День Рождения [Миша Краснов] (fb2) читать онлайн

Миша Краснов День Рождения

Посмотри на себя вдалеке

В одном из торговых центров, похожем, как и все торговые центры, на огромный шкаф, по которому монотонно прогуливаются группы праздных покупателей, в одиночку, парами, с детьми и целыми семьями медленно перемещающихся от павильона к павильону, от одного магазина к другому, в шахматном порядке заполняя своими медленно парящими телами свободное пространство, я бегал за своей дочерью, которая выбрала именно этот способ передвижения в своем почти трехлетнем возрасте – лавируя и с трудом вписываясь в резкие повороты, и не всегда угадывая смены направлений.

Мою стремительную дочь остановила только детская площадка, внезапно оказавшаяся на ее пути. Она представляла собой большую шахматную доску, на которой были хаотично расставлены большие, почти в ее рост, пластиковые шахматные фигуры, и она стала с большим интересом увлеченно передвигать их в порядке, который был известен только ей самой. Это был, очевидно, творческий процесс. Он так ее увлек, что о беготне она забыла моментально. Переключилась, стало быть.

Игра любимой дочери – это потрясающее зрелище, которым я увлекся в полной мере, и уже почти отдышался от беготни. Она недолго была в одиночестве на этой шахматной доске, к ней вскоре присоединился еще один ребенок – мальчик, который тоже увлеченно начал двигать фигуры, не мешая моей дочери и другим детям, которые стали постепенно присоединяться к моей дочери и мальчику.

Затем подошел мальчик старше остальных и спросил меня как единственного взрослого на площадке:

– Можно, я расставлю все, как надо?

Так как он спросил у меня, то из вежливости я ответил ему:

– Попробуй, это же детская площадка.

Не мог же я ему запретить играть на детской площадке.

Он начал расставлять фигуры так, как они и должны стоять на шахматной доске перед самым началом игры. Сначала робко, переставляя в основном свободные фигуры, те, которые не были в руках других детей, потом увереннее и затем уже совсем нагло отбирая фигуры у малышей. Он продолжал расставлять большие пластиковые шахматные фигуры с быстро увеличивающейся маниакальностью одержимого надуманной идеей человека, считающего свой путь и свои действия единственно правильными. Другие дети поначалу поддавались его энергии и безвольно позволяли ему отбирать фигуры, затем некоторые сопротивлялись, мальчики в основном. Те, кто были с характером. Но мальчик с маниакальной шахматной идеей перфекциониста был крупный, силы были неравны, и фигуры в итоге были расставлены в идеальном порядке. Но на площадке он остался один, другие дети покинули площадку, а я увел свою дочь гораздо раньше финала. С возрастом я стал покидать некомфортные места или неадекватные события и людей очень быстро. Мир менять бесполезно, лучше найти другое комфортное место с приятными людьми.

Иногда я пытался разглядеть, что происходит на площадке, сидя в кафе, где мы расположились восполнить потерянные калории.

Так вот о чем я?

Я про идею, стандарты, правила и то, что мы иногда считаем единственно правильным. Остановитесь и посмотрите вокруг. Возможно, уже никого нет. Все ушли. Я про тех, с кем вы спорили, боролись за свою идею и доказывали свою правоту.

Не волнуйтесь, перед тем как написать эти строки, я задал этот вопрос себе и осознал, что часто бываю на месте это юного шахматиста.

Попробуйте остановиться, когда в следующий раз начнете целеустремленно расставлять шахматные фигуры.

И я не про шахматы, совсем…

Душа

Ребенок собирает свою жизнь по крупицам важных и трогательных впечатлений, храня по возможности даже предметы, порой бессмысленные для взрослых, но жизненно важные для ребенка.

Старая маленькая машинка, грузовик-бетономешалка, без колес и размером с ладошку маленькой девочки-малыша – это целый мир, вмещающий столько чувств и впечатлений, сколько не вмещает в себя звезд и планет Солнечная система.

Да, вся Вселенная встает на колени перед миром маленького ребенка с его маленьким, но беспредельным миром необъятной и безграничной души.

Ангелы

– Ба! Ба-ба-ба-бааааа!

Крохотная девочка сидела на руках бабушки и показывала ручкой куда-то в окно, призывая бабушкино внимание.

– Что, мой ангел? Что ты хочешь мне показать, мое счастье? Птички? Даааа, птички! Смотри, какие птички красивые!

Лучезарная бабушка, светящаяся от счастья, нежно, но бережно и крепко держа внучку в своих объятиях, радовалась своему и внучкиному счастью видеть птичек.

Казалось, в этот момент ничего не существовало, кроме них, в вагоне электрички.

Моя соседка справа прошептала:

– Ангелы…

День рождения

Дед приехал на мой день рождения. Конечно, с подарком! С шикарным подарком. Велосипед! Но главным подарком был сам дедушка. Он приезжал очень редко, иногда только один раз в год. На мой день рождения. Я же его внук!

У него была другая семья. Другая жена, не мама моего отца. Поэтому он редко приезжал. Папина мама, моя бабушка, тоже жила отдельно от нас, но виделись мы чаще.

Мы все сидели на веранде и разговаривали. И тут как-то неожиданно моя мама сказала дедушке с претензией:

– Вот внук был в больнице, а дед не забрал внука-то! На метро повезли.

Лицо деда изменилось, он очень расстроился, не от слов матери, а от того, что не помог тогда, когда он был нужен.

– Что ж ты не позвонил? – спросил он, взяв меня за руку.

В его глазах были такая грусть и вина, что у меня навернулись слезы на глаза. Мне было так неловко за маму, за ее слова…

Я знал, что если бы моя мама позвонила деду, он бы приехал, обязательно! А я не мог позвонить, я был маленький, я даже не знал его телефона!

Мой дед сделал очень много для всех нас, всегда помогал, и мы до сих пор пользуемся тем, что он нам дал.

Он умер во сне. Говорят, так умирают те, кого любит тот, кто знает о нас все.

И только Ему решать, кто грешен, а кто свят.

Мона Лиза

Мы ехали на электричке из гостей. Из Солнечногорска. Это сейчас я знаю, что из Солнечногорска, а тогда я просто ехал поздним вечером из гостей с папой, мамой и сестрой.

В вагоне было холодно, мы сидели на деревянных сиденьях, одетые по-зимнему: в шапках, теплых штанах, шубах, варежках, а я даже в валенках. С галошами, конечно. Папа, я и моя старшая сестра сидели вместе на одном сиденье, а мама сидела напротив. Сестра смотрела в окно, папа читал газету, мама просто о чем-то думала. Но она не одна сидела напротив. Через пустое место посередине, на краю, напротив папы и наискосок от меня сидела женщина. Она была в черном. Черное пальто и меховая черная шапка, черные перчатки, юбка и сапоги. А еще у нее были темные глаза, наверное, черные. Освещение в электричках не очень яркое, поэтому ее глаза казались мне черными. Я не обращал на нее внимания, пока разглядывал все вокруг и просто смотрел, что читает папа и куда смотрит мама.

Но она смотрела на меня. Эта женщина. Пристально, долго, почти не мигая, прямо в глаза. И улыбалась. Как Мона Лиза на картине Леонардо да Винчи. Несмотря на то, что мне было мало лет, я видел эту картину, и она мне совсем не нравилась. Особенно эта улыбка…

Вот и сейчас я все больше и больше паниковал. А потом мне стало совсем страшно. Я ерзал на сиденье, нервничал и, когда совсем уже не мог выдерживать этот пристальный взгляд, чтобы привлечь внимание папы, спросил его шепотом:

– Папа, а почему тетя так на меня смотрит?

– Ну смотрит и смотрит, что такого? – ответил, совсем меня не успокоив своим ответом, папа.

– Папа спрячь меня, мне страшно! – как можно тише попросил я папу.

– Иди сюда, – папа, снисходительно усмехнувшись, посмотрел на меня, обнял правой рукой и спрятал за широко раскрытой газетой.

Ее взгляд. Мне казалось, что она меня гипнотизирует и что она сможет загипнотизировать маму, папу и сестру и потом забрать меня к себе, как Снежная Королева… От этих мыслей у меня даже навернулись слезы, и я еще сильнее прижался к папе.

Я понимаю сейчас, что, наверное, эта женщина просто смотрела на меня и по-доброму улыбалась. Возможно, я ей понравился и показался ей смышленым и симпатичным ребенком, глядя на которого она отвлеклась от каких-то других своих мыслей.

Возможно…

Надо верить детям, когда им страшно или что-то кажется. Для них это очень серьезно и совсем не понарошку, совсем…

Я помню эту сцену в электричке очень отчетливо, в мельчайших деталях, как будто она произошла вчера или даже сегодня вечером…

А может, мне действительно было чего бояться?

Ботинки

Папе поручили укладывать меня спать в новом доме там, где была кирпичная печка. Все взрослые играли в карты в старом доме. Приехали мой старший двоюродный брат, его мама (моя тетя), моя мама и старшая сестра. Карты – это была их страсть. Играли эмоционально, шутя и подтрунивая друг над другом.

Папа заснул моментально, а мне не спалось. Да и свет горел. Не потратил я к тому времени всех своих сил за день. Лежал и думал, что буду делать завтра, во что и с кем буду играть.

Лежа на спине и глядя в потолок, вдруг заметил, что из другой комнаты просачивается через дверь дым. Я начал изо всех сил трясти и будить папу.

– Папа, вставай! Дым! Папа! Пожар! Горим!

Отец проснулся, вскочил и побежал в другую комнату, я за ним.

Там была дверь печки, в которую кладут дрова, плита, на которой можно было готовить и сушить дрова, и другие вещи, например, ботинки, если дрова в печке выгорели дотла и она уже остывала.

Пламя вырывалось как раз из ниши плиты и уже лизало потолок комнаты. Он стал серо-черным, но не загорелся. Папа очень быстро схватил ведро с золой, сбегал на улицу, выкинул золу на грядки и зачерпнул воды из бочки, стоявшей рядом с верандой. Добежав до печки, выплеснул всю воду на пламя и бегал так от бочки к печке, выливая воду, пока пламя не погасло. Потом погасшие дрова и еще что-то, что осталось, побросал в ведро, полное воды. Пока он все это делал, я стоял на веранде и пытался докричаться до игроков. Все сбежались и долго обсуждали, что произошло. В этой суматохе от переживаний я заснул. Моментально. Даже не помню где. Наверное, где-то прилег, и папа меня переложил в мою кровать. Силы мои за день иссякли от такого яркого, во всех смыслах этого слова, события.

Что же произошло? Оказалось, что мой старший двоюродный брат, пока папа уже спал, а я за ним приглядывал, решил подкинуть дров в уже погасшую печку. Он не обратил внимания, что папа положил дрова и ботинки сушиться, и закрыл задвижку, чтобы тепло не уходило. Дрова уже прогорели полностью, и дым по трубе не пошел бы. Сделав, как он считал, все правильно и «позаботившись» о нас, довольный, пошел дальше играть в карты в старый дом. Поленья, которые он положил в печку, горели отменно, очень быстро нагревая плиту, на которой сохли дрова и папины ботинки, которые и вспыхнули от жара плиты…

Утром я разглядывал обугленные головешки и черные каблуки папиных ботинок, плавающие в ведре.

Ботинки, кстати, были новые, папа их надел всего один раз…

В тот замечательный день, когда мы с ним родились снова…

Рубанок

Папа уехал на работу. На даче из мужчин был только я. Зашел сосед.

– Отец дома? – спросил он.

– Нет, он в городе.

– А рубанок дашь?

– Вам какой? – спрашиваю его, предполагая, что он понимает, что собирается им делать.

– Что значит – какой? Ну… рубанок! – настаивал сосед.

Я понял, что спорить или объяснять бесполезно, и провел его к хозблоку, где отец хранил инструменты. Прошел к одному из сундуков, где хранилась столярка, открыл и, показав рукой на восемь видов рубанков, лежащих сверху в ряд, спросил с ударением на втором слове:

– Вам какой?

– Э-ээээ… – протянул сосед в растерянности и недоумении.

– Вы что собираетесь делать? – спросил я с ударением на слове «что».

– Да мне забор… Ну… Эти, как их… – совсем залепетал сосед.

– Штакетник у вас, короче строгаем или фаску снять и подровнять? – уточняю.

– Строгать, – наконец-то конкретизировал сосед.

– Нате, – протягиваю ему два: обычный металлический и полуфуганок. Дашь ему фуганок – не поймет, зачем такая дура.

– А зачем два-то?

– Ну вот, здрасьте! – говорю про себя.

– Этим доведете поверхность, а этим подровняете. Вам забор ровный нужен по длине штакетника, да? – пытаюсь спокойно объяснить.

– Ну да… – вроде стал понимать сосед.

– Тогда два.

– Спасибо!

– Пожалуйста!

– Когда отец-то будет?

– В субботу.

– Я успею, верну.

– Естественно.

Следует учесть, что мне было двенадцать… Ему – лет сорок…

Два и Пять

Перемена. Я подхожу к парте, где уже сидит Андрюха, размышляет о чем-то высоком и смотрит вдаль. В спину своим убегающим мыслям.

– Ты читал? – спрашиваю его.

– Не-а! – отвечает он и продолжает смотреть в никуда.

Проходит минут пять, за которые я успеваю достать учебники, дневник и нарисовать что-то в своей тетради.

– Мих. А ты читал? – спрашивает меня Андрюха.

Он был спокойный, уравновешенный отличник, из тех, кто не зубрит и очень нравится учителям своей внешней отрешенностью гения. Друг мой, закадычный.

– Да, два раза. И фильм смотрел, – отвечаю ему.

Фильм показывали по телеку. Он нравился моим родителям, и потому я смотрел его вместе с ними. А книгу я прочитал два раза просто потому, что люблю читать. Да и книжка неплохая была, интересная.

– Мих, расскажи, что там, а? А то, если вызовет, я вообще не знаю, что соврать, – надавил мне на жалость Андрюха.

– Ладно, – говорю.

И рассказываю ему краткую версию книги и фильма.

Звонок на урок. Все расселись. Заходит литераторша, вредная, как черт, и такая же красивая. И начинает нам что-то про родину и про подвиг рассказывать. Рассказала и говорит, что настало время проверить домашнее задание. И носом своим, в очках, воткнулась в журнал.

Смотрела, смотрела и высмотрела, Шапокляк, мою яркую фамилию. Видимо, нравится ей моя фамилия и не нравлюсь патологически я.

– Краснов! К доске! – противно пропищала, подзывая меня «на Голгофу».

– Вот смотри, – говорю Андрюхе. – Я ей отвечу, а она мне два впаяет и еще скажет, что я ни фига не читал. А потом тебя позовет. Ты ей кратенько про родину и подвиг споешь, по-своему мою краткую лекцию про книгу перескажешь и получишь свою обычную пять.

Андрюха начинает уже потихонечку ржать и говорит мне:

– Давай, я ставлю на то, что она меня либо не вызовет вообще, либо у нее настроение хорошее и она тебе три поставит, а мне четыре. Идет?

– Да! На сырок, глазированный! – предлагаю ему пари.

– Идет! – согласился Андрюха. Хотя по его глазам я понял: он уверен, что я выиграю это пари.

Выхожу и спокойно рассказываю про книгу, добавляю немного по фильму. Литераторша начинает меня спрашивать, но не по книге и фильму уже, а про смысл подвига и про патриотизм. Ну, короче, понимает, что я книгу читал и валит меня нещадно, совсем по другой теме. И каждый раз приговаривает:

– Неправильно, Краснов, ты понимаешь подвиг и патриотизм. Не знаешь ты материал. И значит, книгу ты не читал! Садись – два!

Я смотрю на Андрюху, ловлю его взгляд, поднимая брови и разводя руками, показываю:

– Понял? Без вариантов!

Он ржет, но старается не в голос, а про себя.

– А теперь послушаем Андрея Петрова, – произносит мягко литераторша, как ириску ест, а сама улыбается, аж засветилась вся от счастья лицезреть своего любимчика-блондинчика.

Андрюха малость посерьезнел и пошел как бы с неохотой отвечать. Стоит и медленно растягивает ей всякие сладости про патриотизм, про воинский подвиг и доблесть, добавляя скудно мои предложения, рассказанные ему за перемену. Недолго отвечал. Кратенько получилось. Молчаливая пауза в конце его повествования длилась минуту, наверное, но она была торжественная.

– Вот дети! Вот что значит – прочитал книгу и знает материал на отлично! И даже фильм посмотрел! Вот какой Андрюша молодец! Садись – пять! – сообщила всем радостно литераторша.

Так же, как я, подняв брови и разведя руки в стороны, пошел на свое место Андрюха, говоря мне глазами:

– Извини, старик, проиграл. Сырок с меня. Ну не виноват я, что меня мама таким красивым родила, что я литераторше нравлюсь.

Поржали мы с ним и сырки на перемене поели в столовке, я – бесплатно.

Ручка

Был урок географии. Нам должны были показать фильм про какие-то горы. Раньше не было «Ютуба» и показывали фильмы на пленочных аппаратах: заряжали пленку, выключали свет. И оставшееся время до конца урока усвоение информации проходило самым приятным для школьника образом: мы смотрели кино.

Тогда не было красивых ручек, были некрасивые и одинаковые. Кому повезло, тому привозили из-за границы. Кому не повезло, тому не повезло. Мне повезло, но не совсем. У папы был фломастер с тонким-тонким наконечником. Его как сувенир подарили папе на работе, кто-то привез из командировки. Отличный фломастер. Когда он перестал писать, краска в нем закончилась, я выпросил фломастер у папы себе. Разобрал его. Вынул подушечку, в которой была раньше краска и наконечник, а вместо него вставил стержень от ручки, от обычной, некрасивой, советской ручки. Получилась отличная ручка, красивая и с иностранными надписями. К этому надо добавить, что обладание чем-либо отличающимся от того, что было у других детей, – это был риск. Риск, что это могли украсть, отобрать или просто сломать, в отместку за отличие от других. Да-да, так было. Сдаешь, например, дневник или тетрадь с наклейкой, а обратно тебе отдают уже без нее. Пришел в новой шапке, оставил в раздевалке, а потом идешь домой в капюшоне, без шапки, естественно.

Сидим, смотрим кино про горы. Темно. Светлый только экран.

Вижу какие-то тени около парты, но не придаю этому значения: мало ли, кто по классу ползает, бывает.

Кончилось кино. Зажгли свет. Мы все засобирались на перемену. Собираю тетрадки, ручки, учебники и понимаю, что ручки, которая – бывший фломастер, на столе нет. Расстроился очень.

Подходит ко мне на перемене мой одноклассник Паша. Из этих хулиганов, которые были выше, сильнее, тупее, чем другие и которым тогда в школе было лучше, чем дома или на улице. У нас таких было больше чем половина класса. И спрашивает меня по-деловому:

– Ручку свою не потерял?

Я обрадовался, думаю: «Отлично, нашлась ручка!» Но, зная, что хорошего ждать от Паши – это как в дождь не промокнуть, отвечаю осторожно:

– Ну, да…

– А ты мне эту ручку отдашь, если я тебе скажу, кто ее спер? – спрашивает меня Паша очень уверенно.

Вариантов у меня было мало, и ручку я теряю в любом случае, но я узнаю, кто ее взял. Мне пришлось согласиться.

– Да, – отвечаю ему с надеждой, что я смогу хотя бы узнать, кто ее украл.

– Я! – ответил мне нагло Паша.

Вот я и узнал…

Тима и Толян

Растаяло лето, как утренний летний туман в лучах рассветного солнца. Начались проливные осенние дожди.

Я опять оказался там, где и каждый год в это время. Там, где я не хочу быть и мечтаю поскорей свалить отсюда. В школе. Первое сентября.

Все, кто должен был получить среднее образование, свалили, и остались те, кто хотел поступать в институт. Но проблема в том, что мы не могли сразу перестроиться на учебный процесс из-за каникул. А еще из-за того, что предыдущие восемь лет нас было больше, и те, что ушли, делали учебный процесс, скажем помягче, несколько своеобразным, а вернее, мы не учились, а ждали, когда эти гоблины уйдут, а мы останемся и сможем нормально учиться.

Потому что в их присутствии учиться было невозможно.

Ну да ладно. Первое сентября. Последний урок. Все предыдущие уроки мы громко говорили, смеялись и обменивались впечатлениями о прошедшем лете. В классе стоял постоянный гул на всех уроках. Учителя не обращали на это внимания. Раньше было гораздо хуже. Раньше их могли оскорбить, ударить или кинуть в них что-нибудь. А мы были интеллигентной публикой, почти ботанами по сравнению с теми, что ушли. Так что они не парились особо, а кто-то даже просто сидел и читал книжку, ожидая, когда кончится урок. Иногда только делали нам замечания, когда мы переходили на крики и бурный смех.

– Ребята, директор ходит по школе. Тише, пожалуйста. Вам оно надо, чтобы она зашла? Мне вот нет.

Так вот, сидим мы на биологии. Я на последней парте, все уже со всеми обсудил. Походил по классу. A биологичка была новая. Нет, она пришла еще в прошлом году и поняла, что было со школой раньше, но почему-то решила добиться от нас дисциплины в первый день учебы. Наивная. В общем, она была уже красная, как помидор, пытаясь нас угомонить, призвать к порядку и усадить на места. В классе было броуновское движение. Смотрю я на этот помидор, и вдруг в окно стучит кто-то. Я смотрю в окно и, не сдерживая себя, в голос кричу, хотя понимаю, что они меня за закрытым окном не слышат:

– Ба! Какие люди!

Толян и Тима висят в окне, на карнизе, со стороны улицы. Первый этаж же. И руками мне машут, типа открывай окно. Ну я открываю и… вылетаю в окно моментально, потому мои дружбаны ловко и технично вытягивают меня в четыре руки из класса через окно на улицу и аккуратно ставят на землю, бережно поправляя съехавшую от таких перемещений форму.

– Миха, здорова! Какие дела? А? Пошли гулять, мы все, отучились в путяге уже, – говорит мне Толян.

– Да, Мих, давай закругляйся! Гулять пошли! – вторит ему Тима.

В этот момент в окне появляется уже бордового цвета лицо биологички, и она каким-то фантастическим фальцетом, сродни сирене скорой помощи, орет:

– Краснов, ты что тут устроил? Марш обратно в школу, быстро!

– Слышь, коза, закрой варежку, иначе я тя враз урою, прямо щас, поняла? – это Толян пояснил биологичке, что с ней будет, если она не замолчит.

Так как она прекрасно знала, что он это легко может сделать, и, поняв, что перегнула палку с криками, резко замерла и начала тотально белеть.

– Не видишь, мы со своим другом базарим, так что окно закрой и вали отсюда, не мешай, – спокойно пояснил ей Толян.

Толян был спокоен и уверен в себе, он был крепок, опасен, и биологичка для него была всего лишь маленькой слабой женщиной по сравнению с теми трудностями и опасностями, с которыми он успешно разбирался на улицах нашего района. И это знали все: участковый, наша директриса и все учителя в школе. Да и почти все в районе знали Толяна и его подвиги. Вдобавок его отец был ментом, ну так, к слову.

Биологичка, белая, как мел, не произнеся ни слова, аккуратно закрыла окно и пошла куда-то вглубь класса. Нам уже не было видно, куда она там пошла.

– Давай, Мих, бери сигарету. Как у вас все прошло-то сегодня в школе, а?

Вот так мы стояли, курили и обсуждали наши детские, по сути, проблемы, смеялись.

Мы были разные, но мы были друзьями. Они не раз выручали меня на улицах нашего района и в школе, когда мы еще все учились вместе.

Просто мы немного рано повзрослели в то непростое время.

ИЗО

Так случилось, что учился я не только в обычной школе, но еще и в художественной. Это значит, что рисовал я неплохо, а для школьника – и вовсе изумительно. Портрет любимого футболиста – легко, картинку из мульта – да запросто. Воинов всяких, музыкантов или запрещенную в то время эротику – без проблем.

Вот сижу я на последней парте и ваяю на всех этих тетрадях, линейках деревянных и даже на школьной форме. А вокруг меня наши хулиганы и другие заказчики. Звонок на урок. Урок физики должен был быть. Все расселись, кроме хулиганов. Те как сидели вокруг меня, так и сидят, кто как: кто сбоку, а кто и вовсе задом к доске.

Я сделал паузу. Перестал рисовать и замер. Типа урок и все такое.

– Мих, ты че остановился? Давай-давай, рисуй, нормально получается. Ты че?

– Так физика же! – намекаю, что учеба вроде.

– Забей, Мих! Давай рисуй! Смотри, сколько у тебя еще на сегодня, а надо успеть еще Пашке нападающего сваять на куртке.

– Ну ладно, как скажете, ребята, я дальше рисую, – отвечаю коллективу заказчиков и самых верных почитателей моего творчества, расположившихся вокруг меня.

– Мы тебя отмажем, если че! – коллективно успокоили меня хулиганы различными фразами и убедительными жестами.

Урок идет, я рисую. Физичка что-то рассказывает, и на последние парты – ноль внимания.

Подошла очередь вызывать к доске. Одного вызывает, потом другую, и тут:

– Краснов, к доске!

Не вставая с места и не поворачиваясь, через плечо, верзила по кличке Манка громко произносит:

– Татьян Иванна, Краснов занят щас, он не может пойти, в другой раз давайте!

Физичка, понимая, что ей еще вечером идти домой по району, который населяли многочисленные крокодилы, включая тех, что сидели вокруг меня, глубоко и обреченно вздохнув, произнесла:

– Хорошо, тогда к доске пойдет…

Урока физики у меня не было в этот день. Да и других уроков тоже.

Зато было одно сплошное ИЗО…

Человек и Животное

Это была экзаменационная работа, финальная. Два академических часа, два раза по сорок пять минут. Муза не шла, не прилетала, даже не собиралась: ни намека, ни даже шанса, что прилетит. Я просто ходил по огромной мастерской между станками, на которых другие ученики пытались что-то сделать. Прошли уже первые сорок пять минут, а от вторых остались минут двадцать. Музы не было. Я даже стал думать, что она меня покинула насовсем, но почему-то не нервничал, а был беспечно спокоен. Наша преподаватель по скульптуре (это была она) скептически наблюдала за моими похождениями по классу, который – огромная студия в несколько комнат на разных уровнях первого этажа, где внизу стояли обычные ванны для хранения глины для лепки, совершенно обыденного серого цвета, но было одно «но». Кто-то, кому поручили ее подготовить, сделал ее совершенно непригодной. Суть в том, что если добавить слишком много воды и не перемешивать, она станет жидкая, как грязь или сметана, а должна быть чуть мягче пластилина. Вот такой сметаной она и была в этот день. Это значит, что никакие детали вы вылепить не сможете. Этим всегда так просто отвлечь внимание учителя, что нет главной идеи того, что вы лепите. Идея вообще мало у кого есть, в принципе, а для того возраста, в котором мы все пребывали тогда, это особенно характерно, ибо молодость, а вернее, юность, – это никакого жизненного опыта и ветер в голове.

И вот уже не двадцать, а пятнадцать минут осталось до конца.

– Я тебе два поставлю, Краснов.

Это мне, и это потому, что станок пуст, ничего нет, и муза предала меня совсем, а еще эта грязь вместо глины… Молодая и талантливая преподавательница по скульптуре явно ждала от меня чего-то большего, чем пустоты. Обычно у меня получалось.

И тут я понял, что шансов сдать экзамен потом у меня нет и времени тоже, и никто, никто не поможет ни с музой, ни с идеей, вообще ни с чем. Мне светило два. Два за экзаменационную работу, и еще эти слова, и за неодобрительный взгляд.

Да, совсем забыл: тема работы была такая – «Человек и животное». Что можно сделать на эту тему из грязи с консистенцией сметаны серого цвета, а? Но…

Вот оно! Идея!

Бегом я сбежал к ванным, где была глина, набрал столько, сколько посчитал нужным и вернулся, прыгая по ступеням, заполняя станок жидкими кусками. Очень быстро вылепил то, что пришло в голову. Да, даже из этой бесформенной грязи эту мысль, эту идею можно было воплотить. Получилось крупно, грубо и без деталей, но форма и сюжет соответствовали, и даже то, что глина была почти грязью, подходило. На станке стояла крупная фигура: руки в боки, ноги широко расставлены, а у правой ноги лежала такой же комплекции, как хозяин, свинья, и все это слеплено, как будто из навоза, глина-то жидкая почти…

Подошла ко мне, посмотрела на то, что я сделал, потом повернула свое строгое лицо ко мне, и за секунду из строгого и серьезного это, на самом деле, лицо молодой девушки, проходящей у нас практику после высшего художественного, работая преподавателем, оно стало немного веселым и довольным. На нем читалось: «Успел-таки, шельмец!»

– Молодец, это пять.

Бутерброд

Когда я был маленький, в редких визитах к кому-нибудь в гости на большой советский праздник я ел бутерброд с икрой, если они были на столе. Ел, сдвигая зубами икринки на самый край бутерброда, чтобы оставшийся кусочек хлеба был полон икры.

Спустя годы, когда повзрослел и когда появилась такая возможность, в моем холодильнике всегда лежала одна или две банки.

Чтобы не сдвигать икринки зубами на самый край бутерброда…

Проснулся в чужом доме

Было уже солнечно, и яркий свет лился со всех сторон. Спустя какое-то время я понял, что я у соседей.

Последнее, что я помнил про вчера, – это то, что забежал за дом и, держась рукой за строительные леса у северной стены дома, выдохнул рыдания из своей груди.

За минуту до этого я вбежал в недостроенный дом, увидел бабушку, лежащую на диване, и, словно ошпаренный кипятком, понял, что она умирает.

Дети и животные очень чутко чувствуют смерть.

Мне было шесть.

Почти ночью…

Большая машина.

Пахнет бензином и выхлопными газами.

Холодно.

Красный дерматин.

Старый.

Гладкий до блеска там, где часто сидят люди.

Широкие плечи водителя, туго обтянутые кожей шоферской куртки. Кажется, что он, как памятник, всегда в ней.

Черный механический счетчик с белыми цифрами, отсчитывающий копейки, а потом – рубли.

Рев машины на поворотах и при разгоне, знакомый мне так же, как голос близкого человека.

Полумрак салона.

За окнами мелькают желтые уличные фонари и пустые улицы.

Почти ночь…

Судьбы и души, минуты и часы переживаний, ожидания грусти и веселья, трезвого и пьяного восприятия того, что внутри и снаружи этой машины, часы и минуты бодрствования и сна.

Все эти души чувствуются здесь, в этой машине. Их жизни и следы счастья, горести и равнодушия.

Мы едем из гостей. Мама сидит рядом. Она устала.

Я езжу так. Часто.

Мне немного грустно и хочется спать, но мне нравится ехать так.

Поздними вечерами.

Почти ночью…

Лестница

Я иду по этажу, пытаюсь войти в дверь, но не могу.

Выхожу на балкон. Дом странный, очень странный.

Есть лифты, но двери в них замурованы.

Я брожу, как зомби, и не могу найти выход.

Иду по лестнице вверх, потом вниз.

Лестница, все вокруг: пол, лестницы, двери – все покрыто какой-то странной пылью. И эта пыль была здесь очень давно.

Все темное, грязное и вселяющее ужас.

Никого нет, я один брожу по странному дому, пытаюсь выйти, но не могу найти выход.

Я знаю, что он есть, но где?

– Миша, вставай! Просыпайся! Миша, пора в школу!

Английская кошка

В Англии у меня была кошка.

Правда, она была не у меня, но можно сказать, у меня, пока я там жил.

Кошка была черная.

Все черные кошки не совсем черные.

Если посмотреть под разными углами, то видно чуть более темные полоски или коричневый оттенок.

Вот такая она была, немножко коричневая, а так черная.

Как у многих подростков, у меня были проблемы с кожей на лице.

Она садилась мне на грудь и начинала вылизывать мне нос.

Это было смешно и очень странно, потому что она это делала как врач, долго, тщательно и не обращая внимания на меня.

Я очень хорошо помню эту кошку.

В подростковом возрасте я доверял только врачам и то не всем, подросткам сложно довериться кому-либо, врачам я верил, английской кошке доверился всецело.

Теперь у меня тоже есть черная кошка. Она британка.

Она меня лечит, даже когда просто спит на диване.

Может быть

Зевающий персонал кафе.

Полупустой зал.

Блюз женским афроамериканским голосом откуда-то из-под потолка.

Дочь играет на телефоне в домики.

Жена доедает штрудель.

Темнеет.

Лето.

Мне больше ничего не надо в этой жизни.

Ну, может быть, еще что-то.

Но не больше…

Как тогда

Я хочу ехать в метро по той ветке, которая не под землей.

На кожаных диванах, не сиденьях, а диванах.

Летом.

Приехать туда, где бабушка.

Живая.

Открыть журнал «Америка» и прочитать про День благодарения и как делают кроссовки.

А потом поехать домой, уставшим и счастливым.

По той же ветке метро, которая не под землей, но уже в окнах темно.

Вечер.

Я не хочу как сейчас.

Я хочу как тогда.

И папу держать за руку.

И хотеть спать.

И почти заснуть у него на руках.

Как сейчас засыпает у меня на руках моя дочь.

Как тогда…

Оглавление

Посмотри на себя вдалеке

Душа

Ангелы

День рождения

Мона Лиза

Ботинки

Рубанок

Два и Пять

Ручка

Тима и Толян

ИЗО

Человек и Животное

Бутерброд

Проснулся в чужом доме

Почти ночью…

Лестница

Английская кошка

Может быть

Как тогда