Домовой [Максим Волжский] (fb2) читать постранично

Максим Волжский Домовой

Нет у меня ни имени, ни фамилии. Я, вообще, не человек. Я домовой, барабашка, полтергейст – квартирный демон. Называйте меня, как хотите. Понять, кто я и для чего, сам не могу. Надоело сидеть в одиночестве, и решил я поделиться, кое-какими мыслишками. Мысли вслух и на бумаге – от бабайки на диване.

Жил я не тужил в старом, уютном доме со скрипучими, как прадедовская кожаная куртка чекиста ступеньками. Здорово было. Знаете, что больше всего мне нравилось в доме? Ни за что не догадаетесь. Дымоход. Русско-американские горки – отдыхают! Полное расслабление и поднимаюсь я на парах кухонного варева до самой крыши.

Катался с первого этажа по пятый. Потому что дом «хрущёвка» называется. Сначала в ём жила бабка с дедом, затем – их дети сменили; ну а после и внуки. Сдружился я с этой семьёй. Поначалу запугивал маленько – лет тридцать пять. Ну как запугивал – играл, развлекался, седин прибавлял. Мебель на кухне дряхлая была. Повисну на дверце и давай скрипеть посреди ночи. Деду наплевать, он фронтовик. Пузырёк «раздавит», уснёт и в атаку ходит. Так кричал «ура», что обделаться можно.

Сразу скажу: я старого не трогал, бесполезно, дед – кремень. А вот с бабулей можно и поиграть. Она даже милицию вызывала. Садился я по ночам ей на грудь, а днём заначки от деда перепрятывал. Бабуля под матрас рублей тридцать заныкает, а я их в шкаф, к иголкам и пуговицам; она под ванну за кирпич прячет, я за унитаз перетаскиваю. Вот и вызвала она людей в форме.

Пока суть да дела, заявление писали, чего-то опрашивали бабулю – я спёр у участкового фуражку и в тазик с бельём подкинул. Во хохма была. Бабка орёт: «Видите, видите, что творится?!». Пока они спорили, как шапка с кардой могла очутиться в тазу, я в заявлении большими буквами нацарапал: «МЕНТЫ-КОЗЛЫ, – и подписался, – ДЕД!».

Участкового как ветром сдуло. Больше его не видел, да и бабулю перестал пугать. Жалко её: хорошая, честная женщина. Тем более что она стала мне конфетки подкладывать на подоконник, а дед даже стопку налил. Я, конечно, эту лабуду не ем, не пью, но приятно.

***

Прошло время. Бабуля вместе с дедом ушла в мир иной. Жаль стариков. Жизнь человека коротка; но я-то живой. Мне ещё лямку тащить не один век.

В квартире поселились другие люди. Дети стариков. Им уже под сорок. Двое малышей у них: одному пятнадцать, второго в армию собирают, – и собака ещё – что б её! Пёс вредный – психованный! Лает круглые сутки. Чует меня зараза, но не видит. А я перед мордой встану и дую прямо в нос. Он водит мокрым «пятачком» – нюхает. Затем как зальётся, и на весь день гавканье.

Не понравился мне лохматый. Собак в целом уважаю, а этот был особенный – голосистый, злобный, наверное, о свободе мечтал. Но где та свобода? Нет её. Свободу заслужить надо или силой брать. Длинный поводок и три прогулки у забора, вот и всё раздолье собачье. Как тут не взбеситься? И решил я извести пса – добить зубастое чудовище. Хотел, чтобы выгнали его. Пущай бродит себе во дворах – наслаждается волюшкой.

Ночью пристроюсь рядом с Тузиком и шепчу ему в ухо. Он терпит. Молчит – знает, что достанется от хозяев. А я не отстаю: песни пел, анекдоты травил, даже книжку читал – про Муму. Барбос всё слышит, всё соображает, одного не поймёт, кто его достаёт круглосуточно. И сломался ушастый. Сон пропал у него и стал он злиться, да выть по ночам.

Тузику наплевать, есть на небе Луна или нет, он до слёз заливается – во всю лужёную глотку. Люди тоже сон потеряли. Ходют, бродют – ругаются; пса на улицу тащат, может быть, он на двор хочет? Да, какой двор, блохастый трепещет; я ему Тургенева читаю, самое интересное место – Муму вот-вот коньки откинет, а они его на улицу! Ну, юмористы!

Три ночи собачка семье спать не давала. Но псину не выгнали. Совестливыми оказались домочадцы: со стальными нервами, терпеливые, будто им приплачивали за страдания, – и богобоязненными не по времени. Потому обратились они к религиозным деятелям. Вывод сделали неожиданный – уверовали, что злой дух вселился в животное. Мол, с чего вдруг собачке выть по ночам, нос под хвост прятать и от косточки отказываться.

Пошли они в храм. Жалились. Привели в дом священника. Мощный такой был батюшка! Он уж и кадилом махал, и картинки над дверьми лепил. Всю квартиру забрызгал водой; а наследил-то сколько? Ходил от стены к стене – бесов искал, которых я давно сам изгнал и с тех пор не пускаю в дом нечисть разную.

Вижу святого отца и думаю: ах вот вы как со мной? Ну ладно? Наклонился я над ухом мохнатым и следующую сказку рассказываю – о собаке Павлова. Барбос послушал чуток и ужаснулся от зверства людского. С испуга завыл, да так протяжно и уныло, словно жить до утра осталось, и нет ни одного шанса на спасение барбосьей души.

Поп чешет лысину, ничего не понимает. Вся семья на взводе. Ждёт от священника чуда, – а лето было, жара-а… Я совершенно случайно попу под рясу забрался, смотрю – мать его пальма банановая, да он шотландец! Гол как сокол: ни трусов тебе, ни тряпочки. Я хвать за причинное место и повис