стилизованными, какие умеют рисовать только маленькие дети и опытные художники.

Безалаберный, загроможденный всякой ерундой зал. Мебель – не то со свалки, не то с антикварной лавки. Разномастная, старая, рассохшаяся, скрипучая. В эту комнату будто сплавили все, что не пригодилось больше нигде.

Массивный кухонный стол у окна. Толстая столешница потемнела и потрескалась от времени. Вокруг стола – разные стулья. Скрипучее кресло, как в библиотеке. Массивное кожаное кресло в углу у самой стены. Стул с резными ножками и высокой спинкой. Другой – квадратный, тяжелый, без обивки, но зато с подушками на сиденье. Стул из классной комнаты, на котором кривенько возвышалась стопка книг. Платяной шкаф с покосившимися дверцами, на тонких, таких изящных ножках, что казалось, они вот-вот под ним сломаются. Буфет, в котором вперемешку с посудой стояли книги и огромные морские раковины. В книжном шкафу они были напиханы на каждую полку. Между книгами, на книгах, на полках, на крышке шкафа. На столе вместо пепельницы. На подоконниках кто-то расставил их в порядке уменьшения, как матрешек. На стенах картины вперемешку с плакатами, пустые рамки, зеркало в массивной раме. На окне занавески. Узкие рассохшиеся рамы, позеленевшие стекла. Там, за ними, серой полосой лежало море.

А теперь самое интересное. Пианино. На крышке которого тоже высилась стопки книг. И ракушки. И латунный канделябр на три свечи. Интересно это потому, что кафе называлось «Старый рояль». Только вместо рояля было пианино. Старенькое, потертое и расстроенное.

В небольшое помещение кто-то умудрился впихнуть столько вещей, что кафе напоминало что-то между антикварной лавкой и свалкой.

Когда входишь, в первый момент здесь кажется темно. Из-за огромного количества предметов не сразу понимаешь, почему. Тахти вот долго гадал, что не так. И свет горел, и окна были открыты, а ощущение было такое, будто оказался на чердаке с заляпанным слуховым окном. Прикрытым мешковиной. Далеко за полночь.

Здесь были каменные стены. Темного, серого цвета, примерно как нейтрально-серый, как восемнадцатипроцентная серая карта. Говорят, камень, который использовался для строительства домов, изначально не был темным. Уже со временем он приобрел этот пасмурный оттенок, – хорошо подходящий для историй о призраках.

Сначала они стали заходить сюда после курсов. Потом просто заходить. А потом стали здесь встречаться чуть ли не каждый день.

По лестнице в кафе Тахти поднялся через боль. Если бы он мог идти медленно, было бы проще. Он бы просто отдыхал на каждой пятой ступеньке, ждал, пока чуть отпустит. Но он шел с Сати, поэтому – нельзя. Сати не должен заметить. Ни в коем случае. Никто не должен знать.

Было утро, кафе еще не открылось. Но они обещали помочь Хенне собрать новый шкаф для книг. Потому что здесь было столько вещей, что для хранения этих вещей понадобились еще вещи. В данном случае, шкаф. Его привезли на прошлой неделе. Они согласились помочь. А она обещала им кофе и шарлотку. Как в деревне у бабушки. Денег она им не предложила, но ребята согласились поработать за еду. Таким, как они, выбирать особенно не приходится.

Киану пришел минут через двадцать.

– Опаздываешь, – сказал ему Сати.

Киану пожал им руки.

– Извини.

Его волосы были собраны в хвост, черный шарф он намотал до самого носа. Черное пальто, черные джинсы, черные туфли. Черный свитер. Он еще ни разу не появился в чем-нибудь цветном. Сати со своими фенечками до локтей на фоне него был словно эпицентр, где взорвались все краски сразу.

Киану положил на стол крафтовый пакет. Внутри оказались финики и мандарины.

– Запах нового года, – сказал Сати.

– Нового года? – переспросил Тахти.

– Не знаешь? Здесь раньше мандарины можно было купить только на новый год. Поэтому запах мандаринов теперь ассоциируется с новым годом, и никак иначе.

Киану все время угощал сладостями. Приносил картонные коробки или крафтовые пакеты без этикеток. Состав всегда менялся, то там были леденцы, то шоколадки. Фрукты, пряники, финики, которых в Лумиукко днем с огнем не сыщешь.

– Откуда ты их берешь? – спросил Тахти.

Запах мандаринов смешивался с запахом кофе. Киану замер с шарфом в руках, посмотрел на Тахти. Улыбнулся, пожал плечами.

– Угостить хочу.

То горсть карамелек, то разрезанные на кусочки бананы, то мандарины дольками. Он делил все с ними. Просто оставлял на столе. Для Тахти долго было загадкой, откуда эти дары. Позже Тахти будет задавать ему этот вопрос еще много раз. Однажды он узнает. И эта история разорвет его сердце на части.

– Никто не против, если я немного поготовлюсь? – спросил Киану.

Он достал тетрадь. Сати кивнул, дернул плечами, стащил с блюдца финик. Киану кивнул и улыбнулся.

– Тахти, кушай, пожалуйста.

– Спасибо.

Тахти выудил дольку мандарина. Спелый, сладкий мандарин, не в пример тех, что обычно лежали здесь в магазинах. Парниковые, безвкусные и дорогие до неприличия. Сколько уже месяцев прошло с тех пор, как он ел хоть какие-то фрукты?

Тахти с Сати пили кофе вприкуску со сладостями. Киану листал тетрадь и потягивал свой кофе. Вверх ногами его почерк выглядел как бессмысленные завитушки. Впрочем, вниз ногами он тоже выглядел как бессмысленные завитушки.

Он смог растянуть одну чашку на два часа. За все это время он не притронулся к еде. Под звон простуженного колокольчика над дверью на пороге появился Фине.

– Я пришел!

Он притащил ящик с инструментами. Вместе с Сати они приволокли из коридора коробки. Киану поднял голову от тетради, моргнул, будто только что проснулся.

– Что… Чем помочь?

– А ничем, – сказал Фине. – Я тут и один управлюсь.

Собирали в основном Фине и Сати. Тахти подавал инструменты. Киану сидел с инструкцией в руках. Хенна стояла рядом, но они ничего не давали ей делать.

– Вы пока отдохните лучше, – сказал Фине и улыбнулся своей фирменной улыбкой, за которую ему многое сходило с рук.

Он все время проводил ладонью по волосам, когда работал, и пряди теперь торчали в разные стороны, словно он сегодня не расчесывался. Время от времени он отвлекался на свой новехонький телефон, читал чьи-то сообщения с улыбкой, потом тыкал в экран. Сати сидел на полу на коленях, прямо на кафельных плитах. Они разложили вокруг весь инструмент, который нашли.

– Ты бы хоть на коробки сел, – сказала Хенна и протянула Сати подушку со стула.

– Да я так, – отмахнулся он, и теперь Хенна стояла с подушкой в руках.

У нее был такой растерянный вид, что хотелось взять ее за руку. Просто чтобы ей не было так одиноко.

Шкаф собрали меньше, чем за час. Хенна принесла всем кофе и целую шарлотку на большой тарелке, все на подносе, как в ресторане. Перед каждым оказывается чашка. Сати она принесла капучино, Киану – американо, Тахти – раф. Она помнила, кто из них что любит. Казалось бы, фигня. Но такие вещи на самом деле очень много значат для таких, как они. Да и для кого угодно.

– За счет заведения, – сказала она. – Спасибо, ребят.

Тахти сидел в промятом кожаном кресле, больше грел о чашку руки, чем пил кофе. И пытался выбрать момент, чтобы незаметно выпить обезболивающее. На полу все еще лежали коробки от упаковки. Он мечтал уже расстелить их и полежать, но передумал. Нет. Он в порядке. Никто ничего не заметит.

Рядом с наставленными друг на друга полками шкаф выглядел слишком новым, словно курьер заблудился и принес его не в тот дом. Сати уже выставил те книги, что лежали стопкой на школьном стуле. В таком огромном шкафу они выглядели сиротливо. Жались к стене, будто им было не по себе.

Тори пришла, когда они уже закончили. Она устроилась рядом с Тахти с большой кружкой чая, прижалась бедром к его бедру. А потом вырубился свет. В момент зал потонул в темноте. Девчонки за столиком у окна охнули.

– Что происходит? – спросил кто-то из темноты.

– Все в порядке, – послышался голос Хенны. – Это всего лишь пробки. Сейчас починим.

Светился только циферблат часов на руке Киану – зеленые стрелки на черном фоне. Через неплотные занавески с улицы просачивалось дробное лиловое свечение. В темноте запах кофе уплотнился и щекотал нос. Тори дышала шумно и часто. Ее колени касались коленей Тахти под столом, и по его спине бежали мурашки. Кто-то отодвинул стул, и ножки заскрипели по каменному полу.

В темном баре наметилось едва различимое движение – словно призраки почувствовали свое время и пробудились от векового сна. Жестко очерченный круг холодного, белого света зашарил по полу. Хенна обошла барную стойку с фонариком в руках. За ее спиной шагали тени, невнятные бесплотные субстанции. Приоткрылась кухонная дверь. На фоне черноты материализовался силуэт человека в светлой одежде. Хенна возилась с дверцей щитка. Человек в светлом стоял в дверях в глухом молчании. Может быть, еще один призрак этого безвременного места. Местные здесь верят в привидений. Здесь даже можно купить дом с привидениями, в анкетах так и пишут. И стоит такой дом дороже обычного.

– Что случилось? – спросил Сати.

Его хрусткий голос прозвучал из ниоткуда. Ему вторили браслеты – бряцали при малейшем движении. Хенна посветила фонариком на пол около их стола, вернула их из мира призраков в мир людей.

– Надеюсь, что пробки, – сказала Хенна.

– Помочь? – спросил Сати и встал, не дожидаясь ответа.

За ним следом встал Фине, вдвоем они пошли к ней, через темный зал. Кто-то из них налетел на стул, и он упал на каменный пол с диким грохотом. Хенна светила фонариком в электрощитовую. Руки Сати и Фине ковырялись в щитке, они сами – неразличимые на фоне темных стен.

– Вот этот? – спросил Фине.

– Нет, вон тот, черный, – сказала Хенна.

По улице ехали машины. От Тори пахло кофе и клубникой. Ее колени под столом были теплыми и острыми. Тахти хотел коснуться ее рукой – край свитера, подол юбки, прядь волос – но не смел.

– Да тише ты, – сказал Сати.

– Хочешь сделать – берись и делай, – сказал Фине.

– А я по-твоему тут зачем стою?

– Мне откуда знать.

Что-то бряцнуло, Фине выругался вполголоса. Снова загорелся свет – мерцание, лампы разгораются с блеклым треском. Стул так и лежал на полу. Сати запер щиток ключом. Фине сжимал и разжимал пальцы на левой руке.

– Спасибо, ребят, – сказала Хенна. – Простите, что так вышло. Здание очень старое. Все время что-то ломается.

– Да без проблем, – сказал Фине.

– Не пугайте так, – крикнул кто-то из девчонок. В голосе слышался смех. Нервный смех. Люди часто бояться темноты. Не потому ли, что в темноте бродят призраки?

Тахти поднял с пола стул, пододвинул его к столу. Посмотрел в сторону кухни. Дверь закрыта, на пороге никого нет.

***

Тори шла к Твайле, так они договорились – что вечером она придет, и они будут пить сухое вино из чайничка и болтать про парней. Той ночью Тори встретит призрака. Но пока она об этом не знала.

Родители Твайлы жили в другом городе, а здесь она жила у тети дяди друга маминого брата. Тетя чаще всего была в отъезде, и Твайла приглашала Тори в гости, и они устраивали ночевки. Как сегодня. Тори еще не знала, что придет не одна.

На набережной не было ни души. Ветер кусал лицо, шумел в ушах. Она засунула руки поглубже в карманы – на таком холоде не спасали даже шерстяные перчатки. В окнах горел свет. Желтый, потолочный свет, который зажгли те, кто был внутри. Тори смотрела в окна и была снаружи, и отчего-то этот желтый свет навевал на нее скорее тоску, чем ощущение уюта. Ей не хотелось оказаться внутри. Она бы шла и шла по темной пустой набережной, наперерез ветру и ледяным брызгам, шла бы всю ночь, это было в сто раз уютнее и веселее.

А потом она увидела волнорез, и человека на краю волнореза, и веселье улетучилось. Как много причин может быть у человека пойти в шторм осенью к воде и забраться на волнорез? Тори побоялась озвучить ответ даже себе самой.

Человек стоял спиной к набережной. Слишком большой плащ хлопал на ветру, как оторвавшийся парус. Она не знала, что опаснее – окликнуть его или подойти и взять за руку – и ни за что на свете не отпускать. Она спустилась на сырую скользкую гальку, вскарабкалась на волнорез и пошла по узкой полоске бетонных плит. Ветер кидал в лицо ледяные брызги, такой сильный, что мог сбить с ног. Резиновые сапоги проскальзывали.

– Простите? – крикнула Тори через ветер. – Вы слышите меня?

Человек не отозвался. На нем были джинсы и кеды, простые летние кеды. Тахти ходил в таких же, даже в мороз, и сердце ее пропустило удар. Это же не Тахти? Но она знала, что это не Тахти, она узнала бы его со спины. Даже в темноте.

Ветер сорвал с головы человека капюшон, и светлые волосы разлетелись на ветру. Он сделал шаг в сторону.

В сторону края.

– Стойте! – крикнула Тори, но человек не отреагировал.

Она подобралась к нему – наполовину ползком, наполовину бегом, и схватила за руку. Схватила так крепко, как только могла. И потянула назад, подальше от края. Хотя бы на шаг.

Человек вздрогнул, обернулся к ней. Они едва удержали равновесие на сыром бетоне. По обе стороны билось в ярости черное море. Они схватились друг за друга, чтобы не упасть, и всего лишь шлепнулись на колени. Но хотя бы не в воду. В ледяную воду у самых бетонных плит, в шторм, ночью? Не замерзнешь, так разобьешься. Но им повезло.

Он смотрел на нее ясными, прозрачными от страха глазами. Она все еще сжимала его руку. Он дернул ладонь, она не отпустила.

– Что ты здесь делаешь? – спросила она.

Он неответил, только покачал головой. Она узнала его. Они виделись раньше, но ни разу не разговаривали.

– Не говори мне, что хотел спрыгнуть, – сказала она. – Самоубийство – это не выход. Ты так ничего не исправишь.

Он смотрел на нее без единого слова, а потом отвернулся.

– Пойдем, – сказала Тори. – Вставай.

Она встала, потянула его за собой, и он тоже поднялся на ноги. Они балансировали на ветру на сырых камнях, шажок за шажком, словно канатоходцы без страховки на головокружительной высоте, и ветер ярился, стремился скинуть их в воду. Она шла впереди, он – за ней. Она держала его за руку.

Она держала его за руку до самого дома.

///

Таких, как Рильке, учит жизнь, учит жестко и быстро. Он был обычным парнишкой, каких тысячи. У него никогда никого и ничего не было, и он прожил всю жизнь в этом интернате. В доме, похожем на ракушку.

Поначалу он вечно ходил в синяках и ссадинах. Потом жизнь научила его драться. А потом жизнь научила остальных, что к нему лучше не лезть.

Они дрались в интернате. Постоянно дрались. По поводу и без повода. Дрались так, что иной раз их не могли разнять учителя. Их запирали потом по одиночке, а наутро драки продолжались. За территорию, за еду, за одежду. За место в школьном автобусе. За койку у окна. За право – говорить, стоять где стоишь, спать где нравится, носить что хочется. За право иметь свой угол. За право быть кем-то. За право дышать.

Он тоже был душкой поначалу. Хотел быть частью целого. Хотел быть не один.

Может, он и вырос бы более мягким, если бы рос в семье. Всего однажды его взяли к себе другие люди. Своих детей у них не было. У него была строительная фирма, она преподавала фоно в музыкалке. Они жили в огромном доме и передвигались каждый на своей машине. Рильке глазам своим не поверил, когда оказался в их семье. Ему выделили спальню с собственной ванной комнатой. Она учила его играть на фортепиано.

Но так получилось, что скоро он снова вернулся обратно. Он так потом и жил в интернате. Один из сотни других, таких же брошенных детей.

Ночами они пробирались на улицу. Входную дверь запирали, поэтому они вылезали в окна и спускались по решеткам на окнах и трубам. Они шатались по округе. Пили разбавленный спирт из лазарета, если удавалось его достать. Дрались с другими пацанами. Летом купались нагишом в море. К утру возвращались. Они не били стекла в витринах, не воровали деньги из кассы. Хлеб иногда воровали, под утро, с машин, один батон на всех, еще теплый. Они убегали так быстро, что их никогда не ловили. А может, их и не пытались особенно ловить.

Они прогуливали школу – ходили на единственный на острове парк аттракционов. Если удавалось найти в мусорке чей-нибудь билет, катались на горках. Если нет – просто бродили в толпе.

Рильке был душкой. Дуралеем, но душкой.

Это потом была – ревность. Ревность – глупое чувство. Но сильное чувство. Из нее рождается настоящая, сильная ненависть.

Однажды один из них окажется в инвалидном кресле. Кого он будет винить? Будет ли смысл винить хоть кого-то? Одни найдут виноватых, другие пожмут плечами, третьи скажут, что просто пришли посмотреть на драку. Но все сойдутся на том, что такого финала никто не ожидал.

Они будут избегать друг друга. Они будут избегать друг друга много лет. Все сойдутся на том, что это был финал. Но ошибутся.

Потому что однажды ночью на номер одного из них придет смс с номером госпиталя.

И тогда позабытое старье снова выплывет наружу.

И уже нельзя будет притвориться, что ничего не произошло.

Потому что круги по воде все еще идут.

***

Тахти поднялся в кафе один. Зал был пустой, тихий, в углах лежали тени, занавески на окнах были задернуты. Даже за барной стойкой никого не было. Пустой стул, закрытая книга в мягком переплете. Словно все просто исчезли.

После сантехников так и осталось стоять ведро около книжного шкафа. Просто на всякий случай, если трубы опять протекут. Ни одного посетителя. Как будто это кафе не вполне существовало. Иногда Тахти казалось, что все это ему только снилось. Вопрос только, где он тогда проснется? Дома на юге или в волонтерском домике на ферме? Или в приюте? В полиции? А может, дома у Соуров? Или в реанимации в госпитале? Может быть, они тогда все же попали в него, когда стреляли? И все это – всего лишь бред затуманенного сознания, а он лежит под кислородной маской и электрокардиографом? Или вообще – ?

Иногда бывает это чувство ускользающей реальности. Как будто ты не совсем есть.

Тахти заметил его не сразу. Он сидел на ступеньке бара, подтянув колени к животу. В руках он держал чашку, волосы упали на лицо. Он не обратил на звон колокольчика никакого внимания. Смотрел перед собой, словно видел другое измерение.

Светлые волосы цвета небеленого льна, длинные, почти до плеч. Черная футболка и серые линялые джинсы. Тонкие, почти изящные руки и обглоданный лак на ногтях. Рядом с ним на ступеньке лежала книга в расшатанном переплете. Темно-зеленая обложка, буквы пооблетели, и название не разобрать.

Шаг вперед, еще один. Тахти боялся шуметь, словно шумом мог разрушить наваждение. Между ними осталось несколько шагов, когда он вздрогнул и поднял голову. Его глаза – крапчатые, словно в них рассыпались блики солнца. Секунда – и он подхватил книгу, вскочил, отступил за барную стойку.

– Привет, – сказал Тахти.

Это единственное, что пришло ему в голову. Парень смотрел на него. Только смотрел, ничего не говорил. Его грудь поднималась и опускалась, часто, словно он бегом поднимался по лестнице.

– Извини, если напугал, – сказал Тахти. – Не хотел.

Парень отступил на шаг, дернул дверную ручку и исчез в кухне. Дверь закрылась тихо-тихо, словно от ветерка.

Тахти остался стоять перед барной стойкой и закрытой дверью. Вокруг лежала такая тишина, что звенело в ушах. Не осталось ни шума машин, ни тиканья часов, ни скрипа половиц. Даже дыхание растворялось в этой тишине.

А потом брякнул колокольчик. Тахти подскочил от неожиданности. Но это всего лишь Хенна – раскрасневшаяся с мороза, принесла на плечах запах улицы, а на ногах – пушистый снег. Тахти смотрел на нее, она на него. Снег у ее ног превращался в лужицу талой воды.

– Давно ждешь? – спросила она так буднично, словно ничего не произошло.

А ничего, собственно, и не произошло. Он видел призрака, но ничего не произошло. Он просто сходил с ума. От одиночества и собственного бессилия.

Ахаха. Палец – дулом – к виску.

Ба-бах!..

– Только пришел, – сказал Тахти.

– Прости, я ходила на почту. Я разве не повесила записку? Наверное, забыла.

– Ничего страшного.

Тахти заполз на барный стул. Сидеть одному в дальнем углу не хотелось. Лучше уж побыть рядом с живым человеком. Хенна нальет кофе. Предложит печенье, но он откажется, потому что у него мало денег.

А потом приедет человек в черном.

///

Пространство внутри дома было похоже на закрученную спиралью ракушку. Независимо от того, поднимался он по винтовой лестнице или спускался, ощущение было такое, будто ввинчиваешься в глубь дома. Чем ближе к цокольному этажу, тем гуще становился запах моря. Занавески качались на просоленном сквозняке, и казалось, что уже касаешься ногами фукуса у самого дна. Внизу воздух всегда был острее и жестче, он был холоднее, как холоднее под толщей воды. Он пах тем, заоконным морем. Этот запах не имел ничего общего с запахом моря в спальне на Пятом. Лунное море давно приручили, насколько вообще возможно приручить море. Ракушки в спальне лежали в определенной последовательности. Ракушки, камешки и стеклышки. По порядку. По размеру. По цвету. По типу. Ему говорили, что внутри ракушек до сих пор живет море. Что можно услышать его, если приложить ракушку к уху. Ракушки помнят свой Дом, хранят в себе шум волн, хотя их давно вытащили из воды. Призрак моря, что раньше жило в них и вокруг них, призрак прошлого живет в них все время, не покидая ни на минуту.

А он? Он давно уже забыл свой дом. Он его никогда не имел. А с тех пор, как он поселился в доме-ракушке, беспокойство и его не покидало ни на минуту.

***

Сигги больше не напоминал про попытку побега. Не просил зайти к Нане. Не пытался запихнуть его в шерстяной свитер.

– Хочешь, в дом перебирайся, – сказал Сигги за ужином. – Я думал, тебе будет посвободнее в отдельном доме, но здесь потеплее. А ты все же южный пацан.

– Спасибо, но мне там хорошо, – сказал Тахти. – В том домике.

После ужина Сигги принес ему туда обогреватель, еще одно одеяло и двухлитровый термос.

– Может, еще что-нибудь нужно?

Тахти помолчал, осматривая комнату, будто только что здесь оказался.

– Занавески, – сказал он.

– Занавески?

Здесь никто не занавешивал окна. Тахти не волновало, что его кто-то может увидеть в окно. Да и кто его увидит, овечки, что ли? Но спать с незанавешенными окнами он толком не мог.

– Да, я… ну, на ночь, – он посмотрел на Сигги. – Ничего, нет, забудьте. Все в порядке. Спасибо за обогреватель.

– Тахти, – Сигги повернулся к нему, огромный против света. Словно скала.

– Да? – сердце Тахти пропустило удар.

– Сколько раз просить, называй меня на «ты».

– А, это, – Тахти улыбнулся нервной улыбкой. – Не могу никак привыкнуть. Извините.

Сигги вышел, Тахти схватил фотоаппарат и вышел тоже, но пошел не в дом, а на набережную. Море, горы, вереск, мостки лодочной станции. Сколько раз он уже наводил на них видоискатель? Но больше здесь ничего не было. Эталон стабильности. Куда ни глянь – все одно и то же. Как дзен-паззл.

Когда он вернулся в домик, на окнах висели занавески. Ситцевые. Красные цветочки на желтом фоне. Тахти рассмеялся, навел на них видоискатель и сделал кадр. Вот и говори потом, что ничего не меняется.

***

Дома у Тахти всегда были книги. Много книг. Книжные шкафы были настолько глубокими, что книги стояли в них в два ряда. Казалось бы, книги нужны только для того, чтобы их читали. Нет ничего грустнее, чем шкафы, до потолка забитые непрочитанными книгами.

Как раз такие грустные шкафы и стояли дома у Тахти. Книги не читали. Они стояли там, на полках, молчаливые и пыльные, стояли и ждали, чтобы их прочли.

В детстве Тахти относился к ним как к дорогой посуде, которая стояла в витрине на кухне. Ее доставали только по самым большим праздникам, пользовались очень аккуратно, и потом ставили на место. Ему в такие дни было страшно сидеть за столом, на котором как по линеечке стояли все эти расписные тарелки и стаканы. Они за стеклом-то выглядели устрашающе. Хрупкими, сверхценными, неприкасаемыми. Тахти боялся этого шкафа. Все было стеклянным, стоило безумных денег и было несовместимо с жизнью.

Книги тоже стояли за стеклом. Шкафы с книгами были другими, деревянными, но в дверцы тоже были вправлены стекла, отчего и рядом с ними тоже делалось не по себе. Не бегай здесь. Не трогай. Аккуратно, не разбей. Эти предостережения въелись ему в подкорку, вместе со страхом к чему-то прикоснуться.

Во времена средней школы он стал покупать свои книги, на карманные деньги. В своем собственном шкафу он выделил две длинные полки под книги. Со временем они перестали туда помещаться даже в два ряда. Выползли на крышку шкафа. Выползли на полку для обуви. Конечно, это были детские книжки, но его собственные, из личной коллекции, книги, которые он мог трогать, листать, оставлять закладки и переставлять с полки на полку. Ему не запрещали брать книги родителей, но он не воспринимал их как что-то доступное. Смотрел на них через стекло, слушал отзывы, но не брал читать. Как-то он купил пару томов из тех, что дома уже были. Когда отец увидел, удивился.

– У нас же они есть.

– Да? Ну и хорошо, пусть две будет.

Потом, когда он кидал вещи в рюкзак, не сильно соображая, что вообще нужно взять, он кинул пару томов. Эти книги так и катались с ним из дома в дом, из одного чужого угла в другой. В рюкзаке, в коробках, в тумбочке. Потом у Сигги потекла крыша, и они намокли, страницы с тех пор так и остались волнообразными. А потом Тахти принес их в кафе. Здесь они и стояли, с краю на верхней полке. Собирали пыль.

Парень в сером свитере тянулся к одной из них. Он никогда ни с кем не разговаривал. Никто не обращал на него внимания. Как будто он не человек, а привидение. Как будто Тахти единственный мог его видеть.

Тахти подошел ближе. Он ступал с мыска на пятку, крался, как преступник, хотя сам не знал, почему. Наверное, боялся спугнуть. Его или себя.

Вблизи он казался вполне настоящим, живым. От него пахло солью и фукусом, как из морской ракушки. Он держал в руке все ту же книгу, в потрепанной зеленой обложке. Обложка была настолько затертая, и он держал ее так крепко, что Тахти опять не удалось прочитать название.

– Помочь тебе достать книгу?

Парень смотрел куда-то на верхние полки. Он был ниже Тахти где-то на полголовы. Темно-серый свитер на нем свалялся и покрылся катушками. Джинсы когда-то, наверное, были голубыми, но вылиняли и стали серыми. Фартук был ему так велик, что завязками он обмотался трижды.

– Помочь тебе достать книгу? – спросил Тахти еще раз.

Тишина. Парень просто стоял и смотрел на стеллаж. Неужели и правда призрак?

– Эй, – Тахти потянул его за рукав. – Я с тобой разговариваю!

Парень вздрогнул как от удара током. Книга упала на пол с коротким, глухим хлопком. Он резко повернулся и сделает шаг назад. В его зеленых глазах рассыпались желтые крапинки, лицо покрывали веснушки, а свитер на ощупь оказался жесткий и колкий. Он смотрел на Тахти раскосыми глазами, в которых смешались обостренное внимание, страх, непонимание – словно Тахти застал его врасплох. Тахти постарался улыбнуться.

– Я могу достать тебе книгу.

Парень указал на себя пальцем, и его брови вспорхнули вверх.

– Прости, – Тахти начала бить дрожь. – Я опять тебя напугал?

Парень теребил руками манжету свитера и беззвучно шевелил губами – будто перебирал слова, но никак не мог подобрать нужное. Тахти поднял с пола книгу, ту самую, зеленую. Протянул ему. И только теперь увидел название.

Парень провел ребром ладони по воздуху, будто разрезал невидимый кусок масла. И улыбнулся – щербатой, клыкастой улыбкой. Он взял из рук Тахти книгу. На обложке облетевшие, когда-то золотые буквы все еще поблескивали.

«Язык жестов».

Тахти отдал ему книгу, а внутри что-то перевернулось. Парень прижал книгу к груди, словно сокровище. Указательным пальцем он провел от мочки уха к уголку рта.

Он говорил руками.

Я глухой.

Тахти потребовалось несколько секунд, чтобы осознать. Чтобы принять. Чтобы вспомнить. Он потянул парня за рукав.

*Я не знал, – сказал Тахти на языке жестов. – Извини.¹

Жесты выстраивались путано, заплетались, не находили места. Как же давно это было. Будто и не с ним. Парень смотрел на Тахти, на его руки. Слушал.

* Твое имя? – спросил Тахти.

Парень не улыбался, но глаза его блестели. Когда он говорил, у него тряслись руки.

* Ю-д-з-у-р-у, – прописал он по буквам. – Зови: С-е-р-ы-й.

Не жестом цвета, а тоже по буквам, как имя. Его жесты были быстрые, плавно перетекающие один в другой. Не то, что угловатые и рваные жесты Тахти.

* А твое?

* Т-а-х-т-и.

Он повторил за Тахти буквы, как будто считывая их. Повторил его имя, и Тахти кивнул.

Серый слушал очень внимательно, он слегка наклонил голову набок и подался вперед. Его глаза не мигали. Кончики его пальцев как бы намеком повторяли жесты Тахти – будто он проговаривал слова про себя.

Когда он говорил, рукава свитера отползли наверх, обнажили потрепанную фенечку на руке и сиреневые пятна синяков на предплечьях. Узкий ровный шрам тянулся через правую ладонь. Такие остаются от ранений ровными острыми предметами. Например, от ножа.

Тахти говорил, Серый кивал, без явной уверенности. Он переспрашивал по нескольку раз. Тахти путал жесты, повторял, раз за разом, и реальность происходящего подернулась сюром. Он говорил на языке жестов, но много лет назад, – и даже тогда не знал его как следует. Жесты, которые он смог вспомнить сейчас – это отголосок, искаженное эхо. Они говорили сейчас, по сути, на разных языках. Спасало только то, что в языках жестов много похожего. Спасало то, что они оба хотели поговорить.

Они разговаривали впервые, они стояли в шаге друг от друга впервые. Но у Тахти возникло смутное, подспудное ощущение, что они раньше встречались. Будто он его уже где-то видел. Только никак не мог вспомнить, где это было и было ли это на самом деле.

* Это, – Серый указал на книгу, – хорошая книга. Помогает.

Тахти словно и впрямь вел беседу с инопланетной формой жизни. А может, и правда с призраком. Но к Серому можно было прикоснуться – и рука не пройдет как сквозь туман. На нем был шерстяной свитер, колючий как иголки.

*Я думал, ты призрак.

Он повторил эхом жест.

*Не понимаю.

*П-р-и-з-р-а-к, – Тахти прописал слово по буквам.

*Как привидение? Из книжки?

*Да, как у Диккенса.

*Почему?

*Я тебя звал несколько раз, но ты не отзывался. И Хенна на тебя не реагирует. Я испугался. Думал, только я тебя вижу.

*Я не призрак, – Серый покачал головой. – Хенна не знает жесты. Мы не можем разговаривать.

*Ты здесь работаешь?

*Да. Помогаю.

В тот вечер Серый не пойдет домой. Просто не сможет себя заставить. Если бы Триггве не было в городе, он бы остался ночевать в кафе. Но Триггве с Хенной вот уже неделю по вечерам клепали отчеты, пытались наскрести денег, чтобы продержаться на плаву еще месяц-другой. Поэтому Серый уйдет в восемь, сразу после закрытия.

Его найдет другой человек. Подойдет бесшумно со спины и схватит за руку.

***

Тори точно не знала, почему тащила за собой этого парня. Он не сопротивлялся, ничего не говорил, только шел, отставая на полшага. Ветер трепал его волосы, руки обжигали льдом, кеды промокли и чавкали. Он смотрел на нее, но не говорил ни слова.

Плащ был ему велик, рукава закрывали пальцы. Перчаток на нем не было, шапки и шарфа тоже. Корабельный плащ, джинсы и летние кеды. Он был одет не по погоде, слишком легко для местной осени. Тахти номер два, подумала Тори.

Она не знала, как так получилось. Когда она позвонила в дверь Твайлы, она так и держала его за руку. С его плаща капала вода, рука обжигала льдом.

– Все в порядке, – сказала ему Тори. – Здесь живет моя подруга.

Парень не ответил.

Твайла открыла дверь и замерла на пороге. Тори улыбнулась.

– Привет!

– Привет, – Твайла перевела взгляд на парня.

Тори вздохнула.

– Все сложно. Но все в порядке.

Твайла отошла в глубину коридора, и Тори вошла в квартиру. В душное тепло и запах корицы и кориандра. Твайла делала запеканку, ту самую, свою фирменную. Она ее делала всегда, когда они ночевали у нее дома.

Тори зашла в квартиру, а парень так и стоял в дверях. Твайла посмотрела поверх плеча Тори, и Тори обернулась.

– Заходи, – сказала она.

Парень смотрел на нее, но не сделал и шага.

– Заходи, – повторила Тори. – Смелей, никто тебя не съест.

Она взяла парня за рукав и втащила в квартиру. Он жался около двери, осматривался, словно искал взглядом ловушки и силки.

– Как тебя зовут? – спросила Твайла.

Парень смотрел в потолок, на высоченный стеллаж с коробками и книгами. Библиотека у тетушки была что надо. Когда книги заполнили гостиную, три спальни, кухню и кабинет, тетушка велела установить стеллаж в коридоре. Свободным от книг остался только туалет. Тори гадала, как надолго.

– Привет? – Твайла обратилась к парню еще раз, но он не ответил.

Девчонки переглянулись.

– Кто это? – спросила Твайла шепотом.

– Он из кафе, помнишь? Ну из того, из Старого рояля.

– А, точно. То-то думаю, лицо знакомое.

Тори потянула его за рукав, и он вздрогнул, отскочил назад и врезался спиной в дверь.

– Как тебя зовут? – повторила Твайла.

Парень покачал головой, поднял вверх указательный палец. Его рука дрожала, губы приобрели синеватый оттенок. Он коснулся пальцем уха. Твайла посмотрела на Тори.

Парень расстегнул плащ и нырнул рукой во внутренний карман. Под плащом оказался серый шерстяной свитер с узором по горловине, закатанный от постоянной носки.

Он достал блокнот и ручку, стал писать, а потом протянул блокнот на раскрытой ладони. Тори взяла блокнот в руки. На влажной странице с обтрепанным краем он написал:

«R нислышу. Ис венити. R луше пайду».

Твайла смотрела на страницу через плечо Тори. Тори подняла голову и посмотрела на парня. Твайла пошла к нему, сделала всего шаг, и парень попятился спиной к двери. Он развернулся, чтобы уйти, но Тори схватила его за плащ. Он обернулся, в глазах стояло смятение.

Тори повернула к нему раскрытые ладони, подняла вверх указательный палец – подожди, мол. И стала писать:

«Не уходи. Останься, тебе нужно согреться. Как тебя зовут? Меня зовут Тори, а это Твайла».

Она протянула ему блокнот, он прочитал, взял в руки ручку.

«Юдзуру».

Буквы плясали на листе, кривые и дрожащие.

– Я пойду поставлю чайник, – сказала Твайла. – У вас у обоих губы от холода аж синие. Особенно у него.

Юдзуру смотрел ей вслед. Мокрый плащ и сырые кеды придавали ему жалкий, потрепанный вид. Вокруг его ног собрались лужицы воды. Тори стащила с него плащ и повесила на крючок. Он смотрел на нее со смесью смятения и благодарности. Она указала на его ноги и положила перед ним пару домашних тапочек. Он разулся, ноги у него были насквозь мокрые. И джинсы ниже колен тоже. Тапочки он не надел.

– Слушай, – крикнула Тори.

– Чего? – отозвалась Твайла с кухни.

– Может, Юдзуру в душ пойти? Он мокрый весь.

– Ну пусть идет.

Тори взяла его за руку – лед обжег пальцы, и потащила в ванную. Она указала на душевую кабину и на него, он посмотрел на лейку душа и покачал головой. Тори вытащила с полки чистое полотенце, протянула ему, но он не взял его и снова покачал головой. Тори вздохнула и кивнула. Она хлопнула его по плечу и вышла, а он остался в ванной греть руки под струей горячей воды. Тори успела заметить лиловые синяки у него на запястьях.

В кухне было еще теплее. Запахи трав смешивались с запахом выпечки, теплые запахи жилого дома, где тебя ждут. Твайла заварила чай. Нарезала на кусочки запеканку.

– Только не говори мне, что вы встречаетесь, – сказала Твайла.

На ней был тетушкин передник в цветочек.

– Чего? – спросила Тори.

– Так вы встречаетесь?

– Нет. Нет, ты чего, – выдохнула Тори. – Ты о чем вообще?

– Тогда почему вы вдвоем?

– Долгая история. Я увидела его на волнорезе, у самой воды. Не знаю, но я не смогла его оставить. Мне показалось, если я просто уйду, он вернется и спрыгнет.

– Ого, – сказала Твайла.

– Прости, – сказала Тори, – наверное, не надо было его приводить?

– Перестань, – сказала Твайла. – Все нормально, я просто в первый момент растерялась. Не ожидала.

– Ничего, если он здесь побудет?

– Само собой, – сказала Твайла. – Его дома-то не потеряют?

– Не знаю. Он ничего не сказал, пока мы шли. Ну, в смысле, никак не показал, что ему куда-то нужно. Может, он один живет?

– Может, его вообще выгнали из дома?

– Надеюсь, нет, – Тори посмотрела в сторону ванной. – Но спросить, наверное, надо. Я никогда не была раньше в такой ситуации.

– Ч тоже, – сказала Твайла. – Страшно жить, когда такие ситуации в порядке вещей.

– Ему, наверное, домой надо позвонить? – сказала Тори. – Стоп, а как он вообще позвонит-то? Если он не слышит.

– Хороший вопрос, – сказала Твайла. – может, эсемеску отправить? А, или видеочат. Можно же видеовызов, наверное, сделать?

Юдзуру зашел в кухню и остался стоять у самого входа. Твайла улыбнулась ему и указала на стул в уголке, между столом и холодильником, самое уютное местечко на кухне. Над столом висели полки с книгами, на столе клубились паром чашки с чаем и тарелки с запеканкой. Юдзуру посмотрел на стул и не сел.

Тори коснулась его плеча и показала, что пишет невидимой ручкой по невидимой бумаге.

– Мне нужно кое-что написать тебе, – сказала она на всякий случай.

Юдзуру протянул ей блокнот и ручку.

«Если тебе нужно позвонить домой, можешь взять мой телефон».

«пасиба нинада», вывел Юдзуру кривые дрожащие буквы.

Общими усилиями они усадили-таки его за стол. Заставили съесть кусок запеканки и выпить чашку чая. Тори успокоилась, только когда синева сошла с его губ, а на щеках появилось подобие румянца.

Юдзуру остался до утра. Точнее, они заставили его остаться. После того, как узнали его историю.

***

Он так и не понял, как оказался в той квартире. Не знал, почему не вырвался из рук, почему не убежал. Хотя куда ему было бежать?

Она сжимала его руку, будто боялась, что он убежит. Ему было тяжело идти, у него ныла спина, и боль отдавала в поясницу при каждом шаге. Она тащила его за собой, и он подчинился, позволил ей вести его. Куда? Он не знал. Куда угодно, хоть на край света. Лишь бы не идти в ту квартиру, где его снова побьют, едва он переступит порог.

Позже он будет вспоминать тот вечер и удивляться самому себе. Почему он не ушел сразу? Почему позволил отогреть себя, напоить чаем, накормить? Кем он был им? Никем. Встречным-поперечным, человеком, которого они видели пару раз, и даже не знали по имени. Он не заслужил такой доброты.

Еще большей неожиданностью стала переписка. Они задавали ему вопросы – сначала осторожно, потом смелее, и он отвечал – отвечал на те вопросы, на которые боялся отвечать даже себе самому.

Он так и заснул между ними. Знакомое до боли, давно забытое чувство, когда спишь бок о бок с другими, и тебе тепло. Не столько даже от тел других людей, сколько от ощущения, что ты в безопасности. Что ты не один.

В тот вечер Тори и Твайла оказались единственными, кто знал тайну призрака из кофейни. Три года спустя, когда Тори позвонят домой, в ее родной город, и незнакомые люди бесцветными голосами скажут, что произошло, она будет спрашивать себя: если бы она сделала что-то раньше, в эту первую ночь, в любой другой день – можно ли было избежать трагедии? Она не сразу поймет, как связаны все те люди, чьи имена ей назовут по телефону. Она купит билет на самолет на ближайший доступный рейс.

В полиции напишут: несчастный случай. Но несчастный случай не подразумевает виновных. А Тори будет знать, что это трагедия, потому что пусть виноватых и не назовут, все будут знать, кто они.

Никто не виноват, скажут одни. Несчастный случай, скажут другие. Но они будут знать, что виноваты они сами. Потому что в их силах было предотвратить трагедию. И они ее не предотвратили.

3

***

Лумиукко – это и название города, и области. Сам по себе Лумиукко – это город на острове. Но к нему относятся еще близлежащие городки и поселки. Например, тот же Маатальви. Если человек скажет, что он из Лумиукко, он может иметь ввиду как сам город Лумиукко, так и область Лумиукко в целом. То есть, когда Тахти жил на ферме в Маатальви, он мог все равно сказать, что он из Лумиукко, а мог уточнить, что он из Маатальви. Немного путаная система, но в Лумиукко было именно так. Со временем привыкаешь, на самом деле.

Тахти переезжал из Лумиукко в Лумиукко. То есть их Маатальви в пригороде Лумиукко в сам город Лумиукко. Он ехал заселяться в общежитие и начинать учебу. Переезд получился простым. Полупустой рюкзак, билет на автобус. Сигги похлопал Тахти по плечу, чуть не сбив с ног.

– Теперь все в твоих руках, – сказал он. – Но ты всегда можешь сюда приезжать, не забывай этого.

– Спасибо, Сигги. Спасибо за все, что вы для меня сделали.

За год он так и не научился называть Сигги на «ты», хотя он просил миллион раз. Сигги не стал его поправлять.

– Точно не хочешь, чтобы я тебя подвез?

– Спасибо, но я справлюсь. Правда.

Тахти хотел проехаться на автобусе в одиночестве. Наверное, круто подъехать к общаге на машине, обняться с кем-то из взрослых, кто приехал тебя проводить. Ему бы помогли донести сумки, расположиться в комнате. Но он хотел проскользнуть внутрь один. Войти в высокие просевшие двери старого здания. Когда-то там была библиотека, теперь – общежитие. Когда-то он жил дома, теперь – он кочевник.

Сигги пожал ему руку, смотрел, как Тахти садится в автобус. Пустой салон, пыльные стекла, запах бензина. Тахти помахал ему через эти стекла, наблюдал, как удаляется его силуэт, как исчезает за сопкой ферма. Дом, Сигги, овечки, поле, камень в море.

Тахти повернулся по ходу движения и стал смотреть в лобовое стекло. Его жизнь – она не в зеркале заднего вида. Она – впереди.

Но посидеть и спокойно посмотреть в окно ему не дали. Сначала позвонил Аату с вопросом, устроился ли он уже в общаге и как ему там все нравится. Оказалось, что Тахти еще только едет, и он взял с Тахти обещание позвонить ему и все рассказать, когда все утрясется. Тахти пообещал.

Потом позвонил Вилле. Отругал за то, что Тахти опять ходил без шапки. Где Вилле его видел, Тахти не понял, а он не признался, зато еще раз напомнил, что отит – это не шутки и что ему нельзя простужаться. Тахти пообещал ему, что он больше его без шапки не увидит. В смысле, он будет гулять там, где не гуляет Вилле. Чтобы Вилле не видел, как он гуляет без шапки. Потому что даже в шхерах бывали теплые дни, когда можно расстегнуть парку и снять дурацкую шапку. Вилле потребовал, чтобы Тахти пообещал. Тахти пообещал.

Позвонила Тори, предложила встретиться вечером. Тахти предложил кино, но она сказала, что хотела бы просто пройтись, потому что вечером обещают штиль, небо ясное, и наверняка будет видно полярное сияние. Она никогда не говорила Северное сияние. Полярное. Как написано в энциклопедиях. А Тори – это ходячая энциклопедия. Тахти сказал ей, что погулять пойдет с удовольствием, но он только едет в общагу и не знает, когда точно сможет выйти, потому что заселение – это всегда дольше и муторней, чем кажется. Пообещай мне позвонить, когда освободишься, сказала она. Он пообещал.

Нана тоже успела позвонить. Ей он тоже пообещал перезвонить позднее. Потому что когда она позвонила, они приехали. Тахти так и не проехался наедине с собой, хотя ехал в салоне один. Всю дорогу со ним были люди. Они говорили и говорили, а потом он приехал. Он подхватил рюкзак и вышел на улицу. Три дома вверх по улице – и вот оно, старое здание из потемневшего камня. Когда-то – городская библиотека, теперь – общежитие института кинематографии. Тахти толкнул двери – для этого понадобилось навалиться всем телом – и вошел внутрь.

За расшатанными дверями пряталось общежитие института кинематографии. Звучало красиво, богемно даже. На деле оказалось, та еще дыра. Снаружи – серое здание на серой улице. Бронзовая видеокамера на ступеньках перед входом единственная намекает на то, что это не обычный дом. Внутри – не бог весть что, облезлые обои и расшатанные половицы. И все же у этого дома была своя история. Раньше общежитие располагалось в похожем сером здании выше по улице, но потом переехало сюда. По дороге потеряло вывеску, коробку черно-белых видеопленок и часть прошлого, но выжило и теперь свило гнездо здесь.

Узкие окна в рассохшихся рамах позеленели от времени, отпечатков пальцев и постоянной влажности. Света они пропускали всего ничего, и внутри клубился густой зеленоватый полумрак, как на болоте. В гулкой прохладной глубине кабинетов звучали голоса, и эхо ползло по каменному холлу и лестнице, наслаиваясь и искажаясь. Темные силуэты людей – таких же, как он, студентов, – маячили на фоне теней. Вспыхивали подсветки мобильников, высвечивали лица и руки, словно призраки появлялись из темноты, как в фильмах ужасов.

Тахти нашел администрацию. Таблички на двери не было, ни номера, ни подписи, и кто-то прилепил скотчем лист бумаги для принтера. На нем от руки, кривым почерком нацарапали «администрация». Причем «т» в процессе забыли и втиснули позже, а «ия» и вовсе не влезло на той же строке, и теперь болтались ниже. Писали те еще умельцы.

Самое интересное здесь – не здание, а люди. Художники, писатели, музыканты, осветители, актеры, режиссеры. Те, кто строит свою собственную реальность, потому что так надо. Разноцветный народ обгонял его, пока он карабкался по лестнице – на пятый, самый верхний этаж. Люди в полосатых свитерах и драных на коленях джинсах, люди в пестрых юбках и широченных бушлатах, люди в трениках и люди в пачках и плащах – они сновали вверх и вниз, и в глазах рябило.

Тахти остановился на лестничном марше где-то между вторым и третьим. Дал отдых колену. Девушка в черном комбинезоне обогнала его, обернулась.

– Хотите яблочко? – она протянула ему надкусанное яблоко.

– Нет, спасибо, – сказал Тахти.

Она напомнила ему, что сегодня он ничего не ел. Ему было не до этого. Она пожала плечами и вспорхнула вверх по ступеням, так, словно это ничего не стоило. А Тахти карабкался по лестнице со скоростью улитки.

Он прошел конкурс, он сдал все экзамены, его зачислили на бесплатное отделение – победа. Но заплатил он за нее собственной кровью – бессонными ночами, криком в подушку, метрами отснятых пленок, красными глазами и нервными срывами. Победил. Он был счастлив – и вымотан. И теперь шел в свой новый дом. Он жалел только об одном: в общаге не было лифта. По иронии именно парня, который еле ходил, поселили в здании без лифта на самом верхнем этаже.

Комната в длинном коридоре таких же комнат оказалась маленькой. Две кровати с промятыми пружинными матрасами на панцирной сетке, две тумбочки, один платяной шкаф, квадратный стол, два стула. Обои на стенах размокли и поотклеились. Узкое окно выходило на внутренний двор – забетонированную стоянку с помойкой. Краска на подоконнике растрескалась кракелюрой. Радиатор у стены грел едва-едва. С потолка свисала лампа накаливания – на голом шнуре без абажура. Тахти присел на кровать, и матрас прогнулся, словно гамак. На подушке лежало постельное белье. Целлофановый пакет, как в вагоне поезда дальнего следования.

За дверью осталось движение, звуки – шаги, голоса, похрустывание паркета под ногами, жужжание колесиков чемоданов. Внутри, в его новой комнате, стояла тишина. В ушах словно лежала вата. Он словно долго барахтался в воде, а теперь море выплюнуло его на берег и откатилось, и он остался один на пустом пляже.

Он бывал в разных местах. Он переезжал по тем или иным причинам, каждый раз оставляя за спиной частичку наработанного, но ускользающего тепла. Он привязывался к местам, потом они уезжали, и все приходилось налаживать с нуля, и все же он все время чувствовал спиной точку отсчета, какой-то абсолютный ноль, откуда все начиналось и к чему стремилось. Константу, непоколебимое начало координат. Он чувствовал дом.

А потом в жизнь пришли холода. Он вымотался, и сил не осталось. Как бы он хотел сейчас завернуться в плед и выпить чашку чая. И выкурить сигарету. И поспать. Тупо поспать. Ночью он ведь глаз не сомкнул. Все смотрел в потолок до самого утра.

В дверь поскреблись, потом ручка дернулась, и дверь распахнулась. На пороге возникли чемоданы и сумки. Сумки, чемоданы и коробки. Среди которых он даже сначала не увидел человека. Парень стоял с ключами в руках и рассматривал помещение.

Его новый сосед.

Соседом по комнате оказался парнишка с факультета звукорежиссуры. Он приехал с таким количеством вещей, что когда он внес в комнату все свои чемоданы и сумки, места в ней не осталось. Тахти со своим полупустым рюкзаком выглядел как бедный родственник. Ни кола, ни двора. Не так уж далеко от правды, если что.

Тахти протянул ему руку:

– Тахти.

– Рильке.

Рильке не был похож на местного. Коренастый, крепкий парень с раскосыми глазами и темными, непослушными волосами. Он чем-то напоминал индейца.

– Давно ты приехал? – спросил Рильке.

– Только что, – сказал Тахти.

Парень потрошил чемоданы, вытряхивал на кровать одежду, книги, еду. Потом он вытащил магнитолу, и они стали искать розетку. Голые стены, ободранные обои, чуть теплый радиатор, пыль под кроватью, паутина за шкафом. Ни одной розетки. А потом Тахти лег на живот и заполз под кровать и нашел там розетку, которая держалась на соплях. Рильке тоже заполз под кровать и теперь светил на нее экраном мобильного телефона.

– Не думаю, что это хорошая идея, – сказал Тахти. – Так выглядит… как будто током шарахнет.

– Да лан, ща все будет, – сказал Рильке.

Тахти сидел на полу около кровати и смотрел, как Рильке копается в коробке с отвертками и гаечными ключами. Он подкрутил винты в розетке, а вилку придавил бутылкой с шампунем, и магнитола зашуршала сбитой волной. Тахти выполз из-под кровати в сером от пыли свитере. Рильке настроил магнитолу на первую попавшуюся волну, и комната наполнилась музыкой.

– Ну как-то так, – сказал Рильке.

– Круто, – сказал Тахти. – Работает.

Из рюкзака Рильке вытряхнул пакетики лапши быстрого приготовления. Тахти смотрел на его вещи и думал, что он сам приехал совершенно не подготовленный. Ничего с собой не взял, даже еды.

– Хочешь есть? – спросил Рильке. – Лично я умираю с голоду.

– Да я тоже, – сказал Тахти.

– Не знаешь, тут кухня же есть где-то?

– Должна быть, но я еще не успел ничего найти.

– Пойдем искать?

И они вышли в коридор, в шум и толкотню. Тахти шел за Рильке, растерянный и сбитый с толку. Рильке как будто знал, что где, шел как у себя дома.

– Слушай, где тут кухня? – спросил он парня в толстовке с принтом в виде клавиш.

– Прямо по коридору и налево, – сказал парень.

Вот так просто. И никто тебя не съест, если ты спросишь. Но Тахти так не умел.

Ужас, подумал Тахти. Во что я ввязался?

Но он был рад, что ввязался во все это. Странные пестрые люди, раздолбанная общага, бряцанье гитары где-то в комнатах, толпы, шум – он был рад стать частью всего этого. Все лучше лысого побережья перед фермой, где нет ничего, кроме бесцветной тишины.

В коридоре пахло старым деревом, сыростью и табаком. Под ногами скрипели старые половицы. Где-то в комнатах бурчал телевизор. На кухне их встретили горы грязной посуды и ребята в вытянутых трениках. Тахти вошел и прилип подошвами к засохшей луже чая на полу. Висел плотный запах табака, потных носков и хомячков.

Рильке пошарил по полкам, нашел чистую кастрюльку.

– Могу позаимствовать? – спросил он.

– Само собой, – сказал кто-то из ребят.

Вода из крана текла мутная, белесая. Рильке налил полкастрюли, и они вернулись в спальню. В открытые двери просматривались кусочки спален – вывернутые чемоданы, вещи на полу, заваленные кровати. Гитары, клавиши, этюдники, штативы. Кто-то привез с собой чайники и плитки, хотя это было против правил.

В спальне Тахти щелкнул свет, и в комнате стало как-то уютнее, по-домашнему. Чемоданы, шмотки, кастрюлька с водой, магнитола на волне с хрипотцой. Словно здесь действительно кто-то жил. Рильке выудил из рюкзака кипятильник. Шнур был перемотан изолентой, на тэне собралась белесая накипь. Рильке воткнул кипятильник в розетку, и все вырубилось – свет, магнитола, зарядки. Комната потонула в сером полумраке. Снаружи упало что-то тяжелое, и кто-то из ребят грязно выругался.

– Ученье – свет, а неученье – звук, – сказал Рильке.

Тахти обвел взглядом темную комнату.

– Что случилось?

– Пробки, – сказал Рильке. – Это все из-за кипятильника.

– И что теперь?

Рильке открыл дверь.

– Пойду поищу рубильник.

– Подожди, – сказал Тахти. – Я с тобой.

Рильке обернулся и улыбнулся широко, обнажив кривые зубы, среди которых отсутствовал левый резец.

Тахти улыбнулся в ответ. Тогда он еще не знал, что приключение только начинается. Приключение, которое обернется угрозой для жизни.

***

С Тори они встретились, когда уже стемнело. Что в этих местах не показатель – осенью здесь темнеет в три часа дня. Тахти мерз в парке, она замоталась в шарф по самые уши. Ее нос покраснел от ветра, волосы разметались, на шерстяные перчатки налип слой мелкого снега.

– Знаешь, я тут однажды встретила одного человека, – сказала она, и сердце Тахти ушло в пятки.

Они же не расстаются, нет?

– И? – спросил он.

Она шла так близко, что он касался плечом ее плеча. На нем не было перчаток, в замерзшей руке он сжимал ее руку. Шерсть ее перчатки колола пальцы. Он не отпускал ее руку. Пока она сама не попросит, он не отпустит ее руку.

– Вон на тех волнорезах, – она показала рукой в сторону черного моря.

Фонари светили с перебоями. Электричество на острове то и дело вырубалось. Иногда на несколько минут, иногда – на несколько дней.

– Кого?

– Юдзуру.

– Юдзуру… Серого?

– Я тогда не знала, что он не слышит. Звала его, а он не отзывался.

– Да, я тоже не сразу понял. И что было дальше?

– Я полезла на волнорез. Знаешь, мне тогда было страшно, но не за себя, а за него.

– Почему?

– мне показалось, он хотел спрыгнуть. Хотел утонуть. Я никогда еще не встречала тех, кто вот так хотел… Ну, знаешь… – она передернула плечами, – А я даже не узнала его сначала, представляешь? Подошла, и только тогда поняла, что мы виделись. Он даже в аппаратах ничего не слышит, ты знал?

– Я поначалу вообще думал, что он призрак.

– Призрак? Почему?

– Ну, на него никто не обращал внимания, даже Хенна. Я подумал, что только я его вижу.

Тори засмеялась.

– Ты как маленький.

– Не смешно, я в тот момент действительно начал верить в привидения. Но потом выяснилось, что он просто не слышит, поэтому Хенна ему ничего не говорит.

– Наверное, это ужасно сложно. Когда не слышишь, – сказала Тори. – Ни с кем же не поговорить толком! Мы переписывались, но это же не то. Получается, можно поговорить только с теми, кто знает язык жестов. Вы тоже переписывались?

– Нет, я немного знаю язык жестов, – сказал Тахти, – но совсем чуть-чуть.

– А мне не сказал! Откуда?

– У меня был – есть – друг, Ханс. У него есть младшая сестра, она глухая. Ну, вернее как, глухая, слабослышащая. В аппаратах она слышит, но так, не все. Ханс стал изучать язык жестов ради нее, и я тоже с ним пошел на эти курсы. Мы все вместе ходили, с их родителями.

– Не каждые родители вот так пойдут изучать язык жестов.

– Им повезло с родителями. Когда Ханс играл в хоккей, родители всегда приходили посмотреть игру, поддержать его. И Ирсу тоже не кинули. Поддерживают и его, и ее. Когда Ханс ломал на игре ноги, они ездили к нему в госпиталь каждый день. Когда понадобилось изучать язык жестов, они взялись изучать язык жестов. Потому что они семья. Так всегда Ханс говорил. Мы же семья.

– Да, – Тори кивнула, – повезло.

Теперь все это было в прошлом. Картинка потихоньку стиралась из памяти. Сейчас, на темной набережной, плечо к плечу с Тори, Тахти попытался вспомнить их лица – своего отца, Ханса, Ирсы, их родителей. Общие черты вспомнил – дорогие костюмы отца, его темные волосы, привычку сдвигать брови на переносице. Вспомнил широкую спину Ханса и тоненькую фигурку Ирсы, рядом с ним она всегда выглядела как ребенок. Но написать по памяти портрет он бы уже не смог, даже если бы владел кистью. Постепенно настоящее вытесняет прошлое, и мы уже помним не прошлые события, а истории, которые рассказывали другим. Так работает память. Так она пытается уберечь нас от боли. Не очень успешно.

– Придумала! – сказала Тори. – А давай ты меня научишь языку жестов? Я тогда тоже смогу с Юдзуру разговаривать.

– Да я ж сам его не знаю толком.

– Но вы же как-то разговаривали?

– Вот именно что как-то. Серый меня по сто разпереспрашивал.

Тори заглянула в его лицо.

– Почему ты называешь его Серым?

– Он сам попросил, – Тахти пожал плечами.

– Почему?

– Не знаю.

– Научи, – сказала Тори. Она обогнала Тахти и теперь шла спиной вперед, и глаза ее слезились от ветра. – Мне грустно, что он всегда один.

– Ладно, – сказал Тахти. – Но я тебя предупредил.

Она засмеялась и снова пошла с ним рядом. Они шли рядышком, словно так им было теплее.

Вот она, совсем рядом, навьюченная и уютная в своем бесконечном пушистом шарфе. Тахти хотелось зарыться лицом в ее шарф, обнять ее, коснуться груди… Как в тот день, когда они впервые переспали. Что бы он ни делал, все равно возвращался к тому дню, лелеял его в памяти. Они сидят за одним столом, ее волосы падают вдоль тонкой, белоснежной шеи. Она не улыбается, и ее поэтичный, слегка нуарный образ выглядит болезненно и прекрасно. От нее пахнет мятой и ириской, как из китайской шкатулки, она сидит совсем рядом, и их колени соприкасаются. Ее руки играют с невидимыми птицами, то и дело порхая у его плеча. Тахти уже не дышит, он забыл как это делается, он весь принадлежит ей, он дышит ей.

И как только все это получилось, что он встречается с девушкой, чья молочная кожа соткана из света полной луны, и может дотянуться до ее души, коснуться кончиками пальцев горячего, невесомого птенца, которого она лелеет в своих тонких руках? Он знал ее так интимно. Знал ее привычки, настолько личные, что сводят с ума.

Она смеется как колокольчик. Когда она касается его плеча, ее касание мягче перышка. Когда она шепчет на ушко всякую чепуху, по его спине бегут мурашки. Когда она сворачивается клубочком около него, внизу живота разливается тепло.

Они шли по набережной. С моря летел ледяной воздух вперемешку с колкими брызгами. Море бесилось в темноте. Дома бросали на набережную прямоугольники света. Тахти посматривал на окна. Там, в тепле и тишине, прятались от непогоды люди. Как бы он хотел оказаться сейчас в одном из таких окон, там, внутри. Они бы пили чай, говорили о чем она захочет. Тори грела бы руки о чашку чая, он бы накинул ей на ноги плед. Он хотел, очень хотел спрятаться от ледяного ветра, и утащить Тори с собой. Запереть дверь. И быть с ней.

///

Тахти было пятнадцать лет, когда он получил травму на соревнованиях. Он помнил, как открыл глаза, и оказалось, что он лежит на земле, а вокруг него на коленях стоят люди. Он не помнил, как оказался на земле, не помнил, что произошло. От боли он метался, кричал, а тело было как будто не его. Медики, тренер, ассистенты – множеством рук его подняли на носилки, закрепили ремнями и увезли. Он запомнил их темные силуэты против света, он смотрел на них снизу-вверх, свет мелькал, становился то слабее, то ярче.

Под капельницей в реаномобиле ему стало чуть легче, боль притупилась, перед глазами все плыло туманом. Он лежал на спине, с него срезали одежду, укрыли торс пледом. В ушах стоял монотонный пульсирующий гул, не то голоса, не то шорох колес по шоссе, не то галлюцинации. Только позже он догадался, что это сирена. Его везли в госпиталь с сиреной и мигалками.

Он не помнил, как его растянули на операционном столе, как подняли повыше левую ногу, месиво из осколков костей, мышц и крови.

В следующий раз он открыл глаза в реанимации. Он лежал на больничной кровати, укрытый тонким одеялом, над головой висел пакет капельницы, на лице, руках и между ног были трубки, левая нога была плотно перебинтована, подушки под головой не было. Он не помнил, как оказался в госпитале, не мог вспомнить, что произошло. Его вроде куда-то везли, но он не мог вспомнить, кто, куда и почему, и было ли это вообще на самом деле, или ему приснилось.

Он увидел отца – тот стоял по ту сторону стеклянной двери. Врач ему что-то говорил, отец не отвечал. Тахти попытался поднять руку и помахать ему, но тело было слишком слабым, и ему не хватило сил. Он попытался улыбнуться, позвать отца, но отец его не услышал – потому ли, что Тахти звал слишком тихо, или потому, что не захотел. Он уехал, так и не зайдя в палату.

Зато приехали родители Ханса. И сам Ханс. И Ирса тоже. Они улыбались ему и уверяли, что все будет хорошо. Он пытался улыбаться, кивал едва заметно. Ирса присела на краешек его кровати, положила рядом с ним плюшевого медведя, осторожно подхватила его ладонь. Ханс стоял с ней рядом, он сжимал ручку на боку кровати, и костяшки его пальцев побелели, но голос оставался спокойным. Родители улыбались и говорили ласковыми, негромкими голосами. Половину слов Тахти не понимал, но был благодарен им уже просто за то, что они зашли. Медсестра их еле выгнала из палаты спустя полчаса вместо положенных десяти минут.

Позже, когда Тахти вернулся в школу на костылях, отец не подвозил его, и он ездил на автобусе вместе со всеми. Одноклассники отбирали у него костыли, дурачились, сначала безобидно, потом опасно – стали ставить подножки и закидывать костыли на шкаф. Это Ханс помогал ему подняться по ступеням и спуститься, это Ханс приносил ему еду из столовой и доставал со шкафов костыли. Однажды Тахти облили грязной водой из ведра, водой, которой только что мыли полы. Тахти не смог погнаться за ними и запустил в них костылем, а потом не мог подойти, чтобы подобрать его. Он так и сидел на полу в мокрой грязной одежде, пока учителя отчитывали его, и ни один из них не помог ему встать на ноги.

В тот раз домой его вез отец.

Отец Ханса.

В другой раз ему подставили подножку, он упал и остался лежать. Вокруг топтались люди, звенел смех, его называли «тряпкой», «пидором», «неваляшкой», «дрянью». Это Ханс растолкал всех и сел на колени, наклонился к нему. Он не пытался его поднять, только положил ладонь на его спину и заглянул в лицо, коснувшись лбом пола.

– Тахти, ты слышишь меня? Можешь сказать, что болит?

Ханс не трогал его – по хоккею он знал, что травмированного человека нельзя двигать, или может стать еще хуже. Он сидел рядом на коленях, на полу, наклонившись к Тахти, а Тахти едва слышно объяснял, что на самом деле произошло. Ханс побежал за помощью, и Тахти унесли в медкабинет на носилках, и отца вызвали в школу.

В медкабинете собралась небольшая толпа – директор, классный руководитель, завуч, врач, отец. Тахти лежал на спине на кушетке, его мутило от боли. Школьный врач вызвал бригаду скорой помощи. Ханс тоже был здесь. Его пытались выставить за дверь, но он выворачивался из рук. Тахти отвечал на вопросы односложно и по сути ничего не сказал. Ханс единственный знал правду. Но когда его спросили, что произошло, он сказал, что ничего не видел. Отец молчал. Люди вокруг говорили наперебой, и голос Тахти тонул на фоне их голосов. От боли перед глазами все расплывалось, и стало полегче, только когда врач ввел ему обезболивающее.

Ханс проводил их до самой машины. Ни слова, только его сильное плечо под плечом Тахти. Отец шел впереди. Он ни разу не обернулся.

Это Ханс помог Тахти сесть на заднее сиденье машины. Они посмотрели друг на друга, и Ханс кивнул. Тахти не мог говорить. Не сейчас. Ханс понимал его, как никто. Он понимал Тахти, но не мог понять его отца. Ведь они же семья. Ведь у Тахти нет мамы. Разве не нужно поддерживать его еще больше?

Ханс мягким хлопком закрыл заднюю дверь машины и пошел обратно в школу. Он шел, засунув руки в карманы. Тахти смотрел в его ссутуленную спину. Отец захлопнул водительскую дверь. Тахти остался с ним в салоне один на один. Он полулежал на заднем сиденье, заново обколотый обезболивающими.

– Мужчина со всем справляется сам, – сказал отец. – Не ноет, не ябедничает. Упал – встал. Получил – ответил. Не будь тряпкой, ты же мужик.

Отец на него не смотрел. Тахти видел его правое плечо и затылок. В ушах стояла вата, во рту – привкус пыли и крови.

– Прости, – сказал он.

***

Кафе Старый Рояль официально работает до восьми часов вечера. После этого двери запирают, кассу считают, снимают зетку и закрывают смену. Серый протирает столики оранжевой салфеткой из микрофибры, расставляет ровно и аккуратно разномастные стулья и кресла, возвращает на полки книги. После этого они выключают свет и уходят домой.

Здание кафе стояло в переулке между двумя маленькими улочками, и скорее отпугивало прохожих, чем приглашало зайти. Краска пооблупилась, на крыше выросли березки, а дверь, когда-то украшенная арочным окном с витражными стеклами, потрескалась и скрипела как телега. Дом стоял в центре города, вот только это ему никак не помогало. Остановка трамвая была далеко, офисных зданий поблизости не было, широких улиц тоже. Так что посетителей здесь можно было по пальцам пересчитать. Чаще всего хватило бы пальцев одной руки. А кофе, вообще-то, здесь был хороший. Только об этом никто не знал.

Возможно, с коммерческой точки зрения это было непатриотично, но Серому нравилось, что в кафе так мало посетителей. Ему было сложно взаимодействовать с новыми людьми. Не то чтобы он не умел объясниться. Он общался со слышащими, он научился жить среди них. Просто трудно быть выключенным из общения. Не иметь возможности дотянуться. Так что он был рад, что мог молча протирать столики, переставлять книги и разбирать посуду.

Здание было старым, с износившимися коммуникациями, и все время что-то ломалось, и они все время что-то чинили. Иногда сами, своими силами, иногда, совсем редко, обращались за помощью. Тогда техники озадаченно качали головой и говорили, что им бы лучше перебраться в здание поновее, потому что чинить это – все равно что приклеивать антенну на крыше скотчем. Чуть дунет ветер, все опять отвалится.

Хозяин кофейни, Триггве Андерссон, только кивал, сбивал цену за ремонт, если получалось – мол, сами видите, как дела обстоят, и улыбался в свой клетчатый кашемировый шарф. Он был человеком творческим, непривычным, порой до абсурда нелогичным. Кофейню он берег и лелеял, хотя и не занимался ее пиаром. Были у него на этот счет свои мысли, и он не спешил ими делиться.

В кофейне была особая атмосфера. Разномастная мебель выглядела не то как антиквариат, не то как хлам со свалки. На стенах висели абстрактные акварели, листы с нотами из книжек с партитурами, выцветшие афиши давно прошедших кинофильмов. Книжные стеллажи вдоль дальней стены были составлены из башни старых книжных полок, из тех, что раньше устанавливали на шкафах дома. Книги были старые, в рассохшихся, добротных переплетах, бумага в них была теплого желтого цвета, медового, и пахла как ваниль, а шрифт был мелкий, с засечками, теперь такой уже не использовали, он вышел из моды.

Откуда-то появилась уличная табличка с названием улицы. На полках стояли латунные канделябры, которые весили, навскидку, килограммов по пять, и были невозможно старыми. Библиотечные стулья со спинками, обтянутыми затертым бархатом, кожаное кресло с высокой спинкой, словно трон, кухонные табуретки, у которых все время норовили открутиться ножки, и которые Серый каждое утро подтягивал, чтобы никто не свалился. Старые столы, круглые, квадратные, прямоугольные, даже был один полукруглый. Откуда взялись все эти вещи, оставалось загадкой, из тех, которые, может, и не стоит разгадывать.

Зато кофемашина, новая, огромная, добротная, занимала почетное место в сердце бара. Собственно, когда ее поставили, свободного места в баре не осталось. С ее помощью здесь варили очень хороший кофе.

Так, в тишине и покое, шли дни.

А потом Сати привел сюда своих друзей. Если бы не это, ребята с курсов никогда бы не нашли эту крохотную кофейню без вывески, свившую гнездо на втором этаже старого потрепанного дома довоенной постройки.

Сначала они приходили время от времени, занимали столик около книжных стеллажей, заказывали литры кофе и разговаривали. Потом стали засиживаться до закрытия. Так у кафе появились постоянные посетители. А вслед за ними потянулись и те, кому не все были рады.

***

В тот раз Тахти пришел в кофейню раньше всех. Помещение тонуло в коричневом полумраке, такой бывает, только когда занавески задернуты, а на улице светит солнце. Под потолком теперь раскачивались бумажные журавлики. Белые, красные, желтые, словно забытый осколок праздника. Серый протирал чистые кружки за пустым прилавком. Даже Хенны не было. Тахти забрался на барный стул, и Серый поднял голову.

* привет, – Тахти помахал ему рукой.

Серый улыбнулся и кивнул.

* Хенна ушла на почту. Но я могу сделать тебе кофе.

* С удовольствием выпью кофе.

Серый оставил в покое кружки, с тщательностью хирурга вымыл руки и принялся жужжать кофемашиной. Он не спросил Тахти, что ему приготовить. Он сварил ему его любимый раф, самую большую кружку. Рукава он закатал до локтя. Предплечья покрывали лиловые синяки. Потрепанная фенечка намокла от воды.

* Что случилось? – спросил Тахти и указал на синяки.

* Ничего, – сказал Серый. Он смотрел на чашки. – Упал. Все в порядке.

Тахти нахмурил брови.

* Ничего себе. Это…

Брякнул колокольчик, оборвал фразу на середине. Тахти посмотрел на дверь, Серый проследил его взгляд. На пороге стоял Сати. В распахнутой куртке поверх разноцветного вязаного свитера.

– О, ты здесь, – сказал он Тахти. – Я думал, еще нет никого.

– Да я сам недавно пришел, – сказал Тахти.

Сати посмотрел за стойку и увидел Серого. Они обменялись рукопожатиями. Рукава Серого были опущены до самых пальцев.

* Чего нового? Как дела дома? – спросил Сати на языке жестов.

* Нормально, – сказал Серый и посмотрел на Тахти.

– Вы знакомы? – спросил Тахти.

– Ээээ… да, – Сати кивнул. – Мы учились вместе.

Сати дублировал слова на язык жестов, и Серый тоже слушал.

* Мы жили в одном интернате, – пояснил Серый. – В Хатке.

* В интернате? – переспросил Тахти на языке жестов.

* Это в шхерах, – Серый кивнул и указал куда-то за окно, в сторону моря.

* Я не знал, – сказал Тахти.

* Ты знаешь язык жестов? – спросил Сати Тахти.

* Немного.

Серый поставил в кофемашину еще одну кружку, для Сати. Его он тоже не спросил, что приготовить. Просто взял кружку и поставил в кофемашину.

* Ты очень хорошо говоришь, – сказал Серый.

* Слушай, а…

Снова бряцнул колокольчик

– Всем добрый вечер, – заявил с порога Киану.

Он пожал всем руки – Тахти, Сати, Серому и поставил на барную стойку крафтовый пакет.

* Фрукты, печенье, – сказал он. – Чай.

Серый кивнул.

* Помощь? – спросил Киану.

Серый покачал головой. Тахти покачал ладонью перед лицом Киану, как делал с глухими.

* Ты тоже знаешь жесты?

Киану посмотрел на Тахти и кивнул, а потом его брови взлетели вверх.

* Ты? Ты говоришь?

* Вы тоже вместе жили? На одной хате? – спросил Тахти.

* На хате? – переспросил Киану.

* Ну или как вы здесь говорите, – Тахти решил, что опять перепутал диалекты. С ним это часто случалось.

– На хатке?

Киану посмотрел на Серого, потом на Сати.

* Не понял, – сказал он руками и в голос.

Сати посмотрел на Тахти озадаченно, потом глаза его рассмеялись.

* А, – Сати хохотнул. – Хатка – это не хата. Это название шхеры, где был интернат.

Вот поди пойми, что к чему в этом Лумиукко.

Серый перекладывал печенье в глубокую тарелку. Сати грел руки о чашку и улыбался.

* Год, – сказал Киану. – Жили вместе – год.

* Я только сейчас узнал. С кем-нибудь еще – из наших?

Киану поднял руку, чтобы ответить, но опустил ее, так и не назвав ничьего имени.

* Нет, – сказал Сати.

Серый поставил на стойку блюдо с печеньем. Приготовил для Киану большую чашку американо.

* А ты? – спросил Киану.

Серый указал на себя и вопросительно поднял брови. Чего, мол?

* Кофе, тоже, – сказал Киану. – Вместе.

Хенна застала их посреди разговора на языке жестов. Серый спрятал чашку под барную стойку и отпрыгнул к кухонной двери с такой скоростью, что чуть не врезался в полки.

Киану улыбнулся:

– Здравствуйте.

– Привет, – сказала Хенна. – Помешала?

Хлопнула дверь – Серый сбежал в кухню. Сати посмотрел в ту сторону и вздохнул.

– Ну вижу же, что помешала. Сати, позови Юдзуру, пожалуйста. Скажи, что я не сержусь и он может спокойно вернуться, я не буду его ругать.

Сати ушел в кухню, тихонько прикрыл за собой дверь.

– Так вы все знакомы? И все знаете язык жестов?

– Мы учились вместе, – сказал Киану.

– Вчетвером?

– Втроем. Сати, Серый и я.

– А ты, Тахти?

– Мы уже здесь познакомились, на курсах.

Сати вернулся один, покачал головой.

– Понятно, – Хенна вздохнула.

Она взяла кружку Серого и ушла с ней в кухню. Сати приоткрыл занавески, выглянул на улицу.

– Пойдем, покурим? – сказал он.

Киану и Тахти переглянулись. Было непонятно, обращается ли Сати к кому-то конкретно или к ним обоим. Они вышли на лестницу и оттуда – на небольшой открытый балкон. Он выходил во внутренний двор и с улицы было не видно, когда они там курили. Поэтому Хенна им разрешала. В самом кафе курить было нельзя.

– Как тебе в общаге? – спросил Сати Тахти.

– Хуже, чем дома, но лучше, чем на ферме у Сигги, – сказал Тахти.

– У Сигги было сложно жить? – спросил Киану.

– Просто это чужой человек, – сказал Тахти. – Чужой дом. Такое ощущение, что все время все не так делаешь.

– Везет, – сказал Сати.

– В смысле, везет? – спросил Тахти.

– Меня никогда не брали к себе другие люди, – сказал Сати.

– Сати, а ты?..

– Сирота, – Сати кивнул совершенно спокойно.

– Прости, я не знал, – Тахти понимающе кивнул. Ему сделалось неловко. Никогда не знаешь, как себя вести, когда слышишь подобное.

– Тут ничего такого. Мои родители были наркоманами, я родился в наркологическом центре и сразу прошел реабилитацию. Сам я этого не помню, это мне медсестра однажды рассказала.

– Подожди, а Уилсоны? – спросил Киану.

Тахти переваривал услышанную откровенность. В голове как-то не очень укладывалось. Сати покачал головой.

– Насовсем они меня не взяли, я только пару раз ездил к ним в гости. У них огромный дом за городом, три этажа, бассейн. Поплавать, правда, мне не разрешили, но это ничего. Но … Не думаю, что еще когда-нибудь к ним поеду.

– Они тебе не понравились? – спросил Киану.

– Скорее я им. Они такие, знаешь, вежливые и безучастные. Ну, могу их понять. Я им чужой человек, еще и потенциальный торчок. Никто такого родственника не захочет. – Сати посмотрел на Тахти. – Прости. Уилсоны – это дальние родственники, их недавно нашла служба опеки.

– Вот оно что, – Тахти кивнул.

– Я так надеялся, что ты к ним переедешь, – сказал Киану.

– Обойдусь я и без их огромного дома, – Сати засмеялся, но веселья в смехе не было.

– Я не дом имел в виду, – сказал Киану. – Просто не хотелось, чтобы ты опять… Ну, было бы лучше иметь крышу над головой.

– У меня есть крыша над головой, – сказал Сати. – Во всяком случае, сегодня.

– А Серый? – спросил Тахти.

– А что Серый, – Сати затушил сигарету о каменный парапет. – Нет у него никого.

– Не говори так, – сказал Киану. – У него есть ты.

Сати улыбнулся, и тепло, и грустно.

– Вы родственники? – спросил Тахти.

– Мы братья, – сказал Сати.

– Все четверо, – сказал Киану.

– Трое, – поправил Сати.

Пройдет еще много времени, прежде чем Тахти узнает, кто был тот, четвертый. И что с ним произошло.

Эта история разорвет его сердце в клочья.

Но самое страшное, что она так и не завершилась. Они и сами не знали, что уже мчались к новой трагедии, причем на полном ходу.

4

***

Серый так и прятался в кухне, когда они вернулись в кафе. Тахти тихонько постучал в дверь, и только после этого вспомнил, что стучать смысла не было. Серый сидел спиной к двери на перевернутом деревянном ящике. На полках толкались тарелки, кружки, коробки и корзины. Им словно было тесно на этих полках, они жались друг другу как соседи в коммуналке. Занавески на окне были приоткрыты, небо заглядывало в крохотное помещение своим мрачным серым глазом. Вот-вот разревется дождем.

Серый не почувствовал, что Тахти вошел. Он смотрел в окно, согбенный, сутулый, как воин-монах на вершине горы, повидавший слишком много. Тахти моргнул светом. Серый обернулся. Тахти улыбнулся ему, помахал рукой. Серый не улыбнулся в ответ.

На заваленном столе лежал потрепанный планшет из небеленого картона. Из-под обложки выглядывал край рисунка. Тахти указал на планшет:

* Ты рисуешь?

Серый кивнул, потом покачал головой.

* Немного. Капельку.

* Можно?

Серый сидел недвижно несколько секунд, но все же кивнул – без особой уверенности. В папке лежали карандашные рисунки. Предметы, здания, фрукты и овощи, тарелки и бутылки, книги и цветы. Некоторые – едва заметными, бледными линиями, только намеком. Другие – чернографитовым карандашом. Была пара, набросанных шариковой ручкой.

* Очень красиво, – Тахти соединил в кольцо указательный и большой пальцы – круто, мол. – Где ты учился рисовать?

* Я не учился.

Тахти прислонился к столу и стал листать рисунки еще раз, в обратном порядке. Серый смотрел на пол перед собой. Его волосы упали на лицо, практически его спрятав, а руки было видно. Руки его нервничали.

Тахти коснулся его плеча.

* Ты очень хорошо рисуешь.

* Я не умею рисовать, – Он встал и забрал у Тахти из рук папку, хотя Тахти еще не долистал до начала. Захлопнул ее, прижал к груди. – Спасибо.

* А еще рисунки есть?

* Да, немного. Не здесь.

* А можешь принести?

* Я… не знаю.

* Наверное, ты хочешь стать художником? – предположил Тахти.

Он смотрел на Тахти сквозь непомерно длинную челку, и его глаза были и грустные, и злые. Он ответил одной рукой, рваными, колкими жестами.

* Я не могу.

* Почему?

Он не ответил, только покачал головой. Тахти стоял перед ним, чуть оперевшись о стол, а он – посреди кухни, и они оба по-дурацки молчали. Тахти не знал, как реагировать. Серый отчего-то сердился, но Тахти не понимал, почему. Серый очень хотел стать художником. Но он не слышал и был уверен, что в институт его не возьмут. И еще у него не было денег. Но Тахти всего этого не знал.

* Красиво, – сказал, наконец, Тахти просто чтобы что-то сказать.

Серый кивнул, и Тахти вышел из кухни. Через приоткрытую дверь он видел, как Серый уносится к шкафу и сует папку с рисунками там за коробки.

***

Они прозвали Тахти Бродягой, потому что он забрел к ним невесть откуда, забрел, хотя никогда не должен был забрести. Это имя придумал Серый, и оно прижилось, хотя специально никто этого не планировал. Тем и опасны прозвища. Они настолько клейкие, что, однажды прилипнув, становятся второй кожей.

Серый всем придумывал имена, еще в интернате. Сати как-то спрашивал его, зачем. Оказалось, в мире жестов у всех были такие вот имена, больше похожие на прозвища. Искатель Ракушек. Волчий Клык. Черный Пьеро. Стиляга. Лунатик.

Серый.

Теперь у Тахти тоже было имя на языке жестов. Бродяга.

Сати все чаще видел в этом имени отражение себя. Бродяга. Бездомный. Тахти тоже был бродягой.

Кто из них не был?

Интонация Бродяги превращала каждую фразу в вопрос.

– Меня зовут Тахти? Я раньше жил в другой стране?

Как будто он не уверен в том, что говорит. И переспрашивает сам себя, чтобы уточнить.

Сати наблюдал, как Бродяга все чаще доставал свой фотоаппарат. Сначала он снимал очень осторожно, со страхом. Но никто не возражал, и камера в его руках появлялась все чаще. Он не просил позировать. Вообще ни о чем не просил. Тихонько доставал камеру, старую, довоенных времен. Протирал объектив изнанкой толстовки, сидел с ней в руках, притихший. Десять минут, полчаса – словно ждал разнос, словно был готов в любую секунду сорваться с места и убежать. Как напуганный дикий зверек.

Только потом, когда никто не обращал на камеру внимания, начинал снимать. Чаще всего только предметы, а людей – разве что со спины.

Конечно, он стал фоткать журавликов. Их вешали Сати и Серый. Хенна научила Серого делать этих журавликов, Серый научил Сати, а потом они весь вечер лазили по стремянке и подвешивали их под самым потолком, так, чтобы они не задевали лампочки.

Бродяга потянулся к журавлику и задел рукой лампочку.

– Ого, как они нагреваются?

Сати не всегда мог понять, спрашивает ли Бродяга о чем-то или просто говорит.

– Ага, было непросто развесить их так, чтобы они не касались журавликов.

– Их тут тысяча?

– Не знаю. Думаю, нет.

– Наверное, тысяча – это побольше?

– Наверное, да.

В итоге Бродяга осмелел настолько, что улегся прямо на пол и стал фоткать лежа. Сати подошел к нему и заглянул прямо в объектив. Бродяга нажал на кнопку прежде, чем сообразил, что произошло.

– А где можно будет посмотреть фотографии?

Он убрал фотоаппарат от лица.

– Я скину их? – сказал он. – Можно на почту? Я их отдам, это само собой?

Вот поди разбери, о чем он вообще говорит.

***

В парке чувствовалась атмосфера заброшенности и отчуждения. Редкие лавочки с растрескавшейся, пооблетевшей краской. Волглые тропинки вместо дорожек. Кривенькие деревца и сухой бурелом. Через этот парк они срезали к общаге. Шли нога за ногу, курили.

На улице опять начинался дождь. Свет померк, тучи затянули небо до горизонта. Теперь Тахти понял, почему весь день лез на стену от боли. Еще утром он надел на колено медицинский бандаж, но он не помогал совершенно. Виной тому был дождь, всего лишь дождь. Менялась погода. Теперь так было каждый раз. А ведь раньше он любил дождь.

Рильке шел быстро. Кому охота мокнуть? Тахти еле успевал за ним. Каждый шаг – это целая история. Колено не сгибалось, от боли он кусал край шарфа. На нем был плащ, до колена, широкий как парус, и Тахти надеялся, что плащ хоть немного скрывал его надломанную походку.

– Идем чифанить? – спросил Рильке.

Его голос казался бесцветным на фоне ветра и серого неба. Воротник пальто он поднял до самых ушей. Тахти кивнул:

– Да, давай.

Обветшалые дворы-колодцы, облетевшая краска на стенах. Если отойти хоть немного с центральной улицы, то оказываешься в совершенно другом мире. Этот мир потрескался и пообтрепался, дома здесь разваливаются, куски старой лепнины катаются по мостовой как ракушки на побережье. Старые дома здесь хочется обнять, обхватить руками, чтобы они не рухнули.

В их крохотной комнате на пятом этаже стоит тугой, насыщенный полумрак. Под мебелью лежат тени цвета угля, глубокие как колодцы. Позвякивает на ветру рама, по ногам тянет солоноватым, зеленым сквозняком. Запах старого дерева смешивается с сырым ветром со стороны моря. Моря отсюда не видно, только стены домов и облетевшие кроны деревьев. И площадь с машинами и помойкой. Вот и весь пейзаж.

Рильке покопался в сумке, вытащил мятую упаковку фунчозы и порционный соевый соус. Откуда-то у Рильке оказались даже китайские бамбуковые палочки. Тахти наскреб по сусекам остатки пересохшего печенья.

– Почти пирушка, – сказал Рильке.

Тахти не понял, шутит он или нет. Он набирал в чайник воду. Фильтр давно засорился, и струйка текла еле-еле, только что не капала. Вода была невкусная, жесткая, с привкусом осадка. Из-под крана еще хуже, поэтому они пользовались вот этим фильтром, притворялись, что от него есть толк.

Размокшая фунчоза распространяла теплый, сладковатый запах. Без соевого соуса есть фунчозу практически нереально. Из-за присутствия этого запаха и отсутствия какого-то вкуса. Это как грызть размокший теплый мел. Тахти залил ее соусом. Фунчоза остыла моментально, чай почти моментально. Чай стоял в чашке белесый, мутный. На языке оставался привкус не то извести, не то ржавчины. Ржавчина с бергамотом. Rust grey.

– Вода здесь, конечно… – сказал Тахти своей кружке.

– Я тебе скажу, как это называется, – сказал Рильке.

– Как?

– "Забей и ешь".

Из окна в комнату затекал чистый северный свет. На лицо Рильке удачно падала светотень. За его спиной покачивался полумрак. Идеальный кадр на черно-белую пленку.

Главное достать фотоаппарат, убеждал Тахти сам себя. Просто достать и сделать кадр. Всего-навсего.

В коридоре было шумно. В коридоре всегда было шумно, но сейчас шум нарастал, словно к их двери двигалось небольшое подвыпившее войско. Войско вошло без стука. Они просто открыли дверь и ввалились внутрь.

Их было много, они заполнили собой всю спальню, шумные, говорливые, беспокойные. Они забирались на кровать с ногами, Олави лег и стал листать журнал, который принес с собой. Нона принесла с собой печенье, и минут через пять его не осталось, а Тахти заново кипятил воду для чая.

Юстас включил магнитолу, и стало еще шумнее. Они хозяйничали в их комнате, словно это был их дом. Рильке не обращал на это никакого внимания, а Тахти это казалось странным. Вот так брать чужие вещи. Он не был против, нет. Просто он….

А что он?

Они были дома. Каждый из них. В любой комнате, в любой ситуации. Все они. Кроме него.

Камера так и осталась в рюкзаке.

5

***

В тот вечер пошел снег, ложился огромными белыми хлопьями на город, и город становился чистым, белым. Словно стиралось все старое, и город забывал, становился сонным, чужим, незнакомым. Весной снег растает, и город начнет с чистого листа. Чего с него, города, возьмешь? Ему до лампочки, что между ними было.

Они по очереди рассказывали смешные истории из детства. В подобную игру они играли на курсах. Когда это было? Казалось, целую вечность назад, целую жизнь назад. Уже и не вспомнишь. Тогда они по очереди выходили к доске и рассказывали только что подготовленный монолог. Аату, преподаватель на курсах, называл эту игру «невидимый микрофон». Потому что они передавали этот микрофон друг другу, пока все не расскажут. Тогда особенного веселья в игре не было, но потом, в кафе, они переделали ее на свой лад, и стало весело. Рассказывать смешные истории – само по себе уже весело. Просто выходишь в центр. Просто рассказываешь. Можно выбрать любую.

– Теперь ты, – сказал Сати.

Тахти встал и занял его место. На него смотрели все, и все спокойно ждали. Это стало правилом: дать спокойно собраться с мыслями. На занятиях никогда не было достаточно времени, чтобы подготовиться как следует. Они всегда спешили. Поэтому когда стали встречаться в кофейне, не торопили друг друга.

Сейчас Тахти был особенно им за это благодарен. Спускаться в архив собственных воспоминаний было для него сложно, порой болезненно, порой невыносимо. До этого он слушал Сати, и не подумал о чем-то, что мог бы рассказать сам. На его столике осталась стоять кружка с недопитым кофе. Внезапно, нелогично ему захотелось вцепиться в нее и пить кофе, а не рассказывать истории. Он смотрел на нее так неотрывно, что в итоге Киану подвинул к нему кружку. Тахти сделал глоток чуть теплого кофе. Ирландский раф. Что-то между какао и кофе. Теплый как вязаный шарф, в который можно закутаться, спрятаться, и никто тебя не найдет.

– Мы тогда поехали все вместе на острова, – заговорил он, наконец. – Две яхты, три кемпинговые палатки, большой шатер около костра. Такое, полупоходный пляжный отдых. А стояли в бухте, яхту поставили в небольшой заводи, где начинались плавни. Ну а там, где болота, знаете, трава по пояс, тишь, птицы, все время что-то шуршит. Как-то мы ужинали, и я рассказал, что в таких вот заводях водятся горные львы.

– Кто? Горные львы? – переспросил Фине.

– Горные львы. Ну, знаешь, те, которые жили раньше в Карелии, еще до ледникового периода. А потом вместе с тем, как ледник менял ландшафт, они спустились к воде. И теперь живут в тихих заводях.

– Львы, – Фине улыбался. – В заводях.

– Так они отлично плавают, – пояснил Тахти. – Ныряют даже, могут надолго задерживать дыхание. Они поскольку львы, хищники, питаются змеями, цаплями и туристами.

– Ничего себе, – Твайла рассмеялась. – И кто-то в это поверил?

– О да, – сказал Тахти. – Один приятель. Я видел, как он на лодке греб вечером к яхте. Потом он рассказал мне, что не мог всю ночь уснуть, потому что боялся, что его съедят горные львы.

– Они вообще бывают? – через смех переспросил Сати.

Тахти улыбнулся.

– Нет.

Дверь на кухню приоткрылась неслышно, словно качнулась на ветру. Серый присел на ступеньку около бара, серый силуэт на фоне серого полумрака. Поскольку бар был приподнят, а сам зал оказывался пониже, можно было вот так сидеть на ступеньке около барной стойки. Серый часто там сидел, когда в зале никого больше не было. У него в руках была объемная кружка, то ли чай, то ли кофе. Сати помахал ему рукой и показал на свободный стул около стола, но Серый остался сидеть где сидел.

– Я бы тоже испугалась, – сказала Тильда.

– Ты вроде не из пугливых, – сказал Сати.

– Ну знаешь, такое себе, ночевать на улице, – Тильда пожала плечами. – Кто знает, что там к тебе из леса выйдет.

– Например, индовидные собачки, – сказал Тахти.

– Это еще кто? – спросила Тильда.

– Эти хоть бывают? – Сати уже вытирал слезы от смеха.

– Бывают, да, – Тахти кивнул с самым серьезным видом. – Ночами они выходят из леса и рыскают в поисках добычи. Еще выдергивают колышки из палаток.

Фине рассмеялся, и теперь они хохотали в голос – он, Сати, Киану, Тори, Тахти.

– Не смешно, – сказала Тильда.

– Что за собачки? – переспросил Киану. – Как ты сказал, недовидные?

– Индовидные, – Тахти произнес это слово через смех. – Вообще – это енотовидная собака. Они действительно существуют. Только мне вот тоже их как индовидных описали, так я чуть ли не вервульфа себе представил. Думал, не засну.

– Жестко, – сказал Фине.

– В первую ночь да, не по себе, – сказал Тахти. – Потом, правда, выяснилось, что енотовидные собаки в тех краях не водятся. Можно было спать и ничего не бояться. Ну, разве что гадюк.

– Вот тебе и живая природа, – сказал Фине.

– Ты видел там гадюк? – спросил Киану.

– Конечно, – сказал Тахти. – сколько раз. Идешь, а она из-под ног выползает.

– И?

– Стоишь и любуешься, красивая же.

Тильда прикрыла глаза и обхватила себя руками, и Тахти улыбнулся. Он никогда не понимал страха перед змеями, пауками и тараканами, но относился к любым страхам с уважением. Своих страхов хватает у всех. Возможно, бояться змей намного проще, чем одиночества.

Фине показал руками, как змея открывает рот, чтобы укусить, захватил руку Тильды, она вскрикнула от неожиданности, шлепнула его ладонью по плечу, и все, включая ее, рассмеялись. Тахти обернулся и увидел, что Серый тоже улыбается. Он поймал его взгляд.

* Теперь ты.

Серый замер и только смотрел на него, и улыбка медленно таяла на его лице. Тильда за спиной Тахти что-то выговаривала Фине, больше в шутку. Тори прошептала что-то, что Тахти не расслышал. По полу проскрипела ножка стула. Серый медленно указал на себя.

* Я?

Тахти кивнул.

* Твоя очередь.

Серый замер с застывшим в руке жестом, кружка в другой руке накренилась под опасным углом, но Серый этого не замечал. Тахти кивнул в сторону их импровизированной сцены. Серый не двинулся с места. Звуки за спиной Тахти постепенно стихали. Сначала голос, потом шепот, потом шорох одежды. Через пару мгновений наступила полная тишина.

– Тахти? – услышал он за спиной неожиданно хриплый голос Сати.

Серый медленно встал. Медленно поставил кружку на барную стойку. Хенна смотрела на него, в полумраке ее почти не было видно. За спиной Тахти спрессовывалась кромешная тишина. Серый стоял и смотрел на них. Тахти улыбнулся ему приободряюще. Серый не улыбнулся в ответ. Он медленно спустился в зал, придерживаясь рукой за барную стойку. Замер перед Тахти, поднял руку, и уронил неоформленный жест. Одно бесконечно долгое мгновение они смотрели друг на друга. В глазах Серого Тахти читал смятение и страх. Улыбка погасла.

За спиной Тахти отодвинулся стул. Серый смотрел на Тахти, потом куда-то за его спину, снова на него. Кончики его пальцев подрагивали, так и не оформляясь в слова. Он развернулся и убежал в кухню, довольно сильно хлопнув дверью.

– Серый… – позвал Тахти бессмысленно.

Тахти пошел за ним в кухню, закрыл дверь. Серый копался в огромном рюкзаке. Тахти моргнул светом, чтобы привлечь его внимание. Серый посмотрел через плечо, выпрямился и теперь стоял перед Тахти, на его лицо упали волосы. Он снял фартук, на нем были полинявшие голубые джинсы и растянутая футболка, которая была велика ему на пару размеров. В руках он держал свитер, лопапейсу, серый, с белым узором, его вечный свитер. Синяки покрывали все руки, от желтых, старых, до черных, свежих.

* Что не так? – спросил Тахти.

Серый молчал. В его глазах читалось столько всего, только он ничего не говорил. Кавардак мыслей сбивал с толку. Серый покачал головой. Его грудь ходила ходуном. Тахти так и стоял около двери. В зале слышались голоса, через дверь слов было не разобрать, только тембр. Кто-то толкнул дверь, но Тахти не дал ее открыть.

* Ты злишься – почему?

Серый с шумом втянул воздух. Надел свитер. Он тоже был велик ему, доходил почти до середины бедра. Старая, закатанная лопапейса. На сером фоне узор почти не было видно. Тахти поднял раскрытые ладони.

* Я не злюсь, – сказал Серый.

Тахти ни разу не видел у него таких рваных, угловатых жестов. Обычно его руки двигались так плавно, будто он играл с невидимыми птицами. Сейчас он бросался в Тахти жестами словно дротиками. И попадал. В самую грудь.

* Злишься. Я вижу. Почему?

* Отстань.

Серый отвернулся от Тахти и снова полез в рюкзак. Огромный, туристический, литров на семьдесят пять. Серый пытался запихнуть в него папку с рисунками. И она не помещалась.

Тахти опять мигнул светом. И мигал, пока Серый не повернулся к нему.

* Что?

Его руки тряслись.

* Извини, – сказал Тахти.

За спиной Тахти, под дверью, собралась небольшая толпа. Дверь то и дело толкали, и Тахти навалился на нее всем весом, чтобы ее не открыли. Кто-то стучал; Серый этого не слышал, а Тахти игнорировал. У Серого завибрировал телефон. Он запихнул его в карман, не отвечая.

* Я не понимаю, что не так, – сказал Тахти. – Что бы ни было, извини.

* Не понимаешь?

Теперь Серый улыбался. Эта улыбка больше напоминала слезы, только без слез. Плакать стыдно, особенно если ты мужчина. Да и вообще кому угодно. А улыбаться – улыбаться не стыдно. Придраться не к чему. Кто-то стучал в дверь, сильно, по спине Тахти шла вибрация. Тахти ударил ладонью по двери со своей стороны.

Щеколда. Он задел ее рукой. Со внутренней стороны двери оказалась щеколда. Тахти закрыл ее.

* Объясни мне, – сказал Тахти. – Пожалуйста.

Серый дернул плечами, все с той же страшной улыбкой. Снова схватил свою папку. Она не помещалась в рюкзак, потому что он был набит битком. Сверху лежала какая-то одежда, форма, как потом догадался Тахти. Серый запихнул-таки папку, и теперь пихал туда книгу. Тахти мигал светом. Снова и снова. Серый его игнорировал. В дверь стучали. Тахти оставил в покое выключатель, подошел к Серому и коснулся его плеча. Серый не обернулся. Тахти коснулся снова, и Серый стряхнул его руку.

Да выслушай ты меня, мысленно кричал Тахти. Но Серый пытался зашнуровать рюкзак. Тахти развернул Серого за плечи. Серый все еще держал в руках книгу. «Язык жестов», его вечную книгу. Говорить ему было неудобно. Он попытался отпихнуть Тахти, Тахти попытался ему что-то сказать, Серый не слушал. Книга выпала из его рук, обложка отвалилась, несколько страниц разлетелись по полу. В дверь продолжали барабанить.

Тахти наклонился, чтобы поднять книгу. Серый его пихнул, не ударил, только отпихнул от себя.

* Прости, – Тахти повернул к нему раскрытые ладони.

Серый бросил все как есть, куски книги на полу, взъерошенного Тахти, свои вещи. Его грудь ходила ходуном. Он пронесся к двери, дернул ее, но она была заперта. Тахти поднял с пола книгу – страницы, обложку. Он потянул за руку Серого, оттащил его от двери. Серый попытался вырваться, вцепился в руку Тахти так сильно, что Тахти закричал от боли. Книга снова упала к их ногам. Тахти пытался отцепить руку Серого, Серый не отпускал, и они толкались, наступали на рассыпанные страницы.

Дверь открылась, на пороге оказался Сати с ножом в руках, он вскрыл ножом замок. Из-за его спины выглядывали Хенна, Фине, Киану, Тильда.

– А ну прекратите это, – крикнула Хенна. Сати кинул нож на коробки и шагнул внутрь.

Серый ее не слышал. Тахти слышал и проигнорировал. Его схватили под грудь и живот, оттащили от Серого, практически заломали, до боли вывернув руки. Браслеты и перстни. Это Сати. Тахти не сопротивлялся, позволил себя скрутить. Ребята растащили их в разные стороны. Серый стоял взъерошенный, в перекошенном свитере. На его плечах лежали руки Фине. Грудь Серого ходила ходуном, сам он смотрел в пол. На полу до сих пор лежала книга – обложка отдельно, часть выпавших страниц разлетелась и лежала у их ног. На одной из страниц отпечатался след от ботинка. На иллюстрации два указательных пальца соприкасались и поворачивались. “Ache”, боль.

– Чтобы здесь мне никаких драк, – сказала Хенна. – Нашли место.

Серый ее не слышал. Тахти кивнул.

– Сати, переведи потом Юдзуру.

– Да, хорошо, – услышал Тахти голос Сати над ухом.

– Простите, – сказал Тахти хриплым шепотом.

Серый накинул куртку, не застегивая, набросил на плечо рюкзак и вышел из кофейни быстрым шагом. Брякнул колокольчик приглушенным, подсиповатым звоном. Тахти смотрел Серому вслед, на кружку, которую Серый оставил на краю барной стойки, на Хенну, на дверь. Со спины послышались быстрые шаги, его грубо оттолкнули в сторону, и на лестницу выбежал Сати. Тахти повернулся к ребятам, сбитый с толку. Тильда смотрела на дверь, ее плечи скруглились, сутулые и напряженные. Киану замер с кофтой Сати в руках.

Тахти побежал к двери, споткнулся о стул, и стул упал с тяжелым лязгом, и Тахти не остановился, чтобы его поднять. Он вылетел на лестничный марш под сорванное бряцанье колокольчика. Тихо. Он не услышал ни шагов, ни голосов, только свое собственное надломное дыхание. Он побежал вниз по ступеням, почти соскальзывая с полированного камня, его заносило на поворотах, и он бежал дальше, пока не оказался у входной двери. Под дверь намело снега, тянуло ледяным сквозняком. В холле не было никого. Тахти положил руку на дверную ручку, и этот миг, перед тем, как он откроет эту дверь, тянулся невыносимо тяжело и долго. Сердце заходилось рваным ритмом, воздуха не хватало. На улице стоял колкий мороз, а ему не хватало воздуха.

Он распахнул дверь. Волна ледяного воздуха окатила его, прошла сквозь одежду, и у Тахти перехватило дыхание. На улице никого не было. Он стоял около входа, заставляя себя дышать, и всматривался в темноту ночи. Ни Серого, ни Сати. Где-то вдалеке, на другой стороне улицы, мужчина гулял с собакой. Единственный темный силуэт на фоне белого города.

Ветер кидал в лицо жесткий, колкий снег. Ветер трепал волосы. Ветер пробрался под толстовку ледяным потоком. Тахти начало трясти. Он стоял и ждал, что они вернутся. Что он увидит их среди домов и редких фонарей.

Только теперь он вспомнил, что можно просто позвонить. Он нырнул рукой в карман, но телефон остался в кафе на столе. Он не пошел за ним. Вместо этого он вышел на улицу и пошел сначала в одну сторону, мимо старых домов и желтых фонарей, потом в другую, мимо закрытой школы и лысого парка. Снег летел в лицо, и вдалеке город был укутан им, словно плотным туманом. Он смотрел так внимательно, как только мог. Но нет. На улице их не было.

Он вернулся к кофейне. Дверь по-прежнему была распахнута, скрипела на ветру проржавевшими петлями. На порог намело снега. Тахтизашел в подъезд, прикрыл за собой дверь, и в этот момент на него обрушилась тишина. Только теперь он почувствовал, что замерз, замерз напрочь, и его трясет, и руки такие холодные, что перила на лестнице кажутся теплыми.

Ему оказалось невыносимо сложно подняться по лестнице. И не потому, что нога не слушалась, и колено ныло и не сгибалось. Сложно, потому что там он вернется к тому, от чего ушел, к непонятной дыре в груди, к взглядам и молчаливому осуждению. И отчаяние, эта бескислородная паника, накроет его окончательно. Он шел все равно. Он был должен с этим встретиться. Он хотел понять, что произошло. И все исправить. Если еще что-то можно было исправить.

Перед дверью в кофейню он остановился, и сердце колотилось у самого горла, кривым, сорванным ритмом. Он дышал, и слышал собственное дыхание, и воздуха не хватало. Он положил руку на дверную ручку, и рука дрожала и не слушалась. Он открыл дверь, брякнул над головой колокольчик. Этот звук всегда радовал его, но сейчас от него становилось только холоднее. Он потревожил тишину, он вошел без спроса. И теперь не мог переступить порог, остановился около входа. Киану стоял одетый около барной стойки. Тильда собирала сумку.

Парка Тахти висела на вешалке около входа, его вещи так и лежали, нетронутые, на столе. Его тетрадь, его кружка с недопитым кофе, его телефон. Его телефон!

Киану посмотрел на него, но ничего не сказал. На его бледном лице тенью лежала усталость. Вокруг него облаком висела та бесконечная тоска, которая сопровождала его день за днем, даже в те редкие моменты, когда он смеялся. Сейчас ее можно было потрогать руками – черный полумрак теней, густой, соленый. Он крутил в руке неприкуренную сигарету, Хенна ему что-то говорила, так тихо, что Тахти не слышал. Тильда подхватила сумку и пошла к выходу.

– Пока, – сказала она Тахти тихо, на ходу.

– Пока, – сказал он.

– Пока, – Киану кивнул ей.

Тахти прошел к столу и взял в руки телефон, снял блокировку экрана. Одно новое оповещение. Тахти открыл его, тыкая в экран дрожащими пальцами. Серый. Пусть это будет сообщение от Серого. Или от Сати. Пожалуйста. Его руки стали такие холодные, что экран не сразу распознавал касания.

Сообщение прислал банк. Напоминание, что он должен был в ближайшее время внести плату за общежитие. Других оповещений не было.

Тахти написал Серому. Сначала через интернет, потом отправил сообщение. Ни одно из них не было доставлено ни через минуту, ни через две. Тахти слишком волновался, чтобы ждать дольше. Он позвонил Сати.

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, оставьте сообщение…»

Тахти оборвал вызов, подождал пару минут, позвонил снова. То же самое: абонент не абонент.

Киану вернулся к столу, подхватил сумку. Он ходил со спортивной сумкой, но никогда не говорил, что занимается спортом.

– Будешь читать мораль? – спросил Тахти.

Киану покачал головой.

– Хоть ты объясни мне, что сейчас произошло? – спросил Тахти.

Он был готов к грубости, к тому, что Киану будет кричать, хотя он никогда не слышал, чтобы Киану повышал голос выше полушепота. Когда Киану заговорил, его голос звучал тихо и мягко.

– Он не слышит, Тахти. Он на инвалидности. И он очень переживает, только не показывает этого.

– Я никогда не считал Серого инвалидом, – сказал Тахти. – Считал скорее иностранцем.

Киану улыбнулся бледной, едва заметной улыбкой.

– Для него все выглядит иначе.

– Как что?

– Над ним издевались из-за того, что он не слышит. Он долго был один. Он всегда пытался общаться на равных, но он не может. Хочет – но не может.

– И Сати… – Тахти потер лоб ладонью.

– Сати считает Серого братом. По большому счету, кроме него у Серого никого нет.

– Я ведь не хотел, чтобы так все выглядело.

– Я знаю.

Киану все время натягивал рукава до самых пальцев. Тахти так делал, чтобы от него отстали с бесконечными расспросами, когда у него после Соуров были сбиты руки. А Киану? Что произошло с ним?

Тогда Тахти ничего про него не знал. Он узнает. Узнает даже больше, чем будет рад узнать. Но пути назад уже не будет.

– Что мне делать? – спросил Тахти еле слышно.

– Поговори с ним, – спокойным голосом посоветовал Киану. – Поговори с Серым. Он умеет слушать. Пожалуй, лучше многих слышащих.

– Я всегда думал, что он такой же, как все.

– Он такой же как все, – сказал Киану. – Только – ты скажи ему об этом.

– Да я пытаюсь, – Тахти указал на свой телефон. – Не могу дозвониться. Но я, да, я дозвонюсь. Спасибо тебе.

– Меня тебе не за что благодарить, – Киану кивнул в сторону двери. – Я пойду. Автобус скоро.

– Конечно. Пока. Спасибо все равно.

Киану улыбнулся своей грустной солоноватой улыбкой.

– Пока.

Глаза у него были печальные-печальные.

Когда Киану ушел домой, унося на плечах клубящийся полумрак, Тахти подошел к Хенне и попросил позвонить Сати.

– Я волнуюсь, – сказал он. – Он не отвечает на мобильный. И Серый тоже. Юдзуру. Не могу дозвониться.

Хенна кивнула и даже немножко улыбнулась. Она позвонила Сати с городского телефона. После, наверное, десятого гудка он снял трубку.

– Сати? Привет, это Хенна. Ты оставил в кафе свою куртку. …. Да, ладно, тогда уберу в шкаф. У тебя все нормально? …… а у Юдзуру? ….. Он с тобой? ……. А, понятно. ….. Да. …… Точно все хорошо? …… Ладно, давай, пока-пока. ….. Хорошо, да. …. Пока.

Она положила трубку и улыбнулась Тахти – на этот раз чуть шире.

– Он сказал, что Юдзуру поехал домой. Сказал, что все нормально. И что завтра придет за курткой.

– Вы знаете, где живет Юдзу?

– Он оставлял свой адрес в анкете, поэтому да, – сказала Хенна. – Погоди-ка.

Из-под барной стойки она вытащила потрепанную синюю тетрадь в клетку. На обложке маркером кто-то от руки написал слово «графики». Она отлистала тетрадь до текущей недели.

– Юдзуру завтра будет во второй половине дня. Может, тебе просто прийти сюда?

Тахти помолчал, кивнул.

– Да, возможно.

– Завтра будет Айна, но, может, это даже хорошо.

– Да, возможно.

– Юдзуру будет с четырех часов.

– Да, спасибо.

Она закрыла тетрадь.

– Всякое бывает, – сказала она.

Тахти только еще раз кивнул. Ответить что-то он не смог, не смог выговорить ни слова. Что-то внутри давило и сжималось, ему было сложно дышать. Хенна прошла вдоль стойки и забрала забытую кружку Серого, вымыла ее, вытерла, поставила на полку. Тахти стоял и смотрел на ее руки, и в ушах что-то монотонно гудело.

– Приходи завтра, – сказала Хенна. – Всякое бывает. Уверена, вы помиритесь.

Тахти накинул парку поверх влажной толстовки. Снег в тепле растаял, промочил ткань. Звон колокольчика смолк, и полумрак лестничного марша окутал его со всех сторон.

Еще в кофейне, когда он спускался по лестнице, заболело колено. Как он шел, он запомнил плохо. Как-то спустился, подвисая на перилах, как-то доковылял до остановки. Ждал трамвай, но потом кто-то из прохожих сказал, что ветка снова встала. То ли замело пути, то ли опять оборвало провода. Такое случалось постоянно. Пришлось идти пешком. Кое-как он доплелся до кампуса, как-то поднялся в дормиторий. Как-то оказался в душе, под струями воды, и только теперь заплакал.

Он плакал бесшумно, очень долго, не пытаясь себя остановить или отвлечь. Он, кажется, сорвал какую-то пружину, и его все еще трясло, когда слезы кончились. Он долго стоял, завернутый в полотенце, в душевой, и смотрел на улицу через запотевшее окно, и никак не мог собраться, одеться и пойти в комнату. Он не знал, спал ли Рильке и был ли вообще дома. Не знал, заметит ли он его красные глаза и что он будет говорить, если заметит. Он не знал, придет ли он в тихую сонную комнату, где выключен свет, и где можно будет завернуться в одеяло с головой и отвернуться к стене – или в комнату, залитую светом, с толпой людей, музыкой и бутылками, и тогда ему точно не отвертеться от расспросов.

Он очень устал, он безумно нервничал, у него не было сил объяснять, почему у него красные глаза, почему он два часа торчал в душе, почему он хромает и почему не хочет ни о чем говорить. Все, что он хотел, это дождаться утра, потом как-то прожить первую половину дня, а потом поговорить с Серым, и с Сати тоже, и вообще со всеми, и вот им как раз объяснить, что он не хотел, чтобы так вышло.

Это все потом. Сейчас ночь, сейчас он в дормитории, надеется на то, что в комнате темно, Рильке спит, и ему удастся проскользнуть в спальню незамеченным.

///

Серый носил пару слуховых аппаратов, но никому их не показывал. С ними он слышал громкие звуки, без них – тишину. Ему нравилась тишина. Она была естественной. А еще ему нравилось разговаривать с людьми. Говорить.

Утром он вместе с другими шел в столовую, брал поднос, всегда липкий и кривой, подходил к раздаче. Кухарка пыталась с ним разговаривать, а вокруг было так шумно, что он едва мог разобрать ее слова.

– Па-ибо,² – говорил он наугад и улыбался.

Когда на плечо ложилась чья-то ладонь, Серый вздрагивал. В то утро он обернулся и увидел за спиной Рунара, их воспитателя. Седые волосы аккуратно зачесаны набок и назад, белая рубашка, галстук, коричневый пиджак застегнут на все пуговицы.

– Доброе утро, – сказал воспитатель.

– Овое уво, ³– сказал он.

– Как ты, все в порядке? – спросил воспитатель.

Кто-то толкнул его в бок, и кружки на подносе съехали на бок. Воспитатель что-то крикнул, и парень извинился – с улыбкой. Воспитатель кивнул.

– Ну, не обижают тебя? – спросил он.

Серый покачал головой.

– Хорошо, я рад. Ты если что, обязательно мне говори.

– Па-ибо, – сказал Серый скорее наугад, потому что услышал только пару слов.

Воспитатель что-то сказал кухарке, она кивнула – и положила Серому двойную порцию слоеных булочек. Серый принял тарелку и взглянул на кухарку – и она соединила в кольцо большой и указательный пальцы. «Окей».

* Вы знаете жесты? – спросил Серый на языке жестов.

Кухарка посмотрела на воспитателя, и тот пожал плечами. Она повторила «окей» еще раз, а воспитатель ему подмигнул. Серый улыбнулся, кивнул и опустил голову, чтобы волосы упали на лицо. Чтобы никто не увидел стоящие в глазах слезы.

Я один.

Он выкрутился из рук воспитателей, которые пытались ему что-то говорить, а он не мог расслышать, унес поднос в самый дальний угол и сел там в сторонке. Подцепил вилкой кусок помидора и положил обратно в тарелку. Есть не хотелось.

Чуть позже к нему подошел Сати. Серый пихал в пакет слоеные булочки. Сати коснулся его плеча, и Серый вздрогнул. Сати улыбался.

– Школьный автобус скоро. Едешь?

Сати говорил погромче, он наклонился поближе к Серому. Серый покачал головой. На Сати были штаны от школьной формы, ярко-зеленая толстовка и жилетка с меховым капюшоном. Капюшон закрывал глаза. Серый остался в шортах и свитере. Школьная форма валялась где-то в недрах шкафа.

– Почему?

– На-эниа эт.⁴

– Ты хорошо себя чувствуешь?

Серый кивнул.

– На-анно. Наэнна е – эшшу. Оння – эт. Ииатэка – си-аю.⁵

– В библиотеке? Ты учишься сам?

– Си-аю. Да.

– Понятно. Круто! Ну, пока. Я в школу.

– Ака.⁶

Он видел, как Сати прошел через шумный зал к дверям, где его ждал Рильке. Они о чем-то заговорили, их голоса тонули в общей какофонии звуков. У Серого начинала болеть голова. Он старался услышать отдельные слова, хоть что-то, но в общем шуме звуки смазывались и терялись.

Булочки он спрятал на лестничном марше, под самым выходом на крышу. Сюда ходил Рильке, поэтому больше никто туда не совался. Теперь можно будет вылезти ночью в окно и бродить по городу, и у них будет еда.

Он спрятался в библиотеке. Самое тихое место. Никогда никого нет. Ровные ряды полок, книги в расшатанных обложках, запах ванили и сладковатой пыли. Кресло у окна, из которого было видно море. Он читал все, до чего мог дотянуться – самый маленький из группы, ему не хватало ни роста, ни веса, ни силы. Он двери-то едва мог открыть. Но здесь, среди молчаливых книг, он чувствовал себя в безопасности. Книги были такими же как он. Они тоже не говорили вслух.

Читать ему было сложно, ему больше всего нравились книжки с картинками – любые, от детских до научных, лишь бы с иллюстрациями. В библиотеке он нашел книгу по биологии, в ней автор сложным языком рассказывал про моллюсков, осьминогов и рыб. Текст Серый не понимал, ему нравились иллюстрации – словно выполненные черной и красной тушью. Иногда он листал детские книжки, ему нравились старые, в расшатанных переплетах. Но чаще всего он перечитывал снова и снова единственную книгу, которую привез с собой. «Язык жестов». Книгу, которую стащил из библиотеки в предыдущем интернате.

Да, в двух слуховых аппаратах он слышал кое-что. Да, он хотел говорить с другими, о как он этого хотел. Он старался слушать, он пытался читать по губам, он тренировался произносить слова – ночью, когда никто его не слышал. Но его все равно переспрашивали, не понимали и в конечном счете выключали из беседы. Он старался говорить со всеми так, как говорили они. Единым потоком слов, перебивая друг друга, о как бы он хотел говорить так же. Но не мог. Он протягивал к ним руку – и в конечном счете его руку отбивали ударом наотмашь, и он оставался один.

Говорить на языке жестов было легче. Книга помогала ему, настолько затрепанная и зачитанная, что название на обложке едва угадывалось. Он знал ее, казалось, наизусть. Но толку от этого было всего ничего.

Разговаривать на языке жестов ему было не с кем.

Вечерами они часами бродили по побережью с Сати и Рильке, собирали ракушки. В общей спальне ракушки прятались везде – на подоконниках, на столе вместо пепельницы, на полках среди кружек, термосов, носков и свечек. Они выкладывали их в определенной последовательности, по виду, по размеру, по цвету. В спальне пахло солью, пахло морем. Сати приносил свои в ладонях, он – в подоле свитера.

– Исо на-ол,⁷ – сказал Серый и улыбнулся.

– Ого, вот это крутяк, – сказал Рильке и указал на большую раковину. – Это стромбида.

Рильке говорил не так внятно, как Сати. Его слова были беглыми, они всегда куда-то спешили, нервничали и соскальзывали, и Серый едва успевал их разобрать.

– Оми-да⁸, – кивнул Серый.

Они стояли по щиколотку в воде, и ледяное море ползало вокруг их резиновых сапог. На ветру полы плащей хлопали по ногам. Шарф Сати размотался, один его конец плавал в море.

Серый улыбался. Тогда он еще мог улыбаться. И не боялся подходить к воде.

***

На улице мело второй день. Город стал белым. Белые дома, белые улицы, белые люди. Ветер кидал в лицо снег, видимость была почти нулевая. Тахти накрутил шарф до носа. Он так и ходил в парке Наны, но против такого ветра никакая одежда не помогала. А ветер дул здесь всегда, ледяной, соленый, со стороны моря. На ветру все остывало моментально. Поднимай воротник или нет, кутайся в шарф или нет, зима здесь строгая, грубая, вымораживает все моментально.

Тахти шел как мог быстро. Не столько потому что ему было холодно, этого он как раз почти не чувствовал. Там, выше по улице, была кофейня. Серый. И повисший между ними еще не состоявшийся разговор.

Ночью он практически не спал. Ему повезло – в комнате, когда он туда вошел, было темно. Рильке не было, и Тахти проскользнул на свою половину, спрятался под одеялом. Он притворялся спящим, когда в половине первого вернулся Рильке. Тахти завернулся в одеяло с головой, как гусеница в кокон, отвернулся к стене и старался дышать спокойно и ровно. Рильке не включил верхний свет. На цыпочках прошел к своей постели и включил ночник, отчего в комнате стало теплее. От его шебуршения, от осторожных шагов, от того, как он уронил куртку, как приглушенно выругался и как потом постоял, прислушиваясь, разбудил он Тахти или нет, от того, как тихо-тихо разделся и лег, Тахти делалось больно где-то в груди. Больно и одновременно тепло, хотя руки так и не согрелись. Тахти лежал в полумраке их комнаты и слушал уютное шуршание Рильке, его уже такое знакомое присутствие, и хотя он притворялся спящим, он был рад, что он не один в комнате.

Конечно, он не станет говорить об этом с Рильке. Не повернется и не спросит, где он был, потому что тогда Рильке увидит его лицо, его красные от слез глаза и нос, а это то, что Тахти не был готов показывать никому вообще. И тем не менее – он был рад, что в этой комнате он не один, что Рильке здесь. Знакомое присутствие живого существа, уже по-своему родное присутствие, его баюкало и успокаивало. Как утешение. Оно ничего не меняло, только облегчало переносимость боли. Тахти даже сам не осознал, что улыбался, пока слушал, как Рильке чуть слышно передвигается по их темной маленькой комнате, как он готовится ко сну, как поневоле присутствует там, куда большинству путь заказан.

Они жили в этой комнате с конца лета, не так уж давно. За это время Тахти успел узнать привычки Рильке, его образ жизни, его реальность так интимно, что он уже казался человеком, которого знаешь всю жизнь. Начиная от предпочтений в еде, любимых книг и вечной привычки засыпать с включенным светом, до времени на душ, фасона белья, разговоров во сне и непостижимого количества косметики.

В этом не было ничего особенного. Люди, которые живут под одной крышей, так или иначе узнают такие вещи. Вот только Тахти всегда жил в семье, и узнавать так близко, так интимно другого человека казалось сродни допуску к военной тайне.

Есть, однако, тайны, к которым сам Тахти допуск не выдавал никому. Первая в этом списке – это травма его колена. И чем дольше они жили с Рильке под одной крышей, в одной комнате, чем спокойнее относились к постоянному присутствию друг друга, тем сложнее для Тахти становилось ее скрывать. Он не хотел вести себя странно, и бывали такие моменты, когда он проходил на грани фола. Переодеться при Рильке он не мог, потому что тот мог увидеть шрам, который остался после операции. Надеть при нем суппорт он не мог по той же причине. Говорить на определенные темы он тоже не мог. Пока что его способы срабатывали. Он то вставал пораньше, то выбирал момент, когда Рильке выходил из комнаты, то одевался при закрытых шторах, а суппорт надевал потом в туалете. Это самое простое и в общем-то единственное, что он мог придумать. Вот только время шло. Чем больше времени проводишь с одним и тем же человеком, тем интимнее знаешь его жизнь. Как долго еще Тахти сможет скрывать? И как поведет себя Рильке, если узнает? Есть вещи, у каждого они есть, о которых не хочется рассказывать никому.

Пока Тахти шел по улице, все было ничего. Напряжение начало накатывать, когда он подходил к кофейне. Трамваи сегодня ходили, пусть и в час по чайной ложке, но он специально пошел пешком, хотя на ногу было тяжело наступать. Он хотел устать, чтобы нервное напряжение перешло в физическое, чтобы стало легче. Он не понимал толком, почему так нервничал. В принципе, ничего особенного не произошло. Ну, разозлился на него Серый. И Сати, очевидно, тоже. Ну накосячил он. С кем не бывает, в самом-то деле. Поговорит, объяснит, и все будет нормально.

Логично. Вот только сердце было не на месте. Под логикой находился пласт ощущений, которые невозможно было описать словами. Даже просто идентифицировать. Ощущение подспудной угрозы? Пустоты? Предательства? Отчуждения? Вины? Все вместе и ничего конкретно. Он только понимал, что наступил на какие-то грабли, намного более болезненные, чем простая обида. Расковырял какой-то старый нарыв, и теперь неизбежно встретится с последствиями.

За стойкой была Айна. В зале не было никого.

– Привет, – сказал Тахти.

– Привет-привет, – сказала Айна.

Сказала приветливо и ровно, улыбнулась, как всегда. Тахти гадал, знала ли она про вчерашний вечер. Рассказала ли ей Хенна. И если рассказала, то что. Он повесил парку на вешалку около двери. Постоял немного, осматриваясь и успокаивая колотящееся сердце. В тайне надеясь, что Серый выйдет в зал. Серый не выходил.

– Юдзуру здесь? – спросил Тахти.

– Еще нет, – ответила Айна.

Тахти посмотрел на часы. Без пятнадцати пять. Он опаздывал на смену на сорок пять минут. Впервые опаздывал.

Тахти прошел по залу, поставил сумку на подоконник. Вернулся к Айне, присел за барную стойку.

Пока она шумела кофемашиной, брякнул телефон. Тахти в сотый, наверное, раз смотрел, как готовился раф. Ничего, в сущности, сложного, а дома такой не сваришь. Да и было в этом что-то богемное, ламповое, пить кофе в кофейне, насквозь пропахшей кофейным зерном, ванилью и жженым сахаром. Грубый, едкий, теплый запах. Как будто ты немножко дома.

Айна поставила перед ним кружку. Тахти обхватил ее руками – горячая, успокаивает. Приятно.

– Юдзу написал, – сказала Айна.

Она стояла, склонившись над их столом, и тыкала пальцем в экран. Ногти у нее были ровные и аккуратные.

Тахти сидел с противоположной стороны барной стойки и стучал пальцами по кружке.

– Его сегодня не будет, – сказала Айна. – Пишет, что приболел.

Тахти написал Серому. Через сеть, через мобильного оператора. Все сообщения остались непрочитанными. Тогда он выпытал у Айны его адрес. И поехал к нему домой.

Район – спальное захолустье. Битые фонари, потрепанные многоквартирные коробки. Темные улочки, пьяные люди, круглосуточные ларьки с паленой выпивкой. На большее рассчитывать, выруливая своими силами, вряд ли есть смысл. С тех пор, как Тахти переехал в Лумиукко, в таких местах он бывал до неприятного часто. Он надел свою самую суровую гримасу, натянул на голову капюшон, пошел быстрым уверенным шагом. Авось, сойдет за местного. Меньше всего ему сейчас хотелось пересекаться с настоящими местными.

Атмосферное было место. Фактурное. С душком прокисшей жизни и втоптанных в грязь желаний. Ветхие дома, которые никогда не будут реставрировать и однажды просто снесут. Снести такие районы управа обещала давно. И они все стояли и стояли. Собирали опасную, неконтролируемую атмосферу беспредела, агрессии и упадка. От таких мест мурашки бегут по коже.

Хотя по-своему аутентичное местечко. Было бы здесь попроще, Тахти достал бы камеру и сделал пару кадров полуразваленных обглоданных пейзажей. Камеру, конечно, не достал. Во-первых, он приехал не для этого. А во-вторых, ему не нравилась вон та компания на спортивной площадке. Батарея пустых бутылок на столике для пинпонга. И то, как они использовали слова для связки мата. Поэтому он только ускорил шаг.

Многоквартирный дом в шесть подъездов стоял в стороне от главной дороги. Во внутреннем дворе разместились облезлая детская площадка, импровизированная парковка и помойка. Тахти прошел до шестого подъезда, самого дальнего. Фонарь возле него не горел. Напротив черными коробочками лепились гаражи. Он потыкал в домофон, и кнопки не отреагировали. Дернул дверь. Оказалось, открыто.

В подъезде воняло мочой и тухлятиной, на пролетах валялся мусор, окурки, бутылки. Тахти поднялся пешком на третий этаж. Облезлая дверь в выцветшем дерматине. Облезлая зеленая красочка на стенах. Облезлые двери лифта, на котором он не поехал. От греха подальше, еще застрять здесь не хватало.

Тахти позвонил в дверь. Тишина. Позвонил еще раз. Тишина.

Кто-то парой этажей ниже вышел на лестницу покурить. Слов не было слышно, только тембр. Двое мужчин и женщина. Голоса пьяные, слова для связки мата. Тахти написал еще одно сообщение Серому. Позвонил еще раз в дверь, потом постучал. Тишина.

Тахти позвонил. Только на этот раз уже Сати. И слушал гудки, пока Сати не взял трубку.

– С Серым точно все в порядке? Его нет дома.

Сати молчал. Тахти слышал, как он с шумом втянул воздух.

– Почему ты так думаешь?

– Да потому что я уже полчаса звоню ему в дверь.

– Ты…. Ну ты даешь.

– Сати… где Серый?

– С ним все нормально.

– Он с тобой? Я хочу с ним поговорить.

Сати опять замолчал. Тахти сжимал в руках трубку и гадал, разговаривает ли Сати с Серым или собирается с мыслями? Или беззвучно ругается матом? Тахти выстукивал пальцами нервный ритм, а на линии шуршала тишина.

– Сати?

– Погоди, – сказал Сати, еще немного помолчал, а потом добавил: – Приезжай.

И положил трубку.

***

Сати жил у друзей дальних родственников, у чьей-то то ли тети, то ли просто знакомой, Тахти так толком и не понял. В квартире было три комнаты, и он занимал дальнюю, самую маленькую. В ней было аскетично. Кровать, шкаф, письменный стол, кухонный стул, книжный шкаф. Занавесок на окне не оказалось. Стены пустовали. Чемодан стоял рядом с платяным шкафом. Если бы не книги, создавалось бы впечатление, что он здесь проездом.

Книги были везде. Тахти словно попал в филиал библиотеки. В книжном шкафу они стояли в два ряда, на тех, что пониже, тоже лежали книги, плашмя. На шкафу тоже. На полу вытянулись целые башенки. На подоконнике, около стола, около кровати. Как потом выяснилось, в платяном шкафу тоже в основном лежали книги. Одежды там хранилось всего ничего. И других вещей тоже.

Тети дома не было. Тахти открыл Сати.

Серый сидел на краю кровати. Сати собрал со стола пустые кружки и вышел из комнаты. Тахти и Серый остались в комнате вдвоем. Серый встал. Тахти остановился около двери.

* Я хочу объяснить. И попросить прощения. Выслушай меня, пожалуйста.

Серый был бледный. На нем были его линялые джинсы и черная толстовка Сати. Волосы он собрал в хвост на затылке. Ему шло, делало его лицо более мягким, а веснушки – более заметными. Красивый. С этими вечно спадающими на лицо волосами его самого почти не замечаешь, смотришь на волосы. Удачно падал свет, Тахти бы упросил его сделать пару фотографий, если бы не все это. И если бы он вообще мог о таком попросить. Вместо этого он просил о другом. Он просил прощения.

* Я не хотел, чтобы все так получилось. Я очень давно хотел, чтобы ты присоединился к нам. Ты все время сидишь один. Я хотел бы, чтобы ты сидел с нами, за столом. Я так люблю с тобой разговаривать. В тот раз… Слушай, все не так, как ты думаешь. В прошлый раз я хотел с тобой поговорить. Я забыл, что язык жестов понимают не все. Я забыл, что ты не слышишь. Я забыл про языковой барьер. Я не хотел обижать тебя. Виноват. Не подумал. Прости меня, пожалуйста.

Серый молчал. Сати стоял в дверях. Тахти слышал, как он пришел, шепчущими шагами, чуть слышно; прикрыл дверь, и коротко скрипнули старые петли. Тахти присел на корточки, потом на пол, на колени.

* Прости меня, – сказал он снова.

С шумом вздохнул Сати. Кончики пальцев Серого подрагивали. Он перебирал слова.

* Если хочешь, я уйду, – сказал Тахти.

Серый покачал головой. Его босые ноги были сбиты, словно он ходил в неудобной обуви. Подпушка джинсов пообтрепалась. Когда-то эти джинсы были голубыми. Теперь краска вымылась и поистерлась, и они стали серыми. От него пахло шоколадом. Почему Тахти этого не замечал раньше?

Тахти грустно улыбнулся. Своим коленям. Коленям Серого. Серый протянул ему руку. Тахти принял ее не сразу. Ему потребовалась пара секунд, чтобы разобраться. Чтобы осознать, что можно. Он принял руку, и Серый поднял его с пола. Легким движением, в котором оказалось столько силы.

Что не переставало удивлять Тахти, так это сколько в Сером было силы. В хрупком, сухом, невысоком Сером, с его бледной кожей и жилистыми, скорее изящными руками. Которые так красиво играли с невидимыми птицами. Когда накануне он перехватил его руку, легко так, сдавив до боли, Тахти был удивлен. Откуда? А оттуда. У него просто не было другого выбора. Пришлось научиться.

Серый улыбнулся, своей клыкастой, щербатой улыбкой, примирительной улыбкой, и посмотрел грустными, изрезанными тоской глазами. Заболело в груди. Тахти едва смог улыбнуться в ответ.

На улице шел снег. Крупные, упитанные хлопья парили, медленно опускаясь мимо незанавешенного окна. Наверняка трамваи опять встанут, если еще не встали. И домой придется идти пешком.

На письменном столе башни книг и конспектов теснились, толкались. Ноутбук лежал на стопке журналов. Сати поставил на пятачок свободного места чашки с чаем.

Серый остался сидеть на краешке кровати, у изголовья, отодвинув подушки к стене. Тахти сел на расшатанную табуретку, которую Сати принес с кухни, принес вообще-то себе. Он порывался усадить Тахти на кровать или на стул, у него ничего не получилось. Сати пришлось сидеть на удобном на стуле.

* Моя квартира – ты приезжал? – спросил Серый.

* Да, – сказал Тахти. – Искал тебя. Хотел поговорить. Откуда ты знаешь?

* Я сказал, – пояснил Сати.

Прошло уже очень много времени с тех пор, как Тахти разговаривал вот так в компании на языке жестов. Возможно, это только воображение, только отчаянное желание, и все же Тахти казалось, что взгляд Серого смягчился. Что он расслабился – как тогда, на кухне, когда они только познакомились. В глазах Серого появилась едва уловимая искра.

* Вы разрешили приехать, – сказал Тахти. – Спасибо.

* Ч хотел поговорить, – сказал Серый. – Ты хочешь или нет – не знал. Боялся.

* Боялся – почему?

* Ты меня ненавидишь? Да? Нет? Не знал.

Тахти поднял над столом руку, чтобы ответить, и неоформленный жест повис в воздухе. Вот, значит, как все выглядело. Ауч.

* прости, – сказал Тахти. – Я беспокоился. Как поговорить, не знал. Поехал к тебе домой. Та квартира – твоя?

* Нет, – Серый покачал головой. – Снимаю.

Тахти спросил бы, почему Серый не переберется куда-то поближе к центру, в более благополучный район, да тут и так все было ясно. Слишком дорого. Одному это практически нереально. Уж точно не в двадцать лет. А Серому тогда и двадцати-то не было. Куда ему? О Сером он знал очень мало, и среди этого «мало» лежал факт о том, что Серый был один. У него никого не было. Родственников, даже дальних. Он был сам по себе, выкручивался как мог.

* Ты молодец, – сказал Тахти.

Эти слова скорее озвучивали его мысли. Перед Серым было впору снимать шляпу. Перед его стойкостью, упрямством, упорством. Такое вызывает уважение, даже восхищение.

Серый выбежал тогда из кофейни почти бегом, и Сати побежал за ним. Тахти увидел в ногах кровати свернутое второе одеяло. За спиной Серого лежали две подушки. Он не увидел только второго спального места. Ни матраса, ни раскладушки, ни постельного белья. В своих мыслях Тахти улыбнулся. Сам того не желая, он представил их спящими рядом в одной постели, на узкой, в общем-то, полуторке, бок о бок, голова к голове, и от этой воображаемой картинки стало легче на душе. Оказывается, Серый не поехал домой. Сати привез его сюда. Чтобы Серый не оставался один. Может, у него нет кровной родни, но есть Сати. Один близкий человек – это на самом деле очень много.

///

Вместе с сертификатом переводчика языка жестов Оску получил сразу несколько предложений работы. Большие компании и компании поменьше были готовы его принять – за весьма достойную плату. Его удивило предложение от детского интерната. Он позвонил им. Выяснилось, что нужен был переводчик для слабослышащего мальчика. Ради одного парня они готовы были нанять сотрудника.

– Вы нас очень выручите, если согласитесь на эту должность, – сказали по телефону. На фоне было шумно, как в школе. Крики, беготня. Оску едва различал слова. – Приезжайте, посмотрите на все своими глазами. Мы расскажем вам всю историю при встрече.

Вообще-то Оску планировал устроиться в большую компанию. Они уже даже договорились о встрече. Но вот он приехал в интернат, чтобы услышать историю глухого парня.

Они сидели в кабинете директора. Устаревшая массивная мебель, тяжелые стулья, потертый диван, выцветшая обивка на промятых жестких креслах. Книжные шкафы под потолок были забиты папками и архивными коробами. Пахло старым деревом, сыростью и дезинфектором. Посреди кабинета гудел масляный обогреватель, от которого толку было всего ничего.

Оску усадили в промятое кресло, поставили перед ним на стол чашку черного кофе. Директор, завуч, их нынешний воспитатель и врач небольшой компанией собрались вокруг. За дверью стоял нескончаемый шум голосов и беготни.

Завуч передала Оску папку с личным делом. Он открыл ее, но смотрел сквозь текст. На фотографии ему было семь лет. По дате рождения он посчитал, что сейчас ему должно было быть пятнадцать. Опекунов у парня не было. Родителей, живых или умерших, тоже. Копия свидетельства о рождении была прикреплена к личному делу. В графе «родители» стояли прочерки.

Больше всех говорили директор и врач. Оску молчал и слушал.

– Раньше он учился в интернате для глухих и слабослышащих, но здание решили не ремонтировать и просто снести, – сказала Агнета, директор. – В том году он закрылся. Детей раскидали кого куда. Юдзуру перевели к нам.

– Нейросенсорная тугоухость, – Синраи, врач, пожал плечами. – К несчастью, я бессилен.

– Он совсем ничего не слышит? – спросил Оску.

– В слуховых аппаратах немного слышит. Немного говорит, но очень слабо. Ему легче общаться на языке жестов. Но у нас нет специалистов.

Оску смотрел на фотографию паренька. Челка лезет в глаза, свитер явно велик, на лице ни намека на улыбку.

– Мы можем вас познакомить, – сказала директор.

Оску отказался. Ему казалось, он уже все решил. И он действительно решил. Только еще сам не подозревал о своем решении.

Они показали ему его издалека – парни сидели в столовой. Несколько человек оживленно беседовали, один сидел у стены, смотрел перед собой и молчал. Он не участвовал в общей беседе, в толкотне, в швырянии едой. Даже не смотрел на других. Другой парень, он сидел бок о бок с ним, коснулся его плеча и сказал несколько слов. Сказал руками, на языке жестов. Парень у стены кивнул. И снова стал смотреть перед собой.

– Они знают язык жестов? – спросил Оску.

– Только Сати, тот, что сидит рядом, – сказал Рунар, воспитатель. – И то так, пару слов. У них есть книжка, они по ней попытались что-то выучить самостоятельно.

– Им нужен учитель, – сказала Агнета. – И воспитатель.

– Я не знаю язык жестов, – сказал Рунар. – Им нужен кто-то, с кем они могли бы все вместе говорить.

Оску смотрел на того парня у стены. Ему было жаль его – как жаль всех, кто вот так отрезан от общения. Но решил он не в тот момент. Парни встали, побросали подносы на стол для грязной посуды, пошли к выходу. Он был самым мелким, тощим даже, шел отдельно ото всех, самый последний. Огромный серый свитер, черные шорты до колен, серые угги. Оску стоял у выхода, и парень взглянул на него. Всего на секунду Оску увидел его глаза – упрямство, решимость, ярость. Вот тогда он принял решение.

В тот вечер он позвонил в компанию и отказался от собеседования. А на следующий день привез в интернат документы и заявление о приеме на работу. Так он стал воспитателем спецгруппы детей в доме, похожем на ракушку.

Если бы он только знал, куда это решение заведет. Госпитали, реанимация, полиция. Если бы он знал заранее, мог бы сделать что-то, чтобы предотвратить катастрофу? Мог ли он защитить его, защитить их всех? Мог ли он сделать хоть что-то?

***

Они спускались к побережью. Серый шел чуть позади, отставая на пару шагов. На нем был корабельный плащ поверх его вечной серой лопапейсы. Тахти надел две куртки – парку поверх ветровки. Плащ Серого хлопал на ветру. Тахти умудрился замерзнуть за пять минут. Недавно он открыл в себе суперспособность: замерзать за пять минут. Даже в двух куртках.

Небо висело низкое, серо-синее. Ветер дул такой сильный, что перебивал все другие звуки. Волны накатывали на берег, разбивались о волнорез и разлетались фонтаном ледяных брызг. Красиво. Если ты такое любишь. Тахти предпочел бы все то же самое, но где-нибудь на юге. А вот Серый преспокойненько шагал в расстегнутом плаще.

Он остановился на лестнице. Тахти обернулся. Волосы Серого трепал ветер, полы плаща ходили ходуном. Этот плащ был велик ему размера на три, отчего он сам казался тоньше обычного. У него все вещи были как будто чужие. А может, именно так и было.

Тахти спустился еще на пару ступеней, к набережной, но Серый не пошел за ним.

* Что такое?

Серый не ответил. Тахти вернулся к нему на несколько ступеней вверх.

* Давай вернемся, – сказал Серый одной рукой.

* Вернемся? Почему?

* Я… холодно, – Серый отвернулся. – Холодно.

Тахти потянул его за рукав и улыбнулся, когда Серый на него посмотрел.

* Пойдем. Конечно, пойдем.

Они вернулись в кафе, так и не дойдя до набережной. Серый убежал в кухню прямо в плаще, но дверь оставил открытой. Тахти вылез из курток. Воздух обжигал колючим, горьковатым теплом. Он прошел по пустому залу, провел ладонью по крышке старого пианино.

Они назвали кафе «Старый Рояль», хотя никакого рояля не было. «Старое Пианино» смотрелось бы на вывеске ничуть не хуже. Если бы у кафе вообще была вывеска.

Тахти приподнял крышку. Клавиши пожелтели от времени. Он опустил несколько клавиш – звук рождался богатый, но инструмент был разлажен. Этих клавиш давно не касались руки. Когда-то на нем много играли, а теперь оно собирало пыль. На крышке стопками лежали книги с барахолки, ракушки с побережья, старые безделушки невесть с какой свалки.

Тахти нашел ноту До первой октавы. Почему-то он всегда начинал именно с нее. Серый стоял в дверях. Пианино не должно было его интересовать. Но он не уходил.

Тахти наиграл пару гамм. До мажор. Ре минор. Пальцы вспоминали то, что он сам, казалось, забыл давным-давно. После тишины и шума ветра звуки музыки оглушали. Он зажмурился, и звуки стали громче. Серый стоял еще какое-то время. Потом сделал шаг. Еще шаг. Подошел к пианино и провел пальцами по крышке. Наклонил голову набок, словно птица. Тахти опустил пару клавиш, пробуждая звуки, и он одернул руку.

В крапчатых глазах стояло удивление, испуг и непонимание. Тахти не сразу догадался. Он никогда не придавал этому значения.

Вибрация.

Тахти обошел пианино сбоку и чуть приподнял крышку. Указал внутрь. Серый посмотрел в щель.

Струны. Ровные ряды разных по толщине струн. Колки, молоточки, дефнеры. Тахти наугад опустил одну из клавиш, струна дрогнула, и по корпусу пошла вибрация. Серый дернулся, но не убрал руку. Он посмотрел на Тахти, и Тахти нажал еще пару клавиш, наиграл пару аккордов. Серый положил на корпус обе ладони. Подождал, пока звук стих, вибрация прекратилась.

Серый подошел к клавишам и опустил несколько наугад, создавая какофонию звуков. Тахти поморщился и улыбнулся. Он понажимал разные клавиши, собирая в созвучие вибрацию, не звуки. А когда они снова стихли, ткнул пальцем в Тахти, потом в пианино.

Тахти сел на табурет. Наиграл несколько фраз, вспоминая партитуры. Звуки собирались на редкость легко. Серый прижал ладони к корпусу. Потом прислонился к корпусу животом, сложил ладони на крышке и положил лоб на руки. Тахти играл Бетховена на расстроенном старом пианино, и Серый слушал, слушал телом, очень внимательно, глубоко внутри себя. Своего собственного Бетховена.

///

Щелчок – и комната погрузилась в темноту. Несколько секунд глаза привыкали к отсутствию света. Сначала Рильке видел только угольки сигарет на фоне черной ночи. Потом смог различить силуэты и лица. Сати встал и прошлепал босиком через комнату. Под его ногами заскрипели половицы. Потом заскрипела проржавевшими петлями дверь. Сати вышел в коридор, щелкнул выключатель, но свет не появился.

– Опять пробки, – сказал он.

Его голос во мраке зимней ночи казался незнакомым, чужим, словно он говорил откуда-то издалека, и становился громче по мере того, как он возвращался в спальню.

– Пойду щелкну рубильник, – сказал он из темноты своего капюшона.

Когда он сновал в темноте вот в этом своем вечном капюшоне на глаза, становилось не по себе даже Рильке. А Рильке редко становилось не по себе. Вокруг клубились подвижные тени. В пепельнице тлели сигареты, высвечивая еле заметный круг света. Как почти погасший костер. Кто-то чиркнул спичкой, и спальню осветил мягкий, желтый свет стеариновых свечей.

Черный Пьеро зажег свечи в канделябре. На контрасте света и тени его лицо выглядело призрачным. Он прошел по комнате, и тени шли с ним в ногу. Лунатик следил за их перемещениями, обхватив себя руками за плечи.

Наугад Рильке пробрался к своей тумбочке. Темнота не мешала ему. Практически каждую ночь он пробирался в коридор и бродил по темному дому – и знал уже все углы и закоулки. В тумбочке лежал фонарик с динамомашинкой. Надежный, с карабином. Он протянул его Сати.

– О, спасибо, чувак, – сказал Сати. Его правая рука опять была плотно забинтована.

Сати взял фонарик, но на всякий случай все же сунул в карман спички и огарок свечи. На чердаке черт ногу сломит, даже Рильке туда без света не совался.

Только один человек ходил по дому без света, босой, бесшумный. Глухой парень, с которым все носились как с писаной торбой. Сейчас он сидел в кресле с ногами и курил, огонек сигареты подсвечивал его лицо красным, когда он делал затяжку.

Сати ушел в кедах на босу ногу и в облаке табачного дыма вокруг капюшона. Какое-то время было видно, как фонарик шарит по стенам. Потом коридор погрузился в темноту. Половицы замолчали.

Свечи роняли воск. Языки пламени качались на сквозняке, и комната качалась вместе с ними. Они как будто плыли на лодке через темноту, а вокруг лежали невидимые земли с невидимыми обитателями, которые рассматривали их своими блестящими глазами.

Заскрипели половицы. Фонарик зашарил по полу в коридоре. В тишине звук шагов казался громким, неуместным. Шаг был неравномерным, со скошенным ритмом. В дверях материализовался черный силуэт.

– У вас все нормально?

Против света лица не было видно. Рильке не сразу понял, что это Оску.

Оску остановился в дверях. Черные джинсы, черный свитер, черные туфли. Фонарик проскользил по полу в спальне, высветил угол стола и погас. Теперь на фоне ночи Оску почти терялся.

А он умеет прятаться, подумал Рильке.

– Все нормально, – сказал Рильке.

Оску зашел в спальню. Под его надломанной походкой неравномерно скрипели половицы. Как так получилось, что человек, которому сложнее всех подниматься по ступеням, курировал группу, спальня которой оказалась на самом последнем этаже? Даже выше последнего, на чердаке?

– Свет починят только завтра, – сказал Оску. – Что-то со станцией.

– Рубильник тут ни при чем.

Голос Сати появился раньше, чем он сам. Оску вздрогнул. Сати появился в дверном проеме, без света, только сигарета плясала в руках.

– Я там все перещелкнул, – он выпустил клуб дыма, на мгновение на фоне ночи мелькнуло его лицо в обрамлении меховой оторочки капюшона, – на всякий случай, но он и не был выключен. Может, что-то в городе. Так что мы сегодня без света.

Только теперь он заметил Оску.

– Ой, – сказал он. – Здравствуйте.

– Здравствуй, – сказал Оску.

Оску редко заходил в спальню. Большую часть времени они были предоставлены сами себе. Видеть его здесь было странно. Сати затушил сигарету о дверной косяк и сунул бычок в карман. Оску притворился, что не заметил этого.

– Справляетесь?

– Не первый раз же, – сказал Рильке.

– Будете чай?

Это Пьеро, он был такой тихий и черный, что Оску вздрогнул.

– Киану…

– Присядьте, – сказал Черный Пьеро.

В его руках тускло блестел эмалированный чайник. Но чайниквидишь уже потом. Сначала бросаются в глаза его длинные белые волосы и бледное, изможденное лицо. Он был спокоен. Он доводил до нервной икоты своим появлением, но сам он был спокоен.

Оску посмотрел на предложенный стул и остался стоять. Пьеро поставил перед ним чашку чая. На поверхности плавали кусочки засохшей лимонной цедры. Оску взял в руки чашку, но пить не стал.

– На следующей неделе приезжает комиссия, – сказал Оску. – Не забудьте привести в порядок спальню. А то она больше похожа на свалку.

– Эту спальню? – уточнил Стиляга.

– Нет, конечно, – сказал Оску. – Не вздумайте кому-нибудь говорить про этот чердак. Спальню на четвертом. Они туда пойдут.

Черный Пьеро поставил на стол сахарницу и убрал подальше ракушку-пепельницу. Оску делал вид, что не замечает этого. А они делали вид, что здесь не курят.

– Окей, – сказал Сати из недр капюшона.

Он улыбался. Но его улыбка – скорее напрягала, чем располагала к себе. Его слишком длинная челка падала на лицо до носа, закрывая глаза, и когда он говорил, было не всегда понятно, с кем он разговаривал. Частенько он сам с собой разговаривал, вот в чем дело. Пьеро сел в самый темный угол, рядом с кожаным креслом, в котором сидел Серый, подтянув под себя ноги.

В его руке дымилась сигарета. Столбик пепла был готов вот-вот упасть. Но Пьеро убрал ракушку, и затушить сигарету стало негде, а Оску стоял слишком близко, и Серый прятал сигарету под столом.

– Поаккуратнее только с открытым огнем, ребят, – сказал воспитатель.

Он оставил чашку на столе, среди зажигалок, пятен воска и обглоданных игральных карт. Чай он так и не попробовал. А зря. Пьеро заваривал прекрасный чай. Старался.

– Хорошо, – кивнул Рильке и многозначительно посмотрел на чашку. Оску его намека не понял.

Когда Оску ушел, Пьеро вернул на стол пепельницу. Серый с акробатической точностью донес до нее сигарету и затушил в горке пепла и бычков. Сати всматривался в темноту коридора, пока отблески фонарика не исчезли, пока темнота не стала кромешной.

Говорят, если долго смотреть в темноту, темнота начинает смотреть в тебя. Рильке уже давно смотрел в темноту. Но позже оказалось, что Сати смотрел в темноту еще дольше.

Он посмотрел на Рильке, и Рильке пожал плечами. Сати рассмеялся, и через минуту они все – Сати, Рильке, Серый, Киану, Лунатик, Стиляга – уже все хохотали в голос.

Тогда они еще ничего не знали.

Однажды один из них потеряет то, что уже никто не сможет вернуть. Другой окажется в инвалидной коляске. Троих будет допрашивать полиция.

Будет ли смысл винить хоть кого-то? Одни найдут виноватых, другие пожмут плечами, третьи скажут, что пришли просто посмотреть. Но все сойдутся на том, что такого финала никто не ожидал.

Они будут избегать друг друга. Они будут избегать друг друга много лет.

Но однажды ночью одному из них придет смс с номером госпиталя.

И тогда позабытое старье снова выплывет наружу.

И уже нельзя будет притвориться, что ничего не произошло.

***

Она – красавица и чудовище в одном лице, она чувствует тонко и бьет под дых одним взглядом. Интересная девушка. И как только такое неземное существо оказалось здесь, и еще и прижилось? Хотел бы я знать, что видит она, чего не замечаю я? Безнадежно.

– Ты не отсюда, – сказал ей Тахти, – ты другая.

– Это ты другой, – отозвалась она, и вышибла из него весь воздух своей улыбкой. – Только еще не знаешь. Но остаться здесь у тебя тоже получится.

Получится? Тахти даже не улыбнулся. Он был уверен, что у него не получается.

– Я видел тебя на побережье, помнишь?

– Тебе, наверное, приснилось.

Сати опрокинул в себя чашку кофе и убежал на подработку, а они остались вдвоем. Полосы света ползли по растрескавшейся столешнице, гладкой и теплой. Таким дерево становится только тогда, когда его годами касаются руки. Под столом их колени соприкасались. Он чувствовал тепло ее тела, слышал запах ее парфюма.

Вот бы достать фотоаппарат, сделать пару кадров. Так удачно падал свет. Так она была прекрасна. Тонкие черты лица, что-то греческое в профиле, улыбка, от которой все внутри переворачивается. Вот бы этот миг приправить вечностью. Сохранить на пленке хотя бы его бледное эхо.

Безнадежно.

Ее тоска, с которой она смотрела на серое море, ее бледный, болезненный румянец, ее немногословность подсказывали Тахти, что они непременно должны были стать парой, что они созданы друг для друга. У них было столько общего.

Но между ними, сколько ни бейся, сколько ни разбивайся на осколки ради нее, сохранялась тонкая, непробиваемая, невидимая стена. Путь в ее город был закрыт для него, и Тахти страдал в одиночку. Ей он не говорил об этом. Еще большего одиночества ему было не вынести.

Безнадежно.

///

Парадная лестница заканчивалась на четвертом этаже. Пятым называли чердак. Дом был спланирован как лабиринт лестниц и коридоров, и Киану первое время плутал по ним ночами, потеряв всякую ориентацию в пространстве. Коридоры выныривали из темноты словно колодцы мрака, под ногами скрипели расшатанные половицы, по стенам с ним в ногу шагали тени, как в фильме ужасов. Мутные витражные окна искажали свет и бросали под ноги неясные отсветы луны. Ночью дом был похож на замок с привидениями, как в книгах Диккенса.

На чердак вела узкая лестница. Чтобы на нее выйти, нужно было пройти по балкону третьего этажа и обогнуть спальни и кабинеты. Там, между стеной и эркером, почти скрытая пыльными портьерами, пряталась дверь на черную лестницу.

Официально их спальня была на четвертом этаже. Их – и еще одной группы. Но когда его впервые туда привели, он увидел только пустые шкафы и пару голых каркасов кроватей. На подоконнике стоял горшок от цветка, и вместо цветка кто-то воткнул туда отломанную швабру.

Воспитатель, он представился как Оску, положил ему ладонь на плечо и улыбнулся.

– Официально спальня здесь. Но они здесь не спят. Пойдем, я покажу тебе.

Он пошел вслед за воспитателем по коридорам. Оску хромал при ходьбе, но не пользовался тростью. Подниматься по лестнице ему было явно тяжело. Он хотел предложить какую-то помощь, но побоялся оскорбить его и смолчал.

Оску привел его на чердак. Скошенный скат крыши делал помещение ассиметричным. Узкий коридор одним концом упирался в стену, другим – в черную лестницу. Вдали, в полумраке, едва угадывались силуэты швабры и ведра. Под ногами хрустнули осколки стекла, сквозняк катал сухие листья и скомканные бумажки. Ведро и швабра стояли, скорее всего, просто для интерьера. Как арт-объект.

Окна выходили во внутренний двор, отсюда он казался пятачком посреди облетевших деревьев. По другую сторону коридора была всего одна дверь, только без двери. Пустой проем в шумный полумрак. Стены кто-то расписал и разрисовал самопальными граффити и кривенькими рисунками не то маркером, не то гуашью.

Оску пошел к двери, и он пошел следом, шажок за шажком. До двери было рукой подать, но они шли, казалось, целую вечность.

Он запомнил матрасы на полу и низкий стол и огромный термос. Новогоднюю гирлянду под потолком. Запах табака и ношеных носков. Он запомнил глаза. Они все смотрели на него. Оску говорил, но его, казалось, никто не слышал. Он смотрел на них, а они на него.

Он не привез с собой ничего. Он прошел через спальню, переступая через матрасы, одеяла и одежду, а ноги не гнулись, и его трясло. Он сел за стол и принял чашку с чаем, и на поверхности плавали три чаинки. За тот вечер он рассмотрел эти чаинки в мельчайших подробностях.

***

Тахти пришел, потому что Вилле назначил время приема. Сказал, что хочет посмотреть горло и уши. Потому что Тахти все время балансировал на грани ангины и отита.

– Ты хромаешь? – спросил врач. – Мне же не показалось?

– Показалось.

Он бряцал чашками. Он всегда поил Тахти чаем. А Тахти кроме запаха госпиталя все равно в его кабинете ничего не ощущал. Белые стены, белые шкафы, белая кушетка за белой ширмой, белый халат и коробочка с белыми латексными перчатками. Шприцы, ампулы, жгуты, бинты. Эхом в памяти – пакет капельницы с максимальной дозой обезболивающих, трубки и пластыри, инвалидное кресло. Мороз по коже.

– Давай без секретов, – сказал врач. – Что случилось?

Тахти дернул плечами.

– Да ничего нового.

– А что старого?

– Я в порядке.

Вилле улыбнулся.

– Я врач.

– Это ужасно.

– Почему? Ты не доверяешь врачам?

– Нет.

– Что-то с тобой произошло в прошлом? У тебя была травма?

– Вы же видели выписки, – Тахти скрестил на груди руки и отодвинулся подальше от врача.

– Об этом там ничего нет. Но я знаю, что у тебя была операция на левой ноге.

– Значит, вы все знаете.

– Я просто догадался. Что это было? Авария? Драка?

– Повредил колено. – Тахти пожал плечами. – На соревнованиях.

Какое вообще отношение колено имеет к его уху? Вилле же вроде собирался смотреть уши и горло.

– На соревнованиях, – заговорил Вилле, – по какому виду спорта?

– По конкуру, – Тахти помолчал. – Конный спорт. Я задел препятствие. Ошибся.

Тахти разделся за ширмой, хотя в кабинете никого больше не было, и без приглашения никто не входил. Вилле дал ему несколько минут, чтобы свыкнуться, чтобы принять факт осмотра. Ничего особенного, но для Тахти это было важно. Он вышел к Вилле босиком, в трусах и толстовке.

– Ложись на кушетку на спину.

Тахти лежал на кушетке, на твердом гладком матрасе, поверх одноразовой голубой простыни, через которую все было видно как через паутину. Потолок был заправлен в квадратные панели, флюоресцентрные лампы гудели, свет подрагивал – зеленоватый, розоватый, желтоватый, как в плохо работающей гирлянде, которую пришло в голову засунуть в потолок какому-то идиоту. На стене висел заламинированный плакат – позвоночник, суставы. Вилле склонился к его ноге, и в этот момент Тахти захотел исчезнуть, сбежать, прямо так, в трусах и босиком, и бежать, пока не подкосятся ноги. Но он лежал и позволял врачу делать все, что он считал нужным.

Как тогда – мигающий свет, выползающая из мыльного блюра скорая, врачи в масках и шапочках. Он метался на столе от боли, и врачи зафиксировали его руки. Он молил о помощи, он обращался к людям, но ему не отвечали.

Все так же лежа он отвечал на вопросы Вилле. Рассказывал ему, как все было, как проходила реабилитация, рассказал даже про то, что до сих пор вообще-то пользовался тростью.

– Только ее теперь нет, да и пусть, – он почти фыркнул.

Без трости он мог притворяться, что ничего не произошло. Как будто все в порядке. После побега от Соуров ему стало снова больно ходить, но он все равно притворялся, что все в порядке. Тахти очень надеялся, что не повредил ничего той ночью. Только не повторная операция, только не реабилитация по новой.

– Скажи, а давно беспокоят боли? – спросил Вилле.

– После той ночи. После Соуров.

Это была полуправда. Боли его беспокоили и до Соуров. Но их он мог игнорировать, а после побега стал пачками глотать обезболивающее.

– Расскажи мне, пожалуйста, что было той ночью? Ты долго бежал? Ты откуда-нибудь спрыгивал?

– Угу, – Тахти кивнул. – С крыши.

– Спрыгивал?!

– Ну нет, конечно. Я вылез в окно и спустился по дереву. И убежал.

Вилле смотрел на него ясными, светлыми глазами. Никогда еще Тахти не видел, чтобы он был такой растерянный. Он никогда раньше не терял при нем самообладание.

– Долго ты бежал?

– Не помню. Я бежал, пока не кончились силы. Не знаю точно, как долго. Может, десять минут, а может, часами. Я вообще плохо помню ту ночь.

– Прости, что заставляю тебя вспоминать все это еще раз, но это важно, – пояснил врач, словно рассказывал ему о курсе приема витаминов. – Ты бежал. А дальше?

– А дальше ничего. В какой-то момент ноги просто перестали слушаться. Я хотел бежать, и не мог. Упал на газон, сидел там и никак не мог подняться. А потом приехала полиция.

– Кто их вызвал?

– Я не думаю, что их вообще кто-то вызвал. Мне кажется, это был обычный патруль.

– Почему ты так думаешь?

– Ну, не Соуры же их вызвали. А больше некому.

– Почему не они?

– они пьяные были в стельку. Стреляли в меня. Они бы не позвонили в полицию.

Его вопросы вызывали смутное чувство дежавю. Кто-то их уже задавал ему раньше. Белое помещение выплыло из мути памяти, словно призрак кошмарного сна. Скорее всего, кто-то говорил с ним об этом в больнице, куда его привезли полицейские. Но Тахти был сначала невменяемый после всего случившегося, и не мог ничего толком сказать, а потом – таким обколотым транквилизаторами, что тем более не мог ничего толком сказать. На самом деле он практически ничего не помнил из тех дней. Сколько их, интересно, было? Как долго он там пробыл вообще? Он до сих пор не знал. Память о больнице стерлась при первом же удобном случае. Мозг – удивительная машинка. Мудрая и глупая одновременно.

– Можешь сейчас встать на обе ноги? – Вилле протянул Тахти руку, но Тахти ее не принял. – Не спеши.

Он поднялся, встал на заботливо подстеленную на пол салфетку из такой же синей паутинки. Вилле присел на корточки.

– Просто стоять тоже больно?

Тахти мялся, отвечать на эти вопросы не хотелось, от пристального внимания врача было не по себе. Вспомнились часы реабилитации, руки врачей под его плечами, обкатанные гладкие перекладины под ладонями, гимнастика на ковриках, пропахших дезинфектором. Костыли на расстоянии вытянутой руки – медсестра их приносила при первом же удобном случае. Горы таблеток и часы боли. Стало холодно – в помещении было тепло, но Тахти все равно стало холодно. Пристальный взгляд врачей всегда вымораживал воздух в помещении до нуля по Цельсию. Он кутался в толстовку, которую Вилле ему же и дал.

– Как думаешь, соседи могли слышать выстрел?

– Не знаю. Я их видел пару раз всего, не знаю ничего про них. Вы сейчас напоминаете полицейского.

– Ты говорил с полицией?

– Несколько раз. Но я плохо помню, о чем.

– Давай вернемся к ощущению боли в ноге, – сказал врач. – Ты говоришь, она появилась после той ночи?

– Я уже ни в чем не уверен, но кажется, да. Хотя госпиталь и приют я почти не помню. Может, болела, может, нет. Я почти не ходил никуда.

– А сейчас боль постоянная? Можешь описать характер?

– Не постоянная, но частая. Ноет колено. Ходить больнее, чем просто сидеть.

– По шкале от одного до десяти?

– Когда как. Сейчас на троечку. Бывает, когда на стенку лезу.

– И что тогда?

– Бандаж. И обезболивающие, – Тахти залез в сумку и показал ему коробочку с таблетками.

– Это сильный препарат. Откуда он у тебя?

– Неважно.

Он смотрел на Тахти в упор, и в его взгляде Тахти видел страх. Вот сейчас он отчитает его. Люди так делают, когда им страшно. Орут на кого-нибудь.

– Так. Ладно, – Вилле взял себя в руки. В прямом и переносном смысле. Обхватил локти руками. – А сколько ты его принимаешь?

– Ну как, по инструкции,– соврал Тахти. На самом деле он чаще всего балансировал на грани передоза.

– Не перебирай с ним, очень тебя прошу. Лучше возьми вот это.

Он нацарапал на бумажке название препарата.

– А, знаю, – сказал Тахти. – Но он мне не помогает. Слишком слабый.

Вилле вздохнул.

– Понятно. Одевайся.

Пока Тахти одевался, Вилле чем-то шуршал и гремел, а когда Тахти вышел, он встретил его с тростью в руках. Он протянул ее Тахти, и Тахти стоял и смотрел на нее, не понимая, что с ней делать.

– Держи, – врач улыбнулся ободряюще, словно дело было в стеснительности.

Тахти посмотрел на него, на трость, снова на него.

– Что это?

– Возьми. Просто возьми, и все. Можешь не пользоваться, но пусть она у тебя будет, хорошо?

– Зачем?

– Ради меня. Прошу тебя. Мне так будет спокойнее. Просто пусть будет.

Тахти взял в руки трость. Вилле присел на корточки и отрегулировал высоту под его рост. Тахти даже сделал несколько шагов по кабинету, чтобы врач убедился, что все подогнал правильно, и что трость идеально ему подходит. Вилле улыбался – Тахти показалось, как-то нервно и вымученно. Может, пытался приободрить его. Или себя. Может, хотел сделать обстановку менее принужденной. Тахти не улыбался в ответ.

Стоять с опорой на трость было легче. Знакомое чувство поддержки, когда часть веса можно перенести на нее, и боль отступает. Нервное чувство зависимости от этой дурацкой палки. Страшное чувство неполноценности, несамостоятельности, ущербности.

– Я смотрел твой снимок, – сказал врач. – Тот, что тебе делали в госпитале.

– Мне делали снимок?

– Да, – Вилле смотрел, как Тахти ковыляет по кабинету. – Пластины на месте. Я бы предположил, что ты потянул мышцу, но то, что ты описываешь, не похоже на растяжение. Не та симптоматика.

– Что тогда?

– Соматика.

– Чего?

– Психосоматика. Я думаю, ты реагируешь на стресс.

Тахти остановился посреди кабинета. Что за бред вообще?

– От стресса можно лезть на стену?

– Можно.

– Хотите сказать, с ногой все в порядке?

Он помолчал.

– Я просто хочу сказать, что пластины на месте. Еще раз ложиться на операцию не нужно. Но твое колено очень хрупкое. Боли возможны и от стресса.

– Да я вроде спокоен.

– Тахти, с тобой много всего произошло. Сейчас ты в безопасности, но все равно ты в чужой стране, у чужих людей, и это сложно даже в более щадящих условиях. Что я хочу сказать. Пользуйся тростью, как пользовался раньше – по необходимости. И пропей курс вот этого.

Ну начинается…

– Зачем?

– Тебе будет полегче. И с ногой тоже должно стать полегче.

– А это-то как связано?

– Стресс бьет по самому уязвимому. Когда ты переживаешь, нога болит еще сильнее. Ты глушишь боль кетапрофеном, но помогает это на сколько, на пару часов?

– Иногда вообще не помогает.

– Попробуй вот это тогда. Начни с минимальной дозировки. Вот увидишь, тебе будет полегче.

Он налил чай – и Тахти выпил чашку практически помимо воли. Они больше не говорили о его ноге, о той операции, о том, что Тахти до сих пор до конца не поправился. У него на языке так и вертелся вопрос, сможет ли он однажды – хоть когда-нибудь – полностью восстановиться? Ходить самостоятельно, без опоры, без боли, как когда-то? Сможет ли забыть все это как кошмарный сон? Но он ни о чем таком не спросил. Ему казалось, что Вилле вообще-то ждал этих вопросов, хотя и надеялся в глубине души, что Тахти их не задаст. Но он не задал их не ради него. Причиной был страх. Тахти побоялся услышать ответ.

Они болтали о всякой чепухе. О погоде, об очередях в супермаркетах, о кофейне, даже немного о Тори. Минут пять они рассуждали о полярном сиянии, шумное оно или бесшумное, и сошлись на том, что, наверное, шумное, но в том диапазоне, который человек не слышит. Тори тоже так думала. А Тахти старался к ней прислушиваться. Трость стояла около его кресла, и они оба на нее даже не смотрели.

– Помыть посуду? – предложил Тахти, когда они допили чай.

– Да что тут мыть-то, две чашки. Ступай, я сам помою. У тебя как раз автобус скоро.

– Точно не надо?

– Конечно.

Тахти оделся: парка, шарф, шапка. Посмотрел на трость, засунул ее под мышку, словно кулек с семечками.

– Спасибо, – сказал он и пошел к двери.

Он хромал, и они оба это видели. Но Вилле ничего ему не сказал, только улыбнулся. Тахти прикрыл дверь в его кабинет. На скамеечке сидела женщина с белоснежными от седины волосами. Она посмотрела на Тахти и улыбнулась. Он попытался улыбнуться в ответ и потихоньку пошел по коридору.

Сделал пару шагов, опустил трость на пол. И пошел уже дальше с опорой на нее, как когда-то. Как, в общем-то, всегда.

За его спиной загорелась лампочка над дверью – он увидел в бликах на полу. Женщина встала и пошла к двери. Тахти только надеялся, что успел свернуть в другой коридор прежде, чем она открыла дверь – и прежде, чем Вилле мог увидеть, как Тахти шел, опираясь на трость.

***

Сати пришел в кофейню с тележкой на колесиках. В ней он привез книги. Дома, в той маленькой комнате, книг стало столько, что ставить их стало некуда, и он стал приносить книги в кафе. Триггве это нравилось, как ему нравились красивые старые вещи, и он предложил Сати заполнить книгами стеллажи у стены.

Когда Сати рассказал Серому о том, что они хотят собираться в Старом Рояле с ребятами с курсов, Серый напрягся. Сати обещал, что ему не придется разговаривать, если он не захочет. Все получилось не очень хорошо, когда Тахти попытался втащить Серого в диалог, но они помирились, поэтому не сказать, чтобы получилось совсем плохо.

Он выкладывал книги высокой башенкой на табуретке около книжных стеллажей. Серый брал их по очереди, листал, перекладывал из одной стопки в другую. Тахти стоял рядом и смотрел.

* Откуда они? – спросил Тахти.

* С барахолки, – сказал Сати. Руки от пыли у него были все черные от пыли. – Пошел дождь, их хотели выбросить, и я их забрал.

* Заберешь домой?

* Пусть будут здесь.

На курсах собрались читающие люди. Он сам. Киану, понятное дело. И еще Тахти. Твайла. Тори. Фине.

Как-то Тахти тоже приносил сюда книги. Они в тот день не планировали сидеть в кофейне, и Сати пришел ради Серого. Они сидели за столиком, они так сидели, только когда никого не было из посетителей, и разговаривали. А потом пришел Тахти. Походил перед стеллажами, потом вытащил из рюкзака книги.

– Я принес книги? – сказал он.

– Ну, да, – кивнул Сати.

Манера Тахти превращать любое предложение в вопрос постоянно сбивала его с толку.

– Они старые? Из дома? Может, они пока побудут здесь? Здесь же есть библиотека?

– Я думаю, Триггве не будет против, – сказал Сати. – Он любит книги.

Так они и поселились здесь, и Тахти, похоже, про них забыл.

– Можно посмотреть? – спросил он и указал на стопку тех, что уже пролистал Серый.

Вроде это был вопрос. Сколько они уже общались, второй год? Сати так до сих пор и не научился отличать его вопросы от просто фраз.

– Конечно, можно, – сказал Сати.

Тахти пододвинул к себе стопку и принялся листать. Сати особенно не всматривался, когда забирал книги. Зато теперь он хоть мог как следует рассмотреть, что ему удалось спасти.

Потрепанный Толстой, еще более потрепанный Диккенс. Книга о консервировании овощей. Практикум по работе за печатной машинкой – ее Сати отложил в сторону, чтобы потом забрать домой. Три современных сентиментальных романа, может, приглянутся кому-нибудь из посетителей. Книжку с фотографическими иллюстрациями растений листал Серый. Он пытался читать, но картинки всегда давались ему проще. Для Сати картинки выглядели бледными и однообразными, но таким для него был весь мир. Хотел бы он знать, какие цвета видит Серый. Какими цветами рисует. И почему Тахти фотографирует на черно-белую пленку. Смотреть его фотографии было легко, в них он ничего не упускал, но сам выбор казался странным – сознательно выбрать монохром в мире, полном цвета.

Когда пришел Киану, они сидели на полу около стеллажа и раскладывали книги по стопкам, по тематикам и авторам. Он их даже не сразу увидел. Сати протянул ему руку, Киану пожал ее. Он пожал руки всем и сел на пол рядом с ними.

– Ты спас книги? – уточнил он, хотя уточнять надобности не было.

Сати кивнул. Книги уводили его в некое безопасное место, где он был защищен. В нем не было ни гулких пустых коридоров, ни нянечек в бледных серых костюмах, ни черствого хлеба с пола, ни разбитых в кровь ног. Этот мир всегда был где-то рядом, и чем больше книг Сати открывал, тем отчетливее этот мир становился. Он любил читать. Это ему никогда не запрещали.

Книги стали ему друзьями тогда, когда других друзей не было. Когда весь мир сводился к двум рядам одинаково застеленных кроватей в огромной комнате, где всегда было холодно, к длинным скамьям у низких столов, к липким холодным макаронам и разбавленному чаю, к постоянному присутствию строгих людей, которым было не угодить. В том неприютном мире он был один, но когда открывал книгу – всего шаг, и словно портал переносил его далеко-далеко. Там жужжали пчелы и смеялись дети, там друзья ехали домой на такси, там шли в бой плечо к плечу, там крались по темному замку и замирали при виде призраков. Он познакомился с таким количеством людей на страницах книг, что пока читал, не чувствовал себя незащищенным и одиноким. Он был не один, с ним делились личными переживаниями и опытом, ему доверяли секреты.

Позже он будет спать спиной к спине с другими людьми, он будет делить еду и одежду, день и ночь, радость и боль. Два мира перехлестнутся. Но книги так и останутся точкой комфорта, точкой отсчета, нулевым меридианом, домом, в котором всегда тепло. Он станет спасать их отовсюду – с барахолок, с почтовых ящиков подъездов, с закрывающихся библиотек. Он станет спасать их как друзей.

Он всегда старался как лучше. Даже в ту страшную ночь – он тоже пытался защитить тех, кто был ему дорог.

Киану взял в руки том Диккенса.

– Моя любимая, – сказал он.

Сати улыбнулся:

– «Дом с привидениями».

Когда Киану только появился, сутулый черный силуэт с потемневшими глазами, он был похож на призрака. Заторможенный, отсутствующий, Сати не сразу узнал, что он был все время на транках, и еще позже узнал, почему. Сати дал ему эту книгу, и Киану прочитал ее запоем, словно сам сошел с ее страниц. То ли так совпало, то ли Киану нашел в ней вдохновение. Для Сати он так и остался иллюстрацией к этой книге.

* Ты читал мне ее, помнишь? – сказал Серый.

Киану кивнул, открыл книгу наугад и стал читать – и дословно переводил слова на язык жестов, как мог.

* «В доме царила атмосфера глубочайшего покоя. Я вошла туда со смутным и беспокойным ощущением, будто совершаю что-то дурное, едва ли не предательство». ⁹

Серый улыбался, но Сати видел – в глазах встали слезы. Он сморгнул их все с той же улыбкой и обхватил ладонями локти. Киану читал ему эту книгу, когда Серый еще мог слышать. Они сидели около печки в кухне, прижавшись спинами к остывающим камням, Киану читал, Серый слушал. Его ладони лежали на ладонях Киану, словно так ему было лучше слышно.

Сейчас они сидели почти так же – спиной к стеллажу, четверо, с книгой. Только Серый не слышал ни слова. Только одного из них теперь с ними не было.

///

Той ночью Сати своровал из столовой черные мешки. Вскрыл дверь ножом для разделки рыбы. И вломился в архив. Он решил узнать про дом побольше.

Мешками он занавесил окна. Все четыре стороны он прикрепил строительным скотчем. Он рвется без ножниц, не оставляет следов на стенах и легко отрывается. Он работал в полной темноте. Никто не должен был узнать, что он сюда пробрался. Иначе его опять выгонят, и он так ничего и не поймет.

Мусорные пакеты очень плотные. Он взял их на кухне еще неделю назад, когда возвращал туда посуду. Они погрузили помещение в кромешную темноту. Он все равно не решился включить свет и зажег только карманный фонарик.

По углам лежали такие глубокие тени, что помещение казалось бесконечным. Он стал снимать с полок папки с документами. Полки тоже казались бесконечными.

Той же ночью Оску разбудил дежурный воспитатель.

– Прошу простить за столь поздний визит, но в Ваш кабинет проник один из студентов. Думаю, Вам стоит подойти. Прошу прощения, что пришлось разбудить.

Оску коротко кивнул:

– Ничего страшного. Такая работа.

Оску пришел помятый и взъерошенный, в телогрейке поверх спортивного костюма. Сати молча стоял у стены, ни с кем не говоря. Никак не оправдываясь и не объясняясь. Оску прошел в комнату вслед за воспитателем. Посмотрел на разложенные на столе папки, на карманный фонарик с динамомашинкой, который к этому моменту светил призрачным, тусклым светом. Потом он перевел взгляд на Сати.

Сати встретил его взгляд прямо, не отворачиваясь. Он не собирался бежать. Ему было некуда бежать. Выражение лица Оску было непроницаемым. Он казался суровым в тающем свете карманного фонарика. Сати трясло. Сердце колотилось у горла, но он упрямо смотрел воспитателю в глаза.

– Ты сейчас уберешь все на место и пойдешь со мной, – сказал Оску. Его голос прозвучал сухо и отрывисто. – Быстро.

Сати не ответил. Молча он отлип от стены, подошел к столу. Под пристальным взглядом воспитателей он трясущимися руками собрал папки, одну за одной расставил по полкам. Выключил фонарик и сунул в карман. Оску все это время высокой чернильной тенью стоял над ним, наблюдая за каждым его действием.

– Я разберусь с ним, – сказал Оску воспитателю.

– Уж пожалуйста.

– Спасибо, что позвали, – Оску кивнул и через плечо позвал Сати, – Живо за мной.

Сати молча проследовал за воспитателем в темноту коридоров. Он слышал, как за спиной второй воспитатель с шумом втянул воздух.

Оску привел его в свой кабинет. Дверь в смежную комнату была закрыта, и Сати не знал, что за ней. Его кровать? Комната для допросов? Военная рация?

– Садись, – сказал Оску.

Ночью его кабинет выглядел мрачным. Глубокие тени, низкие светильники. Темно, холодно. Как у него нервы не сдавали там работать? Сати сел на край дивана, надвинул капюшон ниже на глаза и принялся раскачиваться взад-вперед.

Оску сел в промятое гобеленовое кресло, закинул ногу на ногу.

– Расскажешь мне, что ты делал в архиве?

Он не повышал голос. По его тону в архиве Сати ожидал, что он будет кричать. Что, возможно, отлупит его указкой. Его уже лупили в других приютах, и не раз. Но Оску спокойно ждал от него ответа.

Сати наклонился к коленям и молчал. Капюшон сполз ниже на глаза, и сквозь меховую оторочку он теперь видел только ноги воспитателя. В черных носках и серых пластиковых шлепанцах.

– Хочешь, я заварю чай? – предложил воспитатель.

Сати покачал головой. Он хотел сбежать из кабинета. Но если он сейчас просто убежит, это ничего не исправит. Если он просто убежит, ему все равно придется сюда вернуться.

– Может быть, я могу ответить на какие-то твои вопросы? – спросил Оску.

Он казался помятым и взъерошенным, но сна в глазах не было. Будто он лежал в постели и не мог уснуть. Сати положил на стол фотографию, найденную в библиотеке.

– Расскажите мне про сам дом. Все, что знаете.

Оску взял в руки фотографию, поднес ближе к свету.

– Когда-то это был частный дом, – сказал Оску. – Потом началась война. Здесь был временный военный штаб. Потом военный госпиталь. Потом приют. Теперь здесь интернат.

– Группа на Пятом этаже, – уточнил Сати тихо. – Я хочу поговорить о ней.

Оску откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. Это нежелательный разговор. Сати и так это знал. Он не знал только, почему.

– И что ты хочешь узнать? – спросил Оску.

– Что это за группа? Эта спальня на пятом и пустая комната на четвертом. Эти люди. Рильке, Серый, Киану. Я. Почему?

Оску молчал, смотрел на Сати своими черными глазами и как будто решал, отвечать ему на этот вопрос или нет.

– Это спецгруппа, – сказал он.

Сати ждал объяснения. И Оску принялся объяснять.

***

Когда Тахти опять пришел в кофейню, около стеллажей, прямо на полу, сидел Киану и разбирал книги. Он распределял их по стопкам. Когда стопки были сформированы, он стал выстраивать книги на полке. Сначала высокие, потом те, что пониже, потом те, что в мягких переплетах.

Он всегда ходил в черном. Свитер, джинсы. Даже без прикосновения было видно, что материал – добротный, дорогой. Кашемир, альпака, джерси, хлопок. Длинные белые волосы и бледная кожа на таком контрасте придавала ему отголосок призрачности, эфемерности. Как будто он не совсем существовал, как будто был фантомом, зыбким отражением.

Тахти сел на край кресла. Киану поднял голову, улыбнулся едва заметно. У него была мягкая, обаятельная улыбка, только ее нечасто увидишь. Перед ним покачивалась башенка книг. Он вытащил еще несколько из коробки. Разобрал их по категориям. Его руки пропитал нервный мандраж. Свитер, как всегда, он натянул до самых костяшек пальцев, длинных и узловатых. Он встал на колени и принялся расставлять книги по полкам. Спокойно, методично, медитативно.

– Помочь? – предложил Тахти.

– Не нужно, нет. Спасибо.

Тихий хриплый голос, больше похожий на сорванный, севший; нервные руки, длинные волосы вдоль узкого лица, бессонные глаза с покрасневшими белками. Тахти вспомнил историю из Диккенса, которую он читал пару дней назад.

– Почему ты разбираешь книги?

В Ла’a они заставляли проигравшего мыть посуду. Это было после того, как коптили рыбу. После того, как они играли на берегу в салки. Уборка – это вообще на любителя. Но не похоже, чтобы Киану кто-то заставлял.

– Я не против, – сказал Киану.

– Хенна тебя попросила?

– Нет, конечно. Просто… это успокаивает, что ли…

Он подвесил в воздухе незавершенную фразу.

– Успокаивает?..

– Я просто хотел помочь.

Он выстраивал по номерам собрание сочинений Джека Лондона.

– Хоть чем-то.

Он говорил с Тахти, но как будто и сам с собой тоже. Словно слова должны были оправдать его действия. Словно он убеждал себя, что в его действиях есть смысл.

Что в его существовании есть смысл.

Его руки на фоне черного были такие белоснежные, тонкие, а движения – заторможенные. Бледное лицо с бессонными темными кругами вокруг глаз, нервные руки. Еле заметный флер дорогого парфюма, вперемешку с табаком. Волосы чистого цвета льна, спадают по плечам, сворачиваются на его коленях. Острые колени в лиловых кровоподтеках высовываются в искусно протертые джинсы. Тахти сидел так близко, что мог бы дотронуться до него рукой.

Тахти опять остановил себя от прикосновений. От тактильного опыта. Сказывалось детство. Не трогай. Не подходи. Не прикасайся. Будь осторожен. Настолько, что заточи себя в стеклянной сфере, в которую не просочится реальный мир. Сейчас от этой мысли ему сделалось смешно. Он засмеялся в голос. Он на самом деле был немного не в себе – просто это не сразу понимаешь.

Но вообще-то ничего смешного не было. Он жил с этой установкой так долго, что даже страшно подумать. Киану не смотрел на него. Тахти провел рукой по стопке книг.

– Может, все-таки помочь тебе?

Он замер, а его руки остановились не сразу, словно жили своей собственной жизнью. Он поднял голову так медленно, словно был рептилией, замерзшей в густой тени. Лицо перерезала тень, в глазах светились блики. Волосы спадали тонкими прядями вдоль узкого лица.

Он мог бы стать прекрасной моделью. Он мог бы стать кем угодно. Кем же он на самом деле стал? Кто он на самом деле? Когда их взгляды встретились, Тахти не почувствовал враждебности.

– Нет, спасибо.

Нет, он не почувствовал враждебности.

Только отчуждение.

Слова застревали в горле. Это так просто. Просто спросить.

Тахти не мог. Не мог решиться, не мог выговорить, не мог попросить. Он крутил и крутил в голове одну и ту же фразу, но губы оставались немы. Когда Киану потянулся за следующей стопкой, на его лицо упала тень, эффектно очерчивая высокие скулы и узкое, точеное лицо.

– Слушай… – Тахти услышал собственный голос и замолчал, испуганный.

Киану посмотрел на него. Как же это красиво. Чистый северный свет, нейтрально-серые тени, монохромная красота его лица, бледная, на полутонах.

– Давай я как-нибудь…

Поснимаю тебя. Поснимаю тебя. Поснимаю тебя.

– Чего?

– Да так… Я просто…

Хочу тебя поснимать. Хочу тебя поснимать…

Он просто смотрел на Тахти. Не торопил, не настаивал.

– Ты красивый, – сказал Тахти.

Сказал, объясняя то, о чем не сказал. Только теперь он сообразил, как это звучит. И залился краской. Лицо тут же вспыхнуло. Киану улыбнулся осторожно.

– Прости?

– Я имею в виду фотографию, – пояснил Тахти.

Теперь все звучало сумбурно. Тахти краснел еще сильнее.

– В общем, я хочу тебя пофотографировать, – скороговоркой выпалил он. – Если можно.

Киану молчал несколько секунд. Только смотрел на Тахти ровным, неподвижным взглядом. Его руки замерли на коленях.

– Меня?

– Ну… Если ты не против. Ты правда очень красивый.

– Я… Эээ… Ну, если хочешь.

– Правда, можно?

– Ну, – он качнул плечами, – да, правда, можно. Тебе же это зачем-то нужно.

– Спасибо, – сказал Тахти.

Он полез в сумку за фотоаппаратом, и руки дрожали. Непослушными пальцами он отковырял крышку от объектива. Она выпала из его рук, прокатилась по полу, и Киану поднял ее – и протянул на раскрытой ладони.

– Только если в свитере, ладно?

– Что? – Тахти не сразу сообразил, о чем говорил Киану. – А, само собой. Конечно.

Киану раскладывает книги, и рукава его свитера поднимаются. Он одергивает их так быстро, что Тахти не уверен, действительно ли он увидел то, что увидел. Он надеется, что ему показалось.

Узкие шрамы на запястьях. Следы от швов.

6

***

В комнате Тахти и Рильке набралось столько вещей, что они наползали друг на друга слоями, спускались лавинами. Большинство из них принадлежало Рильке. Он все время притаскивал что-нибудь еще – одежду, технику, гитары укулеле. Недавно притащил неработающий сабвуфер и теперь вечерами валялся рядом с ним на полу, гремел отвертками и костями, пытался починить.

На фоне его половины спальни половина Тахти выглядела пустынной. Полупустой рюкзак под кроватью, пара футболок и штанов на полке в шкафу. Вся его одежда – пара джемперов уголком, из мягкого крученого хлопка, три рубашки поло, слегка выгоревших на солнце, две пары брюк, носки, белье. Зубная щетка и полотенце. Книги он отнес в кафе, остались только библиотечные, которые ему выдали для данного семестра. И ноутбук, который ворчал сонно на тумбочке день и ночь, прямо у самого уха. Вои и все его вещи.

Рильке обклеил свою половину постерами и фотографиями музыкантов. Они все ближе подползали к половине Тахти, той, где стены были пустыми. Тахти не пытался придать своему фрагменту пространства какие-то черты. До сих пор казалось, что он здесь проездом. Ничего личного. Не надолго. Словно он был готов в любой момент сорваться и убежать в аэропорт, на первый же рейс до Верделя.

На самом деле, в их комнате он почти не бывал. До самого вечера он торчал в фотопавильоне и пытался управиться с пилотным светом, чтобы уложиться в диапазон яркостей. На пленку он снимал давно, но никогда раньше не заморачивался возможностями передачи яркостей. И теперь бегал с экспонометром, одолженным у преподавателя, мерил падающий свет, не слишком понимая, что именно должен померить. На полу лежала тетрадь с формулами, и эти формулы ему ни о чем не говорили. Он в итоге снимал больше интуитивно, старался сделать постановочный свет мягче, а переход от света к тени более плавным. Он делал дубли с шагом в половину ступени. Он отдал на этот эксперимент целую пленку.

От киловатников в небольшом помещении становилось душно, жарко. Когда потом он выходил, даже тяжелый воздух коридора казался ему прохладным и свежим. Он выключал электричество с рубильника, запирал дверь, возвращал ключ в учительскую и спускался по лестнице на первый этаж.

Он шел медленно. Старый Zenit заметно прибавлял веса рюкзаку. Камера в металлическом корпусе, в толстом кожаном чехле. Из тех старых камер, к которым чехол привинчивался, и который только открывался во время съемки. И крышка так и болталась на фотоаппарате. Добротная, неубиваемая механика. Хорошая камера. Увесистая. Рильке ее как-то потягал на руке и сказал, что в случае чего ее можно использовать в качестве средства самообороны.

Тахти за день в павильоне напрыгался так, что даже просто идти было тяжело, куда там по лестнице. Он вспомнил про трость, которую спрятал под кровать, пока Рильке не видел. Он мог идти сам. Не нужна ему никакая трость.

Вечером он занавесил дверь в ванную шерстяным одеялом, самым плотным, какое только нашлось в общаге. Чтобы ни один луч света не проникал внутрь. Он делал все на ощупь.

На табуретке стояли в ряд катушки отснятой пленки. Он открывал их, поддевая ножом из столовой. Если получалось не погнуть катушки, он превращал их в многоразовые. В холодильнике пряталось целая бухта черно-белой кинопленки. Теперь он мог резать ее и заправлять в катушки сам, и получалось намного дешевле.

В ванной пахло метол-гидрохиноновым проявителем. На лесках он развешивал сушиться пленки и фотографии. Фотоувеличитель тускло отражал свет и напоминал космический спутник. Стопка бумаги в черном, не пропускающем свет пакете, пурпурные фильтры в потрепанной картонной коробке, пробные снимки. Таймером он никогда не пользовался. Доверял внутренним часам.

Когда прыгаешь с парашютом, отсчитываешь секунды четырехзначными числами. Тысяча один. Тысяча два. Тысяча три. И только потом дергаешь за ручку и открываешь парашют. Если этого не сделать, если считать так, как мы привыкли, раз-два-три, парашют можно открыть слишком рано. Например, прямо в самолете.

Это говорил ему отец. Научился, когда служил в военно-воздушных силах. И теперь Тахти взял это на вооружение в фотосъемке.

Тысяча один. Тысяча два. Тысяча три.

Щелк.

***

Рильке притащил пиццу – мясную, конечно. А заодно он притащил всех тех, кого встретил в коридоре, и они притащили с собой соседей, печенье, сахар и чайник. Тахти пришел в шумную тусовку в крохотной комнате, где висел запах табака, ношеных носков, пиццы пепперони и несвежего дезодоранта. Рильке сидел за их столом и любезно выковыривал мясо с двух кусков пиццы, чтобы Тахти тоже поел.

– Не повторяйте этот фокус дома, – сказал Тахти. – Тут нужна спецподготовка.

Рильке засмеялся. В результате получилось два куска полулысой пиццы с налетом сыра. Мясо он переложил на свои два. И получилось две горки из копченостей. Тахти пошел на кухню и сварил кофе в кастрюльке, чтобы на всех хватило.

– Кофе на ночь – самый вкусный кофе за весь день, – сказал Юстас.

– Тахти, ты душка, – сказала Нона и стала наливать всем кофе половником.

Шумная тусовка с музыкой закончилась далеко за полночь. Рильке упал на кровать и вырубился, едва коснувшись подушки. На столе осталась коробка от пиццы, немытые чашки, одноразовая посуда и крошки печенья. Горел верхний свет. Все еще играла музыка. Рильке спал.

Тахти сгреб в пакет весь мусор, смахнут крошки со стола, выключил верхний свет и лег поверх одеяла. В голове гудело, в уши словно напихали вату. Хотелось пить. И спать. И куда-то бежать, что-то делать. Он свернулся клубком, но заснуть не мог. Ныло колено. Он вспомнил про трость и отвернулся к стене. Если бы он ходил с тростью постоянно, нога бы так не болела. Но он может ходить и без нее. Может.

Обезболивающие. Бандаж. Транквилизаторы. От всего этого уже тошнило. Он встал, натянул кеды и вышел в полумрак коридора.

Тахти вышел на кухню ночью. Той же ночью на кухню вышел таракан. Очевидно, цели у них были схожие: найти чего пожрать. Тахти и таракан заметили друг друга не сразу. Тахти схватил полотенце и стал лупить по столешнице, таракан дал деру – с такой скоростью, с какой умеют давать деру только водители в боевиках и тараканы на ночных кухнях.

Пока Тахти лупил полотенцем столешницу, таракану удалось скрыться в неизвестном направлении.

Вместо спальни Тахти свернул на лестничный марш. Тахти спускался медленно, под его ногами скрипели рассохшиеся ступени. Подвижные чернильные тени шагали вместе с ним нога в ногу. Дом поскрипывал и посапывал, он никогда не спал. Тахти понимал его. Ему тоже было не уснуть. Слишком тревожно, слишком шумно, слишком тихо. Слишком больно.

Онспустился на первый этаж, в гулкий полутемный холл, пустой, объемный, невообразимо огромный. На потертом кафеле графичными квадратами лежал лунный свет, неверный, ночной свет, с невозможно высокой световой температурой, выше семи тысяч по Кельвину. По дальней стене тускло светили бра. Стояла такая плотная тишина, что звенело в ушах.

Тахти вытащил из-под дивана хлопковое одеяло. Он спрятал его там, когда бродил по дому в прошлый раз. Сейчас он завернулся в него как в кокон, сел на ступени и прислонился спиной к балюстраде. По ногам тянуло холодом. Тахти свернулся компактнее, прижал к себе колени, чтобы дольше не замерзать. Наверх, в спальню, идти он не планировал.

Он часто не спал ночами. Иногда он оставался у Тори, и тогда лежал на спине без сна, пока она мирно спала с ним рядом, а он старался не шевелиться, чтобы не разбудить ее. В общаге он просто выходил в коридор и бродил – когда мог, или просто сидел на ступеньках – когда было слишком больно идти.

Через витражные окна просачивался неверный, осколочный свет. Он казался голубым, очень интенсивным, он полз по полу и затекал в тени, и таял там, будто его пожирали пожиратели лунного света.

Тахти вытащил телефон. Днем он переписывался с Тори.

«Напишешь мне, когда освободишься?» – спросил он.

«Конечно!» – написала она. И добавила смайлик – кривенькую лягушку в набедренной повязке, сейчас все использовали эти дурацкие смайлики. У Тахти от этих лягушек были пупырышные мурашки.

«Обязательно напиши!» – написал он и не добавил никаких смайликов.

«Обязательно!» – написала Тори.

И не написала.

А он вообще-то хотел сходить с ней в кино. Вторую неделю хотел. Она говорила, что очень хотела посмотреть один фильм. Она говорила, что у них завал в институте. Она говорила кучу всякой фигни.

Вообще-то он знал, что она уже посмотрела этот фильм. Не с ним.

Тахти убрал телефон в карман. Он бы выбросил его в окно, но телефон не был виноват в том, что между ними выросла эта дурацкая пропасть.

Луна ползла по полу, пожирала чернильные тени. Тахти наблюдал, как она подползает к его кедам. Может, она и его пожрет заодно? Никто, небось, и не заметит.

***

Серого не было в кафе. Айна протирала кружки. Тильда тихонько переговаривалась с ней – слов было не разобрать. Киану листал книжку с иллюстрациями мышц и костей. Фине разглядывал книги, которые они недавно расставили по полкам. Тори посидела немного за столом, но когда Тахти сел напротив нее, встала и тоже пошла к шкафу.

– Сати, а где Серый? – спросил Тахти.

– Он скоро вернется, – сказал Сати, ничего не объясняя.

Он переминался с ноги на ногу, глаза бегали, а руки теребили ракушечные бусы. Он всем видом показывал, что хочет уйти от расспроса на эту тему. И Тахти не стал настаивать.

– А где Юдзуру? – попытал он счастья еще раз и спросил у Айны, когда забирал кружку кофе.

– Он сегодня отпросился, – сказала она. – Сказал, что придет попозже.

И тут облом.

Серый пришел в кафе с опозданием, уставший, одетый в рубашку и брюки, волосы были собраны в низкий хвост на затылке. На левой щеке пластырь, губа разбита. Он валился с ног от усталости. Он подошел к Айне, положил перед ней на стойку свой блокнот. Она стала читать, а он взял тряпку и принялся протирать столики. Без фартука, как был, в белоснежной рубашке.

Айна написала что-то, вышла в зал и протянула ему блокнот. Он прочитал и приложил руку к груди. Она налила ему чашку кофе, он остался пить стоя около барной стойки. Сати притащил его за руку к их столу и почти насильно усадил на пустой стул.

* Ты в порядке? – спросил Сати на языке жестов.

Серый кивнул.

* Может, поешь?

Серый покачал головой, потом коротко и невнятно провел рукой у лица:

* Спасибо.

– Киану, а ты не знаешь, правда такое? – Фине долго смотрел на Серого, и отвел взгляд, только когда заговорил с Киану. Серый мельком глянул на Фине и продолжил смотреть в свою кружку, сгорбившись, как старая черепаха. – Я где-то читал, что в детстве мозг формирует огромное количество нейронных связей, а потом часть из них исчезает? Это правда?

– Ну вообще да, есть такое, – Киану подвинул пальцем книжку, а сам то и дело посматривал на Серого. – Человек же вообще как пустой холст рождается, потом мозг начинает впитывать всю информацию и формировать нейронные связи. Но их получается слишком много, и где-то года в три часть удаляется, потому что ненужная.

– Ненужная? – переспросила Тори. – Почему?

– Ну, мозг же собирает все подряд, – Киану подбирал слова и говорил медленно, – и со временем не все из этого используется.

– Мозг освобождает место для нужного, получается? – переспросил Фине.

– Вроде того, – сказал Киану.

Тори сидела за столом, уткнувшись в телефон. С кем-то переписывалась в соцсети. Это, конечно, было важнее реальности. Тахти даже говорить ничего не хотелось. Вернее, уже не хотелось. Он столько всего сказал, он столько пытался наладить связь, и в итоге выпадал в тишину всякий раз, когда что-то ей писал. Он писал, она не отвечала. А потом говорила, что не увидела, забыла, закрутилась и была занята.

Бла-бла-бла.

– Это как минимализм, – сказала Твайла, – выбрасываешь весь хлам и оставляешь только главное, а потом жизнь меняется.

– А похоже, кстати, – сказал Фине.

Тори старалась не встречаться с Тахти взглядом. Его так и подмывало подколоть ее, спросить, как ей фильм, понравился? Или спросить, когда она наконец ему ответит, или просто сказать какую-нибудь … колкость. Но он знал, что ей будет все равно, а ему станет только противней. Никто не виноват. Ничья вина.

– Мне нравятся вещи, – сказала Тори. – У вещей есть истории, они отражают нас. Без них мы кто?

– Люди, – сказал Тахти. – А вещи – это просто вещи.

– Человек без прошлого – как человек без тени, – сказала Тори. – И этим опасен.

– Это тебя напрягает? – Тахти посмотрел на нее, и она отвернулась. Уткнулась в свой телефон.

– Ч люблю книги, – сказал Сати. Он смотрел на Тахти, Тахти чувствовал на себе его взгляд. И был благодарен ему за то, что вовремя вклинился в беседу. – Книги всегда готовы поддержать и что-то рассказать, унести тебя далеко-далеко, туда, куда иначе ты бы никогда не попал.

Я бы предпочел огромной библиотеке самый дешевый билет до Верделя, подумал Тахти.

Вся его жизнь поместилась в один небольшой рюкзак, и он так и жил, не добавляя ничего к тому, чем пользовался. Немного одежды, минимум посуды, самые простые принадлежности для душа, фотоаппарат, ноутбук и телефон. Он мог собраться за пятнадцать минут. В любой момент. Например, вот прямо сейчас.

– Я, наверное, пойду, – сказала Тори. Она все так и сидела с телефоном в руках, – поздно уже. Завтра пар много.

– Да, давай, – Фине кивнул ей с улыбкой.

Он не заметил? Ему было неважно? Ну, она ведь не была его девушкой, ему-то что. Тахти натянул улыбку и выцедил обезвоженное «пока». Твайла тоже встала и стала собирать сумку. Они чаще всего так и ходили вдвоем. Может, жили вдвоем? Может, Тахти чего-то не знал?

Серый не улыбался. Ни с кем не разговаривал. Даже кофе до конца не выпил. Когда Тори коснулась его плеча и помахала на прощание рукой, он улыбнулся и тоже помахал ей рукой, но улыбка растаяла, как только они ушли.

– Пойдем, покурим? – предложил Сати.

– Да, – сказал Киану, – хорошая идея.

Сати покачал перед Серым ладонью и предложил покурить. Серый покачал головой. Фине уже стоял в дверях, Киану ждал их у стола.

Тахти тоже встал.

* Точно не пойдешь? – спросил Тахти.

Серый покачал головой.

* Идите.

Тахти всегда нравились часы, когда в кафе никого не было. Пустой зал, пустые стулья, полосы света на корпусе пианино. В воздухе еще чувствовалось движение людей, но тишина сгущалась, воздух остывал и успокаивался. Такая особенная тишина бывала только в тех местах, где целыми днями толпились люди, а потом уходили. У такой тишины был собственный звук, собственный цвет.

Он подошел к пианино. Клавиатура была открыта, ровный ряд пожелтевших клавиш – безмолвен. Тахти стоял перед клавишами и смаковал миг перед рождением звука, звонкий осколок тишины, тишина, которой только предстояло наполниться цветом. Стоя, он опустил ноту До первой октавы, как всегда, и после этого наиграл несколько разрозненных фрагментов. Звук, по-прежнему приятный, глубокий, наполнил зал, преломился, рассеялся и исчез, словно его и не было.

«Все приходит для того, чтобы уйти. Звуки, вещи, люди. Мы знаем это и все равно продолжаем за них цепляться. Упрямые глупцы». Из какой книги это было? Кто это сказал?

На полочке для нот лежали два предмета ассиметричной формы. Тахти не сразу понял, что это. И он уж точно не ожидал их увидеть здесь, на полочке фортепиано.

Слуховые аппараты.

Тахти осторожно приоткрыл дверь в кухню. Маленькая комната была залита светом – и это было странно, потому что обычно штора на окне была плотно задернута. Серый сидел на перевернутом ящике, солнечный луч полз по его сутулой спине. Он смотрел в окно, за которым в золоте купались крыши домов и темное, далекое море.

Тахти моргнул светом, и Серый обернулся. В его взгляде лежали блики, свет придавал ему отчужденное, незнакомое выражение. Разбитая губа опухла, пластырь на щеке выделялся белым пятном. Тахти протянул ему слуховые аппараты на раскрытой ладони. Секунду Серый смотрел на них, потом сгреб в кулак.

Со шкафа он достал синюю жестяную коробку, засунул в нее аппараты и закинул на самый верх, туда, где лежали только темнота, пыль и тишина.

Тахти сел на тот же ящик. Спина Серого была теплой. Он не отодвинулся, не шелохнулся. Желтый вечерний свет таял, становился багровым, сиреневым, сизым.

С кем ты связан, с кем ты сидишь за одним столом на кухне? Кухня – это показатель близости. Только там, где хорошо, оказываешься на кухне.

Вот бы еще Серый не ходил вечно в бинтах и синяках. Но спрашивать бесполезно, Тахти пробовал. Упал, уронил, не заметил. Миллион дурацких отмазок. Ни слова правды.

Если бы Тахти знал – знал еще тогда, еще в тот день, еще в то время – что бы он сделал? Смог бы качнуть маятник в сторону лучшего завтра? Или так и продолжил бы идти куда в итоге пришел – к госпиталям, боли, бессилию?

Вероятность – это риторика. Он не мог знать заранее. Никто не может.

***

Киану начал скучать по ночевкам в одной спальне. Иногда он просыпался и заставал промежуточное время, когда свет был синим, тени глубокими, звонкими, почти стеклянными. Тогда он садился в постели и слушал дыхание спящих.

Комната казалась другой в это время. Привычные предметы выплывали из полумрака словно из полусна, из того полубредового состояния, что бывает грани яви. Книжный шкаф у стены заставлен книгами и морскими ракушками, из-за которых в комнате все время висит запах соли и йода, запах высохшего моря. Платяной шкаф, дверцы которого никогда не удавалось как следует закрыть из-за количества вещей. Разнокалиберные стулья и кресла вокруг старого кухонного стола. Спинки обвешаны одеждой, сумками и шарфами. Стол покосился и качается, если на него опереться. Полупрозрачные силуэты бутылок сгрудились у стены, вместе с чашками и тарелками, которые опять не отнесли в столовую. Матрасы, подушки на полу. Угольный обогреватель. Плед на подлокотнике. Металлическая коробочка из-под бельгийского шоколада, на подоконнике, среди ракушек и еловых шишек.

Сейчас, в общежитии, вроде все было похоже. В небольшой комнате помещались четыре узкие кровати, тумбочки, платяной шкаф около входа. Горы и пирамиды вещей заполняли каждый угол. То, что не помещалось, стояло в коробках, таких же крафтовых коробках, которые присылала ему Лола. Ночами он лежал и слушал дыхание спящих.

Так похоже. Снова общая комната, снова по сути приют. Сколько он уже жил вот так, без дома и адреса? Он научил себя улыбаться каждый раз, когда думал об этом. Ну вытащили его с того света, ну вышвырнули из дома, ну скитается он теперь из угла в угол как голь перекатная. Но жизнь продолжается.

Тео помогал ему, хотя знал всю его историю. Он мог бы ограничиться профессиональной этикой, здороваться и делать перевязки. А вместо этого помогал ему жить. Позже, в интернате, он старался ни с кем не сближаться. Но встретил Сати, Рильке и Серого, и стал четвертым братом. Одной из костей скелета. После той истории с полицией, после трагедии все изменилось, многому пришел конец. Но он и теперь считал их братьями. Всех троих.

И теперь, в меде. Он жил в общаге, он снова был среди людей. О прошлом он не рассказывал, списывая это на то, что вспоминать тяжело. Пара человек пытались устроить ему сеанс психотерапии, с которого он ускользнул. Хватит с него этих сеансов, его давным-давно выписали из кризисного отделения. Его и с учета сняли. И теперь ему оставалось просто жить.

Раненый целитель, сказал ему как-то Тео. Те, кто смог исцелить себя, находят в себе силу целить других.

Он не смог исцелить себя, его целил Тео. Тео, Сати, Серый. Рильке. А теперь еще Тахти. Фине, Тори, Твайла. Сам он не мог ничего, но он хотел помогать. Он хотел помогать другим жить. Как когда-то помогали ему, как ему помогали до сих пор.

Когда совсем не спалось, он вставал, вытягивал из пачки пару сигарет и уходил курить на общую кухню. Иногда, в ночи как эта, он варил себе кофе – самый дешевый кофе в замызганной исцарапанной кастрюльке, потому что турки в общаге не было. Горький запах тянулся по полу, заполнял сумрачное пространство. Он сидел на подоконнике и курил, черный силуэт на фоне сизых сумерек. Теперь он всегда носил одежду с длинными рукавами. Черные водолазки, черные свитшоты, черные свитеры.

– Не спишь?

Голос из темноты прозвучал неожиданно, и он вздрогнул. Он поправил рукава – натянул их до самых пальцев. Эту привычку он приобрел в интернате, и теперь не замечал ее.

Его напрягали ночные разговоры. Ночью все тайны выползают наружу, а любая броня теряет силу. Днем он мог прятаться в дела и белый халат. Ночью он был раздет и безоружен.

– Привет, – сказал он. – Будешь кофе? Там еще есть, в кастрюльке.

– Да ты маг и волшебник, – сказал Виктор. – Где, говоришь, кастрюлька?

– На плите, – Киану указал рукой в сторону замызганной четырехконфорочной плитки, у которой работало только две конфорки, – вон, видишь?

Огонек сигареты между пальцами подрагивал. У него теперь всегда тряслись руки. Моторика понемногу восстановилась после месяцев физиотерапии, но нервный мандраж остался. Тео утверждал, что он тоже пройдет, раз моторика в порядке. Это соматика, говорил он. Киану старался в это верить.

– Это чтобы тепленький, да? – Виктор налил себе кофе и чиркнул зажигалкой. – Ночь спасена. Спасибо, бро.

– На здоровье.

– Кстати, а ты знал, что у нас со следующего семестра начинается практика в кризисном отделении?

– Нет, – Киану весь подтянулся на подоконнике, словно у двери уже стояли люди с шприцами и капельницами, – а кто сказал?

– Макс говорил, – Виктор сел на стул задом-наперед. – Они же с педиатрами сейчас на общие пары ходят, знаешь? Ну вот Улла, та которая вечно с хвостиком ходит, ну такая, помнишь? Короче Улла сказала ему, что вроде как расписание переставили. Я хотел в деканат сегодня забежать, там вроде Саша должна быть, а Саша всегда все знает, но не успел.

Он до сих пор был одет в джинсы и толстовку. Скорее всего, он только пришел. Виктор все время был где-то, с кем-то. На чужих квартирах, с кучей знакомых, в непонятно чьих машинах. Он часто возвращался среди ночи, иногда в стельку пьяный, иногда беспокойный и всклокоченный, иногда вырубался на диване в вестибюле, даже не сняв обувь. От него пахло то дорогим одеколоном, то перегаром, иногда одежда была перекошена, иногда из карманов вываливались смятые касари. Но на пары он являлся – в разной степени адекватности, но являлся. В морге он был из тех немногих, кто каждый раз оставался и слушал до конца. Нервы у парня были стальные.

Казалось, он знал весь город. В то время, как Киану не знал почти никого, Виктор знал всех. Он очень много говорил, его даже не надо было ни о чем спрашивать. Но ночью он был безопасный собеседник. Он никогда не лез в личную жизнь. Глубоко зарытые тайны его не интересовали. Из всех, кого можно было встретить ночью на общей кухне, Виктор был самым безопасным.

– Я не знал, – сказал Киану.

– Да и я не знал, – Виктор всплеснул руками и пролил немного кофе на пол. – Блин. Ща вытру. Короче, вот так. Ты, кстати, по терапии эту хрень написал? Ну чего там он просил, помнишь?

– Историю болезни? Так еще на той неделе надо было сдать.

– Я знаю, но я с ним договорился, что сдам на этой, – пояснил Виктор. – Он нормальный мужик такой. Сказал, тоже молодой был когда-то. Прикинь, да? Я ему там заливал, какой у нас завал по учебе, а он такой, мол, я тоже молодой был. Гуляй пока гуляется. Потом женишься, дети пойдут, уже не погуляешь. Прикинь?

– Повезло, нечего сказать.

– Мне вот предлагают на недельку в Ан-Лодалию махнуть, а я чет не знаю.

– В тур?

– Да, прикинь? Точнее, там дом у знакомых Виктора, ну который другой Виктор, не я, а друган Макса со школы. И можно там зависнуть, ничо платить не нужно, только билеты купить. У меня деньги-то есть на это, но просто сейчас эта психушка намечается, а потом надо будет сдавать практику, и хрен они меня допустят, если я свалю туда, как думаешь?

– Могут не допустить.

– Но идея-то класс, а? Там сейчас, наверное, тепло, купаться можно. Там же теплее, чем тут у нас?

– Вроде да, но там тоже снег бывает.

– Да? Да хрен с ним, со снегом. Интересно, а Вердель там далеко? Я б хотел туда. Гондолы, дома на воде, крутяк! Интересно, может мне кто-нибудь справку напишет? Вон Мари же делала себе справку, когда ей надо было домой на две недели поехать. Надо подумать. А ты?

– Я?

– Поедешь куда-нибудь на каникулы там, не знаю, к девчонке? Или просто куда-нибудь?

– Вряд ли, – Киану пожал плечами. Кофе он допил, и чашка стала холодной. – Скорее всего здесь останусь.

– В общаге? Тут же скучняк, все разбегутся. Че ты тут один делать будешь?

– Поброжу по городу, с друзьями встречусь.

– В этом вашем кафе?

– Как вариант.

– А что, прикольно вообще. А своди меня как-нибудь туда, а? Познакомь?

– Да без проблем.

– Реально?

– Реально.

– Спасибо, бро! Пойду я в душ, что ли. От меня чужими духами несет за километр, чувствуешь? Не могу уже. И поспать бы хоть пару часиков. Ты пока посидишь?

– Пока да, – Киану вытащил из-за уха вторую сигарету. – Покурю и тоже пойду.

– Ну давай, споки ноки, бро!

– Споки ноки, – Киану улыбнулся. – Бро.

***

Под потолком сохли мокрые пленки и фотографии, а в ванную иногда было не войти, потому что он там проявлял свои пленки или фотографии. Рильке наблюдал, как Тахти натаскивал в ванную увеличитель, баночки и ванночки, как нарыл где-то одеяло и закрывал им дверь. Как-то раз Рильке напросился посидеть там и посмотреть, как Тахти все делает, и в итоге половину вечера просидел в кромешной темноте, пока Тахти чем-то шуршал и гремел.

Потом он, правда, включил красную лампочку, от которой душевая стала выглядеть как кадр из фильма ужасов, и в этом кровавом полумраке возился с мутными бутылками и щипцами, топил в пластмассовых квадратных блюдцах кусочки бумаги, как сумасшедший химик, а выуживал отпечатки – как сумасшедший маг.

Это был занятный вечер, но одного раза Рильке хватило, и он больше не просился в ванную, которую Тахти теперь называл «мокрой».

В тот раз они бродили с Тахти по набережной. Низкий лесок, валуны, серый песок. Ветер дул с севера, в нем чувствовался запах льдов, родной земли, всегда покрытой снегом. Тахти шел медленно и Рильке казалось, что временами он прихрамывал, но он так его и не спросил об этом. Мало ли что у человека в жизни стряслось. А Тахти-то жизнь потрепала нехило, это сразу видно. Рильке такие вещи видел сразу. Что он сам, что Тахти хорошего в жизни не так много видели.

– А еще?

– Ледяной чай с чабрецом, – сказал Тахти. – Можно же его сейчас где-нибудь попить?

– Не, это летом, – сказал Рильке. – Когда тепло.

– Когда тепло?

– Тепло, да! Где-то градусов двенадцать в июле.

– Двенадцать?

– Будем купаться! Загорать, гулять на пляже.

– Ага…. – неуверенно протянул Тахти.

– Чего?

– В моем родном городе даже зимой было теплее. Обычно я праздновал Рождество в шортах и поло.

– Да ладно, просто надо привыкнуть.

– Ты привык?

– Так я же с севера, – сказал Рильке. – Я родился за полярным кругом.

– Серьезно?

– Да, блин! В заполярном Туле. Только я помню плохо, я маленький был, когда меня оттуда увезли. Но там знаешь какой морозильник? Нос отваливается. Ты не был на севере?

– В горах на лыжах катался, – осторожно сказал Тахти.

– Это не то, чувак! Это курорт. А там знаешь как? Хренакс – и все, дубак. Здесь намного теплее.

Когда они переходили овражек, нога у Тахти соскользнула, и он шлепнулся на спину. Рильке сбежал по склону, потянул Тахти за руку и рывком поднял. И удивился, какой Тахти был невесомый. Как девчонка.

– Ты цел?

– Вроде.

Обратно они пошли безопасной тропой. И все же Тахти хромал. Теперь Рильке видел. Он старался идти ровно, улыбался, что-то говорил, но идти ему было тяжело.

Они так и шли потом, от облезлой безликой станции через заросший парк к ветхому подъезду в старом доме на узкой улице. Там, на втором этаже, и гнездилось кафе Старый Рояль. Вывески никакой не было. Даже вместо рояля было пианино. Одному богу известно, как Тахти вообще его нашел, это кафе.

Тахти навалился на дверь, и старые петли проскрипели протяжную, натужную ноту. Тахти столько про это кафе рассказывал, что Рильке захотел посмотреть. К тому же, он был должен ему за то падение в овраг. Рильке же видел, что Тахти трудно идти – и все равно потащил его в те дебри.

Старый подъезд облез от времени, краска пооблупилась. Широкая лестница уходила в неясную темноту. Пахло сыростью и старым камнем.

Все стены были разрисованы какими-то каракулями. Рильке подошел ближе. Это были не каракули, это были рисунки – маркером, ручкой, карандашом. Совсем простые, без лишних деталей. Они покрывали все стены от пола до высоты вытянутой руки, причем рисовал кто-то не очень высокий.

Рильке провел рукой по рисункам. Он уже видел подобные стены.

Там, на пятом, весь коридор был разрисован такими же рисунками.

Их рисовал тот парень.

Их рисовал Серый.

***

Тахти стал карабкаться по ступеням, Рильке отставал на пару шагов. Все стены здесь были разрисованы маленькими рисуночками, и он рассматривал их, запрокинув голову. Тахти был благодарен Серому за эти рисунки – теперь они шли медленно, а быстро идти он не мог.

Тахти толкнул дверь и вошел. Рильке вошел за ним следом, сделал всего один шаг, осторожно, будто боялся влипнуть в паутину. Вид у него был напряженный.

Серый стоял около барной стойки и досыпал в сахарницы сахарный песок. Тахти помахал ему рукой, и Серый улыбнулся. Потом он увидел Рильке, и улыбка сползла с его лица. Он перевел взгляд на Тахти.

*Р-и-л-ь-к-е, – представил Тахти Рильке и указал на Рильке пальцем.

Рильке остановился. Его улыбка окаменела, потом и вовсе стаяла. Серый замер как морская фигура из игры, и смотрел на Рильке немигающим, острым взглядом. Брови на его переносице сползлись в складку.

– Привет, – голос Рильке съехал в хрип.

Он пошарил по карманам, достал мобильный телефон. Серый стоял с сахарницей в руках. Рильке напряженно улыбнулся.

– Совсем забыл, мне же тут заехать надо. В другой раз поговорим, меня ждут. Пока!

Тахти обернулся к нему, но Рильке уже выбежал на лестницу.

– Пока!..

Серый стоял бледный, будто только что увидел привидение. Тахти повращал кулаком. Друг.

*Д-р-у-г? – по буквам уточнил Серый.

*Хороший парень, – кивнул Тахти.

*Понятно.

В его руках так и осталась переполненная сахарница. Пальцы были плотно обклеены пластырями, нижняя губа была рассечена и припухла, на ней образовалась кровавая корочка.

* Все в порядке? – переспросил Тахти.

* Окей, – сказал Серый.

Он просыпал сахар на стол, и протирал его теперь тряпкой, и руки дрожали. Окей.

* Что случилось? – спросил Тахти. – С тобой. Лицо.

* Ничего, – сказал Серый. – Уронил кувшин. Снимал с верхней полки и уронил.

На первом этаже с лязгом хлопнула парадная дверь.

Окей.

***

Они лежали в темноте, ноутбук Рильке проигрывал заунывную музыку. Тахти так и подмывало спросить, что произошло сегодня днем в кафе, но он никак не мог выбрать подходящий момент.

– Я не знал, что ты с севера, – сказал Тахти.

– Ага. С заполярного Туле. Ой, там красиво, – сказал Рильке. – Только хрен теперь туда поедешь.

– Почему?

– А куда ехать? Там же ничего теперь нет. Теперь все в городе живут, многие перебрались в Лумиукко.

– Ты хотел бы вернуться?

– Не знаю. Может, уже и нет. Мне и тут неплохо. Там все равно только на каяке рыбу удить. Я уже не готов к такому. – Рильке переключил трек, и следующий оказался еще заунывнее предыдущего. – А ты?

– Чего я?

– Хотел бы вернуться?

– Очень хотел бы, – Тахти с шумом выдохнул. – Хоть прямо сейчас бы в аэропорт поехал.

– В Ла’а?

– В Вердель. Я там родился. Это потом мы переехали.

– А здесь – тебе не нравится?

– Не знаю, – Тахти помолчал, Рильке не торопил с ответом. – Я не хотел ехать. Это служба опеки отправила меня к Соурам.

Рильке подтянулся повыше на подушках, и ноутбук сполз с колен.

– Кто они тебе?

– Ой, да какие-то дальние родственники отца, я так и не понял, – отмахнулся Тахти. Он очень надеялся, что его голос звучал непринужденно. – Седьмая вода на киселе, короче.

– А с ними че, все сложно?

– Ну…да. Сложно.

– Пили? Били тебя?

Тахти взглянул на Рильке.

– Откуда ты знаешь?

Рильке фыркнул.

– Такого говна полно. Блин, хреново это, чего еще тут скажешь. Долго ты жил у них?

– С полгода, наверное. Потом сбежал.

– И где ты потом жил? Под мостом? – Рильке не шутил и не издевался. По голосу такие вещи всегда слышно. Он говорил серьезно.

– Нет. Хотя я бы лучше под мостом жил, чем у них. Но нет, соцслужба меня поселила на ферме у мужика по имени Сигги. А потом начался универ, и я свалил сюда.

– Помотало тебя, чувак.

– Да блин. Я просто хотел вернуться в Вердель. Только мне не дали. И теперь я здесь, и хрен знает, поеду я туда когда-нибудь или нет. Мне уже пофиг как-то. Мне вообще одно стало надо: жив, и на том спасибо. А где – какая хрен разница.

– Хорошо сказал, – кивнул Рильке. – Все так, братан, все именно так.

Жив – и на том спасибо.

///

Когда Киану открыл глаза, оказалось, что он в белой комнате. Он лежал в белой кровати, укрытый белым одеялом. На лице были трубки, от перебинтованных рук тоже тянулись трубки. Контуры предметов размылись, словно он смотрел через запотевшее стекло. Равномерный писк звучал над самым ухом.

Я все еще жив, подумал он.

Он снова закрыл глаза и провалился в бесцветную тишину, в зыбкий мир между сном и явью.

Когда он снова открыл глаза, то увидел человека в белом. Он сидел на стуле и что-то записывал в блокноте.

– С возвращением, – сказал врач.

– Я все еще жив, – сказал он.

Врач улыбнулся уголками губ.

Его звали Теодор. Он приходил его проведать несколько раз в день. Еще приходили медсестры и терапевты, пытались с ним как-то взаимодействовать, но ему было все равно. Он лежал один в палате, под капельницей, под вакцинами, под холодным больничным одеялом. Он был жив, но ему было все равно.

Он не знал, что в больницу его отвезла Лола, их домработница. Что его отец задержался на работе, что его мать зашла в этот вечер к коллеге. Он не знал, что Лола пришла только потому, что она забыла забрать в химчистку костюмы, когда собиралась в прошлый раз.

Простая случайность, благодаря которой его успели спасти.

Лола нашла его в ванной и вызвала скорую. Она хотела поехать с ними в карете, но ее не пустили, и тогда она приехала в госпиталь на такси. Ее не пустили в отделение. Она сидела в зале ожидания, не уходила до тех пор, пока ей не сказали, что его спасли. Ей не разрешили его навестить, сколько бы она ни просила. Ей сказали, что некоторое время он побудет в больнице.

Он не знал, что все решили какие-то пятнадцать минут. Приди Лола хоть немного позже, его бы не успели спасти.

Он не знал, что Лола провела в больнице весь вечер, приехав след в след за скорой, как и не знал, что его родители приехали только через шесть часов. Отец был зол, мать расстроена. Когда с ними вышел поговорить врач, она первым делом заявила, что разговаривать ей некогда и что из-за этого звонка им пришлось изменить планы.

Лола только молчала. Их сына еле откачали, фактически вернули с того света, чудом успели спасти, а их волновал их собственный график. Его госпитализировали в кризисное отделение, а их волновало, как скоро врач закончит с вопросами, и они смогут уехать из госпиталя.

– Мы благородные люди, – говорил мужчина в дорогом безвкусном костюме. – Не может быть, чтобы наш сын сделал что-то подобное.

– Это все влияние компьютеров, – говорила женщина. – Все от безделья. Нужно было сильнее занимать его учебой, чтобы ерундой не занимался.

– Может быть, что-то его беспокоило? – спрашивал врач. – Не замечали ли вы, что он был подавленным, расстроенным?

– Нет, конечно, – говорила женщина. – Он был занят учебой. Что его могло беспокоить?

– Может, что-то в учебе?

– Да как вы смеете! – кричал мужчина. – Мой сын гениален, у него все должно получаться легко.

– А потери аппетита вы не замечали? Или, может быть, нарушения сна?

Они переглядывались, молчали и пожимали плечами.

– Лола не говорила ни о чем таком, – пожимала плечами женщина.

Лола была в таком шоке, что врачу приходилось повторять вопросы.

– Аппетит? – ее голос дрожал. – Нет, что вы. Он всегда приходил к обеду вовремя.

– Хорошо, а съедал он свою обычную порцию?

– Ох, как же так, – Лола качала головой. – Как же так.

– Как вы думаете, почему он мог на такое пойти?

Она смотрела на врача серыми глазами, огромной тоской.

– Я не знаю…

В итоге врач их отпустил. Лола еще раз спросила, можно ли ей к нему зайти, хотя бы на минутку, ну или хотя бы на него взглянуть, и врач сказал, нет, нельзя.

Но сам он об этом не знал. О многом он никогда и не узнает.

К нему никого не пускали. С ним рядом были только врачи. Учтивые, спокойные, ловкие. К нему приходили медсестры, приносили еду, питье и лекарства. Он не хотел ничего есть, пытался отказываться, объяснять, что не голоден, а они не слушали и требовали, чтобы он съедал хотя бы половину. Ему давали в руки шарики и просили их сжимать, а руки ныли и не слушались. К нему заходил Теодор, садился на стул и заговаривал, а когда не получал никакого ответа, доставал блокнот и делал записи. Поначалу его присутствие настораживало, но постепенно Киану к нему привык.

Пару недель спустя юноша сидел на краю кушетки, свесив ноги. На нем была синяя больничная пижама с коротким рукавом. На запястье ему надели пластиковый браслет. Жалюзи были закрыты, через стекло было слышно, как шлепает по подоконнику дождь. Где-то вдалеке монотонно шумели машины. Гудела система климат-контроля. В коридоре слышались голоса, шаги, движение, жизнь. Кое-как он выплыл из безжизненного вакуума в зыбкую явь жизни.

Он посмотрел на свои перебинтованные руки, на пластырь от капельницы на левом предплечье. Пальцы были чуть теплые. Белый навсегда теперь будет ассоциироваться с красным.

Он встал, кое-как придержавшись рукой о край кровати, и подошел к окну. На окне стояла решетка, рама открывалась только на проветривание. Воздух за окном тек сырой и холодный, город шумел безразличным гулом.

Три месяца спустя юноша будет сидеть на стуле около окна. Ему будет холодно, но он этого не почувствует. На коленях будут лежать его тонкие руки, рукава толстовки он натянет до самых пальцев. Он теперь всегда будет натягивать рукава одежды до самых пальцев. Он будет прятать шрамы и следы от швов.

Ему предложат чай, но он откажется. Когда его о чем-то будут спрашивать, он ответит односложно. Представители службы опеки будут говорить с директором вполголоса. Он полистает папку из небеленого картона, сброшюрованную ленточкой. Выслушает их, кивая, о чем-то тихо спросит и снова кивнет. На его длинном столе почти не найдется бумаг, зато в шкафу за спиной все полки будут заставлены рядами папок и коробок.

Войдет хромой человек в черном. Пожмет руки собравшимся, улыбнется ему.

– Как тебя зовут? – спросит он мягким, негромким голосом.

Он ответит не сразу. Он будет смотреть на свои руки, он будет теребить манжеты толстовки.

– Киану.

– А меня Оску, – скажет человек в черном. – Я воспитатель. Пойдем, я познакомлю тебя с ребятами и покажу тут все.

Юноша встанет, пойдет вслед за ним. По лабиринту коридоров и лестниц, через холл, темный как дно океана, вверх по лестнице в дом, напоминающий ракушку. Люди из службы опеки не пойдут с ними, они останутся в кабинете. Чай в их кружках так и остынет, нетронутый.

7

***

Тахти добегался в куртке нараспашку и опять простыл. На учебу он ходил все равно. И в Старый Рояль он ходил все равно тоже. С полузаложенными ушами все звуки казались далекими и неестественными. Только на общении с Серым это никак не сказывалось.

Тахти и Серый меняли перегоревшие лампочки. Тахти стоял внизу и подавал ему лампочки, Серый балансировал на шаткой стремянке. На столе стояла рассохшаяся коробка, в которой вперемешку лежали перегоревшие и новые лампы накаливания. У части был стандартный цоколь, другие – миньоны. Некоторые лампочки не загорались даже тогда, когда они заменяли их совершенно новыми, из упаковки.

* Проводка, – сказал Серый.

Тахти иногда пытался представить, каково это, жить в постоянной тишине. Не слышать ничего. Ни поговорить, ни послушать музыку. Как-то Сати подошел к Тахти со спины, и Тахти не услышал из-за заложенных ушей, и подпрыгнул от неожиданности. Он и не подозревал, что так сильно полагался на слух. Как же обходился Серый?

У Серого на лбу белел лейкопластырь. Он старался прятать его под волосами весь день, но Тахти все равно заметил. А теперь, когда он закатал рукава, Тахти видел лиловые пятна на предплечьях.

* Что случилось? – спросил он.

Серый проследил его взгляд и пожал плечами:

* Споткнулся, – сказал он одной рукой, – упал.

///

Пространство внутри дома напоминало закрученную спиралью ракушку. Независимо от того, поднимался Серый по винтовой лестнице или спускался, ощущение появлялось такое, будто ввинчиваешься в глубь Дома. Чем ближе к цокольному этажу, тем гуще становился запах моря. Занавески качались на просоленном сквозняке, и казалось, что уже касаешься ногами фукуса у самого дна. Внизу воздух всегда стоял острее и жестче, холоднее, как холоднее под толщей воды. Он пах тем, заоконным морем. Этот запах не имел ничего общего с запахом моря в спальне на Пятом. Лунное море давно приручили, насколько вообще возможно приручить море. Натащили ракушек в подоле свитера, песка на ногах, натащили вещей, чтобы замаскировать пустоту. Чтобы не так было видно одиночество.

Ракушки в спальне лежали в определенной последовательности. Ракушки, камешки и стеклышки. По порядку. По размеру. По цвету. По типу. Серому говорили, что внутри ракушек до сих пор живет море. Что можно услышать его, если приложить ракушку к уху. Ракушки помнят свой дом, хранят в себе шум волн, хотя их давно вытащили из воды. Призрак моря, что раньше жило в них и вокруг них, призрак прошлого живет в них все время, не покидая ни на минуту.

Серый прикладывал к уху ракушки. Он всматривался в линию горизонта, он шел по краю воды, и волны лизали его ноги.

Серый не знал шума моря. Он не знал ни о чем, когда только вошел в эти двери. Но пройдет время, и он узнает, как оно жестоко и своенравно. К нему лучше не приближаться, если не знаешь, как себя вести.

Люди похожи на ракушки. Внутри них – море. Снаружи – море. Их несет течениями, кидает волнами, и приходится приспосабливаться, чтобы выжить. И не оказаться выброшенными на берег или проглоченными толщей воды. В каждой ракушке сосредоточена маленькая копия большого моря. Маленькая копия огромной вселенной. Целый мир, закрученный непостижимой спиралью, надстроенной миллионами превращений. Залатанной, выхолощенной, выстраданной. Хранящей в себе всю историю мира, от самого простого к непостижимо сложному, и снова к самому простому, на новом витке. Одинаковые и непохожие, ни одной копии, и в каждом – Вселенная. В каждой внутри – целое море. Целый мир.

В столовой Серый сидел у стены. Слева от него, касаясь плечом его плеча, сидел Сати. Сати покачал ладонью, но Серый заметил, только когда он коснулся плеча.

Серый повернулся к нему. Сати заговорил с Серым на языке жестов. Серый выслушал, он всегда слушал очень внимательно. Он ответил – быстрыми, знакомыми жестами, намного более понятными, чем слова. Когда заговорил Стиляга, не на жестах, просто вербально, Серый снова отвернулся.

Люди похожи на ракушки. Внутри них – море. Снаружи – море. Их несет течениями, кидает волнами, и приходится приспосабливаться, чтобы выжить.

А Серый? Внутри него никакого моря нет. Он не помнит свой дом. Он никогда его не имел.

Если будет что-то нужно, его позовут.

Так он теперь живет.

***

Вошли посетители, трое незнакомых ребят в капюшонах толстовок поверх завернутых шапок, а следом за ними – Тори.

– Привет! – с порога крикнула она, увидела Серого и помахала ему рукой.

Серый неуверенно помахал в ответ и потряс головой, чтобы челка упала на лицо.

– Я не знал, что ты придешь, – сказал Тахти.

Они обнялись, он прижал ее к себе. От Тори пахло улицей и карамельками.

– Твайла позвонила буквально час назад, попросила прийти. Что-то хочет рассказать. Наверняка по универу что-нибудь.

Она вывернулась из объятий Тахти и подошла к Серому, они тоже обнялись. На севере все здоровались за руку, мужчины и женщины. И поди не пожми ей руку. Но рукопожатие все равно отдавало официозностью, поэтому при первой же возможности переходили на обнимашки. Ревновать тут было не к чему. Тахти все равно ревновал.

* Как дела? – спросила Тори на языке жестов.

Серый снова стряхнул челку на лицо, смотрел на нее через волосы.

* Окей, – сказал он. – Ты?

* Окей!

Немножко жестов Тори запомнила, но на полноценные диалоги этого не хватало. Когда не оказывалось рядом переводчика, они переписывались. У Серого каждый раз дрожали руки, когда он писал.

– Придумала! – сказала Тори в голос. – А давайте как-нибудь сходим в кино? Все вместе?

– Давайте, – сказал Тахти. – Если найдем фильм с субтитрами.

– Блин, – она посмотрела на Серого. – Не подумала. Тогда на выставку!

– Это скорее.

– Чего ты такой снурый?

– Ты стоишь слишком близко.

– Ой, перестань, а? – Тори театрально пожала плечами. Серый поглядывал на них и собирал в коробку лампочки. Тори посмотрела на него, потом на Тахти. – Как спросить, пойдет Серый на выставку или нет?

Тори потянула Серого за рукав, он дернулся, взглянул на нее. Она указала на Тахти.

* Тори предлагает всем сходить на выставку, – сказал Тахти на языке жестов. – Ты хочешь?

Серый медлил, посмотрел на нее, снова на Тахти.

* Хорошо, – он посмотрел на нее. – Окей!

Улыбка была не слишком убедительная. Ну конечно. Незнакомое место. Язык жестов. Все будут на него смотреть. Не все ли равно? Со своими же пойдет.

Тори заглянула Серому в лицо, брови собрали складку на переносице.

– Что случилось? – спросила она в голос.

Серый отвернулся. Мигом собрал коробку с лампочками и сбежал в кухню.

– Что это было сейчас? – спросила Тори, не стала дожидаться ответа и пошла вслед за ним на кухню. Тахти сложил стремянку и ушел вслед за ними.

Серый вжался в уголок, между окном и шкафом, Тори приподняла его челку и рассматривала лоб. В гематомах и пластырях.

– Ты видел? – спросила она Тахти, когда он оставил в углу стремянку и подошел к ним.

Серый смотрел на него с мольбой, Тори – с тревогой.

– Серый сказал, что доставал с верхней полки кувшин и уронил его, – сказал Тахти.

– Принеси аптечку, будь другом?

Серый пытался по стеночке протиснуться мимо нее к двери. Она потянула его за рукав и практически помимо воли усадила на перевернутый ящик.

– Тахти, аптечка!

Все в порядке, мог бы сказать он. Но не сказал. Потому что все было не в порядке. Очевидно не в порядке. Все эти синяки на предплечьях, гематомы на лице, разбитые губы и запекшаяся кровь. Упал, уронил, не заметил. Серый врал, и Тахти не собирался сейчас его крыть. Пусть Тори делает что решила. И он принес ей аптечку.

Серый сжался в жалкий комочек. Тори усадила его поближе к окну, отлепила старые пластыри и теперь протирала разбитую кожу салфетками, смоченными чем-то спиртовым и пахучим. Серый смотрел в пол, теребил рукава, сутулился и очевидно мечтал побыстрее слинять. Но от Тори попробуй слиняй. Тахти знал, какими цепкими могут быть эти руки, каким требовательным бывает голос. Не спорь. Просто сдайся.

Он смотрел на Серого и едва сдерживал улыбку. Угодил в добрые руки – терпи теперь.

Брякнул колокольчик, и Тахти выглянул в зал. Он надеялся, что пришел Сати или Киану. Или Фине.

В кафе зашел Рильке. Он сделал всего пару неуверенных шагов, будто шел босиком по битому стеклу. Он осматривался так, словно ждал засады. Он ожидал увидеть Серого, это было очевидно, и заметно расслабился, когда вместо него увидел Тахти.

– Чувак, – выдохнул Рильке и нервно улыбнулся.

– Все нормально? – спросил Тахти.

Они собирались встретиться вечером около метро, и Тахти посмотрел на часы. Он вроде следил за временем. Нет, все нормально, он не опоздал. Это Рильке пришел на полтора часа раньше.

– Рано получилось, – сказал Рильке. – Ты занят? Пойдем?

– Я сейчас, – сказал Тахти. – Только оденусь.

Из кухонных дверей вышел Серый, понес в бар поднос с чистыми кружками. Новенький белоснежный пластырь на лбу, с уголков губ исчезла запекшаяся кровь. Пахло спиртом и аптечной мазью, тревожный больничный запах. Тори победила, Серый подчинился. Других вариантов и быть не могло.

Рильке увидел его и замер, неподвижный. Серый поставил поднос на столешницу и только теперь заметил Рильке. Кровь в момент отлила от его лица, и он стал белее призрака.

Минута бездвижности тянулась вечность.

Серый медленно задвинул поднос глубже на столешницу. Кружки звякнули. Рильке смотрел на Серого, не мигая. Рильке сделал шаг вперед, поднял руку. Их разделяла барная стойка, но Серый сделал полшага назад и уперся спиной в барный шкаф.

Рильке коснулся головы раскрытой ладонью. Жест получился смазанный, неуверенный, размытый.

«Привет».

Его рука дрожала. Он спрятал руки в карманы куртки. Серый смотрел на него во все глаза. С задержкой он повторил тот же жест.

«Привет».

Они смотрели друг на друга несколько бесконечно долгих секунд. Рильке отвернулся первым.

– Я подожду тебя внизу, – сказал он Тахти. – Курить хочу.

– Хорошо, – сказал Тахти.

Серый так и стоял, где стоял – спиной прижавшись к шкафу. Рильке вышел, и за его спиной захлопнулась дверь и брякнул колокольчик. Отчего-то Тахти оказалось труднопосмотреть на Серого. Он видел краем глаза, как тот поворачивается в сторону двери, за которой только что исчез Рильке. Волосы упали на лицо, плечи ссутулены.

Медленно, словно в замедленной съемке, Тахти надел парку, и никак не мог застегнуть молнию, руки не слушались, не гнулись пальцы. Серый протирал барную стойку с таким тщанием, словно пытался протереть в ней дыру.

Тори вышла из кухни, вернула на место аптечку. Серый смотрел на нее глазами раненого зверька. Было больно, но спасибо. Кажется, мне чуточку лучше.

– Уходишь? – спросила Тори.

– Обещал Рильке, – сказал Тахти. – А Твайла где?

– Идет пешком, – сказала Тори. – Ветка встала.

– Зря бежала.

Тори посмотрела на Серого.

– Не зря.

Он обнял ее за плечи, притянул к себе. Она спрятала лицо у него на груди, уткнулась носом в толстовку. Тревожный запах аптечки, приторный запах карамелек. Ее сердце билось часто, тонкие руки гладили его по спине.

– Пойду, – сказал он ей в макушку.

– Позвони вечером, – попросила она.

– Само собой.

Тахти намотал шарф, запихнул папку в рюкзак и пошел к выходу. Серый протирал барную стойку. Во второй раз. Тахти покачал ладонью так, чтобы он заметил. Когда он посмотрел на Тахти, его взгляд был обычный – ни тени того страха, той паники.

* Иду домой, – сказал Тахти. – Пока.

* Пока, – сказал Серый, – спокойной ночи.

Чаще всего их прощание с Серым затягивалось на полчаса, а то и больше. Сегодня странно короткое «пока» оставило осадок недосказанности и пустоты. Тахти вышел на лестницу и увидел Рильке. Он сидел на ступенях.

– Ты не пошел курить? – спросил Тахти.

– Курить? – переспросил Рильке с непонимающим видом.

– Ты вроде сказал, что хотел курить.

– А, да? Я передумал. Идем?

– Идем.

Рильке шел чуть впереди, и Тахти еле успевал за ним. На его колене был эластичный бандаж, сам он кренился к перилам, и всеми силами пытался это скрыть.

– Давно вы знакомы? – спросил Тахти.

Рильке не повернулся к нему, но шаг замедлил, так резко, что Тахти, который только приноровился к его темпу, практически в него врезался.

– С кем?

Рильке прекрасно понял, о ком спросил Тахти. И по какой-то причине ему не хотелось отвечать. Но Тахти притворился, что этого не заметил.

– С Юдзуру.

Рильке помолчал, пожал плечами.

– Ну так. Все относительно.

– Относительно – это как давно?

– Ну так, – повторил Рильке. – Неважно.

Он не стал отрицать, что они знакомы. Это было очевидно. Детали он при этом тоже не стал уточнять. Настаивать или нет, вот в чем был вопрос. Тахти решил не настаивать. Возможно, однажды ему расскажут. Очевидно, не сейчас.

Колено практически не сгибалось. Тахти висел на поручнях и даже радовался, что Рильке ушел в себя и шагал впереди. Шел бы он рядом, наверняка начались бы вопросы. А это уже была тема, на которую Тахти не хотел говорить. Не задавай тех вопросов, на которые сам бы не стал отвечать. И он молчал.

Он старался не отставать, чтобы не заставлять Рильке оборачиваться и проверять, куда он там запропастился. Ступени оказались такие высокие и так их было много. И как он этого не замечал ни разу за столько дней подъемов и спусков?

Только спустя пару улиц Рильке немного пришел в себя и снова начал разговаривать. И даже шутил свои дурацкие шутки и сам же над ними смеялся. Тахти смеялся за компанию. Ему бы сейчас закинуться двойной таблеткой обезболивающего, завернуться в плед, подсунуть под колени подушку и лежать так, и чтобы никто его не трогал. Чтобы боль в ноге поутихла, чтобы подействовало обезболивающее. Вместо этого он шел по морозу пешком до общаги, потому что трамваи не ходили с самого утра, и на холоде колено болело еще сильнее.

В общаге Тахти стряхнул с плеч пальто и первым делом достал сумку с принадлежностями для душа. Так быстро, чтобы Рильке не успел за ним. Чтобы в душевой успеть снять бандаж до того, как Рильке придет и его раскроет. Он засунул бандаж в стопку вещей и даже успел нырнуть под горячую воду, когда Рильке зашел в ванную. Вода обожгла колени, а спиной казалась чуть теплой. Тяжелые капли били в спину, а Тахти никак не мог отогреться. Когда он вернулся в их комнату, Рильке лежал на кровати с ноутбуком на животе. Его лицо окрашивалось то белым, то голубым, то зеленым.

– Ты не спешил, – сказал Рильке.

– Просто замерз, – сказал Тахти.

– Никак ты не подружишься с севером, – Рильке ухмыльнулся. – Не получается у вас любви.

– Ни разу, – сказал Тахти.

Рильке часто шутил по поводу того, что Тахти никак не мог привыкнуть к местному климату. Иногда это доставало, а иногда Тахти был этому рад. В дни, подобные сегодняшнему, когда от ноющей боли в колене он не мог найти себе место, в такие дни за акклиматизацией он прятал настоящая причина.

Иногда Тахти думал просто сесть напротив Рильке и рассказать ему все, как есть. Что Рильке скажет? Как отреагирует? Разозлится? Бросит его? Будет шутить и издеваться? Или пожмет плечами? А может, скажет, чтобы Тахти шел к врачу? Или примет его таким, травмированным и разломанным? В конце концов, Ханс же не отвернулся от него после операции?

Но Ханс – это отдельный разговор. С тех пор, как Тахти помимо воли отправили на север, он потерял всякую связь с Ла’а. После той истории с перестрелкой он поменял номер, заметал следы, чтобы Соуры его не нашли, но вместе с тем потерял связь со всем прошлым миром. Теперь он ничего не знал про Ханса, про Ирсу, про их город. Изменилось ли там что-нибудь? Наверняка изменилось.

Тори знала. Единственная из всех – знала. Целовала его шрам с сожалением и любовью, а он чуть не плакал. Сказала, что история грустная, но ей все равно, ходит он с тростью или нет. Это вообще не главное. Но Тори – это тоже разговор особый. С ней они давно уже перешли ту точку невозврата, когда все ямочки и впадинки тела знаешь наизусть и покрываешь особой нежностью. Тори – это Тори. Что еще сказать.

Что до Рильке… Тахти все откладывал и откладывал разговор по душам и признание Рильке – в том, что он вынужден страдать от последствий травмы. И что, возможно, так будет всегда. Что так будет всегда – скорее всего.

Обезболивающие хранились тумбочке и в сумке. Если он сейчас будет греметь аптечкой, Рильке, скорее всего, спросит. А вот про плед не спросит точно. Поэтому Тахти совершенно безопасно завернулся в плед и устроился на кровати, поверх покрывала. Акклиматизация. Он просто замерз.

И холоду этому не видно конца.

///

Сати видел Серого в школьной форме впервые в жизни. Им ее выдали всем, но Серый ее не надевал даже в те редкие дни, когда ездил в школу. Линялые джинсы, серый свитер и угги – вот была его форма, на все случаи жизни. Сейчас на нем были черные брюки, выглаженная белоснежная рубашка и пиджак. Его волосы были расчесаны и собраны в низкий хвост, а с ногтей исчез обглоданный лак.

Вслед за Серым в спальню пришел Оску, тоже в костюме: черные брюки, белая рубашка, черный пиджак, галстук. После его вечной черной водолазки с джинсами он выглядел непривычно строго, даже пугающе. Сати выглянул в окно и увидел у ворот машину. Он ее уже видел однажды, когда в дом приезжали двое людей в серых пиджаках. В тот день Серого вызвали в кабинет директора, и они закрылись там: директор, врач, воспитатель, те двое и Серый. Они пробыли в кабинете несколько часов. Серый вернулся бесцветный, с трясущимися руками – и вырубился в спальне прямо за столом.

Сейчас за окном стояла такая же машина – из центра помощи глухим и слабослышащим.

Серый стоял у стены спиной к окну и рассматривал собственные руки. Сати привык видеть его с растрепанными, распущенными волосами, вечно спадающими на лицо, в закатанном, слишком большом для него свитере, в уггах на босу ногу. Сейчас Серый казался чужим, далеким, незнакомым.

– Что происходит? – спросил Сати Оску.

Оску сидел за их столом и перебирал бумаги.

– Потом, Сати, – сказал он, не поднимая глаз.

* Куда вы едете? – спросил Сати Серого.

Серый покачал головой. Он смотрел на руки Сати, на собственные туфли, в пол, куда угодно – но только не глаза в глаза.

* Что-то случилось?

Серый не ответил. Сердце в груди Сати пропустило удар и забилось неровным ритмом. К горлу подкатил спазм, а ноги стали ватными, тяжелыми. Так его тело реагировало на опасность. После той ночевки на складе он хорошо запомнил это ощущение.

* Ты вернешься? Прошу тебя, скажи что происходит.

* Все в порядке, – Серый посмотрел на Сати. Лицо в веснушках, светлые глаза на бледном лице. Интересно, какого цвета его глаза? Серый вздохнул. – Мы едем к врачу.

Серый ездил к врачу время от времени. Они проверяли его слух, как будто он мог вдруг начать слышать. Это занимало полдня, не больше, и проходило в более непринужденной атмосфере. Но сейчас все выглядело чересчур помпезно. Все эти пиджаки и начищенные туфли не предвещали ничего хорошего.

* Зачем?

* Плановый осмотр, – Серый пожал плечами, – наверное.

Оску встал, по полу скрипнули ножки стула. Сати обернулся на звук, Серый проследил его взгляд.

* Пойдем, – сказал Оску. – Пора.

Серый отлип от стены и пошел вслед за Оску. Сати пошел вслед за ними.

– Можно мне с вами поехать?

– Нет, Сати, – сказал Оску. – Извини, но я не могу взять тебя с собой.

– Пожалуйста.

– Не проси, не сегодня, – Оску посмотрел на него и улыбнулся. – К тому же, за группой должен кто-то присмотреть. Оставляю тебя за старшего.

Сати стоял на антресоли и смотрел, как Оску и Серый пересекают холл. Под их ногами плавали рыбки кои, темные, черные рыбы, словно предупреждение, словно призраки тяжелых снов. Серый сутулился, но его шаг был ровным. В дверях их встретил мужчина в сером костюме. Он пожал Оску руку, они немного поговорили и вышли – он и Оску, и за ними – Серый, на пару шагов отставая от них.

Дверь захлопнулась с гулким, тяжелым хлопком.

Оставляю тебя за старшего.

За старшего? Меня? Сати в другой раз бы расхохотался.

Оску тогда улыбался, но в глазах улыбки не было.

До вечера он сидел как на иголках. Разодрал руку, кое-как остановил кровь наволочкой, ходил туда-сюда по коридорам. Это был не первый раз, когда Серый уезжал в город к врачу. В доме был врач, Синраи Линд, но он был медбратом и помочь Серому не мог, и время от времени Оску возил его к лору. Сати каждый раз просился в попутчики, и каждый раз Оску ему отказывал. Они возвращались вечером. Оску нес портфель с бумагами, Серый едва волочил ноги. Вечером они с Рильке отпаивали Серого настойками и пытались привести в чувство, но чаще всего он вырубался буквально через полчаса, в кресле или поверх матраса, одетый.

Но в этот раз что-то было не так. Это безмолвие, этот уход от ответов. Эти дурацкие пиджаки, от которых Сати трясло почти так же, как от белых халатов.

///

Уже после ужина вернулся Оску. Серого с ним не было. Сати пришел в его кабинет. Оску отступил внутрь, и Сати вошел и остался стоять в дверях. Оску протянул ему бумажный конверт. Он до сих пор был в костюме и туфлях.

– Это тебе, – сказал он, – пришло по почте.

Сати посмотрел на обратный адрес. Госпиталь, в котором он провел детство. Время от времени медсестры до сих пор присылали ему открытки. Они должны были приходить ко дню рождения, но на острова почту привозили нерегулярно, и даты почти никогда не совпадали. Сати сунул конверт в задний карман джинсов, не открывая. Позже. Это может подождать.

– Где Серый? – спросил он.

– С ним все в порядке. Не волнуйся ты так.

– Вы можете сказать, что происходит? Он мой брат.

Оску посмотрел на Сати своими черными глазами, колючим взглядом.

– Брат?

– Брат.

Это прозвучало острее, чем Сати хотел – почти с вызовом. Оску вздохнул и улыбнулся. В его взгляде больше не было ни предостережения, ни враждебности.

– Юдзуру несколько дней побудет в госпитале, – сказал Оску. – Врачи обследуют его уши. Возможно, получится сделать что-то для восстановления слуха.

– Его будут оперировать?

– Нет, во всяком случае не в этот раз. Сейчас это просто обследование. Тесты, анализы.

– Он там один? Вы оставили его одного?

– Он не один, – Оску наклонил голову набок, отчего стал похож на хищную птицу. – С ним врачи, с ним медсестры.

– Почему вы не остались? Почему не позволили мне поехать?

– Ну это же не отель. Как ты там останешься? Не переживай, это всего лишь на пару дней. Скоро твой брат вернется домой.

Кололо в груди. Сати прижал ладонь к тому месту, где гнездилась боль – эфемерная, ее вызывали слова Оску, ее вызывало его собственное бессилие.

Оску, похоже, не понимал, что это значит – остаться одному. Никто из людей, окруженных другими людьми, этого не понимал. Они привыкли, что вокруг всегда кто-то есть. Что можно позвать – и к тебе подойдут, позвонить – и тебе ответят, постучать – и тебе откроют. Они не понимали, что такое на самом деле – одиночество. Они не ночевали на снегу под коробками на свалке, они не ели еду с пола, они не падали в голодные обмороки и не звали в пустоту до хрипоты. Они никогда не были по-настоящему одни. Но он был. Он знал, насколько это страшно.

– Иди ложись, Сати. Уже поздно. Все устали.

– Я не устал.

– А я вот устал. Давай, завтра будет новый день.

Он выпроводил Сати за дверь, прикрыл ее мягко, осторожно – но Сати слышал, как щелкнул внутренний замок. Пути назад не было, Сати снова остался снаружи, по ту сторону запертой двери. Как когда-то, как, в общем-то, всегда.

Он спустился на первый этаж. В кухне под дверью мелькнул свет. Сати приложил ухо к двери и прислушался. Кухня не была пустой. Он вытащил из сапога нож и поддел им личинку в замке. Дверь на кухню открылась с придавленным скрипом, словно испугалась его нерегламентированного присутствия. На него смотрели глаза. Пять пар глаз.

– Шшш, – Ув приложил палец к губам.

Сати кивнул и прикрыл дверь. В ту ночь они своровали из кухни весь херес, какой нашли. И еще батон сырокопченой колбасы. Весь схрон они сложили под диваном в холле, а колбасу порезали на газете. Сати одолжил им свой нож для разделки рыбы. Ув вытащил из кармана растрепанную колоду карт. В ней не хватало карт, и некоторые они порезали пополам, отчего получилось два одинаковых туза пик и червонных валетов, а шестерки треф так и не было.

Сати сидел с ними на полу, играл в карты и пил херес. Что угодно было лучше, чем идти в спальню.

Он приоткрыл глаза. На лестнице, на антресоли кто-то стоял – стоял и смотрел на них, на него, с высоты птичьего полета.

– Серый? – позвал Сати.

– Сати, ты чего? – отозвался Фалко откуда-то слева. – Спи.

– На лестнице, – сказал Сати. – Кто это, ты видишь?

– Чего? – Фалко приподнялся на локте. Волосы его торчали во все стороны, на щеке отпечаталась диванная подушка. – Там никого нет, дубина.

Сати еще раз посмотрел на лестницу. Никого.

– Че случилось? – сонный голос Ува прозвучал откуда-то снизу.

Он как будто спал под диваном, судя по голосу. Но оказалось, что не под диваном, а около дивана. На диванных подушках. Под курткой Сати.

– Ничо, Сати поймал белочку, – сказал Фалко и снова свалился на подушки.

Сати прикрыл глаза и провалился в гулкую темноту.

Кто-то тряс его за плечи. Сквозь гул в ушах и тупую бесчувственность он слышал голоса. Руки на его плечах казались каменными, грубыми. Сати продолжал лежать с закрытыми глазами. Нельзя так с людьми обращаться. Особенно когда эти люди всю ночь пили столовый херес. Голодные.

– Дрянь такая!!! Опять в кухню влезли!

Кто-то кричал, что-то гремело. Он лежал на спине и не мог заставить себя открыть глаза.

– Ну я вам устрою!!! Покажу вам, где раки зимуют!!! Только попадитесь мне, ноги из жопы повыдергаю, паразиты хреновы!

Кто-то с новой силой тряхнул его за плечи.

– Ммм? – отозвался он.

– Вставай, дубина, – сказал голос Фалко. – Делаем ноги!

– Чего?

Ему влепили пощечину, и он открыл глаза. Щека загорелась болью.

– Охренел совсем? Не огребал давно?

– Сматываемся, придурок, – бросил ему Фалко. Из-под капюшона Сати видел только его торс. – Вставай. Кухарка нас линчует, если найдет.

– Блядь, – Сати рывком сел, и комната закружилась перед глазами.

Фалко поставил его на ноги. Ув сгреб сигареты в покрывало, туда же побросал закрытые бутылки. Сати вытащил одну и сунул за пазуху. В коридоре кухарка шлепала в их сторону, ее пластмассовые шлепанцы гремели «пиздык-пиздык» все громче. Или это у него в голове гремело?

Они сныкались под парадной лестницей, а оттуда узким техническим коридором вышли к черной лестнице, которая шла от первого этажа до самого чердака. Когда-то ее построили для прислуги, потом, во время войны, заклеили обоями. А они ее нашли.

– Пойдешь к нам? – спросил Ув.

– Нет, – сказал Сати. – Мне надо кое-кого найти.

– Лады, – Ув кивнул и скрылся в темноте.

Сати поднялся на четвертый, оттуда – на их площадку под самой крышей. Но Рильке там не было. Он знал теперь, кого видел ночью. Не Серого. Рильке. И это были плохие новости.

Площадка была пустой. Замок висел на петлях решетчатой двери. Сати ударил кулаком в решетку, ударил от злости, а в результате выяснилось, что дверь не заперта. Замок был открыт – ржавый амбарный замок просто висел в петлях, но мы настолько привыкаем к повседневности, что не замечаем деталей. Сати даже не посмотрел на него сначала.

Сати пошел по ступеням и вышел к двери на крышу. Она тоже не была заперта. Он не был здесь раньше. Когда ее открыли? Кто?

Ледяной ветер ударил по лицу пощечиной. Щеки вспыхнули, дыхание перехватило. Сердце в груди пропустило удар и принялось выплясывать. Его начала бить дрожь.

Вставало солнце. Светлеющее море, туманные шхеры вдалеке, голые деревья вокруг дома. Он осмотрелся. На краю крыши сидел человек. Сати пошел к нему. У него было много вопросов.

Он протянул Рильке бутылку вина. Рильке взял ее, но открывать не стал, поставил на край крыши.

– Что ты здесь делаешь? – спросил Рильке.

– Тебя искал, – сказал Сати.

Рильке курил. Ветер срывал дым с его сигареты и уносил в сторону моря.

– А ночью ты тоже меня искал?

Сати поежился.

– Серый в госпитале. Ты знал?

– Это-то как связано? – Рильке фыркнул. – Или ты теперь без этого Серого и шагу ступить не можешь?

– Рильке, ты чего?

– Предатель хренов.

– Предатель? Почему?..

Медленно он встал и подошел к Сати почти вплотную.

– Вали отсюда!

– Что?.. – Сати моргал пересохшими глазами. Свет казался слишком ярким после ночной попойки. – Что не так?

Рильке толкнул Сати в грудь.

– Вали нахуй отсюда, я тебе сказал.

– Рильке…

– Что Рильке? Заладили блядь все, Серый то, Серый это. И ты блядь туда же. Мало ты получал от Фалко и его компании? Теперь ты с ними? Я все, нахер не нужен теперь?

– Не говори так.

– Вон дверь. Катись к чертям, Сати.

– Слушай, прости, я ….

– Ты нахуй оглох, что ли? Вали нахуй, сказал. Пока не огреб. По-хорошему говорю.

Сати не двинулся с места.

– Блядь, – Рильке кинул сигарету под ноги, затоптал и пошел к двери.

Он намеренно задел Сати плечом и пошел дальше, сутулый. Он прихрамывал, и только теперь Сати увидел отпечаток подошвы на его спине. Бутылка вина так и осталась стоять на парапете. Сати не пошел за Рильке. Он пошарил по карманам. Сигарет у него не было.

Он сходил в душевую и вымыл голову. Оттер губы от запекшейся крови. Вычистил грязь из-под ногтей. Он надел школьную форму и как следует расчесался. И спустился на второй этаж. Ковровая дорожка скрадывала звуки. Он остановился под дверью.

Коридор был пуст. В такую рань спали все. Сати ждал.

Оску вышел в костюме, с портфелем в руках.

– Сати?

– Возьмите меня с собой. Пожалуйста.

– Что ты здесь делаешь в такую рань?

– Вы ведь едете в госпиталь? Сегодня ведь выписывают Серого? Я хочу поехать с вами. Я не буду вам мешать. Прошу вас.

– Ох, Сати…. – Оску выдохнул. Он посмотрел на часы, поправил галстук. – Ладно. Но только сегодня.

– Спасибо большое. Спасибо.

– Пойдем.

Сати потом не сможет вспомнить сам город. Он вспомнит только холодный ветер, запах дезинфектора и огромный белый зал с люминесцентными лампами. Он ждал в зале ожидания. Оску велел ему никуда не уходить. Сати сидел на стуле и только смотрел в сторону лестницы. Минуты тянулись медленно. Так же медленно они тянулись только в центре реабилитации.

Они спустились на лифте – двое врачей, Оску и Серый. Оску беседовал с врачом, Серый шел следом. На его плече лежала ладонь другого врача. Они остановились у стойки регистрации, врач заговорил с медсестрой, и она передала Оску папку с бумагами. Второй врач заговорил с Серым на языке жестов – Сати не мог с такого расстояния видеть, что именно он говорит. Он очень хотел подойти, но он обещал Оску, что будет ждать здесь, пока они сами к нему не подойдут. Он принялся раскачиваться взад-вперед. Очень не хватало капюшона с меховой оторочкой, очень не хватало сигарет. Сердце колотилось в груди, от запаха дезинфектора кружилась голова. Но он ждал.

Серый улыбнулся, когда увидел Сати. Они подошли – и Сати сгреб его в объятьях. Серый. Наконец-то.

* Как ты? – спросил Сати.

* Окей, – Серый кивнул.

Под глазами лежали тени, глаза его потемнели. Сати хотел его обо всем расспросить, но оставил беседу на потом. Главное, что Серый – вот он, живой и теплый, с ним рядом. И они уезжают из этого безликого места.

Их подвезли на машине – все на той же серой машине, на которой они уезжали три дня назад. Оску сел вперед, Серый и Сати ехали на заднем сиденье. Серый прислонился лбом к пыльному стеклу и смотрел в окно, ладони он сжал между коленями. Он так сидел, даже когда машину перевозили на пароме.

В спальне никого не было. Пустые матрасы на полу, комки пледов, разбросанная одежда. И родной запах ракушек, которые они притащили с побережья, втроем.

* Я принесу еды, – сказал Сати.

* Класс, – сказал Серый.

Сати спустился на первый этаж, вытащил из сапога нож и поддел им личинку в замке. Дверь на кухню открылась с придавленным скрипом. Сати прикрыл ее и прокрался внутрь. Из холодильника он стащил копченую рыбу, липкие колбаски и кусок утреннего омлета, он пошарил по шкафчикам и нашел слоеные печенюшки и серый деревенский хлеб. Еще он взял коробку с чаем, хотя был почти уверен, что Серый будет пить вино, а не чай.

– И ведь хватает наглости опять в кухню лезть.

Сати обернулся на голос. Кухарка стояла в дверях, уперев руки в бока. В правой руке она держала половник, и у Сати не было сомнений в том, что она без проблем отлупит его этим половником. Вот прямо сейчас.

– Серый только что вернулся из госпиталя, – сказал он.

– Серый?

– Юдзуру, – пояснил Сати. – Можно мне принести ему немного еды? Он не ел ничего сегодня.

– О господи, – она переложила половник в другую руку, и Сати зажмурился. – Ну конечно можно.

Вместо того, чтобы всыпать ему хорошенько за кухню, она открыла холодильник, повытаскивала оттуда остатки еды с ужина. В глубокую тарелку наложила целую гору колбасок в липком соусе, отломала половину буханки хлеба.

– Он же любит такие? Держи. Подожди. Дай, погрею.

Сати стоял и с пришибленным видом смотрел, как кухарка греет колбаски, как перекладывает их обратно в тарелку, как достает с верхней полки упаковку печенья с капелькой повидла в серединке. Сати едва смог удержать в руках все эти тарелки.

– Спасибо вам большое.

Она придержала для него дверь.

– Как ты попал внутрь?

Сати остановился, но не ответил.

– Если что-то нужно, просто попроси, – сказала она.

Он кивнул, глядя в пол.

– И постарайтесь не напиться до чертиков.

Он снова кивнул и пошел к лестнице. В вестибюле его шаги умножало перекатывающееся эхо. Других звуков не было. Кухарка стояла и смотрела ему вслед.

Серый лежал на матрасе лицом к стене, подтянув колени к животу. В первый момент Сати показалось, что он уснул. Сати присел на корточки. На подушке лежал снятый с уха слуховой аппарат. Серый обернулся, посмотрел на Сати и улыбнулся:

* Прости.

Впервые Сати видел, как Серый плачет.

///

Сати оставил пакет с едой на полу и присел на край матраса. Осторожно он взял в руки слуховой аппарат. Этот был другой, красного цвета, маленький – и в этот раз почему-то только один. Серый повернулся к нему лицом. Щеки блестели от слез, и он вытер глаза рукавом пиджака.

* Что тебе сказали в госпитале?

* Ничего, – сказал Серый. – В смысле, можно попробовать операцию. Но это вряд ли поможет. Они сделали мне новые аппараты.

* И как тебе в них?

Серый покачал головой.

* Ничего нового.

* Не слышишь?

* Как обычно.

Сати вздохнул. Слуховой аппарат на его ладони нагрелся от тепла тела. Ему захотелось его примерить, но он не решился.

* Тяжело было? В госпитале.

* Устал, – сказал Серый. – Давай поедим, правда.

* Конечно. Я принес твои любимые липкие колбаски. И есть бутылка вина. Будешь?

* Все буду. Все, что есть.

Серый сел, стянул с себя пиджак, распустил волосы, и снова стал похож на знакомого, привычного Серого. Сати протянул ему на ладони слуховой аппарат. Серый не стал его надевать, сунул под подушку и перебрался в кресло. Без аппаратов он не слышал вообще ничего, это Сати уже знал. В аппаратах он мог разговаривать. И тем не менее именно сейчас, когда в спальне больше никого не было, он предпочел тишину.

А потом в комнату зашел Рильке – и Серый полез рукой под подушку.

***

Золотой свет затекал в окна, в нем можно было плыть, раствориться и плыть, и все вокруг становилось золотом. Воздух тек свежий, кристальный, хрусткий, и дышалось легко, дышать хотелось еще и еще. Цвета стали насыщенными, звонкими, теплыми. Так бывает только осенью.

В такие дни Тахти пил грубый горький кофе. Скоро зима. Скоро понадобится больше тепла, больше горячих напитков. Пора потихоньку настраиваться. А пока – оксюморон. Сочетание холода и тепла, солнца и дождя, лета и зимы. Сейчас самое время пить грубый кофе. Без сахара, без молока.

Утром на дорогах лежали туманы. Рассекаешь их, когда идешь по делам. Нахохлившись, идёшь, подняв воротник. Почти растворяешься в этой погоде, в осени. В сухую погоду идешь почти вприпрыжку, насколько Тахти вообще мог ходить вприпрыжку. Сухо и сладко хрустят листья под ногами. Рассыпаются в цветную пыль. Слетают, кружатся, падают к ногам. Днем свет такой плотный, что хочется все бросить и бежать снимать. Пусть все ждут. Лишь бы поймать это золото в объектив.

Дожди сорвут все краски в момент. Все действительно красивое, как правило, очень хрупкое.

Но дожди Тахти любил еще больше. Несмотря на ноющую боль в колене и пачки обезболивающего, которые они провоцировали. Дожди напоминали ему Ла’а, вечнозеленый беззаботный край, где всегда хорошо. Дожди там шли стеной, окутывали город синей пеленой и погружали в белый шум. Цвета дождя были совсем другие. Синие, глубокие. Особенно красив желтый. И город другой. И люди в это время другие. Как ночью. Настоящие, живые, уязвимые. Спроси, и тебе ответят. При солнечном свете не ответят. Спроси, когда будет дождь. Или когда будет два часа ночи.

Киану пришел в кофейню мокрым до нитки. Он никогда не брал с собой зонт, даже когда обещали ливни и шторм. Все его вещи промокли насквозь. С волос капала вода. Тонкие пряди прилипли к лицу. Чавкая кедами, он зашел в зал, оставил после себя лужи воды.

– Опаньки, – только и сказал Фине.

До этого в кафе уже пришли Тахти и Фине, и пол был мокрый. Киану сделал пару шагов и чуть не поскользнулся. Он схватился рукой за полку с крючками, и она с грохотом полетела на пол.

Фине подскочил на подушках, ударился коленом о край стола, и кружки звякнули. Киану с Тахти стали поднимать вешалку вместе со всеми вещами. Фине снял часть курток, положил ворохом на ближайший стол.

– Вот это да, – сказал Фине. – Ничего себе. Ты как будто купался в одежде.

– Ничего страшного, – спокойно отозвался Киану. – Просто дождь.

– А зонт?

Киану только улыбнулся на эти слова, пожал плечами. Обратно полка не вешалась, кое-как втроем они водрузили ее на шкаф. Киану охлопал себя, достал из заднего кармана пачку сигарет. Сигареты тоже были мокрые, зажигалка не чиркала. Он выжал волосы, снял туфли, вылил из них воду. Тахти собрал в охапку куртки и стал вешать их обратно.

– Тебе бы в горячий душ сейчас, – сказал Фине. – Ну или мокрое снять хотя бы.

Киану вытянул из сухой пачки на столе сигарету.

– Все нормально.

– Нет-нет, – сказал Тахти. – Так не пойдет. Снимай все. Переодевайся, потом покуришь.

– Да мокрое все, – Киану чиркнул зажигалкой, но Тахти опустил его руку. – Я и обсох уже…

– Снимай все, сейчас найдем, что одеть.

Тахти затолкал его в кухню, защелкнул щеколду и стал стаскивать с Киану мокрую одежду. Свитер можно было выжимать, футболку тоже. Из ботинок он вылил воду. Он был такой мокрый, будто только что плавал в море. Губы стали синие, ледяные руки дрожали. Тахти вытянул из шкафа кухонное полотенце.

– У меня есть брюки от хирургички, – сказал Киану сипло.

– Вот и хорошо, – сказал Тахти. – Сейчас переоденешья.

Пока он надевал брюки, Тахти вытер кухонным полотенцем его волосы. Почти до пояса, светлые как лен. А кожа бледная, как у альбиноса. Он был такой тонкий, что это выглядело болезненно. Чересчур.

Тахти стянул с себя толстовку и протянул ему.

– С ума сошел? Ты же замерзнешь.

– На мне и так два свитера, – сказал Тахти. – Все пучком.

– Я не могу. Правда.

– Одевайся. Просто одевайся, и все.

Киану осторожно взял в руки толстовку.

– Спасибо.

И теперь Тахти понял, что нет, не показалось. Тогда, давно – ему не показалось. На внутренней стороне запястья Киану были в длинных узких шрамах. И следах от швов.

Такие шрамы остаются только в одном случае.

В прошлом Киану перерезал себе вены. На обеих руках. Но его спасли.

– Откуда у тебя толстовка от медицинской формы? – Он натянул рукава до самых пальцев.

– Подарили, – сказал Тахти. – Один знакомый врач выручил, когда у меня не было теплой одежды. Что-то не так?

Киану покачал головой. Было непривычно видеть его в белом. Светлая кожа, светлые волосы, светлая одежда. Считай, альбинос.

– А тебе идет белое.

– Да?

– Почему ты всегда ходишь в черном?

– Не знаю. В черном как-то комфортнее.

Он стоял, охватив себя руками. А еще говорил, что ему не холодно. Тахти собрал его одежду в охапку.

– Пойдем, тебе надо выпить что-нибудь теплое.

Он стоял и смотрел на Тахти. Крапчатые глаза в обрамлении синих бессонных кругов, еле заметные веснушки на светлой коже, влажные волосы до пояса. Тахти улыбнулся ему и толкнул дверь в зал.

И чуть не налетел на Серого.

Киану подошел со спины и выглянул в зал поверх плеча Тахти.

* Прости, – сказал Киану. – Мы вошли без спроса.

Серый протянул ему большую кружку черного кофе. Киану принял ее дрожащими руками. Серый вывел ловкое «окей». Тахти улыбнулся и пошел развешивать одежду – на спинках пустых стульев. В каком еще кафе можно было бы такое провернуть?

Киану всегда заботился о других. А о себе – нет. Тахти вспомнил его вечные коробки конфет, пакеты с фруктами, сладости, которые он всем раздавал. Как он носился с чайниками и чашками. Отдавал свою одежду. Убирал на место книги. Поправлял стулья. Помогал с заданиями. Его даже не нужно было просить. Он всегда был здесь, он всегда помогал. Добрый, приятный парень.

И вдруг – самоубийца.

///

В первый момент Оску даже ее не узнал. Она теперь носила короткую стрижку и сутану священника, а он помнил ее с длинными волосами цвета мокрого асфальта и в рваных джинсах. Они учились вместе на психфаке. Аату, она, он.

– Нана, – он улыбнулся.

Он не знал, можно ли обнимать священников, и все равно обнял ее за плечи. Жизнь разбросала их кого куда. Аату стал психологом, потом – преподавателем. Он сам после института получил сертификат переводчика – и теперь был воспитателем спецгруппы в интернате. А она стала священнослужителем.

При храме они организовали центр психологической помощи. Для всех. Люди приходили кто с чем. У кого-то что-то случилось, кто-то перегорел на работе, у кого-то клиническая депрессия. А еще они работали с теми, кто пытался совершить самоубийство, но кого удалось спасти.

Как того парня.

Он стоял около машины и смотрел прямо перед собой. Длинные волосы собраны в хвост, куртка не застегнута, перчаток нет. Нана с улыбкой подошла к нему, едва коснулась плеча, жестом пригласила пойти с ними. Оску тоже улыбался, хотя на душе скребли кошки.

Нана звонила ему пару дней назад. Они долго говорили по телефону. Больше говорила она, он слушал. Она рассказала ему историю этого парня, и чем больше она говорила, тем больше Оску хотелось заткнуть уши.

Но он слушал – про его семью, внешне респектабельную, безупречную, успешную. Про его отца и его бизнес, про его мать, которая ходила на работу ради сплетен. Про него самого. Казалось бы, все выглядело хорошо. Деньги, оба родителя, никто не пьет. Даже есть домработница. Все галочки поставлены. Все есть.

Но семья – это не галочки в списке по госту.

О том, что происходило за кулисами, дома, никто не знал. Он говорил мало, но Нане кое-что удалось у него выведать. Она пыталась разговаривать с медиками в кризисном отделении, где он лежал, но никакой полезной информации ей не дали. Врачебная тайна. Как тайна исповеди. Только вместо священника был психотерапевт, а вместо святой воды – транквилизаторы. Только и оставалось, что довольствоваться крупицами, которые он изредка ронял в разговорах с ней. Поначалу он вообще не говорил. Нана была рада уже тому, что смогла хоть немного растопить лед. Хоть что-то.

Оску знал, что парня распределят в его группу. После попытки самоубийства его не зачислят в обычную группу. Не сейчас, не сразу. Скорее всего, никогда.

– Есть что-то, что я должен знать?

Нана вздохнула.

– Его только выписали из кризисного. Поскольку родители отказались забирать его домой, неделю он жил у меня. Он все время на транквилизаторах. Почти не разговаривает. Ему нужно время. Спокойное, нейтральное принятие. Думаю, лучше особо к нему не лезть, но быть рядом, если ему это понадобится.

– Они от него официально отказались?

– По закону нет. Формально, по бумагам, они его родители. Он по-прежнему прописан в их квартире, у него есть доля в площади. Это по бумагам. Но они решили отправить его в интернат. Его отец решил, так будет лучше.

– Лучше для кого? – сорвалось у Оску.

Нана не стала отвечать на этот вопрос. Чего толку, если это риторика. И так все ясно.

– Кроме родителей у него еще кто-то есть? – спросил Оску.

– У них есть домработница. Насколько я поняла, раньше она была его няней. Лола. Это она вызвала скорую. Она хотела с ним встретиться, но он отказывается. Родственников, насколько я поняла, у него других нет.

– Надо следить, чтобы он принимал лекарства?

– Одним глазом, – она помолчала. – Он вроде сам принимает. Но сейчас непонятно как будет – он никогда не жил в интернате. Он с этим всем еще не разобрался, на него новое навалилось.

– Думаешь, может быть рецидив? Мне не хотелось бы его изолировать. Сейчас ему лучше быть среди людей.

– Однозначно. По поводу рецидива – я не знаю, но надеюсь, что нет. В больнице он не пытался себя ранить и вообще шел на контакт. Сложно сказать, что именно стояло за его желанием себя убить. И хотел ли он умереть на самом деле.

– Думаешь, цель могла быть другой?

– Крик о помощи, – Нана пожала плечами. – Я говорила с другими ребятами, школьниками чаще всего. Они говорили, что хотели, чтобы их любили. Знаешь, не за оценки, а просто так. Но – нет. И они шли на суицид в надежде, что их успеют спасти и что тогда люди вокруг них задумаются и все поймут. Даже если на время посмотреть – это как правило вечер. Время, когда родители должны прийти домой – и успеть увидеть, испугаться и все исправить. К сожалению, не всех успевают спасти. К счастью, его спасли.

– Лола, да?

– Да. Она пришла в тот день как раз вовремя. Все решили какие-то пятнадцать минут.

Оску крутил в руках неприкуренную сигарету. Нана держала в руках папку с документами. Выписки, заключения, свидетельства.

– Тяжело с ним работать? – спросил Оску.

– Тяжело не навредить. Он сейчас закрытый, неразговорчивый. И все же я считаю, что давить не надо. Настаивать не надо. Он нормальный парень. Он не псих. Ему просто нужно нормальное человеческое понимание. Что бы там ни говорили, но я считаю, что он здоров.

– Здоров? В кризисном? На транках?

– Да, Оску. Потому что когда внутреннего ресурса недостаточно, вылезти из черноты не получится. Он искал помощь. Он всегда ее искал, – она улыбнулась ему теплой улыбкой, с пониманием. – Так что следи за ним, но не дави на него.

Оску пошел в кабинет директора. Его вызвали с самого начала, но ему нужно было поговорить с Наной. Ему нужно было понять, как себя вести. Он не был врагом. Он хотел помочь.

Он всегда хотел помочь.

Директор разговаривал с людьми из службы опеки. Парнишка сидел на стуле около окна. Оску подошел к нему.

– Как тебя зовут?

Парень ответил так тихо, что Оску едва разобрал его имя.

– Киану.

Оску старался выглядеть приветливым и непринужденным. Парень был таким тощим и бледным, что казалось, он вот-вот грохнется в обморок. Оску улыбнулся.

– А меня Оску. Я воспитатель. Пойдем, я познакомлю тебя с ребятами и покажу тут все.

Он кивнул, но смотрел в пол. Руки теребили манжеты толстовки. Рукава он натянул до самых пальцев.

Оску видел его родителей всего один раз. Они приезжали, чтобы подписать документы. Он был в костюме, она – в платье. Его брови собрали складку на переносице. Она переминалась с ноги на ногу. Он говорил мало, она – вообще ничего. Им предложили увидеться с сыном. Они отказались.

///

Прошло довольно много времени, прежде чем он узнал, что именно Теодор оказывал ему в тот раз медицинскую помощь. Именно он вернул его с того света.

Он не знал, что именно чувствовал по этому поводу. Когда Теодор спросил, хочет ли он встретиться ненадолго с родителями, он покачал головой, и врач только кивнул. К нему не пускали ни родителей, ни Лолу, ни кого-либо другого. Врачи объясняли это тем, что ему пока нужно побыть одному, а на самом деле Киану и сам не хотел ни с кем встречаться. В каком-то смысле он был рад тому, что ему прямо сейчас не нужно ничего решать. И можно побыть в стороне от мира, который столько от него ждал. Который, по сути, ничего от него не ждал.

Теодор был приветлив. Он не настаивал на том, чтобы он обо всем сразу рассказывал. Он спрашивал, и если вопрос проваливался в молчаливую пустоту, они говорили о чем-нибудь другом, нейтральном, безопасном. Они говорили о музыке, о фильмах, обсуждали книги.

– Кем ты хочешь стать, не думал еще? – спросил он как-то.

– Отец хочет, чтобы я стал политиком.

– А ты сам этого хочешь?

Он помолчал.

– Не знаю.

Он помолчал еще.

– Наверное, нет.

Он помолчал.

– Отец все равно не позволит мне выбрать.

Теодор молчал довольно долго. Киану сжимал в руках эспандеры. Руки ныли.

– Если бы ты выбирал сам, что бы тебе хотелось делать?

Теперь он молчал долго, еще дольше, чем Теодор. Он знал ответ. Только выговорить, произнести вслух, все не решался.

– Я бы стал врачом, – сказал он, наконец.

Он долго лелеял в голове эту мысль. Помогать другим. Помогать другим жить.

Это было даже цинично. Лежать в кризисном отделении после попытки самоубийства и говорить, что хотел бы помогать другим жить. Он ждал, что Теодор над ним посмеется.

Теодор не посмеялся. Он кивнул очень серьезно.

– Отец все равно не позволит.

– Не думай сейчас об этом.

Киану отложил эспандеры, вытянул пальцы, потряс руки – и снова взял эспандеры. Пальцы кололо иголками, руки не слушались, каждый сеанс физиотерапии был связан с болью и неудачами. Но мелкую моторику можно было восстановить только так. Через боль, день ото дня. Постепенно станет лучше. Скоро он сможет нормально держать в руках вилку и нож. Ну или хотя бы ложку. Острые предметы ему теперь не скоро доверят.

– Если хочешь, могу рассказать тебе о медицине побольше, – Теодор улыбнулся и указал на свою форму. – Раз уж я сам врач.

– А можно?

– Конечно.

Он долго не решался задавать вопросы. Их было много, ему все было интересно. Но он слишком боялся, что Теодор предложил это чисто из вежливости, потому что был назначен его врачом.

– Еще чего, – беззлобно отозвался Теодор, когда он собрался с духом и сказал ему о своих предположениях. – Я предложил это, потому что я хочу тебе помочь. Не потому что я твой врач, а потому что я твой друг. Я надеюсь.

– Конечно, так и есть, – прошептал он, чуть не плача.

И тогда он стал спрашивать обо всем, что его интересовало. Теодор рассказывал очень подробно. Он говорил основательно, пояснял термины, которые он не понимал, и радовался новым вопросам. Он разрешал ему заходить в служебные помещения, когда они не использовались, и рассказывал о том, что там хранилось и для чего использовалось.

После выписки он переехал в интернат и жил теперь там. По плану реабилитации он должен был периодически приезжать в клинику, и тогда они разговаривали. Он оставался допоздна, ждал, когда Теодор закончит смену, и они шли в ближайший парк, а потом перекусить в кафе. Теодор рассказывал о том, как прошел его день, а он рассказывал про свой.

– Куда поедешь на праздники? – спросил как-то Теодор в конце ноября.

Шел дождь, и они не пошли в парк, а сразу спрятались в кафе. По стеклам текли прозрачные струи. Соседние дома почти растворились в дожде, было видно только размытые огни фонарей, витрин и окон. На столе лежали апельсиновые блики уличных фонарей.

– Останусь, – сказал он.

– В интернате? Скучно, наверное, будет.

Он пожал плечами, глядя в чашку с недопитым кофе.

– Там есть библиотека. Почитаю.

Теодор улыбнулся.

– Приезжай ко мне, – сказал он.

– Что?

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять смысл услышанного.

– Приезжай ко мне на праздники, – спокойно повторил Теодор. – Я, правда, пару дней буду дежурить, зато в остальные дни буду дома. Приезжай.

– Почему я?

– Я тут думал, как хочу провести эти дни, и решил, что будет здорово, если ты приедешь.

У него кружилась голова. С тех пор, как он оказался в госпитале, никто нигде его не ждал. Да и дома не сказать, чтобы ждали. Точнее, не ждали совсем.

– Ты приедешь? – спросил Теодор.

Он осторожно кивнул. Глаза Теодора засветились, улыбка стала шире.

– Да, хорошо, – сказал он тогда вслух.

И улыбнулся. Впервые за много месяцев.

Он смотрел в пол. Было утро. Теодор варил кофе в латунной турке. В кухне висел горьковатый, теплый запах. Он все утро репетировал перед зеркалом, как он подойдет к Теодору и попросит его помочь. Сама идея просить о помощи, особенно у него, казалась неуместной. Теодор и так сделал для него так много. Сначала в госпитале, теперь вне его. Кроме Лолы он был единственным человеком, который от него не отвернулся. В интернате он тоже завел знакомых, но они совсем о нем ничего не знали. Они не видели его руки. Не было гарантии, что они останутся с ним, если узнают.

Но с вопросом, который Киану хотел задать, помочь мог только Теодор.

Если он решит от меня отказаться, то лучше я узнаю об этом сейчас, решил он и вышел на кухню.

Теодор с таким умиротворенным видом стоял около плиты,что он не смог на него смотреть. Смотрел в пол, на каменные плитки, уложенные со смещением.

– Я решил поступать в медицинский, – сказал он. – Можешь, пожалуйста, помочь мне подготовиться?

Теодор молчал, и сердце его упало куда-то к ногам. И там билось сорванным, неровным ритмом. Он осторожно поднял глаза.

– Я так рад, – сказал Теодор. Глаза его сияли, он улыбался. – Я так рад, что ты решился. Конечно, я помогу! Конечно, в чем вопрос.

Он улыбнулся, пряча глаза.

– Спасибо.

Теодор принес ему книги и свои старые конспекты. "Что сохранилось", – пояснил он с виноватой улыбкой. У него был красивый, ровный, неразборчивый почерк. Половину букв он писал по-другому, остальные писал одинаково. Разобравшись, привыкнув к его вензелям, он стал читать его записи без проблем. Он набрался храбрости и поговорил с Оску, их воспитателем, и упросил отпускать его в госпиталь после школы, к Тео. Оску разрешил, и теперь вместо того чтобы сесть в автобус и вернуться в интернат, он приходил в госпиталь, надевал медицинский халат, и следом за Тео ходил по отделению.

Теодор рассказывал ему все, что могло пригодиться при поступлении. Ему было интересно все, и он шел куда угодно, отчего коллеги даже стали шутить, что у Теодора появился хвостик. Его это смущало, но не обижало. Ему было сложно встречаться с людьми, которые ухаживали за ним несколько месяцев назад, и смотреть им в глаза. Он ждал, что они отчитают его, отвергнут, потребуют, чтобы он ушел, чтобы не лез не в свое дело и нашел себе другое занятие. И все же этого не происходило. Его принимали радушно или ровно, и никогда – в штыки. Иногда, если он задавал какие-то вопросы, на которые Теодору было сложно ответить, он подходил к коллегам, передавал им вопрос, они советовались и отвечали, а он записывал.

По выходным он все чаще ездил в гости в дом Теодора. Там уже прописались кое-какие его вещи, книги, одежда. Гостевую спальню Теодор все чаще называл "его комнатой", чем каждый раз вгонял его в краску.

Ближе к поступлению он практически жил у Теодора. Здесь у него появился свой письменный стол, потом – своя кружка, а потом и свои домашние тапочки.

– Ты уже думал, где будешь жить, когда поступишь?

– Да, – сказал он тихо. – Я попрошу общежитие.

Только сейчас он вдруг понял, что общежитие ему могут не дать. Он прописан в этом городе. Предполагается, что он должен жить в родном доме. И доказать, что ему некуда идти, может быть непросто. Или невозможно. Но он не озвучил эту внезапную мысль.

– Общежитие, – повторил Теодор эхом.

На его имя был открыт трастовый фонд. После госпиталя отец закрыл для него доступ. Денег у него теперь не было вообще. Он пойдет работать, так он решил. Снимет что-нибудь. Придумает что-нибудь.

///

Он поступил на бесплатное отделение медицинского факультета с высшим баллом. Его взяли без вопросов.

Сердце колотилось у самого горла. Высший балл. Бесплатное отделение. Его взяли. Он прошел. Он – прошел!

В холле почему-то не ловил телефон. Только экстренные вызовы, сообщал ему оператор. Он отошел в сторону, еле протиснувшись мимо наперебой говорящих людей. Подошел к окну, снова посмотрел на экран. Только экстренные вызовы. На часах было два часа дня. Он либо на обеде, либо в работе. Самое лучшее – подождать до вечера.

Глубокий вдох. По возможности плавный выдох. Он нашарил в кармане пачку сигарет. Это были сигареты Тео, и тот не возражал, что он их брал. Не одобрял и не ругал. Он вытянул из пачки сигарету и вышел на улицу, как был, без куртки.

Холодный ветер пробрал до костей, растрепал волосы. В голове прояснилось. Руки перестали дрожать. Он снова посмотрел на экран. Полный прием. Номер телефона Тео был первым в списке контактов. Гудки. Длинные, холодные гудки, на каждый по пять ударов сердца.

– Алло?

– Я прошел! – крикнул он в трубку вместо приветствия.

– Я так рад за тебя, так рад! – голос Тео звучал хрипло через помехи, – поздравляю! Ты такой молодец, я тобой горжусь!

Это была не его заслуга, так он и сказал. Это стало возможно только благодаря Тео.

– Не придумывай, – сказал ему Теодор. – Это целиком и полностью твоя заслуга.

И добавил, прежде чем он успел открыть рот и начать спорить:

– И не спорь. Уж я-то видел, как ты готовился.

– Спасибо, Тео, – выдохнул он в трубку.

– Сегодня празднуем, – сказал Теодор. – Поздравляю тебя!

Вечером он пришел непривычно рано, велел надеть костюм и отвел его в ресторан.

– Перестань, – сказал он, когда он снова начал протестовать. – Сделай мне приятное, просто прими это.

И они допоздна сидели в ресторане, говорили, говорили, говорили.

8

***

На стипендию прожить было нереально. Едва хватало на еду и проезд, и это с учетом льготного проездного. Тахти так и ходил круглый год в кедах, тех самых, в которых приехал. Подошва начала отрываться, и он периодически подклеивал их суперклеем. А ведь еще нужно было покупать пленки, проявители и фиксативы. И еще понадобилась цифровая зеркалка, и вспышка, и штатив, и куча всякой мелкой дребедени. Наверное, он мог попросить в долг у Наны или Сигги. Вместо этого Тахти устроился подрабатывать в газету.

Перед первым рабочим днем безумно нервничал. Настолько, что сосредоточиться толком не мог ни на чем. Сердце колотилось. Руки дрожали. Ходил кругами по общаге, какие-то вещи переставлял с места на место. Сел за компьютер, снова встал, снова сел. Потом он разговаривал – со всеми. Об одном и том же, задавая снова и снова одни и те же вопросы. Отвечая снова и снова на одни и те же вопросы. Да, уже завтра. Нет, платят немного. Все равно лучше, чем одна только стипендия. Да, начинать надо, и чем раньше, тем лучше.

Он скитался по общаге из комнаты в комнату. Понимал, что голодный, и не хотел есть. Потом еще разговаривал. И еще. И молчал тоже, мысли-то громче некуда. Убеждал себя, что не нервничал. Чего нервничать-то? Наматывал круги и убеждал себя, что совершенно спокоен. Что просто нужно зайти на кухню. И в спальню тоже. И к соседям. И на кухню.

В календаре появилось место и время. Решение было принято. Пути назад отрезаны. Все стало понятно, все будет хорошо. Все равно ходил кругами. Два раза подряд зашел в ванную. Перемыл чистую посуду.

Что, правда? Бывают все же качественные прорывы на новый уровень? Бывают, бывают. Все взаправду. Задыхался от выброшенных в кровь эндорфинов. Или что там выбрасывается в кровь, когда достигаешь желаемого? Башню сносило. Дышать приходилось часто-часто, будто пробежал на время стометровку. Вверх по ступеням.

Он принял душ. Просто чтобы успокоиться. Да и совесть надо иметь, неделю пользоваться сухим шампунем. Как стоял в душе, что и как там делал, проходит в полутуманном состоянии, как в полусне. И душно там как-то. В животе урчит. Не ел же ничего до сих пор. С самого утра только чашка кофе. Надо бы поесть, да.

Он сел за письменный стол. Пошевелил мышку, подождал, когда проснется экран. В теле после душа была слабость, ноги стали ватные, голова кружилась. Это всегда так. Теперь уже легче. Улеглось, успокоилось. Руки не тряслись. В груди появилось тянущее чувство, такое бывает после пробежки. Особенно если бежать с непривычки. И спозаранку, полусонным.

Глубокий вдох. Пальцы на клавиатуре. Влажные волосы на плечах. Плед на сиденье кресла. Прохладный пол под босыми ногами. Приглушенный шум автомобилей с улицы. Едва слышный разговор соседей этажом выше. Шелест клавиш. Слабое гудение кулера. Запах геля для душа. Запах кофе. Запах шампуня. Запах хорошего настроения. Возвращение в реальность. Все нормально. Так бывает, когда упорно к чему-то идешь. Все так, как должно быть.

А поесть все-таки надо. Приготовить, поесть и попить кофе. И взяться за дело.

Камеру он купил подержанную, самую простую из хороших. Считал каждую копейку, откладывал все что мог. Принес домой, распаковал коробку, а руки дрожали. Дорогая, тяжелая, профессиональная. Его собственная. Его новый инструмент.

– Ну давай, – сказал Рильке. Он сидел на кровати рядом с Тахти и разглядывал камеру через его плечо, – сделай пару кадров.

Тахти включил камеру, снял крышку с объектива. Навел видоискатель на кровать Рильке.

– Сядешь вон туда? Где сейчас твой ноут лежит.

Рильке уселся на кровать. Тахти судорожно тыкал в кнопки, пытаясь разобраться в навороченных настройках. На его пленочной камере все было проще. Но он же теперь на новом уровне.

Рильке принялся валять дурака, то корчил рожи в камеру, то принимал какие-то дурацкие позы. Тахти нажимал на кнопку, а сам хохотал в голос.

– Я сегодня модель, – сказал Рильке, когда в комнату пришли соседи.

– О, Тахти, ты купил камеру?

– Ага.

– А поснимай меня?

– И меня!

– Куда пойдем?

– Пойдем на крышу, – сказал Рильке.

– Там же заперто, – сказал Олави.

Рильке выудил из кармана ключ.

– А мы откроем.

Тахти улыбнулся. Маленькой толпой они прокрались на крышу. Он снимал их на фоне города, а потом Рильке отобрал у него фотоаппарат и стал снимать и его тоже.

***

Было поздно, все уже разошлись. Киану ушел буквально полчаса назад. Остальные – еще раньше. В зале Тахти был единственный посетитель, если его все еще считают здесь посетителем. С времен начала их курсов они так прочно здесь прописались, что уже стали частью интерьера, частью самой кофейни, ее жизни. А может, даже задавали этой самой жизни ритм. Здесь поселились их вещи. Они принесли сюда книги и тетради, пооставляли одежду, пледы, даже кружки. Тахти принес списанную с фотопавильона гипсовую модель, бюст Вальтера. Среди свитеров и толстовок укоренился медицинский халат Киану. Сати понатащил художку, классику в добротных, старых, чуть ветхих переплетах.

А ведь началось все с невинной затеи встречаться здесь после курсов. И вот курсы они давно закончили, а кафе осталось. Стало тылом, точкой отсчета, точкой возврата, даже, думал иногда Тахти, домом. Они все были неустроенные. Жили кто у кого – у друзей, в общагах, у теть, у незнакомцев. Кто-то пытался что-то снимать, и чаще всего выходило слишком дорого и потому недолго. Наличие собственного угла, как правило, было весьма условным.

Хозяин кофейни, Триггве Андерссон, не возражал против их компании. Его вообще чаще всего не было в стране. Он долго жил за границей, и теперь наматывал мили между странами. Так и получилось, что их маленький клуб бродяг потолкался по паркам и кофейням и осел здесь, в старом здании с ветхой крышей, монументальной лестницей, остатками лепнины на потолке, в здании, где постоянно что-то нужно было чинить и которое периодически грозились снести. Дальше разговоров о сносе дело не шло, кафе без вывески продолжало работать, Триггве снова улетал за границу, а они засиживались здесь допоздна.

Брякнул колокольчик, и в кафе осторожно, осматриваясь, зашел Рильке. Тахти уже застегивал куртку. Серый сидел на корточках и подкручивал ножки у табуреток.

– Привет, – позвал Рильке негромко.

– Привет, – сказал Тахти.

Рильке осмотрелся, будто боялся, что кто-то нападет на него из-за угла. Серый сидел к нему спиной и не сразу почувствовал, что кто-то вошел. Он бросил взгляд через плечо, на секунду отвернулся, потом снова повернулся.

* Привет, – смазанным жестом сказал Рильке.

* Привет, – ответил Серый.

Он поставил на пол табуретку и стал протирать стол тряпкой из микрофибры. Рильке мял в руках перчатки. Тахти накрутил на шею шарф, а сам смотрел то на одного, то на другого. То, что они были знакомы еще до того, как их познакомил Тахти, уже давно было понятно. Не понятно было только, что между ними произошло или происходило – что-то, что проходило невидимым, тягостным напряжением. Они молчали, не глядя друг на друга, ни Серый, ни Рильке не двигались с места. Серый протирал и без того чистый стол, схватившись за тряпку, как будто это спасательный круг. Рильке переминался с ноги на ногу, рассматривал пол, а руки нервничали, мяли перчатки.

Тахти покачал ладонью, и Серый посмотрел на него. Его взгляд был напряженный и усталый.

* Иду домой, – сказал Тахти.

* Хорошо, – кивнул Серый, – пока.

* Береги себя. Спокойной ночи.

* Спокойной ночи.

Тахти пошел к выходу. Рильке посмотрел поверх его плеча на Серого, замер на пару секунд, потом кончиками пальцев вывел:

* Пока.

Тахти не видел, ответил ему Серый или нет. По тому, как тень улыбки на мгновение появилась в глазах Рильке, он предполагал, что да. Надеялся, что да.

***

Он делал снимки. Весь день. Они приехали по нужному адресу утром, вроде как на пару часов, но прошел уже обед, а конца и края работе не было. В какой-то момент из головы улетучились все мысли. Остались только люди, кадры, и даже камера уже ничего не весила. Тахти не были голоден, не устал, не нервничал, и ничего нигде не болело.

А когда съемка закончилась, резко, вспышкой, начала болеть голова. Спина. Ноги. Желудок. Плечи. До тошноты все кружилось вокруг. Тахти сполз по стене на пол, на колени, на четвереньки, на бок, лег и остался лежать.

– Классно получилось, да? – сказал он с улыбкой.

– Эй, ты чего?

– Дай мне чуть-чуть полежать, ладно? Я сейчас.

– Тахти, что случилось? Тебе плохо? Что нужно сделать?

– Да не, – Тахти покачал головой.

Он встал. Еще не все. Ещё не время падать. Он пошел вслед за коллегой. Они взяли кофе из автомата и еще полтора часа сидели у монитора и отбирали снимки.

Когда Тахти наконец вернулся в общагу, в свою комнату, было уже темно. Он стащил рюкзак и оставил его на полу посреди комнаты. Снял куртку и тоже оставил ее на полу посреди комнаты. Медленно он опустился на кровать. Медленно, потому что еле дошел. А еще потому что каждый наклон вызывал боль.

Он лег поверх покрывала, одетый. Голова гудела. Комната кружилась вокруг. В висках пульсировал ровный частый ритм. Но желудок больше не болел. Он так ничего и не съел, но желудок перестал болеть. Это хорошо. Он все равно не смог бы заставить себя встать – ни сейчас, ни через час, ни, скорее всего, вообще сегодня.

///

Серый сидел на подоконнике, свесив ноги. Окно было открыто, и с улицы тянуло сырым соленым воздухом. Серый надел оба слуховых аппарата и слушал море и ветер, хотя Сати не знал, как много он на самом деле слышал. Даже обычная речь для него была с трудом различима. Ветер? Море?

– В ракушках тоже слышно море, – сказал Сати.

– Оэ?¹⁰

– Если приложить ракушку к уху, ты услышишь шум моря.

Серый взял в руки ракушку побольше, приложил к левому, более сильному уху, и прикрыл глаза. Брови его сползлись на переносице – как всегда, когда он пытался сосредоточиться на чем-то или расслышать чьи-то слишком тихие слова.

Воздух с улицы тоже пах солью, но он всегда был чужим, он пах солнечным морем. Лунное море спальни давно уже приручили.

– Мэ¹¹, – кивнул Серый.

Он положил ракушку обратно на подоконник. Сати не понял, услышал он на самом деле море или нет. И не стал спрашивать.

Серый тер ладони. Ветер играл с его волосами, касался прядей невидимыми просоленными руками. Сати закурил, и Серый повернулся к нему, когда почувствовал запах. Он протянул руку, и Сати отдал ему сигарету.

– Пойдешь на ужин? – спросил Сати.

Серый надел все черное, даже шапку. Так он одевался только когда собирался всю ночь бродить по дому. Он покачал головой.

– Э о-онный. ¹²

– Что тебе принести? – Сати говорил погромче и нарочито выводил все звуки, чтобы Серому не пришлось доставать свою тетрадь. Чтобы Серый мог говорить – как он хотел всегда. Просто говорить. Словами. В голос.

– Иипкиэ офаски. Клеб. ¹³

– Хорошо.

– Аибо. ¹⁴

В спальню пришел Рильке, постоял немного в дверях, в клубах дыма от самокрутки. Пару недель назад он подрался, и джинсы до сих пор были порванные на колене и в пятнах чьей-то крови. На нем был свитер Сати. Свой старый свитер он так и не смог отстирать, а Оску очень не нравилось, что он ходил в заляпанном кровью свитере. Сати отдал ему свой, а где был тот, Сати не знал. Он видел, что Рильке пытался его стирать, и с неделю он болтался над столом мокрый и капал им в кружки, но потом кто-то его убрал.

Серый помахал ему рукой, Рильке не ответил. Он прошел к своему матрасу без единого слова, перебрал кучу шмоток, которые всегда лежали горой в ногах. Достал шапку. А потом достал еще что-то темное, прямоугольной формы. Сати не сразу узнал предмет.

– Эй, – позвал Рильке, и когда Серый не отозвался, дернул его за рукав.

Серый вздрогнул и повернулся к нему.

– Икке? ¹⁵

– И какого хрена это валяется на моей кровати? – Рильке кинул Серому под ноги темно-серую жестяную коробку.

Серый наклонился, поднял ее. Снова залез на подоконник. Ничего не ответил.

– Твои вещи везде – на стульях, на кроватях, на подоконнике, – затараторил Рильке. – Куда ни сунься – везде свитер Серого, штаны Серого, носок Серого, трусы Серого. Знай свое место, ты!

Серый смотрел на него, не говоря ни слова, а Сати видел, как кончики пальцев его принялись подрагивать.

– Су-той. ¹⁶

Он спрыгнул с подоконника, вытащил из-под подушки свою тетрадь и протянул Рильке.

– Не ‘нимаю. Асти. Иши ажаута.¹⁷

– Не по-ни-ма-ешь? – теперь Рильке кричал, но Серый только покачал головой. – Теперь ты не по-ни-ма-ешь? Так надень свои идиотские аппараты.

Серый протягивал ему тетрадь. Рильке закатил глаза. Затушил самокрутку о подоконник и бросил бычок на пол. Он показал на свое ухо.

– Аппараты!

Серый отодвинул волосы и показал ему ухо. Он был в аппаратах.

– Иши, ажаута. ¹⁸

– Чего случилось-то? – встрял Сати.

– Ничего не случилось, – огрызнулся Рильке. – Достало уже.

– Говори медленнее, – сказал Сати, он надеялся, что спокойно. Серый переводил взгляд с одного на другого. – Ты тараторишь.

– Теперь я еще и тараторю?

– Рильке, Серый плохо слышит. Ну ты как будто не знаешь.

– Заткнись, Сати.

– Че-го? – Сати вскочил на ноги.

* Прости, – сказал Серый на языке жестов. – Я не понимаю. Напиши, пожалуйста.

Рильке выхватил из рук тетрадь, порвал ее по корешку и бросил в открытое окно.

– Почисти уши и, может, поймешь чего!

Серый перегнулся через подоконник и выглянул на улицу.

– Рильке! – Сати дернул Рильке за воротник рубашки. Рильке отцепил его руки и толкнул в грудь. Серый все еще смотрел в окно, будто тетрадь могла взлететь обратно ему в руки.

Рильке потянул Серого за шиворот и развернул к себе.

– Меня достало вечно под тебя подстраиваться. Ты! Что ты о себе возомнил.

* Что не так?

* Идиот. Ты глухой идиот, вот что не так!

– Слушай, ты, – начала Сати.

Серый посмотрел на него и положил ладонь ему на плечо. Он смотрел на Рильке.

* Почему?

* Почему! Уши надо чистить.

* Я чищу. Это не из-за этого.

Рильке вытащил из кучи на кровати свитер Серого – светлый, почти белый. Сати не знал, какого он на самом деле цвета. Серый почти не носил его, потому что на его фоне было плохо видно руки. Давным-давно этот свитер стал носить Рильке, в самые трескучие холода.

Он кинул свитер в Серого.

* Твои вещи. Убирай их к черту.

* Что случилось?

* Ты- везде! Вещи – везде! Надоел! Ты, твои уши. Твоя одежда – моя кровать, лежит, куча! – Рильке стащил Серого с подоконника за свитер и толкнул в сторону его матраса. – Твой угол – там!

Серый устоял на ногах, и весь собрался, словно дикий зверь перед прыжком.

* Сиди там! Тихо! Думаешь, ты – хозяин дома? Охренел?

Сати дернулся, напрягся весь, собрался для удара. Серый встал прямо перед ним, закрыл его от Рильке.

* Я такого не говорил.

* Да, ты здесь не говоришь. Ты не можешь. Все должны вокруг носиться! Дурацкая тетрадь, писать! Иди ты! Все было хорошо. Ты приехал и все сломал!

– Думай, что говоришь, Рильке, – влез Сати.

Сати обошел Серого. Это уже чересчур. Все, что Рильке сейчас наговорил Серому. Серый поймал его взгляд и покачал головой.

Не лезь.

Сати указал рукой на Рильке, но Серый только еще раз покачал головой. Сати стоял посреди комнаты, внутри жгучим комком собирался гнев.

* Я не считаю себя хозяином, – сказал Серый. – Я никогда этого не говорил.

* Так веди себя нормально! – кричал Рильке резкими, амплитудными жестами. Его руки летали около лица Серого, едва его не задевали.

* Знаешь, что! У меня столько же прав, сколько и у тебя! – завелся Серый. – Я тоже живу здесь. Нравится тебе это или нет. Я живу здесь, я сплю здесь, и я буду жить здесь и дальше.

* Иди к черту, ты!

* иди сам к черту, кто ты такой, чтобы мне указывать, как жить!

* Я здесь – жизнь живу, всегда! Я старожил. Ты выскочка! Указывать тебе я могу! Тебя здесь не было и быть не должно! Здесь дом! Не госпиталь для детей-инвалидов!

* Это не тебе решать, где мне жить! – Теперь Серый тоже кричал. – Какое ты вообще имеешь право так говорить! Кто ты вообще такой! Что, будем теперь письками мериться? Кто где жил дольше? Может, теперь вообще все должны уехать, чтобы тебе места здесь хватало?

* Здесь всем хватало места! Но ты приехал! Теперь здесь только тебе места и хватает!

* Вот не надо, никто тебя не трогал, ты сам решил…

Рильке не стал слушать, он толкнул Серого в грудь – так сильно, что Серый едва устоял на ногах, – и указал на дверь.

* Вали нахер отсюда!

Серый покрутил пальцем у виска. Рильке, весь багровый и нервный, потянул Серого за грудки, Серый ударил предплечьем по его рукам, отцепил от себя и оттолкнул. Рильке сделал несколько шагов назад по инерции, но удержался на ногах. Серый, тяжело дыша, стоял и не мигая смотрел на Рильке. Глаза его были злыми. Рильке сбросил жилетку и набросился на Серого, как на добычу.

Они сцепились в единый, бьющийся в судорогах организм, из которого во все стороны летели клоки одежды и волос. Рильке пытался отодрать от себя Серого, который вцепился в него и не отпускал. Серый отлетел к окну, врезался спиной в батарею бутылок, и они посыпались на пол с диким звоном.

По лицу текла кровь, Серый стер ее рукавом. Рильке кашлял, жадно хватая ртом воздух. Красный, окровавленный и взъерошенный. Серый был не лучше. Растрепанный, вымазанный в крови – своей или Рильке непонятно.

Он весь подобрался, словно хищник, и с разбега врезался в Рильке. Они снова сцепились. Падая, они оборвали занавески. Перевернули стол вместе со всем, что на нем было. Покатились по полу, переворачивая и разбрасывая вещи. Было непонятно, кто кого бьет, а кто защищается. Слышались только хрипы, удары и грохот.

Сати так и не понял, как Рильке вылетел через дверной проем в коридор. Серый поднялся на ноги, прохромал по комнате, цепляясь ногами за одеяла и шмотки, и с грохотом захлопнул перед его носом дверь. Прошел обратно. И где-то на середине комнаты рухнул на колени.

Сати стоял посреди комнаты и не мог пошевелиться. Серый просил его не лезть, и он не полез, но то, что он сейчас видел, что слышал – от Рильке, от Серого – было больше похоже на сюрреалистичный сон, чем на правду.

По шажочку Сати приблизился. В паре шагов от Серого он опустился на колени, и дальше к Серому скорее подполз. Психотерапевты так делали, когда он сам прятался под кроватями и в шкафах. Они подползали к нему на коленях. Они говорили вполголоса. Они не делали резких движений.

Серый, мокрый и вымазанный в крови, тяжело дышал. Свитер был разорван по шву и вдоль горловины. Всклокоченные волосы стали липкими от крови. Руки были разодраны и сбиты. Сати не знал, слышит он сейчас хоть что-то или нет. Осторожно он покачал ладонью так, чтобы Серый мог увидеть. И только теперь заметил, что Серого била дрожь. Его плечи ходили ходуном, а дыхание было рваным, хриплым. Волосы растрепались, и Сати не мог видеть его лицо.

Осторожно Сати положил ладонь на его плечо. Он был готов отстраниться в любой момент. Он понимал, физически ощущал состояние Серого. Он был там много раз. Серый не дернулся, никак не отреагировал. Сати подполз еще чуть ближе, и Серый снова не отстранился. Очень медленно Сати протянул вторую руку, и мягко обхватил Серого за плечи. Серый уткнулся лицом в его свитер. Его трясло, руки лежали на полу, безвольные, словно чужие. Сати не двигался, только держал его в руках, и ждал.

В такие моменты ему самому всегда были непонятны слова. С ним пытались говорить, но он не понимал слов. Он забивался глубже в шкафы, пытался укрыться от внешнего мира. Только один человек научился успокаивать его. Он ничего не говорил, только сидел рядом. И потихоньку Сати возвращался в реальность.

Сейчас он ждал, когда в реальность вернется Серый. Все остальное – разборки с Рильке, погром в спальне, лужа на полу и оборванные занавески, звонок на ужин и вопросы Оску – все это могло подождать.

Скрипнула дверь, и Сати осторожно повернулся на звук. Серый не отреагировал. Не услышал или не захотел. Скорее всего не услышал. Рильке мог вернуться в любой момент, и Серый, весь сжатый в клубок нервов, среагировал бы на него. Но он остался сидеть на полу, не шелохнувшись. Хрупкие плечи ходили ходуном. Сати чувствовал мятный запах шампуня от его волос.

В дверном проеме стоял Киану. Он сделал всего шаг – и остановился. Обвел взглядом погром в спальне, посмотрел на Сати, на Серого.

* Что случилось? – спросил он на языке жестов.

Киану был до чертиков тактичен. Он переходил на жесты не только когда говорил с Серым или в его присутствии. Он еще переходил на жесты каждый раз, когда слова вслух могли помешать. Как сейчас. Когда с Серым явно что-то произошло.

Сати покачал головой. Киану сел на пол – там, где стоял.

* Драка, – Сати попытался незаметно вывести жест одной рукой, так, чтобы не потревожить Серого.

Серый поднял голову, осмотрелся. Он увидел темный силуэт в дверях и дернулся, вскочил, но вскрикнул в голос, и снова упал на колени. Сати коснулся его плеча.

* Киану, – сказал он и указал на Киану.

Киану помахал ему рукой. Серый вытер лицо рукавом, и на манжете остались кровавые пятна. Из носа шла кровь.

Идти он толком не мог. Вместе с Киану они потащили его в душевую. Пока Сати готовил воду, Киану стащил с Серого одежду, грязную и порванную. Вдвоем они запихнули его в душ. Серый выглядел отстраненным, будто не до конца осознавал, что сейчас происходит. Сати отодвинул его волосы и хотел снять аппараты, чтобы не залить их водой, но ни на одном ухе аппаратов не было. Куда они делись, он не знал.

Когда Сати лил на него из душа, по кафелю текли багряные разводы. Серый прислонился плечом к стене и уронил на грудь голову. Пршел Ниссе, принес стопку одежды. Посмотрел на душевую, сейчас больше похожую на место преступления, постоял немного и ушел.

В комнате, пока их не было, Киану, Ниссе и Эйл попытались устранить погром. Вымели осколки битых бутылок, собрали тряпками воду, убрали занавески. Кто-то принес еды. В спальне собрались все, кроме Рильке. Самого Рильке никто не видел с обеда. Сати предполагал, что он может быть на лестнице, но не был в этом уверен. Лестница перестала быть тайником. А Рильке – он либо сейчас заляжет на дно, либо пойдет драться. Сати прожил с ним достаточно долго, чтобы заметить эту его фишку. Снимать стресс в драке. Но у него не было ни сил, ни желания сейчас его искать. Что-то говорить. Драться.

Перебинтованного Серого завернули в плед и уложили поближе к обогревателю. Серый полежал немного, выпутался из одеяльного кокона и подполз к столу. Сати подвинулся, освобождая для него место.

– Что случилось-то? – спросил Ниссе. – Спальню превратили в место преступления.

– Просто драка, – сказал Сати. – Ничего такого.

– С кем?

– Неважно. Все уже решили свои вопросы.

– Серый? – позвал Ниссе. – Се-рый!

Серый не отреагировал, и посмотрел на Ниссе, только когда он потянул его за рукав.

– Ты как, нормально? Видок у тебя тот еще.

Серый покачал головой и показал на ухо.

– Исышу, – сказал он. ¹⁹

Он потянулся рукой к подушке, но на полпути одернул руку. Не было под подушкой никакой тетради. Рильке же порвал ее и выкинул в окно. Серый посмотрел на Ниссе и пожал плечами.

– П-асти. ²⁰

Ниссе показал ему открытые ладони – ничего, мол. И подвинул в его сторону тарелку с липкими колбасками. Серый вытянул из пачки сигарету и закурил. На столе стояли его любимые липкие колбаски, но он к ним даже не притронулся. Сигарета подрагивала в его руке, пепел он стряхивал мимо пепельницы. Выглядел он неважно. Под левой скулой кровоподтек, губа рассечена. В уголках губ – запекшаяся кровь. Руки разодраны и сбиты. Поперек ладоней – свежие бинты. Под ногтями – багряные полумесяцы.

Киану покачал перед ним ладонью и собранными в “W” пальцами прикоснулся к подбородку. Серый с безразличным видом повел плечами и ткнул пальцем в одну из стоящих на столе бутылок. Настойка Лунатика, он ее готовил из аптечного спирта и еще какой-то бурды. Киану налил ему полную кружку, и Серый выпил настойку в один заход. Сати указал на колбаски, и Серый покачал головой.

Киану потянул его за рукав, и когда Серый посмотрел на него, протянул ему что-то на раскрытой ладони. Серый вздрогнул, как от удара током, сгреб предметы в руке и засунул в карман толстовки.

///

Перед ужином Киану проверял карманы одежды Серого, прежде чем отправить ее в стирку. В кармане толстовки оказались два предмета ассиметричной формы, похожие на маленьких наутилусов, завинченных зеркально в разные стороны, сине-зеленого, полупрозрачного цвета. Выглядели они очень хрупкими.

Киану вышел на свет, и только теперь понял, что это были слуховые аппараты, только непривычной формы. Маленькие, цветные, легкие, теплые на ощупь. Он таких никогда не видел. Он никогда не видел их на Сером. Почему-то даже не думал о том, что они могут у него быть. Хотя сейчас понимал, что это вполне естественно.

9

***

Отит, да? Тахти улыбнулся. Пока Вилле изучал его уши через конусы, пока просил зачем-то сказать «а», пока он выписывал рецепт на капли и пастилки, пока оформлял направление к лору. Тахти улыбался.

– Ходил без шапки? Признавайся.

Тахти покачал головой.

– Иногда.

– Ну вот тебе и твое «иногда». Держи.

Вилле протянул ему бумажки – больничный лист, рецепт, направление.

– Спасибо.

– Печать не забудь поставить.

– Точно.

В дорме Тахти сварил кофе и налил в него кучу сгущенки. Он не смог найти ни одной причины, по которой ему нельзя было бы кофе. Еще он разрезал пополам круассан и намаслил оба среза.

Он уже представлял, какой разнос его ожидал. Он отказался от официального больничного, но формально – он был на больничном. Он словил отит. Шутки в сторону.

Сначала пришел Рильке, а когда приходил Рильке, в их комнату стекались все кому не лень. В итоге Тахти весь вечер распекали все кому не лень.

– Береги уши!

– Лечись, чудо!

– Как так можно вообще?

– Хорошо хоть, к врачу сходил…

– Что ты себе думал?

Тахти пытался поддерживать виноватый вид, но в итоге всю дорогу улыбался. Они так нервничали, они давали ему советы и поддержку. С ними он чувствовал, что что-то значит.

– Спасибо, что вам не все равно.

После секундного ступора они продолжили его распекать. Теперь на тему того, что им не может быть все равно. Тахти улыбался, а вообще-то теперь чуть не плакал. Оказывается, так бывает, что ты кому-то нужен. Просто так, вот такой, неказистый, несовершенный, с трещинами и сколами, а почему-то нужен.

Про колено, правда, он упорно молчал. Отит – это отит. А колено- это уже совсем другая история. Отит пройдет. Это не то же самое.

Позже, когда тусовка постепенно разошлась, он поплелся в ванную. В ванной он закапал в уши капли, наугад, не очень понятно, сколько, ему не было видно. Было больно, но недолго, и он заложил уши ватой, заклеил поверх пластырем. В ушах немного жгло, потом жжение прошло. Звуки стали приглушенные, как при закрытом окне.

Он пил таблетки, но ему все еще было холодно, он чувствовал небольшую температуру, поэтому подвинул поближе обогреватель, завернулся в плед и нырнул в книгу. Гюстав Флобер, ее Сати притащил с барахолки. Старый переплет, тканевый, все еще хорошо сохранился. Раньше умели делать качественные вещи, не то что сейчас. Буквы ускользали от него. Ускользал какой-то тонкий слой содержания. Тахти был согласен на эту уступку. Чтобы не бередить мыслями только что зарубцевавшиеся нервы, он предпочитал читать.

Когда он на следующий день приполз в институт, оказалось, что половина информации проходит мимо него. Он не мог ни на чем сосредоточиться и врезался в мебель. Он не отзывался, когда к нему обращались. Он не вникал в смысл услышанного. Звук стал плоский, часть частот пропала. Пробивались сухие, резковатые, приглушенные звуки. Плоские, сливающиеся в единую какофонию звуки. Совсем не такие, как должны быть.

Стоит ли удивляться, что в кафе он тоже пополз? С сумкой, полной таблеток и фотоаппаратуры, он вскарабкался на второй этаж, и ощущение было такое, будто он совершил восхождение на Эверест.

Он устроился в кресле напротив телевизора. Вообще-то ему было до лампочки, что там показывали. Картинки мелькали, он нашел канал, в котором что-то рассказывали про текущие выставки. В его ушах была натыкана вата, заклеенная пластырем. Много с ней услышишь.

К нему подошел Серый. Он коснулся плеча Тахти, и Тахти вздрогнул. Зачем же было подкрадываться? Серый смотрел на него с озадаченным видом.

* Что случилось?

* В смысле?

* Уши.

* Простыл, – Тахти пожал плечами, фигня, мол. – Отит.

* Отит?

* Да, врач сказал, отит.

Серый взял в руки капли. Тахти капал их в уши каждые три с половиной часа, и они так и стояли на столе, чтобы он про них не забыл. Серый посмотрел на этикетку и вернул капли на место.

* Как ты?

* Более-менее.

* Лечись, хорошо? Уши болят – опасно.

* Спасибо. Стараюсь.

Уши были заложены. Из-за ваты, воспаления и капель Тахти слышал телевизор как через воду. Звуки казались приглушенными и плоскими. Он сделал громче. Серый посмотрел куда-то в сторону барной стойки, потом потянул Тахти за рукав.

* Очень громко, – сказал Серый.

Тахти сделал тише, а сам смотрел на Серого.

И когда он успел стать моим переводчиком?

Он переборщил и выключил звук совсем, и по экрану поползли субтитры. Как гусеницы. Как мелкие назойливые букашки.

Когда его опять потрясли за плечо, он аж подпрыгнул. Да чего они все подкрадываются?

Рядом с ним стоял Сати и что-то говорил.

– Чего? – переспросил Тахти.

– Я говорю, не хотел напугать. Все нормально?

– Нормаль…

– Погоди, а с ушами что?

Тахти махнул рукой.

– Пройдет.

– Что случилось?

– Простудился. Прости, я не очень хорошо слышу.

Сати стал белым и нервным. Тахти его таким еще никогда не видел. Он взял в руки капли и тоже посмотрел на этикетку и тоже вернул на место.

* Болят уши? – Сати перешел на язык жестов.

* Немного. Нормально.

* Это не шутки, блин.

Серый вернулся в зал, подошел к Сати поздороваться.

* Ругаешь? – он улыбнулся своей клыкастой щербатой улыбкой.

* Да, блин!

* Так, вы пока возмущаетесь, я пойду в уши закапаю. Может, чего слышать начну.

Сати посмотрел на него без улыбки, Серый все еще улыбался. Капать в уши Тахти мог бы попросить Киану. Он был медиком, уж с такой фигней он бы справился. Но он предупредил, что на этой неделе его не будет. Он до ночи торчал на медицинских семинарах. Сати сгреб в руках капли.

* Самому неудобно. Давай, я.

* Сати?

* Где вата?

Тахти протянул ему коробочку с ватой и пластыри. Серый оперся руками о спинку стула и только следил за ними одними глазами. Жесткая тень лежала поперек его лица. Сати вымыл руки и катал между пальцами комочек ваты.

* Ложись на бок.

* Где я тебе тут лягу?

* На стол на руки, давай.

Тахти положил руки на стол и опустил на них голову. Сати не спросил, сколько капать. Он вытащил старую вату, и следом Тахти почувствовал холод и жжение. Сати заложил ватой его ухо и заклеил пластырем.

* Давай второе.

Тахти подчинился. Сати казался незнакомым, властным, опытным. Это был совершенно другой Сати, кто-то, кого Тахти не знал. Сати заложил ватой второе ухо, Тахти выпрямился.

* Ты прям как врач все делаешь. Кто тебя научил?

Сати протянул ему коробочку с ватой и капли.

* Пришлось.

Он ушел еще раз помыть руки, и Тахти смотрел ему в спину. Сутулые плечи навсегда испорченной осанки, черный свитер крупной вязки, ловкие руки. А чего, собственно, Тахти о нем знал? Чего он, по сути, знал о каждом из них?

///

Серый курил, сидя на подоконнике. Он свесил ноги в окно – Оску больше всего бесило, когда они так делали. Они все равно так делали, хотя он каждый раз их ругал. Они тогда не понимали, почему Оску так бесится. Через год они поймут. Через год из-за их беспечности одного из них не будет в живых.

Ветер трепал волосы Серого. На нем был его белый свитер – тот, который Рильке кинул ему вчера. Темно-серый отправили в стирку, в надежде, что его еще можно спасти. Серый любил этот свитер. Эйл обещал связать ему новый, если этот испортится. Белый, собственно, тоже вязал он. Сказал, что к его светлым волосам и светлым джинсам будет классно носить светлый свитер.

Он тогда не знал, что на светлом фоне плохо видно руки, и что Серому сложно из-за этого. Эйл не расстроился и не обиделся, и связал ему темно-серый. Из него Серый не вылезал. До сегодняшнего утра.

– Пойдешь завтракать? – спросил Сати.

Серый не ответил. Сати подошел к нему и покачал ладонью так, чтобы Серый его увидел – и не испугался. Подходить к нему со спины, когда он вот так сидел на подоконнике без аппаратов, было стремно. Он всегда пугался, когда кто-то подходил к нему со спины. Серый обернулся.

– Пойдешь завтракать? – повторил Сати.

Серый указал пальцем на ухо.

* Не слышу.

* Завтрак. Идешь?

* Уже пора? Пойдем, да.

На лице за ночь проявились кровоподтеки, и Сати был уверен, что Оску устроит им допрос. По Серому было видно, что он еле живой. Что он опять влез в драку. Серый слез с подоконника и затушил сигарету в ракушке. Сати пошел к двери, но Серый потянул его за рукав.

* Постой.

Он вытащил из-под кокона одеял его толстовку – ту, что Ниссе принес ему вчера. Толстовку Сати.

* Спасибо. Возвращаю.

* Да без проблем.

Сати стащил акриловый свитер и нырнул в толстовку. Объемный кокон из темной ткани. На фоне темного Серому будет хорошо видно руки. Раз уж он сегодня предпочитал жесты словам.

Рильке в столовой не было. Сати следил за Серым, но он ходил среди столов как ни в чем не бывало. Черепашьим шагом, прихрамывая, но совершенно спокойно. Не осматривался, не дергался. Взял поднос и пошел к раздаче, ткнул пальцем во все, что ему понравилось. Так он делал каждый раз, когда его задалбывало прислушиваться в аппаратах. Он переставал говорить и тупо тыкал пальцем во все, что ему было нужно. А потом прикладывал ладонь к сердцу и улыбался. Получалось безмолвное «спасибо», которое все понимали. За эту улыбку ему прощали всё.

Все, кроме Оску. Оску выловил его на подходе к их столу. Сати пошел к ним, чтобы если что вытащить Серого. Он видел, как Оску заговорил сначала в голос, и когда Серый покачал головой, перешел на жесты.

* Что случилось? – спросил Оску.

Серый покачал головой. У него были заняты руки, и ему пришлось поставить поднос на стол группы с четвертого. Они никогда не ставили свои подносы на стол группы с четвертого.

* Ничего, – сказал он.

* Откуда синяки?

* Упал.

* Откуда ты упал? – уточнил воспитатель. Брови у него сползлись на переносице.

* Ночью упал с кровати,– пояснил Серый.

* Ты думаешь, я в это поверю?

* Да.

* У вас там нет кроватей.

* Ну и что?

* Послушай, я хочу знать, если…

– Доброе утро, – сказал Сати как можно громче.

Оску посмотрел на него, Серый проследил его взгляд.

– Доброе утро, Сати, – он кивнул в сторону Серого. – Что у вас опять происходит?

– В смысле?

– С кем Юдзуру подрался?

– А, ни с кем. Серый ночью упал с кровати, – Сати дублировал для Серого свои слова на язык жестов.

– С какой еще кровати?

– Оску, пожалуйста. Все в порядке. Если будет что-то нужно, мы вам сами скажем. Все нормально, правда.

Оску вздохнул.

– Можно, мы пойдем кушать? – попросил Сати. – Я лично умираю с голоду.

– Я надеюсь, что это правда.

– Конечно. Я уже привык завтракать в семь. Или это вы про кровать?

– Про какую кровать, Сати. Про то, что вы действительно скажете, если что-то понадобится.

– Конечно, – сказал Сати, и потянул Серого за собой. – Приятного вам аппетита.

Они пошли к своему столу.

– Сати, а где Рильке? – крикнул ему в спину Оску.

– Не знаю, я за ним не слежу, – Сати пожал плечами.

Это была правда. Он за ним не следил. А лучше бы следил. Может, тогда бы ничего не произошло. Может, тогда можно было бы не допустить трагедии. Сати верил, что делает достаточно. И все равно не смог ничего сберечь. Но в тот день он еще не знал, чем все обернется.

Уже ночью Сати пошел в душевую. На толстовке остались пятна крови Серого, и он решил кинуть ее в стирку. Чтобы в следующий раз дать ему ее чистую, если понадобится. Он засунул руки в карман и нащупал там два предмета ассиметричной формы. Сати вышел на свет, чтобы рассмотреть их. Два маленьких наутилуса, завинченных зеркально в разные стороны. Слуховые аппараты Серого.

Должно быть, вчера он сунул их в карман – и забыл о них. Это их вернул ему Киану за столом? Сати повернул их к свету на раскрытой ладони. И тоже вздрогнул.

Они были сломаны, оба. Растрескавшийся пластик, тонкие усики оборванных проводков, поломанные микросхемы. Теперь было понятно, почему Серый ничего не слышал, почему весь день разговаривал на языке жестов.

Когда Сати вернулся в спальню, Серый лежал на своем матрасе, в коконе одеял. Сати не стал его будить. Он устроился в своем гнезде и попытался заснуть. Сломанные аппараты не давали покоя. Должно быть, они упали, когда Серый дрался с Рильке. Должно быть, тогда они сломались. И Серый никому ничего не сказал.

Как оказалось, Серый не спал. Сати слышал, как он ворочался с боку на бок, пытаясь найти место. В итоге он встал, сильно хромая, прошел к столу. Пошарил в темноте и ушел в коридор. Сати пытался какое-то время заснуть. Но когда понял, что все равно только зря тратит время, тоже встал, сгреб в охапку одеяло и вышел в коридор.

Серый обнаружился на ступеньках лестницы. Он сидел, сгорбившись и прикрыв глаза. Рядом с ним стояла бутылка с мутной бурдой, которую они пили вечером накануне. Сигарета в его руке почти стлела, невыкуренная, и столбик пепла накренился, вот-вот упадет на ступеньки. Серый выглядел безразличным и погруженным в свои мысли. На скуле расползся кровоподтек, разбитая губа опухла, бинты на руках потрепались. Сати легонько коснулся его плеча. Он дернулся, и пепел от сигареты упал к его ногам. В первый момент в его глаза были злыми, но он узнал Сати и успокоился. Убрал бутылку, чтобы Сати мог сесть с ним рядом. Затушил сигарету о ступеньку. Спрятал руки в рукавах свитера. Разговаривать он не собирался.

Сати сел рядом, накинул им на спины одеяло. Серый нахохлился, как замерзший снегирь. Сати протянул ему слуховые аппараты на раскрытой ладони. Серый в первый момент смотрел нервно, почти испуганно, потом сгреб их разбитыми пальцами исунул в карман джинсов.

* Почему ты не сказал? – спросил Сати.

Серый помолчал, сдвинул бычок носком угг в угол лестницы.

* О чем?

* Они сломаны.

* Наплевать.

* Скажи Оску, он закажет тебе новые.

* Все равно их сломают.

* Почему?

Серый посмотрел на него почерневшими глазами.

* Какие это уже по счету?

* Но в них ты слышишь.

* Ни черта я не слышу! – впервые Сати видел у Серого такие грубые и резкие жесты. Серый кричал, глаза его потемнели от гнева. – Я никогда не слышал. В аппаратах, без аппаратов. Я не слышу!

Сати вздрогнул, как от пощечины.

* Это все Рильке. Он наговорил тебе кучу гадостей.

Серый фыркнул.

* Да нет. Он прав. Он сказал как есть. Я глухой, я инвалид, и все под меня должны подстраиваться. Не хочу. Надоело.

* Рильке просто ревнует.

* Я устал, – сказал Серый.

Серый отвернулся, спрятал ладони в рукава. Разговор закончен. Сати протянул Серому открытую пачку. Серый вытянул сигарету дрожащими пальцами. Под ногтями до сих пор чернели кровавые полумесяцы.

* Не сдавайся, – сказал Сати. – Даже когда совсем плохо. Особенно когда совсем плохо. Не сдавайся.

Серый не ответил. Он уткнулся лбом в его плечо, и остался так сидеть. Неприкуренная сигарета, дрожащие плечи. Сати только сейчас понял, что Серый плачет.

***

Серый напоминал Тахти сходить к лору до тех пор, пока Тахти не сдался и не записался на прием. И тогда Серый увязался за ним.

Сохви Халла. Врач- оториноларинголог. Тахти толкнул дверь, зашел в кабинет. Серый просочился следом.

– Юдзуру? – врач вскинула брови.

Она улыбнулась. Помахала ему рукой, и он кивнул. Она удивилась – Тахти только не понял, чему.

Она осмотрела уши Тахти. Проверила остроту его слуха парой тестов. Серый все это время теребил в руках подол своего свитера. Он успокоился, только когда заглянул через ее плечо в его медкарту, а она довольно ловко вывела жестом «окей».

* Ты что-то решил? – спросила она Серого на прекрасном языке жестов.

Серый посмотрел на Тахти, его взгляд был испуганным. Он покачал головой. Она показала на запястье: часы. Серый отвернулся и кивнул белой ширме.

Они вышли. Серый был бледный и отстраненный. Пока они шли по коридорам, он не сказал ни слова. Тахти шел с ним рядом и гадал, что мог значить тот вопрос. Что должен был решить Серый, и с чем ему не стоило затягивать?

///

В общей гостиной работал телевизор. Экран мерцал оттенками серого. Старый динамик искажал звук, добавляя голосам хрипотцу. Плафон торшера в тканевом абажуре отбрасывал длинные невнятные тени. Некогда оранжевый, он выцвел со временем, а нитки бахромы по периметру распустились и обтрепались.

Киану сидел на полу в размазанном кругу желтого света с книжкой на коленях.

У окна стоял неподъемный письменный стол из ДСП. Лакированная столешница растрескалась, ящики, встроенные в подстолье, не закрывались. Стол был такого же цвета как абажур: линялый желто-оранжевый. Настольная лампа в корпусе из серого пластика крепилась на струбцине к краю стола. Ввинченная в плафон стоваттная лампа накаливания давала пучок яркого, некалиброванного света. Разномастные стулья и табуретки вокруг стола теснились, толкались и наползали друг на друга. Люди вокруг стола играли в переводного.

Киану зажмурился. В кармане форменных брюк бряцали три гладких камешка с побережья. В голове от бесконечного шума пульсировал болезненный ритм. Книга сползла с колен и с неслышным стуком упала на пол. За столом игра превращалась в потасовку. Слов он не разобрал. Что-то тяжелое упало на пол и разбилось. Киану открыл глаза. По паркету расползалась прозрачная лужа. Вокруг стола валялись осколки стеклянной бутылки, пузырьки лака для ногтей и игральные карты.

Киану подобрал с пола книгу, спасая ее от воды. Зачем он вообще пришел в общую гостиную? Никто из его группы здесь никогда не бывал. Но напрашиваться на внимание в спальне на чердаке, где все смотрят на него, пододвигают к нему ракушку-пепельницу и суют открытые пачки сигарет и мутные стаканы самопальной бурды – от этого ему было еще тяжелее. Он решил ни с кем не сближаться. Никто не должен страдать из-за него, он уже причинил людям достаточно проблем. От всего этого внимания он не знал, где спрятаться. И прятался чаще всего в общей гостиной. Или –

Он отлистал назад несколько страниц и не смог вспомнить, где остановился. В голове кружились только бессмысленные фразы телегероев и бессвязные замечания картежников. Все это время он просто водил глазами по буквам. Он отлистал до того места, где закончил читать в прошлый раз, заложил разворот полоской пластырей. Книгу он засунул на верхнюю полку платяного шкафа и прокрался к выходу в притирку к стене, слившись с тенями.

В коридоре гул голосов казался еще громче, чем в комнате. Паркетный пол скрипел под каждым шагом. Рассохшиеся доски с облетевшим лаком затерлись и покрылись трещинами. Яркий разнокалиберный свет флуоресцентных ламп бил по глазам. После полумрака общей гостиной от этой яркости слезились глаза. Киану прикрыл глаза козырьком ладони и быстрым шагом пошел к двери, выкрашенной липкой белой краской. Над ней круглосуточно горела зеленая табличка «выход» с изображением человечка, выходящего то ли в дверь, то ли в окно. Выход есть всегда, напомнил себе Киану. Вопрос только, какой именно.

Дверь в проеме сидела плотно, сцепившись с косяком бесчисленными слоями несохнущей белой краски. Киану толкнул дверь с усилием – и шагнул. Его шаги почти не создавали шума, но не потому что он крался, а потому что похудел и весил всего ничего. Его вполне можно было обозвать доходягой, если вдруг кто-то хотел над ним посмеяться.

Он оказался в долгожданной, акустичной тишине лестничного пространства, винтом закрученного в спираль. Он закрыл дверь как можно плотнее и некоторое время стоял и слушал объемную, гудящую тишину. Уши привыкли не сразу. Тишина раскрывалась перед ним ступенчатым амфитеатром звуков. Постепенно он начал различать свое собственное дыхание, потом – отдаленное поскрипывание половиц и оконных рам, а потом и дыхание самого дома. Едва различимые шорохи, скрипы, эхо вчерашних шагов, невнятное движение, покачивание чернильных теней.

Его собственное дыхание выровнялось, и он отпустил перила, в которые так отчаянно вцепился. Под ним завитками летела вниз лестница, в бездонный полумрак. Далеко внизу, на цокольном этаже, были плиткой выложены красно-белые карпы кои. Наверху лестница терялась в таком же полумраке. Четвертый этаж был слабо подсвечен, чердак терялся в тенях. Киану всматривался в полумрак, словно оттуда вот-вот должен был кто-то спуститься. Быть может, кто-то там все же был. Там, на чердаке. Они были там. Быть может, они сейчас зажгут свет.

Так ничего и не дождавшись, он спустился по винтовой лестнице. Под ногами пружинил ковролин, стоптанный бесчисленными шагами прошлых и нынешних жильцов. Старое дерево перил было отполировано воском и постоянным прикосновением рук. Теплое и гладкое, оно временами словно било током. Ступени расходились от центральной колонны расширяющимися лучами, как раковина в разрезе. Старые половицы скрипели под каждым шагом, стоило только перенести на них вес. Звук рождался и тут же таял, тишина пожирала его, вечно голодная и бездонная, закрученная в бесконечную спираль. Пахло лигнином и застоявшимся временем – сладко, как в магазине старых книг. Пыль прошлого въелась в половицы, заставляя время идти неравномерно, а пространство искривляться. Пыль прошлого въелась в половицы и стены, пропитала предметы и осталась неслышным эхом висеть в воздухе. Дурманить сладким ядом, затягивать в себя.

Киану нисколько не привык к этому месту. Все здесь по-прежнему казалось ему чужим, слишком большим. Старым. Непонятным. Объемным. Запахи скорее пугали, от незнакомых звуков он подскакивал ночью в постели и больше не мог заснуть. Днем он ходил нервный и растерянный, врезался в углы и жался к стенам. Он бы пугался собственной тени, если бы не сидел на таблетках.

Как ни старался, Киану не чувствовал себя дома. Не чувствовал себя своим. Он оставался чужаком, настороженным и испуганным. Он практически ничего не ел и почти не спал. Серая, мышиного цвета, форма повисла; черты лица стали жестче и острее. Он все время чувствовал беспокойство, куда бы ни шел. Везде и всегда, кроме одного места.

Библиотеки.

Там его вообще никто не трогал. Там никого не было. Кроме парня в сером.

Небольшой зал на втором этаже превращали в лабиринт книжные шкафы, рассохшиеся от времени и влажности, массивные, деревянные, еще довоенных времен. Битком забитые книгами, они тянулись друг за другом. Несколько письменных столов с приставленными к ним скрипучими неподъемными стульями вклинились тут и там. Гобеленовая обивка стульев выцвела и расползлась вокруг шляпок гвоздей. Пара гобеленовых кресел пряталась по углам, куда практически не проникал естественный свет от низких окон. В зале библиотеки скрипело все, чего ни коснись. Половицы под каждым шагом, стулья и кресла, стоило на них присесть. Оконная рама, входная дверь, ящики столов. Даже воздух содержал какую-то особую скрипучесть, будто тоже был ужасно стар.

Дверь в зал вела двустворчатая, но открывалась только правая половина. Левую держали изнутри два массивных проржавевших шпингалета. Латунная табличка с вытравленными буквами потускнела от времени, и буквы, нанесенные через трафарет довоенных времен, едва читались. «Кабинет». Почему кабинет? Этого Киану не знал.

Киану потянул на себя правую створку, повиснув на ручке всем весом. Массивная дверь просела на старых проржавевших петлях и поддавалась неохотно, будто библиотека не хотела никого пускать внутрь и делиться своими сокровищами. Киану едва хватило собственного веса, чтобы сдвинуть дверь с места.

На стоптанные у входа паркетные доски упала полоса желтого света ламп накаливания. В зеленых металлических плафонах они свисали с высокого потолка. За спиной Киану вытянулась длинная тощая тень. Он нырнул в лабиринт книжных полок, пропитанный ванилью и тишиной. Закрывалась дверь легче, чем открывалась. Внутри было намного спокойнее. Перед ним лежали бесчисленные миры, целые галактики на расстоянии нескольких шагов. Сотни вариантов побега. Все как один – плацебо.

Бежать было некуда.

Пальцы побежали по корешкам. Ткань, кожзам, бумвинил, картон, пленка. Некоторые совсем состарились, рассохлись, расползлись то от влаги с моря, то от обогревателя на полу, и стали шершавые, с паутинками трещин на корешках. Другие кто-то проклеил клейстером и промокашкой. Третьи вполне еще были крепкие. Стояли на полках и практически новые книги, гладкие и немного нездешние, будто тоже еще не до конца освоились. Еще не потрепались, не потрескались, не поломались, принимая нужную форму, форму этого места.

Шкафы были пронумерованы и подписаны, полки маркированы цифрами и буквами – белой несмываемой краской. В секции сентиментальной литературы полки были битком забиты книгами в мягких переплетах, самыми растрепанными и зачитанными. Киану прошел мимо, прямиком к научной литературе. Физика. Химия. Биология. Астрономия. Здесь стояли его самые близкие друзья: книги по биологии и медицине. С ними рядом бок о бок жили книги по астрономии, навигации, фототехнике, оптике, физике. Шкаф был небольшой, все книги старые, даже устаревшие. Старые добрые друзья.

Он набрал целую стопку. «Рождение сложности», «От туманности до клетки», «Лекарственные растения севера», а потом еще зачем-то – «Волновые свойства света». Стопка в его руках получилась тяжелая и шаткая, и Киану придерживал верхний том второй рукой.

Его любимый стол стоял у окна, из которого было видно море. Сегодня за окном висело низкое, набравшее воды небо, тугая темнота воды делала море бездонным, и на фоне мрачного пейзажа перекликались беспокойные чайки.

Его стол пустовал. На самом деле, все столы пустовали. Занято было только кресло в нише у завешенного окна, рядом со шкафом научной фантастики. В нем, поджав под себя ноги, устроился парнишка в сером свитере и линялых джинсах. Его взлохмаченные волосы цвета выгоревшей соломы хаотично торчали в разные стороны. Он был из его группы, но они никогда толком не разговаривали. Он всегда сидел в нише, в трескучем промятом кресле, поджав под себя ноги и уткнувшись в книгу. Киану нравилось то, как он читает: очень внимательно, водя кончиками пальцев по желтым от времени страницам, переворачивая страницы бережно и ни на что не обращая внимания.

Проходя мимо, Киану попытался незаметно заглянуть в его книгу, чтобы подсмотреть, что он читает. Книги в его руках начали сползать, он задел ногой ножку стола, и «Рождение сложности» с грохотом упало на пол.

– Прошу прощения, – прошептал Киану.

Парень не обратил на Киану никакого внимания. Даже на секунду не оторвал взгляда от книги. Ни кивка, ни упрека, ни улыбки. Только он и книга. Киану стало вдвойне интересно, что за книгу он читает, раз настолько погрузился в текст и не замечает ничего вокруг.

На цыпочках Киану прошел к своему столу, пристроил стопку книг и так же на цыпочках вернулся за оставленным на полу «Рождением сложности».

За окном начал накрапывать дождь.

Вдоль кромки воды шел человек в синем плаще. Он периодически останавливался, наклонялся, и шел дальше. Как будто что-то искал. Интересно, что.

***

Тахти лежал ночью в кровати без сна. Свет наполнял спальню, синий, холодный. Через приоткрытые жалюзи просачивались очерченные полосы лунного света. В голове гудело. Сердце колотилось рваным, неравномерным ритмом у самого горла. Руки стали ледяные. Его начала бить дрожь, и он натянул одеяло до самого носа. Теперь такое бывало часто.

И как это его угораздило провалиться в эту новую жизнь, где серые дни, один в один как вчерашний, сменяют друг друга, где он не может ни спать, ни есть, где потерялся всякий смысл, и он совершенно один?

Раньше он никогда так не мерз. Раньше у него не сводило руки. Раньше.

За стеной звучали голоса. Что-то кричала кто-то из девчонок, потом – хохот парней, и разбилось что-то стеклянное. Где-то в коридоре, а может, в другой спальне, жужжал радиоприемник.

Тахти встал с кровати. Под днищем стояли его ботинки. Пол был ледяной, он уже уяснил это, потому босиком больше не ходил. Он сунул ноги в ботинки, прошаркал к окну и отодвинул жалюзи.

За окном стояла глубокая ночь. Луна лежала на боку. Холодный, неверный источник света. Тахти попытался, но не смог вспомнить, чтобы луна когда-то лежала вот так на боку. Он вытянул из пачки сигарету и закурил. Рильке смотрел на него, лежа на своей кровати.

– Разбудил? – спросил Тахти.

– Не-а.

Рильке потянулся к сигаретам, и Тахти перекинул ему пачку и зажигалку.

– Здесь луна лежит на боку. Ты заметил?

Рильке курил, лежа на спине.

– Луна везде одинаковая, – пожал он плечами. Вокруг его головы клубился сероватый дым.

Рильке днем заходил в кафе, и получилась почти драка. Стоило Рильке зайти, как Сати вскочил и пошел на него, и Киану его перехватил и усадил за стол. Рильке сделался бледным, он не сказал ни слова. Киану так и держал Сати за плечи, но на Рильке он смотрел как-то виновато. Рильке развернулся и сразу ушел. Тахти попытался его догнать и вернуть, но он даже не отозвался на свое имя.

– Прости за сегодня, – сказал Тахти.

– Не парься, – Рильке выпустил дым. – Это не твоя вина.

///

Луч карманного фонарика шарил по полу, выхватывал фрагментами пыльный рассохшийся пол, пустые бутылки, стекла в углах. Сколько раз Оску просил их здесь прибраться, все без толку. А ведь некоторые ходили по дому босиком.

В комнату на чердаке не ведет никакая дверь, это просто дверной проем. Иногда они завешивали его одеялом, но сегодня никакого одеяла не было. Свет внутри плясал, желтый. Тени качались густые и подвижные, словно живые. Некоторое время Оску просто стоял и всматривался в густой полумрак, пытался понять, один он был в темноте или нет. Так ничего не поняв, он пошел к двери.

У них была спальня на четвертом этаже, рядом со спальней другой группы. У них была общая на две спальни гостиная, с телевизором, диваном и большим кухонным столом. Но они нашли дверь на чердак и стали тусоваться здесь. Поначалу воспитатели гоняли их отсюда, но потом оставили в покое. Все превратилось в бардак, они постоянно дрались, и тише стало, только когда спецгруппа осталась здесь. Официально спальня так и была на четвертом – никакие административные организации не позволили бы организовать спальню для воспитанников на чердаке. Там нет ни запасного выхода, ни должных условий, ни водопровода. Поэтому на случай проверок их сгоняли обратно в их официальную спальню – до сих пор там стояли застеленные кровати и забитые книгами и фотографиями книжные шкафы. Образцово-показательная спальня. Чистые простыни, аккуратно застеленные кровати, порядок в тумбочках и на полках. После таких ночевок всегда следовала драка.

Никто так и не смог вычислить, что они не поделили с другой группой. Оску пытался разговаривать с Рильке и Сати, эти двое всегда были замешаны в разборках. Но ничего не узнал. Может, это просто был спортивный интерес, попытка выяснить, кто сильнее, драки за территорию. Причем если с пятого на четвертый они спускались, то с четвертого на пятый к ним никто не поднимался. Почему? Боялись? Соблюдали правила раздела территории? Считали чердак чем-то ниже своего достоинства? Этого Оску тоже не знал.

Помещение, которое они облюбовали на чердаке, было небольшое, со скошенной крышей. Они умудрились развести там полный бардак. Откуда-то понатащили матрасов и раскидали их по полу, накидали поверх подушки и пледы, и там и спали, вповалку, на полу, даже зимой. Они притащили туда мебель, которая была в доме еще до них, еще даже до войны, когда дом еще не был ни приютом, ни военным госпиталем, ни штабом, а был еще обычным особняком – с дорогой резной мебелью и картинами на стенах.

Это был очень старый дом. Когда началась война, почти всю ту мебель поубирали на чердак, и там она собирала пыль. А потом они сломали туда замок – и теперь жили, среди роскоши и бардака. Картины стояли около стены, у той, где спал Юдзуру. Они их не вешали, просто пристроили между матрасом и стеной. Пару промятых кресел по самые спинки завалили свитерами и носками, стулья из столовой служили книжными полками, письменный стол они переоборудовали в обеденный.

Под потолком висели новогодние гирлянды. Красный китайский фонарик парил над столом и придавал помещению атмосферу из фильма ужасов.

Сейчас вся мебель и фонарики были просто тенями в рефлексах трех свечей в старом латунном канделябре, посреди стола. Потому что электричество отключили.

В спальне пахло стеарином и табаком. Ракушками с моря. Нестиранными носками. Остатками еды. Над столом висела завеса табака. Вокруг стола собрались чернильные силуэты. В густых тенях различить детали было невозможно. Оску знал их уже очень давно, и только поэтому понимал, кто где.

Ниссе сидел на стуле, завернутый в одеяло. В самом углу, подтянув колени под себя, свернулся улиткой Юдзуру. Бледный силуэт поперек кресла – это Эйл. На подоконнике, свесив босые ноги – Рильке.

Оску не нашел взглядом ни Сати, ни Киану. Киану нравилось прятаться, Сати не прятался никогда, по крайней мере, с тех пор, как подружился с Рильке. Он частенько где-то пропадал ночами – Оску искал его много раз, но так и не нашел его тайник.

…

Чернильные силуэты с внимательными, почти хищными глазами заметили Оску не сразу. Ему хватило времени постоять в дверях и оценить обстановку.

– У вас все нормально?

Они теперь смотрели на него все сразу, и на мгновение ему показалось, что он забрел в логово диких зверей.

Он их немного побаивался. Особенно на их территории. Когда они собирались все вместе. Это ощущение приходило только ночью, когда гасили свет. Когда они сбивались в стаю. Когда он пересекал границу и заходил на их территорию. Без спроса, без приглашения. По спине всякий раз пробегал холодок.

Но до сих пор его не трогали.

– Все нормально, – сказал Рильке.

Оску зашел в спальню. Под его надломанной походкой неравномерно скрипели половицы.

На четвертый он еще мог карабкаться по нескольку раз в день. Но они нехило усложнили ему жизнь, когда забрались на пятый этаж. Ему и так-то по лестнице подниматься было непросто, а туда надо было карабкаться по крутой и узкой черной лестнице, в придачу в темноте. Но он был их воспитателем. Он обязан был заходить к ним время от времени.

С опытом он понял, что ребята их возраста лучше отзываются на дружественное невнимание, чем на опеку. Все стало лучше, когда он перестал их дергать, оставил в покое. Директор считала, что Оску давал им слишком много свободы, что недостаточно о них заботился. После той страшной ночи он будет готов с ней согласиться.

Но в целом чем меньше он их трогал, тем лучше и доверительнее были между ними отношения. Он не был одним из них, он и не мог бы одним из них стать. Он мог только быть в зоне доступа, если его помощь понадобится. Во всем остальном проще было оставить их в покое.

Ночами они лазали в окна, спускались по решеткам и гуляли до утра, а потом лезли обратно. А он сидел за столом, заполнял бумаги и притворялся, что не видел их. Они приходили иногда пьяные, иногда побитые, бурчали извинения, когда встречали его в дверях, молчаливого. Но он не наказывал их. Они были намного более приспособленными к жизни, чем дети в семьях. Даже чем многие взрослые.

– Свет починят только завтра, – сказал Оску. – Что-то со станцией.

– Рубильник тут ни при чем.

Голос Сати появился раньше, чем он сам. Оску вздрогнул. Сати появился в дверном проеме, с сигаретой в руке.

– Я там все перещелкнул, – он выпустил клуб дыма, на мгновение на фоне ночи мелькнуло его лицо, безумные глаза в обрамлении мехового капюшона, – на всякий случай, но он и не был выключен. Может, что-то в городе. Так что мы сегодня без света.

Он чуть не налетел на Оску.

– Ой, – сказал он. – Здравствуйте.

– Здравствуй, – сказал Оску.

Оску не хотел им зла. Никогда. Он всегда приходил с миром. С уважением. И ненадолго.

Он давал им немного соскучиться, заинтересоваться. С одной стороны, он всегда был рядом, чтобы помочь, если потребуется. С другой, он оставлял их самим себе и закрывался своими делами. Поэтому между ними всегда сохранялась неоднородная волна опасения, интереса и осторожного лимитного доверия.

– Справляетесь?

– Не первый раз же, – сказал Рильке.

Тощая рука в черном свитере вынырнула из темноты, тонкие пальцы захватили ракушку с окурками и исчезли. Оску знал, что они курили в спальне.

– Будете чай?

Оску понимал, что это Киану. И все равно каждый раз вздрагивал, когда он вот так выныривал из темноты.

– Киану…

Бледное лицо, вокруг глаз бессонные темные круги. Длинные распущенные волосы тонкими прядями. Он всегда ходил в черном, на фоне ночи его самого было не видно, и все, что замечаешь – это его белые волосы, белое лицо и белые руки. Если он хотел выглядеть как привидение, то у него однозначно получалось.

– Спасибо, я не надолго, – сказал Оску.

Киану держал в руках двухлитровый китайский термос.

– Посидите с нами, – сказал Сати. Он улыбался, но смотрел на свои руки.

– Присядьте, – сказала темнота голосом Киану.

Оску остался стоять. Невидимый Киану звякал посудой где-то в темноте.

– Я звонил в диспетчерскую. Света не будет до завтрашнего дня. Сказали, неполадки на станции.

Юдзуру сидел с ногами в старом промятом кресле. Из-под стола поднималась струйка дыма. Он курил, но Киану убрал пепельницу, а Оску стоял около стола, и сигарету ему затушить было негде, и он прятал ее под столом. Оску не стал дублировать свои слова на язык жестов.

– Поаккуратнее тут только с открытым огнем, ребят, – сказал Оску. – Со свечками… ну и вообще со всем.

Он не стал говорить про сигареты. Они все притворялись, что никто здесь не курит. Они притворялись еще по многим другим поводам. И озвучить негласное сейчас – все равно что предать.

Они кивали и улыбались, а по спине Оску бежал холодок. Он вышел из спальни и заковылял к лестнице, но ему все еще было не по себе.

Когда несколько лет спустя среди ночи ему позвонят из полиции и попросят приехать в госпиталь, когда назовут имя одного из них, по его спине пробежит такой же холодок.

***

Виктора привел Киану. Было странно видеть его с кем-то. Обычно он приходил и уходил один. Тахти много раз слышал имя Тео, но толком не знал, кем был этот Тео и был ли он на самом деле. Тахти его ни разу не видел. И никто из ребят его тоже ни разу не видел. И тут вдруг Киану пришел с приятелем.

– Мы учимся вместе, – сказал Киану. – Виктор учится на параллельном курсе.

Виктор широко улыбался. Он пожал всем руки, поболтал с Айной, пока она готовила для него кофе, сел за стол. Он принялся рассказывать о меде, но скоро тема поменялась, потом снова и снова, и Тахти запутался, о ком шла речь, и кем кому эти люди приходились.

– У него есть деньги, – говорил Виктор. – Он учился за границей. У него огромная квартира. Он построил деревообрабатывающий завод в соседнем городе. Все работает, все прекрасно. Но тут такой прикол. Семьи и детей у него нет. Родственников тоже. Поэтому ходишь по этой квартире – три спальни, три санузла, огромная гостиная, кухня оборудована, и он там один. Он то одно для друзей сделает, то другое. Все хорошо вроде у парня. И в этой огромной шикарной квартире, в этой жизни он совершенно один.

– Как такое вообще получается, что доброта человека никому не нужна? – спросил Фине.

– Не знаю, бро! – сказал Виктор. – Он вроде начал заниматься благотворительностью, не знаю, может, сейчас все получше. Насколько я знаю, он так и живет один.

– Ты знаешь, а все логично, – сказала Твайла. – Когда ты занимаешься чем-то не тем, ты начинаешь терять людей.

– Мы раньше с ним ругались, а теперь он ко мне заходит чай пить.

– Чай сближает, – сказала Твайла. – Чай – это личное.

– Вот кому нужно быть журналистом, – сказал Фине. – Виктору, а не Тахти.

– Почему? – спросил Тахти.

– Виктор умеет говорить.

10

***

В тот день он не хотел ни с кем разговаривать. Так бывало каждый раз после поездок к лору. Доктор Халла посмотрела его уши, провела все те же тесты, которые проводила всегда. Попросила его надеть старые аппараты, снять аппараты, надеть новые аппараты. Для каждого раза она повторила все тесты. Результат был одинаковым. Нулевым.

* Я могу предложить тебе операцию, – сказала она на языке жестов.

* Какую? – спросил Серый.

* Имплант, – сказала Сохви. – Вживляется имплант, который позволяет проводить звук сразу в кору головного мозга.

Серый смотрел на нее, но ничего не говорил. Она улыбнулась.

* Ты снова сможешь слышать.

* Я никогда не слышал.

* Лучше, чем раньше, – пояснила она. – Нормально. Ты сможешь слышать нормально.

* Точно?

* Возможно.

Он посмотрел в окно. Серый город, серое небо. Серое море. По спине пробежал холодок.

* Я подумаю.

* Хорошо. Только не затягивай, – она улыбнулась, но во взгляде улыбки не было. – Чем раньше провести операцию, тем выше шансы на успех.

Он кивнул, вышел. Как только оказался за дверью, снял слуховые аппараты и сунул их в карман. Что с ними, что без них – никакой разницы. Тишина.

///

Слуховые аппараты Серый хранил в коробочке из-под шоколада. Коробку шоколадок ему подарил Киану, давным-давно. Шоколад он потихоньку съел, коробочку сохранил. Он тогда еще пытался носить аппараты и что-то слышал. Это потом он окончательно потерял слух. Это потом он перестал носить аппараты и положил их в эту коробку. А тогда еще в ней лежали ракушки и стеклышки, которые они вместе с Сати и Рильке собирали во время отлива. Коробка когда-то была темно-синей, на ней был нарисован, будто акварелью, синий кит, только не в воде, а на фоне звездного неба. По ободку шла надпись на языке, который Серый не понимал, но знал, что там было написано. Еin freundlicher Strahl des Wundersternes von dazumal²¹. Эту надпись перевел для него Киану, когда Серый спросил его, что там написано.

Приветливое сияние чудесной звезды из далекого прошлого.

* Читаю…трудно, – сказал ему Серый. – Извини.

Киану улыбнулся ему – своей грустной, теплой улыбкой. Попросил дать ему немного времени, взял у Серого книгу, листал ее, а Серый ждал. Киану старательно вывел для него несколько фраз:

* Ты хорошо читаешь. Это другой язык. Я только перевел. Ты молодец.

Это ты молодец, думал Серый. Читал он не так хорошо, как об этом говорил Киану. Читать ему было трудно. И читать, и писать. Когда только мог, он старался обходиться жестами. Только большинство не понимали его, и тогда он завел тетрадь для общения. Он писал с немыслимыми ошибками. Единственное, что он мог написать правильно – было его имя. Он просто заучил, как оно рисуется. Зато с тетрадью можно было хоть как-то разговаривать. Киану оказался одним из немногих, кто тогда взялся изучать язык жестов – ради него, ради Серого.

За это время Серый испортил несколько пар аппаратов, чаще всего из-за того, что в них попадала вода. Однажды на классный час пришел хромой человек в черном. Много позже Серый узнал, что его пригласили ради него. Он пришел к ним на классный час.

Когда он попросил Серого выйти к доске и встать с ним рядом, на угловатом, но уверенном языке жестов, Серый вышел на ватных ногах. Он ожидал, что его будут за что-то ругать, и пока шел, пытался вспомнить, что сделал не так настолько, что ради этого вызвали переводчика. Его начало трясти.

И только когда человек в черном объяснил, ради чего он пришел, его немного отпустило. Он сказал, что он хочет предложить факультативные занятия по языку жестов. Чтобы им всем стало легче общаться.

Серый слушал и не знал, что думать. Хотя бы ему не грозил очередной выговор директора с последующим наказанием. Так обычно бывало за драки, которые, кстати говоря, он никогда не начинал. Правда, заканчивал он, да.

Человека в черном звали Оску. Он стал их новым воспитателем.

Оску говорил, говорил в голос и руками, Серый стоял около доски, сжимая сцепленные руки, чтобы скрыть дрожь. У него пересохло в горле. Красная тишина сгущалась вокруг него плотным маревом. Он смотрел в пол, и только краем глаза видел, как разгоралась дискуссия. Кто-то просто говорил с места, кто-то вставал. Серый молчал. На нем были аппараты, но в общей какофонии он перестал различать слова.

Оску дублировал свои слова на язык жестов, но остальные говорили в голос. Сати встал с места и стоял у стены, он пытался говорить на языке жестов, и слов не хватало, но он не сказал вслух ни слова. Все остальные говорили наперебой.

Много позже Серый узнал, что Оску пригласили ради него.

Он не мог понять, что происходит. И был уверен, что из этой затеи ничего не получится. Никто не придет на курсы. Никто не захочет лишний час торчать в классе на факультативе по языку жестов. Кому это вообще может понадобиться? Кому охота напрягаться ради такого, как он?

Он ошибся. На курсы пришли.

Это была среда, кажется. Самое первое занятие. Серый сидел за самым дальним столом около окна. Оску стоял, оперевшись спиной о подоконник. За окном давно лежала ночная темнота. Едва заметно колыхались в небе зеленые всполохи света. Оску попытался с ним поговорить, Серый отвечал односложно, и в итоге разговор растаял.

На тот урок пришли Сати и Рильке. Серому пришлось пересесть, чтобы они все могли видеть друг друга, не поворачиваясь. Они изучали самые простые слова и фразы. Спрашивали друг у друга, как дела. Повторяли дактиль, называли имена друг друга.

*Юдзуру, – медленно говорил Серый.

*Серый, – сказал тогда Рильке, и глаза его смеялись. – Ты – Серый.

Он ткнул пальцем в его свитер. Из серой овечьей шерсти. На голове у Серого была серая вязаная шапка. И на ногах еще были серые угги.

Серый не придавал этому особенного значения. Он не выбирал серый цвет осознанно. И все же, выходит, выбирал. Потом, уже в спальне, он открыл шкаф, посмотрел на стопку вещей. Большинство было серого цвета. Рильке тогда обозвал его в шутку, а получилось, что дал ему новое имя. И с этим новым именем он жил до сих пор.

Позже его стали так называть Сати и Рильке, потом другие. Однажды даже Оску оговорился, но, правда, тут же себя поправил. Тогда это было что-то вроде пропуска в мир, где кто-то еще говорил на его языке. Мир, в котором он до этого времени был один.

На курсы ходили потом и другие ребята. Состав все время менялся. Оску спокойно принимал всех, кто приходил. Он задавал повторять жесты и практиковать их с Серым. Серый всегда шел на контакт, слушал внимательно, говорил медленно, носил с собой тетрадь на всякий случай. Чаще всего с ним разговаривали Сати и Рильке.

Киану появился в доме позже. Нелюдимый, неразговоричивый. Поначалу Серый видел его только в библиотеке, но они не разговаривали. Но потом Киану пришел – сначала на пятый, потом на курсы. Он говорил мало, а вот жестов знал больше всех. И он был первым, после Сати, кому Серый показал слуховые аппараты. Киану взял их в руки так бережно, будто они были из хрусталя. Рассмотрел, поворачивая на ладони к свету то одной, то другой стороной, и протянул их Серому на раскрытой ладони.

Позже их смотрел Рильке. А позже они испортились, когда Фалко придумал ими играть и зашвырнул в море. Серый полез за ними в ледяную воду прямо в обуви. Шарил руками по дну, пока не нашел оба.

– Высохнут, – отмахнулся Фалко.

Они высохли, но не заработали. Две недели Серый ходил вообще без слуховых аппаратов, не слыша даже намека на звуки. Потом Оску привез ему новые, и едва слышные полузвуки, похожие скорее на отдаленное, едва различимое эхо, вернулись.

На то рождество Киану всем подарил что-нибудь сладкое. Коробку с подарками он спрятал на кухне, Серый ее нашел, когда как-то ночью пролез туда за остатками еды. Коробка была заклеена скотчем, Серый не посмел его оторвать и заглянуть внутрь. Он просто знал, что это коробка Киану. Время от времени он приносил такие запечатанные коробки. Ему их привозили с почты. На адрес интерната и на его имя. Обратного адреса на них никогда не было. Больше никому такие не привозили.

Серый сидел в спальне около окна, за которым катало свои волны огромное северное море. Киану коснулся его плеча. Когда Серый обернулся, он протянул ему на раскрытых ладонях металлическую коробку. Серый смотрел на Киану, не двигаясь, не понимая, что, кажется, происходит.

* Тебе, – сказал Киану.

Серый принял из его рук коробку.

* Мне?

* Шоколад.

Со временем рисунок выгорел, углы пообтерлись, крышка поцарапалась. Коробка стала шкатулкой, его маленькой драгоценностью. С тех пор она стояла на подоконнике возле его кровати и исполняла свой долг. В ней по очереди хранились то ракушки, то открытки, то купоны на скидки, которые ему было негде использовать, но которые он все равно зачем-то берег.

После той истории с лодкой в ней навсегда поселились его слуховые аппараты. Вместе с ними коробка переехала с подоконника в шкаф и там практически затерялась среди ракушек Сати.

***

Серый не помнил, как пришел на работу. Не помнил, надел ли фартук. Он взялся прибираться, но мыслями был далеко. Ноги подкашивались. Он вспомнил, как в интернате вырубался после врачей прямо за столом, одетый.

Сати притащил его за руку к их столу, усадил на стул. Они разговаривали, они пытались разговаривать с ним, но у него не было сил отвечать.

Он не хотел ни с кем разговаривать. Боль жгла его изнутри. Тишина била под дых. Он давно привык жить в мире, лишенном звука. Но сегодня тишина кричала, мир кричал, а он зажимал уши. Он не пошел курить, когда его звали. Когда все ушли курить, он встал, подошел к пианино и поднял крышку. Ударил по клавишам, и ничего не услышал. Он надел новые слуховые аппараты и снова ударил по клавишам. Тишина.

Он снова снял их, бросил на полочку для нот. Уткнулся лбом в корпус. Опустил несколько клавиш. Потом еще. Еще. Он чувствовал вибрацию звука, но слышал только тишину.

Операция. Имплант. Шанс снова что-то слышать. Он никогда не слышал. Он жил без слуха в мире, полном звуков. Когда-то у него было хотя бы эхо. Теперь у него не было и этого.

Тишина. Красная тишина, по краям уходящая в зеленый. Ярость, боль, бессилие. Сгущающая болотная зелень безысходности. То же чувствуешь, когда тонешь.

Когда он поднял голову, то увидел Тахти. Он сидел на полу около фортепьяно, прижимался спиной к корпусу. Глаза его были закрыты.

Когда Серый перестал играть, Тахти посмотрел на него. Серый поднялся со стула, Тахти – с пола. Они смотрели друг на друга. Потом Тахти положил ладони на крышку фортепьяно, на них положил лоб, прижался животом к корпусу и стал ждать. Он ждал, а Серый все стоял и смотрел – то на него, то на монохромные клавиши. Тахти ждал, что он снова начнет играть.

Он сел обратно на стул. Опустил руки на клавиатуру. Опустил одну клавишу, потом другую. Он не представлял, какие получались звуки. Он ждал, что Тахти остановит его. Что разозлится. Что отвернется. Это он мог бы понять, этого он ждал. Но Тахти стоял около пианино, и глаза его были закрыты. Глухой парень играл на фортепьяно, а слышащий парень слушал.

А потом вернулись все остальные, принесли на плечах запах улицы и табака. Серый вскочил на ноги так быстро, что опрокинул стул. Тахти вздрогнул и открыл глаза. Они вернулись за стол, а Серый уже сбежал в кухню.

Он мыл посуду, вытирал тарелки и чашки, но в сторону двери в зал не смел даже смотреть. Только бы ни с кем не разговаривать. В голове жвачкой крутился разговор с доктором Вонг. Операция. Имплант. Возможно, он сможет слышать. Возможно. Но не точно.

Он отдернул занавеску, и золотой предвечерний свет залил маленькую кухню. После той истории с лодкой он всегда задергивал шторы. Он не приближался к воде. Даже смотреть на море ему было не по силам.

Но сейчас он опустился на перевернутый ящик и смотрел на город, на темнеющее небо, на страшную полосу черной воды у горизонта.

Возможно, он сможет слышать.

Мигнул свет, и когда он обернулся, то увидел Тахти. Он протягивал ему что-то на раскрытой ладони. Его новые слуховые аппараты. Бесполезные, когда уже ничего нельзя спасти.

Тахти ничего ему не сказал. Но он стоял в дверях и смотрел, как Серый закидывает в коробочку из-под шоколада. Как закрывает ее. И как засовывает на самый верх шкафа, туда, где обычно лежит только пыль.

Выкинуть бы ее к чертям, думал тогда Серый. Вместе с аппаратами. Закинуть в море. Им там самое место. А может, и ему тоже.

///

Серый подошел к окну. На подоконнике теснились мутные бутылки из-под минералки и несколько крупных раковин стромбиды. Там, за двойным стеклом в рассохшееся раме, лежало море. Серо-стальное, темнело у западного горизонта, где собирались тучи. Море смотрело в небо, повторяя с зеркальной точностью его оттенки. Море настраивалось на шторм. Горизонт терялся в серой дымке. Чайки охотились у берега. Они были такие же серо-стальные, как небо и море.

Из окна виднелся край мостков на лодочной станции. Лодки лежали полубоком на песке, затянутые в серый брезент. Финские ели цеплялись лапами друг за друга. За перелеском перед домом покачивалась как маятники пара грот-мачт. Кто-то шел по набережной почти у самой воды: одинокий темный силуэт.

Серому вдруг стало холодно.

Когда-то он часами бродил по кромке воды. Позволял холодным, обжигающим льдом волнам хватать его за пятки, лизать его босые стопы. Когда-то он, казалось, знал о море больше, чем кто бы то ни было в доме. Когда-то, но не теперь. Теперь он и близко не подходил к воде.

Серый взял в руки раковину наутилуса. Холодный, шершавый завиток, сжатая спираль. Плавные, текучие формы. Движение внутрь и вглубь. Внутри раковина была гладкая и блестящая, будто зашкуренная нулевкой и покрытая лаком, снаружи – грубая и неприветливая. Невзрачная серо-бежевая снаружи и теплая, кремово-коралловая внутри. Внутренний мир наутилуса устроен хитро, ритмично, понятно. Внешний мир наутилуса – это океан с постоянной угрозой опасности.

Ракушки были распиханы в спальне повсюду. Ракушки, камешки, округлые полупрозрачные стеклышки, зеленые и белые. На подоконнике, на столе, на полках в шкафах. Их было так много, что комната давно пропахла морем. Их приносили все, но больше всего – они втроем. Давно. Теперь казалось, целую вечность назад.

В спальне теперь всегда было как-то пусто. Как и внутри. Боль не стихала, и Серый до сих пор не разобрался в себе. Но одно он знал точно: он скучал по тому времени, когда они ходили вот так по кромке воды втроем.

По дощатому полу пошла вибрация. Серый повернулся в сторону двери. Сати принес в руках хлеб.

«Предай меня, передавая хлеб», вспомнилась ему строчка из книжки со стихами. Сати не предаст. У Сати нет тормозов, но Сати не предаст.

Сати прошел через комнату к окну, около которого стоял Серый. Протянул ему батон. Серый отломал кусок хлеба, еще теплого. Корочка растрескалась под пальцами. Белый мякиш внутри пружинил, упругий и плотный. Теплый сладковатый запах остался на руках.

Одни в сумрачной спальне, они ели хлеб. Сати забрался на подоконник, Серый стоял, прислонившись спиной к стене. По полу тянуло сквозняком. На ногах Сати были вьетнамки поверх шерстяных носков. Ремесленный свитер из овечьей шерсти доходил ему до середины бедра, этот свитер был бы впору взрослому мужчине, но Сати был велик. Сати был выше Серого, но оставался сухим, хотя подо всеми слоями свитеров и бус это замечаешь не сразу. Свитер был пегий и колючий, поверх него – бесчисленные ряды бус из ракушек. Сати, этот Искатель Ракушек, пах морем и хлебом, беспокойством и уютом. Он был похож на маяк, установленный на плоту. На него всегда можно положиться, но твердой земли под ногами у него нет. Ни у кого из них нет.

Серый отломал еще кусок хлеба. Тот хлеб, что приносил Сати, был во много раз вкуснее того, что давали в столовой, хотя это был один и тот же хлеб. Как будто он добавлял секретный ингредиент, пока его нес в спальню. Море осталось далеко, за спиной, за стеной дома. Здесь, внутри, ему было видно только их спальню. Крохотный освоенный кусочек огромного мира. И вроде как ему уже было не так холодно. Не так страшно.

Спальня. Пространство, заполненное элементами их личных галактик. Их вещами. Их мирами, их снами. Их мечтами и страхами. Хотя все они жили в одном доме, каждый из них жил в своем. Дом каждого из них был уникален. Искатель Ракушек жил в маяке с незапирающейся дверью. Черный Пьеро до дрожи в коленях боялся теней и призраков, но ни дня не мог без них. Лунатик гулял по непрерывно искривляющемуся пространству одному ему известной страны. Стиляга носил с собой свой страх как туристическую палатку в столитровом рюкзаке. Серый знал каждый уголок этого дома, завинченного, как морская раковина, но у него все равно оставалось чувство, будто дом по-прежнему скрывал множество тайников, о которых он не знал. Которые еще не нашел. И, возможно, не найдет никогда.

Сати протянул Серому горбушку, но Серый медлил. Сати все протягивал ему в руках хлеб.Серый разломал горбушку вдоль и вернул половину ему. Сати рассмеялся, вслух или нет, Серый не знал. Но улыбка у него была теплая. Сати был из немногих, с кем Серый мог нормально поговорить.

На Сером был свитер с высоким горлом и байковые штаны; угги на босу ногу. Он оделся тепло, и все равно мерз. Он обхватил себя руками.

*Холодно? – тут же спросил Сати и, не дожидаясь ответа, поставил чайник. В воздухе все еще висел запах свежего хлеба.

Пока Сати заваривал чай в старом чайнике со сколом на ручке, Серый собрал с пола несколько пледов.

*Г-н-е-з-д-о, – прописал он на дактиле по буквам. – Гнездо.

Они устроили себе гнезда около стола в тяжелых и плотных хлопковых пледах. Серый завернулся по плечи. Сати сполоснул две кружки кипятком и налил чай, крепкий и очень горячий. Заварка казалась черной в грубом северном свете. Серый обхватил кружку руками и только теперь почувствовал, как сильно замерз.

За окном ползли низкие тучи. Тени лежали глубокие и темные. Серый снял с масляной лампы почерневший от копоти колпак, протер его изнутри куском наволочки и поднес к фитилю зажигалку. Язык пламени перебрался на фитиль, зашипел, кидаясь искрами, и по стенам, разбуженные светом, побежали чернильные тени. Сати закурил и бросил на стол открытую пачку. Он смотрел на Серого сквозь дым, сощурив один глаз.

В комнате было сумрачно и холодно, но огонек масляной лампы бросал неверный круг теплого желтого света. Серый потянулся за сигаретой, и его руки дрожали. Сати подвинул к нему пепельницу. Его руки были сухие и жилистые. Он смотрел на Серого, но казалось, что видел сквозь него. Взгляд выдавал его.

Серый давно уже привык. Со временем учишься принимать людей такими, какие они есть. Разворачивать свою галактику по соседству и даже иногда убирать границу. Быть рядом – это совсем не страшно и не сложно, если ты настоящий. Если вы оба настоящие. В каждом из нас сидит монстр из-под кровати, которого мы так усиленно кормили собственными страшными снами все детство. Под кроватями теперь пусто. Теперь эти монстры внутри нас самих.

Монстр внутри Сати оставался неприрученным и диким. Серый знал, что Сати его не может контролировать. Но рядом с ним все равно чувствовал себя в безопасности. Это ничего, если его однажды съедят. Ничего, если это будет Сати. Пусть лучше это будет Сати. Так даже легче.

Это будет не Сати. Но Серый в тот день этого еще не знает.

///

Сати ковырял стол ножом для разделки рыбы. Выводил какие-то загогулины. Серый перегнулся через стол. Оказалось, не загогулины, а орнамент по краю стола. Вокруг рисунков Серого, тех, что он рисовал замазкой. Серый подвинул кокон из пледов поближе к кокону Сати и стал наблюдать, как он вырезает узор. На пол летела стружка, как от карандаша.

Сати посмотрел поверх его плеча, и Серый обернулся. В дверях появился Туре и теперь уверенным шагом маршировал в их сторону. Серый выпрямился, Сати выудил из пачки сигарету и прикурил. Потянуло горьким запахом дыма.

* Привет, – сказал Туре на языке жестов.

* Привет, – сказал Серый. – Чай?

* Нет, – Туре покачал головой.

Он показал, как пишет в невидимой тетради. Серый вылез из вороха пледов и полез под подушку, где всегда лежала его тетрадь для общения. Он так и спал, на ней, как будто мог после этого начать слышать. Туре ходил на курсы, но жесты почти сразу забывал, и чаще всего они с Серым переписывались. Серый почти со всеми переписывался. Или просто молчал.

Сати что-то сказал Туре, но он покачал головой. Сати вывел ловкое «окей» на языке жестов. Серый так и не понял, кому оно предназначалось. Иногда Сати добавлял жесты просто так. Иногда – специально для него.

Сати предложил Туре перевести его слова на язык жестов. Но Серый так и не узнает об этом.

Серый протянул Туре тетрадь и огрызок химического карандаша. Туре послюнявил грифель, чтобы он писал ярче. Как будто Серому еще и читать было тяжело.

«Ночью играем в карты на чердаке. Приходи.»

«Слɦханет. Нисмагу Nгратъ»²², написал Серый.

«Все знают. Приходи. Будет весело».

«РNльʞи?»²³

«Не видел его, не знаю. Приходи, мы тебя все ждем.»

Серый замер с карандашом над листом бумаги. Он хотел пойти, но не хотел встречаться с Рильке. Но потом подумал, что вот Рильке пусть и бегает от него. Это и дом Серого тоже. И раз его зовут играть в карты, то он пойдет играть в карты. Рильке или не Рильке.

«Харасо.»²⁴

Буквы получились угловатые, резкие. Туре улыбнулся и кивнул. И помахал ему рукой – такое себе универсальное «пока». Сати смотрел на него из клуба дыма. На его лице была улыбка.

* Ты знал? – спросил Серый. – Про карты.

* Туре звал сегодня за обедом. Ты был в спальне. Он искал тебя, не нашел. Я сказал, ты в спальне. Он просил не говорить. Пришел сам.

* Идешь?

* Да. Если ты пойдешь.

* Рильке?

* Не знаю, – сказал Сати. – Забей.

* Само собой, – кивнул Серый. – Это мой дом.

***

Наверху кто-то наигрывал на пианино. Отдельными нотами, разными созвучиями, невпопад. Этот человек не умел играть. Но играл. Мелодия звучала сиротливая, медленная. Ровная, рассинхронная. Несколько минут Тахти просто стоял и слушал, не заходя в зал. Гадал, кто бы это мог быть. А потом осторожно приоткрыл дверь и прокрался внутрь, как домушник.

За пианино сидел Серый.

Сутулая фигурка в огромном свитере, темный силуэт на фоне темных каменных стен. Он наигрывал на пианино, собирая в руках созвучия, вибрации. Глаза его были прикрыты.

Тахти сел на пол, прижался спиной к корпусу. В зале не было никого. Только Серый. И он. И музыка. Серый играл что-то свое, что-то очень личное. Не так, как принято, не так, как учат. А так, как чувствуешь.

Тахти почти не дышал, боялся спугнуть наваждение. Серый собирал руками ноты, нанизывал их кончиками пальцев, складывал в мелодию. Его силуэт качался, а пальцы бегали по клавишам. Он дождался, пока стихли вибрации, пока растаял звук – хотя звук он не слышал. Только когда зал потонул в сумрачной тишине, Серый открыл глаза.

Он заметил Тахти не сразу. Сначала сидел и смотрел перед собой, на клавиши, на свои руки. Он прикоснулся кончиками пальцев к ушам, будто пытался перенести звук к ушам руками. И только потом заметил Тахти, который так и сидел на полу около пианино. Взгляд Серого был отстраненным, словно он не до конца осознавал, где находится, словно не узнавал Тахти, а может, и самого себя. Тахти улыбнулся, и Серый убрал руки с клавиатуры.

Тахти поднялся на ноги, прижался животом к пианино, положил на крышку ладони, лоб. Ждал. Ждал, когда Серый снова начнет играть. Серый сидел перед клавиатурой, и секунды опускались в тишину беззвучно, как несыгранные ноты. Тахти ждал. Он умел ждать.

Когда Серый осторожно опустил одну из клавиш, Тахти почувствовал вибрацию. Тон отозвался внутри него. Вибрация затронула что-то, чего не мог тронуть звук. Заколебалась, обеспокоила, утешила. Тахти стоял с закрытыми глазами. Точно так же Серый слушал, когда он играл Бетховена, давным-давно. Что он тогда услышал, что почувствовал?

Серый продолжил играть. Тепло и тоска смешивались воедино, переплетались, становились музыкой.

На лестнице гулким эхом разносились шаги и голоса. Тахти не поднял голову, не двинулся с места. Серый играл, он не слышал их. Он не слышал, как бряцнул колокольчик, и Тахти не двинулся с места. Они вошли в зал, а Тахти так и стоял, лоб на руках, и в нем все еще звучала музыка.

Серый увидел их и убрал руки с клавиатуры, вскочил, словно пианино ударило его током. Тахти поднял голову на звук, и только краем глаза успел заметить, как исчезает Серый за кухонной дверью. На спинке стула так и остался висеть его вечный темно-серый свитер.

– Что случилось? – спросил Киану.

Тахти покачал головой. Из кухни вышла Айна.

– Здравствуйте, – сказал Киану.

Сати смотрел на дверь. Айна улыбнулась.

– Кофе?

Киану достал из сумки коробку печенья. Они сели пить кофе. Где-то в кухне прятался Серый. Может быть, он тоже пил кофе. Пригласить бы его за их стол, но Тахти видел его реакцию. Видел его глаза. И не стал ломиться в кухню.

За окном вечерело. Наползали тучи. Ветер менял направление, бился в стекло то с одной стороны, то с другой. Стекла звякали как тарелки в столовой. Ветер напевал – монотонно, монохромно, без слов, тонкую песню воды и неба. Песню монохромной пустоты. Холодную песню.

Тахти разложил на столе отпечатки. Снимки с пленки, отпечатанные в мокрой. Предметка, пейзажи, этюды. Он сохранил даже несколько проб, на клочках бумаги, с рваными краями. Их он втиснул между отпечатками покрупнее. В другом конверте лежали слайды. Яркие, насыщенные цвета, которые бывают только на позитивной пленке. Слайды не прощают ошибок, но проэкспонированные правильно дают потрясающие цвета.

Он перекладывал снимки с места на место, вытаскивал те, что казались более удачными, остальные сдвигал на край стола. Когда рука, увешанная браслетами, вынырнула откуда-то слева, он вздрогнул. Тахти не заметил, как Сати подошёл к нему. Не знал, как долго он здесь стоит.

Сати взял снимок, стал его рассматривать. В другой его руке была книга Тахти, из тех, что он привез еще из дома. Сати заложил пальцем страницы там, где закончил читать.

– Мне нравится атмосфера на этой фотографии.

Он держал снимок вверх ногами.

– Вообще это вот так, – Тахти перевернул фотографию обратно.

– Да, я знаю, – он снова перевернул снимок вверх ногами. – Но мне кажется, это вот так. Так интереснее. Как будто ты падаешь.

Тахти смотрел на снимок. Может, он и прав.

– И мне нравится ч/б, – сказал Сати.

– Ч/б?

Тахти посмотрел на Сати, на его черную толстовку и три нитки ракушечных бус. Потом на отпечаток со слайда, на яркие, сочные цвета. Никакой обработки. В этот раз никакого ч/б.

– Она цветная, да? – спросил Сати.

– Да, – Тахти кивнул. – Это снимок со слайда.

– Прости, – сказал Сати тихо. – Я не вижу цвета.

Он улыбнулся – обаятельно, широко. Вокруг глаз разбежались морщинки, как солнечные лучики.

– А можно мне посмотреть фотокарточку? – спросил Киану.

Фотокарточку.

Слова Киану всегда звучали слегка винтажно, с налетом декаданса. Начитанный, умный, добрый парнишка. Жалко его.

Он отодвинул свой стул, встал – и не то сел, не то упал обратно. Сати замер с фотографией в руках, и смотрел на Киану. Киану скрючился и уронил голову на стол. Тахти в первый момент не понял, что он делает, что происходит. Сати потянул Киану за рукав.

– Эй…

Киану не отреагировал, только расползся по столу, чуть не свалился со стула. Книга шлепнулась на пол с гулким хлопком.

– Блядь, – Сати подхватил Киану под локоть, не дал ему упасть со стула.

Книгу он выронил, и никто не стал ее поднимать. Киану не реагировал на свое имя. Сати поднял его за плечи, усадил обратно на стул. Киану сделался бледный как бумага, глаза были полуприкрыты.

– Твою мать, – шепотом выругался Сати.

Он потряс Киану за плечо.

– Ки, ты слышишь меня? Ки?

– Что происходит? – спросил Тахти.

– Обморок, – Сати обвел взглядом зал, будто искал что-то. – Только не это.

– Нашатырный спирт, – Тахти обвел взглядом зал. – Есть?

– Да, вон там, видишь, – Сати кивнул в сторону шкафа. – В белой коробке.

Тахти перепрыгнул через стулья и какие-то вещи, стал греметь коробкой. Капли в темных стеклянных пузырьках, куча таблеток, ампулы для инъекций, стерильная вата, хлоргексидин, йод, зеленка, спирт, мирамистин, перекись водорода и нашатырный спирт. Аптечке позавидовали бы некоторые кабинеты доврачебной помощи. Тахти смочил кусок ваты нашатырем.

Киану оставался бледный, полуобморочный, его голова была запрокинута. Сати придерживал его за плечи, не давая упасть со стула. Тахти протянул ватку, Сати взял ее и поднес к лицу Киану. Тот отвернулся.

– Давай, просыпайся.

– Может, врача? – спросил Тахти. Он не очень понимал, что дальше.

– Только не это, – Сати покачал головой. – Будет только хуже.

Руки Киану дрожали. Взгляд сделался стеклянный, лицо побледнело, губы потеряли всякий цвет. Тахти с Сати устроили Киану полусидя, подсунув под ноги табуретку. Киану рассматривал свою ладонь отсутствующим, стеклянным взглядом.

– Держи, – Сати сунул ему в руку нашатырную ватку.

Киану взял ее, но к лицу не поднес. Он все еще был бесцветным, но хотя бы теперь не падал со стула. Сати подвинул к себе аптечку, перебрал наспех препараты – рукой бывалого медика. Он налил в стакан что-то прозрачное, без отчетливого запаха.

– Держи, – он протянул стакан Киану.

Киану посмотрел на Сати молча.

– Что это? – спросил Тахти.

– Глюкоза.

Киану потребовалось несколько секунд, чтобы решиться. Он взял стакан, повертел его в руках, присмотрелся недоверчиво, но все-таки выпил.

– Почему глюкоза?

– Неважно, – отмахнулся Сати. Он забрал у Киану пустой стакан. – Есть надо, только и всего.

– Все нормально, – чуть слышно прошептал Киану.

– Голодный обморок?

– Ага, – Сати дернул плечами. – Как обычно.

Киану был такой бледный, что это выглядело болезненно. Тахти хотел ему как-то помочь, сделать для него хоть что-то, но не знал, что было в его силах. Он принес свою куртку и накинул ее Киану на плечи. Сати с отсутствующим видом собирал аптечку. Киану полулежал на креслах и мял в руках прядь волос. Его рукава завернулись, и было видно сиреневые шрамы на запястьях.

Сколько тепла в этих ледяных руках. Сколько заботы в ледяных руках. Сколько заботы.

Как так получилось, что эти руки – в шрамах от лезвия бритвы?

Сати принес еще один капучино. Киану попытался встать.

– Куда ты собрался? – спросил Сати.

– Кофе, – сказал Киану сиплым, бесцветным голосом.

– Сиди где сидишь, – сказал Сати. – Какой тебе сейчас кофе.

– Но я хочу кофе.

– А скорую хочешь?

Киану не ответил. Сати подвинул к нему его же печенье.

– Лучше съешь что-нибудь.

Киану завернулся в куртку Тахти, спрятал руки и прикрыл глаза. Сати посмотрел на него, но ничего не сказал.

За окном стянулись серые тучи, принялся накрапывать дождь. Айна включила гирлянды под потолком и ряд бра по стенам, и внутри стало намного уютнее. Прибежали мокрые посетители – две девушки, за ними – молодая пара. Зонтов ни у кого не было. Такие залетные посетители появлялись, когда внезапно начинался дождь или снеждь. Зашумела кофемашина. Айна забряцала кружками. Неровный шум незнакомых голосов наложился на шум дождя.

Внутри было уютно, тепло, как дома. Как дома, где тебя ждут.

Ни одного из них никто нигде не ждал.

– Может, позовешь Серого? – спросил Тахти. – Чего он один в кухне.

Сати посмотрел на кухонную дверь.

– Он не выйдет.

– С чего ты взял?

– Народу много.

– Ну и что? – сказал Тахти. – Его вроде не ругают, если он с нами сидит.

– Нет, дело не в этом, – отозвался Сати. – Стесняется. Людей, я имею в виду. Незнакомых.

– А чего ему люди?

– Ну потому что нам всем придется говорить на языке жестов. Из-за него. И все вокруг будут на него смотреть.

– Не все ли равно?

Сати пожал плечами неопределенно, словно ссылался на не вполне проверенные данные.

– У него этого не было раньше. Он любил поболтать. Это потом началось, с тех пор как он потерял слух.

– Серый потерял слух? – Тахти откинулся на спинку стула. – Он раньше слышал?

Сати побледнел, отвернулся.

– Да, слышал. Точнее, как. В аппаратах слышал. Немного. Но он мог разговаривать.

– А что случилось?

Сати помолчал.

– Несчастный случай. Но ты лучше его самого спроси. Я обещал не рассказывать. Это очень личное.

Тахти кивнул. Это он понимал как никто. Очень личное.

– Само собой. Только знаешь, – он встал. – Я все же попробую его позвать. Грустно одному, а еще и вон, дождь стеной.

До дорма Тахти разве что не полз. Сил не осталось, и единственное, чего ему хотелось – это забраться под одеяло и заснуть. Серый в зал не вышел. Когда Тахти позвал его, он принялся перемывать чистую посуду и сказал, что работы слишком много.

Из-за ливня город обесточило. Опять что-то со станцией. Перебои с электричеством на островах были в порядке вещей. Каждый раз, как начинался снег или дождь, вырубался свет. А снег или дождь начинался чуть ли не каждый день. Хорошо, когда свет включали хотя бы через полчаса. Иногда без света приходилось тянуть по нескольку дней, и все в итоге запаслись таблетками сухого спирта, свечками и масляными лампами.

Уличные стоки не справлялись, и поток воды залил проезжую часть. Кое-где тротуары потонули по щиколотку. Тахти пытался прыгать через лужи, потом забил и шел по воде. Вода была ледяная, черная. Это было совсем не похоже на сезон дождей дома. Там прозрачная теплая вода стремилась в море, и солнце пропитывало воздух запахами цветов и пряностей. А здесь пахло сыростью и льдом. Ничего прикольного в такой прогулке не было. Он просто промок и промерз. И шел в кромешной темноте, потому что фонари, естественно, тоже не горели. Только фары автомобилей время от времени распарывали ночь вспышками дальнего света. Потом – темнота.

Когда он пришел в дорм, свет в их комнате не горел. Никакой, даже от свечки. Тахти оставил чавкающие кеды около двери, прошел в комнату в одних носках, оставил на полу мокрые следы. Батареи были чуть теплыми. В комнате пахло отсыревшей штукатуркой и лапшой быстрого приготовления. Тахти щелкнул фонарик и оставил его направленным в сторону своей кровати.

Рильке спал поверх одеяла. На нем были его обычные пижамные штаны и футболка с длинным рукавом. А раньше спал в футболках с короткими. Всегда. Даже в феврале.

Тахти укрыл его своим пледом. Остановился на мгновение, присмотрелся. Ровное дыхание, расслабленное выражение лица.

Все в порядке, сказал он себе.

Хотя уверенности в этом не было.

Тахти коснулся рукой запястья Рильке. Хотел поднять рукав и убедиться, что это только его страхи. Что все действительно в порядке. Рильке не режет себе руки.

Он потянул рукав вверх, но Рильке в этот момент решил повернуться, и лег так, что обе руки оказались под пледом. Тахти вздохнул и присел на край своей кровати. Где-то за окном завыла сирена аварийной машины. Дождь лупил в окна. Рильке спал.

Да все в порядке.

Так ведь?

11

***

После того, как подняли цены на общежитие и урезали стипендию, Тахти устроился работать в офис. Ему, конечно, больше нравилось снимать. Но ему столько раз не платили за съемки, даже те копейки, о которых они изначально договаривались, что пришлось придумывать еще какой-то источник дохода. И тогда он нашел работу в офисе. За это ему хотя бы платили.

Он должен был писать продающие тексты. Рекламу, статьи, слоганы. На деле у него был пароль к учетной записи на общем компьютере в фойе, где не подразумевалось даже стула. Там он что-то печатал, отвечал на телефонные звонки, распечатывал и скреплял степлером бумажки. А чаще бегал по этажам: отнести то и принести это. Короче говоря, делал все, что попросят.

– Что ты здесь делаешь? – спросила как-то одна из коллег из отдела бухгалтерии, когда он пришел получить первую зарплату.

– В смысле?

Она указала на его личное дело. Папка все еще лежала в высоченной стопке на подоконнике.

– Ты же журналист.

– Ну да.

– Как тебя к нам вообще занесло?

Он пожал плечами.

– Здесь я тоже пишу.

Она улыбнулась ненатуральной улыбкой и протянула ему бланки для подписи. Бумаги она брала в руки подушечками пальцев, а над столом висел запах цианоакриллата. Она только что покрасила ногти, и лак еще не высох. В бухгалтерии всегда пахло то лаком, то кремом для рук, то пенкой для укладки волос.

Тахти забрал свои деньги – их оказалось почти вдвое меньше, чем ему обещали, и вышел.

Ему было скучно, конечно, но он старался. Выполнял работу в срок, свою и чужую, бегал туда-сюда по всем просьбам, улыбался, когда его отчитывали без повода.

– Тебе правда это интересно? – спросила другая коллега.

Ей не понравилась его статья про статистику использования проводов типа КРШС в производстве грузовых автомобилей за последние пять лет.

– Конечно, – соврал Тахти.

– Переделай все до завтра. Это ужас. Читать невыносимо скучно.

Как будто писанина про провода и грузовики может быть интересной. Он забрал распечатку и вышел. Вслед ему она кинула:

– Космос – наша родина.

Со следующей недели коллега ушла в отпуск, и только это спасло его статью от дальнейшей критики. Другая коллега, Инга, осталась вполне довольна его писаниной. Он даже нарыл в фотобанке несколько фотографий проводов и грузовиков. Типа, так должно было быть интереснее.

Она коротко кивнула:

– Выкладывай на сайт.

Он пошел к двери. Рабочее место ему так и не выделили, и он делил компьютер с девчонками на рецепции. Работал, когда им он был не нужен. А он им был всегда нужен.

– Погоди, – окликнула она его в дверях.

Он остановился, обернулся.

– Ну подойди, чего ты как не родной.

Он подошел, встал около ее стола. Рядом со столом стоял стул, но на нем всегда лежала ее дамская сумка, и сесть ему было некуда. Поэтому он стоял около ее стола. Как родной.

– Пока Аля в отпуске, занеси вот это в реестр, – она протянула ему стопку бумаг. – Я одна, и все не успеваю. У тебя же есть свободное время?

– Хорошо, – сказал Тахти. – Здесь?

Он указал на стол Али. Монитор по периметру облепили желтые цыплята – сувениры от компании-партнера.

– У тебя же есть рабочее место, – сказала Инга. – Там и сделай.

– Там же негде, – он посмотрел на нее умоляюще.

– Но там же есть компьютер? – Инга подняла одну бровь.

Помощи ему не дождаться. Он это понимал снова и снова.

– Хорошо, – сказал он и вышел.

Он спустился на рецепцию. У стойки выстроилась целая очередь людей в деловых костюмах. Девчонки крутились, цокали каблуки по каменному полу. Два телефона разрывались, по третьему говорили. Он зашел за стойку, прикрыл дверь. Оба компьютера были заняты.

– Молодой человек, вы мне не поможете?– тут же обратился к нему один из людей у стойки.

– Постараюсь, – сказал Тахти.

– Мне нужно передать документы в офис компании…

– Тахти, возьми уже трубку, – крикнула Луана. – Ты не слышишь телефон?

Тахти взглядом указал на человека, с которым говорил. Луана выпучила глаза и ткнула пальцем в телефон. Она продолжала говорить по другому телефону и что-то нащелкивала мышкой в мониторе.

– Простите, одну минутку, – сказал Тахти гостю и снял трубку. – Да?

– Сколько можно вам звонить, вы что, там позасыпáли все? – заорали на него в трубку. – Целый день звоню.

– Простите, чем могу помочь?

– Я еще в десять утра простил прислать техников, мы сидим без света. Прошло четыре часа. Четыре! Где они?

– Сейчас я уточню.

– Вы что, с ума все посходили? Никто ничего не знает. Никто не хочет работать.

– Минуту, пожалуйста.

Тахти коснулся плеча Луаны.

– Техников вызывали? – шепотом спросил он.

– Каких техников? – она стряхнула его руку. – Вон справочник, позвони и спроси.

– Ему сейчас надо. Я же не знаю, звонили им или нет.

– Тахти, я разговариваю с клиентом! Я тоже не знаю. Вон телефон. Позвони и спроси.

– Молодой человек, вы уже освободились? – спросил мужчина у стойки. – Мне нужно передать документы, и время идет.

– Да, сейчас.

В трубке снова кричали про ремонт и про то, как они весь день сидят без света.

– Я перезвоню вам буквально через пару минут. Уточню насчет техников. Оставьте мне, пожалуйста, ваш внутренний номер.

– Вы еще и номер мой не знаете?? Ну это вообще. Я на вас пожалуюсь. Как вас зовут?

– Я перезвоню вам буквально через минуту.

– Как вас зовут, я спрашиваю?

– Тахти.

– Я напишу на вас жалобу, Тахти! Вы ни черта не работаете.

– Послушайте. Я заменяю человека, я не в курсе вопроса со светом. Я стараюсь вам помочь.

– Что ты несешь?? – зашипела Луана. – Иы в своем уме?

– Что не так?

– Молодой человек, время идет! Выдайте, пожалуйста, мне пропуск, и я уйду. Что за бардак у вас здесь.

– Простите, – сказал Тахти всем сразу, и положил трубку.

Когда через два часа он вышел во внутренний двор покурить, у него гудела голова и подкашивались ноги. Он еще ничего не ел, язык прилип к небу, а пальцы не попадали по колесику зажигалки.

Он выполнял чужую работу, и еще и получал за это нагоняй. Свою работу он даже не начал выполнять. И вряд ли начнет, потому что у девчонок завал всегда, и за компьютер они его просто не пустят. И денег ему в итоге платили меньше, чем обещали.

Он выкурил две сигареты подряд, и еще минут пять просто стоял и тупо смотрел в темнеющее небо. Ему нужно было идти обратно, в их бредовый ад, и биться за то, чтобы просто выполнить свою работу. Просто потому что ему не нашлось рабочего места в компании, где в каждом помещении стояло по два-три пустых стола.

Он вернулся за стойку. К обеим девчонкам стояли очереди. Кто-то сидел на диване, мужчина в сером шерстяном пальто расхаживал туда сюда и с улыбкой говорил по телефону. Тахти закинул за щеку мятный леденец, чтобы скрыть запах табака. А заодно притупить чувство голода.

– Луан, мне нужен компьютер.

– Мне тоже, как видишь, – сказала Луана. – Я вообще-то работаю.

– Я вообще-то тоже работаю, – сказал Тахти. – Инга сказала, чтобы я пользовался компьютером на рецепции.

– Когда он не занят, – сказала Луана. – Ты не видишь, сколько людей? Ты к этому зря так относишься. Мы вообще-то делаем здесь одно дело.

– Вот именно, – кивнул Тахти. – Мне тоже нужно как-то сделать часть этого дела.

– Так сделай, – сказала Луана и уткнулась в монитор. – Мне некогда болтать, Тахти.

Тахти оперся руками о стойку и уткнулся лбом в руки. В висках стучало. В гомоне голосов он не сразу различил мужской голос где-то над головой.

– Здесь все по-прежнему, да?

Тахти поднял голову. Мужчина в сером пальто стоял совсем рядом, по ту сторону стойки. От него пахло дорогим одеколоном. Он улыбнулся.

– Загоняли вас?

– Простите?

– Я здесь работал раньше, – сказал он, – много лет назад. Тогда еще не было этой рецепции.

– Чем вам помочь? Хотя, если честно, я вряд ли смогу вам помочь.

– Да нет, я просто хотел повидать старого друга Хофрида. Но тут теперь без пропуска не войти, вот я и жду, когда народ разбежится. Он обещал спуститься через полчасика сам, если меня раньше не впустят.

– Вот как.

– Вы новый администратор?

– Копирайтер.

– Копирайтер? – мужчина приподнял брови и чуть было не расхохотался. – А чего, у нас копирайтеры теперь на рецепции работают?

– Теперь да, – Тахти взглянул через плечо на Луану. Она говорила по телефону и заполняла бланки на пропуск женщине у стойки, и его слов не слышала. – Простите. Это я так.

– Чего вы тут напишете-то? Ой, это надо Хофриду сказать. Я скажу.

– Лучше не надо, – сказал Тахти. – Мне тут еще работать.

Мужчина ушел через десять минут – Луана выдала ему одноразовый пропуск. На Тахти она посмотрела так, словно он на этот пропуск плюнул. Стопка отчетов, которые нужно было внести в реестр, куда-то делась, пока он ходил курить.

– Луан, а где отчеты? – спросил Тахти.

– Какие отчеты?

– Я принес с офиса стопку отчетов, здесь лежала. Вы ее куда-то убрали?

– Все отчеты вон в той папке, там посмотри.

Тахти пролистал папку. Ну да, отчеты рецепции.

– Нет, Луан. Стопка бумаг из офиса.

– Тахти. В папке посмотри.

– Там нет.

– В другой папке посмотри. Мне некогда.

К вечеру он больше всего хотел застрелиться. Вместо этого он пошел выпить кофе. В тишине. В спокойной тишине, где никто не будет его дергать.

Он накинул парку и вышел на улицу. Ветер ударил пощечиной по лицу, и кожа загорелась болью. После душного зала рецепции это было приятно. Как будто очнуться после глубокого обморока.

До Старого Рояля Тахти дополз чуть ли не на бровях. Он не помнил, как шел, не помнил, как снег летел горизонтально прямо ему в лицо. Он не застегнулся, не вспомнил про шарф. Тишина лестничного марша гудела и кашляла, пока он карабкался по ступеням со скоростью улитки.

В кофейне было непривычно людно. С пяток столов были заняты. Тахти прошаркал к их столу у окна и упал на стул.

– Ты живой? – спросил Фине.

Не поднимая лба с рук, Тахти отрицательно покачал головой.

– Поешь что-нибудь, – сказал полушепотом голос Киану.

– Лучше кофейку выпей, – сказал голос Виктора. – Кофе – это реально тема, когда сил нет, бро. Ну или если хочешь…

– Отстаньте вы от него, – сказал голос Твайлы. – Дайте человеку в себя прийти.

– А мы чего, мы ничего, – сказал голос Виктора. – Тахти, а хочешь мы тебе песенку споем?

Тахти покачал головой и оторвал лоб от рук. Голова казалась неподъемной, в ушах звенело, и на фоне этого звона ему что-то говорили, от него что-то хотели, а у него не было сил хоть что-то ответить. Он вытащил пачку сигарет, вытянул сигарету, примял пальцами фильтр. Чиркнул зажигалкой.

– Курить на улицу, – крикнула Айна.

– Простите, – прошептал Тахти и засунул сигарету за ухо.

Что-то бряцало и звякало слева, Тахти повернулся на звук. Сати перебирал ракушечные бусы. Рукава его свитера закатались, и левая рука оказалась разодрана до крови. Длинный широкий порез, едва затянувшийся рубцовой тканью. На коленях у него лежала книга, и кроме текста он сейчас не замечал ничего. Тахти обвел взглядом зал. Серого нигде не было.

Поначалу Серый сидел за их столом в кофейне, только если не было посетителей. Только если приходили Сати, Киану и Тахти. Если приходил хотя бы кто-то еще, Фине, Виктор, чужие люди – он не выходил из кухни и за стол не садился. Стеснялся. Сидел в кухне, рисовал.

Однажды Тахти туда вошел, и остался. Серый рисовал карандашом в своем клеенном-переклеенном планшете. Тахти заглянул через его плечо. Портрет Сати. Уверенными, даже грубыми карандашными линиями. Длинные волосы отбрасывают тень на лицо, в глазах лежат блики, свитер увешан ракушечными бусами, в руке неприкуренная сигарета. Тахти попросил полистать папку и нашел еще несколько зарисовок Сати. Карандашом, более подробные, и еще быстрые, ручкой, в интерьере кофейни, где-то на улице и где-то еще, в комнате, дома у Серого или у Сати, Тахти не знал.

Потом к ним пришел Сати, и Серый сунул папку в коробку с чипсами. Сати тоже остался. Следом пришел Киану. В итоге на кухню перетекли все – включая Фине, Виктора и Твайлу, и все они сидели на ящиках вокруг Серого, и был очаровательный бардак, и все говорили непонятно на каком языке и как-то друг друга понимали.

Но сейчас, в почти полном зале кофейни, Серый не показался ни разу. Ни Хенна, ни Айна, по всей видимости, не настаивали. Понимали.

– Так, – сказал Виктор и встал.

– Ты куда, курить? – спросил Киану.

– Нет, – сказал Виктор и резким жестом придвинул стул, так, что ножки скрипнули по полу. Сати поднял голову и заморгал, будто только что вышел из темноты на яркий свет. – Я пойду позову Серого.

– Погоди, – сказал Киану, – он не выйдет.

– Выйдет.

Виктор прошагал через зал к кухне, и Сати встал и пошел за ним, и что-то говорил ему вслед, и Киану встал и пошел к кухне тоже, и Тахти тоже пошел за ними. Виктор бесцеремонно открыл дверь кухни. Серый увидел его, дернулся, глаза были испуганные. Он весь напрягся, будто ожидал драки. Виктор не собирался с ним драться. Он показал ему за свою спину, в сторону зала. Серый покачал головой. И тогда Виктор сгреб Серого в охапку, притащил в зал и усадил за стол.

///

Киану закрывался стопками книг в библиотеке. Иногда он складывал бумажные самолетики и пускал их полетать по залу. Библиотекарь теперь собирала их молча. Раньше она злилась, но после того, как он вырубился за столом, и его унесли в лазарет, где он неделю пролежал под капельницей, стала молча собирать их с пола и возвращаться за свой стол. Порой он думал, они за него боялись. А порой, что они боялись не за него, а его. Что были готовы притвориться, будто все в порядке, лишь бы не иметь с ним дела.

За другим столом, в самом дальнем от окон углу, где стояла темнота, сидел парень в сером свитере и заляпанных линялых джинсах. Киану видел его уже не первый раз, все время в том кресле, все время с книгой. С одной и той же книгой. Он ни на кого не реагировал, никогда не отвечал на его приветствие. Библиотекарь к нему не подходила. Киану не видел ни разу, чтобы он ходил по залу и брал другие книги. Не видел, чтобы куда-то выходил. Не видел его в других частях дома. Он боялся себе в этом признаться, но начинал опасаться, уж не призрак ли был перед ним. Или что реабилитация ничего не дала.

Ему становилось не по себе. На языке непонятно откуда брался привкус соли. Он уже ждал, что этот парень в сером однажды станет полупрозрачным и растворится. Или пройдет сквозь стену.

Это было в один из серых дней, когда тучи висели низко, тяжелым покрывалом. Киану шел вслед за своей группой на обед, хотя совершенно не хотел есть. Когда утром в ванной он смотрел на свое отражение, его разобрал нервный смех. Щеки впали, лицо стало узкое, острое, хищное. Под глазами залегли такие плотные круги, будто он обвел глаза синей гуашью. На подбородке высыпали прыщи, со скулы медленно, желтея, сходил кровоподтек. Это в него кинули кружкой, когда он сел на чужой стул.

Он практически не спал. Проваливался короткими, поверхностными урывками, а стоило заснуть поглубже, и мозг тут же бил тревогу, и он просыпался, словно от удара током. Сегодня ночью ему просто стало страшно. Он проснулся как от удара, рывком, подскочил в кровати. Сердце колотилось у самого горла, сорванным, рваным ритмом, невпопад, то чаще, то реже, и ему казалось, что оно вот-вот просто остановится. Он пытался дышать – глубже, ровнее, как его учили в госпитале, и это не помогло. В тишине, казалось, было слышно только его учащенное дыхание и его же рваный пульс. В висках пульсировал упругий ритм. Руки были ледяные. Он укутался в одеяло, тер ладонями руки и ноги, пытался согреться и успокоиться. Так он и просидел до утра.

Он слышал, как в спальню вернулся Эйл, а вслед за ним Стиляга, как вытряхнул на одеяло какие-то вещи, и как потом запихивал их под матрас. На Киану он не обращал внимания. Может, Киану тоже стал призраком?

В столовой он устроился с края стола, ковырял вилкой соевую котлету. Когда все ушли, он все еще сидел за столом. Где-то в кухне гремела посуда. Откуда-то из -за приоткрытой двери невнятно бурчало радио.

Двери в столовую приоткрылись, и внутрь просочился парень в сером свитере. Волосы закрывали лицо, драные джинсы вылиняли до однородного сероватого цвета. На раздаче он взял две глубокие тарелки, прошел к пустому столу, накидал в нее котлеты, хлеб, порционный кетчуп. На раздачу вышла кухарка, посмотрела в зал. Ее взгляд остановился на Киану, она постояла и снова ушла. Словно парня в сером в зале просто не было.

Ну точно, решил Киану. Призрак. Просто призрак.

Просто он сошел с ума.

Киану встал медленно, словно боялся спугнуть наваждение. Нечаянно он задел рукой вилку, и она со звоном ударилась сначала о деревянный стул, потом о кафельный пол в звездочку. Парень вздрогнул. Осмотрелся, ошарашенный, словно его только что разбудили воем сирены.

Он нашел взглядом Киану и замер как стоял – с тарелкой в руках, полусогнутый у стола. Он смотрел на Киану, а Киану – на него. Киану попытался улыбнуться, получилось из рук вон плохо. Парень не улыбнулся в ответ.

– Привет? – позвал Киану, и голос прозвучал севшим полушепотом.

Парень не отозвался. Он накрыл полную тарелку пустой и ушел быстрым шагом, словно спасался бегством.

Киану поднял вилку. Положил ее на стол. Задвинул стул. В коридоре стихало эхо шагов.

Киану догнал его в коридоре и пошел следом, на расстоянии, чтобы не светиться. Парень шел быстрым шагом, серая тень на фоне серых теней. Иногда Киану терял его из виду, и тогда приходилось ориентироваться на звук шагов.

Следом за ним он поднялся на четвертый, и не нашел его взглядом. Шаги звучали сбоку, из-за приоткрытой двери на черную лестницу. Киану осторожно толкнул дверь. Сердце колотилось у самого горла.

Наверху, в тенях, ощущалось движение. Киану поднялся по ступеням.

Там, за еще одной дверью, оказался лестничный тупик. Крохотное оконце под самой крышей, блики света на противоположной стене. Решетка закрывала продолжение лестницы и вела, по всей видимости, на крышу.

Киану слышал приглушенные голоса, видел черные силуэты и огоньки сигарет.

Все стены кто-то разрисовал мелкими картинками, но он стоял слишком далеко, чтобы их рассмотреть. Он как будто подглядывал в замочную скважину, и по спине бежали ледяные мурашки. Дыхание стало таким громким, что он прикрыл ладонью лицо. Голоса. Шаги. Звяканье и бряцанье. Пчелиное гудение. Шаги стали громче, кто-то вроде стал спускаться по ступеням, и Киану побежал.

Он сбежал на четвертый, оттуда уже по парадной лестнице на третий, где упал на диван в общей комнате. Пальцы кололо иголками. Он никак не мог надышаться.

Кажется, он только что узнал что-то очень важное. Был свидетелем какому-то важному событию. Вот только пока не мог определить, какому.

Он чего-то не знал об этом месте. Чего-то очень важного.

И когда он снова проснулся среди ночи, он уже решил, что будет делать.

Он оделся: черная водолазка, черные джинсы, черные кроссовки. Застелил кровать. На цыпочках он вышел в темный коридор ночного дома.

Навстречу новому, незнакомому ему миру. Навстречу черным теням.

Пожалеет ли он однажды о своем решении?

***

Когда они вот так встречались и шли по магазинам? Тахти попытался вспомнить. Еще на курсах. Потом все поступили в институты, разбежались, и встречались только в Старом Рояле, все реже и реже.

Сати ждал его на автобусной остановке. Тахти наконец-то научился ориентироваться в этом городе, и теперь не плутал по полдня в поисках нужного адреса. Город, кстати, оказался до ужаса маленьким. И совсем не похожим на Ла’а. И на Вердель тоже.

В Ла’а стояли небоскребы, было метро, разветвленная путаная карта. На каждом углу толкались круглосуточные кафе и магазины, все было под рукой. И все всегда работало.

В Лумиукко электричество подавали с перебоями, свет то и дело вырубался. Все магазины закрывались часов в пять-шесть вечера, редко кто работал до восьми. Круглосуточно работали только заправки, они иногда бегали туда за сигаретами, но цены там были не подступишься, и такие вылазки сводили к минимуму. Метро не было. Из общественного транспорта ходили только трамваи. Точнее, как ходили. Поскольку свет постоянно вырубался, ветка то и дело вставала. Еще случались обрывы проводов из-за ледяных дождей и налипшего мокрого снега, или в снегопад заметало пути. Поэтому трамваи ходили скорее теоретически. А практически ходили люди. Пешком.

В тот день грязь подмерзла. Снег сыпал жгучими, колкими комочками, они били по парке и оставляли горячие болезненные пятна на лице. Люди шли на прямых ногах, переваливались из стороны в сторону словно пингвины. Кому охота растянуться на подмерзшем, накатанном снегу?

Сати курил. Издалека он был похож на пеструю нахохлившуюся птицу.

– Привет, – Тахти пожал Сати руку.

Они покурили по дороге. У Тахти за это время замерзли руки и нос. Сати шел без шапки, шарф размотался и просто болтался пестрой змеей, до самых колен. Чтобы чувствовать такой комфорт в такую погоду, нужно родиться на севере. Или быть без башни. Сати был и тем, и другим.

В книжном пахло типографской краской и непонятной сладостью. Тахти закутался в парку.

– Лучше расстегнись, – сказал Сати.

– Ага, расстегнись. Мне бы согреться.

– Так в тепле ты быстрее без куртки согреешься. Можешь вообще ее снять.

Тахти посмотрел на Сати с недоверием. Сати снял куртку и шарф, и остался в пестром полосатом свитере. Бусы качнулись на шее, бряцнули. Тахти снял куртку и принялся растирать руки.

– Офигеть, конечно, – сказал Сати. – Никак ты не привыкнешь. К холоду, я имею в виду.

– Нет. Не мое это.

– Ну а я вот жару не люблю. Мне лучше как сейчас.

– Серьезно? – Тахти грел и грел руки. Как можно не любить тепло?

– Мне в жару плохо, дышать нечем, – объяснил Сати. – А сейчас свежо, в самый раз.

– Я этого никогда не пойму, видимо. Мне лучше летом, в шортах, на пляже.

Сати посмотрел на него удивленно.

– Так тут тоже можно летом в шортах на пляже.

– Ага, я задубел в свитере за пять минут. В июле.

– Ну, не знаю. Может, просто надо здесь родиться. Людей с юга север выматывает, я такое слышал. Похоже на правду?

– Очень, – Тахти сжал и разжал пальцы. – А правда уже теплее.

– А я что говорил? Ладно, пойдем найдем твою книгу.

Тахти обвел взглядом лабиринт залов и две лестницы – на второй этаж и на минус первый. Только бы обошлось без этого. Только не лестница.

Он пошел вдоль стеллажей. Пестрые корешки рябили в глазах. Хорошо, что все книги стояли в алфавитном порядке. Он нашел книгу за какие-то полчаса. Твердый переплет, белая бумага, вменяемый шрифт. А то теперь взяли за моду то гигантским шрифтом печатать, словно для дошкольников, то пиписочным, только под лупой читать.

– Смотри, она еще есть в мягком переплете, – Сати показал ему карманный вариант книги. – В два раза дешевле.

– Да. Хорошо. Я хочу в твердом.

– Ты вроде говорил, что у тебя нет денег.

– Денег, может, и нет. Это не так важно. Книгу я хочу в твердом переплете.

Сати кивнул с серьезным видом.

– Понимаю.

Он вернул книгу на полку так аккуратно, словно возвращал в гнездо выпавшего слетка.

Зайти поесть в кафе было идеей Сати. Заказать огромный чайник чая и гору слоеной выпечки тоже было идеей Сати. Теперь на столе перед ними дымились паром белоснежные чашки с бордовым брусничным чаем. Не с кофе.

– Как у тебя сейчас с работой? – спросил Сати.

– Я ищу потихоньку. Местечко с письменным столом, где я мог бы спокойно работать, где можно было бы поставить свою чашку.

– А как же газета? Ты не будешь скучать?

– Не дави на больное место, – сказал Тахти. – Газету закрыли. Это раз. Денег в ней не платили. Это два. А сейчас я уже не могу себе позволить работать бесплатно. Это три. Потому что из общаги мне скоро придется съехать, нужно будет что-то снимать, а это стоит безумных денег, – он покачал головой. – Какая может быть газета.

– А что у тебя с социальной хатой? Тебя же ставили на очередь вроде?

– Да, но пока жду. Может, повезет, и что-то появится к выпуску, но пока тишина. А у тебя? Ты же тоже стоишь на очереди?

– Стою, да. Но Мари сказала, что можно пожить у нее, пока не дадут жилье. Святой человек она. Мари, я имею в виду.

– Ага, – Тахти сделал глоток чая. Скорее он напоминал ягодный морс, чем чай. Вкусно. – Я посмотрел цены, снимать дорого. Поэтому работать бесплатно я уже не смогу. Даже если это газета.

– Слушай, ну ты тогда работал внештатно, – сказал Сати. – А если тебе попытаться устроиться в штат?

– Я не знаю. Я отправил резюме, и никто пока не ответил. Наверное, им нужен кто-то опытный. Или свой.

К тому же, я не тяну, подумал Тахти. Боюсь считать, сколько пачек кетапрофена я уже сожрал. Может, это изначально было не для меня? Наверняка нужен кто-то крепкий, здоровый, веселый. Кто-то, кому не нужна трость, чтобы ходить. И кто не боится подходить к людям и задавать вопросы.

Вслух он этого не сказал. Сати засмотрелся на стену скнигами. Тахти попробовал местную выпечку и поймал себя на мысли, что уже давно не ел ничего настолько вкусного. В общагу они покупали еду из расчета подешевле и побольше. Вкусно? Вкусно осталось в прошлой жизни. Вкусно было только когда Киану угощал их чем-нибудь. И еще было вкусно, когда Тори готовила плецхен. Он вспомнил ее тонкие пальцы в муке и еще – розовые колени. И то, как он целовал ее левое бедро там, где видно веснушки.

– Ну попробуй, – сказал Сати, и прервал этими словами воздушные мысли Тахти. – Может, здесь у тебя все получится.

Сати не улыбался. Сейчас он казался печальным и усталым, и еще ужасно далеким.

– Хочешь, теперь я чего-нибудь закажу? – сказал Тахти. – Чай, печенье? Сэндвичи?

– Как хочешь. Я заказал то, что мне хотелось попробовать. Я стараюсь пробовать то, что мне хочется.

– Посиди, я посмотрю, что еще там есть.

Тахти прошел к прилавкам. Глазами он бы перепробовал все. Он бы попросил по паре штучек каждого вида печенья, им с Сати. И еще целую коробку для остальных. Только денег у него оставалась всего пара сотен, и было совершенно неясно, когда будут следующие. Он принес немного печенья. Сати уже листал книгу из местного стеллажа.

– А как так получилось, что ты попал в издательство? – спросил Тахти.

Сати отложил книгу на край стола. Fran intryck till uttryck – att valja motiv.²⁵ Книга по технике рисунка. Такое Тахти больше ожидал увидеть в руках у Серого.

– Ой, это вообще все странно получилось, – Сати налил им еще чая. – Я все детство мотался по интернатам. Жил там постоянно. Не уезжал вообще никуда, даже летом.

– Почему?

– А некуда было ехать. Варианта, собственно, было два – жить в интернате или сбежать и жить на улице. Я на улице ночевал достаточно, хватит уже.

– Ты убегал? Из интерната.

– Ой, миллион раз, – Сати сделал глоток чая. – Я уже всего не вспомню. Но меня каждый раз находили.

– Ругали?

– Ну как. Ругали, конечно. Но мне, по-честноку, все равно было. Я опять убегал. Потом вроде появились опекуны – какие-то мега дальние родственники. Их нашла служба опеки.

– Уилсоны?

Сати на мгновение завис, посмотрел на Тахти странным проницательным взглядом. Потом, видимо, вспомнил их давний разговор на лестнице в кафе.

– Ты запомнил? Да, Уилсоны. Я был у них в гостях разок. У них большой двухэтажный дом за городом. Там красиво. Лес кругом, пруды. Можно гулять. На постоянно они меня не взяли, а все равно было приятно. После клиники… ну и после интерната это был первый раз, чтобы кто-то обо мне заботился.

– А что за клиника? – Тахти уже слышал про клинику и все хотел спросить. Он подумал, сейчас можно.

– Ну, я же родился у наркоманов, – сказал Сати. – Я родителей не помню, мне как-то медсестра рассказала. Родителей сразу лишили родительских прав, я вообще не знаю, где они и что с ними. А в клинике я проходил реабилитацию, сразу после рождения. Клинику я почти не помню. Только урывками что-то. Мне до сих пор присылают оттуда поздравительные открытки на день рождения. Потом был детский дом, потом – интернаты.

– А что Уилсоны?

– А что Уилсоны. Пригласили меня разок в гости. Все. – Сати взял в руки книгу, полистал не глядя и снова положил ее на край стола. – Но там, у них, я познакомился с соседями. С Мари, у которой сейчас живу. Она работает в библиотеке. Устроила меня туда помощником. Взяла меня к себе жить. Я все то время, пока учился, работал там. Вообще как-то с тех пор, как я переехал сюда, и в город, и потом к Мари, все как-то стало получше.

– Ох, – выдохнул Тахти. Он понимал, что Сати помотало, но не думал, что настолько.

– В общем, в библиотеке я познакомился с Бернаром, они с Мари работают в одном офисе. Он порекомендовал меня в издательство. Там работает его друг.

– Ничего себе. Прямо целый квест.

– Не говори, – Сати улыбнулся, в его глазах смешались улыбка и слезы. – Я думал, меня туда не возьмут. Ехал, знаешь, одетый в самые свои лучшие вещи, подготовился, что буду говорить. А так нервничал, что три раза запорол анкету, которую они попросили заполнить. Все думал: да куда мне. В итоге Мартин, друг Бернара, обещал позвонить через пару дней. Обычно когда так говорят, это обычно знаешь, типа, вы не подошли.

– Ну да, типа отказ в мягкой форме.

– Ну да. И я уже пока ехал, смирился с тем, что не подошел. А утром на следующий же день мне позвонил Мартин и сказал, что я могу выходить с первого числа. Я помню, был в таком шоке, что молчал и молчал, пока он не позвал меня по имени. Он уж решил, что связь оборвалась, так долго я молчал. Вот так я и оказался там.

– Офигеть, – сказал Тахти. – Можно целую книгу написать. А почему ты был так уверен, что они тебя не возьмут?

– Ну во-первых, это не совсем мой профиль, а потом – я еще только институт заканчиваю. Я не умею половину того, что им нужно.

– И все же они тебя взяли.

– Они меня взяли.

– Потому что ты талантливый.

– Потому что Мартину позвонил Бернар. Если бы не это, Мартин бы даже не увидел мое резюме.

Тахти помолчал.

– Тяжело?

– Ну как… – Сати пожал плечами, и бусы брякнули. Свет падал сбоку, и шрам на лице был отчетливо виден. – Приходится спрашивать обо всем, чего я не знаю. А я кучу всего не знаю. И многим это не нравится.

– Почему?

– Типа что ты тут забыл. Я тут как-то заносил документы на подпись, а там мужик такой, в костюме, за огромным столом. Смотрит на меня так, долго, пристально: вы же не издатель. Что вы тут вообще делаете?

– Бумажку подписываю…

– Да, надо было так и сказать. Я уже не помню, что я ему там сказал. Так неприятно было.

– Представляю себе.

– Я в итоге так для себя решил. Пока мне самому это нравится, я это буду делать.

///

– Вали отсюда!

Рильке ударился спиной о стену. Левая скула залилась болью. Рот заполнился вязкой жижей с отчетливым вкусом железа. Что-то твердое оказалось под языком. Он сплюнул на пол сгусток крови, что-то ударилось о пол и отскочило под стол. Рильке вытер рот рукой, и рука, и рукав форменной рубашки окрасились в синевато-красный цвет.

Сати оказался около него в один прыжок. Рильке не успел толком среагировать.

Удар под дых, и он согнулся пополам. Удар по коленям. Он упал, задыхаясь. Желудок подскочил, перед глазами полетели черные точки, все куда-то поехало и расплылось.

Вставай, сказал себе Рильке. Вставай.

Он ударил Сати но ногам, отполз от него и встал на ноги, подтянув себя руками за изголовье кровати.

– Ты чертов предатель! – кричал Сати.

– Хватит… – голос Рильке звучал хрипло.

– Да я тебя по полу размажу.

Удар Рильке провалился в пустоту. Рильке полетел на пол, упал на чьи-то вещи, и еще пару метров проскользил по полу по инерции. Из легких вылетел воздух, он стал кашлять, пытаясь вдохнуть.

– Ты сука блядь, ты блядь понимаешь, что ты сделал? Идиот. Дебил. Ты…

Сати сыпал трехэтажным матом. Рильке сплюнул на пол кровь, попытался подтянуться на руках, проскользнул и снова упал ничком. К горлу подступила тошнота. Крови было полный рот, в ушах стоял комариный писк.

Рильке дотянулся до первого, то попалось под руку – подсвечника. Подсвечник полетел в Сати. Сати увернулся, отбросил подсвечник ногой, попал в окно, и стекло с треском разлетелось на осколки.

Рильке встал на ноги еле-еле, взял в руки табуретку. Сати подобрал с пола бейсбольную биту.

– Прекратите, – закричали со стороны двери.

Сати не слушал. Рильке не успел среагировать. Сати врезался в Рильке, вместе с табуреткой, удар биты пришелся с одного бока, с другого оказался кто-то еще.

Рильке подхватили под руки, кто-то выхватил из рук табуретку. Кто-то тянул за рубашку, кто-то наступал на ноги. Рильке пинался, пытался отпихнуть от себя Сати. Усилием трех человек Сати оттащили от Рильке.

Ув и Фалко держали Рильке, до боли вывернув руки. Он не сопротивлялся. Ниссе, Эйл и Туре держали Сати втроем, и он продолжал вырываться.

Когда они поняли, что Рильке не сопротивляется, они ослабили хватку, но их руки так и остались на его плечах. Рильке провел рукой по лицу. Ладонь окрасилась в багровый. Свитер на груди тоже стал багровый. Во рту было полно теплой вязкой жижи.

Перед глазами опять все начало плыть. В ушах звенело. Тошнота подкатила к горлу, желудок стал как каменный. Руки немели. Фалко что-то кричал Сати, и Сати тоже что-то кричал, и за его спиной тоже кричали. Рильке не мог разобрать ни слова.

Он сполз на колени, кто-то подхватил его под руки. Тело онемело, в висках пульсировал частый ритм. Голова кружилась. Перед глазами все расплывалось, изображение ушло в расфокус, потом поблекло и пропало.

Звуки смешались в единую какофонию, в пчелиный гул, уносящийся все дальше и дальше.

Его звали по имени, но Рильке этого не слышал.

***

Квартирник организовывал Виктор. Тахти позвал Рильке, которого позвал Виктор. Сказал, что будут ребята из универа, еще пара человек. Под ребятами из универа подразумевались Грэхем, с которым Виктор на пару снимал двухкомнатную квартиру, и которого Тахти ни разу не видел, и – внезапно – Киану.

Пока Тахти и Рильке тряслись в трамвае на пути в противоположный край города, Рильке рассказывал про Виктора.

– Родители переехали девять лет назад, что ли, Виктору тогда было лет десять или одиннадцать. Он помнит родной язык, даже немного говорит на нем, с жутким, по его словам, акцентом. Он как-то говорил мне что-то по-русски, но я ничего все равно не понял. Приятный парнишка, общительный.

– То есть он русский? Виктор, я имею в виду.

– Ну по крови да, но они давно уже здесь. Ой, он крутой. Читает много. В-основном, на русском. Говорит, что лучше всего читать книги именно на русском языке, он самый богатый и красочный. Говорит, ни один другой язык не дает такой глубины и полноты. Он до сих пор путает времена, игнорирует артикли и ошибается в падежах. Пьет чай литрами, только черный, только с лимоном и сахаром, причем сахару кладет по семь кусков. Если к чаю куплен кекс или завалялось печенье, то сахару все равно будет семь кусков. Он так и говорит, сахару. Сколько ни поправляй.

Рильке всегда активно жестикулировал, двумя руками. Но сегодня его левая рука двигалась еле-еле, и он все делал одной, правой. Тахти попытался спросить утром, но Рильке выскользнул из ответа, спрятался сначала в ванной, потом в общей кухне, где народу было не протолкнешься. И теперь он сидел на соседнем сиденье, размахивал правой рукой, а левая едва взлетала с колена и снова падала с неловкостью подбитой птицы.

– Он все время включает музыку. Музыка разная, мне больше всего нравится, когда он включает армянский дудук. Столько любви в этой музыке, сколько тоски, сколько печали, сколько слез. Дудук рыдает, стонет, и слезы наворачиваются на глаза. Он часто приглашает в гости. Он говорит, хлебосольный.

– Что такое хлебосольный? – спросил Тахти.

– Я тоже как-то спросил! Прикинь, тоже не понял. Ну, это когда собираешь дома гостей и угощаешь, так он мне объяснил. Встречаешь хлебом и солью, то есть едой. Раньше так вроде делали.

– Откуда ты его знаешь?

– Через Киану. Он нас как-то познакомил. А потом, правда, выяснилось, что у нас и другие общие знакомые есть, не из меда.

Киану всегда ходил сам по себе, и было странно слышать, что он познакомил с кем-то Рильке. Это Рильке-то? Который знал весь город?

– Киану? А с Киану вы как познакомились?

– В интернате.

– В интер… погоди. Там же, где Серый…

Рильке хлопнул Тахти по плечу.

– Наша остановка. Пойдем.

Тахти не успел договорить – и снова не успел спросить, что это был за интернат, а еще – что случилось с левой рукой Рильке.

Так что Виктор был хлебосольный. Встретил он их, правда, не хлебом и солью, а бутылкой коньяка, пригласил на кухню. Квартира была маленькая, потрепанная, непричесанная. Из шкафов торчали шмотки вперемешку с книжками. В ванной лежал томик Чехова на русском языке, но Тахти, как ни крутил книгу, не смог разобрать имя автора. На кухне было чисто, хотя порядка особого не было. Виктор купил сырокопченую колбасу, порезал ее на газете. Хлеб белый порезал. Огурцы соленые открыл. Картошку в мундире сварил. Салат постругал – огурцы с помидорами. Тахти ожидал, что к этому великолепию будет непременно водка. А нет. Коньяк.

– Водку тоже можно, – сказал Виктор. – Хочешь водку, бро? Я достану тебе бутылку.

– Не, это я так, – сказал Тахти.

– Я видел, как он пил водку, – шепнул ему Рильке. – Из граненого стакана, как положено, и как положено, закусывал соленым огурцом.

Киану пришел чуть попозже, он предупредил, что задержится на семинаре по хирургии. Его сухой черный силуэт тенью нарисовался в прихожей. От него пахло дезинфектором, улицей и табаком. Он кинул свою огромную сумку на пол, протянул Виктору объемный бумажный пакет. Виктор принял пакет, обнял Киану за плечи.

– Спасибо, что пришел, бро.

– Спасибо, что пригласил, – сказал Киану, и всем по очереди пожал руки. – Привет, привет.

Грэхем тоже обнял Киану за плечи.

– Как семинар?

– Очень круто, знаешь. Зря вы не пошли. Столько всего нужного. Я, правда, там себя чувствовал – как на чужой планете.

– Почему?

Киану замялся, слишком долго вешал на плечики пальто, пушил вокруг себя шлейф табака и одеколона.

– Да все крутые медики, и я такой, еще в институте.

– Теодор тоже был? – спросил Виктор.

– Да, конечно.

Тахти много раз уже слышал имя Тео, но никогда не видел его самого. Кем он был? Тахти не знал, и как-то не решался спросить.

Виктор снимал эту квартиру на пару с Грэхэмом, и тот тоже оказался радушный, но более закрытый, сдержанный. Виктор был светлокожий, русый, сухой и по местным стандартам невысокой, он беспокойно носился по всей квартире, делал сто дел сразу и говорил без умолку. Грэхем был высокий, темноволосый, с добрыми, чуть грустными глазами. Он был тихий, молчаливый и замедленный. Тахти все смотрел на них и думал: как они уживаются вместе. А уживались, и неплохо. Зачинщик веселья там был Виктор, это понятно. А Грэх сидел в уголке и больше улыбался, мирно и тихо.

Они разговорились с Тахти про родные города, кто где раньше жил. Тахти рассказывал про пляжи Ла’а, а Грэх про хижину в лесу, где жил с отцом, когда отец служил лесничим.

– К хижине часто выходили сохатые. И кабаны еще, от них и от медведей всю еду нужно было прятать.

– Опасное такое соседство, нет?

– На самом деле нет. Ну то есть так. Просто нужно уметь жить в лесу, вот и все.

Просто нужно уметь жить в лесу, – повторил про себя Тахти.

Просто нужно уметь жить.

– Представляю как там красиво, – сказал Тахти.

– Очень, – кивнул Грэх. – Я скучаю по лесу. Здесь такие тропинки, эко тропы они их называют, да только какие же это тропы, это прям дорожки, и вокруг деревья посажены по линеечке. Какой же это лес, это так, парк. А там да, глушь, тишина. Дубы вековые, мох пружинит под ногами, кислород сладкий, притворный до одури. Утром мы ловили рыбу в лесной реке. А на другом берегу рыбу ловил медведь. Так и сидели – мы на одном берегу, он на другом, и никто никого не трогал.

Так они говорили, а потом Грэх встал, взял пакет с соком и ушел. Тахти слышал, как хлопнула дверь в его комнату. Долго его не было, с полчаса где-то, и Тахти набрался смелости и осторожно поскребся в его дверь.

– Заходи, – услышал он. – Виктор, ты?

– Это Тахти, – сказал Тахти и приоткрыл дверь. – Все нормально? Я тебя, может, обидел чем?

Грэхем на кровати лежал, с книгой. Он приподнялся на локте, его взгляд стал виноватым.

– Нет, ты что. Я просто устаю быстро. Я полежу, отдохну немного, и приду, ладно?

– А-а. Я не подумал. Извини.

– Это ты меня извини, нужно было предупредить. Я просто привык уже, что Виктор знает.

– Все, не беспокою тогда. Отдыхай.

Тахти прикрыл дверь и вернулся в комнату. На столе стояло огромное блюдо с печеньем и фруктами. Гостинец в стиле Киану. Тахти до сих пор гадал, где он брал такую роскошь. Киану дымил, подтянув колени к груди. Рильке сидел на стуле задом наперед, уютно уложив голову на руки. Было странно видеть их рядом. Тахти не знал, что они знакомы. За столом шло уютное обсуждение консистенции детского кала. Медики. Как всегда.

Полчасика спустя вернулся Грэх, влился в беседу, и теперь обсуждали вероятность заразиться вирусом иммунодефицита половым путем.

Грэхем так и бегал весь вечер. Посидит часок-другой, уйдет к себе. Потом вернётся, еще посидит. А Виктор нет, тот как заведенный. Шутил, что-то рассказывал. Про места, в которых никто из них не был, про людей, которых они не знали. Под конец вечера Тахти уже путался. Виктор не обижался, еще раз рассказывал, если кто вдруг что забыл. Дела хорошо шли, и он достал вино из шкафа, налил в чайничек.

– Он старинный, – рассказал он про чайник. – Его нашли на какой-то барахолке в Париже.

Вино из него по вкусу было такое же, как из бутылки.

– Как тебе, бро?

– Ощущается патина времени, – сказал Тахти. – Особенно после выпитой бутылки коньяка.

Виктор рассмеялся и налил еще.

– Бокалы, кстати, тоже с барахолки. Только это уже я нарыл. Точнее, это мы с Яном ездили, помнишь Яна? С Яном и Георгом. У Яна нюх на такие вещи. Он там откапывал такое, я бы просто мимо прошел, даже не заметил. А он заметил. Этих бокалов шесть, что ли, короче все, и еще графин есть. У того же продавца брали, Йозефом его зовут. Так он нам даже скидку сделал. Берите, говорит, пользуйтесь. Я заплатил тогда совсем не много, сотню, что ли, представляешь, бро?

Кто-то порылся в покосившейся стопке дисков и нарыл режиссерскую версию Властелина Колец. Фоном поставили фильм, свет погасили, и теперь вся комната превратилась в мини-кинотеатр. Сидели кто как, на стульях, на диване, на полу.

Виктор о чем-то рассказывал Рильке, и были моменты, когда они говорили одновременно, и даже перекрикивали звуковую дорожку. Грэхем лежал поперек кресла, свесив ноги в разных носках. Тахти подозревал, что он давно уснул. Киану сидел на полу на свернутом пледе, он смотрел фильм, в его стакане еще оставалось вино, и в гранях стекла играли блики.

Тахти тихонько прокрался к двери и вышел на кухню. Хотелось пить – простой воды, не вина и уж тем более не коньяка. От алкоголя начинала тяжелеть голова. Еще немного, и его начнет вырубать. Он понятия не имел, где они все будут спать, но он там заприметил тепленький плед, и подумал, что в случае чего просто завернется в него эдаким безразличным ко всему комочком.

Он налил воды из-под крана, опустился на табуретку и прислонился спиной к стене. Через прикрытую дверь было слышно музыку и отзвуки битвы в фильме, а поверх них – голоса Виктора и Рильке, они о чем-то спорили. Тахти гадал, спал ли Грэхем под эти крики. Потом звуки стали громче, и Тахти повернулся за шум. Киану вышел в коридор, снова закрыл дверь и приглушил звуки спора.

– Привет, – сказал Киану полушепотом.

– О чем они так спорят? – Тахти кивнул в сторону закрытой двери.

– А, это они обсуждают, как так получилось, что Гэндальф падает быстрее, чем Балрог. Балрог огромный, и тяжелый, но Рильке утверждает, что у него больше сопротивление, потому что у него крылья. Ну и понеслось. Они уже скоро о кварках и антиматерии спорить начнут, мне кажется.

– О да.

– Это еще что. В прошлый раз Рильке задался вопросом, куда девается радужка, когда расширяется зрачок. Вот обсуждение было.

– Слушай, а правда. Куда девается радужка, когда расширяется зрачок? – спросил Тахти.

– Ну, мы решили – точнее, это Грэхем предложил, и я с ним согласен, – что радужка сжимается.

– И становится толще?

Тахти никогда не думал об этом. Киану на мгновение задумался, потом кивнул.

– Ну получается, что да.

– Ничего так дискуссии для ночи.

Киану указал на дверь спальни.

– Хочешь пойти поучаствовать?

– Не, – Тахти поднял раскрытые ладони. – Я пас.

Киану щелкнул кнопку чайника.

– Что ты пьешь?

– Воду. Из-под крана.

– Чай будешь?

– Давай.

Тахти включил свет на вытяжке, пошарил по полкам, достал две более-менее чистые кружки. Киану нашел заварку с первой попытки. Чайник уютно шумел в тишине. Создавалось впечатление, что он как будто дома. Как будто и не на чемоданах живет, как будто у него тоже где-то есть свой угол. Но на самом деле у него был только свой чемодан. На самом деле у них у всех были только чемоданы.

Киану налил две чашки чая, поставил на стол блюдо с печеньем. Тахти снова устроился у стены, Киану – у окна. Окно Тахти чуть приоткрыл, ему хотелось воздуха после душной спальни, и теперь по ногам тянуло сквозняком. Киану сидел на самом сквозняке, но окно не закрывал. Он кинул на стол начатую пачку сигарет, но не закурил. Тахти смотрел на блюдо с печеньем. Он долго решался, и в конце концов все же набрался смелости и указал на печенье.

– Слушай, откуда?

Киану посмотрел на него напряженно. Вздохнул медленно, с шумом, и улыбнулся – так, словно давно ждал этот вопрос.

– Лола.

– Лола?

– Моя .. – он нанизал рядком несколько секунд тишины, – няня.

– У тебя есть няня? Расскажи!

– Нет, нет, – Киану покачал головой, помолчал, и Тахти ждал, пока он собирал разбежавшиеся слова. – Она моя бывшая няня. Она сидела со мной, когда я был маленьким. Помогала по дому.

– И до сих пор тебя балует?

– Балует? – казалось, Киану удивил подбор слов. – Да, наверное.

Уголки его губ задрожали, он отвернулся к окну. Притворился, что высматривает что-то на улице, там, где бесшумно падал снег – ледяными хлопьями прошлого в теплую душу.

– Что-то между вами произошло? – тихонько спросил Тахти.

Киану долго молчал, только смотрел на снег, и только через пару минут медленно покачал головой.

– Это она вызвала скорую.

– Скорую?..

Тахти сообразил не сразу. Киану посмотрел на него, а сам привычным жестом поправил рукава. Он все время поправлял рукава, он уже не замечал за собой этого жеста.

– Что тогда произошло? Почему, Киану?

Киану улыбался, когда смотрел на Тахти. Потом он перевел взгляд на свои руки, и улыбка погасла.

– Она не должна была приезжать в тот день. Я точно не знаю. Она вызвала скорую, и я очнулся уже в больнице.

– А родители?

Было видно, как тяжело он дышал, как дрожали его руки.

– Отец запретил мне возвращаться домой, – его голос прозвучал рвано, хрупко. Он посмотрел на Тахти. – Я один.

Он улыбался. Сколько нужно сил, чтобы улыбнуться? Как вообще можно эти силы найти?

– Вы совсем не общаетесь?

– Нет, – Он кивнул в сторону коробки с печеньем. – Но Лола иногда присылает мне что-нибудь сладкое.

Тахти и не представлял, что за этими сладостями стоит столько горечи. Столько боли. Можно ли ему как-то утешить Киану? Что-то сделать? Что-то сказать? Что сказать? Какое утешение ему сейчас нужно?

– Чем я могу тебе помочь? – спросил он.

Киану сжал руки так сильно, что побелели суставы. На нижнем веке собрались слезы, и он смотрел наверх, на люстру. Он все еще улыбался.

– Все в порядке. Теперь все в порядке. Тео очень помог мне тогда, и, – он пожал плечами все с той же улыбкой через слезы, – все как-то продолжается. Жизнь продолжается. Я обязан жизнью многим людям. Лоле, Тео, Сати и Серому, Рильке. И еще многим и многим.

Тахти взял в руки пачку сигарет и притворился, что читает что-то на этикетке, пока Киану сморгнул слезы и растер ладонями лицо. Киану взял себя в руки, и когда Тахти снова посмотрел на него, от слез остались только призраки в уголках глаз.

– Слушай, прости, если лезу не в свое дело, – сказал Тахти, – но я много раз уже слышал это имя. Кто такой Тео?

– Тео, – взгляд Киану стал мягче, теплее. – Он теперь уже друг, наверное, так будет правильно сказать. – Он с шумом втянул воздух, медленно выдохнул. – Тео вытащил тогда меня с того света. Он… он хирург в госпитале, куда меня привезли на скорой.

– Вы так и общаетесь с тех пор?

– Да, как-то само собой получилось. Сначала он просто заходил в палату с осмотром, время от времени. Задавал вопросы. Но знаешь, не про опасные вещи, а про всякую обычную ерунду. Про еду, про музыку, знаешь, про простые вещи. А потом – мне с ним оказалось говорить легче, чем с психиатрами. – Киану делал паузы после каждого предложения, подбирал слова, взвешивал каждое с тщательностью фармацевта. – Я рассказал ему все, и он все равно остался. И потом, когда меня выписали, и до сих пор. Он поддержал меня, когда я сказал, что хочу поступать в медицинский. Он помог мне уже столько раз, столько раз. И продолжает помогать.

– Я так рад за тебя. И я рад, что ты с нами. – Тахти улыбнулся глазами. – Я не знал, что вы знакомы с Рильке.

– Мы учились в одном интернате. Я там прожил всего год перед выпуском, но он жил там чуть ли не всю жизнь. Старожил, короче. Многому научил меня. Он, Сати, Серый. Меня вообще там по-доброму приняли, я не ожидал.

– Четвертый брат, – Тахти вдруг совместил в голове кусочки паззла, – Рильке – четвертый брат?

Киану помолчал, потом сообразил, что имеет в виду Тахти, и кивнул.

– Да, но так было не всегда.

– Что было потом? Что-то произошло потом? Рильке как-то зашел в кафе, увидел Серого – и, – Тахти покачал головой. – Они поссорились?

– Там все сложно получилось, – Киану наклонил голову, он снова подбирал слова, он натянул рукава на самые пальцы. – В общих чертах – да, причем больше Сати с Рильке, теперь они не общаются.

– Они дружили?

– Очень. Но не теперь. Я пытался их помирить, но ничего не получилось, потом Рильке перевели в другую группу, и он еще больше отдалился. Но я как общался с ним, так и общаюсь до сих пор. Я больше удивился, когда оказалось, что вы с Рильке знакомы. Ты же не жил в интернате.

– Ага, совпадение на миллион. Нас поселили в одну комнату в общаге. Специально захочешь – не устроишь такое.

– Вы так и живете в общаге?

– Да, а где еще? – Тахти вытянул из пачки сигарету, но не прикурил, и теперь крутил ее в руках. – Точнее, как. Можно, наверное, что-то снять, но это дорого, и я не спешу с этим.

– Мне нравилось в общаге, – Киану кивнул с пониманием, – чем-то напоминало интернат, тоже, знаешь, толпа народу, все время движуха какая-то, каждый живет своей жизнью. Поначалу вроде сложно, а потом привыкаешь, и весело, на самом деле.

– А ты тоже переехал из общаги? Ребята вон, я смотрю, переехали.

Киану прикурил сигарету, выпустил дым в приоткрытое окно.

– Пришлось. Цены задрали настолько, что вообще не потянуть.

– А подрабатывать если?

– А не получается пока подрабатывать. Такой график лекций, семинаров и практик, что работать вообще некогда. Спать – и то некогда. Я пытался устроиться медбратом в госпиталь, но ни один график не смог взять.

– И где ты теперь живешь?

– Я снял крохотную квартирку на окраине города.

– Это где такое? Ближе к морю?

Тахти вспомнились автобус, каменная дорога, низкие домики на ферме Сигги. И пустота вокруг. Серое море, серое небо, серый вереск. Ему там всегда было холодно.

– Наоборот, в сторону материка, – сказал Киану. – Станция называется «Дно». Иронично, да? Там небольшой жилой квартал, прямо рядом с вокзалом. Удобно, до станции не надо ехать на автобусе.

– Ты аж на поезде теперь ездишь?

– Недолго, всего полтора часа. Зато там цены земные, не то что в городе. У вас не поднимали цены?

– Тоже подняли, но я с подработкой пока справляюсь. А так, если что- тоже, видимо, к тебе на «Дно» переберусь. – Тахти засмеялся, Киану нет, и Тахти намеренно сменил тему. – Как тебе в меде? Не разочаровался?

– Слушай, очень круто. Нисколько не разочаровался. Тяжело, конечно. Меня предупреждали, что будет тяжело, да я и сам понимал. Но я рад, что решился, что поступил. Чем больше я все это понимаю, тем мне больше нравится.

– Это здорово, когда так, – Тахти засунул сигарету за ухо. – Меня вырубает, если честно. Может, спать?

– Давай, да, пойдем. Ща, я докурю только.

– Давай, – Тахти встал, сполоснул свою кружку. – Споки ноки. Спасибо за чай, бро!

– Споки ноки, – Киану улыбнулся, укутанный дымом словно невесомой шалью. – Бро.

Тахти чуть слышно приоткрыл дверь в спальню, просочился в полутемную комнату и так же тихо закрыл дверь.

Киану сидел на кухне и пускал сизый дым в приоткрытое окно. По ногам тянуло сквозняком, руки замерзли. Тихая ночь укутала город индиговым одеялом, облака разошлись, снег перестал, и на безоблачном небе покачивалось полярное сияние, мерцали звезды. Редкие окна еще лучились теплым желтым светом. Город спал. Киану затушил сигарету в переполненной пепельнице и уже собирался тоже пойти спать, но не успел.

В кухню неслышными шагами вышел другой человек. В темноте он не сразу заметил черный силуэт на фоне теней и вздрогнул, когда этот силуэт пошевелился.

Человек отступил, помялся в дверях, но не ушел.

– Может, чаю? – предложил человек.

Не так уж много причин может быть у человека выйти на кухню ночью и предложить чай. Ночь – опасное время. Время откровений и крика о помощи.

Киану встал и щелкнул чайник.

– Давай.

///

Киану жил в интернате и никогда не ездил домой по выходным, отчего оставался осадок бездомности и заброшенности. Правда, и свободы тоже. Теперь, когда он никому не был нужен, ему больше не нужно было соответствовать требованиям и стандартам.

Пустота внутри не сменялась. Он был один, и так остро свое одиночество он не ощущал еще никогда. Это чувство не было новым. Где-то в глубине души он всегда знал, что он один, что он всегда был один, и что, вероятно, всегда будет один.

Когда он оказался в интернате, после реабилитации в госпитале, он старался ни с кем особенно не взаимодействовать. Он ждал, что здесь его тем более никто не примет. В памяти эхом повторялись, снова и снова, слова отца. Ты слабак. Мне не нужен такой сын. Никому не нужен слабак. Ты всегда будешь один.

Но все оказалось не так мрачно, как он себе представлял.

После той встречи он сидел в коридоре такой прибитый, что Теодор, который знал о встрече, притащил его в свой кабинет. Он попросил медсестру обновить его физические показатели, и она, улыбаясь, взвешивала его, мерила давление, считала пульс и зачем-то еще раз измерила рост, будто он мог еще подрасти. Теодор принес ему тетра-стакан с черным чаем, на поверхности которого плавал кусочек лимона.

– Как настроение? – спросил он.

Он грел руки о стакан. Они не согревались, это просто было приятно.

– Нормально, – сказал он и попытался улыбнуться.

– Как вы поговорили?

Он помолчал.

– Если не хочешь, не будем сейчас говорить об этом, – сказал Теодор.

– Да все нормально, – сказал он. – Ничего такого.

– Тогда давай ты мне все-таки расскажешь. Мне показалось, ты чем-то расстроен.

И он заговорил. Он тогда сидел на смотровом столе рядом с Тео, и слова отца все еще звучали в его голове. Он не хотел ничего рассказывать, расстраивать Тео, снова переживать встречу, снова колоть себя ядовитыми стрелами слов. Но он заговорил – и уже не мог остановиться.

Теодор слушал его, не перебивая. Он был теплым, рядом с ним становилось спокойнее. Он выслушал Киану и не сорвался, не убежал. Это был вечный страх Киану – что Тео убежит, если он раскроется ему, если расскажет о своих переживаниях. Но Тео не убежал. Даже напротив – он уговорил его пройтись вечером по городу, посидеть в кафе, в уютном уголке у окна.

Он вернулся в интернат уже под вечер, Тео довез его на машине почти до ворот. Он посмотрел, как уходит парòм, на котором Тео возвращался в город, а потом побрел по каменной дорожке к дому, похожему на ракушку.

Он почти ничего не ел, снова и снова падал в голодные обмороки. В недрах тумбочки он прятал блистеры с транквилизаторами. О них не знал никто из группы. Он боялся того же: что ребята разбегутся, если узнают его поближе. Он не спал ночами и бродил по темным этажам. Он держался в тени, потому что думал, что так его не заметят. И не захотят прогнать.

Но в тот вечер он пришел в спальню, где горел свет – красный китайский фонарик покачивался над столом в клубах табачного дыма. Пахло солью ракушек, пылью, стиральным порошком, выпечкой и табаком, еще сыростью и фукусом. Мешанина запахов собиралась в единый запах, к которому он уже успел привыкнуть настолько, что не замечал.

Мы не замечаем только один запах. Запах собственного дома. Все остальные дома пахнут для нас чужими местами. Но в тот момент он об этом не подумал.

Никто не спал, на столе под наволочками и тарелками теснились пиалы с едой.

– Ты бы хоть предупредил, что ли, – сказал Рильке таким тоном, что у него в момент заледенели ноги.

– Что не так? – спросил он испуганным, надломанным голосом.

– Ты свалил в город на пару часов, и тебя нет весь день, – Рильке тыкал в воздух сигаретой, словно целился из арбалета ему в грудь. – Ты в своем уме?

– Рильке уже хотел отправлять поисковый отряд, – сказал Сати. – Себя и меня.

– Серый бы тоже пошел, – сказал Стиляга еле слышно.

– Поисковый отряд? – одними губами переспросил Киану.

Вслед за голосом задрожали руки.

– Искать тебя, – пояснил Стиляга так, будто Киану спросил, зачем в дождь брать с собой зонт.

– Искать меня? Вы…

– Да, блин! Мы волнуемся когда кто-то из братьев вот так пропадает на целый день не сказав ни слова а мы знаем вообще-то куда ты ездил да мы вообще-то тебя с обеда ждем тупая твоя голова, – протараторил Рильке.

– Простите, – сказал Киану. – Я… виноват. Я… не хотел вас тревожить. Я не думал, что….

Он замолчал, опустил голову. На него смотрели все, он чувствовал на себе взгляды.

– Не думал, что – что? – переспросил Рильке. – Что мы не пойдем тебя искать?

– Мое отсутствие, – сказал он полу перед его сырыми кедами, – что это важно.

– Ты дурак совсем, да? – сказал Сати так близко, что Киану вздрогнул.

Сати стоял в метре от него. Он не слышал, как Сати подошел. Из-под меховой оторочки на капюшоне тянулся табачный дым.

– Прости, – сказал он. – Я…. Простите.

– Как вы поговорили? – спросил Рильке.

– Я…

– Ты оф-анеса? ²⁶

Киану обернулся. В дверях стоял Серый. Черный свитер, черные джинсы, черная вязаная шапка. Куда он собирался в своем ночном камуфляже?

– Серый…

– Ты оф-анеса? Ты же оф-анеса?

Серый смотрел с надеждой. Киану вздохнул. Его выгнали из дома. Его выставили вон из семьи. Он думал, ему теперь некуда идти. Он думал, ему нигде никогда не будут рады. Но сначала Тео, а теперь и ребята из группы – встретили, отогрели. Отчитали даже. Ругают, только когда ты не безразличен. Такая вот форма заботы. Это он тоже понял не так давно.

– Да, останусь, – сказал он. – Я останусь до самого выпуска.

У меня теперь ничего нет. Мне некуда идти. Я…

Один?

Он остановил эту мысль и посмотрел вокруг. Серый принялся выплясывать посреди комнаты. Сати захлопал в ладоши, Рильке откупорил бутылку какой-то мутной бурды.

И это называется ничего нет? Разве ему некуда идти?

Он рассмеялся. В голос, по-настоящему. Победно и весело. Так он смеялся впервые в жизни. Кажется, у него все же был дом. И была семья. Ну и что, что они не кровные родственники. Ну и что, что крыша течет, и что дом им не принадлежит. Семья – это не обязательно кровные родственники. Семья – это люди, с которыми тебе хорошо.

Дом – это не место. Дом – это ощущение внутри.

В тот вечер он впервые почувствовал себя дома.

///

Киану опять потерял сознание. Рильке едва успел его подхватить, осторожно опустил на пол. К ним подошел Оску, сел на корточки.

– Рильке, принеси аптечку.

– Сейчас.

Рильке неслышными шагами ушел к шкафу. Вокруг Киану собралась небольшая толпа.

– И давно это? – спросил Оску собравшихся.

Молчание. Оску похлопал Киану по щекам, потер мочки ушей – безрезультатно.

– Давно что? – переспросил Сати.

Его глаз не было видно. Капюшон с меховой оторочкой он всегда натягивал на самые глаза. Зато было хорошо видно, что он улыбался. Он всегда улыбался. И разговаривал сам с собой.

– Обмороки, голодовка, бессонница, – перечислил Оску. – Полный набор, как я понимаю? Давно все это?

Стиляга теребил шнурок толстовки. Сати раскачивался с пятки на носок.

– Понятно, – Оску с шумом втянул воздух.

Рильке перебрал аптечку, не дожидаясь указаний Оску. Он протянул воспитателю ватку, смоченную нашатырным спиртом. Пока Оску хлопал Киану по щекам и заставлял дышать нашатырем, Рильке набрал полстакана жидкой глюкозы. Он поднес Киану стакан, но у Киану так тряслись руки, что Рильке пришлось придержать стакан, пока он пил. Его руки были ледяными, а губы приобрели синеватый оттенок. Вокруг глаз лежали тени, но у него всегда вокруг глаз было черно из-за непрекращающейся бессонницы, и на эту черноту уже никто не обращал внимания.

Оску подхватил Киану и легко поднял на руки, словно он ничего не весил. Киану что-то пытался сказать, но звучало это также как у Лунатика, когда он о чем-то говорил во сне, – бессвязно и непонятно.

– Куда вы? – спросил Сати из-под капюшона.

Он стоял с аптечкой в руках, и вокруг него все плотнее собиралось марево больничных запахов – Нашатыря, настоек, спирта.

– В лазарет, – коротко ответил Оску, и его голос стал хрустким, острым, как наточенные штыки частокола.

– А нельзя…

– Нельзя, – перебил Оску непривычно грубо.

Рильке вдруг показалось, что все это время Оску сдерживался, но теперь его терпению пришел конец.

– Киану нужен покой и помощь врача, – сказал воспитатель.

Он пошел по коридору прочь от столпотворения. Его неравномерный шаг выдавал хромоту, сеял рваное эхо. Или это в ушах Рильке шумел сорванный ритм?

Ночью никто не спал. Стиляга надел свой самый толстый свитер. Изначально это был свитер Рильке, но об этом давно никто не вспоминал. Рильке напихал в мешок для сменки хлеб, самопальную бурду в бутылке из-под минералки, каменные коричные коврижки и сигареты. Сати впихнул туда же шерстяное одеяло.

– Там же дубак как в картонной коробке, – сказал Сати все с той же улыбкой и исчез в полумраке среди платяных шкафов.

Они вышли в темный коридор. Стайка черных теней, беззвучных словно мороки. Словно они существовали только внутри этих стен. Словно могли растаять туманом, если попытаться выманить их на свет.

Лунатик брел по коридору с одеялом в руках. Босиком, на шею он накрутил занавеску. Она тянулась за ним по полу.

– Ты чего не спишь? – спросил Рильке.

– Купи, – сказал Лунатик. – Купи одеяло.

У него был остекленелый, отъехавший взгляд. В первый момент Рильке подумал, что он залез в лазарет и наелся таблеток, но потом догадался, что Лунатик просто ходит во сне. Выглядело это жутковато. Привычно уже, но каждый раз жутковато.

– Оставь себе, – сказал ему Рильке. – И иди ложись.

Пробраться в лазарет было несложно. На дверях никто не дежурил, медбрат спал в соседней комнате. Он запирал на ночь дверь в каморку с лекарствами, чтобы никто не воровал спирт и таблетки, и наутро спирт все равно отсутствовал. Они забирались в окно, через мужской туалет, или Сати взламывал замок ножом для разделки рыбы. Да и в сам лазарет войти было проще простого.

Киану положили на дальнюю кровать, практически у стены. Вокруг него клубились тени, над головой болтался пакет капельницы, а в ногах у кровати жужжал по-пчелиному обогреватель. Он не спал, и Рильке прекрасно понимал его. Поди засни в этом жутком месте. Голые стены, запах дезинфектора, каменный матрас. И липкое одиночество, как в кошмарном сне. В ту ночь Рильке еще не знал, сколько ночей ему предстоит провести в этом месте. И как скоро.

Киану повернулся на звук шагов.

– Привет, – шепнул ему Рильке. – Не спишь?

– Привет, – еще тише шепнул Киану. Он был мастер шептать неслышно.

– Мы принесли тебе поесть, – сказал Рильке. – Каменные булочки и вино.

– Курить хочу, – прошептал Киану.

Сати протянул ему открытую пачку, и Киану вытянул сигарету свободной рукой – не занятой капельницей. Рука дрожала. Сати чиркнул зажигалкой, и на мгновение огонек отразился блеском в его безумных глазах.

Дорвавшийся до сигарет Киану курил жадно, глубоко затягиваясь. Глядя на него, Рильке тоже

хотелось курить. Они сидели на кровати Киану, сам он полулежал на подушках. Он пытался встать, но ему не дали. Сати укрыл его еще одним одеялом, завернул словно в кокон. В лазарете было так холодно, еще немного – и изо рта пойдет пар.

Рильке подумал про зимние ночи и картонные коробки и посмотрел на Сати. Как он все это пережил вообще? Рильке потянулся за сигаретой. Ближайшей оказалась пачка Сати. Он не спросил разрешения, у него не было такой привычки. Серый кинул на одеяло зажигалку.

Попытка бросить с треском провалилась. Рильке вдохнул густой, едкий дым крепких, даже для него крепких сигарет. Сколько лет уже, интересно, курил Сати? Табак продрал горло, закружилась голова.

Он всем сказал, что бросает курить. Он держался три дня. И теперь вот снова – курил молча и жадно, смакуя во рту дым, смакуя момент. Сигарету в его руках никак не прокомментировали. Рильке нравилась эта их черта. Ни к кому не лезть. Хочешь – делай. Раз тебе это нужно.

Наша черта.

Рильке улыбнулся.

Мы, да?

– Спасибо, что пришли.

Это слова Киану – едва заметно тронули воздух. Серый даже не шелохнулся. Такие тихие звуки он не мог различить даже в двух аппаратах. Сати слегка покачивался из стороны в сторону в ногах кровати. Он курил, и из черноты капюшона клубами выползал дым.

– Ты бы поел что-нибудь, – сказал Рильке.

Киану покачал головой.

– Не хочу.

– А под капельницей валяться хочешь? Клево тебе?

Рильке вздрогнул. Даже Серый вздрогнул. Сати повернулся к Киану чернотой под капюшоном. Киану посмотрел на него спокойно. По сравнению с его собственными призраками Сати был чем-то вроде забавного морока.

– Нет, – сказал Киану. – Не клево.

Сати ничего больше не говорил, сидел неподвижно и смотрел на Киану, откуда-то из своего мира, через ему одному известное окно. Только дым сигареты напоминал окружающим, что он дышит.

– Может, я все-таки попробую коврижку, – сдался Киану. – С корицей, да?

– С корицей! – подтвердил Рильке. – Свежак. Всего год назад испекли.

Проблеск улыбки мелькнул в глазах Киану. Он принял из их рук коврижку, темный хлеб с корицей и сахаром. Серый протянул ему бутылку с самопальной бурдой, ее настаивали три недели Стиляга и Рильке, намешали в нее все, что Сати притащил из лазарета, и еще каких-то специй с кухни. Запах у нее был такой ядреный, что слезы наворачивались на глаза. Киану принял бутылку, но пить не стал.

– Как вы думаете… – начал он чуть слышно.

Серый скинул на пол угги и сидел теперь бок о бок с Сати в ногах постели, подтянув колени к подбородку. Киану поймал его взгляд. Серый пытался слушать, но ничего толком не слышал.

* Кофе, – Киану перешел на жесты. Он, видимо, боялся говорить громче, чтобы не разбудить медбрата. Если он проснется, то всех выгонит. – Иду на кухню – можно? Вы думаете – я могу? Пить кофе.

– Кофе? – переспросил Стиляга.

* Кофе? – переспросили Серый и Сати, Серый – жестом, Сати – по буквам, дактилем.

Киану кивнул.

– А я говорил, надо было взять термос, – Стиляга пихнул Рильке в плечо.

– Не заводись, – сказал Рильке. – Можно сходить.

– На кухню??

– В спальню, дебил. За термосом.

– Я это так…. – сказал Киану. И добавил жестом, – Шутка. Кухня – идти – не надо.

* Я схожу, – сказал Серый.

Он натянул на ноги угги, спрыгнул с кровати. Киану наклонился, потянул его зарукав. Серый поднял голову, волосы торчали из-под шапки, растрепанные, будто он повалялся в стоге сена.

* Останься, – сказал Киану.

* Черная одежда, – сказал Серый. – Не видно. Как тень!

– Тень?…. – выдохнул Киану в гудящую ночь.

– Я тоже пойду, – сказал Сати и покачал перед Серым ладонью, добавил жестами, – вместе пойдем. Ты и я.

* И ты? Зачем?

* Пройтись.

Рильке знал, что Сати врет. Не хотел он пройтись. Ему нужно было пойти с Серым, чтобы не отпускать его одного. Чтобы его ненароком не поймали. Рильке видел это каждый раз – все эти типа невинные подачки и попытки помочь. Он опекал Серого, словно тот был хрупкий как снежинка.

– Чушь собачья…. – прошептал Рильке в тишину.

– Чего? – переспросил Киану.

* Скажи еще раз? – переспросил Серый.

Рильке покачал головой. Серый стоял около кровати Киану, за его спиной – безликой тенью – Сати.

* Быстрее идите, – сказал Рильке на языке жестов. – Утро скоро.

***

В спальне за закрытой дверью все еще слышались звуки фильма. Рильке закрыл дверь так плотно, что почти изолировал тишину. Киану сидел за столом. Рильке сначала стоял около окна, смотрел на темную улицу. Шумел чайник, уютно стояли на столе чашки с заваркой. Рильке сел напротив Киану.

– Думал уже про специалитет? – спросил Рильке.

Киану смотрел на него долгим, внимательным взглядом. Рильке явно пришел ночью на кухню не для разговоров про специалитет. Но Киану давно уже не знал о его жизни многих подробностей. Теперь они не ночевали в одной спальне. Он не мог знать. Может быть, лучше бы знал.

– Думал, – сказал Киану. – Думаю про хирургию.

– Хирург? Вот это круто.

Киану улыбнулся.

– Наверное.

– Кстати, и форма красивая, – сказал Рильке.

– Хирургичка?

– Ну да.

– Только с коротким рукавом, – Киану сжал руки. – Я пока не знаю, как отнесутся к этому пациенты.

– К чему? – переспросил Рильке. И через мгновение догадался. – А, ты об этом.

Второй раз Киану испытывал благодарность. Сначала Тахти забыл про его шрамы на запястьях, теперь – Рильке.

– Шрамы я не спрячу.

– Ну и что? Главное, что ты врач хороший, а до шрамов кому какое дело.

Рильке заварил чай. Правой рукой налил воды в кружки, правой рукой переставил их на стол, правой рукой подвинул кружку Киану к нему поближе. Левая висела вдоль тела без действия. Он присел напротив Киану, обхватил свою кружку ладонями.

– Что у тебя с рукой? – спросил Киану.

– Все нормально, – Рильке подвигал правой рукой, посжимал пальцы.

– С левой.

– А? Да так, фигня.

– Что случилось?

– Да нормально все.

– У тебя рука почти не действует. Что нормально?

Киану победил. Уложил руку Рильке на стол, поднял повыше рукав. На запястье оказался бинт, намотан он был кое-как, словно человек впервые оказывал медицинскую помощь. Киану размотал бинт. Рильке смотрел в сторону и молчал.

Киану только вздохнул.

Запястье было исполосовано тонкими порезами. Один воспалился, и на нем собралась шапка гноя.

– На второй руке то же самое? – спросил Киану.

Рильке покачал головой.

Киану встал, закрыл дверь, достал аптечку. Повезло, что они были здесь не впервые, и Киану уже знал, что где лежит. Не пришлось спрашивать ребят и объяснять, зачем понадобилась аптечка. Рильке молча сидел на стуле за столом, рука неподвижно лежала на столешнице. Киану включил свет, собрал волосы в хвост на затылке, разложил аптечку. Как всегда у медиков – огромный ящик с кучей препаратов. В данном случае это было только на руку. Он без труда нашел все, что ему было нужно. Долго и методично он мыл руки, и Рильке сидел и смотрел ему в спину.

Он промыл и продезинфицировал порезы. Спокойный, методичный, умелый, словно он уже давно стал врачом. Рильке смотрел на него осторожно, будто боялся, что Киану от этого мог разозлиться. Внешне Киану казался спокойным. Он работал с сосредоточенным видом, не глядя на самого Рильке. Рильке позволил ему делать все, что он считал нужным. Киану наложил плотную повязку – умело, ловко, не то, что сам Рильке.

– Будешь читать мораль? – спросил Рильке осторожно.

– Нет, – Киану покачал головой. – Не такой я человек. Но я хочу спросить, почему.

– Так легче, – Рильке пожал плечами. – Когда снаружи больнее, чем внутри.

– Из-за чего? – Киану нахмурился.

– Ты прекрасно знаешь, из-за чего, Ки.

Он знал Рильке давно, он видел все, что было до трагедии, во время, после, он проходил свидетелем при даче показаний. Он знал, да. Но он не понимал одного.

– Прошло уже несколько лет. Почему сейчас?

– Мы не виделись все эти несколько лет, – сказал Рильке. – Я думал, все в прошлом. Но ничего не в прошлом. Я…

Рильке замолчал, вытянул из пачки сигарету, все той же правой рукой. Рука дрожала. Киану смотрел на него спокойным взглядом, глубоким как декабрьская ночь. Рильке прикурил с третьей попытки, затянулся так глубоко, что закашлялся.

– Чьи это сигареты, мать вашу.

– Мои.

– Крепкие, черт.

Рильке наигранно засмеялся и отвернулся к окну. Киану встал вымыть руки. Зашумела вода, разрушая нервную тишину ночи. Заглушая сорванное дыхание Рильке.

– Я знаю, что ты скажешь, – сказал Рильке глухо, внезапно севшим голосом. – Самоубийство – это не выход.

– Нет, – Киану выключил воду, вытер руки и обернулся. Рильке смотрел на него через упавшую на лицо челку. В глазах Киану не было враждебности. – Это выход. Но так ты ничего не исправишь.

12

***

Кафе давно уже было закрыто. Тахти допечатывал сопровождающий текст для выставки. На улице стояла глубокая ночь. Только дробный неоновый свет вывесок просвечивал через неплотные занавески, бросал на стены лиловое свечение и причудливые тени.

Бряцнул колокольчик. Неожиданно. Тахти поднял голову и увидел Серого.

Серый замер в дверях и смотрел на Тахти. Куртка нараспашку, без шапки, без шарфа. Тахти помахал ему рукой и отодвинул соседний стул. Он постоял немного в дверях, потом подошел, бросил на пол свой огромный рюкзак. Волосы растрепались, на скуле расползся кровоподтек, в уголках губ запеклась кровь. Вблизи Тахти увидел красные натертые глаза.

В туалете Тахти обрабатывал его скулу. Серый чистил зубы и сплевывал кровь. Когда мыл руки, поднял рукава, и запястья у него оказались в синяках, лиловых, темных, свежих. На левом предплечье читалась надпись черным маркером, крупно: «R уйду». Он ее попытался мылом смыть, и ничего не получилось. Буквы так и бросались в глаза, черные, поверх его бледной кожи. Он натянул рукав до самых пальцев.

Только теперь Тахти задался вопросом, что Серый носил в этом своем рюкзаке. Как у него с собой оказались и хлоргексидин, и зубная щетка, и пластыри, и стерильные бинты. Даже искусственный лед в одноразовых пакетах.

* Что случилось?

Серый молчал. А ведь это был не первый раз. Он еще ничего не объяснил, а Тахти уже было нехорошо. Желудок сжался, накатила тошнота, руки заледенели. Тахти еще ничего не знал, а его тело уже знало. Уже готовило его к боли.

* Ты о чем? – переспросил Серый. – Я сварю кофе. Будешь?

* Ты в порядке?

* Конечно, – он кинул в рюкзак аптечку. – Тебе раф?

* Сядь, пожалуйста.

* Сегодня холодно, да? Ты что-то печатаешь?

Тахти поймал его взгляд.

* Это уже не первый раз.

Серый натянул рукава до самых пальцев. Тахти смотрел на него – глаза в глаза. Крапчатые глаза Серого метались, словно он искал запасный выход, словно планировал побег. Тахти ждал. Ждал, какую ложь на этот раз придумает Серый.

* Я упал, – соврал Серый. – Поскользнулся, знаешь. Там же сегодня так холодно, и лед еще….

Тахти остановил его движением руки.

* Что происходит на самом деле?

* Не надо, – Серый покачал головой и сделал шаг назад. – Пожалуйста. Не спрашивай меня ни о чем.

* Серый, – Тахти не хотел кричать, но жесты все равно получились амплитудными. – Что происходит?

Он молчал. Тахти прекрасно видел содранные руки Серого, его подрагивающие пальцы. Он тяжело и часто дышал, словно только что вбежал вверх по лестнице.

* Мы поругались, – сказал он.

Почему-то Тахти подумал о Сати. И испугался.

* С кем?

* С хозяевами квартиры.

Значит, не с Сати. Ну хоть что-то.

* Из-за чего?

* Из-за ерунды.

Ничего себе, поругались из-за ерунды. До драки?

* Расскажи.

* Они сказали, я украл запасной ключ, – сказал Серый. – Я не брал.

* Они не нашли ключ?

* Не нашли. Все спрашивали, где ключ. Я сначала вообще не понял. Мой у меня был, я им показал его. Они кричать начали. Сначала в блокноте писали, потом стали кричать, я не все понял. Называли меня по-всякому, – он отвернулся. – Не хочу повторять.

* Они не поверили?

* Они мне не верят. Говорят, чтобы я убирался. Я бы убрался, но мне больше негде жить, – Серый повел плечами, словно просил прощения за то, что ему нужна крыша над головой. – Потом они пришли в комнату, стали вещи переворачивать. Вдруг я ключ прячу. Я написать им хотел, что мне не нужно два ключа. Они блокнот тогда порвали. Перевернули всю одежду, книги все, вещи. Я папку с рисунками у них забрать пытался, они меня отталкивать стали. Потом вообще пытались из комнаты выгнать, и мы подрались. Точнее, я не дрался, я только хотел рисунки забрать и рюкзак, и уйти. Они меня выталкивали, я говорил, что соберусь и уйду, но они не понимают жесты. Я тогда на полу маркер увидел, который упал, и прямо на руке написал «я уйду». Чтобы они прочитали, услышали. И тогда они мне дали собраться.

* Страшно, – сказал Тахти. – Вы ругались до этого?

* Мы постоянно ругаемся. То они в ванной свет выключают, когда я моюсь. Говорят, я воды много лью. Что еда, которую я готовлю, воняет. Что грязи стало больше в квартире. Я за воду и свет плачу им, сколько говорят, и все равно ругаемся. И в квартире пол мою. И в ботинках не хожу, конечно. А толку. Они не хотят, чтобы я там жил. Вот и злятся.

* А чья это квартира вообще?

* Ту комнату, где я живу, мне сдает Чеслав, но он тоже не хозяин. Вроде хозяин кто-то из его родственников. Они там давно живут. Хотят вообще всю квартиру занять, а Чеслав им мешает. Сам он живет с подружкой сейчас, и комнату мне сдал, дешево. Дороже я не потяну.

* А где ты прописан вообще? У тебя есть свое какое-то жилье?

* Ну как…. – Серый помолчал, его грудь часто опускалась и поднималась. – Есть, да. Комната в социальной общаге. Мне ее выделили в восемнадцать.

* А почему ты там не живешь?

Серый потер ладонью лицо, задел кровоподтек и поморщился от боли.

* Это не здесь, не в городе. То есть это штат Лумиукко, но туда не доберешься. Ну и там тоже… Не сильно лучше. – Он помолчал, но по рукам Тахти видел, что Серый подбирал слова. – Понимаешь… Здесь мой дом. Моя семья. Моя жизнь.

* Понимаю, – сказал Тахти.

Дом. Семья. Жизнь. Он бы тоже остался.

Серый замолчал, и молчал несколько минут. В тишине шумели редкие машины, где-то поскрипывала старая оконная рама.

* Сначала тихо было, – сказал Серый. – Это потом так стало. Недавно.

Тахти перебрал в памяти, сколько раз уже видел его с синяками, бинтами и пластырями. Месяцы. Ничего себе, недавно.

* Что у тебя в рюкзаке?

* Спальник. Здесь посплю.

* Здесь?

* Я иногда здесь сплю. Сати в сутках сегодня.

* Сати знает? – спросил Тахти, хотя предполагал, какой услышит ответ.

* Нет. И ты ему не говори.

* Почему?

* Не говори, прошу тебя, – Серый посмотрел на него, и внутри Тахти что-то оборвалось. – Мне там еще жить.

Тахти с шумом втянул воздух. Серый смотрел на него так, словно от его ответа зависели жизни людей.

* Ты не скажешь Сати? Пообещай, что не скажешь.

* Ладно, – пообещал Тахти. – Не скажу. Хотя надо бы.

* Спасибо. Прости, что втянул тебя в это.

Тахти захлопнул крышку ноутбука.

* Пойдем сегодня ко мне.

* К тебе?

* Ну, в дорм.

* В общежитие? А так вообще можно?

* Вообще нельзя. Но никто не следит. Поэтому можно.

Серый смотрел на свои руки, а когда взглянул на Тахти, в глазах стоял страх.

* А Рильке?

* Он на вписке. Я скажу ему.

* Он не разрешит, – Серый опустил голову, и волосы упали на лицо.

* Конечно, разрешит. Все нормально.

* Мне точно можно?

* Точно.

***

На дверях никто не дежурил, и Тахти открыл дверь ключом. Они поднялись на четвертый этаж. Лестница далась Тахти с трудом. Серый осматривался, водил рукой по отполированным до блеска перилам, по отслоившейся краске на стенах. Заметил ли он, что Тахти хромал, что еле шел по ступеням? Тахти надеялся, нет.

В пустой комнате клубилась чернота. Тахти зажег свет, слабенькую лампочку под потолком. Серый зашел осторожно, остановился в дверях. Поставил рюкзак на пол.

Тахти пытался представить себе, в каких условиях жил Серый. Перед глазами почему-то возникла маленькая комната с рассохшимся окном, разбитый кафельный пол, каменные стены без обоев. Вещи в коробках, как в приюте. Спальник прямо на полу, на картонках. В его воображении мебели в этой комнате не было. Тахти передернуло, и он глубоко вдохнул, чтобы стряхнуть с себя наваждение.

Это всего лишь мое воображение, напомнил он себе.

* Ты голодный? – спросил Тахти.

* Нет.

* Честно?

Серый не ответил, притворился, что рассматривает что-то на полу. Тахти вытащил из шкафа плитку и пакет макарон. Спиральки были вторую неделю по акции, и Рильке натащил их целую кучу.

* У вас тут даже плитка есть, – сказал Серый. – Круто.

* Это плитка Рильке, это он ее откуда-то приволок еще по осени. Вообще пользоваться электроприборами в комнатах запрещено, и днем мы ее прячем в шкаф. Ее и еще кипятильник.

Серый проследил жест Тахти и увидел на верхней полке кипятильник. Ему пришлось встать на мысочки, чтобы дотянуться до полки и стащить за шнур кипятильник. В кастрюльку он налил воду, воткнул в розетку кипятильник, и все вырубилось. Комната потонула в кромешной темноте. Тахти чиркнул зажигалкой, и робкий огонек осветил лицо Серого.

* Прости, – сказал Серый, – это из-за меня все вырубилось, да?

Он улыбался. Это было неожиданно. Впервые за вечер, именно сейчас – на его лице была улыбка.

* Все нормально, – сказал Тахти одной рукой. – Просто пробки. Это все кипятильник.

Колесико зажигалки нагрелось, и он отпустил рычажок газа. Комната утонула в темноте. Он услышал шорох, а еще – сдавленные не то вздохи, не то покашливания. Снова загорелось робкое пламя – только на этот раз это Серый чиркнул зажигалкой. И только теперь, когда Тахти мог снова его видеть, он понял, что Серый смеялся. Он старался смеяться бесшумно, он сдерживал голос, но он смеялся. У Тахти отлегло от сердца, хотя он и не понимал причину.

* Где рубильник? – спросил Серый.

Он пошел к двери, стараясь держать зажигалку так, чтобы видеть Тахти, и в результате налетел на их стол, который стоял посреди комнаты. Звякнули эмалированные кружки. Серый невнятно выругался в голос.

Тахти нырнул рукой в карман джинсов и выудил телефон. Вспышка на камере давно полетела, но подсветки экрана хватило на то, чтобы различать силуэты друг друга и примерные контуры мебели.

* Побудь здесь, – сказал Тахти, – я переключу рубильник.

Но выйти он не успел. Зажужжала лампа накаливания над головой, розетка с воткнутой в нее вилкой плитки рассыпалась искрами, и зашумела сбитой волной магнитола. Кто-то переключил рубильник раньше них.

Они стояли посреди комнаты, моргали от яркого света. Тахти только теперь понял, что впервые слышал голос Серого, смех Серого. Он похлопал его по плечу и указал на кипятильник:

* По очереди, а то все вырубится.

* Прости, – сказал Серый. – Я не подумал.

* У нас в первый день тоже вот так все вырубилось, – сказал Тахти.

Только тогда Тахти было не до смеха. В полутемной комнате по спине пробежал холодок. Он пошел вслед за Рильке, только чтобы не оставаться одному в темноте. В тот раз он нервничал.

А Серый улыбался.

* У вас?

* Рильке привез этот кипятильник, – пояснил Тахти. – И мы хотели приготовить лапшу. Повтыкали все тоже вот так в розетки. Ну и все вырубилось.

Серый кивнул. При упоминании Рильке глаза его сделались печальными. Тахти не решился спросить, что произошло между ним и Рильке. Рильке он уже спрашивал, несколько раз. Каждый раз Рильке уходил от ответа. Серый уже занял себя помешиванием макарон. Всем своим нарочито сосредоточенным видом от словно кричал: не спрашивай меня об этом.

Если бы он поговорил с Серым, если бы спросил его, если бы настоял на ответе – изменило ли это хоть что-то к лучшему? Смог бы он подлатать лодку, которая так давно уже шла ко дну?

Они наелись пустых макарон, напились чая. Серый достал из рюкзака половинку шоколадки, Тахти нашел в недрах тумбочки остатки овсяного печенья. Получилась настоящая пирушка.

Ни Тахти, ни Серый еще не знали, что их ждет утром.

***

У Серого утром произошло утро в общаге. Которого у него никогда в жизни не было. Он же нигде не учился. У него было утро в их интернате, но так, чтобы студенческая общага, студенты, какая-то аппаратура, камеры, вспышки, гитары, планшеты, кисточки вот эти все, это все в первый раз. Он этого еще не знал, но именно это утро сыграет однажды решающую роль. Он хотел бы эту жизнь, которой у него не было.

В комнату заходили ребята. Один зашел, другой, третий. Тахти с расслабленной улыбкой шаркал в развязанных кедах, здоровался за руку. Все, что сейчас происходило, было для него в порядке вещей. А Серый нервничал. Что делать, что делать.

Ему было страшно. Эти люди, которых он видел в первый раз, как они к нему отнесутся? Он сам всегда хотел общаться. Но он не мог. А с тех пор, как от аппаратов стало толку ноль, мир людей отдалился еще дальше. Он видел столько агрессии, что начал сторониться людей. Он устал драться за право жить. За право, которое есть у всех. Или должно быть.

Он был в общаге чужаком. Сейчас его увидят и будут ругаться. Выгонят. Побьют. Картинки в голове сменялись точно в слайд-шоу, из того, что он видел в жизни. А добра он видел не так уж много. Больше – драк и разборок. Он один с ними не справится.

Ему протянули руку. Перед ним стоял парень в пестрой толстовке с капюшоном, улыбался и что-то говорил. Серый нерешительно пожал ему руку, улыбнулся – провел указательным пальцем от уха до уголка рта. Ну все, теперь они его выгонят.

Тахти встал с ним рядом и сказал вслух и жестами:

– Это мой друг, Юдзуру, он глухой.

Парень что-то сказал Тахти, и они обменялись несколькими фразами вслух. Тахти жестикулировал, но это были не жесты языка, а просто жесты. Серый пытался читать по губам, по языку тела, но он слишком сильно нервничал, и не мог сконцентрироваться. Враждебности он не чувствовал. Это подманивало, расслабляло, хотя Серый боялся довериться этому чувству.

Тахти отшучивался, тер ладонью основание шеи, парень тыкал его пальцем в грудь, а за их спинами собирались остальные. Кто-то протягивал Серому руки, он пожимал их, они пытались говорить что-то – внятно, и, наверное, погромче. Серый предположил, что это могли быть имена, но имена сложно считать по губам, слишком много звуков выглядят одинаково. Кто-то протянул ему лист бумаги, на которой от руки сангиной было написано:

«Привет! Я Оили».

Серый кивнул и пожал Оили руку.

А потом Тахти стал переводить, и они смогли пообщаться. Получилось довольно весело. Они художники все были, в большей или меньшей степени. Художники, светотехники, журналисты, писатели, звуковики. К Серому они отнеслись с добротой и пониманием. На какое-то непостижимое мгновение он даже забыл, что глухой, что он не студент этого института, что он вообще встечный-поперечный, греется взятым взаймы теплом. Его вообще здесь быть не должно было. Но сейчас, именно сейчас он был здесь, и все происходило на самом деле.

Они перебрались за стол, в кастрюльке кипятильником нагрели воды и заварили чай. Кто-то подвинул к Серому кружку чая, кто-то поставил поближе сахарницу, кто-то поставил на стол пакет с заварным печеньем. Серый насыпал в чай сахар, забыл его размешать и так и пил несладкий чай, и даже не замечал этого.

Здесь всегда так весело?

Он как будто снова был дома. В доме, похожем на ракушку. Где всегда тусовался народ, где кто-то пил ночью чай, кто-то курил, свесив ноги в окно, кто-то играл в карты, а он сидел на придвинутом к стене столе и разрисовывал маркером стену. Там он был своим. Будет ли он своим хоть где-нибудь еще?

– Чем ты занимаешься? Что ты любишь?

Серый не услышал вопрос. Он вздрогнул, когда Тахти потянул его за рукав. На него смотрел парень в толстовке – тот, что подошел к нему первым.

Тахти перевел для Серого его вопрос.

* Помогаю в кафе, на кухне. Чуть-чуть рисую. Для себя.

– Покажи рисунки.

Серый так растерялся, что встал из-за стола, полез в рюкзак и вытащил оттуда свой планшет с рисунками. Упрямство куда-то испарилось, и он передал планшет Олави. Рисунки пошли по рукам. Ребята их смотрели, что-то говорили друг другу, а Серый паниковал. Его папка была растрепанная до жути, клееная-переклеенная скотчем, рисовал он хрен знает на чем, не заморачиваясь крутой бумагой. Некоторые рисунки были помяты и испачканы после драки с хозяевами квартиры. Серый вспомнил об этом, и ему стало стыдно их показывать.

– Кто это? – Оили развернул к ним карандашный рисунок.

Грубая быстрая штриховка, жесткие границы светотени. Длинные волосы собраны в хвост. На шее, поверх рябого свитера, нитка ракушечных бус.

Портрет Сати.

Серый собрал пальцы обеих рук в буквы “L”, опустил правую ото лба к груди, на левую руку.

– Брат, – перевел Тахти.

– А вы похожи, – сказал Оили.

Олави поймал взгляд Серого и заговорил. Он пытался иллюстрировать жестами слова, просто наглядными жестами. Серый очень хотел поверить в то, что он понимал правильно. Олави… хвалил его рисунки? Он посмотрел на Тахти, и Тахти перевел.

* Ты хорошо рисуешь. Поступай к нам. Иллюстратором.

Олави вышел из их комнаты, вернулся через несколько минут с папкой в руках. Он протянул папку Серому. Серый смотрел на папку, на Олави, на Тахти. Но Олави молчал, и Тахти только улыбнулся и пожал плечами. Серый снова посмотрел на Олави. Все теперь смотрели на Олави. Серый бы от такого количества внимания давно бы залез под стол, а Олави это, похоже, не занимало. Он подошел чуть ближе, на полшажочка, ткнул пальцем в папку, а потом в Серого. И показал, как рисует невидимым карандашом.

Серый вскинул брови. Олави что, сейчас предлагал ему взять вот эту папку для набросков? Да вы шутите. Он коснулся ладонью груди: «мне?» Олави улыбнулся и кивнул. Серый нерешительно взял папку. Олави показал ему большой палец. Серый уже знал, что в мире слышащих этот жест означает что-то вроде «класс!», а не помощь, как в языке жестов. Олави не мог знать об этом. Серый посмотрел на Тахти. Олави что-то сказал, Тахти кивнул и перевел для Серого:

* Если хочешь, возьми эту бумагу. Если она тебе подходит. Олави рисует на другой.

Серый выслушал Тахти, посмотрел на папку. Склейка бумаги для эскизов. Серый видел такие в художественных магазинах, но никогда не рисовал на такой бумаге. Слишком дорого.

* Это очень хорошая бумага, – сказал Серый. – Мне правда можно?

Тахти перевел его слова Олави, и Олави покачал ладонью перед Серым – так делал Тахти, и Олави, очевидно, скопировал этот жест. Серый посмотрел на него, и Олави снова показал ему, как рисует невидимым карандашом, ткнул пальцем в него и показал большой палец. Серый коснулся ладонью груди. Этот жест редко использовали в таком контексте, но слышащим он был понятнее, да и ему самому нравился больше. Коснуться ладонью сердца.

* Спасибо большое.

Серый допивал чай, на его коленях поверх папки с рисунками лежала склейка бумаги для эскизов. Его руки так дрожали, что он не мог вывести некоторые жесты, и ему приходится повторять по нескольку раз, чтобы Тахти разобрал и перевел. Вокруг него собралось столько людей, столько замечательных, странных, новых, хороших людей, которые не вышвырнули его за дверь, несмотря на то, что у него не было права сидеть за этим столом. В этот миг он был действительно счастлив. Он позволил себе забыть о том, что ждет его за пределами этой комнаты.

Только на минуточку, сказал он себе.

В этот миг он был здесь и сейчас, настоящий, живой. Вот бы здесь были Сати и Киану, подумал он.

Но вместо этого в комнату зашел Рильке.

Серый вздрогнул, побледнел. Рильке протянул руку Юстасу, заметил Серого и замер. Огромная черная толстовка с сумасшедшим желтым принтом, рукава натянуты до самых пальцев. Один бесконечно долгий миг они с Серым смотрели друг на друга.

* Привет, – сказал Рильке руками.

* Привет, – сказал Серый.

Его руки так дрожали, что получилось смазано. Рильке прошел к своей тумбочке, достал оттуда ноутбук и направился к двери. Юстас что-то сказал ему, и Рильке обернулся, ответил что-то коротко, дернул дверную ручку. Он тянул дверь на себя, пока Оили не показал ему на дверь пальцем. Он что-то сказал, и Рильке открыл дверь.

От себя.

///

Тишину разрезал шум мотора, и Сати подошел к окну. На полной скорости в море шла лодка. Курс держали не на лодочную станцию, а на бухту, заросшую камышом. Сати успел застать только несколько секунд перед тем, как лодка скрылась из вида в прибрежных зарослях. Белая плоскодонка со старым мотором, таких в шхерах было полно. Мотор заглушили, и резко наступила тишина. А потом с причала у мостков совался серо-белый катер.

В окно Сати видел, как в море кружил катер. Как человек скинул спецовку и прыгнул за борт. Как на побережье высыпали люди в спецовках, он их не знал. Навстречу катеру в море вышла моторная лодка, с лодочной станции. Темное море пенилось, кильватерный след исчезал в волнах. С лодки в катер перебрались двое, помогли подняться на борт человеку в воде. Кто-то перекинул с лодки в катер что-то объемное, темное. Плащ? Одеяло? Чехол? Катер понесся к берегу на полной скорости. Лодка отстала, мотор не позволял развивать такую скорость.

С катера бросили швартовы, кто-то на мостках помог привязать носовой фалинь. Человек сошел на мостки, на руках он нес темный сверток. Человека, завернутого в куртку.

Сати бежал бегом. По черной лестнице с чердака на балконы четвертого этажа, оттуда – по парадной вниз, на первый. Он сталкивался с кем-то плечами, ему кричали вслед, но он ничего не слышал. Прыгая через ступеньки, он оказался в холле первого этажа. В гудящей толпе, которая загораживала выход на улицу. Сати потянул за рукав первого, кто подвернулся:

– Что произошло?

– Точно не знаю, – сказал Ниссе. – Вроде что-то в море. Кто-то упал в воду.

– Пропустите меня, – потребовал Сати,

Ниссе перехватил его под локоть.

– Они ушли в лазарет.

Сати посмотрел в сторону коридора, который вел в медицинское крыло. В полумраке маячили силуэты, как в плохо смонтированном фильме ужасов. Как в совершенно дурацком фильме. Сати вообще не понимал, что происходит. И что все это – не фильм, а реальность.

Он протолкался к двери в лазарет. Кто-то тянул его за руки, уводил от двери, пытался усадить на скамейку у стены. Он выкрутился из рук, толкнул двери и вошел. Гул голосов остался за спиной. Двери скрипнули, закрылись, отрезали его от внешнего мира.

На него навалилась беспокойная тишина, ткнула под дых.

В белом помещении пахло угольным обогревателем, спиртом и мокрой шерстью. Люди топтались вокруг кровати у дальней стены. Сати хватило одного взгляда, и сердце пропустило удар.

Серый.

Тишина не была вполне тихой. Это у него гудело в ушах. А воздух в палате гудел голосами, только Сати не мог разобрать слов. На дальней кровати сидел Серый с перебинтованной головой, укутанный в пледы. Люди толпились вокруг. На полу стоял угольный обогреватель. Зрение Сати постепенно адаптировалось. Мокрые слипшиеся волосы, потемневшие губы. Рядом с ним Оску, придерживает Серого за плечи. На корточках около кровати – Синраи, в халате поверх спортивного костюма.

Серого трясло, Сати это видел даже на таком расстоянии. Оску растирал его спину рукой. Синраи копался в белом ящике с нарисованным серым крестом. Вокруг них стояли другие люди, незнакомые. Около стены стоял грузный мужчина в шерстяном одеяле поверх мокрой одежды. С ним разговаривал кто-то в черном, кого Сати не смог узнать со спины.

Он прошел по палате на негнущихся ногах. В висках стучал упругий, частый ритм. Где-то что-то пищало. От больничного запаха мутило. Серый сидел с опущенной головой. Оску пытался с ним разговаривать, но он никак не реагировал. Синраи вытащил его руку из-под одеял, закатал рукав – на Сером было надето что-то светлое, незнакомое, и ввел что-то внутривенно. Врач мягко потрепал его по плечу, вывел универсальное «окей», на которое Серый никак не отреагировал. Оску встал, прошел к шкафу с постельным бельем, вытащил оттуда еще одно одеяло.

Сати остановился около кровати, в паре шагов от врача. Врач обернулся, посмотрел на него. Сати молчал. Он хотел узнать обо всем, и ни одно слово не сорвалось с языка. Серый поднял голову, посмотрел на него, и у Сати от паники перехватило дыхание. Такого отсутствующего, перепуганного взгляда он у Серого еще никогда не видел. Сати опустился на пол, на колени, около его кровати. Он смотрел на Серого, в его глаза. Он протянул к нему ладони, и Серый вытащил из-под одеяла дрожащую, ледяную руку. Сати сжал ее, стал греть дыханием.

* Что произошло? – спросил Сати одной рукой. – Как ты?

Серый только покачал головой. Ни жеста, ни улыбки, ничего.

– Сати? Сати, ты слышишь меня? Сати?

Кто-то тряс его за плечо. Сати обернулся, все так же сидя на коленях у кровати. За его спиной стоял Оску.

– Как ты вошел?

– Что?

Сати не понимал, о чем его спрашивают.

– Я спрашиваю, как ты вошел?

Сати смотрел на воспитателя и ничего не отвечал. В его ладони лежала ледяная рука Серого. Он чувствовал его дрожь.

– Что произошло? – спросил Сати.

Говорить вслух было сложнее, чем жестами. Оску промолчал.

– Все будет хорошо, – сказал Синраи.

Сати нашел его взглядом. Врач собирал аптечку. На кровати остались лежать какие-то трубочки и пакетики. Что-то очень знакомое, но Сати не мог понять, для чего они.

– Что произошло? – спросил Сати еще раз.

– Не волнуйся, – сказал врач.

– Юдзуру упал в воду, – сказал Оску.

– Чего?

Серый не умел плавать. Сати это знал. Все это знали. Как он мог оказаться в воде, да еще и на таком расстоянии от берега?

– Не волнуйся, с ним все будет в порядке, – сказал воспитатель. Он не выглядел уверенным в своих словах.

– Вы можете мне толком объяснить?..

– Ничего серьезного…

– Это мой брат, черт вас возьми!– голос Сати сорвался криком. – Вы можете мне нормально объяснить, что случилось?

– А ну тихо, Сати, – резко оборвал его воспитатель. – Ты как со взрослыми разговариваешь?

Сати отвернулся. Подсел к Серому на кровать, обхватил за плечи, прижал к себе. Он ничего не понимал. Но он выяснит. Он пообещал себе разобраться, что к чему. Серого била такая сильная дрожь, что плечи Сати тоже подрагивали.

– Возвращайся в спальню, – сказал Оску. – Юдзуру сегодня переночует здесь. А вы соберитесь все в спальне, я к вам чуть попозже зайду.

Сати не двинулся с места. Оску вздохнул.

– Сати, ты слышал меня?

– Сати? – перед ним на корточки сел Синраи. Подол расстегнутого халата упал на пол. – Послушай. Юдзуру нужно лечь. Нужно, чтобы он отогрелся и поспал. Все будет хорошо, мы за ним присмотрим. Не волнуйся и возвращайся в спальню.

Сати кивнул и медленно встал. Серый посмотрел на него, но ничего не сказал. Синраи положил ладонь на плечо Оску.

– Скажи Юдзуру, чтобы лег. Я установлю капельницу, и пусть отдыхает.

Оску покачал ладонью перед Серым, и когда Серый на него посмотрел, сказал:

* Ложись в постель. Тебе нужно согреться.

Серый покачал головой и одной рукой наскоро бросил:

* Спальня.

* Поспи сегодня здесь, – сказал воспитатель. – Давай, ложись.

Синраи подхватил его под локоть, поднял на ноги, Оску откинул одеяла – на простыне оказалась грелка, – и врач усадил Серого в постель. Серый стащил с плеч одеяла, которыми был укутан, и оказалось, что на нем флисовый спортивный костюм, слишком для него большой. Оску укрыл его одеялами, подвинул поближе обогреватель. Кто-то протянул ему чашку горячего чая. Сати посмотрел на человека – это оказалась кухарка. На Сати она даже не взглянула. Серый сделал глоток чая.

– Сати, – сказал воспитатель. – Давай в спальню.

– Я…

– Сейчас же.

Сати поплелся к дверям. Он уже продумывал план, как проберется сюда ночью. Он не бросит Серого. Ни за что не бросит. А пока нужно выяснить, что произошло.

Сати остановился в дверях, обернулся. Синраи устанавливал Серому капельницу. Серый лежал в кровати под ворохом одеял, укутанный по самый подбородок, только одна рука лежала поверх одеяла, белая на черном фоне.

Сати бросил взгляд в окно. Отсюда было видно краешек лодочной станции и заросшую бухту. Черные заросли кустарника у воды стояли так плотно, что море за ними едва угадывалось. Под тяжелым небом море блестело как ртуть. Сати уже положил руку на дверную ручку, когда заметил в бухте движение. Несколько человек прятали в камышах плоскодонку. Выволокли повыше на песок, затянули в брезент, закидали ветками и фукусом. Три человека в темных корабельных плащах. Ветер сорвал капюшон с одного из них.

Сати смотрел, как они, воровато озираясь, пробежали вдоль кустарника, перемахнули через заброшенный ледник и пролезли в дырку в заборе, на территорию интерната. Через эту дырку они лазали ночами, когда сбегали в город. Ее Сати показал один старожил, который знал здесь каждый лаз.

Этот старожил сейчас обернулся, посмотрел в окна дома, и у Сати холодок пробежал по спине.

Из всех людей, почему именно он?

Почему именно Рильке?

***

Тахти доделывал слайд-шоу для презентации. Рильке появился в общаге хорошо за полночь. Пьяный, в пыльных джинсах, с пиццей в картонной коробке. Тахти посмотрел на него поверх монитора. Рильке остановился в дверях, осторожно огляделся.

– Ты один? – спросил он, и голос прозвучал неожиданно ровно.

Это была его суперсила. Даже под мухой он всегда говорил ровно. Медленно, но не заплетаясь.

– А ты кого-то ищешь? – спросил Тахти.

Рильке выдохнул. Картинно, театрально, даже согнулся почти в пояс.

– Хорошо, – сказал он. – На вон, пиццу принес. Будешь? Будешь, я же знаю.

Он плюхнул коробку на стол, прошел по комнате и рухнул поперек кровати, одетый, в куртке и кроссовках.

В спальне Тахти был один, хотя это уже было странно. Обычно в их комнате было что-то вроде блошиной гостиницы – туда приходили все кому не лень. Потому что там жил Рильке, он всех приучил гонять чаи в их спальне. Чаи или что-нибудь покрепче. Рильке был очень компанейский, и он все время собирал вокруг себя толпу. Тахти давно к этому привык.

Серый, наоборот, пугался, бледнел. Тахти все крутил и крутил в голове это утро. Серый дрожащими пальцами выводит жесты, Тахти переводит. Оказывается, что Тахти знает язык жестов. Никто из однокашников не знал об этом.

Тахти переводит, а сам улыбается. У Серого блестят глаза. Впервые он видит Серого таким живым, таким увлеченным. В центре внимания, окруженного столькими людьми.

А потом в спальню заходит Рильке, и получается немая сцена. Серый белее бумаги, Рильке растерянный и какой-то испуганный.

– Ты не посидишь с нами? – спрашивает Юстас.

– Я… – Рильке дергает дверную ручку и тянет дверь на себя. Она не открывается.

– От себя, – говорит Оили.

– Спасибо, – говорит Рильке и выходит в коридор.

Тахти смотрит на дверь, потом на Серого. Серый рассматривает собственные колени. Пальцы рук он переплел так сильно, что побелели суставы.

Сейчас Рильке лежал на кровати, размотанный шарф валялся на полу около его ног.

– Что между вами произошло? – спросил Тахти.

– Ты о чем? – отозвался Рильке, не поднимаясь.

– О том, что было утром. Что произошло между тобой и Серым?

– Неважно.

– Вы жили вместе в интернате, – сказал Тахти.

Рильке приподнялся на локтях. Шапка сползла набок, и вид у него был потрепанный и жалкий.

– Чего? – переспросил он.

– Скажешь, нет?

Рильке хмыкнул.

– Тебе- то какое дело? Ну, жили, – он помолчал. – Он тебе сказал?

– Я догадался, по большей части.

– И много о чем ты догадался?

Тахти вытянул из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой. Рильке протянул руку, и Тахти перекинул ему пачку.

– Только о том, что между вами что-то произошло. Ты знаешь язык жестов, вы здороваетесь, но оба бледнеете при виде друг друга, будто увидели привидение.

– Слушай, я прожил в той дыре всю жизнь. И все было чики-пуки. И даже когда приехал Сати, все было чики-пуки. А потом туда перевели Серого, и все покатилось хуй знает куда. Вот и все.

Тахти молчал. Рильке не ответил на его вопрос. Вообще по сути ничего не сказал.

– Вы поссорились.

– Можно и так сказать.

– По чьей вине?

– По ничьей вине, – сказал Рильке. Он встал, покачнулся, выпустил облако дыма. Он подошел к Тахти, и Тахти поневоле напрягся. От Рильке пахло перегаром и табаком, а еще – опасностью. Таким его Тахти видел впервые. Бомба с неисправным детонатором. Что-то подобное он чувствовал у Соуров, в тот вечер, за минуту до того, как в него выстрелили.

– Это, – Рильке улыбнулся кривой, щербатой улыбкой, которой не хватало резца, – ничья вина.

Он вышел неровным шагом, хлопнул дверью. Тахти пошевелился, и столбик пепла упал на джинсы. Оказалось, он позабыл о сигарете, позабыл даже, как дышать.

Нервно он сделал вдох, затушил сигарету в пепельнице и проверил на всякий случай, что задвижка на окне исправна.

***

Будильник Рильке звонил пятый раз. Тахти успел за это время одеться, умыться, позавтракать и выкурить сигарету. Рильке спал поверх одеяла, одетый. Куртка валялась на полу, один кед валялся у двери, второй – у кровати. Как и когда он вошел ночью, Тахти не слышал. Чаще всего он спал чутко, но иногда вырубался так, что и танком не разбудишь. Однажды он умудрился проспать учебную тревогу.

– Рильке, – позвал Тахти. – Вставай. Слышишь меня?

Подходить к Рильке и вообще к нему обращаться после их вечернего разговора было стремно. Кто знает, что взбредет ему в голову. Но Тахти все равно легонько толкнул его в плечо.

– Рильке, вставай.

Ноль эмоций. Тахти потряс еще раз.

– Рильке. Рильке!

Рильке открыл глаза, сощурился от яркого света.

– Ммннг?

– Вставай. Пары через двадцать минут.

– А? Чего?

Он приподнялся на локтях, обвел взглядом комнату.

– Ой бля… – он снова упал на подушку. – Моя головааа…

Тахти вздохнул.

– Анальгин?

– А есть? – не поднимая головы, простонал Рильке.

Уж что-что, а обезболивающее у Тахти было. Он его теперь жрал пачками, и запасы валялись во всех куртках, тумбочках и рюкзаках. Он протянул Рильке блистер и кружку с водой. Морщась, Рильке приподнялся на локтях, выпил таблетку и снова рухнул на спину.

– Если хочешь успеть на пару, у тебя минут семь.

Он сел, пригладил ладонью растрепанные волосы, натянул шапку, накрутил шарф. Кое-как подцепил куртку, натянул кеды.

– Я готов, – он встал, пошатнулся и осел на кровать. – Бля. Я во сколько вчера пришел, не помнишь?

– За полночь, – сказал Тахти. – Но потом ты опять ушел, и второй раз я уже не слышал.

– Хочешь сказать, я приходил и уходил?

– Ну вроде того, – Тахти встал, накинул на плечи парку. – Мы немного поговорили, и ты опять ушел.

– Да? – Рильке вскинул брови, как будто Тахти сказал ему, что на Мадагаскаре выпал снег. – И о чем мы говорили?

– Ты не помнишь?

– Ваще не помню. А что, что-то важное?

Тахти помолчал. Рильке крутил в пальцах нитку от шарфа, петли распускались, и нитка все удлинялась.

– Ничего такого, – сказал Тахти. – Фигня. Пойдем, а то опоздаем.

Рильке ничего не помнил об их ночном не то разговоре, не то перепалке. Наверное, это было к лучшему. По крайней мере, они не были в ссоре, Рильке не полез бить Тахти морду, и можно было и дальше притворяться, что все, как выразился ночью Рильке, чики-пуки.

– Привет, – Айна махнула Тахти рукой. – Чего такой снурый?

– Экзамены, – сказал Тахти. – Не напоминай. Налей лучше кофе.

– Раф?

– Не, давай лучше американо, и побольше.

– Неожиданно.

– Я готов вырубиться стоя.

Серый сидел на ступеньке бара с планшетом в руках. Тахти перегнулся через его плечо, заглянул в планшет.

* Снова Сати?

* У него скоро день рождения, – сказал Серый. – Я рисую для него портрет. Большой портрет.

Тахти опустился с ним рядом на ступеньку.

* Класс! Маслом?

Серый покачал головой.

* Карандашом. Откуда у меня масло? Да меня выгонят, если…. – Он провел ладонью по воздуху, жестом перечеркивая предыдущую фразу. – Это секрет. Не говори ему. Не скажешь?

* Не скажу. – Тахти с серьезным видом изобразил, как застегивает рот на молнию. – Секрет.

* Спасибо.

* А можно как-нибудь посмотреть?

* Я спрошу, можно ли устроить праздник здесь, – он обвел рукой зал кофейни. – И принесу портрет.

* Я думаю, тебе разрешат.

* Наверное. Я еще не спрашивал. Я принесу портрет сюда, и ты посмотришь, если захочешь. Он такой большой, я еще не придумал, как его нести.

* Он очень большой?

* Вот такой примерно, – Серый развел руками.

Получался приличный такой формат. Больше ватмана.

* Большой, – сказал Тахти.

* Я закрасил белой гуашью кусок картона.

* А если его завернуть в пупырку?

Тахти прописал слово «пупырка» дактилем, Серый считал его, как он всегда считывал слова – повторяя жестами букву за буквой.

* Пупырку?

Тахти показал, как лопает пальцами невидимые подушечки на невидимой пленке.

* Пленка такая, знаешь?

Серый улыбнулся, кивнул.

* А, теперь понял. Да, вообще можно. Где только ее взять такую большую.

* Пленку я тебе могу принести. У нас в павильоне огромный мешок без дела валяется.

* А так можно?

* Можно. Его вообще выбросить хотят.

Серый помолчал. Кончики его пальцев подрагивали, на коленях лежал планшет с рисунками. Тахти осторожно стянул планшет с его колен и взялся листать. Серый как будто этого не заметил.

В папке прибавилось работ. С каким-то облегчением Тахти увидел несколько новых набросков на бумаге, которую подарил ему Олави. Тахти боялся, что Серый запрячет ее куда подальше и будет беречь. Но он на ней рисовал.

Надо будет сказать Олави, – подумал Тахти. Порадовать. Всегда приятно, когда пользуются вещами, которые ты подарил.

Серый обхватил себя руками, и на запястье оказался новый кровоподтек. Тахти потянул его за руку, и Серый отдернул руку, натянул рукава до самых пальцев. Теперь он всегда ходил в свитере. Тахти боялся представить, сколько еще синяков пряталось под одеждой.

* Тебе надо переехать, – сказал Тахти.

* Все нормально.

* Не нормально! Ты сказал Чеславу?

* Нет, – сказал Серый. – И ты ему не говори.

Рисунков Сати прибавилось. Пара быстрых набросков явно из кафе, где Сати сидел за столом, в окружении друзей. Тахти понимал, что это они, хотя силуэты были нарисованы условно. Сати сидел в пол-оборота и читал книгу. На другом рисунке он крутил в руках нитку бус, а за ухом у него была заткнута сигарета. В серьге на ухе лежал блик света. На другом рисунке Сати сидел на кровати, босой, в черных джинсах и белой футболке. Похоже, дома у Мари. Тахти просмотрел всю папку. Он искал хоть один рисунок, сделанный у Серого дома. Но ни одного такого в папке не было. Тахти хотел и одновременно боялся увидеть ту квартиру.

Серыйкоснулся его руки.

* Можно, я попрошу тебя кое о чем?

* Само собой.

* Можно, ты поможешь мне принести сюда портрет? Завернуть и принести. Ну или хотя бы только завернуть. Он такой большой, я не знаю, почему я выбрал такой формат.

* Конечно, – Тахти улыбнулся. – Конечно, я помогу. Что за вопрос.

Серый смотрел на него ясными, прозрачными глазами.

* Серьезно?

* Конечно. Скажи, когда, и мы все сделаем.

* Я… – Серый помедлил. Он смотрел на папку с рисунками, она так и лежала на коленях Тахти. Он не забирал ее, не просил вернуть. Только смотрел. Мыслями он был далеко. – Может, в следующую пятницу? Сможешь? Я отпрошусь чуть пораньше. Мы быстро сходим и все принесем.

* Да, давай. Я после пар сразу сюда приду. Где портрет, дома?

* Да… Да, дома. Тут недалеко, на самом деле.

* Да я знаю.

Серый нахмурился, обвел взглядом кофейню, словно искал заговорщиков.

* Откуда?

* Я же ездил к тебе домой, помнишь? Ну, в тот раз.

Серый замер с недооформленным жестом. Он не сразу сообразил. Тахти уже ездил к нему домой. Серый тогда был у Сати, а Тахти поехал его искать.

* Точно, – Серый кивнул. – Я помню. Прости за тот раз. И за этот раз тоже. Я бы попросил Сати, но именно сейчас я не могу ему сказать. Мне неловко напрягать тебя, но мне правда…. Будет здорово, если ты поможешь.

* Конечно, помогу, – Тахти кивнул. – В пятницу все сделаем. А заодно я посмотрю на потрет.

Тахти подмигнул Серому.

– Господин, вам кофе в чашку или в постель? – услышал он голос Айны откуда-то сбоку.

– Прости, – он прошел к барной стойке, забрал чашку и оставил на прилавке деньги. – Я чуток ниале.

Айна кивнула в сторону кружки.

– Не разлей.

Тахти только улыбнулся. Рильке и Серый. Он чувствовал себя как меж двух огней. Сплющенным и растрепанным, агрессией с одной стороны и осторожным избеганием с другой. Наверное, так и бывает, когда лезешь не в свое дело. Только вот это было и его дело тоже, стало его, когда они оба стали его друзьями. Когда все четыре брата стали его друзьями.

Вот только – сможет ли он стать пятым братом? Или скорее станет пятым колесом?

Кто они все друг другу на самом деле?

Что ему делать?

Он делал то, что мог. Он согласился помочь Серому, и еще не знал, каким поворотным станет это решение, как повлияет тот день на жизни их всех.

///

Сати искал Рильке везде, во всех тайниках. Он видел, как они вернулись на территорию. Он без проблем нашел Фалко и Ува, но Рильке как будто испарился. Ни Фалко, ни Ув не знали, где он. Сколько он их ни допрашивал, ничего толком не узнал. Да, они катались на лодке. Но про Серого ничего не знали.

Так Сати им и поверил.

Он обошел весь дом еще раз. А потом накинул на плечи парку и вышел на улицу. Ветер ударил в лицо, ледяной, пропахший солью и фукусом. Он пах севером, безжалостной зимой и безразличием. Куртка хлопала на ветру. Он не застегнулся и даже не заметил этого.

Территория была пустой. Он прошел по ступеням, по скользкой каменной дорожке к главным воротам. Днем их обычно не запирали. Сейчас на них висел тяжелый амбарный замок на проржавевшей цепи. Сати дернул замок без особой надежды. На пальцах осталась ржавчина, цепь брякнула, замок даже не качнулся, тяжелый как мрачные мысли. Сати был бы рад запереть свои мысли в какой-нибудь дальней комнате таким вот замком – не мог.

Идти до дырки в заборе было прилично. Мелькать под каждым окном. Сати ухватился за ворота, зацепился ногой за цепь и перемахнул через забор. Шлепнулся на мокрые камни, на корточки, встал и побежал на набережную. Ступени заросли мхом, сырым, напитавшимся водой, и ноги проскальзывали.

Сати сбежал по ступеням, перескакивая как придется с одной на другую. Пару раз он чуть не падал, и тогда бежал быстрее, вниз, к лодочной станции.

Лодочная станция стояла на сваях, соединенная с сушей скрипучими мостками и покосившейся лестницей. Сваи облепил фукус, доски потемнели от влажности и перепадов температуры. Одной ступени не хватало. У причала качался серо-белый катер. Гулкие удары бортов о покрышки таяли в шуме воды. Над морем висела морось, липкий туман, от которого бросало в дрожь. Сати в один прыжок перелетел лестницу, пробежал по мосткам и постучал в дверь.

Он не знал, был ли внутри хоть кто-то. Не знал, дежурил ли сегодня тот человек. Не знал его имени. Но нужно было хотя бы попытаться, хотя бы постучать.

Внутри было тихо. Сати прислонился ухом к ледяной сырой двери. Ничего, ни шороха, ни вздоха. Неужели и правда никого? Он постучал снова, громче, настойчивей. Тишина.

Тишина.

А потом вроде как шаги. Сати до боли придавил ухо к двери. Шаги. Теперь он был уверен. Он не успел отскочить, дверь открылась, и он практически упал внутрь. Перед ним стоял человек в черном комбинезоне поверх серой водолазки.

– Да? – сказал он.

У него был загрубевший, хриплый голос. Окладистая борода черная, аккуратная. Ладони размером с весло. Сати постарался улыбнуться.

– Здравствуйте, – сказал он. – Меня зовут Сати, я живу здесь рядом. Можно вас кое о чем спросить?

– Заходи, не стой на ветру, – сказал мужчина. – Я Ясперсен.

– Спасибо, – проговорил Сати и шагнул в хижину.

Внутри было тесно, тепло и просто. Одна комната, большой стол у окна, уголок для кухни, больше смахивающей на камбуз на катере. Узкий диван, он же кровать, застеленный выцветшим гобеленом. Ясперсен налил две кружки чая. Кипяток взял из огромного термоса, заварка хранилась в жестяной коробочке. Кухарка тоже хранила в таких крупы и чай, иначе все отсыревало. И съедалось мышами. Ясперсен поставил кружку на стол, жестом указал Сати на стул, подвинул в его сторону сахарницу. Сати сел, Ясперсен остался стоять, прислонившись спиной к кухонному столу. Кружка в его руке казалась крошечной, игрушечной.

– Чем могу помочь?

– Я… – Сати посмотрел на Ясперсена, обхватил руками кружку, такую горячую после ледяного воздуха улицы, что едва не обжег пальцы. – Простите, если обознался, но ведь вы вчера дежурили?

– Верно.

– Это ведь вы вытащили Серого из воды?

– Чего серое? – не понял Ясперсен.

– Серого… Юдзуру. Мальчика из нашего интерната.

– А, того парнишку? – Ясперсен вздохнул, отхлебнул из чашки. – Было дело. А сколько раз ведь говорили, что лодки – это не игрушка для детей.

– Как так получилось? Вы видели, как он оказался в воде?

– С чего вдруг такой интерес?

– Это мой брат. Я волнуюсь. Что произошло?

– Брат, значит? – моряк поставил кружку на стол. – Я не все видел, сразу скажу. Вышел, уже когда в лодке какая-то потасовка была, и потом вот тот парнишка за борт свалился.

– Потасовка? – одними губами повторил Сати.

Они иногда таскали лодки, покататься. Серый практически никогда не ездил. По побережью бродил, но в лодку – ни ногой. Не очень-то приятно на глубине, когда не умеешь плавать.

– Ду да, там кто-то вставал, потом что-то они кричали. Но далеко было, не разобрать. И один в итоге свалился. Вот и все, что я видел.

Сати молчал. На языке вертелся вопрос, задать который у Сати не было сил.

– Он упал или его столкнули?

Ясперсен пожал плечами.

– Точно не скажу. Далеко было. Я чуть подождал, что те его подберут, но они завели мотор и усвистели. А я прыгнул в катер и пошел в море.

– Серый… он… – Сати прижал кулак к губам. – Он.. Юдзуру не умеет плавать.

– Я уж понял. Он плескался в воде, я видел его с лодки. Вода ледяная была, и я летел на полной скорости. Долго в такой воде не продержишься. А когда подошел, он под воду ушел уже. Я нырял за ним.

– Я знаю, – прошептал Сати. – Я видел. Это я видел.

– Я откачал его прямо в лодке, – сказал Ясперсен. – Он воды наглотался знатно. Но ничего, в себя пришел быстро. – Моряк постучал себя кулаком по груди. – Мотор крепкий.

Сати молчал. В голове не укладывалась вся эта история. Все в ней не сходилось. Серый не умел плавать, но оказался в лодке. Фалко и Ув подтвердили, что да, брали лодку покататься. Про Серого они, ясное дело, знали и соврали. Рильке. Вот был главный вопрос.

– Я уж сколько раз говорил, чтоб не давали детям эти лодки. Плавать не умеет, а в лодку полез. И те тоже хороши. О чем они думали?

– Я боюсь представить, – сказал Сати.

Он смотрел в окно, на серое море. Горизонт терялся в серой дымке. Ни одной лодки в такую погоду не было на воде.

– Постой, ты же не хочешь сказать, что…

Сати посмотрел на Ясперсена. Глаза моряка были прозрачными от зарождающегося гнева.

– Я ничего не хочу сказать, – сказал Сати. – Я не знаю, – он вздохнул. – Не знаю.

– Я еще раз поговорю с вашим воспитателем. С как его там? С Оску.

Сати покачал головой.

– Мы сами разберемся, – сказал он, глядя в стол.

– Послушай меня.

– Нет-нет, вы не понимаете, – Сати посмотрел на моряка. Глаза его потемнели от ярости. – Мы сами разберемся. Оску ничем не поможет.

Ясперсен грохнул чашкой об стол.

– Значит, так…

– Вы, в принципе, можете поговорить с Оску, – сказал Сати. – Я все равно не могу вам препятствовать. Если вы считаете, что это правильно, что это нужно.

– Так, ладно, – моряк вытащил из кармана пачку сигарет, выбил одну, покрутил в руках, посмотрел на Сати и убрал сигарету обратно. – Как там парнишка? Как там твой брат?

– В больничном крыле, – сказал Сати. – Медбрат говорит, с ним все будет в порядке. Переохлаждение, – Сати посмотрел в окно. – Ничего страшного. Наверное.

Он встал, прошел к раковине, ополоснул кружку. Вытер полотенцем для рук, поставил на полочку со специями и спичками.

– Мне пора, – сказал он. – Спасибо большое, что рассказали.

Он вышел на улицу, и ледяной ветер накинулся на него как хищник на добычу. Сати трясло. Он провел ладонью по борту катера, в каплях воды, ледяной, словно с поверхности ледника.

Нужно пролезть в лазарет и узнать, как дела у Серого.

А потом найти его.

Нужно найти Рильке.

///

Сати пробрался в лазарет через окно. Двери никогда не запирали, но Синраи теперь дежурил у входа и гонял всех обратно спать. Сати это не остановило. Он вылез в окно в мужском туалете, перебрался по карнизу и толкнул коленом оконную раму в лазарете. Задвижка бряцнула, окно открылось со скрипом. Сати подождал несколько секунд на подоконнике – внутри стояла мгла и тишина. Медбрат не показался, и Сати слез по комоду на пол.

В лазарете всегда было холодно до дрожи, и он прикрыл окно. Так же холодно было только в общей зале реабилитационного центра, где стоял всего один плохонький обогреватель, к которому нянечки не позволяли подходить слишком близко. Людей было много, в белом, но он не помнил, кто они были и зачем там собирались.

Тихими шагами Сати пошел по сумрачному помещению. В стеклянных дверцах шкафов отражалось серое небо, временами показывалась луна, узкая, щербатая, словно засохшая долька лимона. Пустые кровати заправили белыми простынями, ровно, без единой морщинки. Ширм между ними не было. В больничках других интернатов иногда ставили ширмы или вешали занавески.

Серого не было видно под ворохом одеял. Темный холмик шерстяных пледов, один из которых упал на пол в изножье кровати. Сати поднял его, шерсть укусила пальцы. Серый спал. Его светлые волосы разметались по подушке. Бинт на голове казался неуместно ярким, как выцветшее от хлорки пятно. В ногах гудел обогреватель, но толку от него было всего ничего. Холод стоял такой, что еще немного, и пойдет пар изо рта. Градусов пять. Так показалось Сати, хотя термометра нигде не было, и точно он сказать бы не смог.

На тумбочке в кофейном блюдце лежали слуховые аппараты Серого. Сати взял один из них в руки, и аппарат уколол руку холодом. Если не знать, что это слуховые аппараты, то можно было подумать, что это два камешка с побережья. Два камешка в корочке соли.

Серый повернулся под ворохом пледов, открыл глаза. Он увидел Сати и дернулся, рывком сел в постели. Сати показал ему раскрытые ладони.

* Это я, – сказал он. – Все нормально.

Серый подтянул одеяло до плеч.

* Привет.

* Как ты?

* Нормально. Порядок.

Сати протянул ему на раскрытой ладони слуховой аппарат. Возможно, Серый захочет его надеть. В любом случае, это его вещь. Серый покачал головой.

* Не работают, – сказал он. – Сломались. Из-за воды.

Два камешка в корочке соли. Не работают. Сломались из-за воды. Сати осторожно положил аппарат обратно на блюдечко, словно его еще можно было починить, и присел в ногах кровати.

* Что случилось? Как ты оказался в море?

Серый пожал плечами, покачал головой.

* Неважно. Все нормально, правда.

* Что нормально? – Сати обвел указательным пальцем палату. – Это нормально?

* Перестань. Я просто замерз. Не знаю, почему врач не пустил меня в спальню.

А я знаю, – подумал Сати. Они испугались. Они все испугались. И поэтому оставили Серого здесь. В этом ужасном месте. Но зато под боком.

* Я видел лодку. Я видел Рильке.

Серый не ответил. Он слушал Сати, но не говорил ни слова. Руки он спрятал под одеяло.

* Что они сделали? – спросил Сати.

Серый покачал головой.

* Они заставили тебя забраться в лодку?

Серый покачал головой.

* Как ты упал в воду?

Серый только снова покачал головой. Сати вскочил на ноги.

* Ты можешь ответить толком, что случилось?

Он кричал, его жесты стали амплитудными, он бросался словами как бросался бы вещами, если бы мог кричать в голос. Серый сполз по подушкам, отвернулся от него и натянул одеяло до самых ушей. Сати потряс его за плечо.

* Отстань, – сказал Серый одной рукой, не поворачиваясь.

Сати обошел кровать и опустился на корточки.

* Мне страшно, – сказал он.

Серый с шумом выдохнул, сел, одеяло сползло до пояса. В белом спортивном костюме он казался бесцветной тенью. Призраком.

* Мы катались на лодке, – сказал Серый. – Я упал за борт. Вот и все.

* Почему они не вытащили тебя?

* Меня вытащили.

* Рильке. Почему они уплыли?

Серый молчал. Сати опустился на ледяной каменный пол, шмякнулся словно мешок с ветошью. Руки шлепнулись на колени. Серый указал пальцем на свою кровать.

* Иди сюда.

* Они толкнули тебя? Рильке толкнул тебя?

* Пожалуйста, Сати, – Серый всегда показывал «искать» и «ракушку», когда обращался к нему. Искатель Ракушек. Так он звал Сати с тех пор, как они гуляли вечерами по побережью и собирали ракушки. Сто лет назад. Еще втроем. – Иди сюда. Прошу тебя.

Сати подтянулся на руках, забрался на кровать.

* Залезай под одеяло, – сказал Серый. – Холодно.

* Я найду, – сказал Сати. – Я найду его. Он у меня получит.

* Все получилось случайно, – сказал Серый. – Оставь.

Оставь. Но как можно теперь хоть что-то оставить, если Серый в госпитале, а их общий брат столкнул его в воду и уплыл? Теперь уже ничего не будет как раньше. Теперь уже ничего не оставишь как было.

Камень был брошен, круги по воде пошли. Сати во многом оказался прав. Ошибся только в одном: камень бросили не в тот раз и не они. Они лишь имели дело с последствиями. И еще сами не знали, во что вляпались. И куда их теперь понесет течением, в какую протоку. Какой вариант развития событий выберут они сами. К чему каждый шаг приведет. Тогда они этого не знали.

А лучше бы знали.

В тот день каждый из них прошел точку невозврата.

Он проснулся от крика.

– Сати, какого черта ты здесь делаешь? Как ты здесь оказался?

Синраи стоял над кроватью и кричал на него. Серый спокойно спал рядом. Криками его не разбудишь.

Везет, подумал Сати и тут же затолкал эту мысль куда подальше. Ничего хорошего. Серый без аппаратов вообще ничего не слышал.

– А ну марш в свою спальню, – тон Оску не предвещал ничего хорошего.

Сати щурился от яркого света. Синраи трогал лоб Серого, прислушивался к дыханию.

Сати нашел под одеялом его ладонь. У Серого был жар. Он проснулся, когда Синраи полез ему под флиску со стетоскопом.

Оску вытолкал Сати из лазарета. Сати только успел увидеть, как Синраи посмотрел на градусник, полез в аптечку и стал набирать в шприц внутривенную инъекцию. Оску выставил Сати в коридор и взялся за дверную ручку.

– За что вы так со мной? – спросил Сати.

– Не сейчас, Сати, прошу тебя.

– Это мой брат! Я… мне страшно, Оску. Прошу вас.

Оску вздохнул, помедлил, прежде, чем ответить.

– Я зайду к вам вечером. А сейчас ступай. Прошу тебя.

– Можно, я сам к вам зайду?

– Ладно, – воспитатель кивнул. – Ступай же.

Щелкнул язычок замка, и Сати остался перед закрытой дверью. Один. Бессильный хоть чем-то помочь.

Он просидел под дверью с полчаса. Кухарка прошла с горячим чайником и чашками. Казалось, Сати она даже не заметила. Ни Синраи, ни Оску из палаты не выходили. Сати ушел, только когда увидел в конце коридора директора. Она шла в сопровождении незнакомого врача, завуча и пары человек в темном, которых Сати не смог узнать. Он встал и шмыгнул в другой коридор, и полумрак спрятал его от посторонних глаз.

У него было дело, которое не требовало отсрочки.

***

Сати нашел его в спальне. Он преспокойненько курил, полулежа на кровати. В ботинках и съехавшей набок шапке, как бродяга на лавочке на вокзале.

– Да ладно, это была всего лишь шутка. – Рильке вскинул руки. – Не кипятись.

– Ты идиот, ты совсем дебил, да? Он не умеет плавать. Вы скинули его в ледяную воду. Вы знали, что он не умеет плавать. И уплыли??

– Он че, реально не умеет плавать? – хмыкнул Рильке. – Все умеют плавать.

– Да блин, реально!

– Ой, ладно. Так плавать и учат. Кидают в воду. Прикол.

– В ЛЕДЯНУЮ воду, ты совсем ебанутый?

– Ты за базаром следи, – Рильке вскочил с кровати.

Сати ударил первым.

13

***

Тахти первый раз видел на Сером костюм. Обычно он ходил в серых линялых джинсах, вытянутых футболках и своем вечном темно-сером закатанном свитере. И вдруг – пиджак, рубашка, брюки. Волосы он расчесал и собрал в низкий хвост, а с ногтей исчез обглоданный лак

Серый стоял у стены спиной к окну и собирал в папку бумаги, чужой, сам на себя не похожий. Тахти дотронулся до его плеча, и Серый вздрогнул.

* Привет, – сказал Тахти.

* Привет, – Серый ответил смазанным жестом.

Он казался вымотанным, под глазами лежали тени.

* Все в порядке?

* Да, – он кивнул, но уверенности в словах не было. – Да, все хорошо.

На столе среди бумаг лежала картонная коробка с надписью иероглифами. На крышке был стилизованный наутилус, словно нарисованный синей тушью, а рядом с ним – крохотные кружочки.

* Давно пришел? – спросил Серый.

* Давно. Пытался узнать у Хенны, где ты, но она сказала, что не знает.

Серый улыбнулся.

* Я просил не говорить.

* Где ты был?

Серый покачал головой.

* Все нормально. Правда.

Он поднес правую руку к уху и снял слуховой аппарат. Тахти впервые видел, чтобы Серый был в слуховом аппарате. Он, конечно, знал, что у Серого они есть, но чаще всего они валялись в коробке от шоколада, на шкафу на кухне.

* Ты слышишь? – спросил Тахти голосом и жестами.

Серый открыл коробку с наутилусом на крышке. Внутри лежали кружочком запасные батарейки. В поролоне осталась прорезь для аппарата. Серый засунул в нее аппарат, закрыл крышку и затолкал коробку в карман пиджака. Только теперь он покачал головой.

* Нет.

На Тахти он не смотрел.

Вдруг вспомнился тот день в госпитале.

Силуэты людей качаются, проплывая мимо – один в белом, другой в темном, размеренно удаляются, уходят прочь, и исчезают за дверью в конце коридора. Я прислушиваюсь, но они идут молча, отчего на мгновение кажется, что мир лишился не только цвета, но и звука. Белое и серое, других цветов здесь нет. Монохромное, гнетущее безразличие, вытравленное до стерильности.

Вот когда он видел Серого. Давным-давно, когда его только привезли в шхеры и Фольквэр притащил его в госпиталь. Казалось, это было в другой жизни.

Тахти втянул воздух, медленно выдохнул.

* Ты был у врача, да?

* Давай пройдемся? – предложил Серый. – Давай сходим к морю.

Небо висело тяжелое, темно-серое. Ветер трепал волосы и норовил забраться под парку. Была весна, но казалось, что зима не спешила заканчиваться. Так далеко на севере она хозяйка, она никогда не спешит. Тахти застегнулся по самый подбородок и накинул на голову капюшон. Он так и ходил в парке, которую дала ему Нана, сто лет назад. Серый шел рядом, куртка нараспашку, летние кеды на ногах.

*Я слышал раньше, – сказал он.

Он говорил жестами, но на ветру казалось, что даже их уносит вдаль. Как слова.

* Слышал плохо, но в аппаратах мог разговаривать.

* Что случилось? – спросил Тахти.

* Я упал в воду. Сильно простудился. Теперь не слышу.

* ничего?

* ничего.

Тахти вспомнил, как носился вокруг него Серый, когда он схватил отит. Как нервничал. Как ходил бледный и беспокойный. Напоминал закапать в уши. Принять лекарство. Пить что-то теплое. Приносил чай с лимоном, воду, капли. Следил, чтобы Тахти ходил на улицу в шапке. Чтобы одевался тепло. Тогда Тахти показалось, что это даже чересчур. Теперь все начало вставать на свои места.

Впереди чернело море. Ранней весной море казалось бездонным, черным как чернила, и опасным, даже опаснее, чем зимой. Зимой подо льдом удили рыбу, а сейчас море просыпалось, нервное, как медведь-шатун, беспокойное, страшное.

* Меня скинули в воду. С лодки.

* Кто?

* Они не знали, что я не умею плавать, – Серый покачал головой. – Хотели пошутить.

* Не смешная шутка.

* Я чуть не утонул тогда. Меня вытащил смотритель лодочной станции.

Они поднялись на мостки, пошли вдоль пустого сейчас пирса, где летом покачивались яхты, а сейчас только чернели покрышки и колыхалась беспокойная вода.

* С тех пор я боюсь воды.

Серый смотрел на воду, и в его глазах отражалась черная бездна.

* Мне предлагают операцию, – сказал он.

* Какую?

* Имплант. Говорят, что, возможно, с ним я смогу слышать,– он помолчал. – Но это не точно. И … мне страшно.

Серый полез в карман и выудил телефон. Телефон вибрировал в его ладони. Модель была старая, кнопочная. На нижнем углу был скол, экран растрескался. Серый сбросил вызов и потыкал в кнопки.

* Это Сати. Он звонит, когда я долго не отвечаю на сообщения. Спрашивает, где мы.

* Он знает?

* Про операцию? Знает, конечно.

* Он говорит что-нибудь? Он все-таки твой брат.

Серый откинул с лица волосы, и ветер снова кинул их на лицо. Взгляд его стал непроницаемым, и сам Серый казался далеким, как вчерашний день.

* Говорит, что стоит попробовать. Что я всегда хотел слышать. Что все еще возможно. Но что ему самому все равно, на каком языке со мной разговаривать.

Тахти мерз на ветру, но не чувствовал холода. Серый сейчас казался невыносимо одиноким, отрезанным от всего мира, за гранью, через которую к нему невозможно было дотянуться. Казалось – протяни руку, и она пройдет сквозь туман, словно сквозь морок. Что-то подобное Тахти уже чувствовал, давным-давно, в их первые встречи. Тогда он еще не знал ничего.

Но тогда его пальцы коснулись его, он ощутил колкую, кусачую шерсть его свитера.

А сейчас?

* Давай вернемся, – сказал Серый. – Все-таки мне не по себе здесь. И… Они ждут нас. Там Киану принес к чаю кленовые пеканы.

Он улыбнулся. Тахти кивнул и пошел в сторону берега, вслед за ним. Хрупкий силуэт Серого качался на ветру, словно оторвавшийся парус.

***

На столе стоял огромный заварочный чайник, блюдо с выпечкой и пиала с карамельками. Карамельки были местные, выпечку, конечно, принес Киану. Лола, должно быть, прислала ему гостинцы, заботливая и недосягаемая. Знали ли родители Киану, что она до сих пор нежит и балует его? Злились ли? Странные у него были родители. Но Тахти вспоминал отстраненную вежливость и безразличие отца, и это, конечно, было не то же, что выгнать сына из дома, но и не забота. У Киану была Лола, все же хоть один человек бескорыстно любил его.

У него были браться. По-прежнему трое, отчего становилось легче на душе.

«Меня скинули в воду», – сказал Серый.

Четвертый брат.

Тахти вспомнились натянутые отношения между Серым и Рильке, постоянная агрессия между Рильке и Сати, полное нежелание Рильке говорить об этом. А ведь Рильке был четвертым братом. Несущей костью скелета.

Не может же быть, чтобы?..

– Ну наконец-то, – сказал Фине. – Мы уж думали, в чае ледышки начнут плавать, пока вас отыщем.

– Привет, – сказал Тахти. – Мы просто вышли немного проветриться.

За столом сидели Киану и Фине, Сати не было, но его сумка стояла на подоконнике. Серый прошмыгнул в кухню и вернулся в фартуке.

* Простите, – сказал он Хенне на языке жестов.

Она махнула на него рукой, иди, мол. У стойки стояли две девушки, Хенна готовила кофе.

* Помочь? – спросил Серый.

– Иди уже, – сказала она и снова махнула ему рукой.

Серый не сел за стол. В зале были люди, за столом сидел Фине, обещали прийти Твайла и Тори, и все это было против правил. Он никогда не садился за стол, когда там были слышащие. Потому что не слышал. Потому что не хотел причинять хлопот.

* Садись, – сказал Киану. – Мы тебя ждем.

* Я не хочу мешать, – сказал Серый.

– О чем речь? – спросил Фине.

Он переводил взгляд с Киану на Серого и обратно.

* Мешать – чем? – спросил Киану.

– Народ?

* Я не слышу. Я буду только мешать.

– Серый, так ведь? – Фине позвал Серого, и когда тот не отреагировал, потянул его за рукав. Серый вздрогнул. – Садись к нам.

Серый стоял молча, неподвижный, словно статуя. Но Тахти видел, что только Фине отпустит его рукав, как Серый метнется в кухню и будет прятаться там весь вечер. Фине не отпускал руку. Вместо этого он потянул Серого за рукав в сторону свободного стула. Серый покачал головой.

* Я не могу, – сказал он, – я не должен. Я… я на работе.

Ну да, подумал Тахти. Будто в этом все дело.

– Я не понимаю, но и черт с ним, – сказал Фине и встал.

Серый дернулся, отступил, налетел на стул за его спиной. Он весь напрягся, словно ожидал удара, готовился к драке.

Но драки никакой не было. Фине притащил его к столу и смотрел, как Серый осторожно отодвигает стул, как садится на него нерешительно, будто ждет, что отвалятся ножки.

* Спасибо, – сказал Серый Фине и добавил жест, который понимали обычно слышащие – коснулся рукой груди и слегка наклонил голову.

Фине хлопнул его по плечу и сел на свое место. Киану наблюдал за ними одними глазами, как всегда внимательный и тактичный. Он никогда не вмешивался без крайней надобности, но всегда был тут, рядом. Как в нем умещалось столько доброты и тоски одновременно? Тахти не знал.

– Давненько я тут не был, – сказал Фине. – А зря. Хорошо здесь.

– Ты приходи почаще, – сказал Киану. – Мы часто здесь собираемся.

– Так вы зовите, – сказал Фине. – Мне ж одному не интересно. А так я не знаю, здесь вы или нет.

– У тебя старый номер? – спросил Киану. – Я могу тебе звонить.

Тахти видел, что Серый смотрит на говорящих – то на Киану, то на Фине, а сам теребит пальцами катышки на свитере.

* Фине говорит, что хочет чаще приходить, – сказал ему Тахти на языке жестов. – Они обмениваются телефонами.

Серый кивнул и снова вывел жестом:

* Спасибо.

* Прости, – сказал ему Киану, – я не использовал жесты. Спасибо, Тахти.

– Вот мой номер, – Фине протянул ему свой телефон.

– Давай, я запишу, – сказал Киану.

Киану говорил, а сам между делом налил чай в чашки, подвинул к каждому чашку на блюдце, с ложечкой.

Серый покачал ладонью перед Киану, и когда тот на него посмотрел, указал на чашку и сказал:

* Спасибо.

* Бери плюшки. Очень вкусные.

* Спасибо.

– Откуда вы все знаете язык жестов? – спросил Фине.

– Долгая история, – сказал Киану и в голос, и на языке жестов. – Серый, можно я расскажу?

Серый кивнул:

* Окей.

* Тахти, можешь перевести для Серого? Я не смогу так сложно.

* Конечно.

Серый покачал ладонью перед Киану, но Киану только улыбнулся и отмахнулся:

* Все нормально.

* Все нормально, – повторил его жест Тахти.

– Все хорошо? – спросил Фине.

– Да, все окей, – сказал Тахти. – Я переведу Серому слова Киану.

– Мы учились в одном интернате, – сказал Киану в голос. – Серый, Сати и я. Серый не слышал, и наш воспитатель, Оску, стал вести курсы языка жестов. Поначалу мы с Серым переписывались, но это не очень удобно. Сати еще до этого немного выучил язык жестов, а я учил на курсах у Оску. Ну и Серый сам помогал нам. Я не так хорошо говорю, как Сати. Но я и жил в интернате не так долго.

– Вы правда все братья?

– Правда, – кивнул Киану. – Не по крови, конечно. Но да, мы братья.

– Круто, – сказал Фине. – Всегда мечтал о братьях, – он посмотрел на Серого. – А ты вообще ничего не слышишь?

Серый поймал его взгляд и посмотрел на Киану, потом на Тахти. Тахти перевел:

* Фине спрашивает, можешь ли ты слышать.

* Нет, – Серый покачал головой, – не слышу.

Он коснулся уха рукой и покачал головой.

– Вообще ничего? – переспросил Фине.

Серый снова покачал головой.

– Подожди, но вот сейчас – ты же меня слышишь?

Серый улыбнулся – беззлобно, мягко. Эту улыбку Тахти любил больше всего. От нее на лице разбегались лучики-морщинки, и даже веснушки, казалось, улыбались.

* Я читаю по губам, – сказал Серый.

Он указал на Фине и на свои губы.

– Ты можешь читать по губам? – Фине вскинул брови. Он посмотрел на Киану и Тахти. – Я же правильно понял?

– Да, – кивнул Киану.

– Ничего себе, – сказал Фине. – Вот это круто!

Тахти так и не узнает, а Серый так никому и не скажет, что именно этот разговор повлияет на его решение.

– А где Сати? – спросил Тахти.

– Ушел курить и исчез, – сказал Киану. – Надо позвонить ему.

– Тахти, а ты тоже в интернате язык жестов учил? – спросил Фине.

– Нет, – сказал Тахти. – Я учил его в родном городе, ходил на курсы. У моего друга глухая сестра, мы с ним ради нее учились.

Тахти дублировал свои слова на язык жестов. Он и не заметил, как вспомнил его в общении с Серым. Как поначалу еле вспоминал слова, как путал жесты, как переспрашивал – и не заметил, как быстро, в странном фоновом режиме навык вернулся. Словно и не было той паузы, словно он говорил на нем всегда. Он стал забывать родной диалект, а язык жестов стал сильным, сильнее родного языка. Никто не заметил, как это произошло. Как он стал своим в чужом мире, как он стал братом тем, кому поначалу был чужаком.

Они пришли вчетвером – Сати, Твайла и Тори, и внезапно – Виктор. Сразу сделалось шумно и бардачно. Тахти стало еще уютнее сидеть бок о бок с друзьями, за одним столом, касаясь коленями и плечами, а Серый сделался бледным и молчал. Отношения Тахти с Тори были сложными, оно то днями напролет гуляли вместе, держались за руки, целовались до обветренных губ, то спорили, ссорились и разбегались на неделю, а то и две. Не могли ни друг без друга, ни друг с другом.

Тори поздоровалась с Серым на языке жестов – к огромному удивлению и Серого, и Фине.

* Привет, – сказал он. – Как твои дела?

* Окей! – сказала она.

* Я очень рад тебя видеть, – сказал Серый.

– Прости, – сказала она в голос. – Я не понимаю. Все забыла.

* Забыла, – повторила она жестом. – Жесты – забыла! Прости!

* Все хорошо, – сказал Серый и улыбнулся.

Многие начинали учить язык жестов ради него, единицы заканчивали начатое. Но даже начало много для него значило. Даже когда они забывали. Они забывали, а он помнил.

* Где вы были? – спросил Сати.

* Гуляли, – сказал Серый. – Ходили на лодочную станцию.

Лицо Сати сделалось в момент серьезным. Тахти не слушал, они с Тори смотрели друг на друга, гипнотизировали взглядом.

* В смысле, на лодочную станцию? – переспросил Сати. – К воде?

Серый натянул рукава до самых пальцев.

* Да, мы ходили к лодкам, – сказал Серый.

* Это твоя была идея? – спросил Сати Тахти.

* Чего? – Тахти усилием воли заставил себя оторвать взгляд от Тори.

* Пойти к воде. Ты предложил?

Тахти покачал головой. На ногтях Сати был обглоданный лак винтажного зеленого цвета. Такого же цвета были плафоны у настольных ламп в читальном зале Центральной Библиотеки. На левой руке тыльная сторона ладони была расчесана и разодрана до мяса, и порез едва покрылся свежей рубцовой тканью. Запястья на обеих руках были унизаны браслетами и фенечками.

* Это была моя идея, – сказал Серый. – Мне хотелось сходить к морю.

* Ты же… не любишь воду.

Сати в последний момент заменил «боишься» на «не любишь». Тахти решил, что это была попытка тактичности, попытка спрятать уязвимость Серого. Бешеная, агрессивная забота Сати умиляла и бросала в дрожь.

* Хватит уже, – сказал Серый. – Мне надоело бояться. Все это было сто лет назад.

– Мы все еще здесь, – сказал Виктор. – Кстати, булочки отпад.

– Бери еще, – сказал Киану.

Серый прятал руки в рукавах свитера, нервно теребил манжеты. Руки он старался держать под столом, подальше от зорких, хоть и не слишком верных глаз Сати.

– Юдзуру, а у тебя как дела? – спросила Твайла.

Серый посмотрел на нее внимательно.

– Мы давно не виделись, наверное, ни разу с тех пор, как ты пришел тогда весь мокрый, и я все хотела спросить, как ты, и все как-то не получалось заскочить!

– Это когда было? – спросил Сати.

– Ой, да неважно, – отмахнулась Твайла. – Просто как-то в дождь встретились, вот и все.

Серый все еще смотрел на нее, прищурившись. Он всматривался в ее лицо, но Твайла говорила так быстро, что он выхватывал только отдельные слова. Она подняла вверх указательный палец.

– Погоди, – сказала она, вытащила телефон и стала тыкать в кнопки.

Когда она протянула Серому телефон, на экране в пустом сообщении было набрано: «Как дела? Мы давно не виделись, я давно хотела тебя спросить! Напиши мне ответ, как тогда». Серый принялся набирать в сообщении ответ. Он долго искал буквы, набирал и стирал, и в итоге протянул ей телефон. Твайла прочитала: «Со ханафо. Пастипа зат0т лас».²⁷

Твайла улыбнулась и сложила две ладони в «сердечко». Серый коснулся ладонью груди и снова спрятал руки под стол.

///

Как-то под утро Сати проснулся от гула голосов. В лазарете было еще темно, но небо за окном светлело. Около кровати Серого крутились люди, зажгли настольную лампу, звенели стеклом. Со спины Сати узнал Синраи и Сохви. Оба в белых халатах нараспашку, они крутились у кровати и вполголоса переговаривались. Это их голоса разбудили Сати. Еще он увидел Оску. Его темный силуэт сливался с ночными сумерками, словно он потихоньку становился призраком этого места, живой тенью дома, неопасным беспокойным мороком.

За спинами людей Серого видно не было, и Сати сел в постели. Никто его не замечал, никто не обернулся, когда скрипнули от движения пружины. Серому вводили что-то в вену, а на постели лежали трубочки и пакетики. Сати видел их уже не первый раз.

В ногах кровати стояли люди, которых Сати узнал не сразу. Агнета Виклунд, директор интерната, завуч, которую все звали Фиалкой, на самом деле она носила имя Виолетта. Они разговаривали тоже, между собой. Еще одну женщину, в черном, с коротким ежиком, Сати не знал, но уже видел ее. Она приезжала в тот день, когда к ним переехал Киану.

Серому поставили капельницу. Кухарка и Жизель, воспитатель четвертой группы, принесли термос и чашки. Женщина с ежиком что-то говорила Оску, он только кивал, и руки у него на груди были скрещены. Синраи остался сидеть на краю постели Серого, а директор отозвала Сохви чуть в сторону. Они говорили шепотом, Сати не смог разобрать слов. Виолетта стояла рядом и грела уши.

– Что с Серым? – спросил Сати.

Синраи вздрогнул, как будто Сати пощечиной разбудил его ото сна.

– Сати? Ты чего не спишь?

– С Серым все в порядке?

– Просто температура, – сказал Синраи. – Уже пониже, так что не волнуйся.

Сати встал и как был босой прошел к постели Серого. К его удивлению, Синраи встал и уступил ему место. Сати сел на край кровати. Серый увидел его и улыбнулся.

* Разбудили?

* Как ты? – спросил Сати.

* Нормально. Получше.

Он говорил двумя руками, и трубка капельницы провожала его жесты.

– Ты левой рукой-то особо не двигай, – сказал Синраи.

Слова упали в пустоту, потому что Серый его не слышал, а Сати не стал переводить. Сати поднял взгляд на Оску, но Оску не увидел. Он обернулся, обвел взглядом лазарет. Оску теперь стоял рядом с директором, они разговаривали.

– Посиди с Юдзуру, – сказал Синраи Сати и тоже пошел к остальным.

Сати обернулся. Говорила Сохви, директор что-то уточняла, потом что-то говорил Оску, потом – Синраи. Из полушепота Сати смог разобрать только жар, госпиталь, отит, слух и риск.

* Меня повезут в больницу? – спросил Серый.

* Я не слышу, о чем они говорят, – сказал Сати. – Надеюсь, нет.

К ним подошел Синраи, за ним следом – Оску и директор. За спиной директора возникло внимательное личико Виолетты.

* Меня повезут в больницу? – снова спросил Серый.

Оску перевел его слова. Синраи посмотрел на Сохви.

– Я считаю, что везти сейчас куда-то Юдзуру – только подвергать его еще большему риску.

– Вы сможете справиться теми средствами, которые есть здесь? – спросила Агнета.

– Лекарств здесь хватает, – сказала Сохви. – Ему нужнее время и покой, а это и здесь можно устроить. Везти его сейчас по морозу, да еще и на пароме по воде? Я бы не стала.

Синраи сунул в рот Серому градусник.

– Посмотрим, что там с температурой, – сказал он.

Серый смотрел на говорящих. Сати не переводил, и тоже только смотрел то на одного, то на другого.

– Молодой человек, а вы-то что здесь делаете? – спросила Сати Агнета. Она будто только теперь его заметила.

– Присматриваю за братом, – сказал Сати.

– Вы сюда как забрались-то? Вам разве не велено сейчас находиться в спальне?

– Нет, не велено, – сказал Сати. – Я должен быть здесь.

– Я не могу понять, – встряла Виолетта, – ты сейчас с кем разговариваешь?

– Я… – начал Сати.

– Перед тобой директор интерната, а ты разговариваешь как с подружкой.

– С подружкой, – хором с ней закончила Агнета.

– Простите, – сказал Сати, – я просто волнуюсь.

– Из какой группы этот молодой человек? – спросила директор.

– Из моей, – сказал Оску.

– И что он здесь делает?

– Я разрешил.

Сати посмотрел на Оску. Он не ожидал, что воспитатель будет его крыть.

– Товарищ директор, – зашептал ей на ухо Синраи, – мы уже пробовали отправить Сати в спальню. Проще оставить его здесь.

– Сати? – переспросила директор. – Сати….?

– Сати Сьёгрен, – уточнила для нее Виолетта. Память на имена и лица у нее была отменная.

– Это тот, который?…

– Сын наркоманов, да, – Виолетта закатила глаза. – Который прятался в шкафах и кусался.

– А, ну тогда понятно.

Они говорили шепотом, но стояли-то совсем близко, и Сати слышал каждое слово. Даже здесь история его жизни была известна каждому. Он не заметил, как в кровь разодрал себе щиколотку, пока слушал этот разговор.

Синраи забрал у Серого градусник.

– Ну уже лучше, – сказал он и протянул градусник Сохви.

– Уже другое дело, – сказала она.

– Ну что, госпитализируем или нет? – спросила директор.

* Как ты себя чувствуешь? – спросила Сохви.

* Хорошо, – сказал Серый. – Лучше. Можно, я останусь здесь? Я не хочу в госпиталь.

Сохви посмотрела на Сати, потому что только он мог перевести Серому суть беседы. Сати чувствовал на себе ее взгляд, но сделал вид, что он ни при чем.

– Не госпитализируем, – сказала Сохви.

Сати тронул Серого за руку и сказал:

* Тебе разрешили остаться.

* Ура, – сказал Серый. Он покачал ладонью, и когда Сохви на него посмотрела, сказал: – Спасибо большое.

Она только кивнула.

– Решили, – сказала директор. – Держите меня в курсе. Если что – вызовите по рации.

Сати не знал, что директора можно вызвать по рации. Он знал, конечно, что в рации работает несколько параллельных каналов. Одним пользовались воспитатели, другим – медики, третьим – кухня и подсобка. Оказывается, у директора тоже был канал. Сати не представлял, зачем ему это, но на всякий случай намотал на ус эту информацию.

Директор ушла, вместе с ней засеменила, цокая каблучками, Виолетта.

– Нет, ну вы слышали, как он разговаривает?.. – услышал Сати ее наигранно рассерженный голос.

Сати только сейчас поднес руку к свету и увидел, что ладонь вся в крови, и под пальцами чернеют полумесяцы.

– Идите спать, – сказал Синраи. – Я подежурю до утра.

– Уверен? – спросил Оску.

– Да, естественно, – сказал медбрат.

– Я заменю вас после завтрака, – сказала Сохви.

– Хорошо, – кивнул Синраи. – Спасибо.

* Отдыхай, – сказала Сохви Серому и улыбнулась.

* Спасибо, – отозвался Серый.

– Так, все, давайте, больному нужен отдых, – сказал Синраи. Он посмотрел на Сати, который все еще сидел, босой, на кровати Серого. – Сати, и ты тоже. Так, а это что?

Сати не успел спрятать окровавленную руку.

– Чего случилось? – спросил Оску.

– Все нормально, – буркнул Сати.

Синраи перехватил его руку, осмотрел.

– Откуда кровь?

Сати не ответил. Оску обогнул кровать и подошел к ним.

– Опять ты за старое? – спросил воспитатель. – Что на этот раз?

– Ничего, – сказал Сати. – Можно, пожалуйста, пластырь?

– Что он разодрал? – спросил Оску.

– Я не пойму, – сказал Синраи. – А, все, вижу. Ногу. Опять. Неси воду.

– Сейчас, – сказал Оску.

– Марш в смотровую, – сказал медбрат.

– Да не нужно ничего, – сказал Сати. – Само заживет.

Синраи взял его за чистую руку и потащил в сторону смотровой.

* Что случилось? – спросил Серый.

Никто ему не ответил. Сати попытался выкрутиться из рук медбрата, но Синраи держал крепко. Сати хотел укусить Синраи за руку, чтобы врач уже отпустил его, но сдержался. На ледяном кафеле пола оставались кровавые следы.

– Пустите, – Сати дернул руку.

– Да что здесь происходит? – Оску вернулся бегом.

Сати перестал вырываться, Синраи остановился. Серый сидел на краю кровати, свесив ноги. Он увидел, как Синраи силой куда-то тащил Сати, а когда сел в постели, увидел и кровь на полу.

– А ну ляг в постель, – прикрикнул на него воспитатель.

Серый только смотрел на них.

* Ляг, – повторил воспитатель на языке жестов. – Сейчас же.

Сати обернулся. Серый не спешил подчиняться. Он сидел с босыми ногами на полу и смотрел на Сати. Синраи все еще сжимал запястье Сати.

– Значит, так, – заговорил медбрат. – Ты сейчас идешь в смотровую и ложишься на стол. Или мне опять обколоть тебя транквилизаторами?

Сати выдернул руку из руки медбрата и поплелся в смотровую.

Синраи забинтовал ногу почти до колена, хотя Сати разодрал только щиколотку. Оску стоял и смотрел весь процесс. Сати ждал от него разговора, лекции, выговора, даже угроз на тему психушки. Однажды Оску уже обмолвился, что отправит Сати в психушку, если он не перестанет раздирать в кровь руки и ноги, прятаться в шкафах и кусаться. Он обещал вызвать психиатра, но так до сих пор и не вызвал. Почему, Сати не знал.

Пока Синраи делал перевязку, Оску молча стоял в дверях, прислонившись плечом к дверному проему. Сати лежал на смотровом столе. Хотелось сбежать от этого цепкого взгляда Оску, от его немого гнева. Окровавленные штаны Синраи с него стащил, и Сати остался в толстовке и трусах. На фоне более темной кожи бинт казался невыносимо ярким. На правой ноге темнели шрамы от предыдущих таких же эпизодов. Сколько раз он уже вот так лежал на столе в лазарете с бинтами то на щиколотках, то на ладонях? Сати побоялся вспоминать их все.

Оску молчал, и Сати боялся шевелиться. Не то, что говорить, он боялся даже громко дышать, только чтобы не разозлить воспитателя еще больше.Оску набрал воздуха, чтобы заговорить, а потом с шумом выдохнул, развернулся и ушел.

В коридоре послышались шаркающие шаги. В дверях показался округлый силуэт. Человек стремительно приближался, Сати видел светлое пятно на фоне ночного мрака.

– Что здесь случилось?

На крики прибежала запыхавшаяся кухарка. На ней был халат на молнии, в розочку, и смешной чепчик с рюшечками.

– Оску? Синраи? С вами все в порядке? Оску?

– Да, Мелисса, все хорошо, – черная тень воспитателя вынырнула из полумрака вслед за его голосом.

Он повел ее обратно к выходу, пока она не успела рассмотреть кровь на полу и бинты в смотровой.

– Я услышала крики, – сказала она. – Подумала, уж не драка ли здесь?

– Нам с медбратом незачем драться, – хохотнул воспитатель.

– Нет-нет, конечно, – она ответила смехом на смех, в служебных целях, и продолжила серьезным, заговорщическим шепотом. – Но я слышала голос студента, взрослого. Подумала: мало ли что! Здесь кого только нет. Один этот ваш в капюшоне чего стоит.

Она все пыталась обернуться, и Оску положил руку ей на плечо, мягким жестом направляя к двери.

– Спасибо, Мелисса. Вы очень заботливы.

– Да, это верно.

– Не волнуйтесь, все в порядке. Вы можете спокойно спать.

///

Синраи закончил перевязку, с щелчком стянул с рук окровавленные медицинские перчатки и швырнул их в мусорное ведро, поверх клочков окровавленной ваты. Все внутри него кипело. Сати осторожно сел, точь-в-точь как Серый несколькими днями ранее. Сел, свесив ноги, сгорбив спину и уронив голову. Он старался не встречаться с Синраи взглядом.

Медбрат включил воду и долго мыл руки. Горячей воды ночью не было, и шла ледяная.

Сати этого не знал, но бесило Синраи не отношение к Сати кухарки и администрации, а отношение Сати к самому себе и тщетность всех попыток ему помочь. Слова кухарки он слышал, как и слова директора, но Сати и без них находил повод разодрать себе что-нибудь в мясо. Синраи не хотелось держать его постоянно на транквилизаторах, а разговоры и убеждения не помогали. Он хотел ему как-то помочь, действительно помочь, и получалось, что в его силах было только накладывать повязки.

Он пошарил в шкафу и кинул на смотровой стол сверток ткани.

– Одевайся, – сказал медбрат.

Сати взял в руки сверток. Оказалось – спортивные штаны на кулиске сверху. Сати встал, чтобы одеться. Синраи принялся собирать аптечку.

///

Оску вел кухарку по темному коридору. По ногам тянуло холодом, ветер бил в окна, и дом гудел, выл, словно волк на луну.

– Они забираются ночами в кухню, вы знали? – говорила кухарка. В ее голосе раздражение перемешивалось с возмущением.

– В кухню? – переспросил воспитатель.

– В кухню, да! Воруют еду, но это еще ладно, это еще куда ни шло. Хотя я не понимаю, они что, голодные? Но это ладно. Они же еще таскают столовый херес! Вы знали?

Оску знал, конечно. Он знал и про херес в кухне, и про спирт в лазарете, и про то, что они курили в спальнях. Он знал, что ночами они спускаются по оконным решеткам и убегают в город. Почти каждую ночь он сидел за столом и заполнял журналы, а по его окну, тихо, как бесплотные тени то одни, то другие воспитанники спускались вниз. Их стоило отругать, но Оску понимал, что так ничего не добьется. Из друга он так превратится во врага, а они все равно как убегали, так и будут убегать. Не через это окно, так через другое. Поэтому он просто убедился, что решетки на окнах держатся крепко.

– Вы знали? – переспросила кухарка.

– Спасибо, что сказали, Мелисса. Увижу – уши надеру.

– Уж пожалуйста. Это ж ни в какие рамки!

– А зачем вообще вы держите на кухне вино?

– Так оно для консервации нужно! – голос кухарки отразился эхом в пустом коридоре. – Вы же знаете, как у нас зимой – ни овощей, ни фруктов. Что же я детей, пустым рисом кормить буду? Мне ж хочется, чтоб и вкусно было, и полезно.

Оску проводил ее до каморки, в которой устроили ее спальню. Дверь она оставила приоткрытой, и на полу в коридоре лежала полоса теплого желтого света. Внутри горел ночник. В щелку виднелась узкая кровать, застеленная постельным бельем в мелкий деревенский цветочек. На старенькой прикроватной тумбочке лежала ажурная салфетка, поверх которой стоял и освещал комнату старенький ночничок с покосившимся стареньким абажуром с бахромой.

– Спасибо вам, Мелисса, – сказал Оску. – Спасибо, что побеспокоились. Отдыхайте.

– Спокойной ночи, господин воспитатель, – сказала она и скрылась за дверью.

Скрипнули просевшие петли, щелкнул язычок запираемого замка. В коридоре сделалось темно и тихо и отчего-то сразу холодно. Тонкая полоска желтого света под дверью не спешила гаснуть.

Оску с шумом втянул воздух, вытащил из пачки сигарету, отошел от двери кухарки и закурил прямо в коридоре.

Весь день Сати сидел около кровати Серого, потом всю ночь лежал на соседней кровати без сна. Серый спал, обколотый вакцинами. Сати слышал, как учащенно он дышит. Левая нога пульсировала болью. Бинт мешал двигать стопой. Он все ждал, что либо Синраи, либо Оску придут его отчитать, но время шло, и ночь оставалась тихой.

Он провалился в зыбкую дрему только под утро, когда ночная темнота сменилась невнятным светом, где-то между сном и явью, между ночью и утром. Когда он проснулся, у кровати Серого снова крутились медики. Сати подошел к его постели, и ни Сохви, ни Синраи не прогнали его.

Серый не спал, но его взгляд был затуманен. Синраи снова сунул ему в рот градусник, Сохви задавала вопросы о самочувствии. Серый отвечал одной рукой, усталыми жестами.

– Температура спала, – сказал Синраи. – По сравнению с прошлым разом уже лучше.

– Пусть отдыхает, – сказала Сохви.

Они освободили его от капельницы, и Сохви закапала ему в уши. Серый поблагодарил ее жестом и слабой улыбкой.

– Присмотри за ним, – сказала Сохви и легко коснулась плеча Сати.

– Хорошо, – сказал Сати.

– Кто еще за кем должен присматривать, – проворчал медбрат и ушел.

Сохви улыбнулась Серому, подмигнула и вышла следом.

Когда они ушли, Серый устроился повыше на подушках. Его предплечья обклеили пластырями после капельниц и инъекций, он выглядел еле живым – и все равно улыбался.

Он улыбался, а Сати чуть не плакал.

///

Оску выгнал Сати в школу. Сразу после завтрака он перехватил его в коридоре и засунул в школьный автобус. Выкрутиться не получилось, протесты не помогли. Он оказался в автобусе, как был, в домашних тапочках, спортивных штанах и толстовке, в парке, которую Оску накинул ему на плечи уже в дверях. У него не было с собой ни тетради, ни сигарет, ни его ножа для разделки рыбы, которым он открывал любые замки и поддевал щеколды.

– Дайте мне хоть сумку взять, – кричал он.

– Обойдешься, – отрезал воспитатель.

Мимо воспитателя просочились близняшки. Мая и Улла. Их опять вернули из приемной семьи в интернат.

– Оску, доброе утро! – смешливым голосом поздоровалась Мая. – Вы что, поедете с нами?

– Сегодня контроша по математике и две нудные истории, – сказала Улла.

Они одевались одинаково, причесывались одинаково, говорили одинаково и жестикулировали одинаково. Мало кто их различал. Оску вот не различал.

– Доброе утро, – сказал он. – Нет, я не еду.

– Жаль, – сказала Мая.

– У меня даже тетради с собой нет, – снова завелся Сати.

– Будто она тебе нужна, – хмыкнул воспитатель.

– Выпустите меня отсюда, – крикнул Сати, и его голос, обычно низкий, съехал в подростковый писк.

Он обвел взглядом салон, увидел форточку в первом окне и потянулся к ней.

– Не вздумай, – сказал воспитатель.

– Ну Оску, ну….

– Еще одно слово, и я перестану делать вид, что ночью ничего не произошло.

– Это шантаж!

– Хватит, Сати. Ты едешь в школу, и точка. И только попробуй прогулять хоть один урок. Все понятно?

Сати закатил глаза и с размаху плюхнулся в кресло.

– Иногда вы просто ужасны, – сказал он.

– Хорошего дня, – сказал Оску и вышел.

Сати натянул капюшон на самые глаза и подтянул к себе колени. Он принялся раздирать левую ладонь, а мыслями был далеко. До крови дело не дошло. Рядом с ним плюхнулся Стиляга и прервал его самоистязание.

– Какие люди, – сказал он и протянул Сати руку.

Сати пожал ее. На Стиляге был свитер Ува. Ув увидит – крика будет на весь дом.

К автобусу подошел водитель, и Оску перехватил его. Они стояли совсем близко к водительской двери, и Сати слышал слова Оску:

– Проследите, пожалуйста, чтобы Сати Сьёгрен был в салоне автобуса, когда вы поедете обратно.

Сати толкнул Стилягу плечом в плечо.

– Есть сигареты?

Стиляга пошарил по карманам и протянул ему начатую пачку. Сати вытряхнул из пачки пять сигарет и россыпью засунул себе в карман.

Со спины к нему перегнулась Улла.

– Сати?

Он посмотрел наверх. Она улыбнулась. Ему на колени шлепнулась рябая фенечка из ниток мулине.

– Это на удачу. Чтобы Серый поправился.

Сати взял фенечку в руки. Упругие узелки на ощупь были похожи на мелкие прибрежные камешки. Он не знал, какие цвета выбрали близняшки, для него она выглядела пестрой черно-бело-серой. Замысловатый узор, узелки на ощупь почти как бисер, плотные. Стиляга уже тянул к фенечке руку, в глазах загорелся жадный огонек. Сати знал, что он воровал неосознанно, поэтому не злился. Стиляга всегда потом отдавал награбленное законным хозяевам. Сати протянул фенечку Улле и подтянул повыше рукав на правой руке. Показались старые шрамы, но ему было плевать.

– Завяжи мне?

Улла завязала фенечку на тройной узел.

– Тройной узел самый сильный, – сказала она.

– Спасибо.

Она коснулась ладонью его макушки и спряталась на своем сиденье. Всю дорогу Сати крутил пальцами фенечку. На удачу.

Сати вошел в лазарет первым – крадучись, словно дикий кот. Капюшон бросал плотную черную тень на все лицо. Но на Серого давно уже не производил впечатление этот жутковатый образ. Он смотрел сквозь эту маскировку и видел то, что многие не замечали – доброе сердце. Киану не боялся тоже, он вообще воспринимал всех такими, какие они есть. Рильке… Серый не видел начала их знакомства. Боялся ли Рильке Сати? Боялся ли Сати Рильке? Серый не знал, что думать. И думать сейчас он особенно тоже не мог.

Кухарка точно чувствовала себя не в своей тарелке в обществе Сати. Переминалась с ноги на ногу и старалась отойти подальше. Как и многие другие.

Серый полулежал под ворохом пледов и разрисовывал предплечье перманентным маркером. Он улыбнулся, когда стайка бесшумных теней прокралась по пустому лазарету. Сати в вечной жилетке с капюшоном на самые глаза. Черная гибкая тень Киану, длинные белые волосы распущены, падают до пояса. Стиляга в чем-то пестром поверх чего-то пестрого и наверняка чужого. И внезапно – близняшки в одинаковых толстовках и одинаковых джинсах.

Когда они расселись по соседним кроватям и на постели вокруг Серого, свободного места не осталось. Сразу лазарет как-то растворился, уменьшился, отодвинулся далеко-далеко, и остались только они сами.

Близняшки полезли обниматься, обе сразу, и Серый утонул в цветочном парфюме и складках толстовок. Кто-то из них принялся гладить его по голове, кто-то жмакал плечи. Серый был из тех немногих, кто их различал, но сейчас он видел только пряди длинных волос у своего лица и чувствовал их острые колени.

Близняшки все время обнимали друг друга, сидели рядышком, как попугаи-неразлучники. Им очень нравилось обнимать и тискать Серого. От них он вечно возвращался помятый, с натертым носом и красными щеками. Сати казалось, что они держали Серого за своего личного котенка. Серый не возражал, что удивляло Сати. Обычно в руки он не давался. Но в близняшках было что-то – беззлобное, обаятельное, им невозможно было сопротивляться. Даже Оску не мог с ними справиться.

* Мы тебе поесть принесли, – сказал Сати. – Бутеры с сырниками.

* Спасибо, – сказал Серый.

Сати положил перед ним мятый бумажный пакет. Из него пахло сахаром и творогом. Серый разорвал его по бокам, и получилась большая салфетка. Сырники сплющились, хлеб раскрошился, но пахла еда вкусно. Серый не был голодным, и все равно отломал кусочек бутера. К нему присоединился Стиляга. А потом уже все ломали хлеб и сырники, ели прямо грязными руками, крошили на постель и на пол.

Кто-то потянул Серого за руку, и Серый обернулся. Мая разглядывала его разрисованную руку. Она увидела, что он на нее смотрит, и показала ему оттопыренный большой палец. Серый улыбнулся и приложил ладонь к груди.

* Ты как? – спросил Киану.

* Получше вроде, – сказал Серый. – Что нового?

* Оску гоняет нас в школу каждое утро, – сказал Сати. – Прямо стоит и следит, чтобы мы сели в автобус. Жуть просто.

Стиляга засмеялся, но смотрел он не на Сати, а куда-то над головой Серого. Серый посмотрел наверх. Там сидела Улла. Она помахала ему рукой и чмокнула в макушку. Оказалось, она заплетала ему косички, а Серый даже не заметил.

Она показала ему поднятый указательный палец, покопалась в кармане толстовки и вытащила фенечку. Серый с интересном наблюдал, как она завязывает ее на его запястье, на три узелка. Сати покачал ладонью и показал Серому такую же, на своей руке.

* На удачу, – сказал он. – Чтобы ты выздоровел быстрее.

Серый приложил ладонь к груди, и Улла снова чмокнула его в макушку.

Что-то защекотало его руку, и он вздрогнул от неожиданности. Мая нашла его маркер и придумала разрисовать его вторую руку. Она поймала его взгляд и приложила палец к губам. Значило ли это «секрет» или «не дергайся», Серый точно не знал. Она рисовала цветочки.

– Ну уж нет, – послышался голос Оску со стороны дверей.

Щелчок, и по периметру лазарета загорелись желтые бра в выцветших плафонах. Верхний свет Оску включать не стал, но даже мягкого света бра в первый момент казалось слишком много. Серый щурился, Сати натянул капюшон еще ниже на глаза. Оску шел к ним.

– Только этого не хватало, – сказал Стиляга.

Мая продолжала разрисовывать цветочками вторую руку Серого. Языка жестов они не знали и прекрасно общались с Серым картинками и обнимашками. Сати ревновал эту легкость. Он так не умел.

– Дадите вы человеку отдохнуть или нет? – с порога завелся Оску.

– Серый все равно не спал, – сказал Стиляга.

– С вами уснешь, – сказал Оску. – А ну марш спать. Давайте, вставайте.

– Еще немножко, – сказала Мая. – Я почти закончила.

Она рисовала цветочки вокруг пластыря с иглой капельницы. Вся левая рука Серого была в следах от уколов, и капельницу установили в правую руку.

– Вы чего творите-то? – возмутился Оску. – С ума сошли? Как потом врач капельницу будет ставить?

– Красиво, да? – сказала Мая. – Ну же, Оску. Скажите, красиво?

– Спать, – сказал Оску. – Подъем, все.

Он стоял смотровой башней над ними, пока они не встали и не пошли к выходу. Сати обернулся.

* Я утром зайду, – сказал Сати.

Но утром он не зашел.

///

У Серого был жар, то сильнее, то слабее. Он говорил, что в ушах что-то звенит, стреляет и греет. Сати сидел с ним рядом на постели подолгу, часами. Оску устал гонять его из лазарета и разрешил ночевать на соседней кровати. Стребовал с них обещание, что они не будут здесь курить и таскать из ящиков таблетки и медицинский спирт. И что Сати будет ездить в школу. Сати обещал, Оску притворился, что поверил. Такое обещание не значило ничего, на самом деле, и они оба знали. Но еще они оба знали, что Сати сейчас согласится с чем угодно.

Они не разговаривали. Серый не слышал его слов без аппаратов, с заложенными из-за отита и ваты ушами. А говорить руками не хотелось Сати – как будто предать его борьбу, как будто сдаться и подчиниться тишине.

Синраи пригласил к ним лора из города. Женщину звали Сохви Вонг. Она тоже пыталась выпроводить Сати за дверь, но он упорно пролезал обратно и повторял только из недр своего капюшона, что Серый его брат. В конце концов она сдалась.

– Тогда будешь мне помогать, – сказала она.

Что Оску, что Синраи, что теперь Сохви поняли, что проще сотрудничать с Сати, чем пытаться его выгнать. Он пролезал в окна, открывал ножом запертые дверные замки и щеколды, он все равно делал так, как считал нужным. Но вреда от него не было, и воспитатели оставили его в покое.

– Хорошо, – серьезно кивнул Сати.

Впервые вместо чтения нотаций его попросили о помощи. Сохви могла без его помощи обойтись, но Сати не знал об этом. Он был счастлив, что сможет помочь Серому выздороветь.

Она привела их в смотровую. Серый шаркал в слишком больших для него тапочках, одетый в белый спортивный костюм. Он похудел, потому что почти ничего не ел, и костюм ему стал велик еще больше. Он был завернут в него словно в одеяло.

* Садись, – сказала она Серому на языке жестов.

Серый забрался на стол, сел, свесив ноги. Тапочки шлепнулись на пол, и он остался сидеть босиком. По полу тянулся сквозняк, ветер бряцал щеколдой на оконной раме, клеил на стекла яблоки мокрого снега.

– Сейчас просто посмотри, – сказала врач Сати, – в следующий раз сам сделаешь, а я проверю.

– Хорошо.

Она разложила на столике капли, вату, пластыри. Серый неотрывно смотрел на ее руки. Он сидел на ладонях, сгорбившись, бездвижный. Она подошла к нему ближе, и он посмотрел на нее снизу-вверх.

– Можно закапать и сидя, но это не очень удобно. Будет лучше, если Юдзуру ляжет на бок.

Она попросила его лечь, и Серый послушно лег на бок, подтянул к себе колени, словно ему было ужасно холодно. Ладони он зажал между коленями и смотрел куда-то на руки. На лице не было никаких эмоций, и Сати это пугало.

Сохви закапала капли в ухо. Серый напрягся, чуть заметно вздрогнул. Она положила ладонь ему на плечо, дала ему полежать, и он лежал неподвижно, с открытыми глазами. Секунды опускались медленно, слишком объемные для понимания.

Она заложила слуховой проход ватой, сверху зафиксировала вату пластырем. Серый лежал еще несколько секунд, после чего она жестами попросила его перевернуться на другой бок. Серый подчинился, и все повторилось снова.

– Это больно? – спросил Сати. – Закапывать. Мне показалось…

* Можешь сесть, – сказала Сохви Серому.

Серый потихоньку сел. Она предложила ему руку, но он ее проигнорировал. Он снова свесил ноги и сидел, все так же не касаясь пола, на слишком высоком столе. Он смотрел на собственные колени. Волосы упали на лицо, ладони он засунул под колени, спину согнул дугой.

– Это не настолько больно, сколько неприятно, – сказала Сохви мягко. – Терпимо.

Серый на них не смотрел. От того, что Сати разговаривал с врачом в голос, а Серый не слышал ни слова и не мог участвовать в беседе, Сати становилось больно. Как будто он предал Серого, бросил. Хотя все было наоборот, и он пытался помочь, хоть чем-то.

В следующий раз капал в уши Сати, а Сохви стояла за его спиной. Серый так же безропотно выполнял все просьбы, до жути спокойный и безучастный. У Сати тряслись руки. Сохви не поправила его ни разу и сказала, что он может продолжать без ее присмотра.

Если бы Сати сказали, что через несколько лет он будет твердой рукой капать в уши человеку по имени Тахти, он бы не поверил.

Они были одни в палате. Из-за снегопада в помещении стоял полумрак, и тени сползлись в углах плотные, темные. Снегопад всегда воровал звуки, и мир казался не только бесцветным, но и приглушенным, как через толстое мутное стекло.

Сохви оставила Сати коробочку пластырей, вату и капли. Сати нужно было закапать Серому в уши, а у него тряслись руки. Серый сидел на кровати и даже слегка улыбался. Сати попытался улыбнуться в ответ.

– Ложись? – сказал он.

Серый смотрел на его губы, потом поднес указательный палец к уху и провел им до уголка губ. Сати стало стыдно. Он хотел приободрить Серого, а получилось наоборот.

* Прости, – сказал Сати уже жестами. – Ложись.

Серый лег на бок. Спокойный, смиренный, хрупкий. Сати трясущимися руками закапал в ухо пять капель из пузырька с иностранным непроизносимым названием на этикетке. Серый вздрогнул, как в тот раз, и сжался.

Прости, думал Сати. Это необходимо, чтобы ты поправился. Потерпи, пожалуйста.

Серый спокойно ждал, пока Сати зафиксирует вату. Перевернулся на другой бок, снова вздрогнул, снова ждал. Потом сел медленно, неуверенно.

* Как ты?

Он улыбнулся и кивнул.

* Спасибо.

Больно? Хотел спросить Сати, и не спросил.

Конечно, ему было больно. Сати видел, как Серый сжимал руки, как сжимался сам, как скручивался в эмбрион в постели. Иногда он стонал, то тише, то громче, и в груди у Сати что-то щемило. Серый пытался говорить, когда думал, что его никто не слышит. Он держал ладонь на гортани, произносил знакомые для него слова, и звуки получались смазанными, чужими, потому что он не слышал себя. Он иногда натыкался на мебель и дверные косяки, и Сати не сразу понял, что это из-за головокружения, что из-за отита у него так кружилась голова.

///

Вечером Сати бегом побежал в лазарет. Оску лично пришел убедиться, что Сати вернулся вместе со всеми. Догонять Сати он не стал.

Сати вошел в палату. Серый лежал на боку, накрывшись одеялом по самые уши. Виднелись только пряди светлых волос на подушке. На тумбочке лежали новые слуховые аппараты.

Сати едва коснулся его плеча. Серый вздрогнул, потом повернулся к нему и сел в постели.

* Как ты?

* Хорошо. А ты?

* Оску заставил меня поехать в школу.

* И как?

* Не спрашивай.

Сати закатил глаза и нарочито поежился, Серый улыбнулся. Сати указал на аппараты.

* Новые?

Серый кивнул.

* Сегодня привезли.

* Как тебе в них, хорошо слышно?

Он молчал довольно долго. Внутри Сати тошнотой поднималась паника. Серый еще ничего не сказал, а Сати уже поплохело, заболело в груди, подгибались ноги. Сати уткнулся взглядом в свои колени, потом смотрел на тумбочку. Когда Серый покачал перед ним ладонью, Сати было невыносимо тяжело посмотреть на него.

* Хорошие, – сказал Серый и улыбнулся. – Не слышу.

* Они хуже?

Глупый вопрос. Сати все стало понятно еще до того, как Серый уточнил:

* Слуха нет.

///

Сохви выделили небольшой кабинет на первом этаже, недалеко от кабинета Синраи. Там хранились какие-то папки и коробки, ничего интересного в них не было. Когда-то давно Сати уже забирался сюда. Одно время он прятал здесь ворованный медицинский спирт и столовый херес. Сейчас здесь расположился временный штаб лора. Сати залетел в кабинет без стука.

– Скажите, слух вернётся? Хоть когда-нибудь? Хоть отчасти?

Она обернулась к нему. В одной руке у нее был чайник, в другой кувшин с фильтрованной водой. Даже фильтрованная вода здесь была отвратительная, а воду из-под крана вообще было лучше не пить. Впрочем, Сати пил. Он и снег ел, когда ночевал на улице.

Сохви смотрела на него довольно долго. Из-под ног ушла земля. Сати плюхнулся на пол, прямо где стоял. Когда она заговорила, голос звучал тихо и мягко. Так с ним говорили психологи и психотерапевты.

– Потеря слуха, как правило, необратима. Мне жаль, Сати. Слух не вернётся.

– Вообще?

Она все еще держала в руках чайник и фильтр. В голове Сати не вязались эти два предмета с предметом разговора. Какой может быть чай, когда Серый не слышит? Она вздохнула.

– Человек – это живая система. Не машина. Никто не знает, какие резервы могут быть скрыты. Но в моей практике, за все двадцать пять лет, такого не было. Пойми, я не волшебник, я врач. Я делаю все, что в моих силах. Воспаление мы вылечили полностью.

– Но слух не вернется.

– Нет. Слух не вернется.

14

***

Небольшой антикварный магазинчик дремал в центре города, на старой пешеходной улице. Улица петляла от самого центра, от главной площади, покатой дугой огибала дома старого города и выплескивалась на широкую ветреную площадь. Раньше по ней тоже ездили машины, и на брусчатке даже осталась разметка. Теперь она поистерлась под ногами прохожих. Посреди улицы установили лавочки. Фонари светили теплым желтым светом. Над головами развесили пустые птичьи клетки, и откуда-то из невидимых динамиков звучали голоса птиц.

Серый шел рядом с Тахти, засунув руки в карманы, нахохлившись. На лицо упали пряди волос, качались в такт шагам. Поверх кровоподтека на скуле он наклеил пластырь, чтобы спрятать синеву и спрятаться от расспросов.

Тахти ходил за ним и убеждал написать Чеславу, пока Серый не сдался. В итоге Чеслав пригласил Серого приехать.

*Откуда ты его знаешь? – спросил Тахти.

Серый без особой охоты вытащил руки из карманов.

* Нас познакомил Триггве. У друга Триггве, Юзеппи, антикварный магазин. Чеслав там работает. Мы познакомились, когда я искал жилье, а Чеслав искал, кому сдать комнату.

Вход в магазин – это высокая узкая дверь со стеклом. На стекле белыми буквами, старым шрифтом давным-давно кто-то вывел название «Антикварная лавка Корхонена». Серый остановился около двери, поднес руку к дверной ручке, и рука замерла. Он с шумом втянул воздух, надавил на ручку, дверь открылась под звон ветряного колокольчика, и они зашли внутрь.

Свет внутри оставили приглушенным. Горела небольшая люстра под потолком, да где-то в недрах зала светилась неяркая настольная лампа. Вещи гнездились и теснились вокруг них. Шкафы толкались плечами, диваны задевали кресла локтями, книги сыпали сладкую пыль на потертый кафель пола.

К ним вышел человек, одетый в кипенно-белую рубашку и черные джинсы.

– Здравствуйте, – негромко сказал он.

В его голосе горчинкой звучала надтреснутая бархатность. На лицо упал свет. Аккуратная стрижка, кустистые темные брови, темные глаза. Нуарная, молочная бледность кожи. Он был совсем не похож на светловолосых, почти бесцветных местных.

– Добрый вечер, – сказал Тахти.

Серый помахал ему рукой.

– Юдзуру?

Серый улыбнулся блеклой, неубедительной улыбкой. Человек пожал ему руку и протянул руку Тахти.

– Я Чеслав.

– Тахти.

На лице у Серого все еще оставался кровоподтек, уже не такой черный, но все равно очень заметный. Хоть Серый и попытался спрятать его под пластырем, Чеслав все равно заметил. Чеслав смотрел на него, смотрел, потом указал на свое лицо, на свою скулу, потом на Серого. Серый порылся в карманах, нашарил блокнот и огрызком карандаша написал несколько слов. о помощи не попросил. Очень в его стиле).

– Я могу переводить, – сказал Тахти и продублировал свои слова на язык жестов.

– Ты знаешь жесты? – спросил Чеслав. – Это хорошо. Мы с Юдзуру обычно переписываемся. Хотя я уже пару жестов тоже знаю.

Чеслав прочитал сообщение Серого. Его брови сползлись на переносице. Он кивнул, перевернул табличку на двери словами «Технический перерыв» к улице, запер дверь на ключ. Жестом он позвал их за собой, и они прошли через лабиринт мебели и старинных вещиц в узкую дверцу за прилавком. Тахти успел заметить библиотечную настольную лампу на столе и открытый на комодах каталог мебели.

том, что cracks add to the beauty

Они спустились по узкой лестнице. Свет давала новогодняя гирлянда из разноцветных стеклянных лампочек. Такие давно уже вышли из моды. За дверью оказалось сумрачное помещение с узкими окнами под самым потолком. По всем стенам стояли стеллажи, и только около двери на приличном расстоянии друг от друга стояли огромные столы.

– Здесь мастерская, можем здесь поговорить, – сказал Чеслав. – Сейчас здесь никого нет. Может, чаю сделать вам?

Он коснулся плеча Серого, наглядно показал, как он пьет из невидимого стакана. Серый покачал головой.

– А ты? – спросил Чеслав Тахти.

– Не нужно, спасибо.

– Берите любые стулья, садитесь, – сказал Чеслав. – В ногах правды нет.

Тахти устроился на табуретке, Серый сел на стул на колесиках. Рабочий стол за его спиной был завален инструментом. Бокорезы, круглогубцы, надфили, кисточки из натуральной щетины, банки с краской, растворителем, эмульсией. Стол был старый и грязный, но инструменты лежали на своих местах, чистые, аккуратные. Их было много, но их содержали в идеальном порядке. Пол под столом усыпала древесная стружка. Чеслав перевернул деревянный ящик, сел.

– Ну так что стряслось?

Тахти покачал ладонью, и Серый посмотрел на него. Тахти перевел слова Чеслава на язык жестов. Серый с шумом втянул воздух, перевел взгляд на свои колени. Кончики его пальцев едва заметно подрагивали, не оформляясь в жесты. Серый молчал, и секунды падали тяжело, медленно.

– Покажи ему, – сказал Тахти и жестами, и вслух.

– Показать что? – Чеслав посмотрел на Тахти, потом на Серого.

Серый медлил. Не глядя на Чеслава, поднял рукава. Все руки покрывали синяки, поверх старых, желтых, почти бесцветных, новые, темные, лилово-черные. На левом предплечье все еще читалась надпись черным маркером, «R уйду».

Чеслав смотрел и молчал. Серый опустил рукава и отвернулся. (у Серого на лице

– Это… – начал Чеслав.

* Дом, – сказал Серый невнятным, смазанным жестом.

Тахти перевел для Чеслава это слово. Чеслав потер лоб кончиками пальцев.

– Опять они забухали, что ли?

Тахти перевел. Серый смотрел на руки Тахти, испуганно, через пряди волос. Потом смотрел на Чеслава. Поднял руку, замер и снова опустил ее на колени.

– Слушай… Прости, что так вышло, – заговорил Чеслав, и Тахти переводил слово в слово. – Я поговорю с ними. Черт, как же хреново. Если хочешь, давай что-нибудь придумаем…

Серый остановил Чеслава жестом.

* Не говори им ничего, – попросил он. Тахти удивился, но перевел. – У меня есть дом, это хорошо. Не нужно спать на улице.

Чеслав хотел что-то сказать, но Серый только покачал головой.

* Все нормально. Ты знаешь, этого достаточно. Так решили.

Тахти перевел и добавил уже от себя:

– Это я уговорил Серого с тобой поговорить. Я подумал, лучше тебе знать. Прости, что лезу, но это и мое дело тоже. Серый – мой друг.

– Я понимаю. Блин, я даже не знаю, что сказать. Я так виноват…

* Ты не виноват, – сказал Серый. – Ты мне помогаешь. Если бы не ты, я бы спал на улице.

Чеслав выслушал и снова принялся тереть лоб рукой.

(о чем в итоге они договорятся?

Серый вышел в ванную, и Тахти пошел по мастерской. Полки были заставлены старинными вещицами, в основном скульптурами, часами, фототехникой прошлых времен. Мебель лежала разобранная. От едких, химических запахов начинала болеть голова.

У дальнего окна оказался еще один стол. На лоскуте ткани стояла фарфоровая скульптура. Лошадь, вставшая на свечку, а на ней верхом – маленькая девочка. Тонкая работа. Ювелирная работа. Статуэтка кажется увесистой, а не деле почти невесомая. Тахти не нужно было брать ее в руки, чтобы убедиться. Он и так знал. По рукам побежали мурашки.

– Они вообще парные, – сказал Чеслав. – Я хочу сказать, чаще всего такие вот статуэтки делали парные. Но именно эту я вижу первый раз. Может, и не парные. Во всяком случае, вторую такую я не видел.

«Я видел», – подумал Тахти, но вслух ничего не сказал.

Дыра, которую он кое-как залатал грубыми нитками, снова открылась. В груди защемило. Тахти улыбнулся через силу.

– Красивая.

– Да, ручная работа же. Еще вот такие есть, – Чеслав повел его к другому стеллажу.

Там, среди медных сахарниц и фаянсовых чашек стояли фигурки животных. У самой стены Тахти увидел фарфоровый подсвечник на три свечи, в серединке на шаре сидел ангел с безумно детализированными крылышками. Тахти позволил увлечь себя рассказом про истории этих вещиц, лишь бы отвлечься от мыслей о той скульптуре.

А потом вернулся Серый, с улыбкой на лице и покрасневшими глазами, и Чеслав заварил для них чай. Они говорили о чем угодно, кроме той квартиры, но только после того, как Чеслав заверил Серого, что хочет он или нет, но с хозяевами он поговорит. Он просил Серого писать, если вдруг что-то подобное повторится. Серый, конечно, обещал. Но Тахти знал, что Серый не будет писать.

Знал ли это Чеслав? Тахти не мог сказать. Он не спросил, ничего ему не сказал. Уже позже, в реанимации, он будет спрашивать себя: почему он не сказал? Почему не попросил Чеслава получше присмотреть за соседями? И изменилось ли что-нибудь, если бы он что-нибудь сказал?

Они этого никогда не узнают. Каждый из них будет принимать решения, и каждое крохотное решение приведет их всех к общей точке невозврата.

Когда в следующий раз Тахти окажется в этом антикварном магазине, Чеслав встретит его в накрахмаленной черной рубашке, фигурки на столе уже не будет, а Тахти приедет один.

///

Однажды Серый проснулся среди ночи. Он лежал на больничной койке, в лазарете, обколотый лекарствами. Если бы не лекарства, он бы даже не смог заснуть от боли. Вокруг него роились тени, беззвучные, размытые. Он не сразу увидел человека.

Кто-то стоял около ширмы, на фоне темноты. Стоял и смотрел на него. Сати? – подумал Серый, но откуда-то знал, что это не Сати.

Кто здесь, хотел спросить он, но вспомнил, что голоса у него теперь нет. Он теперь ни о чем не может спросить. Возможно, никогда не сможет.

Серый узнал его. Но не совсем верил, что видел того , кого видел. Губы в запекшейся крови, разбитая щека, растрепанные волосы. Сердце забилось в груди еще чаще.

Рильке.

Серого прошибло нервной волной, словно электричеством. Зачем пришел Рильке? Что он собирается сделать?

Но Рильке ничего не делал, только стоял, неподвижный и молчаливый, в темноте. Серый попытался сесть в постели, но стоило ему пошевелиться, как Рильке развернулся и ушел. Он хромал на правую ногу, сильно, заметно. Около двери на него упал лунный свет из окна. Одежда на нем была грязная, порванная. Он ушел, ни разу не взглянув назад.

Пройдет еще несколько лет, прежде чем Серый узнает, зачем Рильке приходил к нему в палату в ту ночь. И что ему помешало сделать то, что он собирался сделать.

***

Рильке сидел в наушниках перед компьютером. На экране плавали диаграммы и графики, Рильке двигал ползунки, вытаптывая ногами такт. Он даже не заметил, что Тахти вернулся. В пепельнице тлела забытая сигарета. Похоже, Рильке сейчас вообще ничего не замечал.

Тахти опустился на колени и вытащил из-под кровати чемодан. В нем он хранил вещи и книги, которыми редко пользовался и которые не помещались в шкаф. В общаге все так делали. У Рильке было два огромных чемодана, набитых битком. Один он кое-как засунул под кровать, второй втиснул между изножьем и платяным шкафом. Сверху на нем вечно валялся клубок из проводов, толстовок и носков.

Чемодан Тахти отдал Оили, когда съезжал из общаги, и он оставался полупустой. Тахти жил и жил в общаге, а вещей особенно не накопилось. Что в первый их день, что сегодня – ощущение оставалось такое, словно он был здесь проездом.

Сверток он прятал на самом дне. Махровое полотенце для рук, темно-синее, во время реабилитации он ходил с ним в бассейн. Все остальные вещи лежали поверх него. Когда он собирался, еще дома, в Ла’а, некогда было искать упаковку. Он вообще плохо соображал в тот момент.

Он присел на край кровати и развернул полотенце. Руки отчего-то дрожали. С тех пор, как засунул в рюкзак этот сверток, он не прикасался к нему ни разу. Притворялся, что его нет. Что он ничего не брал с собой.

Тонкая, ювелирная работа. Почти невесомая. Только вместо девочки в седле – мальчик. Почему он тогда открыл витрину и забрал статуэтку с собой? Он не помнил. Как-то зашел в гостиную, увидел ее в витрине. Она была там всегда. Что-то вроде сокровища, которое хранили бережно, лелеяли. Но хранить его было больше некому. И он вероломно влез в запретное место, в эту витрину с дорогими сентиментальными сувенирами, вытащил ее, завернул в первое, что попалось под руку – полотенце, и кинул в рюкзак. Закопал среди другой одежды, футболок и шорт по большей части, и застегнул молнию.

Все это время Фольквэр стоял в дверях, со скрещенными на груди руками. Он не торопил Тахти, не говорил вообще ничего, но ни на секунду не оставил одного. Он ни к чему сам не прикасался, не садился ни на диван, ни на стулья в столовой. Он ходил за Тахти по комнатам и стоял в дверях, пока Тахти собирал по квартире свои вещи.

Тахти смутно помнил эту статуэтку еще в Верделе, в их старой квартире в центре города. Она стояла на комоде в спальне родителей. Ему не давали с ней играть, но если он очень просил, то его поднимали на руках, и он мог на нее взглянуть поближе.

Тогда все время была открыта дверь на балкон, и полупрозрачные белые шторы летали на ветру, щекотали его босые ноги. Он не помнил, откуда взялась эта статуэтка. Возможно, она была у них всегда. Может, перешла по наследству. Родители никогда не рассказывали. Сейчас он смотрел на фамильную драгоценность и понимал, как мало знает о своей семье. Почти ничего.

Вердель он почти не помнил. Только обрывки. Там было всегда тепло. Они везде плавали на лодке. Улиц вообще не было. Где-то была площадь, залитая по щиколотку водой, теплой, такой приятной в жару. В их доме были старые высокие ступеньки. Сейчас он думал, что, возможно, они были не такие уж высокие, это он, наверное, был маленьким. Ему было так тяжело каждый раз по ним подниматься. Какой это был этаж? Кажется, третий. Родители всегда подгоняли его, он не успевал за их шагом, и они останавливались на пролете и ждали его. Всегда было солнце, было тепло, и тогда это казалось само собой разумеющимся.

От этих воспоминаний одновременно становилось легко и тяжело на душе. Это как вспоминать о доме на другой планете, к которой больше не летают корабли.

Там, в Верделе, остался его дом. Там у него была семья, были родители, было солнечное детство. Но прошлого не вернуть. Он очень, невыносимо, до боли в груди хотел вернуться туда. И с каждым годом все больше боялся возвращаться. В первые дни, месяцы на севере он был готов сорваться в любой момент, он даже пытался несколько раз сбежать.

Но что он увидит, если вернется сейчас, после стольких лет? Сиротой, в чужой теперь город. Стоит ли до сих пор их дом? Хранит ли эхо его крохотных шагов, звуки маминого смеха, папин низкий голос?

Тахти вздохнул. Статуэтка нагрелась в руках. Он потянулся за сигаретой и встретился взглядом с Рильке. Тахти забыл, что он не один, что он вообще в общаге, черт знает где, в северных шхерах, в ста парсеках от дома. Рильке смотрел на него поверх экрана. В его очках лежали зеленые блики диаграммы. Тахти вытянул из пачки сигарету.

– Есть зажигалка? – спросил он, просто чтобы что-то сказать.

Рильке встал, вытащил из кармана зажигалку, протянул Тахти. С третьей попытки Тахти прикурил.

– Можно посмотреть? – Рильке указал на статуэтку.

Тахти кивну, Рильке сел рядом и осторожно взял ее в руки.

– Красивая. Откуда она?

– Привез из дома.

– Выглядит старинной, – заметил Рильке.

– Она и есть старинная. Старая уж точно. Не знаю, сколько ей лет.

– Она твоих… – он притворился, что закашлялся, и поправил себя. – Чья она?

Тахти кивнул.

– Да, родителей. Я ее помню еще в Верделе. Не знаю, когда именно она появилась. Потом она стояла дома в Ла’а. Я забрал ее, когда собирал вещи. Когда переезжал к Соурам.

– Почему ты не достанешь ее из чемодана?

– Не знаю. Мне проще думать, что ее нет. Слишком много с ней оказалось связано. Я и сам не ожидал.

– И чего, опять уберешь ее?

– Не знаю, – Тахти провел ладонью по челке. Теперь его волосы отросли до подбородка, никто не требовал, чтобы он стригся, и он наконец мог носить свою любимую удлиненную стрижку. – Я думал, прошло, забыто.

Рильке крутил в руках статуэтку, осторожно водил по ней кончиками пальцев. Дым собирался над руками, висел душным тяжелым облаком. Рильке вернул Тахти скульптуру, и Тахти поставил ее на стол. Рильке вытянул ноги и уперся стопами в усилитель. На нем были разные носки, один синий, другой зеленый в желтую полосочку.

– Скучаешь по дому? – спросил Рильке.

Тахти помолчал, стряхнул пепел под ноги.

– Безумно, – наконец сказал он. – Иногда думаю, вскроюсь нахрен. Но как-то все, не знаю, продолжается. Что ли.

– Вернешься? – Рильке не смотрел на него. Иногда этот парень бывал необычайно тактичен. – Потом, когда-нибудь?

– Не знаю, – Тахти наклонил голову, и волосы спрятали лицо. – Некуда возвращаться-то. В Верделе отец только работал. Там теперь ни дома, ничего вообще. Но хотелось бы. Да, хотелось бы.

– Ты там родился?

– Да. Но мы там жили всего пару-тройку лет. Почти всю жизнь я жил в Ла’а. Тоже не дома. Всю жизнь в гостях живу.

Рильке помолчал. Тахти курил глубокими затяжками.

– Тебе плохо здесь? – спросил Рильке.

– Не знаю, – Тахти с шумом выдохнул. – Раньше уехал бы, не задумываясь. А теперь уже не знаю. Где вообще дом? Куда возвращаться?

– А может, это просто нормально, – Рильке чиркнул зажигалкой, подержал пламя и снова сунул зажигалку в карман. – Хотеть вернуться туда, откуда ты родом.

– Кто знает, – сказал Тахти. Он правда не знал.

– Жалко прятать такую красоту, – Рильке кивком указал на скульптуру. – Может, пусть стоит здесь?

Тахти посмотрел на скульптуру. Как долго он хотел, чтобы ему ее отдали. Чтобы хотя бы дали подержать в руках. Чтобы вещи в доме родителей были и его вещами тоже. Чтобы дом родителей был и его домом тоже. И вот сейчас он она у него руках. И он прячет ее в чемодане. Потому что воспоминания вспарывают настоящее острыми краями и торчат потом, поломанные, среди всего, что его окружает.

Он покачал головой, завернул скульптуру в полотенце и снова запихнул в чемодан. Рильке молча наблюдал, как Тахти забрасывает синий сверток футболками и закрывает крышкой.

– Похоже, что они парные, – сказал Тахти.

– В смысле? Их должно быть две?

– Да, скорее всего их две.

– С чего ты взял?

– Видел сегодня вторую, – пояснил Тахти. – Почти такую же, только всадник не мальчик, а девочка.

– Да ладно, – Рильке откинулся на локти. – Где?

– В антикварном магазине.

– Что ты делал в антикварном магазине, чувак?

– Да так, к человеку заходил.

Рильке принялся стучать ногой, словно отбивал ритм одному ему слышной музыке.

– А с чего ты взял, что это вторая скульптура? Я имею в виду, как она вообще могла оказаться в Лумиукко? Ты свою откуда привез, из Верделя?

– В Верделе она уже была, я ее помню. Я не знаю, Рильке. Может, просто совпадение.

– Погоди, – Рильке снова сел, и его брови собрались в узел на переносице. Шрам над бровью казался белым. – Но если это было в антикварном магазине, получается, что они дорогие? Такое старье же кучу денег обычно стоит.

– Наверное, – Тахти затушил сигарету рядом с пепельницей, размазал пепел по столу и не заметил этого. – Не знаю, я не спрашивал. Да и какая разница. Я не буду ни продавать эту, ни покупать ту.

///

Рука Серого замерла над столом. Кружка. Скол на ручке, зеленые круги по ободку. Эту кружку Серый оставил Рильке. Почему она здесь?

И почему на ободке пятна крови?

И тогда он понял все. И силуэт в зыбком полумраке, и растянутый свитер с узором по горловине, и босые ноги в мозолях. Нетронутая чашка чая. Запекшаяся кровь в уголках губ. Круги под глазами.

Капли крови на ободке кружки.

Та драка Сати с Рильке, когда Сати выбил Рильке зуб латунным канделябром. Серый был тогда в лазарете, он не видел самой драки. Но он видел Рильке в крови, тогда, той ночью. И видел Сати, растрепанного и до ужаса спокойного.

Серый засунет руку под матрас Сати – и не нащупает нож. Он в ярости ударит кулаком по матрасу, и к потолку вспорхнет облако пыли. Он захочет кричать и вместо крика ударит кулаком снова, уже по стене, толькочтобы почувствовать боль. Только чтобы снаружи стало больнее, чем внутри.

Нужно найти его. Найти Сати. И забрать у него нож.

Сати нашелся на черной лестнице, ведущей к кухне. Он сидел на ступеньках спиной, но Серый видел, знал, что у него в руках нож. Серый пошел вниз, по ступеням, и Сати обернулся на звук его шагов. Серый так и не научился ходить бесшумно.

* Хватит, – сказал Серый.

Сати не ответил. Он молча встал, повернулся к Серому спиной и зашагал вниз по лестнице. Серый догнал его на пролете ниже, схватил за рукав.

* Отдай мне нож.

* Отпусти, – сказал Сати одной рукой. – По-хорошему прошу.

* Или что?

Серый перехватил его вторую руку, ту, в которой Сати держал нож для разделки рыбы, и поднес острие к своей груди.

* Если тебе так хочется кого-то порезать, порежь меня. Это все из-за меня.

* Что ты несешь? – Сати смотрел на него почерневшими от ярости глазами.

* Все стало только хуже, когда я приехал.

* Заткнись.

* Так заткни меня.

Сати дернул руку на себя, Серый не отпустил, и в следующее мгновение прижимал ладонь к груди. Багровое пятно стремительно увеличивалось.

Сати все еще держал нож в руках. На пол падали жирные капли крови. Манжета свитера, вечного серого свитера, который носил Серый, стала черной, черные капли падали им под ноги. Лезвие тоже казалось черным, словно из блестящей черной ртути. Сати смотрел на пол, смотрел и ничего не делал, и только через несколько бесконечных секунд разжал пальцы, словно только сейчас узнал, как это делается.

Нож ударился о каменный пол с гулким лязгом и отскочил к ногам Серого. Серый поднял его здоровой рукой, засунул в сапог. Сати смотрел на его окровавленную руку.

* Ты совсем идиот?

Серый улыбнулся.

* Прости, что разрушил вашу дружбу.

* Чего? Не говори так, слышишь?

Серый не ответил, только стоял и улыбался, а на пол капала кровь.

* Фак, тебя надо штопать.

* Я в порядке, – Серый говорил одной рукой, другая висела вдоль тела. Он улыбался посеревшими, бесцветными губами. – Прости Рильке.

«Волк» и «Клык». Серый называл Рильке Волчий Клык из-за той подвески. Имя прилипло.

* Я никогда его не прощу. И себя тоже.

* Сати…

«Искать» и «Ракушка». Как всегда.

* Пойдем, подлатаем тебя чуток.

Серый покачал головой. Сати подошел к нему на расстояние шага, и Серый подпустил его, как когда-то, как всегда. Рана поперек правой ладони захлебывалась кровью.

* Черт, Серый. Это не шутки.

Серый улыбнулся бесцветными губами. Его качало. Сати как сумел перевязал его руку вафельным полотенцем.

* Сиди, – Сати направился к лестнице. – Я позову врача.

Серый посмотрел на руку. Полотенце напитывалось кровью.

* Я дойду, – сказал он. – Пойдем.

///

В лазарет Сати влетел без стука, затащил Серого за собой. Синраи поднял на него взгляд поверх очков-половинок. Сати раньше никогда не замечал его в очках. Не замечал он и седину на висках.

– Помогите Серому, – захлебываясь воздухом, проговорил он.

Серый сполз на стул. Он улыбался, но лицо его было пугающе бледным. Медбрат размотал полотенце. На пол потекла кровь.

– Что… – Синраи вскочил, помог Серому перебраться на стол, лечь. – Что случилось?

– Я…

* Я порезался ножом, когда разделывал устриц, – сказал Серый.

Сати посмотрел на Серого. Серый смотрел на врача. Он улыбался, а Сати был готов разрыдаться. Серый улегся на столе прямо в уггах. Если бы он разулся, то врач увидел бы нож. Нож Сати. В крови Серого.

* Простите меня, – сказал Серый. Смотрел он на Сати.

Синраи посмотрел на Сати.

– О чем речь?

Сати перевел.

Серый лежал на смотровом столе. Синраи стащил с него свитер, весь в крови, и Серый остался в одной футболке. На руке Серый до сих пор носил фенечку близняшек. Свитер скрывал его худобу, а сейчас было видно, какой он на самом деле тонкий, какой маленький. Сати хотелось укутать его в плед, спрятать, согреть. Из-за него Серый сейчас лежал на этом столе, но Сати этого не хотел. Он всегда хотел как лучше.

Горкой на подносе собиралась окровавленная вата. Синраи работал молча, сдвинув брови и сгорбившись над Серым. Серый смотрел в окно. Его взгляд был далеким, словно он был где-то еще, там, куда Сати никогда не мог найти дорогу. Серый лежал на расстоянии вытянутой руки, а был дальше горизонта.

Порез пересекал ладонь, а бинт врач наложил почти до локтя. Он принес Серому голубую больничную флиску, переодеться.

– Сати, возьми рацию, – сказал Синраи. – Позови Оску.

– Не надо, – выдохнул Сати одними губами. – Пожалуйста.

– Так, – Синраи посмотрел на Сати строго, сдвинул брови. – Ну, что у вас произошло, о чем не должен знать ваш воспитатель?

***

По вечерам время от времени Киану звонил Теодор. С тех пор, как он пошел учиться, они редко виделись. Сам он не мог позвонить, он отчего-то был уверен, что позвонит не вовремя. А в глубине души он боялся, что Теодор от него устанет, если он будет ему названивать, и тогда бросит.

Каждый вечер он проверял, что его телефон полностью заряжен. Они редко разговаривали долго, и от этого такие моменты становились еще более важными. Он клал телефон либо в карман, либо прямо рядом с собой, чтобы точно услышать входящий вызов.

Если Тео в этот день звонил, он бросал все дела и отвечал на вызов, а потом, ночью, перебирал в памяти их разговор. Если в этот вечер Тео не звонил, он долго ходил из угла в угол, придумывал причины, почему он не позвонил. У него много работы. Он очень устал. Он на дежурстве. У него появилась девушка. Он забыл зарядить телефон. Он оставил телефон на работе. Он лег пораньше. Что угодно, лишь бы это выглядело правдоподобно.

Сегодня он позвонил, и Киану поднес телефонную трубку к уху, и сердце билось в груди часто-часто. Они разговаривали о простых каждодневных вещах. Тео рассказывал о своей работе, он говорил об учебе. Слышать голос Тео, такой чистый, без помех, будто он находиться здесь же, за стеной, было невыносимо приятно.

Он бы не хотел, чтобы Тео был здесь. Это не место для такого человека, как он, благородного, успешного. Незачем ему находиться в такой дыре, в контейнере для грузоперевозок, переоборудованном под жилье. Кругом – такие же контейнеры. Жители чаще всего пьяные, обдолбанные, безработные. Район мало чем отличался от подворотни. Рядом только железная дорога, до платформы нужно еще идти. Как бы ни хотел Киану встретиться с Тео, быть с ним сейчас через стенку, а лучше – в одной комнате, говорить о ерунде, пусть это будет не здесь.

– Что вы сейчас проходите?

– Терапию, – сказал Киану. – Через неделю уже экзамен.

– О да, – выдохнул Тео, – объем там приличный. Зато интересно.

В дверь кто-то забарабанил, и Киану подскочил. Через металлические стены он слышал приглушенные ругательства. Он замолк, замер.

– Киану?

Он молчал. Притворялся, что его здесь нет. Лишь бы они ушли поскорее.

– Все нормально?

– Все хорошо, – сказал он тихо.

В дверь снова забарабанили, на этот раз громче, стучали сразу два или три человека.

– Открывай, блядь, мы знаем, что ты там! – кричал кто-то.

Он зажал рот ладонью, старался не издать ни звука.

– Киану, а ты где? Ты не дома?

Дома. Как ему сказать. Он нырнул под одеяло в надежде, что так его не будет слышно. Он старался говорить ровно.

– Я не могу больше говорить. Все хорошо, не волнуйся. Мне пора.

Он сбросил вызов. Руки тряслись так сильно, что пришлось несколько раз тыкать в экран. Теодор снова позвонил, он сбросил. В дверь барабанили, он сидел на полу около кровати и пытался выключить телефон. Руки не слушались, слишком сильно дрожали и не попадали по кнопке. Тогда он содрал заднюю крышку и вытащил аккумулятор.

Снаружи больше не барабанили. Он прислушался. Вроде тихо. Вроде голоса дальше.

А потом что-то врезалось в дверь, и она провалилась внутрь.

***

Его бросили на полу, среди ошметков грязи с ботинок и разбросанных вещей. Так он лежал час, а может, день, а может, вечность, не в силах пошевелиться.

Резкий звук, похожий на удар кувалды по металлу, заставил его подскочить на месте. Он посмотрел на дверь. Она покосилась, распахнутая внутрь, держалась на одной петле. Снаружи стояла глубокая ночь.

В комнате погром. На полу вещи. Уличная грязь. Кровь. Осколки какой-то керамики. Он сидел на коленях, через боль, на полу, на съехавшем на пол матрасе, комната плыла перед глазами. Лицо горело, левую руку он не чувствовал, спина болела, все тело онемело и казалось чужим.

Он попытался встать, и снова сполз на колени. Он схватился руками за каркас кровати, чтобы подтянуться, и завалился влево. Левая рука практически не действовала. Вспышка жара тут же сменилась резкой болью. Он попытался сжать и разжать кулак, а получилось только едва заметно согнуть пальцы. Он подтянулся правой рукой, забрался на кровать, лег на правый бок и натянул одеяло до самых ушей.

Он обещал себе полежать десять минут. Потом согласился на полчаса. Но он не встал ни через полчаса, ни через час.

Он не встал, даже когда кто-то подошел к распахнутой двери и вошел в контейнер.

///

Серый оделся во все черное. У него были и черные джинсы, и черная толстовка, как раз для ночных прогулок. Была даже черная шапка, под которой он прятал слишком заметные светлые волосы. Джинсы и шапка оказались на полке, но толстовки не было нигде. Серый пошарил по полке Стиляги, нашел там пару ракушечных бус Сати и зажигалку Рильке, но толстовки нигде не было. Где-то у него были еще тайники, у Стиляги.

* Что ты ищешь? – спросил Киану.

Еще в самом начале, когда Серый не знал его имени, он соединил в единый жест «черный» и «Пьеро», потому что Киану носил все черное и чем-то напоминал персонажа из старой детской сказки. Содержание сказки Киану пересказал ему много позже, когда узнал, что Серому удалось посмотреть только картинки.

* Черную толстовку. Но она, наверное, у Стиляги.

Киану протянул ему черный свитер из мягкого хлопка суфле. У него вся одежда была черная. Серый расправил свитер, чтобы надеть, и тогда заметил бирку. Versace. В тот раз название ему ничего не сказало. Только много лет спустя он увидит вывеску на дверях дома моды – и только тогда все поймет.

Отопление работало с перебоями, и воздух в доме был холодный. Казалось, еще немного, и изо рта пойдет пар. Серый нырнул в свитер, и ему сразу стало уютно и тепло. От свитера едва заметно пахло туалетной водой, которой пользовался Киану. Серый тогда не знал всех историй и не задался вопросом, откуда брались все эти вещи. Тогда он не знал ни про закрытый доступ к трастовому фонду, ни про щедрую доброту Лолы, ни про гремучую смесь заботы и селф-харма самого Киану.

В тот вечер он просто поднял воротник повыше, и они пошли бродить. В этих мрачных стенах Серый был дома. Здесь никто не был обязан его чем-то угощать, как-то помогать. Он сам находил себе еду, сам штопал и стирал одежду. Но в тот момент он оказался немного в гостях. Он шел вслед за Черным Пьеро – туда, куда пойдет он. Сейчас они находились в его мире, и Серый подчинялся его законам.

Киану выглядел изящным. Высокий, стройный, бледный. Черные джинсы сидели так хорошо, будто их шили на заказ. Свитер черный, джерси, мягкий как пух. На пояс он прицепил фонарик с динамомашинкой.

Они спускались по винтовой лестнице. Ночью дом всегда менялся, становился строже, темнее, опаснее. По углам сгущалась горькая темнота. В воздухе застревал многолетний запах ванили и пыли, запах времени и старой мебели и потерянных вещей. Медовые, теплые перила лестницы ночью обжигали льдом.

Киану не включил фонарик, и густые тени собирались вокруг него, вокруг них, голодные мороки этого страшного места. Они питались страхом, пожирали следы, заводили в темноту. Мурашки ползли по спине. В мире Киану, в его собственном заброшенном замке на вершине черного утеса, призраки наступали на пятки и смотрели вслед хищными желтыми глазами.

Серый шел след в след за Киану, без фонарика, без страха, без вопросов. Киану шел так уверенно в темноте, будто сейчас был день. Серому казалось, что стоит ему отстать на пару шагов, как он его уже не найдет. Он растворится в темноте, растает бесплотной тенью и станет видимым только при свете дня. И то не факт.

Они спустились на первый этаж. Луна висела за окном полная, яркая. Сквозь витраж проходил неверный ночной свет, и в бледном пятне плавали рыбки кои. Киану остановился в кругу лунного света. Кривые стекла витража искажали ровность луны, делали ее края зыбкими, словно они смотрели на нее из-под толщи воды. Серого пробрало до дрожи, и он встал к окну спиной. Зеленая тишина всколыхнулась, цапнула его за щиколотки, лизнула ледяным языком по шее и успокоилась.

* Научи меня ходить бесшумно, – попросил Серый.

Киану перевел на него взгляд, отстраненный, далекий. Он смотрел на Серого издалека, из своего мира. В его глазах яркими бликами отражалась луна. Он улыбнулся, и призраки за его спиной потеряли силу. Он снова был прежним Киану, насколько вообще можно быть прежним в середине ночи. Ночь меняет все, не только старые дома. Люди тоже другие ночью. Нагие, настоящие, наэлектризованные.

* Давай, – Киану кивнул. – Давай идти вместе. Наступай сначала на мысок, а потом ставь пятку.

Они шли медленно, шаг за шагом: две бесшумные тени удалялись прочь из круга неверного лунного света. Скоро дом спрятал их в мохнатой темноте, сохранил их секреты.

***

Он вздрогнул. Он слышал это как сквозь сон. Шаги. Чей-то голос.

– Киану? Киану?

Снова шаги, шаги. Медленные, осторожные.

– Киану?

Ему это снится.

Но кровать промялась под чьим-то весом, и он встрепенулся, рывком сел.

– Не подходите, – прохрипел он и отполз к стене.

Кровать отодвинута от стены, и он чуть не падает.

– Киану, ты слышишь меня? Что здесь произошло? Ты в порядке?

К нему тянутся руки, и он отбивается. Выкручивается, что-то кричит. Плотнее заворачивается в одеяло, пытается слезть с кровати и сбежать, но тело слишком слабое, не слушается, и он падает ничком на матрас.

– Киану? – к нему наклонился человек. – Ты чего? Это же я, Тео. Ты узнаешь меня?

– Тео….

Тео?

– Что случилось? Ты цел?

Тео?

– Киану? Ты узнаешь меня? Ты цел?

Нет… Тео. Пожалуйста. Пожалуйста, не смотри на меня.

– Прости…. – прошептал он.

Если это сон, то пусть он подольше длится. Только не возвращаться в реальность, в которой…. Что? Что в той реальности?..

В комнате бардак. Прямо как тогда…

Когда…

– Они раскидали все вещи, – прошептал он.

– Ты цел?

Он взглянул на Тео, осторожно, будто опасаясь, что Тео растворится мороком, если на него посмотреть. Тео сидел на краю кровати, его глаза были ясными, прозрачными, а лицо белым.

– Я… я не знаю…. – Киану сжал в правой руке край одеяла.

Тео чуть-чуть улыбнулся.

– Дай, я посмотрю, – мягко сказал он.

Он потянул одеяло, и Киану весь напрягся, завернулся в одеяло еще больше.

– Не надо….

– Почему?

– Тебе будет противно…

– Не будет. Давай, я посмотрю.

– Ты меня бросишь.

Теодор сглотнул.

– Не говори ерунды. Я тебя не брошу.

Киану молчал. Теодор подождал несколько секунд, и снова потянул одеяло. Киану на этот раз не сопротивлялся. Только остался лежать, скрючившись, подтянув к себе колени.

Теодор стащил с него одеяло. И сдавленно охнул. Киану весь побитый, лежал перед ним на окровавленном матрасе. Внутри как будто что-то оборвалось.

Он положил ладонь Киану на плечо, и несколько секунд сидел неподвижно.

– Тебе противно, – прошептал Киану.

– Мне не противно, – Тео провел по его позвоночнику. – Что произошло?

– Я не хочу об этом говорить.

Теодор осмотрел его. У Киану практически не действовала левая рука. Он отказывался говорить, что именно с ней случилось. Что именно вообще случилось. Откуда на теле появились гематомы. Кровь. Отпечатки обуви. Почему вся комната была перевернута.

Теодор искупал его, влажным полотенцем смыл грязь и кровь. Киану был пугающе бледный, его губы стали бесцветными, руки дрожали. Волосы стали влажными от слез и прилипли к лицу. Он прятал лицо в складки замызганного одеяла.

– Я отвезу тебя в госпиталь, – сказал Тео.

Он встал, поднял с пола одежду.

– Не надо, пожалуйста, – одними губами прошептал Киану. – Я не хочу в больницу.

– Нужно тебя осмотреть. Сделать рентген. Нужно посмотреть твою левую руку.

Киану помолчал. Теодор собирал с пола вещи, складывал на край кровати.

– Меня госпитализируют?

– Не знаю. Но я обещаю, что буду с тобой. Сможешь идти?

Киану открыл рот, чтобы возразить. Сказать, что он справится. Что беспокоиться не о чем. И молчал. Он ужасно устал. Ему было очень больно. У него не осталось сил притворяться, что он в порядке. Теодор ждал, что он скажет. Киану чуть заметно кивнул:

– Да, конечно.

Но идти он не мог. Не мог даже просто стоять. Он встал, и ноги подкосились. Он упал обратно на кровать, и пружины брякнули. Он свернулся в эмбрион и застонал в голос. Если сидеть через боль он еще мог, то стоять – нет. И тогда Теодор перебрал его вещи, стал одевать его. Он делал все бережно, осторожно, но Киану вдруг закричал от боли.

– Прости, – прошептал Тео.

Теодор надел на него куртку, единственную вещь с застежкой, и устроил его на кровати полусидя. Киану дышал так рвано, что сердце не понимало, как ему биться. Он нашел на матрасе свой телефон. Экран пошел трещинами, микросхемы погнулись и щетинились проводами. Он все равно запихнул в него аккумулятор и попытался включить, но экран не ожил. Телефон разбили.

Теодор сложил его одежду в спортивную сумку. Книги он убрал в ящик из-под фруктов, который служил прикроватной тумбочкой. Киану так и полулежал на кровати, с поломанным телефоном в руках. Тео отошел к двери. Она держалась на одной петле, нижней. Замок выдрали с корнем. На улице валялись пустые бутылки, битое стекло.

Он выглянул на улицу, чтобы убедиться, что там никого нет. Он понес Киану на руках. Киану трясло, он сжимался, осматривался, дергался при каждом шорохе. Тео припарковал машину за кварталом, на стоянке. Он устроил его на переднем сиденье, откинул спинку.

– Посиди в машине. Я вернусь за вещами.

Киану слабо кивнул. Теодор захлопнул дверь и ушел. Киану смотрел на его удаляющееся отражение в боковом зеркале, потом считал минуты. Он пытался дышать ровно, чтобы успокоить безумно колотящееся сердце. Это не помогало, ритм оставался рваным, сердце будто захлебывалось. Секунды тянулись вечность, и паника давила горло. Левая рука почти не действовала, двигать ей было невыносимо больно. Он старался ей не шевелить. Живот сводило болью при каждом вдохе. Ноги были как ватные.

Он дергался от каждого шороха. Он всматривался в тени и все ждал, когда кто-то выйдет. Подойдет к машине. Откроет дверь, и тогда кошмар повторится. От каждой такой мысли в голове всплывали воспоминания, и живот сводило судорогой. Он прислушивался, и через закрытую дверь слышал только редкие проезжающие мимо машины. Один раз прошел поезд. Он вслушивался и боялся услышать голоса. Боялся, что с Тео что-то случится. Что они снова придут, и найдут его в этом контейнере, и он ведь не сможет помочь. Он даже стоять сейчас не может…

Когда Теодор снова показался в зеркале, он чуть не плакал. Всего каких-то десять минут. Длиной в вечность. Он рвано вдохнул. Тео сложил его вещи в багажник и сел за руль. Нахмурился.

– Ты как? – спросил Тео. – Может, дать нашатырь? Ты совсем бледный.

– Нормально, – сказал Киану. – Не нужно.

– Если что, обязательно скажи.

– Хорошо.

Тео завел машину, включил печку.

– Я не хочу в больницу, – прошептал Киану чуть слышно.

Теодор отпустил руль, и они просто сидели в заведенной машине. Киану слушал его дыхание. Тео был рядом, настоящий, взаправду.

– Куда мне тогда тебя отвезти?

– Не знаю, – прошептал Киану. – В институт.

– А потом?

– Не знаю. Я что-нибудь придумаю.

Теодор покачает головой.

– Нет, – сказал Тео. – Ты уже однажды придумал. Нет.

– Почему нет?

– Мы сейчас едем в больницу, где я смогу тебе нормально помочь. И потом мы едем ко мне домой.

Они выехали на дорогу, на практически пустую трассу, и неслись мимо квартала, мимо деревенских домиков, мимо пустырей и сопок. Было темно, фонари оранжевыми пятнами освещали ленту трассы. Киану трясло, и он плотнее кутался в куртку. Дышать было трудно. Каждый вдох отдавался болью в низу живота. Каждая кочка или вмятина провоцировали боль. Не спасала даже высокая посадка автомобиля. От боли его подташнивало. Теодор ничего не говорил, смотрел на дорогу, ни о чем его не спрашивал. И Киану был благодарен ему за это.

***

Они остановились около госпиталя. Теодор заглушил мотор, и тишина писком надавила на уши. Киану вжался в сиденье.

– Я хочу домой, – сказал он тихо.

Только у него нет дома. Это откровение пришло к нему пощечиной. Ему некуда идти. И идти он тоже не может.

– Нужно сделать рентген, – сказал Теодор.

И Киану кивнул.

Теодор понес его на руках в приемную, уложил на кушетку. Лежать ему совершенно не хотелось, это смущало, швыряло его в ощущение беспомощности. Но сидеть было слишком больно и тяжело, у кушетки не было спинки, чтобы на нее перенести часть веса, и только поэтому он остался лежать.

Сильно ощущался больничный запах, едкий и холодный. Обычно он переносил его ровно, сейчас от него тошнило. Где-то в коридорах наслаивались голоса, мужские и женские. Он старался найти в них голос Теодора, и не мог. Звякали тележки, скрипели двери, стучали каблуки. Над головой гудела люминесцентная лампа.

Теодор вернулся в компании женщины, одетой в приталенный медицинский халат с воротником-стойкой. Она приветливо улыбнулась. Теодор толкал перед собой инвалидное кресло. Он не улыбался.

Женщина взяла у Киану кровь на анализ. Аккуратно сняла с правого плеча куртку и измерила давление. Ее пальцы были сухие и холодные. На шее у нее висела карточка с фото и именем. Инга. Медсестра. Она поблагодарила его и принялась писать в планшете. Тео подвез к кушетке инвалидное кресло.

– Сможешь сесть и немного потерпеть?

Он кивнул, и Тео помог ему перебраться в кресло. Они везли его по коридорам. Он сам учился на медицинском. У него не было страхов и предрассудков на эту тему. И все же сейчас он по-настоящему чувствовал себя ущербным. Беспомощным и больным.

Они поднялись на лифте на пятый этаж. Хирург, доктор Брайан Вонг, осмотрел его руку. Шрамы в холодном свете кабинета выделялись отчетливо. Синие узкие полоски на фоне его бледной, почти белой кожи. Не было ни малейшего шанса их скрыть. Он все ждал, что доктор Вонг что-то ему скажет, может, даже вышвырнет из кабинета. Вместо этого врач просил его сгибать и разгибать пальцы, надавливал, двигал по-разному его руку, задавал вопросы, просил описать локацию и характер боли, оценить интенсивность по шкале от одного до десяти. И ничего не сказал про шрамы на его запястьях. К нему прикасались бережно, осторожно. И каждый раз он дергался. И просил прощения.

– Потерпи, – спокойно сказал врач.

Хирург, похоже, принимал его реакцию за боль, и он был согласен на эту частичную правду. Все лучше, чем говорить о том, что было ночью. Врач, конечно, спросил, как он получил травму, и он сказал, что споткнулся и упал. Пусть уж лучше его отругают за беспечность и неосторожность.

Доктор Вонг только кивнул, ровно, с серьезным выражением лица. В другой раз он бы объяснил, что врач почти не причиняет ему боли, и то – только потому что вынужден, так что все нормально. Сейчас у него не осталось на это сил. Он дергался, задыхался от страха, от нового страха, и позволял врачу делать с ним все, что тот считал нужным.

Его закутали в больничное одеяло и повезли в кабинет рентгенографии. Тео и еще один врач устроили его на столе. В кабинет зашла Инга, передала Тео несколько листков серой бумаги. Тео просмотрел их и нахмурился. Киану лежал на столе, босой, по пояс голый, и его снова трясло, а встать, даже сесть, он не мог. Инга говорила с Тео вполголоса. Где-то за головой шуршала пленка и жужжал какой-то аппарат. Киану попытался сесть, но не смог и остался лежать и смотреть в потолок. Теодор что-то сказал Инге, и ее цокающие шаги стали удаляться в коридоре. Теодор помог Киану пересесть в кресло и снова закутал его в одеяло.

В коридоре вернулась Инга, протянула ему стакан с чем-то прозрачным, без отчетливого запаха.

– Что это? – спросил Киану.

– Глюкоза, – сказал Теодор. – У тебя очень низкое давление.

Он пил глюкозу. Одеяло раскрылось и свалилось с плеч, но вторая рука не действовала, и поправить его он не мог. Теодор разговаривал с медсестрой. Дверь в лабораторию оставили приоткрытой. Внутри крутился врач, который делал Киану рентген.

Хирург прикрепил снимок на смотровой экран.

– Кости целы, – сказал он. На снимке это было отчетливо видно. Даже Киану это видел.

Он пробыл в кабинете буквально несколько минут, и его снова повезли по коридорам. На этот раз на томографию. Тео снова помог ему лечь, и он лежал неподвижно несколько минут, в берушах, на твердом матрасе, пока аппарат гудел и щелкал. Потом Тео снова пересадил его в кресло, они снова ждали распечатку, и снова смотрели снимки в кабинете доктора Вонга.

Он пытался толкать кресло одной рукой, чтобы подъехать к экрану поближе. Левая рука не слушалась. Вместо того, чтобы ехать прямо, кресло начало разворачиваться. Тео подвез его к экрану.

– Будет лучше, если ты пока этой рукой вообще не будешь ничего делать, – сказал хирург.

– Связки? – предположил Киану.

– Да, частичный разрыв сухожилия. Я выпишу рецепт на лекарства. Обеспечь руке покой, – врач улыбнулся. – Тебе повезло. Обойдется без хирургического вмешательства.

– Меня не госпитализируют?

– Нет, в этом нет необходимости.

Доктор Вонг ввел ему внутривенно обезболивающее. Ввел ловко, в правое предплечье, и рука начала неметь, но боли от инъекции он не чувствовал. Ему наложили плотную эластичную повязку на руку и торс, согнули левую руку в локте и зафиксировали ее в таком положении. На плечах снова оказалось одеяло.

Пока врач выписывал рецепт и объяснял Тео, что к чему, Киану рассматривал снимок, который до сих пор висел открытым на экране монитора. Сейчас картинка начала плыть. Его затошнило. Руки сделались слабые, пошевелить ими было невозможно. Он порадовался, что сидит. Если бы он стоял, то наверняка бы упал.

– Киану? – позвал его Тео.

Его голос – как через толстое стекло. Эхом рассыпался и пропал в однородном гуле.

Он пришел в себя от едкого запаха нашатырного спирта. Теодор сидел перед ним на корточках. Кто-то, как оказалось, доктор Вонг, придерживал его за плечи. Он все еще был в хирургическом кабинете, в инвалидном кресле, в больничном одеяле. Инга разложила на кушетке аптечку.

– Киану? – снова позвал Тео. – Давай, просыпайся.

В голове все еще гудело.

– Простите, – прошептал он одними губами.

Он даже не понял, как так получилось, что он отключился. В уши как будто напихали ваты, потом появился писк, потом звуки начали проясняться.

Он выпил еще один стакан глюкозы. Раньше, в интернате, когда он падал в голодные обмороки, Сати тоже давал ему глюкозу. Тогда хватало половины стакана. Сейчас хоть полстакана, хоть два стакана – ничего не изменилось.

***

Теодор довез его на кресле до самого выхода, потом понес на руках к машине. Медсестра открыла для них пассажирскую дверь. Тео устроил его на переднем сиденье, поблагодарил медсестру и завел машину.

– Прости меня, – сказал Киану. – Прости меня, пожалуйста.

– Ты чего? – Тео смотрел удивленно. – За что я должен тебя простить?

– За все это, – он попытался улыбаться, и ничего не получилось. – Прости меня.

Теодор молчал довольно долго. Киану кутался в одеяло. Ему разрешили одолжить одеяло, поскольку надеть куртку сейчас он не мог. Тео обещал завезти им его на днях. Киану провел ладонью по джинсам.

– Я могу уйти, если тебе неприятно, – сказал он своим коленям.

– Ну ты и нахал, – сказал Тео, и он не сразу понял, что Тео шутит. – Я тут с ним, значит, по больницам езжу, на руках его ношу, помочь пытаюсь, а он теперь все, пошел.

– Я ведь не это имел в виду, – сказал он тихо. – Прости.

– Как я вообще это допустил?.. – сказал Тео автомобильному рулю и замолк.

– Допустил?

Тео покачал головой, будто отмахнулся от мыслей. Он посмотрел на Киану и улыбнулся. Улыбка была не очень убедительная.

– Как так получилось, что ты живешь в таком месте?

Киану молчал довольно долго. Печка дула в лицо теплом. Вокруг стояла тишина глубокой ночи, чернело небо за темным салоном автомобиля, светилась только приборная панель. Серые глаза Тео казались черными, в них не было сил смотреть.

– Они подняли цены на общежитие, – сказал Киану. – Я не могу оплатить. Жить там – это единственное, что я могу себе позволить.

Теодор долго молчал в ответ, и от этой тишины оставался привкус соли на языке, першило в горле.

– Давай ты пока поживешь у меня.

Голос Теодора оставался ровным, монотонным, но Киану видел его руки – он теребил перстень на указательном пальце. Он не знал, скольких усилий потребовалось приложить Тео, чтобы его слова прозвучали будничным тоном. Он не знал, как ответить ему так, чтобы объяснить.

– Не надо, Тео, прошу тебя, – сказал он и не смог продолжать. Не мог выговорить.

– Ты не хочешь?

– Дело не в том, чего я хочу. Не хочу быть, – он помедлил перед следующим словом, но произнес его, – обузой.

– Не говори так. Ты не обуза. Решать, конечно, тебе. Я просто думаю, тебе будет полегче.

– Не надо, – прошептал Киану одними губами. – Не отогревай меня. Прошу тебя. Потом будет еще больнее.

– Потом? Это когда?

– Когда все это закончится, и все станет как было. Когда живешь в холоде, лучше не отогреваться.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты когда-нибудь замерзал на улице? – спросил Киану. – Зимой?

– Ну, бывало, да.

– И приходил потом домой. Или в кафе.

– Да, конечно.

– Отогревался. Пил чай или кофе, сидел в пледе, – Киану говорил чуть слышно. – Было?

– Ну было.

– А если потом ты шел опять на улицу… каково это?

Тео набрал в грудь воздух и медленно, с шумом выдохнул.

– Ох, Киану….

– Не отогревай меня, прошу тебя. Холод потом будет невыносимым.

– Я не выброшу тебя на улицу, ты чего.

Киану взглянул на него, попытался улыбнуться, и уголки губ дрожали. Он отвернулся к окну.

– Прости…

– Тебе не за что просить у меня прощения, – сказал Тео. – И никуда ты не пойдешь. Сейчас едем домой, и я даже слушать ничего не хочу. Договорились?

Киану стер слезы тыльной стороной ладони. Вздохнул неровно, но когда снова смотрел на Тео, на его лице была улыбка. Слабенькая, вымученная улыбка, на которую Киану потратил все оставшиеся силы.

– Договорились.

– Поехали домой.

Домой, эхом повторял про себя это слово Киану. Я даже слушать ничего не хочу. Поехали домой.

Над темными домами начинало светлеть небо.

Они ехали домой.

///

Серый несколько раз звал Сати пойти с ними гулять ночью. Но Сати было не интересно бродить по ночному дому. Он говорил, что видел уже здесь каждый угол. Такие моменты напоминали Серому, что Сати уже очень давно живет в этом доме. Намного дольше его самого.

Сати звал Киану пролезть ночью в лазарет, стащить спирта для настойки. Настойку они называли абсентом, хотя это была всего лишь бурда, настоянная на медицинском спирте. Называть бурду абсентом предложил Рильке, но никто из них тогда не знал, что такое абсент. Лезть в лазарет отказался Киану. Настойки ему были не особенно интересны. Распугать чертей он мог и так. С его собственными мороками местные тени не шли ни в какое сравнение.

Поэтому Киану шел с Серым. Они бродили по темным коридорам. Серый тренировался ходить бесшумно. Раньше они выбирались на крышу и мерзли на ледяном ветру, смотрели, как светлеет ночное небо. Первые рыбацкие лодки уходили на рассвете, крохотные белые черточки на фоне черной воды. После того, как Серый упал в воду, выходить на крышу они перестали. Море казалось Серому слишком черным и большим, зеленая тишина стискивала его и душила, и он прятал лицо в колени. Поэтому в этом раз Киану пошел по черной лестнице не вверх, а вниз. Серый не сразу сообразил, куда они идут. Киану ходил своими собственными, путаными ходами. Серому иногда казалось, что он просто ходил сквозь стены.

Перед ними оказалась узкая дверь, за их спинами темнела ниша с еще одной дверью. Пахло выпечкой и разнотравьем. Пахло кухней. В глазах Киану яркими бликами отражался заоконный свет.

Он вытащил из кармана связку ключей, щелкнул замком, лег плечом на дверь, и она поддалась, с усилием. Они вошли в кухню. Душные сладко-острые запахи окутали их коконом.

* Откуда у тебя ключи? – спросил Серый.

* Это запасной комплект, – сказал Киану. – Я верну утром.

На севере живут на кухне. Это самое теплое место в доме. Когда живешь где-то достаточно долго, рано или поздно оказываешься на кухне. Кухня – это не просто место, где готовят еду. Кухня – это показатель близости. Как чай. Или даже, скорее, как чай среди ночи.

Внутри было тесно и сумрачно, по стенам стояли старые рассохшиеся шкафы с утварью. Пыльные от муки банки, мешки с мукой, сахаром и солью. Пучки засушенных специй. Ящики с овощами. Маринованный чеснок, соленые огурцы, законсервированные перчики и черемша.

Теплый, многоступенчатый амфитеатр запахов. Самый теплый запах во всем доме. А может, и во всем мире.

Запах кухни. Запах, который позже Серый назовет запахом «того дома».

Киану взялся учить Серого печь кривые пончики. Запах пончиков расползался по всему дому. А потом они перетерли в пудру сахар в каменной ступке, насыпали сверху снежной горкой. Киану заварил чай с лимоном и сахаром, и они ели пончики, обжигая пальцы, выхватывали их друг у друга, смеялись, и Серый смеялся в голос, хотя не подозревал об этом.

Кухарка поймала их, настучала Оску, и он запер их на целые сутки в пустой комнате. Всю ночь они доедали распиханные по карманам пончики, запивали столовым хересом, который Серый успел умыкнуть, пока кухарка возилась с рацией, и рассказывали страшилки.

Наутро Оску их выпустил. Они изображали виноватый вид, пока он заново читал им мораль, и старались не дышать на него парами хереса. Оску говорил в голос, Серый перестал слушать его на второй же фразе и смотрел, как в небе за окном кружили чайки. Киану стоял и изображал внимание и вину за двоих.

В итоге Оску засунул их в школьный автобус, курил вместе с водителем и следил за дверью, пока не пришло время отъезда.

Весь день Серый и Киану заговорщически переглядывались, светились от удовольствия и пересказывали Сати страшилки. Серый принес для него полтора пончика, все, что осталось, и Сати жевал их на улице, курил и слушал их истории.

* В следующий раз влезу к вам в окно, – сказал он. Ему было завидно, что Серый и Киану так весело провели время, а он в этом не участвовал.

* Пойдем вместе бродить, – сказал Серый. – Забей ты на этот абсент. Полезли лучше в кухню. Там есть пончики и херес.

* На твоем хересе абсент не настоится, – сказал Сати. Он ворчал для вида, все это знали. – Ладно. Пойдем.

* Круто, – сказал Серый.

* Пончики отпад, – сказал Сати.

Киану приложил руку к груди и улыбнулся. Солнечные лучики разбежались вокруг его глаз.

Не так давно все это было. Целую вечность назад.

***

Звонил будильник на электронных часах. Киану привстал на локте, отключил его и снова упал на подушки. Теперь он чувствовал боль. Болела рука, сильно, ноющей, навязчивой болью, от плеча до пальцев. Болели спина, низ живота, колени. Он сел в постели еще раз, скрючился в комок и упал обратно на подушки. Вчера боль блокировал адреналин, а за ночь его действие закончилось, вместе с действием новокаина, и теперь он чувствовал себя так, будто его закидали камнями. Не так уж далеко от правды, думал он, глядя в потолок. Чужой потолок. И в то же время знакомый.

Он был дома у Тео. Лежал в кровати в гостевой комнате. Сквозь задернутые занавески пробивалась полоса чистого северного света. Солнце давно встало. Часы показывали девять утра. На первую пару он уже безнадежно опоздал, но мог успеть на вторую. Только нужно как следует собраться с силами и встать.

Как они ездили в госпиталь, он еще помнил. Помнил, как уезжали. Но как они приехали, он не помнил. Сколько времени они провели в госпитале? Во сколько приехали домой к Тео? Сколько прошло с того момента, как он в очередной раз отключил будильник?

Он пошарил рукой по тумбочке, поискал свой мобильный телефон и не нашел. Сначала он решил, что оставил его где-то в сумке, а потом вспомнил, что он сломан, и что вчера он так и не смог его включить. Где-то должна быть симка. Теперь нужно будет как-то извернуться и купить новый аппарат, хотя денег не хватает на еду. (или ее тоже нет? И

Он собрался для еще одной попытки встать и снова упал на кровать. Дело было не в силе воли. Не в усталости. И даже не в боли. Он просто не мог встать. Он с шумом втянул воздух. Если бы он смог заплакать, стало бы полегче. Если разжать пружину, всегда легче. Но он мог просто дышать, лежа в чужой постели, на лопатках, и только радовался, что сейчас, хотя бы ненадолго, он в безопасности.

Чуть слышно постучали, и дверь слегка приоткрылась. На пол упала полоса желтого света. Тео заглянул в спальню и прислушался.

– Я уже встаю, – сказал Киану и не узнал собственный голос. Слабый, бледный, почти как когда-то в госпитале.

Тео зашел в спальню. Непривычно было видеть его в спортивных штанах и флиске. На работе Тео носил медицинскую форму, брюки и сорочки. Но сегодня у него был выходной.

– Как ты? – спросил Тео.

– Не знаю, – сказал он. – Нормально. Сейчас. Сейчас встану.

Он поднялся на подушках через силу, оперевшись на одну руку, через боль сел в постели и повалился через правую сторону набок.

– Сейчас…

– Слушай, давай ты никуда не поедешь? – сказал Тео.

– Я… не знаю, – прошептал Киану.

– Опиши свое состояние.

Он молчал довольно долго. Тео врач. Ничего страшного, если он расскажет. Но каждый раз Киану чувствовал укол вины, когда приходилось просить о помощи. Он решил стать врачом, чтобы быть сильнее. Чтобы помогать другим. А вместо этого только и делает, что сам просит о помощи.

– Болит все, – сказал он тихо. – Хочу встать, и не могу. Не из-за боли. Просто не могу.

– Голова кружится? Тошнит?

– Не тошнит, нет. А голова… да, кружится немного. И слабость дикая.

– Где именно больно? – спросил Тео.

– Рука… низ живота… спина…

– По шкале от одного до десяти?

– Пока лежу, терпимо.

– А когда встаешь?

– Пять. Шесть.

Тео встал и направился к двери. Киану остался лежать в постели, разбитый и без сил.

– Тогда ты точно сегодня никуда не едешь, – сказал Тео. – Позавтракай, и я установлю капельницу. К завтрашнему дню должно стать полегче.

Целый день он пролежал в постели. Теодор поставил ему капельницу, и его отбросило воспоминаниями к дням, неделям, проведенным в кризисном отделении. Тогда Тео тоже сидел с ним, помогал ему, был рядом. От этих воспоминаний становилось и легко, и тяжело одновременно. Он не спросил, что в капельнице. Через какое-то время на смену боли пришла анемичная слабость, и он задремал.

Так, между сном и явью, проходил день. И хотя он сейчас был с Тео в одном доме, и он так давно этого хотел, и никогда не мог об этом попросить, сейчас он почти не мог по-настоящему проживать эти бесценные часы. День ускользал от него полусном, полуявью, пропитанный болью и анемичностью. Он бы хотел его удержать, но на это решительно не было никаких сил. Он то засыпал, то просыпался, и часы путано опускались один на другой.

Когда он под вечер проснулся, Тео стоял в дверях и смотрел на него. Комнату наполнял полумрак, стекла приглушали шум машин. Где-то выла сирена, кто-то просигналил клаксоном. Тео увидел, что он открыл глаза и улыбнулся.

– Как ты? – спросил он мягким полушепотом.

– Я проспал весь день, да?

– Это хорошо. Сейчас это лучше всего.

Тео прошел по комнате тихим шепотом шагов и присел на край кровати. Киану приподнялся на подушках. Тео протянул ему небольшую картонную коробку.

– Звонил Тахти, – сказал Тео. – Ты спал, я не стал тебя будить.

– Тахти?

– Он беспокоился, все ли с тобой в порядке. Я сказал ему, что ты приболел и спишь, но все нормально. Я не говорил ему ничего о том, что случилось. Я подумал, ты лучше знаешь, что сказать.

– Да, наверное. Спасибо.

Он посмотрел на коробочку. Телефон. Новый.

– Твой сломан, как я понимаю, – сказал Теодор.

– Тео… – выдохнул Киану. – Я не могу.

Тео даже слушать ничего не стал. Он хлопнул ладонью по одеялу и встал.

– Перезвони Тахти. Он волнуется. Они все волнуются.

Киану отклеил от экрана заводскую пленку и включил телефон. Тео восстановил номер. Аппарат загрузился, нашел сеть, и посыпались сообщения. Телефон пищал и пищал у него в руках, и оповещениям не было конца.

На экране высветились неотвеченные вызовы. Двадцать семь пропущенных от Теодора. Он почувствовал укол вины.

Два неотвеченных от Тахти. Одно новое сообщение от Серого. Киану открыл его.

«Моэш пе ехат? Тахти нувнапо мос. Высвол зколуу.» ²⁸

Сердце забилось в груди часто-часто, и руки в момент стали холодными. Дрожащими пальцами он набрал номер Тахти.

– Все в порядке? – спросил Тео.

Киану смотрел в пустоту и слушал. Гудки. Гудки гудки гудки. Потом трубку сняли.

Но ответил не Тахти.

15

***

Тахти стоял на улице около входа в метро и ждал Серого. После его смены они договорились съездить к Серому домой и перевезти картину в кофейню. Тахти утащил из павильона целый мешок пупырчатой пленки и моток скотча. Этого могло хватить на десяток картин, но пусть лучше останется, чем не хватит, так он решил.

Серый весь день нервничал. Тахти никогда у него не был. Как он отреагирует, когда войдет в квартиру, а потом и в его комнату? Как отреагируют хозяева, когда он придет с Тахти? В голове крутилось столько страхов, опасений и мыслей, что сосредоточиться на работе он едва мог. В теле спорили усталость и нервный мандраж. Как будто он убегал от стаи собак.

Он снял фартук, повесил его на гвоздь в кухне и надел свой старый овечий свитер, темно-серый, с белым узором по горловине. Когда-то давно он выбрал темный осознанно: на темном фоне было лучше видно руки. Эйл как-то связал ему белый, но Серый толком не носил его. Его и так с трудом понимали, а его светлые руки с белым вообще сливались. Когда Эйл это понял, он связал для Серого этот темно-серый. Свитер был уже жутко старым, закатанным, вытянутым. Сколько лет его уже носил Серый, считать было страшно. Свитер получился слишком большим, и его это устраивало. Как будто ныряешь в шерстяной кокон, будто заворачиваешься в одеяло, и толстая вязка защищает тебя от внешнего мира, от холода, от страхов.

Серый свитер Серый сносил до катышков и дырок на локтях, а белый хранил до сих пор. После того, как Эйл погиб, рука не поднималась что-то сделать с вещами, в которые он вложил душу.

Тахти читал, прислонившись спиной к стене трамвайной отсановки. На нем была куртка нараспашку, поверх голубой толстовки с логотипом госпиталя, тоже слишком для него большой. В ней он был похож набелька. Серый не знал, откуда Тахти ее взял. Свитера он не носил, все время ходил в толстовке от учебной полевой медформы.

Серый подошел к нему, и Тахти поднял на него глаза. Улыбнулся. Ходить бесшумно и делать все тихо у Серого не получалось, сколько он ни старался. Киану еще в интернате учил его ходить на цыпочках, ступая с носка на пятку, чтобы не было слышно шагов. Серый старался, а проконтролировать себя не мог, и получалось все равно громко. Все получалось громко. Ходить, переставлять предметы, даже дышать. Понимал он это по реакции окружающих.

* Идем? – спросил Тахти.

* Идем, – ответил Серый.

***

Тахти к этому моменту уже напридумывал для себя достаточно картинок на тему того, как живет Серый. И видел на нем достаточно синяков. Он шел чуть впереди, с этим своим огромным рюкзаком, с которым он напоминал старую черепаху.

На районе ничего не изменилось. Когда Тахти был там в первый раз, он шел по основным улицам. Серый знал, как срезать дворами, и они шли по темным закоулкам, где не было ни одного фонаря, зато было битое стекло под ногами. Ничего не изменилось. Все то же заброшенное, всеми забытое место. Именно в такие районы и советуют не заходить – не то что по темноте, а вообще не заходить. Никогда.

В подъезде пахло табаком, мочой и тухлятиной. Резкий, отвратительный запах. Грязь хрустела под ногами. На одном из этажей кто-то прикрутил к перилам старую консервную банку, в которой плавали окурки. Серый забряцал ключами, открыл дверь.

Квартира была разбитая. Разодранный линолеум под ногами, облезлые выцветшие обои болотно-зеленого цвета, на потолке расползлось темное пятно протекших когда-то труб.

У квартир, в которых сразу хранится столько разных, особенно старых вещей, где готовят еду, курят на кухне и почти не проветривают, есть свой, особый тяжелый запах, токсичный запах. Тахти плохо его переносил, он как будто оседал на плечах, въедался в кожу. Сразу становилось нечем дышать, и хотелось сбежать на улицу – и бежать так далеко, как только хватит сил.

Где-то в глубине квартиры работал телевизор, какая-то вечерняя передача, в каких люди говорят наперебой, не слушая друг друга, и эти обсуждения ничем не заканчиваются.

Хозяева были пьяные. По старой памяти он это видел сразу. После Соуров Тахти стал бояться пьяных, их этого неконтролируемого восприятия, скрытой агрессии. Никогда не знаешь, чего выкинет пьяный человек. Может, просто пройдет мимо. Может, обругает последними словами. А может, как тогда, у Соуров, достанет пистолет, будет угрожать, а потом выстрелит. Тогда они промазали. Пара сантиметров от его головы. Тахти просто повезло. Может, даже повезло, что они были пьяные и не прицелились как следует. Он ведь был близко. Его тело до сих пор помнило, как все было. Казалось, он уже давно забыл, жил своей жизнью. Но тело тут же сжалось, тут же вспомнило, как все было. Память, зрение, слух очень легко обмануть. Тело помнит крепко.

На одном усилии воли Тахти остался стоять на месте, хотя ему хотелось сбежать, хотелось сжаться в комок в самом дальнем углу, спрятаться, чтобы его никто не нашел.

Серый поздоровался с ними жестом – взмахом руки, универсальным приветствием. Достал блокнот, написал что-то наскоро, протянул хозяйке. Она даже не стала смотреть в блокнот, только фыркнула. Тахти собрался с силами и улыбнулся:

– Добрый вечер, меня зовут Тахти.

Она оглядела его с головы до ног, пристально, хмуро. От ее взгляда на теле остались полосы льда. Серый потянул его за собой, и Тахти был рад сбежать в его комнату. Им в спину хозяйка кинула:

– Еще один торчок пришел. Устроили здесь притон. Ночлежку какую-то…

Тахти проигнорировал эти слова, хотя от них остался привкус горечи.

Как Серый умудряется жить в таком месте?

Они зашли в комнату, и Серый прикрыл дверь.

***

Серый прикрыл дверь и прислонился к ней спиной. Тахти осматривался, водил взглядом по полкам, по углам. Накануне Серый попытался навести хотя бы подобие порядка. Почти все вещи были чужими, поэтому выбросить ненужное он не мог, и просто разложил по полкам более-менее опрятно.

В этой комнате давно не бывали хозяева. Чеслав жил со своей девушкой, его родители жили в большой квартире в новостройке. Эта комната досталась Чеславу в наследство от какого-то дяди, и Чеслав сам бывал в ней считанные разы. Он ничего не разбирал и предложил Серому выбросить все ненужное, но Серый не знал, что здесь нужное, а что нет, и ничего не стал трогать.

По стене стояла старая стенка довоенных времен. В дверцы были вправлены стекла, и все содержимое шкафов просматривалось как на витрине. Стопками громоздились книги и журналы, подборки старых пожелтевших газет, рассохшиеся альбомы с потрепанными фотографиями, нерабочие коробочки радио. Здесь всегда пахло как в библиотеке – или как у Чеслава в лавочке. Кисло-сладким запахом, к которому примешивался першащий запах табака. Шкафы были низкими, и на крышках стояли коробки с севшими батарейками, перегоревшими лампочками и гнутыми отвертками. Мороз по коже, на самом деле. Но Серому они не мешали.

Он поставил раскладушку впритык к витрине с книгами. Нижними полками он все равно не пользовался. Он спал одетый, в спортивном костюме. Зарывался в гнездо из пледов и шерстяных одеял. В интернате он тоже спал одетый. Не привыкать. Платяной шкаф был забит чужими вещами, он переложил их, освободил полку для небольшой стопки своей одежды. У окна он втиснул мольберт-хлопушку и рисовал ночами, когда его реже всего беспокоили.

* А где портрет? – спросил Тахти.

* Он еще не закончен, на самом деле, – сказал Серый. – Я прячу его за шкафом.

* Прячешь? Зачем?

* Чтобы его никто не нашел.

Он имел в виду хозяев квартиры. Сати здесь почти не бывал. И не стал бы копаться в вещах Серого. Но хозяева – это отдельная песня. Серый не знал, что будет, если они найдут портрет. Ничего хорошего точно. Они могли сделать что угодно, особенно когда его не было дома.

Они лазали по его вещам. Вечерами он приходил на негнущихся ногах, уставший и сонный, открывал шкафы, и в них был такой бардак, словно вещи сначала вывалили кучей на пол, а потом так же кучей затолкали на полки. Возможно, так и было.

Он не знал, что они искали. Сигареты? Наркотики? Деньги? Он не хранил ничего ценного или запрещенного. А его закатанные свитера и штопаные носки – что в этом было интересного? Но запереть дверь он не мог, поэтому старался не оставлять ничего ценного дома. Деньги и паспорт уже давно лежали в комнате Сати у Мари, а слуховые аппараты он запрятал на шкафу в кафе.

Но портрет он не мог унести. Ни к Сати, ни в кафе, где Сати бы его тоже увидел. И не мог он превратить кухню в Старом Рояле в склад своих вещей. Триггве и так сделал для него очень много. Принял на работу, хотя и знал, что Серый на инвалидности, ничего не слышит и не может разговаривать ни с коллегами, ни с посетителями. Триггве все равно его принял, и относился к нему с добротой и пониманием. Серый не смел испытывать его терпение. Поэтому портрет он засунул за шкаф, туда, где хозяева не додумались бы смотреть. Тайник был ненадежный, Серый все время переживал – а вдруг они отодвинут шкаф в один прекрасный момент? Но лучшего тайника все равно не было.

Тахти стоял около шкафа и пытался заглянуть в щелку между задней стенкой и стеной. Серый моргнул светом.

* Будешь чай? – спросил Серый.

* Давай, – сказал Тахти. – У меня с собой леденцы есть. Стащил в фотолабе.

Серый улыбнулся. Тахти увел его мысли в более позитивное русло. Они попьют чай в комнате, Серый помоет посуду сразу, вытрет кружки полотенцем и поставит на место. Они завернут потрет в пленку и отнесут в кафе. Сделают все быстро и сбегут отсюда.

Серый копался в серванте на кухне. Он искал коробку с печеньем, которое он купил на распродаже пару дней назад, специально, потому что знал, что Тахти приедет, и он угостит его чаем с печеньем. Это, может, и фигня, это дешевое печенье, но зато от чистого сердца.

* Что ты ищешь? – спросил Тахти.

Он присел с Серым рядом на корточки.

* Я купил к чаю печенье, – сказал Серый, – но не могу найти коробку. Наверное, ее переложили.

Хозяева опять все переставили. Иногда ему казалось, что они делали это специально. Свои вещи он хранил в комнате, но были и общие, и их он постоянно искал. А с этим печеньем… Он помнил, какой он был пару дней назад. Приполз домой за полночь, уставший, оставил пакет из магазина на кухне. Зашел в душ и забыл про него. Видимо, хозяева квартиры его нашли. Они не брали его продукты, но могли засунуть их на самые дальние и неудобные полки. А может, вообще выбросили.

Вышел хозяин, снова пьяный, от него пахло водкой и луком. Каждый раз, когда Серый выходил на кухню, они тоже выходили – когда вместе, когда поодиночке, и не было ни дня, чтобы они оставили его на кухне одного. Он смотрел на Серого мелкими бесцветными глазками с желтыми белками, что-то говорил. Тахти смотрел на него. Тахти слышал. Серый – нет.

Серый встал с колен, достал из кармана блокнот. Руки предательски дрожали. Он протянул хозяину блокнот и ручку. Хозяин не взял их, только что-то прокричал, и Серый прочитал по губам отдельные слова, по большей части, кажется, ругательства. Серый показал на ухо и покачал головой. Он так делал всегда, люди понимали этот жест. Хозяин тоже понимал. Все знали, что он глухой. Все знали, что он инвалид.

Он сделал осторожный полушаг вперед, протянул блокнот и ручку на раскрытых ладонях. Мужчина выбил их из рук, наотмашь ударив ладонью по его рукам. Вспышка боли от удара прострелила руку. Блокнот полетел на пол, ручка покатилась по кафелю и закатилась под стол. Серый тер ушибленную руку. Хозяин кричал, указывал то на него, то на мебель вокруг.

На плече Серого оказалась ладонь, и он вздрогнул. Но это всего лишь Тахти. Вышел к хозяину и заговорил, указывая на Серого. Тахти побледнел, его руки подрагивали, но спина была гордой и прямой. Он говорил, не дублируя слова на жесты, и все равно жестикулировал.

Мужчина что-то ответил Тахти, грубо, криком. Серый считал по губам слова «лезь» и «дело» и еще, кажется, «щенок». Серый повернул к хозяину раскрытые ладони – это еще один жест, который чаще всего понимали слышащие. Что-то вроде белого флага.

Серый боялся встречаться с ним на кухне или в коридоре. Столько раз он чувствовал грубость этого человека. Столько раз он оставлял Серого в синяках и ссадинах. Одно его появление уже было равнозначно угрозе. Но сейчас это не имело значения. Главное, чтобы он ничего не сделал Тахти.

Хозяин отшвырнул Серого в сторону, его руки всегда были такие грубые и жесткие, в нем было столько силы, хотя внешне не скажешь. Серый врезался в стол, но удержался на ногах. Фильтр с водой соскользнул на пол, но не разбился. Только вода разлилась по полу. Ноги теперь у всех были мокрые.

Тахти наклонился, подобрал с пола фильтр, снял со спинки стула кухонное полотенце. Хозяин схватил Серого за грудки, за свитер, почти поднял над полом. Серый пытался разжать его руки, и не мог, сил не хватало. Тахти бросил фильтр на стол, вмешался, потянул хозяина за предплечье. Он разжал руки и отпустил Серого, рывком, словно швырнул мусор в ведро. Пихнул его в сторону коридора. Кричал – кажется, «вон отсюда».

Они вернулись в комнату Серого. Серый прикрыл дверь, тихонько, по возможности неслышно, хотя хотелось хлопнуть со всей силы. Он сполз на колени, его трясло. Тахти присел рядом на корточки, положил ладонь ему на плечо.

* Прости, пожалуйста, – сказал Серый. – Прости. Прости.

Его руки так дрожали, что жесты едва угадывались. Тахти положил ладони на его руки, останавливая его. Белый как бумага, руки ледяные.

* Ты не виноват.

* Прости.

Дверь в комнату открылась, ударила Серого по плечу. Он рывком поднялся на ноги, сжался. Вошла хозяйка. Указала на кухню. И говорила, что-то говорила на взводе.

* Она говорит, что мы не вытерли воду, – перевел Тахти. – Пойдем, вытрем.

* Останься здесь, – сказал Серый. – Я все сделаю.

* Нет. Я с тобой.

Они прошли на кухню мимо хозяйки, от нее тоже несло водкой. И дешевыми духами, из тех, что уже не выпускали, но пузырьки таких все еще валялись по шкафам и кладовкам. Серый достал тряпку, стал вытирать воду. Тахти вытер фильтр кухонных полотенцем, заново наполнил водой, вернул на стол. В кухню зашел хозяин, босой, в мокрых носках. Кинул в Серого мокрые тапочки. Серый вздрогнул, посмотрел на него.

Мужчина снова принялся кричать, что-то про мокрые тапочки и про то, как ему теперь ходить. Серый оставил тряпку на полу, встал, пошарил по карманам. Блокнота не было.

* Тапочки высохнут, – сказал он тогда руками. – Я могу купить для вас новые, если хотите.

Тахти перевел. Женщина начала что-то кричать, Тахти смотрел теперь на нее, поднял руки, чтобы перевести. Не успел вывести ни слова.

Хозяин подлетел к Серому, схватил его за плечи, встряхнул, будто пыль пытался выбить. Они кричали наперебой, и из их слов Серый разобрал только «притон», «совсем» и «улица». Тахти потянул хозяина за руку, и мужчина отпихнул его. Тахти пришлось сделать пару шагов назад и придержаться за стул, чтобы не упасть. Серый пытался отцепить от себя его руки. У него не получалось, мужчина тряс его, кричал ему в лицо ругательства, от него несло перегаром.

Серый вцепился сильнее в его руку, пытался разжать кулак. Его рука сорвалась, и получилось, что он ударил мужчину по лицу. Он поднял руки ладонями от себя, но его не стали слушать. Хозяин рывком поднял его над полом и ударил головой о стену. Серый замер на мгновение, пока весь мир скатывался куда-то вбок.

Он сполз на колени. По щеке текло что-то теплое. В голове гудело. В ушах стоял ровный высокий писк, его он слышал всегда, но обычно не замечал. Он провел рукой по голове, и ладонь стала влажной, липкой. От посмотрел на свою ладонь, и никак не мог понять, в чем таком липком красном он вымазался. Как-то с запозданием, по-дурацки он догадался, что это кровь. Его кровь.

Перед глазами все слегка расплывалось. Тахти что-то кричал мужчине, стоя перед Серым. Женщина тоже что-то кричала. Он не смог прочитать по губам ни слова.

Тахти стоял между мужчиной и Серым. Серый медленно встал, придерживаясь рукой о табуретку, потом о стол. Мужчина посмотрел на него через плечо Тахти, и Серый поднял вверх раскрытые ладони. Но стоило ему встать, как мужчина кинулся к нему. И Тахти кинулся к нему тоже.

Как-то с запозданием Серый понял, что то, что блестело в руках у мужчины, – это нож.

Тахти замирает. Мужчина замирает. Нож падает на пол. Лезвие в крови. Мужчина пятится. Тахти проводит рукой по животу – ладонь красная. Женщина начинает визжать.

«Заткнись!» – рявкнул мужчина, но женщина все визжала, и тогда он закричал: «Заткнись, дура!»

Тахти побледнел, медленно осел на пол. Серый его подхватил, и они вместе шлепнулись на колени.

Мужчина и женщина переглянулись. Выбежали из кухни, он вперед нее. Серый видел краешек коридора. Они наспех обулись, накинули на плечи куртки, не застегивая. Выбежали за дверь, бросив ее открытой.

Тахти сполз на пол. На неестественно бледном лице ни кровинки, губы бесцветные. Серый видел, как тяжело он дышит. Серый трясущимися руками достал из кармана телефон и набрал номер. Окровавленные пальцы проскальзывали и не попадали по кнопкам, мелкие цифры расплывались и путались перед глазами.

Он протянул трубку Тахти. Тахти окровавленными руками поднес трубку к уху. Разговор длился не больше минуты.

***

Серый разрезал ножницами футболку и сделал повязку, чтобы хоть немного приостановить кровотечение. Крови было так много, так пугающе много, но он слышал, крови всегда кажется больше, чем есть на самом деле. Вот бы это было правдой. Серый то и дело смотрел на дверь. Только бы спасатели приехали быстро. Тахти лежал на спине, на его животе расползалось красное пятно, пропитывало одежду и перевязку. Он дышал поверхностно и часто, его руки стали чуть-теплые. И все же он пытался улыбаться. Он пытался улыбаться – а Серый задыхался от страха за него.

Он отправил сообщения – Сати, потом Киану. Ни один не ответил. До Киану сообщение даже не доставили, Сати не отозвался. Было бы лучше позвонить, но звонить с его телефона смысла не было, разговаривать он не мог, а его слишком старая модель не поддерживала видеочат.

Тахти прикрыл глаза, и Серый осторожно коснулся его плеча. Тахти не отреагировал. Паника сдавила горло, запрыгал желудок, затряслись руки. Ледяными непослушными руками Серый провел по карманам Тахти. Телефон. Его телефон поддерживал видеочат.

Он нашел в списке контактов номер Сати. Несколько бесконечно долгих секунд пытался разобраться с тем, как все включить. Сделал видеовызов Сати.

Секунды тянулись бесконечно долго. Сати практически никогда не мог пользоваться телефоном на работе. Вот бы сегодня, именно сегодня он ответил. Вызов остался неотвеченным. Серый позвонил Киану. Вызов оборвался. Телефон Киану был выключен или не ловил.

Серый касается руки Тахти. Чуть теплые. Дыхание слабое. (?)

Был еще один человек, которому Серый мог позвонить. Человек, который тоже знал язык жестов. Но они не общались уже много лет.

Рильке.

Серый медлил всего пару мгновений. У него не было времени сомневаться. Не было времени думать о неловкости, вежливости и виноватых. Номер Рильке нашелся на букву «С». «Сосед Рильке». Серый нажал на кнопку видеовызова.

Рильке снял трубку через пару гудков. Он улыбался, за его спиной угадывалась знакомая комната в общаге. Но он увидел звонящего и побледнел. Само собой. Он явно не ожидал увидеть Серого. С разбитой головой. Звонящего с телефона Тахти.

В нескольких словах Серый рассказал, что произошло. Рильке знал язык жестов, но знал слабо, даже в интернате он говорил самыми простыми фразами и часто придумывал жесты из расчета, что Серый его поймет.

Серому пришлось говорить отдельными простыми словами, выводя жесты вымазанными в крови пальцами. Рильке слушал, кивал и бледнел.

* Ты едешь. Можно? – спросил Серый.

* Да. Где?

* Госпиталь. Номер. Напишу.

* ОК. Иду.

Тахти лежал у его ног, на полу, без сознания, и крови становилось все больше. Секундная стрелка описывала окружность за окружностью. Серый сидел на коленях, и ничего не мог больше сделать, только ждать.

///

Рильке пришел к дверям лазарета. Он пришел – и они пришли тоже.

Он стоял в дверях и смотрел через стекло в палату. Там, в сизом полумраке, на кровати был набросан ворох пледов. Под этим ворохом пледов лежал Серый. Косой луч лунного света подсвечивал полупрозрачный пакет капельницы. У изножья кровати стоял угольный обогреватель. Он жужжал как пчела, Рильке помнил этот звук, но сейчас его приглушали закрытые двери. Казалось, что в палате стоит бездонная тишина. Он слышал только эхо шагов в коридорах. Они шли в лазарет. Времени было достаточно, чтобы юркнуть в темноту коридоров и уйти незамеченным. Он знал, что будет, если он не уйдет. Он знал, что они с ним сделают. Он слышал их, он все знал – и не ушел.

Они тогда затащили его в мужской туалет и побили так, что он не смог встать. Лежал на кафельном полу, в луже собственной крови, и все тело ныло от боли. Он слышал, как они хлопнули дверью, как ушли в лазарет. Двери скрипнули – и снова стало тихо.

Один из кранов подтекал, в раковину шлепалась вода. Шумели старые трубы. Бился в окна ветер. Дом молчал, резал слух безразличной тишиной.

Кое-как он поднялся на колени, как-то встал. Его вырвало, в голове гудело и стучало.

Он зашел в палату, когда они ушли. Прокрался как мог тихо. Левая нога ныла и не слушалась, ему приходилось ее подтягивать. В носу и во рту запеклась кровь, и он дышал шумно. Звуки не разбудят Серого, вспомнил он как-то вдруг, по-дурацки, как будто не знал об этом.

Он остановился около кровати Серого. В тишине жужжал обогреватель. Грудь Серого часто поднималась и опускалась. Поверх одеял лежала только левая рука, трубка капельницы была приклеена медицинским пластырем. По белой подушке разметались его светлые волосы, кое-где их прижимал бинт.

Он стоял и не решался подойти ближе. Он стоял и не мог заставить себя уйти. Бледный луч лунного света полз по одеялу, высвечивал клетчатый рисунок. Серый повернулся в постели, устроился по-другому на подушках. Рильке понял, что он проснулся, что увидел его.

И тогда Рильке развернулся и ушел. Адреналин уходил из тела, и каждый шаг давался с нарастающей болью. Он прошаркал до дверей, потом мимо спальни медбрата, где до сих пор горел свет, потом по темным коридорам до вестибюля с красными рыбками кои на кафельном полу. Кое-как он вскарабкался по лестнице, добрел до общей гостиной и рухнул на диван.

Проснулся он от крика. Ув стоял около дивана и кричал. Оказалось, вся подушка была залита кровью.

– Нужно позвать врача, – сказал кто-то.

Но он покачал головой.

– Только не это. Я не могу сейчас пойти в лазарет.

Они отмывали его от крови мокрой наволочкой, чтобы хотя бы посмотреть, что с лицом. Он пытался улыбаться. Ему было все равно, что с лицом, что с ногой и спиной. Все тело ныло, но после этой ночи ему стало легче. Теперь снаружи было больнее, чем внутри.

***

Когда приехали медики, Тахти был без сознания, и Серый сидел около него на полу. Реаниматологи вдвоем стали быстро осматривать Тахти. Третий пытался говорить с Серым, но он только показывал на ухо, повторял руками, что глухой. Он не слышал ничего и ничего не понимал.

Блокнот он нашел на полу, ручку не нашел. Врачей дал ему свою, и он в двух словах написал о том, что произошло. Медики передавали из рук в руки его блокнот, совещались, склоненные над Тахти. Их белые перчатки были в крови.

Третий врач присел на корточки около Серого, наклонил к свету его правый висок.

* Окей, – сказал Серый руками, но врач его не понял.

Что-то холодное коснулось виска, по щеке потекли струйки – воды ли, крови ли, лекарства ли, Серый не знал. Врач нахмурился и что-то сказал коллегам. Теперь его перчатки тоже стали красными. Серый провел рукой по щеке, и на пальцах осталась свежая кровь, блестящая, на фоне темной запекшейся.

Очень аккуратно они уложили Тахти на носилки. Серый спросил номер госпиталя. Один из врачей быстро и размашисто написал ему номер, огромную размашистую единицу. Серый отправил смс Рильке, всего один символ: «1». Рильке тут же ответил: «Еду».

Медики понесли Тахти вниз, Серый сунул ноги в кеды и, не завязав шнурки, пошел следом.

На улице прямо около подъезда стоял реаномобиль. С водительского сиденья спрыгнул водитель, тоже в медформе, открыл задние двери. Медики уложили Тахти на каталку. Серый стоял около машины. Ему что-то говорили, но он не слышал и даже не замечал, что к нему обращаются. Когда медики стали подниматься в машину, он пошел за ними. Ему что-то снова сказали, и он не ответил. И ему просто помогли подняться в машину и сесть на боковое сиденье.

Серый сидел на сиденье – кто-то пристегнул его ремнем безопасности через плечо – и смотрел, как с Тахти ножницами срезают одежду. Как медики склоняются к нему, как белые перчатки становятся красными.

Серого быстро осмотрели. Пока двое врачей занимались Тахти, третий быстро обрабатывал рану на его голове, накладывал плотную повязку. Серый смотрел только на Тахти. Тахти лежал на каталке, в трубках и проводах, под маской и капельницей, пульс частил, давление упало.

Он выглядел таким бледным, невообразимо далеким, и медики крутились вокруг него. Серому было страшно. Что, если они не успеют? Крови ведь так чудовищно много.

От мыслей его отвлекла вибрация. В руке что-то пульсировало. Черная коробочка. Несколько секунд Серый смотрел на телефон и не мог понять, что ему нужно сделать. Уже в машине Сати ответил на сообщение Серого. Буквы на экране прыгали и расплывались. С огромным трудом он смог прочитать сообщение от Сати.

«Что случилось? Я на работе».

«Сколайа. Тахти в банису рана. Можиш пиехат?»²⁹

«Что с Тахти? Ты в порядке? Какая больница?»

«Я ок. Тахти с врочом. №1».³⁰

«Еду. Ждите».

///

Ув перехватил Серого в коридоре. Развернул за плечи и стал что-то кричать. Серый молчал. Он пытался читать по губам, хотя и не совсем правильно. Он плохо читал по губам, но хорошо читал язык тела. Ув был до предела раздражен, взвинчен и готов к драке. Серый понятия не имел, что сделал не так, или что до этого произошло, что так не понравилось Уву, и Серый на всякий случай сделал шаг назад. Брови Ува сползлись на переносице, плечи напряглись, жесты стали резкими. Он махал руками будто резал воздух. Он прерывисто часто дышал. Секунда – и он набросится.

Серый выставил перед собой раскрытые ладони. Ув не знал жестов, он бросил ходить на курсы после первого же урока, но этот по идее должен понять. Раскрытые ладони. Серый улыбнулся и сделал еще шаг назад.

Ув подлетел к нему вплотную за один большой шаг. Рывок – и он стоял возле Серого. Серый успел среагировать, но в коридоре было слишком тесно, и он ударился спиной о стену. Ув схватил его за плечи, стал трясти и что-то кричать. Серый догадывался, что Ув пытался докричаться, думал, наверное, что Серый его все же слышит. Но Серый слышал только вибрирующую оранжевую тишину, по плечам расползалась боль. Серый не хотел драться. Он устал драться. Устал отбиваться. Устал отвоевывать каждый день право на жизнь, на пространство, на вдох и выдох.

Серый улыбался. Его руки просто висели вдоль тела, свитер перекосился, а плечи немели от боли. Он улыбался. Он не слышал.

Ув отпустил его. Сказал что-то – уже спокойнее, тише, хотя его щеки пылали алым, грудь ходила ходуном от сбившегося дыхания. Серый улыбался.

Развернулся и медленно пошел прочь.

Ув может подбежать со спины, и Серый не успеет среагировать, потому что Ув быстрый, а Серый не услышит его и не почувствует вовремя. Они оба это знают.

Но Серый не оборачивается, а Ув не нападает.

///

На полу общей ванной всегда стояла вода, и кафель был скользкий как лед. Помещение нагрел пар. Совсем недавно кто-то принимал душ. Но вода не лилась, никого не было, Серый стоял по щиколотку в воде один в душевой.

Он стянул с себя свитер и футболку. Из мутного зеленоватого зеркала на него смотрело бледное существо с растрепанными волосами. На плечах остались кровоподтеки – там, где его держал Ув. Старый шрам поперек предплечья казался синим на фоне болезненной бледности кожи. Серый почти не бывал на солнце. В прошлом ему даже прописывали какие-то капли и выгоняли гулять, но он все равно убегал обратно в дом. Здесь, под защитой его стен, он чувствовал себя в большей безопасности.

Он умылся холодной водой. Кожу обожгло, словно электричеством. Щеки загорелись алым. После холода пощечиной пришло тепло. Серый снял с крючка полотенце и пошел к душевой кабинке, шлепая босыми ногами по лужам на полу. Лейка душа лежала на смесителе. В кафеле отражался разводами желтый потолочный светильник. По углам расползались липкие скользкие тени. Серый стоял около бортика душевой, не заступая внутрь.

Он не закрыл до конца кран, и вода капала, разбивая эхо на мелкие отражения, но Серый этого не слышал. В спальне сбились настройки радиочастот, и магнитола шипела белым шумом, но Серый этого не слышал. На улице поднимался ветер, гнул к земле вереск, поднимал пену на гребнях волн, но Серый этого не слышал.

Тишина казалась прозрачной, синей, глубокой, как океан, как сама вселенная. Такая тишина бывает глубокой декабрьской ночью. Она обволакивает, словно кокон. С ней они одной крови.

Но стоило ему включить воду – как тишина приобрела зеленый оттенок. Капли летели во все стороны. Серый дышал глубоко и рвано, его начало трясти, но он упорно держал руку на смесителе. Вода шумела ровно, монотонно, как белый шум из динамиков магнитолы. Но для Серого это были оттенки болотно-зеленого, цвета, от которого немели кончики пальцев и пересыхало в горле. Он сделал глубокий вдох и увеличил напор. Поднес дрожащую руку к лейке душа, подставил кончики пальцев под неровные струи. Все его тело напряглось, по спине бежали мурашки. Блеклый потолочный свет рассыпался бликами.

Вода текла ледяная, будто с сердца ледников. Серый потянулся к смесителю, все так же не заступая за бортик. Он сдвинул ручку в сторону горячей воды, но вместе с тем увеличился напор – и лейка сползла и упала на пол.

Во все стороны полетели блики. Лейка перевернулась, и фонтан водных струй заметался, забился по стенам, по потолку, окатил Серого.

Он отпрыгнул в сторону и упал на колени, на холодный кафель пола. Перед глазами мелькали пятна света, полосы воды, тени. Тени стали болотоно-зелеными, наползали со всех сторон, и в один момент весь мир окрасился болотно-зеленым. У Серого занемели руки, он хватал ртом воздух. Он пытался закричать, но в горле пересохло, звук не принадлежит ему, звук никогда ему не принадлежал.

На коленях он отполз прочь от воды, прочь от собственного прошлого. Под пальцами скользил мокрый кафель пола, таким же кафелем были выложены и стены душевых. Впереди белыми призраками из полумглы вынырнули раковины – как поганки на тонких липких ножках. Он забился под раковину, подтянул колени к груди и обхватил себя руками. Его трясло.

Он уговорил себя дышать ровно, глубоко. Один вдох, другой. На полу искаженно, словно в кривом зеркале, миллионы раз повторялось отражение потолочного светильника. Брюки были в мокрых разводах. С уголка раковины свисал край его черной футболки, хотя когда-то это была футболка Киану. Серый как-то забыл ее отдать, и так и носил с тех пор.

Вдох, выдох, еще один вдох. С ним все будет в порядке.

Серый встал на негнущихся ногах. Его тело онемело, лишилось формы и тепла. Он натянул на себя футболку, и кожу обожгло холодом. Вместо того, чтобы повесить одежду на крючки, он кинул все на край раковины, и все вещи, конечно, промокли.

Из зеркала на него смотрело жалкое вымокшее существо с блестящими, усталыми глазами. Мокрые волосы прилипли к щекам, по шее ползли капли воды. Мокрая футболка, мокрые джинсы, мокрые волосы, все прилипло к телу. И фонтан брызг за спиной, призраками прошлого, заново поднимал тревогу.

На одном усилии воли Серый вернулся обратно к душевой кабинке. Лейка металась, рассыпала во все стороны струи воды. Серого снова начало трясти. Перед глазами мерещилась зеленая бездна. Тени ползли к его ногам. Он задержал дыхание и ударил ладонью по смесителю.

Фонтан опал, и только ручеек набежавшей воды стремился к стоку. Серый стоял по щиколотку в ледяной воде. Из мутной зелени постепенно выступали контуры предметов. Мелкий кафель стен, проржавевшие трубы, мутное узкое окно.

Он повел рукой по мелкому кафелю стены. Синий, голубой, зеленый, синий, белый, белый, голубой. Вдох, выдох. Он жив. Он, кажется, все еще дышит.

///

В спальне покачивался дымный полумрак. Занавески оставили приоткрытыми, и Серый поневоле бросил взгляд в окно. Предштормовое, почти черное море кидалось белыми гребнями волн. Ветер бился в стекло, метал по воздуху сорванные листья. Серый обхватил себя руками.

Он прошлепал через комнату к платяному шкафу. Его любимые линялые джинсы вымокли насквозь, он стянул их и стал копаться на полке. Нашлись черные джинсы, в них он обычно гулял ночью по дому. Второго свитера нигде не было. Серый примерно догадывался, у кого он мог быть. Водился у них один клептоман, который целыми днями тырил их вещи, а потом раздавал обратно. У Серого сейчас не было никаких сил искать Стилягу. Он либо сидел в столовой, либо шарился в какой-нибудь из классных комнат, а у Серого подкашивались ноги. К вечеру Стиляга вернется – сам отдаст, скорее всего.

На плечо легла ладонь. Серый вздрогнул – он всегда вздрагивал, когда к нему подходили со спины. Но это Киану, протягивал ему полотенце.

*Спасибо.

*Ты хорошо? – он как всегда был участлив и как всегда немногословен.

*Да, хорошо, – Серый повторил жест с открытой ладонью. Его руки дрожали. – Спасибо.

Киану оглядел Серого с ног до головы.

*Случилось. Что?

Серый улыбнулся и покачал головой. Киану нарисовал руками жест "раненый" и вопросительно вскинул брови. Его ломаный язык жестов был понятен и прост. Киану не нужно было много слов, чтобы что-то сказать. Ему не нужно было много слов, чтобы понять. Он и так знал. Он понимал других лучше многих. Даже лучше, чем Серый. Мир Киану иногда пугал, но рядом с ним всегда было спокойно. С ним было легко.

Серый ответил одной рукой.

*Все нормально. – Он указал на шкаф. – Свитер у Стиляги. Наверное.

Киану нашел у себя на полке черный свитер из шерсти альпаки. Он носил его только по особо приятным дням. Серого немного смутила такая щедрость.

* Можно?

* Конечно.

* Спасибо.

* Чай. Ты. Хотеть?

Серый кивнул, у него не осталось сил на гордость, сопротивление и заботу о себе.

* М-о-р-е? – спросил Киану на дактиле.

Он избегал жеста "море". Вместо этого прописывал слово «море» по буквам. Когда Серый находился в комнате, Киану задергивал занавески на окне. Только чтобы Серый как можно реже сталкивался с морем. И с собственным страхом.

Серый покачал головой.

*Душ.

Киану слушал очень внимательно. Серый выстроил жесты в простую фразу.

*Лейка душа – упала. Много воды. – Он улыбнулся через силу. – Испугался.

Киану усадил Серого на свою постель, укутал одеялом. Серого трясло, хотя он храбрился и старался делать вид, что ничего такого не произошло. Киану налил чай из термоса, протянул ему чашку: черный, с лимоном и сахаром.

*Спасибо.

*Холодно?

*Было холодно. Сейчас тепло.

*Вода. Страх?

Серый кивнул, с Киану было безопасно говорить о страхах.

*Пока да.

Киану серьезно кивнул. Он показал на одеяло, которым укутал Серого, и чашку чая:

*Грейся.

*Тепло, – кивнул Серый. – Спасибо.

///

Сати выбил Рильке зуб за то, что Рильке скинул Серого в воду и уплыл. Драка у лазарета была, потому что Сати не хотел подпускать Рильке близко к Серому. Они ему дали понять, что его ноги поблизости не должно быть.

Рильке тогда все равно зашел в палату. Он дождался, когда все уйдут, он подождал еще с час на подоконнике за тяжелой портьерой. Из окна сифонило сквозняком, Рильке трясло, он смотрел, как в ночной темноте качается свет маяка. Ни одного корабля в море не было, но маяк все равно горел. Даже когда, казалось, в этом не было никакого смысла и он никому не был нужен.

Рильке хотел поговорить с Серым, хотя бы увидеть его. Он прокрался в палату на цыпочках, и только стоя у постели Серого подумал, что мог не красться. Серый все равно его не слышал.

А когда Серый проснулся – и не сделал ничего, только смотрел на Рильке, побитого, в крови, Рильке ушел.

Позже Рильке поднялся в спальню на пятом этаже, в свою прежнюю спальню. После драки с выбитым зубом Оску перевел его в другую группу, чтобы они перестали драться, но это не помогло. Рильке вошел в спальню в надежде, что застанет там только Серого. Но в спальне был Сати.

Он схватил Рильке за грудки. Серый спрыгнул с подоконника и остановился посреди спальни.

– Что ты здесь забыл? – Сати дернул его за свитер.

– Я хочу поговорить с Серым, – сказал Рильке.

На лице Рильке синел кровоподтек. В уголке губ запеклась кровь. Его голос сел до хрипа.

– Не о чем вам разговаривать, – сказал Сати.

– Мне нужно поговорить, – сказал Рильке по возможности спокойно. – Пожалуйста, отпусти.

– Если ты хоть пальцем его тронешь…

– Можешь побить меня, – сказал Рильке. – Можешь убить меня. – Он опустил руки, не пытался ни отцепить от себя руки Сати, ни как-то высвободиться. – Делай что хочешь, Сати.

Вмешался Серый, отцепил Сати от Рильке.

* Стоп, – сказал он. – Пожалуйста, хватит.

– Если ты хоть пальцем его тронешь, я тебя прибью, – сказал Сати.

Рильке давно не был на Пятом, но тут мало что изменилось. До боли в груди знаком каждый уголок. До боли в груди саднит дыра где-то внутри.

Рильке снова не смог ни слова сказать Серому. Не смог сказать то, что пытался сказать уже несколько раз. Серый стоял между ним и Сати. Серый их разнял и теперь стоял между ними. Он всегда стоял между ними. И острым осколком, и связующим звеном.

Рильке развернулся и ушел. Он не заслужил такую доброту. Не от Серого, который из-за него теперь ничего не слышал.

///

Через плечо Серого Сати смотрел вслед Рильке. Надломанная походка, вещи в яблоках пыли и пятнах крови. Растрепанные волосы.

Сати давно не стоял с ним так близко. Раньше они дрались вдвоем против всех, теперь они дрались друг с другом. Он схватил его за грудки, не задумавшись ни на секунду. Он вышвырнул бы его из спальни, он снова бы его побил. Если бы не вмешался Серый.

Рильке похудел, вокруг глаз залегли темные круги. Его шатало. И все равно он пытался улыбаться. Он висел на руках Сати и улыбался.

Сати на секунду в этой улыбке увидел призрак улыбки Серого. Так он стал улыбаться с тех пор, как чуть не утонул. Эту улыбку Сати ненавидел больше всего.

«Я в порядке».

А сам – чуть живой.

В чем-то они с Рильке похожи, с ужасом подумал Сати.

16

***

В госпитале Тахти сразу увезли на срочную операцию. Серого встретила медсестра и отвела к травматологу. Врачу пришлось с ним переписываться. Ему заново обработали рану на голове, наложили плотную повязку. Травматолог пригласил невролога, и с ним Серому тоже пришлось переписываться. Серый и так-то писал и читал еле-еле, а сейчас буквы расплывались, двоились и прыгали. Смысл слов ускользал. Его осматривали, просили сделать то и это, он подолгу соображал, что от него требуется. Врачи посовещались, и невролог ввел ему внутривенную инъекцию. Голова от этого кружиться меньше не стала, а пульсирующая боль отступила.

.

Когда Серый вышел из кабинета врача, в коридоре его ждали двое полицейских. Они заговорили с ним, и он показал им на ухо. Тогда ему показали значок и жестом приказали следовать за ними.

Когда Рильке приехал в госпиталь на такси, Серый сидел в зале ожидания с забинтованной головой. На одежде засохла кровь. В руках он сжимал два телефона – его и Тахти. Рильке подошел к нему, сначала бодро, потом нерешительно. Серый посмотрел на него потемневшими глазами.

* Спасибо, Рильке, – сказал он дрожащими руками.

«Волк». «Клык». Не Рильке, не по имени. Волчий Клык. Как когда-то в интернате.

У Рильке защемило в груди.

* Как ты? Что случилось? Где Тахти? – Рильке сел напротив Серого.

* Тахти увезли в операционную. Я в порядке. Здесь полиция.

* Что случилось? Что с Тахти? Почему полиция?

Серый помолчал, мысли путались. Он попытался объяснить самыми простыми жестами, так, чтобы не слишком напугать Рильке.

* Несчастный случай. Тахти – рана. Он с врачом. Операция. Врачи звонили – полиция приехала. Вопросы – мне. Я не слышу.

Свитер Серого стал пятнистым от крови. Пряди волос справа слиплись, темные на фоне светлых. В неверном свете люминесцентных ламп кровь казалась черной. Руки его тоже до сих пор были в крови, и оба телефона тоже. Рильке снял толстовку и протянул Серому.

* Надень.

Серый взял толстовку, посмотрел на свой свитер, поковырял пальцем пятна крови. Он посмотрел на Рильке, и Рильке кивнул.

* Надень, надень. Окей.

Серый стащил через голову свитер и натянул толстовку Рильке. Не самый удачный выбор для глухого парня, конечно, подумал Рильке. Яркий принт на груди был слишком громким, пестрым, мешал считывать жесты. Но Рильке приехал в чем был, он не думал тогда о таких вещах.

* Спасибо, – сказал Серый.

Рильке остался в одной футболке. В зале работал кондиционер, на улице лежал снег. Быстро становилось холодно. Рильке это не беспокоило.

* Тахти – врач – давно?

* Не знаю. Полчаса. Наверное.

К ним подошла медсестра, та же, что провожала Серого к травматологу.

– Добрый вечер, – сказал она. – Еще раз.

– Здравствуйте, – сказал Рильке.

– О, вы слышите? Как хорошо. Нам нужны документы пациента в операционной и ваши, – она указала ладонью на Серого.

Рильке покачал перед Серым ладонью.

* Паспорт. Ты, Тахти. Есть?

Серый покачал головой.

* Есть только телефон.

– У них нет с собой документов, – сказал Рильке медсестре.

– Тогда могу я попросить вас предоставить максимально возможную информацию?

– Конечно.

Рильке называл имена и даты рождения, адреса и номера телефонов. Номеров паспортов он не знал, но медсестра сказала, что для начала достаточно и этого. Она записала все со слов Рильке в планшет.

– Большое спасибо, – сказала она и ушла.

* Курить. Идем?

Серый покачал головой.

* Не могу уйти. Полиция – запретили.

Рильке остался с Серым. Они сидели в пустом зале ожидания. За стойкой две медсестры переговаривались вполголоса. У дверей дежурили два сотрудника охраны. Пару раз в зал спускались врачи, останавливались на рецепции, приносили или уносили бумаги. Над головой жужжали люминесцентные лампы. Едкий запах дезинфекторов бил по обонянию. Серый сидел с опущенной головой и смотрел в пол. Рильке сидел напротив и не знал, что мог для него сделать.

А потом к ним подошел человек, которого Рильке меньше всего ожидал увидеть.

***

Рильке увидел черные лакированные туфли и брюки с острой стрелкой. Он поднял голову, и кровь сошла с его лица.

Перед ним стоял Оску.

Шерстяное полупальто до колена, черное, с отложным воротником, нараспашку. Под ним черный пиджак поверх белоснежной рубашки, черный галстук.

– Добрый вечер, Рильке, – сказал он.

Серый поднял голову, увидел Оску и замер. Оску повернулся к нему.

* Добрый вечер, Юдзуру, – сказал Оску на языке жестов.

– Почему Вы здесь? – спросил Рильке.

– Мне позвонили из полиции. Я приехал в качестве переводчика.

Рильке наблюдал, как Оску разговаривает с медсестрой. Она вышла из-за стойки и ушла по коридору, а вернулась в сопровождении двух полицейских. Они приветствовали Оску рукопожатием, переговорили, пару раз указали на Серого.

Один из них был постарше, с проседью на висках, а второй еще совсем молодой, будто недавно закончил академию. Старший больше говорил, младший стоял с планшетом и записывал. Взгляд старшего задержался на той части зала, где сидели Серый и Рильке. Он увидел Рильке и о чем-то сказал своему подчиненному. Молодой человек кивнул и что-то записал в планшет.

Они подошли к Серому и попросили его следовать за ними. Оску перевел, и Серый встал. Рильке смотрел им в спины, пока они не скрылись за углом коридора.

Но на этом сюрпризы не закончились. Потому что в пустой зал зашел еще один человек, при виде которого у Рильке затряслись руки.

Сати.

***

Сати вбежал в зал ожидания и остановился в дверях. Куртка нараспашку, поверх толстовки и рабочих брюк с боковыми карманами. Волосы выбились из хвоста и упали на лицо. Он прошел к стойке регистрации и заговорил с медсестрой. Она указала на скамейку, где сидел Рильке, и Сати обернулся.

Рильке встал.

Сати подлетел к нему в одно мгновение.

– А ты что здесь делаешь? – бросил он словами, словно влепил пощечину.

– Успокойся, Сати. Пожалуйста.

– Какого черта, если с Серым что-то происходит, то все время ты рядом. Что ты опять сделал? Где Серый?

– Я ничего не сделал, – Рильке поднял раскрытые ладони. – Серый разговаривает с полицией.

– С какой нахер полицией?

– Харош на меня орать!

– Какого черта!

Сатисхватил Рильке за воротник, Рильке стал отдирать его руки. Рывком он вырвал из его рук футболку и толкнул Сати в грудь. Сати отлетел на пару шагов, задел ногой лавку, и ножки заскрипели по полу. Он подлетел к Рильке и вцепился в него, и Рильке вспомнил эти руки, эти увешанные браслетами руки, в которых столько ярости, столько агрессии.

Их растащила охрана. Двое мужчин в черной форме скрутили их и растащили прочь друг от друга.

– А ну прекратите сейчас же, – сказал один из них. – Вы хоть понимаете, где находитесь?

Рильке стоял согнутый, охранник выкрутил руки у него за спиной и держал крепко. Сати он не видел, только его незашнурованные кеды с наспех воткнутыми внутрь шнурками. Он спешил, понял Рильке. Он бежал сюда и даже не зашнуровал ботинки. Какого черта.

Охранник отпустил руки, и Рильке выпрямился. Сати смотрел в пол, засунув руки в карманы. Сутулый и внезапно такой знакомый.

– Простите, – сказал Рильке.

– Мы просто нервничаем, – сказал Сати.

Охранник, который держал Рильке, указал на двери.

– Идите остыньте.

Они вышли на улицу. Рильке в одной футболке, Сати – в парке поверх толстовки. Рильке вытащил сигареты. Ветер бил в лицо, трепал волосы, пробирал до костей. Рильке вытянул из пачки сигарету, протянул пачку Сати. Сати взял сигарету, засунул ее за ухо и снял парку. Рильке чиркал зажигалкой, и пламя срывал ветер. Сати протянул ему свою парку.

– Чего? – не понял Рильке.

– Сам знаешь, чего, – сказал Сати, не глядя на него.

Рильке надел его парку. Сати остался в толстовке.

Они курили, стоя бок о бок.

– Мне позвонил Серый, – сказал Рильке. – С телефона Тахти. Попросил приехать.

Сати сделал глубокую затяжку и медленно выпустил дым.

– Ты в курсе, что с Тахти? Что с Серым?

– Я сам толком не понимаю, – сказал Рильке. – Серый говорит, несчастный случай. Тахти сейчас оперируют. Подробностей не знаю. У него, кстати, бинт на голове, у Серого. Он сказал, что ударился, у него вся голова была в крови, когда он звонил. Кто-то вызвал полицию, сейчас они разговаривают с Серым.

Сати курил затяжку за затяжкой, и сигарета в пальцах дрожала.

– Здесь Оску, – сказал Рильке.

Сати посмотрел на него. Между бровей залегла складка.

– Оску?

– Переводит, – сказал Рильке. – Его вызвала полиция. Он же переводчик с языка жестов, ты не знал?

– Знал, – Сати затушил сигарету в уличной пепельнице. – Пойдем внутрь. Что-то как-то…

– Пойдем, – Рильке затушил сигарету и стал снимать парку.

– Оставь, – сказал Сати и пошел вперед.

Охранники смотрели на них пристально и строго. Медсестры за стойкой перестали переговариваться. Человек на лавочке у окна – его раньше в зале не было, – обернулся на звук шагов.

– Простите, – сказал Рильке.

– Извините нас, – сказал Сати.

Один из охранников кивнул. Они прошли через зал к тем лавочкам, где сидел Рильке. На сиденье до сих пор лежал свитер Серого. Они ждали новостей. Рильке скрестил руки на груди и следил глазами за медсестрами за стойкой регистрации. Сати расчесывал левую руку. Браслетов на нем не было, только одна фенечка на левом запястье, и Рильке краем глаза видел старые шрамы.

К ним подошла медсестра, и Сати вскочил на ноги.

– Все в порядке, – сказала она и улыбнулась. – Жизни Тахти ничего не угрожает. Он сейчас в реанимации, отдыхает после операции. Его состояние стабильно, так что нет причин волноваться.

– Можно нам к нему зайти? – спросил Рильке.

– Будет лучше подождать до утра, – сказала медсестра. – Тахти пока слишком слаб, не тревожьте его.

– Понятно, – сказал Рильке. – Хорошо, мы подождем.

– Есть ли у Тахти ближайшие родственники? – спросила медсестра и приготовилась писать в планшете.

– Нет, – сказал Рильке. – Нет у него никого. Только мы, но мы не родственники. Просто друзья.

– Нужно, наверное, позвонить на работу, – сказал Сати. – В офис. Сказать, что Тахти в больнице.

– У вас есть номер? – спросила медсестра.

– Есть его мобильный телефон, – сказал Рильке. – Мы посмотрим и позвоним туда.

– Тогда оставляю это вам, – медсестра перелистнула страницы в планшете. – Обращайтесь на рецепцию, если что-то понадобится.

Она ушла, Сати опустился на сиденье. И тут же снова поднялся на ноги.

К ним шел Серый в сопровождении полицейского.

///

Ночь пятилетней давности. Серый сидит на краю кровати и курит. В темноте огонек от его сигареты покачивается, то поднимается, то опускается. Он одет в темное, и на фоне ночи его почти не видно. Его темная одежда – ночной камуфляж. На нем даже черная шапка, чтобы спрятать светлые, слишком заметные ночью волосы. Он выждет еще несколько минут, прежде чем уйти.

Ночью, говорят, тихо, и многих тишина пугает. Серый не боится тишины. Тишина тоже бывает разная. Бывает светло-голубая, когда опускается туман. Бывает монохромная, и тогда тени особенно отчетливы. Бывает оранжевая, когда вокруг сидят остальные, трутся о него спинами, теплые и живые. Красная тишина бывает разная. Бывает теплая, когда дремлешь на крыше, а бывает ледяная, оскалившаяся, подымающаяся снизу острыми ножами, кромсающая пространство на миллионы осколочных искажений. Красная тишина самая непредсказуемая. От нее никогда не знаешь, что ожидать.

Бывает тишина плотная, болотного цвета, но это опасная тишина, в ней страшно тонуть, из нее можно не выплыть. Такую тишину он слышал только однажды, когда его скинули в ледяную воду. Она расползлась, давила, Серый пытался кричать, но зеленая, страшная тишина кружила его в своем смертельном танце, и он тонул, один на один со страхом, холодом и одиночеством.

Болотно-зеленая тишина самая страшная.

Серый тушит окурок в пепельнице-ракушке. Луна заходит за облака и погружает дом в темноту. Свет в коридорах давно отключили. Все дневные существа спят. Все ночные идут на охоту.

Пора.

Серый вышел в коридор, не больше, чем темная тень среди темных теней. В кармане он прятал спички и карманный фонарик с динамомашинкой. Он шел на охоту.

Он еще не знал, каким кошмаром все обернется.

***

Тахти приподнял тяжелые веки. Вокруг него пушился туман. Он лежал в постели, в белой комнате, укрытый тонким одеялом. Слабое тело не подчинялось ему. Он почти ничего не чувствовал, только боль в области живота, только очень хотелось пить. Он пытался рассмотреть комнату, но ему как будто мешали мыльные стекла. Все предметы расплывались, сливались между собой. Он не помнил, как здесь оказался, вообще не помнил, что произошло, не понимал, что происходит. Он провел рукой по одеялу, коснулся лица. Рука едва подчинилась ему. Столько сил на движение он еще никогда не тратил. Под носом оказалась трубка, на руке тоже были трубки. Госпиталь?

Пить. Он попытался кого-нибудь позвать, но голоса не было, не получился даже шепот. Где-то над ухом что-то пищало. Звук колебался, ритмичный, высокий, и он никак не мог понять, откуда он.

Он провалился в сон, так и не позвав никого на помощь.

***

У Тори звонил телефон. Она вытерла руки о фартук и побежала вверх по ступеням. В городе она всегда носила телефон в кармане. Здесь, в деревенском доме в ее родном городке, телефон чаще всего валялся где-нибудь на втором этаже. А бывало, что она вообще не знала, где он, и он выключался, когда садился аккумулятор. Ей нравилось вот так сбегать от цивилизации, от цифрового поводка. Но телефон звонил и звонил.

Номер был незнакомый, и она хотела уже сбросить вызов. Наверняка, это какой-нибудь банк, с дурацким предложением кредита. Или реклама стоматологической клиники. Или промоутер, продающий пылесосы, со скидкой специально для нее. Достали уже. Но она сняла трубку.

– Да?

Человек представился ровным, бесцветным голосом. Он назвал имена людей. Фредерик Тахти Джонсон. Юдзуру Ямано.

Она села на край кровати, слушала и только иногда, на вопросы полицейского, отвечала «да» или «нет».

Через полчаса у нее в руках был распечатанный билет на самолет. Ближайший рейс до Лумиукко. Первый класс. Она никогда не летала первым классом, и не полетела бы. Но других билетов не было.

Она ехала в госпиталь.

***

Когда Тахти снова открыл глаза, мыльные стекла стали чуть почище. Блюр рассеялся, и предметы вокруг обрели более четкие контуры. На окне висели закрытые вертикальные жалюзи. Под потолком крепился кондиционер. Слабый ветерок колыхался вокруг лица, качал стерильный воздух, приносил запахи дезинфекторов и медикаментов. Над головой висел пакет капельницы, прозрачная трубка тянулась к его правой руке. Ритмичный высокий писк над ухом по частоте совпадал с ударами его сердца.

По-прежнему хотелось пить. Он осмотрел палату, но не нашел ни бутылки, ни стакана. А потом дверь открылась, и он ожидал увидеть медсестру. Но в палату зашли двое мужчин в черной форме.

Полицейские.

Тахти не понимал, зачем они пришли. Он вообще не понимал, как оказался в госпитале. И почему на его лице, руках и между ног трубки, и почему торс затянут плотной повязкой, и почему нет воды.

– Здравия желаю, – сказал один из полицейских. – Меня зовут Оскар Эклунд, это мой напарник, Йòханнес Юнссон, мы из полиции. Как вы себя чувствуете? Сможете ответить на пару вопросов?

Тахти смотрел на полицейских и не понимал ни слова. На каком языке они говорят? Они ведь с ним говорят?

– Mi dispiace, non capisco,³¹ – сказал Тахти.

Полицейские переглянулись.

– Как вы себя чувствуете? Вы понимаете, что я сейчас говорю?

– Mi dispiace, – Тахти попытался улыбнуться. – Non capisco.³²

Полицейские переглянулись, переговорили вполголоса. Тахти не разобрал ни слова.

– Мы зайдем чуть попозже, – сказал полицейский. – Отдыхайте пока.

Тахти не понял.

Они вышли. Он остался в палате один. Медсестра появилась чуть позже. Почему-то она показалась Тахти взволнованной.

– Тахти? Как вы себя чувствуете? – спросила она.

Она тоже несла какую-то околесицу, и Тахти подумал, что, должно быть, еще спит.

– Posso avere dell'acqua, per favore? – попросил он. – Ho molta sete.³³

Медсестра нахмурилась, стала тыкать в прибор у его головы, шелестела какими-то бумагами.

– Acqua, per favore? ³⁴ – повторил Тахти.

Он показал, как пьет из невидимого стакана.

– Пить? – переспросила медсестра.

Она дала ему кусочек льда, поправила одеяло и вышла. Скрипнули тапочки, прошуршала дверь, и стало тихо. Тахти рассасывал кусочек льда. Жажду это не утоляло, но язык хотя бы отлип от нёба. Он попросил бы еще льда, но медсестра так и не появилась, зато сгустился туман перед глазами. Ему казалось, он куда-то падает, в мягкую невесомость, но комфорта в ощущении не было. Он боролся со сном, сколько мог. Сон победил его попытки с легкостью.

///

По ступеням бежали. Звуки эхом наталкивались на собственные отражения, отчего казалось, что бегут со всех сторон. С каждой секундой их становилось все больше. Люстра звякала холодным стеклом где-то в беспросветной темноте, под невидимым потолком. Рильке не мог определить направление звука.

На него сыпалась пыль. Он пытался пошевелиться, отползти в тень и затаиться, но не мог сдвинуться и на дюйм. Каждое движение – боль. Отсутствие движения – боль. Все тело стало чужим, непослушным и ужасно тяжелым. Он застонал в голос, зажав зубами рукав рубашки. Мир качался перед глазами. Косые тени падали со шкафов на пол. Под пальцами расходились рассохшиеся половицы старого дома.

Шаги приближались. Половицы скрипели нервно и болезненно. Встревоженный воздух принес запах пыли и мяты. Зашуршала одежда, хрустнули колени. Чья-то ладонь легла на его плечо. Он вздрогнул – и сжался в напряженный комок.

– Рильке, – услышал он над головой. – Рильке, ты слышишь меня?

Голос севший, низкий. Крепкая, хваткая рука. Это Оску. Рильке не сразу узнал его. Он сидел на коленях совсем близко, темные спортивные штаны в яблоках пыли.

– Потерпи, я принесу аптечку.

Перед глазами плыли черные точки. Силуэт воспитателя то появлялся, то пропадал вновь. К горлу подступила дурнота. Грудь сковало болью. Он не мог ни толком вдохнуть, ни выдохнуть.

Оску вернулся с белой металлической коробкой, на крышке которой красной краской криво нарисовали крест. Рильке у его ног в кровь сдирал ногти, скребя пол.

Гулко брякнул металл, скрипнули петли. Потянуло спиртом и травяной настойкой. Воспитатель рылся в аптечке. Рильке попробовал отползти, но тело не слушалось. Боль смешалась с бессилием. Во рту стоял привкус пыли и соли. Оску закатал рукав его рубашки.

– Потерпи немного, сейчас будет полегче.

Рильке приподнял голову. Короткого мгновения хватило на то, чтобы рассмотреть в руках воспитателя одноразовый шприц и стеклянную ампулу.

– Лежи спокойно.

В голове пульсировал упругий ритм. Волосы липли к мокрому лицу. Точечную боль Рильке не заметил. Он понял, что Оску что-то вводит ему в вену, только когда начала неметь рука. Над ним с молчаливым вниманием склонился дом.

Воспитатель гремел аптечкой. Хрипела помехами рация. Боль постепенно вытеснялась анальгетиками. Ей на смену пришла слабость, анемичность. Голоса зажужжали откуда-то сбоку, искаженные, хриплые. Рильке не понимал ни слова. Он сделал несколько судорожных вдохов, втягивая сырой воздух вперемешку с пылью. Звуки отошли на второй план. Темный силуэт воспитателя смешался с густыми тенями за его спиной.

Сквозь полуопущенные ресницы Рильке видел темные антресоли, кусок лестницы и лицо воспитателя. Все смазалось и перемешалось, границы стерлись, ощущения размылись. Его тянули назад и вверх, и у него не было сил, чтобы сопротивляться. Он взлетел куда-то в невесомость, потом полетел спиной вниз. Где-то совсем рядом что-то пульсировало. Звук вскоре растаял, сменился вязкой тишиной.

***

Блюр почти ушел. Теперь Тахти чувствовал боль, все сильнее и сильнее. Все тело ниже груди пропитала боль. Он был весь поломанный и бессильный. Правую руку покрывали пластыри, на запястье бумажным пластырем прикрепили трубку капельницы. Плечо сдавливала манжета, на пальце держалась прищепка пульсоксиметра, на лице закрепили канюлю. Трубки и провода должны были помогать ему дышать, но лежать так было тяжело и неудобно. Он попытался повернуться и не смог, только волна боли прошла через торс. Сейчас он хотел бы снова заснуть, чтобы сбежать от боли, и мозг не давал этого сделать. Хотелось пить. Когда, наконец, к нему зашла дежурная медсестра, он попросил воды и обезболивающего. Его голос звучал так слабо, что ей пришлось наклониться к нему, чтобы услышать.

Она проверила дозировку капельницы, покачала головой.

– Больше нельзя, – сказала она. – Придется потерпеть.

Она дала ему кусочек льда.

– Какой сегодня день? – спросил Тахти.

– Среда.

Среда. Подождите. Какая среда. Это же… Будний день.

– Мне же на работу…

– Это вряд ли, – сказала медсестра. – Рановато еще.

– Нужно позвонить, сказать, что я в больнице, – сказал Тахти. – Если меня еще не уволили.

– Ваш товарищ, Сати Сьёгрен, звонил. Так что там все в курсе, не волнуйтесь. Никто вас не уволит. Выздоравливайте.

Родственники. Сейчас он подумал про Нану и Сигги. Звонил ли им кто-нибудь? Вряд ли. Они же на самом деле не родственники. Только опекуны, и то временные. Он же уже совершеннолетний. Теперь они просто знакомые люди. Стоит ли им звонить? Что скажет Нана? Стоит ли беспокоить ее? Ведь по большому счету с ним все нормально, он не умирает. Наверно, не стоит. Что у нее, что у Сигги хватает своих проблем.

А Соуры? Им звонил кто-нибудь? Их после той перестрелки вроде лишили опекунских прав, но формально они родственники. Вот бы им никто не звонил, думал Тахти, вот бы нет. Еще одной встречи с ними, особенно сейчас, он точно не вынесет.

На работе, получается, знают. Что, интересно, скажет управляющий, когда Тахти вернется в офис? Завалит работой? Уволит? Тахти улыбнулся. Какая теперь разница? Все равно он ничего не может сейчас изменить. Как будет, так будет.

Следом за ней зашел полицейский. Его выглаженная черная форма не особенно вязалась со стрижкой – андеркат с ассиметричной челкой. Полицейский сел на стул, выпрямил спину.

– Меня зовут Йоханнес Юнссон. Я из полиции. Как вы себя чувствуете? Сможете ответить на несколько вопросов?

– Постараюсь, – прошептал Тахти.

Тахти попытался приподняться на подушках. Боль охватила весь его торс, и он упал обратно. С кнопки он немного приподнял изголовье кровати.

– Вы помните, как получили ножевое ранение? – спросил полицейский.

– Да. Кажется. Я не уверен.

– Расскажите мне все, что помните.

– Это был несчастный случай, – сказал Тахти.

– Кто нанес вам ранение?

– Я никого ни в чем не виню, – говорить было тяжело. – Это была случайность.

Йоханнес занес пометки в планшет и посмотрел на Тахти непроницаемыми темными глазами.

– Где вы были в тот вечер?

– У моего друга в гостях.

– Как зовут вашего друга?

– Серый. Юдзуру. Юдзуру Ямано.

Полицейский внес еще несколько заметок в планшет, полистал страницы и снова посмотрел на Тахти.

– В каких вы отношениях с Юдзуру Ямано?

– Он мой друг.

– Это он нанес вам ранение?

– Нет. Вы что, нет. – Тахти посмотрел на Йоханнеса. – Вы его подозреваете, что ли? Он меня спас. Позвонил в службу спасения.

– Насколько я знаю, Юдзуру глухой, – сказал полицейский. – И тем не менее, он звонил в службу спасения?

– Он набрал номер телефона, – пояснил Тахти. – Говорил я. Можете поднять записи.

Полицейский решил поднять записи: принялся листать блокнот. Тахти мечтал о том, чтобы уснуть, чтоб только не чувствовать боль.

– Вы помните, что было после того, как вы говорили по телефону? – спросил Йоханнес.

– Смутно, – отозвался Тахти. – Серый перевязал рану. Сидел со мной рядом. Потом не помню. Очнулся я уже в реанимации

– Кто нанес вам ранение? – спросил полицейский.

Что-то подсказывало Тахти, что он уже где-то слышал этот вопрос.

– Никто. Говорю же, это случайность, – он старался говорить внятно и убедительно. Сейчас он бы был очень благодарен, если бы его оставили в покое. – Я не буду подавать заявление.

– Может быть, вы чего-то боитесь? Или кого-то?

– Нет.

– Вам угрожали? – предложил полицейский. – Говорили, что вы не должны подавать заявление?

– Нет, – Тахти качнул головой. – Никто не виноват в том, что произошло.

Йоханнес откинулся на спинку стула.

– Так мы не сможем найти и наказать виновного.

– Не нужно, – еле прошептал Тахти. – Никто не виноват.

Говорить было тяжело. На длинные фразы не хватало дыхания. Йоханнес помолчал, повертел в руках планшет. Тахти попытался привстать, устроиться поудобнее. От лежания болело все тело. От движения тело болело еще больше. И очень хотелось пить. Йоханнес встал, поблагодарил его, открыл дверь. Выйти у него не получилось. В палату почти бегом вошли они все – Серый, Сати, Рильке, Киану. И еще – Тори. Раскрасневшаяся, словно долго бежала бегом. Йоханнес отступил, пропуская их внутрь.

Серый подошел вплотную к кровати Тахти. Несколько долгих мгновений стоял неподвижно. Его голова была забинтована, под глазами лежали темные круги. На нем почему-то была синяя толстовка с ярко-желтым принтом, что-то похожее Тахти видел у Рильке. Сам Рильке, почему-то в одной футболке, стоял здесь же, с Серым рядом, и это выглядело очень странно. Рядом с Рильке стоял Сати, что было еще более странно. Черный силуэт, Киану. Почему-то он держал одну руку согнутой, а второй мял прядь волос. Тахти решил, что скорее всего еще спит, и это бредовый сон под остатками наркоза. Что ж еще это могло быть. Тори забралась на кровать, села рядышком.

– Тахти? Как ты? Мне звонили из полиции. Что произошло?

Глаза у нее были ясные от страха, а голос съехал в хрип. Она протянула руку, холодными пальцами убрала прядь волос с его лица.

Он почти ничего не понял из ее слов, только по голосу догадался, что она нервничает. Что он ее напугал. Как она оказалась здесь? Она же уезжала.

Тахти попытался улыбнуться. Пусть ему это и снится, а сон-то приятный.

– Привет, – сказал он очень тихо.

* Как ты? – спросил Серый.

Тахти коснулся груди большим пальцем раскрытой ладони.

* Нормально.

Почему-то именно на правой руке оказалась игла капельницы. Неудобно же слабой рукой выводить жесты. Наверное, во сне это бывает, подумал Тахти. Во сне все бывает наоборот. Руки уставали тут же, стоило сказать пару слов.

* Напугал, – сказал Сати.

* Извини, – сказал Тахти.

* Что случилось?

* Я поранился, – сказал Тахти. – Случайно.

* Поранился? – эхом повторила Тори.

* Все в порядке, – сказал Тахти. – Я окей.

Сати казался растрепанным, будто только что вылез из драки. Толстовка перекошена, волосы разметались. Почему-то на нем были рабочие серые штаны с карманами.

Йоханнес еще некоторое время стоял и наблюдал за ними, потом вышел, тихо прикрыв дверь.

Серый оперся на подлокотник кровати. Сати указал на стул.

* Садись.

Серый посмотрел на стул, на Сати, покачал головой.

* Сядь сюда, – сказал Сати, и его жесты были грубыми и амплитудными. – Сейчас.

Серый вздрогнул, сел на стул медленно, осторожно.

* Ты сам как? – спросил Тахти.

* Нормально, – сказал Серый.

* Ага, сотрясение мозга, – сказал Сати. – Нормально, да.

Сати злился. Никогда еще Тахти не видел у него таких грубых, резких жестов. Таких амплитудных жестов. Никогда еще он не разговаривал с Серым в таком тоне. Тахти перевел взгляд на Серого. Серый смотрел на него снизу-вверх, сжав руки на коленях. Тори смотрела на них через плечо, она так и сидела на кровати Тахти, теплая и настоящая. Тахти был так рад их всех видеть. Даже если во сне.

* Сотрясение мозга? – переспросил Тахти.

* Я в порядке, – сказал Серый.

Тахти попытался привстать, и тело тут же отозвалось такой резкой болью, что перед глазами замелькали черные пятна. Со стоном он повалился на подушки. Боль была неожиданно сильной для сна. Как же будет, когда он проснется?

– Не вставай пока.

Услышав эти слова, Тахти вздрогнул. Почти в ногах стоял Киану, все еще зачем-то прижимая левую руку к себе. Сейчас Тахти увидел, почти против света, через блюр перед глазами, что на руке у него было что-то одето, вроде рукава, который тянулся к шее. Рукав был синим, а свитер черным. Как-то необычно было, что он вдруг заговорил вслух, среди разговора на языке жестов.

– Лежи, – сказал Киану. – Постепенно станет полегче. Тяжело только в самом начале.

– Надеюсь, – сказал Тахти.

Надеюсь, повторил он про себя. Потому что лежать на спине уже тоже стало тяжело, и что тогда он будет делать, если легче не станет. В горле пересохло. Хотелось спать. И поговорить хотелось тоже.

Под наркозом ему снились сны без визуальных образов. Только какие-то смутные ощущения, путаные, липкие, тяжелые. Его то тянули за руки, то давили на грудь, то кто-то дышал в затылок. Он вроде шел, и никуда не шел при этом, и кто-то был рядом, но никого рядом не было. Что-то сдавливало его, словно он застрял в расселине, хотя ничего такого не было, но и выбраться, пошевелиться никак не получалось тоже, и он нервничал, бился, пытался выползти, и ничего не получалось. Он слышал какие-то звуки, но так и не смог понять, что это было. То ли шум, то ли тишина. Все одинаково пугало и затягивало.

А этот сон был такой живой, будто все происходило на самом деле. Такой приятный сон.

– Как так получилось вообще? – это уже Рильке.

Он говорил в голос и одновременно жестами, и это выглядело настолько странно, сюрреалистично даже, что мурашки бежали по рукам. Серый смотрел на Рильке осторожно. Сати хмурился. Киану стоял напротив окна, и выражение его лица почти не просматривалось.

Тахти улыбнулся, как смог. Поднял руку, чтобы ответить. Такая она тяжелая, пальцы не слушаются. Серый смотрел на него и бледнел.

* Случайность, – сказал Тахти.

Серый вздрогнул, будто его ущипнули.

– Опять, – выдохнул Сати и поднял глаза к потолку.

* Опять? – повторил Тахти.

– Серый сказал то же самое, – сказал Сати в голос.

Он коснулся плеча Серого, и Серый дернулся.

* Случайность?

* Несчастный случай, – сказал Тахти.

* Несчастный случай, – повторил Серый.

Серый протянул Тахти что-то черное. Плоская черная коробочка. Хотя нет, не коробочка. Телефон.

* Я взял, – сказал Серый. – Звонил. Извини.

* Все нормально, – сказал Тахти.

Он взял телефон свободной рукой. Экран был черный, и сначала Тахти показалось, что телефон выключен. Но он нажал кнопку блокировки, и экран ожил. Батарея еще держала.

Огонек новых оповещений горел синим. Он снял экран с блокировки. Семнадцать новых оповещений. Он сразу начал нервничать. Если его уволят с работы, будет не на что жить. Будет негде жить. И что тогда? А когда он сможет вернуться на работу, пока не очень понятно.

Он открыл историю вызовов. Неотвеченные исходящие от Сати, Киану и отвеченный – от Рильке. Входящий от Рильке. Неотвеченные от Юстаса, Оили, Олави, от Тори, Тильды, Твайлы и Хенны. От Виктора, от Чеслава, от Фине. От Триггве даже, внезапно. И один вызов со служебного рабочего номера. Новые сообщения в переписке с Рильке. Исходящее сообщение с цифрой «1», после чего входящее, только одно слово, «еду».

Юстас прислал короткое: «Ты в порядке? Напиши как сможешь!»

Серый покачал ладонью.

* Зарядка, – сказал он.

Он протянул Тахти смотанный провод с универсальной вилкой. Зарядка была не его, но штекер подходил.

* Спасибо, – сказал Тахти.

Он очень устал. Всматриваться в жесты, что-то понимать и отвечать. Сейчас он толком и не помнил, что произошло. Что-то произошло, и в результате он лежал в реанимации, а у Серого было сотрясение мозга. В результате они все встретились, и это даже было приятно. Как будто семья. Пусть даже это ему только снилось.

Он улыбался, хотя теперь уже даже это требовало сил. Как сквозь вату он слышал, что Киану что-то говорил, но говорил слишком тихо, и слов не разобрать. Кто-то в белом зашел в палату, и все, кроме Серого, повернулись на звук шагов. Тахти закрыл глаза, хотя он с удовольствием продлил бы этот сон и поболтал со всеми еще. Кто знает, где они на самом деле, и удастся ли ему увидеть продолжение этого сна еще. Он бы с удовольствием поболтал еще. Он бы с удовольствием.

Семья.

///

В тот далекий вечер, когда Оску отвез документы в интернат, он позвонил Аату и рассказал обо всем. Он не сомневался. Он понимал, что принял то решение, которое и хотел принять, но именно в тот вечер ему было не по себе. Хотелось услышать голос старого друга. После окончания института они стали перезваниваться время от времени, все реже с годами, а ведь когда-то, совсем вроде бы недавно, делили комнату в общежитии и везде таскались вместе.

Все это было не так давно. Всего лишь вечность назад.

Аату слушал внимательно. Оску говорил и говорил, пока камень на душе не стал легче. До самой зари. До самого дна. До самой правды.

///

Под ногами подрагивали половицы. Вода в кувшине шла мелкими кругами. Серый присел на колени и, пригнувшись, вдоль стены прокрался в сторону выхода. Там, снаружи, что-то происходило. Он выглянул из-за кухонной двери.

По коридору пронеслись тени. Не глядя по сторонам, ни на что не обращая внимания, они бежали со всех ног, поднимая пыль и тревожа ночь. Серый сунул в карман коробок спичек и медленно вышел в коридор. Он старался слиться с тенями, ступал мягко, постепенно перенося вес, и шуметь как можно меньше. Так ходить учил его Черный Пьеро.

Дом казался спящим, пустынным. В холле клубился полумрак. Очертания предметов размыла ночь. В глубине наметилось движение. Силуэт человека с чем-то объемным в руках. Серый прищурил глаза, стал всматриваться в темноту. По надломанной походке он узнал Оску. Серый сделал шаг назад, в тень, но тут же замер, растерянный и испуганный. Воспитатель нес на руках кого-то, кто не мог идти сам, в сторону улицы. Вместо того, чтобы уйти по темным коридорам и скрыться от глаз воспитателя, Серый вышел в круг лунного света.

Оску завернул человека в свое пальто. Темные непослушные волосы, край клетчатой рубашки. Дыхание перехватило, сердце пропустило удар. Волчий Клык.

Не спрашивая разрешения, Серый пошел следом.

Они вышли на улицу, на наветренную сторону. От ледяного порыва ветра у Серого перехватило дыхание. Он не был одет для улицы, на нем только футболка и шорты, а угги натянуты на босу ногу.

Рильке на руках воспитателя выглядел бледным и неживым. Оску завернул его в свое пальто, а сам остался в одном свитере. Рукава пальто раскачивались и хлопали на ветру, ледяном и пропахшем солью.

Оску, бледный и напряженный, смотрел прямо, в сторону моря, как будто во всем мире не осталось ничего более важного. Его брови сползлись на переносице. Он не обращал внимания на Серого. Не прогонял его, не звал за собой. Серый шел, ничего не понимая, шел, потому что не мог ничего другого. Ветер пробирал до костей. В кармане Оску разрывалась голосами рация, но Серый этого не слышал, а у Оску были заняты руки.

На пристани горели штормовые огни. У мостков стояло пришвартованное рыболовное судно. На борту и мостках сновали люди. Люди махали руками, поднимались на борт, потом снова сходили на берег. Серый видел людей, и еще он видел вывернутую ногу Рильке, и его пальцы немели.

Их заметили на пристани, кто-то замахал руками, кто-то побежал им навстречу по сырой от росы тропе. Серый не знал этих людей. Он не знал, что лодку заводит служащий береговой охраны. Что к ним бежал смотритель лодочной станции. Он что-то кричал, Серый видел, но не слышал. Расстегнутая спецовка хлопала на ветру, словно крылья. В полумгле силуэт человека расплывался, и даже пробовать прочитать по губам было бессмысленно. Мужчина размахивал штормовым фонарем как маяком, и свет беспорядочно выхватывал то рваные лапы елей, то пятна влаги на камнях.

Он подбежал почти вплотную, заливая светом все вокруг. Он что-то говорил Оску, но против света черты его лица расплывались, и Серый не смог прочитать по губам ни слова.

Вслед за воспитателем Серый спустился к пристани. Угги проскальзывали на сырых камнях, Серый едва удерживал равновесие. Перед ними чернело море, огромное, равнодушное. Вода двигалась, живая, цвета черных чернил у берега и маренговая на горизонте. Серый шел как в тумане, мимо затянутых брезентом лодок, мимо разбросанных по песку ракушек, высунувшихся из воды гладких камней, блестящих, белесых от соли, мимо качающихся у кромки воды водорослей. Сильно пахло керосином, солью и выброшенным на берег фукусом.

На мостках суетились люди. Воспитатель поднялся по сырым ступеням качающимся, гипнотическим шагом. Серый шел вслед за Оску, в полуметре над черной водой, и море под мостками переливалось живой рябью. Под ногами шатались старые доски настила. Вокруг гвоздей на дереве чернели пятна, сквозь щели виднелась черная вода. Голова закружилась, сердце прыгало у самой глотки. Серый перебарывал в себе отчаянное желание вцепиться в руку воспитателя. Спина Оску дрожала на ветру. Рильке на его руках напоминал поломанную куклу. Слишком белое лицо, неестественно выкрученная нога, пугающая бездвижность.

Вокруг бегали люди. Серого подхватили за плечи, отстранили с дороги. Вместе с другими людьми Оску перенес Рильке на борт. Его подхватывали под спину, осторожно придерживали крепкими грубыми руками, а потом унесли на нижнюю палубу. Оску принесли черную спецовку с капюшоном и спасжилет ядовитого оранжевого цвета. Он повернулся к Серому и посмотрел на него первый раз за все это время.

* Все будет хорошо, – сказал он то одной, то другой рукой, одеваясь. – Иди домой. Не волнуйся.

Выглядел он далеко не так уверенно, как говорил. Серый указал дрожащей рукой на лодку, но воспитатель покачал головой.

* Иди домой. Все будет хорошо.

Он что-то сказал человеку на берегу, и тот ушел в сторожку. Воспитатель присел на банку на корме лодки. По настилу пошла вибрация от тяжелых шагов. Лодка качалась перед глазами, вода качалась перед глазами, и сам Серый, казалось, качался как бакен. К горлу дурнотой подкатывал страх.

Кто-то накинул ему на плечи тяжелую мужскую куртку. Серый повернулся и увидел человека с обветренным лицом моряка. Его глаза вдруг показались знакомыми. С запозданием Серый вспомнил этого человека. Смотритель лодочной станции. Человек, которому Серый был обязан жизнью. Воспитатель сказал ему что-то, Серый считывает только слово «дом». Смотритель кивнул, положил руку на плечо Серому и указал большим пальцем за спину, в сторону берега. Человек в лодке открепил носовой фалинь. Серый еще раз указал на борт, но Оску только покачал головой.

Человек в спецовке сел за штурвал, лодка задрожала, потянуло едким запахом сжигаемого керосином, мостки завибрировали под ногами. Медленно набирая обороты, лодка отошла от пристани, светлое пятно на фоне предрассветного неба. Серый стоял на мостках на ветру, обхватив себя руками. Куртка пахла сыростью, пóтом и табаком. На его плече лежала тяжелая ладонь смотрителя.

Над морем горизонт светлел в преддверии рассвета. Мостки задрожали под чьими-то быстрыми шагами. Серый посмотрел в сторону берега. По мосткам бежал Киану. В малиновом пальто Стиляги нараспашку, поверх черного спортивного костюма. Кто-то сказал ему, что Серый ушел к воде. Кто-то видел, что произошло. Кто-то все знал.

Серый вынырнул из-под руки смотрителя. Он пытался бежать, но ватные ноги не слушались. Серый вцепился в Киану как в спасательный круг. От него пахло домом, одеколоном и табаком, этот тяжелый родной запах дарил иллюзию безопасности. Киану обхватил его за плечи и что-то говорил смотрителю, Серый чувствовал вибрацию его голоса. Чувствовал учащенное биение его сердца. Чувствовал его сбившееся взволнованное дыхание. Серого начала бить дрожь.

Киану взял Серого за руку и повел по мосткам на берег. Серый не сопротивлялся. Чем скорее он уйдет от воды, тем лучше.

На ступенях дома Серый остановился и посмотрел в сторону моря. Все его мысли крутились вокруг Рильке. Лодка исчезла. Море опустело. Море никогда не запоминает происходящее. Море избавляется от всего ненужного, выбрасывая это на берег. Или проглатывает, не заметив.

Выросшие прямо на ступенях березки раскачивались, взъерошенные ветром. На перилах каплями лежала вода. Небо на востоке светлело, приобретало холодный, бледный оттенок. За их спинами массивным форпостом стоял Дом, похожий на ракушку. Смотрел мутными витражами, втягивал в себя воздух, проглатывал все словно море. Проглатывал или выбрасывал прочь.

С моря тянуло холодом и беспокойством. Сырой ветер окатывал ледяными порывами. Серый обхватил себя за плечи.

* Пойдем внутрь, – руками сказал Киану.

Серый пошел за ним следом, в знакомую мутную полумглу холла. После утреннего света в холле казалось темно. Очертания лестницы и антресолей едва угадывались. На мгновение его окатило зеленой тишиной, и он снова тонул, задыхался.

На антресоли стоял человек в темной одежде. Серый принял бы его за Киану, но Киану шел в шаге от него. Человек развернулся и пошел прочь, и было видно, как сильно он хромает. Серый подумал бы, что это Рильке, но Рильке сейчас куда-то везли на рыбацкой лодке.

В госпиталь. Серый это знал, но только сейчас это понимание оформилось в жест. Крест на плече. Горизонталь, вертикаль. Дрожащими руками.

Тогда кто это был?

Серый знал. Но это понимание он не хотел оформлять в жесты. Не хотел вспоминать эти два жеста.

«Искать» и «ракушка».

17

***

Через пару дней Тахти перевели в обычную палату. Ходить сам он все равно не мог, и его везде возили на инвалидном кресле. Целыми днями он лежал в кровати. Он бы начал умирать со скуки, но заскучать ему не давали. В палату все время кто-то приходил. Тори. Сати и Серый. Киану. Виктор, Грэхэм, Фине. Ребята с института. Поздно, уже вечером, приехал Йоханнес. Тихонько постучал в дверь, зашел.

– Привет, – сказал он.

Он зашел в палату, оперся на спинку стула. На нем была черная полицейская форма, в которой он выглядел представительным и опасным. Форму и деловые костюмы будто специально придумали те, у кого есть сила, чтобы в них казаться еще сильнее.

Йона улыбнулся такой обаятельной улыбкой, что флер опасности улетучился.

– Я хотел узнать, как ты себя чувствуешь, – сказал он. – Не помешал? Не разбудил?

– Нет, все нормально, – сказал Тахти.

У Тахти на тумбочке стояла открытка. Воздушные шарики, на которых парят крысята. Целый выводок крыс. Как положено, с розовыми носами и длинными хвостами. Наверху от руки написано: «Выздоравливай!» В каждом шарике кто-то расписался.

Йоханнес достал из пакета коробочку клубники и одноразовую вилку.

– Прости, мне это нельзя, – сказал Тахти через силу – слова застревали в горле, произносить их было тяжело. – У меня аллергия. На клубнику.

Йоханнес посмотрел на него немигающим, неподвижным взглядом. Вздохнул. А потом начал хохотать.

– Я ведь думал, что сначала нужно спросить. Вот блин.

– Прости..

– А чего ты-то извиняешься? Это я виноват, что не узнал заранее, что тебе можно.

Тахти было неловко. Человек ради него старался, а получилось совсем не круто.

– В любом случае, спасибо большое.

Йона присел на стул и убрал клубнику обратно в пакет. Она пахла летом. Тахти нравился запах клубники. Если он не пытался ее есть, то они с клубникой вполне могли существовать в одном помещении.

– Тахти, а ты знаешь итальянский? – спросил Йона.

– А, да, – сказал Тахти. – А откуда ты знаешь?

– Ну, мы когда к тебе после операции зашли, ты заговорил на итальянском. Мы ничего не поняли и оставили вопросы до утра.

– Да ладно? – это была новость так новость. Когда это было вообще?

– Ты не помнишь? – спросил Йона.

– Нет. Когда это было?

– Сразу после операции, когда ты проснулся. Нас впустила медсестра.

Это когда было?

– Вас?

– Я был с напарником. Не помнишь?

Серьезно?

– Вообще не помню, – сказал Тахти.

– Он потом уехал, а меня оставил разбираться со всеми вами. Я утром к тебе еще раз заходил.

– Это помню. Но не очень подробно. Что я вам наговорил?

– Сначала на итальянском, не знаю, что. Я ни слова не понял. А утром все то же, что и потом. Про несчастный случай. И про то, что ты не собираешься подавать заявление. Мы так и не смогли завести дело.

– Все правильно, – сказал Тахти. – Никто ни в чем не виноват.

Йона не стал комментировать его слова. Он обвел взглядом палату, словно искал в ней улики.

– Откуда ты знаешь итальянский? – спросил он, когда снова нашел взглядом Тахти.

– Я родился в Ан-Лодалии, – сказал Тахти.

– Серьезно?

– Ну да. Но мы там жили не очень долго.

– То есть итальянский – вообще твой родной язык?

– Ну, получается, что да. Хотя дома всегда говорили на английском.

– А откуда вообще твои родители?

– Из Ла’а. У отца был бизнес в Верделе, и они туда переехали. Там родился я. А через несколько лет мы уехали в Ла’а.

– Вердель? – Йона вскинул брови. Сейчас он не очень был похож на полицейского. Скорее на простого пацана, чуть постарше Тахти. – Реально? Ты родился в Верделе?

– Ну, да, – Тахти улыбнулся. – Что-то не так?

– Да это же мечта, – сказал Йона. – Я никогда там не был. Ты помнишь, как там?

– Не очень много. Но я помню гондолы. Точнее, помню, что везде была вода, и мы все время плавали на лодках. Всегда было тепло. И дома были как будто из сказки. Такие, знаешь, причудливые.

– Сюрприз так сюрприз, – сказал Йона.

Он пробыл в палате с полчаса, не больше, и ушел. Клубнику слопала Тори. Она прибежала буквально след в след за Йоной, кинула на пол сумку и забралась к Тахти на кровать. От нее пахло улицей, парфюмом и карамельками. Тахти вдыхал ее запах, чувствовал тепло ее тела и был в этот момент самым счастливым человеком на земле.

///

Серый видел силуэт в тенях. Он стоял на первом этаже и видел силуэт в тенях. Там, на антресолях. Он видел, что это Сати.

Он вернулся в спальню. Сати сидел на подоконнике и курил. Он услышал шаги Серого и обернулся. Серый остановился в дверях.

Ни слова, ни жеста.

Так прошла чудовищно длинная минута. Серый развернулся и ушел. Без слов, без драки. Просто ушел.

Он не слышал, как Сати впечатывает в стену радио, и оно разлетается на осколки.

В ту ночь Серый ночевал в уголке в их спальне на четвертом этаже. На лестнице было слишком холодно, а в спальню на чердаке он не мог заставить себя подняться. Он знал, что на четвертый никто не придет. Их официальная спальня была сродни заброшенному музею. Пыль на забытых вещах, неестественный порядок помещения, которым давно никто не пользуется. Он свернулся калачиком на пружинной металлической кровати и вырубился будто с кнопки.

Он шел через толпу людей. На лице каждого человека была маска, и только на нем самом маски не было. Его постепенно начали окружать, кольцо сжималось. Ему что-то кричали, но он не понимал слов. Людей становилось все больше, они собирались вокруг, их голоса наслаивались друг на друга. Они кричали ему, а он не понимал слов.

Сначала ему казалось, что он не понимал их языка, но потом с ужасом догадался, что просто не слышит. Не слышит ни слова. В него стали кидать камнями, какими-то вещами, пока кто-то не попал под колени. Он упал на землю, протянул руку, но ему не дали подняться. Он вставал, и его сбивали снова.

Он рывком сел в импровизированной постели. Сон оставил вязкое ощущение, футболка прилипла к телу, его трясло. Тишина ночи уплотнилась, стала черной, бездонной и безразличной. Он был один в спальне. Один в целом мире. Впервые за все время жизни в доме-ракушке Серый почувствовал себя по-настоящему одиноким.

***

Чуть до этого на работе Йона крутил в руках планшет, с которым ездил в госпиталь. Фредрик Тахти Джонсон, Юдзуру Ямано, Рильке Шнии, Сати Сьёгрен. Люди, которых они допрашивали. Люди, которые считали ножевое ранение несчастным случаем. Он снова и снова задавал Тахти одни и те же вопросы, и Тахти снова и снова повторял одни и те же слова: «никто не виноват».

Старший напарник занимался теперь другим делом. Он принес кофе из холла, опустился в рабочее кресло. Йона взял со стола его очки, протер салфеткой из микрофибры и вернул обратно в футляр.

– Они не хотят подавать заявление, – сказал он. – Что мне делать?

– Ничего ты не сделаешь без заявления, – сказал Оскар. – Если потерпевший не хочет заявлять на нарушителя, то мы бессильны.

Йона помолчал.

– Как-то хочется ему помочь.

– Ну вот а он этого не хочет, – напарник пожал плечами. – Или ты думаешь, что хочет?

– Я спрашивал, не запугивали ли его, не угрожали ли, мол, если заявишь, то то-то, но он говорит, что нет. Что он так сам решил.

– А что этот его глухой приятель? Который свидетель.

– Они нормально общаются, – Йона пожал плечами. – По крайней мере, со стороны не похоже, чтобы они ругались. До поножовщины? Нет, это вряд ли.

– Ну и расслабься, – Оскар закурил, и дым пополз по бумагам на столе. – Бывает такое.

– Бывает, что человека пырнули ножом, и он считает это несчастным случаем?

Напарник рассмеялся.

– Я тоже таким был, вот как ты. Когда только пришел в отдел.

– Каким? – Йона всплеснул руками. – Желающим помочь?

– Наивным. – он посмотрел на Йоханнеса, улыбнулся,поднял раскрытую ладонь. – Но это нормально, не злись. Через эту фазу каждый проходит.

Йона смотрел на него возмущенно, потом прикрыл глаза и с шумом втянул воздух.

– Что мне делать тогда?

– Оставь их в покое, да и все. Будет нужно, сами позвонят. Продолжай делать свою работу.

– То есть дело закрыто?

– То есть нет никакого дела.

///

Рев мотора катера проткнул тишину насквозь. Серый этого не слышал. Он просто в этот момент подошел к окну. Там, у мостков, швартовалось небольшое рыбацкое судно. Вокруг маячили черные силуэты людей. И его сердце ушло в пятки.

Серый выбежал на антресоль в тот момент, когда открылась парадная дверь. Первым вошел человек в синей корабельной куртке, Серый узнал его, он вел катер той ночью. Он придержал дверь, пропуская остальных внутрь. Оску нес Рильке на руках, завернутого в пледы. Следом шли еще люди. Один из них нес в руках какую-то конструкцию, состоящую из черного брезента и металла. Людей было много, все суетились, Серого кто-то толкал, потому что он стоял на самом проходе. Стоял и не мог заставить себя отпустить перила и спуститься в холл.

Кровь отлила от лица, когда Серый понял, что непонятной конструкцией оказалась сложенная инвалидная коляска. Сердце забилось у самого горла. Медленно, на негнущихся ногах, Серый пошел по ступеням, цепляясь за перила, неотрывно наблюдая, как Оску с кем-то в синем устраивали в коляске Рильке.

Вокруг собралась маленькая толпа. Серый протиснулся внутрь. Рильке сидел в инвалидной коляске, укутанный в пледы, белый как простыня, с кругами под глазами. Он перевел на Серого взгляд, и Серый неуверенно помахал ему рукой в знак приветствия. Рильке чуть заметно кивнул.

Серый хотел хоть что-то сказать, спросить, как Рильке себя чувствует, что вообще произошло, и что будет дальше. Он хотел сказать, что волновался, что рад его снова видеть, но руки висели вдоль тела и Серый молчал. Он смотрел на Рильке, на пледы, которыми он был укутан, на спицы колес, и внутри поднималась паника.

Воспитатель разговаривал с кем-то в спецовке, стоя к ним спиной. Серый заставил ноги слушаться, подошел ближе к Рильке и сел перед ним на корточки. Дрожащими руками Серый вывел два слова:

*Как ты?

*Нормально, – сказал Рильке руками.

Левое запястье перебинтовано, пальцы в ссадинах. Сидя рядом, Серый заметил кровоподтек у скулы. Рильке попытался улыбнуться, но получилось не очень, улыбка вышла бледная и вымученная. Серый провел кончиками пальцев по спицам колеса, по пледам, влажным от морских брызг. Он встал на колени и обхватил Рильке за плечи.

Вокруг Рильке крутились, его хлопали по плечу, ему что-то говорили, он что-то отвечал, Серый чувствовал вибрацию его голоса. Ему жали руки, трепали волосы. Серый так и стоял на коленях.

Вдруг Рильке вздрогнул, будто от неожиданности или от боли. Люди вокруг замерли, и Серый поднял голову. К ним шел Оску, что-то объясняя на ходу. Ребята переглядывались, расступались.

*Отойди, пожалуйста, – попросил Серого воспитатель, и Серый отполз, не понимая, что не так.

Рильке что-то говорил воспитателю. Оску зашел ему за спину и стал толкать коляску в сторону дальнего коридора. С запозданием Серый понял, куда он ведет. Серый подскочил и встал у них на пути, перекрывая дорогу. Оску остановился.

*Куда вы его везете? – спросил Серый и на всякий случай повторил: – Куда?

Воспитатель нарисовал пальцами крест на своем плече. Госпиталь… Лазарет? Серый уточнил:

*К врачу?

Оску выглядел уставшим. Рильке попытался посмотреть на него через плечо. Воспитатель сложил ладони под щекой.

*Спать.

Серый зеркалом повторил его жест.

*Спать?

Рильке покачал ладонью, чтобы Серый на него посмотрел, и сказал:

* Я хорошо себя чувствую. Все в порядке.

Серый смотрел на Рильке, потом на воспитателя. К Серому медленно шел Черный Пьеро.

*Зачем? – спросил Серый.

Оску устало повторил:

*Спать.

Воспитатель вздохнул и зажмурился, собираясь с мыслями. Серый ждал, что он что-то объяснит.

*Все в порядке, – повторил он, ничего не объясняя.

Оску толкнул коляску, но Серый не двинулся с места.

*Отойди, пожалуйста, – попросил Оску. Серый не ушел.

*Не делайте этого.

К Серому подошел Черный Пьеро.

– Это необходимо? – спросил он, дублируя для Серого свои слова на язык жестов.

Воспитатель вздохнул.

– Как вы предлагаете Рильке спускаться и подниматься каждый день с Четвертого этажа?

Оску слова на жесты не дублировал, и Серый пытался читать по губам.

– Мы его понесем, – вкрадчивым полушепотом сказал Ув из-за спины Оску, заставив того вздрогнуть от неожиданности. – Будем по очереди его носить.

Оску вздохнул и покачал головой.

– Нельзя с больными так обращаться.

///

Рильке принес на плечах запахи медикаментов и города, запахи чужих мест и чужих домов. Одну его ногу плотно стягивал эластичный бинт, другую держала жесткая фиксирующая повязка. Сейчас он не мог наступать ни на одну ногу.

Он шуршал шинами, передвигаясь на инвалидной коляске. В спальне переставили мебель и расчистили проходы, чтобы он мог везде подобраться. До раковины он не доставал, и все его принадлежности выстроились в ряд около ванны. На нижние этажи ему было не спуститься. Все время он проводил в спальне или в коридоре, то один, то в компании Ува и ребят из группы.

На подоконнике в спальне теснились баночки с лекарствами. На этикетках тянулись длинные названия с указанием дозировки. В стеклянной бутылке из-под минералки стояла фильтрованная питьевая вода. Этикетка давно отклеилась, и на стекле остались мутные разводы от адгезива. Второй том Двадцати тысяч лье под водой был заложен куском засвеченного рольфильма. В банке из-под меда собирали пыль две ципреи и коробок спичек.

Серый наблюдал со стороны, на расстоянии. Между ними повисло столько недосказанного, невысказанного и нерешенного, что встречи казались невыносимыми.

Они избегали встреч в коридорах. Серый стал сбегать в школу, чтобы хотя бы полдня не думать ни о чем. Сати перестал ночевать в спальне и теперь каждую ночь смывался в город. Рильке катался по четвертому этажу, молчаливый и мрачный. Серый перебрался спать обратно на пятый этаж, но он чаще бродил по пустому ночному дому, чем спал.

Поговорить было нужно еще тогда.

Но ни один из них этого не сделал.

***

На этот раз Йона принес не клубнику, а виноград. И яблоки. На что у Тахти не было аллергии. Впервые Тахти видел Йону не в полицейской форме, а в обычной одежде. На нем была фланелевая рубашка в клетку. Рукава он закатал, и оказалось, что все предплечья покрывали вязи татуировок. Вместо привычных уже форменных брюк на нем были джинсы с протертыми коленями. Непривычно после его полицейской формы. Зато больше вязалось с его стрижкой и туннелями в ушах.

Йоханнес. Странное существо в клетчатой рубашке и драных джинсах, в татуировках на предплечьях, с туннелями в ушах и стрижкой андеркат с ассиметричной челкой.

Если бы я встретил его где-нибудь на квартирнике или просто на улице, я подумал бы, что он художник или музыкант. А оказалось, что он полицейский. Полицейский! Ни за что бы не поверил.

Тахти приподнял изголовье кровати и устроился полусидя. Вот уже пару дней он мог вот так сидеть, не очень долго, но хоть что-то. Йона передал ему пластиковую коробочку с нарезанными на дольки яблоками.

– Где ты учишься? – спросил Йона.

– На журфаке. В этом году уже заканчиваю.

– И еще работаешь?

– Подрабатываю на полставки в офисе, – Тахти подцепил вилкой дольку яблока.

– Журналистом? – уточнил Йона.

– Нет, нет. Пишу все, что попросят. Вернее, как. Делаю все, что попросят.

– Но это не совсем, наверное, твой профиль? – спросил Йона.

С ним было так легко, будто они знали друг друга всю жизнь. Тахти все чаще забывал, при каких обстоятельствах они познакомились. Он просто ждал в гости друга.

– Ну, писать я, в принципе, могу что угодно, – сказал Тахти. – Но профиль не мой, да. Копирайтер – это все же не журналист. Но знаешь, мне как-то даже сказали, что работа журналиста не для меня.

– Почему? – Йона наклонился вперед, облокотился на локти.

– Типа потому что я мало говорю и много слушаю. А нужно уметь говорить.

Йона задумался, потом качнул головой. Челка свалилась на глаза, и он откинул ее движением головы.

– А мне кажется, наоборот. В такой работе нужно уметь слушать, а не говорить. Ты умеешь слушать.

Яблоки были тугие, сахарные, сочные. Где Йона достал их, такие вкусные, Тахти мог только гадать. Тахти успел съесть всего одну дольку, когда дверь в палату открылась, и вошли Сати и Серый. Бинт на голове Серого сменился пластырем у виска. Он ходил медленно, и его слегка заносило. Сати выглядел хмурым и подавленным. Для Тахти он улыбнулся, но даже сквозь остатки блюра Тахти заметил темные круги у него под глазами. Йона встал.

– Я тогда поеду, – сказал он.

– Останься, не уезжай, – сказал Тахти.

– Не хочу вам мешать.

– Нисколько. Останься.

И Йона остался, только перебрался со стула к окну. Серый смотрел на него настороженно. В прошлый раз они допрашивали Серого. И Сати потом тоже. И Рильке. И Тахти. И теперь Йона стоял в палате и улыбался им.

– Я уже не по службе здесь, – сказал Йоханнес. – Никакого дела не заводили. Не волнуйтесь. но

Серый смотрел на него очень внимательно. Хмурился.

– Не смотри на меня так, – Йона повернул в его сторону открытые ладони.

– Тяжело читать по губам, – сказал Сати.

– А.. Прости. Я не подумал.

Сати коснулся плеча Серого и стал переводить для него слова Йоны. Только после этого Серый кивнул, и выражение его лица смягчилось. Он вывел привычное «ОК». Йона попытался повторить жест, получилось криво, но в целом понятно. Серый кивнул.

И в это время приехал еще и Чеслав, отчего в палате стало совсем тесно и уютно.

– Ого, сколько народу! – сказал он. – Всем здравствуйте. Ну, ты как тут?

– Привет, – Тахти пожал ему руку. – Уже лучше, спасибо.

– Не скучаешь? Не голодаешь? Хочешь, пиццу тебе закажем? – предложил Чеслав.

– Я думаю, медсестре это не понравится, – рассмеялся Тахти. – Хотя я сто лет не ел пиццу. Да все нормально, на самом деле.

– Смотри. А то вы как тогда дома чай попили, ты же домашней еды не ел?

Сати обернулся к Чеславу, его спина напряглась.

– То есть это дома произошло? – Сати тяжело дышал, его голос сорвался грубым хрипом.

Серый вжался в стул.

– Ну да, – Чеслав посмотрел на Сати, потом на Тахти. – Пиздец какой-то.

Сати ткнул Серого в плечо, и Серый вздрогнул.

* Почему ты не сказал?

* Не сказал что? – не понял Серый. Он не разобрал, о чем говорил Чеслав. После второго сотрясения читать по губам стало сложно. И в голове все путалось.

* Что все это произошло дома! – довольно грубо бросил Сати.

* Все нормально, – сказал Серый своим коленям.

* Нихера не нормально! Смотри! – он указал на Тахти. – Это нормально? Реанимация – это нормально? Сотрясение мозга – это нормально? Тебя, блин, били, и это нормально? Тахти чуть не убили вообще, и это тоже нормально?

Серый взглянул на Тахти, потом снова на Сати. Потом стал смотреть в пол. Чеслав не понимал ни слова, но все равно нервничал, переминался с ноги на ногу. Йона отлип от стены и внимательно следил за ними внимательным взглядом.

* Сколько это тянется уже? Когда это началось?

Серый молчал.

– Тахти? Ты был в курсе?

Тахти молчал.

– Вы ебанулись совсем? – дальше Сати уже кричал. Тахти отвел взгляд. – Чеслав?

– Я не знаю.

– Ты не знаешь? Ты не знаешь, что у тебя такая херня на хате творится?

– Я знаю, что они бухают, – сказал Чеслав. – Но они никогда такой херни не делали.

– То есть ты не знал про все эти драки? Не знал, что они напиваются и избивают Серого?

– Один раз была драка, – сказал Чеслав. – Серый приезжал. Я после этого разговаривал с ними. Они рыдали мне в трубку.

– Когда это было? – спросил Сати.

– Может, месяц назад.

Сати повернулся к Серому.

* Что за драка была месяц назад?

Серый молчал. Его руки дрожали. Сати поднял его со стула за плечи.

* Говори!

* Никто не пострадал, – сказал Серый, и его руки тряслись так сильно, что жесты приходилось скорее угадывать.

Сати держал его за плечи, и когда Серый попытался его отцепить, ничего не вышло.

* Пусти меня, – сказал Серый одной рукой.

Серый уперся в его грудь, и Сати перехватил его руки. Серый закричит от боли. От звука его голоса, самого факта, что слышно его голос, Тахти прошибло дрожью. Чеслав подхватил Сати под живот и плечи, оттащил от Серого. Йона отступил от стены и стоял совсем рядом, готовый в любой момент вмешаться.

Серого трясло. Он выпрямился, но его занесло, и он опустился на одно колено. Грудь Сати ходила рывками. Он стряхнул руки Чеслава с плеч, сделал шаг к Серому, и Чеслав снова его перехватил. не падает.

Серый встал на ноги, подтянувшись за подлокотник кровати, встряхнул кровать вместе с Тахти.

– Серый… – позвал Тахти бессмысленно.

* Месяц, – сказал Серый. – Чуть больше.

Тахти начало трясти. Месяц. Чуть больше. Это длилось года два минимум. Страшно подумать, что будет, если Сати узнает.

Дверь в палату открылась, и вошла медсестра.

– Что здесь за шум? Вы помните, что вы в госпитале?

На нее смотрели все. Сати рывком выдернул рубашку из рук Чеслава, Чеслав сделал шаг назад и ударился спиной о стену. Дальше отходить было некуда.

– Простите, – сказал Чеслав.

– Или вы ведете себя тихо, или я вызову охрану. Со всеми криками и разборками идите на улицу.

– Простите, – повторил Чеслав.

– Извините, – сказал Тахти. – Мы будем тихо.

Она ушла, и все они молча слушали удаляющиеся шаги. Ее левая тапка попискивала при каждом шаге. Сати посмотрел на Тахти, потом на Серого.

* Врал? Ты врал мне?

Серый посмотрел на него глазами раненого.

* Врал.

* Почему? Что я тебе такого сделал, что ты мне врешь? Я тебе всегда помочь пытался.

* Я знаю!

* Так почему?

* Да потому что мне жить негде больше. Понимаешь ты это? Сказал бы я тебе. Что бы ты сделал? Пришел и устроил драку?

* То есть я еще и виноват? – крикнул Сати.

* Не виноват, нет, – Серый развернул к Сати открытые ладони.

* Тогда почему?

* А где мне жить? Я… – Серый бросил руки, и пауза тянулась и тянулась, и никто не смел ее прервать. – Прости. – Теперь Серый говорил одной рукой, а вторая просто висел вдоль тела. – Прости меня. Что ты хочешь? Что я могу? У меня нет родственников. Мне не к кому пойти. Это, – он обвел жестом комнату, город, их всех, – Все, что у меня есть. Чеслав мне предложил крышу над головой. Хотя бы так, это и то лучше, чем….

Он замолк. Даже с кровати Тахти видел, как Серого трясет.

* Я бы забрал тебя к Мари, – сказал Сати медленными, угловатыми жестами. – Я уже предлагал. Почему ты не согласился?

Серый покачал головой. На глаза упали волосы, и он не стал их убирать.

* Потому что ты жил на улице, – сказал Серый. – Я не хочу, чтобы ты жил там опять.

Сати моментально побледнел. Его брови сползли вниз, к переносице, и он дважды ударил по ладони собранными в «V» пальцами. Серый зеркалом повторил его жест.

* Объяснить? Я не хочу, чтобы тебя выгнали из-за меня.

Сати смотрел на Серого долгим, немигающим взглядом. Чеслав на всякий случай подошел ближе.

* Дурак? – бросил Сати жестом в Серого.

* Почему?

* Не говори ерунды. Мари тебя обожает.

Серый снова покачал головой.

* Только пока.

* В смысле?

* Она меня не знает. Узнает – разлюбит.

* Никто никого не выгонит, – сказал Сати удивительно спокойно. – Да и плевать. Понимаешь ты это?

* Понимаю. Да. Понимаю. Вот именно поэтому.

Сати прикрыл лицо рукой, с шумом втянул воздух.

– Ну а ты? – сказал он на словах, и голос через ладонь прозвучал глухо. Было не совсем понятно, к кому он обратился. Чеслав и Тахти переглянулись. Сати убрал руку от лица и взглянул на Тахти. – Ты почему молчал?

– Так получилось.

– Да уж, получилось, – кивнул Сати. – Вот и смотри, что получилось. Ты в больнице, у него, – он кивнул в сторону Серого, – сотрясение.

Серый покачал ладонью.

* О чем вы говорите?

* Я тоже ничего не говорил, – пояснил Тахти.

* Я попросил, – сказал Серый, глядя на Сати. Он выпрямил спину и смотрел Сати прямо в глаза. Как загнанный зверь, как загнанный в угол безоружный воин. Гордый и побежденный. – Моя вина.

– Ничья вина, – сказал Тахти и жестами, и вслух.

– Тогда уж моя вина, – сказал Чеслав.

– И ты, – это уже Чеславу, – туда же. И я не догадался. Надо было давно заставить Серого поговорить.

Чеслав отвел взгляд. Сати с шумом втянул воздух, с шумом выдохнул.

– Ничья вина, – повторил Тахти. Я реально никого не виню.

Сати провел ладонью по плечу Серого, и Серый взглянул на него. И Тахти, и Чеслав ждали, что он дернется, отойдет в сторону, но он спокойно смотрел на Сати, и в глазах его не было страха, ярости, только бесконечная грусть. Сати с шумом вздохнул.

* Извини, что наорал, – сказал Сати.

* Это ты извини, – Серый покачал головой. – и…

Он сделал всего шаг к кровати, где сидел Тахти, его занесло в сторону, и пришлось сделать пару шагов вбок, чтобы удержать равновесие. Сати подставил ладони, чтобы его поддержать. Серый выпрямился и посмотрел на Тахти, и его взгляд переполняла такая боль, что Тахти почувствовал ее почти физически. Серый медленно опустился на колени.

* Прости меня. Пожалуйста, прости. Прости.

Он опустил голову, склонился почти до пола.

– Серый… – прошептал Тахти.

Он сполз по матрасу, протянул ему руку.

* Ты не виноват, – сказал Тахти. – Пожалуйста, встань.

Серый покачал головой. Через боль Тахти наклонился, коснулся его головы ладонью. Серый взглянул на него, и что-то внутри Тахти разлетелось на сотню осколков.

* Пожалуйста, встань. Прошу тебя. Пожалуйста.

Серый долго, мучительно долго смотрел на протянутую ладонь, на Тахти, в сторону и вверх. Очень осторожно он взял руку Тахти, едва касаясь, словно хрупкого птенца. И прижал к ней лоб. Утыкается в нее Сати с шумом выдохнул. Чеслав стоял черной неподвижной тенью, Йона только переводил взгляд с одного на другого. Чеслав набрал в грудь воздуха, беззвучно выдохнул и вышел из палаты, закрыл дверь, но шагов никто не услышал. В коридоре Чеслав прикрыл ладонью рот, воздух застревал на вдохе. Он сжал кулак так сильно, что побелели суставы.

///

Синраи стоял у стены со скрещенными на груди руками. От Оску пахло табаком, и Синраи боролся с желанием закурить прямо в лазарете.

– Сати расчесывает себе руки и ноги на нервах, – объяснял Оску.

Сати Сьёгрен. Кошмар интерната. Сколько уже бился с ним Синраи, сколько они все бились с ним, пытались как-то вытащить из путаного кокона его мира. Синраи бывал с ним и мягок, и груб, игнорировал его и навязывался, отчитывал и подбадривал. Он менял стратегии, и все – без толку. Каждый раз он только и мог, что очистить и продезинфицировать рану, наложить новую повязку и сунуть ему в руки таблетку антигистамина и стакан воды. Он вызывал Оску, и Оску каждый раз прибегал за считанные минуты. Иногда он говорил с Сати, иногда нет. Сати то реагировал на них, то нет. Время шло, и Синраи все больше давила паника.

– Складывается впечатление, что он пытается себе навредить. Сознательно.

– У Сати это не селф-харм, – покачал головой воспитатель. – Он не пытается себя наказать, как-то себе навредить, ни сознательно, ни подсознательно. Он на самом деле очень хочет жить. Если бы он хотел умереть, он не дрался бы тогда так жестко с теми ребятами на складе, помнишь? Когда он потом валялся в коме? Нет, во всем этом доме он один из тех, кто действительно хочет жить. Он пытается выжить, он всегда пытался. И как бы иронично это ни звучало, он хочет как лучше, для всех. Он хочет, чтобы жили другие. Возможно, поэтому он так агрессивно опекает Юдзуру.

– Хочет, чтобы жили другие? – Синраи вытащил из кармана авторучку и теперь нервно щелкал ей. Синраи даже бровью не повел. Такой ерундой его было уже не пронять. – Поэтому он скинул Рильке с лестницы?

Оску покачал головой. Он обернулся на дверь, как будто опасался, что Сати мог их сейчас подслушивать. Лазарет был пуст, свет выключен, и огромное помещение уползало в глубокий неприютный полумрак.

– Мы точно не знаем, что тогда произошло на лестнице, – сказал Оску. – Рильке та еще шпана, и ты это прекрасно знаешь. Он не дал бы себя просто так спустить с лестницы. Но фишка в том, что Сати их обоих считает братьями. За Юдзуру он чувствует какую-то ответственность, может, на правах старшего брата.

– Сати старше и Юдзуру, и Рильке. Только за Рильке он почему-то не чувствует ответственность, – сказал Синраи.

– На даты рождения им плевать. Им важно, кто здесь живет дольше. Рильке здесь живет всю жизнь. Он был здесь матерым старожилом, когда перевели Сати.

– Ну допустим. Причем здесь ответственность за Юдзуру?

– Сати испугался за него.

– И полез к Рильке с кулаками? – врач всплеснул руками.

– Они не умеют по-другому, – сказал Оску. – Не в этом возрасте, не эти двое. Обоих помотало, обоим досталось. Они всю жизнь решают вопросы кулаками.

Синраи бросил ручку на стул и вытащил из кармана пачку сигарет. Оску зажег для него спичку. Он полусидел на подоконнике, как старшеклассник. Сухой, даже изящный, сейчас его выдавала только ранняя седина. Синраи закурил.

– Слушай, Оску, – врач сжал и разжал пальцы. Разговор был не из легких, но что поделать, в таком месте они работали. – Может, мы зря с Сати так поступаем? Может, будет правильно госпитализировать его в кризисное?

Оску помолчал. В тишине негромко тикали настенные часы. Кукушку дети давно утащили к себе в виде трофея, и в итоге бой Синраи отключил.

– Его госпитализируют без разговоров, – сказал Оску ровным, спокойным голосом, – и больше он оттуда не выйдет. Или выйдет сомнамбулой. Он ведь не только ноги себе расчесывает, у него приколов хватает. Но вот скажи, разве он ведет себя как псих?

– Иногда да.

– Как настоящий псих.

Синраи промолчал. Оску слез с подоконника, щелкнул суставами пальцев.

– Ты считаешь, что у него нет шансов? – спросил Оску все тем же ровным голосом без эмоций. – Ты считаешь, лучше его изолировать?

Синраи долго молчал. Сати был сложным случаем, это понятно. Но кто из их подопечных не был? В Сати порой находилось больше человеческого, чем во многих обычных детях, в обычных школах, в обычных семьях. Было страшно за него. Страшно оставить все как есть. Но отправить парня в психушку было еще страшнее. Все равно что спустить курок.

– Нет, – покачал головой врач. – Все же нет.

///

Между почти дракой в спальне на пятом и дракой на лестнице прошел долгий промежуток времени, когда Рильке и Сати избегали друг друга. Рильке ходил одному ему известными закоулками, Сати крутился вокруг Серого как вокруг ценного трофея. Рильке было очень нужно поговорить с Серым, но выкроить момент, собрать все силы в кулак и подойти к нему никак не удавалось.

Ночами Серый часто бродил по дому, все чаще с Киану, но и с Сати, бывало, тоже. Рильке часто видел их втроем. Сати взламывал ножом кухонный замок, и они сидели там, в тепле, ели плюшки, пили херес, и Киану что-то читал вслух. Рильке не мог не видеть себя с ними, не мог не вспоминать то время, когда они ходили вот так же втроем. Но для него все не было безоблачно. Втроем с Рильке они не ужились.

Киану пару раз звал Рильке на такую вот вылазку, но Рильке ссылался на фигню и не приходил. Куда он пойдет, когда там Сати, вьется коршуном, глаза бешеные, никакой капюшон не спрячет.

Однажды ночью Рильке увидел Серого одного в коридоре и просто пошел за ним. И натолкнулся на лестнице на Сати.

Они подрались. Подрались насмерть, по сути.

Он впечатал Сати в перила, он знал, что сломал ему пару ребер. А сам оказался на первом этаже, мордой в пол, и ждал, что Сати придет его добить. Но вместо Сати пришел Оску, отвез Рильке в госпиталь, где ему оперировали правую ногу. Левую ему разбили еще в мужской душевой, когда он приходил к Серому в лазарет, и он хромал с неделю до драки на лестнице, и хромал бы и дальше. Но врачам он говорить об этом не стал. И полиции тоже. Он никому ничего не стал говорить. Он катался в инвалидном кресле, но никому ничего не стал говорить.

***

В палате собралась куча народу. Тори сидела на кровати и гладила Тахти по волосам. Она приезжала практически каждый день, а если не приезжала, то звонила и писала сообщения. Натянутость в их отношениях куда-то делась.

– Прости, Тахти, – сказала она как-то ему на ушко.

Они лежали в его кровати, она на его плече, поверх одеяла, осторожным клубочком, он в трубках от капельниц, под теплым пуховым одеялом. Одеяло она привезла, из дома. И подушку тоже.

– И ты меня прости.

Иногда нужна хорошая встряска, чтобы разобраться в чувствах. Они больше не сомневались. Не к каждому полетишь первым же рейсом в реанимацию. Не каждому будешь шептать на ушко о самом важном. Не каждому позволишь устроиться рядом на больничной кровати, чтобы дышать в волосы, жмуриться и понимать, что вот оно, самое главное.

Сати каждый раз усаживал Серого на стул. Ему понемногу становилось полегче, но все еще знатно заносило на поворотах, и тормозил он по-страшному. Долго собирался с мыслями, не сразу соображал, что от него хотят. Читать и писать пока не мог, но потихоньку поправлялся. Уже лучше. Уже лучше.

После той драки он так и носил черную толстовку Сати, а сам Сати старался быть поблизости и следил за ним встревоженным взглядом. Йона тоже был здесь, в своей черной полицейской форме. Пришел сразу после смены, объяснил: не хотел, чтобы Тахти весь день был один. Но на самом деле все знали, что у Тахти едва хватало времени вздремнуть. В его палате тусовались то Тори, то ребята из института, то Серый и Сати, то Киану. Однажды он пришел с Тео, и Тахти наконец-то познакомился с таинственным спасателем Киану. Тео оказался немного сумасшедшим, как все медики, и очень приятным. Он расспросил Тахти о самочувствии, подбодрил сотней слов, похвалил за стойкость, поругал за безрассудство, нацарапал нечитаемым медицинским почерком свой номер телефона, поулыбался всем присутствующим и сбежал. Тахти понимал, почему Киану так к нему привязался. Тео не мог не нравиться. Он просто распространял флюиды расположения и симпатии. Позже оказалось, что Тео выловил момент с Йоной попить в кафетерии кофейку, а Тахти гадал, когда они успели познакомиться. Память играла с ним шутку за шуткой, он путался во времени, половину времени в госпитале не помнил, задавал глупые вопросы и иногда переходил на итальянский.

В тот день в палату заглянул и Чеслав. Обвел многозначительным взглядом всех собравшихся.

– Ого, у тебя тут целая тусовка, – сказал Чеслав.

– Привет, – сказал Тахти. – Да, мне везет.

– Тогда хорошо. Я тебе еще гостей привел.

Он зашел в палату, и следом за ним зашли парень и девушка. Тахти потребовалась пара секунд, чтобы до него дошло. Парень в белоснежной рубашке – это Ханс. А с ним его сестра, Ирса.

Далее последовала немая сцена, напряжению которой могли позавидовать лучшие драматурги. Тахти смотрел на них, молча, потому что все слова разлетелись в разные стороны. Ханс смотрел на него. И Ирса тоже смотрела на него.

А все остальные смотрели друг на друга и не понимали, что происходит.

Так и не найдя слов, Тахти, Ханс и Ирса принялись обниматься.

– Как? – Тахти задыхался от волнения. – Как это вообще возможно??

– Долгая история, – сказал Ханс. Он помахал всем рукой. – Всем привет, я Ханс! А это Ирса, моя сестра.

В прошлом он носил дырявые джинсы и толстовки, сейчас на нем были брюки и рубашка, и в новом образе он выглядел классно. Ирса подстриглась, теперь носила каре, и ей очень шло. Совсем другая, взрослая. Тахти помнил ее милым подростком, а сейчас перед ним стояла уже не девчонка, а милая девушка.

– Кто это? – шепнула Тори.

– Мы учились вместе, в Ла’а. Помнишь, я рассказывал.

– А-а. Неожиданно.

– Я пытался тебе как-то позвонить, – сказал Ханс, – но у тебя телефон все время выключен.

– А на какой ты номер звонил? – спросил Тахти.

– Чего?

– Номер телефона, говорю, какой ты набирал?

– Ничего ж себе. Ну и акцент у тебя, – сказал Ханс. – Куда подевался твой старый добрый английский?

– Это что, радуйся, что не итальянский, – сказал Йона и подмигнул.

– А, да. Тахти может, – кивнул Ханс. – Телефон, говоришь? Тот, который двадцать один двенадцать.

– А-а… он каюкнулся. Давно уже.

– Ну я так и подумал.

За их спинами со стула встал Серый. Ирса смотрела на Серого. А он на нее.

* Ты?

Она развела руками, брови поползли вверх.

– А! – крикнул Ханс, глядя на Серого. – Серьезно?

* Юдзуру, – прописала она на дактиле.

* Ирса, – прописал он и кивнул.

Тахти развел руками.

– Вы знакомы? – он продолжил уже жестами. – Вы знакомы?

Серый собрал пальцы и покачал кулаком.

* Да…

Ирса поднесла ладонь ко рту и рассмеялась. Получилось громко, но никого это не заботило. Ирса обнялась с Серым, Ханс наклонился к Тахти, пожал ему руку и притянул к себе.

Медсестра, которая все последнее время демонстрировала крепкое чувство интуиции и талант заходить не вовремя, зашла в палату.

– Сначала они дрались, теперь обнимаются. – сказала она. – Ну, это уже лучше.

– Здравствуйте, Инга, – сказал Чеслав.

В черной рубашке с жабо он выглядел грациозным графом из приключенческой сказки девятнадцатого века. Его улыбке невозможно было противостоять. Но на медсестер сила улыбки не действует. Медсестра подбоченилась, придала себе воинственный вид. Сила воинственного вида медсестер действовала на всех.

– Смотрите у меня, – сказала она строго и посмотрела на каждого словно на провинившегося ребенка. Было не сложно представить ее с розгами. – Будете драться, полицию вызову. – Ее взгляд остановился на Йоханнесе. – А, и вы здесь, господин полицейский.

– Йоханнес.

– Народу все больше и больше.

– У Тахти много друзей.

– Смотрите, чтобы без драк. Раз уж вы из полиции.

– Конечно, – Йона подарил ей обезоруживающую улыбку, которая рассыпалась о ее неприступную броню строгой воспитательницы.

Она вышла, и ребята рассмеялись.

– Как вы узнали? – спросил Тахти. – Как вы вообще здесь оказались?

– Долгая история, – сказал Ханс. Он присел на край кровати. – Сначала мне Ирса сказала, что ей написал Юдзуру о том, что его друг попал в больницу. Юдзуру почему-то называет тебя Бродягой, и я даже не предполагал, что это можешь быть ты. А потом мне сказал Чеслав. Он рассказал всю историю, про Юдзуру, и назвал твое имя. И тут я напрягся. Не так уж много Тахти я знаю. Я попросил фотку. И тут все стало понятно. И мы прилетели, как только смогли. Хорошо, что мультивиза еще не закончилась.

– Капец. А с Чеславом ты как познакомился?

– Ой, да давно еще на форуме. Я тогда искал инфу, мы там один комод продавали, который из шато, а Чеслав в этом шарит. Так ведь было? – Ханс обернулся к Чеславу.

– Ну да, мы же занимаемся продажей антиквариата, – кивнул Чеслав. – В сети есть такой форум, где обсуждают антикварную мебель, посуду, искусство, такое. Там мне написал Ханс. Ну и пошло-поехало.

– А как Серый познакомился с Ирсой? – у Тахти в голове не укладывались элементы головоломки. Как все эти люди из разных уголков мира оказались знакомы друг с другом? И стояли вокруг него в палате?

– Серый? – переспросил Ханс.

– Юдзуру.

– А. А почему Серый? Это мы с Чеславом их познакомили. Чеслав как-то рассказал, что у него снимает квартиру глухой парень, а я рассказал, что у меня глухая сестра. И мы подумали, вдруг им по приколу будет пообщаться. Ну и познакомили. Откуда ж я знал, что вы тут все друзья-товарищи, все такое.

– Чувак, – выдохнул Тахти.

Они снова обнялись. Тахти уже и забыл, какие у Ханса сильные руки. Сколько раз он поднимал Тахти с земли. Сколько раз его вообще поднимали с земли.

– Ну рассказывай, – заговорил Ханс. Он заметил, что Ирса и Серый оба пытались читать по губам, и стал дублировать свои слова на язык жестов. – Рассказывай, чего тут приключилось? Чего ты опять в больнице валяешься?

Ханс говорил о травме колена, но о ней никто кроме них с сестрой не знал.

* Опять? – переспросил Серый.

– Упс, – сказал Ханс словами. – Прости. Я сказал лишнего?

Тахти покачал головой.

* Я однажды уже лежал в больнице, – пояснил он Серому. – Ничего серьезного, не волнуйся.

* Ну а сейчас чего стряслось? – спросил Ханс. – Чеслав меня нехило так напугал, когда сказал, что ты с ножевым в реанимации.

Жесты Ханса текли плавные, округлые, красивые. Он говорил с легкостью, быстро, ловко. Так говорят только носители. Те, кто крутится в этом микромире постоянно. На жесты Ирсы вообще засматриваешься. Она как будто творит руками музыку. Как будто танцует.

* Несчастный случай, – в очередной раз повторил Тахти один и тот же ответ.

* А поподробнее?

* Подрался чуть-чуть.

* С кем?

* Да неважно. Все случайно получилось.

Ирса чмокнула Тахти в макушку. На его волосах остался легкий флер ее цветочного парфюма.

* А что с тобой случилось? – спросила Ирса Серого и показала на голову.

Хорошо, что бинт сменили пластырем, это выглядело уже не так страшно. Серого все еще заносило при ходьбе, и читать он не мог, но по крайней мере мог более-менее общаться и соображал, что от него хотели.

* Тоже чуть-чуть подрался, – сказал Серый. – Все уже хорошо.

* Вы друг с другом, что ли, подрались? – спросил Ханс.

* Нет, конечно, – сказал Тахти.

* Тахти меня защищал, – сказал Серый.

Серый сказал не «Тахти». Он вывел зигзаг ладонью и провел руками по себе. «Бродяга».

* Почему Бродяга? – спросил Тахти. Он никогда не видел раньше такого обращения.

* Ты… пришел издалека, – пояснил Серый. – Тебе не нравится?

* Очень нравится.

Йона переглянулся с Чеславом.

– Эй, народ, мы все еще здесь, – сказал Чеслав.

– Ой, прости, – сказал Ханс в голос. – Простите, ребят. Забылись.

И чтобы уж совсем превратить палату Тахти в блошиную гостиницу, как назвал ее однажды Рильке, к вечеру приехал Киану. С учебы, с огромным рюкзаком, чернющими кругами под глазами, затянутой в медицинский бандаж рукой и в отчаянной борьбе между сном и желанием пообщаться. Он устроился в ногах кровати и заснул, прислонившись спиной к стене. Пришлось полтора часа разговаривать жестами и шепотом.

Разбудила его медсестра, которая, как известно, демонстрировала особое умение заходить не вовремя.

///

Рильке принес на плечах запахи медикаментов и города, запахи чужих мест и чужих домов. Одну его ногу плотно стягивал эластичный бинт, другую держала жесткая фиксирующая повязка. Сейчас он не мог наступать ни на одну ногу.

Он шуршал шинами, передвигаясь на инвалидной коляске. В спальне переставили мебель и расчистили проходы, чтобы он мог везде подобраться. До раковины он не доставал, и все его принадлежности выстроились в ряд около ванны. На нижние этажи ему было не спуститься. Все время он проводил в спальне или в коридоре, то один, то в компании Ува и ребят из группы.

В теплом, даже душном воздухе спальни висел запах перестоявшего чая и табака. Инвалидное кресло стояло впритык к его кровати. Кое-как Рильке перебирался в него утром, подтягиваясь на руках. Левая нога ныла от растяжения при малейшем движении, правая ныла после операции постоянно. У него кружилась голова. Утром, днем и на ночь он принимал лекарства. Антибиотики, обезболивающие, и какие-то еще, с такими названиями, что ни прочитать, ни выговорить. Когда ему их выписали? После реанимации и наркоза воспоминания смешались, поистерлись, и происходящее чаще казалось мутным, как из детского полубредового сна.

Ему носили еду с первого, но он не хотел есть. Кто-то говорил ему, что ему нужно есть. Кто-то в белом, но Рильке не помнил, когда это было и было ли на самом деле. Возможно, это был врач. А может, это было его загнанное сознание, воссоздающее полу-обманчивые, полуобморочные сны, сродни тем, что он видел под наркозом. Хотя видел – не совсем подходящее слово. Скорее то были образы на периферии восприятия, без картинок, с очень отчетливыми, яркими ощущениями, ускользающими всякий раз, будто растворяясь в молоке.

Он тяжело отошел от наркоза. Он помнил, как лежал под капельницей, а белый свет бил в глаза. Сладковатый запах эфира въелся, казалось, в саму кожу. А тишина гудела так громко, что потом он целый день наблюдал за людьми, беззвучно шевелящими губами, словно те были рыбками в аквариуме, и его это пугало и смешило.

Рильке подъехал в кресле поближе к окну. Пару раз по пути он врезался в кровати. За окном лежало море. Сегодня оно было глубокое, сине-серое, накатывало неспокойными, подвижными волнами. Побережье пустовало. Вдали на горизонте покачивалось рыболовное судно.

Пара грот мачт, паруса свернуты, белые бока бортов то выныривают из воды, то исчезают. Ветер бряцает оконным шпингалетом. Пахнет табаком и солью.

Раньше они просто гуляли по побережью и собирали ракушки. Он вспомнил, как Серый принес в ладонях огромную раковину стромбиды. Так просто. И так давно.

Кое-как он приподнялся в кресле, открыл задвижку и потянул окно на себя. Ему потребовалось огромное количество сил, чтобы сдвинуть раму с места. Сырой ветер ворвался в комнату, разворошил его волосы, пробрал до костей. Приятно. Его будит, тормошит этот морской, соленый воздух, вытаскивает из комы в холодную, пульсирующую явь.

Когда-то все было так просто. Побережье, ракушки, дом. Одна на всех жизнь.

Но, верно, ему только казалось.

18

***

Тахти выписали еще через пару дней. Сил у него особенно не прибавилось, но все врачи и медсестры сошлись на том, что ему пора домой. Они решили, что больница просто не выдержит еще нескольких дней вот этой вот шумной компании. Они посовещались около кровати Тахти, по традиции делая вид, что его рядом нет, после чего убедились, что с кровати сползти самостоятельно он все же может, и лечащий врач поставил свою подпись на бланке.

Было понятно, что Тахти не то что до дома сам не доедет, он и до выхода не дойдет, разве что ползком к вечеру следующего дня. Тахти пораскинул и решился на отчаянные меры: попросить о помощи. Он позвонил Рильке, Рильке приехал, собрал вещи Тахти в свою спортивную сумку. Пошла речь о такси.

– У меня нет денег на такси, – сказал Тахти. – Мне скоро съезжать из общаги и искать съемное жилье. Они сейчас попросят денег на полгода вперед. Я доползу.

– Куда ты доползешь, чувак, – сказал Рильке. – Давай, я тебе денег одолжу. Потом отдашь.

– С чего я тебе отдам?

– С чего будет, с того и отдашь. Когда-нибудь потом.

Рильке не стал дожидаться согласия. У Тахти был общеизвестный талант в области взвешенных решений. Он мог взвешивать решение до бесконечности. И ничего в итоге не решить.

Поэтому Рильке просто достал мобильник. Позвонить, правда, никуда не успел. Пришел полицейский, который уже был не столько полицейским, сколько другом.

– Привет! – сказал он. – Ого, ты уже одет? Что, домой, все?

– Да, меня только что выписали.

– Поздравляю! Это отличные новости.

– Я вызываю такси? – все же уточнил Рильке.

– Зачем такси? – спросил Йона.

– Потому что он сам до выхода даже не дойдет, – Рильке кивком указал на Тахти.

– Они тебя рано выписали? – Йона нахмурился.

– Устали они от меня, – Тахти попытался рассмеяться. Живот свело болью.

– Это они умеют, – сказал Йона. – Сейчас не держат долго, сразу домой отправляют. Но погоди с такси. Давай я тебя отвезу.

– Ты на машине? – спросил Тахти.

– Был, в ночную. Но машину еще не успел сдать. Так что могу подбросить.

Рильке ухмыльнулся:

– Ничего ж себе.

Рильке и спортивной сумке пришлось ехать на заднем сиденье. Все бы ничего, но окна заднего сиденья были защищены решеткой, и между водительским сиденьем и задним тоже была решетка.

– Прости, – сказал Йона. – Это ведь ничего?

– Ничего, – Рильке попытался рассмеяться, хотя было видно, что ему сделалось не по себе.

– На самом деле, мы тоже там иногда ездим, – сказал Йона. – Когда народу много.

– Да все пучком, старик, – сказал Рильке.

Тахти полулежал на переднем сиденье. Спинку они опустили, потому что просто сидеть он не мог из-за боли. До выхода они его фактически тащили на себе. Хорошо хоть, Йона припарковался недалеко от выхода, как будто знал. На самом деле, это уже просто была его привычка, которая сыграла им на руку.

На пятый этаж общаги Тахти еле вскарабкался, а в их комнате просто рухнул на кровать и вырубился как с кнопки. Он не слышал, как Йона и Рильке на цыпочках ходили по комнате, разбирали его вещи, таблетки и выписки. В комнату заглядывали однокашники, но видели полицейского и растворялись в воздухе.

Тахти понавыписывали кучу таблеток. Он носил послеоперационный бандаж. Больничный ему не продлили, и пришлось долго объяснять по телефону, почему он не может прийти сам в поликлинику и просит врача прийти на дом. В итоге врач все-таки пришел, буквально на пару минут, отругал Тахти за то, что не пришел сам на прием, начеркал больничный лист, ни разу не взглянул на самого Тахти, оставил на столе рецепт на еще одну кучу таблеток, наследил на чистом полу и ушел. После него в комнате пахло дезинфекторами и еловой туалетной водой.

Какое там сходить в поликлинику! Первое время Тахти лежал на кровати и еле-еле доползал до душевой, и то – с опорой на трость. Стоять подолгу он не мог, поэтому в душевой Рильке поставил пластиковый стул из уличного кафе. Встать с него самостоятельно Тахти тоже не мог, и Рильке сидел под дверью душевой, ждал, пока Тахти примет душ, чтобы потом помочь ему встать со стула. Он вырубался вечерами, будто его просто выдергивали из розетки, и днем вырубался тоже.

Все чаще всплывали разговоры про переезд. Он так и стоял в очереди на получение социального жилья. Рильке посоветовал ему особенно на него не рассчитывать, потому что ему могут выделить что-то не в городе, а где-нибудь… далеко. И Серому, и Рильке выделили комнаты в общагах в городках, куда добираться три дня на оленях, и в Лумиукко все равно приходилось что-то снимать.

Тахти звонил на работу. Его не уволили и очень ждали возвращения. Сказали, работы много и болеть некогда. Кстати, оклад придется срезать из-за сокращения из-за кризиса из-за инфляции, но он должен радоваться, поскольку его не уволили. Тахти положил трубку в смешанных чувствах. Вроде бы ему велели радоваться, и он даже отчасти радовался, что хоть какие-то деньги сможет заработать. Но там был такой ад. Вспоминать компьютер на рецепции, переработки до ночи и бесконечные пробежки по лестницам не было сил. Он кутался в вакуум больничного листа словно в спасательное одеяло, жил в отсрочке и старался не думать о том, как потом будет выкручиваться.

– Может, на двоих что-нибудь снимем? – предложил Тахти.

Они уже говорили об этом, но Тахти напрочь забыл. Рильке не стал напоминать и заново все объяснил.

– Прости, старик, не могу. Я уже договорился с Юстасом. Перееду пока туда, на их чердак. А дальше видно будет.

Рильке собирался переезжать на чердак с какими-то музыкантами, которых Тахти не знал, а Тахти нужно было искать съемное жилье. Время пока было, но паника уже давила на горло.

***

Стояла темная ночь. Рильке лежал вкровати и пытался уговорить себя заснуть. Можно было пойти на кухню, там наверняка кто-то тусовался, но сегодня у него не было настроения бухать. Он встал, чтобы закурить – сигареты остались в куртке. По привычке прокрался на цыпочках, хотя после госпиталя Тахти спал так крепко, что его перфоратором было не поднять.

Но оказалось, что Тахти не спал. Он полулежал на подушках, под колени он засунул скрученный валиком плед. В таком полу-эмбрионе у него меньше болел торс. Рильке опустился на шаткий стул у их так называемого кухонного стола.

– Не спишь? Хочешь курить?

– Нет, – отозвался Тахти. – Слушай, а щелкни чайничек, а?

Рильке щелкнул чайничек. Они давно уже запрятали подальше кипятильник, от которого все вырубалось на целом этаже, и Рильке приволок откуда-то старенький, но вполне рабочий чайник. Рильке знал всех, и все знали Рильке, поэтому такие вот мелочи он притаскивал на раз-два-три. Тахти давно уже запутался, кто что им отдал. Плитку, пледы, подушки, этажерку для книг, усилок Рильке, старую пленочную «Мамию» Тахти, этот вот чайник. Он и до госпиталя путался в сотнях имен, а теперь, после еще одного наркоза, в голове вообще были путаница и туман.

– Слушай, старик, не обидишься, если я спрошу кое-что? – спросил Рильке.

– Давай, говори, конечно, – сказал Тахти.

Рильке сидел боком на стуле, за его спиной уютно шумел чайник. Тянуло табаком. Рильке сделал затяжку, и на пару мгновений уголек отразился красными бликами в его раскосых глазах.

– Почему ты ходишь с тростью?

– А, это… – Тахти почему-то ждал любого другого вопроса, но не этого. А этот вопрос он ждал сто лет назад. Но у Рильке была своя система по задаванию вопросов, черт ногу сломит какая была система. – Я когда-то занимался конкуром. Ну, конным спортом. И на соревах налетел на препятствие. Разнес колено к чертям. До больницы прокатился с музыкой, – он засмеялся, как мог беззаботно, но получилось все равно хрипло и невесело. – У меня колено держится на пластинах.

– Ничего себе! Я не знал. Я все это время, блин, не знал.

– Я хотел, чтобы ты не знал, – пояснил Тахти. – Чтобы никто не знал. Но сейчас уже неважно.

– Чувак. Мне жаль.

– Да ладно. Чего теперь. Я в какой-то момент хотел в спорт вернуться, тогда еще с тростью ходил. Приехал на конюшню к своему тренеру, хотел похвалиться ей, что уже скоро смогу нормально ходить и сесть в седло.

– А она?

– А она такая: ты, мол, на инвалидность хочешь? Займись лучше плаванием, а про конный спорт забудь. Вот так.

Он погуглил бассейны, даже позвонил в один. Но так никуда и не поехал. Засунул весь конный шмот в коробку и закинул ее в самый дальний угол в прихожей. Так, чтобы больше они не попадались ему на глаза. Они так и остались там валяться, далеко-далеко, в недоступном Ла’а. В его прежнем доме, который не был домом, в его не-доме, в его не-стране, в его не-жизни. Там он, тем не менее, прожил несколько лет. Радовался, влюблялся, бесился, ревел. Пробовал алкоголь, начал курить, впервые переспал с девушкой, разнес ногу, заново научился ходить, нашел близкого друга, потерял отца. В Ла’а он много потерял и много приобрел. Больше было только в Лумиукко.

Чайник закипел, отщелкнул кнопку. Рильке с сигаретой в зубах заварил две кружки чая, бросил по засохшей дольке лимона и по ложке сахара. Тахти вообще не пил сладкий чай, но сейчас был согласен на любой чай. Встать и приготовить хоть что-нибудь сам он все равно не мог. Рильке делал за него все. Вплоть до стирки.

Рильке поставил его кружку на край письменного стола.

– Кипяток, – сказал он. Тахти кивнул, Рильке вернулся на стул. – Слушай, но ты ведь без трости ходил, когда только приехал? Или я путаю?

– Не путаешь, – Тахти притронулся к кружке и отдернул пальцы. Правда кипяток. – Ну смотри. Я сразу после операции – это в Ла’а еще было – вообще ходил на костылях, потом с тростью. Потом полегче стало, и я трость оставил, стал снова ходить нормально. Просто когда меня сюда привезли, это же через службу опеки все было, они нашли этих Соуров, которые какие-то там дальние родственники, все полетело к чертям. Меня отправили к ним. Но кто ж знал, что они алкаши.

– Жестко, – выдохнул Рильке.

– Они сначала вроде ничего так были, а потом началось. Сначала просто скандалы устраивали на ровном месте, потом драки. А в один прекрасный момент стреляли.

– В тебя стреляли?? – брови Рильке взлетели вверх, пепел от сигареты шлепнулся на колени.

– Ну да, – Тахти взял в руки кружку, подул на чай. Пар пах лимоном, и Тахти старался ухватиться за этот свежий, реальный запах и не уплыть в липкую жижу воспоминаний. – Почти в упор. Просто он пьяный был в дубелину, промазал. А я тогда заперся в своей комнате на втором этаже и оттуда вылез в окно и спустился по дереву вниз. И сбежал. Я плохо помню детали, но вот эти несколько моментов – дуло пистолета, знаешь, когда на тебя направляют пистолет, целятся тебе в голову, и потом оглушающий хлопок над ухом, едкий запах – такое не забывается. Потом – окно открываю наверх, крыша скользит под ногами, дерево дерет руки, острый стриженый газон режет пальцы, – Тахти зажмурился и снова открыл глаза. Кружка в руке Рильке наклонилась, чай вот-вот выльется. – Они пытались выломать дверь, и не сбеги я тогда – наверное, убили бы.

Тахти сделал глоток чая. Его начало трясти. Чай удерживал его в реальности. Грань между спокойствием и истерикой была тонкой. Подкатывала безнадега и отчаяние, и Тахти тратил уйму сил просто на то, чтобы не свалиться в эту черную пропасть.

Рильке смотрел на него немигающими глазами. В неверном свете луны отчетливо выделялся синий шрам над бровью. Интересно, откуда он, подумал вдруг Тахти. Но спрашивать не стал. Может быть, он уже спрашивал. Может быть, он уже все это рассказывал. Он теперь ни в чем не был уверен. Хотя, судя по немой реакции Рильке, он слышал эту историю впервые.

– А куда ты убежал? – Рильке затушил окурок в пепельнице-ракушке. – Где жил, на улице?

– Я тогда об этом не думал, – сказал Тахти. – Просто бежал и бежал. Но нет, я не жил на улице. Полицейские подобрали меня и отвезли в госпиталь, а оттуда отправили в приют. И уже после этого я оказался у Сигги на ферме.

– Помотало тебя, ничего не скажешь, – сказал Рильке. Вокруг него все еще висел сизый дым.

– У Сигги нормально было, – Тахти приподнялся на локтях, через боль сел и подтолкнул повыше валик. На подушки он не опустился. Упал. – Он такой, простой деревенский мужик. Не нянчился, но относился хорошо ко мне. У меня даже свой домик там был, теплый, с обогревателем. – Тахти отпил еще чаю, Рильке закурил вторую подряд. – А нога стала болеть после той ночи, когда я сбежал от Соуров. Она и до этого ныла, но не так, чтоб хромать. Вот эту трость, – Тахти указал кружкой на трость, прислоненную к изножью кровати, часть чая при этом выплеснулась на одеяло, – мне дал медик, Вилле. Здесь уже. Меня как-то Аату к нему отправил, когда я простыл. Это еще на ферме было.

– Аату – это?

– Он преподаватель был на тех курсах. Там же как получилось. В Ла’а всегда лето, и я приехал в шортах и футболке сюда. Ну и понеслось: ангины, отиты. В один прекрасный момент Аату дал мне телефон Вилле, он терапевт в госпитале. Вот он мне трость дал. Сказал, что не может смотреть, как я хромаю. На самом деле, он меня тогда очень выручил.

– Дааа, – Рильке вытянул вперед ноги. Комбик и клавиши он уже увез на новую хату, и на полу было непривычно пусто. – Не весело. Понимаю тебя, чувак. Мне ноги тоже оперировали. Я знаю, каково это, когда заново учишься ходить. Надеюсь, ты сможешь опять ходить без трости.

– Посмотрим, – Тахти чуть повыше приподнялся на подушках и снова сполз вниз. Он устал лежать в одном положении, но это было единственное положение, в котором не так болел торс. – Погоди, а с тобой-то что произошло? Я не знал.

– Да это давно было, – сказал Рильке. – Подрался я.

– С кем?

– Да так, с одним психом, – Рильке качнул плечами.

– С Сати? С Серым? – предположил Тахти и тут же пожалел, что сказал это вслух. Нечего лезть в такие вещи. Это личное.

Рильке нес кружку к столу и замер. Рука над столом, спина ссутулена. Он повернулся к Тахти. Глаза его потемнели, и Тахти вспомнился тот разговор ночью, который чуть не стал ссорой. Это ничья вина. Глаза у Рильке тогда были такие же черные.

– Откуда такие мысли? – переспросил Рильке.

– Я просто предположил, – сказал Тахти. – Вы с Сати на ножах все время.

Рильке прикрыл глаза и с шумом выдохнул. Он поставил-таки кружку на стол и заговорил, не глядя на Тахти.

– Фине был неправ, – сказал он. – Когда сказал, что профессия корреспондента не для тебя. У тебя офигенная память на такую вот хуйню.

Он говорил, и его голос шел трещинами, расщеплялся хрипом. Лунный свет бросал блик на туннель в его ухе.

– Сати спустил меня с лестницы. Мы подрались ночью, – Рильке зажмурился, мотнул головой, словно пытался отогнать назойливую пчелу. Или неприятные воспоминания. – Там хуйня с Серым вышла. Мы прикалывались в лодке, и я столкнул его за борт. Хотели поржать. Ну и бля поржали. Он подхватил отит хуй знает сколько времени провалялся в больничке и нахер потерял слух, – последнюю фразу он произнес в одно слово.

– А Сати? – осторожно спросил Тахти.

– А Сати носился с ним как с писаной торбой бля, – голос Рильке стал нервным, хрипов стало еще больше. – Бесило аж. Только знаешь. Херня херней, но никто не хотел такой херни Серому. Мы там, может, все не шибко идеальные, но бля. Никто не хочет такого брату. Даже когда все катится к чертям. Только Сати этого не понимает. Мы подрались на лестнице. Я ему, правда, тоже – ребра переломал, а сам оказался в больничке.

Рильке всегда начинал материться, когда нервничал. Тахти уже знал про эту его фишку.

– Серый как-то говорил, что упал в воду и простудился, – потихоньку сказал Тахти. – И что раньше он слышал.

– Слышал, да, – Рильке провел ладонью по волосам, и челка завернулась наверх. – Ну то есть как, слышал. В аппаратах он слышал. Так, кое-что, – Рильке потянулся за сигаретой. – Ему аж воспитателя пригласили, только чтоб с ним на жестах говорили. Там у него с ушами полный пиздец, на самом деле. Его по госпиталям таскали, чёт мудрили, все без толку. А после того отита вообще без вариантов. Нихера не слышит.

Рильке чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету. На лицо упали красные блики. Тахти потянул руку, и Рильке кинул ему пачку и зажигалку.

– Ты из-за этого себе резал руки? – спросил Тахти.

Он обещал себе, что спросит. Однажды – точно спросит. Сейчас было то самое «однажды». Рильке редко бывал так откровенен.

Рильке смотрел на него через дым. Руку он положил на спинку стула, и ладонь с сигаретой закрывала часть лица.

– Я чё, один ниче не знал? – спросил он своим хриплым голосом. Тахти начинал тащиться от этого расщепления в его тоне. – Я думал, ты не в курсах. Что ты не заметишь. А ты, блин, все замечаешь, всю хуйню. Помнишь все и складываешь в одну картинку. Охуеть, – он выдохнул дым через нос. – Я так и не извинился за тот раз, с лодкой. Думал, забыли, закрыли. А потом притащился с тобой в эту кафешку, и – на тебе. Серый. Вы блин все перезнакомились. Ну и понеслось. Но я уже не режу. Мне Киану промыл мозги на эту тему.

– Я рад это слышать, – сказал Тахти. – Самоубийство – это не выход.

– Да не самоубийца я, – чуть ли не криком отозвался Рильке. – Просто так легче, понимаешь? Было легче. Когда вот здесь, – он ударил ладонью по запястью, – больней, чем здесь, – и по груди.

– А с Сати вы чего не поделили?

– Сати – псих. Просто чтоб ты был в курсе, – сказал Рильке. – Он без тормозов и без царя в голове. Вот это, – Рильке провел пальцем по зубам, указал на то место, где отсутствовал резец, – тоже Сати. По нему сейчас не так видно, а раньше это пиздец был. Это я тебе как его брат говорю. Этот его вечный капюшон, безумные глаза, разодранные руки. Вечно на взводе. Нож этот его в ботинке.

– Он носил с собой нож?

– Ну, он им замки любые вскрывал. Но мне в какой-то момент уже стало казаться, что меня он им же вскроет. Он же в интернатах всю жизнь прожил, там насмотрелся всякого. Его помотало – врагу не пожелаешь. Он жил на улице, нихера не жрал. Валялся в коме после одной драки, его еле откачали. Он не говорил тебе?

– Нет, – Тахти покачал головой. Он ничего о них не знал. Да и откуда?

– Он почему-то решил взять под опеку Серого. Серого же мало опекали, – Рильке даже не пытался скрыть сарказм. – Ну и с этим его отитом после лодки я оказался самый бля аморальный. Сати же у нас хороший, чистый и правильный, а я бля самый аморальный на всей планете, – Рильке потер глаз костяшкой большого пальца. – Мы, конечно, хуйню сотворили. С лодкой этой. Это был пиздец. Я не знал, что Серый не умеет плавать. Никто не думал, что вода будет такая ледяная. Мы в заполярном Туле падали и не в такую. Я сотню раз хотел поговорить с Серым и извиниться. Но там все время Сати крутился, я думал, он меня в итоге убьет нахуй. Когда стало понятно, что слух к Серому не вернется. Мы подрались, и он спустил меня с лестницы. Я оказался в больничке, их всех допрашивала полиция. Сати до сих пор у них в реестре. Я, впрочем, тоже.

Тахти докурил сигарету, но пепельница была на столе Рильке, и он затушил бычок о ножку письменного стола. Рильке встал, забрал у него бычок и кинул в пепельницу.

– Вот такая херня, старик, – сказал Рильке. – Мы так и не выяснили свои вопросы. Меня тогда Оску, это воспитатель наш, отвез в больничку. Я ваще нихуя не помню ту ночь. Вырубился еще дома, на полу, после того, как он мне вкатил обезболивающее. Очнулся в реанимации уже. В итоге тоже вся эта еботня – больнички, операции. Я даже в инвалидном кресле катался, ха-ха! Наступать не мог ни на одну ногу. Но ничё, вроде уже и не скажешь? Я же нормально хожу?

– Нормально, – Тахти согласно кивнул. В голове не укладывалось услышанное. – Ты совершенно нормально ходишь. Я бы и не предположил даже. Жесть. Охренеть. Офигеть вообще.

Рильке встал, забрал кружку Тахти с тумбочки, плесканул в обе чашки немного воды, поболтал и вылил на придверный коврик. Так они делали, когда было лень идти мыть чашки.

– Впечатляющий словарный запас, – хохотнул Рильке. Отшучивался. – Слушай, а в Верделе классно было? Хотел бы я туда сгонять.

– Я мелкий был и мало что помню, – сказал Тахти. Мыслями он все еще был в истории Рильке. Нарисованные им жесткие образы дико контрастировали с безмятежными образами Верделя. Но Рильке хотел сменить тему, и Тахти стал рассказывать про свой город. – Там красиво. Дома с башенками и круглыми витражами, речки вместо улиц, лодки. Солнце круглый год, только чуть прохладней, чем в Ла’а. Я помню, как к нам как-то кит приплыл в город, мне родители показали огромную синюю спину под водой. Я до сих пор хочу туда вернуться. Вернуться бы в то прошлое, а?

– Я бы тоже хотел, – сказал Рильке.

Я бы тоже хотел, – повторил Рильке про себя. Хотя имел в виду не Вердель, а дом, похожий на ракушку.

***

Чеслав – это такая, изящная готика. Он встретил Тахти в черной накрахмаленной рубашке с жабо и черных брюках, о стрелку на которых можно было порезаться. Словно принц, сбежавший из давно прошедшей эпохи.

Он прикрыл за Тахти дверь, и их окутало тишиной, концентрированным временем и сладким дыханием старого дерева. В пыльном позолоченном полумраке Чеслав протянул Тахти длинный тонкий сверток. Оберточной бумагой служили газеты столетней давности. Тахти развернул эту подарочную упаковку. У него в руках оказалась прогулочная трость из красного дерева. На резной ручке переливались самоцветы. Свет в камнях дрожал сотней разноцветных граней. Тахти провел рукой по рукоятке. Он взглянул на Чеслава – тот стоял и следил за каждым его жестом. На его лице была улыбка, а во взгляде притаилось что-то вампирское, колдовское, дикое.

– С чего вдруг? – спросил Тахти.

– А не очевидно разве? – Чеслав пожал плечами, наигранно, театрально.

Тахти провел кончиками пальцев по резьбе на рукоятке.

– Чес, я не могу.

– Конечно, можешь.

– Не могу. Это безумно красиво, и все такое, но блин. Она же, наверное, стоит кучу денег. Антиквариат?

Чеслав рассмеялся. У него был красивый смех, низкий и тихий.

– Это меньшее, что я могу. После всего, что было.

– Перестань.

– Примерь.

Тахти постоял еще, помялся с ноги на ногу, и все же прислонил к столу свою трость и опустил на пол эту. Так осторожно, словно она была хрустальной и могла рассыпаться на стеклянную пыль в любой момент.

– А тебе идет трость, ты знал? – сказал Чеслав.

Тахти обернулся к Чеславу. Он скрестил на груди руки и смотрел на Тахти, и на лице его была довольная улыбка.

– Ты ведь не знаешь всей истории? – спросил Тахти.

– Нет. Но с тростью ты очень круто выглядишь. А что за история?

Тахти сделал несколько шагов по комнате, словно эти шаги могли растоптать, стереть прошлое, изменить то, что изменить было невозможно.

– У меня колено держится на пластинах.

– Ого. В аварию, что ли, попал?

Он остановился около зеркала. Ростовое, огромное, в переплетении вензелей на раме. Зеркалу перевалило хорошо за сто, а то и за триста. Примерно таким же старым Тахти чувствовал себя каждый раз, когда приходилось брать с собой трость. То есть все последнее время.

– Не совсем. На соревах разнес.

– Жесть, – Чеслав встал за спиной Тахти, и теперь они оба отражались в огромном инкрустированном зеркале, как будто смотрели со средневековой картины куда-то в века, в прошлое, в будущее, в никуда. – Но знаешь, может, оно и к лучшему? Смотри, какой ты теперь статный.

Тахти посмотрел на себя-в-зеркале, на себя-в-реальности, на свои туфли, на трость.

– Я мог бы обойтись без этой стати. Без реанимаций, больниц и рехаба. Без всей этой херни. Меня устраивало ходить без вот этой всей красоты.

– Да я знаю, – сказал Чеслав у него за спиной. – Просто я думаю, что даже в такой вот херне есть какие-то плюсы.

Тахти обернулся, улыбнулся, пожал Чеславу руку.

– Мне нравится трость, правда. Спасибо, Чеслав.

– Во благо, – сказал Чеслав. Он сочетал устаревшую книжную лексику с уличным сленгом и матом. Довольно изящно. – Будешь кофе?

– Давай.

///

До Дома-ракушки Серый жил в другом интернате, для детей-инвалидов, где была группа для глухих и слабослышащих детей. Воспитатели и учителя разговаривали с ними на языке жестов. Оттуда же и книга, которую он привез с собой, «Язык жестов». Серый умыкнул ее из той библиотеки, давно еще, и позже так с ней и мотался по всем углам.

Не очень понятно, где все это время были его родители и были ли они вообще. От него отказались еще в роддоме, и сведений о родителях в свидетельстве о рождении нет. Прочерки. Так он оказался на попечении государства. Органы опеки прикрепили его к детскому дому, а поскольку из-за тугоухости он не мог посещать обычную школу, его перевели в специальный интернат.

Позже, когда интернат расформировали и закрыли, детей раскидали кого куда. Серого перевели в интернат на Хатке, поскольку формально там была спецгруппа для детей с ограниченными возможностями здоровья. Тогда ее курировал воспитатель, который язык жестов не знал и который в любом случае собирался выйти на пенсию через год. Он довел группу до конца года, и летом нашли человека, который знал язык жестов. Так в доме-ракушке появился Оску.

Интернат изначально был усадьбой богатого человека. Во время войны там расположился временный штаб запасной армированной дивизии, позже – военный госпиталь, а еще позже детский приют, который в итоге получил статус интерната.

Из-за военного прошлого в нем сохранилась спецгруппа. Во время войны в тогда еще госпиталь стали привозить найденных детей, и медсестры стали еще и воспитателями.

Одной беспокойной ночью воспитанник по имени Сати ножом для разделки рыбы взломал дверной замок архива и стал копаться в выцветших записях и пыльных рассохшихся книгах. В ту ночь его накрыли двое воспитателей. Оску отвел его в свой кабинет прямо среди ночи, и Сати ждал разнос, но Оску просто ответил на все его вопросы. Рассказал историю этого места и правду о группе с чердака. Сати не удивился, когда понял, что и его определили в спецгруппу. Он бы рассмеялся в голос, если бы при переводе его сочли нормальным. Ха-ха!

Еще позже, когда годы в интернате стали для них прошлым, поросли быльем и покрылись патиной времени, воспоминания вытащил на свет Тахти. Он слышал их разговоры, и любопытство взяло верх. Он задавал и задавал вопросы, и хотя бы в этот раз Сати не приходилось гадать, спрашивает Тахти или утверждает. У Тахти был особый талант превращать любую фразу в вопрос. Никакие долгие годы в шхерах не исправили этого.

Сати принялся рассказывать.

Он уже очень давно не произносил так много слов сразу.

19

***

В день рождения Сати Тахти был еще на больничном. Сати позвонил ему на мобильный и отвлек от созерцания потолка. Холодный солнечный луч полз по клетчатому пледу и норовил добраться до носа. Тахти бы тогда принялся чихать, а он терпеть не мог чихать. Он подполз к телефону и ответил на вызов. Сати принялся объяснять, что завтра у него день рождения, и что им разрешили занять зал в кафе, и что он очень хотел бы видеть там Тахти. Тахти улыбался до тех пор, пока Сати не убил его улыбку следующей мудрой фразой:

– Я понимаю, что ты еще на больничном, и тебе, наверное, еще трудно ходить, я пойму, если ты не придешь.

Тоже мне, великий мудрец, подумал Тахти, и брови его собрались в узел на переносице.

– Сати.

– Мы оставим для тебя тортик.

– Сати.

– Серый тебе его потом занесет. Или я..

– Сати!

– Занесу…

– Ты можешь замолчать хоть на секунду? Я еще не отказался.

Сати подышал в трубку, пощелкал пальцами по динамику.

– Что ты хочешь сказать?

– Что я приду. И, кстати, спасибо за приглашение.

– Ты? – щелчки в трубке стали громче и чаще. Чем он по ней стучит? – Ты правда придешь?

– Конечно. Потихонечку, но приду.

– Ура! – сказал Сати и бросил трубку.

– Во сколько? – спросил Тахти частые гудки.

Гениально, подумал он и зажмурился от удовольствия. Еще и солнечный луч дополз до его лица, пощекотал его нос. Тахти чихнул.

– Будь здоров! – крикнули ему из соседней комнаты.

– Спасибо, – крикнул в ответ Тахти.

Слышимость в общаге была замечательная.

До самого кафе он дополз со скоростью улитки. Рильке проводил его до перекрестка, принес свои извинения, что не может проводить дальше, и скрылся в кривеньком переулке, таком узком, что вдвоем в нем было не разойтись. Находчивая администрация города даже повесила на входе маленький светофорчик, чтобы избежать негативных эмоций в случае столкновения. Местные жители отличались целеустремленностью и стойкостью, то есть были упрямее ослов. Не любили уступать, зато любили испытывать негативные эмоции, потому что тогда можно было звонить психотерапевту и жаловаться на ослов и погоду. Поэтому светофорчик сразу же сломали.

Тахти поудобнее перехватил трость и заковылял через дорогу.

Лестница далась с трудом. Он еле забрался на второй этаж по бесконечным пролетам старого здания. И кто придумал такие высокие ступени? Если добраться до чердака, можно искупить изрядное количество грехов и стереть до основания подошвы и без того драных кед. У Тахти была с собой трость, поэтому он мог притвориться, что занимается скандинавской ходьбой в пересеченной местности. В очень пересеченной местности. В горах.

Знакомый запах внутри дома окутал его позабытым зыбким коконом. Знакомый гул лестничного марша заполнил уши. Привычные ощущения бросали его на несколько недель назад, во времена, когда он бывал здесь чуть ли не каждый вечер. Когда в госпитале он вспоминал Старый Рояль, в памяти всплывали только мутные картинки, без запахов и звуков. Сейчас, когда он их слышал, когда касался руками отполированного дерева перил, когда акустика лестничного марша наслаивалась амфитеатром эха, а нос щекотал холодный, сырой запах подмокшей штукатурки, он как будто окунался в прошлое, с головой нырял в привычные дни.

Подниматься было тяжело и до ножевого. Даже тогда он частенько подумывал снова взять трость, потому что в одном бандаже на колене по такой лестнице скакать было почти не под силу. А теперь, одной рукой подвисая на перилах, а другой сжимая рукоятку трости, он становился уязвимым, хрупким. И при этом очень остро чувствовал себя живым. Еще неделю назад он не мог спуститься на первый этаж в кафетерий, а сегодня всего за час вскарабкался на второй этаж! Вот она, сила мотивации. И обезболивающих.

Там, за знакомой рассохшейся дверью, готовили праздник. Тахти приоделся. Надел новые треники и белоснежную рубашку, даже повязал галстук-бабочку. Кеды заменить было нечем, скотч, который держал подошву, стал отклеиваться, но Тахти решил, что дизайнерская обувь с дырками тоже может быть в моде. Были же, скажем, в моде драные джинсы, иной раз настолько драные, что спереди ткань практически отсутствовала. А какая экономия материала!

В темноте под дверью на кухонной табуретке сидел человек в черном. Тахти не сразу его заметил. Его выдал огонек сигареты в коротком деревянном мундштуке.

– Пароль, – сказал человек.

– Чеслав, – сказал Тахти.

– Чеслав? Это какой-то новый пароль, – Чеслав привстал и пожал Тахти руку.

– Ты чего под дверью?

– Исполняю обязанности привратника, – сказал Чеслав.

Тахти рассмеялся и оперся на трость двумя руками.

– В смысле?

– Сторожу дверь на случай, если Сати придет слишком рано. Там еще не все готово. Но ты можешь войти, конечно. Тем более, ты знаешь пароль, – Чеслав подмигнул и пропустил Тахти к двери.

Тахти заковылял к двери. К горлу подкатила тошнота, ноги сделались слабыми и чужими, торс сковало ледяной болью.

– Ты живой? – спросил Чеслав.

Тахти улыбнулся.

– Конечно.

Он проскользнул в приоткрытую дверь быстренько, пока Чеслав не заметил, что он может в любой момент вырубиться.

В кафе густо пахло кофе. Привычный горько-сладкий запах. Кто-то сдвинул в центре три овальных стола, Хенна расставляла на них тарелки с едой. Киану в одной руке носил стаканы, Фине придерживал шаткую стремянку, на которой балансировал Серый и цеплял к бра новогоднюю мишуру. Тори что-то резала за барной стойкой, а Твайла ополаскивала и вытирала тарелки с голубой каемочкой.

Тахти усадили в самое удобное кресло, едва он переступил порог. Его пообнимали за плечи, потрепали по волосам, погладили по спине и запретили вставать. Тори принесла ему чашку чая с лимоном и стакан простой воды на случай, если ему понадобится принять лекарства. Тахти пытался протестовать, даже предпринял отчаянную попытку встать и помочь с приготовлениями, но восстание было быстро подавлено, попытка к сопротивлению остановлена, Тахти вернули в кресло и даже угрожали выставить стражу (Чеслава, что ли?), если он вдруг решит снова бунтовать. Пришлось подчиниться и пить чай, оказавшийся очень кстати. Сладкий чай с лимоном вернул его из блюра в реальность, и руки отогрелись, а в ушах перестало пищать.

Чеславу все же пришлось держать оборону и защищать дверь от Сати, который пришел пораньше. Чеслав не пускал его внутрь до тех пор, пока Фине не подал условный сигнал. Все собрались вокруг стола, нарядные и чуть-чуть неловкие в своих выходных толстовках и джинсах, Фине подал условный сигнал стуком в дверь, и Чеслав завел Сати. Завел, потому что он держал ладони на его глазах, и Сати шарил перед собой руками, чтобы ненароком не налететь на стул или вешалку.

Чеслав убрал руки с его глаз, и Сати в торжественном молчании обводил взглядом украшенное кафе, их всех, стоящих и сидящих у стола и улыбающихся.

Сати посадили в импровизированную «главу» стола и украсили его стул цветными ленточками.

– Я предлагал белые, – шепнул Фине Тахти на ухо, – но Тори сказала, что это слишком как на свадьбе.

Виктор открыл шампанское и крикнул:

– С днем рождения, Сати!

А Сати все молчал и молчал, словно был скульптурой, лишенной дара речи.

– Сати, скажи что-нибудь, – сказал Фине. – Это уже пугает.

Сати улыбнулся.

– Спасибо, ребят. Я.. – он сглотнул, обвел их взглядом. – Спасибо. Это… потрясающе.

Виктор передал ему бокал шампанского, и начался праздник.

А потом Серый потихоньку прокрался на кухню, и следом за ним прокрался Фине, и вместе они вынесли в зал огромный прямоугольник. Дверь в кухню осталась открытой, и можно было увидеть куски пупырчатой оберточной пленки, которую принес Серому Тахти. В тот раз он так и не посмотрел картину, и сейчас видел ее впервые.

На картине Сати сидел вполоборота и смотрел прямо на зрителей. На нем был темный свитер без рисунка, поверх которого висела нитка ракушечных бус. Серый растушевал часть линий, привнес воздуха и абстракции, и диффузные, мягкие формы столько же показывали, сколько скрывали. Сати был словно лишен возраста, было невозможно определить, в какое время Серый его изобразил, и думал ли о каком-то определенном моменте вообще.

Волосы Сати были собраны в низкий хвост на затылке, отчего особенно ярко выделялись глубокие, темные глаза с яркими прозрачными бликами. Фон Серый нарисовал абстрактный, размытые пятна света на фоне мягкого полумрака. Контраст светотени подчеркивал черты лица.

Когда Тахти обернулся, чтобы посмотреть на настоящего Сати, оказалось, что тот стоял около стола и во все глаза смотрел на картину. По его щеке ползла слеза. Тахти впервые видел, чтобы Сати плакал. Обычно он либо злился, либо радовался, либо вообще отсутствовал, уходил куда-то в свой мир. Но портрет Серого растрогал его.

Он вышел из-за стола, не сказал ни слова, подошел к Серому и обнял его так крепко, что Серый, пожалуй, мог задохнуться. Они стояли так долго-долго. У Тахти не было с собой зеркалки, и он сделал кадр на фотоаппарат своего телефона.

Два брата на фоне потрясающего портрета, в лучах северного солнца.

***

На верхней полке бара стояла фарфоровая статуэтка. В любой другой раз Тахти просто прошел бы мимо. Но он видел ее в мастерской у Чеслава. Девочка верхом на лошади, вставшей на свечку.

– Хочешь, поближе покажу? – спросила Хенна.

В последнее время она явно преуспевала в искусстве телепатии. Не дожидаясь ответа, она сняла статуэтку с полки двумя руками, очень аккуратно. Хотя она же совсем не тяжелая. Только хрупкая. Тахти взял ее в руки. Красивая. Тонкая работа. Ручная работа. Сколько, интересно, она стоила.

– Давно Триггве ее купил? – спросил Тахти.

– Купил?

– Она же из магазина Чеслава, да? Из антикварной лавки? Я видел ее там.

– А, вот оно что. У Триггве она уже очень давно, насколько я знаю. В антикварной лавке, в мастерской, ее только реставрировали.

– А откуда она у него тогда? Я думал, он ее купил.

– Что, опередил он тебя? Тоже хотел такую? – она прищурила глаз.

– Откуда у меня на антиквариат деньги-то?

– Я шучу. Прости, неудачная получилась шутка, – Хенна сложила вместе ладони. – Я не знаю точно, откуда она. Триггве ее откуда-то привез. Она долго стояла здесь, в кафе. Это еще до того, как вы сюда стали ходить. А потом он познакомился с Юзеппи и отдал ее в его магазин, чтобы там ее почистили, отреставрировали. Поэтому ты ее и не видел ни разу. Он ее на той неделе привез обратно. На днях, считай, – она вернула статуэтку на полку. – Он с нее пылинки сдувает. Не знаю, какая у нее история, но для Триггве это что-то очень важное.

– Давно Триггве вернулся?

– Сейчас скажу, подожди, – Хенна стала тыкать пальцем в воздух над его плечом. – Понедельник, вторник, среда. Да. В пятницу, утром.

В кафе Триггве приехал уже затемно. Смуглый, аккуратный, с белоснежной улыбкой. Посеребренные проседью волосы уложены набок. На нем были джинсы с изящно протертыми коленями, тонкий джемпер с геометрическим узором, на шее пушился тонкий шарф. Пальто нараспашку, из кармана торчали кожаные перчатки. На пальце висели ключи от машины, бряцали словно бубенчики. Триггве умел выглядеть классно.

Они все сидели за столом, таким большим тесным кружком. Других посетителей уже не было, и Серый сидел вместе с ними.

– Алоха! – крикнул с порога Триггве под звяканье колокольчика на двери.

Хенна помахала ему рукой, выглянув из-за барной стойки.

– Привет!

Серый вскочил на ноги и опрокинул стул, и Сати едва успел его поймать.

– Да сиди, – сказал Триггве. – Си-ди.

Серый смотрел на него, сжавшись около стены. Триггве обводит взглядом зал.

– Ну что, все завсегдатаи в сборе!

– День рождения празднуют, – сказал Хенна.

– День рождения? У кого сегодня день рождения? Почему я был не в курсе, я бы заказал на всех большой торт!

– У Сати, – сказала Хенна.

Триггве подлетел к столу, источал улыбки и флер Gucci Guilty, тряс Сати за руку.

– С днем рождения, дружище! Всех благ!

– Спасибо большое, – сказал Сати. Уши у него были малиновые.

В итоге Триггве проигнорировал все попытки сопротивления и заказал торт из ближайшей кондитерской. Тахти попытался помочь с посудой, но Фине строгим взглядом послал его обратно в кресло. Этот добряк умел смотреть матом, когда было нужно. Тахти засунул за ухо сигарету и просочился на лестницу покурить.

Тори вышла следом, тихонько прикрыла дверь.

– Как ты? – спросила она.

– Нормально.

– Тяжко тебе, я же вижу.

– Уже лучше. Ничего, обойдется.

Он притянул ее к себе, поцеловал в макушку. Она спрятала лицо на его груди, обхватила его осторожно, бережно, словно он был хрустальный, и стояла так. Их сигареты так и стлели, пепел упал к ногам, а они так и стояли рядышком, два попугая-неразлучника. Сколько нервов друг другу вымотали, а друг без друга – никуда. Просто люди. Просто двадцать с хвостиком. Просто жизнь.

Когда они вернулись, Триггве крутился за барной стойкой, переносил торт из упаковки на большую тарелку. Он скинул пальто и закатал рукава джемпера. У него были в меру мускулистые и очень изящные руки цвета кофе с молоком. На таком же смуглом лице белоснежным жемчугом сверкала идеальная американская улыбка. Такая улыбка стоила, поди, как чугунный мост.

– Тахти понравилась твоя статуэтка, – сказала Хенна.

– Да? Хочешь, поближе покажу? – Триггве поставил статуэтку на барную стойку.

Тахти провел кончиками пальцев по шее лошади.

– Откуда она у вас?

– Тахти, ну сколько можно просить. Называй меня на «ты», мы же не в Ла’а, – он подмигнул Тахти, словно они были соседями по общаге. Сколько, интересно, Триггве лет? Тахти терялся в догадках. – А эту статуэтку я давным-давно еще привез из Ан-Лодалии.

– Из Ан-Лодалии?

– Я же жил там несколько лет. Я не рассказывал? Поехал учиться, и так там и остался. Потом уже сюда вернулся.

– А где в Ан-Лодалии?

– В Верделе.

– Серьезно? – у Тахти зачастил пульс.

Триггве продолжал, он не замечал, как загорелись алым щеки Тахти, как задрожали руки. От Триггве пахло туалетной водой, но сквозь нее словно просвечивал запах юга, гондол, города на воде и сладкого солнечного света.

– Потрясающе красивый город, – заговорил Триггве. – Вода, гондолы, архитектура. Все залито светом. А статуэток этих вообще было две. Но у меня осталась только одна.

Тахти еле отлепил пересохший язык от нёба.

– А что вторая?

– Ее купил другой человек. Не знаю, где она теперь.

– Потрясающе, – сказал Тахти и улыбнулся настолько беспечно, насколько смог.

Он не сказал этого вслух, но в его голове кружилось столько мыслей, вопросов, догадок и снова вопросов, что дышать стало трудно.

///

Мама так любила эту статуэтку. Мальчик верхом на лошади, вставшей на свечку. Тахти помнил, как эта статуэтка стояла на тумбочке возле ее половины кровати, потом – на столике трюмо. Тахти несколько раз просил, и никогда ему не разрешали ее подержать. Мама только стирала пыль с лошадиной шейки, с фигурки мальчика. Она чмокала Тахти в лоб и улыбалась, и глаза ее были темными и далекими.

Не решил ли он тогда подсознательно, что если научиться ездить верхом, его будут любить так же сильно? Если он будет ловким всадником, как этот мальчик со скульптуры, будут ли его любить тогда?

Он видел маму, когда она бережно, едва касаясь, протирала пыль со статуэтки. Видел, как она раскладывала вокруг свои украшения. Где-то он чувствовал, что должно быть что-то еще, какая-то история, тайна, которую он не знал. Он ловил отблеск этой тайны в ее взгляде, когда она смотрела на него и молча улыбалась. А потом заходил отец, и она улыбалась ему тоже, но уже какой-то другой, напряженной улыбкой.

Он был ребенком. Он видел мир под собственным углом. Он не знал настоящих историй. Поэтому он выдумал свою. Про конный спорт. А потом все разбилось, и он разбился тоже. И теперь ходил с тростью.

Ни тогда, в теплом Верделе, ни теперь, в ледяном Лумиукко, не знал он, что однажды узнает настоящую историю. Но расскажет ее человек, с которым ему еще только предстоит встретиться.

***

В больницу к нему приезжали Сати и Серый, Киану и Тео, Йона, Твайла, Фине. Ребята из института. Тори вообще тусовалась чуть ли не каждый день. Грэхэм приехал в тот момент, когда у Тахти в палате был врач. Тахти видел, как потом они беседовали в коридоре. Недавно он узнал, что Грэхэма пригласили на работу в детское отделение, медбратом в детскую реанимацию. Грэх был на седьмом небе от счастья, позвонил Тахти на мобильный и долго его благодарил. По сути, за совпадение, дурацкое и ироничное. Тахти выслушивал этот поток радости лежа на спине в пустой комнате в общаге, затянутый в послеоперационный бандаж.

Дурацкий способ всем помочь, – подумал он. Чего еще тут скажешь.

Тахти стоял перед зеркалом и старался поопрятнее уложить отросшие волосы. Еще немного, и они будут собираться в хвост на затылке. Такую длину он всегда носил в Ла’а, но здесь, на севере, его первым делом постригли. Он вспомнил тот чудовищный день, когда его силком усадили в кресло, и как он сбежал, и как все превратилось в грязный бардак с дракой. Он с полгода проходил в вязаной шапке, которую не снимал даже в помещении. Теперь казалось, все было так давно. Воспоминания поистерлись. Виной тому было и время, но еще постоянные транквилизаторы и еще один наркоз.

Тахти все еще еле ходил, хотя врач сказал, что с понедельника его, скорее всего, выпишет. Стояли тихие солнечные дни, и свет казался золотым и чистым. Тахти позвонил Тори и предложил прогуляться по парку. Ничего, он сможет. Он соскучился. И по Тори, и по прогулкам на улице. Сколько можно валяться на кровати.

Они встретились у главного входа. Тахти очень хотел бы оставить трость дома, пусть даже это была бесподобная антикварная трость Чеслава. Все равно он не хотел, чтобы Тори видела, как он ходит с тростью. Но Тори на это даже не обратила внимания. Подлетела к нему, обняла легонько.

Только погулять не очень получилось. Тахти еле шел, улиточными темпами, воздуха не хватало. Тори потихоньку шла рядом с ним.

Прохожие пугали. Казалось, что если кто-то из них заденет Тахти, то он сломается. Рассыплется на сотню осколков.

Он остановился, оперся на трость двумя руками и просто дышал, а сердце билось в груди безумным барабаном. Тори остановилась с ним рядом, заглянула в лицо, провела ладонью по лбу.

– Ты в порядке?

– Давай… посидим, хорошо? Мне бы… мне бы отдохнуть немного. – Он задыхался, но старался говорить спокойно и мягко. – Тяжело…. тяжело пока долго ходить.

– Давай, конечно, – сказала Тори. – Может, не надо было приезжать?

– Я… соскучился. Хотел… хотел тебя… увидеть. Тебя… Увидеть.

Люди вокруг шли быстрым, размашистым шагом. Они всегда так ходят? С такой нервозностью, словно нож со свистом режет воздух? И ведь как-то раньше Тахти мог так же носиться. Кажется, мог. Теперь это было за гранью фантастики.

Тахти по трости опустился на ближайшую лавочку, словно столетний старикан. Сердце заходилось ударами, ноги дрожали. Бандаж мешал сделать полный вдох. Он сидел и ждал, когда в теле снова появятся силы встать. Тори опустилась рядом, обхватила его плечо, касалась щекой.

– Прости, что так получилось.

– Не говори ерунды. Хочешь, такси вызовем?

– Давай посидим просто.

Он отдохнет, и тогда сможет дойти до остановки, сесть на трамвай и доехать до общаги. Там на бульваре тоже есть лавочки. По дороге в общагу он сможет отдохнуть. Он пойдет медленно, будет отдыхать столько, сколько потребуется. А потом поднимется на пятый этаж, тоже медленно. И там, в спальне, ляжет на кровать. И тогда можно будет расслабиться.

Сейчас особенно остро он чувствовал, как уязвим, как беспомощен и разломан. В разы проще было бы вызвать такси, сесть на заднее сиденье, назвать водителю адрес, закутаться в куртку и спокойно ехать, сидя, в комфорте и тепле. Попросить водителя подвезти его к самым воротам, объяснить, как подъехать со двора. Так было бы идти всего ничего.

Но это фантазии. Он не мог себе этого позволить. Денег на это не было. Ему скоро сваливать из общаги. Хрен знает куда. И на это по-любому понадобятся деньги. Поэтому все, что он мог, это сидеть на лавочке и отдыхать. И надеяться, что его сил хватит на то, чтобы доехать обратно до дормитория.

Обратно они шли медленно, Тори не торопила Тахти, подстраивалась под его шаг. Рассказывала про подработку, про людей, с которыми Тахти не был знаком лично, но чьи имена уже запомнил. Вокруг нее собралась команда замечательных людей. Он был рад за нее.

Тахти было сложно одновременно идти и разговаривать, поэтому он только кивал и слушал, а сам старался идти по возможности быстро, хотя возможности никакой и не было.

Пока они ехали в автобусе, Тахти немного отдохнул, и теперь его сил хватило на подъем по лестнице. Он предложил подняться и попить чаю, и Тори пошла за ним в дорм. Хорошо, что на дверях никто не дежурил. В прошлый раз Тахти еле придумал, как объяснить ее присутствие. Официально в общаге было нельзя курить, пить спиртное и приводить друзей противоположного пола. Обычно никто особенно не следил, они все были взрослые, но иногда бывало, что дежурил охранник с хорошей памятью на лица. И с нюхом на бутылки алкоголя в сумках. Тахти тогда наплел ему, что Тори – сестра Ноны из параллельной группы.

На лестнице Тахти остановился только один раз, на третьем этаже, постоял, облокотившись на перила, послушал скрип дверей и эхо голосов, подышал сладковатым запахом старого здания. И дополз до их спальни на пятом.

Рильке сидел за столом в наушниках, на экране ноутбука изгибались диаграмма, гора бумаг, книг и тетрадок завалила стол и подоконник. На кровати лежал синтезатор и ритмично гремел компьютерным звуком. Посреди комнаты стоял чужой огромный усилитель, на котором лежала раскрытая книга, на которой лежала раскрытая тетрадь с его записями, на которой стояла пепельница с забытой сигаретой. Весь пол терялся в проводах, как в клубках гадюк. Почти все свои вещи Рильке уже перевез на новую хату и теперь брал погонять у соседей все, чего ему не хватало. Синтезатор тоже был не его.

Рильке отстукивал ритм ногой – привычка, из-за которой вечно приходили жаловаться ребята с четвертого этажа. Бардак в комнате вдруг показался таким родным и привычным, и Тахти поймал себя на мысли, что скучал по всемуэтому.

На полу на сложенном пледе сидел Юстас с электрогитарой и тоже в наушниках. Когда Тахти вошел, он спустил наушники на шею.

– Какие люди! Тори, привет, рад видеть, – он привстал и пожал Тахти руку, Тори осторожно обнял за плечи. – Ну ты как, живее всех живых?

– Вроде того, – сказал Тахти.

– Как погуляли? – спросил Рильке. Он сдвинул на затылок один наушник. Тахти слышал ритмический бит.

– Хорошо, – сказал Тахти, – но тяжело пока подолгу ходить.

– Не отпускайте его пока далеко, – сказала Тори. – Рано ему.

– Вот так, – улыбнулся Тахти, прислонился к двери. – Я на карандаше.

– Иди ляг, а? – сказала Тори.

– А чай?

– Я сделаю. Давай, ложись. Кому говорят-то?

– Я вообще-то послушный, милая, – сказал Тахти. – Не шуми.

Он заковылял по комнате к кровати. Тори права. Ему бы сесть, а еще лучше лечь. Хоть на полчасика.

Тори нажала на кнопку чайника, протерла салфеткой кружки.

– Помочь? – спросил Рильке.

– Не.

Пошуршала рюкзаком и вытащила целый пакет сдобного печенья с капелькой повидла в серединке. Любимое печенье Тахти.

– Ты запомнила?

Она посмотрела на него. Тори умела смотреть так, что слова становились лишними. Тахти, ты опять сморозил глупость, вот что говорил ее взгляд. А потом она перевела взгляд на стол у окна. Там до сих пор стояла фарфоровая статуэтка. Та самая, которую Тахти привез из Ла’а.

– Это же Триггве? – спросила она. – Или нет?

Тахти покачал головой.

– Это вторая. Они парные.

Она осторожно взяла статуэтку в руки, присела на кровать.

– Как она у тебя оказалась?

– Она моей мамы.

– А у Триггве откуда?

За ее спиной Рильке с шумом выдохнул. Она обернулась, но он уже смотрел в монитор. Юстас перебирал струны гитары. Тахти зажмурился. Больно. Больно об этом говорить. Но это же Тори. Его Тори. Когда он открыл глаза, Тори смотрела на него, родная, знакомая. Он был дома. Среди них он был дома. Он мог рассказать.

И он заговорил. О том, что знал наверняка, о том, о чем только догадывался.

///

Рильке безумно ревновал. Сати к Серому. Воспитателей к Серому. Близняшек к Серому. Киану к Серому. Но поначалу-то они как-то общались? Это потом была лодка. И лестница. Все трое получили по полной. Серый потерял слух, Рильке чуть не остался инвалидом, Сати оказался на учете в полицейском реестре.

С лестницы Сати его спустил после того, как из-за них Серый потерял слух. А Серый после этого разругался с Сати. Но Серый и Сати потом помирились, а Рильке – нет. Ни с одним, ни с другим. Они избегали друг друга. Чтобы ничего не решать. Их не пугала кровь. Они просто пытались вычеркнуть друг друга из членов семьи. Будто это так просто.

Позже, когда Рильке подлечил ноги и стал ходить, сначала на костылях, потом своими ногами, он всех избегал. Его перевели в группу на четвертом, и не встречаться стало довольно просто.

Серый за ним ходил, пытался поговорить, но Рильке просто убегал. Уходил, руки в карманы, взгляд исподлобья. С Сати они друг друга не замечали.

Серый понимал, что Сати без тормозов. Он восприимчивый, добрый, но без тормозов. Про тормоза теперь все понимали. Может, если бы он рос в семье, если бы ему не нужно было биться за право жить, он бы вырос мягким и спокойным. Он заботливый, верный, но заботу свою он проявляет без оглядки на последствия. Рильке скинул Серого в воду? Сати скинул Рильке с лестницы.

В тот раз тоже приезжала полиция. Их всех допрашивали. Оску после этого сертифицировали как переводчика. И еще все поняли, что с Сати лучше не ругаться, а к Серому не лезть. По сути Сати добился чего хотел – от Серого отстали.

Но Рильке отстал не из-за Сати. Он сам испугался. Он не хотел заходить так далеко. Они хотели пошутить – а получилось, что чуть не потопили парня. Который в итоге потерял слух. Из-за них.

Рильке чувствовал себя виноватым. Но не знал, как подойти, как поговорить. Серый был в больничном крыле, под капельницами и круглосуточным присмотром врача и Сати. Рильке несколько раз приходил ночью к дверям лазарета, однажды даже зашел внутрь, но так и не смог сказать того, ради чего пришел. Иногда он специально сидел под дверями лазарета и ждал, когда они придут. Он знал, они придут и побьют его. И тогда ему станет легче.

Они так и не поговорили. После драки на лестнице Рильке ночевал в лазарете и ездил впритирку к стенам, а чуть позже, после второй операции, вернулся на костылях и еле ползал. Они так глупо избегали друг друга, и в итоге интернат закончился для них раньше, чем они разобрались со своими вопросами.

Рильке пытался забыть, жить обычной жизнью. Он поступил в институт на бесплатное отделение. Теперь у него была крыша над головой, какие-никакие деньги и билет в будущее. Но ничто не завершилось. Он понял это, когда пришел с Тахти в кафе.

Потом он по звонку Серого приехал ночью в госпиталь и половину ночи просидел под дверью отделения реанимации, и еще половину ночи – на допросе.

Ничего не кончилось.

Кто же из них ударит по тормозам? Спустит курок? Спустит собак? Спишет на другого? Спишет другого?

Какая развязка вообще возможна, когда все так запуталось?

20

***

Врач выполнил свое обещание, и с понедельника Тахти вернулся и к учебе, и на работу. В институте все было по-прежнему: ничего толком не разберешь. Тахти в целом был в курсе, что к чему. Ребята рассказывали ему основные новости, пока он валялся в комнате на больничном. Он пропустил не так уж много, но выпал из ритма, из этого удобного каждодневного ритуала, в котором до этого варился. Ребята вспоминали какие-то события, о которых он ничего не знал. Шутили о чем-то, чего он не понимал. Обсуждали темы, в которых он плавал. Юстас скинул ему по почте все лекции, и он их прочитал, но это не сравнится с личным присутствием. Большую часть времени Тахти только сидел и молча слушал, всех и каждого, стараясь влиться в привычный ритм. Вообще войти в курс дела, снова стать своим.

Слабость осложняла все. Одним холодным промозглым утром он пришел на остановку, и выяснилось, что ветка встала, и трамваи не ходят. Ледяной дождь, обрыв линии. Пришлось до института ковылять по наледи с тростью, через боль и со скоростью улитки. Он опоздал на пару, еле забрался на третий этаж, дверь в аудиторию оказалась заперта изнутри. Преподаватель отказывался его впускать, стоял привратником, загораживал проход и требовал объяснений. Тахти несколько раз повторил, что его только выписали из госпиталя, трамваи не ходят, он шел пешком, хотя едва может ходить, еле стоит и тупо грохнется, если еще немного постоит в коридоре. Преподаватель задавал одни и те же вопросы, ничего не слушал и только повторял, что Тахти не смотрит на часы. Сколько времени они препирались в дверях – сказать сложно. В итоге Тахти впустили, при помощи рук он кое-как сполз на стул и прямо в аудитории закинулся таблеткой обезболивающего. Посреди пары. Перед глазами летели черные точки, во рту стоял привкус горечи, голос преподавателя расслаивался металлическим гулом. Уже ближе к концу пары он более-менее пришел в себя.

Ему было тяжело подниматься по лестнице. В главном корпусе был лифт, но им обычно пользовались только сотрудники, возили оборудование. Кнопки в нем были подписаны от руки, черным маркером. Кто-то из шутников напротив кнопки администрации замазкой подписал «в ад». Надпись пытались оттереть и только развели вокруг букв мутную белесую лужу, отчего надпись еще больше бросалась в глаза. Рядом с кнопкой вызова на первом этаже был выключатель, под которым налепили рукописную записку: «Не нажимать! Этот выключатель управляет еще и лифтом!». Эта записка хорошо бы пошла к записке на окне в их кухне: «Не открывать! Выпадет!»

Пару раз Тахти пытался успевать за всеми и скакать по лестнице, но это оказалось не под силу. Ему было тяжело так долго оставаться на ногах. К середине дня его все еще выключало, и он был бы рад прилечь, но прилечь было негде. Максимум, что он мог себе позволить, это сесть за стол и положить голову на руки. Так сидеть было не очень удобно, начинал болеть низ живота, становилось трудно дышать. Стоять в коридоре долго он тоже не мог и садился на пол, а потом не мог сам встать, и приходилось просить кого-нибудь из ребят ему помочь. Он не мог взять с собой всего оборудования, потому что не мог носить тяжелое, а без оборудования не мог полноценно работать. Глазами он бы переделал кучу всего, но сил на это не было, и в короткие передышки он почти выпадал из реальности. Проваливался в какое-то блеклое, мутное измерение, в котором голоса превращаются в гул, цвета смазываются, ощущения теряются, и можно на несколько минут прикрыть глаза и ни за что не отвечать.

И все равно он радовался, что он снова ходит на эти лекции. Сидит за длинными столами учебных аудиторий. Завернувшись в куртку, слушает лекции. Участвует в разговорах. Участвует в какой-то жизни. В настоящей, обычной жизни, которой ему так не хватало в госпитале и даже потом, в дорме. Ребята приносили ему новости, навещали каждый день, но все равно это не то же самое, что натянуть джинсы и толстовку и самому пойти на учебу и на работу, самому проживать эту жизнь.

По дороге на работу он почему-то нервничал. На днях он разговаривал с менеджером, говорил, что его выписали, и менеджер сказал, что рад и ждет его на рабочем месте как можно скорее. Все вроде было в порядке, но нервное напряжение никак не удалось унять. Ноги подкашивались, и хотелось сбежать.

Перед дверью в офис он стоял несколько секунд. Знакомая вывеска, невнятный гомон голосов внутри. Там, прямо около двери, его стол. Почти перед самым ранением его переселили в опен офис – огромную комнату с лабиринтом перегородок и массой свободных ячеек. Ячейки их команды лепились вокруг пятачка свободного места с кулером и стеллажом с бумагой, которую на самом деле нельзя было брать. Менеджер называл этот пятачок зоной отдыха. Лампочка над этой зоной обычно нервно моргала, как в психушке.

Там все по-прежнему, говорил он себе. Накопитель для бумаг, компьютер, стакан с ручками. Принтер. Его кружка. Даже обогреватель. Все знакомо и понятно. Он справится, убеждал он себя, когда толкал дверь.

Посреди офиса стояла гора из архивных коробов и занимала все пространство зоны отдыха. Вокруг коробов оставили узкие проходики до шкафов и столов. Короба кто-то подписал от руки черным маркером. Его пустующий стол завалили стопками бумаг. На рядах папок стояли еще папки. Поверх коробов тоже лежали стопки бумаг. Столы девчонок зато были чистыми и опрятными. Пахло едко-сладким. Тахти уже знал этот запах: смешение лака для волос и лака для ногтей.

– Доброе утро, – сказал он и улыбнулся.

– О, наконец-то, – сказала одна из коллег. – Долго же тебя не было.

– Пришлось поваляться в больнице и потом еще дома, – сказал он. – Мне пока еще тяжело, на самом деле, но я вот, вышел.

– Понятно, – сказала она в монитор.

С наклеенной улыбкой он кивнул и ушел в бэкофис оставить куртку. Он ждал чего-то. Он подбирал слова на вопросы, которые ему могут задать. Не пригодилось.

– Ты вышел, – менеджер хлопнул в ладоши. – Как хорошо. Все нормально?

– Да, уже получше, – кивнул Тахти.

– Тогда приступай, работы много.

При помощи рук Тахти опустился в свое рабочее кресло. Сиденье опустили до упора, Тахти попытался подскочить, приподнять его, и не смог.

– А, прости, Тахти, тот стул сломан, – сказала коллега. – Он не поднимается.

Тахти смотрел на нее, но видел только ее пучок на макушке. С этого стула он теперь сам не встанет.

– Ты прости, у нас тут очень много работы, мы ничего твое не успели взять, – сказал его коллега.

– Это все твое, – сказала вторая коллега и указывает на стопки на столе и коробках. – Можешь забирать туда, к себе.

– Я потихоньку разберу, – сказал Тахти и стал думать, сможет ли приехать на стуле к этим коробкам или придется как-то вставать.

– Потихоньку некогда, – сказал менеджер. – Делай быстрее, нам скоро сводку формировать. И ходить негде.

– Понятно, – сказал Тахти.

Тахти взял в руки стопку бумаг со стола, и веер листочков рассыпался по коленям. Стопка не была такой уж тяжелой. Просто сил на эту бессмыслицу не осталось.

***

У Сигги Тахти не был пару лет. Он давно собирался в гости и все никак не мог доехать. То одно, то другое. Типичные отмазки современного человека.

Они звонили ему время от времени, Сигги и Нана. Про госпиталь он не стал рассказывать. Вместо этого решил приехать в гости. И все равно ничего не рассказывать. Незачем их беспокоить ерундой вроде ножевого ранения. К тому же, Тахти не хотел выслушивать причитания и смотреть в перепуганные глаза. Он же не умер. Чего об этом говорить.

Он шел по набережной, мимо пустынного моря, разбросанного по побережью фукуса, замшелых потрескавшихся камней. С воды подползала тоска. Незаметно лизала его стопы, хватала за щиколотки, пробиралась под свитер и стискивала ледяными ладошками сердце. Как часто он мечтал сбежать отсюда. Пару раз даже пытался. Как мерз, как ненавидел север. Как простужался раз за разом, не спал летом, потому что был полярный день. Ничего не ел и падал в голодные обмороки. Как часто бродил по побережью в полном, кромешном одиночестве. Лежал на спине на вересковой пустоши. Лежал без сна на жестком пружинном матрасе в гостевом домике Сигги. Как выпускал в левады его овечек. Жамкал плюшевые носы лошадей. Собирал ракушки и выкладывал их на подоконнике. Как ненавидел все это. И как, оказывается, по всему этому скучал.

Сигги был прежний, все тот же суровый добрый мужик. В этих краях мало что меняется. Эти места – просто образец стабильности. Он встретил Тахти в лопапейсе, джинсах и сапогах до колен. Он пах домом, теплом, дымом, сеном. Он обнял Тахти за плечи, растрепал огромной грубой ладонью его отросшие волосы. Тахти вошел в его дом, в тепло, которым Сигги делился с ним целый год, и которое ускользало от Тахти недоступным.

И тут Тахти увидел Нану. Она сидела на диване около камина. В лопапейсе и джинсах, в шерстяных домашних уггах. Копия Сигги. Она вышла к Тахти, обняла его за плечи. Он перерос ее, теперь она казалась ему еще более тонкой.

Получается, он ничего не знал.

Ее книги в его книжном шкафу. Ее ноутбук на столе. Ее собственные домашние тапочки в его доме.

Они жили вместе.

Он столько раз видел их по одиночке, столько раз разговаривал с ними. Всего пару раз он видел их вместе – точнее, они были втроем. Когда Нана привозила его сюда в самый первый раз. Когда Сигги возил его в город к Вилле, и потом они заходили к Нане в центр, пили чай и разговаривали. О чем они тогда разговаривали? Тахти не смог вспомнить. Они много говорили о нем, это точно. Ему всегда было сложно переносить эти разговоры. Опекунство, транквилизаторы, реабилитация. Он старался по возможности в них не участвовать.

Было ли тогда между ними что-то, чего он не заметил? Он никогда не видел в них возможную пару. Никогда не думал о них как о людях, которые могут друг другу понравиться. Он воспринимал их исключительно как опекунов. Социальных работников, которые по долгу службы вынуждены о нем заботиться. Он не видел в них живых, чувствующих людей – способных полюбить друг друга. Не думал о них ни как о приемных родителях, ни как о взрослых друзьях. Да, бесспорно, они были добры к нему. Они о нем заботились. Он отгородился от них стеной. И не заметил, как родилось что-то большее.

Сигги принес им всем глинтвейн и пепаркаккор, тонкое имбирное печенье. А ведь это печенье всегда было и в его доме, и в чайной Наны. И у нее дома, кстати, тоже. Он сейчас вспомнил. В тот вечер, когда он ночевал у нее в гостиной. Она угощала его таким же печеньем.

Отчего-то защемило в груди. Он ушел ненадолго в ванную, умылся холодной водой и подождал, пока исчезнет ком в горле. В ванной на полу появился коврик. Полотенца лежали, сложенные на верхней полке. В стакане помимо тюбика зубной пасты стояли две зубные щетки. Зеленая и желтая. Нана ненавидит розовый цвет, он вдруг вспомнил.

Сколько всего он про них знал, и сколько забыл, когда они перестали так часто видеться. И теперь эти воспоминания всплывали, вспарывали острым краем ткань настоящего, и встраивались в сегодняшний день.

Каким, интересно, они видели его? Кем он для них был? Он поймал себя на мысли, что гордился бы званием их приемного сына. Он улыбнулся своему отражению в зеркале. Так не бывает, напомнил он себе.

И вернулся в гостиную.

***

Триггве никогда не предупреждал заранее о своих планах. Он мог вдруг явиться в кафе, дарить улыбки и шоколадки, а вечером умотать за границу, никому ничего не сказав. Тахти нервничал. Ему было очень нужно, чтобы сегодня Триггве не умотал за границу и пришел в кафе.

Тахти делал вид, что слушает разговоры, а мыслями был далеко, в залитом солнцем Верделе, в своих воспоминаниях и фантазиях. В сумке лежал хрупкий сверток.

Когда Триггве все же появился на пороге, все такой же веселый, с белоснежной сверкающей улыбкой, в пальто нараспашку и в идеальных темно-синих джинсах, в высоких белоснежных кроссовках, шумный, нервный, сумбурный и притягательный, Тахти одновременно полегчало и поплохело. С одной стороны, вот он, все-таки приехал. Теперь можно с ним поговорить. Но с другой стороны, если бы он не приехал, то можно было бы не искать нужных слов, ни о чем не спрашивать. Сегодня он бы получил отсрочку. Которая, впрочем, ничего бы не решила, и только прибавила бы ему бессонных ночей и нервных мыслей. Поэтому он улыбался, через силу или нет, сказать трудно, но он старался улыбаться так, как было принято в Ла’а – широко, обаятельно, приветливо.

Триггве ушел в кухню, и Тахти попросил прощения у ребят, взял рюкзак и подошел к притворенной двери. Если он постоит под дверью хотя бы несколько секунд, то сбежит. Поэтому он коротко постучал и вошел.

Триггве копался в кухонном шкафчике. Он улыбнулся Тахти широко и обаятельно.

– Привет!

– Привет, – голос Тахти звучал хрипло, с дрожью. – Есть минутка?

– Конечно, – Триггве закрыл дверки. – Все нормально? Присядь.

Хорошая идея. Ноги могут не выдержать. Колени и так трясутся. Тахти сел на табуретку. Триггве подвинул деревянный ящик и тоже сел, закинул щиколотку на колено. На нем были малиновые носки. Ящик стоял на боку, и Триггве оказался немного выше. Тахти хотел сначала все объяснить, но не мог поймать за хвост ни одно слово. Тогда он открыл рюкзак, достал сверток и протянул его Триггве.

Это была дурацкая идея. Тахти же мастер дурацких идей. Триггве рассмеется, отшутится, выяснится, что Тахти напридумывал себе ерунды, и что тогда? Иногда бывает очень трудно сидеть на табуретке и смотреть, как человек напротив разворачивает сверток.

***

– Что там происходит? – Виктор указал на кухонную дверь.

Тахти скрылся за ней минут пятнадцать назад. Что он им сказал? Что-то вроде «простите, мне нужно отойти на минутку?» Точно, да, со знаком вопроса на конце. Тахти всегда задавал вопросы, даже когда не задавал вопросы. Идеальная суперспособность для корреспондента.

Сначала не было слышно вообще ничего. Потом вроде голос Триггве. Потом голос Тахти, слишком высокий для обычного разговора, слишком надломанный, и потом – снова ничего..

Хенна подошла к двери, осторожно постучала и заглянула внутрь. Ей что-то сказали, она зашла, и дверь снова закрылась.

– Нет, так не пойдет, – сказал Виктор и встал.

Сати даже отвлекся от книги, а Киану посмотрел на него с вопросом в вечно грустных глазах.

***

Триггве взял в руки статуэтку. Мальчик верхом на лошади, вставшей на свечку. Тахти хотел бы сорваться и сбежать, но он не мог сбежать. А потом он увидел, что у Триггве трясутся руки.

– Откуда она у тебя? – спросил Триггве.

Он поворачивал статуэтку по кругу, медленно, как обычно поворачиваются золотые часы в витринах дорогих магазинов. Там солнечно и всегда май. В воспоминаниях о Верделе тоже всегда был май.

– Это вторая? – спросил Тахти.

– Откуда? – снова спросил Триггве.

– Она моей мамы.

Триггве взглянул на него.

– Твоей мамы?

– Я точно не знаю, где она ее взяла. Мы тогда жили в Ан-Лодалии. В Верделе.

Триггве опустил статуэтку на колени. Он молчал и все смотрел, смотрел на Тахти. Угадать его мысли не представлялось возможным, только складочка наметилась между бровями.

– Так… подожди, – Он улыбнулся, он всегда улыбался, когда говорил, и наклонил голову. – Ты жил в Верделе?

– Я родился в Верделе.

– А это – статуэтка твоей мамы?

– Да, – Тахти собрался с духом и озвучил то, что давно не давало ему покоя. – Они парные, да?

Триггве кивнул.

– Как твоя фамилия, Тахти?

– Джонсон. Фредерик Тахти Джонсон.

У них в классе было три Фредди, и Тахти стал представляться Тахти, чтобы не было путаницы. Ему нравилось это редкое имя. Кто же знал, что на севере, в незнакомом тогда еще Лумиукко, таких Тахти будет пруд пруди.

– Быть не может, – выдохнул Триггве и потер пальцами лоб. – Лилия.

Лилия. Лилия Анабель Джонсон, в девичестве Ларý. Мама Тахти. Тахти отлепил язык от пересохшего нёба.

– Вы были знакомы?

– как зовут твою маму?

Триггве молчал. Долго, очень долго он сидел неподвижно и молчал. Смотрел на статуэтку, словно она могла ответить за него на все вопросы. Тахти боролся с желанием закурить прямо в кухне. Триггве встал, снова сел.

– Я познакомился с ней, когда только-только закончил институт, – сказал Триггве. Голос у него стал тихим, он говорил почти шепотом. – Я выиграл грант и уехал учиться в Вердель, а потом устроился там на работу, как-то крутился. Там я встретил Лилию. Мы гуляли по городу, катались на лодках, ели мороженое. Знаешь… Конфеты-букеты. Эти статуэтки мы купили как-то на блошином рынке в Верделе, когда вот так гуляли. Решили их разделить, девочку взял себе я, а вторую, мальчика, забрала она. – Он хохотнул и тут же снова стал серьезным. – А потом она сказала мне, что замужем, – он взглянул на Тахти, пожал плечами, то ли принимая ироничность всей ситуации, то ли прося прощения непонятно за что. – Потом я вернулся в Лумиукко, а она осталась в Верделе.

Тахти слушал, и нарисованные Триггве образы плыли перед его глазами. Вот они гуляют по набережной, вот сидят рядышком в одной лодке, и Триггве придерживает ее за плечи. Вот они едят мороженое, оно тает и течет по рукам. Вот он наклоняется к ней, чтобы поцеловать. Но она замужем. Замужем за отцом Тахти. Они отходят друг от друга спинами, и картинка рассыпается пикселями.

– Так, значит, ее больше нет, – Триггве вздохнул. – До чего же грустно.

Он поднял руку, чтобы коснуться плеча Тахти, и передумал на полпути. Можно ли ему? Может ли он как-то утешить Тахти? Ни Триггве, ни Тахти этого не знали.

– Тахти, – позвал Триггве.

Тахти посмотрел на него. Может, поэтому Триггве казался ему немного знакомым? Потому что в нем сохранилось что-то от его мамы?

– Есть еще одна вещь, о которой ты, возможно, не знаешь. Возможно, не я должен говорить тебе это, но, может быть, больше некому. Твой… твой отец не мог иметь детей.

В тишине гудели лампы. За дверью, в далеком зале кофейни, разговаривали посетители. Тахти выбросило в другую, чужую реальность, швырнуло на камни и окатило сверху ледяной водой.

– Что?

– Она как-то мне сказала. Твоя мама.

– А.. а как? Я… – Тахти смотрела на Триггве. – А как тогда?…

Триггве не ответил.

– Так, значит, Вы… – начал Тахти.

– Так, значит, я, – медленно проговорил Триггве.

– Да как… – начал Тахти и сам не заметил, как голос сорвался криком. – Да как такое вообще возможно??

В дверь тихонько постучали, и зашла Хенна.

– У вас все хорошо?

Тахти был бледнее призрака, и она уже собиралась принести ему нашатырь. А потом парень начал смеяться.

Все вдруг стало понятно. И грусть маминой улыбки, и холодность отца. Он знал? Он знал, что воспитывает чужого ребенка? Они знали, а он нет.

Внутри что-то разжалось, расплелось, и стало легче. И одновременно очень больно.

Тахти хохотал в голос, а по щекам текли слезы.

***

Виктор прошел через зал широким шагом опаздывающего на марш военного.

– Виктор, – позвал его Фине.

Виктор отмахнулся от него рукой, словно отгонял майского жука, и остановился около двери. Он приложил ухо к тонкой деревяшке и прислушался. Ребята встали из-за стола и подошли к нему. Он поднял вверх указательный палец, и с минуту они так стояли, в полной тишине, горстка случайных шпионов. А потом Хенна собралась за нашатырем, открыла дверь, и они ввалились в кухню.

Триггве стоял около шкафа, молча и неподвижно. В его руках была скульптура, очень похожая на ту, что стояла на барном шкафу. Тахти сидел на табуретке, прижав ладонь к губам. Волосы упали на лицо, но все равно видно, что у него красные глаза.

– Что случилось? – спросил Киану.

Он подошел к Тахти, положил ладонь ему на плечо.

– Все нормально, – полушепотом отозвался Тахти. – Дайте мне немного успокоиться.

Серый поднырнул под руку Киану и опустился около Тахти на колени.

* Ты в порядке? Ты расстроился?

* Все хорошо, – Тахти ответил на языке жестов. В глазах стояли слезы. – Все хорошо.

– Что здесь происходит? – спросил Виктор. – Кто-нибудь может объяснить, в чем дело?

– Ты не поверишь, – сказал Триггве очень серьезным тоном. Таким тоном обычно говорят о штрафах за превышение скорости и фактах поломки фототехники. – Я пока сам не очень верю.

– Поверю во что? – переспросил Виктор.

Даже он напрягся, а он вообще не любил напряженную обстановку.

– Это мой отец, – сказал Тахти.

– Че-го?? – брови Виктора взлетели вверх. – Триггве, что ты ему наливал?

Триггве стоял совершенно серьезный.

– Познакомьтесь, – сказал Триггве мягким, ровным голосом. – Фредерик Тахти Джонсон. Мой сын.

В повисшей тишине было слышно, как в воздухе кружится золотая пыль.

///

В столовой они делали вид, что не знают друг друга. Рильке проезжал на инвалидной коляске к столу впритирку к стенам. Сати уносил еду наверх. Серый приходил, когда все уходили или спускался в кухню ночью и воровал то, что осталось в холодильнике. Целый месяц он ночевал на лестничной площадке на чердаке, где когда-то они курили с Рильке и Сати. Рильке сюда теперь было не забраться. Сати не поднимался. Он спал в спальне, у самой стены, под ворохом одеял. Когда становилось совсем холодно, Серый ночевал в кухне, около остывающей печки. Утром кухарка выгоняла его, полусонного, в коридор.

Никто не ходил курить на чердак. Серый бродил ночами по дому. Иногда один, иногда с Киану. Киану учил его ходить бесшумно, Серый учил его воровать еду из кухни. Киану единственный из них сохранил мирные отношения со всеми – и с Серым, и с Сати, и с Рильке. Когда Серый уходил ночью из спальни, Сати притворялся спящим. Но Серый знал, что он притворяется. И не звал его с собой. А Рильке теперь ночевал в лазарете. Позже, когда ему сняли гипс и он вернулся в дом на костылях, он перебрался на четвертый, в свою новую группу. Он ни разу не поднялся на пятый этаж.

Никто никого больше не трогал. Их будто не было в Доме, их не было друг у друга. Они притворились, что ничего никогда не было. Что ИХ никогда не было.

Но так не может продолжаться до бесконечности. Теперь, когда Серый позвонил Рильке той ночью. Когда Рильке примчался первым и сидел с Серым в зале ожидания, когда отдал Серому свою толстовку, потому что свитер Серого был весь перепачкан в крови. Когда он ждал в выбеленном зале, один, пока Тахти оперировали, а Серого смотрел невролог. Когда приехал Сати. Когда Сати подрался с Рильке прямо в зале ожидания больницы и когда их выгнали на улицу. И когда Сати отдал Рильке свою куртку, потому что Рильке был в одной футболке. Когда переводить вызвали Оску, и он приехал среди ночи. Когда они все оказались в зале ожидания, потом – на допросе. Потом – под дверью больничной палаты.

Так не может продолжаться до бесконечности.

21

***

Когда было принято решение о сносе здания и стало понятно, что кафе придется закрыть, часть книг Тахти принес в общагу. Рильке переехал к друзьям на чердак, и Тахти уже пару недель жил в комнате один. Ребята помогли ему сдвинуть кровати к одной стене, а стол – к другой, и в комнате вдруг стало можно ходить. Не пробираться бочком, а именно ходить. Как люди.

– Ну и траходром, – сказал как-то Рильке, глядя на кровать. – Вот это я понимаю.

Рильке оставил ему чайник и плитку, годовые запасы макарон, которые еще остались с черной пятницы в той палатке на углу, с вывеской «гипермаркет». Но с пола исчезли клубки проводов, стены больше не пестрели постерами, и никто не наигрывал на цифровом фортепиано. Свобода одиночества должна бы расслаблять, но Тахти чувствовал себя так, будто он опоздал на поезд.

Тахти заварил чай, они сидели с Рильке за их столом. Рильке казался одновременно другим и прежним. Он уже перешагнул пропасть в новую жизнь, оставил позади общагу и институт. Тахти еще только предстояло это сделать.

– Поверить не могу, – говорил Рильке. – Про Триггве.

– Я сам поверить не могу, – сказал Тахти.

На шее у Рильке висела короткая цепочка без украшений, на руках появилась пара простых колец.

– То есть у тебя все-таки есть родня, – сказал Рильке.

– Мы решили подать документы на подтверждение родства. Но в принципе это и так точно.

– Это получается, ты всю жизнь жил с отчимом?

– Ну да, – кивнул Тахти. – Зато теперь понятно, почему он так холодно ко мне относился. Как к чужому. А я и был чужим.

– Жестко, – Рильке покачал головой. – Но ведь это же круто, когда у тебя кто-то есть. К тому же, Триггве крутой чел. И тебе будет, где жить, я так понимаю. Будешь жить в центре Лумиукко, с видом на парк.

– Да, если родство подтвердится, – кивнул Тахти. – Он уже показал мне мою будущую комнату. Блин, сюр такой, на самом деле.

– Сюр?

– Ну а как. Живешь такой, один на всей планете, и тут – на тебе. Оказывается, что у тебя есть отец, что у тебя будет дом, постоянный адрес и земля под ногами. Я уже давно от этого отвык.

– Я только однажды жил в семье, – сказал Рильке. – Тогда я тоже чувствовал что-то подобное.

– Ты не рассказывал.

– А чего рассказывать, – он сделал глоток чая. – У него была строительная фирма, она преподавала в музыкалке. Учила меня играть на фоно. У них круто было. Скажи мне кто заранее, я ни за что бы не поверил, что меня возьмут к себе такие люди. Меня? Да не в жизнь. Я прям как дома себя там чувствовал. Как будто не у чужих людей живешь, а… дома. С ними я понял, что такое иметь родителей.

Рильке прикрыл глаза и с шумом втянул воздух.

– Что-то случилось?

– Они разбились на машине. Погибли оба, – Он не смотрел на Тахти. – Меня вернули в интернат, – он помолчал. – Вот так, – он хлопнул ладонью по столешнице, посмотрел на Тахти с улыбкой, грустными, потемневшими глазами. – Больше меня никто в семью не брал.

Тахти смотрел на Рильке. И впервые видел его таким уязвимым, таким открытым, израненным и потерянным. И одновременно – таким сильным.

***

Тори зашла как-то под вечер, в черном корабельном плаще, с которого стекала вода. Тахти щелкнул чайник и звякал теперь кружками. Тори оставила у двери ботинки, на ней оказались разные носки, один зеленый в желтый горох, второй розовый с белыми пакетиками молока.

– Давай, я тебе помогу, – сказала Тори. – Что нужно сделать?

– Вон тот стул видишь? – спросил Тахти, и Тори кивнула. – Садись на него и сиди.

Тори застыла посреди комнаты с улыбкой, за которую ей прощали все.

– Эй, так нечестно!

Они говорили о книгах. На кухне горел уютный золотой свет, с чашек поднимался белый парок, а за окном уютно шлепал дождь. Под столом их колени соприкасались, нос щекотал запах карамелек от ее волос. Тори взяла наугад одну из книг. Книги из кафе теперь лежали на подоконнике и на полу. И на столе тоже.

– «Язык жестов»?

Тахти заглянул через ее плечо. Тори поцеловала его в затылок, отчего у Тахти мурашки побежали по спине.

– Это книга Серого, – сказал Тахти. – Не знаю, как она сюда попала. Надо будет ему отдать потом.

Тори пролистала книгу, открыла наугад. На иллюстрации собранные в кольца пальцы на обоих руках описывают окружность и встречаются около груди. «Семья».

На колени Тори упала фотокарточка.

На черно-белом снимке Сати и Серый обнимались на фоне портрета Сати. Этот снимок Тахти сделал тогда в кафе на телефон, перевел его в ч/б и отправил на электронную почту Сати. Значит, кто-то из них его распечатал. Тори перевернула фотокарточку. На обороте изящным путаным почерком зелеными чернилами написали: «Самый лучший день». Тахти узнал этот почерк. Его он уже видел в тетради Сати, много лет назад, когда они еще ходили на курсы. Было ощущение, что он заглянул в замочную скважину и подсмотрел интимную сцену. Постыдное ощущение, но на душе стало светлее.

– Это ты сделал снимок? – спросила Тори.

Обычно все говорили «фотка».

– Я, – сказал Тахти. – Это был день рождения Сати, и Серый нарисовал его портрет.

– Такую фотографию можно ставить в рамку, – сказала Тори.

– Серому негде ставить фотографии в рамки, – сказал Тахти.

– Я знаю, прости, – Тори закрыла книгу и провела ладонью по плечу Тахти. Ее руки были такими теплыми, такими приятными, прикосновение – легче перышка, нежное, родное. – А поснимай меня?

– Что? – переспросил Тахти.

– У тебя же есть фотоаппарат? Сделай пару кадров.

Тахти заправил в фотоаппарат пленку. На особый случай он приберег катушку слайда, потому что никогда не знаешь, когда может понадобиться сделать несколько хороших кадров. Сейчас был именно такой момент. Теплый свет, мягкие тени, красивая девушка. Его девушка.

***

Ханс, который учился на юриста, согласился помочь установить и утвердить родство, оформить все грамотно на бумаге. Прошло уже около двух недель, но Тахти все еще не пришел в себя. Насыщенный получался год. Он чуть не погиб, его уволили с работы, его выгоняли с общаги. А теперь вдруг оказалось, что у него есть не только друзья, но и родственники. Пока что в это трудно было поверить.

Они оба, и он, и Триггве, чувствовали непреходящую неловкость, когда встречались или созванивались. Тахти знал Триггве уже несколько лет, и отчасти привык к нему такому, каким его видел – улыбчивому, отдаленному, незнакомому. Теперь ему нужно было увидеть его в новом свете, разглядеть в нем свою кровь, и это было настолько странно, что казалось сюрреалистичным. Он будто все время спал и видел самый странный и яркий сон из всей своей жизни.

Триггве, казалось, боялся что-то не так сделать или сказать. Улыбался нервно, ронял предметы, путался в словах. Они занимались оформлением документов и поневоле проводили много времени в обществе друг друга. А Ханс, который с ними катался по конторам, наблюдал за ними и улыбался. Глаза его вовсе смеялись, но вслух он свои мысли не озвучивал.

Юристу было около восьмидесяти. Высокий, статный, с ежиком седых волос, он устроился в кожаном кресле за столом размером с футбольное поле и обвел взглядом собравшихся. Золотые очки-половинки сидели на кончике носа. Золото дорого оттеняло шикарный черный костюм и идеальный шелковый галстук.

Тахти сделалось неуютно под этим колким взглядом. В этом кабинете размером с целый остров, где по стенам до самого потолка тянулись массивные шкафы с книгами в кожаных переплетах, где уместился диван и пара кресел и еще оставалось достаточно места для поля для гольфа, а на столе можно было устроить вечер танцев, Тахти смотрел на свои неуместные стоптанные кеды и удивлялся, как его вообще сюда впустили.

Триггве легонько толкнул его плечом в плечо, и когда Тахти посмотрел на него, подмигнул. Ханс был занят бумагами. В элегантном сером костюме и кипенно-белой рубашке, выглаженной до хруста, он смотрелся здесь более чем уместно. Куда делся тот сорви голова, который впечатывал в стену нападающих и устраивал на льду драку за дракой? Мелькнула мысль, что однажды Ханс тоже отгрохает себе такой кабинет и будет смотреть на посетителей поверх очков-половинок в золотой оправе.

Они пришли сюда, чтобы подтвердить родство между Триггве и Тахти. Это казалось правильным. Это казалось единственно правильным. И честным. К тому же, так у Тахти появлялась прописка и право на наследство. Так у Тахти появлялся постоянный адрес.

***

Тахти переезжал несколько раз в своей жизни. С Верделя в Ла’а. С Ла’а в Лумиукко, к Соурам, от Соуров в приют, из приюта к Сигги, от Сигги в общагу. Сейчас он паковал свои вещи в очередной раз.

Смутно он помнил, как собирался в Ла’а. Кинул по минимуму то, что подвернулось под руку. Пара джемперов из тонкого хлопка, рубашки-поло, две пары джинсов. Фотоаппарат и статуэтка. Все поместилось в небольшой рюкзак.

За то время, что он жил на севере, вещей стало намного больше. Рюкзак стоял полный, и Тахти укладывал вещи в чемодан Рильке.

Когда Триггве узнал, что Тахти нужно в ближайшее время съехать из общежития, он предложил переехать к нему. У него была огромная квартира с видом на парк, и он уже устроил для Тахти комнату и студию. Но Тахти уже ехал в другое место. Он переезжал к Тори.

Вся его жизнь поместилась в рюкзаке, чемодане и трех небольших коробках.

Триггве обещал подбросить их на машине. Тахти спустился на улицу и увидел винтажный понтиак гран-при шестьдесят шестого года. Вокруг уже фотографировались какие-то ребята.

Они приехали на другой конец города, в промышленный район, где среди доков, стройки и грузовых контейнеров стояли старые кирпичные заводы. Теперь их усиленно превращали в арт-площадки, и они подсуетились, пока еще можно было урвать площадь за относительные копейки, и свили гнездо на пятом этаже бывшей парфюмерной фабрики. В доме не было лифта и мусоропровода. Горячую воду иногда отключали.

– Но зато свет никогда не отключают, – сказала Тори и улыбнулась.

Вышибленные пробки были больным вопросом на острове. Они до сих пор шутили на эту тему и вписывали бесперебойное электричество в разряд неоспоримых плюсов. Сати еще вписывал туда ванну, в которой можно было устроиться хотя бы полулежа. Рильке особенно важным было, чтобы из окна было видно море, чтобы он мог видеть, как зарождается лед. Тахти важнее было наличие лифта. Лифта не было. Тахти снова карабкался по лестнице. Снова на пятый этаж.

В этой квартире было аскетично и просто. Мебели мало, кирпичные стены, некоторые выкрашены краской цвета слоновой кости, чуть облезлой, зато окна от пола до потолка, вся квартира купалась в чистом белом свете. Вместо кровати они кинули на пол паллеты. Стол Тахти притащил из общаги, стулья откуда-то привезла Тори. Теперь у них был свой угол, свой дом.

***

Перед сном Тори читала Тахти вслух. Тахти лежал в кровати в полумраке, горели только торшер и настольная лампа с ее стороны.

Они сдвинули паллеты, получился своего рода подиум вдоль всей поперечной стены. На него сверху уложили впритык два матраса. Получилось что-то вроде королевского футона двести восемьдесят на двести, в котором можно было ночью друг на друга даже не наткнуться. Но спали все равно рядышком, как попугаи-неразлучники.

Тори отложила книгу и посмотрела на Тахти.

– Давай съездим в Ан-Лодалию, – предложила она вдруг.

– Что?

Тахти не успел перестроиться с книги на разговор. Тем более, на такой разговор. Возможно, если был он стоял, ему потребовалось бы присесть. Но он лежал, и падать было некуда. Тори была крайне предусмотрительна.

– Ты ведь давно хочешь туда поехать, – сказала она. – Давай съездим.

– В Вердель? – Тахти всегда мечтал туда вернуться, но это было сродни замкам из песка. Он не думал, что когда-нибудь действительно туда поедет. – Когда?

– Там будут праздники скоро, – сказала Тори. – Будет чуть побольше дней. А ты немного переключишься после всей этой ерунды с работой.

После трехнедельного больничного Тахти уволили из офиса. Преподнесли это как сокращение, но на самом деле им просто был нужен робот, а не живой человек. Тахти в тот вечер открыл бутылку шампанского, и они праздновали окончание той жуткой работы. Тахти написал несколько вариантов резюме и ни одно не отправил. Перспектива опять сидеть в офисе до смерти пугала его. Вот как некоторых пугает вид домашнего паучка. Вроде ничего такого, а коленки трясутся. Тори посоветовала ему взять тайм-аут и не думать об этом. С голоду они не умирали, и крыша над головой у них была, и отдых Тахти не помешал бы. А потом он найдет себе нормальную работу по профессии. Там, где ему действительно будет по душе.

– Поедем, – сказал Тахти. – Я очень хочу туда поехать.

Тори встала с постели, натянула его футболку и прошлепала в кухню. Изящная, гибкая, родная. Тахти лежал и слушал, как она звякает посудой. Он ожидал увидеть чай и чашки. Тори принесла бутылку вина и один бокал. Тахти улыбнулся.

– Знаешь, – сказал он, – я все думал, что хочу вернуться в Вердель. Все думал, там мой дом. А сейчас понимаю, что дом – это вообще не место. Это скорее ощущение. И сейчас я дома здесь. В Вердель поехать было бы круто. Хотя и больно. Но не потому что там дом. А просто потому что я там жил, и там было хорошо. Не знаю, много ли я вспомню, если приеду. Вряд ли много. Там красиво. Только ради этого уже стоит поехать. Но мой дом теперь здесь. Рядом с тобой.

Тори провела ладонью по его щеке, коснулась кончиками пальцев его губ – и он притянул ее к себе.

22

***

До дня рождения Серого оставались считанные дни. Они уже неделю планировали для него праздник. Накануне Сати подговорил Триггве, чтобы он отправил Серого куда-нибудь в магазин, пока они будут украшать кафе. Чтобы получился сюрприз.

– Хочется устроить ему настоящий праздник, – сказал Сати.

И на следующий день Триггве попросил Серого и Тахти сходить в магазин за апельсиновым соком и салфетками.

* Я же покупал, – сказал Серый.

– Прости, сок мы вчера вечером выпили, – соврал Триггве, и Сати перевел.

И вот, пока ребята втихаря наряжали кафе, Тахти гулял с Серым.

* Может, пойдем через набережную? – предложил Тахти. – Свет красивый.

* Давай, – сказал Серый, и Тахти удивился такому свободному решению выйти к воде.

Хороший это знак или нет, Тахти не мог понять. Серый улыбался, его белоснежный свитер напоминал чистый свежевыпавший снег. Вроде на душе было легко. Но едва уловимый флер темным маревом висел над ними. В его взгляде, в его улыбке, в его шаге скользила принятая, безнадежная грусть. Как проседь на волосах, которую можно спрятать, но невозможно изменить.

Серый не пошел на мостки, он спустился по мокрой лестнице к самой воде и зашагал по сырой серой гальке. Ветер лежал, и море катало спокойные темные волны. Холодный воздух играл волосами и полами распахнутого плаща. Серый пошел по самой линии воды, в шаге от моря, Тахти шел за ним следом. Тахти не знал, что так когда-то они ходили втроем каждый день. Серый. Сати. Рильке.

Веточки фукуса качались у самого края волн. Галька шуршала ровным, баюкающим гулом. Серый наклонился и поднял ракушку. Крупную, размером с две ладони, целехонькую. Он приложил ее к уху, стоял так, спиной к Тахти, и слушал. Тахти остановился в шаге от него и тоже слушал. Они оба слушали тишину.

Серый повернулся к Тахти, всетак же держа ракушку около уха. На его лице была улыбка, спокойная, грустная, безнадежная.

Он протянул ракушку Тахти.

* Не слышу, – сказал он.

Тахти взял ракушку в руки. Шершавые ребрышки легли в ладони, словно море специально так задумало, чтобы ракушки несли в ладонях и подносили к уху.

* Послушай, – сказал Серый. – Там, внутри, море.

Тахти поднес ракушку к уху. Шум волн перебивал звуки, но он услышал. Гул волн, гул внутреннего моря, которое каждая ракушка несла в себе, несла с собой, куда бы ее ни забросило, всегда. Внутри нее всегда оставался ее дом.

* Мы как ракушки, – сказал Тахти. – В нас тоже внутри море.

Серый улыбнулся. Он это знал. Знал с тех пор, как услышал море в ракушке ципреи, тогда, в их лунной спальне на Пятом. Море никуда не делось. И никуда не денется.

* Я решил не делать операцию, – сказал он.

Тахти отложил ракушку от уха. Серый все еще улыбался, и теперь все вставало на свои места. Эта спокойная улыбка, это примирение, это принятие.

* Почему?

* Мы как ракушки, – сказал Серый. – В нас тоже внутри море. И море никуда не денется.

Тахти приложил ладонь к своей груди. Серый повторил его жест.

Не спеша они прошлись по побережью, покурили на ступеньках на лодочной станции, черепашьим шагом прошлись до магазина и купили сок и салфетки. Пакет понес Серый, потому что Тахти все еще ходил с тростью.

Тахти чуть не забыл, зачем вообще они ушли из кафе. Он посмотрел на часы. Они гуляли почти два часа. Наверняка ребята все успели подготовить. И потихоньку они пошли обратно.

Скоро это здание снесут, и на его месте построят что-нибудь из стекла и бетона. Сейчас все строят из стекла и бетона. Может, там будет банк. Может, другое, модное кафе, с одинаковыми белыми столиками и одинаковыми белыми стульями, и неоновой вывеской. Возможно, не построят ничего, и тогда пятачок земли постепенно зарастет низкими северными елочками.

Но сегодня здание еще стоит, и внутри все готово к празднику.

Конфетти посыпалось на Серого, едва он переступил порог. Все улыбались и открывали хлопушки, кидали мишуру и хлопали в ладоши. Прямо поверх книжных полок натянули самодельную гирлянду «С Днем Рождения, Серый!». В буквах угадывалась рука Сати. На столе горели свечи в граненых стаканчиках, румянился рыбный пирог, охлаждалась в ведерке со льдом бутылка сухого шампанского. На широком блюде лежали горкой колбаски в липком соусе. Серый стоял в дверях и не шевелился. Казалось, он и не дышал вовсе.

Его все обнимали, жали ему руки, хлопали по спине. Сати переводил за тех, кто не знал язык жестов, и каждый принес ему по открытке. Триггве от всего состава кафе, включая «банду завсегдатаев», подарил Серому новехонький мобильный телефон. Аппарат поддерживал функцию видеочата и мигал вспышкой во время звонков. Ребята принесли ему мягкий сверток крафт-бумаги. Серый распаковал его дрожащими руками. Внутри оказался темно-серый вязаный свитер с узором по горловине. Он был очень похож на его прежний свитер, только лучше походил ему по размеру и еще не успел покрыться катышками от постоянной носки. Серый его тут же надел.

В тот раз Хенна разрешила им курить в зале. Триггве закрыл кафе чуть пораньше, чтобы они спокойно посидели. Серый упрашивал коллег остаться, но Триггве и Хенна выпили по глотку шампанского, поздравил его и ушли, и остались только Серый и ребята.

Они уютно сидели за столом, угощались рыбным пирогом и липкими колбасками и разговаривали обо всем на свете. Сати откуда-то вынес огромную поздравительную открытку и зачитал поздравления на языке жестов, а потом Киану зачитал его же вслух. На открытке они все расписались. Серый поставил открытку в библиотеку, на самое видное место. Они все улыбались ему и говорили приятные вещи. Серый слушал, держал руку на сердце, и по щекам его текли слезы.

Они все собрались здесь ради него. Сати, Киану, Тахти и Тори. Фине, Чеслав, Твайла. Ирса прислала поздравление на почту и обещала позвонить вечером. Тео был на дежурстве, но вечером обещал заехать. Йона тоже обещал заехать, и тоже после дежурства. А рано утром Тахти с Тори поедут в аэропорт. Рейс Лумиукко – Вердель с отправлением в семь часов девятнадцать минут.

***

Само собой как-то получается, что Серый выходит к их магнитной доске и начинает рисовать. Он поясняет жестами, и то Сати, то Тахти выкрикивают вербальные слова, как будто они играют в шарады. Потом Серый только рисует. Довольно долго, и, хоть он этого и не знает, в полной тишине. Он уже не использует жесты. Они не нужны. Только его рука с маркером плавно движется, оставляя черные линии на белом фоне.

Он рисует лодку. В ней четверых людей. Пустой берег где-то далеко-далеко. Море спокойно, на небе чайки. Другие лодки, на станции, затянуты в брезент, он штрихует его ровными наклонными линиями. Картина выглядит умиротворяющей. Штиль, море, лодка, друзья.

Серый пальцем подтирает край лодки. Когда он продолжает рисовать, его линии рваные, нервные. Люди встают в лодке. Лодка накреняется. Он рисует и стирает, снова рисует. Жесты, силуэты. Море. Лодка.

Он замирает. Несколько секунд смотрит на свой рисунок. И все смотрят на его рисунок.

Человек падает в воду.

И лодка уплывает.

Вот она уже у берега. Люди бегут куда-то, сначала по линии воды, потом дальше, и исчезают за пределами рисунка.

Серый опускает руку. Маркер подрагивает. Он берет в другую руку губку, проводит ей наискось через рисунок. Оставляет края рисунка такими, какие они есть – с кусками линий.

Образовавшуюся пустоту заполняют пятна темного и белого. Рассеянные лучи света. Штриховка уплотняется к низу, где только черная глубина. Пузыри воздуха. Штрихи – поверх всего. Заполняют все пространство. Поверх лучей света, поверх белых пятен неба, поверх пузырей воздуха. Становится совершенно темно.

Видно, как часто теперь дышит Серый. Как дрожит его рука. Ногтем мизинца он вычерчивает поверх черноты силуэт руки. Штрихует черное белым.

Белые пятна поверх черного.

Весь рисунок – пятна. Силуэты то появляются, то снова исчезают в пятнах.

Он зигзагом ведет губкой по доске, оставляя белые полосы, похожие на перевернутую кардиограмму.

Следующие рисунки наслаиваются друг на друга. Каждый следующий он рисует поверх предыдущего.

Две змеи обвивают чашу.

Комната. Шторы, высокие потолки. Силуэты людей.

Поверх них – пакет с капельницей.

Кардиограмма.

Кровать у окна.

Спины людей.

Тумбочка. Солнечный свет бьет в ободок стакана. Россыпь таблеток.

Завитком – наутилус. Второй.

Трещины. Осколки.

Рисунок теперь – это кричащая какофония. Манифест крика.

Он стирает все очень аккуратно. Каждый штрих.

Перед ними – чистый лист.

Тонкой линией – горизонт. Лодки вдалеке. Маяк на мысе.

Узкий высокий дом со ступенями.

Человек на ступенях.

Снова чистый лист.

Коробка. Внутри – два наутилуса.

Чистый лист.

Книга. Руки, обхватывающие книгу. Руки, обхватывающие руки.

Чистый лист.

Две руки. Указательный и большой пальцы собраны в кольца, остальные пальцы свободно раскрыты. Руки соприкасаются, зеркально повторяя друг друга.

Символ языка жестов.

Серый смотрит на рисунок. Его грудь часто вздымается и опадает. Он стоит спиной к друзьям. Кладет на полочку губку. Закрывает маркер. С шумом втягивает воздух – и с шумом выдыхает.

И поворачивается.

Все смотрят на него. Неподвижные люди, взгляд каждого – на нем.

Несколько секунд тянется вечность. Целую вечность они смотрят на него, а он – на них.

Все это время он говорил, и они слушали.

Рильке стоит в дверях. Он пришел, когда Серый только начал рисовать, и смотрел, не подходя, не мешая.

Сейчас Серый находит его взглядом. Маркер выпадает из его руки и катится по полу.

Рильке бледный, он молчит, даже не машет никому рукой. Серый молчит. Кончики его пальцев неподвижны. Он смотрит на Рильке.

Рильке разворачивается и уходит.

Бряцает колокольчик. Серый этого не слышит. Со скрипом закрывается дверь. Серый этого не слышит.

Уши закладывает. Что-то как будто давит на них. Как тогда, под водой.

Когда Рильке убежал, на пустом столике остался сверток с надписью: «С днем рождения, Серый!! Пожалуйста, открой». Серый развернул бумагу. Внутри оказалась коробка масляных красок.

Серый выбежал на лестницу.

***

Серый выбежал из кафе. Рильке нигде не было. Серый побежал вниз по улице. Было только одно место, куда мог сейчас пойти Рильке. Серый бежал к морю.

Под вечер море нахмурилось, стало стальное, мрачное, почти черное. Суровое северное море. О котором Серый когда-то знал так много. Которое так хорошо понимал. Он не должен бояться. Так он решил.

На волнорезе черным контуром вырисовывался силуэт человека. Серый подошел ближе. Ветер переменился, погнал с глубины черную воду, поднял белые гребни. В такое время к морю лучше не приближаться.

***

Море качалось вокруг Рильке, серо-стальное, темное, суровое. Он стоял у самой воды. Уши заложило от ветра, от нерва, от крика. Там, в зеленой непролазной глубине, лежала тишина.

Он обернулся. По волнорезу к нему бежал Серый. В одном свитере, в летних кедах.

* Стой, – жесты Серого были широкими, он кричал ему беззвучно, – пожалуйста, стой.

Рильке понимал жесты. Помнил до сих пор. В груди кололо. Серый поскользнулся и оступился, и в одно движение Рильке оказался около него, перехватил его руку, втащил обратно на волнорез.

Серый встал на ноги. Ветер крепчал, и Серый обхватил себя руками. Рильке снял с себя куртку, накинул на его плечи и сделал пару шагов назад. Серый смотрел на него бездонными потемневшими глазами.

Он просил прощения у Тахти, когда тот упал в воду и простыл после их прогулки. Он просил прощения у Киану за бинты на запястьях. Он просил прощения у Фалко за тот грубый комментарий.

И он ни разу не попросил прощения у Серого за то, что по его вине он чуть не утонул. Когда испортились его слуховые аппараты. Когда он перестал слышать вообще что-либо. Когда перестал общаться. Перестал улыбаться. Перестал быть собой.

«Я больше не убегу».

Рильке опустился на колени.

* Прости меня. Прости меня за тот раз. И за то, что было потом. Я поступил ужасно. Думал только о себе. Прости.

Рильке стоял на коленях перед Серым. На Сером- черные китайские кеды, сырые и запорошенные песком. Он ждал чего угодно. Пощечин, удара, грубых слов. Он был готов стерпеть что угодно, он это заслужил.

Но произошло то, чего он не заслужил.

Серый протянул ему руку.

Медленно Рильке поднял голову. Серый ничего не говорил, просто стоял с протянутой рукой. В его волосах метался ледяной ветер. Куртка Рильке на его плечах хлопала, словно крылья. По щеке ползла струйка крови. Он ударился головой, когда поскользнулся. Опять.

Прости и за эту кровь тоже…

Рильке не решался принять протянутую ему руку. Он ждал чего угодно, но только не этого. Он не заслужил этой доброты. Он не стоит этой руки.

Серый ждал. Когда Рильке взглянул на него, он едва заметно кивнул. И Рильке принял его руку.

Серый помог ему подняться – легким движением, в котором было столько силы. Таким знакомым движением.

А за его спиной эхом разлетался шум торопливых шагов.

***

Сати выбежал вслед за Серым, едва за ним закрылась дверь. Киану попытался его остановить, но невозможно остановить ураган. Поэтому Киану, а за ним и Фине, Виктор, Тори и Чеслав выбежали на лестницу, на улицу. Тахти бежать не мог, но и он подхватил трость и стал карабкаться вниз. Чеслав остановился на втором пролете и пошел с ним рядом черепашьим шагом.

У воды было холодно, звуки пожирал ветер. На мостках на фоне темнеющего неба чернели два силуэта. На Сером была черная мужская куртка, рядом с ним стоял Рильке в одной футболке. Они стояли у самой воды.

– Отойди от него, – крикнул Сати.

Они оба повернулись в сторону движения. Серый – вслед за Рильке.

***

Сати бежал по песчаной насыпи бегом, зачерпывая ногами мокрый песок и ветки фукуса.

За ним следом, длинной растянувшейся вереницей, – Киану, Тори, Фине, Виктор.

На ступенях Рильке видел Тахти. Он не бежал. Он спускался размеренным надломанным шагом. С ним рядом шел Чеслав.

Вокруг Рильке гудела черная вода. К нему приближались люди. Он был окружен.

Сати скинул пальто и закатал рукава. Его грудь ходила ходуном, волосы растрепались и упали на лицо. Рильке не двинулся с места.

– Я сказал, отойди от него, – повторил Сати.

Серый вышел вперед и загородил собой Рильке.

* Нет, – сказал он руками. – Пожалуйста, стой.

Сати сделал еще несколько шагов, и только потом остановился.

* Что происходит? – спросил Сати руками.

К ним подошли ребята. Перед ним стоял Сати, за ним – остальные. За его спиной гудело бездонное ледяное море. Серый стоял между ними.

– Что ты опять сделал? – крикнул Сати. – Откуда кровь?

Рильке сделал шаг вперед. Сати напрягся, готовый наброситься. Рильке поднял раскрытые ладони.

– Простите меня, – сказал Рильке. – Наверное, тому, что было тогда, прощенья нет. Но тогда я этого не понимал. Тогда я не знал того, что знаю сейчас. Наверное, я хотел, чтобы было весело, но получилось очень грустно.

Рильке повернулся к Серому.

* Прости меня.

***

Сати стоял неподвижно. Все казалось полусном, и будто происходило не с ним. Рильке рядом с Серым. Примирительное «в порядке» Серого. Струйка крови у его виска. Что, черт возьми, все это значит?

Сати не позволял себе расслабиться. Он все еще ждал подвох. Серый что-то сказал Рильке.

Рильке кивнул.

***

Когда Сати подошел к ним, Рильке напрягся. На его плече оказалась увешанная браслетами рука. Пальцы в кольцах, выкрашенные в черный ногти. Такая знакомая рука. Но по спине Рильке прошел холодок.

Что бы они ни сделали, Рильке позволит. Так он решил. Захотят побить – пускай. Он заслужил. Скинут в воду – пускай. Это он тоже заслужил. Потопят – пускай.

«Я больше не убегу».

Сати рукой оттолкнул Рильке от Серого. Не сопротивляясь, он отошел на пару шагов назад, к самому краю. Сати взял Серого под руку и повел по волнорезу.

Рильке стоял и смотрел им в спины со смешанным чувством облегчения и бессилия. С болью в груди. За его спиной за гору садилось холодное северное солнце.

Серый остановился у лестницы, вытащил руку из руки Сати. Они говорили вполголоса, короткими мелкими жестами. Серый улыбался. Рильке стоял у воды и не чувствовал холода.

А потом Серый поднялся по лестнице и вернулся к нему.

* Пойдем, – сказал он. – Пойдем с нами.

* Я не могу, – сказал Рильке.

* Я открыл твой подарок, – сказал Серый. – Спасибо тебе. Пожалуйста, пойдем.

* Я…

* Прошу тебя.

На это у Рильке не нашлось возражений.

В тот раз они ночевали в кафе. Рильке остался с ними, сидел как мышка, тише воды ниже травы. Хенна забыла оставить Серому ключи. Дверь запиралась изнутри, но снаружи – только с ключа, и они остались в кафе до утра. Серый не знал, специально она не оставила ключи, чтобы они вот так переночевали, или правда забыла. Гадайте сами.

Серый переоделся в новый свитер и снова стал похож на прежнего Серого. Он улыбался и смеялся в голос, получалось громко и обаятельно. Они сидели кружком, кто на чем, на столе в граненых стаканах догорали свечи. Мягкие тени ползли по стенам, качались, слушали их разговоры. Сегодня все братья снова собрались дома. Все четверо. Нет. Пятеро.

Трость Тахти пошла по рукам и зависла у Киану. Он поворачивал рукоятку к свету, и разноцветные блики благородным блеском качались в самоцветах.

– Почему ты не говорил раньше? – спросил Виктор. – Про трость.

Тахти пожал плечами, улыбнулся.

– Не хотел беспокоить.

Серый переводил взгляд с одного на другого. Рильке коснулся его плеча и стал переводить.

– В смысле, беспокоить? – переспросил Сати. Он увидел, что Серый слушает, и стал дублировать свои слова на язык жестов.

– Ну… Хотя не совсем даже так, – Тахти тоже заговорил и жестами, и вслух. – Не хотел, потому что боялся.

На него смотрели все, и стало тихо. Ему под ноги поставили пуфик, и он полулежал в кресле, потому что к ночи разболелись и торс, и колено. Он наглотался обезболивающего почти до передоза, сделался от боли бледнее призрака, и его почти помимо воли устроили полулежа в кресле. Было неловко, но на сопротивление не осталось сил. К тому же, все были свои. Он был дома среди этих людей. Они давно уже знали. И все равно остались с ним.

* Чего боялся? – переспросил Серый.

* Одиночества, – сказал Тахти жестом. И потом повторил в голос. – Боялся одиночества.

– Хочешь сказать, ты думал, что мы тебя кинем, да, бро? – спросил Виктор.

Тахти вздохнул.

– И да, и нет. Просто… Из-за той травмы много чего было. Меня и называли по-всякому, и били, костыли отбирали. Лучше, когда никто ничего не знает, так я тогда решил.

– Бро…

– Я не знал тогда, что бывает иначе. Простите.

– Здесь не бросают на улице, – сказал Сати.

– Я знаю, – сказал Тахти. – Теперь я знаю. Поэтому и говорю сейчас все это. – Киану вернул ему трость, и Тахти прислонил ее к подлокотнику. – Спасибо вам всем. За все.

Серый улыбался. Он сидел в кресле с ногами, в руке тлела сигарета. Дым собрался у его рук сизым облачком. Сати покачал перед ним ладонью.

* Ты уверен? – он указал на ухо.

Серый кивнул.

* Я решил не делать операцию, – сказал он, и Сати озвучил его слова.

– Почему? – спросил Чеслав.

На нем были кипенно-белая рубашка и галстук-бабочка, в вечернем полумраке белый казался синим. На правой руке переливалась гранями массивная печатка.

Серый покачал головой, пожал плечами.

* Так решил.

– Ты не подумай, – сказал Чеслав. – Мне без разницы, на каком языке с тобой разговаривать. Просто я думал, тебе будет полегче.

* Пусть все останется как есть, – сказал Серый. – Меня устраивает.

Тахти вспомнились его слова на побережье.

Мы как ракушки, внутри нас море. И море никуда не денется.

Вечером приехали Тео и Йона, на машине Тео. Когда-то они успели подружиться, и никто не мог понять, когда. Они принесли огромную коробку пончиков и пять разных коробок пиццы.

Тори устроилась на подлокотнике кресла, в котором сидел Тахти. Налитые бедра в тугих джинсах, черная водолазка, две цепочки с круглыми медальонами. Изящные руки словно играли с невидимыми птицами.

Она покачал ладонью так, чтобы Серый заметил. Тахти был почти уверен, что водолазка черного цвета не была случайностью.

– Где ты сейчас живешь? – спросила Тори у Серого.

Она сложил ладони домиком над головой и указал на Серого ладонью. Не совсем верно, но Серый слишком давно общался со слышащими и наработал навыки телепатии. Он указал на Сати.

* С Сати. У Мари дома, – сказал он жестами.

Имена Тори считать не смогла. Кое-какие жесты она еще помнила, но дактиль был свыше ее сил. Особенно в исполнении Серого, носителя языка. Быстрые, порой невнятные жесты-буквы. Имя Мари Серый произнес по буквам, на дактиле, а имя Сати, как всегда, прозвищем – Искатель Ракушек.

– У Сати? – переспросила Тори и указала на Сати.

– Чего? – переспросил Сати, когда услышал свое имя.

Серый кивнул.

* Я говорил, что живу пока у тебя, – пояснил ему Серый.

Сати кивнул.

– Я забрал Серого к Мари после той драки.

– Так там и живете? – переспросил Йона. Он заново разрезал пиццу. Потрясающая пиццерия, еда там отличная, но пиццу они, конечно, толком не разрезали. Рядом стояла Твайла, протирала полотенцем чистые тарелки. Близко стояла. Оба улыбались.

Сразу после того случая с ранением Тахти Серый не мог вернуться в съемную квартиру, поскольку ее арестовали. Сати договорился тогда с полицией и Мари, что Серый пока поживет у нее. Мари без вопросов дала добро, и в полиции Серого закрепили по ее адресу. Его не задержали, но уехать он никуда не мог и должен был жить по данному адресу, у Мари, пока решался вопрос с делом. Но потом дело так и не завели, и Серый мог переехать куда угодно, и уже не предупреждать полицейских.

Несчастный случай. Нет никакого дела.

Йона знал, что произошло на самом деле. Недавно Тахти ему все рассказал, после того, как Йона обещал никому ничего не говорить. Йона слушал, нервничал и еле держал себя в руках. Насколько они были близко к смерти, насколько им повезло, не укладывалось в голове. Йона, конечно, повидал всякого, но одно дело, когда речь идет о чужих людях, и совсем другое, когда это свои.

Даже если эти «свои» и стали своими благодаря случившемуся. Если подобные происшествия можно вообще благодарить. Йона смог бы быть благодарным за подобное стечение обстоятельств только задним числом. Когда точно знаешь, что все уже обошлось. И все равно делалось не по себе.

Он оказался прав насчет Тахти и Серого, давно, когда еще обсуждал их незаведенное дело с Оскаром в участке. Они были друзьями, даже братьями, Тахти и Серый. Никакой поножовщины, наоборот, они защищали друг друга. Но Серому однозначно нужно было съезжать с той квартиры. Йона уже переживал не только за Тахти, а за них за всех как за родных. Будто они давно уже стали его семьей. Все эти пятеро братьев. Серый, Сати, Рильке, Киану. Тахти.

* Я сейчас там же живу, – сказа Серый Йоне. – У Мари.

Мари не просто разрешила Серому пожить у нее. Она даже отругала его. Несильно. Что молчал, что скрывал, что терпел подобное отношение. Он пытался ей объяснить, что не едет в общагу, по месту прописки, потому что там будет один, а здесь вся его семья. Поэтому приходится снимать. Пусть даже у таких людей, но не на улице, и то хорошо. А злоупотреблять добром он не может, не такой он человек. На что она с обидой даже сказала, что вообще-то он им не чужой, Серый. И Сати не чужой. И они могут жить у нее сколько хотят.

У Серого в голове все это до сих пор не укладывалось. Он защищал Сати. Все время пытался защитить его – чтобы его не выгнали, чтобы не пришлось снова жить на улице. Чтобы не было больше в его жизни голодных обмороков, ночевок на свалках, еды с пола, драк, реанимации и комы. Он знал, что Сати еле откачали после той драки. Серый не позволит, чтобы Сати опять оказался на улице. Так он решил.

А оказалось, что все эти люди защищали его самого. Не только Сати, Сати всегда защищал его, старший брат, близкий друг, родной человек. Но потом – Тахти, который ничего не сказал ни знакомым, ни полиции, потому что Серому это было нужно. Приглашал домой, утешал, был рядом. И Киану, который всегда был рядом, его даже не нужно было просить. Тори, которая тогда увела его с волнореза и привела домой. И теперь – Мари.

И Рильке. Несмотря на все, что было. Благодаря всему, что было.

Серый больше не был один. У него была семья. Не кровные родственники, но близкие люди, среди которых он был дома.

* Мы договорились, что поживем у Мари до осени, – сказал Сати руками и в голос. – Я и Серый.

Йона улыбнулся и приложил ладонь к груди. У него правда отлегло от сердца. Жизни этих ребят ничего не угрожает. Тахти выкарабкался, Серый в безопасности, Киану тоже.

* Осень? – переспросила Тори. – Почему?

* Я попробую поступить в институт, – сказал Серый. Сати перевел.

* Расскажи, – попросила Тори.

* На художественный, – пояснил Серый. – Если получится, перееду в общагу.

Тахти знал, как Серый хотел пожить в институтской общаге. После той ночевки в их комнате, когда Тахти увел его, побитого, из кафе, и утром пришли ребята, и они сидели за одним столом. Художники, музыканты, актеры, режиссеры, осветители. Он видел глаза Серого. Конечно, он этого хотел. Всей этой кутерьмы, жизни – взаправду, для себя.

– Это очень хорошо, – сказал Йона и показал Серому кулак с оттопыренным большим пальцем. Серый уже знал, что это не «помощь», а «круто». Слышащие все так говорили, все, кого он знал.

* А у тебя что с очередью? – спросил Тахти Сати на языке жестов.

* Жду, – Сати пожал плечами. – Только вряд ли это будет в Лумиукко. Скорей где-нибудь далеко. Как у Серого. И у Рильке.

«Волк» и «клык». Рильке улыбнулся. Сати посмотрел на него и отвел взгляд. Стал теребить ногтем запястье, и Серый опустил ладонь на его руки. Сати кивнул и с шумом выдохнул.

* Если до осени не получу ничего, в профсоюзе в издательстве обещали помочь. Может быть, даже удастся выбить что-то поближе к Лумиукко или в самом Лумиукко. А у тебя самого что? – спросил он Тахти. Сати и Тахти говорили жестами и вслух, чтобы понимали все.

* С очереди я слетел, – сказал Тахти.

* Почему? Как так?

* Меня прописал к себе Триггве.

* Вы теперь все, официально родня? – спросил Киану.

* Да, – Тахти кивнул, пожал плечами, словно до конца не был уверен, что все это правда. – Верится с трудом.

Теперь у него были родственники, причем не седьмая вода на киселе, а родной отец. И прописка в центре города. И доля в площади, в огромной квартире с видом на парк. Конечно, с очереди на социальное жилье его сняли.

– А я и не понял, чего ты так у той статуэтки завис, – сказал Чеслав. – А оказывается, у тебя все это время была вторая.

– До меня до сих пор до конца не дошло, как все так получилось, – сказал Тахти.

– Но ведь отлично все получилось, а, бро? – спросил Виктор.

– Да, – кивнул Тахти. – Получилось отлично.

Серому переводили диалог чуть ли не хором – сам Тахти, Сати, Киану, Рильке. Тахти поймал его взгляд и вывел жест: большой и указательный пальцы собраны в колечки, руки очерчивают окружность и встречаются у груди. Серый улыбнулся и повторил его жест.

«Семья».

Все эти люди стали его домом.

Потому что дом – это не место. Это ощущение внутри.

До самого утра они рассказывали истории. И еще упросили Рильке сесть за фортепиано и что-нибудь сыграть. Он долго отнекивался, отшучивался, нес какую-то ерунду. В итоге сел-таки за инструмент и сыграл несколько небольших произведений. Серый прижался к корпусу животом и слушал телом. Пианино было старое, расстроенное, Рильке это заметил, но это было неважно. Он был дома, среди своих, снова – брат. Снова – Волчий Клык.

Иронично получилось с именем. Серый придумал для него это имя, потому что Рильке тогда носил кулон с клыком. Они тогда еще только начали общаться. А потом Сати выбил ему зуб латунным канделябром, клык. Поначалу Рильке бесило это стечение обстоятельств. Теперь он принял все шрамы как данное. Невозможно жить жизнь и не заработать ни одного.

После перелома кости становятся крепче. Рильке снова стал частью скелета. А благодарить нужно было одного парня, который забрел к ним невесть откуда.

Бродягу.

У которого обнаружилась уникальная суперспособность собирать всех вокруг себя, заклеивать трещины золотой пастой, нацело. Заново собирать в единое целое то, что, казалось, собрать уже было невозможно.

Спасибо, Тахти.

На рассвете Тахти и Тори на цыпочках вышли из сонного кафе, сели в такси и отправились в аэропорт. У них было достаточно времени, чтобы посмотреть самый красивый на свете рассвет из иллюминатора самолета, следующего рейсом «Лумиукко-Вердель».

23

***

В Ан-Лодалию Тахти и Тори предлагали поехать и Триггве, но он отказался. Нес какую-то ерунду про завал в делах и в итоге деликатно отказался. Тахти и Тори поехали вдвоём.

Они бродили по солнечным площадям и катались на лодках, пили невозможно крепкий кофе с наполеонами, рассматривали причудливую архитектуру.

– Помнишь что-нибудь? – спросила Тори.

На ней было легкое белое платье до колена, с пышной юбкой, пикантно очерчивающей тугие бедра, в волосах играл ветер, щеки румянились на солнце, и Тахти всю дорогу млел от ее красоты. Она смеялась колокольчиком, касалась его плеча невесомыми пальчиками, отбегала и возвращалась.

Милая моя, родная моя. Моя.

– Я много чего помню, на самом деле, – сказал Тахти. – Но как будто не этот город, а какой-то другой. Воспоминания как ускользают, что ли. Очень странное ощущение.

– Это все-таки было давно, – сказала Тори. – И ты был маленьким.

Они купили карту в газетном киоске и теперь как будто заявляли всем и каждому: «мы туристы!» Никому бы и в голову не пришло, что тот смуглый парнишка ищет здесь свой старый дом.

Пришлось несколько раз спросить дорогу. Улицы были не подписаны, дома не пронумерованы, а переулки складывались в лабиринт. Тахти почти уже смирился с тем, что они не найдут тот дом, когда вдруг сам собой свернул в переулок, прошел мимо маленькой кафешки, завернул в проулок и вышел на маленькую площадь, утопающую в цветах.

– Как ты так вышел? – спросила Тори. – Этого переулка нет даже на карте центра.

– Я помню это место, – сказал Тахти. – Мы всегда так ходили.

Они стояли перед трехэтажным кирпичным домом. Стены обвивал виноград, отчего казалось, что дом соткан из растений. В памяти у Тахти дом тоже был зеленый, а ступеньки – крутые и высокие, в щербинках и маленьких цветах.

– Вон тот балкон, – Тахти указал на кованые перила в цветах герани, – на третьем этаже, видишь? Там, где много цветов. Там мы жили.

Тори запрокинула голову и рассматривала дом. Тахти подошел к перилам, провел ладонью по горячему от солнца металлу.

– Тетя Розетта угощала меня виноградом, – сказал он и улыбнулся. – Она всегда меня чем-нибудь угощала. Кто она была, интересно?..

Он пожал плечами. Тори тоже пожала плечами. Теперь уж всего не узнаешь, всего не упомнишь. Но до чего же странно было стоять на ступенях этого дома. Его дома. Места, где он провел свое детство, в солнечном городе на воде, среди любящих людей. Сколько раз он пытался сбежать с островов и вернуться сюда? Сколько раз его ловили и возвращали обратно, в ледяной неприютный север? Он сдался тогда, подчинился. И стоило ему подчиниться, принять север, как у него в руках оказался билет на самолет. Иронично. И будто не про него.

– Buon pomeriggio, posso aiutarvi? ³⁵– услышал Тахти слова на итальянском.

К ним вышла седая кругленькая женщина с лучиками морщинок вокруг улыбчивых глаз. На ней было платье в пол из струящейся ткани, цвета расцелованного солнцем кирпича, уже неяркого, по-домашнему теплого.

– Ciao, – сказал Тахти на итальянском. – Il mio nome è Takhti. Ho vissuto in questa casa quando ero piccolo. ³⁶

– Takhti? ³⁷

Она сделала шаг назад, а потом подошла к нему, заглянула в лицо.

– Abitavamo al terzo piano, – пояснил Тахти. – Io ed I miei genitori. ³⁸

– La famiglia al terzo piano? – женщина улыбнулась. – Tu devi essere Takhti Johnson… ³⁹

Тахти кивнул. Он смотрел в лицо этой женщины и пытался уловить что-то знакомое в улыбке, во взгляде, в манере упирать руки в бока.

– Zia Rosetta? – спросил он. ⁴⁰

– Esatto, ragazzo mio!⁴¹– она обхватила лицо Тахти руками и расцеловала его в обе щеки.

Тахти перерос ее на целую голову, и ему пришлось наклониться к ней для этого поцелуя. Йона подошел к ним, улыбнулся.

– Здравствуйте, – сказал он на английском.

– Это моя подруга, Тори, – сказал Тахти на английском. – А это тетя Розетта.

– Здравствуйте, – Тори протянула тете Розетте руку. На севере за руку здоровались и мужчины, и женщины. Если, конечно, обнимашки были неуместны.

– Добро пожаловать, – ответила тетя Розетта.

Она пожала ее руку, неловко, как это умеют делать только бабушки, и потом обхватила ее плечи. Тори рассмеялась и обняла ее мягонько, осторожно.

– Здравствуйте, – сказала она еще раз. – Очень приятно познакомиться.

Тетя Розетта указала на парадные двери.

– Входите же, дети мои.

Она и слушать ничего не стала, что им якобы неловко и все такое. Им было велено вымыть руки и садиться за стол. Тахти и Тори подчинились. Невозможно противостоять бабушке, которая решила накормить детей обедом.

– Для этого и существуют бабушки, – сказала тетя Розетта.

На столе уже стояли тарелки, блюда и салатники. Она налила им по бокалу местного легкого вина.

– Давно вы здесь живете, тетя Розетта? – спросила Тори.

– Всю свою жизнь! Я унаследовала этот дом от своих родителей, а они от своих родителей, и так семь раз. Когда-то здесь жила большая семья. По субботам моя бабушка готовила для всех свой канноли. Летом мы всегда завтракали на балконе.

– А теперь?

– Мой сын уехал учиться в Англию и женился там на англичанке, – тетя Розетта помешала деревянной ложечкой чаинки в заварочном чайнике. – У них трое детей. Моя дочь открыла свой модный дом в Париже. Мой младший сын сейчас путешествует со своей женой. На днях он звонил мне из Кении. Они приезжают на Рождество. Мы всегда празднуем Рождество все вместе, вот в этом доме. Это традиция, – она внимательно посмотрела на Тахти. – Тахти, неужели ты не помнишь?

Смутно Тахти помнил, что иногда в доме собиралось очень много народу, ему дарили подарки, его кормили конфетами и держали на руках незнакомые люди. Все улыбались, и ему тоже делалось весело.

– Так это были ваши дети? – переспросил он.

– А кто ж еще, – тетя Розетта всплеснула руками. Она активно жестикулировала, когда говорила, и при желании можно было по жестам понять весь разговор. – Дети, братья, сестры, их друзья, их дети, вся семья! Твои родители с тобой тоже приходили.

– Я помню, – сказал Тахти. – Правда, не очень много.

– Конечно, мальчик мой! Чего же ты хочешь, – тетя Розетта всплеснула руками. – Ты ведь был тогда еще малышом.

– Вы сдаете какие-то комнаты, да? – спросила Тори.

– Третий этаж, – пояснила тетя Розетта. – Нам двух этажей хватает, а когда все разъезжаются, то и второй пустует. А так получается, что в доме есть люди. Нужно же мне для кого-то готовить завтрак.

– Вы потрясающе вкусно готовите, – сказала Тори.

Тахти сделал глоток вина и вернул бокал на стол. Вино было легким, приятным, чуть сладковатым. Ребенком он его, понятное дело, не пробовал. Тогда ему наливали морс и самодельную шипучку со вкусом груш. Нужно будет спросить, как она делается.

– Тетя Розетта, – позвал он. Сердце подскочило к горлу в один момент. Он должен спросить. Должен. – Вы знали человека по имени Триггве?

– Триггве? – переспросила женщина. – А, м, – она улыбалась, но во взгляде появилось напряжение. И непонятная грусть. – А почему ты спрашиваешь?

– Мы встретились в Лумиукко, – сказал Тахти.

– Встретились – с кем?

– С Триггве Андерссоном.

Она откинулась на спинку стула и теребила в руке скомканную салфетку.

– В Лумиукко?

– Я теперь живу в Лумиукко, – пояснил Тахти. – После того, как погиб отец, меня отправила туда служба опеки.

– Джеймс погиб? Я не знала. Как жаль! Я тебе очень сочувствую.

– Спасибо, – сказал Тахти. – Спасибо.

– Как тебе там? Как ты жил все это время? Кто о тебе заботился?

– Все хорошо, – Тахти покачал головой, словно отгоняя назойливые мысли. – Сначала я жил у дальних родственников, потом у опекунов. Они, – Тахти улыбнулся. Рассказывать про Соуров он не будет. Так он решил. Зачем вообще тревожить тетю Розетту? – Они хорошо ко мне относились.

Тетя Розетта улыбалась ему с теплом и нежностью. Тори легонько толкнула его плечом в плечо.

– Эй, – чуть слышно позвала она.

Тахти посмотрел на нее и улыбнулся одними глазами. Волосы Тори упали на плечи, закрывали один глаз. На сережке в ухе лежал блик света.

– Я встретил в Лумиукко человека по имени Триггве, – сказал Тахти. – Он… Он ведь мой отец, да? Они встречались, он и моя мама?

Тетя Розетта помолчала. На стене тикали часы с кукушкой. В окно втекали запахи сада и свежесваренного кофе. На улице кто-то разговаривал на итальянском. Звонкие громкие голоса надрывали внезапную тишину теплой кухни.

– Все верно, – она улыбнулась нежно, как умеют улыбаться только бабушки, которые вырастили не одно поколение детей и внуков. – Они встретились здесь, в Верделе. Он остался работать после учебы, она приехала с мужем по его работе. В него невозможно было не влюбиться, в Триггве. Высокий, обаятельный, улыбчивый. Он водил ее по кофейням и дарил цветы. Катал ее на лодках. Он был романтиком. И они были еще так молоды… Она рассказывала, как он повез ее на блошиный рынок, и они там бродили среди милой ерунды, и как купили там две фарфоровые фигурки, двух деток на лошадках, и как решили их разделить, чтобы на самом деле никогда не разлучаться.

– Откуда вы это знаете? – спросила Тори.

– Лилия пришла как-то ко мне рано утром. Сказала, что не могла уснуть. И рассказала, что полюбила человека, с которым не может быть вместе. Триггве звал ее уехать вместе с ним в Лумиукко, но она была замужем.

– Каким был тогда отец? – спросил Тахти. – Не Триггве, а… ну.. Джеймс. Каким был он?

– Джеймс, – она вздохнула. – Он был серьезным и деловым. Все время ездил по работе, налаживал дела. Он много работал, чтобы Лилия ни в чем не нуждалась. Он был постарше, чем она, ты же помнишь? Я могу понять Лилию. Он никуда ее не водил, не дарил ей шоколадок и роз, не катал ночью на лодке по лунным дорожкам. Он уходил рано утром и приходил поздно вечером, и на ней висел весь дом. И… Ладно, раз уж ты знаешь. Он не мог иметь детей. А она – она очень хотела детей.

– Она сказала вам об этом? – переспросил Тахти.

– Все в тот же раз, все в тот же раз, – сказала тетя Розетта. – Она плакала. Говорила, что хочет стать матерью, что хочет романтики в этом доме, хочет любви. Джеймс… Он странно показывал свою любовь. Он считал, что достаточно обеспечить семью деньгами. А она… ей хотелось чувств. Поэтому когда появился Триггве и осыпал ее романтикой, она влюбилась. А потом она забеременела от него. Она пришла ко мне и говорила, что не знает, что ей делать.

– А отец знал, что не может иметь детей? – спросил Тахти.

– Знал, конечно знал, – сказала тетя Розетта. – Поначалу Лилия скрывала от него их роман с Триггве. Но когда стало понятно, что она ждет ребенка, не от него, был жуткий скандал. Триггве потом улетел обратно в Лумиукко, он, кажется, так и не узнал, что она забеременела. Прости, Тахти, я так говорю, будто это что-то…

– Расскажите, пожалуйста. Я хочу понять, что на самом деле произошло.

– Джеймс очень любил ее, Лилию. И знал, что она хотела детей. Но он не мог ей этого дать. Поэтому они решили оставить ребенка – тебя. И она родила ребенка в семье. Никто никогда бы не узнал, что отец – не Джеймс. Никто не должен был знать, ни ты, ни кто-либо другой. Как ты узнал?

– Я привез из Ла’а фарфоровую фигурку, – сказал Тахти. – Мальчика верхом на лошади. Она всегда стояла у мамы на тумбочке, я ее помню, – сказал Тахти. – Я забрал ее с собой в Лумиукко. А потом увидел там вторую, в антикварной лавке. Оказалось, что она не продается. Хозяином оказался Триггве. Иронично. Мы с ним уже знакомы были столько лет. У него там кафе, вы знали? В Лумиукко, – он помолчал. – Мы подали документы на подтверждение родства. Ответ пришел почти сразу.

– Это так прекрасно, – сказала тетя Розетта. – Когда встречаешь кого-то из своей семьи. Пусть даже через столько лет.

Тори положила свою ладонь на его ладонь.

– Поэтому у меня северное имя? – спросил Тахти. – Из-за Триггве?

Тетя Розетта кивнула.

– Все так удивились, когда Лилия назвала мальчика Тахти. Она всем объясняла, что это красивое и сильное имя. Тахти значит «звезда», так пусть он всегда сияет как звезда даже в самое темное время. Так поэтично! Но ведь на самом деле она дала мальчику северное имя, потому что Триггве был с севера. Эта яркая звезда должна была светить ей самой, ведь она не могла поехать с ним в Лумиукко, не могла никому сказать, кто настоящий отец ее сына. И ты, мое милое дитя, так долго ничего не знал…

Тахти взглянул на нее и улыбнулся.

– Спасибо большое, тетя Розетта. Спасибо, что рассказали. Мне стало намного легче.

Они встали из-за стола. Тетя Розетта проводила их до дверей.

– Приезжайте в любое время, – сказала она и обняла их, притянула к себе. От нее пахло лимоном и мятой.

Она собрала им в дорогу коробочку домашнего печенья и по бутылке компота. Тахти как будто и правда побывал в гостях у бабушки. В теплом городке детства, где солнечно и всегда май.

Теперь он возвращался в Лумиукко.

Туда, где его друзья. Туда, где Тори. Туда, где его сердце.

Домой.

ЭПИЛОГ

***

Киану придет в зал, сядет за столик у окна, нальет чай. Он дождется, пока Нана закончит службу.

Она подсядет к нему за стол, погладит по щеке.

В тот день Киану расскажет ей все.

Нана выслушает, не перебивая. Киану будет нервничать. Он будет мять в руках прядь волос. Но он будет говорить – обо всем, о чем давно нужно было сказать. Про драку в контейнере и про то, как он несколько месяцев жил у Тео. Про сертификат медбрата, который он недавно получил и про работу на скорой. Про то, что он теперь накопил достаточно и снял небольшую студию недалеко от госпиталя, где работал. Про учебу и семинары. Про Тео и Ингрид. Про братьев и друзей. Про Астрид, которую встретил на семинаре по кардиологии. Про то, что она, кажется, скоро переедет к нему.

Наступит тишина. Киану посмотрит на Нану с опаской – что она скажет?

Она ничего не скажет. Она встанет и обнимет его – как родного.

А чуть позже к ним присоединится невысокая приятная женщина в юбочном костюме. Киану позвонит ей накануне и пригласит приехать. Лола. Иногда нужно много, чудовищно много времени, чтобы разобраться в себе и встать на ноги. Он не смог бы ничего в одиночку. Без Наны, без Тео, без братьев и друзей. Без Лолы. Звонить ей будет неловко, стыдно, он так долго бегал от встреч, но теперь хотел бы с ней встретиться. Он будет нервничать, она тоже. Она обнимет его и долго не выпустит из объятий.

В этот раз на глазах будут слезы радости. Те, что выступают, когда узнаешь, что кто-то остался жив.

***

Серый подойдет к зданию, где когда-то находилось кафе «Старый Рояль». Здание обнесут решетками, кафе закроют, и дом скоро снесут. Он посмотрит на то окно, где когда-то была кухня. Узкое окно, через которое видно море. Ему все еще страшно подходить к воде. Но не страшно смотреть в глаза другим. Тем, кто любил его, тем, кто ранил его – часто это одни и те же люди.

В его рюкзаке будет лежать папка с рисунками. Во внешнем кармане будет лежать студенческий билет. Высшая школа искусств. Его примут туда, несмотря на инвалидность. Примут с самым высшим баллом. Тот день они будут праздновать компанией. Он, Сати, Киану, Тео, Тахти, Тори, Фалко, Твайла, Чеслав, Виктор, Йона.

Рильке войдет в двери осторожно, встанет в дверях.

Драки не будет.

Они обменяются рукопожатиями с Сати. Неловкими, но все же.

Они будут дома у Сати. Через профсоюз ему выделят комнату в социальном общежитии, и не где-нибудь, а в Лумиукко, почти в центре города. Сати предложит Серому переехать к нему, но Серый останется в институтской общаге. Скажет, что хотел бы пожить там, пока учится.

В небольшой комнате с видом на трамвайную остановку и крохотный сквер с неработающим фонтаном будет тесно и тепло. Не столько от обогревателя, сколько от улыбок. Стол накроют вскладчину, Виктор принесет знаменитый чайничек, из которого они будут пить вино. Тео напечет лимонные маффины, Серый и Сати в четыре руки нажарят фирменные интернатские колбаски в липком соусе.

Они будут играть в «Невидимый микрофон», только по новым правилам. Можно будет рисовать, показывать, пританцовывать – но не говорить ни слова. Окажется, что это еще веселее, чем просто рассказывать. Серый будет говорить, свободно и легко, вместе со всеми. Он передаст невидимыймикрофон Рильке, и Рильке его примет, и потом передаст его Сати, и Сати примет его тоже. Все они будут смеяться в голос. Смеяться в голос всегда разрешается.

Серый прислушается к тишине. У этой тишины будет совершенно другой, новый цвет. Красивый зеленый цвет свежей весенней листвы. Цвет пробуждения ото сна. Цвет новой жизни, рожденной из старых крепких корней.

***

Шрамы на его левом запястье никогда не исчезнут. Но Рильке будет носить футболки с короткими рукавами, как и прежде. Шрамы станут трофеем, символом. Он никому не расскажет о том, что было – не ради себя, а ради Серого. Из уважения к его бесконечной битве, в которую он когда-то подлил огня.

Он не сможет больше ходить на лодках и гулять по побережью без боли в груди. Но иногда он будет забираться на крышу и смотреть оттуда закат. Как они делали когда-то, когда все еще было хорошо. До того, как стали врагами. До того, как снова стали семьей.

А потом он встретит Риту. Она не спросит о его шрамах, она услышит его музыку. Нет, она не вылечит его душу, она не станет заменой. Она просто войдет в его жизнь и останется. Однажды он все ей расскажет. И она примет его, и дальше они пойдут вместе.

***

Еще в Верделе Тахти и Тори пойдут в музей истории. Они будут ходить по прохладным залам, залитым золотым южным светом, из комнаты в комнату, из коридора в коридор. Мягким эхо будут отдаваться их легкие шаги, тихим шорохом прошелестит их шепот. Они будут проходить мимо резных комодов и инкрустированных шкафов-витрин, мимо огромных витых столов и многоярусных столиков, мимо диванов и кресел в цветочек. С картин на них будут смотреть люди с прошлых эпох, одетые в парадные блестящие одежды, чопорные и слегка утомленные постоянным вниманием. За приоткрытыми окнами будет тепло и приветливо шуметь пышно цветущий сад. Хрустальные люстры бросят к их ногам пестрые самоцветы бликов.

Они подойдут к шкафу-витрине и станут рассматривать любимые вещицы прошлых хозяев. Томики стихов в кожаных переплетах, блокнот с зарисовками тушью. Перо и стеклянную чернильницу, театральный бинокль.

На средней полочке на серебряном подносе будет стоять фотография. На ней они увидят две фарфоровые фигурки, две лошадки, вставшие на свечку, в одном седле – девочка, в другом – мальчик. В описании будет сказано: «Бисквитный фарфор, Ан-Лодалия. Последняя треть 19 века». Внизу будет стоять подпись: «Утеряны».

Тахти и Тори в полной тишине посмотрят друг на друга.

– Утеряны, – прошепчет Тахти.

– Утеряны, – прошепчет Тори.

Они посмотрят друг другу в глаза, возьмутся за руки и тихонько рассмеются.

Примечания

1

Знаком * выделяется прямая речь на языке жестов. Так будет во всей книге.

(обратно)

2

Спасибо.

(обратно)

3

Доброе утро.

(обратно)

4

Настроения нет.

(обратно)

5

Нормально. Настроение есть – езжу. Сегодня – нет. Библиотека – читаю.

(обратно)

6

Пока.

(обратно)

7

Еще нашел.

(обратно)

8

Стромбида.

(обратно)

9

Чарльз Диккенс: «Дом с привидениями».

(обратно)

10

Море?

(обратно)

11

Море.

(обратно)

12

Не голодный.

(обратно)

13

Липкие колбаски. Хлеб.

(обратно)

14

Спасибо.

(обратно)

15

Рильке.

(обратно)

16

Стой.

(обратно)

17

Не понимаю. Прости. Напиши, пожалуйста.

(обратно)

18

Пиши, пожалуйста.

(обратно)

19

Не слышу.

(обратно)

20

Прости.

(обратно)

21

Wilhelm Busch «Der Stern»

(обратно)

22

Слуха нет. Не смогу играть.

(обратно)

23

Рильке?

(обратно)

24

Хорошо.

(обратно)

25

Titti Nyblom Gnosspelius “Fran intryck till uttryck – att valja motiv”

(обратно)

26

Ты останешься?

(обратно)

27

Все хорошо. Спасибо за тот раз.

(обратно)

28

Можешь приехать? Тахти нужна помощь. Вызвал скорую.

(обратно)

29

Скорая. Тахти в больницу – рана. Можешь приехать?

(обратно)

30

Я ок. Тахти с врачом. №1.

(обратно)

31

Извините, я не понимаю (ит).

(обратно)

32

Простите. Я не понимаю (ит).

(обратно)

33

Можно, пожалуйста, воды? Я очень хочу пить (ит).

(обратно)

34

Можно, пожалуйста, воды? (ит)

(обратно)

35

Добрый день. Я могу вам чем-нибудь помочь? (ит)

(обратно)

36

Здравствуйте. Меня зовут Тахти, я жил в этом доме в детстве. (ит)

(обратно)

37

Тахти?

(обратно)

38

Мы жили на третьем этаже. С родителями. (ит)

(обратно)

39

Семья с третьего этажа? Ты, должно быть, Тахти Джонсон. (ит)

(обратно)

40

Тетя Розетта? (ит)

(обратно)

41

Все верно, мой мальчик! (ит)

(обратно)

Оглавление

Примечания автора

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

ЭПИЛОГ

*** Примечания ***