Отражение в зеркале. Роман [Светлана Петровна Колесникова-Лескова] (fb2) читать онлайн

Светлана Колесникова-Лескова Отражение в зеркале. Роман

1. Встреча с прошлым

Выйдя из вагона, Анна остановилась и растерянно огляделась.

– И что же я ожидала здесь увидеть через столько лет… Что все осталось прежним? – проговорила она вслух и непроизвольно оглянулась – не услыхал ли кто ее восклицания. Но двое стариков вышедших вместе с нею из вагона уже успели скрыться за полуразрушенным багажным сараем. На дальней колее какой-то человек в красной фуражке, видимо дежурный по станции, о чем-то беседовал с машинистом, по пояс высунувшимся из окна маневрового электровоза. Перрон был пуст, видимо жители еще не торопились возвращаться в разоренный городок.

Узнав, что поезда все еще идут в обход, Анна огорчилась. Нужно было бы дождаться, когда движение восстановится полностью, но ей отчего-то нестерпимо хотелось поехать на родину именно сейчас. И побороть это желание она не смогла.

Оставалось добраться на автобусе до станции N, а там пересесть на поезд. Долго не раздумывая, она так и сделала. Единственная электричка, предназначенная главным образом для служебных надобностей, состояла из нескольких грузовых вагонов и, за неимением достаточного количества желающих, одного пассажирского. Давно, еще во времена детства Анны, между соседними станциями курсировал такой же маленький поезд – три пассажирских вагончика и паровоз. В народе его шутливо называли Мухой.

Как же все изменилось… Здание вокзала, прежде укрытое со всех сторон уютной тенью старых серебристых тополей и огромных елей, теперь сиротливо высилось посреди испещренного глубокими рытвинами асфальта. Две буквы в названии станции отсутствовали, а на их месте зияла сквозная пробоина от снаряда.

Прежним и узнаваемым остался лишь пешеходный мост через железнодорожную линию. Немного поколебавшись, Анна решила подняться на него. Путь этот был длиннее, но ей очень хотелось поглядеть с высоты на знакомые улицы, по которым когда-то бегала в школу, узкую речушку, меловые холмы подковой окружающие город.

Поднявшись на один пролет, Анна остановилась. Облокотившись на перила, она поглядела вниз на маленький дворик с кирпичным одноэтажным зданием внутри. Некогда пестревший цветами, теперь он порос высокими сорняками, которые осень успела уже превратить в спутанные, торчащие в разные стороны грязно-серые палки высохших стеблей.

Знакомая дверь, в которую Анна входила несчетное количество раз, казалось, была такой же, как и прежде. Разве что синяя краска на ней совсем уж облупилась, и на этом фоне новенький оранжевый почтовый ящик выделялся странным чужеродным пятном. Пожалуй, так нелепо мог бы выглядеть лишь грязный бомж, вздумай он вырядиться в найденный по случаю на помойке пиджак от Brioni.

Сердце в груди Анны замерло и пропустило удар. Ей показалось, что вот-вот распахнется знакомая дверь и вприпрыжку выбежит из нее Таня, любимая школьная подружка.

И дверь действительно отворилась. Но вместо Тани из нее не вышел, а буквально вывалился высокий квадратный человек в камуфляже. Произнеся крепкую матерную тираду, адресованную кому-то находящемуся внутри, он так злобно пнул ногою дверь, что та, с грохотом закрывшись, противно залязгала щеколдой, отскочила обратно и громко ударилась о стену.

Заметив женщину на мосту, внимательно глядящую на него, сердитый незнакомец скроил свирепую гримасу и, сплюнув, резко показал ей непристойный жест.

От неожиданности Анна вздрогнула и поспешно отвернулась. Всякое желание идти через мост пропало у нее мгновенно.

– Ничего себе… – пробормотала она, спустившись обратно на перрон, и быстро пошла вдоль колей.

Покрытое рытвинами от осколков пространство перрона выглядело уныло и недружелюбно. Не шумели больше над головой тополя. Не галдели в многочисленных гнездах на их верхушках вороны…

– Жаль тополей, – с грустью думала Анна, – и ворон жаль. Нахохлившаяся птица, сидевшая на семафоре, неожиданно каркнула так громко над головой, что Анна шарахнулась в сторону, но было уже поздно. Вороний снаряд попал точно в цель.

– Ого… Нашлась таки одна… Снайпер, однако! – сердито вытирая волосы, Анна свернула направо и двинулась через рельсы к пустырю.

Идти было еще далеко. Вокруг по-прежнему не было ни души и это безлюдье начинало ее пугать. Анна огляделась вокруг и прибавила шаг, уже немало сожалея, что поддалась внезапному порыву и приехала на родину в столь неподходящее время.

***

– О чем это я пишу? – ни к кому не обращаясь, ибо в комнате никого и не было кроме нее, с досадой воскликнула Вероника. –  О чем? Зачем? – снова задумчиво протянула она, вслушиваясь в обертоны собственного голоса. В дремотно-сонной тишине пустого пространства квартиры он неожиданно показался ей до странности чужим.

Привыкнув жить в одиночестве, она незаметно обрела привычку разговаривать вслух. Поначалу даже несколько встревожилась – знала, как часто это вызывает насмешливое, и даже настороженное отношение окружающих. В лучшем случае такого говоруна могут принять за чудака, в худшем – посчитают слегка «тронутым».

Впрочем, в какой-то научной статье подобная «странность» расценивалась как преимущество – разговоры во всеуслышание с самим собой «прекрасно организовывают мысли и заставляют активнее работать мозг».

– Вот и замечательно, – вспомнив эту вдохновляющую сентенцию, усмехнулась Вероника, – значит, заставим мозг, как следует поработать!

Заметив, что совершенно отвлеклась от темы и слишком уж углубилась в размышления о странных свойствах человеческой психики, она почувствовала досаду. Ведь собиралась написать всего лишь небольшой рассказ о поездке на родину, а вместо этого…

Отодвинув тетрадь в сторону, Вероника подошла к окну, за которым поздняя осень азартно срывала с деревьев последние листья, щедро поливая их холодным дождем.

– Зачем противиться неизбежному? Значит, будет не рассказ, а роман, – выписывая пальцем узоры на слегка запотевшем стекле заключила она, и еще немного постояв у окна снова взялась за перо. Писать она предпочитала по старинке – в тетради.

***

На самом деле не было никакой вороны, никакого семафора. А был пустой перрон, сиротливо стоящая электричка, на которой Анна приехала, а еще – военный эшелон на запасных путях. Наверное, квадратный человек, так напугавший Анну, был одним из тех, что суетились сейчас у состава с военной техникой, видимо дожидавшейся отправки на Донбасс. Еще были многочисленные, то сходящиеся, то расходящиеся колеи узловой станции, а вдали – все та же маленькая, знакомая с давних пор будочка стрелочника, или путевого обходчика. В этом Анна не особо разбиралась. За будочкой – неширокая, но довольно глубокая канавка берущая свое начало у депо. В ней, как и прежде, с тихим журчанием  струилась, сверкая радужной мазутной пленкой, вода.

Анна осторожно перебралась на другую сторону по шаткой кладке из оструганного сухого ствола срубленного здесь же неподалеку старого тополя. Почерневший растрескавшийся пень до сих пор так и стоял посреди изрядно кем-то вытоптанного пустыря. За пустырем темнел небольшой перелесок, а дальше, невидимая за деревьями пролегала родная улочка Анны.

Подойдя, она наклонилась и задумчиво погладила шершавую кору пня, покрытую глубокими трещинами. Вспомнилось ей детство, веселые игры у тополя, осыпавшего все вокруг белым пухом, мягким и теплым на ощупь.

До сих пор помнился Анне запах его молодых, клейких листочков. Их неповторимый волнующий аромат долго еще оставался на пальцах, стоило лишь прикоснуться к яркой, едва проклюнувшейся из почек зелени. Длинная аллея тополей было высажено вдоль железной дороги, где прежде нещадно дымили паровозы, один из которых водил ее дед. Сколько раз вместе с любимой собачкой Мушкой бегала она встречать его из рейса…

Нет больше паровозов, нет тополей, нет больше и деда.

***

Дописав фразу, Вероника снова подошла к окну, за которым уже кружились в жизнерадостном танце вихри белых снежинок. Дождь перешел в снег, и зима успела занавесить все пространство улицы крупными белыми хлопьями, густо облепила ими ветви и довольно плотно укрыла землю. Белые пушинки налипли даже на оконное стекло.

– А вот и «тополиный пух», – задумчиво прошептала Вероника. – Ох уж эти воспоминания… Бередят они душу, саднят как больной зуб, к которому так и хочется вновь и вновь прикоснуться, несмотря на то, что доставляет это боль.

Она покачала головой, подумав, что это хотя и справедливое, но довольно пошлое и корявое сравнение.

– Да и вообще, нужно ли мне писать обо всем этом? – задумалась она. – Вряд ли… Ведь читателям нужна интрига, темп, накал! Самые нетерпеливые наверняка пропустят эти строки, а то и вовсе дальше читать не станут, дескать, что за ерунда. Но как же узнают они тогда, что случилось с Анной, и для чего была написана вся эта, на их взгляд «ерунда». А темп… – Вероника невольно рассмеялась, вспомнив: «Я на десять тыщ рванул, как на пятьсот – и спекся!». Частенько попадались ей книги современных авторов, в которых начало – не оторваться, а дальше, глядишь, все как в этих строках Высоцкого.

– Разве хотелось бы мне наступить на те же «грабли»? – задала она себе риторический вопрос и, заварив крепкий чай, уселась в кресло у окна. Неспешно прихлебывая терпковатый напиток, она в раздумье наблюдала за белыми снежинками мельтешащими в воздухе. Они кружились, липли к оконному стеклу, превращались в капли и тонкими струйками стекали вниз, оставляя за собой мокрые дорожки.

– Будет, все еще будет! И темп, и интрига, дайте только срок, – неизвестно к кому обращаясь, наконец, твердо произнесла Вероника, допила изрядно остывший чай и принялась за работу.

2. Как давно это было…

Перебравшись через колеи, Аня свернула с тропки к тополю на краю пустыря. Присев, она провела пальцами по вырезанным на стволе буквам «Юрка дурак, А+П= любовь». Рядом было накарябано кривоватое сердечко, и еще что-то неразборчивое, тщательно затертое.

– Петька вырезал… – Аня обняла дерево и рассмеялась, вспомнив дразнилку, которой их когда-то донимали пацаны в школе и на улице. За что и бывали частенько биты до крови рослым не по годам Петром. – Жених и невеста замесили тесто, а тесто упало, невеста пропала,  – тихонько пропела она. – «Невеста» вот она, никуда не пропала, – А «жених»… Где-то он теперь…

Немного посидев на пригорочке возле дерева, она легко поднялась и двинулась дальше по знакомой тропке через пустырь.

– Странно, – размышляла она, – и что за срочность? Я и так приехала бы через три дня, как раз ко Дню Победы.

Но брат зачем-то поторопил ее, уговорив приехать именно сегодня, дескать, чтобы успеть повидаться. А сам даже не встретил. И почему «успеть»? Куда это он собрался интересно… И ведь не признался, как она ни допытывалась. Впрочем, это было так похоже на него – из всего делать тайну.

  Знала бы она, что на сей раз ожидало ее, и что скрыл от нее брат. Скрыл из благих, конечно же, помышлений.

Улыбаясь во весь рот в предвкушении радостной встречи с дедом, братом и Петровной, Аня вышла из перелеска. Быстро свернув на свою улочку, она непроизвольно остановилась, увидев странную толпу вдали.

– Это не у нашего ли дома?

Теперь она уже почти бежала. Непонятно откуда взявшееся дурное предчувствие холодной удавкой перехватило ей горло.

Стоящие у настежь распахнутых ворот люди молча расступились перед ней. Аня прошла по дорожке меж цветущих кустов сирени к дому. Дверь в него была широко распахнута и подперта обломком красного кирпича. Внутри были видны снующие туда-сюда женщины, а на улице, перед самым крыльцом, под нестерпимо благоухающим кустом белой махровой сирени стоял гроб. У его изголовья на табурете сидел брат, отмахиваясь от мух сломанной веткой. Вокруг стояли люди.

Одна из соседок вдруг суетливо подскочила к Анне, и цепко ухватив ее за руку, повела к изножью гроба, шепча на ухо: «деточка, надо тебе подержаться за дедушкины ноги. Ох… Царство ему небесное… Так надо, – крепко сжала она Анину руку, когда та попыталась вырваться, – это чтоб не снился тебе покойник».

Увидев растерянное лицо Ани, брат резко поднялся, оттолкнул рьяную соседку, тихо сказав ей что-то сквозь зубы, и усадил дрожащую, бледную до синевы сестру на табурет у изголовья. А она больше ничего не чувствовала, ничего не слышала, ничего не понимала. И только удивлялась тому, что глаза ее отмечают каждую несущественную мелочь – соринку на щеке деда, венчик у него на лбу, обломанную ветку, воробья скачущего вдали по дорожке, муравья ползущего по красной обивке. Не было мыслей, не было чувств, а после совсем ничего не стало.

Последнее, что она еще помнила – прорезавший тишину тонкий вой Петровны, с которой довелось доживать свой век ее деду, да еще мучительный истошный крик: «дедуууусенькааа»…

Ее собственный крик.

***

Вероника отодвинула тетрадь и откинулась на спинку стула пытаясь унять сердцебиение, настолько ярким было воспоминание.

– Что это я так разволновалась… Ведь давно это было… Смотри-ка,  даже руки дрожат. Нужно успокоиться, – прошептала она. Глубоко подышав и пройдясь по комнате, подошла к зеркалу. – Боже мой, где же та девочка с точеной фигуркой, темными полукружьями бровей над серо-зелеными глазами? С такой искренней и открытой улыбкой, что никто не мог оставаться к ней равнодушным – все улыбались в ответ.

  В зеркале отразилось бледное лицо уже довольно немолодой, светловолосой с проседью женщины. Просвещенные родители дали ей имя Вероника в честь почитаемой ими святой.

По преданию, святая Вероника подала платок Иисусу Христу, несущему свой крест на Голгофу. Слившись с толпой иудеев, она неотступно шла вслед за ним, и сердце ее разрывалось от горя при виде его мучений. Когда пал он под тяжестью креста, переполненная жалостью и сочувствием, подбежала она к нему, напоила, отерла своим платком пот и кровь с его лица. И на платке чудесным образом запечатлелся Его лик. Нике посчастливилось увидеть Плат Вероники, когда вместе с театром она была на гастролях в Италии и посетила собор Святого Петра. В это время, в пятую воскресную вечерю Великого Поста, единственный раз в году, Плат Вероники был вынут из колонны, где хранился, и выставлен для всеобщего обозрения на высокой лоджии Столпа Святой Вероники.

– А теперь, день почитания святой отмечается еще и как профессиональный праздник – День фотографа. Надо же, как это, однако, дерзко – сравнивать фотографию с нерукотворным ликом Христа – icona vera, – «истинным изображением». Только вопрос-то весь в том, истинное ли изображение видим мы на фото? – тихо произнесла Вероника, продолжая задумчиво изучать свое отражение в зеркале.

Ей невольно вспомнились слова Лиса, обращенные к Маленькому принцу  – «Зорко одно лишь сердце, самого главного глазами не увидишь».

– А что же я вижу сейчас? – пристально вглядывалась она в свои глаза, пытливо глядящие на нее из зеркала. – Себя? Только где же главное – мои мысли, чувства, моя душа? В зеркальном отражении передо мной лишь их обертка, пустой фантик. А где же я настоящая? И кто я? Но уж точно, не святая, – скептически хмыкнула она. – Хотя с таким именем, по воле родителей давших мне его, должна бы я стремиться всю свою жизнь к святости. А в романе, который намереваюсь написать, стремиться еще и к icona vera нашей нынешней печальной действительности. По правде говоря, и то, и другое, довольно проблематично, – скривила она губы в горькой усмешке. Сама уже профессия моя не очень-то располагает к святости.

С самого детства душу Вероники тревожило и настойчиво рвалось из нее нечто невыразимое, чем страстно хотелось ей поделиться с окружающим миром. Но как? Отчего-то казалось ей, если станет она актрисой, эта мечта непременно осуществится, жизнь превратится в праздник, в настоящее волшебство, такое же, как в сказках из ее детства. И этим волшебством она сможет делиться со всем миром, сможет прожить не одну только свою жизнь, а множество самых разных жизней и судеб.

– Как наивна бывает молодость… – вздохнула она.

Конечно, для  актера очень важно быть безыскусным как дитя. Ведь он художник, он пользуется своими нервами, сердцем, душой, будто кистью. Он рисует собой.

В театральных вузах обучают непосредственному, детскому восприятию мира. Для этого придумано множество актерских техник, помогающих раскрепоститься, избавиться от зажимов и комплексов. Однако раскрепощая и освобождая, они неизбежно расшатывают психику, делают ее очень уязвимой и ранимой. И вот тогда перед актером встает самый важный в его жизни вопрос – что делать с этой свободой, как распорядиться ею? И если не защищен он нравственным воспитанием в семье, знаниями, верой, то душа его подвергается смертельному риску. Сталкиваясь с реальностью, она часто не выдерживает его несправедливости, не выдерживает испытания славой. В ней происходит надлом, и вот уже профессия становится проклятием – алкоголь, распутство, неадекватные поступки.

Вероника по личному опыту знала, насколько это сложно – перевоплотиться в образ сценической героини и не сделать ее страсти своими собственными. Именно из-за этого, многим актерам сыгранные ими роли стоили душевного здоровья, а иногда и самой жизни. Воистину справедлива поговорка: «Легко быть святым, сидя на горе Тайшань. Гораздо сложнее оставаться святым, сидя на базаре». Слишком непросто преодолеть пропасть между славой, успехом, поклонением зрителей и реалиями жизни. Какой опасный соблазн для души актера, ощутив внимание зрительного зала, позволить себе наслаждаться властью над ним, играть его чувствами.

Ей и самой доводилось испытывать чувство торжества и ликования от ощущения безграничного господства над залом, когда зрители, казалось, переставали дышать, внимая ей. К счастью, вовремя удалось ей избежать этой опасности.

– Да, к счастью… Главное, что мое искусство находило отклик в душах, меня не только слушали, наслаждались пением, но и сопереживали моим героиням. Так ведь? – улыбнулась она своему отражению. Улыбка была все той же. Это осталось, пожалуй, тем единственным, что преображало ее уже несколько поблекшее, тронутое морщинками лицо, делая привлекательным, как и прежде.

– Как и прежде? Это вряд ли… – вздохнула она, принимаясь за работу.

3. Оборванные нити

Они жили через пару домов друг от друга на восточной окраине городка, «за путями».  Обитателей этого района прозвали «вокзальскими». Учились Петр и Анна в разных классах, в школе, которая была единственной русской из всех восьми школ городка и находилась в самом центре, по другую сторону железнодорожных путей. В этом районе хозяйничали уже   «городские».

  «Вокзальские» с «городскими» не то чтобы враждовали, а скорее соперничали между собой кто круче. Драки между ними случались регулярно. Петру и самому доводилось не раз хаживать с местными стенка на стенку против «городских», после чего происходило «замирение». Побежденные вместе с победителями шли на танцы в городской сад, предварительно хлебнув немножко горячительного в виде домашней наливочки. Пить, что покрепче и много, у них не было принято.

Существовал между пацанами еще один неписаный закон – защищать и опекать девчонок своего района. В самую темную ночь, в самое позднее время, возвращаться с городской танцплощадки без провожатого можно было без опасений. Тем более, что ни о каких маньяках в городке тогда еще и слыхом не слыхали.

Для рано повзрослевшего Петра, Анька была «мелкой», ему было интереснее со старшими, а потому иногда с танцплощадки приходилось ей возвращаться одной. И хотя дорога была длинной, пролегала через несколько улиц, железнодорожную линию и огромный темный пустырь, Ане страшно не было. Все знали, что она под Петькиной защитой. Рассердить его боялись – в свои пятнадцать он был шире в плечах и на голову выше многих, кто был и постарше него. Пришлых и приезжих в городке еще не было, а если кто изредка появлялся, ушлые парни, быстро проведав о новичке, сразу же доводили до его сведения местные правила поведения и вежливо объясняли, чем чревато их нарушение. При первой же попытке игнорировать эти разъяснения, нарушителей били больно и жестоко.

Из дому Аню отпускали без особых опасений, полностью доверяя Петру. Он рос без отца и был своим в их доме, где с азартом перенимал у деда Евдокима секреты столярничества.

Ане оставалось учиться в школе еще два года, когда пришлось им расстаться. Уехал Петр сразу после выпускного. Аня приуныла, перестала водиться с подружками и, сделав уроки, все свободное время просиживала за пианино. Летом много читала, уединившись в саду около любимой груши, или помогала в огороде.

Петька, успешно сдал экзамены в технический ВУЗ. По существующим тогда правилам, вновь поступившие должны были отработать месяц там, где укажут. Указали – в аудиториях, в преддверии нового учебного года в ВУЗе шел срочный ремонт.

В большом городе, среди чужих, в основном городских сокурсников, глядевших на него несколько свысока, Петр почувствовал себя совсем неуютно. Ему хотелось обратно в свой маленький городок, где были Анька, мать и дед Евдоким заменивший ему отца. Где был большой сад. Не такой, конечно, как у деда Евдокима, но в саду этом знал он и любил каждое деревце, каждую травинку. Хотелось вдыхать запах свежих стружек,  душистыми спиральками выползающих из-под рубанка, слушать Анькину игру и пение.

Петр был высок, черноволос, карие глаза его словно излучавшие внутренний свет были очень притягательны для особ женского пола. Одним словом, был он красив, смел и умен. Одноклассницы чуть ли не все поголовно были в него влюблены, но соблазнила и приобщила его к таинствам плотской любви Зинуля, вокзальная буфетчица. Была она старше Петра на несколько лет, очень раскована, привлекательна, и безотказна. Петр был не единственным, кто втайне посещал пышнотелую красавицу. В пятнадцатилетнем отроке бурлили гормоны, выглядел он на все двадцать и, не устояв перед соблазном, стал он тайком гонять на мотоцикле к Зинуле.

Вот только о зазнобе своей он забывал тотчас же, едва выйдя от нее. И думать, и вспоминать о том, чем занимались они в ее квартирке, Петру было неимоверно стыдно.

Все мысли его занимала Аня. Он помогал ей с математикой, по вечерам слушал, как втроем – она, дед Евдоким и баба Маруся по очереди читают какую-нибудь книгу. Читал и сам. Искоса поглядывая на сидящую рядом Аню, он с трепетом ощущал исходящее от нее тепло. Невзначай соприкоснувшись с ней плечом, запинался и совершенно терял нить повествования. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе, гладить ее волосы, издающие легкий запах чайных роз, целовать ее губы. Рядом с ней душу его переполняли непонятные ему самому чувства, совершенно непохожие на те, другие, от которых ему бывало и неловко, и стыдно, а в душе рождалось мучительное раскаяние. И он в который раз обещал себе навсегда забыть дорогу к Зинуле.

Но проходило время и его снова с непреодолимой силой влекло еще хоть раз испытать необыкновенно сладкий и одновременно стыдный момент близости с непутевой красавицей. Он заводил мотоцикл, ехал на станцию, и все повторялось.

Теперь тоскуя в чужом городе, больше всего он хотел увидеть снова совсем не красавицу Зинулю, а «мелкую» Аньку.

Отработав положенный для новоиспеченных первокурсников срок, Петр возвратился домой. Все остававшееся до начала занятий время он провел в сараюшке деда Евдокима, работая с ним наравне – к столярничеству у него был талант незаурядный. Не надеясь на стипендию, уж очень она была невелика, перед учебой он хотел заработать немного денег. Мать была в этом ему не помощница – часто болела, а рано умершего отца ему заменил дед Евдоким, обучивший Петра множеству житейских премудростей.

Они дружно работали, а из комнаты тем временем доносились звуки пианино и голос Анны.

Именно об этом Петр вспоминал на войне, умирая от боли и ран в госпиталях. Ради того чтобы эти минуты повторились, он страстно хотел жить.

Некоторое время между ними шла оживленная переписка. Отправлять письма Петру Аня бегала на станцию к поезду – в пассажирских поездах один из вагонов всегда был почтовым. В стене его имелось отверстие, куда нужно было опускать письма. Сразу, без задержки на сортировку в почтовом отделении, они уходили по назначению и до места добирались быстрее – не за неделю, а за день или два.

Теперь, когда в интернете письмо можно прочесть буквально в ту же минуту когда оно отправлено, потерялся тот непередаваемый восторг и ни с чем не сравнимый трепет ожидания минуты, когда в руках оказывался долгожданный конверт.

Аня с нетерпением поджидала почтальона, то и дело выбегая за калитку. А он уже издали размахивая конвертом, кричал: «Ну-ка, танцуй, письмецо тебе!». И не отдавал письмо до тех пор, пока хохочущая Анна не исполняла для него несколько шутливых пируэтов. Для старика почтальона это была самая приятная часть работы – доставка радости.

В последний раз довелось ей встретиться с Петром, когда приехал он на зимние каникулы. Той зимой, прощаясь, он впервые поцеловал ее. И был этот единственный поцелуй для Петра слаще всех, что знал он раньше, и всех, что были после. С другими.

Через год и Аня уехала учиться в столицу. Некоторое время Петр присылал ей письма, дважды встречались они на каникулах в родном городке. Но вскоре писем не стало, Петр исчез, и новый адрес его был неизвестен. Поговаривали, что воюет он в какой-то «горячей точке».

Получив обратно три письма с пометкой «адресат выбыл», Аня затосковала.

Наконец, совершенно измучившись неизвестностью, Аня решилась переступить через свою девичью гордость и написала письмо матери Петра, тете Даше.

Вскоре ответ пришел, но не от нее, а от совершенно незнакомого человека. Он сообщил, что живет в доме Петра, который его семье сдали знакомые еще каких-то знакомых. Ничего о прежних хозяевах ни им, ни ему неизвестно.

Все нити оборвались. И тогда Анна постаралась окончательно уверить себя в том, что забыта. Стало быть, и ей Петра нужно поскорее забыть. Казалось тогда, что сделать это будет не так уж и сложно. Однако, как кому… Кто-то предпочитает следовать принципу – мы любим тех, кто любит нас, другие – мы любим тех, кто нас не любит, и лишь те, кому посчастливилось встретиться с истинной любовью – любят без всяких условий. Ведь встретить родную душу, человека с которым обретаешь духовную близость и полное понимание – редкое счастье, которое дается, быть может, единственный раз в жизни. Если дается вообще. Потерять столь бесценный дар, означает обречь себя на одиночество.

Тогда Анна еще не понимала, с чем именно столкнула ее судьба, или… Да разве важно как называется эта всеобъемлющая, непреодолимая сила. Непреложно лишь то, что она существует.

Больше ей тогда с Петром увидеться не довелось. До новой встречи обоим оставалось ждать долгие двадцать лет.

* Песня из фильма “Они были первыми”, 1956г.

4. Консерватория

Как ни странно, в отличие от многих поступавших вместе с нею во второй и даже третий раз, ее в консерваторию приняли с первого захода. С трудом переносившая атмосферу экзаменов и от волнения выглядевшая на них много хуже чем могла бы, Анна перед выходом на сцену впала в панику. Почти теряя сознание от страха, она совсем уже была готова оставить эту затею и сбежать, но в этот момент Наташа, концертмейстер, сказала ей:

– Аня, пора, твоя очередь! Дыши глубже. Поверь мне, ты лучше всех споешь, – и  подтолкнула ее к сцене.

– Как вас зовут? Что поете? – Голос раздался словно ниоткуда. Приемная комиссия располагалась в самом конце утонувшего в полумраке зала, лиц видно не было.

Повисла пауза. Анна молчала не в силах совладать с собой. Наташа, поняв ее состояние, сама назвала фамилию и репертуар дрожащей от страха абитуриентки. В зале раздались смешки и тот же низкий мужской голос произнес:

– А что, петь тоже концертмейстер будет? – Милая девушка, – продолжил он, – мы вот все абсолютно уверены, что вы это можете сделать лучше. Ну-ка, смелее!

В зале наступила тишина. Анна знала, что перед выступлением волнуются все, даже признанные мастера-исполнители. И сама она сейчас испытывала ощущения сродни тем, которые описывал известный французский дирижер Шарль Мюнш: «…По эстраде я шёл с таким чувством, словно пробирался сквозь плотную пелену тумана. Ноги не чувствовали веса тела… Я плыл по нереальному, как сон, миру, и дирижировал как автомат. Сочувствующая аудитория ошибочно приняла мою панику за вдохновение».

– Смелее, смелее! – вновь повторил тот же низкий голос. Встретившись взглядом с концертмейстером, Анна едва заметно кивнула Наташе – начинаем. Прозвучали первые аккорды вступления к арии и неожиданно страх исчез. Забыв обо всем, Анна полностью отдалась во власть музыки.

Позже на лекциях по психологии, а тогда еще этот предмет не был удален из программы обучения певцов, студентам разложили по полочкам все возможные типы эмоциональных реакций на стресс публичных выступлений.

Как выяснилось, Анне повезло – она оказалась обладательницей  «прогрессивного» типа реагирования. Ей не по душе было выкладываться на уроках и репетициях – основная работа происходила внутри. Отчаянно мандражируя перед выступлением, на сцене она чувствовала себя превосходно. Сценическое волнение заставляло ее собраться, мобилизовать все эмоции, рождало творческий подъем. Из-за этой особенности она неизменно вызывала у сокурсников вынужденных заниматься в поте лица зависть, а у некоторых даже откровенную неприязнь. Обладателей ее психологического типа в просторечии называли «экстремалами» и это немало Анну веселило. Кем-кем, а «экстремалом» она себя совершенно не ощущала.

Но это еще что! Для других психологических типов существовали гораздо более обидные определения, как то: трусливый, тормозной, напряженный, и даже – агрессивный.

  «Трусливые» – робкие, неуверенные в себе, больше всех были подвержены стрессу. Выходя на сцену, они начинали суетиться, ошибаться, случалось в панике уходили со сцены посреди выступления не в силах преодолеть зажим и волнение. В итоге ожидал их печальный приговор – профнепригодность. Анне довелось столкнуться с подобным случаем, когда она занялась педагогической работой.

Один из ее учеников обладавший редким по красоте голосом в классе пел настолько хорошо, что послушать его под дверью собирались даже старшекурсники. Вся беда его была в том, что так вдохновенно петь он мог в присутствии одного лишь своего педагога. Когда же в классе появлялся хотя бы еще один человек, все шло насмарку. Выйдя на сцену, он терялся окончательно – голос слабел, тускнел, ярких эмоций как не бывало. Несколько раз во время академических концертов, молча постояв столбом у рояля, он уходил за кулисы. Из-за сильного волнения не срабатывало то, что должно было делаться автоматически, без участия сознания. Происходила осечка памяти. Так печально и завершилась, не успев начаться, карьера этого певца.

Другому своему студенту, тормозу, как за глаза прозвали его «доброжелательные» однокурсники, Анна помочь смогла, хотя и довольно жестоким и рискованным методом. Во время урока, она специально приглашала в класс нескольких якобы недоброжелательных студентов. Они громко разговаривали, шумели, отпускали в адрес его исполнения обидные шуточки. Анна тоже подливала маслица в огонь – делала ему при всех резкие замечания.

Подобная методика не обходилась без обид, а подчас и скандалов. Он совсем уже собирался перейти к другому педагогу, как вдруг с удивлением обнаружил, что уже не так остро реагирует на замечания и всяческие помехи. Напротив, все это стало помогать ему собраться, сосредоточиться, рождало азарт и желание доказать, что он не хуже, а лучше многих сокурсников свысока относящихся к нему. Вскоре сцена перестала пугать его и ввергать в ступор. Он действительно преуспел и впоследствии был принят в один из ведущих оперных театров, хотя Анну за столь жесткий метод обучения так и не простил. Она не была в обиде, ведь цель достигнута.

Был у Анны и еще один неординарный студент. О, это был настоящий агрессор – имея прекрасную сценическую внешность и мощный баритон завораживающего тембра, он обладал взрывным темпераментом. Имелся у него забавный пунктик – он постоянно забывал на сцене текст. При этом сильно злился, терял самообладание и контроль над собой до такой степени, что мог запустить нотами в концертмейстера, а однажды даже разорвал их и швырнул в публику.

Но так было только в начале обучения. Позже Анна при помощи различных педагогических уловок помогла ему обуздать эту злость и обернуть во благо.

Забыв текст, он сочинял на ходу какую-нибудь отсебятину. Получалось это довольно забавно и вызывало в зале неподдельное веселье с последующими овациями. За красивейший голос, эмоциональность и детскую непосредственность, публика прощала ему все.

Анна на собственном опыте прочувствовала, какое огромное физическое и нервное напряжение требуется для того чтобы во всей глубине открыть для слушателей красоту музыки, выразить невыразимое, то, что невозможно постичь разумом, но что понятно душе. «Для музыки есть один закон: она должна тронуть мое сердце, прежде чем я пойму ее головой» – часто повторял Джон Лорд, Британский органист-виртуоз.

Анна поняла – жертвуя частицей своей собственной жизни, нужно усилием воли сохранять хладнокровие даже тогда, когда приходит горькое осознание, что результат не соразмерен затраченным усилиям и мог бы быть намного лучше.

Выходя на сцену, она стремилась приблизиться к идеалу исполнения, но понимала – зависит это от множества причин и вряд ли достижимо. Промелькнувшая хотя бы на мгновение мысль о возможном провале мгновенно способна превратиться в опасное самовнушение. Вот тогда провал действительно неминуем. От этого не застрахован никто, даже самые маститые и опытные музыканты.

Виолончелист Даниил Шафран вспоминал произошедший с ним курьез: «Однажды вместе с неким дирижёром мне предстояло играть Вариации на тему рококо Чайковского. В артистической, за несколько минут до выхода на сцену, этот дирижер не нашел ничего лучшего, как поведать мне о «забавном» случае из сценической практики Святослава Кнушевицкого. Играя то же сочинение, знаменитый виолончелист перескочил в первой вариации от начальных тактов сразу к последним. Любопытно, не правда ли? Но только если рассказывают об этом не за несколько минут до выступления… Короче, выхожу я на сцену, начинаю играть. Дохожу до злополучной вариации – и в точности повторяю ляпсус Кнушевицкого. Перескакиваю от вступительных тактов, минуя середину, сразу к концу. Фокус подсознания – мой собеседник заронил зерно, и оно, увы, тут же дало свои предательские всходы. И вот тогда, обернувшись к обомлевшему дирижеру, я, помню, тихо сказал ему: Благодарю вас… (он меня, конечно, отлично понял). Мы повторили вариацию, и дальше все уже было в порядке. Вот что значит не настроиться на творческую волну».

___________

* Даниил Шафран – виолончелист. Народный артист СССР, 1923- 1997гг.

* Святослав Кнушевицкий – виолончелист, профессор Московской консерватории, 1908-1953гг.

5. Потерянный рай

– Интересно,  кем бы я стала, если бы дед не купил мне пианино? – задумалась Анна, рассматривая старые фотографии. А ведь я мечтала стать врачом…

Она вспомнила как «лечила кукол пилюльками» – кругленькими съедобными плодами какого-то сорняка, смазывала зеленкой и бинтовала ссадины полученные Петькой в многочисленных уличных сражениях.

На одном из фото были они все – дедушка, бабушка, Аня, за ними, выше всех на голову маячил Петька, а у их ног сидела, внимательно глядя в объектив, любимая Анина собачка. Вид у всех был счастливый, все улыбались, даже собака Мушка.

Только повзрослев, Анна поняла, чего стоила ее деду покупка пианино. Крепко пришлось ему поработать. Сделал он на заказ пару шифоньеров, сложил пару печей, а дело это было непростое и кропотливое. Печником, как и столяром, он был от Бога. Печи сложенные им отлично грели и никогда не дымили, что далеко не всегда удавалось другим печникам. Поправить неудачно сложенную печь всегда звали деда Евдокима.

Покупке пианино предшествовало появление в городке учительницы музыки с труднопроизносимым для детей польским именем – Софья Вацлавовна. Поселилась она в одном из пяти казенных одноэтажных домов построенных для железнодорожников и прозванных невесть почему «собачовкой». Собак там отродясь никто не видывал, и откуда взялось это странное название, было неизвестно. Поселившись в одной из квартир вместе с мужем, маленькой дочкой и старинным пианино, Софья Вацлавовна стала активно набирать учеников.

Тогда в СССР пианино были везде – в красных уголках, клубах, школьных актовых залах и даже в ЖЭКах.

Давно миновало то благодатное время и пианино стали никому не нужны. Их предлагали за бесценок, выносили на помойку, делали из них шкафы, а кое-кто выносил в сарай и хранил в них овощи.

А тогда родители, искренне желая расширить кругозор своих чад, старались отдать их в музыкальную школу и наперегонки покупали музыкальные инструменты. Своими детьми, разучивающими гаммы и знающими, что за зверь такой сольфеджио, они очень гордились.

Музыкальная школа в городке появилась много позже, так что у Софьи Славны, как называли ее ребятишки, а вслед за ними стали называть и их родители, отбоя не было от желающих постичь музыкальную науку.

Аня училась охотно, часами просиживала за пианино и вскоре уже услаждала слух окружающих милым исполнением «К Элизе» Бетховена и   «Турецким рондо» Моцарта.

В доме стрекотала швейная машинка бабушки, в сарае постукивали молотки и тихонько посвистывали рубанки* и фуганки**. Весело всем работалось под Анину музыку.

Плату за учебу Софья Вацлавовна брала натурой – с кого услугами, с кого дарами садов и огородов. Бабушка Ани была портнихой-самоучкой. Обладая отменным вкусом и умением, в оплату за уроки она полностью обшивала Софью Вацлавовну – от мелких деталей туалета до зимних пальто. Дом деда был невелик. Самой большой была комнатка в четыре окна – «зала». В простенке между двумя окнами выходящими на закрытую веранду, стояло пианино, в центре – небольшой круглый стол накрытый вышитой скатертью. Над столом висел круглый оранжевый абажур с бахромой.

За  этим столом, читая вслух по очереди книги, проводили они лучшие часы. Самой любимой книгой Ани была «Война и мир» с удивительными иллюстрациями переложенными листками папиросной бумаги. Аня подолгу рассматривала их, а после перерисовывала в тоненький альбом. Читали они рассказы Чехова, стихи Лермонтова, Пушкина, «Угрюм-реку» Шишкова со столь же прекрасными иллюстрациями. Всех прочитанных книг Анна уже и припомнить не могла.

Частенько присоединялся к ним и Петька, сын тети Даши, соседки, хотя сам он читать вслух стеснялся, ему больше нравилось слушать.

Из «залы», где проходили ежевечерние чтения, двустворчатые узорные двери вели в кухню. Там сладко пахло горящими дровами, свежеиспеченным хлебом, сыто булькал на огне алюминиевый подкопченный чайник.

Дверь со звонкой щеколдой, звук которой так пленял, как оказалось позже, музыкальный слух Ани, вела в сарай с гладко намытым ею же земляным полом присыпанным стеблями душистых трав.

В углу, среди груды кудрявых белых стружек, стоял верстак, за которым столярничал дед. А когда Петьке пошел пятнадцатый годок, по просьбе его матери, тети Даши, дед начал обучать парня столярному ремеслу.

Из сарая во двор вела крепкая  дубовая дверь, а перед нею был глубокий погреб накрытый дощатой лядой. В погребе стояли маленькие пузатые бочоночки с солониной, хрустящими пупырчатыми огурчиками, квашеной капустой, в которой прятались алые клюквинки, и в деревянной кадке любимое лакомство Анны – Антоновка, кисло-сладкие моченые яблоки. Справа от двери, на широкой скамье, прикрытые чистыми холщовыми тряпочками стояли крынки с козьим молоком, а в молоке, чтобы подольше оно не скисало, плавали «холодушки».

Ловить этих маленьких лягушек было обязанностью Ани, что она и делала с удовольствием – выискивала их в траве, собирала в фартучек и приносила бабушке. Лягушек нужно было менять утром и вечером.

Бабушка объяснила, что молоко постепенно образует на их тельце пленку и от этого им становится труднее дышать. Поэтому пленниц вылавливали, опускали в посудину с чистой водой, чтобы отмылись они от молочной пленки, а после отпускали на волю. В крынку же, если требовалось, сажали новых.

Там же в сарае, рядом с крынками, на скамье дозревали бурые помидоры, лежали желтые пузатые огурцы «на семена», досушивались сморщенные половинки абрикос и яблок на рядне – запасы на зиму.

В любое время года воздух в сарае был напоен густым терпковатым ароматом сушеных трав, фруктов, свежих стружек и сена запасенного в зиму для коз.

Из кухни доносился голос бабушки:

– Дуся-а! – так ласково именовала она Евдокима.

– Аго-о-в!.. – откликался дед, отряхивая со штанов налипшие стружки.

– Дуся, Петя, Аня, бросайте свои рубанки-фуганки, айда обедать! Петька, а ты куда? Ну-ка, детвора, бегите мыть руки! Я вам уже и борщика налила.

В приоткрытой двери показывалось ее разрумянившееся от кухонного жара веселое лицо.

И не было ничего на свете вкуснее того  бабушкиного «борщика», и слаще тех безвозвратно ушедших мгновений.

__________

* Рубанок – столярный инструмент для строгания дерева в виде деревянной колодки с широким лезвием.

* Фуганок – длинный столярный рубанок.

* Ляда – дверка лаза в погреб.

* Рядно – грубая ткань, мешковина, или толстый холст кустарного производства.

6. Неприцельный огонь

В прежние времена часто писали о том, как сладко и прекрасно умирать за родину. Но в современных войнах нет ничего сладкого и прекрасного. Ты умрешь как собака без всякой на то причины. Эрнест Хэмингуэй.

Петр был зол, очень зол! Эшелон задерживался с отправкой, а это означало, что придется неизвестно сколько времени нянчиться с двумя салагами,  упившимися уже с утра до поросячьего визга.

– Празднуют труса   «патриоты», вишь как накачались по случаю   «остаточного прощавай» с мамкиной юбкой. Страшит все-таки грядущая отправка на фронт. Да, ребятки, это вам не в тыловом лагере прохлаждаться, – со смешанным чувством горечи и злорадства думал Петр. – Вот оно, свеженькое пополнение «аватарам»!

Уж кто-кто, а Петр на своих нервах и шкуре изведал грязную, трагическую, и большей частью неизвестную обывателям сторону жизни на войне. И сейчас он только злобно кривил рот и ухмылялся, слушая, как холеные дикторши из «ящика» каждый день с фальшивым пафосом вещали о том, что воюющие против сепаров «киборги» и   «побратимы» все поголовно – бесстрашные герои. А малограмотные дурачки и рады, лезут на рожон. Вот и эти двабратца-националиста полны энтузиазма и уверены, что уж они-то на фронте непременно проявят чудеса героизма.

– Ну да, – сплюнул он, – как же! Проявят! Ровно до того момента пока в них не начнут стрелять. Не раз доводилось ему видеть, как попав под плотный обстрел, подобные   «герои» со страху выскакивали из окопа, крича и размахивая руками бежали под огнем противника не понимая куда, зачем, и падали скошенные пулями.

В первых же боях от страха кого-то рвало, кто-то не мог контролировать свой кишечник, кто-то мочился в штаны. А ведь чтобы выжить в бою, главное не паниковать, а думать. Думать! Да какое там «думать»…

В панике, плохо обученные горе-бойцы напрочь теряли способность принимать разумные решения. Палили куда придется, совершенно переставая понимать, кто перед ними – противник, гражданский, или свой же «побратим».

Да и тех, кто не терял самообладания под обстрелом, а их по Петькиным прикидкам было всего какие-то жалкие два-три процента, неизбежно поражал боевой стресс, уродуя их психику и разрушая судьбы.

Петр давно понял, как трудно и противно человеческой природе убивать. И у него, и у большинства солдат, смерть вызывала непреоборимое душевное и физическое отвращение.

На поле боя многие не могли заставить себя стрелять на поражение и втихаря старались вести неприцельный огонь. Да и Петра на этой войне стрелять в противника всегда вынуждал только выбор – убей или будешь убит сам.

По-хорошему, к боевому стрессу должны бы солдат готовить военные психологи. Только когда? И где они? Не было их на поле боя. А потому, для снятия напряжения и чтобы хоть немного притупить чувство страха, среди бойцов в ход активно шел алкоголь. Настолько активно, что не в меру пьющих бойцов прозвали «аватарами» по аналогии с героем голливудского фильма «Аватар», у которого была синяя кожа.

Жаргонные словечки «синька» и «синяк» в определенных кругах всегда обозначали  алкоголь и хронических пьяниц. Вот  так, по цвету кожи, их издевательски и прозвали «аватарами» и «смурфиками». А еще, по количеству грамм в полулитре и чекушке – пятисотыми и двухсот пятидесятыми. На этот счет даже имела хождение жестокая шутка – двести пятидесятый, «смурфик», – это тот, кто уже и не жив, но еще и не мертв, а болтается между трехсотым и двухсотым, то бишь, между раненым и убитым.

Временными постояльцами привокзальной квартиры, из которой вышел Петр, были еще ни разу не нюхавшие пороху «смурфики». На фронт их гнал впитанный на майдане патриотизм и честолюбивое желание возвратиться с войны героями. Забегая вперед, остается лишь сказать, что патриотизм их увял после первого же боестолкновения. Героем один из них все же стал, но посмертно, и то лишь для своих родных.

– Да, смех сквозь слезы…  – с горечью думал Петр.

Даже главный военный прокурор вынужден был признать, что одной из основных причин огромных небоевых потерь – более чем сорока процентов личного состава, стало непомерное пьянство в армии. «Один боец в состоянии алкогольного опьянения бросил гранату в печку-буржуйку. Тринадцать человек полегло. Куда их записать?» – вопрошал прокурор.

Дабы как-то бороться с этим прискорбным явлением, стали применять самые жестокие наказания – арестовывали особо рьяно пьющих и помещали их без еды и воды в так называемые «аватарки» – ямы, или железные клетки; привязывали к деревьям;  на лбу рисовали слово «аватар». Но синие, как «аватары» мобилизованные бойцы, никак не могли проникнуться «идеями нации». Не было у них мотивации к службе. Какую бы мотивацию не пытались вбить в их сознание, им было крайне сложно в своей голове создать образ врага. Потому что не видели они между собой и местным населением тех отличий, какие были, к примеру, в Афгане или Чечне. Там солдаты воевали с чужими, в чужом культурном окружении.

Здесь же была своя территория, своя привычная реальность. Здесь приходилось стрелять по таким же городам, в каких жили они сами, а по обе стороны фронта находились граждане одной страны – их страны. Ко всем ужасам войны это было еще одной, дополнительной психологической травмой. В жестком конфликте представления о ценностях, идеях, верованиях, сталкивались в умах и душах бойцов. И в их сознании наступал тот самый пресловутый «когнитивный диссонанс», чреватый  невыносимым психологическим дискомфортом.

С одной стороны – тягучая, странная война без объявления войны, страх смерти, грязные гнилые окопы.

С другой – в городах далеких от фронта течет обычная жизнь, рождаются дети, бездумно тусуется молодежь. О войне редко кто и вспоминает. Солдатам начинает казаться, что все их тяготы и усилия обесценены людьми живущими в мирных городах, людьми, которым нет до их судеб никакого дела.

И еще эти неотвязные сны… Ты стреляешь по собственному дому, собираешь в мешок куски тел своих сослуживцев, сны, в которых раз за разом убивают тебя. Многие не могут спать в темноте. Ночью им кажется, что под кроватью прячется «сепар», они замыкаются в себе и впадают в глубокую депрессию. Ни алкоголь, ни наркотики не помогают надолго снять стресс. Все это оказалось намного страшнее «Афганского синдрома».

В самом начале войны на Донбассе, военкоматы забирали на службу всех подряд – и алкоголиков, и наркоманов, и даже ранее судимых. Попадая в боевые части, именно они «делали погоду» и устанавливали свои порядки. Те, кому довелось служить на передовой и побывать в боях, все же опасались конфликтовать со своими «побратимами». Шкурой чувствовали – после, в бою, может и пуля в спину «случайно» прилететь. И прилетала. Петр сам был свидетелем подобных «несчастных случаев».

Один боец, назовем его условно позывным «Бард», не оказал должного почтения мужику лет пятидесяти, одному из тех кто «справно» воевал с самых первых дней, грубо послав его по известному адресу. За эту провинность, «Барда» начали избивать еще с вечера, затем связали и подвесили за руки. Лишь на следующий день проверили, жив ли он. Сняли, вытащили за ноги в умывальник, облили водой. Отлежавшись на голом кафельном полу, он с трудом дополз до спального помещения и лежал там еще несколько дней. Жаловаться начальству не стал. Но с тех пор словно повредился в уме – сутками молчал, или наоборот все время без умолку что-то тихо бормотал себе под нос.

А потом случился «котел», где все и аукнулось. Отступали поспешно и беспорядочно, колонну накрыло минами на трассе, полегли почти все. После, среди убитых обнаружились трупы двоих особо отличившихся в издевательствах над «Бардом», в том числе и «справно» воевавшего, с пулями в спине. Один из бойцов рассказал тогда Петру, что видел, как  «Бард» стрелял им в спины. Позже прошел слух, что воюет он теперь на другой стороне, у «сепаров».

Получив на втором году этой странной войны тяжелое ранение и контузию, год проведя в госпиталях, Петр возвратился в свой родной городок долечиваться. И теперь по просьбе знакомых присматривал до отправки их на фронт за двумя неразумными братьями-балбесами. Набравшись «патриотизма» на майдане, они рвались на передовую. Но после пребывания в тыловом лагере несколько подувяли и теперь активно взбадривали себя спиртным.

Грубо обматерив лыка не вяжущих братцев, Петр вышел во двор, злобно пнув ногой по затворяемой двери. И в этот момент заметил на ступенях моста какую-то тетку внимательно глядящую на него.

– Уставилась, дура, – он скроил свирепую гримасу и показал ей непристойный жест, с удовлетворением заметив, как она испуганно отшатнулась и сразу же стала поспешно спускаться с моста. – То-то же, – ухмыльнулся он, – струхнула! А то, вишь ты – уставилась!

Согнав злобу на ни в чем не повинной прохожей, он немного остыл и призадумался. Что-то в лице ее показалось ему смутно знакомым. И пока она спускалась по ступеням, он все стоял столбом и глядел ей вслед, пытаясь припомнить, где и когда мог видеть ее. Вдруг кровь прихлынула к его лицу – не может быть… Это она?… Да, точно, она, его Анька, с которой так безжалостно развела жизнь, и чей образ все эти годы нет-нет да и грезился ему то в смутных снах, то в чертах какой-нибудь случайной прохожей.

– Изменилась… А я разве нет? Надо же, не узнали друг друга, – горько усмехнулся он. Зачем же она приехала? Никого у нее здесь больше не осталось. Петр вздохнул, вспомнив деда Евдокима и ту свою давнюю злополучную поездку.

***

Ночь тогда выдалась тёмная, ветреная. Старенький мотоцикл дергался, валился из одной ямы в другую, коляска дребезжала, и казалось, вот-вот готова была рассыпаться, судорожно подпрыгивая на острых кочках. Петька сбавил скорость.

– А… Все равно поспать уже не удастся. Скоро утро, – лениво подумал он. На лице его блуждала довольная улыбка. Сегодня он основательно подзадержался. Как-то так… Туда – сюда…

– Эх-х, Зинуля… – Он хмыкнул и затянул было песню, но, едва не прикусив язык на очередном ухабе и довольно отчётливо клацнув зубами, благоразумно замолчал. Свет от фары беспорядочно мотался, выхватывая то кусок колеи, испещренной рытвинами, то поросшую густой травой обочину, то…

– Эт-то еще чего такое… –  Резко затормозив, Петька осторожно подкатил к показавшемуся в свете фары непонятному предмету, как-то странно притулившемуся на обочине. – Человек… – вглядевшись, пробормотал растерянно Петр и непроизвольно оглянулся, почувствовав какой-то неприятный холодок под ложечкой. Неуверенной походкой он приблизился к лежащему на невысоком  взгорочке обочины телу, вглядываясь.

– Да это же… – Дед Евдоким! Дед, ты что… – враз осипшим голосом забормотал парень. Вспомнив, как проверяют пульс в фильмах, он пощупал дедову шею и, ощутив слабое биение, с облегчением вздохнул.

– Уф-ф! Живой! Что ж ты тут… Деда… Как же…

Стараясь соразмерять силу, он стал судорожно шлёпать деда широкой ладонью по щекам.

– Ну… Деда, давай!!! – уже в голос орал он, чувствуя, как глаза начинает застилать соленая влага.

В панике он хлестнул старика по щеке так, что и сам испугался звука пощечины странно и нелепо прозвучавшего в безмятежной тишине леса. Евдоким открыл глаза.

– Ну вот… А то вздумал тут… Сейчас, сейчас… – бессвязно бормотал Петька, поудобнее устраивая тщедушное тело старика в коляске.

Выбравшись наконец на более-менее укатанную грунтовку, Петька добавил было газку, но затем тревожно взглянув на деда безвольно осевшего в коляске, остановился и задумался.

– Допустим, бросил бы я мотоцикл на станции… В вагон бы деда затащил… Но Муха-то будет только завтра… Как ни крути, нужно везти к фельшерке, она хоть и попивает, но кое-что смыслит. Мамку ведь в прошлом году подлечила. Эх, дотянуть бы… Петька еще раз наклонился к старику, вглядываясь.

– Ты там как, дед? Молоток?

– Молоток из ваты… – еле слышно попытался пошутить Евдоким. – Что-то худо мне, Петя…

Тогда Петр успел. Выдюжил дед, а после и рассказал Петьке, что случилось той ночью.

___________

* Аватар – герой фантастического фильма режиссера Джеймса Кэмерона имеющий синий цвет кожи.

* Смурфы, смурфики – существа, придуманные и нарисованные бельгийским художником Пьером Кюллифором. Имеют синий цвет кожи. Их рост примерно 20 – 30 см (в три яблока ростом).

* Посттравматическое стрессовое расстройство, “афганский синдром”, “вьетнамский синдром и т. п. – тяжёлое психическое состояние, которое возникает в результате единичной или повторяющихся психотравмирующих ситуаций, как, например, участие в военных действиях.

7. Хлебушек для любимой

– Все, езжай дед, – сказали ему. – Раньше надо было привозить. Что ж доктор ваш проспал?

– Так нет доктора, – уныло промолвил Евдоким, – фельшерка одна, да и та… – он махнул рукой.

И вот теперь нужно везти Марусю обратно. Оно-то и ничего бы – три часа всего «Мухой», а вот дальше – пешком… Ему-то – тьфу! Привычный. А Маруся? «Мухой» прозвали поезд состоявший из паровоза и трёх старых облупившихся вагончиков, бегавший между несколькими не так далеко отстоявшими друг от друга остановками и узловой станцией.

Повезло. Петька домчал на мотоцикле. Петьке море по колено – малец еще. А их порастрясло, особенно Марусю в коляске. После возвращения из больницы, она пару раз только и вышла в сад. Посидела на разукрашенной Евдокимом скамеечке, поглядела на пышные георгины, которые сама еще высаживала весной, и всё. А еще через неделю слегла окончательно и стала отказываться от еды.

– Маруся, хочешь киселику? – жалобно вопрошал Евдоким, – я и супчику сварил свеженького, как ты любишь, рисового. Горяченького, а? – Он с тоской вглядывался в её по-прежнему синие глаза. Такие теперь редко можно встретить, разве что где-нибудь в глубинке. Казалось, только они одни и остались на её бледном, исхудавшем лице.

– Ты, Дуся, поешь сам, а я посплю маленько, – отвернув лицо к стене, прошептала она. Евдоким тяжко вздохнул и поплёлся к двери.

– Дуся! – окликнула она его вдруг – Я бы… Хлебушка… Помнишь, с постным маслицем, а сверху – сольцой…

– Ой, Марусечка! Пекарню-то после пожара так и не отладили еще. И муки нету – автолавка уже три дня не едет, поломалась, говорят. А хлеб-то весь подъели… Нету. Хотя… Ты побудешь сама? Побудешь, Марусечка? А я… Может, у кого остался? Вот вода, если захочется, – он суетливо пододвинул стакан поближе и, пригладив ей волосы, засеменил к выходу.

Потыкавшись туда-сюда и нигде не раздобыв хлеба, Евдоким затосковал.

– Умирает моя Маруся, – билось неотвязно в голове, – хлебушка хоть перед смертью бы ей… Эх… А как же я без неё?..

Утирая шершавой ладонью слезы, он беспомощно стоял посреди двора и глядел на сад, который когда-то сажали вдвоем с Марусей, на дом, в котором была прожита с нею такая нелегкая жизнь.

– Поезд! Как я забыл?! Вагон-ресторан! – Евдоким даже засмеялся. – Уж там точно есть хлеб!

Счастливо улыбаясь так вовремя появившейся удачной мысли, он на цыпочках подошел к шкафу. Достал единственный парадный пиджак, зазвеневший орденами, и надолго застыл, о чем-то задумавшись.

Вечером, надев праздничный пиджак и оставив на попечении Петровны задремавшую Марусю, Евдоким пошел на узловую станцию – на его полустанке пассажирские поезда не останавливались.

Из вагона-ресторана выглянул толстый, рыжий парень.

– Тебе чего? – недовольно спросил он.

– Хлебушка.

– Какого хлебушка? Иди отсюдова!

– Я купить! – дед протянул рыжему деньги. Только мелких нет. Сдача найдется?

– Ме-е-лких, – передразнил парень деда и, схватив деньги, исчез в вагоне.

Минутная стоянка заканчивалась. Дед нервно бегал перед вагоном, вытягивая жилистую шею и пытаясь заглянуть в окна. Поезд тихо тронул с места.

– Держи! – крикнул парень и бросил деду сверток. Сверток на лету развернулся и из него посыпался хлеб нарезанный ломтями, видимо остатки чьих-то ресторанных трапез.

– А сдача? – растерянно прошептал старик вслед удаляющемуся поезду. – Ничего, – подбирая трясущимися руками ломти хлеба и бережно сдувая с них пыль, бормотал Евдоким. – Ничего. Я его дома обрежу, обчищу. Ничего, Марусечка! Поешь хлебушка! С маслицем, с сольцой…

Как глухой ночью пройдет он четыре километра до своего дома, он даже не задумывался. Он представлял, как будет рада Маруся, как поев хлебушка, она непременно пойдет на поправку. А деньги… Да ладно, не впервой.

  Ночь выдалась тёмная, ветреная. И хотя сентябрьские дни еще поддавали жару, к ночи воздух заметно выстыл и северный ветер продувал ветхую одежонку насквозь.

Евдоким уже пожалел, что в горячке вырядился в парадный пиджак, которому сто лет в обед, а вот телогрейка так и осталась лежать на лавке.

– Эка, дурак я, – бормотал он себе под нос, стараясь идти побыстрее и тяжело опираясь на палку, самолично когда-то украшенную замысловатой резьбой, – однако, как продувает, анафема! Не захворать бы еще, а то кто ж за Марусей приглядывать будет…

Скоро прыть пришлось-таки поубавить. Перебравшись через «пути», как называли меж собою местные жители железнодорожные колеи, он не пошел через пустырь, а решив для скорости пойти напрямик, ступил в зияющее чернотой жерло лесной дороги.

Огни станции пропали, все поглотил непроглядный мрак, с неба наладилась сеяться холодная, густая мжичка. Дорога, разбитая машинами, а пуще того, тракторами, так и норовила сбить с ног притаившимися во тьме рытвинами да кочками.

Евдоким приуныл. Пару раз сильно оступившись, он почувствовал тянущую боль в левой ноге сильно пораненной еще в сорок третьем.

– Ежели бы не Иваныч, – в который раз с благодарностью помянув старого военного хирурга, подумал Евдоким, – не прыгать бы мне теперь козлом по этим рытвинам. Эх, добрый доктор был…

Однако идти было надо. Он постоял немного, дожидаясь пока чуток схлынет острота боли, и двинулся дальше, теперь уже ощупывая палкою дорогу впереди себя. Неожиданно к боли в ноге добавилась одышка и какое-то странное, сосущее ощущение пустоты в груди.

– Эге… – подумал Евдоким, – совсем что-то худо… – и попытался глубоко вздохнуть.

Узкая полоса леса тем временем перешла в низкорослый кустарник, выступивший на фоне открывшегося темно-серого простора полей угольно-черным, замысловатым узором.

Вдруг острые зазубрины черных кустов, словно ожив, медленно поплыли куда-то влево. Евдоким удивился странному явлению. Он хотел было проследить за диковиною взглядом, но черные зубцы резко взметнулись, острыми иглами, больно впившись в его мозг, и разом поглотили сереющий впереди простор поля. Земля как-то неспешно приблизилась к нему и, хлестнув стеблями травы по бесчувственному уже лицу, бережно уложила на мягкое, набухшее влагой травяное ложе.

***

– А ведь я его тогда  спас! – с тайной гордостью подумал Петр. Отогнав воспоминания, он вышел из дворика на перрон и огляделся.

На дальней колее, весь окутанный дымом и паром пыхтел, чудом уцелевший до сей поры старичок маневровый паровоз. Рядом шла погрузка техники в военный эшелон. Анны уже не было видно. Она еще не знала, что предстоит ей увидеть там, куда так торопилась, и Петру захотелось хоть немного смягчить удар ожидавший ее. Не то чтобы так уж жаль было ему свою детскую подружку и первую любовь – война основательно притупила в нем всякую жалость. Так ему казалось. Но вдруг, совершенно неожиданно для себя, он ощутил что прежнее, как он думал забытое чувство, робко шевельнулось в самой глубине души, немало удивив его самого. И он поспешил вслед за Анной.

8. Метельная ночь

– Поспешил…  Это, пожалуй, сильно сказано, – поморщилась Вероника и встала из-за стола. – Лучше мне пока оставить своего героя на том же месте. Пусть постоит немного и поразмыслит, что предпринять дальше. Да и мне совсем не повредит подумать о том же.

Она неожиданно почувствовала, что начинает терять контроль над повествованием. Задуманный ранее ностальгический рассказ о поездке на родину против ее воли начал превращаться в нечто совершенно иное, обрастая множеством незапланированных событий и поворотов. Один Бог теперь знает, к какому финалу все это ее приведет.

Вероника всегда отличалась непредсказуемостью и подчас могла удивить даже самое себя. В театральную свою бытность, во время исполнения она находила совершенно неожиданные краски, насыщая исполняемое произведение новыми, спонтанно возникающими оттенками чувств и мыслей.

Никогда не удавалось ей повторять заученные на репетиции интонации, они становились лишь канвой, на которой вышивали свои яркие узоры ее интуиция и вдохновение. Но чтобы это случилось, канва должна была быть крепкой. Для этого требовалась тщательная и напряженная предварительная работа.

А теперь… В этом новом для нее виде творчества существовали свои законы. Нужно было заранее составить план, продумать тему, идею, кульминацию, заранее определить какой будет развязка. Вероника попыталась, но после оставила эту затею и решила писать «по наитию». И вот что в итоге! Обнаружилось, что уже не она управляет процессом, а он ею. Хорошо это или плохо для нее, она пока что еще не знала.

– Что ж, придется определить это опытным путем, – сказала она себе, – в конце концов, я ведь хотя и бывшая, но актриса, певица, а не профессиональный писатель, – сказала она себе. – Стало быть, могу писать, как хочу. И если это окажется кому-нибудь интересно, что ж, это и будет мне аплодисмент. А пока что, нужно сделать паузу. «И скушать Твикс» – тут же ядовитой змейкой промелькнул в мозгу дурацкий слоган из навязчивой рекламы. Тьфу ты! – с досадой пробормотала  Ника, – «Слава» по фамилии «КПСС» и тот в свое время был менее навязчив. Пожалуй, самое время пойти прогуляться.

Укутавшись в теплый шарф, она надела куртку и выйдя из подъезда нырнула в снежную круговерть. Как любила она такую погоду! Сливаясь со стихией, будь то дождь, гроза, снег или ветер, она начинала ощущать себя неотъемлемой частью природы. В буйстве стихий чудилось ей дыхание вечности, начинало казаться, что она одна во всей вселенной, что жила уже много веков от самого сотворения мира, и будет жить еще столько же.

Меж тем, снега намело уже порядочно. Почти как в тот вечер, когда просидев в классе за роялем до самого закрытия консерватории, она вышла на улицу и обнаружила, что дорога совершенно заметена, на тротуарах снега по колено, нигде ни души, никакого транспорта, а на часах без малого полночь. И неизвестно как теперь добираться до общежития находящегося в противоположном конце города.

Ей тогда и в голову не пришло, что можно было возвратиться обратно, достучаться до вахтера и упросить его, чтобы позволил он пересидеть ей эту ночь хотя бы в холле. Но она была девочкой дисциплинированной, знала, что оставаться в здании консерватории ночью строго-настрого запрещено, и была уверена – вахтер эти правила ни за что нарушать не станет.

Вероника брела по пустым улицам мимо стоявших на обочинах по крышу заметенных автомобилей, увязала в снегу, останавливалась, снова с трудом вытаскивала ноги из сугробов и шла, шла как автомат. Постепенно в ее душу стал закрадываться страх. В белой круговерти она была совсем одна, и не видно было конца дороге.

  Общежитие стояло на самой окраине, и метель бушевала здесь еще яростнее, а Нике предстояло перебраться через овраг. Снега в нем оказалось почти по грудь. Идти вперед страшно, вернуться – невозможно. И если бы не ее упорный характер, за который еще в детстве дед прозвал ее стойким оловянным солдатиком, осталась бы она под снегом в том овраге.

Уже мало что понимая, механически, как бульдозер, раздвигая перед собою сугробы, из оврага она все же выбралась. Полежав в снегу и отдышавшись, пошла дальше.

Настало раннее утро, когда она наконец добралась до общежития. К счастью не пришлось долго стучаться. Испуганная вахтерша впустила ее, отвела в свою коморку. Стащив с дрожащей от холода и усталости Вероники промокшую одежду, укутала в одеяло и стала отпаивать горячим чаем.

Странно, но это метельное путешествие обошлось для Ники совершенно без последствий. То ли чай из лесных травок был хорош, то ли одеяло теплое, но простуда обошла ее тогда стороной.

Приключение это Вероника вспомнила с легкой ностальгией. Однако метельная прогулка внесла в ее мысли ясность и пробудила нетерпеливое желание поскорее возвратиться к своим героям, которых оставила она до времени на распутье.

9. Незнакомец со шрамом

  Сидя на пне, Анна задумчиво глядела на вытоптанный пустырь, на узкую полоску деревьев вдали, за которыми пряталась ее улица, и все никак не могла набраться решимости встать и двинуться дальше.

– Может, вместе пойдем? – совсем рядом неожиданно прозвучал низкий, вкрадчивый голос.

Анна вскочила и недоуменно уставилась на высокого квадратного человека совершенно беззвучно подошедшего к ней со спины. Узнав в нем грубияна, которого видела только что у вокзала, она напряглась и непроизвольно оглянулась. На пустыре они были одни.

– Что, не узнала? – ухмыльнулся незнакомец, и ухмылка эта совсем не понравилась Анне.

– Узнала, – мрачно сказала она и отодвинулась – слишком близко он к ней подошел. – Матерщинка, непристойный жест – как не узнать!

– Не то, – спокойно перебил он ее. – Ну-ка, подруга, посмотри внимательнее.

– Какая я вам по… – взвилась Анна, но неожиданно замолчав на полуслове, пристально вгляделась в его лицо.

Повисла долгая пауза.

– Петр? – наконец произнесла она неуверенно.

– Так точно!

– Да  вас… – запнулась она, – тебя не узнать, ты стал раза в два шире! И этот шрам на щеке…

– Что ж ты хотела – спецназ, тренировки…  Война.

– Вот уж чего я точно не хотела, так это войны. Видно такие как ты этого очень хотели, – смерив Петра взглядом, недружелюбно отрезала Анна и аккуратно обойдя его, быстро пошла по тропинке.

– Стой! –  догнал он ее и грубо развернул лицом к себе, – ты не горячись, разберись сперва. И давай об этом потом.

Неожиданно он улыбнулся, и Анна вдруг увидела перед собой не солдата – чужого, грубого, пропахшего казармой, а Петьку. Того самого Петьку, соседского мальчишку, приятеля детских игр, который был старше, по старшинству защищал ее от мальчишек, и чьи письма хранились у нее до сих пор. Доброго славного Петьку, весельчака и шалопута, спасшего когда-то ее деда от верной смерти.

Улыбнувшись и приобняв Анну за плечи, Петр настойчиво повторил:

– Пойдем вместе. Я так понимаю, ты к Петровне приехала, – полуутвердительно сказал он и, помолчав, продолжил, – так ты это… В общем… Петровна, она старая очень, – наконец нашелся Петр, – и еле слышно добавил, – была.

– Да я что, не знаю? А на кладбище со мной пойдешь потом, к деду? Раз уж мы встретились. Боязно мне как-то одной…

– Не-е-ет… – протянул он не глядя на нее, и отчего-то вдруг покрылся испариной, хотя день был совсем не жаркий. – Ты же знаешь, какие недавно события здесь произошли, и…

– Знаю, – перебив его, коротко бросила Анна. – И что?

Он помолчал, а после с какой-то непонятной злобой процедил сквозь зубы:

– И что? А то!

– АТО? – не поняла она его.

– Оно самое, – голос Петра стал хриплым, – могил там нет. Совсем. Ни деда, ни его любимой Маруси, ни моих стариков. Воронки одни. Костей даже нет! Поняла? – вдруг повысил он голос так, что Анна невольно отшатнулась. И, отвернувшись, добавил, – да там половины кладбища больше нет.

Они прошли в молчании еще несколько шагов, и Петр снова остановился.

– Ань, ты это…

Внезапно, не дав ему договорить, звякнул мобильник. Молча выслушав незримого собеседника, Петр хотел было выругаться, но бросив искоса взгляд на Анну, раздумал, спрятал телефон и продолжил:

– Ты это…

– Да что ты заладил – это, это! – с досадой перебила она его, – говори уж сразу все как есть, что ты цедишь. Не дети ведь.

– Где ты собиралась на ночь остановиться? – будто не слыша ее слов, задал довольно глупый вопрос Петр, не зная как подойти к главному, о чем говорить не хотелось, но не сказать было нельзя.

– Как где? У Петровны конечно. Чего ты еще не договариваешь? Постой… – она вдруг резко остановилась. – Ты что тогда сказал шепотом? Была?..

Анна вдруг замолчала и внимательно вгляделась в его лицо, чувствуя, что к горлу начинают подступать слезы.

Петр молчал, не зная, что сказать. Как же похожа сейчас она была на ту девочку, которую знал он еще ребенком. На ту, с которой в юности так безжалостно развела жизнь. Неожиданно для него самого, чувство жалости и нежности прорвало жесткую броню, которой душа его обросла на войне, и вырвалось наружу. Там без брони этой было не выжить, а теперь…

Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, он крепко обнял Анну за плечи и прижал к груди. Но сразу же и устыдившись внезапного порыва, резко отстранился и сухо сказал:

– Военный эшелон отправляют сегодня, через четыре часа. Нужно проводить пацанов. Они так упились, что и дорогу не найдут. – Он скривился и добавил не то с жалостью, не то с отвращением, – «смурфики» несчастные, а еще героями стать мечтают!

Она хотела спросить, почему он так их назвал, но вместо этого лишь холодно произнесла:

– Иди. Я дорогу еще помню, – и быстро пошла в сторону деревьев, за которыми виднелось что-то черное, что именно – разглядеть отсюда было невозможно.

– Пойдешь со мной, – догнав, Петр крепко ухватил ее за руку. – С чего это ты решила, что я тебя отпущу одну? Снаряды еще не все обнаружены, жителей почти нет, мародеры шастают. И вот она ты – здравствуйте вам! Приехала! Одна! А если бы мы не встретились? Не понимаешь, что с тобой могло быть? – И добавил с издевкой, – какая легкая добыча, сама в руки идет!

– Да ладно! – Анна выдернула руку. Ладонь у Петра была мозолистой и шершавой. И очень сильной.

– Нет больше Петровны. После бомбежки она повредилась умом, слегла и… всё. – Снова осторожно взяв Анну за руку, тоном приказа он произнес, – переночуешь со мной, в нашем доме.

– С тобой? Где?..

Не обращая внимания на ее изумление, Петр отер ладонью слезы с ее щек, и пристально глядя в глаза, жестко продолжил:– Дом твоего деда сгорел полностью. В течение одного часа четыре снаряда для «Градов» в него попали. А в моем выбиты все окна, повреждены перекрытия, пожар был. Жить там невозможно. В стенах и потолке дыры, трещины. Но летняя кухонька уцелела, там с тобой и перекантуемся.

Анна хорошо помнила Петькин дом, который стоял через три усадьбы от дома ее деда, помнила и мать Петра, смешливую и приветливую тетю Дашу. Ей хотелось спросить о ней, но она не решилась.

– Мама моя умерла давно, когда я был…  Неважно. В одной горячей точке. Проститься даже не успел. Узнал только через неделю после ее похорон, когда возвратился с задания, – словно угадав мысли Анны, тихо сказал Петр.

Дальше они шли молча. Незаметно все небо заволокли тучи, воздух наполнился мелкой водяной пылью и как-то резко вдруг стемнело.

10. Из двух зол

Повоевав в нескольких горячих точках, Петр давно уже научился  жить без иллюзий и принимать жизнь такой, какая она есть.

Окончив школу, он успешно сдал экзамены в Политех. Но не судьба ему было получить мирную профессию. Хотя судьба здесь ни при чем. Произошедшее с Петром послужило всего лишь яркой иллюстрацией к ироничному высказыванию философа* – «То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей».

С Петром и произошла эта самая «глупость». На первом курсе, перед весенней сессией, угораздило его всерьез подраться с двумя подвыпившими чернокожими студентами. Одного из них он так разукрасил синяками и ссадинами, что их не смог скрыть даже темный цвет кожи страдальца. Второму, особенно наглому, Петр войдя в раж и будучи детиной рослым и далеко не слабым, умудрился нанести довольно серьезные увечья, уложив того на больничную койку. Запахло уголовным делом. Столь неприятный, можно даже сказать международный конфликт, никому не сулил ничего хорошего – ни руководству Вуза, ни участникам происшествия. Посему были приложены немалые усилия, дабы во избежание позора и катастрофических для всех выводов, дело это любым способом замять.

Перед Петром замаячил жесткий выбор – тюрьма или армия. Известно, что как ни выбирай из двух зол, все равно выбрать придется зло. Петр выбрал, как он считал тогда, зло меньшее. Но не все оказывается впоследствии таким, каким выглядит вначале. Что и произошло на этот раз. Таков был первый жизненный урок вынесенный Петром из этой пиковой ситуации.

Второй, не менее важный урок – каждое событие в настоящем рождается из прошлого и неизбежно становится прародителем будущего. Прошлое же у Петра было весьма бурным. Вспыльчивый от природы, в острых ситуациях правоту свою он предпочитал отстаивать кулаками. Прибыв в тренировочный центр, он пострелял там, побегал, научился ловко снимать часового, да и в остальном показал себя с самой лучшей стороны. Было решено определить его в спецназ. А спустя время, после непродолжительной подготовки, в составе отдельной группы он отбыл в свою первую горячую точку, где ему, совсем еще неопытному и необстрелянному, почти сразу же довелось участвовать в серьезном боестолкновении.

Их группу из двенадцати человек сбросили с вертолета и не успели еще все они приземлиться, как вокруг начал «насыпать» плотным огнем противник. Лежа в какой-то канаве, вжимаясь в грязь, Петр стрелял, не видя куда, не видя в кого. А когда видел в кого, когда видел, как этот «кто-то» падал сраженный его выстрелом, в голове начинали роиться панические мысли: «Боже мой, зачем я здесь, что я здесь делаю? Лучше бы мне было не стрелять. Не стрелять? Но тогда убьют меня».

Он хотел жить. И он стрелял. Ему было страшно, очень страшно. Все происходящее вокруг казалось жутким ночным кошмаром, хотелось поскорее проснуться. А в самой глубине смятенного сознания проплывали неуместные в этот момент образы – дом, сад и Анькина рука зовущая его.

После, лежа на госпитальной койке, он, то впадал в забытье, то на мгновение выплывал из него в какую-то странную, видимую только ему одному реальность. В полубреду грезилась ему его Анька – ее зовущая рука то становилась вдруг совсем тонкой и маленькой, то вдруг вырастала до гигантских размеров, и он снова опрокидывался в мертвую, непроглядную тьму. Удивляясь неправдоподобности странного видения, он изо всех сил старался удержать эту руку, не выпустить ее из своих ладоней. Ему казалось – он умрет, если отпустит ее.

Он не умер, хотя повоевать в тот раз ему больше не пришлось. Долечиваться  его переправили на Родину.

***

Анюта  слишком рано стала заглядываться на мальчиков. Да и они  постоянно вились вокруг юной красавицы унаследовавшей от отца яркие синие глаза в обрамлении густых черных ресниц, а от матери  – пышные формы и веселый нрав.

Такое сочетание было весьма опасным и могло привести к нежелательным последствиям, тем более что симпатии к мальчикам у Анюты менялись весьма скоропалительно – сегодня нравился один, завтра уже другой. Поэтому мать Анюты, директриса медучилища, решила после восьмого класса забрать дочку из школы под свое крыло, чтобы любимое чадо могло находиться под постоянным присмотром и не принесло раньше срока «в подоле». Тем более что парней в училище практически не было и это облегчало задачу.

Учеба оказалась совсем нелегкой, но к удивлению матери дочь погрузилась в занятия с головой и ранние гулянки хотя бы отчасти прекратились.

Три с половиной года учебы пролетели быстро, и после успешной сдачи экзаменов Анюта, не без участия в этом процессе матери, получила направление в военный госпиталь. Мать здраво рассудила, что нужно бы поскорее выдать слишком любвеобильную дочку замуж, а уж в госпитале кандидатов найдется предостаточно. Ничего страшного, что раненые – раненые выздоравливают, думала она, втайне мечтая выдать дочь за какого-нибудь майора, а еще лучше – полковника.

Но однажды вместе с новой партией раненых привезли в госпиталь молодого сержанта, о котором доктора между собой говорили, что с такими ранениями парень, скорее всего не жилец – вряд ли выкарабкается.

Операция была тяжелой и длительной. У Аннушки, так ласково называли ее раненые, сердце сжималось от жалости к израненному бойцу. Медсестер не хватало и, отработав свою смену, она не уходила домой, а оставалась около него на ночь. Прикорнув на составленных стульях, она чутко сторожила каждый его вздох, каждое движение. На любой шорох вскакивала, вглядывалась в его лицо. Когда видела, что он очнулся, поила, отирала пот с его лба, пыталась говорить с ним.

В беспамятстве он сжимал ее руку бессильными пальцами и без конца повторял в бреду: «Аня, Анечка, постой, не уходи», и что-то еще, совсем уж неразборчивое.

Анюта и сама не заметила, как жалость к нему переросла во что-то большее. Думала она теперь только о нем и сердце ее замирало, когда слышала она, как без конца твердит он ее имя. И в голову не могло ей прийти, что звал он совсем не ее.

Дурочка, говорили ей другие сестры, что ты душу рвешь, зачем он тебе? Даже если и выживет, то наверняка ведь инвалидом отсюда выйдет.

Но она не слушала никого.

Петр пришел в себя окончательно лишь спустя три недели после операции. Открыв глаза, он смутно увидел склоненное над собою лицо. Ощутив, что пальцы его сжимает тонкая девичья рука, снова прошептал еле слышно – «Анька, Анечка».

– Да, да, это я! Это я, родненький! Теперь все будет хорошо! – радостно воскликнула Аннушка. – Сейчас доктор придет!

И медсестра выбежала из палаты прежде, чем смог он понять свою ошибку.

Постепенно туман перед глазами Петра рассеялся, и он увидел склонившегося к нему, улыбающегося в усы доктора, а рядом с ним хорошенькую медсестричку. Доктор называл ее Аней. Но это была другая Аня, совсем не та, что грезилась ему в забытьи. Сначала Петр огорчился, но огорчения молодости проходят быстро. К тому же, сестричка Аннушка не отходила от него, была ласковой, заботливой, и что греха таить – очень хорошенькой. А та другая, его Аня, потерялась так давно… Письма, которые отсылал он ей перед тем как отправиться в горячую точку, возвратились с пометкой «адресат выбыл». Где искать ее, он не знал, да и не до поисков ему тогда было.

Так Петькина глупая выходка, из-за которой он неожиданно загремел в армию, а потом попал на войну, развела их на долгие годы. И в то время как Аня приехала на родину в надежде встретиться с ним, а вместо этого оказалась на похоронах любимого деда, Петр уже лежал в грязной канаве на чужой земле, отстреливаясь от превосходящих сил противника, балансируя на грани жизни и смерти.

После госпиталя Петр не поехал долечиваться в свой городок. Пока он был на войне, его мать умерла и была похоронена без него. После ее смерти, и после смерти деда Евдокима, ни ему, ни Анне, в родном городке делать было больше нечего, и ехать не к кому. В доме Петра временно поселились квартиранты.

Постепенно новая любовь заслонила собой давнюю привязанность, подтвердив известную поговорку – с глаз долой, из сердца вон. И остался  он долечиваться у Аннушки «в приймах», в доставшейся ей после смерти ее бабушки квартире.

Мать Анюты хоть и не очень была рада такому обороту событий – не полковник ведь и даже не майор, подняла свои связи, и молодых быстренько окрутили законными узами Гименея.

Вначале все шло хорошо, но очень скоро Аннушка стала проявлять недовольство то тем, то этим, жаловаться на отсутствие денег, недостаток внимания, на разбросанные по квартире вещи и носки. А за Петькой, по правде сказать, это водилось. Подливала маслица в огонь и теща, все еще сожалеющая, что ее зятек, как она пренебрежительно называла его прямо в лицо, всего лишь «сержантик».

Мелкие придирки нарастали как снежный ком, к тому же, и поговорить с Анютой Петру было не о чем – читать она не любила и не интересовалась ничем кроме нарядов да развлечений. А постоянно проводить время в постели, как ей этого хотелось, после тяжелого ранения Петр не мог – был слаб.

И когда спустя время он вновь был признан годным к службе, то почти с радостью отправился в очередную горячую точку. И эта длительная командировка окончательно поставила точку в его скороспелом романе и необдуманной женитьбе.

Между тем в госпиталь поступил новый раненый – красивый черноглазый полковник средних лет, воплощенная мечта Аннушкиной матери. Ранение у него было не очень серьезным, был он весельчак и балагур. И снова сработала все та же поговорка. Петр был далеко, а полковник был холост, хваток, при этом очень галантен, чем полностью покорил легкомысленную Аннушку и все у них очень быстро сладилось.

А еще через месяц возвратился Петр. Решив сделать сюрприз, он не предупредил молодую жену, и, открыв квартиру своим ключом, застал там эротическую сцену, поразившую его в самое сердце.

Как уже известно, Петр был вспыльчив. Случись подобная ситуация в прежние времена, не преминул бы он разрешить ее при помощи кулаков, но побывав на грани жизни и смерти он понял, что вся мелкая житейская возня, наподобие этого предательства – ничто перед лицом смерти. Заметив на спинке стула форменную куртку с полковничьими погонами, он лишь криво усмехнулся и, не сказав ни единого слова замершим в страхе любовникам, вышел вон.

________

* Шопенгауэр – немецкий философ. 1788-1860гг.

11. Отражение в зеркале

Перечитав все ранее написанные главы, Вероника обнаружила в них некоторые упущения. Были они не очень существенными, однако следовало их все-таки исправить.

Получалось так, что ее героиня Анна приехала в родной городок совершенно налегке, а ведь ехала не на один день – собиралась навестить родные могилы, погостить у Петровны. Значит, должна была привезти для нее гостинцы. А в чем она их привезла?

– В чем, в чем… В авоське! – съязвила тут же в свой адрес Вероника. – Можно подумать, что читателям так важно это знать. Да ладно, – тут же возразила она себе, – важно или неважно, но оплошность эту я должна исправить. Анна не могла приехать к старушке без гостинцев.

И еще – зачем ее героиня Анна ни с того ни с сего вдруг сорвалась и поехала через столько лет туда, где никто уже давно не ждал ее, даже Петровна. Туда, где земля не успела еще остыть от смертоносного жара разорвавшихся снарядов.

– Зачем-зачем… – задумалась Вероника. Она вспомнила, как до боли, до слез, хотелось ей самой тогда хотя бы один еще раз пройтись по знакомым с детства улицам, посидеть за дощатым столиком в саду, войти в милый дом, обнять своих родных.

Но перед глазами вставали иные картины, о которых совсем не хотелось вспоминать – груды обожженных обломков на месте ее дома, улица похожая на челюсть беззубого старика, где зияющие провалы на месте разбитых снарядами домов соседствовали с чудом уцелевшими строениями. Изрытое воронками, с разбитыми, вывороченными памятниками и крестами кладбище, где она так и не смогла побывать. Да и зачем… Даже в самом тягостном кошмаре ей вряд ли могли бы привидеться чудовищные масштабы случившегося.

Ей хорошо запомнилось каждое мгновение той поездки и то, как внезапно сорвалась она с места, словно кто-то вдруг настойчиво позвал ее в дорогу именно тогда, именно в тот день. И там, глядя на перрон изрытый воронками, на знакомое здание вокзала, где на месте двух букв названия станции зияла пробоина от снаряда, она еще была относительно спокойна. Перевернула ее душу и направила жизнь по совсем иному пути неожиданная, но как теперь она поняла неизбежная встреча с человеком, который всегда присутствовал в ее душе. Будто свет далекого маяка едва брезжущий сквозь туманы и шторма, память о нем поддерживала в ней силы в самые сложные минуты жизни. А штормов довелось ей пережить предостаточно.

Горькой утратой стала смерть любимого деда, когда сдав экзамены и поступив в консерваторию, она поспешила в свой родной городок поделиться с ним этой радостью, но делиться было уже не с кем.

Проводив его в последний путь, она не стала задерживаться в городке. Ничто здесь больше ее не держало. Петр так и не приехал. Петровну, совершенно убитую горем,увезла дочь в другой город на следующий же день после похорон. Брат уехал к родителям. Следовало бы конечно упомянуть, почему жила она не с ними, а с дедом и бабушкой.

А все было просто – после смерти отца Вероники, ее мать вскоре снова вышла замуж и уехала с новым мужем и маленьким братом Ники в другой город. Поначалу жить им пришлось на съемных квартирах, поэтому оставили они дочку со стариками. Да так все и затянулось. До самого окончания школы она осталась жить у дедушки с бабушкой.

Отчего-то описывать все это и увязать в подробностях Веронике совершенно не хотелось. Она совсем не была уверена, что все это так уж важно для тех, кто, возможно, станет читать ее роман.

Не менее горькой утратой была и потеря единственного, самого близкого ее душе человека – Петра. Возвратившись после смерти деда в общежитие, писем она по-прежнему от него не обнаружила.

Написала ему одно, второе письмо – ответа не было. А через месяц и эти письма, и еще два отосланных ранее, возвратились обратно с пометкой «адресат выбыл».

Разминулись их письма, и так же надолго разминулись судьбы…

– Впрочем, что это я… – вздохнула Вероника, – ведь все о чем пишу должно происходить с моими героями, а не со мной. Пусть будет это моей последней, главной ролью, где выступлю я в предлагаемых обстоятельствах* на страницах своего романа. Где судьба моя отразится в нем как в зеркале, и где имя мое будет – Анна.

И лишь имя дорогого мне человека останется неизменным и для меня, и для моей героини, и для читателей – Петр. Так же как имя другого человека, о котором рассказ впереди.

________

* Предлагаемые обстоятельства – обстоятельства, жизненная ситуация, условия жизни действующего лица театральной постановки или фильма, в которые актёр, в своём воображении, должен себя поместить.

12. Чечня

Помаявшись некоторое время, сменив несколько мест работы и не найдя своего места в мирной жизни, Петр затосковал. Он отчетливо понял, что «возвратиться с войны» ему не суждено. Война жила в нем саднящей памятью, болью не до конца залеченных ран, шрамами изуродовавшими тело. Его привычки, его замкнутость, окружающим казались непонятными, враждебными. Ведь возвратился живым – радуйся, живи, как живут другие. А он не мог. Война стала его болезнью. Чтобы избавиться от нее, он должен был понять, за что воевал. За страну, которой больше нет? А в этой, новой, отдельной и самостоятельной, он чувствовал себя изгоем. Значит все его награды, раны, пролитая кровь, все это не стоит теперь ломаного гроша? И получается – жизнь прожита впустую?

Мысли эти были невыносимы, душевная боль донимала его едва ли не сильнее физической. Ясности не было. На войне все было проще, было понятно кто враг и что с ним делать. Здесь, в мирной жизни, у Петра такого понимания не было.

Ему хотелось вернуться к тому, к чему привык, что умел делать лучше всего – воевать. В нем по-прежнему была жива тяга к своему профессиональному делу.

Бывший сослуживец по одной из горячих точек подбил его съездить на Кавказ – дескать, там можно и повоевать малехо, и деньжат срубить. С УНСОвцами не обязательно связываться, многие маленькими группками сами по себе туда едут. Тайно. Ну и вообще, надо бы поддержать братьев, они ведь тоже хотят независимости. Мы-то уже, осклабился приятель.

– Как же так, – отвечал ему Петр, – воевал я на одной стороне, а теперь что, на противоположной буду? Да и какие там деньжата, мы же не наемники, а вот под раздачу ни за что можем попасть.

– Да какая разница, твоей «другой стороны» уже нет, и страны той большой тоже нет, – гнул свое приятель, – соглашайся. Есть у меня подходы к журналистам. Сделают нам удостоверения, типа мы корреспонденты каких-нибудь газет. Хорошенькая будет ширма, и безопасней так в придачу. Ну, пару-тройку репортажей надо будет склепать для понту, но ты же мастак, язык подвешен. Это я не смогу, а ты запросто напишешь. Может, и не таких деньжат заработаем как «мерки»*, но все же заработаем непыльно – вроде бы и с автоматом побегаем, и стрелять мало придется.

Как мог он, опытный, прошедший уже не одну войну, повестись на подобную глупость, Петр теперь и сам не понимал. Возможно только растерянность перед свершившимися в стране переменами, непонимание ситуации и своего места во всей этой чехарде и ощущение полной своей ненужности, подвигли его на этот, как он впоследствии ясно осознал, позорный шаг. В оправдание себе, он выдвигал довод, что сможет увидеть войну с другой стороны, а после правдиво описать увиденное.

Переправились они без проблем. На месте их, и таких же как они добровольцев, маленькими группами включили в чеченские отряды. «Непыльно», как в общем-то Петр и предвидел, не получилось – как известно, в кипящем котле не найти прохладного места.

Воевали добровольцы в основном трофейным оружием и первое время в той же гражданской одежде, в которой прибыли. «Афганку»** для себя Петру пришлось снять с убитого. И отпустить бороду, чтобы не выделяться среди кавказцев.

Петр старался по возможности не ввязываться в перестрелки, а больше наблюдать, что ему поначалу вполне удавалось. Командир отряда похвалил его репортажи, поверил в то, что он не «косит», как случалось, под корреспондента, а пишет мастерски, стало быть – настоящий. «Старшому» очень льстило, что в репортажах Петра и он, и его отряд, выглядели героями, смелыми и мужественными борцами за свободу. Прессу в лице Петра было приказано беречь.

А Петр, крепко презирая себя за то, что ввязался в столь позорное дело, писал и другое. Писал в тайный блокнот, для себя. Писал правду, за которую не сносить бы ему головы, будь обнаружены эти записи.

Большинство его соотечественников были добровольцами, воевать им пришлось бесплатно. Так что надежды его приятеля «непыльно заработать деньжат» потерпели крах, и пострелять ему пришлось, так как журналистского таланта он не проявил и был признан «сачком». Чеченцы не любили попусту разбрасываться деньгами. Зачем платить добровольцам –сами пришли. Довольно и того, что их согласились обеспечивать вещевым и пищевым довольствием. Местные ведь вообще воюют бесплатно, «за идею».

Иное дело наемники, профи, которые не видели смысла в мирной жизни и бились зло, до последнего патрона. Они знали, что в сущности никому не нужны, ни местным, ни соотечественникам. Их даже в плен старались не брать.

Случалось, выдавая себя за офицеров, они надевали соответствующую форму, приходили к молодым необстрелянным русским срочникам, убеждали их отдать оружие и сдаться в плен, а после безжалостно убивали. Или надев гражданскую одежду, заманивали их в засаду.

У многих российских военных остались позывные еще со времен Афгана и «мерки» коварно этим пользовались. Кто-нибудь из них выходил в эфир под позывным командира и вызывал перекрестный огонь таким образом, что одна батарея «месила» другую. С ними даже «своим» добровольцам нужно было держать ухо востро. О себе они говорили: «Мы – смертоносное оружие без страха и жалости. В убийствах будут виновны те, кто этим оружием воспользуется, а вовсе не мы».

При этом они старались тщательно скрываться от прессы, не попадать на фото и видео, ведь на родине им официально грозила статья. На деле же, никаких разбирательств и судов так и не последовало.

Пробыв чуть больше пяти месяцев на этой войне, Петр все же попал в серьезный замес, был тяжело ранен и чудом выжил – мелкими осколками ему пробило левый желудочек сердца и левое легкое.

Едва дотянув до хирургического стола, благодаря противошоковым препаратам он смог дышать и перенести хирургическое вмешательство. А когда немного окреп, его вывезли через Грузию на родину.

____________

*«Мерки» – наемники (Merceneries)

** Афганка – жаргонное название, применяемое некоторыми военнослужащими для названия комплекта полевой формы”.

13. Инцидент

– М-да… «Сумбур вместо музыки»… – Ника усмехнулась, вспомнив название разгромной статьи в газете «Правда»* некогда заклеймившей оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». – Вот и мою «писанину» после стольких сухих и нелицеприятных подробностей военной жизни кто-нибудь вполне может назвать «антинародной» и «формалистической». Хотя по большому счету, кому она так уж интересна, эта моя «писанина»…

Был у Вероники этот пунктик – самоедство, порою доходящее до абсурда. Стоило дать ему волю, как сразу все начинало идти вкривь и вкось. А ведь чтобы добиться успеха в чем бы то ни было, а главное – в своей профессии, кровно необходимо верить в себя, верить в свое дело. Это она поняла еще в консерватории.

Изрядно перетрусив, но вовремя взяв себя в руки, она блестяще спела на вступительном экзамене и была зачислена на первый курс вокального факультета. Пятерых, прозанимавшихся кто два года, кто год здесь же на подготовительных курсах, зачислили на дневное отделение. Нику и еще четверых иногородних – на вечернее, которое лишь называлось вечерним, а по сути, было тем же дневным. Лукавство заключалось в том, что «вечерникам» не нужно было выплачивать стипендию. Такая вот хитрая экономия.

Первые два курса для Вероники оказались адски трудными и едва не привели к потере голоса. Днем у нее были занятия, а до занятий и после – подработки. Пришлось потрудиться и уборщицей, и дворником, и  репетитором. Когда подработок не находилось, кое-как перебивалась впроголодь. Просить деньги у родных она считала ниже своего достоинства, да и какие у них деньги

От постоянной усталости и недосыпа голос тускнел, отказывался повиноваться, терял силу. С ней стало происходить то, что часто происходит с неопытными, начинающими музыкантами. Спутав текст, или слегка сфальшивив, она впадала в панику, при этом пыталась бороться с волнением и этим еще больше усугубляла ситуацию. Спустя время она поняла, насколько важно научиться игнорировать любой промах и относиться к нему невозмутимо. Разволновавшись из-за единственной фальшивой ноты или забытого слова, можно загубить все выступление. Иногда что-то можно исполнить хорошо и даже блестяще, иногда – хуже. Да и от провала не всегда возможно застраховаться, ведь голос живой, хрупкий инструмент, напрямую зависящий от состояния певца, требующий от него больших самоограничений, которые еще и ужесточаются с годами. Без этого вряд ли возможно сохранить нервную энергию, психические силы и время для совершенствования. Приходится избавляться от различных привычек, пристрастий, сокращать до минимума разговоры, контакты с людьми, да и с внешним миром. Такая вот своего рода профессиональная аскеза. Прав был Микеланджело Буонарроти: «Искусство ревниво, оно требует, чтобы человек отдавался ему всецело».

«Если ты хочешь чему-то научиться, не бойся ошибаться. Это ошибки хирурга смертельны, а ты – не хирург» – вторил ему, наставляя своих учеников, скрипач и музыкальный педагог Абрам Штерн.

– Да, я не хирург, – наконец подвела черту под своими сомнениями Вероника, – ошибаюсь я или нет, но это не «писанина», это реальность ставшая жизнью моих героев, это их боль, страдания, радости. И моя цель – как можно ярче воплотить их в слове.

Так же как пение мое когда-то рождало у слушателей понимание и сопереживание, быть может и этот роман найдет отклик в чьих-то умах, сердцах, душах, откроет для них иные, незнакомые доселе грани жизни.

А стало быть, вперед, мой читатель! Последуем за нашей героиней в мир света и теней артистической жизни.

***

То, что вместо храма искусства она попала в подобие зоны боевых действий, Анна поняла не сразу. Тем больнее далось ей это открытие. Поначалу ей попросту было не до этого.

Каждый день она с надеждой бежала к алфавитному ящичку, в который раскладывались письма приходящие жильцам общежития, и с каждым днем таяла ее надежда. Более же всего мучила неизвестность.

После первого курса она ушла из общаги и стала жить в квартире знакомых, пустующей после смерти их родителей. Сообщить свой новый адрес Петру после того как все ее письма возвратились обратно она не могла. Долго еще наведывалась в общежитие, но вестей по-прежнему не было. И, наконец, ждать их она перестала. Постепенно и боль притупилась. Занятия, подработки, концерты, изматывали ее основательно. На терзания не оставалось уже ни времени, ни сил. Что ж, говорила она себе, раз называл меня дед стойким оловянным солдатиком, значит, самое время теперь мне им быть.

Когда на втором курсе ее вызвал к себе директор оперной студии и заявил, что пора бы ей подумать о том, чтобы сменить профессию, дескать, голос не летит через оркестр, а вместо успехов она показывает спад и деградацию, Анна заупрямилась. Хотя, по правде сказать, он был прав.

Вот тут и разгорелась война не на шутку. Ей намекнули на «домашние» дополнительные занятия, она сделала вид, что «не поняла». Тогда ей уже напрямик было сказано – если согласится заниматься индивидуально, то получит главную партию в новой постановке. Анну так и подмывало спросить – а что, после индивидуальных занятий на дому голос сразу же обретет полётность?* Но она воздержалась, обещала подумать и, наконец,  придумала, сказала, что согласна, но с условием – заниматься у нее дома. Там спокойно, никто мешать не будет – муж в длительной командировке.

А надобно сказать, что никакого мужа в то время у Анны, конечно же, не было, а была в доме только птица – ручная сорока, оставшаяся от прежних жильцов. Анну попросили присматривать за ней или же отпустить на волю, если будет слишком хлопотно. Анна обрадовалась – с птицей было веселее, хотя хлопот она действительно доставляла немало. Когда Анна уходила, то закрывала ее в клетке, в остальное время пташка жила вольно и хулиганила изрядно. Но и польза от нее была немалая – ловила она мышей. Бог весть как они добирались до десятого этажа, но в короткое время были пойманы и съедены сорокой по имени Брут три мыши. За четвертой он погнался на глазах у Анны, успел схватить ее за хвост, но упустил.

Присутствие сороки также входило в тайный план Анны, но то, что случилось, превзошло все ее ожидания.

К тому времени как наступило «время Ч», Анна уже не раз пожалела о своем авантюрном плане, но отступать было поздно.

Запиликал дверной звонок, и минута в минуту на пороге появился престарелый профессор. Насильственно запечатлев на ее щеке поцелуй, он протянул ей авоську с каким-то свертком внутри.

– Там творожок, и себе положи, поедим. Мне приходится питаться по часам. Язва, – отдуваясь, сказал старик.

– Боже мой, – Анна покраснела от раскаяния, – зря я о нем так плохо думала, он больной человек, мне искренне захотел помочь, приехал. Чего только не наговорят злые языки! В дедушки ведь мне годится.

Она заварила чай, разложила творог по тарелочкам. Старик ел аккуратно, не спеша, с видимым удовольствием, попутно расспрашивая Анну о жизни и планах на будущее. Наконец трапеза была завершена.

– А это кто? – вдруг заметил он птицу.

Все это время Брут тихонько сидел в клетке и дремал.

– Сорока.

– Сорока? – недоуменно хмыкнул гость и, поднявшись, деловито спросил, – ну что, займемся? Куда идти?

– Пианино в комнате. – Анна все еще наивно полагала, что сейчас они начнут заниматься. Войдя в комнату первой, она направилась к инструменту.

– Иди сюда, – довольно грубо схватил ее за руку «педагог» и плюхнулся на диван стоявший рядом с пианино. Крепко удерживая за руку, он насильно усадил Анну к себе на колени.

– Вы что? – попыталась вырваться она, совершенно не ожидавшая от старика такой прыти. Но хватка была крепкой.

– А ты зачем меня пригласила? Роялей и в классах предостаточно. Ты такая… Такая… – засопел он.

– Нет-нет, – я же не знала… – Анна с ужасом пыталась отпихнуть рьяного преподавателя, упираясь в его грудь кулаками. – Не сейчас. Прямо перед вашим приходом позвонил муж, сказал, что уже подъезжает. Такая досада, – состроила она огорченную гримасу, – почему-то возвратился раньше на два дня…

– Старик быстро ссадил ее с колен и попытался подняться, но снова сел тяжело дыша. Лицо его пошло красными пятнами.

– Ой-ой, испугалась Анна, еще кондрашка хватит старого ловеласа. Но не смогла удержаться от соблазна подлить еще немного маслица в огонь:

– Может быть, все же позанимаемся? Не зря же вы на другой конец города ехали?

В эту минуту из клетки на бреющем полете черной тенью метнулся Брут, едва не задев крылом гостя. Профессор от неожиданности пригнулся и издал несколько неразборчивых звуков очень смахивавших на ругательства.

– Ай-яй-яй… Я клетку закрыть забыла, – лицемерно испугалась Анна.

Заключительный аккорд был ужасен. Сделав стремительный круг под потолком, Брут решил сесть Анне на плечо и, пролетая над престарелым профессором, уронил смачную каплю прямо на его блестящую от пота лысину.

Перо бессильно описать то, что происходило далее. И не сносить бы Анне после этого прискорбного случая головы, если бы не появилась у нее новая учительница, которая сразу взяла ее под свою защиту. Сластолюбивый педагог вскоре после этого случая ушел на пенсию. Но, как известно, «после этого» совсем не означает «вследствие этого».

________________

* Редакционная статья в газете «Правда» от 28 января 1936 года об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». В статье опера Шостаковича подвергалась резкой критике за «антинародный», «формалистический» характер.

** Полётность – способность голоса быть слышимым на большом расстоянии при минимальных затратах сил поющего. Отсутствие полетности не только обедняет выразительные возможности певца, но и указывает на недостаточное владение голосом.

14. Я с тобой

Меж тем, мелкая водяная пыль, постепенно сгустившись, превратилась в мелкий холодный дождь. Идущий впереди Петр вдруг обернулся и остановился так резко, что Анна, не успев затормозить, неожиданно оказалась в его объятиях. На мгновение оба замерли. Крепко прижав ее к себе, так, что ей стало слышно биение его сердца, он тихо сказал: «Смотри ты, дождь как разошелся. Возвращаемся».

– А эшелон? Ты же… – смущенно проговорила Анна отстраняясь.

– Успею, – перебил он ее, – сейчас отведу тебя в нашу летнюю кухню, разожгу огонь. Промокла вон вся, дрожишь. Согреешься, обсохнешь. Иди вслед за мной, не отходи в сторону. И держись за мою куртку. – Как хорошо, что уже стемнело, – подумал он, горько усмехнувшись, – значит, отложим шок до завтра.

Анне казалось, что она идет с закрытыми глазами, такая опустилась темень. Нигде не было ни огонька. Она шла, оскальзываясь и спотыкаясь на мокрых ухабах, крепко ухватившись за куртку Петра.

Мелкий настырный дождь постепенно перешел в ливень, вода хлюпала под ногами и затекала под одежду. Казалось, что путь их никогда не закончится.

– Стой, пришли.

Заскрипела калитка, что-то зашуршало, еще несколько шагов и они подошли к едва различимому в темноте домику. Щелкнул ключ в замке, теплая рука нашла ее ладонь и повлекла за собой.

– Здесь порожек, осторожно.

Высоко подняв ногу, она послушно переступила невидимый во тьме порог и остановилась. Чиркнула спичка, начал разгораться огонек в плошке, высветив небольшую комнату, топчан, дощатый стол, скамью, печь.

– Электроснабжение пока еще не восстановили, наверное, несколько дней еще света не будет. Свечей тоже нет. Вот пришлось соорудить коптилку из снарядной гильзы. Мы на войне так делали. Светит она, сама видишь как… Но хоть не тьма кромешная. Да и воняет, конечно, и чадит изрядно, но ты уж потерпи. Я сейчас разожгу в печурке огонь, и мы эту коптилку погасим. Посиди пока.

Повозившись в дальнем углу, он принес дрова, ведерко с углем, и ловко разжег огонь в печи. Выждав пока разгорится, подсыпал еще немного угля.

– Когда чуть-чуть прогорит, добавишь еще. Только немного.

– Дед в детстве научил печь топить, не забыла еще.

Петр подошел к окну, проверил, плотно ли задернута штора и погасил коптилку испустившую облачко едкого дыма.

Анна закашлялась.

– Ничего, сейчас выветрится. Я скоро вернусь, а ты попробуй подремать пока. Вот топчан, и укрыться есть чем. Одежду всю сними и просуши здесь, возле духовки, – он приоткрыл дверцу и пододвинул скамью, – сейчас тепло пойдет. Можешь надеть пока что-нибудь мое, найдешь вон в том сундуке. Отогревайся. Если услышишь, кто вокруг ходить будет, ты не обращай внимания, сиди тихонько, сюда не полезут. Я тебя запру.

Проводив Петра, Анна подбросила немного угля в огонь, разложила на скамье возле духовки мокрую одежду, натянула свитер и военные штаны Петра найденные в сундуке, совершенно в них утонув. Пришлось подвязаться найденной здесь же веревкой. Сойдет.

Поразмыслив, завернулась еще и в одеяло, затем улеглась на топчан и задумалась, глядя на блики огня в приоткрытой дверце давно не беленой печурки. Постепенно мысли ее начали путаться, тягучая дрема сковала тело, отяжелевшие веки сомкнулись, и Анна погрузилась в забытье.

В печи догорал огонь, бросая яркие огненные отблески на железный лист с выкатившимся из поддувала одиноким  красным угольком, на половицы, неряшливо засыпанные мелким сором, и на бледное, с горько опущенными уголками рта лицо Анны.

И вот уже видится ей во сне, что она в родном доме. Сидит в спаленке на теплой лежанке, а на коленях тихонько мурлычет рыжий кот Матвей.

Внезапно сквозь щели рассохшихся ставен полыхнуло зарево и высветило деревянную кровать в углу. Провалившись на мгновение в темноту, сполз с нее кряхтя дед и снял со стены ружье. В буром отсвете зарева блеснул металл.

– Деда, это что? – испуганно спрашивает она его.

– Спи, детка, спи. Я погляжу. Сейчас.

Скрипнули половицы, кот Матвей, испуганно метнулся, и багровой тенью соскочил с лежанки.

– А-аа! Чертово семя! – ругнулся споткнувшийся об него дед.

Звякнула щеколда, и мрак середины ночи мгновенно поглотил щуплую фигуру деда, погасил блеск ружейного ствола.

Духота, на миг растревоженная свежим запахом трав, дохнувшим из сенцев, медленно сгустилась снова. Протяжно зазвенела, забилась проснувшаяся муха, хрипло закашлялась бабушка в темном углу и пробормотала запинаясь:

– Ох-хо-хо… Гос… споди-и! И куда это он?

– Баба, мне страшно…

– Спи, Анечка, детка, спи.

Муха смолкла, только слышно, как у печи заерзал по подстилке копытцами козленок.

Вот щели в ставнях высветились ярче, порозовел угол лежанки, блеснули зеленым глаза кота.

– Баба, страшно!..

– Спи, не бойся, детка. Пойду погляжу куда наш дед подевался. А ты спи – вон козленочек, видишь, спит. И ты спи.

Запрыгала, заметалась черная тень на багровой стене, вслед за бабушкой скользнул за дверь кот.

Тихо, душно. Страшно.

Аня боязливо сползает с лежанки, чувствуя, как мягкая козья шкурка, лежащая на полу, щекочет ее босые ноги. Темно. Вытянутые вперед руки касаются стола. Вот стул, буфет, щеколда, скрипит дверь. Снова потянуло пряным травяным духом.

Под ногами земляной пол, мягкие полынные стебли на нем. С томительным скрипом  растворяется перед Аней еще одна дверь – в сарай.

И видит она верстак, груды стружек на нем, на полу – сохнущие на рядне нарезанные кусочками яблоки и абрикосы. Все это залито слепящим багровым светом. Дверь во двор широко распахнута и зияет красным. А перед дверью, над темным провалом погреба, Аня видит серую, чуть темнее самой ночи фигуру деда. Снизу веет промозглым сырым духом.

– О-о-х… – гулкая пустота подземелья повторяет глухой стон деда. Его хриплый голос монотонно бормочет, повторяя одну и ту же фразу. – Беда… Мимо нашего дома прошла беда – смотри!

Страшная скрюченная тень качается на стене и указывает пальцем вниз. Аня видит – внизу раскинув руки, неподвижно лежит бабушка. Багровое зарево медленно сгущается на правом ее виске и длинной лентой ползет по земляному полу погреба.

– Аня! Аня, проснись! Проснись! – Очнувшись, она почувствовала, что кто-то мягко, но настойчиво тормошит ее. – Не бойся, это я, Петр. Тихо, тихо… Что ты…  Это же я.

К ней склонилось едва различимое в полутьме лицо Петра, теплые руки обняли за плечи.

– Ты? – не понимая еще, сон это или явь, Анна испуганно всматривалась в него полными слез глазами.

– Я, Аня, я.  Ну-ну… Не плачь. Это сон. Всего лишь страшный сон. Забудь. Я с тобой, – отирая слезы с ее щек шершавой ладонью, бессвязно бормочет Петр. – Я с тобой.

– Сон…  Очень страшный… – Она всхлипнула и прижалась к его груди. –  Как хорошо, что ты со мной.

Они сидели, обнявшись, боясь пошевелиться и нарушить ощущение внезапно возникшей близости. Ей вдруг стало так спокойно. Странное чувство охватило все ее существо, точно после многих лет изгнания она возвратилась в свой родной дом.

– Боже мой, – думала Анна, – будто и не было разлуки. А ведь прожита порознь такая длинная жизнь. И этот чужой человек – Петр. Ее Петр, с которым вместе она росла, и который был для нее дороже всех на свете.

– Тогда, давно… Ты исчез. Почему? – Ей очень хотелось заглянуть ему в глаза, но он лишь крепче прижал ее к себе.

– Не мог я… Так случилось. Не сейчас. Расскажу. Потом.

Он разомкнул руки, медленно встал, подошел к окну, отдернул штору. В бледном свете зарождающегося дня, лицо его, перечеркнутое уродливым кривым шрамом, выглядело серым и изможденным.

– Потом, – снова повторил он, отходя от окна. – Прости.

Лицо его внезапно искривила гримаса боли.  Закрыв глаза и сжав руками виски, он медленно опустился на топчан.

У Петра случился сильнейший приступ головной боли, пришлось ей самой дать ему лекарство, которое среди нескольких других отыскалось во внутреннем кармане его куртки. Сам он не мог от боли пошевелиться, не мог говорить. Анну пробрал озноб. Ей показалось, что еще мгновение, и он умрет у нее на глазах, а она ничем не может помочь, даже не знает которое из лекарств ему сейчас нужно. Она по очереди стала показывать ему все лекарства, которые нашла у него в кармане. Увидев одно из них, он все же смог едва заметно ей кивнуть – оно.

Спустя некоторое время лекарство возымело свое действие, Петр уснул.

Сон его был неспокойным, изредка он что-то бессвязно бормотал, взмахивал руками, на лбу его выступила испарина. Прошло еще немного времени и, наконец, он притих. Лицо утратило суровость, разгладилось и порозовело, только еще резче проступил рваный шрам на щеке. Повернувшись на бок, он вздохнул, подложил ладонь под щеку и стал тихонько посапывать.

– Как ребенок, – грустно улыбнулась Анна, – взрослый израненный ребенок…

За окном словно и не рассветало, все так же лил холодный осенний дождь и в дверной щели завывал ветер.

Нужно было подумать уже о том, чем бы подкрепиться. Оба ничего не ели со вчерашнего дня. Анна вынула из сумки гостинцы, которые везла для Петровны – соленую рыбу до которой старушка когда-то была большой охотницей, сыр, колбасу, чай, шоколад.

Стараясь двигаться как можно тише, она подбросила угля в печь и стала готовить суп из найденных в кухоньке продуктов. Петр оказался запасливым – были у него и овощи, и крупы, и сало, и даже мед в литровой банке. Был и сухпай – тушенка, рыбные консервы, галеты. Не было только хлеба. Вот галеты и придутся кстати, подумала Анна и занялась стряпней.

Комнатка наполнилась аппетитными ароматами, зашумел чайник на плите. Управившись с делами, Анна опустилась рядом с Петром на топчан. Осторожно взяв его руку в свои ладони, она долго сидела, не решаясь разбудить его и вглядываясь в изуродованное войной, но казавшееся сейчас таким родным лицо.

– Жаль тебя будить, поспи еще, – прошептала она и, отпустив его руку, осторожно прилегла рядом. Вскоре уже оба мирно спали, обнявшись во сне – два человека так странно обретших друг друга через множество лет, превратностей и страданий.

15. Тьма

   Сон был настолько жутким, что ее разбудил собственный крик. От частых ударов сердца, казалось, сотрясается все тело. Нет, она не подскочила в постели от ужаса, как любят это показывать в фильмах. Оцепенев, она замерла, вся превратившись в слух и боясь шелохнуться. Сознанием своим она все еще находилась в том темном, замкнутом пространстве узкой лестницы, где на нее безмолвно надвигались какие-то черные страшные тени. Не было спасения и некуда было бежать.

Судорожно вздохнув, Вероника заставила себя открыть глаза, но ничего не увидела – в комнате стояла кромешная тьма. Плотно задернутые шторы не пропускали ни единого луча света, да и нечего было пропускать – за окном царила глухая ночь.

Ника полежала еще немного, напряженно вслушиваясь в доносящийся из приоткрытого окна плеск дождя. Наконец она решилась подняться с постели и зажечь свет. Но страх не уходил. Все было совсем не так, как тогда, в маленьком домике, посреди израненного бомбежкой городка. Некому было обнять ее и сказать: «Это сон. Всего лишь страшный сон. Забудь. Я с тобой».

Она была одна в пустой квартире, и ей было очень страшно. Страшно, как тогда давно, еще в девяностые, когда выйдя из метро, она проваливалась в темноту, как в преисподнюю. Казалось что не только огромный спальный район, но и весь город, да что там город – весь мир погрузился в доисторическую тьму.

Массовые веерные отключения электричества начались уже с осени 1997 года. А после 1998-го понятие «финансовый и экономический кризис» на Украине ассоциировался не только с обесценившейся гривной, но и с перебоями в поставках электричества. За исключением элитных районов столицы, вся страна жила в режиме «веерных» отключений электроэнергии, что отнюдь не мешало продавать ее в Западную Европу. Толпы мрачных людей брели на работу и с работы в темноте, зарплата отсутствовала, села и города погрузились во мрак.

В спальных районах свет отключался каждые два-три часа, и тогда наступало разбойничье время. Темные фигуры сновали во мраке, безнаказанно грабя прохожих. В кромешной темноте разглядеть и найти их по горячим следам было невозможно.

Любители дармовой наживы срезали оставшиеся без напряжения провода, выкапывали высоковольтные кабели, разукомплектовывали лифты, снимая с них все, что только было возможно снять.

До дома Веронике нужно было идти пять остановок, – никакого транспорта не было, и неизвестно, кто мог встретиться во мраке. Изредка блеснет фонарик случайного прохожего и снова тьма. Нервы напряжены до предела. Страшнее всего было набраться решимости и войти в темный подъезд, а после этого по темной лестнице взобраться на десятый этаж. Конечно, можно было включить фонарик, но при мысли обнаружить этим себя, Веронику охватывал непреодолимый ужас.

Подойдя к подъезду, она застывала перед дверью и долго напряженно прислушивалась – страшно было войти, страшно и холодно было стоять на улице. Наконец собравшись с силами, она ныряла в черный зев подъезда как в ледяную прорубь. Войдя, замирала, прислушиваясь до звона в ушах, а затем начинала робко двигаться, стараясь идти как можно тише, на цыпочках. Однажды, услыхав на верхних этажах мужские голоса, она простояла минут сорок в нише за мусоропроводом, пока пьяная компания, матерясь и подсвечивая себе фонариком ступени, не спустилась вниз, к счастью не заметив ее.

Зарплату давно перестали платить, однако занятий никто не отменял. Консерватория должна была работать, иначе ее могли попросту закрыть. Уволиться нельзя – можно потерять работу. Охотников занять освободившуюся вакансию даже в это беззарплатное время было сколько угодно. Не так-то много мест для работы у музыкантов. Вот и выживали, кто как мог.

Одолжить денег было не у кого – все были в одинаковом положении. Скудные запасы Вероники скоро иссякли. Дошло уже до того, что в доме не было ничего кроме хлеба и подсолнечного масла. Тогда она подрядилась «батрачить» на рыночного торговца. Работодатель привозил ей на дом огромные пыльные тюки ткани, а она кроила и шила из этой ткани юбки. Когда отключался свет – то и при керосиновой лампе. Платил ей хозяин за это сущие копейки, но выбора не было – он и сам не сильно шиковал.

Кроме этих спасительных копеек, «заработала» она тогда себе нервное истощение, а вдобавок к нему аллергию из-за тканевой пыли, едва не перешедшую в астму.

Все это не могло не сказаться на голосе и впоследствии привело к его утрате. Тогда-то она и узнала в полной мере, что означает слово сублимация.*

Говорят, когда закрывается одна дверь, непременно открывается другая. Важно только заметить ее и не пройти мимо. К счастью, другая дверь открылась, и мимо нее Вероника не прошла. Чтобы не впасть окончательно в депрессию, Ника понемногу стала писать стихи, а некоторое время спустя и прозу.

Допив ромашковый чай, заваренный чтобы успокоиться и прийти в себя после страшного сновидения, Вероника взглянула в окно. До утра оставалось совсем мало времени. Дождь прекратился, полоса рваных облаков у горизонта приобрела розоватый оттенок. Лишь ветер все так же раскачивал белеющую в предрассветном сумраке березу под окном.

Поняв, что уснуть больше не удастся, Вероника собралась было включить компьютер, однако передумала. Накинув на плечи шаль, уселась за стол и придвинула к себе тетрадь. Она ощутила, что прежде разрозненные фрагменты целого наконец-то выстроились в стройную цепь и обещают превратиться в новую главу. Ее оставалось теперь лишь записать.

___________

*Сублимация – защитный механизм психики трансформирующий травмирующие и негативные переживания в различные виды конструктивной деятельности. В данном случае – в иной вид творчества. Впервые описан Фрейдом.

Глава 16. Ад

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Данте Алигьери. Божественная комедия.

Не думал Петр, что на сей раз придется ему много стрелять. Всего-то и нужно продемонстрировать силу, загасить кучку бандитов. Но на войне, как на войне, приходится действовать сообразно обстоятельствам. «Операция не может, и не будет длиться два-три месяца, она должна и будет длиться часы» – руководителю страны, главнокомандующему, должно было верить – ему виднее. А потому, развернувшись под городом N, никто из военных сильно не напрягался.В бинокль Петру были видны улицы знакомые с давних пор до мелочей. Где-то там и засела эта самая «кучка бандитов», которых требовалось «закошмарить». Артиллерия-то здесь причём? Но в мирный город, на мирные улицы, вдруг полетели мины, полетели «грады», начали рушиться дома, гибнуть люди, пошла пехота.

Что мог он чувствовать, стреляя по жилым массивам, по знакомым хрущевкам? Перед ним были уже не чужие горы, чужая страна. Перед ним были родные города, в них жили обычные простые люди, такие же, как и он сам. Расстреливать нужно было свое, привычное с детства, родное.

После осознания этого ужаса оставалось лишь напиться в хлам, чтобы вырубиться, сбежать от этой чудовищной реальности, уснуть. Но и во сне его преследовал кошмар. Вновь и вновь видел он себя на позициях, где стрелял в свой родной дом, в свою улицу, свою школу.

Даже закаленного в нескольких войнах Петра, нестерпимым грузом давило осознание чудовищного обмана, осознание того, что зачем-то воюет он на территории собственной страны, против своих же соотечественников. И ничто не могло оправдать его в собственных глазах.

А что происходит в душе и голове мобилизованного двадцатилетнего парня, или у накачанного лжепатриотизмом юнца, по собственной дурости пришедшего убивать добровольно?

Столкнувшись с реальностью, он чувствует себя абсолютно беззащитным и каждый раз, когда рядом разрывается снаряд, готовится к смерти. Видя результаты своей «работы» – разорванные тела, оторванные конечности, головы, он получает многократно усиленную всем этим психологическую травму. Не зная, что делать – признать себя неправым или встать в оппозицию к обществу, он замыкается в себе, становится опасен для семьи, окружающих, и себя самого. Кто-то впадает в буйство, в состоянии психоза пытается убить своих близких и попадает в психушку. Другой, безуспешно пройдя курс реабилитации, так и не может представить, чем ему заняться в мирной жизни и добровольно возвращается в зону военных действий. А кто-то, уцелев на войне, приходит домой, беспробудно пьет и через пару недель кончает жизнь самоубийством. «Получается, что на семь убитых бойцов приходится один покончивший с собой» – вынужден был признать даже военный прокурор.

***

Война – тяжкий физический труд. Каким бы суперменом ни был солдат, силы его не беспредельны. А уж запаса психической устойчивости у него едва хватает на пару месяцев активных боевых действий. Подобное напряжение, рывок растянутый во времени, доконают кого угодно. Тогда как для победы нужно любыми средствами сберечь боевой состав, сделать потери минимальными.

Способы для этого офицеры всех армий мира искали всегда. Конечно, крепко выручал армию алкоголь, как самое доступное средство заглушить стресс. Доступное, да не очень-то надежное и действенное. Занявшись этой проблемой, ученые разработали кое-что посерьезнее алкоголя. В 1919 году японский химик Акира Огата впервые синтезировал кристаллический  метамфетамин. В тридцатые годы в Берлине его стали использовать как стимулятор под названием «первитин», а начиная с 1938-го, начали применять в больших дозах и в армии, и в оборонной промышленности.

Вскоре он стал частью боевого рациона германских летчиков и танкистов, для которых его добавляли в шоколад – «Панцершоколад» и «Флигершоколад». Это помогало предельно концентрировать внимание во время длительных перелетов и маршей, а пехота способна была пройти за день в быстром темпе пятьдесят, а то и шестьдесят километров и сразу же, без отдыха вступить в бой. Солдат, принявший допинг, мог успешно противостоять троим и более противникам в рукопашном бою.

Желая подкрепить свои силы, прибегал все чаще и чаще к этому средству даже Адольф Гитлер, получая его в виде внутривенных инъекций от своего личного врача Теодора Мореля. С 1943 года Морель производил ему инъекции уже по нескольку раз в день, так что к моменту своей смерти фюрер был уже наркоманом со стажем. И это несмотря на то, что наркомания в гитлеровской Германии была уголовно наказуема.

Зато советские солдаты по старинке применяли свой национальный «психостимулятор»

–

те самые знаменитые «наркомовские фронтовые сто грамм». При этом сохраняли высокую боеспособность на протяжении всей войны.

Но у них для этого была сильнейшая мотивация

–

они воевали за Родину.

Союзники-американцы, в каждодневном пайке рядом с консервами, жевательной резинкой и сигаретами, в обязательном порядке имели упаковку с десятью таблетками амфетамина.

З

начительно позже, при участии Пентагона был разработан законопроект «Psychological Kevlar Act of 2007» предписывающий американским солдатам обязательное употребление психотропных препаратов. Цель

–

подавить стресс, возникающий во время боевых операций и повысить мотивацию на выполнение задачи.

У наркотиков есть двоякое свойство

–

убивая любой страх, они делают солдата абсолютно бесстрашным, но при этом он становится не только безумцем, но и легкой мишенью. При помощи новых средств уходит страх, а его заменяет способность трезво мыслить. Боец начинает ясно понимать реально происходящие события.

Всегда, во всех локальных войнах, шприц-тюбик с промедолом, имеющим обезболивающее и противошоковое действие был последней надеждой раненого

–

давал ему возможность дождаться эвакуации, либо же безболезненно отойти в мир иной.

***

Поняв всю суть происходящего, не желая вконец замарать участием в братоубийственной войне офицерскую честь и ранее заслуженные кровью награды, Петр уже всерьез прикидывал, как бы «откосить» от неправого дела. Перейти на ту сторону? Дезертировать? Ему, ветерану нескольких войн, подполковнику? Ни к тому, ни к другому готов он не был.

Оставалось мастерски исполнить самострел, но подобный выход был настолько для него неприемлем, что он с отвращением отбросил даже намек на подобную мысль. Очередное ранение пришлось очень кстати

–

к позорному самострелу прибегать не пришлось и АТО для Петра закончилось быстро. Не за часы, конечно, как ничтоже сумняшеся обещал во всеуслышание «гарант», а за несколько месяцев.

К счастью

Петр не отошел в мир иной. Находясь буквально на грани сознания, он все же успел вколоть себе промедол, благодаря чему смог дождаться эвакуации.

После относительного выздоровления, он остался в армии до завершения контракта, но уже на «непыльной» должности не связанной более с активными боевыми действиями.

17. Примак

  Успев после своего первого ранения и скороспелой женитьбы побывать еще в нескольких горячих точках, Петр так и не смог возвратиться с войны. Кочевать с одной войны на другую его заставлял поствоенный синдром. Теперь война, словно преследуя Петра, заползла прямиком в его дом, укрывшись под лицемерной личиной «антитеррористической операции».

После Великой Отечественной, как и после любой войны, поствоенный синдром также косил ветеранов, но все же не столь повально – солдаты воевали за свою землю. Победили, отстояли, возвратились. Нужно восстанавливать порушенное и жить дальше. Ведь ради этого они кропили землю «красненьким».

Возвратившись из очередной горячей точки с тяжелым ранением и контузией, Петр почти год провел в госпиталях. А через некоторое время обнаружил, что живет уже не в огромной стране, которую всю целиком считал своей родиной и за которую воевал, а в совершенно другой. Родина его сократилась до отдельной, очень гордящейся своей самостоятельностью страны. Разбираться в произошедшем у него не было пока что ни сил, ни желания.

В доме его все еще жили квартиранты, достраивавшие неподалеку себе хоромы. Петр, которому любое общение было сейчас в тягость, пока они не съехали, вынужден был ютиться в летней кухне – маленьком флигельке, стоявшем в глубине двора.

 Жилец его Иван первое время повадился было ходить к нему по вечерам с бутылкой и бесконечными расспросами – как оно там, на войне, страшно ли, да за что медали, да за что ордена. Однако нарвавшись на краткие рубленые ответы Петра, а пару раз даже и на откровенную грубость, увял. Решив, что с контуженным лучше не связываться, он оставил, наконец, Петра в покое. С таким мрачным собутыльником, что за радость пить?

И все же Петра тянуло к людям, ему хотелось выговориться, но останавливал страх натолкнуться на стену равнодушия. Он знал, что люди погрязшие в обыденной суете, думающие лишь о пропитании, семье, детях, удовольствиях, понять его не смогут. Да и он не сможет высказать все, что на душе. Какими словами? Был бы жив дед Евдоким… Да, он бы понял. И Аня. Ему казалось, что будь она рядом…

Нет, тут же говорил он себе, столько лет прошло. Где ее теперь искать? Да и замужем она, наверное, давно.

От боли терзавшей тело и от лютой тоски он вновь и вновь хватался за стакан. Только бы забыться. Заглушить эту боль, бесконечный звон в голове, не видеть эти проклятые сны, невспоминать, не думать.

Кто знает, может быть и спился бы он, в конце концов, если бы не случай. Однажды встретилась ему старая знакомая. Она его узнала сразу, а он с трудом разглядел в располневшей, пышущей здоровьем даме ту самую Зинулю, первую свою женщину, к которой мотался на мотоцикле, будучи еще пятнадцатилетним подростком. Был Петр в хорошо «подогретом» состоянии, а потому сильно не противился, когда она зазвала его в свой новый дом.

К тому времени она овдовела и очень обрадовалась, встретив давнего кавалера, ставшего на ее взгляд настоящим мужчиной и «совершенным красавцем», о чем она тут же и сообщила Петру, смерив его восхищенным взглядом. И не покривила душой – в сравнении с тем крепким, но тощим долговязым юнцом, которого она некогда азартно обучала тонкостям плотской любви, он выглядел теперь настоящим брутальным мужчиной, мужчиной ее мечты.

Отношения их наладились сразу и вскоре Петр перебрался жить в новый красивый Зинулин дом, снова наступив на те же грабли – женившись, и во второй раз став «примаком». Зинуля была все такой же, какой ее помнил Петр еще с юных лет – любила поесть, поваляться в постели, покомандовать, покапризничать.

Года полтора их жизнь шла ни шатко ни валко. Дом был еще не до конца достроен, и для Петра нашлось в нем очень много работы. Он старался по мере сил, терпел капризы и укоры. Но сил было мало. Мучили невыносимые головные боли, осколок у позвоночника, который во избежание худшего исхода доктора сочли за благо не вынимать, постоянно напоминал о себе.

Здоровье восстанавливалось медленно, работник из Петра получился так себе, да и в постели он не оправдывал надежд. Зинуля, плененная поначалу его мощным телосложением и суровой мужской красотой, была сильно разочарована. Да и Петр обнаружил, что плотские утехи без любви, как это бывало в юности с той же Зинулей, не вызывают в его душе ничего кроме досадного послевкусия и раздражения. Так, «стакан воды» и не более.

Теория «стакана воды», была очень распространена давным-давно, еще в первые годы советской власти. Отношения между мужчиной и женщиной сводились к сексуальной потребности, которую должно было удовлетворять без всяких условностей, так же просто, как выпить стакан воды. Таким «стаканом» был для Зинули Петр, впрочем, как и все мужчины в ее жизни. За исключением разве что престарелого почившего супруга, обеспечившего ей безбедное существование.

Глубокое чувство разочарования и презрения к самому себе легло дополнительной тяжестью на и без того израненную душу Петра. В один из дней, чтобы не наделать беды в приступе агрессии, которые случались у него все чаще, собрав свои немногочисленные пожитки, Петр ушел безо всяких объяснений. Зинуля отнеслась к его уходу довольно безразлично, искать и выяснять отношения не стала. А Петр после этого дал себе зарок никогда больше не жениться.

____________

Примак – муж, принятый в семью жены и живущий в ее доме.

Глава 18. Вдохновение

   Проводив последнюю на сегодняшний день ученицу, Вероника устало вздохнула. Ей хотелось поскорее продолжить работу над романом, но перед этим следовало все-таки отдохнуть – занятия со столь неподатливой студенткой сил отняли немерено. Вероника не торопилась причислять ее прежде времени к бездарям. Крошечная искорка таланта, которую Ника заметила в ней, давала надежду на то, что упорные занятия позволят искорке этой со временем разгореться. Заранее быть уверенной в этом она не могла – иногда подобный подход оправдывал себя, иногда нет. Однако в подобных случаях было все же правильнее надеяться на лучшее. Ведь известно множество поразительных примеров, когда те, кого безапелляционно причисляли к бездарям, впоследствии раскрывались совершенно неожиданно и ярко.

Русского певца Николая Фигнера изгнали с вокального факультета Петербургской консерватории по причине отсутствия у него таланта вокалиста, заявив, что нет у него ни слуха, ни голоса. Однако менее чем через год он уже дебютировал в Италии.

Девятнадцатилетнего Джузеппе Верди наотрез отказались принять в консерваторию, а о Бетховене его учитель с раздражением говорил: «этот тупица ничему не научился и никогда ничему не научится».

Самым же забавным было то, что великого Шаляпина в юности не приняли даже в хор, вынеся ему вердикт – «не прошел по голосу». А Максима Горького прослушивавшегося вместе с ним приняли.

Зная еще множество подобных примеров, Вероника взяла за правило никогда не торопиться с выводами.

Подкрепившись чашечкой кофе, она подумала, что теперь уже сможет написать хотя бы еще одну главу. В конце концов, лучший отдых это не полный покой, а смена занятий. К примеру, Лев Толстой утомившись от литературной работы, переключался то на занятия греческим языком, то на хозяйственные дела, то на составление азбуки для крестьян.

– Нужно брать пример с великих, – потерла виски Ника и принялась за работу. Но сегодня все давалось ей с огромным трудом.

– И куда же ты скрылась, моя Муза? Где ты, вдохновение? Легко сказать – «вдохновение должно застать вас за работой»… – очень кстати вспомнившаяся фраза знаменитого мэтра* заставила Веронику тяжело вздохнуть. – Хорошо бы… Но не исключено что художник был просто счастливчиком, а за мной, капризное вдохновение видимо наблюдает откуда-то издали, да при этом еще и глумливо усмехается.

Вероника поняла, что не способна сейчас написать что-либо путное – слишком устала.

– Да что мне-то сирой горевать, если сам Флобер писал мучительно долго. «Бовари не идет. За неделю – две страницы! Есть с чего набить себе морду от отчаяния», признавался он.

– Эх, есть же счастливчики, – с завистью вздохнула она – ЖоржСанд в течение ночи могла настрочить тридцать страниц, и закончив один роман, через минуту начать другой. М-да… Что только не приходит в голову, когда застрянешь в досадном тупике. Слова не складываются в нужные фразы, мысли идут по кругу… Творческий застой, будь он неладен!

Подобное случалось с Вероникой и в прежние времена, в прежней профессии, но гораздо реже. Перед выступлением, откуда ни возьмись вдруг накатывала неуверенность в себе, нарастала паника. В этот момент Вероника готова была оставить эту проклятую профессию навсегда и бежать куда глаза глядят, настолько нестерпимы были мучения.

Но адский день полный терзаний и волнений неумолимо близился к вечеру, до выхода на сцену оставалось пережить уже считанные минуты. И вот она на сцене, чувствует дыхание утонувшего во мраке зала, вот уже звучат первые аккорды и… У нее словно вырастают крылья! Начинается новая жизнь, в которой как будто никогда и не было прежних мучительных

Капризная субстанция вдохновение… Но лишь оно может сделать творчество живым, трепещущим. Во все времена искали к нему ключ и художники, и писатели, и музыканты. Только с ним плоды их усилий обретали хотя бы отчасти черты совершенства.

Ведь вдохновение необходимо в любом, даже самом приземленном занятии. И дверь к нему подчас открывается совершенно неожиданными ключами, подчас комическими и даже странными.

Композитор Скрябин намеренно доводил себя до истерики. Только тогда, в  состоянии высокого накала эмоций, он мог ощутить настоящий творческий подъем.

Рихард Вагнер для своего любимого пса рядом с фортепиано поставил специальный столик. Когда композитор работал над оперой Тангейзер, и у него упорно не получался какой-то эпизод – он прислушивался к «мнению» своего Пепса. Если слуху пса что-то не нравилось, он громко лаял и прыгал, проявляя недовольство. Дабы угодить ему, Вагнер переделывал оперу до тех пор, пока оба не оставались довольны результатом.

А вот чудачество Шиллера, как ни странно, имело под собой научную основу, о чем поэт тогда вряд ли и догадывался. Сочиняя Оду к радости, он вдыхал запах гниющих яблок, которыми был набит ящик его письменного стола. Без этого «аромата» он не мог писать. Много позже, ученые Йельского Университета выяснили, что пряный запах гнилых яблок способен поднимать настроение и даже предотвращать приступы паники.

У Вероники никаких таких особых ключей к вдохновению не было. А потому она быстренько собралась и отправилась на прогулку. Это был ее простой способ отвлечься от некстати появлявшихся мыслей о собственной бесталанности, когда  творческая нить, связывающая ее с долгожданным вдохновением, истончалась, грозя превратиться в невесомую паутинку и бесследно исчезнуть в просторах космоса.

На берегу озерка, зажатого со всех сторон серыми высотками спального района, не было ни души. Дул пронзительный ледяной ветер. Желающих насладиться маленьким островком природы посреди миллионного мегаполиса не наблюдалось.

Надвинув пониже капюшон куртки, Ника остановилась и стала наблюдать за стайкой диких уток. Они бесцельно кружили на воде, ныряли, хлопали крыльями, ссорились, а затем, выстроившись цугом, двинулись к противоположному берегу и скрылись за поворотом. Вероника смотрела на покрытую рябью гладь воды и размышляла о своей героине Анне, помимо воли автора повторяющей на страницах повествования жизненный путь самой Вероники. Помимо воли – ведь начиная роман, она еще и не помышляла писать о себе.

19. У каждого свой Бука

Анна была девочкой домашней. Невыносимо одиноко было ей в чужом городе, среди чужих людей, в общаге. Часто вспоминался маленький домик и сад, в котором знала она каждое деревце, каждый кустик – это был ее рай размером в двадцать семь соток, где так привольно жилось ее душе. В мыслях она вновь и вновь бежала по узкой тропке меж кустов крыжовника и чайных роз, мимо высокого каштана, к зарослям терновника за которыми начинался огород.

В терновнике жил Бука. Аня слышала, как он возится там в самой чаще, шуршит листьями. Она подолгу подстерегала его, прячась за кустом крыжовника. Но он никогда не показывался ей.

– Какой он? – спрашивала она деда, – страшный?

– У-у-у… Страшный, мохнатый! Но очень добрый, – смеясь, отвечал дед. – Ты не бойся его.

– Ольга Петровна сказала, что если я буду шалить, то он меня съест.

– У каждого живет свой Бука, – покачав головой, туманно изрек дед. – Это, наверное, у нашей соседки он такой вредный, а наш – добрый. И если ты сильно расшалишься то не Бука, а я тебя отшлепаю!

Хохоча, он подбрасывал и кружил ее, пока оставив свои дела, на звуки веселья не выходила из дома бабушка. И тогда уже втроем они устраивали во дворе шумные и веселые салки-догонялки.

Трудно было ей теперь вдали от тепла родного очага… Она привыкла быть открытой, искренней, а здесь это было недопустимо и даже опасно.

Из боязни показать свое истинное лицо, каждый старался спрятаться за «маской» – новеньких здесь встречали настороженно, ревниво, и отнюдь не доброжелательно. Так частенько бывает в школе, когда в класс приходит новичок. Зависть, злые козни, интриги – обычное  свойство любой конкурентной среды, артистической же особенно. Напугать, принизить, заставить сомневаться в себе – милое дело!

Не раз Анне приходилось быть свидетельницей абсолютно непристойного поведения своих коллег. Особенно же поразил ее в самом начале карьеры случай, как оказалось впоследствии, весьма типичный.

Однажды, заменить захворавшую исполнительницу главной партии в оперном спектакле, пригласили маститую, но уже весьма немолодую примадонну. Партнером ее оказался талантливый молодой певец вполне способный затмить именитую гастролершу свежестью голоса, актерской игрой и прекрасной сценической внешностью. Ей же сложно было рассчитывать на благосклонность публики в чужом городе – возраст брал свое и от ее некогда обворожительного голоса мало что уже и осталось. Но представить свою жизнь вне театра она не могла. Увы, не каждому достает мужества вовремя покинуть сцену.

«Великие актёры не умирают ни от болезней, ни от старости. Они перестают существовать, когда им больше не аплодируют» писал Альфонс Доде. Этой мысли, несколько расширив ее, вторил и Ницше: «Актёры гибнут от недохваленности, настоящие люди – от недолюбленности».

Отдавая все силы души и весь талант публике, в ответ певица хотела похвалы и любви, пытаясь восполнить их недостаток хотя бы иллюзией.

В родном театре ее осыпали букетами, которые чаще всего покупала она сама, нанятые ею для этой цели клакеры. Они же устраивали ей и овации в нужных местах, которые она им указывала. Пока звучали аплодисменты, у нее появлялись драгоценные дополнительные секунды, чтобы успокоить дыхание и хотя бы немного отдохнуть. Было у нее и десятка полтора верных поклонников, которые любили ее и помнили в расцвете таланта. Но ряды их неумолимо сокращало безжалостное время.

С незапамятных времен клакеры – профессиональные поклонники, были неотъемлемой принадлежностью всех больших театров мира. Чтобы управлять поведением толпы, еще Римские императоры Август и Нерон пользовались услугами профессионалов, которые смешавшись с толпой, в нужные моменты подстрекали ее на рев одобрения или порицания. Позже, в восемнадцатом веке, было придумано название клакеры, от французского clague – хлопок, хлопанье в ладоши.

У артистов очень часто бывает невероятно раздута самооценка – такова уж особенность этой профессии. Но при этом у них тонкие, ранимые натуры и очень уязвимая нервная система. Они постоянно опасаются, что их исполнение будет встречено равнодушной тишиной, ведь им как воздух нужны аплодисменты одобрения.

А зрители… Они не доверяют себе, а доверяют другим. Слыша громкие восторженные аплодисменты «знатоков», начинают думать, что вероятно исполнение было блестящим, а они просто этого не понимают. И дабы не выглядеть невеждами, присоединяются к всеобщему восторгу. И вот уже аплодисменты перерастают в овации – дело сделано.

 Однако за определенную плату клакеры могут не только возвысить, но и уничтожить. Так провалилась премьера оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй» в Милане – в моменты самых напряженных эмоциональных сцен в зале слышался хохот, кукареканье, выкрики.

Появление нашей примадонны на сцене было встречено доброжелательными аплодисментами, какими обычно встречают именитых гастролеров. Но далее все шло по убывающей. Публика, сочтя свои ожидания обманутыми, оставалась холодной и неприветливой. Как ни выкладывалась артистка, ответом на ее старания были только жидкие вежливые хлопки. Красавца тенора встречали не в пример горячее, что для примадонны было очень обидно и унизительно.

И вот в любовной сцене, во время самой сложной и ответственной арии молодого певца, она вполголоса, чтобы не было слышно в зале, со злостью сказала ему несколько грубых матерных слов. От неожиданности тенор на высокой ноте «пустил петуха». После такого позора он сник и спектакль допевал уже кое-как. Воодушевленная его неудачей именитая певица обрела второе дыхание, и в итоге получила-таки свою толику горячего одобрения.

Анна, находившаяся на сцене неподалеку, став свидетельницей безобразной выходки примадонны, убедилась в верности рассказов о злых театральных кознях. Ей и самой потом не раз пришлось сталкиваться и с завистью, и с достаточно болезненными, но к счастью мелкими и ничтожными интригами. Так что не оставалось ей ничего иного, как умерить искренность, открытость и в свою очередь надеть маску холодной, но доброжелательной сдержанности.

 От этого на душе у нее стало совсем тоскливо. Она поняла, что вместо ожидаемого храма искусства, попала в своеобразную зону «боевых действий». Из рая – на войну.

Настоящая артистка должна жертвовать собой своему искусству. Подобно монахине, она не вправе вести жизнь желанную для большинства женщин – так говаривала великая балерина Анна Павлова. Так наставляла Анну и ее учительница Мария Михайловна.

– Где бы я сейчас была, если бы не она? Пополнила бы ряды неудавшихся певиц и в лучшем случае стала бы заурядной хористкой, которым несть числа.

После блестящего выступления на приемном экзамене дела у Анны шли далеко не лучшим образом. Мало того, что приходилось ей подрабатывать – на вечернем отделении не было стипендии, так еще и уроки вокала доставляли одни огорчения.

В то время на кафедре появился новый профессор и стал набирать в свой класс учеников, вернее, учениц. Он считался специалистом по работе с женскими голосами. Однако вездесущая студенческая «коридорная кафедра» поговаривала, что был он специалистом несколько иного толка и на прежнем месте работы в другом городе прославился пристрастием к «прослушиваниям на диване».

После некрасивого скандала с родственниками одной из его жертв, сластолюбивого старика уволили «по-тихому». Так что во избежание худших последствий он был вынужден сменить и город, и место работы. Здесь о его предыдущих подвигах не было известно никому кроме всезнающих студентов. Инцидент тихо замяли, и уволился он «по собственному желанию в связи с переездом в другой город», что собственно потом и произошло. Анну определили в его класс.

У нее был от природы поставленный голос, который требовалось лишь развивать и тренировать. Но маститый профессор взялся за неискушенную в вокальной науке Аню азартно и всерьез. Он объяснял ей, как правильно укладывать язык во время пения и насколько широко открывать рот. Особенно он любил показывать, как нужно правильно брать дыхание. При этом он обхватывал ее чуть повыше талии, требуя, чтобы она при вдохе раздвигала ребрами его руки. А меж тем, руки эти постепенно двигались все выше и выше.

Заметив это, Анна начала становиться за рояль так, чтобы он не мог проделывать с нею этот фокус. Однако во всем остальном она полностью доверяла именитому профессору, за спиной которого было множество теоретических трудов по вокальной технике.

Послушно следуя его советам, вскоре она с ужасом почувствовала себя той самой пресловутой сороконожкой разучившейся ходить. Той самой, все сорок ножек которой двигались быстро и слаженно ровно до тех пор, пока ее не стали обучать сознательно двигать каждой из них. После такой науки несчастное насекомое разучилось ходить напрочь.

С Анной произошло почти то же самое – сначала потускнели и стали пропадать красивейшие низкие ноты, а вскоре дошла очередь и до высоких, с которыми у нее никогда проблем прежде не было. Ко всему этому присоединилась и огромная усталость, ведь ей отдохнуть было некогда – днем занятия, по вечерам подработка. Она растерялась и приуныла. На кафедре стали уже поговаривать о ее профнепригодности. А в конце второго курса и вовсе предложили сменить специальность и перевестись на хоровой факультет.

Анна заупрямилась. Дело могло бы дойти даже до исключения, но ей повезло – профессор внезапно ушел на пенсию по болезни. Поговаривали, правда, что его и на этот раз вежливо «ушли», настолько катастрофично выглядели на экзаменах выступления его студентов.

Анну взяла в свой класс солистка оперного театра, обладательница великолепного меццо-сопрано и незаурядного таланта драматической актрисы, что на оперной сцене явление отнюдь не частое. Послушав пение Анны, она огорченно поохала, но в класс к себе ее взяла. Однажды расплакавшись на  уроке, Анна поведала ей причину своего состояния.

Хорошенько отругав ее, Мария Михайловна отправилась в ректорат и с третьего курса Аня уже училась на дневном отделении.

В те времена студенты консерватории, предъявив студенческий билет, могли бесплатно посещать все городские театры, а в оперном театре присутствовать не только на спектаклях, но и на репетициях. Анна все вечера проводила в театре, а по утрам, в дни, когда занятия начинались позже, и на утренних репетициях.

Очень быстро к ней возвратился голос и прежняя уверенность в себе. Однако подобный Happy End случался не всегда. Хороший педагог – редкость, постановка голоса архисложное дело, а исправить испорченный неправильными занятиями голос подчас бывает и вовсе невозможно.

***

– Нет, эта «кухня» вряд ли кому-нибудь интересна. – Ника еще раз перечитала черновик и в раздумье отложила тетрадь в сторону. – Писать об этом и уморить скукой читателя?

Вспомни, – сказала она себе, – как часто то, что было написано или снято на основе реальных событий и в точности следовало их канве, оказывалось гораздо менее убедительным, нежели вымысел. Тот вымысел, что соткан из множества разрозненных реальных фактов и творчески дополнен авторской фантазией и авторским же опытом.

Впрочем… Кому не интересно, тот ведь может и пропустить эти строки.

А мне пора уже рассказать о том, что же произошло с моими героями в маленьком городке, где довелось повстречаться им волею случая. Хотя, как остроумно заметил Анатоль Франс: «Случай – псевдоним Бога, когда он не хочет подписаться своим собственным именем».

___________

* Бука – Фантастическое существо, которым пугают детей.

20. Беда

   После обеда Анна собралась помыть посуду, но обнаружила, что воды в ведре маловато.

– Оставь. Я попозже схожу, колонка во дворе разбита, нужно идти на соседнюю улицу. Там колодец.

– Пойдем вместе. Увижу я, наконец, что осталось от моего дома? Не думай, я готова, выдержу, ты же помнишь, что дед меня называл в детстве стойким оловянным солдатиком?

–Я помню. Но… Столько лет прошло. – Он с сомнением поглядел на нее. – Лучше бы тебе не видеть этого никогда. Я закурю?

– Да.

Петр присел на скамеечку возле печки, приоткрыл дверку топки и закурил, выдыхая в нее дым.

– Дед Евдоким печь ладил, видишь какое пламя чистое, золотистое, тяга работает как часы!

– Столько лет прошло… Нет, Петя, «оловянный солдатик» никуда не исчез, он вырос. Я, как и ты, провела всю жизнь на войне, хотя и совсем на другой. Там тоже стреляли. Только не в тело – в душу. И не пулями.

Оба надолго замолчали, глядя на огонь.

– Я давно уже понял, что война, как ни странно это звучит, вполне естественное и неизбежное состояние нашего мира, – стряхнув пепел с сигареты, нарушил молчание Петр, – она везде. Даже внутри нашего организма есть свой спецназ, свои киллеры, – с усмешкой взглянул он на Анну, – лейкоциты атакуют зараженные вирусами клетки, уничтожают, растворяют их. Белые кровяные тельца прогоняют и поедают бактерии. Т-киллеры – лимфоциты, уничтожают и растворяют клетки пораженные внутриклеточными паразитами. Такая вот невидимая война…

Заметив изумленный взгляд Анны, он улыбнулся.

– В спецназе я проходил специальную медицинскую подготовку. Да и сам времени не терял – расширял и углублял знания насколько мог. Вопрос жизни…

Он бросил окурок в топку и, закрыв дверку, встал.

– Ну что, солдатик мой оловянный, дело скоро к вечеру, пока еще не стемнело, пойдем. Воды потом принесу.

– А на кладбище? Или там совсем…

– Одевайся, – перебил он ее, надевая куртку. – Посмотрим.

Дождь прекратился, но после натопленного помещения ветер казался пронзительно холодным. Анна поежилась и плотнее натянула капюшон.

Пока Петр запирал дверь, она огляделась. Дом его родителей был на месте, только крыши на нем не было. Стену рассекала кривая трещина шириной в ладонь, дверь иссеченная осколками висела на одной петле, внутри виднелись куски обвалившегося потолка, обломки разбитой мебели.

Взяв Анну за руку, Петр внимательно посмотрел ей в глаза, словно проверяя, способна ли она справиться с тем, что предстоит ей увидеть.

– Я справлюсь, – поняв его взгляд, тихо сказала Анна. – Идем.

Если бы не теплая ладонь, сжимавшая ее руку, Анна подумала бы, что все это ей привиделось в ночном кошмаре. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, ноги подгибались… Петр обнял ее за плечи, крепко прижал к себе.

– Здесь, – остановился он, – дом деда Евдокима. Твой. Был. Ну, что же ты, солдатик мой храбрый? Ну-ну… Не надо плакать.

Как и в прошлый раз, он бережно отер шершавой ладонью слезы с ее щек.

– Платочка нет. Прости, если покарябал немного. Руки у меня…

– Ничего, – прошептала она, бледно улыбнувшись, – не покарябал.

Анна помнила это любимое Петькино словечко и сейчас оно, прозвучав как дальний отзвук детства, несколько успокоило ее и придало сил.

От улицы почти ничего не осталось. Видимо именно сюда прилетело больше всего снарядов. Вдали, возле двух уцелевших строений, возились какие-то люди.

– Возвращается народ потихоньку, – сказал Петр. – А на кладбище пока нельзя. Саперы там еще работают.

На месте дома, в котором она родилась и выросла, громоздилась лишь бесформенная груда обломков.

– Здесь я нашел Петровну, – Петр указал на два куска стены сложившиеся наподобие шалаша. – Она оказалась между этими обломками, потому и уцелела. Ненадолго… – Он отвернулся, но Анна успела заметить, что в глазах его блеснули слезы.

Вокруг останков дома торчали обугленные пни, валялись куски древесных стволов. Уцелевшие деревья кренились в разные стороны, растеряв свои ветви, некоторые из них были срезаны осколками снарядов словно бритвой.

– Мне доложили, что здесь уже чисто, можем пройти по тропке к терновнику.

– Чисто?

– Проверено саперами.

Они пошли по тропке покрытой рытвинами от попавших в нее осколков. Справа, где прежде стояли ульи, чернела огромная воронка. Ближе к огороду уцелевших деревьев стало больше, и Анна увидела свое любимое дерево – грушу «тонковетку», как называл ее дед.

– Жива… – прошептала Анна и, обняв дерево, прижалась щекой к его холодному стволу.

– Вот здесь и похоронил я Петровну.

– Сквозь пелену слез, она увидела маленький холмик под густо сплетенными ветвями терновых зарослей. Возле креста, сколоченного из двух планок, лежал букетик увядших полевых цветов и еще какой-то странный предмет.

– Нашел в развалинах дома, – Петр поднял обгоревший кусок изукрашенной резьбою шкатулки. – Дед твой сделал когда-то.

– Помню… В ней Петровна хранила фотографии и письма.

– Все сгорело… Пойдем обратно, скоро стемнеет.

***

Осень в этом году выдалась холодная, дождливая и Петровна постоянно мерзла.

– Эх, совсем не греет старая кровь… Когда уже Господь приберет меня, – горестно вздыхала, крестясь на икону старуха. Ей очень хотелось попить горячего чаю, но старость согнула ей спину так, что не могла уже Петровна дотянуться до высокой розетки, чтобы включить электроплитку. Растопить печь тоже не могла. Внук строго-настрого запретил – еще пожару наделаешь старая, сказал он ей, и убрал в свой сарай и дрова, и уголь.

Петровна тосковала. После смерти Евдокима забрала ее дочка в город, и пока старуха могла помогать по хозяйству, все вроде бы и шло своим чередом. А когда совсем состарилась, стала забывчивой и непонятливой, то решили вернуть ее обратно на родину, поближе к земле, под присмотр внука.

Внук вырубил часть мешающих постройке деревьев, посаженных еще Евдокимом, а на их месте построил большой кирпичный дом рядом со старой хатой, которую собирался после смерти Петровны снести. А пока оставил ее жить в ней, той мазанке, которую сложили еще Евдоким и Маруся из подручных средств. Тогда все так строили – сперва делался каркас из веток, потом утеплялся прослойкой из камыша, а поверх, слой за слоем накладывалась глина перемешанная с соломой. Были такие хаты теплыми, устойчивыми к влаге, и очень долговечными. До сих пор еще в глухих деревнях можно встретить мазанки, простоявшие по сто, а некоторые и по триста лет.

Долгое время на доме и кровля была из камыша. Евдоким рассказывал, как ходили они с Марусей косить его далеко на речку. Накосят, бывало, нагрузят тележку с верхом, отвезут домой, а возвратиться за остальным уже ни сил, ни времени нет – на себе ведь возили. Лошади не было. Поутру придут забрать накошенное с вечера, ан глядь, кто-то шустрый уже все и подобрал.

Не очень весело жилось Петровне в старом доме, сделалась она маленькой и бессильной, согнула старуху жизнь. Просила внука перенести розетку пониже, да все недосуг ему.

Вот даже ни чаю себе согреть не может сама, ни хотя бы киселику сварить или похлебки какой. Нет, грех жаловаться, невестка всегда делилась всем, что для своих готовила, да только частенько и забывала, а спохватывалась уже только как Петровну глядя в окошко заметит. Тогда и вспомнит о старухе.

Попила Петровна водицы, да и легла в кровать, укутавшись в одеяла, чтобы согреть старые кости. Только стала дремать, как внезапно кровать под ней содрогнулась, раздался страшный грохот, рядом что-то просвистело, на столе разбилась посуда, посыпались стекла. Завыли сирены.

Со слов внука знала Петровна, что идет война, но никак понять не могла, зачем воюют свои со своими. Сколько помнила, в их городке всегда было тихо, все жили мирно между собой. Даже с вороватыми цыганами научились ладить и жить мирком.

Не успела осесть пыль, как раздался новый взрыв, дверь слетела с петель, в стене образовалась дыра и Петровну взрывной волной смело с кровати. Задыхаясь от пыли, она ползла к зияющему провалу в стене, в голове у нее все перемешалось.

– Ой, беда! Беда! Фрицы! – голосила она, не помня себя от ужаса. Ей казалось, что кричит она изо всех сил, но из груди вырывался один только хриплый шепот.

Тем временем раздалось сразу несколько взрывов следующих друг за другом без перерыва. Старуха потеряла сознание.

На улице творился ад. С неба падали трехметровые болванки разорвавшихся ракет, снаряды рвались ежесекундно, от оглушительного грохота дрожала земля. Вокруг было полно дыма, огня и пыли. Люди метались, кричали от ужаса, пытались прятаться, кто куда мог. Зарево стояло в полнеба, и из этого клубка огня со свистом и грохотом вылетали все новые и новые мины, снаряды и ракеты.

Жители близлежащих сел в панике бежали по полям, не представляя, куда им деваться, где ночевать. Мощи взрывов не выдерживали барабанные перепонки. Те, у кого были машины, побросав в них, что попалось под руку, ехали под бомбежкой куда глаза глядят. Позднее появились волонтеры, подогнали автобусы, началась эвакуация.

Петр в это время находился в своем доме. Выбежав на улицу, он увидел яркое зарево и сразу понял, что это горят склады с боеприпасами находящиеся всего в километре от города и его родной улицы, и что дело совсем, совсем плохо.

С ужасом вспомнил он, что Петровна осталась в доме одна. Вчера, к счастью для него, внук ее на несколько дней уехал в дальнюю деревню с семьей, а он, Петр, обещал ему приглядывать за старушкой.

Что есть духу, помчался он через огороды к дому деда Евдокима уже не чая добраться невредимым и застать Петровну в живых.

То, что увидел он, повергло Петра в шок – дома больше не было. Сразу четыре снаряда от реактивной системы залпового огня «Град» угодили в него и разрушили до основания. Петр в панике заметался вокруг дымящихся развалин. Вдруг показалось ему, что из-под покосившихся обломков стены, слышится слабый стон. Он бросился разгребать завал и между сложившимися наподобие шалаша обломками стены обнаружил лежавшую без сознания Петровну.

В этот момент снова раздался настолько мощный взрыв, что у Петра совсем заложило уши. Подхватив худенькую, почти невесомую Петровну на руки, он рванул огородами обратно к своему дому. Захватив одеяло и пару подушек, снес их в подвал и там, в самом дальнем углу, уложил на них старуху, внимательно осмотрев, не ранена ли она. К его радости, отделалась она лишь сильными ушибами и неглубокими ранами. Разорвав свою рубаху, он как смог перевязал их. Дверь в погреб заложил мешками с картошкой. Едва успел он сделать это и возвратиться к Петровне, чтобы поудобнее устроить ее, как вновь раздался взрыв на сей раз такой чудовищной силы, что Петр совсем оглох, а мешки разбросало по всему подвалу, к счастью не зацепив ни его, ни Петровну.

Всю ночь и половину дня просидели они в подвале, а когда Петр выбрался из него, то увидел, что крыша с его дома сорвана, окон нет, в стенах зияют широкие трещины.

– Ну вот, – подумал он, – так и не удалось мне убежать от войны, даже в родном доме настигла она меня…

Спаслась тогда Петровна от смерти, да как оказалось, ненадолго. От пережитого повредилась она рассудком – все порывалась куда-то бежать, твердила что-то про бомбежку, фашистов, а на третий день после случившегося уснула вечером, да больше и не проснулась. Так и схоронил ее Петр в глухом уголке Евдокимова сада, рядом с любимой грушей Анны, подле кустов терновника.

Кладбище было разбито. К тому времени городок еще даже не начинали очищать от неразорвавшихся мин и снарядов – взрывы и разрушения продолжались.

21. Милосердие

– За терновником сразу пойдем направо, вон по той тропке. Мне сказали, что здесь все уже обшарили, можно идти спокойно, – Петр наклонился, положил обгоревший кусок шкатулки обратно на могильный холмик и снова взял Анну за руку.

Не успели они миновать заросли терна, как в его кармане пискнул мобильник. Отпустив руку Анны, Петр остановился и стал внимательно слушать невидимого собеседника, изредка вставляя короткие реплики.

– Когда? В какой больнице? Все так серьезно? Я сейчас созвонюсь с Коваленко и договорюсь. Сегодня может и заберет. Ему с машиной поможешь? Лады. – Лицо Петра сделалось хмурым и сосредоточенным.

Анна вопросительно взглянула на него, но задать вопрос не решилась.

Встретившись с ней взглядом, Петр поднял ладонь – погоди, набрал номер и снова заговорил.

– Андрей Владимирович, приветствую. Андрюха, личная просьба. Сможешь одного человека к себе забрать? Женщина после аварии, – он бросил быстрый взгляд на Анну, – Зинаида. Моя. В областной. Да, все очень плохо. Только что позвонили. Сегодня заберешь? С машиной помогут. Надеюсь, продержится. Я далеко, у себя. Позже подъеду, завтра. Надеюсь на тебя!

Анна вопросительно смотрела на Петра.

– Моя жена попала в аварию.

– Жена? – Голос Анны невольно дрогнул.

– Бывшая. Надо помочь.

Он остановился и, сжав ее руку в ладони, тихо сказал:

– У нее никого нет, кто мог бы побыть рядом. Я сейчас договорился со своим другом, военным хирургом, который меня собирал по кусочкам после последнего ранения. Он заберет ее к себе в военный госпиталь. Если кто и сможет вытащить ее, так только он. Мне сказали, что на ней живого места нет.

Анна молчала. Она смогла лишь пожать его руку, боясь голосом выдать свои чувства.

– Милосердие… В этом весь Петр. Даже война не ожесточила его. Или все же это любовь? – смятенно думала она.

После некоторой паузы, словно отвечая на молчаливый вопрос Анны, Петр тихо продолжил:

– Мы с ней сошлись без особой любви, да и расстались холодно. Когда ушел от нее и возвратился сюда, запил с тоски беспробудно.

Анна изумленно взглянула на него.

– Ты? Запил? Но…

– Боль меня терзала нестерпимая. И не только физическая. С войны не так просто вернуться, Аня. А может быть и совсем невозможно. Сны меня тогда просто доконали – я все еще на войне, бегу, атака, меня убивают, друзья погибают… Но самое страшное даже не сны эти, а непонимание. Пришел живой, говорят, повезло, чего тебе еще надо? Забудь, живи и радуйся. И жена мне все время это говорила – забудь, радуйся. А чему мне радоваться? Чтобы забыться и налегал на рюмку. А потом здесь случилось такое… Занялся тем, что умею и знаю – поиском неразорвавшихся снарядов и разминированием. Теперь нужно ехать к Зинаиде, побуду с ней, пока на ноги не встанет. Как бы там ни было, не чужая она мне. Знаком с ней еще с юности, когда… – Петр осекся и быстро закурил, поняв, что едва не наговорил лишнего. – На станции видел ее часто, в буфете.

Говоруном Петр отродясь не был, война же и вовсе приучила к молчанию – в военной разведке изъясняться приходилось больше знаками. А тут вот чуть не проговорился. Ему совсем не хотелось, чтобы Анна узнала о его юношеских похождениях, тем более при нынешних обстоятельствах.

– Вот и все, – подумала Анна, низко опустив голову. Ей совсем не хотелось, чтобы Петр заметил в ее глазах готовые пролиться слезы, – зачем только встретились мы через столько лет.

– Странно мы с тобой встретились, Аня. Будто кто-то свыше предопределил нашу встречу. Меня ведь могло и не быть тогда на станции, а ты могла бы не подняться на мост. Я тебя бы не увидел. А теперь вот… – Он замолчал, не договорив, и Анна мысленно продолжила за него: «должны расстаться».

– Мы будто читаем мысли друг друга. Так не бывает… – думала она. – Как же долго я обманывала себя, все надеялась, что рано или поздно встречусь с тем, кого считала навсегда потерянным. Надеялась, и боялась дать шанс этой надежде. Но ведь и обманываться дальше было невозможно. – Анна внезапно поняла, какая непреодолимая сила влекла ее на родину – все та же тайная надежда.

– Я сегодня уеду, – неожиданно произнесла она.

– Далеко? – усмехнулся Петр. – Ну, разве что на своих двоих. Поезда все еще идут в обход. Бегает только одна электричка, та, на которой ты приехала. Завтра с утра я улажу здесь свои дела, а днем провожу тебя. – Петр слегка приобнял ее за плечи. Присутствие Анны действовало на него странным образом – хотелось сесть рядом, обнять ее и поведать обо всем, что так долго копилось в душе, что мучило его, и о чем он возможно никогда не решился бы рассказать никому другому.

Рядом с Анной душа его, согретая непривычным, давно забытым в многочисленных войнах теплом, обрела давно позабытое умиротворение и покой.

– Неужели я снова уеду от нее… – думал Петр с тоской, глядя на Анну. – Да, уеду, – наконец решил он, – невозможно мне поступить иначе.

В ту минуту верилось ему, что уедет он совсем ненадолго.

***

  Обнаружив что Петр ушел совсем, забрав свои скудные пожитки, ушел молча, без скандала и объяснений, Зинаида поначалу отнеслась к его уходу равнодушно.

– Куда денется, – думала она, – небось, в хорошем-то доме жить получше, чем в его развалюхе. Перебесится и вернется. Да и я еще хоть куда.

Она оглядела себя в зеркале. Повертелась то так, то эдак перед ним, и осталась довольна увиденным. Полновата, да. Но приятной полнотой, как говорил ей покойный муж. Рыжие волосы забраны в пышный пучок на затылке, а уж когда она их распустит…

Зинуля очень любила себя и считала неотразимой да, в общем-то, и была такой, несмотря на явственно проступившие гусиные лапки у глаз и уже слегка обвисшие щеки. Она совершенно не брала в расчет, что годочков ей уже немало. Урон нанесенный возрастом умело маскировала хорошей косметикой и выглядела лет на десять моложе.

Муж ее был богат, ни в чем она нужды не имела. Когда же он почил в Бозе, обнаружилось, что оставил он ей в наследство немало денег и огромный, но немного недостроенный особняк. Что делать с домом она не знала. Срочно нужен был рукастый мужчина. Да и просто – мужчина.

Прежде, до замужества, кавалеры слетались к ней, как пчелы к цветку. Цветком она была ярким, что греха таить – доступным, и умело выбрала из всего множества воздыхателей старого, некрасивого, но очень богатого вдовца. А теперь вокруг нее образовалась досадная пустота. Опечалиться всерьез по этому поводу она не успела – очень кстати подвернулся ей старый знакомец Петр.

Несмотря на то, что он сильно изменился, она сразу его узнала – он раздался в плечах, кривой шрам пересекающий щеку совсем не портил его, а придавал всему его облику волнующую мужественность.

Живя без любви с престарелым мужем, Зинуля и рада была бы «сбегать налево», но все возможные для этой цели кандидаты старательно обходили ее стороной, ибо муж был богат, влиятелен и опасен. Прежние кавалеры переженились, а жены их, зная любвеобильный нрав Зинули, бдительно следили за своими благоверными. Она же очень истосковалась по мужской ласке, да и работник в доме срочно был нужен. Встретив давнего возлюбленного, она пустила в ход все свои чары, хотя этого совсем и не требовалось. Подвыпивший Петр обрадовался старой зазнобе, и сильно не сопротивлялся, даже когда она спустя некоторое время настояла на походе в ЗАГС.

Очень скоро обнаружилось, что Петр подвержен приступам боли и немотивированной агрессии, что из-за осколка у позвоночника работник из него плохой, да и в самом главном мужском деле надежд он не оправдал.

Зинуля приуныла, стала донимать его упреками и скандалами, одновременно пристально оглядываясь по сторонам в поисках замены столь неудачному мужу. Потому, когда он ушел, сильно не печалилась, но, как оказалось, зря. Никто место Петра занять не торопился. Мало того, и на горизонте не было видно никого подходящего. Оказалась она в вакууме. Красота ее уже несколько поблекла, подруг не было, соседи недолюбливали за высокомерие, неразборчивость и коварство в отношении их мужей и сыновей.

Когда с ней случилось несчастье, неизвестно выжила ли бы она вообще, если бы свидетелем происшествия случайно не оказался старый армейский товарищ Петра. Он и сообщил другу о происшедшем. С тяжелейшими травмами с места ДТП Зинаиду доставила в областную больницу скорая.

***

– Обратно пойдем огородами, там кое-где подсолнухи остались, сорвем пару шляпок, – нарушил слегка затянувшееся молчание Петр, снова взяв Анну за руку, – любишь семечки?

Она помнила, что сразу за терновником начинался огород, вместо забора он по краям всегда был обсажен подсолнухами. В детстве Анна с нетерпением ждала, когда подсолнухи отцветут и под тяжестью налившихся зерен опустят свои шляпки. Тогда уже и можно было полакомиться сладкими молоденькими семенами

– До семечек ли мне сейчас… – вздохнула она и вдруг поняла, что этими подсолнухами Петр пытается отвлечь ее от печальных мыслей. И еще она заметила – Петр все время старается держать ее за руку, как всегда делал он в детстве.

Глава 22. Воспоминания

«За терновником начинался огород, вместо забора он по краям всегда был обсажен подсолнухами. Анна с нетерпением ждала, когда подсолнухи отцветут и под тяжестью налившихся зерен опустят свои шляпки. Тогда уже и можно было полакомиться сладкими молоденькими семенами».

Перечитав эти строки, Вероника вздохнула, отложила ручку и вышла на балкон. И в этот момент, будто только ее и дожидалась, маленькая птичка вспорхнула на верхушку березы и принялась самозабвенно рассыпать тонкие мелодичные трели.

Невольно вспомнился Веронике и родной сад, и другая пташка-щебетунья, жившая в маленьком гнезде на старой яблоне. Каждую весну Ника с нетерпением ждала ее возвращения, и потом часто разговаривала с нею на ее птичьем языке – у Вероники очень хорошо получалось копировать голоса птиц и животных.

В своем романе ей очень хотелось рассказать о самых прекрасных мгновениях пережитых в детстве. Но смогут ли понять ее люди выросшие в городских каменных кварталах? Многое может вызвать у них даже чувство брезгливости. А для них, детей выросших среди живой природы, все окружающее было привычным, естественным, воспринималось как данность. Чем только не лакомились они тогда – и молочаем, и калачиками, молодыми листиками паслена, и его черными ягодами.

Проголодавшись, выдергивали из земли морковку и, отерев с нее землю, сразу же совали в рот. И ничего плохого с ними после этого не происходило. Как ни странно, даже реже болели,видимо укреплялся иммунитет. Чувство брезгливости и чувство страха перед микробами пришло значительно позже, и привили его взрослые.

Вероника вспомнила, как ей давали ведерко, и она отправлялась на поиски конского навоза. Да-да, навоза. Написать об этом и оскорбить эстетический вкус читателей?  Вероника покачала головой и решила этого не делать.

В те времена, «мазать хату» собирались все соседи. Как же это было весело!

Вероника собирала в ведерко конский навоз, которого немало можно было найти на пустыре, где кони паслись. Попутно собирала и коровьи «лепешки», они шли на топливо – давали много тепла. Занятие это было очень увлекательным. Под «лепешкой» ей открывались целые миры – множество разных жучков, букашек, червячков, суетились там и жили своей таинственной жизнью. Она завороженно наблюдала за ними не чувствуя никакой гадливости. Нике и в голову не приходило, что это может быть неприятно или противно. Для нее все это было естественной и очень интересной гранью впервые познаваемой жизни.

Навоз для глины нужно было собирать только от лошадей питающихся на вольном выпасе. Он был самым подходящим – не таким жестким, как после кормежки соломой. Его замачивали в яме на недельку, затем замешивали с глиной, песком и рубленой соломой. Причем глина-то не всякая и подходила. Она должна была быть жирной, пластичной. Именно такую глину сельчане брали в особом месте у реки, за городом.

В один из дней сходились соседи и в большой яме с шутками и песнями перемешивали эту смесь ногами, подобно тому, как давят виноград на вино. Называлось все это действо «толока».

Хорошенько вымесив глину, женщины и детишки брали комки получившейся смеси, и чтобы покрепче они прилипали, со всего размаха набрасывали их на стены. Мужчины ходили вокруг, указывали в какие места бросать больше, в какие меньше, а затем деревянными досками разравнивали глину на стенах. К вечеру успевали оштукатурить весь дом. И это была самая лучшая штукатурка – она вбирала в себя лишнюю влагу, грязь и дым из воздуха. Она защищала деревянную основу, а свежий конский навоз не давал ей трескаться. Неприятного запаха от него не было никакого – напротив. Бабушка учила Нику добавлять немного конского навоза в воду, которой мылись полы.

– О… – Усмехнулась Вероника, – если бы я написала об этом, многие бы брезгливо сморщили носы, или, по крайней мере, удивились. Но ведь это правда – после такого мытья воздух наполнялся чистым, приятным, свежим запахом.

Когда работа была закончена, все обмывались, поливая друг друга из ведра, накрывали во дворе длинный стол, ставили не него еду, кто какую принес из дому, и начиналось веселье длившееся до глубокой ночи.

 Пели, плясали, дед играл на гармошке. Пили не так, как сегодня, а понемногу. Женщины – вишневую наливку, ну а мужчины, что покрепче – «первачок».

Однажды Ника тайком от взрослых тихонько таскала и таскала себе вишенки из наливки, пока не опьянела и не свалилась со скамейки. Сама она этого не помнила, бабушка ей после рассказала, как все сначала очень испугались, а после долго смеялись.

– Многое отдала бы я, чтобы вернуться в то счастливое время, в свой утраченный навсегда рай. Но не дано. Ибо жизнь, как оказалось, далеко не райские кущи. Моя так больше похожа на лес, – усмехнулась она. – Суровый, таинственный, опасный лес, но вместе с тем и удивительный. Есть в нем прекрасные цветы, солнечные полянки, сумрачные овраги и непроходимые чащи. Водятся и опасные звери…

Лицо Вероники омрачилось, светлые воспоминания сменились иными, уже не столь приятными. «Стаю волков легче отогнать, чем воспоминания», – пришла ей на ум фраза, вычитанная где-то, – особенно когда они довольно-таки тягостные, – не преминула она добавить к ней и свои «пять копеек» со вздохом.

– А как повела бы себя моя героиня Анна, встретившись с человеком подобным тому, о котором совсем не хочется вспоминать мне? – невольно задумалась Вероника. Она еще не знала, куда заведет ее писательская интуиция, но уже чувствовала, как внутри начинает нарастать творческий азарт.

– И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,** – пропела она, усаживаясь за стол, – спасибо за подсказку, Александр Сергеевич! – Рассмеявшись, Вероника увлеченно принялась за дело.

___________

* Толока – форма деревенской взаимопомощи  для достаточно больших работ, когда одному это долго.

** А.С. Пушкин. Осень.

Глава 23. Одиночество вдвоем

   Александр заприметил ее сразу, как только появилась она в консерватории. Анна была красива, но при этом не было в ней ни капли развязности, которая так отталкивала его в других девушках. Было в ней и еще что-то необъяснимое, что вселяло в душу Александра непонятную робость.

Возможно причиной этого был ее спокойный, независимый, холодно-доброжелательный вид, или то, что она была выше него ростом, как знать. Но рядом с нею он ощущал нечто похожее на чувство собственной неполноценности. Это самое чувство, не вполне им даже осознаваемое, до сих пор и удерживало его от более близкого общения с женщинами. Ему было двадцать четыре года, а он все еще оставался девственником.

Тщательно это скрывая, в кругу приятелей он любил цинично отзываться о женщинах и рассказывать о своих мнимых победах и похождениях. Он очень боялся быть осмеянным.

Внимательно приглядевшись к Анне, он решил, что она именно та, которая нужна ему – красива, талантлива, а главное, скромна. Вот только как к ней подступиться?

Поразмыслив и будучи парнем начитанным, он придумал хитрый план, взяв за образец «Маленького принца» Экзюпери.

Действуя предельно осторожно, он запасся терпением и стал приближаться к ней крохотными шажками. Вначале все чаще задерживал на ней, по его мнению, влюбленный взгляд, изредка заговаривал на профессиональные темы.

А ему было что рассказать. Он учился в консерватории уже три года и считал себя намного опытнее Анны только-только начавшей постигать тайны вокального искусства.

Чаще и чаще, будто бы случайно, он оказывался рядом с ней по пути в общежитие. Затем, как и учил Лис Маленького принца, в одно и то же время стал поджидать ее по утрам перед лекциями.

«Нужно соблюдать обряды» говорил Лис, и Александр придумал свой «обряд» – каждое воскресенье он заходил за Анной и вел ее гулять в парк прокатиться на канатной дороге. Анне не очень-то по душе были эти катания, она боялась высоты. Но он был настойчив и внушал ей, что нужно себя воспитывать, а не идти на поводу у собственных страхов. Дескать, эта закалка пригодится ей и на сцене.

Со временем Анна привыкла к его постоянному присутствию, почти перестала бояться канатной дороги и очень полюбила прогулки в парке больше похожем на лес. Неискушенная в любовных делах она принимала все за чистую монету и совершенно не замечала в действиях настойчивого ухажера никакого плана и расчета. А расчет был.

Александр много читал и знания, почерпнутые им в книгах, старался применять для своей пользы.

Он не торопил события. Воспользовавшись испытанной уловкой записных ловеласов, он вдруг неожиданно исчезал на некоторое время. Анна начинала беспокоиться и даже ощущала уже некоторую пустоту без него. Она обнаружила, что ей страшно снова остаться одной. Ведь так уже был потерян Петр. Особых чувств к Александру она не испытывала, многое в нем ей не нравилось, но постепенно он приручил ее и она подумала, что может быть это и есть любовь. Какая-никакая.

Странным казалось ей, однако то, что он ни разу не предпринимал никаких попыток сблизиться – хотя бы обнять ее, не говоря уже о том, чтобы поцеловать. По правде говоря, ей этого не очень и хотелось, так было даже лучше. Но подобная странность начинала все больше тревожить ее – было в этом что-то неестественное, неправильное и даже подозрительное.

Она успокаивала себя – Александр просто старомоден и ведет себя так исключительно из порядочности. К тому же, он никому, и ей в том числе, не позволял называть себя уменьшительными именами – никаких Саш и Шуриков.

Прошло немало времени, когда наконец он решил, что Анна «созрела», и сделал предложение с дарением кольца и целованием руки.

– Еще бы колено преклонил, – промелькнула ироническая мыслишка у Анны. Но поскольку все выглядело довольно искренне и красиво, она сказала «да», и мыслишку эту выбросила из головы. А напрасно.

Много позже, припомнив день за днем историю их встреч, она поняла, что никакой любви у него к ней не было. Он посчитал ее удобной для себя и действовал по плану, а не по зову души, пусть даже план этот и был позаимствован из прекрасной сказки Экзюпери.

Как-то во время ссоры, в пылу гнева,  Александр неосмотрительно признался ей, что хотелось ему приручить ее и воспитать из нее послушную, преданную жену. Воспитать для себя, а не для других. А она не оправдала его надежд.

– Почему он к тебе прижимается? – докапывался он до нее, когда в троллейбусе какой-нибудь мужчина стоял, по его мнению, слишком близко. – Я знаю, тебе нравится это! Ты все время смотришь на других!

Он донимал ее ревностью, находя поводы там, где их не было, да и быть не могло. Ходил за ней по пятам, следил на репетициях, как она ведет себя с партнерами, тайно ездил за нею на гастроли. Искал любой повод, чтобы устроить безобразную сцену совершенно не стесняясь того, что свидетелями могут стать окружающие. Анна пыталась успокоить его, заверить, что он ошибается. Но все, что она говорила в свою защиту, неизменно оборачивалось против нее. Все попытки наладить отношения натыкались на недоверие, подозрительность и грубость.

Ничего общего, никакой любви, ничего даже близко похожего на любовь, между ними не было. Беспочвенная ревность, стремление управлять, что называется «прибрать ее к рукам», было совсем не любовью с его стороны, а маскировкой слабости,  неуверенности в себе и жаждой самоутверждения. Ей даже стало немного жаль его. Но рядом с нею был патологический ревнивец, у которого чувство неполноценности опасно сочеталось со стремлением к превосходству. Вместе это являло огромную разрушительную силу, делая его высокомерным, эгоцентричным, агрессивным.

Когда однажды в приступе ярости он попытался ее ударить, Анне стало по-настоящему страшно. Она давно уже раскаялась в своем глупом самообмане, но до этого момента надеялась, что все как-то само собой наладится. Теперь же ничего не оставалось иного, как только прекратить эти ущербные отношения.

Анна наконец поняла, что все это время обманывала себя. Стараясь избежать одиночества, она стала еще более одинокой, ибо нет ничего ужаснее, чем одиночество вдвоем.

Втайне от Александра она подписала контракт с одним из театров и уехала в другой город.

***

   Вероника хорошо помнила, какое раскаяние овладело ее душой, когда пришло горькое осознание чудовищной ошибки совершенной ею. Словно предала она того единственного, кто был по настоящему близок и любим, но кто забыл ее, и кого в порыве отчаяния попыталась она вычеркнуть из своей жизни таким недостойным образом.

Перечитав историю Анны и Александра, она смяла и вырвала

листы из тетради, но немного подумав, разгладила их ладонью и пришпилила на место.

– Пусть будет. Разве что придется мне внести в текст некоторые изменения. На самом-то деле все было почти так, как я и описала. Только хуже и тяжелее.

Развод ознаменовался чередой безобразных скандалов. После этого, от назойливой опеки бывшего мужа, считавшего, что без него она пропадет, ей пришлось тайком сбежать в небольшой провинциальный городок. Театра там не было, но была филармония, солисткой которой она и стала.

Прежде чем нашелся для нее одноместный номер в более-менее приличной гостинице, она долгое время жила вместе с группой артисток танцевального ансамбля как в казарме.

Полуподвальное помещение бывшей прачечной переоборудованное под общежитие было уставлено рядами кроватей, на которых в перерывах между гастролями ютились танцовщицы. Одежда и концертные костюмы развешивались над кроватями на крюках вбитых в стену. «Удобства» и общий душ находились в конце длинного темного коридора. Запах бывшей прачечной пропитавший помещение, забивавший дыхание и вызывавший у Вероники рефлекторный кашель, долго еще преследовал ее.

Ничего, как-нибудь, – думала она, с содроганием вспоминая искаженное злобой лицо «любящего» супруга, целее буду. Потерплю немного.

Терпеть пришлось целых семь месяцев, и это было адское время, описывать которое в своем романе у Вероники не было никакого желания. Но сама попытка хотя бы отчасти погрузить свою героиню в перипетии неудачной семейной жизни заставила Нику заново вспомнить и пережить самую неприятную страницу своей жизни.

После работы в оперной студии, привыкать к прелестям «мелкогастрольной» филармонической жизни было невыносимо тяжело. Группа музыкального лектория моталась по фермам, полевым станам, машинотракторным станциям, домам культуры.

Трое певцов, администратор, баянист и лектор, знакомили трудовой народ с популярными творениями композиторов-классиков, причем совершенно для этого народа бесплатно – деньги перечислялись в филармонию заказчиками концертов – совхозами, заводами, или районными администрациями.

«Живых» артистов принимали радушно и радостно, классику в их исполнении слушали затаив дыхание и всегда награждали искренними, бурными аплодисментами. Это было главным и единственным, что примиряло артистов со всеми их тяготами.

А тягот было немало. Два, три, а то и четыре концерта в день. Между ними – тряска по ухабам грунтовых дорог, ночевки в захудалых гостиницах, ранние выезды, часто в пять, а то и в половине четвертого. Первый концерт – в семь утра для рабочих машинотракторной станции, в металлическом ангаре. В это время многим и проснуться-то тяжело, а им нужно было петь, играть и быть в тонусе.

Голос певца «просыпается» через два часа после того, как проснулся его обладатель, поэтому досыпать в автобусе было опасно – можно было потом во время выступления «накидать петухов», что особенно актуально было для тенора, с которым уже однажды произошел подобный казус. Да и Веронике не удалось избежать неприятности.

Однажды, аккомпаниатор, баянист Паша, дабы взбодриться перед выходом на сцену, малость «приложился» за кулисами. По всей видимости, это ничуть не помогло ему прояснить сознание и, когда настал черед «Песни Сольвейг» Грига, он хватил тональность на целую кварту выше.

Вероника и сама очумевшая от четырех предыдущих выступлений и езды в тряском, кишащем набившимися на молочной ферме мухами автобусе, почуяла неладное лишь на второй фразе. Не зная как быть, она попыталась справиться с ситуацией. Получилось смешно. Голос ее сорвался, и она растерянно смолкла. Недоуменные смешки в зале перешли в откровенный гогот. С позором и слезами она убежала за кулисы, сопровождаемая жидкими, издевательскими аплодисментами, хохотом развеселившейся деревенской публики и обидными выкриками.

Так что досыпать в автобусе было нежелательно, разговаривать не хотелось, да и нельзя – нужно было беречь голос. Чтобы не уснуть, развлекались играми в «дурака» или в шашки. Весь день питались, чем Бог пошлет – на ферме наливали им на дорожку в бидон молока, на полевом стане набивали сумки помидорами, огурцами, в садах – фруктами. Зато вечерами, после концертов в Домах Культуры, для артистов устраивался банкет с сельскими разносолами и, как водится, с выпивкой. Особо никто не усердствовал – наутро снова ранний подъем. «Отрывались» только в последний день, перед возвращением «на базу».

Осенью стало совсем худо – наступили ранние заморозки. По утрам водитель Миша выметал из автобуса горы впавших в анабиоз мух, которые после концертов на молочных фермах опять набивались в огромных количествах, и изгнать их из салона не было никакой возможности. Вероника приуныла и уже не единожды пожалела о своем бегстве, заметив, что начинает терять певческую форму.

– Господи, – думала она, – что же останется от моего голоса? А как же театр?

В филармонии ее очень ценили, не отпускали, и уйти ей удалось только со скандалом.

Она возвратилась домой и узнала, что теперь совершенно свободна. Человек тиранивший ее столько времени отбыл в столицу, став солистом Ансамбля песни и пляски, чем смог наконец хотя бы отчасти удовлетворить свое эго.

Вероника вздохнула с облегчением, но пережитые неурядицы не прошли бесследно, все чаще стала она хворать, все чаще голос давал сбои.

24. Болезнь

Анна снова хворала. Зима выдалась на редкость лютая, и на сцене, и за кулисами гулял ледяной сквозняк. Два отделения концерта, по сорок минут каждое, она отработала, не замечая холода, согреваясь теплом и ответной энергией зала. И только возвратившись в гримерку, внезапно ощутила дрожь во всем теле.

На улице сильно снежило, долго пришлось дожидаться троллейбуса. Продрогшая еще в помещении театра, она совсем озябла и, придя домой, почувствовала себя совсем больной и обессиленной. Впрочем, так она почти всегда чувствовала себя после выступлений. Весь кураж, вся энергия оставались в зале, и наступало опустошение. Она даже не стала пить чай, а сразу улеглась в холодную постель и долго еще не могла согреться.

Наутро, сильно болело горло, голос охрип и почти пропал, поднялась температура.

Пока еще могла говорить, она набрала номер помрежа и «порадовала» его.

– О… Что это за сиплое “карканье”? М-дааа… Ладно, болей спокойно. Но недолго, – благосклонно пробасил он. – Спектакль, в котором ты занята, все равно придется заменить – пол труппы гриппует. А в следующем у нас гастролеры. Неделя с хвостиком у тебя есть.

– Да какое там… Недели на полторы как минимум вышла из строя… – Анна закашлялась, отхлебнула теплого чая. Глотать было больно. – Теперь хоть лечись, хоть не лечись, быстрее не выздороветь, – удрученно пробормотала она.

Болеть никто не любит, Анна – ненавидела. Читать было нельзя – глаза, будто засыпанные песком болели, не хотелось их и открывать. Слушать музыку – болела голова. Оставалось укрыться потеплее и уснуть. Но в голове беспорядочно роились беспокойные мысли, не давая забыться сном.

Вспоминалось детство, дом, сад, дед, бабушка, мама… О Петре она старалась не думать, но чем больше старалась, тем неотвязнее были мысли о нем, о первой любви – робкой, нежной, и светлой.

– Все в этой жизни держится на любви, да только от нее же и гибнет. Сколько раз пришлось переживать мне это чувство, перевоплощаясь в своих героинь, и ведь ни разу не довелось играть счастливую любовь. Отчего же так мало написано о счастье? Разве что в сказках. Нет, – восклицала она, – и в них все заканчивается веселым пиром да счастливой свадебкой. А дальше?

В жизни счастье прячется от людских глаз, на виду появляется редко. Искусству оно, похоже, и вовсе малоинтересно. Оно так мимолетно и окрашено одной эмоцией – радостью. Вот горе – многолико, в нем все перемешано, и счастливые воспоминания, и горечь, и слезы о невозвратном. Именно его изображение заставляет зрителей, слушателей, читателей, пережить катарсис, очистить душу. И все это для того, чтобы научились они по-настоящему понимать и ценить жизнь. Ведь то, что рядом, что здесь, сейчас, всегда кажется совсем не тем, чего хотелось. И гонятся, гонятся люди за мифическим счастьем… А оно неуловимо.

Говорят, что перестать беспокоиться о том, что ты не в силах изменить – это и есть дорожка к счастью. Вот я, – Анна, преодолевая дрожь, укуталась в одеяло плотнее, – смирилась с тем, что любовь моя утрачена навсегда, и что же? Неужели это моя дорожка к счастью? Или действительно «надо верить в возможность счастья, чтобы быть счастливым»? Толстой хоть сам-то верил в то, что сказал?

Много умных слов придумали себе в утешение люди… И все-таки, я скорее поверю Ницше, который считал, что задача сделать человека счастливым вовсе не входила в план сотворения мира. Интересно тогда, а что же входило? Вот этого-то знать никому и не дано.

Горькие мысли назойливо кружились в голове, а когда она открывала глаза, начинала кружиться и комната. Потолок то отдалялся, то приближался, то начинал двигаться вокруг нее. Хотелось пить, но встать и заварить себе чаю не было сил. Ей представлялось, что сейчас отворится дверь, в комнату войдет Петр, даст ей попить, обнимет, и тогда это тошнотворное кружение прекратится.

Но никто не входил, и она горько печалилась, и слезы текли по ее багровым от жара щекам, не принося облегчения.

– Значит, не хотел, иначе отыскал бы меня, – шептала она, забывая, что и сама могла бы быть понастойчивее в поисках. Но как же! А женская гордость? Нельзя «бегать» за мальчиками, «бегать» должны они. Нельзя выказывать свои чувства, чтобы не показаться слишком доступной, а тем более, таковой быть. Это же позор!

Об этом твердили в школе учителя, твердили родители. Не объясняли они только какова мера этой «женской гордости», когда она уместна, где грань между нею и обычным интересом к тому, кто очень нравится.

– Того, кто нравится, можно со временем и забыть, а вот кого любишь… – Анна снова закашлялась, – а я не забыла. Ну что бы мне тогда съездить на родину, или написать в его институт… А вдруг с ним что-то случилось? – снова начинала она терзаться. Картины одна страшнее другой проплывали в ее воспаленном мозгу.

Однако и представить она не могла тогда, насколько ужаснее всех ее предположений было то, что на самом деле произошло и еще произойдет с Петром. Не дано ей было знать и того, какие испытания и неожиданности готовит им обоим непредсказуемая и безжалостная судьба.

25. Язык боевого управления

Обойдя терновник, они вышли к меже соседнего огорода.

– А вот и они, – Анна указала на росшие поодаль подсолнухи, склонившие широкие шляпки почти до самой земли, и направилась в ту сторону.

– Стой! – вдруг рявкнул Петр и прежде чем она успела что-то понять и испугаться, почувствовала, что летит по воздуху.

Крепко обхватив ее за талию, Петр поднял Анну и, обернувшись вокруг своей оси, быстро поставил на тропинку за своей спиной

– Стой, не шевелись! – снова сказал он таким голосом, что она оцепенела и поняла – происходит что-то очень страшное.

Петр присел и стал внимательно осматривать то место, куда она только что чуть не ступила ногой.

Крепко выругавшись и зыркнув на Анну, он пожал плечами – мол, прости, и стал кому-то звонить.

– Стой пока, не двигайся, – снова повторил он ей и зло заговорил с невидимым собеседником, перемежая речь грубыми ругательствами.

– Вы же, долбоклюи хреновы, сказали, что в квадрате «ноль» уже чисто! Хорошо, что я по привычке смотрел в оба. А если бы вам поверил? Да, огороды. За двадцать третьим. – Он снова покосился на Анну, но даже не подумал смягчить крепкие выражения, которыми обильно сдабривал свою речь.

– Ни черта не чисто! Кто здесь занимался? Металлоискатель у них, видите ли, глючить начал! Лень за другим сходить было? Или обращаться с ним не научились? Визуалы хреновы, как еще сами не подорвались! Опытных саперов у них не хватает! А вас что, не учили? Чему-чему! Видеть нарушение однородности окружающего фона – цвета растительности, плотности грунта, веточки сломанные и тэ дэ, тэ пэ! А… Учили! А вы ушами прохлопали? Хорошо, что у меня опыт, понял что там, рядом с кустиком. А то бы вы сейчас наши кости в мешок собирали! Да, не один! Давай сюда быстро, может здесь и еще есть, раз так вы «внимательно поработали». Еще раз квадрат проверьте! – Петр злобно ругался, совершенно не стесняясь Анны затравленно глядевшей на него. – Идите через двор двадцать четвертого дома по тропке на огород. Я сразу за терновником. СК.*

Окончив разговор, Петр взял дрожащую от страха Анну за руку и, повернув в сторону двора, откуда они пришли, стал впереди нее.

– Иди за мной. Не бойся, это на всякий случай, мы только что с тобой здесь нормально прошли.

Отойдя подальше от терновника, он усадил ее на пень от срезанного снарядом дерева.

– Вот здесь меня жди. – Внимательно поглядев на нее, стащил с себя камуфляжную куртку и укутал ею Анну. На слабый протест только махнул рукой.

– Там мне удобнее без нее. Жди. Только никуда не отходи. Все нормально будет.

Прежде чем уйти, он на мгновение крепко прижал ее к груди.

Анне показалось, что прошла уже целая вечность, а Петра все не было.

– Замерзла?

– Как ты… – вздрогнула Анна.

– Нас учили в спецназе подходить бесшумно, – рассмеялся Петр. Все, уходим.

– А там?

– Порядок.

– Я что, могла наступить на эту штуку и…

– Не могла.

– Как же так, здесь же все проверено. Ты сказал.

– Обычное рас… – он зыркнул искоса на Анну и поправился, будто и не сыпал перед этим при ней грубыми матерными словами – обычное раздолбайство. Неопытные. Металлоискатель заглючил у них, в чем сильно сомневаюсь. Чему там глючить! Решили, что визуальный осмотр сойдет, а в итоге…  Визуально эту штуку нельзя было обнаружить.

– А как же ты?

– Ну, я… Сравнила. Я волк старый. – Он обнял ее за плечи. – Всё. Забыли.

Они молча шли по пустынной улице. Не было видно уже и тех двоих, которые перед этим возились возле уцелевших строений.  Небо к вечеру прояснилось, задул «северок», становилось совсем холодно. Анна даже в куртке Петра продрогла основательно. А он шел, как ни в чем ни бывало, и о чем-то сосредоточенно думал.

– Завтра днем отвезу тебя в N к автобусу. Ты как, не против мотоцикла?

– Тебе же завтра нужно по своим делам ехать. Я и на электричке могу.

– Может она! Электричка пока только одна бегает, да и та отправляется чуть свет. Тебе на месте придется полдня автобуса дожидаться. Что, очень не хочется на мотоцикле ехать? – усмехнулся Петр, заглянув ей в глаза.

– С тобой я бы и пешком пошла куда угодно…  Только снова приходится расставаться, – с тоской подумала Анна. Надолго? Или навсегда? – А вслух тихо ответила: – Хочется. Только зачем я у тебя время буду отнимать.

Петр как-то странно взглянул на нее, но ничего не сказал. Повисла долгая пауза и Анна почувствовала, как между ними ощутимо нарастает напряжение. Молчание затягивалось, становилась нестерпимым. Ей хотелось разрушить давящую паузу, но слова лишь беспорядочно теснились в голове, путались и мешали друг другу. Она словно онемела.

– Ты что притихла? – Петр взял ее за руку, – вот мы уже и дома

– Дома… Если бы… – вырвалось у нее, и она запоздало прикусила язык.

– Как знать, – непонятно усмехнулся он и стал возиться с замком.

– О, как… Похоже, пока нас не было, кто-то пытался домик наш проведать, в замке поковырялся. – Петр огляделся, – ага, вот и след совсем свежий. Надо же… Среди бела дня! Да только мой замочек не так-то просто открыть. На днях уже поймали здесь двоих, но видать, охотники поживиться не перевелись. Мародерствуют, б… – он осекся, взглянув на Анну. Ему совсем не хотелось при ней употреблять грубую матерную брань, но от многолетней армейской привычки было не так-то просто отвыкнуть.

***

Прежде, чем продолжить, Вероника решила немного прояснить ситуацию для будущих читателей и сделать небольшое отступление.

Ненормативная лексика у многих вызывает брезгливость и отвращение, особенно, когда употребляется всуе. Но как бы кому это не нравилось, она давно является неотъемлемой частью и общей, и языковой культуры. Да, культуры, ибо слово это означает различные проявления человеческой жизнедеятельности – самопознание, самовыражение, накопление умений и навыков. И так уж исторически сложилось, что русский мат стал частью военной культуры и языком боевого управления.

Ученые проводившие анализ Второй мировой войны пришли к выводу, что в боевых условиях, особенно в критических ситуациях, решающее значение имеет максимальная краткость, а следовательно быстрота команды. Поэтому командиры и применяют ненормативную лексику, она дает им возможность заменить некоторые словосочетания и даже фразы всего одним-двумя словами. Краткость и зашифрованность для военных главная ценность этого языка.

Да простят меня благонравные читатели за приведенный пример найденный на просторах интернета и способный, надеюсь, объяснить необходимость подобной лексики, а также несколько оправдать носителей ее в глазах добродетельной публики: «Тридцать второй, приказываю немедленно уничтожить вражеский танк, ведущий огонь по нашим позициям справа».

И боевая команда: «Тридцать второй, ё*ни того х*я справа!».

В итоге, команда предельно ясна, передана в кратчайший срок, да еще и зашифрована так, что иноязычному противнику информация абсолютно непонятна. Была. Теперь-то, наверное, многие уже поднаторели в знании этого особого языка.

***

– Мародеры, наверное, и бродили ночью вокруг, а я думала, мне почудилось сквозь сон, что кто-то ходит, – Анна даже поежилась, представив, что пока они спали, кто-то мог забраться в домик.

– Вряд ли, – продолжая возиться с замком, ответил Петр. – Ночью бы тогда и полезли. Это, скорее всего, пришлые. Местная гопота знает, что ко мне соваться – себе дороже выйдет.

Дверь наконец открылась и они вошли. В домике пахло прогоревшими дровами, было холодно. Анна ощутила легкое дуновение и только сейчас заметила над дверью небольшое рваное отверстие, в него-то и задувал ветер.

– Небольшой осколок, – проследив за ее взглядом, Петр показал на подоконник, – вот он лежит. Я здесь только ночевал, дыру заделать не успел. Надо сейчас ее хоть паклей заткнуть, ветер повернулся, выстудит совсем.

Погремев чем-то в чуланчике, он вынес оттуда клок пакли и стал быстро заделывать дыру.

– Что-то я проголодался… Ты пока придумай чем нам с тобой червячка заморить после передряг сегодняшних. Припасы уже знаешь где. А я сейчас дровишек принесу и печь затоплю. Мы с тобой сегодня крепенько продрогли. Нужно как следует отогреться. Похоже, ночью уже подморозит, вон как похолодало.

_____________

* СК(SK) – конец связи.

26. Ферапонт

Дописав очередную главу, Ника устало откинулась на спинку стула, бездумно скользя взглядом вокруг.

Роман неизбежно двигался к завершению, и с каждой последующей главой душу Вероники все больше охватывала грусть. Это было подобно тому, как яркое синее небо вдруг начинают заволакивать темные, набухшие от скопившейся влаги тучи.

Ей не хотелось расставаться с воображаемым миром своего повествования, в котором так неожиданно и странно переплелись вымысел и события ее собственной жизни.

Уже начала она публиковать завершенные главы на литературном сайте, уже появились и первые читатели.

Но все было совсем не так, как в ее прежней жизни, когда ориентиром служили ей аплодисменты, когда шла к ней из зала ответная волна понимания и сопереживания, а бывало и холод пополам с неодобрением. И тогда она знала – что-то было сделано ею не очень хорошо, в чем-то она была холодна. А если недостаточно зажглась сама, как же было зажечь ей зал?

Теперь, когда она занялась литературным творчеством, у нее возникло стойкое ощущение, что приходится ей петь в пустом зале – когда все вдохновение, все волнение и трепет души, бесследно исчезают в безгласной пустыне. Чувство это нужно было научиться преодолевать. Преодолевать, не теряя веры в себя, в себе самой находя и ценителя, и одновременно строгого критика.

Неожиданно боковым зрением она заметила какое-то движение привлекшее ее внимание. В ее сторону по стене деловито двигался паук – такой себе паучишка размером с ноготок ее мизинца.

В детстве Вероника очень боялась пауков, особенно ужасали ее самые безобидные из них – «косари», или как их еще называли, «сенокосцы», существа с очень длинными тонкими ножками.

Нынешний гость имел конечности поскромнее, но вид их поверг Веронику в дрожь, мурашки дружно забегали по телу.

Замерев, она молча глядела на гостя не зная что предпринять, а он, видимо в охотку наглядевшись на ее испуганную физиономию всеми своими восемью глазками, снова двинулся в путь и неспешно скрылся за пианино.

– А ну как ночью он вздумает залезть ко мне в постель? – Ника передернула плечами, – да я просто умру от ужаса. Но хуже того – нечаянно ведь могу задавить это крохотное создание.

С самых малых лет ее научили с уважением относиться ко всему живому, беречь всякую жизнь. Помнится однажды после обильного ливня, Ника, будучи уже студенткой, по дороге в общежитие собирала на тротуаре выползков* и осторожно перекладывала их на обочину, дабы не раздавили их ногами прохожие.

Даже мух она предпочитала выгонять, а не убивать «хлопалкой». Одни лишь комары не подпадали под эту категорию – музыкальный слух Вероники совершенно не выносил их назойливого писка. Только вот незадача – пытаясь убить приставучее насекомое, она своими отчаянными шлепками наносила больше урона себе, нежели ему.

А как она ловила мышей! Вспомнив эту историю, Вероника испытала нечто вроде легкой грусти по безвозвратно ушедшему времени.

Как-то ночью, Ника внезапно проснулась от довольно отчетливо слышавшегося странного хруста. Спросонья, не поняв в чем дело, она замерла, боясь шелохнуться. Хруст затих, но едва она собралась перевести дух, как он раздался снова, уже поближе.

– Мышь! – с досадой подумала Вероника, – Ты смотри, где-то стащила сухарик и на ходу перекусить решила! Дело было в том, что с некоторых пор ее дом, стоявший на самой окраине, подвергся нашествию полевых мышей. Жильцы отлавливали их мышеловками, травили ядами, но Вероника пошла другим путем. Сороки по имени Брут – мастера по ловле грызунов, тогда еще в ее доме не было.

Взяв стеклянную банку, она долго лепила изнутри к ее стенке кусочек сыра. Сыр долго не хотел приклеиваться, но, наконец, перестал отваливаться, и Ника приступила к следующему этапу.

Высунув от старания язык, она принялась устанавливать перевернутую банку с приманкой на ребро монетки. Дело было муторное, банка все время заваливалась набок.

– Фу-у… – Кряхтя и поминая всю мышиную родню нелестными эпитетами, Вероника установила приманку. Поднялась, с трудом разогнув колени, и легла в постель. Тишина осязаемо повисла над ней напряженным облаком. Наконец дрема начала разжимать сведенные напряжением мышцы, закрылись глаза и сон стал заполнять сознание первыми короткими видениями.

Вдруг, словно подброшенная батутом, она села в кровати. Было тихо, но Вероника сразу же догадалась, что за звук разбудил ее – монетка! Монетка упала!

В банке, перебирая ладошками по стеклу, на задних лапках вертелась мышь.

– Какая хорошенькая! – заглядевшись, прошептала удачливая охотница.

Мышь на мгновение застыла и на Нику в упор взглянули черные блестящие глазки.

– Ну и что мне теперь с тобой делать? – пробормотала Вероника в раздумье. – Три часа ночи, в банке до утра задохнешься, с десятого этажа тебя не сбросишь, жалко кроху. Придется выносить на улицу. – Она поежилась – страшно ночью тащиться по темной лестнице. А лифт как обычно не работает.

Подхватив снизу полотенцем банку вместе с мышью, Ника пошла к двери, с удовольствием ощущая сквозь полотенце, как по ладони топчутся крохотные ножки. Осторожно приоткрыв дверь, прислушалась и на цыпочках пошла вниз.

Дойдя до третьего этажа, замерла – внизу лязгнула входная дверь, раздались голоса. Не зная как быть, огляделась и вжалась в темный угол за мусоропроводом.

Внизу меж тем разгоралась склока, послышался мат, звон разбитого стекла. Вероника похолодела. Голоса звучали все еще внизу, но спор разгорался все яростнее. Доносились глухие удары, стоны – похоже, там завязывалась нешуточная драка. Дорога на улицу для Ники была закрыта.

– Ну, что ж, – пробормотала она, – беги, малышка. Ищи уголок. И не возвращайся – снова поймаю!

Отряхнувшись от воспоминаний, Ника глотнула воды и снова погрузилась в работу. О паучке она уже забыла. Вспомнила, лишь укладываясь спать. Тщательно осмотрела все стены и даже вытряхнула на всякий случай постель.

На следующий день история повторилась. Гость шествовал тем же маршрутом, но заметив движение вздрогнувшей от неожиданности Вероники, припустился бежать и снова скрылся за инструментом.

– Меломан, однако, – пробормотала Ника. – Ладно, придется дать тебе имя, – сказала она паучку, когда на третий день он снова пришел к ней. Остановившись напротив, он некоторое время сидел на стене без движения. У Вероники сложилось странное впечатление, что он ее внимательно рассматривает, и она тихонько заговорила с ним.

– Будешь моим домашним питомцем и коли ты такой серьезный парень, назову я тебя – Ферапонт. Почему ей на ум пришло это имя, она и сама не знала. Возможно потому, что означало оно – неожиданный, непредсказуемый, не поддающийся чужому влиянию и одновременно, обаятельный. Значение этого имени, полюбопытствовав, Вероника узнала еще раньше, а вот в связи с чем, уже и не помнила. Сейчас всплыло оно в ее памяти совершенно бессознательно, по непонятной причине.

– И ведь подошло тебе как! А? Как считаешь, паучишка? Ты ведь обаятельный? – рассмеялась она.

Еще через день Ферапонта пришлось спасать. Решив принять душ – жара стояла неимоверная, Вероника увидела своего питомца в ванне. Все время оскальзываясь, он тщетно пытался выбраться из нее.

– Попить пришел, – догадалась Вероника и аккуратно брызнув возле него водой, на время оставила его в темноте и покое. Затем провела операцию спасения – подставила щетку, и когда он взобрался на нее, бегом, чтобы не успел соскочить, отнесла его на балкон.

– Живи лучше здесь, приятель, а то из-за тебя я уже бессонницей маюсь. Здесь и комаров наловишь и мошек, а водичкой я тебя обеспечу. – Довольная проделанной работой, она снова принялась за роман.

Появление нового жильца развеселило Веронику, она даже немного воспрянула духом. Ей вдруг показалось, что скоро, совсем уже скоро, появится в ее доме еще один гость – самый долгожданный и дорогой.

– Гость? – покачала она головой. – Нет, в этом доме он никогда не будет только гостем.

 В эту минуту пришло к ней ясное осознание, что долгое, тягостное время ожидания, как и этот ее роман, неумолимо близится к завершению.

Но она ошибалась.

___________

* Выползки – во время дождя земляные черви выходят на поверхность, так как они имеют кожное дыхание и начинают страдать от недостатка кислорода в переувлажненной почве.

27. Утрата

    Телеграмма была короткой – «Мама в больнице». Сами по себе такие строки не сулят ничего хорошего, но их краткость и вовсе повергла Анну в ужас.

Через два года после гибели отца, ее мать сосватали за молодого инженера электростанции, приехавшего в их городок после окончания института. Ане исполнилось пять лет, когда родился брат. В комнату внесли громко орущий сверток, развернули его и положили поперек кровати. Аня с изумлением рассматривала выглядывающее из свертка красное личико, маленькие ручки и ножки с крохотными пальчиками. Она тогда сказала, что брата нужно назвать Мишей, так его и назвали. Почему именно Мишей и где она услыхала это имя, Анна не могла припомнить. А еще через год мама с братом и отчимом уехали, оставив дочь на попечении деда и бабушки. Уехали в город, где была красивая большая река и много рыбы, и где для отчима нашлась хорошая работа.

Несмотря на редкие встречи, с матерью они были близки. Выбор Анны стать певицей она понимала и одобряла, в отличие от отчима и брата, которые относились к этой профессии скептически и без должного уважения. Они не считали это достойным занятием, своими суждениями напоминая байку о беседе Шаляпина с извозчиком.

Возница спросил его:

– Что делаешь, барин?

– Да пою, я, брат!

– Ну дык я тож пою, когда напьюсь. Я спрашиваю, занимаешься чем, дело у тебя какое?

В молодости у мамы был замечательный голос, хотя певицей она так и не стала. Однако пела так хорошо, что видевшие фильм «Большой вальс» прозвали ее – Милица Корьюс. В то время фильм этот пользовался огромным успехом. Роль Карлы Доннер в нем исполняла Милица Корьюс, солистка Метрополитен-опера, которую еще называли «Берлинским соловьем».

Анна со стесненным сердцем вспоминала, как в их редкие встречи пели они с мамой дуэтом, и часто прохожие останавливались под окнами завороженные звучанием их голосов.

Встречались они не очень часто – дорога была тяжелая, с двумя пересадками. Аню поднимали в половине третьего ночи, бабушка жарила глазунью, чтобы они могли как следует подкрепиться – ехать предстояло  долго. Вдвоем с дедом, ежась от ночной прохлады, шли они темными улицами, а затем через огромный пустырь на вокзал.

Ни по брату, ни по маме, ни тем более по отчиму, Анна особо не скучала. Каждую неделю она получала от них письма с одним и тем же содержанием – живы, здоровы, скучаем, были там-то и там-то, береги себя. Но с недавних пор в письмах стали проскальзывать тревожные нотки, на которые Анна, впрочем, особого внимания не обратила. Письма писала ей мама, изредка отчим.  Он-то несколько раз и упомянул вскользь, что последнее время мама чувствует себя не очень хорошо, приболела.

Молодость эгоистична. Анна жила своей молодой жизнью – была поглощена учебой, работой, концертами, и отнеслась к этим словам весьма легкомысленно. Каждому приходится иногда болеть, вот и сама она недавно пару недель провалялась с температурой, а теперь вот снова летает и поет, как птичка.

И вот – телеграмма. У Анны словно оборвалось что-то внутри. Спешно собравшись, она помчалась на вокзал и всю ночь не сомкнула глаз, трясясь в переполненном общем вагоне.

На звонок в дверь ей никто не открыл, записки не было. То время не было еще временем мобильных телефонов, и Анна наобум бросилась на поиски.

Как безумная металась она по городу из одной больницы в другую. Наконец, в самой дальней обнаружила она отчима и брата.

– Мама в реанимации, – только и смог сказать ей отчим. Брат молчал. Оба выглядели так, что у Анны и мысли не было упрекнуть их в том, что не сообщили они, где их искать.

Анна умоляла врача пропустить ее к матери, но ответом был категорический отказ. Спустя два часа к ним вышли два реаниматолога, и уже по их виду Анна поняла, что все кончено.

Почему мама скрыла от нее, что больна тяжело и безнадежно, Анна могла лишь догадываться. Видимо жалела она ее и велела всем молчать о своей болезни.

– Боже мой, – убивалась Анна, – если бы я только знала… Я бы оставила все, я бы приехала, я могла быть с ней… А теперь… Даже не увидела ее, не услышала еще хоть раз ее голос, ничем не помогла…

С ужасом осознала она, что потеряла последнего по-настоящему родного человека, что отныне одна на целом свете. Да, есть брат, есть отчим, которого она звала отцом, но для них она всегда была непонятной и чужой.

Похоронив мать, Анна вернулась к своим занятиям.

– Отчего так? – спрашивала она себя, – отчего я так мало и редко виделась с нею… И только когда ее не стало совсем, пришло ощущение, что мир словно опустел.

Пустота эта стала почти физически ощутимой. Чтобы заполнить ее, Анна вертелась как белка в колесе, стараясь изнурять себя до такой степени,чтобы не оставалось ни сил, ни времени на воспоминания и сожаления.

Но вскоре ей стало понятно, что пора остановиться. Отменив пару концертов, сказавшись больной, она уединилась и не сдерживаясь более, не прячась от самое себя, предалась воспоминаниям, угрызениям, и горючим слезам.

Наплакавшись до изнеможения, она проспала почти сутки и только после этого почувствовала, что как-то может жить дальше. Ведь есть, есть в ее жизни еще один человек, близкая, родная душа… Но где он теперь… Потерян… Навсегда?

Анна боялась даже в мыслях произнести утвердительно эти слова, способные подвести черту под всей ее прежней жизнью. Всегда после них она ставила вопрос.

***

Перечитав заключительные строки главы, Вероника покачала головой.

– Ох уж этот вопрос…  Он ведь не что иное, как крохотная лазейка для надежды – мираж, который  манит и манит тебя. Ты спешишь за ним, теряя силы и время в этом беге, и не знаешь, что ждет впереди. И вот уже вместо знака вопроса приходит черед точки, которую неизбежно ставит смерть. А вопрос? Он часто так и остается неразрешенным…

Некоторые считают что надежда – это самое большое зло продлевающее мучения. Но без нее-то как? Пока жизнь не закончена, все может измениться, все возможно.

– Да… – усмехнулась Вероника, – все может измениться. Только вот в какую сторону? Снова вопрос. И где взять отвагу, чтобы встретить невозмутимо ответ на него?

Только сейчас Вероника стала по крупицам обретать так необходимую ей беспристрастность и сразу же удостоилась от окружающих обвинений в равнодушии, безучастности и даже безразличии. Для нее же слово это означало совсем иное. Да, равнодушие, но равнодушие к соблазнам мира, невосприимчивость к мирской суете, беспристрастность в отношении к людям и вещам.

Теперь она поняла, что мудрость сама по себе состоит из беспристрастности и любви. Лишь благодаря беспристрастности есть шанс отличить хорошее от плохого, и только любовь способна дать ощущение целостности и гармонии, ибо она никогда не убывает.

– Как же сложно обретается мудрость, – вздохнула Вероника, – как тернист к ней путь и сколько страстей на этом пути… Много об этом говорено и написано, но как преодолеть их – рецепта нет. Как гласит английская поговорка: «открытая дверь и святого в искушение введет».

Несмотря на имя, данное ей в честь святой, Вероника не была и тем более не считала себя способной приблизиться хотя бы на несколько шагов к так называемой святости. Но и закоренелой грешницей назвать себя она также не могла, хотя за многое корила. Не могла простить себе юношеского эгоизма, когда погрузившись в учебу, концерты, гастроли, так мало думала о своих родных, о матери. Спохватилась, когда было уже поздно, когда осталась совсем одна.

– Да что это я… – рассердилась она на себя, – с чего это вздумалось мне впадать в рефлексию. Говорят, кто живет надеждой, тот рискует умереть голодной смертью. И все же, все же… Нет, не может быть надежда злом. Пусть призрачное, но приоткрывает она окошко в будущее, и если исчезнет, что же тогда останется в душе? Пустота?

Вероника поймала себя на том, что подобными рассуждениями пытается оттянуть момент, когда нужно будет продолжить далее свое повествование. Она никак не могла подойти к решающей главе, не представляла, как описать ночь перед расставанием своих героев. И что будет с ними потом?

Жизнь ведь не сказка, где все завершается счастливым единением да свадебкой. Дальше-то что? После свадебки всякое бывает.

Семейная жизнь часто представляется влюбленным, как грядущий нескончаемый рай. Но, увы, «конфетно-букетный» период неизбежно заканчивается, наступают будни, и каждый становится самим собой. Спадает флер, откуда ни возьмись, является разочарование. И тогда на сцену выступает требование, как в старой песне – «стань таким, как я хочу», словно до сих пор рядом был кто-то иной, именно «такой», но вдруг с чего-то взял да и переменился.

И вот уже нет больше никакого рая, а на его месте разверзается дьявольский ад. И, знай, варят в этом аду друг друга два грешника связанные не любовью, как казалось прежде, а лишь постылыми узами, которые они не решаются или не знают, как разорвать. Варят они да поджаривают друг друга в огне скандалов до изнеможения, до румяной корочки.

Все это уже было пройдено Вероникой. Повторения не хотелось, и она решительно отметала всяческие ухаживания. Работа поглощала ее всю без остатка – она была круглосуточной. На сцену выносился результат, а перед этим тренаж голоса, выучка текста, бесконечные репетиции. И главное – тайная, невидимая никому внутренняя работа, не прекращающаяся даже во сне. Она отнимала все ее время и все силы. Не могла отнять только память о том человеке, с которым, Вероника надеялась, не будет ни рая, ни ада. Будет просто жизнь.

Только бы жизнь эта была. Вот в этом она совсем не была уверена.

___________

* Бенджамин Франклин.

28. Следы

Прежде чем заняться дровами и пока еще не стемнело, Петр решил осмотреться. Он обошел вокруг домика и сразу заметил еще две пары едва заметных следов. Для него это не было проблемой – обучен был хорошо, да и опыта хватало.

– А ведь Аня права, ночью кто-то бродил вокруг. Дневной любитель покопаться в замке пришел от калитки. Вот его след, он больше и… Да, он был один. К тому же этот незваный гость хромой – след шага левой ноги заметно короче и отпечатался только носок. Ну, хромого ребята обнаружат «на раз». Так… Теперь ночные бродяги. Не полезли потому что, скорее всего, дым унюхали, и поняли – кто-то во флигельке есть.

Он присел и стал внимательно рассматривать следы, чтобы понять направление движения злоумышленников. Поднявшись, немного прошел по следу, вглядываясь в отпечатки, благо земля под деревьями была еще влажной после дождя и хорошо их сохранила. Грунт был сдвинут в северную сторону, значит ушли на север к огородам и окраине.

– Да, точно, – бормотал он себе под нос. – Капельки жидкой грязи упали с обуви вперед, комочки грунта туда же. Следов двое, одни заметно глубже. Значит… – он задумался, – один здоровый «лось», другой обычный, скорее даже задохлик – след почти не виден. Обувь-то у обоих, похоже, берцы. М-да… Неужели наши шалят? Хотя вряд ли, сейчас у кого только этих берцев нет – тырят помаленьку. Интересненько…

Он достал телефон.

– У меня были гости. Судя по следам двое. Ушли на север, похоже в квадрат А-4, туда, где развалины коровников. Их уже осмотрели? Удобно прятаться – лесок рядом если что. Похоже, дезертиры. Скорее всего, хавку искали. Думаю, пару человек хватит. Я сейчас присоединюсь. Конец связи.

Анна отодвинула штору и посмотрела в окошко. На улице ветер гнал пыль и сухую листву, закручивая в маленькие вихри. Петр стоял возле навеса, под которым лежали дрова, и с кем-то разговаривал по телефону.

Через несколько минут он вошел с охапкой дров и принялся быстро разжигать огонь в печи. Пламя стало разгораться, через открытую дверку бросая блики на пол и стены. Набрав в чуланчике ведро угля, Петр поставил его возле печки.

– Подбросишь, когда хорошенько разгорится. Сейчас быстренько принесу воды.

Не успел огонь разгореться, как уже появился Петр с двумя ведрами воды. Поставив их на скамью возле умывальника, он собрался было уходить, но возвратился к столу, схватил галету, шлепнул на нее холодной тушенки и сунул в рот.

– Ужин пока отменяется, мне надо уйти. Надеюсь, ненадолго, – прожевав, ответил он на молчаливый вопрос Анны. – Ты пока куховарь. И ничего не бойся, я тебя запру. Замок, как ты уже поняла, у меня с секретом, будешь в безопасности. И это… – он запнулся.

– Ну вот, опять твое любимое «это», – рассмеялась Анна.

– Ладно тебе издеваться, – шутливо насупился он. – Я хотел сказать… В общем, если что – в чуланчике ведро, можешь использовать для особых надобностей.

– Ладно, – пришел черед краснеть Анне. – Тьфу ты, – почувствовав, как кровь прилила к щекам, смущенно подумала  она, – краснею, как девчонка.

Петр схватил со стола еще одну галету и, дожевывая, направился к двери, но внезапно вернулся, крепко обнял ее и прошептал в самое ухо:

– Я приду. Скоро.

Дверь захлопнулась, и Анна осталась одна.

Пошарив на полках в чуланчике, она снова подивилась запасливости Петра. На полках были аккуратно сложены банки с тушенкой и рыбными консервами, галеты в пачках, различные крупы, в полотняных мешочках сухофрукты, еще одна банка меда. На стене висели связки лука, чеснока, горького перца и каких-то трав.

– Как повезло, что флигелек уцелел, – подумала она.

Здесь был даже маленький подпол, где всего было понемногу – пол мешка картошки, морковка в бадейке с песком, свекла в плетеной корзине, пара головок капусты, четыре банки разных солений. За банками нашелся завернутый в газету кусок старого сала, завалявшийся видимо еще с давних пор.

– Отлично, пока Петр возвратится, сварю-ка я борщ, как бабушка варила, да заправлю старым салом с чесночком. А вместо мозговой косточки, – разулыбалась она, вспомнив кстати горемычного председателя жилтоварищества Никанора Ивановича,* – сойдет и тушенка. Да, нужно еще сварить и компот. Она возвратилась в чуланчик и стала развязывать мешочки с сухофруктами – абрикосы, груши, яблоки, вишни, даже малинка есть.

– Ай да Петр, и когда только успел! А теперь от сада почти ничего не осталось, – с сожалением вздохнула она.

Стволы покалеченных деревьев торчали жалкими обрубками меж чудом уцелевших яблонь, ветви срезанные осколками вразброс валялись на земле…

Еще раз горестно вздохнув, Анна принялась готовить еду. Когда борщ поспел, она тщательно растерла кусочек старого сала с чесночком в деревянной ступке, которая нашлась в рундуке** и отправила в кастрюлю. По комнате распространился такой соблазнительный аромат, что у Анны засосало под ложечкой и заурчало в животе. Только сейчас она поняла, как сильно проголодалась. Подоспел и компот, и картошечка уже аппетитно скворчала на чугунной сковороде, с лучком да морковочкой.

Скорей бы уже вернулся Петр… Отчего-то она постеснялась спросить, что за дело у него. Он тоже ничего не сказал. Впрочем, говоруном никогда он и не был. Больше слушать любил, а если что-то говорил, то кратко, точно, и всегда по делу.

Довольная проделанной работой, Анна присела на топчан отдохнуть. В комнатке было тепло и, несмотря на видимый деревенский беспорядок, как-то по-особому уютно. Так было когда-то в родном доме. И ей на мгновение показалось, что живут они здесь с Петром уже давным-давно, и что вот так, приготовив еду, она уже много раз сидела здесь, поджидая его с работы. В эту минуту и городские удобства, и блага цивилизации, потеряли для нее всякую ценность. Ей открылся истинный смысл старой избитой пословицы «с милым рай и в шалаше».

– Господи, что только не пригрезится… – тотчас одернула она себя. Скорее бы уже возвратится Петр. Только бы не так, как вчера. Анна вспомнила его искаженное болью лицо, и сердце ее зашлось от жалости. – Нет-нет, – думала она, – только не это. Он скоро придет. Поужинаем. Дальше что? Боже мой, я совершенно не знаю, как себя вести, – кручинилась она. – Оказывается, он женат. Как долго я ждала этой встречи и вот…

При этой мысли кровь прилила к ее щекам.

– Ждала она! – с раскаянием думала Анна о себе в третьем лице. – Да разве так ждут? Да, он женат. А я-то хороша? О нем я разве думала когда так опрометчиво замуж побежала? И не по любви ведь. Да что перед собой притворяться, – покачала головой Анна, – о Петре и думала. Забыть хотела. Ну что? Забыла? Глупо как…

Анна вскочила и стала быстро ходить по комнатке. Особо и разбежаться здесь было негде – четыре шага туда, четыре шага обратно, но от этой пробежки стало чуточку легче.

Она подошла к окну. В этот момент хмурость пасмурного дня внезапно прорезал прощальный луч выглянувшего из-за туч солнца. Яркая дорожка высветилась на полу и постепенно стала угасать.

Еще немного постояв у окна, Анна плотно задернула штору и снова принялась мерить шагами комнату. Ей нестерпимо захотелось, чтобы в эту минуту вошел Петр, захотелось обнять его, чтобы никогда больше не чувствовать себя одинокой и потерянной в этом мире, как все эти годы прожитые без него.

– Нет, нельзя, – сказала она себе, – его жена в беде. Он уедет к ней. И если бы поступил иначе, я бы перестала уважать его.

Милосердие… В этом весь Петр. Даже война не смогла ожесточить его. Завтра мы расстанемся. Он уедет. Уедет… – билась неотвязная мысль. – И останется с ней? Беда сближает… Ведь любил же он ее? «Наверное», явив милосердие, подсказал ей спасительную мыслишку коварный ум.

– Наверное? – Анна не смогла обойтись без вопросительной интонации. – Нет, не «наверное», – тотчас возразила она сама себе, уже забыв, что лишь мгновение назад думала о милосердии Петра, – не «наверное», иначе он так не торопился бы к ней.

Она бередила и бередила свою рану, уничтожала и растирала невесть зачем в прах собственную самооценку, упиваясь своим горем.

– Зачем я ему… Это случайная встреча, – снова и снова повторяла она. – Мне нужно быть сдержанной. Нет, не так. Я  о б я з а н а  быть сдержанной.

И, как часто бывает в таких случаях, далее все произошло совсем не так, как рисовало ее воспаленное воображение.

_________________

* Никанор Иванович Босой – персонаж романа Булгакова ”Мастер и Маргарита.

** Рундук – ящик, ларь с поднимающейся крышкой.

29. Дезертиры

Обсудив как лучше подобраться к развалинам фермы, они решили не дожидаться темноты, а посветлу подобраться к ней со стороны леска.

– Оно-то так, – сказал Петр, – да леском-то пока никто не занимался, «подарки» могут быть.

– Алеха «минак»* захватил, прорвемся. Завтра только с утра там будут осматривать. Надо этих «бегунов» по-быстрому словить, пока не подорвались. Ты был прав – салаги, дезертиры. Оголодали бедняги, вот и шарятся по округе.

– Тогда, Алеха, ты давай вперед, а мы с Димкой следом.

Все трое, укрываясь за полуразрушенными строениями, обошли открытые места и, выйдя на опушку, стали медленно углубляться в лес. Сюда видимо мало что долетело,  воронок почти не было, по пути они обнаружили всего один неразорвавшийся снаряд.

Пометив место, они двинулись дальше и скоро вышли к ферме. Было еще довольно светло. По высокой траве и сухой опавшей листве идти надо было умеючи. Но и Алеха, и Димка хлеб в спецназе ели не зря, а Петр в этих делах и вовсе был волком старым и опытным. Поднимая ноги повыше и шагая с носка, все трое двигались совершенно бесшумно.

Чтобы не обнаружить себя раньше времени, прячась в складках местности они подобрались к коровнику с трех сторон и осмотрелись. Пробраться внутрь развалин можно было только с севера. Других путей не наблюдалось – все было завалено обрушившимися от взрыва обломками стен и крыши.

– Салаги, – сплюнув, процедил сквозь зубы Петр и подал знак – «заходим».

Изготовившись к бою, – мало ли, может быть бегуны и оружие с собой прихватили, – Петр с Димой неслышно проскользнули в лаз, оставив Алексея у входа.

– Ба… Картина маслом! – воскликнул Петр. Сквозь огромную дыру в потолке, последние лучи выглянувшего сквозь тучи предзакатного солнца высветили крошечное замкнутое пространство между завалами. Под стеночкой была расстелена газета, на ней лежала какая-то снедь, стояли две бутылки, похоже самогона, видимо где-то реквизированные ночными воришками. А возле импровизированного «стола», оцепенев от нежданного вторжения, застыли с выпученными глазами два недоросля.

Как и предполагал Петр, один из них был огромный детина с круглым детским, перекошенным от ужаса лицом. Второй – маленький, худой, бледный до синевы «задохлик» держал в трясущейся руке стакан с каким-то пойлом. Никакого оружия в обозримом пространстве не наблюдалось.

– Сосунки… – с досадой сказал Петр и невольно почувствовал жалость к этим двум, видимо призванным по мобилизации пацанам, которые всеми силами пытались теперь «откосить» от войны.

Намотали себе срок. Сдать их в комендатуру, так или иначе, придется. Но лучше бы убедить вернуться в часть «самоходом». Дескать, раскаялись.

– Дима, Алеха, поработайте с ними и проследите, чтобы снова не сдернули. Пусть сами сдадутся. Глядишь, и скостят маленько срок. Жаль дураков. А я домой, у меня там гостья.

– Гостья? – расплылся в улыбке Димка, – постой, – он порылся в кармане и достал плитку шоколада, – гостье твоей. Я это дело не ем.

– Где взял?

– Где взял, там нету, – рассмеялся расщедрившийся приятель, – оно тебе надо? Гостья-то как, ничего? – подмигнул он.

– Отстань.

Поручив юных дезертиров заботам товарищей, Петр отправился домой. Ему предстояло решить совсем непростую задачу. Встреча с Анной произошла так неожиданно… Несмотря на прожитые порознь годы, сейчас он снова, как в юности, ощутил насколько нерасторжимо их родство. Они, как и в те далекие годы, понимали друг друга без слов – довольно было взгляда, жеста. Ничего не изменилось, хотя конечно годы взяли свое. Оба постарели, поседели… Потерять ее снова? Невозможно. Он не хотел больше расставаться с нею и коротать свою жизнь бобылем.

– Невозможно, – повторил Петр вслух, самонадеянно утвердившись в бесповоротности своего решения. Сейчас он искренне верил в это.

Вот только Зинуля… Конечно, он мог бы и не ехать. Довольно того, что ею в военном госпитале будет заниматься его друг Андрюха, хирург от Бога. Но что потом? Скорее всего, Зинаиде будет нужен длительный реабилитационный период и кроме него, помочь ей больше некому. Придется побыть с нею до тех пор, пока она не поднимется и не начнет ходить самостоятельно. А если останется инвалидом? Если вообще не сможет ходить?

Об этом он не хотел даже думать, как и о том, что несмотря на все старания медиков, она может просто-напросто не выжить. Он был по-детски уверен, что Андрей вытащит ее, как вытащил не так давно и его с того света. Все сомневались, что Петр дотянет даже до госпиталя, не жилец этот парень, говорили. А он выжил. Выживет и Зинуля.

Несмотря на ее легкомысленный характер, скандалы, капризы, непонимание и окончательный разрыв, Петра по-прежнему связывало с ней что-то такое, чему он не находил названия и чего до сих пор не мог для себя уяснить.

– Нет, – сказал он себе, – нет. Я должен ехать, должен помочь ей выкарабкаться, поставить ее на ноги. А уж потом…

Что будет потом? Потом он возвратится к Анне. Как скоро? Он не знал. Дождется ли она его? И этого он не знал, но отчего-то был уверен, что непременно дождется.

_________________

* Минак (жарг.) – Миноискатель.

30. На распутье

Дверь открылась совершенно беззвучно, и когда в комнату вошел Петр, Анна вздрогнула от неожиданности.

– Ты же запирал меня, а как…

– Я умею все делать неслышно. – Он быстро сбросил куртку. – Да замок я смазал, когда мы пришли, – поймав ее изумленный взгляд, рассмеялся он и протянул ей плитку шоколада. – Испугалась, трусишка?

– Где ты взял?

– Дружок расщедрился, когда я ему сказал что у меня гостья.

Петр был весел, карие глаза его и всегда излучавшие внутренний свет, сейчас сияли ярче обычного. Анне даже показалось, что где-то успел он немного подвыпить.

– Не пил, – в очередной раз угадав ее мысли, снова рассмеялся Петр, – мы дезертиров ловили.

– Поймали. – Утвердительно кивнула головой она.

– А то! Теперь вот умираю от голода.

Пока он хлюпался водой у рукомойника, Анна налила в глиняные полумыски огнедышащего, исходящего ароматным парком борща, поставила на стол сковородку с жареной картошкой и миску соленых помидорчиков.

– Ух ты… – втянув ноздрями аппетитный аромат восхищенно воскликнул Петр, и состроив серьезное лицо строго спросил: – а мозговая кость где?

Оба дружно расхохотались.

– Ну тебя, Петька, ты как будто знал, – смеялась и не могла остановиться Анна.

– И что же это я такое знал? – подул в ложку, осторожно отхлебнул из нее и зажмурился от удовольствия Петр, – с детства такого не ел…

– Представляешь, когда заправляла борщ тушенкой, я, как и ты сейчас, невольно вспомнила несчастного председателя жилтоварищества, которому так и не пришлось отведать мозговую косточку, «то, чего вкуснее нет в мире», – рассмеялась Анна и оба на мгновение застыли, глядя в глаза друг другу.

– Анька, моя Анька… Что же мне теперь делать…  – думал Петр, – как не хочется снова от тебя уезжать.

А она смотрела на него и вспоминала, как забавлялись они в детстве. Петька придумывал парочку рифмованных строк, а она их продолжала. Потом начинала она, а он продолжал. Как им было весело тогда…

– Отомри, – первым нарушил тишину Петр.

Они стали есть, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами. Наконец ужин закончился.

– Пойдем, покурим, Аня.

– ?

– Я покурю, – улыбнулся Петр, – а ты воздухом подышишь. На улице потеплело, небо очистилось, ветра нет. Сегодня еще и полнолуние – на луну поглядим. Пойдем.

Анна поняла, что Петр оттягивает момент, когда им нужно будет как-то устраиваться на ночь.

– Он, как и я, боится этого момента и не знает, как быть, – поняла она.

Укутав в свою куртку, он крепко взял ее за руку. Они вышли и присели на поленья сложенные под остатками навеса. Над ними всходила огромная луна, в просветах ветвей редких оставшихся деревьев мерцали бледные звезды. Было тихо, лишь где-то далеко изредка взбрехивала собака, чуть поближе отвечала ей другая.

– Аня, знаешь, а ты ведь спасла меня. Не смотри так, – обнял он ее за плечи. – После первого тяжелейшего ранения, мне все грезилось в бреду, что я держу тебя за руку, вот как сейчас, – сжал он ее пальцы. – И мне все время казалось, что если разожму ладонь, отпущу твою руку – умру. Шансов выжить было так мало. Я бы точно умер. Ты удержала тогда меня за руку. Ты. Я это знаю.

Он замолчал и помрачнел, вспомнив, как повторял ее имя, и как тогда жестоко ошибся. Мысленно он дал себе слово навсегда сохранить свою ошибку в тайне.

– Я ведь тоже все время думала о тебе…  Не знала где ты. Думала, ты забыл обо мне.

– Прости, что не отыскал.

Так и не закурив, он выбросил измятую сигарету и поднялся.

– Пойдем в дом.

Они вошли, в молчании сняли куртки и остановились друг против друга, не зная, что делать дальше.

– Прости, – еще раз повторил он и, наконец, решился. Притянув ее к себе, крепко обнял и стал нежно целовать ее лицо, мокрые от слез щеки. – Не плачь.

– Я разве плачу?

– Плачешь, – гладил он ее волосы. – Боже, какими же глупыми мы были…

– Мне было одиноко без тебя… – шептала она, – я так тебя ждала…

– Знаю, я виноват. Господи, – осыпал он ее поцелуями, – на что я потратил жизнь…

– А я? Если бы не встретила сейчас тебя…

– Я уеду завтра, – отстранился он. Не могу не поехать. Ты меня дождешься?

– А ты как думаешь? – Анна заглянула ему в глаза и, повинуясь внезапному порыву, прильнула к его губам.

Медленно, одна за другой спадали их одежды, пока не оказались оба так близко друг к другу, как могут быть близко только мать и дитя, живущее в ее лоне. И было уже невозможно различить, где он, где она. Родилось новое, единое существо, воспарившее над всеми распрями, войнами, над всей ничтожной земною суетой. Взлет этот был ярким, сильным, и светлым. Он был чист и первозданен, словно напоенный животворящим дыханием Вселенной, дыханием самого Создателя.

– Милая, милая моя Анька, девочка моя – шептал он, задыхаясь, а она вторила ему, – Петька, Петька мой… Родной…

И не было в мире музыки прекраснее этого дуэта.

Поутру они собрались в дорогу. Суета утра не смогла разрушить звенящую в их душах чистую мелодию любви, как часто случается это с людьми после ночи проведенной в объятиях друг друга. Они молчали. И молчание это было сильнее и проникновеннее любых слов.

Убаюкивающе урчал мотор мотоцикла, Анна дремала в коляске. Сейчас она казалась Петру не женщиной прожившей довольно долгую и непростую жизнь, а милой девочкой, перед которой он так робел когда-то.

Они ничего не обещали друг другу и простились так, будто расставались всего на несколько часов. Все ими решено было еще там, в маленькой комнатке, посреди изуродованного войной городка.

Она глядела ему вслед, а в голове ее, то всплывали, то гасли строки:

И какую-то женщину,

Сорока с лишним лет,

Называл скверной девочкой

И своею милою…*

***

Загнав мотоцикл во двор госпиталя, Петр взбежал по ступенькам и сразу же столкнулся в дверях с Андреем Владимировичем.

– О, друже, ты уже здесь? Я ждал тебя только к вечеру.

– Да я своим ходом, на мотоцикле. Ну, как она?

– Да зря ты паниковал, все не так страшно оказалось. Операция была сложная, долгая, но жить будет и бегать будет. Правда не быстро и не скоро, – с сожалением развел он руками, – через полгода минимум. Так что, готовься, ее восстановление полностью на тебе. Держать в госпитале, сам понимаешь, я ее не могу. Дома, как я понял, смотреть за ней некому? Через три дня забирай. И мой тебе совет – все процедуры делай сам, ты же почти медик, знаешь, что и как. А я все подробно тебе распишу.

– Ну да… – скривился Петр, – ты вообще в курсе, что мы с ней почти в разводе?

– Здравствуй, бабушка… Зачем же ты подпрягся тогда?

– Андрей, не могу я ее оставить, у нее кроме меня – никого.

– Да ну… Как так. Подруги там, родственники… Должен же кто-то быть. Ты часом не лукавишь, братец?

– Характерец у нее, – насупился Петр, – подруг всех разогнала, все боялась, что мужа могут увести.

– Тебя-то? – скептически хмыкнул приятель.

– Первого. Ну и меня, конечно. Только так меня она допекла, что сам ушел. Родственников нет – она детдомовская. Так что… С юных лет ведь ее знаю, кто кроме меня ей поможет. Да и капризы ее терпеть дольше пары дней никто не сможет. А я привык, устойчивый, – криво усмехнулся Петр.

– Ну, не знаю. Я бы на твоем месте на такие жертвы не пошел.

– Да вам, хирургам, только бы резать, любите радикальные решения, – неожиданно для себя самого разозлился Петр. – Думаешь, я с такой уж радостью на это иду? – Ему очень хотелось рассказать другу про Анну, но теперь желание это пропало, да и момент был неподходящий. – Лады, Андрюха, через три дня заберу, а пока оформлю документы на группу.

– Разбежался! Там тебя такая тягомотина ждет. Но не тужи, я договорюсь, все сделают до вашего отъезда. И машина будет вам с носилками.

– Ну, тогда все. До связи, эскулап! Спасибо тебе. – И подмигнул, – я больше не употребляю, но тебя коньячком побалую.

Через три дня, управившись с делами, Петр с Андреем отвезли Зинулю в ее хоромы.

Дни шли за днями, потихоньку дела шли на лад, но совсем не так быстро, как хотелось бы Петру. Зинаида капризничала, отказывалась вставать на ноги и делать хотя бы по нескольку шагов, ей было больно. Она, то рыдала, то злобно ругалась. В этом она поднаторела еще в детдоме, а окончательно отшлифовала мастерство матерной речи, работая в вокзальном буфете. Петр и сам в этом деле был далеко не дилетант, но даже он был неприятно поражен.

В минуты гнева и боли Зинаида выдавала «на гора» такие витиеватые выражения, которым позавидовали бы и портовые грузчики. До сих пор Петр даже не подозревал в ней подобного «таланта». Хитрая Зинуля могла, где надо, показать себя скромной и интеллигентной, и ранее при Петре воздерживалась от слишком крепких выражений. Разве что одно или два словечка в пылу скандала.

Он видел, как ей больно и тяжело физически. Но еще тяжелее было ей переносить собственную беспомощность. Она ведь всегда считала себя неотразимой, и не без оснований. Белокожая, с пышными рыжими волосами, чем-то похожая на Венеру с картины Рубенса, она неизменно пользовалась успехом, пока красоту ее не стал потихоньку стирать возраст. Смириться со своим старением было выше ее сил, а с беспомощностью и зависимостью и стократ горше.

Она, то изводила Петра придирками, то впадала в другую крайность – старалась вызвать жалость к себе стонами и рыданиями. Во что бы то ни стало, ей нужно было повысить свою самооценку. А для этого требовалось заново влюбить в себя Петра и непременно склонить его к близости.

Петр невозмутимо терпел все ее выходки и упорно уклонялся от назойливых ласк. Это невероятно злило ее и раззадоривало еще больше. На время ему удавалось гасить самолюбивый азарт Зинаиды, утомительными тренировками доводя ее до полного изнеможения. Вскоре она уже могла самостоятельно ходить с палочкой. И это тоже раздражало ее и доводило до слез. Чтобы еще больше разжалобить Петра, она стонала, плакала и делала вид, что теряет сознание от боли, проявляя при этом незаурядные актерские способности. Он верил ей, бросался на помощь, и вновь разыгрывалась сцена обольщения.

Анне Петр писал сообщения каждый день, но постепенно стал писать все реже, не находя в себе сил рассказать ей, как на самом деле обстоят дела. Он и сам чувствовал себя все хуже – опять стали беспокоить раны и приступы невыносимой головной боли. Он смертельно устал. Поняв, что так продолжаться больше не может, отправился к Андрею.

– Ого… – едва взглянув на Петра воскликнул доктор, – сдал ты, братец… Ну-ка, пойдем я тебя осмотрю. – Не дав сказать Петру ни слова, он повел его в свой кабинет.

Сев за стол, набрал номер.

– Оля, аппарат свободен? Сейчас пришлю тебе человека, сделай быстренько снимок. – Он написал что-то на бумажке, – иди болезный в рентген-кабинет, знаешь где. Это отдашь Ольге. И потом мухой ко мне. Только мухой не летающей, а ползающей. Уяснил?

Посмотрев снимок, Андрей с облегчением вздохнул. – Хоть это в порядке, осколок на месте, не двигается пока. Но ты сильно не усердствуй, это до поры до времени. Никаких тяжестей, никаких лишних усилий. Тебе не за красивые глаза вторую группу дали. Если бы не упирался дали бы первую. Заслужил. Так нет же, гордыня взыграла! – Хирург криво усмехнулся.

– Вот усилившиеся приступы головной боли и агрессии, это уже серьезно. Две контузии – с ними шутки плохи. Но этим мы займемся. И кончай панькаться со своей бывшей. Она уже должна бегать– восемь месяцев прошло. Будет лениться – останется хромой. Так и передай. Хотя нет. Давай на выходные я к вам заеду, посмотрю ее и дам рекомендации. Как по мне – плетки бы ей хорошей!

– Андрей, я больше не могу. Вымотался, сам видишь. Она уже сама многое может, но ей хочется, чтобы я каждую минуту был рядом, ей хочется меня вернуть. Видит, что не нужна больше никому. Поэтому притворяется совсем слабой и беспомощной.

– А ты?

– Что?

– Ты хочешь ее вернуть?

– Да боже упаси! Нет, конечно.

Петру снова захотелось рассказать Андрею про Анну, но он опять промолчал. Знал, что приятель его не поймет. Андрей в свои пятьдесят с гаком, после гибели Веры больше не был женат и был предельно рационален, романтизма в нем не осталось ни на грош. Так казалось всем, кто мало знал его. При всем при том, он был добрейшей души человеком, способным к глубокому сопереживанию и сочувствию, что, в общем-то, было не слишком характерно для людей его профессии.

Женщин он уважал, но относился к ним скептически, считая существами меркантильными и легкомысленными, все его отношения с ними сводились к чистой физиологии и не более того.

– Знаешь что… – задумался Андрей. – А давай мы найдем тебе замену.

– Ты о чем? – Петр озадаченно уставился на друга, – сиделку что ли? Так пустой это номер – вылетит на второй день.

– Пропишу-ка я твоей благоверной лечебный массаж, – словно не слыша его продолжил доктор. – Есть у меня на примете хороший массажист. Разведенный, – лукаво подмигнул эскулап, – возраст подходящий. Глядишь у них и сладится. Слушай, а это отличная идея! Я его с собой приведу.

– Ну… – с сомнением покачал Петр головой, как-то это не очень…

– Да не «ну», армянский коньячок с тебя, если все получится. Нет, два! За твою свободу. Идет?

Они распрощались. Петр, несколько смущенный коварным планом приятеля все же почувствовал некоторое облегчение. Зная любвеобильный нрав Зинули, он был почти уверен в успехе.

– Хорошо бы. Будут и волки сыты, и овцы целы, – примирился он, наконец, со своей совестью. – И она не останется без помощи, и моя душа будет спокойна. Нужно только еще немного подождать. Вот это самое трудное… Будут и волки сыты, и овцы целы, – снова повторил он и с сомнением покачал головой, – может быть, может быть… Только вот кто волк, а кто овца в данной ситуации? Меня-то уж овцой, как ни крути, не назовешь, а вот, поди ж ты, веду себя как… – Он сплюнул приклеившуюся к языку табачную крошку.

– Ну и дрянь же у тебя курево, – махнул он рукой Андрею вышедшему на госпитальное крыльцо и, раздавив каблуком окурок, уселся за руль мотоцикла.

__________

* Сергей Есенин. Черный человек.

31. Душевная смута

Было очень жарко, тихо урчал мотор, раскаленный полуденным солнцем ветер закручивал дорожную пыль в маленькие смерчи и бросал под колеса.

Проехав почти полпути, Петр, повинуясь внезапному порыву, свернул с трассы на узкую, поросшую травой грунтовую дорогу. Заехав подальше вглубь леса, он остановился и спрятал мотоцикл в густом кустарнике возле дороги. Постоял немного, оглядываясь вокруг, и медленно побрел через молодой подрост в сосновую чащу.

Многолетняя подстилка из опавшей хвои пружинила под его ногами, высоко над головой, раскачивая верхушки сосен, глухо шумел ветер. Здесь же внизу было тихо, душно и благостно, напоенный пряным сосновым ароматом воздух дурманил голову и приятно щекотал ноздри. Солнечные пятна, падая ему под ноги, перемещались и меняли очертания вслед за раскачивающимися высоко ветвями. От мельтешения света и теней у Петра закружилась голова, захотелось посидеть, и он направился к высокой сосне растущей на невысоком пригорке. Внезапно деревья перед ним расступились и от вида широкой поляны открывшейся впереди, у Петра перехватило дыхание. Он остановился и замер в изумлении – вся поляна была сплошь усеяна алыми шляпками мухоморов.

– Какая красота! – воскликнул он, и еле слышно добавил, – ядовитая красота… Отчего-то при виде этих завораживающе красивых грибов ему сразу же на ум пришла мысль о красавице Зинуле. Петр вздохнул и помрачнел.

Опустив глаза, он заметил под ногами странный бугорок. Хвоя над ним топорщилась, будто кто-то невидимый пытался и никак не мог выбраться из-под нее на свободу.

Петр наклонился, осторожно сдвинул хвоинки. Из-под них показались блестящие коричневые шляпки прятавшейся под хвойной подстилкой семейки маслят мал мала меньше. И в ту же секунду, как будто невидимая пелена слетела с его глаз – он увидел разбросанное между яркими мухоморами множество больших и маленьких рыжевато-коричневых шляпок и таких же бугорков.

– Вот это да…  – восхищенно протянул Петр. Отойдя в сторонку, он устроился под сосной и снял берцы, с удовольствием ощущая босыми ступнями теплую хвойную подстилку.

Прилетела поглядеть на незваного гостя любопытная сорока, пострекотала немного, и не усмотрев в неподвижно сидящем человеке никакой для себя опасности, принялась деловито выискивать что-то под соседней сосной, поднимая и отбрасывая в сторону сухую хвою.

Над головой Петра, запорошив его мелкой трухой, рассыпал сухую трель дятел, любопытный муравьишка взобрался на ногу, застыл на мгновение, и вновь отправился по своим делам. Проследив за ним взглядом, Петр заметил под кустом вереска росшего неподалеку довольно большой муравейник сложенный из веточек и хвои.

Петр улыбнулся, встал, сломал тонкую веточку и очистил ее от листьев. Подойдя к муравейнику, осторожно сунул ее внутрь муравьиного жилища, как делал это в далеком детстве. Муравьи забегали, засуетились и мгновенно облепили вторгшееся в их дом враждебное орудие. Петр подождал немного, потом стряхнул насекомых и сунул ветку в рот. Ощутив на языке приятную кислинку, он зажмурился от удовольствия. Сразу же вспомнился ему и еще один вкус детства – вкус сладкого цветочного нектара.

– Как же назывались эти дикие маленькие цветочки? – наморщил он лоб. – Медуница! – вспомнив, счастливо рассмеялся. В детстве они часто лакомились душистым нектаром, слизывая его с маленьких фиолетовых цветочков выдернутых из чашелистиков. То же они проделывали и с цветками акации, не только слизывая с них нектар, а часто съедая их целиком. Нужно было только старательно вытряхнуть из соцветий мелких мошек составлявших конкуренцию им, маленьким любителям природных сладостей.

– Как прекрасен мир… Какая красота… Почему  же мы, люди, не можем  жить так вот, как живут все эти маленькие создания, откуда эта ненависть друг к другу? Зачем эти войны, грязь, алчность, смерть? Почему не можем мы жить в гармонии с природой?  И я… На что я потратил свою жизнь? – в который уже раз сокрушался Петр. – Всю жизнь делал не то, жил не там, не с теми…

Однако пора было уже возвращаться, Зинуля слишком долго находилась одна. Уезжая к Андрею, Петр оставил ей и еду, и воду, и все, что могло потребоваться ей в его отсутствие. Конечно, она уже могла и сама передвигаться, но делала это неохотно, бесконечно жаловалась на боли в ногах, в спине, капризничала, сердилась, плакала. И душа Петра откликалась состраданием на ее боль. Каждый раз, совсем уже решившись покинуть ее, он вновь и вновь оставался. Эта раздвоенность разрывала ему сердце – он все время думал о Анне, но непонятная ему самому сила заставляла его находиться возле Зинули.

– Да что же это такое, зачем я это делаю? – в который раз спрашивал он себя, – самоубийца я что ли? Почему мне жаль Зинаиду и не жаль себя, не жаль свою собственную, утекающую меж пальцев жизнь? «Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть», – вдруг вспомнилась ему фраза из «Скупого рыцаря». – Вот оно, вот! – воскликнул он, – но как же зверь этот беспощаден… Господи, для чего ты поставил передо мной такой жесткий выбор… Зачем я мучаю Анну? Она ведь ждет меня, а я даже писать ей больше не могу. Как, какими словами ей все объяснить, когда ничего объяснить не способен я и самому себе? – терзался Петр и не находил ответа.

Обувшись и выкурив еще одну «Беломорину» позаимствованную у друга-хирурга,  Петр тяжело вздохнул, отыскал в кустах мотоцикл и вывел его на трассу.

Всю дорогу тягостные мысли не оставляли его, нарастая по мере приближения к дому. Едва он въехал на свою улицу, как случилась мелкая неприятность усугубившая его и без того дурное настроение. Мотор видавшего виды старичка-мотоцикла пару раз чихнул и заглох. Пришлось тащиться пешком по самому солнцепеку да еще тащить за собой своего не ко времени утратившего прыть «коня».

Оставив мотоцикл в гараже по соседству с джипом оставшимся Зинаиде после смерти мужа, он открыл дверь и застыл на пороге.

Поскольку Петр не въехал, а, не создавая никакого шума, вошел во двор пешком, Зинуля совсем не была готова к его появлению. И в этот момент, напевая модный шлягер, она довольно резво поднималась по замысловато украшенной лестнице на второй этаж.

Застав ее за этим занятием, Петр во избежание скандала решил не обнаруживать себя. Тихонько затворив дверь, он вышел обратно во двор. Успокоив дыхание и взяв себя в руки, он нарочито пошумел, покашлял, и вошел снова, громко хлопнув дверью.

Через минуту на лестнице показалась притворщица и тяжело опираясь на палку стала медленно спускаться, страдальчески морща лицо.

Петр молча смотрел на нее. Впервые за все время проведенное с нею, чувство сострадания ни на миг не шелохнулось в его душе. Идея приятеля предложившего подыскать замену больше не казалась ему ни коварной, ни безнравственной. Даже напротив – вполне приемлемой и спасительной. Оставалось лишь набраться терпения и дождаться пока хитрый план Андрея воплотится в действие.

«Когтистый зверь» мог теперь отдохнуть и больше не тревожить его. Во всяком случае, в этой ситуации.

Так думал Петр, терпеливо выслушивая жалобы и упреки в своем долгом отсутствии. Он принял окончательное решение уйти. Однако не сразу. Что-то не позволяло ему оставить ее одну. Он решил дождаться Андрея.

***

Андрей с Борисом приехали только через четыре дня.

– Ох, ты… – едва взглянув на отворившего калитку друга, нахмурился Андрей, – красавец…

Петр был бледен до синевы и едва держался на ногах.

– Ты хоть лекарство-то принял?

– Не успел.

– Не успел он! – добавив к этому восклицанию несколько крепких выражений, воздел руки горе Андрей. – Да, братец, шутки, похоже, кончились. Давай быстро веди нас в дом. А это Борис, массажист, – спохватившись, представил он Петру высокого голубоглазого брюнета лет пятидесяти.

Мужчины пожали друг другу руки и вошли в дом.

– Зина, выйди-ка сюда.

– Чего тебе? – раздался недовольный голос. Через минуту из комнаты в гостиную выглянула со столь же недовольной гримасой на лице и сама обладательница голоса.

– Понятно, скандальчик был, – отметил для себя Андрей. – Эдак она Петра совсем угробит! Вовремя мы подъехали.

По правде сказать, Зинуля была глуповата, но отсутствие ума ей с успехом заменяла хитрость. Став беспомощной после аварии, она обнаружила, что никому кроме бывшего мужа не нужна. Да и ему, постоянно мучившемуся от боли, возиться с нею было не очень-то в радость. Она это видела и чувствовала. Но побывав множество раз в госпиталях, не раз встречаясь лицом к лицу со смертью, Петр на своей шкуре испытал, что такое боль, и всей душой сопереживал Зинаиде. А она, нащупав в нем эту, как она считала «слабину», стала бессовестно пользоваться ею, всячески стараясь давить на жалость, поддерживая в нем чувство вины. Во что бы то ни стало, ей нужно было привязать Петра к себе, не дать ему уйти – теперь он был ей нужен.

Она ласкалась к нему, то нашептывая, какой он чуткий и замечательный, то через мгновение уже капризничая и обижаясь. Упрекала что неласков, что не хочет делить с нею ложе. А ей ведь так больно, так тяжело и одиноко.

Вот и незадолго до прихода гостей, для профилактики она разыграла красочный спектакль, подобный тем, которые разыгрывала периодически. В ход снова пошли жалобы, упреки, мнимые слезы. Сцена закончилась объятиями, от которых Петр снова деликатно, но твердо уклонился.

Зинаида была этим расстроена и очень зла. Это сразу же не преминул отметить для себя Андрей, успев разглядеть мелькнувшую на ее лице злость.

– М-да… – скривился он, – бедняга Петр. Вот же дурак! Ну да, хороша, конечно, – плотоядно оглядел он хозяйку дома, при виде гостей мгновенно сменившую злое выражение лица на кокетливо-обольстительное. – Хороша… И я бы, наверное,  не отказался при случае от такой. На пару ночек, – хмыкнул он, – но жить с ней… – Альтруизм приятеля был ему непонятен. Он его не одобрял.

Отпустив Зинаиде пару дежурных комплиментов и представив ей Бориса, Андрей обнял Петра за плечи и усадил его на диван.

Искоса наблюдая, как совсем позабывшая о своей немощи Зинуля воркует с Борисом, он удовлетворенно подумал, что план придуманный им определенно должен сработать.

– Ну-с, дружок, закатай рукав, для начала давление измерим.

– Ну-с, ну-с… – раздраженно передразнил Петр приятеля, –скажи еще «ну-с, батенька». Тоже мне земский доктор! – Петр вдруг почувствовал, как нарастает в нем ярость, настолько неотвратимо, что прямо сейчас, вот сию минуту, он может «слететь с катушек».

Подобные приступы агрессии случались с ним и прежде, он очень боялся их. Чувствуя их приближение, он обычно успевал уйти с глаз долой и после, в сарае или в лесу, давал волю своей ярости, круша и ломая все, что попадалось под руку.

Сейчас ему очень хотелось до крови ударить приятеля за это снисходительное «ну-с», бить и крушить все в этом ненавистном доме, куда-то бежать, но… силы его внезапно оставили. Нестерпимая боль раскроила череп на мелкие части и каждая из этих частиц стала бомбардировать его мозг, пронзая тысячами острых игл. Петр силился что-то сказать, но язык не слушался его, и он только водил руками и бормотал что-то неразборчивое.

– Ух ты… Совсем дела плохи. – Андрей быстро достал из саквояжа шприц и лекарства, вкатил Петру укол, затем второй. – Борис, я его срочно забираю. Вовремя мы приехали.

– А я как же? – Зинуля застыла на месте, растерянно глядя на мужчин хлопотавших вокруг Петра. – Я как же?

– Боря, ты остаешься с ней – непочтительно ткнув пальцем в сторону Зинули и словно не слыша ее, сухо сказал доктор, – и добавил, – до особого распоряжения.

Борис понимающе кивнул.

Вдвоем они вынесли уже не державшегося на ногах друга, и аккуратно устроили его в машине. Взвизгнув шинами, автомобиль рванул с места.

Андрей был виртуозным водителем, любил скорость, и сейчас для него наступило самое время воплотить на практике свое мастерство. Петра нужно было как можно скорее доставить в госпиталь.

Заперев калитку, Борис поднял взгляд и увидел в окне наблюдающую за происходящим Зинаиду. Проводить Петра она так и не вышла.

– Да, Андрей не соврал, хоть и в возрасте она уже, но как хороша! И в моем вкусе к тому же, – довольно усмехнулся он. – Ну что ж, займемся. А характерец укротим, не таких обламывали.

О себе Борис всегда почему-то любил думать во множественном числе.

Еще раз одобрительно оглядев красивый двухэтажный особняк и прилегающий к нему огромный, хотя и несколько запущенный  участок, он неторопливо вошел в дом.

32. Такие дела

Сделав перерыв и выйдя на балкон полить цветы, Вероника увидела между подоконником и пышными соцветиями герани тончайшую паутину, посередине которой неподвижно сидел ее «питомец» Ферапонт.

– Да ты, дружочек не только меломан, но и эстет, – рассмеялась она.

Возвратившись в комнату, наполнила водой пробочку от бутылки, вынесла ее и поставила рядом с цветочным горшком.

– Водичка тебе, красавчик, – сказала она паучку, но тот, заметив движение ее руки, мгновенно юркнул под подоконник.

– Ишь ты какой молодец, выбрал местечко по своему вкусу, – восхитилась Ника, – не захотел оставаться в темном углу, куда я тебя пристроила.

Приглядевшись, она заметила в паутине сухие останки парочки мух и небольшого мотылька. Видимо удачливый охотник уже успел неплохо подкрепиться.

Знойный день клонился к закату, в воздухе носились стаи ласточек, наполняя воздух звоном серебряных колокольчиков. Мелодичные звуки птичьего щебета наполнили душу Вероники умиротворением и тихой, светлой радостью.

Но радость вскоре сменилась разочарованием.

Завершив свой роман, Ника опубликовала его на литературном сайте, но вдруг поняла, что поторопилась с завершением. Убрав финальную главу, дописала две новых и, прежде чем продолжить, решила заглянуть на сайт в список прочтений.

– Вот так… «Сам себе ты окошко, сам себе ты в нем свет», – пробормотала она невесть откуда пришедшие на ум слова. – Это тебе не выступление на концерте, когда  из зала на выплеск твоих эмоций, твоей творческой энергии, шла мощная ответная волна понимания и сопереживания. И две волны эти, сливаясь воедино, рождали воодушевление, подъем и единение всего зала.

На сей же раз Веронике пришлось столкнуться с явлением поистине для нее необъяснимым. Никогда ранее ей, да вряд ли и кому-либо другому, могла бы прийти в голову абсурдная мысль, открыв любую книгу Толстого, Достоевского, или даже кого-то из нынешних писателей, начать читать ее с середины, или же с последней главы.

– Странно, – диву давалась Ника, – отчего так? Ведь люди собрались на этом сайте пишущие, тем более должны понимать, что по одной – двум главам вырванным из контекста, понять суть написанного нельзя. Разве что можно составить некоторое мнение о языке и манере написания. Что же ищут здесь эти люди, зачем приходят? Смысла в происходящем она не видела. – Разве что и сюда уже проникло «клиповое мышление»*, – с горечью думала она. – Интернет…  Бесконечное мельтешение сюжетов, роликов, коротких текстов, «клики», «лайки»…  Постоянная их смена затягивает, рождает желание искать снова и снова что-то новое.

Все это незаметно входит в привычку, порабощает сознание, делает его таким же скачущим, поверхностным и фрагментарным – не давая себе труда осмыслить что-то одно, читатель устремляется к другому.

– Вот он итог, – горестно вздохнула Вероника, – «самая читающая страна в мире» скатилась к тому, что дети перестали читать. Они предпочитают общаться в режиме online при помощи коротких реплик и смайликов, и все это изменяет язык до полной неузнаваемости и… безграмотности. Слово, и произнесенное, и написанное, утрачивает свой смысл, красоту, образность, и превращается лишь в жалкое условное обозначение. Да и взрослые отнюдь не исключение.

Когда-то Вероника выписала для себя цитату из статьи Николаса Карра** «Google делает нас глупее?» и ей захотелось освежить ее в памяти. Возвратившись в комнату и отыскав блокнотик, она перечитала слова писателя: «Я уже не думаю так, как думал раньше. Особенно это заметно при чтении. Раньше я с легкостью погружался в книгу или длинную статью. Мозг увлекался повествованием или поворотами дискуссии, и я часами бродил по длинным дорогам прозы. Теперь такое редко случается. После двух-трех страниц внимание начинает рассеиваться, появляется какая-то суетливость, я теряю нить, начинаю искать, чем бы еще заняться. Такое ощущение, что мне постоянно приходится подтаскивать свой непослушный мозг обратно к тексту. Глубокое чтение, которое раньше происходило совершенно естественно, превратилось в борьбу <…> Ясно, что пользователи не читают онлайн в традиционном понимании этого слова; появляются новые формы чтения: пользователи горизонтально «пробегают» по заголовкам, страницам и абзацам в поисках быстрой добычи. Создается такое ощущение, что они выходят в Сеть, чтобы избежать чтения в его традиционном смысле».

Рядом в блокноте была еще одна цитата из новеллы «Литературная амнезия»***, где ее герой-писатель сетует: «Если я сегодня читаю книгу, то забываю начало, еще не добравшись до конца. Подчас моя память отказывает уже к концу страницы. И я еле плетусь от абзаца к абзацу, я скоро смогу удерживать в сознании только отдельные слова, которые доносятся из тьмы какого-то вечно неизвестного текста, вспыхивают, как падучие звезды, в момент чтения, чтобы тут же кануть в Лету, погрузиться в темный поток вечного забвения».

Вздохнув, Вероника отложила блокнот и снова вышла на балкон. Солнце уже скрылось, но вечер оставался душным и не сулил ночной прохлады. Ее «питомец», оправившись от испуга и отсидевшись в укромной щели, снова вышел на охоту и теперь важно восседал в самом центре своей паутины.

– Такие дела, уважаемый Ферапонт, – с грустной улыбкой сказала ему Вероника. – Но ты вот скажи, для чего и для кого я пишу? Зачем? Многие на сайте уверяют – «никаких отзывов не надо, пишу для себя». Какое лукавство! – усмехнулась она, – тогда и писали бы в стол, правда, Ферапоша? Так нет же, публикуют на сайте. Вот представь такую картинку, паучишка, выхожу я эдак на сцену, вырядившись в концертное платье, и пою, пою… «для себя». В пустом зале. Смешно, правда? Абсурд!

Понаблюдав еще немного за Ферапонтом, успевшим пока она предавалась праздным размышлениям поймать в свою паутинку очередную зазевавшуюся жертву, Вероника возвратилась в комнату, уселась за стол и решила, что  вопреки всему, писать продолжит.

– Кто-то же все равно прочтет, довольно будет и этого, – подумала она. – Получив дар от Бога, надобно им делиться.

__________

* Клиповое мышление – мозаичность и фрагментарность образа, его яркость и кратковременность, быстрая смена другими; алогичность, разрозненность, отрывочность информации, растворение её целостных моделей. В отечественной науке первым термин употребляет советский и российский философ Фёдор Гиренок. Он называет клиповым мышлением ”мышление реагирующее только на удар”.

** Николас Карр – американский писатель

*** Автор статьи – Патрик Зюскинд, немецкий писатель и киносценарист.

33. Друзья

– Очнулся? Ну, братец, можно сказать, легко ты отделался.

Петр молчал. Чувствовал он себя не то чтобы плохо, но и не хорошо, а проще сказать – никак.

– Ничего не чувствуешь? Не горюй, это пройдет. Пока представь что ты просто в невесомости. Летишь…

– Куда? – С трудом повернул к приятелю ватную голову Петр. – На тот свет?

– Размечтался! – хохотнул Андрей, – Не-е-т, – протянул он, – я тебя еще на этом помучаю. Скажи спасибо, что мы подоспели вовремя. Борис плешь проел, все хотел с твоей красавицей поближе познакомиться, будь она неладна, вот мы и подскочили к тебе. Скандальчик у вас был крутой, я правильно понял? И по всему не первый? Тебе как раз этого и не хватало, еще чуть-чуть и микроинсульт бы жахнул. А то и без «микро». Ну, ты и дурак! – Андрей осуждающе покачал головой, – себя бы лучше пожалел, человеколюбец.

– Петр сердито взглянул на друга, хотел было приподняться, но тот придержал его: – Лежать! Приказываю как старший по званию, лежать усердно и долго, – и подмигнул.

– Так точно, товарищ полковник! – Петр хотел сказать это громко и с ехидцей, но получилось тихо и даже как-то жалко. Он нахмурился и отвернул лицо к стене.

– Ладно, Петро, отдыхай. Через неделю будешь как новенький.

Петр взглянул на друга с сомнением.

– Ну, или через полторы. Не больше. А сейчас процедуры, еда, и спать, спать, спать.

– Постой, а как там…

– Там все в порядке, – перебил Петра доктор, с нажимом произнеся слово «там». – Потом об этом поговорим. Отдыхай.

Благодаря неусыпным заботам приятеля, Петр оправился довольно быстро. Андрей был доволен. Несмотря на многочисленные ранения и контузии, изначально крепкий, хорошо тренированный и закаленный во многих переделках организм Петра восстановился в определенный доктором срок – полторы недели.

– Ну-с, дружок, пора мне от тебя избавляться, – пристально наблюдая за реакцией Петра на свои слова, сказал Андрей, – как «земский доктор» тебе говорю, – подмигнул он.

Фраза, вызвавшая в прошлый раз неукротимый приступ ярости, на сей раз не произвела на Петра ни малейшего впечатления, он только расхохотался.

– Ну, Андрюха, ты и злопамятный! Что там с документами?

– Оформили. Свидетельство у меня в кабинете, идем.

– Сложно было?

– Да что ты, все как по маслу. Твоя Зинуля не только не противилась, а еще всячески процесс помогала ускорить. Не терпелось стать свободной – уж очень ей Борис, шельмец эдакий, по душе пришелся. Умеет он с бабами… Только пока не торопится, взвешивает все за и против.

Заметив, как помрачнел Петр, он осекся.

– Зато  ты теперь свободен. Уход и внимание Борис ей обеспечит, тебе не о чем беспокоиться. Или есть? – подозрительно взглянул он на друга. – Ты хоть понимаешь, насколько тебе противопоказана такая, с позволения сказать, семейная жизнь, если конечно не хочешь сыграть в ящик до срока. Понимаешь?

Петр молча кивнул головой, но в ту же секунду с замешательством ощутил шевельнувшееся в душе какое-то весьма неприятное чувство очень схожее не то с ревностью, не то с сожалением. Да в чем же дело? В чем дело? Он был свободен, его ждала Анна, а он тревожился о женщине, которая обманывала его, манипулировала им, и едва не свела в могилу. Теперь он оставлял ее на попечении человека, в котором, несмотря на заверения Андрея, совсем не был уверен.

– Да какое дело мне теперь до нее! – Петр даже выругался. Но видимо какое-то дело все-таки было, что-то такое щемило в душе и не давало ему покоя. «Я слушал, как она жаловалась и как хвастала, я прислушивался к ней, даже когда она умолкала. Она – моя»*, – вспомнилось вдруг ему. – Ну да, «была моя», да в том-то и закавыка, что не только моя. Как оказалось – общая. Перестань, – сказал он себе. – Точка.

– На имущество претендуешь? – прервал его размышления Андрей.

– Я? Ты что?! – взвился Петр.

– Тихо, тихо, так, на всякий случай спросил. Хотя я бы эту дамочку из принципа пощипал маленько на твоем месте.

– Во-первых, она не «дамочка».

– Ха!

– Вот тебе и «ха»! Ты оставайся лучше на своем месте, советчик. Лечи. Сам бы так никогда не сделал, небось.

– Ладно, согласен. Проверял нервишки твои. Что-то пока не очень, – нахмурился Андрей, – вот это все будешь принимать две недели, потом снова ко мне, – протянул он другу лекарства. – Или я к тебе. Посмотрим. И ехал бы ты к себе в городок поскорее, спокойней будет. С жильем только… Но ты разберешься, потихоньку восстановишь, я по свободе помогу, Борьку подключим. А пока, флигилек – вполне. Жить можно. А там, глядишь, и нормальная женщина найдется, без заскоков. Чтоб только нервы не мотала, а любила, холила и лелеяла, – хлопнул он Петра по плечу и рассмеялся.

– Уже.

– Что «уже»?

– Нашел.

Андрей с изумлением уставился на друга.

– Когда это ты успел? Ну-ка, ну-ка, докладывай. Я все-таки тебя уже пару раз с того света вытаскивал, обязан знать. Чтобы третьего не допустить, – ухмыльнулся он. – Собирайся. Пока я свободен, съездим к твоей красавице, заберем твои манатки, и я тебя отвезу в наш городок. Давно там не был – от дома моих родителей и стен не осталось…

И пока они ехали к Зинуле, Петр наконец рассказал другу об Анне.

34. С пылу с жару

Уехав к бывшей жене, Петр снова исчез. Писем от него не было уже почти две недели, телефон – вне зоны доступа.

– Нужно было узнать хотя бы номер телефона его друга, – терзалась Анна и сама же себе возражала: – можно подумать, я решилась бы позвонить… Никогда ведь нельзя с уверенностью знать, какое место ты занимаешь в чьей-то жизни. Не зависит от нас долговечность нашей любви, как не зависит долговечность и самой жизни. А те, кого ждешь, не приходят так долго…  Или же не приходят никогда.

Всю жизнь можно провести в сожалениях о том, что могло бы быть и не случилось, да так и не решиться сделать тот главный шаг, который мог бы изменить все. Ибо чтобы осмелиться сделать его, этот шаг, пришлось бы разрушить собственные устоявшиеся принципы, а возможно и преступить установленные самим для себя моральные границы. И неважно, что и принципы, и границы эти иногда могут быть ошибочными, а вовсе не истинными.

Что же остается? Остается принять жизнь, как есть. Ведь никогда еще бунтарство тех, кто все же решался «преступить», не приносило им удовлетворения, а приводило чаще всего к противоположному результату как в любви, дружбе, семье, так и в войнах, переворотах, революциях. Невозможно в полной мере предвидеть последствия своих поступков, даже самых, казалось бы, благих. Да и с желаниями не все так просто. Слишком уж часто жизнь подтверждает мудрость слов: «бойтесь своих желаний – они имеют свойство сбываться».

Так размышляла Анна, шагая по залитым жарким солнцем улицам, или сидя на берегу маленького озерка, наполненного родниковыми водами. Затем думать обо всем этом она перестала.

– Что ж, приходится признать, что это и есть жизнь. Моя настоящая жизнь, а мечты – не более чем иллюзия и самообман. «Пока что» – вновь возражала она себе. Именно «пока что» нужно смириться, жить день за днем, делать свое дело, и в каждом дне находить маленькие радости. А они есть, главное, замечать их.

Дом Анны стоял на самой окраине и по утрам ее будил щебет птиц и дробный стук дятла. Иногда прилетала попить воды сорока живущая на ближнем дереве. Иногда сойки или звонкоголосые синички решались, преодолев страх, ухватить несколько капелек живительной влаги из мисочки, которую Анна прикрепила к перилам балкона. Жара стояла адская и вся мелкая живность вкупе с бездомными кошками и собаками изнемогала от жажды.

Но, как писал Аристотель, «человек по своей природе есть общественное животное» и может состояться как личность лишь в человеческом обществе. Анна как личность сформировалась уже давным-давно и была вполне самодостаточной, однако к людям ее все-таки периодически влекло. И тогда она шла посидеть со своими немногочисленными знакомыми в маленькой кофейне. Выпивала чашечку кофе, рассеянно слушая досужие разговоры, и почти никогда не вступала в беседу, разве что изредка поддакивала из вежливости, обозначая тем свое присутствие. Ей было скучно слушать бесконечные пересуды о том, кто и что кому сказал, куда пошел, что купил, хорош ли был вчера обед или ужин.

Каждый раз, уходя, она уносила в душе некую досаду и разочарование. Ведь все, о чем пыталась иногда заговаривать она сама, отчего-то неизменно встречало возражения. У нее при этом создавалось стойкое впечатление, что все время ее хотят поставить на определенное ими самими для нее место. Так птицы дружно изгоняют белую ворону из своей стаи. А она в каком-то роде и была среди них той самой пресловутой белой вороной. Постепенно прежние связи ослабевали все больше, и вскоре Анна сократила свои визиты до одного, изредка двух в месяц. Тем не менее, перестать приходить совсем не смогла. Все эти люди, а некоторых из них она знала еще со студенческих лет, были в отдельности по своему милы и добры, но каждого из них уже поглотила в большей или меньшей мере жизненная рутина.

– Возможно, мне было легче, чем всем им, избежать подобной участи, ведь у них семьи, заботы, а я одиночка. Возможно. – Думая так, она и сама не до конца верила в это.

– Петр… С ним они были близки во всем. Несмотря на то, что в разлуке прошло много лет, сейчас ей казалось, что близость эта никуда не исчезла. А их профессии, по сути такие кардинально противоположные, сблизили их еще больше и научили понимать друг друга без слов.

Петра заставила ценить молчание служба в военной разведке, где изъясняться приходилось лишь взглядами да знаками. Анне нужно было беречь голос и не тратить его на слова. Постоянно живя в мире звуков, она полюбила безмолвие.

В этом они были очень схожи – необходимость молчать оттачивала интуицию так необходимую Анне в творчестве, а Петру – в его смертельно опасной профессии.

***

Завершив еще две главы, Вероника опубликовала их на сайте.

– Ну вот, – удовлетворенно вздохнула она, – получите, коллеги, новую главку с пылу, с жару, сегодня денек мой не прошел напрасно, пора и отдохнуть.

Напевая привязавшийся невесть откуда легкомысленный мотивчик  с мгновенно прилипшими к нему строчками из «Василия Теркина» – «лишь была б она с наваром, да была бы с пылу, с жару» – Вероника выключила компьютер, быстренько собралась и отправилась на прогулку.

Жара немного спала, но ее сменил штормовой ветер. Вздымая клубы пыли, он гнал ее по тротуару, закручивал в маленькие смерчи и швырял в лицо. Досадуя на непостоянство погоды, Ника возвратилась домой и занялась неотложными, но такими нелюбимыми хозяйственными делами. «Лишь была б она с наваром, да была бы с пылу, с жару» – снова выполз откуда-то и стал точить ее мозг назойливый «ушной червь»*.

– Да где же я могла подцепить эту надоеду? – Странно как…

Чтобы отвязаться от непрошеного гостя оккупировавшего голову, Ника решила занять ее чем-то более полезным и для начала заглянула на сайт проверить список прочтений.

– Ух ты… Да это успех! – иронически хмыкнула она, напугав зловредного червя своим восклицанием, отчего он мгновенно сжался и пропал. – Ого! Целых три читателя зашли прочесть новую главу. Ранее, читающими предыдущие главы, она их на своей страничке не видела, стало быть, и они предпочли читать роман с середины, а не с начала. – Вот такие мы люди-человеки, – грустно рассмеялась сочинительница, вспомнив остроумное замечание Оскара Уайльда: «В прежнее время книги писали писатели, а читали читатели. Теперь книги пишут читатели и не читает никто».

Станислав Лем высказался еще менее дипломатично: «Никто ничего не читает; если читает, ничего не понимает; если понимает, немедленно забывает». – Что ж, с середины так с середины, три читателя – так три. Остается надеяться, что не похожи они на персонажей этих высказываний и прочли все-таки, а не просмотрели по диагонали.

– Три читателя – так три, – снова непроизвольно пробормотала она, закрывая страничку, и припомнился ей полузабытый случай из студенческой жизни.

Незадолго до государственного экзамена нужно было ей для полной уверенности «обкатать» экзаменационную программу на публике. Поскольку состояла эта программа из девяти арий и романсов, Вероника добавила к ним еще столько же, чтобы получился полноценный концерт из двух отделений.

Студенческие концерты пользовались тогда немалым успехом, были бесплатными, и зал, особенно когда пели самые лучшие студенты, обычно набивался под завязку.

У многих будущих светил оперной сцены уже имелись свои почитатели, не пропускавшие ни единого выступления своих любимцев. Они постоянно присутствовали на всех экзаменах и академических концертах проходивших в Большом консерваторском зале. Были такие поклонники и у Ники.

Уже с утра, помимо обычного в дни концертов лихорадочного волнения, она почувствовала творческий подъем и втайне предвкушала успех. Такое случалось с ней редко, ибо была Вероника чрезвычайно требовательна к себе, а потому подвержена бесконечным сомнениям.

Как всегда, приехала она в консерваторию часа на полтора раньше – нужно было хорошенько распеться и сосредоточиться перед трудным концертом. Однако «человек предполагает, а Бог располагает». Так и произошло на этот раз.

Минут за сорок до начала концерта вдруг разразилась сильнейшая гроза с ливнем и градом, поднялся шквальный ветер. Наземь валились ветви с деревьев, возле соседнего здания упали строительные леса, установленные для ремонта фасада. К счастью обошлось без пострадавших – улица была пуста. Смельчаков рискнувших прогуляться под шквальным ветром, дождем и градом не наблюдалось.

– Все, пропал концерт… – Ника прильнула к щелочке в занавесе и с изумлением увидела с десяток людей рассредоточившихся по залу – смельчаки все-таки нашлись. Трое из них, ее верные почитатели, сидели в первом ряду. Один из них – старик, живущий в пригороде. Добираться ему приходилось в город на электричке.

Второй была хористка из оперного театра.

Знала Вероника и пожилую женщину сидящую неподалеку от них. Когда-то мечтала она стать певицей, а вместо этого всю жизнь проработала на заводе. Была она одинокой и до сих пор жила в заводском общежитии. Там, судя по всему, суждено ей будет встретить и свой последний час. Видно было, что она сильно вымокла под дождем, на коленях у нее лежал такой же мокрый букетик цветов, какие обычно сажают у подъездов домов.

– Будем отменять, – сказал Артем, ведущий концерта.

– Нет, – оторвав взгляд от щели в занавесе, отрезала Ника, – не будем. Как можно, люди ведь пришли в такую погоду! Возможно наши концерты для них единственная радость, которую они могут себе позволить, праздник для души.

– Люди… Три калеки! Пусть в оперу ходят, в филармонию. Нет же, подавай им бесплатные концерты! – презрительно скривился Артем.

– Поделись с ними деньгами, шоумэн, будут ходить.

– Ну телек пусть смотрят, тоже мне, меломаны! Как хочешь, а я отказываюсь. Ната, ты как, идешь? – спросил он аккомпаниатора.

Наталья нерешительно взглянула на Нику, затем на привередливого ведущего.

– Пойдем, обсудим ход концерта, – взглянув на Артема, как на пустое место, взяла ее под руку Вероника и повела в класс. – Я сама буду объявлять, обойдемся. А за деньги ведь остался бы! – бросила она взгляд через плечо на удаляющегося Артема.

Поскольку особо на аплодисменты, которые обычно давали возможность отдохнуть между номерами, надежды не было, они договорились, что сначала несколько произведений споет Ника, затем Наташа сыграет на рояле пару пьес. Пока она будет после этого отдыхать, Вероника исполнит несколько песен a cappella.** И так, чередуясь, они проведут этот концерт без потерь.

Ни до, ни после, Вероника, да и ее концертмейстер Наташа, не ощущали такого подъема, как в тот вечер, когда пели и играли всего лишь для нескольких слушателей. Чувства переполняли Нику. Маленький промокший букетик простых цветов и аплодисменты этих нескольких слушателей были дороже ей, чем букеты пышных роз и овации переполненного зала.

________________

* Ушной червь (англ. «earworm») – Навязчивая мелодия, которая  возникает в голове без всякого предупреждения и отказывается подчиниться, когда мы приказываем ей исчезнуть. Некоторые мелодии привязываются на несколько дней, а то и месяцев.

** A cappella (итал.) – пение без инструментального сопровождения.

35. Давно ходил босиком?

А может быть, и ты – всего лишь заблужденье

Ума, бегущего от истины в мечту?

Шарль Бодлер.

– Готов? – снимая на ходу белый халат, к сидящему в холле Петру подошел Андрей.

Петр встал и молча кивнул, раздумывая, как бы помягче сказать другу, что хочет он к Анне заехать без него.

– Хорошо, что готов. Только тут видишь, такое дело… – замялся Андрей, сегодня смогу доставить тебя только к Зинаиде – завтра у меня с утра нарисовалась серьезная операция. Давай на выходных заберу твои вещички, привезу, и пару деньков мы с тобой побездельничаем. Идет?

– Лады, – Я пока возьму только необходимые мелочи и поеду к Анне, а потом уже домой.

– К Анне? Уверен? – пристально поглядел на него Андрей.

– Да.

– Тогда вперед.

– Андрюха, ты не заморачивайся, отдохни перед завтрашним днем. Здесь недалеко – на автобусе доеду.

– И не заморачивался бы, не сомневайся, устал я что-то, да вот Борьку нужно срочно повидать. Дело есть.

– А по телефону?

– Не телефонный разговор.

Они вышли из помещения госпиталя и, щурясь от слепящего солнца, быстро пошли к машине. Андрей, обожающий скорость, как всегда резво рванул с места и, выехав на трассу, наддал газку.

– Эх, красота! – воскликнул он и еще сильнее придавил педаль газа.

– Ну куда ты торопишься? Ты же до вечера свободен.

– Угу, – промурлыкал друг с блаженной улыбкой.

– Может быть в лесочке минут на двадцать остановимся?

– Да хоть на час.

Видно было, что Андрей очень доволен тем, что вырвался хоть ненадолго из стен пропахших людским горем и болью.

– Смотри внимательно, скоро впереди будет грунтовка в лес, давай туда. Да, вот она, вот. Теперь не гони, тихонько. Стой! Хочу тебе кое-что показать.

Автомобиль плавно вкатился под сень деревьев и остановился.

– Как давно не был я в лесу… – Выйдя из машины, Андрей огляделся вокруг. – Здоровски, что ты вытащил меня сюда, а то я уже совсем забыл, что в этом мире есть что-то еще кроме ран, крови, стонов, операционного стола…

Знойная, пряная духота вокруг была такой густой, что, казалось, можно было потрогать ее руками. Не было слышно даже птиц, только тихонько шумел ветер в вершинах высоких сосен.

– Давно ходил босиком? – улыбаясь, спросил Петр, снимая берцы.

– Пожалуй, еще в детстве, – последовал примеру друга Андрей.

Хвойная подстилка, успевшая подсохнуть после вчерашнего дождя, мягко пружинила под их ногами, лаская босые ступни нежным, приятным теплом. Воздух, напоенный сосновым духом, кружил голову.

Они подошли к высокой сосне и с пригорка им открылся вид на широкую поляну, покрытую, как и в тот раз, когда Петр увидел ее впервые, множеством алых шляпок мухоморов.

– Ух ты… – воскликнул Андрей. – Ну, Петро, удружил! Ты откуда про это место узнал?

– Случайно набрел на него, когда в прошлый раз от тебя ехал.

– Ба… Да здесь и маслят тьма, – Андрей наклонился, сдвинул хвою рядом с коричневой шляпкой и восхищенно присвистнул, увидев целую семейку маленьких грибочков.

– Давай наберем и свезем твоей Зинуле, – загорелся Андрей. Постой, я сейчас схожу, пакет из машины принесу.

– Да постой! Ты в курсе какая это морока их чистить? Кожица тяжело снимается и руки чернеют так, что не отмыть. Думаешь Зинуля станет свои ухоженные ручки да свой маникюрчик портить?

– Плевать! – уже издали крикнул приятель.

– Вот, – один пакет он протянул Петру, второй оставил себе. Ножичек только один, возьми. Я руками, аккуратненько. Обойдемся и без Зинули – сядем втроем и почистим. Мы их в дуршлачок, прокипятим пяток минут, обдадим холодной водичкой, и все пойдет как по маслу. Каламбурчик, однако – маслята по маслу, – рассмеялся он. – Я водочки прихватил, посидим, расслабимся.

Петр бросил недовольный взгляд на друга, но промолчал.

– Да, а тебе нельзя, – хохотнул Андрей, – зато мы с Борькой… М-м-м… А ты будешь грибочки наворачивать да на нас с завистью поглядывать. Вот и проверим твою силу воли. Устоишь?

– Садист ты, Андрюха. Вот все вы хирурги такие – и ножом режете, и без ножа режете.

Они взглянули друг на друга и расхохотались.

После лесной прогулки оба чувствовали себя довольными и отдохнувшими. Андрей даже скорость сбавил и всю дорогу травил армейские анекдоты, рассказывать которые, был большой мастак.

– Ты смотри-ка, Борис расстарался! Дистанционку установил. Андрей, вдавив кнопку звонка, назвал себя. Ворота медленно растворились, и автомобиль вкатился во двор.

– Здорово, вояки, – широко улыбаясь, вышел им навстречу Борис.

Сгрузив пакеты с грибами на стол в прихожей, мужчины пожали друг другу руки. Через секунду появилась и хозяйка дома.

– Здравствуйте, Андрей Владимирович, расплылась она в лучезарнейшей улыбке. – Привет, Петр, – искоса взглянула на бывшего супруга. – Приглашай в гостиную, Боря. А это что? – заметив пакеты с грибами, подошла она к столу.

– Сами почистим, – увидев, как она сморщила свой симпатичный носик, поспешил сказать Андрей.

– Вот еще! – воскликнул Борис. – Зинаида, быстренько на кухню. Я тебя перчатками на год обеспечил, ручки твои не пострадают, – запечатлел он на ее пальчиках поцелуй и легонько подтолкнул в сторону кухни.

Зинуля послушно последовала в указанном направлении. Подхватив пакеты с грибами, Борис двинулся за ней, по пути давая указания.

– Ну, сейчас она ему устроит за эдакий тон, – подумал Петр.

– Ничего не будет, – поняв по лицу друга, о чем тот подумал, тихо сказал Андрей. – Борька отличный психолог. А Зинаида… Ты же говорил, что она выросла в детдоме, а там за себя нужно было бороться, уметь давать отпор. Вот она всю жизнь и вертела всеми, хотя подсознательно ей всегда хотелось побыть слабой женщиной, чтобы не она командовала, а командовали ею. Вот Борька, не то что ты, он сразу это просек, когда я ему рассказал как дела обстоят. И теперь твоя Зинуля сущий ангел. Чуть взбрыкнет, Борис ее тут же на место ставит. Правит, стервец, при помощи кнута и пряника. А ты с ней миндальничал, вот она и творила что хотела. Таким как она нужна жесткая рука, я доктор, знаю что говорю.

– Стоп, – сказал Петр, – но все это сильно смахивает на чистейшую манипуляцию. Любовью здесь и не пахнет. А что будет с ней, если она Борису надоест, и он ее оставит?

– Ты не думай, – продолжил Андрей, – Борис мужик ответственный, правда, не романтик. Это из тебя романтику даже война не выбила. Поверь, они друг друга стоят. И если он не даст слабину, проживут голубки до старости.

Петр с сомнением покачал головой.

– Ты сам смотри с Анной не промахнись, – похлопал его по плечу Андрей.

– А вот это уже не твое дело, – не сдержавшись, грубо отрезал Петр и встал.

– Ты куда?

– Собираться.

– А грибочки?

– Не нужны мне твои грибочки. Я хочу скорее уехать.

– С Зинаидой простишься?

– Нет. – Неожиданно для себя, Петр ощутил в душе острое чувство не то ревности, не то сожаления. – Я для нее теперь пустое место.

Андрею показалось, что в голосе друга явственно прозвучала обида.

– Ты только не размякни, если Зинаида к тебе снова льнуть начнет.

– С чего бы?

– У Бориса через неделю отпуск заканчивается, не сможет он целыми днями рядом с ней быть. Дамочка могут заскучать, – иронически хмыкнул он.

Петр мрачно взглянул на друга и подумал, что как это ни прискорбно, в словах его есть резон, они неожиданно поколебали в нем былую уверенность. Остаться? Ехать к Анне? В эту минуту ему хотелось остаться и никуда не ехать. Если бы только не Борис.

– Прощай, – пересилив себя, наконец, сухо сказал он и быстро вышел.

Андрей лишь покачал головой, мрачно глядя ему вслед.

36. Возвращение

  Петр был зол на Андрея. Мимоходом сказанные другом фразы настолько прочно засели в голове, что всю дорогу под мерный рокот мотоцикла терзали мозг Петра. «Смотри с Анной не промахнись» – зудела и зудела навязчивая мысль, «дамочка могут заскучать» вторила ей другая и он уже горько сожалел, что так неосмотрительно поделился с другом самым сокровенным.

– Да уж, «в любви надо действовать смело, задачи решать самому и это серьезное дело нельзя доверять никому»,* – вспомнились ему слова песни. С неприятным осадком на душе он подкатил к дому где жила Анна, и, оставив мотоцикл рядом с двумя автомобилями на маленькой стоянке напротив дома, направился к подъезду. Но, не доходя до него нескольких метров, он невольно замедлил шаг и в нерешительности остановился. В эту минуту он готов был повернуть обратно.

– Вот я дурак, не писал ей почти две недели. Конечно, для меня это время промелькнуло как один миг, а что могла подумать она? Здравствуйте вам, явился гость нежданный! – отпустил он себе мысленную оплеуху. – Ну почему я не удосужился хотя бы предупредить ее о приезде? И с чего я решил, что она меня ждет, мы виделись всего лишь три дня после разлуки длиною почти в целую жизнь. Я ведь даже не знаю, как жила она все это время без меня, – запоздало корил он себя, – хотя когда мне было узнавать…

У Петра вдруг заломило виски, появился и стал нарастать шум в ушах.

– Осколок у позвоночника привет шлет, слишком долго за рулем просидел. Недоставало еще, чтобы приступ головной боли приключился как тогда, при первой встрече, – поморщился он, превозмогая боль.

Дело, конечно, было не только в осколке. Прежние сомнения никуда не исчезли и продолжали точить его изнутри. От этой раздвоенности на душе у него стало муторно. Но выбор был сделан, пути для отступления отрезаны. Он уже здесь.

Присев на скамейку у подъезда, после некоторых раздумий Петр решил, что правильнее будет позвонить Анне и предупредить ее о своем приезде. Вспомнилось ему, как когда-то давно он уже совершил оплошность, без предупреждения вернувшись домой из боевой командировки. Вспомнил и чем это закончилось. От Анны он такого не мог ожидать, она совсем не была похожа на легкомысленную Анюту, но червячок сомнений, ведущий свою родословную с тех давних времен, внезапно проснулся и опасно зашевелился в душе. Не успел он достать из кармана мобильник, как неожиданно над его головой раздался тихий голос, который узнал бы он и среди сотен других:

– Ты… Это ты… – словно не веря самой себе, выдохнула неслышно подошедшая Анна.

– Я и не заметил, как ты подошла, – Петр поспешно поднялся со скамьи.

– С кем поведешься, – рассмеялась Анна, – тебя же учили в спецназе подходить бесшумно, вот и я…  У тебя учусь.

Он заметил, что она немного похудела, под глазами залегли тени, веки слегка припухли и покраснели, будто совсем недавно она плакала.

– А я – вот, – приподняла она сумку, которую тут же перехватил Петр, – будет чем тебя накормить с дорожки.

Лифт не работал. Они неспешно поднимались по грязной лестнице, усыпанной разным мусором, и отходами жизнедеятельности людей и котов, перекидываясь ничего не значащими фразами, будто и не расставались никогда.

Войдя в квартиру, Петр занес продукты в маленькую кухоньку, видимо пережившую не одну коммунальную катастрофу. Во многих местах отставшие от стен обои были покрыты следами некогда стекавшей по ним сверху воды, на потолке темнели безобразные проплешины отпавшей штукатурки. В кухонном шкафчике недоставало одной дверцы, остальные перекосились от влаги и открывались с трудом – Анна как раз доставала с его полочек посуду.

Проследив за взглядом Петра, она, словно извиняясь за неприглядный вид своего жилища, молча пожала плечами. Видно было, что ей очень неловко перед Петром за эту нищету и неустроенность.

– Освежись с дороги, а я пока приготовлю нам поесть, – протянула она ему чистое полотенце.

Ванная комната повергла Петра в еще большее уныние. Те же следы неоднократных протечек на стенах, зияющая дыра вентиляционного отверстия с кое-как приставленной к нему решеткой, да так и оставшийся почерневшим после уничтоженной плесени потолок.

В комнате – все та же печать разрухи, безденежья и многолетнего отсутствия ремонта. Везде были видны тщетные попытки поддержать чистоту и хотя бы какой-то уют. Старые полки с книгами, такие же древние секретер, софа и пианино – вот и вся обстановка.

– Бедный «оловянный солдатик», сколько же тебе пришлось претерпеть в этой жизни и сколько же я еще не знаю о тебе… – Угрызения совести и горькие сожаления об утраченном времени охватили душу Петра. – Ничего, теперь все будет по-другому. Мы уедем отсюда. Уедем и начнем жизнь сначала. Пока мы живы, ничто не потеряно до конца.

Освежившись под душем, Петр почувствовал себя лучше, головная боль немного отпустила, и он вышел на балкон покурить.

На противоположной стороне улицы домов не было. С высоты десятого этажа ему хорошо было видно все пространство поля до самого горизонта. Оно было поделено на небольшие квадратики огородов, на каждом из которых высилось по два-три фруктовых деревца и кое-где виднелись сгорбившиеся фигурки огородников. От дороги огороды отделяла неширокая полоса деревьев, откуда слышался стрекот сорок, дробный стук дятла и посвистывание синиц. Прямо перед Петром, едва не задевая его крыльями, стремительно носились стаи ласточек, оглашая окрестности звоном серебряных колокольчиков.

Подняв глаза, Петр загляделся на небо. Как редко доводилось ему видеть такую красоту… Яркую синеву оттеняла белизна огромного облака из темно-синего брюха которого, у самого горизонта, изливался сияющий разноцветьем водопад радуги.

– Знаешь, только этот простор, эта бесконечно меняющаяся красота и примиряет меня со всеми тяготами жизни… – промолвила неслышно подошедшая Анна.

Порывисто обернувшись, Петр обнял и прижал ее к груди, зарывшись лицом в ее волосы.

– Ты так бледен, и у тебя очень усталый вид, – отстранившись, пристально поглядела она на Петра и нежно провела ладонью по его лицу, – пойдем, пора нам немного подкрепиться.

За обедом они говорили о том о сём, подсознательно избегая разговора о самом важном. Первым не выдержал Петр.

– Пойдем, покурим? – отодвинул он тарелку и поднялся из-за стола.

Анна как-то странно взглянула на него – на мгновение она утратила чувство реальности. Ей вдруг почудилось, что она не дома, а в маленьком домике посреди разрушенного городка, что Петр никуда не уезжал, а дни ожидания, сомнений и слез, были всего лишь сном. Она непроизвольно тряхнула головой, пытаясь избавиться от неожиданного ощущения deja vu.

Поняв по ее лицу, о чем она подумала, Петр слово в слово повторил сказанную им перед отъездом фразу:

– Я покурю, а ты воздухом подышишь, – он улыбнулся, – ты вспомнила тот день?

– Я не забывала.

И так же, как тогда, будто бы боясь, что Анна может внезапно исчезнуть, он крепко взял ее за руку, и они вышли на балкон.

Став с подветренной стороны, Петр вынул сигарету, щелкнул зажигалкой.

– Андрюха запретил, – сказал он, выдохнув дым в сторону, но… Слишком въелась привычка. На войне курево и успокаивало и согревало. По крайней мере, так нам казалось. Андрюхе снова пришлось со мной повозиться. Я ведь оттого и молчал.

– Ты ведь ехал помочь…

– Помог, – перебил он ее, – а потом и сам в госпиталь угодил. Сейчас ехал к тебе и не был уверен, ждешь ли ты еще меня, – искоса бросив на Анну взгляд, он погасил сигарету, и по военной привычке не оставлять после себя следов, сунул окурок в пустую пачку.

– Ждала, но уже и не ожидала.

Виноват, что молчал, прости. Сожалел, что поехал… – он запнулся, – поехал к ней. Но ведь не помочь тоже не мог. Совесть бы потом грызла, я-то себя знаю. Да и госпиталем тебя не хотел расстраивать. Воистину, благими намерениями вымощена дорога в ад. Сам мучился, тебя мучил…

– Да. Мне и самой пришлось убедиться в справедливости этих слов.

Петр вопросительно посмотрел на нее.

– Когда брат из благих побуждений не сказал мне о смерти деда. Я ехала к нему в предвкушении радостной встречи, а вместо этого…

Оба надолго замолчали думая об одном и том же.

– Ты готова ехать со мной? И начать все сначала? Легкой жизни обещать не могу. – Взгляд его карих глаз стал пугающе отстраненным, голос –твердым, интонация – жесткой. – Но ты должна знать…

Анна невольно напряглась и замерла в ожидании.

– Я теперь военный пенсионер, инвалид второй группы, – он криво усмехнулся, – от первой я кое-как отпетлял, Андрюха, хоть и со скрипом, но помог. Ты сама видела, какие приступы головной боли у меня бывают. Осколок у позвоночника беспокоит, и если сдвинется…  Только и это еще не все. Иногда случаются приступы беспричинной ярости ужасающие даже меня самого. С этим ничего не поделать – постконтузионный синдром. Сейчас они бывают реже, но отдаленных последствий не может прогнозировать даже Андрей.

Он говорил и говорил. И выглядело это так, будто бы хотелось ему напугать ее, заставить отказаться от себя, и тем самым избавить от грядущих тяжелых испытаний. На самом деле, душа его сжималась от ужаса и чувства обреченности. Ему казалось – если потеряет он и Анну, вместе с нею исчезнет смысл его дальнейшего существования. Исчезнет шанс возвратиться к жизни, подаренный ему этой нежданной встречей.

В ту самую минуту к нему пришло осознание, что войне все же удалось надломить его крепкий доныне дух. И он больше не уверен, что сможет справиться с этим надломом в одиночку. Проведя столько лет среди грязи, крови, боли и зла,  истосковавшись по теплу, он страстно хотел быть любимым. Но еще большей была живущая в нем жажда любить самому. Любить, согревать, оберегать. Эти чувства, невостребованные и даже опасные на войне, теперь настойчиво требовали выхода. И вместе с тем, он отчетливо понимал, какой тяжелый груз может лечь на хрупкие плечи Анны, если свалят его последствия ранений и контузий.

– Теперь ты знаешь, что может ожидать тебя. И если… – Петр помолчал, не решаясь произнести слова способные разрушить все и навсегда, – лучше откажись отменя сейчас, пока еще… – он снова не договорил.

Закрыв лицо руками, Анна молчала.

– Что ж, этого следовало ожидать, – с горечью подумал Петр, – но разве правильнее было бы умолчать мне обо всем?

Повисла долгая, мучительная пауза.

– Я, наверное, тогда поеду, – тихо проронил Петр вставая. – Прости.

Внезапно она вскочила, подняла к нему к нему залитое слезами лицо и прижала теплую ладонь к его губам.

– Петька мой, Петька… Досталось тебе, – прошептала она. – Как же я без тебя? Теперь уже никак. Я ведь тоже считай инвалид – усмехнулась она сквозь слезы, – голос потеряла, а с ним… и все ушло. Так что будем жизнь коротать вместе – два инвалида… Слово-то какое противное, не произноси его больше, – порывисто обняла она его.

– Не буду, – еще не до конца веря в происходящее, Петр шершавой ладонью бережно отер слезы с ее щек.

– Даже не покарябал, – вспомнила она его любимое с детства словечко и счастливо засмеялась.

Прижав ее к груди, он неспешно вынул заколки из ее волос, и они мягкой светлой волной опустились ей на плечи. Зарывшись в них лицом, он вдыхал их аромат, нежно гладил, перебирал и шептал, задыхаясь:

– Милая, милая моя Анька, девочка моя…

И как в ту ночь, когда так нежданно соединила их судьба в маленьком домике посреди войны и разрухи, снизошло на нее умиротворение, и тихая радость до краев заполнила душу. Странное чувство возвращения охватило все ее существо, будто после многих лет изгнания она обрела родной дом, доныне грезившийся ей лишь в сладких снах.

______________

* Песня из кинофильма “Испытание верности”.

37. Прерванное счастье

– Какой же денек сегодня! Ух! – В дверном проеме появился Петр и вместе с ним в комнатку ворвался ослепительный поток солнечного света. – Держи! –  протянул он Анне маленький букетик цветов. – Скоро, скоро мы уже дом наш подновим! Начнется у нас с тобой новая жизнь, – подхватив Анну на руки, он закружил ее по комнате, осыпая поцелуями лицо.

– Все, все, можешь уже поставить меня на место, цветочки помнешь, – шутливо отбивалась от него Анна. – Смотри-ка, ромашки! Ты где их раздобыл? В нашем саду только медуница и выросла, – поставила она цветы в глиняный кувшинчик.

– До чего же хорошо… Живем! – Петр плюхнулся на стул, закинул руки за голову и счастливо засмеялся, – за дальней посадкой их нашел. Вот теперь, когда мы все вместе – ты, я, и цветочки, – озорно подмигнул он Анне, – наше житье-бытье целиком и полностью в наших руках!

Солнечный блик упал на его лицо, и Анне на мгновение показалось, что свет этот струится из глаз Петра – таким ясным и сияющим был его взгляд.

– Наверное… Хорошо бы! Станем жить-поживать да добра наживать, – засмеялась Анна, – как в сказках, что когда-то с дедом и бабушкой по вечерам читали.

– Да ну, в сказках… Они же все этими словами и заканчивались, а дальше? А дальше, – он шутливо щелкнул Анну по носу, – дальше сказочникам наверное фантазии не хватало. Дойдут до самого интересного – фьюить, и нет ее. – Петр обнял Анну за талию и усадил к себе на колени. – Или же эти вреднючие сказочники от нас что-то скрывали? Что-то эдакое… – прищелкнул он пальцами, – неприглядное что ли. Как думаешь? – с хитрой улыбкой он заглянул ей в глаза.

– Фу… Ты такое скажешь – вреднючие… Сказочников ни за что обидел, – рассмеялась Анна. – Я вот думаю, что от сказок пора бы уже нам к делу перейти – оладушки стынут. Налетай!

– М-м-м… вкуснота… – Петр обмакнул оладушек в сметану и, откусив, зажмурился от удовольствия. Крепко удерживая Анну пытавшуюся выскользнуть из его объятий, он принялся кормить ее, хохоча  и приговаривая – ешь, ешь! Не поешь толком – будешь волком, а обжора, что хороший жернов что ни кинь, все смелет!

– Да ну тебя, Петька, – расхохоталась Анна. Перемазал всю. И где ты только таких прибауток понабрался?

–Да у деда же Евдокима твоего. Ай-яй-яй… Не помнишь? А еще, когда мы с ним пилили-строгали, он подмигнет бывало, и говорит – «Мы, Петька,  рождены, чтоб сказку сделать былью, а уж быль сделать сказкой – совсем плёвое дело». Это хоть помнишь, забывака ты моя? Теперь придется нам последовать его мудрым заветам и дружненько соорудить сказку из вот этой нашей суровой были, – широким жестом обвел он воображаемую «быль».

– Что-то не было до сих пор у нас никакой сказки, хочешь не хочешь, а придется нам просто жить да поживать. Примерно как сейчас, – хохотнула Анна. – Вот только «добра наживать» – это вряд ли.

Смеясь, они по очереди заталкивали оладушки друг другу в рот, пока окончательно не перемазались сметаной.

– Согласен, давай всегда будем поживать вот как сейчас, – проговорил с набитым ртом Петр, аккуратно вытирая клетчатым платочком сметану со щек Анны.

– Прожуй сначала, – рассмеялась она. – Слушай, мне вот все время хочется узнать – а зачем? Зачем это нужно нам всем «поживать»? Как думаешь?

– Интересно, кому это «всем», а? – подозрительно сощурился Петр, но внезапно их веселье прервал звонок телефона.

Анна долго слушала невидимого собеседника, изредка вставляя короткие фразы.

– Бывшая ученица, лет пять с ней не виделись, она обо мне и не вспоминала все это время, – закончив разговор, пояснила она, – а теперь я вдруг срочно понадобилась, прямо хоть сегодня выезжай и всё.

– Это еще зачем?

– Дочь ее знакомых собирается участвовать в конкурсе на вакантное место в оперном театре, просит меня срочно приехать и помочь ей подготовиться. Мало времени осталось. Как будто в столице все педагоги по классу вокала вымерли, – Анна пожала плечами. –  Их там пруд пруди. Эти ее знакомые могли нанять любого, люди, мягко говоря, не бедные.  Но она зачем-то посоветовала им выписать педагога из «провинции». Меня, то есть.

Петр удивленно вскинул брови.

– Представь, для них все, что не столица – провинция. Не поверишь, какой неправдоподобно большой гонорар мне они собираются выплатить. Дорога также за их счет.

– Надолго?

– Прослушивание через два месяца.

– А жить все это время где? В гостинице?

– Выделят мне отдельную комнату в своей немаленькой квартире, кстати, в самом центре. С ученицей нужно будет заниматься ежедневно утром и вечером без выходных.

Бережно ссадив Анну с колен, Петр встал, подошел к окну. Некоторое время он стоял, задумчиво барабаня пальцами по стеклу.

Денег катастрофически не хватало, восстановление жилья требовало огромных затрат, а компенсация за разрушенный дом далеко не покрывала всех расходов. Сбережений ни у кого из них не было, работать Петр все еще не мог. Но отпустить Анну на заработки?

– Отпустишь меня? – нарушила Анна напряженную тишину. – Деньги эти были бы хорошим подспорьем. Мы смогли бы нанять пару человек, поскорее закончить нашу стройку и не мерзнуть зимой здесь, в летней кухоньке.

– Ты права, деньги нужны, но сдается мне, что ради одних только денег ты бы не поехала. Соскучилась по своей работе? – развернувшись от окна, Петр испытующе взглянул на нее.

– Не поехала бы, ты прав. Хотя…

– Что ж, понимаю. Тогда сегодня и поезжай, – с минуту помолчав, сказал он, и, обняв за плечи, тихо продолжил, нежно перебирая ее волосы, – у Андрюхи скоро отпуск, Борис обещал подключиться. Алеха и Димка, помнишь, мы с ними дезертиров ловили, тоже помогут. Два месяца в трудах быстро пролетят. Но как же буду я скучать по тебе… Всё мы, конечно, не успеем сделать, но к твоему возвращению относительную красоту и порядок наведем.

– Не нужна мне никакая красота. Я разве во дворце мечтала с тобой жить? Или мечтала, что ничего мы делать не будем, а только глядеть в глаза друг другу, не разжимая объятий? Я хочу быть рядом с тобой не для этого. – Петр слегка отстранился и хмыкнул. – Ну, не только для этого, – смутилась Анна. Я не знаю… Просто… Расставаться с тобой больше не хочу, – она уткнулась ему в плечо и неожиданно всхлипнула. – И никуда я не поеду!

– Ну-ну… Анька, милая, девочка моя, – нежно отер он слезы с ее щек, поднял на руки и присел на топчан, укачивая словно ребенка. – Разве я хочу расставаться? Это же только на короткое время.

Знаешь, пока я скитался по госпиталям, успел перечитать уйму книг. Вот сейчас вспомнились слова одного философа: «Любовь, в сущности, не знает исполнившихся надежд. Бывает иногда сравнительно счастливая семейная жизнь, но это счастливая обыденность».* – Петр заглянул ей в глаза, – не нужно бояться разлуки, главное, чтобы после расставания обязательно была встреча. Мне кажется, ты от обыденности сейчас и бежишь. Что-то же тебя зовет в дорогу…  И это совсем не выгода. Мы ведь оба не хотим погрязнуть в этой самой обыденности, правда?

– Как получится, – грустно улыбнулась Анна.

– Что ж, решено, езжай, – вздохнул Петр, размыкая руки. – Насколько помню расписание, до поезда остается еще часов пять. Я отвезу тебя на станцию, собирайся пока.

– Да, пора собираться… – Смотри, помощник твой идет.

– А, Леха… –  выглянул в окно Петр и помахал приятелю рукой, – заходи!

_________

* Николай Бердяев.

38. Передряга

  Уже полтора месяца Анна жила в столице, в квартире своей новой ученицы. Занятия шли успешно, программа почти была готова, ничто не сулило осложнений.

Голос у Елены был превосходный – богатый обертонами, мощный во всех регистрах, способный пробиться через самый плотный оркестр, что совсем немаловажно для оперного певца. Но была она из тех вокалистов, которых «коридорная кафедра» величает «дубами» – природных актерских способностей было у нее маловато, а в консерватории никто не уделил их развитию должного внимания. Ей очень нравился собственный голос, она наслаждалась его звучанием, однако владеть им в полной мере так и не научилась.

Публику голос ее также поражал и восхищал, но лишь первые пять – десять минут. Далее становилось скучно и хотелось уйти, настолько однообразным было исполнение лишенное оттенков, полутонов и хоть какой-то выразительности.

Анне нужно было «натаскать» Елену так, чтобы недостаток этот был по возможности преодолен и как можно менее заметен во время прослушивания. Она понимала, что сделать это за столь короткий срок задача прямо-таки непростая. Тем не менее, в решении ее они обе уже значительно преуспели – ученица старалась восполнить пробелы своего предыдущего обучения с азартом и огромным усердием. Но вдруг занятия неожиданно пришлось прервать – скоропостижно скончалась бабушка Елены жившая в другом городе. Заверив, что сразу же после похорон она возвратится, Елена уехала.

Анна же, пользуясь неожиданно возникшей паузой в занятиях, наконец-то смогла встретиться со своей бывшей студенткой и вместе с ее семейством отправилась к ней на дачу в близлежащий поселок.

«Дачей» оказался крепкий особняк довольно внушительных размеров. Во дворе утопающем в обилии цветов, под двумя голубыми елями располагался столик с удобными плетеными креслами, чуть поодаль – крытая площадка с мангалом. Справа от дома красовалась изящная беседка увитая диким виноградом, а в самом дальнем уголке участка, за фруктовыми деревьями и кустарниками – деревянная баня. Все это и многое другое  с гордостью продемонстрировала Анне хозяйка этого великолепия Антонина. Попутно она успевала перебраниваться с мужем и жаловаться на заботы «не дающие продыху даже на природе».

– Где же ты сейчас поешь? Все в том же театре? – поинтересовалась Анна у когда-то подававшей большие надежды Антонины.

– Да ну… В змеюшнике этом? Я там и года не вытерпела. Вот, появился поклонник, – она как-то весьма неуважительно ткнула пальцем в сторону супруга хлопотавшего у мангала, – я и вышла замуж. Характер у него, правда… Да и староват. Но меня любит.

– А ты? – вырвалось у Анны.

– Зато все у меня теперь есть, – ничуть не смутившись, и словно не заметив довольно бестактного вопроса, продолжила хозяйка особняка. – С ребенком только заботы, – Антонина досадливо поморщилась, – но через пару дней приедет няня, моя дальняя родственница. Муж по делам бизнеса уедет на промышленную выставку в Ганновер, и я буду свободна как ветер.

– На сцену не хочешь вернуться?

– О, шашлычки уже готовы! Неси их к столу – крикнула мужу Антонина. Видимо вопрос о сцене пролетел мимо ее сознания. – Он их так умеет готовить, вместе с шампуром проглотить можно! – рассмеялась она и, взяв Анну под руку, повлекла ее за собой к столу.

Анна смотрела на бывшую ученицу во все глаза и дивилась своей прежней слепоте.

– Как же я раньше не замечала этой пустоты в ней…  А ведь какой талант ей был дан! Но «врожденные дарования подобны диким растениям и нуждаются в выращивании с помощью ученых занятий» справедливо считал еще Фрэнсис Бэкон. Антонина же была очень ленивой студенткой. – Лишь в итоге огромных усилий Анны и занятий почти что «из-под палки», на прослушивании Антонина произвела фурор и сразу же была приглашена в театр.

Анну тогда не удивило, что этой радостью Тоня не сочла нужным поделиться с ней. Многие студенты быстро забывают тех, кто помогал им стать теми, кем они стали впоследствии. Случается это довольно часто, особо винить их в этом вряд ли стоит. Театрально-гастрольная жизнь требует много времени и сил, сил не только физических, но и моральных. Анна и сама была не без греха, о чем часто вспоминала с раскаянием.

Закончив консерваторию и окунувшись в театральную жизнь с головой, она лишь через год навестила Марию Михайловну, которая некогда спасла ее от потери не только голоса, но и здоровья, да и самой профессии.

– Но я же всегда помнила о ней, – не преминула оправдаться перед собою Анна, – а вот Антонина… Вспомнила через пять лет, когда потребовалось оказать услугу влиятельным знакомым. – Фу, какие мелкие мысли, – оборвала она себя.

Через день, весьма утомленная навязчивым гостеприимством, Анна с облегчением  простилась с хозяевами. К поезду нужно было идти через березовую рощу, и, наслаждаясь тишиной и одиночеством, она неторопливо пошла на станцию. Ребенок Антонины немного приболел и Анну проводить она не смогла.

Прошло еще два дня. Елена должна была уже возвратиться, но ни ее, ни каких-либо вестей от нее все еще не было.

Наконец на третий день, поздним вечером, раздался телефонный звонок. Запинаясь и вздыхая, Елена стала путано рассказывать Анне, что они решили похоронить бабушку на городском кладбище и поэтому…

Внезапно наступила небольшая пауза, а затем в трубке раздался другой, холодный и властный голос. Видимо мать Елены решила ускорить дело и обойтись без лишних сантиментов: «Вам нужно побыстрее освободить квартиру. Мы уже в пути, прибудем через час. Ночью гроб побудет в квартире, а завтра утром состоятся похороны на Байковом кладбище. Вы пока поживите пару дней у Антонины, которая вас нам рекомендовала. Мы сообщим, когда можно будет возвратиться и возобновить занятия».

Все это было сказано тоном, не предвидящим абсолютно никаких вопросов и тем более возражений.

– Ну и ну… – Анна обомлела. Ей и самой не хотелось бы находиться в чужом доме рядом с покойником, но ведь можно же было предупредить заранее, а не за час до приезда, в одиннадцатом часу ночи.

– Вот так, – горько вздыхала Анна, поспешно собирая свои немногочисленные пожитки и запихивая их в дорожную сумку. – Кто я для них? Аванс выплачен, деньги большие, и значит можно со мной обращаться без церемоний, как с распоследним бесправным гастарбайтером.

Анна с ужасом вспомнила, что Антонина-то все еще на даче и предупредить о своем неожиданном ночном визите ее никак невозможно – чтобы звонки не потревожили ребенка, телефоны она на ночь отключала. Но «освобождать квартиру» было надо, и быстро.

Посмотрев расписание, она поняла, что едва-едва успевает на самую последнюю электричку, и, конечно же, опоздала. К счастью, через десять минут в том же направлении следовал пассажирский поезд. Только вот останавливался он с противоположной стороны поселка. Анне теперь нужно будет почти полностью пересечь его, чтобы добраться до цели, и все это ночью, не зная дороги, наобум.

  В горячке ей и в голову не пришло, что не стоило пускаться в столь опасную авантюру, а разумнее было бы пересидеть до утра на вокзале. Но Анна была взвинчена, оскорблена, и очень зла оттого, что позволила так унизить себя. Примиряло с ситуацией лишь понимание – у людей горе, не до любезностей им сейчас.  Хотя в глубине души она чувствовала – дело не только в этом. Эти люди считали ее обслугой, купленным за деньги низшим существом. И не более того.

С трудом уговорив пустить ее в вагон без билета, и отстегнув проводнице «за доброту» приличную сумму, Анна пристроилась в тамбуре. На душе было скверно и горько. Поколебавшись, она все-таки решила позвонить Петру и рассказать в какую попала передрягу, но телефона в кармане не оказалось. А ведь она точно помнила – выходя из квартиры, в спешке сунула его именно туда. Уже и сама не понимая зачем, обреченно пошарила в сумке. Увы.

Билет купить она уже не успевала и прежде чем найти вагон, где проводник согласился бы взять ее без оного, пришлось пробежаться мимо всего длиннющего состава. «Доброй» оказалась лишь проводница последнего, четырнадцатого вагона. Находился он уже за пределами перрона, из-за чего ступеньки оказались высоко над землей. Анна оступилась и едва не упала. Видимо тогда телефон и выскользнул из кармана.

От всего случившегося настроение у Анны сделалось под стать черноте за вагонным окном. Обморочной волной накатило осознание ужасной реальности – заполночь ей придется высадиться в незнакомом месте, дороги толком она не знает, а спросить… У кого? Кто может шататься по поселку среди ночи? Разве что какие-нибудь гуляки. Там и днем-то не очень людно.

– Вот что бывает, когда принимаешь решение в горячке, под напором сумбурных мыслей, – сетовала Анна, – напрочь лишаешься способности размышлять здраво. Только когда удается утихомирить их, мозг хоть как-то начинает работать и обретает возможность выдать «на гора» более-менее разумное решение. Эх, нужно было пересидеть на вокзале. Да только к такой сумасбродке как я, выражаясь по-простому, «умная мысля приходит опосля», – с досадой обругала она себя.

Вывалившись из вагона – на полустанке с перроном была та же беда, Анна потерла зашибленную коленку и обреченно потащилась через колеи к строению больше похожему на остановочный павильон, какие часто можно видеть на автомобильных трассах.

Как часто жизнь ведет нас туда, куда мы совсем не собирались идти, и где даже не предполагали оказаться…

В каком направлении двигаться дальше и сколько этот путь займет времени, Анне представлялось весьма смутно.

Что же делать? Пересидеть ночь в этой будочке? Глупо и опасно – внутри явно были видны следы присутствия далеко не светлых личностей. В углу валялась куча тряпья видимо служившего кому-то постелью, вокруг беспорядочно разбросаны пустые бутылки, осколки стекла, какие-то объедки.

– Нужно убираться отсюда скорее, – пробормотала она, – не ровён час возвратится хозяин этого добра, а если еще и со товарищи…

Анна быстро вышла из светового пятна отбрасываемого висящими по обе стороны будки забранными в металлическую сетку лампочками. Постояв немного и подождав пока глаза привыкнут к окружающему мраку, она двинулась по тропке туда, где далеко впереди мелькал сквозь раскачивающиеся ветви какой-то неясный свет.

– Ну допустим, отыщу я особняк, дальше-то что? – лихорадочно размышляла она, – хорошенькое дело ввалиться к людям среди ночи… У них ведь ребенок маленький. Но делать-то что? Придется стучаться. – Есть ли звонок у калитки? Анна в свой предыдущий визит внимания на это не обратила. – А если не достучусь? Дом стоит в глубине, ворота и калитка глухие, забор высокий, собаки, чтобы лай подняла, у них тоже нет…

Уже не страх, а животный ужас накрыл ее с головой. Она еле сдерживала себя, чтобы не сорваться с места и не побежать в панике куда глаза глядят. Но глаза ее глядели лишь на слабо мелькающий среди ветвей огонек впереди, да на пугающую черноту середины ночи вокруг. Она чувствовала, что сейчас, в этой угрожающей темноте с нею может произойти все что угодно, и защитить ее здесь некому.

– Вот мне наказание! Погналась за деньгами! – злые слезы брызнули у нее из глаз. Дело было, конечно же, не только в деньгах, Анна возводила на себя напраслину, однако злость неожиданно придала ей силы и возвратила способность мыслить более-менее здраво.

– Ну вот, оловянный солдатик наконец-то опомнился! – сказала она себе и, утерев слезы, принялась сосредоточенно размышлять, как быть дальше.

Прикинув направление, она двинулась вперед, укрываясь в тени деревьев – кромешную тьму неожиданно рассеяла выплывшая из-за туч яркая полная луна. Анна опасалась обнаружить себя и старалась идти неслышно, как учил ее Петр – поднимая ноги повыше и осторожно шагая с носка.

– Поделом мне наука, нужно было верить своему предчувствию, ведь как же не хотелось мне ехать! Обошлись бы мы и без этих денег, все материальное – прах.

Она опять зачем-то лукавила перед собой. Совсем не «материальное» заставило ее уехать от Петра, и не только жажда хотя бы на короткое время возвратиться к любимому делу. Окунувшись в быт и погрязнув в будничных делах, она затосковала. Ей стало казаться, что и друг к другу они с Петром стали относиться иначе. Все разговоры в последнее время сводились к обсуждению домашних дел. Петр все еще был слаб и, несмотря на посильную помощь друзей, дом восстанавливался медленно. Натоптавшись за день, оба едва доползали до постели, было им уже и не до разговоров, и не до любви.

Спустя время Петр стал чувствовать себя хуже – возобновились головные боли, пока не столь ужасные как прежде, но всерьез настораживавшие Анну. Все чаще напоминал о себе осколок у позвоночника. В первую очередь это и подвигло Анну согласиться на подработку. Деньги, как ни крути, были нужны. Ей хотелось поберечь Петра и нанять пару работников, ибо сами они не справлялись, а зима была на пороге.

Миновав манивший издали огонек, оказавшийся обычной лампочкой Ильича висевшей на столбе у строения похожего на автосервис, она снова шагнула в темноту. Вдруг впереди послышались неясные звуки голосов. Замерев, она прислушалась, пытаясь определить, какие неожиданности может сулить ей встреча с их обладателями. Голоса приближались, она уже начала различать отдельные слова, большею частью матерные.

Поняв, что встреча с этим сборищем не сулит ей ничего хорошего, Анна поспешно скользнула в кстати подвернувшийся переулочек, сделала еще несколько поворотов по каким-то улочкам и обнаружила, что вышла на окраину. В лицо ей дохнуло запахом застоявшейся воды и гниющих водорослей. Освещенное ярким светом луны перед нею простиралось не то болото, не то заросшая камышами речушка. Вокруг стояла тишина, периодически нарушаемая кваканьем лягушек да легкими всплесками рыб или еще какой-то неизвестной Анне живности. От воды ощутимо тянуло ночным холодом. Анна поежилась и повернула обратно в сторону домов.

39. Потрясение

Анна сильно устала. Торопясь на электричку, переполненная возмущением, обидой и страхом,  тяжести сумки она не чувствовала. Вещей с собой из дому взяла в расчете на трехмесячное пребывание в столице самую малость, но потянуло это добро в итоге килограммов на шесть. И теперь сумка с каждым шагом все ощутимее, до боли в мышцах оттягивала ей руки. И это притом, что собираясь в спешке, она забыла забрать свои ноты.

– И зачем я не поехала налегке… Оставила бы все у Елены, ведь предстоит еще заниматься с нею больше месяца, – сетовала Анна. – Зачем-зачем… А затем, что я туда больше не вернусь, – внезапно пришло к ней озарение. Умом она этого тогда еще не понимала, но подсознательно решение было уже принято.

– Нужно было сразу ехать домой. Эх, голова садовая… Но что уж теперь…

Идти бесшумным шагом оказалось делом совсем нелегким. Каково же было  на войне так передвигаться, – подумала она о Петре, – да еще с оружием, в тяжелой разгрузке,* берцах, по пересеченной местности…

С непривычки и от неумения у Анны болело уже все тело. Хотелось упасть прямо здесь в траву и будь что будет. Но идти было надо.

Поплутав по темным улицам, Анна поняла, что потеряла направление окончательно. Пройдя еще немного, она заметила сколоченную из двух досок скамейку, которая стояла в небольшой нише, одним боком упираясь в глухую стену гаража, другим – в забор из штакетника. За забором виднелся небольшой домик похожий на тот, в котором довелось ей когда-то родиться.

– Надо же, удивилась она, как это в таком фешенебельном поселке сохранилась еще подобная развалюха.

Скамеечка почти незаметная со стороны улицы пряталась в тени высокого дерева и Анна решила скоротать на ней остаток ночи, а утром, посветлу, идти дальше.

Достав кофточку – стало прохладно, сумку она затолкала под скамью. Раздумав одеваться, забралась на скамейку, подложила кофту под спину и, опершись на стену гаража, со вздохом облегчения вытянула ноги.

В свете луны сквозь штакетины был хорошо виден домик навеявший ей воспоминания о детстве. Совсем рядом за забором, шагах в десяти от ее временного прибежища росло высокое ветвистое дерево. За домиком ее воображение сразу же дорисовало сад, такой как тот, в котором она выросла, но которого, впрочем, во мраке видно не было, а может быть здесь его и вовсе не существовало.

Незаметно усталость одолела ее и Анна задремала. Вдруг какой-то звук заставил ее  тревожно встрепенуться.

Полная луна немного передвинулась и теперь стояла над ее головой, заливая все пространство каким-то потусторонне-мертвенным светом. Анна испуганно спустила ноги со скамьи, вжалась в стену гаража, отодвинувшись от падавшего теперь прямо на нее светового пятна, и стала наблюдать за тем, что начало происходить во дворе.

Из растворившейся с протяжным скрипом двери вышел какой-то человек и медленно направился к дереву. Анна увидела, что в одной руке он несет что-то похожее на моток веревки, а в другой – не то табурет, не то скамеечку. Анна всерьез испугалась, что незнакомец может ее заметить, ведь от дерева к которому он подошел, было до нее не более, а может и менее десяти шагов. Опасалась она напрасно, разглядеть ее в темном углу сквозь штакетины забора было невозможно. Человек же, освещенный ярким светом полной луны, был виден ей как на ладони. По тяжелой походке, сутулой спине и белеющей под светом луны седине, она поняла, что перед нею довольно глубокий старик.

Затаив дыхание она продолжала наблюдать за ним, раздумывая, не окликнуть ли его, и не попросить ли о помощи. Однако что-то в его поведении настораживало, и Анна решила пока что не обнаруживать себя.

Старик подошел к дереву, оказавшись совсем близко от ее укрытия. Опустив скамейку наземь, он некоторое время стоял что-то бормоча – до Анны доносились лишь невнятные звуки, затем тяжело взобравшись на скамью начал как-то странно размахивать руками.

– Что это он делает…  – Да он же… Он закидывает на ветку веревку! Он что, – мысленно ахнула Анна, – господи, да он же собирается повеситься!

Напрочь забыв о собственных страхах, и не думая уже ни о каких последствиях для себя, она пронзительно завизжала во всю силу своего голоса. Дрожь сотрясла тело, и все ее существо сконцентрировалось на единственном яростном желании – любой ценой не дать совершиться тому ужасному, во что немыслимо было поверить, и что должно было произойти сейчас, в эту минуту у нее на глазах.

От неожиданно взорвавшего ночную тишину дикого крика самоубийца потерял равновесие и вместе с подломившейся под ним скамьей рухнул вниз. Сквозь собственные вопли Анна услышала сдавленный вскрик и глухие рыдания, но остановиться уже не могла. Снова набрав дыхание, она заорала таким дурным голосом, что оглушила сама себя и резко умолкла.

В доме напротив, вспыхнул свет. Разглядев источник воплей, к Анне подбежала расхристанная тетка, за нею подтянулся толстый мужик средних лет.

– Ты что ж так орешь среди ночи, мы уж думали пожар. Что стряслось? Напал кто на тебя? Тут бывает, ходят разные… Что ты-то делаешь здесь в такую пору? – Тетка, наклонившись к Анне вгляделась в ее лицо, – и не девочка вроде. Да и не местная. Шляешься серед ночи. Куда путь держишь?

Краем глаза Анна видела, что старик у дерева не подает признаков жизни, а разбуженной ее воплями парочке пока невдомек, что случилось здесь на самом деле.

– Эге… – подумала Анна, – не мог же старик убиться, падая с невысокой скамейки. Не хочет, чтобы  соседям стало известно, что собирался он сделать пять минут назад. Да, это поселок, разговоров потом будет…  А вдруг у него сердечный приступ? – Анна молчала и лихорадочно думала, как ей быть – сказать им про старика или промолчать? И что-то говорило ей – промолчи.

– Так кто ты такая, тебя мы тут не видели раньше.

– Я… вот к нему, – неожиданно для себя Анна ткнула пальцем в сторону дома неудавшегося самоубийцы. – Опоздала на электричку, – сказала она честно, – ехала поездом, поезд тоже опоздал, – на сей раз, она соврала, – приехала поздно, в темноте заблудилась. А тут какой-то тип на меня и напал. Туда побежал, – показала она на чернеющие вдали заросли.

– Так ты к этому сепару, деду Сереге… – скривилась тетка. – Я думала у него никого из родни нету, вся на той стороне осталась.

– Бирюком живет, ни поговорить, ни выпить, – влез в разговор мужик, осуждающе сплюнув. Сказано – чужак, переселенец. –  А ты кто ж ему будешь?

– Дальняя родственница, здесь еще не была, дом в темноте еле отыскала, где калитка во двор не знаю. – Анна вдохновенно наворачивала одну ложь на другую, подсознательно чувствуя, что едва не произошедшую на ее глазах трагедию лучше все-таки утаить от любознательных соседей. Относились они к старику явно без симпатии.

– А там калитка, с переулочка зайди, – потеряв к беседе интерес, зевнула тетка. Стучи погромче. Идем, Тимофей, – властно подтолкнула она в спину супруга, и они степенно удалились, скрывшись во дворе большого дома. Спустя несколько минут у них погас свет.

Проводив их взглядом, Анна возвратилась к забору и заглянула сквозь штакетины. Под злополучным деревом валялась скамейка, над нею в полутьме она заметила свисающую веревку. Старика уже не было видно. Видимо пока она беседовала с его соседями, он незаметно ретировался в дом.

Достав из-под лавки сумку и накинув кофту, Анна свернула в переулочек,  нерешительно потопталась несколько секунд у калитки и, пересилив страх снова начавший заползать в душу, вошла во двор.

– Зачем я сюда иду… Может этот дед сумасшедший, а я ночью… А вдруг ему плохо и помочь некому, – в нерешительности она остановилась.

– Заходи, – внезапно раздался надтреснутый старческий голос. В проеме входной двери, сгорбившись и опустив голову, показался высокий седой старик. – Ты что ли кричала?

– Я, – прошептала Анна и невольно сделала шаг назад.

– Зачем… – с тоской промолвил он, подняв на нее странно блеснувшие в лунном свете глаза, – зачем…

– Соседи ничего не знают, я им ничего не говорила, – предваряя возможный вопрос, торопливо сказала Анна.

– Зачем… – снова повторил старик с такой тоской, что у Анны сжалось сердце. Она подумала, что возможно своим криком ей удалось спасти положение и второй раз свою попытку свести счеты с жизнью старик сегодня уже не повторит. – А завтра? Да что я могу сделать! Какое мне дело… Но хоть что-то же могу, – возразила она себе, – или хотя бы попытаюсь.

– Дайте мне попить, и я пойду, – сказала она.

– Куда ж среди ночи?

– Да заблудилась я. – Анна назвала адрес Антонины.

– Так это на другом конце поселка, минут сорок отсюда идти. И то, если дорогу знаешь. Коль не дала ты мне помереть сегодня, – тяжело вздохнул старик, – так уж заходи. Не бойся, не обижу. До утра уже недолго, посветлу и пойдешь потом. Чаем напою тебя, продрогла, знать. Повернувшись к Анне спиной, он вошел в дом.

– Боже, что же я делаю… Я наверное сошла с ума… – успела еще подумать Анна и шагнула вслед за ним.

___________

* Разгрузка, разгрузочный жилет военной  экипировки (тактический жилет) – элемент снаряжения военнослужащих. Представляет собой жилет с большим количеством специальных карманов или креплений.

40. Переселенец

   Войдя в комнату, старик как-то сразу обмяк, будто из него выпустили воздух. Сгорбившись и понурив голову, опустился на табурет.

– Водички бы… – тихо сказала Анна.

По правде говоря, пить она совсем не хотела. Единственное чего ей хотелось – это снова оказаться в маленьком домике рядом с Петром и забыть это жуткое происшествие, как забывается страшный сон поутру.

– Да-да… Водички… Я сейчас. – Старик суетливо вскочил, достав из буфета чашку налил в нее воды, да тут же всю и расплескал. – Сейчас, сейчас, – снова пробормотал он и повторил попытку. Чашка выскользнула из его рук, мелкие осколки разлетелись по полу. Беспомощно взглянув на Анну, старик сгорбился и закрыл лицо руками.

Подойдя к нему и обняв за плечи, Анна усадила его на табурет. Она видела, как ему горько и неловко, и понимала, что срочно нужно переключить его внимание на что-нибудь другое.

– Вас как зовут?

– Дедом Серегой кличут, – глухо ответил старик.

–А по батюшке?

– Сергей Алексеич я.

– А моего дедушку звали Евдоким Алексеич. А кто это на фото?

На стене висел снимок – групповой портрет двенадцати парней в камуфляже и полной выкладке. У некоторых лица были скрыты под балаклавами*. В самом центре стоял мужчина выглядевший заметно старше остальных.

– Сынок мой, – указал на него дед Сергей. Он у них командир был – военная разведка. С последней горячей точки как вернулся, дома не усидел, уж как мы его не просили. Мы на Донбассе тогда жили, я раньше на шахте работал. А как пошла там заваруха нешуточная, да родню у нас там разбомбили, так он нас сюда вывез. А сам ушел к ополченцам. В горячих точках уцелел, правда, ранен был три раза, а тут… год назад… там где-то и схоронили. Мать как узнала – инсульт. Через полгода и ее схоронил. – Он взглянул на Анну с такой безысходной тоской, что ее пробрала дрожь. – Зачем, зачем ты… Я бы… Эх…

– А это кто? – перебила его Анна, указав на стоящего во втором ряду высокого широкоплечего солдата. Взгляд его показался до боли знакомым, ей вдруг почудилось, что это Петр. Но уверенности не было – лицо до половины скрывала балаклава. Да нет, так не бывает, это не может быть он… Анна тряхнула головой пытаясь отогнать наваждение.

– Его я не знаю. А вот они, – дед ткнул пальцем в стоящих справа парней, – они один раз приезжали. Давно. С сыном еще. А теперь никому я не нужен. Жена померла, а больше родни не осталось.

– А как соседи? Заходят?

– Так я же переселенец. К тому ж не пью и попусту балаболить не люблю, они на меня косо смотрят за то. Да я не в обиде – чужак для них, «сепар», – он встал. – Давай-ка отдохни, дочка, до утра часа три можно еще поспать. Вот тут на диванчике и располагайся, а я в спаленку пойду. Утром покажу дорогу. Не бойся, – заметив, что Анна нерешительно топчется на месте, дед обреченно махнул рукой, – что хотел сделать, то не сделаю уже… Что-то худо мне совсем, лягу я. – И он медленно побрел в другую комнату. – Можешь укрыться одеялком, вон там лежит, на сундуке.

Анна забралась на диван, села опершись на стену, и поджала под себя ноги. Но глаза слипались, и она все же легла, продолжая чутко прислушиваться к звукам, доносящимся из спаленки. Вскоре наступила тишина, и сон сморил ее, пролетели сменяющие друг друга первые видения, и вот уже идет она по темному лугу. Одна. И ей страшно. Очень страшно. Внезапно становится светлее – из-за высокого холма медленно выплывает яркий диск Луны. Свет ее лучей бурным водопадом низвергается на землю, на редкие деревья, дальние холмы и на ночную птицу кружащую над лугом. Тьма рассеивается, и вот уже видит Анна вдали приближающегося к ней человека. Теперь ей уже совсем не страшно – она не одна посреди огромного пространства ночи. И она спешит навстречу, но вдруг останавливается в изумлении.

– Да это же сын деда Сереги…

Не замедляя шага, человек проходит мимо нее и начинает быстро удаляться.

– Постой! – из последних сил она бежит за ним. – Ты жив?! Ты не убит?

– Повернув к ней лицо, солдат останавливается. Он в разгрузке, на его груди, развернутый стволом вниз, висит автомат. Анна с ужасом видит пересекающий его щеку длинный кривой шрам.

– Имя! – кричит она, – скажи свое имя!

– Мать хотела назвать Петром…  – сильный порыв ветра уносит окончание фразы. Под напором мощного дуновения автомат слетает наземь разбиваясь на осколки, а тело солдата, разломившись на несколько каменных частей валится и рассыпается в пыль взвивающуюся ослепительным смерчем в небо. Яркий свет его больно ударяет Анну по глазам и, вздрогнув всем телом, она просыпается.

Возле стола стоит дед Серега и держит в руке горящую свечу. Видимо свет ее и разбудил Анну.

– Электричество пропало, – сказал он, – здесь в поселке такое бывает. Утро уже. Схожу, открою ставни. Боялся оступиться в темноте и тебя разбудить ненароком, вот свечку зажег. Хотел пока спишь чайку подогреть да яичницу пожарить тебе на дорожку.

– Как сына твоего звали, дед? – спросила Анна, когда он вернулся в комнату и погасил свечу. Сквозь оконные стекла хлынули первые, пока еще бледные солнечные лучи. День обещал быть погожим.

– Павлом… Я назвал. Мать, правда, по-другому хотела.

– Петром? – вырвалось у Анны, – увиденный ею сон был настолько реальным, что в ее сознании все смешалось. Ей казалось, что она все еще спит, и что сейчас старик произнесет имя, услышанное ею во сне.

– Нет, Василём, – вернул ее к действительности голос старика. И был этот голос таким же  реальным, как шум закипающего чайника, скворчание яичницы на сковороде и шарканье стариковских шагов в маленькой незнакомой комнатке.

При свете дня Анна рассмотрела старика. Он был высок, хотя годы и горе согнули его, выбелили волосы, избороздили глубокими морщинами лицо. Из-под выцветших бровей на Анну устало глядели еще не утратившие яркой синевы глаза. Обращали на себя внимание большие, привыкшие к шахтерской работе руки с въевшейся навсегда в их кожу угольной пылью. Во всем его облике чувствовалась порода – дед, похоже, был из казаков. Он напомнил Анне Григория Мелехова, разве что сильно постаревшего. Мелехова,  которого играл в фильме Петр Глебов – нос с горбинкой, твердый взгляд из-под нависших век.

– Ну вот, снова Петр… Это имя неотступно сопровождает меня повсюду будто Ангел-хранитель…  А значит, ничего плохого со мной больше не случится, – заключила она и в это мгновение поймала на себе внимательный изучающий взгляд старика.

– Похоже, он уже несколько оправился после вчерашнего, но вот что будет, когда я оставлю его снова наедине с пустотой и одиночеством? Не попытается ли он снова свести счеты с жизнью? – задала она себе вопрос. – Да полно, кто он мне… Чужой человек,  о существовании которого  еще несколько часов тому назад я даже не подозревала. И что я могу сделать? Не могу же я, в конце концов, спасти весь мир! Сколько еще вокруг таких несчастных…

Но отступать было поздно. В сознании Анны уже успели произойти еще не до конца осознанные ею самой изменения. Она никак не могла избавиться от смутного ощущения, что и это происшествие, и странный сон приснившийся ей в этом доме, привнесли в ее душу нечто важное. Ситуация неожиданно вышла из-под контроля и повлекла Анну по какому-то новому, ранее неизведанному пути. Впрочем, Анне свойственно было принимать спонтанные решения. Диктовал их ей отнюдь не разум, а ее неуемная творческая натура совершенно не выносящая шаблонов. И это частенько заставляло ходить ее в буквальном смысле по лезвию бритвы. Вот как сегодня, когда ничтоже сумняшеся глухой ночью решилась она войти в чужой дом, к чужому человеку, пренебрегая опасностью и закрыв глаза на все возможные последствия.

Яичница была съедена, чай выпит, пора было отправляться к Антонине, однако Анна все медлила. Старик ее не торопил. Оба молча сидели за столом, наблюдая как в солнечном луче падавшем из окна мельтешат мелкие пылинки. Неожиданно за дверью раздалось мяуканье.

– Грач пожаловал, – оживился дед.

– Грач?

Дед впустил в комнату угольно черного кота.

– Вишь какой, за то Грачом и прозвали. Приблудный он. То к одним пойдет, то к другим – глядишь, где-нибудь и накормят. Так и бродит по улице. Зазывал к себе жить – не хочет. Вольный казак… Сейчас-сейчас, гуляка. Что, никто сегодня еще не накормил? – ласково погладил старик трущегося о его ноги кота. – Супчик вот остался, будешь? – поставил он перед пришельцем мисочку. Кот немедленно принялся за еду.

Анна вспомнила презрительно брошенное толстым соседом слово «сепар» и подумала, что кот этот, наверное, единственный друг деда Сереги. Похоже, переселенца здесь не жаловали.

– А поехали со мной, Сергей Алексеевич, – внимательно поглядев на вновь пригорюнившегося старика, внезапно сказала Анна.

– Да тут пешком минут сорок, я провожу. Ехать-то нечем, – не понял ее он.

– К нам поехали, в наш городок. Ко мне и вот к нему, – она подошла к фотографии висящей на стене и указала на парня в балаклаве так напоминавшего ей Петра. В эту минуту она и впрямь верила, что это и есть Петр. – Вы с ним поговорите, может он вам расскажет про вашего сына.

По здравому размышлению предложение это выглядело настолько абсурдным, что Анна и сама понимала –  старик вряд ли на него согласится.

Он долго молчал, не сводя глаз со снимка, потом перевел взгляд на Анну, и было в его глазах столько неизбывной тоски, что Анна повторила:

– Поехали, Сергей Алексеевич. Что вам здесь делать одному. Особенно сейчас.

– Жалеешь. Боишься, что не выдюжу и…

– Да.

– А это точно рядом с моим сыном стоит твой…

– Точно,  – не дала ему договорить она.  –  Вам нужно повидаться и поговорить. – Анна говорила жестко и уверенно, понимая, что пока старик деморализован и даже пристыжен своей неудавшейся попыткой, устоять против ее натиска у него попросту не хватит душевных сил. «Ты в ответе за тех, кого приручил» – вспомнилась ей фраза из «Маленького принца». – Ну а я теперь в ответе за того, чью жизнь спасла таким странным образом,  – подумала Анна. Она окончательно решила, что ни к своим работодателям, ни к Антонине возвращаться не станет и без старика не тронется с места. Нужно было бы предупредить  Петра, но телефон потерян, а у деда Сереги его и вовсе не было.

– Зачем он мне, кому я теперь нужен… Некому звонить, – ответил он на ее вопрос.

– Теперь мне нужен, – твердо сказала Анна. Собирайтесь Сергей Алексеевич. Грач без вас не пропадет, парень ушлый. Погостите у нас, Петр будет рад отцу бывшего сослуживца.

Сказав эту фразу, Анна внутренне вздрогнула, – она вдруг вспомнила, что сын деда Сереги погиб воюя в ополчении, а Петр-то воевал по контракту в АТО, и в то же самое время!

Испаринавыступила у нее на лбу. На минуту ей представилось, что они даже могли стрелять друг в друга. Идея пригласить деда Серегу в гости уже не казалась ей такой уж удачной. Но мосты были сожжены – из спаленки вышел дед уже при полном параде, в руках он держал небольшую сумку.

– Сейчас на дорожку соберу нам помидорчиков, огурчиков, краюху хлеба и пойдем, дочка. Как раз к поезду успеем.  – Он быстро собрал и сложил еду в сумку.

– Фотографию сына с собой захватите, чтобы Петр смог его узнать. – Дед вынес из спаленки фото на котором такой же, как и он сам, горбоносый сухощавый мужчина в военной форме стоял облокотившись на БТР. – Эта подойдет?

– Лучше эта, – Анна указала на стену, – здесь вся группа.

Старик вынул фотографию из рамки, и бережно завернув ее в газету, положил в кармашек своей сумки.

– Ну вот и ладно, я тоже готова, – бодро сказала Анна и они вышли из дома.

– Надо будет как-то извернуться и успеть предупредить Петра, чтобы не проговорился об АТО. Анна предвидела, во что может вылиться ее самодеятельность, если не проявит она сноровки и не успеет переговорить с Петром.

_____________

* Балаклава  – использующаяся в армии и спецподразделениях для психологического воздействия на противника и анонимности, покрывающая голову полностью, вязаная шапка, с прорезями для глаз, носа и рта. Зима 1854—1855 года была очень холодной. Солдаты британской армии во время Крымской войны, во время боевых действий близ города Балаклава, столкнулись с непривычным для себя холодом. Для защиты от низкой температуры войска получили специально изготовленные для этого случая вязаные шлемы с прорезями для глаз и рта. Название этой новой амуниции – balaclava, прижилось и дошло до наших дней.

41. Тебя любить, обнять и плакать над тобой…

В пятницу позвонил Андрей.

– Привет, болезный! Мы с Борькой уже на низком старте, выезжаем. К вечеру будем. Закуска имеется?

– С голоду не помрете.

– А разве про голод речь? Надобно нам вечерком  малость подбухнуть, чтобы в выходные со свежими силами поработать как следует.

– Кончай, Андрюха. Вечно ты со своими словечками! «Подбухнуть»… Сам же мне запретил.

– Не страдай – это шутка юмора. Пить не будем. Так, разве что пивка по чуть-чуть. Это я и тебе позволю. Баб организуй, рыбки налови к пивку.

Андрей обожал прикидываться недалеким простачком, сыпать штампами и плоскими шуточками. Приятелям он объяснял – это мой рентген, некий психологический трюк.

На самом деле был он интеллигентным, тонко чувствующим человеком и внешность имел соответствующую – эдакий Антоша Чехонте.

  Природного лоска не лишило его даже пребывание в зоне военных действий и поневоле пришлось прибегнуть ему к своеобразной мимикрии. На передовой, да и в тыловом госпитале не до манер. Приходилось общаться с бойцами, и он предпочитал говорить с ними на так называемом «языке боевого управления», как сам он частенько величал матерную речь. И то, что был он образованнейшим доктором, «доктором от Бога» и эрудитом, совершенно не мешало ему виртуозно ругаться матом и сыпать пошлыми шуточками и анекдотами. Так ему было проще.

  Одна беда – со временем это у него так вошло в привычку, что и в кругу своих близких друзей он не мог удержаться, чтобы не изобразить из себя рубаху-парня и записного циника, коим по правде говоря, он не был. Хотя некоторой долей цинизма все же обладал. В основном это выражалось в его взглядах на брак и в несколько потребительском отношении к женскому полу вообще.

Только близкие друзья знали, как тяжело переживает он смерть своих пациентов которым не смог помочь, как глубоко сочувствует их близким.

Знали они и о трагической гибели единственной в его жизни женщины, с которой связывало Андрея нечто гораздо большее, чем любовь в обычном обывательском разумении. И после которой все иные перестали для него существовать. Сходился он с ними по необходимости и ни одну не пропускал к себе дальше постели. Душа его была закрыта на десять замков и надежно спрятана под камуфляжем плоских шуточек и ёрничанья.

– Наловить рыбки? В нашем болоте? Рыбку уж сами везите. – Реплику про баб Петр пропустил мимо ушей. Он знал, что подобный треп просто-напросто помогает его приятелю немного пригасить скорбь никогда не стихающую в его душе. – Да, – думал Петр, – и тебе, Андрюха, не удалось избежать «афганского синдрома»…

– Рыбки привезем! И деток рыбкиных привезем, черненьких. Сослуживец из Астрахани пару банок передал, попируем! Только тут нюансик есть один… – Андрей сделал многозначительную паузу. – Борька приедет не один. Зинуля как клещ в него вцепилась, рыдает – не останусь одна и все. Нащупала Борькину слабость, не может он устоять против бабьих слез. Скрутила нашего приятеля в бараний рог! Ты как, сможешь пережить сей визит? Или лучше я один приеду?

– Петр молчал.

– Посопев в трубку, Андрей продолжил, – втроем мы больше сделаем, а дамочка посидит где-нибудь в садочке, подышит. Да и нам перекусить чего-нибудь сообразит. Анны твоей еще долго не будет, так что осложнений не предвидится.

– Кто сообразит? – фыркнул Петр. – Зинуля??? Это ты братец загнул.

– А и ничего подобного. Она Борьку такими разносолами балует – раздобрел уже как свинтус! Пару раз и мне перепало вкусить яств невиданных, когда к ним заезжал.

– Да ну? – неприятное ревнивое чувство заскреблось в душе Петра. Сколько жил он с Зинулей, а не видел от нее такого рвения. Сам и продукты закупал, сам и еду часто готовил, да еще и ей на тарелочке подносил. – Дурак! – обругал он себя в сердцах. – Зная Зинулин нрав, он совсем не был рад увидеть ее снова. Был уверен – она не упустит случая снова попытаться соблазнить его. Без этого она не она – ей нужно чтобы все окружающие мужчины таяли от восторга при виде ее «неземной красоты». Присутствие Бориса сумевшего несколько укротить Зинулин строптивый нрав вряд ли ее остановит. Видимо очень хочется ей на Анну взглянуть, оценить, потягаться с нею и обязательно победить.

  А не выйдет ничего, – Петр злорадно усмехнулся, – обломается. Анька только с виду мягкая, а внутри кремень. Интересно, Зинуля и Андрюху пыталась заарканить?

– Удружили, – после некоторого молчания недовольно промолвил он

– Да ладно тебе, перетерпишь, – а то ведь и рожки сможешь Борьке пристроить при случае, – хохотнул Андрей.

– Да иди ты, шутник, тоже мне. Что, сам, небось, пытался? Рожки пристроить?

Андрей как-то неопределенно хмыкнул.

– Тогда договорились, жду.

– Вот не было печали, – завершив разговор, досадливо поморщился Петр и снова принялся строгать доски для обрешетки.* Нужно было воспользоваться присутствием друзей и покрыть крышу хотя бы над жилой половиной. Незаметно подкатил вечер, за ним и ночь. Наконец Петр закончил работу.

– Ого…  Вот я заработался, полночь скоро… – взглянул он на часы, – Что-то Анна сегодня не позвонила… Небось, спит уже. Чувствую, не сладко ей там, хоть она и не признается. Что хорошего жить в чужом доме, на птичьих правах…

Представив спящую Анну, Петр тяжело вздохнул. Вопреки его ожиданиям, время в работе проходило ничуть не быстрее. Руки были заняты, а душа томилась. Он очень скучал по Анне, ругал себя, что отпустил ее и считал дни.

На следующий день проснулся он с головной болью и в дурном расположении духа. Причиной тому был вчерашний разговор с Андреем.

– Попьет теперь моей крови Зинуля, уж она такого случая не упустит, – с тоской думал он.

За работой прошел почти весь день, скоро должны были подъехать и помощники, а тоска не только не отпустила, а стала еще невыносимее. Анна снова днем не позвонила и поздно вечером, хотя она и запретила ему звонить, ибо хозяева предупредили ее – никаких звонков, не выдержав, он сам набрал ее номер.

Гудки, гудки, гудки…  Он уже хотел нажать отбой, как вдруг в трубке раздался сиплый мужской голос – «алё».

– Кто это? – оторопел Петр, и у него неприятно засосало под ложечкой.

– Путевой обходчик. Иван меня зовут.

– Кто???

– Телефон этот на путях нашел, он зазвонил.

– Хозяйка телефона где?

– Я ж говорю – шел, а он зазвонил. Обронила наверно. Да я верну, мне чужого не надо. Скажи только кому.

– Я в другом городе. Слушай, брат, у вас никаких происшествий? Женщина никакая не попадала под поезд? – спросил Петр и сам испугался вырвавшегося вопроса.

– Тихо у нас. А чей телефон? Жены что ли?

– Ну да. Если она не найдется, я завтра сам подъеду к вечеру, дай твои координаты, – записал он имя и адрес обходчика.

Не в силах сидеть без дела, Петр полез в записи Анны в надежде наткнуться на адрес ее ученицы. Имя и фамилия ее были известны. Но это и все.

Порывшись в бумагах, ничего не обнаружил.

Петр был уже не на шутку обеспокоен – он не мог понять, каким образом телефон Анны мог оказаться на железнодорожных путях. Если обходчик не врет, а врать ему нет резона, телефон был найден на рельсах, и не на перроне, а далеко за ним. Размышления его прервал звонок. Петр поспешно схватил трубку.

– Здоров, друже, ждешь?

– Тьфу, – с досадой гаркнул Петр, – это ты… Заждался! Вы где? Приезжать собираетесь?

– Ты чего рычишь, аки зверь лютый?

– Анна пропала. Я ей позвонил – мужик какой-то ответил.

– Да ладно?!

– Прохладно! Сказал, что путевой обходчик.

– Могла бы кого и поинтеллигентнее найти, – Андрей хохотнул.

– Тебе бы только острить, шутильник! – зло сказал Петр. Не к месту сейчас твои шуточки. Все серьезно. И он передал в подробностях разговор с обходчиком, после чего Андрей сменил тон.

– Я сейчас обзвоню больницы, мало ли…  Дай мне координаты этого обходчика, я его лично допрошу с пристрастием, кстати, и телефон Анны заберу. Может в нем СМС или какие номера телефонов ее подруг.

– А ты чего звонил-то? – спохватился Петр.

– Предупредить. Сегодня не получится, завтра с утра приедем. Если что узнаю – перезвоню. Жди. И не паникуй. Прорвемся.

– Лады, – хмуро ответил Петр и, дав отбой, вышел во двор.

Бесцельно побродив вокруг дома, он сел на скамеечку под яблоней и задумался.

Над ним всходила полная луна, ветер раскачивал ветви деревьев, и тени их чертили замысловатые узоры на выбеленной призрачным светом траве. Петр с грустью вспоминал то далекое счастливое лето, когда был он еще юн и беззаботен. Вспоминал деда Евдокима, как весело им работалось вдвоем, и как оставив работу, слушали они пение Анны доносившееся из дома:

Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали

Лучи у наших ног в гостиной без огней.

Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,

Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в слезах изнемогая,

Что ты одна – любовь, что нет любви иной,

И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,

Тебя любить, обнять и плакать над тобой.**

– Тебя любить, обнять и плакать над тобой… – тихо повторил он и внезапно ощутил в душе такую жгучую горечь, что от этого теплого, прекрасного лунного вечера вдруг повеяло на него ледяным дыханием беспощадного одиночества. Впервые в жизни он понял, что сейчас способен заплакать.

Через час с небольшим, как и обещал, позвонил Андрей.

– Думаю, ты напрасно паникуешь. Я обзвонил больницы. Анны нигде нет. Давай так – ты сейчас успокаиваешься и ложишься спать. Завтра мы приедем, и если она не проявится к тому времени, отправимся с тобой на поиски. Сядем в мой броневичок и поедем. Борьку с его красавицей оставим на хозяйстве. Не тревожься, найдем. Всё. Спать. Надеюсь тебя не нужно учить, как успокоиться и быстро уснуть. СК.

Прослуживший много лет в военной разведке, Петр давно владел искусством засыпать в любом состоянии и любых условиях, по методу разведчика Резуна.***

Быстренько раздевшись, он лег на спину, расслабленно вытянулся и, закрыв глаза, медленно закатил вверх зрачки. Через несколько минут он уже спал.

_____________

* Обрешетка – основание для крепления кровельного материала.

** Романс Н. Ширяева на стихи Афанасия Фета.

*** Виктор Суворов – настоящее имя Владимир Богданович Резун. Бывший сотрудник легальной резидентуры ГРУ СССР в Женеве. Как писатель, получил широкую известность в области исторического ревизионизма. Наиболее известные книги Аквариум,  Ледокол и др.

42. Штирлиц идет по коридору

Поутру, едва Петр успел разлепить глаза, как дверь растворилась, и в комнату ввалился Андрей.

– Ба… – удивился Петр, – а ты что так рано? И где остальные?

– После подъедут. Барыня же Борькина «выспаться должны», – съехидничал он. – А я специально пораньше выехал, чтоб ты тут умом совсем не обносился.

– Ну и выраженьица у тебя, лексиколог доморощенный, – угрюмо покачал головой Петр.

Андрей, закатив глаза, изобразил на лице ангельски светлую улыбку.

– Хватит ёрничать, не то у меня настроение сейчас.

– Слушай, ну как ты с этой дамочкой жил? Даже у меня нервы не выдерживают ее болтовни, а я, поверь, много глупых людей на своем долгом веку повидал. Борька ничего, терпит. – Андрей, пыхтя, поставил объемистые сумки на пол. – Здесь инструменты и всякое такое разное, что ты просил.

– Андрей, не зли меня.

– Ладно тебе. Ну, что будем делать? Когда Анна обычно звонит?

– После утренних занятий, с часу до двух примерно.

– Тогда так. Мы сейчас с тобой работаем. Ждем время Ч. Если Анна не отзвонится, оставляем здесь сладкую парочку, а сами едем на розыски. План такой: перво-наперво добываем адрес Антонины, которая сосватала твою Анну богатеям, фамилию ее ты знаешь. И действуем так: сперва – в консерваторию. Там не знают – идем в театр. Добываем адрес. Или через адресное бюро, только год рождения ее нам неизвестен, поэтому может быть заминка. Дальше – по ситуации.

– Ну ты стратег! А то я бы сам ни за что не догадался так сделать. Ты хоть позавтракать успел, стратег?

– Ага, среди ночи! Посчитай, когда я выехал. Живот уже к ребрам прилип. В синей сумке привез тебе стратегический запас, сейчас такой перекусон организуем! Борька тоже привезет кое-чего. Не пропадем.

Они принялись выгружать на стол еду.

– Ого! – воскликнул Петр, доставая литровую банку черной икры. – Да ты буржуй!

– Ну да – рыбкины детки. А вот и мамка, – подмигнул Андрей и вынул из пакета порядочный кусок осетрины. – Бывший пациент из Астрахани передал, вот решил вас побаловать оглоедов.

– Мамка, детки… Садист ты Андрюха. У тебя точно профессиональная деформация.

– Сам такой! Кто там в сарае все подряд крушит в припадке ярости, а?

– Успокойся, давно уже этого не было.

– Дай-то бог, – с сомнением взглянул на Петра друг. Пока он чистил картошку, Петр притащил с огорода несколько луковиц и пучок петрушки. Дружно приготовив еду, они с аппетитом позавтракали и принялись за работу.

– Андрюха, ты только аккуратно, береги руки. Тебе еще ими народ резать. Лезь на крышу, а я буду подавать тебе шифер и доски. Пока приедет Борис, фронт работ мы уже и подготовим. Хотя… Смотри, это не его колымага пылит?

Со двора было видно, как по улице с горочки довольно шустро спускается какой-то автомобиль.

– Ты гляди, – удивился Андрей, приструнил таки Борька твою бывшую. А то все жаловался, что никак не отучит ее спать до самого обеда.

Петр открыл ворота, и машина лихо въехала во двор, обдав приятелей клубами пыли.

– Не можешь, чтобы не пустить пыль в глаза, – прокашлявшись, отпустил каламбур Андрей и тут же галантно подал руку Зинуле. Петр сдержанно поздоровался и снова занялся досками.

– Выбравшись из автомобиля, Зинуля внимательно огляделась вокруг. Заметив, как поспешно отвернулся и принялся за работу Петр, скептически усмехнулась и подошла к нему.

– Где же твоя Анна, так хочется взглянуть, на кого же это ты меня променял – расплылась она в улыбке.

– Я променял? Я? – завелся с пол оборота Петр.

– Ладно, шучу я, успокойся, – довольная произведенным эффектом она возвратилась к мужчинам и, обняв за талию Бориса, стала что-то тихо говорить ему на ухо, искоса бросая искоса взгляды на Петра.

– Если вы уже намиловались, – пытаясь скрыть раздражение, сказал Петр, – то, может быть, начнем? – он взглянул на часы. Нервы его были и без того напряжены до предела, Зинуля же испортила ему настроение окончательно.

– Как я мог тратить свою жизнь так глупо… На кого? На что?

На войне ему бывало страшно, но там страх был союзником. Там он мог и знал, как действовать. Только зачем? Зачем все это было? Перед ним будто разверзлась пропасть явившая бессмысленность его жизни, он падал, падал в нее, и это было страшнее, чем страх умереть от пули.

– Где же Анна? – неотвязно билась в голове мысль. – Позвонит или нет? А если нет? А если ее не станет? Зачем тогда этот дом, зачем вся эта глупая возня? Кого любить, о ком заботиться? Как жить дальше? Как насекомое? Строить жилище, есть, пить, спать… чтобы потом умереть? И все?

– Петро, – окликнул его Андрей, два часа уже, а звонка нет. Едем?

– Едем.

– Борис, ты особо без нас не напрягайся. Один в поле не воин, – Андрей пошел к машине.

– Я пока обрешеткой займусь.

– Красавицей своей займись. Отдыхайте в садочке.

Они выехали за ворота, и машина рванула с места, подняв густое облако пыли.

Поездка длилась уже больше часа. Петр сидел, уставившись ничего не видящим взглядом в окно, Андрей сосредоточенно глядел на дорогу, монотонно насвистывая какой-то незатейливый мотивчик. Все уже было обговорено, оставалось добраться до места и начать действовать. Звонок раздался, когда автомобиль, проехав мост через реку Красную, выбрался на международную трассу. Андрей схватил трубку, молча выслушал собеседника и внезапно затормозил так резко, что Петр выронил из рук бутылку с водой.

– Андрюха, ты что, сдурел? – сердито стряхивая с одежды капли воды, возмутился Петр, – Что случилось, кто звонил?

– Надо же, Штирлиц идет по коридору…  – хмуро пробормотал Андрей, лихо делая полицейский разворот. – Едем обратно.

– Что ты мелешь, какой Штирлиц? По какому коридору? Андрей, я тебя убью когда-нибудь!

– Борька звонил. Дословно – «Анна идет по дороге».  Ха! Клоун!

– По какой дороге? Ради Бога, Андрей! Можешь внятно сказать?

– А я знаю по какой? – сердито пожал плечами Андрей. Сказал, что идет под ручку с каким-то мужиком. И отключился.

– Дай я его наберу, – Петр выхватил у Андрея мобильник.

– Ну?

– Абонент не абонент, – швырнул Петр мобильник на торпедо*.

– Эй, спокойнее, новый мне будешь покупать. Не тужи, разберемся! – Трасса была пустой и на хорошем асфальте Андрей притопил «на всю». – Зверь-машина! – лицо его засияло от удовольствия, – больше своей профессии он любил только скорость.

Петр искоса недовольно взглянул на друга, хотел было что-то сказать, судя по выражению лица весьма язвительное, но передумал.

– Брось, Петро. Ты что Анне не доверяешь? Не равняй ее с Зинулей, – попытался ободрить его Андрей.

Петр молча отвернулся к окну. Ободряющие слова произвели на него прямо противоположный эффект – на душе уже не кошки скребли, а их злобные дикие сородичи. Внезапно Петр почувствовал нарастающую пульсацию в висках, резко заломило затылок, возникли круги перед глазами. Он невольно застонал и, закрыв глаза, откинулся на сидении.

– Ох ты… – Андрей остановил машину и, повернувшись, пошарил на заднем сидении. – Черт! – выругался он и добавил к этому слову несколько крепких матерных выражений в свой адрес, – саквояж оставил в доме, дурак! Все спешка! – На, прими пока это – он сунул в рот Петру таблетку и дал запить. – Мы уже почти приехали, потерпи.

Минут через десять автомобиль подлетел к дому, и едва не снеся ворота поспешно открытые Борисом, стремительно вкатился во двор, взвизгнув тормозами.

– С ума сошел? – заорал Борис, – чуть меня не снес вместе с воротами!

– Быстро сюда, – Андрей, обежав машину открыл дверь справа от водительского сидения, – вытаскиваем! – Петр был без сознания. – Где все?

– Анну и деда я уложил в доме, пришли еле живые. Зинаида ушла в магазин.

– Бери его, несем в летнюю кухню. – Они бережно уложили Петра на топчан.

– Борька, тащи мой саквояж, я его на веранде оставил. Только тихонько, не буди Анну, потом разберемся. Поможешь мне, лады?

– Бабы… – ругался доктор, хлопоча над Петром, – все беды от них! Хотя… – он горько вздохнул и тотчас постарался прогнать некстати явившееся воспоминание.

– Ну что, болезный, полегчало? – снимая манжету с его руки, спросил он открывшего глаза Петра.

– Что-то не очень, – голос друга был слабым и лишенным тембра. – Где Анна? С кем она приехала?

– Ты смотри, – покачал головой Андрей, – на ладан дышит, а туда же – где Анна, с кем приехала!

– Мы с Зинулей уложили ее и деда отдохнуть, они всю ночь не спали. Ты с сыном этого старика служил в какой-то горячей точке. Где, когда и как она его нашла, не спрашивай – Борис пожал плечами, – не до разговоров было. Все потом.

Петр попытался было поднять голову, но тут же бессильно опустил ее, беззвучно шевеля губами.

– Лежать! – прикрикнул на него Андрей, – и молчать. Борька зови Анну сюда. Только подготовь, не хватало мне еще и ее реанимировать. Отдохнул от работы, называется! – тяжело вздохнул он, – сейчас, братец Петр, поедем с тобой в госпиталь. Процедурки кое-какие поделаем. Поедем! – тоном, не терпящим возражений, ответил он на молчаливый протест друга, – надо! К черту этот дом, успеется. Борису с Зинулей без нас здесь тоже делать нечего. Анна присмотрит за стариком, а мы вернемся через неделю. Нет, – заметив протестующее выражение на лице Петра, резко сказал он, – ей в госпитале делать нечего, у нас будет насыщенный график лечения, – и не удержался, чтобы не добавить с усмешкой, – ничего, любовь крепче будет.

В кухоньку вбежала бледная как полотно Анна. Припав к Петру, она гладила его волосы, шептала что-то покрывая поцелуями лицо. Из глаз ее хлынули слезы и, капая ему на щеки, смешались с его слезами…

Разве когда-нибудь мог подумать он, прошедший не одну войну крутой спецназовец, что будет плакать в присутствии женщины, и не будет стыдиться своих слез.

С малых лет все вокруг твердили ему – мужчины не плачут, нельзя нюни распускать, как девчонка. Явившись на свет с тонкой, глубоко чувствующей душой, он все же постепенно научился и привык подавлять свои чувства, скрыв их в самом потаенном уголке души. На войне было нельзя иначе. И вот теперь…

– Десять минут, – смущенно отвернул лицо Андрей, – пойдем Борис, соберем все в дорогу. – Десять минут, – обернувшись, повторил он и оба вышли, тихо притворив дверь.

____________

* Торпедо – в Германии в середине двадцатого века была известная фирма, специализировавшаяся на производстве автомобильных приборов – “Torpedo. Ее приборы часто встречались на автомобилях самых разных марок, поэтому сначала слово "торпедо" стали использовать для обозначения приборов на панели панели, а потом – и всей передней панели.

43. Слезы

Впервые на его памяти Петр дал волю слезам. Увидев это, Андрей вздохнул с облегчением.

– Слава Богу, разжалась немного пружина, можно надеяться, что довезу без особых эксцессов.

Уж кто-кто, а он как опытный врач знал, что слезы дело благое и сейчас они хотя бы немного приведут Петра в норму – помогут еще немного снизить кровяное давление, снимут стресс.

На войне, несмотря на сильнейшие нервные потрясения, будучи еще и командиром, Петру требовалось быть сильным, не давать воли эмоциям. И это уже само по себе было не менее опасно для его здоровья, нежели сами ранения. Ибо раны души гораздо труднее поддаются лечению. Теперь его израненное тело снова дало о себе знать, и толчком к тому послужила надломленная в бесчисленных боевых операциях психика.

Петра удалось собрать буквально по кусочкам после тяжелейшего ранения. Но этого оказалось мало. Андрею пришлось приложить поистине титанические усилия, чтобы помочь другу вернуться к мирной жизни.

Он хорошо помнил – сразу после выписки из госпиталя они с Петром зашли в кафе перекусить. Как на грех за соседним столиком кто-то неожиданно с грохотом уронил бутылку, и посетители с изумлением и страхом наблюдали, как Петр мгновенно упав на пол, быстро откатился к стене.

В другой раз, когда у ребенка на улице лопнул воздушный шарик, Петр, закрыв голову руками, отпрыгнул в сторону, изрядно напугав идущих мимо людей.

Еще больше напугал он Андрея, который понял, что предстоит ему всерьез заняться и душевными ранами друга, который до сих пор так и не смог «возвратиться с войны».

Побывав во многих горячих точках, многократно пережив реальную опасность для жизни, возвратившись и немного оправившись от телесных ран, Петр невольно начал испытывать неприязнь к окружающим. Ведь пока он воевал, они наслаждались мирной жизнью и не видели ужасов войны, которые выпали на долю ему. Да что там – не хотели о них даже знать.

Особенно больно ударило по его психике пребывание в АТО. Донбасс пылал в огне братоубийственной войны, а рядом, отгороженные линией соприкосновения, мирно жили благополучные города, люди, как ни в чем не бывало, ходили на работу, носились с флагами, пели гимны, красили в «патриотические» цвета мосты и заборы, развлекались и при этом называли воинов героями. Но никому по большому счету не было дела до искалеченных солдатских тел и душ. И вокруг – ложь, ложь, ложь…

Петр видел гибель гражданских, «Грады» падающие на мирные города, по улицам которых ходил и сам он когда-то. Он проклинал тех, кто развязал эту войну и не мог простить себя за роковой шаг, когда не разобравшись, ввязался в столь позорную и кровавую бойню.

Тогда Петру «за державу стало обидно» – как так, какие-то бандиты, как вещали изо всех рупоров, безнаказанно решили отнять территорию! И только ввязавшись во все это, он понял, что же происходит на самом деле, и кому все это выгодно.

Осознание своей вины кровавой занозой раздирало его душу. Без всякой видимой  причины он взрывался, впадал в ярость, забыться ему помогал только алкоголь, и он безбожно пил. С огромным трудом удалось Андрею вытащить его из этого состояния. Но по своему опыту он знал, что все может возвратиться на круги своя – пережитое снова начнет догонять, как сейчас догоняют прошлые раны и держит в постоянном напряжении осколок у позвоночника.

– Ах, Анна, Анна… Спасибо тебе, что ты есть, спасибо тебе за эти слезы, – Андрей тяжело вздохнул, – только что ждет тебя… Поизносил свое сердце Петр…  Нужно собирать консилиум.

Немного поразмыслив, он решил все-таки взять в дорогу с собой и Бориса.

– Борька, давай-ка с нами. Мы сейчас устроим Петра поудобнее, будешь в дороге за ним следить, так быстрее и спокойнее доедем.

– А Зинаида? Мы что их вдвоем с Анной оставим?

– Ты забыл, что есть еще и дед, не даст он им друг другу кудри повыдергать.

– Андрюха, да перестань ты. Иногда твои шуточки просто невыносимы!

– Согласен. Дурная привычка… – сокрушенно покачал головой Андрей. – А знаешь, давай заберем и Зинаиду твою, впереди сядет. Анна пока за дедом присмотрит, да и меньше соблазна будет у нее в госпиталь примчаться. Сейчас ей там совсем не место. Не до сантиментов. Закину Петра в реанимацию, а потом нужно будет опять всерьез заниматься его психикой. Зинуля твоя доконала, помогла! – Андрей злобно сплюнул.

– Как же, моя! Перестань, я ее тогда еще и знать не знал, сам же мне ее подсудобил! – цыкнул на друга Борис. – Для нее смерти подобно было чувствовать себя беспомощной, а обойтись без помощи Петра она никак не могла, вот и бесилась. Чудо, что война не убила в нем эту способность к сопереживанию, душу его не убила. А Зинаида поначалу из меня тоже попыталась веревки вить, но у меня нервы крепкие, я же на войне не был. Она неплохая баба, в ней просто детдомовское прошлое до сих пор сидит. Хорошо, что ты меня подключил, а то и вправду бы Петра до ручки довела, с ней нужно пожестче, а он не мог. Жалел.

– Ага, а ты не жалел…  Ладно, защитник. Ты еще женись на ней!

– Почему нет, – усмехнулся Борис.

– Десять минут уже прошли, – озабоченно взглянул на часы Андрей, – иди скажи им пусть прощаются. Не могу я на это смотреть.

– Я с вами поеду, – сейчас деду только скажу, – Вышедшая из кухоньки Анна направилась к дому.

– Стой! Деда нельзя одного оставлять, – придержал ее Андрей. Он в таком состоянии, что нужно быть с ним рядом после того что он чуть с собой не сделал.

– Борис с Зинаидой побудут.

– Нет. Они едут со мной. Аня, мы приедем в госпиталь, и я сразу отправлю Петра в реанимацию. Нужно им всерьез заняться. Ты не сможешь быть рядом, – тихо сказал ей Андрей. – Обманывать не стану. Все очень серьезно, сама видишь.

– Анна молчала, и только губы ее дрожали. Она закусила их, избегая глядеть на Андрея.

– Я позвоню, когда можно будет его навестить. А сейчас нам надо ехать. – Он обнял ее, на мгновение прижав к груди, – держись. И деда поддержи. Ему это сейчас очень нужно. Ничего, прорвемся!

Вдвоем с Борисом они вынесли Петра, устроили его на заднем сидении и автомобиль, медленно выехав за ворота, плавно набрал скорость.

***

 Проводив взглядом джип увозивший Петра, Анна почувствовала в груди сосущую пустоту, мир вокруг онемел, опустел и словно утратил краски. Долго сидела она в саду под уцелевшей от обстрела яблоней, а слезы все текли и текли из ее глаз. На душе было горько и темно, она никак не могла избавиться от этой давящей боли.

– Нужно было настоять на своем и поехать с ними. Но Андрей прав. Чем бы я помогла Петру? Сидением в коридоре? Что-то дед долго спит, – вдруг спохватилась она, – вот за кого я теперь в ответе раз уж привезла его сюда. – Эта мысль мобилизовала ее, она встала, и быстро вытерев слезы, пошла в дом.

Старик обувавшийся у порога смущенно взглянул на нее и поспешно поднял сумку.

– Дочка, поеду я обратно, вишь как оно обернулось… Я в окно все видел, не хотел выходить, чтоб не мешать. Ты, небось, из-за меня осталась? – он вздохнул. – Так ты езжай к нему, а я…

– Я там пока не нужна, – остановила она его. Здесь одной мне тоскливо будет, вдвоем все же не так… Оставайтесь. Домой успеется. Дождемся вместе Петра.

– Домой… – понурился старик, – Где тот дом… На родине дома больше нет, одни стены – снаряд попал. А тот где я сейчас жил, он чужой. Как раз за день до того… – он замялся.

– До того, как мы встретились? – помогла ему Анна. – Он кивнул. – Это дом родителей одного из друзей Павла. Он нас из-под бомбежки туда и вывез, думал, на время. А оно ведь пятый год катавасия эта никак не утихает. Родители этого парня померли, дом пустовал, пока он в ополчении воевал. А тут, с месяц как убили его. Объявились его родичи и велели мне дом в три дня «очистить». А куда я пойду? Нанять другое жилье не за что, деньги, что сынок дал, кончились. Пенсию получать здесь… Я же не официальный переселенец, оформить надо, по инстанциям побегать. А я после аварии на шахте, сама видишь – еле хожу. Ноги тогда повредил. Вот и решил… «очистить». Ты, дочка, помешала. Зря. Поеду я обратно, на улицу же не выгонят, а может и кого из друзей Павла отыщу, помогут.

По тому, как неуверенно произнес он последнюю фразу, Анна с ужасом поняла, что спасенный ею старик не только не оставил мысль о том, чтобы «очистить» от себя этот мир, но мысль эта в нем продолжает зреть. Она видела это. Да, прав был философ: «То, от чего мы уходим, уклоняемся, якобы забывая, находится в опасной близости от нас. И в конечном счете оно вернется, но с удвоенной силой».*

Нет, не станет он никого искать, он просто завершит начатое. Где, каким образом… Никакого значения это для него уже не имеет. Как перестала для него что-то значить и сама его жизнь, в которой ничего не осталось ему, как только лишь пополнить армию нищих бомжей.

Осторожно забрав из рук деда сумку, Анна поставила ее обратно на пол, пристально глядя на старика. Не выдержав ее взгляда, он отвел глаза и, не зная что делать дальше, неуверенно топтался на месте.

– Пора нам уже перекусить и чайку горячего выпить, – словно не замечая его смятения, Анна открыла дверь на улицу, – пойдемте в кухоньку, там и поговорим обо всем.

Они вышли во двор.

– А что ж тут случилось? – спросил старик, указав на скошенные осколками деревья в саду и воронку у забора, которую Петр не успел еще засыпать. – У вас здесь вроде войны не было…

– Зато военный склад в километре отсюда. – Анна рассказала ему о недавно случившейся катастрофе. – Сергей Алексеевич, – продолжила она, – никуда вы больше отсюда не уедете. Разве что из того дома нужно будет забрать самое необходимое. Борис вас отвезет. Можете и Грача прихватить, – улыбнулась она. С ним нам всем веселее будет.

При упоминании имени любимца лицо деда смягчилось, видно было, что он привязан к этому существу, единственному, кто навещал его в тяжкие минуты отчаяния и одиночества.

– Но как же, – начал было дед, но его прервал сигнал мобильного. Звонил Андрей.

– Аня, доехали мы нормально. Петро уже малость оклемался. Не волнуйся. Звонить он тебе пару-тройку дней не сможет – будем его мониторить, ну и всякое такое. Потом соберем консилиум и решим, что делать дальше. Завтра к вам с дедом приедет Борис, объявит мобилизацию. Кто свободен из пацанов, подтянутся. Пока Петра здесь ремонтируем, вы там организуйте толоку** и доделайте все что осталось. Будет ему сюрприз. Ты не волнуйся только. Я тебе буду звонить пока что вместо Петра. Вот приехать не смогу, сама понимаешь – пришлось отпуск прервать. Потом догуляю. Лады?

Все это он выпалил, не дав ей вставить ни слова. Она поняла – чтобы не было у нее времени на просьбы и жалобы.

– Да я бы и не стала, – с горькой усмешкой подумала Анна. – Глупый… После Веры все женщины для него – бабы. Защитный рефлекс… Только от самого себя защитить тебя, Андрюша, рефлекс этот, не сможет.

От Петра она знала, как однажды на передовой, в палатку полевого госпиталя угодил шальной снаряд. Все, кто были там, отделались ранениями разной степени, кроме военврача Веры. Оперировать было некому, и раненый  в ногу Андрей, вколов себе промедол, всеми силами пытался спасти ее, но понял, что операция бесполезна.  Ранение было несовместимо с жизнью, Вера умерла у него на руках.

– Лады, – ответила она ему и, подражая Петру, добавила – СК.***

 Почувствовав, как слезы снова подступают к горлу, она чтобы не дать им пролиться принялась быстро накрывать на стол.

__________________

* Карл Густав Юнг. Воспоминания, сновидения, размышления.

** Толока – это форма деревенской взаимопомощи в России, на Украине, в Беларуси, Эстонии, Латвии и Литве. Её организовывали для выполнения срочных работ, требующих большого количества работников.

44. Автограф войны

– Андрюха, что я здесь делаю? – Петр с недоумением обвел глазами палату.

– Ты что, совсем не помнишь, как здесь оказался? Сосредоточься, попробуй вспомнить, – Андрей взял Петра за руку, и внимательно глядя другу в глаза, начал считать пульс.

Петр напряженно наморщил лоб, приподнялся на подушке, огляделся. Злобно взглянув на Андрея, он вдруг резко выдернул руку и взмахнул ею, будто бы пытаясь стряхнуть что-то с одеяла.

– Ты зачем кота мне в постель положил? И кто это рядом с тобой? Скажи, пусть убираются отсюда, нечего меня рассматривать! Ишь, уставились! И кошку убери, опять ко мне лезет, – снова взмахнул он рукой. – Зинуля, садись сюда, – похлопал он ладонью рядом с собой. – Нет! Стой! Здесь мины! – после паузы внезапно закричал он и попытался вскочить. – Нас окружают! Бежать! Всем бежать! – кричал он, вырываясь из рук доктора с удесятеренной силой.

Едва удерживающий его на месте Андрей подал знак медсестре вбежавшей на шум в палату.

– Петр, смотри, они уходят, я их прогнал. Мин нет. Тихо, тихо, – властно сказал он и силой уложил Петра обратно. – Всё. Они ушли.

Главным сейчас было не спорить, не задавать вопросов, не доказывать ему, что все это только кажется, а внимательно слушать и успокаивать.

Придерживая друга за плечи, Андрей принялся громко и ритмично дышать. Это был испытанный и довольно действенный способ успокоить пациента впавшего в беспокойное состояние и переживающего паническую атаку.

Незаметно для себя Петр начал дышать с Андреем в унисон, мышцы его расслабились, напряжение понемногу спадало.

Быстро вошла медсестра и сделала укол, а Андрей тем временем продолжал разговаривать с Петром. Наконец тот успокоился, и расслабленно откинувшись на подушку, вопросительно взглянул на друга.

– А где Зинуля?

– Она в коридоре, после зайдет, – солгал он, – Тебе сейчас нужно поспать.

Еще немного посидев возле Петра и увидев, что он начал засыпать, Андрей тихо вышел из палаты.

Через час состоялся консилиум.

Андрей был сильно удручен общими выводами, хотя коллеги лишь подтвердили то, что он сам уже давно понял – прогноз неутешительный. Симптомы грядущей беды проявились уже давно – внезапные атаки невыносимой головной боли, приступы немотивированной ярости, панического страха, когда в каждом громком звуке чудилась Петру угроза для жизни. А теперь вот к чему все это пришло – ТИА,* галлюцинации.

И главная беда – злополучный осколок…  Соединительная ткань вокруг него уплотнилась и теперь фиксирует позвоночную артерию к костным и связочным структурам. Оперировать нельзя, а значит…

С тяжелым сердцем Андрей осознал, что теряет друга и ничего поделать с этим не может.

– Сейчас, после сложной реабилитации, мы вытащим его конечно, – тяжело вздохнул он. – Но риск повторения подобной ситуации вполне реален, случиться это может в любой момент, и уже с куда худшими последствиями. Бедная Анна, что ее ждет… Она его не оставит, все силы свои положит, чтобы помочь ему. А он… Не ее он видел в своих галлюцинациях, а Зинаиду. Вот ведь как – дольше всего помнится именно тот, кто больно задел самолюбие, уязвил душу. Хотя в этом случае все еще сложнее. Ведь долгие годы  Анны не было рядом с ним, зато постоянно мельтешила перед глазами эта роковая красотка Зинуля.  Да полно, любит ли Петр Анну? А она его? Скорее всего, любят они друг в друге тех прежних, чистых и юных, любят память о первой любви. А вот смогут ли они понять и принять друг друга сейчас…

Зная своего друга с детства, Андрей видел, насколько переломала, изменила его война. Не только физически. С волчьими навыками приобретенными в боях – коварством к врагу, умением жестоко убивать, защищая себя и своих бойцов, он не сможет жить без войны.

Жизнь в обществе, где агрессивность его будет постоянно представлять угрозу для окружающих, всегда будет казаться ему пресной. Не напрасно же прошел он столько горячих точек и каждый раз снова и снова возвращался на войну после самых тяжелых ранений, когда казалось нужно было бы уже и остановиться. Вновь и вновь корил он себя за это. Тяжелое чувство, что так не должно быть, немилосердно терзало его душу. Он старался изгнать его. Тщетно. Оно неизбежно вырывалось из подсознания наружу, приводя к психическому перенапряжению и вспышкам, казалось бы, немотивированной ярости.

Теперь только последствия контузий и ранений пока что будут немного сдерживать его – на агрессию попросту не хватит сил. А когда окрепнет?

Андрей сознавал, что любовь Анны способна смягчить негативные проявления, но только всего лишь на какое-то время.  Ею сейчас овладели воспоминания, сопереживание и жалость. Все это она принимает за любовь, понятия не имея во что превратила война того прежде светлого и нежного парня, и что прежнего понимания между ними уже никогда не будет. Иллюзии быстро растают, и тогда на их месте разверзнется перед нею черная бездна отчаяния. Ему вспомнились чьи-то строки:

Увы, иллюзий век недолог… Крушенье их внушает страх,

и правда, поднимая полог, сметает их, пророча крах…

Но где иллюзии, где правда, душе так страшно различать –

не хочет, прижимая к сердцу, на разграбленье их отдать…

Андрей и сам побывал во многих горячих точках, ему приходилось собирать бойцов после тяжелых ранений буквально по кусочкам, как это произошло и с Петром. Война ни для кого из них не прошла бесследно. Многие впоследствии становились циниками, грубели эмоционально, третировали своих близких, безбожно пьянствовали. Изменения психики становились все устойчивее, нарастала агрессия против окружающих, а часто и против себя. Самым тяжелым последствием было постепенно прогрессирующее слабоумие. Хоть и не всех настигала эта тяжелая участь, но весьма и весьма многих.

Таков он – проклятый автограф войны. Теперь и Анне предстоит испить эту горькую чашу.

– Да что же я так озаботился ее судьбой… – Андрей попытался отмахнуться от мыслей об Анне, но понял, что давно уже обманывает себя. – Какой смысл в этом  обмане, – удрученно думал он, – куда от себя-то денешься?

С тех пор, как их познакомил Петр, в душе Андрея что-то словно бы сместилось в совершенно иную сторону. Резко наскучили встречи «для здоровья» с молодыми, смазливыми и не очень, девицами. Он стал решительно пресекать «лестные» намеки юных медсестричек и студенточек-практиканток «немного отдохнуть в ординаторской».

Все чаще бередило душу то, о чем было больно вспоминать, что пытался изгнать он из своей памяти всеми этими мелкими ничтожными интрижками – Вера и ее трагическая гибель. Анна очень напоминала ему ее. Нет, не внешне, а своей женственной мягкостью, незаурядным умом, который он уже успел оценить, тонким чувством юмора, интуицией. В Анне присутствовало великодушие и способность к пониманию, то, чем отличалась от многих и его Вера. Он устал от постоянного ёрничания, этой глупой защитной маски, за которой столько лет прятал свою тоску и одиночество.

– Почему я не встретил Анну раньше… – сетовал он. – Но разве раньше я смог бы… Нет, – после долгих раздумий сказал он себе, – не смей даже думать об Анне! Ты что, собираешься отнять ее у Петра? Он твой друг. Забудь.

Андрей не знал еще, что судьба уже все решила за него, но чувствовал – единственный, кто сможет поддержать Анну в ее самое тяжелое время, это он – Андрей.

За все время пребывания в госпитале, Анна навестила Петра только один раз, когда он уже несколько окреп. Андрей запретил. Его тревожили постоянные разговоры Петра о Зинуле. Это уже не было бредом, и Андрей никак не мог понять, с какой стати эта дамочка стала вновь занимать мысли друга.

Через месяц Петр пришел в себя окончательно и всеми силами рвался домой. Но при этом вел себя довольно странно. Несколько раз Андрей с горечью, но и с каким-то преступным тайным удовлетворением замечал, что Петр отказывается подходить к телефону, когда звонит Анна.

Тогда уже он сам стал звонить ей, стараясь успокоить ложью – дескать, у Петра бывают процедуры, когда говорить он не может.

Сначала такое поведение Петра Андрей объяснял исключительно его состоянием, пока однажды дежурная медсестра не проговорилась, что у Петра пару раз была посетительница. Андрей сразу понял о ком речь и в тот же день сам «имел счастье»столкнуться с этой «посетительницей» лицом к лицу. Резко поговорив с нею, он весьма грубо выставил ее вон, а по телефону устроил выволочку Борису.

– Ты что же, друг мой, не смотришь за своей Зинаидой? Она снова за Петра взялась. Явилась в мое отсутствие в госпиталь, потом еще раз. Я, конечно, ее грубо выставил, но за нервные окончания подергать нашего Ромео она успела.

– Вот же… – Борис выругался. – Да устал я от нее! Сначала была как шелковая, а потом видимо утомила ее жизнь по расписанию с ежедневными и, по правде сказать, болезненными тренировками, старые привычки взыграли. Вот уж точно – сколько волка не корми, а он всё в лес смотрит. Уйду я от нее. Мавр сделал свое дело. Она уже худо-бедно сама способна передвигаться.

– Ну, это как знаешь. Через неделю мы Петра выписываем, и свою красавицу ты все же пока попридержи, успеешь с ней распрощаться. Нужно бы Петра от нее пока оградить, иначе сам понимаешь… Второй раз можем его и не вытащить.

– Лады, сделаем, – хмуро ответил Борис, как всегда говоря о себе во множественном числе.

_____________

* ТИА – в современной медицине понятие «микроинсульт» отсутствует. Вместо этого используют термин «транзиторная ишемическая атака».

45. Прозрение

Зинаида сидела у зеркала и задумчиво глядела на свое отражение. Она могла подолгу рассматривать себя, любуясь нежным цветом лица, роскошными рыжими волосами. И делала этос наслаждением – ей все время мнилось, что точь-в-точь она похожа на Джо с картины Курбе «Джо, прекрасная ирландская девушка». Она и впрямь очень была похожа на рыжеволосую красавицу написанную художником будто бы с нее самой, и эта мысль была ей приятна.

Неискушенную Зинулю приобщил к искусству и литературе ее ныне уже почивший муж. Он заставлял ее читать, подбирал нужную ей на его взгляд литературу, вместе с ним она посещала выставки, концерты, музеи. Вначале она скучала, читая романы Достоевского, Толстого, Булгакова. Но незаметно для себя, она стала задумываться о прочитанном, получать удовольствие от чтения и даже решилась еще раз возвратиться к «Братьеям Карамазовым», хотя снова так и не смогла понять книгу до конца. Особенно же полюбились ей Чехов, Пушкин, Лермонтов, а самой любимой стала книга «Мастер и Маргарита».

Что могла она видеть прежде, живя в детском доме, или работая после выхода из него в вокзальном буфете, куда устроилась ради жилья выделенного ей в пристройке к «бригадному дому»…*

Как многие другие девочки, вышедшие из детдома, она думала, что первый же попавшийся на ее пути мужчина, восхитившись ее красотой, признается ей в любви и сразу же станет ее мужем.  А он, этот первый встречный, побыв с ней совсем недолго, шел дальше. Ухажеры приходили – уходили…  И не было главного – любви.

  Ютясь в маленькой коморке, она мечтала жить в огромном доме, иметь слуг и ничего не делать. Все девочки в детдоме мечтали об этом. Ведь так они и жили – в большом  детском доме их обслуживало множество людей – нянечек, воспитателей, поваров, учителей. Самим им не нужно было заботиться ни о ком другом, они не знали и даже не задумывались, откуда берется еда, одежда, средства к существованию.

Дети в силу своей природы склонны все принимать на веру – ведь они еще не способны безошибочно оценивать происходящее. Живя в детском доме, Зинуля не знала другой жизни, не знала других методов воспитания и считала, что вот так устроен мир, именно так ведут себя в нем взрослые. Никто из детдомовцев не был обучен тому, как распоряжаться собой, как делать правильный выбор. Откуда же у нее было взяться опыту любви и добра…  Она понятия не имела что означает отвечать за себя,  отвечать за других.

«Понятия» в среде детдомовцев существовали совсем иные, там была своя иерархия, о которой мало кому известно. С этой полуармейской – полутюремной системой дети были более-менее управляемы. Когда кто-то упорно не слушался, воспитатели прибегали к помощи старшеклассников – указывали, кого следует подчинить, кого наказать.

Главным в этой иерархии был так называемый «медвежонок» – мальчик постарше, который управлял всеми. Подобные «главари» частенько потом пополняли ряды зэков. Ему подчинялись «волчата», которые в свою очередь руководили «лисятами». Самые младшие, «зайчата», до поры в руководстве еще не нуждались.

Воспитателям нужно было подчинение, нужен был порядок. Среди воспитанников же считалось наоборот – позорно слушаться воспитателя, позорно быть отличником. За это над отщепенцем всячески издевались и довольно жестоко избивали. В итоге и послушных, и непослушных постигала одна участь. Приходилось выбирать – тебя учат воспитатели или же «учат» старшеклассники.

Зинуля была упрямой и самостоятельной, к тому же ей нравилось учиться, поэтому в коллективе сверстников жилось ей нелегко. Она постоянно была вынуждена отбиваться то от одних, то от других пытавшихся подчинить ее своей воле. А когда подросла и стала лакомой мишенью для старших мальчиков, приходилось ей пускать в ход и зубы, и ногти. Очень часто ходила она с синяками, а за драки периодически попадала в карцер, роль которого выполняла душевая. Не желавшая уступать ни тем, ни другим, она постепенно стала настоящим зубастым волчонком, ее начали побаиваться и старшеклассники, и молодые воспитатели мужчины, не упускавшие случая прижать ее в темном уголке.

И вот мечта ее о собственном большом доме исполнилась – ею, вокзальной буфетчицей, пленился богатый старик однажды зашедший выпить чашечку кофе в станционном буфете. Но счастье оказалось совсем не таким, каким представлялось в мечтах, проще говоря, счастья в новом доме совсем не оказалось.

Недолго пожив с нелюбимым стариком, она вновь оказалась одна. Оставшееся после уплаты мужниных долгов не такое уж маленькое состояние и красивый, немного недостроенный особняк, вопреки ожиданиям совсем не радовали ее. С соседями она не смогла выстроить взаимоотношения – знакомиться с новыми людьми, заводить разговор совсем не умела, да и не хотела. Это были люди иного круга. Еще при жизни мужа, они  аккуратно, чтобы не рассердить его, сторонились ее общества.

После смерти супруга она уединилась и предалась с некоторых пор полюбившемуся занятию – чтению.  Совершенно неожиданно в то время ей и встретился снова Петр, пожалуй, единственный из длинной череды ухажеров, о ком она часто вспоминала с легкой грустью. Тогда, давно, был он еще наивным и чистым пятнадцатилетним мальчиком, впервые познавшим любовь в ее объятиях. Теперь же перед нею стоял настоящий, переживший множество испытаний мужчина, совсем не похожий на прежнего юного влюбленного.

Припомнив все, она с опозданием поняла – единственный, кто смог увидеть в ней не предмет вожделения, а человека, единственный, кто старался понять ее душу – это Петр. Волею судьбы он постоянно возникал в ее жизни и никогда не исчезал надолго из ее памяти. Именно он, узнав о случившейся с нею беде, примчался спасать ее. Ему она обязана тем, что выжила и не стала инвалидом, ему, а совсем не Борису.

Борис много сделал для нее, но при этом был требователен, груб и помыкал ею каждую минуту. Да, при помощи безжалостных тренировок он помог ей встать на ноги, но одновременно будто бы снова возвратил ее в детдом с его жестокими «понятиями». В поведении Бориса, как в зеркале, она увидела свое собственное отражение и ужаснулась. Все чаще и чаще ей хотелось, чтобы его рядом больше не было.

Испытав ужасные боли и пережив мучительный процесс восстановления, она сполна узнала цену страданию и всей душой сопереживала Петру, вновь угодившему в госпиталь. С глаз ее будто спала пелена – стали понятны и его всплески ярости, и холодность, и то, почему как за спасительный якорь ухватился он за Анну.

Зинаида долго еще вглядывалась в свое отражение, – «свет мой, зеркальце, скажи», – шептала она с горечью и слезы, которые она разучилась проливать еще в детдоме, вновь струились по ее щекам. После пережитой автокатастрофы лицо ее осунулось, приобрело желтоватый оттенок. Она смотрела в свои потухшие глаза и вся ее бестолковая жизнь, эпизод за эпизодом, складывалась в безликую прямую линию, подобную той, которая возникает на мониторе после остановки сердца.

– Как же я была глупа и неблагодарна…  Но ведь все можно еще попытаться исправить.

Быстро собравшись, она поехала в госпиталь.

К счастью, Андрея она по пути не встретила и беспрепятственно прошла в палату.

Петр спал. Лицо его было исхудавшим и бледным, багровый шрам на его щеке выделялся будто свежий след от удара хлыстом. Она наклонилась и осторожно погладила его. Слезы подступили к горлу и неожиданно она расплакалась.

Почувствовав прикосновение, Петр открыл глаза.

– Зинуля… Ты? Зачем ты плачешь? – протянул он к ней руку. – Я боялся, что не вернешься, здесь такая толпа была. Я ждал, а ты больше не зашла. А потом Андрей сказал, что все мне только показалось… Показалось? Ты приходила или нет?

У Зинаиды сжалось сердце.

– Я здесь, ты же видишь, – сжала она его руку в ладонях и немного помолчав, решилась задать мучивший ее вопрос:

– Приходила ли к тебе Анна?

– Анна? – Петр напрягся, словно пытался понять, о ком она спрашивает, – Анна? – повторил он, – я не знаю… Не помню… Помню, приходила ты. Вчера. И еще какие-то люди. И кошка. – Он слабо сжал ее пальцы, и устало закрыл глаза.

– Я пойду, – прошептала Зинуля и поцеловала его.

Но Петр ее уже не слышал, он снова спал.

Еще дважды успела навестить она его, и каждый раз заходя в палату, видела в глазах Петра искорки радости. Ему стало уже лучше, и он со смехом вспоминал пригрезившегося в галлюцинациях кота.

Посещения неожиданно пресёк Андрей. Когда она пришла в следующий раз, он встал на ее пути как скала. Не слушая никаких объяснений и наговорив грубостей, он прогнал ее, наказав персоналу ”не подпускать больше эту дамочку даже на пушечный выстрел”.

__________________

*Бригадный дом – здание гостиничного типа, в котором отдыхают железнодорожники между рейсами.

46. Непредвиденный поворот

– Ну что ты застыл, Петро? Так понравилось в госпитале, что и уходить не хочется? – Андрей распахнул дверцу машины – запрыгивай.

– Мотоцикл мой где? – никак не отреагировал Петр на шутку друга.

– Да садись уже скорее. Мотоцикл твой здесь, как ты оставил, так и стоит он в нашем гараже. Потом перегоним.

– Я на нем поеду.

– Уверен? – Андрей пристально взглянул на друга. Понять намерения Петра ему не составило никакого труда.

– Андрей, не лезь!

– Тебя Анна ждет.

– Еще подождет.

Столь грубый ответ неприятно поразил Андрея.

– Быстро же ты пластинку сменил! Если ты осерчал на Анну, что она к тебе не приходила, так это я распорядился. Не хотел, чтобы она услышала ненароком, кого ты призываешь в бреду.

– Распорядился он! Благодетель! – зло сверкнул глазами Петр. – Захотела бы прийти, так пришла бы. Зинаида вот смогла. Хотя ты и расстарался, чтобы ее не было здесь. А она после этого еще дважды была, ты и знать не знал. Подвел тебя твой персонал! – В голосе Петра прозвучало злорадство. Он отвернулся и быстро зашагал к гаражу.

– Тебе рановато еще за руль, ты же…  – начал было Андрей, но осекся. – В самом деле, зачем я лезу, – нахмурился он. – Никого в этой жизни нельзя ни от чего оградить. Я сделал все, что мог – подлечил его, а дальше… Дальше он будет жить по своему разумению, даже если во вред себе. Имеет право. Его жизнь.

Несмотря на подобные рассуждения, которыми он хоть как-то попытался себя успокоить, на душе у Андрея стало погано и тошно, откуда-то вдруг выползло чувство вины и стало грызть его.

– Фу, словно мыла наелся, – Андрей выругался. – Лечи, дружок, тело и не лезь никому в душу, – пробормотал он и, проводив взглядом удаляющийся мотоцикл, стал набирать номер Анны. Звонил он ей каждый день. Сначала чтобы рассказать, как продвигается лечение Петра, а потом понял, что уже не может обходиться без этих ежевечерних бесед. Они говорили и не могли наговориться, и разговор прекращался лишь волевым усилием одного из них, того, кого призывали в этот момент какие-нибудь неотложные дела.

Петру Андрей запретил пользоваться мобильным, ограничил и визиты Анны к нему. Особой необходимости в том не было, но тогда он говорил себе, что лучше перебдеть, чем недобдеть. И сейчас внезапно пришедшее понимание собственного лицемерия вдруг пронзило Андрея, как будто он сам поймал себя за руку на воровстве. Не набрав номер до конца, он дал отбой.

– Да, я лицемерил сам с собой. Давно ведь понял, что Петру не нужна Анна и обрадовался, старый дурак! Зачем обманывать себя, я ведь рад, что все складывается именно таким образом.

Петра с Анной связала внезапность встречи, воспоминания о юности, о первой любви. Да полно! И тогда ведь он уже бегал тайком от нее к Зинуле. И от чего я пытался его оградить? Они оба – Зинаида и Петр – оба люди войны, и скандалы для них все равно, что воздух. При воспоминании о том, как он подсудобил Зинуле Бориса, ему стало нестерпимо стыдно и муторно.

– Никого ни от чего нельзя насильно оградить, – снова повторил он. – Так беспардонно лезть в чужую жизнь, оправдывая это тем, что ты доктор, а на самом деле скрывать под этим свой умысел – это деградация, братец.

Он снова набрал номер.

– Аня, все в сборе? Мы скоро подъедем.

– Да, конечно. Не все. После поговорим. – В трубке зазвучали гудки.

Странный ответ Анны озадачил Андрея. Он хотел было позвонить еще раз, но передумал и со стесненным сердцем уселся в автомобиль, по привычке резко рванув с места.

***

Разговаривая с Андреем, Анна вскользь бросила взгляд в окно и едва не выронила телефон – у калитки нерешительно топталась… Зинаида. Быстро прервав разговор, Анна вздохнула поглубже и вышла во двор.

– Заходи, Зина. Только Бориса нет сейчас. Что ж вы не созвонились? Он вчера еще повез деда Серегу оформить какие-то документы и забрать сюда его вещи. Так что  возвратиться они должны только завтра или сегодня к вечеру, если раньше управятся.

– Я не к Борису, – не поднимая глаз тихо сказала Зинуля и тяжело опираясь на палку вошла во двор, – я к тебе.

– Ко мне? – У Анны противно засосало под ложечкой от предчувствия неприятного разговора, а зная Зинулин нрав, возможно даже и скандала.

– Пойдем в сад. Садись за столик, я сейчас принесу тебе чаю и чего-нибудь перекусить. Ты как добралась?

– На автобусе. – Зинаида поморщилась усаживаясь. От автостанции идти было далековато, и теперь она почувствовала, как нарастает боль в ногах и тянет спину.

– Не нужно ничего. Просто дай воды таблетку запить.

Направляясь сюда, Зинаида была полна решимости биться за свое право на Петра до последнего. Но теперь решимость эта куда-то испарилась. Той Зинули, злой детдомовки, готовой прежде отстаивать свое любыми средствами, как оказалось,  больше не было.

Она проглотила таблетку и некоторое время сидела молча, собираясь с духом. Затем подняла глаза и внимательно посмотрела на соперницу.

Перед ней сидела красивая, лишь слегка увядшая женщина. Счастливой она не выглядела. Зинуля заметила седину в ее темных волосах и горькие морщинки в углах рта.

– Я ведь старше нее, а у меня ни единого седого волоска, – промелькнула злорадная мыслишка, которую она тотчас же с раскаянием изгнала. Весь боевой запал ее куда-то испарился и она начала говорить совсем не то, что собиралась.

– Аня, ты ведь совсем недавно встретилась с Петром?

– Мы дружили в детстве. И если бы не бесконечные войны…

– А знаешь ли ты о том, что он бегал ко мне, когда ему не было еще и шестнадцати? Что это я его тогда сделала мужчиной?

– Избавь меня от подробностей – нахмурилась Анна и резко встала из-за стола.

– Сядь. Пожалуйста. И послушай.

Зинаида словно на исповеди рассказала Анне всю свою нескладную жизнь и, выговорившись, как-то сразу поникла и постарела лицом.

– Ты устала, Зина. Пойдем, я уложу тебя в доме. Тебе нужно отдохнуть. И знаешь, пусть все решает Петр. Я приму любое его решение.

Анна с сочувствием и даже с каким-то чувством облегчения выслушала рассказ Зинаиды. Ее мысли уже давно занимал в большей степени Андрей, к нему она испытывала совсем иные чувства, нежели к Петру. Она восхищалась его острым умом, широкой образованностью и сдержанностью, за которой пряталась отзывчивая на чужую боль душа. Рядом с ним Анне было спокойно и как-то по-особому тепло.

Петра она жалела и сопереживала ему всей душой. А он… Нынешний Петр во многом оставался для нее загадкой, и она была неприятно удивлена рассказом Зинаиды о том, юном Петре, которого, оказывается, она и тогда совсем не знала. Если бы между нами все было по настоящему, он нашел бы способ дать знать о себе, даже находясь на войне, с горечью поняла она.

– Получается, что всю жизнь я ждала и любила не реального человека, а фантом, собственный вымысел. А сейчас… Как же глупо надеяться, что прошлое способно возвратиться в том же обличье. «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним»… – вот это точно о нас с Петром.

К вечеру приехал Андрей. Один. Петра с ним не было.

___________

47.Бесчувствие

Выйдя из автомобиля, Андрей мрачно поздоровался с Алексеем и Димкой возившимися у сарая.

– Что, Борис с дедом еще не возвратились?

– К вечеру будут, если с делами управятся, а нет – так только завтра.

– А где Анна?

– Они в доме.

– Они? – поднял брови Андрей, но выяснять кто такие эти «они» не стал. Решительно направившись к дому, вдруг остановился и задумался. Он все еще не мог решить, как объяснить Анне, почему он приехал один и куда подевался Петр.

– Да ладно, не дети. Скажу все, как есть, – однако сомнения его до конца так и не развеялись, уж очень не хотелось ему огорчать Анну.

Подойдя к дому, Андрей тихонько приоткрыл дверь и заглянул в щелочку.

– Вот это номер… – изумился он. – Мир и лад. Пойми после этого женщин!

За столом сидела Зинуля и чистила селедку, рядом Анна споро нарезала овощи. Зинаида что-то говорила Анне, Анна улыбалась, тихо ей что-то отвечала. На огне стояла большая кастрюля, судя по аромату смеси чесночка со старым салом в ней варился борщ.

Андрей, втянув ноздрями соблазнительный запах, невольно вздохнул и переступил с ноги на ногу – он был очень голоден. Скрипнула половица под его ногой и женщины дружно оглянулись на звук. Поняв, что прятаться дальше бессмысленно, Андрей шагнул в комнату.

– Вы приехали! – первой вскинулась Зинуля. Схватившись за палку, она тяжело поднялась со скамейки пытаясь заглянуть Андрею за спину.

– А где… – начала было она, но бросив быстрый взгляд на Анну замолчала.

Анна с легкой улыбкой кивнула Андрею и продолжила заниматься овощами.

– Ну и выдержка, – поразился Андрей и ответил Зинаиде, почему-то глядя не на нее, а на Анну, – Петр скоро объявится. Он решил на мотоцикле заехать в одно место, но обнаружив запертый дом, думаю, задерживаться там не станет.

Лицо Анны по-прежнему оставалось невозмутимым, хотя она прекрасно поняла, о каком доме говорит Андрей.

– Мы уже заканчиваем, скоро будем обедать, погуляй пока, – подняла она на него ничего не выражающий взгляд.

– Однако, каков характер! – восхитился Андрей и невольно вспомнил Веру, ее выдержку и уверенное спокойствие в те жуткие моменты, когда вокруг летали снаряды, а на столе в госпитальной палатке перед нею лежал раненый, и в эту минуту ей нужно было его оперировать. Она никогда не паниковала. А он знал, что бывало ей и страшно, и больно, но неизменно переступая через страх и боль, она делала свое дело.

Странно, воспоминание о Вере сейчас ничуть не отдалило его от Анны. Две эти женщины в его сознании слились воедино, и единство это воплотилось в стоящей перед ним живой, так неожиданно ставшей для него близкой и родной Анне.

Он вышел во двор и услышал стремительно приближающийся громкий рев мотоцикла.

– Глушилка что ли прогорела… – пробормотал Алеха и быстро открыл ворота.

Мотоцикл с оглушительным ревом лихо влетел во двор, подняв тучу пыли.

– Тьфу! Ну что ты распылился, – недовольно закашлялся Андрей, – не за зайцем скачешь!

Словно не слыша обращенной к нему реплики и ни на кого не глядя, Петр пристроил мотоцикл под деревом у сарая. Лицо его было сердитым, губы кривила неприятная гримаса. Все это, вкупе с перечеркнувшим его щеку багровым шрамом, придавало всему его облику угрожающе свирепый вид. Глядя на Петра, Андрей с содроганием подумал – слава Богу, что мы с ним друзья. Смертельно опасно было бы сойтись с ним в рукопашном бою.

Отойдя от сарая, Петр бросил рассеянный взгляд в сторону дома и вдруг увидел стоящую на крыльце Зинаиду. Лицо его в один миг преобразилось, с радостной улыбкой он стремительно двинулся к ней.

– Зинуля! А я заезжал к тебе, – воскликнул он, но внезапно побледнел и остановился – из дома вышла Анна. Глаза Петра беспомощно заметались от одной женщины к другой, он столбом застыл на месте, не зная, что предпринять.

– Вот черт, ну и ситуация, как бы все лечение не пошло насмарку… Какой впечатлительный, того и гляди родимчик хватит! – Андрей шагнул к другу, лихорадочно пытаясь подобрать нужные слова, дабы хоть немного разрядить обстановку. Положение неожиданно спасла Анна.

– Петр, бери Зинулю, – спокойно произнесла она, – идите в дом. Ты устал с дороги, а ей стоять тяжело. Побеседуйте, а мы пока во дворе стол накроем, и будем уже обедать. Мужчины, помогите мне.

Андрей, мысленно возблагодарив Бога и Анну, вместе с Димкой и Алехой занялся подготовкой к трапезе.

За столом все расслабились и дружно принялись за еду. Андрей все время поглядывал на Анну пытаясь понять, сильно ли она расстроена неловкой ситуацией, но ничего так и не понял. Анна была естественна, спокойна и улыбчива.

– Братья мои, у меня к вам есть серьезное деловое предложение, – дожевав, с шутливой важностью провозгласил Андрей, и, спохватившись, добавил, – и сестры.

– А давай свое предложение, мы готовы, – заржал Алеха, шлепнув по плечу Димку, – ты же готов? Сестры, я думаю, тоже, – подмигнул он Зинуле. – Мы с Димкой теперь вольные казаки, слава Богу, отвоевались. А ты как, Петр, с нами?

– Куда я денусь от вас шалопаев!

– А давайте без давайте, – продолжил в обычном своем стиле Андрей. – Рад вашему энтузиазму, братцы, но пусть до общего сбора это останется тайной, не хочется дважды повторять. Пока хотел только прояснить, согласны вы или нет.

– Согласны даже на кота в мешке, – хохотнул Алеха.

– Ну да, пока что это «кот в мешке» и для меня в какой-то мере. Ничего, разберемся! Мне сейчас уже пора, – Андрей поднялся из-за стола. – Послезавтра выходной, трубите всем отсутствующим сбор. Посидим, отметим окончание работ, – он широким жестом обвел двор и дом, – и я вам все расскажу. Кому не понравится «кот в мешке», – бросил он быстрый взгляд на Алеху, – того неволить никто не будет. А за сим, прощаюсь с вами, други. – Аня, проводи меня.

Петр удивленно взглянул на него, но промолчал. Только в глазах его на мгновение вспыхнул ревнивый огонек, тотчас же подмеченный Зинулей, не спускавшей с Петра глаз.

– И сам не гам, и другому не дам… – с горечью подумала она. – Мужчины… А ты сама-то не такова? – тут же ехидно шепнул ей внутренний голос.

– Что ж ты ни словом не обмолвился, как тебе все это? – подражая Андрею, Алексей широким жестом обвел двор.

– Только теперь Петр заметил, какую работу проделали друзья, пока он валялся на госпитальной койке. Дом был как новенький, дверь сверкала свежей краской, крыша, покрытая красной черепицей, веселила глаз.

– Ух ты… – Петр пристыженно взглянул на приятелей, – ну я дурак…

– Да уж, что да, то да, – с насмешливой улыбкой подмигнул ему Димка, – но мы тебя прощаем. Понятное дело – краса-девица глаза затмила.

Зинуля неожиданно для себя почувствовала, что краснеет, медленно поднялась и, опираясь на палочку, пошла к дому.

– А что еще там внутри! – расплылся в довольной улыбке Алеха, – идем, Ромео, зацени наши труды. А то даже обидно – старались, старались, а ты даже ничего не заметил. Дружно поднявшись из-за стола, все пошли к дому.

Петр неохотно шел за ними. Он не чувствовал в душе ни радости от того, что друзья помогли восстановить дом, ни благодарности за это. Он не чувствовал ничего.

Глава48. Центр

  Провожая  Андрея до автомобиля, Анна хотела попросить, чтобы он отвез ее домой, но так и не решилась – делать большой крюк ему было бы не с руки.

– Ты хотела поехать со мной, я не ошибаюсь? – неожиданно спросил он, когда они подошли к машине.

– Как ты догадался? – смутилась Анна. Вопрос Андрея застал ее врасплох.

– Долго живу, – пошутил  он и продолжил уже серьезно, – Димка с Алехой сейчас тоже уезжают, остаетесь вы втроем – Петр, Зинуля и ты. Ситуация весьма щекотливая, и мы с тобой оба это понимаем. Так что… Домой тебя подвезти не смогу. А поедем мы с тобой в одно замечательно красивое место. Покажу тебе свое детище. Ты не против?

Анна удивленно взглянула на него. – Детище?

– По дороге расскажу.

Немного подумав, она согласно кивнула головой.

– Аня, ты только предупреди наших друзей, что уезжаешь, а то ведь в розыск подадут, – усмехнулся он и достал с заднего сидения небольшой саквояж, – это передай Зинаиде. Я здесь собрал медикаменты на случай обострения у Петра. Он сегодня сильно переволновался, мало ли… В записке я подробно расписал, какой препарат, и в каком случае нужно будет ему дать, и когда может понадобиться инъекция. Борька научил Зинаиду ставить уколы. К тому же он с дедом к вечеру сегодня или завтра уже будет здесь. Если что – разберется. Он отличный врач.

– Я думала он массажист.

– Врач-травматолог, к тому же владеет всеми возможными видами лечебного массажа. Зинулю вот на ноги поставил, хотя прогноз для нее был совсем неутешительный.

– Взяв саквояж, Анна направилась к дому, но пройдя несколько шагов, обернулась. – Андрей, а почему ты был так уверен, что я с тобой поеду? – ей стало немного не по себе от того, что она, оказывается, настолько предсказуема. – Даже саквояж для Зинули приготовил…

– Почему? Долго живу, – снова повторил Андрей и, подойдя к ней, улыбнулся, – да для тебя я это приготовил. Для тебя, – легонько приобняв за плечи, шепнул он ей на ухо. – Я ведь и представить не мог, что Зинуля решится сюда приехать. Да вы еще и подружитесь.

– Ну, я с ней не то чтобы подружилась… Просто мы поняли друг друга.

Глядя ей вслед, Андрей только головой покачал. «Поняли друг друга»… – пробормотал он, в который раз восхищаясь силой характера Анны и ее способностью к дипломатии.

До сих пор примеров такого мирного разрешения столь щекотливых ситуаций встречать ему не приходилось. В подобных случаях дело частенько доходило до крайностей – непримиримой вражды, а то и «боев» местного значения. Приходилось ему однажды «штопать» одну из жертв подобного соперничества, главным в котором был даже не мужчина, за которого сразились дамы, а их уязвленное самолюбие.

– Анна возвращается, – с какой-то странной интонацией протянул Петр, глядя в окно.

– Все наблюдаешь за ней… И что же тебя удивляет? – Зинуля обиженно отвернулась. – Ты уж как-нибудь определись.

Вошла Анна и, бросив короткий взгляд на заметно напрягшегося Петра, протянула Зинаиде саквояж.

– Я уезжаю с Андреем. Возвратимся к общему сбору. Здесь он приготовил лекарства, и для тебя инструкции на случай… – она снова бросила взгляд на Петра. Тот стоял к ним спиной, уставившись в окно. – Взяв саквояж, Зинаида понимающе кивнула. Петр так и не оглянулся, и не промолвил ни слова.

С облегчением вздохнув, Анна вышла во двор и, направилась к машине.

– Любишь скорость? – Перегнувшись через Анну, Андрей высвободил ремень безопасности, – пристегнись. Я езжу очень быстро.

– И какой же русский… – улыбнулась она. Взглянув друг на друга, они рассмеялись.

Через полчаса быстрой езды автомобиль нырнул на неприметную узкую дорогу, прятавшуюся в гуще ветвей и местами еще сохранившую асфальтовое покрытие, уложенное видимо давным-давно.

– Дорогу до холодов нужно бы успеть заасфальтировать, – пробормотал Андрей. Машину сильно трясло на ухабах, и он сбавил ход.

Вскоре деревья расступились, и перед их глазами открылась широкая поляна, посреди которой сияла на солнце белизной видимо недавно обновленная старинная усадьба. Анна невольно ахнула. По пути Андрей рассказал ей куда они едут, но такой красоты она не ожидала увидеть. К основному двухэтажному зданию с мезонином в три окна примыкало длинное одноэтажное строение. Чуть поодаль стоял большой двухэтажный дом с широкой застекленной верандой. Вокруг усадьбы, роняя последнюю, окрашенную в яркие цвета осени листву, шумел под ветром старый смешанный лес.

– В одноэтажной пристройке будет маленький спортзал, а еще – хозяйственные помещения, столовая и кухня. А здесь, – Андрей указал на отдельно стоящий дом, – жилые комнаты. В одной из них пока живу и я. Часть комнат выделим персоналу. У кого есть автомобили – будут на работу добираться на них. Полчаса езды. У кого автомобиля нет, будут жить здесь, и работать вахтовым методом, неделя через неделю. Весь второй этаж и мансарду отведем под гостиницу для родителей и родственников детей.

– Андрей, приветствую! – слегка прихрамывая, к ним подошел высокий мужчина лет сорока пяти.

– Привет, Илья. Это Анна, она будет работать с нами, – представил ее Андрей. – А это мой старый друг Илья.

– Здравствуйте, – улыбнулся мужчина Анне.

Обойдя дом, они вышли в обширный двор подковой охватывающий особняк.

– А это что? – увидев стоящее поодаль небольшое дряхлое строение, спросила Анна.

– Семейная часовенка когда-то была. Маленькая, но красивая. На старом фото в музее есть изображение этой усадьбы, какой была она прежде. И часовенка эта. Рядом с ней родничок. Вон вода блестит, видишь?

Анна увидела тонкий ручеек, выбивающийся из-под груды камней лежащих рядом с часовней. Его узкая лента терялась в лесных зарослях.

– Только что привезли материалы для внутренних работ, – указал Илья на грузовой автомобиль, у которого суетились рабочие выгружавшие рулоны обоев, банки с краской и еще что-то. – Через неделю должно уже все быть готово.

– Быстро вы управились, порадовали!

– Ну, дык! – Илья довольно улыбнулся.

Оставив его распоряжаться работами, Андрей и Анной подошли к парадному входу. Справа от двери висела табличка: «ВЕРА. Реабилитационный центр для детей пострадавших от военных действий».

– Какое хорошее название для такого центра, – задумчиво произнесла Анна.

– Я дал ему это имя в память об одной женщине. – Андрей надолго замолчал. – Она, как и я была военным хирургом. Давно. Однажды начался обстрел. Вера не могла отойти от операционного стола. Я, сестра и анестезиолог были рядом. Нужно было срочно оперировать. Боец был тяжелый. Без помощи мог погибнуть. Снаряд попал в палатку полевого госпиталя. Ранены были все. У нее одной оказалось ранение несовместимое с жизнью. И я ничем не мог помочь… Ничем. – Он надолго замолчал. – Это была Вера, моя жена. Мы с ней прожили вместе всего лишь только месяц. Она умерла на моих руках. Я вколол себе промедол и закончил операцию. Боец выжил. Ты его видела. Это Димка.

Андрей говорил, не поднимая глаз, короткими рублеными фразами. Видно было, что каждое слово давалось ему с трудом.

Обычно в подобных случаях должно бы сказать, как часто делают это люди – «прости», «я не знала», ожидая в ответ что-то вроде утешительного «да ничего… это давно было». От этих дежурных слов в воздухе неизбежно повисает напряжение, мгновенно разделяющее людей и заставляющее одного из них сожалеть о своей откровенности, другого – испытывать неловкость. Андрей боялся этого.

Но Анна не сказала ничего. Она просто взяла его за руку. И в этом прикосновении было все – и понимание, и сопереживание, перелившиеся в него через это теплое пожатие, соединившее их двоих осязаемыми токами непередаваемой нежности.

Андрей замер и прикрыл глаза – ему хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно.

Но, как известно, время неподвластно нашим желаниям, оно неумолимо – очарование момента разрушил телефонный звонок.

– Скоро буду. Готовьте пациента. – Закончив разговор, Андрей взглянул на Анну, лицо его стало строгим и сосредоточенным. – Аня, пойдем, я отведу тебя в свою комнату. Дождись меня там. В госпиталь привезли молодого парня с передовой. Очень серьезное ранение. В таких сложных случаях я оперирую сам. Если не хочешь остаться здесь, я попрошу Илью отвезти тебя домой, – он испытующе посмотрел ей в глаза.

– Я дождусь, – тихо ответила Анна.

Наказав Илье позаботиться о гостье, накормить и напоить чаем, Андрей уехал. Анна осталась одна.

– «Это Анна, она будет работать с нами», вспомнила она. – Да я готова, вот только кем? – она прилегла на широкий диван, стоящий в углу комнаты. Размышляя о новой жизни и неизвестной работе, незаметно задремала. Разбудил ее Илья принесший еду и чай.

– Долго я спала? – встрепенулась Анна.

– Нет, всего-то часок, – улыбнулся он. – Пора подкрепиться. – И вышел, тихонько затворив дверь.

49. Внутреннее сопротивление

Вероника сидела за столом, обречённо уставившись на пустой листок тетради лежащей перед нею. Подобно королю Ричарду, воскликнувшему в пылу сражения: «Коня! Коня! Полцарства за коня!», она в эту минуту готова была и сама взмолиться: «Фразу! Фразу! Полцарства за первую фразу»! Только не было у нее никакого царства. И первой фразы, которая бы вытащила за собой из небытия следующую, новую главу, тоже не было.

Дописав предыдущую, в которой она проводила Андрея в госпиталь и оставила Анну одну, Вероника и так и этак пыталась продолжить повествование. Однако вновь и вновь словно бы натыкалась на стену. Некая невидимая преграда не позволяла продвинуться ей ни на шаг.

А как хорошо все шло вначале… И ум, и чувства ее полнились радостью творчества, гормоны счастья бурлили и множились, рождая вдохновение.

Но видимо уж очень рьяно взялась она за дело. Днем и ночью в голове ее роились тысячи мыслей. Иногда внезапно проснувшись, она вскакивала и принималась судорожно записывать возникающие словно из ниоткуда фразы.

И организм сказал ей – баста! Утомилась лихая тройка – дофамин, серотонин и эндорфины. Убоявшись, как бы их хозяйка не подвинулась рассудком, в самом настоящем медицинском понимании, возвратились они в свое обычное, будничное состояние. В результате у Вероники вконец испортилось настроение, стало незаметно накапливаться напряжение, росло раздражение. «Да что же я за бездарь такая!», – с досадой восклицала она. Но все-таки пыталась продолжать писать, однако втянуться в процесс с тем же азартом и удовольствием не получалось. Из-под пера выползали совсем уже никудышные, вялые и хромые фразы. Вскоре и более-менее внятные мысли отлетели в какие-то теплые края, а вместо них в голове воцарился безобразный хаос. Праздник творчества кончился.

С какой бы стороны она не принималась за дело, внутреннее сопротивление нарастало все сильнее. Испытанное средство обрести душевный покой – прогулки, и те оказались бессильны. Пришлось отступить и признать справедливость слов Тодда Хермана, которые подвернулись ей очень кстати на просторах интернета: «Внутреннее сопротивление – знак того, что ваш организм перестраивается, чтобы идти к успеху». Перестройка не может быть мгновенной, для того чтобы родились новые идеи нужно время, понимала она.

– Так вот чем озаботилось это докучное «внутреннее сопротивление», вот о чем оно мне пыталось сказать! – Вероника решила послушно ослабить поводья. – Не стану я больше ругать себя и впадать в неверие. Ведь оно, по сути, означает веру в «ничто». А еще, оно означает слабость. Гораздо правильнее руководствоваться другим изречением: ”Спокойствие – величайшее проявление силы».* И не забывать в минуты слабости еще одну мысль: «Ничто во всей вселенной не имеет власти над нами, пока мы сами не допустим власти над собой».*

Чтобы не тратить время попусту и не слишком отдаляться от творческого процесса, Вероника каждый день стала прочитывать что-то из уже написанного, исправлять мелкие ошибки, иногда дополнять главы или вносить в них небольшие изменения. Пока, наконец, не почувствовала, как способность писать вновь понемногу возвращается к ней.

Она продолжила.

***

В дверь тихо постучали. Вошел Илья и поставил на скамью довольно увесистую сумку.

– Я смотался в поселок и привез еды. Андрей приедет наверняка голодный как сто волков. Да и тебе, – он взглянул на нетронутые ею бутерброды и остывший чай, – не повредит подкрепиться. Ох, прости, – спохватился он, – может, будем уже на «ты»? Так проще, тем более что мы, похоже, ровесники, к тому же и работать вместе предстоит.

– Да запросто, – улыбнулась Анна, – я сама не люблю излишнего официоза.

– Ну и отлично, – повеселел Илья. – В соседнем помещении, оно у нас пока наподобие столовой и кухни одновременно, можно все разогреть. Жена еду приготовила, – ответил он на молчаливый вопрос Анны, – она повар и будет здесь детишек кормить. Там же, в шкафчике, набор посуды. Разберешься. А мне нужно уезжать. Остаешься на хозяйстве до возвращения Андрея одна.

– Почему одна? А рабочие?

– Они уже уехали, до завтра их не будет. Не бойся, сюда никто не придет. Закроешь за мной парадный вход. У Андрея есть свои ключи.

  Андрей появился лишь поздним вечером. Выглядел он мрачным и до крайности измученным. Лицо было серым и осунувшимся, казалось, он постарел на добрый десяток лет.

Войдя, он поставил на скамью свой саквояж, с которым никогда не расставался, и сел рядом обхватив голову руками.

Анна застыла посреди комнаты, молча глядя на него.

– Я ничего не смог сделать. Господи… Ни-че-го. Все, как тогда, – поднял он на Анну глаза полные боли.

Она подошла к нему и села рядом. Обняв ее, он зарылся лицом в ее волосы. Долго они сидели молча.

– Сколько уже видел я таких молодых, не понимающих еще, что такое жизнь, но уже познавших боль и страх смерти, – наконец, тихо произнес он. – Сегодня было особенно невыносимо ощущать свое бессилие. Парню было всего двадцать с небольшим…

Знаешь, Аня, за операционным столом у меня нет сострадания к тем, кого оперирую, я хладнокровен, я – машина со скальпелем. В тот момент мне нужно принимать быстрые и трудные, а главное, правильные решения. Эмоции мешают сохранять спокойствие в самых напряженных ситуациях. Я научился отключать их. Но после… «Привычка приучает тело к большим напряжениям, душу – к опасности, рассудок – к осторожности».** Мне не повезло ни с первым, ни со вторым. Разве что только с третьим.

Он надолго замолчал.

– Если бы не ждала меня ты, Аня, – думал он, – я сегодня бы остался в ординаторской, напился до зеленых чертей и позвал бы какую-нибудь сестричку, дабы хоть на время забыться.

Но сегодня сама мысль о том, как безобразно он мог бы поступить, как бывало, и поступал в подобных случаях, казалась ему невыносимо омерзительной. Время «зеленых чертей» и всего того, что следовало за ними, безвозвратно прошло. Он и прежде позволял себе подобное не так уж часто. Но все-таки позволял.

Ему постоянно приходилось видеть рядом смерть, война с нею не прекращалась никогда – у каждого хирурга есть свое кладбище, у военного же оно обширнее других. По независящим от него причинам.

– Всему наступает предел, видимо и меня укатали крутые горки… – криво усмехнулся он, прервав молчание.

– Не думаю, – спокойно возразила Анна, легонько погладив его руку. – У тебя пальцы пианиста. Или скрипача, – улыбнулась она. – Поздно очень, Андрюша. Илья привез продукты из поселка. Давай я тебя покормлю и ложись. Все остальное – завтра.

Андрей согласно кивнул головой.

От ее спокойствия, теплого прикосновения, и от того, что произнесла она его имя с той неповторимо нежной интонацией, какая когда-то звучала в голосе его матери, пружина скорби сжимавшая его душу разжалась, благодарность и умиротворение охватили все его существо.

_______________

* Автор обоих изречений  Свами Вивекананда, индийский философ.

** Автор цитаты Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц (1780-1831гг.) прусский военачальник, военный теоретик и историк.

50. Пока он спал

    Время незаметно перевалило далеко за полночь. Успел уже пройти дождь, и успел прекратиться, и снова выглянула луна сквозь рваные облака над вершинами раскачивающихся деревьев. Анна все сидела у высокого окна, наблюдая за изменчивыми картинами осенней ночи, и думала о том, что вся ее жизнь похожа на эти бегущие облака – цепочка событий перетекающих одно в другое. И если бы можно было проследить их все от самого истока, быть может, поняла бы тогда она, что не было в ее жизни ничего случайного – каждое событие таило в себе ростки следующего. Прорастали они одно из другого, и всю жизнь двигалась она сквозь их череду от места и часа своего рождения, задавшего импульс этому движению, к нынешнему дню. Теперь она знала – день этот с неизбежностью повлечет ее дальше, по заданному ею же самою маршруту. Заданному ее поступками и ее собственным выбором в бесчисленных неоднозначных ситуациях.

– Кто же он, – раздумывала Анна, – тот великий диспетчер ведущий нас по жизни от события к событию, закрывающий перед нами одни двери, повергая тем самым в отчаяние, и открывающий другие, которые мы часто так долго и упорно не желаем замечать.

Вот и она мучилась и тосковала перед закрытой дверью, не находя в себе сил смириться с тем, что никогда не выйти больше на сцену, никогда не наполнить зал звуками своего голоса. Что осталось от ее пения, от ролей сыгранных в спектаклях? Их сменили воспоминания да горькие стихи:

Вы шли испить из родника души,

и он вам открывался вдохновенно.

Звук голоса взлетал самозабвенно,

притихший зал безмолвия лишив…

Мелодий россыпь, словно конфетти,

кружила лихорадкою вокзальной,

и связывала тайною сакральной

разрозненные души и пути…

Чужие проживая судьбы, чувства,

сжигала жизнь свою я в них дотла.

Их возрождая волшебством искусства,

в Любаше* и Кармен я умерла.

Лишь голос в зале замершем кружил,

вплетаясь в хор взволнованных дыханий

И трепеща от страсти, плакал, жил,

причастный к творчества невыразимой тайне.

Отзвучал голос, растворился в эфире, будто и не было его никогда. Не озаботилась она запечатлеть свое искусство для потомков, или хотя бы для себя. Разве что пылятся невостребованно где-нибудь в архивах радио и телевидения старые записи нескольких концертов и спектаклей с ее участием. А может быть и нет их давно. «Ты все пела? Это дело: так пойди жепопляши», – с горечью повторяла она себе в укор строки Крыловской басни.

Не давала ей окончательно погрузиться в бездну отчаяния лишь слабая надежда, что не кануло все без следа в небытие.

– Возможно каждый, кто побывал на моем концерте или спектакле, – говорила она себе, – смог унести нечто важное в своей душе. То, чему суждено было незримо изменить ее, возвысить над суетностью бытия. Что ж, возможно…

– Каждое событие таит в себе ростки следующего… – вновь повторила она. – Но в каком же из них мог зародиться импульс, заставивший меня так  внезапно сорваться с места? Что побудило меня отправиться в родной городок именно в тот день, когда произошла эта странная встреча с Петром? Ведь днем раньше – днем позже, и вся моя жизнь потекла бы совсем по иному руслу… Да чтобы встретиться с ним! – вдруг осенило ее. – Чтобы смогла я выбраться из болота едва не поглотившего меня.

При мысли о Петре, о нескольких днях проведенных с ним, ее охватило смятение, и даже стыд. Почему прожив уже довольно долгую жизнь, она вновь могла так ошибиться? Невозможно вернуть прошлое в его первозданном виде. Иллюзия очень быстро рассеялась. И она рассеялась у них обоих, оба они одинаково сокрушались оттого, что столь неосмотрительно и с таким азартом поддались ей.

– И все же, в эти несколько дней оба мы были искренними и пережили пусть короткие, но счастливые мгновения, – ностальгически вздохнула Анна. – Жаль, что оказались они такими же быстротечными, как и сама наша прошедшая юность. А ведь не случись этой встречи, Петр так и не понял бы, что нужна ему именно Зинаида. Что, несмотря на все стычки и скандалы, они с нею очень близки друг другу – два человека битые жизнью, одержимые страстями, с непростыми характерами и непростой судьбой. Что оба они способны как никто понять друг друга. Мирная жизнь всегда казалась бы им пресной – они привыкли к войне. Он – постоянно находясь в зоне боевых действий, она – в детском доме, вынужденная отстаивать в жестких схватках свое Я.

Анна взглянула на спящего Андрея. Лунный луч упал ему на лицо и потревоженный его светом, Андрей тихо вздохнул и повернулся на другой бок.

Лунное сияние за окном разломило на куски черноту ночи, темные сосны взметнули к свету иглистые ветви, дробя ими лучи. Один из лучей проник в комнату потревожив спящего. Андрей приподнял голову и увидел Анну. На фоне окна силуэт ее окутанный лунным светом показался ему в эту минуту невыразимо прекрасным и манящим.

Ему нестерпимо захотелось прижать ее к себе, вдохнуть ее запах, ощутить тепло кожи… Страстно захотелось без остатка раствориться в ней и растворить ее в себе. Навсегда.

С огромным трудом удалось преодолеть ему свое желание.

Он понимал – если это произойдет между ними сейчас, то нарушится что-то самое важное и сокровенное. Нет, все должно произойти совсем не так, не под влиянием романтики лунной ночи, романтики, которая столь же переменчива, как этот призрачный свет в окне.

Вздохнув, он повернулся на другой бок и сделал вид, что продолжает спать.

– Не время, – сказал он себе, – еще не время. Глубокая река течет медленно.

Он не знал, что в этот миг Анной владеют те же чувства, и мысленно она вторит ему – «еще не время», вспоминая любимые с давних лет слова Толстого:

«Есть только одно важное для всех дело в жизни – улучшать свою душу. Только в этом одном деле человеку не бывает помехи, и только от этого дела человеку всегда бывает радостно».**

Он не знал, что с нежностью глядя на него, спящего, она шепчет – «мы будем делать это важное дело вместе. Отныне – вместе. Всегда». Ей казалось, что докучный знак вопроса, терзавший ее душу столько лет, наконец-то канул в небытие. Но она вновь ошиблась.

_____________

* Любаша – героиня оперы Римского-Корсакова "Царская невеста", Кармен – героиня одноименной оперы Жоржа Бизе.

** Автор цитаты Лев Толстой.

51. Любовь и боль

Мерцающий огонь, бросая блики сквозь приоткрытую дверку, высвечивал в погруженной во тьму комнате то один предмет, то другой. Причудливая игра света и тьмы постоянно меняла их очертания, предметы исчезали и словно ниоткуда появлялись снова.

Озаренные переменчивым светом, у печи на козьей шкурке тесно прижавшись друг к другу сидели двое. Зинуля нежно перебирала волосы Петра склонившего голову к ней на колени и задумчиво улыбалась.

– А ты счастливый, Петр, знаешь об этом? – наконец нарушила она тишину.

– Это я-то счастливый? – вскинулся Петр. – Да уж! Вся жизнь сплошное счастье – от войны к войне.

– Да, счастливый, – нежно прижав его голову к себе, она не дала ему высвободиться из своих объятий, – у тебя было детство, юность, любовь. Война – это потом… А я вот, едва родившись, сразу попала на войну – в детский дом. Так всю жизнь и прожила со сжатыми кулаками.

Знал бы ты, как не хватало мне любви… Выйдя из детдома, искала ее в каждом ласково посмотревшем на меня и каждому старалась отдавать все тепло души, но каждый раз была обманута. Не только мужчинами. Вообще – людьми.

Да и то, как могли все они относиться ко мне, «детдомовке», обычной вокзальной буфетчице… Обманувшись в очередной раз, я ожесточилась. Подруг отринула, мужчин влюбляла в себя, обманывала и безжалостно бросала. Такая вот жалкая и глупая месть.

Единственный, к кому относилась я тогда с искренней нежностью и кого всегда вспоминала потом – это ты. Но ты ведь тогда был совсем еще мальчик – чистый, доверчивый. А я…  Мало того что старше, искушеннее, я была грязной. Да, грязной, – она произнесла это слово с непередаваемым отвращением, – я и замуж-то вышла по расчету, так хотелось мне иметь свой дом.

Получила дом. Да только моим он не стал. Дело даже не в том, что муж был старым и нелюбимым. В том доме я была всего лишь еще одной красивой вещью, предметом интерьера. Правда, моим образованием он занимался – манерам обучал, читать заставлял. Чтобы не позорила его. И вот тогда я окончательно возненавидела и себя, и мужа, и всех мужчин скопом. Стала безжалостной, изводила капризами и его, и всех вокруг, и тебя потом.

Самой себе не могла признаться, что хотела жить с тобой вовсе не из корыстных соображений, и совсем уж не для того, чтобы было кому дом довести до ума. Когда тебя увозили в госпиталь, я даже не вышла, боялась показать, кто ты для меня на самом деле. Гордыня! Ты ведь был одним из них, ненавидимых мною. Мужчина! Как могла, задавила в себе рвавшуюся из души жалость и сочувствие к тебе. И любовь, – еле слышно добавила она и надолго замолчала, уткнувшись лицом в плечо Петра. А он, боясь пошевелиться, со стесненным сердцем слушал ее горькую исповедь.

– И только когда осталась совсем одна в пустом богатом доме, когда исчерпалось даже твое терпение, что-то начало проясняться в моей глупой голове. Но не смогла я побороть в себе до конца обиду на весь этот мир. Даже когда ты, ты единственный, оставил все, даже Анну, и бросился мне на помощь, отплатила тебе черной неблагодарностью. Измучила, довела до приступа. Да и Бориса постоянно изводила капризами. А ведь он столько для меня делал… Дрянь я, Петя. Дрянь.

Она заплакала, горестно повторяя сквозь рыдания – «прости, прости меня, если можешь… Прости меня, Петя…

Петр слушал ее, боясь проронить слово. Он понимал, что в эту минуту она изливает перед ним всю горечь и боль, что так долго копились в душе, разрывая ее изнутри.

Опыт и знакомство с безобразной изнанкой жизни не могли не говорить ей – любой выслушавший подобную исповедь вряд ли захочет после этого оставаться рядом. И сейчас, может быть впервые в жизни, решившись на откровенность, она открылась перед ним, Петром, рискуя потерять его навсегда.

Острая жалость и любовь… да, любовь, он знал теперь это наверное, переполнили его душу. Он молча гладил ее волосы, утирал слезы, прижимал ее содрогающееся от рыданий тело к своей груди.

– Мне ли быть моралистом… – со скорбью в сердце думал он. – Что значат ее прегрешения против моих? Она назвала себя грязной…  Да это меня пролитая мною кровь сделала грязным. Меня. Сколько раз я нарушал заповедь «Не убий»!

Нет, не легче мне от утешительных слов священников – дескать, на войне убивать не грех, напротив, грех не убивать вооруженных врагов. Ведь в этой ситуации они не люди, они носители зла. И не тот преступник, кто убил, а тот, кто струсил, предал, тем самым став пусть косвенным, но соучастником убийства невинных людей, которых призван был защищать.

Да только и на стороне противника утешают себя тем же. Разве не так? И кто же тогда прав?

Разве не был я свидетелем того, как заглянув смерти в глаза, чудом уцелев под шквальным огнем, бойцы невольно начинали обращать свои мысли к Богу и всерьез задумываться о заповеди «Не убий»? Как пытались понять слова – «Бог дает человеку жизнь и только Он вправе ее отнять» – ведь отнимали ее, эту жизнь, они. И я отнимал.

Слова священников о том, что убийство – это когда убивают исключительно по личным мотивам и «Не убий» – именно об этом, так и не помогли мне снять с души горькую, нестерпимую тяжесть. Нет, не этого хотел я в юности. Любил весь мир, любил мать, деда Евдокима, и Зинулю, и Анну…

– Ты любил меня тогда, – будто откликаясь на его мысли, после долгой паузы тихо сказала Зинаида, – любил, но стыдился. Я видела, чувствовала это. А рядом, по соседству, была Анна – чистая девочка. Не то что я. – Она снова замолчала, а потом через силу произнесла, – Но она не знает всего о тебе, правда?

 Петр молчал.

– Я знаю, я, – обняла она его голову. – Не говорила тебе – несколько раз видела, как в приступе ярости ты крушил все подряд в сарае. Какое страшное в тот момент было у тебя лицо…

– Боишься меня? – отстранившись, он жестко взглянул ей в глаза.

– Это Анна должна была бы бояться. Я – нет.

– Ты просто не понимаешь, насколько я опасен, – с тоской проговорил он. И сейчас чувствую себя кругом виноватым – был с тобой, зачем-то подал надежду Анне… Не могу ей теперь в глаза смотреть. Всегда же помнил о тебе и знал –  ты мне нужна. Но…

– Я опасен, Зина, – помолчав, снова повторил он. – Это знает Андрей. Прогноз неутешительный. А что если я когда-нибудь обезумею до такой степени, что, условно говоря, не успею добраться до сарая? Страшно об этом даже подумать. Я не вправе никого подвергать опасности. Мне нужно жить одному.

Ты знаешь, что мне довелось побывать не на одной войне. Там разрешено убивать безнаказанно, за это у меня даже и награды есть. Не убил бы я – убили бы меня. Плачевный выбор. Скажу только, что страшно убить в первый раз, чувствовать себя убийцей – невыносимо. Но вся печаль в том, что к этому не только привыкаешь, а несколько раз убив того, кого считаешь врагом, начинаешь чувствовать удовлетворение и даже удовольствие. Да-да, – ответил он на ее изумленный взгляд, – я ведь снайпером был какое-то время и с гордостью вел счет пораженным «целям». «Целям, а не людям. Понимаешь?

Петр спрятал лицо в ее ладонях. Голос его звучал глухо, без выражения.

– А они ведь живые люди. От этой мысли я так и не смог отстраниться. Вот тут и произошел сбой. Наверное, я был плохим солдатом. Особенно в последней войне, когда намеренно стрелял мимо цели, рискуя попасть под трибунал. Да, я опасен, – в третий раз повторил он. Меня не отпускает война, я словно наркоман, мне все время нужен адреналин – «бей или беги». Только бегать от опасностей я не привык. Помнишь, каким взрывным я был тогда еще, в свои пятнадцать? Правоту всегда кулаками доказывал. Характер и подвел. Всю свою жизнь я под откос пустил. Подрался в институте с двумя иностранцами, пришлось делать выбор – тюрьма или армия. Вот и выбрал. А теперь, кажется, и пришел с войны, а с войны так и не вернулся.

– Что же, значит, будем там вместе, на твоей войне. Если простишь меня, Петя. Может быть вдвоем нам это удастся. Вернуться…

Она еще не знала, что война крайне редко отпускает тех, кто запутался в ее силках, и что шанс вернуться провидение намерено даровать только ей. Одной.

Небо за окнами меж тем уже немного просветлело, огонь в печи угас, и комната погрузилась в предрассветный сумрак. Лишь слышны были в ней звуки поцелуев, счастливый шепот, вздохи, да за окном вдруг подала звонкий голосок какая-то ранняя пташка. Сквозь приоткрытую створку окна веял легкий ветерок, донося пряный аромат последней, увядающей осенней листвы.

52. Гость

…и вмиг

Любовь, тревога, ожиданье,

Блаженство – всё слилось

В одно безумное лобзанье!

Немая ночь на них глядит,

Всё небо залито огнями,

А кто-то тихо за кустами

Клюкой докучною стучит:

Стук, стук, стук…

Старый друг

К вам пришел, довольно счастья.

Алексей Апухтин. Судьба.

Грач привык к бродячей жизни. Побывав во многих переделках, был он не из робкого десятка. Потому против путешествия, тем более в обществе деда Сереги, он возражать не стал. Однако на другого, незнакомца, поглядел недоверчиво, и погладить себя не разрешил. В автомобиле сразу же забрался на плечо к деду и полдороги с интересом глядел в окно, изредка пригибаясь, когда мимо с ревом проносился какой-нибудь большегруз. Наконец мелькание машин, деревьев и однообразных пейзажей наскучили ему, и он перебрался к деду на колени, где и продрых всю оставшуюся дорогу.

Старый, но ухоженный автомобиль Бориса споро двигался к цели, как вдруг при самом въезде на знакомую улицу мотор чихнул пару раз и заглох. С минуту почертыхавшись, Борис решил сперва отвести деда Серегу к Петру, а после уже заняться своим «Росинантом».

– Придется пройтись, – досадливо поморщился он. – Поменять бы нужно давно «старичка», да я так привык к нему.

– Ничего, отладим, аппарат хороший, побегает еще, – заглянув под капот сделал заключение дед. – Сейчас с друзьями дотолкаете машину до дома – налажу. Я в этом деле спец, – самодовольно улыбнулся он, подхватил на руки Грача и они двинулись к дому.

***

– Что это все внутри сидят, погодка-то какая чудесная! – загнав машину под навес и оглядев пустой двор, Андрей с Анной шагнули в комнату и резко остановились на пороге пораженные увиденным – в дальнем углу на кровати лежал Петр, а возле, прильнув к его груди на коленях стояла Зинуля. Рядом с нею растерянно топтались видимо тоже только что вошедшие Дмитрий и Алексей. Всю эту картину дополняла абсолютная, зловещая тишина.

– Стой здесь, – придержал Андрей Анну. Подойдя к Петру, он дотронулся до его руки. Рука была уже холодной. Видимо проснувшись утром, Зинаида обнаружила, что спала рядом с уже отошедшим в иной мир Петром. Немудрено, что она в таком состоянии, как еще удар с ней не приключился.

– У Зинаиды сильнейший шок. Быстро поднимайте и кладите ее на диван. Аня, укутай ее потеплее, – быстро набирая в шприц лекарство, распорядился Андрей.

Лицо Зинаиды было бледным до синевы. Пока ее переносили на диван, она не замечая суетящихся вокруг нее людей безучастно глядела в одну точку и молчала. Дыхание было поверхностным и частым, руки безвольно болтались как у тряпичной куклы.

– Димка, быстро – горячего сладкого чаю. Крепкого. Греть некогда. У меня в термосе в машине кипяток. Аня, сядь рядом и дыши громко и ритмично, как я тебя учил. Пока у нее дыхание не нормализуется.

– Может скорую?

– А я кто? Не нужно, сами справимся.  Алексей, звони в полицию.

– Ты думаешь…

– Ничего я не думаю. Ты же знаешь, это обязательная процедура.

Оставив Анну возле Зинули, все трое печально сгрудились возле Петра. Он лежал на спине, лицо его было спокойным, на губах навсегда застыла счастливая улыбка, какую редко кому доводилось видеть у него при жизни.

– Друже-друже… Сколько же мук тебе довелось испытать. И кто знает, что ждало бы тебя утром, – с прежней неприязнью подумал о Зинуле Андрей, – ночью мы все так беззащитны и доверчивы. Только близость эта слишком часто имеет свойство рассеиваться с восходом солнца и превращаться ни во что. Боюсь, в который раз могло бы постигнуть тебя разочарование…  А так, ты, по крайней мере, ушел счастливым.

Андрей еще не знал, что совсем скоро ему будет стыдно вспоминать и эти мысли, и свое предвзятое отношение к Зинаиде. Не знал, что придет к нему запоздалое понимание – многие люди способны меняться. Нет, пожалуй, даже не меняться – это вряд ли. Скорее под давлением тех или иных обстоятельств, у них меняется мировоззрение и они обретают способность высвобождать в себе то лучшее, что, безусловно, есть в каждом от рождения, но в силу разных причин остается до поры, а иной раз и навсегда под спудом. Как случилось это и с ним самим.

Нестерпимая боль разрывала душу Андрея. Заново переживал он те горькие воспоминания, когда навсегда простился он с Верой. А теперь пришел черед проститься навсегда и с лучшим другом.

Его терзало чувство собственного бессилия и горькое осознание того, что сегодняшний уход Петра был несмотря ни на что лучшим для него исходом.

Грозные симптомы надвигающейся беды – перспективу превратиться в обездвиженного инвалида утратившего остатки разума, Андрей замечал у Петра в последнее время все явственнее. Это было предсказуемо и неизбежно. Ждать подобного исхода, судя по всему, долго бы уже не пришлось.

Внезапно его скорбные мысли прервал скрип растворившейся двери и веселый голос Бориса: «Новый друг к вам пришёл, готовьте место!» Андрей обернулся и увидел, как в комнату змейкой проскользнул внушительных размеров черный кот, а за ним вошли Борис и дед Серега.

– Знакомьтесь – это Грач, – торжественно провозгласил Борис, – а вы что тут все сгрудились? Погодка на дворе – чудо! Айда на улицу!

Друзья стоявшие в углу комнаты молча расступились, лица их были сосредоточенно мрачными. Позади них на кровати неподвижно лежал Петр.

– Что, плохо ему опять? – охнул Борис.

– Совсем. – после некоторого молчания коротко ответил Андрей.

– Совсем?.. – слово замерло на устах Бориса. Внезапно он понял, что произошло, и беспомощно оглянулся на деда Серегу. В мозгу его тяжело заворочались слова из стихотворения, неожиданно обернувшиеся страшным предсказанием.

Он смотрел на успевшие уже заостриться черты Петра, счастливую улыбку на мертвом лице, а в голове назойливо кружили и кружили неожиданно ставшие роковыми строки:

Но смолкли вдруг бледнея гости…

Рукой, дрожащею от злости,

Судьба в окошко к ним стучит:

Стук, стук, стук…

Новый друг к вам пришёл,

Готовьте место!

– Нет, не друг. И не новый. Проклятый старый. И имя ему война, – сам того не замечая, произнес вслух Борис.

– Ты что-то сказал? – повернулся к нему Андрей.

Борис лишь молча махнул рукой и, понурившись, отошел к окну.

Между тем, вошедший в комнату Грач деловито, будто бывал здесь уже много раз, направился к дивану, на котором лежала Зинуля. Внимательно рассмотрев ее, кот запрыгнул на постель, и громко мурлыкая, стал тереться мордочкой о щеку Зинаиды.

Прикосновение мягкой шерстки и умиротворяющее урчание побудили Зинулю открыть глаза. Некоторое время она молча, без выражения глядела на неожиданного гостя. Внезапно глаза ее наполнились слезами и, обхватив руками Грача, она разразилась громкими безутешными рыданиями.

– Ну, слава Богу, – выдохнул с облегчением Андрей, – этот «доктор» для нее сейчас лучше любых лекарств. Нужно будет потом забрать его вместе с дедом в наш центр. О чем я думаю… – тут же рассердился он на себя. – О чем… Да о детях я думаю! Петр столько войн прошел. Столь печальный результат, как ни тяжело это признать, был ожидаем и закономерен. А детишки чем заслужили свои раны, и телесные, и душевные? Не по своей воле пришлось им угодить в эту проклятую мясорубку войны. И теперь потребуется приложить все силы, чтобы вернуть их в детство, в мирную жизнь. Пока еще не поздно попытаться сделать это.

***

Вскоре приехала полиция. После выяснения обстоятельств, все разъехались кто куда. Увезли Петра. В доме остались трое. Дед Серега курил с потерянным видом у окна. Анна, только сейчас вполне осознавшая весь трагизм произошедшего, сидя за столом, плакала, обхватив голову руками. И лишь лежавшая на диване Зинуля смогла, наконец, забыться тяжелым беспокойным сном. Грач, согревая своим теплом, лежал у нее на груди и тихо мурлыкал.

53. Светя другим сгораю сам

Иногда наш огонь гаснет, но другой человек снова раздувает его. Каждый из нас в глубочайшем долгу перед теми, кто не дал нашему огню потухнуть.

Альберт Швейцер

Так и не раскурив сигарету, Андрей сидел у открытого окна, угрюмо глядя на лес, роняющий последнюю листву. Маленькие вихри подхватывали ее, кружа в последнем танце, и безжалостно швыряли на землю.

– Пора, пора мне уходить из профессии, – тревожным звоночком билась в голове Андрея неотвязная мысль. Откуда-то сами собой всплыли полузабытые строки. Кто написал их – он не помнил.

Вот так и я, как лист осенний,

В каком-то там году,

В одно из роковых мгновений,

С ветвей судеб паду.

Подхватит ветер с сиплым воем

Мою земную тень,

И унесет в страну покоя

Под кущ нездешних сень…

Прошло уже почти две недели со дня похорон Петра, но боль утраты ничуть не стихла, она стала только острее.

С Петром они были настолько близки, как редко бывают близки даже братья. Несмотря на взрывной характер друга, часто навлекавший на него же самого неприятности, несмотря на периодически вспыхивавшие между ними перебранки, никто другой не был способен так проникать в самую сердцевину чувств и поступков Андрея.

Только лишь Петр вполне понимал истинную подоплеку показного цинизма друга и знал настоящую причину бесконечной смены его разнообразных пассий, за что другие порицали Андрея. Многие считали его легкомысленным и неразборчивым в связях человеком, хотя и блестящим профессионалом. Хирургом «от Бога».

Суровость профессий обоих друзей не смогла ожесточить их, вытравить из них отзывчивости к людским бедам и тщательно скрываемой за напускной грубостью душевной тонкости. Не превратила их, подобно многим другим, в хладнокровных, равнодушных циников. Оба тонко чувствовали, понимали друг друга, и в трудную минуту всегда находили, быть может грубоватые, но очень нужные слова дружеской поддержки. И не только слова.

Недавние события – смерть на операционном столе бойца доставленного с передовой, смерть лучшего друга и нахлынувшие воспоминания о гибели Веры, погрузили Андрея в состояние глубокой депрессии, обострив чувство бессилия перед могуществом смерти.

– Вот и он, «синдром профессионального выгорания», – с горькой иронией пробормотал Андрей, раздавив так и не раскуренную сигарету в пустой гильзе служившей ему пепельницей. Прикрыв окно, из которого повеяло влажным холодом – начинался дождь, он принялся ходить туда-сюда по комнате. Давно уже стал замечать он у себя эти тревожные симптомы и хорошо знал, к чему все может прийти в итоге. Но остановиться и дать себе передышку, было все недосуг.

– Пора, пора уходить из хирургии – повторил он как заклинание, – пока еще не дошло дело до непростительных медицинских ошибок.

  Еще мог он собраться и выдержать многочасовое стояние за операционным столом не теряя сноровки и быстроты реакций. Но давалось это уже ценой титанических усилий. А последствия… Депрессия, заторможенность движений, и то, что пугало больше всего – заторможенность мышления.

Хирургу жизненно необходимо иметь крепкое здоровье и Андрей обладал им в полной мере. Но операции в полевых условиях – в зной и холод, часто под свист снарядов, с длительным вынужденным пребыванием в неудобных позах – способны подорвать и самое крепкое здоровье. И стресс, стресс, бесконечный стресс, когда хирург бессилен помочь раненому, умирающему перед ним на операционном столе. И нельзя терять самообладания, нужно оставаться сосредоточенным и хладнокровным – ведь помощи ждет уже следующий.

Профессионал обязан быть выше человеческих эмоций и боли. Страдания, крики и мольбы пациента не должны смущать его, ибо для спасения жизни пациента обязан он действовать спокойно и результативно. Раненому нужен сильный, уверенный в себе врач.

Быть может далеко не всем известно, что профессия врача одна из самых опасных и сложных. Самая же опасная – профессия хирурга, а военного хирурга и стократ. Ведь кроме широких медицинских познаний ему необходима еще и военная выучка, как и все, он обязан выполнять требования Устава. Тридцать лет такой службы совсем немало и теперь старые ранения, и бесчисленные стрессы давали о себе знать Андрею. Все труднее стало выдерживать многочасовые операции, тяжелее обуздывать эмоции. Вот и сейчас он никак не мог отогнать нахлынувшую тоску и разъедающие душу мысли о бесчисленных утратах.

Прежде ему было не до раздумий о здоровье и смысле жизни. Для этого не было ни времени, ни сил. Нужно было оперировать, постоянно учиться самому, учить других, разрабатывать и совершенствовать новые приемы, методику и технику сложнейших операций. Нужно было развивать и тренировать в себе эмоциональную устойчивость, наблюдательность, память.

Еще в студенческие годы усвоил он высказывания двух великих хирургов – Юдина и Колесова, и руководствовался ими всю жизнь: «Ни в одной отрасли человеческой деятельности не соединяется столько различных специальных свойств, как в хирургии. Тут нужна четкость и быстрота пальцев скрипача и пианиста; верность глазомера и зоркость охотника; способность различать малейшие нюансы цвета и оттенков, как у лучших художников; чувство формы и гармонии тела, как у лучших скульпторов; тщательность кружевниц и вышивальщиц шелком и бисером; мастерство кройки присущее опытным закройщикам и модельным башмачникам; а главное – уметь шить и завязывать узлы двумя-тремя пальцами вслепую, на большой глубине, т.е. проявляя свойства профессиональных фокусников и жонглеров».*

И второе: «Военный хирург должен уметь оперировать всё: от глаза до малого таза».**

Ко всему прочему, нужно было иметь широкое биологическое образование и умение видеть общее за частностями. Чтобы преуспеть во всем этом требовался ежечасный, ежедневный труд. Андрей был фанатично предан своей профессии и почти во всем вышеуказанном немало преуспел. Он стал военным хирургом и всегда следовал совету Гиппократа – «Хочешь быть настоящим хирургом – следуй за войском». И вот теперь…

– Увы, «Светя другим, сгораю сам»*** – вспомнил он латинское изречение. – Да… Укатали сивку крутые горки.

Он стал думать, что недавняя операция, закончившаяся так трагически, была для него последней. Хотя тяжелейшее ранение доставленного с передовой бойца было практически несовместимым с жизнью, Андрей, собрав лучшую хирургическую бригаду, приложил все усилия в попытке переломить ситуацию. Парень был так молод, и Андрей надеялся, что молодой организм поможет ему выкарабкаться. Но этого не случилось.

– Да, эта операция была последней, – произнес он вслух и поразился безысходности повеявшей от этого слова. Прежде он всегда избегал слова «последний», заменяя, как это было принято в военной среде, другим – «крайний». Невольно вырвавшееся слово «последний» внезапно явило ему то, в чем не решался он признаться самому себе. Мысль о том, что с хирургической практикой пора прощаться, давно уже бередила его подсознание. Но как говорил Гете: «надежда живет даже возле могил», и Андрей медлил.

Теперь смыслом его жизни стал «Центр». Однако и здесь все пошло не так, как ожидалось. Основные работы были закончены, оставалось закупить медицинское и другое оборудование, подобрать персонал, но неожиданно произошел сбой – начались проблемы с финансированием. Открытие, запланированное к Новому, году сорвалось.

Что ж, сказал он себе, памятуя слова Черчилля об успехе – «Будем двигаться от неудачи к неудаче не теряя самообладания»,  и подписал трехмесячный контракт с одним из зарубежных университетов, обязуясь прочесть цикл медицинских лекций. Заодно, благодаря довольно обширным связям в зарубежном медицинском мире, у него была тайная надежда поправить финансовые дела – выхлопотать грант под реабилитационный центр.

Не выдержав давящей тишины и одиночества, он вышел во двор. Сел в машину. Немного поколебавшись, принялся набирать номер Анны, но, так и не набрав до конца, передумал.

Под навесом у гостевого домика о чем-то спорили сторожа, нанятые им на время вынужденного простоя.

– Двоих, пожалуй, маловато, – глядя на них, отметил для себя Андрей, нужно будет сказать Илье, чтобы взял еще парочку, и желательно с собаками. Времена мутные, как бы народ мародерничать не начал.

Посидев еще немного в задумчивости, Андрей заглушил мотор, вновь собираясь набрать номер Анны, и снова передумал.

– Не время. Что я ей скажу? Анна, как и я, переживает смерть Петра, он ведь был для нее… А кем он был? Встречей с юностью или чем-то большим? Как знать. И вот он я со своими чувствами. Нет, не время. Боже ты мой… А наступит ли оно, мое время? Наше время…

Он вышел из автомобиля и возвратился в комнату. Бесцельно побродив по ней, снова подошел к окну. Увидев что на аллею ведущую к парадному входу неторопливо въезжает автомобиль Бориса, Андрей досадливо поморщился. Борис был отличным врачом и неплохим товарищем, но при этом был совершенно глух к чужим эмоциям. Он их попросту не замечал. Правда, стоило рассказать ему о своих проблемах, как он спешил на помощь, оставив все свои дела. Однако сейчас делиться с ним тягостными размышлениями, а тем более поддерживать дружеский треп, до которого приятель был большой охотник, у Андрея не было ни желания, ни душевных сил.

Не двинувшись с места, он наблюдал через окно, как машина остановилась и из нее… вышла Анна. Махнув рукой вслед разворачивающемуся автомобилю, она нерешительно направилась к входу.

Пытаясь овладеть собой и хоть немного сдержать биение сердца, Андрей сделал пару глубоких вдохов и медленно пошел ей навстречу.

Она вошла, бросила сумочку на стул попросила воды. И эта простая просьба сделала то, чего не смогли бы сделать и тысячи признаний. Почему? Этого не знал он, не знала и она.

Тесно прижавшись друг к другу, они долго сидели у окна. Они говорили о своей жизни, о Вере, о Петре, и речи их были полны невыразимой грусти.

Две тени незримо витали над ними, тени их любимых, утраченных навсегда. Андрею, и Анне казалось, что слышат они их шепот – помните нас, любите, живите за нас…

___________

* Сергей Сергеевич Юдин (1891 –1954) – советский хирург и учёный, главный хирург НИИ СП имени Н. В. Склифосовского.

** Анатолий Пантелеймонович Колесов, (1924 – 1987) – хирург, генерал-майор медицинской службы,  действительный член Академии медицинских наук СССР.

*** «Светя другим, сгораю сам» – Aliis inserviendo consumor (лат.) – слова определяющие предназначение истинного врачевателя приписывают великому врачу и мыслителю Древней Греции, основоположнику современной медицинской этики Гиппократу (460—370 до н. э.), Основная мысль этой фразы в том, что совершенствование и растворение в духовном – одно и то же. Путь к этому – в служении человечеству.

54. Ничто не остается прежним

Как ни пыталась Вероника сосредоточиться, назойливый шум за окном постоянно сбивал ее с мысли. Желание писать пропало совсем.

– Как жаль… – пробормотала она, с досадой захлопнув окно, – теперь вместо садов вырастет здесь еще один микрорайон. Много одинаковых серых, скучных коробок.

 Прямо перед ее окнами, по пространству поделенному на ровные квадратики садовых участков, натужно тарахтя, передвигались мульчеры. Их ненасытные пасти жадно пожирали с треском падающие под мощными ножами плодовые деревья и, пережевав, выплевывали в кузова прицепов щепу. Разрастающийся город безжалостно поглощал оазис природы, чудом еще сохранившийся посреди городской каменной пустыни.

– Хорошо, что буду я далеко отсюда, когда небо закроют безликие громады многоэтажек. – Вероника снова уселась за стол, взяла ручку и надолго задумалась.

Оставалось ей написать всего лишь пару-тройку заключительных глав романа, но она все медлила, хорошо помня поговорку – «конец венчает дело». Помнила она и ее вторую часть – «…и нередко терновым венцом». Не хотелось ей завершать роман чем-то подобным бухгалтерскому отчету. Бывает, грешат этим некоторые современные романисты. Подводя своеобразный баланс, они в конце романа сообщают читателям, что главный герой стал тем-то и тем-то, другой женился, третий изменил профессию или место жительства, и все в таком роде. Подобная «арифметика» способна свести на нет все предыдущее повествование и ввергнуть читателя в скуку и разочарование.

– Нет, не хочется мне такой участи для своего детища. Слишком бы это походило на бытующую в народе, правда в несколько менее приличном варианте шуточку – «плыли, плыли, да возле берега и потонули». Не потонуть бы и мне, – задумчиво протянула Вероника, – не потонуть бы…  А предпосылки для этого есть. Ох, есть… И надобно мне их преодолеть. Непременно!

Задуманная повесть о ностальгическом возвращении героини на родину, мало того что превратилась в роман, так еще и герои заупрямились совершенно выйдя из повиновения. Будто не она, Вероника, а кто-то иной водил ее рукой. И этот «кто-то» подчинял повествование жестокой логике жизни, полностью подтверждая бытующее мнение, что характер человека « это и есть его судьба.

Потому и случилось так, что Петр со своим упрямым, взрывным и несговорчивым характером не смог свернуть с пути приведшего его к неминуемой гибели. Раз за разом возвращался он на войну не в силах устоять против ее злого притяжения, не в силах переломить своего отношения к ней. И война уничтожила его.

Вероника снова взялась за перо, но написав пару фраз, зачеркнула их и вновь погрузилась в раздумья.

По непонятной ассоциации вспомнилась ей вдруг цитата, застрявшая в голове еще со студенческих лет. С тех самых лет, когда изучение марксизма-ленинизма считалось чуть ли не более важным делом, нежели все музыкальные предметы составлявшие суть ее профессии. Цитата эта гласила: «Ни в одной области не может происходить развитие, не отрицающее своих прежних форм существования».

– Можно, конечно, пройти всю жизнь по прямой, уподобившись поезду, как невольно сделал это Петр, – горько усмехнулась она, – Многие так живут. От станции к станции, от войны – к новой войне. Живут, напрочь забывая, что все новое неизбежно связано со старым и проистекает из него же. И если полностью забывать старое, о дальнейшем развитии мечтать не приходится. Выбраться из порочного круга не удастся. В лучшем случае будет «бег на месте обще-примиряющий», в худшем – вовсе откат. И даже смерть.

Вот так и появляются «Иваны родства не помнящие». Сколько их сейчас развелось – зачеркивающих прошлое, провозглашающих жизнь с чистого листа. Было, было уже:

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем – тот станет всем.

В который раз уже тот, кто был «ничем» вновь норовит стать «всем», вместо того, чтобы неустанно двигаясь по спирали, отбрасывать только отжившее, только то, что действительно препятствует развитию. Бережно сохраняя ценное.

– Эка, занесло меня в философию… – спохватилась наконец она, и еще немного поразмышляв и выпив чашку горячего чая, вновь погрузилась в перипетии своего романа.

***

Погода в день сороковин выдалась теплая солнечная, столы накрыли во дворе. После поминального обеда разъехались боевые товарищи Петра, разошлись соседи, и в доме Петра остались трое – Зинуля, дед Серега и Грач. Озадаченный скоплением незнакомых людей, словно тоже ощущая трагизм момента, кот все время с угрюмым видом неподвижно просидел в уголке у дверей.

Отказавшись от помощи соседей, Зинуля с дедом молча прибрали со стола, перемыли посуду, внесли в дом стулья, а в сарай лавки. Хлопоты по хозяйству не давали разгуляться горестным чувствам, скорбь немного отпустила, но лишь на время, чтобы после навалиться с новой силой.

Начав мыть полы, Зинуля вдруг бросила тряпку посреди комнаты, упала на диван и разразилась горестными рыданиями. Сердце ее немилосердно жгла печаль утраты, душу терзало запоздалое раскаяние.

– Как я могла… Мучила его… Это из-за меня… Из-за меня он умер, – рыдая, выкрикивала она, – какая же я дрянь! Дрянь!

– Эх, дочка… Жизнь по нам с тобой прошлась катком. Ты только не вини себя. Кто в войну зашел, назад не воротится. Я вот и не воевал, а она и меня забрала – сына убила… Главное зверем не стать, и не поддаться ей. – Старик ласково гладил Зинулю по спине, по волосам, – ты не стыдись, выплесни горе, плачь, кричи. Оно лучше, чем так, как я. Веришь, как узнал про Павлушу, что погиб он, слезы не проронил, как каменный стал. Маялся, маялся, да и приглядел дерево подходящее. Веревку покрепче… Анна меня, считай, из петли вынула. Затмение у всякого может случиться, так ты поплачь, оно душе полегче будет. А жизнь коли у нас не забрали, то нам ее жить надо.

С Петром только мне так и не довелось поговорить. Хотел про сына спросить. Да не успел. Он достал из сумки бережно обернутое в газету фото.

– Вот он, Павлуша мой. А вот этот, с лицом закрытым, Анна сказала, что Петр. Служили они вместе.

– Петр? – Зинуля долго вглядывалась в глаза солдата, стоявшего рядом с Павлом. Их только и было видно из-под балаклавы скрывавшей лицо. – Как Анна узнала, что это Петр?

– Не знаю, дочка. Что-то худо мне. И нога разболелась.

– Может лекарство какое? – вскинулась Зинуля, – я поищу.

– Не надо, не люблю лекарств, – остановил ее дед, – полежу, и легче станет. Хватит, дочка, нам слезы лить, ими делу не поможешь. Надумал я, что нам бы надо одно дело важное сделать. Завтра Борис обещал приехать с ребятами, обсудим с ними и решим как.

Вкратце он рассказал Зинаиде свою задумку и, поговорив еще немного, воодушевленные предстоящим делом оба решили, что пора хотя бы немного поспать.

Долго сон не шел к ним. Тяжело вздыхал и ворочался за дверью дед. Зинуля вставала, сидела у окна, снова ложилась. Наконец, под утро в доме наступила тишина. Грач, побродив по комнате, запрыгнул на диван к Зинуле, снова улегся ей на грудь и тихонько замурлыкал. Обняв его, Зинаида наконец уснула. Но и во сне Петр не пришел к ней.

55. Грач и компания

– Ну и аппетит у тебя, – Илья хлопнул по плечу Алексея, – хватит, назавтракался, все уже на местах, один ты никак свое пузо не набьешь! Вон грузовичок уже наш катит. Иди, скажи Димке, пусть разгрузку организует. О, а это не Андрюхина ли машина за грузовиком пыль глотает?

– Точно! – взглянул в окно Алексей.

Они вышли на крыльцо.

– Андрюха! Наконец вернулся! – прихрамывая, Илья двинулся навстречу Андрею. Стали подтягиваться и остальные. Подлетел, широко улыбаясь, запыхавшийся Димка, но увидев, что из машины Андрей вышел один, разочарованно сник.

– Анна с тобой разве не приехала? – задал он заведомо глупый вопрос.

– Ого… Похоже герой наш к Анне неровно дышит, – обожгла Андрея ревнивая мыслишка, но вслух он сказал только, – я к ней не заезжал, из аэропорта прямо сюда.

Как все таки изменился Димка, – глядя на друга, думал он. – Был всегда таким нелюдимым молчуном, а после того как сердце его трижды останавливалось на операционном столе, он будто стал другим человеком. Да, трижды побывать на том свете – это все равно, что заново родиться. Так и брызжет весельем, радуется жизни как дитя. Сорокапятилетнее дитя, – горько усмехнулся Андрей.

Уж кто-кто, а он хорошо знал последствия подобных ранений и насколько изнурительными бывают посттравматические боли у его друга. Но, несмотря на это, Димка истово радовался вновь обретенной жизни и вот даже снова начал проявлять интерес к женщинам.

– К женщине, – поправил Андрей себя. – Нет, друже, здесь у тебя ничего не выгорит. Вот наберем персонал – сестричку себе присмотришь. Анна не для тебя. Или я за четыре месяца отсутствия уже что-то пропустил?

Отогнав неприятную мысль, он приступил к рассказу о результатах своего долгого отсутствия.

– Ну что, братцы, поездка моя удалась. Хоть и пришлось еще на месяц задержаться, но зато мы теперь при деньгах. Нашел я очень богатого мецената, заметьте – именно мецената, а не спонсора. Он выходец из этих мест, эмигрант, и очень проникся судьбами детишек пострадавших в нашей заварухе. Переживает о своей родине, и помогать обещал не разово, а регулярно. Первый взнос сразу же перечислил, при мне, так что деньги уже на месте.

– Что-то слабо верится в такую длительную благотворительность, – недоверчиво хмыкнул Алексей.

– Посмотрим. Я ведь еще и грант выбил. С завтрашнего дня начнем заниматься закупкой оборудования и всего остального. Персонал я еще раньше приглядел, останется только оформить.

– А как же Анна? Будет с нами работать?

– Кому что, а ему Анну подавай, – рассмеялся Алеха, бросив плутоватый взгляд на Димку.

– Хорош резвиться, шутники. Я сейчас поеду за Анной, только подожду, когда грузовик освободится. Пусть едет следом за мной. Да, еще понадобится четверо рабочих – заберем пианино Анны сюда. Инструмент у нее старинный, тяжелый. – Заметив округлившиеся глаза Дмитрия, Андрей, усмехнувшись, продолжил, – Анна будет у нас, как бы это правильнее сказать, музыкальным психологом что ли. Психологию она изучала, – ответил он на молчаливый вопрос Ильи, – и у нее есть немалый опыт работы с детьми.

– Ого, значит, будет у нас теперь целых два психолога – один музыкальный, а второй боевой, – расхохотался Димка, указывая на подвальную отдушину рядом с парадным входом. Из небольшого отверстия вытяжки показался черный хвост, а следом с видимым усилием протиснулся задом и его обладатель, таща в зубах солидных размеров крысу.

– Здоров, дед, – смеясь, пожал руку подошедшему старику Андрей, – это что, подарок мне к приезду твой питомец приготовил?

– Каков стервец, вы только посмотрите! – рассмеялся и дед.

– Вот это да… – протянул Илья. – Я думал, что здесь только лесные гости нам досаждать будут – мыши, а ты погляди какого монстра наш «боевой психолог» словил! Плохо дело. Негоже если эти крысюки здесь шастать начнут.

– Дело говоришь, Илья, – вздохнул старик. – Я ими займусь, не будут они ошиваться где не надо, у меня в этом деле опыт немалый имеется.

В шахте когда работал, мы их уважали, подкармливали. Машками звали. Хитрые бестии. Мы с собой еду брали в забой, так они повадились ее таскать. Стали мы подвешивать тормозки*** к потолку. Так верите, чтоб добраться до них крысы лезли вверх по стене, а потом со всей дури отталкивались и прыгали на сумки с едой. Оставалось им только перегрызть веревку и упасть вместе с трофеем на пол. Ну а дальше дело техники – прогрызали дыру в сумке и опустошали ее подчистую, пока мы уголек рубили.

Так что стали мы с ними делиться едой – столовку для нихустраивали и все были довольны. Крысюки для нашего брата шахтера твари полезные – хорошо чуют газ и перепады давления. Их чуйка не раз помогала нам спастись. Эти животины по-дурному никогда не дадут себе пропасть, заранее бегут с гиблого места. Ну и мы скорей за ними, а там, откудова они сбежали, через минуту либо крепь обвалилась, либо «корж»,* а то и газком потянуло.

– Да ладно? – скептически хмыкнул Илья, – на глубине в шахте крысы?

– Вот те и ладно. Живут. Их либо с лесом и оборудованием завозят, либо они сами пробираются сверху через наклонные выработки. Летом почти их не видно, наверх уходят, на солнышко. А зимой опять в шахту греться, потому как температура в ней круглый год плюс двадцать.

Я вот под обвал «коржа» летом и попал. А все почему? Крысы наверх ушли, некому нас предупредить было, а сами проморгали, на авось понадеялись. Пятерых «нулевых»** потом вытащили, а мне повезло – ноги только придавило.

Дед с сожалением поглядел на мертвую добычу Грача, но поощрить крысолова надо было.

– Здесь не шахта, – пробормотал он и погладил кота, – ты, Грач, молодец, охотник! А это мы выбросим, все одно ведь ты их не ешь, хвастаешься только, – дед подхватил за хвост охотничий трофей кота, – идем, угощу тебя. Грач послушно потрусил вслед за дедом и оба скрылись за углом особняка.

– Ну что ж, Андрюха, ты отдохни с дороги, а мы пока разгрузкой займемся, а то один Грач сегодня только и успел с утра потрудиться. Сейчас Димка соберет тебе небольшой перекус, а вечерком шашлычков сообразим.

– Да, это не помешает, проголодаться я успел. Илья, а как вам удалось дорогу от трассы в порядок привести?

– Дед подсуетился. Навел мосты с местным асфальтовым заводиком в поселке. Помогли. Пока ремонт только ямочный, разбогатеем – нормальный сделаем.

Уже направившись к грузовику, Илья внезапно остановился.

– Да, ты же еще самого главного подарка не видел. Вот удивишься!

– Еще парочке крысоловов удивлюсь? – хохотнул Андрей.

– Да нет, – серьезно взглянул на него Илья. – Ладно, мне работать надо, а через час подъедет Зинаида, она тебе все и покажет.

– Зинаида? – скривился Андрей, вспомнив свою стычку с ней в госпитале, и ту неблаговидную роль, которую как он считал, сыграла она в судьбе Петра. – Она-то что здесь делает?

– Скоро ты о ней изменишь свое мнение, – заметив недовольную мину на лице друга сказал Илья.

– Ну это вряд ли, – пробормотал Андрей, – это вряд ли.

Произнося эти слова, он еще не догадывался, что сильно ошибается.

________________

* «Корж» – большой кусок породы, упавший с кровли, или имеющий тенденцию к падению. Размеры коржа могут достигать нескольких метров, а вес – несколько тонн.

** «Нулевые» – шахтеры, погибшие в аварии, (в армии – двухсотые).

56. Покаяние

   Зинаида тосковала. Уединившись в маленькой полуподвальной комнатке для прислуги, она – то часами сидела, уставившись в пустоту, то металась по крошечной комнатушке подобно угодившему в капкан зверю. Три шага туда, три шага обратно, снова и снова, пока выбившись из сил, не валилась на узкую кровать. Будто мертвая лежала она, уставившись застывшим взглядом в потолок, на белизне которого, то возникали, то пропадали, сменяя одна другую призрачные картины. Юный, смеющийся Петр. Мрачный, с кривым уродливым шрамом на щеке – таким увидела она Петра впервые после долгой разлуки. Сраженный пулей, истекающий кровью на поле боя… И бесконечно повторялась картина, от которой стыло сердце – потерявшего сознание Петра увозят из этого, ставшего для нее ненавистным дома. А она…

– Я даже не вышла проводить его, – терзало ее душу запоздалое раскаяние. Сон не шел, и не было ей успокоения. Мозг назойливо сверлила неотвязная мысль – как теперь с этим жить? Как? Хотелось ей остаться в доме Петра, но она не была даже его вдовой. Она была никем. Сразу же после смерти Петра откуда-то появились его неизвестные родственники. Даже не седьмая, а, наверное, двадцатая вода на киселе. О присутствии в доме Зинули тем более не могло уже быть и речи.

Она чувствовала себя потерянной, никому не ненужной, забывала поесть, теряла силы. Тоска не давала дышать, ей не хотелось жить.

Все чаще стала являться соблазнительная мысль – покончить со всем этим мучением раз и навсегда. Однако каждый раз что-то удерживало ее на самом краю. Каждый день, по многу часов она стала просиживать на могиле Петра. Ей казалось, что душа его витает с нею рядом, почти физически ощущала она ее незримое прикосновение. Зинуля плакала, разговаривала с Петром и едва не сошла с ума.

Незаметно подошли сороковины. И она решила, что уйдет к Петру именно в этот день, последний день пребывания его души на этой земле.

Она не ушла. Дед Серега удержал ее от непоправимого шага, как когда-то удержала и его самого Анна.

После разговора с дедом Зинуля позвонила Борису и попросила его приехать. Весьма удивленный столь неожиданной просьбой, он долго колебался. Ему совсем не хотелось видеть эту капризную дамочку, изрядно потрепавшую ему нервы и ставшую, как он считал вкупе с Андреем, причиной смерти Петра. Но затем, поразмыслив, он все же сменил гнев на милость, однако решил не сдаваться сразу и не вестись на ее уловки. А что они будут, он не сомневался. С тем и отправился к ней.

Зинуля встретила его на пороге своего роскошного особняка. Была  она одета во что-то черное, бесформенное, бледна и небрежно причесана.

При виде ее исхудавшего лица и какого-то отрешенно-потерянного взгляда, сердце Бориса пронзила вдруг острая жалость, за что он не преминул тотчас же себя мысленно обругать слабаком.

– Боря, – почти шепотом, не поднимая глаз произнесла Зинаида, – я виновата перед тобой. Прости, если можешь… Ты столько делал для меня, ты поставил меня на ноги, а я…

– Перестань, – сухо ответил он, – я врач, и делал то, что должен был делать. Но ты ведь не об этом хотела поговорить, так ведь? – продолжил он с кривой усмешкой.

– Так, – подняла она на него глаза, и в глазах этих была такая смертная тоска, что по коже Бориса поползли мурашки. Он собрался было что-то сказать ей, но издав какой-то нечленораздельный звук, только сглотнул и сконфуженно умолк.

Повисла долгая пауза.

– Господи, – изумленно глядел он на Зинулю, – как же она сейчас красива…

Не было больше в ней той прежней, пошлой и пышной красоты. Что-то необъяснимо прекрасное проступило в ее некогда пышущем здоровьем, а теперь бледном, с заострившимися чертами лице. Ее глаза излучали сейчас такой трагический, потусторонний свет, который доводилось видеть ему только на лицах святых изображенных на полотнах великих мастеров и, быть может, еще на иконах.

– Да что это я…  С ума сошел! – тут же одернул он себя. –Тоже мне, нашел святую!

– Так что ты хотела мне сказать? Зачем звала? – тон его был недоброжелателен и сух, только голос невольно дрогнул. Чтобы скрыть это, он притворно закашлялся.

– Помоги мне продать этот дом. Пожалуйста.

Борис озадаченно уставился на Зинаиду. Он ожидал, чего угодно, но только не этого. По правде говоря, он думал, что она станет упрашивать его вернуться, снова переехать к ней. А он, поломавшись для виду, после долгих уговоров, так и быть, согласился бы. Дом у Зинули уж очень хорош, да и сама она…

Много лет прошло с тех пор, как оставив свою квартиру бывшей жене, он мыкался по опостылевшим  офицерским общагам. Шестой десяток недавно разменял, пора бы уже и найти себе постоянное пристанище. А капризы… Он по-прежнему самонадеянно верил, что сможет укротить строптивицу при помощи кнута и пряника. Но дело приняло совсем неожиданный оборот.

– Продать? Этот дом? А ты куда же?

– Мне много не нужно. Для меня найдется маленькая комнатка в Центре. Дед Серега там теперь завхоз, буду при нем помощницей, кажется, должность эта называется «сестра-хозяйка».

– Но твой дом стоит очень, очень много денег. Ты могла бы…

– Не могла бы, жестко перебила она его, – Жить я здесь не хочу. А деньгам за эти хоромы мы с дедом Серегой придумали очень достойное применение.

– Зина, подумай. А если что-то пойдет не так? Если Центр закроется, что ты…

– Не о том ты сейчас, Боря. Не о том.

Борис глядел на нее и все не мог поверить, что перед ним та же самая капризная, скандальная и самовлюбленная красавица, которую он про себя окрестил пустой и корыстной бабенкой, «барынькой». Он понял, что совсем не знал ее. Да и Андрей не знал. Это ведь с его подачи Борис стал за глаза называть ее обидным словом – «барынька».

– Боже ты мой… Я что, дурак? Старый, слепой дурак! – угрызался он, вспомнив, как часто упрекал его Андрей в толстокожести и в том, что судит он, Борис, о людях поспешно и поверхностно, совершенно не стремясь разглядеть истинную их суть.

– Да что уж… Друг мой проницательный и сам видел в Зинуле только витрину, – пробормотал Борис, пытаясь подсознательно оправдать себя хотя бы чем-то.

– Ты ведь врач, обязан быть психологом, – наставлял его Андрей.

– Я травматолог. Мое дело кости до кучи собирать, травмы лечить, связочки, сухожилия, массажи всяческие практиковать. А в душу лезут пусть психиатры да болтуны психотерапевты. Мне это зачем? Ты же знаешь – я в своем деле настоящий ас, – шутил он в ответ. И был прав – в своем деле он был лучшим. После тяжелейших ранений или катастроф ставил на ноги тех, кого все другие готовы были признать безнадежными инвалидами. Не всех – не Бог ведь, но очень многих.

– Да… Ас нашелся! – Вспомнив дни проведенные рядом с Зинаидой, он ощутил жгучий стыд. – Ты хоть себе признайся, ас, что на дом шикарный польстился, жизни захотел легкой. Еще и красавица такая под рукой. Чуть в альфонсы не угодил. А еще посмел судить ее… И, главное, как оправдывал себя! Дескать, довольно уже наскитался по горячим точкам да офицерским общагам, пора бы и в довольстве пожить – старость не за горами. Так чем же я лучше нее? А она оказывается детдомовка… Вот откуда эта круговая оборона и глухая защита.

А кто я? Приспособленец и солдафон. Какой стыд… Но как же смерть Петра изменила Зинаиду… Она, оказывается, любила его. А меня отталкивала своими капризами, да якобы невыносимым характером и постоянными недомоганиями. И своего добилась – дошло до меня наконец. Господи, ведь я ушел даже не долечив ее. Какой там врачебный долг – самолюбие у дурака, видите ли, взыграло!

В эту минуту Борис стыдился и ненавидел себя.

– У меня есть знакомый риелтор, – наконец нарушил он затянувшееся молчание. Завтра утром я привезу его.

Забыв попрощаться, он резко развернулся и вышел вон.

57. Метаморфозы

– Андрюха, ты куда? Я тебе уже перекус приготовил.

– Айда, друг мой, Дима, поклажу заберем из машины, я там привез для всех вас кое-что завлекательное.

Не дав Андрею даже приблизиться к багажнику, Димка вытащил из него две увесистые сумки и, пыхтя, потащил их к дому.

– Тебе лучше руки поберечь, ты, Андрюха, хирург. Не по чину тебе тяжести таскать. Вдруг кого из нас снова подлатать потребуется.

– Тьфу-тьфу-тьфу, – шутливо сплюнул Андрей отнимая у него одну сумку. – Вы уж, братцы, обходитесь как-нибудь без новых дыр в своих многострадальных телесах. Не на войне. Ишь, заботливый какой! Я хоть и начальник, – иронически хмыкнул он, – но ты мне в ординарцы, ну никак не годишься. Из друзей пока не разжалован.

– Пока?! – состроил обиженную мину Дмитрий и оба дружно расхохотались. Поплескавшись у рукомойника, Андрей уселся за стол.

– Ох и проголодался же я! Скоро скважину пробурим, воду проведем, рукомойник выбросим. Деньжат у нас теперь будет море. На всё хватит.

– Ну-ну… – не преминул внести нотку пессимизма друг.

– Ты давай молча разгружай сумки с дарами заморскими и не вноси в ситуацию негатив, – с наслаждением поглощая нехитрый харч, проворчал с набитым ртом Андрей.

На запахи и звуки в приоткрытую дверь бочком протиснулся Грач и громко мурлыкая стал нарезать круги вокруг Димки. Затем встал на задние лапы, с любопытством обнюхивая все, что Дмитрий доставал из сумки.

– Ишь, распелся, певун, – потрепал его по спине Димка, – иди лучше к Андрею, – подтолкнул он кота, – там еда. А виски тебе все равно не налью, и не проси.

Грач вальяжно приблизился к Андрею, издал вопросительный «мяв» и добавив еще децибел в свое урчание, принялся старательно тереться о его ноги.

– Да ты приятель подхалим, – рассмеялся Андрей, протягивая певуну кусочек мяса. Кот тщательно обнюхал предложенное лакомство, аккуратно взял его, положил на пол, после чего сел и вопросительно уставился на Андрея.

– Однако… Чего же ты хочешь? – почесал тот кота за ухом. – Надо деду сказать, чтобы подружку тебе подыскал. Как думаешь?

– О, а вот и Борька подъехал! – заслышав шум мотора донесшийся со двора, воскликнул Дмитрий. Оба подошли к окну. Андрей недовольно поморщился – вслед за Борисом из автомобиля вышла Зинуля.

– Я к деду Сереге схожу, а вы пока поговорите о том о сем. Нет, ты только на него погляди! – тронул Андрея за рукав Димка. Воспользовавшись тем, что оба они отошли к окну, кот быстро юркнул в опустевшую сумку, немного повозился там и затих. Рассмеявшись, Дмитрий пошел к двери.

– Дима, останься, – Андрей увидел, что Борис направился к грузовику, а Зинуля идет к дому, – не хочу я с ней наедине разговоры разговаривать!

Но друг уже скрылся за дверью.

– Да ладно, напрасно я так ополчился на эту дамочку. Петра больше нет, – горько вздохнул Андрей, – так что уж теперь… А с ней, хочешь не хочешь, придется как-то общаться. Надеюсь, не будет здесь частой гостьей, она же у нас барынька городская, богатая, – скривил он рот в язвительной усмешке.

Прежде чем он успел подавить свою неприязнь и придумать как себя с ней вести, Зинуля вошла в комнату.

– Здравствуй, Андрей, – подойдя к нему, протянула она руку. Он молча пожал ее. Повисла напряженная пауза.

Язык не повернулся бы у него сейчас назвать ее Зинулей. Не было больше на ее лице «боевой раскраски». Было оно бледным и отрешенным. Довольно заметная худоба еще отчетливее очертила высокие скулы и утонченный овал лица, отчего оно выглядело беззащитным, милым и притягательно прекрасным. Изменился и взгляд – из него напрочь пропала всегдашняя нагловатая кокетливость, он стал глубоким, будто вглядывающимся в самое себя, и это более всего поразило Андрея. В эту минуту он понял Петра и секрет его многолетней привязанности к этой женщине.

Слегка прихрамывая, Зинаида подошла к столу и села около.

– Дед Сергей предложил мне работать в Центре сестрой-хозяйкой.

– Кем? – Андрей все еще не мог прийти в себя от изумления и плохо понимал, о чем она говорит.

– Кастеляншей.

– Да, перед отъездом я предоставил ему карт-бланш при наборе хозяйственного персонала.

– Он еще сказал, что ты собираешься открыть здесь небольшое отделение для малолетних детей-сирот. Инвалидов. С проживанием. Что-то наподобие детского дома. И я тогда могла бы… Я ведь знаю что такое детдом, – она снова подняла на него глаза полные затаенной боли. – Андрей, у этих детей должна быть здесь семья. Мы ведь сделаем для них это? В первую очередь, сделаем мы с Анной, если со своей стороны ты выдашь карт-бланш и нам с ней для этого.

Андрей был окончательно сражен.

– Она сказала «мы с Анной»… Как смогли они подружиться? «Скоро ты о ней изменишь свое мнение», – вспомнил он слова Бориса. – Говорят, люди не меняются.  Возможно. Но они способны развивать и проявлять либо худшее, либо лучшее в себе. Значит что, я был слеп? А еще корил Бориса!

– Но как же ты будешь сюда добираться из своего особняка, это ведь далеко и…

Внезапно растворилась дверь, в комнату заглянул Илья.

– Зина, ты зачем-то срочно нужна деду Сереге. Иди, зовет.

– Хорошо, иду. Андрей, после поговорим. Нам с дедом нужно кое-что важное обсудить.

Андрей вышел вслед за нею. Немного понаблюдав за рабочими, суетившимися около грузовика, он хотел было подойти к ним и полюбопытствовать, что они там разгружают. Но передумал – успеется.

Весна уже окрасила ветви деревьев первой нежной зеленью, теплый ветерок приятно касался щек, наполнял легкие терпковатым запахом хвои.  Ему захотелось прогуляться.

Обогнув хозяйственные постройки он вышел на тропинку ведущую к лесу и застыл на месте не веря своим глазам. Вдали, на взгорочке, сияла свежей белизной прежде старая, почерневшая от времени часовенка.

– Успели к твоему приезду. Толком ни зимы, ни снега в этом году не было, ничто не помешало работе. Успели. – тихо проговорила незаметно подошедшая Зинаида.

Андрей вздрогнул от неожиданности.

– Но как? Как вы… – резко обернулся он к ней.

– Пойдем поближе. Дед Сергей наведался в епархию. Часовня была восстановлена по благословению митрополита.

– Но деньги-то откуда?

– Я продала свои хоромы. Мне вполне достаточно той маленькой комнатки рядом с кастелянской. Если ты не против моего присутствия здесь.

– Почему против, – озадаченно взглянул на нее Андрей, – но…

– Это все что мне нужно, – не дала она ему договорить. – Мой особняк ты видел. За него я получила очень большие деньги. Да только к чему они мне? Зато и дорогу мы подремонтировали, и часовню обновили. Снаружи она оказалась почти целой, крепкое строение. Немного была повреждена крыша и внутри все разбито, ободрано и разграблено. Теперь там трудится над росписью честной брат* Алипий из монастыря. Завтра ты его увидишь.

Они подошли к часовне. У ее подножия, красиво обложенный камнем и расчищенный от ила и листьев, тихо журчал родник. Узкий ручей наполненный его водами, пробираясь между зарослями молодой травы, скрывался вдалеке среди высоких деревьев.

– Когда мы начали расчищать территорию вокруг этой часовенки, то в куче мусора нашли старую почерневшую доску. На ней под многолетним слоем грязи обнаружилась посвятительная надпись. Когда мы ее очистили… Смотри сам, – указала она на фронтон часовни.

Андрей поднял взгляд, и невольно ахнул.

– Не может быть… – прошептал он и почувствовал, как помимо воли глаза его начинает застилать соленая влага.

Надпись на доске гласила: «Часовня святых апостолов Петра и Павла».

– Петр и Павел, – прошептал он, – два таких непохожих пути к истине…

________

* Честной брат – так обращаются к монаху, не имеющему духовного сана.

58. Катарсис

– Не может быть… Петр и Павел… – не в силах отвести взгляд от часовни прошептал Андрей. – Но как? – обернулся он к Зинаиде и увидел, что она отошла от него и теперь сидит на скамье, спрятав лицо в ладони.

– Как?.. – обращаясь скорее к самому себе, нежели к ней, повторил он снова, и, не ожидая ответа, опустился рядом на скамью.

Но Зинаида заговорила. Первые слова ее прозвучали так тихо, что Андрей едва смог разобрать их. На мгновение ему показалось, что она словно в бреду – разговаривает сама с собой.

– Как же я убивалась тогда по Петру… Не знала, как жить, как дышать. Будто разверзлась подо мною бездна, в которой была одна лишь черная пустота. Я падала, падала в нее…  И не за что было мне зацепиться, и не на что опереться… – Она подняла на Андрея бездонный, полный невыразимой скорби взгляд.

– Дед Сергей удержал меня тогда на самом краю, как когда-то удержала его Анна. И сказал он мне простые слова – «Хватит, дочка, нам слезы лить, ими делу не поможешь. Жизнь, она штука такая – коли у нас ее не забрали, то нам ее жить надо. Через боль, через слезы. Жить в память о них, обо всех ушедших от нас навсегда. Мы ведь тоже уйдем, кто-то заплачет и о нас, и помнить будет».

Долгой была наша беседа. Рассказала я ему про всю свою нескладную жизнь. Да и он мне. О сыне Павле, об отчаянии своем, одиночестве. И что жить не хотел. Совсем.

– Эх, дочка – говорил он мне, – горько плачем мы о родных наших… Осиротели без них, земля из-под ног ушла. Да только получается, еще больше плачем мы о себе. Да, о себе, дочка, – ответил он тогда на мой удивленный взгляд. – А все потому – себялюбцы мы. Это нам плохо без них. Нам. Жалеем-то – себя. Вот в чем штука. А ведь живых мало мы их любили. Мало. То в них нам не нравилось, это… Я вот сыночка все осуждал да попрекал за войны его бесконечные, да что нас с матерью не слушает, не жалеет. Мало слов хороших он от нас слышал. И виделись тоже мало и редко. А вот как не стало его совсем, и жить невмоготу. В петлю полез…

– Господи, – думала я, слушая горькие слова деда, – а я-то какова? Оплакивала Петра, а всего больше себя, вновь обрушившееся на меня сиротство. Выходит себя жалела?

Горестная гримаса исказила ее лицо. Мельком взглянув на Андрея, она заговорила другим – каким-то пустым, не выражающим никаких эмоций голосом. От этой мертвенной интонации, от ее взгляда устремленного куда-то сквозь него, Андрея, пробрала дрожь.

– Я ведь посмела сердиться на Петра, обида меня терзала – как он мог? Зачем оставил меня одну? Как же теперь я? Зачем, зачем он умер?

Она отвернулась.

– Откуда берутся такие ужасные чувства, Андрей? Выходит, скорбь моя замешана на обыкновенном эгоизме? Теперь-то понимаю, что такой я была всю мою бестолковую жизнь. Оградила я себя своим эгоизмом от жизни словно коконом. Все этот проклятый детдом… Но никакого оправдания мне нет. Не смогла я справиться. Знаю, ты меня считаешь виновной в смерти Петра. Да, я виновата. Теперь только поняла, кем он был для меня и что я наделала. Только поздно. Поздно. – Она закрыла лицо руками.

Андрей глядел на нее и не мог поверить, что все это говорит ему она, та самая Зинуля, вздорная и капризная «дамочка», «барынька», которую он презирал, и считал недалекой.

После долгого молчания, она наконец отняла руки от лица, вытерла слезы и поднялась со скамьи.

– Ничего мне больше не надо, – теперь голос ее звучал глухо, но твердо, – человеку в этой жизни мало нужно. Андрей, я хочу приложить все свои силы, чтобы дети потерявшие родителей, израненные войной не чувствовали себя сиротами в Центре, в нашей небольшой семье. Не должны они пережить то, что довелось пережить в детском доме мне. Потому и говорю – в семье. Мы ведь сделаем это, правда?

И прав старик – надо жить. Тогда будут жить и все они – и Петр, и Павел, и твоя Вера, жить в наших душах, в душах тех, кто помнит о них. А когда и мы уйдем – в деле рук наших, вот хотя бы в этом Центре, в этой часовне.

Андрей потрясенно молчал. Таких речей от Зинаиды он не ожидал. Он только и смог, что кивнуть головой, пытаясь осознать – была ли Зинаида настолько хорошей актрисой, что не мог он раньше разглядеть ее истинную суть за мастерской игрой, или чтение книг из обширной библиотеки мужа так изменило ее? Почему до сих пор он так жестоко ошибался в ней?

– Эх ты, хирург! Механик ты, а не врач, – запоздало сетовал он. – Не людей видел, а свои представления о них. Тело ремонтировал, а в душу заглянуть все недосуг было. Да и в свою, в том числе.

– Я, пожалуй, пойду, – вклинился в ход его мыслей голос Зинаиды. – Привози скорее Анну, нам есть, что с ней обсудить.

Андрей постоял еще немного, задумчиво глядя ей вслед, затем тяжело вздохнув, двинулся в сторону хозяйственных построек.

На пороге складского помещения сидел, щурясь на солнце Грач. Завидев Андрея, он выгнул спину, потянулся и зашел внутрь. Через мгновение в дверях показался дед.

– Ты гляди, не обманул, стервец, – погладил он ластившегося к нему кота, – он всегда так предупреждает меня, что кто-то пришел. Заходит когда дверь открыта и мяукает, или в закрытую скребется и громко орет. – Внимательно посмотрев на сосредоточенно молчавшего Андрея, старик продолжил, – ребята  машину уже разгрузили и пошли перекусить. Скоро можно и ехать.

– Спасибо тебе, Алексеич, – обнял его за плечи Андрей.

– Да за что…

– За часовню, за то, что ты здесь, с нами. Давай посидим маленько, пока мужики перекусят.

Они уселись на бревна, лежащие у входа.

– Дед, расскажи мне про Павла, я ведь ничего не знаю.

– Ох, – сокрушенно вздохнул дед Серега, – непутевенький он у нас был, шебутной.  В армию по призыву пошел, а на войну первую попал в виде наказания. Что уж он там натворил, не знаю, так и не признался. Говорили, будто за дело побил сержанта какого-то сильно. Ну а дальше – война за войной. Перебрал все горячие точки. Даже наемником побывал. Воевал без разбору – и за правое дело, и за неправое. И ранен был не раз, и в живых оставался чудом. Затянула его война. Нас не слушал. Куда там! Скучно ему с нами было. В миру скучно. Теперь понимаю – кто успел повоевать, того все время война манит. Вот в толк не возьму – чем? И Петр похоже таким же был.

Вернулся мой сынок с последней, думали – всё, поживем теперь. Ан нет. Только от ран оправился, как у нас заваруха началась. Тут он и подался в ополчение – в доме ведь родном война. Нас с матерью, как начали наш поселок обстреливать, он вывез на подконтрольную. А сам обратно вернулся. Ну и когда был «котел», в том «котле» и сгинул, убили его. До сих пор так и не знаю даже где могилка. И спросить некого. Товарищей его там же побили. Мать не перенесла, померла. Остался я один.

Замолчав, он принялся сворачивать самокрутку. Андрей протянул ему сигареты.

– Нет, – отмахнулся старик, – привычка. – Выдохнув облачко едкого дыма, он продолжил. – К нам на территории подконтрольной отношение было известное – видели же, кто нас привез. Да и поселились мы в доме сослуживца Павлушиного, ополченца тоже. Про то все знали. А народ сейчас злой стал, соседи чурались – мы для них «сепары». Гадости разные мелкие делали. Эх… – махнул он рукой, – натворили делов майданщики.

Одному мне совсем невмоготу стало в чужом доме. Вернулся бы, да родной разбомбили. Один приятель был, с кем хоть поговорить мог – Грач. Так и тот самостоятельный, со мной жить не захотел, только в гости наведывался, иногда, правда,  ночевать оставался. Это он тут подобрел чего-то. Такая тоска меня смертная забрала, что… Еще и выгонять из того дома стали – друг Павла погиб, родня его за наследством объявилась. Да Анна, наверное, тебе рассказывала, что дальше было.

Он помолчал.

– А тут расчищали участок и табличку от часовни нашли. Как прочитал на ней – «Часовня святых апостолов Петра и Павла», так веришь, первый раз после того как узнал о гибели Павлуши, заплакать смог.

Зинаида все деньги, что за свои хоромы получила, захотела отдать на нужды Центра. Мы с ней и порешили восстановить часовню к твоему возвращению. Епархия нам много помогла. Завтра монах приедет росписи на стенах делать. Картины из жития святых апостолов Петра и Павла. Я хоть сам в детстве крещен был, но потом и в церковь не ходил, и молитв не знал. Только в шахте кто побывал под обвалами, многие в Бога поверили. Да все мы там молились. Своими словами, кто как мог.

– Андрюха, мы готовы. Едем? – прервал их беседу Илья.

– Едем, – поднялся Андрей.

– Ну, в час добрый, – встал и старик. Кот до сих пор тихонько сидевший рядом с ним на бревне, спрыгнул на землю, потерся о ноги Андрея и потрусил вслед за дедом.

– Илья, вы езжайте первыми, я немного позже подъеду. – Андрею сейчас хотелось побыть одному, – Анна вас ждет.

Илья вопросительно поднял брови.

– Нас, – поправил себя Андрей.

– Ну то-то, а я уж подумал…

– Меньше думай, больше делай, мыслитель, – в обычной своей манере проворчал  Андрей. Проводив взглядом грузовик, он направился к автомобилю. Обуреваемый противоречивыми мыслями и чувствами, он ехал медленно, на сей раз, совершенно забыв о своем пристрастии к высоким скоростям.

– Да что это со мной! – наконец рассердился он на себя. – Ведь как скучал по Анне, постоянно звонил ей, не мог дождаться возвращения, а теперь…

Ему стало ясно, что он намеренно оттягивает момент встречи. Ведь Анна ждала, а он зачем-то поехал из аэропорта не к ней, а в Центр. Обедал там, ходил туда-сюда, выслушивал исповеди…

Ах, я старый трусливый дурак! Испугался перемен. Привык жить бирюком, работать с утра до ночи, да что там – днями и ночами. Урывал минутки сомнительных радостей, не требующих никаких обязательств. А когда вплотную встал перед выбором – продолжать и дальше такую никчемную жизнь или разделить ее с женщиной, сразу струсил, – не щадя себя угрызался Андрей.

А ведь еще перед отъездом за рубеж ему казалось, что он окончательно готов распроститься со своей беспутной жизнью. Единственное что смущало тогда – готова ли Анна. Теперь Петр ушел навсегда, но тень его продолжала витать между ними. И это вселяло неуверенность.

– Петр, дружище Петр… – горестно прошептал он.

Щемящая боль стиснула ему душу. Доехав до знакомой грунтовой дороги, он неожиданно для самого себя свернул на нее. Оставив машину под сенью деревьев радостно зеленевших молодой весенней листвой, он пошел вглубь леса, к той полянке, где когда-то они с Петром бродили босиком по теплой, пружинившей под ногами осыпавшейся хвое. Где было обилие алых мухоморов и маслят.

Теперь все было здесь иным. Поляну покрывали беленькие цветочки кислицы, или как ее еще называют, заячьей капусты. Разбавляя жизнерадостную белизну, там и сям кивали фиолетовыми головками кустики сон-травы. Тихо шумел ветер в вершинах высоких сосен. Не было только рядом Петра.

  Немного постояв у высокой сосны и чувствуя, что глаза его начинают наполняться соленой влагой, Андрей резко развернулся и пошел обратно.

59. В одну любовь мы все сольемся вскоре

     Как это частенько случается в подобных случаях, Анна вышла на балкон в самый неподходящий момент, и потому звонок услыхала не сразу, хотя очень его ждала.

– Наконец-то! – бросилась она к двери. Но затем приостановилась, глубоко вздохнула и замедлила шаг.

     Прилететь Андрей должен был еще ранним утром и сразу же из аэропорта приехать к ней. Но давно перевалило за полдень, а его не было. И он даже не позвонил. Несколько раз набрав его номер и не получив ответа, она позвонила в справочную службу аэровокзала. Узнав, что самолет прибыл по расписанию, Анна не то чтобы успокоилась, но решила набраться терпения и не торопить события.

     Она отворила дверь. В комнату шагнул улыбающийся во весь рот Дмитрий, вслед за ним вошел Илья и еще четверо незнакомых ей мужчин. Андрея с ними не было.

     Анна улыбнулась восторженно глядящему на нее Дмитрию, сдержанно поздоровалась с остальными и проводила их в комнату. Вопросительно взглянула на Илью, затем на Дмитрия, однако задавать вопросы об Андрее не стала, рассудив, что они сами ей все расскажут, если сочтут нужным.

Будто бы не заметив ее вопросительных взглядов, мужчины подошли к пианино и принялись обсуждать, как лучше приступить к делу. Анна знала, что вывозить инструмент без распоряжения Андрея они бы не приехали, а стало быть, долетел он благополучно и сразу же отправился в Центр. Почему не позвонил? Так и она ведь ему не позвонила. А вот почему не приехал даже с ними…

– Хорошо, что вас много, инструмент большой, тяжелый. В нем рама чугунная, – голос Анны звучал ровно и ничем не выдал смятения владевшего в эту минуту ее душой.

– Ого! тысяча восемьсот…  – Заглянув под крышку пианино и прочтя дату его изготовления, Дмитрий с изумлением воззрился на Анну, – да это же позапрошлый век! Раритет, однако.

– Да, – улыбнулась она, – немецкое пианино знаменитой фирмы Зайлер*,  так что несите осторожно. Придется вам с ним повозиться – лестница довольно узкая, а в лифт не войдет, – развела она руками.

     Мужчины развернули широкие ремни, споро принялись за работу, а Дмитрий все стоял и молчал, не сводя глаз с Анны. Лишь едва заметно подрагивали его губы. Ей показалось, что он собирается с мыслями, чтобы сказать ей что-то важное. Напряженность момента прервал резкий окрик Ильи.

– Ну, что ты застыл, Дима? Никак в себя не придешь от встречи с раритетом? Стань здесь, слева. Раз, два, взяли! – скомандовал он. Мужчины осторожно подняли пианино и понесли к выходу.

Анна осталась посреди комнаты, которая казалась ей сейчас пустой и безликой, как будто вместе с пианино ушла из нее душа. Не выдержав стеснения в груди и пытаясь подавить охватившую сердце горечь, Анна вышла на балкон.

– Что ж, теперь обратного пути нет. И будь что будет. – Подставив лицо теплым солнечным лучам, она старалась успокоиться и все повторяла и повторяла тихо, – будь что будет.

***

Выйдя из лесу, Андрей оглянулся. Вершины высоких сосен сомкнувшихся за его спиной покачивались на ветру, воздух наполнял их тихий однообразный гул. Ровный строй деревьев невольно напомнил Андрею солдат застывших на плацу по стойке смирно.

– Это что же, всегда так и будет? – обреченно вздохнул он. Любые образы и сравнения, возникавшие по тому или иному поводу, неизбежно связывались в его сознании с войной. – Боже ты мой,  разве же эти величественные сосны похожи хоть чем-то на солдат? Да нет же. Совсем нет. Выходит, и я до сих пор не могу возвратиться со своей войны. И смогу ли?

     Он долго стоял, слушая монотонный шум ветра, не торопясь уйти от этого умиротворяющего спокойствия туда, где ожидали его бесконечные дела, и где нужно было, наконец, принять важное и окончательное  решение. А он до сих пор не был уверен, каким оно будет. Сомнения и неясные страхи по-прежнему теснили его грудь.

     Очень часто звонил он Анне из-за рубежа, но вот что странно – говорили они о чем угодно, но только не о своих чувствах. Каждый раз Андрей напряженно вслушивался в голос Анны. Иногда казалось ему, что слышит он в ее голосе нежность, любовь. А иной раз в нем чудилось ему равнодушие. Тогда старался он поскорее завершить разговор, дабы окончательно не впасть в неверие и меланхолию. Он не мог избавиться от ощущения, что тень Петра незримо витает между ними. Совсем не хотелось ему быть в жизни Анны вторым номером. К тому же он предполагал – зная, кем была для него, Андрея, Вера, Анна вполне вероятно могла испытывать подобные же чувства.

– А я ведь даже Центр назвал именем Веры… Нет, ничего у нас не получится. Поздно. Хотя… Попытка не пытка, а спрос не беда, – пробормотал он. Так и не сумев избавиться от противоречивых чувств, он забрался в свой «броневичок». Взвизгнув шинами и подняв облака пыли, джип резко взял с места, вылетел на шоссе и помчался в сторону города.

***

     У подъезда Анны стоял грузовик, поодаль курили Илья с Дмитрием. В кузове рабочие укрывали пианино брезентом. Анны не было видно.

– Где тебя носило, Андрюха? – осуждающе взглянул на Андрея Димка.

– Где носило, где носило… – буркнул Андрей, – где надо носило.

– Анна сказала, чтобы мы ехали без нее, – швырнув окурок в урну и вскользь бросив мрачный взгляд на озадаченного суровостью приятелей Андрея, Илья быстро пошел к кабине грузовика.

– Обо мне она спрашивала?

– Нет, – коротко бросил на ходу Илья.

– О, как… – проводил их глазами Андрей. – Похоже, я впал в немилость.

– Иди уже к ней, – высунулся в окно Димка и злобно сплюнул.

– Да вы что… – начал было Андрей, но за грохотом включившегося мотора его уже никто не слышал. – Чем это Анна их приворожила, что так на меня ополчились? Вот надо же! – Он вдруг почувствовал себя виноватым.

     Лифт на сей раз работал, но Андрей стал подниматься по лестнице. Ему все еще хотелось хоть немного оттянуть момент встречи. Вот только сердце летело впереди него, и последние пять пролетов он преодолел почти бегом. Дверь в квартиру была приоткрыта.

– Выносили пианино и забыли закрыть, или… Ждет?

Немного отдышавшись, он постучал. Тишина. Он вошел.

Анна стояла на балконе спиной к нему.

– Не услыхала, – понял Андрей. Он хотел окликнуть ее, но голос почему-то отказался повиноваться. Тогда он пошел к ней, но от волнения запнулся о стул и сконфуженно остановился. Анна резко повернулась и…

– Бог мой! – мысленно воскликнул он, не сводя с нее глаз и не в силах двинуться с места. Солнце светило ей в спину, лицо утопало в тени. Андрею был виден лишь ее резко очерченный силуэт. – Бог мой, Вера! – едва не воскликнул он вслух, но успел вовремя прикусить язык. – Боже, я сошел с ума… Как же они похожи…

Но они совсем не были похожи. Он подошел ближе и наваждение рассеялось.

– Здравствуй, Андрюша. Устал? – Она произнесла эти слова так просто, будто и не было долгих месяцев разлуки, будто все между ними было решено уже давным-давно. Просто вышел он на минутку, а теперь возвратился домой. И нет нужды им рассказывать, как скучали они друг без друга, как считали дни и минуты до встречи.

     Голос Анны звучал мягко и ровно, от него исходили волны невыразимой нежности и теплоты. В эту минуту Андрей понял, какими глупыми, пустыми и надуманными были все его прежние терзания и сомнения. Они были всего лишь последним жалким бастионом, которым пытался он малодушно отгородиться от принятия окончательного решения способного в корне изменить его жизнь.

– Грустно покидать этот дом? – обнял он ее за плечи.

– Нет, не очень. Все это, – обвела она рукой опустевшую комнату, – так и не стало моим домом. Всего лишь квартира, временное жилище. Без пианино оно окончательно утратило для меня всякую ценность. Теперь у меня будет другой, настоящий дом.

– У нас, – поправил он ее. Дом, который всегда будет полон детей. Мы с тобой научим их снова радоваться жизни, смеяться и забыть о войне…

– Да, хотя бы на время, – грустно улыбнулась Анна, – вряд ли когда-нибудь прекратятся войны на нашей многострадальной земле.

***

Поставив точку, Вероника загрузила на сайт заключительную главу и выключила ноутбук.

– Вот и все, – прошептала она. – Оглядев опустевшую комнату, вышла на балкон.

– Казалось бы, в моей власти как угодно распоряжаться судьбами своих литературных героев, – думала она, – ведь только мне, автору, дано знать, что произойдет с ними дальше. И если события эти окажутся нелогичными, в моей воле изменить их. Так я и делала – изымала главы из середины романа, перемещала, видоизменяла их. Творчество дает возможность почувствовать себя почти что Богом – вызывать к жизни новых героев, создавать небывалые доселе события, изменять, редактировать их. И лишь отредактировать события своей собственной жизни, автору не дано.

Она посмотрела вниз. Около подъезда все еще стоял грузовик. Из его окна кто-то помахал ей рукой. Кто это был, с высоты десятого этажа она не разглядела, лишь взмахнула рукой в ответ и вновь погрузилась в свои мысли.

– Конечно, прошлое не отредактировать, да и зачем? Ведь без него не было бы и сегодняшнего дня. Прошлое всегда таит в себе ростки будущего. Хорошо бы только прожить это будущее так, чтобы не пришлось подобно моим героям переживать горькие потери, сожалеть и раскаиваться, прежде чем удастся ощутить под ногами твердую дорогу.

Скрипнула дверь и тихие шаги раздались у нее за спиной. Вероника оглянулась.

– Прощаешься? – Он подошел и обнял ее за плечи. – Инструмент уже увезли. Послезавтра у тебя уже первый урок, музыкальный мой психолог.

Надвигался вечер, ветер стих, на пространство перед домом легли длинные тени высоток, теплый весенний день сменила вечерняя прохлада. Подсвеченные закатным солнцем в потемневшем небе теснились белоснежные хлопья облаков.

– А знаешь, мне страшновато… Эти дети ведь особенные.

– Ничего, мы ведь с тобой постараемся. Правда? Мы научим их снова смеяться и забыть о войне, – с улыбкой заглянул он ей глаза.

– Да, мы сделаем это, – твердо произнесла Вероника.

     Тесно обнявшись, согревая друг друга своим теплом, долго еще стояли они на балконе. Казалось им – Вера и Петр глядят на них с высоты, и в шепоте ветра слышатся их родные голоса:

– Не печальтесь. Живите! Живите за нас.

В одну любовь мы все сольемся вскоре,

В одну любовь, широкую как море,

Что не вместят земные берега.**

_____________

* Seiler, крупнейшая европейская фирма по производству фортепиано, ведет свое начало с 1849 года.

* А.К. Толстой. Слеза дрожит.

Часть вторая. Зазеркалье

1. Лицо за стеклом

Быть обнаруженным не входило в его планы, однако ночь была уже на исходе, поэтому с «разведкой» следовало поторопиться.

Подобравшись к усадьбе поближе, он отыскал в траве толстый кусок валежины, размахнулся и зашвырнул его подальше в кусты. Тишину ночи прорезал шелест листвы и тупой удар. Путешественник замер навострив слух. Звук упавшей в кусты ветки затих, вокруг вновь повисла благостная тишина, нарушаемая лишь мелодичным голосом птички зарянки.

– Собак нет, – удовлетворенно пробормотал неизвестный, – уже хорошо, – и осторожно двинулся вперед.

Обогнув одноэтажную хозяйственную постройку, он осторожно выглянул из-за нее. Впереди белел огромный особняк, в темных окнах его отражался бледный свет луны. В отдельно стоящем справа двухэтажном здании светилось одно-единственное окно на первом этаже, бросая квадрат света на дорожку огибающую дом – окно не было занавешено.

– Опрометчиво, местечко-то пустынное, мало ли… – пробормотал человек, подбираясь ближе.

  Окно находилось довольно высоко, но и незнакомец ростом не был обижен. Ему не составило труда, встав на широкую приступку фундамента, заглянуть вовнутрь. В ярко освещенной комнате шагах в трех от окна спиной к нему стояла женщина. Перед нею высилось зеркало в массивной старинной раме, глядясь в него, она расчесывала длинные светлые волосы. Они не позволяли незнакомцу разглядеть ее, но вот она небрежным движением откинула их за спину, и что-то в лице ее вдруг показалось чужаку смутно знакомым.

– Где же я мог видеть ее? Может быть… – додумать ему помешал звук приближающегося автомобиля. Незнакомец опрометью нырнул в заросли у стены, ободрав колючками руки и щеку. «Чертов шиповник», – выругался он и затих напряженно вглядываясь.

Мазнув фарами по кустам, за которыми прятался незнакомец, подкатил к дальнему углу здания большой черный джип. Из него выбрался высокий плотный мужчина. Сделав несколько шагов, он вдруг резко развернулся, что-то бормоча себе под нос, достал из автомобиля саквояж и направился к дому с бессонным окном.

Меж тем становилось все светлее. И хотя в сером свете подступающего утра черты лица разглядеть еще было невозможно, тайный наблюдатель все же смог определить, что мужчине, вероятно, было лет пятьдесят – шел тот устало, слегка сутулясь. Прежде чем войти, он несколько секунд помедлил, склонив голову и еще больше ссутулившись.

– Ага… Отпирает замок, – понял наблюдатель.

Наконец дверь неслышно отворилась и мужчина вошел.

Чужак осторожно выбрался из-за кустов шиповника, с удвоенной осторожностью приблизился к окну и стал с интересом наблюдать за разыгрывающейся в комнате немой сценой.

Теперь он мог ясно разглядеть лицо вошедшего, измученное лицо человека лет шестидесяти, почти старика. Он увидел, как остановив жестом женщину устремившуюся ему навстречу, вошедший устало опустился на диван стоявшийслева от зеркала. Немного помедлив, женщина все же подошла к нему, и видимо о чем-то спрашивая, участливо положила ему руку на плечо. Мужчина резким движением стряхнул руку, встал, и, бросив женщине через плечо какую-то фразу – наблюдатель видел, как шевелились его губы – быстро покинул комнату.

– Однако… – хмыкнул незнакомец. Он так увлекся увиденной сценой, что на время потерял бдительность. Женщина нервно прошлась по комнате и, мимоходом бросив взгляд в зеркало, вдруг резко повернулась к окну. Взгляды их встретились. Замерев на секунду от неожиданности, незнакомец торопливо присел и бросился в сторону от окна. Ему показалось, что она тоже узнала его.

– Бред, – перевел он дыхание, – показалось. Это я видел ее отчетливо в освещенной комнате, а она вряд ли успела разглядеть меня в заоконных сумерках.

Но он ошибся. Будучи весьма наблюдательной от природы, она успела в свете наступающего утра отчетливо разглядеть лицо за стеклом.

***

Казалось, ночь эта не закончится никогда. Анна, то нервно мерила шагами узкую длинную комнату, то укладывалась в постель, тщетно пытаясь уснуть. Повертевшись с боку на бок, вскакивала, подходила к окну. Дабы лучше видеть, что таится во мраке, гасила в комнате свет и долго вглядывалась в ночную тьму, изредка подсвечиваемую тусклыми лучами луны барахтающейся в облаках. Наконец луна исчезла совсем, и тьма окончательно поглотила все видимое пространство.

Забыв задернуть шторы, Анна отошла от окна. Зажгла свет. Подойдя к высокому старинному зеркалу, чудом сохранившемуся в дальнем углу обширного подвала помещичьей усадьбы, она, стараясь хоть чем-то занять себя, принялась расчесывать волосы.

В эту ночь она была совсем одна в огромной усадьбе. Не считая, конечно, деда Сереги и Грача, живших в пристройке. И в первый раз сегодня ей было так одиноко и даже страшно, хотя была она далеко не робкой.

Неожиданно скрипнула дверь, в комнату вошел Андрей, бросил на пол саквояж и, не произнеся ни слова, не взглянув на Анну, устало  плюхнулся на диван.

Массивные стены усадьбы гасили шумы, и Анна звук подъехавшего автомобиля не услыхала.

– Вот так оно и бывает, – с досадой подумала она, – ждешь, ждешь чего-то, но по какой-то неведомой причине обязательно пропустишь долгожданный момент.

– Всю ночь поджидала тебя, а когда ты подъехал и пропустила… – Подойдя, она положила руку ему на плечо и попыталась заглянуть в глаза, – устал? Все так плохо?

– Да. – Сухо ответил он, движением плеча стряхнул ее руку и поднялся.

– Андрей, где все?

– Потом. Не ходи за мной, мне нужно переговорить с дедом Серегой. – Не глядя на нее, он сделал отстраняющий жест ладонью, – не жди меня, я сейчас снова уеду. Вернусь… не знаю когда, – бросил он через плечо и скрылся за дверью.

– Что же еще могло случиться? – Анна взволнованно зашагала по комнате и вдруг заметила отразившееся в зеркале окно, за которым уже почти рассвело, и прильнувшее к стеклу лицо незнакомца. Видение длилось какую-то долю секунды. Резко развернувшись, она задела подсвечник, раздался легкий звон и по зеркалу лучами расползлись трещины.

За окном уже никого не было. Снова поспешно обернувшись к зеркалу, она невольно отшатнулась – из него глядело пересеченное глубокими рытвинами разбегающихся по зеркальной поверхности трещин, похожее на жуткую гримасу ее собственное отражение.

2. Солдат

Из-за высокого холма медленно выплывает яркий диск Луны. Свет ее лучей бурным водопадом низвергается на землю, на редкие деревья, дальние холмы, на ночную птицу кружащую над лугом. Тьма рассеивается, и вот уже видит он вдали человека. «Женщина… Что она делает здесь одна?» – он хочет остановиться и спросить ее об этом, но какая-то непонятная сила влечет его дальше. Не замедляя шага, он стремительно проходит мимо нее и начинает быстро удаляться.

– Постой! – женщина бежит за ним. – Имя! –  кричит она, – скажи свое имя!

Повернув к ней лицо, он останавливается, поправляя висящий поверх разгрузки*, развернутый стволом вниз автомат.

– Имя! – снова кричит  женщина, – скажи свое имя! – Ты жив? Ты ведь не убит?

Он хочет ответить, пытается глубоко вдохнуть, но вместо воздуха в грудь его вонзается острая горячая игла. Солдат шевелит пальцами пытаясь дотянуться, избавиться от этой безжалостной иглы вонзающейся все глубже, раздирающей его плоть. Боль пронзает все тело, дух забивает невыносимый удушающий смрад, во рту появляется неприятный металлический вкус. «Кровь» – понимает он, и постепенно способность хоть как-то воспринимать происходящее возвращается к нему.

– Федор, ты гля, здесь кто-то живой есть, – склонился над воронкой

заполненной мертвыми телами бородатый старик. Слышь, стонет?

– Эй, парень, ты жив? Он не убит! – будто сквозь вату доносится до солдата сиплый голос. Нестерпимая боль снова пронзает все его существо, и он снова впадает в беспамятство, успев напоследок удивиться – отчего это у женщины такой сиплый и грубый голос.

– Да ладно, Иваныч, столько времени на морозе и живой? Оно хоть и весна уже, а ночью-то колотун какой! – покачал головой лысый коротышка лет пятидесяти, прислушиваясь.

 Внезапно раздалось злобное шипение, и прямо под ноги старику из ямы опрометью выкатился серый лохматый клубок.

– Тьфу ты, окаянный! – отскочил старик, – да это же кошак!

– Тьфу! – плюнул в сердцах и Федор, – точно, кошак! А ты, Иваныч – “кто-то живой, кто-то живой”… Я сам видел, как после заварушки всех побитых два дня сюда стаскивали.

– А чего ждал, не сказал сразу? – буркнул старик.

– Так эти выродки у нас крутились. Мертвякам что будет… А нас бы поймали – до смерти запытали, аспиды.

– Так кошак жрал их тут что ли? – охнув, смял так и не раскуренную сигарету третий мужик.

– Тьфу на тебя! – сердито буркнул Федор, – Где ты видел, чтоб кошаки мертвяков жрали?

Внезапно из воронки явственно донесся сдавленный стон. Затем еще.

– Да точно кто-то живой! – изумленно воскликнул Иваныч, – Я ж вам говорил! Видать кошак живого всю ночь грел, иначе в такую холодрыгу бедолага точно бы загнулся.

Ну, давай, Федя, можа еще спасем его. Старик с лысым коротышкой оскальзываясь и кряхтя начали спускаться в глубокую воронку.

– Кустари хреновы постарались, – злобно сплюнул  третий, в мирное время работавший в шахте мастером-взрывником, успевший уже изрядно повоевать и знавший на что способны нынешние душегубы. – Снаряд, скорее всего, склепали кустари на базе «Града», – процедил он сквозь зубы. От самого «Града» не бывает таких широких и глубоких воронок. А эта, гляди-ко – метра три глубиной да в ширину метров шесть.

– Да по хрену мне, что за снаряд! Степа, вали сюда. Тяжелый он, мы не управимся вдвоем поднять, – тяжело дыша, просипел старик. – Ну, робяты, взяли!

Солдат застонал, повел вокруг мутным невидящим взглядом и опять отключился.

С трудом выбравшись из ямы – спасенный оказался и росту и весу немалого – мужики аккуратно уложили его на насыпь у воронки и упали рядом без сил – отдышаться.

– Куда мы его теперь? Эти аспиды по поселку лазят, найдут – никому не поздоровится, знаете, что они с такими как мы вытворяют. Пора нам шевелиться.

– Куда его теперь… – задумался Федор, – а давайте ко мне в подвал. Туда не сунутся, да и не найдут его даже если обыскивать станут. Пока работал на скорой, каких тяжелых только не приходилось спасать. У меня там все есть.

Когда больничку разбомбили, я ночью пробрался, да и позабирал все что уцелело. И лекарства, и бинты, и шприцы, даже инструмент хирургический – все к себе снес. Только оглядеть бы его сперва надо, чтоб зря не нести. А вдруг не жилец.

– Да типун тебе на язык! – злобно выругался старик.

– Ну-ка, Степан, приподними его чуток и держи. Иваныч, куртку на нем расстегни. От так. – Федор осторожно осмотрел и ощупал лежащего без признаков жизни солдата.

– На первый взгляд, все сквозные у него. Крови только много потерял – это очень плохо. Выживет ли, нет – кто его знает… Но все одно, надо скорей его уносить отсюда. Разберусь на месте.

– Степа, ты у нас военный бывалый, поразнюхай, как нам его пронести к Федору и не нарваться, – с трудом поднялся с земли старик.

– Чего там разнюхивать, я тут все тропки знаю, будь спок, проведу. Успеем. Пока эти душегубы отоспятся с перепою, мы и проскользнем. Иваныч, бери лопату, надо срубать пару деревьев. Эх, не знали, что кто-то живой тут окажется…  Ну да ничего, сварганим носилки из того что имеем. Хотя он, вишь, парнишка метра под два росту, а нас всего трое, да и те… – с сомнением оглядел он своих приятелей. Пока на всяк случай давайте спрячем его вон в тех зарослях, где бурелом. Не ровён час, приспичит этим душегубам с утра пораньше сюда наведаться. Они убитых всегда  присыпали в ямах землей, а тут видать что-то пошло у них не так, может бульдозера не оказалось под рукой. Могут и вернуться, чтоб следы замести.

Оттащив раненого подальше от воронки, мужики наломали лапника, аккуратно уложили на ветки солдата и разбрелись в поисках подходящих деревьев.

– Давай сюда, Иваныч, – наконец подал из чащи голос Степан, – вот тут есть подходящие, нам два срубать надо и хорошо бы еще одно про запас. Эх, лопатами деревья рубать – намаемся. Но делать нечего. – Пыхтя и хекая, они принялись за работу.

Наконец дело было сделано. Обрубив со стволов ветки, Степан с Иванычем стащили с себя телогрейки, вывернули рукава вовнутрь и продели в них полученные жерди. Сверху на телогрейки для мягкости набросали лапника и потащили носилки к раненому.

– Во дела! – вдруг резко затормозил идущий впереди Степан. От неожиданности Иваныч с Федором едва не уронили свой край носилок и дружно чертыхнулись, – Да ладно бурчать, вы только гляньте на это! – воскликнул Степан тыча пальцем. – На груди солдата уткнувшись головой ему в подбородок, лежал огромный кот. И на сей раз похоже не собирался ни нападать на подошедших мужиков, ни убегать от них.

– Ох ты ж какой молодец! Нам что, еще и тебя теперь нести? Нет, братец, иди-ка ты пешком. – Иваныч осторожно ссадил и не думавшего сопротивляться кота на землю и скомандовал: – Ну, аккуратненько, взяли!

Они с трудом переложили с земли на носилки раненого и, шатаясь от тяжести, понесли. Пройдя метров триста, опустили носилки у густого кустарника.

– Эх-ма… Похоже, без подмоги не дотащим мы его, судорожно втягивая воздух через каждое слово, просипел старик, – проклятый силикоз,  скоро совсем доконает. Оно и то – всю жизнь уголек рубил, пылью от уголька и дышал…  Федя, ты у нас самый юркий, метнись в поселок, приведи мужиков кого найдешь. Да пошустрей, а то не только наш найденыш, а и мы со Степкой загнемся тут от холода. Колотун нешуточный, а мы без телогреек остались и костер жечь нельзя. Свою нам оставь –  на бегу не замерзнешь, еще и упаришься, а нам все-таки подмога.

– Лады. – Федор стащил с себя фуфайку и быстро исчез в зарослях.

– Иваныч, идем еще лапника наберем, подстелем себе, небось долго подмоги ждать придется.

Оба устало двинулись к растущим поодаль молодым елкам, а кот словно только и ожидал этого – вынырнув из кустов, он мягко запрыгнул на носилки и снова улегся на грудь до сих пор так и не пришедшего в сознание солдата.

Наломав лапника, Степан с Иванычем разложили ветки рядом с носилками и уселись на них, тесно прижавшись друг к другу. Телогрейкой Федора они укутали ноги раненому, а грудь ему по-прежнему согревал кот. Он не пошевелился даже когда они стали возиться рядом, устраиваясь поудобнее.

– Иваныч, ты не спи, – ухватил Степан за рукав задремавшего и едва не завалившегося на бок деда. – Смотри-ка, наш найденыш в себя пришел. – Эй, парень, ты как?

Раненый непонимающе повел мутным взором и надрывно застонал.

– Да где же они? Поди уже часа полтора прошло. Наш-то бедолага совсем плох…

Наконец послышался легкий шорох сухой листвы и из-за кустов вынырнул Федор в сопровождении еще двух поселковых – молодого парнишки и двухметрового увальня, сразу направившегося к носилкам. Склонившись, он стал внимательно вглядываться в покрытое коркой засохшей крови лицо издающего тихие стоны парня.

– О! А я его знаю. Это сын нашего бывшего проходчика, Павлом его зовут. Всю жизнь по горячим точкам. Как это его сюда угораздило? – недоуменно взглянул он на Степана.

– Ты кого привел?  – зашипел Иваныч, отводя Федора в сторонку. Это же Битюг, он нас заложит! Он же с «этими» гужуется!

– Не, дед, не заложит. Тебе скажу по секрету – он с ними только для блезиру, а сам…

– Да не заложу, не боись, – перебил Федора незаметно подошедший к ним Алешка Битюгов.

– Тьфу ты, анафема, подкрался, как тать, – выругался старик.

– Наш он, – похлопал великана по плечу Федор, – разведка, вместе служили. Давайте скорее, мужики, пока наш раненый еще копыта не откинул. Ты дед бери лопаты и трюхай за нами помаленьку, мы без тебя управимся. Взяли! И аккуратно несем, без рывков, под ноги смотрим. Только быстро. Понесли!

Выбравшись из лесу они подошли к хате Федора с тыла – через огороды. Благо стояла она почти у самой опушки на краю поселка и потому пострадала от обстрелов меньше других – снарядом снесло только часть крыши над верандой и сараем, который составлял одно целое с домом, да осколками посекло стены и окна. Вход в подвал располагался в сарае сразу перед входной дверью.

– Лестница тут узкая, придется нам попотеть, – Федор взял с верстака шахтерскую каску с фонарем и протянул ее Битюгу, – надевай, ты высокий – пойдешь первым. Электричества давно нет, так что…

Пыхтя, подвал оказался глубоким, они спустили носилки с продолжавшим тихо стонать раненым в подвал и осторожно поставили на земляной пол.

– Во, дела! – утирая пот возмутился Битюг. – Ну и подвал у тебя… Да тут же места нет – мне одному и то было бы тесно! Федор, ты чем думал? Как ты тут раненого устроишь?

– Да ты погодь, – хитро ухмыльнулся хозяин подвала. Присев на корточки, он принялся разгребать в углу кучу разного барахла – кусков арматуры, старых ящиков, палок, какого-то грязного тряпья, – помоги лучше. Маскировка это. Между нами хлопчиками – подмигнул он Битюгову, – Иваныч вон в курсе – в этой тайной пещерке в мирные времена я знатный самогончик гнал.

– Кстати, чистейший! Что твоя слеза! – встрял в разговор Иваныч, спустившийся следом и с интересом наблюдавший за их возней.

– Ага, – с гордостью подтвердил Федор, – а теперь тут и схрон мой, и склад. Вентиляция тоже есть, а как же! И ход другой имеется. На всяк пожарный. Только сейчас он завален, но при необходимости откопаться и слинять отсюда можно быстро.

Убрав мусор в сторону, они сперва не увидели ничего особенного – стена как стена, сложена из шлакоблоков. Федор присел, просунул охотничий нож в один из стыков между шлакоблоками у самого пола и с усилием потянул за конец веревки показавшейся оттуда. Блоки сдвинулись, и перед ними открылся довольно низкий лаз. Чтобы затащить туда носилки пришлось им согнуться в три погибели. Помещение за стеной оказалось просторным – видимо оно занимало все пространство под домом. Слева на сколоченном из досок настиле были аккуратно разложены причиндалы для варки целебного зелья, стояло множество бутылочек и коробок с лекарствами, шприцами и перевязочными материалами. Там же стояла керосинка и коптилка сделанная из снарядной гильзы от сорока пяти миллиметрового орудия. Федор зажег коптилку и дымок от нее устремился куда-то к потолку.

– Я же сказал – вентиляция! – с гордостью ухмыльнулся в ответ на удивленный взгляд Степана Федор. – Гаси фонарь, Алексей.

У противоположной стены стоял топчан с постельными принадлежностями. На него они и переложили Павла с импровизированных носилок.

– Ну ты и запасливый, чисто бурундук! – причмокнул восхищенно Битюг. И спишь здесь?

– Приходится. Чтоб меньше душегубам глаза мозолить.

За разговорами Федор успел с помощью Иваныча раздеть раненого и приступил к осмотру.

– Все, мужики, валите отсюда, мы со Степаном сами справимся. Соберите с носилок ветки и сложите их во дворе у входа. Если кто видел как мы что-то из лесу несли, так вот – ветки на растопку.

– Да ну… – скептически хмыкнул Битюг.

– Для этих дураков и такая отговорка сойдет. – Да, и еще, – жестом остановил их Федор, – Когда выйдете из схрона, опять закидайте лаз барахлом, только так, чтоб с этой стороны мы могли все отодвинуть. И следы заметите, щепками и пылью присыпьте. Иваныч, я на тебя полагаюсь – ты у нас волчара стреляный, опытный.

– Лады, – согласно кивнули оба и один за другим исчезли в лазе.

– Степа, затопи буржуйку – вон там дрова и уголек, – продолжая заниматься раненым, Федор кивком головы указал на нишу в углу. Ведра там же.

– А дым? Увидят же снаружи.

– Я здесь тайно зелье варил, тай-но! – подмигнул Федор Степану, – все продумано. Снаружи не увидят. Наши братья шахтеры такую тут систему дымоходов придумали, так далеко вывели – нобелевку можно давать! Ну, с Богом! Теперь, Степа, помогай. Медбратом будешь. Набери воды – вон там кран, а посуда на столе. Надо накипятить побольше, керосинку видишь? И займемся. Надо нам этого мужика вытащить – он склонился к раненому, – слышишь меня, Павел? Не тужи – поживем еще! Я когда на «Скорой» работал, мы и не таких вытаскивали.

3. Павел

С тех мартовских событий, когда Павла нашли едва живого в лесу, он не раз еще балансировал на тонкой грани между жизнью и смертью. Его верный друг кот, сопровождавший носилки от самого леса, вместе со всеми незаметно просочился в подвал и, спрятавшись, почти сутки никак не проявлял себя. Наконец, видимо как следует изучив обстановку, он выбрался из темного угла и больше не отходил от раненого.

Стоило Федору лишь отвернуться, как упрямец снова запрыгивал на топчан и осторожно ложился Павлу на грудь. Когда Федор пытался согнать его, кот лишь злобно шипел на него, топорщил шерсть, но не двигался с места. Да и Павел, придя в сознание, всячески выражал протест, тараща глаза и беззвучно шевеля губами – от слабости он не мог даже говорить. В конце концов, Федор отступил, – «пусть их», сказал он себе, раны кот не потревожит, а настроение раненому своим урчанием глядишь и поднимет. Может и выздоровление скорее пойдет.

– Ну и приятель у тебя, – меняя повязки усмехнулся доктор, кивнув на сидящего у топчана и подозрительно глядящего  на его манипуляции кота, – странный он. Его позовешь, будто и не слышит.

– Так он боевой кот, на «кис-кис» не откликается, – слабо улыбнулся Павел.

– Имя у него есть?

– Фугас.

– Ого…

– Так он с нами и в окопах жил, и в атаки ходил. Потому и назвали Фугасом. Он даже ранен был. Осколком. Лечили его. Откуда-то из разбитого поселка приблудился.

  Услыхав свое имя, кошак вопросительно посмотрел на говоривших, и, подождав пока Федор отойдет к столу, мягко запрыгнул на топчан. Потеревшись мордочкой о щеку Павла и внимательно обнюхав свежие бинты, он, тихонько урча, свернулся калачиком у него на груди.

Преодолев кризис, Павел довольно быстро пошел на поправку. Федор, имея за плечами столичный Мед и годы работы на скорой, счел это настоящим чудом.

В июне он окончательно встал на ноги, а через месяц засобирался уходить.

– И куда это? Ты на ногах еще толком не стоишь, окрепнуть сперва надо, – осадил его Федор.

– Давно родителей не видел, живы ли – не знаю. Как переправил их в пригородный дачный поселок за линию разграничения, так с тех пор ничего про них и не знаю.

– Давай сделаем так, – Федор задумчиво почесал переносицу, – брательник мой младший, Василий, взрывником на шахте работал. «Торнадовцы»* когда зашли сюда, то его и припахали минные заграждения ставить. Шахта сейчас не работает, он вольный казак, может перебраться на ту сторону и сгонять к твоим старикам. Он все проходы в минных полях знает, да и у душегубов этих вроде как «свой». На той стороне тоже за своего сойдет – у него там и прописка, и хата. Здесь он на шахте работал, ну и «подженился». Хату его там разбомбили, так у бабы своей кантуется. Давай адрес. Эх, понаделали делов… Свои же все, а теперь к родне не добраться… – Горестно покрутив головой, он поднялся, – ты поспи, а я схожу к Василию.

Под утро, едва начало сереть, Василий отправился в дорогу. До поселка было пятьдесят километров с небольшим «гаком». Натренированный в военных переходах, к вечеру он был уже на месте.

Указанный Павлом дом он отыскал быстро, однако никого в нем не застал. Оглядевшись, направился к усадьбе светившей окнами напротив. Не успел он еще подойти к воротам, как калитка в них распахнулась и на улицу выплыла дебелая краснощекая тетка лет пятидесяти.

– Чего тебе? – смерив пришельца взглядом, нелюбезно буркнула она.

– А кого это к нам ветром надуло? – Из-за теткиной спины с любопытством выглянул толстый мужик с круглой как блин, поросшей неопрятной щетиной физиономией.

– Я к соседу вашему, вон к тому, – ткнул пальцем Василий на неказистый домик прятавшийся в глубине двора на противоположной стороне улицы.

– К сепару? – хмыкнула тетка, и парочка недовольно переглянулась. – Так нету его.

– А ты еще кто? – воинственно вопросил мужик, отодвинув супругу и надвигаясь на Василия.

– В каком смысле «нету»? – скривился тот, невольно отшатнувшись, – такой ядреной смесью пота и застарелого перегара потянуло от неопрятного собеседника.

– Забрали его, – перехватила инициативу тетка.

– Кто?

– Так баба какая-то. Сказала – родственница. Ночью как-то приперлась и так тут орала, так орала, что мы попросыпались и выскочили поглядеть. Пожар, думали.

– Ну и?

– А чё «ну и»? – перекривила его тетка, – Напал вроде кто-то на нее, а она даже адреса своего родича не знала, а…

– А мы показали, – встрял мужик.

– Короче! – начал терять терпение Василий.

– Пошла она к нему, а утром видели мы, как они к станции шли.

– Все шли?

– Кто все? – недоуменно уставился на Василия мужик. – А… Не. Вдвоем. Баба его месяца два перед этим как концы отдала. Дом тот потом заняли родичи хозяев, ага. Щас правда съехали куда-то, пустует дом. Приезжали к ним какие-то на иномарке, давненько уже. Вроде как забрать вещички того сепара. Видать и сами такие!

– Слышь, мужик, давай по делу, – Василий начал злиться, – куда «забрать»?

– Забыли нам доложиться, разъезжают тут, как у себя дома, – вставила шпильку тетка.

– Так и мне интересно стало – куда, я и зашел к соседу с бутылкой, – перебил ее супруг, –  ну, выпили с ним. Он дельный мужик оказался. Правда ему те, на иномарке, толком не сказали куда сепара та дамочка забрала. В лесах, где-то в соседней области усадьба была, еще дореволюционная, так вроде куда-то туда, или рядом в город.

Больше из них вытащить Василий не смог ничего и тем же путем на следующий день возвратился обратно.

Тяжелее всего ему было сообщить Павлу о смерти его матери, долго не мог он набраться решимости. Однако вопреки всем его ожиданиям, при этом известии на лице Павла не дрогнул ни один мускул, он только побледнел, отошел в угол и, понурив голову, угрюмо просидел там молча весь день.

– Кремень мужик! – изумленно покрутил головой Василий.

– Был бы другим – в передряге такой нипочем бы не выжил, похоронили-то живьем, считай.

Поздним вечером пришли Степан и Алешка Битюгов. Посовещавшись, они дружно пришли к выводу, что отца Павла могли вывезти только в бывшую барскую усадьбу Богоявленских.

– Она в аккурат посреди леса стояла, в самой глуши. Старики рассказывали, что паны те ни с кем не знались, жили как отшельники в скиту. Горе у них в семье приключилось, так только в монастырь молиться и выезжали, – сказал Битюг.

– Фамилию свою, значит, оправдывали?  – ухмыльнулся Степан.

– Ты не язви. Дочка, говорят, у них утопилась. Сбежала с каким-то прощелыгой, а он ее опозорил и бросил.

– Я туда наведаюсь, –  подал голос Павел, до сих пор не проронивший ни слова.

– Так от усадьбы той давно уже одни руины остались. Но ты прав, проверить не мешает, лет-то много прошло. Только силенок тебе надо поднакопить, а то ведь и не дойдешь. Ехать туда нечем, да и без документов ты. Нарвешься. У нас же как? Войну принародно никто не объявлял, а война есть! А на войне как на войне – за чужака примут и бошку на раз снесут – угрюмо заключил Битюг.

***

В начале августа Василий провел Павла через минные заграждения. За ними увязался и кот.

– Брысь, дурак! – сердился Василий, – Подорвешься!

– Э, нет… Он с нами в атаку ходил, мины чует, смотри, как идет – след в след.

Как ни пытался Василий прогнать незваного попутчика, тот упорно трусил за ними.

Прежде чем нырнуть под спасительную лесную сень, Павлу необходимо было пройти через весь огромный, окруженный голой степью поселок.

– Василий, меня же тут словят на раз! Чужак, в камуфляже, морда вся в свежих шрамах. Еще шпионом сочтут – линия фронта совсем рядом.

– Не дрейфь вояка, прорвемся! Поселок мой – родился здесь, всех знаю, меня знают. Есть тут один чудик  – бомж Вара, наша местная «достопримечательность».

– Странное имечко…

– Так-то он Сергей. Сам родом из Карелии и на каждом шагу всем талдычил про речку, возле которой родился. Речка эта – тьфу! Всего-то одиннадцать километров длиной, да и ширины соответственной. А в его рассказах чуть ли не шире самой Волги кажется. Так надоел он всем этими баснями, что стали звать его сперва за глаза, а потом и в глаза – Вара. Так речушка та называлась. Вскоре и настоящее имя его все позабыли.

До начала войнушки он работал на шахте, а после того, как получил контузию во время обвала и только чудом выжил, стал парень немного как бы «не в себе». Получил инвалидность, запил, документы потерял, из рабочей общаги выперли. Ну и пошел скитаться с поселковыми бомжами. Потом и они, и пьянство наскучили ему, стал он жить, выражаясь его же словами, «сам по себе».

К нему привыкли, перестали замечать. Для всех он стал невидимкой – милостыню не просил, на глаза старался не попадаться. Поселился на окраине, в заброшенной полуразвалившейся хате. Когда начались военные действия, и в поселке редко стал появляться. Глушил рыбу себе на пропитание, находя неразорвавшиеся боеприпасы, благо такого добра тут хватает. Собирал в лесу грибы, ягоды, орехи. Приносил толику и в поселок на продажу, чтобы добыть хлеба. Тем и жил. Вот к нему мы и пойдем.

– Зачем это? – удивленно вздернул брови Павел.

– Еще до того обвала мы с ним работали на одной шахте. Сергей, несмотря на «съехавшую крышу» далеко не глуп и вполне пригоден для общения. Он нам поможет.

Бывая в поселке, Василий каждый раз приносил бомжу еду, предлагал немного денег, одежду, но Вара неизменно отвергал любые дары, хотя по всему было видно – жил впроголодь и ходил в отрепье найденном на мусорках.

Что не позволяло ему принять даже то, что было ему жизненно необходимо и предлагалось от чистого сердца, понять было невозможно. Вара мог взять приношение только в одном случае –  когда у него была возможность отдать что-либо взамен – хотя бы горстку ягод, несколько грибов, или рыбешку.

Этой особенностью Вары и воспользовался Василий. Он разжился у бомжа большой грязной сумкой и провонявшими насквозь одежками. В обмен оставил ему еду, трофейный фонарь, кое-что из одежды, обувь и немного денег, на сей раз принятые с благодарностью.

Куртка оказалась Павлу маловата, но это лишь добавило правдоподобия задуманному образу. Свою одежду он скатал и сунул в целлофановый пакет, чтоб не провонялась, затем в добытую у бомжа торбу. В эту же торбу загрузил и «сухпай» на три дня, за которые рассчитывал добраться до места. Надвинув на глаза кепку и напялив на себя грязные лохмотья, он теперь вполне мог сойти за Вару. Конечно, если не приглядываться. Да кто же станет по доброй воле приближаться к вонючему бомжу-невидимке…

________

** Добровольческий батальон «Торнадо» был создан на основе расформированного за мародерство батальона «Шахтёрск». После расформирования часть личного состава «Шахтёрска» оказалась в роте МВД «Торнадо».

4. Коварный совет

  Немного придя в себя, Анна решила, что нужно бы немного подкрепиться. Может быть тогда скорее схлынет страх и забудется странное лицо за стеклом. Но достав еду, так и не притронулась к ней. Вместо этого, преодолев невольный трепет, снова подошла к окну. Утро было в разгаре, ясное, солнечное, в кустах под окном возилась стайка воробьев, подле дорожки что-то выискивала в траве сорока. Ничто не напоминало о пугающем происшествии, однако щемящее чувство печали не оставляло Анну.

С недавних пор, казалось бы без всякой видимой причины, ее отношения с Андреем как-то вдруг разладилось. Все реже стал он появляться в Центре, да и в те редкие минуты, когда они оставались наедине, беседы между ними сводилось либо к  ничего не значащим репликам, либо к обсуждению рабочих моментов. Прежней душевной близости словно и не бывало никогда. Андрей осунулся, похудел, выглядел совершенно измотанным. Анна смутно чувствовала, что виной тому не один лишь навалившийся на него объем работы – что-то случилось еще, однако видя, что он не склонен к откровенности, не решалась докучать ему расспросами.

Грустные размышления ее прервал стук в дверь и в комнате, как два чертика из табакерки возникли Леха с Димкой.

– Андрюха! – позвал Алексей, бросив на пол увесистую сумку. – Привет, Аня. А где же наш Андрей?

В ответ Анна лишь пожала плечами.

– Ты что мрачная такая? – внимательно взглянул он на нее.

– Да… – замялась Анна. – Сегодня на рассвете кто-то чужой в мое окно заглядывал.

– Испугалась? Может быть померещилось тебе спросонья?

    Анна снова молча пожала плечами.

– Нужно деду и мужикам сказать. На всякий случай. Хотя вряд ли кто-то забредет в нашу глушь. – Алексей старался говорить спокойно, как можно равнодушнее, ему не хотелось напугать Анну еще больше, хотя новость эта встревожила его всерьез.

Дмитрий не отрываясь, со смущенной улыбкой глядел на Анну и озабоченно морщил лоб. Ей показалось, что он как будто бы хотел что-то сказать ей. Но ничего не сказал. «Да что это с ними?» – переводила она взгляд с одного на другого. Происходило явно что-то неладное, оба сегодня были не похожи сами на себя. Невольно взгляд ее скользнул по их лицам, отразившимся в зеркале, и она невольно вздрогнула – их отражения походили на жуткие маски монстров. Ей вдруг показалось, что трещины исполосовавшие зеркало сделались намного шире и длиннее. Они ломали и уродовали фигуры, искажали до неузнаваемости лица. С содроганием отвернувшись от пугающего зрелища, она поспешно задала вопрос:

– Собак выбрали?

– Собак мы не привезли, – скривился Дмитрий. Приехали, а приют разорен, волонтеров нет, все клетки открыты, и…

– Ну да, и все собаки мертвы. Догхантеры видно «развлекались», кого отравили, кого пристрелили, – вклинился Алексей, и завернул было крепкое ругательство, но виновато взглянув на Анну, проглотил его окончание и с наигранной веселостью  спросил: – Так где же наш друг Андрюха? От нас что ли прячется? – Совершенно не к месту он вдруг громко рассмеялся, видимо желая немного разрядить обстановку. Получилось неуклюже, смех его произвел обратный эффект – Анна в ужасе попятилась от него. Однако Алексей уже не видел странного выражения на ее лице. Вслед за бросившим на него осуждающий взгляд Дмитрием, он поспешно выскользнул из комнаты, впопыхах даже забыв закрыть за собою дверь.

Сжав руки, Анна неподвижно стояла у окна, провожая их взглядом.

***

     Через три часа Андрей снова возвратился в Центр и у входа лицом к лицу столкнулся с Дмитрием. Однако тот аккуратно обошел Андрея, и даже не взглянув на него, направился к хозяйственному помещению.

– Дима, случилось что? Да постой ты! – озадаченно окликнул его Андрей. – Я к вам сюда дозвониться не мог, приехать пришлось. В чем дело?

– Пришлось, говоришь? Ну и остался бы в госпитале, мы и сами… А дело в том, что, похоже, «началось» – Дмитрий остановился, угрюмо глядя себе под ноги. – Донорная антенна выведена из строя, интернет отрубился. К вечеру исправят конечно, но кто знает, может это совпадение, а может и неприятные «гости» скоро пожалуют. У нас еще и с «охранным» облом.

– А там что?

– То же, что и со всем остальным. Долго рассказывать. Потом. Ты к Анне зайдешь сейчас?

– Нет.

– Вот же собака на сене, – еле слышно пробормотал Дмитрий отворачиваясь.

– Что? – не расслышал Андрей.

– Собака ты на сене, Андрюха.

– Это что еще за сравнения такие?

– Анна, между прочим, вчера плакала. У нас здесь творится такое… Тебя нет, ей страшно, а ты…

– О-о-о… – протянул Андрей, – Да ты, братец, я вижу, не на шутку Анной озаботился!

– Но ты же мой друг, – почти с ненавистью процедил Дмитрий.

– Ну не могу я сейчас к ней, понимаешь? – Андрей, пытаясь прикурить сигарету, несколько раз нервно щелкнул зажигалкой.

– Не понимаю. С чего это? Опять за старое взялся? Сестрички? Любочка, Валечка, – неприязненно скривился Дмитрий.

– Вера.

Дмитрий с изумлением воззрился на друга.

– Вернее, Лера, Валерия. Наш новый хирург. Ты ведь помнишь мою Веру. А видел бы ты эту Валерию! Мало того, что имена похожи, так и лицо, походка, поворот головы… Когда увидел ее перед собой… Меня в ту минуту просто морок накрыл какой-то, будто попал я в другую реальность. Поверишь, на мгновение показалось, что Вера жива и вот она, здесь, смотрит на меня, улыбается…

– Андрей, тебе сколько лет? Ты же понимаешь, что это всего лишь поверхностное сходство. Ты что, думаешь прошлое вот так возьмет и вернется? Обман это.

– Да все я понимаю, Дима. Умом. А сердцем… Недавно поймал себя на том, что я, старый дурак, постоянно ищу с ней встречи, как юнец. Все мысли о ней да о ней, а ты говоришь…

– Ну, так переспи ты с этой Лерой, в конце концов, и успокойся. Для тебя же это никогда не было проблемой, – криво усмехнулся друг. – Знаешь поговорку –  похожа свинья на ежа, да щетина не та. А щетина, бьюсь об заклад, здесь не та. Я Веру помню. – Взглянув пристально Андрею в глаза, Дмитрий покачал головой и вздохнул.

– Вот такой совет – он не от друга! – вспылив, со злостью сказал Андрей.

– Ну-ну! Сам знаешь, что я прав, – резко развернувшись, Дмитрий бросил уже на ходу: – есть у нас сейчас дела поважнее твоих «амуров». Тебя вот надо обезопасить – того и гляди в каземат загремишь. И Центр под угрозой. Пойдем, все уже собрались, советоваться будем, ибо дела наши швах… Дед только Алеху отрядил пару-тройку собак где-нибудь раздобыть, коли уж с «охранным» не сложилось. Бдить надо. Кто-то вокруг Центра шарится, Анна видела.

– Иди, я через минуту. Докурю только. Свертки забери.

Поспешно делая одну затяжку за другой, Андрей безуспешно пытался справиться с раздражением. «Недружеский» совет старого товарища, столь резко поначалу отвергнутый им, тем не менее, острой иглой вонзился в душу.

– Вот ведь, шестой десяток на носу, а туда же – гормоны играют! – горько усмехнулся он. – В самом деле, почему бы и нет, если это поможет мне избавиться от этого адского наваждения? Я ведь не слепой, вижу, что Валерия похожа на Веру только внешне. Но как похожа…

Он вспоминал резкость и безапелляционность суждений Валерии, ее холодность и высокомерие с коллегами. Хирургом она была отличным, на нее можно было положиться.

– Да только не видит она в раненых людей – страдающих, живых. Они для нее всего лишь «случаи» – сложные, легкие, безнадежные, – убеждал  он себя, в глубине души сознавая, что бессовестно грешит против истины. – Вот для Веры напротив – безнадежных раненых никогда не существовало, билась за каждого до конца. «Случаи»! Вера и слов таких никогда не употребляла! Где же здесь сходство?

Андрей так глубоко затянулся, что закашлялся.

– Но почему, почему эти качества Валерии не отталкивают меня от нее? – злился он на себя совершенно игнорируя то, что большинство этих «качеств» придумал он сам. – Почему я не могу избавиться от этого морока, а напротив, хочу видеть ее ежеминутно, прикоснуться к ней, обнять? – тщетно вопрошал он себя. – Это что, та самая пресловутая «любовь зла»?

«Грубое физическое желание вспыхивает мгновенно. Но желание вкупе с нежностью требует времени. Приходится пройти через всю страну любви, чтобы загореться желанием. Не потому ли вначале так нехотя вожделеешь ту, которую любишь?»  – вдруг всплыла в его памяти цитата из недавно прочитанной книги.

– А ведь все так и есть, – покачал он головой. – С Анной мы оказались настолько духовно близки, как не были близки в те далекие времена даже с Верой. Не успели. Почему же при всем этом, до интимной близости дело у нас с Анной до сих пор так и не дошло? А потому и не дошло, что прав Камю, – сам ответил он на свой же вопрос и докурив, резким щелчком выбросил окурок в траву. – И Димка тоже прав. Последовав его «доброму совету» я мог бы, наверное, избавиться от наваждения, да только, боюсь, что выплеснул бы при этом вместе с водой и ребенка.* Подобную «шалость» сколько ни старайся сохранить в тайне, она рано или поздно вылезет наружу как шило из мешка. Жестко, но справедливо было сказано Бенджамином Франклином – «трое могут сохранить секрет, только если двое из них мертвы».

– А поступи я подобным образом, нас как раз и будет трое… – И хотя Андрей никогда не был суеверным, от этой мысли он содрогнулся. Сердито сплюнув через левое плечо, он твердо решил, что ни в коем случае не последует сомнительному совету друга.

***

     Часа через три Андрей возвратился в усадьбу. Стоя у окна Анна увидела, как вынув из авто пару увесистых свертков он направился к хозяйственному помещению. Столкнувшись у входа с Дмитрием, коротко о чем-то переговорил с ним и, отдав ему свертки, остался покурить у входа. Тем временем приехали Борис с Ильей. Вместе с ними из минивэна вышли четверо незнакомых ей мужчин. Что-то оживленно обсуждая с Андреем, они вошли в помещение.

– Определенно что-то случилось… А меня как будто бы здесь и вовсе нет, мне ничего и знать не положено! – захлестнула Анну обида, но тут же вслед за нею в душе начала разрастаться тревога. – Нужно, в конце-то концов, поговорить с Андреем после их тайного совещания. Однако немного остыв и поразмыслив, она сочла за благо не торопить события – пусть он расскажет все сам. А еще лучше, постараться выпытать все у деда Сереги.

_______

* «Выплеснуть ребёнка вместе с грязной водой» появилось в 1512 году в стихотворной сатире немецкого писателя Томаса Мурнера под названием Narrenbeschworung («Заклятие дураков»). Значение – избавиться от чего-то ценного вместе с тем, что не нужно – Das Kind mit dem Bade ausschutten.

5. В пути

 Благополучно пройдя весь поселок по окраинным улочкам, Павел скользнул в спасительное жерло лесных зарослей, где вечерняя мгла уже понемногу сгущалась в ночную темень.

Достав из пакета влажный носовой платок пропитанный муравьиной кислотой, он обтер им руки и лицо. Резкий запах не смущал Павла, он давно привык к нему и убедился, что средство это действует безотказно почти в течение суток. О Фугасе позаботился Василий –перед дорогой опрыскал его раствором дегтярного мыла и дал маленький пульверизатор Павлу про запас. Так они спасались сами и оберегали своего питомца от зловредного комарья в окопах.

– Вот такой вам сюрприз, «комарики, мушки маленькие», – на манер шуточной песни тихонько пропел себе под нос Павел, – останетесь теперь без пропитания!

 Ночные переходы для него не были в диковинку, к ним он привык еще в чеченских горах. Подгоняемый нетерпением, Павел двинулся на восток, ориентируясь по Луне изредка  бросавшей слабые лучи в прогалины между деревьями. Было тихо и безветренно, лишь изредка молчание леса нарушало посвистывание совы-сплюшки, да рядом тихо возился и шуршал в траве кот – охотился за мышами.

– Проголодался, добытчик, – усмехнулся Павел и сам ощутил, насколько голоден – прошли они уже довольно большое расстояние, пора бы уже подкрепиться и поспать.

Костерок, даже бездымный, в эту ночь разводить Павел не решился, фонариком баловаться тем более – пока что они шли по лесу вдоль трассы, мало ли кто мог здесь ошиваться. Не обнаружив поблизости елочек, Павел на ощупь нарезал десантным ножом, доставшимся ему еще от деда, охапку подроста и травы. Нож этот был незаменим, служил ему верой и правдой во всех  «горячих точках» и был для Павла не просто оружием, а памятью и оберегом.

Отыскав среди кустарника небольшую проплешину со всех сторон скрытую зарослями, он соорудил для ночлега некое подобие ложа, и, усевшись на ствол поваленного дерева, с наслаждением захрустел галетами. Достав кусок сала и открыв баночку с паштетом, предложил еду и Фугасу, но тот отказался, полакал лишь воды налитой ему в крышку от котелка. По военной привычке зарыв пустую банку и присыпав это место листвой, Павел  устроился на подстилке из ветвей. Кот, как это повелось еще со времен окопной жизни, довольно мурлыча, растянулся у него на груди. Так согревая друг друга – августовские ночи стали уже довольно прохладными, путешественники забылись чутким сном.

Проспав большую часть дня, они шли без остановок до следующего утра и остановились на привал только когда небо начало сереть, и по верхушкам деревьев пробежал с легким трепетом прохладный утренний ветерок.

Место подвернулось подходящее – крохотная полянка, окруженная со всех сторон густым буреломом вперемешку с подростом. Изрядно ободрав и без того рваные лохмотья, Павел пробрался на полянку. Следом, держа в зубах мыша, скользнул Фугас и, положив добычу перед Павлом, вопросительно уставился на него круглыми зелеными глазами.

– Ты, добытчик, сколько раз тебе говорить – я мышей больше не ем, – дожевывая галету, потрепал его по загривку Павел и, взяв мышь за хвост, бросил ее в кусты, – про запас тебе будет.

Кот проводил взглядом отброшенную добычу, но не сдвинулся с места.

– Да ты, братец, я вижу, сыт, давай теперь поспим немного.

Выбрав траву погуще, Павел постелил на нее куртку, лег, обнял тихонько урчащего мурлыку и утомленный длительным переходом почти сразу забылся сном. Он знал, что о малейшей опасности кот даст ему знать заранее, как всегда предупреждал бойцов о надвигающейся опасности, давая им возможность подготовиться к атаке или огневому налету.* Однако служба его заключалась не только в этом.

В окопах мышей было видимо-невидимо, досаждали они изрядно, совершая набеги на съестные припасы. Безуспешная борьба длилась с ними до тех пор, пока из соседнего, уничтоженного обстрелами поселка не приблудился к бойцам серый, лишившийся дома бродяга. С тех пор и кот был сыт, и можно было небояться остаться без еды. Котейку все любили, он напоминал о мирной жизни, о доме, с ним даже в холодном и мокром окопе было уютно. А когда у кого-то из бойцов что называется «срывало крышу» от вида растерзанных тел и разрушенных домов, к нему срочно вызывали «боевого психолога» – Фугаса.

Армия и кошки стали неразделимыми с древних времен. Именно они еще в 525 году до Рождества Христова помогли персам одержать победу над египетской армией, несмотря на то, что армия эта в несколько раз превосходила персидскую по численности.

Во время наступления воины персов вместо щитов прикрывались кошками, священными животными египтян. Хитрость сработала на славу – ведь умышленное убийство священного животного в Египте каралось смертью. Разве могли египетские солдаты бить врагов мечами и копьями, стрелять в них из луков не рискуя причинить вред кошкам? Египтяне вынуждены были отступить и фараон Псамметих Третий потерпел тяжелейшее поражение.

В Первую мировую кошки служили «нюхачами» – своим поведением заранее оповещая солдат о газовой атаке. В Великую Отечественную предупреждали и мирных жителей, и солдат на фронте о налетах вражеской авиации.

Фугас кроме позывного «психолог» имел и еще один –  «сапер». Запах тротила немного напоминает запах хозяйственного мыла, но он настолько слаб, что человек может ощутить его лишь с трудом. «Сапер» же чувствовал его превосходно, за что и был награжден таким позывным. Видимо запах этот стал ассоциироваться у него со смертью и разрушением, когда был обстрелян его поселок, и его дом.

На третье утро усталые путники вышли к ручью. Вода в нем показалась Павлу мутноватой и, хотя его всерьез мучила жажда, он понимал, что сырой пить ее нельзя. От Акватабса, предложенного ему Василием, он отказался – хлор не переносил, так что воду во фляге пришлось экономить.

 Василий расстарался и сухпай для Павла собрал хоть небольшой, но весьма разнообразный. И, тем не менее, допустил в спешке серьезный промах – забыл положить таблетки сухого горючего.

Вода закончилась еще вчера, путь был еще не близкий, нужно было пополнить запас.

– Ладно, где наша не пропадала, – немного поколебавшись, Павел  решил соорудить бездымный костерок. Место глухое, утро раннее, в воздухе стоял легкий туман, рядом подходящий овраг и ручей. Он принялся за работу.

Выбрав укромное местечко на склоне оврага, Павел расчистил площадку от листьев и вырыл ямку для камеры сгорания, отмерив ее диаметр ножом*. Отступив примерно сорок сантиметров, вырыл для поддува вторую. Плюнув на палец, он определил направление ветра и на глубине двадцати сантиметров стал рыть между ямками подземный тоннель с наветренной стороны.

Подобные костры в боевых условиях ему доводилось разводить неоднократно, поэтому проделал он эту работу быстро и точно. Порыскав вокруг, набрал бересты, в куче валежника нашел сухие ольховые и березовые ветки. Вскоре, испустив едва заметное облачко дыма, костер разгорелся, а в маленьком котелке закипела вода.

Хорошенько перекусив и угостив Фугаса, на сей раз не отказавшегося от еды, Павел наконец сбросил с себя вонючее тряпье и ополоснувшись в ручье надел свою одежду. Тщательно скрыв следы костра, он нашел укромное место под нависающей кромкой оврага, натаскал туда еловых веток и лег. Уже засыпая, он почувствовал тепло и приятную тяжесть кота на груди – теперь можно было спокойно поспать.

Вечером они снова отправились в путь, все время двигаясь по берегу ручья. Павел шел медленнее, чем рассчитывал – перенесенное ранение давало о себе знать. Только под утро пятого дня он увидел впереди неясное пятно небольшого строения. Подобравшись ближе, он понял, что это часовня. Близ нее из под земли бил родник аккуратно обложенный камнями и Павел наконец вдоволь напился. Вдалеке, в предутренних сумерках белело какое-то большое строение, рядом с ним – дом поменьше с пятном света на нижнем этаже, перечеркнутым раскачивающимися ветвями.

Павел понял, что достиг цели. Теперь нужно было еще понять, не ошибка ли это. Быть обнаруженным не входило в его планы, и со всеми предосторожностями он двинулся к двухэтажному строению, в котором светилось одно-единственное окно на первом этаже.

____________

* Ямка для камеры сгорания диаметром 30 см. Длина ножа десантника от острия до конца стеклобоя также 30 см. Стеклобой – конструктивный элемент ножа, предназначенный для разбивания стекол.

6. Тайный наблюдатель

   Подойдя к зеркалу, женщина взглянула в него и вдруг резко развернулась к окну. На мгновение взгляды их встретились. Застыв на секунду от неожиданности, наблюдатель резко присел, быстро отскочил от окна и пустился наутек. Затаившись в кустах, он некоторое время напряженно выжидал – не будет ли за ним погони. Но все было спокойно. Выбрав для обзора хорошую позицию на развилке старого дуба и удобно устроившись на ней, он стал внимательно наблюдать за происходящим в усадьбе.

– Надо же! Глаза в глаза… Или мне это только показалось? В комнате горел свет, за окном еще стояли утренние сумерки… Нет, скорее всего, она меня не видела, иначе испугалась бы и сразу подняла крик, –  с облегчением перевел он дыхание. Поерзав на толстой ветке, он удобно облокотился на толстый сук и продолжил наблюдение.

Спустя всего несколько минут возле усадьбы началось активное движение – один за другим подъехали несколько разномастных автомобилей, из них с озабоченным видом вышли мужчины и один за другим скрылись в длинной одноэтажной пристройке.

– Рановато собираются, и солнце еще не взошло, –  нахмурился незнакомец, – ты смотри, еще чуть-чуть и застукали бы. Вовремя я дуб этот приглядел!

Еще минут через десять, подняв облако пыли и лихо взвизгнув тормозами к пристройке подлетел большой черный джип. Из него неуклюже вывалился уже знакомый ему по утренним наблюдениям высокий плотный мужчина. Вынув из багажника пару длинных и по виду довольно тяжелых свертков, он направился к зданию. Коротко переговорив у входа с ранее прибывшим человеком одетым в камуфляж, отдал ему свертки, а сам остался докурить. Из доносившихся обрывков слов незнакомец понял, что в особняке происходят какие-то тревожные события, и мужчины видимо собрались посовещаться. У одного из входивших в помещение подозрительно оттопыривалась рубаха, и Павел, коим и был незнакомец, наметанным взглядом определил, что это очень смахивает на пистолет.

– Ого, – озабоченно хмыкнул он, – да здесь, похоже, назревает что-то весьма серьезное. А в тех длинных свертках, уж не оружие ли? С кем это они воевать собрались…

Съестные припасы у Павла закончились, да и находиться в лесу больше не имело никакого смысла. Пора было узнать здесь отец или нет, но для этого пришлось бы обнаружить себя, а он до сих пор не мог понять, с кем имеет дело – с друзьями или врагами.

Чувствуя себя совершенно обессиленным, он решил повременить еще немного, и пока тайное собрание заседает, поискать в лесу хоть какой-нибудь еды. А заодно при свете дня, дабы не быть застигнутым врасплох, хорошенько изучить окрестности.

– С-с-с-с, – позвал он Фугаса, как всегда, чтобы не выдавать свое местонахождение голосом, подзывали его бойцы, но кота нигде не было видно. – Охотится где-то, бродяга, тоже проголодался, небось, – чувствуя нешуточное сосание под ложечкой, пробормотал Павел и внимательно оглядевшись, спустился с дерева.

Пробираясь вдоль часовни, он заметил на ее фронтоне надпись на которую в сумерках не обратил внимания.

– Часовня Петра и Павла… – с изумлением прочел он, – Петра и Павла! – Зная, насколько они дружны, в Чечне, разведгруппу которой командовал Павел, называли в шутку «разведгруппа петропавловцев». Надпись на фронтоне живо напомнила ему те горячие деньки. – Где-то  ты теперь, братишка Петр… Были мы с тобой – не разлей вода… А потом…

Что было потом, Павел знал лишь по слухам. Поговаривали, что после очередного ранения Петр снова вернулся на войну, но на сей раз контрактником – воевать против ополченцев. «Если это правда, мы ведь могли стрелять друг в друга!» – Эта мысль показалась Павлу настолько дикой, что он с негодованием отбросил ее, как казалось ему, раз и навсегда. Тем не менее, червячок сомнения засел глубоко в душе, нет-нет, да и выползая на поверхность.

Внезапно Павел застыл на месте –  он вспомнил! Вспомнил, почему женщина в окне показалась ему знакомой. Это же ее лицо он видел на фотографии, которую Петр всегда носил с собой. «Невеста? – спросил он тогда друга. – Теперь уже и не знаю… Надеялся, что да. Мы выросли вместе. Только вот потеряли друг друга из виду давно. Так получилось – война… И не одна», – ответил ему Петр.

– Так вот кого я видел сегодня утром… Изменилась она, конечно. Но как не узнать те же волосы цвета спелой пшеницы, да и лицо с немного поднятой, будто в удивлении левой бровью невозможно спутать ни с каким другим! Выходит это она забрала моего отца? Тогда и Петр может быть здесь? Но среди мужчин его не было… Нужно улучить удобный момент, подстеречь, когда будет одна и расспросить. И «пароль» у меня имеется, чтобы не напугать ее – усмехнулся он, – «Петр».

Однако, мудрые не спешат, – поразмыслив, наконец принял он благоразумное решение. – Прежде чем искать встречи, нужно набраться сил, немного поспать после ночного перехода, а после уж хорошенько обследовать окрестности усадьбы. Во избежание неприятных сюрпризов. Но сначала хоть чем-то перекусить. Жаль я теперь мышей не ем, без пользы дары Фугаса пропадают, – ухмыльнулся он. Чем только не приходилось утолять голод в экстремальных условиях. В разведвыходе и крысу сырую съешь, коли сухпай кончился, а выжить надо, да еще и задание выполнить. Ели все что попадалось – и червей, и жуков, и улиток, и даже змей.

Из червей, прежде чем их есть, приходилось удалять переваренную ими землю. Когда была возможность, их немного поджаривали на костре, а когда костер развести было нельзя – ели сырыми. А что, голод не тетка, силы нужны чтобы воевать, а черви, змеи и прочие гады – питательнейшая еда, чистый белок, хотя и на вид, и на вкус далеко не ананасы, – Павел скривился, – но война есть война.

Сегодня он надеялся обойтись без подобных «деликатесов» и ему повезло – попалась семейка молодых белых грибов, которые он сразу же и сжевал. Пройдя дальше он обнаружил заросли почти созревшей ежевики и, возликовав – «а вот он и десерт!» – наелся до отвала кисло-сладких ягод.

– Вот теперь самое время покемарить, а к усадьбе отправлюсь ближе к вечеру, – удовлетворенно вздохнул он, – а сейчас надо подыскать местечко поукромнее.

     На склоне оврага, под самой его кромкой обнаружилось углубление похожее на маленькую пещеру. Забравшись туда и бросив на землю охапку травы, он с облегчением упал на нее – длинный переход после недавнего ранения и бессонная ночь окончательно истощили его силы. Кроме того, он предвидел, что события вокруг особняка, судя по увиденному и услышанному, к вечеру могут всерьез накалиться. Совсем не лишне ему будет при этом поприсутствовать. Особенно если отец действительно находится здесь.

Обычно Павел спал очень чутко, но на сей раз, провалился в столь глубокий сон, что совсем не слыхал, как отыскал его Фугас. Забравшись в пещеру, кот сперва улегся Павлу под бочек, но потом повинуясь давней привычке перебрался к нему на грудь и, свернувшись калачиком, тихо замурлыкал.

7. Угроза

– И все-таки, Андрюха, тебе лучше было бы уехать. Пока это еще возможно.

Продолжая начатый на улице разговор, мужчины вошли в комнату, поздоровались с дедом Серегой и расселись – кто куда.

– Илья дело говорит – тебе уехать нужно, а то ведь… – покачал головой Борис.

– Я не могу. Как Центр брошу? Только налаживаться все начало. Да и пока меня никто не трогает. Самые сложные операции на мне – опыт. Делюсь им. Так что, думаю, попугали, да на этом и остановятся.

– Ну, это пока, – хмыкнул  один из приехавших с ними мужчин, – уж я-то знаю ухватки этих мерзавцев. Твой авторитет, Андрюха, твои знания, опыт, все это для них – тьфу!

– Стойте, хлопцы, – воскликнул дед Серега, – что-то я как дурак сижу тут и один ничего не понимаю. Какая пакость еще случилась?

– Андрей, ты что, не рассказал? – укоризненно взглянул на друга Дмитрий, – и Анне тоже?

– Не успел. А ей и не надо пока. А пакость в том, дед, что липовому перемирию пришел каюк. Раненые косяком пошли, поэтому я редко здесь теперь и появляюсь. Да еще так случилось, что позвонили мне с передовой, чтоб я дал согласие переправить к нам в общем потоке троих очень тяжелых «сепаров». Тайно. Свои не могли их забрать, время поджимало, не довезли бы. А тут как раз наша вертушка прилетела за трехсотыми. С той стороны парламентариев с белым флагом прислали – заберите, мол, вместе со своими, иначе помрут, очень тяжелые ранения у всех троих. Посовещались мы и решили, что как-нибудь это дело оформим, все одно неразбериха сейчас. А парням шанс – может живы останутся. Забрали. Как не забрать?

– Ну да, ты, Андрей, всегда готов был лезть на рожон лишь бы спасти раненого. С Афгана помню, – покачал головой Борис.

– Так на то Женевская декларация и придумана. Воюющие стороны обязаны гарантировать доступ к медицинской помощи как гражданских, так и военных, как своих, так и противника. И если оказались раненые во власти стороны, с которой конфликтуют, то обязана эта сторона обеспечить им и гуманное обращение, и лечение, и уход. Причем без какой-либо дискриминации.

– Ага, как же, без дискриминации, – скривился Дмитрий. – Ты сам видел, что торнадовцы с пленными вытворяли. Вот и этих вылечишь, и будут они считаться пленными. К ним конечно должны применяться нормы международного права касающиеся военнопленных. Но мы все в курсе и про закон, и про дышло.

– Потому тайком мы их и забрали. Тем более, что хоть и по разные мы стороны, но я ведь и сам родом из тех краев, из Шахтерска. Да и ты, батя, – обернулся Андрей к старику.

– И я из тех… – дед Серега тяжело вздохнул, – сын тайком через линию разграничения на эту сторону переправил, когда дом разбомбили, а сам в ополчение ушел. Да там и сгинул. Сказывали, что убит он, а где схоронен – никто не знает. – Все замолчали, сосредоточенно дымя сигаретами. – Так и что же с теми ранеными? – прервал молчание старик.

– О том кто они, знали только те, кто забирал их, да в госпитале несколько человек. Все вроде бы проверенные люди, но, поди ж ты, откуда-то «протекло».

– Ну, это как водится – что знают двое, знает и свинья, а тут даже и не двое, – вставил свои пять копеек дед.

– Точно. За «свиньей» дело и не стало. Ну и началось… Потаскали меня знатно. Правда сейчас все поутихло, видно не до того им. А раненые… Двоих так и не смогли спасти, а третьего успели спрятать.

– Да, Андрюха, тщательнее надо было, – копируя манеру Жванецкого, хмуро произнес Дмитрий, – столько дрянных людишек сейчас развелось! В глаза улыбочка, а за пазухой камень наготове. Вот кто-то и пульнул его в тебя. Ты хоть понял, кто?

– Особо выяснять не стал. Да сам он проявится.

– Это да… – протянул старик, – игла завсегда из мешочка высунется.

– Так что внесли меня дед в список сайта «Миротворец»* как пособника террористов. А это такая штука – ходи да оглядывайся. Сделать с тобой после этого могут все что угодно. И ничего за это им не будет. Называют они себя: «Интернет-представительство центра исследований преступлений против основ национальной безопасности страны, мира и безопасности граждан». Красиво, да?

– Ишь ты, умники, язык сломаешь! – завернув длинное ругательство, процедил Алеха.

– Только за этим «красивым» названием прячется наглый беспредел. Нелегально, при помощи разведки, из разных источников они собирают и публикуют в открытом доступе базу личных данных. Причем без согласия тех людей, чьи данные опубликованы. Тех самых, кого называют, а я бы добавил – назначают, «сепарами» или «агентами» вражеской стороны, тем самым давая карт-бланш так называемым активистам и прочей швали. И делай с этими «агентами» что хочешь! Вплоть до убийства. И делают. А «сознательных граждан» убедительно просят сообщать данные о «террористах» на почту сайта.

– Вот у вас и нашлись «сознательные». Тьфу! – злобно плюнул в сердцах дед Серега.

– Ты что на пол плюешься, дед? – изумленно повернулся к нему Борис.

– А… – старик только махнул рукой и понурил голову.

– Сварганили этого липового «Миротворца» в августе четырнадцатого, а зарегистрировали, хитрованы, в Канаде, – бросив искоса взгляд на деда, продолжил Андрей. – Для МВД, СБУ, пограничников и разведки весьма удобная штука – легче стало стряпать уголовные дела на неугодных и получать решения судов о задержании и аресте противников нынешней власти.

– Вот и говорю я, что ты, друже, зря расслабился, – хмуро покачал головой Алексей, – эти самые «хитрованы» запросто могут устроить тебе «небо в клеточку», а то, не приведи бог, и «деревянный бушлат» спроворят! Не дури, уезжай. Тем более, что и Центр теперь, похоже, накрылся медным тазом.

– Поборемся еще.

– Ха! Поборется он, – с горечью пробормотал Димка.

– Андрей тяжело вздохнул, – дай закурить, Алексеич.

– Дак горлодёр у меня. Махорка.

– Мне сейчас самое то, я и так всю жизнь «Приму» да «Беломор» курю. Кончились, – смял он пустую пачку.

– Да… Теперь только и жди, что со дня на день «активисты» нагрянут, – подал голос Алексей. –  Столько лет стояла усадьба без присмотра, одни руины остались, все о ней и забыли. А теперь, когда приведена в божеский вид – для многих лакомый кусочек. И адресок «Миротворец» услужливо раззвонил на всю округу. Нет, вы только подумайте, названьице какое благородное придумали! Так что, мужики, не расслабляемся и ждем «гостей».

– Так уже! – воскликнул дед.

– Что «уже»? – резко повернулся к нему Андрей.

– Так Анна рассказала вон Димке и Алехе, что видела она… Правда, темновато еще было… Я вот думаю, может и померещилось ей…

– Короче, дед! – сердито прервал старика Андрей.

– Да, так я и говорю, что видела она, как перед утром к ней кто-то чужой в окно заглядывал. Но после целый день было тихо, Я все вокруг обошел и никого нигде окромя приблудного кота не обнаружилось.

– Разведку, что ли подослали? – пробормотал Илья.

– Всё, мне пора, а вы, мужики, всерьез озаботьтесь безопасностью Центра, – Андрей раздавил окурок в глиняной плошке и встал. – Если к ночи не вернусь, значит повязали меня. Надеюсь, шутка насчет «повязали» так и останется шуткой.

– Он, видите ли, еще и шутит! Ну что ты за человек, Андрей! Вечно лезешь на рожон. Не нужно тебе туда возвращаться. Не нужно!

– В дезертиры меня сватаешь, Алеха? Забыл, что я военный врач? И как-никак полковник медицинской службы. Мне за подобное трибунал светит.

– Ну да, а в «Миротворец» на тебя стуканули, чтобы орден вручить! – хмыкнул Алексей.

– Надеюсь на вас. Илья, ты за главного. Если что, и без меня справитесь, – никак не отреагировал на его реплику Андрей.

– Лады, –  хмуро кивнул Илья, – только сегодня уже мало что успеем. А завтра подтянем свободных пацанов из нашего «охранного», привезем кой-какую аппаратуру, да и сами подъедем.

– Собак бы все-таки надо.

– Нет. В нынешней ситуации они только внимание лаем будут привлекать. Разве что «кавказцев»… Эти зря лай не поднимут, молча нападают. Вот только так быстро взять их негде, –  сказал Илья, – Сами справимся.

– А то «Миротворец» мало к нам внимания привлек. Не смеши мои тапочки! О собаках все-таки подумайте, чую – могут пригодиться.

Обсуждая предстоящие действия, мужчины разошлись по машинам. Вскоре автомобили один за другим нырнули под сень раскачивающихся на ветру деревьев и быстро скрылись из виду. Андрей задумчиво проследил за ними взглядом и  приобняв за плечи деда Серегу тихо сказал:

– Алексеич, ты Анне пока ничего не говори, не нужно волновать ее раньше времени. Она же у нас тонкая натура, музыкант. Я сегодня к ней уже заходить не буду, – взглянул он на часы, –  а ты присмотри за ней.

Старик молча кивнул.

Немного поколебавшись, Андрей все же решил на несколько минут зайти к Анне, и уже сделал пару шагов, но внезапно резко развернулся и пошел к машине. Не был он готов к этой встрече.

– Не сейчас. Потом, – устало прошептал он, – все потом.

________

** «Миротворец» –  интернет-сайт. Создан в августе 2014 года, позиционирует себя как «интернет-представительство Центра исследований преступлений против основ национальной безопасности Украины, мира, безопасности граждан», содержит открытую базу данных людей, собранную нелегальным путем и средствами разведки по открытым источникам и опубликованную без согласия тех людей, чьи данные опубликованы, и которых авторы называют сепаратистами.

8. Расстояние от рая до ада

Наверное, впервые в жизни Андрей находился в таком замешательстве. Нужно было как-то спасать Центр, однако в создавшейся ситуации надежды сохранить его становились все призрачнее. Счета заблокированы, сам он внесен в списки террористов, и тут, как говорится, быть бы живу.

Полностью погруженный в свою работу, он не очень-то вникал во все политические хитросплетения и порождаемые ими трагические события – не имел для этого времени. По той же причине он отмахнулся и от тревоги о своей собственной драгоценной жизни. Намного больше беспокоила его судьба Центра. Он ощущал тягостную беспомощность перед губительной силой беззакония, готовой уничтожить дело, в которое он вложил столько сил и души. У него были связаны руки, он был окружен, загнан в угол.

Напрасно твердил он себе: «ничего, когда-нибудь все это кончится, нужно лишь удержаться на плаву, выстоять. Немыслимо чтобы весь этот беспредел длился долго». Однако он длился и теперь все, в чем прежде Андрей был уверен, что служило ему опорой, рассыпалось на глазах, погибало.

– Воистину, «Inter arma silent leges» – когда гремит оружие, законы молчат…* – с горечью думал он.

И если в событиях с Центром и «Миротворцем» главную роль играли внешние обстоятельства, то во всем  остальном Андрей винил только себя одного.

Доехав до знакомой грунтовки, едва угадывавшейся за высоким кустарником, он повинуясь неясному движению души свернул на нее, благо до возвращения в госпиталь оставалось еще немного времени.

Оставив машину под сенью молодых елочек, Андрей медленно двинулся вглубь леса. Вот и знакомая поляна, где когда-то с Петром они собирали грибы. Как и тогда, вся она жизнерадостно пестрела алыми шляпками мухоморов. Как и тогда, пружинистый слой опавшей хвои там и сям вздымали стремившиеся пробиться к свету и солнцу стайки маслят. Наклонившись, Андрей сорвал крепкий молодой грибок и, разломив его блестящую клейкую шляпку, вдохнул ее тонкий хвойный аромат. Подойдя к высокой сосне, он сел подле нее на взгорочке, где когда-то сидели они с Петром.

– Какое слабое и противоречивое создание человек… – Подняв с земли прутик, он некоторое время наблюдал, как ползет по нему муравей, затем стряхнул его и, разломав прутик пополам, бросил наземь. – Я ведь уже готов поступить с Анной точно так, как поступил и ты, дружище мой незабвенный. Эх, Петр… А я ведь тогда осуждал тебя за это. Вот оно – не судите…

Волею судьбы восставшее из небытия прошлое застало Андрея врасплох и вцепилось в него мертвой хваткой. Он вдруг осознал, какой взрывной силой обладает оно и понял, что сила эта способна с легкостью разрушить его настоящее и дотла уничтожить будущее. Достаточно сделать всего лишь один неосмотрительный шаг. Андрей с ужасом чувствовал, что уже занес для этого шага ногу.

***

Познав на себе тяжелые симптомы профессионального выгорания, он взял отпуск в госпитале, тем более что в то время на фронте настало недолгое перемирие. Непривычное затишье изредка вяло нарушала то одна, то другая сторона и поток раненых почти иссяк. Андрей полностью погрузился в обустройство Центра, и наконец-то к приему маленьких пациентов все было уже готово. Осталось набрать персонал и  завезти кое-какое оборудование, как вдруг шаткое перемирие приказало долго жить и стороны вновь принялись азартно поливать друг друга огнем из всех видов вооружения.

К тому времени успевший отдохнуть и восстановиться Андрей обрел прежнюю форму и, передав бразды управления Илье и деду Сереге, сутками пропадал в госпитале. Думать об Анне, тем более тосковать по ней, у него не оставалось ни времени, ни сил, а появление нового хирурга и вовсе перевернуло все с ног на голову. Хирургом оказалась женщина. Впервые увидев ее на утренней пятиминутке, Андрей от неожиданности застыл на месте не в силах скрыть смятение. И только голос старшей медсестры задавшей ему вопрос смог вернуть его к реальности.

Валерия, Лера – так звали нового хирурга – заметив странное выражение на его лице, лишь усмехнулась и, едва заметно пожав плечами, удовлетворенно отвела взгляд. К подобной мужской реакции она давно привыкла – прекрасно знала цену своей красоте.

– Господи… –  мысленно ахнул Андрей не в силах отвести от нее глаз, – такого не может быть…  Даже имя созвучно. Одно лицо, походка, фигура… – метались в его голове лихорадочные мысли.

  Неожиданно два образа – давно погибшей жены Веры и живой, полной чарующей женственности и молодой силы Леры, трагически слились в его сознании воедино. С тех пор образ Валерии постоянно преследовал его повсюду, Андрея влекло к ней. Он жаждал вновь и вновь видеть ее, ловить улыбку, до боли знакомый наклон головы. Это сходство сводило его с ума.

Во время редких посещений Центра чувство вины перед Анной накрывало его мутной волной, лишая воли. И как это зачастую бывает в соответствии с поговоркой «на воре шапка горит», ему казалось, что Анна непременно догадается о его тайных мыслях стоит лишь только заговорить с нею. И он старательно избегал встреч, оправдывая это и перед собой самим и перед Анной навалившимися проблемами. Совершенно запутавшись в своих эмоциях, он не понимал, что именно такое поведение и демонстрирует Анне эту самую «горящую шапку».

– Да, я почти готов, – с горечью подвел он черту под своими размышлениями, бесцельно ковыряя сухой веткой слежавшуюся хвою. – Но это же сумасшествие! Ведь Лера… Но боже мой, как же она похожа на Веру! Похожа… Но… Не она. Веры больше нет! Нет! – в отчаянии выкрикнул он, и в ярости разломав ветку на кусочки, отшвырнул обломки в сторону, до смерти напугав сороку, мирно копавшуюся под соседним кустом. Ему нестерпимо захотелось вернуться в Центр и поделиться с Анной всем, что так терзало его душу, и с чем он не в силах был справиться в одиночку. Однако страх, что подобное признание, облегчив душу ему, больно ранит Анну и может быть поставит в их отношениях точку, заставил его отказаться даже от тени этой мысли. Он понял, что расстаться таким жестоким образом с Анной свыше его сил. Нет, пусть идет, как идет, как Анна решит, так и будет.

– Ай да доктор, знаток душ человеческих! Да у тебя раздвоение личности! Ты, братец, трус… Как это удобно – снять с себя ответственность и бремя решения переложить на Анну! – сжав виски ладонями, шептал он, яростно ненавидя себя в эту минуту.

Так и не обретя мира в душе, он резко встал и быстро пошел к машине, повторяя с давних пор прочно засевшие в мозгу строки:

Ах, вижу я: кому судьбою

Волненья жизни суждены,

Тот стой один перед грозою,

Не призывай к себе жены.**

________

* Это выражение применил в своей речи в защиту Милона Марк Туллий Цицерон (106 до н.э. – 43 до н.э.)

** Пушкин. Полтава.

9. Грехопадение

        Меж тем, катастрофа к Андрею приблизилась уже вплотную. Все счета, на которые поступали деньги от спонсоров, были заблокированы. Его самого пока не трогали, но он понимал, что от неприятностей его спасает лишь то, что на фронте началось очередное обострение, госпиталь переполнен, и катастрофически не хватает хирургов.

Чувствуя надвигающуюся беду, Андрей не понимал, каким образом можно выбраться без потерь из этой ситуации. Да он уже давно многого не понимал, а главное – не понимал самого себя. Над ним нависла реальная опасность, разваливалось, да что там… Положа руку на сердце, он вынужден был признать, что уже почти развалилось главное дело его жизни. Но вместо того, чтобы все умственные усилия направить на поиск выхода из создавшегося положения, голова его была забита совсем другими мыслями.

– Если хотя бы мыслями о Вере, – злился он на себя, – так нет, не о ней, а о фантоме, призраке прошлого. О кокетке – жесткой, властной, настойчивой, и, Боже мой, как две капли воды похожей на мою Веру!

Андрей намеренно подыскивал для Валерии эпитеты пообиднее, хотя и терзался, сознавая, что бессовестно грешит против истины. Проведя несколько операций, где в составе хирургической бригады Лера выполняла роль анестезиолога, он неоднократно мог убедиться в обратном.

     Как ни старался он вызвать в себе к ней отвращение, ничего не помогало. Лера постоянно была рядом, с ней его связывала профессия, как в давние времена связала и с Верой.

– Прав, прав друг мой Димка – я и вправду «собака на сене»… Застыл на распутье, как тот витязь – направо пойдешь, налево пойдешь… Тьфу!  – плюнул он в сердцах. – Анну измучил, себя извожу. Нет чтобы разгребать нависшие проблемы, так я дурью мучаюсь! Димка еще тоже, подлец, друг называется! – Андрей злился, тщетно пытаясь отвязаться от прилипшей как банный лист фразы – «да переспи ты с этой Лерой, в конце концов, и успокойся». Но чем яростнее гнал он от себя эту мысль, тем настойчивее она сверлила его мозг. И вскоре данное самому себе обещание ни в коем случае не следовать сомнительному дружескому совету обратилось в прах.

Все произошло как-то само собой. В тот день Андрей чувствовал себя неважно. После третьей, крайней, как привык он выражаться, операции он не нашел в себе сил ехать в Центр, а остался отдохнуть в ординаторской. Он почти уже заснул, когда его разбудили голоса вошедших в комнату Валерии и медсестры Марины.

– О, Андрей Владимирович, а мы думали, что вы уже давно в пути, – смутилась Марина, – мы вот чайку зашли попить.

– Вы отдыхайте, мы тихонько, – улыбнулась ему Валерия.

– Да я тоже не против почаевничать, – Андрей поднялся с диванчика и пересел за стол, – отдохнул уже.

Обсудив предстоящие дела на завтра, поболтав о том, о сем, Валерия улучила момент и незаметно перекинулась быстрым взглядом с Мариной. Та сразу же быстро допила чай, старательно ополоснула чашку и попросилась у Андрея ненадолго отлучиться домой.

– Хорошо, иди, – не заподозрив подвоха, разрешил он, – живешь в соседнем доме, если какая срочность, тебя вызовут без проблем.

Проводив глазами поспешно удалившуюся Марину, Валерия вздохнула с облегчением – все шло, как ей и хотелось.

Она с огорчением сознавала, что ей стукнуло «уже» тридцать пять. Одиночества она совершенно не выносила и, несмотря на неудачное первое замужество, страстно хотела обзавестись семьей. «Пока еще товарный вид не утратила» – шутливо говорила она подругам.

Набравшись печального опыта, она больше не собиралась связывать свою жизнь с кем зря, даже по любви. Подобной оплошности ей уже хватило с лихвой.

– Нет, теперь только по расчету, – уговаривала она себя. Жить нужно с человеком надежным. Чтобы понимал, а не подозревал на каждом шагу измену, как прежний мой муженек, когда днями и ночами приходилось мне пропадать в больнице. А поначалу такая любовь была… Глупая, назойливая ревность убила всё.

Сейчас Валерии уже казалось, что она вовсе и не любила мужа – так, увлеклась по молодости, померещилось что-то.

Несмотря на то, что заведующий хирургическим отделением, в которое она прибыла, по виду был старше нее лет эдак на пятнадцать с лишним, от него веяло притягательной мужской силой и уверенностью. И он не был женат. Встретившись с ним взглядом на первой же пятиминутке, она почувствовала, как неожиданно замерло, а затем учащенно забилось сердце.

– Вдруг, да и окажется все то, что непременно произойдет между нами, не одним только расчетом, – загорелась она. В том, что «это произойдет» у нее сомнений не было. Самонадеянность всегда была ее отличительной чертой. К счастью, только в жизни, а не в профессии.

Когда они втроем оказались в ординаторской, Валерия улучила момент и подала знак Марине – уходи.

Наконец они с Андреем остались наедине. Однако вопреки ожиданиям, все пошло совсем не так, как представлялось ей в ночных грезах. Андрей хотя и поддался на ее ухищрения, был очень скован, и ей все время казалось, что находится он совсем не здесь, не с нею, а словно отбывает повинность. Валерия была разочарована.

Андрей же, уступив натиску молодой красавицы, почти сразу же пожалел об этом. Дело свое он довел до конца – природа помогла, но после,  его охватил стыд, нестерпимая тяжесть камнем легла на душу.

Как смог, он постарался скрыть эти чувства от Леры, ему не хотелось обижать ее. Оправдавшись тем, что нужно навестить только что прооперированного пациента, он поспешно оделся и вышел, напоследок заставив себя улыбнуться ей. Лера не пыталась его остановить.

– Сразу после операции нужно было уходить, отдохнуть ему видите ли захотелось! Не развалился бы, старый ловелас! – горько корил он себя. Представить, как завтра снова встретится с Валерией, как после того, что он натворил, посмотрит в глаза Анне, в эту минуту было свыше его сил.

Навестив пациента и убедившись, что с ним все в порядке, он отдал распоряжения дежурной сестре и, как нашкодивший мальчишка обойдя ординаторскую сторонкой, поспешно ретировался из госпиталя. Пока он шел к автомобилю его не оставляло муторное чувство, что он по доброй воле только что извалялся в грязи. А ведь сколько раз он поступал точно так же, «оттягиваясь» после операций с разными «сестричками». Однако никогда еще не доводилось ему испытывать столь испепеляющего стыда.

Потеряв Веру, он не перестал быть мужчиной, природа властно требовала своего. Но теперь он стал относиться к женщинам лишь как к объектам страсти. Не отдавая себе в том отчета, он превратился в приверженца пресловутой теории «стакана воды».* Это была его скорлупа, в которой он прятал свою боль, его защита от возможных грядущих потерь. Он больше не хотел терять, чувствовал, что у него недостанет сил пережить еще раз подобное испытание. Теперь вереница женщин в его жизни походила на череду красивых, но плоских, неодушевленных картинок. Он походя любовался ими, избегая видеть в них перспективу и глубину. Да и все они стремились к тому же.

Встреча с Анной изменила всё, словно лучом прожектора высветив всю шаткость и опустошающую душу ничтожность подобной «защиты».

И вот теперь все снова возвратилось на круги своя, и некого в этом было винить ему кроме себя. Андрею казалось, что сегодня предал он не только память о Вере, но и Анну, и себя самого.

Сквозь призму времени образ трагически погибшей Веры приобрел в его памяти идеальные черты, что сказать по правде, совсем не соответствовало действительности. Он многого не успел узнать о ней, увидеть, что Вера была чужда сантиментов, что характер ее был твердым и жестким. А если бы знал, то понял бы сейчас, что сходство ее с Валерией оказалось не только внешним.

Вера была военным хирургом, несмотря на молодость умелым и опытным, успевшим побывать во многих переделках. Она позволяла себе быть нежной и даже беззащитной, лишь оставаясь наедине с Андреем, и погибла прежде, чем он успел узнать ее во всей полноте.

Бог весть, как бы дальше сложились их отношения, но в памяти его она навсегда осталась нежной и ранимой. Именно по этой причине настойчивость и азартность Валерии даже в самый интимный момент, вызвали у него неприятное чувство отторжения.

Он еще не знал, что вскоре жизнь заставит его взглянуть и на Валерию, и на то, что произошло между ними совсем по-другому.

_____________

* Теория стакана воды – взгляд на любовь, брак и семью, который заключается в отрицании любви и сведении отношений между мужчиной и женщиной к инстинктивной сексуальной потребности, которая должна находить удовлетворение безо всяких «условностей», так же просто, как утоление жажды (заняться сексом просто, как выпить стакан воды).

10. Погоня за Грачом

  Стоя у окна, Анна видела, как спустя час, мужчины вышли от деда Сереги и, продолжая что-то активно обсуждать, разошлись по машинам. Автомобили один за другим покинули территорию, только Андрей задержался и, судя по жестам, отдавал какие-то распоряжения деду Сереге. До нее доносились обрывки фраз. Дед молча слушал, согласно кивая головой. Пожав старику на прощанье руку он немного постоял глядя на ее окна. Он даже сделал несколько шагов в направлении главного входа, но видимо передумал. Резко развернувшись, быстро пошел к машине.

– Снова  не зашел ко мне… – Анна чувствовала, что готова расплакаться, но в это время за дверью раздалось требовательное «мяу».

– Входи, – впустила она кота.

– А мы вдвоем, – вслед за Грачом, быстро прошмыгнувшим в комнату,  вошел дед Серега.

– Что ты, дочка в комнате сидишь, утро такое теплое, вышла бы подышать.

– Что-то случилось? Зачем все приезжали? – стараясь говорить спокойно, повернулась к старику Анна.

– Да…  – замялся он, – заезда детворы не будет, тебе что, никто не сказал? – нахмурившись, он отвернулся.

– Как так не будет?..

– Да так. Обстоятельства, – туманно изрек дед, – Андрей сам тебе потом

обо всем расскажет.

– Когда потом? – после паузы тихо спросила она.

– Не знаю… Да что ж ты орешь, супостат? Иди уже. Зачем заходил? – Старик отворил дверь издающему утробные звуки Грачу и тот стремглав выскочил из комнаты.

– Что-то почуял, стервец, – нахмурился дед Серега, – он ухватистый, нюх как у собаки. Сказано – бывалый бродяга. Ты, Аня, тут больше не оставайся одна, давай перебирайся к нам в пристройку, мало ли… А мы с Грачом будем разбираться, что там за незваный гость к тебе сегодня в окно заглядывал.

– Да что «мало ли»? – раздраженно воскликнула Анна.

– Грач точно что-то почуял, а ну, как крысу эту? Двуногую? – С этими словами дед Серега поспешно скрылся за дверью.

– Да что же здесь такое происходит? – обхватила голову руками Анна.

Весь привычный уклад ее жизни искажался, как отражение в разбитом зеркале. Он рушился на глазах, оставляя среди руин одни лишь вопросы.

Снаружи между тем происходило что-то непонятное. Выйдя во двор и завернув за угол хозяйственной постройки, она увидела вдалеке деда Серегу, который странно мотался из стороны в сторону возле тропки, что вела к часовне. Подобравшись поближе, она спряталась за кустами и глазам ее открылась диковинная картина. Дед прыгал хромым козлом между кустами, оскальзывался, резко наклонялся, делая хватательные движения руками.

– Вот это номер! Кого он ловит? – Анна подкралась еще ближе. Теперь до нее доносилось громкое шипение, сдавленный вой пополам со злобным мяуканьем и не предназначенные для женских ушей восклицания запыхавшегося деда.

Наконец театр военных действий опустел и наступила тишина. Немного подождав, Анна осторожно выбралась из-за кустов.

Дед уже сидел на скамейке у родника и держал на руках настойчиво вырывавшегося Грача.

– Сергей Алексеевич, что это было? – не сумев скрыть изумления и с опаской глядя на кота, спросила она. – Он что, взбесился?

– Да не-е-е… – протянул старик, – гонял тут собрата своего. Здоровый такой котище, и откуда он тут взялся в толк не возьму! Грач с ним сцепился, а я, старый дурень, за ними скакал. Грача ловил, чтоб они друг друга не порешили. Такие злющие оба! Там бурелом дальше, видишь, туда тот пришелец и сбежал. Еле-таки Грача словил, руки мне подрал, анафема! Во, гляди до сих пор какой злой, – прижал он к себе упиравшегося и продолжающего издавать сдавленные утробные звуки кота. – Сын как-то рассказывал мне про кошаков, что их почитали священными в Египте, Тайланде, Индии, и еще где-то, запамятовал. Они там даже охраняли буддийские храмы. Монахи их специально разводили – называли «маленькими тиграми» и «грозой зла». Лютые были, куда тем собакам сторожевым! Монахи и те не всегда могли спасти грабителя от кошачьих когтей и зубов –  кошаки в драке намного свирепее собак. Их там даже специальные служители глядели, и должность эту передавали по наследству – от отца к сыну.

– Да, я тоже забавную легенду слышала про то, что Бог создавая Вселенную, создал и все живое, в том числе и крыс. А вот про кошек забыл. Во время Всемирного потопа крысы так расплодились, что чуть не прогрызли дыры в днище Ноева ковчега. Ной это увидел и погладил по спине льва, лев чихнул, и две кошки выпрыгнули из его ноздрей. У персов до сих пор поговорка есть: «Лев чихнул, и появилась кошка».

– Да… – протянул дед Серега, – просто так кошаки ничего не делают, а Грач тем более – он у нас старый, закаленный бродяга. Надо нам быть теперь наготове.  С чего это к нам сегодня сразу двое незваных гостей пожаловало? Подозрительно как-то… – покачал он головой вставая со скамьи. – Идем, дочка, пора нам уже позавтракать, живот подвело. Да и сторожа нашего подкормить, – старик ласково погладил успокоившегося, однако все еще настороженно поглядывающего по сторонам Грача.

За завтраком дед был угрюм и неразговорчив. На вопросы об Андрее и странных событиях вокруг Центра не отвечал, неловко переводя разговор на другую тему. Похоже, он был всерьез озабочен только лишь появлением неизвестно откуда приблудившегося кота. Это, с виду незначительное происшествие, почему-то не на шутку обеспокоило его.

– Ну и дед… Вот же кремень – слова не вытянешь. Как молодогвардеец на допросе! – подумала Анна, но вслух сказала, – Сергей Алексеевич, вы отдохните, а я посуду вымою и пойду прогуляюсь немного.

– Не поднимая на нее глаз, старик угрюмо кивнул и пошел было к выходу, но на полпути остановился.

– Ты, дочка, все-таки не отходи далеко и по сторонам поглядывай, мало ли…

– Да что «мало ли»? – рассердилась Анна, – что?!

Дед молча взглянул на нее исподлобья и вышел тихо затворив за собою дверь.

Подобного отношения к себе от деда Сереги, да и от всех остальных, не говоря уж об Андрее, Анна никак не ожидала. Странно, но в это смутное время единственным человеком, который не оставлял ее своим вниманием, был Дмитрий. Хотя, что тут странного, она давно заметила его наивную, почти детскую влюбленность. Да только и он отказался посвятить ее в тайну происходящих вокруг Центра странных событий.

– Ну да, как же! Разве осмелится кто-нибудь нарушить строгий приказ «свыше», данный к тому же исключительно из благих побуждений! – Анна вспомнила невзначай подслушанный разговор Андрея с дедом, иего слова, которые в тот момент пропустила мимо ушей. Собираясь уезжать, среди прочих наставлений Андрей сказал деду что-то вроде: «не нужно зря тревожить Анну… она музыкант… нежная натура»…

– Совсем он меня не понимает… – грустно покачала она головой. – «Нежная»… Знал бы ты, Андрюша, через какие тернии пришлось этой «нежной натуре» продираться! В неприветливой артистической среде невозможно было бы выжить без крепкой брони!  Да если бы каждый укол, каждое недоброе слово, или лукавый совет «доброжелателей» не отскакивали от меня, то… – Анна судорожно вздохнула.

Давно, с болью в душе вынужденная проститься с любимой профессией, она до сих пор так и не смогла избавиться от этой, казалось намертво приросшей защитной оболочки.

Нельзя сказать, чтобы это приобретенное свойство характера так уж сильно помогало ей, скорее напротив. Ценой множества потерь выращенная броня доставляла массу неудобств и мучений. Вставая помехой между нею и людьми, она постепенно превратила ее в одиночку. Утратив иллюзии, Анна стала судить об окружающих хотя и справедливо, но довольно жестко. На сторонний взгляд это выглядело почти что цинизмом. Заметив это, она готова была в отчаянии воскликнуть: «нет, я не цинична, просто у меня есть опыт, впрочем, это одно и то же»*.

– Жаль, что Андрей до сих пор так и не смог понять меня по-настоящему. – Поймав себя на этой мысли, Анна вдруг осознала, что, скорее всего, видит он не ее, истинную, а некий образ, созданный его же собственным воображением. Это было обидно. В раздражении ей и в голову не пришло, что в этом непонимании в огромной степени виновна она сама, если только это можно назвать виной. Выстроенная ею стена не давала ему этой возможности, он смог коснуться только лишь краешка ее души.

Анна нервно прошлась по комнате, не зная, что предпринять. Сидеть без дела в изоляции далеко не лучшее времяпрепровождение. К безделью она не привыкла, поступления детей, и начала занятий ждать не приходилось. Вокруг происходило что-то пугающее, и, похоже, надвигалась какая-то серьезная опасность.

Шагая туда-сюда по комнате, она невольно скользнула взглядом по зеркалу и в который раз вздрогнула, увидев в нем свое отражение искаженное до неузнаваемости зловещей паутиной трещин.

Нужно сегодня же сказать Дмитрию, чтобы они с Алексеем вынесли наконец отсюда это зеркало, – резко отвернулась она не в силах подавить нарастающий в душе страх. – И ведь не солгала эта примета!

Анна была чужда суеверий, но сейчас ей было не по себе.

– Ну разбилось старое зеркало, бывает. Примета, что это не к добру, конечно, имеет под собой основание. Только к нынешнему времени это совершенно не относится, – пыталась она успокоить себя. – Вот если бы я жила в пятнадцатом веке и разбила венецианское зеркало, тогда и было бы это дурной приметой. Ртуть, которую тогда использовали при изготовлении зеркал, испарилась бы через трещины, отравила меня, и пришел бы мне конец. Вот и дошла  до нашего времени примета, что нельзя смотреться в разбитое зеркало, ибо это сулит большие неприятности. Хотя назвать ртуть неприятностью, это пожалуй слабовато.

Преодолев страх, Анна мельком взглянула на зеркало заключенное в массивную, почерневшую от времени раму.

– Сколько же ему лет? Это усадьба восемнадцатого века, значит и оно…  А ведь ртуть заменили серебром только в девятнадцатом! – еще раз взглянув на уродливые трещины, расползшиеся по зеркальной поверхности, она невольно поежилась. – Сегодня же скажу, чтобы его вынесли.  А еще лучше, последую совету деда и переберусь в хозяйственный корпус, одной здесь становится страшновато

____________

* Оскар Уайльд. Преступление лорда Артура Сэвила.

Глава 11 Лицом к лицу

Лицо незнакомца, увиденное поутру за оконным стеклом, его пристальный взгляд, не выходили у Анны из головы. Так бывает – ослепит тебя невзначай яркий солнечный блик, и потом, куда ни посмотри, плавает перед глазами слепящая точка. Даже потеряв яркость и налившись чернотой, она долго еще назойливо мельтешит перед твоим взглядом.

– Да что ж такое… Оставь ты меня, в конце-то концов! – с досадой гнала она от себя лишающее покоя видение. Но смутно знакомое лицо незнакомца и не думало исчезать, оно будто требовало от нее: «вспомни же меня, вспомни!» – и, наконец, она вспомнила! Это лицо она видела на фотографии у деда Сереги. Неужели это его сын? Но старик говорил, что он убит… – Сказать деду? А если сходство мне только померещилось? – метались в ее голове беспорядочные мысли. После долгих колебаний она с трудом охладила свой пыл. – Не стану я ничего рассказывать деду, пока хорошо все не обдумаю.

Она вышла на воздух. Из сарая стоящего в глубине хозяйственного двора слышалось постукивание молотка и скрежет напильника по металлу. Не привыкший сидеть без дела, старик там что-то мастерил. В усадьбе больше не было никого, мужчины должны были возвратиться только к вечеру.

  Задумавшись, Анна и сама не заметила, как оказалась возле часовни.

– Далековато ушла, – с опаской огляделась она, но ничто вокруг не внушало опасений, и она уселась на скамью неподалеку от часовни. Еще раз внимательно оглядев окрестности и окончательно успокоившись, она закрыла глаза и с наслаждением подставила лицо мягким предвечерним лучам. В лесу стояла тишина, даже птичьего щебета не было слышно.

Внезапно что-то насторожило Анну. Хотя музыкальный слух ее не уловил никаких звуков чужого присутствия, ей почудилось, что рядом кто-то есть. Вздрогнув, она открыла глаза и оторопела – шагах в пяти напротив сидел не спуская с нее глаз огромный серый кот.

– Фу ты… Надо же, напугал, – судорожно перевела она дыхание, но ей стало немного не по себе от пристального взгляда зеленых глаз. – Ты откуда здесь взялся? Кис-кис, – тихонько позвала она, оглядываясь по сторонам, – иди сюда. Серый приблуда развернулся и не спеша потрусил за часовню, проигнорировав ее «кис-кис»,

– Так это он и дрался с Грачом… – поняла Анна, – но почему дед так всполошился? Кот, как кот, правда очень крупный. И на бродячего мало похож, выглядит ухоженно, лесного мусора только на себя нацеплял. Надо бы его забрать в усадьбу, поможет Грачу крыс ловить. Если снова не подерутся, – вспомнила она недавнюю кошачью войну.

Напрочь забыв о предупреждении старика, Анна обогнула часовню и, заметив, как кот нырнул в заросли, полезла за ним в кусты.

– Эй, ты где?  Кис-кис-кис… – снова позвала она.

– Он на «кис-кис» не отзывается, – Анне показалось, что низкий с хрипотцой голос прозвучал над самым ее ухом. От испуга она шарахнулась в сторону и, зацепившись о корень, упала бы, не подхвати ее сильные мужские руки.

– Тише-тише, – увидев ее округлившиеся от страха глаза, – приложил незнакомец ладонь к ее губам, – не нужно кричать, не пугайся. Он аккуратно поставил ее на землю, издав странный звук:

– С-с-с-с-с…

– Сумасшедший… – похолодела Анна. В ту же минуту из-за кустов появился кот, вальяжно подошел и стал тереться о ее ноги.

– Его зовут Фугас. Я так его подзываю. Он парень серьезный, боец, на «кис-кис» не отзывается, – Незнакомец развернул Анну лицом к себе, опустив руки отступил на шаг и пристально глядя ей в глаза, произнес всего одно слово – «Петр».

***

Измотанный долгим переходом и бессонной ночью, проспал Павел дольше, чем собирался. В пещере стоял полумрак, открыв глаза, он увидел прямо перед собой два светящихся глаза. Ничего не понимая спросонья, он резко вскочил, больно ударившись головой о низкий свод пещеры образованный сплетением корней росшего над кромкой оврага дерева. В то же мгновение из под его ног молнией метнулся Фугас и пещера огласилась возмущенным воем.

– Ах ты обормот! – в сердцах выругался Павел, – и что за привычка дурная – сесть перед лицом и глазеть на спящего! Получал уже за это! Скажи спасибо, что лапу тебе не отдавил, а только хвост.

После сна Павлу очень хотелось есть, однако время поджимало – надо уже было наведаться в усадьбу. Похвалив себя за то, что догадался оставить про запас немного ежевики, он пожевал кисло-сладких ягод. Голод они не утолили, есть захотелось еще сильнее, но поисками подножного корма заниматься было уже некогда, и Павел решил потерпеть – не впервой. Попив воды из фляги, он затолкал сумку в дальний угол пещеры и присыпал ее травой.

Осторожно выбравшись из своего укрытия и отряхнув с себя паутину, приставшие стебли травы и прочий мусор, внимательно огляделся.

Внизу, на дне неглубокого оврага, умиротворяюще журчал ручей, в нависших над ним кустах прыгала какая-то маленькая пташка, услаждая слух мелодичными трелями. В воздухе стояло безветрие, лишь изредка где-то высоко в кронах деревьев с едва слышным шорохом пролетал случайный ветерок. Фугаса и след простыл.

– Ишь ты, зверюга, обиделся! Ничего, хвост не лапа. Сам виноват, – буркнул Павел и двинулся вперед, по привычке внимательно оглядывая все вокруг – нет ли следов, не сломана ли где веточка, не примята ли трава. Довольно долго шел он по берегу ручья, пока не показалась вдалеке часовня. Ему почудилось, что справа от нее мелькнула какая-то фигура. Кто это был он не смог разглядеть и, прячась за густым кустарником, буйно разросшимся у ручья, стал тихонько подбираться ближе.

Почти вплотную приблизившись к тыльной стороне часовни, он раздвинул ветки и осторожно выглянул из-за угла. Довольно далеко впереди виднелась усадьба, у родника близ часовни он увидел сидящую на скамье женщину. Лица ее он не мог разглядеть, но предположил, что это должно быть та самая незнакомка, которую он видел в окне. Поутру, наблюдая с высоты дуба за усадьбой, никаких женщин он больше не видел.

– Вот и удобный момент, нужно бы хорошенько ее расспросить, – явилась ему заманчивая мысль. – Только как? Место, где она сидит, хорошо просматривается из усадьбы…

Павел не собирался обнаруживать себя раньше времени, прежде следовало выяснить, что происходит в усадьбе и здесь ли отец. Затаившись, он стал дожидаться удобной минуты.

– О! И ты здесь? – почувствовав прикосновение, прошептал Павел и наклонился, чтобы погладить трущегося о его ноги кота, – Ну что, мир? – Однако тот не дался и быстро шмыгнул в кусты. Спустя несколько минут Павел увидел его уже возле скамейки. А еще через минуту женщина поднялась с нее и пошла к часовне вслед за котом.

– Вот прощелыга! Да он же сейчас приведет ее сюда! Не забыл военную науку, а еще говорят, коты дрессировке не поддаются! – восхитился Павел и с интересом принялся ждать развития событий.

Все случилось, как он и предвидел. Внимание женщины было настолько поглощено котом, что, не заметив умело замаскировавшегося незнакомца, она едва не столкнулась с ним чуть ли не нос к носу. Павел, обладавший от природы искрометным юмором, развеселился и не смог отказать себе в удовольствии пошутить.

– «На кис-кис не отзывается»… Вот я дурень, нашел время для шуток! – сразу же и обругал он себя, поймав на лету шарахнувшуюся от него в панике и едва не свалившуюся наземь женщину. Боясь что она сейчас всполошит своим криком всех, кто может находиться в усадьбе, он прикрыл ей ладонью рот и позвал кота. Почувствовав, что появление «армейского психолога» Фугаса несколько успокоило женщину, он отпустил ее и произнес заранее заготовленный «пароль» – Петр.

Повисла долгая пауза.

Страх схлынул, теперь Анна могла рассмотреть стоящего перед ней мужчину. Он был выше нее головы на полторы, одет в камуфляж, волосы скрывала выцветшая бандана цвета хаки.

– То-то я его не заметила, да он выглядит как лесной дух, как плоть от плоти этого леса! Но как же похожи они с отцом! То же смуглое лицо, тот же нос с горбинкой. Такой же цепкий взгляд, неправдоподобная синева глаз из-под излома черных бровей. Порода… Ошибиться невозможно – это сын старика.

– Так ты Павел, – утвердительно произнесла она. Я еще утром тебя узнала. Правда до этой минуты сомневалась.

– Да. Тебя я тоже узнал, – Анна изумленно взглянула на него, – видел у Петра фотографию, где вы вдвоем, имя только запамятовал.

– Анна.

Он оценивающе оглядел ее.

– Только помоложе ты на ней была, Анна, – и, почувствовав какую глупость ляпнул, поспешно добавил, – да мы все были тогда моложе. – Так выходит это ты забрала моего отца? Он здесь?

– Он думает, что ты убит, – она помолчала. – А Петра больше нет, его похоронили на родине.

– Так и не свиделись… А это… – Павел кивнул на часовню.

– Да. Часовня Петра и Павла. Так совпало.

– Вот оно что… А ведь нашу разведгруппу так и называли – «петропавловцы».  Не свиделись… – повторил он отвернувшись.

– Отец твой здесь.

– Батя… Здесь? Сто лет не виделись!

– Ты наверное не расслышал, – остановила его Анна, –  Ему сказали, что ты  убит. Он столько времени горевал, оплакивал тебя, пока не смирился с потерей. Так сразу тебе к нему идти нельзя. Не только пуля убивает. Его бы как-то подготовить… Сильное потрясение, даже если это радость, может убить.

– Да ты его не знаешь, старик мой – кремень! Он слабины никогда не давал. Про него на шахте шутили: «Алексеич наш как взглянет, так лес завянет»!

– Да уж, «кремень»… – Анна отвела взгляд. Она подумала, что никогда не расскажет Павлу, при каких страшных обстоятельствах довелось ей встретиться с его отцом.

12. Пополнение

– Уф… – Дед Серега с трудом разогнулся и, оглядев свою работу, подвигал тележку туда-сюда. Колеса крутились как новые, и он довольно усмехнулся, – ну погнулись, тоже мне закавыка выправить! А Илье бы все только выбрасывать! Хорошая же тележка, такую теперь поди раздобудь. Послужит еще.

Откатив ее в угол сарая, он собрался было выйти во двор, и чуть не наступил на Грача, норовившего впереди него проскочить в дверь.

– А ты куда, архаровец, поперед батька? Мало получил? – старик отодвинул его ногой, – Тот пришлый котяра здоровый, вон как тебя подрал, хочешь и без другого уха остаться? Посиди пока дома, проныра. А я пойду гляну –  коли нету того забияки, так и тебя выпущу. Лучше поешь вот, – поставил он перед Грачом плошку с едой и, захватив посудину для воды, вышел во двор.

– Из-за этих передряг и трубы не завезли, и воду провести не успели, хотя вода – вот она, рядом, сколько там тех труб надо, – хмуро ворчал он.  – Где ж этот бузотер пришлый прячется? – Выйдя из хозяйственного двора, старик внимательно оглядел окрестности, но никакой живности вокруг не заметил. – Ох, знаю я эту породу, где-то по кустам ошивается бродяга. Чует – раз тут жилье, значит и еда есть, а коли так – сам обнаружится. Грача теперь хоть не выпускай, подерет его совсем – сильный паршивец! Надо бы поймать его и приручить, глядишь, поладят. Вдвоем и крысюков скорее выловят. Хотя двух котов подружить непросто. Вот кабы с кошкой…

Так бормоча вслух по давней своей привычке, старик, прежде чем набрать воды из родника, решил немного перевести дух и посидеть на скамеечке подле часовни.

– Ишь ты, разболелась как… – откинулся он на спинку лавочки, и с облегчением распрямил ноющую ногу, подставив ее теплым лучам предвечернего солнца. Вокруг стояла благостная тишина, не было слышно даже птичьего щебета, лишь родник напоминал о себе едва слышным журчанием. На старика снизошел покой, словно коснулась его души легким крылом давно позабытая радость жизни, которой дышала и эта умиротворяющая тишина, и воздух напоенный терпковатым сосновым духом и кристально-чистая вода бьющего из-под земли ключа. Он прикрыл глаза и впал в блаженное дремотное состояние.

Как вдруг сквозь дрему почудилось ему, что со стороны часовни донеслись какие-то невнятные звуки. Очнувшись он привстал и напряженно прислушался.

– Никак голоса? Точно… За часовней!

Забыв про боль в ноге, он с неожиданной для себя прытью юркнул за ближайший куст и притаился вслушиваясь. Однако голоса невозможно было различить, он даже не смог определить, сколько их. Подобравшись поближе, он хотя и не разобрал ни слова, однако узнал голос Анны.

– Эх-ма… С кем это она? Наши-то еще не подъехали… Говорил же ей – не отходи далеко! Никак поймал ее тот босяк, что утром в окно заглядывал, – напрягся дед заслышав невнятный мужской голос. – Ох ты, беда… Нужно выручать дуреху!

Оглядевшись вокруг, он схватил валявшийся под деревом толстый обломок ветки и тихонько стал подбираться к часовне. Был он на это дело мастак – опытный охотник, умел незаметно подкрадываться к зверю. Сейчас дед Серега был уверен, что перед ним тот же зверь, разве что в человеческом обличье и Анну от него нужно спасать.

– Эх, стар я стал, силенок маловато, – кручинился он, – однако не оставлять же Анну в беде. Кто знает, что этот бродяга замыслил. Но, по крайней мере, я его напугаю, Анна убежит, а дальше уж как пойдет.

Так лихорадочно размышляя он подобрался к часовне, осторожно выглянул за угол. Прямо перед собой увидел он спину мужика в грязном камуфляже и Анну стоящую к нему в пол оборота и что-то говорившую. От волнения старик не смог разобрать ее слов. Он снова спрятался, секунду собирался с духом, а потом, выскочив из-за угла с криком “Илья, скорей сюда!”, со всего маху огрел палкой по спине не успевшего оглянуться незнакомца. Тот охнул и резко обернулся. Анна от неожиданности вскрикнула и с ужасом уставилась на деда Серегу, делая ему какие-то непонятные знаки руками.

– Павлуша?.. – неуверенно переводя взгляд с незнакомца на Анну и снова обратно, прошептал старик – а я тебя вот… –  снова взглянув на Павла, опустил он палку, зажатую в руке,  – А ты… – беспомощно посмотрел он на Анну, будто хотел призвать ее в свидетели, – ты… сынок… живой!

– Ну ты и боец, батя! – не сводя изумленного взгляда с неожиданно появившегося отца пробормотал Павел, – вот огрел так огрел! И главное подкрался! Ко мне! Силен… – вынув из безвольно опустившейся руки старика палку, Павел отбросил ее в сторону и сгреб отца в объятия –  Да живой я, живой, батя!

  Слегка отстранившись, не отводя от лица сына глаз, в которых застыли готовые пролиться слезы, старик все повторял и повторял – «сынок… живой, ты живой»…

– Батя, сто лет с тобой не виделись! Ну-ну, что ты… Накормишь меня? А то я уже с голоду пухну, – постарался разрядить обстановку Павел.

– Да как же ты нашел меня? Накормлю, – засуетился старик, – накормлю, сынок. Идем! А мать как узнала, как сказали что тебя… Не дождалась… Эх…

Павел глядел на него и не узнавал прежде сурового, скупого на эмоции отца.

– Сдал старик… Подкосила-таки жизнь. И то – дом разбомбили, один остался… Еще и какая-то сволочь наплела, что меня убили. Поистерся кремень…

Внезапно послышался отдаленный гул моторов. Увидев, что к усадьбе приближаются два легковых автомобиля, Павел резко остановился.

– Батя, погоди. Я ведь с ТОЙ стороны пришел, не было бы беды. Кто такие?

– Свои это, сынок. Пока только свои. Но и чужих ждем.

– Здоров, дед! Мы тут провиант на недельку привезли. А у нас что, пополнение? –  пристально взглянул на незнакомца подошедший к ним Борис, за ним подтянулись и остальные, с любопытством разглядывая Павла.

– Пополнение. Сынок мой, Павел. Вернулся.

– Алексеич нам говорил – военная разведка?

– Она самая. С Петром служили. Друг он мой. Отец сказал, что здесь с вами был. Не в одной горячей точке с ним побывали, да вот, не судьба была свидеться, земля ему пухом. Я был командиром разведгруппы. Ее так все и называли – группа «петропавловцев».

Беседуя они занесли сумки с продуктами в помещение и расселись кто на чем в просторной комнате хозблока. Анна хлопотала на кухне, в помощники ей набился Дмитрий. Андрей подъехал, когда они почти уже  закончили обедать, он был мрачен.

– О, Андрюха! А мы к ночи тебя ждали, садись, перекуси. Что-то случилось? – пододвинул ему табурет Алексей.

– Плохи дела, – Андрей с жадностью принялся за еду, – верите, братцы, с утра в брюхе волки воют.

– Так что за дела?

– Да, так вот, – прожевав, продолжил Андрей, – хорошо, что у меня есть знакомый в органах, оперировал его когда-то. Предупредил. Я едва успел после дать деру через черный ход. Как-нибудь отмажут меня коллеги. Какие-то деятели из… – ткнул он пальцем в потолок, – пришли то ли с проверкой, то ли с обыском в мое отделение. Факты ищут, чтобы можно было подозрение мне объявить, а то и арестовать, кто их знает. Не разбираюсь я в этой юридической казуистике. Так что счел за лучшее на глаза им сегодня не попадаться, а потянуть время пока товарищ мой точно не разузнает, что они там против меня замыслили. Благо сегодня есть кому меня заменить у операционного стола. А обыск? Пусть. Ничего не найдут.

– Андрюх, может тебе для поддержки духа рюмашку опрокинуть? У деда есть, говорят же, что истина в вине, – подмигнул Илья.

– Да истина, может, и в вине, а здоровье в воде.* Обойдусь.

– Да ну… – с сомнением покачал головой Алексей. – Никого нельзя арестовать просто так, для этого должно быть мотивированное решение суда. Задержать могут. На семьдесят два часа, чтобы так сказать «пресечь» или «предотвратить».

– Так нечего уже пресекать. Как говорится, спустя лето, да в лес по малину.

– Ага, упустил зайку, так не айкай, – хмыкнул дед.

– А им что? Взяли да и «айкнули». Вот как бы нам теперь не «ойкнуть», – нахмурился Андрей.

– Мужики, а в чем заковыка? – непонимающе обвел глазами собравшихся Павел.

– Да, ты же не в курсе. Андрей у нас военный хирург. Не так давно в госпиталь доставили раненых с ТОЙ стороны, тайком конечно. В свой не успели бы. Ну, двое все одно умерли, а остальных Андрюха прооперировал и быстро их потом спрятали. Все вроде было шито-крыто, пока не нашлась какая-то сволочь среди своих же, стуканула. У нас теперь как? «Оказывающим содействие в выявлении», – с отвращением произнес он, – теперь может выплачиваться денежное вознаграждение. Кто-то, похоже, и «вознаградился». Ну и взялись за нашего друга всерьез – он теперь фигурант «почетного» списка на сайте «Миротворец» – скривился Борис.

– Ого… – с уважением взглянул на Андрея Павел. – Так они все равно ничего не докажут, фактов-то нет. Да и на обыск должна быть санкция прокурора.

– Павел, а ты что, всерьез думаешь, что им факты нужны? Согласно действующему законодательству, в неотложных случаях нет проблем обыскать и без санкции. Андрюха же наш теперь «террорист», – хмыкнул иронически Илья,  – стало быть, случай что ни на есть самый «неотложный». Задержать – это они по любому смогут. И, кстати, для них плевое дело растянуть до пятнадцати суток  срок задержания в семьдесят два часа. Как бы из-за процедуры.  А поскольку в ходу сейчас беспредел… Да на сколько угодно! – махнул он безнадежно рукой.

– Есть, братцы, кое-что и похуже. Давайте выйдем на воздух, погодка хорошая, да и курить хочется. – Андрей встал из-за стола. За ним гурьбой потянулись остальные.

Немного подумав, Анна двинулась за мужчинами и села на длинную скамью у входа в хозблок рядом с дедом Серегой, Ильей и Андреем, остальные примостились на досках сложенных подле скамьи.

– Вчера вечером я узнал, что наш главный спонсор, который выкупил для детского центра этот особняк и довел его до ума, угодил под санкции. Теперь по закону, его право пользоваться и распоряжаться этим особняком и всем принадлежащим ему имуществом должно быть временно ограничено. Но, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Особенно у нас сейчас.

– Как? – изумленно взглянул на Андрея Илья. –  Санкции против своих граждан? Но это же…

– Илья, ты хоть в прошлом и юрист, но сущее дитя, – не дал ему договорить Андрей, – забыл поговорку –  закон что дышло: куда повернешь, туда и вышло?

– А у нас еще говорили: закон как та паутина – муха увязнет, а шмель проскочит, – поддакнул ему внимательно слушающий разговор дед Серега.

– Точно. Санкции сейчас в моде и потому закон этот толкуется весьма широко. Коли назвали тебя террористом – получи санкции! Поди потом докажи, что ни сном ни духом никакой ты не террорист. И не отмоешься! Так что похоже не будет здесь никакого Центра… Этот собственник, конечно, не редька с огорода, будет оспаривать это дело, но вы же знаете… Пока то да сё, устроить здесь могут что угодно.

– Да подпалить бы хотя. Спалить совсем не спалят, для самих лакомый кусок, но видимость могут сделать. А там оформляй, как хочешь, – с досадой бросил Димка.

– А он дело говорит, – поддержал друга Алексей, –  к примеру, так называемых «активистов» сюда подтянут. Метод испытанный.

– В общем, братцы, всем смотреть в оба. Нужно не дать здесь этим гадам порезвиться.

– Ну, с этим и так понятно. С тобой вот что делать, Андрюха?

– Сегодня я как-то отбоярился. А вот завтра у меня две серьезные операции, если еще кого не подвезут. С операций точно не снимут. Сейчас я уеду. Надо связаться кое с кем, обговорить ситуацию. Как говорил Попандопуло – «шо-то мне не нравится здешний режим. Чует мое сердце, шо мы накануне грандиозного шухера», и у нас здесь, и на фронте, – горько усмехнулся Андрей и загасив сигарету встал. – Илья, ты как всегда остаешься здесь за старшего. Мужики, а вы со мной. Ты тоже останься, – придержал он Павла за плечо, – давно с отцом не видался, хоть поговорите. Да и здесь если что ему с Ильей подмогой будешь.

– Лады.

Подождав пока все разойдутся по машинам, а дед с Павлом скроются за дверью хозблока, Андрей подошел к Анне. Некоторое время они молча смотрели в глаза друг другу. Анна первая опустила взгляд, стараясь скрыть подступившие слезы.

– Прости меня, Аня, – только и смог выговорить Андрей, – прости. Легонько сжав ее руки, он резко развернулся и быстро пошел к своему автомобилю.

__________

* Истина в вине – знаменитое высказывание Плиния Старшего, но у фразы есть продолжение: «… а здоровье в воде».

Глава 13. Отец и сын.

  Прислонившись к сосне, Анна провожала взглядом удаляющийся автомобиль Андрея, пока совсем не исчез он из виду, пока не растаял и пыльный след его, долго еще висевший над дорогой.

Она больше не сетовала на то, что Андрей уехал так и не поговорив с нею. Гнетущее опустошение поглотило все пространство ее души – она не чувствовала ничего. Равнодушным взглядом проводила прошедшего мимо нее с ведрами полными родниковой воды Илью, равнодушно глядела, как вслед за ним в дверь хозблока тенью метнулся давешний ее знакомый – огромный серый кот.

Через несколько минут Илья снова вышел во двор и направился к ней.

– Аня, пойдем на кухню, поможешь мне разобрать продукты, пока дед с сыном наговорятся вволю после долгой разлуки.

Анна молча кивнула и пошла за ним. На кухне она также не проронила ни слова, отвечая на реплики Ильи лишь кивками головы, да и то, часто невпопад.

Озадаченный ее поведением, он внимательно посмотрел и не стал больше заговаривать с нею. Молча, они продолжили сортировать привезенную снедь. Когда с делами было покончено, Анна наконец нарушила тишину: «Сегодня  я останусь в своей комнате».

– Аня, это ты зря, мало ли что…

– Что – «мало ли что»? – с какою-то даже неприязнью процедила она. Это же сын деда Сереги утром в окно ко мне заглядывал, а не какой-то… –  Не договорив, она быстро вышла, оставив не успевшего проронить ни слова в ответ Илью в полном недоумении. Всегда спокойная и доброжелательная Анна поразила его произошедшей с нею переменой. Некоторое время поразмыслив, он неопределенно пожал плечами и принялся укреплять расшатавшуюся ножку табурета.

Выйдя из комнаты, Анна долго стояла во дворе, глубоко вдыхая чистый вечерний воздух. Понемногу, то ли от дуновения свежего ветерка напоенного ароматом разогретой за день хвои, то ли от нежного щебета какой-то маленькой пташки прилетевшей на нее поглядеть, на душу Анны снизошел покой, вытеснив прежнее чувство опустошенности и потери. Подивившись столь странной и, по сути, беспричинной перемене, она вошла в свою комнату. Из огромного зеркала на нее в упор взглянуло ее собственное отражение исполосованное уродливыми трещинами. Ей показалось, что они как живые, и все больше заполоняют поверхность зеркала.

– А ведь они скоро захватят всю поверхность и тогда это зеркало рассыплется. Как рассыпалась моя жизнь, – безучастно констатировала она.

Теперь уже без страха она глядела на свое искаженное отражение. И, странно, чем дольше вглядывалась она в себя, тем спокойнее становилась, еще не отдавая отчета себе отчего это так.

– Обязательно нужно сказать, когда все вернутся, чтобы это зеркало вынесли вон. Все забываю и забываю…

В эту минуту у нее возникло ощущение, что  вместе с разбитым зеркалом уйдет из этой комнаты, из ее жизни и нынешняя тоска и все то, что разъединяет сейчас ее с Андреем. Анна не понимала что это такое, но чувствовала – оно непременно уйдет.

Не знала она в ту минуту, что придется пережить ей еще много взлетов и падений, прежде чем в жизни ее наступит хоть какая-то ясность. Или же не случится это никогда?

***

Вошедший с ведрами полными ключевой воды Илья едва не наступил на пробравшегося вместе с ним в комнату и метнувшегося к Павлу здоровенного серого кота.

– Ах ты, террорист чертов, чтоб тебя! – отряхивая со штанов расплескавшуюся на них воду, выругался Илья. – Откуда такой красавец? Наш вроде черный был.

– Это не террорист, это мой боевой товарищ, – рассмеялся Павел, прижимая к себе и гладя по пушистой голове забравшегося к нему на колени, громко урчащего кота.

– Ну, хорош, Фугас, не приставай, нам поговорить надо. Вон плошка с едой, иди, подкрепись. Кот, поощряемый дружеским пинком, послушно соскочил с колен и потрусил к плошке.

– Тут же где-то Грач, это его плошка, – забеспокоился дед. Они уже днем только так драли друг друга, кабы снова войны между ними не вышло. – Он привстал и огляделся.

– Ладно, я ушел к себе, если что будет нужно, зовите. Анна у себя. – Илья вышел.

– Я его в комнате закрывал, когда ж он выскользнул? – все не мог успокоиться старик. Однако он ошибался. Притаившись за  шкафом, Грач пристально наблюдал за чужаком, однако себя не обнаружил даже когда Фугас подошел к его плошке и стал жадно поглощать его еду.

– Ну и дела у вас тут, батя, я что, опять на войну попал? – сидя на диване рядом с отцом обнял его за плечи Павел.

– Похоже, так.

– Как же я соскучился по тебе, батя…  Мать вот не застал… Знаешь, кабы не… то и сейчас… – запинаясь проговорил Павел и не договорив замолчал.

– Эх, сынок, на пальцах можно дни пересчитать, когда виделись мы с тобой… Каждый раз на новую войну уходил, на войну ты нас и променял, – тяжко вздохнул старик. – Уж как мать тебя просила остаться с нами, слез сколько пролила. Да куда… Неужто война тебе слаще?

Сейчас-то другое дело – родной дом разбомбили, родной край почитай изничтожили. Да, тут защищать надо. А что тебе та Чечня, тот Карабах, Абхазия?

– Отец, я военный. Судьба такая.

– Никогда нам про свои войны не рассказывал. Оно и понятно, что там хорошего… Мать не хотел расстраивать? Так она и так расстраивалась столько…

– Да, по правде, отец, и тебя. Сам говоришь – ничего в войне нет хорошего.

– Меня? Да я столько на своем веку повидал! Устал расстраиваться. Ты тогда далеко был, когда меня покалечило, – похлопал он себя по ногам, – и кончилась моя шахтерская работа.

– Ты не рассказывал, как это случилось.

– Так когда было рассказывать…

– И то правда. Прости меня, батя. Ты же видел – побуду на гражданке неделю и начинаю маяться. Знаешь, кто там побывал, не может уже с войны вернуться. Живет она в нем, тянет проклятая…

– Понимаю. Я когда из шахты ушел, думал – все, теперь хоть поживу. А оно до сих пор, так и тянет туда, в мешок этот каменный, в подземелье, по ночам снится.

– Обвал-то как случился?

– Да как… Сперва услышали, будто жахнул гром в призабойном пространстве – это где находятся наши проходческие или выемочные машины, средства доставки, забойная крепь. Комиссия потом сделала заключение, что на вводе в комбайн крысюки изоляцию на кабеле погрызли, а мы проморгали. Из-за деформации его возникла электрическая дуга. Ну, метано-воздушная смесь и рванула. Все трещало, сыпалось, гремело, как будто будто катилось что-то. Ударная волна сметала все на своем пути. Рельсы разворотило, в кольца поскручивало. Свет погас, воздух раскалился, пыль такая висела, что фонари на касках еле отсвечивали.

Меня и еще двоих углем привалило. Вот память осталась – хромаю, ноги перебило. А тут еще крысюков тьма набежала. Мы их еле успевали налобными фонарями отгонять – кровь твари почуяли, так и норовили куснуть. А ты говоришь –  расстраивать не хотел… Рассказывай, Павлуша, все как есть рассказывай.

– Давай-ка, батя, сначала чайку попьем. Сейчас согрею. Небось, у тебя и в горле пересохло? За чаем веселей разговор пойдет.

– Прилягу я, сынок, что-то сегодня ноют и ноют, – потер он ноги. А чайку  – это хорошо. Не повредит.

14. Рассказ Павла

  Пока Павел занимался приготовлением чая, под мирное позвякивание посуды, тихое журчание воды льющейся в чайник, дед Сергей едва коснувшись подушки, мгновенно провалился в дремотное забытье – сказалось пережитое волнение. И в этот краткий миг успел увидеть сон – он и жена его Маша, молодые, веселые, бегут по цветущему лугу. Держа их за их руки, бежит вприпрыжку маленький Павлик и все они громко и радостно смеются. От звука собственного смеха старик очнулся. Поняв, что он только что смеялся вслух, взглянул на сына и сконфуженно закашлялся.

– Что-то хорошее приснилось, батя? – пододвинул Павел к дивану табурет с исходящими ароматным паром кружками. – Да ты полежи еще пока чай немного остынет, а я возле посижу, – придержал он отца за плечо. Что ж тебе такое хорошее приснилось? Ты таким счастливым выглядел.

– Мы часто с тобой и твоей мамкой на луг что за поселком ходили, Цветов там… Птицы поют… Мы бежим, смеемся… Вот сейчас и приснилось. Небось, теперь и луг тот снарядами весь перепахан…

– Окопы там, отец. Да воронки. А цветы все равно промеж них этой весной пробились. Птицы только попрятались. А может улетели подальше от взрывов.

– Долго ты добирался сюда, сынок? И как нашел меня?

– Да мог и совсем не добраться, кабы бы не Федор. Помнишь его? На скорой работал.

– Как не помнить. Когда нас после обвала забирали, он там был, да и потом меня подлечивал. И мамку твою.

– Так вот его брат Василий и мотался в поселок узнать про тебя. Пока я в это время тайком раны залечивал в подвале у Федора. Там у него так все устроено, что…

– Сынок, ты мне зубы не заговаривай, – перебил его отец, –  знаю я про его подвал, и чем он там занимался, тоже знаю.

– Да не заговариваю я зубы, просто история слишком невеселая…

– А я веселого уже давно ничего не жду. – Кряхтя и потирая колени, старик сел. Отхлебнув из кружки, он вопросительно посмотрел на Павла, – А почему тайком, а не в больнице?

– Я когда вас с матерью вывез на подконтрольную сторону, в станице нашей оставалось еще много народу. В основном, старики да работяги, у которых дома более-менее после обстрелов уцелели. Дети  их и внуки от войны сбежали, а они не захотели родные дома покидать.

Так вот, вернулся я, а там сюрпризец – станицу заняла добровольческая спецрота милиции особого назначения. И название-то какое себе придумали! Нет, чтобы по простому – «Тайфун», так куда тебе – «Тифон»!* Наверное, чтоб страшней было и непонятней.

Половина этой роты – бывшие «сидельцы», видно зачитывались в тюремной библиотеке «Мифами древней Греции», –  отхлебнув чая, скептически хмыкнул Павел. – Другая половина – бывшие менты. И что интересно – все эти вурдалаки не пришлые какие, а свои же, выходцы из близлежащих же станиц и поселков.

– А что за «Тифон» такой?

– Да так, отец, древние греки звали чудовище, великана силы неимоверной. Когда он шел, то плевался огнем, и от этого все погибало и рушилось вокруг. На деле это название оказалось «не в бровь, а в глаз»! – нахмурился Павел  и пригубил остывшего уже чая.

– Батя, давай горяченького налью.  – Он протянул руку за кружкой, но вместо этого вдруг легонько тронул отца за рукав. – Ты только посмотри, батя! Чудеса, да и только!

У окна рядочком мирно сидели Грач с Фугасом. Вид у них был такой, будто и они с интересом слушали рассказ Павла. Заметив, что на них обратили внимание, Фугас принялся старательно вылизываться, а Грач вальяжно подошел к старику, потерся о его ноги и плюхнулся рядом на подстилку.

– Ну, слава Богу, хоть здесь войны не будет, – рассмеялся Павел.

– Да кто его знает… –  неопределенно покачал головой дед. – Так и что же тот… как его?

– «Тифон». Ни дна б ему, ни покрышки! Эти «вояки» должны были заниматься разведывательно-диверсионной работой, мало того, у них еще было задание – выполнить несколько частных заказов по рейдерству. Только воевать они не хотели, участия в боевых операциях не принимали. Сидели в станице и кошмарили местных жителей. У их командира и позывной был соответствующий – «Пиранья». Пять судимостей за спиной, типа погашенных. Здоровый такой детина, что та оглобля.

Обосновались они в больнице, ну и понеслось! Под зданием ее был огромный подвал с кучей каморок по бокам коридора. Так эти «Тифоновцы-Пираньевцы» приспособились там «Винт» варить. Многие из них «висели» на «Фене», нервишки свои вздергивали. Почти все поголовно «нерпами» были. На нормальном языке, наркоманами значит.

– Это что, наркотик такой?

– Ну да. «Фен», амфетамин. Во Вторую мировую войну США, Великобритания, Германия, Япония снабжали им своих вояк для поднятия духа и выносливости. Даже Гитлер прибегал к ним желая подкрепить свои силы, он был настоящим наркоманом со стажем.

– Наши на войне тогда для храбрости фронтовые сто грамм употребляли, а не гадость эту, – покачал дед головой.

– Что интересно – этим выродкам наркотики было можно, а за пьянку, их командир с позывным «Пиранья» люто подчиненных наказывал – бил нещадно и такое вытворял с ними, что об этом и вслух не скажешь. Свои же его как огня боялись. Кажись, чайник вскипел, – Павел встал, засыпал свежую порцию заварки в чайничек, залил кипятком и снова уселся рядом с отцом.

– Батя, а ты помнишь Матвеевну с соседней улицы? Ее еще парализовало перед самой заварухой.

– Помню. Ее сын на нашей шахте проходчиком был.

– Как начались обстрелы, он жену и детей в охапку и сбежал на подконтрольную территорию. Матвеевну не забрал, соседка за ней присматривала. Так вот эти… – Павел не выдержал и грубо выругался, – зашли к ней в дом, перерыли все. Что было ценного – забрали, даже из-под старухи выдернули новый матрас. И поминай, как звали. Соседка утром пришла, а Матвеевна валяется на полу за кроватью. Мертвая. Зимой дело было.

Вот так они якобы зачистку проводили – вламывались в дома; стреляли собак; мужиков всех возрастов, построив, использовали как живые щиты для прикрытия от снайперского огня; под конвоем уводили в больничный подвал и там над ними всячески измывались. Раздевали догола и заставляли танцевать, пытали током, избивали, чем ни попадя. Одного пожилого работягу подвесили кверху ногами, да так и продержали, периодически избивая, больше трех суток. А кто возбухал – убивали. Каждого «пленного» заставляли забирать с собой из дому все мало-мальски ценное, даже бытовую технику. А потом это награбленное добро почтой отправляли родне.

– Свят, свят, свят… – истово перекрестился старик, доселе ни разу не посещавший церковь, да и в Бога не особо верующий.

– Ну, дождались мы пока эти «Пираньи» по своим рейдерским делам из поселка слиняют и решили вызволить народ из подвала. Эх, маловато нас было… Основные силы в боях были подвязаны. Но терпения больше не было на все это смотреть. Пошли мы. Перебили тех, кто охранять остался и уже вывели большинство мужиков из подвала. Среди них и пацаны малые были. Даже детей, сволочи, не жалели. Ну и тут началось…

То ли что-то у этих вражин не срослось, то ли стуканул кто, только они нас недалеко от больницы и «приняли». Бой завязался не на жизнь – их раза в два больше нашего было. Перестреляли они и нас, и тех, кого мы вывести успели. Свалили на телеги, отвезли в лесок и там свалили в большую воронку.

– А ты как же?

– Так и меня туда же пристроили, думали мертвый. Спасибо Федору да Степану, они видели, как убитых в яму скидывали. Пришли потом землей трупы присыпать, чтоб зверье не надругалось. Вот он мой спаситель, – указал он на Фугаса. Почуял, что живой я, лег мне на грудь и не дал помереть от холода, а потом, когда мужики подошли, голос подал. Так меня и спасли, а то бы не встретились мы с тобой больше.

Старик потрясенно молчал.

– Прости, – обнял его Павел, – ты спросил – я рассказал. Наверно не надо было… – При этих словах он ощутил, как тело отца вдруг обмякло в его руках, и грудь старика сотрясли рыдания.

– Ничего, батя, поплачь… Ничего… Я живой, я здесь теперь. Мы с тобой еще повоюем, – шептал он, крепко прижимая к себе отца, а у самого по щекам струилась соленая влага.

___________

* Тайфун – от кит.  – сильный ветер; от др. греческого – Тифон (мифическое чудовище олицетворение огненных сил земли и её испарений, с их разрушительными действиями).

15. Он был один

Покинув территорию Центра, Андрей выехал на трассу, но вместо того, чтобы ехать на встречу с приятелем-«комитетчиком», доехав до знакомой грунтовки, он свернул в лес.

– Зачем торопиться навстречу плохим вестям? От этого они лучше

не станут. Увяз коготок в «Миротворце», так что, теперь всей птичке пропасть? – продираясь напрямик сквозь кусты, усмехнулся он. – Э, нет! Не на того напали, господа революционеры! Мы пойдем другим путем, как говорил товарищ Ленин, и будем разгребать проблемы по мере их поступления.

      Дойдя до поляны, он уселся под сосной, где когда-то сидели они вдвоем с Петром и, прикрыв глаза, на несколько минут погрузился в умиротворяющие звуки лесной жизни.

Нужно было бы позвонить в госпиталь, узнать, чем закончился визит правоохранителей, но он все тянул, ему не хотелось разрушать этот редкий и блаженный миг единения с природой.

Не то чтобы он страшился возможных неприятностей, нет, все лишнее было вывезено и спрятано, все следы пребывания опасных пациентов скрыты, но…

– Но откуда-то же они узнали, – стряхнул он наконец с себя благостную расслабленность и стал перебирать в памяти всех коллег причастных к спасению так называемых «сепаров». – Может быть, я напрасно грешу на них и протечка совсем в другом месте? Но в каком? – И он снова и снова перетасовывал имена людей, с которыми работал бок о бок не один год.

Наконец ему наскучило это занятие –  «не может быть предателем кто-то из них»,– решил он. Достав телефон, заблокированный на это время во избежание нежелательных  звонков,он включил его. Но только лишь собрался набрать номер своего зама, в кармане звякнул второй мобильный, предназначенный исключительно для личных звонков. Андрей взглянул и недовольно поморщился. Вот с кем бы ему сейчас совсем не хотелось говорить, так это с Валерией.

– Надо же было так сглупить, – рассердился он на себя, – ведь зарекался никому личный номер не давать кроме близких друзей. Любовная горячка видите ли старого болвана одолела! – добавил он к «болвану» несколько крепких ругательств.

Будучи не в духе, он бывало не жалел для себя и более грубых словечек. В эту минуту он был очень сильно не в духе. «Ладно, раз так, то у нее и узнаю, чем завершился визит блюстителей».

– У телефона, – сухо отозвался он.

– Здравствуй, Андрюша, вчера «эти» ушли ни с чем.

– Вот как! «Андрюша»! – с раздражением отметил он и, вспомнив с какой интонацией произносила так его имя Анна, неожиданно почувствовал острый укол раскаяния.

– Интересовались, почему меня нет? – неожиданно неприятным скрипучим голосом спросил он и чтобы как-то оправдать это,  откашлялся.

– Твой зам сообщил следователю, что ты заходил только для того, чтобы уточнить кое-какие текущие вопросы. Но сразу же и уехал, так как у тебя выходной день.

– И как все прошло?

– Следователь оказался милым, довольно молодым человеком лет сорока. Вежливым таким, обходительным, и к тому же…

– Да не нужна мне его характеристика! Валерия, давай по делу, я тороплюсь.

Лера обиженно выдержала паузу и продолжила уже другим, вкрадчивым тоном: «Андрюша, а что ты так сух со мной? Мы ведь уже отошли от официоза… – слышно было, что она улыбается, – расстроился?»

– Не время сейчас выяснять подобные вопросы. Валерия, говори по существу, – раздраженно процедил Андрей. Он намеренно избегал называть ее Лерой.

– Не время так не время, изволь, – в тон ему ответила собеседница. Ей мгновенно передалось его раздражение. Она злилась и уже очень сожалела, что позвонила ему – «Вот же солдафон! Однако не стоит портить с ним отношения, мало ли что», – взяв себя в руки, она продолжила:

– Следователь предъявил постановление о производстве обыска, был очень недоволен, что тебя нет, и все пытался тебе дозвониться. – «Хорошо, что у меня два мобильных, –  усмехнулся про себя Андрей, – как оказалось, совсем не лишняя предусмотрительность».

– Потом он предложил Михаилу Петровичу добровольно выдать «подлежащие изъятию документы», и сказал, что в этом случае можно обойтись без обыска. Как вы и договорились, твой заместитель отдал им всю затребованную документацию.

– И все?

– Еще он коротенько, думаю больше для проформы, побеседовал со всеми, кто был в отделении. А были все кроме тебя. С каждым в отдельности.

– И с тобой?

– Как со всеми.

Валерия предпочла утаить от Андрея подробности разговора со следователем. С нею он явно говорил совсем не так, как с остальными. Для начала осыпав ее комплиментами, он принялся задавать казалось бы естественные для сложившейся ситуации вопросы: дружный ли у них коллектив, не слишком ли строг заведующий, большая ли у нее нагрузка.

– Гляжу я на вас, Валерия Александровна – глядя ей в глаза и улыбаясь, говорил он, – не место такой красивой женщине в военном госпитале.

– А где же ей место, этой красивой женщине? – не смогла удержаться от легкого кокетства Лера.

– Позволите ли называть вас просто Валерия?

Она пожала плечами.

– Валерия, раненых поступает много? Были ли среди них какие-нибудь особенные? – с нажимом на слове «особенные» испытующе уставил он на нее карие, почти черные глаза.

– Раненые, как раненые… Я не знаю, последнее время ничего такого особенного. Я ведь поступила сюда совсем недавно.

– А вы спросите у коллег. Ко мне они все вон как настороженно отнеслись, а вы такая милая. У Андрея Владимировича спросите, мне ведь с ним не повезло увидеться.

– У заведующего? Я? Его подчиненная? Как вы это себе представляете?

– Нет, вам Валерия определенно здесь не место. Такому бриллианту нужна соответствующая огранка.

– Грубо льстите, – усмехнулась она.

– Ну да, ну да… – неопределенно покачал он головой, не отводя от нее взгляда. Я слыхал, что в Горздраве скоро отличное местечко освободится. Послушайте, а что если нам обсудить это на днях в хорошем ресторане? Соглашайтесь!

Даже привыкшая к постоянному вниманию мужчин, Валерия от таких скоростей на минуту утратила дар речи. Пока она собиралась с мыслями, резвый следователь вскочил и, бросив на ходу: «Я позвоню вам. Скоро!»  направился к двери, но сразу же быстро возвратился и, запечатлев на ее руке насильственный поцелуй, исчез.

– Это он что? Вербовал меня? Думает, наверное, что слабое звено в коллективе нашел. Ну-ну!  Хотя… Если он не соврал про Горздрав… Посмотрим еще, кто кого переиграет. Лера уже решила, что если шустрый следователь позвонит, она не откажется от похода с ним в ресторан. Так, на всякий случай.

Ну и как могла она рассказать о подобной беседе Андрею? Да никак.

– Чем же закончился визит следователя и компании? – Андрею хотелось скорее завершить разговор.

– Как он выразился на своем птичьем казенном языке – «по результатам рассмотрения документов», вызовет тебя не беседу. Так и сказал – «на беседу». Не на допрос. Ну и еще… – она замялась и замолчала.

– Что – «еще»? – Андрей уже начал терять терпение.

– После разговоров с персоналом следователь беседовал еще и с начальником госпиталя, – она снова замолчала.

– И?..

– И настоятельно порекомендовал ему снять тебя с должности заведующего отделением. Так что ты наверное больше не…

– Баба с возу, – Андрей не дослушав, и не попрощавшись, нажал отбой. – Пусть она лучше считает меня хамом и мужланом, чем надеется продолжить то, что продолжать не следует, – пробормотал он, пытаясь заглушить в душе неприятное чувство досады на себя. Подобная грубость всегда давалась ему с трудом и неизбежно влекла за собой раскаяние, но Андрей давно понял, что иногда требуется представить себя людям в этом качестве для пользы дела. – Да, для пользы дела, а сейчас для чего? Для пользы себя? Вот так одна ошибка, один необдуманный поступок совершенный под влиянием эмоций и влечет за собой целый ворох других… А все почему? Из трусости сказать правду, из опасения обидеть? Так вот обидел же! За что? За то, что сам как юный дурак поддался влечению плоти? Валерия-то причем? Она женщина. Молодая. А я старый стреляный волк. Эх…

Встав, он отряхнул с одежды прилипшую к ней сухую хвою, пару любопытных муравьев, вздохнул и огляделся вокруг.

Давно знакомая поляна, и та сегодня казалась ему тусклой и неприветливой хотя, как и прежде. по ней там и сям были разбросаны кустики каких-то фиолетовых цветочков, а между ними жизнерадостно алели шляпки мухоморов. Две сороки громко стрекоча выясняли отношения у дальних кустов, муравьи, выстроившись в колонну, тащили к своему жилищу мертвого жука. Сейчас все это наводило на него тоску. Он был один.

«Давно ходил босиком?» – вспомнилось ему счастливое лицо Петра. Вспомнилось, как шли они вдвоем по этой тропинке, и теплая слежавшаяся хвоя пружинила под их босыми ногами.

– Как же не хватает мне тебя, дружище… – чувство невосполнимой потери раскаленным прутом пронзило его сердце. Он поднял голову и увидел, как в просвете между качающимися вершинами сосен  мелькнул кусочек неба. И в это мгновение будто взглянули на него с высоты глаза его утраченного навсегда друга.

Не в силах больше находиться там, где все напоминало краткие минуты такого редкого в его жизни счастья, Андрей стремительно пошел к автомобилю и, выехав на трассу, утопил педаль газа в пол. Больше профессии примиряла его с жизнью только скорость.

16. Плачущая женщина

Проклятое зеркало не давало Анне покоя, оно притягивало ее как магнит. Вот и сейчас она не смогла пройти мимо и остановилась возле него, пристально вглядываясь в свое отражение. В эту минуту, искаженное безобразными, разбегающимися во все стороны трещинами, оно отчего-то уже не пугало ее. Напротив, вызвало даже ироническую усмешку.

– Точь-в-точь «Плачущая женщина» Пикассо! А что? Может статься, что и он писал свою «плаксу», глядя на отражение своей натурщицы вот в таком же точно разбитом зеркале, – усмехнулась она. – Господи, ну и придет же такое в голову! А все от безделья. «Пора, мой друг, пора! – нараспев процитировала она Пушкина, доставая из шкафа большую сумку. – На свете счастья нет, но есть покой и воля. Если есть, конечно». – Анна принялась быстро укладывать в нее свои вещи.

– Все. Уеду. Пора. Центр, похоже, скоро отберут, и что мне тогда здесь делать? «Прости меня, Аня»… За что же прощать мне тебя, Андрюша? –  бормотала она, с ожесточением заталкивая в сумку свои одежки. – Нет, не разбитое зеркало нужно убрать из этой комнаты, а меня со всеми моими глупыми иллюзиями и надеждами!

Через приоткрытую форточку доносился стук, металлический скрежет и невнятные голоса.

– Мужчины что-то мастерят. Работают. Значит, верят, что Центр удастся отстоять. Может быть. – Она надавила на сумку коленом тщетно пытаясь застегнуть сопротивляющийся замок. Может быть… Только без меня. Теперь – без меня!

На нее вдруг накатила волна жалости к себе. Оставив свое занятие, Анна упала, закрыв лицо руками, на топчан.

– Но почему? – шептала она с тоской, – почему столь успешная в своей профессии, теперь я оказалась не у дел? Почему в личной жизни постоянно оказываюсь на вторых ролях? Ха! Так уж и постоянно! – тоска ее вдруг сменилась злой обидой на себя. – Тоже мне, Мессалина выискалась! Какая это у меня «личная жизнь», где она? Всего-то на пальцах перечесть! Половину этой своей «личной» жизни я провела в ожидании встречи с Петром, а по сути, в ожидании «с моря погоды»! И вот результат – не пробыв со мною рядом и недели, он переметнулся к Зинаиде, которая оказалась не такой рохлей, как я. А впоследствии, даже благороднее меня.

Андрей… Я рядом, а все его мысли о жене Вере. О той, кого больше нет на свете, как больше нет и Петра. Андрей даже Центр назвал ее именем. Где здесь я? Нет меня. Меня – нет!

Да что со мной! Что за недостойные мысли! – опомнилась она наконец, и горячая краска стыда проступила на ее заплаканном лице.

Глухая стена, ранее не дававшая ей в полной мере осознать происходящее, внезапно треснула, как это злополучное зеркало, рассыпалась в прах, а из обнажившегося зазеркалья взглянула ей прямо в сердце истина.

– Вот оно! – воскликнула Анна, – Всю жизнь мне было удобно любить не живого человека, а мечту, иллюзию! Да-да, именно – удобно! Не нужно ни с кем делить докучный быт, можно, мечтать, страдать, ждать, разочаровываться, надеяться. Все эти эмоции служили топливом для моего творчества. И всем этим руководил подсознательный страх. Страх растратить эту драгоценную творческую энергию на живые чувства. Боже мой, но ведь это почти Средневековье…

В те времена главным источником вдохновения считалась недостижимая, платоническая любовь. Чем не пример Петрарка? Да нет, – тут же с досадой покачала она головой, – сейчас не Средневековье, да и где тот Петрарка? Я довольствовалась тем, что проживала судьбы своих героинь, проживала их страсти, их любовь, каждый раз становясь одной из них. В итоге и сама превратилась в разбитое на множество осколков отражение, а жизнь моя – на уродливое лицо той самой «Плачущей женщины». Вот он корень зла! Увы, не удалось мне избежать профессиональной деформации…

Анна встала и подошла к окну. Так ясно припомнилась ей ночь, когда Андрей пришел к ней измученный и усталый после тяжелой многочасовой операции. Она накормила его и уложила спать, а сама почти до утра, вот так же как сейчас, простояла у окна.

– Ему нужна любовь, нежность, а я…  бог мой, а я до сих пор не готова к настоящим чувствам. Жалела его, как жалела бы мать, и боялась ступить за эту черту.

Она хорошо помнила, как уложив Андрея, стояла у окна и, глядя в черноту ночи, повторяла словно заклинание: «Еще не время. Ведь и Толстой говорил: «Есть только одно важное для всех дело в жизни – улучшать свою душу. Только в этом одном деле человеку не бывает помехи, и только от этого дела человеку всегда бывает радостно». Взяв на вооружение эту пленившую ее фразу, она всю жизнь стремилась именно к этому – «улучшать свою душу».

Радостно почему-то не было.

Тогда, стоя у окна, она долго с нежностью глядела на спящего. Вдруг лунный луч упал ему на лицо и потревоженный призрачным светом, Андрей приподнялся на подушке. Несколько мгновений он глядел в ее сторону и… не сказал ни слова. Он не позвал ее. И она не подошла к нему.

– Сколько же я наделала ошибок… Да что там… Неужели нужно было прожить половину жизни, дойти до сегодняшней горестной точки, чтобы наконец понять это. Какое гибельное заблуждение следовать не велению сердца, а чужим, пусть даже самым благородным суждениям. Никто ведь не знает, какой опыт предшествовал им, что следовало за ними. Они были вырваны из контекста чьей-то жизни совсем не похожей на твою. До чего же легко упасть в бездонную яму отчаяния следуя чужому опыту, не дав себе труда осмыслить его, не доверяя себе. Упасть в ту яму, в которую сейчас лечу я.

Быть может, долго еще предавалась бы Анна бесплодной тоске, если бы от горестных мыслей не отвлек ее гул мотора за окном, визг тормозов и оживленные мужские голоса.

– Приехал кто-то, – безразлично отметила она, утирая слезы, однако даже не подошла к окну посмотреть – кто. Вскоре подъехал еще автомобиль. И через минуту раздался стук в дверь.

Глава 17. Чеширский кот  – Рысь

Когда в ответ на ее «войдите» дверь широко распахнулась, первое что увидела Анне – это искрящаяся радостью улыбка, словно рожденная потоком солнечного света ворвавшегося в дверь. И следом, в комнату шагнул Дмитрий.

Анна невольно тряхнула головой пытаясь избавиться от довольно странного впечатления, что улыбка Дмитрия живет своей собственной жизнью, она словно летит впереди него. И так было всегда. Настолько радостное, доверчивое, и даже слегка наивное выражение радости, можно увидеть разве что на лице у ребенка. Трудно удержаться и не улыбнуться в ответ. Но только не сейчас.

– И в самом деле «Чеширский Кот», – втайне усмехнулась Анна, вспомнив шутливое прозвище данное Дмитрию друзьями. – Но почему он всегда улыбается? Чему радуется? Он что, и убивал на войне с улыбкой? – Анна посмотрела на вошедшего Дмитрия почти с неприязнью. Она все еще не вполне пришла в себя после слез и горестных размышлений, и сияющее лицо Дмитрия казалось ей сейчас неуместным, как никогда.

– Привет, Аня! Что ж ты все одна да одна в четырех стенах, погода такая прекрасная! Хочешь, пройдемся с тобой к роднику? Я буду твоей охраной, одной сейчас небезопасно ходить в лес. – Дмитрий смотрел на нее ласково, почти с обожанием.

– Это он что, пытается так меня обаять? – чтобы не выдать своего раздражения, Анна, пожав плечами, молча отошла к окну.

– Ты, наверное, сейчас думаешь – хмыкнул он, – чему дурачок этот радуется? Согласен, наверное я и похож на глупого… – Дмитрий резко поднял ладонь, предваряя возможные возражения.

Анна опустила глаза, ей вдруг стало стыдно, неловко, и вместе с тем досадно, что он так легко разгадал ее мысли.

– Знаешь, Аня, –  взглянул он на нее в упор, – Андрей не один раз вытаскивал меня, можно сказать, с того света. С тех пор и радуюсь каждому дню, каждой минуте, каждому мгновению. Я наконец осознал, что такое жизнь, как она прекрасна, и до чего глупа, смешна вся наша мелочная суета. Радуюсь даже невыносимой боли – я улыбаюсь ей! Ведь она дает мне ощущение жизни, дает надежду, что  жизнь, быть может, подарит мне еще несколько радостных минут, дней или месяцев. Вот как сейчас, – с нежностью улыбнулся он Анне.

– Господи, что он такое говорит? – Анна ошеломленно глядела на Дмитрия, будто сейчас, прямо на ее глазах, произошло невероятное превращение – перед ней уже стоял не прежний Димка, которого она едва замечала, а совсем другой, неизвестный ей прежде сильный и уверенный в себе человек.

– А это что? – вдруг спросил он, указывая на сумку и разбросанные около нее вещи. – Аня, ты что… уезжаешь? – Он сделал порывистый шаг к ней, но сразу же заставил себя остановиться. Улыбка по-прежнему светилась на его лице, но теперь она была грустной и какой-то потерянной.

– Не уезжай! Не надо, Аня! Ты… – он запнулся, – нужна, очень нужна.

Не глядя на него, Анна лишь отрицательно покачала головой.

– Больше всего сейчас… я хотел бы тебе сказать… Выходи за меня, Аня, – произнес он, решившись, и вновь протестующе поднял ладонь, увидев расширившиеся от изумления глаза Анны. – Да, хотел бы сказать… – Его нежная улыбка, казалось, обнимала Анну, окутывая ее своим теплом и пробуждая в ее душе необъяснимый трепет. Кровь бросилась ей в лицо. – Но не скажу, – продолжил он и опустил голову. – Андрюхе я обязан жизнью.

К роднику они шли молча, потом долго в молчании сидели на скамейке, наблюдая как по стволу соседней сосны гоняются друг за дружкой белки. Достав из кармана горстку хлебных крошек, Дмитрий подманил стайку воробьев, бросив лукавый взгляд на Анну, и очень похоже изобразив их чириканье. Птицы бесстрашно клевали крошки у самых их ног, а на душе у Анны было так хорошо, как давно уже не бывало. Украдкой, она с благодарностью взглянула на Дмитрия.

– Не уезжай, Аня, – поймав ее взгляд, тихо сказал он, легонько коснувшись ее руки. От этого прикосновения, ее охватило  волнение, непонятная дрожь пробежала по телу. Анна поспешно отвела взгляд и поднялась со скамьи.

– Дима, пора уже мне возвращаться. Нам с дедом нужно заняться ужином. Наверное, все уже приехали.

– Все кроме Андрюхи. Он звонил, что у него операция внеплановая. Завтра тоже вряд ли приедет.

После ужина все разошлись кто куда. Павел с Ильей, Дмитрием и Алексеем ушли на периметр устанавливать сигнальные ловушки для возможных незваных гостей. Дед прилег отдохнуть.

Воспользовавшись тем, что в усадьбе остался один Борис, и сейчас как раз собрался покурить, Анна примостилась рядом с ним на сложенных у входа досках. Ей не терпелось узнать побольше о Дмитрии. До сегодняшнего дня она мало обращала на него внимания – Димка и Димка, один из друзей Андрея, слегка влюбленный в нее. Но сегодня взглянула на него совсем другими глазами.

– Боря, а это правда, что во время операции у Дмитрия сердце останавливалось?

– Трижды. Сердце у него останавливалось трижды. Честно сказать, никто из нас до конца не был уверен, что Димку удастся спасти. Рядом с ним взорвался фугас. Каким-то чудом у него уцелело лицо, а все остальное… – махнул рукой Борис. – В полевых условиях оперировали, в палатке. Вера была хирургом, а мы с Андрюхой ассистировали. Внезапно начался обстрел, снаряд попал в нашу палатку. Веру сразу… Ранение несовместимое с жизнью. Да мы все были ранены. Андрей вколол себе промедол и продолжил операцию начатую Верой. Я и анестезиолог тоже вкололи друг другу обезболивающее, и как могли, помогали Андрею.

Борис глубоко затянулся и надолго замолчал.

– Боже, как же Андрюха тогда орал! Никогда я его таким не видел, ни до, ни после. «Давай!» – орал он так, что перекрикивал рев рвущихся вокруг снарядов, а рядом, на другом столе, лежала его мертвая жена Вера. «Давай! – кричал он, – Ты не можешь так уйти! Давай, мать твою! Возвращайся! Как старший по званию, приказываю тебе, мерзавец ты эдакий!» И мат, и слезы пополам с пороховой гарью…  Я думал, у него самого сердце разорвется. Операция была сложнейшая, буквально по кусочкам Димку сшивали, не чаяли что выживет. Андрей закончил операцию и прямо возле операционного стола потерял сознание. Его потом долго еще выхаживали – раны оказались серьезными. Как он продержался, как мы все продержались – это у Бога нужно спрашивать.

Борис выбросил обжегший пальцы окурок и долго щелкал зажигалкой, пытаясь прикурить следующую сигарету. Анна потрясенно молчала, не в силах проронить ни слова.

– Мы думали, что Димка останется инвалидом. Лежачим. Ан нет! Восстановлением с ним занимался, как травматолог и массажист, я. Какая у него воля, как он тренировался! Впору Маресьева вспомнить. Кричал от боли, слезы текли, случалось, сознание терял. Но потом вставал и по шажочку, по шажочку… Шел! Сейчас и не догадаешься, что у него такие боли бывают, ни одно обезболивающее их снять не в силах. Да он старается и не прибегать к ним, подсесть боится. Только когда уже так плохо, что впору на стену лезть, ну тогда я или Андрюха, бывает, уколем его. И ведь, мерзавец эдакий, всегда улыбается, ты наверное заметила. Говорит, что боли радуется – живой, значит. Кремень! Что ты хочешь – военная разведка. С Ильей они вместе служили. Позывной у Димки там был – «Рысь».

– Рысь? – Анна удивленно подняла брови.

– Его фамилия Котов. Не знала? Рысь ведь тоже кошачьей породы и Димка своими повадками очень даже ей соответствовал – неслышный, невидимый, по деревьям и скалам карабкался, как дикий кот. Он был лучшим. Вот так-то.

Борис раздавил окурок и встал, Анна поднялась вслед за ним.

– А ты заметила, что он в тебя влюблен? – испытующе взглянул на нее Борис.

Анна неопределенно пожала плечами и опустила взгляд, не зная, что ответить.

– Заметила… – усмехнулся он. – Димка не умеет ничего скрывать, кривить душой тоже не умеет. Знаешь, что я тебе скажу… – Борис наморщил лоб, раздумывая – стоит говорить, или все-таки промолчать. Наконец, решившись, он посмотрел Анне прямо в глаза. Взгляд его был необыкновенно серьезен, и вместе с тем наполнен глубокой печалью. – Андрей мой друг, мы еще в Меде вместе учились. Он фанат своей профессии. И он – однолюб. После гибели Веры… Как бы тебе понятнее объяснить… К женщинам он только одной стороной повернут – мужской. Но может быть и хорошим другом. Вот как тебе. Ты прости, но я уверен, что дальше дружбы ваши с ним отношения до сих пор ни во что другое не перешли. Так ведь? Но он же… – Борис осекся и замолчал.

– А ведь Борис прав, за все это время Андрей не сделал ни малейшей попытки сблизиться со мной по настоящему, да и я… – В этот момент Анне вдруг открылось то, чего она не замечала, или попросту не хотела замечать.

– Вопреки расхожему мнению, что дружбы между мужчиной и женщиной быть не может… Поверь, может, –  тихо продолжил Борис. – Но тут уж либо одно, либо другое. Я его слишком хорошо знаю. Совместить не получится.

– Я это уже поняла, – тихо произнесла Анна.

– Ты, Аня, присмотрись к Дмитрию. Он заслуживает этого. Ты…

– Боря, на минутку! – подал голос выглянувший из двери хозблока дед Серега.

– Иду, Алексеич! Ты подумай, Аня, подумай, – обернувшись, уже на ходу добавил он, – мы ведь все уже не дети.

Глава 18. Поединок

Ранение оказалось очень серьезным, операция сложной, с критической потерей крови, внезапной остановкой сердца и сопутствующей всему этому нервотрепкой. Иного Андрей и не ожидал, иначе не выдернули бы его в такой нечастый выходной день, а постарались бы справиться сами.

– Неужели обыск напугал, побоялись ответственности? – пробормотал он, но тут же и устыдился несправедливой и недостойной мысли. – Когда это из моей команды хоть кто-нибудь за шкуру свою дрожал? Однако же нашелся среди них стукачок, нашелся… – тут же шепнуло непрошеное сомнение. – Выходит, доверяй, но проверяй? Тьфу! – с досадой тряхнул он головой, – что это я, старый скальпель, разворчался! Случай действительно серьезный, не чаяли парнишку и до госпиталя довезти. Правильно, что дернули меня, военный опыт мой оказался совсем не лишним. По правде, могли ведь и не справиться. А вместе удалось сделать почти невозможное – жить будет парень.

Испытав при этой мысли удовлетворение, Андрей одновременно ощутил, насколько измотала его сегодняшняя операция. И морально, и физически.

– Да… Укатали сивку крутые горки, – пробормотал он, заходя в свой кабинет.

Соблазн остаться в госпитале на ночь охватил его, но было дежурство Леры, и ему совсем не хотелось сегодня испытывать на себе силу ее чар. Хотя усталость и брала свое, он, тем не менее, был совсем не уверен, что сможет устоять перед ними. Взглянув на часы, Андрей решил, что отправится в Центр. Там и переночует.

Чтобы немного отдышаться, он уселся в кресло и, откинувшись на спинку, прикрыл глаза. Внезапно дверь без стука резко распахнулась и в кабинет влетела взволнованная Лера.

– Андрей, там  следователь снова приехал, я в окошко увидала. Один. Если не хочешь с ним встречаться, давай скорее на черный ход.

– Тише, Лера, – Андрей поморщился, – не стану я больше от проблем бегать. От пуль не бегал. Что он мне сделает? Арестует?

– Да запросто! Мало тому примеров? Пойдем, быстрее! – она осторожно выглянула за дверь, но тотчас же прикрыла ее обратно.

– Все. Опоздали.

Через минуту раздался стук и, не дожидаясь ответа, в комнату вошел давешний следователь.

– О, Валерия Александровна! – Не обратив ни малейшего внимания на Андрея, он схватил руку Валерии и запечатлел на ее пальцах до неприличия долгий поцелуй. Во время этого действа он искоса бросил зоркий взгляд на Андрея, молчаливо стоявшего у окна.

– И вы здесь, Андрей Владимирович! – отпустив руку Валерии, следователь изобразил радостное удивление, будто только сию минуту заметил Андрея, да и пришел вовсе не к нему.

– Позвольте отрекомендоваться – Антон Ильич Ужов, следователь, – растопырил он руки в стороны, как будто собрался заключить Андрея в объятия, и направился к нему.

– Вот же клоун! Ужов! И фамилия подходящая! – не дрогнув ни единым мускулом, мысленно усмехнулся Андрей. – Однако таких вот «клоунов» и нужно опасаться в первую очередь. – Я так понимаю, вы, Антон Ильич, пришли к Валерии Александровне? Я уже ухожу, так что мешать вам не буду.

Прекрасно понимая, что следователь явился именно по его душу, Андрей решил и сам поиграть с хитрым следаком в его же игру.

– Ну, Валерию Александровну я позволю себе пригласить в тот же самый ресторанчик, обернулся хитрец к Лере, – не откажете? Вы ведь согласны? Как насчет завтра?

– Вам, пожалуй, откажешь! – вспыхнув, процедила Лера, пытаясь фальшивой улыбкой сгладить невольно вырвавшуюся злобную интонацию.

– Ого… « В тот же самый ресторанчик!» – Андрей бросил острый взгляд на Валерию. – Так они выходит, встречались? Или даже знакомы давно? Ай да Лера! А мне ни слова! Осведомительница? А не из-за нее ли вся эта канитель? Нет, не может быть, она не могла ничего знать. Все концы были спрятаны прежде, чем она здесь появилась.

– А сейчас мы с Андреем Владимировичем проедем в мой кабинетик, – почему-то обращаясь не к нему, а к Валерии прервал размышления Андрея радостный голос следователя, – нужно кое-что пообсуждать. – Теперь он уже смотрел прямо в глаза Андрею. Улыбка на его лице стала еще шире, она прямо-таки сочилась добродушием, однако взгляд выражал совсем иное. Был он пронизывающим и недобрым.

– Эге… Да, мне, пожалуй, и вправду не сносить головы. Ну да посмотрим еще! – подумал Андрей, и бросил пробный шар:

– Зачем же в ваш! «Пообсуждать» можно и в моем «кабинетике», – сказал он, копируя следователя, приветливо растопырил руки в стороны и обвел ими кабинет. –  Или это допрос?

– Можно-можно! – будто не услыхав последней реплики Андрея, Антон Ильич снова широко улыбнулся, – но наедине. Исключительно наедине! – Уважительно склонив голову и, сделав свой излюбленный широкий жест, он предложил Валерии выйти, произнеся вдогонку, – Так я надеюсь на встречу, милая Валерия Александровна! Ждите звонка!

Андрея уже не на шутку стала раздражать клоунская манера следователя, он вдруг почувствовал, что начинает злиться.

– Стоп! – сказал он себе, – на то и рассчитано. Хочет выбить меня из колеи, чтобы разговор пошел в нужном ему ключе – раздраженный человек способен многое выболтать. Но не на того напал, дружок, мы и сами с усами!

– Антон Ильич, простите, мне необходимо сделать звонок, – чтобы дать себе время погасить раздражение, Андрей достал мобильник.

– Если можно, после нашей беседы, – следователь мягким жестом придержал его руку с телефоном.

– Не понял… – взглянул на него исподлобья Андрей.

– А мы быстренько. Знаете, нам тут сигнальчик поступил, мы утречком и пришли, кое-что поискали. Жаль, вас на месте не было, и дозвониться вам не смогли. Странно? – вопросительно уставился он на Андрея, видимо ожидая от него оправданий или хотя бы объяснений. Но Андрей проигнорировал его вопросительную интонацию и не проронил ни слова.

– Да знаю я, знаю – выходной? Да? – И опять не дождавшись ответа на заведомо нелепый вопрос, Антон Ильич быстро задал новый:

– Вы как думаете, подчиненные вас любят?

– У меня нет подчиненных. Коллеги – есть.

– А кто-то ведь не любит. Ой, как не любит! А вы знаете кто?

– Мы здесь не любовью занимаемся, а работаем. Раненых спасаем! – все-таки не смог сдержать раздражения Андрей и мгновенно рассердился на себя. «Хитры вы, конечно, собаки легавые, с подходцами вашими» – вдруг вспомнилась ему фраза из культового сериала. Он невольно улыбнулся.

– Напрасно улыбаетесь, уважаемый! Вот вы тут, сказывают, всех подряд лечите?

– Конечно, всех кто нуждается в медицинской помощи, – поняв, что следователя задела его улыбка, Андрей растянул губы еще шире.

– И врагов? Врагов тоже? – скривив рот, вопросил следователь, буравя взглядом Андрея.

– А вы что, во время обыска врагов здесь нашли? – отзеркалил его кривую усмешку Андрей и заметил, что этот вопрос очень не понравился следаку. – Ох, не стоило бы мне «дразнить гусей», кабы боком не вышло… – запоздало спохватился он. – Но чего он от меня добивается своей клоунадой? Признания? Да как же! Сейчас!

– Кстати, о врагах, – продолжил Андрей уже вслух, – во время Великой Отечественной…

– Во время Второй Мировой, – назидательно перебил его Антон Ильич.

– Так вот, во время Великой Отечественной, – закусив удила, с нажимом продолжил Андрей, – во время Великой Отечественной войны предусматривалось оказание необходимой медицинской помощи даже вражеским солдатам. Таковы были гуманные принципы советской медицины. Или сейчас уже и гуманизм декоммунизации подлежит?

– Понятно, – нахмурив брови, процедил сквозь зубы Антон Ильич и резко встал.

– А ведь я не на шутку разозлил его! – вместо ожидаемого следователем страха Андрей вдруг ощутил азарт и кураж.

– Понятно, – повторил следователь, – так значит вы, уважаемый Андрей Владимирович, прилежно следуете этому советскому коммунистическому принципу? Врагов оперируете? Спасаааете! – с издевкой растянул он слово. – Возлюби, значит, врага своего? – Антон Ильич ни к селу ни к городу тоненько хихикнул. Видимо надеясь услышать от Андрея возражения или оправдания, он несколько секунд пристально вглядывался ему в глаза.

– Ну-ну! – играя желваками, зловеще проговорил он после паузы и, не выдержав поединка взглядов, первым отвел глаза. После чего картинно взмахнул рукой и, произнеся выспренно – «за сим, разрешите откланяться», – быстро скрылся за дверью.

Однако не успел еще Андрей перевести дух, как дверь вновь резко распахнулась, и в ней показалось улыбающееся лицо Антона Ильича. Подмигнув Андрею, он погрозил ему пальцем, как грозят родители нашкодившему чаду, и проговорил шипящим шепотом совершенно не соответствующим добродушному выражению лица: «А вы напрасно со мной так, Андрей Владимирович, ой, напрасно! Очень это с вашей стороны неосмотрительно!», – после чего так же внезапно, как и появился, исчез.

– Вот же сукин сын! – Дав наконец волю раздражению, Андрей с размаху пнул ногой ни в чем не повинный стул. Тот с грохотом ударился о шкаф и завалился набок.

На звук из соседней ординаторской вбежала перепуганная Лера и с ужасом уставилась на Андрея. Не глядя на нее, он молча поднял стул и аккуратно поставил его у стола.

– Андрюша, что он тебе…

– После. – Мягко взяв Леру за плечи, он отодвинул ее с дороги и быстро вышел вон, бормоча, – все после! Еще посмотрим кто кого! «Вторая Мировая» у него видите ли! Ну-ну! И откуда только такие берутся! И ведь имя им – легион! – Плюнув от ярости, он забрался в автомобиль и набрал номер Ильи.

– Я еду в Центр, дождись меня. И мужики, кто там есть, пусть не разъезжаются пока.

– Угу, я понял. Что, продолжение следует?

– Угу, – передразнил его Андрей. – Адвоката мне вызвони на завтра.

– Ого… Все так плохо?

– Угу, ого… Да все просто зашибись! Не зли меня, Илья!

– Лады, понял. Ты давай там не торопись, умерь на сегодня свою страсть к быстрой езде, а то знаю я тебя, рванешь сейчас!

– Тебя забыл спросить! – буркнул Андрей и тихо добавил, чувствуя, как от участливого тона Ильи начинает отпускать напряжение,  – Спасибо тебе, дружище, я тихонько.

– Обращайся! – с облегчением рассмеялся Илья. – Ждем!

Глава 19 Нападение      

– Ну, Андрюха, это ты зря. Таких типов, да еще облеченных властью, возить мордой по асфальту, ой как чревато… – протянул Илья, когда они выслушали рассказ Андрея о визите следователя.– Ничего не зря! Что, нужно было мне смириться с ролью «мальчика для битья»? Да и не такой он уж «облеченный» – обычный следак, далеко не семи пядей во лбу.

– Теперь этот тип мстить будет, он такого тебе не простит. Клоуны любят аплодисменты, а ты его мордой… – покачал головой  Павел. – Он может и не семи пядей, однако поверь, прекрасно понимает, что пока тебя цепануть не за что. А вот ты его сильно зацепил. К тому же и обыск его весьма разочаровал. Стукачек ваш стукануть  – стуканул, да только этого мало – факты нужны. А где они? Андрей, ты уверен, что больше нигде не «протечет»?

– Да.

– Хорошо бы узнать, кто вас заложил. Может у него еще какой камень за пазухой имеется. В нужный момент может его и выкатить, он же не просто так «стучал», а видел в этом какую-то выгоду для себя в перспективе. Кто там на твое «теплое местечко» мог позариться? Поймешь это – поймешь и кто стукач.– Допустим, пойму. А смысл? Как это ситуации поможет? Ничего себе, «теплое местечко»! – хмыкнул Андрей.

– Согласен. Никак. Помогло бы только в одном случае – если бы мы разоблачили эту гниду сегодня, или хотя бы завтра, а не через год.

– Точно! У нас бы он быстро «запел», – ухмыльнулся доселе не проронивший ни слова Алексей.

– А я вообще не понимаю, зачем этот Антон Ильич к тебе приходил. Протокол не вел, на диктофон не записывал. Что ему может дать это «бла-бла-бла»? – А ты уверен, Илья, что он не записывал? Андрей мог этого и не заметить. По всему видно, что этот Антон Ильич совсем не такой простачок, каким прикидывался, – вклинился в разговор Дмитрий, и словно ища подтверждения своей мысли, искоса взглянул на сидящую рядом Анну.

– Такая запись не имеет никакой доказательной силы, в суде не прокатит, – возразил Илья. – Кстати, нашему адвокату я дозвонился. Если что – завтра он к тебе, Андрюха, явится по первому зову и всю эту фигню раздолбает «на раз»! А мстить… Следователь лицо официальное. Не его метод. Под статью подвести – другое дело.

– С Павлом я согласен  – следак может мстить, зубы он об меня обломал. Не большого ума товарищ, и я дал ему это понять. Такого он не простит, ибо самолюбив сверх меры. Вон какую игру затеял с Лерой, все старался меня на ревность развести, чтобы выбить из равновесия! – Андрей спохватился, замолчал и поняв, что сболтнул лишнее, бросил быстрый взгляд на Анну. Привыкнув к тому, что она прежде никогда не участвовала в их собраниях, он совершенно упустил из виду, что она здесь.

Анна сидела, с отсутствующим видом устремив взгляд в окно, и было непонятно, слышит она, о чем идет разговор, или нет. На ее лице Андрей не смог прочесть никаких эмоций. Он вспомнил, что эта ее особенность и поразила, и восхитила его еще при самой первой встрече.

– Нет, не стоит обманываться ее видом, все она слышит, – сказал он себе, – ну да что теперь… «Верный рыцарь» с нею рядом, утешит если что, – чувствуя легкий укол ревности, взглянул он на Дмитрия, что-то тихо говорившего в этот момент Анне на ухо.

– Что ж, братцы, подобьем баланс, – отряхнулся он от неуместных размышлений. – Завтра наверняка нужно ожидать негативного развития, поэтому…

Не успел он еще договорить, как мигнул свет и через секунду погас.

– Ну вот! Похоже, «завтра» начинается сегодня. Тихо, братцы. Свечи не зажигаем, генератор не запускаем. Сидим и ждем.

– Чего ждем, Павел? – вскочил Алексей. Действовать надо, а то как раз дождемся!

– Ждем! Сейчас глаза привыкнут к темноте.

– Господи, да что случилось? – испуганно воскликнула Анна.

– Не волнуйся, Аня. Ждем сигнала, –  накрыл широкой ладонью ее руку Дмитрий. Мы установили сигнальные ловушки. Если кто-то попытается зайти на территорию, они сработают. Мы услышим.

– А они?

– А они нет. Мы сможем захватить их врасплох.

– Но такие ловушки издают вой сирены, насколько я знаю.

– Нет, Павел применил другой способ. Мы установили систему натянутых лесок связанных с колокольчиками. Такие себе растяжки между деревьями. Кто не знает, обязательно зацепит, колокольчик у нас и зазвенит. Их целая дюжина установлена, по квадратам. Так что мы сразу поймем, с какой стороны незваные гости пожаловали.

– Павел, ты у нас самый опытный – командование на тебе, – распорядился Андрей.

– Лады.

– Дед, наши генераторы в порядке?

– В любой момент готов их задействовать, Андрей Владимирович.

Все замолчали. Наступила долгая томительная пауза.

Внезапно тишину комнаты нарушило позвякивание колокольчика.

– Квадрат четыре, это возле часовни! – посветил Димка фонариком в угол, где висели рядком колокольчики с обозначением квадратов.

– Алеха, Димка, бегом за мной, – скомандовал Павел. – Илья, а ты куда? С твоей ногой там делать нечего, кто знает, что за типы пожаловали, может побегать придется. Мы за десятерых сработаем, это же не спецназ, наверняка лохи какие-то пожаловали. Андрей, ты тоже останься. Отец, когда подам знак фонариком, заводи генератор и ждите нас.

Троица растворилась в темноте и все замерли в ожидании. Через несколько минут в стороне часовни несколько раз мигнул фонарик. Дед Серега выскочил из комнаты и вскоре вспыхнул свет. А еще через минуту в комнату хохоча ввалились разведчики. Первым шел Павел, держа в охапке Фугаса.

– Батя, ты что не закрыл его? – спросил он вошедшего вслед за ними старика, мы же договорились. Вот он наш «незваный гость» – в леске запутался. Ухватив за шкирку упирающегося кота, он опустил его на пол. Тот недовольно отряхнулся и обиженно шмыгнул под стол.

– Да я ж их обоих закрыл в чуланчике. Как же он выбрался? – сконфузился старик.

– А с кем поведешься, – расхохотался Димка, – он же с Павлом в разведке служил.

Теперь уже смеялись все. Кроме Андрея.

– Вы, разведчики хреновы, не рано ли веселитесь? Смотрите, чтобы за этими котами другие не пожаловали! Свет-то что, просто так пропал? А Фугас леску-то порвал!

– Сюда, скорее! – вскрикнула вдруг стоявшая у окна Анна, взмахом руки, подзывая к себе. Подбежав к ней, мужчины увидели возле главного корпуса яркую вспышку, за ней другую, а затем стало разрастаться пламя.

– Твою же мать! – грубо выругался Павел и опрометью бросился во двор, – Накаркал Андрюха! – Мужчины гурьбой вылетели за ним. – Назад! – заорал он, оружие захватите!

– Сиди здесь, Аня, не высовывайся! Ты, дед – насосы готовь! – Димка схватил «макарова» и рванул вслед за всеми.

– Откуда у них оружие? – изумленно взглянула на деда уже не на шутку испуганная Анна.

– У ребят на него разрешение есть. Они все сотрудники охранного агентства и находятся здесь легально, с легальным оружием. Не знала? С агентством у нас заключен договор на охрану объекта, Центра то есть. Директор агентства близкий друг Ильи. Да они стрелять не будут. Так, попугают и все. Не волнуйся, дочка.

     Когда мужчины подбежали к главному корпусу, языки пламени уже вовсю лизали оконные рамы. Одна из бутылок с зажигательной смесью разбив окно влетела внутрь, и в комнате горели шторы.

– Коктейль Молотова! Вот суки! Воду, скорее давайте воду! – заорал Илья. –  Дед, быстрее включай насосы! Наше счастье, что с бензином бутылки, без добавок. Он слишком быстро стекает с цели, поэтому тушить легче, разжечь большой пожар он не в силах. Значит это лохи, точно! А где Павел?

– А он рванул за поджигателями, может поймает кого. Хотя вряд ли. Шустро они сбежали, а в лесу темень – луна как назло за тучи спряталась.

– Через минуту заработали насосы, огонь быстро был потушен, не успев причинить особого вреда, если не считать обгоревшей мебели и сгоревших штор, разбитого окна, закопченной комнаты и черного от сажи фасада.

Минут через пятнадцать возвратился Павел, злой, как стая чертей.

– Не успел, – длинно выругался он, – они на машине смылись, я слышал шум мотора со стороны дороги.

– А ты, Илья, говорил, что следователь мстить не будет! – покачал головой дед, вытирая ветошью черные от гари руки.

– Для него это мелковато. Его месть, боюсь, меня настигнет завтра. Потому я и попросил Илью связаться с адвокатом. А эти недоумки, скорее всего так называемые «патриоты-активисты» нанятые кем-то, кто положил глаз на этот особняк. Выкурить нас решили под шумок. И «Миротворец» – им в помощь! Давайте братцы отмывайте сажу со своих телес и на боковую. Сегодня, думаю, можно уже спать спокойно, больше не появятся. Ну а завтра… Утром решим. Будем разгребать проблемы по мере их поступления. – Андрей направился к гостевому дому, – я, Илья и Дмитрий заночуем там. Оттуда обзор лучше. Подежурим по очереди на всякий случай. Павел, Алексей, дед и Анна оставайтесь в хозблоке.

– Вы идите туда, а я тоже в хозблок. Вместо меня Павла возьмите.

– Да я и сам хотел к Андрею. Попутно и оборону обсудим.

– Ну и отлично! – Дмитрий догнал Анну, и о чем-то беседуя, они зашли в хозблок.

– Ишь ты! Беспокоится!  – подумал Андрей даже с некоторым облегчением.  – Что ж, Анна в надежных руках. Димка кремень, с пути как я не своротит.  Для Димки верность, что в дружбе, что в любви  – это святое. А я… Старый я ловелас!  – обругал он себя в сердцах. – Хотя… Какой там ловелас! Изобрел, дурень, себе лекарство от тоски, да что-то не лечит оно. Эх Вера, Вера… Как же мне тебя не хватает.

Его вдруг охватила такая жгучая тоска, что слезы выступили на глазах. Раздумав заходить в гостевой дом, он уселся на пень подле куста шиповника и долго курил, глядя в темное небо на котором изредка проступали меж

облаков тусклые звезды.

20. Допрос.

Когда через день после тревожных событий в Центре Андрей приехал в госпиталь, увхода его окликнула Лера и поманила рукой в закуток возле черной лестницы.

– Андрей, нужно поговорить.

– Почему здесь? Что за…

– Времени мало, – поспешно перебила она его, – а я хочу тебя предупредить. Во-первых, сейчас на пятиминутке главный представит всем нового заведующего, – она замялась, – это… меня, то есть.

– Как? Тебя?! – изумился Андрей. Его сильно задело, что главный не поставил его в известность о своем странном выборе. А ведь с ним они съели не один пуд соли работая еще в полевом госпитале. Ладно, отстранил от заведования – это понятно, следак надавил. Но ведь договорились же, что займет это место Борис, опытнейший врач, к тому же знающий здесь всех и вся. А никак не Валерия, которая здесь

всего-то без году неделя.

– Да в курсе я, что на моем месте должен быть Борис, – разгадав его мысли, продолжила Валерия. – Но… Андрюша, я никого не подсиживала, если ты так думаешь. Как говорится, без меня меня женили, а в данном случае – замуж выдали, – скривилась она. – Вчера главный решил. Перед этим к нему опять следователь приходил. Довольно долго беседовали. Секретарша Люся разговор подслушала, да мне и пересказала. То, что меня назначили, а не Бориса Александровича – это с подачи…

– Я понял, – хмуро взглянул на нее Андрей.

– Ну, как бы, баш на баш.

– В каком смысле?

– Этот Антон Ильич, – произнесла она имя следователя с видимым отвращением, –  собирался сегодня вызвать тебя в контору на допрос, но Григорий Леонидович заартачился, дескать, без тебя никак, оперировать некому. Вот тогда следак и поставил ему условие, сам понимаешь какое. Да только обманул. Ох, наплачусь я теперь…

– Не наплачешься, – смягчился Андрей, – на первых порах помогу, если что будет непонятно.

– Спасибо тебе, но ты, наверное, не знаешь – я на прежнем месте отпахала заведующей хирургией шесть лет с гаком, не новичок. Плакать мне доведется по другой причине – из-за этого непрошеного покровительства.

Взамен за это «теплое местечко», каким его себе вообразил наш слуга закона, он теперь с полным правом начнет требовать, чтобы я была у него на подхвате, проще говоря, шестерила. Ему нужен «свой» человек в госпитале. Боюсь только, что это далеко не все, на что он рассчитывает.

Андрей поморщился, но промолчал.

– Конечно, – подумал он, – как было устоять бедолаге – хороша, умна, да еще и в своих интересах можно ее использовать при необходимости. Поплыл… А я сам, что, разве не «поплыл»? – невольно окинул он взглядом Валерию.

– А во-вторых, Андрюша, – перехватила она его взгляд, – ни в какой ресторан со следаком я не ходила. Не знаю, зачем он тогда сказал «в тот же самый ресторанчик». Да я его во время обыска вообще в первый раз увидела. Неужели ты думаешь…

– Лера, меня это сейчас не волнует. Ходила – не ходила… – он взглянул на часы, – скоро пятиминутка начнется, нам пора.

– Андрей, насколько я поняла из разговора с ним, когда он всех нас здесь опрашивал после обыска, тебе собираются вменить в вину то, что при твоем содействии и попустительстве здесь оперировали каких-то «левых». Я не знаю, правда это или нет… – она сделала паузу, пристально глядя в глаза Андрею. Но тот молчал. – А ты не думал, – продолжила она, не отводя от него испытующего взгляда, – что так называемая «протечка» могла произойти извне, к примеру, от кого-то из тех же самых «левых»?

– Не понимаю, о чем ты, Лера. Все, пора, – ответил он ей уже на ходу.

– Андрей, ты все-таки подумай. Иди. Я скоро.

После пятиминутки его остановил главврач.

– Андрей, ты почему вчера весь день трубку не брал?

– Не хотел. Могу я хоть один полноценный выходной иметь? Без дерганья?

– Можешь. Я бы и неделю тебе дал, нервишки вон до сих пор не в порядке – взрываешься как динамит! Но – ситуация. Вчера опять следак явился, знал бы ты, как он мне мозг выносил! Разозлился, что тебя нет на месте, да еще и трубку не берешь. Решил вызвать тебя сегодня в контору на одиннадцать, вот даже повестку оставил, –  Григорий Леонидович достал из кармана халата помятую бумажку.

– Можешь ее выбросить, Гриша, у меня две серьезные операции сегодня. Ты не мог ему об этом сказать?

– Не кипятись. Сказал. Как он выразился, приехал бы сам из уважения к твоей незаменимости, да график плотный. Ждет к шести часам. Отдохнешь после операции часок и поезжай к нему.

– А… Уважения, значит, не хватило? Ну-ну! Да что ему надо? Выемка документов ничего не дала – все чисто. Чем он тебе свой интерес ко мне объяснил?

– Да ничем. Темнит пока. Похоже, кто-то настучал. Концы надо лучше прятать, коллега, и дядю следователя не злить.

– Да что такого, Гриша? Я врач! Мое дело спасать людей! Всех кто в этом нуждается! Даже врагов! Да, даже их! Вылечите, а уж потом судите, сажайте. Это гуманно! – Андрея охватила ярость и, не сдержавшись, он присовокупил к своему гневному монологу парочку таких отборных ругательств, что и сам не чуравшийся подобных выражений главный нервно дернулся.

– Тише-тише, не подрывай мне авторитет, Андрей. Народ может подумать, что ты это меня такими словечками поливаешь, – ухмыльнулся Григорий Леонидович, заметив, что на звуки матерщины заинтересованно обернулись проходящие мимо коллеги. – Ты разве еще не понял, что нынче взгляды на гуманизм, мягко говоря, несколько перекособочены?

– Ха! «Перекособочины»! Где он сейчас вообще этот гуманизм?

– Да успокойся уже, Андрей. У тебя операция через час. Подумай лучше, как вести себя с этим… как его… – он пощелкал пальцами пытаясь вспомнить имя следователя, – черт, имя еще какое-то… старорежимное, что ли. И Бога ради, не лезь ты на рожон. Кто знает, сколько и что им известно.

– Ты прекрасно знаешь, что в нашем коллективе стукачей нет.

– Ой ли, Андрюша? Если знать на какие рычаги нажать…

– Вот только не нужно мне про рычаги! Нас пятеро тех, кто был в курсе – ты, я, Борис, Юра анестезиолог и операционная сестра – по совместительству твоя жена. Кому я должен не доверять? Кого подозревать?

– Ну, может кто-то случайно, в разговоре мог при ком-то…

– Не мог! Из нас пятерых – не мог! Или это за себя ты не ручаешься? – зло прищурился Андрей.

– На меня-то что злишься? – неодобрительно покачал головой Григорий Леонидович, – иди уже. И успокойся. В отделении будет все в порядке, Валерия справится. Она врач высшей категории, да и в остальном тоже – опыт есть. Я всю ее подноготную прошерстил прежде чем к нам взять.

– А что ж она тогда из столицы да к нам, почти на передовую?

– Сказывают, с муженьком расплевалась. Будешь смеяться – «по идеологическим мотивам». Сейчас многие семьи по этой глупой причине распадаются. Он у нее из той же конторы, что и вчерашний следак, только из столичной.

– Вот оно в чем дело… То-то она…

– Да иди ты уже ради бога, хватит рассуждать, – подтолкнул его Григорий. – Готовься.

Как назло, во время второй операции возникли неприятные осложнения, и она затянулась еще больше чем на час. Андрей зверски устал, но

времени на отдых уже не оставалось.

– Может послать мне этого Ильича к такой-то матери? – пробормотал он, но сразу же и отбросил эту мысль. – Если уж тебе предстоит пройти через ад, иди как можно быстрее.* Раньше сядешь – раньше выйдешь. – Горько усмехнувшись, он сел в автомобиль и раздраженно рванул с места, но вскоре сбавил ход. – Нужно успокоиться, а то ведь в запале наговорю лишнего. Может быть, пора уже вызвать адвоката? Очень умно! И тем самым показать этому… – проглотил он ругательство готовое сорваться с языка, – показать, что я боюсь его, а стало быть, виноват? Нет. Не сейчас.

    Когда Андрей стукнул в дверь и зашел в кабинет, Антон Ильич сидел за столом, озабоченно уставившись в какие-то бумажки. Некоторое время он «не замечал» вошедшего, затем поднял глаза и вяло махнул рукой указывая на стул.

– Присаживайтесь, – секунду подумав, он видимо решил все-таки проявить уважение – и слегка привстав, протянул Андрею руку. После этого жестом фокусника выложил на стол несколько фотографий.

– Вам знакомы эти люди? Вы их оперировали? Когда?

    Андрей с изумлением увидел среди фотографий своих бывших пациентов и фото тех двоих, из-за которых разгорелся весь этот сыр-бор. Однако ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Конечно знакомы. Я их оперировал, вот только когда точно – не припоминаю.

– Ну-ка, ну-ка! Поподробнее, – оживился следователь, – всех семерых оперировали? Даты мы потом уточним.

– Пятерых. Этих двоих, – ткнул он пальцем, – не знаю. Вы ошибаетесь. Возможно их доставляли не в наш, а в другой госпиталь.

– Напрасно вы так, Андрей Владимирович, нам все известно, не отпирайтесь. Знаете ведь – добровольное признание смягчает, и все такое…

– Ну, раз вам известно больше чем мне, то может быть поделитесь чтобы и я знал, – не сдержавшись, усмехнулся Андрей.

– С огнем шутите! – заиграл желваками Антон Ильич и, сделав длинную паузу, уставился Андрею в переносицу.

– Да тебя, братец, самого впору лечить уже, ишь ты, нервный какой! Видать тоже жмут беднягу. Не моргнув глазом, Андрей выдержал неприятный взгляд.

– А вы знаете, что вам грозит статья сто одиннадцатая? Государственная измена! – с нажимом процедил следак.

– Это что, в знак благодарности за то, что я с бригадой хирургов спасаю раненых, которых доставляют с линии фронта?

– А может «из-за» линии? – привстав, повысил голос Антон Ильич. – И бригаду сюда приплетать не надо. Вы отвечаете за все! И за оказание помощи врагам в первую очередь! Это называется – подрывная деятельность! Светит вам за нее от десяти до пятнадцати!

– Уважаемый Антон Ильич, не нужно меня пугать! Я не из пугливых.

Мне уже надоели эти голословные обвинения. Далее разговор состоится только в присутствии адвоката, – Андрей резко встал и направился к двери.

– Сидеть! – следователь заорал так, что Андрей от неожиданности вздрогнул и обернулся, удивленно глядя на побагровевшее лицо следователя.

– Да он и вправду псих, вот довела работенка!  – подумал он и остановился.

– Сядьте! Мы не закончили. Вы задержаны.

– Без суда?

– По закону я имею право задержать вас без определения следственного судьи, поскольку вы подозреваетесь в преступлении за которое предусмотрено наказание в виде лишения свободы – следователь заметно успокоился и оседлав своего любимого конька говорил как по писаному. – Итак, вы задержаны и с момента задержания получаете статус подозреваемого.

– Я вызываю адвоката, – Андрей достал телефон.

– Да ради Бога, ваше право! Вызывайте, только…

Реплику следователя прервал телефонный звонок, и он поднял ладонь призывая Андрея помолчать. По мере того, как он слушал невидимого собеседника, лицо его теряло властное выражение и все больше бледнело. Несколько раз, бросив быстрый взгляд на Андрея, он сухо произнес  –  « Да. Да. Но как? Да. Слушаюсь».

– Ого… Что это с ним… Похоже, речь обо мне.

И в этот момент следователь неожиданно протянул трубку Андрею.

– Вас, Андрей Владимирович, – проговорил он дрогнувшим и каким-то не своим голосом.

Дивясь такому повороту событий, Андрей приложил трубку к уху.

– Слушаю. Что?! – пораженно воскликнул он, некоторое время послушав собеседника, – Да не может быть! Вы уверены? Это точно?

    Закончив разговор, Андрей медленно протянул трубку Антону Ильичу, вопросительно глядя ему в глаза.

– Да-да, вы свободны, – поспешно сказал следователь и быстро подписал повестку, после чего Андрей опрометью бросился из кабинета.

– Господи, да это ошибка, не может быть? – шептал он, гоня машину на предельной скорости. Но вдруг вспомнил ту давнюю нашумевшую историю и понял – все, о чем услышал сейчас по телефону – правда! Страшная правда.

Неоднократно бывая в зоне боевых действий, сказкам о том, что снаряд дважды в одну воронку не попадает, Андрей не верил. И вот теперь ему выпал жребий убедиться в этом воочию.

_____________

Автор фразы Уинстон Черчиль.

Глава 21. Начать все сначала

На следующий день после нападения и поджога мужчины поднялись ни свет ни заря. Андрей, даже не позавтракав, спешно укатил в госпиталь. Павел, вызвавшийся ночью дежурить за всех, уснул лишь перед рассветом и все еще досматривал сладкие сны.

     Раньше всех встал дед Серега. Выйдя во двор, Алексей с Дмитрием увидели, как он вышел  из зарослей и, устало подволакивая ногу, направляется к ним. Следом, то отставая, то обгоняя его, как две тени бежали трусцой Грач и Фугас.

– Ты гляди, подружились! Грач-то оказался покладистым, территорией своей поделился, кто бы мог подумать… – усмехнулся Алексей. – Здоров, дед!

– Здорово сынки! Я тут побродил по округе, – старик с облегчением опустился на скамью, потирая колено, – решил поискать, где обрыв на линии. На наших ближних двух столбах вы и сами видели, что все в порядке. На той стороне ручья, по маленькой просеке проходит линия электропередач, это если пойти налево от часовни. Так мне показалось, что на ближайшем столбе вроде концы наверху болтаются. Через ручей я не смог перебраться, – вздохнув похлопал он себя по ногам, – Нужно бы глянуть, может те прохиндеи, что нас вчера подпалили, провода на нем обрезали и зацепили как-то их наверху, чтобы концы на земле не валялись. Ну, чтобы не сразу мы это дело обнаружили. Кто-то из них видать тут все дорожки успел разведать.

Если бы этот паршивец не шастал где не надо, мы хотя бы погорельцами не стали, – потрепал он по загривку ластившегося к нему Фугаса. – Восстановить бы проводку надо. С меня электрик никакой, а ты, Дима, у нас мастер на все руки, электрику хорошо знаешь.

– Вот мне интересно, как эти деятели умудрились провода под напряжением обрезать? – озадаченно поднял брови Алексей.

– Да как… Видать опытные работали. – У нас возле шахты высоковольтная линия была, так даже с нее провода покрали. По ночам промышляли. После на том месте ремонтники нашли топор с оплавленным лезвием и огарок свечки. Но трупов не было, значит, сработали ворюги профессионально. Подъехали, на провода набросили трос, линия и отключилась. В девяностые настоящая пошесть была. Предприятия позакрывались, народ без работы… Ну и срезали провода ради цветных металлов, на кусок хлеба зарабатывали. Не всем везло, много народу током побило. Так те, кто уцелел, провода забирали, а мертвяков там на месте и бросали. Вот так.

– Давайте лучше ремонтников вызовем.

– Пока вызовем, пока приедут… – возразил Алексею дед, – в нашу лесную глухомань они точно спешить не будут.

– Да сами справимся, здесь низковольтная линия. Сделаем так, – задумался Дмитрий, – есть там обрыв, нет ли, мы точно не знаем. А чтобы зря туда-сюда не мотаться по зарослям, давайте сразу возьмем с собой снаряжение.

– Ага, лучше туда-сюда носить, если оно не понадобится, да? – скривился Алексей.

– А ты у нас что, слабачок? – шутливо ткнул его пальцем в бок Дмитрий.

– Да мы, все тут «слабачки» собрались! – рассмеялся тот.

– Все нужные причиндалы лежат в чулане под лестницей, – сказал дед, – там и монтерские когти, и перчатки защитные и разное такое, даже костюм специальный есть, словом,  все что надо.

– Деревянную лестницу бы еще.

– Есть. Под навесом лежит.

– Ничего себе… Так, оказывается, в Греции все есть? – со смехом приобнял деда за плечи Алексей.

– Что есть в Греции, то мне неведомо, а у меня все запасено.

– Точно, у бати всегда все запасено! – рассмеялся неслышно подошедший к ним Павел.

– Ну, сынок, и здоров же ты спать! – неодобрительно покрутил головой дед Серега. – Собирайся с ребятами пойдешь.

– Ты, батя, тоже был бы «здоров», кабы как я сегодня всю ночь вокруг особняка по лесу шарился! А куда это вы собрались, Алеха?

– На разведку. Посмотрим где обрыв проводов. Если на том столбе, что у ручья, попробуем электричество восстановить.

– Так лучше вызвать…

– Обсудили уже, – перебил его дед.

– Паша, ты у нас здоровяк, бери лестницу – тяжеленная деревяшка… А я инструменты возьму, – нырнул Алексей в подсобку.

    Павел скрылся под навесом и через минуту вышел, неся огромную лестницу в одной руке словно пушинку.

– Ну и силен ты, разведка… – с завистью покачал головой Дмитрий.

– Да… – с гордостью посмотрел на сына старик, – подковы гнет как бумагу, быка при надобности сможет кулаком завалить!

– Хватит вам уже бахвалиться, мы все тут не хилые. Кабы не ранения… Дима, держи, – Алексей протянул ему когти, монтерский пояс и две пары перчаток. – Себе надел на руку моток провода и подхватил ящик с инструментами. – Двинулись, мужики!

– Ну, с Богом, сынки! А мы пока с Аней завтраком займемся.

      Часа через три с лишним мужчины возвратились.

– Ух ты, как вкусно пахнет! Отец, проверяй нашу работу. – Дед Серега щелкнул выключателем, –  есть!

– Ну вот, и без ремонтников обошлись. Правда повозиться пришлось, но

Дима наш – мастак! А мы на подхвате. И лестница пригодилась.

      Все уселись за стол и дружно заработали ложками. После завтрака Анна собралась мыть посуду, но к ней подошел Алексей.

– Аня, ты на днях говорила, что хочешь вернуться в свою квартиру. Не передумала? Я сейчас в город поеду, могу тебя захватить.

– Нет, не передумала, – и заметив напряженный взгляд Дмитрия, быстро добавила, – одежду кое-какую нужно сюда забрать.

– Тогда вперед. Посуду мужики без тебя помоют. Я в охранное наведаюсь, а на обратном пути заеду и тебя заберу.

В Центр они возвратились только вечером.

– Ого, – взглянул Алексей на часы, – седьмой час уже. Дед, Андрея что, до сих пор нет?

– Часа два назад должен был уже приехать. И дозвониться ему мы не смогли. Может операция затянулась…

– Я отнесу вещи, – Анна направилась к главному корпусу. – Ты смотри, и как они успели так быстро отмыть фасад от копоти? – Анна вошла в здание, прошла по коридору, отворила дверь в свою комнату и от неожиданности застыла на пороге.

    Разбитого зеркала больше не было, а вместо него на стене висело небольшое овальное зеркальце в красивой оправе. Под ним стоял небольшой столик на гнутых ножках, а на столике… На столике в глиняном кувшинчике – букет лесных незабудок. В этот момент до нее откуда-то донеслись звуки шопеновского вальса****. У Анны перехватило дыхание, – да это же… Мое пианино!

   Почти бегом миновала она коридор и, отворив дверь в большую комнату где стояло ее пианино, замерла на пороге, не веря собственным глазам. За инструментом сидел Дмитрий. Он играл, и под его пальцами рождались звуки быть может самого поэтичного и меланхолического из всех вальсов  Шопена – «Седьмого вальса».

    Заметив Анну, Дмитрий смущенно вскочил, – я не слышал, как вы с Алексеем подъехали, – с виноватой улыбкой сказал он. – Вот, без спросу… С днем рождения, Аня!

– Но откуда ты… Я никому не говорила, что сегодня у меня… Здесь никто не знал.

– Я же разведчик, забыла?

– И вальс мой любимый… И незабудки… Я их с детства люблю, у нас в саду они росли. Как ты догадался…

– Я подумал, что тебе понравятся. И вальс тоже. Я ноты здесь нашел, когда ты уходила на ночь в хозблок, приходил сюда тайком поиграть.

    С минуту они стояли молча, глядя друг другу в глаза. Анна чувствовала, что еще мгновение и она расплачется. И расплакалась. День рождения, она не хотела помнить, а Дмитрий не дал ей забыть. Трогательные незабудки, щемящие звуки вальса… В одно мгновение путы сдержанности, так долго сковывавшие ее, разорвались, душа вырвалась на свободу, омываясь благодатным потоком очистительных слез.

– Ну что ты, Аня, что ты, – Обняв за плечи, Дмитрий прижал ее к груди, она слышала его дыхание, чувствовала, частое биение сердца. Усадив ее на старинное канапе, одно из нескольких стоявших вдоль стен, он молчал и лишь нежно гладил ее волосы.

А ее словно прорвало, она говорила и говорила, и слезы струились из ее глаз.

– Боже мой, мне сорок пять лет, а я как тот осенний листок. Несет его ветер, и нет ему нигде пристанища. Все чем жила  – профессия моя, голос, все пропало… Как мне жить? И здесь я не у дел… Все рушится…И обратно не вернуться… Куда? Зачем?

Всю жизнь прожила в иллюзиях…  Мне аплодировали, а оказалось, что это не более чем мимолетность. Я ведь и замуж выходила. А получилось – по дурости. Мне просто хотелось, чтобы меня любили. Любили! Не внешность мою, не искусство мое  – меня! А любили всегда кого-то воображаемого, другого, и меня под этот шаблон подогнать старались. Или как Петр… А я всю жизнь помнила его, свою первую любовь.  И все ждала… Чего? А он предпочел Зинулю. Мне казалось, что я любила его, а любила я не его, я память юности любила. – Она горестно всхлипнула, –  Вот и Андрей, он не может забыть свою Веру, а мне казалось, что мы так близки с ним по духу. Вот-вот  – именно по духу. И снова все наперекосяк. Только теперь поняла, что все это фантазии. Где нет гармонии там нет любви. А у меня случился крен в одну только духовность. И выглядела я для всех как холодная рыба. Что мне делать? Я не могу, не могу так больше… Мне сегодня уже сорок пять! Я опоздала жить…

– Мы ведь оба с тобой опоздали, – покачивая Анну в своих объятиях как ребенка, глухо произнес Дмитрий, – мне почти сорок шесть, а я всю жизнь провел на войне. Так получилось. И меня могло уже не быть. Но я есть. И ты есть. Мы – есть. Что такое профессия, Аня? Что голос? Твоя душа не пропала! Да и мою война не сумела перемолоть. Ничто еще не потеряно. Можно начать все сначала. С моими ранениями я вряд ли протяну долго, но, сколько будет моей жизни – всегда буду рядом с тобой. Близко ли, далеко ли – это как позволишь.

– Ты так мало знаешь меня, Дима.

– Когда пристально смотришь на человека, когда думаешь о нем каждое мгновение, ловишь каждый взгляд, каждое движение, как я, то узнаешь его суть лучше, чем если бы просто находился с ним бок о бок. Это, скорее, ты меня мало знаешь. Тебе предстоит сделать еще много открытий.

– Одно я уже сделала сегодня. Когда же ты среди бесконечных войн успел научиться так играть?

– Я же был почти вундеркиндом. В 13 лет уже занял первое место на конкурсе юных пианистов, а потом… Повзрослел, юношеским максимализмом заболел, рванул родину защищать от террористов, попал на вторую Чеченскую, ну и увяз… Теперь вот вернулся на родину, сюда. А здесь опять война. Андрюха достал меня считай с того света и я понял, что очень хочу жить, что жизни я еще и не видел. Теперь радуюсь каждому дню, каждый новый день для меня счастье. Через боль радуюсь, а она у меня подчас бывает такой…

Попробуем начать все сначала? – обхватив ладонями ее лицо, он заглянул ей в глаза и от этого взгляда лихорадочный трепет пробежал по ее телу.

Непреодолимое желание обнять, прижаться губами к его губам охватило все ее существо. В эту минуту в ней наконец произошло то самое волшебное единение духовного и телесного, которое единственно и рождает гармонию настоящей любви. Произошло то, чего она лишала себя так долго. Страх перед жизнью канул в небытие.

– Дима! – вдруг донесся до них голос разрушивший очарование момента, – Дима, да где же ты? – дверь распахнулась и в зал ворвался взбудораженный Алексей. – Еле нашел вас! Дима, срочно! Только что позвонил Андрей. У них в госпитале ЧП. Очень серьезное. Мы нужны. Идем, обговорим. Аня, извини, но дело сугубо мужское, военное.

– Я вернусь, –  сжал ее руки Дмитрий. Ты жди меня. Жди нас. Сегодня мы все вместе будем праздновать твой день рождения!

Глава 22. Смертельный риск

Выйдя на стоянке из автомобиля, Андрей сразу столкнулся с Борисом подъехавшим минутой раньше.

– Отпустили тебя? – пожал тот руку Андрею. – Мой знакомый из «конторы»  сообщил по телефону, что принято решение о твоем задержании. Я уже и с адвокатом связался, а тут… Выходит, не было бы счастья, так несчастье помогло?

– Да уж, счастье! Следователь позеленел от досады, что приходится меня отпускать. Сильно на меня взъелся.

Они вошли в госпитальный двор.

– Боря, ошибки быть не может?

– Нет. Дважды делали рентген. Точно. Граната от миномета АГС-17. И, как ты понимаешь, она на боевом взводе.

– Вот черт! Ну как так?! Как?

– Да никто не знает, Андрюха. Там шел бой, такой ад творился. Спасибо, что хотя бы смогли парня вытащить и успели сюда доставить. Знай, какая у него «начинка»  внутри, вряд ли решились бы на транспортировку. А там кто бы ее вынимал? Каюк был бы хлопцу. Кроме этой «начинки» у него разворочено бедро и большая потеря крови. Представь, еще до рентгена, парню успели сделать первичную хирургическую обработку ран. Одна из них вызвала подозрения – предположили, что там возможно засел осколок. Ну и сделали рентген.

– И что?

– На снимке увидели странное белое пятно похожее на цилиндр и решили, что это засветка на пленке. Сделали рентген повторно – пятно на месте. Явно металлический предмет. Решили проконсультироваться с военными, что за странный такой осколок. Показали снимок саперу, тот за голову схватился – это же граната!  И теперь это наш геморрой. Подумать только, парню едва девятнадцать исполнилось! Контрактник! Сын какой-то «шишки», чуть ли не из правительства.

– Да ладно… Чтобы такой папаша да не отмазал?!

– Да вот, не отмазал, заупрямился сынок. А может отец счел ниже своего достоинства заниматься таким делом. Он мужик старой закалки, в летах. Однако в этом случае от него можно ждать чего угодно – жизнь сына на кону. Начальник госпиталя решил ему пока ничего не говорить, а то начнет здесь волну гнать.

– А ему что, командир с передовой не сообщил?

– Так сынуля не хотел, чтобы сослуживцы знали чей он сын, под мамкиной фамилией воевал.

– Ух ты, независимый какой! Вот же глупый пацан, пассионарий хренов! Значит, «я хату покинул, пошел воевать»? Только и сам не понял с кем и зачем.

– Да ты себя вспомни в его возрасте, Андрюха! Мы с тобой что, по митингам не мотались? А потом по горячим точкам?

– Ну, ты сравнил! Вот такие необученные юнцы и палят сейчас куда попало из орудий да гранатометов, им кажется это игра такая, весело им! Что, мало примеров, когда подобные «вояки» гражданские объекты и мирный люд кошмарили? Я бы тех, кто с такими недоучками контракты разрешил заключать, самих на войну, да в самое пекло!

– Хорош, Андрюха! Что ты распалился так? Я вот пока ты ехал,  разыскал в архиве материалы по тому случаю, когда оперировал Воробьев, помнишь, в афганскую еще. Восемьдесят шестой год.* Вот они, я их отксерил.

– Помню я тот случай. Он даже в справочнике по военно-полевой хирургии описан. Были и еще подобные случаи, но тогда в теле застревала мина. При попытке извлечь ее взрывались операционные вместе с врачами. Никто не выжил. У гранаты, которую нам извлекать придется, радиус сплошного поражения семь метров, разлет осколков еще больше. Но нам придется ее вынуть. Любой ценой. Дай-ка сюда бумаги. Здесь чертеж металлического захвата должен быть. Он бы нам дело сильно ускорил.

– Есть. Вот он, – приостановился Борис и показал Андрею листок с изображением, – Захват выполнен из титана, длинные ручки, защитный экран для руки

– Срочно нужно изготовить подобный же, займись, Боря. Время не терпит. Эта дрянь может рвануть в любой момент.

– Уже делается. Есть у меня один знакомый, этакий заводской «Кулибин»***. Я ему растолковал, для чего эта штука нужна. К утру будет готово.

– Пройдя двор и обогнув хозяйственные постройки, они вошли в здание. В госпитале царила деловая суматоха – санитары и сестрички выводили и вывозили пациентов из палат, спускали их на нижние этажи. В кабинете заведующего собрались начальник госпиталя, главный врач, Валерия, анестезиологи Юрий и Алла Дмитриевна и два свободных хирурга из другого отделения. Не было только заведующего.

– Не понял… А Михаил Петрович где?

– Заболел, –  отведя взгляд, хмуро произнес начальник госпиталя.

– Ага, понятно. Минус один, – отметил про себя Андрей, садясь на свое бывшее место. – Что ж, тогда я за него. Обсудим план действий. Сначала подробности. Ситуация схожа с тем случаем в Афгане, в восемьдесят шестом. Если кто о нем не слышал – рассказываю. Во время боя с душманами шальная пуля попала в коробку гранатомета, гранату выбросило, она рикошетом вошла в тело бойца и застряла там. Вылетая из гранатомета, она становится на боевой взвод, и может взорваться в любой момент. Как это получилось в нашем случае неизвестно, однако результат тот же – граната на боевом взводе находится в теле солдата и нам предстоит ее извлечь.

– Да, операция смертельно опасна и времени у нас совсем нет, – вклинился начальник госпиталя. – Тогда, в восемьдесят шестом, тот солдат был легко ранен и целых тринадцать дней ходил по госпиталю с гранатой в теле, прежде чем это обнаружилось. У нас несколько иначе – боец доставлен в тяжелом состоянии, он лежачий. Слава богу, был без сознания во время транспортировки, да и везли его предельно аккуратно. Сейчас он пришел в себя, но пока мало что понимает. Нам нельзя допустить с его стороны ни малейшего движения, иначе взлетим на воздух. Его, конечно, обездвижили –  обкололи, аккуратно привязали. Нужно срочно оперировать. Срочно, Андрей.

– Инструмент только к утру изготовят. Так что раньше – никак.

– Ну, тут уж… Информировать отца о случившемся мы до утра повременим. Для пользы дела. Матери у солдата нет, умерла меньше года назад. Отец у него влиятельный, при мысли, что теперь может и сына потерять наверняка начнет права качать, требовать, чтобы сына перевезли в столицу, в лучший госпиталь и тому подобное. Нервы потреплет всем. Объяснять замучаешься. – Начальник госпиталя и сам заметно нервничал, – За это решение ответственность я беру на себя. Как и за возможный, не дай нам Бог, провал операции.

– Мы вместе берем ответственность. – твердо сказал Андрей.  –  Провала не будет.

– Ваши слова, да Богу в уши, Андрей Владимирович! А отца я подготовлю. Значит так, оперируете вы. С подобным боевым опытом у нас никого другого нет. Надеюсь, возражений не будет?

– Мне ведь довелось послужить и в «медицинском спецназе», так что отвечу его девизом: «В любое время, в любом месте, любая задача»!

– Не сомневался. Состав бригады набирайте сами. Дело смертельно опасное, я не вправе распоряжаться жизнями людей и назначать кого-то в приказном порядке не считаю возможным, – развел руками главный, – Все должно быть добровольно.

– Согласен. Обойдемся минимумом. Борис Николаевич, ты готов мне ассистировать? –  повернулся Андрей к Борису.

– Я всегда готов.

– Отлично. Теперь что мы будем с анестезиологом…

– У меня дети, –  не дав ему договорить, поспешно вскочила с места Алла Дмитриевна. И мужа нет. Если что, на кого я их оставлю? Нет, я не готова.

– Не волнуйтесь, вашу кандидатуру мы рассматривать и не собирались, –  покосился на нее Андрей, –  и усмехнулся про себя, – а вот и минус два… Имеет право.

– Может я? – пряча глаза, как-то неуверенно произнес Юрий.

– Боится парень… Молод еще, только со студенческой скамьи, хотя очень способный, вот он справился бы. Да только страх плохой помощник. Нет, Юрия привлекать нельзя, он может сам того не желая подвести в ответственный момент, – подумал Андрей, а вслух сказал, – нет, Юра. Здесь нужен специалист поопытнее. Без обид. – Юрий не сказал ни слова, и только виновато опустил голову.

– Да я изначально понял, что анестезиолога нам придется поискать в других отделениях, –  встал из-за стола начальник госпиталя. –  Займусь этим.

– Зачем же? Времени нет на поиски, да и не всякий согласится, –  неожиданно подала голос Лера. –  Я, конечно, предвижу ваши возражения, –  поднялась она с места, –  женщина, хирург, здесь без году неделя… Но, может быть, не все знают – сразу после Меда я довольно долго работала анестезиологом, потом некоторое время совмещала это с хирургией. И только позже заняла пост заведующей отделением. Я профессионал, и я готова. Детей нет, мужа нет, да никого нет. Если что – сиротами никто не останется. Я справлюсь, – она посмотрела на Андрея, и в ее глазах он прочел твердую решимость и еще что-то такое, от чего у него вдруг стало и тепло, и грустно на душе, словно это Вера, его Вера сейчас взглянула на него глазами Валерии.

– Понимаю, риск огромный, – тихо продолжила Валерия, – поэтому не нужно больше никого привлекать к операции, я смогу попутно выполнять и обязанности операционной сестры.

– Андрей помолчал, пытаясь справиться с охватившим его волнением, а затем тихо произнес, – спасибо вам, Валерия Александровна. Далее, – оглядел он присутствующих, – нам еще понадобится резервная бригада хирургов на случай форс-мажора.

– Мы здесь как раз за этим. Бригаду соберем, – сказал один из двух хирургов присутствующих на консилиуме.

– Еще необходим запас крови разных групп. Само собой, возле операционной будут дежурить саперы. С ними сейчас связываются мои друзья из охранного агентства. Они же найдут для нас защитные костюмы. Операция завтра утром, как только все будет готово.

– Борис Александрович, сестер которые проводят манипуляции обезопасили?

– Их проинструктировали, и они заходят к раненому только в бронежилетах и касках.

– Лады. Теперь готовимся и настраиваемся, чтобы завтра все прошло без нервов и эксцессов.

Все направились к выходу. Борис, Валерия и Андрей остались в кабинете.

– Сейчас, –  поднял Андрей руку, – нужно сделать звонок. – Он вынул мобильник, но в эту минуту тот сам зазвонил у него в руке.

– Андрюха, мы везем вам три защитных костюма и два бронежилета. Если что-то нужно еще, Илья попозже сможет подвезти. А мы подъезжаем уже, – прозвучал в трубке голос Дмитрия. –  Вы там все на месте?

– На месте, ждем, –  Андрей нажал отбой. – Друг позвонил. Сейчас нам привезут обмундирование, нужно будет попривыкнуть к нему и прикинуть, как в нем работать. Разработаем план операции, потренируемся на манекене, а после можно будет немного отдохнуть.

      Через пятнадцать минут в кабинет ввалились груженые костюмами и бронежилетами Дмитрий с Алексеем.

– Андрюха, мы добыли вам тройку защитных костюмов «Сокол». Легкие, всего восемь с половиной килограмм, все бронированные элементы в них сделаны из высокопрочного полиэтилена.

– Ого! Как это вам удалось?

– Директор нашего охранного агентства и не то еще добыть может. Старый вояка, у него где только связей нет! – не смог скрыть гордости за своего начальника Алексей.

– Это хорошо. Воробьеву пришлось в сорокаградусную жару оперировать в костюме весом более сорока килограмм.

– А, в «Дублоне»? Мы хотели такой взять, но потом подумали, что в этом оперировать удобнее будет. И потеть не придется – в костюмах «Сокол» предусмотрена система охлаждения. Примеряйте, привыкайте.

– Лера, когда сегодня будешь проводить премедикацию, надень бронежилет, каску и аккуратненько там. Без лишних движений. Тестирование на переносимость анестетиков также сегодня сделай.

– Да не волнуйся, Андрей, я свое дело знаю.

– Так, теперь давайте наметим план операции и потренируемся.

Облачившись в костюмы, они несколько раз до мельчайших подробностей отработали ход операции на манекене.

     В эту ночь спать им пришлось мало, но поутру каждый из них был собран и с виду абсолютно спокоен. Едва только рассвело, доставили заказанный ранее металлический захват, а во дворе уже дежурили машины скорой помощи с запасом крови. Один из саперов предупредил Андрея, чтобы тот во время операции ни в коем случае не перемещал гранату в поперечном направлении. Только в продольном. В операционной номер один была наготове резервная бригада хирургов.

И наконец, наступило время "Ч".

Андрей, Борис и Валерия надели защитные костюмы, поверх них облачились в стерильные халаты самых больших размеров, какие только нашлись. Как и тогда, в восемьдесят шестом, возле рабочего места анестезиолога установили бронестекло, добытое Дмитрием у вертолетчиков.

Операция началась. С этой минуты все страхи, волнения и сомнения были забыты, их сменили собранность и уверенность. Каждый спокойно выполнял свою задачу, движения были осторожными, медленными и плавными. Все трое работали как единый организм, а за дверью ожидали саперы, готовые войти в операционную и унести опасный предмет.

В кабинете начальника госпиталя в этот момент царило напряженное молчание. Взрыв эмоций уже миновал, все было сказано, оставалось только ждать. Не в силах сдержать отчаяния, отец бойца обхватив голову руками нервно вышагивал от стены к стене. Наконец главный не выдержал, подойдя к нему, взял за плечи и силой усадил в кресло. Затем накапал в стакан валерьянки и заставил выпить.

Казалось, никогда еще время не тянулось настолько изматывающе медленно и для тех, кто ждал исхода операции, и для тех, кто оперировал.

Мало-помалу операция двигалась к завершению. Наконец все предварительные этапы были пройдены, Андрей сделал продольный разрез по ходу раневого канала. Борис осторожно раздвинул крючком мягкие ткани, и вот она граната – готовый взорваться в любую минуту смертельный цилиндр. Валерия подала Андрею захват.

Ему казалось, что таких медленных движений он не совершал еще никогда в жизни. Сделав глубокий вдох, он затаил дыхание и начал плавно подводить концы захвата под гранату. Пока захват медленно сжимался, охватывая тело гранаты, Борису и Лере казалось, что исчезло время, исчезло пространство, осталась лишь звенящая тишина. Наконец граната в захвате. Андрей плавно вынул ее из тела, медленно повернулся спиной к операционному столу, готовый принять на себя взрыв, если таковой случится. Еще три шага и он нежно, как ребенка, уложил гранату в песочную колыбель контейнера стоявшего близ операционного стола.

В операционную быстро вошли саперы в защитных костюмах и осторожно вынесли опасный груз. Затем вошла вторая бригада хирургов, готовая обработать рану и завершить операцию.

В кабинет заведующего набились все свободные коллеги. Андрея, Бориса и Валерию встретили аплодисментами как актеров после спектакля.

Бессвязно бормоча слова благодарности, отец спасенного обнимал их и долго жал руку каждому.

Наконец видя усталые лица тех, кого они только что почитали как героев, коллеги стали потихоньку расходиться. Отец бойца на ходу рассказывал кому-то по телефону, как прошла операция. Начальник госпиталя уходил последним.

– У вас – два выходных, отдохните хорошенько, – еще раз поблагодарив и пожав им руки, сказал он на прощанье.

– Андрей, приглашай Валерию, и едем в Центр. Нас там уже ждут. Дмитрий с Алексеем уехали сразу после операции, повезли туда радостную весть.

– Что ж, едем, – устало и без особого энтузиазма согласился Андрей, предвидя вдобавок сегодняшним волнениям еще и довольно щекотливую ситуацию встречи Анны и Валерии. – Вот же Борька подлец, – беззлобно подумал он, – поставил меня в безвыходное положение! – Едем Лера, покажу тебе свое детище. Которое, правда, уже почти, а может и совсем отняли.

– Никакие возражения не принимаются, – заметив, что Валерия колеблется, – едешь с нами, – добавил Борис. – А Центр не отнимут, попомните мои слова. Сверлим теперь дырки для орденов, герои, – рассмеялся он.

– Да уймись ты уже, орденов ему захотелось! – хмыкнул Андрей.

– Борис подмигнул ему и с важным видом продекламировал:

Нет, ребята, я не гордый.

Не загадывая вдаль,

Так скажу: зачем мне орден?

Я согласен на медаль.

Все дружно расхохотались.

– А если серьезно, – отсмеявшись, продолжил он, – мы ведь сегодня парню жизнь спасли, и сами уцелели.  Вот это и есть самая ценная наша награда! Едем.

_____________

* В сентябре 1986 года подполковником медицинской службы, хирургом Душанбинского военного госпиталя Ю.А.Воробьевым, его ассистентом А.Дорохиным и анестезиологом В. Моисейкиным была проведена уникальная операция –  из тела раненого солдата-афганца была извлечена граната на боевом взводе. За эту операцию все ее участники были награждены государственными наградами. Хирург Юрий Воробьев был удостоен Ордена Боевого Красного Знамени.

Глава 23 День рождения жизни и любви

Выйдя из дверей госпиталя, Андрей на минутку остановился у крыльца, и с наслаждением подставил лицо легкому ветерку. После операционной пропитанной болью, страданием и запахами лекарств, свежий осенний воздух казался ему необыкновенно чистым и приятным.

– Ну что, коллеги, теперь нужно бы нам событие это как следует отметить, – оглянулся он на вышедших вслед за ним Бориса и Валерию. – Не каждый день так подфартит – добыть из тела пациента гранату на боевом взводе и при этом остаться в живых! Боря, давай-ка заедем в магазин, наберем того-сего. Лера, ты ведь не против?

– Зачем противиться приятному? – устало улыбнулась она, – я не против.

– Это лишнее, Андрюха.  Дмитрий с Алексеем избавили нас от этих хлопот и обо всем уже позаботились. А наше дело барское – благополучно прибыть на место, как следует искупаться в почестях и славословиях, напиться, наесться, и, наконец, отоспаться, – рассмеялся Борис. – Кстати, у меня созрело дельное предложение: чур, я за рулем и едем на моей машине. А твой «броневичок» пригонит водитель начальника госпиталя. Я договорился, – поднял он ладонь, увидев кислую гримасу на лице друга. – Ты Андрюха слишком уж любишь на джипе своем гонять, только сегодня тебе лучше отдохнуть. Да и мы целей будем, – хохотнул он, и, предваряя недовольную реплику готовую сорваться с губ Андрея, повернулся к Лере, – я шучу, конечно. Андрюха у нас высококлассный водитель. Мастерство маневра и вождения шлифовал не где-нибудь, а на поле боя под пулями да снарядами. А там пошустрей надо. Вот и вошло в привычку. К тому же, всем в одной машине и ехать приятнее будет. А?

– Да согласен я уже, что ты меня уговариваешь, Боря!

Когда автомобиль, проехав по лесной дороге, наконец, остановился у Центра, их встретили радостными возгласами и объятиями высыпавшие во двор Илья, Алексей, Дмитрий, Анна, Павел и дед Серега. Грач и Фугас внесли и свою лепту во всеобщее ликование, поминутно путаясь у всех под ногами.

– Знакомьтесь, это Лера, – представил Андрей Валерию, – без нее мы вряд ли смогли бы справиться.

– Кто… Вера? – не расслышав, ахнула про себя Анна, изумленно глядя на красивую женщину со спокойным и доброжелательным лицом, – но как же… Ведь Вера погибла. Или…

– Лера, или Валерия, – как вам больше нравится, – улыбнувшись, произнесла женщина мягким низким голосом и протянула руку Павлу, затем Илье и деду Сереге, после чего направилась к Анне стоявшей чуть поодаль.

– Так вот в чем дело… – думала Анна, глядя во все глаза на приближающуюся женщину. Все что происходило впоследнее время между ней и Андреем, теперь сложилось в отчетливую картину. Анна не знала как выглядела Вера, но сейчас увидев перед собой Валерию, она вдруг поняла, что и своим именем, и профессией, и возможно даже внешностью, Валерия могла живо напомнить Андрею безвозвратно утраченную им Веру. Единственную женщину, которая продолжает жить в его сердце столько лет.

– Бог мой, как же он смотрит на нее… На меня так не смотрел даже Петр… Во взгляде Петра были и тепло, и забота, и нежность, однако всегда присутствовал покровительственный оттенок. Да это и понятно. Он ведь был старше, ему в детстве всегда приходилось защищать меня, «мелкую».

Она попыталась вспомнить, а что же было в глазах Андрея, когда он смотрел на нее и… ничего, кроме понимания и обычного человеческого тепла не вспомнила. Невольно она перевела взгляд на Дмитрия. В его взгляде устремленном на нее было столько нежности и любви, что по телу ее снова пробежала легкая дрожь, как тогда у родника.

– Анна, я рада, что оказалась не единственной женщиной в этом суровом мужском коллективе, – вернул ее к действительности голос Валерии. – На «ты»? – она протянула Анне руку.

– Я тоже рада, – улыбнувшись, ответила рукопожатием Анна. – Конечно, на «ты»! Еще больше рада, что вы все живы. И парень тот жив.

– Да уж, испытание было на грани, – покачала головой Лера, – но мы справились. Так вот это и есть, как сказал мне Андрей, его детище? – оглядела она особняк.

– Пока что – да, – грустно улыбнулась Анна.

– Пока что?

– Это длинная история…

– Братцы, пощадите! Задушите в объятиях, –  взмолился Андрей со смехом. – Герои отощали совсем, подкормить бы их не мешало!

– И подпоить! – хохотнул Борис,

– Так все давно готово для чествования новоиспеченных саперов! – в свою очередь рассмеялся и Павел.

С шуточками, радостными возгласами и поздравлениями, Андрея, Бориса и Валерию повели к главному корпусу.

– А почему сюда? – удивился Андрей.

– Случай важный, негоже нам праздновать это дело в комнатке хозблока, – приобнял Андрея за плечи дед Серега.

– Вот именно! У вас троих считай второй день рождения сегодня! И еще кое у кого, – понизив голос, покосился на идущих немного позади Анну и Валерию Дмитрий.

– Поясни, – удивленно взглянул на него Андрей.

– У Анны.

– День рождения у Анны? Откуда ты знаешь? Мне она не говорила…

– А ты когда с ней последний раз виделся и разговаривал, а? – не удержался от колкости Дмитрий. – Мне она тоже не говорила. А я сам  – взял да и разведал! Из-за всех этих событий просто не успел тебе сказать.

– Тогда надо же что-то…

– Не беспокойся, Андрюха. Мы уже купили огромный букет роз – он будет от нас всех.  За столом и поздравим, а пока – ты ничего не знаешь, – приложил Дмитрий палец к губам.

     У входа Валерия обратила внимание на табличку:

– «ВЕРА. Реабилитационный центр для детей пострадавших от военных действий», – прочла она и задумчиво произнесла: – Какое хорошее название для такого центра – «Вера»! А почему так назвали? Вера в выздоровление? Или название как-то связано с религией?

– Думаю, тебе Андрей об этом лучше расскажет.

Анна была поражена – Валерия слово в слово повторила сказанное ею самой еще в тот день, когда Андрей впервые привез ее в Центр.

     Пройдя по коридору, все вошли в ту большую комнату, где стояло пианино Анны. Дмитрий, Алексей и дед Серега заранее накрыли в ней стол и к приезду Андрея, Бориса и Леры все было готово. С гомоном и шутками все расселись за столом, хлопнула пробка, полилось шампанское в бокалы.

– Ну что? За жизнь, друзья! – поднялся с места Илья.

– За жизнь! За ваш второй день рождения! – зазвучали вразнобой голоса, зазвенели бокалы.

    В самый разгар веселья неожиданно звякнул мобильный Бориса.

– Минутку, здесь шумно, – сказал он невидимому собеседнику и быстро вышел. Возвратившись через пару минут, он обвел глазами сидящих за столом и произнес загадочно улыбаясь:

– Мне нужно отъехать по делу, вернусь к ужину. С сюрпризом!

– Куда это? – удивился Андрей, – с каким еще сюрпризом?

– А увидите! С приятным! – Борис поспешно вышел.

Что ж, тогда продолжим без него. Андрюха, Лера, за ваш и Борькин второй день рождения мы выпили. Но у нас есть еще один повод наполнить бокалы. Наливайте, я сейчас! – Дмитрий скрылся за дверью, через мгновение появился с огромной охапкой белых роз и направился к донельзя смущенной Анне.

– С днем рождения, Аня! Это от всех нас!

Все бросились обнимать и поздравлять Анну, зазвучали вразнобой возгласы, смех, шутки, снова раздался звон бокалов.

Внезапно Дмитрий  поднялся из-за стола и, остановив общее веселье движением руки, направился к пианино. Склонившись к инструменту, он откинул крышку над клавиатурой, немного постоял, устремив  невидящий взгляд за окно. Наконец, видимо собравшись с духом, он пристально и нежно взглянул на Анну, уселся на стул перед инструментом и застыл в молчании, опустив голову.

   Все затихли в ожидании, не понимая, что происходит.

Через мгновение Дмитрий выпрямился, еще раз взглянул на Анну, легким движением коснулся клавиш и словно бы в раздумье, прикрыв глаза, стал тихо перебирать их. И вдруг из под его пальцев полилась настолько трепетная и невыразимо прекрасная мелодия,* что у всех сидящих за столом перехватило дыхание – никто из них не ожидал ничего подобного от казалось бы давно знакомого, всегда улыбчивого Димки. Запоздалое осознание того, что не знали они о своем друге самого главного – какую невероятную силу духа, нежность и способность любить смог сохранить он в себе пройдя через кровь и боль войны, поразило их.

Внезапно лицо Дмитрия резко изменилось, по нему пробежала горькая гримаса, глаза широко открылись, будто увидели они что-то недоступное остальным. Он с силой ударил по клавишам, резко сменив тональность. Мощные звуки наполнили комнату, сметая собой трепетную нежность предыдущей мелодии – так  война сметает все людские упования, так сметает она самую жизнь. Столько было в этом исполнении страсти, любви, трагического предчувствия, будто музыка эта не была создана когда-то великим Шопеном,** а рождалась собственным сердцем Дмитрия здесь и сейчас.

Сменяя друг друга, яростные волны звуков нарастали, на миг отступали в изнеможении и опять взлетали с неумолимой неистовой силой, увлекая всех за собой, разбивая сердца.

Павел, сжав губы, глядел куда-то сквозь пространство и видел свой разрушенный обстрелами дом в который не суждено вернуться никогда, видел мать, с которой так и не успел проститься…

У Валерии на глазах выступили слезы, и она даже не пыталась их скрыть.

– Боже мой, – глядя на Дмитрия, сокрушался Андрей – сколько же страсти, надежды, отчаяния в его сердце, и как хочет он жить… – А в памяти вспыхивало: операционный стол и его, Андрея, крик: « Разряд! Еще разряд!». И виделась та проклятая прямая линия на мониторе, которую он все же смог, смог победить.

Дед Серега, старый шахтер из маленького поселка никогда не слыхавший музыки Шопена – где он, а где Шопен – впервые не прятал слез. Перед его внутренним взором мелькали трагические картины наполненной тяжким трудом жизни. Утраченный родной дом, одиночество, старая груша в чужом саду, на ветке которой, ступив за грань отчаяния, глубокой ночью ладил он себе петлю…

Внезапно на самом взлете, когда всем уже казалось, что человеческое сердце не способно больше выдержать этот яростный напор звуков, Дмитрий резко оборвал музыку и закрыл лицо руками.

В комнате повисла долгая напряженная тишина, нарушаемая лишь шорохом ветра за окном да легким постукиванием приоткрытой створки окна.

Опустив руки, Дмитрий медленно встал. Бледное лицо его было серьезным и отрешенным. Казалось, он действительно только что видел то, о чем могла рассказать только музыка, то, что невозможно выразить никакими словами.

– Музыка… – тихо произнес он. – Это ее пыталась отнять у меня война, но ей не удалось это. Сколько же ошибок успел я совершить… Изменил своему призванию, по глупости попал на войну… Меня убивали. Я убивал. – Он обвел невидящим взглядом присутствующих и повторил с отвращением, – Да, я… я убивал. – Горькая гримаса искривила его рот. – На войне многие становились верующими. Священник говорил нам, что грех за убийство лежит на тех, кто затеял войну, не от солдат она зависит. И убивать противника – это все равно что исполнять послушание выполняя команды. – Закусив губу, он отрицательно покачал головой. – Слабое оправдание. Как по мне. – Дмитрий замолчал, опустив голову.

– Вы мои друзья, – продолжил он после паузы, – мы все здесь как одна семья. Не знаю, сколько дней мне еще отпущено. Мое последнее ранение таково, что уйти я могу в любой момент. И случиться это может мгновенно, в одночасье. Не так ли, Андрюха?

Андрей опустил голову, не проронив ни слова.

– Да, так, – Дмитрий утвердительно кивнул головой, глядя на друга. – Ты трижды возвращал меня с того света, ты подарил мне жизнь. Такими подарками не разбрасываются. И теперь, каждый подаренный мне день – это радость. А еще – счастье, – он взглянул в глаза Анне, и по-детски застенчивая улыбка озарила его лицо, – счастье встречи с тобой, Аня. С моими ранениями я вряд ли протяну долго, но, сколько будет моей жизни – буду рядом и всегда буду твоей опорой и защитой. Близко ли, далеко ли – это как позволишь. Даже если ты скажешь мне «нет». Даже тогда. – Он

замолчал, устремив на Анну взгляд полный любви и затаенной боли.

Повинуясь властному, непонятному даже ей самой чувству, она медленно встала. Несколько долгих мгновений, показавшихся всем вечностью, они с Дмитрием пристально вглядывались в глаза друг другу. В это мгновение Анна вдруг почти физически ощутила, как между ними словно натянулась прочная невидимая нить. Не в силах противиться ее непреодолимому притяжению, она двинулась к Дмитрию. А он стоял и ждал, опустив руки, неотрывно глядя ей в глаза. Наконец, она подошла, глубоко вздохнула, пытаясь хотя бы немного унять нервную дрожь, и тихо произнесла одно-единственное слово:

– Да.

По комнате пронесся тихий вздох, словно до этого, затаив дыхание, все на время перестали дышать.

Дмитрий не произнес ни слова. Он взял ее руки в свои большие ладони и замер, прижавшись к ним лицом.

В благоговейной тишине возвратились они к столу. Глядя на Анну и Дмитрия, все потрясенно молчали – то, что произошло сейчас у них на глазах, не нуждалось в словах.

– Ну, вы… Вот это да… – нарушил наконец общее молчание Илья и поднявшись с места наполнил всем бокалы.

– За вас! – тихо сказал он.

– За вас, – так же тихо под мелодичный звон бокалов произнесли собравшиеся.

Один лишь Андрей сидел, низко опустив голову. А в ушах его все звучали и звучали слова друга: «…уйти я могу в любой момент. И случиться это может мгновенно, в одночасье. Не так ли, Андрюха?».

– Так, Дима, так… – с горечью думал он, – и я ничего не могу с этим поделать… Ничего.

Он поднял увлажнившиеся глаза на Дмитрия и тихо произнес, слегка изменив пушкинские строки***:

– Друг Дима, эти слезы… Не замечай их. Продолжай, спеши еще наполнить звуками мне душу…

___________

* Рахманинов Мелодия

** Шопен. Этюд N24, до-минор.

*** Пушкин. Моцарт и Сальери.

Глава 24 Андрей и Валерия

Наконец, утомленные событиями бурного дня все стали расходиться. Комната опустела. Одна лишь Валерия все так же сидела за столом, задумчиво глядя на Андрея.

А он, проводив долгим взглядом Анну и Дмитрия, медленно отошел к окну и как-то враз ссутулившись замер перед ним, низко опустив голову и обхватив ее руками. Таким Лера его еще не видела. Видела уставшим, измотанным, раздраженным и резким, но сейчас было что-то совсем иное.

Она поднялась, подошла к нему и легким движением коснулась плеча.

– Андрюша?..

Он обернулся к ней и впервые за время знакомства во взгляде этого сильного, уверенного в себе, порой даже грубоватого человека, она увидела боль и отчаяние. Но уже через мгновение взгляд его изменился, словно опустился невидимый занавес, скрыв от нее истинные чувства Андрея. И все же в тот краткий миг она успела разглядеть в его глазах не только отчаяние и боль, но и затаенную надежду.

– Как же он одинок… – сжалось ее сердце, – как нуждается в понимании, сострадании, помощи. И как тяжело ему признаться в этом.

– Да, Лера?.. – голос Андрея прозвучал ровно и тускло. – Прости, задумался… Устал я. Но это пройдет.

– Понимаю… Скажи… что тебя мучит?

– Что мучит? Неизвестность, наверное. Ты ведь и сама понимаешь, что может принести завтрашний день. Судьба Центра под вопросом, я сам под следствием.

– Андрей, я конечно не провидица, но… чувствую – все образуется. Вот увидишь. Давай подождем до завтра. Утро вечера мудренее, – ласково улыбнулась она, – ведь сегодня был такой хороший день.

– Подождем?.. Да, конечно, подождем, все равно ведь чему быть, того не миновать, – тяжело вздохнул Андрей и они вышли во двор.

– Сегодня такой теплый вечер…  Пройдемся пока не стемнело? – Валерия с наслаждением вдохнула напоенный сосновым духом воздух. – Ты ведь обещал показать мне часовню и родник. – Она вопросительно посмотрела на Андрея, слегка склонив голову, как часто это делала Вера.

И это движение поразило его в самое сердце. Оно было сродни вспышке молнии, когда все вокруг на долю секунды вдруг озаряется ярким светом и становится по-особому однозначно-выпуклым и очевидным. Он увидел перед собой лицо Веры, увидел таким, каким навсегда осталось оно в его памяти. И это лицо было неотличимо от лица Валерии, однако не внешним сходством, а чем-то необъяснимо близким, теплым, глубинным. Словно кто-то всемогущий неожиданно подарил ему свидание с прошлым, оживив ту, кого не чаял он больше увидеть. Подарил в ответ на всю кажущуюся безнадежность его мольбы, когда в тайне своего сердца он страстно просил чуда, просил хотя бы на миг вернуть ее.

Андрей видимо пошатнулся, потому что почувствовал, как Валерия внезапно подхватила его крепкой, тренированной  рукой хирурга.

– Что с тобой? Тебе нехорошо?

Он молчал, медля с ответом, хотя уже твердо знал, что скажет ей сейчас возможно самое главное. Скажет то, чего не говорил в то далекое время даже Вере – просто потому что тогда они были молоды, все было ясно и просто, и не томила еще страшная загадка жизни, которая настигла его с гибелью Веры, и над которой ум его бился и по сей день. Андрей был врачом, он знал человеческий организм до мельчайших подробностей, знал его хрупкость и недолговечность. Не мог примириться лишь с одним  –  с конечностью жизни.

– Нет, Лера, мне хорошо. Давно уже так не было. – Он поднял на нее глаза, – мне хорошо, хотя признаюсь очень тревожно. И причина этому… Я скажу… Сейчас… Скажу. Только… поймешь ли ты меня?

Валерия смотрела на него очень внимательно и серьезно. Никто сейчас не узнал бы в ней ту легкомысленную и дерзкую с виду кокетку, какой предстала она перед ним в начале их знакомства.

– Ты ведь уже знаешь. Пойму.

– Наверное, знаю… Помнишь, я тебе немного рассказывал… про Веру…

– Валерия чуть заметно кивнула, по-прежнему сосредоточенно глядя на Андрея.

– С ее смертью все во мне будто…  окоченело, замерзло. Не знаю, как сказать… но ты должна понимать… – Андрей надолго замолчал, опустив голову. Она не торопила его. – Я ведь мужчина, Лера. Но все, что происходило в моей жизни после гибели Веры, было плоским, поверхностным. Я жил словно в каком-то постоянно повторяющемся дурном, надоедливом сне. Все эти мимолетные встречи… Ты конечно наслышана о них. Это было настолько «не мое», что я даже угрызений совести не испытывал, мне казалось, что все происходит в каком-то искусственном мире, да и я сам – ненастоящий.

Андрей снова помолчал, собираясь с духом.

– Но вот в моей жизни появилась ты. И даже с тобой, я не отступил от заученной привычки – все между нами началось так же, как часто у меня бывало и ранее. Как вообще бывает между людьми, когда они принимают за любовь удовлетворение своих физических, душевных, да пусть даже и духовных запросов…

Только сейчас понял я истинный смысл этого чувства, и открыла мне его встреча с тобой, Лера. Отчего так? Может быть то, что мы с тобою рядом только что смотрели в лицо смерти… Может быть это и соединило нас по-настоящему? Не знаю… Но ясно чувствую в эту минуту – вдвоем с тобой мы могли бы…

– Выйти за пределы обыденности? – продолжила она его фразу вопросом.

– Обыденности? – задумался Андрей, пристально глядя на Валерию, – Знаешь, – голос его стал тихим и бесцветным, – я ведь сейчас рискую обидеть тебя, больно задеть твое самолюбие, рассказывая о своей любви к Вере. Мало кто из женщин способен принять подобное и не испытать хотя бы тени ревнивых чувств… – он надолго замолчал. – Лера, мне… – совсем тихо продолжил он после паузы, подняв на нее взгляд полный боли, – мне страшно потерять тебя. Но я не хочу, чтобы между нами уже с самого начала были сомнения и недосказанности.

– Нет, Андрей, ты ничем не рискуешь, – твердо произнесла она. – Мы ведь давно не дети. Ты говоришь о Вере, а у меня в душе нет и тени ревности. Да, конечно, она могла бы появиться, – задумчиво взглянула она в глаза Андрею, – но только в том случае, если бы ты стал постоянно сравнивать меня с нею. Это действительно отдалило бы нас друг от друга и разрушило бы тонкую душевную связь, что сейчас возникла между нами. Ведь я другая и никогда не смогу заменить тебе ее. Ведь никто никого и не должен, да и не может заменить – люди не умирают, как сказал когда-то один мой друг. Вера всегда будет жить в твоем сердце.

 До самой темноты Андрей и Лера сидели обнявшись на скамеечке у родника, задумчиво слушая его умиротворяющее журчание. Они не сказали друг другу ни слова о любви. Что слова? В эту минуту, они не смогли бы вместить в себя все те чувства, что наполняли до краев их сердца.

И впервые за долгие годы у Андрея стало по-настоящему легко на душе.

Глава 25 Неожиданная развязка

На следующий день к завтраку позже всех вышел Андрей – сказались треволнения предыдущего дня. Оглядев присутствующих и не увидев среди них Бориса, Андрей хмыкнул:

– Борьки что, так и нет? Вчера еще должен был приехать. И не позвонил ведь, подлец! Вот что теперь думать, куда это он рванул?

– А я догадался, – хитро ухмыльнулся Алексей.

– Так поделись, прозорливец ты наш!

– Не-а. Сюрприз так сюрприз! Он может потому и не звонит.

И тут, словно по заказу, раздался звук подъезжающего автомобиля. Алексей подошел к окну.

– Так я и думал! Борис!

– Легок на помине, бродяга! – хмыкнул Андрей,

– Идут! – быстро отскочив от окна, Алексей плюхнулся на свое место у стола. Все с любопытством уставились на дверь, которая через мгновение и отворилась. В комнату вошла Зинаида, а за ней улыбаясь во весь рот, Борис, держа под мышкой какой-то плоский предмет обернутый в мешковину.

– Ай да Борька! Вот это сюрприз! – воскликнул Андрей, – Зина!

Все бросились обнимать Зинаиду, посыпались вопросы, восклицания.

– Ты как, на побывку, или срок твоего послушания закончился?

– Насовсем! Отпустили меня. Вернее, я сама.

– Ты так внезапно ушла от нас тогда… – обняла ее Анна. – Зина, я ведь ездила к тебе в монастырь, звонила, но мне было сказано, что ты…

– Отказываюсь от встреч? Ну да. Я ведь туда сбежала, чтобы никого и ничего не слышать и не видеть. Тогда… – голос ее пресекся, и после паузы она продолжила уже другим, лишенным привычного тембра голосом.

– Смерть Петра меня так подкосила, я настолько погрузилась в свое горе… Пустота, ужасная вина перед ним, а главное, невозможность ничего вернуть, исправить, едва не свели меня с ума. Да вы ведь все это видели. Пытались помочь… Но что меня могло тогда утешить… Я была глуха ко всему. Не по вере я ушла в монастырь, а от отчаяния и страха снова совершить… Я ведь полезла тогда в петлю. Дед вон знает. Он тогда меня… – она замолчала, опустила голову и закрыла лицо руками.

– Дед! – изумленно взглянул на старика Андрей, – и ты ни словом…

– А что такого, – неопределенно пожал плечами дед Серега и отвернулся, – ничего же не случилось.

– Сгоряча я тогда и решила уйти в монастырь. По правде сказать, надоумил меня сделать это Борис после того, как…

– Бо-о-о-ря! – Андрей схватился за голову.

– Что, «Боря»? Спасать надо было как-то. Вот, как мог. Получилось же. Да я и знал, что Зинаида там не сможет, вернется. Не ее это.

– И ты был прав, – взглянула на него Зинаида. – Все оказалось совсем не так, как я, в тот момент далекая и от церкви, и от настоящей веры, представляла себе.

Перед тем, как дать благословение на проживание при монастыре, игуменья долго разговаривала со мной, подробно расспрашивала о моей жизни. И выслушав, сказала: «Монастырь – это не пристанище для одиноких сердец, не способ спастись от отчаяния, которое само по себе тяжкий грех. Грусть и скорбь неизбежны на нашем земном пути. Твое отчаяние, сестра, показывает, что в душе твоей прежде господствовали самонадеянность и гордость. Вера и смирение были чужды ей. Чтобы стать монахиней, нужно не только желание. Нужно поработать простой трудницей* не менее года и за это время проверить свою твердость в намерении служить Богу. Только после этого, по решению игуменьи или Духовного собора, тебя смогут принять в число послушников обители. Но тебе, сестра, совсем не обязательно быть монахиней. Честных, порядочных людей в миру осталось мало, зачем же уменьшать их количество, уйдя в монастырь? – испытующе посмотрела она мне в глаза, – Может быть тебе лучше посвятить себя воспитанию достойных людей?».

В монастыре у меня было много времени для размышлений. Почти полгода я думала. И поняла, что постриг не для меня. Поняла, что игуменья права. Я позвонила Борису, чтобы забрал меня. И вот я здесь, и готова приступить к работе.

– Да только боюсь, что Центр мы можем потерять, а тогда… – хмуро произнес Андрей и развел руками.

– Не будь ты таким пессимистом, Андрей, не похоже это на тебя, – покачал головой Илья.

– Ну да, меня вот-вот снова упакуют за решетку, освободили ведь только потому, что сильно нужен был. Красуюсь в «Миротворце», счета заблокированы, Центр ублюдки какие-то чуть не спалили. Пессимист я, видите ли! – искоса бросил он взгляд на Илью.

– Не нагнетай, Андрей. Всем тошно.

– Да, я же вам подарок привезла! – спохватилась вдруг Зинаида. Вот, – указала она на сверток. – Боря, разверни. Специально для нашей часовни.

– Икона! – в один голос воскликнули Андрей и Дмитрий.

– Икона… Петра и Павла… – глаза Анны невольно наполнились слезами, – Зина… – растроганно произнесла она, обнимая смущенную такой реакцией Зинаиду.

– Месяца четыре тому назад, в монастырь приезжал один человек… Кстати, – повернулась она к Дмитрию он, как и ты, служил в военной разведке. Легендарная личность. Он был командиром разведгруппы. Запомнился еще и тем, что за все время службы, ни в одном разведвыходе не потерял ни единого бойца. Все возвращались не без ранений, но живыми. Егор Шахтин, знаешь его?

– Как же, слыхал о нем.

– Тебя он, правда, не вспомнил, Дима.

– Так я с ним только один раз пересекался в Чечне, да и то мимоходом.

– После выхода в отставку он стал писать иконы. В наш монастырь также привез две из них. Поговорили мы с ним, я ему рассказала о Центре, и он специально для нашей часовни написал эту икону. Только вчера смог ее передать, мы потому и задержались.

– Зина, Борис, да вы хоть поешьте чуток с дороги, а то ведь разговорами сыт не будешь. Наговоритесь еще, – пододвинул еду к ним поближе дед Серега. – Зина, да ты же еще не знаешь какая радость у меня! Вот он, сынок мой, обнял старик Павла. Жив!

Павел улыбнулся и кивнул Зинаиде.

В это время раздался звонок.

– Кто бы это мог быть? – пробормотал Андрей и, не ожидая уже ничего хорошего, хмуро ответил: – Слушаю.

– Доктор Коваленко? – спросил его приятный женский голос.

– Да.

– С вами сейчас будет говорить заместитель министра Антонов Николай Степанович.

Андрей был человеком деликатным и воспитанным и в другом случае он ни за что не позволил бы себе поступить подобным образом. Но сейчас, поняв, что разговор этот будет касаться их всех, поколебавшись, все-таки нажал кнопку громкой связи. В трубке раздался щелчок, после чего все услышали голос замминистра.

– Здравствуйте, Андрей Владимирович. Еще раз хочу выразить вам свою глубочайшую благодарность за спасение моего сына.

– Спасибо, Николай Степанович. Но будь на месте вашего сына любой другой солдат, и я, и мои коллеги поступили бы точно так же.

– И так же рисковали бы своей жизнью?

– А разве можно представить другую ситуацию? Например, не желая рисковать, мы отказываемся. Саперы вывозят бойца в безопасное место и, положив на него тротиловую шашку, как это они сделали с извлеченной из тела вашего сына гранатой, подрывают солдата?

– Вы знали, что до вас две операционные вместе с бригадами медиков взлетели на воздух при попытке извлечь мины из тел бойцов?

– Мы это знали.

– И это вас не остановило…

Андрей ничего не ответил. В трубке повисло молчание.

– Андрей Владимирович, – после паузы голос замминистра звучал сухо и деловито, – мне доложили о ваших, – он замялся, – гм… затруднениях. Хочу сообщить, что главное из них уже разрешилось. Ваш Центр служит благородным целям, он должен и будет продолжать дальше свою работу. Кроме того, для его развития вам будут выделены дополнительно к зарубежным грантам некоторые средства из государственного благотворительного фонда, который сейчас как раз создается. Возможно, все произойдет не так быстро, как хотелось бы, но средства будут вам выделяться на перманентной основе. С записями на сайте «Миротворец» мы тоже разберемся попозже. И со следствием. Работайте спокойно. Еще раз благодарю вас, и передайте мои слова благодарности вашей операционной бригаде. Особенно Валерии Александровне. Не всякий мужчина согласился бы так рисковать. Покорён ее мужеством! – Помолчав, голосом утратившим сухость и деловитость, он тихо добавил: – У меня ведь, Андрей Владимирович, никого больше не осталось, жену вот совсем недавно похоронил. Спасибо, что сохранили сына.

Не успел Андрей ничего ответить, как в трубке зазвучали гудки.

В комнате воцарилась тишина. Пораженные только что услышанным, все молча переглядывались друг с другом.

– Ну что, – нарушил наконец затянувшуюся паузу Илья. – Подымем стаканы, содвинем их разом?* – подняв чашку с чаем, торжественно продекламировал Илья. Помимо боевых искусств, он был страстно влюблен в поэзию, знал о ней все, любил цитировать к месту и не к месту, да и сам втайне пописывал стихи.

– «Да здравствует солнце, да скроется тьма! – не ударив лицом в грязь, продолжил Алексей. – Ну что, ура?

Радостно и оглушительно прозвучало троекратное « ура!». Испуганные громкими возгласами, из под стола молнией брызнули Грач с Фугасом и скрылись под диваном.

– Вот те раз… Животных чуть до инфаркта не довели! – расхохотался Андрей, – А мне теперь что, еще и котов оперировать, если что?

Все дружно расхохотались.

– Эх, жаль утро сейчас, а то бы как раз, по рюмашке за такое дело!

– Не торопи коней, Алеха, успеется еще.

– Ну да, «не торопи»! – Алексей состроил печальную мину, глядя на Андрея, – вы здесь вечером веселиться будете, а нам с Ильей в это время в охранном на смену заступать.

– Ничего, выдюжите, – хлопнул друга по плечу Дмитрий и оба расхохотались.

– Ну, коли наши путешественники насытились, – увидев, что Борис и Зинаида опустошили свои тарелки, – произнес Андрей, – тогда давайте-ка мы сейчас наведаемся в часовню и установим там нашу икону на положенное ей место. А потом сядем рядком, да поговорим ладком, – счастливая улыбка никак не хотела покидать лицо Андрея. – Работаем, братья!

– И сестры! – не преминул добавить Дмитрий, искоса нежно взглянув на Анну. – Работаем!

Выйдя из особняка, они двинулись по узкой тропинке к часовне. И тихим ангелом летела за ними надежда, что пройдет немного времени и старинный особняк наполнится детскими голосами, а вскоре, возможно закончится и война. Возможно…

Утреннее солнце набирало силу. Яркие лучи его отражались в цветных оконных витражах часовни, играли в струях мирно журчащего родника. И каждому казалось, что жизнь только начинается. Что сулит она? Кто знает… Ведь будущее укрыто даже от тех, кто его делает. ***

_______________

* Пушкин. Вакхическая песня.

** Трудничество – форма духовного развития, направление деятельности людей, работающих при православном храме или монастыре надобровольной и бескорыстной основе – во славу Божию.

** Анатоль Франс.

Глава 26. Вероника. Дерево вариантов и возможностей

– Да, это так, будущее укрыто даже от тех, кто его делает… – повторила Вероника заключительную фразу романа и, встав из-за стола, подошла к окну, за которым на месте бескрайнего простора полей уже высились корпуса новых многоэтажек.

– Все меняется, – с грустной улыбкой вздохнула она. – Вот и в романе, Петру, в награду за боль и тяготы войны, была уготована мною нежданная встреча, любовь, счастливая жизнь, и что же? Все так сошлось, что я вынуждена была убить главного героя. И ничего с этим поделать было невозможно – забрав однажды, война больше не отпустила его. У жизни свои законы и часто они не согласуются с нашим воображением и нашими желаниями.

Зинуля, пройдя сложный путь духовного перерождения, превратилась едва ли не в одного из самых ярких персонажей.

Андрей изначально мыслился лицом случайным, эпизодическим, однако вопреки моему желанию занял главенствующее место.

  Дмитрий, военный разведчик, вдруг раскрыл неожиданные для всех тонкие грани своей души и едва не уничтоженный войной талант незаурядного музыканта

Анна… В ее судьбе отразилась и моя, и одновременно не моя, вымышленная жизнь. Это Анна совершила в романе поступок, на который оказалась неспособна тогда, давно, в своей жизни я, Вероника. Анна спасла и утешила в смертной тоске старика, который так был похож на моего деда Евдокима, о котором много лет назад в юной жизненной круговерти так мало думала я…

Так о ком же хотелось мне рассказать? О своей героине Анне или о себе? – задала она вопрос своему отражению в зеркале. – Две судьбы в романе переплелись настолько тесно, что отделить их друг от друга вряд ли возможно. Да и нужно ли? Ведь мои герои, все без исключения, действовали так, как действовала бы и я сама в предлагаемых обстоятельствах, проживая жизнь того или иного персонажа. Каждый писатель, в конце концов, пишет и о себе, не только наделяя героев некоторыми своими качествами, но попутно открывая и в себе самом нечто новое, ранее неизведанное.

По мере написания, герои мои преображались, облекались в дух и плоть, пока вдруг судьба, уготованная для них моим воображением, совершенно не перестала согласовываться с их характерами. И они стали жить, руководствуясь своей собственной логикой, а не логикой придуманной для них мною. Да и весь сюжет перевернулся с ног на голову. Упорно не желая подчиняться первоначальному замыслу, мои персонажи дружно устроили «бунт на корабле».

Планы, планы… Разве можно предвидеть, что ждет тебя за следующим поворотом, предвидеть где, когда и как завершится твой жизненный путь?

Предвидеть… О, нет, конечно же, это невозможно. Неизбежно произойдут какие-то события, способные до основания разрушить все планы и увести тебя в совершенно непредсказуемом направлении. Так произошло с моими героями в моем романе.

Веронике подумалось, что если бы герои романа в точности следовали движению ее «дирижерской палочки», ни на шаг не отступая от предназначенного им автором пути, и дошли бы в конечном итоге до заранее предначертанной им судьбы и развязки, то роман превратился бы в неживое, мертворожденное повествование. В этой «сконструированной» истории не было бы живого дыхания жизни, а один лишь перенесенный на бумагу авторский вымысел.

– Да, герои моего романа весьма превзошли автора, – иронически хмыкнула она. – Вежливо поблагодарив за свое рождение, они отвели ему скромное место наблюдателя за тем, как ведут себя в жизни настоящие, живые люди, ежеминутно делающие свой выбор и не ведающие, что ждет их за очередным поворотом судьбы.

И вот ведь в чем дело – пока я описывала некие вводные жизненные обстоятельства своих персонажей, сюжет развивался, послушно следуя моим намерениям. Однако недолго. И причина столь недолговечного послушания была видимо в том, что следовала я именно «намерениям», а не четко продуманному плану. Не были мною спланированы заранее ни развитие действия, ни кульминация, ни развязка, ни эпилог. А ведь таковы правила.

Но правила придумывают люди, мало того, из любых правил всегда есть исключения.

К тому же, как выразилась австрийская писательница Мария Эбнер Эшенбах: «Исключения не всегда подтверждают правила – они могут предвещать другое, еще не известное правило» – усмехнулась Вероника.

«Роман – это зеркало, с которым идешь по большой дороге. Оно отражает то лазурь небосвода, то грязные лужи и ухабы» – так писал Стендаль. Но так ли это? Всегда ли правдиво отражение? Вряд ли… Ведь оно может лгать. При желании можно так расположить источник света, что отражение лица будет выглядеть прекрасным, или же напротив – уродливым. А дорога, покрытая непролазной грязью и лужами, в свете луны покажется волшебной тропой покрытой блестящими самоцветами.

Или вот хотя бы сейчас… – Вероника прошлась по комнате и вновь остановилась перед зеркалом.

– Что же я вижу здесь? – пристально вгляделась она в своего двойника, – Себя? Но тогда где же главное – мои мысли, чувства, моя душа, наконец? В зеркальном отражении передо мной лишь их обертка, пустой фантик. А где же я настоящая?

Вот и разгадка, – осенило ее, – настоящая правда, она всегда «за зеркалом»! Она внутри меня, разглядеть ее можно лишь в моих поступках и в том, как отражаются их последствия на судьбах других людей. В том числе и на моей собственной.

– Да, настоящая правда за зеркалом… – еще раз повторила она.

Вероника вдруг вспомнила, как терзался когда-то один ее близкий друг мыслью о невозможности понять себя, как настойчиво пытался разрешить извечную загадку – где же он настоящий, где заканчивается его «я» и начинается «я» другого человека.

В эту минуту ей показалось, что сейчас она как никогда близка к ответу на этот вопрос. Окинув мысленным взором судьбы своих литературных героев, она всем своим существом ощутила неразделимую связь с ними и поняла, что великое множество самых разных «я» не может существовать друг без друга. В соприкосновении этих миров рождается всё – и низменное, и великое, разгораются войны, или расцветает жизнь.

– И все это зависит от степени развития души. Так произошло и с моими литературными героями, – глядя в глаза собственному отражению, проговорила она вслух. – Вот и получается, что главная цель жизни каждого из нас – стремление к совершенству.

Ей вдруг стало понятно, отчего герои ее романа, для которых, казалось бы, заранее была предопределена дальнейшая судьба, вышли из повиновения и выбрали для себя совершенно иные пути. Нет, они не стали другими людьми, однако пройдя через множество жизненных испытаний, каждый из них раскрыл в себе неожиданные и доселе неведомые даже ему самому грани своей личности.

Каждый человек ежесекундно, ежечасно становится перед выбором – каким путем идти. И ветвятся, ветвятся варианты судеб, подобно стремящимся ввысь молодым побегам.

– Вот оно «дерево решений», как назвали бы это математики, а если говорить о человеческих судьбах – «дерево вариантов и возможностей». Подобно этим ветвистым «деревьям», все герои моего романа постоянно росли духовно, устремляясь ввысь всеми своими «ветвями», создавая прекрасный сад судеб, наполненный ароматом подлинной жизни. А ведь именно о подлинной жизни мечтает написать каждый стремящийся к правде автор.

От этой мысли, в душе Вероники вдруг что-то неуловимо переменилось – ушло беспокойство, озабоченность будущим, явилось доверие к жизни.

И с легкой душой проводила она в далекое и таинственное путешествие своих героев, зная, что когда-нибудь обязательно вновь встретится с ними.

КОНЕЦ