Незаконно живущий [Георгий Тимофеевич Саликов] (fb2) читать онлайн

Георгий Саликов Незаконно живущий

ПРОЛОГ

Вдоль покатых восточных склонов Скандинавских гор тянулись многослойные струи студёного воздуха, где лиловато-сиреневые блёстки там-сям перекликались с изумрудно-аквамариновыми оттенками. Эти воздушные толщи преодолевали путь от чёрных округлых вершин, окаймлённых седыми ледниками, до серебристого мшистого подножия, изъеденного своеобразным орнаментом из желобков, балок, овражков да бледных узких озёр.

Наиболее плотная область ниспадающего ветра обстоятельно проседала внизу на холмистой равнине. Она вязко расползалась гущиной по дну ветвящихся впадин, широких и мелких, выгибалась над водами озёр, проникала в узкие щели камней, вросших в землю, – многочисленных и разновеликих. А по пути – бесцеремонно придавливала долу скудные поросли жестковатого вереска.

Верхняя стлань потока, заметно разреженная, хоть и продолжала ниспадать, слабо приподнималась над склоном и слегка скукоживалась, не предполагая каких-либо дальнейших поступков.

Ещё один пласт, затёртый меж ними, чуть полегче нижнего, но увесистее верхнего, однако столь же ненастный и вредоносный для всякой жизни, коротенько подзастыл над слегка наклонной поверхностью, как бы набряк, создавая впереди себя выпуклые клубы внутренней мощи. Он словно пробовал мускулатуру для решительного действия. И вот, будто чьими-то властными пальцами выдавливаемый изнутри пространства меж двух иных пластов, этот упругий серединный слой тронулся вперёд. Вскоре выдающаяся воздушная масса, переменчиво поблёскивая лиловым холодом с изумрудным оттенком, всем своим воинством двинулась в сторону Ботнического залива. Но снижаться она пока не собиралась, и почти не задевала поверхности воды, местами ещё беспечно колыхающейся, изображая детские качели, а кое-где опасливо озирающейся в небо.

Быстрота продвижения леденящего пласта атмосферы продолжала нарастать над гладью вод, не находя для себя сколько-нибудь заметных препон. И, – после беспрепятственного огибания берега лесистой земли, повсеместно залитой зеркальными озёрами, он сумел развить курьерскую скорость, используя размашистый левый поворот. Мимоходом удачно обзавёлся тяжеловатыми тучами, близкими ему по боковой родственной линии.

Наконец, жадные языки скандинавского холода всё-таки дотронулись до спокойного тела мелководья, но уже залива иного, Финского, недалеко от устья Невы. Надавив касательным движением, наподобие бульдозера, на приглаженную поверхность воды, испускающую скромное тепло, плуг ветра погнал перед собой широкую и длинную волну.

* * *

На значительном расстоянии от берега, в маленькой лодочке сидел человек. Он как раз потерял вёсла и тоскливо размышлял о нелёгкой жизни ближайшего будущего. Правда, и чуть раньше его одолевали думы. Без тоски и без радости забирались они глубоко внутрь души за счёт полного отрешения от внешности своей, и от наружной среды обитания. Вот и не заприметил обитатель небольшого челна, когда вёсла, оставленные без внимания, одно за другим, тайком выскользнули из рук его, и раздольно протянулись по воде. Не достать.

А человек, уронивший вёсла в область недосягаемости, на них уже и не глядел. И о тревожном будущем не размышлял. Отвлёкся. Уж коли покинул он сознанием бесконечный внутренний мир, то попросту переключился на сферы дальние, обделяя вниманием тесно и коварно окружающее ближнее пространство. Отвернул взгляд от воды на небо. И удивился. И очаровался увиденным представлением. Там с полной жизненной отдачей осуществлялось природное явление, будто поставленное гением заезжего модернистского режиссёра.

Посреди ультрамаринового неба, там-сям висели острова ослепительных кудлатых облаков, неподвижно, изменяя лишь рисунок, и, по обычаю, изображали всяких зверюшек, здешних и заморских. И подавали облик безграничной независимости. Значительно выше двигались облачка поменьше, тоже белые, но слегка пригашенные, плосковатые, похожие на свежеприготовленные вареники с таинственной начинкой, обсыпанные мукой. Они плавно и равномерно смещались со светлого юга на меркнущий север. Будто невидимый опытный повар щедрым движением ловких рук отряжал кулинарный шедевр к воображаемому столу, и предлагал угощение для всех желающих, без разбора. Нате вам счастье. Да сам с предвкушением готовился охотно поглядеть издалека на аппетитное их поедание. Пониже, но почти наперерез подобию вареников, торопливо шли сероватые тучки, сходные с косматыми клочками ваты, наспех и озорно выдернутыми детишками из дедовской стёганки. Та, вероятно, слишком слежалась, и никому вроде не нужна. Их как бы мела невидимая матушкина метла куда-то вон со двора. А издалека, совсем внизу, – со стороны запада стремительно и почти касаясь воды, накатывались тяжёлые буро-свинцовые кругляки иных туч, изображая из себя недоброе нашествие, чуждое вообще всему свету.

«Надо же, – человек хихикнул и добавил в нелёгкую думу-подуму едкое замечание, – совершенно нет согласия на небесах». И опустил голову, не фокусируя зрение ни на чём.

А вскоре лодочка и он в ней, – уже оказались в тонком пространстве меж дошедшего сюда и продолжающего наступать свинца туч (сверху), и ни с того ни с сего активно закипающей поверхностью воды (снизу). Человек прищурился, помотал головой, да стал искоса поглядывать поверх себя на ускоренно изменяющееся представление фантастической постановки. Уф.

Там кое-где ещё сохранялись прорехи в ниспавшем гнетущем воинстве, и было видно, как повыше тёмных паров свинца и далее, и далее, – происходило разнонаправленное движение никчёмной ваты и никем не съеденных вареников, там-сям заслоняемых повисшими ни на чём кудлатыми кучками-зверьками. Порой чрез эту облачную разноусобицу пробивались лучи солнца, а им отзывались ослепительные искры мелких зайчиков среди кипящей воды. Затем и буро-свинцовые валунообразные тучи принялись куда-то вздыбливаться и тяжеловесно прокручиваться друг над дружкой.

И настал апофеоз в постановочной задумке заезжего гения. Весь запад потемнел до черноты, создав лохматую кайму посередине небосвода, и оттуда, словно соперничая с редкими лучами солнца, просыпались корявые молнии. И почти сразу, между угнетающе заигрывающими тучами и остро кипящей поверхностью воды – уже не оставалось и малого свободного пространства. Там принял хозяйство холодный крупнозернистый ливень, вперемешку с водяной пылью, метясь из стороны в сторону, закручиваясь вниз и вздымаясь обратно. И трудно было понять происходящее. Сверху ли что-то льётся, или обезумевший от кипения залив бросает к небу свои и без того мелкие воды.

Человек пал на дно лодчонки, свернулся в калачик, принялся ждать конца существованию. И пока ум оставался бодрым, не предполагал он прерывать размышления о чём-то всё-таки дальнейшем. «Если я мыслю, следовательно, существую», – он ухмыльнулся про себя, поддерживая знаменитое высказывание дедушки Декарта.

Но дело-то в том, что его присутствие во всём очевидном мире – давно представлялось ему столь же очевидно обманчивым.

ГЛАВА 1.

Пасмурный день без дождя. Пухлые тучки плотненько передвигаются по небу, подобно стаду, гонимому к новому и свежему пастбищу за горизонтом.

Старый трамвай «американка» трясётся, волочась по неровным рельсам.

Пассажиров немного. Тощая женщина с маленьким ребёнком на руках, собравшись в комочек, сидит возле передних дверей и плачет, поджимая внутрь и без того тонкие губы. Чубастый молодой человек на задней площадке, изображая уверенность в любых намерениях, занимает собой почти всё полукруглое сидение и озирается по сторонам слегка вопрошающим взором. Ещё две женщины средних лет, одна в платочке, другая со свежей шестимесячной завивкой, освоили часть боковой лавки, вплотную друг к дружке и уткнули взор в сторону пола, но фокусировали зрение на бесконечности. А мыслями обе женщины устремились в извечный тупик всякой будущности. Мужчина в парадной военной форме расположился напротив них, ровно посередине, и держал перед собой газету, но с повышенным вниманием глядел поверх неё в окно, загороженное женщинами, потому казалось, будто офицер впяливается прямо в них, поочерёдно. Чуть поодаль, старушка с паутиной морщинок на гладком лице, какие бывают у артисток, закончивших театральную карьеру, мелко моргает и прищуривает глаза. Она уже поднялась, по-видимому, намереваясь выйти на следующей остановке, но по лицу её пробежало сомнение. Затем, бывшая театральная прима двинулась к передней двери и, глядя сперва на плачущую мать, затем на её маленького ребёнка, совершенно синего, тихо-тихо спросила: «мёртвого дитятку везёте»? Мать, подняв замутнённый взор, прошептала: «пока живой, но врачи отказались лечить, сказали безнадёжный, и кровь я ему отдала, но напрасно».

Трамвай шёл под уклон, и перед остановкой стал резко тормозить, сопротивляясь повышенной инерции. Старушка ухватилась за поручень и прижалась к нему, молодой человек соскользнул с лавки, но, уперев руки в пол и оттолкнувшись, принял прежнее положение. Сидящие на боковых лавках, лишь качнулись вбок, а у военного мужчины притом газета лопнула посередине, обнаружив на груди орден, обретённый сегодня в районном «военкомате», и сверкающий новизной.

В ближайшем переулке показался край здания церкви. Голубая стена в тот же миг ярко высветилась лучами солнца, ненадолго выглянувшего из-за одной из пробегающих по небу тучек. Та чуть-чуть оторвалась от плотной группы своего коллектива, образовав узкий прозор.

«А вы подите, окрестите ребёночка», – сказала старушка.

Трамвай, повышибал искры из-под колёс и прилип к рельсам.

Бывшая актриса уже успела спрыгнуть с подножки трамвая, на девчачий манер.

Женщина с младенцем не решалась вставать.

Вагоновожатый почему-то медлил и не давал трамваю последующего хода. Звякнул колокольчиком и крикнул: «больше никто не выходит»?

«Я, я выхожу», – будто опомнилась женщина.

Спустя недолгое время, истощённая мать, не переставая плакать, вернулась на остановку, дождалась другого трамвая, и тот довёз её до дому. Тучки сильнее сгустились, налезая друг на дружку. Ребёнок не подавал признаков жизни.

* * *

Далеко над известным нам пространством земного бытия уныло брёл одинокий ангел по пескам безвременья. Он глубоко переживал собственное одиночество и непосредственную тому причину: профессиональную непригодность. Что предшествовало нынешнему состоянию ангела, – трудно вообразить. Вроде неглуп, и дело знает. По крайней мере, Начальство не питало к нему ничего предосудительного. Но и предложений для постоянного трудоустройства тоже не поступало. Другим поступало, а ему нет. Одиночество незаметно подкралось к нему и обволокло. Ангел уже свыкся с таким существованием, и бродил без всякого сопровождения кого-нибудь из иных небесных жителей. Крылья от долгого бездействия пообвисли и тащились за ним по пескам, оставляя неглубокие борозды. Он порой немного разбегался и пробовал расправить их, дабы взмахнуть и чуть-чуть приподняться над грешным унынием. Но получались лишь прыжки, да и те – короткими.

Он глубоко и прерывисто вздохнул, присел на краешке нематериального оврага, отёр крылом влажноватое от переживаний лицо и сам себе утешительно улыбнулся. «Ничего, ничего, – промелькнуло размышление, – хоть я и в вечности, невезение моё простирается не столь уж бесконечно».

Затем, ангела будто бы кто-то ущипнул. И, встрепенувшись, одинокий небесный житель бодро взмахнул крыльями, до того долго пребывающими в праздности, и, пересиливая боль в плечах, ещё продолжил ими трудиться в золотистых пластах многомерного воздуха, оставаясь на месте. И тут, наконец, ангела подхватили восходящие потоки. А в них и отдышаться не грех, отдаваясь объятьям подъёмной силы. «Полетаю просто так», – подумал ангел.

И летал бы.

Но вскоре взор ангела невольно наткнулся на витающую неподалёку маленькую душу ребёнка, столь же одинокую. Мог бы и не заметить совсем незначительного предмета, но случай, сущий пустяк натолкнул его зрение на неожиданную находку. От младенческой души в сторону земли тянулся явно какой-то ход, имея в себе неведомое пространственное устройство. Что-то вроде то ли трубы, то ли столба. Безвестная конструкция себя проявляла вовсе не зрительно, из-за совершенной прозрачности, а неким присутствием. И наличие возникшего предмета выдавало именно чуждое, непривычное выражение относительно остального небесного вещества. Ещё до того, чуть раньше, мгновенье назад, свободно летая без цели, он один раз успел задеть крылом сие странное проявление и почувствовать его действительное существование. Но тогда ангел не придал тому значения, только слегка насторожился и невольно прищурился. А теперь, на конце неясно осознаваемого приспособления и обнаружилась маленькая душа. Она словно венчала удивительный бесплотный рисунок.

Ангел, долго не задумываясь, поймал вдохновение и мгновенно обрёл радость от внезапной посылки. Одновременно в нём раскрылась дерзость совершить самостоятельный поступок. Он мягко подлетел к душе, обхватил её крыльями и решительно поскользил вдоль странного проводника по направлению к земле. Там ангел отпустил её.

* * *

Лицо младенца порозовело, грудь наполнилась воздухом, и, вместе с выдохом раздался тонкий звук: не то плач, не то смех. Ангел поднял крылья, повёл ими над лицом ребёнка и отошёл в сторонку. Тощая мать с тонкими губами вскинула руки, и, словно подражая ангелу, проделала подобные движения. Затем, схватила дитя, притиснула к груди и, вертясь на месте, тоже издала многозначительный звук: то ли плач, то ли смех.

* * *

Небесный житель, тем временем, невольно начал осознавать прямое участие в происшествиях человеческой жизни. И малость оторопел. Дела, им сработанные показались не слишком правильными. Даже чересчур никудышными. Его мысль, крутясь вокруг собственного внезапно выдавшегося труда, будто ушиблась об новоявленные выпуклости на поверхности обыкновенного ангельского бытования. Известно, что ангел, – существо по преимуществу служебное, однозначно подчинённое. А он что натворил? Без начальственной разнарядки исполнил никем не задуманное, сомнительное путешествие с душой ребёнка, никому неизвестной. По собственному разумению поступил. Сам. Что там внутри подвигло, трудно сказать. Наверное, невыносимо надоело ощущение невесёлого одиночества. Нетерпение совладало над смирением, и – нате вам.

Ведь он давно, долго и с неутихающей остротой чувствовал вообще ненужность свою. Скорбь угнетала одинокого ангела. А тут подвернулся редкий и, надо полагать, единственный случай обрести себе попутчика, вместе с радостью. Вроде повезло, но…

Непонятная опаска скребла сознание.

Он вздохнул и подумал: «будь что будет; конечно же, Начальство не одобрит моего деяния, эдакую отсебятину, да воздаст по справедливости».

«А вдруг обойдётся, уляжется само собой». – Ангел высек внутри себя искорку доброй надежды.

И, пожав плечами да приподымая крылья с полу, обитатель небес воспользовался тем же необычным проводником, поднялся по нему домой, на небо и сел на его краешек, свесив ноги.

Мимо пролетела ангельская стайка. Никто не обратил внимания на ангела-отступника. Тот взглянул в сторону стайки, и один из тамошних ангелов, случайно поймав его взгляд, зажмурился и отвернулся.

«Наверно, успели донести на меня, – шёпотом проговорил дерзкий ангел, – впрочем, и до того не питали мои одноплеменники особой приветливости ко мне».

И подумал: «Что, если пойти в приёмную Начальства»? А цель сего мероприятия выдалась весьма странной и неясной. Сдаваться на милость или наказание? Или ответственно выпросить достойную работёнку по специальности, в связи с уже случившимся фактом?

ГЛАВА 2.

Ведь это лишь кажется, будто всё случаемое в жизни, куда-то ушло. В прошлое? А оно чем представляется? Резервуаром? Автору сих строк понравилось, когда Василий Аксёнов в своём романе «Редкие земли», перечисляя значения Атлантического океана, остановился на слове «резервуар». Ёмкое название. В нашем же подобном поиске значений некого Прошлого, допустимо остановиться на слове как раз «океан». Весь, конечно. Мировой. И без берегов. Оно не исчезает и не накапливается, но участвует во всеобщем круговороте жизни. Отдаёт от себя пар для будущего и принимает в себя потоки настоящего.

Или оно выглядит иначе. Ты идёшь себе да идёшь, собирая подкидываемые тебе камешки событий. А былое никуда от тебя не уходит. Истекшая жизнь просто будто позади тебя. Позади, прямо за спиной. Ты ли её несёшь, сама ли она способна сопутствовать тебе, – не суть. Обернёшься без причины, так, оглянешься, и, – ох! Прошлое глядит на тебя и приветственно улыбается. Живое, звучное, яркое, свежее. Да, свежее. Будто мгновение назад произведённое на свет Божий. И жгучее переживание охватит тебя. Не исчезает минувшее, и никуда не удаляется. Оно действительно лишь позади тебя. В обычном укладе жизни своей ты знаешь о нём, но не видишь. А оглянулся, высунул голову из окошка своего уклада, встретился с прошлым глаза в глаза, и поразился увиденным.

Предстала непонятность: Что удерживает Прошлое? Память? Или что иное? Вопрос не простотакошный. Если память, тогда среди чего мы станем искать её наиболее выпуклое значение? Держалка? Плотина? Ну, да, плотина ближе по смыслу и образу, если продолжать соблюдение водной темы. То есть, память, – средство, удерживающее поток событий твоей жизни, и маячащая где-то впереди тебя. Несколько неожиданно, да? Оказывается, всё проистекшее раньше, по сути, находится там же, где и будущее: перед плотиной. А ты к ней постоянно приближаешься. Порой закидываешь ведёрко на верёвочке, зачерпываешь оттуда малую частицу обитания прошедшей и будущей жизни, подносишь ко рту, вкушаешь, и удивляешься.

А выглядит ли память ещё иначе? Выглядит. Память всяко выглядит. Возможно, сидит она в пространствах между нейронами и синапсами в твоей голове, среди загадочного коннектома. Но чем бы она ни представлялась нам, точит в сознании сомнение: точно ли именно память удерживает Прошлое? А не само ли оно не желает отлучаться. Сам случай, само переживание случая – всегда следует за тобой, и никуда не удаляется. Всё переживаемое тобой, остаётся без перемен. Живым. Потому и переживается. Не зацепляется и не обволакивает. Присутствует. Не хочешь, не оглядывайся, не смотри туда, на когда-то переживаемое. Тем более, прямо в глаза. Ведь когда ты смотришь на некий предмет, он предстаёт пред тобой сугубо в настоящем времени. А стоит взгляд отвести в сторону, – уже оказывается там, в коннектоме.

Так и здесь. Выбирай: или час от часу гляди на Прошлое как таковое, всамомделешнее, и заново переживай его; или откладывай в неизведанную память, делая пометки на её карте, дабы жизненный кусочек потом раскопать воображением, да оглядеть с высоты времени сквозь разноцветный туманец.

И жизнь тоже тобой воспринимается подобно тому. Либо она поминутно откладывается в твоей памяти, либо предстаёт перед тобой глаза в глаза, когда ты взглянул на неё, никуда от тебя не уходящую.

Говорят, когда человек умирает, вся его истекшая жизнь проявляется и проносится перед глазами. Не знаю, не могу утверждать, придётся проверить на себе. Но и не обязательно умирать, чтобы видеть свою жизнь. Мы знаем, где она находится. Жизнь всегда здесь, вокруг. А её прошлое – чуточку позади. Не мешает минувшее жить дальше, не путается, как говориться, под ногами. Прошлое – телега. А ты – лошадь. Ты её тащишь. Лошадь ведь не оглядывается на телегу. Более того, ей на глаза устанавливают шоры: пусть глядит вперёд.

Ладно, с лошадью и телегой мы попросту немного позабавились. Сравненьеце эдакое плосковатое вышло. Другого примера, более изысканного и выпуклого мы сочинять, пожалуй, не станем. Главная мысль уже понятна и без того. Жизнь никуда не уходит. И, благодаря её всегдашнему присутствию, перед смертью, когда впереди нет ничего, – всё, бывшее за спиной, проступает сквозь тебя и видится целиком.

Человек, павший на дно лодчонки и свернувшийся в калачик, обернулся назад…

* * *

Далеко под миром небесного бытия, временно оставленного нами, в земном трёхмерном пространстве обитания людей, ребёнок, ставший уже трёх или четырёхлетним мальчиком, лежал в кроватке. Сбоку, на стене висела небольшая шпалера с изображением играющих слонят. Он проснулся недавно и вспоминал сон тоже про слонов, но взрослых и огромных.

Однако вскоре внимание мальчика перенеслось на странный гул. Тихий-тихий, но доносящийся издалека. Непросто издалека, а совсем издалека. И мальчик почувствовал, будто от головы исходит вроде невидимый и невесомый столб или труба, а лёгкий гул проступает именно оттуда. Гул заменился на голос. Похож на человеческий, но язык странный и неизвестный, совсем не тот, на котором говорят родители, брат и остальные люди. Притом голос оказался хорошо знакомым, хоть и действительно слышался впервые. Что изрекалось оттуда, разобрать по словам невозможно, а вот суть улавливалась непосредственно сама по себе. Мальчик понял: у него есть собеседник, он очень далеко где-то над небом, но собеседник тот, – его близкий друг. И действительно, захотелось проговорить. И даже показалось, будто поговорил. Про себя. А потом радостно рассмеялся от удовольствия.

Затем мальчик попробовал пробубнить некие нераспознаваемые звуки вслух, и прислушался. Но столб уже растворился, а из-за окна раздавались девчачьи голоса, в коих вполне различалась обыкновенная речь. Ладно. Теперь надобно сползти на пол с высокой кроватки, да оглядеться по предметам, расставленным в комнате. Вот. На краешке стола обреталась банка с мацони, а рядом ложка и кусок хлеба. Сей намёк был понят, и вскоре содержимое банки и хлеб заметно изменили его худенькую фигуру. Дитя ловко обуло сандалии, открыло наружную дверь, и вырвалось навстречу свободной поре.

Во дворе прыгали несколько девчонок. Они до того нарисовали мелом классики. «Я тоже хочу рисовать», – сказал мальчик. «Умеешь разве»? – посмеялась одна из девочек и подала ему крупный кусок мела. «Не знаю», – ответил мальчик, взяв и рассматривая увесистое средство для рисования, не умещающееся на ладони. Да косо поглядел на ту девочку. Образ её тоже захватился, неизвестно чем, ёмкостью какой-то, где-то далеко в глубине, принял там весьма крупные размеры, и, конечно же, не уместился, обволакивая всё внутреннее пространство. Мальчик удивился, вопрошая себя о случившемся, и ответил шёпотом: «не знаю». Из-за наплыва на ум обоюдного таинственного незнания, он закрыл глаза, отвернулся, открыл снова и увидел иное изображение.

На ближайшем брандмауэре дома прикреплён портрет Сталина. Полотно ещё не успели снять после вчерашнего праздника. Мальчик прищурился и стал вглядываться в особенности рисунка и светотени. Но тут подошли двое взрослых со стремянкой, сняли портрет, свернули трубкой, достали из карманов папироски и принялись перекуривать. Мальчик наклонился над асфальтом да быстренько нарисовал замену свёрнутому портрету. Пришлось трудиться двумя руками, потому что, мы знаем, в одной руке рисовальный предмет не помещался. Неумело да неуклюже юный рисовальщик проделывал творческие движения, но вышло весьма похоже. Оба взрослых приблизились, поглядели, улыбнулись, помотали головами, и один из них сказал: «здорово». Другой поддакнул, но засомневался в сходстве, прищурив один глаз. Мальчик нарисовал рядышком ещё один портрет. «Угу, – отметил тот, другой. И уже без тени сомнения, глазами, изобилующими лаской, глядел на парнишку почти в упор, – теперь лучше».

Мальчик вдохновился, и вскоре вся асфальтовая поверхность двора покрылась портретами Вождя одним единым кружевом, не оставляя и малого места для ходьбы, поскольку некуда было ступить, кроме как на изображение неприкосновенного лица. Лишь несколько квадратиков для игры в «классики» позволяли избежать затаптывание Генералиссимуса, однако в них плотненько приютились девчонки.

Мальчик стоял припёртым к брандмауэру, где недавно висел прототип многопортретного мелового ковра. Он держал двумя шевелящимися пальчиками крошечный остаток орудия беззаветного труда, не зная чему ещё употребить сей пигмент, и вскоре уронил да растёр сандалиями. И никто из жителей двора не дерзнул поругать юного гения за благородное пристрастие к монументальному искусству. И торопиться стирать сие художество никому не приходило в голову. Народу много. Разного. Обиженного, завистливого. Кто-нибудь возьмёт да отпишет донос. Антисоветчик, мол, антикоммунист и вообще враг народа. Кому охота оказаться в гостях НКВД?

Население двора на длительное время оказалось парализованным. Один из людей, снявших портрет со стены, даже взобрался на макушку своей складной лесенки.

* * *

– Странное дело, – ангел услышал звук Начальственного обращения к кому-то неизвестному, наблюдая за цепочкой иных ангелов, пролетающих вдали, и подобрал под себя ноги, до того праздно свисающие с краешка чего-то нематериального. В мыслях теперь пронеслась галерея опасливых ощущений. Действительно, ведь после проявления некой отсебятины, то есть, взятия под собственную ответственность душу младенца, никто из иерархов ничего ему не говорил, несмотря на предполагаемый донос коллег. Не возникло ни порицания, ни похвалы. Хотя, откуда проступит похвала за поступок, совершённый вопреки ангельской природе? А порицания не последовало, наверное, из-за обычной снисходительности здесь, на небесах. Мол, сам натворил, сам и отвечай. И не только отвечай, но и действуй помимо своего Начальства, коли уже стал именно начальником собственного занятия. И поход в приёмную автоматически отложился. Пока.

– Странное дело, – снова послышался голос, – почему ты спокойно сидишь, пролетающих прочих ангелов считаешь, а твой подопечный находится в неудобном положении?

– А что я могу? – робко и с хрипотцой проговорил ангел, поняв, что слова обращены к нему, – сил собственных имею маловато, а мощность ведь вся от Тебя происходят, и по воле Твоей, не моей. – Он опасливо приподнял плечи вместе с крыльями, ожидая упрёка, а то и вовсе неодобрения, и, чего хуже, вообще высылки с небес.

– Одолжи. У Меня не убудет.

– Мой долг и без того велик. Да ещё и вина отягощает его. А всё из-за дерзкой несогласованности моего намерения с Твоей волей. Сам ведь совершил поступок. Без поручения. Да и намерение-то частное. Худое какого-то, отрывочное, вообще наощупь. Мне же недоступно Твоё всеохватное видение. – Своенравного ангела обволокло сложное чувство надежды со страхом.

– Велик, велик должок. Ох, велик. Даже, если ты примешься отдавать одолженное сполна, окончания не случится никогда. Но не горюй, прихвати ещё чуток. Бери новый должок, сколько надо. Вооружайся.

* * *

Откуда ни возьмись, возник ветер, небо заволокло тучами, и пролился крупный дождь «как из ведра». Ещё через пять минут засияло солнце, двор блестел новой свежестью, а на асфальте не осталось ничего, из прежде нарисованного. Проступали только бывшие наиболее жирные линии, ничего собою не изображая. Девочки сетовали на то, что и «классики» смыло, а мел растрачен до небытия. Взрослые облегчённо вздохнули и стали ходить двором туда-сюда. Один из них спрыгнул со стремянки, взгромоздил её на себя и бочком, быстро переставляя ноги, удалился прочь. А другой, тот, кто с рулоном портрета Сталина, подошёл к мальчику и сказал с пристрастием: «молодец, парень».

Вечером из родительской комнаты послышались звуки громкого шёпота.

– Знаешь, мать, сын младшенький наш утром сегодня учудил историю?

– Да слышала. Конфуз.

– Надо же, изрисовал весь двор портретами Сталина. Ступить некуда.

– И тебя, конечно, вызывали?

– Нет. Обошлось. И всё благодаря дождю. Иначе конфуз, по твоим словам, обернулся бы крупной неприятностью. А у меня уже есть один выговор с записью.

– За то, что с начальством не поладил?

– За то.

– Но здесь же было просто детское неразумение.

– Да. Но у нас дети за отцов не отвечают, как говорил сам товарищ Сталин, а отцы за детей, – в полную силу. Научил, мол, сына вредной проделке. И точно перед приходом партийной комиссии. Специально, мол, чтобы комиссия не прошла через двор. А другого пути нет.

– Они же на машине.

– Тем более. Вождя колёсами давить. Кому такое придёт в голову?

– М, да. Повезло тебе. Обошлось и обошлось. Купи ему тетрадку большую, да карандашей всяких. Пусть рисует, но не на асфальте.

* * *

Ангел оглянулся на недавно звучащий голос, но никого там не застал зрением своим. Небо и небо, да более ничего.

Чувство незаконности собственного предприятия у ангела не развеивалось, и тяготило сознание. И теперь он снова побрёл по небесам, окутанный трудными мыслями. «Ах, и душа, та душа тоже ведь незаконно осталась жить на земле. Здесь-то, ко мне все питают снисходительность, потому-то я цел и невредим. А каково же ей, душе, там, на земле, где снисходительность и всякая терпимость не в чести? Ведь пропадёт, если и чуть-чуть отвернусь от неё. Благо, Само Начальство подсказало. Попустило. Само и напомнило о ней».

Мимо пролетала ещё одна вереница ангелов-хранителей. Ладная цепочка, всё в ней говорило о взаимном соучастии друг с другом. Гармония. И сквозная одобрительность пронизывала вдоль и поперёк цельное сообщество, замечательно собранное на просторах небес. Но каждый из ангелов намеренно отворачивался от нашего ангела-отщепенца, давая понять, что с ним-то их не связывало и не свяжет никакое обстоятельство.

Вообще-то ангелам непозволительно слишком оригинальничать. Оно известно из случая с Денницей. А этот, – нате вам. Проявил-таки самость. Нет, бесом его никто не называл, поскольку прослыл бы явным лжецом, что ангелу не к лицу. Но для них вполне допустима дерзость. Да, они проводники воли Господней, но, позвольте заметить, дерзость не возбраняется в этой специальности. Бывают ведь даже «сверхпроводники». Так что, пусть себе дерзает на собственном поприще. И нет оснований обвинить нашего ангела в бесовских помыслах. Здесь, на небесах он ведь не думал ни от кого отпадать, ни с кем соперничать, тем более, касательно Начальства. Его дерзкая самостоятельность коснулась лишь одной души человеческой. Однако претензия на нелестное порицание активно произрастала в мыслях некоторой части многочисленного воинства небесного. «Не наш», – такая клейкая печать пристала к облику чудного ангела. Грустно, конечно. И, вдобавок, голоса Господня подолгу не приходилось ему слышать. И приглашения на аудиенцию не получал: ни от архангелов, ни от серафимов с херувимами, ни от власти… ни от остальной иерархии. Печально и одиноко ему. Будто и не пребывает в мире это и без того бесплотное существо…

«Один только малыш у меня. И более никого», – заключил ангел свою думу. «И тоже большой оригинал», – добавил он, хихикнув.

ГЛАВА 3.

А малыш, немного подросший и вкусивший свободу мысли, вздумал проявить свою полную самостоятельность. Он дерзнул выйти за пределы уже давно освоенного двора. Более того, он перебежал через пустующую в тот момент дорогу на ту сторону улицы, чтоб оказаться в местах, где раньше бывал исключительно с отцом. «Один там побуду», – самостоятельно помыслил он, и одновременно полностью окунулся в свободу чувств. И побыл. И насладился волей вольною…

* * *

Ангела что-то кольнуло в спину. Он обернулся и увидел сложную мозаику событий, совершающихся на земле, поблизости от малыша. Там, конечно же, не наблюдалось что-либо, напоминающее общую задумку некоего опытного стратега, не отмечалось направленности на цель у любопытного исследователя-экспериментатора, не обозначалось и никакой научной или философской логики. То есть, там начисто отсутствовало всякое то, что непременно использует причинно-следственные связи. События на то и события, что они просто событуют меж собой. Потому-то и напоминают мозаику. Малыш сам по себе тоже представлял некое событие. Он был как объектом событийности, так и субъектом, производящим и обновляющим события своим поведением. Впрочем, вся остальная мозаичная ткань делала то же самое. Событование не застывало ни на миг в каком-либо выбранном положении. Причудливое изменение мозаики выдавало один образ за другим, поражая наблюдателя своей изысканностью и непредсказуемостью, подобно гениальному музыкальному произведению. И Ангел ощутил там одну пронзительную нотку. Это она кольнула его, заставила обернуться…

* * *

Опытный слесарь-механик стоял в гаражной яме, осматривая тормозные колодки переднего шасси трёхтонного грузовика ЗИС-151.

– Ну, что? – вопрошает кудрявоголовый мужчина, водитель машины.

– Нормально. Ещё годок поживут.

– Ладно. Вылезай.

Механик упёрся ладонями в борт ямы, чтобы выпрыгнуть.

– Нет. – Шофёр неожиданно присел и придержал плечо мастера. – Нет. Ставь новые.

– Зачем?

– Не знаю. Но думаю, что лучше бы заменить теперь. Нечего ждать целый год.

Механик подёргал плечами. Затем с усилием протёр свои руки промасленной ветошью.

– Давай.

Вскоре ЗИС-151 с новыми колодками выехал во двор и сделал пару испытательных торможений.

– Отлично.

Тем временем, ребёнок с полной грудью достоинства, подался назад, к дому. И снова надо было перебегать дорогу…

Малыш изготовился пересечь её и, по всем правилам, взглянул налево, чтобы убедить себя в отсутствии набегающего оттуда автомобильного полчища. И действительно, пришлось переждать, пока несколько их единиц не проехало, оставив за собой пустующую ленту асфальта. Одна из них, небольшой фургон-легковушка, даже остановилась перед пешеходом. Тот оценил вежливость водителя, недолго постоял и тронулся с места бегом. А прямо за остановившимся автомобилем возник откуда-то сбоку огромный грузовик. Вежливый водитель глянул туда и вместе со взглядом перевесил в ту сторону своё тело, держащее мешок с морковкой. Само по себе отворилось дверце, и мешок вывалился из кузова. Как оказалось, морковка предназначалась для продажи на импровизированном уличном рынке. И её обладатель уже начал было предварять сие мероприятие. Потому-то и остановил машину, да изготовился выйти из неё с мешком. Иначе говоря, вежливость тут оказалась не при чём. Скажем больше, его подстёгивали сугубо корыстные цели. Надо бы добавить, что и остановка автофургона оказалась не столько услугой, сколько наоборот, помехой для пешехода. Из-за неё не видно было иного транспорта, двигающегося параллельно ей. А ведь двигался. Двигался. ЗИС-151. И он вдруг резко стал, благодаря только что отремонтированным передним тормозам, но всё-таки успел подмять и переехать колесом пузатый мешок со всем его содержимым. Торможение было настолько сильным, что задок грузовика вместе с колёсами даже приподнялся и с шумом обвалился наземь. Мальчик лежал под бампером и вытаскивал ногу из-под шины, которая прищемила два пальца. Затем, совершенно не опасаясь прочих автомобилей, рванул поперёк дороги к воротам своего двора, пробежал по нему и затаился меж стопок кирпичей, заготовленных для замены местного благоустройства. Левое плечо издавало слабую, но жгучую боль из обширной ссадины в месте удара по нему бампером. Из-под синих ногтей ноги исходила боль почти невыносимая. Водитель грузовика с вовремя починенными передними тормозами кинулся, было, за ним, чтобы то ли отругать или даже надрать ему уши, а может быть, и обласкать да успокоить. Но догнать виновника дэтэпэ у него не вышло, поскольку бег малыша превосходил скорость олимпийского чемпиона. Привелось вернуться. Там стоял владелец мешка с морковкой, стреляя жалостливым взглядом на предмет, утративший коммерческую ценность, и вонзая укоризненный взгляд почему-то в роскошные кудри мужчины.

– Спасибо тебе за мешок, – сказал тот, – ведь именно он усилил торможение. Не выпал бы он из твоих рук, то конец мальчишке на сто процентов. И спасибо новым тормозам, – шофёр ЗИСа пнул ногой в колесо, – без них бы и твой мешок не помог.

Теперь несостоявшийся торговец взглянул с уважением на свою попранную тару как спасителя человеческой жизни.

– Однако скажи, сколько я должен за испорченную собственность? – мужчина, покачивая кудрявой головой, почёсывал шею за ухом.

– Нет-нет-нет! Нисколько. Что вы, что вы! – владелец морковки ощутил в себе осознанность участника в спасении ребёнка. – Что вы! Главное ведь, мальчишка цел. Хоть и убежал. Хе-хе.

И он оттащил мешок на тротуар. Затем открыл его и стал раздавать уцелевшие морковки случайным прохожим.

* * *

Ангел облегчённо вздохнул. «Успел-таки дверце открыть… а до того не упустил момента подсказать про новые колодки»…

ГЛАВА 4.

Человек, ожидающий погибели на дне лодчонки и приняв позу человеческого плода в чреве матери, готового вот-вот выйти прочь, глянул искоса на сугубо ненастное небо, ничуть не привлекательного для дальнейшего бытия. А затем его внутренний взор устремился за спину собственной жизни, и встретился с той, прошедшей, что всегда позади…

* * *

Хм. Подобный случай. Тоже посереди моря, то есть, далеко от берега, и опять же с лодочкой. Тогда, вдоволь натрудившись на поприще деятельного искусства, и оставив на берегу плоды тех трудов, выраженных в груде картинок, чертежей и письменных пояснений, человек вздумал покататься на лодочке.

Надо сказать, блистательно выполненная работа оказалась не принятой заказчиком. «Слишком дерзко, – сказал худсовет или научно-технический совет или просто советская власть. – И вообще это не наше. Чуждое нашему народу».

Чуждое. Человек забрал свои никчёмные труды и покинул учреждение заказчика. Можно и отдохнуть. Пока суд да дело. А дело, между тем, состоялось без него. Быстренько содеялось иное творение иными людьми, надёжными, знающими, что нужно народу. Иначе говоря, заменилось оно многократно апробированным типовым решением, то есть, в духе настоящего реализма, было подхвачено советом на ура, и волею властей вставлено в поток насущной жизни. И ладно.

Молодой человек, творец «ненашего», после необычных дел своих отдыхал на берегу моря. Одну недельку, вторую. Теперь и лодочку одолжил у знакомого местного сверстника. И налегал на вёсла, глядя только на небо.

Сейчас бы спрыгнуть с лодочки, да немного поплавать. Вода прямо-таки сама притягивала к себе. «Искупайся», – ласково гласила зеркальная поверхность моря многочисленными солнечными зайчиками.

Он и спрыгнул. Вода тёплая и чуть ли ни густая. Плотно обнимающая.

Тут в самый раз поднялась волна, и с её гребня удалось увидеть удаляющийся огромный пароход. «Угу, – подумал купальщик, хихикая, – спасибо, что прямо на меня не наехал». Лодочку, тем временем, отнесла подальше другая волна. Догнав её и уцепившись в борт, купальщик поступил опрометчиво. Лёгкий чёлн и без того накренился на один борт из-за действия очередной волны. Оба усилия сложились, и вода ринулась внутрь лодки, почти мгновенно её залив доверху и погрузив прямо в собственную толщу. Одни только вёсла и остались на поверхности моря. Пловец обхватил их локтями, вынужденно соображая: «эдак никуда не уплывёшь». Он оставил их на свободе и даже подтолкнул в торчики. «Плывите, куда пожелаете, сиротушки». Вместе с тем, сколько человек ни старался грести к берегу ногами и руками, тот нарочно удалялся, сжимая полоску земли. Будто некий замедленный водяной вихорь мощно кружащимся хвостом уносил пловца в открытое море. А сил становилось меньше и меньше. «Хм, – подумал наш герой, – вот, оказывается, каким манером должна прийти смерть моя… и наследника нигде не оставил»…

Надо ещё сказать: человека ждала невеста по возвращении с южных морей. Заявление в органы гражданского состояния подано, а срок реализации закончился ещё неделю назад. Опоздал человек на свадьбу свою.

Между прочим, а что сталось бы, возвратись он вовремя? Трудно сказать. Пожалуй, тоже смерть. Угу. Похожее на смерть. Но иную. Впрочем, разница почти отсутствует. И это стало понятно потом. Правильнее сказать, недавно.

Тем временем, поднялся ветерок, откуда ни возьмись, и стал хозяйничать на берегу. Воздушные струи подхватили оставленные там непринятые местным человечеством плоды трудов человека, принудили их немного поиграть, и, одержав победу, опрокинули в море-окиян. А тёплые воды с готовностью тоже принялось играть с плодами трудов человека. Раскачивали на своих волнах подрамнички с холстами, картонки, планшетики, листы да рулончики бумаги, – всё с изумительными изображениями. Да разноформатные папочки да с умными текстами расстегнулись, показывая размытости вместо слов. Тёплые воды относили гениальное, однако "не наше" творение вдоль берега по направлению к скалам, а там и выбрасывали все его части на острые каменные зубы да стаскивали обратно, вверх, вниз, растерзывая бывшее искусство глубокой и несравненной мысли – в мокрые, невзрачные клочья…

* * *

Скандинавский студёный ветер остановил свой напор воздуха. Тучи выровнялись в единое тяжёлое беспросветное тело. Вода в Заливе перестала кипеть. Природа замерла. Человек, обретший себя на дне лодчонки, попытался слегка выпрямиться, повернул голову обратно вперёд и приподнял её, глядя на единственную ровную тучу, не имеющую ни начала, ни конца. Мысль, свидетельствующая о его существовании, тоже несколько распространилась и вывела из себя занятное суждение.

«Вечность, – выкинула мысль вечную же тему, – что нам известно о ней? Догадки. Лишь догадки. Домыслы. Но мы хорошо знаем о чём-то будто бы похожим на неё. О продолжении. Нам вечность охотно представляется почему-то именно продолжением. Наверное, потому что привычно. Мы наблюдаем его сызмальства и повсеместно. Туча, например. Долгая-долгая. А ещё – любое движение. Закончилось, да снова продолжилось. Или взгляд. Он продолжается куда-то в бесконечность. Род. Ему само собой предписано продолжение. И сим продолжением каждый из нас тоже является. Всюду имеет место быть продолжение. Конца нигде не видать. И даже если неприкрыто видится конец земного бытия, настолько явный и неподдельный, что в мысли нет и доли сомнения о его прекращении здесь, – мы всё равно изыскиваем вокруг некое неизбежное продолжение этого бытия в других местах. Уверенно, вперемежку с колебанием. И находим. Ибо оно всегда обязано быть. Без него и мира-то не существует. Вот и понятно, почему вечность нам чудится тоже именно продолжением…

Однако разве дозволительно прилагать дольнее, временное – к горнему, вечному? Вечность ведь совсем иная, временем её представить нельзя. Нет у нас таких сил разума, чтобы хоть как-то её вообразить. Но попробуем взглянуть туда аллегорически. Пусть совершенно непознаваемое выражение вещей, называемое нами вечностью и живущее в наших догадках, пусть она… скажем… постоянно будто выпочковывает из себя души человеческие. Новые и новые.Вечность, эдакая глубинная субстанция, она как бы покрывается новыми и новыми почками на поверхности своей, вроде ожерельями. Почки распускаются и начинают жить снаружи вечности. То есть, во времени. В мире продолжений, хорошо нам знакомом… Каждая почка становится стеблем. Он растёт, растёт. До определённой длины. Вырос. Больше нет его продолжения. И отделяется. От вечности. Падает в небытие. И что? Ему теперь предстоит засохнуть? Где здесь подобие нашего всеобщего продолжения? Где его искать вокруг отрезанного вещества? Небытие, и ничего кроме него. А давайте, поищем. Нам ведь поистине нужно сыскать хоть намёк на продолжение, иначе смысл пропадает. Засохнуть-то стеблю совершенно, как говорится, без проблем. Глядите: уже отломился он, упал да сгорел в чьём-то костре. Не нашлось продолжения.

Всё.

Это если не окажется рядом заботливой руки.

Оказалась.

И взяла Заботливая Рука бывший стебель, предотвратив и начаток его засыхания, назвала его черенком и бережно посадила во влажную почву вечности.

Бывший временный стебель, некогда образовавшийся из почки вечности, а теперь принявшийся в её почве черенком, даст уже там собственные корни, будет расти в ней, ветвиться, и саму вечность станет проявлять достойным видом своим…

Вроде получилось искомое будто бы продолжение, а на самом деле совершенно иное состояние. Пребывание. Присутствие. Слова-то словами, но суть всё равно не поддаётся нам. Так, доступный образ, только и всего. Но в нём главное: необходимость наличия Заботливой Руки»…

* * *

Взор человека вновь обратился за спину присутствующей жизни…

…Тогда, в море, мысль человека тоже была посвящена уходу из жизни земной. В минуты удаления от береговой тверди, обессиленного и переохлаждённого, наблюдающего, за безжалостной природной стихией, уничтожающей все замечательные, но непригодные творения запечатленной жизни… (он обратил внимание на кусочек слова «запечатленной», – «тленной», и посмеялся). Тогда пришло уж точное и неопровержимое понимание несбыточности самому выбраться живым из той же стихии. Однако вечность в ту пору не занимала человека. Просто подоспело согласие с видом картинки собственного конца: утонул. Ну, утонул, и думать больше не о чём. Вернее, предвосхитил потопление. И сомкнул очи свои перед сим необратимым происшествием. Руки и ноги почти перестали совершать плавательные движения…

А на шлюпочной палубе удаляющегося большого парохода произвёлся диалог двух матросов.

– И что теперь с нами будет? Ялик-то капитанский, – тю-тю.

– И я говорил: не надо его драить.

– Это я говорил: не надо.

– Угу. А испачкал кто?

– Испачкал. Подумаешь. А кто предложил спустить ялик вниз?

– Ну, так ведь удобнее мыть, вместо мучений с ведром: черпать воду наверх.

– Ну.

– Что «ну»?

– Да ну тебя. Не всё ли равно теперь?

Оба отчаянно махнули рукой. Один – левой от груди, другой – правой от плеча, провожая удаляющийся ялик. Будь что будет…

Руки и ноги совсем перестали проделывать плавательные движения…

И вскоре вынужденный утопающий услышал странный шелест крыльев. Тот и заставил открыть глаза. Вверху никого он не увидел, но рядом, с обоих боков показались двое профессиональных пловцов. «Держись за шею», – сказал один из них. «И за мою тоже», – повторил другой. После изнурительных рывков с целью преодолеть замедленный водяной вихорь, оба спортсмена в один голос произнесли: «нет, вплавь отсюда мы не выйдем».

«Значит, утону в замечательной компании, – подумал наш герой, – но ведь я виновник их гибели»! – И сковала человека холодная надсада, одновременно с больно проявившейся судорогой, сжимающей мышцы и скрючивающие пальцы в окоченевшей ноге.

Снова послышался странный шум от мощных взмахов крупных крыл. Но и на сей раз никого в воздухе не показалось. Зато появился невдалеке небольшой ялик. Спасательное судно, – то скрывалось за волной, то обнаруживало себя на её гребне. Вскоре все трое оказались на борту столь необходимого предмета в подобной ситуации. Да и та лодочка, потерянная незадачливым купальщиком, вдруг отыскалась. Она не утонула, а лишь наполнилась водой до краёв. Ну, подцепили и её тоже. Да запасные вёсла подобрали.

* * *

Ангел отлетел от вод морских и отдышался. «Не углядел, – корил он себя, – ведь едва успел».

Другие ангелы не преминули подшутить. «Экий неуклюжий ты, – проговорил один из них сквозь смех, – сам ведь взялся за человека, и сам чуть не прозевал свою драгоценность».

«Да, да, да. – Горячо пронизывала мысль голову нашего ангела. – Да, да, да, сгоремычил я. Надо более внимательно относиться к другу личному и единственному, а не потакать обильному сообществу себе подобных».

ГЛАВА 5.

Пора нам обозначить именами наших основных героев. Без имён определённо возникает неудобство. Впрочем, зовут их одинаково. Не бывает, чтобы человек и его ангел-хранитель носили разные имена. Хотя, до того случая, когда наш ангел заметил впервые маленькую душу ребёнка, его никак не называли. «Эй», и всё тут. Нет поприща, нет имени. Безымянным слыл. Безымянным и неприкаянным. Оно даже попечальнее, чем одиночество. Но теперь мы знаем, что зовут и того и другого особым именем, в давнишнюю пору весьма распространённым, наряду с Иваном и Петром, а ныне почти не встречающимся и забытым: Сидор. Один – Сидор-человек, другой – Сидор-ангел.

* * *

И теперь, когда герои определились с именами, то есть, мы поближе познакомились, а точнее сказать, просто представились, опишем положение дел на небесах.

В ту самую пору, когда Сидор-человек взял напрокат лодочку у приятеля, с намерением покататься по морю после изнурительной работы, за которую никто ему не заплатил ни гроша, поскольку дело решилось и без неё, – часть ангельского мира всё-таки потребовала отчёта у Сидора-ангела. Ну, нельзя допускать случая, когда все ангелы как ангелы, а этот держится особняком. Собрание назначили на поляне сада в первом ярусе небесных сфер. Сидор-ангел был, как бы у нас сказали, вроде с вывихом, но вполне законопослушный. Явился в срок и даже почистил пёрышки перед тем. Председательствующий оценил сие уважительное отношение к собранию и мягко кивнул головой.

– Не станем долго вас мучить, – сказал он, – и сразу послушаем Сидора-ангела.

– Ну, я оправдываться не собираюсь, – начал тот, – ибо вы сочтёте меня подозреваемым. И здесь не суд, надо полагать?

– Не суд, конечно, нет здесь суда, – согласился Председательствующий, – у нас на то и компетенции нет. Мы просто поговорим по-товарищески. А Судья у нас у всех один.

– Пусть мне задают вопросы любопытствующие, а я расскажу всё, по мотивам поступающих проблем, – предложил Сидор-ангел.

– Есть резон, – подтвердил Председательствующий, – не отвечать, а рассказывать. У нас ведь и доподлинно тут кроме любопытства ничего нет.

– А у меня есть предварительное слово, – произнёс один из ангелов с оттенками мудрости в очах. На его умиротворённом лице пробежала лёгкая рябь озабоченности.

– Говори, – Председательствующий улыбнулся, поскольку знал коллегу хорошо, и доверительно к нему относился.

– А предварение такое: не давать характеристики Сидору-ангелу. Более того, надо называть его исключительно по имени. А то ведь кое-кто из присутствующих готов обозначить коллегу чуть ли не демоном, и только из-за того, что он с нами вообще ничем не сходится и на всякое дело имеет отдельное видение. И свободой балуется. Но поглядите: он белее каждого нас.

Ангелы с недоверием смотрели на объект всеобщего недоброго внимания, а кое-кто из них ещё и роптал: «свобода; эко хватил». Затем, оглядели себя и друг друга. Действительно. Кто-то слегка пожелтел, кто-то посерел, кто-то пятнышками покрылся, а тот, – идеально белый.

– Угу. На земле его бы назвали белой вороной, – прокричал кто-то с дальнего угла полянки, поднимаясь на цыпочках и пуская искорки из уголков глаз. – А ещё и…

– Не будем отвлекаться. Вопросы. – Напомнил собранию Председательствующий. – А предварительное предложение надо принять, как положено. Голосуем.

– Все единогласно подняли руки и крылья.

Но только начал задавать вопрос не в меру любопытный один из ангелов, по-видимому, давно и долго к нему готовящийся, проникся им, так сказать, от пяток до макушки, существо Сидора-ангела встрепенулось и покрылось озабоченностью. Но не лёгкой рябью прошлась она, не подобно той, что произвелось у ангела, давшего тут мудрое предложение, – а горячим волнением.

– Простите! – воскликнул Сидор-ангел, и мигом исчез из поля зрения соплеменников.

Его профессиональный взор, постоянно настроенный на родственное существо, вычленил из пространства бытия Сидора-человека явно недопустимое происшествие. И таковое прямиком посягало на репутацию хранителя. В том пространстве отчётливо пропечаталось нечто, инициативно противодействующее главному занятию Сидора-ангела. Там, на земле, а правильнее сказать, в водах её, вышло сомнительное согласие человека с, якобы, личной участью, уготовленной им же собственноручно: стать умираемым через потопление.

– Экий ты сговорчивый! – крикнул Сидор-ангел Сидору-человеку, и возмущение хранителя многократно превзошло взволнованность моря, слегка обеспокоенного большим пароходом.

Сначала он возбудил внимание двух пловцов-профессионалов, и те, заметив человека, терпящего бедствие, немедленно бросились на помощь. Затем, видя безуспешность затеи, Сидор-ангел попробовал переквалифицировать пловцов, произведя их в гребцы на судне. Подкинул ялик… тот, заранее выроненный из рук двух незадачливых матросов с большого парохода.

«Получилось. И правильно сделал, что подстраховался», – подумал небесный житель.

А по возвращении на небо существа, набирающего навык хранителя души человеческой, ангелы-соплеменники и посмеялись над собратом- отщепенцем. Сидор-ангел не стал ничем отвечать на, в общем-то, беззлобное осмеяние. Ему даже не пришла в голову мысль укорить коллег за их инициативу предпринять собрание в наиболее неудобный для него момент и отвлечь от основного поприща. «Да, да, да. – Горячо пронизывала мысль голову нашего ангела. – Да, да, да, сгоремычил я. Надо повнимательнее относиться к драгоценному и единственному другу, а не к сообществу себе подобных». Но и ему подобные тоже это вскоре поняли, сконфузились и отпустили сотоварища подобру-поздорову. Собрания не состоялось. Но предполагалось в любой миг, – так подумал один из ангелов, уже было начавший реализовываться давно накипевшим в нём вопросом к Сидору-ангелу.

Обычно ангелы знают о трудах друг друга. И бывает, что задаются вопросами, когда не слишком понятны те или иные дела. Один из множества небесных обитателей, не в меру любопытный ангел, полагал спросить Сидора-ангела тоже о некоторых делах его. Например: почему тот способствовал приостановлению только-только начавшейся блестящей карьеры Сидора-человека на поприще созидания востребованного человечеством искусства? И ещё: зачем Сидор-ангел потворствовал задержке Сидора-человека на югах, отменив предполагаемую свадьбу, тоже ведущую к профессиональному успеху и снятию лишних забот? Непонятно.

ГЛАВА 6.

Зверям земным Бог велел жить по инстинктам: земным, животным. Творец вложил их прямо в гены для безбедного существования зверей, скотов, пресмыкающихся, птиц да рыб и прочей мелюзги. Вложил инстинкты для безопасности, в смысле исчезновения.

Подобно тому, и ангелам Своим небесным Бог тоже велел жить по инстинктам: ангельским, небесным.

Тем и другим Вседержитель дал инстинкты выживания.

Но свободы жить не дал. Ею обладает исключительно Он Сам и человек – образ Его.

Однако ж, дерзость. Таковая водится у каждой твари. Порой, даже с избытком. Она, по-видимому, происходит от любопытства, а без этого поджигания, бытие, пусть и оснащённое инстинктами, не имеет смысла. «А что если»? Куда ж деться от навязчивого вопроса?

Дерзновенностью порой грешит и человек. Он имеет в себе и животное, и ангельское начало, и ещё одно особое свойство. Человек ведь тоже оснащён инстинктами. Но главенствует важнейший дар Божий – свобода жизни.

Свобода ничем не похожа на дерзость, эдакий импульс вопрошания «а что, если». Свобода – обычное состояние человеческой души, неведомое ангелам.

А известный нам Денница, житель небесный, любимчик Бога, тот без оглядки поддался исключительно дерзости своей, к тому же, дерзости преступной, да в наиболее незавидной степени по шкале этой преступности. Она многократно превысила ангельские инстинкты, в том числе и самосохранение собственного существа. Вот и рухнул бывший властелин света в вечное падение во тьму.

Да, бывает, когда дерзость пересиливает. Всюду ведь «работает» неразлучная пара: инстинкт и дерзость. Оба уравновешивают друг друга. Инстинкт без дерзости, коей движет любопытство, – мёртвенький, эдакий совсем машинный. Любопытство же привносит именно живинку, свежесть, и оно свойственно всему животному миру. Да и растительному, пожалуй, тоже. Зачем зелень обделять замечательной склонностью к свежести?..

Не слишком углубляясь в рассуждение о замечательной парочке, вспомним нашего Сидора-ангела. Похоже, именно дерзостью тот превосходил всех иных ангелов. Он вообще не слишком доверительно относился к здравому смыслу инстинктов на небесах, силам, совершенно никем не контролируемым. И дерзость, порой, «зашкаливала», теряя равновесие. Постоянно заводилась некая жажда. И томление. Светлая печаль у него. И относилось необузданное желание, по-видимому, к незнакомке-свободе. Уж очень возжелалось попробовать вкус неведомого состояния. Нет, Сидор-ангел не помышлял о противлении Богу, тем более что пример Денницы у всех на виду. Напротив, ревностное исполнение своего предназначения, то есть, быть проводником воли Божьей, пребывало в изначальной и единственной верности. Однако и шалостей в нём тоже избыточествовало. Как же не пошалить?

* * *

Мог пошалить Сидор-ангел и с обычным временем, с потоком его.

Переметнёмся и мы вместе с ним в чуть-чуть более раннюю пору жизни Сидора-человека. На годик-другой.

Зимний вечер. Студенческая молодёжь безвинно забавляется. Кто-то самозабвенно предаётся танцу под магнитофонную запись пения Сальваторе Адамо про падающий снег:

«Tombe la neige,

tu ne viendras pas ce soir.

Tombe la neige,

et mon c;ur s’habille de noir.

Ce soyeux cort;ge,

tout en larmes blanches

l’oiseau sur la branche

pleure le sortilege»*

<*> «Холодный вечер, в мире и в сердце зима.

Снег лег на плечи, на асфальт и дома.

Точно так же шел он, когда мы встречались,

Что горе, что счастье, – ему все равно».

(Перевод Леонида Дербенёва).

Кто-то рассказывает свежие анекдоты из серии «армянского радио» про тёщ:

– «Что надо делать, когда на тещу напал тигр? Сам напал, сам пусть и защищается».

– «Можно ли тещу убить ватой? Да, если в нее завернуть утюг».

– «Почему петух поет всю жизнь? Потому, что у петуха много жен и ни одной тещи».

Кто-то умно высказывается на тему их будущей профессиональной жизни:

– Это же всеобъемлющее занятие! Искусство, наука, практика, а главное, – созидание и ничего кроме созидания!

Кто-то дружески насмехается:

– И вокруг бурные аплодисменты и лавровые венки. Или оливковые? Или все твои потуги твоего созидания – коту под хвост?

А кто-то праздно стоит, прислонившись к фанерным створкам шкафа.

Сидор-человек держал в руке стамеску. Он её недавно взял в долг у приятеля для неотлагательного ремонта мебели в доме будущей невесты. Но ту мебель уже кто-то успел починить и без него. Всегда найдётся таковой в необъятности происходящих событий. Одним словом, держал в руке совершенно никчёмную для себя вещь.

Ещё кто-то швырял маленьким перочинным ножичком в кухонную доску, висящую на стене. Тот непременно долетал туда плашмя, щелчкообразно ударялся об неё и падал на пол, иногда втыкаясь в половицу.

– Эдак, при случае, ты и во врага не попадёшь, – сказал тот, кто у фанерного шкафа. – Представь себе, будто там стоит супостат неразумный, готовый первым убить тебя. И этот вражина – я.

Вроде пошутил.

Сидор-человек ухмыльнулся.

– Ты враг-убийца? Неразумный супостат? – переспросил он. – Попробую сыграть оборонительную роль на опережение.

И Сидор-человек замахнулся на партнёра по роли. Никчёмную стамеску возвёл над собой. Ту, понапрасну одолженную, так и не пригодившуюся, поскольку неотлагательного ремонта не состоялось. Ну, тоже в шутку замахнулся, просто сымитировал бросок её, не выпуская ручки. Он крепко держал в кулаке деревяшку.

Стальная же часть инструмента, неплотно сидящая в деревянной ручке, ловко вылетела оттуда, из инородного продолжения, точно уже давно ждала удачного случая. Выскочила подобно ножичку из умелой руки, её метнувшей. И, проделав пол-оборота в воздухе, инструментальная железяка сделала дело. Освободившимся концом, бывшим тыльным, но весьма острым, стамеска вонзилась в многослойную фанеру шкафа до упора, то есть, до того места, где раньше упиралась в деревянную ручку, оставшуюся в кулаке Сидора-человека. Орудие сугубо столярное, да к тому же и никчёмное, превратившись в натуральное орудие убийства, воткнулось рядом с виском студента, играющего роль врага, пригвоздив прядь его волос, и зловеще задребезжав. Вышел вроде промах вовсе не предполагаемого броска.

А причиной таковой будто оплошки послужило независимое раскрытие форточки одновременно с полётом никчёмного стального предмета. Холодный воздух обдал человека, заставив чуть-чуть отвести голову в сторону. Иначе стамеска вошла бы ему точно в глаз…

Все молодые люди перестали заниматься забавами и, как один, устремили взгляды на торчащую из шкафа стамеску, ещё чуть заметно продолжающую вибрировать. Студент, добровольно принявший на себя облик чьего-то врага, и пригвождённый к шкафу за прядь волос, окостенел, мелко-мелко моргая. А Сидор-человек широкими зрачками уставился в то место, куда только что была вставлена стамеска, а теперь чернотой зияла дыра…

* * *

Сидор-ангел не отходил от Сидора-человека слишком далеко. Сейчас как раз парил за окном квартиры, где забавлялась молодёжь. И задел крылом форточку. Та открылась, и холодный воздух заставил человека, стоящего у шкафа, отвести голову от вонзённого рядом инструмента, предназначенного для обработки деревянных изделий, а также для не состоявшейся починки мебели то ли будущей, то ли уже потенциально бывшей невесты…

«Глаз да глаз нужен за ним. Уф-уф-уф, – проговорил Хранитель про себя, – спасать человека надо не только от сомнительного, хоть и не без любви, выбора невесты, сулящей сплошь одни неприятности. – Он прищурился, глядя за одномерный горизонт времени. – И ведь без проблеска радости во всей предполагаемой будущей супружеской жизни. Не только. – Он многозначительно похлопал веками глаз. – Много чего, даже почти незаметного, сулит опасность. Казалось бы, всякие мелочи, вроде стамески, тоже ведь могут выкинуть непоправимый по вредности трюк»…

А один из успешных и не в меру любопытствующих соплеменников Сидора-ангела с нетерпением ждал его возвращения на цеховое собрание, всё более и более отчётливо формулируя и группируя в уме вопросы к нему. Он переосмысливал старые проблемные размышления и выстраивал цепочки новых скользких недоумений.

– Необходимо назначить новое собрание, – произнёс ангел-обличитель с хрипотцой, обращаясь к Председательствующему.

Председательствующий потеребил пальцем правый подкрылок, ковырнул ногтем между верхними передними зубами и пошевелил головой в знак согласия, на греко-болгарский манер, то есть, влево-право.

ГЛАВА 7.

Воздух над Заливом, пока не испытывая напора скандинавского ветра, сам сгустился, точно с целью породить в себе ещё никому неведомый сонм чудовищ, и чтобы этот рой занимался неконтролируемым произволом по окрестностям…

А человек в лодке сосредоточил мысль. И, не дожидаясь синхронности действия с природой, замышляющей неладное в перенатуженной воздушной массе, выплеснул очередную думку-подумку. Будто норовил человек избавиться от чего-то слишком назойливого. Словами выплеснул, дабы не возвращаться более к сомнениям.

«Говоря о продолжении этой жизни в вечности, мы заведомо допускаем одну весьма важную ошибку. Потому что вечность обретается в мире горнем. А любое про-дол-жение бывает лишь в мире доль-нем. Не зря сами эти слова похожи своими частями «дол». Но если речь идёт о выходе из мира дольнего в мир горний, то о каком продолжении мы говорим? Если, конечно, не представлять себе мир дольний в виде взлётно-посадочной полосы. Нет, после смерти не бывает ничего похожего на продолжение. А переход означает просто его отпадение. Отпадение продолжения. И где же мы останемся? И с чем? Должна ведь сохраниться хоть малость из того, что мы ощущали раньше, перед тем, как оторвались от взлётно-посадочной полосы, да пустились ввысь из мира дольнего. Должно»…

Время предыдущего размышления, свидетельствовавшего о живом существовании человека в лодчонке и во всём грандиозном мире – точно совпало с часом внезапного затишья над Заливом. И вскоре широкая воздушная струя распахнулась, высвобождая накопленные силы, пока царил недолгий покой, и её щупальца потянулись с чудовищным ускорением вдоль залива. Единая туча взлохматилась тонкими протуберанцами. Вода на поверхности затряслась, используя всю полноту вероятности движения по сторонам.

Человек снова пал на дно судёнышка. Мысль в нём ещё удерживалась. Вместе с душой. Там они, – в длинном и кривоватеньком стебле, стебле-жизни. Хотя, у самого основания появилось суховатенькое заужение. И эта шейка заметно утоньшалась. Однако сей стебель жизни пока доступен взгляду, повёрнутому за спину…

* * *

Домик получился вроде неплохой. Правда, с прочностью вышло не очень достойно. Стены крепкие, а вот крыша вызывала подозрение в надёжной устойчивости. Вроде бы и оригинальная у неё конструкция, но со стенами сцепления маловато. «Доведу до ума попозже», – успокоил себя Сидор-человек-строитель. Придумаю что-нибудь ещё оригинальное.

Новое строение возводилось на склоне выдающегося бугра. А рядышком, на его вершине кособоко возвышался одинокий дуб. Его корневище, нещадно обдуваемое ветрами и обмываемое дождевыми потоками, значительно пооголилось, и суховатые жилы бывших корней переплетались по земле, создавая жёсткое кружево и распространяясь на значительные расстояния вокруг ствола.

Вокруг домика и подле дуба разновеликими кучами тесновато уложены всякие деревяшки – остатки строительного производства. «На дрова пойдут», – оценил он беспорядок, хотя печку ещё предстояло сложить.

Сидор-человек вошёл внутрь свежего помещения и оглядел пока не обжитое пространство.

«Там поставим кровать, широкую; там стол, большой; сюда приладим стеллажи; остальное – под всякие нужды мастерской». – Он медленно кивал головой, глядя на уже подготовленные материалы. Всё для завершения грандиозной работы в области повышения благосостояния человечества и его эстетических потребностей: большие картонные коробки, наполненные подрамниками с холстами, листами и рулонами бумаги, пухлыми папками, а также специально приспособленными орудиями производства. Затем улёгся на полу в том месте, где предположительно могла оказаться кровать. «А пока отдохнём». Он распластался, раскинув руки и ноги.

* * *

Далеко над известным нам пространством земного бытия вновь собирались ангелы-хранители. Один из них, тот, успешный и не в меру любопытный соплеменник Сидора-ангела, предвкушая жаркую полемику и победу в ней, потирал руки, похлопывал крыльями и блистал глазами. Перед тем он омылся и почистился, чтобы уж никак не ударить в грязь не только умом, но и внешним видом в сравнении с Сидором-ангелом.

Напрасно. Тот явился перепачканным сажей совершенно донельзя.

* * *

Незадолго до того, далеко под миром небесного бытия, временно оставленного нами, в земном трёхмерном пространстве обитания людей, Сидор-человек чуточку прикорнул. Он так поджидал свою невесту. Другую, конечно. «Другиня», – пролетело слово у него в голове, и он хихикнул, мысленно приветствуя Рериха и Тредиаковского, которые придумали и закрепили замечательное слово-имя. Та, первая невеста, упомянутая раньше, не дождавшаяся свадьбы из-за опоздания жениха, только облегчённо вздохнула и перекинулась на вполне накатанный путь, ведущий к семейному счастью при муже серьёзном, имеющем амбициозную цель, и знающем приёмы её достижения. «Да и фигурка у неё не ах, вообще неказистенькая», – ещё в ту пору успокоил себя труженик на все руки, а теперь с желаемой уверенностью подтвердил ненужность особо печалиться по ушедшему неизвестно чему. О проделках скрытного друга он ничего не знал.

Теперь Сидор-человек поджидал казавшуюся по-настоящему свою женщину. Другиню.

Природа померкла от ненастья. Кругом заметно притемнялось, в том числе, и внутри новенькой избушки. Сон окончательно одолел Сидора-человека и предъявил ему вместо действительных событий – картинки суть исключительно фантастические, на темы дальних путешествий одновременно в разные края земли…

А что ни на есть всамомделешнее происшествие в тот же миг обрушило на спящего человека и незаурядного мастера – ощущения посильнее любых фантастических. Молния ударила в дерево-соседку. Своеобразным манером. Пронзила ветви и ствол до основания и подожгла кружева оголённого корневища разразившимся миллионом градусов. Пламя немедленно охватило предполагаемые в будущем дровишки, превращая их в самые, что ни на есть, настоящие. Домик Сидора-человека попал в полное окружение жесточайшей вражеской стихии. В довершение безысходности, и дерево скинуло с себя подпалённые ветви прямо перед окнами и дверью, создав непреодолимые баррикады. Уже и до стен домика добрались языки пламени, и начали их облизывать. Сначала пробовали на вкус, а затем, найдя в действии своём предмет наслаждения, принялись жарко обнимать и поедать смолистую древесину с нарастающим аппетитом.

Сидор-человек проснулся от жары. Обнаружив себя в кольце сугубой ярости стихии, он принялся было искать выход из огненного оцепления, но не найдя такового, произнёс про себя знакомую фразу: «вот, оказывается, каким манером должна прийти смерть моя… и опять наследника нигде не оставил»…

Внезапно поднялся ветер. Действительно поднялся прямо от земли, да с такой силою, что сорвал крышу домика и свалил её вбок наподобие трапа: с высоты стен до земли, в той части, куда, не доставали огненные языки, а если и доставали, то слабовато. Наверное, упомянутая нами, недостойная прочность конструкции здания сыграла здесь тоже не последнюю роль.

Сидор-человек взобрался до верха стены по заранее подготовленным материалам для окончания грандиозной работы на благо человечества, в виде объёмистых коробок, начинённых изображениями чудных мыслей. Потом скатился кубарем по съехавшей крыше, счастливым случаем переоборудованной под спасительный трап, уже по бокам охваченный ядовито-голубовато-зеленоватым корявым пламенем. И отбежал подальше. А когда вскоре оглянулся, то увидел один единый факел, вздымающийся в поднебесье.

От автобусной остановки в сторону хижины, пожираемой огнём, шла невеста Сидора-человека. Другиня. Её вдруг застопорило неведомое сопротивление. И в сердце вселилась боязнь. Женщина повернулась к дому-факелу спиной, и ею ощущала усиливающийся жар. Внутри сердца тоже возгорелось пламя, сжигающее все зыбкие предположения счастливого будущего. И страх умножился. «Ой, нет, нет, нет»! – решительно вырвалось оттуда. И теперь уже бывшая невеста поспешно воротилась к дороге, «проголосовала» попутную машину, уютно поместилась там, и автомобиль унёс её прочь, навсегда, в другую судьбу. Другиня…

Сидор-ангел, завидев пожарище на земле, не забыл позаимствовать у Начальства ещё чуток неодолимых сил и, подлетев к домику, устроил вокруг него аномальное поведение воздушных потоков, поднявших крышу и опустив её там, где надо. «Семь бед, один ответ», – проговорил он про себя, наблюдая, как Сидор-человек благополучно выбрался из огненной ловушки. А заодно он вселил дополнительного страху в его невесту-Другиню, завидевшую невосполнимую беду. «Семь бед, один ответ», – повторил ангел и, перепачканный сажей, поднимался над единым снопом огня, с ужасом наблюдаемым Сидором-человеком.

Таковым Хранитель и предстал пред очи соплеменников.

– Вопросы будут?! – Воскликнул он возвышенным тоном.

Чистенький умом и внешностью ангел ещё больше вдохновился и всю свою не менее возвышенную интонацию заключил в одном коротком слове:

– Да!!!

ГЛАВА 8.

Лохмы необозримой тучи опустились вниз и обратились в ливень. Щупальца воздуха подхватывали падающие струи и несли их почти в горизонтальном направлении. Удивительно слаженным оказалось их сподвижничество. Неуправляемое судёнышко понесло.

И мысль, удерживающую жизнь человека, тоже подвинуло таинственное и неизведанное начало её. Кстати, на что похоже это начало? На огонь? Или на воду? Или на воздух? Или на землю? На каждое. И свойство у мысли разное. Залетает она искрою, вливается волной, проносится сквозняком, застилает глаза пылью… Возьми, да окунись туда, в стихию мысли. Сожжёт она тебя или утопит или унесёт прочь или замкнёт в себе… Жуть.

«Наверное, в течение жизни человека происходит не только длительность с частыми переменами да колебаниями, но и ещё некое таинственное действие».

Мысль неизвестного свойства закралась и развернула собственное сочинительство.

«Назовите то действие подъёмом. Или углублением. Но этого негоже вообразить и представить. Нет удобного измерителя. Мерить нечем. Длительность, конечно же, заметна, да. Её проявляет время, и есть вполне надёжный измеритель: годы. А то, что мы пытались уподобить подъёму или углублению, – чем таковое измеряется? Метрами? Чепуха. Ничем не измеряется. Посему и подобие тщетно. Ведь найденное нами вроде восхождение или углубление – не линия, отвесная долу. Иначе мы бы само время развернули вверх концом, и ладушки. Было бы просто»…

Куда несло маленький чёлн, угадать непостижимо, поскольку не разглядеть ни берега вдали, ни солнышка вверху. Остаётся лишь снова обернуться за спину…

* * *

А там рюкзачок. Сидор-человек с товарищем по очередной работе, посвящённой повышению благосостояния человечества в сибирских краях, – нынче оказались на отдыхе и шли вдоль таёжной реки. С рюкзачками за спинами. В них размещались спальные мешки, запасная одежда, палатка. Мягкие и объёмистые. Впереди продолжения пути – высокий скалистый утёс отвесно уходил прямо в реку. Обойти посуху не представлялось доступным. На противоположном берегу виднелся местный человек, и лодка при нём. Кричали, кричали, призывали помочь преодолеть препятствие, – безуспешно. Тот ссылался на другие срочные дела, наверное, тоже посвящённые повышению уровня благосостояния. Семьи, конечно. Но никуда не уходил. Наблюдал за нежданными странниками.

Один из путников, не снимая рюкзака, вознамерился поискать поблизости тропинку, ведущую наверх. Другой, то есть, Сидор-человек, тоже не снимая рюкзака, принялся покорять утёс. Он медленно поднимался вверх, цепляясь руками и ногами за широкие трещины и острые уступы в скале. Одна рука и одна нога удерживались на уже проверенных упорах, другая пара ловких конечностей повисала в воздухе, отыскивая упоры новые, повыше. Находясь на высоте примерно пятиэтажного дома или повыше того, произвёлся очередной маневр перехвата рукой и ногой новых зацепок. А те, вроде бы крепкие упоры, одновременно утерялись. Уступчик под ногой оказался камнем, да вывалился из гнезда; край расщелины в руке – был уже надколотым и отломился. Так все четыре конечности скалолаза оказались в воздухе. И началось стремительное падение вниз: человека и двух бывших упоров-камней.

Мысли не оставляли Сидора-человека. «Пока мыслю, следовательно, существую». О существовании как раз и подумалось: «вот уж теперь-то смерть моя неотвратима никакой силой; тоже интересный способ нашёлся»…

Человеческое существо будто висело в неподвижности, а воздух струился вдоль тела, устремляясь к небесам. И глубокое забытье…

Через пару секунд бывший покоритель неприступного утёса лежал в реке, на мелководье, среди крупных булыжников, ощущая себя совершенно целёхоньким. «Не похоже ни на рай, ни на ад», – подумал Сидор-человек. А затем, уразумев, что живой, ощутил разочарование.

Чуть-чуть раньше, товарищ по благородно созидательной работе отвлёкся на интересный предмет, возникший прямо из воздуха и приземлившийся под утёсом. Путник шагнул к тому месту, присел, наклонился, уткнув рюкзак за спиной в небо. И с неба посыпались мелкие камешки. А когда он устремил взгляд вверх, увидел падающими пару камней побольше и ещё одну огромную глыбу. Камнепад целился точно в голову. Удалось лишь немного уклониться от убийственного происшествия, но не целиком. Камни мелкие и средних размеров не задели товарища. А глыбой оказался Сидор-человек, летящий спиной вниз. Его рюкзак по касательной врезался в рюкзак товарища, направленный к небу, мягко срикошетил вместе с телом, и Сидор-человек, плавно отлетев, свалился на мелководье, с полметра глубиной, ровненько между булыжниками, обдав стонущего приятеля тучей брызг…

* * *

Глядя на летящего вниз Сидора-человека, Сидору-ангелу ничего не оставалось, как скинуть с себя маленькое пёрышко. Необычный предмет и заметил товарищ, и наклонился к нему ровно в конце траектории полёта Сидора-человека со скалы, с высоты, примерно с пятиэтажный дом, а то и повыше…

* * *

Местный житель, стоящий на том берегу, быстренько кинулся в лодку, пересёк реку, подобрал путешественников, кряхтящих от боли в спине, обогнул скалу и высадил на плоском бережке. «Дорога недалеко, – сказал он, – сами дойдёте»? «Сами», – ответили друзья-товарищи.

После возвращения в город, оба недавние путешественники бросили работу и переехали в места иные. Причины были разными. Сидор-человек просто убежал от очередной невесты подальше, за пять тысяч вёрст, воспользовавшись приглашением на работу ещё более значимой организацией, порождающей плоды повышения цивилизационных удобств; а товарища привлекла совсем другая трудовая карьера.

* * *

На небесах состоялось начало диспута, для кого-то столь долгожданного.

– Долг! – Воскликнул чистенький мыслями и внешностью ангел, истосковавшийся по вопросам. – Долг. Что ты скажешь о нём? – Вопрос был адресован, понятно, Сидору-ангелу. – И ещё дар. Как то и другое соотносится в твоём понимании?

Сидор-ангел воздел брови вверх и тоже спросил:

– Это все твои вопросы, или последуют иные?

– Пока, а потом, в зависимости от высказываний твоих, появятся новые. Хм. И без того, в запасе у меня много чего накопилось.

– Хорошо. – Сидор-ангел присел на камешек, взял в руку прутик и стал процарапывать чёрточки на песке. – Хорошо. Дар, говоришь, и долг, говоришь? – Он отбросил прутик прочь, встал, обвёл взглядом остальных соплеменников и прикинул в уме высказывание, как ему показалось, исчерпывающее. И произнёс:

– Долг и дар – вещи разные. Наверное, все знают, что я именно одалживал у Господа силы для спасения своего человеческого друга. Одалживал. Ведь Бог не предполагал дарить мне силы. Не было у меня Его даров. А вы, да вы, все вы пользуетесь как раз большими и малыми дарами за службу свою. Законную. А у меня работа сталась несколько иная: сам нашёл её. И всё, мною взятое здесь, на небесах, подлежит возмездию. Возвращению. И не иначе. Но чем возвращать? Заёмные силы потрачены мной как раз безвозвратно. Вот и выходит, что удерживаю я некую надежду. В чём она? Да в том, что вдруг возмещу я все долги представлением Господу моего друга-человека, на которого потратился. Вот, мол, погляди, каков красавец. Наверное, не зря на него извёл все долги. Бери его Себе. В нём Твой капитал накапливался и теперь хранится. Потому что Тобою же принят закон сохранения энергии. Там, в человеке зиждется со-знание всего, что он имеет от Тебя и от жизни своей: души, тела, духа. И есть в нём со-весть, что он имеет от Тебя и от мысли своей. Забирай всё его содержимое обратно! И долга – будто нет у меня. Но так ли я возмещу его? Не знаю. Поскольку не располагаю сведениями, оправдал ли мой друг-человек мои долги, взятые у Господа? Надеюсь, конечно. И примет ли Господь моего человека подобно копилке, где сохранено одолженное мной? На эти вопросы ты хочешь получить ответ?

Чистенький мыслями и внешностью ангел не ожидал такой речи и поднёс кончик самого большого пера на крыле прямо к кончику носа, дабы сосредоточиться. И выговорил хрипло, одновременно звонко.

– Кто ж на такое ответит?

Затем, поразмыслив, строгий ангел не стал задавать накопленные вопросы о противоречивости действий Сидора-ангела. Они касались его помощи и препятствий, предоставляемых Сидору-человеку на пути житейских дел. Вопрошающий сам всё понял, поскольку очистился мыслями. То ведь была необходимая помощь, направленная на спасение просто жизни его подопечного. Не только. Ещё было предотвращение смерти от его руки. А препятствия были благотворными средь складывающихся обстоятельств. Как относительно способов профессиональной карьеры, так и по части интимного сближения с некоторыми женщинами. Те и другие могли быть опасными увлечениями для души. Они бы создавали трещины в той копилке, о которой говорил Сидор-ангел. И трещины росли бы, превращаясь в прорехи, через которые высыпались бы оттуда все накопления Сидора-ангела. На то и препятствия. Затем понял и главное: не задираться. Он чихнул от собственной щекотки в носу и сам себе сказал:

– Правильно.

ГЛАВА 9.

А движение в природе земной не останавливалось.

И мысль человека, заточённого на дне лодочки, продолжала двигать сознание по инерции.

«Просто… – кажется, на простоте приостановилась прежняя мысль, разглядывая вечность и занимаясь поиском способа его измерения… – но и простота бывает совсем иной. Может статься, есть и в мире вечности некая простая мера, но мы не ведаем её. Сказал ведь Христос: «в чём застану, в том и буду судить». Значит, есть мера, иначе судить нечем. Есть мера времени, а есть и мера вечности. И жизнь человека ежемгновенно проявляет свой вид там и там. Присутствует. Пребывает. С мига начала рождения, человек, привычно пребывая во времени, незаметно находится также и в вечности. Человек жизнью своей накапливает года во времени, и он же набирает некий уровень в вечности. Возраст накапливается временем. Уровень накапливается вечностью. И, после смерти, – накопления временем отпадают вместе с ним, а накопленный уровень остаётся. Его-то и будет судить Христос Своей мерою»…

Струи ливня и струи воздуха столь же слаженно, сколь и внезапно опали и прекратили дела свои. Глядя на такое происшествие, буро-серое небо даже слегка посветлело, а в нём угадывалось пребывание солнышка в виде расплывчатого, совершенно белого пятна. Берег оставался невидимым, но, учитывая ориентацию по источнику света, допустимо угадать его местонахождение. "Там", – указал сам себе человек в лодочке, оборачивая взгляд за спину. Он повёл плечами и, подобно небу, слегка посветлел раздумьем. «Главное, берег вообще есть. Как и вечность»…

* * *

Ещё взгляд на время студенчества.

С утра надо было закупить высококалорийных продуктов. Сидор-человек набрал консервов и шоколаду, уложил еду в рюкзак на лежащий там свитерок, чтоб не давило неровностями на спину, сел в автобус и добрался до горного аула, за которым, выше по реке, в пастушьем коше и должна состояться встреча с основной группой альпинистов. Там же его ждала и необходимая остальная экипировка. Её прихватил тот студент, в которого чуть не угодила стамеска из руки Сидора-человека. А ещё и невеста, просившая его что-то починить той стамеской. При оплате проезда обнаружилась пропажа трёхрублёвки. «Хм, – подумал Сидор-человек, – где же я посеял денежку? Нехорошо. Ведь, поди как раз не хватит её на всюду разбросанные непредвиденные расходы».

Он вышел из автобуса на конечной остановке, двинулся к окраине аула и далее вверх, к пастушьему кошу. По дороге довелось перепрыгивать то ли арыки, то ли ручейки. Один из них оказался широким, но с камушками. Сидор-человек, перешагивая с одного камешка на другой, оступился, окунул одну ногу, присел. И увидел в воде «трёшку», прилипшую ко дну. «О! Вернули мне денежку. Что посеял, то и пожал, хе-хе». – И поднял банкноту двумя пальцами. «Трёшка» несколько выцвела, но вполне пригодна. После просушки, конечно. И настроение обновилось. Вместе с тем, нарастало ожидание уготованных непредвиденностей.

* * *

Кош стоял на краю небольшой ниши в горе. Под ней клокотала река в широкой пойме. Иными словами, жилище пастухов расположилось в обширной, но неглубокой пещере, открытой в сторону долины, освещённой утренним солнцем. Войдя внутрь жилища, Сидор-человек представился и объяснил цель своего тут присутствия.

– А, – промолвил единственный пастух в растерянности, – были ребята, но ушли. Два мужчины и одна женщина. Одну ночь тут ночевали, днём сидели. Вчера вечером ушли. Второй раз ночевать здесь отказались. Мужчины сказали: вон, туда пойдём, через то ущелье. – Чабан отодвинул входную завесу и указал рукой в сторону раздвоения долин, сходящихся тут, неподалёку. – Туда.

– Придётся догонять, – ответил Сидор-человек, оценивая расстояние. – Сам виноват. Опоздал.

Понятно, основная группа альпинистов далеко уйти не могла. Тем более, вечером. Заночевала где-то поблизости. То, что среди них была очередная невеста, и не настояла на недолгом ожидании потенциального жениха, – слегка насторожило начинающего альпиниста. Однако Сидор-человек лишь порознь пожал плечами и проговорил:

– Женщина в горах – существо подневольное. Должна уступать мужикам. А те ведь решили, будто я вообще передумал идти с ними. Да, но могла и остаться. Вернуться, наконец. Тогда бы мы разминулись. Нет, всё правильно. Догонять, догонять. Есть шансы на успех. Я ведь налегке, а ушедшие попутчики мои – с дополнительным грузом, рассчитанным и на мою долю. Хе-хе, в том числе девчонка.

– Да, да, хорошая. И, видать, крепкая. Какая подневольная, э? Сама сказала, здесь ночевать не будет, не интересно, и уговорила мужчин отойти подальше в горы, чтобы, как положено, в палатке и без овец. Они и решили.

– Угу, – согласился Сидор-человек и, не поддаваясь требовательному приглашению откушать произведение чабанской кухни. Тронулся «туда».

Путь лежал вдоль горной речушки. Сидор-человек бодренько, даже вприпрыжку двинулся вверх по еле различимой тропинке. Были на ней следы, нет, – в голову не приходило обратить на то внимание.

Пройдя часок-другой-третий, он обернулся.

– Уф! – Ни аула, ни коша не видать.

Присел на камень. Холодный. И речки-торядышком давно нет. Лишь марена из булыжников. Вроде, и тропинки тоже нет.

– Всё равно, догонять.

И пустился незадачливый альпинист вверх, уже значительно покруче. По марене. Солнце, наоборот, склонилось ближе к горизонту, сплошь уставленному горами, и настоящего-то горизонта нигде не узреть. Более того, прямо перед глазами свисал с утёса толстый язык ледника, а под ним возлежали друг на дружке огромные обломки льда. Тупик.

Начал стелиться туман. Резко похолодало.

– М-да, догнать, не догнал, а от жилища человеческого удалился порядочно.

В тощем рюкзачке была только еда и свитерок. Поел немного шоколаду. Аппетит иссяк. Надел свитерок. Теплее не стало.

– Назад? Назад.

Сидор-человек и побрёл вниз. Далее марена разветвлялась на две.

– По которой же я шёл?

Устремился по той, что не слишком отгибалась вбок.

Стемнело почти мгновенно. И туман загустел. Правильнее сказать, Сидор-человек углубился прямо в толстую густую тучу, утыкающуюся в склон ущелья. Даже собственных рук не разглядеть.

– Пойдём наощупь. Просто вниз.

Холод крепчал. Казалось, наступила настоящая зима. Замёрзнуть, как пить дать. И вовсе без шуток.

– И по той ли марене я иду? Что-то водички-то не нащупывается. А пора бы.

И сразу он провалился меж камней, ощутив полный ботинок ледяной воды. Пришлось покарабкаться немного вверх и вбок. И снова ниже, да ниже. То наступал в воду, то на высокий камень Силы кончились.

– Всё. Пропадать.

Ботинки промокли в воде. Свитерок промок в туче.

– Замерзать, так замерзать. Это уж точно одно из многих непредвиденных обстоятельств. – Сидор-человек припомнил потерянную и вновь раздобытую «трёшку», и свои размышления по проводу непредвиденного. – Теперь-то и проявилось настоящее оно и, кажись, последнее. Однако не требует денежных расходов. Хе-хе. Хе-хе. Но перед тем отдохну.

И тут послышался звон колокольчика. Тихо-тихо. Внизу. Где-то что-то звенело за невидимым горизонтом. За горизонтом земли, мысли, сознания, и всего вкупе.

Откуда взялись силы у Сидора-человека, не понять. Наверное, всегда есть у них неприкосновенный запас именно для такого случая. Не предвиденный. Человек, уверенно уготовивший себя к смерти через замерзание, встряхнулся всем телом и решительно тронулся на звук, ощупывая путь перед собой, дабы не свалиться куда-нибудь, да не расшибиться. Долго он так перебирался. А колокольчик бренчал отчётливее и громче. Затих на время. А потом уже звон сухонький послышался сбоку, вверху. Сидор-человек – туда. Вскарабкался на горку, по-прежнему ощупывая путь и оставляя на нём теперь последние силы.

И вот руки уткнулись в толстый войлок. За ним раздался шорох, кряхтение, удар палкой о то место, которое нащупал Сидор-человек, затем сбоку выползло свечение фонаря.

– О! – воскликнул знакомый пастух, – ты с неба пришёл? А я-то подумал, бараны балуются.

Сидор-человек обмяк и свалился.

Появился второй пастух. Оба подхватили неудавшегося альпиниста и внесли в кош. Там слабо горел костерок.

– Сейчас, сейчас.

– Сейчас, сейчас, – один за другим повторили пастухи и подкинули в костерок парочку вязанок сухих веточек, – сейчас.

Раздели Сидора-человека, посадили поближе к огню, а мокрые вещички пристроили почти над огнём.

– Сейчас.

* * *

Сидор-ангел, позаботившись отправить очередную невесту подальше от драгоценного друга, да так, чтобы тот её не догнал, не подумал о безумии Сидора-человека, не предположил о безудержной погоне этого смельчака. Пришлось подсказать другому пастуху: перегони, мол, одну корову повыше, в дальний кош. Тот будто и сам решил, что надо помочь коллеге в дальнем коше. Подбросить молочка. Да, коровье молоко там давно кончилось, а овечье порядком надоело. Подоить корову здесь, да занести туда горшок? Нет, лучше целиком корову туда отвести, а там пусть сам и подоит. Заодно и поговорить со скуки. Оно и случилось. Правда, пришлось дополнительно потрудиться: переставить кош подальше, вглубь пещеры, к задней стене её, чтобы освободить место для дойки. Потом солнце зашло, туча опустилась и уткнулась в гору, отдавая ей излишнюю влагу. Обратно идти опасно. И корова покачивала шеей, изображая неохоту, но и заставляя колокольчик бряцать…

* * *

– Сейчас тебе горячего молочка, да с медком… – оба пастуха вышли наружу…

* * *

Тяжесть влаги в горе превысила устойчивость свода пещеры. Он обрушился нежданно-негаданно.

Обвалилось всё как-то само по себе, будто поджидая случая изготовить это страшное непредвиденное деяние…

Земля обволокла весь кош влажным слоем, но тот устоял, хоть и в приплюснутом виде. Зато бывшая пещера-грот обзавелась толстенной наружной стеной, изображая собой фортификационное сооружение, продолжающееся этим новейшим укреплением до самой реки, частично перегородив стремительные воды.

Создалась небывалая тишина, что объяла оставшуюся полость внутри горы. Снаружи громко блеяли овцы, истошно мычала корова, кричали пастухи, но обитатель тишины – звуков не ощущал, словно у него и ушей-то не было.

Дышать становилось труднее да труднее.

«А, – подумал Сидор-человек, – не замёрзнуть у подножья ледника меж валунами марены, а задохнуться внутри земли – уготовано мне»…

* * *

Сидор-ангел продолжал брать в долг силы для спасения Сидора-человека, не заботясь о возвращении взятого обязательства. Некоторые ангелы больше не приставали к нему и не требовали отчёта. Более того, прониклись к нему особой теплотой, обычно проявляемой народом к убогим и геройствующим. Другие наоборот, лишь усилили к нему неприязнь, постоянно порицая за безответственную задолженность.

– Ещё бы немного! – Воскликнул Сидор-ангел.

– Бери, бери, сколько надо, – послышался голос Начальства, – всё равно ведь не вернёшь никогда.

* * *

Послышался мощный гул внутри земли. Затем, тело горы, захоронившей Сидора-человека, стало нервно раскачиваться. Площадка, на которой стоял кош, осела и медленно продолжала сползать вниз. Остановилась. Внутрь просочилась вода. Войлок наверху лопнул, и в широкой прорехе появилась полная луна…

* * *

– Уф… – простонал обессиленный Сидор-ангел.

ЭПИЛОГ

На несуществующем горизонте показался караван судов «Волго-Балта». Слегка чернеющие на сером фоне корабли повисли не то в воде, не то в небе, и медленно увеличивались в размерах. Их силуэты проявляли тоненькие косые нити золотистых лучей солнца, прорвавшиеся сквозь узкий прозор в однотонной и единой туче, величиной во всё небо. На этих нитях, по-видимому, караван и держался.

«Появился ли ответ на вопрос о некоем таинственном остатке в человеке после отпадения дольней жизни от души? или нет? – озадачивает себя человек в лодочке. – Попробуем пока придерживаться уже добытого ответа: возраст накапливается временем, а некий уровень, тот накапливается вечностью. Уровень. Планка бытия. Она же – способность привиться в вечности, пустить в ней корни. Способность. Вот что, по-видимому, накапливается в нас при земной жизни. И после смерти, – бесчисленное добро, собранное временем, отпадает вместе с памятью о нём, а неведомые нам накопления вечности в виде таинственных способностей, остаются для обновления бытия… Однако мы знаем: не каждый бывший стебель земной жизни становится черенком вечности. Много ли в нём способностей, или они вовсе отсутствуют, высока ли его планка бытия или валяется она вообще за ненадобностью, – не суть. Быть ему таковым или не быть, – устанавливает Заботливая Рука»…

Бросая взор за спину, человек уже не выхватывал отдельные эпизоды в океане Прошлого. Конечно, таковых там вдосталь, однако нет нужды перечислять их до изнеможения чувств. Теперь всё виделось целиком на некоем обобщённом полотнище. И в некоторых частностях эта абстракция сопрягалась с изощрённо свитыми паутинами человеческого общества. А местами – с не менее хитроумным состоянием нескончаемой влюблённости.

Действительно, уже вся прошедшая жизнь содеялась перед ним широкой панорамой.

Вон срывающиеся там-сям успешно начатые трудовые карьеры. Они видятся никчёмным мусором. А ведь переживал тогда. Сожалел. Даже доходил до отчаяния.

Вон одна невеста, ставшая до неприятности чужой. Вон другая, непременно отравившая бы его существование. Вон ещё одна, самим брошенная из-за примеченной следующей, которая устроила ему сплошные страдания. И вон – совершенно сама по себе возникшая из ниоткуда, с которой прожил-таки всю жизнь, хоть и в постоянной неудовлетворённости.

А вон и творчество, никем не унаследованное и не обращённое на пользу человечества. Оно покрывает всю панораму, подобно складчатой прозрачной вуали, и кое-где её складки плотно загораживают саму жизнь…

Усталый человек, сидящий в лодочке, иначе говоря, Сидор-человек только теперь догадался о существовании у него ангела-хранителя. Уберёг. Хотя, и раньше подобная догадка посещала его, но вскользь, и тут же забывалась. А ведь в раннем детстве случалось даже поговорить с ним. Через некий столб или трубу. Потом, правда, всё схоронилось куда-то. А теперь всплыло вновь. И сам собой возник этот невыразимый столб или труба. От головы в небеса. Такой знакомый-знакомый. Человек прислушался: нет ли там гула особого, перерастающего в знакомый голос? Тишина. Угадывается лишь присутствие старого друга. Безмолвное. «Да, есть он. Иначе и быть не может, – подумывал усталый человек, – иначе не объяснить неисчислимые житейские неудачи. Крупные и ничтожные. Будто неудачи. А взаправду – настоящее спасение. Настоящее»…

Теперь он просто памятью извлёк цепочки срывов, связанных с карьерой по работе, где будто с закономерным постоянством возникали кем-то выстроенные препятствия. Загородки. Защита. «Защитил меня от безобразий… сколько бы дров наломал в судьбах людей… а в собственной душе – и подавно»… Движение мысли переметнулось в иной отсек памяти, где обитали его женщины, те предметы влюблённости, перерастающие в статус невест, кои, казалось бы, несправедливо оставляли его под предлогами, не поддающимися разумному объяснению. И тут ясно как день. Тоже загородки, защита. Те будто бы невесты ведь никак не связаны с настоящей жизнью, они просто время от времени появляются в судьбе. И, в конце концов, показывают себя в истинном свете разочарования. «Защитил меня ангел и от вздорных увлечений, уносящих моё существо прочь от жизни собственной – да в бездну пустоты». А если соединить оба увлечения, – карьеру и женщин? Да запустить в свою биографию. И притом лишиться защиты. «Ужас».

Сидор-человек мысленно поднял взор к небесам и мысленно покивал головой. Приветливо, с улыбкой. С благодарностью.

О нарочной же и чуть ли не преступной выручке ангелом-хранителем от явной многократной смерти извне и от возможных неприятностей ближних из-за самого себя, – он пока не догадывался. Ведь во всех случаях находились спасатели в виде людей или стихии. Или срабатывало собственное предвидение, правда, неосознанное. Хорошо, что не догадывался. Так бы и теперь понадеялся на помощь с небес. Более того – есть причина возгордиться могущественным покровителем. А то и предъявить ему претензию: мол, почему теперь не выручаешь? А?

* * *

Далеко над известным нам пространством земного бытия брёл одинокий ангел по пескам безвременья. Его провожали взгляды многочисленных соплеменников. Смешанные чувства были у них. С одной стороны – продолжающаяся неприязнь из-за излишней оригинальности и дерзости Сидора-ангела, балансирующего на лезвии совершенно неоправданного риска; с другой стороны – зависть исключительному профессионализму неприятеля. И Начальство почему-то не порицает этого безумца, а наоборот попускает, и до такой степени, будто не существует он вовсе в природе невидимого мира. Кстати, чувство одиночества у Сидора-ангела усиливалось по той же причине: ему казалось, будто Начальство действительно отвернулось от него и не замечает, хоть и щедро отпускает в долг любое количество сил.

Ангелы небесные устроили ещё одно продолжение вечно прерывающегося собрания.

Не до конца удовлетворённый ответами Сидора-ангела на щекочущие вопросы, чистенький мыслями и внешностью, придирчивый ангел ёрзал на месте и усиленно соображал. Затем, произнёс укоризненно:

– Эдак ты в долговую яму угодишь, и никогда не вылезешь; никто не станет тебя выкупать.

Другой ангел, тот, кто выступал первым ещё в начальной части собрания, и пользовался уважением у Председательствующего, обратился, будто бы к Сидору-ангелу, но и к остальному собранию тоже:

– Неисполнимый долг не обязательно карается. Известно, что даже оставляется, прощается. Иное дело – злоупотреблять прощением. А я ведь сам брал кое-что у Сидора-ангела в долг. И не вернул.

Сидор-ангел покосился в сторону говорящего и вздёрнул брови.

– Да, ты не помнишь, и никто не помнит. Но был случай. Мой человек уж слишком безнадёжно пропадал. А я тогда без остатка растратил положенное мне жалование. Обратиться к Начальству за добавкой в долг я не посмел. Вот Сидор-ангел и отдал мне столько, сколько надо. Сказал: «мне всё равно отдуваться за множество собственных долгов, возьму ещё». Теперь и выходит, что ему отдуваться и за мои долги.

– Да, – сказал Председательствующий, – может статься, что случился явный перебор.

И ангелы убедили соплеменника-отщепенца в необходимости прекратить жить взаймы.

Сидор-ангел сдался. «В общем-то, мой друг-человек, видимо, подкопил кое-что с небес; поможет мне избавиться хоть от части долгов, когда появится здесь, уже без моей помощи», – подумал Хранитель без уверенности, но с надеждой.

Сидор-ангел больше не занимал дополнительных сил. А собственные возможности старался превратить в одну бесконечную молитву, чтобы пусть и в некоторой, совсем малой степени расплатиться с прежним неподъёмным обязательством. Он стоял на коленях, распластав крылья на песке, склонил голову и сложил руки на груди.

«Будь, что будет».

В сторону земли тянулся явно какой-то ход, имея в себе неведомое пространственное устройство. Что-то вроде то ли трубы, то ли столба. Безвестная конструкция себя проявляла вовсе не зрительно, из-за совершенной прозрачности, а чистым присутствием. Выдавало именно чуждым, непривычным выражением, относительно остального вещества, окружающего молящегося небесного существа. Сидор-ангел взглянул на давно знакомый предмет. На нём никого не было. Только сквозило оттуда одно сплошное ожидание.

«Будь, что будет».

* * *

Ледяной скандинавский ветер, упрятанный было в толще бескрайней свинцовой тучи, прорвался оттуда вниз огромной воронкой. Её рукав развернул маленькую лодочку, прокрутил ещё и ещё. Человек, приткнувшийся ко дну в позе эмбриона, не ощущая остановки собственного сердца, глянул одновременно за спину и вперёд, повсюду выискивая собственную жизнь.

И всё её истечение, представленное человеком одной единой панорамой, подобной туче во всё небо, расстелилась долом в его глазах и свернулась в тончайший рулон, будто нить… в стебель… образовав там годовые кольца…

Шейка стебля у основания утонилась до того, что не смогла удержать даже его собственного веса. Стебель отломился от ветви древа жизни. Ещё одно мгновенье он висел на тончайшем волоконце. Внизу простиралось небытие, а рядом – никого. И, ни света, ни тьмы. В течение этого же мгновения у человека в лодке пронеслась и оборвалась мысль: «а Заботливая Рука, ловящая стебель, с тем, чтобы обратить его в черенок да посадить в почву вечности, – где она»?

* * *

Сидор-ангел, не прекращая молитвы, глядел на выросшую из вечности и отпавшую от неё панораму жизни Сидора-человека, туго свёрнутую в стебель с годовыми кольцами. Там упрятано всё оправдание человека за дела: собственно свои и собственно ангела-хранителя его. Стебель ниспадал в небытие, слегка раскачиваясь, и даже планировал. Будто нарочно какая-то невидимая сила притормаживала его падение. Подобно тому, как в начале нашего повествования вагоновожатый медлил с отправкой трамвая дальше. «Больше никто не выходит»? – был недоумённый вопрос.

Планирование продолжалось. Даже показалось, будто стебель вовсе вдруг застыл без движения перед тем, как решительно кануть в небытие.

«А не проявить ли мне ещё раз отсебятину»? – опасливо подумал Сидор-ангел, поднялся с колен, подпрыгнул, воздел крылья и расправил их…

2011