Деньга полушка [Валерий Иванов] (fb2) читать онлайн

Когда мне было одиннадцать лет, мы с семьей переехали из ветхого жилья в новую девятиэтажную жилую постройку. Ранее до переезда приходилось проводить детство в двухэтажном деревянном доме.

Одна из квартир этого старинного жилого здания, построенного в конце правления Николая II, со временем была отведена нашей семье, где началось мое детство. Но на начало моего появления в этом доме часть квартир были уже заперты за ненадобностью, потому что другие семьи съехали еще до моего рождения.

Второй этаж дома располагал просторной кухней с плитой для приготовления пищи, занимавшей практически всю жилплощадь, где жил мой дед. Низ первого этажа занимала отдельная большая комната с проживавшими в ней моими родственниками – братом отца со своей семьей.

Как ни странно, за одиннадцать лет я редко бывал там, был чаще у дедушки. Потому что я любил деда и любил смотреть телевизор. В расположенной части комнаты его квартиры, где ниже, следующим этажом, была наша квартира. Здесь были диван, стол, старинный комод и, главное, телевизор. Черно-белый телевизор, но и этого было достаточно, чтобы я мог не пропустить утреннюю детскую передачу ”Будильник”.

Почти каждое воскресенье, проснувшись рано утром, я спешил наверх к телевизору. Щелкал ручкой в поисках нужного канала. Переключатель каналов имел много цифр, но каналов было всего три. Позже мой двоюродный брат, настраивая телевизор на один из кабельных каналов, попал на фильм “Звездные войны”. Плохая видимость – искажение трансляции обнадежило меня, что этот фильм я посмотрю в будущем, что, кстати, так и получилось.

Но не в этом суть рассказа. Гораздо интереснее перемещение во времени. Конечно, не в действительном, но если наполовину, то телесном. А именно… дотронуться до материала, которому двести или триста лет, с животрепещущей историей.

Я расскажу о полушке, старинной монете.

Прошло десять лет с той поры, как я впервые нашел эту многолетнюю вещицу. Не без ноты сожаления, как она мне досталась.

Ранее, до того времени, когда мне пришлось съезжать с семьей в другой дом, неприметная для меня, у моего деда висела старинная сферическая люстра в его отдаленной маленькой комнатке. Ниже располагалась детская моих родственников. Там жили, изучали школьную программу мои двоюродные сестры. Небольшая комната была спальней деда с пружинной кроватью, стеллажом из книг у стены напротив окна и люстрой, которую я случайно разбил однажды в детстве, забавляясь, махая куском магнита, привязанным на тонкую нить. Тут же кто-то услышал звук битого стекла. Но до появления своих тети и отца, находившихся в это время в соседней комнате с телевизором, я успел поднять нечто напоминающее деньгу. Это была полушка, датируемая 1749 годом. Впрочем, мне тогда цифры ни о чем не говорили, хотя чеканка того времени хорошо сохранилась.

Следующим вечером поднявшись к деду, после того как я осознал, что наделал, вернул монетку, положив ее на полку стеллажа с книгами и журналами. И как-то даже забыл о ее существовании.

Прошло пять лет, после того как мы переехали в новостройку. Я стал старше, оканчивал школу. Теперь к деду я спускался вниз по лестничному маршу, иногда и в лифте нашего нового девятиэтажного дома, в который мы переехали. Теперь с дедом нас разделяло три этажа, а мы с семьей жили выше.

Но так же, как и раньше, скрываясь от суеты мелочей жизни, я засиживался за столом в его комнате, читал книги или же смотрел все тот же телевизор ”Рекорд”.

Бывало, я изучал содержимое старинного шкафа деда. По бокам этого трюмо с зеркалом между овальными столбами, внутри которых находились полочки с различными безделушками начала двадцатого века. И на одной из полок была коробочка с еще меньшими вещицами: запонками, булавками и… полушкой.

Дед любил прогуливаться по вечерам на улице. Днем он любил бывать в местном продуктовом магазине, чтобы лишний раз поболтать с продавщицами. Но в один из вечеров деда не стало. Его увезли на машине скорой помощи. Оповестили нас лишь наутро, что нашли его сидевшим на скамейке.

Однако за неделю до его своего ухода дед передал мне старинную монету.

Однажды вечером, так и не отыскав подходящей передачи, я выключил телевизор и, вместо того чтобы крикнуть «дед, пока…», задержался у входной двери и завернул на кухню. Там он готовил кашу. Помешав в алюминиевой кастрюле серебряной ложкой, сохранившейся от столовой утвари своего отца, усевшись на стул между кухонным столом и шкафом, вывезенным еще с прежней квартиры, он молча смотрел перед собой.

Я уселся напротив него на табурет, за стол.

– Ну, как дела-то? – спросил я ”сто” лет.

Дед словно оживился. Вспоминая его, иногда сожалею, что мало уделял ему времени. Впрочем, подводя итоги своих лет, я так же относился и к самому себе.

Слово за слово у нас состоялся недолгий разговор. У меня появились вопросы о его прошлой жизни, однако без глубокого стремления к сути.

Дед снова поднялся, чтобы помешать кашу, затем вышел из кухни. Я задумался, я думал, о чем бы его еще спросить. Вскоре он вернулся. И в его пальцах я заметил ту полушку из разбитой люстры, казалось, она просто рвалась в мою судьбу.

В этот вечер я намного дольше задержался с ним на его кухне. Правда, не дольше, чем обычно, переживая за героев сериала ”Санта-Барбара”, проводя время перед его телевизором. И делясь о телесериале, в конце концов, разочаровавшись в один из дней просмотра. Я очень переживал, когда узнал о телесериале, однажды начав его просмотр со второй серии, и забросил, узнав о том, что сняли еще две тысячи. Это был предел моему увлечению сериалом. И потом я стал реже посещать своего деда. Отчасти чтобы просто узнать, как его дела. Все….

Но прошло время, которое в моем сознании, откладываясь, раз за разом вперемешку с существующей ныне моей жизнью, много раз крутясь в моем мышлении, выводя действие сесть за бумагу. В итоге я решил подвести черту. И создать полный масштаб исторических ходов, кружащих вокруг этой старой монеты.

Итак, мысленно я переношусь в восемнадцатый век. Село Холмогоры Архангельской губернии.

В ссылке Анна Леопольдовна и ныне для тех времен просто Антон, муж бывшей цесаревны, как называли его местные крестьяне. О том, что он был из величественного рода, конечно, никто не знал. Кроме Варсонофия, служившего при соборе и проживавшего отдельно от архиерейских палат по месту рождения невдалеке у ельного холма. И архиерея от петербургского сподвижничества, являвшегося как бы настоятелем и сослуживцем Варсонофия, стоявшего при той же иерархии, только от самого Санкт-Петербурга.

– Приходил ли Антон сегодня, батюшка? – спросил архиепископ Варсонофия.

– Приходил.

Варсонофий не доверял иногородним вещателям церкви царского Величества от нового правления, считая их запутанными, как и часть всей епархии.

– Отчего они дитятку-то мучают? – решил высказать свое мнение архиерей главному пастырю епархии по поводу ребенка Антона. – Уж сослали бы по лету в Соловки, там и обходился бы паренек. Глядишь, поморам в помощь бы услужился. А то как-то не по-людски. Держат взаперти ребенка, мало, что от родителей хранят, так на прогулку приставные неродные люди садят в сани и катят вдоль реки, как бы воздуху наглотаться свежего, и далее вновь взаперть.

Архиерейские палаты холмогорского уезда располагались вдали от Преображенского собора. За то время, пока служба церкви заканчивалась, приостанавливая ежедневное поминовение, служебные кельи палат собора редко, но становились паломническим приютом для право взаимозаменяемой синодальной епархии.

– Неужель, Варсонофий, преосвященный синод весь в изменении. От московской патриархии и приостановились ужель эти изменения, – временной архиепископ Санкт-Петербургской иерархии пребывал на то время в Холмогорах по укреплению служебного строя по перенаправлению нового царственного уложения при высшем церковном учреждении, а также тайно проследить за соблюдением церковных канонов. – Бесновала в последнее время прежняя императрица курляндская, – поделился мнением петербургский архиерей по признанию меж тайного церковного общения Петербурга.

Они находились в одной из келий двухэтажного служебного церковного здания. Тогда при решении московской епархии о возведении иконостаса Архангельского собора в Москве сочлось епархиальным синодом на том, что нужно строить молебну в межторговом уезде близ города Архангельска.

– Все ей не хватало, и в душе беспорядок. Никак не могла выбрать дело по покою. Только после бироновой опалы как-то все и поутихомирилось, – архиепископ перекрестился. – Вернуть желали старопрежний канон молитвенной службы. Во всем им утеха, – продолжил архиепископ, – с приходом дочери Петра все вроде только и поутихомирилось.

Они вышли из молельной, направляясь по коридору обители в опочивальню.

– Не удержится долго матушка за грехи такие, – пробубнил Варсонофий.

– Щуть! Что ты!.. А еще протоиерейскому сану причастен! – шикнул архиепископ на архиерея холмогорского. Несмотря на разные виды сана, столичный священнослужитель держал меж служителями церкви, но лишь на выбор к одним доверие. Сам архиепископ, до того как покинул архангельский Успенский собор игуменом, при иерархичной ступени не раз посещал Холмогоры, в частности, ведя паству Свято-Преображенского собора Холмогор.

– Ладно, Прокопий, пойду к себе помолюсь об искушениях рожденного Ивана, а ты когда отчаливаешь-то?

– К средне, батюшка. До зимы доживу, а после ного году съеду.

– Ну, будь по тебе, – сказал Варсонофий.

Служители церкви, закончив разговор, разошлись.

2

Зима 1744 года перешла к середине января в крепкий заморозок, окончательно укрепившись на русских просторах. На это время пришел указ от императрицы о перенаправлении четырехгодовалого Ивана подальше от Ораниенбурга в Архангельск. Но по политическим соображениям было невыгодно туда перенаправлять, в те года город был портом и местом разгульности. Решение было сослать Брауншвейгов поодаль, в Холмогоры.

Уже в начале царствования Елизавета Петровна расположила вокруг себя новый уклад знати. Она практически и оставила им управлять страной. Спустя не более двух лет в продолжение от начала своего царствования императрицу интересовала по части только своя неиспользованная девичья жизнь. В девичестве она не жаждала царственной власти, желая быть любимой и быть матерью своих детей. В этом многого величия ее личности практически и разворошило все устои ее морали.

В 1756 году в решающем действии вопросы о России и Пруссии вновь всплывали мыслью о Брауншвейгах, и если тема Ульриха Брауншвейгского ничем не переполняла интересами знати дворца, великий дипломат Михаил Воронцов заявил о себе и о семействе, скрывавшем двором от всего люда свергнутую императрицу.

– Ваше Величество, – обратился канцлер к императрице.

За окном брезжил рассвет. Все готовились к новогоднему балу, еще не отойдя от Рождества. Дочь Петра Великого через силу, в предвкушении великого праздника, вела прием царедворцев.

– Осмелюсь доложить Вашему Величеству, – Воронцов держал в руке папку из кожи с очередными листками интриг.

– Ну что тебе, Михайла Илларионович?

– Смею заявить, Ваше Величество, благосклонность ваша все же велика к царице Макленбургской, Анне Леопольдовне.

Елизавета Петровна, не отошедшая от ночных забав променада, едва заснув, к десяти утра уже вновь была готова к делам новым. Ранний ночной переход ко сну бодрил Ее Величество следующего дня. При упоминании Брауншвейгской четы у Елизаветы проявилось полное внимание к канцлеру, хотя она не подала вида.

– Что еще? – сухо, с поддельной брезгливостью спросила она.

– По данным, – Воронцов приготовил папку, – тайной канцелярии, России следует опасаться к сношениям Швеции меж Пруссией.

Елизавета давно отошла от разведывательной политики. За нее выполняли дела указанные Ее Величеством палаты. Руководитель канцелярии высочайшего двора был ее племянник Петр III.

– Как в самочувствии граф Михайла Петрович? – поинтересовалась императрица о наилучшем, кого Елизавета принимала из государственных дипломатов. Воронцов рассказал о лучшем прохождении недуга вице-канцлера.

– Хорошо. Так что заставило ваше появление, Михайла Илларионович, в столь ранний час, без совещания канцелярии?

– Дела столь важные и необходимые, государыня.

Воронцов открыл папку.

– Доселе известно, государыня матушка, – канцлер обратил взор на императрицу и вновь уткнулся в бумаги, – что поистинно известно о том, что некий басурман, бывший из посадников, некий Зубарев имел тайный сговор с Фердинандом Брауншвейгским, братом Антона Ульриха Брауншвейгского, вызволить из архиерейских палат Ивана Антоновича, урожденного наследником Антона Брауншвейгского…

Царица остановила канцлера.

– Почему этим лично не занимается Бестужев-Рюмин? – официальным тоном поинтересовалась Елизавета.

– Из-за неполного выздоровления графа, матушка императрица. Доселе граф поручил мне разобраться с этим политичным делом.

– Ладно, – отстранилась от него Елизавета Петровна.

Она медленно направилась к окну. Нагретая за ночь приемная комната канцелярских дел располагала к делам. Царица думала. Затем повернулась к Воронцову:

– Предложите коллегии заняться этим делом немедленно.

Затем, словно про себя:

– Мне эти тщеславные германцы ни к чему. К тому же не доверяю я что-то и прусакам. Как бы они не раскинули против России войска, – словно обмениваясь мыслями, сказала Елизавета, глядя на Воронцова.

– Помилуйте, государыня, у Фридриха малочисленные войска, он посмотреть в нашу сторону побоится. К тому же… – пожал плечами как бы в недоумении канцлер, – стоит повернуться королю спиной, на него тут же насядет Австрия.

– Вероятно, – задумалась царица.

Все же не из-за дальновидности в политических ходах, а скорей полагаясь на интуицию, императрица решила в оборот.

– Все же цесаревича нужно чем быстрее и глубже запрятать. Запрятать, – Елизавета, остановив властный взгляд на канцлере, подчеркнула последнее слово. Подразумевая, что ни один волос не должен упасть с головы наследника российского престола иноземного происхождения, шедшего прямой линией от бывшей императрицы Анны Леопольдовны.

– Будет все в точности, матушка государыня.

Воронцов свернул в руке папку, сделав поклон, удалился. Императрица впервые оценивающе глядела вслед удалявшемуся канцлеру. Она никому не доверяла. Отчасти она доверяла лишь проверенным людям, людям, чьи поступки при возможном личном корыстном замысле, однако, никак не мешали продвижению самой империи.

3

Юноша шестнадцати лет, которого в тайных бумагах звали Григорием, носил величественный титул. Впрочем, ему об этом станет известно лишь после истечении шести лет. Сам он тешил себя тем, что мать и отец его имеют секретное служение, и о них он разве что мог только слышать.

Но в самом деле отец молодого человека Антон Ульрих Брауншвейг и бывшая императрица России, его жена и мать молодого человека, которого по-настоящему звали Иван, находились всего за двумя комнатами архиерейского дома, выстроенного некогда по заказу, а также при указывающем содействии архиепископа Афанасия в городе Холмогоры Архангельской губернии.

Немного отойдя от повествования. Афанасий, в миру Алексей Любимов, наверное, что называется, перевернулся бы, узнав о таком действии властей.

Итак, зима 1756 года укрепилась в своем явлении. Окрепли морозы. Хрустел снег под ногами. Юноша глядел в единственное окно. Все эти явления природы он подолгу мог лишь прокручивать у себя в голове, вспоминая каждый шаг, каждое прохладное или морозное дуновение ветра, и листья деревьев, устилавшие, как покрывало, землю, были будто вчера. Его редко выпускали наружу.

Сегодня опекавший, следивший за уборкой, здоровьем и поставкой пищи узнику, молодой человек являлся в этом доме не ставший царем российским, намекнул, что принесет почитать, “пораспознавать буквы”, ибо в грамоте Иван был мало силен и мог читать только по слогам. Императрица запрещала узника обучать чему-либо, тому, чем мог заниматься каждый школяр как двенадцати, так и шести лет от роду.

К обеду заходила стряпница – глухая бабка лет семидесяти, прихрамывающая, с отсутствующим лицом, для обывателя она создала бы вид человека, давно простившегося с этим миром.

Миллер так и не появлялся.

Лишь поздним вечером, к одиннадцати часам вечера юношу, уткнувшегося к стене на кровати-тахте, отогнал от своих мыслей скрип двери.

В комнату вошли трое.

– Одевайся, – сказал властным тоном приставной, – едем.

Двое его помощников поспешили к Ивану Антоновичу. У них была одежда для длительной поездки в зимнее время.

«А куда?» – хотел спросить юноша, но, зная жесткий характер Миллера, не стал этого делать. Вопросительный взгляд тут же переместился на тулуп. Молодой человек хоть и доверял статскому советнику, конечно, не зная об его истинной службе, но побаивался.

Все так же двое приставных солдат, приставной Миллер и мальчик навсегда покинули стены безнадежного упоения.

Дверь возков придержало морозом, пришлось вызывать местного ремонтного.

– Степка! – негромко обронил советник на кучера. – Опять заморозил дверь!

Кучер едва шелохнулся, по приказу он должен был немедленно тронуться с места, когда пассажиры очутятся в повозке. Путь ожидался долгий.

Дорога из Холмогор до Архангельска занимала больше пяти часов.

В зимнее время повозки открытого типа использовали лишь на короткие дистанции, при дальних расстояниях обычно их использовали днем. На этот раз их повозка выглядела как карета.

Миллер продумал все. Он не желал заморозить узника. Это было выше его сил, он был привязан к ребенку. Что, собственно, не нарушало указания императрицы.

Еще четырнадцать лет назад Елизавета Петровна знала, что новорожденный был слаб и мог в любую минуту занемочь. Уже тогда, изгнанные на Соловки, чета Брауншвейгская претерпела бы все невзгоды ”шальной” императрицы. Если бы не их остановка в архиерейском доме в Холмогорах. На этом их странствия и закончились, кроме их сына, о судьбе которого его мать так и не узнала. Ее не стало раньше 1756 года.

Указ императрицы схоронить ребенка Анны Леопольдовны не имел особой должности. Слежение за здоровьем младенца отдавалось на упоение его судьбы, как решила сама Елизавета.

Спустя года после восхождения на престол вседержительница российская вспоминала о забытом наследнике потомков Анны Иоанновны лишь тогда, когда очередной ребенок появлялся у ее сводной сестры. Свирепея от часто разрешающихся беременностей четы Брауншвейгских, царевна все же пыталась уйти от воспоминаний о них, распоряжаясь лишь поддерживать их жизнедеятельность, в том числе и малолетнего Ивана Антоновича.

– Поди, кликни Гриньку, – обратился Миллер к одному из солдат, – он вон в той каморке должен быть.

Профессор истории указал на низенькую дверь у стен дома.

Пока прибегал ключник, пока открывали дверь возков, ее пришлось оттаивать. Благо у Григория свеча еще не была затушена, где-то нашли кусок бумаги. За это время никто из государевых подданных ни произнес ни слова.

Все спешили покинуть место. Лишь тогда, когда усадили узника, ключник поинтересовался у знакомого ему часто бывавшего у подопечного государственного человека:

– А что Гришку-то везете, захворал, ничай, парнишка-то?

Мужчине, занимавшемуся при доме в хозяйстве плотницким и другими работами, юноша был известен не как заключенный, а как заточенный разноголовый, подлежащий лечению.

Миллер ничего не ответил. Он уже расположился вслед за Иваном IV. Но, не отводя взгляда от работника, сунул руку за отворот шубы. Вытащил кулак, кинул на снег рядом с ключником несколько монет. Дверь возков закрыли. Карета на санях двинулась в путь.

Григорий поднял, что нашлось на снегу из меди. Тут было два гривенника, пять копеек деньгой, по три пары двух копеек, четыре копейки и полушка, она глубоко вошла реверсом в снег.

Эту деньгу Григорий отдал сыну, оставшиеся деньги потратил на овес, хлеб и утварь.

Полушка проходила через годы, сохранив историю. И в конце досталась от деда мне. Вспоминаю, как он рассказывал, как работал на маломерных судах архангельской судоверфи. После сороковых годов двадцатого столетия речная полынья растекалась настолько, что перебраться на другой берег можно было лишь на лодке. Приходилось практически за доброе слово (тогда бетонного моста через реку не было) перевозить деду пассажиров и всевозможную утварь. Однажды уговорив его перевезти, мужчина по имени Алексей похвастался монетой, доставшейся ему по наследству как семейная реликвия, рассказав ее историю. Дед поделился тем, что эта безделица была дарована ему в дружбу, за помощь этому человеку. Больше он его не встречал.