Звёздные часы [Иоланта Ариковна Сержантова] (fb2) читать онлайн

Повод для печали

Пятак луны оказался слишком велик для прорези небес, что был спрятан за облаками. Проскочив чуть больше, чем на треть, он застрял. Вмятины и царапины на боку указывали, сколь сил и стараний приложено к тому, чтобы завершить начатое. Но, ни мыльная пена облака, ни упрямство ветра не помогли протиснуться. Луна чувствовала себя стеснённой и опасалась за репутацию, которой могло сильно навредить нелепое или двусмысленное положение.

Её призванием было служить источником страданий скептиков и образом влюблённых поэтов, теперь же она могла стать причиной насмешек.

Летучая мышь, в полёте скрадывая дряблость крыл, уже дважды за вечер пыталась высказаться по её поводу. К счастью, не все прислушиваются к бормотанию рукокрылых, но в любом случае, это был дурной знак.

Одуванчики, стиснув зубы, малодушно поспешили сделать вид, что незнакомы, хотя именно они приветствовали луну поутру первыми. Конечно, были и те, кто, невзирая на пересуды, не скрывал своего расположения и, как прежде, доверчиво, глядя снизу вверх, сопереживал. Алиссум, гесперис, душистый табак, матиола, мирабилис, – каждый из них по-своему проявлял своё участие. Да только энотера¹, обладая множеством прозвищ, но не имея второй души про запас, из сострадания выставляла крошечную свечу в каждом цветке в самый тёмный час ночи. Лепестки канделя² неизбежно обгорали к утру, и каждый вечер приходилось зажигать новые. Выходило так, что сроку жизни им было всего – до зари, но ради того, чтобы хотя издали утолить несчастье близкого друга, было не жаль ничего. Даже самоё себя.

Так и повелось. Стоило луне загрустить, как энотера, развлекая её, зажигала множество маленьких огней. А повод для печали всегда отыщется, и не только у луны.

С весны и до осени любовалась она на нежным мерцанием белых лимонно-жёлтых, розовых и голубых цветов, а по всю зиму скучала об нём. Даже с высоты своей мнимой отстранённости от земных дел, луна понимала – как это непросто, тратить свою жизнь для счастия других, на которое не суждено поглядеть иногда, даже одним глазком.

Никто

На каблуках поваленного дуба, мимо прошмыгнула белка, хочет казаться выше, кокетка. Пригнув голову, косуля притворно всхлипнула и стоит, ждёт чего-то. Шуршит слепой дождь соцветий клёна, пеплом роняя себя наземь, легко, не ранясь. Скрипит палуба по ходу дня, свисают снасти паутины. Чуть зазевался…

Губы утра покрылись молочной пенкой цветущих яблонь, черёмухи, диких груш и вишен. Плотные гардины зелени скрывают от сторонних взглядов наивные утехи весны. Лишь отголоски безыскусных приливов нежности, капелью прозрачных звуков о хрустальный сосуд любви, дают понять, что неспроста сия мера нерасторопности плотного этого шитья. Ибо даже то немногое, которое переливается через край его малахитового кубка, столь изобильно, что кружит голову и заставляет забыть обо всём, невольно принуждая сделать шаг, куда не след…

И птичий шум, что казалось должен устыдиться, стать тише, срывается в крик, да так, что чудится, будто безудержный возмущённый гвалт сжимает объятия, окружая теснее со всех сторон:

– Кто же, кто же тут? – возмущается синица.

– Не вы, не вы, не вы… – успокаивает щегол.

– Вы… вы… вы… – убеждает поползень.

– Это я! Это я! – сомневается перепел.

– Вста-ань! Уй-ди-и! – почти ласково, по-отечески просит ястреб с неба, и бежишь, не глядя ни на кого, устыдившись порыва, прочь.

– Ха-ха-ха-ха! – насмехается дрозд вослед, и только ласточки, что поджидают у входа, утешают дружно, кружась над головой:

– Плюнь!.. Плюнь!.. Плюнь!..

Меж скамьёй и нагромождением камней, давно утерявших память – слоится, сияя алмазными гранями, кристалл паутины. Вот и всё, чем дано любоваться без утайки, не страшась изгнания и обидного смеха вдогонку.

– Кто же, кто ты тут? – вопрошает синица.

– Никто, никто, никто… – отвечает ей щегол…

Честная жизнь

– Дед, отломи мне половину яблока!

– А вторую куда?

Мы сидим с ним на дровах у сарая и слушаем птичий свист. Тот, как метроном, – отмеряет мелкими глотками ритм утренней жизни, отсыпая его всем поровну, рыхлыми зыбкими горстями, и вряд ли озабочен,– что там будет с нею дальше, на что пойдёт, растратится, к чему проведут все эти меры, – к рваному размеру сбивчивого дыхания неискренности или ровному, прощающему всё, робкому вздоху любви.

Молодая трава ставит галочки каждому прожитому дню стойкими зелёными чернилами. Они не расплываются даже от слезящихся росой глаз вечерних зорь. Но с каждым часом всё увереннее и жёстче, и мрачнее, увы. Напоенные печалью разочарований, как велит того обретение опытности, они уж не так хороши, но намного более стойки, супротив себя, в минувшем едва дне.

Теряя строгость форм, зарастает лес, скрывая ото всех, каков он. Преграждая путь всё настойчивее, не даёт ни ступить, не видеть, – что там. Где уронит с намерением ветку поперёк дороги, а когда и крикнет птицей:

– Эй ты, стой! Дальше не ходи! – да и шумнёт чем, на всю округу, громко.

И от того остаётся лишь гадать, где причина этого звука: то ли лось стукнул обо что, то ли дятел, или просто – обломилась чья-то жизнь.

– Всего лишь?!..

– Обычное дело.

Частное бытие требует уединения, счастья, того, что вдали от пересказа и стороннего странниго³ мнения.

Делая тайну из общедоступного, но непонятного, скрывает и прочее, – порочное, прочно связанное с непростительно схожим, приземлённым собственным. Выходит по всему, что прилична тихая, из уважения, поступь и скромные, из любви к себе, взоры.

Нарочен ли чрезмерный душный дух цветов? Душит. Чем прозрачнее солнце, тем гуще их аромат, слышнее, гонит явственнее вон, ибо пора цветения, она не для всех. Но и созерцание, как причастность тоже даётся не каждому…

Борешься ли в любви. Ещё как. И рыдаешь, и стремишься прекратить эту муку, и рвёшь себя, как лист бумаги, надвое, где справа – всё то, что плохо, а слева единственное:"Я не могу без тебя!"

… Если Любовь, то теряешься раз и навсегда. Но не где-то там, на задворках чужого снисхождения, а в горсти того, кого любишь. Возишься там божьей коровкой, думаешь себе чего-то там, смеёшься щекотно, просто ото того, что он – твоя половинка, если она твоя…

– Дед, отломи мне половину яблока!

– А вторую куда?

– Ну, не знаю…

– Разве возможно отделить часть яблока без боли, без того, чтобы не разорвать, не изранить? Бери-ка лучше целое или не трожь. Пусть ждёт своего часа.

– Жалко тебе, что ли?

– Не говори ерунды, слушай лучше, кто тебе ещё так вот как я , скажет. – Сурово перебивает меня дед и продолжает о своём. – Рыбы вон, и те рады друг дружке, надувают эти, как их, – шарики воздушных пузырей.

– Ну, что ж , теперь и рыбы не есть? – подзадориваю я деда и тот замолкает, расстроенный. Мне делается стыдно и я, как это бывало в детстве, прислоняюсь к нему тесно и шепчу, в большое, покрытое жёсткой щетиной ухо:

– Так какого такого часа мне ждать, деда? – тот морщится растрогано, и, чтобы скрыть старческую слезливость, ответствует раздельно и строго:

– Тогда, когда ты не захочешь никому причинять боли просто так, ради себя.

Звёздные часы

На закате облако кровоточило по краям. На это было так больно смотреть, что день крепко зажмурился и наступила ночь.

– Какое красивое небо…

– Да… уж…

– Пролилась вода из ковшика-то.

– Из какого… Ты что, выпил?! Я же просила! Нам всю ночь работать!

– Не пил я. Гляди, видишь – Большая медведица, вон те семь звёзд.

– Вижу.

– И ковш перевёрнут вверх дном!

– Ну и что? Разве то не всегда так?

– Нет, только весной. Он переворачивается и выливает всю звёздную воду на землю. От того-то приключаются дожди, что размывают снег.

Мы стоим во дворе типографии, я – зам редактора газеты, Генка – ответственный за один из её отделов, и мы «сто лет», как друзья, поэтому кто есть кто не имеет никакого значения. По всем канонам, я давно должна быть дома, возиться с сыном, жаловаться домашним на жизнь и готовить что-то вкусное к завтрашнему дню рождения. Но в самом деле… Вышло так, как вышло.

С самого утра работа не заладилась. Для того, чтобы можно было сдать номер, не хватало приличной части из обещанных к сроку материалов. Конечно, в запасе кое-что было, но, как перца, не хватало чего-то живого, выдающегося, такого, что цепляет, словно заусенец и мешает спокойно жить.

Когда номер уже можно было отдавать в печать, оказалось, что наша типография внезапно занемогла и нужно срочно искать ей замену, на время, только чтобы напечатать тираж.

Место на удивление скоро нашлось, с одним, впрочем, условием, что собирать газету, складывая из полос так, чтобы совпадали страницы и сгибать их после, придётся вручную. За ненадобностью, волшебного слова «фальцовка» в этой типографии не ведали, листочки с объявлениями обыкновенно разносили по почтовым ящикам в неизменном виде.

И вот – мы стоим, ждём, пока распечатают полосы.

– Ну, не переживай. – успокаивает меня Генка. – сейчас нам их загрузят, соберём и поедешь домой праздновать…

– …глубоким сном, – ехидно перебиваю я его и тут же, сквозь визгливую витиеватую брань, слышу грохот со стороны печатного цеха. Направляюсь туда и вижу, что один из рабочих вылил целую бочку чёрной краски на свежеотпечатанные полосы, случайно об неё споткнувшись.

Молча окидываю взглядом присутствующих. Генка, который носит с собой в кармане железную чайную ложку, свёрнутую мной однажды от ярости в рулет, хрипло хохотнул, а мастер, скоро оценив важность момента, умоляюще прошептал фальцетом:

– Подождите, мы всё исправим.

– Как? – приподняв правую бровь интересуюсь я.

– Перепечатаем!!!

А это ещё два часа…

– Генка, сколько там на твоих?

– А тебе зачем?

– Да… так. Хотелось узнать, наступил мой день рождения или нет ещё.

– Наступил! Поздравляю тебя!!

– Ну, у тебя ж часов нет!

– У меня есть Большая Медведица! Смотри, вон те две звезды Дубхе и Мерак, это как стрелка, она крутится вокруг Полярной звезды, и если мы…

– Не забивай мне голову, а… – жалобно прошу я.

– Да там всего три действия, легко посчитать, это будет моим тебе подарком!..

Но тут, некрасиво скрипнув, открылись ворота типографии. Взмыленный мастер, подзывая водителя подогнать машину, чтобы погрузить наш тираж, сказал устало:

– Никаких денег не надо, с такими работничками… эх.

К четырём часам утра мы с Генкой привели газету в привычный для читателя вид и связали для отгрузки на почту. Выйдя на воздух, остановились, задрав головы. Хотелось застать врасплох засидевшиеся на небе звёзды, – неумытыми, вымотанными, как и мы, но они ускользали одна за другой, быстро-быстро, таяли, словно рафинад в кипятке. Одна лишь Венера сияла бесстыдно на виду, изредка поправляя фальшивую бриллиантовую диадему, что то и дело съезжала с её головы. До звезды ей было, ох как далеко.

В автобусе я прятала руки, чтобы не было заметно стёртой, чёрной от краски кожи пальцев. Газету надо делать чистыми руками, и со светлой душой, а иначе…

Вскоре Генки не стало. Он так и не успел вручить свой подарок, но в любую из ночей, я нахожу его в темноте, где, сидя в ковше Большой Медведицы, он машет мне рукой.

Филин

Вагон, переваливаясь со стороны на сторону, как гусыня, будто баюкает. Потакая ему, раскачиваюсь в такт. Через мытое дождём оконное стекло видно,что солнце давным-давно съело весь снег без остатка. Немного утолив голод, оно осторожно тянет руки из своего студёного далёка, греет ладони подле бутонов купола церкви. Ветер тщится сдуть их огоньки, как свечи, и заодно сгоняет морщины облаков со свежего лика неба.

Сквозь чешую прошлогодней листвы, много думая об себе, спесиво попирая прошлое, пробиваются ворсинки травы. Но то лишь до осени, до ожога первого снега, до жёлтой седины утомления под его надзором.

Рыба в пруду истерично, чуть не оборвав, дёргает стебель кувшинки, словно вызывает кого в целомудренный сумрак своей опочивальни. Сквозь прозрачную кисею завесы окна ей слышно, как надрывно, томительно долго кашляет филин. Сонный, нечёсаный и отчасти нелепый, он вызывает отклик жалости в её холодной крови. Рыба утомлена невозможностью предпринять что-либо, и оттого же сердита:

– Не иначе у филина катар. Ему бы чаю с малиновым вареньем и пропотеть хорошенько, – ворчит она себе под нос, так никого и не дозвавшись.

-Ку-ку, ку-ку, ку… – Несносный педант, кукушка в который раз равнодушно сбрасывает чью-то жизнь со счетов.

Неподалёку – ласточка, ей нет дела ни до кого, – собирает, хохоча, пазл гнезда из комочков глины. Лесные пчёлы, расчётливые, острые на язык, тоже заняты своим, – хвастают наперебой детьми, посудой да не готовым ещё сбитнем, сбивая с толку ос и шмелей. Поёрзав в поисках тщетно, те принимаются приводить в порядок неубранную утрешнюю шевелюру вишен. До поры, пока ветер не прогонит взашей, взъерошив хрупкие букли, а то и вовсе сорвав их. Да хорошо, если только наполовину…

      Трясогузка без дела прогуливается по помосту печной трубы, тёплой с зимы или уже согретой солнцем – то неважно, на сквозняке не услышать ей ничего, кроме усердия сердца. Сверху видно, как крышки крыш вздуваются одна за другой, вызволяя пену жизни, а вместе с нею, спёртым воздухом выходит обоснованная зимой предосторожность:

– Не выпускай тепло!

Улитка, продевая нитку вдоха в своё цыганское ушко, продолжает наряжаться к лету… И только рыба, укрывшись одеялом тины с головой, с досады укладывается спать, чтобы только не слышать надсадный кашель филина.

Вагон неспешно бьёт поклоны дороге по обе стороны, и в открытое окно, вместе с ветром, доносятся странные хриплые вздохи птицы, так похожие на человеческие. Они тревожат, превращая томное укачивание в нестерпимую муку.

Рыхлый гриф неба разбит фонарными столбами на лады. Струны проводов провисли. Расстроена гитара пути – расстроен и я.

Ветер

Ветер гадал на лепестках вишни, желал знать, что с ним будет. Чтобы не тревожиться, не метаться понапрасну, не мечтать впустую. Если не теперь, то когда-нибудь, потом. Набрав горсть мелких монет листочков, кинул их в воду, прошептав: «На удачу…» Не имея своей воли, нежно тронувши ладонь влаги, лепестки, улеглись покойно, в ожидании решения своей судьбы: сомнут ли, помилосердствуют, как знать. Простоял напрасно ветер до вечера и ушёл расстроенным дальше, отирая со щёк дождь.

Всё вокруг изменчиво, а он – безлик. У всего есть характер и цвет, не меняется лишь он один. – так думал ветер, и некому было разубедить его.

Но кто вплетает в седые косы дождей бутоны, почтовым голубем рассылая любовные письма от цветка к цветку, как не он. Кто, чтобы только доставить радость, подносит ближе к близоруким глазам луны тунику снежной пыли, с заботой о ней, тоскующей участливо долгой зимней ночью. Она ль не ищет взглядов, и сияет понапрасну, по то же тратится на серебро и свечи?! Заботой ветра – всё витает в облаках…

Провожать утомлённых дорогой, позволяя им облокотиться, предоставив спину, – тот ещё труд, а и преградить путь, кому не след⁴, – тоже его печаль. Всё – ветер…

Немало птиц никогда б не увидели Родины, кабы не он. Весь мир в распоряжении его власти.

Вот говорят: «Ветер принёс…», и полагают, он – лишь то, с чем пришёл. И, хватая, что под руку, – воду ли, снег иль песок, он срывается штормом, метелью, песчаною бурей, от того, что, сказавшись посыльным однажды, об себе слишком сложно сужденье сменить.

Не желающий быть покорённым, покорным не будет.

75-лет Великой Победы

День в Москве начинается с того, что прямо с поезда иду к Могиле Неизвестного солдата… Ребята из полка охраны всегда узнают, встречают улыбаясь, отдают честь. Не знаю, как они рекомендуют меня, перепоручая следующим, их много сменилось за пол века, но открывают ворота, позволяют пройти в Александровский сад и грустят издали вместе со мной, наблюдая, как стою у Вечного Огня… Всматриваясь в мерцание пламени, я пытаюсь уловить больше, чем заметно, понять сверх дозволенного. Каждый всполох чудится чьей-то истраченной раньше отпущенного жизнью. И после, в течение целого дня, как только удаётся, навещаю это святое место… Вечная память…

Все годы после 1945-го можно считать послевоенными. Пережитое передаётся из поколения в поколение, вместе с завёрнутыми в новое полотенце письмами с фронта, и с детства знаешь, что они лежат для сохранности на дне голубого сундука, обитого по углам железом. Ты столько раз слышал, как мама пряталась от бомбёжек под стол, что кажется, будто был тогда рядом с нею и прислушивался к нарастающему вою самолётов.

Детство прошло в отражении зеркала пережитого родными… Дедов уж нет, некого порадовать вниманием. Но не забудется их пронзительный тост, и чёрный взгляд вослед уходящим в Вечность товарищам, да тихое, горестное: «Эх, славяне…»

С годами становится всё проще понять, как легко было им, тем, далёким и близким, не воспользоваться бронью. Как страшно, до ломоты в сердце страдали они вдали от жён и детей, но делали для них, для Победы всё, что могли… Только так и можется писать, с большой буквы: По-бе-да. Как обо всех, не имеющих срока давности, делах, которые не заканчиваются одним днём…

Сквозь ветра вой и сечение водных струй по жёсткой от обилия влаги траве не слышно дум, но хорошо видна размокшая грязь оплывающего окопа. Насколько далека беда от Победы? Что нас делает такими, какие мы есть? Смогли бы, вот также вот, как они? Это мучает.

Сыро, зябко, грустно…

Очень часто мы требуем от других того, чего не можем дать сами. Справедливости. Участия. Искренности. От того-то ли и существует искажающая истину полуправда, чтобы быть понятной всем? Но она лишь жалкое её подобие. А правда сама по себе в том, что каждый из тех, кто ушёл воевать, очень хотел жить, и надеялся вернуться.

Солнце, укрывшись с головой, читает, прихватив фонарик, но рассеянное его пятно пробивается, всё-же наружу так, что заметно, как красивы светло-серое небо, и рыжие деревья с веснушками зелёных листьев… Свет правды всегда находит себе дорогу, даже если на поле боя уже не осталось никого.

То, что так недолго…

Аромат мяты кусочком льда скатился прямо в горло. Полынь горчила даже на вид, а чистотел дурманил на расстоянии пары саженей. Трава росла не абы как, а сразу – букетами, стогами стриженых клумб вздымалась от самых корней, немного отстраняясь от земли, как бы не желая пачкать тонкие белые пальчики.

Цветущая зелень так рьяно казала свой норов, что в голове будто намеревались бить колокола, с минуты на минуту. Шмель, почуяв неладное, облетел округ, и, потянув за незримую бечеву, как за поясок халата, принялся уводить понемногу всё дальше и дальше от остро пахнущей кромки леса. Заставляя по пути вглядываться в каждый бутон, он усаживался, аккуратно и деловито оправлял юбки цветка, предоставляя запомнить его в том самом, лучшем виде, которое длится столь недолго, но, оставляя впечатление о себе, неизменно подправляя последующую немощь. От старания он был весь, с ног до головы в поту росы. Казалось, шмель всего один на весь лес, и принуждён приласкать всякий из тысячи цветов в округе. Ибо, если не он…

Стрижи тем временем стригли воздух, ласточки ластились к нему, как и синицы, что силились льнуть к небу, под цвет которого красили чубы каждую весну. Дятел привычно вертел ручкой деревянного барабана мельницы на весь лес, выходило не быстро, но звонко. Ворону так нравился этот звук, что, когда дятел уставал, тщился раскрутить его с размаху сам, но чересчур спешил, и от того каждый раз пролетал мимо.

Солнце застряло в рогатине ветвей, виноград потянулся было к нему, подпалить самокрутку листьев цвета молодой капусты, но слишком уж свеж и юн был он для того, не сумел.

Намыленный туманом горизонт, силясь удержаться на месте, мелко дрожал. Ему хотелось смыть с себя поскорее эту неопределённость, ясности хотелось, чистоты, и…

Минуя известный срок, небо, выплеснув остатки дождя на землю, отжало облако и повесило сушиться поближе к солнышку.

– Проветрится и уберу уж до осени, – решило оно.

Майский жук

Налитой кровью глаз майского жука смотрел прямо на меня. Я едва не раздавил его, неловко поскользнувшись, и теперь, когда мы оба избежали незавидной участи, глядели друг на друга, с трудом переводя дух.

Жук был какой-то непричёсанный, невыспавшийся, поношенная, в мелкую полосочку пижама, выпачканная бело-жёлтыми чешуйками, словно яичной скорлупой, сидела криво: одно плечо выше другого, на спине разошлась прямо по шву, край так измят, что смотреть тошно. Жук был явно местный, не так, чтобы опасный, но, по всему видать, довольно вредный.

Помешкав немного, я осторожно взял его на руки. Осмотрел со всех сторон, чтобы не изломать богатых усов, похожих на рога сохатого, и усмехнулся:

– Ну ты, жук, прямо как подгулявший матрос, не иначе.

Тот насупился, хотел было даже обидеться, но передумал, так как и впрямь был полосат, а всю его грудь покрывали желтоватые, как бы пропитанные духом махорки волосы.

Не смея ставить под сомнения мужественность жука, но желая определённости, я предположил, что он парень, а не девица:

– Я прав?

Жук прислушался, похрустел плохо подогнанной пластинкой губы и кивнул едва заметно, с трудом разобрав человеческую речь.

– Ну, конечно, барышни ваши любят на всё готовенькое, дней десять, а то и все две недели будут тянуть, прихорашиваться. Было б что там, – краснощёкие, черноусые, смех, да и только…

Жук прервал меня, возмущённо заёрзал, небольно, но ощутимо царапая ладонь.

Я понял, что переусердствовал в своих рассуждениях о красоте.

Майский жук, от того и майский, что сроку маеты жизни его – ровно на тот самый последний весенний месяц. И гудит он в этот месяц на полную, от души, так, чтобы навсегда разом, каждый день – пляски до утра. Ну, а уж после, как водится, – свадьба, детишки.

Говорят, что по всем законам механики⁵, майские жуки летать не должны, но вот – летают же, далеко да быстро. Ходят слухи, мол,– нет им равных по упорству. Коли чего задумают, непременно добьются. Ну, а мы-то, понятное дело, не жуки, чего ж нам маяться-то, недосуг.

Шалости

Мышь сидела на листе кувшинки, который едва заметно раскачивался, но не до такой, впрочем, степени, чтобы быть причиной морской болезни.

«Морская болезнь… ну и где тут море?! Сказать кому, засмеют. Мне и глубины пруда хватит, чтобы утонуть.» – думала про себя мышь и силилась припомнить, как попала на середину водоёма. Невозможность восстановить ход событий, лишь отчасти была причиной её исступлённого состояния. Следуя совету семейного доктора, она питалась по часам, а обстоятельства принуждали нарушить привычный порядок…

– … или попытаться утолить голод тем, что есть… – произнесла вслух касть⁶, обдумывая создавшееся положение. Окинув взглядом лист, ей стало понятно, – тот не слишком велик, так что, начни она грызть его прямо сейчас, то к обеду окажется по уши в воде, а плавать мышь не умела совершенно.

Не сумев перекусить ни упавшим с вишни муравьём, не мухой, присевшей передохнуть, мышь вознамерилась-таки отломить небольшой кусочек листа, с самого края, и тут…

– Я вижу, вам не терпится познакомиться с обитателями пруда, моя дорогая. – Подала голос крупная рыба в белом, судя по всему, подвенечном наряде, что прихорашивалась тут же, в тени листа.

– Отчего вы так решили, – смутилась мышь.

– Да от того, что, покусившись на благополучие места, на котором расположились, можете распрощаться с собственным! – слегка надменно откликнулась рыба.

– Да как же это! – всплеснув руками, мышь, мелко и осторожно шагая, отошла с края листа на середину. – У вас праздник… – участливо вздохнула мышь, обращаясь к рыбе немного погодя.

– Свадьба! – откликнулась та охотно. – Гостей мы не звали, но коли кто решит нас поздравить… – кокетливо добавила рыба.

– Примите мои поздравления! – несчастная мышь была, несомненно, доброй девочкой. Расположение в её голосе были столь искренне и безыскусно, а принимая бедственное положение, до такой степени отважно, что рыба от неожиданности сконфузилась:

– Благодарю вас, моя дорогая и прошу меня простить. Я была несколько… непростительно груба, но, право слово, ненамеренно, не со зла. Дело в том, что лист, на котором вы изволите располагаться, коль его потревожить, тут же пойдёт ко дну. На вид он вполне силён, но держится на плаву исключительно из-за спрятанных под его щекой воздушных пузырьков⁷. Они там сами по себе, шуршат чем-то по ночам, мы в это не мешаемся.

– О.… – только и могла сказать в ответ мышь, ибо бурчание в её животе досказало всё остальное.

– Вы знаете, – продолжила рыба, – если не побрезгуете, у нас тут, со вчерашнего дня лежит, ещё свежее, нам не по зубам, а вам в самый раз. Рыба метнулась к дальнему берегу пруда и скоро вернулась, толкая перед собой ещё не оплавленного слизью жука.

– Это мне?! – мышь не сразу решалась принять угощение, даже несмотря на то, что была голодна, и уточнила из вежливости ещё раз, – Это удобно? Вам же к столу… Придут гости, мало ли…

– Даже и не думайте отказываться. – Рыба была непреклонна. Я не смогу веселиться, зная, что вы тут одна, в таком бедственном положении. Кстати же, вон идёт мой будущий супруг, я вас представлю.

Красный, с искрой пиджак, сидел на новобрачном безукоризненно. Подойдя поближе и обнаружив на листе кувшинки мышь, он был не то, чтобы растерян, но смущён до крайности и даже несколько встревожен:

– Дорогая, можно тебя на минуточку, – окликнул он невесту, осклабившись в сторону мыши:

– Она ещё здесь?

– Странный вопрос… Впрочем, что ты имеешь в виду?

– Видишь ли…

Багровея в тон костюму, молодой человек поведал о том, что накануне ночью, они с мальчишками расшалились и дотянули стебель кувшинки до самого берега, а мышь переступила на него в темноте, не распознав сослепу куда идёт. Молодёжь, в восторге от затеи, вернула лист на прежнее место в центр пруда уже вместе с пассажиром, да после увлеклась тем самым жуком, которым теперь закусывала мышь.

– И ты, ты не вспомнил о ней? И спокойно спал, пока эта несчастная дрожала на сквозняке?!

Жених был более, чем сконфужен, но молчал.

– Сейчас же! Сделай то, что должен, или никакой свадьбы не будет. – сказала рыба и, подобрав хвост платья, ушла в глубину.

Надо ли говорить, что усилиями друзей и родственников жениха лист кувшинки был немедленно причален к берегу и, окружённый ими со всех сторон, не шелохнулся, покуда все четыре розовые пятки мыши коснулись суши, дабы не сделаться причиной ещё бОльших неприятностей.

…Свадьба прошла с размахом. Всё, чему было положено кипеть и пениться, пенилось и кипело, гостей собралось ровно столько, сколь и положено в таких случаях, а почётное место за столом, по правую руку жениха, занимала скромная мышь в сером бархатном платье. Выставленное на берег специально для неё кресло, для надёжности было обвязано крапивой. Хозяева обращались к ней «на вы», а среди гостей прошёл слух, не загадывая, впрочем, наперёд, что не иначе как именно ей выпадет случай стать крёстной будущих ребятишек.

Шалости… Они хороши, коли не причиняют никому вреда. Да всегда ли нам есть дело до тех, кто рядом? В паре шагов, на расстоянии взгляда или прикосновения вытянутой руки.

Нагнать пропущенную жизнь…

Игра … бестолкова… на первый взгляд, на самом же деле, развивает… пошлый, уродующий суть мироздания навык активного потребителя. Избежать навязанный алгоритм невозможно. От того становится тошно и немедленно хочется избавиться от внешнего управления активами собственного сознания.

(Из отзыва к компьютерной игре)

Грязноватый запущенный мужик с обезьянкой на собачьем поводке стоит спиной к Московскому вокзалу, нарочито тоскуя, рассматривает Невский сквозь толпу и монотонно просит:"Подайте…"

Неподалёку молодая пара, он в твидовом пальто, она – юная, нервно держится за ручку чемодана:"Помогите собрать денег на билет, обокрали".

С наступлением темноты обе группы воссоединяются и мило беседуют. У парнишки невероятно красивые воровские глаза. Девушка просто миленькая.

Очевидно близка с тем, кто просит под обезьянку. Они понимают, что живут?

Дорога… Круглые окна старинной башни в опасной близи от рельс закупорены тряпками. Те обветрились, покрылись пылью и стали похожи на барельефы. Лики львов проступают столь явно, что хочется убедиться в том, потрогать, провести пальцами по широким их носам. Но тщетно. Поезд проходит мимо мнимых львов. Ведомые притяжением далей, мы покорны ему и надеемся , что наверстаем упущенное, когда -нибудь…

Нагнать пропущенную жизнь… Разве это возможно, не бояться потерять её, и из-за этого страха, либо по недомыслию не совершить не то, что великого, но и с малым не совладать.

Время, как явление природы, к нему бы, да также бережно, как… Смешно. С чем мы нежны? В чём бы человек ни находил удовольствие и отдохновение, – в пустозвонстве суеты или зрелом созерцании, – это рекомендует его лишь отчасти.

От Триумфальной до Моховой дышится широко, просторно, подстать улице. И, после пары вдохов смущаешься не вдруг, одёргиваешь себя. Жить… в своё удовольствие? Неловко как-то, не принято.

Сторонние гости, те не обременяют себя суетой сантиментов. Фотографируются, шутейно или всерьёз, удерживая на ладони Покровский собор, чуть не лёжа на камнях Красной площади. В Эрмитаже и Третьяковке ищут портреты похожих на них вельмож и снимаются подле, как с родственниками!

Неглаженые колени туристов из Великой, по их досужему домыслу, Британии вызывают отвращение. Их желается закутать в клетчатые пледы, и, опоясав ремнями, как чемодан, выслать за городскую черту.

Встреча с колоритной парочкой у Третьяковки: он в шортах и сандалиях, она в кроссовках, почти ночной рубашке и шляпке, напомнила об опере в Кремлёвском дворце съездов, куда иностранцы приходили в шубах и джинсах, нивелируя «Пиковую даму» до «Кошек». Наши, облачённые в лучшее, стыдились глядеть, чтобы не сконфузить. А тем всё равно, – пузыри из жвачки, вертят головой по сторонам ковбои… Стыдоба.

Сонм китайцев, такое ощущение, что они повсюду. Про Китай-город врут, что он – их рук дело, у стен Эрмитажа стоят потупившись. Пионерский строй японцев, по двое бредущих за гидом, в руках у которого опознавательный кружок, цифра или флажок.

Индусы в пиджаках, которые не сходятся у круглого рубца на середине живота. Их пухлые спутницы в сари и надетых поверх свитерах ядовитых оттенков, мало смущаются своих пышных фигур и не стыдятся сниматься на карточку в интерьерах покоев русских царей.

А по Сенатской бесцельно бродит фальшивый Государь с фавориткой, на Никитской стаптывают обувь двойники Ульянова и Джугашвили…

К чему эта фальшь? Выйдя из музея, все сувенирные лавки хочется снести бульдозером.

Мир слишком велик, чтобы состязаться со всеми подряд. Станешь нагонять чужую жизнь, не успеешь взойти в последний вагон своей собственной. Нагнать пропущенную жизнь… А надо ли?..

Детский голос в толпе:

– Я с китайцами в Эрмитаж не пойду.

И женский, ему в ответ:

– Дорогу, китайцы! Расступись! Иди за мной, сынок.

Стыдное дело

Собираясь спать, я подошёл к окну, чтобы приоткрыть его. Вместо песни соловья, в комнату полился мерный ручеёк разговора со скамейки под окном. Разобрав, о чём он, я не решился уйти, а стоял и мёрз, переменяя озябшие от холодного пола ноги.

– Человек тянет одеяло природы на себя: рыбки в банках, птицы в клетках, собаки на цепи. Думает, что знает, как им лучше… Как он может об этом понимать, если не умеет устроиться, как следует, сам?! Суетится бестолку по всю свою жизнь. А зачем?

– Да, ладно тебе, что ж он, их всех дурнее? Наверное, знает зачем.

– Куда там…

– Неужто им в тепле хуже, чем, к примеру, в холодном осеннем лесу? Вода льётся за шиворот, ноги мокрые, чаю горячего хочется…

– Чудак-человек! Это тебе за шиворот, а по густому меху капли дождя скатываются, до кожи не достают. Горячего не хочется, ибо привычки к этому нет, а жирное если что покушали – так кисленьким закусят! В норе, на лёжке – тепло и сухо. Конечно, если человек не вытоптал, не выкосил, не сжёг!

– Не ихнего ума это дело…

– Ты мне не перечь! Да чьего ж тогда!!? Вот выйди во двор безо всего, к вечеру так простынешь, что в себя не придёшь.

– Ну и что? Кто к чему приспособлен. Я -то вот подумаю ещё, как мне пойти, что в какой час надеть-обуть, а зверьё твоё без рассуждения, куда ветер подует, туда и отправится.

– Ты это в самом деле? Они ж не сор, чтобы их ветром мотало туда-сюда. Вот, к примеру, моя лягушка на огороде, что промеж двух прудов. Землю под картоху перекапывал, так её с комом земли вывернул на свет Божий. В руки взял – камень камнем. Да помаленьку оттаяла, ожила, и прямо на глазах превратилась в царевну: глаз с поволокой, платье в драгоценную мелкую сеточку, дышит мелко, переливчато так, занятно. Я её в воду, в большой пруд отнёс, жалеючи, живое же! И что ты думаешь, – посидела она на бережку, обсмотрелась вокруг себя, да пошла в другой пруд, что поменьше. Сама слабая ещё, ползёт не враз, хоть и тяжело, но туда старается, куда ей самой надобно. Почему, спроси, – я ж её, вроде, на простор, чтобы, значит, дышалось легче, а она ушла в тёмный, мелкий, тихий… обитый мягким войлоком водорослей и раскисшей виноградной листвы..

– Выходит, у неё свой резон.

– Ты ж только говорил, что не её это дело, выбирать, куда идти!

– Ну, мало ли…

– Да, ладно, я не об резоне, понимаешь, а про смысл всей этой суеты.

– Так – жизнь, она такова, ведёт по умыслу, своему, а куда, зачем – кто разберёт.

– Да по правде-то, в их жизни, в звериной, смысла поболе нашего. Гляди-ка вон, птица, – веточки- травинки сплетёт, скрепит чем, обмажет, тёплого положит, нанесёт туда яичек, высидит, выкормит птенцов и – на волю. Да как запоёт! – и после ещё поёт.

– Так и что? И человек поёт.

– Ему другие поют. А он сцепит зубы, тянет лямку и слушает.

За окном замолчали. Я основательно продрог и, переждав минуту, уже хотел было уйти, но ветер донёс до меня продолжение разговора:

– Слышь, а о чём они поют?

– Люди-то?

– Да не, птицы.

– О жизни поют, о счастье, об любви.

– Ну, так и люди про то!

– Э.… нет! Птицы поют о своём, о себе.

– А люди?

– Они тоже о любви, да только о чужой, как о собственной. Бегут за ней, словно за морковкой, а сами-то и вкус её позабыли давно, вот и все дела.

– Грустно…

– Не то слово. Ведь для любви здесь люди-то находятся, для неё одной.

Голоса смолкли, уступив вдруг место птичьему, в разнобой, хору. Против обыкновения, его звуки вызвали завистливое недовольство и горечь, от которой ощутимо щемило сердце.

Я прислонился горячим лбом к стеклу. Стало видно, как ночь осторожно идёт по дороге: не пылит звёздами, луну несёт обёрнутой для сохранности тёплым платком, и потому нет никакой возможности разобрать, кто там спорит за окном. Было понятно, что, доведись этим, двум беседовать при свете дня, разговор шёл бы совсем о другом: о дровах, о покосившейся стене сарая и про дороговизну… Про что угодно, кроме любви. Стыдное это дело.

:)

Мятое мятное заспанное утро, с привкусом корицы и голубого ликёра неба. Эх… пенного бы ещё, шипучего, чистого, как слеза… моря… Деревянного стука клюва о гальку, – то чайка выуживает застрявшего во время прилива малька. А он вертится, хлещет птицу по щекам:

– Не смей! Оставь!

Да где там… Если только спугнёт кто чайку вдруг, а та взлетит тяжело, да выронит рыбёшку в воду, ухмыляясь. Была б голодна, удержала.

Двоеточие и круглая скобка, это не череда знаков препинания, а привычный уже ритуал перерождения эмоций, вырождения их. После пары лёгких касаний, из-за бамбуковой завесы единиц и нулей, выглядывает насмехающееся дебелое желтушное лицо колобка. Не утруждая мускул лица видимым выражением душевных мук, не нагружая сердца излишним биением, капнув птичьим помётом точки, лететь дальше, угнездившись между мягкими подушками дивана, на насесте стула… как угодно, но, не останавливаясь, мимо..! Бочком, не умея втянуть живот, не задерживаясь подле чужих жизней, сторонясь их невыдуманных бед, не привыкая к вымышленным богатым именам и пышным заимствованным биографиям. Так – проще, минуя обязательства принять на себя вину за что-либо, на всякий случай.

Сова летит, ровняясь на крахмальный ажур свежей яркой скатерти леса. Приятно переложить часть усилий на ветер, не трудится над ритмом взмаха крыл… От того ли так часто её товарки⁸, позабыв, как это, летать самим, сбрасывают ком

перьев наземь, исчезают, воспарив насовсем?..

Двоеточие и круглая скобка :) , пуговица на чересчур короткой ножке ниток, что позволяют лишь выглянуть из-за угла прорези ткани, а дальше – ни-ни.

Тулипан

Небо сердилось, угрожало неприятностями, а лепестки яблонь под руку со снежинками безмятежно вальсировали, добиваясь благосклонности вальяжно раскинувшейся травы, снисходительно наблюдавшей за нелепым танцем.

Май плакал, не переставая. Филин, сколь мог, сердито выговаривал ему, но дорожка непросохших с вечера слёз вела уж в лес, а там…

Мороз совсем некстати настиг земляного червя⁹. Лишённый сил прямо посреди тропинки, он неспособен был сойти, лежал безвольно студнем. Листья одуванчика желтели в такт рыжим головкам, а грибы до того продрогли, что рассыпАлись под одним лишь взглядом в их сторону.

Маленькие зелёные вишенки, как старички, трясли одутловатыми щёчками под кудрявой плешью венка из цветов, водружённого на них, сонных, ради смеха, некстати расшалившейся подружкой. (Вот уж, девчонка…) Она-то и поведала о том, что…

… Неподалёку, прямо из горсти сора у дороги выросли два тюльпана. Один, что повыше, явно парень, и невысокая ладная девчушка. Она стоит, спрятавшись за крепкую ровную спину друга, сияя обилием, красотой и невозможностью скрыть свои прелести вполне. По всему видно, парень немного старше и, чтобы уберечь сестрёнку, ему приходится терпеть немало неприятностей. Раскинув лепестки рук, он укрывает её от скучающих взглядов прохожих, способных сорвать цветок и тут же бросить себе под ноги, от камней, которыми швыряет со скуки дорога и от пыли, коей часто чихает та на все четыре стороны.

Много повидавшая на своём веку, обыкновенно она куда-либо спешит, – переделки старого не стоят её внимания, но, проходя мимо этой парочки, она каждый раз задерживается. Из любопытства познать причину, что заставила лилейных обосноваться тут, вдали от клумбы, цветника или хотя бы палисадника под окном. Не решаясь на расспросы, но лишь присматриваясь к житью-бытью этих двух тюльпанов, дорога смогла нащупать путь к своему, похожему на явь, мнению.

Нарочно или случайно, ещё детьми, цветы были выброшены вместе с прочим мусором, как это часто бывает, на дорогу. Прямо так, в летних пелёнках персикового цвета. Сперва они чуть не попали под колёса, затем едва не оказались расплющены сапогом редкого сорок седьмого размера… Очень скоро стало почти невозможно угадать в них прежних, нежных и доверчивых малышей. Именно такими, – едва живыми, напуганными, в синяках и ссадинах, их и нашла полёвка. Покуда она перетаскивала луковички по одной, поближе к норе да обеду, ворон, приметив суету, спугнул мышь. И тут пропасть бы двум ребятишкам без проку, без времени, но случилось идти мимо дождю, который, вскипев от возмущения, принялся стучать мелким острым кулачком по столу земли, добиваясь правды, да так звонко, что проделал не дыру, но небольшую ямку, которой хватило, чтобы укрыться им двоим от дурного глаза непогоды. Так и живут теперь два тулипана¹⁰ подле мешка с мусором, из которого выпали, да у дороги, что их приютила. Красят место, а не наоборот…

…Едва досказав, девчушка с железным характером и окалиной вишнёвой косточки внутри, принялась за шалости вновь… Было нечто в этой истории, что близко касалось её, но спросить – так это или нет, не решался никто.

Экзерсис

¹¹

Чёсаный чуб дикого ячменя воистину дик и необуздан, глядит повесой исподлобья. За мутным ламповым стеклом одуванчика горелый потухший фитиль стебля.

Пологий пригорок, поросший мускари¹², словно заставленный голубыми свечами стол.

Ландыши под липой весь день, с самого рассвета, носят драгоценные ожерелья крупного жемчуга, а к вечеру переменяют их на самодельные бусы, унизанные изнанкой кукурузных зёрен. И вот уже комары тонко отточенным жалом карандаша обводят облака по контуру, через кальку луж…¹³

Туча, задрав лапы, катается по небу пушистым щенком, а чёрная гадюка с белой душой, ощутив биение шагов ли, сердца, отползает с тропинки в сторонку… медленно, стараясь не напугать.

За прядью леса не рассмотреть друзей, не распознать врагов. Тот, кто ищет тебя, выйдет навстречу, а как отыскать того, в ком нуждаешься сам?

Циля и Тата

«С глубокой печалью в Российской академии художеств узнали о кончине заслуженного деятеля искусств РСФСР, почётного академика Российской академии художеств Татьяны Ильиничны Сельвинской, известного московского деятеля культуры и искусства»

Сообщение пресс-службы РАХ

В августе 2006 года не стало удивительной женщины, знакомством с которой очень дорожила, Цецилии Воскресенской – падчерицы поэта Ильи Сельвинского, он называл её «дочерью номер один». А нынче, холодным майским днём настал черёд родной дочери Сельвинского, Татьяны.

Циля и Тата. Буду помнить… восхитительную волшебную атмосферу квартиры Сельвинских в Доме писателей по Лаврушинскому переулку. Это как сургуч на сером плотном конверте заказного письма. Гладкие лакированные края печати превращаются в пыль, но остаётся сросшийся с распаренными порами бумаги след. То – распахнутая некогда душа, к которой прикипела навечно изысканная утончённость преисполненного любви взгляда на мир и пристального – к себе.

Москва – она такая… солёная. Не от той соли, из-за которой снег превращается в кисель. Но от того, что составляет её особое значение, теряющееся в пропасти вечности смысла.

Кивнув степенно в сторону Перепёлкина переулка¹⁴, не отворится больше тяжёлая дверь в просторный подъезд. Скрадывая эхо шагов, не скрипнет ажур векового лифта.

Сотворённое иными – всё оно будет не так, не таким.

Элегантные речи и плотное кружево скатерти, замысловатые коридоры покоев и взгляд, не обращённый на тебя, но одному лишь тебе доступный,как раз и навсегда сложившиеся звёзды над головой, с передоверенным смыслом тайны, и улыбкой на прощание… Тем, штучным товаром, которого не купить ни за какие деньги, нигде.

Прогуливаясь вдоль железнодорожного полотна, прислушиваюсь к тому, как галька хрустит под ногами. Представляется, что где-то там, впереди, сонно потягивается прозрачная волна в прилично задравшейся белой юбке…

Серая ворона запыхалась в поисках гибких прутьев для гнезда. А они всё ломаются и ломаются, как жизни. Одна за другой…

Что тогда?

Снисходительность к сторонним обычаям, но неприятие их,– единственно возможный вариант отношения к чуждой культуре.

Иной подход гарантирует разрушение общества.

В.И.Ленин, владеющий несколькими иностранными языками, был противником уничтожения

самобытности, путём использования иноязычных терминов и обрядов.¹⁵

Быть русским – значит пестовать традиции!

(Из научной работы по терминологии)

I

– Не говори мне этого!

– А что такого?

– Сколько раз мне повторять, чтобы ты разговаривал по-русски, без этих, иностранных словечек.

– Подумаешь…

– Вплетая последовательность звуков чужих слов в ткань родной речи, прививаются понятия, которые, с течением времени, приводят к порокам национальных устоев и разрушению ткани духовной жизни народа.

– Ну, а я тут причём?

– Ты и есть народ…

Чем лучше я понимаю смысл иноземной речи, тем бережнее отношусь к родной. Избегая заниматься главным, человечество придумывает себе занятия и слова, которые сопровождают их на этом пути. Новое дело, впечатления, опыт позволяют ненадолго ощутить полноту бытия. Начинает угадываться цель жизни… Однако всё познанное неизменно лишь до той поры, пока не оспорено размышлениями более высокого порядка.

– Всё стишки кропаешь?

– Прозу…

– А, ну это легче!

– Ты думаешь?

– Уверен!

– Видишь ли, проза проистекает из приготовленной поэзией мысли. Вне единого истока, они не более, чем перечисление слов, именующих предметы, чувства и явления.

– Это для меня слишком сложно.

– Неудивительно. Займись языком.

– Так я вроде и так…

– Русским!

II

Вдохнув малую толику рассвета, я ощутил беспричинную радость и нежность ко всему вокруг. Поворотя головой по сторонам, поискал, на кого могу излить хоть каплю этого чувства и увидел на камушке, что с краю пруда, крошечную синичку. Я застал её в тот самый момент, когда, готовая нырнуть, она роняла себя в воду.

Мокрым комком птичка взлетела на ветку винограда и запустив фен крыл принялась сушиться. Гаичка, а это была именно она, бойко и споро, не останавливаясь ни на мгновение, крутилась, перебирая пёрышки.

– Что ж ты не обождала с купанием, гляди-ка, какой холодный ветер! – спросил её я.

Синичка пожала плечом и, пытаясь отжать воротник прямо под подбородком, в самом неудобном месте, кивнула на небо.

–Ну, да, в общем-то ты права, лучшего пока ждать не приходится. – понял я, и продолжил любоваться ею.

Гаичка за малое время просохла и уже могла улетать, но заметив, с какой любовью и радостью гляжу на неё, повременила¹⁶.

Ох, как хороша она была! Маленькое пушистое чудо в чёрном берете и кашне¹⁷ в тон! И откуда что берётся… Крошка ж!

– Ладно, спасибо тебе, лети уж по делам, а то, чего доброго, простудишься… – попросил я птичку и отправился обирать чёрных червячков соснового пилильщика, в чьей цирюльне уже во всю завивали иголки сосны.

Как только я вознамерился приступить к неприятному, но вынужденному занятию, посреди кроны зашевелился, выдав себя с головой, зяблик. В прежние дни я безуспешно пытался отыскать его гнездо, а нынче, отяжелевшее, украшенное лишайником, обшитое для крепости стеблями вьюнка и паутиной, оно медленно нагнуло ветку, явив себя миру.

Мадам¹⁸ Зяблик сидела, как ни в чём не бывало, пересчитывая младенцев в замаранных пелёнках скорлупы. Судя по всему, она каждый раз сбивалась.

– У тебя один под мышкой, забыла?

Птица благодарно посмотрела на меня, и, успокоившись, вознамерилась было вздремнуть. На что я делано возмутился:

– Ну, вот, скажи на милость, почему этих червяков собираю я, а?! В общем, оставляю тебя в кругу семьи, но ты не ленись, развлекайся, снеди тут много, хватит на всех.

Возвращаясь в дом, мне было слышно, как ласточка из привычной позы a la seconde¹⁹ передразнивает с небес то ли морзянку, то ли простывшую давно весеннюю капель.

III

Стоит человеку перестать вытаптывать тропинку, она скоро зарастает. А как только прекращаешь топтать в себе человека… Что тогда?

Дорогое

Накинув плед листа кувшинки на одно плечо, коноплянка встречала день. Рассвет припудрил её и без того румяное чело, но так только, чтобы лишь подчеркнуть свежесть облика, без намёка на пошлое преувеличение.

Запыхавшись от утренних забот, она отдыхала, вольно опершись левой рукой о подлокотник берега. Отпивая холодный зелёный чай из кувшина лилии²⁰, наблюдала за тем, как ласточка мочит шейный платок прудовой водой, и тут же, почти у ног – рыбу, что играла, без устали наматывая на себя бледный свет.

Солнце не слишком торопилось. Возжигало и тушило свечи по мере того, как проходило по комнатам, поднимаясь по этажам небес, и совершало это медленно, вдумчиво, с видимым удовольствием. Понемногу отпирались двери задних «холодных» комнат. Обветренные сквозняком из отворённых окон, они оживали, наполняясь сырыми лесными вздохами и мелодичным светом зари. Ветер тоже был занят – сдергивал пыльную драпировку туч.

Одна лишь торопливая капель обломанной ветки винограда вносила толику недоумения и недоверия к реальности происходящего, но дрозд, прервавший свою самозабвенную песнь, сидел тут же и красноречиво подбирал под себя ушибленную голень, ожидая если не помощи, то хотя бы сочувствия.

Зной едва набрался сил, как в уголках губ земли уже появились маленькие трещины. Ветер дул на них, дабы утолить боль, но от того делалось только хуже. Сам не осознавая, он разжигал огонь немощи ещё больше.

Коротая жизнь, муравьи бегали друг за дружкой и проваливались в изломы загодя истомившейся почвы. В оправе просёлочных дорог марказитом сиял песок…

После полудня лес попросил пока не тревожить его и заперся, плотно прикрыв двери. Чёрный дрозд, ухватив ломоть сот солнца, в последнюю минуту прошмыгнул вовнутрь, но успел-таки приободрить:

– Иди!

– Куда? – растеряно спросил его я.

– Дальше, – посоветовал он, и при этом был

серьёзен, как никогда.

И только я сделал шаг, как навстречу, обгоняя один другого, с распростёртыми объятиями уже летели бронзовик и майский жук. Первый, подобно антрациту, блестел, а второй почти угадал в себе летучую мышь и от того был слегка грозен.

Как дорого всё это, как дорого это всё…

Чтобы не пропасть

(основано на реальных событиях)

Неким ясным тёплым весенним вечером, проводив сына к матери, я возвращался домой. Ручка авоськи приятно резала ладонь. Колбаса, сгущенка, зелёный горошек, стеклянная баночка майонеза «Провансаль», чай со слоном на коробке, пачка сливочного масла, что не слетает кусками, когда мажешь его на хлеб, а вкусно потеет. Был там и рыжий батон, корочку которого хотелось обгрызть со всех сторон, оставив бесформенный пористый беззащитный мякиш на виду, а после смять его до того, что он станет, как кусок глины, и тоже съесть.

Харчами душу не утешишь, но мне порядком наскучило вырезать из кружков моркови уголочки, чтобы эти куски, обжаренные на подсолнечном масле, походили на жареную рыбу. Так что, от вида всей этой снеди у меня настроение не портилось, хотя, положа руку на сердце, оно было довольно-таки паршивое, на душе было очень нехорошо. Бывшая жена, по понятной причине, позабыла о моём дне рождения. Не вспомнил о нём и сын, хотя мы провели вместе целое воскресенье.

Недавний развод, редкие встречи… Парень только-только начал взрослеть, мы могли бы теперь не только развлекаться сообща, а делать что-то вместе, задевая друг друга руками, мнениями, красноречивыми взглядами…

– А какие такие дела, если видимся от силы раз в неделю. – сокрушался я.

Тяжело поднявшись к себе на пятый этаж, повесил авоську на ручку двери в кухне и прямо так, не переодеваясь, не зажигая свет, лёг на диван.

– Ну вот, дожили, – бормотал я себе под нос, – один, как перст. Ни жены, ни детей рядом, даже собаки, и той нет.

Надо было идти включить холодильник, убрать продукты. На календаре май, авоську за окно не вывесишь, а коренастый «Саратов» давно стоит без дела в коридоре. Впрочем, вставать совершенно не хотелось, есть расхотелось тоже.

Так, разрываясь между необходимостью подняться и желанием, чтобы как можно скорее остался позади этот грустный одинокий день, я задремал.

Разбудил некий скрежет, непохожий на все прочие привычные городские скрипы и стуки. Звук исходил от входной двери и был, словно почёсывание, так, как если бы в складках между досками завелись блохи, а та пыталась бы избавиться от них.

Недолго думая, я встал и распахнул дверь. На пороге сидела собака. Её появление было похоже на чью-то проделку. Оглядев лестничную площадку, пролёт и просвет перил до первого этажа, я убедился, что подъезд совершенно пуст. Кроме меня и этой рыжей собаки с ушами на пробор, никого.

– Ну… Раз пришла, заходи, – пригласил я.

Собака сразу вошла и села на коврик в прихожей, вероятно для того, чтобы её можно было получше разглядеть.

– О.… какая ты красавица, рыжая, да с чёрными веснушками. Рыжая рыжуля! – Восхитился я. Собака уловила знакомое сочетание звуков, и я повторил, – Жуля-рыжуля, – и по одобрительному взмаху хвоста понял, что имя ей нравится. Мне оно казалось немного провокационным, подозрительным и жуликоватым, но что ж поделать, – собаке должно быть приятно слышать, как её зовут, иначе нечестно. – Давай-ка я тебя выкупаю сперва, а потом будем праздновать мой день рождения. Сегодня ты – мой единственный и самый дорогой гость. – предложил я Жуле.

Она поднялась и пошла впереди меня.

– Откуда ты знаешь, куда… – хотел было спросить её я, но решил, что, раз собака отыскала, где живу, зашла в подъезд и сама забралась по лестнице, то отыскать в квартире ванную, для неё точно не составит никакого труда.

Через некоторое время, когда большое банное полотенце уже сушилось на балконе, мы с Жулей сидели в кухне, праздновали, поделив по-братски колбасу и батон.

Когда же чистая сытая собака заснула, забравшись ко мне в кровать, я подошёл и укрыл её, подоткнув одеяло с боков так, как некогда делал это, укладывая спать сына. Собака не могла заменить мне его, она просто давала возможность не забыть – как трогают забота и нежность. Чтобы не очерстветь, не озлобиться, чтобы не пропасть.

Понуждение к радости

Мне снилось, что бегу в темноте. Бегу долго, так долго, что начинаю задыхаться, но понимаю, – если поднатужусь и не остановлюсь, то смогу полететь. Стараясь всё больше, продолжаю бежать, но тут вдруг спотыкаюсь о подножку корня древнего, совершенно деревянного дуба, и больно ударяюсь о него. Взявшаяся ниоткуда бабушка тут же протягивает медный пятачок: «Приложи холодного», – говорит она, и я просыпаюсь. Весь в слезах, как после ночного детского кошмара, ибо помню, что бабушки давно нет в живых. Впрочем, ощущение от прикосновения пятака никуда не делось. То, уткнувшись в щёку холодным носом, нежно и внимательно смотрит на меня собака, при этом задняя её часть вертится, прицепившись к весёлому хвосту.

Припоминая произошедшие накануне события, в особенности – неожиданное появление в моей жизни собаки, принимаюсь неуклюже радоваться тому, что отныне мне больше не надо выдумывать будто занят, сочиняя «срочные» дела. Нет нужды делать вид, что тороплюсь домой, так как меня там теперь и вправду будут ждать. Терпеливо, с нетерпением… Именно меня!

– С этого дня всё будет по-другому, ведь правда же? – обращаясь к Жульке говорю я, и, поднимаюсь с кровати, хватаю её за уши и целую прямо в лоб. А после беру на руки и кружусь по комнате в обнимку с нею.

– Та-ак! Что мы будем делать? – сперва поедим, а потом погуляем или наоборот? – спрашиваю я собаку, запыхвашись. Она садится, чешет для приличия за ухом, и направляется в сторону кухни.

– Понял! – радостно восклицаю я и иду вслед за нею.

После завтрака мы с Жулькой спускаемся во двор. Так как у меня сроду не водилось никакой пёсьей амуниции, то поводок пришлось соорудить из капронового пояска от сумки, а ошейник из старого армейского ремня. Его, конечно, понадобилось укоротить…

Жулька внимательно наблюдала за тем, как я срезаю косым сапожным ножом кожу, переставляю пряжку:

– Не жалко? – поинтересовалась она, мерно жонглируя хвостом.

– Не-а! Нисколько! – удивляясь себе, ответил я.

Собаки, выгуливавшие соседей, были нам рады. Казалось, Жулька давно знает их всех. Пока четвероногие занимались делом, размечая поляну и измеряя её прыжками поперёк и вдоль, двуногие принялись за обсуждение качеств вновь прибывших:

– Вы знаете, мне эта собака напоминает шотландскую овчарку. – предполагал один.

– А мне афганскую борзую. – высказывался следующий.

С удовольствием наблюдая, как Жулька управляется в стае, я решил навести порядок и в своей. Оценив стать её дворянских кровей²¹, испытывая благодарность за появление в моей жизни, я решил подчеркнуть значимость собаки перед лицом соседей. (Мне-то оно было всё равно!) И на скорую руку, буквально за одну минуту состряпал и породу, и родословную:

– Это Рэтноуз! – провозгласил я торжественно.

Владелец добермана засомневался:

– Да они, вроде не такие…

Хозяйка пинчера, биолог на пенсии, без тени сомнения сообщила:

– Рэдноуз, это питбуль с рыжим носом, а у этой собаки он совершенно чёрный.

– Вы меня не поняли, – радостно улыбаясь повторил я, – Рэтноуз! Собака с носом крысы. Специальная порода служебных собак.

– Впервые слышу…– начала было дама, но я перебил её:

– Про крыс-мутантов в метро знаете?

– Читали.

– Ну, так вот, этих псов вывели специально для охоты на них. У мутантов есть царь-крыса, как у пчёл…

– Матка? – подсказала биолог.

– Да, какая разница?! В общем, если её уничтожить, остальные грызуны теряют ориентацию, разбегаются в панике без руководства, такими их легко изловить. Рэтноуз натаскан на главную крысу. Стаю таких собак выпускают ночью в метрополитен, и они там работают. Пока их не начали использовать, люди даже убирать отказывались, женщины боялись, да и мужчины тоже.

–Действительно, грязновато теперь в метро, – закивал головой хозяин добермана, – Ну, а вам-то зачем эта порода? Крысы дома?

– Нет, что вы, откуда? Просто у меня брат там работает, в питомнике при метрополитене, а от этой собаки самые лучшие боевые щенки получаются. Надо её поберечь. Жулька! Пойдём! – позвал я собаку и оставив изумлённых соседей сплетничать по нашему поводу, направился в сторону магазина.

Почти у самых дверей гастронома, я впервые задумался о том, что в городе есть места, в которые с собакой меня могут не пустить. И если от посещения большинства из них я легко откажусь, то визитов в магазин не избежать, – еда была нужна нам обоим. И, подвязав Жульку к витому заборчику палисадника рядом с магазином, попросил:

– Ты подожди здесь. Я скоро.

Для одинокого человека поход в магазин – событие. Неторопливая беседа с продавцом, очередь в кассу, шуршание серой обёрточной бумаги о прилавок, вдумчивый поиск свежего батона, который непременно должен сочно хрустнуть в ответ на укус алюминиевых щипчиков, – некогда всё это развлекало и меня, придавало жизни смысл, разделяя день на «до похода в магазин» и «после». Неинтересный даже самому себе, я был скучен и вял! Теперь же во мне нуждались, я поверил в это и словно ожил, помолодел, но, когда выбежал из магазина, Жульки на месте не оказалось. Лишь ветер вилял хвостиком перерезанного хищными зубами ремешка.

Я… Я не знал, что делать. Уже вросший в собаку, возведённый ею в степень, значимый, я был совершенно не готов отказаться от забот о ней, и, задрав нос кверху, завыл. Тут же, мне в ответ, из-под куста сирени раздался тихий звонкий лай. Жулька сидела всего в двух шагах от перекушенной верёвочки, и, склонив голову на бок, сочувственно внимала выражению моего неподдельного, животного страха, оказать вновь в одиночестве. Впопыхах я просто-напросто не заметил собаки, а она не собиралась меня бросать, привязалась ко мне, но быть привязанной не желала совершенно.

Вечером, засыпая под мерное дыхание собаки, я вдруг почувствовал, как болит лицо: где-то глубоко внутри дрожат щёки, местами немеет и ноет подбородок. Обыкновенно мнительный, на этот раз я скоро понял, в чём состоит сей внезапный недуг: понуждение к радости было его причиной. Собака отыскала во мне давно утерянную привычку улыбаться.

– Как мячик под диваном. – пробормотал я, и опять засмеялся, но тихо, сквозь слёзы, так как был растроган.

– Собака… соба-ака… – благодарно пропел я ей в ухо, обняв за шею. Она тоже улыбнулась, но сделала вид, что спит.

Ну и правильно. Нечего нас, людей…баловать.

Бисер

В доме тихо, на сердце пусто, ни деликатного цокота белоснежных ноготков по полу, ни чавканья из миски на кухне, ни мокрого носа под коленку. За что мне это? Видать, заслужил…

Когда сын приехал на выходные и увидел в доме Жульку, то принялся канючить:

– Вот, сколько я просил собаку, вы мне не заводили, а теперь, значит, избавился от нас и купил? Права мама, гад ты, только о себе думаешь, для себя живёшь, в своё удовольствие, а на жену и сына наплевать.

Я счёл за лучшее пропустить мимо ушей пересказанное со слов жены и тёщи хамство, но призадумался.

Честно говоря, в душе надеялся, что собака окажется для сына предлогом чаще бывать у меня, что станем гулять втроём, и может быть даже однажды, все вместе поедем к морю: Жулька, сын и я.

Конечно было очень заметно, что собака не в восторге от подростка. Никакой явной грубости или недовольства она, разумеется, не выказывала, но, стоило сыну отвернуться, морщилась презрительно в его сторону, и явно не испытывала удовольствия от его прикосновений. Когда сын принимался тискать собаку, та чуть откидывала голову назад, отстраняясь, чтобы не смешивать его дыхание со своим и терпела, при этом страдальчески глядя на меня.

Жульку было жалко, и от того, впервые первые в жизни, меня тяготило присутствие сына. Стыдясь себе признаться в этом, под любым предлогом выходил на кухню, и оттуда прислушивался к возне ребёнка с собакой. Это было ужасно. Проклиная себя последними словами, я едва сдерживался и ждал, жаждал, что он наконец уйдёт и мы с Жулькой опять останемся вдвоём.

– Пап, – позвал сын из комнаты. – Ты дашь мне её домой?

Я не поверил своим ушам:

– Кого?!

– Жульку! Она мне нравится.

– Сынок, ну, как же я тебе её дам? Это не игрушка. Она… – я попытался подобрать понятный подростку довод, но ничего более выдающегося и менее вразумительного для парня его возраста, чем «личность», придумать не смог.

Сын насупился и заявил:

– Если ты меня любишь, то отпустишь её со мной. – Ребёнок умел манипулировать словами не хуже своей матери. Но мне показалось, что сумею убедить его оставить собаку в покое:

– Послушай, ты можешь приходить в любое время и играть, но домой… Что скажет мама?

– Я её заставлю, она меня послушает.

Я был почти уверен, что это так, но слукавил:

– Не думаю, что у тебя получится. – Мне было необходимо потянуть время, и, в надежде, что парень передумает, предложил, – Давай-ка я сам поговорю, а если мама откажет, повторяю, – ты всегда сможешь побыть с собакой здесь.

Казалось, сын поддался на уговоры, но, Боже мой, как же плохо я знал собственного ребёнка. В течение следующего часа он был необычно ласков со мной, и вскоре попросил:

– Ничего, если я с ней погуляю?

– Да, почему бы и нет? – обрадовался я, – Конечно, сходи. – и сам, своими руками прицепил карабин поводка к ошейнику собаки.

Жулька как-то сразу сникла, опустила голову. Последнее, что я видел – её обвисший хвост, который едва не прищемило скоро захлопнувшейся дверью.

За окном было уже темно, когда позвонила бывшая жена и сообщила, что сын уже дома.

– А собака?

– Какая собака? – спросила она, – Не морочь мне голову, проспись. – И бросила трубку.

С трудом поймав такси, я поехал на другой конец Москвы, стуком кулака в дверь разбудил жену с сыном, и потребовал объяснений:

– Где Жулька?

– Я спустил её с поводка, около нас остановился автобус, она запрыгнула на площадку, двери захлопнулись и она уехала. – равнодушно и спокойно перечислил сын.

– А ты?! – вскричал я.

– А что я? Подумаешь… Что я, бегать за ней буду?! – заносчиво ответил он, развернулся и ушёл спать дальше.

У меня не было времени сказать сыну всё, что я думаю о нём. Выпытав номер маршрута, который увёз собаку, поехал в автопарк. Конечно, Жульки ни в одном из автобусов не оказалось.

Ночь напролёт я бегал по всем местам, где мы гуляли. Свистел и кричал, пугал поздних прохожих и взывал к жалости дежурных милиционеров, расспрашивая, не видел ли кто из них смешную собаку с ушами на пробор и длинным носом.

Но её не было нигде, она исчезла, как и пришла, – без предупреждения, бросив меня одного на произвол судьбы.

Я этого заслужил.

Мог ли я выбирать между собакой и сыном? Да и должен ли был… Иногда мне кажется, что Жулька ушла, чтобы избавить меня от такой необходимости. Впрочем, что там «кажется», – уверен. Но будет ли способен понять это сын, когда -нибудь… Не знаю, не думаю, мы не виделись очень давно, с тех самых пор.

В доме тихо, на сердце пусто, ни деликатного цокота белоснежных ноготков по полу, ни чавканья из миски на кухне, ни мокрого носа под коленку. За что мне это? – заслужил…

Ужели уж…

Уж так перегрелся, что, если бы упал в воду, ею можно было бы заваривать чай. Свёрнутый кожаным пояском, позабытым меж камней берега пруда, он не дремал. Пряжка оранжевых щёк матово блестела на солнце, а выпачканная птичьим помётом спинка выдавала в нём непоседу²², как во взъерошенном мальчишке, умыкнувшем со школьной доски мел. И, хотя, в самом деле всё было немного иначе, чудилось, будто он шмыгает носом и дразнится порезанным в шалости языком.

При ближайшем рассмотрении, уж оказался довольно-таки основательным и вдумчивым парнем. Спустившись к воде, он проверил, насколько та холодна, и рассудив, что чересчур, бережно перенёс голову на безопасное расстояние. Хвост же оставил пока внизу, и только после, немного погодя, подозвал его ближе. Слегка своенравный, как щенок, сперва он немного упирался, и не желал слушаться, посему пришлось немного натянуть поводок, чтобы он понял, куда надо идти.

Казалось, уж сомневается, – плыть или не плыть, и занят в раздумьи, если не беседой вслух, то тесным подле самого себя движением. Разумеется, окажись он в воде, не приключилось бы ничего дурного, но воображение чересчур небрежно играет со впечатлительными натурами, и обыкновенно оставляет их без внимания лишь тогда, когда забава уже почти себя изжила.

Случившаяся тут же гаичка, нехотя²³ обрызгала змЕя, пересаживаясь с задних рядов ветвей наперёд, но, по добросердечию своему, порешила управиться наскоро и улететь, так нервен он был.

Зяблик, будто не за делом, с нарочитым равнодушием пролетая мимо своего гнезда, столь красноречиво поглядывал в сторону, хвастая самодовольно, что уже мало кто был не осведомлён о расположении его семейства.

Коноплянка, помогая себе хвостом, крутила обруч. Пара ласточек по очереди играла в салочки с комарами…

А уж по-прежнему силился отыскать камень, шероховатый уют которого обнадёжил бы, предоставляя повод обернуться округ него изнанкой и прижаться щекой.

Всё, как всегда: один терпелив, и ждёт своего часа, другой, в поисках того ж,– неутомим. Леность первых находит себе оправдание, в них же – источник порицания нервности вторых…

Ужели уж наивен? Столь слепцов!?

Так простодушие – уловка для коварства.

А добродушие – ловушка для глупцов.

И повод утончённого мытарства²⁴.

Майя

Заметив среди камней змею, я подошёл и, не долго думая, наступил на неё, но тут услышал крик Майи:

– Не убивай, не надо!

– Змею? Она кусается, между прочим.

– Это ящерица!

– Ты видела, какие у неё зубы?

– Ну и пусть, она нас не обидит. Мы не имеем права, нельзя нам.

– Может теперь вовсе во двор не выходить?

– А ты топай погромче!

– Так, говорят, змеи глухие.

– Лишь бы люди не были глухи…

Я не мог так сразу сдаться, и решил увести разговор в сторону, отвлечь её:

– Да… тяжело тебе…

– Ты о чём?

– Недаром говорят: «Кто в мае родился…»

– Рождённым в мае, суждено испытывать на себе бремя досужего мнения о маете, коей дОлжно сопровождать их по всю жизнь. Но не для того они! Своё предназначение – служить маяками, одни чувствуют тонко, и рвутся, третьи тяготятся им и маячат у себя на виду без цели. А вторые… Тех как бы нет. Наблюдают лишь, как одним тяжело в старании, другим в обратном. Это тоже – труд. Неблагодарных.

– Что ж у тебя всё так сложно-то, а? Ты можешь сказать что-то просто, без выкрутасов?

– Не могу. Я так чувствую. Музыка слов, музыка языка – всё это вибрации души. Коли заменить наши слова на иноземные, сердцебиение бытия изменится. И не в лучшую сторону. Произнося слово неверно, оно дрожит иначе, и окружающий мир отвечает не так, как мы ожидаем того.

– Звучит нелепо, ты не находишь? А как же простота и доступность?

– Опрощение русского языка, чья велеречивость и богатство сродни широте и красоте русской природы и души, преступно. Не станет его в том виде, который существовал до нас, – изменится всё вокруг.

– Что ты несёшь?! Что произойдёт-то? Обмелеют реки, море выйдет из берегов? Что, скажи мне?!

Майя посмотрела на меня так, как никогда раньше, – загадочно и страшно. Обыкновенно голубые её глаза, затянутые тучей расширившихся зрачков, почернели вдруг, после чего она тихо и зловеще ответила:

– Тогда увидишь… – и приказала, – ящерку отпусти.

Честно говоря, мне не хотелось быть свидетелем осуществления высказанного предзнаменования, и потому не медля ослабил хватку.

Перламутровая змейка, ломкая веретеница²⁵, зажатая под ногой по всё время спора, сообразив, что спасена, неловко вывернулась, моргнула пару раз и медленно поползла на меня. Лизнув ступню, опробовала, какова та на вкус, и неуклюже взобралась на неё. Осмотревшись немного, прямиком направилась к просыпанной кем-то горке муравейника.

– Удачи тебе…– произнёс я про себя, вослед серому перламутровому ручью, утекающему от нас.

Но Майя услыхала, всё же, и спросила:

– А в чём она, пора удачи? – Глаза её, как и прежде, были нежны и наполнены до краёв каплями неба.

– Так – во всём! – развёл руки в стороны я.

– А если с утра дождь?

– Даже если за окном дождь, то значит, – этот день теперь есть в нашей жизни, и не смыть его уже, ни за что, ничем!

И хрустит карамелью под шагами песок…

Ласточка снимает пенку с воды. С лёту. Сладко! Играя «с листа» новый день снова и снова, сбивается с ритма, но не взирая на то, усердствует дальше. И незаметны никому, кроме неё, навзничь упавшие звуки, и нетронутые, те, что остались на нотном стане навечно, немыми птицами. Со стороны всё, как надо. Только тот, кто сам делает жизнь свою, видит, сколь слабы попытки. И каково оно, терзание дерзновенно²⁶.

Зяблики лоснятся от сытости. Пока супруги заняты домашними делами и в силах казать из дому только нос, почуяв вольницу, куролесят, меряются силами в грязи, а потом дружно, крыло в крыло летят купаться. Хорошо, коли не позабудут принести чего подруге жизни. Сама же выходит из гнезда ненадолго, только под вечер, почти испуганно оглядываясь в сторону детской, наскоро, с озабоченным видом пьёт, невнимательно разминает затёкшую шею, но, не в силах дольше противиться материнскому инстинкту, спешит забраться внутрь вязаного чулочка колыбели и замирает там в ожидании. А вскоре оба, в хлопотах суеты, уж будут лишь контур, окоёмок²⁷, наброску подстать,– бледным оттиском на палевом закатном небе.

Стряхивая капли дождя с ветвей ясеня, петляет птица. Неплотная вязка листвы нежна на просвет и зияет дырой солнца, – должно зацепилось где.

Не дожидаясь осени, маслята тают на свежей горбушке пригорка.

С ночи спешит домой ёж, и сова кричит ему вдогонку то, что не успела досказать.

Туманом стынет горизонт. Стонет, уязвлённый небрежением филин.

Утро, сидя на коленях соловья, баюкает кроткую ночь, что так юна, и не постигла ещё силы своей.

И хрустит карамелью под шагами песок…

Верёвочка

Надежда Карповна и Станислав Васильевич готовились к выходу на пенсию основательно. Загодя купили деревянный домик посреди небольшого участка земли, обложили кирпичом, разбили вишнёвый сад, вскопали огородик и прямо посреди двора устроили навес над деревянным столом из толстых дубовых досок. Чтобы чаёвничать по вечерам, одним или с гостями, – это уж как придётся.

Надежда Карповна была хозяйка хоть куда, любила чистоту и порядок. Раз в неделю, по воскресеньям, скоблила добела широким ножом стол и пекла вкуснейшую кулебяку, а, дабы угодить Станиславу Васильевичу, всегда подавала её с козьим молоком, которое покупала у соседки. Чтобы молока было в достатке, Надежда Карповна каждый раз брала его больше, чем требовалось, запасала впрок, замораживала брусочками, каждый – ровно на одну фарфоровую чашку с ромашками на боку, – любимую посудину Станислава Васильевича. Он всегда пил только из неё, никому из гостей или домашних не позволялось не то, что пить, но даже просто – взять чашку в руки, он сам тщательно мыл её и ставил на верхнюю полку буфета. Впрочем, запасов молока хватало ненадолго, и, на время окота соседских коз и пару месяцев после, приходилось обходиться покупным из магазина.

Полулитровые молочные бутылки Надежда Карповна тщательно мыла ёршиком, ставила в ящик у калитки и прикрывала чистым полотенцем, чтобы, когда наберётся достаточно, разом отвезти их в магазин, обменяв на деньги.

И вот однажды, проходя мимо этого самого ящика, Надежда Карповна заметила непорядок: полотенце было сброшено в траву, а часть бутылок лежала на боку. Пересчитав их, Надежда Карповна обнаружила, – стало на две меньше.

– Станислав Васильевич, а не видали ли вы, куда подевались бутылки из-под молока? Не нужны ли они были вам для чего-нибудь? – спросила мужа Надежда Карповна.

Надо сказать, что супруги часто называли один другого «на вы» и по имени-отчеству, ибо любили друг дружку без меры, и, дабы скрыть этот не требующий лишних глаз, усугубившийся с годами факт, отстранялись друг от друга показным, но сердечным величанием²⁸.

Чтобы не быть услышанным посторонними, Станислав Васильевич вышел из дому, и, прилично сконфузившись, проговорил:

– Мне, Надежда Карповна, эти бутыли без содержимого совершенно ни к чему.

После этих слов Станислав Васильевич хотел было улизнуть в дом, но Надежда Карповна остановила его:

– Но по вам видно, что знаете, куда они подевались!

– Знаю… Но не скажу вам, Надежда Карповна, – загадочно произнёс Станислав Васильевич и юркнул-таки в дом.

Надежда Карповна была сильно озадачена таким поведением супруга. За сорок лет, что прожили они вместе, не слышала она от мужа ни единого грубого слова, и отказу не знала ни в чём, а тут…

– Странно, – пробормотала Надежда Карповна, но решила не тревожить супруга недоверием и расспросами, но быть внимательнее впредь.

Утром следующего воскресного дня, Станислав Васильевич что-то строгал подле вишен, в ожидании кулебяки, а Надежда Карповна между хлопотами и наговором над сдобой, не забывала поглядывать во двор. И вот, когда кулебяка, нарумяненная взбитым яичком, чуть не выпрыгивала уже из духовки прямо на стол, Надежда Карповна, с приятной улыбкой на лице переложила её на блюдо и, толкнув мягким плечом дверь, ступила на крыльцо. В ту же самую минуту, навстречу Надежде Карповне приоткрылась калитка, впустив во двор небольшую собаку с грязной верёвочкой на шее, вместо ошейника. Не особенно смущаясь присутствия хозяев, она подошла к ящику, и откинув носом полотенце, не свалив его, впрочем, на землю, как в прежний раз, ухватила зубами за горлышко бутылки и понесла прочь со двора.

Надежда Карповна чуть было не выронила блюдо с кулебякой, но супруг проворно перехватил его из рук, и водрузил на стол.

Надежда Карповна присела на скамейку, и укоризненно взглянув на мужа спросила:

– И ты всё знал?

– Прости, Надюша, не хотел говорить тебе.

– Как же это?

– Видишь ли, это ничейный пёсик, мне стало его жаль…

– Ну и покормил бы. Но отчего ж он бутылки-то таскает?

– А он так на еду себе зарабатывает…

– Как это? – удивилась Надежда Карповна.

– Бутылки эти, что у нас берёт, или ещё где находит, относит Кузьмичу.

– Пьянчуге этому? А зачем?

– Он ему взамен корочки хлебные даёт, кости какие-то.

– Слушай, Стас, иногда я тебе удивляюсь, – возмутилась Надежда Карповна. – Мы что, первый день женаты? Ну, мог бы подойти, рассказать…

Пока супруги ссорились, собака, толкнув носом калитку, зашла во двор за очередной посудиной.

Надежда Карповна, ловко отхватив от кулебяки увесистую горбушку с мясной начинкой, положила её на тарелку и подозвала пса:

– Эй ты, парень, иди-ка сюда. – Собака неплохо разбиралась в подоплёке интонаций человеческой речи, поэтому, разжав зубы, выпустила бутылку обратно в ящик и подошла к женщине. – Давай мы договоримся так: жить будешь у нас, я тебя стану кормить, а Станислав Васильевич сделает будку. Но у меня два условия: к Кузьмичу больше ни ногой, и в дом не пущу дальше веранды. Вон – порог, это граница твоих владений. С этими словами Надежда Карповна поставила на ступеньку тарелку с куском кулебяки и приказала собаке, – кушай, давай, нечего побираться.

С этого дня у Шарика, так назвали пса, началась новая жизнь. Каждый день он ел от пуза, спал в тёплой будке или на связанном Надеждой Карповной специально для него толстом коврике в углу веранды. Из поджарого блохастого, он превратился в мощного увесистого ухоженного пса. Когда Шарику случалось проходить через калитку мимо ящика с бутылками, он облизывал рафинад оскала, радуясь переменам в судьбе. А особенно гордился тем, что местный собачий доктор, при встрече, теперь непременно приподнимает шляпу и шутливо интересуется его здоровьем. Ну и немудрено, ошейник-то у него – из старой портупеи Станислава Васильевича, а не из какой-то там верёвочки.

Сушка

Часто случается так, что соседи назойливы или доставляют беспокойство одним своим присутствием. Но те, с которыми свела некогда судьба, вызывали во мне завистливое любопытство, которое не отпускает по сию пору. То, чему я стал невольным свидетелем, часто отвлекало от наблюдения за собственной жизнью. Но я не был в претензии. Подчас, чужое делается куда дороже собственного. Греешься подле него, как у огня, нежишься, и не торопишься уходить. Разве что,– как прогорит он совсем.

– Мама! Мама! Да что ж вы заперлись-то, открывайте! Мы приехали!

Надежда Карповна услыхала сквозь сон голос дочери и, накинув халат, радостно побежала на зов.

– Мам, чего закрылись-то? Воров боитесь, что ли? – обнимая мать спросила Наташа.

– Да нет, почему ж, напротив, это мы о них так заботимся, у нас же теперь собака во дворе. Чужих не любит. Когда за воротами бегает – милейшее создание, а если кто во двор… тут уж извините, – спуску не даст.

Шарик стоял тут же и согласно кивал аккуратным, гладким, как у крысы, хвостом. Он сразу понял, что молодая женщина не посторонний человек, Надежда Карповна кого попало обнимать не станет, посему вежливо встал поближе и всем своим видом давал понять, что разделяет радость хозяев и готов взять на себя бремя охраны всех их гостей без исключения.

– Ты одна? – спросила Надежда Карповна у дочери.

– Ой, нет, конечно, мы с Витей… и ещё с одним товарищем.

– Надолго?

– Хотели на недельку-другую, но я уж теперь не знаю, как быть.

– А что так? – занервничала Надежда Карповна.

– Так у вас же собака…

– И что? – не поняла хозяйка.

– Так и мы с собакой! Мы добермана купили!

Надежда Карповна озадаченно глянула на дочь, на Шарика, но тут из дому вышел Станислав Васильевич и, шумно здороваясь с дочерью, сказал:

– Подумаешь, доберман, у нас тоже служебная собака.

– Ой, папа, что там служебного, обычная дворняга. – засмеялась Наташа, но отец загадочно покачал головой, – нет, дочка, таких собак, это ещё поискать надо. Умнейший парень!

Шарик, выслушав, как его хвалят, подошёл с Станиславу Васильевичу и лёг у ног, чтобы лучше слышать и быть рядом в тот момент, когда хозяин захочет его потрепать за ухо.

– Ага, ну, мы сейчас посмотрим, какой он у тебя умный, – покачала головой Наташа и крикнула через забор:

– Витя, заводи Макса.

Калитка распахнулась, и во двор, сипло дыша, вошёл доберман-пинчер с острыми, как рожки ушами, позади него, сильно натянув поводок, широко топал зять Станислава Васильевича и Надежды Карповны.

Шарик привстал. Ему приходилось встречаться с собаками и покрупнее, но то ж всё за пределами двора… Конечно, если бы этот доберман зашёл к ним сам, по своей глупости или нахальству, Шарик сумел бы добраться и до его нежных поджилок, и открытой беззащитной шеи, а так… Доберман явно был желанным гостем, и потому Шарик, не медля ни минуты, поприветствовал его, смачно лизнув в нос.

Доберман моментально перестал тянуть и плюхнулся на попу. Он так устал от духоты в машине, что без возражений принял предложение Шарика дружить. Тем паче, собакам пришлось сторожить двор сообща, так как Надежда Карповна была непреклонна по части их присутствия в доме. Максу постелили коврик на веранде и, указав на порог, погрозили пальцем.

Вечером, сидя за столом под вишней, Наташа спросила у родителей, чем Шарик заслужил столь лестное о себе мнение:

– Вы и меня-то не особо жаловали, хвалили умеренно, а дворняжка, что она такого совершила-то?

Станислав Васильевич грустно улыбнулся, и ответил:

– Мы, дочь, желали, чтобы ты не останавливалась, стремилась быть лучше, умнее. Иной раз делали вид, что не замечаем твоих стараний, опасались похвалить лишний раз, – не на пользу оно было, расхолаживало. А Шарик… тут презанятное дело вышло.

И Станислав Васильевич рассказал о том, как однажды, так же вот сидя за столом с Надеждой Карповной, обращаясь к Шарику, в шутку, а не всерьёз, он сказал о том, что, мол, – кормят они собаку, поят, а толку от него никакого. Принёс бы что в дом, был бы толк, а так… Ну,– сказал да сказал, пошутили-посмеялись и забыли. А Шарик, тот не забыл, и однажды вечером зашёл во двор и положил на ступеньку, к ногам Станислава Васильевича …сушку. Обычную румяную сушку. Ну – сушка и сушка, мало ли, кто где обронил, а собака увидела и принесла. Впрочем, есть не стала, и Надежда Карповна укорила мужа за непорядок, на что Станислав Васильевич резонно ответил, мол, в доме сушек не водится, а Шарик вконец заелся, коли их не ест.

– Раньше бутылки на тухлые косточки менял! – притворно возмущался он, почёсывая за ухом Шарика.

Надежда Карповна прибрала сушку и, раскрошив её, припрятала до зимы. Всё лето, весну и осень она собирала хлебные крошки в холщовый мешочек, чтобы добавлять зимой в кормушку для синиц под окном. И все бы благополучно забыли про этот случай с сушкой, если бы на следующий день Шарик не принёс точно такую же, и вновь не положил её на ступеньку к ногам Станислава Васильевича.

Сушка появилась и назавтра, и на следующий день, и повторялось бы то, вероятно, покуда вовсе не прошла б мода выпекать эти сушки, но встретила Надежда Карповна в магазине соседку с другого конца деревни. И, промежду прочих важных разговоров ни о чём, совсем не к месту, та принялась нахваливать Шарика:

– Такой он у вас обходительный! Каждый день навещает меня после обеда, когда выхожу посидеть с чаем под яблоней. Мне ж одной грустно, а он подле меня сядет, я ему про одно расскажу, про другое, а он слушает, слушает… Всё понимает, как человек! И, представьте, каждый раз угощаю его сушкой, он берёт, но до того деликатен, что ни разу её при мне не скушал. Уходит куда-то и там ест.

Тут-то Надежда Карповна и поняла, откуда и зачем эти сушки на ступеньках. Шарик старался «принести что-то в дом», как просил того Станислав Васильевич.

Наташа отчего-то загрустила, но, отыскав глазами своего Макса, рассмеялась:

– Нет, вы только посмотрите!

Оказалось, что доберман лежит, устроив голову на самом пороге, а Шарик трогает его лапой за плечо, – непорядок, мол, хозяева не велели заходить.

Давно это было. Зарос бурьяном тот маленький огородик, скрылась за зарослями крапивы крепкая собачья будка, потрескались и перестали плодоносить вишни, простыли на мосту из радуги следы собаки с гладким, как у крысы, хвостом. Нет уж в живых и Станислава Васильевича. Но по сию пору, когда нахожу в вазочке рядом с конфетами сушку, выбираю именно её, грею в ладони, сжимаю, не позволяя раскрошиться, и снова всплывают в памяти,– выскобленный добела дубовый стол, аромат кулебяки и влюблённый взгляд Станислава Васильевича на свою Наденьку, Надежду Карповну.

Два лягушонка и я

Раннее утро. А каким оно может быть ещё?! Позже – уже не оно, а раньше, так и вовсе ночь.

Соловей застрял на одном коленце. Разучивает. У кого гамма чувств-с, у кого цветов, у него своя. За две недели перепеть хвалу всем двенадцати месяцам, каждого прославить, – это надо суметь.

Синица плебействует, сушит подмышки, озираясь, не заметил ли кто. Ну, хоть так. Иволга со свирепым видом срывает почки, как молочные зубы, заведомо не оставляя корней.

А дождь… По-хозяйски расставляет посуду на скатерти пруда: чайные блюдца, тарелки для десерта, под жаркое… и девается всё это вмиг, скрадывает кто, вряд ли на дно. Вздохнув кротко ветром, вновь принимается за дело дождь. Следят за тем трое, – два лягушонка и я. Над ухом лопаются один за одним мелкие шарики брызг, а мы глядим и глядим, но застолье всё не начинается никак. Вкусно пахнет надкушенной травой и непросохшими льняными простынями, что приготовили для гостей.

Неподалёку, взмахами пончо крыл, дрозд проветривает манишку кружев.

Голодный лягушонок, спутавшись, добыл на лету отцветший бутон вишни. И, не сознаваясь в промашке даже себе, храбро сглотнул, смотрит влажно, – нет ли чего повкуснее сухой, похожей на стрекозу, веточки.

Шмель, позабывши домазонт, мечется от цветка к цветку в поисках накидки.

Из-под прозрачной золотистой вуали вчерашнего кленового листа, лукавой девой – подведённый крапивы взгляд, широкий язычок подорожника, напомаженный локон осоки, – всяк глядится волшебным.

И властвуют вишни над тем, потрясая малахитовым скипетром ягод.

Деликатное соседство гигантского муравья и ненароком разгаданный облик погибшего птенца средь камней, – в шаге всего или двух, – неважно то вовсе.

Сосна, выпростав пальчики побегов из мохнатых рукавов, греет их на весу. Чего-то опасается или ожидает, зная наперёд о том, ибо – нет-нет, да сомкнёт персты, махнёт кратно.

Ладен²⁹ ли жизни уклад? В ладу³⁰ ли с собой? Сладишь? А, если и нет…

Жизнь, какой она может быть ещё?! Раньше – ещё не она, а после, так и вовсе, – нет её, совсем.

Он

Он долго решается, чтобы собраться с духом и выйти из дому. На улице люди. Они грубы и жестоки. Любопытны. А если смеются, то, конечно, над ним. И смотрят они только на него. Это страшно. Нет, не так. Это – больно. Чужие взгляды, как удары. Тяжёлые, замедленные, неотвратимые. Под их напором забиться в угол ринга мгновения, дня, жизни. И не выходить оттуда никогда.

Он идёт быстро, ни на кого не глядя. Обменяться с кем-либо выражением чувства, означает для него всё равно, что принять вызов, или самому бросить перчатку в лицо. Окружив себя пеленой устремлённости к некой, зримой лишь ему, намеченной цели, он будто бы в машине времени, когда всё вокруг смазано и заторможено, и вне досягаемости кого бы то ни было. Один в безликой безучастной толпе.

Со стороны кажется, что он чересчур высокомерен. А всё от того, что обыкновенно глядит сквозь толпу, не выделяя никого, немного приподняв подбородок и приспустив флаги век. Он не повержен, и не знаменует таким манером своего испуга, просто-напросто, так удобнее следить за дорогой, чтобы не оступиться, не упасть. Такого допустить нельзя.

Если среди разбросанных замысловатых трещин тропинки удаётся отыскать несколько одинаковых, ему становится немного легче дышать, и давление изнутри делается почти равным тому, которое гнетёт снаружи. Впрочем, он знает, – это всегда ненадолго. Обязательно не достанет всего одной трещины, и от вины неуспеха придётся прятать себя немного глубже, чем был до того.

По пути всегда попадаются монетки, которые следует перевернуть орлом кверху и сунуть в карман непременно левой рукой. Замечал он в просохших лужах следы птичьих стариковских синеватых лап и пухлые отпечатки домашних собак, шершавые – дворовых. Самостоятельные и осторожные, не раз битые людьми сироты, нередко сопровождали его, делая пару -тройку шагов в ту же сторону, куда направлялся он. Собаки были так же одиноки и надменны, а от того считали себя не только вправе пройтись подле, но как бы намеренно обременяли себя этим. Делили незримую долю ноши пренебрежения ненадолго.

И вот, во время подобного от себя побега, он обнаружил однажды под ногами не птицу и не щенка, – на земле лежал человек. Тот как бы прилёг, чуть согнув выпачканные в мел колени и раскинув на стороны руки. Ладони его также были нечисты. Не рассуждая об своём испуге и страхе перед людьми, наш герой, ни секунды не сомневаясь, наклонился и легко поднял человека. Осторожно встряхнул его и, перекинув грязную руку себе на шею, повёл.

Спустя некоторое время, движение отрезвило человека, и, обретя способность говорить, он произнёс: «Мне не туда…», указав нужное направление рукой.

Толпы здоровых, уверенных в себе, отворотя лицо прочь, обходили упавшего стороной, и только один единственный, тот, который едва выносил общество себе подобных, взялся помочь. Обыкновенно брезгливый, и отчуждённый, он забыл об этом, как о себе.

…Он долго решается, чтобы собраться с духом и выйти из дому. На улице люди. Они грубы и жестоки. Но каждый раз он открывает дверь и без веры в себя делает шаг, чтобы отыскать их, тех, ровных себе…

Совесть

Признайтесь честно, хотя однажды, – хотелось бы жить в мире, населённом людьми, похожими на вас самих? С тем пренебрежительным отношением к соседям и корыстный к родным? Мне – нет.

Наверное, скучно стоять в толпе, где каждый думает лишь о себе и пытается скрыться за спинами стоящих впереди. Впрочем, где ж отыщутся те, первые, если все хотят уцелеть…

Не-нет, я не таков, – думаешь ты, и тут же совесть выкладывает на витрину памяти нечто, припрятанное стыдливо. К примеру, утаённый под подушкой шоколад из детства. Тёплый, почти жидкий, намертво приставший к обёртке, с мелкими кусочками фольги, которых не разглядеть в темноте. Весело было бы разделить его с сестрой, отломить по кусочку родителям, деду, а так… невкусно и сладко чересчур. Или горько даже.

Рядом с шоколадкой – кусочек салями. Колбаса в ту далёкую пору имела такое интересное свойство, что, если её нарезать прозрачными лепесточками, таяла во рту, оставляя столь богатое послевкусие, что угощать ею других как-то не приходило в голову. Казалось, что её мало даже для себя. Колбасы и впрямь не хватало, но почему-то раньше было непонятно, что главное – кого наделяешь, а не чем, делишься с кем. И, сколь не изощрялся бы теперь с ломтями хлеба ли, хамона, – не будет того вкуса, ну – никак. Улетучился он, исчез, вместе с теми, кто щедро протягивал руку с самым аппетитным, самым нужным, последним или единственным.

Как-то всё это о животе? О насущном³¹, который нельзя преломить абы с кем, да уж после и жизнь отдать, свою, за того, с кем поделился.

На той же витрине и перочинный ножик, с потемневшим от времени лезвием и перламутровой ручкой. Он-то тут зачем? За это воспоминание не стыдно, скорее – напротив. Капля гордости собой и море недоумения: неужели это не чужих рук дело, как оно вышло-то? Да… тут у совести свои интересы, иной коленкор.

Как теперь, вижу себя в вагоне трамвая, и симпатичную девчонку неподалёку, к которой пристала группа хулиганов. Помню также и пассажиров, разом отвернувшихся в тот самый момент, когда девчонке преградили путь к выходу, и свой порыв: без раздумий вырвать у нападавшего нож из рук, переломить его прямо у него перед лицом и дать возможность выйти девчушке из вагона. Она, конечно, бросила меня, выскочила, как только щит двери сдвинулся едва, и, не оглядываясь, бегом прочь, так была напугана. Ну, так все иные, – высокие, сильные, взрослые, тоже испугались, не от того ли, не только не подошли, но смолчали, отвернулись понадёжнее даже, чтобы посмотреть: что же там за ночным окном, а не,– как же оно так-то, один на десятерых?!

Пусть однажды в жизни, но стоит подойти к зеркалу, когда в доме никого и спросить себя, – хотелось бы жить в мире, населённом людьми, похожими на отражение вас самих? И если достанет сил признаться, что нет, -тогда-то и накроет с головой волна стыда за съеденное в одиночку и не сданный вовремя… украденный библиотечный роман.

Одуванчик

Ласточки выносили с поляны пряди скошенной травы, будто раненых с поля боя. Со стороны казалось, что на них надеты нарукавники с бахромой, вЕдомый индейский наряд: колчан хвоста, стрелы крыл. Но нет, то весёлые, жизнелюбивые, верные птахи сновали кругами округ гнёзд.

Намаявшись, отхватывали ножницами лоскуты неба и, подложив их под себя, присаживались ближе к воде. Впрочем, не умея долго держаться, обеспокоенные зримой безмятежностью пруда, шли на него грудью, отвоёвывая себе право парить среди отражённых в воде небесах.

Там же, чуть левее облака, играя янтарным ожерельем, долго приглядывался к обители пруда и уж. Спустя время, как порешил, что рыбки уже вполне поддались его обаянию, свершил бросок им навстречу, но споткнулся о камешек и неловко пал в воду, на дно хрустальной вазы брызг.

Состроив озабоченное лицо, уж тут же принялся промерять водоём аршином а, едва покончив с этим, водрузил свой нос неподалёку от лягушки и замер, подобно ей. Та изумилась, строго вспучив глаз в его сторону, но уж, смешавшись и поджав губы, пробормотал:

– Войдите в положение, прошу вас! Я не дам повода обнаружить во мне врага. И стеснён так же, как вы, но был бы рад разделить трапезу за одним с вами столом.

Тронутая подобным обращением, лягушка смягчилась, и следующая пара мух оказалась съедена поровну, на двоих.

Весьма вероятно, что уж дождался бы и следующей перемены блюд, но с куста один за другим упали два мелких, нескладных, как все подростки, ужака. Они шумели и шалили, позволяя себе забираться повыше, после чего обрушивались, куда попало. Посему, уж, вежливо раскланявшись с лягушкой, направился наводить порядок.

Одного его присутствия оказалось довольно, чтобы малышня притихла, и уж как бы оказался не у дел, а когда попытался перекусить на новом месте, и метнулся было за мухой, промахнулся. Скрывая досаду, уж широко зевнул, да от нечего делать почал дремать, прямо под струями солнечного душа.

Несколько погодя, прервав сие душевное занятие, от скуки, примерил пиджак из прошлогоднего листа берёзы, в цвет янтарному ожерелью. Обёртываясь по сторонам, заметил изнывающих от безделия отроков, и решил-таки обратить свободное время на пользу, предприняв разучить с ними азбуку.

Раз за разом отливая в гранитные формы букву, уж предоставлял время запомнить её и переменял на следующую. Временами он забывался и переходил на грузинскую вязь, но скоро поправлялся, возвращаясь к родной речи. Особенно славно у него выходило «Добро», «Зело», «Земля», «Мыслете», а вот «Я» не давалось никак. Уж явно не был уверен в своём превосходстве над прочими.

Рыбы, из непраздного любопытства, так близко и долго бродили по мелководью, что казалось, – ещё один шаг и они совсем уж выйдут на берег. Невзирая на краткость разумения, они старательно выписывали за ужом: «Зело», «И», «Слово». Подорожник, весь в чернильных пятнах просохшего дождя, не роняя попусту дня, – и тот внимал учению.

Один лишь одуванчик казал свою неприкрытую откровенную лень. Похваляясь распущенностью, он сиял, ловко подражая солнцу, не желая боле ничего, как только походить на него со стороны.

Випера

³²

Обширный, во весь горизонт, кровоподтёк заката всё никак не проходил. День был неловок чересчур, слегка нелеп и смешлив чрезмерно, и от того-то, с отбитыми со смеху боками, солнцу никак не удавалось улечься, – непросто оно, коли болит: иже³³ тело, иже душа.

Рыбы тоже хохотали, утираясь листьями кувшинки, нервно и неровно обрывая их бурые края.

Через мгновение, как только вода закипела на сильном пламени ливня, им стало не до смеха. Спешно бросая всё на поверхности, уходили они вглубь, поскальзываясь друг об друга, стенали со дна, страшась своего отражения в истерзанном зеркале воды. Рыдали, покуда день не сделал, наконец, потише огонь, а после и вовсе – привлёк за плечи печь, дабы мягкое ласковое тепло принялось равномерно нагревать землю, траву, камни на берегу воды. Той нравилось шалить, брызгивая³⁴ на искристую поверхность гранита, наблюдая, как тускнеет его щёгольский костюм, а после теряется и он сам.

Наблюдая за этой назидательной, но всё же игрой со стороны, я понял, что в сей безмятежности чего-то не достаёт. Внимательно оглядев берег, отметил трёх ужей, вольно³⁵ свёрнутых в морской узел, веретеницу, прилежно повторившую очертание булыжника и.… всё. Гадюки, которая обыкновенно согревалась в объятиях изломанного судьбой камня, заметно не было. Стесняясь посторонних, она загодя уходила в тень, чтобы не тревожить. Если её удавалось, всё же, застать на месте, то каждый раз она сокрушённо вздыхала при этом, и перетекала в некое пустое место, рассмотреть которое не было никакой возможности.

Со стороны, от колодца, стало слышно натужное уханье соседа. Он косил траву, а заодно срезал чистотел, тюльпаны, малину. Рассмотрев спешащую в сторону пруда гадюку, остановил её, дважды полоснув поперёк:

– Иди сюда, погляди, какого червяка я убил! – с гордостью сообщил он, обтирая лезвие косы.

– Не хочу, мне нравятся живые, – не сразу сообразил я, но подошёл, всё же. Не из любопытства, впрочем, – нечто нечеловеческое, тревожно призывало меня к себе. Едва разглядев расслабленные кольца живота гадюки и отточенное перо хвоста с редкими оранжевыми чернилами, я отпрянул. Мне было понятно, как прошли последние мгновения её жизни, как старалась, но не успела убежать… змея. Не для нас копила она свой яд, не для нас…

Обширный, во весь горизонт, кровоподтёк заката всё никак не проходил. Он воспалялся, пламенел и был слишком похож на ядовитый укус, чтобы можно было рассчитывать на то, что день, хотя в этот раз, выживет. Ему было не суждено, впрочем, как и всегда.

Град

Течёт ручеёк ужа против воли реки, ей навстречу…

      Та не кажется очень своенравной, но, ввиду особого своего положения, не вправе ронять обретённого веками величия. Поводя плечами затонов в блестящих эполетах листов лилий, нет ей никакой возможности поддаваться влиянию со стороны, иль потакать кому. Лакированные листья, отороченные по краям бахромой тины, отражают солнце. Заместо вензелей – вышивка неподвижных лягушат посередине, крупные перламутровые капли воды – вместо пуговиц, и льющееся, подогнанное по фигуре, бесконечное сукно…

А та безделица, уж, – змейкой драгоценного аксельбанта с золотым наконечником, спешит довершить очертания, чтобы стало всё, как и подобает.

Но, насилу свершится полное облачение, едва взбодрится ладом своего вида река, как сноровка света заменяется притворством сумерек, вне известного часу.

Сдвигая ставни небес, неосторожно роняет нелёгкие запоры гром. Крошит примёрзшие на ветру ледяные корки и сыплются они вниз, колотым сахаром на тёплую землю, тонут в реке весомо.

Переждать непогоду, прячутся под воду лягушата, сидят тихо, завернувшись по шею в мягкие пледы ила, а бутонам лилий, тем не деться никуда, – зажмурятся только накрепко и шепчут тихо: «Пронеси…» Листьям – и того хуже: иссечёт их нагайкой града без жалости, сколь хватит мочи, и изрезанные в лоскуты под самый стебель, как платок страдающей от коварной измены девицы, они уж не годны никуда. Не дожидаясь последней капли грозы, тонут бесславно и безвольно. Вскинувшееся облачко ила, как свидетельство последнего вздоха, взволнует реку, но мрачные её воды спешат, текут без остановки дольше, ибо не в силах: ни обернуться, ни остановиться насовсем.

Пройдёт немного времени, посветлеет и разгладится чело реки. Выпростав ладошки, из тины осторожно выглянут лягушата. Дожидаясь, пока лилия наберётся храбрости отпустить на воду иные листья, будут дышать часто и неглубоко, только чтобы удержаться на плаву.

Ибо тяжело одолеть в одиночку: то ли град, то ли реку, то ль жизнь.

О пошлом

³⁶

Пухлый пыльный альбом с фотографиями. Частью они вправлены в бумажные уголки, частью в насквозь прорезанные листы, бывает, что и приклеены. На них – изображения дорогих людей, друзей, родных и случайных знакомых. Ставших недругами срезают со снимков, вымарывая из памяти, или прячут за спины тех, чей образ хочется трогать взглядом.

Когда-то фотографии назывались дагерротипом, карточками, но вернее всего считать их слепками былого. Листая альбом, вязнешь в липких, настывших³⁷ глыбах воспоминаний. Выискиваешь некий тайный жест, взгляд, зацепившуюся за цепкую лапу алоэ портьеру, – да что угодно! – любой знак из прошлого, который может намекнуть, дать знать о том, как оно должно было бы быть, если бы… Если бы что?! Какое оно, несбывшееся, затерялось в нас, теперешних? Неясно то.

На снимках видно нечто, неведомое душе, лишнее ей. Исказившее нас мнением других. Ему неважно, как помнит сердце, невозможно мириться с мыслью о том, что всё, пропитанное соком чувства – правда, а любая капля яда домысла – ложь.

Мы смотрим на старые снимки, вздыхаем и пробуем разгадать подсказку о знании истины, смысла появления на свет по движению давно истлевших губ тех, кого застали едва, по невинным ещё своим. Но как напрасны эти попытки, так не дано познать вполне и себя, а уж исправить… так и вовсе.

Одни и те же из века в век ошибки ведут нас. И – всегда всего мало, но не хватает одного лишь, главного – к себе любви. Ведь по причине её одной мы должны дорожить теми и тем, без чего ущербны. Не как тот месяц в небе, ему сего не понять, но те, одинокие бездонно. Которые не умеют любить других, даже себя ради.

Мы черпаем из суповой тарелки ненависть, а для любви остаётся плоская вазочка для варенья, – ажурная, расписная и такая маленькая. Да за что ж мы… себя… так?!

Дотошность бытия, вкупе с отпечатком доброй памяти об себе, – исток чистого солёного ручья слёз, и ощущения того, что мы будем иными, когда-нибудь, и не станем вздыхать над прошлым. Мы полюбим настоящее, по-настоящему, – каждый миг, каждый взгляд, каждый вздох.

Прошлое не так безмятежно, как мы думаем о нём.

Среда обитания

– Кар! Кар! Кар! Кар! – раздельно, сипло, как из сплющенного от частых падений громкоговорителя, прокричала ворона, и я проснулся. Было ровно четыре утра.

Накануне поспать почти не удалось, дерево у окна качалось, словно навеселе, билось с размаху о мокрое стекло, умоляя пустить в тепло. Улица и впрямь была слишком просторна и пуста для одинокого повесы. – Где-то там, в ногах, поистрепались кружева васильков, облысели одуванчики; оставленные в траве гнёзда, чисто прибранные напоследок, понемногу наполнялись дождевой водой. Беспечно радуясь своему пёстрому холостяцкому, лишённому стороннего смысла уюту, я закутался плотнее в одеяло, намереваясь опять уснуть под соло ливня о подоконник, но вдруг… хлопнул себя по лбу, – эх я, дурак! – и стал собираться.

Дело в том, что неподалёку, на самом краю поймы реки, жил знакомый мне с некоторых пор лис, и плотный поток воды с небес мог лишить его не только пищи и крова над головой, но самой жизни.

Мы встретились во время одной из моих поздних прогулок к реке. Лис мышковал³⁸, и, оказавшись неподалёку, я чуть было не помешал решающему моменту его охоты. Готовый к последнему броску, он стоял уж наизготове, подле запасного входа мышиной норы, как весьма некстати появился я. С изрядной долей досады скосив глаза, лис споро разобрался со степенью великодушия, имеющегося во мне, и без утайки продолжил начатое. Изумлённый ловкостью, расторопностью, сметкой и …брезгливостью, с которой шла добыча³⁹, я замер на месте, и, кажется, даже забывал дышать. Едва лис склонился к земле, как уже мышиный хвост, задев ему усы, обвис безвольно. Как, когда, каким манером он успел схватить мышь, я так и не понял, хотя ни на мгновение не отводил взгляд в сторону. Верно расценив мою очевидную нервность, лис юркнул в кусты, и почти тотчас же вышел, морщась от неприятного запаха аммиака.

– И ты это ешь? – спросил я лиса. Тот, обежав пенёк, присел на землю и сочувственно, горестно, как-то чересчур рассудительно оглядел меня сверху вниз.

Обернувшись чуть менее пышным, чем на картинках детских книжек хвостом, он был, тем не менее, красив обыкновенной естественной красотой достойного жизни и любви существа. Всем видом своим он указывал на то, что ему самому претит подобный способ утолять голод, но… где ж ему столоваться, в таком разе?

– Ты прав, – согласился я и предложил, – а, хочешь, я, по мере возможности, буду помогать тебе?!

Он не казался хитрым или льстивым, этот лис⁴⁰. Он-таки здорово разбирался в человеческой породе и.… с того дня я принялся откладывать во время обеда вкусные косточки, шкурочки и кусочки, которых было бы намного меньше, коли б не радость подкормить моего нового друга.

На первых порах он вызывал жалость к себе, как любой бездомный щенок. Но по мере того, как лис впускал меня в свою жизнь, становилось понятно, насколько он более устроен, чем любой, потерявший крышу над головой, человек.

Тёплое глубокое гнездо среди корней дуба было просторно и сухо даже в самый сильный дождь, так как вход в него был устроен через узкий, под углом, лаз. А та охота, во время которой я его застал при знакомстве, как оказалось, была вынужденной редкой мерой, на тот случай, если не удавалось раздобыть ничего кроме. Мыши для лиса явно были нелюбимым дежурным блюдом.

И вот, подбадривая себя воспоминанием об основательном устройстве лисьего дома, я, всё же, чуть ли не бежал к месту, которое тот считал своим:

– Ну, так чего ж? Ничего с ним не сделается! – шептал я, запыхавшись, но, чем ближе подходил, тем глубже осознавал, что шансов увидеть лиса живым и здоровым почти что нет. Ливни последних дней затопили и пойму, и дуб, ухватившийся корнями за землю, и убежище среди них. Во всё это время, по причине случайной хвори, я не мог бывать у лиса, и не представлял, – что с ним теперь.

Когда я добрался до дуба, вода доходила мне уже почти до колен. Не рассуждая о том, на что могу наткнуться в глубине, сунул руку так далеко в нору, как смог, и ухватился за… Я не знал, кого тяну на поверхность, просто надеялся, – лисий щенок ещё жив. Но оказалось, что, вцепившись прямо в колючую спину, достаю из воды ежа. Боли от игл я не почувствовал, так как очень спешил, и по всему было видно, что поспел вовремя: ёж чихал, брызгая мне в лицо водой, слезливо и часто моргая при этом. Бережно и осторожно я донёс его до сухого места, где опустил на землю. Обстоятельства представили нас друг другу, но напуганный зверёк всё же дрожал, хотя и не был в состоянии поднять игл мне навстречу. Выудив из кармана кулёк с угощением для лиса, я выбрал куриное сердечко и подложил прямо к пятачку носа ежа. Тот не сразу, но разлепил-таки сомкнувшиеся ноздри, несмело потянув на себя вкусный мясной запах.

– Успокойся, малыш. Это тебе гостинец, от Лиса, – вздохнул я и тут же услыхал, как откуда-то сверху, с ветки дерева над моей головой донеслось деликатное тявканье. То был мой лисёнок. Спасаясь от наводнения, он забрался повыше, и теперь никак не мог спуститься сам.

…Не знаю, прав я или нет, но когда кто-то рассуждает о звериных повадках, мне всегда представляются искажённые яростью лица людей, а, в противоположность им, – черты и поступки животных, в коих всё чаще угадываю я доброту, сострадание, сопричастность нашей, общей для всех, среде обитания.

…

– Гав! – послышалось с дерева у окна.

– Да что ж ей не спится! – заворочался я под тёплым одеялом, слушая, как ворона громко откашливается со сна, дабы прокричать своё обыкновенное «кар!» положенное число раз.

Я подсчитал, их оказалось ровно шесть. Но было всего лишь пять утра!

Манкируя укоризной, едва видимой через полукружия пыли на стёклах, птица вновь, чётко и ясно выразила собственное мнение о верном для нас времени.

– Вероятно, она живёт в каком-то другом часовом поясе, в ином измерении. – подумалось мне, – Впрочем, как и я.

Чужое

Полдень уже, а лист одуванчика всё ещё примят росой, будто просыпанным на землю жемчугом. Сам же дрожит от ветра, жмурит змеиные янтарные очи на то, как бьётся рында листа кувшинки, и кричит истошно рыбина, до ряби на воде.

Всего на один вечер и ночь дождик вдел аквамариновые серьги сосне в ушки, да позабыл взять обратно. Красуется теперь та, думает, – как бы оставить их себе, но чтоб без обид. Так дождь вовсе и не скуп, посмеётся лукавый, обмотав лоб шёлковым платком облака, да одарит ещё и бусами, и парой колец блестящих. И не тайком, всё в виду солнца, с поклоном и без отдачи, честь по чести.

Уж как рада сосна, играет подарками, светится вся, но зря это, напрасно. Через час всего, не дольше, растают украшения, как и не бывало. Пальчики станет саднить, покроются пятнами, пожелтеют, состарятся, и до того скоро, – меж двумя вздохами ветра всего.

      А ведь чего бы ей, сосне, хотеть иного, коли у самой изумрудные до плеч подвески, да серьги драгоценные, старого кислого злата. Да не дорого оно, своё-то, не ценно так, как чужое.

Оглядывая поределый стан свой, да ржавый упругий ковёр у ног, вспоминает сосна случайную бабочку, что живёт единым днём, а кажется вечной, ибо – маленькими глотками отпивает либо трепет, либо взмах, либо жизнь.

Умей обернуться своим, не желай чужого, не проси. Как знать – чем обернётся оно. Иной от сердца, с добром отдаст, да не каждому хорошо так то, ибо не всякое добро благо⁴¹.⁴²

Кажется

Дождь шёл почти без остановки уже третью неделю. Иногда он не мог выдавить из себя ни капли и, взбив перину туч, намеревался отдохнуть, но не тут-то было. Его будили, шумно роняя на пол стулья с высокой неудобной спинкой, и всё приходилось начинать заново: обрывать невесомые провода так, чтоб искрило, сбивать с пути столбы ветхих стволов и, неумеренно поощряя буйство дикорастущей зелени, угнетать любое вычурное, надуманное и неестественное. От обилия вод лес зарос так, что не было видно неба.

Вознамерившаяся не отстать кубышка⁴³, шевеля рыбьим ртом, скрипела в такт, вырезывая усердно гигантские сердца из зелёного картона, и роняла тут же себе под ноги, не заботясь дольше об их судьбе. Через некоторое время листов сделалось так много, что даже чересчур. Они плыли недолго сами по себе, а после сбивались в тесные стаи, плотно закрывая собою всю поверхность воды, где мешали рыбам, лягушкам и даже птицам. Привольно было одним лишь ужам. Субтильные фигуры позволяли им без труда просачиваться меж страниц зачитанных томов листвы, и, появляясь неожиданно в разных местах водоёма, наводить непритворный ужас на его обитателей.

Иная монотонность столь навязчива, что изживает себя сама. Ветшая от времени или по сторонним причинам, слегка огрызенные с краю или разломанные на треть, – листья оседали на дно один за другим. Двух уцелевших хватило, дабы пруд отдышавшись, наконец, не казался лишённым привычного уюта. Стало где охолонуться⁴⁴ птицам, лягушкам снова было где согреться, не опасаясь подвоха со стороны ужа, да и рыбы передумали взывать о глотке воздуха над водой, но мирно дремали в тени.

То, что произошло после, не случилось само по себе. Оно готовилось степенно, изо дня в день, а выдало себя, лишь когда карась, упёршись спиной в лист кубышки, приподнял его как мог высоко над водой и начал разбег. Как оказалось, листу весьма желалось почувствовать себя свободным, парящим, как те птицы, что взлетают с воды, не замочив крыл. Рыба вознамерилась помочь ему в этом, но совершенно позабыла о мощной руке корня, которая никак не желала отпускать поводок стебля от себя.

Но… карась был упрям. Глядя на его старания, часть рыб тщилась подсобить, а другая сама пыталась взлететь, часто загребая грудными плавниками. Впрочем, ни из того, не из другого, ничего не вышло, да и не могло б. Произошло то, чего было не миновать: не выдержав терзаний, стебель обломился.

Не готовый к такому повороту событий, без сил и без воли предпринять что-либо, лист удерживался на плаву ещё некоторое время. Измученный надеждами совершить то, на что не был годен, он всё больше молчал, мрачнел, пока не канул однажды ночью. Без следа…

Карась по сию пору уверяет всех, что лист кубышки всё же взлетел, и не без его в том участия, но злые языки утверждают, что он-таки утоп. А лягушка, на глазах которой, собственно, всё и произошло, сохранила втайне основанье случившегося. Уж, как ни стращал, так и не сумел выведать истины. Единственное, чего удалось ему добиться, так это слов о том, что «каждый должен заниматься своим делом»… Кажется, что это было именно так.

Умение ждать

Нисколько не стеснив трясогузку, спешащую «по хозяйству», заодно пустив по ветру суждение о себе, как об угрюмых затворниках, троица дубоносов⁴⁵, шатенов со стриженым «под горшок» затылком, обследовала двор в поисках «чего бы покушать». А всё от того, что мошкара с прочими жучками, по причине холодной погоды, попряталась в укромных складках строений и коры, или плотно прикрыла вход в земляные норки створками дверей, наскоро сколоченных из неровно распиленных полотен листьев. Так что дубоносам, привыкшим пополнять запасы в полёте, совершенно некого было попридержать за щекой до привала.

Добираясь к своим уединённым местам и убежищам, им приходилось довольствоваться разве что кочаном-другим нераспустившихся почек. Но таких, запоздалых, было всё меньше, хлебосольной же родни⁴⁶, – воробьёв, снегирей да канареек, в виду особого нерасположения, приходилось сторониться. Те осуждали дубоносов за леность к приземлённому труду, что, оправданное обстоятельствами иль прикрытое обстоятельностью, считалось весомым поводом нелишний раз попрекнуть их. Впрочем, семейство⁴⁷ было согласно простить дубоносам нежелание полоть сообща огород, но отказ петь в терцию оскорблял двоюродных и расценивался не иначе, как высокомерие и небрежение узами родства. Отсылка ко скромным вокальным данным или застарелому катару горла не принималась в расчёт. Хотя, если по совести, дубонос брался зубрить гаммы сразу после наступления Рождества, и вполне мог быть простужен от того.

Итак, чинные и вечно голодные, как семинаристы, дубоносы держались вместе и соображали, как водится, на троих, чтобы похвастать хотя бы чем друг перед дружкой, поддержать разговор, не раздражаясь и не выслушивая противоречий и до дома дойти, тут же замерев на месте, просто так, без опаски быть осмеянным или обвинённым в вялом равнодушии даже к своим нуждам. (Спальня-то у дубоноса всегда на виду, ибо, благодаря пестрому халату, сходит за своего, где бы не присел.) Справедливости ради, если птицам и было кого страшится, так только себя, ибо пением, напоминающим скрежет металлических зубов, ряд об ряд, могли неосторожно навлечь ненужное внимание.

Посему, из осмотрительности, да дабы утвердить мнение об самих, как о философах, дубоносам приходилось по-большей части помалкивать, с умным видом. Но… и притворству приходит когда-либо конец!

Выдержки хватает не всем, – выждав время, дольше, чем кажется иным, получить свою награду. Отсиживаясь в уголке, прислушиваясь к шагам или небрежному перелистыванию веера крыл со стороны, дубоносам нет нужды обременять себя суетой и излишними порывами. Но стоит лишь вишням в саду улыбнуться, моргнуть солнечно, сбив на сторону сиятельную корону спелости⁴⁸, тут -то и наступит время мудрых птиц. Обнесут в минуты!

Умение ждать своего часа… Непростая сноровка. Дана не каждому, всякому нужна.

Второе…

Кому-то слышится в лесу только вой комаров и треск мушиных крыл, а иным – одно лишь птичье пение. Первое обременяет душевное состояние, второе наполняет его беспричинной безответной радостью, что может обрушиться в любую минуту.

Чему верить? Потакать чему? Не впадая в крайности, найти ту грань, за которой будешь счастлив, насколько возможно. Постоянно поминая о том пределе, за которым то ли вечный свет, то ли бездонная тьма.

Вспоминает ли лягушка о том времени, как, чувствовала близость сестёр и братьев через плотную пелену икринки? Смеётся ли над тем, как головастиком пугалась исчезновению хвоста? Торопится ли выполнить своё предназначение в этой жизни? Да и в чём оно? Замереть и дождаться, пока муха подсядет на длину языка, да проделывать это многократно, не покладая изящных изумрудных рук, в тонких кружевных перчатках? Или выпустить в свет как можно больше аккуратных смешных и нежных лягушат, а после радоваться, глядя на них с берега ли или снизу вверх, со дна, засыпая, обернувшись в шерстяной платок болотного цвета…

Уж на ладони кувшинки, словно росчерк, запечатлённый жизнью, чёрной тушью на зелёном листе. Отдавая солнцу, что может, принимая от него то, что даётся, созерцает он ярко-жёлтый сочный бутон, не отрываясь. Сравнивает ли себя с цветком? Сомнительно. Позволяя кувшинке быть собой, любуется ею, как им она.

Бывает, крутишь шарманку времени назад, путая нити мелодий, всё больше грустишь, и становишься беспомощным более, но и сильнее от того ж, намного. Первое от невозможности вернуться туда, где любая малость горька и заслоняет собою жизнь, второе от всплеска той, с рождения, силы, что, как море, всегда у твоих ног. И стоит сделать лишь небольшой шаг, чтобы вновь войти в его воды. В каждом месте, в любой час.

Чичико

Чичико был хорошим другом. Из тех, которые сразу вызываются помочь, оставляя колебания для иных, ведомых ответственностью только за себя.

Мы встретились давным-давно, кажется, что в другой жизни. Когда он впервые переступил порог процедурного кабинета физкультурного диспансера, то показался милым и по-хорошему несуразным, нескладным. Как все привлекательные, красивые со всех сторон люди, он как бы стеснялся своей стати, прятал её, сам того не замечая.

Появление в обществе таких персонажей⁴⁹ всегда сопровождается чем-то особенным, что выходит за грани мимолётного, шапочного знакомства. Вблизи их расположения и открытости, лозунг о братстве приобретает зримые формы и очертания.

В тот день я забежала в диспансер после тренировки, чтобы урвать очередную порцию мудрости у массажных дел мастера Льва Васильевича Разливанова. Получив задание, хлопотала над длинной тощей мышцей спины терпеливого пациента, пытаясь размять её, не травмируя кожу, и всё, что под нею. Это было непростым делом, так как сил в ту пору хватало и на то, чтобы ломать надвое яблоки, сворачивать в рулет стальные чайные ложки и медяки. А тут же нужна была сноровка, – отделить мышцу, проработать её одну, выжать усталость⁵⁰. Чичико понаблюдал за процессом некоторое время, после чего спросил:

– Сложно так научиться?

– Да не особо, иди, мой руки, покажу.

Рукомойник был тут же, в углу кабинета, и мне сразу понравилось, – как подробно моет руки этот парень. Когда, в облаке лёгкого аромата мыла он вернулся к массажному столу, я принялась делиться секретом:

– Смотри, что у меня в руке! Монетка! Не думай, она чистая. Кладёшь её вот сюда… в центр ладони и, когда массируешь, надо, чтобы не выпала, и тогда ты будешь чувствовать не кожу, а саму мышцу… Давай, пробуй.

– Ого! Монета-то горячая! – удивился Чичико.

– А ты как думал! – смеюсь я в ответ.

Мне нравилось учить, Чичико любил учиться… В общем, мы тогда здорово сдружились, потея над этой спиной. Рассказывая о себе друг другу, находили всё больше и больше общего. Оказалось, что Чичико наш, цирковой, и управляется со студией в доме культуры, а я, в ту пору спецкор московского еженедельника «Советский цирк», считала себя чуть ли не циркачкой.

Годы спустя, когда один из наших друзей, Серёга Шереметов, взялся возродить серию книг о людях, небезразличных к судьбе страны, – "Край Воронежский, судьбы людские", он спросил, кто достоин быть упомянутым в ней, и имя Чичико оказалось в моём списке первым.

– Слушай, может не стоит? – он грустно посмотрел на меня и, по-обыкновению застенчиво, улыбнулся.

– Стоит, Чичико! Ну, ты же знаешь…

– Что ты не кисейная барышня, а подводник, знаю, – рассмеялся он тихо и добавил, – добро.

В принципе, одного этого слова было бы довольно, чтобы дать понять, каким он был. Как жил. О ком думал.

Символ чистоты и добра, пятая буква славянского алфавита. Именно так, единым знаком можно было бы и ограничиться, рассказывая о нём. Но… нечестно это. Весомую часть жизни, без лишних слов, он потратил на других, значит стоит израсходовать их хотя теперь. Ни слова неправды, никаких предположений и цифирей⁵¹, – только то, что задержалось в мелком сите человеческой памяти.

***

Сердце – как горящая свеча.

Звук молитвы отдаётся в чутких пальцах.

И светлеют лица стонущих страдальцев.

По молитвам православного врача.

Священник Сергей

матушка Ирина

(Из книги отзывов лечебно-оздоровительного центра «Панацея»

Чичико Ивлиановича Хачапуридзе

Материнское молоко. Тёплое, светлое, родное – как туман над рекой поутру. Воспоминания об этой, первой в жизни реке, бессвязны. Некоторые, доселе опиравшиеся на бестелесные плечи упоительного единения с мамой, способны, всё же, оттолкнуть их от себя, в угоду какой-либо безделице. Кем тогда ощущаешь ты себя, человече, срыгнувший на бумажную салфетку первый глоток жизни? Отпившей от материнской мудрости хоть один глоток, не ищет смысла бытия, он вЕдом ему, и им же ведОм.

Вспоминая Чичико, так и хочется сказать: хорошая у него была мама. Такого славного парня родила в далёкой грузинской Ошоре (Самцхе-Джавахетия). Для обозначения названия этого села, картографы, в своё время, пожалели каплю типографской краски. А ведь каждому хочется видеть на карте мира название того места на земле, воздух которого впервые напоил виноградник его лёгочных пузырьков.

Чичико был триннадцатым, – счастливым! – как говорил он, сыном знаменитой в горной Ошоре травницы Кристины. Она лечила бедных, как сама, людей, так как не умела, не желала наживаться на чужих несчастиях.

– Ты помнишь, как вы жили тогда?

Чичико улыбается одними уголками губ, и тянет за ручку тяжёлую дверь детства. Она приоткрывается ненадолго, но я успеваю заметить пьяного до расстёгнутых брюк Деда Мороза в центре хоровода озябших ребятишек, что перебирают худыми ножками подле ёлки, наряженной остатками рыбных консервов. Так и хочется, – сгрести их в кучу, обнять, согреть, покормить.

После окончания средней школы, Чичико переехал к брату Гиви в Нижний Кисляй Бутурлиновского района Воронежской области. И уже оттуда, сбрив свой русый(!) кудрявый чуб, Чичико уехал служить в Таманскую гвардейскую дивизию.       Из-за нечастого в ту пору умения водить машину, пришлось пробыть в армии не два года, а целых три, как в морфлоте. Из Москвы его перевели в Ростов, оттуда в Оренбург, а дальше – целина…       После демобилизации съездил обнять маму, а потом опять за баранку. Отучившись в Бутурлиновке на киномеханика, Чичико в одиночку развозил по удалённым уголкам области культуру, «крутил фильмы» жителям отдалённых сел и деревень. Всё свободное время между поездками проводил в цирковом кружке, упорно и с наслаждением занимался, интуитивно прорабатывая нужные группы мышц, доводя мощь и тело до совершенства. Пока директор очередного заезжего шапито не заметил самородный талант парня, и не забрал его к себе в труппу.

И всего через год Москва рукоплескала силовому жонглёру Чичико Хачапуридзе. Спустя ещё один, он женился на воронежской девушке Зое, а когда, через положенный срок, родилась дочь Ирина, Чичико ушёл… в декретный отпуск, чтобы помогать жене растить малышку. Но после того, как дочурке исполнилось полтора года, шпрехшталмейстер, сиплым балаганным тенором, объявил о выходе в манеж двух рыцарей – силовых жонглёров, рвущих животы ради сияющей горным снегом платка миниатюрной Зои.

За пределами подвижной подковы арены, она блестяще справлялась с ролью супруги и нежной мамы, купала своих любимых по очереди в тазу, поливая водой из кружки.

Три счастливых года среди сверкающего стразами реквизита пролетели, как одно мгновение, и сулили ещё много таких же – ярких, дружных… Но неожиданная травма Зои окрасила жизнь в чёрный цвет. Гастроли в Польше, Англии и по всему Союзу,– всё это казалось уже нереальным, померкло в прошлом. Настоящему досталось хрупкое, больное, родное тело.

Последующее предложение работать в цирковом коллективе Грузии, двенадцать – по числу еврейских племён, телеграмм из Главка Госцирка с просьбой возобновить уникальную работу силового жонглёра… Выбирать было из чего, но жизнь уже подвела Чичико к Его Дороге.

Он вспоминал, что именно в цирке поставил на ноги своего первого пациента.

– И кто это был?

– Да… артистка из соседнего номера, упала с трапеции…

Мама Кристина учила своего сына любить людей, цирк укрепил в нём эту необходимость. Потребность… любить. В чём солнца может быть больше?!

«Хорошему человеку на память», – так подписал фото Юрий Никулин, когда дарил своё изображение Чичико. Не «бывшему цирковому», ибо бывших не бывает, а хорошему человеку, коих так мало во все времена.

В 1985 году, после долгих лет молитв и лечения, у четы Хачапуридце родился сын Георгий. 5 марта 1992 открылся лечебно-оздоровительный центр «Панацея». У рабочего стола на полу, не без дела, в ожидании обеденного перерыва стояли две шестнадцатикилограммовые гири, дань непреходящему цирковому прошлому. В минувшем – опыт работы в одной из клиник США, которую Чичико покинул с лёгким сердцем, вернувшись на Родину. Туда, где, как был уверен, он нужнее.

– С 1994 по 2001 на счету лечебного центра «Панацея» уже около двадцати тысяч безвозмездно принятых пациентов.

– Ого, ничего себе!

– А, знаешь, а сколько их было у мамы Кристины!

– Ты её так и называешь? – Чичико не смущается, напротив, радуется, как маленький и улыбается счастливо, – Мама…

Мы продолжаем говорить о его центре, о том, как, продолжая мамину традицию, он стал бесплатно лечить людей:

– В первое время пытались как-то отблагодарить докторов. Пирог испечь, хотя бы, а потом …привыкли! Стали ходить, как к себе домой, толпами, чуть где что кольнёт. Собственно, благодарности никто и не ожидал. Вполне хватало радости от позабытых в прихожей костылях пациентов. Но за привычкой следует озлобленность…

– Бескорыстие тревожит заспанные сердца. Оно неудобно им от того, что самим слабо или недосуг.

Мы так откровенны в обличении чужих пороков, но добры по-отношению к себе. Мы хотим казаться хорошими, но быть такими трудно. На самом-то деле, люди просто хотят хорошо жить, не прилагая никаких особенных усилий, вкладывают в это понятие сытое безответственное безответное спокойствие.

Но нам не всё равно – поймут ли люди себя, друг друга, потеряются ли в жизни, сумеют ли вовремя понять, что неиспользованные таланты и возможности, как та праздничная одежда, что обветшала, провисев в серванте, не надёванной ни разу, и стала так мала, что не взойдёт уж теперь даже в рукава.

***

      На книжной полке, между Библией и Чеховым лежит красное расписное пасхальное яичко, подарок Чичико. Когда беру его в руку, чтобы стереть шерстяной налёт серой пыли, ощущаю в ладони ту горячую монетку, которую мы передавали друг другу тридцать лет назад, она словно вросла под кожу.

Непросто это, массировать душу воспоминаниями. Ну ничего, после будет легче… наверное.

У времени всегда свой козырь в рукаве.

Музыка

Улитки неслышно шаркают стоптанными домашними тапками по поверхности пруда. Они умеют ходитьтуда-сюда, совершенно не оставляя следов. Время от времени шумят вздохом то у одного берега, то у другого, и эти звуки пробиваются, как свет из-под двери, ведущей туда, где всё не от мира сего, хотя нереального в них разве что умение прогуливаться вниз головой, по той самой зеркальной плёнке, в которую любит глядеться полдень.

Пригорюнившись, кувшинка, оперлась щекой о лист, смотрит, что ласточки обшивают небо рюшами мелких облаков. Как в воду глядит, разное нашёптывая ей. Жуки цыкают на вишнёвые листочки: «Т-с-с!», особо ретивых бьют по щекам наотмашь. И дерево, в ответ, барабанными палочками малахитовых ягод отбивает по ветру слышную едва барабанную дробь. Не в укор, так только, острастки ради.

Шероховатая возня шмеля, острая ос, скрипучее взрывное стаккато, с которым совладали караси… Духовые на откуп ветра. Всё – музыка⁵². Нечто отражается в воде, иное – разноцветными красками семи нот, что умеют вторить струнам души.

Часто ли бывает душно от невозможности выразить себя? Когда, пробиваясь через нагромождение порывов, теряешь намеченный загодя путь, ибо нельзя угадать наперёд, каким покажется он.

Вечер рисует чёрной тушью силуэты деревьев, и лягушка сбивается с тона на стон, распевается филин в ночи, – то ли плачет, а то ли кричит…

300 слов

Ступая плоскостопно по проволоке кувшинки, лягушка искала равновесия судьбы. Казалось ей, что мир, занятый своим минуту назад, теперь замер и глядит на неё одну.

Слева и справа зеленели перлы воды, коли пришла б охота, то падать было рядом совсем. Но как-то оно не по чину, что ли, так себя ронять.

Засмеют ли караси, или сделаются невозмутимы? Поддержат почин или примутся судить, порицая без меры?

И тут лягушка заприметила, что щёки одной из рыб красны, у другой манишка залита сладким вином, третья безуспешно трёт влажной губкой листа берёзы ланиты и уста цвета разбитого параличом чистотела… Буквально каждая была измарана чем-либо! Но, не делая из того большой беды, или скрывая замешательство, суетились они, очевидно озабоченные, – кто спутавшимися локонами зелени, кто собой.

Внезапное появление на пруду вороны, напугало было лягушку. Но птица присела на берег лишь с тем, дабы смочить пересохшее горло и, успокоившись, лягушка приступила к следующему шагу по стеблю. Как и прежние, он приблизил её к бутону. Зачем лягве⁵³ вздумалось добраться до него таким манером, отчего просто не притянула под воду за надушенную цветочным одеколоном шею, она вряд ли могла уже вспомнить. Наверное, был в этом какой-то резон. Награда, в любом случае, стоила потраченных усилий, но, лишь только жёлтое отражение коснулось её глаз, как ворона долбанула по цветку клювом, не приметив лягушки. Цветок был так ярок, что надолго слепил взгляд.

Рыбы до самого заката обсуждали происшествие. Судили птицу, позабыв о том, что в каждом присутствует всякое: довольно и нервности, и недоброты, так можно ли требовать одного лишь благородства от кого-то, кроме себя…

Недовольный ропот, тронув нежные губы водных листьев кувшинки, замер у дна, а ворона долго ещё сидела под чубом нависшего на берег куста, подробно проговаривала каждую букву своего неизменного «кар-р-р» и сухо кашляла, после чего полоскала горло водой, во рту совсем некстати горчило. Птица готовилась к первому осеннему дню, лицедейство⁵⁴ было её призванием, а когда как не в пору всеобщего беззакония⁵⁵ казать⁵⁶ его. Терять момент было нельзя никак.

Всё совсем не так…

– Люди живут, не ожидая никаких неприятностей с небес, кроме дождя.

– Они глупые, да?

– Наивные…

Горсти песка с дырочкой посередине, просыпанные из детских ладошек муравьёв. Прозрачный седой дымок паутины, рвущейся вслед за ветром. Предчувствуя дурноту, трепещет перегревшийся под солнцем воздух… И так хочется туда, где море, один вид которого ласкает сердце, и оно перестаёт замирать и куражиться, намекая на возраст. Волна, стирая пальцы о гранит, сглаживает острые углы, творит суждение толпы, которая всегда неправа.

– Это ещё почему?

– Ну – так… Для своего мнения нужна отвага, на это способны не все.

– Или совесть.

– Да, или она, прирождённая правда…

Муки совести – тот ещё ад. А те люди, которые прошли через геенну неприятия и презрения забывшими про камень, брошенный в безгрешного, – они уже искупили ту часть вины, которая никак не больше того порока, на который идём, подозревая себя во всесилии.

– И так бывает невыносимо… и больно так… Но тут, откуда ни возьмись, кот, он слышит не только, как идёт паук по стене, но как плачет душа, как горюет сердце. И, бросая на полпути вкусный сон, приникает, словно тень, и дрожит вместе с тобой.

– Не может быть!

– А отчего, ты думаешь, мурлычут коты?

– Понятия не имею! Ну уж точно не от того, о чём ты сказал!

Кот, который так долго баюкал, уговаривал моё сердце, обернувшись вокруг него клубком, перестаёт урчать и оборачивается. Пристально смотрит, и с изрядной долей брезгливого негодования отталкивает меня от себя. Ну, что ж. Заслужил. Нужно уметь сберечь то, в чём уверен.

Даже, если в самом деле всё совсем не так.

Немка

⁵⁷

Ветер выкручивал руки деревьям, ступая через кусты, ломал их без жалости. Трава, та похитрее, – кланяясь привычно, умело ластилась, клялась в верности и любви. И только мак, губы упрямо сжав, смотрел гордо. Терзал ветер прозрачный сарафан цветка, а тот, охаживая его то так, то эдак, грубо ласкал полный стан. Но… маку было приятно весьма.

Солнце краснело, но уж так ему было любопытно глядеть на то, как бесстыдно тают тонкие алые ткани при свете, сливаются с ним, превращаясь в ломти мёда, чуть более тёмные и густые по краям, и едва не выливаются за пределы лепестков. Сластёна ветр⁵⁸ старался привести цветки в чувство и вытрясти наземь мёд, да всё не выходило никак. А если бы и смог, – расплескал бы только, выпачкался попусту.

За напрасным усердием ветра осталось незамеченным, что нефритовый зелёный бисер калины уж набирается сил, а шмели и пчёлы дружно хлопочут густым облаком подле винограда, неотрывно распевая «До» первой октавы. Земля у ног лозы и мелкая лужа пруда, усыпанная конфетти мелких зелёных цветочков, выглядела не просто пустой, но опустошённой, словно гостиная наутро первого января. Мелькание сотен трудолюбивых рук не спасало положения. Становилось очевидно, что кисти винограда не те, что, сдерживая свою горечь по человеку, рыдают беззвучно, замирают тяжёлыми каплями, оттягивая долу ветви, без жалости ломая их копья. Хрупкие на вид, свёрнуты щёпотью лапки листочков – вот это они и есть. Перебираясь, с попутным ветром повыше, привязывают себя по месту сваечным морским узлом, и – чёрт им не брат, ибо, пройдя экватор тайника души, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка, имеют право свистеть в ветер, плевать на палубу и носить серьгу в левом ухе.

Уж – парень не промах, дока по части узлов и ловкий пловец, удобно устроившись на самом виду, ни от кого не таясь, по-большей части, спрятал голову под самый крупный камень на берегу. Поглядывая часто на враз заскучавшее небо, ужик озяб и, так и не дождавшись тепла, утёк, застёгивая на ходу тесный воротник, сшитый из лоскутов той же ткани, что пошла на пелерину одуванчика. Нора под порогом втянула его в свою ноздрю, будто бы сквозняком, уж только и успел, что расшаркаться с лягушкой напоследок. Но та ж дремала! – и, прыгнув с перепугу короче обыкновенного, сильно ушибла палец.

Вцепившись двумя руками в лист кувшинки, прикусив его край, чтобы не выдавать своей боли, лягушка после долго парила ногу в тёплой воде. Кто знает, когда теперь доведётся услышать её мелодичное «Брю-ква…», нет ей дела ни до морских узлов, ни до ветров с ароматом ламинарий⁵⁹.

Каждый держится за жизнь, как может: кто крутит или льстит, другой берёт покорностью, иной гордостью, некто вяжет страховочные узлы на каждом шагу, или, бывает, который, – закусит губу от боли и терпит. А разве для того она, жись⁶⁰, дана…

Отточия

Забавляется ветер со светом. То включит, то выключит податливой тенью облака. Оно лишь орудие, но сговорчиво.

Ошибается ветер? Чудит!? Да нет, – так просто, играет… с огнём.

Ошибки и глупости. Чаще всего их совершают из боязни сглупить или ошибиться. Эдакой вот озадачливый⁶¹, дикий на первый взгляд⁶² случай⁶³. Не можем мы без чуткого руководства. Стоит только взяться и своею волею вести дела жизни, как напортачим так, что умоляем после Провидение вразумить нас, наставить на путь истинный…

Ну и когда ж мы повзрослеем?! Когда поймём, что в самом праве выбора заключена подсказка о том, – как и какими нам быть.

Следим за ходом чужих жизней, между прочим уделяя время своей. Ценим то, чего у нас нет, роняя в пыль под ногами имеющееся, на которое прочие заглядываются со стороны. Круг пороков, как колесо обозрения, с которого никак не удаётся сойти. Ибо проплачен жизнью билет на этот аттракцион, и возврату не подлежит.

– А можно?..

– Можно!

– Но ведь ты даже не дослушал…

– Хороший человек не в состоянии возжелать ничего преступного или постыдного!

– Ох, как ошибаешься ты…

– В любом разе, – он поймёт, что совершил, и именно этим утвердит свою сущность. Нельзя пройти и не оступиться ни разу.

– Ну, если только так…

Отточия оттачивают наш разум. Дают время осмотреться, вовремя прервать начатое, бросить, и уйти в сторону, в свою, за которую не будет стыдно, ни перед кем.

Рождество в Париже

-А чем Рождество в Париже приятней?

–Разговорами, вестимо.

October 30th, 2008

На сквозняке ночи просыхает сумеречная, выцветшая уже от времени акварель облаков. Кое-где по краям свисает бахромой холст – тканый плат мгновений ушедшего дня, он путается в кроне леса, тянется, цепляет за сучья и рвётся… В раму б его, – да чем оградить, огранить, ограничить его содержанье? Как понять, в чём начало и где признак скорого конца? А коли заправить в пяльцы, – так и сомнёшь по краям, не загладить ничем.

Крутится шарик земли, словно юла. День и ночь, день и ночь. Не разобрать подчас, – то ли время тянется так долго, то ли слишком скоро мелькают дни.

Бывает, придёт фантазия отыскать эту грань, рубец заживающей раны просвета меж днями; причину, по которой они не вместе. Стараешься не спать, сдерживаешь роняющие себя веки, и кажется даже, что вот, жив ещё вчерашний день! А, едва прикроешь глаза, не уследив, – так и нет его, минул, пропал, сбылся.

Очи насилу разомкнёшь:

– Где я? Зачем мы здесь?!

– Чтобы в тайне от себя самих приумножать добро!

– Да я бы скрывал от своей левой руки поступки правой, когда б посчитал, что делаю что-либо необыкновенное, выступающее из ряда вон, или того, чего мне пришлось бы стыдиться очень.

– Рисуешься. Зарабатываешь себе славу…

– Зачем мне это? Просто живу так, чтобы сердце меньше болело за других.

– Я тебе не верю.

– Понимаю, но, видишь ли, мы оказались здесь не с тем, чтобы прятать добрые дела и намерения, но для того, чтобы прочувствовать мнение со стороны, а своё отстоять, не делая больно никому. Иначе, – жизнь превратится в битву!

– Так это битва за любовь, а не против нее!

– Это одно и тоже, любая борьба – страдание.

– Но ведь есть же что-то такое, чего ты стыдишься? Не может не быть!

– Конечно!

– И?.. Где оно?!

– Я могу рассказать, но лишь тому, кто готов поровну разделить эту трудную ношу со мной. По-другому – не имеет смысла. Пущенная по свету, её тяжесть увеличится во сто крат. К чему мне такое?

– Ну, а если кому-то просто интересно, и он хочет расспросить?

– Меня? Обо мне? Зачем?! Это моя жизнь, и только я сам вправе выбирать – что отдам на поругание чужого суждения, а что приберегу для собственного.

– Не понимаю…

– Пренебрежение к человеку начинается с небрежения⁶⁴ себя.

Для того, чтобы понять обиду, бывает довольно вздоха, а для разумения хорошего нужно время! Только вот, есть ли у нас оно…

Тупик

Едва зной ослабил хватку, как струйками, по-семейному, и каплями, по-одному, народ начал наполнять лужицы дворов и ручейки аллей. Вышли погулять и мы с Наташей. Мы ещё не были вместе, но уже не казались одинокими, так как соседи всё чаще видели нас вдвоём. Я встречал её у больницы, где она работала медсестрой, и провожал до подъезда, а потом заходил в свой, они были совсем рядом. Даже комнаты, в которых мы жили, находились на одном этаже, по обе стороны одной и той же стены. По утрам мне было слышно, как мать строго, неприятным скрипучим голосом выговаривает Наташе за что-то, а та кричит ей в ответ и после плачет громко и горько. Каждый раз хотелось постучаться в стену, а после и в дверь, и прижать девушку к себе, раз и навсегда, но… тогда бы она поняла, что я – невольный свидетель её печалей, и наверняка оттолкнула бы меня. Поэтому, я терпел, выжидая время, чтобы объясниться. Я бы не хотел иметь такую тёщу, но девушка мне очень нравилась.

Наташа была невысокой и хрупкой, едва могла сдерживать в себе непримиримый, принципиальный характер и до рыданий боялась матери. А я… Я – просто старался находиться рядом с нею.

Дом, в котором мы жили, располагался на самом краю города, у леса, поэтому, в поисках уединения, нам было достаточно просто выйти со двора.

В тот вечер заря засветила негатив леса так, что глазам стало больно следить за тем, как солнце, зажмурившись крепко, роняет себя за горизонт. Подобным же манером бывает невыносимо оглядываться назад, обвиняя себя в неумении понять простых вещей, что годы спустя делаются очевидными.

– Хотя… говорили же нам, растолковывали, что к чему: и бабушки, и те, которые с горечью отмечают наступление сумерек или заката собственный судьбы… – принялся умничать, ни с того не с сего, я.

– Замолчи! Не говори мне о таких страшных вещах! – попросила Наташа.

– Ладно, прости, больше не буду.

– И о звёздах не надо, и о вселенной…

– А про чёрные дыры? О них тоже не надо?!

– Не-ет! Не смей!!! Забудь о том, что они есть! Навсегда!

– Надо же, какая ты, пугливая. Почему ты их так боишься, звёзд?

– Понимаешь, если смотреть на них, то сразу становится ясно, какие мы маленькие, как мало нам дано, и как ненадолго.

– И?..

– И страшно от того.

Моя девушка ловко бинтовала чужие раны, но не умела справляться с собственными. Она была неравнодушна, искренна и нервна, одновременно, и я с упорством маньяка старался умерить, унять эти недостатки. Её открытость казалась весомым, мешающим существованию, изъяном. Как же глуп и молод я был… Мне казалось, что, если поднажму ещё немного, то избавлю её от трепета сопереживания, и, – всем будет проще. Прежде всего – ей самой. И продолжил терзать Наташу:

– …Это лучший день в вашей жизни! – уверяют нас, в преддверии то одного события, то другого. Поминальным чёрным крестом в календаре отмечают окончание поры постижения наук и попыток осмотреться в этом мире. День свадьбы обводят жёлтым кружком обручального кольца. И… на этом всё?! Остаётся лишь довольствоваться былым, позавчерашним счастьем, так как ничего лучшего уже не будет, убеждая себя в том, что знаешь всё необходимое и стремиться больше не к чемУ?!

Ну, а вдруг и понадобится что-то, кроме таблицы умножения? Как тогда?! Кого винить в том, что не слышал бабушкиных советов, пока она выуживала монетку, дабы дать тебе «на мороженое». До пенсии было ещё далеко, и бабушка протягивала на мятой ладони «всего 15 копеек», на которые можно было купить «Шоколадное». А если купить «Сливочное», то останется целая «двушка» на два стакана газированной воды без сиропа, или позвонить. Мама, конечно, такого не одобрит, но откуда ж она узнает?..

Я всё говорил и говорил, но, слушая себя со стороны, понимал, что, в попытках избавиться от чувственности Наташи, постепенно пробудил собственную:

– Ну почему… Почему я помню про эту мелочь, но никак не могу восстановить в памяти, о чём говорила бабушка тогда… Хотя нет, кажется это было что-то вроде: «Жизнь… она так быстро проходит. Вот, только что была, -раз,– и нет её», – да, она сказала именно так, и рассмеялась после,– над собой, потому, что знала об этом с детства, а вспомнила только теперь, и надо мной, ибо была почти уверена, что я наверняка тоже позабуду её слова. А, когда говорила, то смотрела не на меня, куда-то в сторону, и казалось, что читает из развёрнутой перед нею невидимой книги. Впрочем, я хорошо помню, что в грамоте бабушка была не сильна, расписывалась крестиком.

Наташа обняла меня и, как маленького, нежно погладила по голове. Пока я разглагольствовал, мы дошли до лесного озера.

…Стеклянная трубочка стрекозы в полтора дюйма, казалась сестрой милосердия с градусником в голубую полосочку, что перелетает от больного к больному, с листа на листок. Там же можно было разглядеть и трёх ужей: двух по аршину и одного в два вершка. Непоседливый, но послушный малыш дремал, морща выдохом воду, а те, что постарше, хмурились из-под плотных зелёных одеял, поджидая пока сестричка уйдёт, и они смогут уже, не нарушая постельного режима, сыграть, наконец, в преферанс, расписать пулечку, вдвоём или в компании с лягушками. Но те давно уж попрятались, положив конец попыткам ужей завязать знакомство.

Вода была совершенно прозрачной и нам с Наташей было хорошо видно, как, приобняв за широкую шею корень водяной лилии, устроились лягушки.

– Что думаешь, – спросила меня Наташа, – страшно им так, пережидают?

– Да нет, – покачал головой я, – живут, рады тому, небось, ещё и посмеиваются над нами, и не торопят наступление часа или числа.

Тем временем, солнце, ободрав бока о сучья, добралось, наконец, до своей норы, у которой, как оказалось, нет выхода, а один только вход. Впрочем, не было его и у нас.

Подойдя к дому, мы не разошлись, каждый в свой подъезд, а бок о бок зашли в один. Поднимаясь на этаж, я крепко держал Наташу за руку. Нам было о чём поговорить с её мамой, хотя… и так всё ясно давно. Вокруг – одни лишь звёзды и сплошные чёрные дыры, ну и как про них забыть, а тем более – навсегда.

Ерунда на постном масле

Мы жили бок о бок долгие годы, но я не могу сказать, что хорошо знал его. В будние дни он поднимался задолго до восхода солнца и, тихо щёлкнув замком входной двери, уходил. Возвращался поздно ночью и сразу же ложился спать. По воскресеньям он стирал, читал и что-то записывал в тетрадь крупным разборчивым рыхлым почерком. Вот, собственно, и всё, что удавалось замечать за ним.

Многое, чему мы становимся свидетелями, ускользает от понимания. Отчасти из-за неготовности принять истинную причину происходящего, или от того, что с нами, подчас, не слишком охотно делятся обстоятельствами, понуждающими сердце изменять свой ритм. В любом случае, предположение очевидца – воображаемое строение, на шатком фундаменте его опытности. А мой опыт в ту пору был так же невелик, как и я сам.

Помню, как, наслушавшись разговоров взрослых, насыпал в его чайник соли, и после, взгромоздившись на унитаз с ногами, подсматривал через окошко туалета, жадно интересуясь тем, что ж с ним станется. К моему разочарованию, ничего особенного не произошло. Будто бы ожидая подвоха, он основательно выполоскал и без того чистую посудину, трижды обдал её кипятком и, щедро засыпав крупных листьев, заварил крепкий, как кулак, чай. Проходя мимо меня по коридору с подносом в руках, привычно упрятав в усы улыбку, он даже не посмотрел в мою сторону. Казалось, я напрасно ожидал худшего, но, вполне понятно, что этим дело не ограничилось. Когда родители пришли с работы, он, с тою же улыбкой на устах, нажаловался им на меня.

Чаёвничал он всегда в одиночку, сидя за самодельным столиком у широкого, в треть комнаты, окна. Шумно прихлёбывал вяжущую рот заварку с сахаром «вприкуску», раскалывая его специальными щипчиками на круглые крошки. Где добывались эти дореволюционные «головы» сахару, для меня загадка по сию пору, но хранились они, завёрнутыми в чистую тряпицу на полке буфета, и манили своими невообразимо сладкими формами. Однажды, когда он, позабыв закрыть свою комнату на ключ, замешкался в ванной, я выкрал увесистый кусок сахару и загрыз его, торжествуя, но, из опасения быть застигнутым, почти не почувствовал вкуса.

По каким-то особым, неведомым окружающим датам, он доставал из глубин пропахшего прополисом шкапа самовар, и растапливал его, выпуская дым от сгорающих сосновых шишек в форточку.

Он был в известной мере основательным, неумеренно обстоятельным, и казалось от того, что время, проходя мимо него, единодушия ради, тоже умеряло свой пыл и с галопа немедля переходило на пиаффе⁶⁵.

Родители не разрешали брать от него ничего: ни конфет, не печенья. А мне не особо-то и хотелось, ни того, не другого. Я страстно желал изжаренной с луком на постном масле картошки, которую виртуозно приготовлял он на небольшой, с низкими бортиками, чугунной сковороде.

Едва тонкий ножик с костяной ручкой, истёртый о бритвенный камень на две трети ширины, касался клубня, как уже серпантин кожуры, с каждой картофелины по одному, пружинил над раковиной. Странно, но даже лук, как бы ни был горек, не разъедал взора, принуждая рыдать. Один вид румяных со всех сторон, янтарных ломтиков, мог стать причиной пробуждения гейзера желудочных соков, а уж аромат! – от оного просился быть проглоченным и язык, и щёки, вкупе с ним.

Казалось, нет ничего такого, чего бы не умел он. Застеклял окна, ловко раскраивая прозрачное полотнище алмазным стеклорезом, выстругивал и мастерил мебель, плотничал, менял прокладки водопроводных кранов, шил на ручной швейной машинке исподнее… Думаю, я горячо завидовал тем, для кого он вставал в четыре утра купить молока и проходил по шесть вёрст пешком, только чтобы сварить к завтраку каши. Он был настоящим… дедом, и ходил к своим внукам.

Случалось, и они навещали его. Тогда он принимался радостно суетиться, отдуваясь, семенил из комнаты в кухню и обратно: чтобы заварить чай и поколдовать над картошкой. После закуски, так он называл любую трапезу, не зажигая света, допоздна беседовал с ними о себе и о них самих, не замечая осоловелых сонных глаз и снисходительных взглядов в свою сторону, которые отчего-то больно ранили меня. Двери его комнаты то и дело распахивались, а я, как побитый щенок, стоял в тёмном коридоре, жадно заглядывая вовнутрь, стараясь уловить суть споров, крепкий дух сладкого чая или аромат жареной на постном масле картошки. Неизвестно, чего мне хотелось больше, – поесть с ними вместе, или поговорить. Наверное – всего и разом, за все предшествующие и последующие годы. Ведь я тоже был его внуком! И жаждал равноправия по-отношению к себе.

Показалось мне или нет, но годы спустя я дождался-таки своего часа. Дед сильно сдал и, не обращая внимания на протесты родителей, просил меня ставить ему уколы и лепить горчичники на затылок. Радуясь, как дитя от того, что он нуждался во мне, я, наконец, почувствовал себя тем самым, настоящим внуком.

Впрочем, как только деду становилось немного лучше, он поднимался с постели и, попирая резной тростью асфальт, ехал к тем, другим внукам, забота о которых составила его счастье.

Ну и ладно. Говорят, что я слабохарактерный, так как легко прощаю обиды. Может быть, у жизни свои мотивы⁶⁶ происходящего с нами. Как бы там ни было, с некоторых пор я считаю себя любимым внуком деда. И пусть мне не досталось ни серебряной луковицы его карманных часов, ни щипчиков для колки сахара. От него я получил нечто более ценное, – постижение смысла бытия, состоящего в том, насколько это важно – быть нужным, хотя кому-нибудь.

Но, по сию пору, меня мучает один вопрос, ответа на который я не получу никогда: какова ж она была, всё-таки, на вкус та, изжаренная на постном масле картошка, что готовил дед.

День был жарким

Заботливо накинув лёгкий шарф паутины на плечи лозы, дабы та не обгорела, паук ненадолго отошёл, принести ей попить, за росой, но провозился аж до самого вечера…

День был жарким. Поставленные на бок в опорку⁶⁷ ветвей, сушились вымытые чашки гнёзд. Их следовало уже прибрать до следующего года, но всё никак не доходили руки. Впрочем, от сего малого расстройства⁶⁸ не предвиделось никакой большой беды.

В лунке под деревом, свёрнутый должным порядком, словно шланг для полива цветов, лежал уж. Из самой середины выглядывала его лукавая рожица, с одной, размазанной на две щеки веснушкой. От своего места он внимательно прислушивался к нарочитому стону рыб, которые шумно и весело поедали похлёбку пруда, начав, как водится, с самого края, где уже было не слишком горячо. Среди рыб попадались рыбки, рыбочки, да рыбёшки, – большие и маленькие, серебристые, как невесты на выданье, роковые красные и отслужившие только что военную службу удальцы, которым не наскучил ещё скрытный, в крапинку, наряд.

Тут же неподалёку, на берегу, топтался зяблик, который имел надобность немедля перебраться на другую сторону пруда. Было бы лучше, разумеется, облететь водоём стороной, но деревья, что доселе тщетно тянули руки навстречу друг другу, после обильных дождей, сомкнули, наконец, свои объятия и застенили⁶⁹ собою небеса.

Когда зяблик, сумев побороть робость, ступил, наконец, в воду, дорога, вымощенная листьями кувшинок, отполированных ветром и влажными телами улиток, принялась довольно заметно раскачиваться. Она лишь с виду казалась вполне надёжной. Впрочем, выяснилось, что, с одобрения лягушек, по пути можно набрать сколько хочешь съестного, ибо на попечении зяблика было не только пятеро своих птенцов, но и трое соседских.

Набив полный клюв подёнок⁷⁰, зяблик уже почти добрался до противоположного берега, как вдруг увидал крупную муху. С радости от того, что может получше угостить свою терпеливую зяблицу⁷¹, он кинулся было за насекомым, но тут, порывом ниоткуда взявшегося ветра, прямо ему на голову, с ветвей сдуло то самое неубранное вовремя гнездо. Зяблик пошатнулся и, больно стукнувшись о воду, упал.

Глубина у берега в том месте оказалась немалой, да и пловец из зяблика, прямо скажем, никакой, посему, выронив от ужаса и подёнок, и муху, он скоро начал тонуть.

Уж, по всё это время наблюдавший из своего укрытия, бросил сокрушаться о неосмотрительности путешественника, что пренебрёг ледоходом разбегающихся на стороны листьев, и, молниеносно раскрутив свиток своего тела, нырнул беззвучно, вытолкав птицу к берегу.

Спустя четверть часа, зяблик всё ещё сидел, обняв сушу крыльями и, не решаясь пошевелиться как-то иначе, тяжело дышал.

Едва ли заметив происшествие, рыбы всё также бродили по мелководью, и, закручивая кокетливым фунтиком хвосты, щипали траву, подражая заморским, невиданным никогда ламантинам.

Ну, дак, – совсем необязательно наблюдать нечто воочию, чтобы чувствовать, что существует добро или зло, и, с осторожностью пробираясь меж ними, отыскивать верный путь к своему побережью, – туда, где зяблицы непременно дожидаются своих сочных мух.

Паутина

Чёрная, словно пролетевшая через дымоход, бабочка с нежными сиреневыми медальонами на брыжи⁷² порхает подле, пытается присесть то на щёку, то на ладонь. Смешная… Как беззаботна она, как ранима. И откуда ж берётся у неё то, что не даёт попасть в паутину, коих округ не счесть.

Алмазными гранями сияет распятая сеть крестовика⁷³, шёлковый лоскут агелены ⁷⁴, а где-то неподалёку и динопис ⁷⁵ играет драгоценной нитью сам с собою. Куда не глянь, отовсюду манят призывно. Мешая взлететь, бинтует паутина к ветвям листья, вынуждая оступаться, теснит тропинки к лесам, не позволяя осмотреться по сторонам, тянет взгляды долу⁷⁶. Неспроста это. Кого ловят они в сети свои, кроме… Так, может, мы те самые мошки и есть? А иные, что попадаются, случайны, но пьянея от отсутствия преград, гибнут в не для них приготовленной западне…

Рыба тянет из воды губы для воздушного поцелуя, но, так и не дождавшись взаимности, чмокает, оглушая пустоту. Или, может, пускает искусно в ту самую, любую из четырёх сторон, где, раскачав в гамаке паутины, отбросит лобзание туда, где и кому оно нужнее. Впрочем, есть ли те, которым оно не надь⁷⁷?! Да разве признает кто, – себе или прочему в том. Другу, если… Но где ж их сыскать, искренне таковых?

Всякому желательно зреть подле, согласное с ним нечто, бессловесное почти, с изрядным запасом мёда и елея за щекой. А иначе-то как?! Откуда взять сил признать, что в одном только цветке найдётся всякий⁷⁸ лепесток?

И, сжигая ненавистью любую мысль инако⁷⁹ от вас живущу, укладываем мы свою, заведомо повинну главу, на плаху иных, несогласных с нами.

И никак, нечем это остановить, любви кроме.

Каждый раскидывает свою паутину. Сеть ухищрений, невод общеизвестной ли лжи или ведомой одним лишь нам правды, – они соседствуют, не стесняя друг друга никак. А мы… плетёмся вослед. По воле. Своей.

Крутой поворот

Тщание, с которым ветер приготовлялся к встрече с серединой июня, вызывало неосторожную настороженную зависть. Подушки небес глубокого голубого цвета стали столь чисты, что перья облаков, не удержавшиеся в приличных рамках пастели⁸⁰, казались не обронёнными, но оставленными намеренно. С целью подчеркнуть прочую чистоту и порядок.

Готовые de jure⁸¹ подтвердить своё нежелание никогда не расставаться, они взошли в контору:

– Ты видел название?

– Видел. А что такое?

– Ну – загс же!

– И что?

– «Заг» переводится, как «крутой поворот», а с «эс» на конце – означает множественное число! Их тут много!

– Чего много?

– Да поворотов же! Судьбы!

Он покачал головой:

– Не выдумывай. Это обычный загс, запись актов гражданского состояния. Хотя… конечно, тот ещё крутой вираж.

Они не собирались жениться. Оба. Никогда. Им было хорошо и так, по – отдельности. Пока они не знали о существовании друг друга. Занимаясь каждый своим делом в разных землях земного шара, они навещали при случае родной город, часто в одно и то же время, прогуливались по одним и тем же улицам, и даже, ох уж эти превратности судьбы, – встречались иногда взглядами или задевали друг друга через ткань рукава, подчас. Подобные соприкосновения непременно сопровождались всплеском некоего неосознанного волнения, которое скоро забывалось, но оставляло осадок, который степенно скапливался на дне души.

И вот, когда стало совсем уж невозможно не признавать существование этого переживания, то, во время очередной случайной встречи, они решились покончить разом с неловкостью, и прояснить для себя положение вещей.

Она подошла первой, но вопрос: «Мы… знакомы?!» был задан обоими одновременно, после чего они рассмеялись и продолжили как-то так непринуждённо, само собой и обо всём, будто бы расстались лишь накануне, а до того провели вместе не один вечер, или день, или год.

– У тебя нет такого чувства, словно мы…

– Не могли не встретиться?

– Словно мы были всегда.

– Может быть. Только, отчего же мы тогда не отыскались раньше?

– Наверное, чтобы не пройти мимо, не ошибиться, нам надо было сделаться такими, какими мы помнили друг друга.

– Запомнили…

– Что?

– Какими запомнили, когда расстались. – Она испуганно посмотрела на него, и он прижал её к себе, отчаянно и крепко.

– Ладно, всё, что ж поделать, успокойся, пойдём.

Ухватившись за полное, украшенное дутыми браслетами предплечье тяжёлой двери, он пропустил её вперёд, и они вошли в вестибюль загса.

– Какие высокие потолки… – мечтательно сказала она, задрав голову так, что короткие волосы дотянулись до лопаток.

– Эй-эй, – забеспокоился он, – осторожнее, шею сломаешь.

– Нет, ну, действительно, зачем столько пространства? Это же не театр, не филармония.

– Так всё для того, чтобы, когда невеста ответит «да», жених, вздрогнув от ужаса и ответственности, успел убежать, между перекличками эха.

Она отстранилась на него, и сухо, как-то по-учительски строго поджав губы, сказала:

– Тебя никто не заставляет. Мы можем уйти, и забыть об этом.

– Забыть?! – он улыбнулся одним правым глазом. Зрачок левого был почти нетронут зрением, и от того казался всегда суровым, не от мира сего, как бы наблюдающим за всем со стороны, – Пойдём-ка, пока я не передумал.

Конторщица выдала им ворох бумаг, в которые надо было вписать разборчивым почерком ответы на множество обязательных или странных вопросов. По ходу дела они перешёптывались и пересмеивались, но, когда дело дошло до «При каких обстоятельствах вы встретились впервые?», она, вдруг, сделалась серьёзной и припомнила, как несколько лет назад встретила в парке худенького парнишку, один глаз которого смотрел на неё строго, а другой… Тогда показалось, что он младше её лет на десять, не меньше, а выяснилось-то – всего лишь на семь.

– Они не собирались жениться. Никогда! Им было хорошо и так, по – отдельности.

– Едва ли они не подозревали о существовании друг друга…

– Да, полноте, как же! – всё они знали, просто дожидались и надеялись.

– Это еще на что?!

– На случай…

…Словно шершни, которые, пуская сырые блины по воде, не верят в то, что скоро осень, но знают, что она непременно придёт…

Кириллин день

⁸²

Уж лежал на берегу и, глядя на пруд, пускающий фонтан впадающего в прелесть⁸³ ручья, мечтал. О чём именно, было неясно. Он то свешивал голову, трогая языком влажный подол воды, то сворачивался неспешно кренделем и с интересом наблюдал, как запаздывающий его хвост укладывается на своё место, а то крутился, как пёс, туго и красиво оборачивая себя собой. Когда уж он чуть ли не стёр боком бока, то приустал⁸⁴ да обмяк и, окутанный грёзами наяву, задремал.

Июнь где-то поранился, но не шибко, так только – брызнуло краской вишнёвых листочков, пристыло к камням на берегу. Пробудил он волею своего порыва нервность шмеля, что изорвал спросонья плетёный шатёр паука, и без прощения, сконфуженным, усугубляя вины чувство, присел на цветок чистотела⁸⁵.

По пути в Буки⁸⁶ длиннохвостая синица приникла к воде, смочить пересохшие губы. Утолив наскоро жажду, утёрла крылом клюв, и, почти сразу же, как улетела, словно на её зов, к берегу причалили два крупных карбаса⁸⁷ дрозда и прогнали ужа в колючие кусты хмеля.

Трясогузка, что проспала до самого обеда, зевая, растрёпкой тотчас вышла к пруду. Покрутила головой вослед полёту шершня, кивнула бабочке «Добрый день!», и принялась прихорашивать себя. Возилась долго, прерывалась на минуточку намочить ножки, да заодно уж пылинку мошки убрать с воды для порядка, и снова, – пересчитать на груди рюши, зачесать чёлку за ушко… Вдруг, трясогузка сорвалась с места, наперерез шершню, ухватила поперёк туловища, а тот – у-у-дит, противится. Но сорвала с него птичка фантики крыл с пуговкой челюстей, и проглотила на раз, навстречу брюшком.

Лишь только ночь окунула засохший пряник луны в пруд, чтобы размок, уж смог вырваться, наконец, из цепких объятий хмеля. В стремлении обрести согласие с собой, он свернулся под болотным листом, оставив на виду лишь чуточку⁸⁸ оранжевого волнения и теплоты, дабы было из чего взять радость к жизни и смелость к ней. Когда он уже почти заснул, то слышал, как громко летит в улей припозднившаяся пчела. Не вполне помня себя, она решила сыграть нечто, но, тронув струну травинки, поняла, что та звенит конечно⁸⁹, оборвана, увы.

К утру началась гроза. Осерчав на что-то, она кромсала мокрое небо, драла в клочья, а уж всё лежал среди камней на берегу, и было непонятно, – спит он или уже нет.

Трактат «О бабочках»

Не знаю, как у кого, а в нашем детстве, когда не было уж сил бегать или купаться, мы усаживались в кружок на берегу реки, строили большой замок из песка и, избрав тему, рассуждали о ней, как взрослые, на разный манер, выбирая между басней, дидактическая поэмой, либо былиной, по-одной или вольно смешивая их. Предпочитали последние две, ибо они казались чувствительнее, страннее, солиднее, витиеватее и изощрённей. Нам нравилось ткать из вязи слов ускользающие полутона смысла.

В тот день, темой предложили себя бабочки. Их было так много, что, расшалившись, они норовили запутаться в свалявшихся после купания волосах, а то и слизать запах кислого яблочного сока и солёных слёз с ладоней, которых не избежать в босоногом детстве.

– Итак, – бабочка! – Начал первый, – Листает мгновения дня: взмах, другой, ещё один. Много ли их у неё? Сколько ни есть, считать не нам. Бывает, что в единый день проживёт жизнь свою, а иная не свыкнется с нею и за три недели⁹⁰. Что ж говорить про ту, что монархом, единовластно, да по тридцать восемь седьмиц⁹¹?! – свыклась только-только с привычным порядком, ан нет, – лети -ка ты прочь.

– Слабовато, поморщил нос второй и, набрав побольше воздуха для плавности изложения, начал, – Сложит метыль⁹² вместе ладони крыл – затаилась, с наскока не разглядеть. Блёклый чехол бального платья кратко кротость скрывает от зависти жёсткого ока, но повод даёт воли набраться на роскошный, степенный до неба диковинный пляс, дабы с пышностью слиться, украсить собой, пусть недолго. Но полёт для того, чтобы чествовать крепость земли, где бабуля⁹³ расправит все пышные юбки наседкой. Складкой скрывши подол и, ветрами движима, пышет счастьем, сложением славит сияние солнца. – И, переведя дух, торжествуя, добавил ещё, – Те – всё денные. Спят, притворившись цветком.

Третий, который, дожидаясь своей очереди, нетерпеливо ёрзал и яростно ковырял нос, сходу продекламировал, сдерживая смех:

– Есть, что в сумерках важны, не мечутся к ночи от дня, но степенны, солидны. Остры на язык, браво держат мохнатую грудь колесом и довольно смелы… лишь пока их не видно. Чуть же свет – прячут сытое тело от скорой расправы. Под корой, в тех местах, где сюртук обветшал, или сделался мал от обильных дождей, между прочим. Вот!

Высказаться хотелось каждому, но второй, нарушив очередь, вдруг забубнил опять:

– Мятлик, бабура, бабушка и телешок, а ночные стройнее, противу дневных. К возлияниям страсть, и излишествам прячут усердно, но имеют с собой, лишь на случай побочной поживы, всё, чему непременно же следует быть. Пьют струёй, как замечено, с жадностью змееподобной⁹⁴. Постоять за себя принуждённые, скалятся, с возрастом – грызть в состояньи. Скрытны, меры не зная, иные, а те, что без сил яда не прятать, не тщатся таить, есть, которые прочь от себя гонят излишеством красок, нарядов, духов. Дух от них нехороший, и разный, и резкий!

Мы рассмеялись, представив этот самый дух, но тут, самый младший, братишка одного из ребят, тихо проговорил:

– Среди ночных, смотря по величине изверия⁹⁵, встречаются разочаровавшиеся в судьбе наполовину или полностью, от чего теряют крылья вовсе или некоторую их часть.

Эти слова оказались последней каплей. Мы выдохлись. И сами по себе, и от того, что, в поисках тайного смысла, случайно разгадали загадку бытия, которую боялись, страшно боялись высказать вслух. Она всегда маячила перед нами, особенно в те дни, когда, пугаясь страшных торжественных стонов похоронных процессий, мы бежали опрометью прочь со двора и, запираясь в уборной, жгли там газетную бумагу и раз за разом сливали воду.

Так и теперь, захотелось тут же бросить всё и убежать к маме, прижаться к её родному боку, зарыться поглубже, царапая лицо пуговицами её халата. Спрятаться, от себя, от жизни, от судьбы. Но мы сидели, разглядывая пыльные пальцы босых ног, а бабочки порхали вокруг, зримо торопились успеть всё, и крыльями нежно хлопали нас по щекам, осыпая их чешуйками, которые блестели на солнце, словно мелкие капельки слёз. Но мы-то, мы, мы жаждали от жизни одной только радости…

– Скажи мне, а чёрные бабочки, они что, злые?

– Что ты, нет! Зло – шутка истинно человеческая, оттеняя добро, делает его много заметнее.

…Бабочки, перелистывая часы дня, будто времена года, роняют их, и после не могут взлететь. А как же быть нам, бескрылым, коли так?

Когда-нибудь

– Ой! Как здорово, ты здесь! Что ж ты так долго?!

– А что такое?

– Вон… там, видишь?

– Что я должен увидеть?

– Там ОН!

– А.… да, понял. И что с ним?

– Он меня обижает!

Она сжала губки так тесно и горестно, что стало непонятно – есть ли они вообще. Налитые слезами глаза грозили выкатиться к моим ногам. Аккуратные ноздри отворились так, что в них уже можно было вдеть шнурки.

– Э-гей! А ну-ка, не рыдать! Что мне сделать? Прогнать его?

Она смущённо тронула рукой лицо и, покачав головой, попросила:

– Нет. Просто побудь тут со мной немножко, пожалуйста.

Я улыбнулся:

– Какой разговор, конечно!

Лягушка рассмеялась в ответ, показав розовый язычок, и прыгнула в пруд. Уж, который притворялся, что спит всего в двух шагах от нас, открыл глаза, зевнул и с изрядной долей скепсиса поинтересовался:

– И долго ты с ней будешь возиться?

– Конечно! Ведь я её люблю!

– Лягушку?

– Ну, да!

– Ну и что с нею тут сделается, по-твоему?

– Она опасается, что ты её съешь.

– Правильно делает, но не стану, я ж тебе обещал.

– Ей не верится.

– Да мне и самому не верится, но, как говорит твой отец: «Договор дороже денег».

– Так и есть.

Пока мы болтали, лягушка слопала пару ос, и уже запихивала в рот пальцем упиравшуюся третью. Ей явно было вкусно.

Уж спросил:

– А осу тебе не жаль?

– Ты знаешь, мне всех жалко. Я пытаюсь найти хоть какое-то равновесие между поддержанием и сохранением жизни, но…

– Да не отыщешь ты его, – перебил меня уж, – никак!

– Но я ж не могу не стараться делать этого! – с горячностью ответил я.

Мы помолчали немного. Уж подобрался поближе и, улыбнувшись смущённо, произнёс:

– Хороший ты, человек… – после чего тронул нежно мою руку чёрной бахромой своего языка, и добавил, – Ты только не прекращай, пытайся. У тебя получится.Когда-нибудь.

– Когда-нибудь, – согласно повторил я.

Ветер, не в состоянии быть в стороне, пробежал сквозь кусты и встал рядом. Подученные им деревья качали головами, они не знали, с чем согласны, но с удовольствием делали это.

Тень

Тот, кто не в силах

справиться с одиночеством,

отдаёт ему власть над собой.

Когда я вижу объявление с просьбой помочь найти человека, то вспоминаю одну историю. Она произошла так давно, что вполне уже можно рассказывать о ней, не опасаясь кого-то задеть.

У знакомого пропала жена. Он сильно горевал, так, по-крайней мере, казалось со стороны, но как там оно было на самом деле, кто знает. Немудрено заплутать в потёмках своей души, а уж чужая…

Пропавшей было около сорока пяти лет, она ничем особо не отличалась от сверстниц, но на мир смотрела чуть иначе прочих, доверчивее была, что ли, теплее. Помогала всем и во всём, даже если об этом не просили, напрямую, искренне горевала горестям других, а своими не докучала, будто бы их не было вовсе. Если на улице рядом с ней кому-то делалось дурно, то можно было быть уверенным в том, что уж кто-кто, а она мимо не пройдёт, ни в коем случае.

В её обществе окружающим хотелось жаловаться, и она всегда с готовностью выслушивала и выручала, чем могла, занимаясь чужими делами, как собственными. Казалось, её любили все, часто зазывали в гости, но, когда вокруг веселились, танцевали, жевали и произносили тосты, она чувствовала себя лишней. Усаживалась где-нибудь в уголке, наблюдала недолго со стороны и вскоре, часто даже не попрощавшись с хозяевами, тихо уходила.

Чем бы она не была занята в течение дня, вечером всегда встречала мужа с работы. Но однажды, вместо тарелки с горячим ужином, тот обнаружил на кухонном столе листок бумаги, прижатый парой серёг, которые сделал для жены сам несколько лет тому назад. Она тогда долго не решалась вдеть их в уши, сетуя на то, что, им в лад, придётся притворяться ворчливой неприступной стервой. Серьги и впрямь странно смотрелись на ней, но лежащими поверх бумаги выглядели ещё более нелепо и, кажется, даже смущались тем, что, солнечный свет, пронзая их насквозь, празднично освещает нервный почерк, рассыпанный по бумаге. Листок, неаккуратно вырванный из школьной тетради дочери, не был, тем не менее, заплакан или затёрт, хотя каждое из начертанных на нём слов само по себе, было сравнимо с горьким, утаённым, перегоревшим рыданием.

Мы были соседями. Когда мужчина позвонил к нам в дверь, и спросил: «Она не у вас?», сразу стало понятно, что случилась беда. Милиция, друзья, знакомые, – все принимали участие в её поисках, хотя, почти сразу было понятно, что они не к чему. Суета бесполезна и напрасна, ибо тот, кто отчаялся быть понятым, уходит не затем, чтобы его нашли.

В пору поисков, мы часто перечитывали это письмо, надеясь обнаружить в нём некий намёк на то, где она может находиться. Судите сами, есть ли он здесь:

«Вот и всё. Я чувствую, что по-прежнему не нужна никому. Сначала жила жизнью родителей. Позже смотрела на мир глазами мужа. Затем стала жить интересами дочери. И всё это, – позабыв о себе. Муж и дочь так часто делали мне больно, что хотелось кричать на весь свет, но приходилось сдерживаться, чтобы не показаться плохой женой, скверной матерью, и никуда не годным человеком. Муж часто напоминает… напоминал мне об этом: «Какой от тебя толк?»

Когда, в ответ на обиду, молчала, чувствовала, как собирается она внутри мелкими пузырьками, пытается вырваться наружу, колется, словно холодная минералка. Но та – весёлая, смешная, а от шипов невыплаканной боли неуютно и грустно.

Я столько лет ждала родительской любви… Не дождалась! Надеялась найти её в муже, но, как он сказал недавно: «За что тебя любить? Что в тебе такого особенного? Ничего. Глаза только. А остальное… так…», – и покачал сокрушённо головой.

Смешно, но мне было так стыдно тогда… Оказаться причиной разочарования мужа! Я подошла к зеркалу, оценить степень своей ничтожности, и увидела, что от глаз-то не осталось уж ничего, выплакала все, в ванной, под шумок вытекающей из крана воды.

Дочь? Для неё я и вовсе пустое место, «оболочка», из которой некогда вылупилась та, и теперь главная её цель – мстить за появление на свет, о котором она не просила. Копируя папу, лишь позволяет любить себя. Не обнимет лишний раз. Морщится, когда я пытаюсь сделать это, глядит с ненавистью и раздражением, как на помеху и причину всех бед.

Не знаю, отчего терпела так долго, не понимаю, почему решилась уйти только теперь. Ничего не знаю.

Пишу не с досады. Когда обижаешься, то ещё надеешься что-то исправить, а это так, – крик изорванной в клочья души. В пустой след. Плохо жить, не нужной никому.

Убеждаясь в том каждый день снова и снова, просыпаясь по утрам, уповала всё же на то, что вся жизнь моя – лишь дурной сон, и вот, открою глаза и пойму, – не могут без меня, любят. Расхохочутся, обнимут крепко и будут довольны, что провели…

Повторю ещё раз: никого ни в чём не виню, даже если кажется, что это не так.

Серьги оставляю, никаких особых примет, кроме них, у меня нет. Что случится, – не хочу доставлять лишних хлопот, никто меня не узнает.»

Под письмом ни подписи, не «прощай» или «прости», никаких просьб «нигде не искать», ничего. Особенно изумило полное отсутствие в письме обращений. Безликое, оно было похоже на стенограмму плача, мольбу без обратного адреса, в никуда. Последняя, ускользающая тень заботы о близких.

Пока я читал, рядом, раскачиваясь из стороны в сторону, сидел её муж. Повторяя одно и то же, он плакал: «Я любил её. Как умел. Зачем она так… со мной?» Он опять был обеспокоен собой, а не тем, – где она и что с нею теперь.

Когда я вижу объявление, где крупный шрифт фразы «Пропал человек» вопиет о случившейся беде, то каждый раз хочется добавить, что он пропал задолго до того, как кто-то заметил это.

Счастье

Река неширока, но довольно своенравна. Отец отталкивается от воды небольшим, почти игрушечным веслом, а я, счастливый безмерно, верчу головой по сторонам и вижу вдруг, как, огибая острова листьев кувшинки, маленькие милые птички, просыпавшись из горсти материнского крыла, отважно отплывают от берега неподалёку от нас.

–Га-га-га! – пускаю я свой крик по течению реки им навстречу, и утята, немедля построившись в линию, приближаются на зов. Мама-утка останавливает малышню, и, похвалив за послушание, отпускает погулять, поглядывая на меня не то, чтобы очень уж сердито, но укоризненно. Мне едва ли исполнилось пять, я тоже – почти что утёнок, такой же белобрысый, как и вся её ребятня.

– Папа, ты посмотри только, какие они умные! – обращаюсь я к отцу, и, не в состоянии справиться с восторгом, снова кричу, – Га-га-га!

Расслышав призыв, пуховички торопятся, и, семеня под водой треугольным игрушечными лапками, вновь выстраиваются в ряд.

Из глубоких голубиных глубин неба, прикрыв глаз белёсой, выгоревшей на солнце бровью, месяц разглядывает меня, а отец сердится притворно:

– Не шали, не дёргай ребятню, видишь, как мать-то волнуется. – Ему жаль утку, но весело следить за моей забавой.

Мы не так часто совершенно одни. Обыкновенно со мною мать, но она так строга, что рядом с нею всегда хочется плакать. Если честно, я ещё не очень хорошо умею делать это, научился совсем недавно, нарочно думая перед сном о страшных вещах, которых было ещё так мало в моей жизни. А вот гогот… тот выходит здорово, сам по себе.

И я вновь напрягаю горло:

– Га-га-га! – и утка кидается наперерез детишкам в тонких фланелевых пижамках, что дружно плывут за нашей маленькой надувной лодкой, распознав мой, знакомый им уже голос. Раскинув руки, рассержено глядя в мою сторону, мать обнимает утят, и те, потеряв нас из виду среди ветвей её оперения, скоро успокаиваются, а уже через минуту принимаются гоняться за вкусной утиной травой⁹⁶. Они повторяют то, чему учит их мама, – делают бутерброды из ряски и комаров. Надо только чуточку обождать, пока маленькое кровожадное насекомое в тельняшке на тонком тельце присядет на трилистник, а там уж…

С лодки мне хорошо видно, как самый крупный, и от того не совладавший ещё со своими размерами утёнок, нацелился на ближайший к нему листочек. В тот самый миг, когда истомившийся зноем комаришка присел-таки на ломтик травы испить речной водицы, вдруг раздалось громкое «Ба-бах!». Волна накрыла утёнка с головой, а наша лодочка, едва не перевернулась, сделав приличный глоток воды, даже не пошевелив пухлой губой борта.

Утка мать и мой отец, одновременно кинулись к детям, каждый к своим.

Не знаю, куда глядели утята, я помню лишь то, от чего был не в силах оторваться сам. Я видел, как, с разломившегося надвое моста, в реку медленно сползал автобус, битком набитый людьми. Взъерошенные мужчины и растрёпанные женщины с опухшими от страха лицами выпадали из насильно отжатых дверей, свисало тряпкой переднее стекло, кто-то старался пропихнуть через тесное окошко ребёнка, а водитель, из-под кепки которого ручьём стекала кровь, яростно раскачиваясь всем телом и газуя раз за разом, пытался удержаться передними колёсами за ускользающий берег.

В тот день я впервые узнал, что счастье никогда не бывает безмерным. Всегда отыщется нечто, что положит ему предел. И хотя бы поэтому стоит нести его бережно и осторожно, как свечу или одуванчик, как детский крик, пущенный по течению реки.

Карта неба

Циферблат звёздных часов велик, когда мал ты сам. Ход их оглушителен. Дни бесконечны и каждое обещание мнится приговором, всякий упрёк казнит безнадежностью навечно, любая малая радость – счастье.

Коли теряются те часы с годами, меняя их на дешёвую поделку, мельчает человек. Сличая себя по подделке, сам становится ею, не замечая того, сбивается с предначертанного пути. Гнёт голову упрямо долу, а после, распластанный навзничь, глядится в небо, не в силах исправить того, что вершил.

В тот миг появления нового, человека, звёзды подходят ближе к колыбели, заглядываясь на младенца, балуют его, передавая часть своей силы, настраивая струны души на сердечный ритм единой любви. Впрочем, иные отступают назад, в тень Вечности, ибо уготованы другим. Или, убаюкав, уходят насовсем. Со многими немногим делясь, им недосуг держаться дольше. Падают без сил, не дотянув до зимы, передоверив свои дела, перепоручив, понадеявшись. Напрасно ли, нет, – не узнать про то до скончания века. Но не от того ли глядится в ночное небо человек, сверяя по звёздам жизнь свою, теряя и отыскивая вновь среди них себя.

Примечания

1

ослинник, онагра, примула вечерняя и ночная свеча

(обратно)

2

подсвечник

(обратно)

3

Посторонний, пришедший со стороны.

(обратно)

4

кому не следует

(обратно)

5

раздел механики сплошных сред, аэродинамика

(обратно)

6

мышь

(обратно)

7

аэренхима

(обратно)

8

товарищ (жен.)

(обратно)

9

дождевой червь

(обратно)

10

Тюльпан, тулипан, луковичное, степное растенье Tulipa

(обратно)

11

Система упражнений для совершенствования техники

(обратно)

12

Гадю́чий лук, или Мыши́ный гиаци́нт, или Муска́ри (лат. Muscári) – род луковичных растений семейства Спаржевые (Asparagaceae)

(обратно)

13

комары вылетают, как только зацветают ландыши

(обратно)

14

Ордынский тупик, Якиманка, палаты XVII—XVIII веков постройки

(обратно)

15

(В.И. Ленин «Об очистке русского языка»,3 декабря 1924 года)

(обратно)

16

Подождать некоторое время

(обратно)

17

шарф

(обратно)

18

воспитательница, иностранка, особ. француженка, при детях

(обратно)

19

A la seconde (поднятие ноги в сторону, на вторую позицию) – Поза, при которой работающая нога поднимается высоко в сторону.

(обратно)

20

кувшинка, водяная лилия

(обратно)

21

дворняга

(обратно)

22

беспокойный

(обратно)

23

Без намерения, невольно

(обратно)

24

Мучения, страдания, невзгоды

(обратно)

25

Безногая змеевидная ящерица

(обратно)

26

отважно

(обратно)

27

рисунок без теней

(обратно)

28

Именоваться, зваться (по имени, по имени и отчеству, по фамилии).

(обратно)

29

хороший, гармоничный

(обратно)

30

В дружбе, в согласии

(обратно)

31

хлеб насущный

(обратно)

32

гадюка

(обратно)

33

и

(обратно)

34

брызгать

(обратно)

35

по собственному желанию

(обратно)

36

др.-русск. пошьлъ "старинный, исконный; прежний, обычный"(Этимологический словарь русского языка словарь Фасмера Макса 1938-1958 ;Гейдельберг, изд. «Universitätsverlag Carl Winter»

(обратно)

37

замёрзший, смёрзшийся

(обратно)

38

охота на мышей

(обратно)

39

процесс охоты

(обратно)

40

хитрый, льстивый

(обратно)

41

счастье

(обратно)

42

ill gotten gains never prosper – чужое добро впрок нейдет

(обратно)

43

Кубы́шка (лат. Núphar) – род многолетних водных растений семейства Кувшинковые (Nymphaeaceae), распространённых на мелководье по берегам озёр и медленнотекущих рек или проток.

(обратно)

44

освежиться

(обратно)

45

вид птиц из семейства вьюрковых (Fringillidae)

(обратно)

46

Отряд:      Воробьинообразные

(обратно)

47

Вьюрко́вые, или настоя́щие вьюрко́вые(лат. Fringillidae), – многочисленное и одно из самых распространённых семейств певчих птиц из отряда воробьинообразных.

(обратно)

48

зрелые ягоды видны птицам, благодаря ультра-фиолетовому излучению

(обратно)

49

выдающаяся личность

(обратно)

50

наличие усталости в мышцах обусловлено уровнем молочной кислоты в ней

(обратно)

51

Тайнопись, в которой вместо букв используются цифры

(обратно)

52

Искусство, отражающее действительность в звуковых художественных образах

(обратно)

53

лягушка

(обратно)

54

лицемер, ханжа, лицедей

(обратно)

55

падение нравов

(обратно)

56

показывать

(обратно)

57

название брюквы в Ярославской губернии

(обратно)

58

ветер

(обратно)

59

морская капуста, богатая йодом

(обратно)

60

жизнь

(обратно)

61

парадокс

(обратно)

62

парадокс

(обратно)

63

явление

(обратно)

64

Невнимание, пренебрежение. Состояние запущенности, заброшенности

(обратно)

65

рысь на месте

(обратно)

66

резон

(обратно)

67

то, на что можно опереть

(обратно)

68

беспорядок

(обратно)

69

загородили

(обратно)

70

Ephemera подёнка, однодневка (зоол.)

(обратно)

71

самка зяблика

(обратно)

72

Воротник, манжеты или некоторые другие детали мужской и женской одежды в густую сборку или в частую складку (обычно служившие украшением).

(обратно)

73

паук

(обратно)

74

паук

(обратно)

75

паук

(обратно)

76

Вниз, книзу

(обратно)

77

не надобно, не надо

(обратно)

78

разный

(обратно)

79

иначе

(обратно)

80

синяя краска из вайда (бот.)

(обратно)

81

юридически (лат.)

(обратно)

82

Православная церковь чествует в этот день преподобного Кирилла Белоезерского, жившего в 14-15 веках

(обратно)

83

Духо́вная пре́лесть – «обманчивая святость», сопровождающаяся высшей и очень тонкой формой лести самому себе, самообманом, мечтательностью, гордыней…

(обратно)

84

Устать, утомиться

(обратно)

85

жёлтый цвет- цвет вины и измены

(обратно)

86

буки означает нечто ***, гадательно будущее

(обратно)

87

большая плоскодонная перевозная лодка

(обратно)

88

капля

(обратно)

89

имеющий предел

(обратно)

90

срок формирования навыка в психологии

(обратно)

91

неделя

(обратно)

92

бабочка

(обратно)

93

бабочка

(обратно)

94

данный вид бабочек пьют через змеевик

(обратно)

95

неверие

(обратно)

96

ряска

(обратно)

Оглавление

Повод для печали

Никто

Честная жизнь

Звёздные часы

Филин

Ветер

75-лет Великой Победы

То, что так недолго…

Майский жук

Шалости

Нагнать пропущенную жизнь…

Стыдное дело

:)

Тулипан

Экзерсис

Циля и Тата

Что тогда?

Дорогое

Чтобы не пропасть

Понуждение к радости

Бисер

Ужели уж…

Майя

И хрустит карамелью под шагами песок…

Верёвочка

Сушка

Два лягушонка и я

Он

Совесть

Одуванчик

Випера

Град

О пошлом

Среда обитания

Чужое

Кажется

Умение ждать

Второе…

Чичико

Музыка

300 слов

Всё совсем не так…

Немка

Отточия

Рождество в Париже

Тупик

Ерунда на постном масле

День был жарким

Паутина

Крутой поворот

Кириллин день

Трактат «О бабочках»

Когда-нибудь

Тень

Счастье

Карта неба

*** Примечания ***