Жизнь пяти [Валя Худякова] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валя Худякова Жизнь пяти

1. Известные неизвестные


Как часто мы толком сами не знаем тех, кого боготворим!

1

Эйра – эйра1

Отголоски тихого, торопливого шепота, доносящегося сверху. Сквозящий шелест приглушенного эха. Томная, наседающе влажная, вяжущая, подобно едва спелой сердцевине южного фрукта чернота миранской ночи…

Всегда ли она была такой?

Светлый камень высоких, в меру широких ступеней с отполированными, плавно гладкими ложбинками центра, блестяще глянцевыми в серовато-коричневых отсветах высокой, полной луны (ее свет тонким, расширяющимся конусом льется сюда сквозь узкую бойницу окна) и одновременно бархатно-темные, с отливом фиолетового и синего по бокам, где древний камень неровный, грубый, выщербленный и шероховатый.

Или, напитанная кровью, она вдруг так неуловимо изменилась?

Подошва кожаного сапога плоская и тонкая настолько, что он чувствует недружелюбный, безразличный холод камня, худые, длинные, уже не такие ловкие и подвижные как в юности пальцы, едва касаясь, скользящие по приятно колкой, кое-где даже царапающей кладке стены, полы удлиненного свободного пиджака, в такт шагам сжимающиеся и расправляющиеся в веере складок, широкие рукава, наполненные щекочущей кожу прохладой воздуха, собранные на широких мужских запястьях, с проступающим сквозь тонкий пергамент кожи рельефом скрытых костей, мышц и зеленоватой синевой незаметно пульсирующих жизнью сосудов.

Ночь. Была ли она такой, когда мы смелые и дерзкие, опьяненные счастьем и любовью, друг другом, миром, молодостью и безрассудством отдавались ей? Была ли она такой, когда ты лежала рядом, и ветер касался твоей нежной кожи? Была ли она такой, Вала? Ответишь ли ты?

Это продолжалось уже несколько дней… Люди, толпы людей, обступившие, облепившие безумным морем горячей плоти крепкие стены, отчаянные и разозлено безжалостные, готовые на все. Их лица, искореженные и обезображенные гневом, горем, безнадежностью и собственным падением, до сих пор стояли перед его глазами, порождая неестественный, такой непривычный его натуре страх перед себе подобными. Страх, животный и иррационально осязаемый, страх, которого он никогда не должен был ощутить, предвестник трагедий и войн, приманка стервятников, ворон, мародеров и насильников.

Ответишь ли ты, Вала? Услышишь ли из-за своей сокрытой от мира тишины библиотек, книг и аудиторий? Озаботят ли тебя мои сомнения? Сомнения человека?

Они пришли, вооруженные примитивным, но неизменно действенным оружием, вновь сверкающим серебром заточенного металла, обновленного, восставшего, пробудившегося от летаргического сна в саркофагах дальних углов чердаков и подвалов, с легким удивлением вспомнившего свое истинное предназначение. Они пришли не для того, чтобы поговорить, уже отвергнутые когда-то, они пришли, чтобы убивать и умирать. И на сей раз лишь кровь могла удовлетворить их. Кровь тех, кто взирал на них с высоких башен укрепленных стен, тех, расставленных здесь велением их неожиданного врага. Кровь таких как он. Кровь магов, кровь людей. Кровь королей.

Будто смерть одного могла решить все.

Поймешь ли ты меня, Вала? Примешь ли назад? Убийцу и изгнанника? Сможешь ли любить? Смогу ли я … любить тебя?

Ступени одна за одной таяли от его касаний, превращаясь в вереницу летящих в никуда мыслей, тяжких, еще свежих воспоминаний, терзающих, словно удары плети, мягкую человеческую плоть, его разум и сердце, пока наконец не оборвались пропастью темной, тяжелой ночи, пропастью разверзшегося у его ног города, погруженного в рассеянный лишь одинокой, холодной луной мрак, в бессонную, изматывающую магическими ведениями дрему, в обступающие, кишащие тенями предателей сумерки без огня и тепла, в бескрайнюю даль серебристых крыш, в возвышающийся стройной скалой контур замка, сливающийся с расплавленной ртутью соленого моря, на горизонте которого пока лишь туманными иллюзиями клубились силуэты арданских илтойор2.

Нил вышел на крышу высокой, круглой башни и развернулся. Два других мага юрких, хрупких, куда моложе него, до этого возбужденно обсуждающих что-то на арданском, чьи обрывки разговора долетали до Нила на пути по винтовой лестнице, вдруг, переглянувшись, испуганно замолчали. Профили их лиц четкие и плавные одновременно, неузнаваемые и незапоминающиеся, застыли, выхваченные из неразрывного континуума жизни вспышкой жесткого лунного света. Нил кивнул, они кивнули в ответ. Настороженные и озадаченные его молчаливым, горящим взглядом, его напряженным, сосредоточенно-болезненным видом, призраком величия и славы его нового имени.

Где-то на других башнях едва заметно зашевелились серые тени.

Смогу ли я любить после всего, что сделал? Смогу ли я жить? Смогу ли я быть с тобой, Вала?

Он элегантным взмахом поднял распростертые в ночь белые ладони. Приятная, неизменно прохладная ткань рукавов пиджака, вдруг в одночасье сделавшаяся мягкой и удивительно податливой, волнами драгоценного шелка, вырвавшегося на свободу из оков тонких кожаных браслетов, обволакивающей гладью соскользнула вниз по его рукам. Тонкая кожа морщинистых век подернулась, глаза, на секунду закрывшись, распахнулись вновь в другом мире.

Я запутался, Вала. Кому служат теперь мои руки, мои ноги, мои мысли? Кому служит моя магия и мои знания? Смерти ли, королю ли, порядку или страху, жизни или нашей погибели… Мой разум не ведает ответа, Вала.

Погребенный под тьмой город содрогнулся невидимой рябью, саваном прозрачного тумана, отметившего его магии цели, множество целей.

Мы выматываем их, Вала, забирая сон, забирая свет, надежду, забирая веру. Забирая все, что еще делает их людьми. Мы убиваем их, убиваем ради него, во имя него, во имя будущего, во имя магии. Мы истребляем их во имя собственного страха, надеясь, что они сломаются, что они сдадутся и отступят.

Замершие, едва-едва подрагивающие кончики пальцев небрежно касаются наполненной магией пустоты, заполняя ее мыслью, смыслом и действием, даря импульс и способность к движению, к изменению, к созиданию, к творению, доступную лишь человеку. Витиеватые слова заклинания легким шелестом срываются с его бледных, синевато-серых, тонких губ. Заклинания, которое сегодня, сейчас повторят многие на других башнях, заклинания, которое в очередной раз заберет ту маленькую, но крайне важную отдушину, что всегда, испокон арков3 имели люди – их сон, заберет, оставив взамен лишь оглушающую усталостью и паникой, сводящую с ума ясность собственного сознания.

И они отступят, обескровленные и обессиленные, теперь после стольких дней борьбы в этом нет сомнений, его план сработал. Однако отступим ли мы?

Голова опускается, руки устало, словно безвольные плети, падают, ударяясь о хрупкое тело. Рукава послушно и ласково обвивают запястья, веки любезно смачивают и без того влажные глаза, обрамленные короткими темными, густыми ресницами, закрывая от него истерзанный мир.

Сможем ли мы вновь жить, Вала, или будем лишь существовать? Сможем ли остаться людьми после этого?

Он больше не смотрит на город. По шершавым, покрытым пеленой липкого, приторно-сладкого пота, изрезанным еще пока еле заметными морщинами щекам бегут редкие, скупые, горячие слезы траура, а ноги сами несут тело к первым ступеням уходящей в глубь башни лестницы.

Сможем ли простить себя?

Черное небо тает в черном потолке. Пальцы вновь скользят по игольчатой кладке стен, и теперь Нил еще сильнее, еще яростнее прижимает к ней беззащитную мягкость тонкой кожи ладони, отмечая свой путь, оставляя на камне густые, масляные, темные крошечные капли своей крови, будто миру и так ее мало. За сгорбленной спиной, наверху, над головой, он, содрогаясь, слышит обреченные шорохи шума и все ту же торопливую, возбужденную арданскую речь. А значит где-то там, далеко отсюда, в глубине городских кварталов сейчас, крадучись, просыпаются и выступают из-за углов темные, по-кошачьи гибкие тени. Тени убийц, тени лучших королевских воинов. Тени, которые несут лишь забвение и смерть. Смерть тем, кто осмелился бороться с собственной гибелью, смерть тем, кто помогает другим, смерть тем, без кого люди оставят даже мысли о неподчинении и бунте.

Достигнув подножия лестницы, он на секунду легким серебристо-синим силуэтом выступает из безопасной тени взмывающей вверх башни, проявляется из канвы ночи и слышит, словно собственный приговор, одинокий, яростный, сдавленный крик, тут же приглушенный, оборванный чьими-то беспощадными руками и магией.

Миг нарушенной тишины. Миг истины в обмане безмолвия. Миг яркого, обличающего света в наполненном безумием влажном воздухе тяжелой миранской ночи. Ночи, которая никогда раньше не была такой гнетуще бесчеловечной.

Сможем ли мы любить, Вала? Сможем ли мы быть?

2

Он, не мигая, смотрел на свои пальцы сомкнутые, бледные, худые, серовато-зеленые в тенях с розоватыми, короткими, широкими, несуразными ногтями, и думал о том, что ждет его через несколько недолгих мгновений. И, самое главное, что ожидает после…

Он – одинокая фигура в пустой, мерно подрагивающей от далекого, вибрирующего гула множества голосов, безликой, залитой магическим светом комнатке с резкими темными тенями. Он – среднего роста, не слишком-то красивый молодой паренек без прошлого, как и многие здесь, поджарый, крепкий, гибкий, быстрый, безрассудный и смелый, с косой из темных, гладких, плотных волос, еще совсем неприлично короткой, чтобы бросать вызов тому, кому осмелился бросить. Он – маг, боец, нетерпеливо ожидающий встречи с куда более опытным противником и дерзко грезящий о победе, еще одна серая фигура, еще одна никем не замеченная жизнь. Он – тот, кого пока лишь несколько десятков человек в мире знают под именем Ривина Вута. Он…

Дверь с нескромным скрипом и громко шелестящим шорохом распахнулась.

Он среагировал мгновенно. Мысль, быстрое, инстинктивное движение пальцами, и створка, затормозив, замерла на месте, растеряв всю инерцию своего стремительного движения.

Зербеа ней4!

Ривин ругнулся, скорее по привычке, чем от недовольства или испуга.

Ха-х, разве он когда-то еще будет пугаться открытых дверей?!

И встал, разминая затекшие ноги, амплитудно встряхивая напряженные, скованные долгой неподвижностью кисти рук, несколько раз поворачиваясь и энергично, упруго отталкиваясь носками от пола, подпрыгивая на месте, нагибаясь по сторонам, склоняя к угловатым, широким плечам посаженную на крепкую шею голову.

Сейчас он жалел лишь о том, что так мало поставил на свою победу. Однако вступив в черноту прямого, пугающе короткого коридора, распростертого сразу за открытой дверью, он уже думал, что зря потратил даже те оставшиеся монеты.

Мирдан соан5.

Отчего же эта дрянная темнота, обволакивающая, обступающая, смрадно липкая, безразлично тихая, лишенная воздуха и света, безнадежно одинокая, как свежая, новая могила, наполненная лишь вибрацией стен и гулким, замирающим стуком собственного сердца, каждый раз таким ядовитым дурманом страха и паники сковывала его разум? Разве он не победил ее там: в грязных проулках и затхлых, сквозящих холодом чердаках, влажных, склизких подвалах, в полуголодных обмороках и жарких, ласкающих отсветах диких, пылающих костров иллюзий, разве не окончательно разделался с ней, неужели теперь и она тоже будет преследовать его вечно? Преследовать, воскрешая призраков прошлого, вновь возвращая ему подернутые туманом детских воспоминаний лица тех, кого он когда-то потерял? Преследовать, лишая заслуженного, заработанного тяжким трудом счастливого будущего?

Браза6

Его ноги, перестав слушаться, застыли на месте, а взгляд лихорадочный, горящий, сверкающий в фиолетово-багровой темноте, замер на неестественно яркой, будто пульсирующей границе от падающего в конце коридора мягкого, теплого светового круга арены.

Ривин знал, ему нужно лишь дойти. Лишь дойти туда, и все закончится.

И он пошел.

Пошел, упрямо уставившись вперед в кружащуюся калейдоскопом бликов, залитую светом даль, где между сном и явью вдруг, словно нарочно притягивая его испуганный взгляд, проступило одинокое лицо: худое и несуразно вытянутое, обрамленное грязноватыми, небрежно отрощенными прядями тонких светлых волос, с ясными, задорно прищуренными глазами и играющей на длинных губах загадочной, кривоватой, подбадривающей полуулыбкой. Лицо его лучшего друга, Курта, такое непривычное без красновато-желтых отсветов медного тартрилонского вина, без строгого ворота профессорского костюма, такое неуловимо меняющееся, тихое и неподвижно сосредоточенное.

Пф-ф…

Нога, облаченная в узкие, темные брюки, подхваченные снизу плотно сидящими голенищами высоких удобных сапог, ступила на край огромной арены, будто в одночасье утонув, растворившись в нахлынувшем океане окружающего ее шума и света. И эта теплая волна разом прогнала пахнущую тленом черноту его мыслей.

Ола – ола7

Ривин вдруг улыбнулся широко, заразительно, с облегчением и внезапной, оглушающей радостью. Затем позволил истерзанному, скованному страхом телу на мгновение отдаться царящей вокруг бурлящей и вибрирующей атмосфере всеобщего напряженного, волнительного ликования, неудержимого, шального азарта, риска и сладкой, желанной свободы, наполнится ей от макушки до кончиков подрагивающих пальцев. Слиться биением собственного сердца с ритмом вечно молодой, живой арены.

А потом разом, будто прыгнув вниз с высокой скалы в штормящие волны Экусо эваль8, погрузиться безрассудно, безвозвратно в просыпающийся неудержимый ураган магии.

Великой магии, редкой магии. Его магии.

И выйти из темно-серой тишины тени, гордо вскинув вверх руки с закатанными до острых локтей рукавами свободной, темной рубашки, заправленной за широкий, повязанный традиционным узлом алый арданский пояс, единственное, что осталось в нем от его далекой родины, неспешно и мягко скользя стопами по гладкому, прохладному, потертому деревянному полу.

И лишь оказавшись там, посреди шума и света, посреди торжества и праздника, окруженный ликующими людьми, оставив за спиной страх и пустоту сомнений, он решился наконец отвести глаза от спокойно-сосредоточенного, витающего где-то в мыслях лица Курта.

И тот вдруг неожиданно кивнул ему, вырываясь из пестрой толпы обступивших круг зрителей. А Ривин, нисколько не удивившись, что видение оказалось правдой, усмехнулся и кивнул в ответ.

Эльма локи9, Курт…

Промелькнуло мыслях. За секунду до того, как взгляд, заискрившийся самоуверенным, юношеский весельем медленно скользнул к фигуре замершего напротив соперника. Дразня и вызывая того на неравный бой. Бой прошлого и будущего, бой опыта и смелости, осторожности и надежды, бой нового со старым.

Великий бой двух великих легенд. Одной из которых будет начертано спустя пару лет погибнуть от рук королевских воинов в пожаре первого миранского восстания.

3

Приятный летний бриз легким, нежным касание потрепал темные, элегантно уложенные на бок короткие волосы с едва-едва заметными, пока еще совсем тонкими прядями первой, серовато-стальной седины, защекотал расширившиеся ноздри прямого, чуть опущенного вниз носа, дразня терпким запахом солоноватой морской влаги, игристыми нотами пряных садовых цветов, легкими, плотным ароматами ближайших пекарен, сырных лавок, мастерских краснодеревщиков, кисловатым душком таверн, вереницей уходящих куда-то вглубь портовых кварталов, и дополненный неизменным, пропитанным вином и дешевой едой, отзвуком сладковатого-горького мужского пота городских рабочих и портовых трудяг.

В носу вдруг засвербело, и Ильгерд Дорак, недовольно поморщившись, неизменно выверенным, неторопливым, изящным движением тонких, длинных, мягких пальцев, легко прикоснулся к его влажноватому, чуть шершавому кончику.

Где-то внизу, за коваными перилами балкона, на просторной, мощеной серовато-коричневым, грубым камнем улице, наполовину сокрытой от яркого солнца в прохладной, темно-синей тени домов и деревьев, раздался искрящийся взрыв неприлично громкого, молодого, мужского хохота в аккомпанементе энергичного, взвинченного, высокого (Ильгерд узнал его сразу, он всегда становился таким, когда сын волновался), голоса Митара, чьи слова тут же, будто забавляясь и играя, подхватил и унес с собой в ясное небо ветер.

Ильгерд слегка подался вперед, не теряя гордую прямоту осанки и не опуская голову, аккуратно облокотился тонкой кожей ладоней о горячие, еще хранящие теплоту утреннего солнца перила балкона и одним лишь взглядом темных, зорких глаз проскользил по расстилающейся у его ног длинной ленте улицы. Митар действительно был там, стоял, вальяжно опершись чуть сутулой, крепкой, широкой спиной о каменную, светло-серую в тени дома, полукруглую колонну крыльца, расслаблено скрестив ноги и руки. Его волосы, такие же как у Ильгерда (они вообще были очень похожи – отец и сын) темные, прямые, короткие, небрежно растрепались в разные стороны, часть из них, та, что падала на высокий, покатый лоб стала влажной от капель липкого пота и обвисла неприглядными сосульками. Белая, то и дело подрагивающая от глубокого дыхания и ветра свободная, тонкая рубаха, заправленная в брюки, оставалась расстегнутой сверху, а ее широкие, расшитые дорогой ручной вышивкой рукава были небрежно закатаны практически до самых локтей, оголяя сильные, мускулистые, неприлично загорелые, с кое-где выступающими, синеватыми венами руки Митара, руки рабочего, а не сына придворного аристократа, руки ремесленника, но не мага.

Ильгерд крайне недовольно скривился.

Надо будет поговорить с ним об этом… В очередной раз.

Рядом с Митаром, куда более скованные в своих элегантных, в меру щегольских, в меру утонченных костюмах (такой фасон пользовался сейчас особой популярностью при новом, молодом короле), смеясь, стояли его бывшие школьные приятели. Они пришли попрощаться – завтра все трое вновь возвращались в университеты.

Ильгерд поднял глаза и полный задумчивой, сосредоточенной тревожности мягко скользнул сквозь раздувшиеся паруса легких, воздушных тюлей в приятную прохладу и тишину кабинета.

Митар беспокоил его. С каждый годом сильнее и сильнее. Он полагал, что отъезд из дома выбьет из головы сына те пагубные идеи, туманные мечты, которые Митар, унаследовавший от матери страстную любовь к чтению, приключениям и науке, успел нахватать в своем слишком уж беззаботном, безоблачном детстве, вернет его на землю, поможет принять уготованную, без тени лести, великую судьбу.

Ильгерд никогда не сомневался в способностях сына, как не сомневался и в том, что тот станет успешным придворным магом, надежной опорой, верным соратником почти ровесника Скейлера и достойный продолжателем собственного древнего рода. Да разве могло быть иначе?

Разве мог Митар, его Митар даже помыслить о другом пути?

И теперь Ильгерд с тяжестью на сердце не без причин полагал, что теряет сына.

Силами Ильгерда Митар учился в самом престижном и почетном университете королевства под руководством лучших магов своего времени, он даже попал на факультет к боготворимому при дворе знаменитому профессору Йорману. О нем, Митаре, на днях спрашивал сам король… А Митар лишь болтался на улицах, без зазрения совести заходил в грязную, пахнущую непристойностью, смрадом немытых тел и кислотой дешевых вин, темноту причальных трактиров, заводил дружбу со странными личностями, вроде того его однокурсника Курта, безродного сына эстерских бедняков, зачитывался чуждыми самому естеству Ильгерда сказками об избираемых…

Пф-ф, очередное модное слово.

… арданских митрах10, грезил уплыть в какое-нибудь отчаянно-безрассудное путешествие на край земли, ходил полуголый под окнами их богатого дома, словно какой-то призванный рабочий или заблудившийся в престижных районах горе ремесленник и ругался, грязно и дерзко, щедро посыпая обидчиков совсем уж бесстыжими прозвищами, повторять которые Ильгерд не желал даже в мыслях, а потом с радостью, смеясь и подтрунивая, без труда увертывался от их неловких тумаков.

Это просто молодость, Ильгерд.

Вчера с легким упреком в голосе сказала ему жена, когда он вновь вспылил, увидев шатающегося по улице в сумерках ночи сына.

Вспомни себя, и ты поймешь.

И он вспомнил, отчего вдруг, покраснев и смутившись, неловко охнул и совсем непривычно, неуверенно переступил с ноги на ногу. Затем достал белый, сложенный вчетверо платок и, аккуратно касаясь лба чуть дрожащими пальцами, промокнул выступившие на нем капельки пота. Гладкая прохлада ткани приятно остудила жар кожи, а тревога за сына, поддавшись доводам воспоминаний, отступила, отползла назад в глубину взволнованного сердца и метущихся мыслей, скрылась, но не исчезла…

Ильгерд вздохнул.

Где-то в тишине большой прихожей громко хлопнула дверь, Митар вернулся домой.

4

Уютный, шуршащий шум осеннего дождя в ансамбле четких, глухих ударов разбивающихся о толстое стекло окна крупных капель, срывающихся с откосов покатой, далекой, темной крыши, желобов водостока и тонких, невидимых в пелене воды и ночи, изогнутых, сиротливо-пустых веток.

Деревянная тонкая рама приоткрыта, ровно настолько, чтобы дать влажной, сырой, леденящей кожу прохладе, пахнущей свежестью дождя и прелостью чернеющих, опавших листьев без труда проникать внутрь погруженной в сосредоточенный полумрак комнаты. Единственной светлой точке в зияющих сумраком прямоугольниках окон на фасаде главного университетского корпуса.

Магические огоньки легко подрагивают, медленно и любопытно искрясь, проплывают мимо длинного, выдвинутого на середину кабинета тяжелого, массивного стола. Мягкие, теплые блики от их негаснущего света длинными, мерцающими полосами играют на его полированных, кое-где побитых торцах, на потертых неровностях вытравленного дерева, на корешках многочисленных, сложенных аккуратными стопками книг и резких срезах, колышущихся от движения воздуха, листов исписанной бумаги. Кругом – тишина и глубокие, почти черные, с вкраплениями умбры и фиолета тени, кругом – тайна…

Толстая, совсем новая обложка пухлой, составленной из отдельных, ровно сложенных и крепко сшитых страниц, покрытых сверху до самого низу одинаковыми, глянцево сажистыми символами букв, разгоняясь от небрежного взмаха толкнувшей ее широкой, полной руки, чуть покачивается и закрывается, наполняя мир вокруг себя сероватыми, серебристыми в желтоватом свете всполохами щекочущей ноздри пыли. А следом все та же мягкая, округлая, обтянутая стареющей, дряблой кожей ладонь с короткими, похожими на маленькие цилиндры, шершавыми, кривоватыми пальцами, неспешно расходящимися в стороны от усилия, ласково, настойчиво и крепко прижимает ее к выгнутым чернилами листам, проминая их, оставляя на свежей, еще яркой ткани отчетливый, влажный от пота контур.

По изрытым морщинами щекам Римана Фильмина пробегает одинокая слеза. Он отрывает взгляд от книги и лежащей на ней собственной ладони, поднимает глаза, усталые, больные, утомленные долгой, напряженной работой, сверкающие гордостью, триумфом и радостью, сквозящие переживанием и опустошенностью, и, словно глядя в собственное, искаженное отражение, встречает точно такой же взгляд Дира – человека напротив.

Дир кивает. Слегка, с уважением и почтением склоняя уже седеющую голову, будто чествуя его, Римана, на мгновение позабыв, что и сам внес в оконченную работу неоценимо большой вклад.

Риман, растроганный до глубины сердца, зеркально кивает в ответ. Маленькие, огоньки вокруг растрепанных, курчавых, белых, с отдельными, словно вычерченными по линейке рыжевато-сероватыми полосами, обрамляющими блестящую лысину макушки, подхватив его волнение, мигают.

И Риман, вновь встречаясь взглядом с Диром, ловя четкие контуры его похудевшего, осунувшегося, постаревшего, огрубевшего от горя и испытаний, оставленных за их спинами долгих, еще неоконченных Темных арков, лица думает, сколько же силы в этом человеке, сколько храбрости, сколько мудрости, решительной, деятельной веры в их общее дело, сколько бесстрашия и самоотверженности. Сколько всего того, что никогда не было у него самого… Разве свершилось бы задуманное, не будь рядом Дира, разве кто-то бы вообще поверил в него, в его идеи…

Нет.

Он, оторвав руку, мягко, с осторожностью, но настойчиво двигает книгу вперед, в пустоту стола.

Нет, он не достоин сделать это сам.

Однако Дир, на мгновение нахмурившись, сведя вместе густые, выразительные брови, останавливает его. Высокий воротник профессорского пиджака, врезаясь острыми краями плотной ткани, оставляет красные складки на дряблой коже его жилистой шеи.

Он непреклонен, как всегда. Он же давно дал ему понять, кто должен сделать это.

И Риман не спорит. Лишь вздыхает, с укором и благодарностью. А затем аккуратно, даже нежно в пронзительной тишине неуклюжими на вид пальцами, привычно обхватившими стилус поблескивающего металлического пера, выводит на девственно чистом холсте обложки ровные, изящные, витые буквы.

“Слова конца и начала”.

Слова моего сердца. Слова будущего. Слова надежды…

И опуская перо, ощущает как плотнее обступает их прохладная темнота ночи, как движутся в углах тени, как серые маски закрывают их лица, чувствует, как в безмолвии ночи звучит набат его совести, а на плечи навечно опускается груз тревожной, полной сомнений и гнетущих кошмаров ответственности за каждое написанное на этих страницах слово.

…Слова трагедий и смертей. Слова приговоров и казней. Слова жертв и убийц. Слова покоя и порядка. Слова, которые положат конец старому миру и создадут новый. Слова, которые никто из них двоих, единожды написав, уже не в силах будет изменить.

Его тело нервно подрагивает и, будто вмиг лишившись остатка физических сил, медленно оседает, обвисает на едва удерживающих собственный вес костях и ослабленных, потерявших тонус мышцах. Риман вновь поднимает голову. В мыслях пророчески гремит гром…

Гром молотков судей, гром дебатов за круглыми столами парламентов, гром хлопающих дверей кабинетов следователей, гром бесшумных шагов агентов, гром слов единого языка в едином государстве. Гром нового миропорядка. Гром наступающего будущего.

… И дождь за окном едва слышно затихает.

5

Лист в три сложения, разделенный на четкие прямоугольники, мерно покачивается в такт движениям тела.

Верхняя часть, там, где размашистым почерком отца под вензелями фамильного герба введено ее имя, практически насквозь просвечивает в преломленном, беловато-серо-голубом свете ночи. Рефлекс полупрозрачной бумаги бархатистым, теплым отсветом падает на ровные кирпичики абзацев, куда менее аккуратных и изящных, более простых и прямолинейно-требовательных, составленных из нервно подрагивающих последовательностей букв, будто невольно повторяющих своей все более искажающейся формой мысли и чувства автора: мрачнеющего, сдающегося, теряющего терпение и понимание от начал к концу. Лист, переливом цвета переходящий из приятного охристого к багрово-сажистому, покрывают едва заметные разрезы сорвавшегося пера: тонкие, безмолвные полосы, словно своеобразный счетчик неисчислимых прошлых попыток. А дальше – полоса глубокой тени, подпись и имя. Теперь такое же одинокое, как и ее собственное все эти годы.

Сколько Зира помнила себя, она всегда была одна – ни друзей, ни подруг, ни неизменно стирающихся с возрастом из воспоминаний приятелей мимолетной, пьянящей юности, ни (наполненный молчаливым укором взгляд в сторону письма) понимающей, поддерживающей семьи. В своем небольшом, провинциальном городке на побережье Экусо эваль невдалеке от шумного Оастама11 она никогда не была желанной, не была своей. Одни сторонились ее из-за громкого имени родителей, другие – по причине заурядной, если не отталкивающей внешности, третьи, те, что все-таки снисходили до разговора, убегали от дерзкой, незнакомой странности ее сбивчивых речей. И ладно бы эти простые, недалекие люди, что они знают, что понимают, как говорил отец – беднеющий, стареющий, одурманенный призраком былого величия потомок некогда знаменитого рода Оастарена12, так даже в собственной семье, среди многочисленных кузенов, тетушек и дядюшек ей, кажется, не были особо рады. Родители всегда хотели видеть в единственной дочери лишь женщину, жену, актив, который стоило продать кому-то повыгодней (все ради рода, Зира, ради крови). А она грезила историей, магией и наукой, мысленно примеряя на худенькие, детские плечики таинственные мантии академиков и профессоров, о которых читала в книгах.

Нет, она не вернется. Да и разве сможет?

Бледные пальцы медленно проскользили по складкам прохладного одеяла. Длинные, шелковистые, тонкие, темно-каштановые волосы прядь за прядью упали на гладкую кожу открытой спины.

Здесь в университете у нее вдруг появилось все, о чем когда-то лишь осмеливалась робко мечтать невысокая, несуразно сложенная, отвергнутая девочка. Друзья, учителя, призвание, внимание, уважение, будущее…

А теперь он просит (она усмехнулась, горько и надрывно), просит ее оставить это и вернуться назад.

Ха-х, браза…

Сегодня, как и семь лет назад, она любила ругаться в темноту ночи.

… старый глупец.

Сердце в глубине груди неприятно кольнуло, больно и обидно, с любовью и ненавистью, с тоской и разочарованием.

Он не простит ей этого. Не простит самовольства и отказа. Не простит то, что она собиралась бросить его в топком болоте одиночества, горестной потери и так нежданно постигшей его трагедии.

Однако…

Пальцы продолжили свой путь, тело гибкое, молодое, обернутое тонкой тканью шелкового халата подалось вперед, волосы нежно и мягко перекатились за выгнутые изящной дугой плечи.

Она ловко подхватила письмо, затем подняла его выше, на уровень блестящих, сверкающих холодом далеких, беспристрастных звезд глаз, словно пытаясь напоследок отыскать скрытые смыслы в падающем на ее лицо сквозь тонкий лист свете восковой, зеленоватой луны. А потом резко, решительно, беспорядочно перебирая искривленными пальцами, надежно смяла похрустывающую и рвущуюся бумагу в плотный, предательски влажный от слез комок и, размахнувшись, не глядя, бросила его в сумрак альстендорфской ночи.

Я никогда не вернусь отец. Никогда.

6

Он всегда любил эту обновленную, сосредоточенную, даже чуть тревожную тишину раннего утра, тишину пустого мира, вновь и вновь рождающегося, освобождающегося от тягучей паутины ночи по неведомому, непостижимому в тайнах своих велению вселенной. Теперь за окном обмытая в каплях первых, холодных дождей, обласканная тлеющим, оранжево-синим рассветом царила робкая, пока юная весна. Первые дни, наполненные прелюдией торжественного гимна пробуждающейся природы, последние дни его жизни, взвинченные и напряженные как кульминация затянувшейся симфонии.

Старинный паркет ректорского домика вальяжно, с ленцой заскрипел под тяжелым, твердым шагом. Дверь массивная, дубовая, с изящными темными петлями и полированной бронзой круглой, блестящей ручки бесшумно затворилась, глухо охнув за его все еще крепкой, по старчески чуть сгорбленной спиной. Полы удлиненного, расшитого невидимым узором плотных нитей профессорского кителя подернулись от налетевшего порыва, покалывающего легкими морозными иголочками холода ветра. Чуть дрогнув, приятной волной плотной ткани коснулись дряблой кожи штанины свободных брюк с острыми, продольными стрелками. По-новому привычно завибрировал воздух у сомкнутых вокруг неизвестного, темного предмета кончиков пальцев правой руки.

Он замер, на миг охватив взглядом открывшуюся перед его взором картину. Величественные великаны-сосны, хрупкие, кокетливые ели с мягкими, игриво-зелеными лапками, прозрачная, исчерченная черными линиями голых веток глубина остальной части парка. Камень невысокого крыльца: серый, с темными и светлыми зернами, щербинами и кратерами; две ступеньки. И они – пять замерших на дорожке фигур.

Пять его лучших учеников, пять профессоров, пять магов, пять легенд будущего, пять друзей, пять ровесников…

Седые пряди медленно колышет ветер. Он чувствует на сухой, покрытой морщинами и пятнами коже лица его живое дыхание, и улыбается. И они один за другим, будто подхватив неожиданную волну, улыбаются в ответ, по цепочке переглядываясь друг с другом.

Курт, высокий, уже не такой худой как когда-то давно, но по-прежнему несуразно, неловко длинный, со светлыми, тронутыми белым и серым волосами, и вытянутыми, пепельно-бледными пальцами. Постаревшая красавица Вала, стройная, гибкая, несмотря на свой пятый десяток, с горящим взглядом ясных глаз и сомкнутыми, упрямо поджатыми губами. Невысокая, статная, уверенная, неизменно гордая, чуть нахмурившаяся Зира, спокойная и сосредоточенная, с воинственно собранными в тугой пучок тонкими каштановыми локонами. Нетерпеливо переступающий на месте громада Митар, лысеющий, осунувшийся, растрепанный, но от этого еще более мужественный, непреклонный, непобедимый и грозный. Задумчиво печальный Дир с опущенными дугой плечами и сомкнутыми руками, скованный внутренней тревогой, сомнением и необычной, обреченной решительностью.

Все – в строгих профессорских костюмах, торжественно украшенных крохотными, золотисто-розовыми в отсветах рассвета кружками грейе13, лишь у Валы на плечи накинут ее любимый походный кожаный плащ, все, кроме Зиры – с поблескивающими металлом эфесами рапир и шпаг, убранных в практически одинаковые ножны, закрепленные на скрытых за пиджаками крепких поясах. Все – так неуловимо изменившиеся, словно помеченные прикосновением какой-то неведомой силы, общего тайного намерения и рокового знания. Все – такие молодые для него и такие старые для них самих. Все еще вместе. Все еще с ним.

Что ж день настал.

Он отрывает от них наполненный призывом и печалью взгляд.

День заката и рассвета. День конца и начала. День, когда они решат судьбу собственного мира, они – неизвестные известные. День, подготовленный долгими ночами, предреченный кровавыми днями восстаний, заревом городских пожаров и безжалостной войной, начертанный сумраком Темных арков. День, который воспоют в веках. День падения последнего короля. День падения последнего королевства. День гибели Мирана.

Сегодня они оставят споры и дискуссии, лекции и книги, отставят такие привычные, дарящие безопасность и уют комнаты и аудитории, оставят учеников и учителей, стены родного университета, оставят магию и науку. Сегодня они бок о бок отправятся в главное путешествие своей жизни…

Отправятся туда, откуда ни одни из них не уже надеется вернуться назад.

2. Время конца и начала

1

Рассвет. Такой же как вчера и вместе с тем совершенно иной. Разлив яркого алого на темно-синем тонким ручейком леденящей тело и мысли прохлады раннего утра проникает в просторную комнату через щель едва приоткрытой створки изящного арочного окна. Внутри – приятное послевкусие завершенности, грядущего обновления, желанного облегчения после тяжелой, выполненной работы и чуждое, такое новое похмелье усталости, приправленное ядом растревоженной совести и запахом скорби еще не осознанных потерь. Снаружи – улицы, кварталы, площади Мирана, пока милосердно завернутые, укрытые, погруженные в фиолетово-серый сумрак неведения и клубящийся туман незнания, скрывающего, и каждый из них, гадая, думает об этом, многочисленные тела жертв прошлого дня.

Стены – дерево, умбра и вино, холсты в старых, золоченых рамах, переливающиеся мазки застывшего во времени масла, редкие пейзажи и неброские натюрморты; грузные, плотные, вязкие складки портьер, нежные воланы опавших, прозрачных тюлей, лакированный паркет пола с истоптанным то тут то там беловато-серыми следами ног красновато-охристым полотном ковра, дорогая мебель: мягкие кресла и диваны, обитые приятно гладкой на ощупь, упругой тканью цвета разбавленного молоком крепкого, черного чая.

Мрачные тени в пустых углах.

Тесный круг. Мерцающее сияние магических огней в центре.

Вала в узком кресле с высокой спинкой и удобными подлокотниками, расслабленно откинувшаяся назад. Разметавшиеся, густые светлые волосы, тонкие прорехи седины, осунувшееся лицо, прикрытые подрагивающими веками глаза. Полы ее темного, практически черного плаща, кое-где покрытые толстым слоем осевшей, темно-серой, засохшей грязи и глянцево-сухими подтеками крови, складками порезов свернулись по бокам хрупкого, усталого тела. Внизу у самых кончиков высоких кожаных сапог полоса серебрящейся ленты металла – ее шпага оставленная отдыхать до поры до времени.

Зира рядом в углу убаюкивающей, обволакивающей глубины дивана, выпачканного по бокам кровью и пылью с ее одежды. Выбившиеся каштаново-коричневые пряди, тусклые и растрепанные, эффектной рамкой обрамляют необычно бледное, почти пепельно-белое круглое лицо с гордо приподнятым по привычке аккуратным, покрытым липким слоем сладковатого, блестящего пота подбородком. В глазах темно-зеленых и одурманенно мутных, с огромными черными прорехами зрачков еще заметны отголоски ужаса, боли, страдания и языки странного, холодного, отрешенного пламени.

В другом, скрытом от огней углу Митар. Легкие, размытые контуры мускулистых плеч, неровная дуга сутулой спины. Сине-серые всполохи света на влажной коже там, где изможденное тело изрезано мелкими, еще кровоточащими ранами и порезами, многоугольники торса, рук и брюк. Два ярких огонька горящего, направленного вниз взгляда в бесформенном силуэте сумрачной тени, лишь отдаленно напоминающей фигуру человека. Его оружие бережно приставлено рядом, к широкому подлокотнику, на котором верным стражем, безвольно спустив одну ногу на пол, ловко примостился Курт.

Курт ранен, но не слишком серьезно. На впалой, узкой щеке со стороны, куда падает желтовато-белый свет, кроваво-синий подтек. Уголки длинный, тонких губ опущены, отчего на коже, там, где до этого пролегали глубокие морщины, теперь веером разлетелись необычно светлые на фоне пыльного, серого, землистого лица неширокие полосы. Хрупкая в объемных складках пиджака верхняя часть тела искривлена, наклонена вбок, будто притянутая неведомой силой, локоть, согнутый под острым углом, глубокой впадиной проминает ткань спинки дивана. Одежда – грязная, влажная, изорванная. Курт дышит неестественно глубоко, тяжело, резко и надрывно, с едва различимым, сдавленный хрипом, поднимая вверх словно вдавленную в тело чьим-то мощным ударом грудь, и спустя секунду, мягко оседая, опускает ее, щурясь от боли и вздымающейся в воздух сероватой пыли, щекочущей его раскрытые ноздри.

Рядом Дир, без движения застывший в еще одном кресле. Расслабленный и одновременно собрано нервный, с каменной маской вытянутого, рельефного лица, бледного, практически белого, с неуместно живыми, яркими, алыми вкраплениями ссадин и порезов, блестящих от крови и пота. Его пальцы длинные, восковые, изогнутые, напряженные, со вспухшей на тыльной стороне ладони сине-зеленой витвистой сеткой сосудов, нещадно, будто когти зверя впиваются в податливую мягкость подлокотника. Рапира тонкая, непоколебимо стройная, мирно покоится на практически сведенных вместе коленях, лишь изредка подрагивая от непроизвольных движений тела. Дир, устало склонив голову на бок, обеспокоенно поглядывает то на Курта, то в центр их импровизированного круга, туда, где в гордом, непримиримо скорбном величии собственного одиночества на небольшом, низком столике небрежно брошенный кем-то мирно покоится темный, черный, сквозящий смертью металл сертэ14.

Он здесь, а это значит их учителя больше нет. Он здесь, и значит нет в живых их главного врага.

Они молчат. Замерев в едином порыве безмолвного, тягостного траура и торжествующей, долгожданной, страшной победы. Размышляя каждый о своем и об одном и том же одновременно.

В ушах эхом прошлого раздаются стоны и крики, в глазах отсветами ярких огней проплывают статичные, выхваченные нещадной памятью искаженные мукой лица. Лица, что оборванными жизнями их хозяев теперь навечно останутся с ними. Их будущие ночные кошмары и строчки предсмертных исповедей.

В прохладном воздухе комнаты еще витает запах войны и крови. Предрассветный, леденящий, сводящий с ума ужас, из цепких лап которого они еле выбрались пару часов назад.

Несколько жутких, пахнущих влажным, тошнотворно-сладким тленом мгновений, несколько секунд собственного, безвозвратного, неизбежного падения перед первыми нотами испепеляющего тьму горна рассвета.

И вот наконец яркий, нестерпимо сияющий край солнечного диска медленно выплывает из бесконечной вереницы темных, городских крыш. Его дерзкие стрелы-лучи бесстрашно врываются в комнату, на короткий миг наполняя ее всю неожиданно теплым, ласковым светом, изгоняя мрак и тени ночи, а затем ускользают, преломляясь и распадаясь на острых гранях сертэ, рождая веселый, задорный хоровод сверкающих бликов. Крошечных солнечных зайчиков, пробегающих в своей неведомой игре по их серым, хмурым, измученным лицам.

Финальный аккорд прошлого. Торжественная увертюра будущего-настоящего.

Воздух теплеет.

Зира, как всегда первая, как всегда соединяющая их всех, таких разных и порой, непримиримых, улыбается. Робко, словно настороженно пробует на вкус это, кажется, вдруг позабытое уже, непривычное выражение радости, примиряя, прилаживая его к новой себе, к новому миру. И они разом, будто подхватывая ее настроение, тоже улыбаются. Кто широко, с облегчением отступивших страхов, кто с трудом, через пелену боли и терзающий сердце и тело страданий, кто также робко, с недоверием и сомнением в собственных силах.

Они улыбаются, перебрасываясь волной взглядов и чувств, мимолетных ощущений и невысказанных мыслей. Улыбаются солнцу, жизни, наступившему дню и друг другу, улыбаются готовые перейти к чему-то большему, чем отрешенно скорбное, замкнутое молчание…

Но время против.

Шелест одежды, гибкие шаги узких, бойцовских сапог, стройная, юркая фигура, взмах когда-то светлого рукава рубахи, длинная, плотная коса, новый запах – гари, ночи и моря. Ривин Вут, мягко ступая, разрушает их круг.

Он поворачивается к Митару. На руках – россыпь порезов и ссадин, на лице – черные полосы сажи и пепел усталости. Голос – непривычно рваный, сухой ибезликий.

Митар, нашли твоего отца.

Тени вновь наполняют комнату.

Рука Курта, медленно скользя по грубой ткани пиджака, крепко, насколько хватает сил сжимает подрагивающее плечо друга.

Митар встает. Взрывая воздух клубами пыли. Пробуждаясь, будто заснувший давным-давно великан, поднимается, словно древний воин, когда-то злым роком судьбы обращенный в камень и теперь вновь ощутивший живительно обреченное дыхание жизни. Расправляет широкие плечи и крепкую спину, ловким движением сильной руки подхватывает оставленное оружие.

Курт рядом тоже с тихим неловким стоном пытается встать на ноги. Однако Митар решительным жестом острого клинка останавливает его.

Идем.

Он мерно кивает Ривину и, не дождавшись ответа, ведь и так знает, куда направляться, растворяется в ласковом свете утра.

Растворяется, чтобы где-то там, через несколько кварталов отсюда, едва-едва успеть расслышать последний вздох умирающего от собственного заклинания, горячо любимого, но так и не смирившегося с поражением короля, отца.

2

Очередной огонек оранжево-белый, с трепещущимися оттенками зелено- фиолетового неторопливо оторвался от мягких, поблескивающих подушечек тонких пальцев и, на миг застыв в тяжелом, спертом воздухе, будто скованный каким-то внезапным откровением предчувствия, затем вальяжно поплыл вверх, к десятку других, таких же ярких огней, легким облачком света, застывших под потолком.

Зира вздохнула, резким, пронизывающим, движением вскинув и опустив грудь. Влажная от сладкого пота прядь каштановых волос упала на бледное, круглое лицо. Ладонь дрожащая и липкая коснулась шершавой, прохладной, каменной стены, оставляя на мягком, тронутом старостью шелке кожи мелкие царапины-порезы.

Очередная темная, как сумрачная глубина далекого океана, мерцающая и скользящая мимо, пахнущая тленом и мраком альстендорфская ночь. Шорохи и едва различимые, выдуманные и настоящие стуки, от которых панической волной сдавливало горло. Тени – пыльные, серые, тусклые призраки, всплывающие из закутков памяти и черных вертикалей углов. Глаза – горящие, распахнутые, застывающие навечно. Губы, руки, лица всех тех, кого она лишила жизней.

Сколько еще ее сознание сможет выносить это? На сколько хватит силы слабого духа?

Она не была готова к такому. Тем ранним утром, ступая по сонным улицам Мирана, окутанным влажным, оседающим тяжелыми, будто расплавленная ртуть, каплями на их одежде туманом, она полагала, она верила, искренне надеялась, что справится. Там, вместе со всеми, вместе с учителем, она должна, обязана была смириться и действовать решительно, без колебаний и сомнений.

Но теперь, сейчас, когда все свершилось, когда схлынула неглубокая, омраченная потерей учителя радость победы, когда пришло желанное избавление от гнета царствующего долгими годами мрака, когда за окнами вновь, мирно поблескивая в лунном свете, показались одинокие крыши университетских корпусов, лишь горечь, сожаление, печаль, отвращение и страх наполняли сердце.

Благо хоть они не смогли заставить ее взять в руки то варварское оружие… гроте меру15 на этом.

Они… Ее друзья, ее семья.

Где они, когда так нужны? Сколько еще этих леденящих кровь, наполненных тошнотворным ужасом часов начертано ей пережить, прежде чем они услышат ее отчаянный, безмолвный крик, прежде чем все-таки решат прийти на помощь?

И придут ли?

Теперь вечно занятые. Теперь снова одинокие.

Отчего они так быстро позабыли друг друга? Отчего их дружба, казалось, такая стойкая и нерушимая прежде, дающая силы, храбрость, мужество и вселяющая надежду, так скоро и быстро распадалась, размывалась хрупким течением новой жизни прямо на их же глазах? И кто виноват в этом?

Митар? Упитый горем сын без отца. Отчаянный, непоколебимый устроитель нового порядка…

Курт? Могущественный и пока верный. Грозный, неумолимый рок остатков темного прошлого…

Вала? Бесчувственно стойкая, до сих пор обворожительно талантливая и безмерно любимая одним из самых известных магов столетия.

Дир? Когда-то чуткий и неимоверно близкий, заботливый и внимательный, а теперь обеспокоенный лишь университетом, студентами и Парламентом.

Или может, она, Зира? Давным-давно потерявшая все ради них.

У нее не было ответа. Только сомнения и усталость, обиды и страхи, призраки, отчаяние и одиночество темной осенней ночи.

Никто не спешил ей на помощь. Никто не внимал ее просьбам. Никто не любил ее.

Никто не восхвалял. Никто не поклонялся ей. Никто не обнимал.

Они забыли ее. А значит и она имела право забыть о них.

Однако … до сих пор не знала … хотела ли?

3

Длинная, неестественно вытянутая, провидчески искореженная, как и ее сердце, тень хрупкого женского тела в изящном, повторяющем выразительные контуры точеной, чуть осевшей из-за груза прожитых лет фигуры костюме парта16. За огромным полотном стекла прозрачного и горячего, обрамленного тонким металлом рамы Миран в приятном послеполуденном мареве теплого дня, гордо поднявшийся из серых, неприглядных, совсем недавно еще торчащих на виду словно огромные нарывы развалин былого. Уходящий вдаль к блестящим волнам спокойного моря широкий, просторный, шумный проспект, перестроенный и спланированный заново, как и многие другие, для удобного проезда вернувшегося из прошлого транспорта, переплетение улиц и кварталов с редкими то там, то тут поднимающимися всполохами каменной, строительной пыли, огромные, стройные, изящно вытянутые к голубому небу с редкими, пухлыми тучками сужающиеся к вершине светлые металлические цилиндры энергетических вышек. Непривычно рукотворные, осязаемо колоссальные в своих масштабах и неожиданно прекрасные в простоте исполнения. Одно из первых веяний нового времени, символ надежды и спасения для людей, внезапно лишившихся магии.

Как долго они еще будут привыкать к такому существованию? Сколько из них, безызвестных, неоглашенных, погибнет на этом суровом пути в будущее. Сколько попытается вернуться назад, подтянув за собой маловерных и сомневающихся, загородившись ими словно живыми щитами от правосудия и закона? А главное, как помочь первым и уничтожить последних?

Она давно задавалась этими вопросами, с тех самых пор, как решила, что в своих высокопарных изречениях на страницах «Слов конца и начала» Дир и Риман Фильмин, предлагая им, бесспорно, слишком идиллическую структуру нового общества и государства, явно недооценили ни масштаб последствий Темных арков, ни охват, глубину требуемых для поддержания элементарного порядка законодательных ограничений. Что ж наверняка Дир и сам давно понял ошибки, не зря же покинул Парламент17 после первых слушаний, отказавшись стать партом, а Риман так вообще пару лет назад ретировался на Тартрилон18, беспечно канув в лету безмятежных южных пасторалей. А Зире теперь доделывать за них всю грязную работу…

Так было всегда. Она усмехнулась. Глупо было полагать, что на сей раз выйдет по-другому. Глупо надеяться, что они все смогут выдержать и остаться вместе.

Резкий шорох за чуть сутулой спиной. Грубый, глубокий разрез складки на высоком лбу. Бесшумный поворот.

И перед Зирой еще одно, другое, окно. Только теперь за ним не город, а кабинет. Четыре стены, просторный, широкий стол с крепкими, массивными, резными ножками в необычном дуэте с мягким, изящным, хрупким стулом, пара книжных шкафов, внутри, на темных полках лишь невзрачные завитки пыли, истоптанный ковер на обновленном паркете пола. Два человека друг напротив друг друга: худой, сгорбившийся, будто изможденно притянутый к земле Курт и статный, гордый, крепкий, по-хозяйски уверенно небрежный Митар. Между ними и Зирой – толстое, прочное стекло, в котором поверх мужских фигур плавными, бледными линиями отражается ее собственное, сосредоточенное, гордое лицо. Они знает, что из-за стекла и магии никто не расслышит их разговора, однако никто – не она.

Урлан дэл19, ты не прав, Курт…

Голос Митара. Напряженный, надрывный чуть более высокий, натянутый струной, с прорывающимся на звонких согласный раздраженным, дребезжащим, рычащим, угрожающим эхом.

Мы всегда хотели так. Он…

Митар поднимает руку в пустоту. Крупный указательный палец вытянут вперед и подрагивает.

… наш учитель, хотел. Браза, да ты что с ума сошел окончательно!

Голос Курта сух и холоден.

Нет.

Он усмехается. Горестно, обреченно, со сквозящей, ранящей болью.

Это ты позабыл, Митар… Позабыл, среди всей этой крови, во тьме собственной трагедии, а потом и власти, той власти, что мы… мирдан соан… так безропотно и безрассудно…

Он качает головой, его волосы – тусклые, редкие, грязные у седых корней, в такт покачиваются из стороны в сторону.

… вручили тебе. Забыл цену. Цену оборванной жизни, остановленного сердца. Это ты, а не я, вдруг решил, что способен вершить судьбы, выносить приговоры, клеймить предателей и направлять нас на врагов, будто мы лишь твое безмолвное, бесправное оружие. Сколько их еще будет, Митар? Сколько я еще должен убить, прежде чем ты успокоишься? Браза…

Судорожное движение руки, неловко смахивающей со лба липкий, выступающий крупными, прозрачными каплями пот.

Может я и слаб, может мое тело уже и не способно выносить магию сертэ ....

Курт бледен.

… однако я вижу, что происходит. Вижу, куда мы идем. Вижу, куда идешь ты… Дора20, Митар.

Его взгляд вспыхивает огнем последней, отчаянной надежды.

Остановись, пока не поздно. Остановись, вен21. Наше время уходит, оно уже ушло, время произвола, время трагедий, время потерь. Теперь наступил их черед…

Он показывает куда-то за стекло.

… партов, судей, следователей, агентов, а не убийц. Черед порядка и мира, черед главенства закона, а не слова одного единственного человека, кто бы им не был. Черед того, за что мы боролись все эти долгие годы.

Остановись, Митар, прошу тебя!

Курт подается вперед. Его тело, словно рассыпаясь под этими бесконечными складками одежды, на мгновение падает, шатаясь и дрожа. Однако он усилием собственной непоколебимой воли удерживает его в подчинении.

А Митар даже не пытается помочь.

Ты безумен.

Повторяет он: четко, уверенно, без колебаний. И Зира мысленно соглашается.

Безумен, Курт.

Молчание. Тяжелые веки Митара медленно опускаются и, лишь на мгновение задержавшись дольше, чем нужно, тут же взлетают вверх, открывая решительный взгляд темно-темно-серых глаз. Зира прекрасно чувствует аккуратное движение его магии.

И Курт, кажется, тоже.

Я не хочу делать этого.

Митар отстранен и холоден.

Не хочу причинять тебе боль.

Курт невольно распрямляется, собирается, его лицо застывает зеленоватой восковой маской не верящего, страшного отчаяния.

Они замирают. Оба, сделавшие первый шаг, оба, решившие все для себя.

Магия безудержного боя, уже давно разгорающегося в другом мире, ощущение непрестанно изменяющейся параллели22, присутствующего невидимого, но будто осязаемого движения двух застывших тел. Легкие, хлесткие подрагивания стекла. И такой странный, ядовито пьянящий туман мыслей.

Где-то в глубине здания раздаются крики агентов.

Но она знает, никто не успеет. Она больше не слышит их голосов – голосов бывших друзей, а отныне – врагов. А значит, все уже свершилось. Свершилось…

… слишком быстро.

Курт выходит: пошатывающийся, снова распадающийся на части, одурманенный, угасающий. Их взгляды встречаются на долю секунды. И, кажется, он совсем не удивлен тем, что увидел ее здесь. Увы, не удивлен.

Остановись, Курт.

Ее собственный голос звучит совсем неубедительно, безразлично и отрешенно. Однако она и не старается.

Он улыбается: едва поднимая кончики тонких, серых губ, и это улыбка напоминает ей оскал смеющегося черепа.

Прощай, Зира. Алсан веро23

Затем разворачивается и уходит. Оставляя ей там за окном, будто в насмешку или быть может предостережение, искореженное ранами и прорывом24, умирающее тело Митара.

4

Время Темных арков…


Его слова, мимолетно брошенные в череде несущественных шуток и улыбок, такие откровенные, пугающие своей обнаженностью и явно стоящие ему куда большего, чем он желал показать, навязчивым, тянущим, жутковатым холодком преследовали мирно текущий поток ее мыслей, раз за разом заставляя их вернуться назад к тому самому разговору, завершившемуся его жарким, страстным поцелуем пару часов назад.

Слова о вине и ответственности, о сожалении и искуплении. Обрывки, отголоски тех противоречивых чувств, бесконечным сомнением наполняющих его сердце. Слова человека, запутавшегося, заблудившегося в перипетиях долга и совести, еще не сломленного, но уже надорванного теми страшными событиями, которые он не мог просто взять и оставить за спиной.

Она так желала помочь ему, так хотела понять и разделить с ним эту пока чуждую ей скорбь слабого человеческого сердца… Но, увы, не могла, по крайней мере не сейчас.

Не сегодня, когда вокруг хладнокровной волчьей стаей, вынюхивая и высматривая предателей, рыскали альстен-даны25 Скейлера. Не сегодня, когда полные опасений, сомнений и недоверия взоры академиков смотрели на нее из сумрачной темноты залы тайного собрания здесь, в квартире Нила в Квартале Первых. Не сейчас, когда их дело требовало всю ее без остатка.

Не сейчас…

Порыв легкого, ветра, по северному колкого и дерзкого даже в эти редкие для Неймара теплые ночи, приятной прохладой защекотал бархатистую, нежную кожу прикрытого лишь отчасти краем белоснежной простыни стройного, нагого, разгоряченного любовью и успокоенного тягостными размышлениями тела.

Вала невольно улыбнулась и задумчивым взглядом ясных, голубых, с теплой охристой окантовкой черного, блестящего зрачка глаз посмотрела на раскинувшуюся за небольшим, вытянутым, узким окном, обрамленным несуразного вида, грубым каменным наличником, беззвездную темную ночь, будто поглотившую весь без остатка крохотный, одиноко затерянный в лесах городок ученых-магов.

Когда-то они были так беззаботно и безумно счастливы здесь, в то далекое, теперь кажется время, когда тяжесть задуманного и начатого еще не лежала на их хрупких плечах.

Густые, нежные, гладкие пряди светлых волос, чуть подернутых волнами от солоноватого, впитавшегося и высохшего пота, медленно перекатились, оголив изогнутую дугой спину и ласково прикрыв уже кое-где подрагивающие от прохлады руки.

Не удивительно, что многие коллеги-академики сегодня были настроены настолько упрямо, настолько скептически непримиримо, раздраженно, даже нарочито жестоко? враждебно, ожидаемо, что несмотря на старания, на их с Нилом терпение и долгие уверения, мало кто захотел присоединиться. Она не имела право осуждать их: тех, кто в итоге, развернувшись, скрылся в безопасных тенях сумерек, кто тихим шелестом ветра, не попрощавшись, растворился в спертом от тяжелого дыхания собравшихся воздухе комнаты, кто не пришел, сославшись на занятость или заботы, она не смела сетовать на их малодушие или неосознанность, на желание сохранить собственную карьеру, жизнь, семью, близких, ведь в ответ их просили непомерно много. Просили выступить против короля – самого могущественного человека, мага в мире. Она, быть может, и сама оставила это, да не могла.

После всего, что Скейлер сделал с жителями Мирана, что она сама видела в десятках других городов, после того, что стало с Нилом…

Нил…

И снова эти мысли. Снова сожаления, иррациональное беспокойство, полу интуитивные страхи, щемящие грудь предчувствия.

А что, если он не справиться, что, если…?

Колючие, ядовитые стрелы ночи безжалостные и беспощадные, впивающиеся страшным наваждением в застывшее беззащитное, обнаженное, прекрасное тело.

Нет…

Тихий, протяжный стон над согретой их движением, их любовью, их жизнями постелью.

Он, так рядом. Ее пальцы, скользящие, стремящиеся к нему, неловкие, торопливые. Его лицо. Размеренное, ровное, спокойное дыхание. Белоснежные простыни-саваны, обвивающие неподвижное, застывшее тело.

Ее губы, такие поспешные, такие дерзкие, жадные, сухие и остывшие, облегченно касающиеся, впивающиеся в его. Тепло на коже. Затмевающий взор пар от его дыхания. Легкая сонная полуулыбка.

Жар и мрак меркнущего, отступающего, обезоруженного, безобразного видения конца. Видения, которое однажды, рано или поздно, неизбежно станет их правдой.

5

Эпоха Первого Парламента, несколько лет спустя второго миранского восстания…


Утренний город. Один в череде многих, так не ставших его приютом. Один и на сей раз, слава Йерка экусо26, не последний.

Пустой причал, залитый беловатым, с еще не ушедшими окончательно оттенками оранжево-розового и серовато-синего светом только-только показавшегося из-за горизонта солнца, знакомый до дрожи в руках соленый, влажный, настойчиво взывающий к его естеству, к его корням, к его сердцу ветер, развивающий концы расшитого, алого шелкового пояса, чуть касающийся волос, собранных в длинную, тугую, упругую, тяжелую косу, и будто старый друг по-своему нежно треплющий оснастку непривычно большого и неповоротливого на первый взгляд тартрилонского корабля.

Зербея ней, да он бы тысячу раз предпочел убраться отсюда на какой-нибудь захудалой риденской вукре27, чем ступил на палубу этого кен арта ир-ваанта28, да вот только никто не собирался спрашивать его мнение.

Ехидный смешок на искривленных губах.

Забавно, насколько же искусно, насколько умело и своевольно плетет для них нити-пути судьба. Эх, вот истинная эльма локи! Дерзкая, задиристая, неутомимая, не обделенная юмором как молодая арданская плутовка илса29.

Олда-олда30

Ривин смеется, однако почти тут же замолкает. Тонкая лента белого каменного причала начинает медленно удаляться, подернувшись едва уловимой рябью зарождающегося в первом, широком замахе весел движения. Сначала будто кажется, что это сам город вдруг неповоротливо пятится, боязливо отступает назад к далеким, едва заметным хребтам Ижгира31, однако спустя мгновение приятный, тихий, в рванном шуршании ветра перелив волн наполняет слух, и все встает на свои места.

Корабль отплывает, неспешно, лениво покачиваясь на мелкой ряби волн, послушно ведомый пока лишь мыслями и силой стальных крепких рук людей, а не ветром и причудливыми, изменчивыми течениями океана, направляется к выходу из портовой гавани. Вокруг, на широкой, просторной палубе, залитой солнцем и тишиной, все как один напряженно застывшие на своих местах тартрилонцы зоркими, прищуренными глазами орлов всматриваются в зеркальную, поблескивающую гладь воды. Теперь здесь опасно и узко, теперь здесь нервничают даже такие бесстрашные морские странники, как они.

Ривин невольно тоже опускает взгляд за высокие борта корабля. И видит их: погруженные почти полностью в зеленовато-синюю воду остовы многочисленных илтойор, скорбных, поверженных, лишенных былой гордости, духа жизни, духа славы, павших и обезображенных соленым, не брезгующим остатками битв морем. Рваные стяги разноцветных знамен Ардана, Тартрилона и Юлстрива32, гниющие полосы грязных, темнеющих от плесени парусов, одинокие, покачивающиеся в траурной песне, вырванные доски от палуб, бревна матч, остатки приводных механизмов и доспехов. А над ними, там в таких далеких, безразличных, безграничных небесах белые, взмывающие к солнцу стены королевского замка, гордо и уверенно выступающие с узкого края темных недоступных скал прямо над пропастью плещущихся внизу волн, будто обрекая всех этих погребенных под ними бравых, храбрых воинов, на вечное забвение безжалостным, древним, как сам дух мира правом победителя.

Однако…

И Ривин вновь улыбается, только теперь грустно и торжественно.

Дерзкий ветер, там на высоте, нещадно треплет белые полосы занавесок в темных, зияющих лишь пустотой и смертью окнах дворца, на остроконечных крышах которого уже пару лет как не развиваются яркие флаги Миранов-Лирнов33. Победитель пал, да здравствует победитель!

Во истину, эль руве кармре листерен34

Он начинает петь, тихо и протяжно, едва слышно, на понятном только им, этим павшим в великой битве кораблям его родины, да призракам почивших воинов, нашедших свой покой в глубинах так коварно и послушно расступающихся в стороны морских волн, начинает петь сладкую, нежную, арданскую колыбельную, чей мотив прекрасным голосом матери всегда звучал в его сердце и его снах.

Он поет, и страшные видения прожитых лет покидают растревоженные мысли. Он поет и, не скрывая слез, плачет, навсегда прощаясь с тающим где-то в невидимой дали полюбившимся северным краем, с серыми, хмурыми проулками Альстендорфа, с небольшими, всегда заполненными до отказа бойцовскими аренами Ирбина и Эстера, с тихой, уютной каморкой Курта в крохотном домике, спрятанном где-то посреди университетского парка, с темными, грязными, наполненными пестрой какофонией звуков неведомых языков портовыми тавернами Мирана. Со своим прошлым, где он был легендой, магом вещей, чемпионом и главным бойцом Литернеса.

Песня заканчивается.

Что ж, теперь его ждет совсем иная жизнь. Жизнь, к которой он готовился все эти недолгие, надо сказать, годы после их победы над Скейлером, ведь знал, что не станет исключением из правил. Он и сам не хотел, что бы ни говорил Курт. Но все равно был обескуражен тем, насколько быстро все свершилось и насколько суровым в конце концов оказался приговор.

Митар был непреклонен. Абсолютная печать35, ни больше ни меньше. Все согласно Нулевым кодексам.

Ох, эти новые слова… Мирдан соан.

Ривин ничего не понимал в них. Лишь безраздельно доверял и подчинялся. Слепо надеясь, что это не разрушит окончательно и бесповоротно его жизнь.

Браза, ладно хоть сумел выторговать себе билет на солнечный Тартрилон вместо какого-нибудь комфортабельного чулана промозглого, холодного ненавистного Неймара, гроте меру... Ха-ха…

Он усмехнулся: непривычно горько и тоскливо. Затем поднял усталую голову, осмотрелся. Тартрилонцы на корме уже во всю проворно перебегали с места на место, переглядывались, то задорно, то угрожающе громко выкрикивали что-то на своем отвратительном для слуха любого уважающего себя арданца языке, суетились, готовя неторопливо плывущий корабль ко встрече с бескрайним простором расстилавшейся впереди грани гордого Лотиора.

А по краям безмолвными зрителями этой суетливой, наполненной такими мелкими, такими желанными и такими недоступно далекими для их вечности тревогами и радостями человеческой жизни один за другим все еще проплывали прогнившие остовы арданских кораблей.

6

Звуки последних, изрядно затянувшихся аплодисментов, раскатистым эхом отразившись от шероховатой, холодной, сумрачной, с редкими темными пробелами древней каменной кладки стен просторной университетской залы, лениво, как-то неохотно, будто виновато смолкли. Дир улыбнулся, аккуратным, изящным движением руки, обернутой в плотную ткань пиджака, незаметно смахнул навернувшиеся вдруг горячие, приятно пощипывающие сухую кожу морщинистых щек слезы и еще раз обвел мягким, блестяще-влажным, тепло горящим в глубине глаз взглядом сидящих перед ним выпускников.

Сегодня их было как никогда мало, и зияющие пустотой сначала одинокие стулья, затем небольшие группки, а в конце даже целые ряды свободных мест болезненным уколом совести тронули часто и гулко бьющееся в груди сердце ректора. Однако он лишь отмахнулся от этого совсем не к месту пробудившегося чувства ностальгической печали, странного, будто уязвленного самолюбия. И улыбнулся наперекор ему еще шире, еще торжественнее, еще радостнее, с гордостью и достоинством своих великих предшественников распрямив усталые, сведенные дугой плечи. А затем, оставив кафедру, неторопливо сошел с невысокого постамента сцены.

Он долго думал, что должен сказать сегодня. Следует ли ему поучать их или наставлять, стоит ли вспоминать о тех, кого не оказалось рядом, обращать внимание на последствия, настаивать на осознанности? Он желал поделиться с ними таким несоизмеримо многим, и каждая из десятка мыслей одновременно казалась ему не менее важной, чем остальные. Отчаявшись, он даже нашел в собственных заметках написанный по памяти пересказ речи учителя на их…

Как же давно это было!

… выпускной церемонии третьей ступени36. И тут же, не сдержавшись, погрузился в нахлынувшие воспоминания того удивительного дня. Ужасно скрипучие стулья, прохлада каменной залы, заполненной до отказа почтенно застывшими на своих местах выпускниками, голос профессора Йормана: громкий, мягкий, такой свободный, будто ветер, и вместе с тем неторопливо размеренный. Сдавленное хихиканье Валы, игра задиристых взглядов Курта и Митара, ему пришлось пару раз недовольно шикнуть на всех троих, потому что мешали слушать, сосредоточенный, чуть подсвеченный льющимся со сцены светом, исполненный достоинством профиль лица Зиры, он тогда был по уши влюблен в нее, не пропускающей, кажется, ни единого слова.

Как же молоды они были! Браза, как молоды…

Он усмехнулся, кто говорил, что ректору ругаться не следовало? Мирдан соан.

В итоге, проведя в дурмане памяти все без остатка отведенное утомленным телом время, набросав лишь пару неумелых предложений, и расстроенный, стыдясь внезапной слабости собственной теряющей былую остроту мысли, он отправился спать. Однако, поднявшись утром, по счастливому велению провидения откуда-то уже знал, что следует сказать.

И сейчас, спускаясь по двум невысоким ступеням, вливаясь в это море бурного, беспечного, беззаботного восторга, горячей, безгранично талантливой, прекрасной юности, он понял, что сделал все верно. Правильные слова оказались совсем не теми, какими представлялись вчера ему, не нравоучительными истинами, не скучными наставлениями, не высокопарными, сквозящими презрением к неопытным слушателям изречениями мудрого мага. Правильные слова оказались словами благодарности, словами надежды, словами радости, словами опечаленного расставанием наставника, провожающего в долгий, трудный, опасный путь любимых учеников, словами произносимой прощальным шепотом вслед удаляющимся силуэтам детей родительской молитвы тихой, искренней, полной бессильного упования на милость мироздания.

Как он гордился ими, каждым из них, гордился, что несмотря на разруху вокруг сумел вырастить их, пусть и не так много дошло до конца, как ему хотелось. Но и за этих Дир Варден был безмерно благодарен судьбе.

Последние годы прошли для него, ныне ректора одного из старейших магических университетов мира, очень тяжело. Не хватало профессоров: часть погибла в перипетиях Темных арков и последующего освободительного движения, чьим центром стал университет, еще часть ушла в обновленные академии, кто-то бесследно исчез, отказавшись служить порядкам нового мира, несколько человек, включая Зиру и Курта, приняли приглашения стать партами, агентами, судьями, Дир никогда не упрекал их за подобный выбор, однако сам наотрез отказался от уготованного ему места. Не хватало студентов: в основном сейчас молодые маги уходили сразу после первой ступени, вторую заканчивали десятки, а третью – вообще единицы. Не хватало средств к существованию, не хватало учебников, из-за ограничений магии не хватало даже того элементарного, что априори было у них всегда. Университет осиротел, зачах, он словно медленно умирал, покинутый вечным духом магии, открытий, исследований, науки и дерзкой молодости, который всегда поддерживал, обновлял, возрождал эти древние каменные стены.

Однако даже несмотря на, казалось бы, очевидную бедственность положения Дир, ощущая на плечах обязательства долга, долга перед миром, перед магией, перед будущим, перед прошлым, перед учителем, которого сменил на посту ректора, не мыслил сдаваться.

Он заново по крупицам, по крохотным частичкам, шаг за шагом, день за днем восстанавливал вверенное ему, будто знаменитым игр-лаарам37 Мары, пришедшее в упадок бесценное сокровище, и, не скупясь, вкладывал в это дело всю свою жизнь, осознавая, как много поставлено на карту и сколько судеб зависит от его усилий.

Ведь каждый, выходящий из этих стен молодой парень или девушка, не важно сколько ступеней оставалось за его или ее плечами, теперь становился не просто образованным, уважаемым в обществе магом, но и опорой, ростком нового мира, нового порядка, нового сознания. И именно эти обновленные люди, а не агенты или старые академики, такие, как сам Дир, профессора, еще греющие в себе видения прошлого, познавшие грани запрещенной теперь магии, вкусившие плоды убийств и предательства, сладкие, отдающие гнилью дары войны и победы – есть истинные хранители, провидцы, правители мира.

Будут они, и все жертвы не станут напрасными. Будут они, и Темные арки не повторяться никогда. Будут они, и придут другие.

Дир как никто другой понимал это: понимал силу преподавания, ученичества, наставничества. Ведь сам на себе испытал ее. Кем был он стал сейчас не будь у него, у всех них, такого учителя, как магистр38 Нердан Йорман? Каким бы сейчас был их мир? И был бы?

3. Путники и спутники


Кто будет с нами в час тревоги,

Чей смех разгонит сонм тоски,

С кем пересекаются дороги,

Тот определит конец пути.


Отрывок из стихотворения академика Арка Пирва

1


За год до второго миранского восстания и штурма дворца…


За прозрачным стеклом окна – яркое полуденное солнце, альстендорфское голубое небо, кое-где затянутое серовато-белыми облаками с сияющим абрисом своих причудливых, пухлых форм, пятачок университетской площади, вымощенный каменными кирпичами, уходящие вниз, еще мокрые от недавнего утреннего дождя скаты крыш, перламутром мелких, подсыхающих капель, переливающиеся в падающем солнечном свете, и парк. Огромное, зеленовато-серое неспокойное море листвы, шумящее и качающееся то в одну, то в другую стороны под резкими порывами капризно своевольного, холодного ветра, безраздельно царствующего на просторах раскинувшегося в стороне от оживленного Альстендорфа университетского городка.

Однако собравшимся людям не до созерцания красоты природы.

В комнате, наполненной светом и прохладным, застывшим воздухом с серебрящимися, неспешно вращающимися клубами мелкой пыли, в тесном кругу посередине – семеро. Фигуры: склонившиеся, сутулые, слегка навалившиеся, облокотившиеся о края небольшого квадратного стола, распрямившиеся, со скрещенными на груди руками, напряженные, отстраненные, в окружении длинных и коротких, искаженных темных теней. Взгляды собранные, сосредоточенные, все, как один, сконцентрированные на таинственно поблескивающем в прорывающихся сквозь череду пиджаков, рукавов и нежную ткань белых рубашек тонких лучах солнца предмете из странного, черного, как темнота самой длинной, холодной зимней ночи, металла, чье подлинное название ведомо лишь породившему его древнему миру. Предмете, вечном спутнике человечества, его проклятию и благословению, предмете…

Начинаем!

Высокий, статный, элегантно неспешный пожилой мужчина, почти старик, с длинными, гладкими, седыми волосами, белыми словно снег у самых корней, аккуратным, уверенным движением провел шершавой подушечкой вытянутого, искривленного пальца по обвисшей коже выразительного широкого подбородка. Ткань рукава пиджака, вмиг потеряв прежнюю, жесткую форму, приятной, завораживающей волной покатилась вниз к локтю его согнутой руки.

Ривин, ты готов?

Взгляд светлых, голубовато-серых глаз молнией остановился на загорелом лице с выразительными дугами бровей над блестящими, глубоко посаженными глазами, высокими, подчеркнутыми светом скулами, прямым, выделяющимся, опущенным носом и четкими контурами неширокой, покрытой колкой, грубоватой щетиной нижней челюсти. Лице, немного простоватом и несуразном, когда смотришь на него впервые, и таком странно твердом, неожиданно осознанном, пропитанном отголосками отнюдь не беззаботного прошлого, стоит присмотреться к нему внимательнее.

Ола, магистр Йорман.

Ривин кивнул. Мышцы его тела поджарого, юркого, стройного, крепкого вмиг решительно напряглись, будто подтверждая отзвучавшие только что слова, добавляя, что не стоило и спрашивать, ради вас я всегда готов. Готов на все. Ведь обязан вам жизнью.

Обязан жизнью.

Пролетело в мыслях Курта. Он, нахмурившись, в явно недовольном протесте скрестив на груди руки и склонив набок голову, искоса, с тревогой наблюдал за другом. На вытянутое, худое лицо упали несколько прядей светлых, седеющих волос, их тени коричнево-серыми четкими линиями разрезали сосредоточенные, утомленные, бледные, настороженные черты.

Подробности этой давней истории не знал никто. Однако Курт почти не сомневался в том, что учитель тогда сотворил нечто поистине экстраординарное, ведь благодарность ему Ривина была исключительной, искренней, неисчерпаемой, а доверие – безропотным и безграничным. Настолько, что Курт иногда начинал всерьез опасаться за друга и невольно корить учителя, настолько, что порой Курта пробивал неприятный холодок душного, липкого страха, когда он вспоминал, отрешившись от собственных чувств к обоим, кем на самом деле был Ривин и кем магистр Йорман: маг вещей39 и лучший ловец40, готовый на все, выносливый боец и одержимым наукой, не слишком-то обремененный человеколюбием маг.

Но сегодня, конечно, был совсем иной случай. И лишь поэтому он стоял здесь, хотя изначально, разумеется, выступал против, однако блеск сертэ, того самого, за которым так долго, так упорно, безжалостно гонялся все эти годы Скейлер, стал единственным неопровержимым аргументом. Раз хранители Мары отдали его, раз доверились им, значит теперь они, а не кто-то иной, были обязаны ценой собственных жизней защищать обретенное сокровище. И если для этого необходим маг вещей, то лучше Ривина кандидатуры им не сыскать. Но он все равно переживал за друга, не без основания полагая, что магия сертэ – неизвестная и непредсказуемая, была куда коварней, куда опасней, куда непредсказуемей любого даже самого прославленного бойца – человека.

Ривин вдруг обернулся, почувствовав на себе долгий взгляд.

Элме Рив, эйа, эйа41

Тонкие губы Курта торопливо зашевелились. Однако Ривин бледный, осунувшийся, сосредоточенный легким кивком оборвал его. Как всегда, когда знал, что услышит, как всегда, когда хотел успокоить.

Начинаем…

Голос Нердана Йормана был привычно ровен, сух и требователен.

Магистр обвел собравшихся сверкающим, прищуренным взглядом живых, горящий любопытством и нетерпением глаз. И пятеро учеников, будто ожив, оттаяв, пав под непоколебимой силой этого взгляда, тут же покорно зашевелились. Несколько шагов назад, шорохи и звуки скользящих по полу подошв обуви, шелест одежды и дыхания. Их круг стал шире и реже, а пространство комнаты медленно наполнилось тишиной и магией.

Ривин замер. Учитель отступил. Они приготовились: к лучшему, к худшему, к любому.

Долгие мгновения в ожидании.

Взмахи руки, легкие всполохи белоснежной ткани рубашки, обвивающей сильное тело, волны блеска на алой, атласной ткани пояса, не слышимый шепот, закрытые подрагивающие веки…

Магия.

Неподвижный, мерцающий металл на столе. Взгляды кругом. Вдохи и выдохи. Капли горячего пота, готовые ко взмахам руки, приоткрытые губы, заклинания, витающие в мыслях.

Долгие мгновения застывшего времени.

А потом… всплеск света, потом … шелест, потом… звонкий свист в ушах, потом … залитый солнцем сэртэ, будто во сне, медленно отрывающийся от крышки стола и исчезающий в объятом дрожью воздухе, защищенный единственным, что они смогли придумать для него: защищенные непостоянством, защищенный движением, защищенный новой, известной лишь немногим, рожденной в этих стенах магией.

Все получилось.

Лукавая, победно торжествующая усмешка Ривина, облегченными улыбками отразившаяся на их лицах, теплом разлившаяся в глубине их взглядов. И тихие, глухие, такие скупые и такие бесценные аплодисменты учителя. Лучшая похвала достойному магу. Великая похвала великому бойцу.

2

Незадолго до начала Темных арков…


Когда-то на первой ступени она боялась даже вступить в пределы этого места мистически тихого, почтенно собранного, разительно отличающегося от бушующего вокруг шума и гама остального университета, а теперь… Теперь Вала была на третьей ступени, и кабинет декана Йормана стал для нее настолько привычным, насколько вообще мог, наверное, быть…

Светлые, распущенные пряди длинных волос, прямые, лишь кое-где завивающиеся отдельными, обворожительно милыми кудряшками около вытянутого овала живого, привлекательного лица с выразительными, чуть раскосыми глазами, обрамленными практически незаметными, рыжеватыми длинными ресницами, некрупным, чуть вздернутым носом, аккуратными, бархатистыми, мягкими губами и небольшим круглым, выступающим вперед подбородком; пушистым, блестящим веером взмывают в воздух стоит тяжелой, тугой, утопленной в неглубокую каменную арку двери послушно распахнуться перед гостьей, неохотно впустив в сосредоточенный полумрак кабинета свежий, холодноватый дневной свет коридора.

Декан Нердан Йорман по-своему обычно сидит за рабочим столом на удобном стуле с высокой, мягкой спинкой и неширокими, изящно изогнутыми подлокотниками, чуть склонившись над неровной стопкой исписанных глянцевыми чернилами листов. В его густых, отросших еще больше волосах приятными бликами витающего рядом желтовато-оранжевого магического огня поблескивает все прибывающая, такая одновременно непривычная и очень подходящая профессору седина. Большое окно позади стола несмотря на дневное время плотно задернуто, завешено грузными, пыльными портьерами, расчерченными темными тенями и бирюзово-зеленовато-синими полосами вертикальных складок дорого, старого, выгоревшего на солнце бархата.

Дверь за спиной Валы глухо захлопывается, и она яркой вспышкой возмутительно бойкого, дерзкого движения, даже не притормозив, как это было положено, чтобы узнать готов ли декан принять ее, торопливо ныряет в мрачную глубину кабинета.

И лишь когда останавливается: резко, ловко замерев перед самой кромкой стола, тяжело дыша от волнения, профессор, неохотно оторвавшись от бумаг, поднимает на нее вопросительный взгляд голубых, ясных глаз.

Получилось!

Лицо Валы горит, румянец мягкими, нежно-розовыми кругами, все более яркими к центру проступает на тонкой, гладкой коже щек. В распахнутых глазах – яростный, восторженный огонь, легкие пряди волос, будто отброшенные назад резким порывом невидимого ветра, распушились и растрепались, оголив торчащие, тоже покрасневшие кончики ушей.

Покажи.

Нердан Йорман тут же оставляет бумаги и распрямляется, испытующе-любопытно оглядывая ученицу и, откидываясь на спинку стула, в ожидании и нетерпении замирает, соединив вместе тонкие пальцы морщинистых рук.

Вала коротко кивает в ответ. Ее взгляд изменяется: мутнеет, мрачнеет, гаснет, расфокусированный и растерянный одновременно. Мягкие губы отрываются друг от друга, и гибкое тело вдруг растворяется в желтовато-охристом, переходящем в умбру и фиолетово-красную синеву замкнутом пространстве кабинета.

Растворяется, чтобы спустя мгновение оказаться в тесной, уютной тени длинных книжных шкафов.

Шорох, свист, глухой стук.

Случайно задетая книга плашмя падает на ковер.

А удивленно-виноватое

Ой!

громкое, растерянное отзвуком высокого, женского голоса доносится уже из противоположного угла комнаты.

Внезапно покачиваются, подергиваются тяжелой волной портьеры, раскрываясь и впуская в комнату колкие лучи солнца. Падает еще одна книга. С шелестом взмывают вверх листы бумаги. Гаснет, вздрогнув магический огонь, туманный облаком поднимается в воздух невесомая, щекочущая нос пыль.

И ласковый вихрь невидимого постоянного перемещающегося, неуловимого движения вместе с игривым, беззаботным, переливающимся нотками радостного ликования смехом, обрывками, отрывками, отголосками звучащим, кажется, одновременно со всех сторон странной какофонией ритма, резонансов и эха, заполняет привыкший лишь к молчанию и безличному шепоту кабинет.

Пока наконец все не стихает, и Вала не появляется вновь перед краем стола профессора усталая, утомленная, с ритмично поднимающейся и опускающейся от тяжелого, сбивчивого дыхания грудью, внутри которой отчаянно колотиться сердце, с нетерпением и восторгом ожидающая вердикта учителя.

Нердан Йорман тоже смотрит на нее настороженно, скептически прищурившись, пытливо вглядываясь в черты молодого, раззадоренного, бледнеющего лица, будто пытаясь прочитать в нем то, что не сумел увидеть ранее, минуту, день, а может и годы назад. Он смотрит, а потом вдруг улыбается: сдержано и довольно. Его нахмуренные брови поднимаются, суровые складки лба кое-где расправляются, становясь не такими резкими и глубокими, освещая нехарактерным светом внутренней радости по-прежнему красивое, правильное, пусть и постаревшее лицо. Он улыбается, чуть посмеиваясь, глухо, непривычно, тихо, шершаво, даже грубо, словно его голос позабыл, как это делается. И поднимается, неспешно оттолкнувшись руками от подлокотников кресла, встает на ноги и в абсолютной тишине элегантно, с неизменным достоинством и новым, неведомым почтением чуть склоняет перед Валой ошеломленной и растроганной до глубины сердца седеющую голову.


Через год они вместе откроют мерцающие перемещения. Удивительную магию, так пригодившуюся им всем во времена грядущих долгих Темных арков, магию, усилиями Ривина Вута потом надежно охранявшую от Скейлера сертэ здесь, в стенах университета, полного шпионов и скрывающихся за масками врагов, магию, которая навсегда впишет имя Валы в историю этого мира.

3

Шум и взрывы смеха, раскатистый грохот грубых, пропитанных дешевым вином и закаленных соленым морским ветром, заплетающихся голосов, звон стаканов и тяжелых, наполненных разнообразными, дурманящиминапитками, полумрак, белые клубы пара, сероватый, рваный дым, горьковато-влажный запах пота, пряные ароматы диковинных стран и далеких континентов. Неприличные, режущие не привыкший слух лукаво дерзкие слога арданских ругательств, витиеваты распевы тартрилонских гласных, грубоватые акценты Аргрона42, туманные свистящие слова Юлстрива и такая редкая, странная и вместе с тем драгоценно знакомая, понятная во всем этом многообразии северная речь.

Самый укромный уголок самого дрянного, дешевого, невзрачного прибрежного кабака. Фиолетовые тени, оранжево-багряный свет и вино – живое, медово вязкое, медное сокровище Тартрилона, которое уже начинает кружить голову и путать мысли. Сегодня они могут позволить себе этот драгоценный стаканчик, сегодня они празднуют.

Курт, раскрасневшийся и веселый студент, редкие светлые волосы собраны в небольшой хвост на затылке, высокий ворот потрепанного, вышарканного кое-где пиджака расстегнут и отогнут, оголяя бледную, вытянутую, тонкую шею и загрязнившийся от пота край тонкой, застиранной рубашки. И Ривин, легкий осадок усталости после тяжелого боя, худоба неокрепшего, только-только отвыкшего от перемежающихся голодных и сытых дней тела, короткие волосы чуть выше плечь в тугой, блестящей косе, дерзко выбритые виски, пелена влажных капель на высоком лбу, размашистые брови, распахнутая рубаха, алая лента перекосившегося пояса. Две пары сверкающих, лихорадочно мерцающих в полумраке глаз, две широкие улыбки на тонких губах. Два друга, еще помнящие лихие, терзающие болью, сомнениями и надеждами ночи оставленного в прошлом, сокрытого под тенью высоких, неприступных гор Эстера.

Зербеа нэй, вен, ла эльма локи стор шо эгрите!43

С горячностью произносит Ривин, его голос звенит бесстрашием, озорством смелого мальчишки. И, словно в помощь громким словам, на покрытый крошками и липким налетом пролитых напитков стол следом опускается одновременно и хрупкий, и крепкий кулак.

Курт усмехается, чуть вздернув вверх кончик верхней губы, на котором едва заметен медный отблеск-поцелуй сладкого вина. Сперва он подумал, что плохо понял арданский.

Ланте вердэ44, ола? Ха-х.

Уточняет он и качает головой с явной усмешкой. Однако Ривин не обижается, лишь пожимает широкими плечами, к чему обижаться на правду. И Курт продолжает, игриво и ловко вертя в длинных, цепких пальцах с крупными круглыми костяшками прозрачный стакан, наполовину заполненный покачивающейся внутри обволакивающе вязкой жидкостью.

Разве тебе недостаточно, что ты и так дейро45, вен?

Бора46.

Ривин решительно крутит головой и добавляет с легким напором в звонком голосе.

Дора, ильмар… шо таре камен ор дитра кен ла!47

Курт скептическим, чуть задумчивым, а на мгновение даже покровительственным взглядом косится на нетерпеливо застывшего, не сводящего с него прищуренного, ехидно-умоляющего взгляда друга.

Ситенарный бой48, значит…

Как бы озвучивая вслух собственные мысли, тихо произносит он.

А ты уверен, что потянешь? Хотя, дейро… бра-а-за… Боргер49!

Его взгляд загорается внезапной вспышкой понимания и зарождающейся, пока еще мимолетной идеи. И губы Ривина сами собой расплываются в очень довольной улыбке, которая, кажется, уже не может быть еще хоть капельку шире иначе просто сойдется на затылке.

Орда ла ме ино!50

Курт выдыхает с жаром и восторгом, откидывается назад и неспешно проводит ладонью по волосам. Мысли, постепенно, шаг за шагом складывающиеся в план, бешеным вихрем пролетают в его голове. Их горящие взгляды встречаются, отражаясь холодным пламенем в черной, зеркальной глубине глаз друг друга. И они одновременно кивают, отбрасывая вокруг еще более густые тени.

Ты порвешь их, Рив!

Уверенно заявляет Курт.

Если осилишь… Клянусь, порвешь!

И вмиг выпрямляясь, поднимает вверх стакан. Медная поверхность вина глянцем золотится в рассеянном свете, рассыпаясь сотнями крохотных бликов. И Ривин, словно его таинственный, сумрачный двойник, с точностью повторяет это движение.

Иор эгри йоола.51

Говорит он вкрадчиво, с привычным молитвенным почтением к своей мифически далекой, покинутой родине.

Курт усмехается, еще более заразительнее и дерзче, чем до этого друг. Края с размытыми следами их губ на прозрачном, граненом стекле стаканов, нещадно звеня, соприкасаются.

Магия имеет все.

Прищурившись, полюбившимися словами одного из самых любимых университетских профессоров отвечает Курт.

И они синхронно, одним общим глотком вкушают крепкую, вяжущую сладость вина, даже не поморщившись от его беззастенчиво обжигающей горло терпкости.

4

За год до второго миранского восстания и штурма дворца…


Митара задели их скептические, до крайности настороженные, полные подозрительного, обидного недоверия взгляды. Будто они и не знали, кто перед ними. Будто они не понимали, через что он прошел в своем долгом пути сюда. Будто эта боль… Свежая, как и раны на его теле, тупая, безответная, нестерпимой тоской щемящая грудь, протяжной песней одинокого волка взывающая к далекой, безразлично холодной, бледной луне, умоляя ее о снисхождении, прощении и избавлении, которые теперь, увы, навеки покинули сердце, уродливой гримасой перекосившая черты его мужественного, бесстрашного лица… Будто эта боль ничего не значила ни для них, ни для мира.

Но еще больше всех этих обидных взглядов Митара тронуло другое. Они так и не позволили ему проследовать за собой истинным путем52. Да что там, они остановили его у самого входа, неспешно уходящего вглубь подземелий широкого, наполненного влажным, землистым запахом и светом одиноких магических огней, коридора, по сути, даже не впустив на порог библиотеки, словно какого-то наивного, болтливого первогодку-студента…

Браза, да как они смели настолько сомневаться в нем?!

Широкие ноздри гневно раздулись, Митар шумно, недовольно выдохнул, насупив темные брови, расправив грузные, крепкие плечи, однако предупредительно смолчал, сжав в кулаки руки.

Все-таки сейчас правда была на их стороне. Ведь это они, а не он, Митар, сумели сотворить и сохранить пока единственное, устоявшие перед натиском Скейлера укрытие, невидимую крепость, чья защита надежно укрывала мглой неведения, тайной сокровенного знания и древней магией их последнюю надежду и великое желание короля. Ведь это не его соратники умирали от рук искусных, не ведающих жалости альстен-данов уводя их в ловушки и направляя своим следом по ложным, гибельным путям лабиринта Мары, ведь не его ученики без сомнений и колебаний подхватывали тяжелое знамя собственного предназначения и неминуемого рока из мертвых рук своих павших учителей, зная, что вскоре и их тоже ждет неотвратимая, неизбежная, мучительная гибель.

Так с чего они должны были вдруг раскрыть перед ним все карты? Перед ним, человеком, магом, профессором, который пока ничего не значил для их дела? Который всего лишь сумел бросить вызов собственному отцу… Всего лишь…

Сжатые в кулаки пальцы медленно раскрылись. К горлу подступил неприятный, предательски горький, липкий комок, глаза защипали навернувшиеся, соленые слезы.

Он стоял под чутким надзором их пристальных, решительных, тождественных взглядов, будто обреченный посреди проклятого круга могущественных теней, будто жертва в кольце из взведенных в изящные, упругие тетивы луков охотничьих стрел – неаккуратное движение и не будет предупреждений, неаккуратное движение и мгновенная смерть. Его дыхание тяжелое и утомленное гулким эхом отдавалось от каменной кладки стен, на мгновения разрывая царящую вокруг давящую тишину ожидания, а взгляд темных, блестящих глаз медленный, последовательный и внимательный, ответно настороженный, бесстрашно скользил от одной застывшей, обезличенной магией фигуры к другой.

Он стоял, боясь шевельнуться, хотя внутри него бушевал ураган горя, вины и сомнений, он казался стойким, бесстрашным, непоколебимым и смелым, однако желал лишь одного: покоя смерти или, быть может, искупления в забвении собственного безвозвратного падения.

Искушение лукавой, навязчивой мыслью дурманило его разум, маня сладостными миражами призрачных видений: уютом родного дома, гордой, любящей улыбкой отца, прощением и теплом их объятий, властью и почетом, которых всегда так страстно жаждало его непобежденное, неукрощенное до конца честолюбивое, горделивое сердце… и неуловимым, намеренно сокрытым, тошнотворным запахом тлена, ибо именно он составляет совесть предателей.

Браза, он так хотел, так хотел бы отдаться им, этим чарующим призывам. Глядя на темные пятна пота и крови, своей и отца, безобразными кляксами расплывающиеся по серой ткани пиджака, на всех этих окружающих его бесчувственных, осуждающе безмолвных отголосков людей, он мечтал, мечтал сдаться, забыться, вернуться к отцу, направиться вслед за ним… Ведь он всегда помнил дорогу назад, дорогу домой…

Душный, сырой воздух коридора вдруг подернулся, обдав распаленную кожу леденящей, колкой рябью реальности.

Маг возник словно из ниоткуда, без шума, без предупреждений, без знаков, как и положено появляться хранителям Мары, однако Митар отчего-то все равно, ошеломленный и обескураженный, словно вкопанный застыл на месте.

Тяжелая изумрудно-бирюзовая, отливающая даже в сумеречной тьме подземелья жемчужным перламутром невидимого света, бархатная мантия с глубоким, просторным капюшоном скрывала лицо пришедшего, скользила за ним по пыльному каменному полу, изящными, пластичными изгибами обвивая, обволакивая его прикрытые тонкой кожей высоких сапог натруженные голени. Широкие, расклешенные рукава, застывшими, почти неподвижными волнами спадали вниз, следуя едва различимым в мягком бархате ткани, плавным изгибам покатых плеч и вытянутых, чуть согнутых в локтях рук, и послушно заканчивались у самых кончиков бледных, испещренных мелкими, тонкими морщинами пальцев, почтенно сложенных в некоторое подобие арданской иртойолы, быстроходного корабля мироздания, гордо несущего вперед по волнам времени свое бесценное, тайное сокровище.

Взор Митара на миг заволокло туманом, сквозь белесую, клубящуюся пелену которого он слышал (или, быть может, ему лишь казалось) отзвуки глубокого, низкого, незнакомого ритма, отдающегося унисоном биения его собственного сердца, мелодичного, тянущегося распева, приближающегося и одновременно отдаляющегося, пронизывающего его насквозь, являющего прошлое и открывающего будущее, неотделимого спутника чего-то гораздо большего, невыразимо древнего, первозданного, старого и удивительно юного, как само время, как мир, как параллели, чего-то воскрешающего внутри позабытый инстинктивный первобытных трепет перед вечностью, сокровенной тайной рожденной однажды жизни и объединяющих их касанием истинной магии.

Теперь я ведаю тебя, человек … И вопрошаю к тебе, ответь, куда направлен взор твой, о мой эладэ лаара53? Кому служит магия твоя? Ибо нет мне в этом великой разницы, для тебя лишь есть она, тебе и решать судьбу свою. Мой путь открыт мне, твой же тебе оставлен на разумение. Так выбирай же, выбирай, ибо, коснувшись тебя в сомнении порывов воли твоей, решать лишь я буду. И вовеки не найдется стольких сил в тебе дабы изменить выбор сей.

Теперь я ведаю тебя человек… Вот твой ответ.

… И путь твой открыт мне.

Ледяной холод металла огнем обжег тонкую кожу, и туман видения разом растаял, вновь явив взору темные тени напряженный фигур и влажный сумрак уходящего вдаль коридора. Митар опустил голову, отчего-то такую непривычно тяжелую, будто укрытую отрезом плотного сукна, и с тревожным удивлением уставился на собственные, незнакомые, согнутые руки, почти полностью скрытые нежным, приятно прохладным, изумрудно-голубым, с красивыми отливами жемчуга и серебра бархатом мягкой ткани. А в его пальцах, крепких и сильных, сложенных друг на друга наподобие изящной маленькой лодочки, таинственно поблескивая чернотой неведомого металла, переливающегося радугой на острых, колких сколах граней, завораживающий своей неведомой, пугающей красотой будто живой, в подрагивающих отсветах редких огней, лежал сэртэ.

И глядя на него, Митар точно знал, что никогда уже не вернется к отцу назад.

5


Самое начало Темных арков…


Дир, расслабив усталое, налившееся тяжестью прошедшего дня тело, сидит, вольно откинувшись на твердую спинку потрепанного, старого, скрипучего кожаного кресла, ненадежно покачивающегося под ним на разболтанных временем, расходящихся цилиндрических деревянных ножках. Темная тень угла приятно скрывает его утомленные глаза от яркого света, царствующего посередине наполненной людьми маленькой, вытянутой комнатки с грязноватыми, давным-давно оштукатуренными стенами, сохранившими выразительный фактурный рельеф крупных каменных кирпичей, наполовину спрятанными под приятные, теплые, затертые деревянные панели, наполовину открытыми с кое-где проглядывающей сквозь осыпавшееся светлое покрытие темно-серой, с рыжеватыми пятнами, выщербленной поверхностью камня. В его руках вытянутых, размякших, вольготно разместившихся на широких подлокотниках, мерно описывая кривоватые эллипсы, покачивается кружка: обшарпанная и непритязательная на вид, однако надежно хранящая внутри настоящий, такой редкий и от этого не менее желанный для искушенных северных ценителей клад – серебрящийся глоток смерти. Любимый, аперитив арданцев перед битвами, разжигающий неутомимый пожар крови и тела эликсир древних умельцев Брогана. И, мирдан соан, эта штука сводит его с ума!

Тонкие губы Дира изгибаются в кривоватой, непривычной ему, довольной улыбке. И он, теряя последние осколки рациональной разумности, нещадно благодарит судьбу за то, что никто из них, слава Йерка экусо, после такого щедрого угощения не запомнит эту безумную ночь.

За окном – темные, тоскующие под покровом неймарских беззвездных небес, сливающиеся, врастающие в сумрак захваченного сладким дурманом сновидений внешнего мира безликие прямоугольники Квартала Первых54.

Дир усмехается дерзко и задорно, браза, до чего же скучные, до чего однообразно занудные эти все “первые” – напыщенные академики Неймара, до чего щепетильные, осторожные и … пф-ф… твердолобые старики – жители прошлого. Им никогда не понять их, таких как Дир, молодых прогрессистов, смело бегущих в одну ногу со стремительной, ускользающей жизнью, и никогда не остановить, не победить, ибо само время, неподкупное и безрассудное, будет им судьей. А уж оно-то точно, Дир снова усмехается, несколько удивленный тем, на что способна мимика его словно чужого, обновленного лица, не выберет бесполезных “первых”.

И плевать он хотел прямо с крыши Периодической башни55, что сейчас они здесь – ютятся в тесной, обшарпанной комнатушке Квартала Невидимых56 (ох, уж эти наставительные названия, урлан дэл!), пьют из продырявленных посудин и чувствуют собственной спиной холодные сквозняки дырявых стен и впивающиеся углы старой мебели, ведь когда-то, когда-то…

Мы будем там.

Добавляет низкий, чуть заплетающийся, вкрадчивый и одновременно неровно крикливый голос с хорошо различимым акцентом Аргрона. И Дир, мгновенно перепугавшись до глубины сердца, резким рывком, от внезапного движения болью сводит мышцы шеи, оборачивается и тут же попадает в капкан прищуренного взгляда соседа – мужчины на вид чуть старше себя, серые, почти квадратные глаза на пухлом лице которого горят, будто у спрятавшегося в темных, густых зарослях зверя.

Браза, оказывает он все время говорил вслух.

Дир бледнеет, становясь из розовато-раскрасневшегося пепельно-белым. Однако нежданный собеседник лишь усмехается с пониманием и сочувствием. Его яркий аргронский акцент становится совершенно очевидным, когда в речи появляются арданские слова.

Ола, ильмар57, говорил.

Он смеется заливисто, свободно, звеняще громко, без тени смущения или неудобства.

И, признаться, слушать мне понравилось.

Голос звучит дружелюбно и искренне. Мужчина подтягивается, мышцами собрав, выудив из синевато-красной глубины скрипнувшего кресла тучное, полноватое тело, протягивает вперед руку с широкой, мягкой, вспотевшей ладонью и короткими, пухлыми пальцами.

Риман Фильмин.

Имя звучит знакомо. Дир, секунду поколебавшись, ответным движением, лениво приподнимается и прикладывает свою раскрытую ладонь к его. Пальцы собеседника, вблизи совсем маленькие, аккуратные, будто детские, достают ему лишь до половины собственных, и от прикосновения между ними приятной волной разливается влажное, липкое от пота тепло.

Дир… кх-кх.

Голос не слушается, однако Дир с усилием заставляет шевелиться вязкий, неповоротливый язык.

Дир Варден.

Ладони разделяются, они откидываются каждый на свое кресло и синхронно делают глоток из чашек.

Терпкость напитка обжигает горло. Мысли вяло, но настойчиво, с неотступным, обреченным упорством продолжают передвигаться, шевелиться, перекатываться в наполненной туманом голове, отчаянно требуя внимания. И Дир вдруг понимает, почему.

Постой.

Он снова обращается к собеседнику.

Фильмин? Браза… Тот самый.

Кажется, его глаза похожи на два блюдца.

Ага.

Тот кивает.

Из Аргрона. Нас трое: я, …

Он тыкает подрагивающим пальцем куда-то вглубь комнаты.

… Дор, он ловец, мой старший брат. И… хм… Нил – наш дядя. Хотя… ха-ха, на самом деле он младший из всех. Вот незадача.

Почему-то это очень забавляет его. И, похоже, Дира тоже – он смеется.

Про Фильминов говорят все вокруг. В Неймар их пригласил лично король из, как полагали многие, в том числе и Дир, полудикого Арброна58, и ходили слухи, что тот самый…

Нил Фильмин – эльма локи! Что он мог…

Ола, врожденный керо59.

Подтверждая, кивает собеседник с каким-то рассеянным, скучающим, лишенным каких-либо эмоций презрением в голосе, словно и не понимает причину восторга.

Браза, Дир что опять заговорил вслух?!

Зербеа нэй, это арданское пойло!

Это точно. Но, думается мне, оно спасло немало жизней, просто потому что заставляло людей сидеть и говорить.

У собеседника слегка вяжет язык, и это вперемешку с ужасным акцентом до неузнаваемости коверкает его речь, однако Диру удается уловил мысль и, странно, но он согласен с ней. Риман молчит, и Дир полагает, что имеет право на любопытство.

А ты?

Вдруг решается спросить он. Собеседник окидывает его долгим, длинным взглядом блестящих, влажных, осоловелых глаз.

А что я…

Кружка в его пухлых руках, представляющихся со стороны такими нелепыми и неуклюжими, начинает описывать то ли круги, то ли искривленные прямоугольники.

Я так…

Он несколько раз касается пальцем виска, почти промахнувшись.

… приятный, милый сердцу балласт, который прихватили жалости ради. Умник-заумник. Тихий проповедник собственной науки…

Он робко, с неожиданными горькими нотками печали вздыхает и сразу словно оседает, осунувшись и понурив голову, еще сильнее растекается в темноте стонущего кресла, странным образом сливаясь с ним в единое фиолетово-серое пятно. Дир удивлен, однако дает ему закончить.

Занимаюсь изучением общества… ха-ха… так сказать. Преимущество поставляюсь вместе вот с этим.

Собеседник приподнимает руку с кружкой, являя ее свету, будто собственное, забытое всеми знамя, гордо выбрасывая из густых теней, и грустно, заунывно усмехается. Но вмиг загоревшийся интересом взгляд Дира заставляет его замолчать, недоверчиво обернуться, подняться, скинув оковы отчаяния, смыкающегося вокруг коконом душного. привычного, неотвратимого одиночества.

Эльма локи…

Дир смотрит на него с нескрываемым, искренним восторгом и странным… таким неожиданным, таким приятным, обещающим многое пониманием человека, готового разделить его самые драгоценные и самые безумные мысли.

Риман кивает, возвращая во взгляд потухший задор.

Дир кивает в ответ, поддерживая его намерение собственным дерзким, распаляющимся внутри жаром.

Кружки вновь взмывают в воздух, синхронно касаясь сухих губ, а потом опускаются – пустые. И они знают, что больше не наполнят их. Ибо, слава Йерка экусо, они очень хотят запомнить эту безумную ночь.

4. Другая сторона заветов

1

Многие в наши арки полагают, что магия – это будто полезная, добротная вещь, нехитрое, незамысловатое подспорье для повседневных забот современного городского жителя. Именно с такими и подобными им мыслеобразами чаще всего приходится мне сталкиваться при общении с юными, неискушенными учением умами на втором или третьем году университетской подготовки и, что скрывать, с их преподавателями, моими коллегами. Эти ограниченные в силу либо своего возраста, либо своей собственной старческой закостенелости люди даже доходят до того, что пробуют прилаживать к магии термин “прикладная” и всерьез начинают рассуждать о возможности стандартизации, упрощения высокой магической науки, чем ввергают меня, надеюсь и вас тоже, в пучину раздражительного непонимания и критического, непреклонного несогласия. Я спрашиваю, возможно ли, скажем, непримиримый Экусо приэм60, поместить в шкатулку для бумаг? И каждый отвечает, что нет. Но как, глупцы, тогда вы хотите поместить туда магию?

Дорогие мои ученики, никогда не забывайте, истинная магия не будет служить вам подобно венику или перу, не допускайте тени мысли, что она дастся вам легко, что не потребует ничего взамен, ибо это путь великого заблуждения. Начиная сегодня свое самостоятельное путешествие и покидая охраняющие, взращивающие вас все эти годы стены университета, заклинаю, с великой осторожностью и рассудительностью делайте первый шаг, ибо нас больше не будет рядом, чтобы защитить вас. Но, решившись поднять ногу, никогда не отступайте.

Я много раз говорил вам, истинный маг не принадлежит себе. Древние доказали это собственными жизнями, оставив нам в наследство бесценные магические знания. Опираясь на них, мы, ученые, профессора и академики, отвергнув мимолетные желания и слабости, продвигаемся все дальше сквозь тьму ограниченности нашего познания. Совсем скоро окончится отведенное нам время, а вслед за ним неизбежно настанет ваше. Когда случится это, вспомните слова учителей, оставьте слабости и поверните взоры к вечности, к бесконечному, незримому, бескрайнему миру истинной магии, к бессмертию и великой славе, о которой лишь способен мечтать человек. И пусть не пугает вас назначенная высокая плата, ибо зачем еще тогда нужна нам жизнь?!

Море имеет все, иор эгри йоола, как говорят в Ардане. Так вот, я скажу по-своему, магия имеет все. Не забывайте об этом, дорогие мои ученики, и вы станете великими магами. Арто виэ61!


Прощальное слово ректора Нердана Йормана студентам третьей ступени, «Хроники Альстендорфского университета», том себро-эд-индэ62


Эпоха Первого Парламента…

2

Он всего лишь следует данным ему заветам. Словам учителя, произнесенным в тихих кабинетах, чей душный воздух наполнен серебрящейся книжной пылью и удивительными, эфемерными запахами горных трав и сладких пряностей, в лилово-багряном сумраке холодных безлунных ночей, в прохладе приятных, томно-вязких, обвивающих истомой усталое тело вечеров последнего для них обоих университетского лета.

Он делает все во благо других. Этих людей: торопливо снующих туда-сюда по тротуарам широких проспектов, лениво прикрываясь от мелкого, редкого, вялого дождичка, группками собирающихся под козырьками и крышами на уютных, укромных площадях многочисленных кварталов, нестройным, но уже привычным потоком стремящихся в аккуратные городские хабы63 и с позабытым интересом заядлых болельщиков рассматривающих яркие афиши первых, возобновившихся после долгого перерыва трибольных64 матчей.

Он защищает их всех. От сокрытых в невидимой им изнанке мира, неупокоенных, не сдавшихся врагов, плетущих паутины мстительных заговоров, сгрудившись под черным покровом того, что они называют Орденом, от призраков темных кораблей прошлого, норовящих своими по-прежнему острыми носами вспороть только-только успокоившееся течение их жизни, от бывших героев и кумиров, павших и оставивших их друзей, даже от них самих, если это потребует его дело.

Он, Митар Дорак, основатель Службы и один из великих магов «большой пятерки»65, положивших конец эпохе мрака. Он – верный соратник, ученик и преемник легендарного магистра Нердана Йормана – убийцы последнего короля Мирана, знаменитый выпускник и покровитель Альстендорфского университета.

Он – парт Парламента, он – хранитель мира, он, он…

Письмо Валы прочтенное, однако не нашедшее отклика в его мыслях, подхваченное порывом игривого, своевольного ветра, зашелестело и затрепетало, отбрасывая на гладко отполированную поверхность дорого, красновато-коричневого дерева с прожилками темной сепии и светлой, рыжеватой сиены, причудливый ворох теней из ромбов и искривленных прямоугольников.

Браза…

Она поймет. Она еще поблагодарит. Она просто пока не осознала. Все они, так скоро позабывшие ужасы Темных арков. Они уже не помнят, кто спас их, они не помнят ничего. Они, они…

Он столько раз повторял себе это, что даже поверил. Или сделал вид, что поверил. Сидя в своем богато украшенном, роскошно обставленном кабинете, окруженный верными агентами Службы, с одинаковой невозмутимостью и сухостью сердца принимая почести и восторженные восхваления, отдавая карательные приказы, переписывая прошлое, возвышая одних и низлагая других, пользуясь своим безграничным авторитетом, чтобы склонить в нужную сторону весы зарождающегося, неокрепшего правосудия.

Один.

Ведь почти все они оставили его…

Бывшие друзья. Переметнувшийся на сторону врага предатель Курт, сбежавший от ответственности собственных идей, трусливый и слабый Дир, сломленная потерянной любовью и отчего-то возомнившая себя судьей ему и его миру Вала.

Родители. Отец, так и не подаривший ему прощения своей гордой, исполненной презрительного достоинства смертью, мать нежная и любящая, всегда мягкая и ласковая, бесследно растаявшая в клубящемся тумане воспоминаний и ночных кошмаров, где он раз за разом не успевал проститься с ней.

И учитель, без объяснений сгинувший в неизвестности, а перед этим так неожиданно, так малодушно, даже позорно и необъяснимо позволивший их врагам уползти в ту грязную, темную нору, из которой теперь Митар с таким трудом, ценой жизней собственных людей выуживал, выманивал их.

У него не осталось никого рядом.

Только Миссия. Его Судьба. Предназначение. Долг.

И он пойдет на все ради него.

Пойдет на все ради этого мира. Свернувшегося уютным, довольным, безобидным клубочком у его ног. Мира, еще подрагивающего во снах от жутких, леденящих кровь видений прошлого. Мира, заботливо посаженного на тонкую, крепкую привязь ради собственной безопасности и собственного будущего.

Однажды они, эти люди или, быть может, их дети, поймут это: поймут, насколько многого, насколько ценного они позволили лишить себя, какова была цена их спокойствия, цена спасения, цена забвения прошлого. Некоторые из них, возможно, наверняка, даже попытаются вернуть, вновь обрести мифическую, незнакомую, былую свободу далеких предков.

Свобода…

Митар усмехнулся.

… извечная мечта романтиков и бунтарей, мечта молодых, наивных, горячих и глупых, но что есть она на самом деле?

И когда это случиться, именно он, Митар Дорак, его наследие, его труды, напомнят всем им о тех когда-то болезненно кровоточащих, сочащихся гноем и объятых тошнотворным запахом смерти и тлена ранах, укажут на грубые полосы незатянутых, безобразных шрамов, воскресят в памяти страхи, ужасы трагедий, потери и мрак войны, и посмотрят, смогут ли они, люди, после этого сделать хоть шаг в сторону от них.

Захотят ли они вернуть назад ту опасную, бесконтрольную, пугающе своевольную магию, тот ушедший навеки мир… Захотят ли свободы? Захотят ли боли? Захотят ли правды? Или все-таки нет…

3

Она нашла его в том ужасном месте – грязной, шумной, пропахшей влажным морем и горьким потом забегаловке, наполненной вновь наводнившими миранский порт путешественниками и торговцами со всего света. В любимом заведении отбывшего на Тартрилон несколько лет тому назад Ривина Вута, особом пристанище их странной, зародившейся вместе с порывами давно ушедшей юности, никогда непонятной для нее крепкой дружбы мага и бойца.

Он, как всегда, сидел в самом дальнем углу, скрываясь от любопытных взглядов посторонних вуалью сумрачных теней иллюзий, гложущих сердце раздумий и холодной, лишенной света коптящих ламп темноты. Стул напротив побитый, измаранный каплями еды и напитков, крови и рвоты, одиноко пустовал, окутанный неприветливой, враждебной атмосферой отчуждения, сотканной из витающих повсюду призраков прошлого. Но Вала непривычно свежая, ясная, светлая для этого места, даже не обратила внимания на чары, легко, без сомнений и презрительного пренебрежения скользнула в этот странный, окутавший угол красновато-коричневый полумагический сумрак.

Перед Куртом посреди пустой темной липкой столешницы стоял нетронутый стакан с медовым, мягко отливающим бронзой тартрилонским вином.

Он даже не шелохнулся, не поднял головы, не повел взглядом опущенных, чуть прикрытых тонкой пеленой век глаз, не пытался прогнать или, наоборот, поприветствовать ее. Он просто продолжал сидеть, будто ничего не изменилось. И Вала, немного помолчав, чуть откашлявшись, словно предупреждая, что собирается нарушить это священное молчание, решила начать разговор сама.

Она пришла сюда не отговаривать его – вряд ли Курта, как и Митара вообще можно было отчего-то отговорить, в этом они всегда оставались удивительно похожи. Она пришла не упрекать, не корить, не обвинять. Она пришла, чтобы поддержать, предложить помощь старому, дорогому сердцу другу в тяжелую минуту его жизни и, самое главное, понять, правду ли говорила ей Зира, свидетельница той роковой ссоры, и вторящий ей раненный Митар. Действительно ли Курт теперь не на их стороне? Действительно ли он предал их дружбу, предал память учителя и всех выпавших на их долю, тяжелых испытаний прошлых лет?

И одного взгляда на осунувшееся, сухое, обтянутое распадающимся пергаментом удивительно неприятной, тонкой кожи, сквозь которую кажется проступали пугающе отчетливые контуры черепа, со впалыми, но до предела ясными, мыслящими, удивительно живыми глазами хватило, чтобы осознать – они ошиблись. И ошиблись намеренно, ошиблись, может быть, оправдывая себя или по иным неведомым ей причинам, но тем не менее были не правы в своих обличительных суждениях. А последующий разговор с Куртом лишь подтвердил и укрепил это первое, инстинктивное впечатление.

Курт не был сумасшедшим, ни на йоту.

Несчастным, запутавшимся, одиноким, потерянным и брошенным. Истощенным, искореженным бесконечной борьбой, магией сертэ, тайной, скрытой от глаз обычных людей войной с прошлым, на передовую которой так безрассудно, так бесчеловечно кинул его Митар. Больным, даже может умирающим, страдающим, но не сумасшедшим. И, кажется, очень разочарованным, решительным и злым.

Разочарованным в близком друге и давнем соратнике. Уже не готовым принимать извинения, уже не старающимся ни понять, ни простить его, не способным снова закрыть глаза и смолчать, как делал все эти годы. Решительным, непоколебимым в своих планах на будущее, в своем твердом, окончательно сформировавшемся намерении остановить то, чему позволил начаться. Злым, рассерженным на себя, на мир, который, родившись заново, будто уже и не помнил ни былых ошибок, ни их трагических, губительных последствий.

Курт не был сумасшедшим, он просто был человеком. Пока еще живым, настоящим человеком. И это очень обрадовало и вместе с тем неожиданно вдохновило ее.

4

Тартрилон, Ласма66, спустя десять лет…


Удивительно красивые, широкие, изящные пряди белой седины в косе темных, уже не таких блестящих, слегка померкнувших, выгоревших под жарким солнцем, длинных волос, будто снежные заносы на неприступных склонах каменных вершин горделивого, величественного Ижгира. Тонкие, но глубокие разрезы морщин на неширокой, изогнутой волной переносице, высоком, покатом, нахмуренном лбу, щеках – от ноздрей до кончиков тонких, розоватых, с серой окантовкой губ. Осуждающий, недовольный и одновременно словно извиняющийся за это взгляд скрытых в голубовато-болотных тенях, выступающих надбровных дуг глаз. Ривин медленно поднимается с кресла. Его тело, не потерявшее былую гибкость и пронырливую юркость, чуть поправившееся, округлившееся в изгибах когда-то выступающих от худобы костей, с неохотой подчиняясь этому вынужденному желанию движения, напрягается и встает. Кресло натужно скрипит, крепкие, цепкие пальцы, ладони побелев на секунду от веса навалившегося упругого, рельефного торса, отталкиваются от потертых подлокотников. И в хоре тишины взглядов Ривин, медленно пошаркивая, привычной размашистой, скользящей подходкой, слегка сведя широкие плечи и опустив руки в глубокие карманы широких тартрилонских шаровар, покидает комнату, а затем, негромко хлопнув входной дверью, и дом.

Через открытое окно, сквозь тонкую пелену молочно-белого, полупрозрачного тюля Курт видит, как друг в неспешной задумчивости пересекает залитую палящим солнцем вымощенную светлым, сухим от жары камнем улицу: голова опущена, длинная коса слегка покачивается в такт шагу и, нырнув в прохладу теней соседних домов, теряется где-то среди переулков квартала.

Курт вздыхает болезненно и раздосадовано, сжимая длинные пальцы и кривя бледные губы, недовольно, однако без тени осуждения.

Нетвердые, подрагивающие, искривленные старостью, обтянутые будто растянутой и от этого складывающейся в морщины и складки кожей руки с удивительно нежной, утешающе успокаивающей, искренней, умиротворяющей, присущей лишь пожилым женщинам заботой касаются его, и приятное, едва ощутимое в жаре тепло другого человека волной разливается по телу.

Не переживай.

Голос Кассы Альмантарэ скрипучий, низкий, по-старчески подрагивающий, заполняет тишину комнаты, а ее хрупкие пальцы лишь сильнее сжимают его опущенную руку.

Я не переживаю.

Отвечает Курт, щурясь то ли от солнца, то ли от собственных эмоций.

Просто не могу понять, почему он так противиться. Почему не хочет присоединиться. Ведь ему досталось сильнее всех.

Он бросает на Кассу быстрый взгляд, а она в ответ наставительно, словно терпеливая учительница, поправляя его ошибку, чуть недовольно склоняет в сторону голову.

Нам всем досталось, Курт. Вспомни сам, каким ты прибыл сюда?

Курт кивает и хмуриться еще больше, вновь отворачиваясь от нее к раскинувшемуся за окном небу и городу.

Ола…

Умирающим призраком, полуживым, полумертвым шатающимся скелетом, ищущем место для вечного упокоения, наглядным пособием по изучению эффекта Морка-Тира67. Благо, судьба вовремя свела их с Кассой. Той самой Кассой Альмантарэ, знаменитым далэ68, изгнанным академиком Мары, что когда-то служила королю, той самой Кассой – бывшим врагом, а ныне – верным союзником и спасителем. Той Кассой, которую он, сломленную, но не сдавшуюся, лично приводил во главе конвоя агентов на заседания Общего суда69. Как и многих из тех, кто сейчас был желанным гостем в его доме. Как и многих других, на которых он теперь полагался. Как и многих, который осуждал и ненавидел когда-то…

Когда-то…

Когда-то Курт свято верил в идею нового мира, верил в намерения и слова Митара, его искренние стремления к улучшению, к обновлению, к порядку, всеобщему благу, всецело разделял и поддерживал их, воплощал в жизнь, не жалея собственных сил, не страшась даже разрушительной магии сертэ, пока однажды не осознал, что вместо добра служит злу, потакает тому демону, одержимому властью, безумием и неукротимой манией величия, в которого неотвратимо, поначалу незаметно, а затем все явнее и яснее превращался Митар. Несчастный человек, не справившийся с потерями, не сумевший сладить с гордостью и честолюбием, с осадком воспитания высокомерного отца, с зовом собственной, слишком горячей, слишком жаждущей почета и славы крови. И Курт пытался, все те годы до того, как, отчаявшись, в предчувствие скорой смерти, покинул Миран, пытался остановить, вразумить друга. Пытался даже убить его, однако не смог.

Эх, Митар… Как мы дошли до этого? Как вдруг превратились в тех, о ком сами предостерегали друг друга?

Ведь мы всегда были за одно, Митар. В отличие от Валы, Дира, Зиры, учителя и короля, которых на самом деле заботили лишь параллели, высшие сферы, магия, их теории о слиянии и разделении, мы всегда были за людей, Митар, всегда были с ними, мы вышли из них, мы были ими: были в первую очередь людьми, а не магами. И как учитель безответно и без остатка отдавался служению магии, согласившись ради нее даже на убийство и на собственную смерть, так и мы с тобой отдавались служению миру. Мечтали отдаться…

А теперь все распалось.

Теперь мы по разные стороны океана и по разные стороны миранских стен. Теперь ты – тот, кто стоит на башне, а я – лишь обычный человек внизу, грозящий тебе бесцельным, безобразным оружием, проклинающий тебя грубыми, недостойными нашего общего славного прошлого словами. Примкнувший к толпе таких же – разочарованных, изгнанных, неуслышанных, отверженных вашим новым миром, к единственному сообществу, что способно принять меня, к такому ненавистному нам обоим когда-то Ордену.

Конечно, я бы мог пойти другим путем. Мог бы как Ривин остаться сам по себе, уж что бы ты там не думал, Митар, что бы не говорил в бреду собственных иллюзий, Рив точно никогда не предавал твоего доверия. Мог бы присоединиться к Вале. Ее письмо до сих пор иногда тревожит и манит меня. Признаться, она сама тревожит и манит. Помню, как застал ее в Неймаре тогда, раздавленную невыносимой болью, тоской и горем, сходящую с ума от потери, наверное, самого дорогого ей человека на всем свете. Помню, каким невесомым, каким эфемерным, пугающе иссушенным показалось мне тогда ее тело, которое я лишь мягко обнимал и прижимал к себе, не в состоянии от растерянности и избытка жалости произнести даже слова утешения.

Как она выстояла, как не сломалась? Откуда в ней эта непоколебимая сила, Митар? И почему ее не оказалось в тебе?

К сожалению, одно лишь провидение знает ответ на сей вопрос. Однако мне все равно не по пути с ней, пока жив твой демон Митар, пока он имеет власть, сердце мое не найдет покоя: ни в магии, ни в науке, ни в дружбе, ни в любви. И именно поэтому Орден стал моим пристанищем. Ведь только здесь я смогу хоть как-то сгладить ту несправедливость, что позволил творить тебе. Только здесь, если ты однажды прозреешь и позовешь меня, я услышу твой крик, только здесь смогу простить себя и тебя.

5

Едва различимый, приглушенный шум и гам хора разнообразных голосов за толстой кладкой каменных стен, редкие, искрящиеся, далекие взрывы молодого, задорного смеха. Свет солнца радостный и свежий, заглянувший в его кабинет, подобно воспоминаниям туманной юности, мелькающим в мыслях то ли мужчины, то ли старика, уже порой ощущающего собственное, пусть пока и медленное угасание. Дерзкие белые лучи, мягкие на бархатистой обивке кресел, на тяжелых складках портьер, пыльном ворсе ковра, на свободных, расклешенных и собранных у запястий рукавах пиджака, жесткие и резкие, до боли в глазах четкие, на полированном паркете пола, деревянных стенках, полках и стекле книжных шкафов, на гладкой поверхности его погруженного в приятный легкий беспорядок письменно стола. Неумолимые, преломленные и искаженные, однако упрямо пробирающиеся внутрь полумрака просторного, обставленного старой, грузной мебелью кабинета. Разрезающие на двое одинокое письмо в два листа, слегка подрагивающее в душноватом, спертом от его собственного дыхания воздухе, написанное аккуратным, торопливым почерком Валы и скрепленное в дополнении к заклинаниям расколотой теперь простой черной печатью Неймара.

Она все-таки уехала. Через несколько лет после Курта, после Римана… Оставила университет, шумный Альтендорф, предпочтя ему уединенный покой академии. И хотя Дир прекрасно знал ее: решительную, непокорную, упрямую, все равно так и не сумел понять, даже не как друг ее юности, а просто как человек, откуда она взяла столько сил, столько стойкости, мужества вновь вернуться туда после Нила. Ведь он сам, прошедший через испытания Темных арков, через пожары восстаний и разруху первый лет новой эпохи, умудренный, зачерствевший с годами до сих так и не нашел того, что позволило бы ему смириться с потерей Римана. Его единомышленника, его ближайшего друга, прекрасного человека, верного соратника, которого возможно встретить лишь единожды в жизни и потерять также – раз и навсегда. Так глупо и вместе с тем так логично и закономерно. Так неотвратимо. Проводить одним туманным, сырым, тихим утром на отплывающем корабле, проводить зная, что вы больше никогда не увидите друг друга. Проводить, понимая и не принимая одновременно, проводить, не имея возможности отправиться следом.

Риман считал, что должен уйти, как и любой творец, должен оставить свою идею жить собственной жизнью, выбирать собственный путь, совершать свои ошибки. Должен отступить в сторону, лишив себя возможности попытаться вмешаться, исправить что-то в прошлом, перекроить строки уже звучащей многоголосной симфонии звуков. Дир был согласен с ним и отчасти поэтому отказался быть партом. Однако Риман пошел куда дальше, стал действовать куда решительнее – он вообще оставил Литернес, переселившись куда-то в глушь синмайский лесов, прервав все контакты с остальным миром, окружил себя тишиной, одиночеством и нерушимым молчанием, которое многие здесь, в Альстендофре и в Миране, к сожалению, приняли за позорную слабость, за трусость и малодушие, желание избежать порицания и ответственности. И Дир так ине смог согласиться с его выбором. Не смог принять, прижиться с потерей друга. А Вала… смогла, смогла сделать гораздо, неизмеримо большее.

И сейчас она тревожила его куда сильнее. Ее письмо, ее слова…

Дир вздохнул, недовольно покрякивая, подтянувшись в удобном ректорском кресле.

Она предлагала ему присоединиться к себе. Уверяла, что он должен, ради учителя, ради их дружбы, ради магии. Напоминала…

Слияние или разделение, Дир. Вспомни его слова и посмотри на мир. Посмотри и ты увидишь.

И Дир видел. Даже без нее. Всегда видел. Эти мимолетные изменения, словно тени от покачивающихся весов мироздания, словно невидимый танец двух половин, что жаждали то встретиться, то разделиться навеки. Эти маги вещей, пропадающие в неизвестности коридоров Службы. Стертые имена, лица, прикрытые масками вечного забвения. Кровавые следы сертэ, направляемого сквозь призму магии имтара70 мыслями и руками Курта.

Ха-х, Митар до сих пор думает, будто он, Дир, не знал этого. Не догадался, как, обходя все, что должно было сдерживать таких как он, наплевав на следователей71, нерды72, Общий суд, Митар наводит порядок в мире. И почему Курт вдруг переметнулся в Орден…

Однако…

Дир нахмурился. Неспешно провел тонкими, длинными, согнутыми пальцами по острому срезу края одного из двух листов.

Что значит быть истинным магом?

Его предшественник, предыдущий, великий хозяин этого кабинета когда-то говорил – это значит полностью посвятить себя магии, отдать ей все, даже если потребуется собственную жизнь. И эти слова никогда не были для учителя лишь высокопарными изречениями для вдохновения или порицания студентов, они были его сутью, лейтмотивом его существования, его трудов, и он доказал это, без страха шагнув за порог двери старых королей. Шагнул, не вернувшись обратно.

Но имеет ли в виду Вала именно это?

Или она лишь, как и Курт, чьи письма уже занимали целый ящик его стола, а призывы неизменно оставались без ответа. Или Митар, чьи агенты серыми, безобразными тенями скользили вслед за ним, хотя в глаза Митар всегда лживо и слащаво улыбался ему. Или Зира, чьи речи в Парламенте приносили ему столько тянущей сердце боли и гневного разочарования, а ведь она знала, не такой мир задумывал он и Риман… Все они апеллировали к учителю, к дружбе, взывали к его совести, к долгу, но, по сути, неизменно хотели лишь одного – власти. Власти, чтобы исправить ошибки, власти, чтобы иметь свободу творить безнаказанное, власти, просто потому что только она приносила им всеобщую любовь, почитание и уважение. Власти, чтобы заглушить боль невосполнимой потери?

Нет.

Трепещущие страницы вспыхнули холодным, голодным пламенем.

Магия – вот его единственная ценность, вот смысл его жизни. И он останется верен ей всегда. Он будет охранять лишь ее, будет служить лишь ей. Он знает, что на этом пути потеряет их всех, уже почти потерял. И даже такая цена не остановит его.

Ничто не остановит.

6

Просторный, наполненный светом и воздухом коридор бывшего королевского дворца, а ныне – одного из главных зданий Парламента. Огромные полотна окон, утопленных в арках высоких, мощных, светлых стен, изящные выгнутые дугами своды далекого потолка, поблескивающий, нежный, с теплыми оттенками и жилками золота мрамор гладкого, устланного коврами пола. Не кажущаяся неуютной пустота и горделивая, величественная элегантность старого, знающего себе цену места, так полюбившаяся Зире с первого взгляда.

Она стоит перед окном, скрестив на груди руки, и неспешно, с отрешенной задумчивостью рассматривает свое отражение в прозрачном, чуть подрагивающем от порывов свободного, смелого ветра, царствующего над сине-зеленой гладью портового залива, чистом стекле.

Привычный, уже словно сросшийся с ее телом за все эти годы черный, строгий, скроенный из дорогой, мягкой ткани костюм парта, эффектно подчеркивающий ее в меру широкие бедра и по-прежнему тонкую талию. Серебристая, переливающаяся бликами металла лента браслета связи73 с крошечными, круглыми камнями. Поднятые вверх, уложенные легкими, шелковистыми волнами пряди седеющих, длинных волос. Тонкая шея, круглое лицо, морщины, уже совсем не такая гладкая как раньше, не такая упругая, не такая нежная на ощупь, дрябнущая кожа.

Она стареет. Стареет с каждый днем, а не годом. Неотвратимо мчится к концу отмеренного ей жестоким и немилосердным временем срока. А как бы она желала жить вечно, как бы хотела хотя бы избежать этой безобразной агонии собственной уже наступившей старости…

Она стоит и смотрит на себя, а мимо, за ее гордо выпрямленной, неширокой спиной проходят люди. Проходят, почтенно останавливаясь и приветствуя ее, склоняя головы в неглубоких, исполненных уважения поклонах и произнося формальные, но, кажется, вполне искренние, наполненные благодарностью и восхищением слова. Услышав их, она непременно, чуть задержавшись, оборачивается, отрывается от ленивых размышлений и, снисходительно улыбаясь, мягко кивает в ответ, а затем вновь возвращает равнодушный взгляд назад к холодному, кристально ясному полотну стекла.

Они обожают, они боготворят ее. Автора кодексов74, великого мага сопротивления, одну из альстендорфской «большой пятерки», академика и парта.

Ха-х… Да, их с Митаром идеи отлично приживаются в сознании людей, гораздо лучше, чем она ожидала.

Пройдет еще немного времени, и даже те, кто пока помнят правду, окончательно позабудут, отрекутся от нее. Пройдет время, и они вдвоем станут настоящими легендами, наравне с учителем, наравне с магами прошлого, наравне с теми, о ком сами, раскрыв рты, слушали сказки в детстве.

Скорректировать историю оказалось совсем не сложно. Убрать неугодных, задвинуть на дальний план опасных и неверных, бросить темную, карающую тень подозрений на ненадежных, оставив лишь тех, кто нужен, кто послушен, кто лоялен, кто необходим…

Людям?

Нет, конечно, нет. Что за сквозящие романтическим геройством шутки… Необходим им самим.

В отличие от Митара Зира давно уже перестала оправдывать свои поступки высшими идеалами и чьими-то глупыми заветами, оставила в прошлом эту бессмысленную игру высокопарных, лживых, напыщенных слов о долге и магии.

На днях ей пришло письмо от Валы, и она, прочитав первые строки, усмехнувшись, тут же со спокойной совестью выбросила его.

Браза, Вала… Неужели ты все еще веришь в эту чушь?

Хотя, после смерти Нила не удивительно, если она вообще утратила ясность разума. Как и Курт, и Дир. Они всегда были слабыми, всегда были безродными, лишенными гордости, амбиций и самоуважения, стройного внутреннего стержня, не такими как она и Митар.

Не зря лишь они вдвоем спустя столько лет остались у руля. Не зря лишь они оказались способными выжить в новом мире.

Лично она давным-давно выбросила из головы эти витиеватые, сквозящие затхлостью библиотек и пафосом безумия, пропитанные старческим маразмом, бесконечные речи учителя об истинной магии, параллелях и предназначении. Глупые теории страдающей от избытка собственного ума горстки людей, которыми желающие, типа Валы или Дира, если хотят, пусть забивают себе головы в душных залах Неймара или в борделях Мары…

Ее красивые, красновато-розовые, подчеркнутые бледностью лица губы искривляются в ехидной ухмылке.

…Пусть тратя свое драгоценное время на речи, письма, трактаты, бессмысленные исследования, пока агенты Митара окончательно не украсили их тела глянцевыми оттисками печатей. У нее, Зиры, найдет куда более важные, куда более нужные, куда более приземленные… ха-х… дела.

Ведь людям не нужны разговоры о магии, томительные думы о судьбе параллелей, пространные размышления о природе тех или иных заклинаний, им нужна безопасность, уверенность, комфорт, тепло, горячий ужин и спокойный сон, надежные защитники, который позаботятся о сохранности мира, суды и законы, которые поддержат порядок и накажут виновных. Им нужны мудрые лидеры, герои, примеры для подражания – люди нового времени, а не маги старого.

И если магия умирает, как ты утверждаешь Вала, то ни я, ни Митар тут совершенно не причем. Если магия умирает, то туда ей и дорога…

7

Одинокая фигура, объятая бурей. Хрупкий силуэт в окружении неутомимых, белых вихрей, сотканных, собранных из колких, ледяных снежинок. Гулкий свист ветра, разрывающего стройные тени неохотно сгибающихся, резко покачивающихся в разные стороны, не в силах сопротивляться безудержной силе стихии могучих исполинов-сосен где-то там на затянутом рябой пеленой метели горизонте. Бескрайняя чернота неба, безмолвная тишина ночи, бесконечная пропасть мыслей…

Вала стоит в небе, прямо посреди воздушного коридора Первого лабораторного корпуса Неймара окаменевшая, пугающе безжизненная посреди бушующей энергией, свободой, яростью пурги. Тонкие, сухие руки, обернутые шелковистой тканью светлого костюма безвольно опущены, плетьми свисают по бокам истощенного, сломленного усталостью и внутренней болью тела. Глубокие морщины, которым, кажется, уже не суждено разгладиться никогда, резкими, горизонтальными порезами-шрамами расчерчивают бледный лоб. Потемневшие густые волосы с хорошо различимыми прядями беловатой седины неподвижными, мягкими, растрепанными волнами спадают на узкие, сведенные, словно под тяжестью невидимого груза, плечи и сутулую, сгорбленную спину.

Очередная пустышка-ночь, что не принесет ей желанного облегчения в дурмане сна. Очередная непоседа-метель, которая своей безудержной красотой и силой не тронет ее погруженного во мрак скорби сердца.

Почему они все оставили ее?

Сначала родители, потом учитель и, наконец, Нил…

Нил…

На секунду ей кажется, что она уже не способна больше плакать, что в ее глазах опухших, красных, мутных уже не осталось слез. Однако проходит мгновение, и горячая, соленая капля, нерешительно задержавшись на мокрых полу дугах длинных, темных ресниц, все-таки торопливо сбегает вниз, чуть пощипывая дряблую кожу ее пепельно-серых, впалых щек, даря крупицу тепла и утешения.

Ей никогда не смириться с этим. Никогда не смириться с тем, что она не остановила его. Что не сумела показать, доказать ему, как сильно он заблуждался, полагая, что его магия – лишь проклятие, оружие темного, старого мира, что она – это горе и смерть, а не жизнь.

Но разве это правда, Нил?

Не в силах больше молчать, Вала тихим, надрывным шепотом обращается к буре.

Разве люди бы выжили без нее, без вышек? Разве все было бы таким, как сейчас, без тебя, Нил?

Она опускает голову ниже, так что крайние пряди ее волос, медленно перекатываясь через острые контуры плеч, падают на вогнутую внутрь, укрытую тканью одежды грудь, мягко прижимая прохладную поверхность сукна к суховатой коже.

А жертвы…

Она хмурится.

Ты и сам знаешь, сколько их и на моей совести. Сколько их на совести каждого из нас. И твоя магия не причина этому. Мы вынуждены были пойти на такое, вынуждены были добровольно переступить через себя, чтобы сохранить равновесие параллелей, чтобы сохранить будущее, мы обязаны были…

Голос, нервно и натружено взвившийся вверх, срывается глухим, свистящим хрипом.

Ты знаешь…

Сейчас, да и всегда, она бы искренне желала шагнуть вслед за ним с той злосчастной башни. Умереть, без магии, слабой и уставшей, сломленной и тоскующей, крохотной песчинкой последнего вздоха растворившись в бесконечности своей почти равнозначной забытью памяти мира. Однако не могла.

Не могла, потому что была магом. Была магом, а уже потом – человеком.

Прости, Нил.

Прости, но я не пойду за тобой. Не пойду, ибо данные магии и учителю обещания связывают руки мои. Прости, ибо не слабости человеческие направляют стопы мои. Прости, ибо не печали и любви служит мое сердце, ибо не чувства, а долг повелевает моим разумом.

И она, чуть прикрыв тонкими веками влажные глаза, вновь вспоминает тот далекий вечер в теплом, коричневато-синем полумраке ректорского домика, голос Нердана Йормана, спокойный, ровный, мелодично-вкрадчивый, голос, который рассказывает ей цель ее только-только начинающейся жизни.


Эиорлоэ эра дерлаастэ75, Вала.

Он слегка наклоняет голову, аккуратно опуская щеку, отчасти закрытую жесткой, седой щетиной на согнутую в кулак руку и, убедившись, что она поняла смысл слов, продолжает.

Слияние или разделение двух частей одного великого целого, отраженного в каждом из нас своей двойной сущностью, слияние или разделения того, что в неразрывном взаимодействие своем составляет мир. Слияние или разделение магии и реальности, слияние или разделение двух параллелей.

Его старческие, удивительно ясные, прозрачно – голубые с серым ореолом темных зрачков глаза блестят отсветами живого, холодного огня.

Когда-то, многие арки назад, мир был другим: определенным и постоянным. Однако затем все изменилось, исходный, первоначальный баланс двух составляющих был утерян, весы мироздания качнулись и впредь так и не смогли остановиться вновь. Параллели, тронутые увлекаемым их импульсом взаимного движения, перестали быть стабильными друг относительно друга, в своем бесконечном стремлении к равновесию они превратились в два одновременно и притягивающихся, и отталкивающихся полюса, в два беспокойных, жаждущих былого постоянства начала. Однако именно это движение, его неопределенность, его кажущаяся нам в силу ограниченности собственных жизней квазистатичность, и является причиной того, что мир не способен вернуться к своему исходному состоянию.

Круг замкнулся. И тут же разомкнулся вновь, когда, словно из самой магии, из самой канвы мира, по его велению, родился удивительный, устремившийся к своей великой, неведомой нам цели сертэ, когда человек-маг, такой же двойной, такой же исказившийся, как и сам мир, сотворил свое заклинание.

Однако, асзентэ76, здесь разумно остановиться и задать вопрос. А каково было оно, то состояние? А точнее: каково было взаимное положение параллелей? И если уж совсем прямо и грубо: была ли магия?

И еще: хотим ли мы, чтобы была магия?

Ведь только мы, маги, способны собственными действиями привести мир к постоянству, соединив окончательно и безвозвратно или, наоборот, навеки разведя в противоположные стороны две параллели, объединив или разделив их. Только мы, маги – удивительные мосты между составляющими собственного естества и естества нашего мира, имеем возможность также значительно повлиять на него, как это уже было сделано однажды. Именно мы, вооружившись помощью сертэ, должны рано или поздно исполнить предначертанное.

Но выбор стороны, того полюса, куда мы направим свой путь, зависит лишь от нас самих.

Хотим ли мы соединить параллели или разделить их? Что правильнее? Что истиннее, Вала? Эиорлоэ эра дерлаастэ?


Действия короля, тот буйный, неукротимый, вырвавшийся из-под контроля, словно эта метель перед ее глазами, расцвет магии первых лет правления Скейлера настойчиво толкнул параллели к сближению, а последующие Темные арки лишь добавили ему ускорения. Они должны были остановить, должны были прекратить это. И прекратили. Однако, к сожалению, не до конца…


Эиорлоэ эра дерлаастэ? Запомни ответ, Вала.

Холодные серые глаза ирломы77 будто продолжали смотрели на нее из прошлого, из вечности времени, напоминая о возложенной однажды миссии.

Дерлаастэ78, учитель…

Смерть короля не решила всех проблем. Параллели сближались, подхваченные стихийной волной человеческих ошибок и природной инерцией безустанного стремления собственных сущностей. Поэтому им, его ученикам, надо было вновь найти способ предотвратить, затормозить, остановить и окончательно, раз и навсегда, обратить вспять это неутомимое движение.

И Вала знала, как тогда знал Нердан Йорман, призывая их за собой, что в одиночку ей не справится. Теперь ее письма, тонкие листы бумаги, хрупкие лепестки надежды, уже летели по миру. Только вот отчего-то ей казалось, что она никогда не получит на них ответов.

5. Самое темное время – перед рассветом


Темные арки – какое странное название придумали мы для тех почти трех десятилетий мрака, какое ошибочное по форме, ибо арк есть жизнь человека, и какое верное по сути.

Начавшись с громкими, гневными призывами первого восстания жителей столицы – прекрасного и гордого Мирана, позорно подавленного самыми искусными, верными Скейлеру магами, они прошлись по всему миру горькой, разрушительной волной искалеченных жизней и судеб, чтобы наконец завершиться спустя долгие, темные годы с первыми лучами рассветного солнца в мрачных, пустых покоях королевского дворца. Сменив собой расцвет первых лет правления Скейлера, они сами того не ведая, провели нас сквозь, теперь кажется, такую необходимую, неизбежную агонию собственного необратимого падения, одарив на прощанье надеждой и ростком нового мира.

Темные арки… Чудовищные и благословенные!

Время недостойное человека, время недостойное мага. Время достойное лишь нас, достойное тех, в кого, забывшись среди лабиринтов ложных желаний, мы превратили самих себя. Время, которое никогда не должно повториться…


Из воспоминаний Римана Фильмина


Темные года (или арки) – обобщенное название исторического периода, включающего в себя большую часть времени правления последнего короля Скейлера династии Миранов – Лирнов, от первого миранского городского восстания до начала Эпохи Первого Парламента. К периоду Темных арков обычно относят следующие значимые исторические события: первое миранское городское восстание, Битву двух часов79, Пути дюжины волн80, создание общества первого сопротивления Альстендофрского университета, второе миранское городское восстание, окончившееся победой движения сопротивления, убийством короля и ликвидацией королевства Миран. Время Темных арков традиционно ассоциируется с многочисленными городскими волнениями, погромами и локальными военными конфликтами, годами голода, произволом приближенных к королю, наделенных властью людей, всплеском преступности, бедностью, а также отсутствием актуальной законодательной базы в области ограничения применения магии.


Краткий справочник по истории Литернеса


Время Темных арков…

1

Небольшой, уютный дом, примостившийся в углу обычной улицы Ньюрена, плавной, узкой, темной лентой изгибающейся вдоль пологого, каменистого побережья с неширокой полосой песчаного, пустынного пляжа. За окнами черными квадратами стекол, прикрытыми мягкими шторами и легкими, старыми тюлями, воет холодный, промозглый ветер, уже который день прилетающий в город с просторов непокорного Лотиора в компании гребешков белой, пузырящейся пены на неспокойных, шумных волнах, тающих и исчезающих словно хлопья снега, лишь коснувшись ровной линии прибоя. Иногда особенно резкие, особенно хлесткие, неприятные порывы гулкими, яростными, глухими ударами врезаются в полотно стекол, заставляя их тревожно звеня подрагивать, вибрировать в тисках белых, деревянных рам с плотно и надежно запертыми створками. Эти звуки эхом нового, беспокойного, нервного напряжения отдаются в теле Дира. И каждый раз, услышав их, он неразличимо вздрагивает, сдерживает инстинктивное, рефлекторное желание обернуться и осмотреться, невольно спрашивает себя.

А ветер ли это…или…?

Спрашивает, надеясь всем сердцем, практически молясь мирозданию о том, чтобы вместо тишины успокоившегося ветра не получить удар в спину. И эта мольба, одинокий, отчаянный шепот слабого, испуганного человека, дикая для его разума, лишенная достоинства, уже почти привычка липким налетом злобы и скорби омрачает такие долгожданные для Дира дни отдыха.

Но сегодня ночь встреч – Эскер мол81, дружелюбно поскрипывающий, подпевающий веселым голосам людей старенький дом родителей наполнен удивительной, расслаблено-праздничной атмосферой, радостным предвкушением тихого ужина вновь собравшейся вместе семьи. Вокруг, посреди небольшой комнаты, в душном и влажном от горячего дыхания и клубов кухонного пара воздухе лениво покручиваясь, маленькими, светящимися каплями-сферами, поблескивающими пухлыми, гладкими боками в разноцветных отсветах друг друга, неторопливо плавают магические огоньки, и брат Дира, даже не задумываясь, колдует новые, стоит старым, ехидно мигнув на прощание, погаснуть. В центре – круглый стол, накрытый белоснежным полотном жесткой, плотной скатерти, заставленный такими многочисленными, манящими своими аппетитными ароматами, разномастными тарелочками, горшочками, сотейниками с угощениями, что у привыкшего к скромной еде Дира от голода сводит живот, а рот наполняется влажной, тягучей слюной. Вокруг стола, пока пустые, гордо и надежно расставив по сторонам свои четыре ножки, подняв вверх выгнутые легкими дугами деревянные спинки, стоят стулья: два одинаковых, с мягкими подушками и потертыми, обитыми торцами те, что отец, кряхтя, принес из кухни, и еще два – со следами сероватой пыли, пропитанные запахами моря и залежавшихся, старых вещей, покосившиеся, которые они вчера заранее откопали среди хлама на чердаке.

Эй-эй, мама идет…

Вдруг легко тронув Дира за мягкий рукав рубахи, вкрадчивым шепотом сообщает брат.

Давай, садись!

Он машет рукой, и они вместе беспечно плюхаются на рассохшиеся, скрипучие стулья. Спустя мгновение к ним, вынырнув из яркого, беловатого прямоугольника света и аккуратно ступив в разноцветные, томные тени стола, присоединятся мать в простом, элегантном платье со старомодной, но такой красивой на ее волосах высокой прической, и прихрамывающий отец, в темно-серых брюках с высокой талией, подхваченных нешироким, потертым кожаным ремнем, и неизменной, плотной, однотонной, голубой рубашке с небрежно закатанными манжетами прямых рукавов, увидев которую Дир с братом, не в силах сдержаться, ехидно, как бывалые заговорщики, переглядываются…

Браза, да это кажется та самая, из которой мы делали парус для лодки, ола, Дир?

Ха-х, ола… Помню, как потом вылавливал ее в соленых волнах прибоя…

… И заливисто смеются.

Отец в ответ смеряет сыновей недовольным, но вместе с тем любопытно-заинтересованным взглядом обрамленных глубокими морщинами, выглядывающих из-под насупившихся бровей, блестящих, зеленовато-карих глаз, однако молчит, чувствуя, как настороженно коситься в его сторону мать, лишь вздыхает, чуть покачивая головой, и поддергивает пальцами, крупными, сильными, грубыми, сверкающие отполированным металлом приборы.

Они ужинают.

В промежутке семейных разговоров, льющегося рекой теплого смеха и бесконечных, безобидных шуток отца Дир думает о том, как за последние годы изменился он сам, старший брат, который собирался вот-вот да жениться, его родители, мир… Даже этот праздник, когда-то совсем не семейный, скучный ритуал странноватых, полубезумных магов Неймара, а теперь – самый желанный, самый нужный и любимый во всем медленно погружающемся в темноту и горе собственного рока мире.

Когда на столе появляются десерты, до расслабленного, притупленного вином и разговорами слуха Дира вновь долетает шлепок хлесткого, упругого удара. И отчего-то в этот раз он настораживается, сам не понимая причину, обеспокоенно поднимает глаза на отца. И видит собственное отражение в его взгляде, таком же тревожном, таком же озадаченном, таком же…

Стулья с оглушительным треском и грохотом отлетают назад, хрупкое, бледное, белое тело матери медленной волной драгоценного шелка безвольно оседает на пол. И из предательской темноты, из щемящей сердце тишины зимней, ветренной ночи в комнату, окруженные длинными плащами мрака и дыханием пробирающего до костей холода ступают люди.

Одно мгновение, долгое мгновение они всего лишь смотрят друг на друга. Эти темные, обезличенные магией фигуры и трое, окруженные ореолом мягкого, подрагивающего света, храбро преграждающих им путь мужчин.

А потом, потом…

Дир реагирует первым. И навстречу их заклинаниям робко направляются его. Спустя секунду, сначала нерешительно, но почти сразу переменив тон с предупреждающего на агрессивно наступательный, присоединяется отец, а потом и брат. Они стоят, практически касаясь широких плеч другу друга в тесном пространстве комнаты, чувствуя дыхание, жар собственных тел, движение рук, шепот и страх, а черные фигуры наступают, наседают, щупальцами мрака вползая, пожирая контуры света, опасно сокращая расстояние до своих целей.

На миг в прерывистом, обманчивом свете боя сквозь едва заметную прореху маскировочной иллюзии в одном из туманных, сумеречных лиц нападающих Дир неуверенный, ошарашенный открытием, узнает изменившиеся, однако отчетливо знакомые, характерные, навсегда оставшиеся в памяти, не истертые ни временем, ни тяжелой жизнью черты бывшего школьного приятеля, и к его иссохшему горлу подкатывает неприятный, кислый липкий ком тошноты. Живот сводит спазм, плотный ужин норовит вырваться наружу, но Дир чудом сдерживает эти порывы, продолжая отбиваться, злясь, распаляясь в ищущем выхода отчаянном гневе на судьбу, на слабость людей, на их такую непонятную ему готовность к безвольному служение похотям собственных низких желаний…

Он решительно отталкивает по сторонам усталого, хрипящего отца, быстро вымотавшегося, не слишком умелого брата и берет оборону в свои руки. С искренней благодарностью вспоминая Курта и Митара, которые практически насильно заставляли его пару лет назад тренировать с ними боевую магию, собирается, концентрируется, сбрасывает покровы дурмана усталости и марева сладкого, пьянящего вина, возвращает ясность мыслям и контроль телу. Он знает, что делать. И они поплатятся за то, что ворвались в его дом.

Дир пропускает пару атак, его щиты без особых проблем заглушают их, затем наносит мощный, упреждающий удар, выгадывая себе передышку на сложное заклинание. Оно занимает некоторое время, однако, слава Йерка экусо, защита не подводит Дира, и вскоре переливающаяся в фиолетово-серой темноте легкая серебристая сеть облаком вылетает из-под его пальцев, окутывая противников плотным коконом переплетений, перекрестов и узлов, будто входит, вживается в их туманные силуэты, размывая иллюзию, сковывая движения, лишая их защиты, лишая их оружия – магии. Они окруженные хрипом, стоном, бессилием своих тел валятся на пол, корчась, извиваясь и задыхаясь… Теперь Дир отчетливо видит их: выщербленные старостью, бедностью, иллюзиями и дешевым вином, до боли знакомые лица соседей, других горожан, мародеров, окончательно растерявших последние крохи чести, порядочности и достоинства, лишенных уже даже не разума, но и вида человеческого.

Браза, не на того нарвались!

Зло бросает им Дир. Его сердце скачущее, ошарашено бьющееся в тесной груди, не чувствует ни боли, ни смятения, ни уколов совести… Он выпускает в них, и без того уже поверженных, еще пару, как ему кажется, контрольных заклинаний, а затем добавляет еще и еще, не в силах сдержать рвущиеся на свободу эмоции: свою ярость, гнев, презрение и злость. Колдует, упиваясь их страданием, превосходством, вершащейся местью, пока его запястья, такие хрупкие и вместе с тем сильные, крепко и одновременно нежно не обхватывают грубые, ловкие руки отца и брата.

Дир пытается вырваться, однако они не отступают, упорно, настойчиво, решительно уводя его за собой, напоминая ему о себе, призывая остановиться и обернуться… И он, наконец, сдается, утихает, замолкает. Сдерживающие его оковы рук растворяются, раскрываются, и он медленно, тяжело, устало оседает на покрытый осколками стекла и подтеками собственной темной крови поскрипывающий и постанывающий пол.

2

Теперь здесь было темно и пусто, только сумрак, одиночество и спертый запах, покинутого теплом и жизнью старого, увядающего дома. Митар обернулся и сделал шаг по паркету, покрытому, словно пеплом, слоем серой сухой тяжелой пыли, которая лишь слегка разметалась, поднявшись в воздух неуклюжими, плотными клубами-вихрями, от его перемещения.

Не старайся, отец, тебе не уговорить меня.

Его голос мрачный, безрадостный, подавленный, шелестом звуков развеял тишину застывшего пространства. Несмотря на горькую, предательски сжимающую сердце тоску Митар так и не решился поднять глаза и посмотреть туда, в противоположный край просторной комнаты, на него, невозмутимо стоящего в зеленовато-коричневой, с багряными всполохами тени, чуть облокотившись прямой спиной о побитую лепнину стен, скрестив на груди руки, аккуратно сложив длинные пальцы и гордо направив вверх выступающий, волевой подбородок с едва заметной выемкой посередине.

Вместо этого Митар, поморщившись, отвернулся, сведя крепкие, раздавшиеся за последнее время плечи, втянув широкую прикрытую воротом пиджака шею будто закрывшись от взгляда отца, развернул лицо из сумрачной тени к грязному, по-прежнему изящному, арочному окну с низким, узким подоконником. Алые отсветы очередного, бушующего в жилых кварталах Мирана пожара тут же длинными полосами упали на его блестящие щеки, высокий лоб и прямой, опущенный нос. Шершавые кончики длинных, сильных пальцев небрежно чиркнули, смахивая серую, землистую пыль с прохладной поверхности стекла, и кроваво-алое зарево далеких, пылающих костров куда более яркими, тревожащими язычками заиграло не его лице. И это, как и мысли о Курте, друзьях, оставленных в Альстендорфе, возродило в нем такие важные, такие необходимые, в первые мгновения встречи из-за растерянности и смущения оставившие его, внутреннюю силу и твердость.

Твоя мать умирает.

Я знаю, отец.

Его руки дрожали. Он закрыл глаза и вспомнил ее лицо, таким каким видел его последний раз, в ту роковую, наполненную запахом смерти и страданий ночь, когда первое городское восстание, уже обескровленное, разреженное, лишенное предводителей и от этого почти потухшее, было окончательно подавлено. И горячие слезы оранжево-красными, блестящими дорожками побежали по его сухим щекам.

Ты нужен ей.

Это была не первая их встреча и, Митар был уверен, не последняя. Отец никогда не оставит своих попыток вернуть его назад. Только вот назад – это куда?

Ты слышишь меня, Митар?

В знакомом, чуть взвившемся вверх тоне голоса проступили такие привычные, жесткие, стальные, звенящие нотки, от который Митару до сих пор становилось не по себе. Он ответил, в мыслях проклиная себя за неизжитую, непобежденную с годами покорную, безвольную послушность.

Да, отец.

Твоя мать хочет попрощаться с тобой. Со своим единственным сыном. Разве ты откажешь ей в этом?

Молчание. Сжатые, побелевшие губы. Он просто не смог произнести это вслух. Просто… Браза… Слезы, срываясь крупными каплями с его подбородка, шлепая падали на пыльный пол, разбиваясь, оставляя на нем влажные, темные точки.

Не знал, что мы вырастили невежу и труса!

Отрезал отец.

Если ты так считаешь…

Митар нарочно пожал плечами: выразительно, с амплитудой неестественного, наигранного безразличия, и его тень на серо-алом фоне прямоугольника окна, обрамленная темными рамами стен, словно картина, в точности повторила это движение.

Вернись Митар, образумься, вспомни, кто ты, и вернись! Он примет тебя, он ждет тебя.

Митар прекрасно знал, что он – это йер Артегиеро82 король, Скейлер; тот единственный, кому служил отец, кто бы действительно безоговорочно принял его, одарив и возвысив над остальными.

И какая-то часть Митара, та, что сейчас сквозь оковы долга и дружбы рвалась к отцу, та, что умоляла его обернуться и заставляла прислушиваться, та, что раз за разом воскресала в сердце нежную, не забытую, не угасшую ни на йоту любовь к матери и тоску по оставленному, брошенному впопыхах прошлому, действительно хотела этого: славы, почестей, титулов, власти… Власти… И велико было искушение.

Вернись и мы снова станем семьей. Как прежде, сын. Твоя мать ждет тебя. Твоя слава ждет тебя, слава нашего рода, слава, принадлежащая тебе по праву рождения.

Отец мягко, с едва различимым шорохом оттолкнулся от стены, расцепил руки и сделал пару шагов навстречу к нему. Его тело, постаревшее и слегка ссутулившееся, может быть чуть осевшее на собственных костях, двигалось все также мягко, гордо и элегантно, как и раньше.

Вернись, и мы вместе станем великими. Помнишь, о чем ты мечтал в детстве…

Отец всегда знал его слабости и всегда без зазрения пользовался ими.

Вернись… И твоя мать не умрет в слезах хороня собственного единственного сына.

Браза… Митар больше не мог слушать это.

Он развернулся, густая пелена его бесформенной тени заглушила собой алый, тусклый свет, скрыв в безопасном мраке блестящие дорожки слез, сжатые губы, гневно расширившиеся ноздри, насупленные брови и до боли вжавшиеся в незащищенную кожу ладоней короткие полу дуги ногтей, все кроме полыхающих холодным пламенем темных глаз, которые тут же нашли в темноте застывшее, живое лицо отца. Лицо, почти такое же, как и его собственное, пугающе похожее, будто наблюдающее за ним из будущего.

Нет, отец.

Сквозь зубы процедил он. И не дав отцу произнести еще хоть слово, серым, туманным вихрем взметнувшейся в воздух пыли растворился в наполненной прохладой и едва уловимым запахом гари миранской ночи.

Его мама, милая мама, умерла спустя неделю. И он так и не увидел ее.

3

Они перемещались по очереди. И города, начиная с Альстендорфа, даже не запоминаясь, пеленой мелькали перед глазами, превращаясь в сухие, абстрактные цифры, произнесенные твердым, сухим, осипшим голосом Курта.

Оста, себро, бирро, ильт, индэ, арга…83

Где-то их уже ждали, и тогда приходилось отбиваться, вдвоем кружась спина к спине в изящном танце магического боя, в других местах все было тихо, а в-третьих, Митар вовремя успевал прикрыть их искусным щитом или маскировкой, сбивающим с толку опасных, проворных преследователей.

Позади остался один континент, потом появился другой. Калейдоскоп крутился, пока наконец вместе с вернувшейся после очередного перемещения обновленной реальностью, они оба не ощутили то, чего так долго ждали. Соленый, влажный запах волн, смешанный с изысканным, пряным ароматом, кокетливо щекочущим нос своим пьянящим дурманом, бокала терпкого вина южной ночи, наполненного доверху черной глубиной яркого звездного неба и…

Браза…

Они невольно обменялись взглядами блестящих, сверкающих в темноте глаз, будто прочитав мысли друг друга.

… магией. Великой, запретной, желанной магией.

Мара. Даже в такие трудные времена этот вечный оплот ищущих приключений на собственную слишком гибкую ситенару84 магов оставался верен древним, шальным традициям.

Курт усмехнулся, а затем, спохватившись, оглянулся, проверяя не ошибся ли с перемещением. Но темная круглая площадь, застроенная по контуру разномастными невысокими домами с черными бойницами квадратных окон и плоскими крышами, будто вылепленными играющими детьми из мокрого песка в гигантской песочнице, и небольшим, тихо, распевно журчащим кольцом фонтана в центре выглядела точно, как и должна была. Правда, теперь ее заполняли почти осязаемые, плотные сумерки и немая, пугающая тишина.

Курт быстро кивнул Митару, слегка поманив того рукой, и они одновременно, абсолютно синхронно, словно отражения друг друга, чуть оборачиваясь по сторонам в поисках неожиданного движения среди густых теней, сделали несколько бесшумных, настороженных шагов к фонтану, остановившись лишь, когда обернутые в легкую ткань брюк бедра коснулись прохладного, шершавого камня широкого борта, а отсветы звезд, отраженных подернутой концентрической рябью поверхностью воды, не упали на их бледные, практически белые, расчерченные тусклыми синими тенями лица.

Где-то в глубине спящих городских кварталов едва различимым эхом одинокого звука пробили часы.

Сердце Курта неприятно, тревожно ухнуло.

Час настал, они успели вовремя, однако… никого не было.

Беспокойные мысли неугомонным, стремительным вихрем взвились в усталой, налитой свинцовой тяжестью голове. Взгляд болезненно-напряженный, еще раз медленно проскользил по площади. И Курт почувствовал, как рядом, возобновляя их защиты, замер Митар.

Урлан дэл…

Неужели они не придут? Неужели никто не придет? Неужели ни один маг во всей Маре не откликнется на их призывы, ни один маг не захочет присоединиться к ним, к сопротивлению? Неужели их страх настолько силен? Неужели все старания напрасны и власть Скейлера настолько крепка и нерушима? Неужели здесь сегодня так бесславно закончится их путь? Неужели…

Дыхание предательски сбилось. Курт не мог поверить в это, не хотел и не мог. И Митар, который теперь вновь смотрел прямо в глаза друга, тоже.

Браза…

Они уже не сумеют переместиться назад через океан, до Литернеса слишком далеко, он вымотан, а Митару даже одному не осилить такую дистанцию. Они не смогут хоть сколько долго продержаться в стычке против полноценного отряда альстен-данов, который, и не один, точно есть у Скейлера в Маре. А эти шакалы непременно учуют, непременно обнаружат их, непременно придут за ними… Это лишь вопрос времени, вопрос мастерства их магов и везения.

Мирдан соан.

Разгоревшееся на короткий миг пламя надежды теперь вновь стало меркнуть в их повернутых друг к другу осунувшихся, укрытых глубокими капюшонами сумрака лицах, в потухших взглядах, в застывших, одеревеневших, изнеможденных телах и, кажется, одинаково трезвых, мрачных мыслях.

Они слишком утомлены, слишком ослаблены, слишком одиноки… Они рискнули всем и проиграли… Думали, самое главное добраться, а дальше все получится само. Что ж… теперь им было очевидно, какими ошибочными оказались такие предположения.

Полагаю, нам останется около десяти, пятнадцати минут, чтобы спрятаться.

Храбрясь, рассуждал Митар, когда они все вместе: Вала, Зир, Дир, Курт и магистр Йорман, несколько дней назад обсуждали план предстоящего путешествия.

Помнится тогда он, Курт, еще пошутил, что, мол, они запросто успеют заглянуть в одну из хваленых марских алкаставэр85… Ха-ха…

Но теперь было не совсем до смеха. Минуты таяли, а крошечная площадь, затерянная среди россыпи безликих кварталов Мары, оставалась пустынной и тихой.

На миг шевельнувшись, Митар аккуратно, едва заметно тронул его за плечо, а затем взглядом указал на небольшое, ничем не примечательное крыльцо одного из домов, за которым только благодаря рассеянному, холодному свету звезд Курт, прищурившись, заметил едва различимые контуры низкой, изящной, кованой изгороди, затем еще с десятка домов, несколько улиц и наконец, прямо за краем черной прорехи утеса, залитую будто расплавленным, тягучим серебром, спокойную, сияющую, подернутую монотонным узором из гребней мягких волн, такую прекрасную этой ясной ночью гладь океана.

Курт кивнул, поджав тонкие губы.

Ола, он согласен, они пойдут туда. Будут отбиваться, тянуть, уворачиваться, бороться на сколько хватит сил, однако если ничего не выйдет, если врагов станет слишком много, если у них не останется иного выхода…

Курт кивнул еще раз, уже для себя, а не для Митара.

Они ни за что не сдадутся людям Скейлера, никогда. Лучше темная грань обрыва, жесткая поверхность воды и разбивающиеся о скалы волны, этот последний, упоительный глоток свободы. Лучше он и смерть, чем то, что уготовил им король.

Его ладони вспотели. А минуты все продолжали утекать сквозь пальцы…

И когда от надежды осталось лишь выгоревшее, подернутое вьющимся в воздухе горьким дымом пепелище, когда последние ее лучи скрылись за горизонтом отчаяния и обреченности, когда ждать дальше стало практически невыносимо, из густой, смолянистой тени одного дома вдруг показалась одинокая, укрытая тяжелой мантией фигура.

Она неслышно приближалась к ним, будто скользя, паря над серой каменной кладкой площади, без шороха шагов, без шелеста ткани, без даже едва уловимого в абсолютной тишине звука человеческого дыхания.

Удивительный и пугающий мираж то ли спасения, то ли смертельной угрозы.

Глаза Курта напряженные, раздраженные и слезящиеся нетерпеливо, настойчиво впились в фиолетовую темноту того, что должно было быть лицом. Однако не увидели ничего: ни контуров скул, ни изогнутых дуг бровей, ни выступающего кончика носа, ни блеска открытых глаз. Только неизменную, неподвижную пропасть, заполненную пустотой и мраком. А это, это значило лишь одно…

Митар рядом дернулся, не в силах сдержать напряжение взведенных до предела нервов тела, чуть подался вперед, на полшага решительно выставив одну ногу и неосознанно заслонив Курта своей сильной, широкой спиной.

И незнакомец тут же остановился. Плотный, серовато-бирюзовый в том месте, куда попадал свет звезд, капюшон медленно соскользнул, опав крупными, бархатистыми, упругими складками на покатые плечи, и тихий, вкрадчивый голос скрывающегося за ним человека произнес.

Эль эрте Мара, итана эладэ лаара86.

Слова непривычного языка, едва прозвучав, растаяли в безмолвии ночи.

Курт опустил голову с достоинством и уважением, почти коснувшись острым подбородком собственной груди.

Эль эрте Мара, итерэ остэ эйлерэ87.

Ответил он шепотом. И мир вокруг, вновь подхватив новые звуки, тут же заглушил их.

Фигура тоже поклонилась еще ниже, глубже, изящнее. Затем протянула вперед руку, чуть встряхнув ей так, чтобы широкий рукав мантии собрался у сгиба локтя, оголив покрытую шрамами, мерцающую глянцевыми контурами следов заклинаний кожу и прикрытое неширокой полосой ткани запястье с распростертой в приветственном жесте раскрытой морщинистой ладонью.

Где-то вдалеке за их спинами вдруг раздался практически неразличимый, но такой странный, неожиданный, настораживающий, будто не нарочно проскользнувший в концентрированном беззвучии ночи крадущийся шорох и на мгновение невольно прорвавшийся сквозь тишину шум.

Курт и Митар нервно переглянулись.

У них не было времени думать, не было времени решать, не было времени сомневаться…

И оба, обреченно, коротко выдохнув, словно приготовясь прыгнуть с того самого, темного, зияющего неизвестностью и пустотой обрыва, крепкими, липкими от пота, бледными пальцами одновременно обхватили протянутую сухую ладонь.

Их время вышло.

Три человека, три безликих странника бесшумно растворились во влажном, ночном воздухе. Исчезли без следа, оставив за собой лишьпогруженную в сон и безмятежность крохотную площадь с убаюкивающим, журчащим фонтаном, ровно за секунду, ровно за вздох до того, как ее наводнили постоянно перемещающиеся, кровожадные тени.

4

Путь закрылся.

Вокруг – туман. Проклятый туман Крондорфа88. Что за неведомая страшная сила породила тебя?

Вала замирает и резко оглядывается. Ее светлые, длинные волосы, увлекаемые инерцией движения, хороводом отдельных блестящих локонов взлетают в наполненный плотной, молочно-серой, вяжущей пеленой воздух. Влага покровом мелких, едва различимых глазом капель тут же оседает на отдельных прядях, мгновенно превращая их из мягких, пушистых, невесомо-легких в тяжелые, слипшиеся, темные и влажные. Ее рот приоткрыт, губы розовато-красные, очерченные тонкой синеватой полосой, появившейся из-за проникающей под одежду колкой прохлады, готовы произнести заклинание, тонкие руки вытянуты, пальцы хрупкие, бледные, растопыренные в стороны, будто ощупывают бестелесные, неторопливо перекатывающиеся, изменяющиеся, плывущие мимо клубы странного дыма. Она хмурится и мысленно, с искренним чувством сожаления, раскаяния и злобы на собственную глупость вспоминает Митара.

Зачем было так легкомысленно отказываться от его помощи?! Пф-ф… Что ж теперь они хотя бы знают, что в Крондорфе им не особо рады…

Искусная маскировка, что на время перемещения наколдовала для нее Зира, распадается и тает, и у Валы остается совсем немного времени. А везде этот чертов туман…

Браза!

Она ругается тихо, про себя, продолжая беззвучно оглядываться кругом. Полы ее плаща черного, кожаного, с широкими отворотами лацканов и поднятым, едва касающимся шеи воротником, расстегнутого, спадающего вниз крупными, складками рефлексов и бликов, достающего до голеней легких, высоких, дорожных сапог, то и дело едва ощутимо покачиваются. В небольших, скрытых под сумрачной тенью одежды коротких, прочно закрепленных ножнах покоится готовый к бою, незримо блестящий остро заточенным лезвием метательный клинок, ее верный союзник и неизменный спутник в любом путешествии. Вала первая из всех решила носить с собой материальное оружие, и пока ни разу не пожалела об этом.

Клубы тумана…

Плывущие и мерцающие, перекатывающиеся, изменяющиеся, будто странные волны причудливого, белого прибоя, так зыбко, так ненадежно, скрывающие их друг от друга. Ее, обратившуюся в зрение и слух. И их…

Кого?

Тех, шорохи чьих движений, ловких и плавных, крадучись приближающихся, она так отчетливо слышит, тех, отголоски чьей магии она невольно бессознательно ощущает.

Они колдуют, они готовятся, они…

Очередное неспешно проплывающее мимо облачко тумана вдруг кажется ей куда более плотным и коричневато-серым, смутно напоминающим фигуру человека.

… они жаждут ее.

Вала на мгновение чуть прикрывает глаза подрагивающими веками с мокрыми, собравшимися в пучки ресницами, ее тело рефлекторно, изящно скользя в дымных клубах, занимает боевую стойку, тяжелые полы плаща обвивают ноги, крепкие мышцы напрягаются, с пальцев срываются защитные чары. Она, конечно, не Митар и тем более не Курт, однако не сдастся так просто.

Они выступают одновременно, синхронно, с трех разных сторон, и об этом свидетельствуют лишь неяркие, тут же приглушенные всполохи света на ее скрытых от взора щитах. Она не видит никого, не видит ничего, даже следов заклинаний: ни вспышек, ни привычных ярких молний, переплетений воздушных сетей, пульсирующих круглых сфер. Только тени неясные, размытые, серые, плотные, и клубящаяся, рванная пелена густого дыма.

Измененная акритерия 89, мирдан соан, пропешники Скейлера!

Враги пугают ее, очень пугают.

Что ж… однажды это должно было случиться.

Воздух холодом обжигает легкие. Она замирает, будто собираясь с силами, распрямляется, опускает голову, отводит глаза, закрывает их, отпускает тело, и погрузившись, ступив в параллель, не обращая внимание на трансформацию90, пытается поймать, пытается угадать, пытается предсказать…

Ведь только здесь… на грани реальности и магии… она способна, она видит их.

Ее тело, ее разум с яростью разъяренного зверя бросаются в бой. В бескровное, невидимое безумие, где ошибка стоит жизни; во что-то новое, ранее неизвестное, чему еще нет названия.

Она успевает реагировать, почти мгновенно перемещаясь между параллелями, мерцая, перемещаясь в пространстве, и от этого странного, двойственного состояния хмельным дурманом пьянит сознание и кружит голову. Все идет хорошо, просто отлично, но тут…

О, браза…

Магия отказывает. Ее тело отбрасывает и рвет на части. Внутреннее зрение наполняется огнем боли, лихорадкой паникой и будто осязаемым, плотным, сводящим с ума монотонно возрастающим гулом. Вместо оглушения выходит безобидный магический огонек, вместо щита – не пойми что. Она остается безоружной, беззащитной, перед приближающейся атакой.

Рука Валы, лишенная другого выбора, сама тянется к ножу, приятная холодная рукоять с готовностью прыгает в раскрытую, влажную ладонь. Ее разум застрявший, застывший, не успевает остановить рефлексы, не успевает, хотя отчаянно пытается.

Тонкое лезвие с легким шелестом разрезает невесомые покровы дыма.

Вала резко распахивает глаза, безумными, расширившимися, черными зрачками уставившись в молочную глубину парящих, текучих волн.

Нож, блеснув, тает во мраморно-белых клубах.

На мгновение все будто затихает. Грудь вздымается вверх, жадно хватая влажный, холодный, тяжелый воздух. А потом, потом с оглушительным, предательским свистом, с равнодушным блеском, возвращающееся назад ее собственное, ее верное оружие рвет укутанную в одежду мягкую, нежную, беззащитную плоть.

Маг вещей, не повезло. Она ошиблась, бывает.

Колени врезаются в грубую, белесую, с фиолетовыми отливами крошку бесплодной крондофской земли. Разум еще сопротивляется, но кровавое зарево предсмертной агонии уже застилает взор, смывая мир, топя его в урагане боли, в диком звуке крика, в шорохах шагов.

Тяжелое, горячее, запыхавшееся дыхание, мягкие, сильные руки, нежно подхватывающие раненое, усталое, изможденное тело. Она и не могла представить себе, что смерть такая, такая… живая…

Держись, илса91. Держись, ты не одна … Мы знаем, кто ты. Мы поможем.

Однако она не может держаться, не может больше ждать, не может терпеть. Свет меркнет, туман исчезает, боль уходит, и она с облегчением, с благодарностью, без страха падает в благословенное, бесчувственное забытье.

5

Ворота небольшой альстендорфской трибольной арены с грохотом и треском распахнулись настежь. Огромные, в два роста человека, деревянные створки будто не весившие ничего, описав стремительные полу дуги врезались в белые, вздрогнувшие, шершавые стены, сперва упруго отскочив от них, а затем, вновь вернувшись назад, пару раз чуть дрогнув, повернулись туда-сюда вокруг своей оси то ли от порывов ветра, то ли от утихающей инерции движения, и успокоились, с легким скрипом остановившись и замерев, обнажив зияющую темнотой пустоту коридора под невидимыми снаружи трибунами. Такую контрастно-черную в сравнении с белым покрытием стен и еще ярким, теплым, розоватым светом вечернего солнца.

Браза…

Курт как вкопанный застыл на месте. Его тонкие редкие волосы разметались от ветра, потрепанный пиджак чуть перекосился, а пальцы вдруг самопроизвольно разжались, практически выронив огромный, мягкий, торопливо надкусанный на ходу крендель, мягкие, пережеванные кусочки которого от испуга невольно застряли в горле. Из-за занятий в университете он опоздал к началу матча и теперь очень спешил, чтобы не пропустить хотя бы второй эрк. Однако, кажется, на стадионе что-то определенно пошло не так.

Несколько секунд сосредоточенной тишины, словно перед первым, громким раскатом приближающейся бури. Взгляды остановившихся прохожих, с настороженностью и любопытством косящиеся в сторону распахнутых ворот. А затем…

Люди… много людей.

Они появлялись вокруг Курта, натыкаясь на него, спотыкаясь, вставая, падая с криками и громкими, глухими вздохами, и исчезали вновь, останавливались, оглядывались и тут же, не в силах совладать с собой, стремглав бежали куда-то. Бушующее страхом море перекошенных, ошарашенных, испуганных лиц; умоляющих, наполненных растерянной паникой и слезами взглядов; взвинченных, отчаянных, срывающихся. хрипящих голосов. Толкотня, давка, ругань и вопли бесконечного водоворота перемещающихся тел. Красные подтеки на древних, грубых камнях брусчатки, размазанные, растащенные подошвами ног, обрывки разноцветных тканей, остатки, крошки еды…

Они напоминали Курту стадо, беспомощно убегающее от огромного грязевого селя, что он видел в предгорьях Ижгира в детстве, дикое, ведомое лишь животным страхом за собственную жизнь и больше ничем стадо людей. Но…

Что гонил их или … кто?

Его зоркие глаза напряженно всматривались в зияющую, магнетическую, бездонную черноту за воротами, словно пытаясь разглядеть ответ, силясь понять или быть может просто сбежать от оглушающей паникой, пропитанной безобразным кошмаром действительности. Но Курт знал, что не способен лишь стоять и бояться. Он – не эти бедные, слабые люди. Нет, он не такой.

Остатки ароматного кренделя одиноко повисают в воздухе. Он перемещается на самый верх уже пустых трибун, заклиная, умоляя себя, что не станет вмешиваться, что бы не увидел сейчас перед собой, медленно открывает глаза. Его кулаки сжимаются, костяшки белеют и из груди вырывается странный, булькающий, низкий звук: смесь растерянного вздоха и полного гнева звериного рыка…

Курт будет помнить это всю жизнь. Как будет помнить и многочисленные ужасные ночи, а затем и дни, наполненные криками страдания и боли, призывами о помощи, на которые никто не мог откликнуться, заревом пожаров, голодными стонами, лязганьем клинков и цепей, страхом и … магией. Бесконечной магией: новой, старой, рожденной, забытой, безжалостной, спасительной, и всегда – бесконтрольной. Темные ночи Эскер мола, после которых в аудиториях зияющими прорехами чернели покинутые навечно места. Путешествия по городам, за пару лет меняющимися до неузнаваемости, встречи с родными, которых становилось все меньше и меньше. Дома, пустые, заполненные трупами, темницы Мирана. Корабли, прибывающие в гавани и остающиеся там навеки. Карательные отряды и кровавые бои на всех континентах. Эти лишенные чести деяния их великого, бесчеловечного, влюбленного в магию короля.

Они все будут помнить это.

Самое темное время – перед рассветом, однажды сказал ему отец.

И, браза, Курт уповал, чтобы его старик, как и всегда, оказался прав.

6

Сегодня я обращаюсь к вам не как к академикам и профессорам, обращаюсь отринув собственные титулы и звания. Обращаюсь открыто, без масок и подложных имен. Обращаюсь, ибо глубокая, темная печаль подобная лишь беспроглядной, беззвездной ночи или, быть может, даже смрадному мраку склепа наполняет мое сердце, а ее лишенная надежд и чести тень запятнала мою совесть. Обращаюсь, потому что повержен.

Магия. Во что мы превратили ее? Что позволили сотворить с ней? Кому доверили? На кого сегодня направлены наши невидимые стрелы, кого прикрывают щиты? Кто мы? Ученые или убийцы, спасители или палачи, учителя или полубезумные сумасброды, посылающие своих воспитанников на смертельные, для их сердец или тел, штыки друг друга? Увы, я уже не способен однозначно ответить на эти, когда-то, очевидно, простые вопросы.

Мы повержены. Каждый из нас пал. И нет разницы, были ли мы там, на древних стенах Мирана или может быть прятались вместе с лазутчиками в туманных проулках Крондорфа, ступала ли наша нога в запретные подземелья Мары или лежал ли наши пути сквозь тенистые сады Оастама, горные земли Ардана и Аргрона, или за нашими окнами оставались лишь пустые коридоры Неймара. Нет разницы, касалась ли нашей кожи кровь, слышали ли уши предсмертные крики наших жертв, не имеет значения, кто тот, кому мы служим или кем был он в прошлом. Мы – пали низко и позорно, как никогда раньше.

Мир пылает пожаром, и в этом виноваты мы. Люди истребляют друг друга, и их грехи на нашей совести. Кровавые реки войны заполняют континенты, и, не сомневайтесь, это из-за нас. Поскольку главное оружие есть магия, открытые нами заклинания, наши тайны и наши знания. И за них мы несем ответственность.

Смерть мира не изменит его, из пепелища не родится новое, великое общество, оскверненная в крови людей магия никогда не достигнет величия.

Именно поэтому я обращаюсь к вам, моим ученикам, коллегам и учителям, обращаюсь, скромно взывая к вашим сердцам. Обращаюсь лишь со скорбью, обвиняя и не принося утешения. Обращаюсь, поскольку знаю, вы – единственная надежда магии, ее вечные, верные служители, которым неведом людской страх и соблазны мирского. Так восстаньте же, ибо пришел час. Ибо если не сейчас, то когда. Ибо если не сейчас, то завтра будет уже поздно.

Восстаньте, как никогда страстно молю вас.

Восстаньте, ибо право дело есть! Восстаньте, ибо иначе магия навсегда покинет нас!

Арто виэ.


Магистр Нердан Йорман.

Профессор Митар Дорак, профессор Курт Рогмен, академик Вала Кера, академик Зира Джорг, профессор Дир Варден.

Альстендорфский университет. Общество первого сопротивления.

«Хроники Альстендорфского университета», том себро-эд-вито92

7


Иногда темное время мира – наше лучшее время, а самые страшные дни нашей жизни – лучшие дни мира…


Это удивительно, но радостный, по-детски искренний восторг открытия, странное, необъяснимое, внутреннее торжество собственной победы, может быть чуть подзабытое за эти годы, оказывается, совсем не изменилось, не померкло, не угасло, не исчезло в круговороте многочисленных дней и ночей, калейдоскопе десятков других, судьбоносных, запоминающихся событий.

Переезд из Арброна в Неймар, внезапно свалившаяся на них с Дором слава, внимание и уважение, все эти бесконечно удивленные, косые взгляды, тихий, восторженный, приглушенный шепот за их спинами, слухи, сплетни, известность, его встреча с Валой… Все это, к счастью или нет, однако не смогло затмить то, что вновь сейчас чувствовал Нил, широко улыбаясь и глубоко вдыхая свежий, прохладный, соленый воздух, стоя напротив распахнутого окна в одном из длинных, абсолютно одинаковых коридоров королевского дворца, наконец-то оставленный наедине с самим собой.

Эх, жалко, что рядом не было Дора! Жалко он не смог услышать, не смог увидеть все это…

Когда Нил еще только собирался в Миран, несколько дней назад, на большую научную встречу и пару открытых лекций,

Ха-х, теперь в столице их проходило столько, что за всеми не представляло возможности угнаться!

то очень удивился, получив приглашение посетить дворец. Сам король Мирана вызвался лично побеседовать с ним, одним из знаменитых Фильминов.

Браза…

Нил усмехнулся, вдруг вспомнив, как испугался и побледнел, хотел отказаться, однако, послушав знакомых, все-таки явился в назначенный час к дверям королевской приемной дворца. И надо сказать, поступил правильно. Ведь, в конце концов, эта встреча, он чуть снисходительно покачал головой, произвела исключительный, неожиданный, благодатный эффект.

В Миране все кругом говорили, что Скейлер – особенный, некоторые даже утверждали, будто он избран самой магией. И хоть Скейлер действительно обладал очень редким талантом магии вещей, Нил всегда крайне скептически относился к подобным громким, очевидно не лишенным лести предсказаниям. Однако пообщавшись с королем лично, не мог не признать, что тот действительно оказался интересным, внимательным на редкость умным, рассудительным и необычайно, неожиданно простым, открытым, быстро располагающим к себе человеком. Они проговорили почти целый день, и пусть теперь Нил чувствовал себя крайне измотанным и усталым, но в сердце остался очень впечатлен и искренне обрадован встречей, ведь как редко удается встретить такого поистине замечательного, знающего, глубоко погруженного в тему собеседника!

Они обсуждали все подряд. Неймар, Арброн, жизнь в академии, новые исследования, популярные сейчас научные веяния, Скейлер, на удивление, был прекрасно осведомлен в них, даже затронули встречу и лекции, на которых уже успел побывать Нил в Миране. И, конечно, магию. Его открытие, подробности, планы, текущие задачи.... Короля очень заинтересовало преобразование, он видел в нем подлинно неиссякаемые возможности, куда большие, чем даже Нил в своих самых смелых мечтах, и поэтому предлагал любую помощь в работе.

Любые средства, любые книги, любые артефакты, все, что нужно, мне неважно, только назовите. Все, ведь за этим будущее!

Он был так убедительно, заразительно уверен.

Ваша магия, итерэ93 Нил, станет символом моего королевства! Да что там, символом нашего времени! Ни больше ни меньше! Арто виэ.

И для Нила не было слов приятнее, не было слов ценнее, не было слов желаннее его сердцу. Ведь ни в Арброне, ни даже в Неймаре никто так и не разглядел то, что сразу заметил король. И это чувство наконец разделенного с кем-то понимания ошеломляло, сбивало с толку, пугало и одновременно как никогда бесконечно вдохновляло, воодушевляло его.

Йер Артегиеро, да здравствуй во веки!

Нил вздохнул, с неожиданным, долгожданным облегчением опустив усталые глаза на раскинувшийся перед ним, сияющий и переливающийся в лучах мягкого, рыжевато-лилового, вечернего солнца гордый, прекрасный Миран. Свежий, обновленный, пылающий жаром и пылом молодости и жизни, умытый приятной, освежающей прохладой послеполуденного дождя и овеянный бархатистым, ласковым, обволакивающим дыханием теплого морского бриза. Такой же, как и сам Нил, полный надежд и ожиданий, готовый смело шагнуть в будущее.

Нил мягко улыбнулся. И сердце чаще забилось в его груди.

Да, его магия станет великим даром людям и этому удивительному миру, восстающему из пепла, пробуждающемуся из забвения веков, станет его опорой, его свободой, его силой, его благословением. Он будет трудиться, будет работать не покладая рук, не жалея себя. Он клянется, прямо здесь и сейчас, клянется жизнью, что сделает все для этого!


… и он сделал.

Однако вместо того прекрасного грядущего, о котором он мечтал, которым так восторженно грезил, перед ним лежали лишь безобразные руины, горы трупов, сотни сломанных, искореженных жизней, десятки покрытых саваном пепла городов. С его рук стекала кровь, а его магия, его сокровенный, оскверненный Скейлером дар, застывшим пепельно-белым, сверкающим, бесчувственным металлом вездесущих энергетических вышек, душащих воспоминаний и свирепствующих ночных кошмаров, не отступающих от него даже в редких, беспокойных снах, освещали каждый клочок этого зловещего полотна правды.

Да, Темные арки кончились, да, они победили, да, настало новое время, но разве этого было достаточно для искупления? Разве не он, Нил, был виноват, что все вообще началось? Разве не его ноги поднимались на городские стены, разве не его руки колдовали те жестокие чары, разве не его губы произносили горькие слова заклинаний? Разве не он настолько сильно, настолько слепо верил Скейлеру, что пошел на это?

Йер Артегиеро, да будь проклят вовеки.

Тихий шепот сухих, потрескавшихся губ, унося вдаль темного небо, подхватил ветер. И Нил, даже не прикрыв блестящие от слез глаза, следом за ним шагнул в смертельную пустоту пропасти неймарской ночи.

6. Скейлер

1

Академик Мары Озмар Лозар, старый мужчина, неспешно остановился в шаге от массивного письменного стола с изящными резными царгами, тяжелой, полированной столешницей, парными, неширокими тумбами на выгнутых, короткими полу дугами ножках и бесшумно склонил седую голову. Его короткие, белые как соль, жесткие пряди, убранных назад волос чуть качнулись, глубоко посаженные глаза заблестели под темными, зеленовато-умбровыми тенями грузных, выразительных, выступающих вперед надбровных дуг, морщины на лбу и лице, уже никогда не покидающие покровы дряблой, сухой, покрытой пятнами кожи, в незаметном танце эмоций мягко сменили друг друга.

Сертэ у них, мой король.

Его голос скрипучий, низкий, однако не потерявший своей бархатистости и обволакивающей, мягкой глубины, волной звуков разрушил сосредоточенную тишину окружающих, наполненных светом и влажным прохладным морским воздухом покоев.

Ильгерд Дорак вернулся.

Сидящий перед ним мужчина высокий и статный, с красивым, в меру грубым и мужественным, в меру обаятельным, выразительным, пусть и постаревшим лицом, обрамленным волнистыми, блестящими темно-серыми прядями волос перемежающимися пепельными, мягкими локонами седины и холодным, сдержанным блеском драгоценного металла тонкого, едва-едва заметного обруча короны, неспешно, неохотно оторвал взгляд живых, ярких глаз от книги в крепком, темно-коричневом переплете из дубленой кожи с обитыми треугольными пластинами уголками, где прямо поверх заполненных ровным ритмом текста страниц делал свои собственные, быстрые пометки.

Хорошо.

Король кивнул, сухо и сдержанно.

Дорак?

Его аккуратные густые брови поднялись чуть вверх, формируя красноречивую вопросительную дугу, а на покатом, высоком лбу пролегли вертикальные полосы глубоких морщин.

Жив, но серьезно ранен, мой король.

Приятный, негромкий голос Озмара звучит печально, однако без излишней озабоченности или беспокойства. И это все, что стоит знать королю.

Распорядись, чтобы ему оказали необходимую помощь. Очевидно он, как и предполагалось, весьма недооценил решимость собственного сына…

Король неторопливо откидывается назад, отстраняясь от стола и облокотив усталую спину о высокую, мягкую, обитую бархатом спинку кресла, с наслаждением распрямляет затекшие за работой широкие плечи и крепкую шею.

Что ж… Полагаю, мы можем не ждать их ранее следующего лета, Озмар....

Взгляд серых глаз Скейлера задумчивый, внимательный и одновременно странно рассеянный, направлен вдаль, за распахнутое, обрамленное подрагивающими лентами воздушных тюлей окно, туда, где, плескаясь в серебрящейся лазурной синеве залива, среди изумрудно-голубых гребешков волн, будто крошечные, черные скалы, торчат безобразные остовы флота его поверженных врагов.

Йорману потребуется время, что справиться с его магией. Насколько я осведомлен, она… Арто виэ…

Он усмехается с удовлетворением и без тени сарказма.

… Не самое простое, что есть на свете.

Однако Озмар не согласен.

Весны, мой король.

Замечает он, чуть оборачивая голову и тоже смотря в бухту, но не на блестящую бирюзовым шелком, тронутую рябью волн водную гладь, а на неказистые, застывшие силуэты первых энергетических вышек.

Весны?

Усмешка на тонких, красноватых губах Скейлера становится довольнее и шире.

Озмар, ты ли это?

Но Озмар совершенно серьезен. Его взгляд, как и взгляд короля неохотно возвращаются в приятную, синеватую тень кабинета.

Ола, мой король. Я бы не стал недооценивать мастерство итерэ Йормана.

Да, он, и правда, весьма, весьма хорош…

Следы былой улыбки окончательно покидают строгое лицо Скейлер, уголки губ опадают, морщины вокруг щек расправляются, и он вздыхает: печально, но не обреченно, скорее устало и сосредоточенно, готовясь к тяжелой, долгой работе.

Что ж, весны, так весны … Сомневаюсь, однако…

Он возвращается к книге, и Озмар, заметив это, неспешно, под аккомпанемент легкого шороха собственных шагов и шелеста треплющего шторы ветра направляется к массивным, дубовым дверям. А спустя секунду ему вслед привычно раздается приглушенный, чуть рассеянный, оторванный от чтения голос короля.

И, дора, распорядись, чтобы мне доставили трактаты твоих коллег из Эйла Алкаставэра94, итерэ Озмар. Все без исключения. А также пригласи академика Альмантерэ на личную аудиенцию. Выходит, у нас остается не так много времени для подготовки…

Тяжелая створка двери бесшумно открывается перед старым магом. Тот оборачивается и, чуть опустив глаза, кивает.

Арто виэ, мой король.

А затем по своему обыкновению исчезает, лишь ступив ногой в пустое, наполненной тишиной и полупрозрачными, невесомыми тенями пространство коридора.

2

Ей казалось, что этот день никогда не закончится. Не истекут наполненные страхом и безысходной, тревожной опасностью, коварными сомнениями, отступническими желаниями, страданиями, болью, слабостью и гибелью других, долгие, то нескончаемо медлительные, будто готовые и вовсе обратиться вспять, то неутомимо спешащие куда-то часы. Они покинули университет ранним утром, а теперь их окружал плотный, густой дурман лилово-синих миранских сумерек, и где-то там, за этими холодными, враждебными каменными стенами дворца невидимым заревом безбрежной, могучей реки на небосводе разливался кроваво-алый закат, готовый вот-вот схлынуть, покорно уступив место бездне черной, сверкающей бриллиантами мириад звезд ночи. Однако несмотря на все это, Вала не ощущала приближение конца.

Гладкий эфес шпаги приятно холодил ее горячую, липкую от пота и пыли руку, меткий клинок привычно отдыхал в спрятанных за полами черного плаща ножнах. Они поднимались, настороженно, неторопливо шагая по мягким, томно обволакивающим усталые стопы дорогим коврам все выше и выше, с настойчивым безрассудством направляясь туда, где под ногами останется лишь зыбкая пелена воздуха и далекая, спокойная гладь соленого, холодного моря, так коварно, так искусно скрывающая в своей темной глубине смертоносные острые копья подводных скал, над которыми в угоду старым королям с помощью позабытой теперь древней магии было воздвигнуто служащее лишь их венценосным потомкам неприступное сердце этого величественного замка.

Впереди нее, уверенно ставя на широкие ступени гибкие подошвы высоких, сношенных дорожных сапог, поднимался учитель. И полы его удлиненного, свободного пиджака, искусно расшитые по канту плотной ткани замысловатым, однотонным орнаментом, вздымаясь и падая от монотонного повторяющегося движения, обдували ее кожу приятной прохладой, наполняя воздух вокруг неизменным, успокаивающим запахом, всегда преследующим учителя: ароматом редких, душистых пряностей-трав и припорошенных снегом неприступных горных вершин. Справа, непрестанно оглядываясь и замирая, чтобы поправить их защиты, скользил ловкий, быстрый Митар, в своем черном костюме он уже начинал сливаться с сумеречными, серовато-синими, размытыми и наложенными друг на друга тенями стен, вдруг безликой темной фигурой то исчезая, растворяясь в них, то вновь одиноким, пугающим призраком проявляясь, выступая в пятна рассеянного, редкого света.

Курт покинул их еще два пролета назад, Дир – три, а Зира и того раньше. И теперь Вала, готовая ко всему, но уже такая уставшая, обессилевшая, вымотанная молила лишь о том, чтобы там, куда они направлялись, их больше не ждали сюрпризы.

Ступени закончились, вдруг оборвавшись полосатой, закрученной спиралью лентой за пяткой ее усталых, натруженных ног. Они втроем вышли к началу широкого, прямого коридора, вдалеке которого будто нарисованные на темно-серой, тонированной бумаге стен мягкими, вольными росчерками сангины и сепии, замерли высокие, утопленные в болотно-сажистые тени небольшого арочного углубления массивные дубовые двери, смирно покоящиеся на черном, матовом металле широких, прочных, защищенных нерушимой магией петель. Двери старых королей, их главная цель.

Обволакивающие стопы дорожки ковров по-прежнему скрывали неосторожные, чуть торопливые звуки шагов, в прозрачном, кажется даже здесь, так высоко над землей, пахнущем кровью, потом и боем воздухе витали небольшие, клубящиеся облачка ало-розовой, с лиловыми всполохами пыли, подсвеченные льющимся из окон светом догорающего заката. Укрепленные на толстых, безмолвных стенах поблескивали старые, выцветшие от солнца и времени, и новые, еще яркие, пахнущие дальними странами и пропитанные соленой морской водой поверженные знамена врагов королевства. Подпоясанные золотыми жгутами, застыли стройными колоннами бархатистые полотна портьер. Кругом: холод и грубость камня, сосредоточенная тишина, нарушаемая лишь хлесткими ударами царящего за окнами беспокойного ветра, шорохами их сбивчивого дыхания и движения.

Они шли, все удаляясь от зияющего темнотой колодца лестницы, настороженно осматриваясь и оглядываясь, призраками перемещаясь в пустоте коридора, неизбежно приближаясь к закрытым, вероятно, наглухо створкам дверей.

И тут учитель вдруг остановился.

Митар верной тенью скользнул вперед, а Вала, молниеносно развернувшись на каблуках сапог, прикрыла их спины. Ее кожаный плащ черной, блестящей волной взлетел в воздух, в руке вспыхнуло подготовленное заранее заклинание, а в неведомую пустоту предупредительно и грозно направилось тонкое лезвие шпаги. Однако в этом не было необходимости.

Где-то там, около дверей, раздался внезапный гулкий шорох, а затем и звук одинокого, разлетающегося осколками эха слова, фамилии.

Йорман.

Ее рука чуть дрогнула. Она знала этот голос.

3

Йорман.

Он знал этот голос.

Браза… Ты мне и нужен…

Кулаки Митара непроизвольно сжались, толстая кожа перчаток жалобно скрипнула, яркие темно-серые глаза полыхнули холодным, жаждущим мести огнем. Он собирался взмахнуть рукой… Но тут цепкие, ловкие пальцы учителя вдруг с неожиданной силой, оглушающей болью впились в беззащитную мягкость его плеча. Заклинание погасло, рука, безвольно повиснув, опустилась, ударившись о напряженные бедра. Ровно секунда. И Митар понял, что не способен двигаться.

Да, Лозар.

Нердан Йорман как ни в чем не бывало, изящно шагнув, выступил вперед из-за широкой спины собственного нейтрализованного защитника. Краем уха Митар услышал, как развернулась к ним лицом Вала, он отчаянно попытался вызвать ее по безмолвной речи, однако не смог сделать даже этого.

Лозар кивнул. Нердан Йорман, чуть помедлив, кивнул в ответ. Они, не отрываясь опасливо, настороженно, испытующе, словно два готовящихся к схватке тигра, синхронно, зеркально переступающие мягкими, упругими, сильными лапами, очерчивая воображаемый контур круга арены будущего боя, молча смотрели в глаза друг другу.

Говори.

Наконец произнесли сухие, бледные губы учителя.

Лозар медленно свел вместе морщинистые, бледные руки, соединив их ладонями и опустив вниз длинные, худые пальцы, на долю секунды задержав на фигуре Митара любопытный, внимательный, заинтересованный взгляд.

Вы освободите всех, всех, кто пойдет добровольно.

Его лицо превратилось в восковую маску зеленовато-серую, с яркими темно-красными пятнами на щеках и лбу, а тело слегка вздрагивало, будто слова доставляли ему неимоверную боль, однако он продолжал, все также уверенно и невозмутимо.

Кто согласится жить в вашем новом мире. И не будете преследовать их за грехи былого. Пусть это зовется Орденом. Орденом тех, чьи лица во имя наступающего грядущего навеки вычеркнуты в забвении прошлом.

Учитель молчал.

В мыслях Митара горячей, бушующей волной поднимала ненависть, гнев, досада и злость.

Мирдан соан, да как он вообще смеет просить о таком! После, после…

Его кровь словно кипела, он задыхался от переполняющих его чувств, но, браза, не мог пошевелиться!

А учитель лишь молчал…

Сквозь прозрачную завесу стекла между ними промелькнул яркий луч заходящего, уже почти скрывшегося за горизонтом солнца.

Отныне и впредь…

Руки Лозара раздвинулись, темные створки двери за его спиной легко дрогнули и с едва слышимым, сдавленным стуком окончательно соединились друг с другом, эхом собственного движения заставив пошатнуться древние стены замка.

Выбирай Йорман.

Лозар устало выдохнул, его глаза грозно сверкнули в густых тенях нависших век. Дверь старых королей вновь за долгие арки стала неприступной.

4

Все! Теперь им так просто не зайти туда.

Вала во все глаза недоуменно, ошеломленно смотрела на замершего учителя. Она развернулась, понимая, что ее защита не понадобится, и теперь видели их обоих: академика Лозара и магистра Йормана, древних, старых, седовласых магов, словно явившихся из далекого, лишь им ведомого прошлого в этом обманчивом, неясном свете фиолетово-синего, с розовыми всполохами неба в слабом сиянии бликов последних лучей заходящего солнца, отраженных, преломленных на складках золоченой ткани павших знамен.

Рука, сжимающая клинок, покрылась липкой испариной. Произнесенные мгновение назад слова Озмара Лозара, будто зависшие между ними в плотном, напряженном, спертом от их дыхания воздухе, эти закрывшиеся прямо под носом двери в покои короля и молчание собственного учителя, такое тревожно затянувшееся, будто он действительно думал согласиться, до дрожи пугали ее.

Отныне и впредь.

Наконец кивнул Нердан Йорман.

Беззаботные, игривые блики, разом ярко блеснув и тут же погаснув навеки, растворились в сумерках.

Вала не верила своим ушам. Он что? Он…

Браза, Митар!

Ее взгляд, резко переметнувшись, пробежал снизу вверх по застывшей в двух шагах впереди напряженной фигуре друга, но на удивление Митар не пытался ни сопротивляться, ни останавливать учителя, хотя Вала не понимала, отчего… Ведь это же, это же…! Она чувствовала, как от его застывшего, словно обратившегося в камень тела исходят волны жара и гнева. Однако он молчал, будто знал или, может быть, видел что-то неизвестное, сокрытое ей, настолько серьезное, настолько важное, что перевесило даже его неутомимое, порой пугающе яростное желание борьбы. И эта странная непоколебимость друга, вместе с безмерный доверием к учителю немного успокоили замешавшуюся Валу.

Лозар тем временем окинул собеседника долгим, печально выжидающим взглядом, на секунду чуть дрогнувшим, невольно замершим где-то около бедра магистра Йормана, на самых кончиках изрезанных морщинами пальцев опущенной руки. По его лицу, все еще очень бледному, сосредоточенному, серьезному пробежала темная, зеленоватая тень то ли торжества, то ли бесконечной, неутомимой тоски. Глаза опустились, он поклонился.

Во имя магии…

Звуки мягкого, глубокого, мелодичного голоса шелестом осенней листвы подхватил вдруг из ниоткуда взявшийся в замкнутом пространстве коридора свежий, сухой, колкий ветер.

… и мира.

Эхом откликнулся учитель, также почтенно склонив седую голову. Ветер растрепал полы его пиджака, ловким, гибким потоком обогнул Митара, дерзко взъерошил грязные, запыленные волосы Валы, смахнув с ее лба на застланный ковром пол пару влажных, крупных капель пота, вихрем пролетел назад и с тихим свистом растворился в колодце башни лестницы. А следом за ним исчез и Лозар.

Двери вновь пошатнулись, подняв в воздух плотное облако серой, почти белой в черно-сине-фиолетовых сумерках пыли. Створки двинулись.

Путь был открыт.

5

Нердан Йорман без тени сомнения сделал первый шаг. Тяжелые, дубовые двери неспешно и неохотно, однако безропотно покорные воле оставившего их хранителя, мгновение за мгновением бесшумно раскрывались перед ним.

Он смотрел лишь вперед, в темноту королевских покоев, неспешно проступающую сквозь расширяющуюся с каждой секундой щель створок. Напряженно вглядывался, всматривался, ища угрозу и ответ. Ответ на давно терзающий его вопрос.

Какая ловушка ждет впереди? Что действительно приготовил ему Скейлер?

Эти мысли уже несколько часов с самых ворот дворца неотступным призраком рокового предчувствия преследовали его. Он желал бы остановиться и подумать, однако не мог. Вокруг горел бой, им надо было спешить, у них не оставалось времени не на мысли, не на мимолетные ощущения, на внезапные сомнения. Таков был план. И теперь это пугало его. Пугало то, как легко, несмотря на все потери, они попали сюда. Пугало то, что теперь еще неясным, темным, постепенно обретающим свои черты туманом проглядывало в прорехе двери.

Еще шаг.


И еще…

Барашки пыли в движущемся, охваченном инерцией воздухе. Его статная фигура, уже почти скрывшаяся, растаявшая в непроницаемой тени арочного прохода.

Вала дернулась, невольно, бесшумно подавшись вперед. И он вдруг, словно почувствовав это стремление, обернулся.

Седой, постаревший, усталый и одновременно такой величественный и гордый. Его взгляд рассеянный, отстраненный, безразличный, сосредоточенный на чем-то чуждом ей, каких-то собственных напряженных раздумьях, вдруг неожиданно, неохотно изменился, сфокусировался, потеплел, обрел четкость и ясность.

Он смотрел на них, он видел их. И Вала знала, что он делает это ради них, только для них. Что, быть может, он рискует всем ради этого мгновения прощания.

Она гордо выпрямилась и благодарно кивнула ему, не в силах сдержать заструившиеся по щекам горячие слезы.

Он отвернулся. И двери медленно захлопнулись за его спиной.

6

Он стоял там, в синевато-сером полумраке теней около родового герба своих родителей. В любимом костюме южных магов мягком и удобном, с изящными складками дорогой ткани на спадающих, перехваченных кожаными браслетами рукавах, с узкими штанинами брюк, заправленными в высокие сапоги, и накинутой на крепкие, чуть сутулые плечи тяжелой мантией отца и деда. Король и маг. Маг и король.

За его спиной в сокрытом темнотой круглом кабинете ровными стопками лежали оставленные книги, великое наследие, главный труд, собранная по крупицам его версия истины этого многоликого мира.

В распахнутых окнах с воздушными, голубовато-лиловыми в сумерках тюлями, постепенно, плавно превращаясь, переходя в сажистое, черное небо, едва заметно поблескивала спокойная гладь океана, а среди тысяч ярких звезд бликами металла прятались острые концы энергетических вышек. Миранская ночь была как всегда удивительно тиха и прекрасна, и хоть он не собирался умирать сегодня, томная грусть все равно неприятным, тревожным предчувствием сжимала его сердце.

Сможет ли он после всего, что случится, вновь также остро ощущать эту великую красоту природы, сможет ли насладиться ласкающим кожу ветром, разглядеть в холодном свете ночи блистающие, далекие звезды, почувствовать влажный, соленый, будто пропитавший его самого запах холодного моря, останется ли он человеком или, быть может, навеки застынет в бесчувствии собственного, оставленного временем тела?

Створки древних дверей отворились, прервав вереницу его скорбных, беспокойных мыслей. А потом с привычным для слуха тихим шелестом захлопнулись вновь, впуская внутрь убийцу.

Он был здесь.

Облегченный выдох покинул его грудь. В протянутой руке с отбрасывающем тусклые вытянутые блики древним перстнем полыхнуло приготовленное обманчиво сложное заклинание. Отблески магического света снизу вверх упали на вытянутое, гордое лицо.

Заметившие его глаза убийцы расширились и замерли.

Как же долго я ждал тебя.

Заклинание с филигранной точностью опытного мага устремилось мимо своей цели, а вместо него над сухой широкой ладонью тут же предупредительно вспыхнуло новое.

Йорман, мгновенно переместившись, увернулся, а потом еще и еще раз. Они шаг за шагом отступали все дальше от входа, невольно погружаясь в пустую, тихую глубину кабинета. Убийца не нападал, лишь защищался, а Скейлер все продолжал и продолжал искусными атаками играючи провоцировать противника.

Однако ничего не менялось. И эта странная нерешительная медлительность магистра начинала все сильнее и сильнее смущать и тревожить его.

Почему он до сих пор не использовал оружие? Неужели догадался, неужели понял? Но как? Не может быть…

Вспышка разорвавшей пустое пространство магии на секунду осветила наполненные сомнениями светло-голубые, окруженные морщинами, древние глаза. Такие ясные, такие сосредоточенные, пронзительные, будто смотрящие сквозь пелену обманчиво достоверной реальности куда-то в непостижимую сущность происходящего, куда-то так глубоко, куда боялся заглянуть даже сам Скейлер, куда-то в запредельные дали то ли судьбы, то ли магии…

И король дрогнул, на долю секунды вдруг заколебавшись под натиском волнений. А Нердан Йорман своим зорким взглядом заметил это.

Бесполезное заклинание потухло в руке. Грузные полы мантии бушующем вихрем взлетели в темный воздух.

Что ж, тебе все равно не уйти отсюда вместе с ним, старик. Без моей воли тебе не покинуть покои старых королей. Ты ошибся, и у тебя больше нет выбора.

Ухмылка торжествующей, неистовой ярости разрезала благородные черты. Однако магистр остался спокоен. Остановившись, он гордо выпрямился, переводя сбившееся, тяжелое, усталое дыхание.

Я ждал тебя. Потому что только так мог заполучить сертэ. Только так мог встретиться с ним. И с тобой или без, но я завершу начатое…

Резкий взмах руки со свистом рассек воздух. Два коротких копья, синхронно вырвавшись из уступов стены, кровожадно устремились к беззащитному старому телу. Взгляды людей, неизбежно встретившись, соединившись, сверкнули в темноте. Пальцы магистра разомкнулись, и черная вспышка сертэ ответной молнией разорвала тонкую ткань пространства.

Что ты задумал, Скейлер?

Они лишь ждали своего часа, ждали каждый своей приближающейся на кончике острия смерти.

Глупый, разве ты так и не понял.

Его лицо осветила снисходительная улыбка.

Слияние или разделение… Сам того не ведая, ты только что сделал выбор. Мой выбор. Ибо я – вторая половина сертэ, я – его идеальная пара и главная цель, я – то, что навеки изменит мир. Я то, что соединит параллели.

Черное лезвие пронзило беззащитную, открытую ему плоть. Наконечники холодного металла вспороли опавшую в выдохе грудь.

Нердан Йорман еще стоял на ногах, однако из-под складок его темнеющего пиджака безобразно торчали тонкие древки копий. Скейлер видел, в движении собственного оседающего тела, видел, как мягко, плавно повалился на бок еще живой противник, как лихорадочно блестя в холодном свете звезд, болью и пониманием горит его взгляд. Он и сам чувствовал эту удушающую, лишающую рассудка муку, неотступно кружащееся рядом сладкое, тошнотворное дыхание смерти, однако…

И это лишь это отличало их…

Скейлер не собирался умирать. Ведь он готовился к этой встрече, готовился долгие-долгие годы. Алая печатка перстня сверкнула, а пространство вокруг наводнила магия.

Уже мутнеющий взгляд магистра вдруг из последних сил встрепенулся.

Нет, ты умрешь, Скейлер. Умрешь вместе со мной.

Тихие слова звучали так спокойно и уверенно, что король невольно вздрогнул.

Ты умрешь, поскольку не знаешь одного. Не знаешь того,что ведаю лишь я.

Магия изменилась. Темноту их круга на мгновение заполнили молнии и вспышки, буйная волна лишенных смысла, лишенных воли, лишенных правильного назначения заклинаний, а разум наполнил страшный, разрушающий мысли гул ситенарного сдвига.

Глаза Скейлера в страхе расширились. Кровь яростной, пульсирующей струей вырвалась из его проткнутого черным лезвием, живого сердца.

Ты ошибся Скейлер. Твоя магия не спасет тебя. Твои вышки не спасут тебя. Ты один, ты умрешь и имя твое позабудут вовеки.

Магистр обессиленно затих. А Скейлер лишь ошарашено смотрел на свои покрывающиеся алыми подтеками руки.

Он умирал. Несмотря на все, он умирал. Но как?! Как… Почему вдруг все перестало работать? И откуда, откуда этот… гул.

Он понял.

Сквозь меркнущее сознание он понял, в чем ошибся. Однако уже не мог ничего исправить, уже не мог ничего переиграть. Как бы сильно, как бы страстно не хотел этого. То, на что он всегда так безоговорочно полагался, предало его. Сама магия в своей привычной им стабильной сути была его ошибкой. Магия, которая после встречи его с сертэ вновь научилась меняться.

И собственное, пусть и слишком поздно осознанное открытие как никогда воодушевило его. Значит он все-таки был прав. Значит это возможно, значит его путь верен. Значит в следующий раз у кого-то получится.

В следующий раз… У кого? У кого, Скейлер?

Мысленный голос был наполнен то ли разочарованием, то ли сарказмом.

Последний глоток воздуха медленно покинул его горящие огнем легкие. Однако разум еще не стремился умирать. Он поднял вверх руку.

У тебя, итерэ Йорман.

7. Вперед в будущее


Магия – лишь инструмент в руках мастера, и чему послужит она, благу или злу, остается ему решать…


Незадолго до времени Темных арков…

1

Ну, Курт, раз уж ты согласился быть нашим оастом95, то, хм… Давай…

Бра-а-за.

Курт нервно хихикает. На его вытянутом лице, которое из-за распущенных, тонкими, прямыми прядями волос, впалых сероватых щек и узким, без выраженных углов контуром нижней челюсти выглядит еще более худым и длинным, появляется привычная кривоватая, чуть извиняющаяся полуулыбка.

Что, передумал?

Академик Ригва Ивтар настороженно, с намеком легкого ехидства прищуривает свои узкие, темно-серые, выразительные глаза, затем деловито скрещивает под грудью руки, не отводя от Курта вопросительно-требовательного взгляда.

Вала рядом, за ее покатым, круглым плечом, не сдержавшись от напряжения и переполняющих ее эмоций, звонко хлопает в ладоши. И Курт, вдруг испугавшись этого резкого, громкого звука, гулким эхом прокатившегося по каменным стенам академической лаборатории, тут же нервно, тревожно хмурясь, оборачивается к ней. И сразу расслаблено усмехается, чуть склонив в сторону голову, расплываясь в широкой, многозначительной улыбке. Позади Валы, скрываясь в пелене ее пушистых, светлых волос, Нил Фильмин, его новый приятель из Аргрона, не отрывает от подруги влюбленного, томно-отрешенного взгляда.

Так вот зачем он напросился на испытания… Ха-х, вот марге кагри96!

Курт, залихватски присвистнув, подмигивает Нилу, и тот мгновенно заливается густой, пунцовой краской, но ни Вала, ни Ригва, кажется, ничего не замечают.

Передумал? Я? С чего бы?!

Курт вновь обращается к академику.

Колдуйте! Как это… хм… называется-то?

Путь.

Ола… Путь… Я …э-э-э… готов.

Ригва Ивтар невозмутимо пожимает плечами.

Хорошо.

И замирает, отступив чуть назад, в пустое пространство лаборатории. Ее мягкие, полные губы сначала неспешно, затем все быстрее и быстрее произносят неразборчивые, мелодично переплетающиеся друг с другом в запутанном ритме слова, а руки ловкие и одновременно хрупкие, окутанные широкими, расклешенными от плеч к кистям рукавами черного двубортного пиджака с туго застегнутым воротником-стойкой, то взмывают, то падают, кружась и перемещаясь в странном, понятном лишь ей самой танце. Затем все резко обрывается. Раскрытые ладони опускаются, по лицу пробегает серовато-синяя тень оставляющего разум и тело внутреннего напряжения, и она вновь поворачивается к Курту утомленная, но довольная.

Вперед…

Отступает на полшага назад и любезным, элегантным жестом отводит в сторону чуть согнутую руку, будто приглашая гостя пройти в невидимую ему, однако такую явную для нее самой дверь.

Курт снова хихикает мрачно и нервно. Его глаза с расширившимися от испуга темными, блестящими зрачками, не в силах остановиться, перебегают с одного предмета на другой. Он жутко боится. А в мыслях тихим неотступным бормотанием звучат приглушенные слова Валы… Вчера, отчего-то очень разговорившись, она невзначай выболтала ему про несколько несчастных случаев, которые случались в лаборатории академика Ивтар. Ох, лучше бы подруга не делала этого…

Мирда соан, и зачем он вообще согласился?! Надо было меньше пить того арданского пойла…

Курт нарочито решительно, понимая, что еще чуть-чуть ожидания и он, плюнув на все, развернется и позорно убежит, сжимает влажные ладони в кулаки. Подходит ближе, затем еще и еще, семеня по паркету, не отрывая взгляда от собственных покрытых толстым слоем пыли, сношенных сапог. Он пока ничего особого не чувствует, и от этой неизвестности ему становится только страшнее.

А-а-а…

Вдруг, будто застряв, оборачивается к Ригве. Ее черные, плотные, густые волосы, завитые крупными, упругими кудрями слегка колышутся от его резкого движения. Рядом с ней: в меру полной, в меру высокой, с красивыми, плавными изгибами фигуры зрелой женщины, Курт выглядит несуразным, долговязым подростком.

Куда перемещаться-то?

Спрашивает он осипшим, непослушным голосом.

В Альстендорф, университетская библиотека, третий ярус, рядом с большим круглым столом в секторе базовых иллюзий.

Невозмутимо сообщает Ригва.

У Курта отваливается челюсть. И теперь уже Нил с Валой сдавленно, предательски весело хохочут за его спиной.

В Альстендорф?! Браза, это же… через пол континента… Это… пф-ф-ф… Эльма локи.

Кажется, его копошащиеся мысли слышит вся комната.

Хм… понял.

Курт кивает, оглядывается перепуганный, растерянный, пепельно-бледный. Делает пару громких, протяжных вздохов. Без труда представляет себе нужное место: они на первой ступени часто подолгу болтали там с Зирой и Диром. И едва только его тонкие, беловато-розовые губы заканчивают произносить стандартные слова заклинания, бесшумно шагнув в пустоту, исчезает.

На мгновение заставленную по периметру одинаковыми, крепкими стеллажами с бесконечным книгами и папками лабораторию, залитую падающими из прямоугольного окна мягкими, расширяющимися конусами желтоватого света, накрывает тень звенящего, беспокойного молчания, наполненного неявным, осторожным предчувствием то ли трагедии, то ли долгожданного триумфа.

Вала осторожно переглядывается с Нилом. Ригва с тяжелым, глухих вздохом опускает голову, темные, блестящие кудри падают на ее сосредоточенное, изменившееся, постаревшее лицо, непроницаемой вуалью скрывая его от взора посторонних. Руки вновь переплетаются на груди. Она отстраненно смотрит на кончики своих широких, мягких туфель, чуть приподняв носки и покачивая ими из стороны в сторону, а ее тело под плотными складками одежды едва-едва заметно вздрагивает от сковывающего мышцы напряжения.

Мимо бегут секунды, а затем минуты.

Нил аккуратно сжимает своими горячими, сильными пальцами хрупкую ладонь Валы. И когда она, встревоженная, растерянная и бледная, поворачивается к нему, легко, ободрительно улыбается, невольно поджав губы. Он внезапно хочет сказать то, что так давно собирался, но…

За ее спиной раздается шум. Мгновение уходит. Вала отворачивается, холодная рука выскальзывает из ладони Нила.

Браза…

Раздосадованный он смотрит в центр лаборатории. Туда, где вернувшийся, целый, невредимый и очень-очень довольный стоит Курт, гордо демонстрируя чуть ошарашенной Ригве какую-то дерзко позаимствованную без спроса библиотечную книжку. Его лицо сияет подлинным восхищением и восторгом. Вала вновь радостно хлопает в ладоши, а Нил, не в силах больше хмуриться, чуть снисходительно, с пониманием усмехается.

Браза… Да это же … будущее!

Взволнованный голос Курта гулким эхом заполняет комнату, и Нил, несмотря ни на что, полностью с ним согласен.

2

Нердан Йорман, щурясь от лучей яркого, но уже практически негреющего солнца, легким, неспешным шагом огибает острые углы Фонтанного треугольника.

Осень. Вокруг почерневшие от непогоды и темной, тяжелой дорожной пыли, свернувшиеся на кончиках резных уголков, лениво шурша, перекатываются по сухой брусчатке опавшие листья, и так любимые когда-то магистром фонтаны уже месяц как молчат. Однако он не слишком расстроен. На стареющем, но по-прежнему обаятельном, выразительном, кое-где искаженном глубокими морщинами лице с яркими, светлыми, бледноватыми, голубыми глазами, тонкими, нечеткими губами, широким, овальным подбородком и высокими, чуть оплывшими из-за дряблости кожи скулами мерцает довольная полуулыбка. Он нарочно отправился на собрание пешком, хотя обычно предпочитал не тратить на прогулки лишнего времени и перемещался прямо в Дом высокого голоса, но сегодня решил отступить от привычек, чтобы своими глазами увидеть, как изменился за последние годы совсем крошечный, неказистый, суровый Неймар.

Ведь, если вспомнить, впервые он посетил этот затерянный в таинственной, молчаливой глубине северных лесов городок давным-давно, когда его границы еще обрывались прямо здесь, в треугольнике Первого лабораторного корпуса, а из воздушных переходов можно было любоваться могучими, древними как сам Литернес соснами и елями, плотным кольцом обступающими древнее поселение отшельников-ученых, а после, развернувшись, вдоволь наслаждаться задумчивым, неспешным течение огибающей Неймар с противоположной стороны неширокой, полноводной весной и летом реки, разделенной на два тонких рукава, словно обнимающей ими крохотный остров предоставленного всем ветрам мира Первого замка с примыкающим к нему круглым Домом общего стола и прямоугольником строгой, неприветливо хмурой Периодической башни рядом с Домом высокого голоса на другом, противоположном берегу. Тогда Нердана, совсем юного, следуя многовековым традициям этого места, поселили в узкой, безликой, мрачной комнатушке младших магов Квартала Невидимых – брата-близнеца куда более комфортабельного и почетного, щеголяющего сдержанным, умеренным лоском Квартала Первых, предназначенного для самих академиков.

Теперь же Неймар разросся… За углами стареющих, угрюмо-молчаливых, серовато-синих, с медно-зелеными вертикальными полосами дождевых подтеков стен Первого корпуса, испещренных бойницами тонких, прямоугольных, углубленных в кладку окон, выглядывали совсем новенькие, блестящие на солнце светлой кладкой ровных, плотно подогнанных друг к другу, слегка шершавых каменных кирпичей, причудливо изогнутыми трубами серебристых водостоков, и такими изящными по меркам Неймара,

Магистр невольно покачал головой, ох уж этот привыкший к суровой простоте северный вкус…

арочными проемами чистых, прозрачных, просторных окон Второй и Третий лабораторные корпуса. А с обратной стороны понимались аккуратные в два-три, редко четыре этажа уютные, будто чуть сплюснутые между собой домики недавно достроенного Общего квартала, который его младшие маги отчего-то все, как один, называли Кварталом Фильминов.

Магистр едва слышно усмехнулся одновременно и со снисходительным, ворчливым, покрытым тонким слоем ностальгической грусти упреком, и с разумным, одобрительным восхищением.

Ола, это вам не чуланы невидимых темные, обреченно тоскливые и уныло печальные, с ветром, пугающим по ночам своим жутковатым, будто волчьим, воем за толстыми, холодными стенами. Не сумрачные, влажные, промозглые, пропитанные сыростью и плесенью покои Первого замка. А какие-то совсем не к месту приятные, уютные, удобные, живые пригородные квартальчики для привыкших к комфорту родительских домой молодых магов. Ха-х… Что ж оно и к лучшему, давно пора!

Крепкие ноги магистра бодро свернули на заново вымощенные, выметенные, узкие улицы. Он оставил позади Первый корпус и теперь под громкие, глухие удары Периодической башни, с любопытством и настороженным удивлением косясь на появившиеся кое-где коричнево-сероватые, а летом, наверняка, заполненные свежей, изумрудной зеленью клочки газонов, крошечные, аккуратно подстриженные кусты декоративных изгородей, одинокие, ухоженные деревья и чудом примостившиеся среди первых этажей угрюмых зданий яркие, броские лавки (О, мирдан соан!), вышел наконец к широкой, просторной, наполненной прохладным, щекочущим лицо воздухом и светом набережной, где небольшими группками или в одиночестве занятые будничными тревогами, заботами, охваченные загадками собственных идей и мыслей, насупившись или наоборот, гордо вскинув вверх головы, спешили туда-сюда работники академии, и их торопливая, порой иноземная, витиеватая речь заставляла магистра невольно, непривычно хмуриться и с интересом прислушиваться.

Что ж Неймар действительно изменился, на удивление похорошел, получив то, в чем так сильно, как оказалось, нуждался. Воплотились в жизнь давно завалявшиеся на полках планы, вслед за ними родились новые. И утерянный когда-то…

Нердан Йорман задумался, мысленно подбирая нужные слова.

… дух лихой живой, вечно юной молодости, смелости, храбрости, азарта открытий, какой-то вырывающейся за границы привычной разумности свободы, давным-давно покинувший эти мрачные, обжитые черствыми стариками-учеными стены, вновь наводнил узкие улочки, крохотные скверы, домики и, самое главное, сердца их обитателей. Жизнь кипела: ей понадобилось так мало и одновременно так несоизмеримо много, чтобы возродиться. Как и магии…

Магистр вздохнул с неподдельным, ликующим восторгом и не менее искренним, гнетущим переживанием.

Да, Неймар снова ожил, и за это, он раздосадовано нахмурился, серая тень пугающей маской опустилась на его суровое, угловатое лицо, приходилось благодарить Скейлера. Несмотря на всеобщее обожание, драгоценную и, что ж тут скрывать, очень своевременную, неоценимую помощь университетам и научному сообществу Мирана, поистине огромное внимание к развитию магического искусства и науки, Нердан Йорман сам не спешил петь дифирамбы молодому правителю. И когда его спрашивали: почему (правда сейчас это происходило все реже и реже, ибо хула на короля не нравилась его коллегам), всегда в ответ задавал другой вопрос: а какова цена?

Что король спросит с них за все это и, самое главное, когда. Ведь магистр не сомневался: Скейлер выставит счет, только вот пока не смог понять, в чем. Лишатся ли они независимости, учеников, знаний, должностей, академий, свободы, жизней или может быть даже способности колдовать… Чего? И хотя время шло, и все вокруг лишь расцветало и улучшалось, подстегнутое живительным дыханием вновь просыпающейся, словно от глубокого сна, магии, Нердан Йорман наотрез отказывался верить в бескорыстность правителя. Полагая, что даже если он и ошибается, даже если вдруг относится к нему предвзято, то в будущем искренние извинения будут куда уместнее, чем неожиданный, негаданный удар в собственную спину, к которому, как магистру казалось, все это неотвратимо и неминуемо вело.

3

Нил нервно задерживает дыхание и поднимает глаза к горным пикам Ижгира, которые здесь, в предгорьях на окраине Эстере, ранним летним утром кажутся ему особенно прекрасными и величественно недоступными. Их четко очерченные, поредевшие, белоснежные шапки, взмывающие в нежно-розовое с голубым небо, разбитые на плоскости склоны, изрезанные кое-где тонким разломами ущелий и темных прорехами обрывов, сверкают в лучах восходящего солнца. Он, невольно любуясь красотой утра, смотрит на горы, потому что боится, малодушно опасается взглянуть на то, что происходит всего в нескольких метрах перед ним. Там в густой, лилово-серой, плотной тени небольшого тканевого навеса на деревянном помосте около распахнутых ворот мастерской, где, отбрасывая кругом хороводы серебристых бликов, прячется очередная, рожденная изобретательной мыслью мага и умелыми руками мастера конструкция из заклинаний и металла. Боится, поскольку отчаянно, мучительно хочет, чтобы все наконец получилось.

Проходят несколько невыносимо долгих минут. Нил, стиснув влажные, липкие ладони, пальцы в кулаки и тяжело, натужно вдыхая прохладный, обжигающий разгоряченное горло воздух, уже готовится к очередному, унизительному поражению. Не в силах больше терпеть, он стыдливо прикрывает глаза. И вдруг слышит, кажется, слышит их: тихие, одинокие, хлесткие, шипящие удары приводного механизма.

Неужели… Или быть может лишь померещилось?

Теплая, крепкая, мягкая рука медленно опускается на его подрагивающее плечо, чуть сжимая, приминая грубое сукно пиджака и шелковистую, гладкую ткань скрытой под ним рубашки. Тяжесть широкой ладони приятной, покалывающей растревоженные нервные окончания волной разливается по скованному напряжением телу. И Нил понимает.

Значит, значит…

Глаза нетерпеливо распахиваются.

… все получилось.

Он, со свистом выпуская вверх тонкую струйку беловатого пара, громко, гулко, облегченно выдыхает, восторженно, еще пока не до конца уверенный в успехе, опасливо переглядывается с ошеломленным и растроганным мастером. Механизм рядом мерно, в такт заданному ритму продолжает работать, постукивая, поскребывая сцепками передач и шурша полосами ремней, перегоняя туда-сюда постепенно нагревающийся от трения воздух. Тонкий стержень питающей его преобразованным потенциалом магии вышки загадочно поблескивает в первых, прорвавшихся сквозь сумеречную полудрему дымчатого утра лучах солнца.

Браза…

Нил поворачивается к Скейлеру. Король улыбается, и в его глазах, сверкая, блестят слезы.

А как, хм… как это называется, Нил?

Вдруг, легко и изящно выгнув дугой свои темные, выразительные брови, интересуется он.

Эм… энергетическая вышка, кажется, йер Атегиеро.

Нил выдумывает на ходу. Скейлер кивает.

Я хочу такую в Миран. Две, нет, три таких! И…

Он бросает неожиданно презрительный, такой неприятный и новый для Нила взгляд на мастера.

… хм… все чертежи.

А затем мягко, без излишней суетливой торопливости трогается с места, аккуратно приближается к скрытому в тени тонкому шпилю, поверхность которого еще вибрирует мелкой дрожью, выпуская в утренний прозрачный воздух едва-едва заметные крошечные искорки.

Ола, йер Атегиеро.

Покорно кивает мастер, скромно и испуганно пятясь назад, в сторону от кажется позабывшего о нем короля, чьи цепкие пальцы уже бесстрашно, бесшумно скользят по изогнутой поверхности гладкого, полированного металла.

Нил видит его профиль, почти скрытый в тени убогого, грязноватого, пыльного навеса, за бархатистыми складками спавшей на одно плечо грузной, искусно расшитой мантии. Видит яркий блеск распахнутых глаз, прямой, выразительный контур острого, чуть опущенного носа, плотно сомкнутые губы, на которых медленно-медленно проступает восторженная, отрешенная, хищная полуулыбка, эти пальцы тонкие, ловкие, могущественные, не знающие ни тяжелой работы, ни труда, ни лишений, ни страданий, ни сочувствия, вдруг пугающе темные, движущиеся, подкрадывающиеся вверх к концу, к цели, к вершине.

Сердце резко, с досадным, горьким, тревожным предчувствием беды сжимается в груди Нила. Рука Скейлера крепко обхватывает тонкое острие, и он, гордо выпрямившись, с упоением закрывает глаза, погружаясь глубоко в собственные, тайные мысли.

В будущее… наполненное странными механизмами … удивительное, невообразимое, прекрасное … непередаваемо пугающее, настораживающее незнакомостью, одиночеством и молчаливым, заслуженным величием … в будущее нового мира, пережившего собственную неизбежную, обжигающую очищающим огнем и изгоняющей скверну смертью гибель.

4

Он знает, что его крошечный, покосившийся дом, спрятанный в многоликих кварталах шумной Мары, дом в который он сбежал, не в силах больше выносить осуждающе снисходительных взглядов коллег в академии, его единственный безопасный приют, считают проклятым, а редкий, великий талант – ненавистным и недостойным звания человека. Он видел, как злобно и одновременно испуганно косятся ему вслед люди, как в безмолвном страхе убегают и прячутся дети.

Долгие, темные годы он жил, будто преданный анафеме, заклейменный, отвергнутый, похороненный, забытый… Существовал, в унизительной надежде на понимание или, быть может, на призрачное, блестящие на кончике предательски всаженного в спину клинка милосердие.

Однако теперь все изменилось.

Теперь у него наконец появился достойный его деяний покровитель. Да еще и какой. Сам йер Атегиеро, великий король Мирана! Могущественный заступник, даровавший ему избавление и свободу, вернувший величие и уважение, щедрый благодетель, обеспечивший его вечной памятью и бессмертной громкой славой.

Теперь у него не было недостатка в подопечных. Ему не приходилось щедро доплачивать звенящими монетами за эксперименты побирающемуся из последней нужды, слоняющемуся в ночном мраке пьянчуге или изуродованной иллюзиями алкаставэр падшей женщине. Благо и без них городские темницы кишели подонками, недалекими, алчными людишками, разума которых хватило лишь на то, чтобы, выучив пару-тройку новых заклинаний, отправляться грабить, насиловать и мародерствовать. Иногда ему даже было жаль их: иметь в руках великое оружие, способное сокрушать горы, и отчаянно рубить им алтарэ митранэ97.

Ястераартэ98!

Поэтому он без зазрения совести отбирал его у них, заменяя блестящий алеентейрир99 не знающего порчи клинка на глянцевые, неподвластные ни времени, ни дурманящим целительным травам контуры магической печати.

Печать.

Он часто произносил вслух это диковинное, северное слово, словно глоток пускающего в пляс податливую кровь, вязкого, сладкого бронзового вина, пробуя и неспешно, звук за звуком перекатывая его на языке. Слово, которым он сам назвал свое грозное заклинание. Заклинание, которое, он усмехнулся, нет, не лишало тебя жизни, как опрометчиво полагали многие, однако забирало гораздо-гораздо большее – твою магию.

5

Митар не верил собственным глазам. Перед ним на столе в небольшой, потрепанной и уже изрядно помятой бумажной коробке лежал…

Хм… камень?!

Шершавый, невзрачный, темно-серый, с белыми прожилками, будто подобранный на улице кусок обыкновенного булыжника.

Ола.

Курт с Ривином многозначительно и загадочно переглянулись, необычайно довольные собой, широко улыбающиеся и, несомненно, полностью готовые к такой реакции Митара.

Так-так…

Митар сперва досадливо нахмурился, затем, с достоинством приподняв и склонив к плечу голову, как это делал его отец, скептически прищурив темные, блестящие глаза, небрежно, со сдержанным любопытством и не без осуждения покосился на собеседников.

Очевидно, еще одна глупая безделушка из какого-нибудь там Ардана? Ола, Рив?

Назло Курту, он обратился к Ривину, однако тот ни на секунду не растерялся и с ехидным упреком в лучащимся задором взгляде невозмутимо пожал крепкими плечами. Мол, не знаю я, Курта спрашивай.

Митар тяжело вздохнул.

Безрассудная дерзость этого невежественного, неотесанного парня, как и то весьма сомнительное, нелицеприятное дело, которым он зарабатывал на жизнь, всегда претили ему, человеку, вышедшему из древнего, близкого королям, знатного рода придворных магов. Но Митар никогда не позволял себе слишком явно показывал это презрение, хотя порой держаться становилось весьма затруднительно, во много ради Курта, с которым Ривин Вут был дружен еще с детства, а также и ради собственной, корыстной выгоды. Иметь среди приятелей известного магического бойца, да еще и прирожденного мага вещей никогда не будет лишним, так однажды сказал ему отец. И Митар разумно не стал спорить.

Тогда что?

Наконец лениво поинтересовался он у Курта.

Это… э-э-э … камень безмолвной речи. Купили…

Вновь эти хитрые переглядки.

… хм … у одного придворного умельца в Миране. Хотим попробовать. Второй – у меня. Он его вроде как заколдовал.

Курт сунул руку в карман брюк и, коварно улыбаясь своими тонкими, длинными губами, вытащил оттуда точно такой-же огрызок булыжника.

Абсолютно безопасно.

Он по-свойски подмигнул Митару и, ловко подбросив в воздух камень, спустя мгновение уверенно поймал его бледными, цепкими пальцами.

Видишь?

Митар мрачно усмехнулся, без особого энтузиазма наблюдая за весьма сомнительным представлением друга, затем недоверчиво, даже брезгливо прикоснулся к своей половине подозрительного, если не сказать пугающего изобретения.

А что … кроме меня, других желающих не нашлось?

Он уже знал ответ – никто в здравом уме не стал бы связываться с Куртом и его сумасшедшими экспериментами. Казалось, его друг в свободное время только и занимался тем, что собирал всю самую безумную новую магию на свете, а потом с каким-то остервенелым, фанатичным интересом жаждал непременно испытать ее на себе. Ну, и заодно на каком-нибудь знакомом, который по собственной недальновидной глупости подворачивался ему под руку…

Курт покачал головой.

Нет. Мы хотели с Ривом, но у него бой завтра и…

Ха-х… А меня, значит, не жалко?

Митар фыркнул и закатил глаза, однако согласился, как всегда.

Ладно, давай. Что делать надо?

Да, просто вызвать.

Курт наклонился, элегантно поддержав рукой полы расстегнутого, зашарканного пиджака, и, легко выудив камень из коробки, подтолкнул его прямо в руки Митара.

Держи при себе и вызывай. Я сейчас куда-нибудь…

А затем, даже не разгибаясь, мгновенно исчез. Его оборвавшиеся перемещением слова жутким, зловещим эхом повисли в дрогнувшем воздухе.

Браза…

Митар испуганно отшатнулся.

Ага.

Рив понимающе кивнул и усмехнулся, поежившись и скрестив на груди руки. Еще одна ужасная привычка их общего друга.

Хм…Что ж…

Митар аккуратно, опасливо сжал булыжник в ладони, сосредоточился, готовясь произнести заклинание, но тут вдруг сообразил, что … Мирдан соан… Он же совершенно не знает, куда в конце концов делся Курт, а ведь без этого…

Однако не успел Митар даже предположить, не успел облечь сверкнувшую догадку в полноценные слова, как знакомый голос Курта громко и удивительно четко зазвенел в его спутанных мыслях.


Потом, чуть позже в Темные арки, спрятанные в удобных браслетах альстен-данов Скейлера подобные камни станут для них, выступающих против магов, настоящим роковым проклятием. А после распространения энергетических вышек, которые легко позволят приспешникам короля обходить собственные ситенарные ограничения100, главным преимуществом их вездесущего, всезнающего врага. И эти два неказистых камня связи Курта еще много-много раз сохранят Митару его собственную, весьма драгоценную жизнь.

6

Глянцево-черным по мягкому, бархатистому белому.

Ровный столбик фамилий, иногда имен, еще реже – званий. Людей, пациентов, коллег, лицо каждого из которых, она знала, будет помнить до самой смерти, до последнего вздоха. Снова и снова заставлять себя помнить.

Твердая рука аккуратно, уверенно, размеренно скользя по слева направо по странице, вписывает еще одно имя, еще один груз на ее усталом сердце, еще одна жизнь на темной совести. И неспешно, дав чернилам чуть впитаться и подсохнуть, закрывает книжку.

Ее часто спрашивают. Зачем она делает это? Зачем записывает их, а не тех, кто выжил?

И она неизменно отвечает. Затем, чтобы не забывать. Затем, чтобы, взглянув на эти стройные, лаконичные строки, устоять перед соблазнами гордости и честолюбия, собственной значимости, чтобы не провалить те испытания жизни, которые ей предстоит пройти еще столько раз, если она не бросит свое дело. Ведь если все получится, когда все получится, ее мир шагнет в новую эру, навсегда оставив позади многие недуги и ограничения их слабых, материальных составляющих собственной дуальной сущности.

А благодарности… Что ж, она искренне уповает на то, что их будет еще много. Гораздо больше, чем глянцево-черных имен в ее траурном списке.

Имен тех, кого убила ее магия, ее смелость, ее ошибки… Имен тех, кто уже никогда не покинет ее лабораторию в отдаленной башне Мары, имен тех, чьи искореженные, обезображенные тела никто не увидит, чьи голоса не услышит, чьи жизни она с благословения короля охапками возлагала на алтарь новой магии, надеясь и горячо уповая, что эта магия, у которой еще даже не было названия, служит лишь ей и всеобщему, людскому благу. Ведь она поклялась себе, что после Скейлера, чтобы он там ни задумал, когда он исполнит это, она непременно подарит свое знание миру.

И закрывая книжку сегодня, в сумрачной тишине башни, академик Касса Альмантарэ была искренне рада, что, оказывается, последний раз совсем-совсем давно открывала ее.

8. Конец пути

1

Его глаза усталые, утомленные, ясные, живые смотрели в это бездонное темное, синее, фиолетовое, почти черное небо, усыпанное яркими, мягко поблескивающими звездами, за окном нежно шелестела листва и длинные, поредевшие, белые как снег пряди волос легко покачивались ей в такт. Одинокий домик ректора был погружен в тишину и благословенный покой безоблачной, шепчущей тайны ночи, но его обитатель, еще одна фигура из нескончаемой вереницы путников, приклонявших здесь свои утомленные мирскими заботами, седеющие головы, не поддавался ее сладкому, томному, распевному говору. Его тонкие, старческие пальцы неестественно белые в падающем из окна свете, сухие и искривленные, плотно обхватывали подлокотники красивого резного кресла, а осунувшееся, испещренное многочисленными, глубокими морщинами лицо с пергаментом кожи, на которое падали хлесткие, рваные тени пушистых лапок елей, выглядело сосредоточенным и умиротворенным. Дир Варден думал о своей долгой жизни.

Думал с радостью и благодарностью, с печальной улыбкой и без чувства привычного для его старых знакомых сожаления. Будто перебирая кончиками невидимых пальцев гладкие, жемчужные бусины на колье матери, вспоминал всех тех, кого любил и ненавидел, кого убивал, терял, с кем расставался и кого встречал, своих многочисленных учеников и одиноких учителей, друзей, соратников, врагов, брата, отца в неизменной, будто единственной, выбеленной солнцем и морем грубой, плотной рубашке, к которой так приятно было прижиматься гладкой детской щекой, маму, чьи ласковые и нежные прикосновения навсегда остались в его снах…

Вспоминал тот великий день и старый мир. Вспоминал всех тех, с кем в то трудное время свела его судьба.

Где-то за спиной уютно, едва слышно скрипнула дверь. И Дир даже не обернулся. Зачем, ведь он и так знал, кто это. Его самый долгожданный гость, его смерть.

2

В долгие, зимние ночи Вала спала особенно плохо и тревожно. Это странное наваждение, то ли слишком яркий сон, то ли искаженная старостью реальность в такие моменты неизменно прорывалась в ее балансирующее на грани двух миров, меркнущее сознание.

Она видела одинокую серую фигуру человека на небольшом выступе скалы в окружении высоких, равных только небу гор с серебристыми шапками снега и темно-серым камнем обрывов, повернувшуюся к распростертым у его ног горным долинам, с устремленным куда-то вдаль напряженным, проницательным, задумчивым взглядом. Ветер резкими порывами покачивал полы его длинного, чуть приталенного пиджака, широкие, плавно спадающие вниз рукава, скрывающие кисти опущенных рук, штанины легких брюк, и седые пряди волос. Она видела его и никогда не могла до конца понять, кто перед ней. Прошлое или будущее. Новое или старое. Тот ли, кого они все потеряли тогда в Миране, и кто до сих пор, кажется, смотрел на нее из синевато-зеленой тени арки у входа в покои сгинувшего короля, или может тот, чьи нежные, жаркие губы когда-то нежно касались ее, чьи сильные руки крепко обнимали ее молодое тело, тот, чей шаг в черную бездну ночи разделил их навеки, или кто-то совсем-совсем другой, незнакомый и неизвестный. Она звала его разными именами, но он никогда не откликался. И она знала, отчего-то знала, если он повернется, если посмотрит на нее, то она, увидев его лицо, уже никогда вернется из сна назад.

И сегодня, впадая в привычную полудрему зимней ночи, она желала, чтобы он обернулся. И когда пелена странного наваждения вновь захватила ее мутнеющий разум, она назвала единственное имя: громко и четко, так чтобы призрачные горы эхом подхватили ее голос, разобрав слово по звукам и смыслам. Она назвала имя, и он обернулся.

Рука Валы дернулась. Тонкий лист исписанной бумаги с прощальным письмом легко затрепетал от внезапно прорвавшегося в темную, тихую комнату порыва северного, неймарского ветра. Но тяжесть ее пальцев уже бледных, холодных и мертвых, все-таки удержала его на месте.

3

Она умирала и знала это. Умирала, как и желала. В своем богатом доме в престижном квартале Мирана тихим прекрасным вечером. Посреди боготворящих, превозносящих ее людей. Умирала в почете и довольствии, в комфорте и безопасности, умирала от старости: спокойно и мирно, как редко умирают герои. Умирала, зная, что ее никогда не забудут. Умирала, изменив мир. Умирала, воплотив все свои мечты. Умирала, не уронив честь рода и не забыв заветы родителей.

Умирала, растеряв друзей. Умирала, предав идеалы. Умирала, в обмане и лжи. Умирала, не чувствуя рядом того, на чье лицо хотела бы взглянуть в последний раз. Умирала, уходя в пустоту. Умирала, сожалея. Умирала, тоскуя. Умирала…


Умирала, как и спустя несколько лет умирал Митар, не зная, кто он есть и как стал таким.

4

По щекам Курта заструились скупые, соленые слезы, приятно пощипывающие сухие, впалые щеки. Ривин аккуратно сжал его тонкую, практически прозрачную ладонь с длинными, уже непослушными, холодными пальцами и улыбнулся, Вала по другую сторону узкой кровати, на которой лежало его неподвижное, незнакомое, сжавшееся, ссохшееся тело, тоже улыбнулась, мягко и одновременно задорно, ласково и с удивительными, его любимыми, лучистыми искорками в глубине красивых, серых глаз. Он чувствовал их тепло, тепло верных друзей, чувствовал влажные капли слез, размеренно падающие на его тонкую, прозрачную кожу, чувствовал ветер, наполняющий комнату сквозь распахнутые настежь окна. Такой мягкий, жаркий, душный, вдруг в одночасье обернувшийся для него знакомым, резким, колючим, холодным и родным. Сердце последний раз глухо ухнуло в груди. И Курт без страха, с облегчением и благодарностью закрыл глаза…


Он стоял там на широких ступенях уходящей вверх лестницы, и альстендорфский ветер яростно и ласково трепал его волосы. Впереди – темно-серый, шероховатый камень древних стен, спрятавшихся за пушистыми рядами покачивающихся великанов-сосен, позади – родители. Мама улыбается и плачет, отец мягко поддерживает ее своими сильными, крепкими, загорелыми руками, поднимает уже лысеющую голову, его глаза наполнены сдержанной гордостью за сына. И для Курта нет большей награды, чем это взгляд. Он улыбается им в ответ, улыбается в последний раз и отворачивается, навсегда оставляя их в прошлом.

Теперь ему пора идти, его ждут друзья, его ждет жизнь…

Митар, Вала, Зира, Дир – они все тут, на ступенях, смотрят на него. Раскрасневшиеся, молодые и загорелые после летних каникул. Растрепанные ветром волосы Дира торчат в разные стороны, тонкие губы Зиры растянулись в приветственной улыбке, Вала хлопает в ладоши, а в темной, бездонной глубине глаз Митара теплится загадочный, задорный огонек, и, браза, Курт может поклясться, что отдаст все, лишь бы узнать витающие в этой сумасшедшей, миранской голове мысли.

Они берутся за руки. Крепко, цепочкой, один за другим. Переглядываются: восторженно и настороженно, с опаской и любопытством, неуверенно, с надеждой, будто спрашивая друг у друга: готовы ли они, способны ли, смогут ли… И кивают, одновременно: улыбаясь и смеясь, жадно набирая в легкие осенний, пахнущий прелыми листьями и еще теплым, томно мягким солнцем воздух, а затем делают шаг вперед, вверх по широким, каменным ступеням уходящей в неизвестную даль университетской лестницы…

5

Белый снег. Темный камень. Лазурь неба. Пики Ижгира.

Лицо. Светлые, холодные глаза. Высокая фигура.

Он смотрит. Вдаль горной долины.

Еще одно орудие магии. Еще один носитель тайны.

Человек. Маг. Бессмертный?

Кто он?

Эпилог


Первые лучи восходящего солнца золотисто-желтого, с белым центром и красно-оранжевой окантовкой, медленно-медленно появляющегося из-за неровной полосы собранного острыми темными пиками горизонта. Мягкие, расходящиеся, теплые конусы света, осевшие в долине пепельно-синие, с лиловыми боками облака тумана, темные проломы каменных, холодных скал, голубоватые тени на снежных пиках. Прохлада и безмолвие одинокого горного дома, скрытого от мира в череде неприступного кольца хребтов Ижгира. Влажный, белый, клубящийся пар над зеркальной поверхностью ароматного, обжигающего чая.

Этой ночью удивительно тихой, наполненной лишь сумраком и мерцающим светом далеких звезд, приятные грезы вновь обошли стороной его утомленный, уставший разум, оставив вместо себя лишь привычный кошмарный сон, который однажды почти стал явью. Сон, где он, проткнутый ледяными остриями тонких копий, поверженный и безгласный, задыхаясь, умирает в темных покоях королевского замка.

И каждый раз, просыпаясь в липком поту после очередной собственной смерти, Нердан Йорман тихо напоминает себе, что выжил. Будто реальность не способна сама убедить его глаза, будто еще свежих, не затертых памятью воспоминаний недостаточно для его разума, будто он уже успел позабыть, что король спас его.

Горячий глоток приятно согревает пересохшее горло, разливаясь живым теплом по скованному мыслями телу.

У Скейлера был план. Отчаявшись в своих поисках сертэ, он решил позволить своим врагам самим принести кинжал ему, принести, несмотря на все риски, в расчете что лишь такой могущественный артефакт будет способен уничтожить его, великого, опасного мага. И надежды короля оправдались, они пришли: магистр с учениками и на удивление многочисленными, преданными сторонниками. Одним весенним днем они ворвались в город, во дворец, в покои. Они добрались до него, они направили на него сертэ, и когда клинок пронзил незащищенную плоть короля, когда они слились воедино – сертэ и маг вещей, свершилось то, чего так сильно и так правильно опасался магистр Йорман. Баланс пошатнулся, и параллели, не сдерживаемые больше ничем, устремились друг к другу. Сквозь смертельно раненное темным металлом живое тело дейро, сквозь соединяющую их магию, они начали сближаться.

Однако магии требовалось время, а Скейлеру хотелось жить или по крайней мере попытаться выжить.

Король понимал, что при точном ударе, а у его врагов вряд ли дрогнет рука, сертэ убьет его тело очень быстро, почти мгновенно, а значит ему предстояло придумать, как замедлить или вовсе нейтрализовать этот процесс. И он нашел выход.

Встретив однажды академика Мары Кассу Альмантарэ, познакомившись более внимательно с ее выдающимися трудами магии кадейро, выцепив из Аргрона неизвестного никому Нила Фильмина с его прекрасным, внезапно открытым и на первый взгляд бесполезным на практике заклинанием преобразовании энергии, подтолкнув его исследования в нужном для себя направлении, король придумал, как выжить даже после удара сертэ. Все оказалось просто. Магия Кассы позволяла обойти эффект Морка-Тира, которым сертэ убивал тело, а вышки Фильмина обеспечивали заранее спроецированные самим Скейлером заклинания необходимым иктумиальным потенциалом, будто своеобразные, бесконечные петли Морка101. И магистр не мог даже сейчас не восхищаться этим изобретательным ходом.

Однако, к сожалению или счастью, Скейлер не учел одного. Несмотря на то, что он знал о возможности ситенарного сдвига от магии сертэ и был готов к нему, он не предположил, что сдвиг может быть настолько сильным, что фактически перестанет быть сдвигом по своей сути.

Когда сертэ пронзил его сердце, когда магическая параллель начала изменяться, не просто возвращаться к своему равновесному состоянию, нейтрализуя тем самым избыточный имтариальный потенциал102, а наоборот принялась, накапливая, аккумулировать его в себе, как бы постепенно трансформируясь во что-то совершенно иное, колдовать по-старому стало практически невозможно, и петли короля просто-напросто схлопнулись, вмиг потеряв сродность вторичным аллорам103, и, конечно, не смогли вновь обратиться к ним, поскольку не имели собственной ситенары.

Элементарная теория магии, первый год университетского курса, в поистине экстраординарных условиях.

И, увидев это, Скейлер предсказуемо осознал, что ему не выжить. Однако вместе с тем, он понял, что был прав. И отчаянно возжелал сохранить свое знание.

Это удивительно насколько способным, насколько умелым может стать маг, когда впереди него великая цель!

В ходе своих многолетних изысканий Скейлер научился творить до этого недоступные, невообразимые вещи. И перед лицом собственной смерти он…

Нердан Йорман до сих пор плохо понимал, что случилось.

… он как-то сумел спасти его, исцелить страшные, смертельные, физические раны, а, главное, поделиться бесценным знанием, дать ему в руки конец тонкой нити, обозначить путь, по которому магистру предстояло пройти дальше самому в смятении и одиночестве. Путь, цель которого была известна, путь, цель которого, цель Скейлера и, возможно, даже сертэ – есть слияние параллелей.

Однако захочет ли магистр следовать этому пути?

Тонкие губы трогает легкая улыбка.

Пока он не знал ответа. Заходя в покои короля, Нердан Йорман твердо выступал против этого, он пришел чтобы предотвратить это. И сделал, не сомневаясь, не колеблясь, что должен был. А теперь… теперь он понял, как многое, оказывается, упустил, теперь он своими глазами видел то, что заставило его нерушимую прежде уверенность пошатнуться. Не гипотезы, ровными строками начертанные на бумаге, не слова, в спорах и дискуссиях брошенные в воздух с трибуны, а факты. Эмпирический опыт, своим существованием опровергавший его собственную, стройную теорию и теориювоспитавшей его северной научной школы.

Сейчас магистра Йормана интересовало лишь одно. Как, каким образом Скейлер за несколько десятков лет понял то, что они, маги, в своих университетах и академиях не смогли осознать за долгие-долгие годы. Какие книги он читал, что видел, что слышал, с кем разговаривал. Он отчаянно хотел узнать это, проследовать от начала до самого конца за ходом витиеватой мысли своего без сомнения выдающегося и гениального оппонента.

И лишь потом, быть может, через многие арки, разобравшись, он наконец решит, сумел ли Скейлер, даровав ему жизнь, даровав ему безграничное время, переубедить его. И готов ли он сам вступить на тот же путь…

А пока…

Нердан Йорман мягко и довольно усмехается.

Слава Йерка экусо, пока у него впереди был целый новый день и такая невообразимо долгая, бесконечная, полная таинственных загадок жизнь!


Июль, 2021


С огромной благодарностью Ване за терпение и конструктивную критику и всем читателям за внимание, понимание и уделенное время.

Автор

(khudyakova.valya@gmail.com)

Примечания

1

Слышишь – слышишь (ард.).

Арданский язык – исторический язык людей, населяющих Ардан – небольшой континент, один из четырех мировых континентов, расположенный на юге от Литернеса.

Поскольку араданцы испокон веков были преимущественно воинами с самым быстрым, маневренным флотом и зарабатывали грабежами и войнами, то их язык содержит множество присказок, шутливых, колких выражений, характерных для бывалых моряков и закаленных битвами солдат. Эти шутки и присказки пользуются особой популярностью не только среди жителей Ардана, но и любителей колко и лихо выражаться по всему миру.

(обратно)

2

Название быстроходных арданских кораблей. В своей основе имеет выражение «илда то иор», что означает «воин на воде».

(обратно)

3

Временная единица, равная примерно 100 годам. Изначально арком называли период времени жизни человека.

(обратно)

4

Чтоб мне пусто было (ард.). Арданское ругательство, в дословном переводе: «разоренная, пустая гавань».

(обратно)

5

Пропади все пропадом (ард.).

(обратно)

6

Блин (ард.).

(обратно)

7

Да – да (ард.).

(обратно)

8

Море Героя (ард.). Экусо эваль омывает северные берега Ардана и южные – Литернеса, это море известно повсюду из-за своих нестабильных, обманчивых течений и опасных, сезонных ветров, один из которых – весенний Черкерин, погубил многих отважных мореплавателей не только из Ардана, но и со всего мира.

(обратно)

9

Смертельное оружие (ард.). Обычно так говорят о людях или предметах, которыми восхищаются или которых сильно боятся.

(обратно)

10

Название местные советов в Ардане, члены которых избирались старейшинами кланов Ардана и городскими жителями. Митры играли роль органов местного самоуправления после раздела единого Ардана на три новых, независимых государства: Ардан, Броган и Риден. В полномочия митров входило все, кроме распоряжения военными силами – они были едиными для континента, содержались вскладчину и могли быть использованы лишь после общего одобрения трех территорий.

(обратно)

11

Столица Оастарена, одной из территорий Королевства Миран.

(обратно)

12

Территория (или по-другому дэл), которая наряду с Альстендорфом и Мираном входит в состав Королевство Миран. Оастарен – самая южная территория.

(обратно)

13

Университетский значок выпускника.

(обратно)

14

Мост, соединяющий две (юж.). Название кинжала в традиции академии Мары.

Южный язык – исторический язык народов Тартрилона, основной язык для магов академии Мары. Многие слова из южного языка входят в состав заклинаний и заговоров, а также, как магические термины, в состав других языков.

(обратно)

15

Большое спасибо (сев.).

Северный язык – язык северных территорий королевства Миран и исторический язык магов Неймарской академии теоретической магии. В последствие, после реформ Эпохи Первого Парламента превратился в северное (старое) наречие всеобщего языка. Многие труды по теории магии, а также многие тексты заклинаний, терминов и обозначений исходно были составлены на северном языке.

(обратно)

16

Член Парламента.

(обратно)

17

Согласно «Словам конца и начала», принято разделять Парламент – единый для всего государства, сформированный из представителей дэлов, академий, университетов и так далее, занимающийся исключительно вопросами общегосударственного значения, а также всеми вопросами магического регулирования, и местные парламенты каждого отдельного дэла – частично выборные органы местного самоуправления.

Дэл – территория, часть государства.

(обратно)

18

Один из четырех мировых континентов. Расположен к юго-западу от Литернеса и отделен от него Лотиором (океан).

(обратно)

19

Проклятое место (ард.).

(обратно)

20

Пожалуйста, когда используется в контексте просьбы (сев.).

(обратно)

21

Друг, приятель (ард.).

(обратно)

22

Речь идет о магической параллели.

(обратно)

23

До свидания (сев.).

(обратно)

24

Особое магическое явление, возникающее тогда, когда нарушается первичная структура магической параллели. Часто возникает при ошибке мага в ситенарном поединке. Прорыв сопровождается довольно заметным ситенарный сдвигом.

Ситенарный сдвиг – смещение ситенар (а точнее характеризующих ситенары керт) магических категорий. Ситенарный сдвиг на практике приводит к нарушению работы заклинаний, а также оказывает негативные физические и психические эффекты на магов. Обычно ситенарные сдвиги сопровождаются своеобразными ощущениями угнетения, подавленности, потерянности, замутненным сознание и «гулом» в мыслях.

(обратно)

25

Отряды боевых магов из двух человек, подчиняющиеся лично королю Мирана. Элитные боевые единицы королевского войска. Название произошло от двух слов северного языка: альстен – защитник, воин, дан – словообразовательная единица, обозначающая пару, удваивание чего-либо.

(обратно)

26

Герой арданских былин и сказок. Экусо – герой, а Йерка – это имя собственное.

(обратно)

27

Весельная лодка, а также неопытный человек, новичок в каком-то деле (ард.).

(обратно)

28

Ненадежный корабль (ард.). Часто так говорят о природе, судьбе, роке, противниках и врагах.

В дословном переводе: кен арта – ненадежный, ваант – любое плавающее судно, даже плот, все кроме араданской быстрой и маневренной илтойолы, а приставка «ир» выражает непредсказуемость предмета, что-то лишенное твоего контроля.

(обратно)

29

Девушка (ард.).

(обратно)

30

Да, ладно тебе (ард.).

(обратно)

31

Горная цепь, практически по вертикали пересекающая Литернес с севера на юг в его срединной части.

(обратно)

32

Один из четырех континентов. Расположен к востоку от Литернеса и к северу от Ардана.

(обратно)

33

Последняя королевская династия Мирана, из которой произошел в том числе и король Скейлер. Королевские династии Литернеса издревле имели сдвоенные фамилии: первая – название королевства, вторая – личная фамилия рода.

(обратно)

34

Славная битва сама за себя говорит (ард.).

(обратно)

35

Печати – особый вид заклинаний, предназначены для контроля использования магии конкретным магом. Заклинания печатей принципиально делятся на две категории: те, что влияют на гибкость ситенары мага, и те, что влияют на проницаемость его ридея. То есть на способность создавать и поддерживать связь с магической категорией и на полноту проецирования магии из магической параллели на материальную, соответственно. Абсолютная печать влияет и на тот аспект, и на другой, фактически лишая мага любой возможности колдовать, а иногда и делает его невосприимчивым к магии вовсе.

(обратно)

36

Полное университетское образование состоит из трех ступеней: четыре года первой ступени, два года – второй и три года – третьей, заключительной. При этом студенты сами определяют, после какой ступени желают покинуть университет, исходя из своих жизненных приоритетов и целей.

(обратно)

37

Маг в академии Мары, в чьи обязанности входит обеспечение порядка, безопасности на территории академии. В некоторые трудные времена на плечи таких магов фактически падала судьба всех академиков и тайн доверенного им места.

(обратно)

38

Одновременно и ректор университета, профессор и академик.

(обратно)

39

Маг, обладающий природной склонностью к магии вещей.

Магия вещей – одна из шести ветвей, родов магии, согласно принятой в северной научной школе классификации Элдека-Боргера.

«Сущность магии не позволяет обычным магам проецировать собственные заклинания на предметы материального мира и одушевленных животных. К примеру, на такую вещь невозможно наложить чары иллюзии, переместить в пространстве или каким-либо другим образом преобразовать ее. Заклинания действуют исключительно на людей и создаются людьми…» (из школьного учебника «Введение в общую теорию магии»). Единственным исключением из этого правила являются довольно редкие и трудные заклинания магии вещей, сами маги вещей, которые способны к такой магии с рождения, и особые, работающие в паре с артефактами трибольные заговоры.

(обратно)

40

Маг, способный улавливать, чувствовать изменения ситенары (а точнее, керты ситенары) другого мага и впоследствии облекать его в нечто такое, что позволяет повторить магический опыт другому магу, сделает его безличным, обобщенным, оторванным от конкретного исполнителя, то есть – в слова, жесты заклинания.

В создании заклинания всегда принимают участие двое: маг с природной склонностью к отрываемой магии и ловец.

(обратно)

41

Помни, Рив, если, если (ард.)

(обратно)

42

Обобщенное название свободных земель (до завоевания Скейлера и присоединения к королевству) на северо-востоке Литернеса. Отделены от королевства Миран горной цепью Ижгира.

(обратно)

43

Это классная штука, друг, я точно должен иметь ее (ард.).

(обратно)

44

Высший класс (юж.). Так называют редкую магию, а в случае боевой магии – ситенарный бой.

(обратно)

45

Маг вещей или магия вещей (сев.)

(обратно)

46

Нет (ард.).

(обратно)

47

Прошу, парень… Без него я как бесполезный новичок! (смесь ард. и сев.). Камен ор дитра (ард.) – пена на кружке пива, так говорят о новичках.

(обратно)

48

Ситенарный бой – сражение непосредственно в магической параллели. Во время ситенарного боя маги на самом деле не колдуют: они стараются предугадать, предсказать по изменениям в параллели то, что собирается сделает их соперник, помешать ему, и в свою очередь постараться нанести ответный удар. Без необходимости проецирования магии в реальный мир, заклинания колдуются с огромной, практически бесконечно большой скоростью, для них не требуются слова или жесты, маги обращаются напрямую к чистым категориям, просто изменяя нужным образом свою ситенару. Параллель меняется, и так снова и снова, пока кто-нибудь не допустит ошибку.

(обратно)

49

Имеется в виду Рократ Боргер – легендарный магический боец. Существует мнение, что помимо очень гибкой ситенары но также был магом вещей и именно поэтому побеждал так долго.

(обратно)

50

В приличном переводе: «До чего же докатился этот мир?!» (ард.).

(обратно)

51

Море (вода) имеет все (ард.). Арданская поговорка.

(обратно)

52

Известная только хранителям библиотеки академии Мары особая последовательность перемещений, которая позволяла попасть во внутренние, секретные, секции библиотеки и подземелий академии.

(обратно)

53

Тайный страж (юж.).

(обратно)

54

Небольшой жилой район Неймара, предназначенный для размещения работающих или прибывающих в городе академиков.

(обратно)

55

Башня в академии Неймара. С давних времен часы на Периодической башни служили для обозначения рабочих периодов и перерывов на отдых.

(обратно)

56

Жилой район Неймара. Место, где находятся квартиры младших магов. Квартал Невидимых по своему внешнему виду практически полностью повторяет Квартал Первых, а также расположен напротив него в назидание начинающим магам.

Младшие маги – ассистенты, стажеры академиков.

(обратно)

57

Парень, молодой мужчина (ард.).

(обратно)

58

Город. Один из городов-государств свободных земель Аргрона.

(обратно)

59

Маг, обладающий природной склонностью или занимающийся магией ситенарных взаимодействий, в том числе и обладающий редким талантом преобразования иктумиального потенция в физически используемую энергию.

Иктумиальный потенциал – условное количество «магии», которое получает маг, обращаясь к определенной магической категории. В дальнейшем иктумиальный потенциал проецируется магом на материальный мир через его ридей.

Ридей – условная граница между магической и материальной частями сущности мага.

(обратно)

60

Океан Героя (ард.). Океан, омывающий восточные берега Литернеса и западные – Юлстрива.

(обратно)

61

Написанное/сказанное выше верно (юж.). Традиционная фраза академиков Мары, которой принято заканчивать трактаты, речи, тезисы, тексты.

(обратно)

62

25 (сев.).

(обратно)

63

Специальное здание, в котором размещались отдельные кабинки для перемещения на относительно далекие расстояния. Хабы появились в Эпоху Первого Парламента, поскольку сильная магия перемещений оказалась под запретом.

В основе работы хаба лежит открытое в самом начале Темных арков заклинание путей: в кабинке хаба полностью настроен стабильный путь к конечной точке перемещения, обычно это другая кабинка хаба в другом городе; а его функционирование поддерживается с помощью потенциала, полученного от энергетических вышек. Таким образом с помощью хаба даже самый слабый маг, изначально сам по себе не способный к подобному, может переместиться на достаточно большое расстояние.

(обратно)

64

Три – мысль, б’ (бо) – рука, ол – мяч (сев.). Спортивная командная соревновательная игра, в которой правилами предусмотрено использование магии. Несмотря на фактический запрет магии вещей во время Эпохи Первого Парламента, трибол продолжил свое существование и постепенно превратился в самую популярную игру мира.

Классическая трибольная команда имеет в своем составе девять основных игроков, которые распределяются по соответствующим тактическим позициям: вратаря, нападающего и т.д. Одновременно на большом овальном поле находятся две противоборствующие команды, занимающие каждая свою половину. Игроки должны забить мяч в ворота соперника, выигрывает команда, лидирующая к концу матча по количеству таких голов. Для перемещения мяча по полю разрешается использовать разнообразные передачи из рук в руки, сопровождая их специальными заклинаниями – трибольными заговорами. Трибольный матч состоит из двух эрков (эрк – половина (сев.)).

(обратно)

65

Впоследствии так стали кратко называть пять главных, легендарный магов сопротивления: Митара Дорака, Зиру Джорг, Валу Керу, Дира Вардена и Курта Рогмена.

(обратно)

66

Один из дэлов Тартрилона наравне с Марой и Синмае. Ласма занимает центральную часть континента. До завоевания Скейлера входила в состав Клейернийского союза.

(обратно)

67

Эффект необратимого воздействия магической параллели на физическое тело мага, приводящее к его постепенно разрушению и в конце концов к смерти. Назван в честь двух знаменитых академиков Неймара Остина Морка и Жина Тира, благодаря трагической гибели и личным дневниковым записям которых впоследствии удалось обнаружить, изучить и научиться бороться с физическими последствиями применения сильной магии.

(обратно)

68

Лекарь, врач, маг материи (юж., сев.).

(обратно)

69

Независимая от Парламента и других органов власти судебная структура. Идея изолированного, полностью самостоятельного суда была впервые предложена в «Словах конца и начала» и в последствие реализована в Эпоху Первого Парламента.

(обратно)

70

Магия равенства. Открытая магистром Нерданом Йорманом особая магия, позволяющая управлять сертэ.

(обратно)

71

Специальные агенты следственного отделения Службы, в обязанности которых входило расследование преступлений, связанных с применением запрещенной магии для последующего рассмотрения дела в Общем суде.

(обратно)

72

Правовые акты, ограничивающие рамки полномочий агентов, которыми они могли пользоваться без предварительного одобрения Парламента.

(обратно)

73

Особые личные артефакты для усиления магии безмолвной речи. Появились после в Эпоху Первого Парламента в связи с запретом на сильную магию мысли и помогали преодолеть накладываемые ей и личными особенностями ситенары мага ограничения. Представляли собой браслеты из разного виде материалов со специальными креплениями для камней связи. Для общения с помощью безмолвной речи магу помимо знания базового заклинания необходимо было иметь браслет и камень связи того человека, с кем он хотел поговорить.

(обратно)

74

Имеются в виду Нулевые и Первые кодексы. Правовые акты, закрепляющие самые важные ограничения в использовании магии.

(обратно)

75

Слияние или разделение (юж.).

(обратно)

76

Ученица, ученик, послушник (сев. и юж.).

(обратно)

77

Учитель, наставник (сев. и юж.).

(обратно)

78

Разделение (юж.).

(обратно)

79

Сражение между королевской армией и флотом объединенной военной коалиции из Клейернийского союза, Ирбрубского герцогства, Ардана и представителей свободных земель в бухте Мирана.

(обратно)

80

Завоевательные походы королевской армии Мирана на суверенные территории Юлстрива, Ардана, Аргрона и Тартрилона. Еще известные как большая война.

(обратно)

81

Ночь встречи (сев.). Особая ночь в академии Неймара, когда согласно Уставу, все маги академии должны были обязательно собираться в общей зале Первого замка. Эскер мол был придуман после открытия эффекта Морка-Тира, как мера против повторения подобных трагедий, поскольку совместная встреча почти всегда позволяла заметить то, что какой-то из академиков слишком близко подошел к опасной грани выносливости собственного физического тела.

Долгие годы и даже столетия Эскер мол существовал лишь в стенах магических академий и был известен только среди профессиональных магов. Новое рождение старинный обычай получил в Темные арки, когда потерянные, лишенные защиты, напуганные, теряющие надежду жители королевства переняли от магов их необычную традицию и стали собираться в ночь встречи своими собственными семьями. Зачастую это был единственный способ увидеть дорогих сердцу людей, убедиться, что они здоровы и живы. На протяженье многих зим в назначенный день тысячи горожан, а позже и сельских жителей отправлялись в опасные путешествия, надеясь добраться до родных, друзей и близких. Они несли с собой маленькие подарки, гостинцы, артефакты и амулеты, открывающие полуподпольные, неустойчивые пути перемещения, а дорогу им чаще всего освещали негаснущие даже в самую ненастную погоду магические огни. Эскер мол сразу полюбился жителям Литернеса, быстро занял место главного семейного праздника, а после свержения короля превратился еще и в своеобразный символ обновленного, свободного мира.

(обратно)

82

Ваше/его величество (сев.).

(обратно)

83

Раз, два, три, четыре, пять, шесть (сев.).

(обратно)

84

Согласно элементарной теории магии, ситенара – это, с одной стороны, то, что определяет, наряду с другими факторами, индивидуальную способность мага создавать связь с магическими категориями, то есть, в конечном счете, способность колдовать те или иные заклинания, а с другой стороны – сама связь. При этом связь не просто как данность, а как обобщенное понятие, то есть как самостоятельная, полноценная магическая категория, обладающая параметрами и свойствами. В концепции статической магической параллели, ситенарой как связью обладают и маги, и сами магические категории, отвечающие за «магию-действие».

(обратно)

85

Развлекательные заведения, где посетителям предлагали погрузиться в физические и другие, сильные иллюзии. Алкаставэры Мары были особенно известны и популярны во всем мире.

(обратно)

86

Да здравствует Мара, досточтимые тайные стражи (юж.).

(обратно)

87

Да здравствует Мара, досточтимый одиноких храбрец (юж.).

(обратно)

88

Город-столица свободной территории, расположенной на севере Юлстрива по соседству с гергцоргствами Ирбсбрук и Сорбри. Крондорф известен на весь мир тем, что с давних времен, в следствие какого-то неизвестного теперь катаклизма, его земли стал покрывать постоянный густой туман, а на белой, мертвой почве перестали расти растения.

В Крондорфе и его туманных окрестностях люди живут в небольших, невысоких, круглых, без единого внешнего острого угла домах, построенных из местного, черного, как сажа, удивительно крепкого камня, со светлыми, забавными полусферами крыш, а для передвижения по городам и между ними используют исключительно магические перемещения.

(обратно)

89

Область магического знания, отвечающая за внешнее проявление заклинаний в материальном мире. Вид конкретного заклинания в реальной, материальной параллели при его проецировании может при определенных обстоятельствах изменяться волей самого мага.

(обратно)

90

Определяет то, как будет выглядеть магическая параллель для конкретного мага. Поскольку в магической параллели изначально не существует ни пространства, ни времени, то лишь присутствие мага для него самого конструирует, меняет, трансформирует ее вид.

(обратно)

91

Девушка, молодая женщина (ард.).

(обратно)

92

27 (сев.).

(обратно)

93

Уважаемый, равный мне (юж.). Вежливое обращение, принятое у магов Мары.

(обратно)

94

Ложа Заблудших. Одно из самых известных научных сообществ и течений в истории академии Мары. Дословно название переводится почти как «клуб любителей развлекательных домов». Общество получило такое прозвище, поскольку входящие в него маги предпочитали проводить свои собрания в развлекательных заведениях и активно использовали иллюзии и трансформации во время дискуссий.

(обратно)

95

Первопроходец, первооткрыватель (ард. и сев.).

(обратно)

96

Герой арданской сказки. Расчетливый человек (ард.).

(обратно)

97

Цветок, сорняк распространенный в окрестностях Мары.

(обратно)

98

Глупцы, невежды (юж.).

(обратно)

99

Металл, применяемый мастерами Клейерники (области Тартрилона) для изготовления лучшего их оружия.

(обратно)

100

Ограничения, связанные с индивидуальными особенностями ситенары мага. Если ситенара мага не способна изменять свою керту до керты магической категории, то маг не может колдовать то заклинание, которое соответсвует этому взаимодействию. Также под ограничениями ситенары понимают и способность ситенары поддерживать связь с категорией, то есть ее своеобразную лояльность.

(обратно)

101

Петли Морка или ситенарные петли – особые заклинания, которые позволяют создавать отложенные по времени своего срабатывания магические эффекты. Магия ситенарных петель основана на особом преобразовании иктумиального потенциала, и в своем самом простом варианте была открыта академиком Остином Морком и ловцом Жином Тиром, которые впоследствие погибли, во многом как раз из-за исследования ситенарных структур параллели.

(обратно)

102

Условное количество «изменчивости» или «пространства-времени», которое, обращаясь к определенной магической категории, становясь сродным с ней посредством изменения собственной ситенары, вносит в параллель маг.

(обратно)

103

Аллор – магическая категория, условная составная единица магической параллели.

Согласно концепции Битрама-Зирмана, господствующей в северной научной школе, магическая параллель может быть описана как замкнутое в себе, стохастическое, бесконечномерное поле неких элементарных сущностей – аллоров (или магических категорий). Все аллоры условно делятся на три больших класса: первичные, вторичные и основные. Первичные аллоры составляют так называемый архипелаг Лозара, совокупность бесконечного количества точек «входа» и «выхода» мага «в» и «из» магической параллели. Вторичные и основные аллоры относятся к абсолютным магическим сущностям. Вторичные аллоры образуют ситенарные структуры магии: созвездия Ванса, Доука, скопления Рока и прочие. Основные аллоры, в свою очередь, являются источниками «магии-действия» или иктумиальной магии.

(обратно)

Оглавление

  • 1. Известные неизвестные
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • 2. Время конца и начала
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • 3. Путники и спутники
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • 4. Другая сторона заветов
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  • 5. Самое темное время – перед рассветом
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  • 6. Скейлер
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • 7. Вперед в будущее
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  • 8. Конец пути
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • Эпилог
  • *** Примечания ***