Мусор [Елена Александровна Говорова] (fb2) читать онлайн

Елена Говорова Мусор

Глава 1

В приотворённую форточку старого окна, с рассохшимися, почерневшими от пыли деревянными рамами, рвался шум октябрьской Москвы: равномерное шарканье дворницких метел, сгребавших сухую листву с тротуаров, нестройный злобный, голодный лай предчувствующих зимние лишения бродячих собак, зуд летящих по Садовому кольцу автомобилей, и ни единого человеческого голоса. Тянуло холодной осенней свежестью; виднелось серое, будто так же запылённое, как улицы, небо, и большие, безразличные в своём величии окна располагавшегося напротив дома сталинской постройки. Звуки раздражали, мешали расслышать то, что говорилось на видеозаписи на экране компьютера: там мрачный, неловкий мужчина с длинными, давно не стриженными чёрными волосами держал в руках альбомный лист, на котором маркером было выведено: «#СпаситеБоголюбов!», – и ниже, чуть толще и крупнее: «#SaveBogolubov»; позади него стояли три женщины в старушачьи подвязанных узлом под подбородками пестрых платках, – одна из них, заметно моложе остальных, иногда поднимала лицо и с вызовом глядела в камеру. Всем, кроме неё, явно было больше сорока, но точнее понять не получалось. Как театральный занавес, позади них располагался коричневый гофрированный забор. Саша хотел бы скорее оказаться в кабинете, в котором привык работать, – там большие окна выходили во дворы, по вечерам в свете зажжённых ламп в соседнем доме легко было разглядеть уютно согнувшихся над плитами в своих кухнях пожилых женщин или курящих в форточки мужчин, кричали дети, а по утрам люди громко и радостно приветствовали друг друга; прямо у подъезда жили в небольшом вольере прирученные кем-то из жильцов два лебедя – ужасные скандалисты, – и тяжёлое ощущение мегаполиса отступало до конца рабочего дня. Он увеличил громкость как раз, когда мужчина низким, замиравшим голосом спешил закончить свою речь: «Просим вас, мистер Дамп, присмотреться к нашей проблеме, обсудить её на самом высоком уровне, сделать хоть что-то для нашего спасения, коли в родной стране всем оказалось начхать». Все четверо, как по команде, посмотрели в камеру и замерли, как бы для фотографии, дожидаясь, пока оператор остановит съёмку. Позади них, высокий, тёмно-зеленый, торжественно выпрямился густой сосновый лес, словно войско на странном поле битвы. Видео в полной неподвижности продлилось еще несколько секунд, наблюдая только ветер, одинаково треплющий длинные волосы выступавшего и пушистые макушки деревьев, и оборвалось.

– Ну что, Саш, знаешь кого-то из них? – с надеждой спросил его главный редактор, немного повернувшись в своём просиженном кожаном кресле с обтёршейся обивкой к опершемуся руками на его стол растерянному подчинённому.

– Да, – задумчиво ответил Саша. – Мужик – мой физрук, Николай Степаныч. Тёток не знаю.

Длинная, густая, сплошь седая борода и огромный живот делали начальника, Бориса Борисовича, похожим на древнегреческого философа. Впрочем, если бы вместо годами не стиранного, ничем не заменяемого серого свитера с молнией на вороте он носил рясу, то напоминал бы и православного священника. Несмотря на пенсионный уже возраст, морщины на его круглом, улыбчивом лице собирались только вокруг шаловливых глаз. Из него на ходу непроизвольно вырывалась звонкая отрыжка, а также не слишком остроумные шутки – и, хотя незнакомцев он шокировал абсолютной прямолинейностью, в газете его все превозносили как талантливого, проницательного журналиста, мудрого и доброго начальника, без которого «Свобода слова» не просуществовала бы свои семнадцать лет, сохраняя звание независимого, честного и смелого издания. Сейчас Борис Борисович почему-то смотрел на Сашу виновато.

– В общем, тут, видишь, брат, какая штука… Ты ж у нас в отпуске несколько лет уже не был?

– Четыре года, – с готовностью подтвердил Саша, очень этим гордившийся. – Но мне и не нужно!

– Ну, – главред тяжело вздохнул, посмотрел на свою столешницу, на которой, по старинному обычаю, лежало стекло, а под него были просунуты смешные открытки и фотографии: его за работой в молодости, детей маленьких, детей подросших, уже держащих на руках его внуков, – и, мысленно вернув себе нить беседы, продолжил. – Я с утра это всё увидел, а Таня сказала, что ты сам родом из этого Боголюбова, чёрт возьми!

Саша не поднял глаз: это было ни к чему; он и так прекрасно знал, словно видел наяву, что сидящая в дальнем углу за компьютером Таня сейчас поднесла к губам картонный стаканчик с кофе, купленный на выходе из метро примерно в 9:45, пытаясь делать вид, что ничего не слышит, абсолютно ни при чём и ей совершенно не стыдно, как делала всякий раз, когда её упоминали причастной к неловким обстоятельствам. Ему не нужно было её видеть, чтобы чётко представить острые плечики, обтянутые оранжевой водолазкой, пшеничные вьющиеся волосы, прерывающиеся примерно в сантиметре от того места на спине, где выступает, оливкой, первая позвоночная косточка, очки и то, как она, вздрогнув, выпрямляет спину, чтобы казаться невозмутимой, не представляя, как сильно это всё бросается в глаза.

Не дожидаясь ответа, Борис Борисович продолжал, обретая постепенно уверенность.

– Дело, видишь, важное! Во-первых, конечно, опять людям посреди города свалку мусорную грохают, – получайте, пожалуйста, будьте-здрасьте, – да ещё и с заводом… Об этом надо писать, с этим нужно бороться! Это ты знаешь и поддерживаешь, – не спросил, но утвердил шеф. – Самое главное: наша глубинка, основной электорат, опора власти, кроткие, послушные граждане, народ-богоносец – и название города-то какое, прямо и просится в текст, живая метафора! Боголюбов! – Борис Борисович замер и с наслаждением оперного певца прислушался, как отразится от стен громко, торжественно, чеканно произнесённое им слово, – и они-то возмутились, записали видеообращение, да не своему президенту, а, блин, американскому! И не верю, что этому не предшествовало никаких зловещих событий. И что им это с рук сойдёт, я так же не верю! Это же что-то новое, процесс какой-то пошёл! Это надо изучать, чёрт возьми, а?

И, распалённый своей речью, предчувствием большого дела, хорошего материала, Борис Борисович еле мог отдышаться, давая, наконец, своему собеседнику возможность откликнуться.

Саша вздохнул:

– Изучать, Борис Борисыч, надо. Вы хотите, чтоб статью эту писал я, правильно понимаю?

– Статья, друг мой, это что? Статья – это вот про торжественное открытие контейнеров для раздельного сбора мусора в республике Коми может быть. А тут нужна история! Драма. С предысторией, завязкой, развитием действия… Не-е-т, мой друг, план у меня другой, – старик ободрился, встал со своего покосившегося кресла, которое, лишившись хозяина, совсем опало на один бок, вышел из-за стола и начал бродить, удовлетворённо поглаживая бороду, по единственному пятачку, свободному от мебели, стопок книг и странных артефактов, вроде семи разноразмерных бюстов Сталина, на одном из которых сидела в размер связанная шапочка со скандинавским орнаментом и пушистым помпоном, или реалистичного чучела павлина, сносимых сотрудниками и друзьями редакции сюда для смеха. – План другой. Отправим тебя на малую родину. У тебя ж там семья живёт?

Саша, чтобы наблюдать за передвижениями начальника, теперь повернулся так, что мог видеть взбитый фонтанчик русых волос, торчащий из-за монитора, – Таню, продолжавшую таиться.

– Семья, значит. Вот я и думаю, что ты навестишь мать, поживёшь у неё некоторое время, а сам опросишь подробно, обстоятельно и активистов этих, и других жителей, и чиновников, составишь картину: кто, что, зачем, почему… Сделаем серию материалов, интервью, журналистское расследование, если понадобится. Ну, а заодно окажешь им посильную помощь, объяснишь, к кому нужно обращаться, чего говорить, сведёшь с нужными правозащитниками. Ведь видно, что не понимают ни черта! – раздражившись вдруг сам и на убийственную свалку, и на бестолковых жителей, воюющих наобум, и на весь несправедливый мир, эмоциональный Борис Борисович сел на подвернувшийся стул и шумно выдохнул.

Впрочем, так и не встретив ожидаемого сопротивления, начальник уверился в успехе, расслабился, довольно потёр свои широкие ладони одна о другую, как бывало всегда при намечавшемся любопытном и многообещающем деле.

– Так что, выходит, отправляем тебя, Тюрин, в командировку. Или – как угодно – в отпуск, домой.

Домой… Печальное и одновременно тёплое чувство, с примесью стыда и сожаления, что так давно там не был и сейчас, в эту секунду, скорее подумал, как лень собирать вещи, ехать почти четыре часа на автобусе, встречаться там с давно оставленными знакомыми и что-то рассказывать о своей жизни, чем обрадовался; а притом какое-то подсознательное, неуправляемое любознательное возбуждение – не то от намечавшейся многозначительной работы, не то от возможности немного переменить обстановку, вырваться из мучительной рутины. Сейчас октябрь. Дома, если лежишь в своей постели, на разложенном стареньком и узком кресле, прямо под окном – таким же ветхим, как здесь, в редакции, но меньшим раза в три, – над тобой сияет лазоревое, чистейшее осеннее небо, высокое и ослепительное, даже если нет солнца, и берёза равномерно покачивает длинными ветвями с лимонно-жёлтыми листьями, и хочется встать, но жаль прекращать смотреть – как будто, лишив себя всего, видимого в оконном проёме, призовёшь скорую зиму; не впитав подробностей красок и линий, не сможешь спокойно дожить до весны.

Он, и правда, работал без отпуска много лет. Отпроситься было неловко, да если подумать, и незачем. Там, в Боголюбове, всегда было тесно, и с тех пор, как он сбежал оттуда, по окончании школы, поступив в московский педагогический институт, Саша стыдился воспоминаний о его однообразии, бестолково проведённом детстве, юности, хотя любил иногда перебирать моменты весёлых посиделок с друзьями – здесь никто не умел так дерзко шутить, смеяться и выпивать. Дома его не ждал никто, кроме матери, которая звонила каждый вечер, а иногда и несколько раз на дню, всхлипывая, жаловалась на здоровье, безденежье, одиночество, уточняла неизменно и робко, когда же он приедет, и, услышав сдержанное: «Пока не смогу, работа», – смиренно вздыхала, долго прощалась до следующего раза. Она гордилась его трудолюбием, тем, как он устроился в жизни – единственный из их семьи, – и работа была удобным прикрытием для долгого отсутствия.

Глава 2

Теперь Александр Тюрин, корреспондент независимой газеты «Свобода слова», ехал в большом междугороднем автобусе на родину. Ему было тридцать лет, и совсем недавно он, наконец, разрешил мучительное противоречие между тем, кем он себя ощущал, и тем, как выглядел для окружающих. Он отрастил недлинную, но густую чёрную бороду, которую стриг специально в форме своеобразного конуса, чтобы она гармонично удлиняла его и без того худое лицо и шла к чуть раскосым глазам; стал носить более свободные вещи, в которых и худоба его, и сутулость, и высокий рост скрадывались; а фамилию его, всегда звучавшую как-то разваренно, подавленно, по-детски, словно кто-то дразнится, придумал писать исключительно латиницей – Turin – что роднило его с гениальным британским учёным времён Второй Мировой Аланом Тьюрингом.

Городок Боголюбов, численностью примерно в десять тысяч человек, – в котором он родился и готовился провести всю жизнь, если бы не вмешалось вдруг что-то, чему он даже сейчас не мог найти объяснения, настолько непредсказуемой удачей был переезд его, семнадцатилетнего, в Москву, – в советские времена был известен заводом по производству спичек, проданным и разворованным в 90-е, а теперь – только большим мужским монастырём, куда со всей России ехали молиться бездетные, незамужние, смертельно больные, просрочившие выплаты по кредиту и прочие несчастные, надеяться которым оставалось лишь на Бога, казалось, обитавшего в этом маленьком, скромном городке. Саша вспомнил свою подростком ещё придуманную шутку, которую он любил часто повторять: «Если Бог и любил Боголюбов когда-то, то давно забыл, за что». Сейчас он убеждал себя, что главная причина, по которой он сразу согласился на поездку – тоска по дому, любовь к маме, желание увидеть подраставшую без него сестру, да и младшего брата тоже, хоть они никогда и не были особенно близки; но, глядя в окно на совершенно зелёные ещё поля, пересечённые рыжими гребнями посадок деревьев, похожие на выпуклые спины гигантских, неповоротливых чудовищ, он всё пытался вызвать в себе хоть какие-то искры нежности, подобно той, внезапной, что уколола его так точно и так больно в редакции, но беспрестанно сбивался на повседневные свои проблемы и ещё сильнее стыдился, что поездка, похоже, всё-таки продиктована служебной необходимостью, а скуку по дому приходится разжигать в себе через сопротивление, возвращаться к ней, как к сложному заданию, от которого приятно отвлечься на любую другую пролетевшую мысль. Будоражило его лишь доверие, оказанное начальником.

Тюрин попал в газету на последнем институтском курсе, когда грезил карьерой смелого колумниста, известного журналиста, однако за девять почти лет писал хорошие, добротные материалы, среди которых не нашлось ни одного громкого. «Горячие» темы отводились всегда другим сотрудникам, которых после шумно чествовали, цитировали в своих материалах другие журналисты, работавшие по той же теме, приглашали на интервью, иногда даже вручали профессиональные премии. И теперь так удачно совпало, что в командировку по сложному и многогранному делу едет именно он. Важно было выжать из этого совпадения всё. Возможно, даже реализовать свой богатый литературный потенциал.

Саше представлялись коллеги, которые толпятся возле его стола, чтобы поздравить с победой и расспросить побольше о том, что он на самом деле видел и слышал там, на месте; как среди них, расталкивая большим животом и бася нараспев, продвигается Борис Борисович со словами: «Ну, брат, это победа!»; как ему звонят с радио «Голоса столицы» с просьбой дать комментарий в утреннем эфире по поводу проблемы строительства мусорных полигонов в России; как приглашают в популярный подкаст, поделиться мнением о русской глубинке вообще; как, наконец, предлагают написать книгу о жизни в провинции, в чём он теперь считается экспертом, на что он отвечает, что как раз написал несколько очерков, и безликий редактор перезванивает ему с возбуждённым восхищением, крича, что это необходимо издавать; и вот, наконец, он уже пьёт шампанское на какой-то литературной вечеринке, и пожать ему руку только что подошёл Шефнер – корифей, легенда либеральной журналистики, а теперь с улыбкой подбирается полненький популярный писатель… Янтарная лента из опавших листьев, мчавшаяся вдоль обочины прыгала перед глазами, пестрела, как будто встала на дыбы и уже влекла его прямо ввысь, а где-то на заднем плане расплывчато проступал печатный текст, и нужно было вглядеться в него, чтобы прочитать, что же он написал, ведь это и был секрет его успеха, те самые слова, которых не хватало, чтобы всё изменилось, и вдруг Таня, пожав плечами как можно равнодушнее, спросила его, почему он вдруг решил, что она сообщила Борисычу про его боголюбское происхождение назло и не слишком ли часто он вообще думает о ней?.. Коснувшись виском твёрдого плеча сидевшей рядом с ним женщины, Саша со стыдом выпрямился, посмотрел в окно: теперь на обочине почему-то валялось много изломанных чёрных тел грачей, видимо, влетавших тут в лобовые стёкла. «Надо обдумать задание», – твёрдо решил он.

Случилось вот что. В тихом и священном городке вдруг началось заметное чиновное движение. На месте бывшего, зиявшего выбитыми окнами и торчащей арматурой спичечного завода за несколько километров от Боголюбова решено вдруг было построить новенький мусоросжигающий, а расположенный рядом молодой берёзовый лесок вырубить под мусорный полигон, свозить отходы на который можно будет не только со всей области, но также с четырёх соседних, а по возможности – принимать даже из-за границы. Жители поначалу не придали этому особенного значения, тем более, что все комментарии сводились к отрицанию «необоснованных слухов» и обещаниям никогда не допустить здесь свалки; но, наблюдая серьёзные и вполне быстрые приготовления, некоторые начали бить тревогу. Получив отписки и даже столкнувшись с угрозами в различных организациях, блокированные на всех ресурсах, где было возможно пожаловаться напрямую президенту, они решились записать видеообращение к президенту американскому, которое и выложили в интернет. Там-то на него и наткнулся вечно ищущий подобные темы Борис Борисович или кто-то из его помощников.

«Интересно, она бы поехала со мной?» – вдруг сбился Тюрин на лишнюю, дурацкую мысль, которая наотрез отказалась потонуть в водовороте более весомых. – «Конечно, поехала бы – фотографии же! Кстати, почему её не послали? А вдруг просили, но отказалась?».

За окном уже потянулась вереница придорожных мотелей, обещавших с больших плакатов туалет, душ и вечерний намаз. Вновь пытаясь вызывать в сознании любовь к домашнему двору, он представил пучки разноцветных астр и бархатцев, торчащих из старых автомобильных шин, снующих деловито среди них худых, пыльных кур, – и Таню, проходящую с ним в калитку со вздохом сожаления, от чего тут же становилось неловко за всю эту бедность и дикость.

Солнце сделало уютно рыжими дома и деревья с той стороны дороги, на которую выходило его окно: оно ослепительно вспыхивало, перебегая по стёклам, замирая на краях покатых жестяных крыш. Прислонившись лбом к окошку, Саша наблюдал настойчивое стремление дороги сквозь смиренное спокойствие павшей по обочинам листвы, безмолвное равнодушие небрежно разбросанных по полям, как шкурки от семечек, сплюнутые по мере продвижения, покосившихся домишек, обременённых ветхими заборами, сараями с дырявыми крышами и красными виноградниками, отрицавших наступление XXI века. Стая ворон поднялась с ветвей придорожных деревьев и медленно полетела ввысь, синхронно двигая крыльями, в такт медленной музыке, игравшей в его наушниках. Проснулась зловещая, ненавистная тоска, граничащая с яростью; тоска человека, который всем сердцем желал бы сейчас быть где угодно, но не здесь: не в этом автобусе, в котором показывали русский сериал про следователей, не на этой дороге, не в этой стране и не в этом году.

По названиям на указателях было ясно, что точка его назначения скоро уже появится – и верно: прямо навстречу автобусу город бежал, катился с больше зелёного ещё, чем жёлтого холма, рискуя упасть в неглубокую речку Быструю Мечу, тонким полумесяцем аккуратно огибавшую его. Позолоченные кое-где неровными пятнами кудри деревьев вспарывали сонату из высоких и низких крыш, а ровно посредине ослепительно сиял купол нарядного белоснежного храма, вальяжно рассевшегося на перекрестье точными прямоугольниками расходившихся городских улиц, стройная высокая колокольня, тянувшаяся в небо, и почти напротив два грязных шестиэтажных уродца – самые высокие здания, многоквартирные дома, построенные здесь, с крыши которых можно было обозреть всю панораму, теряющуюся в пустых полях. Дорога завернула, и Боголюбов скрылся из виду, но Саша знал, что по тоннелю, выстроенному из двух рядов пёстрых осенних тополей, смыкавших кроны над проезжей частью величественной аркой, автобус внезапно ворвётся в город: и в просвет между расступавшимися, как будто отпрыгивавшими от несущейся на скорости машины, деревьями вновь виднелось сизое марево приближающихся улиц, и автобус вонзился по ровной дороге в самое сердце Боголюбова, по центральной улице, а Саша ничего не узнавал… Вот этот дом был здесь всегда? А вместо этого магазина что раньше стояло? Куда делась старая пивная палатка? Или он путает, и она вообще располагалась на другой улице? Притом Саша отчётливо узнавал, оказалось, неизбывный, несмываемый временем, особенный цвет этого города: нежно-голубой.

Автобус остановился, с ленивым шипением отворив двери, и он вышел в закатную позолоту, на отремонтированной, отделанной новым кирпичом старой автостанции, где стоял, фыркая черным дымом, древний ПАЗик – городской автобус, куда тяжело карабкалась, причитая, грузная старушка, пока сзади в спину её подпирал одной рукой, из второй не выпуская сигареты, сухонький старичок в забрызганных грязью синих тренировочных штанах, выглядывавших из-под строгого, классически прямого, красивого даже пальто. Вдалеке громоздилось несколько пыльных русских машин, одна старее другой, на лобовых стёклах которых помещались картонки с небрежными надписями от руки «Такси», и лишь у одной на крыше гордо, словно корона, красовалась жёлтая плашка с шашками. Столпившиеся у самой крайней машины, через окно заглядывая в телефон в руках сидевшего в салоне водителя и громко хохоча, мужики вдруг притихли, приосанились и напряжённо сверлили взглядами единственного ступившего на асфальт гостя их города с небольшой спортивной сумкой на плече.

Раньше по воскресеньям они с матерью всегда ездили в этом же городском автобусе на находившийся рядом с автостанцией рынок (позже, но ещё при нём, его перенесли в другое место): купить продукты, иногда – что-то из одежды им с братом и сестрой, чаще – просто походить по рядам, подождать, пока мать обменяется ничего не значащими разговорами, состоявшими из плохих шуток, с встречными знакомыми и поговорит подробно с парой более близких подруг, торговавших там. Мама уверяла, что тащиться туда – мука, век бы этот рынок не видеть, но они долго, – бывало, около часа, – ждали рейсового автобуса под гнилой крышей деревянной остановки, похожей на разрушающийся теремок. Теперь, много лет снимая квартиры на окраине Москвы или вовсе за пределами, до которых от метро приходилось долго добираться на автобусах, маршрутках или электричках, он знал, что идти от вокзала до его дома до смешного мало – десять минут по прямой с горы, и вот он уже окажется на нужной ему Речной улице, которой заканчивается город Боголюбов, превращаясь в пустынное поле.

Странное ощущение: все пять часов в автобусе он обдумывал свои рабочие задачи, мысленно возвращался к повреждённой в квартире дверной ручке, за которую хозяйка непременно спросит, плохо работавшему старенькому ноутбуку – лишь бы не сломался в поездке, – к множеству неприятных, грустных или деланно-безразличных разговоров с Таней, к своему решению съездить уже наконец-то этой зимой, пока дешевле, куда-то в Европу в одиночестве; но стоило выйти сюда, на этот окруженный с трёх сторон посадкой тощих, болезненных, сплошь рыжих уже берёз провинциальный вокзал, с ползущими под действием ветра по неровно уложенному асфальту упаковками от мороженого и чипсов, кривым киоском с прилепленным на витрине выцветшим на солнце до прозрачности плакатом-рекламой шоколадного батончика, оставшимся, кажется, с его детства – и словно других мыслей и дел никогда у него не было, как не было суетливой, огромной, равнодушной Москвы, интересной работы, этой сложной, глупой, утомительной женщины… Словно всегда было детство, без определённых планов на вечер, и только оглушительная тишь кругом, мягкое спокойствие, о которых можно не тосковать совсем, или даже радоваться, однажды избавившись, но вдруг, войдя в самое сердце этой жизни, нельзя не поразиться, как это всё на самом деле было любимо и необходимо.

Солнце садилось рано, и город откуда-то свыше заполнялся серебристыми, осенними сумерками, с летящей в предзакатном сиянии паутиной, розовыми пятнами на стенах и окнах, повёрнутых к западу, расплывчатым оловом на горизонте и ослепительным шаром, на прощанье подмигивавшим в просвет между храмом и колокольней, то потухавшим, то вновь вспыхивающим по ходу движения. Прохожих было до смешного мало, машин – чуть больше. По зебре не спеша шёл толстый мужчина в жилете со вздувшимися карманами поверх футболки, неся в руках стеклянную бутылку пива: пронизанная последним лучом заходящего солнца, когда вдруг нечаянно оказалась у него на пути, она вспыхнула золотом и тут же погасла, вновь стала тёмно-коричневым стеклом. Саша шёл вдоль дороги, ни о чём уже особенно не думая, сопровождаемый рядом высохших рябин, заглядывая в сумеречные окна, в некоторых из которых уже зажгли свет, и казалось, что именно там сейчас – самый уютный уголок на всей Земле. Заглянул и во встреченные приоткрытые ворота – там доцветали рыжие бархатцы, желтели наскоро заметённые и уже снова размётанные ветерком осенние листья, возле перевёрнутой тачки остервенело чесала подбородок задней лапой худая чёрная собака, ничем не отличимая от голодной и грязной бродячей, стоял новенький трёхколёсный детский велосипед с ярко-красным капюшоном. Везде было странное ощущение аккуратной, неприхотливой и очень скромной жизни, сдерживавшей натиск наступавшего запустения, хотя красивых, богатых домов в городе тоже выросло много.

Он прошёл пивную, аккуратно сложенную из красного кирпича, с большой картонной рыбой, прибитой к крыше вместо вывески, и гигантской кружкой с вытекающей до земли пеной из папье-маше, встречавшей посетителей на просторном каменном крыльце; отметил новый светофор у пешеходного перехода, где раньше в оживлённые обеденные часы приходилось особенно внимательно и резво перебегать дорогу, а теперь висела специальная кнопка; ещё пивную, помещённую в прежнее здание продуктового магазина – на сей раз старенькую, облезлую, совершенно без ремонта, с намалёванными красной краской словами «Разливное пиво» на большом плакате, смотревшем на прохожих из-за давно не мытого стекла витрины; серый, советский, почти без окон местный Дом культуры, где, кажется, шёл ремонт, потому что на верёвке по стене медленно сползал со шпателем мужик в костюме цвета хаки. Прошёл и вход в монастырь: рядом было припарковано несколько машин, сидели на земле, а двое – в инвалидных креслах, – и оживлённо болтали между собой пятеро грязных, полупьяных нищих с жестяными кружками для подаяний в руках; поодаль от них расположилась на раскладном стуле, широко расставив отёкшие ноги в рейтузах, дородная женщина, перед которой лежала перевёрнутая соломенная шляпа, и сама она громко кричала в телефон: «Мясо достань из холодильника, поставь размораживать! Авось, к ночи успеет, так я назавтра гуляш сделаю». В распахнутом въезде виднелись яркие кудри цветников, разделявших аккуратные, крытые брусчаткой аллеи, а прямо по центру композиции женщина в длинной юбке истово кланялась, обернувшись на храм, и крестилась. В небе кружили стаи ворон, то возвращаясь ровным клином к отражавшим заходящее солнце куполам, то разлетаясь со склочным шумом в разные стороны, и снова собирая строй в идеально ровную линию. Небо на глазах теряло краски, бледнело, оставляя лишь розовую кайму, обрамлённую прозрачно-голубым отсветом, переходящим дальше в спокойный синий цвет, и чёрный, будто выведенный простым карандашом на этом акварельном фоне, высился строительный кран – неожиданный гость здесь. На территории монастыря всегда что-то возводилось.

Но вот, на самом оживлённом, единственном в городе регулируемом перекрестке, он свернул влево – здесь была низина, от близкой реки веяло могильным холодом, сумерки уже опустились, листья с деревьев тут почти облетели, оставив лишь голые ветви и обманчивое ощущение ранней весны. Ещё одно здание, обшитое грязно-жёлтым сайдингом, без окон, но с плакатом: «Пенка», – на котором пузырилась из бокастой пивной кружки белая пена; пустырь, как выбитый зуб, посреди ладных и стройных, с пластиковыми окнами и металлическими воротами домов; сброшенные в кучу доски недоснесённого старинного, позапрошлого века постройки дома, с красивым мезонином – его он помнил хорошо, там жила его одноклассница и были поразительной красоты кружевные наличники; теперь и их, и мезонина не было, но наружные стены с оконными проёмами остались целыми, и изнутри доносился терпкий запах мочи; огромный, в три обхвата тополь, который постеснялись спилить и проложили асфальт тротуара в обход его, с выемкой. На внешнем подоконнике углового дома сидела, округлившись, надувшись, спрятав под себя лапы белая кошка с чёрными пятнами. Саша прошёл мимо, и она резко вскочила, недовольно огляделась, спрыгнула на некрашеный частокол палисадника, пробежала к зелёным дощатым воротам, легко вспрыгнула на них и пропала – только белый хвост немного дольше колыхался над калиткой.

Асфальт кончился, и по неровной, неудобной, сильно пылящей кроссовки щебёнке нужно было спускаться вниз, прямо в простиравшееся впереди поле, упиравшееся в рыже-коричневый ряд деревьев, что огораживали реку от жилого мирка. Его дом располагался на самом краю города, здания там были только на одной стороне улицы, а другая представляла из себя луг, где когда-то жильцы сажали картофель и тыквы, но теперь забросили.

Здесь не менялось ничего. Пустота, тишина, откуда-то издали, из других миров доносящийся звук жизни, вечная грязь – вместо дороги две проезженные редко появляющимися машинами колеи, а посредине тропка травы, – ветхие, заваливающиеся кто внутрь, кто вовне заборы, старенькие, бесцветные домишки. Он вдруг ощутил волнение, странный замирающий в сердце холодок, как бывало в последний раз, наверное, перед ответом на экзамене или перед первым свиданием в юности, подходя к своей, точно знакомой зелёной калитке со сбитым наспех, когда ему было пять, временным почтовым ящиком, прикрученным проволокой тоже при нём, с белой краской намалеванной цифрой 12, почти стёршейся. Взялся за железный рогалик ручки, которая управляла привинченной с обратной стороны щеколдой, и, как всегда, не мог ни с первого, ни со второго раза сладить с ней: пришлось долго бренчать и стучать, прежде чем калитка подалась вперёд и с тяжелым скрипом в маленькую щель впустила его, быстро захлопнувшись за спиной, словно проглотила.

И тут, во дворе, всё было то же. Высохшие колокольчики в автомобильной шине, наспех покрашенной одним расползающимся слоем мутно-голубой краски, сонное ворчание кур в почерневшем от сырости курятнике. Криво спиленная доска была положена на ржавое ведро с одного края и канистру из-под машинного масла с другого – вместо скамейки. Забор, огораживающий посадку клубники от места для выпаса домашней птицы, был сделан из связанных между собой спинок старых панцирных кроватей – их отец больше двадцати лет назад принёс домой, когда ещё работал сторожем в интернате. Через весь палисадник тянулась огромная простыня на бельевой верёвке, с большой синей заплатой ровно посредине. Окна, обращённые к заходящему солнцу, переливались золотым и малиновым, пронизывая поднимавшуюся с земли густую тьму, и было неясно, горит ли в них свет, занавешены ли шторы, ждёт ли его кто-то.

Он остановился, сам не понимая, хочется ли ему побыстрее войти и увидеть своих, или стоять здесь дольше, насладиться этим безвременьем – отсутствием движения, голосов, людей, дел… В небе раздался ровный гул – летел самолёт, который уже невозможно было разглядеть. Он знал, что дома мать сварила картошку, которую готовила всегда к приходу гостей, попросила младшего брата спуститься в подвал и достать оттуда одну из множества банок с солёными помидорами, которые он так ненавидел, но с детства стеснялся обидеть её и ел, а она только подкладывала, больше и больше; и теперь наверняка, сидя перед вечерними новостями по пузатому телевизору, поглядывает на часы. Надо заходить, ведь она ждёт, волнуется.

Саша поднялся по крыльцу, все ступени которого были разной высоты, и все слишком круты даже для него, взрослого мужчины – когда был маленьким, он, бесконечно бегая с летнего двора в дом, то попить воды, то перекусить горбушкой хлеба, то взять свое игрушечное ружьё, взбирался по ним на четвереньках, а потом кубарем выкатывался обратно. Ещё раз обернувшись к почти догоревшей белёсой полоске заката на чёрном горизонте, он вздохнул и вошёл.

За первой дощатой дверью привычно запутался в кружевном тюле, висевшем летом в открытом проёме, чтобы не летели мухи: и, хотя мухи всё равно летели, тюль не снимался даже зимой. На довольно просторной веранде, как и всегда, свободным оставался один узенький проход – даже окна были закрыты ящиками с пустыми бутылками из-под пива и водки, банками, заготовленными под соленья, ровными стопками вымытых и высушенных полиетиленовых пакетов, а вместе с ними пустых пачек от пельменей и женских гигиенических прокладок, пластиковыми и железными вёдрами, тазами. Сверху, словно лианы, спускались сухие букеты из полевых цветов, и под самым потолком на верёвочке зачем-то висели вырезанные из газеты пожелтевшие прямоугольники, каждый придавленный деревянной прищепкой. У второй двери сидел тощий, облезлый серый кот и жалобно, с большими паузами, орал. Увидев незнакомца, он вздрогнул, показал трусоватые жёлтые глаза и быстро исчез в баррикадах из коробок.

Когда за Тюриным закрылась и вторая дверь, он очутился в кромешной тьме прихожей, в тяжёлой духоте от работавшей в кухне духовки, крепком запахе дешёвого табака, сливающемся в раздражённый рокот крике двух телевизоров, одновременно работавших в противоположных концах дома. Он не сразу вспомнил, где выключатель, а когда нащупал его, то оказалось, что тот всё равно не работает. Завозившись, Саша сделал шаг назад, послышался удар чего-то металлического, тут же какое-то движение в глубине дома, в ближайшей комнате зажёгся свет, который немного попадал и в прихожую: тёмные старые обои, три разномастных паласа, пересекавших друг друга на полу, несметные ряды обуви, старое зеркало на стене, под раму которого были втиснуты записочки с номерами и квадратики не пригодившихся фотографий для документов, флаконы и древний телефон с лопнувшим диском на полке, записная книжка… и опрокинутое неловким гостем навзничь зелёное алюминиевое ведро. Из комнаты, сопровождаемая скрипом половиц и дребезгом посуды в шкафах, широко и тяжело шагала мать.

Они не виделись четыре года примерно – с тех пор мама перестала стричь и красить волосы, и теперь поразила его абсолютно седыми, длинными, зачёсанными назад прядями. А вот домашний халат на ней был, кажется, всё тот же – выцветший на солнце до паутинной бледности, серый, с крупными жёлтыми подсолнухами, разнокалиберными пуговицами, один из тех нескольких, которые она сшила сама, на старой швейной машинке, принадлежавшей ещё покойной бабушке. Сейчас она куталась в бабушкину же шерстяную кофту, а большие ноги её были обуты в домашние бабушкины полуваленки. На широком, белом лице не было ни единой морщины, хотя она радостно улыбалась, а красивые, голубые, совершенно юные глаза смотрели тепло и смешливо.

– Приехал, приехал! Перегорел, вот же чёрт! Ох, прости господи, – она многократно щёлкала выключателем, – света ведь нет совсем, забыла! Проходи, Саша, проходи.

Обнимать мать – это никогда не было принято, и сейчас они оба чувствовали себя непривычно и неловко, приближаясь друг к другу.

– Здравствуй, – скромно произнес Саша, снова вдруг ощутив задремавшее чувство вины за то, что не приезжал так долго, хотя она его ждала, так заметно была довольна и взволнована сейчас.

– Ну всё, проходи, проходи, давай куртку-то сниму, – деловито и гордо заговорила она, мигом устраняя неловкость. – Отец спит, а вот Ангелинке я сейчас звонила, велела скорее домой идти. Уж она тебя так ждала, так ждала!..

– А Дима? – спросил Саша, оперевшийся всей пятернёй на шаткую тумбочку, носком одной ноги стягивая задник кроссовка с пятки другой.

– Ой, Дима!.. – мама раздраженно махнула рукой, подавая ему заранее приготовленные, новые, плюшевые домашние тапочки. – Диму попросила с утра купить хлеба и туалетной бумаги. Дала денег. В итоге ни Димы, ни денег. До сих пор вон ходит покупает! Что-то куртка-то больно тонка! Зима уже почти, не май, а ты ходишь…

Всё это было настолько в точности, как в детстве, что вновь подумалось: время здесь не движется вообще. Впрочем, раньше мамин ворчливый тон, небрежные замечания ужасно злили его, было невыносимо, что с ним постоянно говорят таким образом и совершенно не замечают его самостоятельности, он отвечал дерзко, невинные реплики перерастали в бурный скандал, мать стыдила сына, он в беспомощном гневе просто выбегал из дома – теперь же видел в этом что-то милое. Давно он не слышал, чтобы к нему обращались, как к маленькому мальчику, – да, ему не делали обидных замечаний, но и не беспокоились, во что он одет и не замёрз ли. Это и была та забота, о которой, оказывается, так отчаянно он мечтал в своей одинокой взрослой жизни в большом городе.

Глава 3

В доме везде был полумрак, который страшно нарушить. Хотелось поставить куда-то тяжелый рюкзак, снять жёсткие джинсы, в которых ходил с самого утра, – сначала по последним московским делам, потом сидел в автобусе, – и переодеться в мягкое домашнее. Но в большой комнате, под тяжёлый грохот телевизора о боях Великой Отечественной войны спал отец, другая, проходная, принадлежала шестнадцатилетней сестре Ангелине, и распоряжаться в ней без её присутствия было бы неправильно, хоть мать и махнула небрежно рукой на её кровать, предлагая ему расположиться там. Поэтому он оставил вещи в тёмной прихожей и пришел на кухню. Здесь горел свет, работал второй квадратный телевизор с выпуклым экраном (какое событие было, когда лет уже двадцать, а то и больше, назад бабушка выделила деньги с пенсии, чтобы они купили его, новенький, современный Sony, с пультом и встроенным видеомагнитофоном!), по которому с криками обсуждали чьих-то внебрачных детей, и мама, вроде собиравшаяся протереть стол, чтобы усадить за него гостя, так и застыла с тряпкой в руках, увлекшись неминуемой потасовкой на экране.

В углу стояла неразобранной старая дровяная печь, на которой в ряд расположены кастрюли, большая эмалированная кружка, ощетинившаяся шипами вилок разной длины и ширины, и редкими, словно яблоки на торчащих иголках у ежа с детской картинки, округлыми ложками. Рядом была не менее древняя, но идеально чистая газовая плита. Саша вспомнил, как сводила его с ума густая кофейная плёнка, вечно высыхавшая на варочной панели, когда он ещё жил со своей чрезмерно небрежной женщиной. На конфорке начал шипеть и посапывать, будто готовясь разорваться, массивный голубой чайник. Стол тоже был заставлен посудой, с большим керамическим кувшином цвета линялого крокодила с отколовшимися и, ручкой и носиком во главе. На гвоздях, вбитых в стену, висели чугунные сковородки, дуршлаги, ножи, скалка. Старый, с огромными зазорами между некрашеными досками пол знакомо ходил ходуном при каждом шаге, от чего сотрясалась вся мебель, имевшаяся в кухне. Окно упиралось ровно в высокий забор следующего участка, поэтому никогда не занавешивалось. Тоненький, почти отсутствующий подоконник, был весь уставлен фиалками в круглых баночках из-под майонеза. Под окном стоял кухонный стол с новенькой клеёнкой в узоре из призывно-спелых ягод клубники, уже изрезанной в нескольких местах ножом. Под ним высилось несколько картонных коробок из-под бананов, до отказа забитых луковыми головками и подпёртых сбоку банками с солёными помидорами или огурцами. К нему были приставлены маленькие, шаткие табуретки, покрытые специально связанными чехлами из старых капроновых колгот: желтоватых, тёмно-коричневых и черных. С потолка свисала лампа, накрытая большим пыльным плафоном с двумя выбитыми стеклами. У противоположной стены стоял продавленный, покосившийся на один бок диванчик под большим покрывалом с оленями. Через всю кухню наискосок тянулась волосящаяся верёвка для сушки белья: сейчас на ней висело два прозрачных целлофановых пакета и штук десять небольших разномастных лоскутков тканей (в некоторых из них угадывались старые джинсы), которые всегда заготавливались впрок из одежды, совершенно не подлежащей штопке, для хозяйственных нужд.

– Ох, мне и накормить-то тебя нечем! – виновато вздохнула мама. – Просила Димку картошку достать из погреба утром, так он, блин, за хлебом ушел! Теперь мы и без хлеба, и без картошки…

Саша соврал, что не голоден, чтобы не расстраивать её сильнее.

– Ты садись, сынок, я сейчас позвоню хоть кому из них, узнаю, когда ждать.

Мать принялась искать свой телефон, беспомощно оглядываясь по сторонам. Она была такой крупной, что поворачиваться в крошечной кухне ей приходилось не шеей, а всем телом, рискуя наскочить то на стол, то на лакированную ручку диванчика. Это причиняло ей заметные неудобства и при каждом движении она охала и крестилась.

«Всё же она сильно постарела», – подумал Саша и вновь ощутил совестливый укор, прозвучавший в голове её голосом. – «Конечно, несколько лет не виделись!».

Телефон нашелся в прихожей, но от крика телевизора ему совсем не было слышно, что происходит за пределами кухни. Саша не нашёл пульт, а кнопки на панели были все вырваны, кроме одной – переключавшей каналы вперёд. Он безжалостно выдернул провод из розетки – стало упоительно тихо; знакомо и нежно тикали часы. Внезапно из тишины коридора раздался нервный крик:

– А мне плевать, что ты не успела! Брат приехал, она где-то блудит! По холоду! Стыдоба! Лето кончилось, я тебе сказала, хватит мотаться! Марш домой!

Следом вернулась разгорячённая мать.

– Паразиты! Один трубку не берёт, вторая вечно занятая. Президентша! Как будто ни уроков нет, ничего, всё бегает, – приговаривала она, подходя к плите, словно беседовала между делом сама с собой в пустой комнате.

Саше было неудобно, точно причиной этого беспокойства был он один. Хотелось её успокоить, но все слова представлялись неподходящими, которые только сильнее разозлят маму.

– Мам, да я же надолго приехал, всё успеем. Ты посиди просто.

Мать благодарно и тяжело опустилась на крякнувший под ней хилый диван.

– И правда: устаю к концу дня ужасно… Ты чего телик-то выключил? Хорошая передача была, интересная…

Она любовалась им, вроде с гордостью, но и с лёгкой горечью, как бы он не совсем соответствовал тому, что ожидала увидеть. Снисходительно улыбаясь, она мягко спросила:

– Борода у тебя… Нужна ли? Скажут: старик какой-то приехал.

Он весело объяснил, что ему нравится и вообще сейчас борода – это модно.

– Не знаю, у нас с бородой уже даже деды не ходят. Диму, конечно, приходится неделями заставлять бриться, ему всё лень – но такую он никогда не отращивал!

Продолжая сидеть, она устало потёрла лоб и пробормотала:

– Это ж наказание какое-то, ты подумай: с утра до ночи всем приготовь, подай, убери, проследи, как кто оделся, умылся! И никому ничего не надо, только жрать! Где им столько взять-то: отцова пенсия – копейки, мне ещё два года до неё жить…

Саша спохватился:

– Сейчас, я тебе дам денег, я зарплату только получил!

– Да ты что, сынок?! – Мать испуганно затряслась. – Ты что: думаешь, я потому тебе говорю? Слава богу, небедствуем! Клава вот ещё помогает, спасибо ей большое. – Она махнула подбородком в сторону, где была смежная со второй половиной дома стена, потом обеспокоенно закрестилась. – Она же совсем одна, кроме нас, нет у неё никого. А ты подумал, я у тебя денег прошу? Ты что! Тебе самому нужно, ты парень молодой, тебе о семье думать пора. Что там твоя? С детьми всё никак?

Мать с удовольствием перескочила, почувствовав удачный момент, на явно занимавшую её тему и строго нахмурилась, ожидая ответа. Саша почувствовал себя очень неловко, как будто его просветили насквозь прожектором. Он знал, что вопрос этот будет, как обычно, начиная лет с двадцати трёх его, затронут, но не ожидал, что настолько стремительно. Вот уже полгода он никак не мог рассказать, что его девушка, о которой мама знала, и, хотя никогда не видела, всегда расспрашивала и передавала ей горячие приветы и благодарности за заботу о сыне, ушла, что он пятый месяц уже живёт один. Мама заметила его смущение, но не сдала назад:

– Не хочешь говорить? Ну я же мать твоя, чего стыдиться? Всё надо маме рассказывать; я своей всегда говорила обо всём, не стеснялась. Не хочет или не получается? Тридцать лет ведь уже… Ей почти тридцать, да? Скоро и поздно станет! Или больной какой родится… У нас вот на другой улице Валька Сироткина, одноклассница Димкина, летом родила, так там…

В коридоре протяжно скрипнула и тут же резко хлопнула дверь. «Димка!», – удовлетворённо кивнула мать и стала медленно подниматься с кушетки, упираясь кулаком прямо в морду оленя на покрывале. Но из коридора раздался грубый, не то женский, не то мужской голос, без сомнения принадлежавший тёте Клаве, маминой родной сестре, жившей в другой части дома с отдельным входом.

– Чего, нет нашего гостя, что ли, до сих пор?

В просвете дверного проема стояла маленькая, круглая фигурка, в бесформенном, распахнутом полушубке, огромных валенках, деловито уперев руки в бока.

– А-а-а, приехал? А чего тихо так? Иль не рады?

Тётя решительно выбралась из валенок, бесцеремонно оставив их прямо при входе в кухню, и обняла племянника, сунув ему в нос жёсткий ёжик седых волос, которые она всегда сама сбривала машинкой для стрижки.

– Так. Говори, засранец: ты почему на похороны моего деда не приезжал?

Саша снова ощутил досадную неловкость. К этим упрёкам он был готов заранее, тем более, что и мать по телефону много раз сообщала ему об обиде тётки. Два года назад «дед» – её муж, тихий старичок Владлен – скоропостижно умер от внезапно обнаруженного, когда его привели на рентген при затянувшемся бронхите, рака лёгких в последней стадии. Саша тогда сослался на невероятную занятость, поскольку не желал прерывать свою радостную и интересную жизнь, чтобы хоронить этого странного человека, который жил по соседству, часто выпивал с его отцом, постоянно курил на брошенном при дороге бревне, но, казалось, не знал даже имён, ни его, ни брата с сестрой, ни разу не заговорил и даже не кивнул им при встрече.

– Клав, Клав, ну что ты сразу, – вступилась мать.

– А когда? Два лета ждала, чтоб ему сказать! Уехал, загордился, всех забыл, семью забыл свою… Мы для него никто теперь! Мухи! А мы вот тебя всё равно любим. Мать – глянь – ни жива, не дышит, так ждала тебя!

Мама смущённо забормотала:

– Да что теперь говорить? Приехал, и слава богу.

Деловито разместившись на кухонном диване, положив руки на свой выпяченный живот и смешно свесив короткие ножки, торчавшие из-под того же, матерью пошитого, цветастого халатика, тётя Клава пытливо оглядывалась.

– А где все остальные-то? Тихо так, как будто и нет никого. Я б сама не сходила – и не догадалась, что кто-то есть дома, кроме Машки, – уж ты-то всегда на посту.

Мать снова пришла в волнение.

– Ды где?! Спроси чё полегче! Одного с утра услала за хлебом – ни краюшечки дома нет, – и по сейчас ни хлеба, ни сына! А вторая ж у нас всё гуляет, никак не нагуляется! – и широко развела руками, словно приглашая присутствующих хорошенько поискать, нет ли тех, о ком она говорит, по углам.

– Тьфу ты! Сказала б мне, я б тебе принесла полбатона свои! А отец где?

– Отец спит.

Саша изучал двух сестёр. Он никогда не задавался этим вопросом. Когда они были моложе, невозможно было поверить в их кровное родство. С возрастом оно проступало всё очевиднее. Обе были грузные, но мама немного повыше, за счёт чего казалась солиднее, а тётя Клава была совсем крошечная, как ребёнок, и потому в своей полноте напоминала шарик. Широкие, плоские лица обеих были почти лишены морщин, однако маму можно было назвать даже красавицей, благодаря идеальной форме прямого носа, высокому лбу, большим, выразительным и грустным глазам; Клавины же глаза всегда были угрюмы, острый нос и плоские губы делали её озлобленной, и напоминала она яростного, язвительного, лихого мужичка. Таковы были и характеры: одна мягкая, застенчивая, всего боявшаяся, избегающая конфликтов, сентиментальная, готовая расплакаться чуть что, другая – решительная авантюристка, скандалистка и матершинница. Если мать всю жизнь прожила в Боголюбове, в родительском доме вместе с их мамой и ухаживала за ней до самой смерти, то Клавдея успела побывать во многих городах, в конце концов оказалась на Севере, где работала диспетчером на аэродроме, там получила астму и хорошую пенсию, и лет пятнадцать назад вернулась на родину с сыном и новым мужем (обоих уже не было в живых), где всё время проклинала надоевшие стены, мечтала продать свою половину дома и снова уехать куда-то далеко, где, конечно, лучше, чем в этом заспанном и мелком, полном сплетен городишке.

– Так я пойду, разбужу его, – воодушевилась беззастенчивая Клава.

– Клав, не надо, – умоляюще придержала её за руку мама.

– Не надо, теть Клав, – вступился и Саша, забыв, что спорить с ней бессмысленно.

– Чшш! Что он, не сын, ему, что ли? Царствие Небесное проспит, как мать-покойница говорила.

Мама широко перекрестилась – как всегда, когда разговор заходил о бабушке; как, впрочем, о любом умершем.

Тяжёлый топот утих в глубине небольшого дома, сопровождаемый тонким скрипом половиц. Открылась дверь, и завлекательное рекламное пение телевизора стало громче. Клава что-то говорила, но были ли ей ответы, и какие, не слышно. В этот момент снова со стуком распахнулась входная дверь.

«Ангелинка», – подумал Саша, и неожиданно для себя сильно обрадовался.

Но на сей раз это был Дима – брат, младше его на три года. Он сначала неловко чертыхался в темноте, долго снимая ботинки, куртку и шарф, пока мать вилась вокруг, держа пакет с покупками, принимая уличную одежду, сурово убеждая его «не собирать чертей» и попутно увещевая, сколько надо его ждать, где можно было околачиваться так долго, почему не отвечал телефон. «Приехал?», – не обращая внимание на всё говоримое, сурово уточнил сын и, получив утвердительный ответ, побрёл в освещённую комнату, где и столкнулся со старшим братом.

Они были похожи так же, как мать с тёткой: удлинённые лица, мелкие, отцовские черты, с заостренным носом, близко посаженными к переносице чёрными глазами, только Дима за последние годы неимоверно располнел и стал казаться гораздо старше своих двадцати семи лет, хотя раньше, наоборот, всегда имел нарочито хрупкую, мальчишескую внешность. В семье всегда считалось, что Саша – умница, старательный, послушный, хорошо учившийся, с достойными планами на жизнь, а Димка – «ну. что Димка?», – с деланным весельем всегда отвечала мать, приглаживая ему волосы на затылке… Двоечник, вообще не выговаривавший букву «р», разобравший дома все радиоприёмники и будильники, но не собравший их заново, ежедневно падавший откуда-то и набивавший шишки; он кое-как отучился девять классов, не закончил даже местный техникум, куда его определили учиться на электрика, перебивался случайными заработками – сторожем, разнорабочим, грузчиком, – но нигде особенно не задерживался, и по-настоящему интересовался только мобильными телефонами с самого момента их появления в Боголюбовской жизни, да автомобилями, хотя ни первых, ни тем более вторых никогда не мог себе позволить. В отличие от Саши, хитроумно скрывавшегося от всех выпавших на его годы призывов, Дима грезил походом в армию, особенно десантными войсками, но по какой-то мутной причине даже туда не был взят категорическим отказом.

Саша с братом не были близки, проводили время в разных компаниях, не здоровались по утрам друг с другом, живя в одном доме, ночуя в одной комнате. Мать, правда, любила вспоминать, что Саша очень любил новорождённого братика, нянчился с ним, баюкал, расстраивался, если тот плакал, пока однажды не захотел поднять его с пола и не ударил больно головой об пол – тогда его отлупила бабушка, а потом отец, поэтому с Димой судьба развела их, так и не сблизив. Вот и сейчас они стояли друг против друга, мучаясь необходимостью сказать хоть что-то, выразить приветствие неким незнакомым им действием, пока две женщины застыли в дверях и уверенно ждали чего-то особенного в такую торжественную для всех минуту. Дима был для Саши смутным воспоминанием детства – и любви там не было, лишь обида, что тот ломал его игрушки, шумел, мешал делать уроки, а кроме того, пытался свалить на него все свои проделки, и Саше вечно попадало от родителей за проступки младшего брата. И, хотя мать знала, что он никогда не был замечен в хулиганствах, всё равно шлёпала его, приговаривая: «Ты старший, ты должен за Димкой следить, объяснять ему, как нельзя». На мгновение всё это болезненной внутренней волной подкатило к глазам, но ему быстро удалось справиться с собой: неплохо знакомый, но абсолютно чужой Саше мужчина стоял напротив и так же насупленно глядел на него, соображая, как следует себя вести.

– Растолстел, – как будто против воли вырвалось у Саши неловкое замечание. Но Диме понравилось: это был знакомый ему тон взаимных издёвок, ничего не значащих и многое замещающих. Он с облегчением бросил:

– Ты на себя посмотри, дрищ, – и спокойно повернул на кухню.

Немного разочарованные женщины засмеялись и проследовали, подталкивая в спину Сашу, туда же. В этот момент дверь из большой комнаты отворилась, и оттуда вышел отец. Вся компания снова замерла.

Вот кто не менялся совершенно. Сухой, высокий, давным-давно седой, с горбатым, в детстве ломанным носом, всегда с вальяжной походкой и насмешливым взглядом. Он источал кислый запах перегара, смешанный с горьким табаком, носил тельняшку, из-под которой торчали завитки седых волос на груди, и синие тренировочные штаны с оттянутыми буграми втрое шире колен. Он вышел, зевая, так, словно ничего и не случилось. Обыденно кивнул Саше, даже ничего не сказав, как будто тот на протяжении всех этих лет ежевечерне попадался ему вот так на кухне, свернул в прихожую и взял на зеркальной полке пачку сигарет, с которой молча заперся в туалете – оттуда скоро донёсся едкий запах дешёвых папирос.

Тётя Клава пробормотала: «Козёл старый, не различил, что ли, тебя от Димки? Совсем допился!». Мама прошипела:

– Да понял он всё. Всегда такой, а то не знаешь!

Глава 4

К вечеру Саша ещё не смог переодеться с дороги.

В доме было всего две комнаты. Одна из них, большая, с двумя окнами, заменяла собой и гостиную, и спальню, и детскую. Здесь стоял полосатый диван с горбатой спинкой и два таких же кресла, которые они с большим возбуждением и гордостью всей семьёй покупали при ещё живой бабушке на рынке, когда Саше было лет двенадцать. Теперь они значительно выцвели, осели, но всё ещё использовались: на разложенном, собиравшемся только по праздникам или перед крайне редкими приходами значительных гостей (ни Клава, ни Саша к таким не относились) диване спали отец с матерью; два раскладных кресла принадлежали сыновьям. Одно из них теперь пустовало, было сложено, и в нём можно было посидеть, посмотреть ещё один телевизор, чуть новее кухонного. На стене между двух окон, завешанных кружевным тюлем и тоже уставленных зелёными зарослями в майонезных баночках в два ряда, висели старые часы. Все остальные предметы мебели: большой комод с выставкой фигурок-гжель, изображавших двенадцать знаков восточного гороскопа, несколькими книгами, школьными фотографиями детей в костюмах мушкетёров и гусаров, просунутыми под стекло, тумба под телевизор, письменный стол и журнальный столик, покрытый самовязанной кружевной салфеткой, аналогичной ещё одной, свешивавшейся немного на экран телевизора, и с фарфоровой статуэткой в виде двух переплетённых шеями в порыве нежности голубей, – входили в рыжий лакированный чехословацкий гарнитур, приобретённый еще до Сашиного рождения, по большому блату. Мать часто и подробно, с задорным смехом рассказывала, как ездила получать его в Москву на ГАЗели с соседом, как они заблудились и вынуждены были ночевать у незнакомых людей на их даче в Подмосковье, а отец потом ревновал несколько лет, думая, что у неё был роман. Над диваном висел большой ковёр, изображавший оленят на водопое, а на полу лежал гораздо более линялый, с тускло-бурыми, местами совершенно вытершимися, цветами на чёрном фоне. В этой комнате почти всё время, если не удавалось найти компанию для выпивки, в полумраке отец смотрел идущие подряд передачи, дремал и прерывался, чтобы сходить покурить в туалете. Этим они занимались поочерёдно с Димой, который брал беспрепятственно отцовские папиросы, а потом ложился на своё кресло, стоявшее прямо возле двери и перегораживавшее почти весь проход, так что попасть в комнату можно было только бочком, миновав ноги в черных, резко пахнущих и всегда заштопанных на больших пальцах носках, и задумчиво копался в своем телефоне.

Другая комната была проходной, в трёх её стенах располагались дверные проёмы: на кухню, в прихожую и в большую комнату, торжественно называвшуюся залом, – а в четвёртой был заложен проход во вторую половину дома, которую занимала Клава. В Сашином детстве здесь спала бабушка – мамина мама, настоящая хозяйка этого дома. Всё осталось от неё: кровать у единственной бездверной стены, покрытая ажурным тюлем, с горой аккуратно вышитых самой бабушкой маленьких подушечек, убывавших, по мере возвышения, в размере, и увенчанных самой мизерной, больше подходившей на роль игольницы, множество разноразмерных, жутко поблёскивавших в темноте икон над ней, старое кресло под золотистой шторой вместо покрывала, вторая такая же штора, висевшая на крючках на верёвочке под потолком и отделявшая спальное место от прохода, два больших, друг против друга, гардероба по углам, с массивными замочными скважинами, ключи от которых давно были утеряны, сверху заваленные саквояжами, обрезками труб и рулонами обоев, много раз за жизнь приобретавшимися взамен вздувшихся пузырями болотного цвета на стенах, но ни разу не переклеенными. Здесь теперь спала Ангелина, однако ничто в доме не напоминало о её присутствии, кроме переброшенной через спинку кресла ярко-розовой футболки, которую в какой-то момент, проходя мимо, мать стыдливо схватила, свернула на ходу и бросила в шкаф.

Тётя Клава всё не уходила. Она сидела на кухонном диванчике, перед снова болтавшем, разве что немного тише, телевизором, и громко рассуждала о последних слышанных в городе новостях, словно сама с собой, ни на кого не обращая внимания. Мать стояла около, что-то мешая в кастрюле, беспрестанно тяжело охала, но при этом не казалась уставшей от бессмысленного разговора, а довольно заинтересованно отвечала на реплики сестры. Дима не знал, чем себя занять, и раскачивался в такт голосу диктора на неудобном табурете, читая поднятый со стоявшей здесь же старой швейной машинки последний номер «Вестника Боголюбова», но тот был настолько скучным, что брата то и дело отвлекало происходящее на экране. Иногда мама подходила с большой кастрюлей в руках и просила набрать воды – раковины на кухне не было, и приходилось выходить в прихожую, дверь откуда вела в санузел: со старым квадратным кафелем цвета охры на стенах, пожелтевшей ванной, длинным вертящимся во все стороны краном, унитазом, у которого никогда не было сливного бачка, и пожелтевшей бочкой – полуавтоматической стиральной машинкой, ещё одним наследием советских времен.

Уже поздним вечером они, наконец, сели за стол. Клава порывалась уйти к себе, но мама упросила её остаться, и та с облегчением поудобнее устроилась на диване. На ужин было картофельное пюре, солёные помидоры, за которыми Дима успел слазить в погреб, поставленные на вынесенный в середину кухни стол прямо в двух трёхлитровых банках, солёные огурцы, тоже в банке, тонко порезанный чёрный хлеб и мутная бутылка самогона, который варила на две семьи и даже иногда немного для сторонних заказчиков предприимчивая тётя Клава.

Телевизор не выключали никогда – это Саша помнил ещё по своим детским дням рождения, когда экран был нецветным, а мультфильмы показывали лишь по утрам воскресенья. Тряпки с верёвки так никто и не снял, и они висели прямо над столом, как праздничная гирлянда разноцветных флажков. Отец пришёл из комнаты, мрачный и молчаливый, – впрочем, просветлел, как только увидел на столе бутылку.

– Что смотришь? – сварливо оборвала его тётя Клава. – Не напился ещё? Полдня сегодня отходил!

– Клава, – мягко остановила её мать, расставлявшая на столе тарелки из парадного сервиза, с уже побледневшими от старости крупными розами. – Ну ведь сын приехал, четыре года не виделись!

– Ну ладно, – быстро согласилась тётка. – Но тогда и мне наливай! Ну-ка, Сашка, не сиди, поухаживай за тётенькой! – И она, давно простившая племяннику все обиды, громко захохотала. – Машка, стаканы-то дай нам!

– Дам бокалы! – так же облегчённо рассмеялась в ответ мама, суетливо роясь в глубинах своих кухонных шкафов, очевидно довольная тем, что ссоры не случилось. – Повод такой торжественный!

И она, лукаво подмигнув, начала выставлять перед собравшимися рюмки в виде сапожек на каблучках.

Дима, придвинувшись ближе к столу, теперь листал что-то в своем дешёвеньком китайском смартфоне. Саша начал разливать самогон из бутылки, под одобрительные, шутливые комментарии Клавы: «до краёв, не боись», «рука не дрогнет?». Из пяти округлых стопок он наполнил четыре, смущённо добавив, что сам он, наверное, не будет.

– О, вырастил на свою голову, – сказал отец и хрипло засмеялся, как будто закашлялся, заглушив что-то, что пыталась сказать тётка. Мама недовольно спросила:

– А кому тогда налил столько? Димка вообще не пьёт, я тоже не буду, я никогда не пью, будто не знаешь, – и обиженно пожала плечами.

Дима, услышав свое имя, наконец отложил телефон и придвинул к себе посуду. Саша попытался оправдаться тем, что как-то забыл, и в ответ услышал:

– А потому что приезжаешь слишком часто!

Вот эти слова и прозвучали. Настроение у мамы часто портилось непредсказуемо быстро, что было знакомо ему с самых ранних лет: от задорного и уютного смеха, тихой ласки она переходила вдруг к окрикам, обиженному молчанию или раздражённым отмашкам. Маленьким, он научился подстраиваться под этот загадочный ритм, но, начав жить отдельно, постоянно забывал и, столкнувшись, удивлялся, мучился, что он сделал не так и как это скорее исправить. Сейчас он собирался вылить лишнее содержимое обратно в бутылку, однако отец снисходительно остановил его:

– Да не морочься, выпьется!

– Ага, выпьется, не сомневайся, – подхватила Клава, двигая одну рюмку поближе к себе. – Как хоть тебе, алкашу, сыновей таких удалось вырастить? Смотри: оба не пьют! Это всё в Машку, конечно, не в тебя.

Мама снова заулыбалась.

– Да уж, мальчишки хорошими получились! – она с нежностью посмотрела на обоих сыновей, гордо приосанилась и погладила по макушке сидевшего ближе к ней Диму. – Есть, правда, у нас одна оторва, которая им совсем не чета, – снова нахмурилась.

– А эта в меня! – и Клава громогласно расхохоталась под одобрительный смех мамы, отца и Димы.

– Да ладно, мы тоже в её возрасте гуляли, – попытался выгородить сестру Саша, догадавшись, что речь идёт о ней, и повернулся за поддержкой к младшему брату.

– Мы есть будем или нет? – напряжённо вглядывался тот в кастрюлю с дымящимся картофелем; зацепил пальцами вздувшийся огурец прямо из банки и тут же с сочным хрустом откусил ровно половину.

– Ой, молчи! – мать замахала на них руками, не давая теме сойти на нет. – Век бы не помнить, чего я с вами натерпелась! Но вы хоть мужики, вам положено, а она-то… Давайте, правда, есть лучше. Накладывай, Митюш, сынок, сейчас я большую ложку дам.

Она принесла ложку и поставила на стол зелёный кувшин с «компотом» – наскоро разведённым в кипятке малиновым вареньем.

Дальше слышен был лишь стук ложек о тарелки, чавканье и голос ведущего вечерних новостей. Ели они всегда в молчании, не считая телевизора, и Саша долго потом не мог привыкнуть, что застолье может проходить иначе; чтобы заговорить, ждал, пока наестся сам и отодвинут тарелки другие. Сейчас ему хотелось как-то разбавить тишину, хотя бы прокомментировать сюжеты телепередачи, но он смотрел на напряжённые, деловитые лица собравшихся за столом и понимал, что им это вряд ли понравится.

Наконец, когда даже добавка картофельного пюре была поделена между присутствовавшими, Клава, бойко опрокинув в себя ещё одну рюмку, блаженно откинулась на спинку дивана – тот издал испуганное «Ой» всеми своими дряхлыми пружинами, – и, прикрыв глаза, счастливо выдохнула: «Ох, Машка, золотой ты человек! Опять накормила досыта!». Мама снова приосанилась, для вида смутилась, но выглядела абсолютно, заслуженно польщённой: «Ничего-ничего, на здоровье! Повод-то какой у нас!», – и горделиво посмотрела на старшего сына. Отец с Димой опять собрались курить. В кухне, где уже кипятился чайник, стало невыносимо душно, и Саша сказал, что пойдёт с ними.

– Снова закурил, что ли? – взволнованно обернулась от плиты мать и стала с прищуром вглядываться в него, как будто надеясь разглядеть признаки курения на его лице.

– Да нет, просто подышу…

– Подышит! Чем подышишь, табаком? – открыла глаза тётка, будто бы начинавшая дремать в своей уютной диванной вмятине. А мать благосклонно улыбнулась:

– Ну, иди-иди. А закуришь – я тебе! – и она шутливо погрозила ему пальцем. – Ты на этих курилок не смотри! – кивнула она в направлении тёмного коридора, где уже надевали куртки остальные мужчины.

На улице была совершенная ночь, и во дворе, в лабиринте из невысоких построек, чётко различалась лишь трепещущая на ветру белым парусом простыня, всё остальное превратилось в громоздкие, плохо различаемые тени. У горизонта тлел бирюзовый остаток вечернего зарева, да тянулось вдалеке через реку равномерное ожерелье фонарей, освещавших автомобильный мост, по которому он приехал на автобусе. Небо было высоким, чисто вымытым, с разгоравшимися в нём на глазах чёткими, карандашными отметинами крупных звёзд. Невдалеке глухо и озлобленно лаял пес, и больше не было никаких звуков, ни единого источника света. Холод, опустошающая тишина, шуршащие выдохи сигаретного дыма и лёгкие щелчки от нажатия на экран телефона Димкиных пальцев. «Интересно, в Москве кто-то помнит обо мне? Знают, что я уже уехал? Или думают, только собираюсь? Тут, кажется, только сгинуть – и никто не найдёт следов. Край света!».

Отец спустился с ветхого крыльца и в резиновых шлёпанцах на босую ногу топтался, чтобы не замерзнуть, на небольшом участке, свободном от вёдер и досок. Ветер дул в другую сторону, унося табачный запах прочь, а холодный воздух, пришедший с реки, был настолько свеж, что пронизывал насквозь, до пяток. Саша, заворожённый, не понимал, хорошо ему или плохо, красиво ли то, что он видит перед собой, или пугающе, но уходить отсюда, с этого высокого порога, с которого можно было бы днём свободно окинуть бескрайние поля взглядом, а сейчас, во мраке, только угадать их вековое величие кругом, ему не хотелось. Когда отец и брат докурили, судорожно затушили бычки и бросили в сплющенную консервную банку, они всё так же угрюмо и хором позвали его за собой: «Пошли». Саша сказал, что догонит, и остался стоять.

Интересно, где сестра, не её ли это шаги за калиткой? Или нет никаких шагов… В полой этой тишине, как в зрительной голи пустыни, настигали, будто миражи, какие-то фантомные городские звуки: не то шелест шин, не то стук проходящей электрички, не то отдалённый вой полицейской сирены. Он немного подождал, но тишина не нарушалась ничем. Край времени, край земли. Вдруг подумал: «А если бы и правда – просто пропал? Тогда что? Что от этого изменилось бы?», – и жуть безжалостного «ничего» с болью скрутила желудок. Нет ни дел, которые жаль оставить незавершёнными, ни детей, чьи слёзы было бы больно представить. Разве что мать бы горевала, её жаль…

Возвращаться внутрь было всё так же тягостно, но отвратительно начали мёрзнуть нос, руки, да и внутри наверняка решат, что он очень странно себя ведёт, уходя на улицу без сигарет и оставаясь там так долго. Может быть, мать посчитает, что он курит от неё тайком, как в детстве. Эта фантазия показалась ему умилительно смешной – он, как делал подростком, выглядывает из-за курятника, не идёт ли кто, зажав отцовский «Беломор» между двух палочек, сорванных с куста шиповника, вместо пальцев. А ещё она может подумать самое страшное, что до жути беспокоило её с самого первого дня, как сын один уехал в Москву: что он подсел на наркотики. Как будто в Боголюбове их не существовало!

«Саша, ну ты где? Сколько можно ждать? Чай никак не сядем пить!», – послышался приглушённый окрик матери за дверью.

В доме уже было убрано со стола, разлит чай, за столом женщины с Димой что-то вполголоса и с редкими смешками обсуждали, а отец, сильно шатавший табурет под собой, снова наливал себе самогон. В вазочке с горкой были насыпаны разноцветные сосательные конфеты, и Саша вдруг почувствовал укол совести, что даже не догадался привезти с собой хоть что-нибудь к чаю. Мама так любит сладкое, но дома никогда не было ничего, кроме карамелек, и то покупавшихся к особенному случаю.

– Ты мне расскажи, – увидев его, садящегося напротив, начала румяная, распаренная тётя, – ты надолго приехал-то?

– Не знаю ещё.

– Да как это: «не знаю»? – Клава была возмущена. – Ты в отпуске?

– Да нет, у меня командировка, – Саша чувствовал, что это может вызвать бурю, и не хотел до последнего говорить.

– Какая командировка?! Куда? – охнула мать, до этого сидевшая за чаем тоже расслабленная и довольная.

– Сюда, в Боголюбов.

Тётка, уверенная, что её обманывают, зло рассмеялась:

– По каким таким великим делам в Боголюбов?

– Да здесь дело есть одно, материал для статьи, – продолжал напускать туман Саша.

– Какое дело? Какой статьи? Ничего не понимаю! – нервно заглядывала собравшимся в глаза взволнованная мама, как будто все здесь знали что-то, но сговорились скрывать от неё.

Клава вдруг нахмурилась:

– А-а… Я, кажется, понимаю. Про американцев наших новых, да?

Саша пожал плечами, не видя смысла говорить сейчас об этом. Да, конечно, он понимал, что рано или поздно придётся объяснить, почему он не может просидеть вот так перед телевизором несколько недель, отвечая на их беззлобные и бессмысленные расспросы, да ещё и будет вынужден часто искать уединения с ноутбуком; к тому же, стоило бы в первую очередь узнать у них, что им известно о строительстве мусоросжигающего завода и протестующих против него, – но обсуждать это именно сейчас он точно не был готов. Однако страсти начинали накаляться.

– Да каких американцев?! Вы о чём вообще, Клава?! – уже почти кричала слёзно мать, опершись своими большими локтями на хлипкий, тревожно раскачивающийся под нарастающий гул возбуждения стол. Она всегда впадала в истеричное беспокойство, если обсуждали что-то, совершенно ей неизвестное.

Тут уже и Дима оторвался от телефона и чая с карамелькой и, кажется, впервые посмотрел прямо на брата.

– Про этих, что ли, которые видео записали? – с насмешливым любопытством поинтересовался.

– Да, – утратив силы к сопротивлению, глядя в стол, ответил Саша.

– Кто это? Кто это такие, я вас спрашиваю?!

Отец тяжело вздохнул и выпил ещё – рюмкам давно потеряли счёт, а он вообще раздобыл где-то большой гранёный стакан и, пользуясь возникшим замешательством, пил из него, наполненного до краёв.

– Да есть тут одни умники, – важно заговорил брат, медленно засовывая телефон в узкий карман джинсов. – Колька Маугли и ещё какие-то собрались, записали президенту видео. Что их тут травят, мусорный завод строить собираются… Президенту Америки!

– Кто это такой: Маугли? – деловито переспросила мать, не желая терять ни единого фактика из рассказываемой истории.

– Физрук школьный, – перебила Клава, ёрзавшая на ухавшем под ней диванчике, явно желавшая поделиться и своими знаниями о случившемся.

Николая Степановича, действительно, называли так все: за волосы до плеч, спортивное телосложение и смуглый цвет лица, летом, в пору ежедневных многочасовых его забегов на пляж, обращавшийся буквально в чёрный. Тётка презрительно скривилась: «Пьянь эта!».

Тут уж Саша не выдержал:

– Николай Степаныч пьёт уж точно не чаще других, тётя Клава!

– Что-о? Ты что сказать этим хочешь, скотина? – густо заливаясь бордовым, начала привставать тётка, наклонив бритую голову вперед, словно примеряющийся к добыче бык.

Саша испугался. Он не имел в виду ни её, ни кого-либо ещё конкретного, говоря о гипотетических алкоголиках, но понимал, что прозвучало это очень двусмысленно и обидно. Он пытался сказать ей что-то успокоительное, но слова, как в дурном затянутом сне, почему-то получались только шёпотом, не слышным ему самому.

– Тихо, тихо! – вновь вовремя вмешалась мать. Саша боковым зрением заметил, как взметнулся локоть отца со стаканом. Дима рядом довольно комментировал: «Давай, давай, стол опрокидывай!».

– Расскажите лучше, чем дело с видео кончилось.

Клава тяжело плюхнулась обратно, очевидно, не имея сил для хорошего скандала, которыми славилась на всю улицу, если не на город.

– Да чем? Светка мне сегодня на рынке рассказала…

– Какая Светка?

– А из мясного!

– Из мясного какого? На рынке или в «Пятёрочке»? Там же обе Светки.

– Гляди, я и не подумала, – обе женщины искренне рассмеялись этому казусу. – Из павильона, толстая.

– А-а-а, понятно, – кивала мама, постепенно удовлетворяя своё любопытство, как будто эти детали помогали ей погрузиться в историю основательно и пережить, словно свою собственную. Саша знал, что после она будет пересказывать услышанное от сестры с такими яркими эмоциональными подробностями, что тут же делало это достоверным и переданным прямо от первого лица. Сейчас лицо её светилось довольной улыбкой от предстоящего забавного словесного приключения.

– Ну вот, она и говорит… Они видео-то записали президенту, только этому… как его… который в Америке… Дампу, во! Говорят, родная власть на них плюнула.

– Ага, – довольно поддакнул Дима, тоже желавший участвовать.

– Ого, – ошарашенно скрестила руки на груди мама.

– Вот те и «ого!». Сами бы, поди, до такого не додумались! Значит, кто-то подсказал, ещё и денег дал, и камеру… Травить их собрались! Чем хоть, скажите на милость?! Всегда мусор жгли, спокон веку, и все живы. Куда его девать – поди не есть же…

– И правда: хоть, может, свалку эту с улицы Ленина уберут!

– Точно, – Дима был необычайно оживлен, – она там, по ходу, ещё раньше Боголюбова появилась?

Мама довольно рассмеялась:

– Да уж не иначе! Я её точно помню, сколько и себя, а вас ещё и в проекте не было! – Она стала с кротким удовольствием помешивать ложечкой чай, глядя в чашку с высоты распрямленной спины, поверх своей большой, сильно выдававшейся вперёд груди, на которой покоился выбившийся из-под халата крестик на толстом чёрном жгуте. – Да-а, ну и рассказали вы историю, умрёшь! Дампу написали! А ты-то что приехал? От президента ответ передать? – мамины добрые, большие глаза смотрели прямо на него, в уголках собрались лукавые и нежные морщинки.

Взрыв хохота. Саша, старательно усмирявший сам себя, этого выдержать уже не смог. Изнутри колотилось и жгло, разрасталось, распирая грудную клетку, поднимаясь по горлу до самых ноздрей, грозясь вырваться, будто огонь из разверзнутой драконовой пасти, самопроизвольное негодование. Нужно сказать им всем, что происходит на самом деле, как глупо и гадко над этим смеяться!

– Да ничего в этом смешного нет! Вам же воздух токсинами отравят, а старые ваши кучи убирать никто не станет!

– Чё это они наши? – вмешался Дима. – Не я их делал! Ну, если только немножко совсем, – опять одобрительный смех.

Саша от этого ещё распалился.

– Куда ж их деть, съесть? – всё повторяла явно понравившуюся ей мысль тётка.

– Ведь жечь будут не местный мусор, его фурами свозить станут из Москвы и других регионов, даже из-за границы!

– Конечно, там его точно много! – продолжала широко улыбаться развеселившаяся мама.

– Ну и зачем вам нужно: продолжать жить при своих свалках, так ещё страдать от чужих?

– А мы гостеприимные! – как-то вдруг хором крикнули Клава и Дима, отчего снова засмеялись, а брат ещё добавил. – Мы люди колхозные – не такие жадные, как вы, москвичи.

– Да причём тут жадность? Сжигать будут по варварским, везде отменённым методам – это обширные загрязнения воздуха, почвы, резкий всплеск онкологии, уродств у новорождённых…

– Да с чего вдруг? – обиженно вскрикнула мать. – Ну правда, куда-то же раньше девали все отходы? Так же сжигали, и ничего, жили люди. И продолжают жить возле таких же заводов как-то.

– Откуда вы знаете, как они жили?! Ведь здесь этого никогда не было. Не просто так от сжигания мусора постепенно отказываются во всём мире.

Мать боязливо взглянула на висевший на стене напротив бумажный календарь с изображением Николая Угодника и быстро перекрестилась.

– Мы не весь мир, у нас тут всё особое. Кому надо – людей травить? Они ж там, – она таинственно подвела глаза к потолку, – за наш счёт живут, мы ИМ здоровыми нужны.

– Да выдумки всё это, вы-дум-ки! – Клава опять завелась – Ты думаешь, ты один такой умный? Задавали уже вопросы Ковалёву, губернатору, я смотрела по местным новостям, тот побожился, что своих людей в обиду не даст никому, никаких ядов не будет, всё по высочайшим стандартам.

– По стандартам 95-го года! – всё сильнее злился Саша, понимая, что пора бы остановиться, но не представляя, как это теперь сделать. – Чтобы построить современный мусороперерабатывающий завод, его не печами нужно оборудовать, а высокотехнологичной аппаратурой! Купить её за рубежом. Это огромные деньги, которые никогда не окупятся! А строит завод сын губернатора, младший Ковалёв! Вы знаете, сколько с ним историй связано… У него, конечно, дом в Испании, семья там – как вы здесь себя будете чувствовать, его совершенно не беспокоит, он просто отмоет деньги на закупке списанного оборудования.

Повисла напряжённая тишина. Саша пытался отдышаться и уговорить себя не нервничать больше. Остальные были задумчивы.

– Тебе-то откуда знать? – вдруг с подозрением поинтересовался брат.

– Я работаю в газете.

Саша знал, что эти слова действуют на людей попроще магически. Тем не менее, это работало бы с кем угодно, но не с теми, кто помнил его ещё мальчишкой. Спустя столько лет, они так и не понимали, чем он занимается, и не верили, что у него, вот именно у него, может быть доступ к какой-то информации, не известной им.

– Ну-у, в газете! – насмешливо протянула тётка. – Мало ли, что в газете напишут! Газеты разные бывают. Вот по телевизору ровно другое говорили, я смотрела две недели тому наши областные новости.

– Врут они вам всё, по телевизору, – немного остыв, ответил Саша.

– Да какой смысл по телевизору-то врать? Там же всё видно, как вживую, – недоумённо уставилась Клава на него. А мама, видно, сомневавшаяся и желавшая верить сыну, медленно произнесла:

– Ну ведь если б было всё так плохо, они могли бы обратиться к нашему президенту… Тот бы посмотрел, разобрался, отменил бы. Я по новостям смотрю: он всегда всех губернаторов распекает, если вред какой народу… А они сразу к американскому! Зачем?

– А то он не знает! – безнадёжно махнул рукой Саша, понимая, что ни единого шанса достучаться до них у него нет. – Всё это одна шайка, он их будет прикрывать и бизнес их защищать.

– Ну как же! Ну я же не слепая? Вижу, как он вечно костерит их: олигархов, губернаторов каких-то, – посмотри, каждый месяц теперь сажают. Слава богу, не в девяностые живём!

Раздался хриплый, скрипучий, как старая, давно запечатанная калитка, вдруг с усилием отворившаяся, голос.

– Я в девяностые жил, пока вы, суки, ещё на титьке висели! Я зарплату тогда, – громко икнув и замерев, – гр-речкой, – раскатистое, угрожающее «р», – получал. В кои-то веки страна с колен поднялась!

Отец, глядя впереди себя мутными глазами и раскачиваясь из стороны в сторону, безрезультатно искал за столом того, к кому был обращён его гнев.

– Господи, – хором вырвалось тихое у сестер.

– Знаю я вас, демонов! Всё хотите развалить и продать пиндосам проклятым! За тридцать… этих, как их, блядь… серебреников! НЕ ВЫЙДЕТ! Первыми подох… подох…подохнете. А мы останемся! И никакой, сука, Ковалёв мне не указ!

Он замолчал резко, как будто потерял сознание, хотя продолжал сидеть и монотонно качаться. Саша не знал, стоит ли отвечать на это, но его опередила мать.

– Ты б шёл спать, Вань, – сказала с ласковым упрёком.

Клава испуганно махала на неё руками: отстань, мол, от него.

– Заткнись, стерва! – гаркнул отец, на что она привычно не обратила внимания, и уронил голову на сложенные перед собой руки.

– М-да-а, – протянул Димка и достал телефон, потеряв всякий интерес к происходящему.

– Но вообще он прав, – повернулась обратно к ним тётка, начинавшая трезветь и немного бледнеть. – Так что зря тебя газета твоя прислала, – и она взяла из миски конфетку, довольно хихикая в ответ каким-то своим забавным мыслям.

– Конечно, – воодушевлённо подхватила мать. – Вам из Москвы не видно. Только вы почему-то за нас хотите решать! Мы стройке очень рады. Вспомни: когда был спичечный завод, как город жил! Деньги были, молодёжь приезжала. А теперь только убегают или спиваются! Мы ждём, что рабочие места появятся, Димка вот устроится…

Дима с готовностью кивнул, не отрываясь от экрана.

– Бежать как раз от таких заводов надо, – недовольно буркнул Саша, жалевший, что не удержался, понимая всю несвоевременность и неподготовленность такого разговора, пока сам ещё ничего точно не выяснил.

Мама вдруг раздражилась.

– А ты прям лучше всех знаешь всё! В газете своей! Понабрали лжецов, дурят людей за неизвестно чьи деньги, и понятно, в чьих интересах, а ты уши развесил! Как был в школе дурачком – любому встречному деньги готов был отдать, – так и сейчас всякой брехне веришь, ещё и нам пересказываешь.

– Точно-точно, – язвительно загоготала Клава, перебрасывая во рту рубиновый стеклянный шарик карамели. – Вспомни, как велосипед-то угнали?

Мать злобно кивнула.

– Приехал! Четыре года ни слуху, ни духу!.. Мы думаем: наконец-то проведать нас решил, заскучал! А он по делам очередных прохиндеев явился! На мать ему плевать, ему на этих либералов своих не плевать только! Он родному городу не верит, он им скорее поверит, байкам этим!

Саша не мог ничего возразить, не в силах осознать, что всё это происходит наяву в первый же вечер их встречи.

– Москвичом стал, вы подумайте! Всё знает, как правильно, как нужно, не то, что мы. И держится как важно, посмотрите! И что, много ты в Москве своей правды нажил? «Уезжать надо!». Куда уезжать?! Кому и где мы нужны? Ты сильно нужен там кому, в столице своей? Только работать без отпусков, нашли простачка!

Она приостановилась, но быстро снова продолжила, глаза её гневно блестели, и перебить уже никто не смог бы.

– Да, считай, мы колхозники, не понимаем ничего! Пока вы там, москвичи, от денег лопаетесь, мы тут и заводику мусорному рады! И родину свою любим! Это наша земля, нашей была – нашей и останется, ехать нам некуда, а мы и не хотим никуда. Живём тут, трудно, зато честно, работаем потихоньку, и бояться нам нечего. Никогда хорошо не жили, зато под богом. А вы валите, валите все, да подальше, ищите, где вам лучше, кто вам матерей да дом родительский заменит!

Отец громко всхрапнул. Дима забыл про телефон, он в гробовом молчании смотрел на мать. Клава восхищённо пробормотала:

– Точно, Маш, и никто бы лучше не сказал.

Мама не могла отдышаться. На глазах у неё проступили слезы, она сосредоточенно сметала со стола невидимые крошки одной рукой в другую, широкую, пухлую, лодочкой приставленную к столешнице ладонь. Она уже сбивчиво что-то шептала себе под нос: «Бежать надо… Ты уж убежал… Поучи меня!.. Тебя там используют и выкинут, а мне потом передачки носи на старости лет».

Все уставились в телевизор, Дима сделал погромче. Шла какая-то программа, в которой немолодые женщины, чьих имён он уже не знал совершенно, в обтягивающих блестящих комбинезонах пели привязчивые, простенькие песенки. Это как-то отвлекло всех. Мама с Клавой принялись обсуждать, которая из певиц им больше нравится; мать поделилась известием, что блондинка, оказывается, была беременна от актёра из какого-то старого сериала, и долго пыталась объяснить запутавшейся Клаве, кого именно тому довелось играть, где бы та могла ещё его видеть. Дима неожиданно подключился к их беседе, иногда уточняя, о ком именно они говорят, тыча пальцем в какие-то лица на экране: «А вот этот не играл в сериале про ГАИ?».

– Точно-точно, играл, мы с тобой глядели, – обрадовалась мама, удивляясь, как же сама не вспомнила.

На Сашу никто не смотрел, будто его и не было, и он не понимал, рад этому или нет. Впрочем, все явно чувствовали себя одинаково неловко и теперь слишком старательно делали вид, что ничего не произошло. Вскоре Клава, заскучав, выпила ещё рюмку своего самогона, после пары чашек чая с карамелями, и тогда, наконец, засобиралась домой. Вылезла из-за стола и, пошатываясь, долго выясняла у Саши, не понимает ли он чего в телевизорах, а то у неё как раз сломался.

– Да там каналы перепутались, тёть Клав, – спокойно разъяснял ей явно не впервые слышавший об этом Дима. – Говорю тебе: понажимай все кнопки на пульте.

Та отмахивалась:

– Не буду ничего нажимать! Ещё хуже сделаю! Ты неделю обещаешь зайти – не заходишь! Как будто тут километр еба… тащиться.

Когда Саша обещал, что завтра придёт к ней и посмотрит, а брат заметно оскорбился, что его мнение никто не взял в расчёт, и продолжил говорить что-то об известных ему функциях, которые могли на это повлиять, Клава вдруг обратила внимание на сестру, которая суетливо собирала посуду со стола.

– Ой, Маш, мне тебе помочь надо бы, – неуверенно протянула она.

– Иди, иди уже! – замахала рукой мама, лежавшая почти всем весом на ходуном ходившем столике – пыталась дотянуться до отцовской тарелки.

– А Ваньку перенести надо в кровать…

– Иди, говорю, – вроде бы небрежно, но очень уверенно сновамахнула мать. – Мальчишки отнесут.

И, обогнув стол кругом, она понесла большую стопку тарелок и подпрыгивавшие на ней одна в другой синие парадные чашечки в сторону ванной.

Клава всё же ушла. Долго одевалась и обувалась в тёмной прихожей, чертыхалась, вновь вспоминала о чём-то и кричала матери, перекрывая шум воды: «Ты за газ платить не будешь? А то я б квитанцию отнесла твою!», – и всё-таки испарилась. В доме сразу стало намного тише. Дима спокойно посмотрел на Сашу:

– Ты за ноги или под руки?

– Что? – не понял тот.

– Отца надо нести, – пояснил брат.

Саша замер. Было странно говорить об этом, как о чём-то нормальном.

– Тогда под руки, наверное.

– Смотри: он тощий, да тяжелый, – без тени иронии отметил Дима, с серьёзностью профессионального грузчика, изучающего характеристики нового объекта, и, не церемонясь, начал сдёргивать отца, всё еще сопящего, со стула.

– Сука, опять обоссался, – злобным шёпотом сказал он себе под нос. Саша поймал себя на том, что ему не противно – скорее, стыдно участвовать в этом. Как будто всё это больше никогда и ни за что не должно было повторяться с ним.

Пока они тащили действительно очень тяжёлое тельце в тельняшке и трениках, как комод, через три приставленные друг к другу вагончиками комнатки, он явственно вспомнил случай из детства: ему лет шесть, отец вошёл в дом и упал на пороге, чем сильно напугал его. Бабушка тогда накричала на Сашу, что реветь тут не о чем, а надо матери помогать. Та, счастливая, что муж уже спит, без обыкновенной пьяной болтовни или ругани, волоком тащила его в кровать. Пристыжённый Саша бросился к ней, и она попросила тогда его взять за руки, а потом ворчала, что от него толку никакого, только на себя тянет, надо взять нормально. Саше было страшно, но ещё сильнее хотелось угодить маме: в тот момент они были товарищами, двумя заговорщиками, и это даже сейчас, при неприятном воспоминании, парадоксально согревало его. Вдобавок она строго приказала: «Расскажешь кому в саду – убью! Папа устал, от усталости свалился, понимаешь?». И он не мог вспомнить, понимал ли он тогда уже, что произошло в самом деле, зато отлично помнил, как по-деловому, казавшийся себе в этот момент совсем взрослым, равным родителям и их загадочным важным делам, кивнул ей. А в следующие разы, которых за жизнь его накопилась тьма, он знал всё отлично, и занятие превратилось для него в рутину. Он, как мать, радовался, если вечер заканчивался так, а не дракой и выкриками; наверное, так же, как и Димка сейчас, бросал ей, появившейся в дверном проеме, не оборачиваясь: «Он там нассал», – а мать так же походя отвечала: «Да, погоди, не вступи, сейчас уберу».

Дома Саша привык ложиться глубокой ночью, но сегодня так устал, что рад был уйти в начале одиннадцатого. С момента его приезда прошло всего пять часов, но ощущение было, что здесь он прожил несколько очень долгих, странных, наполненных нервными моментами дней. Мама разложила ему крайнее у окна кресло. От постельного белья так же неприятно пахло табаком и сыростью, как во всём доме, дно постели было кривым, продавленным, сама она ужасно узка, и он никак не мог уснуть, хотя желание было невероятно сильно. Глаза болели. Димка, лёжа у двери, всё так же таращился в экран телефона, при этом оставил телевизор включённым, не сбавляя громкости, и там очень шумно кто-то перестреливался, перемежая пальбу с ором: начало на английском, а после перекрывавшим голос запаздывающим русским переводом. Отец оглушительно всхрапывал рядом, а запах спирта, исходящий от него, невозможно заполонил все комнату, в которую мать притворила дверь, чтобы не мешать звуками с кухни, где она собиралась что-то готовить на завтра. На улице опять громко залаял пёс, совсем рядом, и Саша понял, что это «Клавкин кобель», о котором много и недовольно рассказывала ему в телефонных разговорах мама, когда совсем не о чем было говорить. Он лаял бесконечно, особенно по утрам, и тогда раздраженная тётка выбегала на крыльцо и начинала орать на него матом, ещё громче, заглушая саму собаку; а когда ей надоедало, и она уходила, пёс продолжал надрываться, как ни в чём не бывало. «Я её спрашиваю, – жаловалась мама, – ну на что он тебе? Ведь и гает, и гает, а охранять нечего! Нет, говорит, одной страшно, он и тебя, и меня защитит, если что! А как он защитит, когда на цепи короткой?». Кажется, если Саша ничего не путал, это был второй уже пёс, заведённый тёткой, боявшейся одиночества, со смерти мужа – и оба были одинаково брехливые. «Не хуже самой Клавы», – как со смехом завершала свои истории мама.

Через некоторое время он проснулся, не понимая, задремал ли, или так и лежал, потеряв счёт времени. Чуть погодя осознал, что телевизор не работает и больше никто не храпит, только мерный тихий сап раздаётся за его спиной да тикают часы. За дверью послышался отчётливый свист женского шёпота.

– Ты где, скотина, лазила столько времени?

– Гуляла я!

– Гуляла? Я тебя когда просила прийти?

– Отстань! Некогда было!

– Ах, некогда! Ну простите, товарищ директор!

– Что ты хочешь? – устало. – Иди спать.

– Как же я пойду спать? Я тебя ждала сидела!

– Зачем?

– Потому что ты дочь моя, дурная!

– Сама дурная! Причём тут это?

– А притом! Брат приехал – ты, хамка, встретить его не могла!

– Блин, завтра встречу!

– Так стол накрывали сегодня!

– И что я за этим столом не видела? Как папа нажрался? Или как вы все Первый канал смотрели?

– Да что ж ты за сволочь такая! Ничем тебя не проймешь! Меня тебе не жаль – я больная, у меня сердце, ты знаешь, сижу до поздней ночи, тебя жду, названиваю тебе! Ты б хоть брата пожалела! Ехал так долго, тебя повидать!

– Прям меня?

– Ну, всех нас, мы ж семья его!

– Чё ж тогда раньше не приезжал?

– Ты помолчи лучше! Я тебе сказала: ещё раз так поздно заявишься – я тебя выпорю!

– Я на тебя в службу опеки напишу.

– Пиши! Пускай забирают тебя на хрен, моих сил нет больше!

И, сопровождаемая натужным скрипом половиц, всхлипывая горько, мать ворвалась в комнату и начала разбирать своё спальное место возле отца.

«Этот еще развалился, господи прости», – причитала она шёпотом, раздражённо встряхивая одеялом. Дверь за ней со стуком затворилась, в соседней комнате тоже злобно топали и шуршали.

К Саше вернулось это противное чувство неудобства. Здесь он всегда превращался в неуверенного юношу, совершающего ошибку за ошибкой, подводящего родню, неуместного, каким был, когда ещё жил с ними и спал каждую ночь в этом самом кресле. Ничего не изменилось, и ему всё это было отлично знакомо, не смущало и не возмущало, однако казалось, что он зря ворвался снова сюда – будто бы стеснял их, заставлял стыдиться своего уклада, менять привычный образ жизни или оправдываться за него. Может быть, никто так не думал, но он никак не мог отделаться от мысли, что мешает, сильно мешает жить своей странной, жалкой и трогательной семье, пугая и смущая их своей инородностью и будто бы успешностью. С этой мыслью он уснул, как провалился в пустую и тёмную яму, уже до самого утра.

Глава 5

Проснулся наутро он от того же настойчивого лая. Нехотя открыл глаза и при дневном свете ясно разглядел давно не крашенную, пожелтевшую трубу отопления, тянувшуюся через всю комнату поверх бумажных грязно-розовых обоев, кое-где заметно отстававших от стены. Поскольку окна в комнате выходили на запад, пока было неясно, солнечно ли сегодня или нет. Субботним утром в доме стояла особенно глухая тишина: лишь эта разрывавшаяся собака за окном, да вторивший ей петух в заметном отдалении, а ещё дальше, для самого тонкого слуха – нежный колокольный перезвон в честь окончания утренней службы. Кажется, он бывает в десять. Но, возможно, и в одиннадцать.

За спиной слышался хоровой сап. Оборачиваться Саше не хотелось, и он лежал, глядя в стену поверх ручки кресла, уютно раскинув уставшие, приятно гудевшие ноги на прохладе простыни под лёгким одеялом. Он попал в ласковый момент детства: выходной, никто никуда не идёт и его будить не станет. С кухни доносится запах оладьев, которые жарит мама к завтраку, бурчание телевизора; тогда ещё была жива бабушка, с утра пораньше пулемётной очередью строчившая чей-то заказ на своей швейной машинке. Впрочем, сейчас, как он понимал, и в будний день рано утром вставать надо было бы только Ангелине в школу – отец давно был на пенсии, Дима нигде не работал, и не могла позволить себе спать до обеда только вечно хлопотавшая по хозяйству мать. После недолгого изучения нашёлся и знакомый фрагмент абстрактного узора обоев, паутинными трещинами расходившегося по всему полотну, здесь собиравшийся в профиль человека с большим, надвое, как клюв, поделённым носом, и в шляпе со странно острыми полями.

Он всё же заставил себя перевернуться на другой бок. Нет, сейчас спала и мама, лежавшая большой белой горой под одеялом в странной и пугающей близости от него. Саша ужаснулся, неужели спал до восемнадцати лет практически в одной постели с родителями – их диван располагался сантиметрах в двадцати, а то и меньше, от его места. «Хорошо, никто не знает», – подумал он и умилился, что в месте его рождения даже страхи какие-то подростковые.

Вдруг совсем рядом, как будто за его спиной, глухо хлопнула дверь. Резкий хриплый окрик вспорол всю магическую тишь деревенского утра:

«Проститутка! Ты чё лаешь? Заткнись! Мразь! Тварь! Ух, я тебя… Ща-а-ас, только валенки обую…».

Собака радостно зашлась ещё громче, видимо, довольная тем, что ей отвечают. Вдруг она взвизгнула и залаяла тонко, жалобно. Кажется, Клава кинула в неё что-то, поскольку этому предшествовало чёткое гиканье – когда кто-то неповоротливый быстро, но с трудом наклоняется к земле.

«Ну, сука, никакого житья нет, когда ж ты сдохнешь!», – выругалась напоследок тётка, добавила: «Отравлю», – и что-то ещё тише, что уже было не разобрать. Дверь снова хлопнула, хотя собака не унялась ни капли, а только сильнее распалилась.

На диване раздался тяжёлый вздох, он отчаянно забродил, мама, долго переворачиваясь, зашептала привычное: «Господи», – и даже отцовское похрапывание сбилось с отлаженного ритма.

Саша махом сел на кресле.

– Ты не спишь? – в голос спросила мать и торжествующе улыбнулась. – Я ж тебе говорю, с такими соседками выходных у нас не бывает.

Она тоже начала медленно и тяжело подниматься: диван был очень низок, все спали почти у пола, и маме явно было нелегко встать из такого положения. Она возилась долго, Саша не знал, удобно ли будет помочь ей, и просто сочувственно смотрел, хотя и это было неловко: рубашка на ней была полупрозрачная и каждое движение всё выше задирало её. Наконец, она поставила свои большие, отёкшие ноги на выцветший, расползающийся половик.

– А этим все нипочем, – махнула она рукой себе за спину. – Будут спать до обеда, ничего не слышат. Ты сам хорошо спал?

– Как убитый, – ответил Саша, не соврав.

Он был очень рад, что неловкость вчерашнего вечера как-то позабылась, а при дневном свете всё выглядело проще и дружелюбнее в этом доме. Он даже разглядел в окно, что солнца сегодня нет, но небо высокое, светло-серое, больше похожее на весеннее. На ветру согласно кивала головой почти до конца облетевшая суховатая, болезненная яблонька.

– Ладно, пошла завтрак готовить, – и мать страдальчески заскрипела в унисон с измученной своей постелью, медленно вставая на ноги.

Саша полежал ещё немного, прислушиваясь к нестройному дуэту, сложившемуся из двух мужских храпов. Он думал, беспрестанно отвлекаясь на какую-то стороннюю ерунду, о предстоящей работе. Всё приводило его к тому, что нужно искать Николая Степановича, расспрашивать его о происходящем, о том, что привело именно его к протестному решению, как пришла в голову идея записать это обращение. «Надо у мамы спросить, где искать его».

Он убедился, что кругом никого нет. Отец с Димой всё так же спали, мать уже грохотала кастрюлями на кухне. Саша встал, снял со спинки кресла подготовленный заранее спортивный костюм и быстро оделся. Тёмных штор в комнате никогда не было – только сетчатый тюль с цветами, несменяемый, но окна располагались высоко над землей, а между домом и улицей был довольно длинный участок двора, поэтому можно было не опасаться, что кто-то станет подглядывать в окна. Однако то детское чувство наплевательства к своему телу, постоянному нахождению на людях, в большой семье и тесном доме, ещё не вернулось к нему, и он боялся, что кто-то обнаружит его в одних трусах.

Одевшись, Саша снова пошёл на крыльцо. В тёмной проходной комнате на подушке виднелась только копна светлых волос, да в другом конце из-под одеяла торчала пятка с двумя острыми косточками, жалобно выступающими повыше неё по бокам. В прихожей, благодаря тусклому освещению через маленькое окошко, теперь можно было разглядеть старый комод, алый бархатный диван – одна секция от просторного углового, так же принесённого отцом с работы после списания: длинная его часть была поставлена под окном, а загиб для угла – у противоположной стены, рядом со шкафом, в котором сломалась дверь. Он ощерился беспорядочно навешанными в него разноцветными пальто и свисавшим с верхней полки завитком старого телефонного провода. Одежда лежала кучами и на диване тоже. В углу, у нагревательной колонки, на подстеленной газете всегда аккуратно были выставлены на просушку ботинки. Половиков на полу обычно было больше одного – но сейчас, кажется, прибавились ещё. Все они, как будто принципиально не сходящиеся ни цветом, ни узором, были наложены один на другой и пересекались высокой горкой в середине, на шатающейся крышке лаза в подвал. Она проседала под шагами, ощутимо проваливалась вовнутрь, издавала сложное, протяжное поскрипывание, и от её передвижений слегка подрагивала вся другая мебель в прихожей, а в глубине шкафа сейчас звякнуло что-то, похожее на посуду. Саша вспомнил, что в детстве у него был навык – всегда огибать эту часть прихожей, чтобы никто не догадался о его уходе или возвращении.

На улице было серо, голо, уныло, но как-то не по-зимнему. Солнце пряталось очень близко за рваными наслоениями туч, и оттого свет лился, яркий, долго смотреть вдаль становилось больно. Над забором колыхалась туго налившаяся красным рябинка. В старой покрышке пышно цвели высокие сиреневые сентябринки и спутавшиеся соцветиями колокольчики – последнее яркое пятно приветом от ушедшего лета среди представляющей все оттенки коричневого скучной осенней земли. Птицы не пели – вот чем эта странная тишина, с очень отдаленным шумом, отличалась от весны! Было зябко, Саша быстро начал мёрзнуть в накинутой на плечи, но не застегнутой куртке, и вернулся в дом, где на кухне, на столе его уже ждал омлет. И хитро прищурившаяся мама, которая, видимо, снимала высохшие лоскутки ткани – часть ещё оставалась висеть на слегка подрагивавшей верёвке, но многие уже лежали аккуратной стопкой на её широком, покатом плече.

– Всё-таки закурил?

– Да нет, я воздухом дышать ходил, – промелькнула мысль, что именно так он бы и оправдывался, если бы курил. А следом другая: мне тридцать, зачем вообще оправдываться?

Но мама подошла ближе и начала принюхиваться. Стало ещё более неловко: очередная сцена из детства, которых меньше, чем за сутки, тут повторилось уже множество, и все заставляли его внутренне съёживаться, бороться то ли со стыдом, то ли с гневом. Но она ласково улыбнулась:

– Нет, не пахнет. Ну, садись, поешь.

– А если б пахло, не покормила бы? – дружелюбно спросил сын.

– Ну как же! – как всегда всерьёз приняла всё она и деланно обиделась. – Ты ж мой ребёнок.

Она села на продавленную кушетку. Снова работал телевизор – он с удивлением понял, что помнит эту утреннюю передачу, где самодеятельные коллективы пели, плясали и давали небольшие интервью на фоне родных российских городов. Сколько ж ей лет? Мать с интересом уставилась в экран, как будто забыв обо всём остальном.

– Мам, – спросил он, приступая к еде. – А где сейчас живет Николай Степанович?

– А кто это? – тут же живо откликнулась она и повернулась от экрана к сыну.

– Ну, физрук наш, о котором вчера говорили.

– Ах, Маугли! – она разочарованно потеряла интерес к беседе и, договаривая, уже снова смотрела передачу. – Откуда ж я знаю, я с ним сроду не общалась.

– Ну, может, есть у кого спросить… Тётя Клава вот в курсе всего!

– Ой, какой там в курсе! – раздражённо махнула, как бы приказывая ему помолчать, мать. Потом добавила. – Можно у Ангелинки узнать, но она теперь спать будет полдня, – рука небрежно указала на стену, отделявшую их от той комнаты, где стояла кровать сестры.

Дальше завтракали в молчании. Потом Саша снова не знал, куда себя девать. Он пробовал смотреть телевизор вместе с мамой, но это просто обескураживало своей пошлостью, и ему не хотелось думать, зачем она, неглупая вроде женщина, всё это смотрит; и он ушёл в комнату, где сильно пахло перегаром, отец выводил уж совсем фантастический храп. Ему казалось отчего-то неловким достать сейчас компьютер и начать работать, да и сложно было представить, что ему делать и как в такой странной обстановке. Поэтому он снял с полки учебник одиннадцатого класса по физике и стал читать о чёрных дырах, витая мыслями где-то вдалеке, снова перебирая поочередно и Таню, и Борис Борисыча, и свою квартиру, и сломанную ручку, и планы на поездку за границу, и близящийся день рождения приятеля, на который он так и не определился с подарком.

Примерно в полдень дом вдруг озарили грубые ритмы современной танцевальной мелодии – зазвонил Ангелинин телефон. Все разом заворочались, начали фыркать, озираться. Ангелина с точечным стуком, отвечая на звонок, пробежала и скрипнула вдали дверью в ванную, где быстро зашумела вода.

Пока отец с братом возвращались к реальности, почёсываясь, вздыхая и даже приглушённо матерясь, переворачиваясь с боку на бок, чтобы снова задремать, в комнату вошла мама, вытирая руки клетчатым кухонным полотенцем.

– Встали? Эта в ванной?

Она беспокойно выглянула в коридор.

– По телефону говорит! – ответила сама себе. – Вот зараза, на два часа опять засядет!

– Пусть сидит, – лениво протянул, высовывая всклокоченную голову из-под одеяла Дима. – Нам пока туда не надо.

– Нам! – подперев рукой пышный бок, язвительно прикрикнула на него мама, возвышавшаяся над его проходным креслом в дверном проеме, словно гора. – А ты здесь один?

– А кому надо? – недоуменно и искренне обернулся Дима на притихшего, как будто опять уснувшего отца и полностью одетого Сашу.

– А курить ты на улицу пойдешь?!

– Ты ж запретила в туалете курить… Пока, – он снова выразительно оглянулся на приехавшего брата и прервался.

– Ладно, – согласилась и мама. – Есть что будете?

Ответа не последовало.

– Что дашь, – уточнил, чтобы не затягивать паузу, Дима, доставая из-под кресла свой телефон. Мама ушла. Чувство, что его приезд что-то важное изменил в привычном режиме семьи, нашло подтверждение. Значит, обычно они курят в ванной вместо крыльца.

Началось обычное выходное утро. Саше хотелось уйти, но он не знал, куда. Впрочем, его никто не стеснялся. Димка, поковырявшись немного в смартфоне, со вздохом вылез из кровати, прошёлся через всю комнату в одних трусах с набором бессмысленных букв на поясе, взял со стула свои вещи – синие треники советского фасона и тельняшку, в точности воспроизводившие традиционный отцовский домашний костюм, и ушёл курить. С его уходом резко открыл глаза отец, до того не напоминавший спящего лишь отсутствием прежнего храпа.

– У тебя полтос есть? – пробормотал он, сонно глядя на сына и теряя половину звуков.

– Нет, – вздрогнув от неожиданности, ответил Саша.

– Ну тридцатка хотя бы? Двадцать? – раздражённо приговаривал тот, приподнимаясь над подушкой на локте.

– Да нет денег вообще!

– Ага-а, – от безнадёжности он бессильно плюхнулся обратно и, глядя в потолок, разочарованно произнёс, – и тебе мать запретила. Конечно, понятно. Мамкины сынки, блядь.

– Да у меня нет наличных, всё на карте! – почти не соврал Саша.

– Ну да, москаль же теперь, – смиренно, не шутя, следуя неоспоримой логике, пробурлил отец. Слова его окончательно застряли в горле, он резко прокашлялся, потом полежал ещё немного и, дождавшись возвращения Димы, сам стал собираться.

В глубине дома мать уже в третий раз стучалась в ванную: «Зараза, да открой же ты, мне чашки вымыть надо!». В комнату вдруг, опасливо озираясь, прокрался серый кот, с ввалившимися боками, подогнутыми к самой земле короткими усишками и повисшей клоками ближе к хвосту белёсой шерстью – кажется, именно его встретил вчера вечером Саша, придя домой со станции. Кот почти стелился по земле, не желая быть застигнутым врасплох; пригнувшаяся к ковру голова его была начеку, уши стояли, как локаторы, искривлённый, тощий хвост держался строго параллельно полу. Преодолев полкомнаты, меняя темп с перебежки на крадучись, он внезапно решился и отчаянно прыгнул прямо на одеяло к Диме, который снова лёг в своё кресло и, сладко позёвывая, пролистывал пальцем что-то в телефоне. «Пшшшш», – раздалось угрожающе резко, так что напугало даже Сашу, внимательно наблюдавшего в каком-то бездеятельном ступоре всё происходящее. Тут в дверном проёме снова появилась мама, вытиравшая руки о кухонное полотенце – и без того изрядно напуганный кот, сбегавший прочь, ткнулся в её ноги, исступленно взвизгнул, завертелся на месте, как будто укушенный, тыкаясь во все возможные щели, позволявшие ему продолжить манёвр; наконец, мелькнул седой молнией где-то сбоку и умчался. Вслед ему и мама бросила угрожающее: «Ш-ш-ш! Засранец, только принеси ещё сюда блох своих!».

Коты в доме жили всегда. Они появлялись откуда-то при первом похолодании, мальчишки гладили их и бежали рассказывать маме с бабушкой. Те вываливали в железную миску возле крыльца послеобеденные объедки, и кот становился как бы их. Ему давали имя, подкармливали и старательно оберегали дом от вторжения, чтобы туда не занесли блох и прочую заразу. Иногда гости оказывались кошками и ходили круглые, беременные. Саша помнил, как всегда очень ждал котят, но их никогда не случалось – в один миг кошка вдруг худела и становилась ещё голоднее, ещё жалобнее, ещё активнее стремилась проникнуть в дверь. Уже учась в школе, однажды поутру он обнаружил на дне большой бочки, собиравшей под крышей дождевую воду, не сильно наполненной, со слегка тронутой льдом после ноябрьской ночи водицей, два рябоватых и один чёрный комки мокрого слипшегося меха. Саша долго разглядывал их, силясь понять, что это, и если действительно мама готовила им помпоны для новых зимних шапок, то зачем положила их сюда, пока не заметил торчащие треугольники маленьких ушек, чью-то крошечную лапу с точками нежно-розовых кошачьих пяточек и со слезами не бросился прочь со двора. Даже сейчас его передернуло от ужаса и жалости к себе, наивному и доброму маленькому мальчишке. Через несколько лет он вдруг рассказал маме эту историю – она засмеялась: «Да-а, а бабка их столько перетопила! Она мастерица была. Я всегда боялась: они маленькие, живые, пищат, аж до слёз… А она просто брала и окунала».

Собака у них была только один раз. Он, Саша, встретил подросшего лохматого щенка с живыми, умными глазками, видневшимися из-под густой, как у пони, чёлки, летом, по дороге на речку. Щенок одиноко озирался по сторонам, а увидев его, весело затрусил рядом. Так они искупались вместе, позагорали на пляже и вернулись домой. Подумав, его решили оставить и выделили место на ночлег в курятнике, обязав отца соорудить для Малыша (так решил назвать его обрадовавшийся Димка) просторную будку. Но пёс отчего-то сразу невзлюбил бабушку, ходившую туда-сюда по дорожке от дома к огороду, опираясь на большую тяпку вместо клюки, громко стуча ею по потрескавшемуся бетону. Малыш выбегал из своего укрытия прямо перед ней и заливисто лаял, бабушка дубасила его рукояткой тяпки, стараясь угодить по спине, Сашка выбегал с криками: «Не надо, не надо, прекрати!», – и сам не знал, кого просил: бабушку или собаку. Через неделю отец, обвязав шею Малыша бельевой верёвкой, прихватил его с собой на работу, чтобы оставить там при кухне. Мама, провожая их взглядом со ступенек крыльца, вздохнула, обращаясь к бабушке:

–Хоть бы в людном месте высадил, не в глуши какой-то – авось, подберут и выкормят.

– Да ты видала, какой он шебутной, – скрипнула старая бабуля. – Его поди и тут кто-то выкинул, чтоб не мешался, а Сашка-то и взял.

Дима с Сашей находились тут же, смотрели вслед удалявшейся спине отца и торчавшим из-за плеча чёрным, лохматым вихрам, и испытывали первое в своей жизни опустошающее чувство предательства кого-то слабого, доверчивого, зависимого – странно, если женщины знали, что дети находятся тут же, неужели не боялись, что те всё понимают и едва сдерживают постыдные слёзы?

Сейчас, стоя на пороге комнаты, мама позвала всех завтракать.

– А где отец?

– Ушёл, – буркнул Димка.

– Он денег просил, – не удержался Саша.

– Ты дал? – губы матери плотно сжались, словно она говорила о нейтральных и не касающихся её совсем вещах.

– Нет.

– Надо было дать, – внезапно ответила она. – А то теперь будет по соседям шататься, не дай бог. Ну, пошли, – излишне громко вздохнула она и снова, как будто сделав над собой усилие, весело улыбнулась – и вот уже улыбка стала естественной.

Саша вроде из вежливости пришёл на кухню одновременно с насупленной, почти не смотревшей по сторонам Ангелиной и с Димой. Оказалось, у мамы и для него была готова тарелка – снова каждому по омлету.

Она ласково обращалась к сыновьям и подчёркнуто строго – к дочери. Впрочем, та ковырялась в завтраке, не отрывая глаз от экрана телефона. Это явно происходило постоянно и было поводом для распрей, потому что мама раздражённо продолжала будто бы недавно прерванный диалог.

– Я тебе говорила, что отниму!

– Отними, попробуй!

– Неужели трудно с семьей побыть? К тебе брат приехал!

– А к тебе сын, – сказала Ангелина, но менее сердито, и подняла глаза наверх – видно было, что она стеснялась Саши, но смотреть на него ей было так же неудобно, как грубить матери при нём.

– Мам, да ничего, пусть все делают, как привыкли, – вступился Саша.

– Как привыкли?! Да тут все чёрт знает, как привыкли! Спят до обеда, потом сидят в своих игрушках, одна я кругом верчусь.

– А что ты к Диме-то своему не лезешь, только ко мне? – вскрикнула сестра, быстро, двумя большими кусками затрамбовала в рот завтрак, и с громким топотом ушла на свою кровать.

– А чай! – без вопроса крикнула мама. Ответа не было.

– Ох, господи, и что вот делать с ней, – мать снова беспокойно закрестилась. – Что к Димке не лезу? Димка школу, слава богу, закончил, а у ней экзамены на носу.

Она слёзно посмотрела на Сашу.

– Уроков не делает, прогуливает. Меня сколько раз учителя вызывали, да у меня ноги… Сам видишь: еле от плиты до раковины дохожу. Отцу всё по барабану, он в последний раз ещё к тебе на собрания ходил. Дима у нас учителей, – она повернулась к младшему сыну, с доброй усмешкой наблюдая, как тот жевал завтрак, – больно хорошо вспоминает…

– Не-не, я не пойду, – буркнул тот, неловко роняя куски омлета в тарелку.

– Ты б сходил, может, а? – и она умоляюще посмотрела на старшего. – Тебе ж вот всё равно нужно Маугли искать.

– Маугли?! – с интересом ворвался в их разговор Дима, а потом что-то вспомнил. – А, ну да, точно, – и вернулся к своему завтраку.

В прихожей скрипнула дверь и бодрый, громкий, с мужественной хрипотцой голос сотряс стены: «Хозяева! Проснулись?».

– Клава запах еды учуяла, – тихо засмеялся Дима.

– Да-а, она никогда приём пищи не пропустит, – довольно глядя перед собой, захихикала мама. А потом погромче крикнула: – Заходи, никто не спит! – и снова вполголоса. – Твой же кобель чёртов всех перебудил.

Тётка с бешеным шумом продвигалась к кухне. В комнате, уже ближе и громче, раздалось её бодрое: «О, Линка, ты здесь!».

Вот её стриженная голова и круглое тельце появились внутри.

– А я видела Ваньку, куда-то вверх по улице побежал. Ну, думаю, пора родственничков проведать.

Она по-хозяйски плюхнулась на диванчик, кажется, продавленный уже в особенном месте под её тело, скрестив под большим животом две коротенькие ножки, словно джинн.

– Да-а, Иван у нас главный труженик, – продолжала иронично язвить мама, быстро скидывая остатки омлета со сковородки на тарелку и со стуком ставя её посреди стола.

– Поешь с нами, Клав.

– Не-не-не. Что ж я, как побирушка, всё только хожу вас объедаю.

– Да будет тебе, объедаешь! Садись да ешь.

Наступила тишина: тихонько бурчал что-то старенький радиоприёмник да со стуком и клёкотом пережёвывали свой завтрак собравшиеся, а мама с аппетитом прихлёбывала чай, отдуваясь после каждого глотка, как после тяжёлой работы. Саша, извинившись, встал и вышел в проходную комнатку. Ему хотелось поговорить с сестрой.

Комнату без окон освещал лишь тусклый свет из трёх раскрытых дверей, ведущих в другие помещения. Сначала он заметил две белые стопы, свешенные с незаправленной кровати, а потом уже обнаружил саму Ангелину – она сидела с телефоном, забившись в самый тёмный угол, положив светлую свою голову на коричневый настенный ковёр.

Если о брате у него оставались хоть какие-то воспоминания: совместные игры в глубоком детстве, работа в огороде, даже несколько вечеров, случайно проведённых в одной компании в подростковые годы, – то про сестру он не знал почти ничего. Она родилась, когда ему было уже тринадцать, и он мало бывал дома, тут же убегая к друзьям, как только заканчивал делать уроки, а их он тоже готовил всё меньше, всё реже. Помнил он вдруг сменившуюся атмосферу в доме, всегда довольно невесёлую, заполненную ссорами и мамиными слезами, на какую-то притихшую и отстранённую. Мать с бабушкой подолгу шептались о чём-то на кухне, плотно закрыв дверь, и даже несколько раз звали туда с собой протрезвевшего отца, обычно никакого участия не принимавшего в их разговорах. Однажды Саша, придя из школы раньше обычного, влетел в комнату и застал обрывки их беседы: бабушка произнесла странную фразу: «Погоди, вдруг девчонка будет – ты же так мечтала!». «Я уже ни о чем не мечтаю», – плаксиво ответила мать, вытирая подолом цветастого халата глаза. Они резко встрепенулись, обнаружив его, и мама с нарочитым весельем пригласила сына обедать. Обе были смущены. Только много позже, уже уехав из дома, он вдруг вспомнил этот эпизод и связал его значение с тем, что последовало дальше.

Поскольку мать всегда была полной, они ничего не знали. Она, впрочем, удивительно часто вскакивала среди ночи и бежала в туалет, где её шумно рвало, всякий раз, когда отец ложился спать пьяным и наполнял небольшую комнатку терпким запахом перегара. Так, она привыкла спать на кушеточке в кухне, и каждое утро, приходя туда, Саша обнаруживал маму, тяжело храпящую, наполовину свисавшую со своей узенькой постели, большую и белую. Как-то ранней весной всех разбудили её тяжёлые стоны, вскочила бабушка, они стремительно засобирались. Мальчики жались в проходе, а их будто никто не замечал. Бабушка, вполголоса шепча молитвы, помогала маме застегнуть пальто прямо поверх ночной рубашки, а мама еле стояла, облокотившись на тумбочку в прихожей, тяжело дышала и даже немного рычала. Всё это было очень страшно. Потом приехала скорая, но фельдшер даже не стал проходить в дом. Бабушка просто вытолкала маму, на ходу нахлобучив на неё шапку и впихнув в руку какой-то пакет, а потом закрыла глаза и медленно опустилась на стул возле двери в изнеможении. Некоторое время спустя она очнулась, перекрестилась, заметила замерших в дверях и в ужасе онемевших внуков, раздражённо кинула им: «Что встали? Сестру вам рожать мать поехала!».

Отец гулял и кричал что-то на углу улицы следующие дня два. А дальше мама уже вернулась румяная, счастливая, с туго замотанным в старый клетчатый плед свёртком на руках. Никого из мужчин в доме не особенно интересовало, кто там. Саша из вежливости посмотрел на щекастого младенца, крепко спавшего в этом кульке, которого настойчиво подсовывала им под нос бабушка; то же сделал и Дима. Оба они согласно кивнули, что девочка похожа на мать. Мама, гордая, приняла её обратно, уложила на тот же диванчик в кухне, стала разворачивать, отмахиваясь на причитания бабушки: «Резко не раздевай – холодно! Чепчик оставь», – сообщила им, что «деваха крупнищая» (сколько весила, он, конечно, не запомнил, но помнил, что гораздо больше, чем родились они с братом) и что хочет назвать её Ангелиной. «Моим ангелом-хранителем будет. Дочка! От всех бед защитит, всегда поймёт, всегда рядом». И на этих словах мама с бабушкой счастливо заплакали.

А дальше не было ничего особенного. В доме всегда надрывно кричал младенец, мама с бабушкой ругались о том, как её успокоить, чем кормить, и Саша стал приходить сюда ещё реже. Только по ночам уставшая мама приоткрывала один глаз, говорила, что больше не может, и просила то его, то Димку покачать сестрёнку за неё. Успокоить ребёнка это никогда не помогало, отец просыпался и матерился, и мама, злобно чертыхаясь, поднималась с постели, забирала дочь и уходила неистово качать в кухню. Но потом прошло и это. После Ангелина, с редкими светленькими волосёнками, ползала везде и особенно любила залезать в его ящик, где хранились тетради, жевала и разрывала их. Потом ещё бегала, неистовым криком встречая их с братом после школы, а они оба не знали, как на это отвечать. Когда сестре исполнилось пять, она приходила из детского сада и серьёзно смотрела телевизор, всегда работавший в комнате, своими большими синими глазами. Саша как раз окончил школу и уехал в Москву. С тех пор видел её урывками, приезжая погостить к родителям, всё взрослевшую, всё хорошевшую, никогда не похожую на себя прежнюю и всегда поражавшую его своей расцветавшей красотой. В промежутках между визитами смотрел на фотографии с подружками, которые Ангелина выкладывала у себя в соцсетях. Странно, но одно воспоминание о том, что у него есть сестра, пусть совершенно ему не знакомая, вызывало много нежности и благодарности. Всякий раз Саше хотелось написать ей что-то, узнать, о чём она думает, по чему страдает, чем увлекается – отчего-то, совсем не зная её, он верил, что она должна быть похожа на него подростком; что они могли бы друг друга понять; что это и есть тот единственный, потерянный человек, который был бы ему ровней. И тут же думал, что писать ей будет глупо, получится старческими занудством или прохладным интересом дальнего, учтивого родственника. Вот и сейчас, когда Ангелина испуганно и одновременно с надеждой подняла на него взгляд, он хотел сказать ей так много, но смутился и не решился, лишь холодно спросил:

– Мне нужны контакты физрука, Маугли. Ты не знаешь, как его найти?

Она, очевидно, удивилась. И в этот момент, действительно, Ангелина была очень похожа на мать. То же круглое лицо, те же приветливые, большие глаза, выпуклый носик, та же радушная улыбка, когда она вдруг виновато, но ласково начала объясняться.

– Нет, у меня другая ведёт, тётка. А его вроде из школы попёрли, он видео записал, – она вдруг смутилась, как будто сам звук собственного голоса показался ей неуместным. – Ну, там долгая история. Не знаю я.

Она продолжала выжидательно смотреть на старшего брата.

– И где живёт, не знаешь?

– Вроде жил в квартире, в ПМК. Точно не знаю. Это в школе надо спрашивать.

– А как думаешь, если я в понедельник приду, пустят меня? Ну, к завучу там, или даже к директору?

Ангелина ненадолго задумалась, словно решаясь что-то сказать.

– Да пустят, почему нет, – и сильно понизив голос, – а ты скажи, что ты мой брат и пришёл про меня поговорить. Классуха мать вызывала, но попала по телефону на отца, а тот забыл.

Саше очень не хотелось влезать в эти семейные распри и становиться соучастником чьих-то секретов. Но в школу идти было нужно, и, кажется, это был действительно неплохой способ попасть туда. Он мялся.

– У нас директором теперь Воронина, которая твоей классной была. Говорили, она тебя очень любила.

Саша неопределённо кивнул, то ли соглашаясь с её последней репликой, то ли с её предыдущей просьбой. Дверь отворилась и вошла мама. Ангелина испуганно вздрогнула.

– Ты что это уселась на постель незаправленную? Время – обед, а у тебя всё разворочено! Заправляй и приходи чай пить.

Сменив тон на куда менее суровый, она обернулась к Саше.

– И ты тоже приходи на чай.

Глава 6

Ангелина на чай так и не пришла. Она какое-то время стучала ящиками в глубине своей комнаты, пока все смотрели на кухне новости, хлопала дверью ванной, а после неожиданно крикнула из прихожей: «Я ушла!». Мать дёрнулась, кинув быстрый смущённый взгляд на старшего сына, перед которым всем, похоже, было стыдно за непутёвую девчонку, включая и саму сестру. Она кинулась было за ней, но не смогла обойти стол, звучно гаркнула в сторону дверного проёма: «Когда обратно? К ужину придёшь?», – но ответом был лишь хлопок затворившейся входной двери.

– Ох, – мама тяжело рухнула обратно на свой стул, взяла чайную ложечку и стала со звоном размешивать сахар в чашке, ни на кого не глядя.

– Кто бы знал, – грустно вздохнула тётя Клава. – Думали: девчонка! Послушная, при матери всегда будет. С пацанами вон, поди, таких проблем не было.

– Ага, не было! – съязвила мать. – Как же! Только и вылавливала обоих по улицам. Димка, ладно, он больше домашний, но Сашка…

Она снова взглянула на сына и прервалась, улыбнулась ему, как бы прощая.

– Да уж, маленькие они все ангелочки, но что вырастает из них! – сказала Клава, и Саше показалось, что она уже произносила это.

Воскресный день здесь тянулся изнурительно медленно. Ему мучительно хотелось выйти на улицу, где было такое высокое, светлое небо, хоть и без солнца, прозрачный воздух, но не находилось повода, и он сидел в зале, на сложенном уже кресле, не понимая, чем заняться. Наконец, достал ноутбук, без особенной цели. Дима, всё так же валявшийся на своём спальном месте в штанах поверх скомканного белья, не отрываясь от телефона, холодно заметил: «Компьютер я бы тут не стал светить. Когда отец вернётся. Заложит – не заметишь. И телефон при себе держи, как я».

Через пару часов вернулся и отец – хмурый, злобный, но, кажется, немного навеселе. Он как будто упал на расправленный диван и с готовностью уставился в экран, на котором показывали от безделья найденный Сашей комедийный сериал – не очень смешной, но хотя бы немного забавный.

Клава всё так же сидела с мамой на кухне, и оттуда доносилась их оживлённая беседа – кажется, сестры о чем-то спорили. Наконец, тётка собралась уходить, но перед этим заглянула в комнату, чтобы напомнить племяннику про его обещание о телевизоре. Саша, забывший о её просьбе, тут же с удовольствием поднялся: он рад был выйти и сделать хоть что-то. Но неожиданно резко вскочил Дима.

– Зачем? Я обещал – я сделаю, – и, ловко обогнув толстенькую тётю, оказался уже стоящим в коридоре. «Вопрос чести», – подумал о брате Саша.

Стало совсем тоскливо сидеть под неистово тикающими часами, перед мельтешащим и кричащим телевизором. Отец уже заснул и громко засопел. В комнате сгущались сумерки, делая её незнакомой и зловещей – только два прямоугольника окон подсвечивались с той стороны ослепительной бирюзой. Неужели это прошёл целый, чудесный, ясный день? Саша подумал, что нужно позвонить своим старым школьным друзьям: перед поездкой ему казалось, что он, приехав, сразу окунётся в атмосферу работы и напишет им позже, но сейчас понимал, что это были обычные мечты, с которых начинался любой проект, и, кроме как идти гулять, ничего ему пока не остаётся. Ещё немного подумав, он достал телефон и нашёл номер Юрца – самого близкого из остававшихся в Боголюбове его товарищей.

– Здорово, – сразу ответил тот, как обычно лениво пережёвывая слова и, судя по частым паузам со вздохами, попутно куря сигарету.

– Привет. Что делаешь? – осторожно поинтересовался Саша, не зная, как сразу приступить к договорённости о скорейшей встрече – после возвращения из Москвы, где у всех были планы, спешки и большие расстояния, которые приходилось всегда учитывать, он забыл, что здесь это делалось запросто.

– Да ничего, с пацанами вот пиво пьём, – он как будто знал, что ответ будет звучать ровно так; снова столько детского, знакомого было в одной фразе. – А ты здесь, что ли? – после непродолжительного молчания спросил Юрец без особенного интереса.

– Да. Встретиться думал.

– Так подходи к нам. Мы у Тёмкиного отца сидим.

– Понял. Скоро подойду.

Вот и всё. Как будто и не виделись в последний раз четыре года назад, а распрощались только вчера, чтобы, как в детстве, на следующий же день вновь собраться вместе.

Саше не хотелось идти, потому что в компании старых друзей он всегда чувствовал себя неловко. Раньше с ними был Мишаня – его ближайший друг с самого детства, с которым они вместе ходили сначала в детский сад, а потом сидели в школе за одной партой, и даже когда тот после девятого класса поступил в техникум и привёл Саню в компанию к своим новым приятелям, в которой оба они задержались, оставались главными единомышленниками. Теперь Саша даже считался его родственником, поскольку, не особенно веруя в бога и ни разу не посетив церковь по собственному желанию, был однозначно выбран крёстным для Мишанькиной дочери. Именно этот друг всегда ждал его в Боголюбове; ради встречи с ним Тюрин отчаянно стремился сюда, чтобы поделиться своими проблемами, выслушать его хладнокровное, но мудрое мнение, подбадривание, вспомнить детство и хорошо посмеяться – но пять лет назад Мишаня тоже перебрался в столицу, и теперь жил на съёмной квартире в Подмосковье с молодой женой, не очень любившей выпивку и гостей, и двухлетней дочерью, работал в ремонтной бригаде и имел совсем немного свободного времени на встречи со старым приятелем. Когда же в последний раз они приехали в Боголюбов вместе, то оба как-то смущённо чувствовали себя в прежней компании, чем потом с облегчением поделились друг с другом. Было ощущение, что к ним не то относились как к заносчивым, заранее неприятным москвичам, не то ждали, что они поделятся своими невероятными успехами, которых не было, не то просто радовались бесплатному виски, принесённому ими с собой, не замечая самих друзей.

Саня, присев на корточки перед раскрытой спортивной сумкой, долго думал, как ему одеться – проще или же моднее, чтобы выглядеть уместно на этой вечеринке. Потом ему стало смешно, что наряжается, как будто на званый ужин, и хочет произвести впечатление на людей, знавших его лет пятнадцать и видевших ещё в спортивном костюме с надписью «Формула-1» во всю спину, купленном матерью на рынке без примерки. Тогда он выбрал чёрные спортивные штаны, серое худи – конечно, дороже и современнее того, что приходилось носить в школе, и это было для него важно, – быстро переоделся прямо в комнате, встав между работающим телевизором и дремлющим отцом, и подумал, что выглядит хорошо: недёшево, нонебрежно, как будто надел наспех первое попавшееся. Заглянул на кухню, где было уже очень душно и сильно пахло обжаренным чесноком, – мать снова стояла у плиты, сосредоточенно переворачивая что-то на сковороде, а рядом по телевизору пело и переливалось нечто золотисто-розовое с вкраплениями человеческих лиц.

– Мам, я пойду с Юрцом прогуляюсь.

– Куда? – испуганно обернулась она, прекрасно расслышав его. – Сейчас обед будет!

– Да я не хочу есть.

– Какой не хочу? Только позавтракал… Там тебя, поди, никто кормить не станет.

– Да я потом, правда, – Саша не любил есть и ещё сильнее не любил спорить из-за еды.

– Етить-колотить! Опять одну Клаву ждать к столу, – она отвернулась обратно и печально произнесла, не глядя на сына, заранее предчувствуя его отказ и расстраиваясь. – Бриться всё-таки не будешь?

Саше было неловко, но оставаться здесь дольше казалось ещё страшнее и глупее, чем терпеть мамино напряжённое молчание на протяжении долгого времени – сейчас, когда уже собрался, казалось, что не выдержал бы в домашней духоте и полумраке и минуты лишней.

Дом словно выплюнул его, ударив движущейся от массивной пружины входной дверью по спине, из жара в непривычную прохладу. Бельё во дворе успели снять, была гораздо лучше видна коричневая земля, кое-где усыпанная яркими жёлтыми и рыжими листьями, да с одинокими пучками ещё зелёной травы. Курицы сонно передвигались, иногда опуская головы за зёрнами, перед своим ограждением. Несколько помидоров ещё росли прямо тут же, и на них даже висели зелёные плоды. К вечеру облака вдруг расступились, и как будто тёмно-серое одеяло стянули наполовину с неба, освобождая всё тот же слепящий, оловом плавящийся закат вдали, над деревьями, облетевшими снизу, но с кудрявыми верхушками, ограждавшими реку от любопытных взоров. Тюрину стало досадно, что весь этот день он провёл дома, даже в окно не выглянув. Он сделал шаг вниз, по стонавшим ступеням, с веранды, и, как только нога его встала на битый асфальт дворовой дорожки, где-то за ним тяжело вдарил колокол. Саша вздрогнул. Колокол ударил ещё раз, прислушался сам к себе, и поплыла над полями, в абсолютной тиши ровная, размеренная музыка, то тяжело приземлявшаяся, то восторженно трепетавшая перезвоном маленьких колокольчиков. Уже у калитки, встав возле куста сиреневых сентябринок, он обернулся назад, на свой дом, чтобы увидеть полыхающие золотом родительские и клавины окошки, в которых отражалось заходящее солнце, и порыжевшую на вечернем свете черепичную крышу, и кусок голубой, потрескавшейся стенки, и сердце заиграло восторгом от того, как это всё красиво – знакомо, убого и красиво!

«У Тёмкиного отца» – был ветхий деревянный домишко, с окошками, забитыми фанерными листами, от воров, хотя брать там было совершенно нечего. Этот дом принадлежал бабушке Артёма – ещё одного их приятеля, – и после её смерти отец его, ушедший тогда из семьи, несколько лет жил там, а потом переехал к другой женщине; этот, и без того скромный, дом, продолжал пустовать и разваливаться. Подростками они стали часто собираться там в непогоду – в доме не было отопления, разводить огонь в печи они даже не то, что боялись, а больше ленились, зато включали остававшийся там ветхий «ветерок», быстро прогревавший крошечную комнату до африканского зноя, что все быстро снимали куртки и шапки. Оказывается, избушка Тёмкиного отца до сих пор служила удобным пристанищем для их компании.

Пока Саша шёл вверх по улице – уже другой, не по той центральной, по которой спускался вниз вчера, и вновь узнавал и не узнавал местные строения, – он вспомнил так много смешных историй из их юности. Все эти вещи очень грели его; первые годы в Москве он совершенно не мог привыкнуть к новому ритму жизни, к льстиво-вежливому стилю общения, тосковал по той безудержной, авантюрной и гомерически смешной жизни, что была в его родном городе; всегда рядом, за углом, только сделай один звонок, а лучше просто выйди на улицу; позже немного привык, и уже здесь чувствовал себя неуместно отстранённым и серьёзным, а всё же так часто и с такой любовью перебирал эти детские воспоминания. Он гордился тем, что смог устроиться в большом городе, а они остались в маленьком, но всё же нет-нет, но завидовал, что он – одинок, а друзья всё так же вместе, встречаются по вечерам, никуда не спеша, и беззлобно издеваются друг над другом.

Наступило то время суток, когда из пейзажа будто высосали все краски, и, хотя все предметы были ещё отчётливо видны, а подлинные их цвета отлично угадывались, приходилось напряжённо вглядываться на шаг перед собой так, что болели глаза. Дорога снова была совершенно пуста, и лишь в сумерках у мусорных баков что-то шевелилось. «Собаки?». Сгорбленная тень отделилась и медленно пошла в его сторону, толкая перед собой изогнутую тачку, нагруженную пустыми картонными коробками. Старуха в чёрном пальто, повязанная тёмно-серым платком, с длинным носом и ввалившимися морщинистыми щеками, медленно прошла мимо и вдруг обернулась, глядя снизу прямо ему в лицо. «Ты цветы мои вытоптал?», – строго просипела она, и Саша, поёжившись, слегка мотнул головой, увеличил шаг. Она крикнула вслед: «Не знаешь, где в городе можно картон сдать?», – но, не получив ответа, некоторое время постояла ещё, а потом телега загрохотала. Он обернулся: горбатая костлявая фигурка, обтянутая пальто – чёрная аппликация на фоне тлеющего неба – тяжело шла, опираясь на свою полную тележку.

К месту он пришёл уже почти в полной темноте.

Колючая акация перед окнами разрослась настолько, что закрыла ветвями весь дом – будь сейчас лето, его белая мазаная стена и вовсе незаметна была бы с улицы. Старые дощатые ворота совсем покосились, калитка не закрывалась, болтаясь на одной петле, и сорванная толстая цепь бессильно лежала на притоптанной наскоро земле под весом громоздкого замка. Из глубины дома доносились приглушённые звуки тяжёлой музыки, громкий смех. Саша подошёл к сколоченной из сгнивших, некрашенных досок двери; очередной пегий кот вдруг прыснул прямо у него из-под ног – как незаметно вообще там очутился? Тюрин потянул дверь на себя – та легко отворилась, и чудовищное месиво лязгающей, рычащей песни и нескольких, одновременно что-то кричащих, силясь переорать её, голосов, всей силой обрушились на него.

Кухня, объединённая с комнатой, располагалась прямо при входе. Удобств в доме не было: раковину заменял древний рукомойник – настоящий Мойдодыр, только меньших размеров, вызывавший в своё время у них немало смеха. Вместо плиты была мазанная печка, давным-давно не использовавшаяся. Между двумя заколоченными окнами стоял небольшой, шаткий столик, за которым с трудом могли разместиться три человека. Остальные садились в углу, на широкой скамейке, или хаотично размещались по небольшому помещению на собранных ими из своих домов старых, много раз прямо под ними же ломавшихся во время бурного веселья, табуретках. Больше мебели в доме не было. Штукатурка осыпалась со стенок, обнажив деревянные решётчатые основы то тут, то там; сыпалась она и целыми пластами с потолка, от чего пол из неровно постеленных, вздувшихся от влаги и неравномерно приплясывающих под ногами досок, был весь белёсый. Дальше располагалась ещё одна комната – крошечная, как каморочка, со скрипучим топчаном и вбитыми прямо в стену железными крюками, заменявшими платяной шкаф, – она служила для уединения на редкий случай, когда кто-то приходил вместе с девушкой.

Сегодня в комнате собрались все они. Сгорбившись на табурете посреди помещения, спиной ко входу, сидел Юрец – высокий, сутулый, черноволосый, многими принимаемый за кавказца, хотя и был чистокровным русским. С ним первым и познакомил Сашу Мишаня, проучившись в колледже примерно неделю и быстро нашедший общий язык с хмурым, циничным, но острым на язык и лёгким на подъём парнем. У печки, облокотившись на неё, сдвинув шапку низко на лоб и что-то оживлённо объясняя собравшимся, стоял сын хозяина дома, невысокий и полный Артём, по прозвищу Дубонос (однажды его, подростком, остановили на проходившей возле леса пустынной дороге более взрослые гопники, и в завязавшемся конфликте с кулака двинули в нос, а тот неожиданно не сломался, даже кровь не пошла, что вызвало у них небывалое восхищение – Артёму там же налили пива, он просидел с ними несколько часов, рассказывая весёлые истории, которыми славился в любой компании, где появлялся). Музыка играла из большой колонки, поставленной прямо на стол, заглушая все разговоры. У стола сидел Андрюха, двоюродный брат Артёма, с самого детства везде ходивший вместе с ним. От природы такой же крупный, только заметно выше ростом брата, в юности он серьёзно занимался спортом, не курил и никогда не пил алкоголь, просто молчаливо присутствуя на всех их сходках, – потом отслужил в армии, в десантных войсках, попал там в какой-то несчастный случай, о котором не любил рассказывать, чем порождал у родственников и знакомых немало пугающих версий, заработал себе нервный тик и начал крепко пить. Сейчас, в свои тридцать два, он был уже скорее толстый, чем просто большой, как раньше, и от великолепной спортивной фигуры не осталось и следа. Он-то и кричал больше всех, стараясь переорать громкую музыку, рассказывая что-то сидевшему напротив него незнакомому старику в потрёпанной разноцветной куртке, больше похожей на женскую, с лошадиным лицом и седой неопрятной щетиной. На столе стоял открытый трёхлитровый пластиковый бочонок пива, уже больше, чем наполовину, отпитый, четыре больших одноразовых стаканчика, лежала разорванная напополам пачка чипсов, и всё. Собравшиеся были настолько увлечены происходящим, а в доме стоял такой ужасающий шум, что внимание на приход гостя никто не обратил.

Саша скромно постоял у входа, как будто думая, привлекать их к себе или уйти, а потом всё-таки громко потопал ногами и кашлянул. Юрец, сидевший ближе всех, испуганно обернулся – Саша увидел его чёрные большие глаза, густую щетину, уже обращавшуюся в бороду, увидел, как недоумение на его лице быстро сменяется искренней радостью узнавания. Он встал с табурета, выпрямился во весь свой немалый рост, и, выставив вперёд, как оружие, руку с раскрытой ладонью, пошатываясь, быстро пошёл к нему, чтобы поздороваться ближе и даже обняться. Это заметил и Дубонос: он тоже лениво, широко расставляя ноги с упором на пятки, направился к гостю. «Здорово», – развязно бросил он, бегло пожимая ему руку, и отвернулся – Саша знал, что Артём, будучи очень боязливым и добродушным парнем, защищался от жёсткого и пугающего его мира притворством тотального равнодушия, если не презрения, ко всему, мало с кем был приветлив и никогда не выказывал привязанность, а напротив, хотел казаться психопатом. Андрюха и вовсе не стал вставать, но приветливо махал руками и кричал: «С приездом, с приездом!», – со своего места.

– Проходи, – по-хозяйски распорядился Юрец, увлекая гостя за собой вглубь дома. – Это вот, знакомься, дядя Шура, – он указал на старика, который насмешливо приподнялся со своего стула, сделав вид, как будто снимает с головы невидимую шапку в полупоклоне, а потом снова плюхнулся на место и жадно глотнул из своего стакана.

Юрец одной рукой взял бутылку со стола, потом, сделав быстрый шаг назад, не глядя, сунул другую руку в повешенный на гвоздь рядом с чьей-то курткой полиэтиленовый пакет, выудил оттуда небольшую стопку таких же прозрачных стаканов, зубами вытянул верхний, убрал остальные и вернулся обратно к столу, где достал изо рта стаканчик и принялся наливать в него жёлтое пиво, хитро прищурив один глаз, наклонив стакан под особенным углом, чтоб струя шла по касательной и не образовывала много пены. Саша сказал, что собирался зайти в магазин, купить что-то покрепче, но не очень хорошо представляет, что они хотели бы пить.

– Это дело хорошее, – одобрительно протянул Юрец, не отрываясь от своей виртуозной работы. – А пить нам всё равно что, лишь бы было.

– Такая идея мне нравится! – откликнулся и весёлый Андрюха. – Я с тобой схожу!

– Но на ход ноги выпей пивка, – и ему всунули стакан.

Саше неудобно было показывать своё презрение к тем напиткам, которые они пили на протяжении всей жизни. Он очень давно не пробовал неразливного пива. Попытался рассмотреть, что написано на этикетке, но та была наполовину сорвана. «Не всё ли равно?». И он сделал осторожный глоток.

Вкус был ужасный, на пиво даже не очень похожий, – будто разбавленная водой газировка с отвратительно кислым привкусом и отдававшая заметной горечью. Дубонос злобно рассмеялся:

– Смотрите-ка, москаль, уж и вкус пива забыл, поди? Всё текилу пьёшь?

– И ром, – поддакнул Андрюха, громко гогоча.

– Так вот, пусть многоуважаемый гость столицы и возьмёт какой-то напиток из предпочтительных, – неожиданно витиевато заговорил сиплым голосом дядя Шура, глядя на Сашу хитрыми глазами с висевшими под ними тяжелыми морщинистыми мешками синеватого цвета.

Они пошли с Андрюхой до магазина, располагавшегося тут неподалёку. Всё происходило так стремительно и так просто. Саша был немного разочарован, что не вышло никакой встречи и приняли его так дежурно, как будто он не был редким гостем; но, с другой стороны, как бы иначе могла выглядеть церемония воссоединения старых друзей? Только так: непосредственно и небрежно. Саша думал, как ему повезло идти именно с Андреем – тот был необычайно болтлив и жизнерадостен, поэтому никакого напряжения не ощущалось. Быстро спросив, надолго ли тот приехал, он начал рассказывать о себе, не дожидаясь расспросов.

– Мы ж с Тёмиком работаем с лета уже на птицефабрике в Туле. Ну, там, куриные части раскладываем по конвейеру. Нормальная работа: не то, что раньше, за копейки, то по крышам лазишь, то короба неподъёмные таскаешь. Тут всё просто, официально, зарплата вовремя, трудовая, отпуск. График два через два. Вот, когда на выходные выпадает, как у всех, – приезжаем сюда, в Боголюбов. А там и в общежитии комнатку предоставили, четыре тысячи всего платим за неё. Всё есть: отопление, свет, ехать никуда не надо, – до завода пешком минут десять, в столовой кормят, в дом купили… эту… как её… мультиварку, там всё быстро готовится. Короче, мечта, а не работа! По знакомству пристроили. И Старый вот с нами там трудится. Такой мужик охрененный – увидишь. Сколько всего знает, рассказывает – чисто энциклопедия. Он давно уж, года три там: всем доволен, ни разу, говорит, никаких конфликтов не было. А то я как-то автостанцию охранял – полгода там проработал. Ох и делали же мозг! У кого что пропадёт – штраф с меня. Не так посмотрел, не то сказал, бомжа пьяного не выгнал – опять штраф! А как я его выгоню? Человек голодный, оборванный – на мороз? Куда он ещё пойдёт?

Так они дошли до продуктового магазина, располагавшегося в старом жилом доме с проделанной прямо посредине дверью для входа покупателей. Большими красными буквами над крыльцом светилось «Радуга». Три стены внутри были уставлены бутылками, банками, коробками с соком, завешаны шоколадками, под стеклянной витриной разложена колбаса. Из посетителей только семейная пара: грузная женщина в сиреневом пальто с ажурными нашивками, сквозь не надетые очки, которые она держала в руке, как пенсне, внимательно изучала холодильник с замороженной рыбой, едва ли не водя носом по стеклу; мужчина позади неё, со сдвинутой на затылок шапкой, тоскливо смотрел на полки с вином. Продавщица в синем фартуке – молодая, красивая женщина, с аккуратной стрижкой и ярко красным когтистым маникюром, с сердито поджатыми губами пристально наблюдала за этой парой, пальцем нервно перекидывая костяшки старых бухгалтерских счёт. На прилавке перед ней уже были разложены рогалик колбасы, большая пачка чая, целый блок сигарет «Ява» и два апельсина.

– О, Валюшка, привет, – входя, поздоровался с ней Андрюха, сняв с головы шапку и взъерошив коротко остриженные светлые волосы.

– Привет, – небрежно отозвалась продавщица, продолжая сверлить взглядом пару возле холодильника.

– Как сама? – продолжал Андрюха, не торопясь выбирать товары.

– Да ничего. А ты?

Женщина в очках перебила их вопросом, свежая ли килька.

– Да конечно, свежая! Всё у нас свежее, – обиделась продавщица.

– Взять, что ли, килограммчик, – осторожно поинтересовалась женщина как бы про себя.

– Да на что она тебе? Шпрот лучше банку возьми, – вдруг ответил из-за спины её утомлённый ожиданием муж.

– Ага! Банку шпрот! Ты посчитай, сколько там в той банке? Грамм двести? И стоит рублей двести! А тут я кило возьму за ту же сумму! – раздражённо отвечала она, оставаясь недвижимо всё в том же положении, но полуобернув голову в сторону своего спутника, однако тот всё равно оставался вне поля её зрения.

– Да делай что хошь, – пожал тот плечами и снова бессмысленно уставился на вино.

– Ой! – издевательски ответила женщина и, сощурясь, стала вглядываться в полку с хлебными изделиями.

– Иринка там как? – отвлеклась на Сашу с Андреем продавщица.

– Да ничего. Дома сидит с малОй.

– А ты, выходит, всё гульбанишь? – она оценивающе смотрела на Тюрина, как будто добиваясь, чтоб кому-то из них стало стыдно. Валюшка явно прикидывала в уме, откуда взялся этот молодой человек, почему ей знакомо его лицо, притом что она точно не встречает его в городе.

– Выходной, могу позволить, Валюш! – добродушно посмеивался Андрей.

– А у неё, значит, выходных нет? – не унималась та, тоже всё веселея.

– Да у неё вся жизнь – выходной. Она ж не работает!

– Правильно, а домашняя работа – не работа ведь, – внезапно включилась в беседу дородная женщина, положившая очки, висевшие на тонкой цепочке, на большую грудь, как на полку, и собиравшая с прилавка лежавшие там продукты в тканевую сумку.

– Конечно, для мужиков это так… Не выбрали больше ничего? – спросила Валюшка.

– Да ну его, – покупательница неопределённо махнула рукой, намекая на мужа. – Сколько там?

Рассчитавшись, семья пошла к выходу, тихо споря о необходимости в доме рыбы: мужчина укорял, что она вообще не нужна, жена отвечала, что он первый же всё и сожрёт.

– Ты сам где сейчас? – тем временем спросила Валюшка у Андрюхи, довольная возможностью поболтать со знакомым.

– На птицефабрике.

– Ой, и мой туда всё устроится мечтает. Как там тебе?

– Отлично, – отвечал Андрей, повторяя примерно в слово только что слышанный Сашей рассказ.

Он пока думал, не выбрать ли себе вина в бутылке, но сомневался, не будет ли это опять расценено приятелями как хвастовство. Сухого всё равно не продавали, да и марки были какие-то странные. Он решил, что выпить со всеми водки будет даже лучше: «Хоть согреюсь»; в кроссовках на тонкий носок было уже холодновато, а зимнюю обувь он перестал покупать, с тех пор как перебрался в Москву и быстро перебегал от дома до метро, оттуда до работы и обратно, подолгу не гуляя.

– … вся надежда на мусорку эту, хоть бы построили поскорее, – услышал он обрывок разговора.

– Это точно, неплохо бы, – согласно вздохнул Андрей и переключился. – Ладно, Валь, ты нам водочки продай.

– Конечно, а то чего ж? – с готовностью откликнулась она. И, давно для себя решив, что гостя города в хорошей современной одежде можно раскрутить на недешёвые товары, вытянула из-под прилавка удлинённую прозрачную бутылку.

– Не, – столь же быстро раскусил её Андрюха. – Ты вот это нам не впаривай. Давай чего подешевле, зато побольше. «Белку» в прошлый раз брали – хорошо пошла.

– «Белку» так «Белку», – пожала плечами и царственно поправила лёгким жестом причёску продавщица. Она прошлась вдоль прилавка и выставила перед ними две бутылки. На этикетке была изображена пушистая белка с нарочито скошенными к носу глазами. «Я пришла!», – прочитал Саня. Он не знал, смеяться или ужасаться, но достал из кармана телефон, сфотографировал и быстро отправил паре друзей.

«Вечером надо выложить», – подумал, а Андрюха, уже отобрав несколько бутылок и складывая их в выданный чёрный пакет, продолжал указывать знакомой.

– Сок бы ещё надо, запить… Нет, нет, такой дорогой не надо! Вон тот большой, что там написано? Да нет, левее!

– Апельсин, яблоко, ананс, мультифрукт – бойко тарабанила Валюша.

– Мультифрукт давай. Хлеба. И сосисок!

– Может, колбасы вместо сосисок? – вмешался Саша, всегда брезговавший сырыми сосисками, хотя особенной разницы между ними и докторской колбасой не замечал.

– Сосисками побольше да подешевле будет, – серьёзно пытался убедить его Андрюха, но, посмотрев обеспокоенное лицо, быстро согласился. – Дело хозяйское. Хочется денежки тратить – мы только рады! – и он демонстративно подмигнул Вале, которая облокотилась на прилавок и, внимательно разглядывая Сашу, улыбалась.

– Смотри-и, с ним поведёшься, ещё и не тому научит…

– Так мы с ним знакомы со школы! Всё он про меня знает, где только вместе ни бывали! Это ж старый кореш мой.

– Серьёзно? – Валя даже выпрямилась. – А что-то я тебя по школе не припомню. Думала, неместный какой-то парень!

Саша собирался что-то ответить ей, достаточно любезное и остроумное, но тут дверь снова открылась, и вошла целая ватага – человек семь – подростков, бесстыдно и громко матерясь. То ли они были разного возраста, то ли собрались вместе слишком высокие и очень маленькие. Самому низкому из них на вид можно было дать не больше десяти лет: щуплый, в куртке, что была ему сильно велика и только делала ещё худее; в узких, в обтяг, джинсах, объёмных ботинках, нелепо венчавших тоненькие ножки, надвинутой по самые брови шапке, будто она велика и сама сползает на лицо; тёмный, как будто чумазый, с косящими чёрными глазками. Самый высокий выглядел лет на пятнадцать, а то и больше. В спортивном костюме, развязный, уверенный в себе. Была среди них и девчонка: тоже миниатюрная, с растрёпанными чёрными волосами, на макушке покрашенными в зелёный – Саша видел много молодых людей, так красившихся, но никогда ещё это не смотрелось так смешно, будто её просто перевернули вверх тормашками и макнули головой в зелёнку. Она всё время стояла поодаль, нахмурившись и усердно жуя жвачку, словно это придавало ей уверенности, – быстро писала кому-то в телефоне, легко касаясь чёрными ногтями экрана.

Старший на вид, продолжая о чём-то пересмеиваться с товарищами, небрежно, не оборачиваясь, бросил продавщице:

– Пива два с половиной, – и достал из кармана кулак, в котором оказалась зажата заранее собранная монетами и одной бумажкой ровно необходимая сумма.

– Восемнадцать есть? – холодно парировала Валя.

– Есть, конечно, давно уж девятнадцать, – ехидно зыркнул парнишка и сделал странное движение губами, точно приготовился плюнуть, но вовремя одумался.

– Паспорт, – с королевским достоинством приподняла тонкие полосочки бровей продавщица.

– Блин, забыл, – нимало не смущаясь, широко улыбнулся тот.

– Тогда хрен, – подражая его улыбке, так же ответила она.

Несколько подростков возмущённо загалдели в один голос, другие – те, что поменьше, молчаливо жались по стенам, готовые уйти. Девушка вздохнула: «Говорила же», – и тоже развернулась к выходу, сохраняя равнодушие. Доброжелательный Андрюха сказал:

– Валюш, а дай-ка мне два с половиной литра «Приятеля», а?

– Вот он, нашёлся, – усмехнулась она.

– Вам нефильтрованное, янтарное или обычное, отцы? – поинтересовался Андрей у подростков. Те протяжно забасили: «Обы-ычное, обы-ычное». Самый маленький и чумазый пискнул: «Спасибо, дядь». Все, включая Андрюху и Валентину, рассмеялись: «Ты-то куда?». Малыш смутился, нахмурился и отошёл к холодильнику, к которому вернулась и девчонка.

Пузатая коричневая бутылка глухо стукнула о прилавок. Лидер компании, пересыпавший в этот момент деньги из своей руки в подставленную лодочкой широкую ладонь Андрюхи, нахально заметил: «Куда? Не тряси!». Валя ответила неопределённым возгласом, означавшим её возмущение детской наглостью.

– Сигареты не забудь, – напомнила вдруг девочка с зелёной макушкой.

– А, точно, – спохватился длинный. – Дядь, не будет сигарет? – и он перевёл колкий, прямой взгляд с Андрюхи на Сашу.

– Не курю, – мотнул тот головой.

– Дай говна – дай и ложку, – продолжал веселиться его товарищ, доставая из кармана пачку синего «Бонда». – Сами такие были, – и он с удовольствием посмотрел на друга, ища подтверждения.

Когда всё было куплено, и Андрюха, отказавшийся от помощи, нёс по тёмной, с незажжёнными ещё по летней привычке фонарями улице туго набитый чёрный пакет, периодически вздыхая: «Не оборвались бы ручки только», – а впереди, сильно вдалеке, были слышны детские голоса, звонко наперебой сквернословящие и тут же смеющиеся, но самих их уже не было видно – Саша думал, что и правда, они были именно такими. Он вдруг вспомнил, как вечерами они собирались у другого, такого же, магазинчика, на углу его улицы, долго и тщательно отсчитывая мелочь, которую удалось набрать у родителей, вычисляли, что можно на эти деньги купить – счастьем было, если к бутылке пива и сигаретам прилагалось ещё немного, чтобы позволить и семечки, например, или маленькую жестяную баночку апельсинового коктейля – «догнаться». Как шли потом на территорию детского сада, охраняемую его соседом: дети давно разошлись по домам, и на пустых игровых площадках им разрешалось сидеть под навесом, при условии, если потом уберут за собой. Как весело им было! Он даже не мог бы вспомнить ни одной шутки, но точно хранил это ощущение вечерней тишины, общей бесцельности, блаженной безответственности, болевшего от смеха живота и кружившего, кружившего, не создававшего совершенно никаких проблем, свободно выпускавшего наружу что-то громкое и цветущее из самого нутра, что приходилось скрывать в себе целыми днями, опьянения – чувство, которое он искал в алкоголе, пожалуй, до сих пор, но никогда больше не испытывал. Даже в самые радостные моменты он теперь давал больше злобы и удручения, чем освобождения. И это главное, чего он всякий раз хотел найти здесь, но больше не узнавал, – приходил сюда и словно встречал других, незнакомых людей, не те стены, не те дома, и сам он, Саша, был кем-то совсем другим, никогда в жизни тут не сидевшим, не гулявшим, так беззаветно не хохотавшим.

Глава 7

Все сидели вокруг стола и внимательно, оставив музыку лишь блеклым фоном, слушали дядю Шуру, даже не обратив внимания на возвращение Саши с Андреем.

– Ну, и вот. Думаю: самое время, значит, того… эт самое… Бабу-то эту…

– Ну, – смеялся Дубонос, перегнувшись через стол, с таким живым любопытством предвкушавший запоминающуюся историю.

– Иду в комнату, а там темнотища-а, что в жопе у негра. Нащупал кровать, – дядь Шура, прикрыв глаза и вытянув вперёд мелко подрагивавшие руки, изображал свою беспомощность в тёмной комнате. – Сверху лёг. Помацал – вроде задницу нащупал. Большая такая, сочная, – потряс в воздухе крепко сжатым кулаком, одобрительно кивая, словно оценивал на спелость арбуз. – Начинаю штаны с неё стягивать и прибор настраивать.

Дубонос слегка откинулся назад, предчувствуя развязку.

– Начинаю, короче, засовывать, а она как завизжит! И басом! «Викторыч, ты что, охуел, что ли?».

В ответ тишина. Юрец осторожно спросил:

– Не баба, то есть, была?

– Ну нет, ёмана, я койки перепутал! Это Валера, сменщик мой!..

Взрыв хохота. Саша не засмеялся, хотя очень хотел бы, поскольку чувствовал, как выразительно и надменно звучит его молчание на фоне всеобщего лёгкого веселья. Он не мог понять, отчего испытал такое душащее отвращение, ведь лицо дяди Шуры прекрасно говорило о том, что он знает немало ещё подобных историй и с радостью рассказал бы остальные, и в конце концов, сам Тюрин не был ханжой, даже очень любил «гусарский», как называл его Борис Борисович, юмор: хлёсткий, нецензурный, уничижительный, – и подобные вещи вряд ли могли его стеснить или возмутить. Однако теперь он почти оцепенел, с омерзением представляя описанную сцену, последние слова о которой ещё не утихли в его голове, и наблюдал, как смеются, не в силах успокоиться, его друзья. Андрюха, остановившийся в дверях, чтобы не мешать рассказу, подошёл к столу и стал расставлять всё, ими принесённое.

– С тобой, Старый, выходит, на дежурстве оставаться опасно!

– Не, – старик спокойно закурил. – Если тёток не приводить, то всё нормально будет, – и, полуприкрыв один глаз, он с присвистом рассмеялся со всеми остальными, открывая широко рот с горчичного цвета зубами, среди которых затесались два блестящих, железных.

Продолжая посмеиваться, Дубонос с Юрцом встали, чтобы тоже принять участие в извлечении покупок. Андрей, будто чувствуя личную ответственность за гостя, ногой придвинул спрятавшуюся под столом табуретку. «Да ты садись, Сань».

Быстро вынули один из другого новые пластиковые стаканчики, большие и малые. Дубонос поинтересовался, кто сегодня на разливе, и тут же сам вспомнил, что был он, а руки, как известно, менять строжайше запрещено. Осторожно, с прицельной точностью, стал разливать водку. Юрец тем временем щедро плескал сок в большие стаканы. «Колбасу-то какую взяли!», – с уважением посмотрел он поверх своих рук. – «А нож-то не нашли!».

– Да я хотел сосиски, – оправдался Андрюха, – но он вон…

И кивнул головой на Сашу, понимая, что нет смысла ничего пояснять.

– Ничего, так покусаем, – с превосходством пожилого человека, отстранённо наблюдающего за молодёжной суетой, сказал дядя Шура, уже готовый получить свою рюмку.

Вечер покатился неспешно. Так они разливали водку по стопкам – мужики откусывали от батона докторской колбасы, передавая её по кругу, а Саша закусывал прихваченными в магазине чипсами; размеренно беседовали, то все вместе, то разбиваясь на группки; на фоне бормотала в четверть своей силы музыка. Никто не спрашивал у Саши, зачем он приехал, чем занимается; да и он тоже ничего не узнавал у ребят об их жизни. Как будто достаточно было того, что они помнили друг о друге из детства, – а теперешнее имело мало значения, словно происходило с незнакомыми и неважными людьми.

Дубонос, Андрюха и дядя Шура довольно много говорили о работе, обсуждая каких-то начальников, вспоминая казавшиеся им забавными ситуации, поэтому Саша чаще разговаривал с Юрцом, сидевшим рядом и принимавшим, впрочем, живое участие во всех темах.

– Сестру видел? – спросил он как-то у Саши.

– Видел, а что? – удивился тот, что товарищу это показалось интересным.

– Да ничего, – он неопределённо покачал головой, глядя куда-то в окно. – Взрослая стала она. Вроде бегала там у тебя возле дома в платьице – а теперь встречаю в городе. Девушка совсем, вся из себя!

– Да, – согласился Саша, вспоминая Ангелинины волосы, выкрашенные в практически жёлтый цвет, крупную фигуру, большую грудь, угадывавшуюся даже под бесформенной домашней футболкой, и понял, что и для него это было странно и непривычно. – Так быстро всё!

– Ага, а мы и вовсе уже старики, – включился подслушавший их разговор Андрюха. По интонации непонятно было, шутит ли он, или всерьёз загрустил. Но его быстро прервал дядя Шура:

– Старик здесь среди вас только один. Я! Я ещё хлеб застал по 50 копеек. И ваучеры.

– Это что? Карточки вот эти вот: на ковры, на стенки?

– Ковры! Стенки! – передразнил старик. – Брат мой корову на ваучер купил! Вот это радость была на всю деревню. Я, правда, не присутствовал – в тюрьме тогда сидел.

– За что? – не удержался и спросил Саша, удовлетворённо отметивший про себя, что совсем не удивлён.

Дядя Шура нахмурился, пытаясь установить, любопытствует новый человек или готовится проявить презрение.

– За ерунду. Зарплату не платили, я и обнёс ночью магазин.

Дубонос тут же перебил его другим вопросом, а к Саше опять повернулся Юрец, чтобы напомнить, что Соловью осталось сидеть всего полгода.

Соловей – Костик Соловьёв, тоже один из их компании. Он был одноклассником Дубоноса, и часто ходил вместе с ними гулять, примерно год. А потом устроился, как называл это, «на работу» к старшему брату. Тот, как раз вернувшийся после первой отсидки, занимался тем, что на трассе подъезжал на старых жигулях с вынутым лобовым стеклом к междугородним фурам. Полноватый брат сидел за рулём, а его юный, стройный напарник (которым и стал Соловей) вылезал через отверстие, открывал задние двери и доставал лежащие ближе к концу коробки. Долго это занятие не продлилось, и уже через пару месяцев, попав во время операции в аварию, братья Соловьёвы отправились под суд. Костику как раз только исполнилось восемнадцать. Выйдя через несколько лет, Соловей подтянул к семейному предприятию подросшего третьего брата, и вскоре попался уже вместе с ним. Сейчас он досиживал второй срок. Юрец спрашивал, приедет ли Саша встречать его с зоны.

– А вы будете встречать? – искренне удивился Саша.

– Ну конечно, кореш ведь. Он мне даже звонит иногда.

– Пацанов бросать нельзя, – важно и задумчиво включился Дубонос. Он, казалось, говорил и тут же оценивал то, какую реакцию вызывают его слова у московского гостя. «И как будто ему хочется выглядеть как можно гаже», – подумал Саша. – «Это он специально, чтобы разозлить меня и устроить потасовку, в которой я буду выглядеть напыщенным козлом».

Саша пробормотал, что вряд ли сможет вырваться, понимая, насколько неубедительно это звучит. Раздался телефонный звонок. Не выходя из помещения, где были музыка и смех, Юрец ответил.

– Да… С пацанами сижу… Да подниму я завтра тебе твой курятник, сказал же! И прям с утра подниму! Встану, не твоя забота. Нет, я завтра не работаю. Всё, мать, пока!

– Матушка? – не то с уважением, не то с сочувствием спросил, обернувшись, Андрюха. Утомлённо потирая глаз, Юрец кивнул.

– В курятнике стена завалилась, неделю мозг делает… Сегодня хотел подправить – сегодня нельзя, видите ли, сегодня праздник церковный какой-то. Завтра! Настоящий курятник у нас в доме, блин! – он подкурил сигарету. – Дядь Шур, вот ты человек с опытом. Скажи: почему все бабы курицы такие?

– А я откуда знаю! Природа, – доброжелательно захихикал Старый.

– Не все же такие, – высказал предположение Саша, не так давно рассудивший для себя, что больше не будет заниматься никакими обобщениями, и теперь желавший делиться этим со всеми – гордость за свою мудрость словно распирала его изнутри.

– Да-а, тогда почему других мы не видели? – расхохотался Дубонос, качавшийся на хлипкой табуретке, выпятив вперёд живот – футболка поползла вверх, обнажив окружённый короткими чёрными волосами глубоко утонувший пупок. Юрец продолжал, всё сильнее распаляясь, как будто эта тема занимала его давно и причиняла много беспокойства.

– Нет, ну вот курица идёт-идёт… Вдруг видит перед собой зёрнышко. Наклонилась, клюнула и дальше пошла. Почему? Зачем? Хер её разберёт! Она сама не знает. И бабы такие же. Ведь даже мать родная – и та бесит тупостью своей!

Все одобрительно загалдели.

– Моя говорит: что ты всё играешь в игры свои на компьютере? – так же азартно подключился Дубонос. – Пошёл бы хоть в институт поступил! Я говорю: да как? Для этого надо колледж хотя бы закончить!

– А ты не закончил? – поинтересовался Старый.

– Нет, я ж рассказывал, нас с ним с третьего курса выгнали, – с гордостью приосанился Артём, указывая на Юрца. Дядя Шура равнодушно поморщился и пожал плечами, как бы говоря: “может, рассказывал, а может и нет – какая разница?”.

– Да и не хрен там было делать, – откликнулся Юрец, внимательно наблюдавший, как сам же долго тушил окурок о банку из-под маринованных огурцов, прежде чем бросить его внутрь. На дне было налито немного пива, но оно уже полностью забилось полусвёрнутыми «бычками», и изнутри доносился гнилостный запах мокрого табака.

– Ну а она мне: да как-нибудь. Другие же как-то закончили. Другие! За других, говорю, предки заплатили. И она давай плакать: ты меня обвиняешь, что я недостаточно работала? – подбородок на широком лице его даже задрожал от возмущения, хотя сам он улыбался. – Я?! Обвиняю?! Да это ты меня только что обвиняла, что я неуч! А виноватым я остался.

– Вот как они так могут? – поинтересовался Андрюха и начал говорить о своей жене. – Приезжаю вчера со смены, а она мне – у нас молока нет… А я, спрашиваю, пил то молоко?! Ты дома сидела, пока я там вкалывал…

Саша потерял интерес к беседе.

– А ты всё с матерью живёшь? – спросил он у Юрца: похоже, единственного здесь, про кого он ещё не успел узнать ничего.

– Да. Вот сейчас работа вроде пошла денежная – потолки навесные делаю, – он быстро взглянул на собеседника, чтобы проверить, в курсе ли тот, и Саша еле заметно кивнул ему. Он сам не помнил, откуда слышал это – может быть, когда-то написал Мишаня. – Хочу деньжат подкопить, да вторую половину дома себе выкупить.

– Зачем?

– Ну как! Соседей за стеной не слышно, двор весь наш. Удобно!

– Тебе же не нравится с матерью жить?

– Да почему не нравится? – Юрец задумался. – Мозг она, конечно, сверлит, но его и жена сверлит. Вон – спроси любого, – и он обвёл небритым подбородком собравшихся за столом. И сам вроде знаешь, – он хитро прищурился, Саша снова мельком кивнул, чтобы тот продолжал говорить. – А мать хоть и курица, да своя, – усмехнулся, – мы друг к другу… как это… привыкли, что ли? Она и кормит, и требует мало. Коммуналку даже сама всю платит, слова ни разу не сказала. Понятно, я ей с зарплаты большую часть отдаю, но всё же…

Юрец закурил ещё одну.

– Кроме мамы, никому ты не нужен по сути. Она и из армии ждёт, и без денег тебя любит, и пьяным, и каким хочешь! Ну да, поорёт, но всё равно забудет. Твоя ж вот тоже, поди, тебе радовалась как никто? Мать не скажет, когда придёшь к ней: «Больше не люблю тебя»…

– Но можно ведь просто работать в другом городе…

– Где? В Москве? – ехидно перебил Юрец.

– Ну, почему сразу в Москве? В Туле, в Рязани… Да мало ли городов! Или хоть тут отдельную квартиру купить, а мать просто навещать.

– Работал я и в Туле. И с девчонкой жил, квартиру снимали, – Юрец болезненно скривился. – Приходишь со смены, усталый, как кобель. Я же там холодильные установки разгружал. А она лежит, «Дом-два» свой смотрит. Ор стоит – как будто дома человек пятьдесят собралось. Это они там всё скандалят. Ну, тут и я добавляю: покорми меня. А она отвечает: сам, я устала после работы. Она устала, понимаешь! Она! Я гробы эти пудовые таскал, пока она на жопе своей сидела в банке, по клавишам стучала, но устала она! Да и вообще квартиру снимать накладно. Зачем, если есть где жить и тебя оттуда не гонят? Ещё и радуются, что вернулся.

Дубонос поднялся, наливая по новой. Все потянули ему навстречу стаканчики.

– А закончилось всё чем? – чокаясь без разбора, спросил у друга Саша.

– Где?

– Да с девушкой.

– Так я ж говорю, – лицо Юрца снова исказил еле заметный спазм. – Принёс розы ей на восьмое марта, а она и говорит: «Съезжай, давай, я тебя не люблю». Не люблю! С чего вдруг? Жили ведь нормально. Я и работал, и деньги ей все отдавал, пил только по выходным немного. Чего вот бабам нужно? Ну, я спорить не стал: собрался и съехал. С работы уволился и сюда вернулся. В пустую квартиру приходить было бы тошно. Лучше с мамкой, хоть есть, с кем поболтать вечерами.

Все опрокинули по стопке, молча запили большими, громкими глотками ярко-оранжевым соком из стаканов, и разговор снова возобновился.

– Мы с ней всегда вдвоём жили. С тех пор, как отец умер. Это сколько, – Юрец ненадого нахмурился, высчитывая. – Почти двадцать лет. Ну, вот разве что я год у бабки жил в Беларуси, пока она работу искала и сюда переезжала, да в армии ещё год валандался. А так – всегда вместе. Она ни разу в дом мужика не привела! Я недавно даже спрашивал у неё: неужели, говорю, ты не хотела замуж выйти? Молодая ведь была. А она мне: нет, у меня ты был, вдруг бы отчим с тобой не ужился. Представляешь? Так она и сейчас не старая: пятьдесят ей. Гляжу – и постарше бабы замуж выходят. Говорю: найди себе жениха, а она мне – нет, мой поезд ушёл, пока тебя растила.

Саша подумал, что наверняка так бы поступила и его мать. Иногда, ещё в детстве, он представлял себе то, за что всегда потом долго себя корил: что умер отец, и они остались жить одни, с мамой, бабушкой и братом. Тут же прекратились бы ссоры, шум, пьяные выходки; пусть и без его зарплаты, зато без трат на выпивку, сигареты и иногда подворовываемых из дома более или менее ценные вещей беднее бы они точно не стали… Какой дивной, солнечной казалась ему эта жизнь! Мама бы перестала прятаться, украдкой утирая слёзы. Возможно, вышла бы на работу, завела бы подруг и стала бы выглядеть, как другие женщины её возраста – постройневшей, опрятной, весёлой. Но потом умерла бабушка, он уехал и все вот-вот ждали, что женится и уедет Димка, – и он стал понимать, что рядом с отцом, каким бы он ни был, мама чувствует себя более защищённой, да и ему спокойнее за неё. В конце концов, и мама, и бабушка, и тётя Клава сами неоднократно говорили, что, какой-никакой, жену всё же почти не бьёт («по пальцам пересчитать») и детей не обижает. Это как сказать, про детей, – но эти воспоминания он всегда отгонял ещё поспешнее, чем мечты об отцовской смерти.

– Ты-то сам как? – решил поинтересоваться в ответ Юрец. – Не собрался жениться?

Когда он много лет назад приезжал сюда единственный раз с Таней, они успели встретиться и даже очень мило, с Юрцом и Мишаней, жарили летней ночью сосиски, нанизанные на выструганные ветки, над костром, разведённым прямо на берегу реки.

– Нет, – грустно ответил Саша. Он не любил об этом говорить: ему казалось, если не произносить вслух, этого как будто не случалось. – У меня примерно то же, что у тебя.

И усмехнулся, желая показать, что это не удручает его, а веселит.

– Я ж говорю: все одинаковые! Тоже «не люблю?», – и Юрец попытался передразнить высокомерную гримасу женщины, предающей своего мужчину.

– Ну, примерно. Не оправдал ожидания, – сухо ответил Саша, сам не зная, хочет ли рассказать больше, выплеснуть всё то, что заклокотало сейчас же в нём, или желает удержать, утаить, остаться невозмутимым.

– Поня-ятно. Миллион не заработал? – Юрец вдруг эмоционально обхватил его за плечи и закричал. – Смотри, Тёмик, в нашем полку одиночек прибыло!

– Да ты что? – ахнул Андрюха. – А мы думали, ты уж и женился давно тайком!

Дубонос одобрительно закивал.

– Не одиночки, а офицеры запаса.

Все засмеялись. У Дубоноса с его бывшей одноклассницей родился сын, когда обоим было по семнадцать лет – жене позволили закончить школу, после чего она вроде бы где-то училась заочно, а Артём ушёл из колледжа и с тех пор перебивался случайными заработками, после работы неизменно напиваясь с друзьями с первого дня семейной жизни. Через несколько лет Яна подала на развод, после чего Артём испугался и бросил пить совершенно примерно на год – все смеялись, что мама водила его для этого к какой-то колдунье. Но страсти улеглись, семья сохранилась, и он начал постепенно выпивать вновь – по глоточку с товарищами на работе, по бутылочке с соседом по общежитию, где они снимали комнату, и наконец, вернулся к обычным привычкам. Лет пятьназад, обнаружив случайно переписку своей жены на сайте знакомств с каким-то иностранцем, он её ударил – вроде бы несильно, даже не оставив следов, – но к нему Яна уже не вернулась, забрав и сына. Дубонос так сильно горевал, что запил основательно, ещё вдвое мощнее, чем до этого. Мать, к которой он перебрался жить обратно, снова пыталась вести его к колдунье, но он особенно гордился тем, что на полном ходу выскочил из такси и через лес выбрался к друзьям, с которыми беспробудно пьянствовал дня примерно три, пока мама не нашла его снова. Но больше кодировать уже не рвалась, приняв всё, как есть. Саша подсчитал и поразился, что сыну Дубоноса сейчас должно бы быть уже тринадцать лет!

– Это ты тоже к мамке раны зализывать вернулся? – спросил Андрюха.

– Нет, я по работе, – ответил Саша. – Зализывать мне нечего. Расстались – и расстались, обычное дело.

– Вот правильно! А там, может, и опять сойдётесь, если это судьба твоя.

– О-о-о, – с хохотом выдохнули хором Юрец и Дубонос, словно растаяв от такой нежной мысли. – Ты-то специалист, – добавил Артём.

Андрюха засмеялся.

– А что? И так бывает. А ну, как это любовь?

Андрюха тоже рано женился и стал отцом – Саша точно не помнил, но всем было примерно лет двадцать. Он приезжал из Москвы на свадьбу в середине февраля (тогда ещё ездил охотно и часто, тоскуя по друзьям): снег уже расползался клочьями, на дорогах было много чёрной слякоти, в воздухе пахло сыростью и призывно каркали вороны. Вспоминая тот день, он живо представлял себе, как его друг в сером костюме с искрой, тесноватом ему в плечах, скинув куртку, несёт по мосту через реку невесту Ирину, ветер вздымает колоколом пышный подол её платья, делая заметнее всю измазанную грязью нижнюю кромку, шиньон с головы съезжает и попадает в глаза жениху; невеста уже сильно беременна, и нести её через длинный мост явно тяжело; Андрюха то и дело пинает её в спину коленом, чтобы подтянуть выше, она закрывает глаза и счастливо смеётся, среди тётушек, собравшихся в отдельную умилённую группку, тоже раздаётся восхищённый смех.

Как-то очень быстро они развелись, и про Ирину долго ходили слухи о её неподобающем поведении, о брошенной на бабушек девочке. Андрюха сходил в армию, а по возвращении женился снова. На эту свадьбу Саня уже не приезжал – но видел фотографии. Она была разве что летом, и невеста намного стройнее – судя по изображениям, её через мост перенести было проще. Через несколько лет развелись и они – жена на работе влюбилась в парня из Ростова-на-Дону и уехала с ним, а Андрюха внезапно сошёлся с бывшей женой. Оба, так и не найдя личного счастья по-отдельности, решили дать друг другу второй шанс. Мишаня, пересказывая услышанные сплетни, говорил Саше, что вроде бы они все эти годы иногда встречались тайком, и возможно, новая Андрюхина жена тоже об этом слышала, почему и искала другой вариант. Так или иначе, но, сыграв ещё раз довольно недешёвую свадьбу, – опять с пышным белым платьем, мостом и рестораном, – они уже больше двух лет снова жили вместе и растили десятилетнюю дочь, к которой меньше года назад добавилась ещё одна, младшая.

– Так только у тебя бывает. Ты уникум, – смеялся Дубонос.

– Скажи, что ты на это не надеешься? – вдруг нервно воскликнул Андрюха.

Повисла напряжённая понимающая тишина. Артём заметно помрачнел и крепко сжал в белеющем пухлом кулаке рюмку.

– Откуда тебе знать, на что я надеюсь! Я, может, такой заход готовлю, чтоб она ахнула просто!..

– А-а, к браткам податься? В криминал? – наскакивал раскрасневшийся, всегда обижавшийся на шутки над его семьёй обычно беззлобный Андрей.

– В криминал не надо, я тебе уже говорил, – прохрипел дядя Шура. – Я там был, нечего там делать молодым парням. Вся жизнь загублена! Зачем тебе? Ты молодой. Будет ещё жена, будут дети – вот после тюрьмы одиночке житья точно нет…

– Зачем мне ещё жена и дети? Я тех вернуть хочу! – сердился пьянеющий Артём.

– Вот! Вот! Надо мной смеётесь, потому что все мне завидуете! – ликовал Андрюха, обводя всех собравшихся за столом указательным пальцем, тыча в каждого, желая пристыдить.

– О чём это они? – поинтересовался полушёпотом Саша у Юрца.

– Так про свадьбу Андрюхину. Третью! На новой жене со старыми дырками, – он рассмеялся, очевидно довольный этой не в первый раз сказанной шутке. – Тебя ж вроде приглашали даже. Ты не смог.

– Это я понял, – Саша мотнул головой. – Я про братков.

– А, это! – Юрец небрежно махнул рукой и отвернулся, начав теребить в руках, то расширяя, то сводя, как гармошку, оглушительно шуршащую пачку чипсов, чтобы открыть. – Да ерунда это. Познакомился с какими-то бандосами – кто-то из шестёрок там в друзьях у него. Да они у всех сейчас есть. Они и обещали его к каким-то там делам подтянуть. Вот, теперь думает ходит, всем мозгА засирает второй месяц.

Саша был искренне поражён и даже напуган. Дубонос – всегда свободный, глумившийся над блатной тематикой, – вдруг всерьёз заговорил о такой возможности!

– А я так понял, что они с Андрюхой довольны своей работой…

– Да разве ей можно быть довольным? Понятно, когда до того полгода просто лежал, ничего найти не мог или мешки с цементом по стройкам разгружал – будешь и доволен. Но по-хорошему, козырная дорога у всех одна – воровать. Но не самому, а с бандой за спиной. Только страшно. Не всякий решится. Он точно не решится, – Юрец пристально посмотрел на Артёма, который продолжал что-то раздражённо говорить, и с большим сомнением покачал головой, словно всерьёз был обеспокоен его неподготовленностью и даже немного осуждал за неё.

Тем временем, двоюродные братья подняли настоящий крик. Дубонос, вскочив и колотя по столу пустым стаканом, донышко которого с треском вгибалось внутрь, орал, что один его знакомый за год на Хёндай новый заработал. Андрюха шумел в ответ, что он и «Калине» кредитной рад – спасибо тёще, помогла. Дядь Шура грустно смотрел на стоявшую на столе бутылку и робко пытался влезть в их спор, приговаривая, что богато живут одни грешники. «А если бабёнка деньги выбрала – то и не любила! И на кой такая нужна тебе?». Затем добавил, что настоящий мужчина должен сходить в армию, сделать сына и развестись – и Тёмик, получается, в таком юном возрасте во всём преуспел.

Внезапно отворилась дверь в дальнюю каморку. В проём выпала полосатая, кое-где проеденная ткань, занавешивавшая проход – в ней запуталось чьё-то тело. После недолгой борьбы, из плена высвободилась женщина – на вид старше их, с огненно-рыжими всклокоченными волосами, припухшими красными веками, в грязно-бежевом свитере. Она вышла, недовольная, щурясь после темноты от тусклого света, производимого вкрученной в патрон лампочкой, тяжело оглядывая их лица.

– Вы чё орёте-то? – спросила она низким, прерывающимся голосом, какой бывает после крепкого сна.

– На, попей, – плеснул ей сока в стакан и протянул, не глядя, резко замолчавший и опустившийся на табуретку Дубонос.

Женщина схватила и сделала несколько яростных глотков.

– Покурить дайте.

– У тебя вроде свои были, – ответил Андрюха, демонстративно медленно закуривая сигарету.

– Точно, – ответила она, немного подумав, и вытянула из заднего кармана джинсов пачку «Явы».

Перегнувшись через стол и почти окунув грудь в созданную из банки пепельницу, женщина подкурила прямо от столбика пепла Андрюхиной сигареты. Саша внимательно смотрел на её руки, пока она возвращалась в прежнее положение мимо него. Бледные, обветренные с неестественно розовым маникюром с каймой отросших уже длинноватых ногтей. Она не нашла свободного стула и уже попыталась присесть на колени Юрцу, игриво выпятив худой зад, но тот оттолкнул её с пренебрежительным: «Постоишь! Или не отдохнула там за столько времени?». Женщина вполне покорно согласилась с ним и курила стоя, монотонно покачиваясь из стороны в сторону с очень сонным видом.

– А водка откуда? – спросила она, постепенно приходя в себя и фокусируясь на предметах.

– А вот у нас, новенький. Москвич. Он и привёз, – любезно указал на Сашу Андрюха.

Женщина развернулась к нему всем корпусом и наигранно приветливо улыбнулась. У неё не хватало одного зуба прямо по центру челюсти. Нос был длинный, как клюв, а глаза, вокруг которых растекалась пятнами и каплями чёрная подводка, – красивые, голубые.

– Добро пожаловать к нам, – карикатурно протянула она, легонько присаживаясь, словно барышня в реверансе.

Все хором засмеялись, кроме самого Тюрина, который силился понять, как и с кем она здесь оказалась.

– Ты таким всегда рада, да, Галь? – спросил Андрюха.

– А что ж, – улыбнулась и она.

Юрец встал и вышел из дома – видимо, в туалет.

– Ладно, пошли, – вдруг посерьёзнел Андрей. Поднялся с табуретки, подошёл к ней, грубо обхватил сзади за плечи и потащил обратно в комнатку.

– Дай хоть докурить, – визгливо хохотала Галя.

– Любовь у него, не завидуйте, – громко кричал им вслед Артём.

– Заткнись, – злобно оглянулся на него Андрюха, прежде чем скрыться за полосатой шторой.

Музыка закончилась и Дубонос, почёсывая лоб одной ладонью с зажатой между большим и указательным пальцами сигаретой, другой искал новые мелодии в телефоне. В образовавшейся тишине Саша всё же спросил, что это за женщина.

– Местная проститутка, – хмуро ответил Артём, не поднимая глаз от экрана.

– Галька, – дополнил вернувшийся и беззастенчиво застёгивающий молнию штанов на ходу Юрец. – Встретили по дороге, увязалась с нами. За бухло на всё готова! Она не местная, из Парфёново. У неё пару лет назад в пожаре муж и двое детишек сгорели, с тех пор и шлындает тут со всеми. С ума как бы сошла.

Он помолчал, вздохнув.

– Да что-то не похоже, чтоб ты сильно её жалел, когда… – дядь Шура не договорил, мотнув головой в сторону комнатки с закрытой дверью и ехидно рассмеялся гадким беззвучным смешком.

– Ну, тут уже природа, – Юрец широко развёл руки, как бы выражая этим жестом своё оправданное бессилие.

– Животная, – вздохнул с полуусмешкой Дубонос.

– Ну я ж мужчина! Какой мужчина откажется, когда сами предлагают? А по-человечески жаль её от этого не меньше.

– То есть ты разделяешь в себе мужчину от человека? – поинтересовался Саша, но тут же обрадовался, что уничижительный вопрос его никто не услышал, так как опять заиграла музыка. Это было вовремя ещё и потому, что из комнаты раздался довольно сильный равномерный скрип, который Саше слушать было отчего-то противно. Хотя он не видел смысла в съёме проституток, ценя выше всего удовольствие чувственное, подобного отвращения к таким вечеринкам раньше никогда не испытывал. А сейчас оно, тягостное и щекочущее желудок, вернулось уже второй раз за вечер.

Артём убрал телефон в карман и, оставив там руку, сидел, ссутулившись, как большой языческий бог на маленькой табуреточке, точно каким Саша помнил его с детства, и смотрел впереди себя, ни к кому не обращаясь. «Его надо погладить по животу, чтобы стать богаче», – подумал Тюрин и улыбнулся. Дубонос сказал:

– Я всё равно не понимаю, в чём прикол. Какая вот ему сейчас радость?

– Ну, когда давно один, от этого прямая польза, – ответил ему Юрец. Повернувшись к Саше, он вызывающе заметил. – Не знаю, как ты, а я периодически езжу по блядям. Денег нужно меньше, чем на постоянную, нервы не треплют, а настроение потом совсем другое!

Саша промолчал. Он вспомнил, как однажды, только закончив институт, ездил с приятелями в баню, куда кто-то вызвал проституток. Это был единственный раз, когда предполагалось, что и он воспользуется их услугами. Женщины были весёлые, но чрезмерно вульгарные, и ему казалось неудобным, что он знает, и они не скрывают, того, зачем приехали, что одна из них садится к нему на колени, хотя только что была в комнате с его товарищем, и об этом он тоже отлично знает. И ещё долго не мог определиться с ощущениями: то ли гордиться тем, как он, вчерашний робкий студент, еле выживающий на стипендию, лихо провёл выходные, то ли стыдиться воспоминаниями об этой спальне с зеркальным потолком, увитым тёмно-зелёными искусственными листьями, этой девушке с добела перекрашенными короткими волосами, у которой на тощей спине лопатки выступали, еле обтянутые бледной кожей, словно крылья, а позвонки напоминали шланг от душа, и всё это он наблюдал в потолочном отражении в замедленных, не особенно эстетичных подробностях.

– Это ты один, а у него дома жена! – злобно сказал Артём.

– А кто его знает, как там, с женой? У меня вон тоже жена. Только это не жена, а свиная туша, – с презрением сплюнул дядя Шура.

Юрец засмеялся. Дубонос молчал, продолжая смотреть в одну точку.

– Не знаю. Вот есть девушка. Какая б она ни была – даже если не любимая, но всё же так вышло, что вы вместе. Ты её целуешь, она тебе отвечает. Ты понимаешь, что нравишься ей… А это… В чём кайф?

Он неожиданно посмотрел в глаза Саше, ожидая ответа прямо от него. Тот растерялся. Он вдруг вспомнил, что Дубонос всегда поражал его своей нравственностью: как будто всё то циничное и гадкое, что он делал и говорил, призвано было единственно замаскировать исключительно порядочное и доброе сердце, которое казалось уязвимым и опасным для окружающих мерзавцев, с которыми Тёмику приходилось дружить. Саша хотел сказать что-то достойное и умное, но Артём, не дождавшись, уже отвернулся к Старому.

– А вот, кстати, пару лет назад с пацанами – не с этими, с другими, – поехали к одному типу в деревню, на УАЗике. Ну, покутили там как следует. Решили на озеро съездить. Едем – а по дороге Машка Пять-секунд прёт. Тоже шмара местная. Остановились – поедешь с нами? «Да конечно, поеду, не вопрос!». Ну, на озере все её, значит, и штампанули по очереди. Надоело – обратно поедем. Тут один взял её и швырнул, прямо голую, в багажник. Все в тачку попрыгали и поехали. А дорога каменистая, жуткая. Машина без конца подпрыгивает, трясётся безбожно. Я сижу, головой уже несколько раз шарахнулся и думаю: «Как же она там, в багажнике, бедная?». Приезжаем, открываем – и она вылезает оттуда – полностью ОДЕТАЯ! Одетая, прикинь?!

Дядь Шура сначала долго недоумённо смотрел на него своими усталыми мешковатыми глазами, а потом, вникнув, наконец, в окончание, засмеялся. Юрец рядом даже закашлялся от смеха и долго не мог успокоиться. Потом спросил:

– Это с кем ты был?

– Да с Гусём, – небрежно ответил Дубонос.

Помолчали.

– А Гусь же с нами был, когда дуру из Проханово встретили?

– Да-а, – оживился Артём так, что глаза его заблестели, как всякий раз, когда вспоминалась очень интересная история.

Проханово – было село в окрестностях Боголюбова, где располагался ещё один монастырь, а рядом, под его опекой, находилась и психиатрическая больница, в которую свозились пациенты со всей области, ласково называемые местными «дураки». Присмотр в заведении был не слишком строг, поэтому многие из них могли свободно перемещаться по селу и даже добредали до города. Некоторые нанимали их, чтобы вспахать огород или разгрузить щебень – несчастные были неприхотливы и не очень хорошо разбирались в деньгах, поэтому могли трудиться весь день на самой тяжёлой работе просто за пачку сигарет или кулёк дешёвых карамелей.

– А с ней что? – интересовался старик.

– Да ничего, – Юрец заулыбался более таинственно и покосился на Санька. – Может, эта не всем история понравится.

– Да ничего там интересного, – быстро перебил Дубонос. – Ну попалась нам дурочка на автостанции – «ребята, а дайте денег, а поесть у вас не найдётся?». Ну, взяли её с собой. А она молодая, в общем, даже довольно симпатичная. И тоже там пару дней развлекались с ней.

– Ага, а потом один знакомый мой – он там санитаром работает, – говорит: «У нас на работе инцидент был. Двум дурам сразу за один выходной в разных местах в рот надавали», – наконец, выпалил самую смешную часть происшествия Юрец.

Дядя Шура опять смеялся, и все были особенно довольны тем, что развеселили его, а Саша удручённо думал, смеялся бы над этими историями в свои шестнадцать или даже двадцать лет? Он теперь был очень смущён, но ещё сильнее стыдился показать своё смущение и как-то оскорбить этим присутствующих. И всё-таки невольно прыснул над официальным обозначением «инцидент».

– А тебе бы не философствовать, а хоть раз в этом участие принять. Хорош верность своей единственной хранить, – ехидно обратился Юрец к Дубоносу, но того это даже не смутило. «Я брезгую», – строго отразил он атаку друга.

Из двери вышел Андрюха: с голым торсом, на ходу застёгивая ремень.

– Ну что, выпустил пар? – с довольной улыбкой тут же бросил ему дядя Шура. Как и все пожилые мужчины, он живо интересовался темой, в которой сам уже, видимо, не был активным деятелем.

– Водки просит, – бросил Андрюха, бодро, за секунду, пролезая разом всеми конечностями в свитер.

Саша вдруг вспомнил слова своей старшей коллеги, когда обсуждался скандал с погибшим в цирке от побоев слоном: «Человечество должно перерастать некоторые свои увлечения». Для него самого цирк был несбыточной мечтой: даже на заезжавший иногда в Боголюбов шатёр у мамы никогда не было денег. Поэтому, на одну из своих первых зарплат, он в Москве пошёл в цирк на Цветном, и там поразился, насколько пронзительно грустно было ему наблюдать за обезьянами, покорно бегающими по бортикам, прыгающими через кольца нецарственными львами, ходящими по-человечески, вразвалочку, медведями. Всё представление он думал лишь о том, как, должно быть, мучительно больно животным делать эти противоестественные вещи, какими методами возможно принудить их к подобным занятиям, и зачем? Чтобы дети, у которых есть мультфильмы, где невероятно реалистичные звери танцуют, поют, влюбляются и плачут, могли посмеяться? Неужели в XXI веке такие спектакли ещё необходимы? И теперь задумался, а может ли вменяемый человек в принципе испытывать удовольствие от легализованного насилия: будь то пляшущая перед ним в юбочке макака или женщина, соглашающаяся на секс за деньги ли, выпивку от какого-то очень горестного события в своей судьбе? И, если всё-таки может, справедливо ли называть его вменяемым?

Артём налил немного водки в стаканчик, Андрюха забрал его и ушёл, но вскоре вернулся обратно. Дубонос тем временем разлил остальным.

– Сейчас бы огурчика солёного и картошечки жареной, – мечтательно протянул Юрец, беря свой стакан. Успокоившийся Саша подтвердил, что это было бы чудесно, как будто почувствовав приятный солоноватый вкус на языке.

– Это вам тогда с матерями бухать надо, мужики, – ответил Дубонос. – Ну, за искусство, – спародировал он генерала из известного фильма их детства и мигом опрокинул в себя стакан.

Остальные последовали за ним. Какое-то время слышались только вздохи, шорох пластика и пакетика с чипсами.

Дядя Шура вдруг встал.

– Пойду теперь я, – и направился, сильно прихрамывая и качаясь, в сторону маленькой комнаты.

– О-о-о, – одобрительно загудели три счастливых голоса.

– Давай, Старый, – выставил над головой одобряющую растопыренную пятерню Андрюха. – Если что – зови, поддержим. И подержим.

Все, кроме Саши, опять засмеялись. «Они много ржут и не могут не замечать, что я не смеюсь. Это наверняка должно их бесить».

– Карандаш есть или ложка? – спросил дядя Шура, остановившись у прохода и хитро глядя на них. Потом открыл дверь и нырнул под полосатое полотно.

– А он правда рассказывал, – с воодушевлением продолжил Андрюха. – Это сейчас, говорит, таблетки всякие. А раньше: не стоит – что делать? Приматывали к ложке!

– Да-да, он так говорил, – подтвердил, как ребёнок, хвастающий перед родителями только найденными в энциклопедии неизвестными им сведениями, Дубонос.

Разговор плавно перешёл на эту тему, потом куда-то ещё, и Саша совершенно потерял его нить. Он снова сидел и думал, зачем пришёл сюда? Вспомнить молодость? Это внезапно оказалось не самым приятным: то, что представлялось ему священным и трогательным, при ближайшем рассмотрении оказалось скучными разговорами, пустым мудрствованием там, где особенного ума не требовалось, и гнусными шутками. Или он хотел напоить этих дорогих ему людей? Чем же они дороги ему: он не знал, о чём разговаривать с ними, а их проблемы казались ему очевидно рукотворно созданными и сполна заслуженными. Показать себя успешным? Но он не был успешен, а в их глазах не замечал ни капли интереса к своим занятиям, своей жизни – такого, какой был к историям дяди Шуры, например. Может быть, стоило самому вдруг убедиться, что он не потерял ничего, как иногда ему казалось, уехав отсюда: оставив вдали семью, друзей, тишину и покой провинциальной жизни ради съёмной квартиры и одиночества?

Он постарался вернуться в беседу. Они обсудили ещё немного женское коварство, Андрюха с Дубоносом вспомнили несколько историй от ушедшего Старого, которым они откровенно восхищались, – и Юрцу тоже нравились эти рассказы. Дядя Шура больше не показывался – пару раз они вспоминали о нём и беспокоились, «не помер там прям на ней?». Наконец, Андрюха сходил и проверил; сообщил, что оба спят.

– Как разместились-то? – удивлённо поднял брови Дубонос и тут же забыл об этом навсегда.

Саша не заметил, как разговор вдруг перекинулся на армию. Андрюха спрашивал у него, отслужил он всё же или нет. Когда Саша сказал, что продержался весь призывной возраст, собеседники загалдели. Дальше они долго вспоминали армейские будни: строгих капитанов, редкую радость от возможности выпить, ночёвки в палатке, песни, разученные на плацу, счастливый дембель. Все сошлись на том, что армия вроде тупа, но необходима – до неё жизнь была неполноценной, а вернувшись, они, наконец, ощутили себя достойными людьми. Они горячо убеждали Сашу, что армия делает мужчиной, что-то навсегда меняет в сознании, отделяет действительно важное от второстепенного, как будто пытались уговорить его всё же сходить, забывая, что это уже несколько лет как невозможно. Вспоминали и своих командиров. Андрюха горячился на Дубоноса: «Я тебе говорю: у нас ротный был, Мхитарян. Кто-то скажет “чурка”, а у меня язык не повернётся его так назвать. Потому что это – человек! Настоящий! И за своих бойцов он был на всё готов!».

Позже, когда Андрюха уже спал, а Артём, сжимая в руке недопитый стакан, смотрел в него мутными, слипающимися глазами, положив мясистую щёку свою на кулак, и жалостливо говорил: «Совсем пить разучился. Хоть не блевал, спасибо», – Юрец снова завёл разговор с Сашей. Язык у него уже сильно заплетался, слова растягивались и приобретали какую-то слезливую интонацию, хотя он не жаловался и выглядел вполне довольным. Саша тоже, хотя и пропускал несколько последних кругов, был пьян достаточно, чтобы начать по-настоящему ему сочувствовать.

В туалет все ходили на улицу – в тесном дворике стояла ещё одна панцирная, совсем ржавая кровать, со срезанной сеткой, а под ней и вокруг неё были разбросаны почти сгнившие уже, трухлявые брёвна – останки давно сломанного сарая. Вся твёрдая, с утоптанной и гнилой от осенней влаги крапивой земля была усеяна белевшими в темноте окурками. Где-то на заброшенном, заросшем огороде стоял уличный туалет, но идти до него всегда было лень. За соседским забором надрывалась собака – Саше показалось, что он услышал недовольный голос хозяйки, что-то говорившей об опять собравшихся алкашах, но всё уже было слишком туманно, чтобы он мог полностью полагаться на свои ощущения. Одинокий уличный фонарь освещал росший возле дороги тополь – его макушка высилась над перекошенным забором и в этом искусственном свете казалась покрытой густой позолотой.

Удивлённо вскрикнула разъезжавшаяся молния брюк и тихо зажурчало. Юрец расстёгивал штаны, не вынимая из зубов сигареты. Саше вдруг смертельно захотелось курить. С тех пор, как три года назад он бросил, потому что вдруг, прочитав какую-то книгу, бросила Таня, и ему тоже стало любопытно проверить себя, он вечно боролся с этим чувством, опасаясь, что неожиданно легко побеждённая зависимость вернётся. Но здесь не курить было просто невозможно – как будто часть его, остававшаяся в городе, всегда была курящей.

– Дашь сигаретку? – стесняясь, спросил он у Юрца.

Тот, казалось, даже и не заметил, что друг не курил. Сказал только, что пачка осталась в доме.

– Нет, я тут хотел, там и так слишком душно, – расстроено ответил Саша и махнул рукой, собираясь вернуться.

– Покурим – так же спокойно и деловито предложил товарищ, протягивая ему до половины истлевшую сигарету.

Саша затянулся. Трудно объяснить и тому, кто никогда не курил, и тому, кто ни разу не бросал, какое же это счастье – дым и вонь, заполняющая лёгкие ощущением абсолютной свободы.

– Ромку Архипова помнишь?

Саша ненадолго задумался. Вспомнил полноватого парня с вьющимися светлыми волосами. В детстве они некоторое время ходили вместе на карате, а потом часто встречались в городе, хотя гуляли каждый в своей компании.

Он кивнул утвердительно, стараясь как можно медленнее втягивать и не выпускать сразу весь дым изо рта.

– Умер недавно.

– Да ты что? – Саша и правда очень удивился, чуть не поперхнулся.

– Да, сердце, – Юрец не то грустно, не то равнодушно рассказывал ему, ковыряя ногтем одного большого пальца под другим. – Матушка его сказала, что у него давно проблемы были. Да и он сам, видать, знал – никогда не бухал, просто рядом стоял. Из моих, между прочим, третий одноклассник уже умирает. Хотя двое передознулись.

Саша докурил и, хотя ему хотелось сразу вторую, чтобы побыть ещё немного здесь, посмотреть на блистающий тополь, они вошли внутрь. Вся тяжесть прокуренного, протопленного дешёвым обогревателем помещения обволокла их, и голова сразу закружилась. Они сели рядом, стукнув об пол табуретками в унисон.

– Работа, понимаешь, есть, – бог знает, почему, Юрец вдруг заговорил об этом, как будто продолжая прерванный разговор, которого не было. – Её мало, но она есть. Опустим все администрации, газеты, почты, – там до третьего колена бабки своих наследников расписали, кто их кресло потом займёт. И хрен с ними, не очень-то хотелось, – усмехнулся. – Но вот всякое строительное там, или торговля – пожалуйста. Платят только копейки. А так – работай.

– Ты сколько получаешь? – спросил Саша.

– Я-то? Да по-разному. Всё от заказов зависит. Если много потолков, то могу и полтинник в месяц! А бывает, что нет заказов вообще – ну и сидим всей бригадой, последний хрен без соли досасываем. Плохо, конечно, что неофициально и половину себе шеф забирает как посредник. С другой стороны, – у него фирма, порядок, контакты, он дело знает. Он сам с заказчиками трёт, если что, бабки выбивает из них. А я так только: копай, мол, от забора до обеда. Машину себе купил – старенькую, но мне и ездить некуда особо. Стоит вон во дворе вместо курятника – куры в неё вечно залезают чуть что. Конечно, хорошо бы по трудовой!

– А есть, куда по трудовой? – спросил Саша, сам уже который год работавший по контракту, но не рассказывавший об этом маме, которую, саму не работавшую ни дня, больше всего беспокоил вопрос его будущей пенсии.

– Да вот, завод мусорный построить обещают тут у нас. Слышал, наверное?

Саша кивнул.

– Говорят, мест будет тьма рабочих. И условия хорошие. Может, туда бы попробовал.

– Но это же вредное производство! Там всё по запрещённым технологиям, это у всех раковые опухоли сразу. У обслуживающего персонала в первую очередь, – Саша уже сильно путался; знакомые слова как будто туго вращались под его черепной коробкой, заставляя сомневаться в их правильности и уместности.

Юрец бессмысленно махнул рукой и потом даже засмеялся.

– А что не вредное? Вот это не вредное? – он обвёл, широко расставив ладони, стол, на котором стояли две пустые бутылки, валялись разорванные пакеты и опрокинутые стаканы, Андрюха с Дубоносом уже оба спали, положив головы на скрещенные руки. – Так лучше уже от рака помереть, наверное, – пробормотал он и как-то словно сдулся, опустил плечи и пытался отдышаться, как от быстрого бега.

– А видел? Есть жители протестующие. Видео записали.

– Слышал. Не смотрел. Какие видео? Всем на нас похер! Захотели построить – построят. Тем более, там вроде губернатор в доле. Ты вот об этом напиши, ты ж у нас флегматик!

– С чего ты взял?

– Ну, кто ты там по образованию?

– А! Филолог?

– Ну, филолог… Вот и напиши в свою газету. А толку не будет.

– Почему же не будет? Наша газета многим помогла. Нужна только поддержка от местных. Вот, например, история про похороны Псковских десантников или расселение домов в…

– Да не рассказывай ты мне! Ну, отменят завод. Это значит, опять мечта половины города – да что города? Района! – о работе накрылась! И что дальше? Твоя газета людям места найдёт? Зарплаты повысит? Кредиты выплатит? Тут же у каждого телефон в кредит, свадьба сыграна, – он кивнул в сторону Андрюхи, – не то что машина, ремонт или дом. Вон, в этом… как его… Ростелекоме работало 114 человек. Сократили, остался 21. Двадцать один! То есть почти сотня человек ищет работу, которой нет. Это газета твоя изменит?

– Нет, – виновато вздохнул Саша, который внезапно как будто осознал ужас своего положения.

Кому это нужно, правда? Он приехал помочь, а помогать тут некому, да и нечем… И как всё это действительно фальшиво, высокомерно, излишне, точно как его нахождение тут и внутреннее пренебрежение к их интересам.

Зазвонил его телефон – старенькая песенка Red Hot Chilly Peppers, начинающаяся нежно и мелодично и вдруг взрывающаяся барабанной дробью и жужжанием гитар. Юрец, склонявшийся в полудрёме на стуле, неаккуратно роняя пепел с сигареты прямо под ноги, открыл глаза пошире и улыбнулся знакомой мелодии. Подскочил с локтей и Дубонос: он невидящим взглядом посмотрел в сторону Саши, выпалил что-то нечленораздельное и вновь рухнул на руки. Звонила мама.

– Са-аш, ты ужинать-то придёшь? – протяжно и мягко произнесла она.

– Не знаю. Может быть.

– А ты где?

– Да сидим ещё у Артёма.

– А-а, это на Труда?

– Да.

– А с кем?

– С пацанами.

– Это с какими?

– С Юрцом, с Дубо… ой, всё! – его вдруг взяла досада, зачем он должен это говорить? Что это даст ей?

– Пьяный, что ли? – мать заметно насторожилась.

– Да нет, нет, всё нормально, мам, – по старой привычке торопился Саша закончить разговор, пока никто не крикнул чего-то, за что потом придётся долго оправдываться.

– А я слышу по голосу, что пьяный! – сурово настаивала мама, утратив всю свою начальную напевность.

– Нет же, говорю, – раздражённо вздохнул Саша, и она, наверное, поняла, что переборщила.

– Вернёшься-то скоро? А то приехал в гости, а мы тебя и не видим опять.

Саша немного удивился – ведь приехал он только вчера, ушёл на один вечер, а пока был дома, никто особенно не торопился говорить с ним. И всё же ему и вправду стало неловко, что он как будто сбежал от родни.

– Скоро приду. А сколько времени?

– Да одиннадцатый час уже!

Всего? Ему казалось, что должна быть глубокая ночь – темень и тишина за окном не позволяли разобраться во времени.

– Ну, скоро приду, значит… А что, все уже собрались?

– Да какой все! – теперь начала злиться мама. – Никого нет. Царевна наша опять до ночи где-то блуждать собирается и трубок не берёт. Ты тоже умотал. Так и отец с Димкой куда-то пропали! Сидим вот с Клавой, – на заднем плане послышалось тёткино ворчание, подтверждающее её наличие, – ждём, кто первый объявится.

– Скоро приду, – попрощался Саша и решил, что, действительно, пора собираться. Здесь он получил всё, что мог.

Он встал и почувствовал, как его качнуло. Опять не заметил, как успел напиться. «Ничего, сейчас на свежем воздухе станет полегче». Вместе с ним поднялся и Юрец.

– Погоди, я тоже пойду. Завтра хоть и выходной, а курятник надо разбирать.

Он закинул навзничь голову, так сильно при этом оступившись, что чуть не упал, но вовремя ухватился за край тут же заскрипевшего стола – спавший Андрюха почувствовал это и что-то простонал сквозь сон, – и, перевернув вверх дном смятый по бокам пластиковый стакан, отправил в рот остававшуюся в нём каплю оранжевого сока. Взял со стола пачку сигарет, отсчитал себе две, сунул быстро одну в карман, другую в рот, а остальные вернул на стол. Закуривая, он обеспокоенно посмотрел на бездвижных товарищей и покачал головой.

– Им-бы надо не проспать. Завтра на первый автобус и на работу.

– Им на работу завтра? – удивился Саша.

– Конечно! Будто ты никогда так не делал, – развернулся к выходу Юрец.

– Наверное, в последний раз лет в двадцать пять делал, а дальше уже не могу. Хотя очень хочется! – сейчас казалось смешным то, что обычно всерьёз беспокоило: возраст больше не позволял ему быть беспечным кутилой, которым он привык считаться в студенчестве, и это угнетало. Иногда Тюрин засиживался на вечеринках допоздна через силу, чтобы только доказать себе, что ещё может, что не вся его молодость кончена.

– Вот и они не могут, но очень стараются! – так же засмеялся Юрец, уже стоя на улице и застёгивая свою тёмную широкую куртку.

Стукнула за спиной на одной петле болтающаяся калитка. Сырая тьма на улице, словно только завершился нудный моросящий дождь, хотя земля была вроде бы сухая. С рокотом промчалась мимо них машина неразличимого цвета, ярко освещая двумя полосами придорожные кусты.

– Мне наверх, – грустно сказал Юрец.

– Помню, – ответил Саша.

Оба как будто не знали, как им попрощаться.

– Ты надолго? А… Ну да. Не знаешь.

Саша просто кивнул.

– Так звони ещё! В следующие выходные, даст бог, так же соберёмся.

Саша не понимал, говорит ли он из вежливости или правда хочет этого. Юрец пошатывался, но казался разумным.

– А со мной можно и среди недели, я всегда здесь.

Саша почувствовал острую нежность к нему, их общей юности и подумал, что обязательно хочет увидеться с ним вновь: наедине, поговорить, больше узнать, что он чувствует и чего хочет – и одновременно понял, что вряд ли они созвонятся и встретятся прежде, чем пройдет ещё четыре года. Он снова кивнул. Друзья крепко пожали руки и разошлись в разные стороны.

Саша спускался вниз по той же улице, которой шёл сюда, в темноте ещё меньше узнавая её. Маленькие, занавешенные окошки в таких же маленьких домиках горели уютным медовым светом; кое-где мерцали голубым экраны телевизоров. В большом кирпичном коттедже, напротив, было темно, зато ярко горели фонарики над просторным, оформленным коваными вензелями крыльцом, освещая остриженные в ровные прямоугольники кусты и стоявшего перед входом каменного слона примерно метровой высоты. Дойдя до перекрёстка, который ему нужно было пройти так же вниз, Саша оглянулся назад. В тусклом свете единственного фонаря, уже в самом конце пройденного пролёта, виднелась высокая фигура Юрца, шедшего домой неровными зигзагами. Саша вздохнул – ему совсем не хотелось возвращаться к семье: пьяный, грустный, удивительно соскучившийся по своему городу, что он там будет делать? Прохлады, благодаря выпитому, он не чувствовал. Вздохнул и повернул налево.

Глава 8

Город был оглушительно пуст. Тюрин шёл по узкой дорожке, заменявшей тротуар: от проезжей части её отделяли высокие тополя, перемежавшиеся уже голыми каркасами небрежно разросшихся кустарников; их корни местами поднимали на дыбы плохо положенный, каменистый асфальт, и несколько раз он сильно споткнулся в темноте. В подворотнях, мимо которых он проходил, уныло взвывали собаки, и им вдалеке отвечали лаем другие. Он как будто насильно будил это спокойное, степенное молчание улицы, продвигаясь в ее таинственную глубину. Фонари почти все были погашены, лишь в редких освещённых кругах мог он разглядеть клумбы с почти высохшими, словно просто воткнутыми в землю цветами, и накиданную для подъезда к воротам щебёнку. В одном доме были освещены почти у самой земли начинавшиеся окошки: внутри на подоконнике, привалившись к горшку с привязанной к палочке орхидеей, лежала красивая персидская кошка и, вальяжно откинувшись на спину, приглаживала языком выпуклый нежно-розовый живот. Заметив прохожего, который внезапно остановился поглазеть на нее, она подняла на него свои круглые жёлтые глаза и, забыв спрятать язык, ужасно глупо уставилась, не мигая. Вдруг одёрнулся тюль и худая женская рука бесцеремонно ткнула её. Кошка огрызнулась, но её грубо швырнули с подоконника, поднося голубую лейку к орхидее. «Чтоб не сглазили», – усмехнулся Саша и побрёл дальше в свою пустоту.

Как же гадко они смеялись! Саша вдруг осознал причину своего отвращения, которое возвращалось вновь и вновь, стоило только вспомнить отдельные слова, влекущие за собой целостный образ услышанного и против воли воображённого. Дело было не в том, что сами истории рассказывались какие-то примитивные и этим противные; и не в том, что забавными их считал дядя Шура; оскорбляло его то, что над ними искренно и беззаветно смеялись друзья, чьё остроумие он почти боготворил и неизменно сравнивал с ним всех весёлых товарищей в Москве, не в пользу последних. То, что они – разумные, свободные, смешные, – находили извращённое удовольствие в этой пошлости, не просто одобряли её – чёрт бы с ней, нашей, и вправду, животной и простой натурой, – но выбирали предметом разговора; высмеивали не абсурд, но саму суть ситуации; то, как они заискивали перед этим примитивным старичком, как прислушивались к его мнению, ценили прожитый опыт; то, что всё это теперь было удовлетворявшим их досугом – именно этого он не мог вынести. Именно разбитые идеальные образы, разорванная надежда на возвращение счастья своей юности в полном, неизменном виде, хотя бы на час, подобно спасительной галлюцинации наркотиков, переносящей на миг в осязаемый прекрасный мир; оказавшаяся запертой дверь в прошлое, существование которой подпитывало его силы много лет, – всё это заставляло его сейчас мучиться чем-то, больше напоминавшим тошноту, чем разочарование.

Он не понимал, почему людей на улице так мало. Может, дело было в вечере воскресенья; а может – в осени, но ему казалось, что они в детстве гуляли в любой день и при любой погоде, и всегда встречали такие же компании – с кем-то соединяясь, а с кем-то ругаясь и даже ввязываясь в драки. В одной такой ему выбили зуб за то, что он слишком дерзко посмотрел на проходящего мимо парня – и вставить имплант он так и не собрался. Саша тут же машинально провёл по челюсти изнутри языком и поместил его в привычное углубление, потрогав кончиком тёплую и гладкую десну.

Он прошёл мимо здания Дома культуры – старой советской постройки, почти без окон, подпоясанной многоярусной ржавой пожарной лестницей, по которой в детстве они всегда забирались на крышу, откуда весь город виден был как на ладони, а почти напротив – высокая колокольня монастыря. Теперь лестница была снята и валялась, поделённая на костлявые секции, на асфальте, штукатурка, рассыпавшаяся в мелкую труху, вся сброшена на землю. Большая куча мусора: разломанные доски, ящики без дна, – перегораживала путь. «Ну, хоть ремонтируют».

Он перешёл через дорогу, где, наконец, установили светофор с кнопкой для пешеходов – раньше тут всегда были аварии, и бабушку его одноклассницы сбили в новогоднюю ночь, когда она возвращалась из гостей, и, хотя старушка выжила, у неё начались ужасные проблемы с памятью, а сбивший – какой-то неместный парень, – договорившись с ней о выплате компенсации, так, кажется, и не отдал обещанную сумму. Несмотря на пустынную сейчас дорогу, Тюрин нажал на кнопку, и прежде, чем красный человечек сменился, заметил мигание зелёного круга, отразившееся в знаке пешеходного перехода, расплывшееся психоделическим цветом в сиянии влажного асфальта.

Мысли о детстве здесь неотступно кружили в его голове: счастливом, весёлом, почти идеальном. Он был слишком пьян, чтобы выстраивать их в определённой последовательности, и позволял им кружить свободно, завлекая его, как грибы в траве, один за другим, в ловушку коварной ностальгии. С какой трогательной тоской вспоминались ему люди, которых он только что видел! Неужели они – такие дерзкие, – превратились в сегодняшних неудачников, отлично это сознающих и даже не смущавшихся, смирившихся, рассуждающих примитивно, шутящих пошло и водящих всё в ту же убитую, постыдную избу на пьянки проституток?! Было ли приятно встретиться с ними? Очень. Ему было скучно и противно – но вышел он с гордостью за себя, своё дело и жизненный путь. В пьяном хороводе он выловил вдруг желание прийти к ним ещё – и уже не молчать, а говорить о том, что он пишет, о чём знает, что думает и о них, и о их жёнах. «Просидел, как дурак! Молчал, кивал… Как будто со всем согласен, как будто сам такой же! Вот же бред. Надо было сразу сказать Юрцу, что, если он всю жизнь живёт среди куриц и окружает себя ими, так это не потому, что все женщины такие. Просто он ничего не сделал, чтоб нравиться другим!.. А ты? Ты-то что сделал?».

Саша знал, что следом явится – не мог не явиться – её образ, и был готов к встрече с ним: тёмным, трагическим, злым; держать его на цепи самообладания (или самообмана?) в этом пьяном дурмане стало невозможно. Светлые завитки волос, строгий взгляд под очками. Опять смотрит на него с осуждением, как тогда, когда он убеждал её остаться – отстранённая, всё для себя решившая, непроницаемая. Он тогда сразу же понял, по одному её лицу, что это точный конец, но всё равно ещё что-то говорил, обещал, вышел из себя и кричал – и очень обидно было, что не кричала и не плакала она; тварь, стояла такая холодная, высокомерная и наслаждалась его бессильным отчаянием. И сильнее всего он себя ненавидел за то, что она могла сохранить это лицо, а он – нет. И на работе все всё понимали и его жалели, не её! И ведь можно же было хотя бы даже не плакать, а сдерживать слёзы – после семи лет вместе, наблюдая его страдания, хоть немного содрогнуться и утратить контроль? Нет!

Он уже спустился с горы, разделявшей окраины города от его центра. Поставленные по ней в два ряда фонари, выполненные под старину, горели все, кроме одного. Направо был святой источник – в его детстве из-под земли начал бить ключ, и все бежали туда с вёдрами и бидонами. Через пару месяцев выяснилось, что это просто прорыв канализации. Однако успех был необратим, и люди продолжали ходить, так что вскоре, действительно, каким-то образом был образован живоносный источник – вырубили в овраге ивовые заросли, построили часовню, купальню, закатали площадку в асфальт и поставили клумбы со скамеечками. Саша захотел свернуть, но увидел, что, придвинув одну к другой чугунные лавки с изогнутыми ножками, там сидела, негромко переговариваясь, компания подростков – вторая, встреченная за этот вечер. Мысленно позавидовав их юности и беспечной свободе от любого ближнего будущего, как деятельного, так и бесполезного, он двинулся дальше, к центральной городской площади.

«Надо сказать ей в следующий раз… Обязательно сказать! Как это противно и обидно – столько пережить с человеком, столько вымучить, от столького отказаться, чтобы потом, в момент, когда для тебя всё стало нормальным, вдруг получить удар под дых! И она ещёбудет выглядеть надменной и уставшей! Я приду… Я напишу, всё напишу, и о ней тоже…. Напишу так – и издам, и в посвящении упомяну её. “Человек, который делал всё, чтобы это никогда не случилось, но наконец оставил в покое”… Или: “Татьяне, которая не верила, что это произойдёт”. Не верила или не хотела? Приду и скажу ей: “Ты не хотела, но это произошло!”. И подарю экземпляр. А она опять будет делать вид, что ей всё равно… И всё же: насколько без неё должно быть лучше, это ведь я должен быть спокойным и счастливым. Но почему же не получается? Когда, наконец, это закончится?!».

Площадь тоже была недавно красиво отремонтирована. Положена аккуратная брусчатка, посажены какие-то хвойные деревья: все они для него были либо елями, либо туями. Сейчас они чернели высокими печальными конусами над опустевшими клумбами. В центре, окружённый дощатыми скамейками, высился круглый фонтан, теперь уже отключенный. Слева располагалось высокое здание из красного кирпича, построенное в виде замка: четыре башни по краям, высокие треугольные крыши, крытые черепицей, и пляшущие на лёгком октябрьском ветру стяги – кажется, даже с чьим-то гербом, разглядеть который в темноте было невозможно. Ресторан так и назывался: «Красный замок», – и в последний его приезд он ещё лениво строился из размётанных по всей площади запасов красных кирпичей.

Внутри, за затемнёнными окнами, изредка плясали фиолетовые и зелёные огни да слышалась, если подойти как можно ближе, приглушённая бодрая музыка. Только по этим признакам можно было определить существующую внутри жизнь. Ни одной машины рядом. Массивная дверь распахнулась, и оттуда вышел полный, лысеющий мужчина, в одной белой рубашке. Неприветливо посмотрев на Тюрина, он достал из кармана сигарету и хмуро закурил, нарочно глядя в другую сторону.

Саша немного подумал и вдруг вошёл внутрь. Прямо в прихожей стояли высокие кресла с алой плюшевой обивкой и крупные искусственные розы в больших золочёных вазах. Эта королевская обстановка одновременно и смешила, и смущала. В зале играли «Руки вверх», и в кругу танцевало несколько женщин, словно сошедших с шутливых картинок про главных бухгалтеров: немолодые, полноватые, в обтягивающих платьях, высоких сапогах и со стоячими начёсами беленых волос на головах, они, широко размахивая руками и двигая плечами, ногами лишь ритмично делали шаг в сторону, тут же возвращаясь обратно и балансируя на своих каблуках. Двое мальчишек лет семи выбежали из полутёмного зала к выходу и, со смехом, толкая друг друга, скрылись за такой же тяжёлой, как и входная, дверью туалета. В прихожей была полная тишина, в зале – слишком темно. Может быть, здесь сегодня корпоратив? Саша подошёл к проёму с бархатными красными шторами и заглянул внутрь.

Сдвинутые в один большой ряд столы справа, за которыми сидели, кто поодаль, кто вплотную друг к другу, беседуя, человек пять мужчин и женщин разного возраста. И четыре женщины, танцевавшие в кругу. Посредине тоже большой стол с двумя, похожими на трон, деревянными креслами друг напротив друга. И слева, за одним из столиков, он вдруг увидел ловящую розовым языком сползающий с треугольника пиццы плавленый сыр сестру. Рядом с ней сидела высокая светловолосая девушка и снимала её на телефон. Перед обеими стояли две полупустые пивные кружки. Немного подумав, Саша решил, что лучше уйти, не стыдясь самому и не стыдя Ангелину, но потом замешкался. Это его сестра, по поводу которой он завтра пойдёт разговаривать с директором школы; он почти не знает её, как и она – его; но она совсем юна, а он кажется себе молодым, современным и интересным; и ему совершенно не хочется быть в её глазах одним из тех банальных, отстранённых взрослых, что привыкли игнорировать её или критиковать… Поэтому он вздохнул и направился к их столику.

Обе девчонки бросили смеяться и испуганно обернулись, поняв, что кто-то перекрывает им приглушённый свет. Ангелина в испуганном исступлении схватилась за ручку кружки, а потом так же механически одёрнула.

– Привет, – постарался как можно доброжелательнее говорить Саша, чувствуя, что выглядит очень наигранно и что в тепле помещения снова начинает сильно хмелеть и тяжело соображать.

– Привет, – удивлённо, но радостно ответила подруга сестры. Ещё одна юная девушка, со светло-русыми волосами, густыми бровями и таким величественным носом, который называется «аристократическим» или «греческим». У неё был благородный и совсем какой-то недетский вид.

– Можно? – опять улыбнулся он, и Ангелина, кажется, успокоившись или просто отчаявшись, с улыбкой кивнула в ответ.

Подруга вопросительно переводила взгляд с одного на другого.

– Это мой брат, – пояснила ей сестра. – Саша.

Было заметно, что обе уже обсуждали его, так как та с пониманием кивнула.

– Саша, – указала рукой Ангелина на подругу и, после небольшого замешательства, в котором Тюрин пытался понять, что она хочет этим сказать, все трое улыбнулись друг другу.

– А кто вам пиво продал? – ехидно подмигнул он, с трудом контролируя мимику, и тут же подумал, что против воли говорит им какие-то дурацкие «взрослые» вещи.

– А у нас тут знакомый работает, – смело ответила Саша и прямо посмотрела на него, как будто призывая сказать ей что-то обесценивающее, потому что у неё уже готов дерзкий ответ.

Сестра заметно больше тушевалась перед ним.

– Хорошо. Может, мне тоже взять…

– Возьми, конечно! Сейчас официанта подзовём, – активно продолжала разговор уверенная подруга Ангелины.

– Нет, погодите, я лучше не буду. Я уже сильно выпил, мне мешать не стоит. Мне же сегодня не к себе домой идти, а к маме, – он усмехнулся и заметил, как Ангелина усмехнулась на этих словах гораздо горше. – И поработать завтра хочется.

– Как знаешь. Жаль, – снова запросто сказала Саша. – Тогда вот, пиццу бери.

– Спасибо, – поблагодарил Тюрин, почувствовав вдруг, как сильно проголодался он, побрезговавший кусать колбасу от общего куска. Заметил на столе бутылку обычной воды. – Я вот водички лучше попью. Можно?

Стройная девушка в переливающемся блёстками тёмно-синем платье выбежала к поставленному у барной стойки микрофону – лицо показалось Саше знакомым, но он был ещё пьян, и всё немного плыло перед глазами, и думать, правда ли знает её или в этом тесном городке все кажутся немного родными, – было лень.

«Дорогую Людмилу Георгиевну её любящая семья и коллеги поздравляют с юбилеем! И желают исполнения всех самых заветных мечт!». Компания, сидевшая за соседним столиком, шумно зааплодировала. Мужчина с седеющей каймой вокруг блестящей лысины, в белой рубашке, с короткими, болтающимися, словно спущенные флаги, рукавами стал выводить кругом длинного стола немолодую женщину с объёмными кудрями, высоко подняв её руку в своей, на середину зала. Заиграли аккорды «Дня рождения» Аллегровой, и женщина, приплясывая и хитро подмигивая всем собравшимся, в лоснящемся, как обивка засиженного дивана, атласном платье, вышла, радостная, танцевать. Все её гости, кто не занят был разливанием водки и накладыванием салатов, одобрительно улюлюкали, вскидывали руки вверх или хлопали, любуясь парой. Кто-то достал телефоны и начал снимать. В полумраке засияли точки-фонарики вспышек. Ангелина со своей подругой тоже задвигали плечами в такт, высмеивая происходящее. Саша лихорадочно думал, как пошутить, чтобы обозначить своё единение с ними, а не с собравшимися. Впрочем, девочки вообще отвлеклись от него и с увлечением продолжали какой-то свой разговор.

– Я ему сказала: если так хочет, пусть пишет дальше этой дуре, а мне эти нервы не нужны, – серьёзно, манерно растягивая слова, говорила Саша его сестре. И покосилась в его сторону, проверяя, слышал ли. Странно, но при этом он её очевидно не стеснял.

Они посидели ещё немного. Девчонки смеялись. Саша больше молчал, иногда вставляя редкие и не очень умные реплики в их разговор, который сливался для него в бессмысленный, но уютно щебечущий звук. Ему было досадно, что он явно не выглядит старшим братом, журналистом, приехавшим по делам из Москвы. В компании он всегда был немногословным, и потом часто подолгу думал, где мог бы пошутить, а где свободно высказать интересную довольно мысль, или поспорить, и жалеть, часами, днями, что не сделал… Но, как ни старался, даже сильно выпив, поддерживать живые компанейские беседы не мог. Он чаще выбирал себе одного собеседника, с которым тихо разговаривал в углу.

Через некоторое время Саша вдруг, посмотрев на часы, сказала: «Ну ладно, мне домой пора. А то завтра первая матеша».

– Ага, – грустно вздохнув, ответила ей сестра и с волнением посмотрела на брата. Кажется, её беспокоило то, что домой придётся идти вместе.

Они дождались счёт. Знакомый официант – высокий, худой парень с проколотым ухом, которому велик был бархатистый форменный жилет, подозрительно посмотрел на Сашу. «Это мой брат», – тут же пояснила Ангелина. Он о чём-то демонстративно пошутил с девчонками – одинаково неестественно вели себя и что-то шумно кричали обе стороны, – после чего они встали, чтобы уходить. Компания в коридоре эмоционально выясняла: кто-то собирался уезжать, другие упрашивали посидеть ещё, стараясь насильно снять с них пальто, а некоторые параллельно решали, с кем бы отправить домой детей, которые, устав от беготни, развалились тут же на красных диванах и играли в телефоны, не глядя друг на друга.

Они вышли в прохладу и оглушающую тишь улицы. «Странно. Я как будто тут не меньше недели уже», – подумал Саша. Он застегнул куртку.

– Не будешь? – тихо спросила у сестры её подруга, таинственно указывая ей округлёнными глазами на что-то, но он услышал и догадался.

– Да курите, курите, – вот и случай быть понимающим и поддерживающим. Так же эффективно, как выругаться при них матом, наверное.

Они зашли в незапертую подворотню между розовым одноэтажным зданием ЗАГСа и продуктовым магазином. Здесь было темно. Вдалеке белела припаркованная ГАЗель. Над чёрным входом магазина светил фонарь, в свете которого, как летом, вился столб седых, бесконечно мельтешащих мошек. Саша заметила, что Тюрин смотрит на них и не может отвести глаз.

– Аж голова кружится, правда? – спросила она и простодушно улыбнулась. Саша не мог не улыбнуться в ответ и кивнул. – Постоишь на стрёме?

Она была очень уверенная и казалась сильно взрослее сестры. Может, потому что была намного выше.

Девочки мастерски достали из карманов приготовленные перчатки (хотя было явно не так ещё холодно, чтобы их держать при себе), заправили длинные пряди волос внутрь воротников курток. Ну да, он вспомнил, как его одноклассницы так же курили, отрывая с кустарника в овраге за школой раздвоенные веточки и помещали сигареты в них – чтобы на руках не оставался запах. А ещё зажёвывали еловыми лапами. Он опять умилился.

В кармане завибрировал телефон. Это была мама. Брать трубку отчего-то совсем не хотелось, но потом он подумал, как некрасиво её волновать, только приехав, и, прослушав уже большую часть вступления своей песни на звонке, под которую Саша-подруга начала медленно пританцовывать, ответил.

– Ну, и где ты? – ледяной голос матери, окончательно утративший всю нежность.

– Сейчас иду, – сказал Саша, остро ощущая всю нелепость происходящего.

– Да ты уж больше часа идёшь! Сколько можно ждать? – мама переходила на звонкий крик.

Саша поморщился:

– Решил по городу пройтись. Сейчас буду.

– Все вы будете! Этой поганке опять дозвониться не могу, телефон занят всё время!

Саша посмотрел на сестру, напряжённо вглядывавшуюся в трещащий от крика в его динамике телефон, сжав в пальцах лишь наполовину выкуренную сигарету.

– Я её встретил. Сейчас вместе придём.

– А-а, – вдруг резко потишала мама. – Ну ладно.

И не смогла сдержаться от последнего указания:

– Давайте быстрее, ей в школу завтра!

Саша спрятал телефон, стараясь сохранять невозмутимый вид. Девочки тоже, только что слушающие разговор, развернулись друг к другу. Наверное, они чувствовали себя неловко под его взглядом и старались курить быстрее. Наспех втягивали какие-то ужасно вонючие тонкие ароматизированные сигареты.

Он смог рассмотреть их: на свежем воздухе всё виделось чётче и проще. Ангелина была в маму, очень невысокой и, хотя пока не толстой, но широкой. Волосы её были выкрашены в блондинку с ярко-жёлтым, неестественным отливом. Саша была русоволосой – даже если и крашенной, то очень умело. На Ангелине был более яркий макияж: глаза подведены чёрным, на губах катышками собралось что-то блестящее, розовое. Саша, кажется, не накрасилась совсем. Одеты они были похоже, но на сестре всё было какое-то карикатурно модное. Широкие джинсы слишком тонкие и висели, как обычные спортивные штаны, только подвёрнутые высоко на щиколотках. На тяжёлых белых кроссовках выбиты какие-то странные надписи. По длинной куртке цвета хаки шли неуместные чёрные лампасы, тоже в надписях из несуществующих слов латиницей. Саша была одета так же, но всё явно дороже и тщательнее отобрано: и чёрные джинсы, и тяжёлые солдатские ботинки, и тёмно-зелёная парка. Он бы вообще не сказал, что это школьница, ещё и живущая в маленьком провинциальном городке. Сестра смотрелась значительно смешнее, при этом как будто нарочито пыталась казаться развязнее и увереннее, тогда как смелость второй была очень искренней. Попрощавшись поцелуем, подруги разошлись в разные стороны. «Пока», – с приятной улыбкой бросила Саша и ему, для верности ещё помахав рукой.

Брат с сестрой спускались в свою тёмную низину. Фонари – те, что не были испорчены, – ещё горели, но вот-вот должны были погаснуть. Изредка попадались одиноко бредущие люди. Сухой асфальт всё так же ярко блестел в лучах искусственного света, как будто вымытый. Ветерок разгонял собранные кучки опавших листьев, и они, с лёгким шуршанием, некоторое время стелились вслед за поздними прохожими. Шли в молчании, и в пустой улице громко слышался их топот и дыхание.

– А как поживают Домбровские? – вдруг нашёл повод для разговора Саша, и изо рта его вырвался густой, тёплый пар. – Ну, помнишь, были какие-то друзья, жили в конце улицы? У них был мальчик, который родился с тобой в один день. И вы всё ходили друг к другу в гости.

Ангелина шла, как будто не слышала вопрос. Но через некоторое время сказала.

– Я не помню, но фотку видела. Переехали, кажется. Примерно тогда же, когда и ты.

Они немного помолчали.

– А я общалась с твоим одноклассником. Лёшей Гришиным. Он с женой развёлся.

– С Маринкой? – с удивлением спросил Саша. – Она же тоже наша одноклассница!

– Ну да. Что-то не заладилось. Другого нашла, говорил.

– У них же и дети были…

– Двое, – со знанием дела басом ответила сестра.

– Да уж. Кого нет в соцсетях, тот как будто просто не живой.

– Он есть. У меня в друзьях «в контакте».

– Ко мне не добавлялся. А сам я никого не ищу как-то. Да и вообще в контакте не сижу, в основном фейсбуком пользуюсь

– А я там ничего не понимаю, – оживлённо заговорила сестра, вдруг повернув к нему лицо и посмотрев прямо в глаза – И моих друзей никого там нет.

– Да как-то я, знаешь, в принципе не особенно одноклассников своих ищу. В основном у меня везде институтские и рабочие…

– Понимаю. Я своих одноклассников просто ненавижу, – с тяжёлой, живой злостью протянула она, смакуя каждое слово. – От всех бы отписалась. Кроме Сашки.

– А я, кстати, завтра собираюсь в школу. И насчёт тебя поговорю, как ты просила.

Ангелина продолжала идти, молча глядя вперёд, как будто не услышала.

– Ты не волнуйся. Я всё понимаю, мне самому было семнадцать. Я на твоей стороне. Я тебя не сдам.

Она молчала.

– Слышишь?

Кивнула.

– Мне вообще по хрену. Говори, что хочешь. По хрену, – уверенно, не оборачиваясь к нему, повторила.

В этот миг разом выключили свет во всём городе. Этот момент был таким слаженным, что каждый раз невольно получалось вздрогнуть, оказываясь вдруг в зловещей, непреодолимой тьме. «Двенадцать», – пробормотала Ангелина.

Они проходили через городской парк Победы, в котором никогда не горел огонь, и только красная звёздочка разбитого обелиска, на растрескавшихся ступенях которого они раньше тоже часто пили пиво, слегка выделялась на тёмном небе. Асфальт почему-то был убран, и они пробирались по чёрной, высохшей, перемешанной с круглыми, хорошо ощущавшимися даже под толстой подошвой камнями, земле. Ангелина остановилась возле большого куска ракушечника, из которого торчала согнутая арматура. Обошла его и, нащупав в задней части какую-то расщелину, достала пачку сигарет, которую тут же принялась аккуратно засовывать внутрь.

– Давай я положу к себе. Завтра возьмёшь из моего кармана, – предложил Саша, всё ещё пытаясь заслужить как будто сорвавшееся доверие.

Ангелина закончила своё дело и вышла к нему на аллею.

– Мать найдёт. Она по всем карманам шмонает, не надейся. И догадается, что это мои. А тебе и так влетит, что пьяную меня привёл.

– Да, может, не заметит, – робко сказал Саша, вспоминая, как в его детстве мама всегда встречала его поздними вечерами, широко расставив упёртые в пояс руки, как будто не хотела пропускать внутрь, и говорила, что чувствует, что он и пил, и курил.

«Какая глупость: сейчас мне тридцать, я вообще-то давно живу один!».

– Не такая уж ты и пьяная, – заметил вслух. – Я всё равно сильнее.

– Она спалит! Тебе, может, и не скажет, но до меня точно докопается.

Она вдруг подняла на него глаза.

– Тебе не противно меня вести…, – подходящих слов сестра не нашла, – такую?

– Успокойся, я в твоём возрасте домой приходил су-у-ущественно пьянее!

– Ты мальчик…

– И что? Какая разница между нами в правах напиться?

Сестра повеселела. Она смотрела на него, приятно удивлённая и как бы осмысляя с удовольствием услышанное – видимо, раньше никто не озвучивал при ней такую простую мысль, а сама она об этом не задумывалась. Саше очень льстило, что он сказал нечто, впечатлившее её и точностью, и лёгкостью. Ангелина продолжила:

– А мать говорит, что ты никогда не пил, и учился только на пятёрки, и надо с тебя брать пример…

– Выдумывает, – засмеялся Саша, но ему почему-то было приятно это услышать.

– Врёт. Она всегда врёт, – угрюмо сказала Ангелина.

– Перестань. Просто она волнуется. Любая мама хочет, чтобы её дети хорошо учились, крутились в приличных компаниях, слушались. И ты будешь такой же! Знаешь, она имеет право быть недовольной, что её дети-школьники гуляют допоздна и пьют. Нормально, что тебе этого хочется, но нормально и то, что её это волнует.

– От волнения можно что-то сделать, а не только сериалы смотреть, – почти неслышно пробурчала Ангелина, опуская глаза себе под ноги.

– Перестань, – повторил Саша, понимая, что ему вообще не хочется это слышать и об этом говорить. Ему было неприятно, что сестра отзывается так, но ещё неприятнее осуждать её. – Знаю, звучит нудно, но в этом возрасте мы все ненавидим родителей, одноклассников. А потом даже самые гадости вспоминаются как-то трогательно.

– Наверное, если уехать, – небрежно ответила она. Ему снова стало стыдно, как будто его отъезд был чем-то неприличным. – Зато Димка у нас не пьёт, примерный сынок!

И, не дожидаясь его реакции, Ангелина махнула рукой вперёд:

– Ты иди, а мне поссать нужно.

Они уже преодолели последний предстоявший им на пути перекрёсток и шли в тёмной, сырой, холодной низине, почти добравшись до дома. Сестра быстро скользнула за высившуюся в одиночестве трансформаторную будку. Он медленно побрёл вперёд, изо всех сил стараясь не фокусироваться ну звуке зажурчавшей в тишине воды. Где-то вдалеке снова лаял пёс. От холода щипало нос. Скорее хотелось домой, где тепло и ждёт его уже расстеленное кресло.

Глава 9

Нависавшие с самого утра мутными клоками облака вдруг расступились, и в просвет выглянуло яркое солнце, превратив всё, серое, влажное, дрожащее на ветру, в цветущее, рыжее, смелое, и словно кто-то прибавил громкость: запели птицы, загудели машины, заболтали прохожие… В секунду здание школы, чьим-то сумасшедшим решением однажды выкрашенное в оранжевый цвет и теперь регулярно обновлявшееся в таком виде, потрескавшееся, с осыпающейся штукатуркой, превратилось во что-то милое, задорное, родное. Клумбы во дворе ещё золотились, рябины уже налились красными ягодами, а лабиринт из подстриженных кустов задорно желтел вдалеке. По центру начисто выметенного двора высился большой бюст Ленина, словно в белом берете, весь загаженный голубями. Дважды в год его приходили отмывать активисты коммунистической партии: перед седьмым ноября и перед днём рождения самого Ильича. Сейчас Тюрин находился в равной степени далековато от обоих праздников, поэтому голова имела привычно глумливый вид.

Саша с удовольствием оглядывался: школа располагалась на холме, поэтому отсюда отлично просматривались даже самые дальние, отделённые от Боголюбова густым синим перелеском, пегие, исчезающие в лучистой осенней дымке ровные поля, уже засеянные озимым. Он волновался перед встречей и как будто оттягивал вход, вновь любуясь красивыми пейзажами, знакомыми в такой точности, что нежность, приводимая в движение этими видами, позволяла измерить глубину его души – по крайней мере, ясно почувствовать, что такое понятие вполне жизнеспособно.

Внутри, за тяжёлой двойной дверью, запах был всё тот же, что в детстве: кислая капуста из столовой, смешавшаяся с чем-то сомнительно мясным. Тот редкий случай, когда одна ассоциация рождает и тягостное отвращение, и трогательную ностальгию. На стене перед ним была в четырёх основных красках изображена сцена за миг до поглощения лисой Колобка. С потолка свисали закреплённые высоко на длинных верёвках какие-то грамоты. Охранника на потёртом кресле – кажется, оно же стояло тут и при его ученичестве, – не было. Широкая спина уборщицы, натиравшей, согнувшись, невдалеке кафельный пол, никак не отреагировала на громкий стук входной двери. Утром мать так и не смогла объяснить ему, где в школе найти кабинет директора, поэтому Саша решил идти знакомой дорогой: налево и в самый дальний уголок первого этажа.

Кабинет, действительно, всё ещё располагался там. Внутри, видимо, не так давно был сделан приличный ремонт: стены покрашены в приглушённый бежевый цвет, постелен линолеум, имитирующий грубые, необработанные доски, закуплена новая офисная мебель. На столе секретаря стоял плоский компьютерный монитор, а за столом сидела та же женщина, которая была здесь секретарём и пятнадцать лет назад. Замкнутая, надменная, высохшая, как скелет, она уже тогда казалась всем древней старухой, но и сейчас выглядела точно так же, ни капли не изменившись. Твёрдо сомкнув губы на своём маленьком морщинистом лице, она близоруко приблизилась к монитору и что-то сосредоточенно искала на экране, беспомощно водя слева направо бесцветными глазами и в такт беззвучно шевеля губами. Пальцы её с длинными алыми ногтями крепко вцепились в мышку. Леопардовая блузка сатирически гармонировала с тяжёлыми бордовыми портьерами за её спиной и красными кудрями герани на подоконнике.

– Вы к кому? – неприветливо поинтересовалась она, направив на Тюрина колкий взгляд поверх очков.

– Меня вызывали насчёт успеваемости… Тюриной, – он внутренне сжался от её оценивающего выражения и впервые испугался, вдруг его не пропустят.

Но она, не используя телефонную линию, явно не понимая, о ком идёт речь, равнодушно крикнула куда-то ввысь, как будто ответить ей должен был сам бог: «Татьяна Лёнид-на, отец Тюриной пришёл!», – и снова уставилась в монитор.

– Пусть подождёт немного, – раздался из-за закрытой двери знакомый голос, от которого сразу стало спокойнее.

Секретарь с неизвестным именем не сочла нужным как-то реагировать на это. Что ж, всё и вправду было ясно. Саша сам огляделся, нашёл справа от двери три обитых бархатом стула – похоже, принесённых из актового зала, – и сел. Раздался резкий щелчок, и загудел, затрещал принтер, натужно выпуская из себя листы. Секретарь теперь так же напряжённо взирала, повернувшись на крутящемся стуле, на них. Она зажимала выходящий лист между указательным и средним пальцем, и тогда её длинные яркие когти ещё сильнее выделялись на белом фоне, и слегка подтягивала к себе. Тут распахнулась дверь, и на пороге показалась фигурка Татьяны Леонидовны – маленькая и широкая.

Саша смотрел на неё, не зная, что говорить, а она смотрела на него, не очень понимая, что происходит. Потом с улыбкой воскликнула:

– Саша! Да неужели это ты? Давно приехал? В отпуск? Ты проходи, проходи скорее, – и торопила его, подошедшего, исчезнуть в её кабинете, как будто хотела спрятать от любопытных взглядов, похлопывая с высоты своего детского роста ладонью по его пояснице.

В кабинете директора он не был ни разу. Тот оказался на удивление маленьким, с гораздо более изношенным столом, чем в приёмной. В углу стоял накрытый кружевной салфеткой телевизор, как у его родни дома, в противоположном – два густых зелёных деревца в объёмных горшках, над столом висел портрет молодого, лукавого, вполоборота глядящего на скромное рабочее место под ним президента. Маленький кассетный магнитофон на подоконнике вполголоса бормотал какие-то простенькие русскоязычные мотивы.

– Садись, садись, – заботливо ворковала над ним Татьяна Леонидовна. – Как раз чайник только погрела.

И она взяла с приставленной к её письменному столу перпендикулярно школьной парты две кружки, сняла электрический чайник и стала лить из него кипяток, от которого, и правда, поднимался пар. Саша похолодел, поняв, что опять и не подумал принести хоть тортик, хоть коробку конфет. Не было такой привычки.

Татьяна Леонидовна совсем не изменилась. До смешного маленькая, полненькая, но никогда не производившая впечатление толстой – просто уютная и округлая. Та же причёска: короткая, но густая шапка чёрных волос с вишнёвым отливом. Почти невидимые квадратные очки на большом вздёрнутом носу. Строгий сиреневый костюм, поблёскивавший, как фольга, когда она поворачивалась, надетый поверх чёрной блузки с пышным бантом на груди, туфли-лодочки на высоком каблуке – всё с искрой, всё с иголочки. Пальцы её были усеяны золотыми кольцами – на некоторых было даже по два. Ногти тоже длинные, густо посеребрённые – «Наверное, это мода у них тут такая», – бегло решил Саша, которого такие руки пугали: каждый раз, когда он видел нож, то отчего-то представлял, как тот перерезает ему горло; при виде острых ногтей почти ощущал глубокие, саднящие порезы на лице и руках, ими оставленные. Он предпочёл перевести взгляд на лицо Татьяны Леонидовны: обычно широкое, оно сильно схуднуло, и как-то обвисли щёки – единственная перемена, которую удалось отметить.

Татьяна Леонидовна была одноклассницей его матери. Они никогда не дружили, но относились друг к другу с теплом. Мама всегда, слушая новости о ней, уважительно повторяла: «Танька всегда была умная. И активная. Училась на одни пятёрки». Может быть, именно это и объясняло, почему та, назначенная руководительницей его класса, без стеснения взяла Сашу под свою опеку, хотя, может быть, и правда, читая его школьные сочинения, почувствовала в нём талант и решила посодействовать мальчишке, помочь которому вырваться из нищеты и бесцельности больше было некому. В любом случае, именно она бесконечно хвалила его, договаривалась о нём, став завучем, с другими педагогами, у которых учёба шла гораздо тяжелее, вынуждала его работать над школьной газетой, а потом пристроила на практику в местную, поощряла уверенность в красоте его текстов, искала, на какие бы конкурсы можно их отправить, убедила поступать в Москву.

Сейчас Татьяна Леонидовна ловко доставала из пачки и выбрасывала в чашки чайные пакетики, зажав ногтями их ниточки так, как будто это были тоненькие поводки игрушечных собак.

Его и тогда, и сейчас сильнее всего поражало их различие с мамой. Не внутреннее, нет – естественно, все люди разные, и один год рождения точно не может уравнять; но внешнее! Поставив их рядом: очевидно пожилую уже Татьяну Леонидовну, в нелепом и даже тесноватом ей костюме и кольцах, рядом с его нестриженной, расплывшейся мамой в домашнем халате – любой увидел бы бездну лет разницы. И главное, что так было всегда: даже когда он учился в пятом классе и рассказывал маме, как зовут их новую учительницу русского и литературы, молодую, а у той вдруг радостно потеплели глаза.

«Сколько им тогда было? Если мне лет десять, значит им… Какого мать года рождения?.. Чёрт знает. Лет тридцать, должно быть. Как мне сейчас… Как Тане? Ну, значит, обе выглядели неважно». И он кивнул, принимая из её полных рук с пережатыми золотом пальцами обжигающую белую чашку.

Татьяна Леонидовна села напротив, сложила, как примерная ученица, руки перед собой с ласковой улыбкой так, словно приготовилась с умилением любоваться, как он будет пить чай. Напиток был слишком горяч, Саша такой не мог пить никогда – после целый день неприятно щипало на языке. Однако отставить чашку сразу показалось неловким, и он продолжал молча держать её. Директор, кажется, переживала тот же момент печальной ностальгии, говоря, как бы про себя: «Подумай: уже мужчина! Высокий, бородатый! Давно ли…». Прервавшись, она заговорила собраннее и строже:

– Ну, как живёшь? Семья, дети? – начался учительский допрос.

– Нет.

– Нет? – она вдруг удивлённо заморгала. – А девушка?

– Тоже нет.

– Ох… Погоди, а сколько тебе сейчас? Тридцать ведь должно уже быть?

– Да, тридцать ровно.

Татьяне Леонидовне это показалось горестным и она сочувственно наклонила голову, желая его утешить.

– Ну, ничего. Это мы в тридцать были уже старыми, а сейчас, кого ни спроси, живут для себя, как подростки. Даже закон издали – вы пока ещё молодежь, – и она ободряюще улыбнулась. – Не знаю, насколько правильно, но что делать, если всё вот так?

Было приятно, что она общалась до него с другими тридцатилетними и могла быть рассудительной. И всё же начинало настораживать: «Что у них у всех тут за больной вопрос?». В Москве это никого не интересовало и точно не удивляло. «Я как будто девушка на выданье. Засиделся “в девках”».

– Я как-то и не стремлюсь, – заметил он, тут же возмутившись про себя, зачем оправдывается.

– Ну да, ну да. Теперь порядки другие, я ж и говорю. Моя дочь тоже… Тринадцать лет ведь прожили, и тут…

В горле у неё что-то будто треснуло, голос прервался, она с шумом вздохнула и, приподняв очки, промокнула глаза невесть откуда появившимся носовым платком в мелкий цветочек. Впрочем, успокоиться ей удалось быстро.

– Ну ладно, это дело не наше: не моё, а тебе тем более не интересно! Как с работой у тебя?

– В газете, журналист, – Саша нервно думал, начать ли сейчас о предмете своего обращения или ещё выждать ритуалы взаимной вежливости.

– Хорошо, хорошо, – она с искренней гордостью улыбалась, очевидно чувствуя себя причастной. – Значит, маму приехал навестить? Как дела у неё? Здорова?

– Потихоньку, – как-то незаметно для себя и он перешёл на этот стариковский тон. – Она ходит совсем плохо, просила прийти, узнать насчёт Ангелины…

– Ангелина, да! – Татьяна Леонидовна выпрямила спину и сразу приняла тот особенный деятельный вид, который есть у всех кабинетных работников при исполнении. – Саша, ты повлияй на неё, прошу! Дела плохи. Ей сдавать ЕГЭ, поступать. Она прогуливает уроки, не делает заданий, хамит учителям. Хорошо, что ты приехал! Ведь ты для неё живой пример того, как легко добиться успеха даже в Боголюбове. Как важно хорошо учиться!

– Но, Татьяна Леонидовна, ведь это вы помогали мне…

Она перебила так уверенно и горячо, как будто это было принципиальным вопросом.

– Нет, нет! Ты сам! Ты всё делал только сам. Думаешь, мало я пыталась поддерживать таких детей? Никого нельзя заставить трудиться насильно. Мало просто таланта, нужно иметь волю! Волю вырваться, что-то изменить. У тебя она была! А у сестры твоей её нет.

– Не знаю, мне показалось, Ангелина довольно разумная и активная девчонка…

– Конечно! В том и дело! Да, я у неё уроков никогда не вела, но вижу… До девятого класса человек учился прекрасно… А что случилось дальше?

Саша ждал, что она ответит сама, потом понял, что вопрос если не риторический, то всё же загадочный, и требуется именно его версия. Предположил:

– Кризис?

Татьяна Леонидовна прикрыла глаза, собрав брови у переносицы в морщинистую дугу, как будто у неё заболела голова.

– Кризис! Вот был у вас Дима… Я не хочу тебя обидеть, понимаю: он твой брат. Но у Димы, извини, похоже какой-то диагноз. Он учиться просто не мог.

Саша улыбнулся, желая дать ей понять, что прекрасно её понимает и с ней согласен.

– Но Ангелина сообразительная! И ей тоже не нравятся, как и тебе… м-м-м… условия её жизни! Но у тебя была воля всё изменить, – ей явно нравилось найденное понятие. – А у сестры – только протест.

– Но протест тоже помогает меняться, разве нет?

– Да, если направить его в нужное русло. Я понимаю, весело гулять с подружками, крутить с мальчиками… Но дальше-то что? Беременность, алкоголизм? Или выйдет, как твоя мама, замуж за… понятно, в общем. Извини, обидеть не хочу, но я думаю, ты меня понимаешь! И потеряет интерес к жизни. И будет жалеть. Да, жалеть! Жалеть, что вовремя не постаралась, не училась.

– Но ведь хорошая учёба о столь малом говорит, это не показатель! Сколько успешных людей были двоечниками в школе, вам ли не знать.

– Не скажи! Очень даже показатель! Она показывает, сколько усилий ты готов приложить, чтобы добиться нужного. Может, для таких, как ты, она ничего и не решает: сразу было ясно, что ты умеешь писать красиво и поэтому у тебя всё получится. Или вот, девочка есть у меня в седьмом классе. Как она рисует! – Татьяна Леонидовна картинно положила когтистую ладонь на высокую искрящуюся сиреневым грудь, а второй потянулась было к груде бумаг в углу стола, словно готовясь найти там примеры картин. – Ей, может, тоже не надо… Но Ангелина не пишет, не рисует, не поёт и не пляшет! Для неё хорошие оценки – необходимые достижения. И шанс на поступление, переезд, работу… Я ведь звонила Маше, несколько раз говорила об этом. Она соглашается, плачет, объясняет, что больше не может. Саша, только ты в твоей семье можешь зажечь сестру, быть живым примером! Говоришь, я тебе помогла? Ну, так теперь ты помоги сестре, пока ещё не поздно!

Чувствовалось, что она искренне переживает, от чего слушать это было всё неприятнее. Раздались деланно бодрые приглушённые нотки: «Лишь для тебя рассветы и туманы». Татьяна Леонидовна потянулась под стол, достала, видимо, из сумки телефон и, сев снова по-учительски прямо, стала пристально, прищурившись, вглядываться в экран сквозь стёкла очков. В сосредоточении она немного подалась назад, отчего вокруг подбородка её, прижатого к шее, повис некрасивый мешок кожи.

Саша думал, что приехал сюда по-другому делу. Он совершенно не хотел участвовать в странных делах своей семьи, тем более – заниматься проблемами младшей сестры, которая была ему любопытна, но совсем не близка. Да и какой заразительный пример может подать ей он: работающий за смешные деньги в газете, о существовании которой знает, дай бог, 3% россиян, незаметно ведущий там второстепенные материалы рядом с людьми, получающими какие-то журналистские премии и высокие признания от авторитетных людей? Куда он мог бы забрать её: в однокомнатную квартирку рядом с МКАДом, с минимумом мебели, с оплатой которой он еле справляется, где сам не сумел сохранить семью, не решился завести детей?

Татьяна Леонидовна, коротко поговорив по телефону, вновь воодушевлённо посмотрела на Тюрина. Он решил, что пора переводить тему на действительно волнующий его предмет.

– Татьяна Леонидовна, я ведь не просто так приехал… Я по работе.

Она радостно, но недоумённо продолжала слушать.

– Мне нужно писать статью о… о Боголюбове.

– И чем же мы заинтересовали столицу?

Довольная, немного смущённая, она посмотрела на свои растопыренные пальцы, подушечкой левого указательного любовно протёрла ноготь на указательном правом.

– Не только столицу. Наша газета выходит по всей России, мы пытаемся освещать проблемы всей страны. Но мне нужно поговорить с Николаем Степанычем, физруком, а я не знаю, где его найти. И думал: может быть, вы…

Странно наблюдать, насколько явственно, словно нарочно, потухает доброжелательный, ласковый человеческий взгляд, как только видит что-то, неприятное ему. Его старая учительница вдруг напряжённо сжала губы и сухо произнесла:

– А он у нас больше не работает.

– Как? Почему?

Саша боялся, что его не пустят в школу, директрисы не окажется на месте или она будет слишком занята, чтобы принять его, а физрук будет в очередном запое и не сможет говорить – но это обстоятельство, когда все сложности успешно были пройдены, совершенно обескуражило его.

– Я его уволила, – радушная и уютная, казавшаяся доброй знакомой, Татьяна Леонидовна уступила место принципиальному и строгому директору, официальному лицу, общающемуся с назойливым журналистом.

– За что?

– За то, о чём ты, видимо, собрался писать, – она была холодна, непроницаема и смотрела куда-то в стену чуть выше его макушки.

– Я хотел писать о строительстве мусорного завода.

– Вот-вот. У меня нечего об этом спрашивать. Я ничего об этом не знаю. Я твёрдо знаю одно: педагог, не посовещавшись с коллективом, не имеет права участвовать в антинародной пропаганде.

– Какая пропаганда, Татьяна Леонидовна? – Саша никак не мог поверить, что она всерьёз, так резко и выученно, сменила прочувствованный тон на этот панцирный, казённо-картонный. – Вы смотрели это видео?

Она вздохнула, осознавая, что так легко не отделается.

– Видела, к сожалению. Какие-то неумные люди, с не самой лучшей репутацией, собрались и записали хулиганское обращение… Зачем им это понадобилось, не знаю. Но в своей школе такого не допущу! Он, хоть и учитель всего лишь физкультуры, а всё же, в первую очередь, учитель, – она произнесла это слово отдельно, давая понять слушателю всю его важность. –Чему он может научить детей, когда сам принимает участие в таких вот подростковых выходках?

– Но ведь это всего лишь изъявление воли людей, которые имеют право быть недовольными, задавать вопросы, требовать ясных ответов, а их нигде не слушают. Это жест отчаяния!

– Какого отчаяния? – она посмотрела на него, показалось, с жалостью. – Ну, какого отчаяния? В городе половина жителей, дай бог, нормально трудоустроена, все бегут, тут им обещают построить завод – шикарный, современный, дать работу, достойную зарплату… Какого же, блин, отчаяния?!

– Но завод этот уничтожит всю местную экологию! Отравит подземные воды, почву, воздух. Люди начнут болеть. Его вообще нельзя строить так близко от жилой зоны!

– Ну-ну, – директор с превосходством мудрого, пожилого человека прервала его. – Приезжали эксперты, всё осматривали, замеряли, дали добро – они точно больше нас с тобой в этом понимают.

Татьяна Леонидовна, казалось, закончила, но вдруг вспомнила ещё что-то.

– В конце концов, отчаяние своё можно было высказать родному президенту. Показывают с ним прямые линии, и он всегда помогает, вникает во все проблемы, губернаторов увольняет. Зачем же обращаться сразу к американскому? К вражеской стороне? Славы захотелось? – она отвернулась в сторону и с презрением проговорила. – Идиоты, прости господи. А я не позволю так дёшево ославить свою школу, у меня тут полный порядок.

– Татьяна Леонидовна, вы знаете, в какой газете я работаю?

– Нет, скажи, – она словно сама удивилась, почему не поинтересовалась раньше.

– «Свобода слова». Слышали?

– Нет, и в газетном киоске вроде не встречала у нас.

– Это нормально. Нас обычно кладут в самый низ, а в глубинку, может, совсем не привозят. Мы независимое СМИ.

Татьяна Леонидовна важно кивнула, давая понять, что всё понимает.

– Вы не волнуйтесь, я могу вообще не упоминать вашу школу, что записавший обращение имеет к ней какое-то отношение. Мне важно узнать, что происходит в городе вообще. Что с этим заводом. Я понимаю, что многие довольны. Но что побуждает некоторых возмущаться его строительству, как проходит их борьба? Как вы считаете: я, как журналист, имею право это сделать?

Она молча и сосредоточенно слушала.

– Мне очень важно поговорить с Николаем Степановичем, помогите мне.

– А, – не глядя на любимого ученика, Татьяна Леонидовна с пренебрежением махнула рукой. – Он живёт в высотке. На первом этаже, кажется. Точнее не скажу, да ты его быстрее сейчас у магазина найдёшь, наверное. Сто процентов он пьёт, больше ему делать нечего.

– Вы ему не сочувствуете? – не мог не спросить Саша.

Татьяна Леонидовна с удивлением снова посмотрела на него, отвлекаясь от бумаг, которые начала было нервно перекладывать.

– Человек утратил работу за свою гражданскую позицию. За дурацкий ролик в соцсетях. Ну мало ли, ошибся, но ведь не нарушил ни одного закона. Идти ему некуда – завод ваш ещё не построили, других мест в городе, вы сами согласны, мало. Просто интересно, с какой формулировкой вы его уволили?

Ой, – она снова махнула рукой, как бы говоря «оставь», – да никто не увольнял его! У меня тут тоже очередь из физруков не стоит. Отправила его в бессрочный отпуск. Посмотрим, какая реакция будет на его выкрутасы. Он и без того периодически в запой уходит, уроки пропадают.

В её голос стали возвращаться доверительные нотки, свойственные общению не последних друг для друга людей. Она ненадолго задумалась, Саша молчал, не зная, пора ли прощаться, и не мешал ей.

– Гражданская позиция! Какая ж это позиция? Глумление одно. Как по мне: похоже на предательство. А ведь он офицер, он Афган прошёл. На Донбасс ездил, про него в нашей газете писали несколько раз – ты знаешь?

– Нет, – Саша, и правда, немного удивился. – Но я думаю, пройдя столько войн, легко утратить надежду на помощь своей родины.

Он вдруг вспомнил, как то ли в восьмом, то ли в девятом уже классе был приглашён Татьяной Леонидовной прямо к ней домой. В скромной квартирке её поразила невиданная раньше почти медицинская чистота. Его мать была аккуратной: без конца раскладывала что-то по стопкам, выметала, сортировала, перестирывала и проветривала, но только там он понял, что его родной дом производит впечатление безобразного запустения. У классной руководительницы всё сияло, и даже плюшевые игрушки её дочери стояли на полках в шкафу ровными рядами, каждая обёрнутая в нарядный целлофан от цветочных букетов. Сильнее же всего его впечатлил туалет: бордовая плитка была старенькая, в нескольких местах битая, но отлично вымытая, а посреди комнатки торжественно высился унитаз тёмно-вишнёвого цвета. К нему прилагались точно такого же оттенка сиденье, вешалка для туалетной бумаги, махровый коврик под ногами; и даже баллончик с освежителем воздуха в углу был бордовый. Этот необычный цвет настолько впечатлил его, что он много раз описывал увиденное маме и долго ещё всерьёзмечтал о таком же унитазе, обещал себе, что в собственной квартире непременно поставит его. «Неизвестно, что было наивнее: влюблённость в бордовый толчок или уверенность в скорой покупке собственного жилья».

Он посмотрел на висевший на стене портрет, Татьяна Леонидовна оглянулась вслед за ним.

– Не знаю. Может, из Москвы виднее… А мы здесь люди маленькие. Мы благодарны за всё, что для нас делают. В Боголюбове самый высокий рейтинг голосования за Пущина по области, между прочим, – она сказала это с видимой гордостью.

– Я, кажется, вижу, кто его усердно обеспечивает, – не смог удержаться Саша от сарказма.

Татьяна Леонидовна, кажется, не совсем поняла его подкол, но сказала разочарованно.

– Не этому я тебя учила, Тюрин.

Волна возмущения захлестнула его, обычно спокойного и вежливого, изнутри. Саша знал: если промолчать сейчас, не будет спать сегодня, не успокоится и после отъезда отсюда, когда бы и с каким результатом тот ни случился.

– А чему вы учили меня, Татьяна Леонидовна? Чему? Вы же говорили нам на уроках литературы, как важно мыслить критически, говорить правду, не бояться идти вразрез общественному мнению, прямо как лучшие авторы каждой эпохи: Пушкин, Толстой, Горький!

Он сам себе ужаснулся, как пошло и шаблонно говорит, а главное, ведь не может же на самом деле верить, что она всё это подразумевала, даже если и произносила! Но остановиться уже не мог. Эту ровную уверенность в собственной правоте и безопасности отчаянно хотелось взболтать.

– А ведь я все эти годы помнил ваш вклад в меня, был благодарен, постоянно думал, когда делал что-то новое, гордились бы мной именно вы? Особенно про первые достижения! Да, я, может быть, не популярный журналист, не получаю премий, не веду своё шоу на ю-тубе… Да и на первом канале или НТВ тоже не веду! Зато ни разу не пошёл против своей совести, ни слова не написал, в котором не был бы уверен! И как-то по глупости своей считал, что, если бы вы прочли мои статьи, то, даже будь не согласны, подумали бы, что это и ваше воспитание тоже, порадовались бы!

Она смотрела на него, не в силах пошевелиться. Саша знал, что теперь ей было так же неприятно. Он вдруг осознал: когда-то, много лет назад приехав на каникулы домой и навестив её, он заговорил об иностранной литературе, курс которой как раз с восторгом проходил в институте, и с удивлением понял, что ошибался, что она, на самом деле, читала очень мало, знала и того меньше, хорошо ориентировалась только в школьной программе, воспринимая её без особенной сентиментальности; но слишком верил в её чутьё, выбравшее однажды его, был ей действительно благодарен и сразу простил и вычеркнул все открывшиеся недостатки. Теперь же он без прикрас видел перед собой пожилую, не очень умную женщину, для которой слова, слышанные где-то на собраниях или по телевизору, заменили искреннее понимание действительности; которая считала, что шансон – хорошая мелодия для звонка; что блестящие нитки в костюме, лаки на ногтях и кольца на руках – это красиво; что хорошие оценки в школе – путёвка в правильную и успешную жизнь… Теперь он убеждался несомненно, что эта пустая женщина старательно выделяется на фоне других боголюбовцев лишь уверенностью в том, насколько лучше их, и нежеланием быть на них похожей. И всё же, понимая это, не мог простить услышанное той Татьяне Леонидовне, которую выдумывал и продолжал любить все эти годы.

– Я пойду, – резко закончил Тюрин.

– Да, иди, – директор с облегчением вскочила быстрее него и забрала с края стола так и не тронутую кружку.

– Спасибо за помощь, – нашёл в себе силы холодно сказать он и уже отвернулся к двери.

Татьяна Леонидовна тихо окликнула его: «Саша».

Маленькая, пухленькая, съёжившаяся, она стояла с чашкой в руках возле его локтя, глядя снизу вверх.

– Может быть, ты и прав, я не знаю… Моему внуку через пару лет писать ГИА, дочь работает в Липецке в прокуратуре. Всё очень сложно.

– До свидания, – сказал Саша, уже устав о ней думать, и вышел.

Глава 10

«Зачем приходил? Ведь мог бы спросить адрес у любого вахтёра, наверняка», – думал он, глядя на всё ещё пустующее место у входа. Уборщица ушла, в коридоре мялся только один подросток в синем форменном костюме, который был ему мал: зачем-то снимал на телефон расписание. Солёный запах щей был просто отвратителен – такое же чувство бывало, когда он посещал общественный туалет, расположенный где-то на междугородней трассе. Казалось, что следы его навечно теперь въелись в подошвы, а запах – в нос, и ехать с ним приходилось ещё много километров, брезгливо поёживаясь, в уверенности, что теперь пахнешь для окружающих мочой. Саша и теперь вышел на крыльцо, но щи будто остались на его толстовке.

«И не надо было этого всего говорить. То ты неделю мучился бы, что струсил, не сказал, зато теперь будешь неделю мучиться, зачем сказал».

На улице светило солнце; серые тучи окончательно расползлись, освободив высокое, чистое голубое небо, оставив лишь одно мягкое облачко на горизонте, над рекой. Всё кругом золотилось в нежной осенней дымке, терпко пахло кострами, и, не будь листва столь откровенно жёлтой, было бы полное ощущение ранней весны. Солнце припекало, к нему потянулись все большеголовые цветы с клумб. Позади Саши раздалась трель звонка, и отступившее чувство брезгливости, оставшееся после посещения школы, вернулось. Как здесь всё убого: этот ненужный Ленин, полустёршиеся надписи мелом на асфальте – имена прошлогодних выпускников, припаркованные автобусы: просто заново выкрашенные в жёлтый старые пузатые ПАЗики… Дверь открылась, и со смехом из неё вырвалась стайка мальчишек, со слишком звонкими, ещё детскими голосами. Они из-за чего-то спорили, а синие пиджаки их переливались искрами на солнце. «Им как будто всем тут кажется, что блеск – это признак делового человека».

Тюрин ещё немного посмотрел, прищурившись от яркого света, на солнце, думая, что никак бы не вспомнил о солнечных очках в октябре и не имел ни одного шанса взять их, потом неспешно двинулся к калитке.

– Саша!

Вначале он даже не подумал, что могут звать его. Немного позже на всякий случай обернулся. Кто-то махал ему издали: высокая стройная фигурка в белой блузке и короткой чёрной юбке.

– Саша! – она отделилась от группы взрослых ребят, перекрывавших дорожку, уводящую за школу, к спортивному стадиону. Некоторые из них теперь тоже смотрели на того, кого так настойчиво звала их одноклассница.

– Саша, – узнал и он.

Подруга сестры, перекинув рюкзак за спину, большими спортивными шагами шла к нему, оправляя на ходу постриженные в аккуратную линию волосы. Под строгую школьную форму она надела модные белые кроссовки на высокой подошве. Ноги у неё были довольно мощные, не слишком стройные, а чуть повыше широкой коленки горело красным круглое пятнышко – след, который остаётся, если долго сидеть, положив одну ногу на другую. «Она что, даже без колготок?», – странно взволновало Тюрина.

– Привет, – радостно сказала она, улыбаясь.

– Привет. Не холодно? – и он кивнул на её ноги, сохранившие на себе кофейный цвет летнего загара. – Ты совсем по-летнему.

– А, да солнце, нормально, – и она подняла лицо к небу, как делал и он меньше минуты назад, стоя на крыльце, довольно прикрыв глаза, желая немного загореть.

Саша обернулся в сторону её одноклассников. Некоторые из них всё ещё поглядывали в их сторону, но большая часть была занята беседой или своими телефонами, кто-то кого-то в шутку пытался ударить ногой по спине, пока второй уворачивался. «Нет, ну она бы тоже подошла. Если только я вчера её чем-то не обидел?».

– Ангелины… эээ… нет. Она по другим делам сейчас пошла, – уловив его взгляд, пояснила девушка.

«Интересно, какой у неё рост? Она почти с меня». Тюрин был не очень высок, но и не маленький. 181 сантиметр, может, 182 – точно он не знал. Сашино лицо находилось практически на одном уровне с его, при этом, он только сейчас заметил, она довольно сильно сутулилась. «Наверняка её дразнят в школе. Мы бы точно дразнили. В этом возрасте совершенно не понимаешь, какая девочка по-настоящему красива, всё как-то наоборот. И кто из одноклассниц будет интересной женщиной в тридцать, тоже не догадываешься. Вот она будет». Он почему-то порадовался, представляя, как будут безуспешно искать её внимания те, кто сейчас может называть её «длиннобудылой», – была в этом чувстве гордость первооткрывателя, знающего наперёд, что его, пусть пока неоценённое, изобретение когда-нибудь непременно перевернёт мир.

Саша снова с интересом разглядывал её прямой нос, высокий лоб – всё такое гармоничное, прекрасное, с открытым, смелым, внимательным взглядом. И серые глаза. «Ей вряд ли кто-то говорил, что она красивая. Если сказать сейчас, это может всё изменить для неё». Ему с трудом удалось стряхнуть с себя морок этих мыслей – играть в московского опытного сердцееда, испытать на ком-то заигрывания, которые всегда получались ужасно неуклюжими там, в его неподатливом «взрослом» мире, стать кем-то особенным для провинциальной девочки, не избалованной комплиментами… Что может быть вульгарнее?

– Как вчера дошли? – продолжала она тем временем поддерживать беседу, не желая уходить.

– Нормально.

Саша вспомнил, как они завалились с Ангелиной в тёмную прихожую и, пока разувались, на пороге в комнаты стояла мать, загородив собой проход упёртыми в бока руками с широко расставленными локтями. Она спрашивала язвительно, где же они оба были всё это время; Ангелина пыталась молча проскользнуть мимо, но та ловко ухватила её за запястье. Между ними случилась небольшая потасовка, во время которой обе шипели друг другу едкие ругательства, пока Саша пытался их унять, и тогда мама, отпустив тут же сбежавшую сестру, обратилась со слезами на глазах к нему: «Ну ладно, она! На ней крест можно поставить. Но ты! Ты взрослый мужик уже! А сам пошёл блудить с ней, напоил… Всё как ребёнок. Фу, видеть не хочу!». И она, горько отстранившись, ушла куда-то на кухню. Когда Саша, почистив зубы и стараясь вообще никак не выдавать своего присутствия в доме, на цыпочках шёл в большую комнату, где ещё работал телевизор и не спали отец с Димой, из кухни всё доносилось бормотание вечернего ток-шоу и тихие всхлипывания – хотя, может, они ему послышались. Ангелина лежала, накрывшись одеялом с головой, так, что торчали только жёлтые её волосы с одного конца и круглая пятка с другой – точно, как утром; но одеяло светилось синевой: под ним был включен экран телефона. Говорить с сестрой Саша не стал, а утром она ушла в школу. Мать тоже сухо подала ему завтрак и скрылась за газетой. Когда он уходил, отец с Димой ещё спали, и на этот раз никто не поинтересовался, куда он отправился и когда придёт. Похоже было, что и на нём теперь поставили крест.

– А здесь как всё прошло? – продолжала расспрашивать Саша, не делая неловких пауз.

Кажется, вчера он успел их немного посвятить в свои рабочие планы. Сейчас Тюрин мгновение подумал, желая рассказать ей всё, но потом решил, что это будет слишком сложно.

– Не очень. Не знаю, как вы тут учитесь.

– Что? Ангелинке совсем… кранты? – видно было, что она подобрала это старомодное слово стыдливо взамен матерного.

– Да нет, с ней всё нормально. Это я про свои дела. Сейчас вот пойду Маугли искать.

– Физрука? Да чего его искать? Он во-он там живёт, – и Саша вытянула длинную руку с надетой на запястье спиральной резинкой в направлении видневшейся отсюда шестиэтажки.

Тюрин спросил, не знает ли она поточнее; Саша удивлённо пожала плечами с видом человека, прожившего всю жизнь в маленьком городе и недоумевавшего, в чём может быть сложность, посоветовала ему спросить у бабок-соседок.

– Да, надо было, наверное, так с самого начала и сделать, – Саша вздохнул и поблагодарил её.

Теперь они неловко смотрели друг на друга. Пора было прощаться, но допустимые слова как-то не находились.

– Пойду тогда. Дел много.

– И у меня ещё два урока. Пока! – она легко развернулась и пошла к своим друзьям.

– Спасибо, – ещё раз крикнул ей вслед Саша. Только сейчас он заметил, как спокойно ему стало в её присутствии, и был раздосадован тем, что приходится её отпускать.

– Не за что, – обернулась она, такая приветливая.

Он сейчас уйдёт из этого места, унося с собой, как запах капусты, досадные воспоминания о неприятном разговоре; а она останется; ей дважды по сорок минут предстоит выслушать этот винегрет из пошлости и лжи, без права на возражение.

«Как удивительно работает эта система», – думал он, проходя мимо рощицы гибких берёзок, к тонкому стволу каждой из которых было прибито по скворечнику: один – домик с красной крышей в белый горошек, похожий на мухомор, другой – переделанный из сморщенного старенького сапога, а третий – из балалайки. «Каждому скворцу – по дворцу», – был прибит между двумя деревцами написанный курсивом плакат.

«Эти женщины в блёстках и леопардах намеренно поставлены управлять государственными проектами, потому что вызывают доверие, потому что на их лбу, губах и ногтях написано, что этими самыми ртами они будут говорить точно то, чего от них требуется, даже не получив конкретных указаний – просто уверовав, что это единственный путь? Или всё же они, соприкоснувшись с этими чёртовыми административными благами, приобретают такой блестяще-леопардовый окрас? Они ломаются и становятся такими, чтобы удержаться на вершине, или всё-таки вершина ломает нормальных людей?».

Саша перешёл улицу вместе с девушкой, казавшейся совсем юной, хотя и очень неопрятной, немного по-цыгански одетой, везущей красную коляску в одной руке, а другой крепко держащую пытавшегося вывернуться первоклассника (ну, от силы второклассника). Тот бежал немного наискосок, нервно подпрыгивая, как маленькая собачонка, которая так и ждёт момента, чтобы вырваться из ошейника. «Я тебе сказала, что уши надеру, блядь!», – спокойно напомнила ему мать, и этого хватило, чтобы мальчишка перешёл дорогу сдержанно и внимательно, но на тротуаре снова побежал.

«Ведь эта женщина помогала мне писать сочинения, настаивала не бояться, не выбирать слова…». Он даже замедлил шаг, внезапно осенённый опасным открытием, которое грозилось порушить полностью воздушный замок подростковых воспоминаний, лелеемый столько лет, и замер, не решаясь отпустить его гулять на свободе. Да, ведь она говорила так, но оба они не ставили под сомнение, что за свою точку зрения стоит выдавать ту, что точно понравится проверяющим всевозможных олимпиад. И она подавала ему эту, хорошо заученную мысль, последовательно подводила к ней, а он, способный и любимый ученик, уже подхватывал и развивал, сохраняя замечательную свободу слога в чётко отведённых ему границах рассуждений! «А дальше?», – он чувствовал в голове, прямо внутри черепной коробки заслон, за который с трудом продиралась его разгонявшаяся идея. Будто кто-то хотел его остановить, предупреждая, что там, за стеной, ему точно не понравится. «А дальше я писал такие же сочинения в институте, пытаясь угодить преподавателям. Писал так же и первые заметки в студенческой газете. А теперь…», – Саша с волнением остановился, чувствуя, что подобрался к страшному и важному, и очень боялся отвлечься, потерять ухваченную ниточку, поэтому не смотрел даже на голубей, с бархатистым урчанием бродивших кругом него и подбиравших шелуху от семечек, наплёванную тут кем-то накануне. – «А теперь я работаю в “Свободе слова” и уже виртуозно справляюсь с тем, чего от меня ждут. Я знаю, что главред одобрит, что забракует, что нужно нашему читателю, а что его только разозлит… Работай я в режимном издании – я бы так же чётко и отточено писал похвалы российскому руководству и оправдывал нелепые законы, как здесь – критикую их. Даже сейчас: почти каждый из них говорит мне, что рад мусорному заводу, но напишу я, конечно, о том, как город подавлен, даже если найду здесь только одного чудака, который против – вцеплюсь в него и высосу целый материал. Потому что от меня ждут именно этого! А что, если попробовать иначе?.. Да ну, нет, это надо уходить в блогинг какой-то, и то хрен его знает…». И даже сейчас, пока Татьяна Леонидовна исполняла тошнотворную роль благоразумного и законопослушного директора, он в ответ сыграл для неё разочарованного, преданного мечтателя, видевшего в ней особенного человека – хотя так ли, на самом деле, он был изумлён и подавлен?

Тюрин снова пошёл по улице и остановился возле продуктового магазина, в который вчера заходил с Андрюхой. На парковке тоже было много школьников, разделившихся небольшими группками по возрастам, в одинаковых синих костюмах, но различавшихся деталями: у кого под брюками были кроссовки, у кого на спине – яркий рюкзак, а кто-то, всклокоченный, снял пиджак и небрежно перебросил на плечо. Все шумели, кричали, спорили, считали мелочь или открывали пачки с чипсами, отодвигая руки нетерпеливых товарищей. Среди них, покачиваясь, стоял огромный, пузатый мужичок, с блестящей на солнце розовой лысиной, одетый в доверху застёгнутый спортивный костюм, что был сильно маловат ему в животе. Он тоже держал перед собой растопыренную ладонь, в которой, видимо, бережно пересчитывал найденную мелочь, и при этом слегка покачивался – выпивший, и изрядно, но способный ещё на большее.

Он оторвал замутнённый взгляд от своих рук и обозрел окрестности, как бы не видя их, но вдруг выловил Сашину фигуру. Это взбодрило его. Красное, мясистое лицо расцвело в приветливой улыбке: «Молодой… господин! У вас не будет сигаретки?», – хриплым, но доброжелательным голосом поинтересовался он, и тут Тюрин понял, что это его одноклассник. Вдвое, если не втрое толще, чем был в школе, – его тёзка, ещё один Саша, весёлый, остроумный, легко входивший в любую компанию, по прозвищу Немец. Почему его так звали, неизвестно: может, из-за фамилии Несов (мало ли, два одинаковых звука вначале), или этому предшествовала, как обычно бывает, какая-то забавная история, или ловко обнаруженное кем-то определённое свойство, а может быть, как здесь тоже случалось нередко, оно перешло ему в наследство от отца, прозванного так по более очевидным причинам. «Я не курю», – ответил Саша, ожидая, узнает его приятель или нет. Взгляд у того, было, потух, но он быстро сориентировался. «Тогда, может быть, у вас есть червонец, который вы можете мне одолжить?». Саша решил, что ничего не выйдет, и после недолгих метаний, стоит ли обнаруживать себя или проще пройти мимо, всё же произнёс:

– Сань, ты меня не узнаёшь?

Тот на полном серьёзе сощурился, вглядываясь в него и не решаясь сразу сказать “нет”.

– Мы с тобой вместе учились. Тюрин моя фамилия.

Несколько секунд понадобилось однокласснику, чтобы обработать поступившую информацию, как вдруг и без того румяное его лицо зарделось ещё сильнее, широкая улыбка растянула щёки до складок, он радушно раскинул руки, параллельно словно запев: «А-а-а, да ты ж мой золотой! Ты же самый мой любимый одноклассник!», – и вот он уже всем своим немалым весом давит ему на плечи, заключив в широких объятиях, а в лицо дышит прогорклым спиртом. Отпустил, отступил немного назад и начал любоваться немного издали, одобрительно кивая в такт наступавшему безусловному узнаванию.

– Это борода! Всё борода твоя! Если б не она, я бы сразу тебя узнал, –пьяное оживление делало его ещё более шумным, чем всегда. – Ты же вроде уезжал, да? Давно тебя не видел? Ты где?

– Я в Москве живу давно.

– Понятно, понятно, это видно, – с уважением продолжал кивать Немец. – Наверное, и работаешь хорошо, и семья есть?

Саша неловко покачал головой, не зная, что сказать, но тому ответ и не был нужен. Он уже снова приобнял его одной рукой за плечи, как бы увлекая идти куда-то за собой.

– Как я рад, что тебя встретил. Ты – вот клянусь – самый любимый мой одноклассник. Я так часто хотел с тобой повидаться! Всё думаю, где же Сашка, вот бы с ним сейчас посидеть! А нет Сашки, нету, в Москву уехал! Мне как сказали об этом, так я – клянусь, – вечера три гулять не ходил, чуть не плакал. Хотя и рад, конечно, за тебя!

Саша, к стыду своему, пытался ответить что-то в духе, что тоже скучал, но собеседник не слушал.

– У нас тут дела, конечно, страшные!.. Я бы тебя пригласил домой – у меня там и стол накрытый есть, и курочка, но нельзя: мать со смены пришла, отсыпается.

Дверь магазина, к которой они незаметно приблизились, отворилась, и из неё вышел Маугли: поджарый, жилистый физрук, в расстёгнутой на груди клетчатой рубахе, широких тренировочных штанах, обросший многодневной щетиной и со спутанными немытыми патлами. Одной рукой он приоткрывал дверь, а во второй удерживал одновременно два тёмных пузырька – такие обычно продаются в аптеках со всякими микстурами.

– О! – воодушевлённо воскликнул Немец. – А вот и Степаныч! Степаныч, я друга старинного встретил! Помнишь Николая Степаныча? – повернул он снова в сторону Тюрина своё возбуждённое лицо.

Саша даже не успевал подумать, неужели всё может так удачно сложиться.

– Конечно! Николай Степанович, я ведь именно вас ищу!

– Зачем? – спросил тот, зло вглядываясь и, похоже, не разделяя радость Немца.

– Я ваш ученик, Тюрин. В 2008-м закончил школу.

– Ну, помню, – без эмоций ответил Маугли, даже не пытаясь прикинуть, кто это. – И за каким хреном я тебе сейчас?

Саша вздохнул, не желая говорить об этом на пороге магазина, но выбора, кажется, не было. Он слегка понизил голос – правда, вряд ли кто-то из толпившихся кругом, занятых своими делами школьников мог вообще их слушать.

– Я работаю журналистом в газете «Свобода слова». Слышали?

– Ну, – так же равнодушно, как и про его имя, ответил физрук, весь сгруппировавшийся, как будто его собирались бить, продолжая агрессивно ждать завершения и провожать невидящим взглядом проезжавшие мимо машины. Позади Немец с уважением крякнул.

– Это оппозиционная газета. Я хотел бы с вами поговорить по поводу недавней акции… Вы не сомневайтесь: мы хотим вас поддержать, не наоборот. А можем и не упоминать вашего имени, если хотите…

Маугли, вопреки ожиданиям, вдруг немного отпустило.

– Водки купишь? – угрюмо спросил он.

– Куплю, – обрадованно выпалил Саша.

– И сигарет, – добавил Немец.

Саша согласно кивнул, не оборачиваясь. Маугли кивнул так же и спустился с порога на землю, освобождая путь в магазин.

«Интересно, это будет входить в командировочные расходы?», – весело думал Тюрин, всё ещё не веря, как легко срослось дело.

Глава 11

Они вошли во дворы многоэтажек, поставленных в ряд за частными домами перпендикулярно улице, словно зубцы расчёски, выраставшие из длинного гребня. По левую сторону от прохода плотно друг к другу располагались серые гаражи, за которыми в старших классах они с ребятами курили на большой перемене. В узких проходах между ними чернели участки обработанной земли – это обитатели многоквартирных домов самовольно организовывали себе маленькие огородики. Саша вспомнил, как ребёнком, всякий раз проходя мимо этих дворов, говорил маме, что хотел бы жить в квартире, на что она всегда фыркала: «Да им, бедным, даже картошку посадить негде». Он всегда удивлялся: мама так жаловалась на свои посадки, на усталость от них, на вечно болящую от работы на грядках спину, да и ему самому, вынужденному постоянно помогать то с прополкой, то со сбором выпуклых, полосатых, как казённая пижама, колорадских жуков, огород казался омерзительной обузой, – почему вдруг отсутствие огорода она принимала за признак несчастья? И он, уже подростком, глядя в зажжённые окна первых этажей, по привычке воображал, что там, на этих маленьких кухнях, за ажурным тюлем, живут самые счастливые люди, в самых уютных комнатах – и сидят тёплыми вечерами на лавочке у подъезда, наблюдая за кричащими на площадке детьми, ходят друг к другу за солью или разводными ключами, сообща ругаются с коммунальными службами и живут большой и безмятежной семьёй… Сильнее же всего он завидовал расположенным прямо во дворе качелям. Они и сейчас оказались целы: двухместные, напоминавшие большую лодку, давно не крашеные; ещё стояла вздувшаяся большим куполом паутина, несколько лесенок, песочница без песка, вокруг которой поблёскивали стёкла оставленных после ночных посиделок бутылок. От подъездной дороги и припаркованных с краю машин площадку разделяла верёвка с повешенным на неё выстиранным бельём, легко колыхавшимся в такт ветерку.

Женщина в махровом домашнем халате согнулась у входа в подвал и, выливая что-то из большой тарелки на лист картона, неприятно свистела: «Кс-с, кс-с». К ней осторожно подбирался серый кот: широкая, как блин, ровная морда с зелёными глазами неестественно сочеталась с его тощими, наполовину облезлыми, наполовину свалявшимися в квадратные колтуны боками. Следом бежал ещё один: его чёрная голова и шея переходили в абсолютно рыжую спину. Женщина распрямилась и проводила Маугли с его спутниками тяжёлым взглядом, особенно надолго остановившись на Саше: так все здесь вглядывались, не стесняясь, в незнакомцев, пытаясь определить, откуда бы он мог тут взяться и точно ли никогда не приходилось его видеть.

Немец, не умолкая, рассказывал что-то о том, как возвращался из Тулы на автобусе, и история явно казалась ему очень смешной. Николай Степанович молчал, идя впереди, широко расставляя свои кривые и почти не гнущиеся в коленях ноги. Внутри тёмного подъезда голос удвоился эхом. В маленькое окошко лестничного пролёта попадало немного света, выделившего на зелёной стене множество неровно висевших почтовых ящиков, высунувших, словно языки, края сегодняшних газет, и выведенную жирно маркером надпись: «Олеся, я тебя + Дима». Гости вошли за физруком в мягкую дверь на первом этаже: обивка её была кровожадно распорота, и из неё торчал серый войлок.

Николай Степанович жил в однокомнатной квартире. Стены были без обоев, просто покрашены тёмно-синей краской. В пустой прихожей на вбитом прямо в стену гвозде, из-под которого паутиной разбегались мелкие трещинки, висел грязно-серый ватник. Саша собрался разуться, глядя сквозь лишённый дверного полотна проём в единственную комнату: там, под синей стеной свалена на полу была груда тряпья, видимо, служившая постелью, да лежали чёрные гантели рядом с ней. Немец с Маугли, не разуваясь, прошли на кухню, тогда и он тоже не стал.

В такой же синей кухне с потолка свисала голая лампочка. Раковина была старой, у противоположной стены стоял маленький стол, да рядом дребезжал и дрожал старенький низкий холодильник со смешной ручкой, как будто снятой с раритетного автомобиля. Кроме выставленных в идеально ровную батарею пустых бутылок из-под водки, пива, флаконов от медицинских настоек, больше здесь ничего не было. Выходящие на север прямо в заросли сирени окна почти не пропускали свет: золотистый мир виднелся через кухонное окно вдалеке, словно это была другая вселенная, показываемая на экране, и неожиданно близкий шорох медленно проезжавшей мимо машины даже заставил Тюрина вздрогнуть. На окнах без штор, как всегда на первых этажах, были решётки, но не витые, а прямые – настоящая тюремная клетка.

Николай Степанович с двойным стуком поставил на стол свои флаконы. Саша посмотрел на приготовленные стопки, до того мутные, что уже абсолютно не прозрачные, а хозяин тем временем потянулся к висящей над раковиной полке, достал третью, чуть-чуть почище, и тоже брякнул её на стол. Немец оседлал верхом табурет, чуть не упал, накренившись вправо, но удержался. Физрук жестом напомнил Саше о бутылке водки, до сих пор остававшейся в его руке, и тоже сел.

– Ну, что ты там спрашивать хотел? Валяй.

И протянул руку, чтобы открывать бутылку. Саша растерялся, не очень понимая, с чего бы начать.

– Хотел узнать, как вы оказались на видео в защиту от мусорного полигона.

Николай Степанович уже разливал водку со знанием дела, и казалось, ничего не слышал.

– Обыкновенно. Жаннка позвала.

Он на глазок прикинул, ровно ли распределил содержимое их с Немцем стопок, потянулся за третьей.

– Жаннка – это мамка ученицы моей. Та в секцию ходила на атлетику. Бойкая такая девка. Вся в мать…

– О-ой, девки сейчас такие, – эхом ненавязчиво произнёс Немец.

– Привязалась вдруг ко мне: видели, мол, что строить собираются? Ну я и сказал, что это блядство самое настоящее!

Он снова оценил стопки, поставив их в рядок, а потом стремительно раздал на всех, как обычно в кино мечет карты опытный игрок в преферанс.

– Ну ладно, не так сказал, – сам себя переспорил. – Она женщина верующая, культурная шибко. Ну и вот… Потом, говорит, я договорилась, видео будем снимать. Они хотели Пущину, а я предложил сразу Дампу. Пущин, говорю, не поможет вам.

– Точно, никак бы не помог, – снова вторил Немец.

– А чем Дамп поможет, говорит… Поспорили, согласились, записали. И всё. Позвали бы снова – я бы снова пришёл, мне насрать.

Он остановился, приподняв стопку. Немец повторил то же движение и громко, торжественно, выпрямив спину, произнёс:

– Николай Степаныч, давайте выпьем за встречу с моим другом, самым любимым моим одноклассником, за моего тёзку – Саню Тюрина. Простого, щедрого! Он уехал в Москву, стал там большим человеком, но всё равно не забывает родной город, – хоть это и колхоз, по сути! – помнит старых друзей. Приехал сюда, потому как тянет, сразу же пришёл ко мне! За такого друга стоит выпить.

Николай Степанович безучастно ждал, пока тот закончит, и в финале произнёс философски: «Да», – после чего они синхронно опрокинули водку в широко распахнутые рты, высоко задрав головы.

Саша смотрел на свою порцию. Со вчерашнего вечера ему всё ещё было нехорошо: голова побаливала, глаза слипались, в желудке крутило, а во рту сохло, – выпить ещё одну дозу казалось страшным, но он понимал, что без этого нужного разговора не выйдет. Глубоко вдохнув, он так же резко опрокинул стакан: горло обожгло, но на удивление чувствоваться стало легче. Он вспомнил с ужасом, что не догадался купить даже запивки, и с трудом пытался подавить вздохами, судорожными глотками слюны пляшущий в горле, рвущийся обратно огонь, пока его собеседники, не мешкая, принялись разливать снова.

– И вы, правда, думали, что Дамп вам поможет? – задал он следующий вопрос, когда пламя немного улеглось.

– Поможет, конечно! Ведь там, в Америке, какая система! – ответил за него Немец.

Однако Николай Степаныч не разделил его восхищения и просто отмахнулся:

– Нет, конечно. Что я, мудак последний, что ли? Мы и тут никому не нужны, а там – тем более. Просто хоть так внимание думал обратить. Ну и, кстати, получилось.

(Внимание! Верный, очень умный ход) – как бы за скобками добавлял комментарии Немец.

– То есть вы, получается, своей цели добились?

– Получается, добился, – напряжённо глядя на стопку перед собой, подтвердил физрук.

(Добился, добился! Степаныч всего добивается, что решил, за то и уважаем).

Они снова в молчании выпили, а Саша сделал лишь маленький глоточек, который дался ему ещё сложнее первого.

– И вы предполагали такую реакцию?

– Это какую?

– Что вас отстранят от работы, например?

Тут Маугли энергично мотнул головой.

– Такого не ожидал. Думал, всем по хрену будет, а может, даже посмеются и похвалят. В интернет сейчас попасть, всё равно что в телек. До меня только у Коли-Оли и получилось.

Все засмеялись, даже Саша невольно улыбнулся. Колей-Олей в городе называли другого ветерана Афгана, тоже Николая, телемастера. Вернувшись с войны с черепно-мозговой травмой, он переоделся в женское платье, отрастил длинные волосы и назвался Ольгой. При этом не расставался с женой – та даже родила от него уже в новом обличье двоих сыновей. В Сашином детстве он был довольно пожилым, ездил на велосипеде в цветастых сарафанах с двумя длинными седыми косами и издали напоминал скорее полноватого индейца, чем женщину. Однако дважды посетил Москву: принимал участие в известных тогда ток-шоу, в выпусках про трансгендеров и их положение в России.

– Да пускай отстраняют, хер с ними. Я и так прекрасно время провожу, а они всё равно обратно возьмут, деваться-то некуда. Иначе б уж сто раз уволили.

И он с заговорщицкой улыбкой обратился к Немцу. Они без слов понимали друг друга: тот снова взял бутылку и размашистыми крутящими движениями, отставив перпендикулярно туловищу руку, принялся снимать пробку.

(Точно-точно, не уволят, такую кандидатуру ещё поищи поди).

– Почему же вы всё-таки решили, что обращаться к Пущину бесполезно?

– Дык писали они уже какие-то письма, – Маугли достал из купленной Сашей пачки коричневую сигарету и закурил, удобно облокотившись спиной о стенку позади себя. – Звонили на прямой… этот… как его…

– Линию, – подсказал Саша.

– Да! Звонили, их выслушали, но на разговор не вывели. Короче, бесполезно. Ничего не передают ему.

– То есть вы, получается, разочаровались в работе российского правительства и не доверяли ему?

– Что? – Николай Степанович, расслабившийся было, резко встрепенулся, выпрямился и полностью развернулся всем телом к Тюрину, сидевшему напротив. – Ты что там писать про меня собрался, чёрт?! А ты знаешь, что я вообще-то солдат, что я воевал?

– Да, конечно, я знаю, – Саша немного испугался, понимая, что ошибся и в беседе свернул не туда. – Поэтому особенно бросается в глаза, что вы не обратились в первую очередь к российскому руководству.

– Я свою родину, Россию, – физрук прервался, чтобы выпить налитую водку, не дожидаясь собеседников, – очень люблю и уважаю! Я за неё жизнью трижды рисковал. Но я прекрасно знаю руководство области – они, паскуды, костьми лягут, лишь бы прикрыть свои косяки, чтобы до президента гадость эта, ими здесь свободно творимая, не просочилась.

(О-о-о, это такие черти! Я вот на строительстве дороги работал в том году – так туда завезли бордюры, стыдно сказать…)

Перебив Немца, Саша задал вопрос:

– То есть вы считаете, что проблема исключительно в местных чиновниках?

– Конечно! Ты Ковалёва, губернатора нашего видел? Уж явно не на своей зарплате он харю такую отъел…

(Конечно, нет! Пацаны вот работали где-то у него в резиденции, так там в прихожей обои – даже те от Юдашкина).

Это Сашу заинтересовало.

– Обои от Юдашкина?

– Ну да…

– И как они выглядят?

– Да не знаю. Обычные, вроде, обои, только по ним везде надписи: Валентин Юдашкин, Валентин Юдашкин…

Подключился, оживившись, и Николай Степаныч.

– А блёстки, блёстки есть?

– А чёрт знает, может, и есть.

– Вот я и говорю, что всё это – одна шайка петушиная!

– А Юдашкин, по-вашему, гей? – поинтересовался Саша.

Никто не помедлил с ответом.

– Гей-не гей, но пидор точно, – оба захохотали.

– И, если в доме наклеены его обои, это тоже признак гомосексуальности?

– Да уж не признак здоровья!

– Согласен, – пошутил и Саша. – Только мне кажется, это никак не коррелирует с сексуальной ориентацией.

(Точно, точно, верно!)

– Чего-о? – снова нахмурился Маугли, подозревая, что смеяться начинают над ним.

Саша снова сдал назад, чувствуя, что, возможно, никогда ещё не брал интервью, в котором приходилось столь точно следить за перепадами настроения собеседника, боясь его ранить.

– Вы отрицательно относитесь к геям, я так понял?

(Пф-ф, а то!)

– А как ещё я, нормальный мужик, могу к ним относиться?!

(Вот именно! А ты сам?)

Чтобы не навлекать на себя подозрения, Саша поспешно продолжал.

– Это понятно. Но вы же не считаете, что главный грех Ковалёва – это его любовь к Юдашкину, предположительно выдающая в нём гея? Подозреваю, вас злят коррупция, халатность, неисполнение своих обязанностей?

– Да ты посмотри на него! И на его сынка, которому тут везде зелёный свет. Захотел посреди леса мусор жечь – пожалуйста! Захотел пьяным за руль сесть – ради бога! На встречку выехал: и тебя, и меня бы тут же посадили, а ему за это ничего не будет. Ты погляди видео-то, как его повязали, как он еле на ногах стоит – а замяли конфликт. Не сбил никого только чудом! И продолжает ведь, сука, дальше ездить?

(О-ой, конечно! Это мне штраф выписали за переход на красный, а ещё сколько за распитие в общественном месте! А таким ничего не будет!)

– Да видел я, – это было правдой. – И, кстати, наша газета об этом делала серию материалов, следила за ходом дела.

– М-м, – Маугли равнодушно протянул Немцу бутылку. – И что, был толк какой-то?

Этот вопрос поставил Тюрина в тупик. Толку, действительно, не было. Но всё же они были единственным печатным изданием, которое не прошло мимо возмутительного факта. Он предпочёл пропустить вопрос мимо ушей, тем более, что физруку, казалось, ответ был совершенно не важен. Потухающим и всё более отстранённым взглядом он наблюдал, как прозрачная жидкость выплёскивается в его стопку.

– Но ведь губернатор Ковалёв переизбирается уже много лет с большим успехом…

(Избирается, факт! И хорошего для области делает много).

– Так он вор: у него деньги, связи, чё б ему и не избираться? С его возможностями я бы тоже место своё не спешил освобождать!

(Хе-хе, факт! Я бы тоже поработал губером!)

– И вы думаете, что Пущин не знает о его, скажем так, проделках?

– Да откуда ж ему знать? Он что, Цезарь, что ли? У него дел миллионы: Америка эта, Сирия, ираки, ираны, хохлы… Далась ему наша область? Дела идут, все живы, ему не докладывают – значит, слава богу.

(Конечно, чего ему?..)

– То есть, вы считаете, проблема исключительно в том, что президенту не докладывают о мусорном заводе и пьяных сыновьях чиновников?

– Ну конечно, ёпт! Откуда ты странный такой? Ещё из газеты, говоришь… Как же ты там работаешь?

Он отвлёкся. «Выпьем давай». Саша снова сделал небольшой глоток, радуясь, что о его стакане, кажется, вовсе забыли.

– Выходит, политикой Пущина вы в целом довольны?

– Внешней – вообще без вопросов! Армия сильная, оружие есть, мир весь теперь боится наших ракет…

(И правильно делает).

– Во внутренней есть вопросы, да. Но после девяностых много других проблем было, всё сразу не успеешь… Да если б не Пущин, мы бы сейчас жили, как в Африке! Или под американцами были бы. Мужик с мужиком открыто бы жили и детей растили!

(Да уж, упаси бог).

– А это хуже того, что есть? Хуже свалок, чиновничьего беспредела, мизерных пенсий?

Николай Степанович даже немного протрезвел, подняв на Тюрина свой тяжёлый удивлённый взгляд.

– А ты сам не понимаешь? Ведь у них план на уничтожение всех русских. Насадить эту свою мразотную гей-культуру, погрузить всех во грех, во тьму, снизить рождаемость, одебилить нацию.

(Всё святое уничтожить!).

– Да, мы живём бедно, зато достойно! Пущин – это последний наш… как это говорится?.. Гарант! Сохраним его, поддержим – тогда и победим всё зло, и внутри потихоньку порядок наведётся… Потому что у нас есть главное… эти… как их?..

– Скрепы? – озорно спросил Саша, до последнего не веря, что всё может звучать настолько анекдотично.

(Скрепы?).

– Да, скрепы. Вот вы не жили в девяностые, а я жил! И воевал! И возвращаться я туда не хочу. И пусть лучше мной правит Ковалёв, чем какой-то америкашка, мистер Смит! Или эта обезьяна, которая с дерева недавно слезла, а теперь, смотрите-ка: первый чернокожий президент, бля! Да, говорю, во внутренней политике пущинской есть пробелы – страна большая, за всем не уследишь, приходится доверяться преступникам и ворам. А я буду помогать разоблачать их, как могу.

(Вот, это дело хорошее).

Николай Степаныч вздохнул, чтобы добавить что-то ещё, но тут в окне за решёткой вдруг возникла круглая голова с розовой проплешиной в кольце седых волос и с пышными усами на лице. Её обладатель выстучал костяшкой согнутого указательного пальца, просунув руку сквозь прутья, бодрый ритм прямо по подоконнику.

– Что у вас тут за дискуссия опять? Всё пьёшь, Николаша?

– Здарова! – воодушевился Маугли, оборачиваясь на стук так резво, что чуть не повалился назад.

«Тихо-тихо-тихо», – миролюбиво произнесла усатая голова, машинально сделав движение рукой, как будто желая придержать падающего, хотя этому очевидно помешала бы решётка.

– Здравствуйте, дядь Серёж, – так же бодро и радушно закричал ещё сильнее покрасневший Немец. – Заходите, посидите с нами! Ко мне тут друг из Москвы приехал, повод есть!

«Кажется, это хозяин продуктового магазина, в котором мы были», – подумал Саша. – «По крайней мере, очень похож. Сергей он был или не Сергей?».

– Нет, нет, спасибо, мне некогда, – ответил дядя Серёжа. – Я вот газету принёс сегодняшнюю. Про тебя пишут, звезда ты наша.

Сквозь решётку он протягивал свёрнутую газету физруку.

– Про меня? – было, удивился тот, но потом словно что-то вспомнил. – Да пусть пишут, мне не жалко. Сам я за славой не гонюсь, – и он, изобразив на лице что-то, похожее на улыбку, бросил сложенную бумагу не стол. – Рыбу чистить сгодится, так что тащи теперь воблу!

– Да была б вобла, я б тебе и сам газету не отдал, – всё так же расслабленно произнёс прохожий и пропал. Вскоре на небольшом расстоянии послышался его крик: «А тебе коробки всё ещё нужны? Я тот раз обещал, да забыл», – и голос утих, совсем отдалившись, оставив из звуков только вскрики детей на скрипящих с натужной равномерностью качелях да монотонное голубиное уханье где-то прямо над окном.

– Всё ходит, – неопределённо сказал Николай Степанович Немцу, и тот сразу же принялся наливать ещё.

Саша осторожно дотронулся до газеты, потом решил поинтересоваться:

– Можно я посмотрю?

Маугли кивнул.

Это был хорошо знакомый ему «Вестник Боголюбова», который выписывала ещё бабушка, копя толстую стопку на стиральной машинке и вырезая всегда небольшой квадратик с кулинарными рецептами, когда такая рубрика выходила. Большую часть четырёхстраничного издания составляли объявления о продаже домов, участков или молодых бычков, а также поздравления с праздниками от родственников, снабжённые чёрно-белым изображением большого букета, и выражения соболезнования в случае смерти. На оставшихся местах были отчёты о каких-то административных собраниях, победах местных школьников в областных олимпиадах, короткие заметки с главными городскими новостями. В старших классах там подрабатывал Саша – за смешную сумму, которой и на выпивку-то не хватало. В основном, ему поручали править уже готовые тексты, однажды он взял интервью у ветерана войны из соседнего села. Но несколько раз выходили даже какие-то философские заметки с детскими размышлениями о судьбе края, подписанные его именем. Одна такая совпала с рецептом кулебяки на обратной стороне, и бабушка долго размышляла, резать или нет (вырезать ровно так, чтобы целыми сохранились оба материала, не вышло бы), и наконец-таки выбрала рецепт. На радость Саше, которого очень смущали эти тексты: в компании парни их зачитывали вслух, громко смеясь, и потом некоторое время цитировали самые пафосные фразы, а дома его ещё неделю встречали с язвительной улыбкой, называя «наш писатель».

Газета не изменилась, и на центральном развороте Тюрин быстро нашёл материал под названием «Ими город не гордится».

«Не все жители Боголюбова отличаются благодарностью кродному городу. Некоторые иногда совершают странные поступки, которым нет оправдания. В минувшие выходные несколько боголюбовцев разместили в интернете сомнительный видеоролик. В нём они призывали остановить строительство по запланированному проекту мусоросжигательного комплекса (современное, прекрасно оснащённое технически предприятие должно в наступающем году вырасти на месте бывшего спичечного завода – об этом наша газета уже неоднократно писала), причём обращались за поддержкой почему-то не к главе города, не к губернатору и даже не к Президенту РФ. Адресатом они выбрали действующего правителя США Дональда Дампа.

Что это было: неграмотность или глупая шутка, – авторы ролика пояснить не смогли. Ясно одно: их подрывная деятельность пагубно сказалась на образе Боголюбова в целом, а также может уничтожить репутацию начатого строительства – многократно проверенного на безопасность экспертами и одобренного на всех необходимых уровнях.

По нашей информации, команда хулиганов состояла из людей, ни у кого доверия не вызывающих. Например, одна из активисток – безработная многодетная мать Жанна Б. – могла просто не разобраться в ситуации или заинтересоваться предложенной ей суммой денег от зарубежных провокаторов. Та же причина могла побудить к участию в съёмках и преподавателя физкультуры боголюбовской школы Николая Б.: несмотря на большой стаж работы, мужчина страдает алкоголизмом и в данный момент как раз находится в обострённой его фазе. С работы его, естественно, уволили. С Жанной Б. и другими героинями ролика участковыми полицейскими была проведена беседа. Кажется, они осознали, какую неоправданную глупость совершили».

Пока Саша читал, собеседники его успели выпить. Он сложил газету по уже намеченным сгибам. В небе зарокотал вертолёт, так что все невольно посмотрели в окно, хотя оттуда не было видно ничего, кроме пожухлых зарослей и крыш нескольких припаркованных автомобилей.

– Всё же я не понимаю: если вы так уважаете политику Пущина, так верите в него, зачем надо было записывать обращение не к нему, а к Дампу?

(Да, Степаныч, странно это).

Физрук кивнул, утомлённый и этой темой, и беседами вообще. Казалось, он вот-вот уронит голову на уже положенную на стол руку.

– Все мы для них собаки… Пушечное мясо… Я на трёх войнах был, насмотрелся. Никто не придёт выручать, никому мы не нужны, только здоровье своё и денежки им неси. Всё бесполезно!

– Но, может быть, обратись вы к Пущину, к вам прислушались бы и, возможно, был бы толк. Или хотя бы здесь поддержали. А теперь им просто удобно клеймить вас как предателя.

«Предателя?!», – взревел, подскочив и уронив свой табурет, рассвирепевший Маугли. Теперь он был действительно похож на озверевшего дикаря со своей колкой щетиной на впалых скулах, развевающимися от резких движений длинными патлами, сжатыми перед собой для обороны костлявыми загорелыми кулаками. Конечно, он уже совсем не разбирал, о чём идёт речь – только услышал слово, для него однозначно оскорбительное.

Саша посмотрел, нет ли на столе ножа. «Вот так и происходят бытовые убийства на пьянках. Не хочешь попасть в криминальную хронику “Вестника Боголюбова”?». Он не двигался, гадая, что будет глупее: быстро сбежать из этой синей – во всех, ха-ха, смыслах – квартиры, или остаться, чтобы получить по морде? И когда он вообще в последний раз дрался? Лет в шестнадцать?

– Степаныч, сядь, сядь, ничего такого он не сказал, – кинулся и повис на его груди большой, толстый Немец. Он с укоризной посмотрел на Сашу, как бы спрашивая: ну зачем ты так?

– Предателем кого ты назвал? Да я в Афгане воевал, на Первой чеченской был, недавно вот на Донбасс ездил, наших братьев, русских, отстоял от хохлов проклятых! Вот кто предатели всего славянского народа, а не я!

– Степаныч, да ты герой, ну кто ж спорит? – продолжал попытки вжать его вниз, давя на плечи, Немец, ногой тем временем как-то поднимая табурет, судя по мерному грохоту.

– Да сядь ты! – рявкнул физрук и на него.

Немец сразу послушно сел.

– Пока ты там своей жопой уютно устроился в московских креслах и делаешь вид, что ты на важной работе, хотя выхлопа от неё – с гулькин хуй, я тут воевал, защищал! Ты понял меня?

– Тогда почему вы вернулись? – Саша сам поражался своей опрометчивой дерзости.

– Что-о сказал?

– Я спросил, – и эту роль стоило довести до конца, – почему вы всё-таки вернулись? Ведь военные действия на Донбассе не окончены…

Магия неудобного вопроса вдруг сокрушила весь гнев. Николай Степанович задумался и опустил глаза в стол.

– Старый я для этого всего. Там молодые ребята, горячие. Я так уже не могу, только мешаю. Пусть они там сами… Вы – новое поколение, вам теперь решать…

Речь его стала сбивчивой и сумбурной. Немец налил ещё по стопке: «Выпьем, Степаныч, за твою войну!». Тот согласился. Саша встал и нерешительно поглядел на них. Кажется, они и не заметили, что гость собрался уходить. Он быстро вышел в коридор и оттуда, несмотря на то, что ужасно хотелось в туалет, в темноту подъезда. Затворяя дверь, он услышал громкое восклицание Немца:

– Да москаль он и есть москаль! Хотя этот всю жизнь был гнидой, ещё в школе.

Саша задержался. Ну неужели он всё это время верил в искреннее восхищение одноклассника-алкоголика, готового на любое пресмыкательство ради бутылки? Нет, но почему ему стало обидно? Как будто это оставалось принципиальным вопросом: быть честным и достойным в глазах даже самого последнего идиота… Он остановился, зачем-то ещё подслушивая в щёлку. Собутыльнику вторил Маугли:

– Конечно, другие там и не приживаются.

Глава 12

После стопки водки стало легче – Саша не запьянел, но неприятное чувство, крутившее изнутри после вчерашнего, отпустило. Теперь на его место пришла высвободившаяся досада: он снова оказался в тупике; ещё одна встреча, только озлобившая его; ещё одна неожиданность. А главное, куда идти дальше?

Мимо подъезда двое мальчишек лет семи несли голубя, держа его за лапы одновременно: один в правой, другой в левой руках. Птица покорно висела, головой вниз. «Да он дохлый, по ходу», – бесстрастно наблюдал за нелепым шествием Тюрин.

– Вы куда гулюшку-то понесли? А ну, бросьте! Небось, заразная? Террористы! – крикнула им развалившаяся на лавочке, вытянув на всё сиденье большую белую ногу, необъятная старушка.

Мальчишки прыснули и побежали, не отпуская голубя.

«По-хорошему, остаётся искать эту Жанну Б. Только кого о ней спрашивать? Маугли уже вряд ли что-то сообщит, даже если знает её контакты… Разве что, зайти в редакцию? Там тоже можно интересные вопросы позадавать».

И Тюрин, не до конца уверенный в правильности найденного решения, медленно двинулся к проезду, выводящему из дворов. Строго говоря, он не был удивлён тому, что видел и слышал. Это стоило предполагать. Конечно, он не думал, что всё будет звучать так шаблонно, словно тексты его собеседникам писали авторы теленовостей, однако и подозрения в их ангажированности у него не возникало. Впрочем, это и неплохо. Он решил, что пора написать честный материал, передав ровно то, что удалось услышать. А читатели пусть сами разбираются, и это будет роднить его статью с великим литературным произведением. Идеал Довлатова: автор, подобный луне, которая одинаково освещает путь и преступнику, и святоше. Готовый восхититься гениальности замысла и развернуть в голове сказочный узор своих будущих успехов, он нарочно отрезвил себя. Для этого предстоит расспросить как можно больше людей, принимавших самое разное участие в происходящем. А где их взять?

Здание редакции находилось возле площади, прямо рядом с позолоченной статуей Ленина в полный рост – наиболее представительной и торжественной в Боголюбове. Тюрин снова спускался с горки, прошёл парк возле источника и полюбовался его аккуратной красотой при свете дня. Когда он ещё учился в школе, газету возглавляла энергичная, но очень старообразная женщина. «Как же её звали? Галина… А вдруг нет? В любом случае, наверняка там теперь новая редакторша. Или редакторка».

Саша вспомнил, как совсем недавно, уже расставшись, они с Таней спорили о дурацких феминитивах. Конечно, она всегда так была устроена: во-первых, следовала всем без исключения модным течениям, горячо поддерживая любое, даже если оно противоречило недавним её убеждениям; а во-вторых, как будто целью себе поставила всегда уничтожать его мнение, идти наперекор, высмеивать и выставлять его дураком, даже перед самим собой, уж не говоря, если были зрители. Тогда за ними наблюдали внимательно несколько коллег, вставляя свои реплики, на которые никто уже не обращал внимания. Она сводила с ума этими глупыми словечками: блогерка, тренерка, которые отвратительно резали слух. Он почти кричал уже, что женщина ставит себя в унизительное положение, соглашаясь на эти нелепые наименования, что настоящее равноправие – называться нейтрально, без определения гендера, и это даже сейчас казалось ему до смешного очевидным. Но нет, Таня корчила презрительную гримасу на своей очкастой физиономии, опять завела знакомую пластинку из терминов о закомплексованности, нарциссизме и прочем, ловко подменяя сам предмет разговора обсуждением его мнимых проблем, как будто пять лет на психфаке педагогического института и несколько прочитанных книжиц в ярко-красной обложке сделали её проницательнейшим психиатром. Воспоминание и сейчас разозлило его: особенно его же собственным бессилием, безответностью перед её оскорбительной глупостью. «С каким важным видом она делает это, так легко всё упрощая, сводя до каких-то самодельных диагнозов! Сложный мир, сотканный из заблуждений, прячет в такую допотопную схему – всё для её же удобства, чтобы меньше переживать, как икеевскую полку собрать по приложенной инструкции. У всего есть название и объяснение. Конечно, что могло бы из этого получиться? Это я должен был всю жизнь размещаться в в её ожиданиях от меня? Я?! А если я намного шире, выше, глубже всего, что она способна помыслить, что оставалось делать? Почему вот только это не приносит облегчения?».

Он вошёл в помещение, где ещё в дореволюционные времена располагалась типография. Вытянутое в длину двухэтажное здание с большими полукруглыми окнами, никогда, кажется, не знавшее ремонта, было сложено из шершавых красных кирпичей. К входной двери подводили совершенно разбитые каменные ступени; одна створка деревянной двойной двери, видимо, больше не закрывалась. Внутри был затхлый запах плесени, по потолку тянулся чёрный толстый провод, в точности повторявший маршрут чёрной извилистой трещины. С противоположного конца совершенно тёмного коридора эхо доносило гулкие отголоски телефонного разговора. Кажется, именно там и был кабинет главного редактора. Саша осторожно, почти наощупь двинулся вдоль шершавой стены. Сырой запах почему-то напомнил ему о бассейне, и ужасно захотелось освежиться в чистой, манящей голубой воде. Он добрался до последнего кабинета, через открытую дверь которого мрак пронзал дневной свет, так что последние шаги он проделал, заметив даже красочный стенд о противопожарной безопасности на стене.

В широком кабинете друг напротив друг располагались два письменных стола. Один был завален папками с бумагами, на другом стоял лишь новенький ноутбук, а выше – портрет президента Пущина, серьёзно сдвинувшего брови. «Опять он». Чёрные плесневые разводы стекали с потолка, будто мутные потоки воды. За этим столом сидела всё та же главная редакторша. «Редакторка!». Над круглым её лицом была коротко остриженная шапка тёмных волос, а на макушке, будто блин, кружок из высветленных добела. На красной кофте вышиты и оторочены бисером осенние листья. «Каждый соответствует времени, как может». Она-то и говорила по телефону, громко объясняя кому-то, что у неё кабачков было просто море и больше половины сгнило. Она подняла удивлённое лицо на визитёра и, подкатив глаза под самые тоненькие и яркие брови, как бы спросила, чего ему.

Саша мялся, не зная, как объяснить всё коротко, не перебивая её телефонный разговор. Тогда она, вздохнув, раздражённо крикнула в трубку: «Короче, я работаю!», – и повернулась к нему с довольно недружелюбной гримасой, не успев ещё избавиться от злости, которую разбудила в ней тема беседы.

«Не может быть, что это она же! Ни капли ведь не постарела!».

– Вам чего, мужчина?

Саша ещё по дороге продумал, что истинную цель своего визита называть не стоит.

– Вы знаете, я здесь когда-то работал, ещё учась в школе. А потом уехал в Москву и вот, вернулся. Захотелось навестить место, которое меня воспитало.

Женщина смотрела так же мрачно, явно не одобряя сентиментальных чудачеств столичного гостя и, тем более, не узнавая его.

– Ну, смотрите, конечно, если хотите, – она растерянно обвела глазами пустынную комнату, – вот и вся наша редакция…

– А вы сами, простите, сколько лет занимаете это место?

– Четыре года, – буркнула женщина, не расположенная к беседе.

– А-а-а, – не сдавался Тюрин. – Вы просто очень напоминаете редактор… ку («Неужели и правда я так сказал?»), которая работала здесь до вас.

– Дык это моя мать. Всю жизнь тут оттрубила, на пенсию вышла, теперь я за неё.

Точно, это многое объясняло.

– У вас, получается, прямо журналистская династия?

– Вы чего хотели-то? – никак не расслаблялась женщина.

– Вас, извините, как зовут?

– Тамара. Тамара Михайловна. Славина Тамара Михайловна, –казалось, она хочет дать максимально исчерпывающий ответ, лишь бы навязчивый посетитель скорее ушёл.

Вариантов неподозрительных расспросов по дороге он придумать так и не смог.

– Тамара Михайловна, понимаете… Я приехал в Боголюбов после долгой разлуки и хочу увидеть как можно больше людей и мест, с которыми у меня многое связано. Посмотреть, как они изменились. В том числе, я ищу одну женщину. Она мне дорога. Её зовут Жанна. В сегодняшней газете я наткнулся на статью, в которой, возможно, говорится о ней.

– Что за статья?

– Да о каком-то видео, заводе. Честно говоря, ничего не понял. Думаю только, что многодетная Жанна Б. – это она. Может быть, вы поможете её разыскать?

– Да кто вы такой? – не унималась Тамара Михайловна.

«Вот уж крепкий орешек», – подумал Саша. – «И это в городе, который живёт за счёт обмена сплетнями! Ну ладно, придётся сдать тебе все козыри наудачу».

– Меня все здесь знают. Меня зовут Тюрин Александр. Я родился и вырос в Боголюбове, закончил школу, но теперь живу в Москве. Моя семья живёт здесь на Речной улице, маму зовут Мария Алексеевна…

– Ладно-ладно, молодой человек, – она выставила выпрямленную широкую ладонь, блокируя таким образом поток его речи. – Это всё хорошо, но информация ко-фи-де-ци-валь-ная. Я разглашать её не могу.

– Но Боголюбов такой маленький городок! Я ведь всё равно найду её, я это понимаю, просто потрачу гораздо больше времени, а у меня не такой большой отпуск. Помогите мне сделать это быстрее! («Да заведи ты, баран, привычку везде ходить с коробкой конфет!»). Это очень важно и для меня, и для неё!

Тюрин был убедителен, потому что практически не врал. Однако женщина поняла всё превратно.

– Ну надо же: а выглядит такой приличной… Муж, детей четверо… Ладно! Ваша Жанна Бессмертная живёт на улице 50 лет Октября. Знаете, где это?

– Нет, – честно ответил Саша.

Она вздохнула, подчёркивая, с каким непутёвым просителем пришлось столкнуться, как много нервов это потребовало от неё.

– Где лес горелый знаете? Тоже нет? Ну, вот пойдёте сейчас в гору и там по прямой до самого леса, а там направо и прямо пен-пен-ди-ка-лярно вам будет проходить улица, как раз 50 лет Октября. Дом сейчас посмотрю.

Она встала, обнаружив крупную нижнюю часть тела, обтянутую чёрной юбкой до колена, и полные ноги, всунутые в сабо на толстой подошве, которые были покрыты синими стразами, сложенными в узоры-бабочки. Прошлась до противоположного стола. Открыла наугад несколько валявшихся там папок, а потом просто взяла смартфон, всё это время лежавший в её руке, и, немного понажимав там что-то, выдала: «Дом 32. Найдёте?».

– Найду, конечно, я по навигатору найду.

– Ну и всё, – сбросив с себя эту ношу, Тамара Михайловна приветливо заулыбалась, и возле длинных ресниц её с повисшими на каждой в рядок комочками туши собрались трогательные морщинки.

В том конце коридора послышался топот и задорный женский смех.

– Идут, – самой себе сказала начальница, поспешно возвращаясь на место.

Уже выходя, Тюрин всё же спросил:

– А вот эта статья… Про видео… Вас кто-то просил её писать? Или вы по своей инициативе?

– Кто ж меня попросит? Я здесь главная. Свою работу знаю: что-то происходит – я реагирую, как у нас принято. Да вам, собственно, что нужно-то? Кто вы?

– Сашка? Тюрин? – вдруг раздалось из прихожей.

Позади него стояла женщина средних лет: полноватая, щекастая блондинка с каре, которое делало её лицо ещё круглее. Она была довольно миловидна и хорошо одета: заметно старалась выглядеть современно. Правда, все эти вещи до странного не шли ей: короткие бежевые брюки ещё сильнее утолщали и без того не слишком изящные ноги, розовые дешёвые туфельки из кожзама с бантиками и розовая свободная блуза с оборками на рукавах и груди выглядели как-то по-детски. Но она так ясно улыбалась и лицо её было очень трогательно, как и раньше…

– Даша?

Он узнал девчонку, которая была на год младше его, хотя тогда очень щуплую и всегда носившую только подчёркивающие её худобу длинные юбки. Они много общались в старших классах: Даша была влюблена в его друга Мишаню, и тот некоторое время отвечал ей интересом; она часто навязывалась с ними на прогулки и, чтобы добиться своего, придумала хитрый девчачий план – много и откровенно общалась с ним, Тюриным. А ещё она была лучшей подругой его девушки – собственно, именно благодаря Даше они и познакомились.

Даша широко улыбалась, не оставляя никаких сомнений, что эти открытые черты – это всё ещё она, пусть и заметно расширившаяся.

– А я тебя вот сразу по голосу узнала! И вообще: ты вот так стоишь спиной, а у тебя на аватарке когда-то была такая фотка классная, где ты тоже спиной, – и я прям тут же догадалась, что это ты! – и тараторила она преувеличенно весело, почти истерично, точно так же, как и прежде.

Между ней и дверным проёмом протиснулась худая женщина с вытянутым, разочарованным лицом, в глухом чёрном брючном костюме – он почему-то подумал, что так могла выглядеть глава детского дома. Она прошла к столу, заваленному папками, села за него и обратилась к начальнице:

– Задолбались мы с ветераном твоим! Ну такой тупорылый, ни хрена не помнит. Больше не посылай меня к нему.

– Это чё значит: «не посылай»? Это работа твоя, мил моя! – но сейчас ей некогда было из-за этого спорить, и она снова внимательно разглядывала представшую перед ней пару.

Даша тем временем продолжала расстреливать Сашу словами, не давая времени на ответы, сама же для себя разъясняя все возникавшие у неё безостановочно вопросы.

– Ты в отпуск приехал или насовсем? В отпуск, наверное… Мама здорова? Да, я слышала, что всё в порядке. Сестра у тебя такая красивая стала! Я их снимала на первое сентября – выпускной класс, ну ты подумай! –Саша только теперь обратил внимание, что тяжёлая тёмная сумка, перекинутая через её плечо, оставляя две пухлые складки по бокам от ремня и некрасиво передавливая грудь, была кофром от фотоаппарата. Никогда бы не подумал. – А ведь, когда вы выпускались, такая малютка была, чуть ли не в колясочке ещё сидела. А ты вообще какой мужчина стал – борода, морщины! А я? – она провела рукой вдоль всего тела, продолжая улыбаться, приглашая оценить и её изменения. – Ты же всё в газете работаешь? Видишь: мы почти коллеги! Только я фотограф!

Она приподняла кофр за ручку и горделиво помахала им перед Сашей.

– В какой это газете? – мгновенно отреагировала Тамара Николаевна, и Саша понял, что карты его будут сейчас непременно раскрыты.

– «Свобода слова», – продолжала Даша таким довольным тоном, будто и сама там работала. – Это такая известная московская газета, либеральная пресса. А это – мой старый школьный друг, гордость всего выпуска, – и она слегка развернула Сашу к коллегам, хвастаясь им так же, как только что своим фотоаппаратом.

Удлинённая женщина смотрела на обоих тупо и бессмысленно; Тамара Николаевна же нахмурилась, явно что-то прикидывая.

– А мы можем поговорить на улице? – мягко остановил подругу Саша.

– Конечно, – спохватилась она и вернулась в коридор, слегка отступив в тень, чтобы он прошёл к выходу первым.

Вслед ему донеслось:

– Молодой человек, зачем вы приходили? Зачем вам Жанна? Даша!

К его счастью, та, не останавливаясь, крикнула: «Сейчас приду!», – и следовала за ним. Редакторше, видимо, было лень выходить, и от них отстали. Саша только понадеялся, что больше ему здесь ничего не понадобится.

Погожий солнечный день на улице угасал. «Вот теперь ясно, что сейчас осень, не весна». Приглушённый свет касался на прощание стволов деревьев с западной стороны, и они, чёрные, рдели с одного бока красным, как будто угли, раздуваемые для кальяна. Задний двор редакции располагался на возвышении, и отсюда хорошо видны были ряды крыш, останавливавшиеся у самого луга, покрытого розоватой дымкой. Становилось холодно. В блёкнувшем на глазах небе, яростно каркая, вихрились стройной полосой вороны, то рассыпаясь на мелкие группки, то вновь собираясь в длинную линию, совершавшие свой последний полёт над городом, прежде чем устроиться на ночлег, как обычно, на колокольне. Воздух заметно посвежел, так что Саша надел снятое днём худи. На Дашу в лёгкой блузке было зябко даже смотреть.

– У тебя нет ничего потеплее? – спросил он, и та сразу расцвела сильнее, польщённая его заботой.

– Да там в кабинете кофта. Ничего! Мне не холодно, – но она скрестила руки на груди и вся немного съёжилась, отчего стала казаться ещё круглее.

Они побрели медленно из двора и перешли дорогу к площади. Клумба вокруг Ленина была уже опустошена, земля вскопана.

– А я сегодня видел Немца… Санька Несова – помнишь такого?

Даша энергично дёрнула головой.

– Кто ж его не помнит! Постоянно ошивается тут везде. Такой был парень, и совсем спился, – она горько покачала головой, кажется, искренне переживая. – Я всё думаю: он такой весёлый был. Поехал бы в Москву, на конкурс какой – их сейчас много комедийных, я часто смотрю, был бы знаменитым.

– Чтобы быть знаменитым, мало быть только смешным, – строго заметил Саша. – Нужно хотеть работать, много писать, не стесняться ходить по кастингам, не лениться знакомиться с нужными людьми.

– Всё равно. Хотя бы попытаться! Ты же вот смог.

Это всегда было приятно слышать. Настолько, что он начинал верить, будто и вправду добился чего-то невероятного. И всё же кое-что смущало.

– Чего смог?

– Ну, пробиться. Не побоялся.

– Куда пробиться? – Саше стало грустно. – Я работаю за копейки в газете, название которой здесь, например, знаешь только ты…

Даша улыбнулась, гордая своей осведомлённостью.

– Всё равно, – настаивала она. – Ты молодец, сделал большой шаг. Не каждый тут на него решился. Ты не представляешь, сколько здесь хороших, разумных пацанов почти сгнило, – и она снова прервалась, не желая или не имея слов, чтобы договаривать.

Даша всегда была очень простоватой и доброжелательной. Легко дружила со всеми, обескураживала прямолинейностью, но никогда не говорила ничего во вред – только хорошее. Это был человек, который всегда чем-то восхищён: влюблён в каждого нового знакомого, горит любым найденным хобби, жадно желает скорее заниматься только что придуманным делом. В маленьком городке все, конечно, знали, что мать родила её от женатого мужчины, имевшего в браке двоих детей и при этом занимавшего не последнюю должность в городских электросетях. Даша жаловалась, что часто, когда она училась ещё в начальной школе, к ним в класс на переменах заглядывали какие-то люди, перешёптывались: «Вон дочь Карпина», – и уходили. Отец от неё не отказывался: помогал деньгами, навещал – правда, всегда был пьян, затевал ссоры с матерью, говорил грубые, обидные вещи про неё, так что дочка его боялась и не любила. Мама при этом до последнего надеялась, что он всё же одумается и выберет их, даже когда узнала, что у него родилась ещё одна дочь от медсестры в какой-то из ближайших деревень. Даша же считала, что, приди отец жить к ним, она сбежит из дома. Но, когда ей было тринадцать, у того оторвался тромб. Мать вдруг стала очень религиозной, осознала свои грехи и, пожертвовав храму квартиру, решила жить при монастыре. Когда Саша и Мишаня познакомились с Дашей: точнее, она сама как-то привязалась к ним со своей обычной настойчивой болтовнёй, – девочка жила уже на территории женской обители, носила длинные юбки (хотя иногда, уже в школе, переодевалась в принесённые ей сочувствовавшими подругами брюки, и после, когда до матери как-то доходило это, её таскали за волосы и лишали еды). Она торопилась домой до начала вечерней службы, но никогда не высыпалась, потому что обязана была читать на ночь молитвы. В те времена, когда у него была привычка на каждые каникулы и длинные праздники ехать домой (то есть на первых курсах института), он слышал, что Даша скоропалительно вышла замуж за парня из военного училища и улетела с ним в Читу. Поэтому он особенно был удивлён видеть её сейчас: то ли сильно располневшей, то ли в молодёжных брюках, то ли с фотоаппаратом, то ли просто здесь, или же всё сразу.

– А ты как? Ты же вроде тоже уезжала.

Даша вздохнула со скромной улыбкой, сама себя стыдясь.

– Да, уезжала. Не вышло.

– Что не вышло?

– Ничего не вышло! – то ли смех, то ли горечь. – Жила в Чите. Страшно вспомнить! Цены бешеные, авиабилеты такие, что никаких зарплат не хватит, выбраться из военного городка, где мы жили, – целый квест. Работы нет. Муж считал, раз он меня увёз из города, где мне было очень плохо, я теперь его собственность…

Она вздохнула так, как будто собиралась продолжить, но передумала и сдержалась, что было на неё совсем не похоже.

– Ни к чему рассказывать, что было, в общем. Зато сосед меня научил фотографии. Мы развелись: муж нашёл другую. Зато я вернулась. Живу с мамочкой.

– Где? – ужаснулся Саша.

Даша засмеялась.

– Да кое-как удалось её забрать из монастыря. Скандал был страшный! Всё равно ходит в храм каждый день, в бога верует. Я тоже, но как будто они у нас разные. А ещё я тут комнату снимаю, – она показала в неопределённом направлении, в ту сторону, откуда они шли. – Это как студия у меня. Фотографирую семьи, деток, плюс, конечно, свадьбы, крестины – в контакте можешь посмотреть на мои работы. И в газете подрабатываю.

– Молодец, – честно порадовался за неё Саша. – Видишь, ты про меня что-то говоришь, а сама сколького добилась, и прямо здесь, где все только и жалуются, что работы нет! Получается, есть работа, если её хотеть.

Они помолчали мгновенье,

– А чего я добилась? Мужа всё равно нет, детей тоже. Одна беременность была там ещё, в Чите – и выкидыш, – она говорила до странного ровно, как о давно пережитом, переведённом в разряд историй, будто случившихся с другими. – Может, поэтому он меня и бросил…

– Тогда бросил бы и потом, с ребёнком, – убеждённо сказал Саша. –Ни о чём не жалей. Ты всё сделала правильно. И ты молодая ещё совсем, всё будет, что захочешь.

Говорил, а сам думал: «И ты молодой. Веришь, что всё будет? С какой стати! Если не случилось раньше? Закон справедливости тут точно не работает».

– Двадцать девять уже весной, – заметила Даша, может быть, желая ещё раз услышать, что это совсем мало. – У Миши как дела? Он же тоже вроде в Москве?..

Саша коротко рассказал о друге и решил, что пора менять тему на нужную.

– А про мусорный завод что думаешь?

– Ничего не думаю. Не разбиралась. Пусть строят: хоть какое-то предприятие здесь не помешает. А вроде и страшно: говорят, вредно очень… А ты чего в газету приходил? За этим?

– Да. Я для этого и приехал. Статью пишу. Только можешь никому не говорить, пожалуйста?

Даша важно кивнула, как делают обычно дети, которых взрослые посвящают в какую-то тайну. Видно было, как она восторгалась его деятельностью и возможностью быть сейчас к ней причастной.

– Ты ищешь Жанну, я так поняла, которая на видео?

– Ага. Адрес вот обманом её вызнал.

– Я ей напишу про тебя. Я её хорошо знаю: всех деток на все праздники фоткаю. Такая семья потрясающая!

Это казалось ещё одним удачным поворотом. Но сколько их сегодня прошло впустую! Саша тепло поблагодарил старую знакомую.

Они обменялись номерами, стоя уже у фонтана, в самом сердце Боголюбова. Зазвонили колокола, обозначая пять часов. Вроде бы пришла пора прощаться.

– А ты сама как считаешь: правильную статью написали про тех, кто сделал это видео? Вообще как их поступок оцениваешь?

– Не знаю, – она снова пожала плечами, смущённая невозможностью дать ему нужный ответ. – Вроде как молодцы, не сдаются. Но причём тут Дамп? Странно как-то. А газета на то и газета – надо реагировать.

Простившись, Саша уже спускался по ступеням, уводящим с площади, как вдруг услышал вдалеке её крик.

– Саша! А с Женей не хочешь встретиться? Она тоже здесь!

Перед его глазами внезапно возник куст цветущей, усыпанной бордовыми гроздьями сирени: мокрая, тяжёлая от только прошедшего дождя, она, кивая соцветиями, сбрасывала капли, которые светились на прожигающем её сквозь ветви, чисто вымытом солнце.

– Не знаю. Не надо, наверное. Зачем?

И он пошёл домой, пока плохо представляя дальнейшие свои действия, но этот чистый майский образ, точный, до чарующей густоты освежённого дождём сладкого аромата, уже не покидал его сознания.

Глава 13

Нежное воспоминание, однажды разбуженное, уже невозможно запретить: оно впускает за собой в приоткрывшуюся дверь от подсознания к разуму вереницу следующих, переплетённых с ним, и мысль, ведомая поворот за поворотом, постепенно, иногда вразнобой, не успокаивается, пока не совершит всё это путешествие целиком.

Когда Тюрин увидел её впервые, вроде не придал значения, но после оказалось, что может, как в замедленной съёмке, заставить её снова появиться там, в ужасном доме отца Дубоноса, в ранней темноте вечера затянувшихся январских каникул: тоненькую, застенчивую, даже испуганную, – и в точности повторить все сказанные ею в тот вечер слова, совершённые движения. Он, никогда особенного успеха у девушек не имевший, молчаливый и медлительный, тогда, в середине одиннадцатого класса, конечно, был озабочен поиском второй половины. Все в их компании старались знакомиться с девчонками, производить впечатление, врали друг другу о своих успехах и опыте. Он тоже помалкивал о своей девственности и немного завидовал Мишане, который уже успел сменить нескольких девушек, а теперь был настойчиво преследуем Дашей: очень, в общем, симпатичной и весёлой блондинкой. Она-то и привела к ним на очередную сходку свою подругу-одноклассницу Женю. Та, хоть ей уже и исполнилось шестнадцать, выглядела намного моложе: маленького роста, очень худощавая, с остреньким, как у лисички, лицом. Она преимущественно молчала, ужасно стеснялась, не понимала половины резких шуток и на все реплики, обращённые к ней, отвечала беззвучно, неловко пожимая плечами.

Саша не придавал значения её присутствию слишком долго, хотя в обратной версии событий, конечно, всё казалось неизбежным и с первой минуты предопределённым. Тогда же он не заметил, что произошло, когда уже разговаривал с ней в уголке, отделившись от других – и из всех собравшихся в принципе говорила она лишь с ним, очень тихо и очень серьёзно. Просто однажды он заметил, как она подпевает песне, несущейся из перетащенных сюда колонок от старого Мишаниного музыкального центра. В Боголюбове только он и его друзья слушали, пусть и каждый разную, но разновидности рок-н-ролла; местным девушкам такие песни точно не были знакомы. Даша, конечно, интересовалась ими, как и всем новым, при этом, кажется, всё равно не могла принять, как ни притворялась; а Женя оказалась хорошо знакома и с русскими, и с зарубежными композициями. Такой выбор резко контрастировал с её застенчивостью и невинным образом, и Саша тогда спросил, как давно она слушает Сплин. Женя подняла на него свои глубокие, благодарные глаза, и оба они почувствовали чудо узнавания будущего близкого человека. Выяснилось, что она очень любит музыку, играет на фортепиано и мечтает быть клавишницей в какой-нибудь рок-группе. Саша немного, хоть и плоховато освоил гитару – об этом они и стали помногу переписываться: тогда ещё это можно было делать только по смс, и он, смешно набирая русские слова латинским алфавитом, чтобы сэкономить место, всё равно поздними вечерами одевался и брёл в круглосуточный магазин, где стоял автомат для пополнения счёта.

Друзья сначала посмеивались над новой знакомой: часто пытались уколоть её при встрече, а за глаза и вовсе не стеснялись в выражениях. Однако, заметив их дружбу с Тюриным, стали гораздо деликатнее. Саша и правда долго не понимал, что происходит, считая её наконец-то найденной интересной и понятной собеседницей – для приземлённых отношений, которых он тоже страстно ждал, она казалась чересчур возвышенной. И лишь к весне обнаружил, что уже не хочет идти гулять вообще, если знает заранее, что не придёт Женя.

Он снова шёл по городу: мимо здания кинотеатра бледно-зелёного цвета, на котором висела яркая афиша с фильмом, только что вышедшим в прокат – это показалось странным, ведь обычно здесь показывали старые, хорошо знакомые, на которые никто не хотел ходить. Если так подумать, тот год был лучшим в его жизни: нервным, заполненным подготовками к поступлению, волнением, что надо ехать в Москву, или хотя бы в областной центр, далеко от дома, оправдать доверие, не допустить промаха, не попасть в армию. И всё же расцвеченный долгими прогулками с друзьями, их весёлыми шутками, забавными выходками, пробуждавшейся в нём рядом с ними неистовой смелостью. И ей: спокойной, нежной, хрупкой до того, что страшным казалось коснуться; тем более – заговорить о том, что всё сильнее волновало. При этом столько с ней было связано замечательных надежд, вопросов: придёт сегодня или нет, успеет ли он сам после занятий на прогулку, сможет ли она ответить когда-нибудь ему взаимностью, готов ли он сам рискнуть и всё это ей предложить?

Вот здесь, именно здесь, на единственном в городе перекрёстке со светофором второго апреля, в день мишаниного рождения, они стояли, ожидая зелёный свет для пешеходов. Компания их, в которой сегодня оказались ещё какие-то люди, помимо обычных, шла с окраины в центр. Вечер ещё не наступил, в весенних прозрачных сумерках блестели покатые, начавшие уже подтаивать с верхушек сугробы. Женя впервые согласилась попробовать алкоголь: от пары глотков дешёвого коктейля она раскраснелась, оживела, стала даже громко смеяться. Всю дорогу она висела на Даше и хохотала над полной ерундой, так что редкие прохожие оборачивались. Но вот, Даше позвонила мама, та срочно свернула к монастырским стенам, наскоро со всеми простившись, а брошенная Женя здесь, возле светофора, подскользнулась на корке расползавшегося льда, и Саша еле успел подхватить её у самой земли, замерев, – такое действие произвело на него не просто прикосновение, а почти обладание всем её легким, доверившемся ему телом. Так весь вечер она и ходила, держа его под руку, и внутри у него всё полыхало и билось: это точно начало чего-то большого, совершенно ему не знакомого, но несомненно счастливого. А вдруг нет?

Саша пришёл домой сейчас, как и тогда, небывало оживлённый этими знаками из своей юности, прошёл по дорожке мимо засыхающих клумб, вошёл в полумрак прихожей. Снова встретивший его на веранде, но уже не испугавшийся полосатый кот с тонким «мрр» скользнул вперёд. Всё та же духота, тот же неразборчивый звук из слившихся в дуэте голосов кухонного и комнатного телевизоров. Он зашёл на кухню. Мама сидела на диванчике и внимательно смотрела передачу, в которой пожилой женщине с рыжими кудрями искали жениха. Она и не взглянула на старшего сына, когда тот пожелал ей доброго вечера. «Скоро ужин», – сказала сухо.

Всё ещё обижена. Ангелины уже не было – впрочем, может не уже, а пока что. Отца тоже. В комнате лежал один Дима, внимательно глядя какой-то русский сериал. Саша чувствовал себя очень глупо, не зная, куда сесть, чем заняться и как наладить отношения с матерью. В его детстве она часто обижалась так на кого-то, или на всех вместе, и ничего не помогало – только ждать и делать вид, будто ничего не замечаешь, пока в один день она так же внезапно не прерывала своего молчания и становилась снова ласковой, болтливой, но на это могло уйти не меньше недели. Сейчас по возможности хотелось бы уехать раньше. Он снова пришёл на кухню.

– А где все?

– А кто тебе нужен? – не поворачиваясь.

– Не знаю… Просто спрашиваю, – он так и остался неловко стоять в дверях.

– Там же, где и ты. И ни про кого неизвестно, когда вернутся – все деловые у нас. У Линки подготовка к ЕГЭ, если не врёт, отцу дала две тысячи за газ заплатить – так он вот с самого утра ходит, платит.

Это «платит» было растянуто с ехидным удовольствием.

– А ты ему даёшь деньги за коммунальные платить?

– Конечно! А кому ещё? Линке всё по барабану и просьбы мои до фени; я сама до горгаза не дойду – у меня ноги…

Сама того не желая, мама ввязывалась в разговор, потому что он давал ей возможность выговориться.

– А Дима?

– А что Дима? На Диму там как лет пять назад операторша наехала за ошибку в квитанции, так он больше туда и ни ногой!

– Но ведь отец их пропьёт!

Она немного помолчала.

– И пропьёт. Это, видимо, семейное у вас у всех.

Она уже отделила «их» от себя. Саша подумал, что ни разу не пил на её деньги. По крайней мере, на большие или не на сэкономленные им на школьных завтраках. Мать тем временем не могла остановиться.

– Один Димка непонятно, в кого такой. Не была б в себе уверена –сомневалась бы, что Ванькин сын!

Эта шутка, наверное, была говорена неоднократно и, видно, очень ей нравилась, потому что в голосе, помимо горечи, послышалась и улыбка.

– И оплатил он хоть раз? – продолжал Саша, видя, что тема вызывает оживлённую беседу. Но это была ошибка.

Мама сразу напряглась, как было всегда, когда кто-то прямо заговаривал с ней об алкоголизме отца.

– Несколько раз оплатил. За собой бы следили, не за отцом.

Она всё ещё ни разу не посмотрела на него. Медленно поднявшись с дивана, пошла к плите, на которой серая, идеально начищенная кастрюлька истерично плевалась чем-то.

– Самого часов пять вчера не было, часов пять сегодня, а всё туда же!

– Мама, – не выдержал Саша, – скажи, на что ты обиделась?

– Да что толку, – тихо произнесла она, мешая что-то в своём вареве.

– Так ты начни! Может, и выйдет толк! Я не прав, что выпил? Или что встретил Ангелину и дошёл с ней до дома? Я просто не понимаю тебя! Я скоро уеду, и всё это время ты будешь дуться?

Из-под стола с натужным визгом выскочил кот и бросился рьяно тереться о её ноги. Мама со злостью пнула его ногой так, что он, тощий, отлетел к стене, где быстро оправился, отряхнулся и с невозмутимым видом отправился обратно под стол. «Зар-раза! Кто тебя пустил хоть в дом?».

– То-то и оно, – она, разгорячённая, с непривычной скоростью обернулась и задела боком край стола. – Ты скоро уедешь! Опять меня оставишь! Но всё это время будешь шлындать чёрт знает где, как и все!

Голос её стал обиженным уже не сухо, а детски, слезливо.

– Но ведь никто не может сидеть с тобой и Клавой здесь весь вечер! И не должен! Мы бываем вместе за завтраком, за ужином. И друзей я не видел давно: конечно, посидел с ними, выпил – может, даже и лишнего, но ты сама знаешь, что не смертельно. А ещё у меня тут работа, обязательства. И, может быть, ещё друзья. Я, между прочим, был сегодня в школе, говорил про Ангелину. Но вот, пришёл же к тебе, а ты со мной не говоришь!

Её вдруг разом отпустило, она улыбнулась, но говорить дальше, конечно, отказалась.

– Ладно. Что тебе Татьяна Леонидовна-то сказала? Ты ведь у неё был?

– Да ничего. Привет тебе передавала.

– М-м… Говорят, у неё дочь хорошо пристроена, в Туле в администрации работает? Вот, что значит, место своё занять – она ведь всегда в школу лезла и во все дырки…

– Она очень беспокоится об Ангелине. Просила поговорить с ней, мотивировать на работу, поступление, переезд отсюда.

Мама схватилась скомканным полотенцем за ручку кастрюли и спешно бросила её на чугунный кругляшок старой подставки под горячее.

– Ага, а кто не беспокоится! Я, что ли, не беспокоюсь? И говорила с ней и о поступлении, и обо всём, и тебя в пример приводила. Но она такая упрямая – упрямее Димы! Тот хоть слушался, а эта вообще как глухая!

Она тяжело наклонилась и подняла над столом за шкирку безвольно обвисшего кота со злым прищуром жёлтых глаз.

– Не впускай его больше в дом, его блох только тут не хватало, – и, сердито топая, понесла его в прихожую.

Дверь хлопнула, послышалось гудение маминого недовольного голоса. Вернулась она через некоторое время с Ангелиной – лицо сестры было совсем не похоже на то, смешливое, круглое, какой он встретил её вчера в кафе. Нахмуренная, будто похудевшая и посеревшая, она шла и одной походкой своей сопротивлялась всему, тут её окружавшему. Мама, топая ещё размашистее, шла за ней и говорила:

– …просит тебе напомнить, что надо поступать, надо учиться! Вот, мать не слушаешь, может, директора услышишь! И не стыдно – брату уже говорит?

– А тебе не стыдно? Вообще-то это твоя обязанность, – она швырнула куда-то в угол тяжёлый большой рюкзак, потом быстро сняла чёрный пиджак и кинула туда же, – а ты опять прислугу нашла для своих проблем.

Сестра убежала, видимо, в единственное место, откуда её невозможно было достать, – в ванную.

– Просила же Ваньку замок ей там выломать! Уж мы бы как-то обошлись, – прокряхтела мама, поднимая с пола дочкины вещи и перекладывая на стоявший у стенки стул. После повернулась к Саше, наблюдавшему всё из дверного проёма. – Вот видишь: поговорила. Помогло?

Ужинали снова в тишине: говорил (точнее, кричал), только телевизор, заглушая и тиканье часов, и свист чайника, отпускавшего, незамеченным, в потолок облака густого пара; Ангелина и Дима одинаково ели, держа вилку в одной руке, а другой листая ленты в своих телефонах; мама раза три вздохнула: «Что-то Клава запаздывает, сегодня без ужина останется», – она откровенно надеялась, что кто-то поддержит её шутку, но из вежливости улыбался только Саша. Он был рад, что мать оттаяла.

Когда был выпит чай, и мама понесла чашки в ванную, а Дима быстро скрылся в комнате, Ангелина вдруг подняла свои серьёзные глаза на брата и сказала: «Меня Саша, моя подруга, зовёт гулять. Не хочешь с нами?».

Саша невольно обернулся на дверь, в попытке проверить, не услышала ли мама. Уйти сейчас, когда ему еле удалось примирить её с вчерашним поздним возвращением на пару с сестрой, было бы неверно.Ангелина тихо заметила: «Понятно», – и он почувствовал её разочарование. А ведь он ещё и рассказал матери о разговоре с директором, но это её не обидело! Сестра тоже вышла из кухни и – он услышал, как зазвенели крючки задвигаемой шторы, – начала собираться.

Саша отчётливо представил себе её бессильное одиночество. «Я же едва ли не единственный человек здесь, которому она доверилась!». Он представил себя подростком, оканчивавшим школу, понимавшим, что не вынесет ни года больше в этом доме, но не представлявшим, как изменить это; ужасавшимся тому, что ничего не выйдет, и оттого решившим не предпринимать ничего, изображая полное безразличие и довольство судьбой… Как бы ему тогда хотелось, чтобы в доме появился тот, кто скажет: не волнуйся; пусть не слишком безоблачно, но всё устроится; главное – не смиряться! Тот, кто был бы живым примером, как можно – даже если не сообразно своим громадным мечтам, – изменить основу, вырваться из замкнутого круга, повернуть в другом направлении. И вот, дождавшись его, Ангелина вынуждена думать, что этот человек стыдится её, обсуждает за спиной с лживой директрисой и с разочарованной матерью; он предал её ради желания быть принятым в семье за своего, из страха разменять домашний комфорт, настолько мнимый, что никогда его по-настоящему не ощущал и, вопреки отчаянному желанию, вряд ли когда-то ощутит; из всегдашней робости перед материнской обидой, от которой ни один из манёвров всё равно не спасал.

К счастью, из-за того же стеснения он снова не переодевался, вернувшись домой, поэтому смог выйти в коридор. В проёме ванной комнаты светилась голая лампочка, придавая тёплый оттенок бесцветной квадратной плитке на стенах. Мама, едва нагнувшись к раковине, большая и неловкая, полоскала под краном тарелки, собирая их в высокую горку, с очень серьёзным видом. Она не заметила, как сын накинул куртку и вышел на улицу, придержав ногой дверь, чтоб не обнаружить себя её стуком.

Саша прошёл в темноте двором: Клавин пёс сопроводил его глухим лаем. На улице была как будто глубокая ночь, и только вдалеке, над мостом, как всегда сияла линия фонарей. Ветер колыхал зловещие чёрные ветви деревьев. В конце улицы виднелся огонёк – как будто зажжённый фонарик на чьём-то телефоне, – и в его отблеске поспешно двигалась человеческая фигура. Он хотел догнать её, но боялся окликнуть: то ли понять, что обознался, то ли раскрыть своё присутствие, – поэтому просто пошёл следом быстрым шагом. Когда он приблизился, фигура остановилась, развернулась к нему: он увидел бледное лицо Ангелины и, кажется, заметил на нём радость от узнавания его.

– Ты чего? – спросила она.

– Решил с тобой пойти. Ты меня извини.

– За что? – она повернулась и медленно двинулась дальше. Саша шёл немного поодаль.

– Я, правда, был сегодня в школе. Говорил с Татьяной Леонидовной. Я ходил туда не из-за тебя, но и тебя мы тоже обсуждали. Я не хотел, чтобы мама так всё поняла…

– Ой, забей, она всегда всё понимает не так, я привыкла, – с чрезмерной лёгкостью ответила она.

Саша не знал, стоит ли пересказывать их разговор с директором. Пока он догонял Ангелину, был уверен, что тут же передаст ей все нахлынувшие на него чувства: как он был таким же подростком, что тогда думал, как ощущает себя сейчас, как понимает её и сопереживает, – но теперь оказалось, что всё потухло, и он забыл, что хотел сказать, да и нужных слов, кажется, никогда не отыскал бы.

С горки навстречу к ним тоже спускалась высокая фигура, освещавшая дорогу перед собой фонариком. Тёмная парка: Саша. Конечно, Тюрин был очень ей рад, ведь она избавила его от необходимости говорить не то, что собирался сказать, и не то, что от него хотели бы услышать.

Он покорно шёл за девчонками, которые неестественно, понимая, что их слушает посторонний человек, много старше их, подшучивали друг над другом и обменивались непонятными новостями из своей школьной жизни. Чуть поднявшись по улице, они нырнули под высокий тополь. У Саши в руках был тяжёлый чёрный пакет, который ударился о землю, и она при этом выругалась. Тюрин наклонился и подлез под нависавшие ветви вслед за ними, чуть не упав в проделанную тут дождевой водой глубокую, влажную колею, и увидел выломанную в решётчатом заборе брешь. Тогда он понял, что идут они, вопреки его ожиданиям, не гулять по вечернему городу, а выпивать на территорию детского сада, где их компания также часто сидела в молодости, седлая деревянные фигуры лисы и волка, зайца и колобка.

Фигур больше не было, но стоял сколоченный кем-то самостоятельно из остатков досок большой корабль, внутри которого была насыпана высокая горка песка с разбросанными по хребту пятнами формочек, а по бокам – приколочены низкие скамеечки. Ангелина села на одну из них, а Саша быстро устроилась на корме. Тюрин поёжился: воздух был уже очень свеж, ветер дул всё сильнее; ровно напротив, на расположенном через дорогу закрытом магазине хлебных изделий, ярко сиял фонарь, ослепляя его. Улица располагалась на возвышении, поэтому стратегически площадка детского сада была наиболее выгодна для тёмных подростковых дел: отсюда прекрасно просматривалась дорога, а с неё, напротив, ничего не было видно.

– Не холодно нам будет? – озабоченно поинтересовался он.

– А мы согреемся, – весело сказала Саша и извлекла из пакета большую пластиковую бутылку пива с надетыми на её верхушку одноразовыми стаканами.

– Сигареты забрала? – спросила Ангелина, заботливо принимая у неё из рук, как акушерка младенца, тяжёлую бутыль.

– Ага, – ответила ей подруга, окунув руку в карман парки и достав оттуда тонкую пачку, оставленную Ангелиной вчера в оговоренном месте на глазах у брата.

Видно, что сестре давно не терпелось покурить. Саша с готовностью откинула крышку, достала из другого кармана зажигалку, и обе девчонки, бойко засунув в рты по сигарете, с удовольствием затянулись, снова источая неприятный яблочный запах.

– А у вас тут не курят «Айкос»? – чтобы что-то сказать и одновременно подчеркнуть своё безразличие к их курению, спросил Тюрин.

– Курят, а как же, – кивнула Саша.

– Только его не спрячешь под камнем, – засмеялась, глядя на подругу Ангелина.

Казалось, рядом с Сашей и брат стеснял её меньше. И ему было легче, когда подруги были вместе. Они как будто общались через переводчика.

Девочки разлили пиво на три стакана. Ангелина зажимала один между ног, Саша осторожно наклоняла бутылку, а та придерживала её горлышко, чтобы пиво сочилось медленно, не пенясь. Тюрин снова принял от них стакан с мутноватой жидкостью и понюхал его – запах был кислым, отталкивающим. «Хоть покупай себе виски и носи во фляге», – подумал он, но тут же сам себя перебил. – «Типичный снобизм. А потом удивляешься, почему они тебя считают высокомерным! Хотя уж лучше бы водки. Но это уже напоминает алкоголизм».

Подруги принялись говорить об одноклассницах: суть, как понял Тюрин, сводилась к тому, что девчонка из параллели встречалась с парнем из их класса, но недавно её заметили на дискотеке с другим, и теперь все сообща решали эту проблему.

«Что случилось тогда, после второго апреля? Неужели всё резко изменилось? Нет».

На следующий день запоздавшая весна вдруг полилась, как нашедшая свою мелодию песня. Снег быстро растаял полностью, обнажив прошлогоднюю траву и свежие голубые подснежники. Ручьи, стекавшие по городским холмам, сияли на незатухавшем солнце; птицы орали и дрались, даже после заката притихавший, замиравший город, казалось, просто обдумывал своё счастье и копил силы для следующего шумного дня. Саша всё ждал встречи с Женей, чувствуя, что теперь всё будет иначе между ними, волнуясь и представляя, что она скажет ему и как он мог бы ответить. Вспоминая ту прогулку, он машинально сжимал и разжимал ладони, точно повторяя движения, которыми они в прошлый вечер посылали друг другу тайные сигналы, находясь в гуще болтливой толпы. Но Женя больше не приходила, и написать ей, спросить, что случилось, он почему-то не мог. Даша, заглядывая к ним, сама пожимала плечами, отвечая за подругу, что у той какие-то дела. Видимо, она стеснялась того, что выпила и вела себя, по её мнению, глупо. Когда они всё же столкнулись в школьной столовой, не произошло ничего – дежурные разговоры, вопросы.

Правда, Женя снова начала выходить с ними на прогулки, но была всё такой же кроткой и отстранённой, начинала фразы и теряла их с середины, заканчивая всё стеснительной улыбкой, как бы говорившей: «Ну, вы поняли». Каждый день Саша думал, что, приди она, он снова сожмёт её руку, скажет что-то, попытается, наконец, поцеловать. У него никогда не было девушки, и он в принципе плохо представлял, что будет, если всё откроется, но понимал, что медлить уже нельзя. И при следующей встрече не мог решиться, боясь, что ему всё показалось. К тому же, в его глазах она выглядела идеальной, отдалённой от всего телесного, так что любые его действия напоминали бы насилие.

Ангелина с Сашей вдруг громко захохотали и тут же осеклись, напуганные, что привлекут внимание сторожа. Они курили уже вторую сигарету, как будто спеша насладиться их ароматом и своей свободой, заключённой для них в вечернем курении. Тюрин глотнул пиво, о котором забыл: всё тот же мерзкий привкус. Он знал, что стоит сделать несколько глотков, чтобы привыкнуть к нему, но стоило ли? В его возрасте алкоголь уже должен доставлять удовольствие, а не питься скорее, чтобы просто отпустить себя на волю и полететь.

«Сейчас бы покурить… Но не эти же их зубочистки!».

И вот, наступил май. Всё бушевало и тонуло в воздушных шапках доцветающих вишен, распустившейся сирени. Зелень была салатовой, свежей, но довольно густой, притом рядом с пушистыми кронами деревьев соседствовали и тонкие стволы тех, что ещё не оперились. Там, где они гуляли, уйдя довольно далеко от Боголюбова, повернув вслед за рекой в сторону, виднелся пролесок, напоминавший пятнистого леопарда: нежно-зелёные ряды вдруг обрывались проплешинами из чёрных ветвей, а потом рассыпались фейерверком белёсых цветов на диких яблонях. Кто-то крикнул: «Посмотрите назад!». Они, шедшие с Женей и Дашей позади всех, увидели, как на чистое голубое небо наползает тяжёлым серым одеялом грозовая туча. Послышались ворчливые перекаты грома. «Первая гроза в этом году», – обрадованно заметила Женя, совсем не испугавшись. Впереди предложили бежать быстрее, чтобы найти укрытие. Всё вдруг затихло – ни ветерка, ни звука, только голоса тех, кто прятал тревогу за нахальными шутками.

Даша убежала от них, а они с Женей так и остались позади. «Нет смысла спешить», – сказала она, и Тюрин, в общем, согласился. «Здесь много деревьев, кругом громоотводы, ничего страшного». И всё же они торопились. В безветрии туча наползала неотвратимо, но очень медленно. «Может и вообще мимо пройти», – неуверенно сказала Женя. Они прошли мимо старого белого дома: маленького, с выломанным окном, но целой хиленькой крышей, который одиноко стоял на пути, заросший роскошными кустами бордовой персидской сирени.

– Можно было бы тут переждать, – предположил Саша.

– Да, но все уже далеко убежали, – ответила Женя. – Да и страшновато как-то.

– Ну да. Там могут и бомжи жить.

Они успели пройти немного вперёд по пыльной колее, проезженной здесь машинами. Саше на плечо, на нос упало несколько тяжёлых, больших капель. Женя выставила руку вверх ладонью:

– Пошёл? Или мне кажется?

Весь окружающий пейзаж передёрнуло, как будто Саша невовремя моргнул, и не сразу он осознал, что это сверкнула молния. Догадался, когда поле уже сотряс грохот, укатившийся в протяжном, отрывистом, долго ещё падавшем за горизонт рокоте. Женя схватила его за руку, которую словно обожгло. Безвольно он побежал за ней, непривычно решительной. Они развернулись обратно и, только ворвались в заброшенный дом, как всё зашипело от шороха усилившегося дождя, а вскоре и загудело от сплошных ливневых потоков. Они стояли в дверях, опасаясь оборачиваться назад, в тёмную глубину нежилого помещения. Сладковато пахло ветхостью и пылью, еле пробивавшийся сквозь пустой оконный проём дневной свет очерчивал сваленную прямо посредине, на лежащем навзничь шкафу, кучу ощерившихся гвоздями гнилых досок. Ворвавшийся внутрь поток воды отогнал их подальше от двери, и тут же всё снова моргнуло, а потом ударило. Женя так и держала его за руку, а теперь ещё и инстинктивно прижалась, он почувствовал выступы её маленькой груди где-то у себя под рёбрами – она часто дышала. И ещё один разряд грома. Саша наклонился к ней и, ни о чём уже не думая, коснулся губами её лба и, чувствуя, что никак уже не остановиться, что бы она ни сказала и ни сделала, опустился ниже и понял, что Женя, сама найдя его в полумраке, отвечает на поцелуй, влажный и мягкий. Долго ли длилась эта гроза, он не узнал – но всё время, что дождь непрерывным гулом покрывал крышу их убежища, он целовал её, не в силах оторваться, и прижимал к себе всё теснее, отбросив всякий стыд, будто хотел целиком утянуть в себя.

Когда всё утихло они, держась за руки, опустошённые и растерянные, вышли на улицу. Освобождённое солнце подмигивало сквозь ветви высокой сирени, согласно кивавшие пышными бордовыми соцветиями, стряхивая мелкие капли, будто новый сильный дождь. Женя посмотрела не него, и этот взгляд он помнил всегда, думая о ней: нежный, таинственный. Когда они шли по липкой, свалявшейся серой земле, не сговариваясь решив никого не догонять, а возвращаться домой, он оглянулся на уже не пугавший его заброшенный дом. Выбитое окно, как единственный глаз, грустно смотрело им вслед. Сирень продолжала шевелиться, как живая. «Соседство смерти с жизнью, которую ничто не отменит». Было время, он даже хотел написать рассказ про этот пустынный, уродливый дом и покрывавшие его прекрасные цветы…

– А Маугли ты нашёл? – выдернула его на поверхность реальности Саша.

Замечтавшийся Тюрин не сразу вспомнил, о чём она.

– Нашёл, ага.

– И как?

– Да как… Странный он человек, очень странный. И впечатление у меня, скорее, неприятное.

– Ещё б не странный, – поддержала Ангелина. – Он и выглядит странным!

Она вдруг достала из кармана телефон, посмотрела что-то на экране и, убрав его обратно, встала, в движении допивая своё пиво до дна.

– Ладно, мне надо отойти. Вы уж тут без меня досидите.

Саша понимающе кивнула, Тюрин ничего не успел ответить. Сестра вытянула из общей пачки сигарету и, переступив через дощатый кораблик, быстро пошла к лазу наружу.

У Саши в телефоне тихо играла танцевальная музыка.

– Куда это она? – спросил её Тюрин.

Вместо ответа та пожала плечами и перевела тему.

– Ты что-то медленно пьёшь…

– Отвык, – односложно ответил он.

– Вообще не выпиваешь?

– Да нет, очень даже. Просто пиво давно не пил.

– А мы только его и пьём! И тянуть можно долго, и не сильно пьянеешь.

Как серьёзно она говорила об этом! Саша спросил, как у неё с поступлением, на кого собирается учиться. Та ответила, что всё уже решил отец: надо поступать на бухгалтера.

– Серьёзно? Ты – и бухгалтер?

Она выглядела слишком изысканно, независимо и решительно, чтобы предпочесть такую профессию.

– А что? Потом можно на ноготочки, реснички выучиться, зарабатывать этим.

Саша смотрела, произнося это, в почти пустой стакан, и невозможно было понять, говорит серьёзно или издевается. Тюрин спросил, зачем тогда учиться на бухгалтера. Девушка пожала плечами. Казалось, она хочет прервать этот неприятный разговор, возвращающий её к какой-то болезненной теме. «Но о чём тогда ещё с ней говорить?».

– И тебя это устроит? Не хочешь хотя бы попытаться куда-то в другое место?

– У меня знаешь, какой отец? Он, что решил, сделает, и бесполезно спорить.

– А ты-то сама чего хочешь?

– Я? – она посмотрела на него с вызовом, как будто в лице его видела всех взрослых, пытавшихся разбудить в ней ответственность и осознанность, допила залпом остатки пива и, чеканя каждое слово, ответила. – Я хочу себе набить татуировку во всю спину, потом на обе руки рукава, а потом на шею, и айфон десятый купить ещё.

Она не сразу отвела свой смелый взгляд, подняла бутылку с земли и приказала ему. «Налей». И вдруг засмеялась: «Не верь всему, что я говорю».

– Я понял, – с облегчением ответил Саша.

Колени её положенных одна на другую ног упирались в его, плохо помещавшиеся в песочнице.

«А я ей нравлюсь! Девка красивая. Ей бы сейчас сказать об этом, ещё пару каких-то глупостей – и всё, пропадёт”, – вернулся он к однажды уже отогнанной мысли.

Саша наливал пиво, наблюдая за ней, пока она держала стакан. Широкие квадратные скулы, аккуратный нос, высокий лоб…

«Конечно: ты почти вдвое её старше, приехал из Москвы, при этом позволяешь говорить с собой “на ты” и пить вместе на лавочке, как старые друзья… Как всё-таки пошло: приехать домой и закрутить роман со школьницей! Потому что у тебя давно не было секса; потому что в Москве на тебя никто не смотрит; потому что хочется восхищения; и ласки какой-то тоже хотелось бы… Доказать Тане, или самому себе, что она не единственная, после неё можно жить, и очень даже приятно».

– А мама твоя что думает насчёт бухгалтера?

– У меня нет мамы. Умерла, когда мне было шесть. У меня только отец и брат. Они на рынке обувью торгуют, хотят магазинчик открывать. Так что у них шкурный интерес, чтоб свой бухгалтер был.

Она закурила, свободно откинувшись назад, опираясь на поставленную на деревянный бортик руку.

– А у тебя самого какие планы? Так и будешь всю жизнь в газете?

– Не знаю, – Саша вздохнул.

И правда: какие планы? Написать прямо сейчас какой-то сумасшедше интересный материал, заявить о себе, как о прекрасном журналисте? Или всё же издать свою книгу, побороться за какую-то премию, попасть в литературную тусовку? Может быть, писать сценарии? Или так и оставаться всю жизнь тихоней с огромными амбициями и ощущением себя как недооценённого гения, в съёмной однушке, еле сводя концы с концами? Привлекая только провинциальных школьниц, изнывающих тут от скуки и безнадёги…

– Ну вот. Сам не знаешь, а меня расспрашиваешь! – она приветливо улыбнулась, обозначая, что это, скорее, юмор. – Семью завести не думал? Линка говорила, ты давно с девушкой живёшь.

– Жил. Больше нет.

Саша аж подскочил – так внезапно заиграла мелодия звонка в его кармане, сопровождаемая лёгкой вибрацией. Мама.

– А ты где есть-то? Я была уверена, что ты с Димкой в комнате, телек смотришь. Зашла – он говорит, ты и не был там после ужина. Где ты?

– Да я тут рядом. Сейчас приду, не волнуйся.

– А где ты, рядом? Ангелина с тобой?

– Нет, мам, мы по-отдельности, – не соврал Саша, но обрадовался, что хотя бы этим не обидит её. – Я, правда, совсем скоро буду.

Саша смотрела на него разочарованно.

– Мамочка? – ехидно спросила, от чего ему стало неприятно.

Да, конечно, в этом конфликте она на стороне подруги и вслед за сестрой не одобряет их мать. Но если, услышанное от Лины, это просто расстраивало, то от посторонней девчонки со своими семейными проблемами по-настоящему оскорбляло.

– Мама. Её можно понять. Я не приезжал несколько лет, а теперь каждый вечер как будто сбегаю от неё. Я лучше домой пойду. Ты как?

Саша посмотрела на тяжёлую недопитую бутыль пива и задумалась, куда её деть. Через некоторое время вслух сообщила, что может спрятать её у себя в сарае до завтра.

Она тоже поднялась, отряхивая брюки. Саша снова восхитился её ростом и статью, великолепно подобранной одеждой. «Ну, какой из неё бухгалтер? Чёрт, слишком эффектная девка для этого места!».

– Проводишь меня? – прямо попросила она. – Тут недалеко.

Саша спохватился. В маленьком и плохо освещённом городке провожать девушек до дома, даже если они просто знакомые, было и необходимо, и несложно, поэтому твёрдо принято за правило. Они шли, и влажный асфальт блистал в лучах фонарей. Она, действительно, жила поблизости – кажется, хватило пяти минут. За это время он неожиданно пересказал ей всю свою встречу с Маугли и Немцем, которого она тоже прекрасно знала. Саша смеялась в тех местах, какие ему хотелось выделить как действительно смешные, и иногда вставляла удачные реплики.

– Где всё-таки Ангелина? – в какой-то момент спросил он, вспомнив, как вообще оказался здесь.

– У неё встреча, – уклончиво ответила подруга.

– То есть у неё есть парень? – спросил Саша, чувствуя умиление и даже радость за сестру.

– Ну-у, можно и так сказать. То есть ты думаешь, что Маугли с Немцем теперь, если тебя встретят, захотят двинуть? – поспешно вернулась она к их шуточной теме.

Возле добротного дома с высокой крышей, двумя широкими окнами, выходившими на улицу, за неплотными шторами одного из которых мигал синим то ли монитор, то ли телевизор, они остановились. Девушка, прощаясь, смотрела на него внимательнее, чем требовалось, как будто чего-то ожидая, но он лишь дежурно поблагодарил её за встречу, попрощался и поторопился уйти, чтобы не навлекать на себя подозрений, не глядя, зашла ли она в свою калитку.

«Как же всё кончилось с Женей? Почему?».

Он снова спускался вниз с горы, домой – сегодня приятно трезвый, лишь с лёгким, очаровательным дурманом от выпитого в голове, который всё делает симпатичным. На автобусной остановке невидимый в темноте человек громко и отчаянно кричал, разрушая тишину безлюдного города, в котором двигался только ветер. «Я понимаю, что это мои дети! Но она теперь – не моя жена!»; а второй голос невнятно отвечал ему, и опять: «Это мои дети! Я за них порву, ты слышал? Но этой суке – ни копейки от меня!».

Это было целое лето, в которое всё случалось впервые. Лето сумасшедшей влюблённости: он знал, что уедет, и даже хотел отказаться от поступления, но сама Женя убедила его, что это важно. Они лежали на травянистом заброшенном пляже целыми днями и мечтали, как она, через год окончив школу, тоже попытается поступить в музучилище куда-то в Москву. Она неимоверно радовалась, узнав, что он набрал проходные баллы на бесплатное отделение московского педагогического, они вместе смеялись, называя его училкой, так что ему это перестало казаться постыдным. Они ходили в поход, попросив палатку у кого-то из его родственников, или сидели у неё дома, перед открытым окном: она играла на фортепиано, а он бренчал на гитаре различные рок-хиты, и её любезная мама, очень на неё похожая острым носиком, живыми глазками и угловатой стеснительностью, приносила им в комнату кружки с чаем и потом останавливалась на пороге, чтобы с умилением посмотреть на них.

В сентябре он уехал. Всё было новое: долгие пары, неорганизованная жизнь в общежитии, обрушившаяся на него самостоятельность. На зимние каникулы он приехал и сразу побежал к ней, однако дальше ему предстоял первый в жизни студенческий экзамен по истории, которую принимал очень строгий преподаватель, мечтавший отсеять половину учащихся с потока, и он вынужден был почти всё время готовиться. Пока наступило следующее лето, он совершенно погряз в пьянках, перемежавшихся спешными подготовками рефератов, походами в ночные клубы и на концерты, начал вести свой блог, много общаться с девчонками, которых на филфаке было в достатке, чтобы какие-то всерьёз заинтересовались им – и, сильно выпив, оказавшись вместе в чьей-то комнате, устоять было невозможно… Москва оказалась без преувеличения городом возможностей: представлялось, что прямо сейчас, за углом, происходит что-то важное, историческое, и, если не бежать всё время куда-то, ты упустишь этот великий шанс навсегда. Ничего особенного не случалось, но ожидание скорых перемен не покидало его. В этом состоянии не нашлось места для Жени: её улыбка, доверчивость очень быстро были вытеснены, как и скука по маме, по своему маленькому, неудобному, но родному дому, по целому уютному, неторопливому городу. Он знал, что она окончила музучилище в Орле, вернулась в Боголюбов, устроилась преподавать в местную школу искусств, потом вышла замуж – это лишь заметно удивило его, поскольку избранником был топорный, неприятный, дешёвый тип из её параллели, но не задело. У неё даже появились дети. Он слышал эти сплетни время от времени, не радовался и каждый раз вспоминал сирень – однако сильно пожалеть об упущенной любви ни разу не случилось. А потом появилась Таня, и всё совершенно забылось, хотя, конечно, их долгая совместная жизнь, полная споров, ссор, оскорблений и интриг, не стоила и секунды той короткой, светлой истории с сиренью.

Глава 14

Естественно, ночью снилась Таня. Она ходила по их съёмной квартире, не спеша заваривая кофе, и говорила, что хотела бы поработать на войне, отснять материал, который прославлял бы героизм русских освободителей, а потом отправить его президенту. «Как ты не понимаешь?», – серьёзно рассуждала она, повернувшись к нему своей сутулой спиной в его растянутой футболке, служившей ей домашней, собрав волосы высоко на затылке так, что отлично было видно пятнышко родинки за левым ухом; точно таким же поучительным тоном она обычно растолковывала ему свои отношения с её матерью, его отношения с его матерью, или какие-то внутренние конфликты в редакции, – «ведь это единственная наша защита. И сжигать мусор – тоже очень хорошо, ты просто слишком узко мыслишь, чтобы понять это». Пытаясь подобрать для неё уничижительный ответ, Саша вышел в коридор, и оказался в кухне родительского дома, где Ангелина грустно смотрела на него и просила написать за неё выпускное сочинение. Но он не мог, ведь, оказалось, он убил Таню, и теперь надо было решать, как лучше спрятать её тело, чтобы никто не нашёл и, тем более, не подумал на него, и это казалось ему захватывающим и интересным, а сестра обещала придумать подходящее алиби. Наконец, они решили закатать труп в старый ковёр, который и так пора выбросить, так что это не вызовет подозрений, но в последний миг, положив её, будто спящую, чтобы начать оборачивать, животом вниз, и думая, надо ли обрезать её кудри, которые наверняка будут торчать из свёртка, Саша обнаружил, что убитая ещё дышит. Испуг разоблачения, облегчённая радость, разочарование от продолжения своих мук… Этот сюжет показался ему настолько пронзительным и потрясающим, что он, как-то угадав, что спит, поклялся себе по пробуждении записать его – получится замечательный, тонкий рассказ! По пробуждении он долго ещё по инерции осмысливал, точно ли эта сумятица не достойна хорошего текста, и эпизоды его метаний продолжали разворачиваться в его голове, как подлинные свидетельства.

Странно, но после расставания Таня никогда не снилась ему – он ожидал со страхом как снов, где она вновь сообщает ему, что приняла твёрдое решение уйти, так и снов, где всё хорошо, спокойно, как прежде, или снов, где она собралась вернуться. Но она часто мелькала в видениях, связанных с работой, на каких-то эпизодических ролях, и он всегда видел её со спины, словно лицо представляло особенную угрозу для его психики.

Он осмотрелся. Отец спал, как и накануне вечером, в рубашке, расстёгнутой на груди и обнажавшей тельник, широких тёмно-синих трусах и с голыми тощими ногами, на которых крючками вились уродливые вздувшиеся вены. громко храпя и раскинув обе руки широко, почти на весь двуспальный диван. Дима присвистывал, накрывшись одеялом почти с головой. Взяв телефон, Саша нашёл несколько непрочитанных сообщений от московских приятелей, а также одно с незнакомого номера. Вчитавшись, он догадался, кто его отправил.

«Жанна готова поговорить. Будет дома после 12. Может я тоже подойду».

Странно, почему он вчера не записал Дашин номер с именем, только цифры. На часах было 10:42. Он ответил: «Да, буду там к 12»”, – и поднялся. Небо за окном вновь было размытым, холодным, серым. Во дворе истошно кудахтала курица. Неужели Клавин пёс сегодня не лаял? Или он так крепко спал?

Мама на кухне, заворожённая, смотрела телевизор. «Воды нет уже с час», – сообщила она ему, едва услышав утреннее приветствие. – «Даже чаю не согреть. Ужас! Хоть бы в газете объявление дали. Обычно заранее предупреждают, я набираю водички по вёдрам». Саша успокоил её, что не хочет чаю.

– Погоди, я сейчас цветочной воды налью.

– Какой?

– Ну, из-под цветов, в смысле, которой я их поливаю!

Мама уже встала с дивана и достала из-под стола пятилитровую прозрачную бутылку с оторванной этикеткой.

Саша ушёл из дома, всё же накормленный яичницей и напоенный чаем. Больше никто не вставал. Тётя Клава, по маминому предположению, вчера «перебрала там самогона своего, поди». Он понимал, что идёт раньше оговоренного срока, но оставаться дома было трудно.

Навстречу Тюрину с горы текли потоки тёмной воды, размывшие уже значительные лунки в посыпанной щебнем дороге. Возле перекрёстка, как раз напротив лаза в детский сад, через который они вчера попали туда, стоял ветхий УАЗик с синими буквами по бокам: «Водоканал». Очень полный мужчина с пепельными, почти белыми, но не седыми ещё редкими волосами, в плохо сходящемся на его животе пиджаке, широких голубых джинсах и с торчащими из-под них блестящими острыми носами ботинок согнулся пополам, опершись руками о свои колени, и заглядывал в открытый люк. Рядом стоял смуглый мужчина, показавшийся очень похожим на его отца, в синем рабочем костюме и панаме, и неспешно курил. Подойдя ближе, Саша услышал ещё голоса, переговаривавшиеся в колодце.

– Ты руку-то, руку туда просунуть можешь? – спрашивал представительный мужчина в пиджаке.

– Ды хуй знает, Михалыч.

– Так ты попробуй.

После небольшой паузы:

– Ну, чего? Не лезет?

– Надо взять и ёбнуть кувалдой, я говорю, – флегматично произнёс стоявший рядом загорелый рабочий.

– Да погоди ты, успеем, – ответил ему начальник. – Ну, как? Пролезла?

– Ды нет, ёптыть, нащупать не могу…

– Ну и всё тогда, – опять сказал курящий.

Повисла тишина.

– Что, сломалось что-то? – спросил Саша, проходя мимо.

– Прорыв, – с готовностью ответил смуглый, втаптывая в камни выброшенный окурок.

– И долго чинить будете?

– Хрен знает! Надеемся, что нет, – вздохнул, выпрямляясь, человек в пиджаке.

«Вот: три дня прожил – и уже вернулся в ритм города. Уже хочется задавать вопросы незнакомым людям и даже, может быть, постоять с ними, поболтать».

Тюрин поднимался всё выше. Сегодня солнце не дурило Боголюбов, и было ясно, что в городе – осень, причём глубокая: тёплая, чистая, безветренная, но осень. Тонкие жёлтые листья как будто удерживались на ветвях из последних сил; высокие сиреневые цветы провожали его, ритмично покачивая взъерошенными головами, от каждого почти дома. В воздухе горько пахло кострами, и то и дело по пути ему попадались женщины, сгребавшие листья и что-то копавшие в своих уличных палисадниках.

Идти до улицы 50-летия Победы предстояло практически на противоположный конец города, и он преодолел это расстояние примерно за полчаса. До наззначенной встречи с Жанной оставалось ещё минут двадцать, однако десять из них он шёл по уже найденной улице, которая уводила пешеходов, петляя, в пушистый, изумрудный сосновый лес. Здесь было так же тихо, как у них в низине, но не так свежо, и сладко пахло хвоей. Под ногами снова крупная, местами больно врезавшаяся в подошвы кроссовок, щебёнка. Посредине улица прервалась большой лужей, поросшей, как болото, камышами, и её пришлось обойти по грязной кромке. Неподалёку паслась бородатая коза. Она посмотрела на него грустно и вдруг протянула: «М-м-е-е-е». Саша прошёл сильно дальше и обернулся – она всё так же стояла и выжидательно глядела ему в след.

Жаннин дом был последним на улице: большое пространство, окружённое новеньким гофрированным забором коричневого цвета, с трёх сторон обступили высокие сосны: их зелёные макушки были так далеко, они сильно качались, хотя особенного ветра не было, и мучительно скрипели. Отчего-то стало страшно, что вот-вот они повалятся вниз, задавят своими шершавыми стволами, и закружилась голова. Он прочёл выведенное мелом прямо на воротах: “ЕСТЬ молоко, сыр, мотыль. НЕТ мёда”.

Когда Тюрин подошёл ближе, в щель высунулся длинный собачий нос: она залаяла неистово, прерываясь только, чтобы понюхать воздух, и снова продолжала, прищёлкивая оскаленными зубами. Казалось, её лай слышит весь мир. Саша отступил дальше, но собака уже не собиралась униматься. Послышался мерный гул, и на дороге показался старый грязно-белый фургончик Фольксваген. По мере приближения, Тюрин разглядел и латинские буквы на номере («Флажок чей? Польский, что ли?»), и светловолосую женщину, сидевшую за рулём, расположенным слева. Лихо завернув возле него, фургон припарковался у ворот: боковая его дверь была бордового цвета, а сзади оказалась довольно внушительная вмятина. Водительница бойко выпрыгнула: высокая, худощавая женщина лет сорока, с бледным лицом, впавшими щеками, с выцветшими русыми волосами, завязанными в тощий пучок; он вспомнил её, стоявшую на первом плане на видео с плакатом. Павлопосадский платок, накинутый на плечи поверх расстёгнутой куртки, монастырская юбка до пола в мелкий жёлтый цветочек. Сбоку у неё болталась небольшая, но сильно нагруженная спортивная сумка, и от тяжести женщина всё время сильно склонялась вбок. Она повернулась в профиль, отодвигая тяжёлую дверь в салон, и тогда Саша с удивлением увидел большой беременный живот, казалось, никак не стеснявший её движений.

– Выходите! А ну, прекратите! Выходите, сказала, – крикнула она внутрь, и из машины поочерёдно стали выпрыгивать девочки в цветастых платьицах, одна меньше другой: три справились сами, поддерживаемые за руки, а четвёртую, совсем малютку, сперва наполовину скрывшись в салоне, на руках вынесла мама и удобно усадила на свой большой живот.

– Жанна? Давайте я вам помогу.

Тюрин приблизился. Это не было жестом, призванным начать доверительный разговор и вызвать расположение. Он действительно испугался, как эта тщедушная женщина справится с таким обилием тяжестей, не навредив нерождённому ребёнку. Собачий лай слился с детскими криками и грохотом – это старшие девочки громко стучали ладошками в металлические ворота.

– Ничего, – ответила Жанна, опуская младшую дочь на землю и сильным движением захлопывая дверцу. – Вы, наверное, хотели что-то купить?

– Э-э-э, нет. Дарья Иванова… –«Чёрт, она же была замужем; может, фамилия теперь другая?», – … не предупреждала обо мне? Я хотел поговорить о…

– Ой, – смущённая, она комедийным жестом хлопнула себя по лбу, а потом развела руками, показывая всю свою растерянность и одновременно поясняя её причину, – конечно, простите меня, я совсем забыла!

– Это я виноват, я пришёл раньше!

– Ничего, ничего, – продолжала Жанна, очень нежно улыбаясь. –Проходите.

И она, таща за руку годовалую малышку, медленно переступавшую кривыми, как колесо, ножками, растолкала старших детей бёдрами, чтобы вставить ключ в замок. При этом заранее начала приговаривать: «Рексик, умничка, не злись, все свои!».

Они прошли внутрь большого двора. Беспородная рыжая собака, не очень-то больших размеров, не соответствующих поднятому ей яростному шуму, кинулась к ним, и Саша отпрянул. «Не волнуйтесь: он лает, но не кусается», – так же нежно продолжала Жанна. Девчонки облепили пса, и тот уже счастливо повизгивал, вылизывая им носы. Последней подошла самая маленькая и всей пятернёй крепко сжала его ухо, приговаривая: «Ав, ав!».

– Варварушка, доченька, ему же больно, – ласково проговорила мать. – Девочки, оставьте Рексика, пойдёмте в дом: нам надо встретить дядю.

Несколько глаз внимательно уставились на него, изучая. Потом развернулись и пошли рядом с матерью к большому дому из белого кирпича: он был не отделан снаружи, хотя металлическая обрешётка по всему периметру и выдавала планы по дальнейшей работе; пустые проёмы для окон на втором этаже; вместо крыльца – небрежно сколоченная приставная лестница. «А зачем он пришёл?», – громко прошептала одна из дочерей, беря маму за руку.

– Ко мне по важному делу, – ответила ей, глядя при этом на Сашу с извиняющейся улыбкой, Жанна.

Он ещё раз окинул затемнённый соснами, огромный и совершенно пустынный двор. Вдали громоздились вытянутые деревянные постройки: он насчитал штук пять, какие-то большие, какие-то – гораздо меньше. На земле не было ни травы, ни цветов, лишь вперемешку с порыжевшей опавшей хвоей валялось много хлама: груда кирпичей, кучи досок, старая ванна, обрезки труб, прямо посреди двора была насыпана высокая куча песка, из которой торчали яркими столбиками воткнутые вертикально детские лопатки, рядом с ней высился огромный плюшевый конь тёмно-серого цвета, поставленный на полозья-качалки: он был тоже весь усыпан высохшими иголками, застрявшими в его обивке.

Дом изнутри напоминал наружную обстановку. Просторное помещение первого этажа объединяло в себе и кухню, и столовую, и гостиную. Внутри был полумрак, но свет хозяйка зажигать не стала. Яркая мебель ИКЕА здесь соседствовала с обыкновенной дачной рухлядью: например, к круглому журнальному столику, представлявшему собой своеобразную корзину из стальных прутьев с чёрной столешницей, было приставлено низенькое, будто вспухшее от древности и сырости кресло, с протёртой на спинке красной обивкой и ободранными лакированными подлокотниками. А нежно-голубые ящики кухонного гарнитура, закрывавшие собой целый угол справа от входной двери, возвышались над сборной композицией из нижних: несколько обтянутых плёнкой с недостоверным рисунком «под дерево», один и правда деревянный, но почти чёрный от сырости и ветхости, третий окрашен белой краской таким густым слоем, что даже издали были видны подтёки и неровности. На полу всюду были разбросаны детские игрушки, книги, одежда, лежала даже настоящая сковородка, на которой распласталась тряпичная кукла с косами из красных ниток.

Жанна, отфутболив ногой в сторону несколько предметов с пола, которые мешали ей пройти, всё так же ласково пригласила Сашу сесть за большой деревянный стол, не накрытый скатертью, на лавку – кто-то, делая эту мебель самостоятельно, точно вдохновлялся крестьянским бытом. Девочки, не раздеваясь и не моя рук, тут же сели в кружок неподалёку, схватившись за какие-то, брошенные ими раньше безделушки, словно никогда и не отрывались от игры. Мать их, разбирая сумку прямо в куртке, продолжала нараспев приговаривать:

«А мы были в музыкальной школе… Там такой замечательный преподаватель! Хотя Анечке всего четыре, она так интересуется музыкой! И я упросила эту добрую женщину заниматься с ней – она тоже мать, она меня поняла. И какая она тонкая, как прекрасно чувствует детей!».

«Не о Жене ли она говорит?», – со странной тревогой подумал Саша, вспомнив, что его первая любовь стала в Боголюбове преподавателем музыки.

«Хотя мы и договорились только на Анечку, но на занятиях сидят и Иоанна, и Настасья, что-то бренчат тоже на пианино… И даже маленькая Варечка, знаете, пытается напевать, поэтому я сижу с ней на уроке тоже».

Кто-то из дочерей, услышав её, отреагировал: «Линка-минка, мама!».

«Да-а, Калинка-Малинка», – радостно откликнулась та и, с гордостью посмотрев на гостя, который мог теперь оценить несомненный талант её любимых детей, села на скамейку с противоположной от Тюрина стороны стола. Она аккуратно положила ладони на живот, как делают все беременные – одну сверху, вторую под ним, – и хотела, кажется, спросить что-то, но залюбовалась своими детьми: на правой впалой её щеке появилась ямочка, в уголках глаз собрались довольные морщинки, длинный, тонкий нос немного сморщился. «Вообще она симпатичная», – подумал Саша. Он слегка хмыкнул, чтобы привлечь её внимание. Женщина, впавшая в какой-то умилительный транс, очнулась, но улыбка с её лица не сошла.

– Жанна, Даша предупредила вас, для чего я приду, о чём хочу с вами поговорить?

– Да, конечно. Со мной теперь о другом никто и не разговаривает, – она ещё шире улыбнулась, не то со смущением, не то с гордостью.

– И как? Хвалят или больше ругают?

Она тяжело вздохнула.

– Кто-то вроде бы смеётся, но как будто даже одобряет. Но многие, я вижу, рассердились. Вчера, например, ко мне приходила судья…

– Судья? – Саша подумал, что или ослышался, или она что-то путает.

– Ну да, судья. Местная. Очень милая женщина, – Жанна, хотя она продолжала, пусть не так нежно, улыбаться, вздрогнула от своего воспоминания и вся выпрямилась, как натянутая струна. – Очень вежливо предупредила меня… По-дружески, как она выразилась… Что есть уже немало заявлений на нашу семью. И о том, что мы ведём свой бизнес с нарушениями, и что продаём некачественную продукцию, и что земельный участок наш находится в охраняемой природной зоне, где ничего нельзя строить, и что дети мои растут в неподобающих условиях, и что материнский капитал свой я израсходовала как-то не так.

Не сказать, чтобы Саша был сильно удивлён, но всякий раз такие истории повергали его своим сюрреалистичным неправдоподобием в оцепенение.

– Но ведь вы понимаете, что судьи не уполномочены этим заниматься? Должны были приходить какие-то проверяющие органы: опека, Роспотребнадзор, налоговая, я не знаю, следователь, в конце концов! Но причём тут судья?

Жанна улыбалась с сочувственным видом, как будто он казался ей просто очередным трогательным в своей наивности ребёнком.

– Да, она и сказала, что просто пришла предупредить меня, так как наша семья ей очень симпатична. Вроде бы она что-то у нас покупала, хотя я этого и не помню, видела её впервые. Но, в общем, предостерегала меня от новых неразумных – это я цитирую, – шагов.

– А вы?

Она посмотрела вниз, на свой живот.

– Я ответила, что буду продолжать. Может быть, видео и не буду записывать, но просто так бросать это дело не собираюсь.

– Как же вам хватает сил? Вам ведь, я так понимаю, скоро рожать?

Саша и вправду был поражён. Он видел много смелых, упрямых женщин, которые в одиночестве воевали против системы: матерей, чьим детям со сложными диагнозами не давали необходимых денег на лечение; жён, чьих мужей, убитых на негласной войне, хоронили тайком, словно преступников; студенток, которых задерживали за выходы на протестные акции… Но ещё ни разу среди них не попалась многодетная мать в глухой церковной одежде на сносях.

– Нескоро, – она мягко и лукаво посмотрела на него, как все будущие матери, при упоминании о нерождённом ребёнке, как бы наяву погрузившись в недоступный мир, гревший её втайне ото всех изнутри. – Вообще мне ещё ходить до конца декабря точно. Просто в этот раз почему-то такое большое пузо. Кажется, наконец-то будет мальчик, – и она снова счастливо засияла.

Саша спросил, неужели ей пока не назвали пол точно. Она ответила, что в принципе против УЗИ и прокомментировала его изумление тем, что излучение проходит сквозь ещё только развивающийся организм и это очень опасно, а в конце добавила: «Кого бог пошлёт, тому и рады».

– Но ведь УЗИ, насколько я понимаю, ещё и позволяет вовремя выявить разные патологии.

«Кого бог пошлёт, тому и рады, – твёрдо повторила она. – Патологии всё равно для меня ничего не изменят».

Среди девочек, до этого щебетавших ровно, разгорелась какая-тоссора. Одна пронзительно запищала, старшая крикнула: «Мама, Варя всё берёт, ломает!».

Оторванная от своих размышлений, Жанна довольно грозно прикрикнула на них: «Варе всего год, отцепитесь от неё! Иоанна, не щипай её! Я тебя накажу, слышишь? Всех накажу!».

Самая младшая на кривых ножках, смешно топоча, прибежала к маме и, рыдая, уткнулась в её колени. Жанна машинально гладила её по светлым вьющимся волосам, продолжая отчитывать старших девочек. Саша оглянулся на них: все три стояли в ряд, сжавшись, и исподлобья смотрели на маму, не шевелясь и больше не издавая никаких звуков. Интересно, почему многодетные семьи всегда производили на него такое ущербное впечатление: всегда чумазые, в запачканной одежде не по размеру, какие-то выученно-печальные… «Неужели мы выглядели так же жалко? Да нет, ещё хуже!».

– Они все погодки? – спросил он, стараясь быть как можно более непринуждённым.

– Да, все три, – Жанна была из тех матерей, кто говорит о детях с подлинным удовольствием и может продолжать, кажется, бесконечно. –Анечка старшая, ей четыре. Иоанне три. Анастасии – два. Варюше, – она приподняла пальцами заплаканное лицо младшей и с любовью подула на её красные щёки, – годик недавно исполнился.

«Господи, как она успевает беременеть?», – подумал Саша, но внешне всего лишь вежливо улыбнулся. А Жанна продолжала.

– Бог, видимо, прогневался на нас за что-то. Не даёт сына. Но я надеюсь, всё-таки в этот раз получилось – раньше меня от мяса сразу мутило, а теперь ем его, как не в себя, даже во сне сырой фарш снится, как я его руками перебираю, перебираю, – и она совершила несколько пустых хватательных движений, изображая, как именно действует во сне.

– Как же вы, имея такое большое хозяйство, столько детей, решили вдруг заняться борьбой со строительством?

Жанна улыбнулась.

– Но это же мой долг: не просто как жителя этого города, а как матери. Я забочусь о здоровье своих детей! И как православного человека, в конце концов, который беспокоится за все проявления божьего мира! Я вижу несправедливость, преступление – и я должна бороться. Я – оружие божье, с богом в сердце: он наполняет меня силой и смелостью! Как сегодня утром: пообщалась с этой судьёй, разнервничалась, руки опустились – думаю, что кругом одни подлецы, даже злюсь, и боюсь, конечно, за свою семью… А потом богу помолилась, и он мне подсказал решение! Сегодня пойду на исповедь к отцу Олегу, буду просить прощения за гневные мысли, за неверие моё, и работать дальше.

– Отец Олег – ваш духовник?

– Да! Вы не знаете его?

Получив отрицательный ответ, она продолжила, впадая в то же экстатическое состояние, с которым рассказывала о занятиях музыкой своих детей.

– О, это такой потрясающий человек! Великий человек! Он учится в духовной академии, очень эрудированный. Но человек божий! Какие у него глаза, вы бы видели! Они прекрасны! А уж сердце… Это подлинный Иисус, я вам говорю, хотя он бы ругал меня, если бы услышал – фантастический человек! Он бывает в храме только по вторникам и иногда по субботам. Вы бы сходили на его проповедь.

Саша решил, что тут не стоит сознаваться в своём неверии и в том, что в церкви чувствует себя ужасно. Не зная правил, не ощущая совершенно никакой благости, он только рассматривал обычно платки прихожанок и замечал, какие из воткнутых перед иконой свечек расплавились почти полностью, но тут же стыдился своих приземлённых мыслей и переживал так, будто у священников есть дар читать их и они осуждают его, а потом ещё не мог заставить себя креститься, кроме того, забывая, какой рукой это делать и как сложить пальцы, и это уже стесняло его перед остальными молящимися. К тому же, живя с рождения в Боголюбове, он, как и все, регулярно видел попов, садившихся, нетрезвыми, за руль богатых внедорожников, и слышал новости, как кто-то из них сбил кого-то на дороге, но митрополит вступился со словами «бес попутал», и дела не заводили, что сильно препятствовало благоговению перед церквями. Это откровение наверняка разочаровало бы Жанну.

– Хорошо, я попробую. А он что, поддержал вас в вашем начинании?

Она пожала плечами.

– Отец Олег сказал: если я чувствую, что бог на моей стороне, нужно делать. Мне же было видение!

«Так, мы уходим не туда», – подумал Саша и стремительно задал следующий вопрос.

– Почему вы выбрали такую странную форму подачи: обращение на ютубе? Ещё и к Дампу?

Она с одинаковым жаром откликалась на любую новую тему.

– Дампа предложил Николай Степанович, учитель физкультуры…

Саша сообщил, что отлично с ним знаком и уже побеседовал.

– О-о-о, – задохнулась она в очередном восторге, – согласитесь, что это удивительный человек? Сколько смелости, благородства! И при этом такой разумный…

– Не знаю, честно говоря, я не очень понял…

За спиной Тюрина раздался страшный грохот, от которого вдруг стало очевидно, какая странная, непривычная тишина царила в комнате в последние минуты. Жанна с округлившимся глазами подскочила с места.

– Чертовки! Завалили всё-таки! Кто из вас это сделал? Я же просила не подходить! А если б на голову кому-то упал?

Она суетилась, поднимая какую-то странную жестяную конструкцию, по форме напоминавшую большой бочонок: нижняя её часть была туго запелёнута в полиэтилен, а вот с верхней его уже сорвали. Саша и не заметил, что она всё это время стояла, прислонённая к старинному дубовому буфету.

Испуганные дети снова плакали, и Жанне пришлось довольно долго успокаивать их, перемежая ласковые уговоры обещаниями в следующий раз точно всех наказать. Она снова попыталась сама поднять бочонок, но тут уже Тюрин подбежал и вернул его на прежнее место: он оказался тяжелее, чем выглядел, – безуспешно стараясь придать ему максимально устойчивое положение.

– Его бы переставить в другое место. Или даже положить.

Жанна беспечно ответила:

– Сейчас Йося придёт, разберётся, – и снова обратилась к всхлипывающим притихшим детям. – Это ещё отец не знает, что вы его новую сыроварку уронили!

Наконец, она достала из буфета всем по конфете и вернулась за стол.

– За сладостями лезли, опрокинули новую сыроварню. Йося её так ждал, так прыгает вокруг неё.

– Что ж он её так ненадёжно поставил тогда? – заметил Саша.

Жанна как будто не услышала его: теперь она любовалась жующими конфеты дочерьми, уже забыв, как сильно они разозлили её пару минут назад. Саша понял, что разговор с ней нужно направлять, иначе он никогда не кончится.

– Итак, мы остановились на том, что вы решили записать обращение не к Пущину, а к Дампу.

– Да, это Николай Степаныч пошутил, а муж мой, который обычно ко всем моим делам относится скептически, проникся и сказал, что это могло бы сработать. Меня же один раз уже отрезали от прямой линии с президентом – тогда вопрос только поднимался, никаких точных ответов не было, казалось, что им можно просто отказать в строительстве… Но все обращения мои, все письма якобы терялись, мне звонили представители местной администрации и поучали, что нельзя отвлекать Москву местными делами – так что мне показалось остроумным, раз до родной власти не докричаться, обратиться к американской. Ну, это же крик души: посмотрите, на что мы вынуждены идти! И заметьте: именно это всех и задело!

Она снова приосанилась с гордостью.

– То есть вы, выходит, довольны результатом? – как и физруку, задал Саша вопрос.

– Даже не знаю… Хоть какой-то резонанс есть. Вы вот приехали.

Она немного замялась, как будто не очень понимала, достойный это результат или нет.

– Однако, насколько я понимаю, внимание не то и не от тех лиц? В основном взбудоражились те, кто хочет не помочь, а помешать? Вы вообще предполагали именно такую реакцию на свою, так сказать, шутку?

– Не-ет, – глубокомысленно протянула Жанна, впервые, кажется, задумавшись над тем, как странно всё вышло.

– У вас есть план, что делать дальше? Как добиваться своего?

– Ну, теперь можно продолжать, верно? – она робко искала одобрения у Саши. – Теперь можно пригрозить, если они не передадут мои обращения, мои письма российскому президенту, я напишу ещё десять главам других государств. Вот они, оказывается, чего боятся!

Опять эти мифические, злокозненные «они»!

– А если, действительно, придёт опека и все, кого обещала вам эта судья?

– Да ну! Вряд ли кто-то всерьёз тронет многодетную беременную, – это она произносила с залихватской уверенностью.

Саша покачал головой, сомневаясь, так ли это сложно.

– Я так понимаю, вы все – те, кто записывал видео, – уверены, что, как только известие о вашей беде дойдёт до администрации президента, он мгновенно перекроет всё строительство?

Жанна смотрела на него непонимающе.

– Я имею в виду: вы тоже уверены, что вся проблема только в местных властях и в их умелом замалчивании ваших жалоб?

– Ну конечно! – сама возможность вопроса озадачила её.

– А на сайт вы писали обращения?

– Разумеется, писала!

– Вы думаете, что их тоже заблокировали на местном уровне? – Саше доставляло почти садистское удовольствие наблюдать, как от его метких вопросов в стекленеющих глазах начинает что-то ломаться и одновременно оживать.

– Вы хотите сказать…

Входная дверь открылась, и вошёл высокий, широкогрудый, тучный мужчина, с густой рыжей бородой, покрывавшей мелкими завитками почти всё его красное лицо. Голова его была коротко обрита. На большой груди красовалась выведенная стилизованным под старославянский шрифтом «Я русский» на фоне чёрной футболки.

– Йося, – как спасению от неприятных рассуждений, обрадовалась ему Жанна, бойко подскочив на месте.

Дети тоже побежали и обхватили наклонившегося к ним отца, кто за шею, кто за ноги, кто за руки, повисли на мгновение на нём.

– Хватит, хватит, – добродушно повторял он, пытаясь поставить их на пол. Пока он снимал одну, предыдущая опять успевала со смехом ухватиться за него и начать раскачиваться, как на лиане. Это была настолько забавная сцена, что Саша, обычно не слишком влюблявшийся ни в счастливые семьи, ни в чужих детей, ощутил нежность, незаметно переливавшуюся в грусть.

– Сыроварню твою уронили, – смело, но мягко сообщила Жанна.

Тут уже мужчина разом стряхнул с себя всех детей, которые мгновенно притихли. Сделав шаг в направлении буфета, он замер в нерешительности. Этот большой, как медведь, хозяин дома, в натуральном отчаянии сжимал своими большими ладонями голову, а ртом хватал воздух, глотая, видимо, просившиеся наружу ругательства. «Да что это? Как это?», – наконец выдохнул и двинулся к белому бочонку. Он крутил его из стороны в сторону одной рукой, а второй тщательно ощупывал. Жанна смотрела на мужа с гордой улыбкой, иногда поворачиваясь к Тюрину и взглядом пытаясь заразить его восхищением перед трагедией Йоси.

– Вы и коз держите? – поинтересовался вполголоса Саша, чтобы как-то отвлечься от разворачивавшейся сцены, но при этом не оскорбить чувств хозяев пренебрежением к их заботам.

– Были, – так же тихо ответила Жанна. – Десять голов. Мороки было так много – дешевле покупать молоко. А потом они в козлятнике перегрызли проводку и все сгорели, – она прервалась, и к глазам её подступили слёзы.

В этот момент её муж всё же убедился, что драгоценная покупка цела.

– Надо её убрать, – и он подошёл к столу, за которым, кажется, только сейчас заметил постороннего человека и с удивлением повернулся к жене.

Она неловко замешкалась с ответом.

– Александр, – выручил её Саша, протягивая хозяину ладонь для рукопожатия.

– Журналист из Москвы. Пишет материал о мусорном заводе и о нашем видео тоже.

– А я и думаю, чего Рекс разлаялся! – Йося тряхнул руку Тюрина крепким, властным движением и его добродушное лицо расцвело всеми крупными чертами. – Иосиф. Бессмертный, – он улыбнулся, привыкший и заранее готовый, наверное, к шуткам над своей фамилией. – А я в мастерской слышу, как он заливается, и думаю, что это вы вернулись, не выхожу.

И он сел рядом с женой на лавку, громко удивляясь своей ошибке, пока на него, как на высокую гору, карабкались, отпихивая друг друга ногами, дочки.

Эта эксцентричная пара казалась Тюрину очень симпатичной. Просто находка для материала: патриархальный фермер, его активистка-жена, многодетность, любовь, азарт.

– Вы-то сам поддерживаете жену в её борьбе?

– Да… пускай уж! – Иосиф посмотрел на Жанну с такой насмешливой гримасой, что Саша сразу понял, как тот воспринимает всё произошедшее: странная шутка, глупое развлечение, которым вдруг занялась скучающая в декрете женщина.

– И не боитесь угроз?

– Ой, ну какие там угрозы? Собаки, как говорится, лают – караван идёт.

Саша снова обратился к Жанне:

– А люди, как думаете? Местные жители, они вас поддержат? Я в основном слышу позицию, что завод – это очень хорошо, рабочие места, прибыль в бюджет…

– Не разобрались ещё, – ответила она запросто.

– Да с чем разбираться-то, Жанн? – вмешался громогласный муж. – Им тут всё равно, понимаете? Хоть потоп, – пояснил он Саше, не предполагая, что тот родился и вырос в Боголюбове. – Они и слышать ничего не хотят. Экология-хренология! Живут одним днём. Или выживают? Хотя на самом деле Бессмертные тут только мы! – и он от души рассмеялся, сотрясаясь всем своим массивным телом. – Ну, фамилия у нас такая, понял? – Иосиф подмигнул гостю.

Саша кивнул с улыбкой, показывая, что понял и оценил.

– Только всё надеются, что делать ничего не придётся, а жизнь сама так разрулит, и все будут и при работе, и при деньгах. И желательно при этом никуда не ходить с любимого дивана, – он снова громко и важно расхохотался. – Так ведь и царя свергли в своё время. Те самые крестьяне! Ленивый народец… Думали, теперь баре в поле пахать будут, а они на их бархатных диванах полёживать да в потолок плевать. Ну, ничего, большевики им быстро показали, кто тут будет отдыхать, хе-хе!

– Йося, ну опять ты, – с укором прервала его жена. – Есть и хорошие люди. И много! Кто-то из них со временем заметит, что его обманывают, кто-то уже знает и, даже если против самого видео (в конце концов, может я и правда с ним ошиблась), но так же хочет остановить стройку. Я уверена!

– Ну давай, уверяйся дальше! – презрительно заметил её муж, тряся на коленке кого-то из дочерей – кажется, двухлетнюю Анастасию. Или это была трёхлетняя Иоанна? Или звали их совершенно наоборот?

– Так вы сами не отсюда? – вдруг понял Саша, который всё время мучился мыслью, как странно выглядят эти люди: в Боголюбове таких редко встретишь.

В доме их была обычная запущенность, но совсем не такая, какая бывает здесь обычно и в самых нищих домах: принципиальная, вековая, безысходная, как в его семье, например. У Бессмертных хозяйство велось, пусть и хаотично, но с идеей, методически, без принуждения голосами предков; дети были одеты в слишком современную одежду; сами хозяева смотрелись и рассуждали необъяснимо иначе.

– Да, мы оба из Москвы, – отвечала Жанна. – Жили там, работали. Долго не получалось детей завести. Я пережила два выкидыша, – она говорила монотонно, равнодушно, не делая пауз, чтоб проверить реакцию собеседника, как хорошо выученный текст, который приходилось неоднократно повторять. – Мы уже почти решились на ЭКО. Тогда верили в бога совсем не так, как сейчас, и не задумывались о грехах… Но по совету маминой подруги приехали сюда, в храм, приложиться к мощам святителя Николая, помолиться.

Тут она сделала интригующую паузу, а глаза её загорелись необычайным возбуждением. Казалось, она готова была заплакать от восхищения своей же историей и специально говорила всё громче: не только задавшему вопрос журналисту, но и мужу, и притихшим на отцовских коленях детям, и нерождённому ещё сыну.

– И через неделю я возвращаюсь в Москву… Без всякой надежды, жду очередного приёма у врача, чтобы вставать в очередь на эту вот подсадку. А та меня осматривает и говорит: да вы, похоже, беременны! Срок маленький совсем, надо делать УЗИ. Я пошла, сделала, – лицо её немного потемнело, видимо, от осознания собственной тогдашней глупости, – и вот…

Жанна потрепала по голове сидевшую ближе всех к ней старшую Анечку, явно слышавшую историю не впервые и широко улыбавшуюся. – То есть, получается, в ту же ночь…

Она прервалась, посмотрев на мужа. Тот ободряюще ей улыбнулся, а затем посмотрел на Сашу, почти уже подмигивая – мол, догадался, о чём она?

– Так мы и поняли, что это место – особенное. Иосиф давно мечтал бросить офис, заняться земледелием, интересовался сырами. Мы продали квартиру в Москве и купили здесь вот это всё, – она очертила подбородком полукруг над столом. – Возвращаться не планируем. И пятый ребёнок скоро будет. Я тогда, молясь о ребёнке, клялась, что рожу всех детей, которых пошлёт мне бог и думать даже не буду о том, как бы избежать беременности. Так и получается.

– Весной ульи собираюсь ставить, – добавил гордый Иосиф.

Это не могло не удивлять и не вдохновлять. И правда: все говорят либо о том, как хочется сбежать, либо о том, что бежать некуда – а эта забавная пара оказалась здесь по собственной воле и, кажется, счастлива.

– Теперь я понимаю, почему вас особенно угнетает этот мусорный завод, – с чувством сказал им Саша.

Оба грустно кивнули.

– Но вы хоть осознаёте, что вы теперь в оппозиции?

– Да что вы! – вскричала испуганная Жанна. – Я же никогда никого ни к чему не призывала! Я же против революций, бунтов!

– Но вы пошли против власти…

– Господь с вами, я пошла против несправедливости!

– К сожалению, чаще всего она неразрывно связана с властью, – не мог не отказать себе в удовольствии Саша, чтобы снова заставить её понервничать и побегать от напрашивающихся выводов.

– Для меня власть – это только бог, и нет его выше! – истово пыталась оправдаться перед ним напуганная Жанна. – А власть наша – от бога. Я уважаю нашего президента за то, что он православный. И патриарх его очень поддерживает. Им я верю. Я ничего не хочу менять, тем более – упаси боже –разрушать. Я требую только справедливости! Пусть перенесут эту свалку и печки в безлюдное место. Зачем поганить такой живой, такой цветущий городок, я не понимаю?!

– Ладно-ладно, успокойся, завелась, – похлопал её по коленке муж. – Всё наладится. Вон и журналисты приехали, внимание обратили… Вы же нам поможете?

– Сделаю всё, что смогу, – искренне отозвался Саша, до этой минуты не осознавая, для чего он всё это делает. Его попросили написать материал, который мог бы что-то изменить в его карьере, и он старался выполнить задачу хорошо. Но теперь вдруг понял, в чём боль этой нелепой ситуации. –Это ведь и мой родной город тоже, хоть я его не люблю. Хороший стол!

Он поднялся, постучав по крепкой дубовой столешнице, показывая, что разговор окончен и теперь место есть только нейтральным темам.

– Это сделал муж нашей учительницы по музыке, – с готовностью ответила Жанна, тоже поднимаясь, чтобы проводить гостя. – Он делает мебель на заказ. Очень красивую! Это такой талантливый человек! Хотите, дам его номер?

– Спасибо, мне и ставить-то некуда. Очень приятно было с вами познакомиться!

Жанна, накинув куртку, вышла, чтобы довести его до калитки. Собака снова лаяла, но издали, не приближаясь, хотя и не была пристёгнута к цепи.

– Рексик, мальчик, не кричи! Вы ведь нам поможете? Я верю, что поможете! Вы такой искренний, культурный, и Даша вас очень хвалила. Не оставьте наш город, прошу вас! Тем более, что он и ваш тоже. И к отцу Олегу сходите – больше вы таких людей не встретите нигде! А если у вас какие-то проблемы с личным, то – сами видите – после искренней молитвы в нашем храме всё решится. Я ещё потому и верю, что никакого завода тут просто не может быть! Бог не допустит.

Саше самому хотелось закрыть перед её носом калитку – эта приторная любезность, однообразное восхищение начинали утомлять. Жанна встречала всё в своей жизни с благодарностью, но, спустя час разговора, в подлинность этой непреходящей радости уже невозможно было поверить. Как можно оставаться такой оптимистичной и неземной в этом окружении? Позади на крыльце стоял её муж, немного отстранённый, погружённый, видимо, в свои сыры и ульи, и дети – ещё больше чумазые, чем перед заходом в дом, в открытых платьях, и только самой старшей оно было невелико, точно подходило по размеру. Жанна, прикрывая живот рукой, всё же распрощалась с ним и закрыла калитку, за которой скрылся и пустынный двор с брошенной ванной, и недостроенное крыльцо, с которого махала ему вся большая семья, и только Рекс, снова просунув нос в щель под забором, продолжал злобно скалиться и лаять.

Саша снова подумал, что все дети из многодетных семей выглядят обделёнными: деньгами ли, одеждой, лаской или всем сразу.

Он посмотрел на низко летящих между серыми тучами и жёлтыми огрызками недавно густых лиственных деревьев птиц.

«Эта семья хотя бы воплощает общую для них мечту. А в моей все были заняты только разрушением мечт своих ближних…».

Глава 15

Суд, Тюрин точно помнил, располагался в здании городской администрации: сером двухэтажном доме, стоявшем на вершине центральной горы, отчего так и назывался: «Дом на горе». Внутри сегодня было глухо и пусто. Осмотрев большую карту Боголюбова, стилизованную под старину, висевшую напротив входных дверей, Саша наудачу открыл первую же дверь с табличкой «Ответственный по обеспечению ГО при ЧС». Там сидел худой парень, которому на вид можно было дать лет шестнадцать, и, откинувшись в глубоком кресле, откровенно играл во что-то в телефоне. «Скажите, а судья на месте?». «Понятия не имею», – беспечно ответил тот, не поднимая глаз. Саша подумал, что это последний человек в городе, которому он доверил бы ГО при ЧС, и прошёл по всему первому этажу, читая названия кабинетов, которых здесь всего было около десятка, затем поднялся на второй и сразу очутился у открытых двустворчатых дверей, в которых виднелся небольшой зал, напоминавший судебный. Поставленные в два ряда стульчики, между которыми оставлен проход, кафедра на подиуме перед ними и столы, похожие на школьные парты, слева и справа от неё. Прямо на розовых шероховатых обоях, которыми было оклеено всё помещение, снова висел портрет Пущина: с торжественно-удручённым выражением лица.

Вдоль стены ходила крупная, хотя и не толстая женщина в леопардовом платье. У неё была короткая стрижка, светлое мелирование в тёмных волосах, и она сильно сутулилась. Длинное платье с хищным узором питона висело на её странной фигуре, как мешок: большая голова, под ней толстая шея переходила в широкие плечи, а затем тело всё сильнее и сильнее сужалось, обращаясь в длинные тонкие ноги с тщедушными щиколотками и завершалось высокими лакированными туфлями на длинных узких каблуках. Женщина словно вырастала из туфель и парила, сильно раскачиваясь, готовая вот-вот отвалиться от своей ненадёжной опоры. Она ещё и сильно сутулилась, от чего напоминала наскоро прописанный вопросительный знак: завиток вывели старательно, жирной чертой, а нижнюю точку поставили уже второпях, еле обозначив и смазав. Она что-то рассыпала прямо возле плинтуса из картонной прямоугольной коробочки, которую сжимала в руках, конечно, с длинными и острыми ногтями. «Тараканов, что ли, травит?», – мельком подумал Тюрин.

– Не подскажете, где я могу увидеть судью? – громко поинтересовался Саша. Женщина вздрогнула и уставилась на дверь. На простоватом лице её с большим носом и дряблыми щеками густо выделялись толстые линии нарисованных чёрным бровей.

– Это я.

– У вас скоро слушание?

– А вы из Тулы? – деловито спросила она вместо ответа.

– Нет, я из Москвы, – уверенно ответил Саша, не давая лишней информации.

Вопросительный знак резко выпрямился, обратившись в восклицательный.

– По какому вопросу будет слушание? – Саше нравилось, как внезапно у него получился этот деловитый уверенный тон; нравилось, как послушно она подчинялась его сухому голосу.

– Да ничего особенного, по алиментам… А вы что?.. Меня просто не предупредили, – судья была в смятении.

– И не предупредят. А что вы делаете? – продолжал экспериментировать Тюрин, не предполагая, до какого предела его может довести это развлечение.

– Соль рыссыпаю, – отрапортовала женщина.

– Соль? Для чего?

– Ну, – она немного смутилась, но, впрочем, видимо, не считала это чем-то необъяснимым, – я всегда так делаю. Чтобы всё хорошо было… Никто не вмешался, то есть, из этих, – она неопределённо закатила глаза к потолку, что означало ожидаемое полное понимание.

– Я только хотел вам сказать, – продолжал Саша строго, – что стыдно приходить к молодой женщине, многодетной матери, беременной, и пугать её несуществующими делами, грозить невозможными последствиями, которые не только не в вашей власти, но и вообще не в вашей компетенции! Ужасно, так убого использовать своё служебное положение!

Как приятно, чёрт возьми, наблюдать её, изумлённо застывшую с коробкой из-под соли в руках, ловившую равновесие на своих каблуках, всё ниже опускавшую плечи, щёки, веки и даже как будто немного приседавшую.

– Нет, она не жаловалась и тем более не просила разобраться. Я всё узнал случайно, от третьих лиц. Но защитить её есть кому, да она и сама ничего не боится. А вам, надеюсь, хотя бы неловко – ведь вы, может быть, сама мать, и уж точно женщина, и могли бы войти в её положение!

С этими словами Саша развернулся и сбежал вниз по лестнице, как ни велико было желание наслаждаться замеревшей, словно в стоп-кадре, растерянной судьёй.

На улице уже совершенно беззастенчиво играл ветер и брызнул мелкий дождь: еле видная на просвет мелкая труха сыпалась с тяжёлого неба, не оставляя следов на асфальте. Гора на сером осеннем фоне полыхала красным – повсюду на её стенах из ракушечника выбивался бордовый дикий виноград. В гору на велосипеде поднимался высокий, тонкий, чёрный, как карандашом прочерченный, монах: подоткнув рясу, встав на педалях с неестественно прямой спиной, с трудом крутя их.

«Надо дойти, хоть посмотреть на место этого проклятого завода. Туда далеко, примерно час пешком, может быть». Но делать больше было нечего, кроме возвращения в дом и бесцельного размышления о дальнейших своих шагах.

Подняв капюшон, Саша свернул на боковую улицу с трогательным названием Одноличка: ещё одну в Боголюбове, которая резко обрывала какую-никакую городскую жизнь совершенно деревенским видом, при этом единственную такую расположенную почти в самом центре. Название описывало важную деталь: здесь все дома располагались только по одной стороне, а противоположная ухала в глубокий овраг. Густо заросший болотистыми деревьями, переплетёнными своими длинными ветвями, летом он, как зелёная вена, пронзал насквозь весь город, а сейчас напоминал чью-то давно не стриженную бороду, состоявшую из колких коричневых отростков разной длины. Большие и довольно новые дома тут, как по какому-то странному плану, чередовались с убогими, вросшими в землю, почти заброшенными избушками; припаркованные возле ворот иномарки перемежались с пыльными «девятками», «шестёрками», а возле одного из дворов было поставлено сразу несколько битых машин без колёс, на кирпичи. Ближе к концу улицы росла высокая, пятиметровая, пожалуй, ель, словно с рождественской открытки: она широкими треугольниками раскинула лапы, хвоя на которых висела, как колтуны на животе у промокшей борзой, а крупные шишки украшали её, будто новогодние игрушки. Немного позади трансформаторный столб удерживал провода: его треугольные конструкции, расположенные горизонтально, в остроумной пародии передразнивали стоявшую ровно перед ним в перспективе ёлку. Ещё дальше, через несколько деревянных столбов, внимательно мигала на самом краю оврага красным глазом вышка 3G.

Он снова вышел на центральную улицу и побрёл по брусчатке, усыпанной тут шариками козьих фекалий. Мимо, обгоняя его, снова возвращались домой из школы дети: кто в одиночестве, храня молчание и прилежный вид, кто компанией, залихватски закинув за спины портфели и о чём-то оживлённо матерясь. Прошёл он автостанцию, где собирал скудных пассажиров очередной междугородний автобус, и вспомнил, как его высадили здесь три дня назад.

Три дня? Казалось, будто прошла уже сложная, скучная, многолетняя жизнь; как будто он и не уезжал никогда, и не жил даже в Москве – разве что нечто похожее себе вообразил. «Зачарованное царство. Здесь не то что всё иначе, и время течёт медленнее, и отношение ко всему другое – здесь просто альтернативная вселенная. Я провёл тут десять лет, не работая, бесцельно бродя, выпивая по выходным со школьными друзьями, а по будням – с сестрой, крутя романы с её подругами, оправдываясь перед мамой за своё безделье… Где-то в Москве кипит работа в редакции, но они мне не звонят и не ждут звонков, потому что не знают меня и никогда в глаза не видели. Я всё это время был тут: Саша Тюрин, подававший в школе надежды, но просравший все шансы. Потому что не нашёл заклинания, которое позволяет прорваться сквозь это заколдованное кольцо, не отыскал иглу в яйце, не победил змея, не напился живой воды из колодца».

Между тем, он и сам не звонил и не писал коллегам, и это давило. Во-первых, сообщать было нечего: он не услышал ничего, что казалось ему хоть как-то похожим на интересную информацию; а во-вторых, дело его как будто отпочковалось от его московского существования и зажило собственной, такой же странной и неорганизованной, неторопливой жизнью, как всё здесь.

Он миновал и длинное здание с пустыми арками окон – торговый центр, который начали тут строить, пока он был ещё ребёнком, и они с товарищами, будучи совсем детьми, а потом и старшеклассниками, а после и юношами, проводили там холодные вечера, прячась за стенами, лишёнными крыши, от ветра и сидя на груде битых кирпичей, усеянных пустыми бутылками и использованными шприцами.

Прошёл и сектор города, который называли «Новым Порядком», когда только вырубили сосновый лес и начали продавать там участки: здесь дома не выходили окнами на улицу, а были спрятаны в глубине дворов, и само сквозное расположение проездов больше напоминало конфигурацию подмосковных дачных посёлков, нежели принятую в провинциальных населённых пунктах. После его сократили просто до «порядка», и манившая благополучием новая жизнь вошла в привычку, а казавшиеся шикарными новенькие хозяйства, теперь он видел, тоже успели обветшать. Наконец, долго идя по кромке необработанного поля, на которой из почти истлевшей травы торчали высокие столбики сухих репьёв, он достиг огороженной бетонным забором территории. Ничего за ним не было видно, кроме зависшего на вершине жёлтого ковша экскаватора. Но тишина настораживала. «Видимо, решили взять перерыв на случай сильного резонанса», – подумал Саша. Всюду были воткнуты запретительные знаки. Он достал телефон и решил пофотографировать то, что есть.

Из-за забора вдруг показался большой мужик в тулупе защитного цвета. Обычный работяга – обветренное морщинистое лицо под седыми волосами, прихрамывающая походка, железные зубы, занимавшие полчелюсти, хорошо заметные, когда он грубо обратился к Тюрину.

– Что надо?

– Просто смотрю, – немного испугался его злобного тона Саша.

– Ты не смотришь, ты фоткаешь. А ну, вали отсюда! Ходишь тут вечно, высматриваешь.

– Да я впервые пришёл!

– Вот и не возвращайся больше, сказал!

– А что, это разве какой-то секретный объект? – с вызовом спросил Саша.

– Это частная территория, – хмуро пояснил охранник.

– Так я на саму территорию не вхожу и не собираюсь. Я работу ищу, – сориентировался Тюрин.

Ему определённо начинала нравиться собственная журналистская находчивость. Он и не ожидал от себя такой смелости и наглости, обычно работая с текстами, а не с живыми людьми.

– Нет тут никакой работы, парень. Всех прямиком из Москвы навезли строить: и технику, и спецов, и даже разнорабочих.

– А вы сам местный?

– Допустим, – подозрительно посмотрел на него мужик, закуривая. Было видно, что странный и дотошный посетитель, с одной стороны, возмущал его, а с другой, немного развлекал от рутинного одиночества.

– И как условия? Нравятся?

– Нравятся, – он ухмыльнулся. – Сутки через двое, получается двенашка. Неплохо. Я до этого магазин продуктовый охранял на Ленина – так там смешные деньги просто. Но ты не радуйся: охранниками штат тут тоже укомплектован. И я уходить со-овсем не собираюсь, – он с издевательским довольством растянул это «совсем».

– А сама стройка вас устраивает? Говорят, опасно это. Такой завод здоровью вредить будет сильно, воздух портить.

– Ух, напугали, – он смешно замахал руками, зажав горящую сигарету во рту. – Что ему не вредит? Тут вон теперь у каждого мудака по две машины; только восемнадцать исполнилось – уж в тот же день за рулём, папа подарил; и баба всякая теперь водит, как будто так и надо… О каком воздухе тут беспокоиться?

Он смачно сплюнул на землю.

– Ты давай, двигай отсюда. Достроят завод – вот тогда приходи.

– А когда планируется открытие, не знаете?

– Не знаю. Как по мне – так пусть подольше строят, мне всё здесь нравится, – и он, тихо посмеиваясь своему счастью, не прощаясь, удалился, исчезая снова за забором.

Саша немного постоял и двинулся обратно, проходя всё те же места, что встречались ему на недавнем пути, только теперь, уже раз освежённые в памяти, совсем не привлекавшие его внимания. Он перебирал всех людей, с которыми успел поговорить: о деле, или просто так, за эти дни. Оказалось, ярче всего запомнилась Татьяна Леонидовна: её он никак не мог со спокойствием откинуть. К ней добавилась сегодняшняя судья и вчерашняя редакторша: женщины, наделённые маленькой, нелепой властью, которая рождает такие же нелепые суждения и действия.

«Интересно, что вообще появляется первым? Как загадка про курицу и яйцо. Власть генерирует эти идеи, чтобы оправдать и сохранить своё существование? Или же идеи витают в воздухе, зреют в головах, чтобы при власти оказались те, кто готовы их защитить? Они так старательно оберегают всё, что окружает их, чтобы сохранить полученную должность? Или оказались на этом месте именно потому, что совпал культурный код, потому что они чувствуют правоту в своих действиях, потому что эти суждения откликаются им?».

Он вспомнил слова Жанны: «Люди здесь разные». Конечно, разные! В большинстве своём – незлые. Та же Татьяна Леонидовна, из опасения отстраняя от работы физрука, вполне искренне беспокоится о будущем Ангелины. Но, быть может, ставит при этом крест на других двоечниках, чьи старшие братья не стали её удачным проектом и поводом для гордости?

Отец… Разве он пьёт со зла? Нет. Не может справиться… С чем? Может, тоже чувствовал себя больше того, что здесь нашёл, но не оказалось рядом с ним Татьяны Леонидовны, готовой поддержать и выпихнуть отсюда, как пробку из бутылки, как будто перекинуть через забор в другую жизнь? Конечно, сам по себе он человек не злобный, его таким делает алкоголь.

Саша вспомнил, как, первоклассником, вернулся домой из школы, и с порога почувствовал нервную, зловещую атмосферу. Мама сидела у окна, держась рукой за голову, а сквозь её волосы сочилось что-то густо-красное, и он не сразу понял, что это, а когда догадался, бросился к ней, истошно вопя. Этот собственный крик и сейчас будто зазвучал в его голове – казалось, его слышит весь мир, и птицы, снова таинственно закружившие в небе, даже сейчас были напуганы и отправлены в бесцельные поиски именно им, раздавшимся в его сознании, но вышедшем за пределы. Бабушка тогда заперла его на кухне и велела не выходить, а он сидел в полумраке, не догадавшись включить свет, смотрел на стоявшую на столе банку с уродцем-чайным грибом внутри, и плакал, и боялся ещё раз закричать, и молился сбивчиво, кажется, в последний раз в жизни. Потом приехала скорая, и он слышал, как мама говорит, что случайно упала с крыльца, а бабушка как-то неумело поддакивает, объясняя, как это вышло, и тут же добавляет, что её рядом не было, она этого не видела. Может быть, тогда он в это и поверил, но сейчас-то отлично понимал, что произошло.

А как отец, пьяный, шатаясь и сбивая косяки вдруг вбежал в комнату, где они смотрели с Димой телевизор, и закричал на них: «Генералы все! Все! Слышите? Будут у меня сосать!», – и вдруг посмотрел куда-то в сторону кухни. «Где Машка? Где эта с-сука!», – и выбежал. Тогда сорвался и Дима, а Саша за ним. Он застал на кухне отца, который хватал мать за полные руки и пытался тащить куда-то, а она безвольно силилась отпихнуть его слишком мягкими и усталыми движениями. Он кулаком ударил её в плечо так, что та повалилась неловко на диван, и халат сильно задрался, обнажив натянутую ткань больших белых трусов. Тогда Саша зажмурился, а когда открыл глаза, в проём уже медленно входил Димка с топором в руке. Ему было лет тринадцать, наверное, но выглядел он ещё младше: худенький, взъерошенный, с совершенно круглыми глазами.

«Ещё раз её тронешь – я тебя порублю, клянусь!», – сказал он, смешно пропуская звук «р», и все поверили. Мама застонала, пытаясь подняться или хотя бы прикрыться: «Не надо, Дима, не надо».

«Воспитала ублюдков», – прохрипел отец и, шатаясь, распихивая всех, вышел вон. Но больше – по крайней мере, пока Саша жил ещё с ними, –никого не трогал и даже не угрожал.

А Клава? Клава всегда помогала им деньгами со своей большой северной пенсии, ни о чём не спрашивая и никого не обвиняя. Им, мальчишкам, она часто выдавала на карманные расходы довольно большие суммы. Сама любительница выпить, она, захмелев или наутро, с бодуна, гоняла по дому своих мужа и сына, крича на них: «Когда ж вы сдохнете?». Всё это отчётливо было слышно у них за стенкой, и мама только качала головой и крестилась. Витя, её маленький, пухленький, похожий на домовёнка сын восемь лет назад, приехав на выходные к родителям из Рязани, где служил в военной части и жил с женой и падчерицей, отправился принимать ванну. Те поняли, что он подозрительно долго не выходит, лишь спустя почти два часа, и, не дозвавшись его, сломали дверь. Оторвавшийся тромб, мгновенная смерть. Мама тогда шёпотом заметила при своей семье за ужином: «Докричалась, вот он и сдох». А, когда пару лет назад, промучившись от рака, скончался и Клавин муж, дядя Альберт, в телефонном разговоре с Сашей отметила: «Ну всё, теперь все сдохли, как она и хотела». При этом она всегда с большим восхищением рассказывала, как Клава ждёт в гости бывшую невестку, как та приезжала к ней со своим новым сожителем и как тот понравился тётке, как она постоянно отправляла деньги к школе для девочки, которую называла внучкой, хотя та была дочерью невестки от предыдущего брака и ей неродная, о чём Клава при жизни сына очень часто упоминала в семейных ссорах.

И Женя… Чудесная, тонкая, мудрая Женя. Неужели она тоже располнела, как Даша? Неважно. Разве можно её считать плохой? Какой бы ни была она сейчас, злой стать точно не смогла бы. Но как живёт она здесь? Говорит со всеми этими людьми, которые тогда уже не понимали её и считали придурковатой? Столько лет: работает, растит детей! Зачем?.. Уж перед ней-то точно были совсем другие перспективы. Что, если бы он не повёл себя тогда так по-идиотски, если бы она и правда поступила в Москву, чтобы быть рядом с ним, они закончили бы институты, жили вместе… Что?

Саша шёл уже в черте города, снова свернув в сторону центра, не в силах идти в этот дом, о котором столько страшного, тёмного вдруг вспомнилось, мимо старинного здания, принадлежавшего, верно, ещё какому-то купцу, в котором теперь располагался военкомат, с красивой лепниной над большими окнами и под козырьком, с колоннами, ещё одним необъяснимым распоряжением выкрашенного в мутно-жёлтый цвет. Возле деревянного столба, поддерживавшего электрические провода, мучились со стремянкой два мужика, одетых в служебные комбинезоны. Держа лестницу с двух сторон, они, высоко задрав головы, задумчиво смотрели ввысь.

– Ну, что? Слева поставим? – спросил один.

– Ды чёрт его знает… Там вон клён мешать будет.

– Да-а. А если справа, то, гляди, можем и не дотянуть…

В согласном молчании они замерли, продолжая синхронно переводить взгляды, направленные из-под поставленных козырьками ладоней, слева-направо. Саша прошёл мимо, так и оставив их, как скульптурную группу.

«Если в Москве всегда кажется, что что-то невероятное и решающее происходит где-то, не с тобой, но совсем рядом, то здесь оно разворачивается прямо тут же. Самое главное. Мужики не торопясь пытаются чинить проводку. А вот собака, опрокинув мусорную урну, тащит из неё что-то съестное, пока издали за ней завистливо наблюдает чернильный ворон. Или посреди клумбы с одними сиреневыми сентябринками мотает тяжёлой головой последний жёлтый подсолнух – наверное, пустоцвет, раз его до сих пор никто не решился сорвать на закуску для уличной пьянки». Как часто бывало, мысли медленно и подробно разворачивались в его голове в красивый текст.

Он свернул на улицу, ведущую к площади.

«Может быть, они и правда знают что-то, москвичам недоступное? Ну, вот эти вот бредни про глубинный народ, скрепы, традиции и прочее… Нет, конечно, ничего они специально не хранят и не осознают. Но может, в этом и есть секрет? Они просто дают случиться тому, что должно – и после не держат зла, не сожалеют, умеют плюнуть и забыть? Или я что-то путаю, и это совсем на них не похоже? Чёрт, рассуждаю, как о чужих людях, всё время себя им противопоставляю! Может, не надо думать о них, как о подопытных на препарационном столе? В конце концов, если это зачарованный край, то возможны и чудеса: бесплодные женщины беременеют, грехи отпускаются, а вредительский завод просто не будет построен».

Ему впервые за эти дни – да и, пожалуй, за многие другие, – стало по-настоящему весело. Памятник Ленину, позолоченный, указывал вытянутой ладонью на такие же золотые купола храма. Трогательная безвкусица, безразборное сохранение любой старины как несомненной реликвии. Почитание верований предков, в любой ипостаси. Что, если и правда тут всё и всегда будет хорошо? Что, если всё это время не нужно было бегать по кругу, метаться, сражаться и разочаровываться, а просто оставаться на месте – и дождаться удачи, и поймать этот просветлённый дзен, вот так же стоя возле стремянки и, если и не достичь успеха, то не догадываться, а зачем он тебе вообще.

Хотя Даша… Даша живёт здесь и выглядит жизнерадостной, но, кажется, всё ещё не смирилась, надеется на что-то новое и другое.

Грустное (или гнусное), бежевое здание музыкальной школы напомнило ему о Жене так стремительно, что он, возможно, и не успел этого осознать: просто память крепко связала её с прямоугольной музыкалкой утренними разговорами с Жанной, вчерашней встречей с Дашей. Как он мечтал учиться здесь игре на гитаре, но такого курса не было, а мама и вовсе повторяла, что у него нет ни слуха, ни голоса, и в роду у них никто ни на чём в жизни не умел играть – «это нам не по породе»; пришлось, наконец, лет в пятнадцать самостоятельно осваивать аккорды Кино и Нирваны на отданной кем-то из родственников в придачу ссамоучителем старенькой гитаре, спрятавшись от домашних за сараями. Возле школы две девочки в ярко-розовых дождевиках под деревьями увлечённо собирали блестящие каштаны, не успевая распрямлять спины, так много их там лежало, и у одной они пересыпались уже через края приподнятого подола курточки. Саша не удержался и тоже наклонился за одним, который после ещё долго прохладно и гладко перекатывался в сжатой ладони, успокаивая его и веселя своей округлостью. Стоило только наклониться, чтобы заметить, что земля была тёмно-коричневой не только из-за прелой листвы и упавших плодов – вся она была густо усеяна пузырьками «фунфыриков», как любовно называли алкоголики маленькие бутылочки медицинских микстур.

Какие-то ученики всё время выходили на высокое, широкое крыльцо, что-то друг другу крича, других приводили родители, строго выговаривая по пути, и железная дверь поминутно гремела, затворяясь. Набоков всегда ругал Достоевского за неестественные случайные встречи, слишком удачные для развития сюжетов его романов; но он же уверял, что жизнь много талантливее нас, талантливее любого из драматургов… Саше не нужно было даже поднимать глаз от земли, усыпанной листьями и стеклом, не пришлось вглядываться, чтобы сразу знать: это она стояла на ступеньках и пристально смотрела в его сторону. Маленькая, тоненькая фигурка в чёрном пальто, широких чёрных брюках и тяжёлых чёрных ботинках – Женя всегда одевалась аскетично и по-мужски, но это так шло ей, несмотря на низкий рост и хрупкое телосложение, и выглядело удивительно изящно. Наверное, он и правда случайно завернул сюда по пути и, может быть, возможная встреча пугала его нарастающим волнением от горячо пульсирующих воспоминаний, но и не рассчитывать неосознанно на случайное столкновение с ней он не мог.

Саша поднял глаза и посмотрел прямо на неё: да, она, и всё та же. Худое остроносое лицо, каштановые волосы, остриженные в каре, чуть ниже острых скул. «А телефон заряжен у тебя?», – прямо за его спиной резко выкрикнула женщина своему быстро бежавшему ко входу, гремя учебниками в огромном портфеле, сыну. Тюрин вздрогнул от неожиданности, но не обернулся, чтобы посмотреть на лицо матери. Женя радостно улыбнулась ему и даже не помедлила, показывая, что так же давно узнала его. Они двинулись навстречу друг другу: она торопливо спускалась со ступеней, на ходу поздоровавшись с девочкой-подростком, поднимавшейся наверх, он подходил, натирая большим пальцем дружелюбный каштан в кулаке.

– А мне Даша вчера писала, что ты приехал, – начала она ещё издали, говоря поэтому громче, чем обычно. – Если бы она не сказала, я бы и не узнала. Тебе идёт борода.

Она, всегда такая стеснительная, выпалила это так радостно и просто. То ли повзрослела, стала уверенной в себе женщиной, матерью, педагогом, то ли он был теперь ей совершенно безразличен.

– А я бы тебя сразу узнал, – тихо ответил он, не понимая, почему так нервно и стыдно за себя.

– Ну, и это приятно слышать в моём возрасте, – с игривой улыбкой ответила она.

«О, да она теперь умеет кокетничать? Хотя это, конечно, больше похоже на попытку казаться беззаботными двоих давно чужих друг другу людей».

– Ты что, после работы?

– У меня окно. Потом ещё к шести придётся вернуться. Пока дома посижу, дела поделаю.

– И где ты теперь живёшь?

– Да почти там же, где и раньше, если вспомнишь, – улыбалась она. – Через два дома.

Дождь кончился, и небо, хотя солнце так и не появилось, побелело. Всё кругом казалось начисто вымытым, проветренным, как после большой уборки в доме. Саша сказал, что может проводить её. Женя замешкалась.

– Это необязательно. Но если тебе по пути…

– Да нет, я просто гуляю. Вспоминаю город, – его покоробило то, как она кивнула: с безусловным пониманием

– Да, давно ты тут не был.

– Года четыре. А когда до этого приезжал, почти никуда не ходил.

Он вспомнил, как водил Таню в центр города, и она смеялась над Лениным, ещё даже не покрытым позолотой, и отказалась покупать пирожок в местной палатке, уверяя, что он точно сделан из бродячих собак, отдыхавших там же, неподалёку, и потом они очень быстро вернулись домой.

– Изменился Боголюбов? – спрашивала она с неподдельным любопытством.

– Местами, – уклончиво отвечал Саша.

Лучше бы она спросила про него – но, видимо, совсем не интересно.

До дома её детства отсюда было близко. Несколько нейтральных реплик, взаимные расспросы про родителей (у неё тоже оба были живы и здоровы), и вот они уже прошли его. Дом за это время обложили голубым сайдингом, отчего он больше напоминал гараж. На воротах висела большая табличка «Цветы» с красиво выведенной красками розой. «Мама занялась на пенсии», – пояснила Женя и тут же, смеясь, указала на двухэтажную постройку. – «А вот мой новый дом».

Белые кирпичи образовывали полукруг эркера, но большие окна, от пола до потолка, были заколочены досками, зато новая черепица на крыше красиво блестела от влажности.

– Большой, – прокомментировал Саша, чувствуя, как в желудке крутится медленно какой-то холодный вихрь, о природе которого не было времени задумываться.

– Шестой год строим, конца не видать, – весело комментировала она. – Мама с папой подарили нам на свадьбу половину своего участка. А пока мы живём во-он там, – Женя указала пальцем немного вперёд по этой же стороне улицы.

Саша не стал смотреть, он смотрел на неё. Кажется, впервые он видел её накрашенной; не сильно: бледная помада на губах, немного тёмных теней на веках, крошки белёсой пудры на носу. Если бы не макияж, она бы, наверное, казалась не постаревшей ни на год. Однако все её манеры теперь были более томными, размеренными, а привычная серьёзность какая-то другая: человека, не стеснявшегося себя, готового улыбнуться и засмеяться в любую минуту, просто сейчас не видевшего причин для этого.

– У тебя же и дети есть, да? – уточнил Тюрин.

– Двое, – она как будто не стремилась говорить о них, как Жанна, да и прочие молодые матери из тех немногих, с которыми ему доводилось общаться.

Они остановились у маленького домика на углу улицы, глупо уставившегося на них одним окошком с пышно цветущей сиреневым орхидеей. В палисаднике те же сентябринки да бархатцы. Женя как-то занервничала: очевидно, искала слова для быстрого прощания. Но отпускать её не хотелось.

– Это вы тут, значит, пока живёте?

– Да, – обойти в разговоре низкий и ветхий дом ей хотелось явственнее всего, о чём они успели сегодня говорить. – Мамина кума разрешила пожить бесплатно, пока стройка. Условия ужасные, приглашать не буду.

– Да ладно, ты бы видела мои! – ответил он, но тут же понял, как нахально выглядит такой ответ: ещё не хватало напрашиваться к ней в гости. – А дети твои где? В саду?

«Мелешь всё подряд, придурок! Как местная любопытная бабка!». Но Женя отвечала спокойно и обстоятельно, отчего-то не удивляясь такой дотошности.

– Нет, с отцом.

– А он не работает, что ли? – Саша внутри возликовал: он не ошибался, что этот дегенерат не может быть нормальным мужем.

– У него там, на участке, мастерская. Он делает…

– Мебель на заказ?

– Да, – снова ответила она, ничуть не удивившись.

«Может, она считает, что я наводил о ней справки? Бред! Позорище какое».

– Выходит, это ты учишь всех детей Бессмертных?

– Я, а что?

– Был сегодня у них, они говорили о прекрасной учительнице. Я ещё тогда подумал, что некому, кроме тебя. Надо обладать твоими терпением и добротой, чтобы это выдержать.

– Да, они своеобразные, – наконец-то показала Женя свою особенную, неподдельную, чудесную, знакомую улыбкой, которую раньше знал только он, и от которой кончик её носа забавно пополз кверху, а глаза стали такими хитрыми, приглашающими веселиться с ней заодно; глупо, что впервые за сегодня её вызвало воспоминание о Жаннином чудаковатом семействе, – но очень милые. Вроде и сложно, но не могу отказать.

– Она тобой, правда, очень восхищается. Хотя она в принципе восхищается всем…

– Да, – с нежностью в голосе согласилась Женя, и было видно, что она тоже заметила за Бессмертной это свойство, и так же посмеивалась над ним, а теперь была рада встретить того, кто это подтвердил.

Как, случайно вдруг попав под руку, на своё место встаёт деталь большой мозаики: вроде бы такая же неприметная и невнятная, как все прочие, – но с щелчком, с которым она удовлетворённо вмещается в пазы, бессмысленное месиво преображается в понятную, красивую картину, и это приносит облегчение – так же к Саше вернулось сейчас позабытое чувство мысленного единения с Женей, когда он произносит несколько слов и видит несомненный отклик в её сердце, и оба ощущают полное своё совпадение, которое приносит им лучистое счастье.

«Ей плевать, что ты думаешь о её доброте и обо всём остальном. Скажи, как ты виноват перед ней, как глупо и мерзко всё это вышло, и нельзя было так поступать, можно было хотя бы честно объясниться, не пропадать… Но ведь она меня не винит, разговаривает любезно. Да ей это безразлично, это давняя и прошлая жизнь. Лет десять ведь прошло!».

– Ладно, Саш, рада была повидаться. Удачи тебе в твоей работе – я эту идею очень поддерживаю. Но мне надо домой, иначе я ничего не успею.

Раньше она не сумела бы проститься так спокойно и жёстко, ещё и с приветливой улыбкой на лице. Сейчас она уйдёт, и он останется, оглушённый её благополучным равнодушием.

– Стой! – отчаянный шаг, как-то сам вдруг пришедший в голову. – Если ты поддерживаешь, можно будет с тобой поговорить об этом деле? Тут в основном все за стройку, порицают протесты. А мне нужны разные мнения.

Ей это, видно, досаждало. Неудобно отказать, но и соглашаться ни к чему. Она медлила, уже сделав несколько шагов к плохо запертой, размеренно и тихо стучавшей на ветру железной калитке, в разверзавшейся щели которой каждый раз мелькал придерживающий её изнутри длинный металлический крючок.

– Ну, можно, наверное… Только вот не знаю, когда.

– Я могу прийти домой, могу в школу. Могу в кафе тебя пригласить!

– Нет, в кафе не надо, – однозначно и быстро отрезала она. – Я у Даши спрошу твой номер и напишу, когда у меня будет время.

– Хорошо, – согласился он, совершенно не чувствуя радости.

И Женя, ещё раз попрощавшись, ушла.

«Выклянчил, молодец. А что? И правда не помешали бы комментарии сочувствующих. Нашёл бы среди других! Кого? Может, и нет здесь больше таких. А слушать её будешь с тем же идиотским видом, как сейчас? Очевидно же, как ты хочешь удержать её и что-то сказать, а ей по фигу! А что, собственно, ты бы ей сказал? Правда, извинился бы? За себя, подростка? Это бред! Там и извиняться не за что, все себя в восемнадцать ведут, как конченные эгоистичные мудаки. Сказал бы, что хочешь всё вернуть? Ещё бредовее. И возвращать тут нечего, все давно другие люди. Придумай ещё, что до сих пор любишь её, как великий Гэтсби, только прозрел спустя десять лет – сюжет для ещё более дурацкого романа, а ещё лучше – сценарий для фильма. Романтическая комедия с освоенным бюджетом, на которую девушки будут угрозами загонять своих парней четырнадцатого февраля… Хотя нет, не комедия. Она в итоге бросает мужа, забирает детей, и вместе с первой любовью едет к нему на съёмную хату в Москву. А какая ей разница? Тут, говорит, условия тоже ужасные, приглашать не буду».

Саша помнил её мужа по школе: тот учился с ней в параллельном классе, но ушёл в колледж после девятого. Он носил один и тот же спортивный костюм и нередко пытался прицепиться к их компании на улице: они-то выглядели слишком неформально, чтобы такие гопники могли запросто пройти мимо. Лицо его воссоздать не получалось: кажется, волосы были светлыми, а щёки – все в шрамах от ветрянки. Когда Саша узнал, что Женя не просто вышла замуж, но именно за этого убогого человека, он был сильно удивлён и даже раздосадован – что могло их объединять? Что заставило её выбрать такого? Неужели, отчаяние после расставания с ним?! Не меньше злился он и теперь: они прожили вместе много лет, строили большой, красивый дом, он работал и сидел с двоими их детьми, выручая её… И не похоже, чтобы она изменилась, став такой омертвелой тёткой, которую устроил бы муж, алкоголик и хам. Значит, ещё тогда она смогла разглядеть что-то в этом человеке, что на самом деле отличало его от дикарей в спортивных костюмах, что помогло влюбиться в него и превратить в достойного партнёра. Получается, это не было браком от безнадёжности, из чувства мести ему. Удивительно: такой тип счастливо живёт с Женей, пока его современные и свободные друзья таскают потрёпанных проституток в заброшенный дом на свинские пьянки…

«А ведь это могла быть и твоя жизнь, не получись у тебя тогда поступить в Москву. Мог бы остаться. Родственница Жениной мамы отдала бы вам этот домик. У тебя было бы двое детей, уже ходящих в детский сад. Конечно, мебель бы ты не делал – зато, может, сидя с ними, писал бы какие-то рекламные тексты, набранные по объявлениям. Таких денег наверняка хватило бы для средненькой жизни в Боголюбове. А она сбегала бы в перерыв с работы к тебе, чтобы покормить обедом и рассказать, как приходил этот тип – “помнишь гопника из параллельного класса, который всегда на меня заглядывался? Вот он сейчас приходил, хотел ещё встретиться в кафе, никак не отпускал. Представляешь, он теперь в Москве!”».

Перевёрнутая с ног на голову история увлекла его и уже не хотела завершаться, обретя собственную жизнь. Он представил Женю, которая смеётся с ним над нелепым самонадеянным ухажёром, себя, слегка ревнующего и остро завидующего, думая, что не смог дойти до Москвы, променял мечту на непритязательный уют провинции, пока кто-то рвался и достиг успеха. А дальше – сам того не желая, – как Женя украдкой решается встретиться с ним, причём соглашается на поход в кафе. И как они сидят за тем же столиком в Красном замке, где пили тогда пиво Ангелина со своей подругой, и это уже, конечно, снова он, Тюрин, журналист, проездом из Москвы, с которым связано столько её светлых воспоминаний, столько непережитой боли, и она то смеётся, хотя глаза её серьёзно смотрят на него через столик, то начинает плакать, и говорит, что, в сущности, никогда ещё с тех пор не была счастлива…

«Ты ещё надеешься написать когда-нибудь книгу? Потрясающий сюжет: оригинальный, зрелый», – язвил он сам с собой, но даже эта язвительность не в силах была отменить или затуманить чётко увиденную сцену в кафе.

Глава 16

Неожиданно, но на небе были звёзды: мелкие, редкие точки, совсем не похожие на щедрую августовскую россыпь, которую легко, казалось, стряхнуть, как крошки со стола. Им с Ангелиной снова удалось ускользнуть незамеченными. За ужином отсутствовал отец, но пришла Клава – она с утра снова была на рынке и пересказывала услышанные там новости. Например, про дочь продавщицы овощей, которая привела к родителям для знакомства жениха. Тётка, как обычно, как следом за ней делала и мама тоже, передавала сцены, данные ей в чужом пересказе, настолько живо, с такими поразительными подробностями, словно сама была им свидетельницей.

– И вот заводит она и говорит: «Мама, папа, знакомьтесь: Армен». А там, Машка, армян. Натуральный армян!

Мама положила полную ладонь на грудь, прикрыв то место на халате, где оторвалась пуговица и разошлась туго натянутая ткань, хотя сама она этого не замечала; ахнула.

– Серьёзно, Машка! Вот такой носище, – тётя пальцами изобразила в районе своего носа что-то, похожее на банан, – это не нос, а хрен прирос! На руках волосы чёрные длиннющие, – поставила над своей рукой растопыренные сантиметра на три большой с указательным пальцы. – Ну, чисто горилла…

– Случайно не подержанными телефонами возле автаря торгует? –поинтересовался Дима, даже отложивший в сторону телефон из любопытства.

– Не знаю, чем занимается, только сказала, что приехал сюда не так давно откуда-то… как же она сказала?.. с Владикавказа, что ли? Или с Владивостока?

– Владивосток – это в России, – ответила мама, грустно меняя позу: теперь она поставила руку локтем на стол и подпирала кулаком подбородок, от чего лицо её всё неприятно перекосилось.

– Так и Владикавказ – Россия, – не мог не отреагировать Саша, когда при нём несли откровенную чушь. – Только если он из Владикавказа, то он осетин.

– Да не всё равно? – злобно возмутилась тётя Клава. – Чурка он и в Африке чурка.

Мама засмеялась, Дима поддержал.

– Точно! Есть тут у нас один: торгует телефонами, где автарь…

– Это где? – как всегда стала допытываться мать, давно не выходившая из дома, но желавшая иметь точное представление обо всём, что за его пределами меняется и случается, чтобы поддерживать в себе иллюзию активной жизни.

– Там, чуть наискосок пройти за здание вокзала, – пояснила ей вместо сына сестра.

– В сторону лесочка или в сторону рынка?

– К рынку.

Дима не желал сдаваться:

– Впаривает всё, что можно! Русский торгаш так бы никогда не смог.

– Да уж, у них это в крови!

Клава серьёзно смотрела на племянника, выжидая недолгую паузу. Она ждала продолжения, но поняла, что это всё, что хотел сказать Дима, и вернулась к своей истории.

– Ну, в общем, Галька с мужем и кричали на неё, и из дома грозились выгнать – той всё нипочём. Люблю его, говорит, и всё тут, замуж выйду. В итоге сдались…

– А что поделать? Дочь, – вставила мама, быстро зыркнув на Ангелину, которая в молчании ела свою гречку и словно никого не слушала.

– … и на днях Галька собирается идти в храм, спрашивать, что хоть делать-то ей. Всё же другой веры человек! Так телека насмотришься, что они с жёнами своими вытворяют потом, после женитьбы! И детей ведь крадут, уроды!

– А, нашим дурам всё равно, – заговорила мама, аккуратно собирая на разбухший хлебный мякиш остатки еды со своей тарелки. – Они так и будут за этих исламистов замуж бегать, лишь бы одним не оставаться. Как будто своих мужиков мало, – и она украдкой взглянула на сыновей, быстро отвернувшись, как только поняла, что Саша поймал и верно расшифровал её взгляд.

Тюрин снова понимал всю бессмысленность своего вмешательства, но остановиться не мог: сознание собственного превосходства в такие моменты затмевало все внутренние разумные доводы.

– Если он всё-таки армянин, то они тоже христиане.

– Ага, рассказывай! – возмутилась Клава, поворачивая к нему своё красное лицо. – Придумал! Как чёрный может быть православным?

Мама, засунув в рот свой хлебушек, не переставая жевать, сказала:

– Нет, они точно не православные. У них другая вера. Очень похожая на нашу, но немного другая.

– Григориане. Это ответвление христианства.

– Нет-нет, – уверенно возражала мать, даже не глядя на него, изучая свою тарелку и напряжённо при этом жуя.

– Они же даже крест носят! Я точно знаю, у меня в редакции работает армянин.

– А у тебя в редакции, я гляжу, все главные умы собрались! – резко съязвила мама.

«Сейчас она опять обидится. Не стоит продолжать. Не стоило и начинать-то вообще!».

– У нас в редакции! – снова передразнила она его. – Только и слышишь! А я тебе не в редакции, а здесь совершенно точно говорю, что у них другая вера! Тоже, может, с крестом, но другая!

Саша не мог сдержаться. Ну откуда она может так точно это знать, просидев безвылазно в доме добрую половину жизни, давно не выбираясь даже на рынок по выходным? Зачем всегда говорить глупости с уверенным видом, спорить? Почему, в конце концов, не допустить, что хотя бы это он может знать лучше неё?

– Вы хоть понимаете, в чём суть вашего христианства? Вас объединяет вера, что Иисус из Назарета, погибший на кресте, был сыном бога, а не простым лгуном и аферистом.

Мама суетливо перекрестилась.

– Вот поэтому вы освящаете себя крестным знамением, носите крестик на груди. Это ваш отличительный признак, знак ваших убеждений. И все, кто носит крест и крестится, разделяют их же. Значит, все они тоже христиане: ответвлений много, но суть веры одна. И незачем говорить о том, чего не знаете, не нужно меня высмеивать! Я тоже всегда уверен в том, о чём говорю.

Он поймал серьёзный взгляд Ангелины напротив: в нём не было восхищения, скорее сочувствие. Она как бы приветствовала его на своей стороне отчуждения.

«Нет, не надо так делать», – тут же смиренно решил Саша, испугавшись, что ведёт себя, как уязвлённый подросток, хотя совершенно этого не хотел.

– То-то и плохо, что всегда уверен, – разочарованно вздохнула мать и с демонстративной нежностью обратилась к Диме. – Ты вроде добавки хотел, сынок?

Тот кивнул и вступил в дискуссию, раззадоренный тем, что все в ней могли высказывать своё мнение.

– А я не пойму… Ну хорошо, вот приехали вы сюда, вас пустили, дают возможность русских намахивать своими ценами… Но девок-то наших зачем трогать? Вы езжайте к себе, в свои горы там…

– Точно-точно, – горячо поддержала его Клава. – С козами там своими спите!

Мама, бренчавшая ложкой о кастрюлю на плите, засмеялась.

– Скажете тоже! Наши дуры им дают сразу!

Ангелина пробормотала: «Спасибо», – и вышла. Мать молча забрала у Саши тарелку и не предложила чаю. Вскоре он тоже ушёл, и никто не обратил на него внимания. Дима рассказывал историю об однажды виденном в магазине негре: «А он чёрный ну просто, как ночь, одни зубы светятся в темноте», – и женщины испуганно охали, откуда же такой мог взяться в Боголюбове.

Теперь Саша поднимался в гору вслед за сестрой, пригласившей его снова присоединиться к их прогулке с подругой.

– Саша должна пиво вчерашнее принести, – серьёзно сказала она после долгого молчания, явно желая прервать неловкость.

– А вы каждый день пьёте, да? – спросил у неё брат, и тут же почувствовал, как это уничижительно прозвучало.

Они как раз попали в тёплый свет фонаря, и он отчётливо увидел, как Ангелина на секунду замешкалась, а потом взяла себя в руки, дерзко скривила рот и ответила, очень отчуждённо, как любому назойливому взрослому:

– Стараемся.

– Мы тоже в вашем возрасте пили каждый день, – нашёл он способ всё изменить. – А сейчас и рад бы, да не смогу.

– Что так?

– С утра очень плохо. Так что цени момент.

Они ещё немного помолчали, но тишина звучала уже гораздо доверительнее. Саша спросил, может ли он угостить их разливным пивом, потому что пить магазинное уже не может. Сестра удивилась:

– Конечно, покупай. Как можно такое запретить?

– Ну, не знаю. Мне всё кажется, что я тут выгляжу, как сноб.

– Кто?

– М-м-м… Ну, тот, кто важничает. Типа я приехал из столицы, ваши напитки меня бесят, я вам покажу, как пьют москвичи… Такое вот что-то.

Ему было приятно, что он вот так запросто, не рисуясь, мог задать ей вопрос, как он выглядит в их глазах, и открыть, что его сильнее всего беспокоит при встречах со всеми местными знакомыми.

– А, нет, я так не думаю, не парься, – честно ответила сестра.

Саша зашёл в магазинчик по пути и выбрал нефильтрованное тёмное. «Спаиваю несовершеннолетних? Да всё равно ведь бухают, так хоть не эту дрянь. Хотя бы даже один день».

Они шли дальше: по пустым улицам, освещённым редкими фонарями и зажжённым в некоторых окнах светом, сопровождаемые изредка лаем за заборами. Чем ближе был центр, тем ярче становился свет, больше встречалось прохожих: в основном, такие же подростки, но была и парочка прогуливающихся перед сном старушек.

– Слушай, я давно хотел тебе сказать. Не бойся. Надо всё менять, – он посмотрел на сестру, слышит ли.

Ангелина не повернулась в его сторону, но очевидно слушала, притом внимательно. Тогда Саша продолжил. Сначала медленно, неуверенно, косноязычно, но постепенно слова – пусть не совсем те, но худо-бедно подходящие, – обрели своё место и сложились, наконец, в то, что он и минуту назад не планировал говорить, но именно это и было верным.

– Лучше вряд ли станет когда-нибудь. Можешь не добиться того успеха, который хотела, можешь ни одной из поставленных целей не реализовать, будешь так же недовольна собой, одинока, никто не станет тебя уважать и вообще слушать, никто не будет беспокоиться, что ты чувствуешь и как вообще живёшь. Скорее всего, будет только бедность, разочарование, самобичевание. Но ты хотя бы попытаешься. Ты дашь себе эту свободу – свободу самостоятельного решения, перелома запрограммированной судьбы.

Ангелина опустила глаза под ноги, шла медленно, но слушала, несомненно слушала. Быть может, ещё никто не говорил с ней так: без насмешек, укоров, нотаций и взрослой лжи, у которой не было аргументов, одни голословные убеждения.

– Они думают, ты вечно будешь сидеть с ними за столом, не возражая их глупым разговорам, потом уходить выпивать с друзьями, а дальше забеременеешь, тебя спихнут замуж, и всё повторится заново ещё в одном несчастном поколении. А ты хотя бы даже назло им сделай иначе! Возьми и поступи. Уезжай в другой город! Учись там, работай. Приезжай – и пускай тебе будет неловко, и нечем похвастаться, и они будут всё так же ржать над тобой, критиковать… Но это уже будет твоя отдельная жизнь! В глубине души, ты будешь знать, что не они не имеют над тобой власти – судьба, которая ими вроде была предрешена с рождения для тебя, осталась в дураках. Ты ИХ сделаешь. И одно только это – громадное достижение, на самом деле, даже если больше ничего достигнуто не будет.

Он выдохнул, не зная, что ещё тут сказать. Сестра повернулась к нему: взгляд у неё был сочувственный, и это его испугало.

– Тебе плохо?

– Что?

Он готов был услышать, что угодно, может, просто ничего, но точно не это.

– Просто мне кажется, ты это говорил не мне, это ты себе сейчас говорил.

«Господи! Что?!». Может ли быть такое, что в шестнадцать лет ты понимаешь больше, чем все твои опекуны и советчики в тридцать, пятьдесят, даже шестьдесят? Что ты всё про всех знаешь, видишь насквозь, но молчишь и сама себе перестаёшь верить, предпочитая думать, что во всём ошибаешься? Ну да, ведь так обычно и бывает! Как быстро только это забывается о самом себе. «Рассказать ей о Жене? О тех чувствах, которых я ну никак не ожидал? И что мне с ними делать? Или о том, как всё распалось на самом деле с Таней?».

Ему хотелось прямо сейчас выговорить сестре всё: то, о чём он молчал долго и ни в коем случае не позволил бы никому узнать. Ленин в окружении точек новеньких фонарей казался теперь бронзовым. На выстроенном вокруг него каменистом бордюре сидела спиной к ним девушка в тёмной куртке, на которую ровными волнами спадали светлые волосы, а рядом, вполоборота, оседлав бордюр, расположился длинный, скрючившийся парень и болтал ногами.

– Вон: Саша нас ждёт, – сказала Ангелина, и брат точно уловил извинение в её тоне.

Вот ей не было всё равно. Только ей! Она хотела его слушать, но не могла обижать ожидавшую подругу.

– Пойдём, – ободряюще улыбнулся он.

Подросток, выглядевший младше девочек, хотя и очень высокий, заканчивал рассказывать какую-то историю, как его приятели пили «молочище». Саша отлично помнил этот специфический напиток, сваренный из конопли, значительно усиливающий её наркотический эффект. Парень представился Игорем, Тюрин ответил ему и пожал протянутую худую, почти женскую ладонь. У их приятеля были давно не стриженные, отросшие неровной шапкой рыжие волосы, испещрённый крупными и мелкими прыщами лоб, пушистые усы, которые он наверняка не брил намеренно, как единственный несомненный признак своей мужественности, но от этого казался ещё глупее и моложе.

Саша достала из чёрного пакета вчерашнюю бутылку.

– Санёк там своё пиво купил, – заметила Ангелина, и он гордо продемонстрировал девушке две полторашки, высвободив горлышки из шуршащего пакета.

– О, прикольно, – улыбнулась ему Саша и протянула стаканчики.

Ангелина, словно радушная хозяйка, спросила Игоря, будет ли он тоже пить, и присела на бордюр, жестом приглашая и брата.

– Не, – пытаясь казаться небрежным, отказался парень.

Он рассказывал девчонкам какие-то истории про общих знакомых – Саша так понял, что они всё-таки учились в одном классе. Подруги смеялись. Они были напряжены, и Саша чувствовал, что играли этот спектакль для него, когда все трое хотели казаться смелее и взрослее, обсуждая какие-то пьянки, романы, наркотики. Его это раздражало. Хотелось продолжать говорить честно и серьёзно, хотелось, наконец, больше узнать о сестре и её подруге, их настоящие мысли и переживания, которые уже не казались ему наивными. Приятель же их был очень назойливым: совершенно точно его не хотел видеть никто из общих знакомых, о которых он говорил как о своей закадычной компании, иначе что бы он забыл среди девчонок, которых интересовал лишь в качестве дополнительного шума. Но пиво было приятным, наконец-то оно по-настоящему расслабляло, а не вынуждало привыкать долго к мерзкой горечи во вкусе.

– … а я ему и сказал, что он пидор! – веселился сам над собой Игорь. – Не в смысле, что козёл, а что мужики ему нравятся. Так и говорю: «Пидор ты!».

– Фу, какой ты грубый, – засмеялась Ангелина.

– А как надо было? Гомосексуалистом?

– Гомосексуалом, – мрачно произнёс Саша, и, поскольку это было первое, что он сказал минут за двадцать, все резко обернулись к нему, так что пришлось развивать мысль. – Гомосексуал, гомосексуальность.

– Чего? – переспросил парень.

– Гомосексуализм и гомосексуалист – звучит как диагнозы. Но нетрадиционная ориентация исключена из мирового реестра болезней.

Игорь явно решил, что он шутит, и охотно поддержал веселье.

– Конечно, трахать мужиков – это не болезнь!

– Просто ошибочный выбор полового партнёра. Разновидность сексуальных предпочтений.

«Я же просто повторяю Танины слова», – с ужасом подумал Саша. Не так давно они горячо спорили: он так же доказывал ей, что вправе называть геев «пидорами», если ему так нравится; что его свобода называть их так, как хочется, так же важна, как их свобода заниматься сексом с теми, с кем хочется им; и только такое общество может быть по-настоящему свободным, где никто не привязывается к понятиям.

– Ну, тогда и педофилия не болезнь, – не унимался собеседник. – Вон, как у нас год назад в Хорино поп приёмную дочь реально до смерти изнасиловал…

– Жуткая история!

Саша прямо ощутил, как Ангелина рядом с ним брезгливо поёжилась, и разгорячился:

– Не надо подменять понятия! Педофилия, зоофилия – болезни…

– А как же тогда ты различаешь, что болезнь, что нет? – торжествующе попытался подловить его подросток.

«И этот тоже! Перебивает, считает себя умнее… Может, хватит? Спорить с очевидно не слишком развитыми людьми, чтобы закрепить своё превосходство, которого они всё равно не признают?». Но остановиться, он знал, было уже невозможно.

– Это вопрос согласия. Секс по принуждению будет преступлением в любом случае, даже между мужчиной и женщиной. Изнасилование в тюрьме – не признак гомосексуальности, а признак жестокости и порочности общества. Интимная жизнь двоих мужчин, получающих от этого удовольствие, – их дело и никого не должна волновать.

– А ты, я смотрю, слишком много об этом знаешь, – подмигивая хитро, попытался подколоть его Игорь.

– А ты, я смотрю, любишь интересоваться тем, что тебе не светит ни в каком виде, ни среди мужчин, ни среди женщин?

Парень замер, а потом почти закричал:

– Да что ты обо мне знаешь?

– Ничего не знаю, но глаза у меня есть.

Ангелина развела руки в стороны в жесте рефери на боксёрском поединке.

– Тише, мальчики, хватит.

Саша поддержала её:

– Игорь, ты не прав, ты же первый начал стебать.

Тот мирно присел на корточки, выражая согласие, и закурил. Саша просто хотел, чтоб хоть где-то его сегодня дослушали. К тому же, почему-то приятно было походя говорить о сексе в присутствии этих подрастающих девчонок.

– Согласие – определяющая вещь. Болен в этом смысле только тот, кто испытывает возбуждение от сопротивляющейся жертвы. Даже в браке извращенец – тот муж, который принуждает жену к сексу, если она этого сейчас не хочет, поскольку это противоестественно. А уж детей и животных точно берут против воли.

– Ну, дети разные бывают, – отметил Игорь. – Может, не все и против.

– Слушай, ну аргумент о том, что восьмилетний ребёнок сам согласился, – это уловка маньяка. Значит, ему предложили так, чтобы он не понимал, что именно предстоит делать. Любой здоровый человек знает это, и подобное предложение вообще не сможет его заинтересовать в конце концов!

– А если не восьмилетний? – спросила Саша. – Если, допустим, лет двенадцать?

– Возраст согласия надо понижать, тут я поддерживаю, – ответил Тюрин. – Это же гормоны. Бывают девчонки, которые и в шестнадцать чуть ли не в куклы играют, а есть такие, которые и в двенадцать уже c грудью и вообще созрели. Если девочка начала интересоваться сексом, так её никакой запрет не остановит, я думаю.

Он зачем-то посмотрел на Сашу, желая проверить, исчерпывающий ли дал ей ответ. Она медленно отпила из своего стакана, слишком внимательно изучая его лицо. «Зачем я посмотрел? Выходит, как будто я на что-то намекаю?». Он перевёл взгляд на Игоря.

– Это верно не только для девочек. И некоторым мальчикам даже в выпускных классах рано об этом задумываться. Надо подрасти.

Тот привстал, но сделал вид, что не услышал или не понял насмешки. «Наверняка постоянно их слышит. Это его тактика. Может, и я в шестнадцать со стороны выглядел так же?».

– Ладно, пойду я, завтра снова в семь вставать, – искусственно зевнув, заявил парень и, быстро, почти незаметно, пожав руку Тюрину, отступил куда-то в темноту.

«Отлично, молодец. Прогнал семнадцатилетнего дурачка, подарил ему новый комплекс. Отвоевал территорию. Теперь будешь тут один: самый взрослый, самый умный самец, испугавшийся конкуренции с ребёнком. Понравилось быть крутым на его фоне?».

Ангелина вдруг достала телефон, посмотрела на экран, повернулась куда-то в сторону, как будто высматривала что-то вдалеке, и произнесла: «Я отойду?».

Саша равнодушно кивнула. Тогда она посмотрела на брата. Тот тоже кивнул ей и улыбнулся, желая показать, что догадывается, куда она идёт, и одобряет. Её это, кажется, обрадовало. Уже отойдя, она обернулась и крикнула ему: «Сашку проводишь?». «Конечно», – крикнул он в ответ. Ему тоже стало весело и легко. Девушка улыбалась. Здесь, при жёлтом искусственном освещении, граничащем с тьмой, с таинственно подсвеченной прожекторами идеально прямой белой колокольней позади неё, Саша выглядела особенно изысканно.

– Нормально ты Игорька уделал, – сказала она и откинулась на прямые руки, вытянув вперёд длинные ноги. Такая смелая, такая вальяжная.

Саша вернулся на своё место и долил первую бутылку.

– У меня сегодня сложный день. Хотелось хоть в одном споре победить. Глупо очень.

– По-мужски, – тактично заметила она.

Вместо ответа Саша воскликнул, что чертовски хочется курить, но сигареты он не догадался взять.

– Кури мои, – опять небрежно откликнулась, повернув к нему своё красивое лицо, слегка откинув наверх подбородок.

«Сейчас, наверное, было бы уместно её поцеловать. Особенно после рассуждений о возрасте согласия. Неужели настолько всё равно, лишь бы получить хоть от кого-то эту чёртову каплю нежности? Или даже восхищения?».

– Да я ваши вонючие не могу курить.

– А я у брата взяла обычные. Так и думала, что ты захочешь, – она не торопясь опустила пальцы в карман, не меняя своей открытой позы, и вытащила широкую пачку. «Вот это забота! Захватила сигареты для меня».

– «Парламент»? Его здесь курят? Он же стоит чёрт-те сколько!

– Брат понтовщик, – насмешливо сказала она.

Они допили по стакану и сообща решили не открывать новую бутылку. «Скоро их и прятать негде будет», – весело заметила Саша, складывая всё в один пакет, который отдала Тюрину. Медленно побрели в сторону дома. Тюрин, конечно, захмелел: было хорошо и радостно. Высокая, она шла рядом и, слегка качнувшись на выбоине тротуара, схватила его под руку. Хорошо, что людей совсем не было, и некому было обратить внимание на такую пару школьницы со взрослым мужчиной. Так и пошли дальше, опять говоря о чём-то незначительном: он рассказал о своём походе к Бессмертным, на завод, но умолчал о Жене, хотя воспоминание снова кольнуло его. Она что-то рассказывала о школе. Саша снова пытался выспросить, с кем встречается Ангелина, но подруга упорно уходила от ответа, а он понял, что не хочет этого знать, по крайней мере, от посторонних. Она расспрашивала его, как он живёт в Москве, об особенностях работы, и стало приятно быть кому-то настолько интересным. Он и не заметил, как рука её соскользнула, и уже ладонью оказалась зажатой в его ладони, и пытался восстановить, как давно это произошло. «Как будто пёс на привязи иду. И что вот с ней делать? Она красивая, конечно, очень красивая! И как будто вполне уже взрослая. В смысле, взрослая, чтобы не считать это кошмаром, но ведь это глупо! Приехал, переспорил пенсионерок, которые не смотрят ничего, кроме НТВ; послал парня, которого каждый день посылают его одноклассники; очаровал девчонку, ищущую чего угодно, лишь бы не было связано с её привычным мирком. Круто! Это то самое восхищение, которого ты так искал? Или всё-таки его стоит ждать от других людей и зарабатывать другими способами? И куда вот я её вообще отведу? На хату к отцу Дубоноса, на этот топчан?».

Она увлекала его всё дальше, в темноту. Снова стали заметны звёзды, от реки повеяло почти зимним холодом, с ветвей высокого тополя, взмахнув угловатым плащом, вспорхнула летучая мышь и пролетела так низко, что Саша вскрикнула и прижалась к нему животом. То ли правда испугалась, то ли нашла удачный повод. Этот испуг и объятия напомнили ему другое, опять возникла перед глазами отяжелевшая от влаги сирень, и Тюрин почти приобнял спутницу, повторив однажды усвоенное движение, но тут же отстранился. «Не пугайся, это просто мышь». Она неловко отодвинулась, разочарованная, может быть, жалея, что так смешно поступила, однако руку из его руки не убрала, и он тоже не стал выпускать.

«Великий московский журналист, писатель, меценат и даже философ может трахнуть девушку только под кустом на осеннем холоде… Интересно, как высоко можно поднять такую длинную ногу? Сказать ей, что она великолепна, что те ровесники, которые сейчас смеются над её ростом, встретив через десять лет, сильно об этом пожалеют?.. Нет, ну она очень красивая, чтобы от этого можно было спокойно отказаться… Но и не так уж интересна, будем честны, чтобы забить на все отягчающие обстоятельства. И, кстати, совсем не настолько безразлична, чтобы вот так цинично использовать».

После длинного участка тьмы снова круг фонаря. Проезжавшая мимо иномарка внезапно остановилась с визгом, чуть обогнав их по дороге. Саша замерла и выдернула, наконец, руку. На месте водителя открылась дверь и, оставив одну ногу в салоне, над крышей возвысился спортивный, обтянутый узкой белой футболкой, бритый наголо мужчина.

– Ты говорила, на площади будешь, а сама трубку не берёшь! А ну, домой живо, отец уже с ума сходит!

Независимая Саша послушно подбежала и открыла пассажирскую дверцу, даже не обернувшись.

– А это кто? Это кто, спрашиваю? – рокотал парень, ни капли не стесняясь.

Саша ответила что-то тихо.

– Скажи, что у тебя свой брат есть, чтоб чужие не провожали, – он обернулся к Тюрину, и в свете фонаря его широкое злое лицо показалось почти белым. – Чтоб больше не видел тебя с ней!

Он сел в машину, и та резво сорвалась с места.

«Не вышло быть крутым до конца, совсем не вышло. По итогу на сегодня все войны проиграны. Даже те, что казались заведомо победными».

Он повернул к дому, но идти туда теперь хотелось меньше, чем обычно. В голове так и осталось слово, которое крутилось поверх прочих мыслей, обрастая смыслами и ассоциациями: «Война. Война. У всех какая-то война… Каждый день война. Своя война.... В себе… Каждый носит в себе войну… Когда её нет снаружи, она жрёт изнутри. Сжигает. Нет, всё-таки жрёт. Каждого изнутри жрёт своя война». Если бы только он умел писать стихи, а лучше – песни, чтобы верно найденный образ улёгся в ритм, мелодику, стал сиюминутным верным ощущением, которое другие, уловив и распознав в себе, могли бы перечитывать раз за разом, переслушивать, напевать, растворяя в себе впечатление навеки, как сахар в кофе, и способны бы были легко, в один удачный момент, в совершенстве возродить его в памяти вновь! Но Тюрин создавал только тексты: длинные, запутанные, в которых ни одно слово не выражало того, что бродило у него в сознании, и получались они совершенно не такими, какими чувствовались, и никто не был способен заучить это, принять и впустить в себя без остатка. Тем более, мало кто дочитывал до конца.

Глава 17

«Существует теория – не помню, кто автор, – что война – естественное состояние человечества, и политика с экономикой являются не причиной её, а только следствием нашей потребности вести войны. И, пока государства воюют: то непосредственно, уничтожая солдат всё более совершенным оружием, то опосредованно, устраивая гонку вооружений или информационную травлю, каждого из нас жрёт собственная война изнутри. Только рождаясь, мы обрекаем себя на борьбу со всем принявшим нас агрессивным миром, который тоже замер в бойцовской позе. Мы воюем с родителями за право быть любимыми, понятыми, свободными; они воюют, переделывая нас под свои ожидания, отрицая нашу самость, настаивая на своём авторитете и опыте. Мы отвоёвываем у школьных учителей право на сомнение в их непреложных законах. А после воюем со своей природой, лишь бы задавить в себе горячие инстинкты, что мешают нам вступить в общество, лицемерием своим исключившим все древние пороки. Воюем с соседями, с начальниками и подчинёнными; показательно воюем со слабыми, чтобы подтвердить собственную крутость, и воюем с сильными, чтобы сам факт этой борьбы приблизил нас к ним. Мы воюем за любовь – за возможность оказаться лучше прочих и заслужить свою каплю нежности и восхищения на этом горящем, изрытом воронками минном поле. После воюем за то, чтобы любимый человек стал не тем, кто однажды перевернул всё в нашей душе, а чем-то понятным и удобным, упакованным в чемодан наших простеньких ожиданий. И, наконец, воюем, преданные или предавшие, за дар никогда не вспоминать и не сожалеть об очередном проигранном сражении.

Четыре дня я провёл в родном городе, где всё так спокойно, но где-то горит подземный пожар лютой бойни. Я ввязался в войну с системой, которая заранее убила покорных горожан, чьи дома оказались просто не в том месте. Я воюю с этими же жителями, которые упрямо отбиваются от меня – инородного вещества в их стабильном, хотя и поражённом уже незримой злокачественной опухолью, организме, – от всех моих попыток воззвать к их разуму. Воюю с матерью и всей семьёй, для которых я едва ли не предатель, осмелившийся жить и думать иначе. Воюю со своими воспоминаниями, которые были мне так дороги, но разбились о людей, не сохранивших их трогательный свет. Воюю с той, которую любил и оскорбил так глупо, что теперь она почти меня не помнит, хотя я болен её совершенным образом из прошлого. Воюю с той, которая била меня словами семь лет, уничтожала своим холодом, а после ушла, не доспориввсе наши споры и не дослушав моих ответных оскорблений. И ещё одна: смотрит на меня такими тёплыми глазами, будто уже нашла здесь что-то необыкновенное, – и с ней у меня война; не сдаваться ей, чтобы быть всё-таки чуть более человеком, чем животным. Война с самим собой, конечно, тоже: гениального замысла с посредственными результатами. Сегодня все до одной эти битвы мною проиграны».

Тюрин трижды перепроверил текст, почти заново переписав каждое предложение. Там, где в первый раз он вздрагивал от осознания, насколько глубокие и точные подобраны слова, во второй уже прикрывал глаза в ужасе, до чего это примитивно; то, несомненно позорное, что удалось неплохо исправить, при следующем прочтении казалось ещё смешнее. Он всё ещё сомневался в уместности «пороков», которое выглядело высокопарным; но «непотребства» отверг за детскость, а «грехи» – за избитость. Ему также не нравились «система», «дар», «организм», но, долго думав, более точных он всё же не подобрал. Местами ему казалось слишком старомодно, местами – надуманно, но, как он ни крутил, удаляя и снова восстанавливая целые куски, лучше не получалось. Пожалуй, это всё, что можно было тут сказать: как обычно, казавшаяся такой жгучей и важной искра мысли в голове, отлитая в большой кусок текста, стала такой оборванной и блеклой, что не стоило её и формулировать.

Мама несколько раз звонила ему, пока он писал, и звонки приходилось сбрасывать, лишь бы не упустить и без того сомнительную нить своих намерений. Она тут же перезванивала вновь: вначале было три отменённых вызова подряд, ещё через некоторое время – два, и, наконец, один уже под конец, на который даже можно было бы ответить, но стало жаль нарушать баюкающую тишину. «Как же тяжело – жить в окружении, в котором некому понять, как важно записать что-то и как это невозможно не сделать, а ещё почему нужны при этом тишина и красота».

Саша сидел на городском пляже, под железным зонтиком с приваренной к столбу скамеечкой, вкопанным в скудный и грязный песок, и курил уже третью сигарету из оставленной в пакете с пивом Сашиной пачки. Забетонированная дорожка упиралась в маленький причал, от которого уже убрали спасательный катер. В строительном вагончике, где и размещалась служба МЧС, горело окошко, громко играл шансон, но наружу ни разу никто не вышел. Яркий фонарь над причалом горел, и в его свете нервно вились, сталкивались и разлетались в сторону, мелке мошки; в отблесках было видно, насколько стремительно мчится чёрная речка. Ветер шуршал по высоким безлиственным кустам, иногда громко всплёскивала рыба в воде, ухала сова на противоположном берегу. Какая-то таинственная жизнь кипела тут, которой он ещё не видел, никогда не приходя сюда глубокой осенью ни днём, ни ночью. Словно задник сцены, горел справа ряд круглых огоньков фонарей на мосту, который из родительского дома он обычно наблюдал по левую руку.

В тот год они с Женей ходили на реку каждый день: он брал с собой гитару и удочку, а она приносила то вишни, то крыжовник, то смородину, то сливы в полиэтиленовом мешочке, – сочное содержимое менялось так же постепенно и неотвратимо, как проходило лето. Но загорать и купаться они предпочитали вдалеке от шумных мест: на диком, сплошь заросшем ивами и камышами пляже, где песок был лишь на узком сходе в воду, река глубока уже у самого берега, и красиво вились по воде завихрения стремительного течения. Всю мелкую рыбёшку, которую удавалось вытянуть под её восторженные аплодисменты, они отдавали рыжему коту, жившему в крайнем к лугу доме, мимо которого каждый раз возвращались обратно, и кот ждал их в условленное время на привычном месте, делая вид, что сел здесь просто так.

На городской пляж они приходили так же по ночам, когда все посетители разбрелись, а пьяные компании были разогнаны охранником. Здесь стрекотали, почти вереща, сверчки, оглушительно и стройно квакали лягушки, иногда делая организованные перерывы до первого подавшего голос, за которым тут же возобновлялся весь хор, низко чиркали крыльями зловещие летучие мыши. «Как она испугалась сегодня мыши! Неужели по правде? Нет, скорее, всё-таки хитро напрашивалась на поцелуй».

Он нажал «отправить» на экране телефона, и фейсбук ласковым звуком поддакнул ему. Завтра утром будет мучительно, зачем, для кого это вздумалось делать, снова запретными покажутся все недвусмысленные упоминания, однако ночь – на то и ночь, чтобы в темноте смело совершать то, что при свете дня кажется недопустимым.

Дома к нему вышла мама в широкой ночной рубашке, бессильно повисшей на её большом теле, с распущенными седыми волосами, сощурив сонно глаза. Свистящим шёпотом, отдававшимся какими-то спёртыми хрипами в её грудной клетке, она причитала: «Ты что себе думаешь? Ты как смеешь звонки скидывать? Я думала, хоть ты у меня взрослый! Нет, всё такой же идиот. Ведь времени – час почти! Я не сплю, его вызваниваю, картины, как тебя машина сбила или хулиганы какие отмудохали, себе рисую! У тебя совесть, скотина, есть?».

Он знал, что все попытки остановить её примирительным: «мам», «мам», – ничего не дадут, поэтому дождался, пока она выкричит первую боль, после чего возразил.

– Мама, ну я ведь давно живу один. Я возвращаюсь домой и позже, просто ты об этом не знаешь.

– Вот там и возвращайся! А здесь я за тебя ответственность несу, здесь я глаз сомкнуть не могу, пока кого-то дома нет из семьи. А ну, пошёл спать быстро!

И он пошёл, даже не заходя в ванную, чтобы не будить никого шумом воды. Закрыл глаза, боясь, что мысли о Жене, их очаровательном прошлом и её справедливом разочаровании в нём, не дадут ему уснуть, но провалился в сон тут же, невзирая на храп отца и на то, как мать, жалобно вздыхая, беспрестанно ворочалась, грозя обрушить диван. Тут же раздался телефонный звонок, который испугал его, – но было уже несомненное утро, светло, и мамино место рядом пустовало. «Таня. Что ей-то может быть нужно?».

– Привет. Спишь?

– Да нет.

– А я по голосу слышу, что спишь!

Саша быстро прошёл в ванную и закрыл дверь.

– Что, не рад мне? – как всегда уничижительно-бодро болтала она в трубке.

Он промолчал. Отшучиваться не хотелось, а действительные свои ощущения и сам понять не мог.

– Что ты хотела?

– Да Борисыч просил предупредить тебя, что он там собирает по своим каналам всю нужную информацию: все решения о строительстве завода, экспертизы, судебные ответы по жалобам, кто за что отвечает, кто кому там кум, сват, брат и так далее.

– Хорошо.

Борису Борисовичу, всегда принципиально утверждавшему, что его никак не касаются взаимоотношения внутри коллектива, конечно, могла прийти в голову мысль нарочно поручить такое оповещение именно Тане, чтобы подчеркнуть всеобщее безразличие к их внерабочей ситуации.

– Он даже дал какие-то скриншоты, документы, чтоб на почту тебе скинуть.

– Ну и?

– Ну я и скинула.

– Спасибо. Ты могла и это всё тоже просто написать, – не удержался от колкости.

– То есть ты всё-таки мне не рад? – победно спросила Таня. – Он ещё интересовался, как идут твои дела?

Саша, сидя на закрытой крышке унитаза, начал перебирать стоявшие на полке напротив бутылки с отбеливателями, кондиционерами для белья, коробки порошков и рулоны серой, грубой, самой дешёвой туалетной бумаги.

– Это я могу и сам ему рассказать, позвонить. Кое с кем пообщался, но тут такой сумбур… Материал выйдет, но ничего, так сказать, обнадёживающего нет.

– Понятно. Скоро вернёшься, значит?

Он задумался. А правда, куда вот идти сегодня, с кем ещё встречаться? Но это же совсем не похоже на конец!

– Не знаю. Есть ещё пара человек, с которыми можно поболтать. В идеале, конечно, выйти на организаторов всей этой стройки.

– Ну, они все, как один, отвергают наши предложения. Аккредитовать не получится ни тебя, ни кого-либо ещё, по ходу.

Зелёная бумага, которой сверху обёрнуты рулоны туалетной, была аккуратно свёрнута в узкие трубочки, которые – касаться их руками было отчего-то неприятно, и он навскидку приметил штук двадцать, – ровными рядами, подобно войску, по четыре в одном, ставились вертикально в небольшую коробочку. «Зачем вот они нужны? На случай войны, голода – чего?».

А Тане обязательно требовалось подчеркнуть, что, помимо него, есть и другие профессионалы, которым можно доверить этот репортаж! «Или мне это кажется? Хватит придираться».

– Я понял, короче. Сделаю, что смогу.

В повёрнутом к раковине длинном кране медленно зрела капля воды.

– Вообще я с тобой хотела поговорить про твой пост на фейсбуке.

«Чёрт возьми! Ну, конечно».

– Пьяный писал?

– Почти, – уклончиво ответил Саша.

Она немного помолчала, чем-то стуча и шурша.

– Ты там встретился с той своей девицей, да? Первая любовь, все дела…

Саша не помнил, когда точно рассказал ей о Жене – в самом ли начале их отношений, когда они с удовольствием и интересом делились друг с другом непрожитым вместе прошлым, или позже, когда это уже было вытянуто намеренно, чтобы в нужный момент использовать против. Она выслушала внимательно, но далее часто, лёгкими, невинными шпильками вспоминала о ней: настолько обидными, отвечать на которые было бы опасно, но обвинить в намеренном издевательстве из-за них не получилось бы. И потом, раз приехав с ним в Боголюбов, она, идя по улице, оборачивалась вслед каждой встреченной женщине, и смеясь спрашивала: «Это твоя первая любовь? Да по-любому: такая бабёшка сочная, а каблуки какие!».

– Допустим, – сухо ответил он.

– Ну ладно, не уходи в оборону. Это нормально: ностальгия, одиночество, попытка решить все свои проблемы за счёт незакрытого гештальта…

– Слушай, тебе зачем всё это?

– Интересно. Это опыт.

Капля упала с нежным плеском в наполненную доверху грязной водой миску, поставленную в раковину.

– Да какой это опыт? Это только мой опыт!

– А ты заметь, – её как всегда веселило его раздражение, – как работает твой опыт. Ты всё время думаешь о прошлом или о будущем, любишь то, чего нет. С этой девчонкой ты всё время мечтал о Москве: как поедешь, покоришь там всех, а она будет тобой гордиться. Не вышло, зато рядом со мной ты жалел о ней: как было уютно там, где ещё не было никаких проблем. Теперь ты будешь вспоминать меня, как тебя опрокинули, хотя ты был настроен на удобную совместную жизнь, до самой смерти…

– Да с чего ты взяла, что я о тебе вспоминаю?

– Так ты сам об этом пишешь.

«Чёрт!»

– Но это лучше, чем звонить, напившись, – засмеялась. – Хотя и это было бы нормально, Сань. Сколько мы там были вместе? Семь лет? Восемь?

– Семь.

На голубой банке был нарисован такой уродливый младенец, с перекошенным и слишком взрослым лицом, завёрнутый в белоснежное полотенце…

– Сразу это не забудется. Должны распасться старые нейронные связи, сформироваться новые. Просто надо прорабатывать свои ошибки, а не накрывать их своими саркофагами. Мол, я-то всё делал хорошо, это просто меня не оценили…

Ему захотелось сказать ей что-то такое же обидное, наконец.

– Знаешь, да, я вчера тебя вспоминал. Потому что никак не могу отделаться от привычки говорить твоими ебучими фразами! Вот этими вот душными, нудными. Чтобы каждый, кто беседует с тобой, осознал, во сколько раз ты его умнее, сколько книг ты прочла. Все эти уловки, как будто в голове у тебя ещё больше полезной информации, хотя там – несколько бульварных книжонок по психологии. Ты фотограф, Таня, не психотерапевт. Это не твоё! Смирись.

– А ты, я вижу, всё так же защищаешься обесцениванием?

– Нет, я просто думаю, что накрываешь саркофагами всё ты. И обесцениваешь тоже ты! Люди намного сложнее этих твоих дилентантских диагнозов.

– Конечно, а самый сложный у нас ты! – она старалась сохранять снисходительный насмешливый тон, но это давалось всё труднее. – Но ты злишься, это хорошо. Тебе нужно не войну в себе носить, а открыто говорить, чего ты хочешь и что тебя бесит. Честно сказать мне сейчас, что больше всего злит: что я ушла и счастлива без тебя, пока тебе тошно от одиночества. И к той бабе пойти и рассказать, как тебе паршиво и хотелось бы, чтобы рядом был хоть кто-то, а она, замужняя, когда-то давно любимая, отлично подходит, чтобы строчить про неё текстики, страдать и чувствовать себя великим, мать его, писателем.

– Конечно, писатель и психотерапевт – вот и поговорили! Вся разница между мной и тобой в том, что я всегда готов почувствовать себя ничтожеством, а ты хочешь быть только гением.

– Ничего ты не знаешь, Джон Сноу, – скрылась она за своими шутками. – Я бы тебе посоветовала для успокоения трахнуть ту бабу, которая на тебя смотрит.

– Ты омерзительно циничная!

– Я знаю, поэтому тебе и плохо без меня, – и, не давая ему, потерявшему дар речи от возмущения, возразить, продолжила. – Собственно, почему нет всё-таки?

– Ей семнадцать лет, она подруга моей сестры, – неожиданно для себя подробно и честно ответил Саша.

– И что? Это наверняка прикольно. Причём для вас обоих.

– Это может сильно испортить жизнь и ей, и мне.

– Ну да. Или стать в ней ярким и приятным воспоминанием. А в твоём мире это вообще одно и то же, – слышно было, что она улыбается.

«Ну и сука, её вообще ничто не может смутить. Но ведь звонит зачем-то, бесконечно повторяет, что мне без неё плохо, как будто ждёт признания».

– Я как-нибудь разберусь с этим. А ты передай Борисычу, что я всё прочитаю и попробую найти здесь ещё хоть кого-то, кто готов протестовать.

– Угу, – и Таня ещё быстрее, чем он, бросила трубку, хотя Саша рассчитывал успеть первым.

Толстая коричневая мокрица, быстро перебирая ресницами тоненьких ножек, подползала к его босой ноге. Чувство отвращения смешалось с неприязнью от разговора: нелепые реплики, его послушное следование за подаваемыми ею темами, эмоциональность, то, как беззастенчиво она ковырялась в том, что принадлежало только ему, – повергло Тюрина в оцепенение. Теперь он меньше прежнего понимал, куда идти, что предпринимать, и совершенно не хотел об этом думать.

Если стоять на веранде, можно было случайно поймать на короткое время прилично работающий мобильный интернет. Холодные ночные звёзды оправдали себя, и теперь солнце светило загадочно и сухо, сквозь белёсую облачную пелену. Было светло и торжественно: недостаточно, чтобы праздновать яркий денёк бабьего лета, но и довольно для того, чтобы не погружаться в беспросветную осеннюю хандру.

Да, письмо от Тани с какими-то документами было в почте. «Потом посмотрю», – решил Саша. На фейсбуке было несколько лайков, одобрительных больших пальцев и смеющийся смайл снова от Тани. Он с грустью отметил, что нет ни одного комментария: «Никому это неинтересно, вряд ли они и до конца-то дочитали». Он еще раз прошёлся по своему посту, с неудовольствием отметил лишние слова, слишком частое повторение «войны», «воюю», хотя сам вчера же перед собой настоял на этом приёме, показавшемся уместным. Зашёл в вотсапп.

Сообщение от Даши:

«Привет. Извени, наш главред просила твой номер, я дала. Не знаю зачем ей. Как сходил к Жанне?».

Нервное мгновение, но Тюрин быстро взял себя в руки. «Ничего преступного я не делал. И журналистское удостоверение при мне. Да и вряд ли у них тут всё настолько запущено».

Он ответил:

«Всё хорошо. Дай мне всё-таки номер Жени». Подумал и дописал: «Она обещала тоже помочь с репортажем». А то выглядит, будто он долго думал над её предложением и всё же решился на встречу с бывшей девушкой. «А это не так?», – мерзко спросил он сам себя Таниным голосом.

Ещё одно с неизвестного номера:

«Привет! Это Саша. Извини за брата. Не пугайся, он нормальный, просто выпили вчера с отцом. Так ему всё пофиг».

Саша не стал отвечать. «Да уж, он похож на того, кто будет ездить пьяным за рулём. Только этого мне не хватало».

На столе стоял завтрак. Мама снова демонстративно отвернулась, не говоря ему ни слова. Сейчас не было сил пытаться оправдаться перед ней, да и чувствовалось, что прошлая удачная попытка исчерпала все доступные возможности.

Пока он ел яичницу, раздался звонок с неизвестного номера. «Саша», – с неудовольствием подумал он и уже собирался отклонить; говорить сейчас с ней, вспоминать вчерашнее, неловко подбирать слова и договариваться о новой встрече было бы слишком утомительно. Немного подождав и поймав на себе раздражённый взгляд матери, которой музыка на его звонке, во-первых, вряд ли нравилась сама по себе, во-вторых, мешала слушать телевизор, всё-таки ответил.

– Александр? – приятный, вежливый женский голос.

– Да, слушаю вас.

– Здравствуйте, вас беспокоит ассистент главы администрации города Боголюбова, Щербакова Геннадия Анатольевича.

Саша резко встал и вышел из-за стола, чувствуя на себе недовольный мамин взгляд. Она наверняка слышала отзвуки женского голоса и, не разбирая слов, подозревала его в какой-то интрижке, что её никогда не радовало, пугая гипотетическим позором перед соседями в дальнейшем.

– Да-да, что вы хотели?

– Геннадий Анатольевич хочет поговорить с вами. Думаю, вам это интересно не меньше, чем ему.

Опять это беспокойство: внутри словно прокрутили стальной стержень, пропущенный сквозь всё его тело, через макушку до пят. Точно как в тот миг, когда он прочёл, что редакторша с блином на голове узнала его номер. «Возьми себя в руки, это же отлично!».

– Да, вы правы, это интересно. Я и сам искал с ним встречи.

– Прекрасно, – деловитый голос диктовал сухо и быстро, словно обладательница его привыкла только приказывать и не слушать возражений. – У Геннадия Анатольевича сегодня приёмный день, он до вечера на рабочем месте. Ради вас он даже готов подвинуть в графике нескольких просителей. Вы сможете подойти где-то через час?

Саша не хотел показывать ни что приглашение это его волнует, ни что у него нет других дел, однако он понимал, насколько такая случайность удачна, поэтому ответил, что готов. Сообщив, что его будут ждать в здании районной администрации, возле центральной площади, ассистентка бросила трубку, не попрощавшись.

Саша вернулся на кухню, и мать, подслушивавшая его разговор, отпрянула от двери, чтобы безразлично отвернуться к телевизору. Быстро доев, сам себе заварив кофе, он пошёл собираться. Идти к мэру в джинсах и худи вроде бы и не стоило, но ничего формальнее с собой не было, да и откровенно тщательно подбирать внешний вид для встречи, которая была назначена так наскоро, казалось стыдным. Отец всё храпел, раскинувшись звездой поверх одеяла: снова майка-тельняшка сбилась, обнажив его противную тощую грудь с курчавыми седыми волосами; Дима снова смотрел в телефон, изредка сонно позёвывая.

«Нет, это точно война», – думал Тюрин, выходя из дома. – «Всё война. Как самые близкие люди, привычные с детства, могут пробуждать такое омерзение или гнев? Как могут люди, вызывавшие друг в друге влюблённость и восхищение, после намеренно использовать доверенные друг другу слабые стороны, чтобы посильнее унизить?».

Он пришёл в «Свободу слова» на пятом курсе, работать бесплатно, на правах стажёра; был окрылён доверием, одобрением главного редактора в адрес его постов в Живом Журнале, которые он скидывал в резюме; влюблён в редакцию, её атмосферу, таинство создаваемых там громких и дерзких статей, оказавшимся восхитительно обыденным и простым процессом. Он чувствовал, что здесь с ним случится что-то великое, что навсегда изменит его тусклую и посредственную жизнь. Таня работала там уже третий месяц –студентка психфака, давно увлекавшаяся фотографией, пристроенная знакомыми своего отца на должность штатного фотографа. Самые молодые в коллективе, они оба держались немного в стороне, кроме того, учились в одном университете, хотя на разных факультетах и курсах, поэтому неизбежно потянулись друг к другу.

Это она первая пригласила его после работы в бар, и он любовался тем, как она танцевала: не особенная красавица, она только боролась с детскими комплексами, недавно начала привыкать, что может быть соблазнительной, и слишком этим пользовалась. Она говорила умно, много материлась и любую тему заканчивала циничными суждениями, часто курила и смотрела на него свысока. Конечно, его впечатлил и её юмор, и интеллект, и явное желание нравиться ему. Они с тех пор всегда ходили куда-то вместе, показывая друг другу любимые места в Москве – для неё почти родной, ведь она с рождения жила в ближайшем Подмосковье и каждые выходные ездила сюда, для него – чужой, но уже ставшей привычной; вводили в компании своих друзей. Его немного волновало будущее, как любого нерешительного юношу, но сразу было ясно, что совершается какая-то космическая неизбежнось, в которой всё предрешено с первого похода в бар, где они сцепились многозначительными взглядами. А ещё случай с песней: при первой встрече в редакции она читала книгу, по радио заиграла Земфира: «Она читает в метро Набокова», – и Таня специально для него, тогда ещё совсем незнакомого, приподняла обложку, чтобы он увидел заголовок «Король, дама, валет». В двадцать лет обоим это казалось удивительным знаком, а то, что оба они смогли его верно считать – руководством к влюблённости. Когда он закончил институт и вынужден был искать жильё, Таня сказала, что с удовольствием съедет от матери, и они сняли первую же комнату вместе, в одной квартире с парой её знакомых.

Она была сильной, любила оставаться победительницей в ссорах и находила особенное удовольствие, высмеивая его. Уничижительно шутила над ним в любой компании, а наедине любила ковыряться в его личных историях, слышанных однажды, объясняя ему, где он допустил ошибку и почему эти поступки были идиотскими. Сама она была занята разборками с собственной матерью: прочитав какую-то статью, она диагностировала у той перверзный нарциссизм и вела ежедневные телефонные разговоры, в которых пыталась ей это доказать, а заодно добиться извинений за свои детские травмы. Она называла это качественной проработкой, и попутно наставляла Сашу, что у того болезненная созависимость с матерью, что ему нужно прекратить общение с ней. Его мать, между прочим, познакомившись с Таней лично, стала звонить не сыну, а ей, чтобы поболтать и узнать побольше новостей из их жизни, но девушка быстро научилась сбрасывать её звонки, а ему объявила, что ей достаточно проблем с собственными родителями. Её мама, школьная учительница английского, женщина властная, как и все педагоги, в сущности казалась ему тактичной и очень милой, он ничего не имел против редких поездок к ним на семейные праздники. А вот Таня очень долго отказывалась от посещения Боголюбова, постепенно отучив и его от ежегодных визитов на родину. Когда всё-таки согласилась, провела тут два дня с таким холодным и брезгливым лицом, что он только и ощущал бесконечную вину, что притащил сюда, и стыд: за грязь в доме, за простоту и глупость своей родни, за плохо асфальтированные пешеходные дорожки и неудачную холодную погоду. Встречаться с его друзьями она отказалась, но сидеть дома ей было тягостно и скучно, поэтому они только бродили по городу, а он всё слушал и слушал, как убога русская провинция, как манипулирует им его мать, какие травмы его мужскому естеству нанёс его отец. Благодаря ситуации с родной матерью, она вдруг вспомнила, что имеет диплом психолога, накупила тематической литературы и с увлечением ставила всем вокруг диагнозы, а он, конечно, был первым её подопытным.

Лучше всего ей удавались замечания о его вере в себя и в свой талант. Последний она всегда ставила под сомнение и, зачитывая вслух его посты, издевательски комментировала самые, на её взгляд, дурацкие пассажи. К любому им написанному тексту требовались комментарии, что он имел в виду, и додумывались ею же потайные смыслы, за которые тоже приходилось оправдываться. Наконец, он перестал писать что-либо, помимо рабочих статей – даже для себя, в стол, не удавалось этого делать, потому что она была рядом и, проходя мимо, непременно заглядывала в монитор через его плечо.

В последний год Саша явственно ощущал тяжесть своего плена: как она подавляет, насколько ограничивает его. Часто вспоминая безмятежное счастье своего романа с Женей, он помнил многое и о Тане: беззаветные танцы на барной стойке, вино из пакетов на набережной, свесив ноги прямо в Москву-реку, прогулки прозрачными июньскими ночами под струями поливальных машин – но всё это было бы прекрасно само по себе, и без неё, она же всё лишь усложняла, привнося в любой радостный миг каплю своей горечи, навязанного ему стеснения, собственных неразрешимых проблем. Саша перестал считать её мудрой, научился видеть, как она боится, в первую очередь, саму себя, и сомневается в верно выбранном пути ничуть не меньше, чем он, и мучается от своей невостребованности точно так же. Но ему казалось странным, как можно жить теперь без неё: искать квартиру, делить эти накопленные вещи, увольняться из газеты или продолжать сидеть с ней в одном кабинете? Всё это было сложно, и каждый её добрый поступок, каждый смешок он тщательно собирал, говоря сам себе: «Вот видишь, вместе нам хорошо!», – и убеждал себя, что других таких женщин нет, она сложная, но она же и особенная, а именно этого он от жизни так хотел. Таня же при этом, упорно называвшая себя чайлд-фри, вдруг увлечённо заговорила о детях. Тюрин не представлял, где они будут жить, как заработать ему на такую большую семью; она в ответ брезгливо замечала, что, конечно, пописывать статейки в газетёнке – гибельный путь. Дважды он предлагал ей расстаться, изнемогая от её обвинений в недостатке внимания и денег, но она, немного подумав, начинала плакать и говорить, что любит его и всё это ерунда, выправится как-то. На третий же раз с готовностью ответила: «Я думаю, что пора».

Это стало полной неожиданностью. Саша готовился испытать облегчение, но получилось – только опустошение. Таня куда-то быстро съехала, забрав с собой почти всю мебель, приходила на работу такая весёлая, словно освободилась от гнёта, и не скрывала, что часто ходит на свидания по знакомствам через приложение. А Тюрин не хотел общаться со странными посторонними женщинами, с грустью возвращался в пустую и уродливую свою квартирку и отчего-то совсем не чувствовал радости. Его, наверное, злило, что она, такая пошлая, агрессивная, чудовищная, насмеявшись над ним вдоволь, убежала, и уже не он подозревал, что слишком велик для всего, что она ему предназначала, а как будто она оказалась чересчур хороша. Всё думал, не совершил ли ошибку, отказавшись от детей – и, осознавая, что всё было правильно, тем не менее часто представлял себе, какими они могли бы быть, что бы ему и правда придумать, чтобы, наконец, финансов хватало не только на себя, но при этом не унижаться чужим, нелюбимым, примитивным делом. Видя Таню, слыша Таню, он неизменно злился и вспоминал всё худшее, с ней связанное, но прекратить мысленно спорить с ней, длить ту душную и мучительную жизнь в своем воображении отчего-то никак не мог. Теперь в голове его крутился только её голос; он примерял каждое её суждение: о нём, о Жене, о Саше, – и ярость наполняла его за всех, совершенно не заслуживал, чтобы о них так гнусно отзывались, а всё же было страшно – вдруг она права. Вдруг она всегда и во всём была права?

Глава 18

Если городская администрация, в которую он приходил к судье, напоминала ветхий могильный склеп, то районная на контрасте казалась роскошной опочивальней: большие полотнища флага России, гербов области и Боголюбова с отчаянным стуком трепыхались над широким входом в торжественное, недавно оштукатуренное здание, стоявшее в самом центре города. В больших коридорах тоже был сделан современный ремонт: знакомое эхо административных зданий, аквариумная прохлада, тишина, но торжественная и могущественная. При входе сидел пожилой мужчина в костюме, грустно подперев рукой щёку. Тюрин спросил у него, как найти Геннадия Анатольевича. «Геннадия Анатольевича? Это голову?», – переспросил тот, по-южному «гэкая». «Голова на втором этаже», – и он почтительно направил палец в потолок у себя над головой.

Тюрин уже прошёл к располагавшейся напротив лестнице, а мужчина всё кричал ему вслед с беспокойством: «Поднимитесь и сразу направо, направо».

За открытой двустворчатой дверью была светлая приёмная. Такой аккуратной, новой обстановки он в городе не встречал ещё ни в одной организации. За высокой стойкой сидела женщина, его примерно возраста: в общем, довольно миловидная.

– Я Тюрин Александр, журналист, – вежливо представился ей, входя, Саша.

Та с готовностью вышла и жестом пригласила следовать за ней. Она была одета в костюм неброского голубого цвета: узкая юбка до колена, приталенный пиджак. Но её высокий рост, большая голова и короткая стрижка, образующая бьющий прямо из макушки фонтан золотистых волос, специфические, мультипликационные какие-то черты лица, делали её нелепой, похожей то ли на страуса, то ли на цесарку. Аромат её сладких духов заполнял собой всё просторное помещение.

– А вам придётся подождать, – властно заметила она забившейся в самый уголок коричневого дивана старушке, закутанной в большие пуховые платки. Бабуля покорно кивнула и сжалась ещё сильнее.

– Я могу и подождать, я не тороплюсь, – сказал Саша, испытывая жалость к этой униженной, скрюченной фигуре.

Секретарь так же важно отвечала и ему:

– Ни в коем случае, Геннадий Анатольевич очень вас ждёт, – и, царственно покачивая бёдрами, продолжала своё шествие, осторожно ступая по паркету высокими каблуками.

– Ничего, внучок, я подожду, – скромно заметила старушка, шаркнув по полу ногами в массивных галошах с меховой оторочкой.

Глава города резко контрастировал со своим большим кабинетом, отделанном деревянными панелями, заставленным новейшей офисной мебелью. Он сидел в исполинском кожаном кресле с высокой блестящей спинкой, маленький, не худой, но и не толстый, весь седой, в песочном костюме, рукава которого были ему длинны и прикрывали до половины пухлые, сложенные перед ним ладони. Когда он заговорил, Саша отчётливо увидел, как блеснул во рту его золотой зуб. Маленькое, как кнопка, лицо было испещрено морщинами, а говорил он сумбурно и быстро, как будто куда-то торопился. «Какой-то председатель колхоза, путешествовавший во времени и заплутавший», – подумал Тюрин.

– Это журналист из Москвы, – бесстрастно сообщила секретарша и закрыла дверь.

Так, с хладнокровным пониманием того, что случится дальше, однажды на Сашиных глазах хлопнул прозрачной дверцей работник маленького областного зоопарка, запустив сгорбленного хомяка в клетку к удаву. Это стало едва ли не сильнейшим его детским впечатлением: пушистый клубок, нервно потирающий почти человеческие розовые ладошки, и с достоинством разбиравшая пирамиду своих колец, распрямляясь, упитанная, влажная туша; и то, как долго эта сытая гадина потом проглатывала оцепеневшего от страха зверька, то вбирая в раскрытую пасть практически до хвоста, то снова выпуская наружу; и невозможно было отвести глаз, как потом забыть навсегда, самое жуткое: вздувшийся пузырь под блестящей, будто красивой мозаикой выложенной кожей – непрожёванного хомяка где-то в области змеиного желудка.

– Ах, вот ты! Хоть посмотреть на тебя, – радушно улыбался ему глава Боголюбова. – Ну, что замер-то? Проходи, садись, баламут.

Он улыбался, говоря эти слова, как дедушка, журивший внука за небольшое хулиганство. Тюрин шёл сюда напряжённый, готовясь повторять те же резкие слова, что произносил Татьяне Леонидовне и судье, понимая, что здесь они точно не будут приняты так же робко и мягко; он тренировал себя не бояться и ненавидеть этого человека, но его отеческая нежность просто выбила из колеи.

– Что ж ты, приехал на родину, ходишь по всяким организациям, обманом добываешь какие-то сведения, а ко мне, главному человеку, кто единственный в городе имеет правдивую информацию, не зашёл? – он спокойно смотрел на Сашу, присаживающегося за длинный, предназначенный для совещаний стол, приставленный к его столу перпендикулярно. – Да ты поближе, поближе сюда садись, ведь я не кусаюсь. Я ещё должен про тебя узнавать от третьих лиц, искать телефон твой, лично приглашать… А ведь это, кажется, твоя прямая работа – договариваться о встрече с ответственными лицами?

Саша смутился, не зная, что ответить. Похоже было на правду, ведь он даже не предпринял никаких попыток связаться с непосредственно руководящими всем процессом должностями.

– Не знаю. Наверное, по реакции остальных подумал, что вы мне во встрече тем более откажете.

– А если бы и так? Разве не должен ты был просить, настаивать и потом написать, что глава администрации Боголюбова давать комментарии отказался? – лукаво спрашивал Геннадий Анатольевич, очень довольный тем, как подловил визитёра. – Вот во что превратился уважаемый труд журналистов! И тут никто больше работать не умеет. Эх, – он казался искренне раздосадованным, и Саша окончательно потерялся, не понимая, как ему направлять такую беседу в нужный тон, как теперь говорить с ним с высоты своего профессионализма и репортёрского статуса.

Геннадий Анатольевич громко отхлебнул из стоявшей возле него кружки с двуглавым орлом и продолжал болтать не спеша, наслаждаясь своей мудростью, и своей властью, если не над всем Боголюбовым вообще, то хотя бы над одним этим забавным выскочкой.

– Интересный ты человек. Ты вот в Москву уехал, там закрепился вроде – всё благодаря школе боголюбовской, учителям, которые тебе содействовали, направляли тебя, дали тебе прекрасное образование. Ну, ты ж не будешь с этим спорить?

Саша мотнул головой, подтверждая невозможность споров.

– Ну вот. Потом ты приезжаешь в родной город. Понимаю, что душа у тебя за него болит, и ценю это! Но ты не хочешь вникать в его реальные проблемы и помогать их решать. Ты хочешь воспользоваться неловкой ситуацией, недоразумением, в своих целях: написать скандальную статейку, разоблачить воров и коррупционеров, налгать с три короба, повторив чужую ложь, чтобы что? Высмеять наш маленький городок? Опозорить его лучших людей? Чтобы что, спрашиваю я тебя, Саша? Дальше жить и процветать в своей любимой Москве, где тебя начнут уважать, по головке гладить, посылать в другие города, – и не вспоминать маленький городок, который тебя взрастил и за тебя болел! Вот и всё твоё «спасибо».

«Самое ужасное, что это похоже на правду. В искажённом понимании, а всё-таки на правду. По крайней мере, с такими мыслями я брался за эту работу, точно».

– Геннадий Анатольевич, но ведь это не совсем недоразумение. Недоразумением я бы назвал реакцию местных чиновников, но никак не случившееся. Нормальный ответ неравнодушных людей на вопиющее, угрожающее их жизни происшествие.

– Э-э, а что ты их слушаешь? Ты ведь никого больше и не опросил. Кого? Алкаша этого да мамашу в токсикозе? Или тёток из газеты? Считаешь, они вообще могут что-то соображать в таких глобальных проектах? Нет, по их мнению, конечно, ты напишешь статью, ни одного эксперта в ней не упомянув!

Геннадий Анатольевич говорил, стараясь выразить всю силу своего разочарования, но даже это выходило у него очень любовно, сочувствующим запутавшемуся Тюрину тоном.

– Мне важна была не их экспертная оценка, а то, что с ними произошло. Что побудило на такой шаг активистов? Как на это отреагировали местные? Но и ваше мнение я выслушаю с интересом.

– А какое у меня может быть мнение? Есть все экспертизы, проверки… Проект согласован и одобрен на всех уровнях. Безопасность его подтверждена.

– Да как же может быть подтверждена безопасность подобного предприятия, если оно расположено практически в черте города?! Ведь это невозможно, вы же понимаете! Ведь там токсины, они неизбежны, какая бы технология ни использовалась!

Геннадий Анатольевич наклонил голову чуть в бок, как бы любуясь смешным негодованием юнца.

– Какая бы ни использовалась, а там технология японская. Это уже другой разговор, видишь ли.

– Это тот же самый разговор, – отрезал Тюрин, отлично с японской технологией ознакомленный. – Эта технология в самой Японии уже больше десятка лет отменена. Как раз потому, что сильно загрязняет воздух. У них там теперь новые печи, а старые выкупите вы, по смешной цене, списав на неё суммы, как за новейшее оборудование.

– Я?! – театрально возмутился Щербаков. – Вот прямо я? Да у меня, дружок, таких денег отродясь не водилось!

– Геннадий Анатольевич, вы прекрасно понимаете, что я имел в виду. Не знаю, какие там были проведены экспертизы, оценки, как они делались, но люди боятся, и боятся обоснованно. Поэтому и протестовать имеют право, а вы их ещё и давите…

– Да кто ж на них давит?

– Один с работы почти уволен, к другой с абсурдными угрозами судья приезжает, про остальных пока не знаю…

Щербаков тут же с готовностью согласился.

– Это, правда твоя, идиотизм. Я таких распоряжений не давал и не мог, это они сами чего-то себе придумали. Власть, как говорится, многих людей развращает, начинаются так называемые перегибы на местах. С этим разберёмся. Но ты ж посмотри на других-то людей! Ведь ты, поди, кроме этих клоунов, ни с кем и не говорил…

– Неправда, говорил, – поспешил вставить Тюрин, как будто оправдывался.

Щербаков хитро сощурился.

– И среди них прямо-таки все тоже были против?

– Ну… Нет, – не мог не признать с досадой Саша.

– Во-от, – ликующе выставил на него указательный палец с большим бугром в середине довольный городской глава. – Видишь, как! Да люди рады! Ра-ды, – он произнёс это короткое слово по слогам, чтобы подчеркнуть то, как просто и складно всё выходит. – Это же новые рабочие места. Город должен развиваться! Ты вот пока стараешься, работаешь на износ в своей столице, а москвичи, между прочим, толпами к нам перебираются, квартиры продают и тут дома покупают, всё больше и больше. Значит, Боголюбов будет расти, а некое исправно работающее предприятие в этом ему поможет.

«Нет, что-то тут не то», – отчаянно пытался вырвать своё негодование из убаюкивающих пут щербаковского дружелюбного гипноза Саша. – «Да, многие довольны, да, я изначально старался написать статью обличительную, но в чём-то он не прав».

– Но ведь из Москвы едут в чистую экологию! Вот и развивайте её, развивайте туризм. А вы, наоборот, убиваете город этим решением!

Геннадий Анатольевич вздохнул и немного посерьёзнел, даже распрямил спину.

– Я понял. Я много вас таких повидал. Все ищете чего послаще. Ты же гордостью школы был, портрет твой на доску почёта вешали, – тут он смутился, поняв, что переборщил. – А, или это не твой был… Неважно! Ведь ты бы мог, закончив университет, вернуться сюда. Работал бы тут в газете. Ты читал её? Это ж ужас! Сидят две старые курицы, пишут такое, что читать невозможно!

Он достал откуда-то из документов номер «Вестника Боголюбова» и гневно потряс им в воздухе.

– Да и смотреть, честно говоря, тоже. Никто её не читает, никто – только если похоронки. И зачем она нужна? Вон, кто-то из молодых, не знаю, правда, кто – ведёт в интернете группу: так я сам оттуда все новости узнаю. И эти куры оттуда всё воруют, я знаю! Ну? Ведь этим ты бы мог заниматься! Создать СМИ, маленькое, в маленьком городе, от которого не оторвёшься!

Глаза его загорелись: он как будто представил свою идею уже воплощённой и, отшвырнув ненавистную газету, горячо продолжал.

– Да, больших денег ты бы не имел, и по кабакам тут особо не пошляешься… Но ты бы жил со своей семьёй, на своей земле, получал удовольствие от честного и полезного труда! Но нет… вас всех манит в большой город! И не слушаете ведь, что таких, как вы, там уже миллионы, и делать вам там будет совершенно нечего, только за другими переделывать по сто раз. Но большой город, мегаполис, деньги, престиж, блин! Я и сам где только ни трудился: и в Сибири был, и в Азербайджане, и в Москве той же… Мог бы и квартиру там получить, да! А вернулся сюда, в место, где родился и вырос. Потому что я хочу его делать лучше, а не вариться в этом котле, жопу просиживать в модных офисах, лоферах, лофтах, – как это у вас там называется сейчас? – ворчливо, нахмурив лоб, завершил он свою возбуждённую речь.

«Всё так, – а что-то здесь не то», – продолжал думать Саша. Из приёмной послышался сухой кашель и долго не мог остановиться – наверное, это была терпеливо ожидающая своей очереди бабушка, а может быть, и новый посетитель.

– Геннадий Анатольевич, в том-то и дело. Это у Ковалёвых семьи в Испании, они сюда прилетают просто дань собрать и покутить, – он отметил, как недовольно моргнул Щербаков, но трудно было понять, омерзение ли это от привычки гонять по городу пьяным Ковалёва или от того, что Саша запросто намекнул на этот эпизод в его кабинете, – но вы сами живёте здесь. У вас наверняка есть внуки! Вы же будете этим дышать вместе с другими боголюбовцами… И вы, думаю, отлично знаете цену всем этим экспертизам…

Глава города поднялся и, оттопырив кулаками карманы своих светлых широких брюк, подошёл к окну: маленького роста, он казался очень жалким на фоне большого стекла, из которого открывался великолепный вид на купола белого храма, слегка поблёскивавшие на сегодняшнем бледном солнце.

– То есть мы вот так будем говорить с тобой? Переходя на личности?

Саше показалось, что ему просто нечего ответить, и он тянет время.

– Я не переходил ни на какие личности, кроме тех, которые и так хорошо известны. Я вас по-человечески понимаю. Наверное, в вашем положении трудно или даже невозможно сказать «нет». Но тогда, быть может, стоит бросить такую работу? Тем более, если цель ваша и правда – делать город лучше.

Геннадий Анатольевич повернулся к нему, и Тюрин едва ли не вздрогнул от перемены в его лице: недавно собранное в мешочки морщин, теперь оно начисто разгладилось от сухой ярости. Глава почти зашипел на своего гостя, медленно и тихо, крадучись, наступая на него

– А ты думаешь, конечно, что уйду я – и всё станет проще? К кому побежите? К Алёшке Додонову – юродивому этому, коммуняке? Так он только и бегает, с помойками неубранными фоткается; а убирать их чего-то сам не спешит. Обратятся к нему, как к депутату – он отвечает: «Вы за меня не голосовали. Выбрали этих, вот и идите к ним».

Он был уже у стола ровно напротив Саши и, облокотившись на столешницу, сильно наклонился, грозно заглядывая ему прямо в глаза.

– Ты пойми, журналист… Как там тебя? Тютюнин? Тут будет или тот, кто одобряет стройку, или… тот, кто одобряет стройку, просто другой! Тебе так важно, чьё лицо в этом кабинете заседает, как его фамилия, если результат всё тот же?

Он вдруг замолчал и резко выпрямился.

– У тебя ж там диктофон, наверное, – указал он небрежно куда-то в область сердца оппонента.

– Нет, – ответил обескураженный Саша. – Не мои методы.

– Проверим ещё твои методы, – Геннадий Анатольевич, хоть голос его не лишился так быстро металлических ноток злобы, старался вернуться в лёгкий и приподнятый настрой. – Вот и хорошо. Я тебя только предупрежу. Боголюбов тебе, конечно, родной, все мы тут тобой гордимся и дорожим, и всё такое, и ты здесь всех знаешь, всё тебе кажется знакомым… Толькопропасть здесь очень просто. И никакой Борис Борисович Лапшин не найдёт.

Он посмотрел на Сашу прямо и внимательно, не улыбаясь. Больше он не напоминал председателя колхоза: скорее, эксцентричного мужчину, немного утомлённого сознанием своей безграничной власти.

– Ты уедешь, а семье твоей тут ещё жить. Токсины убивают медленнее многих других вещей, – выговорил он тихо и предельно отчётливо. Затем с размаху сел в кресло и, глядя на стационарный телефон, набрал быстро короткий номер.

«Вова! Ты мне скажи, что там со школьными компьютерами? Мне из города звонили уже раз триста, и лично Беляева! Просто задолбали, наказание какое-то! Ага… Ага… Та-ак… Погоди, это мне надо записать тогда», – зажав трубку между плечом и ухом, он потянулся за блокнотом.

Саша понял, что разговор окончен, его начали игнорировать, и, не прощаясь, вышел в приёмную, сопровождаемый поспешным скрипом ручки и произносимыми шёпотом чертыханиями. Старушка воодушевилась, увидев его. Она сказала сидевшему рядом с ней большому мужчине в сдвинутой на затылок кепке: «Вот, вышел, наконец. Глядишь, быстрее дело пойдёт». Секретарша на него даже не взглянула, что-то печатая на компьютере.

Он вышел на улицу, стараясь вдыхать прохладный спасительный воздух как можно глубже. Ему вдруг вспомнился старый, мёртвый дом с бушующей мокрой сиренью под гнилым выбитым окном. Город сегодня был прозрачен, в нём не было ни солнечной осенней дымки, ни пелены дождливой мороси, и отсюда, с пригорка, насквозь просвечивали бесконечные дали: треугольники крыш, спускавшиеся до угла улицы, песчаная дорога к посещённому вчерашним вечером пляжу, гряды деревьев на ближнем и противоположном берегу, лёгкая, как изящный скетч, рыжая дымка последней листвы, неровные синие линии отдалённых сосновых лесов. Отчётливо виден был дом из красного кирпича, стоящий на другом берегу, идущий от него завиток дороги, пропадавший в плоскости охристых полей, и белая маленькая церковь, будто горошина, положенная на круглое блюдо, стоявшая прямо возле дороги, ведущей к мосту через реку, в Боголюбов – трогательная, издали такая изящная, а вблизи потрескавшаяся, жалкая. Как удивительно сочеталась здесь эта красота, которая не сменялась веками, и была такой же точно, равнодушно милой, во все войны, революции, которых повидала немало, с нищетой, разрухой, хамством, гибелью.

Ленин снова приглашал вытянутой ладонью посмотреть на величественные купола храма, и Саша вспомнил маленькую фигуру Щербакова на их фоне, за секунду до того, как он обернулся, и снова поёжился. «Да ничего он не сделает! Обычное запугивание». Эта встреча была для него всего гаже: другие, говорившие неприятные ему вещи, могли показаться не то запуганными, не то искренне заражёнными идеями, но этот всё прекрасно понимал и не стыдился. «Как странно я завис тут. И дни вроде медленно текут, а так быстро пролетают! Как будто город меня проглотил и переваривает теперь, вместе со всеми этими странными людьми. Это хорошо, надо записать. Всё время я возле Ленина этого оказываюсь».

Саша вспомнил о встрече с Женей у музыкальной школы. Почему-то показалось, что она снова стоит там, на крыльце, как будто это вечное место её обитания, как в компьютерной симуляции. Он без сил сопротивляться снова пошёл мимо, надеясь увидеть её, отлично понимая, что запас счастливых совпадений у вселенной ограничен, а всё же безвольно идя, и так сильно был разочарован, когда там не обнаружил. Дети по очереди съезжали на подошвах с не просохшего после вчерашнего дождя пандуса для колясок, всё заполнено было их криками. Чей-то визгливый голос за приотворённым окном повторял: «Раз… Два… Три… Вы слышите, как я считаю, блин?». В большом окне размеренно и почти синхронно покачивались слева направо свёрнутые в высокие узелки волосы и открытые плечи девушек из танцкласса.

Тюрин достал телефон и проверил, но Даша, прочитав его сообщение, номер так и не прислала. «Я же могу дойти до дома! А вдруг она там? Я могу сказать, что дело срочное». И он, осознавая свою глупость, не смог не двинуться дальше. «А что, если не просто угрозы? Ну что он может сделать? Конечно, на понт берёт. Всюду эта блатота!».

Остановившись посреди улицы, задумался: а что всё-таки сказать? А что, если откроет муж? И всё же, оправдывая эту несгибаемую силу, которая заранее всё решила и тянула его вперёд, рассудил, что проще будет сделать это, чем уходить в вечной своей маяте куда-то, ведь и идти было особенно некуда.

Тюрин громко постучал в её калитку, сам испугавшись резкого звука в щебечущей тихими птичьими голосами тишине.

Открыл мужчина в белой майке, синих спортивных штанах и клетчатых домашних тапочках, в которых стоял прямо на пыльной бетонной плите, расколотой ровно посредине надвое, ощетинившейся прораставшей сквозь ширящуюся будто на глазах щель ещё зелёной травой. Тот же приплюснутый нос и широкие скулы, все изрытые оспинами; у него было такое невыразительное лицо, которое надо встречать ежедневно, чтобы хоть как-то запомнилось, но сейчас Саша сразу узнал его. Лёха Минин смотрел на него хмуро, изучал, как будто хотел просканировать насквозь. «Прогонит? Может, не узнает… Если я узнал его, то и он меня должен».

– Здравствуйте, а.., – Тюрин слегка замешкался, – Евгения дома? Я по поводу…

– Знаю, – сухо ответил тот и вжался в калитку, приглашая его проходить. – Она говорила. Дома она.

Как неприятно было, что она равнодушно рассказала о нём мужу. Ревновал? Смеялся? Сейчас казался спокойным.

Они вошли в маленькую прихожую, покрытую старенькими паласами, забитую вещами так же, как веранда в доме его родителей, только не банками, а какими-то досками, кусками пенопласта, игрушечными колясками и детскими велосипедами. Самокат, выставив рогатину ручек, опасно лежал на вершине одной из куч, грозя вот-вот упасть. Из глубины дома вышла Женя: в длинном розовом махровом халате, делавшем её раза в два больше и совсем уж чужой – слишком простой и домашней, что ли. Она растерянно застыла в дверном проёме, а из-за её спины выглядывали два любопытных детских личика: довольно взрослой уже девочки и мальчика помладше.

– Ты же обещал позвонить! – только и сказала она с упрёком и беспомощно посмотрела на мужа, остававшегося за спиной Тюрина.

«Что прикажешь с ним делать?», – как бы говорили её глаза.

– Я знаю, извини. Просто Даша не написала твой номер, а мне бы срочно, уже уезжать скоро, – сбивчиво ответил он, ненавидя эти оправдания, выдававшие заранее спланированную ложь.

– Но я бы не хотела говорить дома. У меня такой бардак, – она с досадой оглядела прихожую.

«Только поэтому?», – разочарованно подумал Саша, а вслух сказал: «Можно поговорить во дворе, я не против».

– Я буду в мастерской, – устало бросил муж, и входная дверь неплотно затворилась за ним.

Женя смиренно вздохнула и, отступив назад, заметила своих детей. «А вы здесь что? Продует». И снова обратилась к нему: «Ну, проходи в дом тогда. На улице прохладно».

Он прошёл мимо туалета, оборудованного прямо в маленьком коридорчике: здесь стояла стиральная машинка, а унитаз и душевую она стремительным движением задёрнула от его глаз свисавшей с потолка клеёнчатой шторой в рыбках-клоунах. «Мы здесь временно живём, я говорила», – и они прошли в тесную кухню, служившую одновременно и гостиной. Одно маленькое окно с цветущей орхидеей на нём, перед ним покрытый клеёнкой обеденный стол, на котором стоял монитор от компьютера, клавиатура, сахарница и лежал на разделочной доске надрезанный батон. Под потолком был повешен большой плоский телевизор, по которому мельтешили какие-то мультики. У одной стены газовая колонка и кухонная раковина, на которой, помимо перевёрнутых вверх дном для просушки чашек стояла электрическая зубная щётка, у противоположной – между маленькой пожелтевшей от времени плитой, в заляпанной жиром духовке которой уютно горел свет, и новеньким высоким холодильником, напрочь закрытым просунутыми под магниты в виде разноцветных букв детскими рисунками, было втиснуто большое горбатое кресло. Лысый серый, прозрачно-розовеющий под невесомым подшёрстком кот, с множеством складок на шее, поднялся из кресла и, недовольно выгнув спину, сменил позу, не обращая никакого внимания на людей. Дети сели на пол, покрытый ковром, и приготовились смотреть мультфильм. «Соня, Матвей, побудьте немного в комнате», – строго приказала им мать, и её было очень странно видеть такой, как в целом осознавать, что у неё есть дети. «Ну нет, мы хотели досмотреть», – капризно начала девочка, а мальчик вторил ей, как эхо, не очень хорошо выговаривая слова: «Тели домаметь». Женя повернулась к ним и выдержала молчаливую паузу – взгляда Саша не видел со спины, – и те, немного потускнев лицами, сразу вышли в другую комнату, а она прикрыла за ними дверь. «Как они похожи на отца, и дочь, и сын: те же широкие простенькие лица, круглые носы; как особенно обидно это для девочки!».

– Пицца скоро будет готова. Может, чаю пока?

– Давай, – согласился он, довольный, что с ним уже говорят радушно.

Электрический чайник зашипел, а Женя, извинившись, ушла в комнату за детьми. Там слышались их голоса, пытающиеся выяснять, что это за дядя и долго ли он будет сидеть, а потом вышла уже настоящая Женя: в клетчатой свободной рубашке, узких чёрных джинсах и с волосами, собранными в хвост – под целомудренным учительским каре оказались выбритые виски.

Пока они пили чай, Саша рассказывал о том, как тяжело даётся работа. Ему очень хотелось излить своё отвращение и ужас от беседы с главой администрации, но он не решился, и вместо этого говорил о сумбуре, путанице, об абсурде организованного протеста и ещё большей нелепости реакции на это как на опасный бунт; о людях, вроде сопротивляющихся, но притом как бы заранее со всем согласных, и об остальных, принявших их не то как шутов, не то как предателей; наконец, о собственном смятении и растерянности. Чем больше он говорил, тем сильнее и милее улыбалась Женя, периодически попивая чай из кружки в цветочек, которую зажала меж двумя ладонями, грея руки, как делала всегда, и этот знакомый, любимый жест отвлекал его, не давал продумать, о чём говорить дальше.

– Почему ты улыбаешься? Что тебя так радует в этом? – наконец, прервался Саша.

– Да ничего. Ты описываешь мне самый обычный Боголюбов. Он всегда был таким, что тебя удивляет?

– Думаешь? Может быть, я и правда отвык от него, но меня это просто поражает.

– Поэтому у тебя ничего и не клеится. Ты пытаешься совместить два полярных мира, две разные скорости жизни. Чтобы разобраться в вопросе, в Боголюбове нужно прожить не один месяц, иначе ничего не получится. Тут никто не торопится, к новостям, как и к людям, присматриваются, долго привыкают. Тебе надо не то что встроиться в ритм, но хотя бы принять его, научиться не раздражаться.

– Да ведь времени нет! Стройка уже идёт вовсю!

– Стройка идёт, – сдержанно согласилась Женя.

– Значит, надо не Дампу видео записывать, а делать что-то более серьёзное.

– А у тебя есть предложения? – поинтересовалась она с вызовом.

– Я для того и приехал. Я могу осветить историю в прессе, но для этого должно быть, что освещать. Иначе что я напишу: там все любят Пущина и приветствуют новые рабочие места, а мы из Москвы за них решили, что это ужасный ужас, и вынуждаем бороться? Нужно конкретное несогласие, понимаешь? Я его тут не наблюдаю.

Женя немного подумала, прежде чем заговорить.

– Конкретное – это из мира идеального. Как в сказках: плохое и хорошее, зло и добро. Но мир сложнее. Людей здесь пугают перемены, поэтому токсичный завод для них не страшнее протеста. Они любят свой город, но вынуждены ездить отсюда за сотни километров, чтобы зарабатывать какие-то деньги, потому что в Боголюбове работы мало. Они отлично знают, что власть грабит их, но благодарны, что не убивает – сам знаешь, ни одни перемены в стране боголюбовцам жизнь не улучшили, а только наоборот. И конечно, те, кто из этой нищеты добрался до достаточно высоких мест, будут говорить что угодно, даже сами в это верить, лишь бы не потерять нажитое. Это нормально. Тебе придётся искать правду только в этом, вот так и писать. Как картина импрессионистов: издали вроде чёткий и ясный пейзаж, а приблизишься – сплошная мазня.

Саше стало досадно. Она сидит перед ним: такая красивая, утончённая, на этой уродливой кухне с обвалившейся на стенах штукатурке, говорит про импрессионистов, пока где-то за окном кричит петух, и защищает всё это убожество с таким видом, будто является естественной       его частью.

– Женя, но ведь это стагнация! От которой шаг до деградации. Ничего не меняем, как бы не сделать ещё хуже. Но когда понятно, что вот оно, хуже некуда – всё равно, вроде и так нормально. Допустим, народ здесь и правда хранит некий великорусский секрет, который я, столичный мудак, если когда-то и знал, теперь точно забыл… Но вред от строительства этого завода нельзя не понимать? Ты, по крайней мере, не можешь не понимать!

– Я понимаю, – вздохнула Женя. – И очень этого боюсь. Сражаться я не умею. И, если что, мне проще уехать, хотя, видит бог, я очень, – она с такой силой выделила это «очень», чтобы он поверил безоговорочно, – люблю этот город.

– Значит, надо что-то делать, чтобы не пришлось уезжать, – твёрдо сказал ей Саша. – Чаще всего борьбу возглавляют именно те, кто еще час назад был уверен, что не умеет сражаться.

Женя, по-видимому, ожидавшая чего-то другого, взметнула руки в возмущении.

– Ты же первый искал конкретики! А теперь даёшь пространные советы: «что-то делайте» и пихаешь на амбразуру меня. Получается, ты превозносишь сам себя над нами, но так же беспомощен в этой ситуации.

Саше было неприятно, что она употребила «беспомощный» в его адрес, что она в принципе не воспринимала его человеком, который имеет право на осуждение, потому что делает что-то особенное и в настоящей ситуации даже дерзкое, работая журналистом в независимой газете.

– Между нами есть большая разница, – сухо произнёс он. – Я здесь не живу. Я сюда приехал, как корреспондент, а это уже много. Дальше мне требуется ответный импульс. Помощи неравнодушных правозащитников на всех не хватит: хотя бы потому, что в ней нуждается слишком много городов и семей. Надо инициировать всё снизу, чтобы хоть что-то вышло.

Она смотрела на него внимательно, как будто разгадывала загадку. Пальцами, не глядя, она тем временем складывала оказавшийся перед ней фантик от конфеты: шесть прямоугольных полосок в одну, сгибаемую пополам, и снова разложить всё в большой, мятый бумажный лоскут с облетевшей позолотой.

– Я всё думаю: ты рассуждаешь как чужак, которого ничего не связывает с этим городом. Ты говоришь, что тебе не жить здесь – но ведь тут твоя семья! И тебя не может это не задевать. Возможно, ты и злишься так, потому что для тебя это слишком важно, но ты так же не понимаешь, как это предотвратить. И это уже ставит тебя в один ряд с инертными боголюбовцами: ты сам себе простить не можешь, что один из нас – тех, кого ты так критикуешь.

«Как они все любят искать банальные ответы на огромные вопросы! Как, оказывается, просто подобрать ключик ко мне – как будто я примитивный организм, вроде Немца или Маугли. Хотя и тех-то хрен объяснишь вот так, с наскока!».

Женя притом продолжала, хотя начало её мысли он потерял за своими внутренними переговорами.

– … ведь и у тебя есть счастливые воспоминания, связанные с Боголюбовым, и наверняка их море!

– Моё счастливое воспоминание отсюда только одно, и ты его прекрасно знаешь, – сказал он, желая теперь уколоть её, стать ей как можно более неудобным. «Хватит этой патоки!».

Она удивлённо приподняла брови, и это движение показалось ему слишком фальшивым. Женя из последних сил пыталась казаться нейтральной. Тюрин тем временем продолжал:

– Ты всё время говоришь «нас», пытаясь слиться с этой фантомной массой, и выходит, как будто я критикую тебя. Но я, пусть недоволен ими, тебя совсем не имею в виду.

– О, чем же я так отличаюсь от них?

«Опасно. Эту битву точно проиграешь ты сам».

– Ты знаешь и чувствуешь, что на них не похожа. Иначе я никогда не полюбил бы тебя. А я с самого детства отлично понимал, что не вписываюсь – и это не обламывало, а обнадёживало меня. И над тобой посмеивались за спиной, какая ты странная, и наверняка продолжают, – приятно было видеть, как она замерла в напряжении, как постепенно таяла эта её приобретённая, незнакомая ему уверенность в себе, – потому что ты всегда была другой.

Женя засунула в рот сложенный снова в узкую полосочку фантик и пыталась протиснуть его в щель между передними зубами. Она казалась потерянной, и это вызывало в нём странное торжество: примерно такое же, как после разговора о гомосексуальности с тем бестолковым юношей.

– То есть, – медленно произнесла она, убирая, наконец, руки от раскрасневшихся тонких, обычно таких бледных, что на фотографиях почти незаметных, губ, – то есть во всём Боголюбове и есть только два достойных человека, способных трезво оценить всё происходящее и что-то с этим сделать? Ты да я? Причём моя адекватность измеряется твоим отношением ко мне? Что делает тебя безусловным мерилом высоких человеческих качеств?

– Ты прекрасно понимаешь, что я говорил не об этом! Нет, есть наверняка и другие. Знаешь, мне очень нравится моя сестра, мне интересно говорить с ней, слушать её. И подруга её тоже вроде бы очень интересная, – он вдруг вспомнил Сашу, которая в темноте вскрикивает и кидается в сторону от летучей мыши, прижимается тесно к его руке и груди.

– Вот видишь. Ты судишь о целом городе по нескольким людям, которые высказали тебе взгляд всего лишь на одну проблему! Та же Татьяна Леонидовна, что бы она на самом деле ни думала о мусоре, в своё время ведь здорово помогла тебе устроиться в жизни! Кстати, по твоей логике, раз она разглядела твой талант, это тоже возводит её в касту особенных людей.

Когда их разговор успел уйти в эту сторону? Он всего лишь говорил о том, что надо бы предпринимать чего-то стоящее, чтобы предотвратить катастрофу, при этом хотел сказать, как она дорога ему по-прежнему, но вышло всё о том, как он презирает родной город, людей в нём, как сильно любит себя. Это разозлило Тюрина так, что он повысил голос, и Женя вздрогнула.

– А знаешь, это даже хорошо! Я бы, действительно, спас тебя, Ангелинку, Сашу, маму и, может, ещё пару человек… Вы устроитесь и в другом месте, и полюбить его ты сможешь так же сильно, это я тебе гарантирую: в сущности, все провинциальные городки на одно лицо. А остальные пусть остаются здесь: думать свою думу, хранить скрепы и работать по трудовой. Вот и проверим, насколько бог любит Боголюбов! Спасёт он его сам, без непосредственного участия смертных, или позволит всему рухнуть…

Она тоже говорила чрезмерно громко, особенно для её обыкновенной сдержанности.

– Как ловко ты придумал: резервация для тех, кто не дотягивает до твоего интеллектуального уровня. Что-то, похожее на гетто… А куда же девать достойных? Уж не в Москву ли?

– Ну нет, – Саша засмеялся, и раздражение его испарилось. – Москва точно не похожа на место, где достойным людям можно искать счастья.

Кажется, его смех расслабил и её тоже. Она как будто поняла, что разговор, где пытались усиленно избегать того, о чём хотелось бы говорить, вывел их на темы, о которых оба не собирались рассуждать и в которых не могли сформулировать точно, что на самом деле чувствовали, отчего и получился такой досадный сумбур взаимных обвинений. «Нужно прекратить вилять», – подумал Тюрин и отчётливо произнёс вслух.

– Я тогда тебя сильно обидел. Прости меня.

В ушах оглушительно стучало, пульсировало. И она ответила очень легко.

– Я не сержусь. Мне, конечно, было ужасно плохо, я бы не хотела такое переживать ещё раз, но даже тогда я не могла на тебя злиться. Наверное, мне бы даже стало проще от ненависти, но она никак не получалось, – и она с грустной улыбкой словно сама извинилась перед ним. – Я всегда считала тебя идеальным.

«Чёрт! И что на это можно ответить?».

– Сейчас, после этого разговора, ты точно так не считаешь, – иронично ответил он.

– Нет, – Женя возразила. – Ты так много переживаешь внутри себя, что вообще неважно, согласна ли я с тобой. Это хорошо, это очень, – она замешкалась, выбирая подходящее слово, – ответственно, что ли.

Теперь она смотрела на него, как на бабочку, распростёртую под микроскопом энтомолога, изучая: угасающее воспоминание, так мало тревожившее её сейчас, на глазах рассыпавшееся при столкновении с оригиналом, совершенно чуждым, незнакомым, говорившим неприятные ей слова.

– Может быть, я просто хотела спорить с тобой, чтобы показать, что я больше не та дурочка, которая согласна со всеми, лишь бы быть удобной, –задумчиво дополнила Женя.

– Нет, я никогда так о тебе не думал! Да ты и не была такой, – горячо возразил Тюрин. Он не мог не спросить следующее. – Как думаешь: если бы я тогда не повёл себя так по-идиотски и мы бы следовали намеченному плану… Ты бы приехала в Москву, училась там, потом нашла бы работу… Мы были сейчас вместе?

Она даже не помедлила, чтобы представить себе это и подумать немного перед ответом.

– Вряд ли. Не думаю, что я бы переехала. Или свела бы тебя с ума просьбами вернуться в Боголюбов. Я же здесь не потому, что негде больше жить! Я действительно очень люблю этот город. Да и ты ведь исчез не только из-за расстояния, верно? Нет, всё было бы так же, я думаю. В конце концов, ты наверняка был с кем-то после меня? Но теперь похоже, что один. Почему?

Этот вопрос застал его врасплох. Менее всего он был готов говорить с ней о Тане. Вновь вспомнились её утренние издёвки.

– Непреодолимые разногласия. Всегда думал, что это дежурная формулировка при разводе, но нет: она очень точна, лучше и не скажешь. Просто, женщина оказалась не та.

Надо было сказать это, чтобы понять, как глупо, высокопарно и одновременно подло это звучит. Особенно после предыдущих заявлений. Теперь ему привиделась даже брезгливость в её взгляде.

– Ну вот. Значит, и я тоже была не та – в Москве или в Боголюбове, не так важно.

– Нет, нет, ты не знаешь разницы, поэтому не поймёшь… Тогда я точно был просто слишком молод, мне хотелось попробовать жизнь.

«А сейчас не то же самое?», – спросил Тюрин сам себя. – «Снова пробовать жизнь без обязательств, детей, ипотеки и её психоанализа… В сущности, та же причина».

– Это понятно, это можешь даже не объяснять, я тебя и не обвиняю. Но… Может быть, ни я, ни она – не те? Может, это ты «не тот»? Точнее, наоборот, только такой, каким можешь быть! Не тот, чтобы быть чьим-то мужем? Не тот, чтобы коротать дни в Боголюбове? И именно поэтому я осталась здесь, а ты – в Москве, и по-другому никак не могло бы быть, и слава богу?

«Как много философии!». Тюрин не очень понимал, неужели она хочет сказать то же самое, о чём утром говорила ему Таня, просто в менее оскорбительной форме. Что он любит страдать? Что он идеализирует прошлое, никогда не наслаждаясь настоящим?

– Вокруг меня достаточно тех, кто готов говорить о моих недостатках, – хмуро сказал он и не дал ей возразить, что о недостатках не было речи. – Мне только хотелось бы знать: ты счастлива?

А собирался спросить: ты любишь его так же, как меня тогда? Тебе никогда не казалось, что он говорит не то? Совершенно не понимает того, что ты хотела бы ему объяснить? Шутит неправильно? Ты не сомневалась в том, неужели и это тоже любовь, раз в ней нет того чувства сиюсекундной, вытесняющей воздух эйфории в мгновения, просто проведённые вместе, которое ты знала в шестнадцать лет, но больше оно уже не возвращалось? Или у тебя оно всё-таки повторилось?

Женя посмотрела на свою мойку с перевёрнутыми чашками и зубной щёткой, задумчиво и медленно стала говорить.

– Какой-то детский вопрос… Я чувствую себя счастливой иногда. Почти никогда – прямо сейчас. Потом вспоминаю, как ходили в поход прошлым летом, и я там почти всё время кричала на детей и ужасно хотела домой, чтобы принять душ, и понимаю, что вот ведь, тогда, например, была абсолютно счастлива. Скажешь, это мелочно? – впервые обратилась она к нему с интересом.

Саша пожал плечами.

– Нет, нормально. У меня-то и такого нет.

– А хотелось так многого, да? – вдруг сказала она, глядя ему прямо в глаза. – Помнишь? У меня – рок-группа, а у тебя – собрание сочинений. И всю жизнь вместе: без ссор, обид, проблем, всегда с деньгами. И что теперь? Тридцать лет: я не играю, а учу играть детей, которых заставляют родители, ты пишешь статьи на темы, которые тебя только раздражают. Что бы там ни казалось, друг другу мы не подошли. Я кричу на детей и никак не могу стать той матерью, какой себя представляла, когда рожала их. Дома у меня всегда бардак, и муж этим недоволен. Ты, как я понимаю, избегаешь отношений с ответственностью. Вот и скажи мне: это так же нормально, как понимать своё счастье задним числом? Или просто мы с тобой так много о самих себе думаем, что постоянно чего-то недополучаем?

И, видя, как он растерянно слушает всё это, она добавила со смешком:

– Будь я склонна к жертвенности, я бы действительно могла обвинить тебя во всех своих неудачах.

И этим откровенным смехом она давала понять, что вопрос исчерпан; ответа на него быть не может, и нет смысла дальше что-то обсуждать. Тюрин хотел ей ответить, что обвинять больше и некого, но время, отведённое ею самой себе на откровение, было несомненно кончено. Тогда он заговорил о другом:

– Сам не знаю… Может, я рудимент, который Боголюбов всегда отторгал и в итоге вытеснил – не моими усилиями и не заботами Татьяны Леонидовны? А Москва тоже не готова принять. Раздражающий нарост, который хочется поскорее вырезать. И место мне – только в дороге, когда ещё есть надежда: вот приеду туда, и всё наконец-то нормально устроится. И наблюдать за жизнью я могу только на расстоянии, как будто через стекло автобуса, а руками потрогать не получается.

Дверь в кухню открылась, и на пороге появился Женин муж, сердито вытирающий пальцы грязной скомканной тряпкой.

– Всё, ищи, кому стол письменный продавать, – и злобно закинул тряпицу в раковину.

– А что случилось? – с такой искренней заботой воскликнула Женя, вскакивая со стула ему навстречу.

Муж, собрав в щепотку кожу на загривке дремавшей в кресле кошки, бесцеремонно приподнял её за шкирку – она висела опустошённым мешком, поджав задние лапы и тонкий морщинистый хвостик между ними, – и швырнул её с силой на пол, а сам рухнул, провалившись в глубокое мягкое сиденье.

– А ничего! Таджики эти, или кто там они, отказались. Видите ли, передумали! Чурбаны и есть чурбаны, короче, говорил же тебе.

– А ты всё доделал? – сочувственно ахала Женя, принимаясь с усилием тереть под краном брошенный им лоскут.

– Вот, только докрасил, – устало прикрыв рукой глаза, ответил он.

Сущность стола всегда останется неизменной, но каждый, услышав слово, представит себе разный. Саша, слушая их разговор, думал о чехословацком, лакированном, за которым он сам делал уроки, а теперь там лежали учебники и тетради Ангелины, а мама каждый вечер собирала их за ней так же, как когда-то за ним и Димой, в аккуратные стопочки, и мимоходом стряхивала пыль со столешницы одной ладонью в другую.

– Давайте я куплю. Сестре в подарок, для учёбы.

– Серьёзно? – воодушевился мастер. – Я бы тысячи за три отдал тогда.

– Пойдёт, – ответил Саша. – А доставка предусмотрена?

И договорившись, что Лёха привезёт его сам на своей Ладе Приоре, Саша даже отказался смотреть на стол, сказав, что верит в его качество. Пора было покидать этот дом, где он взял самое странное и сложное интервью: и в этой поездке, и во всей своей жизни. Дети, почувствовав уход засидевшегося гостя, вышли на кухню: девочка улыбалась и застенчиво жалась к маме. Сейчас она была очень похожа на Женю: утончённая, мягкая, неземная.

Глава 19

Неподалёку от дома он приметил неровно идущую фигуру высокого худого человека. «Да это же Юрец!», – быстро угадал он: было полное ощущение, что тот так и брёл той же пошатывающейся походкой, в той же самой куртке, с самого вечера их последнего расставания. Руку его оттягивал чёрный плотный пакет, какой обычно выдавали в магазинах приобретавшим пиво после девяти часов – времени официального запрета на продажу алкоголя.

Он подождал, пока товарищ приблизится. Тот заметил его, подойдя почти вплотную, и некоторое время близоруко вглядывался. «О! На ловца, как говорится… А я иду и думаю, кого б позвать выпить».

Юрец с гордостью приоткрыл пакет: в нём действительно лежала очередная полторашка всё того же дешёвого отвратительного пойла, но Саша подумал, что сейчас с удовольствием принял бы и его. «Вот и притязания твои со временем понижаются обратно. Ассимилируешься».

– У бригадира сегодня днюха. Вот мы выпили, и процесс не пошёл. Разошлись по домам, а это он проставился. Пацаны на работе, мне и раздавить его не с кем!

Тюрин с удовольствием согласился пойти с ним. Некоторое время они выбирали место, пока Юрец не предложил: «А давай на речку?».

Так они и оказались на берегу, где Саша долго сидел накануне. Солнце снова заволокло тучами, всё в одночасье посерело, похолодало, и пришлось накинуть на голову капюшон. Юрец философски заметил: «Осенью невозможно не пить. В Боголюбове – особенно. Вижу, ты тоже только этим и занят». Саша отшутился, что он говорит точно, как его мама, но сам напрягся.

Река вся была в зябких мурашках: взволнованная серая вода быстро гналась куда-то вперёд, и до середины, словно волны, распускались чёрные тени деревьев, растущих на противоположном берегу. В вагончике спасателей сегодня было тихо, и только желтоватый пёс с мужицкой бородой прибежал оттуда, чтобы мирно обнюхать их ноги, между делом пометить скамейку под ними и снова убежать по своим делам.

Они пили прямо из горла, передавая друг другу сплющенную для удобства в верхней части бутыль, которая грубо потрескивала от каждого прикосновения.

У Юрца было настроение несвойственного ему мрачного откровения. Он жаловался на работу: платят мало, график ненормированный, оформлен неофициально… «Тебе вот хорошо, ты пристроился», – с завистью сказал он.

Саша ответил на это вопросом.

– Юр, а ты помнишь, о чём мечтал лет в семнадцать?

– Я? – друг очень удивился. – О чём мечтал? – повторил он сам себе, опуская глаза в землю и задумываясь.

Саша дал ему время, а сам снова вспомнил себя. Ему семнадцать, и за окном та же осень – туманная, печальная. Он ещё не знаком с Женей и влюбляется почти в каждую девушку, им встреченную, придумывая всем те качества, которые после найдёт в ней. Девчонки не отвечают взаимностью, и каждый день он смотрит на себя в зеркало, пытаясь понять, за что его вообще можно было бы полюбить: худого, носатого, с россыпью красных прыщей на лбу. Все кругом твердят про предстоящие экзамены, но они ещё так далеки, как и в целом вся жизнь без школы, родителей, что он даже не может всерьёз к ним относиться. Только Татьяна Леонидовна ждёт его в кабинете почти каждый день, где много и заразительно делится планами, какие сочинения и куда нужно отправить, убеждает его подавать документы сразу в московские ВУЗы. Вечерами он встречается с пацанами, и, хотя они всегда общаются друг с другом презрительно, Саша чувствует, как они уважают его ум и цель и, видимо, не сомневаются, что он прорвётся. Он представляет себя публицистом, автором нескольких популярных романов, остроумных текстов, чьи комментарии с удовольствием запрашивают все самые известные в стране издания, свою квартиру-студию в центре Москвы, небрежно обставленную, и ему становится одновременно страшно от той участи, что он сам себе готовит, и сладко.

– Я, наверное, думал, что в тридцать буду уже отцом. У моего отца уже точно был я. Буду работать… Ну, так же, наверное, по строительству, дом, машина… Короче, как у всех, ничего необычного.

– Вот видишь, а я себе совсем другое представлял. Как видно, объебались мы оба одинаково.

Юрец многозначительно глотнул и передал ему бутылку. Потом, глядя вперёд, на воду, как-то без надежды заметил:

– Ничего, тридцатник всего. Ещё, может, всё впереди.

– А ты по-прежнему хочешь того же?

– Да нет, – неуверенно ответил приятель. – Меня, в общем, всё устраивает. Матушка вот денег подкопила, хочет вторые полдома выкупать прям вот-вот…

– Ты всё-таки решился жить при ней до конца? – поинтересовался Саша, ужаснувшись, что мог бы провести всю эту жизнь рядом с родителями.

Юрец засмеялся.

– Не знаю. Может, и так. Чего плохого? – и он с любопытством посмотрел на друга, ожидая его реакции.

– Да как-то… – Саша не находил ответа, просто понимал, что это очень грустные перспективы. – Да бог с ним, у всех свой комфорт. Ты ни о чём не жалеешь?

– А о чём мне жалеть? – удивился Юрец.

– Ну, что в институт не поступил? Или в Туле не остался? Или не женился?

Юрец широко улыбнулся, что делал очень редко, как бы восхищаясь изобретательностью собеседника, и опять посмотрел на реку, которая словно собирала в единый монолитный поток его мысли.

– Нет, об этом тоже не жалею. Жалею, что отец умер. Мне кажется, с ним бы было поприкольнее: и матери спокойнее, и мне советчик. А так всё нормально, мне хорошо. А ты?

Саша подумал, о чём он жалеет, но не успел ответить, как друг сказал за него.

– Тебе-то что жалеть? Вон у тебя всё как правильно вышло. Работа в Москве, квартира, уважение.

– Да какое уважение! – сорвался Саша. – Никто меня не уважает. И квартира эта съёмная! На неё же больше половины зарплаты уходит, а она за МКАДом и мебели почти нет. А взять ипотеку – это ишачить хрен знает сколько. Чтоб к шестидесяти годам, наконец, выкупить крошечную однушку в каком-нибудь человейнике в Подмосковье и брать новую ипотеку, чтоб покупать жильё взрослым детям, если они вообще когда-то будут.

– М-да, – сочувственно заметил Юрец. – Я вот тоже не верю, когда говорят, что Москва – рай. Прям всем там мёдом намазано. А чего? Что бы я вот там делал? Те же потолки, так же неофициально, только ещё на транспорт бы деньги тратил. Ну, может, ходил бы в бары по выходным – ни одной рожи знакомой, не с кем поговорить толком!

Саша вдруг начал вслух вспоминать о том, как оказался в Москве впервые. Огромный, до небес застёгнутый, как на молнии, всегда горящими вертикальными рядами подъездных окон. Толпы людей с непроницаемыми лицами, и невозможно выбрать, куда тебе идти, ведь всего так много! И везде кажется, что ты выглядишь так убого и все видят в тебе приезжего и втайне смеются, думая, как можно было припереться сюда в таких дешёвых кроссовках.

– Сейчас-то ты прибарахлился, вижу, нормально, – с уважением отметил Юрец, глядя на его новые, хотя уже порядком припылившиеся тут большие кроссовки от PUMA.

Потом Саша рассказал о работе, как оказался в газете и думал, что вытянул счастливый билет. Теперь ему не нужно беспокоиться о будущем: ведь оно прямо здесь. Он журналист в уважаемом издании, его статьи станут с упоением читать, с удовольствием встречать на любом мероприятии. На деле всё вылилось в многолетнюю черновую работу, сплошное унижение рядом с великолепными авторами, которых в редакции было всего трое, и попытки заслужить хоть какую-то громкую тему.

Они открыли вторую бутылку. Юрец всё сильнее хмелел и сонно прикрывал глаза, изредка кивая и хмыкая, чтобы обозначить своё присутствие. Саша пил редко, но всё больше курил, беря сигареты из пачки друга и вдыхая дым, по которому соскучился, так глубоко, с таким ненасытным удовольствием, и каждой ему казалось до обидного мало, так что он тут же тянулся за следующей, которая вновь не удовлетворяла его странные надежды, возложенные на давно брошенное курение.

Наконец, он перешёл к Тане. К тому, как убеждал себя, что нашёл любовь, а на деле был лишь подопытным у очень закомплексованной и деловитой девахи, которой нравилось язвить по его поводу, прятать его в кокон зависимости от её мнения и не давать никакой свободы, ни в мыслях, ни в действиях, ни в устремлениях. Говорил о том, что оба они, вероятно, вдруг испугались одиночества, и оставались вместе так долго, вопреки очевидным несхожестям, лишь бы не смотреть в лицо своим порокам, разбираясь с чужими.

Пёс от спасателей снова прибежал к ним и поднял лапу ровно над тем же местом, где уже проделывал это минут сорок назад. Он дружелюбно обнюхал руки Юрца и, задорно гавкнув, стремительно убежал обратно.

Тюрин говорил о маме. О том, как она прожила всю жизнь с пьющим отцом, как была с ним несчастна и всегда жаловалась на него, но притом смеялась его шуткам и была невероятно весела в те дни, когда тот оставался трезвым. Как она радовалась, если он болтал с ней, спокойно и буднично, твёрдым голосом. Как ей нравилось притворяться, будто отец очень интересуется делами своих детей. И как она никогда бы не поняла, что портила жизнь им с братом, продолжая жить с таким человеком рядом, уверенная, что сохраняет семью ради них. Получается, вся её судьба была забита ложью, которую она сама же с удовольствием плодила, от чего и старела, толстела, становилась всё несчастнее и больнее. Рассказывал, как ему стыдно, что он не приезжает, но не может оставаться здесь дольше нескольких дней – чувствует, что все они смотрят на него, как на чужого, он не понимает их и стыдиться всего, что они говорят, а они замечают это и пытаются выдавить его вон, хотя после мама звонит ему и плачет, как сильно скучает. И как, чёрт возьми, бесит её манера обижаться неделями на надуманную ерунду!

Юрец уже дремал, прислонившись к чугунному столбу зонтика. Саша сидел, продолжая курить, думая о Жене, о том, как она защищала жителей этого города и, может быть, была права. Но он никак не мог увидеть в них светлое, сколько ни старался: сирень возле этих мёртвых зданий больше не цвела. «Всё-таки отличная метафора – заброшенный дом, окружённый цветами. Почему так и не описал? Ты ведь так давно собираешься, но никак не можешь найти тему!». Многие люди говорили Тюрину, что ему пора начинать книгу, а он про себя чертыхался, понимая, как это непросто сделать. «Вот и тема. Кто станет это читать? Как Набоков описал в «Даре» всю русскую эмиграцию, я мог бы описать всю русскую провинцию. Только вот я её совсем не чувствую, да и она меня отвергает. И кто всё-таки будет это читать? Никому не нужно!».

Он резко встал и хлопнул по плечу Юрца. Тот дёрнулся, подался вперёд и чуть не упал с лавки. Испуганно таращил свои глаза на песок и ветви, тянущиеся, как скорченные руки, к серому небу, не узнавая места и не понимая, как он здесь оказался. Беспомощно моргая, он уставился на Тюрина, и понадобилось некоторое время, чтобы узнать его.

– А-а, – понимающе произнёс он, наконец, и с удивлением открыл пачку, где осталась всего одна сигарета.

Саша чувствовал, как подошвы его погрузились в сырой вязкий песок. Он тоже сильно захмелел и покачивался на несильном сегодня ветру против своей воли.

– Я пачку тебе новую куплю. А сейчас мне домой пора.

«Иди», – как бы равнодушно отпустил его Юрец, махнув ладонью, а сам продолжил сидеть, перекрестив ноги, чтобы сохранить равновесие, и курил, вглядываясь в подвижную речку.

Саша уже почти ушёл с пляжа, когда оклик друга заставил его обернуться. Зажав сигарету в зубах, плохо стоя на ногах, тот писал прямо на песок, рядом со скамейкой, и Саша отчётливо видел в его руках пенис даже издали.

– Мы же были панками, помнишь? Панками и остались! Нам для счастья мало надо! – еле разобрал он то, что кричал ему вслед Юрец, не замечая, что сигарета изо рта его выпала.

В лёгком просвете туч явилось солнце: их берег оставался затянут пасмурной мглой, но пейзажи за рекой посветлели. Ослепительно вспыхнула золотая маковка маленькой церкви. «Панки? Какие ж это панки! Панки – против системы, а мы удачно встроились в неё, просто попали в самые низы», – думал он, идя домой.

Окна, выходящие на запад, сегодня белели, словно незрячие глаза. Неясный день угасал, и внутри было уже совсем темно, но свет ещё нигде не зажгли, хотя с кухни слышался громкий, надтреснутый немолодой голос. «Кума Любаха», – сразу догадался Саша о соседке. Она жила через два дома и близко дружила ещё с покойной его бабушкой, так что та даже стала крёстной её дочери, а потом перешла к маме и Клаве по наследству, почти каждый день навещая их. Высокая, с покрашенными в ярко-рыжий кудрями, она всегда была заразительно бодрой и очень громкой, привнося в почти спящий всегда дом оживлённую суету, так что даже часы как будто начинали тикать быстрее, а после её ухода все некоторое время были под гипнозом её решимости и энергии.

Мама, не желая, чтобы посторонние догадались об их ссоре, довольно мило сказала вошедшему Саше, что ужин готов – правда, при этом даже не взглянула на него. Тётя Люба сразу встала и начала собираться, несмотря на отговоры хозяйки: «Нет, пойду, пойду. Семья должна побыть наедине».

– Так батюшка-то что тебе сказал, Люб? – окликнула её мама.

Соседка остановилась и счастливо прокричала:

– Благословил, благословил, родной. Говорит, если уж и правда мёрзнешь, вставляй пластиковые, благославляю. Так что сейчас пойду мастерам звонить.

И она замерла на пороге, любуясь садящимся на её место Сашей.

– Ох, Сашка, я бы и не признала тебя, – в умилении вздохнула старушка. – Какой красавец! Был ведь мальчишечкой, бегал тут по улице в одних трусиках, а теперь… Борода!

Мама, отошедшая к плите, чтобы включить конфорку, обернулась.

– Да вот: как будто не из столицы к нам в деревню приехал, а наоборот, из глухого села крестьянин какой-то.

– Ничего, это так модно сейчас, – продолжала с нежностью изучать его тётя Люба. – Что ж ты не женишься? Такой красавец пропадает! И чего девкам надо? Уж у нас бы точно нашёл себе красивую девочку да работящую, коли московским недостаточно хорош.

Саша пожал плечами, чтобы выразить своё общее недоумение от происходящего: то ли в его жизни, то ли в этой комнате. Кума Любаха повернулась к подруге и сентиментально проговорила:

– Вот так, Маша. Было у тебя трое детей – и сейчас ни одного внука. А у меня одна всего, да внуков трое и уж правнук на подходе! Вот как угадать?

– Да уж, – ответила мама, опустившая лицо и протиравшая тряпкой стол. Саша по голосу её почувствовал, что она готова заплакать.

Видимо, догадалась об этом и соседка, потому что она слегка потишала и, ещё раз простившись, ушла. Мама продолжала мыть столешницу размашистыми, резкими движениями, но никак не могла дотянуться до противоположной её стороны.

– Мам, – начал он, но та резко перебила его.

– Не надо мне твоих «мам», бесстыдник! Сейчас снова будешь долго и красиво говорить, запутаешь меня, – она снова вернулась к плите и стала стучать ложкой о сковородку, что-то ему накладывая. Так тоже повелось с самого детства: как бы ни обижена была мать, сколько ни наказывала их молчанием, но на стол всегда накрывала сама. – А потом сбежишь в ночь опять…

– Мне казалось, в прошлый раз мы согласились, что я имею право уходить, когда мне нужно. Я уже вырос, мама.

– Все вы выросли, – она почтибросила перед ним тарелку, наполненную варёной картошкой, от которой валил густой пар. – Только поумнеть забыли. Думаешь, я не чувствую, что ты опять пил? И курил?

Саша вспомнил, что в четырнадцать лет его так же разозлили её крики, когда она вывалила из его школьного рюкзака гору мусора: какие-то пачки от чипсов, смятые тетрадные листки, пустые ручки. Тогда впервые он удивился, почему вообще кто-то лазит по его личным вещам? И кого может волновать беспорядок там, если они принадлежат только ему и никто их больше не использует?

– Мама, мне тридцать! Мне сигареты продают, потому что никто не вправе запрещать. И пью я на свои заработанные деньги. Не надо делать вид, что я алкоголик или что тебя там пугает!

– Знаю я вас, – она продолжала что-то делать, видимо, просто не желая садиться и смотреть на него. – Гены никуда не спрячешь. Один Димка получился нормальный.

– Что значит нормальный, мама? Что значит нормальный? – снова почти кричал Саша. – Димка не работает, никуда не ходит – что в этом нормального? Может, у него вообще аутизм! Как может взрослый мужик спать в одной комнате с родителями и не видеть причин покидать её?! Отец хотя бы пьёт! Да, это ужасно, но это хоть какое-то дело, которое занимает его день! Но что делает твой Димка? Зачем он живёт вообще?

– Он мне помогает! – зло крикнула ему в ответ мать. – Не сбегает от меня, а присматривает! Он меня один защитил, если ты забыл.

Наверное, ему вновь должно было стать стыдно, что он тогда струсил и не пошёл на отцовский топор, в отличие от брата, которому, как маленькому ребёнку, страх был вообще неведом. Но впервые, обернувшись к себе, он не нашёл ни капли вины – только очень много гнева, который, подобно вулканической лаве, извергался из него без шанса остановиться, таща одно болезненное открытие за другим, которые он озвучивал раньше, чем успевал осмыслить. Возможно, Дима в принципе не способен просчитывать последствия своих действий, потому и сделал это тогда так смело и решительно!

– Он не должен был тебя защищать, как и все мы, – процедил сквозь зубы Саша. – Ты должна была защищать нас, если родила, не наоборот.

– Что? – мама села на диванчик так быстро, как будто неведомая сила толкнула её туда.

– Ты не могла уйти от алкоголика, который держал всю семью в страхе. Ты рожала и рожала от него детей. Ты не оградила нас даже от отвращения, которое он в нас вызывал!

Мама держала руку на сердце и как будто хотела заплакать, но не могла, поэтому говорила высоким, жалобным голоском без слёз.

– Ты что несёшь такое? Я вас любила! Я вам столько всего отдала!

– Что ты нам отдала, мама? Ты даже на родительское собрание к дочери сходить не можешь! – он не мог сидеть на стуле, встал и принялся ходить, подгоняя свои стремительно летевшие мысли, по небольшому кусочку кухни между телевизором и швейной машинкой. – Ты ни разу не прочла ничего, что я написал, мама! Ты не собиралась думать о моём будущем, пока о нём не задумалась Татьяна Леонидовна, но даже тогда предпочитала не вникать. Ты не хочешь знать, что мучает Ангелину, тебе проще ставить на ней крест. Что такое твоя забота? Звонить и задавать вопросы, ответы на которые тут же забываешь? Или душить – всех душить чувством вины, чувством долга по отношению к тебе, сознанием своего несовершенства?

Она больше не причитала: она смотрела на него с ужасом, будто не узнавала, положив ладони на свои мясистые щёки. Сашины глаза щипало так, как будто в них попало мыло, а горло сомкнулось изнутри, и он долго не мог выговорить последних слов, которые требовалось сказать.

– Дима нормальный, потому что он тебе удобен. Как игрушка, которая всегда с тобой. Искалеченный, мёртвый пустоцвет. А в нас с Ангелиной ты чувствуешь жизнь, которую тебе не удалось забрать. И за это ты нас ненавидишь, мама! – и он выбежал из кухни.

Мать почти выла позади: «Что ты такое несёшь? Что ты несёшь, паршивец! Я столько вам отдала!».

В темноте проходной комнаты сидела Ангелина: в белой футболке и сама такая же бледная, она словно светилась вместо лампы. Саша не хотел говорить с ней и быстро прошёл мимо, но она успела схватить его за локоть и громко прошептала: «Я о тебе говорила с одним адвокатом. Он подавал иски против завода. Он готов тебя завтра принять!».

Провалился бы этот завод! Чёрт с ним и со всем этим городом! Не надо было сюда ехать! Всем причинил боль, сам почти заболел! Может, и правда он человек такой тёмный, не в них дело?

В комнате опять работал телевизор, и Дима лежал с телефоном на своём месте, вытянув вперёд ногу – носок на большом пальце протёрся до почти прозрачной сеточки, вот-вот будет дырка. Он наверняка всё слышал, но даже не пошевелился, когда брат вошёл, не то чтобы что-то сказать. Можно было бы уйти сейчас из дома, но ведь вернуться пришлось бы. Собирать вещи, уезжать казалось унизительным и детским. Он сказал то, что должен был. И уж не проще, чем ей услышать, было внезапно, за секунду до того, как выговорить, осознать всё это со всей ужасающей ясностью. Он бросился на своё кресло и отвернулся к стене, прямо к белёной газовой трубе. Уже совсем стемнело, и лишь отблески от телевизора иногда вспыхивали на стене. Перед глазами стояло исполненное ужаса мамино лицо – и самое страшное, что оно вызывало не жалость, а мстительное торжество.

Глава 20

Тюрин злился: помещение, которое занимал адвокат, было задней пристройкой к большому, отреставрированному дому на центральной улице. Его делили между собой: праздничный салон без названия, на большой, от земли и до крыши, вывеске которого пестрела связка разноцветных воздушных шаров, магазин для рыбалки «Крюч’ОК» – длинная, носатая картонная рыба; и салон красоты «Эдем» с очертаниями похабно прикусившей губу девицы. К адвокату пришлось войти в снесённые ворота: посреди проезженной, видимо, адвокатским, стоявшим возле забора бордовым японским кроссовером, колеи разлилась грязная лужа, отороченная блестящей чёрной жижей, и обойти её было негде. Кроссовки его перепачкались, и он долго пытался стереть объёмный земляной нарост, водя подошвой по ребру старенькой деревянной ступеньки. Красная табличка сообщала коротко «Адвокат»: прибитая возле железной двери, она странно смотрелась в бревенчатой пристройке, как будто хлипкое здание не выдержит её величественной крепости и вот-вот всё обрушится, а она так же останется стоять, охраняя вход вникуда.

Саша провёл дома тягостный день, не выходя из комнаты. Мама с самого утра не вставала с дивана, держась за лоб, горько вздыхая и охая. Отец преспокойно спал рядом, а потом проснулся и равнодушно вышел покурить, но не вернулся; видимо, ушёл до самого вечера, искать, где ему выпить. Саша не знал, что лучше: заговорить с ней или уйти, – а потому оставался, чувствуя себя тут ещё неуместнее, чем обычно, и сидел на кухне, пытаясь хоть как-то собрать всю полученную информацию воедино. Дима всё же узнал у мамы, что случилось, и получил ответ про подскочившее давление и задание идти в аптеку. Однако собирался он так не торопясь, поминутно спрашивая у неё, стонущей, где его брюки, есть ли постиранные носки, долго умываясь в ванной, что успела прийти тётя Клава и, посмотрев на сестру, ушла за лекарствами сама.

Теперь же Саша стоял в тусклом помещении адвокатской конторы: обшитые пластиком стены и низкий потолок, тюремные решётки на окнах снаружи, старушечьий тюль, повешенный прямо на идущую через всю стену толстую трубу отопления, теснота, темень и снова этот запах плесени. Притом посредине располагался новенький стол с плоским монитором компьютера на нём, а за столом сидел человек лет сорока пяти. Он несильно возвышался, так что, видимо, был совсем маленького роста, но очень опрятен. Аккуратно постриженные ногти, часы на запястье, выглаженная до хруста бордовая рубашка в мелкий синий ромбик, видневшийся из-под немного расстёгнутого её воротника золотой крест, прямоугольные очки в модной толстой оправе, аккуратно приглаженные тёмные волосы с лёгкой сединой на висках. В комнате сильно пахло его одеколоном: приятным, однако чрезмерно настойчивым. Это был настоящий адвокат: с тихим, но уверенным голосом, приветливым и одновременно непроницаемым лицом. Он смотрел на Тюрина и неторопливо выговаривал как будто подготовленную заранее складную речь.

– Я, честно говоря, и не знаю, чем мог бы вам помочь. Я предупреждал об этом вашу сестру, но она очень настаивала. Кажется, вы очень дороги ей, и она просто хочет заслужить ваше уважение любыми способами, в том числе и знакомством со мной, например.

И он вежливо склонил голову, показывая этим, что высказал всё. Слышать эти слова было приятно, но сильнее Сашу занимало, что вообще может объединять Ангелину с таким человеком, откуда вообще у неё подобные знакомства.

– Она сказала, что вы тоже пытались предотвратить строительство мусорного завода…

– Нет, неверно, – деликатно возразил адвокат. – Я всего лишь по просьбе своих клиентов направлял запросы по правомерности строительства, также помогал им составлять жалобы, чтобы они были грамотно оформлены и направлены в нужные организации. Сам я, как юрист, не был ни за, ни против. Я должен был просто оценить юридическую составляющую, так сказать.

– И? Теперь вы всё-таки за или против?

Адвокат улыбнулся шире бесстрастной улыбкой.

– Я получил в ответ результаты многих экспертиз и проверок…

– Та-ак…

– Они подтверждают, что перерабатывающему комплексу в Боголюбовском районе быть, – отстранённо отвечал мужчина, как будто робот с заданной программой.

– И они не вызывают у вас никакого сомнения?

Юрист вздохнул, как бы осознавая, что имеет дело с довольно трудным клиентом, от которого так запросто не отделаешься, придётся всё разжёвывать. Он приподнял очки на лоб и устало потёр сразу оба глаза одной рукой: левый – указательным пальцем, а правый – большим. Затем, быстро поморгав несколько раз, надел очки обратно и продолжал.

– Видите ли… К ним прилагалось устное заявление, которое невозможно было истолковать ошибочно. Все документы, действительно, оформлены по правилам. Я не инженер, не онколог, не эколог, чтобы рассуждать о других аспектах дела. По моему вопросу всё ясно. У меня двое детей, и я бы не хотел подвергать их риску, дотошно копаясь в деле, в котором нет и не может быть никаких проблем.

– А вы хотите, чтобы ваши дети вдыхали токсичные выбросы? – поинтересовался Саша спокойно. Он устал убеждать и волноваться, теперь его, скорее, забавляла возможность задавать эти вопросы и слышать, какие успокаивающие ответы им находятся.

– Мои дети уедут отсюда, – уверенно ответил адвокат.

– Простите, как вас зовут? – уточнил Саша, которому нравилось быть издевательски вежливым.

– Игорь, Игорь Павлович.

«Фальшивая вежливость, насквозь фальшивый разговор, война, но война холодная, выдаваемая за союз интеллигентных сторон. Но какой фальшивый человек!».

– Игорь Павлович, но не все дети смогут уехать, – он говорил теперь без упрёка, запугивания или желания разжечь справедливое негодование. Тюрин просто констатировал факты, как бы фиксируя для себя степень общей безнадёжности, искупая свои грехи: мол, он сделал тут всё, что возможно.

Адвокат сдержанно кивнул.

– Я понимаю. Но я ничего изменить не могу. Перерабатывающему комплексу в Боголюбове быть, – повторил он уже однажды сказанное с бесцветным достоинством.

– А вы сможете мне показать те бумаги, которые вам направили?

Игорь Павлович ненадолго задумался, а после полез куда-то в стол, продолжая говорить при этом немного сдавленно.

– Да, это я могу. Но при одном условии. Если вы будете упоминать это в статье, не сообщайте, откуда у вас эти сведения. И разговор со мной, если и публиковать, то только анонимно. Ангелина обещала мне это, – и он протянул ему небольшую стопку бумаг.

– Хорошо, я могу просто указать, что местный адвокат получил результаты проверок и очень быстро отказался в дальнейшем заниматься этим делом.

Юрист согласно кивнул, кажется, не поняв сарказма.

Саша пролистал переданные ему документы. Всё то же самое ему уже переслали от Бориса Борисовича. Наблюдая, как он перебирает бумаги, Игорь Павлович решил дополнить.

– Я верю вам. Вы дороги вашей сестре, но и я для неё не последний человек. Хотя бы поэтому вам лучше позаботиться о моей безопасности.

Тюрин ещё раз заверил, что его имя в статье упомянуто не будет. И, уже почти покинув это душное помещение, не смог отказать себе в удовольствии, чтобы не заметить:

– И всё же я не понимаю, как вы можете быть связаны с моей сестрой! Дело не в вашей профессии, статусе или возрасте. Дело в том, что вы у любого подростка можете вызывать только презрение.

Пока затворялась дверь, он услышал всё тот же непроницаемый голос: «У нас общие знакомые, знаете ли». Как же неприятно говорить колкости тому, кто их совершенно не понимает.

Идя домой, Тюрин злился. Зачем он ходил к этому бесполезному человеку? Что дала ему эта встреча? Но после подумал, как трогательно было это участие Ангелины в его работе (бог знает, как трудно было обратиться ей к этому надменному существу, примерно втрое её старше), как много это значило, и ему снова стало тепло и легко. Правда, тут же перед глазами возникли и Женя, снисходительно усмехавшаяся его словам, и спина Щербакова, стоявшего у окна и смотревшего на купола, и мать, прижавшая ладони к раскрасневшимся щекам в каком-то исступлении… Они так и преследовали его со вчерашнего дня, и заставить прогнать один волнительный образ можно было, лишь вызвав на его место другой, оказывавшийся ещё более нервным. Он торопился, помня, что незадолго до того звонил Женин муж, и они договорились о доставке стола примерно через час. Время подходило к концу, и, свернув к себе в низину, Тюрин почти бежал.

Дома уже все собрались. Ангелина, делавшая уроки в большой комнате с одной только настольной лампой в виде источника света и под крик невыключенного телевизора, посмотрела на него так взволнованно, ища ответа, помогла ли ему её затея. Саша просто улыбнулся ей, думая о том, как скоро обрадует, привезя удобный стол – да и не в столе дело; просто старший брат покупает что-то большое и нужное обделённой вниманием сестре, с которой никогда особенно не был близок, а зря. Мама по-прежнему лежала на диване, раскинув свои большие, синеватые ноги, она тихонечко посвистывала, даже не постанывала, тяжело дыша, и на лбу её лежал сероватый кусок смоченной марли. Сашино кресло было заправлено, и в нём сидела нахмуренная Клава. Она ничего не говорила, но это, видно, давалось ей с трудом.

– Я твоё место заняла? – спросила она, продолжая сидеть, как-то угрожающе.

Саша ответил, что ничего страшного, и тут зазвонил телефон. Лёха, всё такой же деловитый, старавшийся особенно не смотреть на него, помог внести части стола в комнату. По пути он спросил, надо ли собирать, и добавил, что конструкция в принципе лёгкая. Саша подумал, что ни к чему сейчас сверлить, а также о том, как унизительно мужчине просить другого мужчину сбить за него простейшую вещь.

Все тут же всполошились. Пока он в прихожей расплачивался, слышал, как они в комнате скрипят диванами, креслами, стульями, ходят, наверное, вокруг деревяшек. Судя по особенно тяжёлым и медленным шагам, встала даже мать. В комнате, действительно, все четверо: Ангелина, Клава, Дима и мама полукругом стояли у светлой изогнутой столешницы.

– Это что, Сашка? – спросила тётка.

– Это новый письменный стол. Ангелин, тебе, уроки делать, – он немного подумал и уточнил. – Нет, ну это всем. Просто Лина, кажется, больше других времени за ним проводит.

Он посмотрел на сестру, которая точно, как мать вчера, прижала ладони к своим круглым щёчкам, только при этом улыбалась. Она с недоверием оглядела всех членов семьи, а потом снова повернулась к Саше, и столько детского было в её восторженном лице! Он видел, как девчонка благодарна ему, и от этого почувствовал себя, наконец, на своём месте здесь.

– Теперь можно и компьютер купить, – уточнил.

– Ага, покупали уже, – насмешливо произнёс Дима и лёг обратно в свою незаправленную постель.

– Да, – добавила, пожалуй, самая удивлённая и довольная после Ангелины тётка. – Какой компьютер, окстись! Тут телефоны все при себе держат, лишь бы Ванька в ломбард не утащил.

Женщины не спешили расходиться, так что Саше становилось неловко – как будто это не стол, а автомобиль какой-нибудь.

– Есть же шуруповёрт? Я его соберу.

– Это я принесу тебе, – с готовностью сказала Клава и уже повернулась к выходу, как вдруг заговорила мама.

Она присела на диван, но не ложилась, а тихо покачиваясь и постанывая, всей позой выражала то, как ей мучительно. Лицо её сегодня было испещрено землистыми складками, и самая глубокая проходила наискось между бровей, от вершины лба к внутреннему краю глаза. Как будто заспанная, она тихо и измождённо произнесла:

– Это мне теперь на кухне спать, да?

Ангелина подняла на Сашу глаза, в которых больше не было ни радости, ни благодарности – одна пустота. Она, казалось, поняла всё прежде, чем это было сказано.

– Почему это? – удивилась Клава.

– Потому что у меня астма! Я запах древесины не выношу. А от этой штуки разит сосной!

– Ой, подумаешь! Пару дней постоит – выветрится, – убеждала её сестра, но мать была непреклонна.

– А мне эти пару дней задыхаться, значит?

Саша не хотел заговаривать с ней напрямую, но всё же произнёс.

– Можно на веранду выставить пока. Запах выветрится, и соберём стол.

– А это что вам, я не понимаю, не стол? – почти взвизгнула мама и тут же схватилась за голову, словно боль от собственной громкости пронзила её. – Чехословацкий! Знаете, сколько я за ним в очереди отстояла? Вас ещё и в проекте не было всех.

«Понятно», – буркнула Ангелина и быстро выбежала из комнаты, на ходу бросив Саше: «Спасибо, но не выйдет».

– О, обиделась, – язвительно сказала ей вслед мама. А потом громче. –Конечно, доведите меня до смерти, продайте мать за стол и стул! Хрен с вами, – в сердцах бросила она и медленно, испуганно ойкая и тяжело дыша, начала ложиться.

Клава придержала её за руку и посмотрела на племянника, как бы говоря ему, что пока разговор стоит закончить.

– Вынеси на веранду, – громко прошептала она, так что все услышали. – Дим, помоги ему.

Они с братом выволокли все детали обратно. Там не было свободного места, и они прислонили столешницу к коробкам, заполненным банками. Дима вдруг посмотрел на него и сказал: «Валил бы ты отсюда. Одни проблемы от тебя», – и, развернувшись, исчез в доме. Саша больше не мог терпеть. В ванной лилась вода – наверное, Ангелина договаривалась с кем-то о встрече по телефону. Хотелось поговорить с ней, поддержать, но ждать не было сил. Он схватил куртку, обулся и ушёл, на ходу набирая номер.

Саша ответила сразу – видимо, не с ней созванивалась сейчас его сестра.

– Погулять не хочешь?

– Хочу, – с готовностью сказала она. – Только там дождь.

И верно: он в сердцах и не заметил, что с неба снова сыпалась, как из душа, мелкая труха прохладных капель.

– Но я сегодня дома одна. Мои в Москву уехали закупаться. Так что можем у меня посидеть.

Он сделал крюк, чтобы заглянуть в магазин и купить вина. «Наверное, в этом возрасте ещё нравится полусладкое. Хорошо бы ещё и цветы достать, но здесь их нет. А где могут быть, и чтоб ещё было открыто? Да ну, какая пошлость, и искать их ещё!». Всю дорогу негодование продолжало искрить в нём, сцена в комнате: жестокая, отрешённая мать, и Ангелина, приглашающая увидеть всю горечь её бессилия, хмуро согласная со своими худшими предчувствиями. Он пытался думать о хорошем, но ничего хорошего не было – всё оно неизбежно приводило к более и более мрачным мыслям. Наконец, повернул к двери Сашиного дома, который еле узнал и, подходя, уже начал, было, волноваться, что совсем не помнит дороги, как вдруг увидел знакомое здание – смотревшее на дорогу большими, широко расставленными окнами, задёрнутыми, но с зажжённым светом. «Или дома кто-то ещё есть, или она боится оставаться одна в темноте». Саша был так поражён и раздосадован, возмущение клокотало в горле, и он был уверен, что, войдя, сразу поцелует её – это будет смело и это может хоть как-то ему помочь.

Она открыла дверь и осталась в освещённом проёме: прямая, стройная, высокая, молчаливая. На согнутой руке её сидела сиамская кошка, нервно вглядываясь в темноту двора. «А если она всё-таки что-то перепутала и дома кто-то есть?», – опять подумал Тюрин и только спросил:

– Ну что? Можно войти?

– Конечно, – ответила она, так приятно счастливая.

В доме, и правда, везде горел свет. Саша вела его по длинному коридору: помещение было большим, но каких много в Боголюбове. Старое, бревенчатое, просто обложенное кирпичом и с поднятой крышей, оно, среди аккуратной новизны, хранило в себе признаки прежних разрушений. Пристроенные комнатки располагались до крайности нелепо, новые перегородки внезапно выскакивали откуда-то, неожиданные пороги ужасно мешали идти. Они пришли в её комнату, где всё явно было продумано самой Сашей: не обои, но выкрашенные в приглушённо-зелёный стены, белая мебель из Икеи без излишеств, яркие аксессуары… Всё повторяло её саму: уверенность, спокойствие, породистость и стиль. И она ходила здесь так гордо, спокойно, чувствуя абсолютную защиту родной обстановки. Взгляд его вылавливал всё больше деталей, каких была лишена в своём пространстве сестра: то, что говорило о хозяйке сильнее всего. Хаотично развешанные фотографии в изящных белых рамках, где она – ребёнок, в окружении семьи, в основном вместе с мамой. Вязаный, может быть, ей самой палас из удивительно крупных и ярких ниток. Висевший на лампе плетёный ярко-розовый ловец снов. Фарфоровая уточка на столе, имитировавшая игрушку для ванны с красным платочком в белый горошек на голове. Большая прямоугольная ваза, стоявшая на полу, из которой торчал чёрный зонт-трость и несколько иссушенных коряг, которых много валяется на улице. Заметив, как Тюрин остановился на этой странной икебане, Саша объяснила: «Это я пыталась сделать букет без цветов». «Круто», – выразил он неподдельное восхищение. И всё же комната, так похожая на современные московские студии, в каких ему приходилось бывать у друзей, только что въехавших в свои ипотечные квартиры, упрямо напоминала, где расположена. Усилившийся дождь страшно зашумел по низко расположенной крыше, гулко отдаваясь в пространстве чердака. Под линолеумом, реалистично воспроизводившим узор деревянных досок, качались и поскрипывали старые половицы. В углу виднелись плохо заделанные выпуклости снесённой печи, и ещё одним неуместным гостем было старенькое пианино в углу.

– Ты играешь? – спросил Саша, подойдя к нему и, подняв крышку, нажал пару клавиш – непроизвольное действие всех, кто оказывается случайно рядом с инструментом.

– Ходила в музыкалку, но ничего уже не помню. Ненавижу играть! Это мама очень хотела, чтобы я была музыкантом, – грустно пояснила она.

«Интересно, могла она учить её? Не надо спрашивать».

Он сел на небольшой фисташковый диван. Саша принесла два бокала и разместилась рядом: на расстоянии от него, но всем телом развернувшись в его сторону, и наблюдала, как он разливает вино. Одета она была по-домашнему: просторные шорты, тонкая майка, завязанная узлом на животе – похоже, тщательно выбирала всё это, чтобы не выглядеть так, словно специально наряжалась, но и предоставить этой небрежности обнажить самые выгодные её стороны.

Это давно забытое напряжение, когда надо говорить о чём-то и делать вид, что ни он, ни она ничего не подозревают, ничего не замышляют, хотя оба каждым своим жестом, взглядом, словом дают друг другу явственно почувствовать, в чём дело! «Насколько проще было бы, если б она сама сделала какое-то движение, как тем вечером, когда её забрал брат, когда вылетела мышь». Но она просто сидела рядом, попивая из удлинённого бокала, поджав одну ногу, направленную в его сторону так, что он как бы ненароком, потягиваясь за своим напитком, дотрагивался до её тонких, длинных пальцев с покрашенными тёмно-коричневым лаком ногтями; а другую поставив на диван и положив подбородок на колено, обняв ниже свободной рукой. Кошка с нежно-кремовым телом и инопланетными голубыми глазами на чёрной морде подошла к нему и, недолго гипнотизируя своим магическим взглядом с пола, вдруг легко вскочила к нему на колени.

Не зная, о чём говорить, Тюрин спросил Сашу, давно ли они дружат с Ангелиной. Та начала говорить что-то о средней школе, как соединили два разных классах, но они откуда-то уже друг друга знали, хотя близко никогда не общались… Он довольно быстро перестал слушать, охваченный мыслями: то вспоминал сестру, торжествующую в своём разочаровании, которому он наконец-то стал свидетелем, то думал, что ему делать, как лучше привлечь Сашу к себе; а потом сам себя обрывал: «Да не нужно это вообще! Но уйти просто так теперь будет ещё глупее, наверное?». Кошка замурлыкала, как будто внутри неё перекатывался тяжёлый упругий шарик, иногда издавая почти звон – казалось, это не доставляет ей никакого труда: она невозмутимо лежала, но стрёкот её внутренних сил сладостно расцветал, когда ладонь его продвигалась по светлой спине от чёрной холки ближе к хвосту. Она прикрыла глаза и выглядела мрачной, но, когда Саша почесал указательным пальцем её подбородок, с готовностью откинула голову и продемонстрировала ехидную кошачью улыбку, которую можно наблюдать только снизу.

– Ангелина рассказывала о тебе, что ты никогда даже не говорил с ней, – тем временем завершила свою историю Саша.

Ладонь, которой она держала свою ногу, не замирала ни на мгновенье. Всё это время она отбивала указательным пальцем какой-то ритм. Скорее ведомый инстинктом, желая остановить это нервирующее мельтешение, Тюрин вдруг обхватил всей пятернёй этот палец, и это прикосновение заставило её посмотреть ему прямо в глаза. «Теперь уже всё. А надо это мне?», – и он поцеловал её, в последний момент увидев слишком близко её серьёзные серые глаза под широкими песочными бровями, разглядел маленькие коричневые веснушки на носу, совершенно незаметные издали.

Под невесомой одеждой она чувствовалась вся, тесно прижавшаяся к нему. Больше не о чем было думать, и он лишь проверил, плотно ли зашторены окна, прежде чем стянуть с неё майку, от чего светлые волосы поднялись и некоторое время ещё стояли торчком, нежной дымкой над головой. Такое тело бывает у женщин только до двадцати лет: гладкое, совершенное. Наверняка она в зеркале находила у себя множество изъянов, хотела бы грудь больше на месте двух чуть намеченных бугорков над широкой грудной клеткой, под которыми нижние рёбра выдавались гораздо сильнее; недовольна была слишком крупными бёдрами; но в самом деле была такой свежей и упругой, какой не будет уже ни в один год своей жизни.

Дождь ритмично сыпал в окно, то умолкая, то возвращаясь порывом, рассыпаясь по стеклу шорохом сотен мелких всполохов. Так же прерывисто стучало фортепиано, в которое упиралась ручка задвигавшегося дивана: сначала медленно, потом всё быстрее, переходя в какой-то неистовый скрежет. С неё не совсем ещё сошел летний загар, и на кофейно-молочном теле отчётливо обозначился белёсый купальник, с двумя расцветшими, как бордовые розы, точками на груди. Кошачьи глаза, как будто полные осуждения, взирали на внезапно завертевшееся движение от приоткрытой двери.

После они курили одну сигарету на крыльце, в открытую входную дверь, не переступая порог, прислонившись к противоположным дверным косякам. Она надела свою зеленоватую парку прямо на голое тело, а светлые волосы рассыпались по такому же меху, оторачивавшему капюшон. Редкие машины за забором поднимали шелест, проезжая по мокрой дороге, и от их фар было хорошо заметно, как сеет мелкий и частый дождь.

– Расскажи мне о Москве. Какая она? – вдруг прервала многозначительное, такое успокаивающее молчание Саша.

– А ты никогда там не была?

– Нет, мои брали меня несколько раз, – она, похоже, всегда называла отца с братом хозяйским «мои», – когда ездили закупаться. Но было раннее утро, темно. Я видела только рынок и потом Кремль мельком из окна машины.

Саша задумался. Что можно рассказать о Москве человеку, для которого она – волшебная грёза?

– А Москва всегда как будто через окно. Большой, отстранённый город, никого не впускает в себя. Чужой даже для тех, кто в нём родился и собирается умереть. Москва душевная только в начале лета: ночь почти не наступает, потому что небо до конца не темнеет, закат переходит сразу в рассвет, везде играет музыка, в машинах, окнах, на верандах кафе, люди бродят, бродят всюду, гуляют.

Саша лишь вздохнула мечтательно и затушила сигарету.

Они вернулись в дом. Тюрин устроился полулёжа на маленьком диване, и она, погасив свет, села ближе, положив голову на его плечо, – обнажённая, прохладная и такая ласковая. Не сговариваясь, оба отхлебнули вина, не став разбирать, где чей бокал.

– Я всё говорил, что я в Москве чужой, потому что там у меня нет дома. Но приехал сюда – и здесь тоже нет чувства, чтобы у меня был дом, родня…

– Тебе плохо там? – Сашу, кажется, интересовало только то, что происходит с ним в столице, не здесь.

– Не знаю. Похоже, мне нигде не бывает хорошо.

Он вспомнил чёрные скелеты высоток с решётками строительных кранов над ними, которые высились прямо перед его окнами; вспомнил эти безжизненные каркасы будущих домов по пути до его работы.

– Город без души, его невозможно считать своим. Он всё пухнет и пухнет, а я не понимаю, для кого! Кому строятся все эти дома?

– Ну как? Людям, – недоумённо отвечала девушка, не очень представляя, о чём он говорит.

– Людям, которые будут выплачивать ипотеку за свои однушки, чтобы на пенсии брать новые кредиты для выросших детей?

«Где-то я это уже говорил сегодня? А, да!».

Она, не прекращая, гладила его ладонью по тому месту, где выпирали ключицы.

– Ну а что делать? Зато там работа, возможности.

– Да, но это ведь неправильно! Не могут быть вся работа и возможности в такой огромной стране сосредоточены только в одном городе. Не должны эти человеческие потоки стекаться в одно место, потому что только там можно жить с комфортом.

Он представил толпу людей, какая бывает в утреннем метро, отчего-то с перемазанными углём лицами, которая пытается влиться в узкий проход, толкая в спины предшественников, не меняя угрюмого и усталого выражения на грязных физиономиях, только не в замкнутом пространстве подземки, а на природе, пытаясь проникнуть в ворота большого, застроенного высотными домами города извне, с просторных пустынных полей.

Тюрин вспомнил, как на лекции в институте женщина-профессор говорила им, что, взгляни она на карту России и не зная, что это за страна, никогда бы не согласилась, что это федерация, ведь все дороги с окраин тут сходятся в одну точку.

– Нельзя, чтобы все деньги, которые зарабатывают в регионах, стекались туда: на салюты, больницы, брусчатку, – а сюда свозился только созданный ими мусор. Ведь все же ненавидят москвичей – получается, справедливо, – хотя москвичи тоже еле выживают в этом дорогостоящем хаосе. Нет, так не должно быть! Регионы, может, бояться думать об этом прямо, но всё прекрасно чувствуют, и рано или поздно потребуют своих прав. Люди не захотят уезжать, когда ехать будет некуда, кроме кредитного рабства, а оставаться на месте тоже невозможно – тогда регионы и начнут откалываться. Я думаю, это будет пострашнее развала СССР: замедлившееся разложение продолжится, тогда уже последние куски мяса отвалятся с костей.

В темноте он наткнулся на её тёплые и влажные губы. Наверное, она не очень понимала, о чём он говорит, или это не слишком беспокоило её, и вот так, по-женски, решила заткнуть его поцелуем. Освободившись, он не смог не продолжить.

– И что я там делаю, чего жду, не знаю.

– Разве тебе не нравится работа? – теперь она кругами водила указательным пальцем по его постыдно выдававшемуся на худосочном теле животу.

– Не знаю. Журналистика умирает. Я боюсь опасностей, но при этом писать на совсем безопасные темы – тошно. Так и топчусь на месте, ни туда, ни сюда. А это уже никому не нужно.

– Но сейчас вот все берут интервью, – как будто она трогательно хотела подсказать ему решение рабочих проблем.

– Я, видимо, совсем не интервьюер. Я везде говорю только о себе, заметила? Другие мне не интересны.

– Ангелина говорила, ты писал какие-то рассказы.

– Когда-то писал. Потом всё удалил. И больше не пишу.

– Почему? – казалось, она расстроилась; или пожалела его.

Действительно: почему?

– Не могу так гениально, как Толстой, Гоголь, Чехов. А по-другому не надо.

– Но ведь что гениально, решают читатели, разве нет? – указательный палец, словно с горки, катался с его плеча, расположенного чуть выше её головы, и длинные мягкие волосы щекотали его под мышкой.

– А читателей почти не осталось, все смотрят видео.

– Я бы читала твои рассказы, – даже в темноте, не глядя на её лицо, он почувствовал, как она улыбается: не шутя и не издеваясь, но как бы умиляясь ему. В другую минуту это напрягло бы, но не сейчас – сейчас она была слишком близка и дорога для него, и всё это позволяло чувствовать только нежную благодарность.

– Напишешь про меня? – продолжала Саша.

Тюрин не ответил. Он попросил сыграть ему, и она покорно села за фортепиано: в темноте, слабо освещаемая светом фонаря, проникавшим сквозь шторы, голая и прекрасная, она откинула крышку и, сбиваясь, сыграла что-то классическое, с мелодичными переливами.

– Тебе очень одиноко там? – снова возвращаясь на диван…

– Да, как и везде. Что поделать?

– Не знаю… Пить?

– Да, я бы запил. Только вот даже алкоголь давно не доставляет радости. Сильнее грузит только.

Они провели так много времени, допивая вино и говоря уже о другом: показывали видео на телефоне, искали общих знакомых в городе, смеялись над учителями, слишком многие из которых у них оказались общими. Бутылка закончилась, и надо было уходить. Она провожала его всё в той же парке, под которой ничего не было. Это его совсем не будоражило, как будто любопытство было уже в полной мере утолено, но он с удовольствием горячо и долго целовал её на прощание, беспокоясь только, не видны ли они с дороги. Саша что-то прошептала ему на прощание, но мимо проехала машина, и он не услышал. Пожав её ладонь, он пошёл. Тяжёлых мыслей больше не было; на мгновение вся гадость, съедавшая его здесь сильнее и сильнее, развеялась, отступила. На улице было зябко, полуголые верхушки деревьев серебрились в свете фонарей, дождь освежал лицо.

Почему он больше ничего не пишет? Ведь это можно было делать даже тайком, пока Тани не было дома, не боясь её насмешек! Однако вместо этого он смотрел сериалы, переписывался на праздные темы с друзьями, просто спал. «А если я напишу, и выйдет совсем дурно, и не прочитает никто – это же провал! У меня всегда была надежда, что однажды я сотворю что-то великолепное, от чего меня все полюбят, и мне не нужно будет ничего уже доказывать. Однажды, но не сейчас. И можно смотреть на окружающих свысока, потому что, будь они в тысячу раз успешнее и круче, они никогда и ни за что не смогут того, что однажды создам я! Но если я всё напишу, и ничего не изменится, если это даже попросту никто не заметит – какое тогда у меня будет оправдание? Что мне делать дальше?».

На его улице – кажется, ровно возле их калитки, – стояло несколько человек; воздух резал лай Клавиного пса, которому вторили вдали вразнобой чужие собаки. «Мама!.. Совсем плохо?», – молниеносно подумал Тюрин и бросился вперёд, стараясь не давать ход ужасающей мысли, что она умерла. Однажды он так же вернулся домой с прогулки и узнал, что она глубоко порезала ногу, споткнувшись и упав на битое пластиковое ведро с острым краем от вырванного из него куска, хранимое во дворе на всякий случай.

Выпившая Клава с красным лицом что-то возбуждённо кричала стоявшему рядом Диме, старику-соседу с обвисшими, как у бульдога, сморщенными тряпками вместо щёк, немолодой семейной паре, жавшейся друг к другу. Сильно воняло гарью.

– Что случилось, – спросил, подбежав, Саша.

Клава повернулась к нему.

– Вот он, нарисовался! Ой, тут такой ужас, такой ужас! Приехали, подожгли шину, – она указала на чёрную растёкшуюся по траве жижу, после чего он вспомнил, что именно здесь была импровизированная клумба в покрышке. – Кричали, орали, калитку выбили.

Стоявшие у забора люди молча расступились, чтобы он увидел, пустой проём на месте старенькой дверцы, а сама калитка валялась на земле, как будто специально задуманный деревянный мостик.

– Ментам звонили. Они узнали, что все живы, никого не избили –сказали, что не поедут, – объяснил сосед с бульдожьими щеками.

– Орали всё: «Тюрин, выходи», – поёжилась от страха Клава.

– И кота повесили, – хмуро добавила женщина из семейной пары.

Мужчина приподнял с земли за верёвку, повязанную вокруг шеи, исхудалое тело вечно оравшего на веранде кота без имени: серое, ослабевшее. «Фу, закопайте его скорее», – брезгливо пробормотал женский голос.

– Ванька, либО, задолжал кому? – продолжала громогласно гадать Клава, – Что ж за ироды-то!

Дима, чей экран телефона снова светился в руке, равнодушно добавил:

– Нет, они ещё кричали: «Журналюга, выходи».

Клава пихнула его в спину в сторону пустого прохода.

– Иди к матери, успокой её. Она там просто ни жива… Мало ей, после того, что ты, бес окаянный, наговорил! Ох, кошмар, – и Клава закряхтела так, словно подняла на спину тяжёлую ношу.

Саша вбежал в тёмный дом, споткнулся обо что-то на веранде, но быстро догадался, что это – съехавшая со своего ненадёжного постамента часть нового стола, и, не зажигая света, кинулся в комнаты, чтобы искать её, одновременно зовя: «Мам? Мама!». Она откликнулась протяжным стоном с дивана, на котором сидела: всё в той же ночной рубашке, с распущенными длинными седыми волосами, спадавшими вдоль её широкой спины, огромная и неопрятная. «Она же совсем старуха!», – впервые так точно увидел это сын.

– Саша, уезжай, ради бога! Посмотри, что ты наделал! Уезжай, не мучай меня, сын!

Она протягивала к нему руки в жалобной мольбе, и, хотя много было в жесте картинного, голос её звучал так искренно. Она не обижалась и не ругалась, просто просила его, и лицо её на миг показалось совершенно не знакомым, но потом он увидел, что это всё та же мама, как и всегда: уставшая, потерянная, немного театральная в своих аффектах.

«Хорошо, конечно», – спокойно ответил и пошёл на улицу, чтобы успокоить собравшихся.

Глава 21

Сашу истязал сон, в котором он мучительно бродил по тёмным подземным коридорам какого-то странного здания, похожего на бомбоубежище, расположенное сразу за выездом из Боголюбова, куда они с мальчишками часто бегали в детстве, развлечь подростковые нервы, – однако это было гораздо запутаннее и обширнее. Он хотел заказать такси, потому что пора срочно уезжать, но сеть не ловила, и он метался в поисках выхода, заглядывая в одинаковые пустые и тёмные помещения. Была ещё надежда: обнаружить там комнату, с которой, он знал, всё и началось (что «всё», он точно понимал и не подвергал сомнению во сне, но по пробуждении, конечно, забыл), а значит, там должно было и закончиться. И вот, наконец, приблизился к ней – это было таинственно, ответственно, страшно, – отворил тяжёлую дверь, увидел большой обеденный стол по центру пустого и пыльного помещения, и тут же зазвенела сигнализация, путая всё, призывая его убираться вон, спешно искать новый путь, и всё больше и больше досаждала ему, мешая думать, пока он не понял, что это звук будильника, но осознание пришло немного раньше, чем догадка, что он спит и нужно заставить себя проснуться. Тяжесть незавершённой ночи, клочья недосмотренного, распадавшегося на части сна, он знал, останутся с ним до вечера.

Над ним склонилась мать, уже с собранными в пучок волосами, в своём неизменном халате, с заметно посвежевшим лицом. Она держала прямо возле его уха Димин телефон, в котором тот, видимо, по её просьбе, и выставил будильник. Саша проверил: на десять минут раньше, чем был поставлен у него.

Отец с братом, так же разбуженные сигналом, недовольно ворочались, но глаза не открывали, и уже снова похрапывали, когда он одевался и сбрасывал в раскрытую спортивную сумку те немногие вещи, которые успел вынуть за время приезда. Часы так же размеренно тикали, и он представил, насколько просторнее станет в комнате, когда соберут его кресло.

На столе был готовый завтрак, и мама говорила с ним нервно, слишком высоким голосом, но всё же разговаривала, явно не желая расставаться на агрессивной ноте. Она очень суеверно относилась к дороге, всегда заставляла всю семью садиться на прощание, и вставать должен был непременно самый младший, а потом долго крестила отъезжающего, в карман засовывала переписанную от руки её детским круглым почерком на тетрадном листке специальную дорожную молитву. «Интересно, сейчас разбудит всех, чтобы присесть?».

Пока он ел, мать сидела рядом и говорила что-то нейтральное, о том, как кума Любаха собралась ставить пластиковые окна, и им тоже надо бы, но, говорят, от них воздух в доме сильно спёртый потом, как будто и не произошло вчера ровным счётом ничего. Он буднично доел, встал и обратился к ней: «Ну, пойду я».

– Иди, иди. Во сколько у тебя автобус-то? – нежно спросила она так, словно его отъезд был размеренным и заранее спланированным.

– Вроде в полдесятого.

– А, на девять тридцать поедешь? – повторила она и быстро взглянула на круглые часы над телевизором. – Ну, сейчас половина девятого, успеешь.

Будить мама никого не стала, но сама в коридоре села на бордовый диван и ему указала властным движением. Саша, не в силах противиться, покорно присел рядом. Она смотрела в потолок, отсчитывая в уме необходимое время, а потом поднялась, перекрестила его трижды и быстро всунула в карман что-то – конечно, молитву.

Тюрин вышел и проделал обратный путь, мимо сейчас пустой бельевой верёвки, доске, имитировавшей скамейку, вытоптанного загона для куриц к месту, где прислонена была к дверному косяку выбитая калитка. Странно, что прошла всего неделя с его приезда. Он пытался разбудить в себе тоску по всему, здесь бросаемому, по семье, по тому, как неудачно всё вышло, но не мог – только радовался, что уезжает, надеясь, что все тягостные чувства останутся тут, вместе с тем, что их вызывало. Небо было совсем непроницаемым; дул сильный и ледяной ветер, и последние клочки мокрых, рваных листьев, как тщедушные флажки, реяли, готовые вот-вот сорваться под его силой. Всего за неделю пейзаж сменился на коричневую пустоту поздней осени: промозглую и безжизненную. Он шёл неасфальтированной дорогой, жалея и так грязных кроссовок, и вдруг вспомнил такой же точно ноябрьский день. Ему лет десять, Ангелины ещё нет; у мамы долго болели зубы, и бабушка дала ей денег из своей пенсии, чтобы та сходила к стоматологу, не дожидаясь очереди, а тот сделал ейобещанный мост. Мамы не было долго, и он отчего-то извёлся, ожидая, ведь без неё не начинали ужинать, а ещё он страшился прихода выпившего отца, который в её отсутствие мог учинить дебош. Он выбегал несколько раз и высматривал её в конце улицы, делавшей крутой изгиб и пропадавшей, но мамы не было ни с одной, ни с другой стороны, и тогда он долго смотрел в пустое, обесцвеченное поле. Но в последний раз, когда начинало уже темнеть и на мосту зажглись фонари, вдруг увидел её: большая, она шла еле-еле, и одной рукой придерживала что-то сложное, что сильно тормозило её, заставляло спотыкаться. Саша не сразу понял, что, но по мере её приближения узнавал велосипед – новый велосипед, о котором мечтал всё лето. Оказывается, она копила на него деньги, и ей оставалось немного, а поскольку вместо моста решено было просто вырвать зуб, что значительно дешевле, она по дороге домой купила в уже закрывавшемся магазине на автостанции велосипед «Дружок», на котором они с Димкой проездили, пожалуй, года четыре, и отец пару раз точно тайком уносил его, чтобы заложить, но мама всегда находила деньги на выкуп.

Взбудораженный этим воспоминанием, а также тем, как он несётся с центральной горы, ещё не мощёной аккуратно брусчаткой, и внизу, как на ладони, видна площадь, утопающая в изумрудной зелени с торчащей поверх округлой, серой ещё, макушкой Ленина, руль вибрирует в руках, грозя выпасть, Мишаня бежит следом и что-то кричит, а ему одновременно и страшно до щекотки внизу живота, и захлёстывает новое чувство рисковой, ураганной свободы, Саша забыл о запланированной игре: смотреть на встреченные дома и вспоминать, какими они были, когда он шёл мимо них неделю назад, волнуясь и даже не представляя, как всё обернётся, и незаметно выбрался на главную улицу, к монастырю. Утром людей и машин было непривычно много, всё шевелилось, шуршало, стучало, гудело. Прямо перед ним шёл маленький мужичок в рабочем комбинезоне поверх свитера: он явно не угадал погоду, мёрз на ветру и, весь поджавшись, неудобно держал под мышкой горизонтально развёрнутую лестницу. Саша сочувствовал ему, ведь в его тонкой куртке сейчас было так же холодно, но хотя бы утешала мысль о скором тепле автобуса. Мужичок остановился, чтобы поменять руку, и Тюрин обогнал его.

Невыразительно миловидная девушка, сидевшая за кассой на автостанции, сообщила ему, что автобус из Тулы уже выехал, но с опозданием, задержится минут на двадцать; и что билеты тут не продаются, оплата водителю по прибытии, однако места всегда бывают. Вторая кассирша, средних лет, в накинутом на плечи мужском бушлате, с современной короткой стрижкой, пришла с улицы и сказала ей: «Они там курят по полчаса, а я потом буду вся в говне!». При этом во рту её обнажились полностью золотые передние зубы. «Она могла бы читать чёрный рэп», – смеясь, подумал Саша. При известии, что сегодня точно уедет, причём беспрепятственно, он сильно повеселел, стараясь не думать о незавершённом редакционном задании.

– Что? – переспросила тем временем молодая кассирша.

– Говорю, опаздывают они, а мы будем все в говне, – с удовлетворением громче повторила ей напарница.

Саша вышел на крыльцо. Ни одного такси не было – видимо, развозили спешащих на работу. Автобусов тоже. На уличной скамейке, повернувшись к площадке спиной, спал, вытянувшись, мужчина, а рядом с ним, развалившись в инвалидном кресле, громко храпел старик в защитной форме без ног. От них сильно пахло мочой, а под креслом и скамьёй валялось несколько пустых тёмных флакончиков из-под лекарственных настоек. Никто не спешил ни убирать мусор за ними, ни будить и прогонять их самих.

Из-за продуктового магазинчика с рекламой мороженого вдруг отделилась фигура девушки, с торчавшими из-под низко надвинутого капюшона длинными жёлтыми волосами. Она решительно направлялась в сторону крыльца, будто хотела что-то сказать именно ему, и Саша вдруг понял, что это Ангелина, просто в ещё не виденном им тёплом пальто.

– Ты что здесь делаешь? – удивлённо и обрадованно спросил он, вовремя остановив лишний вопрос, почему она не в школе.

– Я хотела тебя проводить, – ответила она с мягкой улыбкой. – Только давай отойдём куда-то.

Они вернулись за ларёк. Между ним и забором располагавшегося по соседству жилого дома было расстояние метра в два; от дороги закуток удобно отделял куст, чьи стволы переплелись так тесно, что даже сейчас, без зелени, образовывали непроницаемую изгородь. Утоптанная земля была вся густо усеяна такими же тёмными флакончиками: они лежали один на другом каким-то зловещим ковром. Сестра достала пачку тонких сигарет, видимо, купленных только что, и закурила. Предложила и ему, но Саша отказался, опять чувствуя эту невыносимую вонь искусственного яблока, смешанного с табаком.

– Помог тебе адвокат?

– Нет, у него ничего нету, – сказал Саша и понял, что её это может расстроить. – Но спасибо тебе. Возможно, что-то из его сведений я использую.

– Хорошо. Он только очень просил…

– Да-да, не упоминать его. Конечно, – он снова вспомнил это пустое, фальшивое лицо и поразился, какие дела их могли свести с сестрой.

Тюрин вдруг устыдился, что стоял здесь, мысленно почти покинувший город, прикидывая, какой сериал посмотрит вечером, в какой бар и с кем из приятелей сможет сходить завтра, и даже не вспоминал о ней, которая останется здесь, в затяжном, усложнённом осенней тоской, сне, переходя из одной комнаты в другую и не понимая, где выход, обречённая на одиночество и бессмысленность.

– Ты это… Держись, – вяло попытался он поддержать сестру. – Стол выветрится. Я попозже позвоню мастеру, кто его делал, чтоб он приехал и собрал.

Он говорил это, в тот миг почти веря, что так и будет, но полностью ощущая глупость сказанного. Как будто бы дело было в этом чёртовом столе!

– А ты учись, пожалуйста. Я не прошу бросать курить, пить, гулять! Просто не пропускай при этом школу. Надо немного постараться, чтобы выехать отсюда – и тогда всё получится.

Она улыбнулась со зловещим торжеством.

– Не волнуйся, я тут долго не задержусь. Тоже уеду.

– Куда? – спросил он, полагая, что они сейчас обсуждают какие-то её мечты, и готовясь снова повторить, что необходимо приложить хоть какие-то усилия.

– Не знаю. Наверное, в Тулу. Но может, и в другой какой город, – она ехидно посмотрела на брата. – Может, и в Москву!

Он не имел смелости, чтобы разбивать её счастливые домыслы своим угрюмым занудством, просто ответил: «Хорошо», – искренне полагая, что это было бы очень приятно. Может быть, выйдет неплохо. Сколько приезжих девочек работает официантками, администраторами, снимая комнаты на несколько проживающих, ещё успевают учиться заочно, и все неплохо себя чувствуют? И она сможет. Конечно, сможет!

– Я беременна, – вдруг сказала она, кидая на землю окурок и слишком долго топча его подошвой, лишь бы не смотреть на брата.

Всё как будто подёрнулось лёгкой пеленой на мгновение, но быстро вернулось в привычный фокус. Он не думал, что здесь столько звуков: на задворках женский голос что-то командирски кричал, на светофоре сигналили, вдали снова лаяли вразнобой собаки.

– Ты… что?! Извини… Давно знаешь?

– Вчера узнала.

Она всё ещё улыбалась, но не так, как обычно делают женщины, сообщая эту завораживающую новость: мягко и таинственно, привлекая посторонних в только им знакомый и понятный мир того, что скрыто от чужих глаз, но несомненно прочувствовано ей одной. Ангелинина улыбка была вызывающей, заранее подготовленной к тяжёлой обороне.

– Ты знаешь, от кого? – спросил Саша, уже не пытаясь ничего смягчать.

«Это же не твоя ответственность. Она вообще никогда не была твоей ответственностью! Чёрт, но почему так жутко?».

– Да, конечно, – ответила она удивлённо, очевидно, предполагав услышать от него любой вопрос, но не этот.

– И ему ты сообщила?

– Да, – сестра поняла всё, к чему он клонит. – Он мне дал денег на аборт.

Это ободрило Сашу.

– Хорошо. Знаешь, что бы там ни говорили о вреде, грехе – я думаю, в твоей ситуации это самое разумное решение.

– Я его делать не буду, – словно не слушая его, чётко проговорила Ангелина.

Внутри Тюрина всё заклокотало в той же бессильной злобе, которую он ощущал в последние дни, разговаривая со всеми, кто словно бредил, но не было никаких сил их убедить в этом.

– Да что ты..? Ты же понимаешь, что это конец всему?! Всем надеждам? Это же ребёнок! Живой ребёнок! Ты уже не сможешь гулять и выпивать, ты не сможешь учиться, не сможешь ничего!

– Для меня это выход, – упрямо проговорила она, тоже злясь, что он не разделяет её радости, а вынуждает пояснять очевидные, с её точки зрения, вещи. – Ты же видел вчера, как я живу? Как ты думаешь, сколько ещё это можно выносить? Тебя отпустили чудом, но больше она ни для кого такого не допустит!

Ангелина говорила о матери безлично, объёмно выделяя местоимение повышенным и замедленным тоном, как говорят в фильмах ужасов о монстрах, живущих под кроватями, которых никто не видел, но все прекрасно знакомы с их жуткими деяниями.

– Но беременность тебя не спасёт! Как ты себе это представляешь? Ты уйдёшь из семьи, чтобы создать новую, такую же! Ты хочешь выйти замуж, как мать, за первого попавшегося раздолбая, наплодить от него несчастных нелюбимых детей и всю жизнь винить их в своих упущенных возможностях? И где вы будете жить? На что? Сколько ему вообще лет?

– Ему сорок пять, он женат, у него дети. И деньги. Теперь он вынужден будет давать их мне. На квартирку в Туле и учёбу заочно точно хватит. А продуктов мне много и не нужно. Не всё ж только сынка своего от армии отмазывать, – мстительно и удовлетворённо проговорила она.

– Это адвокат? – мгновенно с грустью отгадал Саша неинтересную загадку.

– Да, Игорь, – бесстрастно произнесла Ангелина. – Он неплохой, он обо мне позаботится, ты не переживай.

Саша помолчал, пытаясь понять, что всё же вызывало наибольшее отвращение в узнанной истории. Да, он сам говорил, что возраст согласия стоит подвинуть; да, он сам вчера занимался сексом с девчонкой, почти на пятнадцать лет его младше, со школьницей… И влюбиться, будучи давно женатым, наверное, не такой уж грех…

– Я всё понимаю, я никого не хочу осуждать! Но, блин, взрослый мужик должен знать, откуда дети берутся? Ведь если он тебя любит… Он же тебе жизнь разломал!

– Почему? – опять не понимала его Ангелина.

«Ну да, роды в семнадцать лет. Сплетни по городу, от кого же ребёнок. Зато мама поймёт, что ты теперь взрослая. Счастливый билет!”.

– Я сама это сделала, – продолжала сестра, чуть понизив голос. – Он ни при чём. Он мне вообще не очень-то нравился, просто был нужен. Я гондоны прокалывала.

– Что?

– Ну, презервативы.

– Да, блин, я знаю, что такое гондоны!

– Он покупал, а пока ходил в туалет или в душ, я всю пачку иголкой протыкала. Мы долго так встречались, с начала лета где-то. Я уж отчаялась!

У Саши закружилась голова. Этого он никак не мог себе объяснить. «До какого же отчаяния…», – образовался в его сознании зачаток оправдательной мысли, но он мгновенно потонул в ошеломляющей догадке, что лавиной снесла в душе все зарождавшиеся там благородные порывы.

– Вы это вместе с Сашей придумали? Скажи!

– Ну да. И была ещё одна девочка, из «В» класса…

– Идиотка! – взревел он, разворачиваясь и не слушая её больше. –Идиотки вы все!

Тюрин побежал. Вдали показался большой и яркий междугородний автобус, но ему не пришло в голову даже проверить, похож ли он по времени прибытия на нужный ему. До него долетел звонкий девичий крик: «Матери не говори!». Он бежал обратно, по узкому тротуару, а люди непривычным потоком шли ему навстречу, так что часто приходилось отпрыгивать в сторону, чтобы не столкнуться. Тяжёлая сумка колотила его ниже колена, мешая двигаться быстро, и очень хотелось сбросить её. На ходу он достал телефон и дважды позвонил Саше – оба раза она сбросила. Тогда он догадался зайти в вотсапп, где уже было сообщение от неё: «У меня урок», – и дурацкий, улыбающийся, как ребёнок с отставанием в развитии, жёлтый смайл. «Через сколько ты сможешь выйти?». Она не выходила из сети, ждала его ответа, и тут же напечатала: «Через четырнадцать минут». Опять этот смайл – наверняка она представляла себе его влюблённым, мающимся от нетерпения, скорее бы увидеть и обнять её…

«Дуры! Ну какие же дуры!», – думая о ней, он гневно вспоминал только белую тугую грудь, ритмично двигавшуюся под его нависшим телом. Нет, он знал, что беременность возможна в два дня из целого месяца, и вряд ли получится так легко, вот и Ангелина тоже говорила о своих мучениях… «Мучениях, чёрт подери её!». Но тут же он припомнил Дубоноса, который, побывав впервые с девушкой, стал отцом в одиннадцатом классе.

Он представил себе её беременность; представил, как несёт её, отяжелевшую, с огромным животом, в тесном белом платье, через мост, и все его бывшие друзья, и все его странные родственники стоят с восхищёнными улыбками и, пьяные, довольно смеются над ними. И её брат с огромной круглой головой не знает, то ли ненавидеть нового родственника, посягнувшего на дорогую сестру, то ли заключить в объятиях. А потом они живут здесь, в квартирке, похожей на берлогу Маугли, только мебели там чуть больше, и он отрывается от монитора, чтобы помочь ей спустить коляску в доме без лифта. «Всё это убожество всю мою жизнь раскручивалось по спирали. Может, и не стоило столько думать, волноваться, мучиться – всё равно пришёл в ту же точку?».

На перекрёстке возле школы стоял тот маленький мужчина, в рабочем комбинезоне, тесно облегающем свитер, и задумчиво смотрел вдаль, опершись на расставленную прямо посреди тротуара стремянку. Он никуда не спешил и, казалось, созерцал горевший вдалеке зелёным кружком светофор. Обтянутые чёрной тканью его плечи были покрыли какой-то белой трухой – только так Тюрин понял, что мокрые капли, летевшие ему с ветром прямо в глаза, это внезапно пошедший мелкий, не долетавший до земли снег.

Саша быстро двигалась ему навстречу: высокая, прямая, всё в той же болотного цвета парке, просто слегка придерживая её, запахнутую на груди, откуда виднелась тонкая белая блуза. «Ей, похоже, никогда не бывает холодно». Она улыбалась самодовольной улыбкой женщины, узнавшей, что её любят и готовы ждать в тонкой куртке на пронизывающем ветру почти двадцать минут. А ему хотелось схватить её за светлые волосы и ударить лицом о решётчатую ограду, чтобы сбить эту мерзкую, преступную уверенность. Взгляд её издали зацепил брошенную возле ног спортивную сумку, и радость слегка угасла, но всё же она легко подбежала и почти поцеловала его. Тюрин вовремя отстранился.

– Уже знаешь про Ангелину?

Снова посмотрев на его собранную сумку, она составила всё происходящее в неверно понятую тревожную картину и испуганно спросила: «Что с ней?».

– Она беременна.

– О, – только и ответила; пыталась изобразить изумление и, верно, действительно, слышала об этом впервые, но по-настоящему удивлена не была.

«Конечно: доказательство успеха».

– Но ты знаешь про адвоката и её план, – не спросил, а утвердил он.

– Она тебе рассказала, – так же спокойно сообщила она, не спрашивая.

Они смотрели друг на друга: одна в настороженном ожидании, другой в бессильной ярости, желая то ли ударить её, то ли хотя бы закричать, чтобы все знали, что она сделала, как его использовала, какие мерзости вынашивают в голове эти дешёвые бабёнки, не умеющие и не желающие ничего, но с самого детства отлично понимавшие только, что любой вопрос могут решить их чёртовы дыры!

– Ты думаешь, и я тоже? – она вдруг поняла, зачем он так торопил её, в чём причина его горячности. – Думаешь, и я тебя так же использовала?

– А что, нет? – гневно переспросил он, как бы язвя.

– Но у меня же даже времени не было, чтобы… Ну, перед тем, как мы, – такая смелая и распущенная раньше, теперь она стеснялась назвать вещи прямо. – Ты же никуда не выходил.

Саша вдруг вспомнил то, о чём и вправду не успел задуматься: презервативы всегда лежали в его кармане, он их не доставал вплоть до того момента, когда сделать с ними что-то было уже поздно.

– Я… Да, – смутился он. – Но это не оправдывает ваш уродский план!

– Слушай, да, я была одним из его авторов, – она пробовала, было, усмехнуться, но вышла только кривая гримаса, ведь сейчас это было совершенно неуместно. – Но потом я от него отказалась. И ты в него точно не входил. В конце концов, я бы нашла для него кого-то и раньше, если бы хотела. Я решила, что это не для меня.

Тюрину стало неловко за то, как он хотел обойтись с ней, да и вообще за всё. «Ну вот, пропустил автобус. Ну какой придурок! Свадьбу ещё вообразил».

– Ты уезжаешь, – опять констатировала она, грустно глядя на его вещи, ничуть не обиженная подозрениями.

– Да. И точно не приеду раньше, чем ещё через четыре года, – печально пошутил он, чтобы разрядить обстановку.

– И к Линке? Она ведь родит.

– А я причём? Это её выбор.

Тюрин повесил на плечо сумку, и она снова неприятно подпирала его колени сзади. Он стал поправлять ремень, а Саша молча наблюдала за этим. Вот, тяжесть переместилась к поясу, так было немного удобнее. Теперь он думал, что делать, раз первый автобус уже пропущен.

– Ты меня не любишь, это я понимаю, – Саша говорила медленно и тихо, совсем не похожая на обычную себя: бодрую и решительную. – Но мне с тобой было хорошо.

Два серых блестящих глаза под пушистыми, идеально уложенными широкими бровями смотрели на него, желая задеть. «Только этого ещё не хватало».

– Пока, Саш, – ответил он и отвернулся, чтобы уйти.

– Забери меня отсюда, – отчаянно крикнула она, пытаясь его остановить.

Он замер, но обратно шага не сделал, оставаясь от неё теперь на небольшом расстоянии.

– Куда я тебя заберу? Ты издеваешься?

– Но ты же живёшь там где-то! Я не буду мешать: гуляй, с кем хочешь, приводи, кого хочешь! – она говорила быстро, пока её не перебили, и это было противно, ужасно тяготило, мучительно хотелось прервать её, но она не останавливалась. – Я готовлю вкусно! На всю семью готовлю, и тебе буду. Мне через месяц восемнадцать, никто и не спросит.

«Да уж, твой брат особенно похож на того, кто не спросит», – подумал он, а вслух спросил:

– А школа? – и тут же разозлился, зачем вообще поддерживает этот нелепый разговор.

– Да хрен с ней! Девять классов-то есть, – оправдывалась она, как будто обнадёженная его реакцией, что не всё потеряно.

Саша стояла в этом опустошённом дворе, где даже сентябринки на ветру почти потеряли свои цветные лепестки, и все краски мира были окончательно высосаны приближающейся зимой. Волосы её опять сливались с меховой оторочкой, а сверху блистала пудра тут же таявшего снежка.

– Пока, Саш, – повторил он и, пропустив перед собой входящую в калитку женщину, с удивлением посмотревшую на них, повернул вниз по улице.

Как ни хотелось проверить, ушла она или всё стоит там, – потерянная, униженная, сказавшая то, что, гордая и своенравная, хотела бы сберечь внутри себя, питая надежду, что однажды он внезапно предложит сам, –Тюрин сдержался. «Никак нельзя оставить всё трогательным, неслучившимся романом. Обязательно нужно ввязаться в войну, отвоевать друг друга у мира, чтобы довести до ненависти – через день, год или семь лет. Чтобы вместо милых оставить невозможные воспоминания».

Надо было сказать ей, какая она красивая, свободная, как велика для этого города и своей семейки, и нельзя им позволить затравить себя, утрамбовать в удобный гробик мещанских представлений; поблагодарить за то, что несколько часов с ней он не думал о пустоте, своего сердца и всей своей жизни, и у него было всё, чего так давно не доставало: уют бьющего в окошко тёплой комнаты дождя, искренний интерес ко всему, чем он живёт, чего ждёт, и нежная рука, гладившая слева-направо, слева-направо выступающую линию ключиц. «Да ладно! Мне никто никогда такого не говорил – и ничего, выжил». Он смотрел, спускаясь с холма в низину, на поедавшие друг друга в перспективе полосы, разных оттенков коричневого, лесных деревьев, кустарника возле реки, полей. «Выжил ли?». И, пожалуй, ему было приятно, что оставался где-то человек, который мог всерьёз пострадать из-за него: не из-за его слов или дел, а из-за того, что его нет рядом и больше не будет.

Дома мама смотрела телевизор и, судя по запаху, пекла оладьи. Она была бодра и весела, но, увидев его, мокрого, озябшего, опавшего, замерла с деревянной лопаткой наперевес. «Опоздал?», – спросила она так разочарованно, что сын сразу понял, как сильно виноват и беспомощен, ведь она даже не сомневалась, что пропустит автобус.

– Ничего, поеду на следующем. Во сколько он? – Саша старался казаться беспечным, невинными расспросами отдаляя то, о чём хотел говорить.

– А я откуда знаю? Я по столицам не езжу, – проворчала мама, ловко орудуя локтями у плиты и не считая нужным к нему поворачиваться.

Саша задумался.

– Мне кажется, в последний раз я уезжал в двенадцать, что ли… Или в час…

Это и правда было важно, ведь он надеялся, поговорив с матерью, всё же вернуться на автостанцию и исчезнуть как можно скорее.

– Дык это когда было, – так презрительно продолжала она, что сын чувствовал всю мощь её неверия в него. И, хотя возле телефона лежала старая, засаленная записная книжка, с пожелтевшими, почти прозрачными страницами, начатая ещё бабушкой, а теперь по инерции продолжаемая, хотя новых номеров возникало всё меньше и меньше, мама явно не собиралась помогать ему и звонить на автостанцию, как бывало раньше перед его отъездами.

– Мам, слушай. Я тебе вчера наговорил много неприятного, о чём не жалею, но обещаю, что больше не скажу никогда.

– Ой, – она отмахнулась через плечо зажатой в руке деревянной лопаткой, – хватит тебе. Не хватало перед отъездом снова мне мозги пудрить. Забыли.

– Нет, не забыли! Достаточно всё забывать! Это важно. Но я знаю, что ты прожила только ту жизнь, которую могла. И любила нас, как умела. Я тут вспоминал, как ты тащила мне первый велик…

Мама наконец-то повернулась: не было похоже, чтобы она испытывала ностальгию, подобно ему, но на лице её появилась гордая улыбка.

– Ой, а сколько я на него копила, кто бы знал!

И она готовилась повторить многократно слышанную всеми историю его сложного приобретения.

– Мама, обещай мне, что ты будешь добрее к Ангелине.

– Добрее? – она возмутилась. – Да куда уж добрее, кажется! Ты видишь, как она хамит, ни во что меня не ставит, а я только терплю. Сколько я терплю! Ни с одним из вас таких мучений не было! И ведь главное, родилась, что ангелочек! Глазки, щёчки, ладошки, – мама прижала свои большие кулаки к подбородку, непроизвольно повторяя позу спящего новорождённого, возникшую в её воображении. – И ведь неспроста я её так назвала! А какой спокойной была: спит и спит, без соски, без каши, без груди… Проснётся, похнычет, сама успокоится и дальше спит. Я думала, у меня с ней никогда никаких проблем не будет. Куда там!

Описав круг, побывав в своём милом обманчивом прошлом, она вернулась в тяготившее её настоящее, нахмурилась и снова поворотилась к плите, заскребла лопаткой по сковородке.

– У неё возраст такой. Она сделает всё то, что ты просишь её не делать, назло.

– Верно, назло. Злющая, как чёрт! И в кого только такая?

Саша понял, что говорить об этом бессмысленно и, если он хочет скорее уехать, надо переходить к тяжёлой и неудобной сути.

– Послушай, мам. Я тебе кое-что скажу, но прежде ты пообещай, что не станешь кричать, выходить из себя, что не бросишься сразу же обсуждать это, а возьмёшь паузу, всё обдумаешь, попытаешься поставить себя на чужое место… Ну и так далее. Обещаешь?

Теперь она смотрела на него внимательно, пытливо.

– Ты так обычно просил, когда что-то нашкодил Димка. Попроще, конечно, говорил, но всё же выгораживал его. Что случилось-то?

Саша не мог собраться, чтобы выговорить то, что хотел. Первые слова неизбежно потянут за собой катастрофу дальнейших разъяснений, о которой он совершенно не знал, как говорить. Но промолчать, увезти всё так в себе, бросив на их странные усмотрения, было невыносимо. В конце концов, эта глупая ошибка с Сашей, может быть, и была дана, чтобы вернуться в дом и договорить всё то, что было оставлено нерешённым.

– Ангелина беременна.

Мать несколько раз глотнула воздух открытым ртом. Широкая, бугристая, она еле помещалась между столом и кухонной плитой, поэтому не могла бы выбраться оттуда всё равно, даже если б не застыла, словно парализованная. Это мгновение казалось очень долгим, хотя позже, вспоминая, он понимал, что длилось не дольше нескольких секунд, после чего она тяжело упала на стоявший рядом табурет, который сдавленно пискнул под её весом. Прикрыв глаза рукой, она одновременно с тяжёлым, всхлипывающим выдохом выпалила:

– Приехали. Доблудилась.

Саша был рад, что она не кричит, а сохраняет самообладание. Через некоторое время мама, отняв руку от уставших, потухших глаз, обратилась к нему:

– Ты знаешь, от кого?

– Да, – коротко ответил ей сын.

– Хорошо, – она удовлетворённо кивнула, немного успокоенная. – Ну а что? Куда ещё её было девать? Учиться она всё равно не хотела. И работать тоже.

Было странно наблюдать, как ошарашившее известие постепенно размещается в её душе, вовлекая в себя новые аргументы и давая силы принять его и встроить в свои размытые жизненные планы. Он заметил:

– Я считаю, аборт был бы лучшим решением, но она не хочет.

– Ты что? – мама взглянула на него теперь совершенно осмысленно, смерив изумлённым взглядом. – Какой аборт? Это ж грех страшный, о таком и думать-то нельзя!

Быстро взглянув на иконы, висевшие над швейной машинкой, она, зажмурившись, перекрестилась трижды, после чего продолжила тихо рассуждать вслух.

– Может, там у парня родители тоже нормальные. Примут её, пристроят… А нет – так мы тут.., – она с неудовольствием оглядела крошечную кухню, где с трудом помещалась сама. – Вон, собьём штукатурку, освободим старый ход на Клавкину половину. У неё там три комнаты – куда ей одной столько?

Быстрая радость от скромности её реакции сменилась злостью на то, как дежурно она решила для себя этот вопрос, чтобы больше не беспокоиться, и Саша не мог не добавить сухо: так, чтобы это звучало, как сводка новостей, и было тем неожиданнее и бессердечнее.

– Она беременна от женатого мужчины, у него двое детей. И, как я понял, речи о разводе там не идёт.

Он видел, как больно было маме расставаться с уже выстроенной в её голове картинкой условного благополучия, которое никак не скажется на её жизни. Она закрыла глаза обеими ладонями, так что из-под них слышалось только мокрое сопение, несколько раз качнулась взад и вперёд на своей хлипкой табуреточке, прежде чем внезапно заголосила, словно кто-то включил на полную громкость давно продолжавшуюся внутри неё безумную запись.

– Ой! Ой! – кричала мать. – Убили! Всё, конец! Вот шлюха, зараза, паскуда! – Она положила ладонь на ту грудь, под которой билось сердце и, не раскрывая глаз, продолжала, начав качаться сильнее и теперь из стороны в сторону. – Ведь это же позор, позор на всю нашу семью! Городок маленький, все узнают! А если не узнают, будут зырить, гадать, откуда ребёнок у неё! Ведь это теперь только сплетни! Шалава, надо было пороть её, а я всё глаза закрывала! Дура! О-о-ой…

Саша знал, что мешать ей в таком состоянии было бессмысленно, и всё же он хотел прекратить это скорее, потому с надеждой подошёл к ней и крепко охватил плечи, рассчитывая, что в плену его рук она быстрее опомнится, а сам шептал ей в ухо: «Мама, успокойся. Тише, прошу тебя, тише!». Но это, похоже, только сильнее распаляло женщину, и крики её перешли уже в плохо контролируемый рёв.

– Лучше б я аборт сделала тогда! Ведь я собиралась! Бабка-покойница отговорила! «Оставляй! Вдруг девочка будет, как ты мечтала!», – передразнила она её нарочито неприятным голосом. – Говорила, это подружка будет тебе. Угу, подружка! Если б я знала, если б я только знала, то ни за что её не послушалась бы! Позор, какой позор, господи! Зачем я тебя родила?

И она качала седой головой, словно пыталась прогнать эти горькие мысли, но они были окружавшей её действительностью и никак не хотели уходить, ещё сильнее пугая своей неотвратимостью, почему она плакала всё горше, кричала всё самозабвеннее.

Саша вдруг посмотрел на дверь, беспокоясь, не придут ли разбуженные Дима с отцом… В проёме стояла Ангелина. Пальто нараспашку, обе руки обхватили дверные косяки, впившись в них пальцами, а в округлившихся глазах её – бессмысленное сосредоточение, похожее на попытку сфокусироваться на чём-то важном, что совершенно непонятно мозгу и неизбежно ускользает от логики наблюдателя. Так, верно, учёный следит за несущейся в телескоп кометой, нарушившей все его расчёты, но несомненной и неоспоримой.

«Тихо, мама, тихо», – сжимал он её всё крепче, как будто хотел задушить, а сам не сводил глаз с замершей сестры. И вдруг раздалось:

– А что ты припёрлась? Что ты хочешь здесь найти? Я столько тебе дала – вот чем ты мне отплатила? Убирайся туда, где всё это делала, шалашовка!

Мама тоже заметила дочь, и это совершенно разъярило её. Ангелина, словно очнувшись от обморока, резко развернулась и убежала в сумерки коридора. Попытавшись ещё зачем-то призвать охавшую и стонущую мать к тишине, Саша выбежал следом. Двор был пуст. На крыльцо, тяжело дыша, поспешно взбиралась Клава, наскоро набросившая на себя линялый серый плащ. Столкнувшись с племянником в дверях, тётка пыталась спросить его, что случилось, почему Машка так кричит, но он наскоро ответил ей: «Всё в порядке», – и побежал дальше, надеясь найти сестру, попросить прощения за выданную тайну, как-то её успокоить. Вслед ему раздалось тёткино: «Что ж ты за человек? Приехал – всех довёл! Мать во что превратил гадостями своими! Ведь знаешь, какая она нервная, что ей нельзя волноваться! И продолжаешь, продолжаешь. Когда ж ты уедешь уже? Скорее б ты сдох!». Саша, уже вышедший за пределы бывшей калитки, с удовольствием бросил ей: «Сама подыхай! Хватит хороших людей сживать!». Нигде на улице Ангелины тоже не было видно.

Он бежал той же дорогой, какой шёл уже сегодня утром, и не разбирал ничего вокруг. Он звонил Ангелине, но та не отвечала; выйдя на асфальтированную дорогу и оглядев пустую улицу, он понял, что найти её не удастся, и начал звонить Жене, продолжая свой бег. Та сбрасывала: раз, другой, третий; наверное, была на уроке; а он, услышав частые гудки, убирал телефон от уха и тут же повторял всё вновь, дойдя до того исступления, в котором страшнее не добиться желаемого, чем выглядеть глупо. Неизвестно, на какой по счёту его звонок она ответила – не раздражённая, но взволнованная.

– У тебя уроки?

– Да, – ответила она. – А что случилось? У меня сейчас будет окно.

– Хорошо. Никуда не уходи! Где там твой кабинет?

– На первом этаже, в самом конце коридора.

– Хорошо! Я сейчас подойду.

И он, запыхавшийся, с заплетающимися ногами, под бьющим в лицо ему противным, сырым снегом, продолжал бежать, подгоняемый какой-то мрачной, несознаваемой им целью, чувствуя порыв, но не разбирая его деталей.

Поутру музыкальная школа была совершенно тиха и пуста, лишь на верхнем этаже игралась на фортепиано сбивчиво, с долгими паузами, весёлая мелодия и громкий ледяной голос отстранённо считал: «Раз… два… три…». «Нет, это не она», – прислушавшись, быстро убедился Тюрин и побежал по длинному, неосвещённом коридору, по рыжему старому линолеуму, исчерченному чёрными полосками от подошв, а повешенные на длинную верёвку вдоль обеих бледно-розовых стен детские рисунки трепетали, один за одним, вслед его движению, словно пытались похлопать по плечу, подбадривая. Дверь в самый дальний кабинет была открыта, и он увидел её ещё в проёме: свободный брючный костюм чёрного цвета делал Женю более тщедушной, чем обыкновенно, волосы забраны в высокий хвост, как в детстве; она полуприсела на краешек парты, ничего не делая, и праздно вертела в руках телефон, как будто только что поговорила с ним и сразу начала ждать, хотя с момента их разговора прошло не меньше десяти минут. Кабинет был совсем крошечным, с одним окном, заставленным горшками с красными и розовыми геранями – их помоечной вонью пропиталось, кажется, всё пространство; мутно-коричневое пианино и две парты, поставленные лицом к лицу – больше здесь не поместилось бы ничего. Он ворвался и, не раздумывая, поцеловал её, как хотела, но не смогла сегодня сделать спешившая к нему из школы Саша. Женя не отстранялась, хотя и не отвечала ему. Тюрин не узнавал ни запаха её, ни вкуса, ни текстуры, зато нащупал знакомую лопатку, выдававшуюся даже под пиджаком, такую острую, что её легко можно было сжать пальцами, и держал. Когда, наконец, что-то произошло, и то ли она сама вырвалась из его объятий, то ли он отпустил, Женя наскоро вытерла губы обратной стороной ладони и бросила быстрый взгляд на так и не прикрытую дверь.

– Поехали со мной, – вдруг выпалил он.

Женя смотрела в недоумении.

– Куда?

– В Москву!

– Ты с ума сошёл! – уголок её рта неловко поехал вниз: она сомневалась, то ли смеяться шутке, то ли возмущаться глупости предложения. – Что я там буду делать?

– А что ты делаешь здесь? Жить! Думаешь, там нет музыкальных школ?

– Но у меня дети… Двое!

Уже позже, мучительно восстанавливая в памяти этот нелепый, лишний разговор, которого не должно было случиться, он заметил, что Женя не отказывалась, а как будто искала доводы против, лишь бы услышать, как он уверенно их разобьёт; но тогда он торопился договорить, пока никто не вошёл, пока она слушала его, не прогоняя, пока не остыло это снова сблизившее их послевкусие неожиданного поцелуя.

– Ну и что? Детских садов в Москве ещё больше!

– Нет, это невозможно… У меня тут стройка, работа; здесь моя мама, здесь всё! Да мне просто нравится жить тут, хоть ты и не веришь.

– Хорошо. Тогда я перееду! – с жаром воскликнул он, не поняв, как это вышло, но совершенно не лукавя. – По цене московской однушки тут наверняка можно снять приличный домик. Или будем жить в твоём: нам будет хорошо, мы даже не заметим, какой он тесный и неудобный! Я буду брать тексты на редактирование: я читал, если набрать достаточно, можно зарабатывать не меньше ста тысяч в месяц. Много у кого в Боголюбове такая зарплата, а? Муж твой зарабатывает столько своими столами, скажи?

– А дети? – опять спросила она.

– Да что дети? Ты не знаешь детей, которые так живут? У них будет два отца в одном городе. Один будет учить их делать мебель, а я… я буду учить их, что кофе – мужского рода, в конце концов! Тоже не самое бесполезное знание. Я смогу снова писать, потому что ты не станешь мешать мне, и наконец выпущу какой-нибудь роман. А ты будешь искать свою рок-группу, и никто не будет это высмеивать. И только не говори мне, что он не высмеивал эту мечту, как все остальные! Что именно поэтому ты её и забросила.

Она покачала головой, прикрыв глаза, словно препятствуя созданной им картине входить в её сознание.

– Саша, это нелепо. Ты повторяешь наши старые разговоры, но мы это уже проходили. Ничего же не вышло.

– Может быть, нужно было именно столько времени? Всё вот это пережить, перечувствовать, чтобы сбылось то, старое?

Он мог бы взять её за руку, но боялся, что это будет слишком кинематографично. Боялся, что дотронется до неё, и, как во сне, всё тут же прекратится, трансформируется в новый мираж, перетечёт в совершенно новый сюжет.

– Это очень наивно. Прошлое не возвращается.

– Да почему?! – он вскричал, ужасно раздосадованный тем, как она противостоит его разгорячённой уверенности. – Почему я могу вернуться в родной город, где за десяток лет так мало изменилось, но не могу вернуться во времени – к единственной женщине, которую любил, – и не снять всё с паузы?

– С паузы, – она повторила медленно, пытаясь осмыслить сказанное им, и казалась расстроенной.

Тюрин всё понял и хотел объяснить, что случайно подобрал этот неудачный, пренебрежительный образ, обесценивающий всё пережитое, выставляющий её только кадром в череде дней, который можно отмести за ненадобностью, а после восстановить, как только появится необходимость, но Женя положила ладони, перекрестив запястья, на живот, прикрытый чёрной тканью высоких брюк, и сказала тихо, но отчётливо:

– Я беременна.

На стене висели карандашные портреты композиторов. Он положил локти на крышку фортепиано и отвернулся от неё, стараясь найти новый объект, на котором можно сосредоточить взгляд, лишь бы не видеть её, ссутулившуюся, защишавшую от угрозы разрушения её тихого лучезарного мещанства свой пока ещё совсем не выпуклый живот.

– Давно ты знаешь? – спросил, не глядя.

– Месяца три.

«Модест Мусоргский, 1839 – 1881. Русский композитор, член “Могучей кучки”». Полнолицый мужчина, с чёрными, зачёсанными волосами и густой бородой, смотрел в сторону школьной доски. «Я ещё никогда не видел столько беременных, сколько в этом городе, в этой поездке!», – сказал он вслух портрету, призывая посмеяться над глупостью своего положения, и пошёл.

Он выходил из школы, ожидая, что, может быть, кто-то окликнет его, хотя знал, что этого не случится – и радовался. Как глупо было приходить, призывать к разводу, целовать совершенно чужую ему женщину, в этот момент растившую в себе чужого ребёнка. «А она не спорила, не отказывалась. Только выкладывала карты на стол, которые я должен был бить. Напоследок оставила козырного туза. Опять проиграл!».

Два раза он набрал Ангелине, которая не отвечала по-прежнему. Что с ней сделать? Надо встретиться, убедиться, что с ней всё в порядке, извиниться за то, что вмешался, что рассказал матери, объяснить, почему иначе не мог. «Какая, правда, упрямая!». Снег не прекращался: ему удалось покрыть землю тонкой белёсой рябью, припорошить углубления возле бордюров, а вскопанные ряды чернозёмных клумб напоминали меланжевую вязку, в которой тёмные полосы прерываются неравномерными светлыми точками. Мама вязала ему такую шапку, когда он был маленьким.

Саша начал на ходу набирать сестре сообщение в вотсаппе, но быстро запутался в искусственных словах – выходило слишком официально, равнодушно. «А что, если она здесь, у своего мужика?», – подумал он, пройдя взглядом недолгий путь от школы до ужасного офиса адвоката. Ну конечно, где же ей ещё быть, искать поддержки, объявлять о своих намерениях, убеждаться, что всё выйдет, как задумано ею.

Однако на двери кабинета висел тяжёлый навесной замок. Во дворе бродила, уютно погрузившись в потрёпанное пальто, полненькая женщина, собирая какие-то битые куски кирпичей под выходившими сюда окнами соседнего жилого дома.

– Простите, вы не знаете, где живёт адвокат?

Женщина смерила незнакомца пристальным взглядом, проверяя, откуда он может тут взяться, и прикидывая, можно ли ему доверять.

– Игорь Павлович?

– Да. Он мне очень нужен, – старался как можно вежливее убедить её Тюрин, только сейчас, глядя на её втянутую в воротник шею, а в рукава – кулаки, почувствовавший, как сильно замёрз.

То ли ей стало жаль озябшего парня, то ли он выглядел достаточно пристойно, но она ответила:

– Где-то на Коммуне. Ближе к лесу. Дом такой большой, красивый, и рядом сосна высокая, – она немного прикрыла глаза, таким образом передавая уважительное восхищение красотой описанного места.

Это было похоже на кошмарный сон, в котором ходишь по лабиринту, отчаянно ища выход, но постепенно понимаешь, что его нет, и с ужасом тыкаешься во все подряд двери, за которыми пусто. Он не мог уехать, не исполнив чего-то важного, не открыв какого-то определяющего замка, под которым лежала бы разгадка, которая расплетает всё спутавшееся и приводит в полный порядок. Но каждая новая попытка оказывалась ошибочной и вносила только больше смятения. «Нужно найти то место, где всё начиналось», – вспомнил он во всей полноте до сих пор сокрытое от него окончание сегодняшнего нервного, почти пророческого сновидения.

Ему казалось, что просторный дом с сосной он здесь не найдёт, что тётка чего-то перепутала, но, действительно, немного не дойдя до леса, темневшего густой сосновой грядой невдалеке, он обнаружил его. Здание было небольшое, хотя двухэтажное, с выходившей прямо на улицу лестницей с резными периллами и с просторным балконом наверху, а внизу – застеклённым от пола до потолка окном, перед которым высился голый ствол сосны. В Боголюбове такие постройки были редкостью; она скорее напомнила ему дачи в подмосковном Переделкине, где он однажды брал интервью у сына гремевшего в советские времена писателя.

На его звонок на крыльцо вышла, кутаясь в тёплую шаль, женщина, лет сорока: она была пострижена и одета очень выверенно, классически, выстроив образ ухоженной, миловидной, но старомодной, пожившей долгую жизнь дамы. Хозяйка приветливо улыбнулась и, когда услышала, что посетителю нужен её муж, вежливо пригласила войти. Саша ответил, что лучше подождёт снаружи.

Понятно, что Ангелина не могла быть здесь прямо сейчас, но, вполне возможно, заходила сюда или хотя бы звонила. На крыльце появился адвокат: всё то же непроницаемо-безмятежное лицо, которое при виде Саши не смогло не озариться светом некоторого беспокойства, но безупречно-предупредительные интонации удалось сохранить.

– А, это вы… Чем могу служить? – пытался говорить он нейтрально, в душе, видимо, гадая, знает ли брат о его невесёлом приключении с несовершеннолетней сестрой, или нет.

– Вы прекрасно понимаете, чем, – ответил Саша, с удовлетворением отмечая, как нравится издеваться над этой отстранённо-любезной рожей.

– Я же вас попросил больше не беспокоить меня, а заодно не подставлять, не упоминать моего имени, не делать акцент, как будто мы хорошо знакомы и между нами могут быть какие-то дела, – начал тот разъяснять, становясь увереннее с каждым новым своим, не прерванным словом.

«Ну, сейчас я тебя встряхну, держись!».

– Упомяну я твоё имя или нет, тебя сейчас, сука, должно беспокоить меньше всего! Я могу наговорить ещё много чего, что тебя точно погубит, – медленно и свирепо, с наслаждением растягивая каждое грубое или пугающее слово, проговорил Саша.

Приятно было смотреть, как это пышущее довольством лицо вдруг поникает: скулы втянулись, глаза под очками воровато скосились к носу, а челюсть, сжавшись, завибрировала под кожей. Он был растерян, напуган и раздавлен, и ему даже хватило ума не делать вид, будто он не понимает, что имеется в виду. Бессильно облокотившись на перилла, схватившись за них рукой, чтобы устоять, он, нервно ероша волосы другой, зашептал с хрипотцой, глядя себе под ноги, одной из которых он всё это время нервно шаркал по ступени, словно пытаясь вытереть от чего-то подошву своих домашних кожаных тапочек.

– Послушайте, я не виноват. Точнее, да, я виноват, – на этот раз он говорил сбивчиво, голос дрожал, дыхания не хватало. – Но не виноват так сильно. Я понимаю, почему вас это злит, но этого не должно было произойти! Конечно, не буду врать, могло, я не хочу отказываться, но я следил… Я понимаю, что это меня не оправдывает совершенно, новсё-таки я следил… И это какое-то чудовищное недоразумение! Одно могу сказать – это было не насилие! Всё по согласию, обоюдному… Я предупреждал, что не могу обещать ничего. Неправильно, я сознаю, но как-то не сумел… Грешен, грех мой…

Саша поднялся к нему на пару ступенек так, что теперь возвышался на голову над этим невысоким, ещё сильнее съёжившимся человечком, и тот смотрел на него снизу такими несчастными, покорными глазами, будто приготовившись получить удар, совершенно заслуженный.

– Я только прошу вас войти в положение! – шептал. – Ведь вы же человек цивилизованный, из большого города, для современного издания пишете… Всё бывает, я грешен! Но моя жена, мои дети – они ни в чём не виноваты! Они не заслужили такого позора, такого расстройства, они не должны об этом знать! Я прошу вас. Если и узнавать им, то от меня. Они порядочные люди, они меня любят, они не заслужили!

– А сестра моя, значит, заслужила? – спросил Тюрин между делом, веселясь от возможности с такой лёгкостью пугать его; особенно тем, что говорит громко, от чего тот особенно вздрагивал, озираясь, не слышно ли их в доме, не услышат ли соседи.

– Нет-нет, – адвокат затрепетал, – я не то совсем хотел сказать! Но ваша сестра знала о них, она обещала, что не будет проблем, ни на что не претендовала. А это, – он заговорщицки выделил «это», – получилось случайно. Я о таком читал, но был уверен, что это невозможно с дорогостоящими.. э-э-э… средствами защиты… Вы меня понимаете?

Тюрин перебил его, устав всё это слушать:

– Вот теперь в тебе хотя бы видно человека, а не заготовку под него. Да, гадкого, трусливого, но я точно не лучше тебя. Я не буду о тебе говорить, хотя бы потому, что дорожу тайнами своей сестры, – тут что-то внутри его дёрнулось, напомнив о разговоре с мамой и пустом взгляде Ангелины, его подслушавшей, из которой будто разом высосали всё упрямство, гнев, силу. – Она была у тебя сегодня? Ты знаешь, где она сейчас?

Адвокат отрицательно мотнул головой. Было видно, как ему полегчало, и цвет лица, и обычная уверенность возвращались к нему постепенно, спина совсем уже выпрямилась.

Когда направленный кулак уже летел в это холёное лицо, Тюрин успел подумать, какая же это пошлость: он никогда в жизни не бил людей, и не стоило выбирать для этого такой банальный сюжет, такой комичный момент, – но остановить движение было уже невозможно, и его костяшки упёрлись в твёрдый нос, почувствовав, как тот слегка смещается, сладостно хрустнув. Раздался многоголосый, пронзительный звон стекла. Адвокат пошатнулся и почти рухнул на верхнюю площадку своего просторного каменного крыльца, однако удержался, и выставил вперёд прямую руку, как будто запоздало хотел остановить уже случившийся удар. А может, это был жест мольбы и примирения? Другой рукой он зажимал нос, и сквозь пальцы сочилась тонкая алая струйка, а он смотрел из-под накренившихся прямоугольных очков в толстой чёрной оправе и кивал, кивал, как бы говоря, что согласен с этим, что действительно заслужил. Странно, почему никто не выбежал на шум разбитых стёкол, но вокруг не было ни одного осколка, да и нечему было так сильно пострадать от этого неслучившегося падения.

Уходя, оставив адвоката сидящим на ступеньке и поправлявшим очки в тяжёлом молчании, Тюрин проследовал взглядом до самой вершины тонкой сосны, верхушка которой в вышине, под сливово-тёмным небом, скрипела и шаталась из стороны в сторону. Рука, на костяшках которой будто навсегда запечатлелось неприятное ощущение смещаемой остроты адвокатского носа, саднила, а в ушах неприятно, царапая перепонки, бесконечно рассыпалось на мельчайшие куски с ледяным звоном невидимое стекло. Что же это разбилось?

Он вдруг понял так ясно, и ни на секунду не усомнился, совершенно не удивился, как бывает во сне, когда любое фантастическое происшествие проходит так буднично и логично: это он сделал то, что давно пора было! Со всей яростью пробил ту невидимую стеклянную стену, что отделяла его от мира, оставляя сторонним, недоумённым наблюдателем, не подпуская внутрь, где можно прочувствовать всю ширь, глубину, объём, наблюдая из эпицентра событий. Вот почему всё, здесь виденное и слышанное, казалось таким нелепым и противным, а сейчас стало и его болью тоже.

Саша шёл по улицам спрятавшегося в свою раковину города, в котором не осталось ни прохожих, ни кошек, ни собак, и только сухие ветви деревьев безвольно трепетали на ветру, и предпринимал изредка бессмысленные попытки всё же дозвониться до сестры, а летящий с ветром снег острыми иголками покалывал лицо. Он ходил по улицам в дурмане, в возбуждении, изменяющем сознание, подобно наркотику, не думая о направлении, сворачивая туда, куда зачем-то звала его дорога, и вспоминал старую лекцию, которую читали им в институте, об устройстве русских народных сказок. Если это действительно был потусторонний, зачарованный мир, то он, как герой, чувствуя своё предназначение и повинуясь магии провидения, заранее знал свой путь и должен был лишь послушно двигаться по нему, преодолевая все встреченные на пути странные испытания. И, если это загробное царство, то вход в него охраняется избушкой Бабы Яги –несомненно, это родительский дом, с которого и началось его пребывание здесь; где путника кормят, топят баньку, укладывают спать, но тайком почти съедают. Конечно, герой попадает сюда не просто так: он должен уничтожить чудовище. Какое же? Мусорный завод, наверное… А может быть, завод этот – не самое зло, а лишь порождение его, один из атрибутов, как огненная река, которую охраняет зловещий змей? Может быть, основное чудовище – что-то другое? Что-то вроде безответственности, или безвременья, или безнадёги, и других убийственных «без», которое, как Кощей Бессмертный, угнетает всё живое и крадёт прекрасных девушек, отнимая их у мира живых? Ну да, и не обойтись без красавицы, которую герой похищает из царства мёртвых, чтобы сделать своей женой в царстве живых… Это кто? Женя? Могла бы быть, только она совсем не напоминала пленницу. Саша? Наваждение, колдовство, подложная царевна, которую пришлось отвергнуть. Или это Таня? Оставшаяся по ту сторону таинственного леса, но запертая здесь, в его сознании, незримой тенью, отравленная всем тем ужасом, который породил и растил его, создав жизнеспособное подобие самых жутких из местных монстров…

Он сбился с этой мысли на ещё одно своё воспоминание: однажды, выпивая с одногруппником, они в шутку задумались, что, если вся эта мучительная жизнь – долгое безвольное детство, студенчество с его подготовкой к зачётам, сердечными драмами, пьянками, прогулками, поисками денег, унылыми подработками – сон? Такой подробный, такой, кажется, долгий, на деле же приснившийся за одну ночь. И тебе предстоит очнуться от такого душного, замедленного трипа где-то в жизни, которую ты забыл – возможно, даже не мальчиком Сашей, а девчонкой, или дряхлой старушкой, которой на закате жизни угасающее сознание показало удивительно скучный, но изощрённый сюжет.

Телефон зазвонил, наконец, и это была мама. Он, рассчитывая узнать, что Ангелина пришла домой, и боясь притом услышать упрёки, когда уже вернётся за своей сумкой и наконец-то оставит их, распознал грубый голос тёти Клавы. «Ангелинку нашли за детсадом». Слава Богу! Развернувшись резко, чтобы отправиться на Речную улицу с пригорка, на котором оказался, он спросил: «Сейчас она дома?».

– В больнице, – ответила тётка.

Тюрин плохо понимал, сколько времени он блуждал по улицам, который сейчас час, и непогожий день сливался с вечером – тёмная, душная, непроницаемая завеса; не понимал, как быстро удалось добежать до дома: ноги, обратившиеся в лёгких кроссовках на холоде в неподвижные камни, как в кошмарном сне, где хочется кричать, но голоса нет, надо бежать, но переставляешь конечности мучительно медленно, словно продираясь сквозь вязкую массу, досадно замедляли его.

Тридевятое царство – это загробный мир. Сказочный герой попадает туда обманом, там никто его не ждёт, он даже невидим большинству персонажей. И выхода для него нет: он не умирал, а потому не может даже воскреснуть. Для того и нужны ему мёртвая вода – чтобы убить, и живая – чтобы воскресить и вернуть домой. Но кто всё-таки царевна, за которой он явился? Конечно, это Ангелина! Похищенная у живых, запертая, терзаемая, так ждавшая его, чтобы просто убедиться – другой мир не сон, он существует и даже одной плоти с ней. Она не будет ему невестой, но ведь так много сказок, в которой брат возвращает украденную сестру!

Дома мама лежала прямо на тщедушной кушетке в кухне, опять с какой-то тряпкой на лбу, и, прикрыв глаза, только слабо свистела через нос. У её изголовья сидел Дима, заложив ногу на ногу, и грустно смотрел что-то в телефоне, как обычно. Клава, с налитым красным лицом, звонко размешивала что-то ложкой в большой дымящейся кружке: она только гневно зыркнула на вошедшего племянника и тут же отвернулась.

– Где Лина? – спросил он быстро.

– Тс! – шикнула тётка, испуганно посмотрев на мать, словно сам звук этого имени мог усугубить болезненное состояние той, и продолжила несвойственно ей тихо. – Сказала тебе: на скорой в больницу увезли.

И она, не церемонясь, удивительно сильная при своём возрасте и маленьком росте, выпихнула Сашу в коридор. Он с удивлением успел заметить какие-то книги, брошенные на кровати сестры, словно она только вышла и вот-вот вернётся.

Тётка вполголоса рассказала ему, как сторож детского сада, заступая на смену, услышал в кустах мелодию звонящего телефона. Пытаясь разыскать ценный сюрприз, он наткнулся на лежащую в глубокой яме, оставшейся после выкорчеванного пня от старого тополя в три обхвата, девушку. Ангелина, то ли купив их в аптеке, то ли, воспользовавшись суматохой в доме, и незамеченно забрав оттуда, выпила пачку снотворных таблеток, после чего пролежала на холоде без сознания часа два. Приехавшие полицейские и местный фельдшер пришли в ужас от увиденного и, явно боясь свалившейся на них ответственности, сообщили, что отправлять девчонку нужно прямиком в областную больницу, однако дорога до неё была долгой и слишком тряской, а старый врачебный ПАЗик подкидывало на этих ухабах с утроенной силой, поэтому тут тоже был риск… Пока слушал, Саша листал старую телефонную книгу, потом догадался просто встряхнуть её листами вниз, так что высыпалось несколько визиток: магазина со стройматериалами, парикмахерской, купон на скидку в отделе бытовой химии, и в том числе оторванная от большого объявления бумажечка с номером такси.

В местной больнице при входе сидела очень толстая блондинка, заполнявшая собой, казалось, всю небольшую приёмную, а перед ней совсем юная стройная брюнетка в костюме медсестры, под прозрачными брюками которого хорошо читалось кружевное нижнее бельё, разводя руками, возмущалась тому, как на неё повесили «ещё и флюру!», на что собеседница с сочувственным негодованием трясла необъятными щеками. Недовольно повернувшись к посетителю, который означал для них новую работу, и едва только не отругав его за приезд, они хором прокричали: «Что вам, мужчина?», – а когда услышали объяснение, на секунду неловко застыли, после чего смотрели на него уже с откровенной неприязнью, как будто он был преступником. Молодая пообещала позвать дежурного врача и вышла, а толстая, некоторое время сидев молча и картинно вздыхая, вдруг сказала: «Понасмотрятся своих интернетов – и начинают дурью страдать! В наше время не было этого, все гулять ходили, дружили… А сейчас! Группы смерти эти, как грибы! Господи прости дураков. За что вот матери такое только?”. Он вспомнил, что не уточнил, кем ему приходится пострадавшая – обе, видимо, решили, что он – её парень, доведший до такого шага; но и о самой пациентке дежурная говорила так пренебрежительно, словно та на её глазах насильно накормила этими таблетками кого-то другого. «И ничего ведь не понимают! День за днём грешат перед богом, как будто так и надо. Ещё и гордятся, в интернет выкладывают. Господи прости!».

Саша не смог ответить что-то дерзкое, чего она, несомненно заслуживала, но впервые в жизни не страдал от этого ни тогда, ни потом, вспоминая – слишком много ужаса было в его душе, чтобы в принципе воспринимать чьи-то слова. Вышедшая с достоинством державшаяся старушка маленького роста в распахнутом белом халате поверх красивой голубой рубашки и прямых джинсов, с элегантной короткой стрижкой на седых волосах, представилась дежурным врачом, но имени он не запомнил. Она объяснила, что пациентке сделано промывание желудка, она всё ещё без сознания, и долго ещё будет, но жизнь, кажется, вне опасности. «Организм молодой, цепляется отчаянно», – с грустью добавила. А после, всё так же тускло, дополнила, что, как только Ангелина придёт в сознание, с ней будет работать полиция и, скорее всего, придётся перевести её в психиатрическую лечебницу. «Если не выяснится, что кто-то заставил её сделать это насильно», – добавила она, снова строго глядя на Сашу. Тот уточнил, наконец, что приходится ей братом, но взгляды врача и всё слушавшей дежурной толстухи не стали мягче. Когда он уже повернулся к выходу, седая врач бросила ему вслед.

– Она была беременна. Вы знали?

«А как же медицинская тайна?», – мысленно ужаснулся он, но вслух спросил:

– Была? То есть больше нет?

Эти осуждающие, брезгливые рожи даже не стали ему отвечать. Он понял, что испытал облегчение: хоть так безумно, но разрешилась эта проблема.

Ему предстояло два дня, ужасных своим бездействием и каким-то оцепенением. Саша так и не понял, сообщил ли кто-то отцу, что произошло, но тот совершенно не изменял своим привычкам: спал, сотрясая дом храпом, до середины дня, после уходил и, несмотря на холод, скитался где-то допоздна, возвращаясь сильно пьяным. К маме вернулось бескровное, землистое, помятое лицо, с которым она иногда поднималась с постели, бродя пошатываясь по дому в белой рубахе, со спутавшимися седыми космами, как неотвратимо надвигающаяся туча. Каждый день к ним приходила кума Любаха и, беспрестанно охая, готовила еду для них с Димой и Клавы. Та просто сидела с утра до вечера у них, смотря телевизор и отдавая всем резкие замечания, видимо, полагая, что присматривает за сестрой. Диму иногда отправляли в аптеку. Сашу же практически не замечали. Однажды он заикнулся, не хочет ли кто-то навестить Ангелину в больнице, на что Клава опять метнула в него гневный и страшащийся взгляд: похоже, всем всерьёз казалось, что упоминание о дочери может спровоцировать мать на новый истерический припадок, которого отчего-то страшно боялись. Слухи по маленькому городку разносились быстро, и сюда беспрестанно кто-то звонил, чтобы уточнить последние новости – со всеми грубо разговаривала Клава, не давая никаких подробностей. Первым же её требованием было и остальным ни в коем случае ни с кем об этом не говорить.

Тюрин сходил к Татьяне Леонидовне, найдя её на прежнем месте в новом пиджаке с искрой. Она заметно напряглась, увидев его, и поджала губы, сообщив, что у неё слишком много дел. Он заверил, что больше не будет говорить с ней о стройке и пришёл с личными проблемами. Уточнять, что именно привело сестру к такому поступку, он не стал, сделав вид, что всё произошло из-за её нервов по поводу обстановки в семье, заброшенной учёбы и риска провалить экзамены. Татьяна Леонидовна, почувствовав, что в её спасении вновь нуждаются, смягчилась и уверила его, что сделает всё возможное, чтобы девочка вновь вернулась в школу, минуя унизительное психиатрическое лечение; что она лично поможет ей подготовиться к ЕГЭ и подать документы в достойный институт.

Он начал писать статью, чтобы делать хоть что-то, хотя в этом доме, где даже при больном человеке были громко включены все телевизоры, всегда кто-то ходил, кашлял, сморкался или кричал, было сложно. Начал так: «Боголюбов – зачарованное место, сказочный мир, в который попадаешь с первой же минуты, как автобус высаживает тебя на засыпанную пьяными телами и пустыми флакончиками из-под выпитых «фунфыриков» автостанцию, под пристальным взглядом стражей: пятерых таксистов. Здесь город проглатывает тебя и начинает медленно переваривать.

Подлинное потустороннее царство – не блаженное светлое место, в котором небо испещрено радугами и на бескрайних полях пасутся единороги. Это место, в котором очень мало людей, но до странного много пивных, маникюрных салонов и такси. Время здесь будто замерло; или же течёт по своим особенным законам; но никто не жалеет его, не торопясь беспокоиться о завтрашнем дне, как будто он никогда не настаёт в этом заколдованном мире».

Через два дня по оставленному им в больнице номеру позвонили и сообщили, что сестра пришла в сознание, ей можно нанести недолгий визит.

Ангелина лежала в индивидуальном боксе: узком помещении с собственным туалетом, из бачка которого с рёвом непрестанно текла вода, панцирной кроватью, тумбочкой и маленьким столиком, занимавшими почти всё грязное, гнусное, тёмное пространство. Лицо сестры почти сливалось с мутно-белой простынёй, на которой она лежала, отвернувшись от входа к стенке, и даже волосы её приобрели похожий оттенок, словно из них откачали все краски. Округлых щёк больше не было: казалось, она специально втягивает скулы, чтобы на них образовывались две страшащие глубиной впадины. Саша, входя, сказал «привет» как можно бодрее, но она не ответила и даже не повернулась.

Медсестра принесла Тюрину деревянный, неудобный стул, на который он сел и, заранее решив, что не будет задавать глупых вопросов, вроде «как ты себя чувствуешь?», обратился к сестре сразу же:

– Ты помнишь, как это сделала?

Вместо ясного ответа, она сказала другое:

– Я тебя просила не говорить ей. Я бы сказала сама.

– Я знаю, – ему и правда было болезненно стыдно перед ней. – Почему-то я испугался, что ты наделаешь ещё глупостей. Не знаю, почему, но я верил, что от этого станет лучше. Я ошибался, Ангелина. Мы все ошибаемся иногда.

Она говорила так медленно, с заметным трудом, как будто выдавливая из груди долго вызревавшие внутри слова.

– Я даже рада, что услышала. Я всю жизнь мучилась, что делаю не так? Почему не даю ей проявить любовь ко мне, почему вызываю только ненависть? А теперь всё встало на свои места. Симптомы сошлись в правильный диагноз. Она никогда бы не сказала этого прямо. Она и себе-то никогда не призналась бы. А тут прозвучало всё, что должно было. Нет смысла больше мучить друг друга.

– Ты собираешься сделать это снова? – озвучил Тюрин самую мучительную для него мысль.

Сестра только слабо мотнула головой в одну сторону – с другой её ограничила твёрдая подушка. Не зная, понял он её ответ или нет, она, помолчав, дополнила:

– Это слишком больно. Вдруг потом опять спасут. Лучше не начинать.

Немного, но ответ её успокаивал. Она снова была такая рассудительная, серьёзная, мудрая.

– Ангелина, послушай меня. Всё будет хорошо, это точно! Я договорился: скорее всего, тебе помогут избежать отправления в… на лечение, – он не смог выговорить ни слова «психиатрическая лечебница», ни, тем более, напрашивавшееся «дурка». – Я за тобой приеду. Диплом за девять классов у тебя есть, этого достаточно. Дома, кажется, возражать уже не будет никто. Пристроим тебя в колледж, а потом и в институт сможешь попробовать на заочку, если захочешь. Но, честно говоря, я свой диплом нигде и никогда не показывал. Будем жить вместе, а захочешь – в общаге. Я наберу текстов на редактирование, денег хватит…

По неподвижной спине её, вздымаемой равномерным дыханием, нельзя было понять, слушает ли она его. Саша прервался, думая, что бы ещё сказать, чтобы убедить сестру, что жизнь наладится – и это было действительно непреложным его решением; то, что он обязан был сделать для неё, для себя; то, ради чего, собственно, и попал в эту кошмарную поездку.

– Я просто просила тебя не говорить ей, – бесстрастно, как мантру, повторила она то, с чего начался их разговор.

И вот так Тюрин понял, что перестал быть для неё противопоставлением всему тому миру, который губил её день за днём. Теперь между ним и остальными мучителями для Ангелины не было никакой разницы.

Эпилог

Когда в Москве с опоздавшим теплом открылись, наконец, летние веранды, и центральные улицы хором выплеснули шум, музыку, веселье и свет на тротуары города, который в это время года напоминает провинциальную невесту: совсем юную, притихшую, саму себя немного стесняющуюся, хотя и понимающую, что она хороша, – Тюрин сидел на уличной территории одного из баров со своим коллегой. Костик занимался ведением соцсетей «Свободы слова», и, глядя на него, всегда было ощущение, что голову наивного мальчишки: кудрявого, с круглыми щёчками, на которых плохо росла борода, в больших очках, – приставили по ошибке к туловищу очень высокого, почти под два метра, широкоплечего, размашисто жестикулирующего большими руками детины. Людей собралось много: все смеялись, курили, ходили толпами между столиков, задевая бёдрами сидящих посетителей, или висели на парапете, символично отделяющем веранду от такой же многолюдной Пятницкой, на которой в прозрачных серых сумерках уже зажгли фонари. Они пили пиво и говорили о ещё одном коллеге: Урман Каримов был лет на пять их моложе, несколько лет назад он так же, как Тюрин в своё время, устроился в «Свободу слова» и писал неплохие остроумные очерки, хотя сам был парнем немногословным и казался всем слишком отстранённым. Со временем его увлёк стенд-ап, тогда только обретавший популярность, и в конце концов он ушёл из газеты окончательно, хотя большой популярности не имел, выступая по каким-то мало известным клубам. Однако весной внезапно много просмотров набрало видео с его выступления, в котором он рассказывал – может, правда, а может, и вымысел, – как встречался с сильно верующей православной девушкой, которая каждые выходные ходила в церковь, чтобы исповедаться в сексуальной связи вне брака и получить отпущение греха. «Это же работает, как взятка ГАИшнику: Бог получил свою свечку и тут же всё забыл. “Вы свободны, езжайте дальше, но больше не нарушайте – только минет”… Ой, что я говорю? Но я понял: это, видимо, всё части какого-то тайного обряда –неслучайно почти в каждой истории об изнасиловании есть образцовый христианин». Этот кусок бесконечно тиражировался, размещался в каких-то пабликах, и вскоре даже самый главный телеведущий федерального канала – толстый, вальяжно раскинувшийся в кресле, в своём аналитическом шоу долго говорил, кто позволил узбекам, мусульманам так похабно отзываться о русских и православных; долго вообще мы будем покорно терпеть всю эту грязь в своей стране? После этого Урмана, пусть и родившегося в Москве, но всё-таки узбека, облили на улице мочой, ещё через некоторое время – избили. Наконец, вчера, когда дело об оскорблении чувств верующих и посягательство на национальное единство было передано в суд, а с Каримова взята подписка о невыезде, комик написал на своей странице в фейсбуке, что вынужден был бежать в Латвию. «Свобода Слова», конечно, следила за историей бывшего сотрудника, ушедшего из редакции за славой, но получившего её в таком странном виде, и теперь Тюрин с Костиком говорили, как парадоксально: ты теряешь спокойствие, дом, связь с близкими, однако обретаешь внимание, которого так долго искал, и нет уверенности, что Каримов не должен благодарить вселенную за своеобразно истолкованные его мечты.

Когда Костик вышел в туалет, Саша, по всесильной привычке, потянулся за телефоном, чтобы проверить в нём хоть что угодно, лишь бы не оставаться в бездействии эти несколько минут. Там было два пропущенных от матери, которых он не услышал из-за гула множества голосов, смешавшихся с гудом проезжавших мимо бесконечных машин. Пришлось уйти с веранды и свернуть в подворотню, где, тихо разговаривая и куря, сидела на выступе фундамента старинного здания, высоко вскинув колени, официантка.

С тех пор, как он уехал из Боголюбова в конце октября, мать перестала звонить ему ежедневно, как это было раньше: теперь он говорил с ней один, самое большее – два раза в неделю. Мама деловито расспрашивала его, как дела, хватает ли денег, не забыл ли он оплатить коммунальные услуги, и иногда коротко рассказывала самое важное из своей жизни. Так, после Нового года сообщила, что Ангелина собралась и уехала, вроде бы в Тулу, ничего особенно не объяснив, а школу бросила. В марте – что тётя Клава, наконец, продала за приличные деньги «Запорожец», остававшийся с ней бесполезным металлоломом со смерти дяди Владлена, теперь хочет снести гараж и строить там баньку, но к стене прилегает их курятник. Сейчас же явно было что-то важнее, раз она настойчиво дозванивалась поздним вечером в середине рабочей недели, и конечно, он сразу подумал об Ангелине, хорошо памятуя, сколько тревог пришлось вынести от неё в последние его дни в родном городе. Саша перезвонил, и мама быстро ответила (довольно спокойное и сдержанное «Алло»), но дальше, когда он спросил, не случилось ли что-то, она вдруг рассыпалась бессвязными рыданиями: охала, ревела, глотала слова, как будто трубя лишь гласные звуки, – и ему долго пришлось переспрашивать и просить её успокоиться, прежде чем, ещё немного отрывисто подышав, она сказала, коротко и просто: «Саша, папа умер… Уби-и-или-и-и-и», – и недолгая связная речь её перетекла в новый отчаянный вой.

Похороны были назначены на пятницу, и ранним утром он выехал первым же автобусом, чтобы успеть к полудню в Боголюбов. Как удалось выяснить время спустя, отца его обнаружили в заброшенном доме, что принадлежал когда-то Сашиной однокласснице и стоял, без стёкол, с вытаращенным наружу из окон кустарником, на месте поворота к их нижней улице. Он был зарезан – возможно, ножом, но может, и острым бутылочным осколком; ничего похожего поблизости не нашлось. Вряд ли его, спящего, хотели ограбить: при нём не было ничего, кроме дешёвого алкоголя, на который он потратил все набранные дома мелкие деньги. Скорее, между собутыльниками произошёл какой-то конфликт, и вряд ли следователи собирались всерьёз опрашивать всех местных алкоголиков, каждый из которых мог бы оказаться с убитым в тот день, чтобы установить истину, кто порезал старого, никчёмного пьяницу.

Зелень, растущая на обочинах дороги, была так свежа: праздничная, салатовая, уже достаточно густая, чтобы деревья напоминали деревья, а не опушенные лёгкой дымкой палки, и, когда в окне его показался нелепый храм, с трёмя нарощенными чужеродными башнями, Саша знал уже, что ему осталось двадцать минут дороги.

Статья про Боголюбов получилась слишком фантазийной, мало рассказывая о сути дела, но Борису Борисовичу очень понравилась эта мистическая путаница. Он посчитал, что так лучше всего выражено происходящее. Конечно, после они дополнили репортаж конкретными сведениями, документами, историями прошедших судов. «Свобода слова» неоднократно возвращалась к вопросу строительства мусоросжигающего завода, хотя Саша сильно хотел бросить уже надоевшую тему: она терзала его изнутри неизбывным чувством вины, а любое воспоминание о городе связано было с трагической фигуркой запутавшейся девочки, им преданной и там брошенной. Однако среди самих жителей так и не нашлось отважных активистов, готовых сотрудничать с ними в деле борьбы за чистый воздух. Ввязался в кампанию только областной депутат-коммунист: он собирал какие-то подписи, давал интервью, делал репосты, обращался с запросами – и к весне всплыли его махинации с налогами, плюс незаконное строительство дома, так что он отправился под арест, и дело совершенно заглохло. А строительство, тем не менее, не думало прекращаться, и даже на гугл-картах можно было наблюдать стремительно прираставшие на участке квадратики да прямоугольники.

Вот показался Боголюбов: как всегда бежавший с холма, но зацепившийся тонким золотым шпилем белой колокольни за высокое небо, расползавшееся белыми перьевыми облаками. Он тонул в свежей зелени, курчавился тополями, пенился цветущими сливами, и как будто улыбался приветливо. На пути от автостанции приятно было наблюдать чисто вымытый город: по обочинам стояли осыпанные, как невесты, белыми цветами деревья, а сирень, посаженная тут перед каждым домом, вот-вот была готова поспеть, и в тенистой стороне почки её ещё были зелёными, но на солнечной обозначились кое-где фиолетовые точки и другие, густые, тёмные, прятавшие внутри свой дар, еле держась, чтобы не вывернуть хвастливо наизнанку. Около ворот монастыря толстая попрошайка, вальяжно раскинувшаяся на складном стульчике и повесив на грудь очки на цепочке, громко кричала в телефон: «А я ему говорю: математику я тебе куплю, но по физике баллы сам заработай!». Рядом с ней, прямо на земле, сидели два бородатых мужичка, широко расставив согнутые в коленях ноги, не то сильно пьяные, не то страдая от похмелья, и качали опущенными вниз головами. Женщина, подвязанная платком по-цыгански, с опухшим от пьянства лицом и в тесных джинсах, из которых вываливались рыхлые бока, нетвёрдой походкой вышла из ворот и крикнула Тюрину: «Христос воскресе!». Он задумался, как давно мама поздравляла его с Пасхой – вышло не меньше двух недель назад. Чуть поодаль, спиной к нему прохаживалась стройная женщина в платье до земли и платке, и пружинисто приседала, сразу же поднимаясь. Когда она в движении немного повернулась, Саша понял, что она укачивает младенца в розовой ажурной шапочке, который был повязан в слинге у неё на груди, как делают обычно африканки. Молодая мать больше развернулась в его сторону, и он узнал Жанну Бессмертную: осунувшееся, скуластое лицо с выбившимися из-под платка белёсыми прядями волос, неизменная мечтательная улыбка на лице. Видя приближавшегося прохожего, она как-то подобралась и рукой подняла висевшую на груди, рядом с ребёнком, табличку. «Подпишите петицию за отмену абортов в стране», – громко и уверенно сказала она ему. Саша остановился, с интересом глядя на неё.

– Вы меня не помните?

Она смотрела на него нежным, неузнавающим взглядом.

– Простите, я подумала, вы неместный.

– Можно сказать, что так. Я Александр, журналист из Москвы. Приходил к вам осенью, помните?

Минутное смятение, в котором она разглядывала внимательно его лицо, восстанавливая постепенно события прошлого, сменилась торжеством узнавания. Любезная, радостная настолько, будто он был не меньше, чем любимым её родственником, она вскричала:

– Ну конечно! Как ваша работа?

В её словах не было ни капли издёвки, но Саша решил не отвечать. Вместо этого он поинтересовался:

– А ваша борьба окончена? Теперь новая тема?

– Да! Подпишитесь против абортов, это очень важно! Вы знаете, сколько несовершеннолетних девушек делает их в России ежедневно? – она повысила голос на последнем слове, подчёркивая весь ужас его значения.

– А как же завод? Не будете уезжать? – продолжал игнорировать её Саша, которого интересовал лишь один вопрос.

Жанна улыбнулась, как будто даже немного кокетливо – так, что на одной её впалой щеке появилась ямочка.

– Ну, что поделать? Мы здесь обжились уже. Муж ещё и свиней купил. Сима, миленькая, что? – коротко обратилась она к своему грузу. –Может, не такой он и вредный… Все говорят, что экспертизы допускают… Так вот, вероятность забеременеть снова после раннего аборта…

Саша не стал её слушать. Беззвучно кивнув, пошёл дальше. Деликатное майское солнце с задором щекотало чёрные распаханные поля. То и дело на нём вспыхивали крытые металлом крыши, спускавшиеся к реке, и вдали, за рекой, принадлежавшие скрытым деревьями домам. «Как всё-таки обидно, что всё здесь пойдёт прахом! А может, так и должно быть?».

Он попал домой вовремя: дорогу перегораживал открытый грузовик, к дальней стенке которого прислонились два куцых, почти без цветов, тёмно-зелёных венка. Из прикрученной обратно старой калитки выносили гроб трое мужчин – он не понимал, то ли специальных грузчика, то ли незнакомых ему родственника. Люди, разбившись на небольшие группки, распределились по обочинам и заворожённо наблюдали за происходящим; Тюрин же видел только нос отца: длинный, острый, который был виртуозно повторён и на его лице, только ровнее, потому что ему никто его не ломал, – и больше всего боялся увидеть остальные черты мёртвого его лица. Затем Дима, снова поразивший его непривычной, не шедшей ему совершенно полнотой, и какая-то женщина лет сорока, поддерживая под руки, вывели мать в стареньком чёрном платье, видно, найденном где-то в доме, которое сжимало её в груди и в поясе, в чёрном шарфе, повязанном на обритых в короткий ёжик по примеру её сестры седых волосах. Она шла, сильно припадая на правую ногу, вся какая-то осевшая, ослабевшая, как будто из неё вытянули позвоночник, и быстро кивнула приблизившемуся почти к самой машине Саше, показывая, что заметила его.

Маме помогли залезть в машину, и, когда все, кто должен, расселись возле гроба, процессия медленно тронулась. Они ползли за город, к кладбищу, под надрывный похоронный марш, и проезжавшие по встречной полосе автомобили почтительно притормаживали. Дима равномерно выбрасывал из кузова то еловые лапы, то красные гвоздики под ноги сопровождающим, которые аккуратно перешагивали их, продолжая идти, виновато опустив головы под ноги. Саша думал, как должна раздражать этот жизнелюбивый май, начало истинной, тёплой и суетливой жизни, чья-то смерть, тоска, уныние.

На кладбище было тихо. Старенькие могильные плиты перемежались свежими, с датами 2000-х годов: после Пасхи все были убраны яркими искусственными цветами на высоких ножках и крашеными яичками на подставках, а оградки везде были открыты, чтобы пропускать добрых духов – это он помнил с детства. Гроб, накрыв крышкой, опустили в вырытый прямоугольник рядом с холмом, под которым покоилась его бабушка, какую он не застал в живых, – мама отца. Кто-то всё время надрывно вскрикивал в тишине, перебивая щебет птиц в высокой акации, растущей рядом. Саша радовался, что ему удалось не увидеть тело. Ему нравилось, что здесь была всё та же весна: золочёные верхушки деревьев, молодая свежая трава, широкая улыбка природы и ни одной мысли о неотвратимом конце.

Поминки решено было провести в половине у Клавы, так как там было больше места. В большой комнате на стене висел такой же ковёр, как у них, а напротив стоял красивый старинный буфет, в котором всё время что-то гремело, стоило пройти мимо. Гости рассаживались, таинственно перешёптываясь, а мама с тёткой ходили с кухни в комнату, донося салатники и ложки, сосредоточенно пересчитывая стулья, и поминутно кто-нибудь восклицал: «Маша, сядь уже, ты устала!», – на что мама хлопотливо отвечала: «Сейчас-сейчас, там немного». Несколько раз Сашу кто-то незримый похлопал по плечу, выказывая соболезнование, но, когда он оборачивался, человека уже не было рядом. Среди собравшихся он постепенно узнавал некоторые лица, знакомые из детства: двоюродного брата отца, жившего в соседней деревне, или его крестника, вроде бы уезжавшего на заработки на Север.

Едва все сели и стих шум отодвигавшихся стульев, приглушённых бесед, нечаянно сталкивавшихся с вилками рюмок, вошла Ангелина, как будто пронзила всё это затемнённое пространство. Она казалась сильно постройневшей, повзрослевшей и выпрямившейся. Новый цвет волос, не раздражавший желтизной, а вполне естественный; кроткий макияж, выделявший её заострившиеся черты лица; приветливая улыбка, чёрное просторное платье-рубашка, изящно подпоясанное в талии… «Вот она, явилась!», – услышал он голос матери и обернулся. Та смотрела прямо перед собой, составив бесцветные брови в одну полосу. «Даже на похороны не соизволила приехать». «Я не смогла отпроситься с работы», – легко ответила вникуда дочь и села на единственное свободное место, прямо возле Саши.

Пока ехал сюда, он много раз принимался за мысль, как поздороваться с сестрой, что сказать, получится ли казаться естественным, но не обидеть пренебрежением, и удивлён был, как просто всё вышло: ей теперь не оставляло труда отвечать вежливо и непринуждённо, да даже находиться здесь, можно подумать, было в радость. Когда она опускалась на стул рядом с ним, говоря оптимистично: «Привет!», – сквозь пряный запах её духов он почувствовал что-то ещё, что не раз потом возвращалось, едва она начинала говорить, и вскоре догадался, что сестра выпила прямо перед входом – немного, но что-то сильно крепкое.

Стучали ложки, постоянно сыпались вопросы, кому чего доложить, и люди поднимались к салатнику один за другим, напоминая молоточки, поочерёдно выдававшиеся и снова опускавшиеся под приподнятой крышкой пианино. Они с Ангелиной не торопились брать еду, и Саша, успокоенный её безмятежностью, смог спросить, откуда она приехала, как вообще дела.

– Я живу в Туле уже почти полгода, – оживлённо отвечала она, очевидно, гордившаяся перед ним своей новой жизнью и приятным внешним видом. – Списалась в интернете с девочкой: она тоже из Боголюбова, но постарше. Пригласила жить с ней в съёмной комнате, пока на свою не заработаю. Учусь клеить реснички, понемногу выполняю заказы. Деньги есть.

Она улыбнулась с достоинством победительницы, и Саша даже не посмел подумать, что это слишком бедный вариант из всех, какие могла предложить ей жизнь, настолько был рад её спокойствию и появившейся теперь несомненной уверенности. Видно было, насколько выше всех собравшихся ощущала она себя, что позволяло ей почти не смотреть по сторонам, зато быть снисходительно любезной, не уходить в себя и не дерзить, как было раньше.

– Саша Коваленко, – вдруг воскликнула она, наблюдая, как чья-то заботливая рука сбрасывает ей со столовой ложки густое картофельное пюре, – подруга-то моя! Замуж выходит в июле, как только экзамены кончатся.

– Ух ты! – действительно удивился Саша. «Интересно, она всё-таки знает, что между нами тогда было, или нет?».

– Да-а, – с милой улыбкой продолжала сестра. – И ребёнок когда-то осенью должен родиться.

Брат не смел задать вопрос, который тут же возник у него, чтобы не тревожить опасное старое, но Ангелина угадала его и ответила запросто, смеясь, как обычно смеются над странными шалостями детей:

– Нет, не тем нашим способом. Кажется, получилось случайно, но по любви. Там хороший парень. Это её сосед, он давно за ней бегал, потом в армию ушёл, ещё где-то был… Теперь вот вернулся, и закрутилось. Он в Росгвардии, ему перевод в Москву обещают, квартиру там снимут.

На минуту Саша представил, как сцену из не очень остроумного спектакля, себя, приходящего тайком к влюблённой в него девице, только что родившей от другого мужика, с помощью которого удалось покинуть ненавистную трясину и оказаться поблизости к своему любовнику. «Что же за жизнь такая, из которой они могут вырваться только беременностью? Хотя, всё логично: та же жизнь, в которой ты – хорошая партия, если мент, и будущее гарантированно устроено».

После первой рюмки за помин усопшего мама и ещё несколько женщин громко заплакали. Долго не выжидая, выпили и вторую, и третью, от чего слёз поубавилось, а гул разговоров нарастал. Мужчины задвигались, выходя курить. Ангелина тоже пошла. Клава вдруг громко вскричала: «Какую жизнь прожил! Пил каждый день – и до шестидесяти лет дотянул! Ты подумай! Ни разу ни к одному врачу не ходил, и помер не сам, а от ножа. Нет, ну серьёзно! Я была уверена, что он либо замёрзнет, либо инсульт его разобьёт!». Мама закричала: «Клава, что ты такое говоришь?!». «Ну правда», – убеждала всех опять раскрасневшаяся тётка. «А помнишь, как он за мной ухаживал? Как макарон мешок принёс вместо цветов?», – и мама прыснула от смеха, вытирая опять показавшиеся слёзы, за ней засмеялись и другие женщины.

Саша поднялся и тоже вышел на крыльцо. Несколько мужчин курили у самых ворот, на них неистово лаял выскочивший из будки и натянувший цепь до предела Клавин пёс. На крылечке на перевёрнутом жестяном ведре сидела Ангелина, спиной к нему, и докуривала, стряхивая пепел прямо вниз, на клумбу. Саша выбрался очень тихо, и сестра не слышала его, заканчивая с кем-то телефонный разговор: «Да я тебе говорю, что на похоронах, никак не вырваться! Ну мало ли, что именно меня хотел? Пускай тогда в другой день звонит… Да нет, он нормальный, ничего особенного, не бойся. Даже симпатичный, если свет погасить», – и она засмеялась грубым, совершенно бабьим пьяным смехом. «Ну давай, да, звони, если что», – попрощалась она, и, бросив сигарету прямо вниз, ловко, хотя немного нервно, вскочила со своего зашатавшегося, забренчавшего под ней сиденья, после чего почти столкнулась с братом. Они оба поняли, что произошло: он – о чём она соврала, она – о чём он догадался, но, дежурно улыбнувшись и кивнув друг другу, разминулись в проёме. Сестра вернулась в комнату, а он с высокого крыльца стал смотреть в раскинувшиеся перед ним роскошные, не в пример осенним, дали. В глазах щипало, и пришлось долго и пристально смотреть в поля, чтобы позорные слёзы откатились назад, продолжая немного раздирать горло. Только сейчас он понял, что Ангелина ни разу не спросила, как дела у него, что происходит на работе, написал ли он статью, чёрт возьми. Достав телефон, Саша позвонил Даше.

Ещё в Москве Тюрин твёрдо решил, что не станет встречаться ни с друзьями вместе, ни даже с Юрцом в отдельности, хотя последний успел написать ему, что знает о его несчастье и соболезнует, в личных сообщениях «в контакте». Но Даше написал, что приедет, и предложил встретиться. Сейчас она ответила на звонок и объяснила, что пока занята в редакции, но он может подойти.

Золочёный Ленин, окружённый высаженными свежими петуньями трёх цветов: розовыми, фиолетовыми и белыми, – смотрелся ещё более несуразно, чем осенью. В пустынном дворе редакции сирень ещё не зацвела, зато буйствовала вишня, и забредшая случайно курица бегала, высоко вскидывая узловатые ноги, в панике ища выход. Появилась Даша: опять светлые короткие брюки, заправленная под высокий пояс просторная футболка с множеством курсивных надписей на французском, растрёпанные кеды с несуществующим логотипом на пятках. Они присели на валявшийся тут же большой камень, оставшийся, видимо, от ещё более старой снесённой постройки. Даша много и с интересом спрашивала о его работе, особенно о задачах, графике и зарплате фотографов, но не касалась вопроса мусорного завода. Он тоже стыдился говорить об этом, как будто чувствуя вину за свой проигрыш. Так и ходили они вокруг да около, несмешно шутя, припоминая что-то из школьной жизни; потом она достала фотоаппарат и показала ему, не спрашивая желания, какой прекрасный вчера был свет на закате и какие потрясающие снимки ей удалось сделать: обычные крупные яблоневые цветы на макросъёмке в немного розовом отливе, какие в мае появляются у каждого в телефоне, как показалось ему; и наконец, Тюрин задал вопрос, ради которого, возможно, и шёл на эту встречу, стараясь отчаянно сохранять праздный тон:

– А у Жени как дела?

– А Женя уехала, – продолжая увлечённо изучать свои фотографии,отвечала Даша. – Как стало понятно, что завода не избежать, они взяли кредит, да свалили, – прямая рука её взмыла в небо, изображая пропажу. – У него там в Беларуси какие-то родственники в таком же небольшом городке, туда поехали. А дом недостроенный всё продаётся.

Они посидели ещё немного, но говорить было уже не о чем. Саша сослался на то, что его ждут дома, ведь он отлучился незаметно; Даша с облегчением добавила, что и у неё ещё много дел по работе.

Людей в доме стало заметно меньше, большинство из них были пьяны.

– А где Ангелина? – спросил, озираясь, Саша.

– Уехала, – равнодушно сообщила ему тётка, грустно смотрящая в окно, подперев красную щёку мясистым кулаком. – Тачка, говорят, за ней большая такая приехала… Видать, хорошо там дела идут!

Саша грустно кивнул. Внезапно заиграла песня Высоцкого, которого боготворил отец (до тех пор, пока перестал интересоваться вообще чем-либо, кроме выпивки). Это Дима включил её в своём телефоне. Они сидели в углу стола, прижавшись друг к другу: мама беззвучно сотрясалась от рыданий, закрыв глаза пухлой рукой; пуговицы на вороте платья уже были расстёгнуты, пояс позади развязан. Дима с серьёзным, понурым лицом смотрел в телефон. «Ты один остался со мной», – мама отняла руку от лица и, схватив сына за голову, притянула к себе, чтобы поцеловать в макушку. – «Ты только не бросай маму, не бросай, мне без тебя никак!». Дима продолжал смотреть в телефон, не шелохнувшись, когда она доверительно положила свою голову ему на плечо.