Синий камень [Егор Уланов] (fb2) читать онлайн

Егор Уланов Синий камень

Апрель 1950 года. Утро тогда не торопилось освещать небосклон над тайгой и проселками. Весеннее солнце лениво взбиралось ввысь. Влажный туман покрывал луга, делая их похожими на пушистые вершины облаков.

Деревня уже не спала. По хутору россыпью горели масляные лампы – все собирались. Во дворах лаяли собаки и кое-где повременам вскрикивали петухи.

Не спала и семья Тарасенко. Отец молча сидел у печи. Мать наказывала старшей дочери. Та молча слушала и тихонько кивала.

Теперь троим детям предстояло на весь день остаться одним. Тяжесть крестьянской жизни заставляла взрослых трудиться неимоверно. Отец работал на лесозаготовках, а мать в поле. И дети жили сами по себе, цепляясь друг за друга. Так было у всех в Красном Хуторе – деревне близь Саяногорска.

– Как там, инструктаж кончен? – небрежно спросил отец, глядя в сторону.

Мать поцеловала дочку на прощание, тяжело взглянула и пошла в утреннюю полутьму полей. Отец вышел молча и тихо.

Тамара, так звали старшую из детей Тарасенко двенадцати лет отроду. Маленькая и бледная она молча стояла на пороге. Привычна была картина уходящих с рассветом родителей. Румяные нити начинали прошивать полотно небес далеко на востоке. Становилось светлее, и было видно, как из домов хуторка выходят крестьяне.

«Теперь они вернутся только к ночи, когда в небе будет лишь пара искорок» – подумала Тамара.

Её младшие брат и сестра ещё спали. Поэтому она могла спокойно постоять и подумать. В том возрасте, в котором была Тамара, начинаешь замечать тонкую печаль в красотах природы; вместо того чтобы бегать и кричать, как раньше, когда был ребенком, теперь всё чаще ищешь тишины, мысли или ещё чего-то, что выразит нельзя.

В странном забытьи девочка простояла минут пять. Затем встрепенулась, вспомнила о хозяйстве и начала суетиться: покормила куриц, затем пошла в сарай и принялась доить корову. После и корова была накормлена. А полведра молока Тамара снесла в дом. Девочка вспомнила, что не проверяла яиц в курятнике и незамедлительно исправила оплошность.

К семи утра Тамара уже вычистила курятник и теперь возвратилась в избу. Она наскоро умылась, развернула тряпочку и достала из неё пол буханки серого хлеба. Разломав его на мелкие кусочки, положила в большую глиняную тарелку и залила молоком. Завтрак был готов.

– Коля, Нина, – молвила Тамара, зайдя в маленькую детскую комнатку.

–Ну, ещё пять минут… – послышалось просительное слово.

– Нет, вставайте бегом, а нито я одна всё слопаю…

– Ладно, ладно.

Дети знали, что лишить завтрака не пустая угроза. А в деревенском быту это означало остаться на день голодным. Летом ещё можно было обдёргать грядки да ягоды, но весной всё было пусто.

Младший Коля быстро юркнул к умывальнику, плеснул три капли себе в глаза и прыгнул на лавку, требовательно указав: «Давай харчи!».

Маленькие огоньки его глаз только зажглись и ещё не вполне улавливали обстановку, освещаемую тусклым светом керосиновой лампы. Поэтому, требуя харчей, он в полной уверенности смотрел в пустую стену, думая, что это Тамара, которая теперь стояла с противоположной стороны.

– Так плохо умылся… – начала Тамара материнским тоном, – иди глаза протри получше да руки хорошенько вымой.

Удивительно, как у двенадцатилетней девочки может так хорошо получаться изображать мать. Так хорошо, что проказник Колька, который прошлым годом по шалости упал при отце в погреб, глубоко вздохнул и пошёл умываться.

Из комнаты вышла Нина, уже одетая по-уличному. Она была на два года младше Тамары, но имела пухленькие щечки и большие плечи, от чего на вид они казались ровесницами. Девочка тряхнула подолом длинной юбки и молча села на лавку.

– Опять меня не разбудили, – фыркнула она, – я тоже взрослая. Мне тоже мама должна наказывать за вами следить и главной быть…

Тамара поставила на стол большую глиняную чашку полную молока и хлеба. – Ну, значится завтра ты и встанешь; и главной будешь тоже, а сегодня я. Так что иди, умывайся… – и в голосе Тамары опять зазвучал материнский тон, только более тонкий, неуловимый и понимающий.

– Я всё! – закричал Коля, вбежав в кухню.

– Не дури… – деловито фыркнула Нинка.

Колька прыгнул на лавку так, что другой её конец оторвался от земли и с грохотом хватанул об пол. Стол был большой, крестьянский; такой, что восьмилетний мальчик еле дотягивался подбородком до края. В руке оказалась деревянная ложка, которая тут же пошла стучать по тарелке, зачерпывая хлебный мякиш.

– Ты куда! Подожди Нину! – неодобрительно отозвалась Тамара.

По деревенски есть нужно было начинать вместе, чтобы всем досталось поровну. Но Колька уже чавкал. Тогда Тамара отодвинула от него тарелку так, чтобы следующая порция ему не досталась.

– Чего ты?– обиженно промычал Коля. – Тяти нет, мамки тоже, кто ругать будет? Обычно ложкой в лоб, когда без других начал. А их нет. Можно ведь, а?

– Обожди, не велика беда.

– У вредина, Тамарка… мужа у тебя не будет.

– А у тебя жены.

– И не надо.

– И не будет, ты ведь дурачок.

– Сама ты…

Тут вернулась Нина, и Тамара подвинула к Кольке тарелку, так что он тут же забыл, что хотел сказать.

– Ну, приятной трапезы, – с чувством провозгласила Тамара.

Все трое ели из одной тарелки. Коля торопился: тяжело дыша, пропихивал в рот большие куски хлеба. Тамара ела степенно, но с аппетитом. Она проголодалась от утренних трудов, и теперь еда казалась ей по-особому вкусной. Ложка Нины редко проделывала путь от тарелки ко рту. Ей не хотелось.

– Ух, – закряхтел Коля, оглядывая пустую тарелку и выпячивая полный живот, – вот это трапепза, ничего не побалакаешь.

– Не «трапепза», а трапеза, – исправила Тамара.

– Ай, чего там. Харчи!

– Давай, собирайся, Коля, тебе папа сказал дыру в загоне у Маньки заделать.

– Ну и… – гордо отвечал Колька.

– А ты Нина…– продолжала Тамара, – готовь иголки, нужно папины штаны чинить.

– Я завтра встану и маму с отцом провожу. И завтра я главная буду, – тихо сказала Нина, опустив глаза, и ушла за иголками.

Колька вопросительно посмотрел на Тамару и спросил: – Чего это она?

– Ничего, – ответила девочка. Внутри у неё звякнуло нечто вроде обиды. Сестра всё время стремилась показать какая она взрослая и сильная, ничуть не хуже старшей. Тамара устала от ревности. Ведь Нина была независимый и крепкий ребенок – ничего не боялась и шла всегда впереди даже самых отпетых хулиганов. Естественно, ей не хотелось мириться с властью Тамары. Тем более что та, сама часто трусила и не поспевала за Нинкиными выходками. Вот, например, когда мамка сильно гневалась и бросалась на них с ивовым прутиком дабы выпороть, то Нинка раньше всех забиралась на крышу и подавала руку младшему брату, пока Тамара неловко закидывала ногу. Или зимой, когда река промерзала, Нина первая прыгала на лед и лучше всех в околотке каталась на коньках. Хотя коньков в то время было не достать, но отец семейства выстрагивал деревянные подошвы, потом ровной линией выкладывал на них коровий навоз, поливал его водой и оставлял на морозе. Получалось своеобразное лезвие. И в таких вот «коньках» Нина могла крутиться на месте, словно волчок, и прыгать, красиво задирая ножку; и могла всех обгонять, и тормозить могла здорово. И много у неё ещё было талантов.

Поэтому Нина хотела, чтобы родители относились к ней как к старшей. А Тамаре было обидно, что родители берегут Нину, не дают много работы и не заставляют вставать спозаранку вместе с ней. Быть может от того, что прошлым летом на Нине загорелось ситцевое платьице. Девочка бегала рядом с костром, и маленькая искорка обернулась целой историей. Потом она два месяца лежала с ожогами, и доктор из райцентра давал специальную мазь, чтобы раны затянулись. А мать, которая тогда была рядом, говорила: «Ой, не уследила, не уберегла». После Нину и начали беречь, поручая всю сложную работу Тамаре.

День занялся быстро. Солнце широко раскинуло сети в небесном море, поливая землю теплом, от которого туман таял, обнажая влажные луга. В лесу жужжали пилы, стучали топоры, и кто-то покрикивал. На полях, словно муравьи копошились крестьяне. Посевные работы спорились, и нескладные телеги то и дело проскакивали туда-сюда.

Был уже полдень, когда вся одежда была починена и постирана. Нина бегала по двору, распевая какую-то песенку. Коля, устав стучать по деревяшкам в сарае, разбрасывал щепки, дул на них, и внимательно наблюдал, как они разлетаются. Тамара сидела на крыльце и читала книжечку, взятую в школьной библиотеке. Ей представлялось, что если бы не теперешние каникулы, то они сидели бы на третьем уроке и говорили о чём-нибудь важном и нужном.

– Коля, чего ты маешься? Взял бы почитал что ли. Вам же много на каникулы задали, – жаловалась Тамара.

– Вот ещё, – ответствовал сорванец, – нашла дурака!

– А ты чего, Нинка, лучше б арифметикой занялась. Марья Васильевна на тебя жаловалась, что на уроках спишь…

– Если бы не считала она так нудно, – бойко начала Нина, – да ещё не идти бы долго, – школа была в восьми километрах от деревни, – так вообще красота. Не спала бы!

– Экая ты бойкая, ну погляжу на тебя, когда тебя папка пороть будет, – ухмыльнулась Тамара, перелистывая страницу.

– Не будет, я на крышу спрячусь, – загорелась Нина, надувая розовые щёчки и сжимая кулачок.

– Посмотрю на тебя! – Говорила Тамара, будто не обращая на Нину внимания.

– Посмотришь, посмотришь. Я не ты, сама к порке не лягу, – глазки заблестели. Нина намекала на случай недельной давности, когда Тамару выпороли и наказали.

Тамара не ожидала такого выпада от младшей сестры. Потому губы её слегка поджались, а брови нахмурились. Страницу она не перелистнула.

– Эх ты, из-за вас же с Колькой выпороли. Курицу чуть до смерти не замучили. Ведь надо додуматься с крыши десять раз скинуть. Вдруг полетит.

– Ну и правильно выпороли. Ты же не уследила. Осталась за старшую и не уследила.

– Так это ты специально?

– Ага, нужна ты мне больно…

И Нина, надув щёки, побежала во двор. Она спряталась за сарай и так просидела там почти полчаса, думая о том, какая Тамарка глупая. Затем она вышла из-за сарая и пошла к дому, демонстративно пиная землю. Тамара сидела на прежнем месте и читала книгу, не поднимая глаз. Нина топнула ногой, но Тамара не отреагировала. Тогда младшая опять убежала за сарай и сидела там ещё дольше, чем прежде. Сделалось скучно; не помогали ни поленья, которые можно было кидать друг в друга, ни даже детское воображение.

Прошло уже без малого полчаса, когда Тамара закончила читать, зевнула и отложила в сторону книгу. Из-за сарая выскочила маленькая фигурка и уверенными шагами пошла к крыльцу. Фигурка пролетела мимо Тамары, словно мартовский ветер, прямо в дом. Показалась оттуда с двумя тряпичными куклами в руках.

– Тамарка, а Тамарка, – хлюпая носом, обращалась Нина.

– Что?

– Поиграй со мной… мне скучно.

– Ты же специально не слушаешься, чтобы меня наказывали?

– Нет, нет, случайненько я…

Слово «случайненько» Нина говорила, только когда искренне извинялась. Поэтому, услышав его, Тамара невольно смягчилась.

– А чего ты за сарай убежала?

– Да это я обиделась на тебя, – простодушно улыбнувшись, отозвалась Нина, чувствуя, что её уже простили.

Глаза Тамары слегка приоткрылись от удивления. – На меня? За что же?

– Ведёшь себя, как воображала… – бойко начала младшая. Но, завидев ужимки сестры, стала говорить тише и осторожнее, – Колька читай, Нинка считай; приказы раздаёшь,… а я маме говорила, что я не хуже тебя могу быть старшей. Но в конце сказала: лучше ведь, когда двое старших, а не одна. Тамаре тяжело – ей помочь надо. Я вместе с ней буду старшей»; мама ничего не ответила и сегодня опять меня не разбудила. Поэтому обиделась. Даже не на тебя, а на маму, – заключила девчушка, вернувшись к виноватому тону.

В это время где-то в уголке Нинкиных глаз ещё летали вопросы: «А может я на Тамару обиделась? Почему сама пришла к ней мириться? Она ведь виновата?». Но детское чистосердечие не цепляется за мелочные обрывки гордыни. Поэтому вопросы быстро растаяли, словно капля воска на огне.

Тамара взглянула в лицо сестре.

– Ты зря обижаешься… – сказала она, – мы ведь обе за старших, и обе должны заботиться о Николке и друг о друге.

Ей тоже не хотелось обижаться. Не хотелось подозревать, что Нина извиняется от скуки. Припомните, как в детстве было хорошо: все обиды проходили сами собой.

Девочки молчали. Ветерок карябал околицу.

– Ладно, мне надо воды в дом принести… – после молчания, вспомнила Тамара.

– Я принесу… мы же теперь обе за старших.

И Нина, схватив коромысло с двумя вёдрами, побежала к колодцу. А через десять минут возвратилась с полными вёдрами весящими по бокам. Девочка шла медленно, тяжело передвигая ногами; вода оббивала края, выплескиваясь синими гроздьями, падала в чёрную землю и отскакивала грязью. А личико у Нины было довольное – она улыбалась.

Тамара прибрала с крыльца брошенных в порыве счастья кукол и направилась в сарай к Николке. Тот сидел на соломе и чесал живот коту Борьке. Маленький комок шерсти лежал лапами вверх и мурчал, как старый баян с прохудившимися мехами. Манька, как и все коровы с завистью смотрела на кота и думала: почему же ей никто с таким старанием не чешет брюхо. Такая несправедливость беспокоила её и, завидев Тамару, Манька громко по коровьему возмутилась: «Мууу».

Девочка прищурилась, чтобы разглядеть брата. – Николка, собирайся. Сейчас поведем Маньку на луг; ей свежей травы надо.

– А разве уже можно?

– Папа сказал, что сена почти нет, коровка итак впроголодь месяц живёт. Поэтому нужно к траве вести.

– Да она же сытая! Ты ей с утра сена сыпала.

– Мало, дурёха! Смотри какая Манька большая, ей много еды надо. Она же точно голодная. Вон даже как мычит жалобно.

Манька подтвердила эту гипотезу ещё одним коровьим возмущением. Николка тем временем бросился в дом. Для полей нужно было достать из чулана старые отцовы сапоги. У двери он чуть не сшиб Нинку, которая переливала воду в домашние вёдра.

– Эй, где Тамарка?

Мальчишка уже забежал в комнату и скрылся в чулане. Из-за двери послышался грохот упавшего тазика и недетское ругательство. А через мгновение последовал ответ: – В сарае! Сказала, что сейчас Маньку на пастбище поведём!

Тут в дверях появилась Тамара. Об этом свидетельствовала скрипучая доска перед самым порогом. Зайдя на кухню, девочка заглянула в печь и удостоверилась, что утренние поленья прогорели и остыли окончательно.

– Как думаешь, Нинка, печь сейчас вычистить или по возвращению?

Нина немного смешалась, начав внутри себя ярый спор о том, как же действительно лучше. Ей хотелось своим ответом показать собственную зрелость и готовность принимать взрослые решения. Да и насладиться моментом триумфа ничего не мешало. Поэтому девочка приняла неказистую позу и огласила: – Лучше, конечно, после пастбища. Известное дело.

– Так и сделаем, – утвердила Тамара, отойдя к скамье и оборачивая шею маленьким шерстяным шарфом.

– Николка, только под низ что-нибудь потеплее, а то в полях ветер!

– Да! Потеплее! – вторила Нина.

Обе девочки постоянно перед выходом из дому приказывали Николке и друг другу одеться потеплее. В сущности, они повторяли за матерью, хотя и знали, зачем это нужно, но всё же просто повторяли – по привычке. Так у Тамары постепенно складывалась привычка вести себя как взрослая. Хотя иногда она всё же ругала взрослых и не хотела становиться похожей на них. Иногда даже делала детские глупости. А однажды даже спросила: «Кто такой взрослый?» и «Взрослая ли я сама?», что обыкновенно свидетельствует о глубокой зрелости человеческой души.

Улица пахла обсевшей пылью. Дети вышли из ограды и заперли калитку. Манька поначалу замешкалась, и Николке приходилось тянуть её за серую веревку на шее. Мальчик пару раз чуть не поскользнулся на мокрой земле, пока упирался всем телом, дабы сдвинуть с места корову. Потом, однако, Манька всё же решила идти сама без капризов.

Шли по широкой покрытой ухабами дороге. С краю виднелось несколько хат и покосившийся частокол, а впереди было широкое поле, напоминающее скатерть на праздничном столе. В лицо ударила холодная весенняя свежесть, какая царит на просторе; и небо будто стало ярче, неизъяснимо роднее сделалось оно.

Несколько дальше по дороге брели два мальчика. У одного из них в руках была веревка, на которой покорно шла коза. Николка, увидев их, взвизгнул и бросился бежать вдогонку. Догнав друзей, он фамильярно хлопнул одного по плечу и залихватски пожал ему руку.

То были два брата: Сашка и Федька. Сашка был старший и имел уже полных одиннадцать лет от роду, Федьке же было всего семь, хотя выглядел он младше.

– А вы куда? – спрашивала Нина, подбежав вслед за Николкой.

Саша смутился, проведя по взъерошенной копне волос. – Мы Машку пасти. – Неловко ответил он.

– Здорово! Мы тоже на опушку. Вместе веселее.

Сашка хотел что-то сказать, но тут подошла Тамара и он только громко вздохнул. Федька непонимающе посмотрел на брата снизу-вверх. Что-то в нём его удивляло.

–Здравствуйте, мальчики, – мягко сказала Тамара, а затем повелительно и твёрдо обратилась к Николке, – ты чего корову бросил и понёсся? Бери верёвку и веди. Ты мужчина или кто?

– Да чего с ней сделается? – возмутился Николка, – Идёт и идёт. Никуда не убежит, да и красть некому.

Но сестра так посмотрела на него, что тот подскочил к Маньке и взял верёвку.

По сёлам и деревням России коровы и козы могут гулять чуть-ли не самостоятельно. Но то было раннее послевоенное время. Люди ещё помнили ужасный голод, а кто-то до сих пор его испытывал. Посему скотину, кормящую семью, берегли изрядно.

– Идёмте, – крикнула Нина и вприпрыжку поскакала вперёд.

И все вместе они двинулись дальше, поднимая густую пыль. Они о чём-то заговорили, неторопливо двигая ногами. Тамара ступала мягко, почти на носочках. Её лёгкие сапожки, выглядывающие из под длинной юбки, казались слишком тонкими для этого времени года. Нина прыгала и вертелась, смотря куда-то вдаль, где заканчивалось поле, и начинался лес. На её сапоги налипла грязь, но ей было всё равно. Сапоги на Николке были велики настолько, что при шаге могли сложиться пополам, но это ни колько не мешало ему проворно прыгать по ямам и бегать из стороны в сторону. Курточка же была малая, но аккуратно сшитая. Даже несколько украшенная заботливой материнской рукой.

Два брата были одеты одинаково, потому опишем младшего. На Федьке была лёгкая фуфайка без единой пуговицы, которая подпоясывалась солдатским ремнём. Зато сапоги были не так велики, как у Николки, имея вполне пристойный размер и вид, потому как достались ему от старшего брата, а тому также от старшего. Собственно, поэтому родители и не поскупились взять детские сапожки, ведь знали, что у них ещё два малыша. А Николка в семье был единственный мальчик, поэтому донашивал за отцом.

– Чего вы здесь? Николка бы сам с коровой справился, – вопрошал маленький Федька.

– Всем вместе надо держаться, чтобы не пропасть, – отвечала Тамара.

– Да я за ними приглядываю, чтоб не баловали, – ухмылялся Николка, дёргая за верёвку, чтобы Манька быстрее шевелила копытами.

– Ну да! – смеялся Федька, – то-то Тамарка тебе приказывает.

– Молчи, мелочь… ничего ты не понимаешь!

– Сам ты мелочь… – глаза Федьки вспыхнули, – мной хотя бы девчонка не мыкает.

– А мной, что по-твоему… – Николка резко развернулся и нахмурился.

– Обабился ты, Николка, – едко перебил Федька, сверкая крохотными глазками, словно угольками.

Тут Николка бросил верёвку и побежал на Федьку, но тот быстро среагировал, пустившись наутёк. Сделали пару кружков, посмеялись и вернулись.

Уже вышли из деревни, которая осталась немного позади. Теперь поднимались на пригорок, откуда можно было увидеть все дома. Звонкие детские голоса слетали с возвышенности и бежали по дворам, заставляя собак принюхиваться и поднимать уши. Несколько стариков, живших в домах у самого пригорка, посмотрели на дорогу, узнав голоса.

– Это Тарасенки сорванцы, – условились меж собой.

У многих в деревне были старики, которые оставались на время работ дома и следили за младшими. Дедушки и бабушки жили с детьми и внуками, поэтому всегда приходили на помощь в таких делах. Но семья Тарасенко переехала с Украины в Сибирь, и бабушки с дедушками остались там. Потому-то они заботились о себе сами.

Дети вышли на поляну. Маленькие весенние жуки смотрели в небо сквозь высоко поднимающуюся над ними траву, и полевые цветы шептались вокруг. Облака казались белыми лошадьми, бегущими по прозрачной реке. И брызги летели от облачных копыт, а гривы вились солнечными лучами, словно шелковистые верхушки полевой лебеды. Корова Манька принялась обсасывать мелкую траву, пока привереда коза Машка демонстративно топала, будто не замечая зелени. Неожиданно Нинка отпрыгнула, подбежала к Тамарке и скривила лицо.

– Глядите, следы волчьи, – вскрикнула она, указывая на землю.

– Какой! – Рассмеялся Сашка, подойдя ближе, – это собачьи… сама смотри. У волков они больше и подушечки дальше друг от друга, мне отец показывал. К тому же волки на поляны редко в одиночку выходят.

Сашка любил рыбачить и охотится. К своим годам ставил силки и приманки. Вечно пропадал на промысле с отцом. Нерадивый в учебе; с замаранными чернилами тетрадями, он был крайне аккуратен и бережлив в лесничем деле. И казалось, его будущая жизнь решена: стать рядовым рабочим или егерем. Только отчего-то он хорошо решал уравнения по математике и быстро считал в уме. Хотя перебирать цифры ему нравилось куда меньше, чем бегать по лесу.

Нинка сдвинула брови. – Ну и ладно… – начала она. Потом хотела сказать, что не испугалась вовсе, но поняла, если скажет, то всё. А нужно было что-то ответить про волков, осечь Сашку.

Как раз вовремя подбежал Николка с длинной изогнутой веткой. За ним нёсся Федька с толстой и тяжёлой палкой, которая была чуть–ли не больше его самого. Они быстро посоветовали Сашке, что там неподалёку много неплохих «орудий». Можно поиграть в солдат или в рыцарей. Так что Сашка без оглядки убежал искать себе пистолет-пулемёт или палицу, дабы вступить в игру.

Мальчишки дрались на палках, представляя себе, что это мечи. Нинка тоже захотела потехи, схватила с земли загнутую ветку. Через несколько минут она лучше всех размахивала саблей, так что даже бывалый рыцарь Сашка робел и отступал назад.

Тамара стояла в стороне. Она почти не хотела играть, и только неясное чувство заставляло её задуматься о том, чтобы схватить какую-нибудь корягу и ринутся в бой. Её останавливало желание выглядеть старше и умнее. И говоря себя, – Тамара, нужно держать марку. Чего я буду с мелюзгой…– девочка села на траву и подняла голову к небу.

На холмике было тепло. Солнышко ласково пригревало и хотелось снять с себя удушливые бушлаты и шарфы. Обманчивый весенний воздух дышит свежестью, однако стоит только чуть расстегнуться, размотать укутанную шею и тут же можно заболеть. Дети знали об этом, потому немного ерзали, трогали пуговицы и воротники, но ничего не упраздняли. Один Сашка залихватски расстегнул фуфайку до середины и выразил вид собственного превосходства.

–Ты чего, Сашка, застегнись!– начал маленький Федька тоном, полным неизъяснимой заботой, – Распахнулся тут! Потом хворать будешь…

Но старший брат не слушал, а только сильнее размахивал полами фуфайки. Дети бегали по лугу, а у самого пригорка вилась горбатая оранжевая, как верблюд, дорога. Отсюда сверху она виделась какой-то безжизненной. На ней совсем ничего не росло, а земля у неё была какая-то растасканная, сухая, словно кем-то обиженная. Только вдали почти у самых хат, дрожала стройная липа. И её свежая краса как будто предавала смысла жёлтой и кривой дороге.

Так прошло около часа. Обессилев, дети присели на траву. Роса уже сошла к полудню и лишь иногда маленькие стекляшки воды ещё свисали с травинок. Кое-где открытая земля дышала влагой. Мягкие, взрыхленные комы – жирные от плодородия, будто не знали куда себя деть. Недавно ещё они были проталинами, а теперь весь простор зеленел.

Оттепель всегда робкая, в отличие от морозов, которые бьют резко и даже нагло, словно дальние родственники, явившиеся без приглашения. Хорошо, что холодная пора была позади и дети всего околотка бегали как ошалелые, стремясь напиться теплотой молодого солнца.

Последние дни буквально пропахли весной; так, что даже маленький Федька, слывший меж ребят лежебокой, с приходом весны вставал спозаранку и бежал глядеть рассвет. Синева сумерек завораживала его детское воображение. Что-то красивое и праздничное чувствовал мальчик в эти минуты, что-то, что было лучше, чем новый год или день рождения. А потом, когда солнце вставало, он ложился в кровать и засыпал; и никто не знал об этом: о том, что лежебока Федька любит помечтать на рассвете, пока все спят. Вы, может быть, спросите: о чём мечтал Федька? И если уж вообще возможно описать данный предмет, то его грёзы были похожи на церковную молитву: в них все были здоровы, сыты и счастливы… все кого он знал – вся деревня, даже старший брат, который иногда поколачивал его. Но отчего именно молитва? Быть может, от того, что дети как бы там не было, черпают знание о благе из молитв. Даже слова, кружащие в голове Федьки, напоминали ектенью. И хоть в Стране Советов боролись с религией, но в крестьянских семьях до сих пор молились перед сном, а матери укачивали детей церковными напевами.

Сейчас, ёрзая на колкой траве, мальчик вдруг вспомнил одно из своих мечтаний…

Его брат Сашка тем временем вертел во рту травинку и рассуждал: – А Понт, – речь идёт о местном сорванце Пантелее, – пошёл дрова рубить и хватанул себе по ноге… на сгибе, где сустав. Три недели со двора не появляется. Я навещал, смотрел, вроде ходить уже может – зажило. Только в ноге курган величиной с коробок. Вмятина осталась, а внутри неё венка синяя пульсирует.

–Ужас, – съёжилась Тамарка, почувствовав, как внутри что-то холодеет.

–Да я знаю, мне говорил Сипыч, – откликалась Нинка, – я сама не пошла к Понту, не хочу рану глядеть.

Николка уже устал от девчачьего трёпа и хотел было прервать его колкой фразой, но тут в голове у него возник вопрос, который он не преминул тут же адресовать Сашке: – А если у него всё зажило, чего он гулять не выходит?

–Так родители наказали. Злятся, что рассёкся…

Нинка перебила, не дав закончить: – Не понимаю я этих взрослых, сами же сказали дрова колоть, сами злятся, что поранился. Это ведь с каждым случиться может.

Все на секунду замолчали и по ушам ударила звонкая тишина лугов, наполненная размышлением.

– Если и злятся они, то не на него… – с пониманием сказала Тамарка, хотела продолжить, но не стала. Николка готов был поклясться, что это сказала не она, а кто-то другой.

И опять наступило молчание. Потом дети говорили о школе, об уроках и учителях, о друзьях, о полевых работах, огородах, животных и снах.

– А мне пёс охотничий снился… – мечтательно вздыхал Сашка.

– А мне дом чудной… и будто я летала, – хвасталась Нинка.

– Мне ничего не снилось, – обижался Николка.

Федька шмыгнул красным угольком на месте носа. Маленькие глазки прошлись по небу, отражая его отсвет: – А мне ночью что-то синее снилось… большое такое; вроде камня какого-то… и я бежал быстро…

– Я во сне видела золотую рыбку Марфы Васильевны, – немного грустно начала Тамара.

– Ах, какая она была красивая, – подхватил Федька, – стояла в живом уголке…

– Ага, у ней чешуйки как в сказке блестели и все на неё смотреть ходили, – продолжала Тамара, – только перед каникулами…

– Всплыла брюхом вверх, – выкрикнул Сашка и захохотал, но Тамара взглянула на него и тот смутился.

– Жалко её, – вздыхая, добавил Федька.

– Ага, – согласился кто-то, и все затихли. Послышался шелест сосен вдалеке, и какая-то птица запела в сторонке.

Тамара особенно огорчилась смерти рыбки, потому как доверила ей свою главную мечту. В один из учебных дней, когда она осталась дежурной в классе и, помыв доску да полы, засмотрелась на беззаботные перемещения рыбки в аквариуме; неожиданно девочка начала рассказывать золотистому существу, похожему на лучинку, про свою жизнь: про корову Маньку, Тятю, Мамку, сестру и брата, про деревню и книжку, читанную недавно. А закончила признанием, что мечтает стать учительницей и оберегать маленьких деток.

«Рыбка, а рыбка, – сказала тогда Тамара, склонившись над аквариумом, – я хоть и не наивная и в сказки не верю, но ты бы со своей стороны могла мне хоть немножечко помочь. Ты же золотая, пусть и не волшебная, но исполни желание. Я это так… для себя говорю, рыбка. Не обращай внимания».

Так Тамара раскрыла свою тайную мечту, которой ни с кем не делилась. Это воспоминание слышалось ей сейчас в песне далёкой птицы. Ведь есть дети открытые, словно равнина, а есть закрытые, словно долина средь гор. Тамара была из вторых. Детям бывает трудно сказать, чего они действительно хотят. Быть может, они в глубине души видят, что хотят совсем не этого, а может от того, что думают, будто родители их не поймут. К сожалению, второе суждение не редко является правдой. Вот и родители Тамары – старшего ребёнка в семье, рассчитывали на её дальнейшую помощь по хозяйству, а не на её отъезд в институт, в город, к которому крестьяне всегда относились с недоверием; не на учительскую профессию.

Но общая задумчивость рассеялась.

– Мне скучно, – пожаловалась Нина. Она была ещё совсем юной, чтобы знать, что во всяком деле требуется сноровка: даже в том, чтобы просто лежать и глядеть в небо.

–А пошли на реку, – предложил Сашка, звонко радуясь возникшему замыслу.

Все оживились. Нинка кивнула, Федька тоже. Николка радостно хватанул себя по коленке рукой. И только Тамара как-то странно прищурилась. – На реку? – Повторила она медленно, – нет уж! Мало ли что…

–Да ты чего, боишься? – вскликнула Нинка.

–Нет, – уверенно возражала старшая, – туда ходить на паводки опасно, тем более без взрослых.

– Да мы же с тобой старшие, чего случится? – успокаивала вторая.

– Чего нам на этой реке делать? Лучше пойдём домой и в куклы поиграем. К тому же мне ужин надо приготовить, а вам печь топить, – не отступала Тамарка.

– Да ладно. Успеешь ещё. Сейчас только час или два – вступил Николка.

– Не будь врединой, пошли… – выразил Федька.

Что-то боролось в Тамарке. – А как же скотина? – не выдержала она.

– Заведём по оградам, а сами айда реку смотреть, – уверенно и резко дразнил Сашка, чувствуя победу и подталкивая Николку в бок.

– Ты чего… мы же ничего; аккуратно, к тому же все вместе, – вторил Николка.

– Ну, ладно, – согласилась Тамара и сама внутренне порадовалась, ведь ей тоже было скучно дома и хотелось каких-нибудь приключений.

Дети сбежали по поляне к дороге; вместе с коровой и козой пёстрая компания отправилась обратно в деревню. Манька не хотела уходить и поначалу долго упиралась; потом жалобно взглянула на Николку, тянущего её за верёвку на шее, пожаловалась да пошла.

Сашка разошёлся не на шутку: «Да там чего… вода поднялась, лёд потаил; бурлит, шумит, интересно. Будем камешки бросать блинчиком», – сказав это, мальчик забавно изобразил рукой отскакивающий от воды камень – Я могу так бросить, блинчик семь раз отскочит!

Федька по обыкновению состроил рожицу и осёк брата: – Брешешь, я только пять видал.

– Молчи, дурень, – оскалился тот на брата, – я без тебя на реку ходил!

– Ах вот как, тогда я десять блинов могу.

– Ну, тогда я пятнадцать, – заявила Нинка.

– Да если так, то я двадцать раз смогу, – рассмеялся Николка.

И всю дорогу до дома дети спорили о том, кто сколько бросит блинчиков, а когда развели Маньку и Машку по дворам, Федька вспомнил, будто Старик Ефимыч за раз двадцать пять блинчиков пускает.

Загнали скот. Дальше путь лежал на другую сторону от полян через рощу, отделяющую Красный хутор от берега реки. Дорога, пропахшая полынью, извивалась под ногами, переходила в лес, где величаво нависали сосны и кедры, а затем выходила к берегу.

Нежное зарево сегодняшнего утра, которое наблюдала Тамара, обещало солнечный день. Но небо теперь сделалось серым, словно старый серебряный сервиз, которого не достают из серванта.

Редкие лепестки солнца ещё скользили по поляне в том месте, где недавно отдыхали дети, а вдали летел уже бесцветный ситец облаков. Всё же, несмотря на серость, было не пасмурно. Да и солнце беспрестанно маячило в небе, пускай и бесполезным был его фонарь. Воздух не предвещал ни грозы, ни дождя. И всякий человек в тот миг не имел бы в себе никакого дурного предчувствия.

Замыслы не изменились с переменой природы; они влекли Николку, Тамарку, Нинку, Федьку и Сашку по сужающейся тропинке к чаще; через лесок к берегу. Тропинка скатывалась в небольшой овраг или ложбинку. Дети перебрались через преграду и через секунду стволы сосен и кедров маячили у них за спинами.

Пошли сквозь чащу. Свет солнца в ней больше похож на лунный отсвет – равнодушный и таинственный. К нему всегда липнет влажный хвойный туман.

Они свернули с тропинки, дорога была известна. Под ногами вьются корни деревьев, и шуршит прошлогодняя влажная листва. Они бегут, стараются перекричать эхо и играют в догонялки.

«А я, когда совсем маленький был, думал, что сосны – это великаны страшные, а мох у них, что-то вроде бороды» – кричал Сашка, забегая в гору. Он сам не знал, почему вспомнил об этом, и почему об этом говорит. Ему было весело, он смеялся.

–Дурачок ты был, – гордо выкрикнула Нинка откуда-то из-за дерева – я маленькая сразу знала, что это просто деревья. Я ничего не боялась!

В тайге всегда пахнет мхом и сырым деревом. Солнце пробивается сквозь высокие кедры и задумчивым светом озаряет укрытую травой почву. Ветки сосен колышет легкий ветерок, создавая еле слышный шепот. И этот шепот сбирается с тысяч километров непроходимых лесов и становится единым громогласным пением. Пение висит в воздухе так, что можно принять его за тишину, но это не она. Стоит только выкрикнуть и твой голос, оказавшись частью лесного пения, разнесется на эти непроходимые тысячи километров обильным эхом.

Линия леса заканчивалась, отчётливо обрываясь впереди. Каменистый берег Енисея был усеян какими-то корягами, выброшенными во время паводка. И сейчас вода стояла бурная, тёмная, только что спустившаяся с гор и пробежавшая по оранжевым как верблюжья шерсть степям, а затем меж серебристых искрящихся Саян; несущаяся на север, хватая валуны и брёвна. В самой воде пребывали мириады древесных щепок, влекомых с лесопилки выше по течению.

Николка глубоко вдохнул грузный воздух. Мальчик ощутил всё величие стихии, выражающееся в одном лишь запахе: остром и холодном; одновременно напоминающем запах моря, и полностью разнящимся с ним. «Быть может, так пахнет вечность» – сказал бы поэт, вдохнувший аромат весеннего Енисея. Николка же без размышлений схватил плоский камушек и ловко швырнул его по водной глади так, что тот отскочил пять раз.

Енисей, напитавшийся горными стоками, был полноводен. Весной снежные шапки гор тают, возбуждая в нём могучие волны и большую воду. Глубина становится мутной, а берег размывает.

– Ну, что? Давайте проверим, кто больше блинчиков пустит, – заблажил Николка.

И началось соревнование. Каждый бегал по берегу в поисках более плоского камня, а после все по очереди, кряхтя и извиваясь, старались как можно ловчее кинуть камень о воду. Продолжалось это долго и на той стороне реки сосны уже начинали покрываться изумрудными отблесками, освещаемые тонким вечерним светом.

Но вновь стало скучно. В безделье человек редко помнит себя и после соревнований, когда ребята опомнились, они разбрелись по сторонам. Хотели уже возвращаться домой, но отчего-то пошли вдоль берега и на глаза им попалась пустая лодка, привязанная верёвкой. Как-то неожиданно и почти бессознательно, подтрунивая друг над другом, дети пробрались к небольшому судёнышку. Словно так и надо, пошли по воде и попрыгали внутрь. Никто не побоялся, не оступился и сердце не ёкнуло.

Дети способны проявлять фантастическую смелость, не давая себе в ней никакого отчёта. Правда, часто она смешивается с безрассудством, но тем не менее, это не повод ей не восхититься. Ведь взрослый десять раз подумает, двадцать представит и при том не единожды не сделает. В то время как ребёнок ничуть не менее гибок и проницателен, но лишен неуверенности, ложных сомнений, кои есть корень многих зол. Не обращайте внимания на это отступление, дорогой читатель. Позвольте автору несколько размять окостеневшее перо, порассуждав о неизведанном предмете. Пусть детская смелость и сильна, но она направляется на бытовые нужды, к примеру, прыжки по горам или развалинам, походы в лес да и невесть какие ещё запрещённые родителями занятия. Вот если бы направить такого рода силу в русло человеческой добродетели… для того чтобы отмести все ненужные или несоблюдаемые обеты, тогда в мире стало бы намного меньше ханжества; или в русло поиска истины – ту сферу, коя более всего полна предрассудков и заблуждений. Словом, детское бесстрашие, продемонстрированное пятью героями нашими, прыгнувшими в лодку, есть одна из важнейших сил, двигающих мир. Посему, читатель, в своём предчувствии не кляни безрассудство юнцов.

Едва уловимые волны покачивали лодку и бежали вперёд, извиваясь тёмно-синей чешуёй. Тамарка и Нинка рассматривали какие-то щепки, гипнотически скользившие по воде. Сашка тем временем хвастался как прошлым летом поймал щуку длиной с пол метра, а Федька недобро ухмылялся рассказу. Николка, развалившись в носовой части судна, шлёпал ладонью по воде и представлял полуметровую щуку.

– А тебе не жалко было? – как-то вдруг спросил Николка.

– Кого? – не понимая отозвался Сашка, желающий непременно ещё похвастаться.

– Рыбу, – отвечал Николка, не раздумывая.

– Она же вот такущая, полуметровая. Чего её жалеть? Её в бочке солить надо или уху варить, или жарить… – тут у маленького Федьки от аппетитного рассказа заурчал живот, и Сашка от этого засмеялся.

– А всё же… – посмотрел Николка пристально – Ведь у неё, наверное, семья была: дети, родители.

– Она же рыба.

– И пусть, что рыба. Почему мы золотую рыбку любим и жалеем, а щуку едим?

Федька прищурил маленькие глазки, сморщил лоб и с заумным видом провозгласил: – Потому, что золотая рыбка маленькая и ухи из неё не выйдет.

Все рассмеялись.

– Потому, что мы должны что-нибудь любить, – отозвалась Тамара, не отрывая взгляд от воды, – У нас такая потребность. Если бы её не было, то люди не умели бы ни мечтать, ни доверять, ни плакать. Если бы её не было, мы бы ели всех рыб, всех животных – и собак, и кошек. Однако кого-то человек всё же не ест, потому что ему нужны друзья и любовь.

– То есть человек не хочет быть один? – задумываясь, переспросила Нина.

– Да, наверное, так.

Сашка хотел было продолжить хвастаться, но отчего-то не стал, добавив только: – Может, не хочет, а может, боится.

И дети одновременно вспомнили миг жизни, какой был у каждого, когда маленький оставался в доме один; и тот неизъяснимый страх, давящую тишину, чувство, будто некто смотрит на тебя из-за угла; и шепот собственных неясных мыслей.

Нинка игралась рукой с опилками в воде. – Волны похожи на грусть, а солнце, на счастье. И всё в мире будто уже у нас внутри, и мы его точно ловим, как эти щепки. – напевала она едва слышно.

И здесь, читатель, давайте посмотрим на мир глазами Тамары. Перед ней сидит сестра и с интересом рассматривает волны. Видится её шерстяной платок, небрежно упавший на волосы, юбка, грязь на сапожках. Далее мальчишки развалились по бортам; судачат о своём. Только Федька немного будто ёжится, но старается. Взор проходит лёгкую фуфайку без единой пуговицы и суконные мальчиковые штаны. В носовой части уселся брат и нос у него заострён странной тенью, а глазки блестят. «Не замечала я этот блеск» – думает Тамарка, уже собираясь отворачиваться, но вдруг внимание летит на Федькину широкую улыбку во все 29 зубов. Лик его полон чего-то неизъяснимого. И Тамарка сама не ведает отчего любуется им ещё секунду. Лодка покачивается, убаюкивает, словно колыбель. Девочка зевает.

Слышится надрыв.

Шепот тревоги.

Не понимая откуда донёсся щелчок, Тамара густо оглядывается. Лодочка резко даётся вперёд и ложится носом на волну, так что брызги полетели во все стороны. Моргая, мешкая, смотрит она вправо и видит, что причал уже позади, берег бежит, а на остове болтается обрывок верёвки.

Цвета бледнеют, охватывает оторопь и движения свисают как мокрая одежда с бельевого шнура. Мысли сильно бьют в весок: «Нас несёт», и Нинка хватается за борт лодки мёртвой цепкой. Сашка сваливается с лавки и что-то кричит. Не разобрать. Николка мечется. Волны шумят. Слишком быстро. В голове притом предчувствие родительских наказаний, которое местами сильней страха и опасности.

Вода пошла быстрее. Лодку качнуло. Решение созрело в одном и перешло в призыв. Крик. Всплески. Барахтаются. Суша ускользает. Громкое дыхание стихии. Силы нет! Из последних! Ногой до дна. Глубь. Ещё. Течение сносит от заводи. Быстрее! Ногой! Пусто! Рывками, шлепками, хоть как-то. Ногой. Твёрдо. Пальцами вцепиться в мелкие камни, выползти.

Когда Тамара доплыла до берега лодку уже выносило на большую воду: темнеющую своей глубиной с более резвым течением и высокими волнами. Все обсматривали себя, будто потеряли что, и только потом глядели друг на друга.

– Где Федька? – закричал кто-то.

И взгляды полетели к волнам. Мальчик замешкался толи от ужаса, толи от неожиданности. Он единственный остался в лодке и теперь испуганно метался от края до края.

Ребята остолбенели. Они могли лишь кричать: «Прыгай! Давай, Федька, быстрее». Но Федька не прыгнул, и лодка отскочила уже так, что он вряд ли бы доплыл, даже если б захотел.

«Помогите» – цедил мальчик, будто уже с другого берега.

– Что же… ой будет… ой, – причитала Нина испуганно.

– Николка, ты с краю был, чего Федьку не толкал! – выл Сашка.

Николка хлюпнул, будто сейчас заплачет. – Я что ли виноват! Ты первый сиганул! Да я перепугался! Вас всех в воде увидал… и прыгнул… не думал…

А в это время донёсся ещё один крик. Он был уже слабее от расстояния; течение брало вправо. И Сашка безотчётно рванул вдоль берега, стремясь не отпускать брата. Все бросились за ним.

Они бежали мокрые, путались в отяжелевшей одежде. Каменистый берег сменяли извилистые тропы. Песок лип к влажной насквозь обуви. Волны колыхались под крик маленького Федьки: «Помогите!». Он метался в узком древесном пространстве, а потом застыл.

Лодка удалялась. Дети стремились за ней вдоль реки, спотыкаясь, падая и крича: «Федьку унесло!». Колкий ветер бил им в мокрые лица и сдувал капли. Сашка рвался впереди, горбясь и кряхтя; сердце щемило от предчувствий; единая мысль клеветала: «Зачем на реку?».

Маленький деревянный лепесток плыл набольшую воду. Федькины крики сделались почти не слышными, и думалось, будто он вовсе перестал. Нинка споткнулась на узкой тропинке и упала навзничь. В ушах шумела кровь.

– А ну, – кряхтел Николка, поднимая сестру.

Бежали дальше. Звали помощь. Вдруг Тамарка резко остановилась. – Смотрите! – завыла остервенело, – Его же на Синий Камень несёт! – притом девочка указала трясущимся пальцем. Посередине реки меж волн бледнел огромный валун, похожий даже на утёс. Острые края его зловеще темнели. Поверхность камня была всегда мокрая от брызг, имеющая оттенок синевы – потому местные звали его Синий Камень.

Будто шёпотом прозвучал беспомощный крик маленького мальчика.

Дети побежали быстрее, взывая громче и громче, пока не надорвали голоса.

«Федьку унесло!»

Крик нёсся далее; вперед по берегу, пробираясь в старую тёмную тайгу, выходя из неё и пересекая поляны и холмы, а потом неслышно ложился у края поля.

И звук ломающегося о скалу дерева, и хруст, и скрежет. И доски плывут в синеве.

«Федьку унесло! Федьку унесло!» – ещё слышалось эхо вдали.

Румяное вспаханное поле, курящееся жирным паром, пахло душистой свежестью и мягкой землёй. Протяжная, заунывная русская песня неслась к небесному шатру; грустная, как большинство народных мотивов, струящаяся голосами женщин, работавших в поле. Запев шел медленно – мириадами сопрано, словно широкий плуг по земле; и за ним, будто борозда за плугом, струились ещё несколько контральто, повторяя рефрен.

С реки до полей донёсся неясный крик. Женщина, стоявшая у самого края пашни, отёрла рукой пот. Холодный степной ветер ударил ей в лицо, развивая волосы. Она подняла голову и посмотрела в ту сторону, откуда доносился звук. В груди кольнуло, и материнское сердце невольно сжалось.

«Чьи-то дети кричат» – думала она и не знала, что это её дети.

Но теперь это только рассказ, предание старины. Годы прошли. Что стало с Сашкой мне не известно. Николка ушёл в армию, а после переехал на Дальний восток. Нинка сделалась начальницей, а Тамарка поступила в Абакан и закончивши, стала учительницей. После она вышла замуж за Валерия Уланова и родила троих детей. Теперь ей уже семьдесят пять, и она по-прежнему преподаёт. Её внук пишет эту историю полную неточностей и литературностей. И сколько всего случилось. А синий камень по-прежнему на своём месте.