Ведьма и Христос [Игорь Михайлович Ходаков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Игорь Ходаков Ведьма и Христос

Глава 1

Да никто толком вам и не расскажет, как она появилась в нашей деревне. Кто-то говорил: из леса заявилась. А кто-то видел, как сошла с поезда. Скорого, кажется. Того, который стоит пару минут. Вечером, около десяти проезжает. На ней была темно-синяя майка с нарисованным посередине черепом, на ногах – рваные, на коленях, джинсы-клеш и красные кроссовки.   Да, на правом плече у нее еще татуировка была. Поди-разбери, что она означала, никто ведь не подходил и не спрашивал.


И стрижка: почти наголо выбритый затылок и закрывающая пол лица челка. И очки, хоть и смерклось уже, темные и круглые. Непривычно выглядела для села, где писком моды у женщин и девушек  были выкрашенные раствором гидроперита волосы. В общем, поймала она попутку и прямиком в правление. Почему туда? Да кто его знает. Кто довез – то же потом так и не выяснили. Говорят, кто-то и не на попутке вовсе, а на мотоцикле ее подбросил. На «Минске». Но так и не выяснили кто – вроде кто из нездешних.


Колхоз в селе уже развалился. Вместе со зданием фермы и сельхозтехники – одни стены да оконные проемы остались, окутанные бурьяном. А правление все работало. Председателем был бывший участковый Бляшкин. Или, как его называли односельчане, Петрович. Он на работе в тот вечер засиделся. С женой нелады у Бляшкина были. Ибо участковый часто поддавал и ругался.


Тем вечером он был трезвым и потому еще более злым. И с женой еще не помирился после того как побрехались они в который раз. Вроде и рабочий день закончился. И августовские сумерки окутывали село. На улице, вон, зябко стало, петухи уже из катухов прокукарекали, ночь возвещая.


Бляшкин вышел  на крыльцо правления. Поежился: в старой милицейской рубахе, без погон и с короткими рукавами, холодно; было. Даже загрустил, что лето подходит к концу. Достал папироску и замер. Она как раз, с дорожной сумкой на плече и в уже накинутой кофте,  подходила к правлению, к калитке, точнее.


«Симпатичная какая» – отметил про себя Бляшкин. И вместо того, чтобы прикурить, стал таращить глаза и пережевывать папиросу. Да – и еще потеть он тоже начал. Даже мятый платок, чтобы лоб протереть, из кармана вытащил, заодно вывернул его наизнанку. Из украшенного прорехой кармана посыпались на уже покрытую росой траву какие-то крошки, перемешанные с семечками.


– Добрый вечер – голос был слегка охрипшим и оттого казался несколько грубоватым. Она остановилась перед калиткой и улыбнулась, переместив очки на лоб.


– Здрасьте, – пробормотал в ответ участковый и папироса вывались у него изо рта.


– Можно мне войти? – спросила она не слишком уверенно.


– Куда? – задал глупый вопрос Бляшкин, но тут же, спохватившись, поправился:


– Да заходите, конечно.


Калитка была закрыта изнутри. Она просунула руку и отворила. Вошла. Бляшкин так и остался стоять на крыльце. Признаться, понять его можно. К своим шестидесяти годам он отвык от красивых женщин, а жена – чуть младше его – давно уже обабилась. Утратила формы.


Правда, Бляшкин, с его пьянством и руганью, а то и затрещинами, был тому виной. Не ценил. Ему главное, чтоб пожрать было что, пол подметен и еще чтоб не пилила. Мужицкое счастье. Была ли счастлива жена Бляшкина? Да кто ее знает. Во всяком случае, она следовала железобетонному принципу: все так живут.


В общем, она зашла и остановилась возле калитки. В нерешительности.


Бляшкин спохватился:


– Да, проходите, не стойте там-то.


Он чуть подвинулся, пропуская ее вперед. Она поднялась по ступенькам и сняла, на пороге, кроссовки.


– Да проходите так – махнул рукой бывший участковый. Хотя  в другие дни с другими посетителями терпеть не мог, когда кто-то заходил в правление в сапогах, непременно грязных и с источавшим запах, представлявший собой смесь навоза и солидола.


– Я, собственно, к вам ненадолго. На месяц-другой. Мне по дороге сказали, что вы можете помочь с жильем. Мне бы угол. Деньги у меня есть. А работать я бухгалтером могу. Образование у меня высшее.


Выдержав секундную паузу и сев на краешек подвинутого ей Бляшкиным стула – сам он остался стоять, густо покраснев, ибо незнакомка ему положительно нравилась – она спросила с тревогой и надеждой  в голосе:


– Вам бухгалтера нужны?


– Нужны-нужны – ответил Блишкин и даже руками взмахнул – мол, очень бухгалтера нужны. Хотя тут же холодок пробежал по его спине и внутренний голос зашипел: «Мелишь-то, мелишь что? На кой тебе тут бухгалтера сдались? Работы-то нет».


– Ничего, пригодятся, найдем работу, найдем – ответил бывший участковый вслух и даже громко, потому как ему очень не хотелось, чтобы незнакомка вот прям сейчас встала и ушла в другое село бухгалтером устраиваться.


– Что? – несколько удивленно поинтересовалась гостья.


– А, да ничего.


Бляшкин тоже сел и, хлопнув себя ладонями по коленям, сказал уверенно:


– Найдем для вас работу энту самую бухгалтерскую. И пожить…


Тут у бывшего участкового чуть с языка не сорвалось: «Пожить и у меня можно». Но как представил свою жену, аккурат горбатившуюся на огороде, и понял: не одобрит. Скандал закатит. И тотчас, подобно спасательному кругу, на память пришел дом, на самой окраине их затерянной в глуши деревни. Пару лет как пустовал. А до того в нем Митька Фитилев жил. Было время – моторы мотал в сельхозтехнике.


 Потом колхоз и сельхозтехника развалились. И Митька – как, впрочем, и многие на селе – стал разваливаться вместе с ними. Митьку, давно уже век коротавшего бобылем,  редко видели трезвым. Жил тем, что доил корову и продавал молоко, а еще сено косил – тем, кто попросит. А потом корова сдохла: чем-то там заболела, да и сено для нее Митька на зиму не накосил. Другим косил за стакан, а на свою корову запамятовал. А тут на беду и печка у Митьки развалилась.


Махнул Митька на себя и прозимовал без печки. Иногда соседи пускали его погреться. К весне помер Митька. Отчего-то в деревне его колдуном считали. Оттого, верно, что болезни у животных заговорами лечил и бородавки у односельчан умел выводить. Впрочем, Митька был совсем безобидным и на колдуна не похожим: с русыми волосами и светлыми голубыми глазами.


Из дома его осиротевшего соседи потащили, кто что мог. Сам Бляшкин, как Митька-то помер, и не был там ни разу. А пока жив был Митька, за что-то, по пьяне, по морде ему пару раз съездил. А потом, как Митька помер, тошно Бляшкину от тех воспоминаний становилось. Митька ж совсем беззлобный был. Только и твердил, облизывая окровавленные губы: «За что, Петрович?»


Вспомнилось участковому, некстати, как одна деревенская баба, Клавка, которая раньше в сельпо работала, вдруг ударившись в религию, все требовала Митьку за оградой кладбищенской похоронить. Была Клавка выпить не дура. И повадилась, когда Митька-то помер, шастать по деревне, и орать: «Нельзя Митьку-то в ограде церковной хоронить. Грех». Встретил ее Бляшкин накануне похорон. Злой шел. Потому как пистолет табельный, давеча напившись, где-то оставил – потом, правда, нашел, – навстречу Клавка. Как затороторила свое.


Бляшкин был не в духе и так на Клавку глянул. Тяжелым таким взглядом, что та враз замолчала и тему Митькиных похорон больше не поднимала.


В общем, фитилевский дом был не самым лучшим обиталищем для приезжей из города женщины. «Модной» – отметил про себя Бляшкин.  Но другого предложить было участковому нечего. Незнакомка – имени ее Бляшкин все стеснялся спросить, искоса только все пытался разглядеть татуировку на плече, – сидела и молча ждала своей участи на предстоящую ночь.


Одним словом, помялся немного Бляшкин, поерзал на стуле и произнес, снова хлопнув себя по коленям обеими ладонями.


– А поселим вас  в доме одном. Я провожу. Он того, правда, не…


– Да ничего страшного, я не прихотливая – перебила его незнакомка.


Ага – вот и хорошо – проговорил довольным голосом бывший участковый, вставая, – пойдемте, я вас провожу.


Когда они вышли на крыльцо, село было окутано сумерками, пахло дымом – где-то, неподалеку – горел костер, слышались голоса, вдали прогрохотал товарняк, а на небе высыпали вдоль Млечного пути звезды.

Глава 2

Шли минут пятнадцать. Хвала звездам – туч не было. А то ж в августе темень такая стоит, что сами знаете, кто ногу сломит, коли звезд не будет видно. Но вместо тьмы, вдобавок к звездам, еще луна выплыла огромным желтым диском. Отчего-то, глядя на нее, Бляшкин поежился. По дороге он вспомнил, что в бывшем Митькином доме электричество не работало еще при его жизни. Вот незадача.


«Может, все-таки, к себе ее пригласить?» – в которой раз подумал бывший участковый. И в который раз образ его жены, распрямляющейся на грядке, заставил отказаться от столь елозящего в мозгу – и не только в нем – намерения.


По пути пришлось перейти небольшую речку, в низине, с едва уловимым шумом, протекающую и словно схороненную вековыми ветлами, по узкому и ржавому мосту. Бляшкин галантно, хоть и несколько неуклюже  – первый раз в жизни? – подал руку гостье. И все пытался  взять ее, то за локоть, то под локоть, но, того, не решился. И все корил себя за неуверенность и неуклюжесть.


Шли молча. Бывший участковый  откровенно мерз в своей милицейской рубашке с короткими рукавами и из-за этого дрожал – одновременно от волнения и холода, и все боялся, что гостья это заметит. Может и заметила, но промолчала. Дошли. И тут новая напасть: все вокруг Митькиного дома поросло непролазным бурьяном, уж который год некошеным.


Но здесь уже Бляшкин не растерялся.


– Давайте, за мной – и даже руку протянул во тьме, чтобы, значит, помочь, но взять за нее опять так и не решился. Бурьян оказался с председательский рост.  Но он справился. Почти героически. Вытоптал, хотя штаны, носки и даже рубашка оказались утыканы репьями. Пока пробирался сквозь репейник все думал: закрыта дверь на висячий замок или нет?


Не было никакого замка. Только ступени порога сгнили и потому, при наступлении на них, неприятно скрипели.


– Осторожней – предупредил Бляшкин – не провалитесь.


– Ага – послышалось в ответ. И бывшему участковому показалось, что гостья улыбнулась.



Отворил. В доме пахло гнилью и пылью, и не жизнью. Лунный свет попадал в дом через единственное окно с разбитым,  в серых и грязных разводах, стеклом. Занавески, равно как многое другое, односельчане покойного утащили.  На подоконнике было навалено невесть что. Стола не было. В углу стояла полуразвалившаяся печка, а напротив нее железная, ничем не застеленная, с пружинами кровать.


То, что кровать оказалась не застеленной, Бляшкина даже немало обрадовало.


– Вы пока, это, располагайтесь, я мигом.


Где там располагаться, председатель не объяснил, а стул в потьмах не разглядел. Ни один.


Но развернувшись, бегом ломанулся в свой дом.  Не бегал бывший участковый с молодости, хотя и к своим годам сохранил здоровье, несмотря на то, что пил и курил, хотя и лишним весом не страдал. Вот только с непривычки бежать было тяжело. Запыхался. Но добежал. Тихонько открыл калитку. Свет в доме уже не горел. Не отошедшая после прошлого скандала  жена легла спать – явный признак неудовольствия. Обычно она дожидалась мужа с работы.


Впрочем, в дом Бляшкин заходить не стал, отправился в небольшую хибарку, тыкаясь лбом в ветви яблонь. В ней он обычно и ночевал, когда напивался или лаялся с женой. Забежал. Схватил в охапку постель, только вчера смененную, и бегом обратно.


Гостья как будто его ждала: сидела на крыльце и курила – он еще издали заметил огонек сигареты.


– Вот – предстал он перед ней, тяжело дыша и хрипя.


– Ой, да я бы и так как-нибудь устроилась, не надо было, – произнесла она, вставая и пропуская Бляшкина, втиснувшегося с матрацом, подушкой и одеялом в дом, и не преминувшим врезаться плечом в дверной  косяк. Кажется даже, о какой-то гвоздь рубашку порвал, но это председателя волновало меньше всего.


От свежего белья и запах в доме стало свежее.


– Ну, спокойной ночи, если что, зовите, – произнес бывший участковый,  не особо задумавшись над тем, как, собственно, гостья будет его звать. Номер мобильника он ей не оставил и где живет – тоже не сказал.


Попрощавшись, он отправился домой, выкуривая по дороге папиросу за папиросой и потом столько же – когда сидел на ступенях хибарки. В ту ночь Бляшкину не спалось, ему даже в голову не пришло, что он и имя-то нежданно-негаданно свалившейся к ним в село женщины не спросил. Только подумал, уже под утро, в полудреме, что вряд ли ей больше тридцати пяти-сорока. С тем и заснул.

Глава 3

Бляшкин проснулся непривычно для него рано. И, несмотря на долгие ворочанья, резво выскочил из-под пропахшего овчиной старого тулупа – постель-то гостье отнес, а на голых досках особо не разлежишься – чай, бывший участковый йогом совсем не был. Он тотчас почувствовал кожей августовскую предутреннюю свежеть, уже дышащую осенью. Голова была тяжелой, словно с похмелья. Оно и понятно: полночи не спал, а вторую снилось невесть что.


  Бывший участковый  отворил дверь хибарки, выходившую аккурат на восток, а там уже край неба заметно порозовел и потихоньку рассеивал серые сумерки, окутавшие сад.


Наскоро умывшись во дворе  и погладив кота, озадаченного ранним подъемом хозяина, Бляшкин, выхлебав два корца родниковой воды, отправился в правление, по дороге срывая репьи с рубашки и прогоняя навязчивые мысли о неизбежном разговоре с женой. Наверняка ведь пилить будет, прознает – как пить дать прознает, – что не пьяный был, а в доме не ночевал. И про гостью прознает. Про нее вообще вся деревня прознает.


«Ну и хрен с ними» – произнес вслух Бляшкин, на ходу закуривая папиросу. Перед ним стояла задача посложнее: трудоустроить незнакомку – что греха таить, ему весьма понравившуюся. Только вот куда ее определить-то? Колхоз, как уже было сказано, развалился. Сельхозтехника – тоже. Аптеку прошлой весной закрыли. В сельпо Клавкина сестра работала, также, конечно, забулдонистая и горластая. Но как ее уволишь? Начнет писать в район, а там и так на Бляшкина зуб имели, за его чудачества-то. Словом, Клавкину сестру хрен вытуришь.


И тут председателя осенило, он аж остановился и заулыбался. Во весь рот: «А назначу-ка я ее в правление своим заместителем и бухгалтером. Тем более, что бухгалтер по штату в правлении положен».


 Одно время Колька, аккурат после окончания школы, у него работал, да мамаша его, Царствие Небесное, чегой-то вдруг взяла и в доме его заперла, хотя с работой бухгалтерской Колька справлялся вполне. А как мамаша его померла, так Бляшкин на работу Кольку снова позвал. Но тот наотрез отказался. С чудинкой стал. И бирюком заделался. Его и дом-то односельчане стороной обходить стали. И председатель на Кольку рукой махнул. Сам над дебетом с кре;дитом колдовал. Иногда жена помогала. Ну, это когда они не в ссоре были, что случалось в последнее время нечасто. Так что все больше приходилось Бляшкину самому над цифрами корпеть.


В общем, довольный, председатель, ни свет ни заря, прибыл в правление, под крики петухов и удивленный взгляд тети Нины, выгонявшей свою пегую корову на луг – означенная, прихрамывающая из-за отложения солей в левом колене, тетя жила подле правления и являлась для председателевой жены неоценимым источником информации по его состоянию.


Пришел, отпер дверь и сразу к холодильнику, в коем его словно ждала початая бутылка шведского «Абсолюта». Кем-то подаренная. Сам-то председатель такую не покупал, предпочитая либо самогон, либо что-то проверенное и отечественного производства. Но тут, вопреки обычаю не поддавать с утра, разве только для опохмела, принял пятьдесят грамм, недовырванным из рубашки репьем занюхав и даже, частично, им закусив. Глубоко вздохнул, почувствовал себя взбодренным и подошел к окну, которое и распахнул – навстречу утру, встречавшему, как известно, прохладой.


Потом, потерев ладони и с вожделением глянув на холодильник, но произнеся вслух: «Ладно, успеется», уселся на стул, пододвинув его поближе столу, стопка с листами и ручкой лежала тут же. Довольный, председатель приготовился писать… И тут его осенило: ни имени, ни фамилии своего нового бухгалтера он и знать не знает. Но Бляшкина это даже обрадовало: повод появился наведаться лично и познакомиться. Осталось только дождаться хотя бы восьми часов. Хотя нет – лучше семи.


Участковый вышел на крыльцо  и достал папиросу.

Глава 4

Бляшкин не дотерпел ни до 8, ни даже до 7, а, как говорят на селе: побёг на самую окраину, к бывшему Митькиному дому. Благо, повод был. Прибёг, глянул на часы. Шесть. Ничего. Подождет.


– Доброе утро, чтой-то вы в такую рань?


Она стояла на пороге. Все в тех же темных очках: солнце-то уже вроде час как взошло и день обещал быть погожим, хотя роса еще напоминала о предутренней зяби.


На ней – обтягивающие, столь непривычные глазу Бляшкина, джинсы, кеды и какой-то серый свитер, до самых колен. Причесана? Ну, разве что руками, впопыхах, впрочем – растрепанность только придавала ей шарма.


Заготовленная Бляшкиным речь о приеме незнакомки на работу, для чего, значит, надобно, выяснить ее, незнакомкино, имя, застряла у него в пересохшем горле и навеянная «Абсолютом» бодрость куда-то враз улетучилась.


– Простите, а  во сколько у вас магазин открывается? Мне бы чайник купить с кипятильником и из продуктов кой-чего.


Услышав все это, Бляшкин только кивнул, как-то нарочито хлопнув челюстью и уже развернулся, дабы, как и давеча за постелью, рвануть домой за чайником. О том, что он скажет при этом уже стопроцентно проснувшейся и копашащейся во дворе жене, не подумал. Но бежать не понадобилось.


– Вы куда? Я сейчас не голодная. Магазин же у вас есть?


– Ага, в десять открывается, если Клавкина сеструха не проспит  – как-то растерянно кивнул председатель, так и не решив: бежать-таки ему за чайником или остаться. Терзания были недолгими.


– Да вы не переживайте, это не срочно.


Бляшкин переживать перестал и, наконец, вспомнил, для чего он, собственно, примчался ни свет ни заря.


– Я вас на работу хочу устроить, бухгалтером, только мне вот – председатель даже как-то замялся – им ваше нужно и фамилия.


Она как-то запросто представилась. И Бляшкин застыл в растерянности. Нет, то есть он собрался идти обратно в правление, но… но идти никуда не хотелось. Он вот стоял и пялился. То на Яну – так звали его будущего бухгалтера, – то по сторонам, пока она не разрядила обстановку.


– Ну, что, пойдемте, я готова.


– Куда? – вновь, как и при их первой встрече, задал донельзя глупый вопрос бывший участковый.


– В это, как его, правление ваше, мне ж, наверное, заявление написать надо и расписаться в нем?


Бляшкин, от перспективы совместной прогулки, аж подпрыгнул слегка от радости и как-то ловко притопнул, при этом не забыв хлопнуть себя по лбу: этак как же он совсем забыл о заявлении, которое устраивающийся на работу должен ему написать. Последний раз Колька такое строчил, точнее – мамаша его, а Колька только расписался.


В общем, она спрыгнула с порога – прыгать было целесообразнее и безопаснее, нежели наступать на полусгнившие и ненадежные ступени и почти пробежала по героически вытоптанной вчера Бляшкиным тропе, подцепив свитером, по пути, пару репьев, которые председателю страсть как захотелось вырвать. Не решился. Отчего расстроился и удивился. Удивился потому, что по части баб в молодости был не промах. И в клубе отплясывал, и на медляк пригласить мог, и на мотоцикле – «ижаке» – покатать, и на сеновал сводить.


«Но то местные девки» – оправдал сам себя бывший участковой. В самом деле, Яна была какой-то другой. Даже странной. Шли молча. Перейдя речку по узкому мосту, они оказались подле родника. Бляшкин аж рванулся к нему, отпихнул круглую деревянную крышку, с грохотом упавшую от непросыхающую подле родника черную утоптанную  землю и ловким движением спустил вниз привязанное скрипучей цепью ведро, которое с гулким эхом ударилось о воду.


Вытащив ведро и, при этом,  половину расплескав себе на штаны, председатель поставил его на край родника и как-то неуверенно, с застенчивой – столь ему несвойственной –   пробормотал:


– Вот эта… свежая… наша… родниковая.


Яна рассмеялась.


– Полейте мне на ладони, пожалуйста, я с утра толком и не умылась.


В общем, по окончании умывания и питья председатель с почти что новым бухгалтером проследовал до правления, мимо собственного дома. Он и не подумал его обойти задами, дабы жена или кто из соседей не заметили.


Заметили. И жена. И соседи. Но бывшему участковому было не до этого: если не на седьмом, то на небе, так, четвертом он точно находился.  Когда они дошли до правления, уже стало тепло, небо стало  чистым, с небольшим вкраплением облаков;  где-то прогудела машина, замычала чья-то корова, устроили перекличку петухи и кудахтали куры.


В правлении Яна стянула с себя свитер и осталась во вчерашней майке с черепом, а Бляшкин вновь, движимый любопытством, закосился на ее татуировку на правом плече, безуспешно силясь ее разглядеть, попутно проговорив.


– Вы, это, садитесь, вот ручка с листом.


Словом, через пару минут заявление было написано, нужная печать поставлена и новый бухгалтер готов был приступить к своим обязанностям.


О том, что об «околдовавшей» – это ж было «все понятно»  – председателя  незнакомке уже вовсю судачили в деревне, Бляшкин даже не представлял. А зря.

Глава 5

День пролетел для Бляшкина как один миг.  А то и быстрее. Председатель еще пожалел о быстром его завершении: как-то уж слишком расторопно солнце скрылось за горизонтом. Новый бухгалтер радовала глаз не только внешне, но сноровкой в работе и еще усидчивостью, коей бывший участковый не обладал совсем и более пяти минут за бумагами не мог усидеть в принципе.


Все бухгалтерские бумаги за последний год были сверены, что-то в них исправлено, что-то скорректировано. То, что в председателевой бухгалтерии  не все ладно, стало понятно где-то через полчаса, когда Яна принялась качать головой и все чаще, не отрывая глаз от цифр, повторять: «Простите, а вот здесь у вас…».


Бляшкин отвечал не всегда внятно, в конце концов признавшись, что ни черта в этих де;бетах и кре;дитах не понимает. Яна в ответ только улыбнулась и поинтересовалась наличием компьютера. Ибо с ним, по ее словам, работа пошла бы побыстрее.


Председатель только развел руками и машинально оторвал репей с рукава висевшего на стуле Яниного свитера. Компьютер – монитор, точнее – она, таки, потом разглядела: стоял он в углу на полированной тумбочке и был накрыт белым покрывалом – по советской еще деревенской традиции, только применимой к телевизору. То, что в деревне нет интернета, она также быстро догадалась.


Бляшкину пришлось пару раз отлучиться из правления. Ненадолго. Но даже это доставило ему невыразимую душевную рану: совсем не хотелось расставаться со столь ценным сотрудником. Впрочем, одна из отлучек была связана с походом в сельпо, дабы купить что-нибудь к чаю. На свое усмотрение. Ибо Яна на соответствующий вопрос ответила: «Йогурт какой-нибудь».


Бляшкин скупил в сельпо все йогруты, включая просроченные, взял батон белого. Вчерашний. Поскольку сегодняшнего не было, и еще купил полкило залежалой колбасы, так как незалежалая  отсутствовала.


По ехидному взгляду скучавшей за прилавком, в окружении мух, дородной Клавкиной сестры, председатель понял: она в курсе новой сотрудницы, только вот спросить побаивается. Бляшкина вообще в селе многие побаивались, особенно пьяного. Да и к трезвому относились с опаской.


Вернувшись в правление, председатель распихал йогурты по полкам в холодильнике, с некоторой тоской поглядел на «Абсолют»: «Грамм двести не помешало б» – подумал,  и принялся нарезать бутерброды, включив электрический чайник.


Совместного обеда – к одновременной досаде и радости Бляшкина – не получилось. Яна так и не оторвалась от работы. Наконец, где в полдевятого она произнесла:


– Ну, кажется, все.


Бляшкин глянул на часы  и с улыбкой произнес:


– Переработали сегодня, я вас, энта, премирую – и тотчас вспомнил, что оклад Яне не назначил, а она и не спросила. «Странная, все-таки, она какая-то» – подумал председатель, но развивать данную мысль не стал. Им овладело иное состояние, не испытываемое – уже страшно подумать – сколько лет.


– Ну, все, я пошла, – произнесла бухгалтер, вставая со стула и слегка потягиваясь, чем взволновала Бляшкина еще больше.


– Я провожу, – произнес он неуверенно, жутко боясь отказа.


– Да я вроде запомнила дорогу, хотя, но, если хотите, пойдемте.


– Ага, – произнес Бляшкин со счастливой улыбкой и зачем-то схватил висевшую который уж год без надобности, на гвозде, милицейскую фуражку.


Столкнувшись с  удивленным бухгалтерским взглядом,  повесил фуражку обратно.


Яна рассмеялась, натянула свитер и они отправились знакомой уже дорогой.


… Домой Бляшкин возвращался в темноте, как ни странно совершено не голодный, хотя кроме двух бутербродов ничего за день и не съел. И это при том, что на отсутствие аппетита никогда не жаловался. В дом решил не заходить, видеть жену не хотелось: ни бурчащую, ни вообще никакую. Поэтому решил задами пробраться в хибарку.


Не вышло. Супруга, в накинутой на плечи телогрейке, трениках и в резиновых сапогах, восседала на пороге хибарки – он разглядел в сумраке ее объемный силуэт.


– Ну что, околдовала тебя ведьма-то, – последовал то ли вопрос, то ли констатация факта, с нотками в голосе, не предвещавшими ничего хорошего.


Полночи потом соседи слушали: страсть как брехался председатель со своею женой.

Глава 6

Следующая неделя-другая были похожи. Яна старательно вела бухгалтерию, Бляшкин – село, к светлому капиталистическому будущему. У него словно второе дыхание открылось. Он сам постирал найденным в саду огрызком хозяйственного мыла,  в эмалированном тазу с холодной водой, свою милицейскую рубашку и отгладил ее – тоже сам, и еще стал под нее надевать тельняшку. В оную раньше облачался только в день военно-морского флота, в рядах которого отслужил положенные три года. А теперь вот ему казалось, что это должно произвести на Яну впечатление.


Еще Бляшкин ремонт в полуразвалившейся сельхозтехнике затеял. «На кой?» – спрашивал у него старожил Гаврилыч, время от времени, с палочкой и в накинутом на плечи старом выцветшем солдатском кителе, навещавший председателя и дававший ему советы. Как ему казалось – ценные. Тот лишь, морща лоб и хмуря брови,  отмахивался – не до тебя, не мешай. Занят.


С женой Бляшкин так и не помирился. Ночевал в хибарке, все тем же старым овчинным тулупом накрываясь, питался в правлении, домой, даже на терраску, не заходил. Пса и кота кормил, а кур и скотину – нет. На жену оставил. Та также не шла на примирение, но и скандалы с той памятной ночи не закатывала. Супруги нарочито игнорировали друг друга.


Бабы по деревне судачили: «Околдовала ведьма-то председателя. Ишь, страсть какая. Вон, и не пьет сколько уже и, кажись, не матерится. Беда с ним».


Радоваться ж надо, раз не пьет-то. И не такой смурной. В морду за эти две недели никому не дал. Ан нет: «Околдовала – говорили – змея».   Радовался в селе непьющему Бляшкину только Пирсов – кудрявый малахольный мужичок, некогда мотавший в сельхозтехнике моторы и не раз получавший от Бляшкина в эту саму морду.


Тот, еще в бытность свою участковым, взялся раскрыть какую-то кражу в колхозе, в качестве подозреваемого выбрал Пирсова, затащил его в свой кабинет и изрядно избил. Потом выяснилось, что бедолага не причем. Председатель вроде даже извинился тогда, но по пьянее все равно съезжал Пирсову по многострадальной морде.


Ну а теперь нате вам: не одну неделю трезвый и даже побритый каждый день. Ну? Ну разве ж не в ведьме дело? В ней!  Так бабы решили твердо и бесповоротно.


Источником всей этой досужей болтовни стало сельпо. Доселе почти всегда пустовавшее, отныне оно превратилось в средоточие новостей – часто вымышленных – про «ведьму». Однажды туда угораздило зайти Яну. В полдень. В майке с черепом, закрывавшей глаз челке и татуировке на плече. Обтягивающие джинсы и непривычные взору баб кеды не делали картину в их глазах благостной. В сельпо повисла тишина.


Клавкина дебелая сестра, с обесцвеченными гидроперитом волосами, ярко накрашенными губами и явно лишним весом, дополненным целлюлитом на ляжках, глядя на Яну, почти безошибочно определила, что они ровесницы.


Товар – пачку сигарет, бутылку пива и пару йогуртов, отпустила, скрипя зубы. Молча. Но уже на самом выходе, на пороге, Яна услышала шипение: «****овать пошла».


Не ответила ничего, даже Бляшкину не сказала, хотя и понимала, чем это может обернуться для злобного работника торговли. Яна только остановилась, уже переступив порог, не спеша достала сигарету, щелкнула зажигалкой, затянулась, тоже не спеша, повернулась к Клавкиной сестре и улыбнулась. Одним, не закрытым челкой, глазом. И не спеша ушла. Клавкину сестру аж передернуло от злобы и будто током ударило. Была б ее воля – лично б удавила.


Между тем в деревне бабы и взаправду решили, что взявшаяся ниоткуда бухгалтер – ведьма, приворожившая председателя. «Доводом» стал не только столь необычный для деревни прикид, но проживание в бывшем Митькином доме. А его прежний хозяин тоже ведь считался колдуном. Только отношение к нему было иное, по причинам, вполне понятным: свой он был, а не чужой. В этом и весь сказ. И еще после посещения Яной сельпо Клавкина сестра все не унималась и словно завороженная твердила, что, мол, глаз у ведьмы дурной и сглазит она все деревню.


В общем, решено было нового бухгалтера извести. Вопрос только: как? Бока намять нельзя – боялись Бляшкина. Узнай он – зашибет ведь. Решили,  было, убедить председателеву жену поговорить с бухгалтером и спровадить ее, откуда приехала: мол, это ж в интересах самой Бляшкиной, но та только рукой махнула.  И с мужем не разговаривала и «ведьму» изводить не собиралась.


Бабы гадали: отравить? А как? Она ж обедала с правлении, а к бывшему Митькиному дому суеверные бабы подходить побаивались.


А как-то раз, вечером, когда Клавикна сестра уже собиралась закрывать сельпо, ввалилась туда сама Клавка. Поддатая и дышащая перегаром, она пробормотала: «Сжечь надоть дом Митькин, с ведьмой». Стоявшие подле сельповских дверей бабы сначала оторопели от такого предложения, а потом задумались. Крепко.

Глава 7

Слухи, словно утренний туман, наползали на деревню каждый день: корова у тети Нины захворала – ведьма виновата. Она ж, змея подколодная, в правлении энтом и колдует. А от него до тетьнининого дома рукой подать. Федька-тракторист полез по пьяни в пруд купаться и утоп. Ну? Ведьмино ж дело.


Да, кто-то и не особо верил во все это, но побивались Яну – почти все. Поздними вечерами, а то и ночами подбирались нехожеными задами к Митькиному дому – смотреть, значит, что там она ворожит. Кто подбирался? Да все больше пацаны местные. Но иной раз и бабы, в резиновых – а кто и кирзовых – сапогах, душегрейках и растянутых на коленях тренировочных. Мужей с собой не брали принципиально. Хотя некоторые настоятельно просились.


Не видели ничего. Электричество в доме Бляшкин восстановил, но Яна, возвращаясь с работы, разве что сидя на кое-как починенном руками председателя пороге выкуривала сигарету на ночь. Все. Свет же почти не включала. Последнее настораживало Клавку, ее сестру и других баб еще больше. Думали: вот точно впотьмах ворожит. Змея. И начинали ненавидеть ее еще больше.


В общем, сжечь решили дом Митькин, а там, полагали, и ведьма сгинет. Жить же ей станет негде. Не к Бляшкину ж она переселится. Тот ее исправно провожал под укоризненные взоры некоторых баб и завистливые – мужиков. Но в дом так ни разу, после того как электричество сладил, и не зашел. Да Яна и не приглашала.


Через где-то месяц после ее пребывания в деревне Клавка, ее сестра, несколько других баб и даже мужиков, среди которых выделялся здоровенный пастух Валька Буркин, решились-таки спалить Митькин дом. Ночью. Подобравшись с задов, оставив свободным выход: саму ведьму сжигать не собирались. Не по причине доброты, а из-за суеверного страха, да и сидеть никто не хотел. Но какая-то инфернальная ненависть к Яне пересилила страх перед кулаками Бляшкина.


В назначенный день все поджигатели крепко поддали Клавкиным самогоном и отправились. К дому. С задов, средь кочек и бурьяну с кустарником, да еще и в полной сентябрьской темноте – тучи, как назло, скрыли звезды – трезвому-то было трудно незаметным подкрасться,  не споткнувшись, не ободравшись и не нахватав репьев. А поддатым и подавно. Возле самого дома несший канистру с бензинном Буркин – он единственный из мужиков поперся, остальные отказались – вообще рухнул. Мордой в давно непаханые толстые комья земли бывшего Митькиного огорода.


О него споткнулась Клавка и тоже грохнулась, широко и нелепо взмахнув руками, тут же, заехав ненароком Буркину сапогом по башке. Тот, итак разбивший до крови себе щеку, шепотом выматерился, но кое-как поднялся, отряхивая колени. Клавку подняли с трудом и не с первого раза. Кто-то в этой возне и чертыханье даже пробормотал неуверенно: «Может, энта, возвертаемси, ну ее, ведьму энту».


Вроде как слова подействовали и на секунду повисла тишина. Только и слышно было брешущих деревенских собак. Но тишина повисла именно на секунду. Наконец кое-как вставшая на ноги Клавка проорала: «А что ведьму бояться. Щас».


В общем, подошли. Четыре бабы и Валька. Стоят понурые, смотрят на проглядывающие в кромешной – глаз коли – темноте очертания Митькиного дома. Клавкина сестра вырвала из Валькиных рук канистру и принялась, спотыкаясь и чертыхаясь, обходить дом и  поливать его стены бензином, включая вход, уже не таясь, в голос, обматерив  всех, кто пытался ее остановить – мол, вход-то не надо. Потом она притащила с задов какие-то доски и уперла их в дверь, чтобы Яна не могла выйти.


Все, даже сама Клавка, смотрели на это с некоторым ужасом, но словно завороженные, переместившись от задов к самому входу. Тут еще, как нарочно, тучи рассеялись, и выкатила луна, осветившая мертвенно-бледным светом все компанию. Все стояли какие-то ссутулившиеся, ежившиеся в душегрейках и переступавшие с ноги на ногу. Клавкина сестра подошла к Буркину:


– Что стоишь, спички вымай.


– Совсем что ль?! – попытался прикрикнуть на Клавкину сестру Буркин. Не вышло. И хотя Буркина порою побаивались почти как Бляшкина, сейчас он стоял какой-то потерянный. Молча достал и кармана засаленных штанов и протянул Клавкиной сестре коробок.


Та чиркнула, второй, третий… с раза шестого получилось. Она бросила спичку на починенный председателем порог. Все, уже к тому времени полностью протрезвевшие, надеялись, что спичка не загорится и они разойдутся по домам. Да и в Митькином доме, надеялись, той, кого они называли ведьмой, нет. Она ж не могла весь этот балаган не слышать и запах бензина не учуять. Но не выходила. Боялась? Думала, уймутся? Кто ж его знает.


Но вместо этого порог вспыхнул, от него посыпались искры, а языки словно живого пламени мгновенно перекинулись на дом. Раздался звук бьющегося оконного стекала, из окон, вперемешку с охватившим занавески пламенем, повалил едкий дым. Через несколько секунд дом был весь объят огнем и посеревший, местами разбитый от времени шифер на крыше, затрещал. Многие понимали, что так быстро даже облитый бензином дом загореться не может. Кто-то даже сделал шаг в сторону порога, дабы оттащить припиравшие дверь доски, но исходивший от порога жар помешал. Все просто стояли в ужасе – ими же устроенном – и смотрели. Молча.


Вдруг горевшая дверь отворилась. Подпиравшие и уже давно наполовину обуглившиеся доски упали наземь. Хотя вовсю уже минут пять как в полыхавшем доме ничего живого остаться просто не должно было. На пороге стояло трое. Сквозь языки пламени нетрудно было разглядеть Яну. Все в той же майке с черепом, в обтягивающих джинсах и кедах, с челкой, закрывавшей один глаз, ни страха, ни боли, ни ужаса, ее взгляд не выражал, только спокойствие. Ледяное – в этом адском огненном кошмаре. Рядом с ней  стоял Митька. Живой. Видно было его русую голову и голубые глаза. Добрые.


А посередке… Кто-то только пробормотал: «Господи» и рухнул на колени. Все узнали в том, кто стоял между Яной и Митькой, Христа, словно сошедшего со старинной иконы, повествующей о воскресении мертвых.


– Мать честная – пробормотал  Буркин и перекрестился, увидев, что пламя не касается всех троих, хотя, кажется, облизывает и одежду, и лица. Такое впечатление, верно, испытывал нововавилонский царь  Навуходоносор, видя трех отроков в печи.


Сколько все это длилось, потом сказать не мог никто, из оцепенения всех вывел  раздавшийся за спинами и перемешанный с бранью крик Бляшкина:


– Воду, воду тащите, вашу…. Быстро!

Глава 8

Огонь погас сам собой. Никакие ведра с водой не помогли б с ним сладить, хотя тушили все, даже Клавкина сестра. Погас и все. Сам. Враз. Так казалось, во всяком случае. Оставив после себя обгоревшие остовы Митькиного дома. Только едкий дым еще гулял по пожарищу. Закрывая рот ладонью и откашливаясь, Бляшкин, со слезящимися от дыма глазами, долго бродил средь обугленных балок и кустарников на задах. Словно очумелый несколько раз в погреб заглядывал. Он-то не видел ни Христа, ни Яны, ни Митьки  на пороге полыхающего дома.


Только нашел икону Спасителя подле почерневшей печки. Слегка обгоревшая  по краям, она была целой посредине, аккурат там, где лик Христа. Бляшкин все потом не мог вспомнить никак: видел он эту икону, когда приходил к Митьке, еще живому, или нет.


Махнув рукой, в превратившейся в лохмотья, почерневшей от копоти  милицейской рубашке и такой же тельняшке, он понуро побрел от Митькиного дома. Остальные – а это ж почти вся деревня, сбежавшаяся на пожар – тоже в копоти и рваных душегрейках, стояли здесь же, на вытоптанной и мокрой траве.  Бляшкин остановился подле Буркина. Тот стоял  с опущенными глазами, на почерневшем лице запекшиеся пятна крови. Тихо произнес:


– Прости нас, председатель.


Бляшкин плюнул ему под ноги и пошел прочь. Не оглядываясь. Скоро его силуэт скрылся во тьме – луна вновь схоронилась за темными тучами. Начался дождь. Холодный. Осенний.


В хибарке председатель рухнул на топчан поверх тулупа, не снимая мокрой рваной рубашки, сырая и пропитанная потом тельняшка липла телу. Плевать. Бляшкин тупо уставился в потолок, слушая стучащие о крышу капли дождя. Осенней зяби не чувствовал. Только под утро забылся. Разбудил знакомый голос:


– Проводите меня, пожалуйста.


Бляшкин открыл глаза и оторопел: на пороге стояла Яна, в натянутом свитере, все в тех же джинсах и кедах.


Было раннее сентябрьское утро. Солнце огромным диском только-только взошло, вовсю пели петухи. Дождя как ни бывало. Председатель думал, что ему снится сон, но просыпаться и не хотелось.


– Я, энта, только умоюсь – произнес он, поднимаясь и стесняясь пропахшего гарью надетого на него хламья.


– Хорошо, я за калиткой подожду, – улыбнулась Яна.


Бляшкин осторожно прошел во двор, боясь встретиться с женой. Даже во сне. Второпях смыл огрызком мыла с лица и рук запекшуюся кровь и копоть.  Стянул пропахшие дымом и не просохшие после дождя рубашку – точнее то, что от нее осталось, с тельняшкой, напялил подвернувшийся под руку свитер, который год висевший тут же, во дворе на веревке. Старый и с прорехами. Вроде не к месту.


«А!» – махнул рукой председатель и всклокоченный, небритый, побежал в сад, боясь проснуться прежде, нежели снова увидит Яну. Она стояла и курила возле калитки. В темных очках и, как прежде, видимо ладонью причесанными волосами.


Бляшкина все подбивало попросить не уезжать Яну, но… Промолчал.


Пёхать до станции пришлось минут сорок. Шли молча. Только уже у самой платформы председатель решился и спросил:


– А что у вас на плече нарисовано-то?


Яна в ответ улыбнулась и, протягивая на прощанье ладонь, произнесла?


– Две рыбки.


Ясно, – ответил Бляшкин.


Вскоре показался поезд. Председатель потом выяснил: не было такого в расписании и объявлено о его прибытии – тоже не было.  Он потом еще спрашивал дежурную по станции: что за поезд был и почему она не объявила о его прибыли. А та на него таращилась как на очумелого: мол, какой поезд-то? Опилси, что ли, совсем.


– Ну что, давайте прощаться, спасибо Вам, – Яна снова улыбнулась, неожиданно поцеловала Бляшкина  в щеку и направилась к открытой проводником двери.


– Да, энта, за что спасибо-то, –  пробормотал председатель уже вслед уходящей Яне, а потом еще долго смотрел в сторону ушедшего поезда.


После отправился не домой, а сразу – в правление. Хотя и день был выходной. Но домой Бляшкину не хотелось совсем. На столе он нашел заявление, написанное рукой Яны. По собственному, значит, желанию. Потом все ломал голову: когда она его написать-то успела. Да и ключи от правления имелись только у него.


Услышав за окном  мычание коровы и поняв: тетьнинина; Бляшкин вышел на порог правления и, не глядя на тетьнину эту самую, произнес:


– Чтоб через час у меня все в правлении были.


Имен не назвал и ответа дожидаться не стал.


Открыл холодильник. Посмотрел на «Абсолют» и так и на недоеденные Яной йогурты и… закрыл обратно.


Через час все, шедшие поджигать  Митькин дом тетки, и Буркин вместе с ними, были в кабинете Бляшкина. Умывшиеся и переодевшиеся, но с невыветрившимся запахом гари, они стояли перед председателем. Понурые и молчаливые.


Он только раскрыл рот, дабы рассказать, кто и насколько из них сядет, как воочию, буквально на долю секунды, увидел перед собой уже бывшего бухгалтера. Она ничего не сказала. Только покачала головой. И исчезла.


Что-то, прям в мгновение  ока, перевернулось в душе Бляшкина, и неожиданно для себя он произнес, поднявшись и повернувшись к окну, спиной к тем, кто едва не лишил жизни ставшего почти родным ему человека:


– Я спишу все на проводку. Идите.


Все стояли как вкопанные, не двигаясь и не веря своим ушам.


–Проваливайте, вашу…


…. Клавка продала свой дом и уехала в райцентр. Брат у нее там жил. Двоюродный. Утроилась продавцом в какой-то вновь открывшийся магазин. В деревню больше не возвращалась. Говорят, и пить бросила. Стала молчаливой и, по словам, тети Нины, иногда ее навещавшей, богомольной.


Клавкину сестру по чистой случайности вытащили из петли, кто-то ненароком отворил незапертую дверь ее дома. Бляшкин, как-то встретив ее на улице, мрачно произнес: «Кончай дурить-то».  В общем работает Клавкина сестра по прежнему в сельпо. Смирной стала. И тихой.


А Буркин помер после пожара через месяц. Похоронили еле неполадку от Митьки, на могиле которого всей деревней сладили новый крест и еще батюшку позвали изсоседнего села, чтобы он панихиду по Митьке отслужил. А кой-кто, поговаривали, и о помощи Митьку просил и, по слухам  – подсоблял он.


Бляшкин помирился с женой. И пить перестал. Ругань между ними тоже больше никто не слышал.  Изменился председатель. Другим стал. Каким? Да пойди-разберись. Другим и все тут.