Тайна императрицы [Денис Викторович Прохор] (fb2) читать онлайн

Денис Прохор Тайна императрицы

Краткое содержание.

В Москве при странных обстоятельствах погибает посланник австрийской империи князь Мизерикордио. Австрийский кесарь взбешён и требует выдать убийцу князя. Вице-канцлер Остерман вынужден выпустить из тюрьмы известного авантюриста Андрея Шлёцера в надежде, что он разыщет неуловимого преступника в красном плаще. Шлёцер прибывает в Москву. В ходе расследования, попадая в забавные ситуации и встречаясь с забавными людьми, ему удаётся подобраться к страшной тайне, которую скрывают многие годы. Тайне российского императорского дома.

Действующие лица.

Андрей Шлёцер – авантюрист. Дитя своего века и пасынок следующих столетий.

Остерман – животное политическое, вице-канцлер.

Волынской – кабинет-министр потому что лапоть или лапоть потому что кабинет-министр.

Бабицкий – граф. Прозрачный, как слеза патриота на концерте группы «Любе».

Кулебякин – тайный советник. Пыльный экспонат музея МВД РФ.

Дровосеков – полковник. Отец –солдатам, врагу –мать-перемать.

Цибульский – купец. Польский чемодан с двойным дном.

Мария – его жена. Узница своего прошлого.

Дорох – злой гений Марии.

Гвендолин – француз. В России это немало, но и немного.

Бирон – герцог. Вроде бы.

Животинский – король воровской Москвы. Жертва психоанализа.

Баргузин – душегуб и бебиситер.

Пистон – некультурный бандит. В магазинах и публичных домах расплачивается полновесными булыжниками.

Бранзулетка – полицейский. Не Кулебякин, только учится.

Боцман – непокорённый, некоренной москвич.

Анна Иоановна – императрица без комплексов. Совсем.

Секретарский – заревой русский пиит. Почитатель громоздкого, как бабушкин комод, Тредиаковского.

Губернатор – типичный и кирпичный московский начальник.

Князь Мизерикордио – австрийский посланник. Сразу убит.

А также: слуги, солдаты, жители Москвы и Петербурга, трио «Коврига», питон Гризельда, кенар Пьетро и впервые на экране тигр Валокардин.

Первый текст ( слова на тёмном фоне и голос за кадром)

После смерти Петра Первого и скоротечных правлений его жены и внука на российский престол взошла Анна Иоановна, герцогиня Курляндская, племянница великого императора. Эта история случилась во времена ее царствования.

Москва 1739 год.

То, о чем никогда не расскажет Пьетро.

Старый жуир и повеса князь Мезирикордио принимал в своем особняке в Ленивом переулке высокую и статную даму с внешностью знатной итальянки. Князь суетился. Князь порхал. Пел и как пел, ежесекундно прикладываясь к нежной ручке.

– Лаура! Дерзкая Лаура! Что роза перед свежестью твоих ланит. Я был бы счастлив, умереть за них, не то, что прикоснуться.

Дама смущенно прикрывалась веером.

– Ах, князь. К чему такой ажитасьон?

– Слова твои подобны утренней росе. Сладки, как мед. Отведав их, готов я распрощаться с жизнью.

– Князь вы обещали покорить меня своей коллекцией.

За всем этим мудрый Пьетро наблюдал равнодушно. Он был обычным кенаром, но в жизни кое-что понимал. Из своей золоченой клетки в гостиной князя он тысячу раз видел такие ситуации. Если бы Пьетро мог зевать, он бы зевнул обязательно. Вот князь подводит даму к стене между высокими окнами. Театрально сдергивает бархатную накидку, и в тяжелой раме за чугунной решеткой на атласной подкладке мерцает таинственным светом знаменитая коллекция князя. Древние украшения скифов, гордых римлян и таинственных кровожадных племен из дельты Ориноко.

– Божественно – восклицает дама.

– Они лишь пепел перед вами. – качает Пьетро клювом в такт давно выученным словам. Он уже совсем вознамерился прикрыть белесой пленкой выпуклые глаза и вздремнуть часок, как широкая и жесткая юбка дамы качнулась. К удивлению Пьетро из-под юбки выбрался карлик с абсолютно мерзким и отталкивающим лицом. Карлик бесшумно, оставаясь незамеченным для князя, перебежал гостиную и спрятался под стол, на котором стояла клетка Пьетро. В следующий раз это гнусное лицо Пьетро увидел глубокой ночью. Совсем близко. Их разделяли только прутья клетки. Испуганно Пьетро заметался по клетке. Громко зашуршал крыльями в черной и тихой комнате. Карлик приложил крохотный пальчик к губам.

– Тсс, падла. Жульен исделаю.

В высокое окно несколько раз стукнули. Карлик растворился в темноте. Когда Пьетро снова открыл глаза, в комнате было светло от зажженных свечей. Сновали туда-сюда люди в грязной и рваной одежде. Они выносили вещи, живьем сдирали со стен картины, взламывали решетку, которая защищала коллекцию князя. Сам князь жалкий и несчастный стоял на коленях, перед человеком в длинном до пят красном плаще с капюшоном. Князь заламывал руки и рыдал.

– Не губите. Богом клянусь, уеду. Никто не узнает. О, Лаура.

– Пистон! –мгновенно Пьетро узнал этот голос, а когда человек в плаще повернулся, все сомнения оставили его. Эта была та самая дама, которая днем была у князя. Дама подошла к столу, и последнее, что увидел Пьетро, прежде чем она набросила на клетку покрывало, был хозяин. Он хватался за грязные ботфорты мерзкого карлика, в руке которого сверкнул кинжал. Раздался жуткий крик и Пьетро лишился чувств. Потом был провал, потом сквозь легкую дымку он почувствовал, что его кто-то трогает.

– Экие зверюги! Божью тварь не пожалели. Совсем Москва оскотинилась. Э. Да она живая! Гляди Бранзулетка!

Пьетро затрещал своими слабыми крылышками. Он бился грудью о прутья клетки. Громко кричал. Но глупые люди его не слышали. В разгромленной гостиной, где дневной свет из высоких окон нарисовал столбы на кедровом полу, лежал растерзанный князь.

– Поет, неразумная. – с восхищением произнес Петр Тимофеевич Кулебякин. Тайный советник ея императорского величества Тайной канцелярии. – Может с собой забрать. Говорят, они от ипохондрии первейшее средство. Лучше белладонны. Так говоришь в красном плаще? – он обратился к взлохмаченному и испуганному камердинеру. Его крепко держал за шиворот дюжий парень в сером и плотном кафтане московского обывателя. Это был Бранзулетка.

– Точно так, ваша милость. Как будто кровь с него ручьями.

– Ты же говоришь, в подполе сидел. Как видел? – прогудел Бранзулетка.

– Видел, видел, они, как давай везде шастать, так меня и нашли.

– Ну? – надвинулся на него Петр Тимофеевич.

Камердинер заторопился еще больше:

– Думал все. Думал, предстал Ермоша перед царицей небесной. А он подходит и говорит: «Не бойся, говорит, жить будешь, если, как все обскажу, сделаешь.

– Ну?

– Скажешь всем, что Ванька-каин это сделал. И со всеми так будет, кто против меня станет.

– Ванька-каин, говоришь?

– Точно так, точно так. Я все в толк взять не могу, чего это баба себя мужиком называет.

– Какая баба?– спросил Петр Тимофеевич.

– Как же. – камердинер даже попробовал выжать из себя улыбку. – Так это ж самая баба в плаще была.

– Ты что мелешь, сучья порода.

Кулаком стер Петр Тимофеевич с лица камердинера готовую расцвести ухмылку.

– На Мясницкую его, Бранзулетка. Дыба разум ему враз подлечит. – приказал Кулебякин своему помощнику.

– За что дыбой стращаешь? – заверещал камердинер – Я ведь как перед царицей небесной… – успел прокричать он и затих. Бранзулетка поволок беспомощный куль из гостиной. Петр Тимофеевич подошел к столу и тронул клетку:

– Эх, птаха. Тяжко в себе все носить. За что ж тебя господь бессловесной сделал..Не могу вразуметь.

В раскрытые окна внезапно ворвался ветер. Он заставил Кулебякина закрыть рукой лицо и понёсся дальше. Пролетел над Москвой и быстрее чем «Красная Стрела» осилил неблизкую дорогу до Петербурга.

Совет у императрицы.

Набравший сил ветер влетел в панораму юной столицы, с едва намеченными проспектами, с белоснежными парусниками на рейде Невы, с редкими каменными домами нерусской красоты и изящности. Постоянный сильный ветер заставлял гнуться к земле деревья и дома, которые вырывал с корнем, заставлял жителей Петербурга ходить с шеями повернутыми набок. Такой ветер ворвался в Зимний дворец, с пушечными выстрелами открывались двери, не выдерживающие напора. Ветер прорвался в малую комнату перед залой торжественных приемов и наткнулся здесь на непреодолимое препятствие. Он столкнулся с огромной, монстроподобной женщиной, с бородавкой у носа, в бежевом атласном платье, с орденской лентой через плечо и маленькой кокетливой короной, венчающую огромную и пышную прическу. Ветер не смог преодолеть это препятствие, он выдохся, сделал последнее усилие. Наклонил к полу фрейлин, играл в боулинг шутами лилипутами, гнул канделябры и остальную мебель, но это была его последняя попытка. Отчаявшись, он затих, и вернул предметы и людей к их прежнему вертикальному существованию. Стихия природы смирилась перед величием империи, созданной руками и мыслью людей. Эта громадная женщина, ее можно оценить со всех сторон, являлась живым воплощением могучей державы, широко раскинувшейся на евразийских просторах. Эта женщина – Анна Иоановна, императрица всероссийская. Она, словно, не заметила ветра и разрушений, которые он произвел. Медленно и грозно поднялась могучая рука. Мгновенно затихла вся многочисленная свита. Одного мановения царственной длани хватит, чтобы навеки изменить судьбу любого. Внимательно Анна Иоановна разглядывала свои длинные и острые ногти. Их покрывали лаком, поочередно сменяясь, пять цирюльников. Облегченно вздохнула, от ее вздоха сорвало парики у ближайших фрейлин и герцога Бирона. У наученного опыта герцога под этим париком оказался еще один парик. Зазвучала грозная музыка. Анна Иоановна направилась в тронную залу. На цыпочках за ней кралась вся остальная свита. Императрица остановилась. Свита приняла равнодушные позы.. Взойдя на возвышение, Анна Иоановна повернулась и усела на огромный трон. Музыка смолкла. Герцог замер рядом. Императрица обратилась к присутствующим, не считая свиты, их было всего двое. Это кабинет министр Артемий Волынской и вице-канцлер империи Петр Остерман. Бирон – невесомый и порхающий, образец галантности на тоненьких ножках. Говорил с наилегчайшим, паутинным немецким акцентом.

– В Москве неспокойно, господа. Государыня гневаться изволит.

Грозная музыка. Анна Иоановна поднялась. Рослые гвардейцы поволокли к ней упирающегося и визжащего шута. Гвардейцы бросили несчастного к ногам императрицы. Все присутствующие с омерзением отвернулись. Слышались хруст и чавканье. Анна Иоановна сделала из несчастного шута ком и хорошенько прицелилась. Бедный шут попал в гигантскую вазу, прямиком в кучу из своих же товарищей по несчастью. Анна Иоановна села. Бирон продолжил.

– 5 –го дня в Москве убит австрийский посланник. Князь Мизерикордио убит разбойниками. – срывается на фальцет Бирон.

Зазвучала грозная музыка. Все вздрогнули. Анна Иоановна поднялась, поправила платье и вновь села.

Бирон продолжил.

Репутасьон российский низок как никогда. Рубль падает, а доллара еще лет 50 не будет. Биржи лихорадит, и государыня второй день не призывала меня почесать ей пятки на ночь. Дело крайне серьезное, господа. Посланник наш из Вены пишет. Цесарь австрийский совсем к вашему величеству переменился. Раньше при имени вашем драгоценном, только рожи всякие похабные показывал и фиги крутил, а теперь кроме как Афанасием и не кличет. Я ему говорю. Побойся бога, кесарь. Нешто ж можно, благословенную императрицу нашу, Афанасием каким-то величать. А он не унимается. Афанасий то, Афанасий это. Чувствую быть драчке великой… Слышите, господа? Афанасий то, Афанасий это… Это война, господа. – патетически закончил Бирон.

Волынской широкий и привольный мужик, загремел сразу грозно.

– Ваше величество! Матка! Одно твое слово! Трубы начищены. Полки полгода жалованье не получали. Звери. Мы не то, что кесаря…мы…мы пить бросим! Европа содрогнется, когда увидит русский трезвый штык. Пену, Дерлин, Жариж и Гондон к ногам твоим положим.

– А что по этому поводу думает вице-канцлер Петр Иванович Остерман? – спросил Бирон.

Петр Иванович из своего деревянного кресла на колесиках и Бабицким за спинкой отозвался не сразу. Пожевал губы, посвистел. Потомил и после сказал с неистребимым своим онемеченным говором.

– Вице-канцлер думает… Простите… Пока наш доблестный кабинет-министр будет брать своими трезвыми штыками Пену и Дерлин. Нам нужно основательно подумать о том, что скажут Вена, Берлин и Лондон. Реал политик, наука серьезная и искание своей выгоды предполагает. Сим заключаю. Война сейчас России выгодна также как красавице другая красавица рядом. Посему предлагаю. Запрягать быстро, а ехать медленно. Мы должны арестовать убийцу князя и предъявить его кесарю с нашими извинениями и подарками. При последней встрече с нашей великой матушкой-государыней, он, помнится, положил свой глаз, на золотой чайник со свистулькой. Пока предлагаю ограничиться свистулькой. – сказав это, Петр Иванович положил под язык очередную таблеточку и скромно прикрыл глазки.

Волынской сдаваться не думал:

– Вот, вот она, немчура проклятая. Своих прикрывает. Деды наши, прадеды по крохам собирали, а мы так просто отдать? Тошно, тошно моей душеньке. Русский ведь, а в России как в гостях. Ничего сами решить не можем.

– Вы решите… – язвительно, но тихо, как бы невзначай, заметил Остерман. – Там, где свистулька красная цена, вы десять тысяч положите. И не денег.

– Ты, гнида заморская. – вызверился Волынской и пошел грозный и могучий прямо на сухонького и немощного Остермана. – Кукленыш плешивый, вестарбайтер. Забыл, обмылок, кто тебя кормит, кто одевает.

Невозмутимый Остерман продолжал наслаждаться гоголем-моголем, сбитым в хрустальном стакане. Волынской бушевал совсем близко, но к Остерману не прикасался. Вербально убивал. Бирон попытался утихомирить разбушевавшегося министра.

– Кабинет-министр. Вспомните о присутствии государыни.

– Она русская, она поймет печаль и тревогу нашу.– Волынской сильно ударил себя в грудь и закатил глаза. – Что же это делается. Остерман к царю Петру нищим бродягой приплелся, а теперь посмотри на него. Отожрался так – Волынской посмотрел на худенького и насквозь больного Остермана и понял, что не в ту степь его занесло, надо выворачивать.

– Так отожрался, что сейчас сдохнет. Куда не кинь всюду они! Народ совращают, грабят. Мы им хлеб, мы им масло. Они нам картинки богопротивные. Мы им золото и купцов, они нам этих же купцов изжеванных, но без золота. Грабят, грабят народ.

Бирон возмущенно взмахнул руками.

– Вас послушать…. Прямо с ножом к горлу лезут.

– Нет, нет. – с неожиданной грустью сказал Волынской. – В этом то и дело. В этом вся штука. – неожиданно кабинет министр былинно загрустил.

– … Делайте, как хотите.

Остерман докушал свой гоголь-моголь, облизал серебряную ложечку и сказал спокойно.

– Имею на примете человека. Он справится с заданием. В этом не может быть сомнений.

Шлецер в камере.

В Петропавловской крепости этот каземат стоял отдельно от всех. Поросшее кустарником и пожухлой травой здание не привлекало внимание. Оно почти совсем срослось с окружающей местностью и издали напоминало бугорок или холмик. Именно к этому бугорку или холмику направлялся граф Генрих Бабицкий, помощник вице-канцлера. Его сопровождал хмурый и квадратный гвардейский полковник.

– Вы этого арестанта видели? – Бабицкий шагал широко, полковник едва поспевал за ним.

– Лично нет. Не имею права. Он у нас забытый.

– Это как?

– Такие, как он, без края сидят, на полном пансионе. Будто их и нет вовсе.

– Этот должен быть. Учтите, полковник, дело государственной важности. Если с ним что-то случилось, вас тоже могут вот так. Забыть.

– Скорей бы, ваша милость. – неожиданно с грустью вздохнул полковник. Он застучал в круглую дверь с решеткой.

– Ухватов, Ухватов. Выползай, давай, упырь вологодский.

Дверца люка отпала. Наружу, к немалому удивлению Бабицкого, вырвалась стая белоснежных голубей. Вслед за ними во все стороны посыпались крылатые херувимы с маленькими арфами.

– Кыш, кыш проклятые. Пригрелись тут.– на краю темного туннеля появилась косматая рожа. Сержант Ухватов метлой поддел упирающегося херувимчика и выбросил его на улицу.

– Делами занимайся… А вы кто такие? – спросил сержант.

– Секретарь вице-канцлера с предписанием. – сказал Бабицкий и показал бумагу.

– Прошу, господин секретарь. Ножки, всепокорнейшее, вытирайте, господин полковник.

Они оказались в туннеле, обитом белой шелковой тканью и освещенном факелами тонкой ажурной работы.

– Ничего себе. – присвистнул от удивления полковник.– Да у тебя здесь палаты царские, Ухватов. Не ожидал.

– Особый арестант и кондиции особые, господин полковник. А-а-а вот ты, где!

Ухватов вытащил спрятавшегося за факелом херувимчика, поднес его к выходу и выбросил вон.

– Летят отовсюду, мухи. С адмиралтейства, с рынка, из университета и все здесь прячутся. Будто медом им здесь намазано, под землей.

– Что же гоняешь? Разве не жалко? – спросил Бабицкий.

– Жалко, ваше благородие, господин секретарь. Глаза у них такие, коровьи, беспомощные. Страсть как жалко. А ну как вспомню, что не по сердцу, а по службе, то ничего. Легче становится. – Ухватов погрозил метлой. – У басурмане.

Ухватов отпер тяжелую дверь и, поднатужившись, потянул на себя дверь. Камера заключенного резко контрастировала с туннелем, вотчиной Ухватова. Сочащиеся влагой стены и скупой свет от одинокой желтой свечи. Бабицкий горделиво выступил вперед.

– Андрей Шлецер, государственный преступ …– и осекся Бабицкий. Это было чудовищно нелепо то, что он увидел. Кандалы присутствовали, как и положено, на руках и ногах, но головы и туловища не было. Вместо них Бабицкий увидел репу, вологодскую огромную репу с грубо намалеванными глазами и ртом. Репа качалась и протягивала к нему руки, звеня кандалами. И все же Бабицкий закончил начатое.

– Вас призывает вице-канцлер.

Вечер сюрпризов.

Тепло и уютно было в кабинете вице-канцлера. Вздыхала голландская печь с изразцами. За пентраграммным столиком с хрустальным винным графином, фужерами и фруктами сидели два заклятых врага или друга. Остерман и кабинет-министр Волынской. Они приговаривали помаленьку, не спеша, рябиновую настойку.

– Право, не пойму, Петр Иванович, чего это мы с вами на людях собачимся? Вы, человек, в области разума пышный. Втолкуйте же мне, как это вы мудрено на днях выразились, тортиле галапагосской, зачем мы это делаем? Всяк во дворце знает, что мы с вами не разлей друзья в делах денежно-государственных, зачем комедию ломаем?

– Знаете, кабинет-министр, я долго живу в России. Нет, здесь все замечательно. Есть государство и все остальные, которые думают, что тоже есть. Есть целый кабинет-министр , но политики, как борьбы идей, в европейском смысле, нет. Пустота вместо. Интересу много у всех и до всего, а идей нет. Не политика в России – пустыня. Мы с вами должны стать началом источников благоухающих, дабы пустыню эту оживить. Верю, за нами придут другие. Толпа дармоедов нагрянет, не сомневайтесь. А пока мне, как ученику дрезденского колбасника, сам Бог велел, шпиговать умы европейскими ценностями, а вам, коренному борщееду и хреногрызу, аромат родных лаптей в покое беречь.

– Да зачем же? Все же знают, что два сапога пара. Кого дурим, вице-канцлер?

– Тех, кому и жизнь без этого не жизнь, а таких весь мир и Лиговка впридачу.

Сзади на цыпочках к Остерману приблизился слуга и что-то шепнул на ухо. Вице-канцлер вздрогнул.

– Уже здесь? Просите, просите немедленно.

Слуга кивнул и удалился. Волынской поморщился.

– Неужели другого кого подыскать нельзя? Нахлебаемся мы с этим Шлецером по самые папильотки.

– Пора оставить старые счеты. Конечно, Шлёцер – это монашка и банан. Гремучая смесь. Но без него нам не обойтись. Эт-то что такое? – обычная невозмутимость едва не покинула вице-канцлера.

– Арестант доставлен, ваше сиятельство!

С чувством исполненного долга отчеканил Бабицкий. Рядом с ним качнулась пасмурная репа с рисованными глазищами и выглянула хитрая косматая рожа Ухватова.

– Я так, понимаю, вы по дороге заглянули на маскарад, Бабицкий?

– Этот костюм – условие заключения опаснейших преступников, Ухватов подтверди.– обратился Бабицкий к сержанту.

– Ухватов? Какой Ухватов? – вице-канцлер посмотрел на пройдошливого сержанта.

– Шлёцер может вы, объясните в чем дело?

Теперь пришел черед удивляться Бабицкому.

– Шлецер? Какой Шлецер?

Поддельному Ухватову ничего не оставалось делать кроме как снять накладной парик и брови, и усы. Перед Бабицким и Остерманом предстал гладковыбритый худощавый человек небольшого роста с волевым носатым лицом. Андрей Шлёцер.

– Признаю, вице-канцлер, ваш глаз до сих пор самый глазючий глаз Империи.

– А вы ничуть не изменились, Шлёцер. Ваши комплименты, как всегда, больше похожи на некрологи. Я начинаю опасаться за свое зрение..

– Вам не о чем тревожиться, вице-канцлер. Вы сглазили целую страну, куда мне до вас, простому вселенскому патриарху.

– Да, что он несет этот прощелыга? – поспешил напомнить о себе Волынской.

– Вам не знакома эта история, кабинет-министр, – удивился Остерман.– О ней шуршали веера во всех европейских салонах. Уездный Чебурахинск вздрогнул, когда в него по пути из Константинополя в Святую Землю заглянул вселенский патриарх Амфибрахий 4. После себя он оставил разоренное пепелище и дочку городского головы. Беременную, по ее собственным уверениям, от мимо проходящего Святого Духа.

– Неужели этот негодяй посмел надеть святые одежды? – возмутился Волынской.

– В этом не было нужды. Чебурахинску хватило имени Амфибрахий, произнесенного благочестивым и грозным голосом, чтобы вывернуть карманы наизнанку.

Шлёцер усмехнулся.

– Покончим с этим, вице-канцлер. Прошлое- это бешеная собака. Никогда не знаешь, когда, где и кого она укусит. Самое время отпустить вашего помощника и сей овощ. – Шлёцер погладил репу. – Он – плод моей скуки и плохих манер моего тюремщика. Я назвал этот сорт – ухватовка. Ничего личного, просто красиво. Отпустим их и, наконец, приступим к тому ради чего вы и призвали меня вновь на этот свет.

Императрица отходит ко сну.

За императрицей водилась одна странность с самого начала ее царствования. В свою спальню кроме герцога Бирона и доверенного цирюльника она не допускала никого. Сама раздевалась и одевалась. Свита видела ее всегда тщательно одетой и причесанной. Это давало обильную пищу для слухов, но тем не менее и сегодня вся свита остановилась перед царской опочивальней, склонив головы. Рослые гайдуки открыли тяжелые створки дверей. Императрица вошла в темную спальню и двери тотчас закрылись за ней. В спальне царил полумрак. Императрица подошла к огромной кровати в форме сердца и повернулась к зеркальному трюмо. Огромная уродливая женщина смотрела на нее. В зеркале она увидела Бирона. Он медленно подходил к ней, и лицо его было безучастно. Над головой Бирона взлетел узкий длинный нож. Императрица не шелохнулась.

Вечер сюрпризов (продолжение)

– Скажу вам прямо, Шлёцер. Здесь нужен не человек, а дьявол. Поэтому я и вызвал вас. Прямиком из пекла. – сказал вице-канцлер.

– Куда вы же меня и отправили, герцог.

– Мы сыграли в честную игру. Вы проиграли, я победил. К тому же я заплачу деньгами, а что вам предлагал за мое убийство этот мелкий интриган князь Лимбургский? Жалкий чин полицмейстера Петербурга или фрейлину императрицы на выбор. Вы достойны большего, Шлецер. Я вам говорю.

– Именно на это я и рассчитывал, ваше сиятельство, когда выдал вам заговор князя Лимбургского. И получил, то, что получил. Совершенно роскошную камеру в Петропавловской крепости.

– А вы злой. Помилуйте, какие могут быть разногласия между конфидентами.– Остерман подбежал к Шлецеру и схватил его за руки. – Ну, соглашайтесь. Я осыплю вас золотом.

– Или отправлю на плаху – продолжил Шлецер.

– Вот видите. Вы же все понимаете. Умнейший вы человек. Знаете, что про вас сказал кабинет-министр. Эта замечательная голова давно достойна кунсткамеры. Как вам? Совершенно недурно.

Шлецер поклонился.

– Польщен такой похвалой. Надеюсь, кабинет-министр составит мне компанию. Так же как и вы, ваше сиятельство.– Шлецер поклонился еще ниже.

Остерман рассмеялся:

– Согласен. Но только после вас и кабинет-министра. Ваши условия, Шлёцер?

– Корону российской империи и Тульскую губернию для сдачи в аренду ответственным квартиросъемщикам. Мне надо на что-то существовать.

– Совсем ты ошалел, братец. – чуть не поперхнулся Волынской. – Вице-канцлер, он же издевается над нами.

– Проси невозможное и получишь то, что хочешь. – сказал Шлёцер.– Согласен на десять тысяч золотом и вольный выезд из страны.

– Ни за что. – отрезал Волынской.

– Ни за что не откажемся от столь заманчивого предложения. – добавил вице-канцлер.

– Тогда к делу.

– В Москву вы поедете под видом чиновника, назначенного для ревизии морской коллегии.

– Так, понимаю. Вице-канцлер, вы великий конспиратор. Выкопать в Москве море только, чтобы обеспечить мне правдивую легенду.

– В Москве есть навигацкая школа и богадельня для отставных боцманов. Их вы и будете инспектировать. Далее, в Москве свяжетесь с тайным советником Кулебякиным. Он дельный и опытный чиновник Тайной Канцелярии. Он занимается делом об убийстве посланника. Нам важно время, Шлёцер. Вы получите самых лучших лошадей на всех станциях по пути в Москву. Отыщите преступника и привезите его в Петербург. Он нам нужен только живым.

– А мертвый кесаря не устроит?

– Не устроит. После одной довольно неприятной карточной истории между ним и герцогом Бироном, кесарь как-то не особо верит в Россию. Бабицкий!

Из потайной комнаты в углу кабинета вышел Бабицкий с совершенно потухшим лицом.

– Отчасти вы знакомы. Граф Генрих Бабицкий. – представил герцог. – Он поедет с вами, Шлецер. Не возражаете?

– Нет. Только снабдите графа достаточным количеством конвертов и бумаги. В прошлый раз из-за вашей скупости мне пришлось оплачивать доносы на самого себя.

Императрица отходит ко сну (продолжение).

- Чертов крючок. – ругался герцог Бирон, ворочая ножом между лопаток самодержицы всероссийской. Он надавил сильнее и нож сломался. Императрица не шелохнулась.

Холерный карантин.

Через прозрачную ночь несла холеная бироновская четверка теплый уютный возок. Шлецер читал книгу, под качающимся бронзовым светильником, а Бабицкий, полу прикрыв глаза, наблюдал за ним.

– Не зная вас, Шлецер, никогда не подумал бы, что этот гетингенский сморчок профессор, эта сушеная костлявая селедка на самом деле самый удачливый авантюрист и наемный убийца. Вы повинны в гибели герцога Фридляндского. Я ведь знал его, Шлецер. Он был порядочный прохвост, конечно. Но вы Шлецер. То, что вы с ним сделали, это выше моего понимания. В конце концов, он был дворянином. А это заслуживает иной участи.

– Это была личная просьба герцогини. Раскаленный прут в дворянскую задницу, Генрих.

– Но даже ваше ремесло требует некоего благородства. Есть ли у вас какие-нибудь принципы?

– Есть. Это главный мой принцип, граф. Вопросы чести и для меня не пустой звук, Генрих. Успокойтесь. Во время экзекуции я стыдливо прикрыл очи. – невозмутимо отвечал Шлецер, переворачивая страницу.

Внезапно летучий возок остановился. Были слышны голоса, и рука Бабицкого привычно потянулась к рукояти пистолета. Дверца возка отворилась, и , не впуская мороз, проем заполнила могучая фигура усатого офицера: это был переодетый Дорох.

– Прапорщик Истомин. Кто такие?

– Секретарь коллегии Шлецер и граф Бабицкий. По велению светлейшего герцога следуем в Москву для ревизации военно-морской коллегии. – отвечал Шлецер.– Вот наши подорожные. – он протянул офицеру связку бумаг. Офицер взял их и крикнул в сторону.

– Матюшкин, возьми. Немедленно сжечь.

– Позвольте- вскипел Бабицкий.

– Холерный карантин, господа – не обращая на графа внимания, сказал офицер. – Не пускаем заразу в Москву. По велению его сиятельства губернатора со всех проезжающих велено одежду сымать и сжигать. Взамен давать казенное. Также поступать с личным имуществом. Матюшкин приступайте.

Бабицкий хотел что-то сказать, но вместо офицера в проеме появилось несколько пар растопыренных рук, которые бесцеремонно вытянули их из возка. В отблесках пылающих огромных костров стояли полностью обнаженные Шлецер , Бабицкий и кучер. На земле лежали разбросанные ворохи одежды и раскрытые сундуки. Между ними сновали шустрые и несуразные солдаты.

– Мы будем жаловаться герцогу – говорил Шлецер.

– Имеете право – отвечал прапорщик. Он пытался писать, устроившись в седле. Чёрный плащ с красной подкладкой прикрывал круп породистого дончака.

– Матюшкин, дай господам, чем срам прикрыть.

Со смехом Матюшкин бросил перед Бабицким ворох тряпья.

– Принимай, маркиза, кафтаны парчовые.

В гневе Бабицкий бросился на солдата.

– Я разобью тебе голову, хам.

Шлецеру с трудом удалось удержать его.

– Совсем не изящно граф. Гоняться неглиже за немытым холопом.

Прапорщик протянул Шлецеру бумагу:

– Расписка за имущество. Завтра получите в канцелярии его сиятельства. Не смею задерживать.

Солдаты остановили еще один возок. Незамедлительно оттуда раздался женский крик. Прапорщик пришпорил коня.

– Какой подлец. Неужели он думает, что я появлюсь в Москве в таком виде. Шлецер я вызову его на дуэль. – разорялся Бабицкий. – Немедленно.

– Я думаю, это будет затруднительно, граф. – Шлецер напяливал на себя домотканую застиранную рубаху. –Он отобрал у вас шпагу. Конечно, вы можете воспользоваться природной. Но…

– Поедемте господа. Околеем ведь. – робко тронул локоть Шлецера посиневший кучер.

Экзотическое трио.

В доме негоцианта Цибульского в этот вечер было многолюдно. Здесь не было сливок общества во главе с губернатором Салтыковым, но цвет торговой Москвы присутствовал. Француз Гвендолин потчевал публику неким невиданным доселе зрелищем. Гости собрались в просторной бальной зале, освещенной свечными люстрами. На первом ряду сидело семейство Цибульских. Пан Цибульский – краснолицый пузырь, его сыновья Броник и Рысик, два пузырика поменьше и пани Мария Цибульская, красивая женщина с оливковой кожей и блестящими черными волосами. Как и положено детям, Броник и Рысик были весьма любопытны. Сейчас, пыхтя и сопя, они выясняли у кого из них волос на голове больше, вцепившись крепко, друг в друга. Пан Цибульский разорвал эту нерушимую братскую связь. Словом и делом.

– Броник, Рысик. Если вы думаете, что невоспитанность это прямая дорога к индийскому слону на ярмарке, то вы ошибаетесь. Это прямой путь к Плутарху. 20 страниц после обеда и вместо ужина.

На сцене с глухим занавесом появился Гвендолин. Трость с набалдашником в виде греческой головки.

– Медам-месьё. Силь ву пле. Внимание проше. Впервые в России и на Земле. Экзотическое трио «Коврига» Только для вас. Кипучая мексиканская бормотуха. Аплодисмант силь ву пле. – сказав это, Гвендолин начал открывать занавес. Постепенно перед зрителями возникала следующая картина. На сцене три раструба, в форме букета распустившихся цветов. На музыкантах были напудренные парики и расшитые золотом камзолы. Один играл на клавесине, второй на арфе, третий держал в руках скрипку. Классический набор, но, тем не менее, публика удивленно ахнула. Такого она еще не видела. Музыкантами были дрессированные мартышки. Мало того мартышки грянули то, что в 18 веке называлось мексиканской бормотухой, а в веке 20-м стало песней группы Битлз «I,me,mine». Конечно, мартышки не могли играть и петь. Полые концы раструбов уходили под сцену, где находились трое гудошников, подхваченных Гвендолином в притоне Китай-города. Именно эти самородки жарили вовсю ивановскую и по-английски.

Дорох

Дорох подкатил к дому Цибульского, что на Солянке, в дорожной карете. Возница, лилипут по кличке Пистон, натянул поводья. Дорох откинул медвежий полог.

– Меня не жди. Гони на Разгуляй.

– Понял, батька. Но, но- пошла ты лошадь.

Дорох вдохнул воздух. Пройдя ворота, Дорох оглянулся по сторонам и, не заметив никого, перемахнул через стену. К нему тотчас бросилась свора собак с громким лаем. Дорох выставил вперед руку и под воздействием этой руки, псы успокоились и стали ластиться, виляя хвостами.

– Барбосы вы. Как есть барбосы. В который раз убеждаюсь, волшебная палочка из сказок – это краковская с чесноком.

По спящему саду Дорох быстро пошел к дому. Бросив на руки слуге шубу, он спросил.

– Начали уже? Не провожайте. Я знаю куда идти.

На площадке второго этажа, при входе в бальную залу, он раскланялся с припозднившимися гостями, и как бы невзначай, ступил на ступеньку лестницы, ведущую на третий этаж. Оставаясь незамеченным, он прошел в комнату госпожи Цибульской. Пододвинув кресло к стене, так чтобы его заметили не сразу, он сел и сплел свои длинные пальцы.

Экзотическое трио (продолжение).

Трио «Коврига» начинала, не поверите, но «Across the universe». Публика онемела от прыти обычных мартышек. Зазвучали первые аккорды. Солист, сидящий за клавесином, спел несколько строк на языке Шекспира, но потом внезапно перешел на русский.

– Куды прешь, курвятина. Бемолем поперек диеза. По щам как надвину арфой.

Под сценой арфист пребольно стукнул скрипку. Гвендолин взбежал на сцену и рассеял всеобщее недоумение.

– Народные мотивы, господа, от заграничных артистов.

Гудошники под сценой и мартышки на сцене выправились, и припев спели чисто.

Дорох и Мария.

В это время пани Цибульская наклонилась к мужу.

– Я на минутку Анджей. Освежиться.

Она чинно пошла по проходу, посылая гостям улыбки. Как только она вышла из залы, поведение ее изменилось. Она быстро поднялась и ворвалась в темную спальню.

– У меня мало времени. Говори.

– Ты знаешь, зачем я пришел.

С облегчением Мария открыла сундук и взяла красный плащ.

– Забирай. Мне он больше не нужен.

– А я. А я Анхен тебе нужен?

– Не знаю о чем ты. Меня зовут Мария. Мария Цибульская.

– Пусть так. Мне все равно, как ты себя называешь.

– Оставь меня. Оставь.

– Думаешь, я не пробовал. Думаешь, не пытался. Землю жрал, под пули лез. Не смог. Присушила ты меня. – Дорох попытался обнять Марию- Любишь ведь, любишь.

– Неправда. – Марии удалось вырваться из объятий Дороха. Она горячо зашептала. – Любила. Любила и за любовь свою погибла. Все. Нет меня прежней. И тебя нет. Ничего нет.

– Как ты ошибаешься. Как ты ошибаешься. Как ты ошибаешься.

Когда Дорох спускался, это видели Цибульский и Гвендолин. Они обменялись многозначительными взглядами.

Ночь у Кулебякина .

- Ловко они вас, шельмы! Ах, как ловко. – Кулебякин подлил вина в кубок Бабицкого. Они сидели за столом в доме Кулебякина. Шлецер и Бабицкий были одеты в то, что выдал им подложный прапорщик Истомин. Домотканые длинные рубахи. Кулебякин поставил на стол подставку с пеньковыми трубками и мешочек с табаком.

– Заставы у нас неделю назад все посымали. Москва..Москва..– вздохнул Кулебякин и подсыпал зерна в клетку Пьетро. Он все-таки забрал его с собой.

– Рассказывайте Кулебякин – Шлецер сосредоточенно набивал трубку.

Кулебякин вернулся за стол:

– Началось все с полгода назад. У нас и раньше спокойно не было. Москва она, как чарка хмельная, от нее бежишь, к ней прибегаешь. Разбойнички у нас и раньше лютовали. Но теперь как-то мощно. Как-то регулярней. Что ни день, то купца обнесут, что ни неделя смертоубийство учинят. Как работают – с восхищением проговорил Кулебякин. – Без страха божьего. А Москва она ведь, что женка блудливая. Кнута нет и ее нет. Слухи тогда пошли. Оттого это случилось, что Ванька –каин всех под себя подмял.

– Кто таков? – спросил Бабицкий. Его кубок не оставался пустым.

– Расписываюсь. – тяжело вздохнул Кулебякин. Меня сам император поставил Москву блюсти.

– Бери- сказал. – Кулебякин, Москву. Она мое сердце. Тебе оставляю. А мне без сердца легче.

– Кулебякин, вы как Страшный Суд. Никак не наступите.– Шлецер раскурил трубку.

– Простите, ваша милость. Значит, объявился этот Ванька, когда Ахметку-купца, что на Лубянке рыбой торговал, жгли. С тех пор и повелось, как где злоумышление крепкое случается, там и он. В красном плаще. Как в насмешку над службой государевой.

– Что ж взять не можете раз такой приметный? – поинтересовался Бабицкий.

– Так он ведь, как вьюн скользкий. Не ухватишь. Один говорит, что беленький. Другой, что черненький. То росту гренадерского, то плевком нечаянным зашибить можно. А при последней оказии, у князя, камердинер-скоморох доложился, что это баба была. Совсем Москва разумом оскудела.

– А ярыжки твои чего спят, Кулебякин.– спросил Бабицкий. – Слово и Дело кричать разучились.

– Так ведь не подступиться. У него свои люди озорничают. Непонятно кто. Откуда. В притонах их нет. Краденое не в Москве сбывают. Я бы знал. А так. Верите, сударь, все с ног сбились и сон потеряли. Такой урон делу.

– Что скажете, Шлецер? – спросил Бабицкий.

– Кулебякин действовал разумно. Он- страж порядка и методы его полицейские. Он – человек, а не вершитель, коими заслуженно или незаслуженно мним мы себя, Бабицкий. Тут нужно действовать радикально без оглядки.

– Что вы предлагаете? Уничтожить половину города? – Бабицкий усмехнулся.

Шлецер отложил трубку и внимательно посмотрел на Бабицкого:

– Москва –это фикция, Бабицкий. Впрочем, как и остальной мир. Я с легкостью уничтожу и то и это, при условии, что моя собственная шпага останется в ножнах.

Пристанище отставных боцманов.

Шлёцер и Бабицкий ехали в карете.

Шлёцер говорил.

– Первым делом стоит обозначить свое присутствие . Законное присутствие в этом городе. Злом гении нашего речистого Кулебякина. Раз я ревизор морской коллегии, отчего же не послужить на досуге. Как вы считаете, граф?

– Служение императрице и державе почитаю своим священным долгом.

– Да? Как вам повезло. А у меня от долгов всегда несварение случается. Прямо пучина морская. Кажется, приехали.

Выйдя из кареты, Бабицкий и Шлёцер оказались перед обшарпанным, ветшающим зданием. Внутри их встретил высокий человек в замызганном толстом халате.

– Шлёцер – ревизор морской коллегии. Это граф Генрих Бабицкий.

Высокий человек почтительно засеменил своим гибким от лжи языком.

– Ваше высокопревосходительство. Сердечно рад. Из самого Петербурга. Очень, очень восхищаюсь. А я надзиратель тутошний. Приглядываю по ложечке за сирыми, так сказать, и убогими, если понимать.

– Вы, как я понимаю, к морской службе отношение не имеете? Вы не боцман? –остро, как слуга государев, спросил Бабицкий.

Высокий человек искренне удивился.

– Как не боцман? Я самый настоящий боцман. Самуил сын Аронов Боцман, мещанин из Глухова.

Пришел черед удивляться Бабицкому.

– Что делаете в Москве? Евреям в городах империи селиться запрещено.

– Помилуйте, господин граф. Какие евреи. Я Боцман. Боцман из Глухова.

Он расстегнул ворот халата, из которого выглянул кусочек тельняшки.

Шлёцер заметил с ехидцой.

– Как вам Бабицкий? Боцман из Глухова. Это достойно пера Ваньки-Каина. Что же боцман показывайте свой корабль.

– Сейчас, сейчас, господин ревизор. Где то я… – Самуил похлопал по карманам и выудил оттуда блестящий и длинный свисток на цепочке. Он коротко свистнул три раза. Из дверей, выходящих в холл, начали выбегать люди, выстраиваясь в линию. Шлёцер с Бабицким увидели большое семейство крымских караимов, двух тощих полтавских хохлов с вислыми усами и бараньими шапками, босых калужских сапожников, несколько веселых девок, одного индуса, трех китайцев, куда ж без них. Последним, приковылял на костыле старый, но крепкий инвалид в морской форме. Шлёцер прогулялся вдоль безучастного и равнодушного строя. За ним, как привязанный, шел Самуил.

– Значит все боцманы. Морские волки. Краса и гордость российского флота. – Шлёцер остановился у толстой грудастой караимки, держащей на руках розового младенца.

– Отставлены от службы по возрасту. Пенсионеры. Так получается, господин надзиратель?

Младенец одобрительно мяукнул. Самуил потупил свои крохотные глазки.

– Значит, признаете, что под вывеской государственного заведения, устроили приют комедиантов.

– Каюсь, господин ревизор. Ваша воля казнить меня. Однако. – ударил он себя осторожно в грудь. – Взял грех на душу. Но по доброте своей страдаю. Призрел сироту не по ранжиру. Вот, господин ревизор.

Самуил подвел Шлёцера к человеку в морской форме и отрекомендовал.

– Инвалид Гангутского бою. Одинок в этом мире, без попечения оставлен.

– Не боцман? – спросил Шлёцер.

– Увы. – развел руками Самуил. – Всего лишь бомбардир с фрегата «Святое причастие»… Войдите в положение. Не мог отказать сироте.

Глядя Шлёцеру в лицо, Самуил опустил ладошку в карман Андрея.

– Войдите в положение, господин ревизор. Сказано в писании. Едино с милосердием войдем в царствие небесное. Не помню только, кто точно сказал. – Самуил вновь потупил глазки.

– Это тайна невеликая. Кто-то из ваших и сказал. Из боцманов.

Метода Шлёцера.

Покинув гавань отставных боцманов, Шлёцер и Бабицкий свернули в запруженный народом переулок. В людях и общем настроении чувствовалось приближение Охотного ряда.

– Ваше поведение неуместно, Шлёцер. Я буду жаловаться вице-канцлеру.

– Сделайте отдолжение, граф. Чиркните и от меня пару-тройку поклонов, его сиятельству.

– Вы были обязаны, взять этого жида под арест, а притон закрыть.

– Но он дал мне пять золотых, граф. Я привык отрабатывать свои деньги.

– Я считаю это не профессионально. Принимать деньги, играя роль имперского чиновника.

Напротив, я считаю, что роль чиновника мне удалась вполне…

Шлёцер остановился.

– Боже мой.

Шлёцер и Бабицкий увидели пеструю и шумную торговую площадь Москвы. Тысячи людей, сотни торговых рядов, смешение лиц, национальностей и вер.

– Не понимаю, Шлёцер. Как в этом Вавилоне вы собираетесь отыскать Каина. С ним не справилась вся московская полиция. Что же сделаете вы. Одинокий флибустьер.

– Использую королевский флот, граф. Со всеми пушками, парусами и крысами.

Пчелиные похороны.

Закусило нижнюю губу розовощекое и вихрастое имение губернатора Салтыкова. Два дня назад неизвестная болезнь погубило все семейство колумбийской пчелы необыкновенной. Сегодня хоронили. Впереди траурной процессии выступал сам губернатор. Плотный и низенький. С простецким выражением, за которым скрывалась бездонная трясина. Губернатор шел медленно, склонив голову. Печаль его была неподдельной. Вслед за губернатором четыре гайдука несли гроб, обшитый мрачным бархатом. За гробом парами выступали двадцать родных детей губернатора. Все они были удивительно похожи на губернатора.Прямо одно лицо. Мальчики и девочки. За потомством потянулись гости. Среди них выделялась странная фигура Гвендолина. Шла многочисленная дворня. Процессия вышла в яблоневый сад. Ветви гнулись под тяжестью щедрых плодов. Червяки в париках, пожиравшие яблоки, отвлеклись от этого занятия. Тихо играла музыка. На лужайке в середине сада, покрытой шелковой травой, было приготовлено место успокоения. Остановились. Губернатор снял кожаную треуголку. Кожаные треуголки сняли его дети. Бережно гайдуки опустили гроб. Губернатор махнул рукой. Из рядов гостей выступил худющий, с перевязанными зубами, придворный виршеплет Секретарский. Тяжелым похмельем веяло от него. Он достал несколько мятых листков и зачитал из них. Зубы его стучали. Отнюдь не от возбуждения.

Из праха птаха в прах сошед

Какожды мы. И я, и ты, и коты

Коровы, гуси, пауки.

Собаки, леопарды и жуки.

И бабы, и мужики, и трава, и цветы.

Пельмени тоже умирают, когда в желудке исчезают.

Всё прах един, лишь Бог один. А когда два, тогда беда.

Зело то много для души, хоть во все стороны греши.

– Приканчивай, Секретарский, частушки разводить. Давай, как у немцев. Чтобы гремело и блистало. – сказал губернатор. – Пышноголовую Фелицу давай.

Против воли своего Мецената, пиит не пошел. Исправился.

– О, божья тварь. О, наш крылатый тигр.

Блистающий мечом, что тихо спит меж мирных ягодиц.

Днесь пал ты от неведомой руки.

В одежды черные оделись мы, луга, луна,

И овцы, и быки, и с ними прочие скоты.

Ах, сколько я смогу, готов я гнать мою нуду.

Не спорь. Глаголь мой алкоголь. На помин души ея.

Родимая пчела.

– Оставь, Секретарский. – губернатор вытер слезы. – Выжал досуха. Прощаться давайте. Подходи по одному.

Гайдуки осторожно сняли верхнюю крышку гроба. Все кланялись парчовым подушкам, на которых кирпичом были сложены пчелы. У губернатора был особый извращенный вкус.

– Какая прелесть. – заметила дама, шедшая впереди Гвендолина. – Сразу виден наш губернатор. Созидатель и бескорыстный творец.

– Щедра его рука. – согласился Гвендолин. – И милосердна к просящим.

Гвендолин заглянул в гроб, однако вместо кирпича он увидел выложенный пчелами кукиш. Гвендолин протер глаза. Кукиш шевелился.

– Какая прелесть. – всплеснула руками дама. – Мертвые, ну как живые.

Это было последнее, что удалось сказать ей членораздельно. Потревоженная пчела милости не ведает. На лужайке началось всеобщее смятение. Пчелы не пощадили даже губернатора. Неподалеку под грузной яблоней за происходящим наблюдал человек в красном плаще и фехтовальной маске, скрывающей лицо. Он быстро пересек сад. Прошел в пустой дом. В кабинете князя разбил стеклянный куб. Смахнул осколки с потрепанной кожаной треуголки. Реликвии Салтыкова. Именно в ней был губернатор , когда удостоился собственноручной зуботычины Петра Великого. Спустившись, человек в красном плаще, выскочил из окна на задний двор. Там его ждала привязанная к дереву лошадь.

Разнос Кулебякина.

Кулебякин дожидался вызова к губернатору, созерцая распухшие физиономии Секретарского и Гвендолина.

– Злючая какая пчела пошла нынче. – заметил Кулебякин. – Чинов не признает. Ромашка трехфунтовая лучшее средство от такой революционерки.

– Фто саха стах. – отозвался Секретарский.

– Я не силен в греческом, господин поэт. К соседским яблокам у меня всегда было больше способностей. Но ваше негодование я поддерживаю.

Вышел адъютант. Такой же распухший.

– Фафеякин. Яво сисясество чтёт час.

– Не понял, поручик.

Адъютант молча отступил в сторону.

Губернатор был взбешен. Пароксизмы ярости сотрясали его широченное от пчелиных укусов лицо. Салтыков кричал, размахивал руками, стучал ногой, но что он говорил, Кулебякин не понимал. Переводил губернатора холодный и методичный жук. Его доверенный секретарь. Бестелесный в своем английском парике.

– У вас есть два выхода советник. Или романтическое путешествие в Сибирь на двоих. Вы и эскадрон свирепых туземцев из Эривани в качестве охраны. Либо вы в течении недели представите сего вора в красном плаще. Задействуйте все наличествующие полицейские силы. Привлеките московский гарнизон. Губернатор наделяет вас огромными полномочиями. Не церемоньтесь с этим отребьем.

В этот момент губернатор подлетел к Кулебякину и заорал ему прямо в лицо.

– Фуфеясин. Фы фанимаете хак фета фасна! Сесот вол укал сесусолку.

От напряжения Кулебякин вдруг перешел на губернаторский и проорал в ответ.

– Фесь. Футет фелано сасе фиясество!

Метода Шлёцера (продолжение).

– Отлично. – Шлёцер откинулся на назад, на мягкий валик вольтеровского кресла , в гостиной Кулебякина. Напротив за столом Бабицкий начинял порохом пистолеты. Кулебякин стоял у полок с банками. Пьетро напряженно наблюдал за происходящим.

– Виват отцу родному, губернатору. Теперь мы не сироты, граф. Всем миром будем искать пропащую душу. Держись, Москва! Натянем мы твою Басманку да на наш Адмиралтейский шпиль.

– Спешите, господин Шлёцер. – сказал советник. – Москва – это как семечки. Мешок съешь, а не распробуешь и не наешься.

– С такой-то силищей, Кулебякин. – воодушевился Бабицкий.– Всю нечисть из Москвы выметем. На раз два.

– То не наша цель, граф. Если забыли, мы закон поставлены блюсти, а не законом головы сечь. К тому же вся эта сила ни к чему. Я знаю, кто треуголку у губернатора умыкнул.

Кулебякин снял с полки полупустую баночку.

– Вот гостомысл непроходящий. Капельки хватит, чтобы человека на полдня обездвижить. А то пчелы. Я так считаю, что перестарались вы, господин Шлёцер.

Шлёцер и не думал отказываться.

– Браво! Браво! Господин тайный советник тайной канцелярии. Не ожидал от вас такой прыти.

– Неужели это правда, Шлёцер? Но зачем?

– Я строго следую своей методе, Генрих. Этого Ваньку-каина должны искать все, а найти мы.

– Я должен вас арестовать. Вы по закону вор и вы в моей юрисдикции. – сказал Кулебякин.

– Забудьте об этом советник. Я давно уже только в своей собственной юрисдикции.– Шлёцер бросил на стол потертую кожаную треуголку. – Исполняйте свой долг. Ищите Ваньку-каина. Со всей строгостью ищите. А мы с графом… Скажите, Кулебякин, а кто на Москве самый главный, когда губернатор спит?

– Мишка Животинский. Кто ж еще. Он первейший и подлейший среди воров.

– Полная аттестация. Где же обитает сей бубновый туз?

– Там где и положено. В Чертаново. Где же еще?

– Недурственное должно быть местечко. А что ценности какие дома он держит?

– Я с ним не живу. Знаю, что с крестом не расстаётся, это как корона у них у воровских людей.

В спальне императрицы (продолжение).

Бирон пилил неприступный крючок стальной ножовкой. Работа разгорячила его. Он снял камзол, и пот струился по его лицу. Императрица не шелохнулась.

Шайка Дороха.

Как и положено воровскому атаману, Дорох сидел на перевернутой винной бочке. Скупой свет факелов освещал своды подземелья. Здесь собралась вся его воровская ватага, и Дорох держал перед ней речь.

– Что же люди лихие, господа разбойнички. Пришло нам время разбегаться. Погуляли мы, покуролесили. Ваньку-каина навечно прославили. Себя побаловали, понежили.

– Рановато ты, атаман, про покой стал твердить. Кровушка то дурная играет еще. – заметила дама, одетая как приличная дорогая модистка. Она обмахивала себя веером. Вообще вокруг Дороха стояли и сидели вполне приличные люди. В лакейских ливреях, мещанских сюртуках. Был один фрукт с новомодным галстуком и завитыми барашком свойскими волосами.

– Все. Все. Амалия Петровна. Стрекоза. Знаю, помню. Без имен.

– И я не понимаю, Дорох. – у завитого фрукта оказался высокий женский голос. – Вы нас всех собрали. Было так весело. Мы так играли.

– То-то и оно, Козья ножка. Играли. Все вы агнцы на минуту ставшие волками. Без клыков, но с рыком. Так, что не стоит. Вы люди сверху. Добычу поделите и растворитесь без следа. На то и расчет был.

Дорох с трудом опрокинул бочку. Оттуда посыпались драгоценности и золотые монеты.

– Постойте, Дорох. – завитый фрукт смущался. – Могу я… Мне деньги не особенно… Я адвокат… А вот плащ. Этот ваш. Багровый. Знаете. В лютую стужу у печки, да внукам.

– Мне он еще понадобится. А вы не тушуйтесь. Сшейте себе такой же. Было бы что показывать, а внуки все едино поверят. За мной. Пистон.

Переполох, которого не было.

Деревенька Чертаново располагалась в кривом овраге. Среди горстки мелких домишек на водянистом фоне августовской ночи дом Мишки Животинского выделялся особенно мощно. Не только своими размерами, но и тем, что он храпел сильно и голосисто, так что на вздохе у него поднималась крыша. Мишка Живот был урка опытный и хитрый. В огромной спальне предпочитал не спать. Ютился в закутке рядом на жесткой софе. Его помощник Баргузин храпел под жаркой периной и тяжким балдахином на кровати хозяина. На его жирной груди мерно вздымался крест из червонного золота. Символ воровской власти. В эту ночь над ним нависла серьезная угроза. Красный плащ вскарабкался по стене на второй этаж и перемахнул в полуоткрытое по причине жары окно. Перед ним лежал коридор, ведущий прямо в спальню Живота. Человек в плаще осторожно переступал через храпящие и сопящие тела. Нечаянно ногой он задел соломенную, стриженую скобочкой, голову длинного разбойника. Тот открыл глаза. Перед его осоловелым взором мелькнуло что-то красное. Сон вновь свалил его. Баргузин храпел. Его жирная рука коснулась пола. Красный плащ приблизился к нему. В это время через то же окно в коридоре в дом проник второй красный плащ. Он также столкнулся с головой длинного разбойника . Снова перед его помутневшими глазами замаячило что-то красное. Руки первого плаща уже лежали на кресте, когда послышался скрип. Он обернулся. В окоеме двери стоял человек в плаще. Плащ №1 отпрянул от постели. В его руке оказался смертельный итальянский стилет. Плащ №2 ответил на это русским шестопером. Второй размахнулся, но первый ушел от удара. Сделал выпад. Со звоном отбил стилет второй. Противники в нелепых позах застыли на месте. Перевели дух. Баргузин не проснулся. Беззвучная схватка продолжилась. В коридоре в этот час из окна спрыгнул третий красный плащ. Голова длинного разбойника смиренно ждала его. Оказавшись в спальне, третий на цыпочках, чтобы не потревожить сражающихся, прокрался к кровати. Крест был в дюйме от него, но соперники его настигли. Борьба трех плащей переместилась в партер.

– Баргузин! Баргузин! – раздался хриплый голос. Живописная кучка в красных плащах замерла и переместилась под кровать.

Мишка Живот вышел из своего закутка. Он ударил Баргузина по щеке.

– А. Что? – встряхнул немытой башкой Баргузин.

– Сколь раз говорил цепу с крестом отдельно ложить. Тут медянки на три рубля, а ты таскаешь его везде. Позолота слетает. Положь в сундук.

– Ага. Как скажешь, батька-атаман.

Босыми ногами прошлепал Баргузин к сундуку.

– Скорей назад вертайся, росомаха.

– Чего, батька. Снова налетели?

– Налетели былые бесы. Чего им неймется. Церковь я построил, детишкам и убогим помогаю. Про табак и водку забыл, а они все лезут, косорожие. А я же новый, Баргузин, но покою нет, словно, старый. – заплакал навзрыд Живот.

– Ну, что ты, чадунюшка. Не плачь. Таганка те ночи полные огня. – на манер колыбельной затянул Баргузин. На своих руках качал Баргузин Мишку. Живот очнулся. Хитро блеснули стальные глаза.

– Соска где, рассомаха? Забыл, что немец патентованный наказывал. Без нее никакого бесолечения.

Баргузин нашарил грязную соску и сунул в рот Мишке. Тот удовлетворенно зачмокал.

Мария и Цибульский.

Цибульский расхаживал перед Марией. Она готовилась отойти ко сну и появление мужа было неожиданным. В этой семье муж никогда не тревожил жену по ночам.

– Я долго молчал, Мария, но больше не могу. Я знаю, он был здесь. Этот Дорох. Он всегда будет нас преследовать.

– Уже нет. Больше он не придет.

– То же самое вы говорили в Варшаве. Мы уехали из Варшавы. Он приехал в Киев. Мы бежали из Киева. Мы в Москве и он в Москве. Я знаю, вы меня не любите, Мария, но я к вам привязан, а главное дети. Вы заменили им мать. Я обещаю вам. Если он еще раз здесь появится. У меня есть средство навсегда отвадить его от нашего дома. – с этими словами Цибульский, немного поплутав в пространствах своего широкого камзола, неуклюже достал и показал Марии короткоствольный дамский пистолет.

– Клянусь вам, моя рука не дрогнет.

Мария не выдержав нелепости ситуации, рассмеялась.

– Вы мне не верите.

Цибульский попытался взвести курок. У него ничего не получилось. Он виновато улыбнулся. Мария твердо сказала.

– Верю, Анджей. Конечно, верю.

Переполох, которого не было (продолжение).

Мишка спал как младенец, прижавшись к туше Баргузина. Осторожно три плаща выбрались из-под кровати. Два поспешили к выходу, а третий задержался у сундука. Он взял крест. Первые двое переглянулись и махнули руками. Длинный разбойник совсем проснулся, но ненадолго. Три мощных удара ногой по очереди вернули его в царство Морфея Выпрыгнув из окна, плащи разбежались в разные стороны.

– Как же вы долго, Шлёцер. Удалось?

– Вполне, граф. – Шлёцер устало откинул капюшон. – И все же это была довольно странная эпопея. Такого со мной не случалось.

– А где же крест?

– У меня его украли.

– Кто? – спросил Бабицкий.

– Я. – ответил Пистону Дорох. – Я сам у себя украл.

– Как это? – не понял Пистон.

– Он был в таком же красном плаще. – сказал Шлёцер.

– Невероятно, Шлёцер. Ванька-Каин был у вас в руках, а вы его упустили.

Дорох:

– Бог с ним с этим крестом. Он все равно медный. Другое странно.

Шлёцер:

– Крест в любом случае украден, а Мишка будет искать красный плащ. Но Бабицкий! Нас было трое. Я это я. Второй – это Ванька. Кто же третий?

– Кто? – пересохшими губами спросил Бабицкий.

– Кто? – вопросил Дорох.

– Кто? – пробулькал Пистон.

– М-м? – спросила глазами мартышка, сидящая в седле гнедой лошади. Она почесала острым ногтем свое темя и посмотрела на человека в красном плаще. Человек любовался крестом. Красный плащ пролился вниз к его ногам. Луна осветила этого господина. Это был Гвендолин.

В спальне императрицы (продолжение).

Сломавшись, ножовка полетела в сторону. Побродив по комнате, ругаясь и вскидывая руки, Бирон остановился у пузатого комода. На комоде стоял ларец драгоценной работы. С мелодичным звоном ларец открылся. На бархате лежали всевозможные инструменты: кусачки, щипцы, молоток, зубило. Но Бирон остановил свой выбор на небольшой бомбе с торчащим фитилем, улыбался он при этом хитро и недобро. Императрица не шелохнулась.

Полковник.

Деньки начались горячие, и Кулебякин ночевал на кушетке в своем отделении. Он кормил пшеном Пьетро, а Шлёцер раскуривал трубку, когда их потревожил бравый голос.

– Господа, я полковник Дровосеков. По именному рескрипту губернатора моему полку поручена бесповоротная руинизация злачных мест этого города для уловления злокозненного преступника коий Ванькой-каином именуется.

Полковник звякнул шпорами.

– Простите, господа.

– Любопытно. – откликнулся Шлёцер.

От произведенного волнения у полковника начисто отвалилась левая задняя филейная часть. Он неуклюже попытался поднять ее, тогда у него отвалилась правая.

– Позвольте, я помогу. – Шлёцер держал необычные протезы, как арбузы.

– Осмелюсь спросить. Турецкая пуля или янычары в бессильной злобе на удальство российское отгрызли?

– Ваши слова неуместны, сударь. – полковник отобрал протезы и приладил их на место. – Воинство российское это место лишь у противника лицезреть честь имеет. Я в окруженье. Сам. Голодным солдатам. А пулям никогда не кланялся. – сказал полковник и нажал на пятно величиной в пятак у себя на лбу. Оттуда выскочила птичка, как у часов-ходиков. Шлёцер в изумлении отпрянул

– Делу время, господа. Мне нужен список притонов Москвы, чтобы не ошибиться. Для нас любое гражданское лицо. Не взирая. Это бабенка с волшебными персями и жареным гусем под мышкой.

– Я начинаю вас опасаться, полковник. Кулебякин, выдайте список полковнику.

Невзгоды Бранзулетки.

По заданию Кулебякина, его помощник Бранзулетка дни и ночи проводил в одном типичном заведении на Хитровке. Наливался грошовым вином и квашеной капустой. Задание у Бранзулетки было такое: следить и знакомства заводить. Играть роль прожженного хитрована. В шалмане гудочники Гвендолина зарабатывали деньги. Заканчивали наяривать на балалайках какую-то арестанскую муру.

– Слышь, ты, гулёма. – бросил один с пропитой клейменой рожей. – Штукенцию могешь. Баха-Барабаха. Рубликами купца Адыгеева плачу.

Музыканты могли. В темном углу притона за кружкой прокисшего пива Пистон уговаривал Бранзулетку.

– Там делов то. Дьякон с косицей, да кобель старый, что на суп не годится.

– Боязно мне как-то. – гудел Бранзулетка. – Божьего слугу топориком тюкать.

– С Богом напрямки разговаривать надо, а не через чужую голову. У ней всегда свои мысли забором встанут. Как? Берешься?

В это время к кабаку с двух сторон приближались бандиты Живота во главе с Баргузином и солдаты с полковником Дровосековым. Две власти неуклонно сближались. Когда их разделяло не более пяти метров затрещали курки кремнёвых солдатских ружей. Разбойники обнажили клинки. Немного оставалось до открытого столкновения. Полковник и Баргузин шагнули вперед. Протяжно посмотрели друг на друга и затрясли кулаками.

– Цуефа. Цуефа. – забормотали они одновременно.

Полковник выбросил камень, а Баргузин бумагу. Полковник смирился.

– Пока табачим, братцы!– обратился он к солдатам.

В шалман с пальбой и гиканьем ворвалась банда Мишки Живота. Разбойники заняли проходы. Последним аккордом звякнула балалайка. Баргузин обратился к присутствующим.

– Слушай меня. Я со словом без войны. Какая-то подлюка в красном плаще, горе его матери, сперла у нашего атамана Живота крест воровской. Мы его найдём. Непременно разыщем, но и вы нам подсобите. Оглянитесь вокруг себя, может эта гадюка меж вас обретается. До вечера время даем, потом хуже будет. За мной, хлопцы.

На выходе полковник спросил у шедшего последним Баргузина.

– Ну как там?

– Нормально. – ответил Баргузин. – Хавают.

В притоне Пистон сказал.

– Ишь ты. Засуетились.

– Этот Ванька-Каин видно не промах. – сказал Бранзулетка.

– А ты?

– А что я. Я не знаю.

– Смотри, корыто ты такое. С тебя на атасе постоять за ради Христа. Добра там… Взять и схорониться на всю жизнь в притараненной деревеньке. Слышь меня…

Ответить Бранзулетка не успел. Теперь в притоне появились солдаты. Они нацелили мушкеты на посетителей. Вошел Дровосеков и встал на то место, где минуту назад до этого стоял Баргузин.

– Долго разговаривать не буду. Заведение закрывается. Всех арестовать и препроводить в городскую тюрьму.

Пистон вскочил на лавку.

– Не по закону, начальник. Без разговору людей не волить…

Приклад солдатского мушкета успокоил его быстро.

– Арестовать. – полковник хотел звякнуть шпорами, но сдержался.

Покупка.

Бабицкий выбрался на прогулку по Тверской. Покручивал легкой тросточкой. Раскланивался с фланирующей публикой и радовался нежаркому и зефирному дню. У гастронома Одульянца, полюбовался собой, глядясь в зеркальную витрину с пирамидами оранжерейных фруктов и бело-красными окороками. К Бабицкому подлетел приказчик и затараторил назойливо.

– Что желаете, сударь. Вы я вижу, модник. Могу предложить щипцы, что волосья из носу дёргают. Из Амстердаму. Сами пользуемся. Скидочку порядочную организуем.

– Не забывайся. Буду я после тебя…

В витрине Бабицкий увидел проходящую симпатичную даму. С кораблём в волосах.

– Скажи-ка, любезный, а картошка есть?

– О, у вас хороший вкус, сударь. Сей экзотический овощ весьма дорог. Сей момент.

Дама уходила. Приказчик вернулся с букетом фиолетовых слабых цветов.

– Прошу. Пять рублей.

– Держи.– сунув деньги, Бабицкий помчался за дамой. Приказчик плюнул.

– Едрить твою маковку. За пять рубликов то дом построили бы в Филях, а он за это… Тьфу!

Бабицкий догоняет.

У дамы были черные волосы и южная внешность. Она была очень хороша. Бабицкий почти настиг ее, но подъехала бричка и после недолгих уговоров одного приятного брюнета. Бричка покатила к Ямской вместе с дамой. Бабицкий мог признать свое поражение, но он остановил первого попавшегося лихача и бросился в погоню. Не дама теперь его интересовала. Он узнал приятного брюнета. Это был прапорщик Истомин, который фигурально раздел их со Шлёцером на дороге в Москву. Букет экзотической картошки полетел на мостовую. Тележное колесо немедленно раздавило крепкий дом с железной крышей в Филях.

Свидетель вины.

Кулебякин и Шлёцер допрашивали задержанных Дровосековым. Полковник был тут же. Солдаты ввели Бранзулетку. Бросили на стул.

Шлёцер.

– Смотрите, господин тайный советник. Вурдалак завелся в вашей канцелярии. Это хорошо. Это жизненно. Теперь в вас можно верить, а не лубки грошовые малевать. А что если он ещё красный плащ окажется. Какая Шекспериада будет. Клянусь, если б не свидетели, так бы и сделал. Для овершия сей занимательной историйки.

Бранзулетка поднял виноватые глаза на Кулебякина.

– Ничего, Бранзулетка. Ты все правильно делал. Полицейски грамотно. Что попался это хорошо. Ворьё за своего держать будет. Нам же легче. – ответил ему тайный советник.

– Нет в вас полицейских честности и прямоты, столь в избытке присутствующих в нас в солдатах – заметил полковник. Он стоял у стены, закрывая клетку с Пьетро.

– Это уж, как дышло повернуть, господин полковник. – сказал Кулебякин и бросил солдатам.

– Заберите этого. В арестанской до вечера пусть посидит и следующего давайте.

Следующим был Пистон. Вошли два солдата с примкнутыми штыками и тотчас из-под стола донеслось.

– Что это за башмаки. Они непременно развалятся в непогоду. Проверим.

– Шлёцер, прячьте ноги. – нервно закричал обычно спокойный Кулебякин. Он за шиворот вытащил брыкающегося Пистона с расстегнутой ширинкой из-под стола.

– Встретили старого друга, Кулебякин. – Шлёцер отпрянул к стене.

– Не дай, бог.

Несколько струй, исторгнутых Пистоном, попали на бумаги, лежавшие на столе. С отвращением Кулебякин швырнул Пистона на стул.

– Опять всё загадил, пакостник.– смахнул Кулебякин мокрые бумаги. – Смотри, Пистон, в этот раз батогами не отделаешься.

– Я мыслю сейчас и приступим. – Шлёцер сжал кулаки.

– Не советую, Шлёцер. Он плюётся не хуже верблюда, такая мерзость.

Пистон смачно харкнул. Лишь природная ловкость уберегла Шлёцера от прямого попадания.

– Я суну ему кляп. – сказал Дровосеков.

– Лучше сразу два. – ехидно посоветовал Шлёцер.

Бесстрашный воин пошел на сближение с Пистоном. Полковник смело приблизил к Пистону свое лицо, и когда Пистон уже совсем собрался наградить его по заслугам, прямо в лоб, полковник выпустил свою птичку. От изумления Пистон открыл рот. Этого оказалось достаточно, чтобы кляп оказался на месте. Связать ему руки было секундным делом.

Полковник отошел от стены. Увидев Пистона, Пьетро встревожено заметался по клетке, пытаясь улететь от этого страшного человека, который убил его хозяина. Заметив это, Кулебякин усмехнулся.

– Здесь и допрашивать нечего. Он это. У нас свидетель есть.

Смерть Дороха.

В доме кроме дворни никого не было. Цибульский с сыновьями с утра уехал в контору. Дорох сразу перешел к делу.

– Я уезжаю. У меня три возка по кучера набитые рухлядью. Я направляюсь в Рим, и клянусь богом, папе придется потесниться. Сейчас я вновь пришёл за тобой, как десять лет назад. Я снова у твоих ног. Прошу не оставляй меня.

Мария осталась холодна к горячим словам Дороха.

– Зачем ты унижаешься, Дорох. Ты сам сделал из меня женщину, которая презирает жалких мужчин, а ты жалок. Ты смешон.

– Значит, не поедешь?

Ответом Дороху была презрительная усмешка.

– Хватит. Я не глупая девчонка, а ты давно не черновласый демон-искуситель. Приглядись. Я больше не веду надушенный дневник, заложенный сухой веточкой омелы, и не пытаюсь из прошлого шагнуть в будущее. Я настоящая. Я мать. Я жена.

– Жена. – презрительно сплюнул эти слова Дорох.– Знаешь ли ты… – он шагнул к Марии.

– Не смей! – крикнула Мария.

– Негодяй! – Дорох обернулся. В дверях стоял Цибульский. В его руке был пистолет. Курок был взведен.

– Я убью тебя.

– Анджей! Нет.

Но Цибульский выстрелил. Его выстрел поразил Дороха прямо в сердце. Цибульский тотчас неуклюже выронил пистолет из рук. Мария склонилась над Дорохом. Последними его словами были.

– Живи…Живи…

В это время Цибульский подошел к Марии сзади. Он был сосредоточен. Так иногда бывает с нерешительными людьми в решительные минуты. Увидев Цибульского, Дорох захрипел и попытался дотянуться до него рукой. Это ему не удалось. Он умер. По лицу Марии катились слёзы. Цибульский склонялся всё ниже. Лицо его было бесстрастным. В комнату вбежал запыхавшийся Бабицкий. Появление графа, словно, отрезвило Цибульского. Он горячо обнял рыдающую Марию.

Допрос Пистона.

Перед глазами Пистона сменяли друг друга Дровосеков и Кулебякин.

Кулебякин:

– Незачем отпираться Пистон. Мы и так все узнали. Кто такой красный плащ? Кто? Говори?

Дровосеков:

– Когда я служил на Востоке. У нас был слон-доходяга. Жрал все подряд. Понимаешь о чём я?

Кулебякин:

– Сдашь Ваньку-Каину ничего тебе не будет. На каторгу пойдёшь в соляные рудники. Всего делов то.

Дровосеков:

– Сожрал он, однажды, нечестивая скотина, колечко, что жена-покойница подарила. Нашел я тогда узбека, примерно твоего роста. Чуешь, к чему клоню?

Кулебякин:

– Подумай, Пистон. Хорошенько подумай. Жизнь свою молодую не губи почем зря.

Дровосеков:

– Запустили мы тогда этого узбека глубины слоновьи исследовать. Ждали-ждали. Колечко вышло, а узбека до сих пор нет. Вот я думаю. Ты не знаешь, где на Москве слона достать?

– Оставим это. – вступил наконец Шлёцер. – Достаточно. Он не человек крайностей. Ваш страх Кулебякин, как и ваш страх полковник не действуют на него. Нужна середина. Золотая по возможности.

Шлёцер раскрыл свой походный кофр. Он выложил на стол три тугих мешочка. Подумав, добавил еще один. Затем подошёл к Пистону.

– Всё это и лёгкий пинок под зад, чтоб бежалось легче. Ты готов говорить?

Немного подумав, Пистон махнул головой.

Шлёцер:

– Полковник, развяжите его. Я несколько опасаюсь.

Пистон сразу сказал:

– Давайте деньги.

Прижав к груди шёлковые мешочки, он заговорил.

– Это Дорох придумал. Про красный плащ и Ваньку-Каина. Людишек подобрал со стороны приличных. Те к барыге не побегут добычу пропивать. У себя схоронят, тогда и разговоров не будет.

– Ловко. – заметил Кулебякин.

Пистон продолжал.

– Когда на дело ходили, по очереди этот плащ одевали. Для мозгового расстройства родной полиции.

– Так это Дорох человека в Ленивом переулке порешил. – как бы невзначай поинтересовался Шлёцер.

– Не… Баба ево знаемая. Эта трубка клистирная насолила ей чем-то. Она красный плащ надела и вперед.

– Знаешь ее? – с надеждой спросил Шлёцер.

– Чего ж не знать… Женка эта Цибульского. Купца польского.

Шлёцер вопросительно посмотрел на Кулебякина.

– На Солянке дом. – откликнулся тайный советник.

Шлёцер.

– Полковник, выделите взвод солдат. Кулебякин, отправляемся немедленно.

Пистон.

– Я пошёл.

– Валяй. – ответил Шлёцер.

– Зря вы его отпустили. – попенял Кулебякин Шлёцеру

– У нас был договор. К тому же четыре мешка петербургской гальки не велика цена за раскрытие убийцы князя. Да, да. Кулебякин. Эта старая шутка бомбейских щелкунов.

Спальня императрицы (продолжение)

Отложив в сторону после недолгого раздумья бомбу, Бирон схватил молоток и зубило. Он наносил настойчивые удары. Бесполезно. Молоток и зубило упали на пол. Бирон сделал бешеные глаза и уставился на проклятый крючок. Он начал произносить непонятные слова. Магические заклинания.

– Пер астра нон адастра. Квази дази сумм. – Он совершал энергичные пассы руками, но императрица не шелохнулась.

Разоблачение.

Шлёцер, Кулебякин и Дровосеков вошли в спальню Марии. Солдат ввел вслед за ними испуганного камердинера князя Мизерикордио. Подвядшего и желтого от пребывания в камере. Это случилось немногим позже, чем там же оказался Бабицкий. К появлению новых людей Мария осталась безучастна. Она молча прощалась с Дорохом. Дровосеков выступил вперёд.

– Господа, кто из вас Мария Цибульская?

Шлёцер не остался безучастным.

– Умнейший вопрос, полковник. – одобрил он – особенно в компании, состоящей из пяти мужчин и одной женщины.

– Что вам угодно, господа? – попробовал возмутиться Цибульский. – Это мой дом. Я здесь хозяин.

Не обращая внимания на Цибульского, Шлёцер продолжил.

– Вы не подскажите, тайный советник. Как знаток Москвы. Давно здесь такая мода, украшать дамские будуары хладными трупами?

– Это Дорох. – откликнулся Кулебякин. – Но кто ж его так?

– Я! Я! Вот этими собственными руками. – немедленно отозвался Цибульский.

– Ревнивец аки лев рычащий. Тогда это по вашей части, Кулебякин… – Шлёцер спросил у камердинера.

– Итак, любезный, узнаете ли вы кого-нибудь в этой комнате.

– Она, истинный бог. Она в красном плаще тогда была. – показал камердинер на Марию.

– Сударыня! – обратился Шлёцер к Марии – Я вынужден арестовать вас за убийство посланника Австрийской империи князя Мизерикордио.

– Что он говорит, Мария! Что говорит этот, человек! – закричал Цибульский.

Мария подняла глаза на Шлёцера.

– Пусть так. А я думала…но нет. Не спрятаться, настигнет. Хоть всех убей, придёт.

Зверинец Гвендолина.

Француз Гвендолин был на все руки мастер. В Испании он был тореадором, во Франции – мадемуазель Нитуш, владелицей первого шоколадного кафе. В России он потчевал вкусы публики диковинным зверьём. Своих зверей он держал в амбаре, сам жил там же на втором этаже вместе с трио Коврига, питоном Гризельдой, одетой в кокетливый женский капор и ручным тигром Валакордином. Поздним вечером Гвендолин производил опыты над распятой лягушкой, пропуская через бедную электрические токи, и одновременно разговаривал с Гризельдой.

– Не бойся Гризельда. В этот раз я заказал ящик с теплыми еловыми опилками. Тебя больше никто не примет за гигантскую сосульку.

В это время на первый этаж амбара проникли Баргузин с десятком своих подельников. Гвендолин продолжал.

– В Петербурге вас посадят на корабль, а в Кенигсберге я вас встречу.

Баргузин задержался у дверей и произнёс шёпотом.

– Давайте. Потихоньку.

Разбойниками с криками бросились вовнутрь. Гвендолин остался спокоен. Оказавшись внутри разбойники заорали еще больше, когда увидели добрую Гризельду. Она приближалась к ним с самыми добрыми намерениями.

– Убери, убери змеюку.

– Спокойно, господа. Берегите нервы. Вам срочно необходимо успокоительное. Валакордин.

Услышав свое имя, на сцене явился заспанный тигр. Он громко зевнул. Всех разбойников моментально сдуло. Гвендолину еле-еле удалось зацепить Баргузина.

– Скажи Животу. Я приду сегодня. У нас есть о чем поговорить.

Холостяцкая пирушка.

Вечером после того как Цибульского и Марию доставили в тюрьму, у Кулебякина собрались Шлёцер, Бабицкий и Дровосеков отметить счастливое завершение поисков убийцы князя. Они сидели за столом, сбросив верхнюю одежду, а кубки меж тем не пустовали.

– Этот ваш Ерофей Иваныч, ядрёная смесь, Кулебякин. – говорил Шлёцер, прихлёбывая из кубка. – Что вы туда намешали? Посмотрите на графа. Ещё немного и я не знаю, как завтра погружу его в карету.

Выпив Ерофей Иваныча, Дровосеков выпустил на волю свою птичку. Та зацепила клювиком со стола корочку хлеба. Понюхав хлебушек, полковник сказал.

– Простите, господа. – Дровосеков, пошатываясь, встал из-за стола. Птичка в его голове куковала без устали.

– Полковник, вы забыли. – Бабицкий показал Дровосекову его деревянные протезы. Они забытые покачивались на лавке. Полковник махнул рукой и вышел на улицу.

– Ничего, господа. Завтра как огурчики будете. – сказал Кулебякин. – Супротив Ерофей Иваныча у меня Марфа Семёновна имеется. – он показал Шлёцеру и графу бутылку со светлой жидкостью.– Лучше чем дубиной по башке отрезвляет.

– Кстати, Бабицкий, а как вы оказались в том доме? –спросил Шлёцер. – Кто привлёк ваше внимание. Пани Мария или пан Цибульский.

– Вы забываетесь, Шлёцер. – захотел разгневаться граф, но вышло это у него как-то скомкано. Ерофей Иванович не позволил подняться.

– Ну не злитесь, от петербургского жентильома всего можно ожидать. Пани Мария редкостная красавица этого не отнять.

– А что вы скажете на то, Шлёцер, что я этого Цибульского знаю. – вырвалось у Бабицкого. – Видел его у вице-канцлера однажды. – Бабицкий приложился к кубку.

– Что, что вы сказали. – заинтересовался Шлёцер. – Граф, не молчите.

Однако, граф молчал. С помощью Ерофей Палыча его сознание поднялось высоко-высоко. Выше любого Шлёцера.

– Кулебякин! Сделайте же что-нибудь. – вскричал Шлёцер.

С бутылью отборной Марфы Семёновны Кулебякин пошёл на графа.

Тюрьма

Цибульского определили в общую камеру, где наряду с прочими содержался Бранзулетка. Мария находилась в том же коридоре, но в камере для высокопоставленных узников. Условия там были получше. Была кровать и Мария, обессиленная событиями этого дня, довольно скоро уснула. Заснула общая камера и охранник напротив. Бранзулетка видел, как поднялся Цибульский. Одет он был в лохмотья, части его одежды были на спящих заключенных. Цибульский пробрался к решётке. Движения его были точными и умелыми. Он покопался в замке при помощи проволочки. Замок бесшумно распался в его руках. Цибульский на цыпочках прошёл мимо спящего охранника. С помощью той же проволоки он вскрыл камеру Марии. Подошёл к спящей. Небольшое время разглядывал её. Мария проснулась.

– Ты, Анджей? – спросила она.

– Прости… – Цибульский опустил руки на ее горло.

Мария сопротивлялась, но железные клещи сжимались всё сильнее. Мария начала задыхаться, как вдруг сзади Цибульского схватил подоспевший Бранзулетка и оттащил от Марии. Схватившись за горло, Мария часто дышала и смотрела круглыми от ужаса глазами на Цибульского.

Прощание.

Утром у подъезда тайной канцелярии стояли две черные кареты. Шлёцер прощался с Кулебякиным, Дровосековым и Бранзулеткой.

– Что же, господа. Как человек без примесей буду честен перед вами. Москвою я удовлетворен. Прежде всего благодаря вам. Полковник. – он крепко пожал руку Дровосекова. Дровосеков сказал.

– Простите, Шлёцер. Я вчера несколько…

– Оставьте, полковник. – перебил его Шлёцер. – Все мы люди даже если частично деревянные. Бранзулетка… Ваше ночное поведение выше всяческих похвал… Цибульского мы забираем с собой. Пора ему встретиться со старым другом. Кулебякин… Я никогда не ошибался в людях, но вы… Впервые я рад, что ошибся. Мир совсем не так плох.

– Это всё Москва, сударь. Чего в ней только не найдёшь.

– Нет, тайный советник, не убедили. В иллюзию я не верю, а вот в Кулебякина напротив… Что с вами, граф? Вы я вижу, совсем приуныли.

– Не стоило мне вчера вам рассказывать про Цибульского, Шлёцер. Я думаю, вице-канцлеру это не понравится.

– Чему быть того не миновать… А вам Кулебякин совет. Берите-ка вы вашего Ерофея Палыча к себе на службу. Перед ним никакой лиходей не устоит. Сразу расколется. Честь имею, господа. Бабицкий вы с Цибульским, а я к пани.

Оказавшись в карете, напротив Марии, Шлёцер спросил.

– У меня один и важный вопрос к вам, сударыня. Кто вы?

Гвендолин и Живот.

Гвендолин снова был в спальне Живота. Но теперь вечером и теперь с Валокардином. Тигр вновь был звездой вечера. Одного полурыка хватило, чтобы Баргузин ретировался за кровать, а Живот почувствовал себя очень нехорошо.

– Твой крест у меня, Живот. Я должен был вернуть его тем людям, у которых ты его украл. Я верну его тебе, но взамен на твоих людей. Жду их вечером у себя.

После ухода Гвендолина, а главное Валокардина, Живот гневно закричал.

– Баргузин. Баргузин.

Опасаясь расплаты, Баргузин несмело подошёл к Животу.

– Ты! Ты!… – закричал Мишка и внезапно перешёл на лепет.

– Мне страшно. Положи меня в кроватку.

Баргузин взял Мишку на руки, покачал немного и положил в люльку, не забыв про соску.

Шлёцер и Мария.

Шлёцер и Мария в карете. Шлёцер:

– То, что вы рассказали, сударыня, в высшей степени любопытно, но ни в коей мере не объясняет, почему вы убили князя?

– Он узнал меня. Грозил, что откроет мою тайну, если я не стану его наложницей. Я решила, что от прошлого можно избавиться. Оказалось, что это совсем не так.

– Это верно, сударыня. Эти кандалы всем кандалам кандалы. Нужно было сказать об этом Кулебякину. В его работе это ох как пригодится.

– А Анджей?.. Кто он?… Мы прожили с ним семь лет…, а он хотел убить меня.

– Подозреваю, что вице-канцлер приставил его к вам, чтобы приглядывать и в крайнем случае сделать то, что он намеревался проделать в тюрьме.

– А дети? Дети тоже приставлены?

– Увы. Я думаю, в младенчестве их подобрали где-то в приюте, чтобы создать правильный образ семейного вдовца.

– Нет. Это неправда. Они мои. Я их воспитала.

– Безусловно ваши. Не волнуйтесь. Кулебякин позаботится о них.

Где-то между Петербургом и Москвой.

Гвендолин во главе банды разбойников нагонял две кареты, несущиеся по разбитому пыльному тракту. Первым их заметил Бабицкий. Он выглянул из кареты. Заметив это, Гвендолин прицелился и выстрелил. Всякие намерения в отношении всадников остались позади. Крикнув кучеру: «Гони!» – Бабицкий достал пистолеты. Выстрелил два раза. Подрезал одного из всадников. Бабицкий лихорадочно заряжал пистолеты. Всадники догоняли их. Шлёцер выглянул из окна. Мгновенно оценив обстановку, он окрикнул кучера. Разбойники окружили карету Бабицкого. Размахивая шпагой, Бабицкий выбрался из кареты. Его окружили и теснили лошадьми. Гвендолин подъехал к карете. Связанный Цибульский радостно вскрикнул.

– Гвендолин… Я ждал тебя.

Француз выстрелил в упор, не раздумывая. Из головы Цибульского потекла кровь.

– Вперёд! – крикнул Гвендолин. За всадниками, размахивая шпагой и ругательствами, бежал Бабицкий. Разбойники догоняли карету Шлёцера. Гвендолин скакал впереди.

– Что вы будете делать, Шлёцер? – с тревогой спросила Мария. Карету подбрасывало и раскачивало на ухабах. Шлёцер выстрелил. Гвендолин уклонился. Он был совсем близко. Шлёцер улыбнулся. Гвендолин занес шпагу. Вдруг Шлёцер перехватил пистолет за дуло и запустил им прямо в Гвендолина. Выстрел был точен. Пистолет попал прямо в голову. Гвендолин свалился с лошади. Возле него сгрудились разбойники. Пробегавший мимо Бабицкий, осыпал их оскорблениями и угрозами. Один из разбойников сказал.

– Ладно вам, барин. Разошлись. Мы же тоже не по своей воле. Это всё он. Француз.

Разбойники поворотили назад, а Бабицкий ещё долго бежал за удаляющейся каретой, пока Шлёцер не смилостивился.

Кабинет вице-канцлера.

Вице-канцлер и кабинет-министр потихоньку выпивали в отсветах пылающего камина и играли в покер на щелбаны. Ни во что другое кабинет-министр играть не умел, а вице-канцлер не настаивал. Кабинет-министру не везло. Он бросил карты и размял лоб. Щелбаны выписывал особый слуга вице-канцлера. Тучная высокая орясина. Каждый щелбан приводил вице-канцлера в неописуемый восторг. Он подпрыгивал и нервно вздрагивал.

– Раз, два, три, три.. – считал вице-канцлер.

– Четыре… – с досадой бросил кабинет-министр. – Вы жульничаете, вице-канцлер.

– Не обижайтесь. – попросил вице-канцлер. – Просто мне хочется продлить нечаянную радость.

Слуга шепнул на ухо вице-канцлеру несколько слов.

– Просите, немедленно просите.

Вошёл Шлёцер.

– Шлёцер. – расцвёл вице-канцлер. – Вы привезли убийцу? Мы немедленно уведомим императрицу.

– Какую? Мою или вашу? – спросил Шлёцер.

– Не понял. – канцлер удивлённо посмотрел на Шлёцера.

– Мария, входите.

Вошла Мария, за ней осторожно вошёл Бабицкий. Какое-то время вице-канцлер и Мария смотрели друг на друга. Наконец, Мария приветливо сказала.

– Здравствуйте, Пётр Иванович.

– Мой бог. – ожил вице-канцлер. Он протянул руки. – Вы ничуть не изменились. Всё так же свежи и пахнете незабудками. А ведь прошли годы.

– Не прошли, Петр Иванович. Остались. Потому я здесь.

– Да, да, да… А как поживает ваш муж, как дети. Насколько мне известно, у вас крепкая счастливая семья.

Шлёцер.

– Цибульский убит, вице-канцлер. Впрочем, как другой ваш агент. Француз.

– Гвендолин? – вице-канцлер был расстроен. – Шлёцер, вы погубили одного из моих лучших агентов. Неужели нельзя было договориться.

– Он хотел убить Марию.

– Не по собственному желанию или прихоти. – вице-канцлер говорил горячо. – Того требовали нужды государства и наша неустанная забота о всеобщей гармонии.

– Вице-канцлер. Отстань! – Волынской грубо отбросил руку слуги, который выписывал ему щелбаны. – Может, вы перестанете куролесить своим учёным языком и объясните, что здесь происходит?

– Не хотелось бы.. – откровенно признался вице-канцлер – Да, что уж теперь…. Кабинет-министр представляю вам Анну Иоановну герцогиню курляндскую, императрицу всея. Дальше вы знаете.

– Что!! – Волынской поднялся – Уйди, чтоб тебя. – оттолкнул он навязчивого слугу. – Что вы такое говорите, вице-канцлер. Кто же по-вашему здесь во дворце?

– Мне бы тоже хотелось это узнать. – сказал Шлёцер.

– Вам действительно это необходимо? – спросил вице-канцлер. – Что же. Тогда прошу за мной.

Спальня императрицы (продолжение).

Вице-канцлер, Шлёцер, Мария, Бабицкий, кабинет-министр вместе со слугой, который следовал за ним неотступно, не смотря на то, что Волынской бил его смертным боем, вся эта компания зашла в спальню государыни. Императрица находилась у зеркала. Она не шелохнулась.

– В чём дело, Бирон? – недовольно спросил вице-канцлер.

Усталый, заморенный тяжкой работой, Бирон сидел на краю кровати.

– Шестерёнка слабину дала…

– Надолго?

– День-два как чугун подходящий разыщем.

– Ничего… Объявим указом, что у самодержицы всероссийской лёгкий приступ инфлюэнцы. Не впервой. Что же сударыня. – обратился Остерман к Марии… Раз всё так вышло…Выбор за вами. Подумайте обстоятельно. Это моя единственная просьба. Всех остальных, господа, призываю вернуться в мой кабинет. Вы ждёте объяснений. Я вам их предоставлю…

Спальня императрицы ( продолжение).

Оставшись одна, Мария подошла к зеркалу. Она увидела себя живую рядом с серой и уродливой чугунной бабой. Мария заметила маленькую домашнюю корону в изголовье кровати. Она одела ее на свои черные волосы и вернулась к зеркалу. Она была великолепна. Она была царственно прекрасна.

Кабинет вице-канцлера(продолжение).

– Вице-канцлер, вы, что хотите сказать, что уже восемь лет, Россией матушкой правит чугунная болванка (чугунное идолище). Да уйди ты, лепило. Что же ты привязался ко мне. – наорал Волынской на слугу.

– Так ещё же два осталось. – сказал слуга, намекая на щелбаны.

– Пошёл вон! – вызверился кабинет-министр и пнул его ногой. – Вице-канцлер, я этого так не оставлю.

– Сядьте, кабинет-министр и вы садитесь, господа. – в ответ на немой вопрос Шлёцера вице-канцлер сказал.

– А, что, по-вашему, я должен был делать, Шлёцер. Мальчик император Пётр 2 скончался так скоропостижно. Верховный Совет вручил корону Анне Иоановне, герцогине Курляндской. Никто ее лет десять в глаза не видывал… Я поехал в Митаву, уговаривать. Представляете, уговаривать взойти на престол. И кого же я нашел по приезду. Красавицу, мечтающую только об амурах. Вопреки моим доводам и здравому смыслу, наконец, она сбежала из Митавы с неким Дорохом. Он был из вашего племени, Шлёцер. Я не мог вернуться ни с чем. Тогда престол заняла бы Елизавета, а у нее своих Остерманов пруд пруди. А я к тому времени уже детками оброс, домик рядом с Зимним поставил, состояние какое-никакое во французских облигациях. Понимаете, никак мне нельзя было без императрицы возвращаться. Засмеют или того хуже заклюют. Я уж было совсем решил подыскать какую-нибудь дородную чухонку с рыхлой грудью и подыскал. Русские любят размах… Но люди так не совершенны и тут подвернулся Бирон. Он был механиком и коновалом при курляндском дворе. На пару с ним мы состряпали самодержицу всероссийскую. Натуру списали с той чухонки, а Бирон научил её махать руками, ходить, грозить кулаком, когда надо вставать, когда надо садиться. Поверьте, господа, это лучший подарок, который мы могли сделать России за все ее благодеяния. Судите сами. У нее нет капризов и фаворитов. Она не принимает скорых женских решений и во всем полагается на мудрых советников. И каков итог? Посмотрите вокруг. Наши нивы тучнеют, казна богатеет, а народ в меру доволен. Уверен, он гордится своей императрицей, приписывая ей всё хорошее, а всё плохое оставляя мне… Но я об этом не думаю. – коротко хохотнул вице-канцлер. – Меня больше заботит австрийский кесарь. Что мы ему скажем?

– Бросьте ему Дороха. – посоветовал Шлёцер.

– Дороха? Да мне писал граф. – вице-канцлер посмотрел на Бабицкого. – Молодость, молодость. Не этого от вас ожидала отчизна, граф. Да, ладно, чего уж теперь.

– Полагаю, вице-канцлер, после всех этих откровений дверь вашего кабинета для меня снова открывается прямо в Петропавловскую крепость?

– Откуда такие мысли, Шлёцер? Я, как и вы человек чести. Жаль, что она имеет другой колер. Я не могу посадить вас в крепость, вы всё равно из нее сбежите. Убивать вас тоже нет никакой нужды. Я убеждён, что наш разговор навсегда останется в этих стенах. Граф слишком хороший сын своей родины, чтобы выносить в свет такой позор, Бирон сам замешан в этом деле, а кабинет-министра я попробую убедить.

– Вам придётся сильно постараться. Вы не представляете себе, как вам придётся потрудиться. – гневно бросил Волынской.

– А я? – спросил Шлёцер. – Вы не боитесь, что когда-нибудь в каких-нибудь европейских курантах появится кое-какая информация.

– Нисколько… Что-то подсказывает мне, что вы не захотите причинить вред этой женщине, но если…

– Если, вице-канцлер?

– Если она сделает неверный выбор, мне и вовсе нечего бояться… Дальше Сибири не сошлют. Хотите настойки?

Спальня императрицы (продолжение)

Во всём своем блеске сияла корона, обсыпанная мириадами бриллиантов, увенчанная прозрачным фиолетовым сапфиром, вправленным в золотой православный крест. Но постепенно корона пропадала из поля зрения. Исчез сапфир с крестом, исчезла сама корона, и оказалось, что возлежал этот символ государственной власти на жестких волосах чугунной мощной бабы, неподвижно застывшей возле зеркала. На волосах императрицы всероссийской Анны Иоановны.

Лестница.

На мраморной лестнице стояли Мария, Шлёцер, Остерман, Волынской и слуга, выписывающий щелбаны. Он разминал толстые пальцы. Похоже , кабинет-министр смирился с тем, что долг платежом красен. Говорил Остерман.

– Рад был повидаться с вами, сударыня. Надеюсь это наша последняя встреча. Так будет лучше и для меня и для вас. Осмелюсь спросить, куда вы теперь?

– Я возвращаюсь к детям, вице-канцлер. Я не императрица и не жена, но я мать. Надеюсь, этого у меня никто не отнимет.

– Похвально. Но вы еще и женщина. Прекрасная женщина. А вы Шлёцер?

– С вашими деньгами, вице-канцлер, мне будет уютно в любом уголке мира. Но сейчас с позволения Марии, я буду сопровождать ее в Москву.

– Я рад за вас. Поверьте, жить интересно с огоньком можно и в тиши кабинета. В кругу семьи. Что же. Не смею задерживать.

Мария и Шлёцер, который забросил мешок с деньгами на плечо, начали спускаться по лестнице.

К Остерману тут же подступил Волынской.

– Не надейтесь вице-канцлер, что так легко отделаетесь. Я выведу вас на чистую…

Остерман его не слушал. Он крикнул.

– Шлёцер.

Шлёцер обернулся.

– Я вам завидую, Шлёцер.

– Не стоит. Просто это другой колер, вице-канцлер.

– Да, да… – пробормотал Остерман. Как бы очнувшись, он спросил кабинет-министра.

– Что вы сказали?

Остерман, Волынской и слуга пошли вверх. Волынской что-то горячо говорил, Остерман отвечал коротко. Он размышлял над последними словами Шлёцера.

Последний текст ( слова на тёмном фоне и голос за кадром)

Остерману так и не удалось убедить Волынского в своей правоте, и кабинет-министр был казнён. А затем скончалась Анна Иоановна. Шестеренка не выдержала. Герцог Бирон и вице-канцлер были отправлены в ссылку, а на престол взошла Елизавета, дочь Петра. Начиналось новое время. Время блистательной роскоши, великих побед и жадных фаворитов, от которых трещала государственная казна. Время, когда открылся Московский университет, когда творил Ломоносов, а русские войска впервые взяли Берлин. Европа содрогнулась, увидев русский трезвый штык. Это было яркое и живое время, мало чем напоминающее предыдущее царствование. Время Анны Иоановны.

КОНЕЦ.