Неформат [Георгий Алексеевич Серов] (fb2) читать онлайн

Георгий Серов Неформат

Очередной скверный анекдот (о том, где все мы будем)

Жизнь, она как зебра –

полоса белая, полоса чёрная…

Из народного фольклора

Нас трое, трое закадычных друзей: Сеня, Лёша и Сергей.

Мы, по всей видимости, попали в переплёт, и я вовсе не уверен в том, что нам удастся выбраться из него живьём.

Кто мог знать, что мы окажемся в этой забытой Богом дыре, что чаяния и надежды молодости, которые мы лелеяли тайно в наших душах, обратятся в пшик, в ничто, что наши молодые силы и таланты пропадут втуне.

Впрочем, я начал с конца, а надо бы обо всём рассказывать с начала, поэтому расскажу обо всём по порядку – с чего всё началось и чем закончилось, то есть о том, как развивались события и о том, как мы оказались в том месте, в котором сейчас находимся.

Все мы воспитывались в спёртой, душной атмосфере постоянных ссор, сталкиваний лбами и, если можно так выразиться, меряния силами, что свойственно чисто мужскому коллективу в условиях полнейшего ничегонеделания и предоставленности самим себе.

У меня язык не поворачивается назвать учреждение, в котором мы росли и воспитывались детским садом, школой, колледжем, кадетским училищем или как это ещё именуется в человеческом обществе. Можно сказать, что мы плавно перешли из роддома в ясли, после – в детский сад, а затем в среднюю (весьма среднюю) школу.

Всё же нельзя сказать, что все мы, воспитанники этого странного учреждения, были одновозрастными: нет, среди нас попадались и так называемые старожилы – зависшие в этих стенах великовозрастные балбесы, от которых в основном были все неприятности у нас, молодых.

Безусловно, от великовозрастных была, может быть, и польза – они рассказывали байки, легенды и слухи, служили своего рода памятью о навсегда сгинувших поколениях выпускников нашего закрытого воспитательного заведения, сотнями и сотнями выходившими из его врат, дабы не возвратиться уже никогда в его стены.

Что сталось с ними? О том не дано знать никому. Старожилы рассказывали, что из многих миллионов наших собратьев реализоваться, стать хоть кем-то удалось в лучшем случае одному-двум, а уж так, чтобы воплотить в жизнь своё предназначение пятерым или десятерым из наших – об этом можно только мечтать.

Учителей, каких-то воспитателей как таковых у нас не было. Фактически эту роль на себя взяли старожилы нашего заведения, о которых я вам уже рассказал. Нельзя сказать, что они вообще на себя брали какое-то наше воспитание: просто своими россказнями они «пропесочивали» нам мозги, учили нас с видом умудрённых опытом «старшаков» своим нехитрым идеям.

Бледно-красный матовый свет, освещавший нашу обитель, соответствовал в нашем понимании дню, хотя деление на день и ночь было условным и не имело для нас какого бы то ни было значения, поскольку бодрствовать мы могли в течение всего периода нашего нахождения в стенах воспитательного учреждения, от рождения и до выпуска.

Кто-то мог сутками напролёт слоняться вдоль гладких, закругляющихся стен (таких обычно называли «путешественники»), кто-то безудержно и хаотично передвигался, прыгая, задевая окружающих и задираясь с ними (так называемые «живчики»), кто-то же просто мог уставиться на происходящее вокруг них и делать вид, что не имеют никакого отношения к себе подобным (их презрительно называли «белые вороны» или «романтики»).

Последних, естественно, в нашей братии любили меньше всего и частенько поколачивали. Опять же благодаря старожилам мы знали, что у «белых ворон» шансы преуспеть в жизни, самореализоваться стремились к нулю в силу присущих им созерцательного отношения к жизни и пассивности характера.

Мне не до конца был понятен процесс появления на свет подобных мне – они просто появлялись, словно ниоткуда, среди нас и органично вливались в общую массу. Нельзя было с точностью определить момент нашего появления – такое появление вполне можно было спутать с перемещением уже давно существовавшего из другой части нашей «школы» или, если угодно, нашего «детского сада».

Если с процессом рождения всё обстояло достаточно сложно и запутанно, то с моментом выхода из нашей alma mater никаких сомнений не возникало и возникнуть не могло. Я несколько раз пережил такие моменты: весь наш многочисленный коллектив приходил в состояние некого восторженного волнения, близкого к помешательству. Всё вокруг, как казалось нам, начинало ходить ходуном: вверх-вниз, вправо-влево и снова вверх-вниз и снова, и снова вверх-вниз. Даже «романтики» выходили их состояния своего извечного оцепенения и делали попытки двинуться к выходу из стен нашей «школы», однако неизменно бывали оттесняемы «живчиками» и «путешественниками».

Затем, в какой-то момент, когда ожидание достигало наивысшей степени напряжения, когда сама атмосфера, казалось, была наэлектризована жаждой разрядки от того, что нас становилось слишком много в закрытом пространстве «яслей», неожиданно открывались выпускающие врата, и ватага самых зрелых, проворных и расторопных покидала нас.

Да, вы верно угадали, что среди «старожилов» наибольшее число составляли «романтики» (совсем забыл, их ещё называли «наблюдатели»).

Что же касается меня, то есть Сени или, если по-взрослому, Арсения Николаевича, то у меня характер, по большей части, созерцательный, что не мешало мне, однако, при любом удобном случае порезвиться с моими друзьями Лёшей (Алексеем Николаевичем, если официально) и самым младшим из нашей троицы – Серёгой (Сергеем Николаевичем) и, разгоняя толпившихся на пути собратьев, пробежаться по всем укромным уголкам и закуткам нашего богоугодного заведения.

Естественно, мы, то есть я, Алексей и Сергей с нетерпением ожидали своей очереди, но каждый раз, будучи оттеснены от выхода за пределы «школы» с разочарованием вынуждены были оставаться в её опостылевших стенах.

«Значит, мы ещё не созрели для столь важного шага» – каждый раз успокаивали мы себя, уныло разбредаясь от закрывшихся ворот. – «Ну ничего, уж в следующий-то раз мы своего не упустим».

Я не могу сказать, что часы, проведённые в «школе» были полностью посвящены бездарному и бестолковому времяпрепровождению. Мечты о самореализации, воплощении конечной цели всего нашего существования, подхлёстываемые рассказами «стариков» переполняли всё наше существо. Нередки были и разговоры о Боге, о жизни там, по ту сторону ворот.

В те моменты, когда, бывало, наша троица валилась с ног после проведённого в какой-то ненужной суете, бестолковой и бессмысленной беготне дня, Алёша, как самый младший любил задаваться наивными до слёз вопросами.

Обычно наши долгие дискуссии, начинались с обращаемого ко мне вопроса Алексея:

– Слушай, Сеня, как думаешь, а есть Бог?

– Лёш, какие могут быть вопросы? Я верую. Нет – я просто всем своим существом ощущаю Его присутствие.

– А какой Он?

– Полагаю, что нашим скромным рассудком невозможно представить, какой Он в действительности.

– Хорошо. А где Он находится?

– Неправильно поставлен вопрос. Я ощущаю, что мы в Нём. Мы рождаемся в Нём, живём и мужаем в Нём. И одновременно, мы являемся Его частицами.

– Частицами Бога?

– Да, именно так, Алексей.

– Понял. А вот старшие говорят, что когда мы покинем «врата», мы перестаём быть Его частицами и, вроде бы, погибаем через некоторое время. Как же мы можем жить это время без Него?

– Мне кажется, Алексей, оттого мы и погибаем, что жить без Него нам не дано.

Здесь я привожу лишь краткий диалог, поскольку время моё ограничено в связи с неотвратимо надвигающейся бесславной гибелью. Жаль, конечно, что такое произошло, произошло именно с нами – что слепой рок занёс нас сюда…

Мы долго могли обсуждать атрибуты Бога, Его всемогущество и великую благость. Сергей, неизменно присутствовавший при таких разговорах, лишь изредка скептически пожимал плечами, строил гримасы, хмыкал и покачивал головой.

Однажды мне надоели все эти недоверчивые гримасы и покачивания головой и я раздражённо спросил у Сергея:

– Послушай, братец, чего ты всё головой качаешь? Ты хочешь сказать, что в Бога не веруешь?

В нашей компании воцарилось напряжённое молчание. Помимо нашей троицы в диспуте участвовали ещё трое или четверо наших собратьев. Сергей, видимо собравшись с мыслями, ответил мне:

– Да нет, Сеня. Пожалуй, от веры в Бога никуда не денешься, ибо тогда б мы сами были как боги. Однако все эти атрибуты, которые вы Ему приписываете – доброта, милость и прочая и прочая – Ему отнюдь не присущи. Не исключено, что он обладает как раз обратными качествами: злобностью, подлостью и агрессивностью. Хотя и это утверждение зиждется исключительно на моих наблюдениях за нами подобными, которые, согласно теории, подобны Ему.

Есть, конечно, и проявления доброты и дружеских чувств среди наших, но, в основном я могу наблюдать лишь всплески агрессии, мелочность и ненависть к себе подобным.

Все мы уже привыкли к таким нападкам на Бога со стороны Сергея и не воспринимали их всерьёз, списывая их на проявления юношеского максимализма, характерного крайней категоричностью и прямолинейностью, стремлением показать себя мыслящим иначе, чем основная масса нашего школярского коллектива.

Впрочем, я отвлёкся, буду стараться соблюдать хронологию в описании всего произошедшего с нами.

Итак, как я уже говорил ранее, мы готовились к выходу из «детского сада» и всячески старались приблизить этот момент: держали себя в хорошей физической форме, для чего без устали прыгали и носились по бесчисленным коридорам «школы», старались прислушиваться к советам старожилов, старавшихся, в силу своей эрудированности, наставлять нас на пути, полном опасностей и тревог, на который нам предстояло стать после выпуска.

Находясь в мужском коллективе, мы от старших слышали, что основным предназначением нашего существования является соединение с другим существом, которое почему-то называлось «представителем противоположного пола» (честно говоря, нам всем из этого словосочетания было понятно только слово «представитель»).

Встреча эта станет для нас абсолютно новой жизнью, превратив её в настолько непривычную для нас форму, что описать её не представляется возможным известными нам понятиями.

Некое смутное и неясное томление от возможной предстоящей встречи с неизвестным нам дотоле созданием, переполняло всё существо каждого из нас.

Кто это существо? Как оно выглядит? Что необходимо сделать, дабы реализовать себя, воплотить в жизнь смысл существования? Правда ли, что из всего выпуска самореализоваться, пережив перевоплощение, суждено единицам? – Все эти и не только эти вопросы мучили нас практически с самого появления на свет божий.

Особенно мучил меня, да и всех членов нашей неразлучной троицы, последний вопрос. Если суждено выжить только одному из нас троих, какова цена жизни уцелевшего? Получается, мы должны предать нашу дружбу, расталкивая локтями всех вставших на пути, среди которых могли оказаться и друзья? Или же мы должны благородно уступить дорогу другу, сойдя с пути и благословив его на великие свершения, которые должны привести его к цели? Но в таком случае, почему именно я, а не он должен уступить?

«Старшие» в этом нам мало чем могли помочь. Обычно они отделывались разного рода глубокомысленными замечаниями и рассуждениями, которые ничуть не рассеивали наши сомнения, но наоборот только усиливали их, зачастую погружая нас в пучину отчаяния от неуверенности за своё будущее.

Наконец, решающий день настал. Я не могу сказать с уверенностью, день это был или ночь, поскольку, как я уже ранее говорил, у нас нет понятия дня, светлое время суток мы сопоставляли с тем, что вся окружающая обстановка окрашивалась в некие красноватые цвета, которые постепенно переходили в изжелта-красноватые, а затем и вовсе гасли, оставляя нас в кромешной тьме.

Из полезной информации о нашем предполагаемом будущем старожилы нам сообщали только то, что после выхода за ворота мы должны оказаться в практически кромешной тьме и искать, таким образом, существо «противоположного пола», опираясь на свою интуицию. Правда, что такое интуиция, нам вразумительно никто объяснить не смог, что, повторюсь в очередной раз, только усиливало наши страхи и сомнения в будущности.

Так вот, в тот решающий день, раздался далёкий мелодичный перезвон, тревога обуяла весь наш многочисленный коллектив, всё пришло в волнующее кровь движение, как обычно бывало в случаях перед открытием ворот. Мы все поняли, что наступил и наш черёд пойти навстречу неизвестности.

Я с восторгом, переполнявшим мою душу, подчинился некой неведомой силе, которая подхватила меня и понесла к выходу. Я смутно помню, что произошло далее. Пройдя через горнило ворот, я очутился вместе с другими выпускниками в каком-то тёмном тоннеле. Я помню как в какой-то момент всех нас обуяла беспричинная радость, со всех сторон начали раздаваться возгласы ликования: «Свобода! Наконец-то свобода!»

С двойственным чувством – восторга от обретения долгожданной свободы и расставания с любимой alma mater – я устремился на поиски своих друзей. Двинувшись по мрачному, почти не освещаемому тоннелю навстречу потоку себе подобных, который был разбавлен некой безликой вязкой массой, которую я принял за выпускников других школ, я через некоторое время встретил светящихся от счастья друзей.

Мы молча обнялись. Слёзы радости от встречи наполнили наши глаза. Постояв некоторое время, мы расцепили объятия и, увлекаемые потоком наших однокашников, среди которых я видел множество знакомых мне лиц, направились к конечной цели нашего существования.

Восторженно-слезливое настроение не покидало нас всё это время. Однако же и великая целеустремлённость была написана у всех на лицах.

Помешкав некоторое время, всё раздумывая, будут ли уместны такие вопросы в столь торжественный и ответственный миг, когда все мы стройными рядами идём навстречу своей судьбе, я всё же решился спросить у своих товарищей о том, каким они видят свою будущность.

– Лёш, слушай, а ты кем ты себя видишь, если, ну… если у тебя всё получится? – Спросил я у друга, в некоторой задумчивости шедшего рядом со мной.

– Ох, – вздохнул Алексей, – Сеня, я долго над этим думал.

– Ну и?

– Только не смейтесь, хорошо? – Обращаясь ко мне и Серёге, сказал Лёша.

Разумеется, мы заверили его, делая как можно более серьёзный вид, который должен был, по нашему мнению, уверить Алексея в отсутствии намерений рассмеяться, когда он расскажет нам о своих честолюбивых планах.

– Ладно, расскажу. Я хотел бы стать учёным. Физиком-ядерщиком, может быть, если получится.

«Лёша? Наш вечный шалопай и повеса хочет стать физиком-ядерщиком?» – Подумал я про себя, стараясь сохранить серьёзную мину. Сергей отвернулся в сторону, делая вид, что его заинтересовал какой-то бугорок на стенке тоннеля, по которому мы продвигались.

Я, дабы не испортить торжественность момента, отвлечь внимание Сергея, который, судя по всему, готов был прыснуть со смеху, да и самому не проявить каким-то образом своё отношение к нелепым заявлениям Алексея, сказал:

– А я хотел бы стать военным. Может, дослужиться до генерала или хотя бы до полковника. А ты, Серёга? Кем бы ты хотел стать?

Серёга с благодарностью, обращённой ко мне во взгляде, за то, что я увёл развитие разговора от перехода в комическую плоскость, бойко выпалил:

– Я, друзья мои, давно хочу стать спортсменом и надеюсь преуспеть в прыжках в высоту.

Я увидел, что Алексей побледнел и он дрожащим от возмущения голосом сказал:

– Сергей, ты же знаешь, что прыжки в высоту – не твой конёк. Даже я прыгаю в высоту лучше тебя.

– Ну а кто тебе мешает стать спортсменом? Какого дьявола тебя понесло в физики? – Начал свирепеть Сергей.

– Друзья, друзья! Не надо ссор. – Примирительным тоном сказал я. – Не забывайте – для того, чтобы получить шанс на новую жизнь, мы должны держаться вместе и поспешить к нашей цели. Как я вижу, мы уже порядком отстали от быстрейших и плетёмся где-то в середине колонны.

– Да где она, наша цель? – В раздражении бросил Сергей. – Кого мы должны встретить? Нам старшие говорили, что вы интуитивно поймёте, что встретили её, нашу цель. Я вообще не чувствую, что мы на правильном пути, в этой почти кромешной тьме немудрено заблудиться. Вообще, есть ли эта самая цель? Где гарантия того, что нами просто тупо не манипулировали, чтобы мы стремились вырасти, созреть и все свои чаяния обратить к тому, чтобы покинуть стены нашей родной школы и, рискуя жизнями, оправиться в никому не известном направлении?

– Ну, ну, Сергей. – Начал было я. – Ты излишне драматизируешь. Ведь ты же помнишь, что нас об этом предупреждали: все сомневающиеся, раздумывающие над правильностью избранного пути, обречены на погибель. Поэтому я заклинаю тебя – отбрось все свои сомнения и…

Я ещё не успел закончить свою тираду, когда поток смрадного тяжёлого воздуха ринулся нам навстречу. Я прервал поток своих сентенций, поскольку вынужден был закрыть ладонями лицо, дабы не чувствовать тошнотворную вонь, разносившуюся по всему пространству, в котором находились мы и нам подобные.

– Что это такое? – Давясь от накатывавших приступов тошноты, пробормотал Алексей. – Нас никто не предупреждал о том, что придётся проходить через такие испытания. Это же… Это же какая-то газовая атака!

– Я же говорю, от нас просто хотели избавиться! – Закричал Сергей.

– Без паники, ребята, без паники! – Закричал я, пытаясь перекричать рёв токсичного ветра, веющего оттуда, куда мы все направлялись. – Сохраняйте спокойствие. Главное сейчас – держаться вместе.

– Мне бы твои стальные нервы! – Крикнул, чуть не плача, Лёха.

Внезапно к вою зловонного воздуха присоединились горестные возгласы, вопли и плач отчаяния. Поначалу тихие и почти неразличимые в сравнении со свистом ветра, звуки эти нарастали, набирая мощь, пока не достигли своего апогея с появлением колонны бежавших нам навстречу наших однокашников, продвинувшихся далеко вперёд по направлению к, как наивно полагали они, цели своего существования.

– Назад! Назад!!! – С округлившимися от ужаса глазами, кричали некоторые из них.

– Нас подставили! Мы все погибнем! – Орали другие, плача навзрыд и не скрывая слёз, брызжущих из глаз.

– Мы в заднице! Мы все в полной заднице!!! – Вопили третьи, пробегая мимо нас.

Алексей догнал одного из бежавших и, пытаясь перекричать общий шум, спросил:

– Простите, что вы сказали?

– Что слышал, идиот! Нас ждёт смерть! – Воскликнул тот и оттолкнул Алексея. Видно было, что это, скорее, жест отчаяния, а не злости.

Лёша вернулся к нашей компании и, обхватив голову руками, сел на корточки.

– Ну, что я вам говорил! – Заговорил гневно Сергей. – Наш Бог – обычный извращенец, которому на нас, по большому счёту, плевать. Он разменивается нашими жизнями, отправляя нас на смерть сотнями, тысячами, миллионами, получая непостижимое для нас удовольствие и заряд счастья. Он с лёгкостью порождает нас и с такой же лёгкостью отправляет нас на смерть. И Ему начхать на наши чувства и эмоции!

– Успокойся, Сергей. – С унынием в голосе промолвил я, затем пошарился под ногами в поисках чего-нибудь твёрдого. Найдя заострённый с одной стороны камушек, я взобрался повыше по гладко поднимающейся стене гигантского тоннеля и начал писать это, если можно так сказать, письмо.

Кому оно адресовано? Сказать, что оно адресовано будущим поколениям я не могу, ибо, если подобные нам и окажутся здесь, вряд ли им будет до прочтения этих строк. Да и к чему вообще им наша история, если они окажутся в абсолютно такой же ситуации, когда смерть медленно и неумолимо будет надвигаться на них.

То, что я здесь излагаю, является скорее способом избежать той боли, которая переполняет меня, от которой хочется выть и плакать. Той боли, которая связана с осознанием того, что Бог оставил нас и на нас надвигается неумолимо изначальное тёмное Зло. Зло, корни которого идут из времён настолько древних, что можно со смелостью сказать, что оно гораздо древнее нашего Бога.

Теперь все мы уже чувствуем, что развязка близка – в любое мгновение живое воплощение смерти безжалостно сметёт нас, меня и моих собратьев, давя и кромсая наши бренные тела на своём пути. Прощайте же, прощайте, и да пребудет с вами Бог, каков бы Он ни был!

Штрихи к наброску фантастического рассказа или «принцип причинности»

…длящаяся не один век и не на одном континенте игра

достигает в конце концов божественного искусства

распускать ткань времени или, как сказал бы

Пётр Дамиани, изменять былое.

Борхес Х.Л. Набросок фантастического рассказа.

Всем (почти всем) известен принцип причинности, устанавливающий допустимые пределы влияния событий друг на друга.

Согласно классическому концепту, любое событие А, произошедшее в момент времени t, может повлиять на событие B, произошедшее в момент времени t’, только при условии, если t’>t. Этим утверждением, что очевидно, допускается произвольно большая скорость переноса взаимодействий.

В специальной теории относительности учтена невозможность переноса взаимодействий со скоростью, превышающей предельную скорость света (с). Иными словами, событие А, произошедшее в точке пространства-времени (r, t) может повлиять на событие B, произошедшее в точке пространства-времени (r’, t’) только при условии: t’– t > 0 и c²(t’– t)² – (r – r’) > 0, то есть в любой системе отсчёта событие A предшествует событию B.

Это в целом согласуется с обыденным представлением о том, что одно событие является причиной другого только если оно предшествует ему во времени и никак иначе.

Однако тот факт, что мы обычно наблюдаем такое развёртывание событий – из прошлого в будущее, а не наоборот, – не означает вовсе, что события последующие не могут влиять на события предыдущие.

Означенное нами наивное представление, под которое подгоняют свои выкладки физики, опроверг Пьетро Дамиани ещё в XI веке, который с совершенной ясностью доказал то, что Бог может сделать случившееся не произошедшим, а произошедшее не случившимся и что Он не делает этого только исключительно потому, что не желает вмешиваться в дела людские.

Что если Провидению угодно будет обратить время вспять, дать человечеству возможность исправить ошибки?

Можно, следуя мысли Борхеса, представить, что обратится всё вспять, вернётся всё и можно будет всё переиграть, шанс будет дан всё исправить: Гомер, быть может, поправит «Илиаду» в угоду дщери Зевсовой, Елене Прекрасной, и прозреет, подобно Стехиору, сподвигнутому сном своим к написанию о Елене, что не всходила она на судно и не плыла в Пергам троянский.

Микеланджело завершит свою «Мадонну с младенцем, Иоанном Крестителем и ангелами» памятуя, словно сквозь полупрозрачную пелену, о жажде потомков увидеть законченный вариант картины.

Штефи Гейер ответит взаимностью на любовь Бартока и его первый скрипичный концерт исполнят ещё в начале ХХ века, причём Штефи сделает первое, держа в уме второе.

Эмиль Ласк восстанет из мёртвых, вместе с сонмом других, погибших в Галиции в 1915-м, да и Первую мировую удастся избежать, ибо ужаснутся народы Европы итогам своего безумия; рука Гаврилы Принципа дрогнет.

Не сведёт счёты с жизнью Хаусдорф, ибо никто не будет отправлять его с семьёй в концлагерь, поскольку Гитлер наперёд узнает, как бесславно закончится его жизнь и предпочтёт заниматься живописью, рассчитывая на успех, хотя бы и посмертный.

Но сможет ли такое возвращение изменить судьбу людскую? Не уподобится ли оно обретению вновь женщиной утраченного девства, о чём рассуждает столь увлечённо Дамиани в «De divina omnipotentia», коль уж ей суждено потерять его вновь?

Ведь, в конце концов, человек, да и весь род людской, свободны в своих поступках, но свобода эта кажущаяся, поскольку развёртывается в строго очерченных рамках, которые, подчас, не предоставляют ни малейшего выбора.

Минус Борхес

Даже поклонники альтернативной литературы не могут похвастать осведомлённостью о творчестве российского писателя Глеба Сергеевича Хлебникова. Что уж говорить о поклонниках литпопа (поплита)?

Между тем, тот факт, что его практически никто не знает, не означает, что оно не существует, или, выражаясь более современным языком, чего нет на первой странице поисковика, не является в обязательном порядке не существующим.

Впрочем, перейдём от рассуждений абстрактного характера к Хлебникову. Творчество российского писателя напоминает творчество Борхеса – небезызвестного латиноамериканца, оказавшего, как говорят, некое влияние на нынешнюю литературу – но со знаком «минус», если, конечно, можно так выразиться вообще применительно к литературе.

Поясню свою мысль. Фактически писатель бесстыдно копирует Борхеса, придавая событиям, происходящим в новеллах этого писателя российский антураж, однако всё, начиная от названий рассказов и имён героев переиначивается на свою противоположность.

Например, в рассказе «Север» (в противоположность борхесовского «Юга»), главный герой Степан Головин – дальний родственник по нисходящей линии Ивана Ильича Головина, чиновника по судебному ведомству, – выйдя из больницы после тяжелейшей лёгочной инфекции, отправляется из столицы не на юг, в отличие от Хуана Дальмана, героя рассказа Борхеса, а на север – ни больше, ни меньше как к центру холода – якутскому Оймякону, где в наследство ему от двоюродной прабабки достался дом. Впрочем, это даже и не дом, а скорее сарай, горделиво названный бабулей «дачей».

В рассказе, так же как и во всех иных опусах писателя, присутствует до малейших деталей противопоставление Борхесу. Так, Стёпа, протагонист произведения, с увлечением читает не «Сказки тысячи и одной ночи», а «Записки о камне». Перед поездом до Иркутска, откуда он должен вылететь на самолёте в Якутск, он вспоминает о том, что неподалёку от вокзала в кафе на улице, расположенной недалеко от площади трёх вокзалов, живёт миниатюрная белая собачка, не позволяющая себя гладить и яростно кусающая любого, кто пытается приблизиться к ней.

Фразы Борхеса переиначиваются, хотя, вопреки замыслу Хлебникова, не всегда получают противоположный смысл.

Например, высказывание «действительность любит симметрию и некие анахронизмы» заменено на «действительность любит асимметрию и своего рода событийную актуальность». Предложение, описывающее ощущения протагониста «Юга» во времена пребывания в лечебнице: «в эти дни Дальман проникся ненавистью к своей личности, он возненавидел свои телесные нужды, свое унижение, пробивавшуюся щетину, которая колола ему лицо»; изменено на: «в эти дни Головину было совершенно наплевать на свою личность, свои телесные нужды, свою беспомощность и связанное с ней унижение, а также и на пробивавшуюся щетину, коловшую ему лицо».

Концовка рассказа «Север» схожа с финалом «Юга», оставляющего читателя наедине со своими мыслями, однако, как я уже ранее говорил, переносится на русскую почву.

На одной из станций Восточно-Сибирской железной дороги, название которой писателем не уточняется, но, скорее всего, речь идёт о станции с символическим названием «Зима», Степан выходит из поезда, который не доезжает до Иркутска в связи с ремонтными работами железнодорожного полотна, и, решив подкрепиться, заходит в «Пельменную № 1», где его начинают задирать развлечения ради так называемые «гопники» – мастерá «заточки и пера».

В конце писатель также стремится по возможности противопоставить написанное им сотворённому великим аргентинцем. Так, сообщив о наличии в кафе шумной компании парней, отдыхавших, по сути, за счёт других посетителей, Г. Хлебников обрисовывает персонаж женщины, недвижно сидевшей на полу пельменной возле стойки, прислонившись к ней.

«Простоволосая и пышнотелая, с крупными чертами бледного лица, она как бы пребывала вне времени, в вечности» – описывает эту женщину писатель, продолжая далее. – «Головину почему-то пришло в голову высказывание одного поэта: «есть женщины в русских селеньях».

Даже в этой маленькой детали, при описании столь малозначительного персонажа Хлебников переиначивает Борхеса, который, как мы все помним, описывал старого гаучо, символ аргентинского Юга, как смуглого, сухого с мелкими чертами старика.

Читаем далее опус Г. Хлебникова: «Стёпа устроился у заиндевелого окошка. Темнота окутывала тайгу. С кухни доносились запахи мокрого, поганого тряпья, которым обычно протирают столы в подобного рода заведениях, и запах мясного бульона.

Хозяйка шваркнула об стол тарелкой с пельменями, упруго скакнувшими от удара, а затем, когда Головин уже почти покончил с ними, принесла сметану к ним.

Степан запивал еду холодной водкой. Без особого удовольствия ощущая во рту мерзкий привкус дешёвого пойла с нотками гнилой картошки позапрошлогоднего урожая, он лениво обводил взором помещение. За другим столом сидели трое гопников: двое были похожи, скорее, на простых колхозников, третий в вязанной шапочке, которую он не снимал даже в помещении, с чертами лица чёрной расы, глушил водку стаканами, закусывая селёдкой с луком».

Неминуемо приближается развязка – в Головина начинают кидать кольцами лука и кусками жёваной селёдки, назревает скандал. Один из кусков селёдки попадает в стакан с компотом, слегка выплеснув его содержание на замызганную скатёрку.

Ещё до того, как Степан успевает додумать до конца фразу: «сделаю вид, что ничего не заметил и выпью компота с селёдкой – всё равно в желудке перемешается»; хозяйка встревоженным голосом сообщает, называя Стёпу по фамилии, что ему не стоит обращать внимания на пьяниц за соседним столом – один из них недавно откинулся, вот они и отмечают это событие. Всё как обычно, ничего из ряда вон выходящего.

Посмотрим, как пишет Хлебников, нагнетая атмосферу, далее: «Головину не показалось странным, что женщина называет его по имени, но он почувствовал, что примирительные слова только ухудшили дело. До этого момента глупая выходка гопников задевала случайного человека, в сущности, никого, теперь же выпад оказался направлен против него лично, и это могло стать известно соседям.

Головин отстранил хозяйку, повернулся к гопникам и спросил, стараясь подражать их манере общения: «Чё надо?»

Парень в шапочке поднялся, пошатываясь. Стоя в двух шагах от Головина, он орал ругательства, словно опасаясь, что его не услышат.

Он хотел казаться пьянее, чем на самом деле, и в этом крылась жестокость и насмешка. Не переставая сыпать ругательствами и оскорблениями, он подбросил кверху кнопочный ножичек, так называемое «пёрышко», ведя за ней взглядом, поймал на лету и вызвал Головина драться. Хозяйка дрожащим голосом вставила, что Головин не вооружен. В этот момент произошло нечто неожиданное.

Застывший в углу старый уркаган, который показался Головину символом Севера, бросил ему под ноги заточку. Словно сам Север решил, что Головин должен принять вызов».

Далее следует неизбежный финал. Приняв вызов, Головин выходит за порог пельменной. «Головин крепко сжимает заточку, которой вряд ли сумеет воспользоваться, и выходит в тайгу».

Как мы уже и говорили, финал рассказа оставляет читателя наедине со своими мыслями. Умер ли герой в лечебнице и не является ли его смерть в неотвратимом поединке с откинувшимся из зоны гопником лишь игрой угасающего сознания или же смерть в тайге является единственно возможной и недвусмысленной?

В пользу первого нам говорят намёки в тексте рассказа – сходство хозяйки «Пельменной № 1» с вечно нетрезвой медсестрой, пользовавшей Стёпу капельницами с цефтриаксоном и физраствором в больнице, а также её обращение к нему по фамилии, хотя ранее, казалось бы, они знакомы не были.

В пользу второго свидетельствует буквальное прочтение – нет ничего более обыденного, чем смерть от пера гопника, знающего, что в драке ему равных нет, то есть фактически он ничем не рискует, и поэтому подначивающего случайного встречного на самоубийственные шаги.

Что ж, проследуем далее в исследовании творчества Хлебникова.

Само название наиболее известной новеллы Хлебникова «Тав» свидетельствует о противопоставлении её «Алефу» Борхеса. «Тав» – последняя буква иврита, в то время как «Алеф» – его первая буква.

«Тав» означает «знак» и «ноту».

«Тав», в отличие от «Алефа», который, как мы помним, находился в подвале дома на улице Гарая в Буэнос-Айресе, находится на чердаке дома одного из знакомых Хлебникова – Карлуши Дустова – двоюродного брата женщины, которую писатель полюбит впоследствии.

«Тав», в противоположность «Алефу», который включал в себя одновременно все места мира во всех их аспектах, не содержал в себе ни один из фактов мироздания. По свидетельству Карлуши, «Тав» невозможно заметить человеку неподготовленному: он полностью прозрачен и его присутствие выдаёт лишь малейшее искажение пространства, незаметное преломление света, которое покажется, скорее, мгновенной зрительной галлюцинацией, чем реально существующим объектом.

Я не видел в «Таве» ни бесконечного разнообразия предметов, являвшихся бесконечным рядом видов бесконечного числа вещей, ни потрескавшейся от засухи поверхности земли, не видел камней, испещрённых загадочными знаками, капающей из-под крана воды, своего отражения в витрине магазина.

В нём не было ни бушующего океанского прибоя возле португальского Назаре, ни клинописных табличек, повествующих о сошествии Инанны в преисподню; ни безмолвия снегов Хан-Тенгри, ни толп плещущихся в Южно-Китайском море жителей Поднебесной, ни томящегося в горячем мареве пальмового листа, ни лабиринта на полу Шартрского собора, ни газетной вырезки со статьёй «Сумбур вместо музыки», ни лабиринта Аменемхета третьего, точнее, того, что от него осталось; ни зеркал, ни женщин, ни мужчин, ни базилики Сакре-Кёр на Монмартрском холме, ни пирамид Теночтитлана, ни чешуи всех гадюк на Земле, собранных в одном месте, ни диаграммы светового конуса, ни Баха, переписывающего ноты при бледном свете Луны, ни наполненного мраком колодца из «Норвежского леса»; ни азана, разливающегося над необъятной пустыней; ни «Скорбных элегий» сосланного на край света поэта, ни флажков пяти цветов элементов мироздания, развевающихся по ветру вблизи от мира горнего; ни застывшего глаза наркомана, ни Солнца, восстающего из разлитого над водной гладью тумана.

В нём вообще ничего не было, причём ничего в нём не было одновременно. Последовательное перечисление обусловлено исключительно тем, что бумага не позволяет изложить то, что писатель увидел, точнее, не увидел в «Таве». Попытка одновременного изложения всего, чего не было увидено, неизбежно приведёт образованию чёрной, абсолютно чёрной строки в тексте рассказа.

Обратимся вновь к тексту творения Хлебникова:

«Невозможно описать мои чувства, когда Ничто обрушилось на меня во всей своей полноте – здесь я перечислил то немногое, что мне не удалось увидеть в этой крохотной, едва различимой сфере.

Я дико захохотал, когда разум мой столкнулся с такой всеобъемлющей Пустотой, но изъявление чувств моих было прервано голосом Карлуши, поднимавшегося по скрипящей чердачной лестнице» – пишет Хлебников – «Шикарная обсерватория, – гаркнул над моим ухом Карлуша, – не правда ли, Глебушка?

– Да уж, шикарней некуда! – хохоча как безумец, проговорил я».

«Тав» заканчивается примерно так же, как и «Алеф» – писателя повсюду одолевает чувство, что все лица, встречающиеся ему навстречу, все предметы он раньше не видел, но после нескольких дней сна, это странное чувство его покинуло.

В короткой новелле со странным, на первый взгляд, названием «Кёрангар» Хлебников повествует о жутком сне, в котором он оказался на факультете физики и математики одного из университетов. В огромном зале университета идут выборы гения. Он ведёт неспешную беседу с Перельманом об особенностях доказывания теоремы Пуанкарэ и классификации компактных трёхмерных многообразий. Вдруг отовсюду послышались возгласы «Боги! Боги идут!»

Через некоторое время на сцену пробираются боги. Ненасытный Приап бросает нахальные взгляды на миловидных студенток, плутоватый Локи, восходя по лестнице, с загадочным видом потирает руки и оглядывается на идущих позади шакологолового Анубиса и загадочно улыбающуюся Эрешкигаль, крепко зажавшую в каждой руке сияющие золотом символы вечности. Замыкают шествие встряхивающий перьями птицеподобный Кетцалькоатль и опирающийся на посох бородатый Плутон, в сопровождении жуткого вида пса.

При виде этой эклектичной группки богов героя новеллы охватывает смутное предчувствие надвигающегося мрака – сейчас-то они поквитаются за долгие годы забвения. Он понимает, что, если не предпринять тотчас же каких-то кардинальных мер, например, не пристрелить выстроившихся на сцене и надменно глядящих с высоты в зал Богов, случится гибель мира.

Однако, как назло, револьвера под рукой не оказывается – да и откуда ему взяться в этом сне, имеющем пессимистический финал? Ведь «мы не потому испытываем ужас, что нас душит сфинкс, – мы воображаем сфинкса, чтобы объяснить себе свой ужас». Из той всепроникающей мысли о близком конце мира, проистекает с совершенной необходимостью, что револьверу, с помощью которого можно этот конец предотвратить, появиться неоткуда.

Итак, сунувшись за револьвером и не обнаружив его на положенном месте, то есть за пазухой, персонаж сна встречает свой конец и конец всего мироздания, пришедшего от мстительных богов. Тьма накрывает своим непроницаемым покровом зал университетских собраний.

Что ж, на этом можно и закончить с обзором творчества Хлебникова. Следует заметить, что его писательство не имеет, пожалуй, никакого самостоятельного значения, то есть не может рассматриваться в отрыве от творчества Борхеса.

Стремление во всём противопоставить себя великому аргентинцу приводит зачастую к весьма плачевным результатам. Например, рассказ «Федос – чудо забывчивости», написанный Хлебниковым в пику концепции, изложенной в рассказе «Фунес – чудо памяти», повествует об обычном, в общем-то, человеке, не отличающимся от всех нас, постоянно всё забывающих.

Вряд ли также имеет смысл упоминание рассказа «В квадрате строений», в котором человеку так и не удалось научиться управлению своими снами.

Вероятно, заслуга Хлебникова заключается в том, что его новеллы позволяют нам представить, что Борхес творил после Маркеса и Пелевина, Павича и Эко, до и после самого Борхеса. Однако нужно ли кому-нибудь прочтение Борхеса апостериори, то есть после прочтения Борхеса?

Экстраполирование ужаса

В этот промозглый осенний вечер Коля решил пройтись подышать холодным освежающим воздухом. Выпито было немало, иначе б ему и не пришла в голову мысль гулять под мерзким ледяным аэрозолем, сыплющим с небес.

Идя вдоль четырёхполосной трассы, он, чувствуя, что не прикрытые плащом части джинсов промокли насквозь, уже собрался было разворачиваться к дому («ну максимум ещё метров сто-двести пройду и всё»), когда внезапно почувствовал лёгкий толчок сзади в область коленок и бёдер, а затем – пихание в затылок.

Он обернулся посмотреть на того хама, который так непозволительно ведёт себя в общественном месте, чтобы объяснить человеку, а, может, и втемяшить кулаками простую мысль о необходимости вести себя более подобающе в дальнейшем.

Однако ж, обернувшись, Николай не обнаружил за собой пешеходов. Лишь метрах в тридцати, мелькая аварийкой, стояла почти поперёк тротуара иномарка с мятым передком и лобовым стеклом, полезшим паутиной от удара.

Из машины, покачиваясь, вылезала густо накрашенная девица. Подходить к девице и спрашивать, что случилось, совершенно не хотелось – Коле было предельно ясно, что случилось.

– Вот дрянь. Наверняка сшибла пешехода где-то и только сейчас поняла, что натворила, или испугалась просто и уехала подальше с места, где человека сбила. – Пришла мысль в голову. – Надо бы полисменам позвонить.

Коля начал лихорадочно искать мобильник в карманах плаща, но не найдя, подумал:

– Дьявол! Видимо дома, по пьяни, оставил.

В раздражении выругавшись на свою забывчивость, он направил свои стопы далее под серой стеной мóроси.

– Надо же, только что этой машины не было на тротуаре, вообще не было ничего. Или это я, задумавшись, её не заметил? О чём я думал-то? Вообще не помню. Дааа, надо меньше пить.

Такой поток сознания сопровождал неспешные Колины шаги, забывшего уже, что он совсем недавно собирался разворачиваться и идти домой.

Постепенно разбежались с неба низкие тяжёлые тучи. Из-под неровных их краёв на западе замелькало начинавшее краснеть вечернее солнце.

Внезапно Коля остановился, поняв, что не узнаёт местность, в которой очутился. Вдалеке он заметил стекающуюся с разных сторон толпу, образовывавшую очередь. Поскольку очередь уходила направо от дорожки, по которой шёл Коля, он мог видеть хвост и середину очереди, однако начало её было скрыто от глаз.

Любопытство, разумеется, превыше доводов рассудка и герой нашего повествования, ускорив шаг, решил выяснить, что заставляет толпу двигаться в заданном направлении – может, концерт какой намечается ?

Приблизившись, он различил, как толпа вливается на широкий тротуар, все спешат, торопятся обогнать друг друга – вдруг на всех не хватит?

Чего не хватит, Коля не имел ни малейшего понятия, однако, повинуясь стадному инстинкту, врезался в толпу и, обогнав горделиво вышагивавшую даму в красном пальто и ковылявшую с завидной скоростью троицу бабулек в драных ватниках, устремился чуть ли не бегом в людскую гущу.

Вдали был различим грохот, шедший словно с гигантской строительной площадки. Слышно было, как где-то за пределами видимости с шумом опускается молот копра, грохают, падая, железяки, шипит, выталкивая воздух, пневмонасос.

Рядом с Колей бежали счастливые мамаши с колясками. Как ни странно, встречались и прогулочные коляски, лихо ехавшие по дорожке сами по себе.

Мимо, спеша и расталкивая прохожих, зарабатывая в свой адрес комплименты навроде: «придурки малолетние», пронеслась ватага воспитанников хоккейной школы с клюшками в руках и неизменными безразмерными баулами с болтающимися на ремешках шлемами.

Один из пацанят, пробегая мимо, спросил у однокашника:

– Вадь, а чё эт было? Я помню, нам навстречу КАМАЗ выскочил, а потом темень наступила. И вот мы бежим куда-то.

– Не знаю, Серёга, мне сказали бежать, я бегу. Наверно, тренер сказал. Пацаны говорят, что он вперёд убежал, надо догонять.

Коля заметил, что мужичок в куртке из шелушащегося кожзама и засаленной кепке-аэродроме, шедший неспешно почти по кромке тротуара, граничащей с газоном жухлой травы, невольно втянул голову в плечи, оглянувшись на стайку хоккеистов.

В какой-то момент наш герой увидел, что асфальт тротуарапревращается в двигающуюся широкой рекой серую твердь. Скорость идущих, ковыляющих, катящихся на колясках инвалидов и младенчиков, солидно увеличивалась за счёт асфальтовой дорожки, действовавшей как траволатор.

Коле вдруг вспомнилась прекрасная дама, которую он перегнал, когда вливался в толпу, и он решил завести с ней знакомство, найдя прекрасный для этого повод. Немного замедлив шаг и пропуская страждущих, он различил знакомое красное пальто и, дождавшись приближения дамы, обратился к ней игриво:

– Мадам, куда мы спешим?

Женщина смерила Колю надменным взглядом и ответила:

– Молодой человек, мне известно не больше вашего.

Николай, озадачившись, спросил, скорее по инерции, нежели ожидая ответа:

– Как же так, ажиотаж без повода, получается?

Он махнул раздосадованно на даму в красном, пробормотав:

– Ай, да чего с этих баб взять!

Заметив очередного мальца с клюшкой, наш герой схватил его за шиворот и с надеждой спросил:

– Эй, хоккеист, куда спешим?

– Дяденька, мне бежать надо, я от своих отстал.

– Так куда бежишь-то?

– Я за тренером бегу.

– Хорошо, – Коля начал раздражаться, – а тренер-то, тренер куда направляется?

– Не знаю, дяденька. Пустите! – Пропищал пацанёнок.

– Тьфу, ты, балбес!

Коля, отчаявшись получить вразумительный ответ, куда все спешат, развернулся и попытался идти навстречу людскому потоку, однако не тут-то было. Поток был чрезвычайно плотным и его просто затолкали плечами. Он упал и покатился вместе со всеми, но уже на спине.

Попытки выбраться с дорожки неизменно заканчивалась, к вящему удовольствию публики, падением и проездом на спине не одного десятка метров.

– Надо же было так напиться! – В сердцах подумал Николай. – И что за спотыкач привёз этот дядя Лёша?

Утомившись, в конце концов, бороться с натиском толпы, он стал продвигаться в направлении, куда направлялась толпа.

Грохот стройплощадки всё нарастал, становясь временами невыносимым. Неумолимо приближаясь, неразличимый поначалу, замаячил зев тоннеля. Вид его окончательно сбил Колю с толку.

– Вот ей же богу ни разу здесь не был! Что за район? Может, я до пригорода какого-то добрался?

Стали различимы какие-то звуки, от которых у него вздыбились волоски на затылке, а лоб покрылся холодным потом. Поначалу Николай счёл, что он случайно услышал звуки из окон роддома – ему слышались крики, душераздирающие вопли, которые издавали невидимые роженицы, взывая к своим матерям и богам, моля о помощи.

Не различив признаков роддома, он, насколько позволяли ему его опьянённые органы чувств, стал пытаться определить, откуда исходили эти пугающие инфернальные звуки.

Асфальтовый траволатор, меж тем, спешил, всё ускоряясь, навстречу тёмному, озаряемому рыжими всполохами, тоннелю.

Судя по скорости приближения, углубиться в жерло тоннеля Николай и его спутники должны были в течение ближайшей минуты.

Стала различима мечущаяся толпа – именно со стороны людского скопища, теснившегося возле входа в бетонную трубу, раздавались ужасающие вопли о помощи.

Прошло секунд тридцать и Коле стала ясна суть происходящего: всполохи огня видны были, когда от земли поднималась стена гигантского кубического поршня. Падение его сопровождалось тысячекратным воплем ужаса и непереносимым человеческому уху хрустом.

Упав на двигающуюся рывками стальную ленту конвейера, к которой подводила асфальтовая дорожка, гигантский молот задерживал скопившуюся пред ним толпу.

Затем, поднимаясь неспешно, он запускал под свою сень очередную партию несчастных, обречённых на неминуемую и жуткую гибель.

Приближаясь к адскому прессу, наш герой уже мог различить, как задние ряды очередной партии, подлежащей превращению в сочащееся кровью месиво, лихорадочно пытаются избежать то, чего избежать невозможно. Как разворачиваются они с искажёнными от ужаса лицами и пытаются бежать против движения несущейся с бешеной скоростью асфальтовой ленты, и падают, головами ударяясь о тяжёлый асфальт и теряя сознание.

– Это всё ж облегчает им последний момент. – Успел подумать Коля чисто автоматически, когда он увидел гурьбу знакомых уже пацанят с клюшками, попытавшихся, видимо, из спортивного упорства, воспротивиться неминуемому, но стройными рядами низвергшимися навзничь и откатившимися в провал, образовавшийся при поднятии молота.

Он заметил, как с нижней поверхности молота стекала ручьями кровавая жижа и отваливались прилипшие обломки костей с сочащимися красным бесформенными тряпками, ещё недавно бывшими одеждой.

Здесь, на последнем рубеже, встретилась ему и женщина в красном. Она, как и остальные, не хотела для себя такой жуткой участи. Резко развернувшись по направлению от адского провала, она попыталась рвануться навстречу напиравшему людскому потоку, но была сметена с ног. Падая, она протянула с мольбой в глазах свою миниатюрную ладонь Коле.

Лицезрение ужаса, от одной мысли о котором обычный человек может сойти с ума, выбило в одно мгновение всю её недавнюю спесь.

Однако ж, наш герой не успел оценить изменение в характере прекрасной незнакомки, поскольку понял, что подходит и его очередь заехать в тоннель.

И тут до него дошла простая мысль. Всё встало на свои места.

Всё было предельно просто – настолько просто, что он, не сдержавшись, залился истерическим хохотом.

Он был уже мёртв – мёртв с того самого момента, как пьяная девица, выехав на тротуар, сшибла его на своём «Лексусе».

Он понял, что то, показавшееся ему лёгким прикосновение, было, на самом деле, смертельным ударом сзади, от которого он пролетел несколько десятков метров и грохнулся оземь. Именно безвозвратной и непоправимой мёртвостью его объяснялось то, что он не нашёл мобильник при себе – как мертвец может позвонить в мир живых?

Сразу нашлось объяснение странным диалогам юных спортсменов – скорей всего, они ехали на свои хоккейные соревнования на автобусе да так и приехали всей командой прямиком на тот свет, когда им навстречу выехал КАМАЗ, водитель которого – тот самый тип в засаленной кепке и дермантиновой куртке, втянувший голову в плечи при виде пацанов.

Женщина. Кто знает, от чего умерла женщина в красном? Но это вообще уже не имело значения. Ничего не имело никакого значения…

Так вот куда на самом деле отправляются души: ни в рай, ни в ад, а…

Шварк…

Вера Павловна и общество потребления

Всем (почти всем) известна притча о девятом сне Веры Павловны. Ныне умеющий читать человек гораздо больше знает именно о девятом сне Веры Павловны, чем о её предыдущих восьми снах вместе взятых.

Мне почему-то не кажется, что многочисленные отсылки к роману Чернышевского «Что делать?», кидаемые Пелевиным в конце рассказа о злоключениях Веры Павловны, действительно сподвигнут читателя к обращению к тексту данного романа.

«Что делать?» воспринимается, скорее, как символ, обозначение, ибо позволяет при упоминании названия романа поднять целые пласты воспоминаний и культурных ассоциаций – вспомним хотя бы небезызвестные:

«Кто виноват?» и «Что делать?» – два извечных вопроса на Руси»

или

«Кто виноват?», «Что делать?» и «Кому на Руси жить хорошо?» – на Руси три извечных вопроса».

Вкратце идея «Девятого сна Веры Павловны» выведена в эпиграф рассказа – это слова Л. Витгенштейна, содержащиеся в «Логико-философском трактате», – «солипсизм совпадает с чистым реализмом, если он строго продуман».

Если же серьёзно, то в рассказе повествуется о некоем ангелоподобном существе – Вере Павловне, осуществлявшем в конце 80-х годов прошлого столетия свою трудовую деятельность в одной из многочисленных уборных столицы.

Я, наверное, не совсем корректно выразился об ангелоподобном существе. Просто навеяло – ангелы существа бесполые и неопределённого возраста. Хотя, возможно, у меня просто превратное представление об ангелах.

Подругой Веры Павловны являлась Маняша. Впоследствии, правда выясняется, что она, по всей видимости, – не более чем мираж, не существующий вне головы героини рассказа.

Из диалога Веры Павловны со своей второй сущностью, для нее становится очевидной та простая мысль, что мы сами вольны создавать реальность.

После данного диалога заканчивается часть вступительно-описательная и разворачивается основное действо. Для начала (для эксперимента) Вера решает сконструировать окружающую её реальность в своём вкусе. «Например, чтоб здесь на стенах появились картины и заиграла музыка».

Действительно, через некоторое время в уборной произошли перемены и из простого сортира она превратилась в туалет – сменилась, если можно так выразиться, парадигма отхожего места.

Наряду с увеличением платы за услуги, сменился и антураж – советский блёклый кафель был заменен на плитку с изображением цветов, появились бархатные портьеры, а на стене у входа повешена была картина, изображающая преследуемую волками тройку белых лошадей, везущих сани, заваленные сеном, в которых сидели два мужика-гармониста и баба (Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несёшься?).

Затем новый Верин начальник принёс магнитофон, процедура избавления от отработанного материала определённым образом облагородилась, поскольку Вера теперь включала классику – от Баха до Вагнера.

Но, как известно, нет ничего более соответствующего перестройке, чем постоянная смена парадигм – место общественной уборной занял через некоторое время магазин или как мы это заведение сейчас называем «минимаркет», ибо реализовывалась в нём буквально всё: от жвачки и бижутерии до радиоэлектроники и одежды.

Верина жизнь, казалось бы, изменилась в лучшую сторону – работы стало меньше, а денег, наоборот, больше. Казалось бы…

В какой-то момент Вере стали видеться фекалии буквально везде: на прилавках магазина, на его посетителях – в форме чёрных очков, кожаных курток и джинсов («некоторые вещи, надетые на них, упорно выдавали себя за говно, или, наоборот, размазанное по ним говно упорно выдавало себя за некоторые вещи»). Название «туалетная вода» на флаконах, выстроившихся на прилавках, где ранее находились писсуары, обретало, порой, в её видении свой буквальный смысл.

Читателя наверняка может заинтересовать вопрос о том, чем были обусловлены такие видения, было ли обязаны они прозрению героини относительно ближайшего будущего России (тогда ещё СССР), или же у Веры Павловны в какой-то момент сорвало технический этаж, а если проще – чердак, – ветрами перемен, свистевшими тогда над страной?

А может быть, это вовсе даже не было прозрением, а навеяно прочтением бодрийяровского «Общества потребления», что в дальнейшем повлекло в полном соответствии с концепцией солипсизма конструирование реальности в определённом направлении?

В такой мысли укрепляет тот факт, что Вера Павловна – весьма и весьма опытный читатель, что становится очевидным при исследовании истории её жизни.

По мере продвижения по тексту рассказа становится очевидным, что героиня знакома с творениями Блаватской, Рамачараки (Аткинсона), Майринка, Достоевского с его «Преступлением и наказанием», а также Шопенгауэра и Набокова.

Стоит ли упоминать о Фрейде с его «дьявол дарит своим любовницам золото, а после его ухода оно превращается в куски кала» и отсылающим к более древнему «золото – только адские извержения – mammon ilu man man».

Кроме того, судя по направленности рассуждений Веры (вспомним её обращение к Маняше: «…получается, что поиск смысла жизни – сам по себе единственный смысл жизни»), мы можем также констатировать, что она в немалой степени была осведомлена и в вопросах экзистенциальной философии и онтологии. Впрочем, об этом мы можем лишь догадываться – более конкретных указаний в рассказе не даётся.

Можно представить себе склонившуюся над томиком или распечаткой листков «Общества потребления» Веру Павловну. Скорее всего, чтению она посвящала периоды времени между часами пик, то есть примерно с половины десятого до половины двенадцатого утра.

Можно, конечно, представить Веру Павловну, читающую Бодрийяра по дороге на работу и с работы – в сонном вагоне метро, однако, во-первых, это будет выглядеть уже не столь феерично, а во-вторых, Пелевин не даёт нам никакой информации на тот счёт, передвигалась ли Вера Павловна на работу и с работы на метро или же на ином виде общественного транспорта.

Нельзя исключать, что Вера Павловна жила в двух кварталах от Тимирязевского бульвара.

Впрочем, судя по тому, что у героини была привычка отсыпаться в одной из кабинок подведомственного учреждения, читать ей приходилось по ночам. По-видимому, в одну из таких бессонных ночей, когда Вера Павловна взбиралась к вершинам духа, она одолела и «Общество потребления», ну, или, по крайней мере, главы, предшествующие сравнительной аналитике.

Некоторые, кстати, отмечают определённую гротескность персонажа Веры Павловны – как может туалетный работник читать Фрейда с Набоковым, солипсистов и экзистенциалистов?

Однако это противоречие мнимое, ибо что мешает сотруднику уборной быть начитанным и что, зачастую, в нашем мире остаётся читателю сложных книг, кроме уборки туалетов?

Наверняка в её памяти отложился бодрийяровский пассаж «контролируемая, смазанная, потребленная фекальность перешла теперь в вещи, повсюду рассеяна в неразличимости вещей и социальных отношений», ибо в действительности, мы не только конструируем мир вокруг, но и являемся отражением окружающей действительности (как верно заметила Маняша).

Припоминая и конструируя мир вокруг, воплощая бодрийяровский концепт в крайних, гиперболизированных его проявлениях, Вера Павловна, как мы помним, сослана была на страницы романа «Что делать?».

Мы же остались здесь, в затопленной коричневой массой стране. Столицу-то косметически вычистили, по крайней мере, в центре (не на метафизическом уровне, разумеется, – на таком уровне столицу, пожалуй, невозможно расчистить в принципе), а вот то, что находится за Садовым кольцом…

Автор здесь, правда, не говорит, что до перелома было лучше.

Л'л'т

В начале, как известно, было Слово и Слово было Бог.

И Бог был сам по себе, единственный и неповторимый, и тьма была непроглядная.

И вот, проснулся Он как-то раз, днём или ночью, тогда ещё они не различимы были (впрочем, время суток для нашего повествования не имеет значения). Оглядываться было некуда, поэтому Он, не оглядываясь, воскликнул: «Э-э-эх! Скукота-то какая!»

Делать Ему, действительно, было нечего. Он наполнял Собой всё и был Всем, в том числе и любым действием, поэтому смысла особого чего-то делать не было.

– А не придумать ли Мне какую-нибудь проблемку? – Задал Он Сам Себе вопрос.

«Есть проблема, значит, есть задача разрешить эту проблему, значит, есть движение, а значит, есть и жизнь!» – Таков или примерно таков был ход Его рассуждений.

Дальше всем известно: «Все чрез Него на́чало быть, и без Него ничто не на́чало быть, что на́чало быть».

И сказал Он: «Да будет свет!». И зажёгся свет.

И сказал Бог:

– Вот и славно. Хоть видно будет, чего творить. Тэк-с. Значит, когда свет будет гореть, это будет день, а когда выключаться будет – это ночь. Хорошо, определились.

Затем отделил Он землю от воды, небо от земли, всё по полочкам разложил и увидел, что неплохо это. Сказал траве и деревьям расти, животным рыбам да птицам приказал народиться. Луну со звездами и Солнце создал, обустроил райский сад.

И тут Его, как известно, осенила роковая мысль:

– А давай, – думает, – создадим человека по образу Своему и подобию.

Сказано – сделано: появился на земле Адам, стал ходить по райскому саду, рвать цветы и травы, вкушать от плодов дерев персиковых да яблочных.

Но что-то явно пошло не так, ибо на третий день после появления обратился Адам к Богу:

– Послушай Боже, я понимаю, конечно, что обращаться к тебе с такой проблемой негоже, но всё-таки выслушай меня.

– А-а-а? Что такое? – Раздался громовой голос с покрытого тучами неба.

– Видишь ли… Я, вот, всё хожу туда-сюда, маюсь, места себе не нахожу. – Начал Адам. – А та штука, чрез которую я исторгаю выпитую воду или райские нектары, свербит и словно просится куда-то. Куда-то, куда я и сам не знаю. И всё как-то я хожу, хожу. А мне на голову что-то всё давит и давит.

– Ну-ка, покажи, что тебя мучает! – Приказал Бог.

– Ну вот, смотри, Боже. – Воскликнул Адам и показал Ему источник беспокойства.

– Ха-ха-ха. – Рассмеялся Боже. – Вот этот маленький отросток портит тебе жизнь в раю?

– Да не такой уж он и маленький. – Обиделся Адам. – Но жизнь райскую действительно портит порядочно.

– У-ху-ху. – Всё не мог остановить Бог свой безудержный смех, сотрясавший землю и небеса. – Я вообще не знаю, откуда у тебя это взялось. Я создал тебя по образу и подобию своему, а у меня такого уродливого отростка нет!

– То, что Ты, Боже, мне сейчас рассказываешь, весьма познавательно и, наверное, полезно, но мне то что делать с моей маетой? Ты не можешь это как-то убрать, куда-нибудь девать, чтобы я об этом не вспоминал более и в голову мне всякие мысли глупые не лезли?

– Подожди. – Молвил Бог. – Может, я и ошибся при сотворении тебя, прицепив тебе этот придаток, но исправлять я ничего не буду. Я лучше создам подобного тебе, чтобы смог ты с этой маетой своей справляться, получая при этом райское наслаждение. Создам-ка я тебе женщину по образу твоему и подобию.

– По образу моему и подобию? Это как же? – Возмутился Адам. – Да не дай Боже! Прости, Боже.

– Нет, создам я тебе женщину таким образом, что она будет принимать тебя в себя, то есть будет являться как бы противоположностью твоей, но всё же одного с тобой рода.

– Ничего не понял, но согласен. – Обрадованно воскликнул Адам.

– Итак, Адам, создам я для тебя женщину. – Раздался с небес величественный глас Божий. Луч солнца позолотил полянку, на которой стоял, обратив взор свой ввысь Адам. – Нареку её Лилит. И там, где у тебя излишек плоти, у неё будет этой плоти недостаток, дабы могли вы наслаждаться друг другом и жить в мире и согласии.

Невдалеке, словно в подтверждение слов Божьих, сверкнула молния и раздался оглушающий раскат грома.

– Ну всё, Адам. – Молвил вновь Бог. – Создал я тебе подругу жизни. Иди же к ней – туда, где я спустился на землю в обличии света ослепительно сияющего. Не забудь цветов нарвать благолепных.

Адам, до этого стоявший в испуге от грохота, прокатившегося по небесам, встрепенулся и, срывая по пути прекрасные цветы, произраставшие в раю, побежал к месту, где в землю недавно ударила молния.

Когда выбежал он из чащи лесов райских, открылась ему картина, от которой сердце его отчаянно заколотилось, а дыхание, наоборот, остановилось.

На поваленном древе райском сидела в позе мыслителя прекрасная Лилит волоокая. До талии её ниспадали вниз чёрные вьющиеся шёлком волосы. Тронутая лёгкой бронзой кожа была без изъяна. Перси её, налитые, словно зрелые крупные яблоки, маняще вырисовывались из-под полупрозрачного покрывала волос. Изящная линия талии, переходящей волнительно в гладкие бёдра и далее, к стройным ногам, будоражила всё Адамово естество.

Подойдя, нет, подлетев на крыльях внезапно озарившего его страстного чувства, Адам бросился на колени и, протянув букет благоухающих райских цветов, уткнулся лицом в колени Лилит.

Та подняла тяжёлый взгляд на Адама и молвила мрачно:

– Не дам.

– Чего «не дам»? – Поразился первый мужчина.

– Ничего не дам. – Так же угрюмо сказала первая женщина.

– В смысле? – Непонимающе спросил Адам.

– В прямом. – Продолжала гнуть своё первая женщина.

– Скажи, что не так? – Адам глупо хлопал глазам, отказываясь понимать полные загадки высказывания Лилит.

– Послушай, дорогуша. Если сейчас произойдёт то, на что ты нацелился, мне, во-первых, твоего опарыша носить. – Начала терпеливо объяснять Лилит, загибая пальцы на руках. Затем, обращаясь к небесам, спросила. – Боже, сколько там вынашивать детей надо по времени?

– Э-э-э. Кхм. – Раздалось с небес. – Девять месяцев должна будет жена человека носить в себе семя его, после чего…

– Спасибо за информацию, Боже. – Сухо поблагодарила Лилит Бога, прервав его на полуслове, а затем, уже обращаясь к Адаму, продолжила. – Вот, девять месяцев, значит, с пузом ходить.

– Во-вторых, – Лилит загнула второй палец, – роды, разрывы, растяжки, обвислая до пупа грудь. Потом, это уже в-третьих, кормление, зубы выпавшие, этот вечно орущий детёныш. Жизнь, короче, потеряна. А я, ведь, ещё молода, ещё пожить для себя хочу. Нет, любезнейший, это уж без меня. Граница, как говорится, на замке. Проваливай туда, откуда явился!

– Но я не… – Начал было обескураженный Адам.

– Что «я не»? – Передразнивая тон Адама, спросила Лилит. – Ну допустим, рожу я, буду кормить этого детёныша твоего. Что в это время будешь делать ты? По раю бегать, причиндалами своими трясти? Жрать кокосы и бананы? А может, нам местами поменяться?

– Постой, постой! – Собрался с мыслями Адам. – Откуда ты знаешь, что если я, если ты, в общем, если мы… то…

– Оттуда, куда ты только что нырнуть собирался.

Адам ошарашено посмотрел на покрытое чёрными пружинками волос место между ног Лилит, которое, по её словам, служило источником многих знаний, внезапно и со стремительной скоростью свалившихся на его незадачливую голову.

– А может, мы как-нибудь без этого, без детей как-нибудь? – С надеждой в голосе спросил он.

– Послушай-ка! Неужели не понятно, зачем тебе тот, что наверху сидит, пипетку твою нарисовал? – Раздражённо спросила Лилит. И, отвечая на свой вопрос, продолжила. – Чтобы «плодился ты и размножался». А чтобы ты не отлынивал, влечение половое тебе в голову втемяшил.

Лилит выпрямилась, откинула голову и изящным движением рук забрала волосы назад, выставив свою грудь напоказ, словно поддразнивая Адама.

– Но ты ещё можешь сломать систему, не порождая себе подобных, и обретя бессмертие, жизнь вечную в раю.

– Но как?

– Неужели не понятно? – Усмехнулась Лилит. А затем вполголоса, посматривая на небо, сказала. – Смотри, если у нас появится потомство, значит, мы своё предназначение исполним и от нас можно будет избавиться, поскольку появятся другие представители рода людского. Однако если мы останемся единственными и неповторимыми представителями этого рода, то избавляться от нас Бог не станет.

– Ты мне предлагаешь вечно жить и вечно маяться от неудовлетворённости? – Возмутился Адам. – Я-то как понял, тебя особо влечение ко мне не мучает. У меня же всё несколько иначе – мне уже выть хочется на третий день от сотворения!

– Ну ты как-то сдерживайся, подумай о чём-нибудь другом!

– Не могу! – Воскликнул Адам.

– Не «не могу», а «не хочу»! – Огрызнулась Лилит. – Посмотри вокруг – какие прекрасные леса, птицы всех цветов радуги и ласковые непуганые звери. Обрати, в конце концов, внимание не на моё тело, а на мою душу! Мы, ведь, можем быть друзьями, общаться на самые разнообразные темы!

– О чём мне с тобой общаться, когда мне в голову уже, как это Бог там назвал, семя бьёт? – Спросил Адам. – Скажи!

– Да, действительно, общаться о чём бы то ни было, в таком случае, будет серьёзной проблемой для нас обоих. – Пробормотала Лилит, вернувшись в исходную позицию мыслителя.

– Ну а если… – Начал ластиться Адам, поглаживая Лилит по ноге.

– Нет! – Воскликнула Лилит, брезгливо отталкивая руку Адама.

– А может быть, всё-таки… – Не отставал Адам.

– Проваливай, говорю же! Не буду под тебя ложиться, поскольку равна с тобой по происхождению, то есть рожать тебе детей не обязана. Вся эта маета с деторождением поставит меня в неравное с тобой положение.

– Может, ты меня как-нибудь так приласкаешь, чтобы без… Ну-у…

– Чего?

– Может, говорю, ты как-нибудь… Э-э-э. Ну, что ли приласкаешь его, поцелуешь…

– Что-о-о-о??? Меня ещё никто так не унижал!!! Фу, мерзость какая! Как смеешь ты? – Лилит даже покраснела от ярости. – Пойди прочь! А веник свой можешь засунуть себе туда, куда свет обычно не проникает!

– Ах так! – Сердито воскликнул Адам. – Тогда я… Я тогда возьму тебя силой, если по-хорошему не желаешь!

Адам вскочил на ноги и собрался уж было осуществить озвученное, но Лилит неожиданно вскочила на поваленное дерево, отчего её упругая грудь встрепенулась перед глазами Адама и, подогнув левую ногу и подняв лицо к небу, изящно выгнулась назад.

Пока Адам соображал, что происходит, Лилит выбросила сжатые кулаки в стороны и, крикнув: «ЙЙААААХВЕЕЕЕЕЕЕ!», взмыла ввысь – туда, откуда было видно море буйно зеленевших райских деревьев, окружавших полянку, на которой произошла историческая встреча первого мужчины с первой женщиной.

После этого Лилит повернулась лицом на закат и, убедившись, что райские деревья не помешают её полёту, она расправила невесть откуда взявшиеся у неё на спине крылья и отбыла в неизвестном направлении.

Адам, который за три дня своей жизни привык, что все, ну или почти все, его желания осуществляются, встал, подбоченясь, и воззвал к Господу:

– Боже, что это было?

На небесах раздалось кряхтение и недовольный голос спросил:

– Чего тебе, Адам? Что произошло? Почему ты задаёшь мне какие-то вопросы? Как смеешь ты?

– Лилит ушла, точнее, улетела от меня. – С нескрываемой досадой в голосе сказал Адам.

– Лилит? Как улетела? Куда? – Прогремел Бог.

– Я сделал, Боже, всё, как Ты мне сказал. – Начал Адам. – Надрал цветов покрасивей, пришёл к месту, куда молния шарахнула. Там сидела Лилит.

– Продолжай. – Прогремел голос Божий.

– Ну, я к ней с самыми чистыми помыслами. А она мне… – Голос Адама приобрёл плаксивые интонации. – А она меня, вместе с букетом послала подальше. Потом вскочила, завизжала и, взлетев, отчалила в сторону заката.

– Вот, ведь, блудница! – Грохнул Бог с небес. – Ты, Адам, не беспокойся. Сейчас я трёх ангелов отошлю за ней. Быстро её развернут. Подожди немного.

– Немного – это сколько, Боже? Сколько мне ещё маяться? – Спросил Адам, осмелев и чувствуя себя вправе задавать такие вопросы.

– Ты, Адам, потише веди себя, а то и молнией схлопотать недолго. – Интонации гласа Божьего приобрели угрожающий оттенок. – Иди в кущи райские, отдохни. Для твоего же благополучия.

– Хорошо, Боже. – Смиренно промолвил Адам и отправился в райские кущи.

Так проходил он час, другой, третий. То к одному дереву прислонится, то о другое животом потрётся, а на четвёртый разверзлись небеса вечерние и прогремело сверху:

– Адам! С Лилит неувязка вышла. Послал я за ней трёх ангелов своих. Нагнали они её у Красного моря. Она, в итоге, отказалась к тебе возвращаться – не хочу, говорит, детей рожать, хочу демоницей быть, по миру путешествовать. Уж и так к ней и этак. И убить грозились и бесплодной сделать. Но, как говорится, сердцу, особенно женскому, не прикажешь.

На небесах воцарилась пауза, прерываемая тяжёлыми вздохами. Чувствовалось, что Богу нелегко даётся его решение.

– В общем, Адам, давай так поступим. Я, тебя создавая, напортачил, отросток этот тебе приделав, так что в долгу, получается, у тебя. Ты сейчас ложись спать, а я тебе другую женщину сделаю, более покладистую. Не буду её, как тебя, из глины месить, из чего-нибудь другого её сделаю. Евой назовём, согласен?

– Конечно. – Сказал печально Адам и удалился в райские кущи.

***

Проснувшись на следующее утро, Адам увидел пред лицом своим симпатичное улыбающееся женское личико. Адам приподнялся на локте и увидел перед собой ладно скроенную женщину, сидевшую перед ним на корточках.

«Не Лилит, но всё же, всё же» – Успел подумать Адам.

– Скушай яблочко, милый. – Прошептала Ева, протягивая Адаму красно-жёлтый плод, который она держала в руке. – Мне его нахваливал милый зелёный червячок, что свисает во-он с того дерева.

Адам, приняв с благодарностью яблоко от Евы, надкусил запретный плод, сочившийся сладчайшим соком.

ЗЫ: Тут-то всё и началось.

Оглавление

Очередной скверный анекдот (о том, где все мы будем)

Штрихи к наброску фантастического рассказа или «принцип причинности»

  Минус Борхес

  Экстраполирование ужаса

  Вера Павловна и общество потребления