Возраст смирения [Вадим Иванович Кучеренко] (fb2) читать онлайн

Вадим Кучеренко Возраст смирения

За окном мертвенно бледнело предрассветное осеннее петербургское утро. Было непривычно пустынно и тихо. Ни людей, ни даже бродячих псов или котов. Куда-то пропали и вороны со своим зловещим карканьем, предвещающим всяческие бедствия. Город словно вымер в одночасье. Улицу освещали фонари, отбрасывающие желтовато-блеклый свет на темные пустые глазницы обступивших их домов. От сырого воздуха на стеклах окон оседали капли воды. Казалось, что дома плачут. Они напоминали дряхлых стариков, которые уже давно обо всем переговорили между собой и теперь молчат, погруженные в воспоминания о прошлом.

Вид за окном поразил воображение Всеволода Леопольдовича, напомнив ему одну из картин кисти Гойи, когда художник уже был безумен. Однако Всеволод Леопольдович никак не мог припомнить какую, и в конце даже начал испытывать легкую досаду на свою забывчивость, которую он, после недолгого раздумья, приписал надвигающейся старости. Еще несколько лет назад с ним такого не случилось бы, думал он. Всеволод Леопольдович был несколько мнителен, и сейчас он вдруг начал опасаться возможного старческого слабоумия. Какое-то время он даже перебирал в памяти симптомы грозной болезни Альцгеймера и пытался найти в себе ее признаки.

Он стоял у окна, кутаясь в расшитый золотыми нитями длиннополый, с широкими рукавами восточный халат, накинутый на шерстяную пижаму, и все-таки испытывал легкий озноб, скорее нервный, чем от холода.

И в самом деле, в комнате было тепло. Небольшая лампа под зеленым абажуром горела на краю изящного, в духе Серебряного века, с многочисленными ящичками и точеными ножками, письменного стола. Свет лампы отбрасывал густые мягкие тени на стены и потолок, создавая атмосферу уюта и покоя. И не было видимых причин испытывать волнение, но Всеволод Леопольдович все-таки слегка волновался, как всегда перед тем, что ему предстояло сделать этим утром, в столь ранний час. Это был мужчина чуть выше среднего роста и далеко еще не старик, несмотря на все свои страхи. Если бы он был женщиной, то считался бы «дамой бальзаковского возраста» в ее современном понимании. Он был немного полноват, но ровно настолько, чтобы не испытывать проблем с желудком и не обращаться к врачам, разве только к стоматологам. Он был уверен, убежденный еще в детстве мамой, что все болезни происходят из-за плохого пищеварения. Изредка он ощущал покалывающую боль в области сердца, но и в этом случае не шел в поликлинику, а ставил диск с музыкой Вивальди или Грига, ложился на широкий мягкий диван и, закрыв глаза, слушал. Особенно он любил «Времена года», предпочитая остальным трем скрипичный концерт, посвященный весне, с пением птиц и журчанием ручьев. Через некоторое время болевые ощущения исчезали, оставляя по себе только некоторую тяжесть в груди, которая вскоре тоже проходила.

Жизнь была по своему добра к Всеволоду Леопольдовичу, оставив ему на закате лет густую шевелюру, немного тронутую сединой. В глазах многих женщин это был достаточно импозантный мужчина. Несмотря на свой возраст, он по-прежнему пользовался их вниманием, но не злоупотреблял этим, и потому, быть может, сохранил все то, что он имел. Впрочем, иногда ему казалось, что по причине этой самой умеренности он многое упустил в своей жизни, но об этом Всеволод Леопольдович старался думать как можно реже.

Однако в это раннее утро его тревожили совсем другие мысли и заботы. Простояв, как зачарованный, долгое время у окна и, наконец, опомнившись, Всеволод Леопольдович тяжело вздохнул и, с некоторым усилием отведя взгляд от заворожившей его картины, задернул плотные шелковые занавеси, тем самым воздвигнув надежную преграду между своим воображением и внешним миром. После чего он с видимым облегчением опустился в мягкое кресло на изогнутых ножках, придвинутое к письменному столу. Именно здесь его поджидал ноутбук, который был единственной по виду современной вещью в комнате, носившей на себе отпечаток пристрастия его бывшей жены к духу давно и безвозвратно минувшего века, когда мебель делали для красоты, а не для удобства.

Всеволод Леопольдович еще раз вздохнул, словно прощаясь с посторонними мыслями, и опустил руки на клавиатуру с видом пианиста, собравшегося сыграть на рояле музыкальную импровизацию. Его слегка пухлые пальцы, так мало похожие на тонкие пальцы музыканта, быстро забегали по черным с белыми буквами клавишам.

На экране монитора появилась фраза: «Уважаемый господин Президент!»

Шрифт, которым фраза была набрана, казался тяжелым, строгим и мрачным, и поэтому он не нравился Всеволоду Леопольдовичу. Он с удовольствием заменил бы этот шрифт на другой, легкий и светлый, может быть, даже с красивыми витиеватыми завитушками. Это было все равно что сравнивать хоральные органные прелюдии Баха с «Песней венецианского гондольера» Мендельсона. Без всякого сомнения, Всеволод Леопольдович отдал бы предпочтение представителю романтизма в музыке. Но мысль, что президент России – лицо официальное, и в письмах к нему надо придерживаться определенных незыблемых правил, пусть даже установленных неведомо кем и когда, удерживала Всеволода Леопольдовича, словно уздечка – ретивого коня. По этой же самой причине он писал Президенту совсем не о том, о чем ему хотелось.

Он хотел бы написать, что человек безвозвратно теряет ощущение своего бессмертия, когда у него умирает мать. И только после этого ему становится страшно по-настоящему. Конечно, до этого момента мысли о неизбежной смерти тоже пугают его, но как-то приглушенно и расплывчато, словно отдаленная гроза, кромсающая небо зигзагами молний где-то у горизонта. Пока его мать жива, человеку кажется, что с ним ничего не может случиться, и он, под ее незримой защитой, будет жить вечно. Но вдруг все меняется, и мир, казавшийся незыблемым, рушится у него на глазах, погребая его под руинами воспоминаний…

Некогда Всеволод Леопольдович испытал подобное, и это ощущение потрясло его. Было бы преувеличением сказать, что он, пережив гибель прежнего мира, родился заново в новом мире, но очень многое он стал воспринимать и понимать совсем иначе, чем раньше, как будто в чем-то стал другим человеком.

Почему-то Всеволод Леопольдович был уверен, что Президент поймет его. А после этого вдруг почувствует неодолимое желание с ним встретиться. И они проговорят об этой величайшей тайне с полуночи до рассвета. Всеволод Леопольдович считал, что о смерти надо говорить только по ночам. Днем много других забот, отвлекающих от самого главного, о чем должен думать человек на протяжении всей своей жизни, чтобы смерть, будь то матери или собственная, не застала его врасплох. Физическую смерть надо встречать спокойно и с достоинством, с мыслью, что это не конец, а начало чего-то нового, неизвестного…

Однако для того, чтобы написать такое, очень сокровенное, признание, Всеволод Леопольдович предварительно должен был получить от Президента ответ хотя бы на одно из своих писем, которых он отправил за последние годы уже более десятка. Ответ, не только подписанный, но и написанный Президентом лично. Однако этого пока не случилось. Разумеется, официальные ответы приходили, но написаны и подписаны они были сотрудниками администрации Президента России, и в них Всеволода Леопольдовича отсылали в различные правительственные инстанции, которые и должны были решать озвученные им проблемы. Из этого Всеволод Леопольдович делал вывод, что сам Президент его писем не читал, а, следовательно, писать ему о сокровенном было бы глупо, равно как жаловаться на свои неприятности ветру или дождю. Довериться им, как это делали предки-язычники, конечно, можно, но это все равно что плакаться в подушку, изливая ей свои горести. В первые месяцы после смерти матери Всеволод Леопольдович провел так много бессонных ночных часов, но это не принесло ему ни малейшего облегчения. Одного раза ему оказалось достаточно, чтобы не повторять приносящей душевную и даже физическую боль попытки.

Поэтому Всеволод Леопольдович все эти годы писал Президенту не о чем-то личном, а об общественных проблемах, которых в стране, как оказалось, и это стало откровением для него, было великое множество. Впрочем, в глубине души он продолжал надеяться, что однажды бездушная официальная машина даст сбой и доставит одно из писем непосредственно Президенту, минуя сотрудников его администрации, людей, возможно, даже замечательных, но все же не тех, с кем Всеволод Леопольдович хотел бы переписываться, а тем более разговаривать по ночам. По теории вероятности, о которой Всеволод Леопольдович слышал, что ее еще в средние века изучали великие ученые Блез Паскаль и Пьер Ферма, такое было возможно. Правда, та имела отношение только к азартным играм и математике, а не к реальной жизни, но это обстоятельство Всеволод Леопольдович простодушно игнорировал.

Несмотря на свои пятьдесят с длинным хвостиком лет, он бывал иногда чрезвычайно наивен, как ребенок, и сам не замечал этого. И это была одна из причин, из-за которых от него, после семи лет брака, ушла жена, заявив на прощание, что она «изнемогла от жизни с идиотиком-мужем». В то время она увлекалась романами Достоевского и охотно, к месту и не к месту, примеряла на себя образ Настасьи Филипповны. Детей у них так и не случилось: сначала не хотел он, потом категорически – она, и расстались они быстро, даже стремительно, без упреков, конфликтов и судебных тяжб. В один из не примечательных ничем дней Ирина просто собрала свои вещи и ушла. А потом позвонила, попросив в назначенное время явиться для подачи заявления о расторжении брака в ЗАГС. Он привычно послушался ее. И это была их последняя встреча…

Но Всеволод Леопольдович не любил вспоминать об этом. И уж тем более в это утро подобные мысли не могли бы прийти ему в голову.

Проблема, о которой он хотел сообщить Президенту в своем очередном послании, на этот раз затрагивала непосредственно самого Всеволода Леопольдовича, и потому он невольно был необыкновенно многословен и даже красноречив. Он писал о безработице, но не той привычной, о которой обычно упоминается во всех официальных статистических отчетах, а тщательно, как постыдная тайна, скрываемой и имеющей отношение к людям старшего поколения.

«Обращаюсь к Вам, господин Президент, в надежде, что Ваше вмешательство позволит многим моим сверстникам еще долгое время трудиться на благо и процветание нашей любимой России, – писал Всеволод Леопольдович, едва успевая за бурным потоком своих мыслей. Постепенно он увлекся и забыл, что выступает представителем стариков, в качестве которого начал свое послание Президенту. Теперь он говорил уже от себя лично, разве что из скромности или по забывчивости подменяя местоимение «я» на «мы».

Он писал о том, что «работодатели отказывают таким как мы даже без благовидного предлога». Утверждал, что понимает причину: «Действительно, зачем им работники предпенсионного возраста, которых невозможно будет даже уволить в случае необходимости благодаря принятым ранее для нашего же вроде бы блага законам». Фразы стремительно изливались на экран монитора, словно прорвавший плотину живительный поток из слов. «А ведь мы умеем и, главное, хотим работать, и наш возраст не помеха. Однако так выходит, что кроме Вас помочь в этом никто нам не может. Так уж сложилось в нашей стране за годы Вашего правления».

Всеволод Леопольдович, войдя в раж, нарушил правило, которое до этого неуклонно соблюдал в своих письмах. Он никогда не критиковал ничего, что так или иначе имело отношение лично к Президенту, потому что хотел быть ему другом. А друзей, как известно, принято щадить, если хочешь сохранить их дружбу. Но Всеволод Леопольдович даже не заметил своей оплошности.

А завершил письмо он так:

С уважением и надеждой,

Всеволод Леопольдович Курушонок».

Поставив финальную точку в своем послании, Всеволод Леопольдович, перед тем, как отправить его по указанному на сайте адресу, внимательно перечитал написанное. Он сразу заметил свою ошибку и старательно стер фразу, начинавшуюся словами «так уж сложилось в нашей стране…». После чего снова вздохнул, но на этот раз с облегчением. Откинулся на спинку кресла. Тяжелая работа была выполнена, и он был доволен собой как никогда раньше. Всеволод Леопольдович испытывал ничем не объяснимое чувство, что в этот раз ему непременно повезет, и Президент прочитает это письмо.

Убаюканный такими приятными мыслями, Всеволод Леопольдович, поднявшийся задолго до рассвета, незаметно для себя задремал. Ему приснился Пьер Ферма в старинном напудренном парике, с которым он незамедлительно вступил в яростный спор. Всеволод Леопольдович уверял его, что теория вероятности вовсе не вздор, а математически доказуемая очевидность, и самое невероятное рано или поздно непременно произойдет, надо только верить и ждать этого.

– Как второго пришествия Христа? – ядовито усмехнулся желчный старик.

Но Всеволод Леопольдович не обиделся, великодушно прощая ученому старческую язвительность. Они совсем уже примирились, и даже собирались в знак вечной дружбы распить бутылочку старинного винца, когда Всеволод Леопольдович неловко повернулся и проснулся от боли в шее.

Последние слова приснившегося ему старика о том, что вино из дубовой бочки несравненно лучше бутылочного, еще звучали в голове Всеволода Леопольдовича, и он не сразу сообразил, где он и что происходит наяву. Уже близился полдень, но неяркое осеннее солнце напрасно старалось проникнуть в комнату сквозь плотные занавеси на окне. Всеволод Леопольдович понял, сколько он проспал, только взглянув на висевшие над письменным столом часы. Он пропустил завтрак, а время шло к обеду, и его желудок давал о себе знать. Всеволод Леопольдович охотно покорился зову природы и, подобрав полы халата, прошествовал на кухню, намереваясь плотно закусить.

Однако, открыв дверцу холодильника, он с горечью убедился, что тот был почти пуст, если не считать заветренных остатков сыра, годных разве что на прокорм мышей. Хлеба не было совсем. Сахара тоже.

Только после этого Всеволод Леопольдович вспомнил, что накануне вечером, мысленно шлифуя фразы, которые должны были войти в новое послание Президенту, он настолько увлекся, что забыл сходить в магазин, чтобы пополнить свои продовольственные запасы. Зато обильно поужинал, ничего не оставив на утро. И сейчас должен был расплачиваться за свою забывчивость.

– И прожорливость, – мстительно добавил он, не щадя себя. Иногда Всеволод Леопольдович бывал даже груб, когда чувствовал за собой какую-либо вину.

Выходить из теплой уютной квартиры на улицу, в сырость и холод, да еще и на пустой желудок, ему не хотелось. Но ничего другого он придумать не мог. Можно было бы, конечно, заказать доставку продуктов на дом, как в былые времена, но, к сожалению, его нынешние финансовые возможности такого мотовства не позволяли. Всеволод Леопольдович не скупился, когда у него была работа и, соответственно, заработок, но теперь он был крайне беден, если не сказать нищ.

Это произошло не сразу. Сначала его, безработного, кормила мама, получавшая, как ветеран труда, неплохую пенсию, и он не беспокоился ни о чем. После ее смерти он начал тратить деньги, которые лежали на его счете в банке. Но накопления быстро иссякли, потому что Всеволод Леопольдович не привык себе ни в чем отказывать. И тогда, чтобы не голодать, он начал брать кредиты.

Первый кредит безработному Всеволоду Леопольдовичу дали под залог квартиры, единоличным владельцем которой он стал после смерти матери. Потом были второй, третий, четвертый… Взносы по старым долгам он отдавал, беря новые кредиты. На эзоповом языке банкиров это называлось рефинансированием, но суть от этого не менялась.

Когда-нибудь эта финансовая пирамида должна была рухнуть, однако Всеволод Леопольдович надеялся, что до этого ему удастся найти работу, и все его финансовые проблемы решатся сами собой.

При этом Всеволод Леопольдович не замечал, что в последнее время, устав от многолетних бесцельных поисков, он все реже искал подходящие вакансии, отдавая предпочтение мечтам перед реальностью. Очутившись волей провидения, как он называл это сам, в бурном житейском море, Всеволод Леопольдович предпочитал плыть по течению, веря, что рано или поздно оно само вынесет его на обетованный берег. В утешение себе он часто повторял прочитанную им где-то фразу о том, что не надо думать о хлебе насущном, уподобившись птицам небесным. По этой же причине он не обращался на биржу труда, полагая, что пособия по безработице, которое выдаст ему государство, все равно будет недостаточно даже для полуголодного существования, зато унижений он нахлебается вволю. Всеволод Леопольдович, на свою беду, имел предрассудки. Так, он был излишне горд, учитывая обстоятельства его жизни, но ничего не мог с собой поделать. Он скорее умер бы от голода в своей квартире, чем вышел на улицу и протянул руку за подаянием. Тем более, что и ситуация, какой бы сложной они ни была, пока еще не брала его за горло ни в прямом, ни в переносном смысле. Деньги, пусть и небольшие, у него не переводились, и кредиторы не наседали.

Вот и сейчас Всеволод Леопольдович отыскал в своем кожаном, с тисненым золотым рисунком, портмоне с тысячу рублей мелкими купюрами и горсть мелочи, которую он сунул в карман небрежным жестом, даже не считая. Жизнь его давно изменилась, но некоторые прежние привычки все еще остались. Это был своего рода психологический барьер, который милосердно позволял ему не замечать убогости своей нынешней жизни и не осознавать неизбежность ее краха.

Тем более что внешне он все еще выглядел достаточно привлекательно и даже, если не вглядываться слишком пристально, шикарно. Пальто из кашемира, шелковый клетчатый шарф, широкополая шляпа очень шли Всеволоду Леопольдовичу, помогая создавать образ преуспевающего представителя богемы, которым он никогда в жизни не был, проработав много лет заурядным клерком в коммерческом банке. Но именно работа в банке дала ему способность понимать, как можно завоевать доверие своего собеседника и обмануть его, выставив себя не тем, кем ты являешься в действительности. Он сам не раз выдавал кредиты, доверившись исключительно внешнему виду и обаянию клиентов. Впрочем, за это и поплатился, когда количество выданных им и невозвращенных впоследствии кредитов превысило критическую отметку. Однажды его вызвали в кабинет директора банка, где предложили уволиться тихо, без скандала и внесения в «черный список». Однако, вероятно, директор слова не сдержал, потому что после этого Всеволод Леопольдович так и не смог устроиться на работу в другой банк. Везде ему вежливо, но твердо отказывали. А затем началась эпидемия коронавируса, следом разразился экономический кризис, и в банках, как и во многих других отраслях экономики, началось массовое сокращение персонала. И конца этому не было видно. Очередную волну пандемии без промедления сменял новый кризис. Реальность изменилась настолько, что возврата к прежней жизни уже просто не могло быть.

Однако, по своей врожденной наивности, Всеволод Леопольдович не понимал этого. Он не считал себя пропащим человеком и был уверен, что у него есть не только прошлое, но и будущее. Его возраст смирения, неизбежный почти для всякого человека и включающий непротивление и покорность жизненным обстоятельствам, еще не настал. Да, юность с ее прекрасными, пусть даже и безумными порой, порывами миновала, но на смену ей пришли годы зрелости, не менее чудесные и многообещающие. Всеволод Леопольдович не сомневался, что многое ему в жизни еще предстоит испытать, прежде чем преклонные лета окончательно смирят его, благодетельно подготовив к переходу в иной мир. Но это произойдет еще не скоро. Впереди у него достаточно лет, полных, быть может, неизбежных разочарований, но и очарований тоже. Так он думал, и в своем заблуждении был искренен, как большинство людей, не замечающих или отвергающих то, что могло бы вызвать в них разлад с действительностью.

В это утро, которое так много ему обещало, Всеволод Леопольдович вышел из дома, весело мурлыча себе под нос им самим сочиненную песенку:

– Иду и напеваю.

Такой я человек!..

Всеволод Леопольдович отчаянно фальшивил, но это не мешало ему получать удовольствие. Словно дирижер, управляющий невидимым оркестром, он помахивал рукою в такт незатейливой мелодии.

Нападавшие за ночь с деревьев листья устилали разноцветным ковром двор и шуршали под его ногами, напоминая звуки морского прибоя. Солнце, обычно редко заглядывающее в их двор, со всех сторон окруженный домами, отражалось и множилось в оконных стеклах. Повсюду скакали солнечные зайчики. Всеволод Леопольдович проследил взглядом за одним из них, перед этим едва не наступив на него. И увидел нищего, который копался в мусорном баке, установленном в глубине двора.

Если бы не солнечный зайчик, Всеволод Леопольдович прошел бы по двору, ничего не заметив. Обычно он отводил взгляд даже от мусорного бака. Он был чрезвычайно брезглив. Вид гниющих отходов мог надолго лишить его аппетита.

При виде человека, роющегося в мусоре, лицо Всеволода Леопольдовича скривилось от отвращения. А затем он – такой уж это был день, вероятно, – неожиданно почувствовал презрительную жалость к нищему и даже желание подать ему несколько монет.

И это было тем более удивительно, что к нищим Всеволод Леопольдович относился с предубеждением, считая их людьми без стыда и совести, и более того – членами преступного сообщества, мошеннически наживающихся на человеческом милосердии. Он не делал различия между попрошайками в подземных переходах и на церковной паперти. А свои скудные знания об этом мире почерпнул из прочитанного еще в детстве романа «Принц и нищий», значительно позже подкрепленных разоблачительными публикациями в отечественных журналах и газетах эпохи перестройки. Впрочем, таланта Марка Твена оказалось достаточно, чтобы Всеволод Леопольдович, во многом другом излишне мягкосердечный, стал непримирим.

Но в этот день он вопреки всему решил нарушить свой обычай. Пропев «иду и улыбаюсь прохожим и цветам», он негромко, не забывая о чувстве собственного достоинства, окликнул нищего:

– Эй, милейший!

Нищий поднял голову, и пораженный Всеволод Леопольдович едва не вскрикнул. Это был его сосед по подъезду. Звали его Константин Михайлович Обручев, но обычно при знакомстве он просил называть себя Костей, утверждая, что еще очень молод. Он был почти ровесником Всеволода Леопольдовича. Но сейчас Костя показался ему дряхлым стариком, словно после их последней встречи прошло не несколько месяцев, а по крайне мере десять-пятнадцать лет.

Костя жил в крошечной однокомнатной квартире на первом этаже, из которой вот уже много лет дурно пахло, словно в ней прорвало канализацию, и нечистоты залили пол. Всеволод Леопольдович всегда убыстрял шаг, когда проходил мимо, брезгливо зажимая пальцами нос. От самого Кости, если им случалось встретиться, исходил еще более отвратительный запах.

Некоторое время они безмолвно смотрели друг на друга, причем Всеволод Леопольдович – с чувством неловкости, словно он, сам не желая этого, приоткрыл завесу над чужой постыдной тайной. Костя глядел на него сначала равнодушно, но потом в его глазах промелькнула какая-то мысль, и он, перестав копаться в отбросах, направился к Всеволоду Леопольдовичу.

– Эй, кукушонок, постой! – хрипло закричал Костя, гулко откашливаясь почти после каждого слова. – Разговор есть.

«Кукушонком» называла Всеволода Леопольдовича его бывшая жена, когда злилась на него. Так она издевательски исказила его фамилию, которую, по ее словам, стеснялась произносить в приличном обществе, предпочитая свою девичью.

– А чем ты недоволен? – спрашивала она в минуты примирения, ласкаясь к нему, словно кошка. – Твоя мама подбросила тебя мне, я кормлю тебя и одеваю, а ты требуешь, чтобы я избавилась от всех своих прежних друзей и знакомых. Вылитый кукушонок!

– Не всех, а только мужчин, – робко замечал Всеволод Леопольдович, не решаясь сказать, что в действительности все с точностью до наоборот. Да, их познакомила мама, работавшая в том же вузе, что и Ирина, только в отделе кадров, но квартира, в которой они живут, принадлежит ему, а не ей. И не она, скромный преподаватель с нищенским окладом, содержит его, а он ее, получая солидную зарплату в банке.

Но Ирина только смеялась в ответ, глядя на него своими бесстыжими зелеными глазами.

Всеволод Леопольдович не сомневался, что именно от нее их сосед узнал это прозвище, которое он считал оскорбительным для себя. И это было еще одним доказательством того, что его бывшая жена впервые изменила ему именно с Константином Обручевым, пленившись его мужественным видом. Всеволод Леопольдович долгое время подозревал это, но так и не решился спросить – ни у жены, ни у соседа, утешая себя тем, что о чем не знаешь, того не существует.

Так говорила его мама, закрывая глаза на многочисленные измены мужа. Он был археолог, часто уезжал в экспедиции, а в промежутках между ними изнывал от скуки, развлекая себя поиском артефактов в чужих постелях. Сам Всеволод Леопольдович, когда вырос, всегда придерживался этого правила, считая его, как и мама, одним из столпов житейской мудрости. И в том, что его отец все-таки ушел из семьи, бросив жену с трехлетним сыном, он не видел никакого противоречия с этой философией. Он никогда не разговаривал с мамой об отце, ничего не знал о нем, и тот не существовал для него.

А тогда Константин Обручев только что вернулся из Чечни, где провоевал несколько лет и был неоднократно награжден за неведомые подвиги, о которых он предпочитал никому не рассказывать. Многие женщины в те времена не устояли перед его боевым пылом, который постепенно угас, оставив по себе только тлеющие угли и больную психику, питаемую воспоминаниями о войне, официально именуемой «контртеррористической операцией», словно это делало ее менее бесчеловечной. По причине частых нервных срывов, переходящих в длительные запои, которые должны были принести забвение, но оказались бессильны стереть из его памяти кровавое боевое прошлое, Константина Обручева и отправили в отставку. Никто не интересовался тем, что ничего другого, кроме как воевать, довольно молодой еще офицер не умел, да и не хотел. С тоски и отчаяния он начал пить уже каждый день, потерял работу в частном охранном предприятии, куда сразу после отставки устроился начальником, произведя на работодателя впечатление обилием своих наград. Вскоре его не брали никуда даже рядовым охранником. Прошло не так уж много времени, прежде чем он окончательно опустился и не вызывал у окружающих никаких чувств, кроме брезгливости. Его перестали даже жалеть.

Какое-то время Всеволод Леопольдович очень хотел, чтобы его бывшая жена увидела своего бывшего любовника в его нынешнем виде. Это было бы своего рода возмездием и даже торжеством Всеволода Леопольдовича – и не только над своим соперником, но и над женой, когда-то унизившей своей изменой его мужскую гордость. А потом он забыл о своем мстительном желании и за давностью лет даже перестал винить Костю, вежливо здороваясь с ним при редких случайных встречах. Однако он не даровал индульгенции своей бывшей жене, а почему – старался об этом не думать.

Всеволод Леопольдович знал, что его сосед, когда-то бывший для него сущим проклятием, потому что казался недосягаемым идеалом мужчины, ныне – окончательно спившийся человек, прозябающий на свою воинскую пенсию. Но мусорный бак – это было чересчур. Всеволод Леопольдович испытал потрясение, которое ему не удалось скрыть.

Но Костя ничего не заметил. Подойдя, он протянул трясущейся рукой мягкую игрушку, которую, по всей вероятности, только что извлек из мусорного бака. Это был печального вида ослик с полу-оторванным ухом и всего одним уцелевшим глазом-пуговкой.

– Купи, – прохрипел Костя. – Почти даром отдам.

– Зачем мне? – искренне удивился Всеволод Леопольдович.

– Внукам подаришь, – хмыкнул тот. – Не будь жлобом, порадуй детишек.

– У меня нет внуков, – с достоинством ответил Всеволод Леопольдович, с отвращением отпихивая от себя ослика, который своей грустной грязной мордой упирался ему в живот.

– А что так? – удивился его собеседник. – В твоем-то возрасте пора бы иметь. Или Ирка так и не родила?

Всеволод Леопольдович не любил говорить на эту тему, тем более не собирался обсуждать ее с пьяницей соседом.

– Так вышло, – сухо сказал он. – Поэтому ваше предложение, каким бы выгодным оно ни было, меня заинтересовать не может. Оставьте своего осла себе, уважаемый Константин!

Он хотел уже уйти, но Костя не собирался отступать ни с чем.

– Тогда так просто денег дай на бутылку, – нагло потребовал он. – Внутри горит – мочи нет. Не выпью – помру. На твоей совести будет.

Шантаж был слишком грубым, чтобы иметь успех даже у Всеволода Леопольдовича. Он нахмурился и сказал:

– Иди, проспись, и не городи ерунды. – И мстительно добавил, не удержавшись: – А еще боевой офицер в прошлом. Постыдился бы!

Костя вздрогнул, словно его наотмашь хлестнули плетью. Его ноздри зло раздулись, предвещая вспышку гнева. Но искра тут же и погасла, не превратившись в пламя. В старике, в которого он превратился, уже не было достаточной силы, чтобы ответить на оскорбление. Он хотел только выпить, и ради этого был готов стерпеть любое унижение.

– Ну, дай денег, – жалобно произнес он. – И, в самом деле, помру ведь! Не много и прошу – сотни две-три всего. От тебя не убудет, кукушонок.

Всеволод Леопольдович, отличавшийся мягким внушаемым нравом, уже был готов поддаться жалости, но роковое «кукушонок» решило дело не в пользу соседа.

– Нет денег, – сурово заявил он. – До того допился, что слов уже не понимаешь? Ни рубля не дам, ни так, ни за осла твоего.

Костя смотрел на него с отчаянием. Видимо, утро оказалось неудачным, в мусорном баке ничего не нашлось для продажи, кроме детской игрушки, и Всеволод Леопольдович был его последней надеждой.

– Постой, – прохрипел Костя. – Погоди минутку…

На его лице было написано, что он никак не может решиться. Наконец все-таки преодолел сомнения. Бросил ослика под ноги и извлек из кармана своей грязной и разодранной куртки какой-то сверток, развернул его, достал что-то, по всей видимости, чрезвычайно ценное для себя. Он держал эту вещь очень бережно, словно та была крайне хрупкой. После некоторого колебания протянул ее Всеволоду Леопольдовичу.

Это оказался пистолет. Было видно, что за ним тщательно ухаживали, он блестел от недавней смазки.

От неожиданности Всеволод Леопольдович даже отпрянул в сторону, словно увидел в руках соседа ядовитую змею. А затем он рассердился на самого себя за свой невольный, пусть и мгновенный, страх.

– Совсем спятил? – произнес он, оглядываясь, чтобы убедиться, что их никто не видит. – В тюрьму захотел на старости лет?

– На «черном рынке» такой знаешь, сколько стоит? – Не слушая его, сказал Костя. – Тебе по старой дружбе за три сотни отдам.

– Откуда он у тебя? – спросил Всеволод Леопольдович безразличным тоном. Он был равнодушен к оружию. – Тоже в мусорном баке нашел?

– Мой боевой, – с нескрываемой укоризной посмотрел на него Костя. – С войны остался. Жизнь мне сколько раз спасал – и не вспомню. Не смог сдать, когда…

Он не договорил и неожиданно всхлипнул. По его морщинистой, заросшей густой щетиной щеке потекла слеза. Костя сердито вытер ее кулаком. Глаза Кости, словно промытые слезами, неожиданно посветлели, приобрели природный, давно потускневший голубой цвет.

– И отдаешь за три сотни? – с осуждением покачал головой Всеволод Леопольдович.

– В залог, – ответил Костя с таким видом, будто сам верил своим словам. – Выкуплю с первой пенсии. Ты его никому не продавай!

Всеволод Леопольдович хотел спросить, когда у него пенсия, но передумал. И не стал уже ничего говорить, тяготясь создавшейся ситуацией. Всеволод Леопольдович чувствовал себя неловко, как будто это он, а не его сосед, совершал постыдный поступок. Он торопливо достал портмоне, отсчитал несколько сотенных купюр, протянул их Косте. Принял от него сверток, в который тот снова завернул пистолет, и положил его во внутренний нагрудный карман пальто. После чего быстро пошел по направлению к арке, через которую можно было выйти на улицу.

– Не потеряй только! – крикнул ему вслед Костя, сжимая деньги в кулаке. – С первой пенсии!

Его глаза еще слезились. Но взгляд уже снова стал мутным, словно грязное стекло.

А Всеволод Леопольдович, выйдя со двора на людную улицу, долго не мог успокоиться. Сверток неприятно оттягивал пальто на груди. Ему казалось, что прохожие замечают очертания пистолета, проступающие через тонкую шерсть, и шарахаются в сторону. Больше всего Всеволод Леопольдович опасался встретить полицейского, который мог бы обыскать его и арестовать за хранение оружия. Он сердился то на Костю, который всучил ему совершенно не нужную, да к тому же еще и опасную вещь, то на самого себя – за то, что поддался жалости к старому пьянице. Несколько раз Всеволод Леопольдович даже порывался вернуться и отдать пистолет обратно, махнув рукой на триста рублей, которые, он знал, все равно уже никогда не увидит. Он едва удержался от того, чтобы выбросить сверток в урну, которая попалась ему на пути. И то лишь потому, что в это время по дороге проехала полицейская машина, водитель которой, как ему показалось, смотрел на него слишком пристально, словно в чем-то подозревал. Всеволод Леопольдович постарался принять беспечный вид и ускорил шаг, миновав урну. Возможность избавиться от пистолета самым простым способом была упущена. Он тяжко вздохнул и подумал, что отдаст пистолет хозяину, когда вернется из магазина во двор.

Только после этого Всеволод Леопольдович немного успокоился и впервые заметил, что на улице, по которой он шел, происходит что-то необычное. Было слишком многолюдно для этого времени дня. Многие шли с какими-то транспарантами в руках, на которых было что-то написано. Они были возбуждены, громко разговаривали, даже кричали. По дороге часто проезжали полицейские машины. Иногда какие-то люди в форме подходили к прохожим с транспарантами и уводили их с собой. Тех, кто не хотел идти, хватали за руки и вели насильно к большим автомобилям с зарешеченными окнами. Всеволод Леопольдович знал, что эти автомобили называются автозаками, и в них перевозят опасных преступников. Он начал опасливо оглядываться. И только сейчас увидел, что, занятый своими неприятными мыслями и ничего не замечая вокруг, оказался, сам того не желая, в самой гуще протестующей против чего-то толпы. В основном это были молодые люди, одетые бедно и неряшливо, и он, в своем дорогом пальто и уже далеко не первой молодости, выделялся среди них, как распустивший разноцветный пышный хвост павлин в стае серых курочек. На него обращали внимание, смотрели кто настороженно, кто осуждающе. Какой-то юнец с плакатом в руках, пробегая мимо, даже насмешливо крикнул: «Дядя, шляпу береги, а то помнут!» И тут же его сбил с ног полицейский. Большой лист ватмана упал под ноги Всеволода Леопольдовича, он успел прочитать слово «долой» до того, как другой полицейский наступил на плакат, ожесточенно втаптывая его в грязь. Юнца подняли и поволокли к автозаку.

Неожиданно дорогу демонстрантам преградили полицейские в черных комбинезонах и защитных касках, скрывающих их лица. В руках у них были дубинки и щиты. Они стучали дубинками о щиты, то ли рассчитывая напугать толпу, то ли пытаясь возбудить в себе боевой дух.

Всеволод Леопольдович поймал себя на мысли, что полицейские в черном напоминают ему персонажей какого-то фантастического кинофильма, который он видел много лет назад. По сюжету они представляли силы зла – в отличие от точно таких же воинов в белых комбинезонах и касках, являющихся их антиподами. Но тогда он остался равнодушен и к тем, и к другим – высосанные из пальца вселенские проблемы его не волновали. Он и сейчас не примкнул даже мысленно ни к одной из сторон – ни к полицейским, ни к протестующим. Всеволод Леопольдович был чрезвычайно далек от политики, и сторонился всего, что имело к ней хотя бы косвенное отношение. Он даже на выборы ходил, только когда выбирали президента страны. А это случалось крайне редко. Но даже и тогда Всеволод Леопольдович голосовал только за одного человека, не интересуясь другими кандидатами.

Вдруг Всеволоду Леопольдовичу показалось, что он слышит приглушенный звук колокола. Церквушка находилась неподалеку, но время было неурочное, и он удивился. В голову пришла абсурдная мысль, что, возможно, это какой-то ретивый звонарь решил привлечь внимание Всевышнего к происходящему.

«Или наоборот, – внезапно подумал Всеволод Леопольдович, – пытается отвлечь Господа Бога от тех безумств, которые совершают его неразумные творения, переполненные нетерпимости и ненависти к ближнему своему».

Размышляя над этим, он свернул с многолюдной улицы в первый же узкий переулок, оказавшийся на его пути. Но не прошел и нескольких шагов, как увидел двух полицейских, преследующих одинокую женщину. Та попыталась скрыться в подъезде дома. Но когда начала открывать массивную дверь парадной, подбежавший полицейский наотмашь ударил ее по рукам дубинкой. Женщина вскрикнула от боли и обернулась.

– Опричники! – закричала она со слезами в голосе. – Безмозглые пособники антинародного режима!

Полицейские начали избивать ее дубинками, пытаясь принудить замолчать. Женщина упала, но, закрывая голову руками и поджав ноги к животу, упрямо продолжала что-то кричать.

Всеволод Леопольдович вздрогнул. Он сразу узнал этот голос с его неповторимыми интонациями. А когда увидел искаженное страданием лицо женщины, то малейшие сомнения исчезли. Вьющиеся рыжеватые пряди волос, в которых появились серебряные нити, немного раскосые, будто всегда чем-то удивленные, глаза… Да, она заметно постарела со дня их последней встречи, но все-таки это была Ирина. Его бывшая жена.

Потрясение оказалось сильным. Всеволод Леопольдович почувствовал, как невидимый злобный зверек впился в его грудь острыми зубами и начал терзать сердце. Он приложил ладонь к груди, и почувствовал под пальцами что-то твердое. Это был пистолет, о котором Всеволод Леопольдович совсем забыл. Он отдернул руку с таким чувством, будто прикоснулся к притаившейся ядовитой змее.

Он знал, что должен защитить бывшую жену, которую на его глазах злобно уродовали огромные мужики, пусть даже те были полицейскими. Но только не таким способом. По природе своей Всеволод Леопольдович был не воин. Он всегда отвергал насилие, предпочитая мирно договариваться. Правда, сейчас он находился в сильном затруднении, не понимая, как можно договориться с вошедшими в раж полицейскими, одетыми так, словно они собирались лететь на Марс и там сражаться с инопланетными врагами землян.

Спасительная идея пришла к нему неожиданно, но, вопреки обыкновению, он не стал обдумывать все ее сильные и слабые стороны. На это не было времени. Всеволод Леопольдович подбежал к полицейским, и, привлекая их внимание, закричал:

– Господа! Господа полицейские! Там, за углом, вашего бьют! Трое хулиганов напали на одного офицера полиции! Спасите его!

Полицейские прекратили бить Ирину. Их лиц под касками не было видно. В полированных защитных масках отражалось только искаженное взволнованное лицо Всеволода Леопольдовича. Они переглянулись, словно советуясь, что предпринять: бежать на помощь или продолжать расправу.

– А с этой что? – пробасил один.

– Оставим здесь, – ответил другой. – Не с собой же тащить. Это как козу запустить в огород.

– Вот еще! Какая коза?! Да она лягается, как бешеная кобыла. Могла ведь меня и покалечить. В святое метила.

– А давай прокатим ее на качелях, – подумав, предложил его напарник. – Пока придет в себя, мы уже вернемся.

Всеволод Леопольдович с ужасом увидел, как полицейские взяли Ирину за руки и за ноги, подбросили одним резким движением вверх, а затем ударили о землю. Ирина слабо вскрикнула и затихла. Зато Всеволод Леопольдович закричал так, что у него самого зазвенело в ушах:

– Да оставьте же ее! Бегите! Спасайте!

Полицейские разом, будто по команде, двинулись к нему. Безликие, словно манекены. Всеволод Леопольдович, не видя выражения их лиц, замер от страха, не зная, что от них ожидать.

– А ты молодец, – сказал один из них, одобрительно потрепав Всеволода Леопольдовича по плечу своей огромной ручищей так, что он едва устоял на ногах. – Посторожи-ка эту тварь, пока мы не вернемся. – И строго, как будто проверяя его, спросил: – Мы можем тебе доверять?

Всеволод Леопольдович от волнения не смог выговорить ни слова, только слабо кивнул головой. Полицейские убежали. Проводив их взглядом, Всеволод Леопольдович склонился над Ириной. Он был уверен, что она потеряла сознание после удара о землю. Но неожиданно увидел ее раскрытые глаза, в которых читались презрение и гнев.

– И ты, кукушонок, – прошептала она. – Продался, Иуда!

Казалось, Ирина нисколько не была удивлена, увидев своего бывшего мужа через столько лет при подобных обстоятельствах. Но ее переполняло возмущение его, как она считала, предательством.

Всеволод Леопольдович растерялся. Он не ожидал таких слов. Ирина, слыша разговор полицейских, приняла его за врага. Это потрясло его не меньше, чем все то, что случилось до этого. Однако времени на выяснение отношений не было. Обманутые полицейские могли вернуться в любой момент и учинить расправу уже над ним. Поэтому он молча подхватил Ирину на руки и направился по переулку в сторону, противоположную той, куда убежали полицейские.

– Куда ты меня несешь? – спросила Ирина. Ей было трудно разговаривать разбитыми в кровь губами. – Собираешься продать за тридцать сребреников?

– Дура, – не выдержал Всеволод Леопольдович. – Молчи!

Это вышло очень грубо. И так не похоже на того человека, которого Ирина когда-то знала, что она растерянно смолкла. Всеволод Леопольдович поразился. Раньше ему никогда не удавалось заставить жену замолчать, если она того не хотела. «Возможно, мне надо было быть грубее с ней, – подумал он. И мимоходом удивился этой мысли, спросив себя: – Неужели ей такое может нравиться?»

– Куда ты меня несешь? – повторила уже значительно тише Ирина. И пожаловалась, словно была маленькой девочкой: – Мне больно.

– Здесь недалеко, – сказал Всеволод Леопольдович. – Ты забыла, где наш дом?

И попросил почти ласково:

– Потерпи, пожалуйста.

Он тяжело дышал и чувствовал, что силы уже покидают его. Ирина была хрупкой женщиной, но он был далеко не атлет, и давно уже не носил ничего тяжелее пакета с продуктами. Причем при этом никуда не спешил. А теперь ему приходилось почти бежать. Своя ноша не тянет, но эта житейская мудрость была длянего сейчас единственным утешением. Не говоря уже о том, что считать бывшую жену своей ношей можно было только с большой натяжкой. Но об этом Всеволод Леопольдович старался сейчас не думать.

Он хорошо знал, прожив в этом районе много лет, все безлюдные переулки, которые вели к его дому. Редкие прохожие, которые встречались им на пути, с улыбкой провожали глазами эту странную пару. То, что мужчина нес женщину на руках, они приписывали проявлению любви. Разбитое в кровь лицо Ирина прятала на груди бывшего мужа. И он позволял ей это, не беспокоясь, что пальто может быть безнадежно испорчено.

Когда они вошли в арку, Ирина безапелляционным тоном потребовала:

– Отпусти меня сейчас же! Дальше я пойду сама.

И, увидев растерянное и немного обиженное лицо бывшего мужа, пояснила:

– Незачем привлекать внимание соседей. Еще донесут в полицию.

Всеволод Леопольдович привычно согласился с ней. Он всегда знал, что жена умнее и предусмотрительнее его. И безропотно ее слушался. Прежние привычки быстро возвращались к нему спустя много лет. Он даже сам удивился тому, как стремительно и легко это происходило.

Он с облегчением перевел дух, увидев, что Кости во дворе уже нет. Нищий пьяница куда-то ушел, вероятнее всего, пропивать полученные от него деньги. Мысль, что они могут встретиться, и Костя узнает Ирину, до этого сильно беспокоила Всеволода Леопольдовича. Они вошли в темную парадную и медленно поднялись по широкой каменной, с выщербленными ступенями, лестнице на верхний этаж, в квартиру, в которой когда-то жили вместе. В прежние годы подобное бывало много раз. Всеволод Леопольдович шел, испытывая странное чувство, что Ирина никогда не уходила от него и сейчас они возвращаются домой после совместной прогулки. Он никогда не думал, что может так волноваться. Сердце сильно и резко билось в его груди, словно пойманная в сети рыба. Ему было больно, но он терпел, не желая выказать слабость перед бывшей женой. В конце концов, ей сейчас намного больнее, чем мне, думал Всеволод Леопольдович, привычно ставя интересы жены выше своих.

Он открыл ключом дверь. Ирина вошла в квартиру. Ничто не дрогнуло в ее лице. «Она все забыла», – подумал Всеволод Леопольдович, незаметно внимательно наблюдавший за ней. Это было неприятное открытие. Но он подумал, что может и ошибаться.

– Я могу принять ванну? – спросила Ирина, увидев в зеркале в прихожей свое лицо с запекшейся на нем кровью. Без малейшего кокетства она констатировала: – Выгляжу ужасно.

Всеволод Леопольдович молча кивнул. Он боялся, что если заговорит, то голос выдаст его чувства. Ему было до слез жалко Ирину. И он стыдился того, что все произошло у него на глазах, а он не смог защитить ее. Так, как это сделал бы настоящий мужчина,

Настоящий мужчина, думал Всеволод Леопольдович, кинулся бы в драку с полицейскими, ничего не страшась и не думая о последствиях. Стоит ли удивляться, что когда-то Ирина предпочла ему Костю? Этот бесстрашный вояка и сейчас бы, конечно же, не оплошал. Вынул бы свой пистолет и прострелил ноги полицейским, а затем заставил их, стоя на коленях, вымаливать прощение у Ирины…

Ирина ушла, прихрамывая. Оставшись один, Всеволод Леопольдович вдруг почувствовал желание лечь на диван и под музыку Грига забыть обо всем, что произошло с ним сегодня, уйти из грубой жестокой реальности в манящий мир грез и фантазий норвежского романтика. Это позволило бы ему успокоиться, привести мысли и чувства в порядок. Быть может, он так бы и сделал, но ему помешал голос Ирины, зовущей его из ванной комнаты. Из-за шума льющейся воды голос звучал приглушенно и уже немного раздраженно, потому что Всеволод Леопольдович не сразу услышал его и откликнулся.

Прежде чем зайти, он деликатно постучал.

– Входи, что за китайские церемонии, – раздалось из-за двери. – Ты же у себя дома.

Он вошел. Ирина, совершенно обнаженная, неподвижно лежала в ванной, закрыв глаза. Прозрачная вода не скрывала ее тела. Когда-то это тело сводило с ума Всеволода Леопольдовича, он терял голову при одном взгляде на него. Теперь грудь Ирины заметно увяла, словно майская роза превратилась в пожухлый осенний лист, на боках появились жировые складки, резче проступали ребра, а бедра как будто уменьшились в размере. Однако для своего возраста Ирина все еще была привлекательной женщиной. Но, создавалось впечатление, сама она не придавала этому значения, словно вместе с грудью в ней увяло и женское начало.

– Ох, прости, я не знал, что ты…., – смешавшись, пробормотал Всеволод Леопольдович, стыдливо отводя взгляд.

– Не будь смешным, – резко произнесла Ирина, открывая глаза. – Ты много раз видел меня голой. Лучше подай мне шампунь. Где ты его прячешь? Я не нашла его на прежнем месте.

Всеволод Леопольдович смутился еще сильнее, как будто его в чем-то уличили. Он давно уже не пользовался шампунем из экономии, ограничиваясь мылом, причем самым дешевым. Но говорить об этом Ирине он не стал.

– Как нарочно, только вчера закончился, – сказал он. – Осталось только мыло. Да и то не очень хорошее. Наверное, тебе не понравится.

– Давай мыло, – равнодушно согласилась Ирина. – В моем положении выбирать не приходится.

Он подал ей кусок мыла. Она протянула руку и внезапно застонала от боли. Все ее тело было с синяках, большой багровый кровоподтек виднелся на ребрах.

– Тебе нужен врач, – сказал Всеволод Леопольдович, с жалостью глядя на нее. – У тебя может быть перелом ребер.

– Ерунда, – отрывисто ответила Ирина, пощупав свой бок. – Обыкновенный ушиб. Пройдет через неделю. Бывало и хуже… Вообще-то мне повезло, при «качелях» переломы – обычное дело. Мы их называем «американскими горками». Сволочная вещь, я тебе скажу… Переломы – это ерунда. А вот внутренности отбивает на раз. Один наш товарищ полгода после них кровью харкал.

Всеволод Леопольдович слушал ее тихие прерывающиеся слова со все более возрастающим удивлением. Он и помыслить не мог, чтобы его жена, которая осталась в его памяти хрупкой, изнеженной, утонченной женщиной, любительницей искусства и всего прекрасного, могла не то, чтобы переживать подобное, но даже знать и говорить об этом. Он не узнавал Ирину. Ее словно подменили за те годы, что они не виделись. Это была и внешне, и внутренне совсем другая женщина. Очень похожая на его бывшую жену, но не она, словно ее плохая копия.

И все же Ирина по-прежнему пленяла его – чем-то неуловимым, чему он не мог дать объяснения. Быть может, его волновал исходящий от нее запах. Сладостный, сводящий с ума запах ее тела. Но не только он.

– Хуже? – почти с ужасом произнес Всеволод Леопольдович. – Неужели с тобой это случается часто? Ирина, что с тобой произошло?

Она с презрением посмотрела на него.

– Извини, я совсем забыла, какой ты чувствительный. Признаться, я удивляюсь, что ты вступился за меня. Стоял бы в сторонке и проливал слезы жалости.

– Так вот как ты обо мне думаешь, – обиделся Всеволод Леопольдович.

– Ладно, не дуйся, кукушонок, – хмыкнула Ирина. – Я немного отлежусь в горячей воде – и уйду. Вызовешь мне такси? Свой мобильный я где-то потеряла, когда убегала от этих мордоворотов.

– Никуда ты не уйдешь, – запротестовал он. – Во всяком случае, вот так сразу. Тебе надо поспать, восстановить силы.

Она с подозрением взглянула на Всеволода Леопольдовича. Но у него был такой взволнованный вид, что казалось невозможным усомниться в искренности его слов и чувств.

– А что на все это скажет твоя обожаемая мамочка? – спросила Ирина, презрительно кривя губы. – Неужели Серафима Яковлевна меня простила? Вот уж ни за что не поверю.

– Мама умерла, – грустно произнес Всеволод Леопольдович. – Уже давно. Вскоре после твоего…

Он не договорил, боясь, что не сдержит слез. Когда он вспоминал о смерти матери, слезы всегда наворачивались ему на глаза.

– Прости, я не знала, – сказала Ирина. – Сочувствую.

Но и тени сочувствия не было в ее голосе. Было ясно, что уж она-то его матери ничего не простила, и по-прежнему таит на нее обиду, считая виновной во всем, что было плохого в ее жизни с бывшим мужем.

– Неужели ты живешь совсем один? – спросила Ирина. Было заметно, что она искренне удивлена своему открытию.

Всеволод Леопольдович кивнул, подтверждая ее догадку.

– А, впрочем, это не мое дело, – произнесла она равнодушно.

– А ты… – осторожно, словно вступая на минное поле, спросил он. – Одна?

– Много их было за эти годы, – неопределенно ответила Ирина. А затем почти грубо сказала: – Но это уже не твое дело.

Они помолчали. Но Всеволод Леопольдович спросил еще не обо всем, о чем хотел знать, и потому, собравшись с духом, он первым заговорил.

– А дети…, – он смутился под ее взглядом, в котором, как ему показалось, на мгновение промелькнула ненависть, но все же договорил: – …у тебя есть?

– После того, как я избавилась от твоего ребенка, у меня уже не могло быть детей, – ответила она, поворачивая голову так, чтобы он не видел ее лица.

– Но когда? – только и смог выговорить Всеволод Леопольдович. Впрочем, он догадывался о чем-то таком, скорее интуитивно, чем опираясь на факты, поэтому это признание не стало для него потрясением. Только резко кольнуло в груди, там, где сильно и часто начало биться сердце.

– Когда я рассталась с тобой. Я узнала, что беременна, уже после развода.

– Но почему?! – воскликнул он, искренне не понимая.

– Почему? – она презрительно скривила губы. – Да чтобы ты не таскался ко мне каждый день под предлогом, что хочешь увидеть ребенка, и не ныл, как баба, уговаривая вернуться. Или хочешь сказать, что этого не было бы?

Всеволод Леопольдович ничего не ответил. Он думал о том, что сейчас у него мог быть ребенок, уже взрослый, у которого, вероятно, уже были бы свои дети, и как бы это изменило его жизнь…

Его размышления прервал резкий голос Ирины.

– Кажется, ты хотел уложить меня в постель? – спросила она, не замечая двусмысленности фразы или не придавая этому значения. – Самое время. Да, и не забудь принести халат. Не могу же я голая дефилировать по твоей квартире.

В ее глазах не было уже ни ненависти, ни злобы, только усталость и боль. Связывавшее их прошлое, ненадолго явившееся им, растаяло, как призрачный фантом. Перед Всеволодом Леопольдовичем снова была чужая женщина, и он почувствовал это. Ощущение было болезненным, но он ничем не выдал этого.

Намек был более чем прозрачен, и Всеволод Леопольдович торопливо вышел из ванной. Он постелил Ирине в комнате матери, куда давно уже не входил, предпочитая спать и проводить время в их бывшей с женой комнате. Там для него было уютнее и привычнее. Квартира состояла из двух комнат, которые, словно граница, разделял коридор. По мнению его бывшей жены, слишком крошечный, так что его мать даже сквозь закрытую дверь могла слышать все звуки, которые доносились из их спальни. Это всегда особенно раздражало Ирину.

Он принес ей свой собственный халат, который, не входя, только чуть приоткрыв дверь, повесил на ручку ванной комнаты с обратной стороны. Ирина должна была увидеть его и оценить деликатность бывшего мужа. В прежние годы она ценила в нем больше всего именно это качество. А, быть может, она лукавила, утверждая это. Этого Всеволод Леопольдович никогда не мог понять.

– Я постелил тебе в маминой комнате, – крикнул он из-за двери. В ответ услышал что-то неразборчивое. И прошел на кухню, чтобы приготовить Ирине чай. Раньше она любила зеленый чай без сахара. Он надеялся, что ее вкус не изменился, потому что сахара у него не было.

Вода в чайнике еще не вскипела, когда в коридоре послышались легкие шаги Ирины. Она прошла, не заглянув на кухню. Всеволод Леопольдович услышал, как со скрипом открылась и закрылась дверь в комнату матери. После этого все звуки стихли. Он напрасно прислушивался, надеясь, что Ирина окликнет его.

Неожиданно он вспомнил, что Ирина не любила комнаты его матери, называя ее монашеской кельей. Из мебели в ней были только узкая, с тощим матрацем, кровать, рассохшийся платяной шкаф, два стула с жесткими сиденьями и старинный громоздкий комод, на котором стояла небольшая ночная лампа. Лампа горела почти постоянно. Окно было занавешено шторой, чтобы внутрь не могли проникнуть нескромные взгляды из близко стоявшего дома напротив, и в комнате всегда было сумрачно. Ирина не раз предлагала его матери обновить интерьер, сменить обои, мебель, но Серафима Яковлевна неизменно отказывалась. Она вела почти аскетический образ жизни, и это тоже всегда раздражало Ирину, считающую свекровь отъявленной лицемеркой.

– Твоя мать живет так убого назло мне, – говорила она мужу. – Знает, что я люблю все красивое.

– Ты напрасно так думаешь, – отвечал он. – Мамино детство выпало на войну, да и послевоенные годы были полны лишений. Она привыкла жить скромно.

– Но жизнь уже давно стала другой, – возражала Ирина. – Не пора ли менять привычки?

– Ее уже не изменишь, – робко настаивал Всеволод Леопольдович. – Постарайся понять ее, прошу тебя!

Но ему так и не удалось примирить жену с матерью. Они не ссорились открыто, но мать часто плакала в своей комнате, Ирина ярилась в их общей с мужем, и каждая пыталась доказать Всеволоду Леопольдовичу, что она не виновата в том, что их отношения становятся все хуже и хуже. А он не знал, чью сторону принять, потому что любил обеих, надеялся, что все уладится без его вмешательства, и просил их только об одном – оставить его в покое. Почти так и случилось, как он хотел – жена ушла от него, а мама умерла. После этого Всеволод Леопольдович понял, от чего предостерегал Конфуций, говоря, что человек должен бояться своих желаний, потому что они могут сбыться. И у него осталось только одно желание, имеющее отношение к Президенту, но он его никогда и никому не высказывал, замкнувшись в себе и в своем маленьком мирке…

Заваривая чай, Всеволод Леопольдович размышлял над тем, не предложить ли Ирине перелечь на диван в их когда-то общей комнате. Он сомневался, потому что бывшая жена могла неправильно его понять. И, в конце концов, предпочел не рисковать. Больше всего он опасался показаться пошляком.

Поставив чашки на серебристый поднос, Всеволод Леопольдович, на этот раз без стука, вошел в комнату, где его бывшая жена уже лежала на кровати, постанывая и охая при малейшем движении. Увидев его, Ирина запахнула халат, одетый на голое тело, и сердито спросила:

– Что тебе?

– Я принес чай, – смущенно пояснил он, едва удержав задрожавшими руками поднос. – Прости, у меня и в мыслях не было нарушить твое уединение.

– Это ты меня извини, – сухо сказала Ирина. – Задумалась и забыла, что я у тебя в гостях, а не у себя дома.

В его огромном восточном халате она выглядела милой и беззащитной. Всеволод Леопольдович почувствовал, как на его глаза наворачиваются слезы умиления. Он поставил поднос на стул рядом с кроватью, налил Ирине чая в фарфоровую чашку, и осторожно подал, а сам присел на стул напротив, не сводя с нее глаз. Ему доставляло удовольствие наблюдать за тем, как она отхлебывает из чашки маленькими глоточками. Словно котенок, лакающий молоко из блюдечка. В полумраке комнаты ему казалось, что Ирина почти не изменилась внешне за минувшие годы.

Неожиданно Всеволод Леопольдович понял, что прежним осталось и его отношение к ней. После смерти мамы он чувствовал себя очень одиноким. Случайные и, как правило, короткие знакомства с женщинами не могли заполнить пустоты в его душе. Теперь он знал, почему.

Когда Ирина была его женой, он стремился удовлетворить все ее желания, даже невысказанные. Она любила красивые вещи, и, чтобы иметь возможность покупать их, он старался больше зарабатывать, выдавая кредиты даже тогда, когда не был уверен, что клиенты смогут вернуть их. Или даже был уверен, что те не вернут. Но его интересовала только премия, которую ему платил банк за каждый выданный кредит. Он совсем не думал о последствиях. И все-таки не жалеет сейчас о том, что был так глуп, а уж тем более о своей безрассудной любви…

Всеволод Леопольдович расчувствовался. Он был готов просидеть так вечность. Однако Ирину тяготило его присутствие. И, допив чашку, она резко спросила:

– Ты хочешь мне что-то сказать? Если нет, то извини – я смертельно устала и хотела бы поспать.

Растерянно улыбаясь, Всеволод Леопольдович произнес:

– Я хотел только спросить, если позволишь…

– Спрашивай, – неохотно разрешила она. – Только не мямли, по своему обыкновению!

Он собрался с духом и сказал так твердо, как только мог:

– Зачем тебе все это?

Он сделал неопределенный жест рукой, не находя слов, чтобы описать ее теперешнюю жизнь и то, что с ней случилось сегодня. Но Ирина поняла его. И язвительно сказала:

– Ты всегда был подобен страусу, который прячет голову в песок от реальной жизни. Только в твоем случае это был не песок, а куча нечистот в виде уступок, соглашательства, компромиссов, лжи. Меня это никогда не устраивало.

– Однако мне казалось…, – робко начал он.

Но Ирина не дала ему договорить, уничтожив презрительной усмешкой.

– Ты думал, мне нужны были твои подачки? Ты ошибался.

– А что тебе было нужно? – спросил он обиженно.

– Свежий воздух, – ответила она, не задумываясь. – Я задыхалась в той затхлой атмосфере, в которой ты благоденствовал. Ты слышал анекдот о червяках, которые живут в вонючей куче дерьма, в то время как их сородичи поселились кто в сочном яблоке, кто в сладкой сливе? Вот и я ощущала себя таким червем. И ты еще спрашиваешь, зачем мне все это? Да затем, чтобы чувствовать себя человеком!

– Но ведь однажды тебя могут покалечить. И что тогда?

– Однажды и ты можешь умереть, – издевательски произнесла Ирина. – И что тогда?

– Однако протестовать можно по-разному, – не сдавался Всеволод Леопольдович, проявив неожиданное упрямство. – Вот я, например…

Он замолчал, почти с ужасом подумав, что проговорился. Письма Президенту были его личной тайной, которой он не хотел делиться ни с кем, даже с бывшей женой. Во всяком случае, с той женщиной, которой стала Ирина. Она бы его жестоко высмеяла – и только.

Но Ирина не услышала его последних слов. Ее уже утомил этот разговор с бывшим мужем, к которому она не испытывала никаких чувств, кроме презрения. Он был и остался в ее глазах маменькиным сынком, из которого не выйдет ничего путного, как ни старайся. Маминого воспитания не перешибешь, как плетью – обуха. Она поняла это уже много лет назад, потому и ушла от него, выбрав другую жизнь и пожертвовав многим. Но никто не имеет права ее судить, тем более он…

– Послушай, а у тебя нет чего-нибудь покрепче? – спросила Ирина, кивнув с гримасой отвращения на чай. – Мне бы сейчас очень даже не помешало. Как там у старины Хайяма? «Я освежусь вином и оживу». Но я люблю коньяк, если ты не забыл.

– Я ничего не забыл, – сказал Всеволод Леопольдович. И смутился, подумав, что Ирина могла принять его слова за намек. Поспешно продолжил: – Дома, к сожалению, ничего нет. Но я могу сходить в магазин.

– Да, будь другом, – неожиданно звучно зевнув, произнесла Ирина. Пережитое потрясение и усталость вдруг и почти мгновенно одолели ее. Погружаясь в сон, она продолжала говорить, с каждой фразой все тише: – А я пока немного вздремну… Выпьем, поговорим… Все, что ты захочешь… Наверное, я должна быть благодарна тебе за свое спасе…

Она заснула на полуслове. Всеволод Леопольдович, осторожно ступая, вышел из комнаты, тихо прикрыл за собой дверь. Он хорошо помнил, что Ирина любила пригубить рюмочку перед тем, как отправиться в их супружескую спальню, оправдывая это строками из Омара Хайяма:

– Пей! Книга Жизни кончится печально.

Укрась вином мелькание страниц……

А он не возражал, хотя в отличие от нее и не любил древнего персидского поэта, превозносящего пьянство и распутство. Ведь выпив, жена бывала с ним особенно нежна в постели…

При одном воспоминании об этом Всеволод Леопольдович почувствовал, как в нем пробуждается мужское начало. Разумеется, думал он, сейчас рассчитывать ему не на что, все в прошлом, да и Ирина не в том состоянии. И все же… Почему бы не угостить ее коньяком в память о их совместной жизни?

Ведь что бы ни говорила сейчас Ирина, однако хорошего в их браке было больше, чем плохого. Благодаря жене он, экономист по образованию, приобщился к миру живописи и музыки, без которых его существование было бы сейчас, надо это признать, почти невыносимым. Она тогда писала диссертацию, и они провели немало чудесных вечеров, рассуждая, чем картина «Маха одетая» Франсиско Гойи отличается от его же «Махи обнаженной», почему Пушкин оболгал Сальери, а гениальный Вивальди умер в нищете и безвестности. Разве можно такое предать забвению, просто стереть из своей памяти, как неудачную фразу из письма Президенту?

Всеволод Леопольдович спешил. Накинув пальто в прихожей, застегивал его, уже спускаясь по лестнице. Выйдя из дома, он увидел, что погода испортилась. Небо нахмурилось, начал моросить мелкий нудный дождик. Но возвращаться за зонтом он не стал, потому что было ветрено. Налетавший порывами холодный сырой ветер поднимал с земли пожухлые листья и, немилосердно крутя, гнал их вдоль улицы. Всеволод Леопольдович, зябко поеживаясь, поднял воротник пальто.

Винный магазинчик находился неподалеку, и он не успел промокнуть. Внутри было тепло и сухо, пахло можжевельником. Бутылки самых разнообразных форм и размеров выстроились вдоль стен, словно войска на параде. В глазах рябило от цветных наклеек. Всеволод Леопольдович прошелся между рядов, но не увидел того, что хотел. Остановился в замешательстве. Огляделся и увидел, что из другого конца зала к нему уже спешит молодой человек в ярко-красной жилетке, под которую была надета горчичного цвета рубашка. Один его вид вызывал жажду.

– Добрый день! – жизнерадостно произнес молодой человек, приблизившись. – Меня зовут Роман. Я могу вам чем-то помочь?

Всеволод Леопольдович, не сводя глаз с сережки с бриллиантом, свисающей с уха юноши и покачивающейся в такт его словам, сказал, что ему нужен коньяк. И назвал марку. В глазах Романа вспыхнул огонек почтительного уважения.

– Прекрасный выбор, – одобрительно заметил он. – У вас хороший вкус. И вам повезло. У нас осталась всего одна бутылка.

– Удача сегодня мое второе имя, – сказал Всеволод Леопольдович, снисходя до шутки. Он был польщен словами молодого человека, а еще тем, что тот смотрел на него с нескрываемым восторгом.

– Я это сразу понял, как только увидел вас, – кивнул Роман. – Пройдите на кассу, пожалуйста, и ни о чем не беспокойтесь.

Когда Всеволод Леопольдович подошел к кассе, молодой человек уже стоял там, держа в руках бутылку, запечатанную золотой пробкой. Это был тот самый коньяк, который предпочитала Ирина.

– Вы будете расплачиваться наличными или картой? – поинтересовался Роман, сияя ослепительной улыбкой и бриллиантом в сережке.

– Наличными, – ответил обрадованный Всеволод Леопольдович. – Сколько с меня?

Молодой человек назвал цену. Улыбка медленно сошла с лица Всеволода Леопольдовича.

Сначала он подумал, что ослышался и даже переспросил. Но ничего не изменилось. Любимый коньяк Ирины стоил столько, сколько Всеволод Леопольдович тратил в месяц. Он растерянно заглянул в свое портмоне. Однако чуда не случилось. Там лежало только несколько смятых сотенных бумажек.

– Это же надо! – воскликнул Всеволод Леопольдович. – Я совсем забыл, что потратил все деньги, заправляя свой бентли. Представляете, банковскую карточку по рассеянности забыл дома, и пришлось заплатить за бензин наличными. Такая вот незадача!

Сияющая улыбка сошла с тонких губ молодого человека. Казалось, даже сияние бриллианта в сережке померкло.

– Так у вас нет денег, – произнес он, глядя с печальной укоризной на Всеволода Леопольдовича, словно тот обманул его лучшие чувства. – Жаль, очень жаль!

– Но это не беда, – заявил Всеволод Леопольдович. – Сейчас я поеду домой, возьму карту и вернусь. Или лучше наличные?

– Все равно, – бесцветным голосом ответил Роман. В его глазах явственно читалось подозрение. Он уже успел бросить взгляд в окно и не увидел перед входом в магазин никакого автомобиля. – Но я советую вам поспешить. Такой коньяк не залеживается на полке.

– А вы его придержите, – сказал Всеволод Леопольдович. – Уже через полчаса я буду снова у вас.

– Полчаса, – сказал Роман. – Не больше. Время пошло.

Он говорил уже непозволительно грубо, но Всеволод Леопольдович сделал вид, что не заметил его изменившегося тона. Сохраняя фальшивую улыбку, он поспешно вышел из магазина. Прошел несколько шагов, свернул за угол и только тогда остановился, чувствуя, что у него внезапно ослабели ноги. Он прислонился к стене дома, чтобы не упасть. Импровизация изрядно вымотала его. Последние несколько минут Всеволод Леопольдович блефовал как никогда в жизни. И сейчас чувствовал себя как никогда уставшим.

Но это были сущие пустяки в сравнении с тем, что он чувствовал себя униженным. Его словно преследовал презрительный взгляд молодого человека из винного магазина, которым тот провожал его до дверей. Этот взгляд был хуже пощечины.

Он вспомнил, как еще несколько часов назад сам с презрением смотрел на нищего соседа. А теперь он словно поменялся с ним ролями. Всеволод Леопольдович испытывал невыразимый стыд.

Но вдруг он почувствовал гнев. На кого или на что он злился – этого Всеволод Леопольдович и сам не вполне понимал. Быть может, на жизнь, которая загнала его в угол, словно затравленную крысу. Или на людей, равнодушно наблюдающих за тем, как он идет ко дну и не желающих протянуть ему руку помощи.

Неожиданно Всеволод Леопольдович почувствовал себя очень старым и слабым. Он не находил в себе силы сопротивляться тому незримому, что вынуждало его смириться, покориться неизбежному. Неизбежными были старость, нищета, болезни… смерть.

– Ирина была права, – пробормотал он, – я страус, всю жизнь прятавший голову в нечистоты.

Воображение Всеволода Леопольдовича услужливо нарисовало ему эту картину, и его передернуло от отвращения.

Снова заболело сердце, уже не в первый раз за этот день, но намного сильнее. Но он не обратил на это внимания, занятый своими мыслями. Всеволод Леопольдович размышлял, как ему поступить.

Он мог вернуться домой, тем самым расписавшись перед Ириной в своем бессилии. В том, что жизнь перемолола его в своих жерновах. Что с того? Рано или поздно это случится с каждым. Он признает свое поражение и смирится. Пусть даже намного раньше, чем рассчитывал. Ирина уйдет, и он уже никогда ее не увидит. И постарается забыть о ее существовании.

Но он мог что-либо предпринять и избежать всего этого. Ему необходимы всего несколько тысяч рублей, чтобы почувствовать себя прежним хозяином жизни, пусть даже только на один этот вечер. А это пустяки, если вдуматься. Достать деньги можно разными способами, ему ли, бывшему банкиру, не знать самый легкий из них? Банки отпадают, это слишком долго. Занять деньги в течение получаса, пусть и под грабительские проценты, можно в любой микрофинансовой организации. Сколько их расплодилось в городе! И все они к его услугам.

Всеволод Леопольдович даже рассмеялся, подумав об этом. Это было простое решение проблемы, которая вначале казалась ему неразрешимой. А Ирина никогда не узнает истинную цену той бутылки коньяка, которую она сегодня выпьет. Пусть думает, что он может себе позволить это. Быть может, она даже пожалеет, что ушла от него…

По дороге проехала машина, резко просигналив на перекрестке. От неожиданности Всеволод Леопольдович вздрогнул и обернулся. И увидел, как на другой стороне улицы к нему повернулся какой-то человек точно в таких же пальто и шляпе, как у него.

Это было его отражение в зеркальной витрине магазина напротив.

Всеволод Леопольдович пристально вгляделся в него. И ему не понравилось то, что он увидел. Тот, кто отражался в витрине, выглядел старым и немощным, а, главное, смотрел на него с осуждением. Он словно говорил ему взглядом:

– Ты снова хочешь поступить как страус. Только на этот раз в роли нечистот выступит микрофинансовая организация.

– Но другого выхода нет, – запальчиво возразил Всеволод Леопольдович. – Я должен принести эту жертву на алтарь своей былой любви.

– Слишком высокопарно, – усмехнулось его отражение. – Ты сам-то веришь своим словам?

– Просто ты уже старик, и не можешь понять этого. Твоя кровь охладела, чувства безнадежно угасли.

– Настоящая любовь не требует жертв…

Всеволод Леопольдович ничего не смог ответить на это. Качая головой и печально улыбаясь, видение исчезло.

А он почувствовал страх. И до этого изредка он говорил сам с собой, как многие люди, подолгу живущие в одиночестве. Но еще никогда он не разговаривал со своим отражением в зеркале. Еще немного, подумал Всеволод Леопольдович, и он начнет общаться с призраками, созданными его воображением, а там уже недалеко и до психиатрической клиники.

– Этого мне только и не хватало, – произнес он вслух, чтобы услышать свой голос и понять, не снится ли ему все это. А затем даже ущипнул себя за нос. От боли на глазах выступили слезы. Это убедило его, что он не спит и пока не сошел с ума. Всеволод Леопольдович успокоился.

– И все эти страсти из-за какой-то паршивой бутылки коньяка? – заставил он себя рассмеяться. – Ну, уж нет! Я все-таки куплю ее и докажу…

Он не договорил. Что и кому он собирается доказать, Всеволод Леопольдович и сам не знал. Он решительно шагнул к краю дороги и поднял руку, чтобы остановить такси.

– Куда ехать? – спросил водитель с сильным южным акцентом.

– До ближайшей микрофинансовой организации, – небрежно произнес Всеволод Леопольдович. – Я заплачу, сколько скажете.

Водитель бросил на него быстрый оценивающий взгляд.

– Пятьсот рублей, – сказал он. – И деньги сразу.

Всеволод Леопольдович безропотно достал портмоне и расплатился. Автомобиль тронулся. Но почти сразу же, проехав не больше пятидесяти метров, остановился перед узким, как свеча, старинным домом с единственным подъездом. Казалось, тот едва втиснулся между двумя соседними зданиями, потеряв при этом значительную часть облицовки.

– Приехали, – буркнул водитель.

– Уже? – растерянно спросил Всеволод Леопольдович.

– Читать умеешь? – спросил водитель. И показал жестом на едва заметную табличку на фасаде дома, на которой когда-то золотыми, но давно уже потускневшими буквами было написано «МФО «Мгновенный кредит». – Это было надо?

Всеволод Леопольдович кивнул.

– Тогда выходи.

Всеволод Леопольдович вышел, чувствуя себя обманутым. Но потребовать свои деньги обратно не посмел.

В парадной дома было мрачно, сыро и гулко. «Как в казематах Петропавловской крепости», – подумал он. Эта мысль, как искра порох, воспламенила его воображение. Такое часто случалось с Всеволодом Леопольдовичем, особенно когда реальность тяготила его.

Он шел, освещая себе путь тусклым факелом, по подземному ходу, который начинался в камере царевича Алексея и приводил к не примечательному ничем старинному зданию в центре Санкт-Петербурга.

Никто, кроме него, не знал, что именно здесь, на первом этаже, уже несколько веков находилась штаб-квартира Ордена рыцарей тамплиеров. Того самого, который некогда своей надменностью вызвал гнев Римского папы, а несметными богатствами, награбленными в Крестовых походах – зависть всех христианских королей. Орден тамплиеров подвергся жестокому преследованию, считался исчезнувшим, а на самом деле продолжал существовать и вынашивать планы мести и завоевания мира. Тамплиеры обосновались в Санкт-Петербурге, рассчитывая спасти наследника российского престола от гнева его безумного отца, императора Петра Первого. Они собирались похитить царевича Алексея, короновать, а затем, используя, как марионетку, заставить объявить войну всей Европе. С этой целью они и вырыли подземный ход, но несчастный царевич не успел им воспользоваться. За день до побега его пытали, осудили на смертную казнь, как государственного преступника, и тайно умертвили. Перед смертью царевич Алексей, не успев уничтожить записку, присланную ему тамплиерами, в которой те сообщали ему о своем замысле, надежно спрятал ее в камере. Однако Всеволоду Леопольдовичу удалось ее найти, совершенно случайно, во время экскурсии по Петропавловской крепости. Эта записка делала явной тайну Ордена тамплиеров, которую они свято хранили многие века.

За то, что Всеволод Леопольдович обязуется сохранить эту тайну, тамплиеры пожалуют ему звание магистра Ордена. И вознаградят его так, что сокровища из пещеры сорока разбойников, похищенные Али-Бабой, покажутся горстью медяков…

Всеволод Леопольдович коснулся пальцем кнопки. Стальная дверь, щелкнув замком, открылась, впуская его.

Небольшую комнату едва освещал тусклый дневной свет, проникающий из узкого зарешеченного окна. Все казалось серым и пыльным. Вместо рыцаря тамплиера Всеволод Леопольдович увидел скучающую девицу лет восемнадцати, которая часто зевала, не всегда успевая прикрыть рот ладошкой. И двигалась и говорила она, как сомнамбула. Но даже пылкое воображение Всеволода Леопольдовича не могло превратить ее в сказочную Спящую красавицу, заколдованную злой старой феей, которую он пробудил от векового сна своим звонком. Девушка была ничем не примечательна внешне и безвкусно, даже дурно одета. Единственное, что могло показаться в ней привлекательным – это имя. Звали ее Вероника, о чем свидетельствовала стоявшая на письменном столе табличка.

Под ее сонным взглядом Всеволод Леопольдович почувствовал себя крайне неловко, но постарался скрыть это за нарочитой развязностью манер.

– Приветствую вас, милое дитя, – произнес он, слегка грассируя. – Я не ошибся, это та самая пещера, где Али-Баба сказочно обогатился?

Однако Вероника не приняла эту игру. То ли она была ко всему еще и глупа, то ли ей не понравился легкомысленный тон Всеволода Леопольдовича.

– Это не пещера, а офис МФО «Мгновенный кредит», – сказала она. И назидательным тоном добавила: – Здесь не обогащаются, а берут кредиты под проценты.

– Значит, я попал по адресу, – не дожидаясь приглашения, Всеволод Леопольдович присел на стул, придвинутый к столу. – Мне как раз не хватает какой-то мелочи – кажется, тысяч десять-пятнадцать, – на морской круиз по Средиземноморью. Немного не рассчитал с лимитом по банковской карте, а билет надо выкупить срочно. Я могу воспользоваться услугами вашей… компании?

Но обаяние Всеволода Леопольдовича не производило на девушку никакого видимого впечатления. Она по-прежнему выглядела полусонной.

– Можете, – сказала она безразличным тоном. – Ваш паспорт!

Всеволод Леопольдович привычным жестом достал из внутреннего кармана пальто паспорт и подал его девушке. Процесс оформления кредита продлился недолго. Вероника, окончательно проснувшись, оказалась деловитой и смышленой девушкой. Она быстро заполнила все необходимые бумаги и дала их на подпись Всеволоду Леопольдовичу. Он бросил взгляд на астрономическую цифру процентов по кредиту и внутренне содрогнулся.

«Это мой последний кредит, – вдруг решил он. – Даю слово!»

Мысленно он пообещал себе, что уже утром пойдет в центр занятости и, не привередничая, согласится на любое предложение. Не окажется работы в банке – устроится охранником в супермаркет или ночным сторожем. Начнет получать зарплату, будет жить в режиме жесткой экономии, отдаст долги, а со временем обязательно обновит оградку на могиле мамы. Эта мысль принесла ему успокоение. Он размашисто подписал бумаги, словно ставя крест на своей прошлой жизни. Вернул их Веронике в обмен на тощую пачку денег и, пересчитав тысячные купюры, положил их в портмоне, которое сразу приобрело давно уже забытый солидный вид.

– До свидания, Вероника, – сказал Всеволод Леопольдович. – Но учтите, что наша следующая встреча будет последней.

Он мог бы поклясться, что при этих словах взгляд девушки стал немного печальным. Она все-таки оценила его и поняла свою ошибку. Но Всеволод Леопольдович не стал внушать ей напрасных надежд. Он был устремлен в будущее, а Веронике было суждено остаться в его прошлом, в которое Всеволоду Леопольдовичу не было возврата.

Массивная стальная дверь с грохотом закрылась за его спиной. Всеволод Леопольдович чувствовал себя так, будто был узником и наконец вышел на свободу. Он не шел, а будто парил над землей. Уже через несколько минут он входил в винный бутик. На пороге его встретил Роман. У молодого человека был вид кающегося грешника.

– Простите меня, – покаянно произнес Роман. – Я вел себя недостойно. Я это понял, как только вы ушли.

Всеволод Леопольдович небрежно махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи.

– Надо больше доверять людям, – сказал он. – Где мой коньяк? Вот деньги.

Роман почти торжественно вручил ему бутылку коньяка. И, немного смущаясь, протянул коробку шоколадных конфет.

– Это подарок от заведения, – сказал он. – Возвращайтесь к нам!

Уже уходя, Всеволод Леопольдович обернулся и по-отечески мягко сказал молодому человеку:

– И снимите вы эту сережку из уха, юноша! Без нее вам намного лучше.

Рука Романа метнулась к уху, а взгляд выразил благодарность. Неожиданно Всеволод Леопольдович почувствовал симпатию к нему. В сущности, Роман был неплохим человеком. И по возрасту он вполне мог быть его сыном, если не внуком. Возможно, юноше просто не хватает мудрых наставлений отца, как не хватало их всю жизнь самому Всеволоду Леопольдовичу.

– Я еще вернусь, – пообещал Всеволод Леопольдович, выходя. – И не с пустыми руками. Подарок за подарок!

Он собирался подарить Роману один из своих дисков с музыкой Вивальди. С этого должна была открыться новая страница в книге жизни молодого человека. И это был только первый пункт из плана Всеволода Леопольдовича, который возник в его голове. Он собирался стать для молодого человека духовным отцом.

Роман долго махал ему вслед рукой, в которой была зажата сережка с бриллиантом…

Но сюрпризы этого дня еще не закончились. Во дворе Всеволода Леопольдовича поджидал Костя. Он был неожиданно трезв и даже, судя по всему, успел принять душ. Впервые на памяти Всеволода Леопольдовича за последние годы от Кости не исходил дурной запах. Он даже как-то помолодел, словно с грязью и вонью заодно избавился от нескольких лет.

– Послушай, Всеволод, – глухо произнес Костя, протягивая две сотенные купюры. – Верни мой пистолет. Это последнее, что у меня осталось от прежней жизни. Я не могу с ним расстаться. Пойми меня.

– Я понимаю, – сказал Всеволод Леопольдович, доставая сверток и отдавая его Косте. – И рад за тебя.

На глаза Кости навернулись слезы, и он отвернулся, чтобы скрыть их. Всеволод Леопольдович быстро ушел, не желая его смущать. Он действительно был искренне рад, что Костя осознал всю глубину своего нравственного падения. Это был первый шаг к его перерождению. Кто знает, может быть, ему и удастся, думал Всеволод Леопольдович, поднимаясь по лестнице. Во всяком случае, он хотел, чтобы это случилось.

Дверь в квартиру неожиданно для Всеволода Леопольдовича оказалась открытой. Он хорошо помнил, что запер ее, уходя. Недоумевая, он вошел. И не увидел на вешалке куртки Ирины. Прижимая к груди бутылку коньяка и коробку конфет, Всеволод Леопольдович прошел по квартире. Ирины нигде не было. В комнате мамы было прибрано, а на стуле лежала записка.

«Прости меня за все, – прочитал Всеволод Леопольдович. – И не осуждай. Я сама себе самый строгий судья».

Внезапно Всеволод Леопольдович почувствовал облегчение. Он слишком устал за сегодняшний день, чтобы еще пить коньяк с Ириной и терзаться мыслями о несбывшемся будущем. Оставив бутылку и конфеты в комнате мамы, он прошел в свою комнату. Не снимая пальто, лег на диван.

Прозвенел сигнал, извещающий, что на электронную почту пришло сообщение. Однако Всеволод Леопольдович не бросился к ноутбуку, как сделал бы это в любое другое время, ожидая ответа на свое письмо Президенту. Вместо этого он нажал кнопку на пульте, который всегда лежал у него под рукой. Закрыл глаза. И погрузился в полусон-полуявь, наслаждаясь щебетом птиц и звуками струящегося по камешкам ручья. Он чувствовал себя умиротворенным и счастливым…

– Вы меня слышите? – внезапно ворвался в сознание Всеволода Леопольдовича немного раздраженный женский голос, распугав птиц. – Ваш паспорт, пожалуйста!

Он открыл глаза. И видение, посетившее его и длившееся всего несколько мгновений, исчезло.

Всеволод Леопольдович все еще находился в офисе микрофинансовой организации. А его рука, которую он привычным жестом опустил во внутренний карман пальто, куда всегда клал паспорт, сжимала сверток с завернутым в него пистолетом. Паспорта с собой у него не было.

Улыбка медленно сошла с побледневшего лица Всеволода Леопольдовича. Утром он собирался выйти всего на полчаса в магазин, и документы не могли ему понадобиться. А потом события начали разворачиваться так стремительно, что он начисто забыл обо всем на свете, не то, что о паспорте. Он ни разу не вспомнил о нем, когда шел сюда.

Слишком многое произошло с Всеволодом Леопольдовичем за сегодняшний день, чтобы он сохранил хладнокровие и ясность ума, которой от него требовали обстоятельства.

Внезапно у него снова заболело сердце. Но на этот раз его терзал уже не крошечный зверек, а настоящее чудовище. Всеволод Леопольдович неожиданно и как-то сразу почувствовал себя смертельно уставшим. Мысли, проносящиеся одна за другой, начали путаться. Вдруг ему пришло в голову, что он мог положить паспорт в карман машинально, не обратив на это внимание, а потом забыл. Он начал шарить по своим карманам, и все, что находил, выкладывал перед собой: портмоне, мобильный телефон, сверток с пистолетом, расческу из слоновой кости…

Всеволод Леопольдович торопился, ронял вещи на пол, поднимал и снова клал на стол. Вероника, преодолев свою сонную одурь, смотрела на него с все более возрастающим недоумением. Всеволод Леопольдович вел себя странно и сам не понимал этого.

– Не могу найти, – произнес он растерянно. – Такая вот незадача! И что мне делать?

– Идите домой, поищите там, – безучастно посоветовала Вероника. И строго, словно вынося приговор, добавила: – Без паспорта кредиты не выдаем.

Но Всеволод Леопольдович уже не воспринимал разумных доводов.

– Это невозможно, – произнес он, забыв обо всем, что говорил раньше. – Я не могу вернуться с пустыми руками.

Он придвинулся ближе к столу и, заглядывая девушке в глаза, доверительным тоном продолжал:

– Поймите – дома меня ждет женщина. Она любит коньяк. Вы понимаете? Ведь вы сами женщина…

Неожиданно у него начал заплетаться язык. Слова выговаривались с трудом и неправильно. В комнате было душно, ему не хватало воздуха, как выброшенной на берег рыбе. Кожа на лице приобрела синюшный оттенок. А потом он начал медленно сползать со стула на пол. Это был сердечный приступ.

Вероника несразу поняла, что происходит. Она никогда не видела подобного. Когда она опомнилась, Всеволод Леопольдович уже лежал на полу и судорожно хрипел, задыхаясь.

– Помогите! – закричала Вероника, забыв, что она одна в комнате, и ее никто не может услышать. – Кто-нибудь!

А затем она начала кому-то звонить по мобильному телефону, не сводя испуганного взгляда с Всеволода Леопольдовича. Мертвенная бледность словно набросила гипсовую маску на его лицо, стерев все остальные краски и присущее только ему выражение. Однако Всеволод Леопольдович еще не умер, когда за окном раздался резкий вой сирены машины «скорой помощи».

В комнату вошли два человека в белых халатах. Они склонились над Всеволодом Леопольдовичем, сделали ему укол, а затем обнажили его грудь и присоединили к ней провода, идущие от какого-то аппарата. При этом они негромко переговаривались между собой о чем-то, что не имело отношения к Всеволоду Леопольдовичу. Это была их работа, и они привычно выполняли свои обязанности, но их волновало другое, и они обсуждали свои проблемы, не беспокоясь, что Всеволод Леопольдович может их слышать.

А он чувствовал, как его сердце бьется все реже и реже, и как покой постепенно нисходит к нему. Кто-то что-то делал с его телом, но его уже ничто не волновало. Впервые в жизни он ни о чем не тревожился.

– Не понимаю, как он вообще сюда дошел, – произносил кто-то над Всеволодом Леопольдовичем ничего не значащие для него слова. – Инфаркт, и не первый, судя по всему.

Другой голос равнодушно сказал:

– Где его паспорт? Мне надо заполнить бланк.

Раздался голос девушки:

– Вот все, что у него было с собой.

Что-то стукнуло, упав на пол рядом с ним. Это развернули сверток с пистолетом и от неожиданности не удержали его в руках. Врачи переглянулись, и тот, что был моложе, сказал Веронике:

– Вызывай полицию!

А другой произнес:

– Повезло тебе, дочка! Паспорта нет, зато есть пистолет…

Потом было недолгое затишье, прерываемое только скрипом стула, на котором ерзала взволнованная Вероника, и снова голоса, уже много больше. Это в комнату вошли полицейские, некоторые были в форме, другие в штатском.

– Кто-нибудь проверил его карманы? – повелительно спросил один из них.

Пальто и рубашку Всеволода Леопольдовича, которые до этого с него сняли врачи, тщательно обыскали. Прощупали даже карманы брюк, в которых он лежал.

– Ничего нет. Портмоне, мобильный телефон, ключи, вероятно, от квартиры, и вот…

Над распростертым на полу телом снова склонились люди в белых халатах, остальные окружили плотным кольцом перепуганную Веронику, с заплаканного лица которой наконец-то исчезла сонная одурь. Ее о чем-то спрашивали, она отвечала, запинаясь и путаясь. Кто-то что-то писал, присев за стол. Один из полицейских в штатском вынул обойму из пистолета и удивленно покачал головой.

– Патронов-то нет, – произнес он с удивлением. – Попугать, видно, только хотел.

– Опереточный злодей, – с нескрываемой досадой буркнул другой. –Проверил его телефон?

– Никуда сегодня не звонил. И ему никто. Явный псих-одиночка.

– Такие хуже всего! Никогда заранее не знаешь, что от них ждать. Будешь стоять рядом с ним – и не догадаешься, пока не достанет свой пистолет и не начнет палить…

– И все-таки не понимаю! Зачем он сюда пришел? На что рассчитывал? В такой конторе много не возьмешь. Одет прилично, не бомж какой-то…

– Придет в себя – спросишь…

Внезапно все голоса перекрыл тревожный возглас:

– Пульса нет!

– Дефибриллятор! Разряд! Еще разряд!

Потом кто-то спросил:

– Он умер?

Другой голос после паузы ответил:

– Да.

«Кто умер? – с удивлением подумал Всеволод Леопольдович, в угасающее сознание которого неожиданно проник этот короткий тихий разговор. Его сердце уже не билось, но мозг все еще продолжал жить. – Неужели я?».

Это была его последняя осознанная мысль. Он хотел возразить, но не нашел в себе силы на протест. Смирился.

И мрак поглотил его.