Век Екатерины [Михаил Григорьевич Казовский] (fb2) читать онлайн

Михаил Григорьевич Казовский

УДК 821.161.1-311.6

ББК 84(2)

К14

Знак информационной продукции 12+

© Казовский М.Г., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

Об авторе

Михаил Казовский начинал свой творческий путь как сатирик — после окончания факультета журналистики МГУ 25 лет проработал редактором в журнале «Крокодил». За это время издал несколько книг в юмористическом жанре, его комедии шли во многих театрах страны, по повестям Казовского сняты два художественных фильма. В Союз писателей был принят в 1992 г. Имеет звание заслуженного работника культуры РФ.

В конце прошлого века увлекся исторической прозой. С тех пор вышли в свет семь его романов: «Дочка императрицы» — предыстория Крещения Руси (1999, переиздан в нашем издательстве в 2013-м в двух томах — «Бич Божий» и «Храм-на-крови»), «Золотое на черном» — о знаменитом галицком князе Ярославе Осмомысле (2002), «Страсти по Феофану» — о великом иконописце Феофане Греке (2005), «Месть Адельгейды» — о судьбе внучки Ярослава Мудрого, вышедшей замуж за германского императора (2005), «Топот бронзового коня» — о византийском императоре Юстиниане (2008), «Любить нельзя расстаться» — об исканиях младшей дочери Пушкина (2011), «Лермонтов и его женщины» — о личной жизни великого поэта (2012), «Крах каганата» — о судьбе Хазарин и ее отношениях с Русью (2013).

Также с 2006 года регулярно публикует исторические повести в журналах «Подвиг» и «Кентавр». Исторический бестселлер» — недавно была напечатана шестнадцатая. Особое место среди них занимают сюжеты, связанные с эпохой Екатерины Великой. Работая с этим материалом, Казовский решил очередную повесть посвятить тому, как в Петербурге создавался и устанавливался всем известный памятник Петру I — Медный всадник. Но по мере осуществления задуманного выяснилось, что фактуре и действующим лицам тесно в рамках повести: в результате родился новый роман — «Мадемуазель скульптор».

Что сказать о творческих предпочтениях писателя? Он традиционно работает в реалистической манере, строя сюжеты книг на основании подлинных фактов, но благодаря авторскому воображению повествование у него всегда развивается динамично, занимательно, интригующе. Собственными литературными учителями называет Александра Дюма-отца, Алексея Толстого и Мориса Дрюона.

Узнать подробности о жизни и работе Казовского, прочитать прежние и новые его произведения, а также выразить свое мнение о прочитанном можно на сайте www.kazovski.ru

Избранная библиография автора:

«Дочка императрицы» (Интерхим, 1999; переиздание в двух книгах: «Бич Божий» и «Храм-на-крови», Вече, 2013)

«Золотое на черном» (ACT, 2002)

«Месть Адельгейды» (ACT, 2005)

«Страсти по Феофану» (ACT, 2005)

«Крах каганата» (Подвиг, 2006; Вече, 2013)

«Топот бронзового коня» (ACT, 2008)

«Любить нельзя расстаться» (Амаркорд, 2011)

«Мадемуазель скульптор» (Вече, 2021)

Наследник Ломоносова

Глава первая

1

Переезд в Сарское Село был намечен сразу после Троицы.

В 1764 году летняя резиденция русских императоров называлась еще так — по названию Сарской мызы, некогда подаренной Меншикову Петром I. И уже в разгар правления Екатерины II превратится в Царское.

Сборы начались в первых числах июня, хлопотали все: слуги, фрейлины, деловито расхаживал по дворцу личный секретарь государыни — Бецкий, а Григорий Орлов — фаворит, ставший незадолго до этого генерал-адъютантом и начальником артиллерии, — приказания отдавал, лежа у себя в спальне, находившейся прямо под покоями ее величества.

5 июня, в субботу, в три часа пополудни, матушка Екатерина Алексеевна заглянула в библиотеку Зимнего дворца и застала библиотекаря Константинова на высокой лестнице у раскрытого шкафа. Шкаф был красивый, красного дерева, вычурный, резной. Корешки фолиантов поблескивали оттиснутым золотом. Константинов от неожиданности потерял равновесие и, схватившись за ручку лестницы, чтобы не упасть, выронил два тома чьих-то сочинений; книжки с шумом грохнулись на пол.

— Господи Иисусе! — вырвалось у царицы, отпрянувшей в сторону. — Осторожнее, Алексей, осторожнее. Сами расшибетесь и меня задавите.

Тот, произнося извинения, побежал по ступенькам вниз и опять, поскользнувшись, чуть не полетел кувырком.

— О, Майн Готт! — замахала руками дама. — Алексей, перестаньте меня пугать.

У мужчины вздрагивал голос, он стоял и каялся, беспрерывно кланяясь.

Был библиотекарь донельзя худ и весьма уродлив: длинный нос, узкий подбородок и цыплячья шея. Волосы завязывал ленточкой на затылке и на службе парика не носил.

— Баста, баста, — прервала его извинения государыня. — Я и не срежусь вовсе.

Молодая, цветущая 35-летняя женщина. С ямочками на щечках. И веселыми искорками в глазах.

На ее фоне Константинов, с проседью на висках и довольно дряблыми веками, выглядел болезненно, хоть и был старше всего на год. Переводчик, лингвист, будучи адъюнктом^[1], он преподавал языки в университете, гимназии, а еще в Академии художеств, президентом которой являлся Бец-кий, — личный секретарь царицы и рекомендовал ей Алексея в качестве библиотекаря.

— Вот что, Алексей, — деловито заговорила самодержица, перейдя к цели своего визита, — я хотела бы взять с собой в Сарское село третий том «Истории Петра» от мсье Вольтера и «Общественный договор» от мсье Дидерота — упакуйте их, пожалуйста.

Константинов почтительно поклонился.

— Что порекомендуете еще для отдохновения, из легких жанров?

Он подумал, а затем достал с полки рыжий томик:

— Давеча прислали поэму мистера Гольдсмита «Путешественник»: путевые заметки, остроумные очерки нравов Европы. Très drôle!

— Et encore — pour rire?^[2]

— Вот, пожалте: новая пиеска итальянца Гоцци — «Турандот». Сказка, но со смыслом.

— Хорошо, уложите тоже. — Постояла, посмотрела на его неряшливый вид критическим взором. — Я давно хотела вас спросить. Только не сердитесь. Отчего вы не женитесь, Алексей?

У библиотекаря от смущения проступили на щеках розовые пятна.

— Нет, серьезно, в вашем возрасте неприлично ходить в бобылях, поймите. Дом, семья — разве ж это плохо?

Он кивнул:

— Несомненно, ваше величество, хорошо-с.

— А кругом столько юных сильфид порхает! Я могу просватать, — улыбнулась шаловливо, загадочно. — Мне-то не откажут, поди.

— Несомненно, не откажут, ваше величество. И скажу по чести: третьего дни делал сам предложение-с. Испросил руки их дочки у отца с матерью. Токмо получил un refus^[3]решительный.

— Вот как? Отчего же?

— Говорят, слишком молода. — Константинов вздохнул. — И то правда: младше меня на двадцать лет.

— О, Mon Dieu!^[4] Для чего вам такая пигалица, Алексей? Нешто не найдете кого постарше?

Собеседник совсем потупился:

— Не могу-с, оттого что весьма влюблен-с. Ни к какой другой душа не лежит.

Покачав головой сочувственно, государыня подтвердила:

— Да, я знаю, знаю: коли крепко влюбишься, остальные по боку. Ну а кто такая, коли не секрет?

Константинов помедлил, но потом признался:

— Да какие ж секреты от матушки-царицы? Леночка Михайлова, дочка Ломоносова…

У Екатерины вопросительно поднялись брови:

— Это же которого Ломоносова? Академика нашего великого?

— Точно так-с, профессора химии, ректора университета и директора гимназии.

— Ба, ба, ба, вот уж угораздило вас! Он хотя и гений, но такой медведь. Только и рычит на людей, на коллег-профессоров в том числе. Мне докладывали не раз. Мсье Миллера ругал, а мсье Тауберта вовсе готов сжить со света.

— Так за дело ведь, — неожиданно заступился за мэтра библиотекарь.

— Вот как? Вы считаете?

— С господином Миллером у них научные разногласия относительно российской истории. Ну а Тауберт — просто лиходей.

Государыня ахнула:

— Полно! Да неужто?

— Распоряжается всеми финансами Академии — и куда идут деньги, отчего профессорам и адъюнктам жалованье выплачивают с задержками — Бог весть!

Озадачившись, дама проворчала:

— Мы проверку учиним, я вам обещаю… — Повернулась и пошла к выходу. Но в дверях застыла и опять взглянула на Алексея: — А хотите, я замолвлю за вас словечко перед Ломоносовым?

Он испуганно захлопал глазами:

— Да не знаю, право… Мне неловко обременять ваше императорское величество этакими глупостями…

— Отчего же глупостями? Счастье россиян — вот к чему стремлюсь. А тем более — счастье такого достойного россиянина, как вы. — Помахала ему ладошкой. — При оказии непременно замолвлю, уж не сумневайтесь.

Проводив царицу глазами, Константинов перекрестился и прошептал:

— Боже правый! Как бы не вышло хуже. Вот подумает Михайло Василич, что нажаловался ей на него — осерчает, возненавидит да и паче чаяния спустит с лестницы в другой раз грешного меня! Упаси Господи!

2

Ломоносов не был набожным человеком, но по воскресеньям посещал церковь обязательно. Вместе с женой Елизаветой Андреевной, дочерью Еленой (о пятнадцати годков) и племянницей, четырнадцатилетней Матреной. Девочки, обе трещотки и хохотушки, шли с отцом торжественно, чинно, соблюдая приличия. Сам профессор вышагивал тяжело, опираясь на палку: он не первый год страдал от болезни ног. Доктора говорили — по причине чрезмерного табакокурения. С трубкой пришлось расстаться, но хвороба не отпускала.

Выстояв заутреню (под конец службы чувствовал, как гудят голени, наливаясь тяжестью), получив благословение батюшки, Михаил Васильевич неизменно подходил к иконе своего небесного покровителя — архистратига Михаила — и просил помиловать за все прегрешения. Потаенно крестился двумя перстами (в юности уходил он к старообрядцам и с тех пор соблюдал кой-какие их правила), кланялся, прикладывался лбом и устами к святыне. Что-то бормотал.

Возвращались также пешком. Умиротворенные, вроде обновленные.

Первой в этот раз молчание прервала Елизавета Андреевна. Немка, она жила в России двадцать лет, но акцент ее сохранялся до сих пор. Ломоносов, обучаясь в Германии, полюбил дочь своей квартирной хозяйки — Лизхен, и они сошлись. А когда Лизхен понесла, то и обвенчались. Вместе с ней в Россию переехал ее брат Иоганн. Два ребенка Ломоносовых умерли в детском возрасте, только Леночка выжила, превратившись к пятнадцати годам в плотную, очень хорошо развитую для своих лет барышню.

— Фух, как шарко, — произнесла Елизавета Андреевна, отдуваясь. — Только лиш нашало июнь, а уше такая шара!

— Да, изрядно парит, — отозвался супруг. — Видно, быть грозе. Косточки с утра ломит.

— А поехали на Финский залив? — предложила Леночка. — Там прохладнее. Ветры дуют. Погуляем, подышим воздухом.

— Да, поехали, поехали! — поддержала двоюродную сестру Матрена. — Обожаю море!

Ломоносов отрицательно помотал головой. Был он одет в высокую шляпу, наподобие цилиндра, только мягкую.

— Нет, — сказал, — в грозу на море опасно. Посидим у себя в саду возле пруда и попьем холодного квасу — вот и освежимся. А гроза начнется — убежим в дом.

— Может, и не будет грозы вовсе, — не хотела сдаваться дочка. — Что в саду сидеть? Скучно! А на море побегать можно и ракушки пособирать.

Но отец не разделил ее настроений:

— Всё бы тебе бегать да скакать. Взрослая, поди, барышня — сватаются ужо!

Обе девушки захихикали, а Елена проговорила:

— Вот дурак этот Константинов, право слово! Тоже мне, жених! Как петух ощипанный!

И они опять громко рассмеялись.

— Тише, тише, — шикнула на них мадам Ломоносова. — Не прилишно так вести себя, идуши по улис.

— Вовсе не дурак, — возразил Михаил Васильевич ровным голосом. — Человек достойный, обстоятельный, в совершенстве знает европейские языки. Просто староват для тебя. А в иной ситуации я бы согласился.

— Вот уж не хватало! — фыркнула девица. — Не пойду за него ни за что и никогда: нос крючком, а зубы торчком!

От подобного каламбура и Матрена, и Леночка вынужденно захрюкали, сдерживая хохот.

— Глупые вы, глупые, — снисходительно улыбнулся профессор. — Внешность для мужчины — не главное.

— Может, и не главное, но коль скоро кавалер не токмо умен, образован, но и сам собою пригож — это много лучше.

— Начиталась сентиментальных романов — вот и строишь в воображении воздушные замки.

— Ничего-то я не строю, дорогой папенька. Я вообще пока замуж не желаю. Мне у вас с маменькой под крылышком оченно неплохо!

— Так тому и быть, оставайся пока под крылышком.

Дома завтракали на крестьянский манер: щами да гурьевской кашей, запивая шипучим квасом. Только встали из-за стола, чтобы разойтись по своим комнатам, как явился слуга Митька и принес только что доставленный в дом конвертик, адресованный лично Ломоносову. Михаил Васильевич взял очки, водрузил на мясистый нос, оторвал облатку-заклейку и прочел внимательно. Озадаченно посмотрел на всех:

— Пишет его превосходительство генерал-поручик Бецкий Иван Иваныч: не соблаговолю ли я принять его нынче пополудни. — Не спеша засунул листок в конверт, снял очки и миролюбиво закончил: — Что ж, соблаговолю. Дайте мне перо и бумагу, отпишу согласие. — Посмотрел в сторону жены: — Ты уж распорядись, Елизавета Андреевна, чтобы тут прибрались, пыль смели да и приготовили кофей с выпечкой: надо бы попотчевать гостя.

— Мошет, што сурьезнее, Михель? — озабоченно спросила она. — Штокфиш^[5] под соус, белое вино?

— Да, вино — пожалуй. А сурьезней не надо — он придет по делу, а не обедать. Нет, на крайней случай приготовь рыбу с пареной репой — может, и откушаем.

Дамы хлопотали по дому, а профессор со слугой Митькой приводил в порядок беседку в саду — стол и летние кресла. Приказал Митьке вычистить парадный костюм — вышитый камзол со множеством пуговиц, длинный, с рукавами, плюс жилет и штаны, брючины которых застегивались чуть ниже колена; светлые чулки выбрал самостоятельно. А пока слуга драил башмаки, Михаил Васильевич походил взад-вперед возле головных болванов с париками — надевать иль не надевать? Лето, жарко, он ведь у себя дома, а не во дворце или в Академии, — можно пренебречь; но, с другой стороны, Бецкий — генерал, секретарь ее величества и визит явно деловой, значит, надо быть в полной амуниции, так сказать. Эх, придется натягивать, черт его дери, ничего не попишешь; и к тому же Иван Иванович — человек щепетильный, светский, больше половины жизни прожил в амстердамах с парижами, может счесть за неуважение, если встретить его с непокрытой лысиной; надо надевать!

К половине первого было все готово, и хозяин при параде восседал в гостиной. Посетитель не заставил ждать себя долго, у ворот остановилась его карета, доложили, Ломоносов вышел навстречу, оба мужчины почтительно раскланялись.

Бецкий, шестидесятилетний молодцеватый господин, стройный не по годам, был в напудренном белом парике, треуголке с перьями, кружевном жабо, черном солитере вокруг шеи и камзоле «жюсокор» тончайшей работы; по сравнению с его дорогим костюмом, облачение профессора выглядело бедно и грубо. «Хорошо, что парик все-таки надел», — промелькнуло у того в голове.

— Мы накрыли в саду, — объяснил Михаил Васильевич. — Вы не против, ваше превосходительство?

Генерал-поручик снисходительно улыбнулся:

— Я не против, в саду так в саду. — Снял треуголку и отдал с перчатками слуге. — И прошу вас без церемоний и реверансов, mon cher ami^[6], мы не на светском рауте, я хоть и лицо официальное, но заехал к вам, скорее, по-дружески, нежели по протоколу.

— Очень, очень рад, — оживился ученый. — Мне так легче будет. Я ведь в свет не вхож, протокол для меня — точно нож острый.

— Вот и Бог с ним, станем говорить по-простому.

Сели в кресла в беседке, Ломоносов представил свою жену, та с поклоном разлила по чашечкам кофе.

— А у вас тут чудесно, — осмотрелся Иван Иванович. — Райский уголок. Пруд, цветы. Можно похвалить вашего садовника.

— Полноте, какого садовника! — усмехнулся профессор. — У меня и прислуги-то в доме только три человека, на мое жалованье больше не прокормим. Все цветы — женина забота. А в саду управляюсь в основном сам, делаю прививки перочинным ножичком, что привез из Германии.

— Славно, славно: тишина, покой, воздух превосходный.

— Да, что есть, то есть: при хороших погодах я работаю завсегда в беседке — обложусь, знаете ли, книгами и пишу, пишу. Сочиняется здесь отменно.

— Представляю себе.

Оба выпили кофе, помолчали. Наконец, Бецкий перешел к сути своего посещения:

— Я ведь к вам, дражайший Михайло Василич, не по праздности ехал, а с приветствием от ея величества матушки-императрицы.

Приподнявшись, хозяин поклонился, приложив руку к сердцу:

— Преисполнен благодарности и священного трепета.

— Да-с, конечно. Завтра в это время самодержица наша соизволят visiter votre maison et faire une entretien d’affaire[7].

Явно порозовев от нахлынувших чувств, собеседник ответил:

— Счастлив и благоговею уже в сладком предвкушении. Подготовимся со всем^[7] тщанием. Но осмеливаюсь спросить вас, Иван Иваныч, до каких предметов простирается интерес ея величества? Дабы не застигнутым быть врасплох.

Бецкий не спешил с разъяснением, глядя куда-то сверх плеча Ломоносова, в темный уголок сада. Наконец, сказал:

— Интереса много — относительно трудов ваших в области наук и искусств. Не уполномочен проникать в частности. Mais le principal est une proposition importante.

— Apropos de quoi?

— Des fonctions récentes, mais je ne suis pas habilité à declarer cela^[8].

Озадаченный ученый даже слегка вспотел и без всякого политеса машинально смахнул пальцем капельки, выступившие под носом на верхней губе. Сжалившись над ним, генерал-поручик кое-что поведал:

— В Академии наук будут перемены. Надо исправлять недочеты. И ея величество рассчитывает в том числе и на вашу помощь. Это всё, что я могу нынче сообщить.

Михаил Васильевич пафосно проговорил:

— Рад весьма. Жизнь моя благу Отечества посвящена всецело. И не пощажу сил своих для очистки Академии ото всяческой скверны.

— Вот об том и речь.

Бецкий отказался от хозяйского предложения отобедать, встал и коротко кивнул на прощанье:

— Честь имею, ваше высокородие. Значит, завтра сразу же пополудни. Будьте во всем готовы.

— Понимаем, а как же, это ведь событие государственной важности!

А когда гость ушел, Ломоносов суеверно перекрестился:

— Боже ж мой, и почет и страх. Иль о славе речь, или голова с плеч! Как моя карта ляжет.

Целый день и вечер с вызванными учениками и мастерами приводили дом, лабораторию, обсерваторию, мозаичную мастерскую, сад и берега пруда в идеальный порядок. Да и ночью было не до сна: Михаил Васильевич, сидя в кресле в спальне, запалив свечу, составлял план будущей беседы с императрицей — как бы важное что не упустить.

3

Как известно, Екатерина II сделалась императрицей за два года до описываемых событий, в результате переворота, во главе которого стояли братья Орловы.

Муж Екатерины, император Петр III, был убит. Манифест от имени будущей государыни набирался и печатался загодя, тайно, в типографии секретаря канцелярии Академии наук Ивана Тауберта, и готовые экземпляры сохранялись у него дома. А затем, после воцарения самодержицы, развозились по Петербургу.

Эту преданность не забыли, и Иван Андреевич вскоре получил титул статского советника. Он упрочил свои позиции в Академии, распоряжаясь всеми финансами, и, не будучи никаким ученым, больше плел интриги, нежели содействовал укреплению российской науки. Многие профессора, в том числе и Ломоносов (тоже по чину статский советник, кстати), презирали его, даже ненавидели.

Был у Тауберта свой любимчик — двадцатидевятилетний историк Август Людвиг Шлёцер. Тот, работая в петербургских архивах, разбирая русские летописи, в том числе и «Повесть временных лет», как-то высказал патрону идею — издавать анналы в виде книг в типографии Тауберта и пускать в продажу, а потом перевести на латынь, французский и немецкий и издать за границей, что сулит баснословные барыши. Так составился их союз. Разумеется, под вполне благовидной вывеской популяризации русской истории.

В воскресенье, 6 июня 1764 года, в те часы, когда Ломоносовы готовились к приезду императрицы, Шлёцер обедал дома у Тауберта. Молодой ученый обратил внимание, что Иван Андреевич не в своей тарелке, отвечает рассеянно, невпопад и почти не ест. Август Людвиг не замедлил спросить (разговор у них обычно шел на немецком):

— Вы какой-то сам не свой, герр секретарь. Что-нибудь случилось?

Тот, взглянув на него затравленно, только отмахнулся:

— Ах, потом, потом, это разговор сугубо конфиденциальный. — И, когда они оба удалились в кабинет последнего, озабоченно произнес: — Ветры переменяются, дорогой Август. Это-то меня весьма беспокоит.

— Ветры? О чем вы?

— Бецкий интригует против нас!

— Вот как? Что он хочет?

— Русифицировать Академию.

— То есть?

— Ограничить число иностранцев, работающих в ней. Упразднить канцелярию. И на все ключевые должности рассадить русских.

Шлёцер помолчал, обдумывая сказанное. А потом невозмутимо ответил:

— Против его идеи возражать трудно: в русской Академии большинство должно быть за русскими. Но на практике это реализуемо вряд ли — ну, по крайней мере, теперь. Ибо где взять столько русских ученых? Иностранцев и приглашают работать в Петербург, потому что своих не хватает. И к тому же императрица — сама немка. Нас не даст в обиду.

Тауберт начал горячиться:

— Вы напрасно думаете так, милый Август. Государыня всячески старается походить на русскую, даже распускает глупые слухи, будто Бецкий — ее отец, будто мать ее с ним грешила в молодости.

— Это правда?

— Чепуха, конечно. Но весьма сейчас в моде в светских кругах. Как бы там ни было, защищать иностранцев впрямую она не будет, чтобы не вредить своей репутации.

— Ну, не знаю, не знаю, — отозвался историк, — сможет ли нынешний президент Академии господин Разумовский сдвинуть с места этакую махину. Он приятный человек, но не более того. Тут необходим крупный авторитет. Целеустремленный, упрямый…

У Ивана Андреевича от наплыва чувств даже съехал на затылок парик.

— Есть такой! — прошипел он, склонившись к другу. — Бецкий выбрал своим орудием Ломоносова! Понимаете — Ломоносова! Русского медведя!

Шлёцер помрачнел:

— О, вот это уже серьезно.

— Более чем серьезно, мой дорогой! Если Ломоносов встанет во главе Академии, нам конец. Нашим планам конец!

Август Людвиг проговорил:

— Возвратиться в Германию мы всегда успеем.

Тауберт, закатив глаза, глухо произнес:

— Вам-то что, молодому, рьяному — вы успеете сколотить капитал везде. Мне уже поздно начинать в Германии с чистого листа.

— А нельзя ли как-то воспрепятствовать замыслам Бецкого? — озадачился его протеже.

У хозяина типографии вырвалось:

— Если только Бог приберет Ломоносова!

Оба с перепугу перекрестились. Шлёцер заметил:

— Кстати, говорят, Ломоносов тяжко болен…

Собеседники встретились взглядами и замолчали. Каждый подумал о своем. Но пришли они к общему выводу: новая цель их объединит еще больше.

4

Понедельник, 7 июня 1764 года, выдался нетяжелым: ни прохладно, ни жарко, облачка на небе, легкий ветерок. Бецкий ехал в одной карете с двумя Екатеринами — самодержицей и ее ближайшей подругой, княгиней Дашковой. В свете говорили, что последняя — не простая, а интимная подруга государыни; впрочем, как говорится, свечку никто не держал… Дашковой шел в ту пору двадцать первый год, но она была матерью уже троих детей (младший сын родился семь месяцев тому назад). Юная, пикантная, с дерзким взглядом, в новомодных нарядах и высоком белом парике, выглядела она превосходно. Бецкий развлекал дам-насмешниц байками о крутом нраве Ломоносова: несколько лет назад на того напали трое бродяг, чтоб ограбить, так профессор их поколотил; в результате первый бродяга потерял сознание, третий убежал, ковыляя, а второго химик сам «ограбил» — снял с него одежду и унес, в виде компенсации за доставленные волнения. Из чего генерал-поручик делал вывод:

— Именно такой человек должен встать во главе Академии и очистить ее, как Геракл авгиевы конюшни.

— Вы, конечно, правы, Иван Иваныч, — согласилась императрица, — но поймут ли нас в свете? Сын крестьянина, хоть и вольного, хоть и жалованный теперь дворянин за его заслуги, но крестьянина, простолюдина, во главе такого ведомства? Нет, боюсь, не поймут и осудят.

— Что же вы намерены предложить ему в таком случае?

За царицу ответила княгиня:

— Я придумала лучший вариант: учредить должность вице-президента. Пусть пока президентом останется Разумовский, больше для афиши, для отвода глаз. А на самом деле распоряжаться всем станет Ломоносов.

Секретарь расплылся:

— Это гениально! Волки, как говорится, сыты и овцы целы. Или по-французски: ménager la chèvre et le chou.

— Soit!^[9] — подытожила государыня.

Дом Ломоносова находился на набережной грязной Мойки (адрес — Большая Морская, 61^[10]); если быть точным — даже не дом, а целая усадьба. Весь участок делился на две неравные части: меньшую (постройки) и бульшую (регулярный парк с крытыми зелеными аллеями, стрижеными деревьями и кустарниками и фруктовым садом). Главное, двухэтажное здание находилось в правом углу за ажурной решеткой. В левом, тоже двухэтажном, располагались лаборатория и мозаичная мастерская. Рядом с прудом высилась обсерватория.

Царская карета, окруженная десятком конных гвардейцев, встала против ворот. Бецкий вышел первым и помог дамам спускаться по ступенькам. На крыльце поджидал гостей Ломоносов в парике и парадном костюме, а из-за спины его выглядывало семейство — дочь, племянница и супруга, по бокам — мастеровые, ученики и прочий люд. Все отвесили низкий, земной поклон. Государыня улыбнулась:

— Здравствуйте, Михайло Василич! Как живете-можете?

— Здравия желаю, матушка Екатерина Алексевна, — вновь склонился ученый. — Да как можем, так и живем.

— Что ж, показывайте, показывайте ваши владения.

Началась неспешная экскурсия: первым ее этапом была лаборатория, где профессор с учениками проводили по будням физические и химические опыты; рядом в комнате находилась коллекция минералов, привезенных из разных мест России; далее шла мозаичная мастерская: Ломоносов по заказу прежней императрицы, Елизаветы Петровны, третий год трудился над украшением храма Петропавловской крепости — сделал эскизы, утвердил и с помощниками набирал первое панно — «Полтавскую битву».

— А обсерватория? — с интересом спрашивала царица; ей как немке нравились люди деятельные, с жилкой рачительности, предприимчивые, настойчивые. — Мы поднимемся на обсерваторию?

— Как прикажет ваше величество, — отвечал хозяин усадьбы. — Токмо звездное небо нынче не видать, это надо ночью.

— А на солнце можно посмотреть через телескоп? — задала вопрос Дашкова.

— Отчего ж нельзя? Через закопченное стекло можно.

Первым по ступеням, опираясь на палку, шел ученый, чувствуя, что невидимые иголочки начали уже впиваться в его икры; вслед за ним беззаботно и без труда восходили обе Екатерины, а четвертым двигался Бецкий, удивленный не меньше дам широтой интересов Ломоносова.

Наверху на площадке стоял телескоп, и профессор взялся крутить небольшую ручку, отворяя щель в куполе, а затем другую — поворачивая купол в сторону солнца.

Дашкова спросила:

— Это правда, что на солнце бывают пятна?

— Совершенная правда, ваше сиятельство — вы сейчас убедитесь сами.

— Что же это за пятна?

— Кто знает! Видимо, какие-то химические реакции, что идут на его поверхности. Солнце — как огромный кипящий котел со смолой, что бурлит и пенится, и несет тепло во все стороны.

— Прямо как монархи, — пошутила императрица: — Пенимся и бурлим, и несем тепло всем своим под данным. Ну, а пятнышки?.. Все мы не без греха — да, Иван Иваныч?

Бецкий рассмеялся:

— О, на вас пятен никаких, вы святая!

— Будет, будет льстить, — чуть наигранно попеняла ему она. — Если уж на солнце бывают пятна, нам, простым смертным, никуда не деться.

Ломоносов прильнул к окуляру, что-то беспрерывно подкручивая в механизме оптического прибора. Наконец, сказал:

— S’il vous plait, je vous prie, madame.

— Merci^[11].

Та смотрела несколько секунд и затем, оторвавшись, сделала разочарованную гримаску:

— Фуй, не интересно. Просто светлый кружок, и всё. Кстати, пятен совсем не видно. — Повернула голову к профессору: — Остальные звезды такие же скучные?

Михаил Васильевич усмехнулся:

— Да, на первый взгляд. Но поскольку все они таят в себе удивительные загадки, увлекательно их разгадывать. Например, Венера не так давно двигалась между нами и Солнцем — можно было видеть, как она проходит по его диску. И у края мною замечено яркое свечение. Поразмыслив, я пришел к выводу: так могла блистать только атмосфера сей планеты. Значит, у Венеры имеется атмосфера! Это открытие я и сообщил нашей Академии, а затем еще в несколько университетов Европы. И со мной большинство астрономов согласились.

— Браво, сударь! — хлопнула в ладоши княгиня. — А скажите, есть ли область человеческих знаний или же изящных искусств, где бы вы не прикладывали собственных сил?

Снова посмеявшись, Ломоносов ответил:

— К сожалению, да. Не ваяю скульптур. Не пишу музыки. Не играю на музыкальных инструментах… Не пою в опере, не танцую в балете!.. Ха-ха… Прочие же сферы мне подвластны.

Бецкий крякнул:

— Вы у нас прямо русский Леонардо да Винчи какой-то.

А ученый парировал:

— Я бы предпочел, чтобы гениального Леонардо нарекли итальянским Ломоносовым!

Все расхохотались, оценив удачную шутку.

Завершили экскурсию в кабинете ученого. Сели в кресла при закрытых дверях, и императрица перешла к главному:

— Вы, конечно, понимаете, ваше высокородие, что приехали мы сюда не из праздного любопытства — поглазеть на чудеса этого дома… Мне известно, что Иван Иваныч вам вчера намекал… о некоем предложении… Да? Это всё касаемо Академии наук и ея возрождения… Нужен человек во главе, кто бы смог навести там порядок. И теперь я уверена: вы и есть такой человек, вам и карты в руки.

Встав и поклонившись, Михаил Васильевич задал вопрос:

— Можно ли понять сие предложение, что имеется в виду пост президента Академии?

Визитеры переглянулись. Государыня задумчиво опустила веки и сказала мягко:

— В перспективе — да. Только вы и никто более. Но теперь, по соображениям деликатным, дабы избежать криво-толков и разных козней недоброжелателей, нужен компромисс… некий переходный этап… un époque de transition… n’est pas?^[12]

У профессора заиграли желваки на скулах. Помолчав, он спросил:

— А Кирилла Григорич Разумовский — он останется при мне президентом? То есть я при нем?

— Да, так будет лучше, уважаемый Михайло Василич, это же пустая формальность. А реально всеми делами Академии предстоит заниматься токмо вам.

— И смогу, например, упразднить канцелярию вместе с Таубертом?

Дама в неудовольствии сморщила нос:

— Hol’s der Teufel!^[13] Дался вам этот Тауберт! Только и слышу: Тауберт — мерзавец, Тауберт — каналья!

— Оттого что и есть каналья, — согласился ученый. — Подлый интриган.

— Будет, будет, не об нем нынче разговор. Вы составите мне реляцию о необходимых преобразованиях в Академии. Обоснуете всё. Я подумаю и приму решение. Ежели сочту нужным — упраздним также канцелярию.

Ломоносов погрузился в раздумья. Было слышно, как тикают массивные напольные часы за стеной в гостиной. Паузу прервал Бецкий:

— Надо ли расценивать ваше молчание, сударь, как знак согласия?

Михаил Васильевич вздрогнул, отвлекаясь от мыслей, и ответил грустно:

— Коли бы пораньше — лет хотя бы пять… Я в конце пятидесятых годов предлагал ея величеству Елизавете Петровне — царствие ей небесное! — учредить пост вице-президента. Был здоров и горел желанием навести порядок. Но не смог тогда достучаться… А теперь? Силы уж не те. Согласиться-то несложно. Но достанет ли здоровья принести весомую пользу?

— Ах, не сомневайтесь, — горячо ответила Дашкова, — при поддержке матушки-императрицы всё должно устроиться. Вам едва перевалило за пятьдесят. Вон Иван Иваныч старше на семь годков — а каков огурчик!

Бецкий развел руками, а профессор проговорил:

— Можно позавидовать… Так порой ноги разболятся — хоть ревмя реви, но реветь неловко, напужать боюсь окружающих..

Секретарь заметил:

— Вам бы в Баден-Баден, полечиться на водах…

— С превеликим бы на то удовольствием, да дела не пускают. Надо кой-какие прожекты сперва закончить…

Государыня в нетерпении задала вопрос:

— Что же вы решаете, драгоценный Михайло Василич? Да или нет?

Ломоносов посмотрел на нее, как затравленный пес:

— Дайте день-другой, дабы поразмыслить, взвесить pro et contra^[14]. Окажите милость, ваше императорское величество!

— Хорошо, хорошо, — поднялась государыня. — Нынче, понедельник — в среду жду вас в Зимнем дворце с окончательным ответом своим.

Дашкова и оба мужчины встали вслед за ней, а хозяин учтиво предложил:

— Не окажете ли честь отобедать у меня в саду? И жена, и дочь, и племянница со стряпкой жарили да парили ночь да утро. Не побрезгуйте и вкусите, mes dames et monsieur^[15].

Отвернувшись, царица сказала:

— Нет, обедать не стану, а чайку попить — это ладно. Прикажите поставить самовар.

— Уж давно кипит, дорогих гостей ожидаючи.

Сели за столами под яблоневыми деревьями. Ели пироги с капустой, рыбой, потрохами, грибами, плюшки с малиновым вареньем. И нахваливали кулинарное мастерство Елизаветы Андреевны, помогавшей разливать чай. Та смущалась и причитала по-немецки:

— Das macht nicht, das hat nichts zu bedeuten…^[16]

Неожиданно царица сказала:

— А какая у вас дочь прелестная, герр профессор! Просто сильфида.

Леночка, разносившая гостям пирожки, вспыхнула и сделала книксен, прошептав: «Мерси». А Екатерина не отставала:

— Знаю, что сватался к ней Леша Констатнинов, мой библиотекарь. Знаю, что вы ему отказали по причине молодости невесты. Я согласна: разница у них велика, но уж больно человек он хороший, правильный, ученый. Даром что грек.

Ломоносов ответил:

— Грек не грек, это всё едино. Ибо сказано в Послании апостола Павла к колоссянам в третьей главе: нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, скифа, раба, свободного, — только все и во всём Христос! У меня жена немка, например… Но не люб Константинов Леночке — а насильно выдавать дочку не хочу.

Государыня взглянула на девушку пристально:

— Верно, что не люб?

Та сконфузилась и не знала что ответить; прошептала тихо:

— Да, не слишком люб…

— Отчего же так?

— Ах, не ведаю, право… Совестно признаться…

— Говори, как есть.

— Непригожий сильно. Страшненький, худючий… — И едва не расплакалась от собственной откровенности.

Гости рассмеялись. Промокая губы салфеткой, августейшая особа произнесла:

— Воду с лица не пить, как известно… Главное — не лицо, а душа. А душа у Алексей Алексеича — чистая да возвышенная. И в Елену Михалну он влюблен без памяти — сам мне признавался. Не могу не порадеть хорошему человечку… — Выдержала паузу. — Но, с другой стороны, принуждать девицу почитаю за грех… Словом, так: обождем, покуда Еленочке не исполнится шешнадцать годков. Ежели тогда Константинов не передумает, а она, наоборот, пересмотрит свое к нему отношение, — как поется, всем миром да за свадебку! А на нет уж и суда нет. — Повернулась к хозяину дома: — Как считаете, Михайло Василич?

Поклонившись, Ломоносов ответил коротко:

— Лучшее решение из возможных, ваше величество.

— Вот и превосходно.

5

После отъезда именитых гостей в доме у профессора только и разговоров было, что об этом визите. Сам ученый, чересчур измученный, побледневший, поблагодарил Елизавету Андреевну за отменное угощение и сказал со вздохом:

— Что-то притомился я нынче — поднимусь к себе и прилягу. Ноженьки гудут.

Та ответила по-немецки:

— Да, ложись, ложись, отдохни, мой Михель. Мы здесь приберем без тебя. Кажется, прошло хорошо?

— Думаю, что да.

Тяжело дыша, он взошел по лестнице к себе в спальню, первым делом сбросил ненавистные башмаки, сковывавшие ступни, и, усевшись на кровать, медленно растер икры. Лег, закинув ноги на высокую спинку, чтобы кровь отливала от голеней, и прикрыл глаза. Было нестерпимо обидно: вот пришла удача, милость Божья, шанс устроить Академию на свой лад, по своим взглядам, как устроил он девять лет назад Московский университет и гимназию при нем (при поддержке мецената Шувалова), а здоровье из рук вон (или ног?) плохо, иногда приходится по неделям лежать в постели, пропускать лекции… Что он будет за вице-президент? Не работник, а сплошное посмешище! Нет, вот если бы царица сделала его президентом, он бы взял себе в помощники дельного товарища, верного, смышленого, расторопного, — сам бы руководил стратегически, а уж тот бы бегал и реализовывал. Но теперь бегать предстояло ему. А какой из него бегун? Только стыд один.

Впору было расплакаться. Счастье — вот оно. Ан не ухватить. Точно в басне Эзопа или Лафонтена про лисицу и виноград: видит око, да зуб неймёт!

Но отказываться от должности ох как жалко! И ее величество может рассердиться, переменится в своем к нему отношении. Значит, дать согласие? Господи, как трудно!

Хоть бы подсказал кто. Как тогда, перед бегством его из родного поморского дома в Москву. Сам архангел Михаил посетил Ломоносова во сне. И сказал: уходи из-под венца, на котором настаивает родитель, никого не слушай, не жениться тебе нынче надо, а учиться в Первопрестольной — и достигнешь тогда высот неземных. Так оно и вышло…

И потом еще явление во сне было: посетил его архангел Михаил и открыл, где искать Василия Дорофеевича, отца, рыбака, без вести пропавшего больше полугода назад, — получалось, на одном из островов в Ледовитом океане. Ломоносов написал письмо землякам в Матигоры — с точным описанием, как доплыть до этого острова. Через месяц к нему в Петербург принесли ответ: рыбаки дошли на суденышке до зловещего места и нашли тело погибшего родителя, там и упокоили, водрузив над могилой белый камень… Чудо, чудо…

Но теперь не было чудес, и никто во сне не являлся.

Неужели ангел-хранитель его покинул?

В это самое время у себя в комнате тоже мучилась и страдала юная Елена Михайловна — от свалившейся на нее протекции-сватовства императрицы. Гадкий, мерзкий Константинов упросил Екатерину за него похлопотать — и пожалуйста! Через восемь месяцев, 21 февраля, после дня рождения, Ломоносова может стать невестой библиотекаря! От одной этой мысли девушку прошибал холодный пот. Никогда, никогда не бывать такой свадьбе! Лучше утопиться в Неве!

Кто-то постучал в дверь, Лена пробурчала:

— Что еще? Никого не желаю видеть! — И, упав на кровать в подушки, разразилась рыданиями.

— Это я, Ленусь. — В комнате возникла Матрена, двоюродная сестра. — Ах, ну перестань, милая. Хватит убиваться! — начала ее гладить, успокаивать.

Ломоносова подняла из подушек красное заплаканное лицо:

— Да-a, тебе хорошо-о, за тебя не сватают этого заморыша-а… И была бы сваха простая — выгнали бы вон!.. А царицу не выгонишь — как велит, так придется сдела-ать!..

— Ах, да что ты зряшно себя терзаешь? Ведь она же сказала, что неволить тебя не станет. Через год, коли переменишься ты к Лексей Лексеичу, ну тогда… Ну а нет — значит нет. Я своими ушами слышала.

Вытянув опухшие губы, та не отступала:

— Да-a, а коль не я, а царица переменится? И заставит выйти? Папенька ослушаться не посмеет, да и я тож… Вот ведь горе будет!

— Да не будет, не будет, хватит причитать! — чуть ли не прикрикнула на нее кузина. — Тоже мне, кисейная барышня! Я почла бы за счастье такое горе.

У Елены даже слезы как будто высохли:

— Ты про что толкуешь, Матреша?

— Я почла бы за счастье выйти за Константинова.

— Да неужто? Ты ж со мной давеча хихикала над его худобой и длиннющим носом?

Отведя глаза, двоюродная сестрица ответила:

— Ну, хихикала — что ж с того? Оттого как и в самом деле потешный вид. Но царица-то верно говорила: благородный и добрый человек. А таких нынче поискать.

Фыркнув, Ломоносова заявила:

— Вот и поищу! Ну а ты, коли хочешь, можешь выходить за этого замухрышку.

— Я бы вышла, да не зовет. Он в тебя влюблен — государыня точно говорила.

Окончательно успокоившись, собеседница сказала польщенно:

— Говорила, верно. Мало ли чего — ну, влюблен. Я ж не влюблена!

— Стерпится — слюбится, бают в народе.

— Не хочу терпеть!

— Больно ты разборчива, как я погляжу.

— Просто я себе цену знаю. И продешевить не хочу.

— Ох, неправда твоя, Ленусь. Алексей Алексеич — вовсе не дешевка. Перестань капризничать, успокойся и попробуй узнать Константинова получше.

— Это как же?

— Попроси родителев — пусть нарочно пригласят сюда отобедать. А затем ступай прогуляться в сад, посиди с ним в беседке, потолкуй — о его жизни, о книжках: он библиотекарь, знает языки, значит, книжки любит. Ты их любишь тож. Вот и есть о чем покалякать.

Усмехнувшись, Леночка прицокнула языком:

— Хитрая лиса! Всё уже наперед придумала. И откуда такие знания, как себя вести с кавалерами?

Та пожала в ответ плечами:

— Ниоткуда. Так, по размышлении здравом.

Вытерев глаза, дочка Ломоносова тяжело вздохнула:

— Ладно, я подумаю. Может, и решусь пригласить…

А на кухне в это время разговор вели брат с сестрой Цильх — Иоганн, ставший в России Иваном Андреевичем, и Елизавета Андреевна. Брат работал мастером на стеклянном заводике Ломоносова, расположенном в Усть-Рудице, близ Ораниенбаума, под Питером, — там выпускались линзы, в том числе и очечные, бисер, утварь, смальта для мозаик. Он специально прискакал к зятю накануне вечером для встречи с императрицей, привезя на показ образцы их продукции.

Говорили, разумеется, по-немецки:

— Да, теперь заживемотменно, — с удовольствием доедал остатки угощений старый холостяк. — Государыня одобрила наши изделия и особенно бисер, на сегодняшний день лучший в Европе. Новые заказы получим. А коль скоро Михель станет во главе Академии, то поможет привлекать грамотных людей, знающих стекольное производство.

— Ох, не знаю, не знаю, — озабоченно отвечала Лизхен, убирая посуду в шкаф. — Больно нездоров. Я боюсь, коли примет он это место, то работа подорвет его силы окончательно.

— Не преувеличивай. Он у нас двужильный. Настоящая крестьянская косточка. И с болезнью справится.

— Если бы ты слышал, как во сне он стонет порой!

Посерьезнев, Иван Андреевич посмотрел на сестру:

— Плохо, что ль?

— Уж не хорошо, это точно.

— Что врачи ему говорят?

— Что они могут говорить! Меньше есть жирного и острого, ноги держать в тепле, долго не стоять, чтоб отеков не было… Плохо помогает!

Помолчав, Цильх проговорил:

— А не дай Бог что с Михелем случится, всё у нас пойдет прахом, потому как завод прибыль не дает, сводим концы с концами еле-еле. Только на его деньги существуем.

— Не накаркай, брат! — Женщина перекрестилась. А потом добавила тихо: — Я без Михеля жить не смогу, он второй бог в моей жизни — после Иисуса.

Иоганн вслед за ней перекрестился:

— Будем уповать на милость Господню.

6

А во вторник, 8 июня 1764 года, к ним пожаловал земляк Ломоносова, прибывший в Петербург с торговым обозом: привезли на продажу ягоды, жир барсучий, мед и другие дары северной природы. Звали земляка Яков Лопаткин, а с собой он взял сына своего, пятнадцатилетнего Федора. Оба оделись празднично для столицы: белые рубахи с вышивкой, темные порты, сапоги; волосы расчесали на прямой пробор, только у отца еще борода, а у сына — жидкие усишки; но похожи были между собой, точно сделаны на одной мануфактуре.

Ломоносов их принял по-отечески (самому — пятьдесят три, Якову — чуть за тридцать), угостил, расспросил о своей родне. Михаил Васильевич был один у матери, и она умерла, когда ему исполнилось только восемь. А от мачехи родилась сестрица Мария (он уже учился в то время в Москве, в Славяно-греко-латинской академии), младше его аж на двадцать лет! Превратившись в девушку на выданье, обвенчалась Маша с их соседом — Евсеем Головиным, родила ему четверых детей: старшую Матрену, среднего сына Михаила (назвала его в честь любимого ученого брата), младших Петра и Анну. Часто брат и сестра Ломоносовы обменивались письмами, а три года тому назад взял он к себе в Петербург для дальнейшего воспитания и образования ставшую подростком Матрену. Благо она была почти ровесницей Леночки. Обе и росли дальше вместе, только Матрена больше помогала Елизавете Андреевне по хозяйству — кухня, погреб, разносолы всякие и стряпня занимали девушку много больше, чем науки и книги.

И теперь Лопаткин передал от Марии новую челобитную к брату: поспособствовать обучению в Питере среднего ее сына — Миши Головина. Яков добавлял от себя:

— Мальчик развитой, шибко грамотный — пишет и считает, как взрослый. В церкви поет на клиросе, знает все псалмы. И такой вежливый, учтивый, матерных слов не употребляет. Весь в тебя, Михайло Василич, в обчем. Ратую вместе с Марьей Васильной за его обучение во столице. Если же тебе это будет внаклад, мы деньгами-то поможем по-свойски, по-дружески. Больно пацаненок хороший.

Отдохнувший за ночь профессор был в веселом расположении духа, ноги не болели, и решение согласиться на заманчивое предложение государыни вызрело в нем почти окончательно. Он кивнул:

— Я приму Мишеньку с превеликой на то радостью. Мы открыли при Академии петербургской для дворянских и разночинных детей гимназию — вот его туда и определим. А проявит усердие, прилежание в обучении, поспособствуем и в студенты. Ну, да там видно будет.

Яков встал, поклонился низко, искренне благодаря знаменитого земляка. Ломоносов усадил его снова:

— Это вопрос решенный. Лучше расскажи подробнее о знакомых. Как дела в рыбацкой артели? Церковь новую расписали ужо?

Разговор под водочку шел сердечный.

В это время Федя Лопаткин на скамейке в саду вел беседу с девушками — Леной и Матреной. Со второй он знаком был с детства — жили по соседству в деревне Матигоры Архангельской губернии, а с профессорской дочкой виделся во второй раз — в прошлом году тоже приезжал в Петербург с отцовским обозом. Перед ней он слегка робел: та была одета на французский манер — в шелковое платье цвета беж с рукавами-фонариками и отделкой кружевами и лентами, а ее кузина попроще — в ситцевую юбку и кофту с бантами; но потом освоился, начал улыбаться. Первой спрашивала Матрена — о родных, о своих подружках, о знакомых мальчиках. Федор отвечал:

— Да у нас что меняется? Ничего не меняется. Токмо старики помирают, а ребяты растут.

— Да и ты вырос, как я погляжу. Вон уже усы вылезают.

— Есть немного. Да и ты выросла прилично. Настоящая барышня. — Он смотрел на нее с восторгом. — Скоро замуж.

Девушка, закрыв рот ладошкой, прыскала:

— Скажешь тоже! Это вон у нас Леночку уж сватали.

Ломоносова кривила верхнюю губу:

— Не напоминай! У меня и так голова чугунная со вчерашнего дня. Все глаза проплакала. Слышать не желаю.

— Отчего же так? — удивлялся парень.

— Оттого что не по любви. То есть он меня любит, а я его нет.

— Отчего же нет? Злой, горбатый?

— Нет, незлой, а наоборот, очень даже добрый. Не горбатый, не хромой, не кривой, но и не красавец…

— Бедный, что ль?

— Нет, небедный, но и не богатый. Учит студентов и гимназистов, а еще библиотекарь у Екатерины.

— У которой Екатерины?

— «У которой»! Матушки-царицы.

Гость выкатывал на нее глаза:

— У самой царицы?! Ничего ж себе! И тебя любит? И к тебе сватается? Что ж тут думать-то?

Не замедлила ввернуть и Матрена:

— Мало того, что сам сватался, так еще и государыня за него просила — мол, другого такого Ленке не сыскать.

— Ничего ж себе! — продолжал удивляться Федор. — Вы совсем тут заелись у себя в петербургах. Ей царица сватает хорошего жениха, а она только носом крутит!

— Что б ты понимал! — обижалась Леночка, дуя губки.

— Нет, ну, может, и не понимаю чего, только если императрица мне бы предложила какую девушку, чтоб жениться, я б женился без разговоров.

— И на мне б женился? — вдруг спросила Матрена.

Молодой человек застыл, глядя на нее, не мигая. А потом сказал:

— На тебе, Матреша, я б женился даже без заступничества царей.

Тут уже покраснела девушка. И конфузливо отвернулась от земляка:

— Хватит надсмехаться!

— И не думал даже. Ты спросила — а я ответил.

— Дура, что спросила.

— Вовсе и не дура. Вот ишо подрастем чуток, и приеду свататься.

— Подрасти сперва!

Вечером Михаил Васильевич написал сестре теплое письмо, где просил без сомнений отправлять к нему Мишу Головина: с радостью поможет племяннику с обучением и устройством. Провожал гостей на крыльце и махал платком. Яков говорил:

— Через месяц Мишка к вам прибудет, со вторым обозом. Это обязательно.

— Стану ждать его с нетерпением, — улыбался профессор.

7

Константинов был действительно по происхождению грек: предки его при Иване Грозном строили соборы в Киеве и Москве, а отец, окончив духовную семинарию, получил приход в Брянске. Там и появился на свет Алексей. В десять лет послан был родителем к родственникам в Киев и учился там в Киево-Могилянской академии. А затем, по рекомендации тамошнего директора, поступил в Петербургский университет и в 1754 году получил звание магистра. Занимался переводами сочинений немецких просветителей. Ломоносов предложил Константинову поработать в Москве — в учрежденной им при поддержке Шувалова университетской гимназии, Алексей Алексеевич согласился и прожил в Первопрестольной с 1756 по 1761 годы. После воцарения Екатерины II возвратился во вторую столицу…

Жил он скромно, в доме у своей тетки, генеральской вдовы, у которой собственных детей не было и которая считала племянника единственным наследником. Говорила ему: «Ты женись, голубчик, приводи супругу, а когда я умру, будете владеть этими хоромами», но библиотекарь императрицы неизменно отвечал родственнице: «Ах, живите подольше, тетушка, ведь меня все равно так любить никто не станет, как вы». Эти слова Алексея старой женщине очень нравились.

Будучи с Ломоносовым в добрых отношениях, часто бывал у него в гостях на Большой Морской, и Елена росла практически на глазах Константинова. Почему и как он в нее влюбился, переводчик и педагог сам не знал. Но, увидев однажды, несколько месяцев тому назад, вдруг решил: вот кто может составить счастье его жизни. Молодая, красивая, кровь с молоком, самобытная, остроумная, знающая языки и литературу — дочь своего отца, и к тому же хорошо пела, бегло играла на клавесине… Да, еще юна — лишь пятнадцать лет. Но года — дело наживное, через три-четыре года у нее отбоя не будет от женихов. И решил действовать, чтоб опередить конкурентов.

Но не получилось: Ломоносов мягко отказал под предлогом молодости невесты. Лишь Екатерина II заронила надежду: дескать, говорила с отцом и самой Еленой, убедила ее не отвергать предложение сразу. Алексей Алексеевич от наплыва чувств повалился перед государыней на колени и благодарил. Та смеялась весело.

Но семья невесты сохраняла молчание до конца месяца. Только в воскресенье, 27 июня 1964 года, наш библиотекарь получил от Ломоносовых приглашение отобедать. Побежал к цирюльнику — бриться, стричься (коротко, под парик), удалять волоски из носа и из ушей. Перемерил несколько жилеток, подбирал чулки, башмаки, соответствующую шляпу. Наконец, был готов и отправился пешком (благо идти предстояло недалеко — пять минут от его дома на Вознесенском проспекте к Синему мосту, а затем налево). Оказался у цели раньше на четверть часа, прогулялся по набережной, дабы скоротать время. Появился на пороге с боем своего карманного Fazy — можно сказать, секунда в секунду. Это не замедлил отметить Михаил Васильевич, вышедший навстречу:

— По тебе хронометры можно проверять, Алексей Алексеич!

— Я предпочитаю опережать события, нежели опаздывать.

— Что ж, хорошая черта в человеке. И, как говорили латиняне, tempus et hora volant: tempori parce!^[17] Проходи же в дом, сделай милость. Ты совсем при параде, вырядился франтом.

Сам хозяин был одет нестрого: ворот сорочки расстегнут, сверху нее один жилет, без камзола, без парика.

Константинов ответил:

— Как же мне пойти в гости в неглижансе?

— Нет, не в неглижансе, а по-летнему просто. Дабы не взопреть.

— Худощавые, как я, преют мало.

Стол накрыли под навесом крыльца, выходящего в сад. Появились дамы: первая — Елизавета Андреевна в чепчике и фартучке — распоряжалась прислугой, подносившей новые блюда, вслед за ней Матрена с подносом, на котором ехал пирог, а затем Елена Михайловна во французском платье, стягивавшем талию (в моду входил корсаж из китового уса). Поздоровались каждая по-своему: мать — протяжноласково по-немецки: «Guten Ta-ag!», дочь — небрежно по-французски: «Bonjour, monsieur», а племянница Ломоносова по-русски: «Доброго здоровьичка, Лексей Лексеич!»

Начали с закусок. Михаил Васильевич предложил:

— Водочки? Винца?

— А вино какое?

— Белое, мозельское, одна тысяча семьсот пятьдесят девятого года урожая.

— Да, тогда его.

— Ну а я по-простому, водочки. Хоть врачи не рекомендуют. Но одну-две рюмки за обедом позволяю себе. Ледяной, из погреба. Да под малосоленую селедочку, да с лучком зеленым — это сказка!

— Фи, селедка с луком! — сморщилась Елена. — Ты совсем как простой селянин, папа!

— Ну а я кто есть? Мы дворяне жалованные, а не родовые. Твой родной дедушка и пахал, и рыбалил, а родная бабушка, Елена Ивановна, в честь которой тебя крестили, за коровой ходила. И ничего.

Дочь ввернула:

— За коровой ходила, но была не из крестьян, а поповна.

— Все одно не дворянка.

Подали окрошку — разливала по тарелкам Матрена.

— Как проводишь летнее время, Алексей Алексеич? — интересовался профессор. — Двор уехал в Сарское село, а студенты и гимназисты на вакациях — чай, скучаешь, нет?

— Нет, отнюдь. Дельному человеку и с самим собою не скучно. Занимаюсь переводами, разбираю новые книжные поступления из Европы, вместе с Антон Петровичем составляем каталог библиотеки. Но, конечно, времени свободного больше.

— А купаться ездишь?

— Я и плавать-то не умею, честно говоря.

— Как же так? Это непорядок. Мы на той неделе собираемся к нам в именьице под Ораниенбаумом — хочешь с нами? Там, конечно, житье простое, но зато природа, речка, и до Финского залива рукой подать. Можем обучить плаванию. Да и порыбалить не грех, тоже отдохновение от трудов праведных.

— Нет, надолго меня Тауберт не отпустит, но на день-другой я бы вырвался.

Ломоносов пророкотал:

— Дался вам этот Тауберт! Он не Taubert, a Tauberhaupt!^[18]Константинов хмыкнул:

— Тем не менее он пока при власти в Академии, и приходится с ним считаться.

— Ничего, скоро переменим…

— Слухи ходят, будто прочат вас в вице-президенты?

Михаил Васильевич опрокинул в себя третью рюмочку. И Елизавета Андреевна тут же попеняла:

— Михель, не достаточно? Будет снова плёх.

— Всё, последняя. — Зажевал малосольным огурчиком. — Прочат, прочат. Дал свое согласие на ея величества предложение. Но указа высочайшего нет как нет. Отбыла в Сарское село, не отдав распоряжений на сей предмет.

— Как известно, обещанного три года ждут…

— Коли б знать, что имею в запасе эти три года, я бы ждал.

— Да какие ваши лета, Михайло Василич!

— У меня предчувствия…

На горячее была тушеная свиная коленка с овощами и пивом — нежная, сытная, очень вкусная. Раздобревший хозяин сетовал:

— Что-то ты, Алексеюшка, мало кушаешь. А плохой едун и плохой плясун — суть плохой работник. Мы таких в семью не возьмем!

— Ах, папа! — вспыхивала Елена.

— Ну, шучу, шучу. Он же понимает. Впрочем, в каждой шутке есть доля правды. На семейную жизнь тоже необходима силушка. Ну а как же? Содержать молодую жену непросто. У нея запросы. А когда пойдут детки…

— Ах, папа, пожалуйста!

— Что же в том такого? Внуков с удовольствием буду нянчить. Ладно, не смущайся. Забегать вперед мы не станем. Sei nicht voreilig, ya,ya!^[19]

Вскоре Михаил Васильевич объявил, что смешение водки с пивом на него подействовало прискорбно и ему необходимо прилечь. Вместе с Елизаветой Андреевной вышел из-за стола и, нетвердо ступая, удалился. Встал и гость:

— Мне, наверное, тоже пора идти, как я полагаю?

— Как, а чай? — удивилась Лена.

— Да удобно ли без хозяев?

— Я вам разве не хозяйка, Алексей Алексеевич?

— Извините, конечно. — И сел.

Пили чай с пирогом с черникой: сладким, сочным, вязкая начинка делала зубы и язык темно-синими.

— Что вы переводите нынче? — спрашивала девушка.

— Канта Иммануила.

— Кто таков?

— Очень интересный прусский ученый. Мыслит оригинально. Завершаю перевод новой его работы «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога».

— В чем же видит он сие основание?

— В разуме и разумности. Опытным, матерьяльным путем доказать божественное нельзя — ибо нематерьяльно есть и не познаваемо смертным человеком. Но зато в человеке есть нематерьяльное, божественное начало — разум, дух, душа. Этим разумом он распознаёт разумность всего сущего — и устройства Вселенной, и устройства земной природы, и законы физики, химии, прочих всех наук. Эту разумность мира создал великий Разум, то есть Бог. А иначе везде царил бы хаос. Коли хаоса нет, значит, Бог есть.

— Ох, как здраво! Просто и логично. А дадите мне самой почитать? Можно в оригинале, на немецком.

— Как изволите, Елена Михайловна. Но в оригинале читать нелегко. Это я сейчас пересказывал своими словами, а для понимания Канта надо знать и другие его работы, ранние, всю космогоническую теорию.

— Ничего, как-нибудь осилю. У отца спрошу, коли не пойму. Или же у вас.

— Объясню с удовольствием.

После чая прогулялись в саду. Алексей Алексеевич шел по красной, тертым кирпичом посыпанной дорожке, заложив руки за спину, на полкорпуса пропустив девушку вперед; любовался ее белой шеей — нет, не лебединой, не такой тонкой, но похожей на шею античной статуи, словно высеченной из мрамора; любовался открытыми по локоть руками, пальцами, сжимавшими кружевной платок; мочке уха с бриллиантовыми сережками… Так хотелось их поцеловать! Всю ее облобызать, с головы до ног, женственную, пышущую молодостью, жизненной энергией!.. Отогнав эти плотские фантазии, он спросил:

— Вы не против, если я воспользуюсь приглашением вашего папеньки и приеду на день-другой к вам в имение?

Повернув голову, посмотрела на него изучающее:

— Отчего ж? Не против. Домик там небольшой, только, полагаю, места хватит всем. Мы могли бы покататься на лодке.

— С удовольствием. Только я грести не умею.

У Елены вырвалось:

— Ах ты Господи, Боже мой! Что же вы, monsieur savant^[20], ничегошеньки не умеете — ни грести, ни плавать? Может, и верхом не скачете?

Константинов совсем смешался:

— Верно, не скачу… Я же не военный какой-нибудь, для чего мне это?

— Разве только военные скачут? Я люблю верховую езду, папенька меня выучил.

— А меня никто не подвиг. С детства интересны были токмо книги, науки.

Девушка вздохнула нарочито печально:

— Книги книгами, я их тоже очень люблю, но нельзя жизнь учить по книгам. Как же вы хотите сделаться супругом и отцом семейства, коли жизни совсем не знаете?

Он парировал:

— Жизнь, mademoiselle goguenarde^[21], состоит не токмо из гребли, плавания и скачек. То, что надо с практической точки зрения, я-то знаю. Уж не пропадем.

— Кто «не пропадем»?

— Мы с вами.

— Я-то здесь при чем?

— Да притом, что хочу жениться именно на вас.

Ломоносова повела плечом:

— Ну, не знаю, право. Я согласия пока не давала, да и вряд ли дам когда-нибудь. — Помолчав, добавила: — Слишком уж мы разные — и по возрасту, и по образу мыслей.

Кандидат в женихи бросил хладнокровно:

— Противоположности сходятся… И вообще матушка-императрица нам дала сроку восемь месяцев, вплоть до вашего шешнадцатилетия. Поживем — увидим.

— Поживем, конечно, увидим, только не хочу вас зряшно обнадеживать. Человек вы порядочный, добрый и доверчивый. И дружить с вами — точно удовольствие. Токмо замуж? Сердце не лежит. Вы уж не взыщите.

— Я и не взыскую, — стойко перенес приговор Константинов. — Мне и то отрадно, что не отвергаете моей дружбы. А насчет сердца — повременим… — Он закончил решительно: — Я в имение приеду погостить к вам. Да, приеду всенепременно.

Девушка взяла его за руку и слегка пожала:

— Милости просим, mon ami^[22]. Проведем время весело.

Глава вторая

1

Ну-с, пришла пора познакомить читателя еще с одним персонажем нашего повествования — тридцатидвухлетним Иваном Семеновичем Барковым. Именно, именно, тем Барковым, неприличные вирши которого вскоре разлетятся по всей Руси великой, превратив их автора в нарицательное лицо, зачинателя «охальной» поэзии, приписав ему в дальнейшем целый ряд сочинений, созданных другими весельчаками.

Был он тоже попович и вначале учился в духовной семинарии, а в шестнадцать лет через Константинова передал Ломоносову несколько собственных переводов из Горация и Вергилия для оценки. Михаил Васильевич восхитился поэтическим талантом Ивана. Познакомился с ним и уговорил перейти в университетскую гимназию, где, с его точки зрения, стихотворный дар юноши мог был расцвести ярче. Но, лишенный строгих запретов семинарии, молодой человек неожиданно пустился во все тяжкие — пил, курил, сквернословил и особенно пристрастился к обществу срамных девок. Гимназические взыскания (вплоть до порок) помогали временно. Кончилось тем, что Баркова изгнали из учебного заведения и его подобрал Тауберт — сделал наборщиком в своей типографии. Подрабатывал парень и у Ломоносова: переписывал набело его рукописи. Вскоре, по протекции того же Михаила Васильевича, получил в Академии должность штатного писца-копииста: занимался историей, переписывая древние русские летописи, подготавливая их к печати. Тут-то его и нашел молодой немецкий ученый Шлёцер, о котором уже шла речь: предложил копировать больше, чем заказывали другие историки, а за дополнительные списки вызывался платить из собственного кармана. Поначалу Барков работал на Шлёцера с удовольствием, липшие деньги пропивал и тратил на баб, но потом задумался и пришел к неутешительным выводам. И решил поделиться ими со своим учителем Ломоносовым. А поскольку Ломоносов находился вне Петербурга, в собственном имении, то поехал туда, под Ораниенбаум.

Земли эти вместе с двумя сотнями крестьян были пожалованы профессору десять лет назад Елизаветой Петровной для устройства там фабрики стекла. Всем строительством тогда занимался лично Михаил Васильевич при подмоге шурина — Иоганна Цильха. Фабрику возвели на реке Рудице, параллельно обустраивая барскую усадьбу — двухэтажный дом с мезонином, погреб, баню и конюшню с хозяйственными постройками. Рядом разместили лабораторию, а напротив — водяную мельницу в три колеса (первое — пилить доски для строительства, от второго приходил в движение механизм, делавший смеси материалов для выпуска стекла и шлифовки мозаик, третье — собственно, молоть рожь и пшеницу для еды фабричных людей). К дому примыкал сад, ближе к реке располагалась кузня. Ниже по течению Рудицы поднялась фабричная слобода.

Господин профессор приезжал в деревню на лето. Но не столько отдыхал от академических дрязг, сколько занимался делами своего производства. А зато семейство вело праздный образ жизни: женщины собирали цветы и ягоды, на лужайке играли в мяч, карты и лото, плавали на лодке и купались в речке. В среду, 30 июня 1764 года, к ним пожаловал Константинов, отпросившись у Тауберта на недельку, и присутствие молодого мужчины, вероятного жениха Леночки, побуждало дам подниматься засветло и следить за своим внешним видом более тщательно.

А в разгар этого веселья, 1 июля, неожиданно появился Иван Барков. Шел он, как обычно, без парика, волосы немыты, нестрижены, распадались на отдельные сальные прядки, морда одутловатая после перепоя и сорочка давно не стирана, на штанах — пятна от чернил. Словом, ничего нового, и к нему такому давно привыкли. Разница состояла в настроении копииста: от его всегдашней дурашливости не было и следа — в облике царила сугубая озабоченность, перемешанная с тревогой.

— О, Майн Готт! — воскликнула Елизавета Андреевна, увидав Ивана в таком состоянии, и спросила так же по-немецки: — Что-нибудь стряслось?

Молодой человек взглянул на нее бледно-голубыми отсутствующими глазами и пробормотал:

— Надо… надо… повидаться с Михайло Василичем…

— Он с утра на фабрике, должен возвратиться к обеду. Подожди его. Хочешь рюмочку?

Оживившись, переписчик ответил:

— Был бы вам чувствительно благодарен. — Выпил водки, закусил черным хлебом с соленым грибочком и захорошел. — А у вас тут в деревне такая благодать! Прям бальзам на душу. Точно вырвался из темницы на волю.

— Нешто в Петербурге — темница? — обратилась к нему Матрена, помогавшая тетушке накрывать на стол.

У Ивана сузились губы:

— О, еще какая! Натуральная каторга. Душно, смрадно, а особливо в стенах Академии наук. Что ни человек — тот свинья, и что ни свинья — тот немец.

— Те-те-те, — упрекнула его хозяйка. — Я федь тоше немка. Осторошно, зударь, на разгофор.

Но Барков совершенно не смутился:

— Я ж не говорю, что все немцы — свиньи, и наоборот, что все свиньи — немцы. В каждом народе поровну праведников и свиней. Удивляет другое: отчего в Академии собрались только немцы-свиньи, а не праведники?

— Ты гораст больтать, как я поглядеть. Про таких гофорить, што язик бес костей.

— А пожалте еще рюмочку на предмет вдохновения?

— Вот негодник! Латно, пей, токмо ты закусыфай, ирод!

Вскоре появился профессор, гулко ставя палку на ступени крыльца и платком утирая пот на лбу. Обнаружив Баркова, удивился:

— Ты, Иван? Да какими ж судьбами?

Тот вскочил, поклонился и затараторил:

— Оченно тревожные вести, ваше высокородие… Надо обсудить как положено, с глазу на глаз…

Ломоносов принюхался:

— Да никак ты пьян? Еле на ногах держишься.

— Пропустил две рюмочки, ожидаючи ваше высокородие, с позволения любезной Елизаветы Андреевны.

— Лизхен, Лизхен, — покачал головой ученый. — Я ж тебя просил не наливать Ваньке — ведь сопьется дурень и загубит свой великий талант.

— Фуй, два рюмочка — это есть пустяк, — только отмахнулась жена. — Мойте, мойте рук и садилься за стол.

Муж остановил:

— Погоди чуток. Должен выслушать сначала его. Он не станет ехать в такую даль по такой жаре без сурьезного на то повода.

— Точно, точно так, — подтвердил Иван.

— Ну, пошли ко мне в кабинет. Там расскажешь.

В кабинете было душновато от июльского пекла, Ломоносов отстранил занавеску, распахнул окно, выходящее в сад. Тяжело опустился в кожаное кресло, усадил Баркова напротив и разрешил:

— Ну, вещай, голубчик.

Поморгав, переписчик начал:

— Ваше высокородие знают, что снимаю копии с древних манускриптов, в том числе по заказу Шлёцера.

— Знаю, знаю, — проворчал профессор. — Человек он не без способностей, зря хулить не стану, но таланту — на пятак медный, а амбиций — на серебряный рубль!

— То-то и оно. Стало мне известно, что им подано Тауберту прошение — разрешить ему отпуск на три месяца для поездки в Германию. Мол, семейные дела заставляют, и всё такое. Это ладно, Бог с ним, токмо я подумал: увезет чертяка копии мои за границу, там издаст и тем самым присвоит себе славу первооткрывателя. Оченно обидно!

Михаил Васильевич помрачнел. Волком посмотрел исподлобья:

— Увезет, мерзавец, увезет, как пить дать. Напечатает там с огрехами да еще и истолкует превратно. Знаем мы этих толкователей! Я писал отзыв на его «Русскую грамматику» — там такие толкования русских слов, что в глазах темнеет!

— Помню, как не помнить, — отозвался Иван подобострастно, — я ж перебелял ваш отзыв по вашей просьбе.

— Ах, ну да, ну да… Я сегодня же еду в Петербург. И подам реляцию, чтоб не выпускать Шлёцера с бумагами. Это дело чести всей российской науки, нашей Академии и Отечества в целом!

— Так об том и речь. Потому и примчался к вашему высокородию..

— Молодец, Иван! Я ценю твой порыв. Отобедаем сейчас вместе и поедем резво. Надо не допустить исторического разору. Зададим немцам перцу!

Переписчик, хлопнув себя по ляжкам, пьяно расхохотался:

— Зададим, Михайло Василич, истинно зададим! С вами завсегда в этом. Ну, держись, немчура поганая! Уе… тебя в задницу!

— Тихо, Ваня, что ты! Не ровен час кто услышит, как ты выражаешься по-срамному.

— А пущай слышат! Говорю, как думаю.

2

К счастью Ломоносова, в эти дни в Петербурге находился президент Академии наук Кирилл Григорьевич Разумовский. Будучи еще и гетманом войска Запорожского, жил он в основном в городке Глухове (севернее Конотопа) и в столицы наведывался нечасто.

Брат его, Алексей Разумовский (оба — казаки, и с рождения носили украинскую фамилию Розум), пел в церковном хоре и однажды приглянулся императрице Елизавете Петровне; сделался ее фаворитом, а по слухам — даже тайно венчанным мужем, от которого государыня якобы родила дочку, прозывавшуюся княжной Таракановой. Самодержица дала ему графский титул и присвоила звание генерал-фельдмаршала.

Младший брат Кирилл за границей окончил два университета — Гёттингенский и Берлинский, а когда возвратился в Россию, был поставлен, при протекции Алексея, возглавлять Академию. Но, конечно, только числился президентом, в основном занимаясь на Украине (Малороссии) местными делами. С Ломоносовым поддерживал хорошие отношения и не раз его выручал в кознях академической бюрократии.

После смерти Елизаветы братья Разумовские вместе с братьями Орловыми помогли Екатерине свергнуть мужа, императора Петра III. Новая государыня это помнила и ценила, но, конечно, прежнего фавора уже не было. Алексей удалился к себе в имение и уже не служил, а Кирилл оставался президентом, в основном обретаясь в Глухове. До него долетела весть, что ее величество собирается упразднить гетманство, и примчался в Петербург, чтобы прояснить ситуацию.

Тут-то, во дворце на Мойке, Разумовского и поймал взволнованный Михаил Васильевич. Расписал ему живо, в красках происки Шлёцера и Тауберта (то, что Тауберт помогает Шлёцеру, знали все) и просил оказать помощь русской исторической науке, помешать увезти бесценные списки за рубеж.

А Кирилл Григорьевич слушал его в пол-уха. Думал о превратностях человеческих судеб. Вот стоит перед ним русский гений — номинально профессор химии, но открытия делающий в физике, ботанике, астрономии, горном деле, производстве металлов и стекла, сочинивший учебник русской грамматики, пишущий статьи по истории, уж не говоря о стихах — лучше профессиональных поэтов Сумарокова с Тредиаковским, вместе взятых, а еще художник и мозаист… Все равно что Петер Великий: тот в политике, этот в науках и искусствах. Значит, место его — в руководстве Академии. Совершенно. Почему же на деле Академией правит Разумовский, вся заслуга которого — кровное родство с фаворитом бывшей императрицы? Отчего взволнованный потный Ломоносов перед ним стоит, Разумовский же вальяжно сидит? Отчего Ломоносов — проситель, Разумовский — вершитель? Объяснений нет…

А с другой стороны, что ему, Разумовскому, до Ломоносова? До каких-то копий манускриптов, интересных всего лишь трем-четырем яйцеголовым профессорам в мире? Есть дела поважнее: если Екатерина отменит гетманство, Запорожская Сечь и вся Малороссия полностью лишатся крох автономии, а губернии, на которые будет она поделена, станут ничем не отличимы от других губерний России. Украина окончательно растворится в империи. Пропадут язык, наряды, обряды… Вот за что ноет сердце. За свою нэньку Украину, а не за дурацкого Шлёцера, хай ему грец!

Ломоносов пафосно закончил свою речь и уставился на именитого собеседника. Тяжело дышал, опираясь на палку.

Выглядел неважно: вздувшиеся мешки под глазами, бледность щек и болезненный блеск в зрачках. Говорили, что сильно нездоров. Вероятно, правда.

— Что же делать будем, ваше сиятельство? — прогудел ученый.

Разумовский встал и прошелся по кабинету, думая, как проще и необиднее отвязаться от этого надоеды. Стройный тридцатишестилетний вельможа против пятидесятитрехлетнего грузного профессора. Расфуфыренный и изящный против грубоватого и нелепого. Две вселенные, два не сообщающихся сосуда…

— Будем действовать заодно, — быстро сымпровизировал президент. — Вы, Михайло Василич, сочините прошение в Сенат, отнесите лично, я договорюсь, чтобы, несмотря на пятницу, приняли без проволочек и решили не давать Шлёцеру выездного пашпорта. Со своей стороны, завтра в Сарском селе стану говорить с матушкой-императрицей. Сообча утрясем недоразумение.

Посетитель расцвел:

— Рад, что вы меня поняли, драгоценный Кирилла Григорьевич. Русские историки вас не забудут.

Гетман Запорожского войска грустно усмехнулся:

— Если и не забудут, то благодаря вам. Это вы — гений земли Русской, а без вас я и все тауберты — ноль, пустое место. Просто так сложилась судьба, и никто тут не виноват.

Ломоносов ответил:

— Коли Бог определил вам руководить, а мне подчиняться, значит, в том имеется некий тайный замысел, не доступный нам. Каждый служит Отечеству на своем месте.

— Да, и то правда.

Окрыленный чудак-ученый торопливо откланялся, чтоб успеть к обеду отнести нужную бумагу в Сенат. Проводив его до дверей кабинета, Разумовский остался наедине с самим собой, подошел к зеркалу, врезанному в стену, оттянул веко, посмотрел на глазное яблоко, высунул язык, убедился, что тот обложен. То-то с утра в животе бурчало. Снова несварение…

Позвонил в колокольчик, вызвал секретаря и велел немедля отправиться в первый департамент Сената с письмом к тамошнему секретарю. Взял перо и небрежно написал: «Сударь мой, милейший Тимофей Павлович! У тебя сего дня будет академик, профессор химии Ломоносов М.В. с важным документом. Не сочти за труд и пусти его в дело без заминок. Буду твой должник». И размашисто подписал. Высушил чернила песком, запечатал конверт именной печаткой. И сказал секретарю:

— С Богом!

Посмотрел ему вслед задумчиво. «Русские историки вас не забудут!» Ну-ну. Может, надо было поддержать как раз Шлёцера, дабы познакомил он с русской историей всю Европу? Может, догнать секретаря, задержать письмо? Э-э, да лень шевелиться. И не всё ль равно, чей приоритет выйдет? Сделано и сделано. Есть дела поважнее.

3

А означенный Тимофей Павлович был готов служить не только Разумовскому, но и Тауберту, ибо Тауберт неизменно платил ему за услуги по добыче разрешений Сената на беспошлинный вывоз книг за границу. И поэтому чиновник, благосклонно приняв прошение Ломоносова и внеся рассмотрение сего дела в распорядок дня на вторую половину этой пятницы (как хотел Разумовский), тут же написал письмо Тауберту с предостережением об угрозе Шлёцеру и его бумагам.

Но письмо, принесенное в дом Тауберта вечером 2 июля, не застало хозяина — был с женой на поминках своего старинного друга-мануфактурщика, возвратился поздно и в таком состоянии, что не мог читать. Но, проспав, как обычно, не больше пяти часов и поднявшись в субботу засветло, начал разбирать почту. Сообщение Тимофея Павловича обожгло его, точно молнией: если принято Сенатом решение задержать Шлёцера в России и изъять у него бумаги, дело их пропало! Мало того, что упустят выгоду, так еще и будут отвечать по закону за попытку вывоза ценных документов. Господи Иисусе! Надо срочно действовать!

Растолкал кучера и велел закладывать дрожки. Через четверть часа он уже скакал к дому на Фонтанке, где снимал жилье Шлёцер. Потревожил дворника, тот открыл ворота. Забежал по ступенькам на второй этаж и столкнулся с Гансом, что прислуживал молодому ученому. Крикнул по-немецки:

— Август спит? Разбуди сейчас же! Да живее же, поворачивайся, урод!

Ганс спросонья беспрерывно икал и чесался. Говорил обиженно:

— Отчего урод? Этак не положено. Я не крепостной. Оскорблять нельзя.

— Замолчи, скотина. Исполняй, что велено.

— То, что вами велено, для меня не указ. Я служу господину Августу. Он мне приказал рано не будить, оттого что работал до второго часа пополуночи.

— Да пойми, осел: дело не терпит отлагательств. Через час-другой, несмотря на субботу, могут появиться приставы, и тогда твой Август будет отвечать по закону. Или ты враг ему?

— Я не враг, но ослушаться тоже не могу. Он мне приказал его не будить.

Тауберт попробовал отпихнуть Ганса:

— Ну, так я его сам сейчас подниму.

Но громоздкий слуга не пошевелился:

— Этак не положено — в бок меня пихать. Я не крепостной. И насилья над собой не позволю.

— Отойди, дурак!

— Отчего дурак? Я не посмотрю, что вы из ученых, и за дурака могу так отделать, что потом не соберете костей.

Неизвестно, чем бы закончилось это препирательство, если бы в дверях не возник разбуженный криками Шлёцер — был он в колпаке и ночной рубашке до пят. С любопытством смотрел на происходящее.

— Август, дорогой! — бросился к нему Тауберт. — Слава Богу, что ты проснулся. Представляешь, твой кретин был готов меня отдубасить, не давая проходу.

— Отчего кретин? — снова заворчал Ганс. — Этак не положено. Я не крепостной. Оскорблять нельзя.

— Господи, да что же произошло? — отвернувшись от слуги, попытался прояснить ситуацию молодой историк. — Почему в субботу утром такое волнение?

— Ты сейчас поймешь и взволнуешься сам. — Тауберт увлек его в комнату и закрыл за собою дверь. — Ломоносов обратился в Сенат… — Изложив обстоятельства дела, секретарь канцелярии Академии резюмировал: — Срочно собирай все свои бумаги, я их увезу и спрячу у себя в доме. А ко мне уже приставы не сунутся.

Удивленный услышанным, Шлёцер пребывал в замешательстве. Только повторял:

— Вот ведь Ломоносов, каналья… Говорили, будто дышит на ладан, а на самом деле…

— Август, Август, некогда болтать! Складывай бумаги!

Рукописей оказалось немало, и в дорожный сундучок, привезенный Таубертом, все они не влезли, так что часть пришлось завязать бечевкой и нести отдельно. Торопливо погрузили эти сокровища в дрожки хозяина типографии, тот махнул рукой, и коляска выкатилась со двора на набережную Фонтанки. Шлёцер перекрестился. Даже если его отъезд за границу будет теперь отложен, ничего страшного: документы спасли, он их сможет вывезти чуть позднее.

Приставы пришли только в понедельник. Разумеется, никаких ценных рукописей в доме не нашли, задали несколько вопросов о его пребывании в России и велели ответить письменно. С тем и убыли.

Шлёцер ликовал, Тауберт вслед за ним.

Ломоносов, узнав о провале своего предприятия, вновь помчался к Разумовскому и застал его в подавленном состоянии духа после визита в Сарское село: принял профессора не в кабинете, а в библиотеке, полулежа на оттоманке с книгой в руке. Посмотрел невесело:

— Знаю, знаю, что у вашего немца ничего не нашли. Думаю, успели предупредить, чтобы спрятать… У меня тоже полное фиаско: матушка-императрица упраздняет гетманство.

Михаил Васильевич ахнул:

— Как же ваше сиятельство теперь будут?

— В виде сатисфакции мне присваивает звание генерал-фельдмаршала. Оставляет президентом Академии наук… А про Малороссию говорит: ничего с ней не станет без гетмана, хватит вольницы запорожской, никаких привилегий для казаков… Худо, худо! — Отшвырнул книжку, сел. — Коли б знать, что оно так выйдет, мы два года тому назад с братом не помогали бы… — Он осекся, испугавшись, и замолчал.

А ученый попытался свернуть с опасной темы:

— Про мое вице-президентство речи не было?

— Что? Про ваше? A-а, не помню… Вероятно, не было. Нет, не помню.

— Ну и хорошо. Я пока что не в силах этот пост принять. Подустал немного. Надо отлежаться.

— Надо отлежаться… — механически повторил Разумовский, продолжая переживать за свое. — Отлежаться надо… А насчет Шлёцера не тревожьтесь: он останется в России до особых распоряжений Сената и не сможет вывезти копии манускриптов, где бы они ни находились.

— Что ж, хотя бы так…

Вместе с тем не дремал и Тауберт. Кой-кого подмазав, он нашел способ встретиться с фаворитом Орловым и вручил ему план дальнейших исторических изысканий Шлёцера, чтобы передать для ознакомления ее величеству. Цель была одна: снять с ученого подозрения в алчности и завоевать доверие государыни, сделать Августа Людвига ординарным профессором истории, для которого откроются двери всех российских архивов…

4

Эта неделя, проведенная Константиновым в имении Ломоносовых, помогла ему пробудить в Леночке некое взаимное чувство. Утром все встречались за завтраком, переодевались и шли купаться в Рудице. Вместе ловили бабочек сачком. Собирали грибы в лесу и однажды принесли домой маленького ежика. Он лакал молоко из блюдца и забавно фыркал. Девушки покатывались со смеху. Собранные грибы чистили и резали для супа, Алексей помогал, совершенно не чураясь «немужской» работы. Как-то перед ужином провели вечер немецкой поэзии и по очереди читали стихи «трех G» — Гюнтера, Галлера, Геллерта, а еще Бодмера и Клопштока. Леночка и Елизавета Андреевна спели несколько песен на немецком, чем сорвали бурные аплодисменты Михаила Васильевича, Алексея и Матрены.

Накануне возвращения Константинова в Петербург между ним и Леночкой состоялся важный разговор. Было это 6 июля, на закате солнца, под аккомпанемент квакающих лягушек, доносившийся с речки, и при яростных налетах местных комаров, жадных до крови, как вампиры. Девушка отмахивалась от них веером, а библиотекарь просто бил — у себя на шее и лбу. Романтизм явно разрушался.

— Может быть, еще погостите? — спрашивала она, глядя на бордовые от закатного солнца облака.

— Вы не возражаете? Я вам не наскучил? — интересовался библиотекарь.

— Нет, напротив, было интересно.

— Да, и мне понравилось. С удовольствием бы остался, да дела зовут. Был отпущен начальством только на неделю-с.

— Ну, так отпроситесь еще: мы в деревне будем до середины августа.

— Я попробую, но не обещаю. Есть и матерьяльная составляющая: коли не являюсь в присутствие, у меня удерживают из жалованья… Впрочем, счастье быть рядом с вами не оценишь никакими деньгами. Вы позволите написать вам письмо?

— Хорошо, пишите.

— Лучше по-французски, по-немецки или по-русски?

— Как желаете. Я отвечу по-русски — надо практиковаться в письменной речи на родном языке, да и папенька требует, чтобы говорили и писали дома по-русски.

— Ну, тогда и я напишу по-русски. Вероятно, стихами. Посмотрела на него с удивлением:

— О, да вы стихи пишете?

— Иногда, просто для себя, не для публикации. Публикую только переводы с немецкого.

— Так прочтите что-нибудь из своих.

— Не решаюсь, право. Никому еще до этого не читал-с.

— Я хочу быть первой.

— Вы заставили меня покраснеть.

— Не ребячьтесь, Алексей Алексеич! Что вы, как дитя? Я велю вам читать теперь же.

— Да не помню целиком наизусть.

— Прочитайте отрывок. Это все равно.

Константинов запыхтел, заморгал, замахал руками, отгоняя комаров, и, решившись, продекламировал:

Замолчал и сидел, ссутулившись. Леночка похлопала сложенным веером по ладошке:

— Браво, браво. Оченно чувствительные стихи. Мне понравились. Огорчает токмо один пассаж.

Молодой мужчина перепугался:

— Да? Который?

— То, что ваша любимая уподоблена Евридике. Ведь гречанка умерла до срока от укуса змеи. Эти аллюзии вызывают грустные предчувствия. Вдруг я тоже, выйдя за Орфея, отчего-то вскоре погибну?

Константинов взмолился:

— Я перепишу, не сердитесь!

— Я и не сержусь. — В доказательство чего вновь взяла его за руку —как тогда, в саду, возле отчего дома в Петербурге. — Я привыкла к вам за эту неделю… Буду, вероятно, скучать…

Он взглянул ей в глаза:

— Правда?

— Честно.

Переполненный радостью, личный библиотекарь императрицы страстно поцеловал ее кисть. А подняв лицо, получил с размаху по щеке веером. Отшатнувшись, в ужасе воскликнул:

— Вы обиделись?!

Ломоносова рассмеялась:

— Нет, комар. — И сняла убитое насекомое с середины веера.

Утирая кровь со щеки, Алексей Алексеевич ответил:

— Да, комар… да, конечно… спасибо… — и не смел сказать больше.

На другое утро уехал, а Матрена и Леночка долго обсуждали его: младшая допытывалась, поменяла ли старшая отношение к Константинову. Та смеялась преувеличенно громко и уклончиво отвечала: «Может быть…» Но когда кузина неожиданно задала вопрос:

— Нет, скажи, душенька моя, вот случись теперь, что тебе расскажут, будто он взял назад слово о женитьбе и к другой просватался, ты бы огорчилась?

Дочь профессора посерьезнела и задумалась. А потом правдиво проговорила:

— Вероятно бы, огорчилась…

— И-и, вот видишь! А почему?

— Ну, не знаю… Все же в Алексей Алексеиче больше хорошего, нежели дурного.

— Что же в нем дурного?

— Ты сама видишь: внешность нимало не авантажная. Да и скромный донельзя. Мямля, в обчем.

— Но зато учён да умён.

— Это правда. Рассуждал с папенькой о немецкой литературе на равных. — Замолчала и, как будто бы что-то вспомнив, вновь заулыбалась.

У Матрены вырвалось:

— Так пошла бы за него или нет?

Леночка смотрела на нее молча, чуть раскачиваясь на стуле. Наконец, произнесла:

— Окончательно пока не решила…

5

Время проводили в Сарском селе тоже весело, с той лишь разницей, что забавы были иные: карты, маскарады, оперы и балеты, танцы и альковное баловство. О делах говорили мало. Лишь приезд Разумовского ненадолго отвлек императрицу от обычной праздности, но испортил настроение не слишком. После его отъезда государыня откровенно сказала Бецкому:

— Знаешь, Иван Иваныч, я переменила взгляд мой на Шлёцера. Мне тут передали план его работ. Оченно впечатляет! Настоящая революция в исторической науке. Надо сделать его профессором и попробовать удержать в России.

Секретарь заметил:

— Шлёцеру не ужиться с Ломоносовым. Ведь за Шлёцером стоит Тауберт — главный неприятель Михайло Василича.

— Чепуха. Коли прикажу — уживутся как миленькие.

— Ломоносову приказывать трудно… А когда вы подпишете указ о его вице-президентстве, он вообче почувствует силу…

— Так не подпишу.

Генерал-поручик вперился в нее с изумлением:

— То есть почему не подпишете?

— Ай, не знаю — расхотелось. — Отвела глаза. — Я решила: нам не нужен пост вице-президента. Должен быть директор-распорядитель при президенте. Им я сделаю Володю Орлова, как вернется с учебы из-за границы.

— Только потому, что он младший брат вашего любимца?! — вспыхнул Бецкий. — Господи, когда это кончится в России?! Разумовский — младший брат одного фаворита, этот же — другого…

Рассердившись, Екатерина сказала зло:

— Забываетесь, сударь. Переходите рамки допустимого. — Дернула плечом. — Вы ведь тоже оказались у трона, потому что нечужой государыне человек…

Он склонился в подобострастном поклоне:

— Извините, мадам… Был излишне дерзок…

— То-то же. Молчите, коли в ваших словах государыня вовсе не нуждается.

Но Иван Иванович был не тем человеком, кто привык сдаваться без боя. Действовать он решил через Дашкову: та терпеть не могла Орловых (и особенно самого фаворита, Григория), а зато к Разумовскому с Ломоносовым относилась с большой симпатией. Вот на этих чувствах и решил сыграть Бецкий. Разговор происходил на балу, оба вышли в сад и уселись на одну из резных скамеек в потаенной аллее, в стороне от ненужных глаз. Генерал-поручик сразу приступил к делу (диалог происходил на французском):

— Я прошу вас о помощи, Екатерина Романовна. Наша правящая мадам пребывает ныне в несерьезном состоянии духа и нимало не слушается советов. Из-за этого Академии наук угрожает опасность. — Раскрывая карты, он поведал о ситуации вокруг вице-президентства, Шлёцера и директора-распорядителя. — Надо что-то делать.

Дашкова, в легком бальном платье с глубоким декольте и в роскошном парике, украшенном цветами, сразу не ответила. Продолжала обмахиваться веером и смотрела куда-то в сторону. Наконец, сказала:

— Я, конечно, попробую, но боюсь, не выйдет. Наши отношения с государыней напряглись в последнее время. А виной всему — этот прощелыга из ее спальни. Я однажды высмеяла его неотесанность, он злопамятен и теперь накручивает Катьку против меня. Мерзкий солдафон. Ненавижу.

— Нет, но променять Ломоносова во главе Академии на мальчишку Орлова! Вся Европа будет смеяться над нами.

— Только ли из-за этого? — хмыкнула она. — Поводов даем много.

— Умоляю, вмешайтесь, ваше сиятельство.

— Приложу старания.

— Уповаю только на вас.

Дашкова исполнила его просьбу на другое утро: будучи вдвоем с государыней у нее в будуаре и расчесывая ей волосы после сна, обсуждая вчерашний бал и последние сплетни, вроде невзначай брякнула:

— Правду ли я слышала, будто Ломоносов отказался от должности вице-президента?

У царицы вытянулись губы:

— Ничего подобного. Это я передумала его назначать.

— Вот те раз! Чем он провинился?

— Да ничем, честно говоря. Слишком уж упрям. Да и староват. Будет тут ходить и стучать своей палкой, действовать на нервы.

— Но зато ведь авторитет. Он почетный профессор нескольких европейских университетов.

— Вот и пусть копается у себя в лаборатории.

— А кого тогда в вице-президенты?

Но Екатерина II знала нелюбовь Дашковой к Орловым и сказала уклончиво:

— Думаю пока.

— У меня есть кандидатура, — улыбнулась княгиня.

— Интересно, какая же? Кто таков?

— Не «таков», а «такая».

— Кто же?!

— Я.

Развернувшись, императрица посмотрела на нее пристально:

— Шутишь?

— Нет, сурьезно. Я сумею навести в Академии порядок.

— Уж не сомневаюсь. — Государыня погрузилась в раздумья. — Неожиданный вариант. Очень любопытный!..

Но судьба распорядилась иначе: вскоре Дашковой сообщили, что ее супруг, Михаил Иванович Дашков, князь, вицеполковник, будучи с отрядом в Польше, тяжело заболел и при смерти. Перепуганная Екатерина Романовна поскакала его спасать, и дальнейшие события в Петербурге разворачивались уже без нее. Впрочем, идею фрейлины самодержица не забыла и назначила-таки Дашкову директором Академии (при Кирилле Разумовском — президенте), но уже много-много позже…

6

Михаил Васильевич обратил внимание: ноги у него после треволнений ноют больше, мочи нет терпеть, а в спокойные, счастливые дни боль стихает. Именно такое умиротворение чувствовал профессор после переезда в деревню — свежий воздух, тишина, покой и парное молоко с плюшками успокаивали, бодрили, он ходил, будто молодой, пропадая на своем заводике, увлеченно работая со стеклом, а по вечерам, сидя на крыльце, положив ступни на маленькую скамеечку, отдыхал, расслаблялся, получал удовольствие. Но приезд Баркова и последующие события привнесли смятение в его душу, вся эта беготня по инстанциям, козни Тауберта обостряли болезнь, совершенно изматывали. Было не до наук, не до творчества. Между тем «Полтавская битва» продвигалась без него медленно — мастера набирали мозаику, Ломоносов наезжал из деревни в Петербург, забраковывал, приходилось отколупывать, набирать заново.

Больше остального его волновала фигура Петра на переднем плане: царь все время выходил какой-то ненатуральный, кукольный — не хватало живости во взоре, одухотворенности. Это огорчало ученого, обессиленный, он валился с ног и лежал, одинокий, у себя в петербургской спальне, с грустью думая о своей судьбе. Сколько ему еще осталось? Десять лет? Пять? Или даже меньше? Вот отца не стало в шестьдесят. Но отец погиб, а не умер от старости, и его пример не годится. Да и дедушка тоже не указ: умер он задолго до рождения внука, будучи еще молодым. И со стороны матери тоже аналогий не сыщешь: все родные уходили из жизни, редко дотянув до пятидесяти. А ему в ноябре исполнится пятьдесят три. Сделано хотя и немало, но задумок намного больше. Так печально их не осуществить! Боже правый, чем я провинится перед Тобой?

Был у них в деревне Матигоры старец Никодим. Многие считали его сумасшедшим. Он зимой и летом ходил в рубище и питался милостыней. Иногда с ним случались припадки — повалившись на спину, корчился в пыли, скалился, хрипел. А когда пребывал в относительном спокойствии, рассуждал вполне здраво. Будущее угадывал. Говорил, что замаливать грехи — тоже грех, ибо выпросить у Создателя жизнь вечную никому нельзя; все грехи — прошлые, настоящие и будущие — суть уже искуплены Иисусом Христом на кресте; значит, нам дарована жизнь вечная просто так, бесплатно, и, уверовав в Иисуса, мы тем самым принимаем этот дар; и от нас зависит, как им распорядиться — или же во благо себе, или же во зло, ибо геенны огненной тоже никто не отменял. Ломоносов еще ребенком думал над этими словами, но понять до конца не мог: если все грехи заранее прощены — получается, можно жить, греша напропалую? А тогда за что души грешников низвергаются в ад? В девятнадцать лет даже уходил в поисках ответов к старообрядцам, но и там не нашел искомого, возвратился в мир… А однажды старец Никодим предсказал ему будущее — дескать, славы добьешься превеликой, да не доживешь до седых волос.

Но теперь, к пятидесяти трем годам, седины у него на висках уже много. Как же так? Врал старик?

В пятницу, 16 июля, Михаил Васильевич собирался ехать из Питера в деревню к семье, как внезапно явился полупьяный Барков и поведал ему последнюю новость: в типографии Тауберта набирается книжка — свод древнерусских летописей (их Иван переписывал для набора), а на титульном листе значится: составление, предисловие и комментарии ординарного профессора Петербургской Академии наук АЛ. Шлёцера.

— Почему «ординарного профессора»? — изумленно проговорил Ломоносов. — Он ведь не назначен пока. Обсуждения не было и указа нет. Я решительно стану против.

— Коли нет, значит, скоро будет, — чуть покачиваясь, произнес копиист. — Говорят, что это дело решенное. Тауберт передал Катьке Шлёцеровы бумаги — план работ и прочее; и она от счастья писала кипятком, их узрев; вроде бы сказала, что именно такого профессора истории русской науке и не хватало.

Михаил Васильевич хмуро пошутил:

— Да уж, только Шлёцера в профессорах не хватало нам!

— Верно бают, что рыбак рыбака видит издалека, а немец немцу глаз не выклюет! — хохотнул нетрезвый. — Напустил херр Питер Алексеевич немчуры, вот и расхлебываем теперя.

— Немец немцу рознь. Вон покойный профессор Рих-ман — царство ему небесное! — что за умница был, скромник, не заноза; а каких соображений великих! И профессор Миллер, несмотря на его тщеславие, дельный человек и ученый. Уж не говоря о Бернулли! Впрочем, Бернулли — швейцарец, а не немец.

— Вовремя уехал отсюда, слава Богу.

— Для него, может, слава Богу, а для нас, для России худо, что уехал.

Помолчали.

— Что же делать будем, господин профессор? Жаловаться, нет? Но кому жаловаться, коль сама государыня-мать… ее!., к этому Шлёцеру благоволит?

Ломоносов только вздохнул:

— Надоело всё! Шлёцеры, тауберты, императрицы… Пропади они пропадом!.. Возвращаюсь к себе в деревню на Рудицу. — Посмотрел на Баркова. — Может быть, со мной?

— Не могу-с, завтра должен быть в присутствии, аки штык. А сегодни напьюся с горя. Не пожалуйте гривенник на опохмел?

Покачав головой, но достав из жилетного кармана монетку, Михаил Васильевич проворчал:

— Ох, загубишь ты себя, Ванька-недотепа!

Тот расплылся:

— А и загублю — что ж с того? Никому не нужон, и никто слезки не прольет.

— Кто же виноват? Ты и виноват.

— Не, не я. Жизнь в России такая, что таланты никому не нужны.

7

Ломоносов отлеживался в деревне, иногда по дням не выходя из своей комнаты, не спускался даже к обеду, иногда ходил, опираясь на палку, — хмурый и неразговорчивый, а домашние ступали на цыпочках, не решаясь потревожить его покой. Молча ел, половину блюда оставлял на тарелке. Молча пил — но не алкоголь, только чай и квас. Как-то раз заглянувшей к нему в кабинет дочке, чтоб убрать не доеденный отцом ужин, так сказал:

— Выходи за Константинова. Он хороший человек, хоть и старше тебя намного. Будет заботливым мужем и родителем.

Девушка ответила:

— Может быть, и выйду… Срок придет, мне шешнадцать минет, и тогда обсудим.

Михаил Василевич с болью отозвался:

— Не обсудим, дочь. Я не доживу… И тебя под венцом уж не увижу…

— Папенька! Родимый! Что ты говоришь? Не накличь на себя беду этими словами!

— У меня предчувствие.

— Ты еще поправишься, вот увидишь. И понянчишь внуков — мальчиков и девочек.

— Был бы счастлив безмерно. Токмо не уверен…

Уж родные не знали, чем его развлечь, как спасение явилось само — в виде гостей из архангелогородских земель. Как и обещал, Яков Лопаткин, возглавляя новый обоз, прибыл в Петербург с Мишей Головиным — восьмилетним племянником Ломоносова.

Небольшого росточка, худенький, пугливый, мальчик пошел не в дядю — был черняв и смугл (чем напоминал и сестру Матрену). Поклонился в пояс, как его учили, и дрожащим от волнения голосом произнес:

— Здравствуйте, ваше высокородие, господин профессор!

Тот расхохотался:

— Здравствуй, дорогой. Дай тебя обниму по-родственному. Экий ты тщедушненький, право. Мало каши ел? Ничего, мы тебя откормим.

— Кашу не люблю, — заявил малец.

— Да? Не любишь? А что любишь?

— Рыбу люблю во всех видах. Репу, квашеную капусту. Яблоки моченые.

— Этого добра у нас хватит. Ну-с, рассказывай давай о своем матигорском житье-бытье. Как там матушка твоя, а моя сестрица, живет?

— Кланяться велела. И просила не серчать, что прислала на твое попечение двух своих детишек. Ведь не оттого, что кормить нечем — тятька мой и кузнец искусный, землю пашет, рыбу ловит, и у нас коза, куры, утки. Кушаем пристойно. Токмо для учебы нет совсем никаких возможностев. В Пе-

тербурге — иное дело. Тут я выучиться смогу как следует. А в семье остались двое младшеньких — Нюшка-сестрица о шести лет да Петрушка-братец о двух годков. Будет кому родителев ублажать.

Рассуждал, как взрослый, здраво и смекалисто.

— А сейчас какие науки знаешь? — продолжал расспрос дядя. — Счет, письмо?

— Да, пишу и считаю. Рисовать могу. Пел у нас на клиросе.

— Ну, так спой, пожалуй.

— А удобно ль тут?

— Отчего же нет? Можешь Акафист Святому Архангелу Михаилу?

— Весь — не поручусь, а кусками помню.

— Так пропой, что хочешь.

Миша посерьезнел, задумался и, прикрыв глаза, затянул высоким, чистым дискантом:

Ломоносов расчувствовался от такого ангельского вокала, вытер набежавшие слезы и в порыве чувств крепко обнял дорогого племянника:

— Славно, славно, Мишенька, тезка мой любезный. Мы с тобой поладим, точно знаю.

— Я стараться буду, Михайло Василич.

— Называй меня просто: дядя Миша.

Между тем Лопаткин передал Матрене письмо от его сына Федора — со словами:

— Сам-то не приехал, дел достаточно дома, но сказал, что весной непременно будет. Кажется, он к тебе присох сердцем-то.

Девушка зарделась:

— Скажете тоже, Яков Спиридонович! Мы ить просто дружим.

— И дружите, ребяты, на здоровье. А коль скоро пожелаете в будучем обручиться да обвенчаться, я не стану против.

— Благодарна вам за такое ко мне расположение.

А потом у себя в светелке распечатала конверт и с душевным трепетом вперилась в чернильные строчки:

«Здравия тебе, Матрешенъка, оченно желает Федор Яковлев сын Лопаткин с низким при том поклоном. Жаль, что не пришлось свидеться. Дядюшка Назар больно прихворнул — уж не знаем, встанет ли, — а без дяди-mo получаюсь я старшой, вот меня тятенька и оставил на хозяйстве при своем отсутствии. Дел по горло. Но тебя при этом не забываю, помню наши встречи в месяце иуне, как судили-рядили, распивали чаи при Елене Михайловне. Кланяйся ей тож. Ты-то обо мне помнишь? Оченно надеюсь, что весной предстоящего, 1765 году с первым обозом буду в Петербурге, и тогда увидимся вновь. Напиши ответ. Тем порадуешь меня несравненно. До свиданья, Матрешенъка, не хворай и знай, что на свете есть твой надежный друг, тот, что молится о тебе ежечасно».

Радостная, счастливая от таких задушевных слов, рассмеялась и расцеловала письмо. Прошептала весело:

— Феденька, хороший. Я тебе верной супругой стану, так и знай, любимый. И не променяю ни на кого. Мне другой не нужон.

Призадумалась, что ответить, и вприпрыжку понеслась посоветоваться с кузиной, вместе сочинить нежное послание.

Глава третья

1

Осень началась скверными погодами: чуть ли не с десятого сентября стало холодно, небо было в тучах, с Финского залива дул холодный ветер, и накрапывал мелкий дождь. Ждали бабьего лета, но оно все не наступало.

Тут по Петербургу поползли зловещие слухи: в Шлиссельбургской крепости тайно обезглавили подпоручика Семеновского полка Мировича. Тайно, потому что в России действовал указ прежней императрицы Елизаветы Петровны о запрете смертной казни. Получалось, Екатерина П преступила его. Но, с другой стороны, удивляться нечему: у нее на руках кровь супруга — императора Петра Ш. Кто решился на убийство единожды, перешел черту, для того уже все дозволено…

Разумеется, что в газетах никаких сообщений не было. И какие сообщения, если главный в тех событиях был не Мирович, а давным-давно свергнутый император Иоанн VI Антонович^[23].

Он, двухмесячный, был провозглашен самодержцем в 1740 году (правили при нем сначала Бирон, а потом его мать — Анна Леопольдовна), а затем смещен гвардией, посадившей на трон Елизавету Петровну.

Дочь Петра приказала выслать семейство внучатого племянника вон из Петербурга (долгое время их держали в ломоносовских исконных местах — Холмогорах), а когда к власти пришла Екатерина II, двадцатидвухлетнего Иоанна бросили в Шлиссельбургскую крепость. Надо ли объяснять, как он был опасен для новой государыни? Он, прямой потомок царя Алексея Михайловича, настоящий Романов, — по сравнению с нею, немкой, самозванкой?

Содержали свергнутого монарха в одиночной камере, разговаривать с ним было строго запрещено (узнику передавали еду и средства гигиены через маленькое отверстие в железной двери), а еще имелось негласное предписание: если кто-то захочет Иоанна освободить, заключенного следует немедленно заколоть.

Так оно и произошло: Мирович, один из охранников, сделал попытку выпустить молодого человека на волю, но другие стражники выполнили приказ — умертвили ударом шпаги в сердце.

Да, в газетах осени 1764 года о случившемся ничего не упоминалось, но в домах Петербурга обсуждали и толковали. В том числе в доме Ломоносова. Говорили тихо, в узком кругу. И, как правило, не по-русски.

— Вы слыхали о казне подпоручика М.? — по-немецки спрашивала Леночка своего жениха Константинова, сидя с ним в гостиной после обеда.

— Тс-с, ни слова, — хмурил брови Алексей Алексеевич. — Это не для праздных бесед.

— Да чего ж бояться? Тут никто не услышит.

— Я не из боязни. Просто мне казалось, что политика, да еще такая, не должна волновать воображение юных дев.

— Видите — волнует. Я не про деяние совершённое — он преступник ли, нет ли — дело другое. И перипетии престолонаследия — дело не мое. Я про факт убийства. Потому как казнь есть убийство. А убийство — грех. И ничем не может быть оправдано. «Не убий» — заповедь Библейская.

Печку уже топили, несмотря на сентябрь, и в гостиной было довольно жарко. Государев библиотекарь вынул из кармана платок, промокнул с висков выступивший пот. Наконец, ответил:

— Да, убийство — грех. Что еще хотели бы от меня услышать?

— Вы — лицо из ближнего круга ея величества. Во дворце не говорят о случившемся?

— Совершенно нет. Уж по крайней мере со мною.

— Отчего же так?

— Я чиновник маленький. Книжные новинки, содержание старых фолиантов — все мои заботы. И к политике не имею касательства.

— Не обидно амплуа маленького чиновника?

— Ну, не всем же быть царями и Ломоносовыми. Кто-то должен и библиотеку обслуживать.

— А тщеславие? А амбиции? Не для вас?

— Я вполне доволен собственным общественным статусом. Правду говорю. Занимаюсь любимым делом — переводами, с удовольствием преподаю языки, радуюсь успехам учеников, с нетерпением жду нашей с вами помолвки и надеюсь на счастливую семейную жизнь. Для меня этого достаточно.

Леночка смотрела на него с интересом. И слегка помахивала кисточкой, привязанной к вееру.

— Неужели даже в юности не мечтали о подвигах, о славе?

— Я всегда ставил пред собою цели не мифические, а реальные. Переплыть океан, оказаться на Северном полюсе или покорить дикие народы — не в моей натуре. Потому как моя стихия — книги, языки, лингвистические науки и сугубо частная жизнь. Я не полководец, не землепроходец, не вершитель судеб. Вы разочарованы?

Дочка Ломоносова чуть скривила губку:

— Может быть, отчасти…

— Что ж, тогда взгляните на меня с другой точки зрения. Да, я частное лицо, отвечаю только за себя. Исполняю законы и заповеди Господни. И меня посему не свергнут с престола, не сошлют в Сибирь, не захватят в плен, не подвергнут публичной казни. Не за что. Я не стану жить в постоянном страхе за свои капиталы, место, положение. Нечего отнять. Если я никто, то и сделать со мной нельзя ничего. Значит, я свободнее них. Значит, и счастливее!

— Любопытная философия, мсье адъюнкт. Я должна подумать над нею.

— Кстати, о философии. Вы прочли Канта, взятого у меня в августе? — Он слегка улыбнулся.

— Ах, не смейтесь надо мною, пожалуйста, — покраснела она. — Да, читаю с превеликим трудом. Вы хотите меня унизить?

— Да помилуйте, Елена Михайловна, даже в мыслях не было. Я предупреждал, что знакомство с Кантом — это на любителя.

— Мне всегда было интересно в принципе — как рождаются в голове людей новые идеи: философские, как у Канта, или же естественнонаучные, как у моего папеньки? Надо самому быть гигантом, чтобы рассуждать о Природе, Космосе и Боге…

— Именно — гигантом. Ваш отец — гигант. К сожалению, не совсем оцененный в русском обществе. Гении зачастую кажутся их современникам не от мира сего. С гениями непросто. И оценку им дает только время, следующая эпоха.

— Вы считаете, моего отца в будущем все признают гением?

— Я не сомневаюсь.

— Говорите так, чтобы угодить мне?

— Полноте, сударыня, говорю, что думаю. Неужели я давал повод заподозрить меня в неискренности?

Леночка задумалась. А потом сказала:

— Не давали, нет. Я ценю вашу откровенность со мною. — Помолчав, добавила: — Отношусь к вам очень, очень тепло.

Он, упав на одно колено, взял ее руку и поцеловал пальчики. Заглянул в глаза и ответил:

— Вы моя любовь, Елена Михайловна, и надеюсь привнести в вашу жизнь лишь одно хорошее.

— Я надеюсь тоже, что с Орфеем не повторю судьбу Евридики, — усмехнулась она, совершенно пунцовая от волнительных чувств.

2

Надо отметить, происшествие с Мировичем мало повлияло на умы правящей верхушки. Главное, что не был освобожден августейший узник — это он создал бы проблемы. Ну а кто такой Мирович? Полусумасшедший поляк, ущемленный в своей национальной гордости. Недоволен, видите ли, несвободой Польши! Что такое Польша вообще? Жалкий придаток Российской империи. Так считала Екатерина, помещая на польский трон своего бывшего любовника — пана Станислава Понятовского. Пусть пока покомандует, пусть потешится — дескать, я король! А придет время — сбросим. Мановением руки русской государыни.

Да, нарушила запрет на смертную казнь. Но не отменила же! Смертной казни в России нет и не будет. Потому что Екатерина — просвещенный монарх. И гуманный монарх. Мать народа. Небольшие же исключения из правил лишь подчеркивают правило.

Гуманизм ее основан на взглядах Монтескье: надо провести государственные реформы, дабы облегчить положение простого народа, упорядочить работу судов и полиции. Но излишний либерализм тоже вреден, а особенно в такой полудикой пока стране, как Россия. И великие просторы, и суровый климат принуждают к авторитарному типу правления: да, самодержавие, да, абсолютизм, только просвещенный.

Академия наук занимала в этих планах пусть большое, но не главное место. Разумовский вполне устраивал государыню в качестве президента. Бецкий прочит на его место Ломоносова; вариант смелый, радикальный и отсюда достаточно рискованный — больно крут Михайло Василич, сразу потеснит позиции немецких ученых, а они — поддержка Екатерины. Ломоносов передал через Бецкого план преобразований в Академии — совершенно разумный, по сути, но способный вызвать распри в профессорской среде. Надо повременить.

Только выжидая, только лавируя, находя компромиссы, можно удержаться у власти. За плечами прежней императрицы — Елизаветы Петровны — был всегда ее великий отец: дщерь Петрова позволяла себе многое. У Екатерины II положение кардинально иное: немка, свергла мужа — законного наследника! — и теперь правит лишь до совершеннолетия Павла Петровича. Вынуждена взвешивать каждый шаг. Осторожничать, угождать, подкупать. А иначе может оказаться на месте шлиссельбургского узника. Или даже Мировича.

Бецкий посетил Ломоносова в конце сентября, был довольно холоден, как и вся атмосфера в Петербурге, говорил лаконично и, пожалуй, даже в чем-то с грустью:

— Назначение ваше на пост вице-президента матушкой-царицей отложено на неопределенное время. А написанный вами новый статут Академии на словах был одобрен, но пока что лежит под спудом. Остается ждать.

— Ждать! — воскликнул огорченный профессор с болью. — У меня нет времени ждать. Состояние моего здоровья не внушает больших надежд. Год-другой, не больше. Я хотел бы успеть…

Секретарь ее величества посмотрел печально:

— Что могу поделать, драгоценный Михайло Василич? Молодые часто не слушают стариков, делают по-своему. Я пытался воздействовать на Екатерину Алексеевну при посредстве Дашковой, но внезапная кончина князя Дашкова изменили планы княгини. Просит государыню отпустить за границу подлечить нервы — видимо, уедет. Больше у меня и у вас нет союзников в части Академии. Между тем Тауберт не дремлет, и уже готово решение, делающее Шлёцера ординарным профессором истории.

Ломоносов выругался йо матушке, а потом попросил прощения. Бецкий улыбнулся:

— Ничего, mon cher^[24], наши мнения совпадают.

— Я подам прошение об уходе из Академии, — твердо заявил уязвленный ученый. — При таких обстоятельствах, при таком отношении ко мне не намерен более терпеть.

— Погодите, не спешите, пожалуйста. Есть одна лазейка…

— Да?

— Шлёцер тем не менее добивается отпуска. Сколько он пробудет в Германии — Бог весть, а тем временем надо привести в исполнение ваши предложения по реформе Академии. Если мы добьемся закрытия канцелярии — уведем у Тауберта почву из-под ног. И тогда начнем развивать успех…

Михаил Васильевич тяжело вздохнул:

— Как же это мерзко — действовать не впрямую, а искать лазейки! Прочему я, русский ученый с европейским именем (это не бахвальство, а правда), почему я должен у себя в стране, чтобы реформировать мою Академию, приспосабливаться, юлить и зависеть от настроения пигалицы Дашковой, солдафона Орлова, черт знает кого еще!

Собеседник отозвался:

— Потому что таковы правила игры. Вы историю знаете лучше меня: в Риме, в Константинополе при дворе были те же самые нравы, заговоры, интриги. Мы — как все. Мы зависим от власть имущих — в том числе от Дашковой, Орлова и прочих. В том числе и великие ученые, как вы. Никуда не деться.

— К сожалению, так. — Ломоносов поиграл желваками. — Радует одно: скоро удалюсь в мир иной — без интриг и бесчинств, отдохну от земных страстей; деток токмо жаль — им расхлебывать нашу кашу.

— Ничего: не они первые, не они последние, как-нибудь осилят.

Этот разговор долго будоражил ум нашего профессора, не давал уснуть. Все-таки решившись, сел за стол и в порыве благородного гнева написал заявление о своем уходе из Академии.

3

Миша Головин обживался в Петербурге. Он, конечно, скучал по дому, по родным Матигорам, речке, церкви, где в последнее время пел на клиросе, по собаке Жучке, неизменно приветливой, что бы с ней ни делали, по друзьям, по соседке Маше — девочка ему нравилась, по отцу с матерью (по отцу меньше — тот всегда наказывал, даже иногда устраивал порку) и по младшему брату, и по младшей сестренке, и вообще по всей деревенской жизни. Но столичные впечатления вытесняли прошлое. Вместе с тетей Лизой посетил цирюльника, и его постригли на французский манер — ровные и высокие виски, сзади снято много, и косой пробор слева (а не «под горшок», как было). У портного заказали новое платье — курточку-камзол, двое брюк — снизу до колен, а у шляпника — картуз, а еще у сапожника — новые башмаки, и у белошвеек — белые сорочки и смену белья. Как оделся в это — совершенно переменился, из типичного сельского паренька превратился в петербургскую штучку, франта, барчука. Все смеялись весело.

И кузина Леночка помогала ему освоиться — наставляла, как сидеть за обеденным столом, как держать нож и вилку, запрещала класть на скатерть рыбьи и куриные кости и пускать накопившиеся ветры.

Но, конечно, самой большой подругой, как и в Матигорах, стала сестра Матрена. Не такая светская и ученая, как Елена, говорила просто и по-свойски тискала, целовала, говорила при этом: «Ой, какой ты, Мишка, сделался хорошенький, ладненький, пригожий! Мальчик-загляденье. То-то, верно, барышням ндравиться станешь!» Он слегка конфузился, отвечал: «Скажешь тоже! Рано мне про барышень думать-то. Я учиться сюда приехал, набираться уму-разуму».

Занимались с ним Леночка и Михайло Васильевич: девушка — русским правописанием, рисованием и танцами, а профессор — арифметикой и латинским языком. Дядя Миша сильно страдал от болезни ног и по дому ходил, кряхтя, опираясь на палку, а на улице иногда не показывался неделями. У него в кабинете и происходили уроки. Мальчик появлялся, кланялся и, усевшись за стол, раскладывал письменные принадлежности. Разбирали то, что было задано накануне, повторяли, исправляли ошибки, и ученый объяснял новое. Говорил дядя басовито, иногда даже рокотал — ровным, бархатным голосом, слушать было приятно. Терпеливо втолковывал непонятные правила. И особенно из латыни.

— Ты не думай, детка, будто мучу тебя напрасно, — убеждал племянника. — Потому как латынь есть основа всех наук. Без нея не осилишь труды мудрецов прошлого и настоящего. И она ж породила европейские языки — итальянский, французский, немецкий, аглицкий. Корни сплошь у них обчие. В нашей Академии тож: кто из иноземцев русского не знает, тот читает лекции на латыни. Надо понимать.

Попытался привить племяннику интерес к мозаичному делу, но успеха, к сожалению, не добился: Головин-младший рисовал неплохо, но картинки выкладывать из кусочков смальты не мог. А зато с интересом наблюдал опыты в физической лаборатории и особые таланты проявил в математике. И вообще обладал исключительной памятью. Как-то Ломоносов зачитал свои новые стихи — как всегда, длинные, с перекрестной рифмой, так племянник тут же повторил, выучив на слух, и ошибся только в нескольких местах.

Словом, маленького Мишу полюбили в профессорском доме все. Сам он тоже полюбил всех, кроме дяди Цильха — за его вонючую трубку, а еще Баркова — за его винный перегар. А Барков обычно цеплялся к мальчику и подтрунивал над ним, выставляя нередко перед Ломоносовым дураком. Миша убегал, чтоб никто не видел, как он плачет. Даже говорил после дяде Мише:

— Отчего привечаете этого Баркова? Он такой противный, вечно выпимши, посему и развязный на язык. Тятя мой, как выпьет, придирается тож.

Но профессор только улыбался:

— То, что вечно выпивши — не вина его, а беда. Силы в нем великие и талант большой — не имеют выхода, он и подавляет их, глушит в кабаках.

— Отчего же не имеют? Отчего не применит свой талант с пользою?

— Не того душевного складу. Ерник потому что. Над другими смеется и над собою. Всё ему в жизни трын-трава.

— Нет, над вами никогда не смеется, вас он уважает.

— Разве что меня только. Я его хоть как-то держу в руках. А помру — вовсе он допьется до чертей зеленых.

— Свят, свят, свят! — перепуганно крестился малец. — Лучше не помирайте, дядюшка!

Ломоносов смеялся:

— Я и сам не больно хочу-то.

Наконец, «Полтавская битва» стала подходить к своему завершению. Михаил Васильевич был теперь доволен вышедшим на мозаике Петром. Царь сидел на коне с саблей наголо, и его открытое, ясное лицо выражало благородную одухотворенность. Вслед за самодержцем скакали его генералы: Брюс, Боур, Шереметев, Репнин и Меншиков. А за ними — трубачи, барабанщики под знаменами лейб-гвардии Преображенского полка. Ломоносов не забыл изобразить в их команде и арапа Петра Великого — темнокожего Ганнибала Абрама Петровича. В год Полтавы было тому меньше двадцати лет, а теперь, в 1764-м, семьдесят пять. Их дома находились рядом, раньше соседи неизменно общались — и не только за кружкой светлого пива: вместе выпускали «Российский Атлас», а затем генерал-аншеф в отставке помогал профессору закупать огнеупорный кирпич для его заводика в Усть-Рудице. Но уже больше четырех лет престарелый военный пребывал у себя в имении Суйда под Гатчиной, разводя на своем участке картофель. Вот бы показать ему получившуюся мозаику! Он один из немногих участников битвы, кто еще остался в живых. Мнение Абрама Петровича дорогого стоит. Но и беспокоить старика тоже совестно — разволнуется, распереживается, мало ли к чему это приведет! Разве что при случае, ненароком…

Случай представился в понедельник, 4 октября пополудни. Ломоносову принесли конвертик из соседнего дома: генерал-аншеф извещал ученого, что находится в Петербурге по делам наследства, уезжает завтра и настойчиво просит Михаила Васильевича оказать ему честь — отобедать вместе. А профессор в ответном послании предлагал Ганнибалу планы изменить: посмотреть мозаику и уже потом выпить с ним по рюмочке во славу Петра. Так и порешили.

Вскоре после назначенного времени появился арап со своим денщиком — но слуга не поддерживал под локоть пожилого хозяина, а всего лишь нес корзинку с дарами барского имения: яблоки, груши и, конечно, картофель. (Эта культура, завезенная при Петре, только еще вытесняла на Руси повсеместную репу, не была привычной, и крестьяне относились к ней настороженно; называли ее у нас по-французски — pommes de terre — «земляные яблоки».) Невысокого роста, худощавый и действительно сильно темнокожий, ветеран шел непринужденно, прямо, словно не испытывал груза лет, лишь постукивал золоченой палкой с набалдашником. На его треугольной шляпе развевался светлый плюмаж.

Троекратно поцеловавшись с Михаилом Васильевичем, вышедшим на крыльцо, произнес на чистейшем русском (правда, довольно явственно шамкая — оказалось, что во рту у него только три-четыре зуба):

— Здравия желаю, соседушка дорогой. Рад тебя увидеть. Ты-то что при палке? И не стыдно? Младше меня на двадцать лет!

— Ноги замучили, проклятущие, — извиняющимся тоном пояснил профессор. — Уж чего ни делал токмо и каких снадобий ни испробовал. Никакого спасу.

— Я вот знаю, как тебе помочь: земляные яблоки измельчить на терке вместе с кожурой, сильно разогреть в водяной бане и затем выложить на куски мешковины. Этой мешковиной обмотать ноги, сверху обернуть еще кожей и забинтовать туго. С эдаким компрессом лечь на боковую. Повторить

с недельку. Всю хворобу как рукой снимет — знаю по себе. Видишь, как скачу?

— Знатно, знатно.

— Я тебе пришлю еще pommes de terre из имения, чтоб хватило надолго.

— Уж не знаю, как и благодарить.

— Да пустое, Мишенька: свои люди — сочтемся.

Вместе прошли в мозаичную мастерскую, и глазам генерал-аншефа неожиданно открылась грандиозная панорама в два человеческих роста — смальта сверкала от солнечного света, проникавшего через окна, создавая впечатление блеска сабель, развевающихся знамен и клубящегося дыма. Старику даже показалось, что дрожит земля от топота конницы, что гремят барабаны и грохочут выстрелы. Он стоял, онемевший, ошеломленный, с широко распахнутыми глазами, а по темным морщинистым щекам его скатывались слезы.

— Что вы, что вы, Абрам Петрович? — всполошился Ломоносов. — Нешто худо?

— Миша… Мишенька… — наконец проговорил трепещущий Ганнибал, взяв профессора за руку. — Оченно прекрасно… Так прекрасно, что и передать невозможно… — Вытащил платок и утер лицо. — Господи, чудесно: словно перенесся на пятьдесят пять лет назад… Так ведь всё и было на самом деле: утро, трубы, пушки и громовый голос Петра: «Братцы, к бою!» Ах, как хорошо! Дай тебя обнять!

И они с братским чувством тесно приникли друг к другу. А старик не переставал повторять:

— Как же хорошо!.. Ты такой талант, Миша…

— Да не я один-то: цельная артель мастеров тут трудилася — по моим эскизам клали стеклышки, одному-то не одолеть и за десять лет!

— Всё одно ты главный. И тебе поклон до земли! Жаль, что Петр Алексеич не увидит сей красоты. Вот бы порадовался батюшка с нами!..

И затем пропустили по паре рюмочек — в память о великом царе и во славу выполненной мозаики. Михаил Васильевич говорил, что намечены еще такие же панорамы в Петропавловском храме — следующая «Взятие Азова». И вздохнул при этом:

— Коли сил моих на то хватит…

— Хватит, хватит, — ободрял его генерал-аншеф, — земляные яблоки, или, как немцы называют, Kartoffeln, вылечат тебя. — Он смешно жевал редкими зубами, изредка причмокивал, промокая краешки губ салфеткой; из-под темного парика выбивались седые волоски.

Плавно перешли на сегодняшнюю политику, и Абрам Петрович твердым голосом, не боясь быть услышанным посторонними, заявил:

— А от нынешней регентши ничего не жду. Вертихвостка.

— Ах, побойтесь Бога, ваша светлость!

— Говорю, что думаю. И не те у меня года, чтоб кого-то и чего-то бояться. После моего крестного отца дельных на Руси царей не было. Думал, дщерь его, Лизка-толстомяска, будет лучше — и ошибся, ибо вся пошла в мать свою — девку срамную Марту Скавронскую. А уж эта Фике — que fi!^[25]

Ломоносов заметил:

— Павел вступит в возраст престолонаследия токмо в 1775 году.

— Думаешь, она отдаст ему трон? Помяни мое слово — никогда и ни за что! До скончания века будем ходить под властью нуттки!^[26]

— О, mon general, ваша откровенность меня фраппирует!

— Не привык лукавить. Школа Великого Петра.

Посидев еще с полчасика, Ганнибал откланялся. На прощанье погрозил узловатым черным пальцем:

— И лечись, Мишенька, лечись. Ты еще очень нужен нам, России.

— Постараюсь, Абрам Петрович.

4

А ведь правда: те картофельные компрессы сразу помогли. После их недельного курса боль намного уменьшилась, хоть не проходила совсем, но была терпимой. Ломоносов повеселел и воспрянул, самолично отправился на Академическое Собрание, где должны были рассматривать в том числе и вопрос о его отставке.

Академия наук находилась тогда в здании Кунсткамеры, что на стрелке Васильевского острова, и идти профессору от дома было около четверти часа — по Большой Морской, до Дворцового моста, ну а там — рядышком. Увидав знакомую башенку, даже улыбнулся. Вот сейчас он скажет все что думает, ничего не боясь, — да и раньше ничего не боялся, но теперь, уходя, громко хлопнет, дверью. Завернул в переулок направо и прошел ко входу. Поздоровался с привратником:

— Здравствуй, Алексей. Как живешь-можешь?

— Здравия желаю, ваше высокородие. Да какая жисть, коли честно: жалованье не плотют третий месяц.

— Отчего ж не платят?

— Говорят, денег нетути. Сами же в каретах золотых разъезжают.

— Да уж, дело известное… Я как раз пришел, чтобы вывести эту шушеру на чистую воду.

— Ох, Михайло Василич, многоуважаемый благодетель наш! Окажите милость, заступитесь и поспособствуйте — ведь не токмо простым слугам не плотют, а ишо профессорам и адъюнктам!

— Знаю, разберемся.

Начал подниматься по лестнице — левая рука по перилам. Ноги чуть покалывали, но несильно, нестрашно.

Перед залом заседаний встретил давнего своего приятеля — астронома Никиту Попова. Вместе они когда-то учились в Москве в Славяно-греко-латинской академии, а потом поехали завоевывать Петербург. Человек был скромный, приятный, звезд с неба не хватал (и в прямом, и в переносном смысле), но служил науке и преподавал в университете честно.

— Здравствуй, Мишенька.

— И тебе здравия, Никитушка. Что невесел будто сегодня?

— Что же веселиться, коль мои наблюдения по Венере не включили в Академический сборник?

— Кто ж посмел?

— Степка наш Румовский. Обзавидовался весь, придирается к моим выводам. Сам-то ни черта не увидел в тот момент наблюдений, а к другим цепляется.

— Вечная история.

Подошел поздороваться Алексей Протасов, знаменитый медик, справился о болезни Ломоносова и, узнав о картофельных компрессах, только покачал головой:

— Ох, гляди, как бы боком тебе не вышло. Мы не знаем в точности, в чем источник боли. Коль суставы — да, Ганнибал тогда верно присоветовал. Ну а коль сосуды? Им тепло противопоказано.

— Но ведь помогло же!

— Хорошо б — надолго, ну а если временно?

Михаил Васильевич помахал рукой своему ученику Сёме Красильникову, видному математику, занимавшему, кроме прочего, пост инспектора гимназии при Академии. Обнялись и расцеловались.

— Дорогой Семен Кириллович, у меня к тебе нижайшая просьба.

— Слушаю, весь внимание.

— Ты возьми, голубчик, под свою опеку моего родного племянника. Он мальчонка славный,головастый — даром что Головин — арифметику оченно уважает!

— Да какие ж вопросы, дорогой Михайло Василич, я не вижу трудностей.

— Нет, увы, трудности прибудут — прежде всего в лице инспектора Модераха. Он ведь ратует за набор ограниченный, малый, не берет детей из сословий, облагаемых подушным налогом.

— Вы-то здесь при чем?

— Я-то ни при чем, я теперь дворянин жалованный, а сестра моя с шурином — именно такие, черносошные крестьяне-поморы. Я зачислю племянника, а потом пойдут кляузы, наветы, будто злоупотребляю своим положением ректора университета и директора гимназии.

— Ясно, ясно. Но я думаю, Модерах не посмеет выступить против вас. Ваш авторитет — лучшая порука вашему племяннику.

— Дал бы Бог, дал бы Бог.

Коротко раскланялся и с другими профессорами — более тепло с Эпинусом и Брауном, величинами в физике, и прохладно — с Миллером и Штрубе де Пирмоном. Тем не менее толстый Миллер подошел сам и сказал по-немецки, тяжело дыша:

— Слышали про нашего маленького Шлёцера? Тауберт при посредстве Теплова и Козлова обратился к императрице, и теперь не вы и не я, а Шлёцер — самый обласканный историк империи! Ну, не наглость ли? Если б знал, что гаденыш этот так себя поведет, ни за что бы не выписал его из Германии и не делал своим помощником!

Ломоносов хмыкнул:

— Да, пригрели вы змею на груди, Федор Иванович!

— Ох, не говорите. — Вытерся платком. — В Петербурге становится слишком душно. Я подумываю об отъезде в Москву — там, пожалуй, воздух чище.

— Да, Москва… мой любимый университет… Вы мне подали неплохую мысль: уж не перебраться ли и мне в Первопрестольную? Климат поменять… Может, и душе, и моим костям сделается лучше?

Выдающийся историк оживился:

— Несомненно, лучше! Вместе бы поехали — было бы чудесно! Прежние разногласия наши с вами по боку — общего у нас больше, и могли бы, если не дружить, то приятельствовать как минимум.

— Дельная идея. Обещаю подумать.

Появилась неразлучная троица — Фишер, Теплов и Тауберт. Брали они не ученостью, не научными трудами, а сугубо деловой хваткой и умением втереться в доверие к начальству — Разумовскому, Дашковой и самой императрице. В результате, как сказали бы сегодня, «контролировали денежные потоки». Ну а кто распоряжается финансами, тот и кум королю.

Все прошли в зал собрания. За центральным столом расположились два советника канцелярии — Ломоносов и Тауберт. Прямо напротив них высилась трибуна для выступающих. А полукольцом по периметру зала, справа и слева, восседали профессора, члены Академии. Неизменно, обыденно, как всегда, заседание открыл Тауберт — произнес вступительное слово, огласил повестку дня, в том числе в конце — «обсуждение прошения его высокородия статского советника профессора Ломоносова об отставке». Многие из присутствовавших оживились — кто-то удивленно, кто-то возмущенно. Даже раздались реплики: «Как же так?», «Да неужто, Михайло Василич?» Тауберт позвонил в колокольчик, призывая слушателей к спокойствию:

— Господа, господа, просьба придерживаться порядка. К этому пункту мы приступим позже. А пока попросим уважаемого профессора Модераха доложить о переезде университета и гимназии в новое здание, на Тучкову набережную. Наконец-то сбудется наша с вами мечта, и ученики, и студенты будут заниматься в сносных условиях, обитать в теплом общежитии, меньше простужаться и не говорить, будто пьют водку, чтоб согреться!

По аудитории прокатился смешок.

Карл Фридрих Модерах был историк, но не самый видный, больше уважения приобретший на ниве просвещения — занимался гимназией дельно, неусыпно и порой даже слишком строго. Был противником расширения числа гимназистов, полагая вместе с Фишером и Тепловым, что «пусть их будет меньше, да качество лучше». Говорил он по-русски, но с довольно сильным акцентом.

Ломоносов слушал его не слишком внимательно. Переезд на Тучкову набережную — дело решенное, что тут рассуждать? Это он отбил помещение у Тауберта, где сначалатот предполагал разместить свою типографию. А теперь вот делает вид, будто новое здание университета и гимназии — в том числе и его заслуга. Ну, да Бог с ним вообще. Главное, чтоб Мишенька, будучи зачисленным, не ютился в прежних развалюхах, где того и гляди обрушится потолок. В будни — в общежитии, а по праздничным и воскресным дням станет приходить в гости к дяде. Это хорошо еще и по той причине, что разгул и выпивка в общежитиях — именно в выходные, надо дорогого племянника от этого оградить.

По второму вопросу — о переговорах с Эйлером, чтоб опять заманить его в Петербург (выдающийся швейцарский математик, астроном и механик около пятнадцати лет до этого жил в России и преподавал, а когда контракт закончился, возвратился в Берлин), доложил Теплов. Он сказал, что надежда есть и, возможно, в будущем году состоится подписание нового контракта. Ломоносов подумал: «Было бы чудесно, чтобы Мишка учился у Леонарда — Эйлер гений, а при гении сам становишься талантом. Только бы дожить и успеть обнять моего старинного друга — столько вместе прожито, столько пережито!»

Неожиданно остро закололо в левой голени — так, что Михаил Васильевич чуть не вскрикнул. Начал под столом торопливо гладить левую икру — боль не утихала, а как будто бы даже разливалась по всей ноге. «Господи, что же это? — судорожно думал профессор. — Не хватало еще оскандалиться на глазах у всех, потерять сознание или умереть. Вот нелегкая! Черт бы мою хворобу побрал!»

Тауберт, находившийся рядом, повернул голову и спросил вполголоса:

— Что с вами, ваше высокородие? Вам нехорошо?

— Да с чего вы взяли, Иван Андреевич? — недовольно засопел Ломоносов.

— Побледнели и вроде как поникли. Может, дать воды?

— Обойдусь. Спасибо.

Из-за боли он прослушал выступление двух других докладчиков. Наконец, перешли к дебатам по его вопросу. Левая нога полыхала, вроде бы ее поджаривали на углях. Чтобы не стонать, Михаил Васильевич стискивал зубы. Между тем Тауберт зачитал его заявление, и со всех сторон посыпались реплики: отчего, почему и как. Зная это, он заранее обдумал свой ответ: и по поводу бездарного руководства Академии, и по поводу не случившегося вице-президентства, и по поводу оскорбительного назначения Шлёцера профессором. Речь предстояла резкая, злая — ну и пусть, как сказал Ганнибал: на краю могилы смелым быть легко. Даже если потом доложат императрице (а доложат точно), не боится ни капли — хватит льстивых од и подобострастных улыбок, он созрел, чтобы говорить правду. Так бы оно и было, если бы не боль. Ломоносов понял, что не сможет устоять на трибуне и спокойным тоном изложить все, что накипело. А кряхтеть да охать — хуже некуда. Все поймут его немочь. И показывать слабость — не в его характере.

Опустив глаза, глухо произнес:

— Слишком я устал, господа… и достаточно нездоров в последнее время… должен отдохнуть…

Все наперебой бросились его отговаривать: можно отпуск взять, съездить за границу на воды, отойти от дел на три месяца, на полгода, но зачем же уходить вовсе?

Слово взял Котельников: долговязый, выйдя на трибуну, он почти что свесился с нее, как с балкона, и взволнованным голосом начал говорить, помогая себе жестикуляцией:

— Драгоценнейший Михайло Василич, вы один из главных наших столпов Академии, слава русской науки, вас избрали почетным членом академии в Стокгольме…

— …и в Болонье, — добавил Тауберт.

— И в Болонье! Что подумают о нас за границей, если вы уйдете? Понимаю: прихворнули немного, с кем не бывает. Можем вас освободить от части обязанностей — скажем, оставить в вашем ведении только гимназию и университет, Но не покидайте Академию вовсе!

Вслед за ним поднялся на трибуну физик Франц Эпи-нус — он преподавал точные науки самому наследнику, десятилетнему Павлу Петровичу, был со всеми холоден и от этого слыл в научных кругах гордецом и зазнайкой. Немец заговорил, по обыкновению, на латыни:

— Господа, мы переживаем переломный момент в истории государства Российского. Новая императрица, новые подходы к политике внутренней и внешней. Все мы знаем, что у нас в Академии далеко не всё благополучно. И теперь появляется шанс кое-что исправить. И внедрить в жизнь многое из того, что не раз оглашал прежде господин Ломоносов. И его мнение, и его авторитет очень нужны сегодня. Выражу всеобщее мнение, если попрошу господина Ломоносова разорвать свое заявление. Человек он неоднозначный, это правда, как это по-русски? — ершистый, да? Кое-кто его недолюбливает, тоже правда, спорит с ним, ругается… Но когда нет полемики, нет борьбы точек зрения, жизнь замирает, превращаясь в болото. Только в споре рождается истина. Вы должны остаться, Михайло Васильевич. Не спешите, обдумайте свой шаг.

Эпинуса поддержали и другие ораторы. Наконец, Тауберт закруглил дискуссию и подвел черту:

— Думаю, господа, всё уже понятно: наше Академическое собрание высказалось против отставки статского советника Ломоносова. Что вы скажете сами, ваше высокородие?

Боль слегка утихла, и профессор с трудом, но поднялся. Он обвел глазами коллег и проговорил мягко:

— Искренне благодарю за такие лестные слова обо мне… Не всегда подобное услышишь при жизни: чаще хвалят на похоронах… — Улыбнулся грустно. — Впрочем, шутки в сторону. Я, внимая вашим речам, изъявляю желание не давать ход моему прошению. Но не забираю его назад. Коли отдохну и приду в себя, то вернусь к работе. Коли не почувствую в себе новых сил, все-таки уйду. И тогда не взыщите, господа. Видит Бог, поступаю так не по собственной воле, а под гнетом давящих на меня обстоятельств… объективного и субъективного свойства. И поставим на этом точку. — Поклонившись, сел.

— Что же, лучше так, — отозвался из зала Никита Попов.

— Перемелется — мука будет, — поддержал его Алексей Протасов.

Расходились академики возбужденные, продолжая обмениваться репликами, Ломоносов даже услышал краем уха, как несносный Фишер уверял кого-то по-немецки вполголоса: «Это всё игра, господа, он не так прост, как кажется, — хочет нас держать на крючке своего заявления об отставке; я не верю в его искренность». Ладно, пусть считает как хочет.

Подошел толстяк Миллер и пожал ему руку:

— Не переживайте, мой друг, это всё суета сует и всяческая суета. Вот отправимся в Москву — там и отдохнем от столичных дрязг. Вы домой в собственной коляске?

— Нет, пешком.

— Вот чего придумали! Разделите со мной мою.

— Не обременю?

— Полно, Ломоносов, я же сам предложил.

— Коли так — спасибо. Я действительно что-то подустал…

Оказавшись дома, еле вполз к себе в спальню и колодой свалился на кровать. Даже не смог сам раздеться — помогала Елизавета Андреевна.

5

Константинов сделался своим человеком в доме у возможной невесты, приходил обедать каждое воскресенье и уже слыл среди знакомых женихом Елены Михайловны, несмотря на то что официальной помолвки еще не было. Девушка принимала его внимание с благосклонностью, радовалась приходу, занимала беседами и пением под аккомпанемент клавесина. Но в душе слегка сомневалась, выходить ли за Алексея, — впереди же целая жизнь, ей шестнадцать будет только через три месяца — 21 февраля, вдруг еще появится какой-нибудь высоченный розовощекий голубоглазый гренадер, сильный в бою и умелый в разговорах и танцах, жизнелюб и сорвиголова, без труда носящий ее на руках, как пушинку, пахнущий английским трубочным табаком, дорогим шампанским, конским потом, — словом, всем, чем должен пахнуть Настоящий Мужчина? А библиотекарь ее величества, безусловно, порядочный, скромный, умный, никогда не предаст, не изменит, не напьется в стельку, не поднимет на нее руку и не обзовет бранным словом, их семейная жизнь будет безмятежна; но в пятнадцать лет хочется безумств и романтики — чтоб ее украли из дома, чтобы были скачки в пургу, поцелуи на трескучем морозе, постоялый двор с жареным каплуном и глиняной кружкой бургундского, жар натопленного алькова, сброшенные в порыве страсти одежды, буря и натиск в постели… Словом, то, что обычно пишут во французских и английских любовных романах. С Константиновым же ничего такого близко не будет. Только праведное, тихое совместное проживание — честное, но скучное. Для Матрены — да, это идеал, только и бубнит, как она выйдет за Федора Лопаткина, справного хозяина, домоседа и скопидома. А она, Елена? Для чего родилась на свет? Что потом вспомнит в старости?

И тянула, тянула с помолвкой, а тем более с обручением (в те далекие времена брачный обряд распадался на несколько стадий: первая — сватовство, или первый пропой; далее — помолвка, рукобитье, сговор, или второй пропой; третья — обручение, обмен кольцами, или третий пропой; и в конце — уже венчание в церкви, свадьба; выбор был на стадии сватовства, но разрыв помолвки почитался большой обидой, оскорблением другой стороны, за него полагался денежный штраф).

Неопределенность в их отношениях так бы и тянулась, если бы не случай. В воскресенье, 21 ноября, Константинов неожиданно не пришел к Ломоносовым на обед. Снарядили Митьку с запиской от главы семейства: «Милостивый государь Алексей Алексеевич, мы встревожены вашим отсутствием, не случилось ли что, уж не захворали ли? Разъясните, сделайте одолжение, сударь, и развейте наши сумнения. Заверяем, что всегда рады вас принять у себя. Ломоносов». Митька побежал на Воскресенский проспект и вернулся через три четверти часа; запыхавшись, сказал:

— Так что нет их дома. А лакей поведал, будто барин получил приглашение отобедать у Григория Николаевича Теплова, с тем и убыл.

— У Теплова! — передернуло Михаила Васильевича. — Ну, тогда понятно: у него же младшая дочка на выданье, Лизонька. Вознамерился увести у нас женишка!

Изменившись в лице, Лена тем не менее попыталась защитить Алексея:

— Отчего сразу «увести»? И при чем тут Лизонька? Может, у мужчин деловая встреча?

Но отец заверил:

— Деловые встречи не проводят по воскресным дням за обеденным столом. Явно что-то частное. Ну а что у Теплова с Константиновым может быть такого? Только сватовство.

— Короша ли она сопой, эта Лизхен? — задала вопрос мадам Ломоносова. — Я ее помнить ошень плёх, когда быть em kleines Kind, крошка.

— Я ее тоже видел год назад, мельком, — неопределенно пожал плечами профессор. — Видимо, похожа на мать, шведку, — круглое плоское лицо и бесцветные глазки. Нет, не хороша. Наша девка лучше.

— Ах, папа, что ты говоришь!

— Говорю, что, может, проворонили женишка, слишком затянули с помолвкой-то.

— Нет, не верю. Алексей Алексеевич не поступит со мной так подло. Уверял в нежных чувствах и стихи даже сочинял. Человек он порядочный, чистый.

— Так ведь обязательств никаких не давал. По рукам не били, брачных договоров не заключали. И, уйдя к другой, ничего не нарушит, не покроет себя позором.

— А слова нежные, заверенья в амурах — разве не считаются? — Губы девушки от обиды дрогнули.

— И-и, слова к делу не пришьешь… Человека можно понять: он не так уж молод и мечтает поскорей свить семейное гнездышко; а надежды с мадемуазель Ломоносовой неопределенны… Вот и мог отчаяться. И переметнуться.

— Нет, не верю, не верю, — снова повторила она. — Обещал дождаться моего шешнадцатилетия.

— Значит, не дождался. Так бывает, дочурка, люди непостоянны порой в своих взглядах…

— Нет, не верю! — Леночка вскочила и, почти что рыдая, выбежала вон из гостиной.

— Да, бедняжка, — покачал головой отец. — Первые разочарования больно ранят… Я ведь тоже надеялся дожить до их свадьбы.

А Елизавета Андреевна нежно сжала его запястье:

— Не грустиль, мой Михель. Всё устроилься, alles wird sich geben, mein liber Mannchen!^[27]

Между тем Матрена заглянула в Леночкину спальню и увидела, что двоюродная сестра, повалившись на кровать вниз лицом и зарывшись в подушки, безутешно рыдает. Подошла, погладила ее по плечу:

— Будет, будет Ленуся. Глупая какая. Ты ж его не любишь. Отчего убиваешься тогда?

Девушка притихла, подняла голову с растрепанными волосами, посмотрела на кузину и села:

— Я сама не знаю, Матреша… Вроде не люблю, правда. Но когда узнала, что, возможно, не быть нашей свадьбе, почему-то расстроилась. — Вытерла со щек слезы. — Наваждение просто. Нешто он мне дорог?

— Получается, дорог. Как в народе бают: что имеем — не храним, потерявши — плачем…

Дочка Ломоносова шмыгнула носом:

— Ну, еще не потерявши — это токмо предположения.

— Но скажи честно — будет жалко, если Константинов женится на другой?

Та задумалась. Прошептала испуганно:

— Вероятно, будет. Я к нему привыкла. Он, конечно, страшненький и немолодой, и не Геркулес, но каким-то сделался родным, близким… Мне с ним интересно.

— A-а, вот видишь.

— Нешто это любовь, Матреша?

— Я не ведаю, как там в ваших книжках пишут, токмо не сумлеваюся, что люблю Федечку Лопаткина. Как подумаю об нем — вспыхиваю вся.

— В том-то все и дело: я как думаю о Константинове, совершенно не вспыхиваю.

— Отчего же плакала?

— Бог весть. Вроде бы игрушку захотели отнять.

— Человек не игрушка-то. И грешно так играть людьми. Коль не полюбила — так скажи ему, дабы не надеялся зряшно. И сыскал невесту на стороне. Или соглашайся на обручение.

— Надо еще подумать.

— Слишком много думок у тебя в голове. Надо не думки думать, а прислушаться к собственному сердцу. Это же не думки твои только что расплакались — это сердце твое расплакалось. Сердцу-то видней.

— Нешто полюбила?

— А то.

— Да, а вдруг всамделишно полюбила — а его и след простыл, он уже с другой сговорился?

— Тьфу ты, Господи! Всё не слава Богу.

— Что же делать теперь, Матреш?

— Ждать вестей — сговорился, нет? Раньше времени слезыньки не лить. А там видно будет.

Лена уткнула нос в платочек:

— Вот несчастная я, несчастная! Вроде не люблю, вроде отпускать не хочу — и куда ни кинь, всюду клин! — И опять разрыдалась в голос.

Так она промучилась вечер, ночь, утро и почти целый понедельник. Даже не пошла завтракать и обедать, отменила уроки с Мишей, объяснив свое состояние нездоровьем. Не дождавшись от Константинова никакой весточки, вознамерилась написать ему сама. Будь что будет. Или пан, или пропал. Лучше горькая правда, чем томление в неопределенности. Вот что у нее получилось (сочинила по-русски):

«Милостивый государь Алексей Алексеевич! Наше семейство продолжает пребывать в изумлении от поступков Ваших. Не пришли к нам обедать в прошлое воскресенье, хоть и обещали давеча принести мне ноты господина Гайдна из его оперы “Ацис и Галатея ”, а от Ваших людей известно, что обед у нас предпочли обеду в семье Тепловых. И теперь молчите, не появляетесь и не пишете. Нашей дружбе конец? Коли так, то скажите прямо. Остаюсь в неизменном уважении к Вам Е.Л.»

Митька отнес письмо и, вернувшись, сказал, что опять-таки не застал Константинова дома, а письмо у привратника оставил с просьбой передать барину. Поздно вечером, около восьми, человек Константиновых притащил ответ, адресованный лично Леночке. Обмирая и нервничая, девушка дрожащими пальцами вскрыла конверт. И прочла по-русски:

«Драгоценная мадемуазель Елена, не сердитесь на меня, видит Бог: я невинен перед Вами. Не пришел к Вам обедать в самом деле по причине приглашения от Теплова — я отвез ему книгу Дэвида Юма “Очерки о человеческом познании” из библиотеки Е.И. В.^[28] Заодно был представлен его семейству — прежде всего, супруге, Матрене Герасимовне, дочери Анне и ея мужу Семену Александровичу Неплюеву, младшей дочери Елизавете и ея жениху Демидову. Сыну Алексею представлен быть не мог по причине его малолетства (он родился год назад). На обеде было довольно скучно, разговоры токмо о погоде, о нарядах дам на балах и интригах при дворе. Сам Теплое попытался выведать у меня, каковы мои отношения с Вашим семейством, состоится ли наша с Вами свадьба и насколько сурьезно болен М.В. Я геройски уходил от прямых ответов, изворачивался как мог (потому как не его это дело), и в конце концов он отстал от меня. Но, как говорится, не приходит беда одна: после заливной курицы я почувствовал в животе нечто ни с чем не сообразное — видимо, какие-то яства не пошли мне впрок, — и был вынужден, извинившись, экстренно покинуть тепловских пенатов. Еле сумел добраться до дома! Опущу малоприятные подробности моего толи отравления, толи несварения и скажу токмо, что промаялся я весь вечер и всю ночь, не сомкнув совершенно глаз, а с утра пришлось отправляться в присутствие. Так что встать за бюро и составить хотя бы крохотную записку Вам не имел решительно никаких желаний и сил. Не сердитесь, пожалуйста. Как могли Вы подумать, что дерзну добровольно пренебречь нашей дружбою? Токмо и мечтаю о 21 февраля, дабы снова попросить у Вашего папеньки Вашу руку и сердце. В чувствах моих не сумневайтесь, ведь они сильны, как и прежде.

Искренне и всецело Ваш — Алексей Константинов».

Прослезившись от счастья, Леночка встала на колени перед образом Девы Марии с Младенцем, поклонилась, перекрестилась и прошептала:

— Господи, спасибо. Слава Тебе, Господи. Я так счастлива теперь. Я не знаю, но кажется, я его люблю.

6

Ломоносов известил письменно генерал-поручика Бецкого (и через него — самодержицу), что работа над «Полтавской битвой» успешно завершена и панно можно перенести в храм Петра и Павла в Петропавловкой крепости. И тогда он примется за следующую по плану мозаику — «Взятие Азова». Ждал ответа несколько недель, чем испортил себе именины 8 ноября, не дождался и хотел было лично посетить дом Ивана Ивановича, чтобы получить разъяснение, как внезапно секретарь ее величества написал, что приедет к Ломоносову для серьезного разговора в понедельник, 22 ноября. Но напрасно ждали его визита — не приехал, а прислал записку, что поспешно вызван в Зимний дворец и заедет позже. В результате встреча состоялась только 26-го, в пятницу.

Бецкий оказался грустен, хмур и немного нервен. Не пошел смотреть на готовую «Полтаву», отмахнувшись с гримаской: «Ах, не сомневаюсь, что сие всё прекрасно!» — И сказал печально:

— Принято решение стены храма не украшать панно.

Михаил Васильевич даже пошатнулся:

— То есть почему?!

— Храм не для батальных мозаик.

— Дело не в баталиях, а в изображении славных дел Великого Петра, коего могила находится в храме.

Бецкий покачал головой:

— Бесполезно полемизировать. Я тут ничего не решаю. Так велела императрица.

— Но ведь можно ея переубедить…

Генерал-поручик насупился:

— Кто сие дерзнет? Вы? Попробуйте. Я не стану, ибо многие мои предложения натыкаются на стену непонимания..

— Убедить Орлова, а уж он — царицу…

— Я с Орловым в сложных отношениях, и тем более ниже его по званию теперь… Нет, и думать нечего.

Совершенно убитый, Ломоносов сгорбился, как столетний старик. Произнес трагически:

— Столько лет работы… псу под хвост…

— Отчего же псу? — возразил Иван Иванович более напористо (справившись с неприятной частью разговора, он повеселел). — Мы найдем мозаике более достойное место.

В Зимнем, например. Не отчаивайтесь, ваше высокородие, не останется втуне ваш великий труд.

— Благодарствую, коли так. Но уж за «Азов» я браться пока не стану. Да и творческого задора нет. Силы на исходе.

Секретарь государыни сжал его плечо:

— Полно, полно плакаться, дорогой Михайло Василич. Вы слегка нездоровы и рисуете обстоятельства черными тонами. Как бы ни было тяжело, мы своего добьемся. Я не оставляю идеи сделать вас вице-президентом.

— Я сию идею уж похоронил.

— Не спешите. Матушка-императрица изучила ваши пожелания по реформе Академии. Заодно мы подкинули ей несколько бумажек, раскрывающих лихоимство Тауберта. Больше ему не доверяют. Более того: не сегодня-завтра будет объявлено о закрытии канцелярии, как вы предлагали. Тауберт останется только со своей типографией. Шлёцер уедет — по решению Сената, вскорости он получит пашпорт. И на фоне этих двух побед мы поставим вас во главе Академии.

Ломоносов слабо улыбнулся:

— Был бы рад весьма. Лишь бы мое здоровье не подкачало.

— Я уверен, что вы справитесь со своими недугами. Молодой, сильный, устремленный к цели. Ваш порыв одолеет хвори.

— Уповаю на это. — Он привстал. — Не побрезгуйте откушать чаю, кофею или что существенней.

— Благодарен, но не могу: очень тороплюсь. — И пожал профессору на прощанье руку: — Поправляйтесь быстрее. Мы еще поборемся. Мы еще устроим все, как задумали.

После его отъезда автору мозаики «Полтавская битва» стало вовсе худо, начался жар, он метался в постели и бредил. У его изголовья целую ночь дежурили, подменяя друг друга, Леночка, Матрена и Елизавета Андреевна. Вызванный наутро доктор Протасов осмотрел больного, выслушал, обстукал и сказал невесело:

— Состояние средней тяжести. Лихорадка-то пройдет, это нервное, и здоровью пациента не угрожает. А вот вены ножные мне его не нравятся. Опасаюсь закупорки. Что рискует повлечь за собою гангрену. — Он перекрестился. — Господи, не допусти!

И внимавшие ему женщины, испугавшись, перекрестились тоже.

Врач составил рецепт микстур — жаропонижающей и успокоительной, объяснил, как их принимать, и добавил, прощаясь:

— Главное — покой, никаких волнений. Встряски нервные для него губительны.

А жена вздохнула:

— Ах, не говориль, он такой ist empfanglich fur Eindriicke^[29].

До начала декабря Ломоносов не вставал, но лекарства сделали свое дело, лихорадка ушла, он очнулся, рассуждал здраво, начал пить куриный бульон и жевать отварную курятину. Забегавшему Мише говорил:

— Ничего, ничего, дружок, скоро я поправлюсь, и продолжим уроки наши. Надо, чтобы сдал экзамен в гимназию без сучка без задоринки. Модерах может придираться, но уж мы его сборем, будь уверен. — И еще просил: — Спой-ка мне опять из Акафиста Святому Архангелу Михаилу, заступнику моему и твоему.

И мальчонка затягивал на высокой ноте:

— Избави нас, избави нас… — повторял Михаил Васильевич проникновенно. — Аллилуиа!..

В первых числах декабря начал подниматься с постели и ходить сначала по спальне, а затем и по дому. В эти дни посетил его капитан первого ранга Чичагов — по указу императрицы он готовил экспедицию из Архангельска на Камчатку и Аляску. О возможности Северного морского пути в навигацию (с мая по сентябрь) Ломоносов говорил уже давно, и его словам наконец-то вняли. Будучи еще здоровым, по весне 1764 года, сделал он доклад на специальном заседании Адмиралтейской коллегии, разъясняя пользу похода и предостерегая от трудностей. Именно тогда Чичагова и назначили, а отплыть было решено в мае 1765-го. Сам профессор брался изложить все свои наставления на бумаге — от необходимого списка инструментов и оборудования до воззрений на матросскую дисциплину. Вот за этой рукописью и явился командир будущего похода.

Был он худощав, но крепок, с узким, улыбчивым лицом и смеющимися голубыми глазами. Больше походил не на моряка, а на светского жуира, музыканта или философа. Говорил немного, вроде каждое слово взвешивал. Ломоносов, напротив, поучал охотно и рьяно. Он еще подростком с отцом ходил по Белому морю, знал и обстановку, и все порядки на корабле, северную фауну.

— Как дойдете до Шпицбергена, — развивал ученый свои мысли, — отловите на каждое судно по ворону или же другой какой птице, токмо не водоплавающей. Будучи во льдах, выпускайте пернатых на волю: ежели земля близко — к ней и полетят, вы за ними; ежели земля далеко — покружатся и возвратятся назад. Или если чайку заметите с рыбой в клюве — знайте: полетит она тоже к берегу, дабы птенчиков своих покормить.

А насчет дисциплины был неумолим:

— Не давайте послаблений команде никаких. Как почуют нерешительность капитана — всё, пиши пропало. Гибель предприятию. Недовольство, ропот пресекать в корне. А зачинщиков сразу ковать в железо. Коли не раскаются — выдворять с корабля в первом же увиденном местном поселении. А особо упорных предавать смерти без пощады, по Морскому уставу.

Чичагов сомневался:

— Но со строгостью тоже палку перегибать опасно.

— Так само собою. Тех, кто спор в работе и со рвением исполняет приказы — поощрять всенепременно. Порции прибавлять. И хвалить пред строем. Люди это ценят.

Отобедали вместе. Пропустив по рюмочке за успех похода, перешли на «ты».

— На великое дело ты идешь, Василий Яковлевич, — уверял Ломоносов, — вся Россия на тебя смотрит.

— Не, не смотрит, — возражал капитан, — бо моя экспедиция держится в секрете от иностранцев. Мы должны их поставить перед фактом: северные моря с островами вплоть до Аляски — наши.

— Это правильно. Но когда раскроетесь — славу обретете и войдете в историю как первопроходцы Северного морского пути.

— Первооткрыватель — ты, Михайло Василич, мы лишь исполнители.

— Я — ваш вдохновитель и научный глава, вы же — воплотители в жизнь, что намного более значимо.

Эта встреча воодушевила профессора, он ободрился и порозовел, без усилий ходил по комнатам, восхищаясь затеянным делом и самим Чичаговым. Восклицал с улыбкой:

— Всё теперь получится! Вот увидите. Экспедиция — только лишь начало. Я поправлюсь и возглавлю нашу Академию. Мы там заведем все свои порядки!

Снова начались уроки с племянником, дядя написал письмо в Матигоры его матери, собственной сестре — Марии Головиной, и хвалил мальчика изрядно. А закончил так: «Он смышлен и хватает науки на лету, так что и в гимназии будет лучшим учеником, я уверен. Главное, что тягу к знаниям имеет, подлинный интерес. Не лентяй, не лодырь и не проказник, а сие означает, что добьется в жизни, несомненно, многого».

Неожиданно Ломоносову доложили, что в прихожей дожидается некто Шлёцер Август Людвиг с просьбой его принять.

— Шлёцер? — ошеломленно спросил ученый. — Что сие такое? Вот еще принесла нелегкая! Без предупреждения, без уведомления, точно снег на голову. Ладно, объяви, что сейчас приму, токмо переоденусь.

Гостя проводили к Михаилу Васильевичу в кабинет. Тот вошел, поклонился коротко и заговорил по-немецки:

— Тысяча извинений, герр профессор, за внезапный визит. До последнего не был я уверен, что такая встреча нужна, и сымпровизировал, по наитию. Понял, что нельзя просто так уехать, не попрощавшись.

Ломоносов, привстав, указал ладонью на кресло, призывая сесть. Холодно кивнул:

— Слушаю вас внимательно, герр адъюнкт.

— С вашего позволения, ординарный профессор, ибо мой указ был намедни подписан. Но такие формальности не имеют никакого значения: для меня важны не чины, а дело. Послезавтра уезжаю из Петербурга. Разрешенный отпуск — на два месяца, но боюсь, обстоятельства не позволят мне вернуться назад — может, никогда, может быть, в ближайшее время, я сейчас не знаю. Значит, неизвестно, как и когда мы еще увидимся с вами и увидимся ли вообще. Посему мне бы не хотелось оставлять недомолвок в наших отношениях.

Собеседник молчал, глядя отчужденно. Август Людвиг продолжил:

— Я хочу лишний раз уверить ваше высокородие в совершеннейшем моем уважении к вам. Вы светило русской и европейской науки, это несомненно, и никто не оспаривает ваших заслуг. Прежде всего — в точных и естественных науках, плюс в языкознании и истории. В первых я не специалист и сужу с чужих слов, коим доверяю, а в последних двух разбираюсь достаточно, чтобы констатировать. Да, имеем в наших с вами подходах и взглядах ряд существенных разногласий. Вы критиковали мои работы, я усматривал неточности в ваших. Это закономерная вещь в науке: именно в полемике рождается истина. Извините, если был я порой не очень почтителен и в пылу дискуссии забывал, что вы мэтр, ну а я еще на подступах к вашим вершинам. Впрочем, в науке не должно быть авторитетов, каждый имеет право на ошибку, ученик и мэтр в равной степени, так же, как и каждый может сделать открытие, будучи уже мэтром или еще учеником. Истина — всё, а подходы к ней — только тактика.

Ломоносов по-прежнему сохранял молчание, ничего не выражая ни лицом, ни словом. Немец завершил монолог:

— В общем, уезжая, я прошу не держать на меня обид. Находясь в России более трех лет, я успел привязаться к этому краю и открыть для себя его историю. Целый пласт истории, не известный на Западе. Наша цель — поскорее заполнить этот вакуум. Петр Великий проложил для России дорогу на Запад. Мы должны проложить дорогу для Запада в Россию. Слить культуры обоих воедино. Ибо мы — представители одной цивилизации. И объединение наше лишь обогатит всех.

Михаил Васильевич поднял глаза и уставился на Шлёцера, не мигая. Вдруг спросил:

— Вас ко мне прислал Тауберт?

— Почему Тауберт? — потрясенно пробормотал визитер. — Он здесь ни при чем.

— Тауберт всегда при чем, если речь идет об обогащении. Только вот не всех, как вы рассуждали, а его самого.

— Уверяю, Тауберт не знает о моем посещении. И никто не знает. Я же объяснил: всё произошло по наитию.

— Ну, допустим. А ценнейшие рукописи вы вывозите из России тоже по наитию?

— Да Господь с вами, Михайло Васильевич! Ни одну ценнейшую рукопись я не вывожу.

— Хорошо, не оригиналы, а копии. От Баркова знаю доподлинно, он их переписывал специально для вас.

— Что же в том дурного? Подлинники остаются в России, и Россия вольна распоряжаться ими, как пожелает: изучать, сохранять, печатать. А копировать никому не запрещено, даже иностранцам. Вы, к примеру, захотите приехать в Гёттинген или Потсдам и работать в библиотеках, делать выписки, разные пометки — разве кто-нибудь воспрепятствует вам их вывезти? Совершенно нет. Отчего же в России надо поступать по-иному?

— Оттого что вы хотите себе присвоить славу первого публикатора.

— И опять не вижу в том ничего дурного. Повторяю: истина — всё, а подходы к ней — только тактика. Главное — вытащить неизвестные манускрипты на свет Божий и обнародовать, сделать достоянием всех, прежде всего — историков. А уж кто это сделает: русский или немец — так ли важно? Вот профессор Миллер выступил публикатором стольких хроник — вы же не чинили ему препятствий.

Ломоносов ответил грубовато:

— Не равняйте себя с Миллером, молодой человек! Он живет в России сорок лет, принял наше подданство и печатает все свои труды первым делом в Петербурге. Мы с ним тоже спорим, часто обижаемся друг на друга, но профессор Миллер наш, русский, несмотря на немецкие корни. И давно уже не Герард Фридрих, а Федор Иванович. Вы же, извините, человек тут заезжий и случайный: прилетели, поклевали наши зернышки и теперь улетаете с гусеницей в клюве. Соответственно к вам и отношение. Как могу я сурьезно относиться к вашей «Русской грамматике», коли вы по-русски говорите с трудом, половину этимологий перевираете и имеете наглость критиковать мою «Грамматику»? Смех и грех какой-то!

Шлёцер изменился в лице и встал:

— Вижу, примирение наше не выходит. Я пришел, чтобы протянуть руку дружбы, предложил забыть прежние обиды и хотел уехать из Петербурга с легким сердцем. Вместо этого слышу оскорбления и наветы. Очень сожалею. Вы не толе-рантны, герр профессор. Не умеете вести себя, как положено в европейских странах.

Михаил Васильевич тоже встал и, взглянув на него по-бычьи, исподлобья, с гневом бросил по-русски:

— Ты учить меня вздумал политесам, мальчишка? Сукин сын! Прочь ступай подобру-поздорову, а не то прикажу с лестницы спустить!

Людвиг Август даже передернулся, словно от лимона на языке. Прохрипел:

— Sie sind rechter Ваг! Em russisches Schwein!^[30] — И поспешно вышел вон.

— Сам говнюк, — процедил сквозь зубы профессор, тяжело опускаясь в кресло. — Вот ведь разозлил… вывел из себя… Он мириться, видите ли, пришел! Столько здесь напакостил — и теперь мириться! — И, не видя Шлёцера, прокричал в пространство: — Чтобы духу твоего не было в России! Засранец!

7

Рождество встретили отменно, по церковным и светским правилам, в тесном кругу семьи, а на встречу Нового, 1765 года пригласили гостей, в том числе Константинова и Баркова. Правда, Елизавета Андреевна сильно возражала против последнего, опасаясь, что переписчик, как обычно, напьется и испортит Ломоносовым праздник, но супруг уверял, что сумеет держать Ивана в узде и не даст принять лишнего, — а вот если того не позвать, отпустить в кабак и бордель, предоставить собственной персоне, непременно переберет и, чего доброго, впадет в белую горячку. Женщина скрепя сердце согласилась.

Но на деле вышло наоборот: шалопай Барков вел себя прилично, только раз ущипнул проходившую мимо Матрену за филейную часть и за это получил полотенцем по шее; а зато сам глава семейства злоупотребил водочкой, начал петь немецкие и русские кабацкие песни с матерными словами и, пустившись в пляс, едва не упал. Константинов и Барков вместе с Леночкой, Матреной и Елизаветой Андреевной отвели его в спальню, уложили в постель и едва утихомирили. Вскоре он уснул.

Провожая Константинова до крыльца под утро, Леночка не утерпела и тайком в передней поцеловала его в щеку. Алексей расцвел и с жаром облобызал ее пальчики. А подняв голову, радостно спросил:

— Значит, вы согласны? -

— Да, — ответила она с пышущими румянцем щеками. — Смело просите у папеньки моей руки; по весне поженимся.

И они опять страстно расцеловались.

К сожалению, после новогоднего инцидента самочувствие Ломоносова сильно пошатнулось, он провел в кровати чуть не весь январь, начал подниматься только в двадцатых числах и оправился более-менее ближе к февралю.

Университет и гимназия после зимних каникул заработали в понедельник, 7 февраля, и тогда же Михаил Васильевич посетил их в новом здании на Тучковой набережной^[31]. Помещение действительно было превосходным —= чистые, светлые, просторные классы, комнаты для лабораторий и хранения учебных пособий, теплый туалет и приличное общежитие. Печи топились исправно, и студенты с учениками, несмотря на мороз на улице, занимались без шуб и шапок. Заглянул Ломоносов и на кухню, посмотрел, как варится для ребят еда, кое-что отведал и остался доволен. Похвалил инспекторов, в том числе Модераха и Котельникова, а затем оставил у себя в кабинете первого и сказал доброжелательно:

— Молодец, Карл Фридрихович, поработал ты со всеми отменно, но тебя хвалю прежде остальных, ибо знаю, как проворно командовал переездом. Я болел, и сие мероприятие не прошло бы столь гладко.

Немец поклонился признательно.

— Токмо есть у меня до тебя одно дельце… понимаешь, личного свойства… Слышал ужо, наверное?

Тот кивнул:

— Как не слышать, коли все без конца толкуют о приезде вашего племянника.

— Догадался верно. Возражать не станешь? Несмотря на его плебейство?

Модерах с улыбкой развел руками:

— Я давно, будучи в России, выучил закон — из любых правил много исключений. Так мы и поступим. Главное, что это ваш племянник. Ваш! И не потому что вы директор гимназии, ректор университета. А за вклад в науку, в множество наук, коих вы коснулись. Вы светило, а светилам надо идти навстречу.

— Ох, наговорил сорок бочек арестантов, ей-Богу! Ладно, не сержусь. Рад, что ты меня понимаешь. Больно уж мальчонка хороший — утверждаю не как родственник, а доподлинно. Сам увидишь. Приведу на днях. Он слегка простужен — я уж побоялся везти его сегодня в мороз. Но когда окрепнет — сразу же представлю.

— С нетерпением ждем-с!

Ломоносов подумал: «Лесть твоя, конечно, противна — вижу, как заискиваешь, улыбаешься приторно. Ну да Бог с тобою, лишь бы принял Мишеньку и не стал шпынять за его низкородство. При моем присутствии не посмеешь, ну а как помру? Значит, помирать рано. Надо постараться протянуть лет хотя бы пять — Мишу выучить и увидеть внуков. Больше ничего в жизни не желаю».

Их визит с племянником состоялся только 28 февраля: то парнишка болел, то потом снова сам профессор. Но в последний день зимы, в понедельник, солнце жарило по-весеннему, на Неве ждали ледохода, а сугробы замерли в ожидании таяния; так что ехать было в самый раз. Заложили коляску с закрытым верхом, сели, укутались медвежьими шкурами, двинулись. Миша-маленький щурился от яркого света и глазел с любопытством на плывущие мимо здания, совершенно иные, чем зимой, — вроде бы проснулись от спячки и открыли очи-окна, чувствуя ноздрями-парадными скорое тепло. По Дворцовому мосту пересекли Неву: Академия и Кунсткамера слева, университет с гимназией справа. Ломоносов попросил возницу остановить на мосту, слез с подножки, подошел к парапету. Голову откинул, подставляя солнцу лицо. И со вкусом, глубоко вдохнул чистый, еще морозный воздух. Прошептал:

— Хорошо!

Приоткрыл глаза:

— Нешто последняя весна моя? Нет, не может быть…

— Что ты, дядюшка? — крикнул в спину ему племянник. — Отчего не едем?

— Едем, едем. Я ужо возвращаюсь.

Встретили их обоих в гимназии с неизменной подобострастной суетой, как встречают начальство на Руси и вообще в Азии: улыбаясь, кланяясь и произнося благодарности за оказанную честь. Оба разделись в кабинете директора, и профессор сам причесал Мишины вихры, вставшие дыбом после шапки. Похвалил:

— Вот теперь красиво. И не стыдно показаться на людях.

Сам он был, как положено, в белом парике.

Вышли из кабинета и пошли по длинному коридору-галерее: справа — окна, выходящие на Неву, слева — двери в классы. За дверями происходили уроки и лекции. Чуть поскрипывал паркет под ногами. Стукала палка Ломоносова. От столовой тянуло запахом свежесваренных щей.

— Нравится тебе? — наклонил голову Михаил Васильевич. — Тут учиться станешь.

— Да уж как не нравиться! — отозвался мальчик. — И во храме в Матигорах так не благоговеешь, как здеся. Настоящий царский дворец. Ты не сумневайся, дядюшка, я не опозорю тебя. И учиться стану изо всех сил, чтоб никто не посмел сказать, что племянник Ломоносова — дурень.

Усмехнувшись, дядя покивал:

— Я в тебе и не сумневаюсь, родимый.

В конференц-зале собрались инспекторы и учителя, дабы выслушать директора, появлявшегося нечасто, и к тому же познакомиться с новым учеником — Михаилом Головиным. Ломоносов усадил мальчика на стул в самом конце стола, сам же вышел к трибуне и обвел присутствующих глазами:

— Господа! Рад вас видеть всех в добром здравии. По отчетам и по бумагам знаю, что дела в гимназии и университете обстоят неплохо, вижу это воочию и весьма благодарен вам за такую работу. Что скрывать, недочеты есть, но не генерального свойства, их легко исправить. Следующим этапом будет расширение состава учеников и студентов. Велика Россия, а специалистов, грамотных людей — кот наплакал. По сравнению с Европой — просто смех. Да и то: их университетам — лет по триста-пятьсот! Нашему же — пятьдесят, а Московскому и вовсе нет еще десяти. Надо догонять, становиться вровень… Но, конечно, увеличивая число учащихся, не должны мы снижать качества учебы. Это тоже важная задача. И вполне решаемая. Наши ученики подрастают и становятся адъюнктами и профессорами. Нам за них не стыдно.

Говорил он не менее получаса, говорил бы и дольше, если б не почувствовал боль в ногах, и пришлось присесть. После небольшого обмена мнениями обратили взоры на мальчика. Он вскочил со стула взволнованный, поклонился и сказал, как ему велели:

— Есмь Михайло Евсеев сын Головин, об осьми лет, знаю письмо и счет и могу также рисовать и петь.

Все заулыбались приязненно, видя милого и смышленого паренька, смуглого, чернявого, чисто убранного, вежливого, с правильной речью. Тот добавил:

— А ишо умею спрягать латинские глаголы.

Модерах предложил:

— Вот и проспрягайте глагол esse^[32].

Миша набрал в грудь побольше воздуха и скороговоркой выпалил:

— Ego sum, tu es, nos summus, vos estis. А ишо est и sunt.

Конференц-зал дружно зааплодировал, а спросивший Карл Фридрихович похвалил:

— Браво, браво, молодой человек. Сразу видна рука выдающегося учителя.

Ломоносов не возражал, чувствуя гордость за племянника. Кто-то высказал пожелание, чтобы Головин прочитал какие-нибудь стихи наизусть. Паренек ответил:

— Я люблю произведения дядюшки.

Все заулыбались опять, но экзаменуемый не смутился, а довольно твердо продекламировал:

Тут уж конференц-зал разразился такой овацией, о которой могли мечтать именитые театральные артисты. Ломоносов сидел довольный, благодушный и смотрел на маленького родственника с одобрением. Реплику бросил Семен Котельников:

— Лично у меня нет сумнений: мсье Головин может быть зачислен в нашу гимназию.

И вокруг загудели: «Да, да, достоин!»

Михаил Васильевич всех поблагодарил за поддержку и закрыл собрание. Возле его стола собрались преподаватели, поздравляли мальчика с выдержанным экзаменом, в том числе и Константинов. Он сказал будущему тестю:

— У меня была лекция, и не смог поздороваться с вашим высокородием раньше. От души рад за Мишу.

— Миша молодец. Не ударил в грязь лицом. Ну, пойдемте все вместе — поглядим на комнатку, где ему предстоит обосноваться.

Не спеша поднялись на третий этаж. Ломоносов переставлял ноги тяжело, останавливаясь время от времени, чтоб передохнуть. Отдувался с шумом. Все почтительно шли за ним, отставая из деликатности на полшага.

Комната оказалась скромная, но с высоким потолком и большим окном, выходящим во двор. Три кровати, три тумбочки, стол и стул, на стене — крюки для одежды. Комендант общежития — хромоногий дядька с красноватым лицом поклонника Бахуса — говорил, слегка заикаясь, но внятно:

— Трое в комнате, как положено. Свечи выдаем раз в неделю да велим экономить, допоздна не жечь, а учиться в светлое время суток. Раз в неделю в баню. Чистоту инспектируем легулярно, вшей не допускаем. — Помолчал и добавил, обращаясь уже непосредственно к Мише: — Брать посуду, ложки-вилки из столовой запрещено. Ежели увидим — накажем. Вечером можно чаю попить — самовар ставим в ко-лидоре, сахар свой у кажного. Со своей кружкой приходить, ясно?

— Ясно, — прошептал Головин; он весьма оробел при визите в общежитие, осознав с определенностью, что не далее, как завтра дом покинет дядюшки и тетушки, заживет взрослой жизнью — с новыми, не домашними порядками, с новыми друзьями (или недругами?), с мальчиками-соседями по комнате (будут ли добры или злы, может быть, драчливы?), с коллективной едой в столовой, строгими учителями, строгой дисциплиной… Да, по выходным — посещать Ломоносова, ну а в будни, будни? Их-то много больше! Сможет ли привыкнуть, не сломаться, выдюжить? От подобных мыслей Миша пригорюнился, чуть ли не расплакался, неожиданно пожалев о родных Матигорах, отчем дворе, маменьке… Как они теперь далеко! Не помогут, не защитят, ничего не узнают о его печалях… И зачем он вообще приехал в этот Петербург?

Михаил Васильевич обратил внимание на его подавленность и спросил с улыбкой:

— Ну, чего нос повесил, гимназист? Не понравилось, что ли?

— Оченно понравилось, — без особой радости произнес парнишка, — лучше и придумать нельзя. Токмо отчего-то душа теснится, ибо никогда мы не ведаем, что нам предстоит.

Дядя взъерошил волосы на его макушке:

— Ничего, ничего, голубчик. Все устроится хорошо, уж не сумневайся. Опасаться глупо. Я-то для чего? Если что не так, сразу сообщи — мне ли, Константинову ли, мы вмешаемся и поможем.

Головин с чувством поклонился:

— Непременно, дядюшка. Благодарен тебе за всё. Ты ко мне несравненно добр.

— Ну а как иначе? Ведь родная кровь.

Возвратясь домой, оба долго и шумно делились с дамами впечатлениями о гимназии, общежитии и экзамене. Дамы поздравляли мальчика и желали ему успешной учебы, твердости характера, послушания и прилежности. Миша обещал. Вечер прошел в сборах к завтрашнему дню.

Ломоносов же, отправившись спать, долго не мог уснуть, все ворочаясь с боку на бок, вспоминал прошлые события — и недавние, и далекие, как он сам когда-то с обозом рыбы убежал из Матигор, чтоб учиться в Москве, как питался только хлебом и квасом в Славяно-греко-латинской академии (денег ни на что не хватало), а потом отправился в Петербург… Правильно ли сделал — и тогда, и после? Удалась ли жизнь?

Да, побед было много. Достижений немало. Только поражений, разочарований еще больше. Если б не болезнь, столько бы успел еще совершить! Доживи он хотя бы до семидесяти… Отчего Господь так наказывает его?

Дома — тоже. Он любимый и любящий супруг и отец замечательной дочери. Но другие дети умерли, в том числе единственный сын — Ваня, Ванечка. Он родился еще в Германии, в декабре 1741 года, и прожил на свете только месяц. Окрещен в лютеранской церкви Иоганном. В православной покрестить не успели. Погребли там же, в Марбурге…

Столько испытаний! Столько горя и обид на его жизненном пути! В чем их смысл? Испытания даются, дабы искупить прегрешения — прошлые и будущие. Сам Христос принял мученическую смерть на кресте за грехи всех людей. Значит, испытания и наши не напрасны? Он, Михаил Васильевич, пострадает за всех своих потомков. За детей Елены, внуков, правнуков. Ведь недаром ему дано имя Михаил! Михаил архистратиг побеждает зло.

Ночью ему привиделся старец Никодим из его родных Матигор. Правда, не совсем он — в красных сияющих одеждах, с огненным мечом в крепкой длани. То есть на лицо — Никодим, а одежды самого архангела Михаила.

Никодим-Михаил сказал:

— Не тревожься, Миша, всё с тобой будет хорошо. Не ропщи и не сетуй на судьбу. Главное — ты исполнил Завет Предвечного. И тебе уготовано место на Небесах.

Чувствуя, как колотится в груди сердце, Ломоносов спросил:

— Скоро ли предстану пред очами Его?

Старец улыбнулся:

— В срок.

— А не пропадет ли после меня дело мое? В Академии, университете, в гимназии, в Усть-Рудице и в науках, литературе?

— Бог не даст пропасть. Обретешь учеников и потомков. Ты войдешь в анналы. — И Посланец, с легкостью воздев страшный огненный меч, приложил его плашмя к затылку своего подопечного, осеняя тем самым. И с огнем меча в естество Ломоносова снизошло спокойствие. Значит, Бог с ним. А когда Бог с тобой, ничего не страшно.

Послесловие

Ломоносова не станет через тридцать пять дней — днем 4 апреля 1765 года. Невзначай простудится, и простуда перейдет в воспаление легких, а оно — в сердечную недостаточность; видимо, болезнь ног так подточит его организм, что сопротивляться не сможет. По указу императрицы, похороны пройдут торжественно, пышно, а за гробом будет идти многотысячная толпа. Свой последний приют Михаил Васильевич обретет на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры. Год спустя на его могиле возведут памятник из каррарского мрамора, привезенного из Италии.

Бедная Елизавета Андреевна не найдет в себе сил примириться с гибелью обожаемого супруга и уйдет из жизни год спустя, вскоре после свадьбы Константинова и Леночки…

Дом и дело Ломоносова постепенно придут в упадок. Иоганну Цильху, брату Елизаветы Андреевны, не достанет средств, чтобы содержать стекольный заводик, вскоре предприятие остановится, а крестьяне, работавшие там, возвратятся к обычному пахотному труду; так что многие секреты производства смальты для мозаик канут в небытие.

Больше века простоит в сарае знаменитая «Полтавская битва», лишь в 1925 году переедет на свое нынешнее почетное место — украшая верхнюю площадку парадной лестницы здания Академии наук в Санкт-Петербурге^[33].

Ненадолго переживет учителя и Иван Барков — совершенно спившись, он покончит жизнь самоубийством, задохнувшись угарным газом в тлеющем камине. Если верить легенде, автор срамных стишков перед тем, как залезть в камин, догола разденется и засунет в мягкое место трубочку бумаги, на которой напишет собственную шутливую эпитафию. Вот она:

Жил грешно — и умер смешно.

Неудачно пройдут обе северные экспедиции капитана Чичагова — в 1765 и 1766 годах: мощные льды не дадут кораблям продвинуться дальше острова Медвежьего. Больше повезет норвежцам в 1778–1779 годах — караван их судов пройдет путь до Аляски с одной зимовкой. А безостановочно — только в 1932-м экспедиция под командованием советского полярника О.Ю. Шмидта. В общем, эта мечта Ломоносова воплотится в жизнь только в XX веке.

Тауберт, отстраненный от дел, больше не сможет играть в Академии никакой значительной роли. А его подопечный Шлёцер будет наезжать в Россию ненадолго, в основном преподавая в Германии; под конец жизни он издаст книгу «Нестор» — свод русских летописей, посвятив императору Александру I.

Академией до конца ХVIII века будет управлять Кирилл Разумовский. А директорами при нем поработают и Владимир Орлов, и Екатерина Дашкова, и другие более или менее успешные царедворцы. Кстати, именно Дашкова выгонит из Академии Михаила Головина…

Миша Головин оправдает чаяния дяди. Он блестяще окончит гимназию и университет, став учеником великого Эйлера. Сделается адъюнктом физики, а позднее — профессором математики. Государыня присвоит ему чин надворного советника. Он с любовью займется преподаванием, в том числе в Смольном институте благородных девиц и в Пажеском корпусе. Будет переводить (например, с французского — «Морскую науку» Эйлера, и она станет первым русским учебником по кораблестроению). Сочинит семь учебников для народных училищ — по арифметике, тригонометрии, аналитической геометрии и астрономии, механике, физике, математической географии и гражданской архитектуре. Примет деятельное участие в выпуске первого полного собрания сочинений М.В. Ломоносова… Но поссорится с Дашковой и подаст в отставку. Будет пробавляться частными уроками, вскоре заболеет и скоропостижно умрет 34 лет отроду, холостым, бездетным… Для его матери, Марии Васильевны Ломоносовой (а по мужу — Головиной), ранняя кончина сына станет страшным ударом. 60-летняя женщина, как паломница, придет пешком из родных Матигор в Петербург, чтобы побывать на могиле любимого Мишеньки… Впрочем, проживет она еще более 15 лет, занимаясь у себя в селе целительством, врачеванием…

Возвратится в родные места и Матрена Головина, выйдя замуж за Федю Лопаткина. Оба будут счастливы в браке и уйдут в лучший из миров глубокими стариками. Перед смертью Матрену Евсеевну посетит литератор П.П. Свиньин и запишет воспоминания о ее житье-бытье в доме Ломоносова в Петербурге, из которых мы и знаем теперь, как провел последние годы гениальный ученый.

К сожалению, семейная жизнь Константинова и Леночки будет длиться всего шесть лет. Юная супруга подарит Алексею Алексеевичу сына Алексея и трех дочек — Софью, Екатерину и Анну. Но при родах последней Леночка умрет… (Словом, тот стишок, где библиотекарь сравнивал себя с Орфеем, а ее с Эвридикой, станет для них печально пророческим…)

После смерти жены он уже не женится и, уволившись с должности, посвятит себя маленьким детям. Дом Ломоносова отойдет ему по наследству, превратится в доходный, и на эти деньги Константинов станет жить под старость. А умрет, справив 80-й юбилей…

Так окончатся дни героев нашей повести.

Это всё случится потом, после смерти Ломоносова. Личные трагедии и триумфы царствования Екатерины П. Вся вторая половина XVIII века — противоречивого, просвещенного, галантного, дикого, кровавого. Всё потом — и Суворов, и Потемкин, и де Рибас. Войны, переписка с Вольтером и Дидро, пугачевщина и раздел Польши… Ссора с Бецким и его смерть в 93 года…

Всё потом, потом. Но весну 1765-го Ломоносов еще встретит, будет еще работать, бороться, добиваться правды, переживать, поощрять племянника Мишу, привыкающего к порядкам общежития.

Годы пробегут, и уйдут эти люди, но на смену им появятся новые, внуки их и правнуки, сохранят память о своих предках.

Дети Константинова и Елены Михайловны обретут свои семьи, и бурлящая кровь Михаила Васильевича потечет в жилах Раевских, Волконских, Уваровых, Орловых, Кочубеев, Толстых…

Правнуки Ломоносова, Александр Николаевич и Николай Николаевич Раевские, сделаются участниками наполеоновских и кавказских войн, а последний станет основателем города Новороссийска. Правнучка Мария Николаевна Раевская выйдет замуж за будущего декабриста Сергея Волконского и уедет за ним в ссылку в Сибирь. Будет сослана и другая правнучка — Екатерина, замужем за декабристом Михаилом Орловым…

Ныне потомков Ломоносова более 300 человек.

Именем его названы город, улицы и фарфоровый завод, школы, библиотеки, университет. Ваш покорный слуга, автор этих строк, тоже питомец МГУ имени Ломоносова…

Слава его жива. Многие его озарения подтвердились.

Жизнь продолжается.

Арестанты любви

Глава первая

1

Плохо, плохо стало в семье Петра Федоровича. От спесивой жены он сбежал в деревню. Без конца пилила: дом не тот, выезд не тот, платья бедные, не по чину. Да какие ж бедные — шьются по выкройкам, доставляемым прямо из Парижа! На одни шляпки Анна Павловна тратит в месяц целое состояние. А жене все мало! Лучше бы детей рожала исправно — подарила ему только одного сына Феденьку. Но теперь-то поздно: им уже за сорок, надо о душе думать, а не об алькове. Да и чувств поубавилось. Нет любви.

Да любил ли ее когда-нибудь Петр Федорович? Их сосватала двадцать лет назад государыня Елизавета Петровна, царствие ей небесное. Говорит: «Мы, Петюня, присмотрели тебе невестушку — ладную, пригожую, и умом не обделена, — радоваться станешь». Поклонившись, поблагодарив как положено, он спросил: «Кто ж такая, ваше величество?» — «Нюська Ягужинская, фрейлинка моя». Он опешил: «Да за что ж такая немилость, ваше величество?» — «Как так — немилость? — удивилась царица. — Отчего немилость?» — «Матушка ея ведь была разбойница, сослана в Сибирь, где и померла». — «Что ж с того? — хмыкнула императрица, дернув плечиком. — Дочка не в ответе за мать. В обчем, не сумлевайся. А иначе обижусь». Что ж, пришлось подчиниться…

И сказать по правде, та история с. матерью Анны Павловны мутная была. Что уж там произошло между нею и государыней и какая черная кошка пробежала, Бог весть. Только объявили, что она и Лопухина, тоже фрейлина, замышляли заговор против ее величества и достойны обе смертной казни. А поскольку Елизавета Петровна смертную казнь на Руси упразднила, то крамольниц повелели сечь на площади прилюдно, вырвать языки и сослать за Можай. Так вдова генерал-прокурора Ягужинского оказалась в Якутске, где благополучно преставилась от тоски и бескормицы^[34].

Дочку же бездетная царица у себя приголубила, обласкала и произвела во фрейлины (может, чувствовала вину за безвинно погубленную мать?)

Что ж, по молодости Анна Павловна очень была мила. Худощавая, стройная, с узким прямым носиком, сросшимися на переносье бровями и большими серыми глазищами. В разговоре слегка картавила. И всегда глядела насмешливо.

Первые два года их совместной жизни были прекрасны. Появился Феденька, краснощекий голубоглазый крепыш, весь в отца. А затем вскоре, в 1756 году, Петр Федорович ускакал на войну с Пруссией. И за семь лет боевых действий приезжал домой на побывку только четыре раза. Два других сына умерли, не родившись. Видимо, поэтому Анна Павловна с каждым годом становилась нервознее, раздражительнее и злее. А когда он вернулся с войны окончательно, в чине полковника, нрав жены сделался и вовсе невыносим. Просто иногда волком выть хотелось.

Новая императрица, Екатерина Алексеевна, относилась к нему неплохо. Повышала в чинах: за заслуги в другой войне — турецкой — он дорос до генерал-адъютанта и решил в 45 своих лет выйти в отставку. Анна Павловна, разумеется, оказалась против — ей хотелось быть женой генерал-аншефа или даже фельдмаршала, но добрейший Петр Федорович проявил внезапную твердость и в конце концов поступил по-своему. В результате чего ссора между супругами длилась чуть ли не целый год. Он уехал к себе в имение, жил в деревне, отдыхал, охотился, ничего не делал, а она оставалась в столице, ездила на балы и, по слухам, заимела в фаворитах юного поручика. Ну и Бог с ней. Петр Федорович совершенно не ревновал. Никаких чувств к супруге больше не испытывал.

Возвратился в Санкт-Петербург к Рождеству 1773 года. Выглядел отменно — посвежевший, поздоровевший, двухметровый красавец. Обнял сына — Федору стукнуло уже восемнадцать, был такой же рослый, как отец, но черты имел более изящные — повлияла порода Ягужинских. Обучался в Пажеском корпусе, чтобы делать потом карьеру при дворе, а в военные идти не хотел: ну и правильно, хватит того, что его отец послужил царю и Отечеству на полях Европы и в горах Крыма.

Сын спросил:

— Завтра новогодний маскерад в Зимнем, мы приглашены. Ты пойдешь?

— Уж не знаю, Федюня, право. Светская суета мне претит — эти никчемушние разговоры, танцы, гвалт…

— Ах, да ты совсем стал бирюк у себя в деревне. Соглашайся, папенька. Вместе порезвимся.

— Маменька-то едет?

— Непременно, а как же!

— Ну, вот видишь. Мы по-прежнему с нею в распре. Ехать в разных каретах глупо, а в одной как-то несообразно.

— Ничего нет проще: ты, насколько я знаю, приглашен на обед к Потемкину завтра?

— Да, имел честь.

— После с ним в карете и отправляйся.

— Да удобно ли?

— Вы же с ним друзья и соратники по турецкой кампании. Он и сам тебя пригласит, вот увидишь.

— Коли пригласит, то не откажусь.

— Стало быть, до встречи на маскераде! То-то выйдет весело!

2

А Потемкин в то время не был еще в зените славы, хоть и пользовался благосклонностью государыни, разрешавшей ему приватную с ней переписку. Но с Петром Федоровичем продолжал дружить, и нередко вместе они охотились, а потом бражничали, запивая свежую кабанятину молодым вином.

— Здравствуй, здравствуй, Апраксин, — руки развел для братских объятий однополчанин. — Рад тебя видеть преисполненным сил и энергии. Хорошо бы и мне отдохнуть в деревне. Но дела не отпустят. Да и матушка-хозяюшка тож… Ты-то со своей не пошел на мир?

— Да какое там! Хуже не бывает. Видимо, подам на развод.

— Те-те-те, — щелкнул языком Григорий Александрович. — Церковь разводы не поощряет. Очень веские нужны аргументы.

— Аргумент один — женина неверность. Я рогат — это факт. И свидетелей их амурных свиданий предостаточно.

— Не страшишься огласки-то?

— А чего страшиться, коли все уже и так знают? Надо довести дело до конца. Я надеюсь, ежели чего, ты замолвишь слово перед матушкой-хозяюшкой?

— Разумеется, окажу всякое содействие.

За обедом, при посторонних, говорили на отвлеченные темы, а затем Потемкин, как предполагал Федор, пригласил приятеля ехать вместе на маскарад. Оба по дороге в карете нацепили карнавальные маски: Петр Федорович синюю атласную в серебристых звездочках, а Григорий Александрович — красную бархатную с крючковатым носом и довольно узкими прорезями для глаз, что скрывало его бельмо на правом зрачке. Будучи оба в париках (у Потемкина рыжеватосерый, у Апраксина белый) и в партикулярном платье (Петр Федорович в темно-зеленом камзоле с золотым шитьем, а Григорий Александрович в светло-фиолетовом с блестками), запросто могли рассчитывать на неузнаваемость — первое условие подобных увеселений, где простой поручик мог зафлиртовать с именитой фрейлиной, а наследник престола, наоборот, снизойти до какой-нибудь скромной барышни.

Зимний дворец был в огнях, слышалась бравурная музыка, а кареты с гостями следовали к парадному входу одна за другой. Дамы с пышными высокими париками и глубокими декольте, кавалеры в чулках и изящных туфлях с пряжками, ароматы дорого парфюма, а порой и нюхательного табака, слуги-арапы в ливреях, вазы с фруктами, бледно-желтое и рубиновое вино в бокалах, оживленные речи — вся эта кутерьма поглотила Потемкина и Апраксина, закружила водоворотом, и они то теряли друг друга из виду, то внезапно опять встречались, улыбаясь и кланяясь.

— Распознал матушку-хозяюшку? — на ухо спросил приятель с усмешкой.

— Нет, а в чем она нынче?

— Не скажу, а не то еще увлечешь с собою супротив моего желания.

— Да помилуй Бог!

— Я шучу, шучу. Догадайся сам. Токмо будь осторожен и не спутай с какой-нибудь Дашковой.

— Вот потеха!

Не успел приглядеться к фланирующим дамам в масках, как услышал знакомый голос:

— Я узнал тебя, папенька.

Федор был в малинового цвета камзоле, розовых чулках и розовом платке на шее. Маска тоже розовая.

— Фу, да ты одет чересчур по-женски, я смотрю.

— Это последний писк парижской моды.

— Станут говорить, что Апраксин-младший — совершенная баба.

— Пусть вначале меня узнают в этом одеянии. Ты танцуешь?

— Нет пока.

— Ну а я имел счастье покружить в котильоне с некоей барышней в голубом. Говорила со мной по-аглицки. Спрашиваю, как к ней обращаться. Отвечает: «Элизабет». Вон она, видишь, у окна?

— Ох, какая милашка! Плечи будто бы у античной статуи.

— И не только плечи, папа. В декольте там такие пышечки…

— Федор, ты похож на мартовского кота.

— А ея товарка не хуже: вылитая Психея.

— Или Цирцея. Только, я гляжу, в интересном положении.

— Да, она не танцует. Ну, да я найду себе еще спутницу к менуэту, а тебе уступаю Элизабет.

— Ах, к чему подобные жертвы? Я ведь тоже могу найти, коли захочу. А могу и вовсе не танцевать.

— Не упрямься, папенька, ты у нас еще ого-го, увлечешь любую!

Обе незнакомки обмахивались веерами недвусмысленно: в том галантном веке был в ходу язык жестов, и когда дама часто-часто гнала на себя воздух веером и бросала сквозь него на кавалера лукавые взгляды, это означало — можно идти на приступ, я сегодня вполне отзывчива.

— Разрешите пригласить вас, мадемуазель?

— Сделайте одолжение, мсье…

— Вы очаровательны в этом платье.

— Мерси бьен.

— Как вам на балу — нравится?

— О, безмерно. Только душновато.

Зазвучал менуэт — дамы выстроились против кавалеров, после взаимных поклонов и реверансов начали кружиться друг с другом парами, делать переходы, лишь слегка касаясь пальцев в перчатках.

— Вы прекрасно танцуете, сэр, — заявила Элизабет Апраксину-старшему по-английски.

— Сэнкью вэри мач. Вы же хорошо изъясняетесь на британском языке.

— Ваше произношение тоже неплохое.

— По-французски я болтаю лучше.

— Я предпочитаю английский — он не так сюсюкает.

— Мисс Элизабет не выносит романтики?

— Да, отец воспитал меня в духе реальностей.

После перехода встретились снова.

— Вы упомянули, что отец ваш без сантиментов. Ну а маменька?

Девушка вздохнула:

— Маменьки, увы, нет уже на свете… Да, она была более чувствительна, но отец занимался нашим духовным воспитанием больше. Все одиннадцать отпрысков получили образование энциклопедическое. Наши кумиры — Вольтер и Руссо. А «Кандид» — моя любимая книга.

— Вы меня сразили, Элизабет. Я буквально вами очарован.

— Вы мне тоже понравились, сэр.

Танец завершился. После поклонов Петр Федорович проводил партнершу к тому креслу, где она сидела.

— Был бы рад продолжить наше знакомство, мисс Элизабет. И уже без масок.

Та взглянула печально:

— Сэр, это невозможно.

— Как же так? Отчего?

— Есть на то серьезные обстоятельства. Мой отец… не допустит…

— Коли он приверженец просвещения, то наоборот…

— Ах, не станем обсуждать моего родителя. Он чудесный человек, но подвержен влияниям… нет, неважно.

— Мне ужасно жаль расставаться с вами.

— Да, мне тоже, сэр.

— Хорошо, что-нибудь придумаю.

— Нет, прошу вас, пожалуйста, не предпринимайте никаких шагов к нашему сближению.

— Вы мне запрещаете?

— Я вас умоляю. Ведь иначе меня со свету сживут…

— Я обескуражен.

— Принимайте как должное и вполне смиритесь.

— Не хотите ли еще станцевать? По программе следующим — медленная жига, или лура.

— Нет, простите, я немного передохну.

Поклонившись, Апраксин удалился. Подхватил за локоть подбежавшего Федора, начал его расспрашивать — кто она такая, что за незнакомка?

— А, понравилась? — улыбнулся сын. — Я же говорил, а ты ехать не хотел…

Но подробностей он не знал.

— Коли что удастся разнюхать, непременно скажу.

Не успел генерал-адъютант прийти в себя, как его взяла под руку полноватая дама в платье с газовым шлейфом. Белая маска скрывала ее лицо.

— Вы неплохо смотрелись в менуэте, герр Апраксин, — заявила она по-немецки, чем и выдала себя сразу: он узнал голос Екатерины II.

— О, мадам, вы мне льстите — я танцор посредственный и на поле брани выгляжу куда убедительней.

— Ах, не скромничайте, Петр Федорович, вы такой красавец, что в любой ситуации хороши. Но предупреждаю: будьте осторожны с этой славной хохлушкой.

— Я с хохлушкой? — удивился он.

Государыня рассмеялась:

— Вы не ведаете, с кем танцевали?

— Нет.

— С фрейлиной моей — самой любимой дочкой графа Разумовского.

— Что, Кириллы Григорьевича? Генерал-фельдмаршала? Президента Академии наук? — изумился Апраксин.

— Да, того самого, бывшего гетмана Малороссии. Человек образованный, порядочный, но страстей великих. Не имел удержу в любви, наплодил одиннадцать деток, чем и свел в конечном итоге добрую свою супругу в могилу.

— Я наслышан тоже… Говорят, самого Ломоносова осаживал.

— Всякое случалось… Словом, с Лизхен Разумовской лучше не затевать амуров.

— Ну, меня-то застращать трудно.

— Ох, как знать, как знать, милейший Петр Федорович… — И царица лукаво улыбнулась. — Даже я в частной жизни других персон не властна… Лучше разберитесь вначале со своей Ягужинской.

Он вздохнул:

— Разбираться нечего, надо разводиться.

— Эк, куда хватил! Ведь митрополит не одобрит.

— Даже если попросит ваше величество?

Государыня ответила саркастически:

— Да с чего вы взяли, что просить за вас стану? Мы в последнее время с ним на ножах. Лишний раз обострять отношения не подумаю. Словом, не надейтесь, не обольщайтесь.

— Очень жаль. — Генерал уронил голову на грудь.

— Ну, не хнычьте, не хнычьте, Апраксин, — приободрила его она. — Вы такой сильный и находчивый. Не пристало вам нюни распускать. — И, кивнув приветливо, отошла прочь.

«Сильный и находчивый, — проворчал военный. — Никакой находчивости не хватит: с Ягужинской не разводись, с Разумовской не затевай… Выхода не вижу».

Он пошел в буфетную, взял мороженое в хрустальной вазочке, начал есть задумчиво. Не заметил, как возникла рядом дама в сером бархатном платье и проговорила:

— Вот ты где.

Петр Федорович поднял глаза и узнал свою благоверную — Анну Павловну. Стройная, высокая, с узкой талией вроде не рожавшей женщины, тонкими изящными пальцами. Ею можно вполне увлечься, если только не знать о ее поганом характере.

— Здесь, а что такого?

— Лихо ты отплясывал с Лизкой Разумовской. Я не ожидала.

— Я и сам от себя не ожидал. Вспомнил молодость. — Криво усмехнулся.

— Так женись на ней, — совершенно невозмутимо заявила она.

— То есть как — жениться? — Он едва не выронил вазочку из рук.

Анна Павловна показала зубки.

— Ты не знаешь, как женятся? Это для меня новость.

— Знаю, знаю, конечно. Но я знаю также, что пока состою в законном браке.

— Именно что «пока». — Вытащив из рукава кружевной платочек, театрально промокнула вроде бы увлажнившиеся глаза.

Петр Федорович проглотил комок в горле. И спросил:

— Что ты хочешь этим сказать?

Вздрагивающим голосом дама проронила:

— То, что скоро сделаешься свободен…

— Но митрополит не одобрит нашего развода.

— Никакого развода не нужно.

— Я не понимаю. Как сие возможно? Коли без развода, коли ты жива, слава Богу, здорова… Или нет?

Женщина перекрестилась, а потом суеверно трижды сплюнула через левое плечо.

— Тьфу, тьфу, тьфу, Бог миловал.

— Но тогда как?!

— Я уйду в монастырь. Это решено. — И она трагично прикрыла веки.

Генерал презрительно фыркнул.

— Ты? В монастырь? Шутишь, верно?

— Нет, нимало. Я рассталась с поручиком… ну, ты знаешь, каким… оказался хамом неблагодарным… между нами все кончено… Но к тебе вернуться тоже не могу… совестно и стыдно… Словом, постриг — вот единственный путь. Для замаливания грехов.

Но Апраксин все равно не поверил. Так и брякнул:

— Я тебе не верю. В то, что ты могла расстаться со своим полюбовником, верю. В то, что в монастырь уйдешь — нет.

— Ты меня плохо знаешь, Петр.

— Я тебя знаю слишком хорошо. Завтра передумаешь.

— Никогда.

— Ну, посмотрим, посмотрим. — Он отставил вазочку с недоеденным лакомством. — Я поеду домой, пожалуй. Настроения веселиться больше нет. Ты останешься?

— Да, еще побуду в свете напоследок…

Генерал поморщился:

— Ты фиглярка, Анна.

— Может быть, и так. Но мне кажется, с ролью монашки справлюсь я неплохо.

3

Граф Разумовский жил во дворце на Мойке. Раньше в его доме было шумно, весело, каждый вечер балы и гости, детский смех и забавы. Но когда умерла его дражайшая половина (а случилось это за два года до описываемых событий), дом осиротел. Большинство выросших детей разъехались по своим семьям, а к фельдмаршалу вскоре перебралась его племянница, тоже вдова, Софья Осиповна Апраксина, с пятилетней дочерью Верочкой. И Кирилл Григорьевич круто переменился…

Но вначале надо пояснить их родство.

Софья Осиповна, по происхождению тоже украинка, приходилась Кириллу Григорьевичу племянницей, так как была дочерью его сестры. И одновременно — свояченицей Петру Федоровичу Апраксину, так как выходила замуж за его брата. Кроме Верочки, двое других ее детей умерли в младенчестве. А когда скончался и муж, безутешная дама согласилась приютиться у богатого дяди. Дяде, между прочим, шел в ту пору только 46-й год, а племяннице исполнилось 30… И, как говорится, молодая еще кровь, одиночество обоих сделали свое дело… В общем, очень быстро Софья Осиповна превратилась в хозяйку, дома Разумовского.

Вот ее портрет: выше среднего роста, полнотелая и ширококостная, с правильными чертами лица, но с недобрыми, узкими, вечно недовольно сжатыми губами; говорила низким голосом, вроде бы охрипшим, исключительно по-русски или по-украински, иностранные языки знала плохо. Интонации были резкие, а порой просто даже грубые.

Из детей Кирилла Григорьевича в отчем доме оставались две его дочери — Лизонька и Аннушка. Младшая, Анна, вскоре вышла замуж за графа Васильчикова и, рассорившись с Софьей Осиповной, убежала с супругом в собственный особняк, купленный для этого у другого брата Апраксина. Лизавета же навещала родителя только в выходные, получаемые от гофмейстерины в Зимнем дворце (штатные фрейлины были обязаны жить при императрице). Так что с кузиной, ставшей негласной мачехой, контактировала немного, и они пока что серьезно не ссорились.

Лизе уже исполнилось 25 — по тогдашним меркам, старая дева. Но отец, а теперь и двоюродная сестра неизменно распугивали всех ее женихов — девушка вздыхала, но безропотно подчинялась. Да и женихи, честно говоря, ей не больно нравились. Думала: лучше оставаться одной, чем терпеть до старости нелюбимого мужа.

Только Петр Апраксин неожиданно произвел на нее неизгладимое впечатление. Статью, ростом, умными речами и галантностью повторял во многом Кирилла Григорьевича, да и возраст тот же, а несчастная барышня с детства мечтала встретить кавалера, в главном похожего на ее отца. И, вернувшись с новогоднего маскарада, не сомкнула глаз всю ночь. Сильно горевала, что и в этот раз ничего у нее не затеется: он женат, а ее не отпустят папенька и кузина. Горько плакала, стоя на коленях под образами. Говорила, глядя на святые лики Богородицы и Младенца: «Господи Иисусе, Пресвятая Дево, сотворите чудо и соедините меня с сим достойным мужем… Я перетреплю любые лишения, муки вынесу, мне ниспосланные, лишь бы с ним пойти под венец, детушек родить, жить душа в душу и потом, как в сказке, умереть в один день…»

Богородица смотрела на нее с иконы вроде бы сочувственно. Словно одобряла. В пламени лампадки девушке казалось, что кивает Лизе и заверяет: «Мы тебе поможем…»

То ли в самом деле Лизина молитва была услышана, то ли вышло простое совпадение (впрочем, разве случаются в мире совпадения, не угодные Богу?), но неделю спустя барышня узнала: Петр Федорович приходил во дворец к ее отцу сватать Лизу. А узнав, так разволновалась, что лишилась чувств.

Между тем Апраксин действительно, испросив аудиенцию у Кирилла Григорьевича, припожаловал к Разумовскому в оговоренный день и час. Вырядился в генеральский мундир, нацепив все свои военные ордена и побрызгавшись кёльнской водою, в просторечии именуемой одеколонью. Гаркнул с порога кабинета хозяина:

— Рад вас приветствовать, глубокочтимый мною Кирилла Григорьевич! Я не слишком обеспокоил вашу светлость?

Бывший гетман вышел ему навстречу, протянул руку для пожатия.

— Ах, оставьте церемонии, генерал. Будьте проще. Я человек не больно светский, принимая во внимание, что мой дед пас коров, а любезный брат пел в церковном хоре. Не терплю всяких политесов.

— Проще так проще, — потеплел Петр Федорович. — Нам, военным, без ужимок и краснобайства вольготнее.

— Вот и добре. Соблаговолите присесть. Кофе, чаю? Может, что покрепче?

— Как решите сами. Для меня и то, и другое, и третье вполне приемлемо.

— А давайте украинской горилочки? Мне намедни привезли из Батурина. Чистая, як слезка. Под шматочек сала, со ржаным хлебцем, а? Вы не против?

— Только за.

— От и славненько.

Выпили, зажевали. Раскрасневшись, заулыбались.

— Так какое дело привело вас в мою скромную обитель, генерал? Может быть, желаете направить своего Феденьку по ученой части? Мы ему присмотрим теплое местечко в нашей Академии…

— Нет, благодарю. Федя мой пристроен неплохо, дай Бог ему здоровья. Я пришел просить за себя.

— Что такое, Петр Федорович, голубчик? — удивленно вскинул брови Разумовский. — Чем же я, грешный, пригодиться могу? Говорите прямо, без обиняков. Все, что в силах моих, сделаю немедля.

— А давайте выпьем еще по маленькой, уважаемый Кирилла Григорьевич? За здоровье и процветание наших детушек?

— С превеликим удовольствием, генерал. Ибо наши детушки — это для нас святое.

Снова выпили, снова зажевали. Приободрившись, Апраксин пробормотал:

— Есть у вас дочурка на выданье, славная Лизавета Кирилловна… вот я и хотел бы…

Разумовский напрягся, сдвинул брови, и улыбка моментально исчезла с его лица. Холодно сказал:

— Лизавета Кирилловна замуж не собирается.

— Нет, ну погодите, господин фельдмаршал, вы же не дослушали…

— Я и слушать ничего не желаю. Коли вы пришли толковать исключительно о моей Лизоньке, то оставим сразу. Дабы не поссориться.

Петр Федорович тоже напрягся. Губы сжал. И ответил сдержанно:

— Этак не по-дружески, граф. Утверждали, будто для меня все возможное сделаете немедля, а теперь не хотите даже выслушать. Я не предлагаю ничего скверного, недостойного, а наоборот, лишь пекусь о счастье вашего милейшего чада.

Президент Академии наук сухо отозвался:

— Счастье моего чада не в руках ваших, генерал.

— Ошибаетесь.

— То есть как? — вспыхнул украинец. — Вы осмелились заявить, будто я ошибаюсь?

— Что ж с того? Ошибаются часто многие, вы — не исключение. Счастье Лизаветы Кирилловны от меня зависит.

— Это же каким образом? — едко произнес бывший гетман.

— Я женюсь на ней, чем и осчастливлю.

То, что приключилось далее с Разумовским, трудно описать: взяв себя за коленки и прижав их к груди, повалился на спину в кресле и задрыгал ступнями в воздухе; из открытого рта его доносилось какое-то бульканье, а из глаз текли слезы. Петр Федорович поначалу перепугался и подумал, это приступ падучей, и хотел было кликнуть слуг, но потом, к досаде собственной, понял, что фельдмаршал попросту хохочет. Отсмеявшись, тот выпрямился, вытер платком совершенно мокрые щеки, веки и проговорил, продолжая кхекать:

— Вот уж уморили, ей-Бо… Я давно так не потешался, чуть живот не лопнул…

Уязвленный Апраксин недовольно спросил:

— Что же вы нашли в сем потешного, ваша светлость?

— Да не ожидал, право. Посчитал вначале, что ведете речь о племяннике либо о каком-нибудь другом протеже… Но, простите, вы сами? Это же химера.

— Отчего же химера, Кирилла Григорьевич?

— Ну, во-первых, возраст. Вы ведь старше меня — на сколько?

— Я ровесник вам, коль не врет Академический справочник.

— Нет, не врет. Хорошо, ровесник. Разве этого мало? Стало быть, в отцы ей годитесь.

— Что ж с того, что в отцы? — не поддался Апраксин. — Сплошь и рядом разница между мужем и женою много больше. И живут, не тужат.

— Ладно, Бог с ним, с возрастом, — продолжал родитель Елизаветы. — Главное в другом: вы женаты некоторым образом? И супруга ваша, дай Бог ей здоровья, делать вас вдовцом не намерена, как я полагаю?

Генерал осенил себя крестом:

— Слава Богу, не при смерти. Но намерена в ближайшее время уйти в монастырь. Посему окажусь я вполне свободен от брачных уз. Вот и поспешил заявить вам о моих марьяжных намерениях. Дабы вышло у нас все чин по чину с Лизонькой. То есть с Лизаветой Кирилловной, извините.

Граф перестал хихикать и надолго задумался. Молча разлил спиртное по стопочкам. Крякнул отстраненно:

— Опрокинем еще по маленькой… Тут на трезвую голову трудно разобраться…

Выпили, закусили. Петр Федорович сказал:

— Знатная горилка у вас. Забирает крепко.

Президент Академии наук оживился:

— Тю, а то! С настоящего буряка сделана. Чистая, як слезка. Выпить можно штоф — на другой день голова светлейшая. С русской водки такого не будет.

— Я предпочитаю вино.

— Тьфу, вино! Виноградный сок прокисший. От него хмель не тот, да и пучит знатно. Нет уж, генерал, лучше нашей украинской горилки нет на свете.

— Будь по-вашему, — согласился Апраксин. — Токмо что решаете вы по поводу дочери?

Разумовский встал и прошелся по кабинету. Икры его, обтянутые чулками, сами напоминали штофы с горилкой.

— Что решаю? Ничего не решаю. Партия для Лизоньки, безусловно, отменная, зря сквернить не стану, да и возраст ваш, можно не перечить, в этом не помеха, станете относиться к ней, умудренный опытом, как бы по-отечески. Добре, добре. Закавыка лишь в любезной Анне Павловне, славной генеральше — пострижется в монахини, значит, исполать, я благословлю вас. А не пострижется — прошу пардону.

Петр Федорович тоже встал.

— Пострижется наверное.

— А тогда приходите за благословением, генерал.

— Вскорости приду.

Выпили на посошок и еще за будущие родственные узы. На прощанье даже трижды облобызались. Но когда Апраксин ушел, Разумовский с брезгливостью вытер губы и проговорил неприязненно:

— Слышала ты, Софочка? Нет, ты слышала этого пацюка?

Отодвинув портьеру, закрывавшую дверь в соседнюю комнату, в кабинете появилась его племянница — в чепчике, длинном платье в оборках и с ухмылкой на недобрых губах.

— Слышала, а як же ж! — проворчала она сипловато, вроде бы спросонья. — Хай ему грец! Вечно был наглец та выскочка. Мой покойный Коленька — царство ему небесное! — Петьку не любил тож. Ишь, чего удумал, подлый, нашу Лизоньку окрутить, будучи женатый. Гомнюк!

— Нет, а коль матрона его в самом деле постриг примет? Как быть?

— Та никак! Или хочешь дать за Лизку приданое богатое? Так давай, давай, разбазаривай наши денежки, души, дома… Выкинь меня с Верочкой на вулыцю без копейки. Этого желаешь?

Он приобнял ее за талию и поцеловал в шейку.

— Шо ты, донюшка, я ж за тебе жизни не пожалею. Никому не дозволю обделить вас с доцею.

Улыбнувшись и потрепав дядю по щеке, Софья Осиповна сказала:

— О це добре.

4

Но и Петр Федорович ждать у моря погоды не собирался. Он решил в ожидании сборов его жены в монастырь завязать с Лизаветой приватную переписку — разумеется, втайне от ее родителя. Сделать это было несложно: ведь Апраксин был знаком с ее сестрой — Анной Кирилловной (той беременной дамой, что сидела на маскараде в Зимнем рядом с «Элизабет»).

Мы уже писали, что она вышла замуж за камергера Васильчикова. Сей Васильчиков приходился родным братом тогдашнему фавориту императрицы… (Чтоб читатель понимал: молодой корнет оказался в спальне государыни сразу после отставки графа Орлова и буквально накануне новой любви Екатерины к Потемкину.) Ну, так вот: Анна с мужем, убегая из отчего дома от интриг СофьиОсиповны, подыскала себе для покупки подходящий дом в Петербурге — на Миллионной улице. Дом принадлежал Апраксину Александру — брату нашего героя, жившему по соседству. Купля-продажа совершилась быстро, в честь чего Александр закатил у себя на прощанье пышный ужин, на котором Петр Федорович и был представлен Анне Кирилловне. Та, веселая, пышущая здоровьем 19-летняя хохлушка, с озорными искорками в глазах, пригласила генерала: «Приходите, сударь, обедать, без церемоний, запросто, по-соседски, будем очень рады». А теперь он об этом вспомнил и решил напроситься в гости.

На обеде не случилось ничего примечательного, разве что цесарка в белом вине на третью перемену, и Апраксин с трудом дождался десерта, чтобы выйти из-за стола и в каком-нибудь уголке гостиной перекинуться с хозяйкой несколькими важными для него фразами. Это удалось: сидя на диванчике, пили шоколад и непринужденно болтали. Анна Кирилловна уже знала о визите генерала к ее отцу и произнесла, иронично закатив глазки:

— Лизка даже чувств лишилась от вашего прихода.

— Неужели? — удивился Петр Федорович. — От испуга или от радости?

— И того, и другого, пожалуй.

— То есть, вы считаете, у меня есть шанс поселиться у нея в сердце?

Улыбнувшись, она ответила:

— Несомненно. Можете считать, что вы там живете.

Кавалер оживился:

— О, какое счастье!

— Вы довольны?

— Воспаряю к седьмому небу.

— Но не обольщайтесь-то раньше времени. Одолеть наших папеньку и кузину будет вам ох как непросто.

— Мне фельдмаршал пообещал… в тот же миг, как я стану свободен…

— Ах, наивный, наивный Петр Федорович! Вы не знаете малороссиян: говорят одно, думают другое, делают третье. И особливо после стопочек горилки…

— Не беда, главное, что Лизавета Кирилловна, как вы утверждаете, расположена ко мне положительно. Я хотел бы написать ей короткую весточку. Вы передадите?

— Почему бы нет? Лизку я люблю всем сердцем и желаю ей счастья, вам определенно симпатизирую тоже, так что нет препятствий.

— Не боитесь гнева родителя, коли он проведает?

— Как же он проведает, коли мы не скажем? Ну а и проведает — что с того? Я замужняя дама, от него теперь никак не завишу, мне что гнев его, что не гнев — все едино.

Проводила его в библиотеку и дала бумагу с пером. Петр Федорович, потрудившись немало, наконец родил:

«Милостивая государыня Елизавета Кирилловна! Не могу не воспользоваться оказией написать к Вам. И хочу засвидетельствовать самые трепетные чувства, появившиеся в сердце моем после нашего с Вами танца в Зимнем. Как Вы знаете, я имел честь оказаться принятым Вашим папенькой, в разговоре с которым испросил у него Вашу руку и сердце. Он не отказал, справедливо отложив окончательное решение этого вопроса до того момента, как моя супруга не отправится в монастырь. И пока суд да дело, я желал бы удостовериться, нет ли с Вашей стороны возражений? Если Вы категорически против, то и копий ломать не стану. С неизменной нежностью к Вам, П. А.»

Через день к Апраксину принесли конверт от мадам Васильчиковой. В нетерпении вскрыв сургуч, генерал тут же понял, что послание не от Анны, а от самой Лизаветы. Вот что она писала:

«Милостивый государь Петр Федорович! С удивлением и радостью получила весточку от Вас. И хочу поблагодарить за оказанное мне несравненное доверие. Разве может быть для меня счастья большего, чем идти под венец с Вами? И соединить наши судьбы? Разделять и радости, и горести — все, что выпадет нам обоим? Знайте, сударь: я навек Ваша. И ни прихоти госпожи Апраксиной (если вдруг она передумает принять постриг), и ни гнев моего родителя вкупе с моей кузиной не заставят меня охладеть к Вам. Делайте с этим, что хотите. Е.Р.»

От последней фразы воин проревел что-то нечленораздельное, но по интонации — победно-ликующее, словно полководец, одолевший противника, и, вскочив с кресла, начал бегать по комнате, то и дело роняя обрывки слов: «Любит… любит… Господи, она меня любит… душенька… голубушка… ты не пожалеешь… сделаю счастливой… Господи, спасибо!..» Целовал послание Разумовской, хлопал себя по ляжкам и смеялся, как маленький. Наконец, успокоившись, сел писать ответ:

«Лизонька, голубушка! (Вы позволите называть Вас так?) Получив послание Ваше, прочитав заветные его строчки, я лишился разума от восторга! Вы согласны соединить наши судьбы! Благодарности моей нет предела. Можете быть уверены: я сумею оправдать доверие Ваше и ни словом, ни жестом, ни поступком не заставлю Вас пожалеть о сделанном выборе. А за сим позвольте полюбопытствовать: можете ли Вы беспрепятственно и не вызывая никаких подозрений со стороны К.Г. посещать дом сестрицы Вашей? Я бы тоже постарался заглянуть к ней на огонек — словом, мы могли бы увидеться и непринужденно потолковать о том о сем. С нетерпением жду Вашего решения. Искренне преданный Вам, П. А.»

День спустя получил новую записку:

«Петр Федорович любезный! Мне так весело переписываться с Вами! Жизнь моя отныне наполнилась новым смыслом. Только и мечтаю о том, как мы станем одной семьею и заботиться друг о друге будем, и поддерживать во всех начинаниях, и шагать вместе, рука об руку. Заверяю и я Вас: Вы не пожалеете о сделанном выборе и другой супруги, более нежной, ласковой, преданной и послушной, любящей детей, Вам и не сыскать! И хочу сказать, что затея Ваша — повстречаться у Аннушки — очень мне по вкусу. Думаю, можно осуществить это наше намерение в предстоящее воскресенье: папенька отправится в гости к г-ну Потемкину, я же смогу с его дозволения отлучиться к сестре на какое-то время. Аннушка известит Вас особо. До свиданья, милый мой генерал! (Вы позволите называть Вас так?) Ваша Е. Р.»

Вскоре Апраксин получил приглашение на обед от мадам Васильчиковой и, ликуя от привалившей удачи, начал собираться за два дня до свидания, загоняв слуг с чисткой, глажкой, отделкой, доводкой всего своего внешнего облика — от сапог до хвостика парика. А мужскую одеколонь выбирал в магазине самолично, самую дорогую, привезенную прямиком из Кёльна. Словом, в полдень воскресенья выглядел с иголочки — выбритый, надушенный, выправка гвардейская, взгляд орлиный — не мужчина, а идеал, сладкая мечта любой барышни.

Шубу лишь накинул на плечи (жил он на Миллионной улице по соседству), запахнул, не застегивая. И потом, взойдя, бросил на руки лакею. Словно мальчик, взбежал по лестнице. Слышал из-за дверей, как дворецкий докладывает о его визите: «Генерал-адъютант граф Апраксин Петр Федорович!» — и вошел, стуча каблуками по паркету.

Сам хозяин дома камергер Васильчиков поспешил навстречу — невысокий улыбчивый господин, пухленький и горбоносый; выглядел лет на 30, но фигуру имел нестройную и смешно подбрасывал задик при ходьбе. Руки протянул:

— Петр Федорович, соседушка, как я счастлив видеть вас у себя в доме. Оказали честь мне и супруге…

Оба подошли к креслу, где сидела Анна Кирилловна: двигалась та уже с трудом, будучи в конце девятого месяца, и живот казался больше нее самое.

— Как я рада, граф. Вы сегодня самый высокопоставленный военный у нас.

— Ах, мадам, разве дело в чинах и рангах? Человека надобно ценить не за регалии, а за ум и душу.

Приглашенных на обед было человек восемь, в том числе и брат хозяина, фаворит императрицы, младше его на три года. Он явился в модном камзоле, весь усыпанный дорогими камнями, и смотрел на окружающих чуть надменно, сознавая новое свое положение. Но на самом деле был слегка трусоват: в свете говорили, что Васильчиков-младший, поселившись в Зимнем в комнатах, где до этого проживал граф Орлов, очень опасался возвращения бывшего любовника государыни, грубого, брутального, и велел поставить у дверей спальни часовых.

Петр Федорович не нашел среди присутствующих Лизаветы и заметно сник. Неужели ей не удалось вырваться? Или Кирилл Григорьевич с Софьей Осиповной что-то заподозрили? Генерал хотел узнать об этом у Анны, но при всех было неудобно.

Наконец, лакеи распахнули двери в столовую, и все общество потянулось за обеденный стол. У Апраксина и вовсе пропал аппетит, он подумывал о том, под каким бы благовидным предлогом ему откланяться, как внезапно дворецкий доложил: «Ее светлость графиня Разумовская Елизавета Кирилловна!» Сердце заколотилось в груди генерала радостнотревожно, он буквально впился глазами в открытую дверь и увидел свою голубушку — раскрасневшуюся с мороза, черноокую и чернобровую, с сочными малиновыми губами и высокой тонкой шеей. Платье на ней было довольно скромное, лишь красивая золотая брошь в виде стрекозы украшала белый парик. Да на среднем пальчике правой руки небольшой перстенек, но с бриллиантиком.

— Извините за опоздание, господа, — попросила она прощения звонким голосом, приседая в книксене. — Помогала папеньке собираться в гости к генералу Потемкину… Но успела, слава Богу, к первым переменам.

Анна устроила сестру рядышком. Лишь занявшись поданной ей севрюгой и спаржей, Лиза бросила мимолетный взгляд на Апраксина. И мгновенно опустила глаза. Но Петру Федоровичу было этого достаточно: он прочел во взоре возлюбленной, что она приехала сюда только для него и интересуется только им. Радость и спокойствие сразу заполнили его душу. Генерал заулыбался, осушил бокал красного вина за здоровье императрицы (тост провозгласил, разумеется, фаворит) и уже с охоткой начал лакомиться хамоном (тонко нарезанной ветчиной по-испански). Черепаховый суп очень был неплох. А перепела и барашек на косточке вовсе оказались выше всех похвал.

Разобрав десерт, стали выходить из-за стола. Многие мужчины отправились в курительную комнату, но Апраксин не курил и остался в гостиной. Анна усадила его рядом на диванчике и сказала вполголоса: «Через четверть часа загляните в нашу библиотеку… там вас будут ждать, генерал…» Он склонился и поцеловал Васильчиковой руку. Та ответила: «Полно, полно, граф, я не стою благодарности и хочу лишь счастья моей сестренке».

Выйдя из гостиной, Петр Федорович проследовал длинным коридором, на стенах которого разместились портреты предков и родичей Васильчиковых (легендарный немец Индрис, многие Толстые, Дурновы и Даниловы), надавил на ручку двери библиотеки и, зайдя внутрь, он увидел чудную картину: у окна, темным силуэтом, голову склонив к чтению, опершись о подлокотник кресла, с оранжадом в руке, вырисовывалась прелестная Разумовская. Острый носик. Длинные ресницы. Лебединая шея. И еще не целованные, по-девичьи припухлые губы.

Подняла глаза. Нежно улыбнулась.

Он проговорил:

— Вы позволите? Я не потревожу?

— Проходите, проходите, милейший Петр Федорович, — пригласила она, отставляя бокал. — Как вы можете меня потревожить, коли я пришла сюда не читать, а увидеться с вами? Сядьте, не чинитесь. Дайте руку. Нет, не эту, а левую. Я хочу увидеть линии ладони.

— О, да вы, пожалуй, сведущи в хиромантии? — отозвался Апраксин.

— Да, немного. Бабушка-украинка научила меня. Многие не верят, говорят — чернокнижие, а ведь это правда: на ладони значится судьба человека…

Генерал спросил:

— Словом, вы не ведьма?

Девушка сказала задумчиво, углубившись в изучение руки собеседника:

— Нет, я ангел…

— Мой ангел…

— Ваш ангел…

— Что же говорят эти линии?

— Очень многое. Доживете до седины, до глубокой старости, это верно. Кроме сына от первого брака будете отцом еще трех детей. В середине жизни предстоят какие-то трудности… видимо, лишения… Новая война? Нет, не думаю. Больше похоже на изгнание… Странно, странно. Но при этом любовь, любовь до конца вашей жизни. Холм Венеры и линия сердца говорят об этом.

Он, перехватив ее запястье, наклонил лицо, прикоснулся губами к ее тонким пальчикам. С жаром произнес:

— Да, и я на вашей ладони ясно вижу: вы моя любовь до последнего вздоха… — И опять поцеловал.

Томно застонав, Лиза прошептала:

— Петр Федорович… любезный… вы не слишком торопитесь?

— Нет, нет, любимая… — Распалившись, начал покрывать поцелуями всю ее руку.

— Ведь жена ваша все еще не в монастыре…

— Ах, забудьте о ней вообще, Лизавета Кирилловна… Лизонька… Вы и я, только мы вдвоем — вот главное… — Обнял ее за плечи, притянул к себе.

Поначалу поддавшись, Разумовская быстро спохватилась:

— Нет, пожалуйста, не сейчас, не надо… вдруг сюда зайдут?.. И вообще, отсутствие наше может быть замечено…

Отстранилась и поправила покосившийся парик.

Он спросил с досадой:

— Не сейчас, а когда?

Девушка заверила:

— Скоро, скоро. Обещаю вам. Все блаженство рая будет наше. Но не так, не наспех, не на скорую руку. Ладно?

Петр Федорович смирился:

— Как прикажет моя королева…

— Вот и хорошо, мой рыцарь… — Наконец, улыбнулась. — А теперь ступайте. Я к вам напишу через Аннушку и назначу скорое рандеву.

— Стану дожидаться, солнышко мое.

— Всё, адьё, адьё, до свидания.

— Оревуар, ма бель ами. — Отступил к двери, но потом не выдержал, быстро подошел и запечатлел на ее пылающей щечке легкий поцелуйчик — «безешку». Быстро ретировался.

Разумовская рассмеялась:

— Вы совсем как мальчик, Петр Федорович. Обожаю вас!

— Я вас тож, моя несравненная. — И, взмахнув рукой, вышел в коридор.

Ощутил, что льняная сорочка под мундиром у него вся мокрая. Он не волновался так раньше никогда — ни в бою, ни во время венчания с Ягужинской. Эта девочка приворожила его. Может, вправду ведьма?

Вытащил платок, вытер лоб и шею. И подумал: «Нет, не ведьма, но фея. Добрая волшебница. Пусть околдовала — не против. Быть околдованным такой чаровницей — настоящая сказка».

На пороге курительной комнаты он столкнулся с Васильчиковым-младшим, фаворитом императрицы. Тот спросил:

— Не желаете партийку в бостон? Мне как раз не хватает партнера. Мы играем по маленькой.

— Нет, благодарю. Мне уже пора.

— Уезжаете? Что-то уж ранёхонько.

— Вынужден уехать: дела. Но в другой раз непременно сыграю.

— А хотите в среду?

— Отчего же в среду? — сразу не понял Петр Федорович.

Фаворит объяснил:

— Матушка-государыня каждую среду вечером собирает друзей для игры в карты. Я замолвлю словечко, и вас пригласят.

— Был бы рад весьма.

— Значит, договорились, — церемонно раскланялся любимчик царицы.

У Апраксина промелькнула мысль: «Надо сообщить Лизе. Если бы у нея не пришлось бы на среду фрейлинского дежурства, мы моли бы… Ах! Даже сердце замерло от сладостного предчувствия… Пресвятая Дево, помоги нам!»

И на сей раз молитва тоже была услышана…

5

Если бы Кирилл Григорьевич Разумовский думал только о Лизавете, он, возможно, и обратил бы внимание на ее в последнее время возбужденное состояние и рассеянность за обедом (проводя выходные дома, ела вместе с отцом и кузиной). Но тревоги родителя, часто подогреваемые словами Софьи Осиповны, относились не столько к дочери, сколько к сыну — Петру Кирилловичу.

Дело в том, что отпрыск вознамерился вступить в брак. Да и Бог с ним, если бы с девицей из хорошей семьи и с богатым приданым. Так ведь нет же — на вдове графа Чарто-рыжского, на беспутной фрейлине Софье Степановне.

Ведь она имела исключительно скандальную репутацию. Будучи бездетной вдовой, продолжала служить в свите Екатерины, и однажды императрица вызвала ее к себе в кабинет для секретной беседы. И сказала: дескать, вы же знаете, милочка, что мой сын и наследник русского престола Павел Петрович ждет невесту — принцессу из Германии; он пока что девственник и, боюсь, по слабости здоровья вряд ли сможет осчастливить меня внуками; в общем, поручаю вам, Софья Степановна, испытать на себе его мужскую силу, преподав великому князю несколько уроков любви. Мыслимо ли «нет» сказать самой государыне? В случае отказа — неминуемая опала, удаление от двора, прозябание в нищете… И вдова Чарторыжского робко согласилась. Но великий князь оказался в алькове на удивление резв и неутомим, так что вскоре бедная фрейлина от него понесла. А произведенного ею мальчика окрестили Семеном. Самодержица забрала к себе незаконнорожденного внука, объявив, что сама его воспитает, вырастит и обеспечит. А несчастной Софье Степановне в виде компенсации и награды за труды дали денег, дом и с десяток крепостных.

На такой вот позорной мадам, да еще старше Петра Кирилловича на пять лет, собирался жениться сын фельдмаршала! Стыд и срам! Надо расстроить этот союз во что бы то ни стало. Разумовский-старший бросился к императрице, бил челом, призывал на помощь все небесные силы, чтобы помогли разрушить планы влюбленного, но ее величество только отмахнулась:

— Ах, оставьте, фельдмаршал, глупые ваши словеса. Эта свадьба — дело решенное. Я в долгу перед Софкой. У великого князя нет покуда детей. В случае чего мы объявим Симеона царевичем… И приданое дадим за нея хорошее, не обидим верно. Будет ваш Петруша словно сыр в масле…

А взамен, коль попросите у меня о какой-то милости, обещаю выполнить.

Бывший гетман, услыхав про приданое, тут же переменился и согласно кивнул:

— Воля вашего величества… Посему быть… Я благословлю молодых.

— Вот и славно, дорогой Кирилла Григорьевич. Заходите запросто. На любую вашу просьбу наложу положительный рескрипт.

— Благодарен премного. Постараюсь не обременять лишний раз… но уж коли что…

— Совершенно правильно. Я ведь обещала — и сделаю.

Словом, графу пришлось смириться. А какими русско-украинскими идиомами поливала царицу после этого Софья Осиповна Апраксина, ядовитая племянница Разумовского, передать неприлично. Хорошо, что не слышал ее тирад соглядатай какой-нибудь из доверенных лиц государыни, а не то не избегнуть бы острой на язычок хохлушке каторги и Сибири. И пока президент Академии наук и его любимица приходили в себя от случившегося, Лиза оставалась без внимательного их пригляда. Чем, конечно же, и воспользовалась.

Отношения между нею и вдовой Чарторыжской были и раньше неплохие, но когда оказалось, что они должны породниться, потеплели еще больше. И однажды Елизавета Кирилловна обратилась к ней с просьбой:

— Дорогая Софочка, окажи мне любезность. У меня на среду дежурство. Я скажусь нездоровой и рекомендую тебя заместо себя на сие время. Дескать, ты не против. Я же от тебя отдежурю, как скажешь.

Улыбнувшись, Софья Степановна погрозила пальчиком:

— Ах, плутовка Лизонька! А казалась такой тихонею… Понимаю, как же. Если не секрет, с кем твое свидание?

Девушка зарделась.

— Не скажу, секрет. Но коль скоро выгорит и пойду под венец, первую тебя приглашу на свадьбу.

— Буду только рада.

В общем, обстоятельства складывались в пользу генерала и его пассии.

Петр Федорович получил официальное приглашение во дворец, присланное с курьером, вырядился в мундир с орденами (глядя в сапоги его, чищенные до блеска, можно было бриться) и в карете с лакеем на запятках устремился в Зимний к назначенному сроку — девяти часам пополудни. Подкатив, раздевшись, по ковровой дорожке взбежал на второй этаж и, с поклоном встреченный одним из камергеров, был сопровожден в диванную залу, где уже сидел Васильчиков с остальными вельможами и курил трубку. Фаворит поднялся к нему навстречу:

— Милостивый государь Петр Федорович! Рад, что вы приехали. Между тем должен огорчить: у ея величества разыгралась мигрень, и сегодня игры не будет. Мы вот с господами думаем теперь же спуститься в бильярдную, дабы погонять шарики. Вы желаете к нам присоединиться?

Генерал ответил, руку прижимая к груди:

— Нет, увольте, я владею кием не бойко.

— Ну, хоть выпейте игристого с нами. Мы не можем отпустить вас просто так.

— Что ж, пожалуй, выпью. За здоровье ея величества.

— Очень своевременный тост!

Поболтав с присутствующими с полчасика, осушив два бокала пенящегося напитка, он откланялся. Но, покинув диванную залу и пройдя по картинной галерее, не спустился по лестнице вниз, к выходу, а напротив, скоренько поднялся на третий этаж и проследовал в южную половину дворца. Перед входом во Фрейлинский коридор обнаружил часового. Тот, увидев генерала, вытянулся во фрунт.

— Вольно, вольно, братец, — разрешил военачальник. — Как тебя зовут?

— Рядовой Микиткин, ваша светлость.

— Молодец, Микиткин, хорошо служишь. А скажи мне, Микиткин, где тут комната ея светлости графини Разумовской?

— Не могу знать, ваша светлость. Нынче мы стоим на дежурстве в первый раз.

— Ну, так я и сам поищу.

Но солдат преградил ему дорогу.

— Никак нет, ваша светлость, никого посторонних не велено пущать.

— Да какой же я посторонний, коли мы с ней помолвлены?

— Не могу знать, ваша светлость. Но пущать никого не велено. Коли нету пропуска. Коли пропуск есть — милости прошу.

У Апраксина вздулись жилы на висках.

— Я тебе сейчас покажу пропуск. Я тебе сейчас покажу такой пропуск, по которому тебе одна дорога — в Сибирь! Как стоишь, мерзавец? Перед кем размахиваешь штыком? Я боевой генерал-адъютант ея величества, понял? Может, захотел ты шпицрутенов?

Побледнев, Микиткин снова вытянулся во фрунт.

— Никак нет, ваша светлость!

— Молчать! Смир-но! Кто твой командир?

— Вахмистр Андреев.

— И его в Сибирь, коли научить рядовых не может уважать генерал-адъютанта. Вместе по этапу пойдете.

Часовой выдохнул плаксиво:

— Пожалейте, ваша светлость, не губите во цвете лет.

— Ишь, как заговорил! «Пожалейте во цвете лет!» Вот негодник!.. Ладно, считай, разжалобил, я сегодня добрый. Hа тебе пятиалтынный серебром. — Он достал монетку и засунул в набрюшный кармашек рядового. — Это за молчание, коли вахмистр Андреев у тебя спросит. Скажешь: никого не видел, ничего не слышал, все спокойно. Ясно?

— Так точно, ваша светлость. И премного благодарен.

— То-то же, голубчик.

Петр Федорович поднялся по крутой деревянной лестнице, насчитав не менее 80 ступенек, и, пофыркав от сердцебиения, оказался почти что на чердаке Зимнего дворца. И в самом уже Фрейлинском коридоре неожиданно столкнулся со вдовой Чарторыжского: оба знали друг друга по балам в Павловске, у великого князя Павла Петровича. Дама удивилась:

— Господин Апраксин? Вот какой сюрприз! Как вы здесь?

— Здравствуйте, сударыня. Волею обстоятельств, волею обстоятельств токмо… будучи помолвлен с мадемуазель Разумовской…

— Вы помолвлены? Я не знала. Очень рада за вас. А плутовка все бубнила, дескать, не скажу, тайна. Но теперь понятно… Ну, так вот ея комнатка — третья справа.

Генерал щелкнул каблуками.

— Гран мерси, дражайшая Софья Степановна. И пожалуйста, не докладывайте обер-гофмайстерине о моем визите. Не желаю неприятностей для Елизаветы Кирилловны.

— Ну, само собою. Можете на меня рассчитывать.

Подойдя к двери, тихо постучал костяшкой согнутого пальца. И в ответ услышал: «Да-да, сильвупле, антре». Он зашел.

Разумовская вскричала от радости и, ничтоже сумняшеся, бросилась ему на шею.

— Господи! Неужто? Вы пришли? Я уже не чаяла — государыня отменила карты…

— Как я мог не прийти, любимая? — Он поцеловал ее крепко.

— Как же вы прошли? Я-то думала вас перехватить после карт, дабы провести черным ходом…

— Русский генерал где угодно прорвется, мадемуазель.

— Это верно. — И прильнула к нему совсем по-детски. — Не желаете кофею?

— О, помилуйте, Лизонька, мне до кофе ли, коли вы у меня в объятиях?!

— Да, конечно, простите… Я сама не знаю, что говорю… Погодите, дверь сейчас замкну…

О, мгновения пылкой страсти! О, разбросанная повсюду одежда! О, видавший виды диванчик, смятая постель, съехавшие простыни!.. Он, закинув голову, выпятив кадык и оскалившись, захрипел зверино и самозабвенно излил в нее свое семя, А потом склонился и поцеловал в губы. Лиза подняла влажные ресницы.

— Милая, ты плачешь?

— Да, любимый, от счастья.

— Я люблю тебя.

— Я тебя просто обожаю.

Отдыхали, обнявшись. Петр Федорович, приходя в себя, оглядел ее комнатку. Маленькая, серая. Кроме диванчика в стиле ампир — пара кресел, обитых ярко-зеленым ситцем, столик с тазиком и кувшином, зеркало в раме на стене. Вешалка с платьями в углу. И окошко без занавесок.

— Думал, что фрейлины ея величества проживают более богато.

Разумовская улыбнулась:

— Мне еще повезло, что светелка сия отдельная. Многие делят одну на двоих, с деревянной перегородкой между. Рядом — слуги… А за время дежурства так набегаешься по нашей лесенке, что потом ног не чуешь.

— Уж не синекура.

— Отнюдь.

Снова обнимались, целовались, ласкались. А потом уснули, тесно прижавшись друг к другу.

Генерал очнулся от шепота Лизаветы:

— Петечка, любимый… Надо бы вставать. Скоро рассветет, и тебе пора.

Он открыл глаза и поцеловал ее в губы. Начал одеваться. Обнял на прощанье:

— Я уже мечтаю о новом свидании, ласточка моя.

— Да, я тоже.

— Коли государыня пригласит на карты, снова у тебя.

— Только я сама тебя проведу, не через часового. От греха подальше.

А когда он ушел, истово молилась, стоя на коленях под образами и благодаря Богоматерь за все произошедшее. Вытерла слезы, встала, затянула в окно, выходящее на Дворцовую площадь. Было видно, как сменяется караул у ворот.

— Господи, — попросила, — помоги ему. Заодно и мне. Помоги нам обоим. Выстоять и соединиться. — И, перекрестившись, остудила ладони на холодном стекле.

6

За январь 1774 года встретились всего лишь три раза. В феврале — один. В марте — вовсе ни одного. Правда, виделись единожды на крестинах у дочки Анны Васильчиковой, Катеньки, появившейся на свет в январе. В церкви Петр Федорович раскланялся с Лизой — чинно, не проявляя чувств, и она тоже сдержанно кивнула. А Кирилл Григорьевич, увидав Апраксина, вскинул брови от удивления и спросил:

— Вы какими ж судьбами тут, генерал?

— Я по приглашению Анны Кирилловны, по-соседски.

— A-а, ну-ну, — сухо согласился фельдмаршал. — Коли баба дура, ничего иного ожидать не приходится…

— Вы не рады лицезреть меня, граф? — иронично отозвался военный.

— Что вы, что вы, я счастлив! — едко рассмеялся президент Академии наук. — Счастлив, что мои детки так выросли, что не ставят меня в известность, с кем дружат и на ком женятся.

— Да, я сам отец взрослого дитяти и знаю. Большие детки — большие бедки.

Разумовский впился в него глазами:

— Что хотите этим сказать, генерал? Уж не обвенчались ли вы с моей Лизаветой тайно?

— Да помилуй Бог, Кирилла Григорьевич, как можно? Я пойду под венец с Лизаветой Кирилловной только после благословения вашего.

Тот промолвил неодобрительно:

— Поживем — увидим… Кстати, а мадам Апраксина не ушла еще в монастырь?

— В мае отбывает.

— Дай Бог, дай Бог. — И, прикрыв глаза, гордо удалился.

С Лизой Петр Федорович смог тогда еще обменяться несколькими дежурными фразами, а за общий стол девушка не вышла, пояснив родным, что неважно себя чувствует. Генерал промаялся битый час, а потом незаметно ускользнул в библиотеку дома Васильчиковых, но и там не нашел свою возлюбленную. Сел и написал ей записку, дабы передать, как обычно, при посредничестве сестры:

«Милая моя! Я надеюсь, что с тобой не случилось ничего страшного и твоя “болезнь ” — лишь предлог проманкировать шумное застолье. Жду ответа с нетерпением. Обожаю, П.»

Вчетверо сложив лист бумаги, он оставил его под лампой в библиотеке, а вернувшись к гостям, сообщил об этом хозяйке дома по секрету от всех. Дама заверила его, что пошлет к сестре тем же вечером.

На другой день Петр Федорович получил конверт из дома Васильчиковых. Но, открыв его, с трепетом обнаружил внутри не письмо от Лизы, а записку от Анны. Вот она:

«Милостивый государь Петр Федорович! Ваши отношения с Л. обнаружены папенькой. Что там было — лучше не пересказывать! А тем более в ея положении… Мы в тревоге. А. В.»

Господи, помилуй! У Апраксина от волнения покраснело лицо, задрожали губы и практически подогнулись ноги. Солнышко его, лапушку, синичку, дорогую Лизоньку унижают, третируют, ей нехорошо, а помочь бедняжке, выручить, спасти он никак не может. Опустившись в кресло, генерал утер пот со лба. К Разумовским в дом не ворвешься и скандала не учинишь — скажут: кто ты такой и какое имеешь право? Ведь они даже не помолвлены, в самом деле. Вызовут полицию, жалобу напишут. Может, действовать через Софью Степановну Чарторыжскую и ее жениха, Петю Разумовского? Нет, получится только хуже — ведь Кирилл Григорьевич к будущему браку своего сына крайне отрицательно настроен. Чарторыжская отпадает. Остается только Анна Васильчикова, ведь она невестка фаворита ее величества. Надо ехать к ней. И вообще разузнать подробности. Что-то посоветует.

Без предупреждения перешел с Миллионной, 24 в Миллионную, 22. Попросил мажордома доложить. Вышел сам Васильчиков в стеганой домашней тужурке и сорочке апаш. Извинился за внешний вид — мол, гостей не ждали. Петр Федорович извинился в свою очередь, что нагрянул внезапно — по причине, вероятно, ему известной. Камергер вздохнул:

— Да, да, конечно. Только и разговоров с утра об этом. Аннушка слегла от переживаний и принять вас не сможет… Но пойдемте, пойдемте ко мне в кабинет, не стоять же на лестнице. — Взял его под локоть. — Тут еще малышка наша закашляла — видимо, во время крещенья простыла, — всё одно к одному.

Сели в кабинете, окнами на улицу, вполовину занавешенные темными портьерами. Камергер достал из шкафа лафитник.

— Не побрезгуете? По рюмочке?

— С удовольствием, было бы пользительно.

Выпив, Василий Семенович завздыхал дальше:

— Главное, скорее всего, переедем теперь в Москву.

Петр Федорович посмотрел на него ошарашенно.

— Отчего вдруг? Я не понимаю.

Тот глаза отвел:

— Вслед за братом моим дражайшим…

— Александр Семенович едет в Москву? То есть как, то есть почему?

— Вы не слышали?

— Не имел счастья.

— У ея величества в силу вступил Потемкин, некоторым образом… Словом, брат переехал из Зимнего дворца… так, на временную квартиру, а теперь вот — в Первопрестольную… Не обижен, конечно, — получил пожизненную пенсию плюс немалые деньги на обустройство в Белокаменной. Но не тот статус, сами разумеете…

— Да уж… — протянул Апраксин. — Вот дела-а…

— И, как говорится, при всем участии к Елизавете Кирилловне… думаем совсем про другое…

— Ясно, ясно.

Оба помолчали, каждый о своем. Наконец, генерал сказал:

— Ну, хоть в двух словах, сударь, разъясните, что вы знаете о случившемся в доме Разумовских? Я ведь вовсе совершенно теряюсь в догадках.

— Да, само собою, — покивал рассеянно Василий Семенович. — В доме Разумовских… — Он собрался с мыслями. — Что случилось? То и случилось. Сонька, негодяйка, — то есть Софья Осиповна, племянница, — караулила и подкараулила, захватила письмо от Елизаветы Кирилловны к вам — то есть, через Анну Кирилловну предназначенное. А в послании сем — недвусмысленное признание, что она в интересном положении…

Петр Федорович судорожно сглотнул.

— У Елизаветы Кирилловны… ребенок?

— Некоторым образом.

— То есть от меня?

— Надо полагать.

— Господи Иисусе! — И военный перекрестился.

— Донесли папеньке — а каков Кирилла Григорьевич в гневе, можете представить… Словом, Лиза заперта у себя в комнатах, лечится валериановым корнем, у папа приступ ярости, Сонька торжествует… Ничего хорошего, в общем.

Генерал потянулся к лафитничку:

— Вы позволите?

— Да, понятное дело, для успокоения нервов…

Выпили, снова помолчали.

— Что же делать мне? — глухо проронил Апраксин.

— Что же делать вам? — повторил Васильчиков. — В идеале — венчаться. Ваша-то супруга когда в монастырь?

— Да не раньше мая.

— Плохо, плохо. А нельзя ускорить?

— Нет, боюсь ея торопить, чтобы вовсе не передумала.

— Тоже верно…

Посидели еще какое-то время, выпили по третьей, и военный поднялся, чтобы уходить. Он придумал единственный возможный спасительный вариант в этой ситуации — попросить о помощи самого Потемкина.

Поскакал к нему, но дворецкий доложил: Александра Григорьевича дома нет, он уехал в Зимний. Что ж, пришлось написать ему письмо.

7

Лиза в ходе выяснения отношений с папенькой так разнервничалась, что упала в обморок прямо у него в кабинете. Слуги унесли ее в спальню, вызванный доктор Кляйн быстро привел Разумовскую в чувство, осмотрел, обстучал, пропальпировал и действительно констатировал беременность.

Папенька спросил:

— А нельзя ли, уважаемый Карл Иванович, как-то это… того?..

— Что? — не понял врач, посмотрев на фельдмаршала поверх очков.

— Ликвидировать, в общем?

— О, найн, найн, дас ист ганц унмёглихь — невозможно. Уголёвная статья! — замахал руками законопослушный немец.

— Я бы хорошо заплатил.

— Слюшать не хотель, нет! Я есть медик, а не убийц.

И аборт есть убийство.

«Всё с тобой понятно, рыжий пруссак», — проворчал украинец, отвернувшись, чтобы тот не слышал, и произнеся «пруссак» не с двумя «с», как положено для обозначения подданного Пруссии, а с одним, как у таракана.

Отпустив иностранца с Богом, президент Академии наук стал советоваться с племянницей — нет ли у нее под рукой бабки-повитухи, не такой щепетильной в вопросах прерывания беременности, как упрямый шваб. Софья Осиповна ответила:

— Е одна шаромыга, шельма… Та ты помнишь чи ни — шо произвела операцию баронессе Прозоровой после ея амуров с этим… як его?.. Таратайкиным, кажись…

— Суровейкиным, кавалергардом.

— О!

Дядя покривился:

— Говорят, после этого баронесса сделалась бесплодна и потом лечилась на водах. Нет уж, нам такого не надобно.

— Може, и без бабки, — продолжала рассуждать дама. — Треба, як у нас в Украйне делают — дивчину на сносях в бочку сажают с кипьятком. Ну, не с кипьятком, а с водой горячей дуже… Выкидыш обьеспечен.

— Думаешь, Лизка согласится?

— Тю-ю, «согласится — не согласится». Ты отец чи ни? Слово твое — закон.

— Чую, что в последнее время — не больно, слушаться не хочет. Из девицы сделалась ослица.

— Постарайся, дядю.

Но, конечно, дочка устраивать выкидыш отказалась категорически. Несмотря на слабость, заявила с твердостью:

— Папенька, родимый, что хотите со мной творите — проклинайте, высылайте в деревню и лишайте наследства, я на все согласна, но рожать буду. Под венцом ли с Апраксиным, нет ли — это уж другой разговор, — лучше под венцом, — я желаю иметь от него дитя,

— Ну и дура! — рявкнул Разумовский. — Я сего выблядка внуком не признаю. И живи с ним, где хочешь и на что хочешь.

— Проживу, небось. Петр Федорович мне поможет.

— Петр Федорович! — сардонически рассмеялся фельдмаршал. — Твоего Петра Федоровича я в Сибирь закатаю за прелюбодеяние с фрейлиной ея величества. Так что не надейся.

— Вы не сделаете этого, папа, — проронила дочка, собираясь то ли расплакаться, то ли снова лишиться чувств.

— Я не сделаю?! — Бывший гетман выпятил нижнюю губу. — Я не сделаю?! Сделаю еще как! Вы у меня все узнаете силу Разумовского. Шутки плохи со мною. Никому не позволю честь затрагивать моего семейства! — И ушел из покоев дочери, изрыгая проклятия.

А несчастная Лиза бросилась на подушки, обливаясь слезами.

В то же самое время до Потемкина дошло письмо от Апраксина. Подивившись тому, что произошло с его другом, новый фаворит не замедлил рассказать государыне сей пикантный сюжетец, сидя с ней за завтраком.

Было ясное мартовское утро. Солнечные зайчики прыгали по лаковым поверхностям мебели, хрусталю и золоту будуара царицы. За окном сияло голубое небо без единого облачка. На столе дымился свежесваренный кофе. У стола вилась любимая левретка императрицы — Земира.

Настроение у обоих любовников было легкое, безоблачное, как сегодняшнее небо.

— Петр Федорович удалец-молодец, — улыбнулась Екатерина, извлекая ложечкой содержимое яйца, сваренного «в мешочек». — Да и Лизонька такая красавица. Народятся у них прелестные детки.

— Надобно помочь обвенчаться им, — подсказал Потемкин.

— Я не против. Дело все в Аньке Ягужинской. Без ея ухода в монастырь ничего не выйдет.

— Разумеется.

— Так скажи Апраксину: мол, воздействуй на жену всеми силами. А уж мы свадебку закатим ему отменную. Лишь бы у невесты не было еще видно пуза.

Оба посмеялись. Ловко бросив собачке ломтик ветчины (та поймала его на лету), фаворит заметил:

— Главное, Петр опасается козней Разумовского. Разъяренный отец может бить челом вашему величеству.

У Екатерины вспыхнули игривые искорки в глазах.

— Так и что?

— Будет требовать наказать нашего наивного любострастника.

— Требовать? От меня? Разумовский? — Искорки в ее глазах разгорелись ярче. — Кто он такой, чтобы что-то требовать от российской императрицы? Шут гороховый. Даром что фельдмаршал. Так фельдмаршала получил как гетман Малороссии. Станет кочевряжиться — президентства лишу Академии наук. И отправлю в Батурин жить, чтобы не совал нос в столицы.

— О, Катрин, вы неподражаемы в своем гневе! — и, привстав, звонко поцеловал ее ручку.

45-летняя дама ласково улыбнулась:

— Может быть, и нам обвенчаться, Гришенька?

Просияв, 35-летний Потемкин покачал головой:

— Вы, должно быть, шутите, моя несравненная?

— Не совсем… Надобно обдумать… Ежели случится, ненароком понесу от тебя… я не исключаю…

Он склонился в подобострастном поклоне.

Между тем фельдмаршал оказался тоже не так-то прост. Испросив аудиенции у ее величества и прождав без ответа до середины марта, он ничтоже сумняшеся объявил сыну и мадам Чарторыжской, что берет назад свое родительское им благословение и не разрешает венчаться. Чарторыжская побежала к императрице. Та немедленно вызвала Разумовского к себе.

Бывший гетман Украины появился во дворце при параде, в орденах и лентах, шпага на боку и фельдмаршальский жезл в руке. А в другой держал треуголку с перьями. Вид имел суровый, воинственный.

Государыня вышла к нему, напротив, ласковая и добрая, с материнской улыбкой на устах. Пожурила мягко:

— Чтой-то вы, Кирилла Григорьевич, так распетушились? Сына обижаете. И мою любимую фрейлину. — Села в кресло.

Он ответил прямо, продолжая стоять:

— Так иного средства не видел достучаться до вашего величества.

— О, нехорошо шантажировать самодержицу русскую.

— Неприятно, согласен. Только я ведь что? Не по доброй воле, не по злому умыслу, а в позиции безысходной, видит Бог.

Хмыкнув, императрица осведомилась:

— Кто же смел вас поставить в сию позицию?

— Генерал-адъютант Апраксин, ваше величество. Ибо опозорил дщерь мою, фрейлину вашего величества. Осквернив не столько меня, сколько ваше величество.

Дама чуть заметно поморщилась:

— Те-те-те, фельдмаршал. Будет кипятиться. И разбрасываться словесами громкими. Я прекрасно знаю Апраксина. Он достойный муж и отменный воин. И амуры с вашей Лизонькой закрутил не по легкомыслию, а по страстной любви. И не то что согласен, а мечтает на ней жениться. В чем проблема?

— А проблема в том, что Апраксин в законном браке. И пока его супруга не ушла в монастырь, он прелюбодей по закону. И достоин самой жестокой кары.

Посмотрев на него сквозь лорнет, государыня спросила с легкой иронией:

— Это же какой, по вашему мнению?

Разумовский ответил жестко:

— И его, и ея отправить на покаяние в монастырь. Или даже постричь обоих.

Опустив руку с окулярами на колени и переменившись в лице, самодержица серьезно произнесла:

— Как же вам не стыдно, фельдмаршал? Люди идут обычно в святую обитель по велению сердца и души, дабы быть ближе к Богу, отрешиться от мирской суеты. Вы же предлагаете сделать монастырь каторгой, местом наказания. Говорить так грешно.

— Не грешно, — дерзко возразил бывший гетман. — Покаяние за грехи есть расплата, но и очищение.

— Сами вы безгрешны, Кирилла Григорьевич? — холодно взглянула царица.

— Я?

— Ну, не я же. Слухи доходили, будто бы живете с племянницей, аки муж и жена. Или нет? Сами не хотите покаяться?

Украинец позеленел.

— Врут. Наветы, ваше величество. Между мной и Софочкой всё безгрешно.

— Ой ли, ой ли? Под присягой на суде то же скажете? А поклявшись именем Господа?

Он смолчал. Встав, Екатерина проговорила:

— Словом, ступайте с миром, дорогой фельдмаршал. И не затевайте интриг. Чарторыжская пойдет под венец с вашим сыном. А Апраксин женится на Лизе сразу, как разрешат обстоятельства. Вот и весь мой сказ. — Повернулась, чтобы уйти.

— Нет, не весь, — снова заявил Разумовский с вызовом.

Самодержица обернулась.

— Что вы сказали?!

— Вы мне обещали, ваше величество.

— Что я вам обещала?

— Что коль скоро я благословлю Чарторыжскую с сыном, вы исполните любую мою просьбу. Хорошо, я повторно благословляю их. Свадьба через месяц. А теперь шаг за вами.

— Вы наглец, сударь! — вспыхнула царица. — Как вы смеете так себя вести с государыней? Что за гнусный торг?

— Вы отказываетесь от своих прежних слов, мадам?

— Прекратите говорить со мной в таком тоне.

— Значит, Петька Апраксин вам дороже судьбы сына великого князя — вашего внука Симеона? Странно, странно.

Дама поджала губы.

— Что же вы желаете от меня, Кирилла Григорьевич?

— Накажите Петьку. Как сочтете нужным. И мою непутевую дочку тож. Свадьбы их я не допущу.

— Я подумаю. Можете идти.

— Бесконечно счастлив слышать мудрые слова ваши. — Он склонился, витиевато помахав треуголкой.

Украинец обыграл немку.

И Екатерина, медленно пройдя к себе в кабинет, сразу распорядилась вызвать к себе Апраксина. А когда тот явился в Зимний, щелкнул каблуками, вытянулся во фрунт и стоял навытяжку, не мигая, тихо произнесла, обращаясь к нему на «ты» для большей проникновенности:

— Петр Федорович, голубчик… Не сочти за опалу или недовольство мое… Я к тебе и к Лизоньке отношусь по-прежнему с нежностью… и, придет время, поведешь ея под венец, ты не сомневайся… Но теперь должна… просто вынуждена поступить с вами по закону. Ты женатый человек, а она моя фрейлина. Свет меня не поймет и осудит, коли я одобрю ваши отношения. Я должна прислушиваться к мнению моего окружения и всего народа. Ибо мне ими править… Словом, по указу моему, Лиза Разумовская исключается из числа фрейлин. И полгода, что осталось до рождения вашего дитяти, проведет в монастыре в покаянии. Ты же выбирай сам: или год в монастыре, иль полгода в Петропавловке. Ничего иного предложить не могу.

Он не шелохнулся. А потом моргнул и выдохнул:

— Понимаю, ваше величество… Каюсь, виноват… И готов сказать в оправдание лишь одно: всё содеяно нами от большой любви. Я иЛизонька любим друг дружку, как Ромео и Джулия, как Азор и Земира…

— Знаю, знаю, — прервала его государыня. — И как человек не сержусь. Но как самодержица… Что ты выбираешь, Петруша?

Помолчав, он ответил:

— Полгода в Петропавловке.

Ласково пожала ему запястье:

— Так тому и быть. — А потом быстро отмахнулась: — Всё, ступай, ступай. Кошки на душе, сердце не на месте… Как же тяжело распоряжаться судьбами людей!..

Глава вторая

1

Был уже сентябрь, как Апраксин вышел на свободу. Тучи висели над Петропавловской крепостью низконизко, задевая за ее шпиль. Моросило. Волны на Неве пробегали серые, недовольные приближающимся ледоставом. Ветер налетал резкими порывами.

Петр Федорович закутался в плащ. Он как будто бы вычеркнул из жизни шесть последних месяцев: хмурый каземат — каменный мешок, никакого общения с внешним миром — ни свиданий с близкими, ни съестных передач, ни газет, ни писем. Запрещалось вовсе предлагать заключенному перо и бумагу. Утро в маленьком окошке под потолком, служба в церкви, чай и хлеб на завтрак, днем лежать не дозволено — только сидеть или ходить; час прогулки перед обедом — два охранника спереди и два сзади, разговоры не допускаются, небольшой уголочек двора, без других узников, несколько глотков неспертого воздуха и кусок голубого неба над головой, зависть к птицам, пролетающим мимо; на обед, как правило, щи пустые и вареная рыба с пареной репой без соли, ключевая вода и хлеб; снова служба в церкви, небольшая вечеря — хлеб и кисель, ничего больше каждый день. Раз в неделю баня, также под присмотром охраны и без разговоров. Обменяться словами — только со священником, на исповеди. Но отец Порфирий оказался неразговорчив и неприветлив, рассуждал только о грехе, допущенном генералом, и с какой-то даже жестокостью, вроде бы завидовал в глубине души, что Апраксин мог себе позволить прелюбодейство, а ему, служителю церкви, на роду написано быть и умереть в девстве. В общем, никакого облегчения исповеди эти не приносили. Чтобы не утратить телесный тонус, приседал в камере и махал руками, отжимался от пола. Чтобы не утратить тонус умственный, повторял стихи, выученные когда-то, говорил сам с собой на разных языках — шведском, немецком, французском, английском, песни пел — но не в голос, а полушепотом, открывая рот, но без звука. Главное, не хотел сойти с ума. Вроде, не сошел.

У ворот крепости он увидел коляску с поднятым верхом, из которой выскочил Федор, сын его, и, раскрыв объятия, побежал навстречу.

— Папенька, родимый, как я рад тебя снова видеть!

— А уж я как рад, дорогой Федюня!

Трижды облобызались, смахивая радостные слезы.

— Я надеюсь, мой арест не ухудшил твоего положения в Пажеском корпусе?

— Совершенно. Посудачили день-другой, а потом забыли.

— Слава Богу.

Поместились в коляску и велели кучеру ехать домой.

— Маменька-то что? В монастырь уехала?

— Да, еще в мае. Написал ей письмо, и она ответила, что пока в послушницах, постриг будет, вероятно, не раньше следующего года, по весне.

Петр Федорович насупился.

— Ах ты Господи, сколько ждать еще…

Сын смолчал.

— А о Лизе Разумовской ничего не слышал — как она?

— Как же, как же, знаю, от сестры ея, Натальи Кирилловны Загряжской.

— Ты знаком с Натальей Кирилловной? — удивился отец.

— Да, представь. Государыня посещала наш Пажеский корпус, и ея сопровождали две фрейлины, в том числе и Наталья. Так Загряжская нарочно подошла ко мне и сказала в утешенье несколько слов — мол, сочувствует и тебе, и Лизавете Кирилловне.

— Чудеса! Что же Лизавета?

— По словам сестры, пребывает теперь в Москве, в доме у Васильчиковых.

— Как в Москве? Отчего в Москве? — изумился Апраксин-старший.

— Попервоначалу, по указу императрицы, месяц провела в какой-то обители, но потом Кирилла Григорьевич понемногу смягчился и позволил дочери возвратиться в дом. А племянница, Софья Осиповна, дескать, подсказала: не противься их желанию с Анной Кирилловной ехать вместе в Москву. От Апраксина и досужих разговоров подальше. Так оно и вышло…

— От меня подальше, — проворчал Петр Федорович. — Хитрецы, мать их так разтак! Что ж, в Москве тоже хорошо. Я люблю Москву…

— К ней отправишься? — посмотрел на него Федор вопросительно.

— Не исключено. Отдохну чуток, сил поднаберусь после крепости… — Он взглянул на отпрыска как-то виновато. — Ты не сердишься на меня, Федюня?

Тот не понял:

— Да за что, папенька, родимый?

— За раздоры с маменькой. За любовь к иной даме…

— Господи, помилуй! Я не мальчик о пяти лет и могу понять. В жизни у людей всякое случается. Надо уважать выбор своих родителей, нравится он тебе или нет.

Генерал сжал его ладонь.

— Благодарен на такие слова, сынок. Как я счастлив, что имею в твоем лице настоящего друга!

Прикатили на Миллионную. Дом Васильчиковых по соседству выглядел безжизненным. У Петра Федоровича сжалось сердце: Лиза далеко, без него, и уже рожать ей скоро; нет, ее сестра, конечно, поддержит, но ведь он отец этого ребенка и хотел бы быть тоже рядом. Ехать к ней в Москву? Вероятно. Но обдумать надо, как бы снова не наломать дров: Ягужинская еще не монашка, значит, он законный супруг, значит, положение его по-прежнему уязвимое — «двоеженец», «прелюбодей»… Надо действовать крайне осторожно.

После полугода отсутствия дом ему показался ласковым и добрым. Умиленно ходил по комнатам, трогал с детства знакомые вещи — кресла, шкафчики, письменный стол в кабинете, принадлежавший еще отцу, Федору Андреевичу, тоже генералу и камергеру… Сел за стол, вытащил из папки чистый лист бумаги, обмакнул гусиное перо в фиолетовые чернила. Быстро написал:

«Душенька моя! Слава Богу, я уж дома, жив-здоров и надеюсь, ты с будущим младенчиком также пребываешь в добром здравии. О твоем решении ехать с Анной Кирилловной в Первопрестольную мы узнали с сыном от Натальи Кирилловны. Адрес твой я надеюсь разузнать также от нея. Низкий поклон сестре и Василию Семеновичу, да и маленькой Катеньке, пусть им улыбаются вечно радость и удача. Дорогая моя, бесценная, как ты поживаешь? Я хочу приехать в Москву, чтоб тебя обнять и расцеловать, и ободрить перед родами. Но пока не знаю, где остановлюсь. Был у моего дедушки двоюродного, Федора Матвеевича Апраксина, знаменитого петровского адмирала, дом в Москве, на Покровке, да теперь он у Трубецких. Не беда, что-нибудь придумаю. Жду вестей от тебя, любимая. Твой до гроба, будущий супруг (в чем не сомневаюсь) П. А.»

Запечатал письмо, чуточку подумал, а потом сочинил еще записку:

«Милостивая государыня Наталья Кирилловна! Был бы. счастлив лицезреть Вас в любое удобное для Вас время, дабы обсудить тему, связанную с Москвой и с обеими сестрами Вашими. Знаю от сына моего, как Вы были любезны с ним, и надеюсь, что сие расположение может распространяться и на мою скромную персону. С глубочайшим уважением к Вам, Петр Апраксин».

Запечатал и это послание, кликнул своего дворецкого и велел послать с мальчиком на Мойку, 48, на квартиру Загряжских (это было недалеко).

А теперь два слова, кто такие Загряжские.

Старшая дочка Разумовского, Наталья Кирилловна, фрейлина ее величества, вышла замуж за вдовца, офицера Измайловского полка Николая Загряжского, после свадьбы пожалованного в камер-юнкеры. Жили они на съемной квартире, не желая делить кров отца с вредной и докучливой Софьей Осиповной. Роскошью не славились, но и не нуждались. Николай Александрович числился в приятелях у Потемкина, а Наталья Кирилловна посещала обеды у великого князя Павла Петровича (брат ее, Андрей Кириллович Разумовский, состоял в свите цесаревича и, по слухам, увивался за его молодой женой). Словом, как говорится, были при дворе. Но своих детей не имели — у Натальи Кирилловны с юности был небольшой, но явный физический недостаток (искривление позвоночника, переросшее со временем в горб), и врачи говорили, что именно это обстоятельство ей мешает нажить потомство.

А Петра Федоровича познакомила с сестрой Лиза — на одном из обедов у Васильчиковых. Получается, что Апраксин и Загряжская не были друзьями, но вполне понимали, кто есть кто. И Наталья Кирилловна живо откликнулась на записку генерала: пригласила его к себе тем же вечером под предлогом игры в карты. Он, развеселившись, отправился.

Мы опустим ничего не значащие детали этого приема, как то: встречу, приветствия, фразы о погоде, чай с домашним пирогом, светские анекдоты, карточную баталию (Петр Федорович проиграл три рубля), музицирование хозяйки и опять чай с конфетами. Перейдем к главному: их беседа состоялась в гостиной, при свечах, под портретом Кирилла Разумовского, где он был изображен с гетманской булавой, синей лентой через плечо, орденами Святого апостола Андрея Первозванного и Святой Анны первой степени на груди; собеседники сидели в креслах друг против друга, и На-талья Кирилловна, небольшого роста сама по себе, да еще слегка сгорбленная, выглядела карлицей рядом с двухметровым широкоплечим Апраксиным. Он сказал:

— Я желал бы послать письмо Лизоньке — вы не будете столь любезны подсказать мне адрес Васильчиковых в Москве?

— Ну, само собой, дорогой Петр Федорович, как же я могу отказать вам? Проживают они около Арбатских ворот, на Воздвиженке, в доме нумер два. Вы запишете?

— Благодарствую, я запомню. А скажите, Лизонька здорова ли?

— Слава Богу, пребывает во здравии. И свою тягость переносит похвально, токмо чрево великое — видно, будет мальчик.

— Дал бы Бог, дал бы Бог, — осенил себя крестом генерал. — Вы, должно быть, знаете мое положение: я пока не свободен, жду, когда супруга примет постриг. И тогда поспешу обвенчаться с Елизаветой Кирилловной.

— Да, я знаю, знаю, — согласилась Загряжская. — И до этого времени не советую вам отправляться к Лизе в Москву, пожалуй.

Он от удивления вытянул лицо.

— Вы так полагаете? Отчего же?

Дама возвела глаза на портрет отца.

— Не позволит вам… верно не позволит…

У Апраксина вздулись на висках жилы.

— Как сие понять — «не позволит»? Я ведь не холоп ему. И хотя он старше меня по званию, приказать мне не может, ибо я в отставке.

— Нет, приказывать станет императрица. Уж ея-то вы ослушаться не посмеете.

— Все равно понять не могу: отчего она пляшет под его дудку?

— Тс-с, не употребляйте подобные дерзкие выражения, кто-нибудь услышит… — Перешла на полушепот: — Да, она попала в щекотливое положение… Из-за братцев наших…

— То есть как?

— Брат Петруша, как известно, летом женился на Чарторыжской и тем самым сделался отчимом Симеону. И имеет право усыновить мальчишку. Он не собирается, но императрица трепещет, всячески умасливает его, деньги дарит, чтобы отослать молодых за границу… А с другой стороны — брат Андрюша. У великой княгини, говорят, с ним амуры… Тс-с, молчите. Государыня негодует. Получается, что она целиком зависит от решений папеньки нашего, ибо только он властен над сыновьями. Вот и рассудите.

Петр Федорович простонал убито:

— Заколдованный круг, Господи, прости! — Помолчал какое-то время, но потом заметил: — Впрочем, знаю рыцаря Ланселота, в чьих реальных силах одолеть нашего дракошу.

Хмыкнув, дама спросила:

— Под дракошей вы имели в виду моего родителя?

Генерал смутился:

— Миль пардон, мадам, я привел не слишком удачную аллегорию…

— Не беда, я не обижаюсь. Кто же сей славный Ланселот?

— Ясно, кто: Потемкин. Мы друзья.

— Ах, ну да, ну да. Мой супруг тоже вхож к нему. Общими усилиями, может, и получится…

— Надобно попробовать, Наталья Кирилловна. — Он невесело улыбнулся. — У меня нет иного выхода.

2

"Муж мой дорогой — пусть пока невенчанный, это ничего не меняет, — Петенька, любимый! Я была счастлива несказанно получить от тебя письмо и узнать, что тебя уже отпустили. Я, как видишь, тоже не в обители, а в прелестной нашей Первопрестольной, с удовольствием дышу чистым арбатским воздухом, ем румяные московские калачи и любуюсь здешними маленькими церквушками. Ах, какой Благовест стоит в Москве по утрам! Слушаешь колокольный перезвон малиновый, и душа радуется. Да, вторая столица наша не такая чинная, не такая холеная, но она русская, родная, по сравнению с чопорным, гранитным, европейским Санкт-Петербургом. Я жила бы вечно в Москве! Впрочем, будет, как ты вздумаешь. Где ты — там и счастье.

Анна больно уж страшится твоего приезда сюда, говорит, мол, опять выйдут неприятности. Не пойму, отчего? Станем жить пока разными домами, дабы соблюсти все приличия, будешь навещать маленького, как родится, а когда сбросишь узы Гименея, тут же обвенчаемся. Нешто папеньке и тем более государыне-матушке больше нечем заняться, кроме как нас гонять? Нешто мы страшнее, чем Пугачев? Разве ж любить друг друга, как мы любим, это грех? Никому ничем не мешаем, никого не губим, ничего не просим, окромя одного: дайте жить в любви и согласии, не тревожьте нашего счастья! Отчего люди так недобры? Может быть, завидуют?

Петенька, любимый, поступай как знаешь. Я приму любое твое решение. Ты мой свет в окошке. Только о тебе думаю. И еще о маленьком нашему меня под сердцем. Он, еще не родившись, тоже очень тебя любит, своего родителя драгоценного.

Низко кланяется тебе обожающая тебя Лиза».

Петр Федорович плакал над письмом, написал ответ, но потом порвал — в ожидании приема у Потемкина. Фаворит не спешил встречаться с однополчанином, лишь отделался короткой строкой: «Извини, я теперь страшно занят и пришлю за тобою, как выгорит». Очень долго не выгорало. Генерал понимал, что сейчас для властей время неспокойное: на Урале шалят разбойники во главе с самозванцем Пугачевым, и Потемкин помогает отправлять на Яик войска, а Апраксин с его личной жизнью только путается у них под ногами. Приходилось ждать и томиться у себя в четырех стенках. Дом уже казался петропавловским казематом, ничего не радовало вокруг, и кусок хлеба не лез в горло.

Наконец, свершилось: прискакал нарочный из Зимнего с приглашением на аудиенцию. Петр Федорович помчался.

В комнатах, отведенных Григорию Александровичу, было более чем роскошно: все сияло золотом, янтарем, бриллиантами. Дорогой шелк обоев. Экзотические породы дерева на паркете. Сам Потемкин обстановке подстать (не в пример тому, как ходил год назад): шитый золотом шлафрок, кружева возле шеи, перстни с изумрудами и рубинами. Походил на кота, объевшегося сметаной. Усадил Апраксина в кресло:

— Извини, что не сразу принял. Дел невпроворот. Турки наседают, Запорожская Сечь бунтует, а еще этот Емельяшка поганый… Тьфу, мерзавцы! Выжечь первых, и вторых, и третьих каленым железом! А друзей забываю… Выпить хочешь? У меня французское, прямо из Прованса.

— Что ж, не откажусь.

Пропустив пару рюмочек, поболтав о неважном, перешли к главному. Фаворит сказал:

— Как ты понимаешь, дело все в твоей Ягужинской. Больно тянет с постригом. Я подумал: а нельзя ли тебе жениться уже теперь, при жене-послушнице? То есть, строго говоря, ведь послушница — не жена фактически, не имеет права исполнять супружеский долг. Я навел справки, но никто доподлинно ничего не знает. Кто-то говорит, что ваш брак уже недействителен, кто-то — что необходимо дождаться все-таки пострига. Как считаешь?

— Я не знаю, право. Может, испросить у митрополита?

Но Потемкин поморщился:

— Он решит, что нельзя жениться. Страшный обскурант. Я тебе скажу больше, — он понизил голос, — токмо между нами… Государыня попросила его обвенчать нас тайно. То есть, дабы свет не знал и не обсуждал. Что ж ты думаешь? Отказал решительно. Дескать, объявлять мужем и женою надобно публично, перед всем миром, и негоже новобрачным скрываться. Ну, не дуралей ли?

Петр Федорович спросил:

— Отступились, значит?

— Кто? Мы? — улыбнулся Потемкин, разливая вино. — Да ни Боже мой. Потому как имеем иные прожекты на сей счет. Будешь нем как рыба?

— Я — могила. — Он перекрестился. — Жизнью своей клянусь.

Фаворит и вовсе перешел на шепот:

— Государыня в интересном положении… Сорок пять — баба ягодка опять… — С удовольствием рассмеялся. — Словом, после Крещения Господня, чтобы живота еще не было видать, мы поедем оба в Москву. Будем жить во дворце на Пречистенке, тайно обвенчаемся и по лету родим ребеночка. Поживем в Коломенском, а потом уже в Петербург, по осени.

Генерал от души пожелал им счастья, и друзья осушили рюмки за викторию в намеченном предприятии. Тут Апраксин и предложил:

— А меня возьмите с собой в Москву. Пусть ея величество включит в свиту, дабы Разумовский не придирался. Мы бы с Лизонькой тож вступили в брак. С вами за компанию.

Улыбнувшись, Григорий Александрович согласился:

— В брак вступить за компанию — это хорошо сказано. Я бы с удовольствием. Надобно узнать мнение Катюши.

— Я не сомневаюсь, что ея величество не откажет. Потому как душевнее человека не было на российском престоле.

— Это верно.

Словом, Петр Федорович покидал дворец с искоркой надежды.

3

По известным соображениям, государыня отказалась жить в Кремле, где вся жизнь двора и ее лично оказалась бы на ладони, и просила князя Голицына подыскать в Москве какое-нибудь подходящее каменное здание или выстроить на скорую руку деревянное. Князь учтиво предложил свою усадьбу. Согласились отдать в распоряжение императрицы собственные усадьбы и Лопухины с Долгорукими, жившие по соседству. И тогда молодой архитектор Матвей Казаков создал из трех усадеб общий дворцовый комплекс с главным деревянным зданием в центре, где располагался бы тронный зал. Строили недолго, но, как водится на Руси, с явными огрехами. А тем более осенью и зимой краска сохла плохо… Да куда деваться-то? В январе 1775 года новый Пречистенский дворец был готов принять вельможных гостей.

Ехали из Петербурга целых две недели — с остановкой в Твери, где пережидали трескучие крещенские холода и четвертование Пугачева на Болотной площади в Москве. Матушка-императрица, будучи уже на четвертом месяце, чувствовала себя сносно, но просила, чтобы санный поезд двигался неспешно, плавно, дабы не растрясти младенца. Рядом ежечасно находился Потемкин, всем командуя и всем распоряжаясь. Свиту взяли небольшую по тем временам — человек сто: в основном ближайшее окружение, слуги, медики, повара, портные, цирюльники. Пребывал в одних из саней и Апраксин. Всеми мыслями был он уже во второй столице, рядом с Лизонькой и родившимся в ноябре ребенком — сыном Сашенькой…

Он узнал о его появлении от Натальи Кирилловны. Та прислала генералу записку по-французски: «Поздравляю папочку с маленьким наследником, Александром Петровичем». Петр Федорович не выдержал и понесся к Загряжским, чтоб узнать подробности. Старшая сестра многого не знала сама, просто зачитала ему письмо от Васильчиковой Анны Кирилловны: Лизонька разрешилась от бремени в ночь на 9 ноября, осложнений не было, мальчик крепенький и сосет ретиво. А внизу приписка, сделанная рукой молодой мамаши: «Натали, сообщи, пожалуйста, ПФ. На словах передай, что его мы оба очень, очень любим». Генерал упал на одно колено и поцеловал Наталье Кирилловне руку.

Москвичи встретили императрицу хлебом-солью. Вышедший вперед генерал-губернатор Первопрестольной — генерал-аншеф Волконский — произнес приветственную речь, выдыхая воздух изо рта с паром (все-таки мороз минус двадцать по Цельсию стоял). Государыня махнула платочком:

— Будет, будет, Михайло Никитич, знаю преданность мне твою и жителей Белокаменной. Холодно стоять. Отогреемся, пообедаем, за столом ужо потолкуем.

Разместили Апраксина в дальнем левом флигеле дворца, ближе к церкви Антония и Феодосия. Из окна его комнаты различались крыши Пречистенки (в обиходе — Волхонки, называемой так по находящейся тут усадьбе Волконского), а на ними — золотой купол колокольни Ивана Великого в Кремле. Рядом был Колымажный двор — царские конюшни и площадка с каретами («колымага» изначально — крытый боярский экипаж), от которого пахло конским навозом, сеном, сбруями, так что генералу приходилось иногда выбирать: париться в жарко натопленном помещении, но не отворять фортку или открывать, но при этом обонять колымажные ароматы.

Петр Федорович сполоснулся с дороги и переоделся в чистое, надушился одеколонью. Выйдя из дворца, посетил церковь, свечки поставил за упокой родителей и за здравие двух своих сыновей и Лизы. Помолился у иконы апостола Петра, своего небесного покровителя, и архангела Михаила, покровителя всех воинов земных. Шапку нахлобучил и вышел на мороз.

Под ногами хрустел молодой снежок. Заходящее солнце бликовало в его хрусталиках. Генерал оказался на Пречистенке и свернул направо, в сторону Арбатских ворот. Из печных труб к небу поднимался белесый дым — всюду печки топились исключительно дровами. По накатанной дорожке проносились санки. На Арбатской в трактире разливалась гармошка.

От дверей до дверей было четверть часа ходьбы. В самом начале Воздвиженки, что идет от Арбата до Кремля, Петр Федорович нашел дом Васильчиковых — двухэтажный, с портиком и балконом. Позвонил в дверной колокольчик.

Появился привратник в пегом парике и с прокисшей рожей, пыхнул изо рта горячими щами. И спросил:

— Ваша светлость чего изволит?

— Доложи: генерал-адъютант Апраксин дело имеет до господ.

— Милости прошу, ваша светлость, доложу сей же час.

Вышел мажордом — тот же, что служил у хозяев в Петербурге, поклонился, приветствуя:

— Здравия желаю, Петр Федорович. Прошка, шубу прими его светлости. Господа оповещены^

Из дверей навстречу выплыл сам Василий Семенович в стеганом халате и ночном колпаке с кисточкой — явно сорванный с послеобеденного одра.

— Петр Федорович, голубчик, вы ли это? Господи, как я рад вас видеть! Разрешите обнять по-дружески?

— Окажите честь, Василий Семенович, — трижды не поцеловались, но соприкоснулись щеками. — Я прошу пардону, что невольно вас разбудил: не сообразил, что в такое время наносить в Москве визиты не стоит.

— Пустяки, пустяки, дражайший генерал, это я прошу у вас извинения, что совсем стали москвичами — завели дурную традицию отдаваться Морфею, отобедав. А животик растет от этого! Скоро панталоны придется перешивать.

Не успел Апраксин что-то ему ответить, как услышал радостный крик за спиной. Обернулся и увидел свою Лизу, весело летящую к нему, вытянув руки, даже этим жестом силясь сократить расстояние между ними.

— Золотая моя, любимая!

— Петечка, любимый!

Поцелуям, объятиям не было конца. А Василий Семенович, глядя на влюбленных, даже прослезился. Тут же из дверей вышла Анна Кирилловна, чуточку располневшая, но такая же стройная, в кружевном чепчике дормёз, юбке и кофте карако. Ласково поздравствовалась и спросила:

— Как доехали? Как ея величество?

— Слава Богу, никаких происшествий.

— Мы бы тоже вышли навстречу, но никто никого не предупреждал — мы не ведали ни дня, ни часа царского прибытия…

— Так оно задумано. Никаких ассамблей и приемов. Государыня в Москве как бы с частным визитом. Приглашает только тех, кто ей крайне нужен.

— Понимаем, да — ведь в ея положении…

— Как, и вы знаете?

— Слухами земля полнится.

Лиза повела генерала в свои комнаты — по дороге он успел поцеловать ее в шейку три раза. Заглянули в детскую — там дородная баба, выпрастав из лифа колоссальную грудь, сидя на табурете, вскармливала младенца. Разумовская улыбнулась:

— Познакомься с Сашенькой…

Умилившись, Петр Федорович ласково погладил его по головке. Мальчик бросил сосать и уставился на отца бессмысленными глазами. А потом с резким звуком срыгнул, замарав подбородок и пеленки. Баба принялась его утирать.

— Ангелочек, правда? — устремила радостный взор к неназванному супругу Лиза.

— Правда, правда, — не совсем уверенно ответил Апраксин; эти груднички, не оформившиеся еще в симпатичных бутузов, напрягали его (с Федей было точно так же — до его четырех-пяти месяцев). — Превосходный малыш. Скоро обвенчаемся и запишем его на мою фамилию.

Женщина просияла:

— Скоро? А когда?

— Думаю, что к лету. Анна Павловна к сему времени верно пострижется.

— Вот и славно выйдет.

Пили чай в столовой. Москвичи расспрашивали петербургского гостя о столичных новостях.

— Правда, что ея величество недолюбливает невестку?

— Врать не стану, не знаю. Но Наталья Кирилловна говорила, будто у великой княгини более чем дружеские связи с братцем вашим, Андреем Кирилловичем. Может быть, поэтому?

— Да, я тоже слышала, — подтвердила Анна Кирилловна. — Якобы она настраивает царевича против матери. Упрекает свекровь, что не хочет передать сыну трон. Ведь формально Екатерина править должна до совершеннолетия Павла. А ему исполняется двадцать один в этом сентябре.

— А свекровь упрекает невестку, что никак не обрадует ея внуком, — замечал Василий Семенович. — Мне мой брат рассказывал…

— Господи, о чем вы толкуете? — упрекала родичей Лизавета. — Все эти дворцовые сплетни только горечь оставляют на сердце. Пусть цари сами разбираются в своем доме. Я так рада жить в Москве, в стороне от этих интриг.

— Ты от них уехала, а они к тебе приехали нынче, — отозвался Апраксин. — Нам от них никуда не деться, душенька.

— Это-то меня и тревожит.

Вскоре генерал начал собираться обратно в Пречистенский дворец: вечером намечались карты у императрицы, и его пригласили также. Обещал заглядывать в дом к Васильчиковым каждый Божий день, про себя подумав, что, возможно, и ночь…

В первое время так и выходило.

Но уже где-то по весне государыня с глазу на глаз сообщила нашему военному:

— Разумовский мне прислал новое разгневанное письмо, знаешь?

— Нет, откуда ж знать? Чем же он теперь не доволен?

— Да все тем же. Пишет, что преступные отношения его дочери с генералом Апраксиным продолжаются по сей день как ни в чем не бывало, между тем как Анна Ягужинская до сих пор не постриглась.

— Скоро пострижется.

— Вот и нет. Ведь она возвратилась в Петербург.

Петр Федорович ахнул:

— То есть как — возвратилась?!

— Очень просто. Говорят, раздумала принимать схиму.

— Быть того не может.

— Верь — не верь, токмо у меня сведения надежные.

— Я немедля отправлюсь восвояси и узнаю сам.

— Да уж, сделай милость, голубчик, — согласилась императрица. — Как-нибудь воздействуй на свою половину. А иначе мне придется вновь тебя и Лизу силой разлучить. Я бы очень этого не хотела: я всегда на стороне любящих сердец. И тем паче у вас сынишка…

Генерал прижал руку к сердцу:

— Можете не сомневаться, ваше величество: я употреблю все мое влияние, дабы разрубить сей гордиев узел.

— Постарайся, пожалуй.

4

Северная Пальмира встретила его теплым ветерком с Финского залива, «плачущими» сосульками с крыш и подтаявшими сугробами снега. Дворники скребли тротуары, грелись на солнышке коты в окнах, а наряды петербуржцев на улицах начинали из угрюмых темных зимних тонов понемногу расцвечиваться яркими весенними.

Удивившийся негаданному приезду барина мажордом закланялся и зашаркал ножками по паркету. Не ответив на его здравицы, Петр Федорович раздраженно спросил:

— Анна Павловна у себя?

— Точно так, ваша светлость, где ж им быть, пребывают в собственном будуаре.

— Пусть Марфушка доложит: дескать, я хочу ея видеть.

— Сей момент распоряжусь, не извольте беспокоиться.

Подуставший в дороге генерал не спеша поднялся по лестнице. Прибежавшая горничная Марфушка засуетилась:

— Не прикажете чего принести — водочки, винца?

— Нет, простой воды.

— Может, квасу?

— Хорошо, квасу.

— Клюквенного, яблочного, брусничного?

Он махнул рукой:

— Да неси хоть какой-нибудь!.. Ладно, яблочного давай.

Опустился в кресло. Мягкий, прохладный квас освежил немного, умиротворил. В голове как-то прояснилось.

Медленно прикрыл веки. Вдруг почувствовал, что бессонная накануне ночь (донимали клопы на почтовой станции) начинает сказываться на нем, делая руки-ноги ватными, убаюкивая, расслабляя… Но, услышав легкую походку жены, сразу встрепенулся.

Анна Павловна в высоком чепце и бесформенном пеньюаре выглядела совсем по-домашнему. Вроде и не ездила на моленье. Все такая же гибкая, аристократичная, с ядовитоязвительным взором. Поздоровалась, чуть картавя:

— Здравствуй, Пьер. Вот не ожидала. Ты какими судьбами из Москвы?

— Догадайся с трех раз.

Усмехнулась:

— Ты примчался уговаривать меня все-таки постричься? — Села на диванчик напротив. — Ах, не утруждайся. Я решила повременить. То есть постригусь непременно, можешь не сомневаться, но, пожалуй, чуть позже. Лет, наверное, через пять-восемь…

Петр Федорович посмотрел на нее исподлобья. И проговорил холодно:

— Это невозможно, сударыня. Ты мне обещала и изволь исполнять задуманное.

— Перестань, никому ничего я не обещала. Да, в минуту душевной смуты мне хотелось тишины, чистоты и покоя… Но одиннадцать месяцев, проведенных мною в обители, быстро остудили мой пыл. Мне теперь сорок два. И подумала: до пятидесяти я вполне еще могу повращаться в свете. Если и не грешить, то хотя бы не изнурять себя монастырской аскезой. А потом, на старости лет… глядя в вечность…

— Я всегда говорил: ты фиглярка.

— Что поделаешь, уродилась такою.

— И тебе безразлично, как твое решение отразится на других людях? Где ж твое христианское милосердие?

Ягужинская надломила левую бровь.

— Это на судьбе Лизки Разумовской? — хищно расплылась. — Да с какой стати? Отчего я должна думать о твоей полюбовнице? Пусть она думает о том, что прельстила чужого мужа. За грехи — расплата.

Генерал сказал с неприязнью:

— Кто бы говорил! А давно ли ты сама кувыркалась с нам известным поручиком?

Женщина вздохнула:

— Было, каюсь. Я почти год замаливала сей грех. Наш Господь милостив, Он простит.

— Уж не думаешь, что и я прощу?

— Почему бы нет? Ты грешил — я грешила, погуляли — раскаялись. И вернулись к семейному очагу. Сын у нас.

Петр Федорович поморщился:

— Прекрати чепуху нести. Наш разбитый семейный очаг невозможно склеить. Я люблю другую. У меня от нея тоже сын. Я хочу быть с ними. А тебя прошу об одном: написать расписку, в коей обязуешься окончательно уйти в монастырь летом сего года.

— Для чего расписка?

— Дабы убедить государыню, что я не преступник, не прелюбодей.

— Глупости какие. Ничего я писать не стану. И никто меня не заставит это сделать. А тем более ты.

— Ну, посмотрим, посмотрим. — Он поднялся шумно. — После договорим. Я устал с дороги. Должен отдохнуть. — Покривившись, кивнул и вышел.

Анна Павловна посмотрела супругу вслед, растянула губы в нарочитой улыбке, пробурчала себе под нос:

— Лопушок, лопушок… Вздумал из меня вить веревки? Я сама из тебя совью, коли пожелаю.

На обед генерал не вышел, и она кушала в столовой одна. А потом ей Марфушка нашептала:

— Сказывали, барин уехали в Гатчину к цесаревичу.

— Это еще зачем?

— Не могу знать, ваша светлость. Токмо торопились вельми.

— Странно, странно. — Ягужинская была явно озадачена.

Но, конечно, Петр Федорович поскакал вовсе не к великому князю, Павлу Петровичу, а к его другу детства — Разумовскому Андрею Кирилловичу. Мысль возникла притянуть брата Лизаветы на свою сторону и через него заручиться поддержкой наследника престола. А поскольку Апраксин не был знаком с Андреем, взял рекомендательную записку от Натальи Кирилловны Загряжской, по пути в Гатчину к ней заехав.

Посетил молодого графа (по военному чину — генерал-майора, бывшего флотоводца, ныне в отставке) во второй половине дня. Тот был щегольски одет, в красном жилете под зеленым камзолом, узколицый, насмешливый, на отца не слишком похожий, но зато — вылитая Лиза, чем расположил к себе визитера сразу. Говорили исключительно по-французски (Разумовский окончил Страсбургский университет и владел языком блестяще).

— Да, я знаю вашу историю от сестры Натальи, — покивал Андрей, голова в белом парике. — И весьма вам сочувствую. Более того, говорил о ваших приключениях с Павлом. Он считает заключение в крепость верхом негуманности. И готов замолвить за Елизавету словечко перед матерью.

— Но когда, когда?

— Думаю, что летом. Малый двор его высочества собирается в августе в Москву — праздновать заключение мирного договора с Турцией. Это был бы неплохой повод.

— Только в августе! — приуныл Апраксин.

— Ну, хотите, попрошу его теперь написать матери письмо?

— Было бы отлично.

— Что ж, договорились. — Оба поднялись и пожали друг другу руку. — Коли состоится, я пришлю вам конверт с курьером.

— С нынешней минуты нахожусь в полном ожидании.

Ехал в Петербург воодушевленный. Разумеется, отношения Павла с Екатериной сложные, но поддержка великого князя явно не будет лишней. А тем более, кто знает, всякое случается — не сегодня завтра Павел может стать императором. И тогда…

Возвратился домой около полуночи. Ужинать не стал и прямым ходом отправился к себе в спальню. Отослал слугу, сам разделся и лег. Не успел погрузиться в сон, как услышал скрип половиц у своих дверей. Приподнялся на локте.

В спальне появилась жена, освещаемая оранжевым пламенем свечки в руке: чепчик и ночная рубашка до пят.

— Аня, что ты?

Мягко улыбнулась:

— Я к тебе. Допускаешь?

— Прекрати фиглярничать. Этого не может быть никогда.

— Отчего же?

— Я люблю другую.

Ягужинская согласилась:

— Именно поэтому.

— То есть? — не понял Петр Федорович.

— Я подумала и решила. Написала расписку, что уйду в монастырь этим летом. Но с условием: нынешнюю ночь, самую последнюю в нашей общей жизни, проведешь со мною.

— Ты сошла с ума!

— Нет, нисколечко. Вот читай, — протянула ему осьмушку бумаги.

Развернув, он увидел:

«Я, графиня Апраксина Анна Павловна, урожденная Ягужинская, обязуюсь уйти в Киевскую женскую обитель во имя святых Флора и Лавра не позднее 1 иуля сего года». Подпись. Личная печатка.

Генерал поднял на нее растерянные глаза. Дама забрала у него расписку:

— Будет она твоею завтра утром.

Он пролепетал:

— Я не знаю, право… это ведь неверно…

— Верно, верно, — страстно прошептала она и задула свечку.

5

День спустя получил письмо из Гатчины. А поскольку конверт не был запечатан, то прочел его содержание. Вот оно (в переводе с французского):

«Дорогая мама! Я, ты знаешь, никогда не вмешиваюсь ни в какие твои дела, а тем более в личные отношения с дворянами. И на сей раз не стану. Просто мне хотелось бы, чтоб ты знала: Петр Апраксин — друг моего друга Разумовского, стало быть, и мой друг. Будь добра к нему и к Лизе Разумовской. Больше ни о чем не прошу. Любящий тебя сын Павел».

Что ж, недурно. Это послание, плюс расписка Ягужинской — неплохой улов путешествия его в Петербург. Можно возвращаться в Москву со спокойным сердцем.

На прощанье повидал сына. Но свидание оказалось кратким — тот бежал с лекций на коллоквиум и сумел переброситься с отцом несколькими фразами. Только успел спросить:

— Значит, свадьбе твоей с Елизаветой не быть?

— Отчего не быть? Маменька твоя письменно подтвердила, что поедет в киевскую обитель не позднее иуля. Вот в иуле и обвенчаюсь.

— У меня как раз каникулярное время. Можно я приеду в Москву?

— Да об чем разговор! Приезжай, конечно. Вместе отпразднуем бракосочетание.

И они крепко обнялись.

По весенним раскисшим дорогам ехать было муторно: на санях уже поздно, а колеса то и дело увязали в грязи. Под конец путешествия голова и бока гудели от качания экипажа в разные стороны.

У Арбатских ворот вдоль деревянных мостовых весело бежали рыжие ручьи. Дети пускали по ним кораблики, сделанные из скорлупы грецкого ореха. Петр Федорович, выспавшись у себя в светелке Пречистенского дворца, а потом, сходив в баню, знатно попарившись и намывшись, посвежевший, румяный, побежал в дом Васильчиковых. Неожиданно Лизавета встретила его вся в слезах: Сашка простудился, кашляет, в жару. И врачи опасаются за его жизнь. Генерал сразу же подумал: «Это кара за мое грехопадение с Ягужинской», — но проговорил, обнимая свою возлюбленную:

— Ничего, ничего, дети все болеют. Федька мой два раза был на краю могилы — слава Богу, наша крепкая апраксинская натура не сдалась хворобам; Бог даст, Сашка тоже поправится.

Но на всякий случай поспешил обратиться к одному из придворных докторов, прибывших в свите императрицы, — Джону Роджерсону, шотландцу. Он считался в Петербурге лучшим специалистом, а когда вылечил сына княгини Дашковой от дифтерии, сделался очень популярен. Государыня, вообще скептически относившаяся к медикам, больше остальных доверяла именно ему.

Иностранец вышел к Апраксину несколько навеселе (время было послеобеденное, и, как видно, трапеза его обильно сопровождалась поглощением пива, столь любимого всеми британцами). Петр Федорович обратился к доктору по-английски. Роджерсон угрюмо покачал головой:

— Нынче я не в форме… Но попробую привести себя в порядок. Погодите, сделайте одолжение.

— Стану ждать, сколько пожелаете.

Через четверть часа Джон предстал перед генералом совершенно трезвый, строго и со вкусом одетый, в парике, с небольшим саквояжиком в руке — непременным атрибутом каждого эскулапа.

— Я готов, сэр.

— Чудеса, да и только. Как вам удалось? Не дадите рецептик? Ведь иной раз тоже бывает необходимо… быстро «подлечиться»…

Роджерсон потешно зафыркал.

— Есть одна метода… Ничего сверхъестественного… Окатиться ушатом ледяной воды из колодца и потом осушить пинту чая с имбирем, медом и лимоном. Как рукой снимает.

По дороге к Васильчиковым Петр Федорович спросил:

— Как здоровье ея величества?

Медик посмотрел на него чуть пренебрежительно:

— Вы хотите, сударь, чтобы я открыл вам врачебную тайну?

— Боже упаси! Просто мне идти к ней по делу, и хотел бы знать, как ея настрой, самочувствие…

Тот помедлил, обдумывая будущие слова, и потом изрек:

— Настроение ниже среднего. Положение, в котором она находится, действует ей на нервы. Мелочи, запахи, вкусы — вызывают сильное раздражение. Если даме сорок пять, это всегда непросто…

— Значит, лучше к государыне пока не соваться, — подытожил Апраксин.

— Да, сэр. Без особой надобности я бы повременил.

Осмотрел ребенка, выслушал его стетоскопом, заглянул в рот и измерил температуру, вдвинув градусник ему в попку. Наконец, сказал: это не ложный круп, как считали предыдущие лекари, а всего лишь простуда, осложненная кашлем; надо насыпать горчицу в шерстяные носочки и давать больше теплого питья с малиновым вареньем, а от кашля — корень солодки; через два-три дня состояние, пожалуй, улучшится; если что — зовите меня без стеснения; а от денег категорически отказался, но поужинал вместе с Апраксиным с удовольствием.

На другое утро Петр Федорович, лежа в постели у себя в комнате Пречистенского дворца, долго размышлял, как ему действовать в дальнейшем, и решил передать царице бумаги через Потемкина — тот подловит благоприятный момент и доложит о затеянном ими деле. Да, Потемкин — самый верный ход. Уж ему-то она не откажет. А тем более, по бродившим при дворе слухам, вскоре собираются они обвенчаться. Значит, ссориться со своим нареченным Екатерина не станет.

Но судьба распорядилась иначе. Не успел генерал подняться, вымыться и побриться, как вошедший нарочный объявил волю самодержицы: сей же час к ней явиться на аудиенцию.

— Сердится? — спросил Петр Федорович, обмирая.

— Никак нет, ваша светлость, но приказы отдают больно уж решительно.

— Это не к добру.

Облачившись в мундир, сапоги, натянув парик, треугольную шляпу сжав в руке, поспешил к царице.

Та сидела в кресле, будучи в просторных одеждах, совершенно скрывавших ее беременность. Посмотрела на графа сквозь лорнет насмешливо.

— Ух, какой вояка, хоть сейчас на парад.

— Рад стараться, ваше величество, — отчеканил Апраксин.

— Вот и постарайся. Послужить мне опять не хочешь?

— На войну? — удивился он. — Но ведь с турками у нас замирение?

— Да какие турки! Наши расшалились. С Пугачевым-то, слава Богу, справились, но отдельные шайки еще лютуют. Надо постращать.

Кончики его губ опустились книзу.

— Нешто без меня нет жандармов? — глухо произнес. — Вон Суворов Пугачева брал с удовольствием.

— Стало быть, не хочешь?

— Я с народом российским не воюю, ваше величество.

У нее округлились и без того круглые глаза за очками.

— Вот как заговорил! Я, получается, воюю со своим народом? Это не народ, мон шер ами, а разбойники. Но коль скоро ты сочувствуешь бунтарям, значит, сам бунтуешь и тебя в узилище надобно.

Генерал ответил:

— Бунтарям не сочувствую ни малейшим образом, но и не сражаюсь. Дело мое — сторона. Я в отставке. И желаю мирным жителем оставаться.

Государыня усмехнулась:

— Интересно, как бы ты, голубчик, запел, если бы холопы твои стали жечь и грабить твою усадьбу, а твою жену сильничать. Тоже устранился?

— Я холопов бы не довел до подобной крайности.

— Значит, я, по-твоему, довела? Уж не забываешься ли ты, Петр Федорович? Понимаешь, кому дерзишь?

— Ах, помилуйте, ваше величество, у меня…

— Хватит. Баста. Коль не хочешь служить — не надо. Что там у тебя с Ягужинской? С чем приехал из Питера?

Он достал из-за пазухи мундира две бумаги, сложенные вчетверо, протянул Екатерине с почтением. Та взяла, первым пробежала глазами обращение Павла. Бросила на столик, только промахнулась, и письмо соскользнуло на пол. Проронила с неудовольствием:

— Мой сыночек — большой добряк. Попросил его Разумовский — он и подмахнул, не подумав. Как такому доверить всю империю? — Покачала головой огорченно. — Пустит прахом страну. Вот не повезло! — развернула расписку Анны Павловны, углубилась в чтение. Подняла глаза: — Грамотка-то филькина.

— Отчего же филькина? — поразился Петр Федорович.

— Даты нет. «Не позднее первого иуля сего года». А какого года? Не указано.

— Нынешнего, ясно.

— Нет, не ясно. Вы решили меня надуть. Думаете, коли я в расслабленных чувствах, так и не замечу подлога?

— Да какого подлога, право слово! Анька число не вписала по глупости али по забывчивости. Я за нея поставлю, коль на то пошло.

— Ой, гляди, рискуешь, Апраксин. Всю ответственность берешь на себя. Коли Анька теперь нам натянет нос, я тебе тогда не спущу, так и знай. Уж тогда не сетуй.

— Не посетую, вашевеличество. Знаю всю ответственность. — Обмакнул в чернила перо, взятое на столике, и поставил дату: 5 апреля 1775 года.

Самодержица забрала письмо:

— У себя оставлю. Чтоб не отпирался потом.

— Я не отопрусь, слово дворянина.

— Уж конечно, не отопрешься.

6

Точную дату бракосочетания государыни и Потемкина Петр Федорович не знал, ибо не присутствовал на этой тайной церемонии. Якобы случилось все вскоре по приезде царского двора в Белокаменную, в храме Вознесения у Никитских ворот. Совершил обряд духовник императрицы — Иван Панфилов, а венцы держали камергер Чертков и племянник Потемкина, Самойлов. Здесь же была и маменька жениха — Дарья Васильевна, жившая в Москве, возведенная августейшей невестой в статс-дамы.

Как бы там ни происходило на самом деле, но Потемкин, встретившись с Апраксиным вскоре после появления того из Петербурга, шепотом похвастался:

— Мы уже венчанные супруги.

— Поздравляю. Счастлив?

— О, не то слово. Даже не мечтал прежде.

— Ты теперь принц-консорт фактически.

Улыбнувшись, Григорий Александрович театрально воздел руки:

— О, не сыпь пышными словами. Это может не понравиться Катеньке. Я не принц и вовек им не стану, ибо благоверная моя никогда ни с кем не поделится ни титулом, ни властью. Мне сие и не нужно. Роль простого супруга исполняю с радостью.

— А родившегося ребенка как запишете?

— На мою фамилию. Токмо с усечением. Мы договорились: мальчик будет Тёмкин, девочка, соответственно, Тёмкина. Отчество — мое.

— Хорошо.

— Вы-то с Разумовской когда? Я читал расписку от Ягужинской — «не позднее первого иуля».

— Так и будет. В середине лета.

— Здесь, в Москве, хочешь?

— Нет, пожалуй: меньше глаз — меньше слухов. Под конец вёсны все семейство Васьки Васильчикова собирается перебраться в Лопасню — там имение его брата Александра. Не исключено, что и я заеду… ну и там… в деревенской церковке…

— Было бы чудесно. Свадебный подарок с меня.

— Благодарствую от души.

— Нет, заране благодарить не пристало.

Под конец июня прискакал из Питера Федя Апраксин, сдавший экзамены за второй курс. Прожужжал все уши столичными новостями, и отец, подустав от сплетен, оборвал его и нетерпеливо спросил:

— Маменька уехала в Киев?

Сын похлопал рыжими ресницами:

— Нет пока. Но к иулю вроде собиралась.

— «Вроде» или собиралась?

— Честно говоря, я почти не виделся с нею. Накануне отъезда заезжал домой, но ея не застал и оставил у мажородома на прощанье записку.

Генерал проворчал:

— Вот каналья. Что ж теперь, не венчаться мне?

— Ах, папа, не переживай. Коли обещала — уедет.

— «Не переживай»! Не хватало мне прослыть не токмо прелюбодеем, но и клятвопреступником!

Тем не менее бракосочетание у них состоялось утром 10 июля. Церковь Зачатья святой Анны, небольшая, пятиглавая, с колоколенкой рядом, выглядела уютной, без столичной помпезности. Над невестой венец держала Анна Кирилловна, а над женихом — Василий Семенович. Обменялись кольцами и скрепили союз целомудренным поцелуем. Стол накрыли в саду усадьбы. Федя выпил лишнего и назойливо кричал: «Горько! Горько!» На коленях у няньки прыгал Сашка — он благополучно поправился после правильного лечения Джона Роджерсона, а на свежем воздухе подмосковной усадьбы совершенно расцвел, превратившись в славного краснощекого карапуза. В общем, все случилось как нельзя лучше.

А 13 июля государыня разрешилась от бремени, подарив миру девочку — Лизавету Григорьевну Тёмкину. Опьяневший от счастья отец закатил у себя в покоях Пречистенского дворца мальчишник, на который позвали и Апраксина; съедено и выпито было столько, что Петра Федоровича в бессознательном состоянии унесли слуги к нему в светелку — он проспал после этого сутки, встал опухший, с головной болью, и лечился сначала методом Джона Роджерсона — чаем с имбирем, а когда не помогло — огуречным рассолом. Кончилось тем, что его стошнило — мощно, смачно, и уже потом сознание постепенно начало проясняться.

А спустя еще неделю генерала снова пригласили к Потемкину. Ожидая новые возлияния, потащился к фавориту-мужу с тяжелым сердцем. И не угадал: тот желал с ним увидеться по другому поводу. Был взволнован и как будто бы даже чем-то удручен. Так и бросил, когда приятель появился у него на пороге:

— Петя, Петя, у меня для тебя дурные вести!

— Что такое? — испугался молодожен.

— Кате принесли депешу из Петербурга. От Кириллы Разумовского. Скверное, говнистое.

— Да неужто?

— Пишет, что его дочка и Апраксин обманули императрицу. Обвенчались, не дождавшись пострига Ягужинской. А она и не думает никуда ехать. Получается, вы нарушили мирской и церковный законы. И ея величество крайне негодует, собирается вас примерно наказать.

Петр Федорович, плохо понимая, что делает, сжал ладони Потемкина:

— Гриша, помоги, заступись, Христом Богом тебя молю! Убеди царицу с расправой повременить, Ягужинская выполнит обещанное, я не сомневаюсь…

Неожиданно соратник резко отнял у него руки и ответил холодно:

— Тихо, тихо, что за амикошонство? Все ж таки не забывай, с кем имеешь дело…

— Извини, забылся… под напором чувств…

— Я и так делаю, что могу, больше, чем могу. Но мое влияние тож небезгранично. А тем более, что у Катеньки, как у многих рожениц, наступило состояние черной меланхолии. Все вокруг ей не мило. Получается, ты попал под горячую руку…

— Да неужто принято уже некое решение? — Генерал даже вздрогнул.

Отведя глаза, фаворит ответил:

— Я не ведаю… но имей в виду… и готовься к худшему…

— «К худшему» — это как? Уж не к смертной ли казни?

— Ну, до казни, я думаю, дело не дойдет… Но Сибирь — не исключено. И лишение генеральского чина…

— Бог ты мой!

Подошел к Апраксину и слегка приобнял его за плечи:

— Не тужи, дружище. Я тебя в любом случае вызволю. Подвернется счастливый случай — вызволю немедля. Но покамест готовься.

— Получается, знаешь наверняка?..

Муж Екатерины вздохнул:

— Извини. Я и так сказал тебе больше, чем положено.

7

Утром 30 июля 1775 года унтер-офицер лейб-гвардии Московского батальона Прокопий Прутков вместе с тремя солдатами объявил Апраксину приказ генерал-губернатора Москвы генерал-аншефа князя М.Н. Волконского об аресте Петра Федоровича по распоряжению ее величества. На вопрос, а куда его, собственно, везут, унтер-офицер ответил:

— Мне не велено вступать с вами в разговоры.

— Хоть дозвольте попрощаться с сыном и женою.

— Нет, не велено.

— Ну, тогда черкну письмецо.

— Нет, не велено. Живо собирайтесь. Экипаж готов у ворот. Нам предписано покинуть Москву до полудня.

Глава третья

1

Земли эти принадлежали прежде татарскому мурзе Илигею, и, хотя в XVII веке весь Урал и Зауралье были причислены к русскому государству, православных поселений на реке Исети тогда еще не встречалось. Первым вышел на ее берег странствующий монах Далмат — в 1644 году. Место возле Белого Городища ему притянулось, он и выкопал для себя землянку, чтоб вести в ней жизнь отшельника. Прозывался инок в миру Дмитрием Ивановичем Мокринским (по отцу — тобольский казак, а по матери — татарин); отслужив в казацких частях, овдовел и вышел в отставку, а потом постригся в Невьянском монастыре под именем Далмата. Вскоре потянулись к его землянке прочие богомольцы. Выстроили часовенку, а затем и церковь во имя Успенья Богоматери, обнесли свое новое жилье частоколом — так возникла обитель, названная поначалу Успенской Исецкой пустынью.

Жизнь монахов часто подвергалась опасности — нападали на их поселение то татары, то калмыки, то российские ссыльные. Иноки защищались как могли, неизменно восстанавливая разграбленные и сожженные кельи, церковь, хозяйственные постройки. Первый игумен был назначен сюда из Тобольска в 1666 году, и с его приходом началось строительство каменных стен обители. После смерти Далмата в 1697 году (в возрасте 103 лет) мощи его оказались нетленными, и в народе, а потом и официально монастырь стали называть Далматовским Успенским, а возникший вкруг него городок — Далматовом. От него до Каменска-Уральского — 80 верст, а до Екатеринбурга — 250.

В 1774 году монастырь был осажден Пугачевым (при его трех тысячах сторонников заперлось внутри обители местных жителей не более четырехсот человек). Длился измор двадцать дней — все атаки разбойников оказались отбитыми, но потом к пугачевцам подошло подкрепление — около двух тысяч. Тут бы, конечно, осажденным несдобровать, если бы не подоспели царские войска и не отогнали бунтовщиков.

К этому времени монастырь включал в себя три церкви: главную — Успенскую, Дмитровскую — придельную, а еще над северными воротами — во имя Иоанна Богослова — надвратную. Стены обители были каменные, а внутри них находились: деревянная игуменская келья, келья старца Далмата (превращенная в своеобразный музей), деревянные кельи рядовых иноков, между ними — сараец малый с гробом старца, келарня с сеньми и погребом, келья хлебная, поварня квасная, солодовня, келья кожевенная, погреб да десяток амбаров. Вот и все хозяйство.

Привезли сюда Апраксина, лежавшего в телеге пластом: будучи проездом в Казани, подхватил там какую-то кишечную хворь и с тех пор, две недели уже почти, страшно мучился животом, ничего почти не мог есть, отощал, ослаб. Унтер-офицер Прутков доложил о прибытии настоятелю — архимандриту Иакинфу: мол, привез ссыльного генерала, провинившегося перед государыней, и держать его велено в стороне ото всех, разговоров никаких не иметь, никого к нему не пущать, писем не брать и не передавать, а на службу в церковь водить токмо под конвоем. И в сопроводительных бумагах было сказано: на еду ему казною отпущено 50 копеек в день (для сравнения: унтеру — 6 копеек, а солдатам — по 4) и на отопление 100 рублей за зиму.

Настоятель спросил:

— Чем же сей негодник огорчил матушку-царицу?

— Не могу знать, — то ли вправду не знал, то ль не захотел разглашать секретов вояка. — Токмо огорчил он их сильно, ибо выслан был из Москвы поспешно, даже не простившись с семейством.

— Странно, странно, — почесал шишковатый нос архимандрит. Был он маленького роста, вместе с клобуком — не выше плеча унтер-офицера. На его фоне Прутков, сам по себе не здоровяк, выглядел гигантом.

Настоятель вызвал келаря и велел разместить приезжего в одинокой келье, примыкавшей с восточной стороны к надвратной северной церкви. А когда Петра Федоровича два солдата, поддерживая с боков, отвели в клетушку и почтительно уложили на жесткий деревянный топчан, Иакинф выразил желание с ним потолковать. Унтер-офицер попытался заступить архимандриту дорогу:

— Ваше высокопреподобие, извиняюсь чрезвычайно, но сие не велено, толковать с ним не должно.

Но монах неожиданно рассердился, топнул ножкой и сказал Пруткову начальственно:

— Цыц, молчать. Ты кому указывать вздумал, негодник? «Толковать не должно»! А насчет исповеди сказано было?

Тот смутился:

— Никак нет, честный отче.

— Вот и не бухти. Не тебе учить брата во Христе. — И, войдя в келью, нарочито громко затворил за собою дверь.

Клеть была мрачноватой — узкое оконце, убранное слюдой, кроме топчана — стол и табурет, да крючок для одежды, вбитый в стену. На столе тазик и кувшин, рядом деревянная ложка. Больше ничего.

Иакинф сел на табурет, улыбнулся, взял Апраксина за руку и почувствовал, что она горит.

— У тебя ведь жар, сын мой, — произнес тревожно.

— Лихорадит, да, — отозвался бывший генерал. — Третью неделю маюсь животом.

— Не печалься, мы тебя подлечим. Летом собираем целебны травы. И от живота тож. Бог даст, отобьем заразу.

— Благодарен, владыко.

— Ох, не стоит благодарностей: мы, христиане, помогаем ближнему своему по Заповедям Господним, не считая различий — праведник али грешник. Кстати, в чем твой грех?

Петр Федорович слабо улыбнулся:

— Мой? В любви…

— Как в любви? — удивился архимандрит. — Всякая любовь не грех, но свет Божий, ибо Бог любит нас, а мы любим Бога.

— Но моя любовь оказалась грешной… не по злому умыслу, а по воле приключившихся обстоятельств… — И Апраксин рассказал всю свою историю.

Настоятель несколько мгновений молчал, переваривая услышанное. А потом кивнул:

— Ничего, ничего, сын мой, всякое страдание земное есть благо. Пострадай — и очистишься. Бог воздаст тебе.

— Так благословите же, отче.

Иакинф перекрестил его троекратно:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Бог с тобою. Аминь.

— Согласитесь стать моим духовником?

— С радостью, с превеликой радостью — как не согласиться? Грех на тебе невольный, и его замолить, надеюсь, будет нетяжело.

— Как смогу ходить, стану посещать храм.

— Обязательно. На святое причастие, а потом на исповедь приходи. Я тебе сочувствую. — Он поднялся. — Оставайся с Богом.

— Руку дозвольте облобызать.

Протянув длань и приняв поцелуй, умиротворяюще погладил ссыльного по щеке.

— Не кручинься, раб Божий Петр. Надо верить в лучшее. Вера — это главное.

Выйдя из кельи, посмотрел на Пруткова строго:

— Так-то вот, служивый. Ибо все мы рабы Божьи. И любой достоин милости.

Унтер-офицер поклонился.

2

Между тем Лиза Разумовская (а теперь Апраксина) тоже не избегла монастыря — но не дальнего, не уральского, а московского, Новодевичьего. И, в отличие от Петра Федоровича, ей разрешались свидания с родственниками и обмен письмами. Из которых вскоре она узнала, что в Москву съезжаются многочисленные гости — предстоят торжества в связи с окончанием войны с Турцией. Государыня и Потемкин переехали в новый деревянный дворец, выстроенный в Царицыне, а обширные празднества место имеют быть на Ходынском поле. Архитекторы Баженов и Казаков выстроили там ряд павильонов — каждый отличался цветом своим и формой: либо напоминал крепость, либо корабль, либо мечеть с минаретом, — олицетворяя собой все победы во всех сражениях, а само поле выглядело символом Черного или Средиземного моря. Приглашенных насчитывалось несколько тысяч, в том числе прибыл цесаревич Павел с супругой и своим двором. Общие гуляния длились две недели — музыке, застольям, танцам, фейерверкам не было числа. А главнокомандующий граф Румянцев приобрел за свои заслуги пышную прибавку к фамилии — Задунайский, грамоту с описанием совершенных им подвигов, жезл фельдмаршала, масленичный и лавровый венки, украшенные алмазами, и такой же крест, и звезду ордена Андрея Первозванного, 5 тысяч душ крестьян в Белоруссии, 100 тысяч рублей на постройку дома и серебряный сервиз для убранства столовой. Сам Кючук-Кайнарджийский мирный договор был помпезно ратифицирован в Царицыне.

Лиза Разумовская, без сомнения, постаралась воспользоваться случаем и, когда увиделась с приехавшим в Москву братом Андреем, слезно умоляла его передать великому князю Павлу Петровичу небольшое письмо с изложением всех ее несчастий. Брат, конечно же, передал. Прочитав, цесаревич взбеленился: как, опять гонение на Апраксина, черт возьми, это ни в какие ворота, ни за что ни про что мучают человека, генерала, зятя моего друга! И не преминул на одном из балов высказать все свои претензии матери. Та сидела невозмутимая, плавно обмахиваясь веером. Посмотрела на наследника иронично:

— Защищаешь преступника, двоеженца? И не совестно?

Сын взорвался:

— Вы же знаете, он не виноват, все произошло из-за Ягужинской.

— Понимаю, да. Только я что могу поделать? Распорядиться насильно ея постричь? Но такого права у меня нет. А пока она не монашка, продолжает считаться генеральшей.

— Помогите расторгнуть брак.

— Я? С какой стати? Этого еще не хватало.

— Ну, хотя бы верните его из ссылки.

— Да, верну, а как же. Только чуть попозже. Пусть пока в тиши одиночества поразмыслит над своим поведением. Нежеланием послужить Отечеству. Дерзостью власть имущим… Пусть еще помолится. Это пойдет ему на пользу.

— Ну, тогда разрешите Лизе жить не в монастыре, а в семье Васильчиковых, с сыном.

— Так и быть, разрешу, только чтоб тебя не расстраивать. Завтра распоряжусь.

Словом, хлопоты Разумовской увенчались пока небольшой, но все-таки победой: ей позволили возвратиться в Лопасню. Но она рук не опускала и решила писать Потемкину, чтобы повлиять на императрицу с его стороны.

3

Начиналась осень. Петр Федорович, принимая отвары целебных трав, приносимых монахами, сильно поздоровел, начал самостоятельно подниматься, ел уже сидя за столом и нередко подходил к распахнутому оконцу, чтобы подышать свежим воздухом.

Из окна было видно мало что: край стены, а за ней — кусочек Исети, а за речкой — небо в облаках… Отрешенность… Грусть… Но при всем при том здесь, в монастыре, бывший генерал чувствовал себя лучше и уютней, нежели в Петропавловке. И еда вкуснее, и дышалось легче, и, конечно, главное, разговоры с архимандритом — проводимые ими под видом исповедей.

Стражу оставляли за дверью, сами пили чай с булками и медом, собственным, густым, собранным пчелами на гречихе и разнотравье. Иногда, если не было поста, угощались и наливочкой, клюковкой (ягоды с болот, окружавших Исеть). Иакинф, перед тем как выпить, обязательно чесал шишковатый нос и произносил, осенив себя крестом: «Ну-тка, с Божьей помощью… помилуй нас, грешных!» Относился он к Апраксину очень по-дружески, спрашивал всегда о здоровье, интересовался его настроением, приобадривал, говорил: «Смилостивится вот матушка-царица, и поедешь ко своим с легким сердцем, станешь вспоминать Даламатовскую обитель аки случай досадный в жизни. А оно-то не так. Ибо всё по промыслу Божьему. Значит, Вседержитель неспроста предрешил тебе у нас обретаться. Для моления и для очищения. Стало быть, во благо. Радоваться должен, что дарует тебе судьба. Что такое «суд-ба»? Это «суд Божий». Каждый день, нам дарованный, каждое мгновение, каждое испытание мы должны встречать с радостью. Испытания закаляют, очищают, учат. И роптать на судьбу нелепо. Все равно что роптать на землю, солнце, небо. Да, земля в мороз промерзает, тучи прячут солнце, с неба сыплются молнии — но гроза проходит, небо очищается, солнце светит, а земля дает урожай. Так и мы. Претерпев невзгоды, радуемся счастью. Будет и в твоей жизни счастье».

Эти речи успокаивали Апраксина. Приходя в храм во имя Успенья Божьей Матери, стоя на коленях, долго, тихо молился. Глядя в очи Пресвятой Девы, видел в них глаза Лизы Разумовской. А в Божественном Младенце у Нее на коленях различал черты Сашки. Образы Марии и Лизы как-то в его сознании странно объединялись. И, молясь Одигитрии, мысленно обращался к Лизе. И жалел, что не носит рядом с нательным крестиком ладанки с портретом своей возлюбленной.

Регулярно, каждую неделю, унтер-офицер Порфирий Прутков составлял донесение генерал-губернатору Москвы о вельможном ссыльном. Письма эти мало чем отличались друг от друга: «Граф Апраксин сносит определенный ему жребий со смирением и непротивлением, поведением кроток, незлобив, распорядок не нарушает, посещает церковь исправно. Опосля Казани был вельми слаб здоровьем, но теперь бодрее, хоть и не могуч окончательно, похудел, а лицом бледен. Иногда отказывается от пищи, бо живот все еще болит. А тогда монахи потчуют его киселем, чаем на душице и мяте, колики проходят, и опасности жизни никакой. Время коротает если не в молитвах, так произнесении вслух знаемых наизусть книжных опусов, большей частью стихов, — на французском, немецком и других языках, коих я не ведаю. Отношение к нам в обители в целом же пристойное, жаловаться грех».

Князь Волконский на основе рапортов Пруткова сочинял свои и пересылал государыне в Петербург. Та знакомилась, складывала в шкатулку, запирала на ключ в шкафчик, никаких распоряжений не отдавая.

Получал письма и Потемкин — от Натальи Загряжской и Елизаветы Апраксиной-Разумовской, а одно от Федора Апраксина — с просьбой посодействовать в разрешении дела Петра Федоровича. Но Григорию Александровичу, при его симпатии к генералу, было недосуг. Фаворит, во-первых, бблыиую часть 1776 года находился вне Петербурга — занимался строительством поселений в Новороссии — южных оконечностях империи, прежде всего — Херсона; во-вторых, отношения его с самодержицей складывались непросто… Да, он был в чести, и Екатерина в письмах к нему обращалась как к мужу, а при появлении фаворита в Петербурге неизменно допускала к себе в альков; но Потемкин видел, что любви ее прежней нет, страсть уходит и на горизонте замаячил новый любимчик — Петр Завадовский, молодой офицер из ближайшего окружения фельдмаршала Румянцева-Задунайского. Поначалу Григорий Александрович относился к новому увлечению государыни легкомысленно, думал — так, невинный флирт, — но когда ему донесли в Херсон, что соперник поселился в Зимнем, получил генерал-майора и 4 тысячи крестьян в Могилевской губернии, понял: это уже серьезно. И понесся в Петербург.

Объяснение вышло бурное. Дама уверяла, что ее любовь к супругу постоянна и неизменна, а досужий интерес к Завадовскому — чистая физиология, потому как долгое воздержание для нее мучительно. Он настаивал на том, чтоб Екатерина сделала выбор. Даже бросил полушутя: «А тебе понравится, коли я в Херсоне заведу гарем?» И услышал, к своему удивлению: «Отчего же “коли”? Ты ведь спишь со своей племянницей — Катей Энгельгард? Говорят, и с Варварой тоже?» У Григория Александровича быстро-быстро задергался глаз с бельмом — признак его крайнего волнения. Улыбнувшись, императрица сказала: «Ладно, ладно, не беспокойся, я совсем не ревную. И меня вовсе не смущает такая жизнь: если мы оба в Петербурге, то, само собою, муж и жена; если ты в отъезде — каждый ведет себя, как ему тогда вздумается. Или возражаешь?» Разве можно возражать государыне? Поразмыслив, даже повеселел: правило, придуманное ею, отменяло угрызения совести и снимало многие моральные табу; главное — продолжать оставаться возле ее величества, ведь они венчаны и у них ребенок, остальное в самом деле не столь существенно.

В доказательство примирения и его заслуг в обустройстве Новороссии и Тавриды (Крыма) самодержица пожаловала Потемкину титул светлейшего князя Таврического вместе с должностью генерал-губернатора Новороссийского края. Что торжественно и было отпраздновано в день закладки новой резиденции Григория Александровича в столице — Таврического дворца.

На одном из этих балов он столкнулся с Загряжской и, припомнив письма, адресованные ему, живо подошел:

— Здравствуйте, милейшая Наталья Кирилловна! Очень рад вас видеть. И поверьте: не забыл о хлопотах ваших относительно Пети Апраксина. Скоро дело выйдет, уверяю вас.

Лизина сестра расцвела:

— То-то будет счастье! Мы уж и не чаяли…

— Надо, надо чаять. Я займусь этим завтра же. И о результатах извещу вас письмом.

— До конца дней своих будем о вас молиться, нашем благодетеле…

— Полно, полно, не смущайте меня. Я и так припозднился с помощью Пете, надо было раньше, да заботы о благе Отечества не пускали…

Слово свое сдержал: на другой же день он отправился к Ягужинской. Та сказалась больной и хотела не принимать, но Потемкин оттолкнул мажордома и без спросу ринулся в будуар графини. Распахнул двери. Анна Павловна натурально ахнула и прикрылась шалью, ибо пребывала в утреннем неглиже.

— Что вы позволяете себе, милостивый государь?

— Я желаю говорить с вами, несмотря на ваше недомогание. Время не терпит.

— Неужели? — Дама села к нему вполоборота. — Что-нибудь случилось?

Он ответил зло:

— Нешто вы не знаете? Петр Федорович томится в монастыре по вашей милости.

— По моей? — едко рассмеялась она. — А по-моему, по своей собственной. Грех прелюбодеяния… многоженство…

— Хватит! — оборвал ее Григорий Александрович так резко, что у той даже сердце екнуло от испуга. — Хватит меня водить за нос. У ея величества — ваша расписка, обязательство сделаться монахиней не позднее нуля прошлого года. Отчего же вы по сей день в миру?

Ягужинская посмотрела на него иронически:

— Ту расписку можно бросить в нужник, ибо не имеет никакой силы. Шутка, ничего больше. Да на сей бумажке и числа-то нет.

— A-а, так вы не поставили дату нарочно?

— Разумеется. Мой Петюня такой простак… как телок доверчивый…

Фаворит набычился и сказал негромко, вперившись в нее левым, здоровым, глазом:

— Не хотите по-хорошему, сделаем по-дурному. Я поведаю государыне о подлоге вашем. Обвиню в сознательном обмане царицы. Пусть расписка не имеет силы перед законом, но сам факт мошенства вижу явно. А за ложь монарху полагается наказание. Или вы забыли участь своей матери, умершей в Якутске?

Анна Павловна вздрогнула и невольно перекрестилась.

— Вы не будете столь жестокосердны со мною, князь.

— Я? Помилуйте. Непременно буду. Если вы завтра же не уедете в Киев в монастырь. И пока государыня не получит известия о вашей схиме, станете чувствовать над собою меч дамоклов. Верно обещаю.

Ягужинская всхлипнула:

— Пощадите… я покуда слишком молода для ухода в обитель…

— А супруг ваш не слишком молод для сидения в ней?

— Я его туда не ссылала… я хотела сохранить узы нашего брака… ложь была во спасение…

Но Потемкин и не думал смягчаться. Он сказал напоследок:

— Мне пустые ваши словеса ни к чему. Завтра — в Киев, сударыня. А иначе не обессудьте. — Чуть заметно кивнув, вышел из будуара.

Та закрыла лицо руками и разрыдалась.

4

Незадолго до этого в августейшем семействе приключилось событие, изменившее отношение государыни к клану Разумовских. А причиной стал Андрей Кириллович, продолжавший поддерживать близкие отношения с цесаревичем Павлом и его супругой, Натальей Алексеевной. До царицы дошли слухи, что у тех на обедах в Гатчине разговоры ведутся в том числе политические: дескать, Павел уже совершеннолетний, регентство Екатерины закончено, и пора потребовать от нее уступить ему трон. Заводилой выступает великая княгиня, а среди гостей то и дело мелькает Загряжская — старшая сестра Андрея Кирилловича. Самодержица поняла: зреет заговор, и с ее стороны нужны решительные действия.

План сложился довольно просто: дабы разрушить их компанию, надо вбить клин между Павлом и его женой. Да и повод напрашивался замечательный: шуры-муры молодого Разумовского с цесаревной. А тем более выяснилось, что она беременна. От кого ребенок? Объявить Павлу, что от Андрея.

Миссию сию поручили Потемкину. Павел не поверил, раскричался, расплакался, говорил, что это грязный поклеп, а его благоверная чиста, аки херувим. Но не тут-то было: у Григория Александровича, как у шулера, оказался пятый туз в рукаве — перехваченная охраной переписка между любовниками. Из нее наследник престола, прочитав, понял, что амурная связь действительно существует.

Уничтожив морально главного соперника — Павла (тот от всего услышанного и увиденного оказался на грани помешательства), фаворит подкупил акушерку великой княгини, объяснив доходчиво, что младенец не должен выжить. И, желательно, Наталья Алексеевна тоже. Вот тебе задаток. В случае первого получишь столько же. В случае второго — в два раза больше. Акушерка деньги взяла.

План удался. По официальной версии, все случилось вследствие физического недостатка великой княгини — искривления позвоночника. Плод не вышел естественным путем и погиб во чреве. Мертвый, он своими токсинами отравил роженицу. Медицина была бессильна. (Правда, уже применялись в практике акушеров родовые щипцы, помогавшие выходу плода, а такую операцию, как кесарево сечение, применяли еще в древности, но бедняге Павлу не пришло в голову задавать эти ясные вопросы.)

После похорон цесаревны удалить от сына Загряжскую с Разумовским не составило большого труда: первую отправили с мужем в Москву (жили они у его сестры, Н.И. Гончаровой^[35], и в поместье ее отца — Петровско-Разумовском), а Андрея выслали вначале в Ревель (Таллин), после — в родовое имение Разумовских на Украине (Батурин), а потом и вовсе назначили российским послом в Неаполитанское королевство.

Пошатнулись позиции и Кирилла Григорьевича — он, являясь отцом «заговорщиков», тихо перебрался к себе в Батурин. Значит, опасаться его козней больше не приходилось. И когда под Рождество 1777 года государыне привезли из Киева известие, что Апраксина-Ягужинская Анна Павловна приняла во Флоровском монастыре постриг под именем инокини Августы, а Волконский из Москвы снова доложил о примерном поведении Петра Федоровича в Даламатовской обители, государыня отписала последнему: «Князь Михайло Никитич! Прикажите графа Апраксина из монастыря, в котором он ныне находится, отпустить с тем, чтобы он ехал для пребывания в Казань. Есмь, впрочем, как и всегда, вам доброжелательная, Екатерина».

Так судьба Петра Федоровича наконец-то решилась.

5

Провожали его торжественно, всей обителью. В день Богоявления Господня он на литургии в храме и при освящении воды на реке Исети был уже в мундире и при орденах, хоть и бледный, осунувшийся, но веселый и просветленный. Уезжал в сопровождении тех же солдат и Порфирия Пруткова, но не в качестве арестанта, мог с ними разговаривать и шутить. На прощанье поцеловал руку архимандриту. Иакинф благословил генерала и, перекрестив, пожелал:

— Радости тебе, сын мой, и любви премного. В том числе и к недругам твоим. Не лелей в себе мысли об отмщении. Пусть их грех пребывает с ними, им его отмаливать. Ты прости им.

— Я простил, честный отче.

— Значит, Бог с тобою.

Ехали в Казань больше трех недель — опасаясь метелей на открытых пространствах, останавливались в Уфе и Елабуге. С первой же почтовой станции Петр Федорович отправил в Москву небольшое письмецо Лизе. Сообщал о своем освобождении и о скромном желании в обозримом будущем повидать сына и ее. А потом весь путь мечтал об их встрече — пусть не очень скорой, например, в мае или июне, по сухим дорогам, но такой долгожданной и волнующей. Любит ли она его, как раньше? Не нашла ли замену, оказавшись «соломенной вдовушкой»? Сердце терзали мрачные сомнения. Оставалось только молиться.

Въехали в Казань в первых числах февраля. Город был намного больше Далматова и намного чище. По статистике, в нем татар насчитывалось не более 10 %, русских — около 80. Губернатор, само собой, проживал в кремле, в двухэтажном доме в стиле барокко, где была большая зала для балов и высокие хоры для музыкантов; к дому примыкало крыло — там располагались присутственные места для чиновников. А обязанности губернатора в ту пору отправлял князь Мещерский Платон Степанович, генерал-поручик. Несмотря на приличный возраст (64 года), выглядел он отменно, сохранял кавалерийскую стать, грудь колесом, голос зычный и в глазах огонь. Встретил Петра Федоровича при параде, обменялся рукопожатием. Доложил:

— Мне пришла инструкция из столицы: предоставить вам жилище получше, обеспечить прислугой и полной заботой, в том числе медицинской. Доктор Кауфман у нас хоть и жид, но крещеный, знает дело справно. Вы, как погляжу, не совсем здоровы?

— Да, признаться, застарелая болезнь живота снова разыгралась дорогой, — повздыхал Апраксин. — Надо отлежаться.

— Что ж, не стану обременять, отдыхайте, приходите в себя. Главное, что годы вашей опалы позади. Хоть пока не пускают в Москву или Петербург, это дело времени, жизнь в Казани тоже неплохая. После Пугачева — тихо, спокойно. Бог даст, вы не пожалеете.

Поселили его здесь же, в кремле, в небольшом флигельке губернаторского дома, пара комнаток — спальня и столовая, комната для слуг, сени и чулан. Написал письмо сыну, чтобы тот прислал денег (жил пока взаймы), отсыпался худо-бедно, отъедался, выходил на крылечко постоять на морозце, с удовольствием щурясь на зимнем солнышке. Доктор Кауфман осмотрел больного, взял анализы, на другой день пришел к нему с заключением: у Петра Федоровича гельминты, проще говоря — глисты, где-то им подхваченные, видимо, от неважно прожаренной свинины; извести их непросто, но можно; он пропишет средство, надо принимать регулярно три-четыре месяца. Генерал от души поблагодарил, расплатился щедро; врач не взял сумму целиком, отсчитал положенный гонорар, остальное вернул со словами: «Это лишнее. Вот когда поправитесь — вместе и отпразднуем».

А в конце февраля неожиданно появился Федор — возмужавший, похорошевший, в лисьей шубе и лисьей шапке.

Получив от отца письмо, отпросился у начальства на две недели, ехал споро по санному тракту через Ярославль и Нижний и проделал расстояние от Питера до Казани за четыре дня. Обнимался, целовался, тискал дорогого родителя, говорил, что все теперь наладится и его, Федора, карьера, может быть, отныне побежит быстрее.

— А невесту-то присмотрел уже? — интересовался Апраксин-старший.

— Да помилуй, папенька, до невесты ли? — не хотел сознаваться младший. — Был я сын опального генерала — кто отдаст за такого дочку? Пробавляюсь необременительными амурами. И какие наши годы? Лет до тридцати можно не обзаводиться семейством.

Вместе погуляли по городу, выходили на Волгу, скованную льдом, и смотрели, как местные рыбаки удят окуней, провертев коловоротами лунки. Федор познакомился с губернаторской дочкой Анастасией, о 17 лет, худенькой застенчивой девушкой, с ходу объяснился в любви и заверил, что строчить ей письма станет из Петербурга каждый день. Та поверила.

Погостив у отца четыре дня, ускакал обратно. Петр Федорович долго переживал его приезд, вспоминал, умиляясь каждой детали, как влюбленный юноша вспоминает все подробности встреч с избранницей своего сердца. Но потом, к середине марта, чувства улеглись, генерал снова ощутил свое одиночество, заскучал, затомился в четырех стенах.

Писем из Москвы не было. Может, Лиза не получала весточки от него? Или что-то случилось? Неужели и вправду их разлука погубила ее любовь? Как ему теперь жить? Да и стоит ли жить вообще?

Может, написать еще раз? Ей или кому-то? Например, ее сестре Анне? Тоже неудобно. Или князю Волконскому? Онто знает про своих подданных каждую деталь. Только вдруг старик будет недоволен? Не успел отпустить Апраксина из монастыря, как пошли прошения… Нет, не нужно. Может быть, Загряжской? Ведь она, говорят, в Москве. Но у генерала не было ее адреса. У кого узнать? Попросить Мещерского? Он человек официальный, и ему ответят. Но идти на поклон к губернатору очень не хотелось. Он и так сделал для Апраксина слишком много. И опять грузить просьбами совесть не позволит.

Петр Федорович окончательно скис. Даже не хотел принимать лекарства. Ну, глисты — и черт с ними. Пусть сожрут его изнутри. Раз не нужен он никому на свете. Только сыну Федору, да и то не больно.

Утром 1 апреля он проснулся рано и отправился в церковь на заутреню. Долго, долго молился перед образами. Целовал икону Казанской Божьей Матери. Бил земные поклоны.

А когда возвратился в кремль, то увидел у дверей своего флигелька возок. Удивился: кто бы это мог быть? Поспешил вовнутрь. И вначале даже не понял, кто к нему в темноте сеней бросился на шею с радостными криками. Сердце так и обмерло.

То была Лиза.

6

Да она получила его письмо. И решила сразу ехать в Казань. Но внезапно заболел Сашка, целую неделю метался в жару, а потом две недели ушло на его выздоровление. Брать ребенка в дорогу показалось рискованным, и пришлось оставить сына сестре до лета.

— Погоди, может, к лету мне позволят вернуться в столицы, — говорил Петр Федорович, пожирая свою теперь уже законную половину глазами и целуя с нежностью. — Ведь не век же мне в Казани сидеть.

— А чего? — отвечала Лиза. — Городок милейший, тихий, чистый. Купим домик где-нибудь вне кремля, но на берегу Волги. Заживем втроем. Бог даст, новых народим деток.

— Я, конечно, за, — соглашался генерал. — И особливо касательно новых деток. Но вначале хотел бы все ж таки узнать о своей участи. Надо ли обзаводиться хозяйством в Казани, коль меня отпустят? Напишу Потемкину, как он скажет, так и поступлю.

— Ну, тебе виднее.

Долго от Григория Александровича не было ответа, но в начале июня адресату доставили конверт. Князь приветствовал своего давнишнего друга и однополчанина, поздравлял с выходом из монастыря и соединением с Лизаветой Кирилловной. А по поводу вопросов Петра Федоровича написал уклончиво: «Не спеши в наш омут. Будь пока в Казани, поправляйся, получай все блага земной жизни. Положение Разумовских в настоящее время не самое лучшее. У ея величества сохраняются к ним претензии, видеть их в столице пока не хочет. Словом, погоди».

Приходилось ждать. Летом привезли к ним Сашку. Мальчику исполнилось три с половиной года, он уже давно разговаривал и напропалую шалил. Оба родителя занимались его воспитанием с радостью.

Вскоре у них появилась дочка Адель.

А потом и вторя — Маша.

Пробыли Апраксины в Казани двадцать лет.

7

Князь Потемкин-Таврический умер в 1791 году. Государыня Екатерина II на пять лет его пережила.

Императором сделался Павел Петрович и спустя два года своего царствования, путешествуя по России, заглянул он в Казань. На торжественном приеме у нового губернатора (после князя Мещерского правил тут Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, да, тот самый, будущий триумфатор 1812 года, а потом некий действительный статский советник Дмитрий Степанович Казинский), самодержец увидел 70-летнего старца в мундире генерал-адъютанта.

— Кто сей генерал? — обратился монарх к губернатору.

— Граф Апраксин Петр Федорович.

— Да неужто? Как он изменился! Постарел, ссутулился… Отчего он здесь?

— Так ведь матушка ваша, царствие ей небесное, так и не удосужилась распорядиться отпустить его из Казани в столицы.

— Бог ты мой! Я не ведал… Нынче же разрешу бедняге поселиться там, где он вздумает.

Как ни хорошо жилось нашему герою на Волге, все-таки душа его рвалась в родовое имение. Именно сюда, где он жил в детстве, а потом в 1773 году, убежав на несколько месяцев от жены из Петербурга, и переселилось семейство. Здесь и встретили Апраксины новый XIX век.

Дочки хорошо вышли замуж, старший сын, Федор, потрудившись на ниве внешних сношений, вышел в отставку и осел в Австрии. Младший, Сашка, Александр Петрович, дослужился до чина камергера, а затем состоял агентом русского правительства при дворе Австрийского императора. Подрастали внуки…

Оба старика пережили войну 1812 года без потерь, так как наполеоновское нашествие не коснулось их имения. Тем не менее дни супругов были сочтены: Петр Федорович отошел в мир иной в ночь с 9 на 10 октября 1813 года. Просто заснул и не проснулся. Незадолго до этого он отметил свое 85-летие. Обнаружив бездыханного мужа, Елизавета Кирилловна повалилась на пол без чувств. А когда сознание возвратилось к ней, бедная старушка сказала: «Не тревожься, милый. Я лечу к тебе», — и, закрыв глаза, тоже отдала Богу душу.

Как писалось в сказках: жили они счастливо и преставились в один день…

Да, несмотря на все невзгоды, были очень счастливы.

Просто у российского счастья свои особенности.

Несвятая софия Три дня из жизни Екатерины II

День первый: 30 августа 1795 года

1

Утро было солнечное, жаркое. Растворенное в Таврический сад окно не спасало от духоты. Залетевшая огромная муха с изумрудным брюшком, истерично жужжа, обезумев, носилась в четырех стенах спальни, иногда с размаху ударяясь головой о стекло. На секунду смолкала, протирая лапками глаза, а потом опять начинала свой бессмысленный исступленный полет.

Вот мерзавка, каналья! Взять бы и прихлопнуть ее газетой. Но вставать не хочется. На часах половина пятого. И не царское это дело — бить газетой мух. А будить Захара тоже как-то глупо. Жаль, что Тоша ушел так рано. Он бы справился с надоедливой гостьей — не убил, а смахнул бы ладонью в незакрытую раму. Тоша добрый. Мой последний лапушка… После Гриши, казалось, никого любить больше не смогу. Но, как говорится, сердце не камень: топ coeur pas de pierre…

О, чертовка, кажется, затихла, выбилась из сил, больше не жужжит. Я сама такая же — толстая навозная муха. Бьюсь, бьюсь, попав в российскую западню. И жужжу, жужжу… Силы на исходе, а что сделано?

Ах, поганка, снова полетела. Mierde!^[36] Да еще дышать нечем. Вся ночная рубашка мокрая. Господи, какие мученья! Я, императрица, а страдаю от мелочей! Я императрица? Смешно. Тридцать три года на престоле, а в душе до сих пор смешно.

Муха, неожиданно найдя выход, радостно умчалась на волю. В спальне стало тихо.

А она между тем счастливей меня. Айн, цвай, драй — и уже на свободе. Божья тварь. Разве императрицы свободны? Столько кругом условностей! И десятки, сотни, тысячи устремленных на тебя глаз. Кто-то смотрит с любовью, кто-то — с недоверием, кто-то — ненавидя. И все время ждут: кто-то — милостей, кто-то — промахов, кто-то — смерти. Не дождутся! Бабушка у меня умерла в девяносто два. Значит, я как минимум проживу еще четверть века. И уйду в лучший из миров ближе к 1820 году. Передав бразды правления внуку Сашеньке. Моему любимцу. Это будет идеальный, высший образец просвещенного императора! С ним Россия не пропадет…

На часах только четверть шестого. Можно еще вздремнуть. Несколько глотков — и вздремнуть: от жары во рту абсолютная сушь… (А какая сушь может быть во рту абсолютного монарха? Ха-ха!) Фуй, по-моему, морс немного подкис. Не хватало еще расстройства желудка! Лучше — обыкновенной воды. Боже: выпила и опять вспотела. Что за август такой несносный, пекло — словно в Африке! В Царском Селе не было такой духоты. Жаль, что пришлось возвращаться в Питер: лето на исходе, надо заниматься делами. Первое из них — тезоименитство Лизоньки. 5 сентября, через шесть дней. Снова всё на мне: Саша слишком юн и неопытен, а от Павла ждать ничего хорошего не приходится, думает только о военных парадах, и Мальтийском ордене, вздорный человечек. Как его отец. Я всегда сомневалась, от кого тогда понесла, но теперь точно вижу: от Петра Федоровича. Яблочко от яблоньки, как известно… Думает, как тот, говорит, как тот, и живет, как тот. Если, не дай Бог, сядет на престол, и умрет, как тот. Боже мой, о чем это я? Господи, помилуй: смерти не желаю сыну моему!..

Встала, подошла к умывальнику, полила из кувшинчика на руку и смочила виски, лоб, глаза.

В молодости страдала от юношеских прыщей — все лицо было угреватое. Даже иногда приходилось неделями не показываться на людях. Но меня спасло тальковое масло: капля на чашку воды, смачивать кожу регулярно, раз в четыре-пять дней.Вскоре воспаления стали проходить…

Молодость моя! Люди вспоминают о молодости как о сказочном времени, я же ненавижу ее. Череда простуд — кашель, насморк, страшные ангины — месяцы в постели. Скверное отношение государыни Елизаветы Петровны — из-за перемен в ее настроениях, подозрительности и вздорности (а у сильно пьющих всегда так!). И еще мой несносный муж Петр Федорович…

Что напишут о нас потомки? Что Екатерина убила мужа? Я не убивала, видит Бог, что не убивала. Я желала только одного — чтобы он отрекся. Пусть бы ехал к себе в Голштинию и не появлялся больше в России. Но события тогда вышли из-под контроля… par les caprices du destin^[37]… пьяная драка или что-то там вроде этого… В манифесте написали: «геморроидальная колика». Вскрытие показало, что сердчишко у него было маленькое и сморщенное, а с таким все равно долго не живут… Только Павел считает до сих пор, будто я виновна в смерти его отца. А себя — обделенным: лаской, каждодневной заботой матери, обвиняет меня в ущемлении его прав. Убежден, что российский трон должен был к нему перейти больше 20 лет назад, с окончанием моего регентства. Что б тогда сделалось с Россией? Турки с юга, шведы с севера, бесконечные польские бунты, а внутри — пугачевщина… Я со всем справилась неплохо. И никто не смог бы сделать лучше меня. Женское начало в политике предпочтительнее мужского. При условии, что царица окружает себя талантливыми мужчинами…

Снова прилегла на постель. Положила руку под голову и прикрыла глаза.

Фавориты — что ж? Государыни — тоже живые люди. И имеют возможность отобрать самых лучших. При наличии пробир-дамы уменьшается возможность ошибки. Бедная покойная Брюс не была в сем вопросе слишком уж строга, отдавалась процессу телом и душой, ей особенно нравились конные гвардейцы, и она рекомендовала их мне с неизменным рвением. А Перекусихина, что пришла ей на смену, слишком рассудительна. Слишком деловита. Словно коннозаводчик при выборе жеребца-производителя. Нет, конечно, внешние параметры тоже чрезвычайно важны, даже обязательны, но и ум, и сердце не стоят на последнем месте. С Тошей повезло в этом смысле. И в алькове неутомим, и поговорить есть о чем. Не Потемкин, конечно, но весьма неглуп. То, чего не знает, компенсирует сметкой и наитием. Далеко пойдет. При моей поддержке…

Бабий век, к сожалению, короток. Я его продлила за счет фаворитов. 66 — а еще не охладела к амурным шалостям. Года три-четыре — и всё, одинокая старость в несогретой постели. Хоть немного, но вкушу счастья.

Счастлива ли я? Я, вознесшаяся на российский Олимп, заимевшая всё, что ни пожелаешь? Власть, богатство, дивные дворцы, соперничающие с Версалем и Сан-Суси, дружбу лучших умов Европы, славу триумфатора, блеск и пышность свиты… И никто не знает, как мне тяжело — подчинять людей и лавировать в политике, возглавлять великую, но невежественную страну, полную холуйства и хамства, и страдать от отсутствия сыновней любви… Павел меня не любит. Леша Бобринский мною фактически сослан в Ревель, просится ко мне в Петербург и грозит жениться без благословения. Лиза Тёмкина, дочка моя любезная, счастлива с этим милейшим греком, Ваней Калагеорги, и забыла о матери. Разве это счастье? Я одна, одна на всем белом свете. Если бы не Тошины ласки, впору бы завыть от отчаяния…

Задремав, открыла глаза ровно в шесть. Чисто немецкая черта — просыпаться всегда в одно и то же время. Нет, бывали сбои, если сильно болела, но, когда здорова и в силе — как штык. Встала и накинула тонкий пеньюар, сшитый из настоящего китайского шелка, позвонила в серебряный колокольчик. Тут же заглянул камердинер Тюльпин и занес кофейник с пылу с жару. Вслед за ним Захар, как всегда, сервировал столик. Сливки, два поджаренных хлебца, ломтик сыра. Свежий номер «Санкт-Петербургских ведомостей». Самодержица надела очки, заглянула в сводку погоды: по прогнозам, пекло продлится до 10 сентября. Господи, как скверно! Отхлебнула кофе.

— Что толкуют в городе, Захар?

Тот, дождавшись ее каждодневного вопроса, с удовольствием закивал:

— Так ведь что толкують, ваше императорское величество? Тишь да гладь да Божья благодать. На Васильевском дом Баландина чудом не сгорел. Слава Богу, вовремя схватились тушить. Крыша даже не рухнула.

— Это хорошо.

— А еще, говорять, генерал Бецкий оченно плохи. Ожи-дають, что преставятся не сегодня завтра.

Чашечка в руке у Екатерины чудь заметно дрогнула.

— Как не вовремя! Не хватало нам еще похорон накануне дня тезоименитства!

Камердинер деликатно молчал. У Екатерины вырвался тяжкий вздох:

— Впрочем, все мы смертны, и Господь забирает тех, чей черед настал, вне зависимости от наших задумок. Похороны можно не устраивать шумно. А тогда день спустя провести бал, как положено. — И произнесла по-французски, чтоб Захар не понял: — Mais quell crampon! Il donne toujour des inquetudes!^[38]

Помолчав, сказала:

— Хорошо, иди. Пусть зайдет Королева.

— Слушаюсь.

Королевой императрица называла свою камер-фрейлину Протасову; та была смуглая брюнетка, и однажды графиня Головина пошутила на ее счет: «Черная, словно королева Таити». Прозвище понравилось.

Дама, появившись, присела в реверансе. Самодержица махнула платочком:

— Сядь, не мельтеши. Знаешь ли про Бецкого?

— Со вчерашнего вечера.

— Отчего же не доложила?

— Поздно было, ваше величество удалились уже в покои.

— По такому поводу не грешно и побеспокоить.

— Я не смела. — Анна Степановна потупилась. — Ваше величество оставались у себя не одни…

Государыня повела бровью:

— Ладно, не беда. Был бы Бецкий в памяти, я бы съездила попрощаться. Но ведь говорили, что в последнее время выжил из ума?

— Говорили всякое.

— Надо кликнуть Иван Самойлыча: пусть осмотрит недужного, после сообщит.

— Я сейчас распоряжусь.

В спальне возник доктор Роджерсон — лейб-медик ее величества. Коренастый шотландец, он имел красное лицо, что свидетельствовало о его пристрастии к пиву. Говорил по-русски с сильным акцентом.

— Доброе утро вашему величеству.

— Не такое доброе, если разобраться. Мой давнишний друг и сподвижник генерал Бецкий при смерти.

— Он давно болел. Десять лет назад перенес апоплексический удар и почти не ходил. А до этого полностью ослеп. И к тому же провалы в памяти…

— Возраст, возраст — девяносто лет или даже более.

— Я его осматривал по желанию вице-адмирала Де Рибаса год назад. Отвечал на вопросы внятно и просил меня сохранять его тайну в разговоре с вашим величеством.

У царицы брови прыгнули вверх:

— Тайну? Какую тайну?

— О его самочувствии. Если государыня-матушка поинтересуется, отвечать, что недомогает, но не так, чтобы очень тяжко, продолжая работать со своими секретарями.

Облегченно вздохнув, самодержица хмыкнула:

— Вот смешной старик! Будто я не знаю его состояния! Говорили, что когда он уже ослеп, но еще выезжал из дома, то привязывал к рукаву шелковый шнурок — и слуга в карете, разглядев приближающийся другой экипаж, должен был подергать и подать генералу знак, чтобы генерал мог кивнуть приветственно — сделав тем самым вид, будто зряч и увидел сам…

Доктор не разделил веселости госпожи и ответил хмуро:

— Это анекдот из светских гостиных, как мне представляется…

— Нет, а я верю. Он всегда был большой чудак. — Отвернулась к окну и сидела молча какое-то время. Наконец, сказала: — В общем, съезди, Иван Самойлович, сделай одолжение, осмотри его. А вернувшись, отчитаешься мне в подробностях.

— Как прикажет ваше величество.

В первый раз я увидела Бецкого в Сан-Суси, на балу в честь восшествия на престол короля Фридриха — Фридриха Второго, Старого Фрица… Значит, это был 1740 год. Мне тогда исполнилось 11 лет. А ему, Иван Иванычу, получается, 35… или 36… Он там был со своей сестрой, сводной, по отцу, и ее мужем — принцем Гессен-Гомбургским.

Я сидела с матерью и пила зельтерскую воду. А когда мой отец ненадолго нас покинул, отойдя для беседы с каким-то вельможей, перед нами появился стройный высокий господин в дорогом парике, явно из Парижа, с чисто выбритым и умело напудренным лицом. И сказал по-французски:

— Герцогиня, вы меня помните?

Мать моя отчего-то вспыхнула и пробормотала растерянно:

— Да, припоминаю… Шевалье Бецкий, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно. Подполковник Бецкий, с вашего разрешения. Вы прекрасно выглядите, мадам. Там, тогда, в Париже, были совсем юной. А теперь распустились, словно маков цвет.

— О, благодарю.

— Это ваша дочь?

— Да, позвольте вам представить, мсье: старшая из моих детей — Софья Августа Фредерика.

Мне пришлось подняться и сделать книксен. Мать продолжила:

— Есть еще два сына, но они пока сидят дома с няньками.

Подполковник вскоре откланялся:

— Рад был возобновить старое знакомство…

— Да, я тоже, — проронила мама, но, по-моему, более из вежливости, нежели действительно.

Я ее спросила:

— Это кто, поляк?

— Нет, он русский.

— Русский? Русские живут в Санкт-Петербурге?

Та произнесла машинально:

— Русские живут в России, а Санкт-Петербург — это их столица.

— И давно вы знакомы с Бецким?

Мать взглянула на меня изучающее и слегка нахмурилась:

— Да, давно. Лет двенадцать, наверное…

А потом, четыре года спустя, мой отец получил письмо от императрицы Елизаветы Петровны с приглашением мне и матери посетить Петербург. Папа возмутился: почему не ему, а матери? И хотел сразу отказаться. Но все решили деньги, присланные с тем же нарочным из России. А затем и письмо от Старого Фрица: прусский король рекомендовал принять приглашение от ее величества из соображений высшей политики. Мой отец скрепя сердце согласился…

Перешла к себе в кабинет и взялась за чтение документов, принесенных накануне графом Самойловым — обер-прокурором Сената. Но сосредоточиться не смогла — и стоячий, спертый воздух действовал угнетающе, и тревожное в сердце чувство: он сейчас умирает, умирает, и помочь ему ничем невозможно!

Появился Тоша — Зубов Платон Александрович, на правах фаворита заходивший к ней без доклада.

— Бонжур, мадам.

— Бонжур, мсье.

— Как вы спали нынче?

— Из-за духоты скверно. Встала с головной болью.

— Мне Грибовский докладывал, что у Бецкого дела плохи. Я позвал Де Рибаса, он сидит в приемной. Соблаговолите принять?

Самодержица немного скривилась:

— Для чего? Он тебя поставил в известность?

— Говорит, что старик в сознаний, но довольно много спит и ужасно слаб, третьи сутки отказывается от пищи.

— Ну, вот видишь. Что еще могу нового услышать?

Зубов пожал плечами:

— Мне казалось, из первых уст… Может, пожелаете посетить умирающего?

Дама обронила негромко:

— Это лишнее.

— Мне казалось, — повторил Платон Александрович, — что такой близкий вашему величеству господин…

У Екатерины в глазах промелькнула злость:

— Кажется — крестись! Я сама решаю, кто мне близок, а кто нет.

Тот склонился в поклоне несколько наигранно.

— Мы с ним были в ссоре — разве ты не помнишь?

— Помню, ваше величество, но какие ссоры у разверстой могилы? Бог обязывает прощать…

— Ах, какие мы правильные нынче!.. Чтобы двор, а за ним и город снова зашушукались за моей спиной: у императрицы особое отношение к Бецкому… Понимаешь, о чем я?

— Да, само собой.

— Слухи надоели. Коли все узнают, что царица не была у смертного одра генерала, не пришла в церковь и на погребение, то решат, что слухи были только слухами.

— Гениально, как и все идеи вашего величества!

— Одобряешь?

— Просто восхищен! — И припал к ее протянутой ручке. Ручка была маленькая, пухлая, пахнущая кремом. Он поцеловал пальчики и запястье, ямочку ладони.

— Полно, полно, дружочек, — хохотнула императрица. — Не до глупостей нынче.

— Разве же любовь — глупость?

— Для любви тебе отведена ночь. Нешто мало?

— Вас готов любить бесконечно!

— Ах, лисенок, льстец! Пылкие слова, а на деле, поди, тискаешь по углам моих фрейлин?

— Mais vous n’y pensez pas! Как вы могли такое подумать! Я покорный раб, обожающий только вас!

— Хорошо, ступай. Вечер проведем вместе. А пока пора заняться делами.

Зубов встал с колен — рослый, широкоплечий, кровь с молоком. Не такой мощный, как граф Орлов, не такой котяра, как Потемкин, и совсем уж не такой пуся, как Понятовский… В каждом своя изюминка. Каждого есть за что любить…

Поклонился:

— Буду у себя в кабинете. Сам займу Де Рибаса: он недавно из Хаджибея, и пора завершать строительство порта. Там на месте продолжает работы этот голландец — инженер Де Виллан.

— Хорошо, мне потом доложишь.

Самодержица прошла в гардеробную, чтобы выбрать убор на первую половину дня. А затем долго одевалась в окружении нескольких знатных фрейлин: право расчесывать волосы государыне почиталось у них за великую милость.

У моей матери с Бецким были амуры. Нет, насчет Парижа не знаю — тайна сия покрытая мраком есть, и ни тот, ни другой никогда мне не признавались. Но в Москве, после нашего с ней приезда в Россию, были. Мы тогда поселились у него в доме — то есть даме его отца, князя Трубецкого, и однажды я увидела генерала (а тогда — полковника), выходящего из покоев маменьки. Он, заметив меня, даже растерялся, начал бормотать какую-то чушь о внезапном поручении от Елизаветы. В пять часов утра? В спальне герцогини? И вообще заметила, как они смотрят друг на друга. Взгляды красноречивее всяких слов…

В общем, если не отец он мне, то уж «отчим» наверняка…

Что он в ней нашел? Образованный, умный, светский — и она, провинциальная вздорная немецкая дамочка? Красота? Да, мила, изящна — в 744 году ей исполнилось только 32. Как и большинство немок ее круга — чересчур слезлива и сентиментальна. Пела и играла на арфе. Но ведь он не мог не увидеть, как она глупа! Просто непроходимо глупа! А когда ее пронзала какая-то мысль — мнимая обида, к примеру, — ничего не могло переубедить: топала ногами и визжала, как ненормальная, изрыгая чудовищную брань. Сколько я страдала от этих сцен в детстве, юности! Сколько получала пощечин! Неужели любовь затмила ему глаза? Мне всегда не нравились его пассии — та черкешенка, умершая при родах, от которой осталась дочь — Настя Соколова, Bibi. Тоже от него? Он и это скрыл. Записал на фамилию своего камердинера. Но воспитывал как родную. Выдал (не без моего покровительства) за того же Де Рибаса. Говорят, что составил завещание, где отписывал только Насте всю свою движимость и недвижимость, — кое-что да значит!.. Неужели моя сестра? Я и раньше задавалась этим вопросом, но ответа нет. Бецкий поражал всегда своей скрытностью. Видимо, в крови: от сознания того, что бастард, незаконный сын князя Трубецкого. Давшего ему, по совету Петра Первого, «укороченную» фамилию. Как и Гриша Потёмкин — Лизе Тёмкиной. Если слухи — правда, и Бецкий — мой отец, получается, что я тоже бастард, незаконная дочка герцогини… Цепь бастардов: Бецкий — я — и дети мои, Бобринский и Тёмкина… Кроме Павла. Впрочем, кто знает, может быть, и он — не от мужа, а от Салтыкова? Ха-ха!.. И еще вопрос: подтолкнул ли Бецкий императрицу Елизавету Петровну к мысли выбрать в невесты ее племяннику, Петру Федоровичу, именно меня? Знала ли она, что могу быть дочерью Бецкого? Видимо, догадывалась. Но такие мелочи вряд ли ее смущали: будучи сама дочерью Петра Великого от шалавой девки Марты Скавронской! Цепь бастардов! Кто законнее? Рюриковичи? Ну а Рюрик кто такой? Предводитель банды варягов-викингов — тоже мне, «голубая кровь»! Цепь невероятных условностей, ложных убеждений и слухов — вот что такое история. Победи Пугачев — создал бы свои сказки для народа. Дело не в самом человеке, не в его крови, а в легенде вокруг него. Кто смел — тот и съел!

Доложили, что фельдмаршал Суворов ожидает ее в саду, как и было оговорено накануне. Самодержица взяла зонтик-парасольку и в изящной соломенной шляпке с лентой, легком летнем платье медленно прошла галереей через Гобеленовую гостиную, повернула к боковому выходу из Таврического дворца. Ласково кивала гвардейцам, охранявшим ее покои. Добрая и мягкая дама, матушка-царица, справедливая и неспешная — этот образ ей всегда удавался на славу.

Воздух освежал кожу. Все-таки в помещении было слишком душно, а в саду, под деревьями, росшим по бокам пруда (а точнее, целой системы прудов, что соединялись с Лиговским каналом), и дышалось, и думалось необыкновенно легко. По дорожкам, посыпанным тертым кирпичом, двигалась неслышно, негрузно, несмотря на немалый вес; легкий ветерок обдувал открытую шею. Разглядела Суворова на одной из скамеек — он вскочил при виде императрицы, всё такой же живчик, невысокий, поджарый, в 66 своих лет. Ведь они ровесники — оба родились в 1729-м. Был в фельдмаршальском мундире со звездами, небольших сапожках и без парика. Совершенно седые волосы, редкие, и зачесаны от уха к макушке. Несерьезный хохолок-чубчик.

— Здравствуйте, любезный Александр Васильевич!

— Здравия желаю, матушка-государыня Екатерина Алексеевна!

Протянула руку для поцелуя, он с поклоном приложился губами к ее перчатке. Кожа под волосами на его затылке оказалась розовая, младенческая.

— Я устала сидеть в четырех стенах. Можем прогуляться по бережку. Вы не против?

— Как прикажет ваше величество.

— Я сейчас предлагаю, а не приказываю. Приказания будут впереди…

Шли какое-то время молча. Полководец ступал, ожидая первого вопроса царицы.

— Что там в Польше? Всё теперь, надеюсь, спокойно?

— В общем и целом — да. С мятежом покончено, дипломаты готовят договор по разделу территорий. Жаль, что не казнили главного злодея — Костюшко.

— Ах, оставьте, сударь, я от казни Пугачева не могу опомниться. Посидит в Петропавловке, отдохнет, никуда не денется. А потом видно будет.

— Воля ваша.

— Как живется в Тульчине?

— По-походному, но к зиме обустроим штаб-квартиру как полагается.

— Есть ли жалобы, просьбы, пожелания?

— Никак нет, всем довольны, и никто не ропщет.

— Ну, понятно: вы всегда всем довольны, Александр Васильевич.

— Я солдат, государыня, а солдатам же не пристало хныкать.

Подошли к очередной из скамеек, и Екатерина пригласила присесть. Посмотрела на Суворова изучающе:

— Ваша, фельдмаршал, версия — отчего я вызвала вас из Тульчина? Да еще принимаю в саду, вдалеке от чужих ушей?

Он ответил вдумчиво:

— Наиболее вероятное — новая кампания против турок. Дабы завершить начатое дело — то, что не успел воплотить князь Потемкин-Таврический. Я имею в виду взятие Константинополя. Следуя вашим указаниям, мы с вице-адмиралом Де Рибасом разработали стратегический план: я наземную его часть, Осип Михайлович — с моря. Всё готово, и хоть завтра в бой! За оплот православия, за Святую Софию — храм, оскверненный магометанами! Это символистично: ведь и ваше величество в прошлом — София Августа…

Самодержица улыбнулась:

— Только не святая… Это хорошо, что у вас план готов. Но отложим его реализацию на другое время. — Помолчав, сказала: — Ныне всем угроза истекает из Франции. Cette revolution est revoltante!^[39] Мало того, что казнили своего короля, так еще грозят свергнуть всех монархов Европы! Ну не наглость ли?

— Но они и Робеспьера казнили, якобинцы более не у власти.

— Это ничего не меняет. Где отсутствует законный монарх, там неразбериха и хаос. Наступление французов в Италии говорит о многом. Австрия и Сардиния потерпели поражение от какого-то выскочки-корсиканца! Как его? Napoleone…

— …Buonaparte, ваше величество.

— Вот-вот. Que le diable l’emporte^[40], прости, Господи!

Оба при этих словах осенили себя крестами.

— В общем, австрияки ищут с нами союза. При нейтралитете Пруссии мы могли бы объединиться. Выгода двойная: ведь союзная Австрии Турция не ударит нас тогда ножом в спину.

— Несомненно, так. — Поразмыслив, Суворов задал вопрос: — Стало быть, в Италию?

Государыня подтвердила:

— Да, вначале в Италию. Нет, не завтра, не послезавтра, вы пока готовьтесь, изучайте карты, подбирайте дельных генералов, разработайте стратегию основных ударов. Ну, не мне вас учить, фельдмаршал. Надо быть готовым к следующему лету. Коли сложится…

— Ваше величество тут обмолвились, что Италия будет поначалу. Что ж потом?

Та мечтательно прикрыла глаза:

— О-о, потом… А потом должен быть Париж! — Посмотрела на него несколько игриво. — Я надеюсь, справитесь?

— Коли Бог здоровьичко не отымет, отчего ж не справиться? Чай, Париж — не крепость, штурмом брать не надобно.

— Я не сомневалась в вашем ответе, мой дорогой. — Вдруг захлопала в ладоши, как девочка: — Ой, смотрите, смотрите, из пруда выпрыгнула рыбка! Видели, видели?

Александр Васильевич заметил невозмутимо:

— Душно ей в пруду-то при таких-то погодах. Прыгает, чтоб глотнуть воздуху. — А в конце прибавил: — Из стерлядки знатная ушица по-архиерейски!

У Екатерины сморщился нос:

— Фуй, какой вы неромантический человек, право слово. Тут живая натура, трепетание жизни, а вы — про ушицу!

— Человек есмь сугубо практический и привык мыслить по-хозяйски.

— Понимаю, понимаю, конечно. И за то ценю. — Провела ладонью по его рукаву: — Как там наша Суворочка поживает? Николай Александрович говорил, будто рад безмерно.

Дочь фельдмаршала Наталья нынешней весной вышла замуж: фаворит императрицы Платон Зубов тем устроил счастье старшего брата Николая. Сам Суворов был не слишком доволен этим браком — он считал Зубовых пустыми вельможами, интриганами и льстецами, но протекция матушки-царицы оказалась сильнее нерасположения будущего тестя.

— Да, Наталья на седьмом небе, — сухо подтвердил он.

— Ну, вот видите — внуков вам родит вскорости, нешто плохо? А с женою помириться не думали?

По лицу Суворова пробежал нервный спазм:

— Вы же знаете, ваше величество, что сие невозможно в принципе.

— Ах, голубчик, вы такой сухарь, право! Ну, случился с дамой амур, увлеклась, голова вскружилась — с кем не бывает? По-христиански надо ее простить.

— В первый раз простил. Благо она раскаялась. Мы с ней обвенчались даже символистически в храме, дабы Бог освятил наш союз повторно. Но она же изменила мне снова! Даже не уверен, что родившийся сын Аркадий — от меня!

— Разве это важно? Главное — не чья кровь, а чье воспитание. Воспитаете его истинным Суворовым — будет сын настоящий.

Александр Васильевич сохранял молчание и сидел, нахохлившись. Самодержица сказала миролюбиво:

— Полно, полно дуться, мой дорогой. Дело ваше. Главное, что я ожидаю от вас — неизменные виктории на полях сражений. Вы великий военачальник, гений русской военной практики, слава русского оружия. Ваше имя вписано золотыми буквами в нашу историю. И хочу, чтобы вы не отвлекались от высших целей — от того, к чему Бог вас определил. Бог и я.

Понимая, что аудиенция окончена, полководец встал. Вытянулся во фрунт, щелкнул каблуками:

— Рад стараться, ваше императорское величество!

— Вот и славно. Бог с тобою. — И перекрестила, одобрительно ему покивав.

2

После обеда появился Роджерсон, рассказал о самочувствии генерала Бецкого:

— Думаю, счет уже на часы. Словом, коли ваше величество собираются с ним проститься, надо поспешать.

Государыня завздыхала страдальчески:

— Очень плох бедняга? Ничего нельзя сделать?

— Совершенно. Годы берут свое. Умирает он не столько от болезней и немочей, сколько просто от старости. Мир душе его!

— А в сознании?

— Как сказать… В основном почивает. Что-то во сне бормочет. А когда ненадолго просыпается, то вполне осмыслен, разговаривает практически здраво.

— И о чем же?

— Интересовался, знает ли царица о его состоянии.

— Ну а вы?

— Я ответил, что знает. Он мне говорит: «Не хотела ли приехать проститься?» Я ему: «Мне сие неведомо». Он мне говорит: «Вы ея увидите?» — «Вероятно, да». — «Так скажите, что хотел бы проститься перед смертью». И закашлялся. Так нехорошо, сотрясаясь всем телом… Мы его с Анастасией Ивановной напоили клюквенным морсом. Он затих и опять уснул.

Раскрасневшись, Екатерина вынула платочек из рукава и слегка промокнула капельки, вступившие у нее на висках и на подбородке. Врач поймал руку самодержицы и пощупал пульс. Озабоченно произнес:

— Слишком учащен. Может быть, пустить кровь?

Выхватив запястье, государыня огрызнулась:

— Ах, оставьте, доктор. Я вполне здорова.

— Нервные нагрузки…

— Никаких нагрузок!

— Если вы поедете к нему на свидание…

— Я еще пока не решила.

— Надо поберечься.

Видно, до папа, дошли слухи, как мама вела себя в Петербурге и Москве — эти амуры с Бецким, и когда она вернулась домой, тут же с ней порвал. Вскоре умер. Мать жила в Париже, проедая остатки своего состояния. Я бы с удовольствием помогала ей, но Елизавета Петровна зорко следила за каждым моим шагом, каждой тратой, а свободных денег у меня не было. Не могла! Сестры мои умерли во младенчестве, только братик Фриц дожил до седин — весть о его кончине появилась в газетах года три назад. А мама умерла за два года до восшествия моего на престол. Жаль, что не дождалась. Я бы поселила ее в Питере и назначила ей приличную пенсию. Ссоры ссорами, а родной человечек как-никак… Вот теперь Бецкий отдает Богу душу. То ли «отчим», то ли отец… Мы повздорили с ним лет пятнадцать назад из-за Глашки Алымовой: старый селадон, потерял голову, он тогда влюбился в выпускницу Смольного. Поселил у себя в дому. И мечтал жениться. Разница у них была в 54 года! Фуй, какой скандал! Нам с Bibi еле удалось ее выдать замуж за Алёшу Ржевского. Правда, он масон — только кто у нас теперь не масон! Главное, от Бецкого оторвали. С ним, беднягой, вскорости случился удар, от которого кое-как оправился, но зато ослеп окончательно… После той истории с ним и не общалась…

Жалко старика. Надо бы поехать проститься. Даже если и не отец — столько лет был при мне, у трона, столько сделал доброго для России! Основал воспитательные дома в Питере, Москве и губерниях, Смольный институт, много лет возглавлял Академию художеств и привлек Фальконета для сооружения памятника Петру. Мы всегда дружили. Я была на свадьбе Bibi и крестила ее детей… Надо бы поехать, надо, надо, но опять ведь пойдут разговоры про наше родство! Мол, похожа на него и вообще ношу черты рода Трубецких. Если б не была государыней — пусть, не страшно. Но царица не может быть бастардом! Если я бастард — значит, узурпаторша. Узурпировала власть дважды: сбросив с трона мужа, Петра Федоровича, и затем не отдав бразды правления Павлу — в день его совершеннолетия… Для чего мне это роптание? Меньше поводов для досужей болтовни — жизнь спокойнее. Прежде, чем уйти, я должна завершить два великих дела с Суворовым — реставрировать Бурбонов во Франции и очистить Константинополь от турок. Павел и Саша с Костей могут одни не справиться…

А поехатъ-то надо, надо. Как же не проститься? Он и Лешу моего, Бобринского любил, столько сделал для его воспитания в Кадетском корпусе… Разве только поехать тайно? Чтоб никто не знал и не оставалось никаких записей в камер-фурьерском журнале? Взять с собой в напарницы Королеву — эта не продаст. Надо всё обдумать как следует…

Размышления ее прервал Гавриил Романович Державин, председатель Коммерц-коллегии, но по-прежнему исполнявший обязанности кабинет-секретаря императрицы. Он всегда бы одет безукоризненно — в полном соответствии с этикетом, в парике, надушенный и улыбчивый. Шаркнул ножкой.

— Как идет подготовка к тезоименитству?

Тот ответил:

— Полным ходом, ваше величество. Все необходимые продукты закуплены, залы украшаются, а балет репетирует.

— Ода твоя готова ли?

— Да, вчерне готова. Но еще не доволен отдельными пассажами, буду улучшать.

— Улучшай, улучшай, голубчик. На тебя надеюсь. Мне-то недосуг вникать во все мелочи будущего праздника — ты уж постарайся.

— Уж не огорчу, сделаю как велено.

— Ты присядь, дружок. Дело есть. — Помолчала, пожевала губами. — Знаешь ли про Бецкого?

— Кто ж теперь не знает! Петербург — как большая деревня, все про всех всё знают.

— Похороны надо устроить скромные, но достойные. Привлеки к сему Федю Ростопчина и еще Колю Салтыкова. Скажешь — по моей воле. А с Архаровым я сама переговорю — похороним в Александро-Невской лавре. Отпевание там же, в Благовещенском соборе. Службу заупокойную пусть ведет кто-нибудь не очень высокий.

— Может, архимандрит Анастасий?

— А, законоучитель в Кадетском корпусе? Очень хорошо.

— Надо ли ожидать присутствия вашего величества?

Опустив глаза, самодержица сделала вид, будто ищет у себя на столе важную бумагу. Повозившись и пошелестев, снова обратила взор на Державина:

— Что, прости?

— Соблаговолите ли присутствовать на прощании?

— Недосуг, недосуг, голубчик. Да и чувствую себя скверно при такой жаре. А стоять в церкви в духоте вовсе не смогу. Упаду без чувств. Думаю, что проку от этого выйдет мало, верно?

— Совершенно верно, матушка-государыня.

— Ну, ступай, боле не держу. Если всё устроишь, как я желаю, награжу по-царски.

— Выше головы прыгну.

Как же надоело юлить и лавировать! Участь императрицы — самая печальная участь на свете. Не могу поехать на похороны к собственному отцу. Или названному «отчиму». Это все равно. Десять раз подумаешь: что кругом скажут, как сие расценят. Вечно на виду. Вечно под прицелом. Одинокая и несчастная. Стоят ли все богатства и власть тихого семейного счастья? Отчего невозможно то и другое одновременно? Я всегда хотела властвовать над другими. Будучи сто раз убежденной: там, где власть, там и деньги, там и персональное счастье. Анне получается. За одно расплачиваешься вторым. И теперь уж поздно что-то в жизни моей менять. Значит, на роду так написано. Так хотел Создатель.

Трон со временем передам Саше, а для Костика отвоюем Константинополь со Святой Софией. Как когда-то в древности — щит прибьем ко вратам Царьграда. Тем упрочим державу Российскую, дабы простиралась она от Балкан и Дуная до Камчатки и Русской Америки. Будет мощнее Римской империи, самое великое государство на свете.

Внучку Александру Павловну выдам замуж за шведского короля Густава Четвертого и тем самым обеспечу нашу безопасность на севере. Заодно поставлю командующим в Финляндии дельного генерала. Ну а Лешу Бобринского я женю на сестре Елизаветы Алексеевны — Фредерике Баденской. Вместе с ней пусть живет в Ольденбурге, в Йевере — это поместье мне принадлежит после смерти брата. Значит, передам сыну. Обеспечу мальчика и его потомство до конца их дней.

Эх, хватило бы только сил на свершение грандиозных планов! Язвы на ногах сильно досаждают. Может, соглашусь с греком Ламбро Качони — принимать ванны из морской воды. Роджерсон выступает против: говорит, что раны обеспечивают регуляцию кровяного давления, если они затянутся, кровь начнет приливать к голове и возможен удар. Ох, не знаю, кому и верить. Почему бы, если раны закроются, мне не делать кровопускания чаще? Тоша того же мнения. Вид замаранных кровью простынь сильно его фраппирует. Но, с другой стороны, если раны закроются, можно не успеть пустить кровь… Я должна дожить хотя бы до нового века. Чтоб уйти с легким сердцем, не волнуясь за страну, сыновей и внуков. Господи, сохрани и помилуй!..

Доложили, что аудиенции ожидает вице-канцлер Безбородко, говоря иначе — министр иностранных дел. Якобы со срочным донесением. Самодержица в ответ покивала благосклонно:

— Пусть войдет.

Александр Андреевич был в расшитом камзоле, парике пепельного цвета. Пухлые его щеки колыхались взволнованно:

— Ваше величество, я с дурной вестью.

— Что такое стряслось, голубчик?

— Шах персидский Ага Мохаммед-хан Каджар объявил ультиматум царю Грузии Ираклию Второму — разорвать Георгиевский трактат с Россией. Царь ответил отказом, ибо считает союз с нами главным в своей политике. И теперь мы узнали, что персидская армия вторглась в Грузию. Грузии на помощь двинулись войска Соломона Второго из Имеретии, но их сил явно недостаточно — перевес у персов более чем в пять раз!

— Ах ты, Господи! Мы ведь тоже не сможем ничем помочь — нам не до войны на Кавказе.

— Ваше величество, есть 13-тысячный Каспийский корпус, хоть и в стадии формирования, но все же.

— Помню, помню. Но 13 тысяч не выстоят. Сколько, говоришь, войск у шаха?

— По докладам, около 35 тысяч.

— Ну, вот видишь. Я ведь говорила, что не надо брать Грузию под свое крыло. Лишние заботы. Даром, что Грузия — одного корня со словом «груз»!

— Так Ираклий сам напросился. Как-никак православный, не хотел ходить под магометанами. Мы сочли лакомым кусочком — благодатный край и солидное влияние на Кавказе.

— Видишь, как оно теперь обернулось.

— Царь взывает о помощи. По Георгиевскому трактату, мы обязаны — и оружием, и войсками…

— Хорошо, оставь у меня все бумаги. Я должна подумать. Что-нибудь еще?

— Австрияки напоминают: ваше величество обещали до конца года рассмотреть вопрос о нашем союзе против Франции.

— Можешь им ответить: я намереваюсь в союз вступить.

Безбородко воскликнул радостно:

— Слава тебе, Господи! Мудрое решение!

— Да, тебе бальзам на душу: ты всегда был сторонник этой дружбы. Словно получаешь от австрияков барашка в бумажке…

— Ваше величество, как можно?!

— Ну, шучу, шучу. А насчет Грузии подумаю. Не держу— ступай.

Александр Андреевич откланялся.

Грузия, конечно, лакомый кусочек. Но когда он сам шел ко мне в руки — было бы грешно упустить. А сражаться за него с войском шаха — лишняя забота. Денег опять в обрез. И свободных генералов теперь не сыщешь, все при деле, каждый определен на ответственный участок. Разве что Зубова послать? Нет, не оторву от себя. Я Потемкина тогда оторвала — славу он военную мне добыл, а вот верность не сохранил, изменяя мне в походах почти что в открытую. Я в долгу тоже не осталась… Трещина тогда и пошла. А по₇ там он умер — на очередной из своих племянниц. Жить с племянницами — фуй, какой позор! Правда, Петр Великий, говорят, племянницами не брезговал. Но ведь что позволено Юпитеру, не позволено быку… Нет, Платошу не отпущу ни за что. А грузинцев тоже отдавать жалко — все-таки христиане… Голова трещит от таких забот!

Может, в театр съездить, развеяться? Что-нибудь веселое, несерьезное, для отдохновения? Тьфу ты: ведь сезон открывается только в сентябре. Ограничимся просто картами. За игрой в ломбер как-то забываешь о житейских невзгодах. Если не проигрывать крупно…

В будуар заглянула Королева — Анна Степановна Протасова:

— Вызывали, матушка-государыня?

— Да, одно нехитрое дельце… Дверь закрой плотнее. И садись поближе. Строго entr nous…

— J’écoute avec attention^[41].

— После десяти, после карт, как стемнеет, мы с тобой incognito поедем на Дворцовую, 2. Понимаешь, о чем я?

— Разумеется.

— В темных плащах с накидками. Пусть коляска с закрытым верхом ожидает нас у выхода из дворца со стороны сада. И возьми кучера надежного, неболтливого.

— Может быть, Кузьму? Он немой.

— На твое усмотрение, душенька. Можно и Кузьму.

— Всё устрою так, что комар носу не подточит.

— Знаю — мастерица в таких делах. И за то ценю.

Бецкий был тогда камергером малого двора — у наследника императрицы Елизаветы Петровны — моего мужа, Петра Федоровича. Муж его уважал. Но интриги сделали свое дело — Бецкий и Елизавета рассорились, он ушел в отставку и уехал с маленькой Bibi в Париж. Говорят, закрутил амуры с молодой актриской Ипполитой Клерон — та ухаживала за девочкой, как родная мать… А в салоне мадам Жоффрен познакомился с Дидро и Вольтером… Он мне много рассказывал о тех временах. Говорил, что именно тогда понял, чем хотел бы заниматься на Родине — воспитать образованное третье сословие, на которое Россия сможет опереться. Ведь недаром Петр Великий не гнушался брать на многие солидные должности бедняков. И дворянство должно поделиться знаниями с народом. Только в просвещенной стране могут быть успехи!

Сколько он прожил за границей? Лет пятнадцать, не меньше. Настя стала уже девушкой на выданье. Подружилась с приехавшей в Париж собственной кузиной, вышедшей замуж за князя Голицына, нашего посланника в Вене. Так вчетвером они и ездили по Европе — Бецкий с Bibi и Голицын с супругой. Посетили Италию и Голландию, что-то там еще. А потом с княгиней случилась чахотка, и она умерла. Чуть ли не одновременно с нашей царицей Елизаветой… Я, конечно, быстренько напомнила мужу о Бецком. Петр Федорович не замедлил вызвать его в Россию, но Иван Иванович приходил в себя после смерти любимой племянницы и приехал не сразу, где-то ближе к лету. Петр произвел его в генерал-поручики, наградил орденом Александра Невского и назначил главным директором Канцелярии от строений домов его величества. Мы возобновили знакомство, я назначила Bibi своей камей-юнгфер. В двадцать два года выглядела она девушкой лет на шестнадцать, и отсюда мы со смехом называли ее Бэби или mademoiselle Bibi…

В будуар ворвался Платон — раскрасневшийся и взволнованный. С ходу пал перед государыней на колени:

— Матушка, дозвольте ехать в Грузию — персов бить!

Самодержица усмехнулась:

— Ух, какой горячий! В глазках прям огонь! Могут вместо пушек стрелять.

— Я серьезно, ваше величество. — Взял ее ладонь и легко погладил: — Катя, отпусти.

Отняла руку и слегка нахмурилась:

— Ни за что. О твоем отъезде не может быть и речи.

— Отчего не может?

— Ты мне нужен здесь. Нешто тяготишься моей любовью?

— Господи, помилуй! Я люблю всем сердцем.

— Вот и продолжай. На Кавказ отправим кого-то другого.

— Но кого, кого?

— Встань. Присядь. Я пока не решила.

— Может, моего братца Валериана? Он сражался в Польше у Суворова…

— …и насиловал польских девушек — знаем, знаем.

— Гнусные наветы! После ранения потерял ногу. Но не боевой дух! Он бы мог возглавить Каспийский корпус и с грузинскими силами выгнать шаха. Мы расширим границы нашей империи вплоть до Тибета!

— Если бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а целый огород!

— Вы не верите в этот замысел?

— Замысел весьма химерический.

— Я готов представить выкладки и обоснования.

— Что ж, представь, посмотрим. — Наклонившись, похлопала его по щеке. — Мой скакун ретивый. Станешь скакать не на поле брани, а в моем алькове. Пользы будет больше.

Он, довольный, расплылся:

— Нынче навещу после карт.

— Нет, сегодня — пас. Накануне не выспалась, надо отдохнуть.

— Значит, завтра.

— Завтра и посмотрим.

Поручила Бецкому все заботы о Леше Бобринском. Правда, он тогда еще не был Бобринским, жил в семье у гардеробмейстера Васи Шкурина, но когда пришла пора отдавать в кадеты, подобрали ему фамилию. По названию сельца Бобрики в Тульской губернии, купленного мною для сыночка. И еще потому Бобринский, что, когда родился, то укутали его в шубу из бобра, дабы унести скорей из дворца — с глаз Петра Федоровича, полудурка, так и не узнавшего, что его жена родила от Григория Орлова…

Фуй, моя семейная жизнь! Пять лет после свадьбы я ходила девкой — и никто не знал. А когда Елизавета проведала, призвала врачей, и Петру произвели небольшую хирургическую операцию, после чего он смог стать мужчиной. Но к тому времени наши отношения безнадежно испортились…

Первые две беременности были от Салтыкова. Но утроба не держала этих детей. Павел удержался, но его отец не совсем понятен… А потом был Алеша Бобринский от Орлова. Так и записали: Алексей Григорьевич.

Бецкий докладывал о нем: скромный, слегка запуганный, но способный к наукам. Будучи кадетом, мальчик на воскресенье приходил к Бецкому, вместе они обедали и гуляли, а порой навещали меня в Зимнем.

Лучшим выпускникам Кадетского корпуса полагались золотые медали, но успехи Леши были не столь блестящи, и специально для него сочинили статус малой золотой медали…

А потом я отправила сына путешествовать вместе с его друзьями — по России-матушке и Европе. Бецкий разработал маршрут. И пересылал за границу деньги. А когда они перессорились — Бецкий, Алеша и его друзья, — я препоручила заботу о мальчике Завадовскому…

Бецкий, Бецкий! Столько вместе прожито, столько пережито! Помню, он пришел с мыслью завести воспитательный дом. Организовать приют, где бы принимались младенцы любого пола и происхождения младше одного года. Ведь нередко бедные неимущие девушки (или же замужние, но беременные не от мужа) убивали родившихся деток. А теперь могли бы анонимно их сдавать в приют. И младенцы изначально считались бы вольными. Первый дом создали в Москве — получилось. Повторили в Питере.

И затем — по губернским городам… Столько жизней тогда спасли! Все они обязаны Бецкому.

А потом он придумал Смольный институт…

Занялась изучением документов по вопросу о разделе территории Польши. К Пруссии отходил север — Гданьск и Гдыня — с выходом в Балтийское море. К Австрии — юг, вместе с Краковом. Центр — к России, превращаясь в три российские губернии. А на польской государственности ставился крест: правящий король Станислав Август Понятовский добровольно складывал свои полномочия. А куца бы он делся? Бывший фаворит Екатерины, пан Станислав королем-то стал по ее протекции, делал все, как она желала. Но не смог справиться со смутой под водительством Костюшко, и пришлось направить в Польшу Суворова, подавить бунт, а теперь, во избежание новых неприятностей, поделить страну на три части… Ничего, Понятовский не пропадет: будет жить в Петербурге, доживать свой век в роскоши и достатке. Пусть спасибо скажет и на том.

Да, раздел Польши явно всех устраивал. Кроме самих поляков. Ничего, смирятся. Ведь Костюшко сидит в Петропавловке, а других зачинщиков у них нет. Все смирятся, все. В том числе французы, как сдадутся Суворову. Он не проиграл ни одну из битв. Выиграет и битву за Париж!

Утомившись, прилегла отдохнуть. Очень быстро заснула, видела какие-то обрывочные картинки — Бецкий в Сан-Суси, молодой, холеный; вот уже идущий по залам Зимнего дворца, в вышитом камзоле, белых чулках и ботинках с пряжками, на которых блестят небольшие бриллиантики, со своей неизменной тростью (из-за хромоты); вот уже старик и в слезах, причитающий, что не сможет жить без Алымовой… Кажется, Алымова тоже полюбила — как отца, как дедушку, но не мужа. Что за мезальянс? Бецкий стал бы посмешищем. Илиже счастливцем? Можно ли вторгаться в постороннюю жизнь? Даже если ты — царица всея Руси?

Приоткрыла глаза, посмотрела на часы возле изголовья кровати — обнаженная Психея с амурами возле циферблата — было десять минут седьмого. Кажется, жара стала меньше. Духота ушла. Надо подниматься, привести себя в порядок и надеть вечернее платье для карт. В семь придут друзья. Поиграем сегодня в бостон. Риверси и пикет надоели. В них всегда везет Пассеку и Черткову. А она сегодня возьмет реванш.

Подошла к зеркалу, посмотрела на свое отражение. Да, в последнее время слишком погрузнела. Стала догонять Елизавету Петровну — та вообще в последние годы еле передвигалась, без одышки не могла подняться по лестнице. Неумеренность в жирном и сладком, плюс пристрастие к алкоголю… Нет, сама Екатерина к вину не склонна. Рюмочка лафита для настроения. Никогда не пробовала курить. Но зато обожает сладости. И мужчин. Две ее слабости в жизни. Если не считать власти…

Нет, парик надевать не станет. Целый вечер париться? Этого еще не хватало. Чуть подправить волосы на висках и вколоть одну-другую шпильки в косу, что уложена на затылке. Так вполне достаточно. Платье шелковое, фиолетовое, с кружевным воротничком. Небольшие бусы. И всего два кольца. Обручальное золотое на левой руке — знак вдовства — и вот этот перстенек на правой. В тон к нему — сережки. Скромно и со вкусом. Не на бал, не на праздник, а всего лишь на вечерние карты. Ну-с, пора звать прислугу. Поиграю сегодня вволю.

3

Генерал Пассек был широкоплеч и массивен, русский Геркулес, 5 футов 8 дюймов росту^[42], обладал пышными усами и всегда ходил слегка подшофе. В молодости поражал красотой, соболиными бровями и отличным умением скакать на лошади. К нынешним 60 годам чуть расплылся и подурнел, дряблые веки и обрюзгшие щеки превратили глаза в монгольские щелочки. В службу он ходил неусердно, с увлечением занимаясь только картами, лошадьми, молодой любовницей и побочным сыном. Но по-прежнему имел легкость в мыслях, острый язычок и оригинальные суждения по всем поводам. В ближний круг императрицы Пассек вошел в 1762 году во время переворота, вместе с братьями Орловыми сторожа Петра Федоровича в Ропше. И с тех пор пользовался полным ее доверием.

Точно так же относилась она к Черткову, ставшему при ней действительным тайным советником; человек неяркий, тихий, он сыграл одну из важных ролей при перевороте, охраняя ее величество при восшествии на престол. Говорил мало, но всегда по делу.

С ними с обоими, а еще, разумеется, с Платоном Зубовым, государыня обычно и составляла карточные партии.

В этот раз собрались по-семейному в Диванном зале. Слуги уже поставили на стол блюдо-кассу с фишками. Каждый взял по 120 штук и переложил их к себе в специальную коробочку.

Пассек вскрыл новую колоду, разделил на четыре доли и раздал участникам.

— У меня бостон! — объявил Чертков.

«Бостон» был валет бубен, по-американски считавшийся старшей картой. У кого бостон — сдает первым.

Сделали ставки по десять фишек, и Чертков принялся сдавать. Протянул снять налево сидевшему Зубову, а сдавал справа, начиная с Пассека, по две карты, и всего по 13. Вскрыл свою последнюю карту — это были пики, и они стали козырями.

Пассек доложил Екатерине, что играет в старшую масть.

Та, подумав, сказала:

— Пас.

Зубов тоже спасовал, и в игру вступил сам Чертков — против остальных. Взяв пять раз, с ходу выиграл кассу, получив с трех партнеров штрафные фишки.

— Фуй, — поморщилась самодержица, — вечно ему везет.

Тот ответил:

— В первый раз за сегодняшний день. Как с утра не заладилось, все потом валилось из рук. Началось с того, что разбил чашку с кофе и залил сорочку. Выехал в присутствие — у кареты сломалась ось. После заседания мы пошли пообедать в ресторацию — так гарсон, подавая блюда, подскользнулся, растянулся и рассыпал по полу наши порции. Ну не анекдот ли?

Карты сдавал Пассек.

— У меня тоже был трудный день, — отозвался Зубов. — Вице-адмирал Де Рибас так подробно рассказывал о строительстве порта в Хаджибее, что едва не сморил. А потом известие о войне на Кавказе! Даже не прилег на полчасика после обеда.

Пассек вскрыл опять пики.

— Я играю в червы, — сообщила царица.

— Принимается, — согласился Зубов.

Оба они стали парой, чтоб забрать кассу у обоих оставшихся. Самодержица взяла пять взяток, а Платон три. Но у них случился ренонс (то есть отсутствие нужной масти), и они снова проиграли.

— Говорят, Бецкий очень плох — неужели правда? — обратился Пассек к Екатерине.

— «Очень плох» — это мягко сказано. Не исключено, что уже и на небесах.

Все перекрестились. Пассек, вздохнув, заметил:

— Я Иван Иваныча недолюбливал за его правильность во всем. Человек не может быть столь безукоризнен.

— Вы преувеличиваете, Петр Богданович: будь он идеалом, не имел бы столько любовниц за свою жизнь, — возразил Чертков.

— Холостому не возбраняется.

— Отчего он никогда не женился? — живо полюбопытствовал Зубов.

Государыня пожала плечами:

— В молодости, не имея титула, будучи бастардом, не хотел на простой, а княгини да графини за него сами не пошли бы. А когда захотел на Алымовой, было слишком поздно.

— Это правда, что выращивал у себя в кабинете дождевых червей? — с хитрецой спросил Пассек.

— Нет, не дождевых, а совсем наоборот — шелковичных, — усмехнулась царица.

— И не в кабинете, а в отдельных покоях, — произнес Чертков. — Я бывал у него в дому, он мне сам показывал. Думал завести в России шелковую мануфактуру. А еще в другой комнате у него высиживались цыплята. Да, не смейтесь. Не под курицей, разумеется, а под светом ламп. Он переворачивал яйца каждые два часа. Говорил, что так делают в Голландии — производство курятины без наседок.

— Вот чудак!

Зубов хохотнул:

— Неужели высидел?

Самодержица подтвердила:

— Говорил, что да. Якобы из каждых десяти яиц получается не меньше семи цыплят.

— А по-моему, с курицей все же проще. Куры, что ль, в России перевелись? Может быть, в Голландии это и проблема, а у нас, слава Богу, хохлаток хватает.

В карты играли до десяти, с небольшим перерывом на чай и пирожные. По итогам кассу выиграли Пассек и Чертков и забрали у двух противников все их фишки. У разочарованной государыни опустились книзу кончики губ:

— Вы меня огорчили, господа. Впрочем, понимаю: это же игра. В следующий раз мы с Платоном Александровичем постараемся и разделаем вас под орех.

— Мы не сомневаемся, ваше величество, — добродушно оскалился Пассек.

Удалившись к себе в покои с Зубовым, получила от любовника нежный поцелуй и отправила на его половину. Помахав ладошкой: «Завтра, завтра, дружочек. Доживем до завтра…»

Может быть, не ехать? Что-то я устала сегодня. И жара, и дела как-то утомили. А потом этот проигрыш в карты. Не люблю проигрывать. Я должна быть первой, даже в мелочах. Я всегда была во всем первой. Правда, именуюсь Екатериной Второй, но тем выразительней calembour: «Екатерина Вторая во всем первая!» И поэтому тоже не смогла уступить престол Павлу. Добровольно уйти на вторые роли? Видеть, как сынок превращает Россию в Пруссию, и при этом ничего не смочь сделать? Нет, не потерплю. Я же не король Лир. И мои наследники смогут управлять только после моего ухода в мир иной.

Я не злая, просто честолюбивая.

Я не шла по трупам. Труп всего лишь один — Петра Федоровича. Но ведь я не убивала. И не отдавала приказа убить. Все произошло быстро и непреднамеренно. Стало быть, планида такая. Воля Господа. Или дьявола? Кто знает…

Нет, поехать к Бецкому надо. Несмотря на усталость. Попрощаться, если еще живой. Все-таки без него век Екатерины был бы не так ярок. Смольный институт один чего стоит! Бецкий предложил завести пансионат для девиц по примеру французского Сен-Сира. Ведь в России до меня женских учебных заведений не существовало. Бецкий написал план его устроения, обучения и устав. Принимались девочки с 5–6 лет и воспитывались до 18. Пригласил заведовать выпускницу Сен-Сира — Софью де Лафон. Ей тогда было около пятидесяти. А теперь почти 80! Но такая же шустрая и неутомимая…

Это было смешно, но несправедливо: девушки знали четыре языка, грамотно говорили и писали по-русски, разбирались в литературе, географии и истории, хорошо музицировали, танцевали и пели, рисовали, шили и вязали, знали много кулинарных рецептов… Что еще нужно для приличной невесты? Я потом лучших выпускниц сделала фрейлинами ее императорского величества… Ту же Алымову…

А еще Бецкий возглавлял Академию художеств, принимал в нее мальчиков всех сословий, кроме крепостных, бедных содержал за свой счет, отправлял на практику в Италию…

Положительно, надо ехать. Духом соберусь и поеду. Тяжело, мучительно, но необходимо. Я не думаю, чтобы Бецкий был моим отцом, но ведь все равно не чужой, право слово…

Королева-Протасова оказалась уже наготове. Сообщила:

— Экипаж и кучер у заднего крыльца.

— Ты в плаще с капюшоном — это хорошо. Помоги мне переодеться. Сумерки сгустились — можно в путь.

В кабинете Екатерины за книжным шкафом был устроен потайной выход — по примеру такого же во дворце Петра Федоровича в Ораниенбауме. Тот спускался по винтовой лестнице, чтобы развлекаться со своей любовницей — Лизкой Воронцовой. А Екатерина знала об этом от наперсницы и подруги — Катьки Дашковой, урожденной Воронцовой, то есть родной сестры Лизки… Винтовая лестница сделана была и в Таврическом. Первой шла по ступенькам вниз Королева, и свеча у нее в руке нервно вздрагивала. С осторожностью ступала императрица — в полутьме боясь оступиться и свернуть себе шею. Но пойти обычным путем было невозможно: каждый выход ее величества, каждый посетитель, каждое деяние скрупулезно заносились в камер-фурьерский журнал. Это правило завел Петр I. К окончанию правления Екатерины всех журналов накопилось более ста толстенных томов…

Потайная дверца открывалась в сад. В черной листве деревьев сказочно высверкивала луна. Темно-голубым отливала поверхность пруда, тишина стояла звенящая, лишь похрустывал тертый кирпич под подошвами туфель. Около крыльца находилась коляска, запряженная одной лошадью, а на козлах сидел возница.

Королева помогла самодержице влезть на ступеньку. Та, кряхтя, уселась, отчего рессоры жалобно взвизгнули. Вслед забралась сама Протасова. Наклонившись, хлопнула ладошкой спину кучера — трогай, мол. Тот взмахнул поводьями, и коняга послушалась, стала перебирать копытами.

В полном безмолвии выехали из сада и свернули на Воскресенскую улицу^[43], шедшую вдоль Невы. Здесь еще попадались редкие прохожие, но узнать двух дам в коляске, с лицами, закрытыми — у одной капюшоном, у другой — накидкой, вряд ли кто-то смог бы. Вскоре пересекли Литейный проспект и по набережной Фонтанки двинулись к Неве. Слева началась решетка Летнего сада. «Кстати, решетку эту отливали под присмотром Бецкого тоже, — вспомнила Екатерина. — И в гранит одевали набережные при нем… Неужели не успеем и застанем только хладное тело? Mais pour la conspiration^[44] я должна была выйти не раньше сумерек…»

Сразу после Летнего, переехав Лебяжью канавку, встали у парадного подъезда дома № 2 на Дворцовой (Почтовой) набережной. Это и был особняк Бецкого^[45].

Господи Иисусе! Кажется, приехали. Даже пальцы слегка дрожат. Лишь бы не почувствовала Протасова, подавая мне руку. Не возьму, сделаю вид, что хочу спуститься сама. Уф, сошла. Хорошо, что не подвернула ногу. У двери лакей. Новый, я его не знаю. Видимо, уже Де Рибасом нанят. Прежний-mo, у Бецкого, был забавный. Вероятно, помер. Ведь ему и тогда уже явно перевалило за 70. Королева чтпо-то лакею говорит, я надеюсь — не о том, кто на самом деле прибыл? Пропускает с поклоном. Вот и славно. А внутри запах медицинский. Видимо, анис. И эфир. Как в больнице. Лампы светят тускло. Будто понимают, что хозяин при смерти. Будто бы скорбят. Поднимаемся по ковру на центральной лестнице. Спальня, если не ошибаюсь, рядом с кабинетом. Там же библиотека, зал с картинами. Он любил полотна «малых голландцев», были очень ценные. Вот и выход в висячий сад. Мы здесь с ним гуляли — обсуждали проекты создания коммерческого училища для купеческих детей, средства давал Прокопий Демидов…

Им навстречу вышла Bibi — то есть Анастасия Де Рибас, дочка Бецкого (может быть, приемная, может быть, родная…). Невысокая полноватая дама с сединой; карие глаза и пушок на верхней губе. Где-то за пятьдесят, вышла замуж уже в зрелом возрасте, в 35. Тем не менее стала счастливой матерью — родила испанцу двух дочерей, Софочку и Катеньку (их крестила сама императрица). Но Алеша Бобринский Настю не любил, называл Дерибасшей и всегда старался, чтобы им командовал или Де Рибас, или Бецкий, а не она.

Настя вытерла припухшие веки маленьким платочком. Самодержица обняла ее:

— Как он, душенька?

— Вроде бы получше. Попросил бульону и почти полтарелки съел, не без аппетиту. Даже разрумянился. Лег и опять уснул.

— Это хороший признак.

— Дал бы Бог, дал бы Бог. Мне так тяжело будет без него — от одной мысли, что его больше нет на свете.

— Все мы смертны, лапушка.

— Но от этого на душе не легче.

Проводила приехавших в спальню. На широкой кровати под балдахином, утонув в подушках, уронив костлявые руки на тонкое (по причине лета) одеяло, возлежал больной. Был он худ и страшен. А оранжевое пламя свечи, что горела на прикроватном столике, делала его лицо еще безобразнее. Некогда полнокровный мужчина, величавый, как и все Трубецкие, в молодости — ловкий фехтовальщик и наездник, фаворит парижских и петербургских салонов, превратился в высохшего, сморщенного старикашку с лысым черепом. Зрелище это угнетало.

Вроде он услышал, что к нему зашли. Пальцы нервно вздрогнули, и глаза открылись. Впрочем, видеть ничего не могли: из-за полумрака, из-за слепоты. Завозившись в подушках, дребезжащим голоском произнес:

— Кто здесь, кто? Настя, дорогая?

Де Рибас взяла его за руку:

— Я, мой свет, дорогой Иван Иванович. Но не только. Удостоила нас своим визитом матушка-государыня…

Бецкий затрепетал и слегка приподнялся на локтях:

— Ката? Ты?!

Государыня приблизилась к ложу и взяла его за другую руку; кисть была холодная, невесомая.

— Здравствуй, генерал. Вот сказали, будто прихворнул. Я решила проведать.

Губы умирающего криво растянулись, и возникло некое подобие улыбки. А во рту оказалось только два больших желтых зуба.

— «Прихворнул» — это мягко сказано. Видишь: умираю.

— Э-э, да брось ты на себя наговаривать. Вон какой огурчик. Отлежишься — встанешь.

— Не-ет, уже не встать. И поэтому молил Господа нашего Иисуса Христа, чтобы ты приехала. Видишь, Он услышал мои молитвы. Значит; Бог со мной.

— Бог с тобой, Бог с тобой, дорогой Иван Иваныч.

— Кто еще приехал?

— Фрейлина Протасова. Ты, наверно, помнишь: мы с ней всюду вместе.

— Здравствуйте, Анюта.

— О, вы помните, как меня зовут! Добрый вечер, Иван Иванович.

— Не такой уж добрый, если разобраться… Ну да все равно я счастлив — снова свидеться… нет, в моем случае это не подходит… встретиться и поговорить напоследок…

Самодержица наигранно попеняла:

— Что же ты хоронишь себя раньше времени? Вон бульон покушал, говоришь вполне здраво. Нешто умирающие так себя ведут?

Бецкий хмыкнул:

— Я не знаю, как себя ведут: умираю впервые.

— Вот и шутишь к тому же. Положительно, еще поживешь, нас порадуешь.

— Ах, на всё воля Божья. Ты надолго к нам? Не присядешь, нет?

— Сяду, отчего же. — Ей подставили деревянное кресло.

— Можно попросить остальных удалиться? Я хотел бы потолковать с матушкой-царицей tête-à-tête.

— Хорошо, голубчик, все сейчас уйдут. — И кивнула дамам.

Те с поклоном оставили спальню.

— Да, теперь нам никто не помешает. — Вновь взяла его за руку. — Что-то пальцы у тебя, как ледышки. На дворе такая теплынь! Может, попросить еще одеяло?

— Нет, совсем не нужно. Это внутренний холод — коченеют ноги, руки… Видно, так положено. Ничего, не переживай.

Просто помолчали. Он опять слегка улыбнулся:

— Как я рад, что теперь мы вместе. На душе спокойнее. Благодать такая…

Чуточку помявшись, государыня задала вопрос:

— Ты хотел мне сказать что-то очень важное?

— Да, хотел… — Бецкий задышал чаще. — Я хотел сказать… я хотел сказать, что серьезно, очень серьезно любил твою мама… Да, она порой бывала нелепа — и особенно в здешнем климате… Но я помню ту юную сильфиду, что явилась предо мною в Париже, около семидесяти лет назад… То видение я люблю до сих пор… и поэтому тебя полюбил… как дочь…

— Как дочь? — повторила Екатерина, наклонившись, силясь разгадать это «как»: то ли дань вежливости, то ли истина?

— Я не слишком дерзок, ваше величество?

— Ах, оставь эти церемонии. Будучи в амурах с моей матерью, ты мне… как отец!

— Как отец? — Он переспросил, подражая ее интонации.

Оба рассмеялись. У Ивана Ивановича вырвался вздох:

— Знать никто не может доподлинно… Если дама замужем, но встречается с другим кавалером, от кого ребенок? Только предположение — не более. Кто отец Павла — ты сама-то знаешь?

Государыня фыркнула:

— Только предположение — не более… — Отсмеявшись, сказала: — Ты такой проказник, однако!

Бецкий отозвался:

— Да и ты, матушка, не меньше. Вроде бы шутя завладела троном!.. Девочка из провинциального немецкого Штеттина… подчинила себе гвардию, министров, русскую державу! И тебя уже в глаза именуют Екатериной Великой, как Петра! Ну не парадокс ли?

— …да еще, возможно, будучи твоей дочерью!

— Всё возможно, всё возможно на этом свете… — Неожиданно он довольно сильно стиснул ее ладонь. — Кем бы ни была ты по крови, я помог твоему приглашению на Русь и затем старался по мере сил, чтобы у тебя было меньше неприятностей при дворе Елизаветы Петровны…

— Знаю, дорогой.

— А затем, когда ты взошла на престол, то уже помогала мне. Так мы дополняли друг друга. И немало сделали хорошего для России. Так ведь?

— Я надеюсь…

— Ну, меня, может, и забудут со временем, но твоя слава как великой императрицы будет вечна. И поэтому я горжусь, что в твоем ореоле славы есть и моя маленькая искорка…

— Уж не скромничай, сделай милость: искорка твоя не одна! — начала перечислять все заслуги Бецкого на стезе воспитания юной поросли, а еще градостроительства, просвещения в целом…

Не дождавшись окончания этого панегирика, он воскликнул:

— Но еще больше не успел! Не сумел наладить порядок в воспитательных всех домах, в Академии художеств и Кадетском корпусе. Всюду козни, интриги, воровство. И преподаватели пьют, и порой вовлекают в это учеников. О разврате я уж не говорю!.. Я считал: если вырвать ребенка из порочной среды семьи, оградить от невежественных родителей и отдать достойным учителям, из него выйдет толк. Но учителей достойных — раз, два и обчелся! И никто не служит ревностно… — Он вздохнул со стоном. — Главное не удалось: я не воспитал новое сословье — то, которое будоражит умы Европы и стремится усовершенствовать мир!

Самодержица тактично покашляла:

— Может, и хорошо, что не удалось?..

Бецкий поразился:

— Ты считаешь?!

— Это сословье во Франции свергло короля и теперь угрожает королям всей Европы. Слава Богу, в России такого нет. Пугачев не в счет: это бунт, а не революция. И Радищев не в счет: одиночка с нелепой книжицей…

Генерал ответил, насупившись:

— Только глупые, бездарные короли дело доводят до революции. С новым сословьем надо договориться и направить его энергию в нужное русло. Вот как в Англии. Конституционная монархия и парламент. Там, где есть действенный парламент, люди не выходят на улицы.

Но Екатерине сделалось смешно:

— Что, в России парламент? Это нонсенс. Будет много хуже — все передерутся.

— Оттого что культуры нет. Я и говорю: надо воспитать. Первое поколение, и второе, и третье… Там, глядишь, к середине будущего века что-то и получится…

— Мы сего, к счастью, не увидим.

— Отчего же «к счастью»?

— Слишком много свобод — тоже плохо. Я согласна: рабство в России надо упразднять. Это дурно, коль одни люди покупают других людей. Но с другой стороны — вековой уклад, ковырнешь — и всё рухнет! Столько помещиков пойдут по миру, а голодные, неприкаянные крестьяне выйдут на большие дороги грабить… Рухнет, рухнет держава! Исторический тупик.

Бецкий повторил:

— Вот и надо воспитывать, просвещать народ. Выводить из дикости. Прививать желание думать и работать самостоятельно. Мне не удалось. Нам не удалось. Не удастся ни Павлу, ни Александру… Но потом, надеюсь…

— А потом хоть потоп! — провела ладонью по его руке. — Я шучу, конечно. Будь что будет. Нешто нам с тобой и поговорить больше не о чем, кроме как о высокой политике?

Он обмяк, снова провалился в подушки и прикрыл глаза. Прошептал:

— Что-то утомился я нынче. Хочется вздремнуть. Ты ведь не уедешь пока?

— Я сижу, сижу.

— Выпейте чайку с Настей и Анютой. Заходи через час, и продолжим разговор.

— Ладно, так и сделаю.

Вышла из дверей спальни и взглянувшим на нее Де Рибас и Протасовой мягко покивала:

— Ничего, уснул. И просил заглянуть попозже. Может, выпьем чаю?

— Да, конечно, я сейчас распоряжусь. — А потом спросила: — Муж велел узнать, пожелает ли ваше величество видеть и его? Если да, то в каком обличье — при параде или в партикулярном?

Улыбнувшись, Екатерина ответила:

— Разумеется, пусть приходит. И по-свойски. По-домашнему, по-семейному, без чинов.

По пути в столовую государыня поделилась мыслями:

— Он, конечно, плох, но, с другой стороны, не настолько, чтобы ожидать худшего исхода нынче ночью.

— Вы считаете? — удивилась Протасова. — А мне кажется, обольщаться на сей предмет вряд ли следует. И конец может наступить в любую минуту.

— Ах, Господь милостив: подождем.

Вышел Де Рибас: полноватый, розовощекий и с мясистыми икрами в белых чулках. Несмотря на то, что прожил в России четверть века, говорил с довольно сильным испанским акцентом («басе белисестбо» — ваше величество) и предпочитал изъясняться со всеми только по-французски. Августейшая гостья не возражала и охотно перешла на язык Вольтера. Перевод их беседы был таков:

— Вице-адмирал!

— Ваше величество! Счастлив видеть вас у меня в дому.

— У тебя, да не у тебя: этот дом перейдет к Bibi только по завещанию.

— Хорошо, согласен: в нашем с генералом дому. Да продлятся дни его, елико возможно!

— Да, мы молимся о его здравии.

Слуги принесли самовар, угощение. Господа расселись за накрытым столом.

Промочив горло, государыня вновь заговорила:

— Что там в Хаджибее, Осип Михайлович? Близится ли к концу наша черноморская одиссея?

Де Рибас ухмыльнулся:

— Все-таки Одесса? Ваше величество приняли такое решение?

— Почему бы нет? Местные греки, я знаю, до сих пор так зовут эту местность, названную турками Хаджибеем.

— По моим сведениям, греческая колония Одессос находилась южнее.

— Это не имеет значения. В переводе с греческого означает «Приморье». Очень хорошо.

— Мы с Платоном Александровичем предлагаем назвать иначе — Константинополь-на-Днестре.

Но царица поморщилась:

— Слишком выспренне. И потом, Константинополь должен быть один — на Босфоре.

— Стало быть, Одесса?

— Стало быть.

Осип Михайлович рассказал о строительстве главных сооружений города, возведении верфи, порта и парных дамб (жете). А закончил так:

— Через месяц, не позже, мы поднимем над новой крепостью императорский штандарт!

— Дай-то Бог, голубчик, — с удовольствием сказала императрица и с не меньшим удовольствием поднесла ко рту чайную ложечку с земляничным вареньем.

Разговор опять перешел на Бецкого.

— Если б не эта глупая история с Глашкой Алымовой, все могло бы сложиться иначе, — заявила Bibi.

— Нет, а я его понимаю, — проворчал вице-адмирал. — Старый холостяк вырастил для себя в Смольном институте жену. Только о ней и думал. Пестовал, заботился. И она, в сущности, относилась к нему с любовью. Несмотря на разницу в возрасте. Да, их счастье было бы краткосрочным, конечно. Но оно бы было, было! Если бы не ты…

— Значит, я, по-твоему, виновата? — возмутилась Анастасия.

— Ну а кто? Поносила Алымову в глазах генерала, а его же — в глазах Алымовой. Перессорила всех и подсунула ее Ржевскому.

— Между прочим, Глашка с ним живет душа в душу. Значит, всё во благо.

— А старик ослеп и свалился после удара. Десять лет прожил в немочи. Это, по-твоему, благо?

Попыхтев, красная, как рак, Соколова-Де Рибас огрызнулась:

— Не тебе судить, дорогой.

— Это почему же?

— Потому что все вы, мужчины, одинаковы. И скажи спасибо, что я закрываю глаза на твои измены супружескому ложу.

Тут пришла очередь покраснеть испанцу. Он пробормотал:

— Я?.. Да как же?..

В разговор вступила императрица и сказала примирительным тоном:

— Будет, будет, не петушитесь. Все мы знаем, Осип Михайлович: у тебя сын на стороне. И фамилию дал ему свою, задом наперед: Осип Сабир.

Помолчав, Де Рибас заметил:

— А «сабир» по-турецки значит «терпеливый».

— Это я — терпеливая, — не замедлила подколоть его супруга.

— Вот и молодец, дорогая, — поддержала Екатерина, — ибо понимаешь: все мы не без греха. А насчет Алымки — что ж теперь судить да рядить? Мы хотели, как лучше. Думали, старик перебесится и остынет. И желали ему только благоденствия.

Вице-адмирал с сожалением крякнул:

— Коли двое любят, третьим вмешиваться не след.

— Даже если она ему во внучки годится? — сузила таза его благоверная.

— Для любви нет возраста, для любви нет правил.

— Даже правил приличия?

— Никаких.

Оба готовы были снова повздорить, но императрица вмешалась и в этот раз:

— Удивляться нечему: наш Иван Иваныч — человек оригинального склада. Жил и поступал, не как прочие. Вот тебя воспитал, Bibi, и озолотил.

— Что же удивляться, коли я дочь его?

— Ты уверена в сем? Он тебе сказал?

Женщина смутилась:

— Нет, не говорил… но и так понятно! Мама была у него во служении — молодая, редкой красоты. Как в такую-то не влюбиться? Ведь ему тогда исполнилось только 38.

— Что с того? Мог влюбиться, а мог не влюбиться. Просто пожалел, видя что она в интересном положении от другого… А когда умерла при твоих родах, пожалел и малютку. Что ему мешало дать тебе фамилию Бецкая? Почему записал тогда Соколовой?

— Он всегда не любил свою фамилию — половину от Трубецкого. Не хотел и мне отдавать такую.

— Ерунда. Князь Иван Трубецкой, то есть его отец, не имел сынов от своей законной супруги, Нарышкиной, и уже под конец жизни предлагал Бецкому сделаться Трубецким законным. Но Иван Иваныч гордо отказался. Дескать, раньше надо было думать, дорогой папа; стольких я обид натерпелся от окружающих, обзывавших меня бастардом, столько должностей и чинов упустил из-за этого! А уже в зрелом возрасте не желаю сам!

Но мадам Де Рибас продолжала упорствовать:

— Разве то, что все свое завещание на меня составил, не свидетельствует о нашем родстве?

— Вероятно, да. Ты ведь самый близкий для него человек теперь. И заботилась о нем все последние годы. Но при чем тут кровное родство?

Помолчали.

— А известно ли, от кого у князя Трубецкого народился Бецкий? — задал вопрос испанец.

— От какой-то шведки. Князь во время русско-шведской войны оказался в плену. И провел в Стокгольме 18 лет! Но условия плена, судя по всему, не были суровыми — ведь туда к нему разрешили приехать его жене с дочкой из России. Вот мадам Нарышкина-Трубецкая, значит, приезжает, а у папочки сынок бегает, Ванечка-меньшой! Хо-хо-хо!

— Кто же эта шведка?

— Бог весть! Кто-то говорил, баронесса Вреде, урожденная Скарре, но доподлинно никому не известно. Князь потом привез мальчика на Русь, записал Бецким. И, по настоянию его императорского величества Петра Первого, отрока отправил учиться в Данию. В местный кадетский корпус. Не окончил, потому что свалился с лошади и сломал ногу. Вот с тех пор и прихрамывал… А закончил обучение в университете Лейпцига… Оказался в Париже, где служил в русской миссии секретарем — при посланнике, князе Долгоруком…

Самодержица, чувствуя, что невольно подобралась к факту знакомства Бецкого с ее матерью, герцогиней Иоанной-Елизаветой Ангальт-Цербской, быстро закруглила рассказ:

— Ладно, так до бесконечности можно вспоминать. Чаю мы попили и потолковали о том о сем — что ж, пора и честь знать. Я зайду к Иван Иванычу — как он там? — да и спать поеду. Завтра трудный день. Ну а вы, коли что, не дай Бог, случится с недужным — сразу сообщайте.

— Непременно, ваше величество, в тот же самый миг.

Умирающий при ее появлении приоткрыл глаза. И проговорил:

— Ты ли это, Катя?

— Я, Иван Иваныч, кто ж еще!

— Уезжаешь, да? Больше не останешься?

— Засиделась больно. Ты не огорчайся: может, загляну завтра.

Воодушевившись, старик взмолился:

— Загляни, Катюша, сделай милость! Я уж постараюсь до завтра не отойти. Столько хотел еще сказать! Приезжай, пожалуйста. Может, напоследок…

— Обещаю: приеду.

— Ручку дозволь облобызать.

Протянула ему ладонь, он приник к ней холодноватыми спекшимися тубами. Прошептал: «Доченька родная…» Или показалось?

Государыня склонилась и поцеловала его в лоб.

День второй: 31 августа 1795 года

1

Вроде полегчало: духоты прежней нет, из окна веет \ветерок. Облака на небе. Хорошо бы дождик! Все соскучились по его живительной влаге — люди, зелень, земля… Полегчало-то полегчало, только голова все равно тяжелая. Удивляться нечему: задремала только под утро. Повлияли волнения ночи: умирающий Бецкий, разговоры, воспоминания… Душу разбередили. Ехала домой в угнетенных чувствах, а потом молилась под образами. Об Иван Иваныче, Сашеньке и Костике… и чуть-чуть о Тоше… и о Леше Бобринском, и о Лизе Темкиной… А о Павле пусть его жена молится, коли пожелает!.. Грустно просыпаться одной. Раньше хоть собачки-левретки веселили. И особенно — солнышко Земира, как я ее любила! А она меня. Чудные глаза. Понимала все, словно человек. Разве что могла только лаять. Так я горевала по ее смерти — только о Потемкине больше! Десять лет как она преставилась. Надо помянуть. После зареклась я иметь собачек — лишь привяжешься и полюбишь, а она уже померла. Короток век собачий. Да и человечий не намного больше. Вроде еще вчера я была молодой да сильной. А уже почти что старуха. Прожила жизнь, надеясь: завтра, завтра будет настоящее счастье. И теперь ясно понимаю: лучше уже не будет. Никогда! Только хуже, хуже, хуже. Еду с ярмарки. Впереди только одинокая старость и смерть.

Это перемена погоды действует на нервы. Видимо, быть дождю. Бецкому и тут повезло: уезжать в дождь — добрая примета. Вроде крестишься заново. А когда уезжаешь навсегда, то тем более. Бецкий вообще везунчик, баловень судьбы, хоть и сетовал на свое бастардство. Прожил долгий век — славно, мирно, без особых трагедий, но зато знал любовь красивейших женщин, совершил много добрых дел. Уготовано местечко в раю. Там и встретимся. Я надеюсь, что Господь не осудит меня на вечные муки. Смерть Петра Федоровича вовсе не на моей совести, Пугачева казнили за дело. А других тяжких прегрешений за собой я не вижу. Фаворитов меняла часто? Так ведь потому что сердце жаждало страсти и любви. Бог есть любовь. Нешто за любовь можно осуждать?

Шесть часов уже, надо подниматься. Если б кто-то знал, как не хочется! Полежать, поваляться еще немного, всех просителей погнать в шею и устроить праздник. Фейерверки, кушанья, балет… Но нельзя, нельзя: не поймут, осудят. А тем более скоро фейерверк будет — на балу в честь тезоименитства Лизоньки, юной супруги Сашеньки, там и погуляем. А сегодня рабочий день. Есть порядок. И его нарушать не след. Все-таки сильна во мне немецкая кровь. И никто не знает, есть ли еще и русская вперемешку со шведской…

Что надеть? Вот, пожалуй, этот голубой пеньюар. И такой же чепчик. В нем я буду выглядеть очень импозантно. Пусть меня такой и увидит Тоша. Может, хоть сегодня допустить его в мой альков? Фуй, да я же обещание дала Бецкому — снова заглянуть. Кто меня тянул за язык? Доброта моя иногда бывает чрезмерной. Многие этим пользуются. Или не поехать? Вновь полночи — коту под хвост. Днем-mo не поеду, чтобы не вызывать пересудов. Нет, поехать надо. Бедный Иван Иваныч будет ждать. Если не помрет. Хоть бы помер уже скорее! Господи, прости. Говорить так грех, но, с другой стороны, если разобраться — часом раньше, часом позже, для него все едино, а для нас кругом — облегчение. И особенно для меня. Сразу отпадает необходимость навещать больного. Нового ничего не скажет, а тогда зачем? Да, пожалуй, если не помрет даже, не поеду сегодня. Нервы не железные. Надо попросить у Иван Самойлыча Роджерсона капель успокоительных. Чтобы пережить столько огорчений. Или же поехать? Ладно, там посмотрим. Времени до вечера еще много.

Тюльпин, как всегда, принес кофе.

— Что толкуют в городе, Захар?

— Так ведь что толкують, ваше императорское величество? На Неве утопленницу словили. То бишь ея хладное тело. Кто такая — не знають. Да еще чреватая. Может, и сама в речку сиганула, дабы смыть позор?

— Ужасы какие!

— А еще, говорять, Бецкий скоро кончится. За священником бегали, дабы соборовать. — Камердинер перекрестился. — Успокой его душу грешную, Господи Иисусе!

Государыня тоже перекрестилась. А потом сказала:

— Если бы он кончился, мне бы доложили. Не было посыльных от Де Рибасов?

— Перед тем как зайтить к вашему величеству, не видал-с.

— Позови ко мне Королеву.

— Слушаюсь.

У Протасовой, как всегда, цвет лица был великолепный, чистый персик, вроде и не ездила полночи с государыней к отходящему генералу.

— Ты сегодня готова снова ехать?

Безразлично дернула плечиком:

— Как прикажете, матушка-государыня. Я велю немому Кузьме, чтоб сидел наготове?

— Погоди пока. Я еще не решила.

— И то верно. Для чего дважды навещать? Снизошли, простились — слава Богу, был в своем уме, осознал и смог оценить. Больше ничего и не надо.

— Ты считаешь?

— А к кому еще вы ездили дважды? Ни к кому. Что-то не припомню.

— Верно, ни к кому. Но Иван Иваныч — человек особенный. В лучшие его годы был мне близкий друг. Очень близкий друг. Фавориты менялись — Бецкий оставался. Только Глашка Алымова нас тогда рассорила. А потом он и вовсе заболел…

— Он, поди, уж в беспамятстве нынче.

— Говорят, что соборовался.

— И на похороны поедете?

— Нет, вот это уж вовсе ни к чему.

— Ну, так и сегодня побудьте дома. Не ровен час, дождик хлынет.

— Может, и останусь.

Пили кофе и болтали о пустяках.

Облачившись в утреннее платье, самодержица переместилась к себе в кабинет. Писем было много — больше двух десятков. Рассмотрев конверты, большинство из них отдала на прочтение Гавриилу Романовичу Державину, а сама вскрыла только три — от его величества короля Швеции, от сыночка — Алексея Бобринского, а еще из Парижа от Мельхиора Гримма, в переписке с которым состояла много лет.

Гримм писал ей в частности (по-французски): «Город наш бурлит, как и прежде. Невозможно понять, кто чего добивается, и порой буквально на двух соседних площадях можно услышать прямо противоположные лозунги, что нередко выливается в уличные драки. Несмотря на строгости, вплоть до смертной казни за учинение беспорядков и сопротивление властям, мало кто стесняется в действиях и словах. А принятие Конвентом новой Конституции лишь усугубило взрывоопасность ситуации: роялисты, осознав, что легально к власти они теперь не придут и монархию не вернут, судя по разговорам, начали копить силы для переворота. В город стягиваются войска во главе с небезызвестным Вам Буонапарте. Он клянется, что поддерживает Конвент, но никто не знает, что на самом деле на уме у этого маленького тщеславного корсиканца. Бедная Франция! Бедная старушка Европа! До чего докатилась ты к исходу галантного XVIII века?!»

Бобринского волновали исключительно собственные проблемы: он хотел жениться на баронессе Анне Владимировне Унгерн-Штернберг, дочери коменданта Ревельской крепости^[46]. Уверял, что любит ее безмерно, и она его тоже, и просил благословить и позволить приехать в Петербург, хоть на несколько дней, ибо он в дальнейшем собирался проживать с молодой супругой в замке Обер-Пален в Лифляндии.

А король Густав IV сообщал, что весьма благосклонно отнесся к предложению ее величества о возможном его бракосочетании с ее высочеством великой княжной Александрой Павловной. Но поскольку он еще не достиг совершеннолетия и такие вопросы вынужден решать, согласовывая их с регентом, герцогом Зюдерманланским, то и просит разрешения им вдвоем посетить Россию для знакомства с невестой, шведско-русских переговоров на высшем уровне, а затем, не исключено, обручения молодых.

Отложив письма и сняв очки, государыня погрузилась в раздумья. Волновал даму не король — будущая партия ее внучки, Шурочки, представлялась делом решенным; волновал не сын — кажется, проект поженить его с младшей сестрой Елизаветы Алексеевны, маркграфиней Баденской, не удался; волновал Париж. Революционная Франция представляла угрозу миропорядку. Да, конечно, в России революция невозможна — нет общественной силы для нее (третьего класса, о котором прожужжал все уши Бецкий), но идеи, идеи будут развращать умы поколений. «Конституция! Равенство! Республика!» Наши дворяне учатся в Европе. Завезут; завезут заразу. И остановить это невозможно. Если только не остановить саму Францию. И вернуть там всё на круги своя. Пусть парламентская, конституционная, но монархия. Только так, как в Англии, Швеции, Голландии. А для этого и нужен Суворов. Он одним ударом завоюет Париж. Главное — направить его полководческий гений в нужное русло. На Париж и Константинополь, а не на Москву или Петербург. Нам военный переворот ни к чему. И диктатор Суворов тоже никого не устроит.

На письме короля Густава самодержица начертала: вице-канцлеру Безбородко — подготовить ответ за моей подписью с приглашением посетить Россию в будущем году. На послании сына вывела резолюцию: Завадовскому — разрешить женитьбу, он уже взрослый человек, волен распоряжаться собственной судьбой.

Бросила перо и опять задумалась.

Хочет жениться — пусть женится. Запрещать не могу, даже на правах матери и императрицы. Может быть, со временем сделаю его наместником в Курляндии. Неплохое местечко, между прочим, и вблизи Питера. Бог с ним, с Бобринским, вообще. Что греха таить, я плохая мать. То есть никакая. Дети волновали меня всегда в последнюю очередь. Только с точки зрения престолонаследия. Павла не люблю — потому что, во-первых, слишком напоминает Петра Федоровича, во-вторых, потому что соперник, вечный мой укор, что не отдала ему власть. Бобринский мне мил, но не более того; я заботилась о его образовании, покупала ему имения и крестьян; но общение с ним мне неинтересно; в сущности, чужой — нет, скорее, чуждый человек. Я его не растила и не знаю привычек, забот, умонастроений. Переписку вела через третьих лиц — Бецкого, а потом Завадовского. Точно так же с Тёмкиной. Тоже не растила; выдала замуж — и слава Богу. Дети — побочный продукт моей жизнедеятельности. Убивать жалко, но и дело иметь с ними скучно. А порой головная боль. Внуки — совсем другое. Сашку обожаю. Костю — меньше, но все равно. Лишь на них надеюсь. Новое поколение — новые горизонты. Им ваять XIX век. Наш XVIII был галантный, гламурный. А каким будет XIX? Механический — паровые машины, новые пушки, воздушные шары? Станут ли люди такими же механическими, очерствеют, охладеют к опере, балету, любви? Будут не любить, а только совокупляться для продолжения рода? Бр-р… Я надеюсь, что нет. Люди остаются людьми при любых обстоятельствах. Бецкий, подружившись с Дидро, Руссо и Вольтером, начитавшись их книжек, был уверен, что просвещение сделает людей лучше. Безусловно, грамотный человек лучше дикаря. Больше похож на человека, чем на скотину. Но по сути — такой же. Пьет, дерется, сквернословит, тратит деньги при их наличии, отдается страстному вожделению. Человек будет человеком даже на воздушном шаре. Это хорошо и плохо одновременно. Хорошо — что не сделается сам механизмом. Плохо — что не сможет никогда вытравить из себя зверя…

Мысли ее оборвали братья Зубовы — Валериан и Платон. Младший брат был по виду намного мягче и в свои 24 года походил на 17-летнего подростка; портила его деревянная нога, на которую молодой человек наступал еще с трудом, опирался на палку. Тоша, выше Валериана на целую голову, вел себя покровительственно, словно опекун или же родитель. Поздоровались, приложились к ручке, попросили выслушать. Старший развернул географическую карту Кавказа с нарисованными синими стрелками — наступлением Ага Магомет-хана. Доложил, что еще немного, и пойдет битва за столицу — Тифлис. Если Валериан не выедет на театр военных действий немедля и не приведет на подмогу царю Ираклию русские войска, дело будет проиграно.

Самодержица, подумав, ответила:

— Я боюсь, что дело уже проиграно. — Провела ладонью по карте. — Сведения ваши двухнедельной давности. Где сегодня персы, мы теперь не знаем. Может быть, Тифлис уже пал. Или же падет за те две недели, что займет поездка Валериана Александровича. Больше, больше двух недель, ибо двинуть наши войска с ходу не получится. Словом, о подмоге Ираклию речь уже не ведем. — Тяжело вздохнула. — Но дальнейшие планы строить надо. Отогнать Ага Магомет-хана мы обязаны. Слышали о его зверствах? Мне писали доверенные лица. Чтобы овладеть целой Персией, он приказывал разрушать города противников. Умертвлять всех мужчин и глумиться над женщинами. Угонять детей в рабство. А слепого и дряхлого правителя Хорасана, сдавшегося без боя, так пытал расплавленным свинцом, чтобы выведать, где сокровища Надир-шаха, что несчастный умер. Нам такой сосед ни к чему.

Младший Зубов, взволновавшись рассказом императрицы, с пафосом воскликнул:

— Я готов исполнить волю вашего величества! Только прикажите!

— Хорошо, хорошо, голубчик. Отправляйся вскорости на Кавказ, ознакомься с состоянием нашей армии, проведирекогносцировку и потом доложи нам во всех подробностях. С тем, чтобы будущей весной взяться за осуществление плана.

В разговор вступил и Платон:

— Я считаю, ограничиться отвоеванием одной Грузии мы не можем. Всем известно, что Ага Магомет-хан — скопец, у него нет прямых наследников. Этим надо воспользоваться, чтобы посадить на персидский трон своего человека, дружественного России. Я имею в виду племянника Магомет-хана, Баба-хана, человека образованного, умного, пишущего стихи. С ним вполне реально договориться.

Государыня кивнула с улыбкой:

— Да, скопцы долго не живут…

— Можно и помочь ему отправиться в мир иной: подослать в его окружение верного нам турка или перса…

— Было бы неплохо.

— Лишнего России не надо, но уж Грузия, Бакинское и Дербентское ханства, Карабах и Талышские горы — наши!

— Ох, уж ты замахнулся, Платон Александрович! — продолжала веселиться Екатерина.

— Надобно мечтать и стремиться к этому.

— Славно, господа. Не держу вас боле. Коли выполните задуманное, без чинов, наград и десятков новых крестьянских душ не останетесь, обещаю.

Оба, шаркнув ножкой, обнадеженные, ушли. Посмотрев им вслед, самодержица хмыкнула, что должно было означать: «Молодые, горячие. Пусть себе потешатся, коли есть охота. Может, что и выйдет хорошее. А испортить и без того плохую для России ситуацию на Кавказе вряд ли им по силам».

В кабинет зашел Гавриил Державин. Рассказал о ходе подготовки к празднованию тезоименитства и похоронам Бецкого. Так легко перешел от первого ко второму, что ее величество даже передернуло.

— Больно ты шустёр, Гаврила Романыч: рассуждаешь, о похоронах, словно Бецкий уже преставился.

Тот сказал шутливо:

— У него другого выхода нет, матушка-императрица. Должен нынче же отдать Богу душу, чтобы мы успели провести все необходимые церемонии 4 сентября. Ибо 5-го — тезоименитство и бал.

— Так-то оно так, но негоже все-таки говорить подобное о живом еще человеке…

— Понимаю, ваше величество, только обстоятельства вынуждают.

— Mais c’est cruel, vous êtes un homme sans-coeur.

— Moi? Non, je suis un homme sans larmes^[47]. Я предпочитаю смеяться, a не плакать.

— Но смеяться на похоронах — дурно.

— Ах, не более дурно, чем плакать на балах.

— Да тебя не переспоришь, друг мой.

— Слово — ремесло мое. Тем и славен.

Государыня в конце концов утвердила все произведенные им приготовления и, сказавшись усталой, удалилась из кабинета к себе в будуар.

Я Глафиру Алымову полюбила с первого взгляда: не ребенок, а сущий ангел — с чистыми, ясными, доверчивыми глазами. Мать отдала ее, шестилетнюю, в Смольный институт без особенных колебаний: их семья нуждалась, и освободиться от лишнего рта все сочли за благо. Самое удивительное, что, оторванная от дома, девочка не плакала. Видно, не скучала по заботам и ласкам близких — стало быть, забот с ласками не имела особенных. Быстро нашла подруг, и учителя не могли нахвалиться — так внимательна, аккуратна и вежлива была. И почти никогда не грустила — лишь доброжелательная улыбка на прелестных пунцовых губках. Глазки опустит долу, сделает книксен — воплощение покорности и готовности услужить. Тонкие изящные пальчики. Как они играли на арфе! Как Алымушка пела необычайно — звонким, высоким голоском! (Не чета музицированию моей матери!) Танцевала тоже неплохо. Помню ее в костюме сильфиды — легкая туника, тонкие точеные ножки, обнаженные ручки, волосы пучком на затылке. Так и хочется затискать, зацеловать!.. Госпожа де Лафон говорила о ней всегда в превосходных степенях, ставила в пример остальным «смолянкам». А уж Бецкий! Выделял всегда. И особые подарки дарил. Относился по-отечески до ее 14–15 лет. А потом, видимо, влюбился. L'âge ne Га pas rendu plus sage^[48]. Самому 70 или даже более. Не смешно ли? Предложил наградить ее золотой медалью за отличные успехи в учебе. Все, конечно же, его поддержали. Я назначила Глафиру фрейлиной. А жила она в доме Бецкого. Но не как жена или фаворитка — на правах дочери или же невесты. Бецкий намекал на возможные семейные узы, но формального предложения ей не делал. Видимо, хотел, чтоб она еще повзрослела, ждал 20-летия… Глаша мне призналась однажды: если он попросит руку и сердце, то она даст согласие. Чувствовала к нему если не любовь, так привязанность сильную.

Но Bibi не могла это вынести. Потому что тогда Бецкий завещал бы Алымке все свое состояние. Может, и не все, но большую его часть. Кто ж такое стерпит? Говорила, конечно, по-другому: чтоб спасти старика от позора, чтоб не стал посмешищем в глазах света, чтоб его здоровье не было подорвано чрезмерными физическими нагрузками. А на деле его добила: от разрыва с Алымовой с ним случился удар…

— С чем пожаловал, Иван Самойлыч?

— Не пора ли сделать кровопускание вашему величеству? Прошлое еще до отъезда в Царское Село было. Срок давно пропущен.

— Только не сегодня.

Роджерсон нахмурился:

— Каждый раз говорите «только не сегодня». Если бы еще принимали порошки, что прописаны мною, было б полбеды. Порошки нормализуют кровяное давление. Но ведь вы игнорируете и их.

— У меня от твоих порошков изжога. Лечим одно, а калечим другое.

— Идеальных лекарств не бывает.

— Значит, ну их всех au diable!^[49]

— Вы напрасно смеетесь, легкомысленно относясь к своему здоровью. В нашем с вами возрасте…

Государыня игриво прищурилась:

— Я старуха, по-твоему?

— Не старуха, мадам: для своих 66 лет выглядите прекрасно. Вот и надо бы поддерживать форму.

— Сам же говорил, что мои язвы на ногах вносят регуляцию крови в организме.

— Не настолько, чтобы вовсе исключать кровопускание.

— Хорошо, обещаю: после тезоименитства ее высочества.

— Я бы рекомендовал раньше. А тем более предстоят похороны Бецкого.

У Екатерины вытянулось лицо:

— Разве Бецкий умер? Мне не доложили.

— Нынче непременно умрет.

— C’est a savoir^[50]. Он живучий. И потом, я не собираюсь на похороны.

— Pourquoi?

— A cause de cela. Je ne résisterai pas a cette torture^[51].

— Сделаем кровопускание — сразу полегчает.

— Ах, оставьте, Иван Самойлыч, я уже решила. Совершим процедуру через неделю. Свято обещаю.

— Целую неделю! Вы немало рискуете.

— Я всю жизнь рискую.

В лучшие годы Бецкий входил в мой интимный круг. Я ему позволяла приходить на вее мои обеды без особого на то приглашения. В карты Иван Иванович не играл, но зато обожал бильярд. С ним сражались почти на равных. Нет, конечно, праздновал викторию чаще, чем я, но и мне нередко удавалось выходить победителем.

В лучшие дни, отобедав, проходили мы в мои комнаты: я садилась за рукоделие, а Иван Иванович мне читал вслух. По-французски, по-английски, по-немецки, реже — по-русски. Книги, газеты. Это длилось около двух часов. При хорошей погоде мы прогуливались в саду, обсуждали планы обустройства воспитательных домов, Академии художеств… Помню его распри со скульптором Фальконетом, выписанным нами из Франции: тот, создав по заказу памятник Петру, неумел его отлить в бронзе. Говорил, что на отливку контракта не было. Мастера-отливщика не смогли найти ни у нас, ни в Голландии, ни в Швеции. Бецкий объявил, что возглавит работы сам. Это Фальконет уже не стерпел и сказал: лучше я потрачу несколько лет, дабы овладеть ремеслом отливки, нежели позволю портить мою работу разным дилетантам. Разумеется, Бецкий обиделся — мне пришлось отстранить его от работ по установлению памятника. Он потом явился лишь на празднества по открытию — только потому, что уже Фальконета в России не было: завершив отливку (со второй попытки), недовольный нами француз, не простившись, получив гонорарий, сразу оставил наши пределы…

Бецкий жил в своем идеальном мире. Он, я думаю, потому ине смог жениться, что искал себе идеальную жену. Составлял уставы идеальных воспитательных домов, Академии художеств и Кадетского корпуса. А когда выяснялось, что уставы эти мало кто исполняет, ибо нет идеальных учителей, идеальных учеников, генерал злился, недоумевал и пытался исправлять положение нравоучительными письмами… Они с Бобринским моим ладил лишь до тех пор, как Алеша слушал его сентенции; а когда в Париже мальчик полюбил какую-то актрисульку и просаживал деньги за ломберным столом, начал требовать у Ивана Ивановича больше денег, тот решительно отказал и велел ему вернуться в Россию. Так они и рассорились. Мне пришлось заменить Бецкого Завадовским…

Про таких, как Бецкий, говорят: чудак-человек. С ними жить непросто, а порой и обременительно, ибо не укладываются в общие рамки, но благодаря только чудакам мир не плесневеет, движется вперед; человек-серость, человек-банальность никогда ничего не изобретет и не удивит окружающих гениальным открытием…

Многие не любили Бецкого. За его идеалистичность. За его педантизм. И считали высокомерным, гордым. Потому что не понимали. Папуасы не могут понять европейца, потому что видят в нем не носителя мудрости и цивилизации, а всего лишь beafsteak^[52]…

Он обиделся на меня за Глафиру, а потом свалился в болезни… Мы и не общались. Я, конечно, поступила с ним подло: мне здоровый Бецкий был нужен, а к больному полностью охладела. Думала о другом и других… Мой хваленый немецкий прагматизм… Он мне помогал зачастую, но порой превращал из галантной дамы XVIII века в механическую куклу века Х1Х-го…

Нет, поехать к Бецкому надо, коли обещала. После карт поеду. Если буду в силах…

На обеде присутствовали восемь человек. В том числе Николай Архаров (генерал-губернатор Петербурга), Лев Нарышкин (обер-шталмейстер) и Федор Ростопчин (камергер). Разговор и на этот раз шел о Бецком. Вот отрывки беседы.

НАРЫШКИН (поливая фаршированную перепелку брусничным соусом). Тетушка моя пятиюродная — или шестиюродная? — я уже и не скажу точно, замужем была аккурат за князем Трубецким. И когда узнала, что в плену в Швеции у того появился сын Иван Иваныч, оченно бастардика невзлюбила. Говорит: руки на себя наложу, коли ты, Иван Юрьевич, своего детеныша сделаешь Трубецким законным. Может, и Петру Алексеичу, императору нашему великому, коему доводилась, соответственно, пятиюродной сестрицей, кое-что напела. Петр и повелел Трубецкому: записать бастардика Бецким и услать учиться за рубеж.

РОСТОПЧИН (с улыбкой, осушая бокал). Получается, что вы, Лев Александрович, в некоторой степени в родственниках Бецкого?

НАРЫШКИН. Если только в «некоторой»: он, выходит, пасынок моей шестиюродной тетки. Относительное родство! Петр Первый мне как-то ближе, будучи двоюродным дядюшкой!

АРХАРОВ (пробуя паштет). Хоть и бастардик, а Трубецкой. Трубецкие — древний род, Гедиминовичи, голубая кровь.

РОСТОПЧИН. Бельские и Хованские — Гедиминовичи тож. Да еще Куракины и Голицыны…

НАРЫШКИН. А зато Долгоруковы, Волконские и Барятинские — Рюриковичи.

ЕКАТЕРИНА. Кто себя только ни причисляет к Рюриковичам! Даже Тюфякины и Вяземские. Больше сотни родов! Но при этом никто не знает, был ли Рюрик на самом деле. Даже если был, нужно ли гордиться родственными узами с неким завоевателем-варягом? Гедимин — другое дело. Историческая фигура. Князь Литовский.

НАРЫШКИН. Кто такие литовские князья? Говорят, что и Гедимин — тоже Рюрикович.

ЕКАТЕРИНА. Неужели? Круг замкнулся.

АРХАРОВ. Не шутите, Лев Александрович. Вы шутник известный.

НАРЫШКИН. Вовсе не шучу. У Державина хоть спросите. Он мне говорил.

АРХАРОВ. Да Гаврила Романыч тоже соврет — недорого возьмет. Язычок без костей.

ЕКАТЕРИНА. Николай Петрович, не ругайте Державина, он в моих любимчиках ходит.

АРХАРОВ. Виноват, забираю свои слова: наш Гаврила Романыч — дельный человек.

(Все смеются.)

АРХАРОВ. Был у меня намедни — на предмет упокоения Бецкого. Все вопросы утрясли быстро. Отпевание с панихид-кой будет в Благовещенском соборе Невской лавры, а останки захороним там же, в «палатке», меж церквами Святаго Духа и Благовещенской.

ЕКАТЕРИНА. На стене хорошо бы начертать некую сентенцию, как нередко делают на могилах видных мудрецов.

АРХАРОВ. Мы с Державиным и это предусмотрели. По его предложению, из латыни: «Quod aevo promuerit, aetemo obinuit» — «Что в век свой заслужил, навечно приобрел».

РОСТОПЧИН. Браво, браво! Лучше и не скажешь.

ЕКАТЕРИНА. Я же говорю, что Гаврила Романыч — светлый ум.

НАРЫШКИН. Бецкий же и вовсе хитрец.

ЕКАТЕРИНА. Вы о чем, голубчик?

НАРЫШКИН. Исхитрился ослепнуть вовремя. А теперь и помирает как нельзя кстати.

ЕКАТЕРИНА. Отчего же кстати?

НАРЫШКИН. Не увидел и не увидит наших ужасов. Революций, бунтов, войн и прочего хаоса. В душах и головах.

ЕКАТЕРИНА. О, от вас ли это слышать, Лев Александрович? От весельчака, балагура?

НАРЫШКИН. Я — продукт нынешнего века. И могу не задумываясь выбросить 300 тысяч на бал. Чтоб доставить удовольствие свету и себе. А от века грядущего ничего доброго не жду.

АРХАРОВ. Вот навалимся все на якобинцев и задавим гадину в зародыше. Прочим неповадно будет.

НАРЫШКИН. Э-э, не выйдет, уважаемый Николай Петрович. Пол-Европы уже заражено революцией. Вы людей задавите, а идеи не сможете. Как рожденного не родишь обратно.

(Все смеются.)

АРХАРОВ. Что я слышу? Вы-то сами не якобинец часом, Лев Александрович?

НАРЫШКИН. Боже упаси! Просто вижу, что происходит, и притом рассуждаю здраво.

ЕКАТЕРИНА. Да какие ж идеи нам не одолеть?

НАРЫШКИН. Да всё те же, матушка: liberté, égalité, fraternité^[53].

РОСТОПЧИН. Это лозунги, возбуждающие чернь, будоражащие умы. Но по сути — дичь. Нет и не может быть абсолютной свободы. Даже Робинзон на острове не имел абсолютной свободы, ибо был прикован к своему острову! Так же и не может быть абсолютного равенства — люди от рождения неравны: телосложением, психикой, талантами. А всеобщее братство — и вовсе химера: с кем брататься прикажете — с казнокрадами, кандальниками, клятвопреступниками?

НАРЫШКИН. Но ведь черни это не объяснишь. У нее одно на уме: одолеть богатых, их имущество взять и поделить.

АРХАРОВ. Пугачевщина? Мы ее победили. Если надо, снова победим.

НАРЫШКИН. Доводить до пугачевщины не след. Послабления сделать.

АРХАРОВ. Никаких послаблений: как покажешь черни слабину — всё, считай — пропал. Чернь — она такая, наглая и алчная.

НАРЫШКИН. Требуется баланс. Вот ее величество это знает, и за то мы ей очень благодарны.

ЕКАТЕРИНА. Старый лис! Будет говорить о политике, господа. Страху напустили о революции — аж мороз по

коже. Mais le diable n’est pas si noir qu’on le fait^[54]. Справимся и с ним.

РОСТОПЧИН. Я не сомневаюсь.

НАРЫШКИН. Справиться-то справимся, только сколько крови за то прольем!

ЕКАТЕРИНА. Фуй, какой вы, право! Замолчите немедля.

НАРЫШКИН. Нем, как рыба. Просто я с чего начал? Позавидовал Бецкому.

ЕКАТЕРИНА. Грех так говорить. Только Бог решает, чей когда черед.

3

Перед картами снова пригласила Протасову. И велела, как вчера, приказать Кузьме быть с коляской наготове у заднего крыльца.

— Все-таки решили поехать, — с сожалением произнесла Королева.

— Окончательно еще нет. Будет зависеть от самочувствия, настроения. Выиграю ли в пикет. Мы сегодня будем играть в пикет, потому что в бостон одолеть Пассека и Черткова невозможно.

— Дуракам везет.

— Больно ты сурова сегодня, мать моя.

— Голова тяжелая — видимо, к дождю.

Собрались сегодня той же компанией, но разбились на пары, так как в пикет принято играть по двое. Зубов оказался с Чертковым, а Екатерина с Пассеком. Он сдавал, ибо вытянул младшую карту.

— Ну-с, посмотрим, посмотрим, что ты мне подсунул, — вытянула руки со сдачей царица (при игре она очков не носила), а потом взяла прикуп. — Я готова начать хвалёж. У меня двадцать.

Пассек ответил:

— У меня двадцать два.

— Покажи.

— Да извольте: шесть равных карт за шесть и шестнадцать — двадцать два.

— Годится.

Далее шло ведение счета, капот и леза, окончательный расчет. У Екатерины оказалось 54 очка, у ее противника — 21. Разницу — 33 — самодержица записала у себя на столе.

После второй игры Пассек записал у себя сбоку: «120». Это был первый королик.

Во втором имели равный счет — рефет, а последующий королик шел с двойным счетом. И так далее.

В результате выиграла матушка-императрица.

Облегченно откинувшись на спинку дивана (а сражение происходило в Диванном зале), обмахнулась веером, выпила бокал зельтерской и произнесла, поблескивая глазами:

— Да-с, Петр Богданыч, нынче Фортуна вам не улыбнулась.

Тот ответил льстиво:

— О, сам факт, что сражаюсь с вашим величеством — счастье есть. Проиграть великой императрице — лучший выигрыш.

— Это правда.

Во второй паре победил Чертков. Зубов был слегка раздосадован, но пытался свести ситуацию к шутке:

— Ничего страшного: не везет в картах — повезет в любви!

Все многозначительно улыбнулись.

Самодержица поднялась:

— Господа, время позднее, я порядком устала. Всех благодарю за милейший вечер. До свиданья, до завтра.

Кавалеры раскланялись.

В галерее ее догнал Зубов. Заглянул в лицо:

— Ваше величество, я могу ли рассчитывать?..

Государыня вяло отмахнулась сложенным веером:

— Не сегодня, голубчик, только не сегодня.

— Как, опять? — удивился он. — Я горю желанием…

— Ничего, потерпишь. Мне не до тебя нынче.

— Что-нибудь случилось?

— После расскажу.

У Платона заострился нос вопросительно:

— Это не опала ли?

Самодержица подняла руку и уперлась веером в шею фаворита:

— Не тревожься, глупый. Я тебя никогда не брошу. Ты — моя последняя молодость.

Тот склонился для поцелуя, но она и это не разрешила:

— Полно, полно, а не то моту распалиться и забыть о делах. Прочь ступай. Завтра приходи.

— Я ловлю вас на слове, матушка-царица.

— Ишь какой! Ловит он меня! Я ужо поймаю тебя в Петропавловку! Ну, шучу, шучу, ты не бойся. Будь здоров, и спокойной ночи.

Оказавшись у себя в будуаре, тяжело повалилась в мягкое кресло.

Или же не ехать? Попрощалась вчера — и баста. Все довольны: я исполнила свой долг и ничем ему больше не обязана. Он прожил безбедную жизнь, мною был обласкан, делал, что хотел. Я лишь иногда подправляла его порывы. В частности, с Алымовой… Ну, слегка поссорились под конец — вот и помирились. Для чего ж еще? А отец ли, нет ли, помогал меня вытащить из Германии иль не помогал — Бог весть. Думать о сем боле не желаю. Лучше полежу, отдохну. От него, от Тоши, ото всех. Так намучилась в эту жару — силы все утрачены…

Заглянула Протасова — в том же темном плаще с капюшоном.

— Едем, ваше величество?

— Я не знаю, право. Что-то подустала.

Та помедлила, а потом спросила:

— Ну, так распорядиться, чтоб Кузьма распрягал?

— Погоди пока.

— Что ж годить, государыня-матушка? Или ехать, или не ехать. Скоро уж одиннадцать. Да и дождь, не ровен час, пойдет.

— Дождик — хорошо. От него легче дышится.

— Значит, не поедем?

— Да, пожалуй, останусь. Ноженьки гудут.

— Я велю Кузьме распрягать.

— Да, вели, пожалуй. Видно, не судьба. — Но когда Королева выходила, крикнула ей вслед: — Стой, не надо. Я решилась ехать!

— Господи, помилуй!

— Совесть загрызет после. Надобно поехать.

— Как желает ваше величество.

— Помоги надеть плащ. И набрось накидку. Ну, пошли, пошли. Ах, зачем я делаю это? Видно, все-таки во мне есть частица русской крови. Или окончательно обрусела тут. Поступаю не по уму, а по веленью сердца…

Вышли, как вчера, по крутой потаенной винтовой лестнице. На дворе, в саду было даже зябко. Ветерок от пруда раздувал легкие полы их плащей. Влажность воздуха явно возросла, как перед дождем.

Сели в коляску. Кучер не спеша тронул.

Я вчера волновалась меньше — ехала для выполнения человеческого и державного долга. А сегодня отчего-то сильно переживаю. Сердце бьется. Может, оттого что предчувствую: вероятно, нынче я в последний раз увижу Бецкого? Не потянет ли он меня за собой в могилу? Нет, Иван Иванович — человек не роковой, глаз его не тяжелый. Жалкий, исхудавший старик — я же видела. И бояться его не след. Раз на похороны решила не ехать, так хотя бы так побуду с ним накануне смертного часа. Главное, что никто не узнает. Или тайное всегда делается явным? Только кто расскажет? В Королеве уверена, как в себе самой, а возница нем.

Де Рибасы тоже будут молчать. Разве кто из слуг? Надо наказать Насте, чтобы сделала им внушение. Коль распустят язык — могут оказаться в местах не столь отдаленных. За распространение ложных слухов о ее величестве.

Вот ужо и Фонтанка. Кажется, доехали. А дождя-то нет. Зря Протасова беспокоилась. Не успеем вымокнуть.

Чуть ли не в дверях их встречала мадам Де Рибас с заплаканными глазами.

— Что, Bibi?

— Очень худо, матушка-императрица. Счет уже идет на минуты.

— Он в беспамятстве?

— В основном.

— Надо поспешать.

Сбросив плащ на руки Протасовой, устремилась вслед за Анастасией. В спальне генерала был такой же гнетущий полумрак. Пахло какими-то лекарствами и как будто бы уже тленом. Бецкий с желтым, безжизненным лицом, с резкими от свечки чертами, утопал в подушках и, пожалуй, спал. Государыня села рядом в кресло. Тихо проговорила:

— Спите, Иван Иваныч?

Умирающий не пошевелился.

— Господи, неужто? — обернулась она к сопровождавшим ее дамам. — Дайте зеркало!

Побежали, принесли — в золоченой оправе с ручкой, атрибут будуара. И приблизили к носу и губам старика. Зеркало слегка запотело.

— Дышит!

— Слава Богу, дышит!

Облегченно перекрестились.

Самодержица распорядилась негромко:

— Можете идти. Я хочу побыть с ним одна.

Поклонившись, обе удалились, затворив за собою двери.

Наступила полная, гробовая тишина. Приглядевшись, Екатерина увидела: в вырезе рубашки Бецкого бьется жилка. Значит, был еще действительно жив.

Помню, он явился разгневанный:

— Что вы делаете, мадам? Как ни относиться к Петру Федоровичу, он есть император российский.

— Коронации его еще не было.

— Не имеет значения. Перестанет быть императором, только если сам подпишет акт отречения.

— Вот и убедите его.

— Я? Но он меня может не послушать.

— Убедите, как сможете. Коль подпишет акт, беспрепятственно выедет в Голштинию. А иначе никто здесь не поручится за его безопасность.

Бецкий поразился:

— Вы способны на физическое устранение мужа?!

— Я-то нет, но кругом меня слишком уж горячие головы…

— Вы обязаны их остановить.

— Я? Кому-то что-то обязана? Ne vous oubliez pas, monsieur Betzky!^[55]

— Извините, ваше величество. Но мой долг был предупредить. И мой долг — находиться рядом с императором.

— Значит, не поможете мне?

— Я попробую убедить его отречься. Это максимум, что в моих силах.

— Ина том спасибо.

Император отрекся… Я назначила Бецкого личным секретарем…

Генерал закашлялся и открыл глаза. Пожевав губами, еле слышно спросил:

— Кто здесь?

— Я, Екатерина.

— Катя… — улыбнувшись, обмяк. — А какое нынче число?

— Тридцать первое августа на исходе.

— Значит, завтра осень?

— Получается, так.

— Лето кончилось… Всё кончается… Вот и жизнь моя тоже… — Он вздохнул. — Но не жалуюсь, нет. Старики должны умирать, молодые должны заступать их место. А иначе мир остановится. Остановка — гибель. — Помолчал. — Ты меня похоронишь в Невской лавре?

— Ах, не будем об этом, Иван Иваныч!..

— Отчего ж не будем? Дело житейское. Я хотел бы знать.

— В Невской лавре, возле Благовещенской церкви.

— Это хорошо. Там уютное место. — Опустив веки, он слегка захрапел.

Накануне его 75-летия распорядилась отчеканить большую золотую медаль с профилем Бецкого. И еще с надписью: «За любовь к Отечеству». Кое-кто в Сенате вздумал возражать — мол, беспрецедентный случай, на монетах, медалях принято чеканить профили царей. Я уперлась. Те подумали: кто ее знает, может, он действительно ей отец? И, ворча, согласились. Что ж, медаль была вручена на торжественном заседании Сената…

Неожиданно генерал спросил:

— Отчего пахнет курагой?

— Курагой? — вздрогнула императрица. — Я не слышу никакой кураги.

Умирающий приподнялся на локтях, и его лицо исказила злость:

— Не обманывайте меня! Я же ясно чую: тут стоит ящик с курагой!

— Уверяю, Иван Иваныч…

— Унесите, унесите его! — Он затрясся.

— Хорошо, успокойтесь, лягте.

— Распорядитесь немедля!

Государыня крикнула:

— Bibi, Королева, где вы там?

Обе женщины с округлившимися от страха глазами появились в дверях.

— Вынесите отсюда ящик с курагой.

— С курагой?! — обомлели те.

Самодержица подмигнула, сделала кивок — дескать, это прихоть больного:

— Делайте как велено.

Дамы повиновались, нарочито затопали, заходя в спальню, и таким же образом вышли.

— Всё в порядке, Иван Иваныч.

Он упал на подушки:

— Точно унесли? Не обманываете меня?

— Унесли, правда, правда.

— Вот и хорошо, слава Богу: легче задышалось. — И опять забылся.

Помню, он пришел ко мне с планом путешествия Леши Бобринского после выпуска из Кадетского корпуса. Я хотела показать сыну мир — и Россию, и великие зарубежные страны. Я еще надеялась, что удастся женить его на одной из принцесс Европы… Бецкий написал целый план. Как всегда, скрупулезно и обстоятельно. Вся поездка была рассчитана на три года. Должен был посетить Москву, Нижний Новгород, Астрахань, Таганрог, Херсон, Киев… Что-то там еще. А затем из Варшавы — Вена, Венеция, Рим, Неаполь, Женева, Париж… Я вначале спросила Бецкого, не поедет ли с Лешей сам. Генерал ответил, что поехал бы с удовольствием, но не больше чем на три, на четыре месяца. А три года для него — слишком долгий срок. Очень много дел. Я не возражала, и совместно мы выбрали главным сопровождающим полковника Бушуева, а его помощником по научной части — академика Озерецковского. Бецкий же им перечислял деньги — что-то около 5 тысяч рублей в месяц. Сумма вполне приличная. И ее хватало в первый год их поездки по России. Но когда попали в Париж… О, Париж, этот роковой для нашей семьи Париж! Не в Париже ли генерал Бецкий стал моим отцом? Ха-ха! В общем, Париж их рассорил, я велела им вернуться домой, только Бобринский отказался — у него вспыхнула первая любовь… И к тому же просадил в картах тысяч 75… Он остался, а другие вернулись. Бецкий был вне себя — понимал, что не смог воспитать из Леши человека будущего — в духе идей Руссо и Дидро. Деньги ему отныне посылал Завадовский. Мальчик тяжело пережил смерть своего отца — графа Орлова. И хотя они в Питере мало общались, сохраняли добрые отношения. Одинокий Бобринский — без отца, без матери, у чужих людей, столько лет в кадетской казарме… Чем я могла скрасить его жизнь? Только разрешила остаться в Париже. Но потом денежные траты сделались столь большими, что пришлось возвращать его прямо силой… За плохое поведение запретила приезжать в Петербург. Поселила в Ревеле…

Бецкий закашлялся. Тяжело, болезненно. Вроде бы хотел вырвать из груди легкие и выплюнуть. На губах появилась красная слюна. Прибежала Bibi, прихватив служанку. Обе кое-как успокоили больного. Он обмяк и упал на спину. Громко прошептал:

— Принесите света. Требую принести лампы!

Настя деликатно сказала:

— Просто вы незрячи, Иван Иваныч, и не видите свеч… Генерал фыркнул:

— Господи, что за дураки! Жить среди дураков так скверно!

У него в груди что-то засвистело. Он проговорил:

— Ничего, ничего, скоро всё устроится. Каждый получит по делам его. — И забылся вновь.

Государыня встретилась глазами с Анастасией. Та пожала плечами: это бред нездорового человека. И спросила:

— Мне остаться?

— Нет, пока иди.

Там, тогда, в Сан-Суси, 55 лет назад, Бецкий выглядел жуиром, светским львом, соблазнителем дам. Говорил легко и свободно, сыпал анекдотами, шаркал ножкой. И неподражаемо танцевал, несмотря на легкую хромоту. А потом оказалось: он не вертопрах, а серьезный, вдумчивый, дельный господин и достаточно замкнутый в личной жизни. Не любил гостей, шумных сборищ, не устраивал на дому балы. Книги, книги, древние манускрипты были лучшим ему досугом. Получал до десятка писем в день. И на все, на каждое отвечал. Тратил на эпистолы несколько часов кряду. Так руководил московским воспитательным дамам — по переписке. Не курил, а к вину и вовсе был равнодушен. Может быть бокал бордо в вечер, не более. И при этом в свете слыл гордецом. Мол, к нему не подступишься: или промолчит, или же съязвит по-французски. А на самом деле был наивный добряк и слегка сентиментальный, как и все мы, люди нашего века. Приходил на помощь. Даже скорее к бедным, нежели к богатым, власть имущим. Мол, богатые сами выплывут, а вот бедным надо помогать… Славный, замечательный Бецкий. Пусть мы ссорились, жизнь бросала нас друг от друга в разные стороны, но всегда, но везде он был близким, очень близким, родным… До своей болезни, конечно. А потом превратился в пустое место. Мы бываем черствы с немощными старцами. И воспринимаем их как обузу. Забывая всё то, что они сделали для нас в прошлом. Никогда не следует ожидать благодарности от нового поколения. Новое поколение самоуверенно полагает, что явилось на свет само и гораздо лучше понимает ценности жизни, чем проклятые старики…

Государыня заметила, что из левой ноздри у больного побежала красная кровяная струйка, потекла по впалой щеке к подушке. Чертыхнувшись, самодержица вытащила платок, наклонилась, вытерла испачканную бледную щеку. Повторила несколько раз и подумала: это хорошо, что наружу, а не внутрь — в голову, в мозг. Самокровопускание. Ручеек утих.

Он любил сестру по отцу — Анастасию Трубецкую. Та по первому браку была Кантемир (замужем за князем Дмитрием Кантемиром), по второму — ландграфиня Гессен-Гомбургская (за наследным принцем, фельдмаршалом Людвигом Бруно). Но пережила обоих супругов. Два ее сына умерли младенцами, только дочка Екатерина Кантемир выросла в прелестную барышню, поражавшую всех не только красотой, но и эрудицией. Бецкий обожал единственную племянницу, показал ей Европу, и она подружилась с Bibi, Настей (кстати, думаю, что Иван Иванович дал ей имя Анастасия в честь своей сестры…) К сожалению, век Кати Кантемир оказался недолог: умерла от чахотки сорока лет от роду. Не оставив наследников… Словом, из родичей у Ивана Ивановича есть одна Bibi. Ну, и, может, я… Если приглядеться, мы с ней очень похожи. Тот же тип лица. Но ведь это бывает чистым совпадением?..

Бецкий открыл глаза и довольно внятно сказал:

— Я хочу на горшок.

Государыня крикнула:

— Эй, сюда. Где вы там? — А потом, когда прибежали, распорядилась.

Кликнули лакея, помогавшего барину в этих делах. Тот поднял генерала на руки, как пушинку, перенес за ширму, установленную сбоку от ложа. И Екатерина услышала, как звенит в большом металлическом горшке тоненькая струйка. Вскоре крепостной вынес господина в ночной рубашке из-за ширмы и хотел уложить обратно в постель. Вдруг больной вздрогнул и осел, голова свесилась назад, как у битой птицы. Из раскрытого рта вывалился язык.

— Господи! Господи! — вскрикнула царица, бросившись к нему. — Что ты, Иван Иваныч? Ну, очнись, очнись!

Бецкий не отвечал. Шея была еще теплая, но заметная прежде жилка возле ключицы уже не билась.

— Слышишь меня, очнись! — продолжала теребить его государыня. — Ну, очнись, пожалуйста!

Странный хрип прозвучал у старика глубоко в груди.

— Жив, курилка! — обрадовалась она.

Но лакей только покачал головой:

— Не, преставился, ваше императорское величество. То душа его выходила из тела.

Он устроил барина на кровати и укрыл ноги простыней. Ловко вправил язык. А Екатерина смежила Бецкому веки. Села и расплакалась. Тихо, не навзрыд. Только тут почувствовав со всей остротой свое одиночество. Кто опустит ей веки? И когда? Неужели скоро?

Прибежали Bibi, Осип Де Рибас и Протасова. Начали кудахтать, креститься. Самодержица попросила:

— Дайте мне платок. Свой испачкала его кровью.

А потом обнялась с Анастасией, и они заплакали вместе. Может, две сестры?..

Вице-адмиралу передали два медных пятака, он их положил на веки покойному. И пробормотал что-то по-испански — видно, из молитвы.

Долго стояли молча. Свечка догорала в подсвечнике. Тикали часы где-то через комнату.

Наконец, они пробили два раза.

— Неужели два? — спохватилась императрица. — Надо ехать.

— Два часа осени, — вдруг сказал по-русски Де Рибас.

А его жена продолжила элегически:

— Да, Иван Иваныч ушел, и как раз лето кончилось. Лето нашей жизни…

Молча обнялась с Екатериной и Королевой. Вице-адмирал поцеловал гостьям руки. Проводил до дверей. И спросил по-французски:

— Ждать ли ваше величество на похоронах?

Та ответила, сидя уже в коляске:

— Нет, не думаю. Впрочем, посмотрю. Но в любом случае говорить о моих ночных визитах в ваш дом никому не следует.

— Понимаю. И повинуюсь.

Вот и всё, отмучился. И его душе стало и легко, и безоблачно. Царствие тебе небесное, отче… Я подумала «отче»? Вот ведь — ненароком… Может, правда? Неужели? Это теперь не важно. Он и сам не знал точно. Главное, что гордился мною. Не всегда, конечно, иногда ругал… По-отечески… Ну, так кто дочек не ругает?.. В основном гордился. Неу каждого дочка — императрица! Или, скажем, не дочка, а падчерица. Тут уж ошибки быть не может. Спи спокойно, любезный Иван Иваныч. Я тебя никогда не забуду.

— Дождик начался, — в темноте сказала Протасова.

— Это хорошо — дождик. Для земли хорошо и для людей. И для Бецкого хорошо: уезжать в дождь — добрая примета.

Были у Таврического дворца в половине третьего. Обратила внимание, что у Зубова свет в окошке. Да неужто Платон изменяет ей с кем-нибудь из фрейлин? Взволновавшись, необычно быстро для своей грузности поспешила в его покои. Даже запыхалась на лестнице. Резко открыла дверь в его спальню.

Фаворит лежал на кровати под балдахином и при свете канделябра увлеченно читал какую-то книжку. Даже не заметил в первый момент появления государыни. Но потом вздрогнул и невольно сел.

— Боже мой! — воскликнул. — Это вы?! — протянул руку за халатом, чтобы встать.

— Ах, лежи, лежи, не тревожься. — Подошла, села с краешка. — Что за книга? Что нас так собой поглотило?

Он слегка скривился:

— Англичанка, Ann Radcliffe. «The mysteries of Udolpho»^[56]. Приключения, мистика. Ерунда, конечно, но немало занимательно.

— Ты известный англоман. Это правда, что твоя сестренка Оленька — полюбовница английского посланника в России Уитворда?

Зубов сморщил нос:

— Вам и это известно, ваше величество? Что ж, скрывать не стану — есть у них амуры… Но понять Ольгу можно: даме двадцать девять, а ее супруг Жеребцов ни на что уже не способен!

— Я не осуждаю, голубчик, просто интересуюсь.

— Книжка эта от посланника тоже. Ольга передала. Вся Европа читает эту Radcliffe. У нее еще несколько романов в таком же духе.

— Как закончишь — дай.

— Господи, берите теперь же, я потом дочту.

— Нет, такие жертвы мне не нужны. — Провела ладонью в перчатке по его щеке. — Но не стоит читать так поздно. Ты мне нужен свеженьким и бодреньким.

У Платона загорелись глаза:

— Вы… желаете?.. — Он подался вперед.

— Ш-ш, дурашка. Не теперь, сказала. Я не в настроении нынче и хочу прилечь в одиночестве.

— Вы куда-то ездили? Неужели к Бецкому?

Государыня погрустнела. Помолчав, сказала:

— Бецкий умер три часа назад…

Зубов перекрестился:

— Царствие небесное!..

—.. на моих глазах…

— Свят, свят, свят!

— Тяжело!.. Тоскливо!.. Близкие уходят… И друзей всё меньше!..

Он воскликнул пылко:

— Я ваш лучший друг! Преданный до гроба!

Самодержица встала:

— Гроба? Твоего или моего? — Улыбнулась грустно. — Ладно, не оправдывайся: шучу. Будь здоров, и спокойной ночи.

— Вам спокойной ночи, ваше величество!

Уходя, она проворчала:

— Да какая уж спокойная ночь! Бецкий пред глазами…

Медленно отправилась на свою половину.

Да, неплохо бы принять валерьянки и успокоиться. А потом, завтра, например, уступить настояниям Роджерсона и пойти на кровопускание. Не ровён час, удар хватит. Или, как говорят в народе, Кондратий. Я еще не готова уйти к праотцам. Слишком много незавершенных дел…

Камердинер, поспешив к ней на помощь, принял плащ.

— Что, Захар, валерьянка-то есть у нас?

— Не могу знать, ваше императорское величество. Никогда не пользуюся. Может, Иван Самойлыча разбудить?

— Нет, грешно, пусть он почивает.

— Не желаете для успокоения рюмочку гданьской водки? Оченно пользительно.

— Фуй, какая гадость!

— Отчего же гадость? Не сладка, это верно, но зато нутро прочищаеть, душу согреваеть. Я-то ить не бражник, ваше величество знають, но для аппетиту пред обедом иль на сон грядущий — оченно приятственно, потребляю.

— Хорошо, налей.

Водка была некрепкая, без обычного сивушного запаха. Проскользнула внутрь играючи.

Чуть поморщившись, Екатерина надкусила сливу из вазы (в вазе стояли фрукты: сливы, виноград, груши, персики). Косточку положила на блюдце. Вяло разрешила фрейлинам Протасовой и Перекусихиной себя раздеть, отколоть шпильки, расчесать волосы. Сполоснула лицо прохладной водой из кувшина. Попросила перебинтовать икры. Отослала всех и в ночной рубашке забралась на ложе под простыню.

Ах, как хорошо отдохнуть! И жара ушла, дождик за окном. Les souffrances de Betzky ontprisfin, et la nature pleure sur lui^[57]. Окропляет путь на небеса.

«Мой путь последний, мирозданье, Дождем прощальным окропи…»

Чьи это стихи? Кажется, из Гёте. Нет, не помню.

Интересно, много ли людей явится на похороны? Не по службе, не по этикету, а от души? Да, наверное: Смольный институт и шляхетский корпус, Академия художеств… Впрочем, вряд ли: все, с кем он трудился, или древние старики, или же в могиле, а ученики все новые и его не знают.

Sic transit gloria mundi^[58].

Умирать надо вовремя — в пик известности. А заброшенным и забытым уходить грустно. Умирать надо молодым — чтоб тебя не знали старым и убогим, чтобы не был в тягость окружающим. Это как хороший спектакль: если не затянут, сожалеешь, что он быстро кончился; если человек умирает молодым, сожалеешь, что он не успел много сделать хорошего в жизни; если человек засиделся на этом свете, ждешь его кончины, как конца плохого спектакля, злясь в душе, что никак не кончится… Так и мне надо лишь дожить до нового века, передать бразды Сашеньке, а не Павлу, и уйти на покой. Чтобы помнили не старой развалиной на троне, а великой, сильной императрицей!..

Поселиться в домике у моря. С небольшой свитой. Тошей Зубовым… Впрочем, для чего мне в старости будет нужен Тоша? Разве что играть в карты? Нет, наверное, отпущу — пусть себе найдет молодую, нарожает детишек…

Или лучше умереть в одночасье? Чтобы сразу — а не долго, медленно доживать, глохнув, слепнув и дряхлея, как Бецкий?

Нет, самоубийство не для меня. Как решит Господь, так оно и будет. Коли благосклонен — заберет быстро. Коль не милостив — буду прозябать…

Повернулась на другой бок.

Мысли, мысли не дают мне покоя. Вроде бы устала, а вот сна ни в одном глазу. Нет, заснуть надо обязательно, а не то завтра буду скверно выглядеть. А Екатерина Вторая выглядит всегда безупречно. Ни один человек не должен догадываться, что в моей душе. Главное — светлый образ. Образ Матери нации. Это тоже спектакль. Зрители должны получать удовольствие, сожалеть, что спектакль быстро кончился, жить воспоминаниями о нем, как о золотом веке. Каждый правитель — лицедей. Каждое царствование — своего рода представление. Только на сцене театра убивают и умирают играючи, понарошку, а на сцене жизни — на самом деле. Вечный трагифарс…

Помню, однажды в опере «Земира и Азор» мы сидели с Бецким в одной ложе, и Иван Иванович мне сказал: «Наша драма в том, что стремимся обрести уважение и любовь посторонних, забывая о самых близких. Дескать, эти будут уважать и любить по определению. Ан нет! В первую очередь надо думать о близких, завоевывать их расположение. А когда есть любовь близких, и чужие полюбят».

Может быть, в теории…

Бецкий — теоретик, а я практик.

Бецкий мыслил на своем уровне — генерала, сановника узкой сферы деятельности. Я же мыслю глобально, всеобъемлюще.

Для меня выше государство, держава, мощь России, чем мои близкие. Не всегда, но во многом.

Бог такой меня создал.

Для чего-то ведь создал именно такой!

Если бы хотел, создал бы святой. Как Святая София… Но, как видно, у Него планы были иные…

Ей привиделась ее левретка Земира. Как они гуляют в парке Царского Села. Словно бы сошли с картины Боровиковского… Кстати, Боровиковский написал не с натуры: ведь к тому времени старенькой собачки не было в живых — это Екатерина попросила пририсовать…

Жизнь любого царя — это миф.

Вся история человечества — это миф.

Как хотим, так и сочиняем…

С этой мыслью она и заснула.

День третий: 4 сентября 1795 года

1

Тоша приходил к ней в опочивальню третью ночь кряду, и они отдавались страсти необузданно. Словно молодые. То есть Тоша-то и есть молодой — 28 лет, а она считала, что ей только 45 — «баба ягодка опять». От таких бешеных ночей у нее даже возобновился нервный тик — начинало беспричинно трепетать нижнее правое веко. Палец к нему приложишь — перестает. А отнимешь — снова начинает.

Но зато по всему организму — сладкая истома. Полное блаженство. Все тревоги и неудовольствия предыдущих дней были перекрыты этим счастьем. Клин, как известно, надо выбивать клином.

Зубов тоже ходил довольный, удовлетворенный своей причастностью к жизни императрицы, тем, что он в фаворе. Сообщил, что брат Валериан полностью готов к путешествию на Кавказ и отбудет сразу после бала в честь тезоименитства Елизаветы Алексеевны.

Завтра бал. Новые платья для царицы все уже готовы. Гавриил Державин, по его докладам, обустроил действо наилучшим образом — от оркестра и фейерверка до балета и ужина. Будет больше тысячи приглашенных. Хорошо бы еще погода не подвела: без прогулок по парку впечатление выйдет смазанным.

Встала, как всегда, в шесть утра. Бодрая, веселая. И пила кофе с удовольствием.

— Что толкуют в городе, Захар?

— Так ведь что толкують, ваше императорское величество? Никаких происшествий, акромя сегодняшнихпохорон генерала Бецкого.

Вроде бы в душе порвалась тонкая струна.

— Как, его разве не похоронили еще?

Знала же, что нет, просто отгоняла от себя эту мысль.

— Нынче отпевание, а затем уж и погребение, как положено, — Он перекрестился.

— Да, конечно, ведь четвертое на дворе. Похороны четвертого.

— Говорять, архаровцы караулять Невскую лавру ажно сугрева. Дабы избежать беспорядков.

— Да какие ж беспорядки, Господи, прости? Бецкий — не карбонарий, не якобинец, даже не масон. И толпе малоинтересен.

Но Захар Зотов не согласился:

— Э-э, масон не масон, дело же не в ентом. От скопления публики мало ли чего ожидать! Где толпа — там и беспорядки.

Государыня фыркнула:

— Ты уж больно суров, как я посмотрю.

— Я порядок во всем люблю. Кажный сверчок знать должен свой шесток. Ежли кажный знаеть — тут приходить спокойствие и всеобчая благодать. А когда толпа, бестолковщина и стихия — всё идеть кувырком, и никто не отвечаеть за жисть другого.

— Фуй, нагнал страху-то!

— Нет уж, пусть архаровцы наблюдають. Так оно спокойнее.

— Я не возражаю, пускай.

Просмотрев газеты и не обнаружив в них ничего занятного, самодержица села за ответное письмецо в Париж Мельхиору Гримму. Хоть последний был и немец, переписка шла у них по-французски.

«Милостивый государь!

Получила Вашу весточку третьего дня, но текущие события не давали сосредоточиться должным образом, чтобы взять перо в руки. Это Вы — философ и литератор, сочиняете в любой обстановке, мне ж нужны успокоение, тишина и порядок в мыслях.

Рада сообщить Вам, что союз Австрии и России — дело решенное и ни для кого боле не секрет. Сами понимаете наши грандиозные планы. Излагать их не стану, ибо доверять бумаге столь серьезные вещи было бы весьма легкомысленно с моей стороны, даже при условии особой надежности императорской почты. Лишь одной строкой: мы обязаны сохранить status quo в Европе и пресечь любые поползновения на него. А пока — будьте осторожны в своем Париже, обходите сборища стороной и не покидайте жилища в темное время суток. Я ведь так привыкла к Вашим корреспонденциям и уже не мыслю жизни без них. Постарайтесь не огорчать русскую царицу.

Завтра празднуем тезоименитство Елизаветы Алексеевны (в лютеранстве и девичестве — Луизы Марии Августы), несравненной супруги Александра Павловича, моего любимца. Ей уже (или, лучше сказать, всего) 16 лет, а супругу — 18. Что за чудная эта пара! А когда они выходят в круг танцевать, то никто не может отвести глаз! Я горжусь своим внуком, тем, что воспитала его в лучших европейских и русских традициях, и надеюсь увидеть в нем продолжателя всех моих начинаний. Я уверена: этот человек на престоле принесет России, Европе и всему миру только благо. Да хранит его Бог!

В Петербурге наконец-то спала жара, после дождика дышится полегче, и установилась лучшая для меня погода, на границе лета и осени: теплая, приятная, добрая. А про позднюю осень и зиму думать не хочу; я всегда была подвержена сезонным простудам, и одна мысль о новых ангинах повергает меня в уныние.

А за сим прощаюсь. Будьте здоровы и веселы.

Ваша Екатерина.

Р. S. 31 августа, накануне осени, в возрасте 91 года, испустил дух мсье Бецкий. Он давно болел и последние 10 лет был, скорее, в маразме, чем в себе. Царство ему небесное!»

Сообщила о Бецком как бы между прочим. Чтобы показать: эта новость для нее неважна, маленький штришок в повседневной жизни; пусть никто, в том числе и Гримм, не подумает, что нелепые сплетни об их родстве могут иметь под собой хоть какую-то почву. Ибо так, как она о Бецком, об отце не пишут.

Доложили, что в приемной дожидается генерал-поручик Голенищев-Кутузов, вызванный по ее желанию. Государыня разрешила:

— Пусть войдет.

Тот был грузноват и с одутловатыми брылами, что свидетельствовало о неважной работе сердца. Правый глаз закрывала черная шелковая лента; вспомнила Потемкина — у того правый глаз тоже был незряч. (Но, в отличие от Кутузова, бывший фаворит Екатерины окривел не в бою, от противника, а в какой-то пьяной драке, о которой он старался помалкивать.) Как положено по статуту, у воротника генерал-поручика был Георгиевский крест второй степени за турецкую войну.

— Ну-с, Михайло Илларионыч, заходи, голубчик, — подала ему руку для поцелуя. — Как жена, как дочурки — радуют?

— Благодарствую, матушка-императрица, счастлив с ними безмерно. Панечка родила мне внука, дорогого Павлушу. Он пока что единственный из моих наследников мужеского полу.

— Ну, Бог даст, и еще прибудут. Да и ты, поди, сам нестар — завтра пятьдесят!

— Точно так, пятьдесят грядет. Только для зачатья-то деток будем мы с женой староваты.

— Ах, какие наши годы! Впрочем, это дело сугубо частное, тут монархи не властны. А над чем властны — тем и поделюсь. Вот тебе жалованная грамота. — И, надев очки, зачитала: за отличную службу царю и Отечеству и по случаю круглого юбилея, в вечное и потомственное пользование — 2 тысячи крестьянских душ в Волынской губернии. Подняла глаза: — А еще назначаешься главнокомандующим надо всеми сухопутными войсками, флотилией и крепостями в Финляндии. А еще — директором Сухопутного кадетского корпуса. — Посмотрела на него вопросительно: — Рад ли, нет ли?

Несмотря на животик, он довольно резво опустился на правое колено и облобызал ее руку.

— Матушка-государыня, рад безмерно! Ибо даяние из дланей вашего величество есть благодеяние, а такие награды, коих удостоен сегодня, превосходят все мои смелые мечты!

— Вот и превосходно. Поднимайся, голубчик. Можешь сесть напротив. И, отставив высокий штиль, потолкуем сурьезно.

Разговор пошел о необходимости укрепления воинской дисциплины в северных частях, прикрывающих Петербург, и об улучшении воспитания кадетов. У Екатерины вырвалось:

— Прежде, при Бецком, дело обстояло неплохо. Он не слишком вмешивался в военную подготовку, уделяя внимание общему развитию, дабы будущие офицеры вышли из Корпуса образованными людьми, знающими несколько языков, музыку, живопись, политес… Но Иван Иванович вынужден был уйти из директоров по болезни. И последние десять лет там политика изменилась: много, слишком много муштры, что идет в ущерб гуманитарным наукам.

Покивав, Кутузов ответил:

— Бецкий — просветитель Божьей милостью. Я надеюсь успеть на его панихиду нынче.

Самодержице это не понравилось. Сдвинув брови, проговорила холодно:

— Стало быть, торопишься? Я могу немедля завершить нашу встречу.

Генерал-поручик смутился:

— Ваше величество не так меня поняли. И прошу прощения, коли выразился двусмысленно. Главное для меня — ваши наставления, пожелания и приказы. Остальное — второстепенно.

Дама потеплела:

— То-то же, голубчик. Впредь следи за своими словами. Нам, царям и военным, ни к чему двусмысленность. А про Бецкого скажу так: он, конечно, мой соратник в прошлом и входил в самый ближний круг, но потом мы слегка рассорились и не виделись больше десяти лет. Похоронят его достойно, но устраивать из его панихиды пышную церемонию, с пафосными речами, мне бы не хотелось. Comprenez-mois?

— Mais oui, madame. Je réviserai mes propos.

— Parfait!^[59]

Говорили еще минут сорок. Михаил Илларионович изложил свои взгляды на возможное улучшение воспитания сухопутных кадетов, и царица в целом их одобрила. В завершение распорядилась:

— Три недели для ознакомления с жизнью Корпуса. — Заглянула в календарь. — Двадцать пятого сентября жду тебя с докладом. Мы обсудим неотложные меры, я их поддержу, и, наладив дело, с Богом отправишься в Финляндию.

Щелкнул каблуками сапог:

— Слушаюсь, ваше императорское величество!

— Ну, ступай, ступай, mon ami^[60].

Он да еще Суворов — на обоих я могу положиться. Эти не предадут никогда. Преданы мне безмерно, как когда-то братья Орловы, а теперь — братья Зубовы. Верная опора. Без опоры на армию ни один монарх не высидит и минуты на троне. Правит тот, чей авторитет признан армией.

Интересно, кончилось ли уже погребение? По часам, должно. Ничего, пройдет без меня. «Бецкий, Бецкий»! Ну и что, что Бецкий? Тоже мне, великая птица! Предпочла бы, чтобы дольше прожил не Бецкий, а Потемкин. Даже притом, что последний нагло изменял мне. Даже притом, что, возможно, Бецкий — мой отец по крови… Господи, прости!

Отчего дети так всегда суровы к родителям? Если предстоит выбор, то предпочитают возлюбленных матери и отцу? Несмотря на то, что возлюбленные могут запросто разлюбить, а отец и мать любят бескорыстно…

Бецкий меня любил. И моих детей — Павла, Лешу. Был им словно дедушка. Требовательный дедушка.

Столько для меня и моих детей сделал, я же не пошла на его погребение!

Но, с другой стороны, сам Иван Иваныч не рассердится уж, а для сплетен лучше не давать повода. Нет Иван Иваныча — и стыдиться некого. Если только Бога.

Доложили, что в приемной ждет аудиенции архитектор Соколов.

— Позовите.

Он вошел — небольшого роста, щупленький, взволнованный, лет примерно 45, с папкой чертежей. Церемонно склонился.

— Добрый день, Егор Тимофеич, голубчик. Я заставила тебя долго ждать?

Тот конфузливо улыбнулся:

— О, отнюдь. Еле сам успел к назначенному часу. Чуть ли не загнал лошадь.

— Отчего же так?

— Был на отпевании Бецкого.

Государыня отвернулась, подошла к окну, посмотрела в сад.

— Не боялся опоздать на встречу к императрице?

— Как же, чрезвычайно боялся. Но и не пойти в церковь тоже не посмел! Столько я работал под началом Иван Иваныча! Обучался при Канцелярии от строений, коей он руководил. Возводил под его приглядом здания в Петергофе. А затем был помощником архитектора Фельтена Юрия Матвеевича на строительстве главного корпуса Академии художеств, возглавляемой опять же Иван Иванычем…

— Понимаю, да… Ну, так расскажи, как прошло отпевание? — Повернулась к нему лицом.

— Благостно, красиво. Архимандрит очень задушевно сказал: дескать, на таких людях, как Бецкий, русское государство держится — честных, самоотверженных, преданных своему делу. Дескать, Бецкий — человек эпохи Петра Великого и впитал в себя заветы Петра. Воспитал не одно поколение русских людей, и мужчин, и женщин, — тех, кому жить в следующем веке и кому составлять грядущую славу России!

— Кто еще выступил?

— Я на панихиду-то не остался, еле выстоял до конца отпевания и помчался к вашему величеству.

— Ах, ну да, ну да. Что ж, давай, показывай свои чертежи. Сделал, как велела?

— Постарался уж. — Он открыл заветную папку.

Самодержица увидела изумительно красивое здание с колоннами, а на крыше располагались скульптуры. Речь шла о доме Императорской Публичной библиотеки^[61]. Та была учреждена высочайшим повелением Екатерины в мае текущего года: русские войска, захватив Варшаву, в качестве трофея вывезли 400 тысяч томов польской публичной библиотеки, собранной братьями Залускими. Много книг добавили уже в Петербурге. Так составился основной фонд этого хранилища. И ему требовалось обширное помещение.

— Очень интересно, — согласилась императрица. — Всё в таком классическом духе. Буцет украшением Невского и Садовой. Только объясни, чьи это скульптуры?

— Мыслю, что должны тут стоять статуи великих умов древности — от Гомера до Геродота.

— Это правильно.

Посмотрела проекты читальных залов, комнат со стеллажами, гардеробной и прочих служб. И осталась вполне довольна. Заключила:

— Что ж, оставь, Егор Тимофеич, свою папочку. Я еще покажу проект дельным людям. Обсужу, послушаю третье мнение. Но, надеюсь, что серьезных возражений не встретим. Средства выделим, смету утвердим, и начнешь строительство с будущего года.

— Был бы рад весьма. — Он откланялся.

Полистав проекты наедине, государыня широко зевнула, но идти спать не захотела и велела позвать к себе Королеву. Предложила ей:

— Отчего бы не прогуляться в садике? Что-то притомилась я нынче, хочется развеяться.

— С удовольствием, ваше императорское величество.

Небо было не хмурое — в облаках, но с большими просветами. Дул несильный свежий ветерок. Обе дамы шли по аллеям под солнечными зонтиками.

— Как ты думаешь, похороны уже завершились? — вновь затронула самодержица столь больную для себя тему.

— По часам — должны. Вы переживаете, что на них не поехали?

— Есть немного, — с легкой досадой призналась Екатерина.

— Вот и зря, совершенно зря, уверяю вас. Совесть ваша— как стеклышко. Ездили два раза — два раза! — к смертному одру его. Это ли не подвиг? Не отдание дани уважения? И простились, и закрыли ему глаза. Должен быть доволен оказанной честью.

— Но проделала это тайно — по известным тебе причинам. А в глазах общества выйдет что же? Близкого к трону человека не почтила своим присутствием в церкви и на погребении. Буду выглядеть чересчур черствой, нет?

— Ах, оставьте, ваше величество, ради Бога! Странные рефлексии. Осуждать монарха никто не смей. Как монарх решит — так и правильно. Коли не приехали — значит, были заняты важными делами. И пускай чернь заткнется.

— Фуй, как грубо, Анна Степановна!

— Может быть, и грубо, да верно.

Обогнули пруд и увидели издали идущих по боковой аллее камер-юнгфрау Перекусихину и какую-то маленькую даму с платком у глаз.

— Кто это там с Марией Саввичной? — удивилась императрица.

— Не могу понять — слишком далеко. И к тому же лицо закрыто.

Но по мере сближения обе поняли: это Глаша Алымова, ныне Ржевская. Та при виде Екатерины вовсе разрыдалась:

— Государыня-матушка, как же тяжело! Мы похоронили Иван Иваныча!

— Знаю, знаю, Алымушка, и сама в печали, — обняла бывшую свою фрейлину. — Добрая душа!.. Успокойся, милая: что ж поделаешь? Бог забрал — значит, срок пришел. Да и возраст уже приличный — больше девяноста годков!

В разговор вступила Перекусихина:

— Еду по Литейному, на углу Невского вижу коляску Ржевских, в коей Глафире Ивановне дурно: кучер сбегал за аптекарем Фельдманом — находились, по счастью, рядом с его фармацией, — и они приводят бедняжку в чувство. Слава Богу, быстро очнулась. Говорит, с похорон Бецкого. Я и предлагаю: едем со мной в Таврический, и расскажешь ее величеству, как всё было, из первых уст.

— Сядем на скамеечку.

Несмотря на то, что Глафире исполнилось уже 37 и она была матерью пятерых детей, выглядела Ржевская очень молодо — больше тридцати вряд ли дашь. Этому способствовал ее малый рост и вообще миниатюрность, худощавость; тонкие пальчики прикладывали платок к маленькому носику и маленьким пухлым губкам.

— Ах, да что рассказывать!.. — прошептала она со вздохом. — Похороны — они и есть похороны. Всё по заведенному образцу — отпевание, речи. А Иван Иваныч лежал в гробу такой незнакомый, страшный. Вроде бы не он, а его восковая кукла. — Женщина опять разрыдалась.

Кое-как, общими усилиями, ее успокоили.

— Много ли людей собралось? — задала вопрос самодержица.

— Да, немало… В церкви было невероятно душно, многие стояли даже на паперти. Члены Сената и дирекция Смольного института в полном составе. Наших видела несколько персон из первого выпуска — в частности, Нелидову, Рубановскую… Из шляхетского корпуса также, Академии художеств, воспитательного дома…

— О-о, солидно, солидно, — оценила Протасова.

— А цветов, цветов! Целая гора потом выросла на могиле. И еще запомнила слова господина Державина перед погребением: «Бецкий, поддержанный в его начинаниях матушкой-императрицей, факел возжег милосердия и просвещения на Руси, и лучи этого факела не погаснут боле никогда!»

— Да-с, Державин — пиит от Бога и плести словеса большой мастер, — согласилась Екатерина. — Словом, ты считаешь, вышло всё пристойно?

— Очень пристойно, ваше императорское величество. Даже думали, что вы будете.

Государыня отвела глаза:

— Я хотела, хотела, только голова что-то нынче кружится, и боялась почувствовать себя скверно в душной церкви…

— Ах, не дай Бог! Я сама едва выстояла, а потом уж, по дороге домой, потеряла сознание в коляске.

— А не хочешь ли со мной отобедать, Алымушка, помянуть Бецкого? Мы давно ведь с тобой не виделись и давно не болтали по-свойски.

Ржевская впервые слабо улыбнулась:

— Я премного благодарна за приглашение… Приняла б его с удовольствием, но боюсь, что муж с детьми станут волноваться. Я и так поехала на похороны при неудовольствии Алексея Андреевича — не желал отпускать одну, но и сам поехать не соизволил.

— Это пустяки, мы устроим как следует: напиши записочку, и пошлем ее к тебе в дом с нашим человеком.

— Да, в таком случае нет препятствий.

2

Для обеда Екатерину переодели в строгое темно-синее платье, а к прическе прикрепили небольшую вуальку: вроде бы и траурный вид, соответствующий поминкам, но, с другой стороны, ни один, не знающий о похоронах, не подумает, что кого-то поминают: просто немолодая дама и не должна носить яркие, кричащие ткани.

Сели исключительно женской компанией, из мужчин были только слуги. Ели мало, в основном говорили. Для начала подняли по рюмочке.

— Я хочу сказать, — начала царица, — об Иван Иваныче, вечная ему память. Он был удивительный, славный господин. Не без странностей — впрочем, у кого же их нет? Но оценивать надо не по странностям, а по той основной работе, сделанной индивидуумом, что осталась людям, что не забывается. Я не стану перечислять — все вы знаете: воспитательные дома, прочие, прочие учреждения, возглавляемые им… Главное другое: дух, которым наполнял Бецкий эти начинания. Дух человеколюбия, милосердия, жертвенности… Будучи холостяком, сколько он жертвовал другим! Тысячи, десятки тысяч рублей! Сам выплачивал многие стипендии, брал сирот на содержание, отправлял за свой счет повышать образование за границу… Делал не из желания собственной славы, выгоды, званий и наград. Просто по доброте душевной. Он желал, чтоб Россия прирастала образованными, дельными людьми. Встала по культуре народа вровень с остальными странами Европы. Это он считал своей миссией на земле. И во многом преуспел на такой стезе… Да, под старость его характер сильно подыспортился, мы с ним ссорились, но потом мирились… Потому что скверное быстро забывается, остается только хорошее. Так помянем же хорошего человека Бецкого, а по сути — князя Трубецкого, ибо он всегда был достоин этих титула и фамилии, — пусть ему земля будет пухом. Царствие небесное!

Все перекрестились и выпили, не чокаясь.

— Верные слова! — восхитилась Перекусихина.

— Очень, очень верные, — поддержала ее Протасова.

Только Ржевская-Алымова ничего не сказала, промокнув слезы, молча осушила бокал.

Подкрепились, и царица вновь заговорила:

— А теперь Алымушке слово.

Та потупилась, покраснев, как девушка:

— Да не знаю, право… Ваше величество так прекрасно обрисовали весь его светлый образ…

— Ты сама, от себя.

Закатив глаза, Глаша произнесла с некоторым надрывом:

— От себя, от себя… Я его любила! Очень сильно любила, да! — Слезы вновь закапали у нее с ресниц, но она сумела перебороть спазмы плача, шедшие из груди. — Потому что лучшего него мужчин я не знаю вовсе!..

— Вот те раз! — крякнула Протасова. — Даже лучше твоего мужа?

Все вокруг Алымовой иронично переглянулись. А она ответила без улыбки:

— Безусловно, лучше. То есть Алексей Андреевич — тоже замечательный в своем роде человек. Добрый, славный. Очень сильно любит наших детей, а особенно — дочечку единственную, Машеньку мою. И фигура он немалая в свете — вице-директор Академии наук, и стихи пишет… Я с ним счастлива… Только Бецкий — это совсем другое. Бецкий — гигант, титан, словно Леонардо да Винчи, словно Данте, — разумеется, в своей сфере. Он — звезда, а мой муж — комета…

Государыня по-доброму оценила:

— Ты сама пиит, как я посмотрю… Говоришь, как пишешь.

— Ах, не смейтесь надо мною, ваше величество, — опечалилась та. — Говорю, как чувствую. Сердцем говорю, но не разумом.

— Отчего ж не вышла тогда за Бецкого, коли он такая звезда? — с явной долей язвительности спросила Протасова.

Опустив глаза, Глаша проговорила:

— Сами знаете…

— Я?! — притворно удивилась камер-фрейлина.

— Оттого что вы, мадемуазель, и ваш дядюшка граф Орлов разлучили нас.

Королева вспыхнула:

— Это клевета! Видит Бог…

Но Алымова ее перебила:

— Ах, не поминайте Господа всуе, коли знаете, что сами неправы! Вы добились перевода моего в свиту его императорского высочества Павла Петровича, зная наперед, что из этого выйдет!

— Что же вышло?

— То, что его высочество сразу же воспользовался моей наивностью и беспомощностью — я ведь не посмела бы отказать самому наследнику российского трона!

Самодержица хмыкнула:

— О, Павлушка — он такой озорник, это верно.

— …и когда стало ясно, что затяжелела, — неожиданно твердо продолжила Глаша, — чтобы как-то замять это дело… вы нашли вдовца, старше на 20 лет, согласившегося взять меня на сносях, — Алексея Андреевича Ржевского!

— Да, я помню, именно так и было, — очень некстати влезла Перекусихина.

— Вас-то кто спрашивает?! — огрызнулась Протасова. — И вообще было всё не так! — Помолчав, добавила: — Главную роль сыграли не мы с дядюшкой, а мадам Де Рибас! Мы лишь помогли всё устроить с Ржевским — это правда. А интригу плела она, она, дабы разлучить Бецкого с Алым-кой и самой завладеть наследством Иван Иваныча после его смерти!

Все подавленно замолчали. Атмосферу разрядила императрица:

— Как бы там ни было, ты, Алымушка, вряд ли была бы счастлива с Бецким. Все ж таки 20 лет разницы с мужем — это не 60!

— 54, — уточнила Глафира.

— О, существенная поправка! — рассмеялась Екатерина. — Он годился тебе не в мужья, не в отцы даже, а в дедушки! Ну, допустим, был тогда еще крепок как мужчина. Но надолго ли? Год, другой — и всё. Ты же — юная, красивая, озорная — стала бы ему изменять с молодыми. Он бы ревновал. Может быть, выслеживал. Учинял скандалы. И твоя семейная жизнь превратилась бы в ад!

Ржевская сидела понурившись.

— Так что ни о чем не жалей, — подытожила государыня. — Как обычно повторял Кандид у Вольтера: «Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes!»^[62]

— Вы, конечно, правы, — слабым голосом отозвалась Глаша. — Только Бецкий с горя ослеп. А затем и вовсе его поразил удар…

— Значит, на роду было так написано, — веско заключила царица. — Некого винить. Сам виновен, что влюбился в молоденькую. Знал ведь наперед, старый дуралей, что в таком возрасте страстные амуры оборачиваются недугами. После семидесяти о душе надо думать, а не об алькове!

Все подобострастно зафыркали, кроме Алымовой: та молчала, как истукан.

— Ладно, о покойном — или хорошо, или ничего. А поэтому помянем еще раз светлой памяти Ивана Ивановича. — Государыня подняла бокал. — Спи спокойно, добрый, верный друг. Ты навечно в наших сердцах. И не нам осуждать твои порывы. В главном ты велик. И покойся с миром!

Выпили опять же не чокаясь, Глаша продолжала утирать слезы, но уже украдкой и не привлекая внимания.

Вскоре разговор перешел с Бецкого на другие, более приземленные, предметы, и обед превратился из поминок в рядовое застолье; жизнь брала свое, и никто, кроме Ржевской, больше не сожалел об ушедшем.

Только на прощанье самодержица подошла к Алымовой и украдкой сунула ей в руку нечто круглое, прошептав на ухо (сделав вид, будто бы целует ее):

— Это для твоего Павлуши. Распорядись для него на свой вкус…

Павел Алексеевич Ржевский, старший сын Глафиры, по ее легенде, якобы происходил от Павла Петровича, будущего императора российского…

Позже, уже в коляске, женщина разжала ладонь: там лежал золотой перстень с бриллиантами, потянувший не менее чем на 70 тысяч рублей.

3

Слава Богу, всё закончилось: Бецкий в могиле, скорбные церемонии прошли, и на сердце стало намного легче. Завтра пойду к заутрене, закажу еще одну заупокойную службу и сама помолюсь о его душе. Свечечку поставлю. Пусть ему теплее станет на небесах.

Я надеюсь, он меня простил. Если и считал своей дочерью, вряд ли мог в чем-то упрекнуть. Так, по мелочам. В целом же гордился, преклонялся, даже порой побаивался. Не у каждого дочь — императрица российская. Называемая при жизни Великой! Нет, ему я жизнь не испортила, даже несмотря на историю с Глашкой. Мне расстраиваться грех.

И потом я не виновата, что мой Павел оказался столь уж плодовитым — десять законных детей и с десятка два незаконных!.. Всех, кого я знаю, я облагодетельствовала примерно. А кого не знала — тут уж, не обессудьте, не моя вина.

Просто ему заняться нечем: лишь потешное свое воинство, празднества с балами да амурные приключения. Я его к кормилу не подпускаю, знаю, что наделает мерзких дел, как его покойный папаша — Петр Федорович… Лучше пусть сидит в Гатчине и детей множит — всё вреда меньше государству.

Трон же передать надо Сашеньке. Это решено. Под каким предлогом — мы еще обдумаем. Время пока есть.

А сегодня — только о хорошем. Надо отвлечься от грустных дум. Вечер провести легкомысленно, весело, словно никаких похорон не случилось. Похороны в прошлом — поскорбели, поплакали — баста! Мертвым — память, а живым — забота и счастье.

Всем приглашенным на этот вечер было разослано предуведомление, что, по распоряжению самодержицы, дамы должны быть в греческом (тоги, туники, сандалии, собранные в пучок волосы), а мужчины в цветных фраках с пестрыми жилетами. Мини-карнавал.

Собрались в экзотическом Китайском зале — тоже пестром, цветастом, с шелковыми занавесями, ширмами, картинками, безделушками, присланными из Китая, а посуда и вазы — все китайского фарфора.

Вышла императрица в греческом, очень похожая на изображения богини плодородия и живительной силы природы Деметры: белый плащ-пеплум, красная накидка, волосы скреплены диадемой-обручем, в левой руке — рог изобилия с фруктами. Шла по зале и, здороваясь с приглашенными, раздавала каждому виноградинки, сливы, райские яблочки. Небольшой оркестрик, сидя в углу, мелодично играл при этом из «Волшебной флейты» Моцарта. А закуски были только фруктовые и еще бисквитные пирожные с фруктами.

— Господа! — обратилась ко всем присутствующим государыня. — Мы сегодня прощаемся с летом. И вкушаем его дары. Радуемся последним теплым дням. На пороге — осень, грустная пора, а за ней зима, холода да вьюги. Осенью и зимой надо заниматься важными делами. А остаток летнего тепла проведем в праздности и веселье. Развлекаемся, дорогие друзья, пьем вино и слушаем чудесную музыку!

Села в кресло в окружении светских дам. Говорили о Моцарте, о его масонстве, о загадочной смерти четыре года назад — вероятно, от отравления.

— Не хочу сегодня о траурных предметах, — оборвала тему Екатерина. — Жизнь, свет, тепло — вот о чем беседуем.

Кто-то сообщил: внучка Ломоносова — Софья Алексеевна Раевская — ждет ребенка, но поехала с мужем, Николаем Раевским, в полк его драгунский.

— Как же, как же, знаю Колю Раевского, — покивала императрица, — он прекрасно показал себя в польской кампании, и Суворов немало его хвалил. Да и Соня — симпатичная девушка, дочка моего библиотекаря Алексея Константинова, я ее люблю. — Помолчав, добавила: — Только зря она поехала в этом положении. Ведь Нижегородский драгунский полк, в коем командир Коля, придан корпусу Валериана Зубова, на который возложена миссия — с персами сражаться. Будет жарко. — Съела виноградинку. — Ну, да Бог даст, всё у них обойдется^[63].

Сделала знак Державину, чтобы подошел. Тот был в ярком гороховом фраке и коричневом жилете в белый горошек.

— Гавриил Романович, что-то ты невесел сегодня? Все мы тут радуемся теплым дням, а тебя словно из январского сугроба достали!

Дамы в окружении прыснули в свои веера. Стихотворец развел руками:

— Так ведь к вам — сразу же с поминок по Бецкому. Только и успел, что заехать домой и сменить траурный костюм на веселый.

— Фуй, опять поминки! — сморщилась царица. — Я же приказала на этом вечере — ни полслова о грустном! Ладно, так и быть, расскажи, но коротко: всё прошло прилично? Ты, я слышала, произнес вдохновенную надгробную речь?

Собеседник вежливо поклонился:

— Говорил, что думал и как сумел. Даже мысль возникла — написать стихи на кончину благотворителя. И уже родилась одна строфа:

Самодержица прицокнула языком:

— Что за прелесть это, любезный Гаврила Романыч! Краше и не скажешь. Сочиняй дальше, а потом целиком зачтешь. Я велю на его надгробье высечь слова: «Луч милости был, Бецкий, ты!» Хорошо, хорошо, молодец, голубчик! — А когда Державин ушел, тяжело вздохнула: — Прямо за живые струны задел. Сердце слегка заныло — настроение перебил. Ну да ничего, мы сейчас в картишки сыграем — отвлечемся, пожалуй.

В этот вечер резались в ломбер: Зубов и Екатерина против Де Рибаса. После нескольких партий оба выиграли у него 140 рублей, поделили поровну. Государыня посмеялась:

— Ты рассеян и не в духе сегодня, Осип Михайлович!

Тот ответил, как всегда, по-французски:

— Голова болит, если честно. Утром отпевание, похороны, а затем поминки. Но не пил, не ел много, зная, что придется мне покинуть застолье, ибо приглашен во дворец.

— Ах, бедняжка, бедняжка, понимаю. Как там наша Bibi? Убивается, поди, или ничего, держит себя в руках?

— Ничего, присутствия духа не теряет. Это коли Богу душу отдают невзначай, окружающие фраппированы бывают. А когда чьей-то смерти ожидаешь — по болезни его — изо дня в день да из года в год… А Иван Иванович умирал десять лет последних… К мысли о его кончине все привыкли, и не так было страшно.

— Да, намучились с ним родные… Но зато наследство-то Настя получит — дай Бог каждому!

Вице-адмирал покашлял в кулак:

— Так-то так, да не совсем так. Насте — и поместья, и дома в Петербурге и Москве, плюс 120 тысяч рублей серебром да ассигнациями…

— Ну, вот видишь, голубчик!

— …но зато на свои воспитательные дома генерал завещал 400 тысяч!

— Охо-хо, солидно! Впрочем, ведь мы знаем Бецкого: он всегда был чудак, чудаком и помер.

Покидая гостей, самодержица пригласила их на завтрашний бал в честь супруги внука. У себя в покоях не спеша разделась при помощи фрейлин, сполоснула лицо и легла на ложе. Вскоре в дверь спальни постучали, и возник Платон Зубов в пестром долгополом халате. Улыбнулся заискивающе с порога:

— Смею ли я войти в святая святых?

— Что ж с тобой поделаешь, демон-искуситель: проходи, пожалуй. — И откинула приглашающе простыню.

Развязав поясок халата, распахнул его и сбросил небрежно со своих мускулистых плеч, оказавшись перед царицей совершенно голым. Увидав его упругое тело и огромное вздыбленное достоинство, государыня с дрожью простонала:

— О, Майн Готт, что ты делаешь со мною, подлый совратитель… Ну, живее, живее, я сгораю от вожделения…

А потом, после всех утех, неожиданно разревелась — как-то так по-бабьи, исступленно и жалобно. Зубов испугался:

— Что случилось, Катя, дорогая, бесценная? Я неужто тебя обидел, сделал невзначай больно?

— Нет, ну что ты, что ты, душа моя… — всхлипывала она. — Я не от тебя… Просто вспомнила опять про кончину Бецкого… Вдруг действительно мой отец? Я же не поехала на его погребение, развлекалась в день его похорон, вот с тобой тоже согрешила… C’est villain, bassesse, je suis cochone, une sale cochone, une brute…^[64]

Фаворит обнял ее за дряблые вздрагивающие плечи и прижал к груди:

— Полно, успокойся, родная. Ничего кощунственного ты не сделала. В церкви вот помолишься, причастишься, исповедуешься — и очистишь душу. Надо дальше жить. У тебя еще столько дел на благо России!

Женщина прижалась к нему плотнее:

— Ты мой утешитель! Как же хорошо, что я тебя встретила. Скрасил одиночество. Я ведь так одинока, Тошенька!..

— Ничего, ничего, любимая: я всегда с тобой!..

И они уснули, крепко-крепко обняв друг друга.

Послесловие

У мерла Екатерина II ровно год спустя, осенью 1796 года, в Зимнем дворце, от апоплексического уцара. Доктор Роджерсон снова не успел ей сделать кровопускание, хоть и повторял о его необходимости, а она тянула: завтра, завтра… Не передала правление внуку Александру — императором сделался Павел Петрович.

Он с почетом принял своего брата — Алексея Бобринского — и присвоил ему графский титул. Тот немного послужил в армии, а затем удалился на покой в собственное имение

Бобрики, где и жил до смерти, занимаясь сельским хозяйством, минералогией и астрономией. Из его детей выжили три мальчика и одна девочка, так что род Бобринских разросся в XIX веке, подарив России двух министров и к тому же депутата царской Государственной Думы…

Поначалу, под нажимом Безбородко, Павел благословил итальянский поход Суворова. Тот, несмотря на солидный возраст, вышел с честью из задуманной операции, разгромив французов во всех битвах и очистив от них чуть ли не всю Северную Италию. Был готов идти на Париж.

Но внезапно настроения Павла переменились. Дело в том, что Наполеон к тому времени объявил себя императором и немедленно предложил России союз против Англии: в частности, совместный поход в Индию, чтобы отобрать у Британии самую лучшую из ее колоний. Павел загорелся, согласился, а Суворову приказал повернуть домой.

Старый полководец оказался в тупиковой стратегической ситуации: запертый в предгорьях и отрезанный от союзников — австрияков. Выбрал путь отхода через Альпы. Потерял в пути две трети своей армии, простудился сам… Тут еще пришло известие о немилости Павла: месяц назад осыпавший старика всяческими милостями и присвоивший ему звание генералиссимуса, сын Екатерины вдруг обиделся, прекратил общение и велел не устраивать Суворову триумфального приема в Петербурге. Потрясенный военачальник въехал в столицу ночью, в полном одиночестве; все переживания не способствовали его выздоровлению: через несколько дней он скончался.

В чем же было дело? Почему Павел изменил свое отношение к полководцу? Очень незатейливо: императору донесли о готовящемся заговоре против него. Якобы участвуют братья Зубовы при поддержке Суворова: ведь Суворов доводился тестем старшему из братьев — Николаю. Зубовых Павел не боялся, а генералиссимуса — очень: при авторитете последнего в армии. В самом деле: не пошел на Париж — вдруг задумает повести войска на Санкт-Петербург?

Но Суворов умер…

И, сказать по правде, не имел к планам братьев Зубовых ни малейшего отношения. Как-то, еще до похода в Италию, человек, близкий к заговорщикам, обратился к Александру Васильевичу с вопросом: видя самодурство Павла и имея за собой армию, почему тот не выступит против? Полководец замахал на него руками: «Нет, грешно, грешно, слишком много православной крови прольется!»

Братьев Зубовых кровь не испугала. Главной пружиной их предприятия оказалась сестра — Ольга Жеребцова, фаворитка английского посланника в России Уитворда. Англия была заинтересована в устранении Павла — после его союза с Наполеоном. И снабжала заговорщиков деньгами: через Уитворда — Жеребцову. Ольга Александровна просто устраивала у себя пышные балы, на которых все участники будущего комплота и общались совершенно спокойно. Говорят, их негласно поддерживал сам наследник — Александр Павлович. Внук своей бабки, говорившей когда-то братьям Орловым, что она согласна на смещение мужа, Петра Федоровича, только без его убийства, Александр тоже был согласен устранить отца, но без крови.

Принимая контрмеры, Павел выслал из России Уитворда, вскоре вслед за ним сбежала и Жеребцова. Самодержец намеревался арестовать остальных, но противники оказались проворнее: в ночь на 11 марта 1801 года группа заговорщиков ворвалась в спальню императора, первым его ударил табакеркой в висок непотребно пьяный Николай Зубов, зять Суворова, остальные добили, задушив самодержца шарфом.

Александр Павлович, получив известие об убийстве отца, потерял сознание. Генерал-губернатор Петербурга Пален, тоже участник путча, еле привел его в чувство и сказал с раздражением: «Полно, полно ребячиться, ваше величество, отправляйтесь править!»

Жеребцова узнала о смерти Павла, будучи в Берлине на балу у прусского короля, и так бурно выражала свои восторги, что ее вывели из зала.

Зубовы вначале были обласканы новой властью, а затем постепенно ушли в небытие.

Старший, Николай, умер при загадочных обстоятельствах в 1805 году.

Средний, Платон, Тоша, фаворит Екатерины, жизнь свою окончил в 1822-м, одинокий, бездетный, всеми забытый, у себя в имении под Вильно.

Младший, Валериан, поначалу воевал на Кавказе победоносно — взял Дербент, потеснив персов до Куры. Но освободить Грузию не смог: Павел, придя к власти, отозвал его с Кавказского фронта. Умер Валериан тоже скоропостижно— в 1804 году.

Грузия оставалась под Персией еще 18 лет и была снова присоединена к России только после смерти (от руки наемного убийцы) Ага Магомет-хана и кровопролитной войны с его преемниками…

Как сложились судьбы остальных действующих лиц нашего повествования?

Глаша Алымова дожила до седых волос — умерла, чуть не разменяв восьмого десятка. После смерти Ржевского в 1804 году вышла замуж вторично — за учителя французского, младше ее на 20 лет; Александр даровал ему дворянство, сделал камергером и направил русским консулом в Ниццу. Под конец жизни Глаша написала воспоминания — в том числе о своей любви к Бецкому…

Сын Глафиры, Павел (то, что его отец — Павел I, представляется чистым вымыслом), стал поручиком лейб-гвардейского Семеновского полка и прошел славный путь от Аустерлица, через Бородино, до Парижа. Вышел в отставку в чине полковника. Сделался ли поручик Ржевский прототипом поручика Ржевского из «Гусарской баллады», а затем героем многочисленных анекдотов? Также весьма сомнительно — это, скорее, совпадение. Впрочем, кто знает?..

Вице-канцлер Безбородко приумножил свое влияние при Павле I: получив титул князя, сделался канцлером без приставки «вице». Добивался и добился похода Суворова в Италию, будучи сторонником союза с Австрией. Неизвестно, как бы пережил Александр Андреевич перемену настроений императора в пользу Наполеона, если бы не умер на год раньше — в 1799-м.

Не удался брак Александры Павловны с юным королем Швеции: он, приехав в Петербург, не увлекся великой княжной (ей в ту пору было только 13 лет), и помолвка не состоялась. В результате Густав IV женился на свояченице Александра I — то есть сестре его жены, Фредерике Баденской.

А Наполеон дважды сватался к русским великим княжнам: в 1808 году — к Екатерине Павловне, в 1809-м — к Анне Павловне. Но их брат, Александр I, не хотел этого родства, продолжая считать Бонапарта самозванцем и узурпатором, отказал ему в обоих случаях под различными благовидными предлогами. Говорят, что именно обида на Александра и была одной из причин ссоры между императорами, вылившейся в войну. Правда, сам Наполеон объявил причину другую — помощь Польше обрести независимость…

Что ж, с опозданием в 20 лет Александр I реализовал мечту бабушки: с помощью Кутузова разгромил французов и вошел триумфатором в их столицу. Франция вновь обрела монарха. Статус кво в Европе был восстановлен. Впрочем, ненадолго…

А Константинополь выстоял: так и остался в Турции, сделавшись впоследствии Стамбулом.

Вице-адмирал Де Рибас в целом завершил главные постройки в Одессе, чем и обессмертил свое имя, превратившееся в название Дерибасовской улицы. После смерти Екатерины оказался в опале и, как говорят, примыкал к заговорщикам, так как никогда не терял дружбы с Платоном Зубовым. Но затем, как обычно у Павла I, гнев монарха сменился на милость, Осип Михайлович получил полного адмирала и высокие назначения, в том числе — и.о. военного министра. О его скоропостижной кончине в 1800 году ходит много легенд, например, такая: Де Рибаса отравили сами заговорщики, опасаясь, что испанец их продаст императору…

А мадам Де Рибас, Bibi, прожила после мужа еще 22 года. Воспитала двух дочерей — Софью и Екатерину.

Гавриил Романович Державин и при Павле продолжал успешную государственную карьеру: оставался кабинет-секретарем его величества, президентом Коммерц-коллегии и сенатором. А при Александре был назначен даже министром юстиции! Не бросал литературного поприща и, как всем известно, «в гроб сходя, благословил» юного Пушкина. Умер Державин в 1816 году, 73 лет от роду, в собственном имении под Новгородом.

Кстати, с Пушкиным связана и еще одна любопытная коллизия.

Если согласиться с предположением, что Иван Иванович Бецкий был отцом и Екатерины, и Bibi, получается вот что. Павел I в таком случае ему внук, Николай I — правнук, Александр II — праправнук. По другой линии — Софья Осиповна Де Рибас, внучка Бецкого, вышла замуж за князя Михаила Михайловича Долгорукова. Их сын, тоже Михаил Михайлович, произвел двух детей — сына и дочь. Дочь, Екатерина Михайловна Долгорукова, она же — княгиня Юрьевская, стала морганатической женой Александра II. Получается, что царь-Освободитель женился на своей троюродной внучатой племяннице?.. Впрочем, это только версия — в случае их родства по Бецкому…

Вы, конечно, спросите, а при чем тут Пушкин? Отвечаю: дочка Александра II от княгини Юрьевской — Ольга Александровна Юрьевская — вышла замуж за внука Пушкина, графа Георга Николаевича фон Меренберга. Их потомство благоденствует и поныне в Западной Европе… Вот вам и коллизия!

В Петербурге, перед Александринским театром, в сквере, называемом в обиходе «Катькин садик», высится знаменитый памятник Екатерине П: государыня величаво стоит на пьедестале, а вокруг него — несколько скульптур самых ее верных сподвижников. Если посмотреть по левую руку государыни, мы увидим сидящим вице-канцлера Безбородко, слушающего мужчину, что-то оживленно ему говорящего. Этот мужчина и есть Иван Иванович Бецкий.

Существует и другое его изваяние в Питере — бюст перед бывшим Воспитательным домом, созданным по его инициативе (ныне там педагогический университет им. Герцена на Набережной Мойки, 48). Здесь Иван Иванович предстает перед нами в древней тоге и без парика, чем напоминает римского патриция.

Память о нём жива и потомки живы. Многие его взгляды напедагогику актуальны до сих пор. А уж был ли он в самом деле отцом Софьи-Августы-Екатерины или это всего лишь легенда, дело, как говорится, десятое.

Строганов, сын Строганова

Глава первая

1

Да, она опять полюбила! Пылко, страстно, самозабвенно, вместе с тем — нежно, трепетно и почти что по-матерински, ведь ему только двадцать четыре, он совсем цыпленок, а она — государыня, матрона, скоро пятьдесят. С восхищением трепала его кудри, гладила по щеке, шее, целовала пальчики — ах, какой свежий, молодой, точно Аполлон, статуя античная! Совершенство. Идеал юного мужчины. Грация в каждом жесте. Вежливость в каждом слове. Голос бархатный. Губы нежные, как у девушки. Сам такой же неиспорченный, девственный, — мягкий воск, из которого можно вылепить лучшего на свете спутника жизни. Именно такой ей теперь и нужен.

Да, Потемкин — ее кумир. Необъявленный супруг, друг, советчик. Только не любовник уже. Разжирел, пожух. Много пьет. Больше брат, чем муж. И у каждого теперь своя жизнь. Он с ума сходит от своих племянниц, двух из них даже возит с собой на театр военных действий. А она полюбила Ванечку. Птенчика, цветочек. В благодарность за его ласки сделала сначала флигель-адъютантом, а затем действительным камергером, генерал-майором, подарила дом на Дворцовой набережной, шесть тысяч душ крестьян в Могилевской губернии, множество бриллиантов и жемчуга. Он и сам как бриллиант. Настоящая драгоценность.

Каждый день бы виделась. Каждую ночь. Но дела, дела сильно отвлекают. Государственные дела. Так порой намучаешься, так устанешь от скучнейших докладов, жалоб, реляций и прошений, что уже о любви не думаешь, — лишь бы отдохнуть, выспаться как следует. Нынешним сентябрем ночевала с Ванечкой только раза два. Или три? Вот, уже запамятовала. И соскучилась сильно. Навестить пора. И его плоть потешить, и свою порадовать.

Без предупреждения. Чтобы получился сюрприз. Ванька обожает сюрпризы. Хлопает в ладоши и танцует, как маленький. Милый мальчик. Заводная игрушка.

Поздно вечером вышла из Зимнего черным ходом. У дверей стояла уже коляска. Не карета, по которой могут узнать, а коляска именно. И с опущенным верхом. И вуаль опущена на лицо. Посторонний ни за что не подумает, что в простой коляске едет самодержица всероссийская, матушка империи.

Бывший дом Васильчикова высился на Дворцовой набережной темной глыбой. Шторы все опущены, света в окнах не видно. Тоже подкатила не к парадному входу, а к черному. У нее есть ключ. Чтобы не тревожить привратника. Меньше глаз — меньше сплетен. Перемоют косточки будь здоров.

По крутым ступенькам с легкостью поднялась на второй этаж, где находится спальня. Сердце билось гулко, как в молодости, — сладостно-тревожно. Интересно, Ванечка уже спит? Или еще читает? По ее приказу, должен регулярно читать, повышать ученость, расширять кругозор. Список книг составляла она сама. Он, когда увидел, за голову схватился: дескать, мне не одолеть до конца своей жизни! Ничего, успеешь, коли постараешься.

Тихо надавила на бронзовую ручку, приоткрыла дверь. На столе горела свеча в затейливом канделябре. Желтое неяркое пламя освещало шелковые обой, шелковый приспущенный балдахин и разбросанную по полу одежду. Вот неряха! Отчего не позвать слугу, чтобы тот помог барину раздеться?

Сердце замерло. И дыхание прекратилось. Господи Иисусе! В страхе оцепенела. Округлившиеся глаза вперила в лежащие посреди прочего белья дамские чулочки. Несомненно, дамские! И подвязки тут же. Нет, не может быть! Ванечка? Ее Ванечка? Нагло, беспардонно обманывать, у нее под носом?! Он сошел с ума? Разве ж мыслимо изменять ей, императрице, государыне-матушке, благодетельнице его?!

Из груди Екатерины вырвался громкий, щемящий стон. Жалобно-тоскливый.

Кто-то завозился под одеялом, высунул голову наружу.

Ванька. Чертов Ванька. Волосы всклокочены, заспанное лицо. И спросонья глазки-щелочки. Ничего не понимающий взгляд.

— Вот как, значит, ты благодаришь за мою любовь?

Сердце ее стучало гулко, но уже ровнее. И дышала часто, но уже глубоко. К ней вернулось прежнее самообладание.

Он растерянно что-то лепетал. И потом не нашел ничего лучшего, как, скатившись с ложа, будучи в одной кружевной сорочке, с голым задом, рухнуть на колени ей в ножки.

— Катенька, прости! Бес попутал!

— Прочь, дурак! — оттолкнула его сафьяновой туфелькой. — Слушать не желаю. Ты неблагодарная тварь. Ванька-Каин.

Говорила с чуть заметным акцентом. Отчего-то акцент усиливался всегда, если самодержица гневалась.

Сделала шаг к одру. Протянула руку в перчатке и со всей силы дернула за край одеяла. Не могла уйти, не увидев, кто ж ее соперница — та, которую он предпочел великой императрице.

Женщина сидела, закрывая лицо руками. Ну, конечно, блондинка. Кто бы сомневался. Только блондинка с птичьими мозгами станет отбивать царского любимчика.

— На меня смотреть! — приказала владычица. — Я велю смотреть! Голову ко мне!

Вздрагивая плечами, сотрясаясь от страха, та покорно стала разлеплять пальцы.

Самодержица даже охнула.

— Вы?! Екатерина Петровна?! Вот не ожидала.

По щекам любовницы потекли слезы. Продолжала вздрагивать, всхлипывать и тянуть носом; но молчала, губы сжав страдальчески, не произносила ни слова в свое оправдание.

— Что же вы молчите, сударыня?

— Что сказать мне, ваше величество? — выдавила со вздохом прелюбодейка. — Виновата. Каюсь.

— «Виновата, каюсь»! — зло передразнила царица. — Что-то я не слышу раскаяния. Как же вы могли, матушка? И меня обидеть, и мужа — славного, милейшего Александра Сергеевича? Или совесть потеряли совсем?

Неожиданно дама ей ответила:

— Нет, не потеряла.

— Неужели? — изумилась императрица.

— Я люблю Ивана Петровича, очень, очень сильно люблю. И ни гнев вашего величества, ни угрозы мужа не заставят меня его разлюбить. Делайте со мной, что хотите.

Сморщив нос, самодержица хмыкнула:

— Фуй, какие страсти-мордасти. Любит она его. При живом-то муже. И при маленьких детках. Говорит, словно так и надо. Мало ль мы кого любим! Сердцу не прикажешь. Но на то мы и люди, а не звери, что имеем долг. Перед Богом, перед родными. Забывать о долге грешно.

Повернулась и произнесла с отвращением:

— Впрочем, вы такие грешники, что читать вам проповеди нелепо. Я не поп. — Отмахнулась от любовников резко: — Скройтесь с глаз моих. Чтоб к концу недели духу вашего в Петербурге не было. Ясно?

Женщина сидела на кровати согбенно. Ванька продолжал стоять на коленях, полуголый, униженный. Государыня мельком посмотрела на его мужское достоинство, выдающееся, способное голову вскружить любой даме, и сказала горько:

— Дурак!

Нервно порылась в ридикюльчке, что висел у нее на левой руке, вытащила ключ от черного хода его дворца. Бросила Ивану в лицо. Ключ царапнул нос, показалась кровь.

— Дрянь такая! — И ушла, звонко хлопнув дверью.

2

А теперь давайте познакомимся ближе с этими героями.

Он — Иван Римский-Корсаков, бедный дворянин из Смоленска^[65]. Будучи военным, ратной славы никакой не снискал, но «вступил в случай», как тогда говорили: свел знакомство с самим Потемкиным, а светлейший князь, подивившись красоте молодого человека, рекомендовал его государыне — соискателем в должность милого друга. Но вначале предстояло испытание мужской силы кандидата — в спальне близкой подруги самодержицы, в шутку именуемой «пробир-дамой». Проба эта прошла блестяще! И придворный врач, осмотрев Ивана, также констатировал исключительное здоровье молодца. Что ж, императрица не пожалела и в который раз искренне влюбилась. Ах, она влюблялась действительно в каждого из своих избранников! Простодушно надеясь, что теперь-то перед ней идеальный мужчина, тот, который являлся к ней в мечтах с ранней юности.

Но Иван Римский-Корсаков, как вы понимаете, идеалом не был: да, красавчик, да, Аполлон, и души добрейшей, человек приятный, вместе с тем — неуч и профан в чем бы то ни было, кроме алькова, вкусной пищи и верховой езды. Счастье государыни не могло длиться долго.

А любовницей Ивана оказалась баронесса Екатерина Строганова, тридцати пяти лет от роду. Урожденная княжна Трубецкая (дочь сенатора и действительного статского советника), выдана была за барона десять лет назад и казалась вполне счастливой в браке. Вместе долго жили в Париже, лишь недавно возвратились на родину. Хлебосольные хозяева, с удовольствием устраивали у себя во дворце балы, шумные приемы, с музыкой, танцами, фейерверками. Обожали своих детей — сына Павла и дочку Софью. И никто не мог заподозрить, что мадам способна на банальный адюльтер. Как? Екатерина Петровна? Яркий образец супруги и матери? Умная, начитанная, настоящая светская львица? С этим вертопрахом, петиметром, полушутом, фаворитом императрицы? Быть того не может! Получалось — может.

А ее супруг — Александр Сергеевич Строганов, был из первых богатеев страны. Дед барона сколотил несметное состояние на продаже соли: обладая землями в Пермской губернии, где его крестьяне добывали каменную соль, обеспечивал этим неотъемлемым продуктом всю Россию. Даже породнился в свое время с царствующим домом: тетя Александра Сергеевича вышла замуж за Мартына Скавронского, доводившегося Екатерине I (что была в девичестве Мартой Скавронской) родным племянником.

Клан соледобытчиков Строгановых увеличивался с каждым десятилетием. Но богатств хватало на всех: дело продолжалось, и обозы с солью шли с Прикамья бесперебойно. Деньги превращались в дворцы, усадьбы, галереи живописи, золото, драгоценности, обеспечивали сытую жизнь и отличный статус в обществе.

Александр Сергеевич неизменно входил в ближний круг общения Екатерины П. Он ведь оказался одним из тех, кто способствовал ее воцарению. Даже ходили слухи, будто Строганов, дока в разных точных науках, в том числе и в химии, отравил Петра Ш. Чушь, конечно, но любопытная. Говорили также, будто Александр Сергеевич тем же способом погубил и первую супругу, умершую безвременно и скоропостижно. А затем, не выждав траурного года, сочетался браком в красавицей Трубецкой… Злые языки горазды поливать грязью успешного человека. В том, что Строганов — честный, порядочный и великодушный человек, непредвзятым людям сомневаться не приходилось.

Жил он во дворце на углу Невского проспекта и набережной Мойки, выстроенном по проекту замечательного Растрелли^[66]. Трехэтажный, величественный, дом мог считаться по праву настоящим шедевром русского барокко. Пышность фасада не уступала пышности внутреннего убранства. А собранию живописи барона позавидовал бы любой европейский коллекционер.

И еще Александр Сергеевич был масон. Он прошел обряд посвящения еще в Париже, при живом участии русского посланника во Франции графа Головкина, а вернувшись в Россию, влился в одну из лож, членом которой состоял и наследник престола — цесаревич Павел Петрович. И в ту ночь, когда государыня ненароком разоблачила своего фаворита, Строганова у себя дома не было: он присутствовал на собрании ложи в Гатчине. Возвратился только на следующее утро, полусонный, уставший. Выбрался из кареты, бросил на руки привратнику плащ и цилиндр, вяло поздоровался со дворецким:

— Здравствуй, голубчик, Прохор Гаврилович. Что такой встревоженный? Али что стряслось?

Тот, в ливрее и в парике, кланялся учтиво:

— Не могу знать, ваша светлость. Токмо Екатерина Петровна дома не ночевали-с. Возвратились в пятом уже часу, будучи в слезах. Мы не знаем, право, что и подумать.

Александр Сергеевич моментально проснулся, посмотрел на лакея недоуменно:

— Говоришь, вся в слезах? Дома не ночевала? Что за чепуха?

— Не могу знать, ваша светлость.

— Где она сейчас?

— У себя в покоях.

— Хорошо, спасибо.

Озабоченный, он поспешно отправился на супружнику половину. По дороге столкнулся с компаньонкой жены — мадемуазель Доде, привезенной четой из Парижа. Обратился к ней по-французски:

— Где мадам?

Та присела в книксене:

— Отдыхает в спальне. Был ужасный приступ мигрени. И заснула только недавно.

— Приступ мигрени? Это что-то новое. Не припоминаю, раньше с ней случалось ли? А когда она вернулась домой?

Девушка потупилась, опустив глаза:

— Честно говоря, я заснула рано…

— Значит, с вечера ее не было?

— Выезжала по каким-то своим делам…

— По каким таким?

— О, мсье барон, разрешите, я оставлю ваш вопрос без ответа. Существуют вещи, о которых говорить не имею права.

Александр Сергеевич иронично скривился:

— Вот как? Любопытно. Не хотите ли вы сказать, что Екатерина Петровна…

— Нет, нет, ничего не хочу сказать! — замахала руками француженка. — Я умею хранить чужие тайны.

— О! «Чужие тайны»! Между мужем и женой тайн не может быть.

— Пусть тогда жена вам сама расскажет.

— Хорошо, расспросим. Передайте баронессе, что я буду ждать ее в библиотеке в половине первого пополудни.

Снова присела в книксене:

— Как вам будет угодно, мсье…

У себя в комнатах Строганов при помощи слуг разделся, облачился во все домашнее, утонул в кресле, попросил принести кофе и бисквиты. Пил горячий горьковатый напиток (он предпочитал без сливок и без сахара) мелкими глотками, размышляя о случившемся хладнокровно. Судя по смятению в лицах окружавших его людей, нынче произошло нечто неординарное. Первое, что приходит в голову, адюльтер. Если у мадам появились бы затруднения материального характера — скажем, карточный долг или траты на украшения, — не срывалась бы ночью. Если б кто-то из родни заболел или, не дай Бог, умер, он бы уже знал. Да и слуги вряд ли бы таились тогда. Самое похожее — адюльтер. Ночью, в его отсутствие… Что ж, допустим. Как ему себя повести, если подтвердится? Ну, во всяком случае, не уподобляться рогоносцам-мужьям из комедий Мольера. Надо подходить философски к драмам бытия. Женщина может охладеть к своему супругу. И Екатерина Петровна вправе увлечься иным мужчиной. Тут уж ничего не попишешь. Биться в гневе, рвать на голове волосы и стрелять в нее он не станет. Уж в себя — тем более. Чтоб об этом завтра говорили во всех домах Петербурга? Нет, избави Бог. Если подтвердится, надо просто разъехаться на время. Без скандалов, сцен. Благородно, рационально. Тихо разобраться каждый в своих чувствах. И потом решать, как им жить дальше.

Александр Сергеевич тяжело вздохнул, отставляя пустую чашечку. Но вообще, конечно, ситуация грустнейшая. Никогда не думал, что окажется в подобной постыдной роли. Их семья была идеальна. А особенно там, в Париже. Может быть, не стоило возвращаться? Но его позвала сама государыня. Ей нужны честные, неподкупные люди на важнейших постах. Он богач, взяток брать не станет. А Россия, как ржавчиной, разъедаема мздоимством и произволом…

Строганов прилег на кушетку, запахнул халат. И прикрыл глаза. Если они разъедутся, что сказать Софи и Попо? Дети будут спрашивать, где маман. Сонечке три года, и она вскоре успокоится. А Попо? Мальчику уже семь, понимает все, рассуждает не хуже взрослого. Жаль, что Ромм задерживается в Париже. Он отвлек бы сынишку своими штудиями…

Задремав, барон пробудился в полдень. Позвонил в колокольчик и велел позвать холопа-цирюльника. Чтобы тот привел барина в порядок. Говорить с женой он хотел побритым, в парике и камзоле. То есть в лучшем виде. Строго, чинно. Вместе с тем и не слишком чопорно.

Нет, он не слыл позером. И не опускался до глупой, дешевой театральности. Просто чувствовал такую потребность — внутренне и внешне оставаться аристократом.

В половине первого не спеша спустился в библиотеку. И увидел Екатерину Петровну, ждущую его, — бледную, осунувшуюся, с темными кругами у глаз. Вместе с тем тоже не в домашнем — убранную, затянутую в корсет. Но без парика.

— Бонжур, мадам.

— Бонжур, мсье.

— Кофе? Чай? Оранжад?

— Нет, мерси. У меня в бокале вода, этого достаточно.

Оба сели. Он сцепил пальцы. И решился пойти ва-банк:

— Как вы понимаете, сударыня, мне известно всё. Посему я хотел бы выслушать ваши объяснения.

Дама вынула из рукава кружевной носовой платочек. Промокнула увлажнившиеся глаза. И сказала робко:

— Что тут объяснять? Коль и сами знаете.

«Значит, правда», — ощутил холодок под сердцем Александр Сергеевич. Но проговорил отстраненно:

— Знаю по существу. Впрочем, и вдаваться в детали что-то нет желания. Кто он, что он, мне безразлично. Вы свой выбор сделали — я его уважаю. Вы моя жена перед Богом, и несу за вас полную ответственность. Посему ответьте: как вы намереваетесь дальше поступать?

Баронесса отпила из бокала.

— Я намерена уехать в Москву. И хотела бы взять с собой детей.

Строганов нахмурился.

— Это невозможно, мадам. То есть в Москву — пожалуйста. Дети останутся со мною.

Женщина сложила молитвенно руки:

— Умоляю вас! Ради всего святого! Не смогу без них!

Он взглянул на нее насмешливо:

— А о чем вы думали, разрушая наш семейный очаг? Тут уж альтернатива такова: либо адюльтер, либо семья и дети. Третьего не дано.

Сдерживая слезы, пролепетала:

— Ну, хотя бы Сонечку… Пусть Попо останется с вами, да. Вскорости появится Ромм, будет заниматься с ребенком. Мальчик должен иметь отцовское воспитание. Но отдайте дочку! Будьте великодушны.

— Я и так излишне великодушен. — Александр Сергеевич сузил губы. — У меня жену соблазнили, жизнь мою разрушили! Да другой бы на моем месте… Впрочем, ладно. Потому что я — это я, и мне дела нет, как себя вели бы другие. Хорошо, согласен, Соня поедет с вами. Остановитесь в нашем московском доме на Яузе. Более того, отдаю в ваше распоряжение подмосковное имение Братцево. Более того, обещаю вам и дочке выплачивать содержание. Чтобы вы ни в чем не нуждались. Как-никак, вы же все-таки Строгановы. А в моем роду не привыкли мстить, даже за предательство.

Тут Екатерина Петровна все-таки дала волю чувствам — разрыдавшись, нос уткнула в платочек. Муж ее спросил удивленно:

— Я не понимаю, отчего вы плачете? Разве что не так? Я вас чем-то обидел? Предложил меньше, чем хотели бы?

Дама замотала головой отрицательно:

— Нет, нет, отнюдь… С вашей стороны — это верх благородства… Я не ожидала. Вы своим благородством раздавили меня. Дали мне понять, как же вы чисты, а я омерзительна…

Он развел руками:

— Вот и понимай после этого женщин! Грубо, мстительно — плохо, благородно — плохо. Видно, сами вы не знаете, что хотите.

Собеседница покивала:

— Я в таком смятении… И порой говорю, не думая… — Вытерла глаза. — Извините меня, ради Богд, Александр Сергеевич. Понимаю, вам смириться трудно. Я на вашем месте вряд ли бы смогла… Но когда-нибудь, позже, по прошествии времени, попытайтесь меня простить. Не держите зла.

Строганов поднялся.

— Долг велит прощать. Христианский долг. Я вам благодарен, суцарыня, за счастливые те минуты, что случались в нашей совместной жизни. За таких прелестных детей… Злости не держу. Лишь одна печаль. Но печаль — не грех. Посему отправляйтесь с миром.

Строганова бросилась к нему порывисто и хотела поцеловать руку. Но барон резко отстранился и проговорил сухо:

— Нет, вот это лишнее. Сохраняйте достоинство, мадам. А за сим — прощайте.

Коротко кивнув, вышел.

Женщина упала на стул и расплакалась уже в голос.

3

Несколько дней спустя баронесса уехала. Сыну объяснили, что мама срочно отбыла навестить своих московских родных. Тот спросил: почему она взяла Соньку, а меня нет? Потому, ответили ему, что мы ждем прибытия мсье Ромма, твоего гувернера, и тебе предстоят занятия по разным предметам. Мальчик вначале дулся, но потом остыл.

Он, веселый по натуре, долго печалиться не мог.

Выросший в Париже, говорил только по-французски. А по-русски здоровался, да еще мог сказать холопу: «Вон пошел, болван!»

Ромм задерживался, Александр Сергеевич хандрил, не желал никого видеть, говоря о своем нездоровье, и, когда ему доложили о прибытии Воронихина, он не понял сразу, кто это, и велел отказать: «Я не принимаю!» Но дворецкий настаивал: «Говорит, будто ваша светлость сами приглашали. Крепостной художник. Ныне с обучения из Москвы, а первоначально — из Усолья Пермского».

Строганов припомнил. У него имелся кузен, тоже Александр, но Николаевич. Много лет назад, проверяя их соляные заводы в Пермской губернии, он сошелся с местной холопкой, и она родила ему сына. А поскольку девка жила в семье крестьянина Никифора Воронина, то новорожденному дали его отчество, но фамилию записали — Воронихин. Получился Андрей Никифорович Воронихин.

Эти холопы были не Александра Николаевича, а Александра Сергеевича, и мальчонка считался собственностью не кузена, а его.

Со младых ногтей славно рисовал, вырезал из дерева разные фигурки, и был отдан в обучение местному иконописцу. Здесь таланты Андрейки проявились в полной мере, и однажды Строганов, разглядев работы мальца, был приятно удивлен. А затем распорядился снарядить крепостного в Первопрестольную, чтобы постигал азы живописи и архитектуры в мастерской самого великого Баженова. Значит, курс окончен, и готовый художник-зодчий прибыл в распоряжение барина-хозяина. Не принять нельзя. А тем более, хоть и холоп, а фактически — родич, двоюродный племянник.

— Так и быть, зови.

Перед ним предстал худощавый двадцатилетний юноша, смуглый, темноволосый, явно в мать-пермячку, с карими умными глазами. Платье недорогое, но чистое. Выглядел не крестьянином, но разночинцем. Поздоровался, поклонился:

— Здравия желаю, господин барон.

— Здравствуй, здравствуй, Андрй. По-французски знаешь?

Тот смутился.

— Очень скромно, ваша светлость.

— Ничего, освоишь. Я тебя познакомлю со своим сыном, Павлом. По-французски — Полем. Он, когда был крошкой, имя свое не мог выговорить полностью и потешно лепетал: «По-по». С той поры и зовем Попо. Уж ему восьмой год пошел, а по-русски говорит плохо. Вот взаимно и станете учить: ты его — русскому, он тебя — французскому.

— Буду счастлив, — поклонился Андрей.

— Но, конечно, я тебя к себе приглашал не для этого. То бишь не для этого только. Мне такой художник и зодчий в доме необходим. Станешь украшать и дворцы, и дачи, перестраивать, проектировать заново. Токмо успевай!

— Все, что ни прикажет ваша светлость.

— Выделю тебе комнатку в этом доме. Для жилья. И другую под мастерскую. Стол, харчи, разумеется. Разрешаю без спросу входить в мою картинную галерею и библиотеку. Да и мой кабинет для тебя открыт. Коли будет в чем потреба какая — милости прошу, без стеснений.

Воронихин снова поклонился:

— Благодарен безмерно. Я как будто бы в рай попал. На такие щедроты и не рассчитывал…

— Полно, полно, голубчик. Ты мой человек, я обязан о тебе позаботиться. И условия создать для работы. А уж ты меня порадуешь своими художествами.

— Все мои силы, Александр Сергеевич, употреблю…

— Хорошо, располагайся, отдохни с дороги, поешь. А потом тебя с Попо познакомлю.

Мальчик был блондин, весь в кудряшках, волосы до плеч. Ослепительно голубые глаза. Детский румянец во всю щеку. Ярко-красные губы. В бархатном камзольчике, бархатных штанишках и белых чулках, туфли с пряжкой, он смотрел на Воронихина снизу вверх с любопытством.

— Познакомься, Попо, — произнес барон по-французски. — Это Андре. Станет учить тебя говорить по-русски.

— А зачем? — спросил юный Строганов.

— А затем, что мы русские и живем в России, здесь народ говорит по-русски.

— Дураки — по-русски, а дворяне, как мы, по-французски.

Александр Сергеевич улыбнулся:

— Не болтай зря, мой мальчик. Чтоб народ работал исправно, мы должны ему объяснять доходчиво, что хотим от него. Если народ нас не будет понимать, все развалится. Так что не упрямься. И слушайся Андре. Даже не как учителя, а как старшего брата^[67]. Я надеюсь, что вы подружитесь.

Потрепав сына по щеке, Строганов-отец удалился. Мальчик сел, и Андрей вслед за ним. Помолчали какое-то время. Наконец крепостной спросил:

— Вы в какие игры играть умеете, сударь?

— Кё? — спросил ребенок. — Я не понимать.

Начинающий художник повторил свой вопрос по-французски. Юный аристократ оживился:

— О, играю в мяч, оловянные солдатики. Я, когда вырасту, сделаюсь военным. А еще в подкидного дурака.

— Шашки, шахматы?

— Нет, а что это?

— Ну, тогда начнем с шашек. Я с собой привез и сейчас схожу, принесу.

— Может, я пойду с вами?

— Да не знаю, удобно ли? Вдруг вас заругает папа? Или мамки, няньки?

— Ничего, смирятся. А папа добрый, он меня не ругает ни за что.

Шли по анфиладам роскошных комнат, по паркету из дорогих пород дерева, мимо мраморных статуй, бюстов, столиков, диванов и каминов. Воронихина восхищало это великолепие, а Попо относился к нему как к само собой разумеющемуся. И трещал без умолку:

— Отчего вы нетвердо изъясняетесь по-французски?

— Оттого что не говорил на нем с детства, как вы.

— Отчего?

— Оттого что я рос в деревне, средь крестьян.

— Отчего?

— Так уж получилось. Стал учить язык, лишь когда приехал в Москву, года два назад. Вы поможете мне его освоить?

— Я? — обрадовался ребенок. — Разве ж я смогу?

— Очень даже просто. Будем с вами беседовать на разные темы — то по-русски, то по-французски, и учиться по ходу нашего общения.

— Это можно!

А потом он втолковывал Павлу, как играют в шашки, мальчик понял быстро, и они от души веселились, обставляя друг друга по очереди. Не заметили, как пришло время ужинать. Воронихин отвел Попо в детскую. На прощанье мальчик сказал:

— Хорошо, что вы приехали. Мне порой так скучно бывает одному. С вами интереснее.

— Рад, что вам понравилось.

— Говори мне «ты».

— Я не смею, ваша светлость.

— Вот еще придумал! Точно ты холоп.

Крепостной опустил таза, но смолчал. А потом сказал:

— Надо испросить разрешения вашего папа.

— Хорошо, я с ним потолкую. Он позволит, можешь не сомневаться.

— Был бы счастлив, пожалуй.

4

Осень прошла в играх и занятиях. Строганов-младший просто души не чаял в новом своем знакомце, с нетерпением ждал их встреч во второй половине дня (первую половину Воронихин посвящал собственной работе в мастерской, галерее или библиотеке). С воодушевлением резались в шашки или шахматы, и Попо наловчился так, что нередко выходил победителем. Иногда Андрей рисовал мальчика карандашом, а к концу ноября написал его портрет масляными красками, чем привел отца Строгонова в восхищение, заработал похвалы и серебряный рубль. Полотно вставили в золоченую раму и повесили в кабинете барина.

Ждали зиму, чтоб кататься на санках и играть в снежки. Но зима только наступила, как приехал гувернер Ромм.

Строгановы-родители познакомились с ним в Париже: он служил гувернером у сына Головкина, русского посланника. Удивлял собеседников ученостью, интересными суждениями по любым вопросам, педантичностью и безукоризненностью манер. Настоящий педагог. Этому не страшно доверить своего отпрыска.

Строганов предложил Ромму такие деньги, если тот приедет в Россию, что француз вначале не поверил, переспросил, а потом живо согласился. Он ведь неизменно помогал матери, в одиночку поднимавшей остальных детей.

В год его появления в Петербурге Ромму исполнилось двадцать девять лет. Это был невысокого роста господин с худосочными ножками и ручками и довольно большой для его пропорций головой. Словом, походил на какое-то странное насекомое. Близорукий, он носил очки. Говорил не спеша, несколько занудно, но довольно образно. Ел немного, а к еде относился равнодушно, пил вина и того меньше. Не курил. Не играл в карты. И вообще неизвестно, чем он занимался в часы досуга — вероятно, читал античных авторов или вел дневник. Подопечные дети звали его мсье Шарль.

Он приехал с небольшим саквояжем и в демократичной шляпе с широкими полями. Плащ его был довольно тонок, совершенно не грел в ранние декабрьские морозы, и мсье Шарль предстал перед Строгановым-старшим с посиневшим от холода лицом и, наоборот, с покрасневшим носом. Протирал платком запотевшие очки.

Александр Сергеевич вышел из-за письменного стола и пожал гувернеру закоченевшие руки. Радостно сказал по-французски:

— Очень рад вас видеть, милостивый государь. Как доехали?

— Слава Богу, неплохо, только совершенно озяб.

— Да, в России зимой не жарко. Ничего, мы вам подберем меховую шапку и шубу, чтоб не простудились. А теперь для согрева надо выпить пуншу.

— С удовольствием. Я обычно не пью, но в профилактических целях позволяю себе. И еще хотел бы принять горячую ванну.

— Лучше б в баньку. Ну, да вам с непривычки может показаться в ней жарковато. Хорошо, я велю своим людям, и они приготовят вам помыться.

Ромму отвели комнату рядом с детской, чтобы гувернер был всегда недалеко от ребенка. Отдохнув, приведя себя в порядок, он как будто бы приосанился, превратился из продрогшего цуцика в знающего себе цену мужчину. И пошел с Александром Сергеевичем на знакомство с Попо.

Мальчик, на удивление, принял его радушно, улыбался и тараторил:

— Я так ждал, мсье Шарль, вашего приезда! Франция — лучшая страна в мире, и мне нравятся все французы. Вы меня научите уму-разуму. Я хочу сделаться военным, а в военном деле трудно обойтись без глубоких знаний.

Ромм приветливо кивал, отвечал ему одобрительно:

— Да, мсье Поль, нам предстоят серьезные занятия. Математика, естествознание, география, история. Мы живем в восемнадцатом веке — времени эрудитов и ученых. Без солидных штудий современный человек как без рук.

— Я готов приступить немедля!

— Нет, сегодня уже поздно, время к ужину. Завтра и начнем.

Только Воронихин встретил Ромма несколько настороженно. Как художник, физиономист он увидел в лице наставника нечто неприятное. Эти тонкие упрямые губы, глубоко посаженные глаза… Вроде мил, умен, уступчив, но внутри пружина. Распрямится — ударит. Гувернер непрост. И несет в себе какую-то тайну.

— Мне сказали, мсье Андре, будто вы ведете с Полем уроки русского языка? — обратился к нему гувернер по-французски.

Тот пожал плечами смущенно:

— О, назвать сие уроками мудрено. Просто мы болтаем по-русски на разные темы, а его светлость на практике овладевают навыками устной речи.

— Что ж, вполне доходчивая метода. По-научному называется «погружение в языковую среду». Если не возражаете, я бы тоже в ваших беседах участвовал. Судя по всему, мне предстоит провести в России не один год. Я хотел бы понимать разговор на улице и читать несложные тексты.

Крепостной слегка поклонился, приложив руку к сердцу:

— Сделайте одолжение, мсье Ромм. Вы окажете мне честь.

Шарль улыбнулся:

— Ну а я стану поправлять ваш французский. И готов оказать любую другую посильную помощь — например, в математике, ибо основная моя специализация в науках — математика. А для вас она как для начинающего архитектора во главе угла.

— Безусловно, сударь. Был бы вам признателен.

Гувернер выставил ладонь:

— Чрезвычайно рад нашему знакомству.

Воронихин с чувством пожал протянутую руку:

— Искренние уверения в моем почтении…

А потом подумал: «Нет, он вроде ничего, этот таракашка. Знает про меня, что я холоп, а ведет себя, вроде мы на равных. Это подкупает».

Весь декабрь оказался наполненным новыми впечатлениями друг о друге. А когда сильно приморозило, навалило снегу, начались у них новые потехи: лепка снежных баб и катание на коньках. Воронихин, рисуя в свой альбом всех обитателей дворца, не замедлил изобразить и француза. Не хотел шаржировать, но карикатура вышла сама собой — нос крючком, круглые очечки, ручки-ножки, как палочки. Увидав, Попо рассмеялся:

— Ой, как верно схвачено! Вот умора!

Живописец слегка сконфузился:

— Только не говори ему самому, а не то обидится. Я же не со зла. Твой наставник — милый господин и большая умница.

— Буду нем как рыба. Просто он по жизни смешной.

Тут и Рождество подоспело. В Зимнем устраивали традиционную елку для детей вельмож. И Екатерина II пригласила, само собой, Строганова с Попо. Сразу начались приятные хлопоты: в чем идти? Ведь просили всех явиться в карнавальных костюмах. Мальчик придумал вырядиться плюшевым медвежонком, а его родитель — звездочетом, в балахоне с небесными светилами и остроконечной шляпе-колпаке. Воронихин нарисовал эскизы, и по ним придворный портной сшил одежды. Примеряя, очень веселились.

В Зимний поехали в самой лучшей карете. И хотя погода не слишком радовала петербуржцев в тот день — липкий серый туман, слякоть под ногами, мокрый снег, — все равно на душе было празднично.

— И подарки сделают? — спрашивал Попо.

— Как же без подарков, — отвечал отец. — Это ж Рождество Христово, самый светлый праздник после Троицы.

У парадного входа во дворец выстроилась целая вереница из карет. Всех встречали люди в париках и ливреях, помогали сойти на землю со ступенек, провожали до самых дверей, кланялись. А внутри играла музыка, было жарко, тысячи ламп горели и вполне ощутимо пахло хвоей. Скинув шубы и шапки, поменяли уличные туфли на бальные (разумеется, при помощи слуг), поднялись по широкой мраморной лестнице, выстланной ковром. Приглашенных, родителей и детей, завели сначала в бальную залу, в ожидании выхода ее величества. Посреди стояла рождественская ель — вся в игрушках, свечках и гирляндах, на макушке — Вифлеемская звезда. Тут Попо срочно захотелось пo-маленькому, и отцу пришлось увести его в туалетную комнату и помочь расстегивать плюшевую шкуру медведя, а потом застегивать, но они успели.

Государыня появилась в костюме доброй феи — в золотистом плаще с капюшоном, лобном обруче в бриллиантах и с волшебной палочкой в руке. Все присутствующие склонились в поклоне. А императрица, приветливо улыбаясь, произнесла по-русски:

— Здравствуйте, господа. Рада видеть вас. Мы вчера отметили светлое Рождество Христово и сегодня можем веселиться беспечно. Каждый под своей карнавальной личиной. Я сегодня фея Берилюна, исполняющая ваши заветные желания. Вот смотрите: взмах волшебной палочки — и огни на елке зажгутся. Что, не верите? Убедитесь сами. — После пасса рукой воскликнула: — Елка, загорись!

И откуда-то снизу по ниточке побежал огонек, запаляя свечки, от ветки к ветке, и буквально через мгновение вся лесная красавица засияла сотнями разноцветных язычков пламени.

Гости, и особенно дети, ахнули, а потом забили в ладоши. Снова грянула музыка, и веселье началось в полную силу. Появился на балу и наследник — цесаревич Павел Петрович. Был он в костюме восточного шейха — розовой чалме с фиолетовым пером и большим бриллиантом, голубом плаще, фиолетовых шальварах и сафьяновых туфлях с загнутыми кверху мысками. А на кушаке висел кривой меч. Быстро подошел к Строганову с сыном.

— Здравствуйте, дражайший Александр Сергеевич! Как я рад с вами встретиться. — Небольшого роста, синеглазый, курносый, сын Екатерины выглядел, скорее, как клоун, а не как будущий монарх.

— Ваше высочество… — поклонился барон. — Счастлив слышать и видеть вас. Поздоровайся со своим крестным, Попо.

Мальчик шаркнул ножкой. В плюшевой шкуре мишки он смотрелся тоже комично.

— Ах, какой красавчик! — искренне восхитился великий князь. — Точно ангелок. Ну-тка мне напомни, ты приписан к каким частям?

Паренек отчеканил по-военному:

— Есмь корнет лейб-гвардии конного полку!

— Молодец, хвалю. Подрастешь — мы переведем тебя в преображенцы.

— Рад стараться, ваше императорское высочество! — щелкнул каблуками, вытянулся по струнке.

Оба взрослых заулыбались. Цесаревич сказал ребенку:

— К сожалению, не могу теперь тебя познакомить с моим старшеньким — он пока еще слишком мал. Но со временем, я надеюсь, вы подружитесь. Станете шалить вместе.

Строганов-старший церемонно склонился:

— Это милость для нас, благодарим…

— Смена подрастает вольных каменщиков^[68].

— Мы привьем им наши светлые идеалы.

Вскоре Попо увели к другим детям в игровую залу — на полу расстелены тюфяки и подушки, чтоб не больно падать, выстроены две искусственные горки, всюду масса кукол, лошадок-качалок, мячиков; и за всем происходящим зорко наблюдают несколько педагогов, нанятых обучать в дальнейшем отпрысков Павла Петровича. После разговора со Строгановым он пошел приветствовать остальных гостей, а барон, взяв бокал рейнского вина, только было собрался устроиться на диванчике, как почувствовал на своем плече чью-то кисть. Обернулся и увидел императрицу. Мягкое розовое лицо с добрыми морщинками. Крепкие здоровые зубы. Ласковый взгляд серых глаз.

— Вот и наш звездочет попался, — улыбнулась она. — Что нам говорят звезды? Будет ли успешным новый год?

— Безусловно, ваше величество, — с ходу сымпровизировал Александр Сергеевич. — Небо сулит нам благоденствие во всех сферах бытия.

— А в любви?

— А в любви тем паче.

— Кстати! — помахала веером государыня и спросила вроде между прочим: — Из Москвы есть ли вести? Как там наши сладкие любострастники? Вместе или порознь?

Опустив глаза долу, он ответил сухо:

— Да, мои люди сообщали, что устроились под одной крышею.

— В вашем доме на Яузе?

— Ну а где ж еще! Я же разрешил.

— Вот и правильно. До постыдной мести мы ведь не унизимся, правда?

— Там ведь дщерь моя. Думаю о ней.

— Браво, браво, барон. Коль они счастливы друг с другом, пусть и благоденствуют, ради Бога. Мы тут сами найдем себе новые амуры.

Строганов мотнул головой, отчего колпак звездочета съехал на бок, и пришлось его поправлять.

— Нет, увольте, ваше величество. Был женат два раза, и, как получается, оба неудачно. Третьей женщины в моей жизни не бывать.

— Ой, не зарекайтесь, Александр Сергеевич, — иронично прищурилась самодержица. — Вам всего только сорок шесть, лучший возраст для кавалера.

— Я желал бы посвятить дней своих остаток не альковным перипетиям, а служению наукам, искусствам, моему хозяйству. Благотворительности. Сыну, наконец.

— Складно говорите, красиво. Токмо бытие не всегда совпадает с помыслами нашими. Плоть бывает сильнее духа.

Он вздохнул:

— К сожалению, правда. Бог и дьявол борются в нас. Мы должны помочь Богу.

У царицы губы сложились невесело:

— Вы несносный меланхолик, мон шер ами^[69]. И слегка зануда. Нынче у нас праздник, будем веселиться. Все заботы побоку. Напускаю на вас праздничные чары. — И она коснулась кончиком волшебной палочки лба отвергнутого мужа.

Тем и кончился для них 1779 год.

Глава вторая

1

Пронеслись восемь лет. Это было время относительного затишья: отшумела и уже забылась пугачевщина, Польша лежала поверженной, расчлененной, новые турецкие войны не начинались. Под российскую юрисдикцию перешли Крым, Тамань и Грузия. Укреплялись наши владения на Северном Кавказе. Власть Екатерины не оспаривалась никем, даже сыном, несмотря на то что ему, законному наследнику, следовало сесть на трон в день своего совершеннолетия; но его маман трон не уступила, всячески ускользая от решения этого вопроса, и фактически выходила узурпаторшей дважды (в первый раз — отстранив собственного мужа, Петра III, отца Павла). Главное, элита на нее не роптала, гвардия сохраняла верность, а умело расставленные чиновники контролировали ситуацию полностью. Так что императрица живо предавалась своим любимым занятиям: чтению, сочинительству (мемуары, пьески, сказки, басенки и статейки в сатирическом журнале «Всякая всячина»), променадам с собачками, карточной игре, женской болтовне. В спальне появился новый фаворит — Александр Ланской, пылкий юноша, младше государыни чуть ли не на тридцать лет. Личная жизнь вытесняла общественную.

Строганов-отец продолжал пользоваться ее милостью. Приглашался на все приемы и увеселения, ездил в державной свите по России, вместе с нею плавал по Волге и нередко вечерами резался с царицей в бостон.

Главным событием в жизни Воронихина этих лет стало получение им вольной. Сам барон стал инициатором, пригласил его к себе в кабинет, похвалил за успехи в живописи, графике, за усердие в учебе архитектуре и за дружбу с Попо, а затем вручил грамоту, подтверждающую, что Андрей больше не холоп.

— Словом, коли хочешь, можешь отправляться на все четыре стороны, не работать на меня, как прежде, — разрешил Александр Сергеевич с тенью грусти в голосе.

Молодой человек возразил поспешно:

— Что вы, что вы, ваша светлость, не хочу никуда прочь идти. Мне у вас в дому очень по душе. Коль не гоните, я желал бы остаться.

Строганов облегченно вздохнул:

— Не гоню, пожалуй. Более того, буду рад, если примешь ты еще одно мое предложение. Вы с Попо и Роммом покатались по России достаточно, и пора отправляться на учебу в другие земли. Я бы посоветовал вам Швейцарию.

И страна прелестная, тихая, уютная, и ученые умы превосходные.

У Андрея просветлело лицо:

— Господи, Александр Сергеевич, как мне не приять сию вашу пропозицию! И мечтать не смел. Столько нового, интересного можно посмотреть! Со Швейцарией рядом Франция и Италия, где скульптуры, картины, храмы, дворцы, — всё, что нужно для образования зодчего.

— Вот и замечательно. Будущей весной отправляйтесь. Кстати, с вами поедет и Григорий Александрович Строганов^[70] с гувернером. Юноша он достойный во всех отношениях, ты ведь знаешь, хоть и бука, но рассудительный. Ты да он — станете удерживать нашего Попо от соблазнов иноземной жизни.

— Мы-то что, — улыбнулся Воронихин, — да мсье Шарль стоит нас двоих. С ним не забалуешь.

— Так-то оно так, — мягко согласился барон, — только сам французик может соблазниться близостью своей родины, потащить вас в Париж, а уж там… всякое случается с молодым человеком. Ведь Попо исполнится пятнадцать в будущем июне. Самый сложный возраст.

— Понимаю, ваша светлость. Не извольте беспокоиться — глаз с Попо не спустим.

Воронихин изменился за эти годы немного — чуть отъелся на баронских харчах, одеваться стал лучше, хоть по-прежнему скромно, но при всем при том оставался худощавым мужчиной двадцати восьми лет, тихим, немногословным и предпочитавшим оставаться в тени. Живописным и графическим работам Андрея мог бы позавидовать профессиональный художник, член Академии художеств, но вольноотпущенного интересовала больше архитектура: путешествуя с Роммом и Попо по стране, не жалел времени, зарисовывая в альбом церкви, особняки и торговые галереи,изучал их пропорции, впитывал чужой опыт.

Ездили они с небольшими перерывами целых пять лет: выезжали весной, возвращались в Петербург осенью. Побывали на Севере, в Олонецкой губернии, Карелии и Поморье, осмотрели соледобычу в Пермском крае, плавали по Волге до Нижнего и до Астрахани, а в другой раз — через Малороссию (Киев, Херсон) дальше в Крым, и потом до Молдавии и Дуная. Строганов-отец рассуждал при этом: сыну надо знать свое Отечество, замечательную Отчизу, за которую и кровь проливать не жалко. Мальчик слушался. Он уже прекрасно изъяснялся по-русски, хоть писал с ошибками.

Но была у Александра Сергеевича и другая цель этих путешествий: постараться вытеснить мысли сына о блудной матери. И действительно: с каждым годом у Попо уменьшалось желание повидаться с нею в Москве; Павел знал, что теперь у Екатерины Петровны новая семья (дама родила от Римского-Корсакова трех детей — все они записаны были Ивановичами, но фамилию получили вымышленную — Ладомирские), и смирился с этим, принял как должное. Письма не писали друг другу. Только с Соней, сестрой, он обменивался короткими поздравлениями с Рождеством или с именинами.

Ромм, конечно, выучил русский хуже Попо, говорил с акцентом, постоянно путал времена глаголов и рода прилагательных, но понять его выходило окружающим без труда. За прошедшие восемь лет гувернер сильно изменился: полысел, отрастил животик и очки сменил на более сильные; появились морщинки на лбу и от носа к подбородку; словом, в свои 37 выглядел на целые 45–50.

С подопечным поддерживал отношения вполне дружеские, но дистанцию сохранял, чтоб иметь право читать ему нотации. Требовал без скидок на возраст и положение. Мальчик его слушался, уважал, но по мере взросления чаще взбрыкивал, порываясь отстаивать свою независимость. Даже порой скандалил.

— Отчего вы не выучили урока, мсье Поль? — спрашивал наставник.

— Настроения не было, — огрызался тот.

— Это не причина. Мне отец ваш платит за то, чтобы научить вас чему-то дельному. Если вы не станете исполнять мои задания, я умою руки, тут же возьму расчет и уеду во Францию.

— Не пугайте, мсье Шарль, никуда вы уехать не хотите.

— Верно, не хочу. Просто вы меня можете подвигнуть. Если не возьметесь за ум.

— Господи, Боже мой! — потрясал кулаками маленький барон. — Как мне надоели эти слова — «долг», «учеба», «поведение», «ум»! Я устал! Я хочу иногда просто отдыхать. От зубрежки — формул, правил, всяческих законов химии и физики, теорем и дат истории! Просто отдыхать! Покататься верхом, поиграть с Андре в шахматы… Разве это грех?

— Хорошо, не грех, — соглашался Ромм. — Разрешаю вам нынче и в пятницу не учить уроков. До конца недели можете балбесничать. Но вот с понедельника будьте уж любезны возвращаться к занятиям. И не вынуждайте меня жаловаться вашему папа. Огорчать его скверным поведением сына было б негуманно.

— Нет, ни в коем случае! — с жаром реагировал мальчик. — Четырех дней безделья мне вполне достаточно. Обещаю с понедельника снова сделаться паинькой.

— Что ж, договорились.

Вытянувшийся за последнее лето Попо был уже на голову выше Ромма. Голос начал слегка ломаться, на лице появлялись прыщики, но растительность на верхней губе пока не пробилась. Возникал интерес к противоположному полу, а картины с обнаженными дамами и скульптуры античных богинь вызывали в нем странные реакции организма, о которых он стеснялся спрашивать даже у Андрея.

Несмотря на отроческую нескладность, Строганов-младший оставался красавчиком: вьющиеся темно-русые волосы, ясные синие глаза и по-детски припухлые ярко-красные губы. Если к этой внешности не забыть прибавить оригинальность ума и обширные знания, худо-бедно привитые мсье Шарлем, то получится портрет славного подростка, хоть и избалованного немало, но вполне достойного.

С сыном своего крестного — цесаревича Павла Петровича, Александром Павловичем, — он впервые познакомился осенью 1785 года в Гатчине. Будущему российскому императору, победителю Наполеона, в декабре должно было исполниться восемь лет.

Это был рыжий паренек, с рыжими ресницами и бровями, тонкой кожей, сквозь которую то и дело проступала краска от смущения. Но, освоившись, он смотрел прямо, цепко, вроде изучал собеседника.

Разумеется, для Попо, старше на пять лет, маленький наследник престола никакого интереса не представлял, но из вежливости Строганов спросил, как когда-то Воронихин его самого, может ли тот играть в шашки или шахматы. Внук Екатерины ответил, что да, его обучали, но в искусстве этом он не преуспел. Сели за доску в клеточку. Шахматная партия вскоре свелась у них вничью, в шашки же барон поддался намеренно, и великий князь выиграл. Но не выказал особенной радости и, вцепившись в противника острым зеленоглазым взглядом, недовольно сказал:

— Вы нарочно мне уступили, Поль. Я заметил.

Хмыкнув, подросток подтвердил:

— Разве что чуть-чуть.

— Никогда не делайте этого больше, — твердо проговорил царевич. — Коли дружим, то должны мы дружить на равных, без оглядки на то, что моя гранд-мэр^[71] — государыня.

— Обещаю, сударь.

Вскоре они расстались: Поль отправился путешествовать за границу.

2

Ехали в дорожной карете Строганова-старшего, управлял лошадьми крепостной кучер, а дорогу показывал нанятый специально шевалье де Ла Колиньер, он же медик, он же управляющий общим хозяйством — вроде старший в группе. Барчуки скакали каждый со своим гувернером: Строганов Павел — с Роммом, Строганов Григорий — с де Мишелем. Воронихин — сам по себе, но имелся еще и общий слуга, Франсуа Клеман, чтоб таскать саквояжи, чистить обувь и одежду, бегать за продуктами. Словом, восемь человек. Двигались неспешно, по почтовому тракту, между станциями — два-три часа пути; а на станциях можно отдохнуть, переночевать, отобедать или выпить чаю, посетить туалетную комнату; впрочем, по нужде останавливались и где-нибудь просто по дороге. В промежутках между станциями занимались кто чем: де Мишель большей частью спал, Ромм читал книжки, а бароны и Воронихин перекидывались картишками. Шевалье де Ла Колиньер то и дело прикладывался к баклажке с вином и, дойдя до определенного градуса, начинал рассказывать случаи из своей медицинской практики, да с такими подробностями, от которых тошнило; словом, уже к Варшаве надоел всем ужасно, и хотелось стукнуть его чем-нибудь тяжелым, чтобы помолчал хоть какое-то время.

В Пруссии провели около двух месяцев, побывав в Берлине, Потсдаме и Дрездене, а затем в других германских самостоятельных княжествах, в том числе в Кёльне и Штутгарте. Воронихин усердно рисовал, остальные просто глазели на старинные здания, на полотна в картинных галереях, экспонаты музеев и практиковались в немецком. Посещали концерты. Пробовали местную кухню, а мсье Колиньер налегал на вина и пиво, не стесняясь щипать служанок пониже спины. А когда в Штутгарте он вообще пропал на три дня и три ночи и затем предстал перед остальными попутчиками совершенно опухший, с «фонарем» под глазом и с прискорбием объявил, что его ограбили и теперь у них не имеется ни единого пфеннига, чтобы продолжать путешествие, Ромм, вознегодовав, совершил у них в группе «государственный переворот» — взял правление в свои руки, указал Колиньеру на дверь и сказал, что в его услугах больше нет нужды.

Шевалье пытался не сдаваться без боя, но мсье Шарля поддержали все остальные, и пьянчужке в результате пришлось убраться.

Подсчитали средства, оставшиеся у каждого в кошельке. Ромм заверил: денег хватит, чтоб доехать до его родного города во Франции — Риома; в тамошнем банке он имеет кругленькую сумму, на которую можно протянуть до того, как от Строганова-старшего привезут по почте из Петербурга компенсацию. Так и порешили.

Воронихин подумал: «Все-таки во Францию. Александр Сергеевич не зря опасался. Впрочем, Риом — еще не Париж. Нравы там, наверное, не такие скверные, чтоб испортить нашего Попо».

Чувствуя приближение отчего дома, мсье Шарль расцвел. Он сиял, а его глаза за очками и лысина сверкали. Сообщая подробности географии и истории края Овернь, гувернер превзошел в болтливости шевалье де Ла Колиньера. И, конечно, не преминул подчеркнуть, что его семейство — не последнее в здешних краях, так как папа Ромм, ныне давно покойный, состоял прокурором этого городка. А теперь здесь живет престарелая мадам Ромм с тремя дочерьми.

Их карета остановилась у трехэтажного серого дома на улице Мариво, все балконы в цветах и зелени, а наставник, распахнув дверцу, стоя на подножке, громогласно крикнул:

— Эй, Мари, Жанна, Изабель! Где вы там? Брат вернулся!

В окнах появились любопытные лица, из ближайших лавочек высыпал народ, люди начали восклицать: «Шарль вернулся! Шарль! Да в какой шикарной карете! Настоящий аристократ!»

На балконе второго этажа появилась пухленькая дама в чепчике, посмотрела вниз и, всплеснув руками, проговорила:

— О, мон Дьё!^[72] В самом деле Шарль!

— Что, узнала? — рассмеялся господин гувернер.

— Ну, еще бы. Думаешь, если у тебя теперь лысина, стал умнее? — И поспешно скрылась.

Вскоре из парадного показалось все их семейство: посреди шла сухонькая старушка с серыми тусклыми глазами и наполовину беззубым ртом — нижние клыки вылезали на верхнюю губу, как у бегемота; три сестры в одинаковых чепчиках и шейных платках, только юбки разных цветов, но неяркие; а за ними кудлатый песик. Со слезами на глазах стали обнимать, целовать любимого сына и, соответственно, брата. Он их успокаивал:

— Хватит, хватит плакать. Все же хорошо — я приехал.

Познакомил со своими попутчиками. У мадам Ромм появилась в лице растерянность:

— Дорогой Шарль, как же мы поселим у себя этих знатных господ? Столько человек сразу не поместятся. И куда поставить карету с лошадьми?

— Ах, маман, не переживайте. Господа устроятся в лучших номерах на постоялом дворе. Там же разместим и коней с каретой. Я обязан быть при моем подопечном, так что не стесню вас тоже. Мы придем к вам в гости отобедать. Приготовьте моих любимых улиток, запеченных в раковинах, — русские не пробовали таких, я думаю.

Разместившись на постоялом дворе, Воронихин, чтобы скоротать время до обеда, вышел с альбомом на открытую галерею и, полюбовавшись видом окрестностей, начал рисовать расположенную рядом Базилику Сент-Амабль — с островерхой башенкой посреди, на которой высился тонкий ажурный крест. Не заметил, как сзади подошел Григорий Строганов. Оба молодых человека ни разу не говорили друг с другом о своем фактическом родстве: бывший крепостной из стеснения, нежелания казаться навязчивым, а барон из ревности — он считал, что отец не должен был снисходить до холопки. Словом, поначалу вообще не общались, лишь кивали при встрече сдержанно; карточные игры растопили лед, а предельная скромность Андрея и отсутствие каких бы то ни было претензий ни на что успокоили Григория; разумеется, и талант рисовальщика тоже подкупал. Посмотрев с прищуром на набросок Воронихина, сводный брат сказал:

— Интересно, а какой век ее постройки?

Начинающий зодчий ответил:

— Судя по всему, позднее Средневековье. Впрочем, я могу ошибаться, кое-какие элементы говорят и о более раннем происхождении. Думаю, она подвергалась реконструкции не раз.

— Ромм поведал, что святой Амабль — покровитель их города.

— Да, угодник скончался здесь в пятом веке от Рождества Христова. И в самой базилике — его останки.

— Вы пойдете заглянуть внутрь храма? — посмотрел на него Григорий.

— Непременно. Там, должно быть, красиво. Я люблю средневековые витражи.

— Да, я тоже. А хотите, прогуляемся вместе?

На душе Андрея от подобного приглашения сразу потеплело.

— Был бы рад весьма.

— А когда?

— Да хотя бы завтра с утра. Можем посетить мессу и послушать орган. Станем брать Попо?

Но барон поморщился:

— Нет, не нужно. Шалопай, по-моему, равнодушен к таким красотам. И к тому же Ромм не отпустит его одного, сам увяжется с нами, а тогда нам не избежать часовой лекции о святом Амабле.

Воронихин весело рассмеялся:

— Хорошо, согласен.

— Значит, договорились. — И Григорий протянул собеседнику ладонь.

Подивившись такой доброжелательности еще больше, бывший крепостной с удовольствием пожал ему руку. Видимо, воздух цивилизованной Франции действовал на русского аристократа положительно, демократически.

3

Прожили на родине мсье Шарля три недели в ожидании денег из Петербурга. Городок осмотрели вдоль и поперек, побывали в гостях у многих знакомых и близких гувернера, покатались по живописным окрестностям, подружились с сестрами Ромм, и, конечно же, Воронихин рисовал их портреты, в том числе и самой мадам. Больше всех радовался пребыванию в разлюбезной его сердцу Франции Попо и просил своего наставника ехать дальше не в Швейцарию, как было намечено, а в Париж. Шарль и де Мишель колебались между долгом и своими желаниями, но Григорий настаивал на Швейцарии, говоря, что давал слово дяде — Александру Сергеевичу и отцу — Александру Николаевичу тратить время на образование, а не на гульбу. Воронихин его поддерживал. Наконец, пришли деньги от Строганова, вместе с ними — письмо, где барон сожалел о случившемся с де Ла Колиньером и просил не забывать о цели путешествия — расширение познаний молодых людей, прежде всего в Швейцарии. Что ж, Попо пришлось подчиниться. А тем более Ромм его заверил: перед возвращением в Петербург посетят Париж обязательно. Оставалось только надеяться.

Пробыли в Женеве двадцать месяцев. Слушали лекции видных тамошних ученых, колесили по главным городам, съездили в Италию, впрочем, ненадолго. Безмятежная жизнь просвещенных странников поменялась у них в одночасье: в середине апреля 1789 года получили известие из России — умер барон Строганов Александр Николаевич, общий родитель Григория и Андрея. Братья сидели сгорбленные, подавленные. Воронихин — более отрешенно, он считался ребенком незаконным, непризнанным и воспитывался фактически у чужих людей; видел отца в доме Александра Сергеевича несколько раз, даже был однажды представлен, без каких бы то ни было теплых чувств ни с одной из сторон; словом, папа, в отличие от дяди, никакого интереса к судьбе сына не испытывал (может, чисто внешне, кто знает). А Григорий вначале сдерживался, крепился, а потом вдруг расплакался, как ребенок. У Андрея подкатил комок к горлу. И, не думая больше об этикете, под наплывом чувств, обнял сводного брата крепко. Прошептал, гладя по спине:

— Ничего, ничего, держитесь. Бог дал — Бог взял.

Брат ответил искренне, тяжело вздыхая:

— Понимаю умом, конечно… Но на сердце рана…

Несколько мгновений сидели, тесно прижавшись друг к другу, вроде взаимно подпитываясь энергией.

— Коли выехать завтра, можно успеть на девятый день, — подсказал Воронихин.

— Ты поедешь? — поднял на него заплаканные глаза Григорий.

— Нет, увольте. Появление мое у вас в доме вряд ли будет понято правильно. Я схожу на его могилку по приезде, один. А уж вам непременно ехать надо.

— Да, поеду вместе с де Мишелем. — Сжал запястье брата. — За сочувствие спасибо, Андре.

— Ах, не стоит благодарности, ваша светлость.

— Прекрати мне говорить «ваша светлость», — покривился тот. — Вы с Попо на «ты», будь же и со мною, пожалуй.

— С превеликим удовольствием, ва… твоя светлость!

Оба улыбнулись невесело.

Больше Григорий к ним не возвращался. Де Мишель вернулся в Женеву один в первых числах мая и застал остальных путешественников в состоянии полной аффектации. И сильней остальных волновался Ромм — бегал по комнате, размахивая тонкими ручками, и выкрикивал отдельные невнятные фразы:

— Выборы! Он назначил выборы! Вы-то думали? Мы-то думали? О, парламент! О, Конституция!

Более спокойный де Мишель, раскурив трубочку, удивился:

— Выборы? Парламент?

Ситуацию прояснил Попо: из газет узнали, что король Франции Людовик XVI, подчиняясь настроениям в обществе, объявил о выборах в некий орган парламентского типа, где представлены будут не только аристократы с духовенством, но и третье сословие — фабриканты, банкиры, торговцы, ремесленники. А в Париже происходят волнения, многие требуют более широкого представительства простого народа.

Де Мишель сказал:

— Я боюсь, что его величество опоздал с реформами. Начинать надо было раньше. Посмотрите, как Англия живет — и король, и парламент, помогающий и торговлю обеспечить, и производство. Все довольны. Мы отстали от них навек.

Ромм воскликнул:

— Ой, подумаешь, Англия! Посмотри на Соединенные Штаты — не монархия, а республика, власть закона. Нам нужна власть закона! Кто б ты ни был — граф, маркиз, аббат, виноторговец или сапожник — все должны подчиняться закону на равных. Вот тогда будет справедливость.

— Как достичь этого?

— Надобно бороться.

И Попо, взволнованный речью гувернера, вторил мсье Шарлю:

— Да, бороться, бороться. Мы поедем в Париж бороться.

Воронихин старался их унять:

— Господа, очнитесь. Посмотрите на все реально. Мы должны окончить курс нашего учения. Дабы Александр Сергеевич не ругал нас за легкомыслие.

Младший Строганов саркастически рассмеялся:

— Тихий наш Андре променять готов битву за идеалы на застойный воздух библиотек. Понимаешь, в Париже делается история. И принять в ней участие — это шанс, даруемый нам судьбой. Не читать пыльные учебники, а нырнуть в гущу жизни! Сами сделаем то, что потом войдет в учебники. Неужели тебе не ясно?

— Дело не во мне, а в принципе, — продолжал упорствовать бывший крепостной. — Я ж не против Парижа. Мне в Париж тоже очень хочется. Там архитектура, Нотр-Дам и Лувр. Но в политику лезть не стану да и вам не советую.

Помирить их взялся де Мишель:

— А давайте совместим приятное и полезное. До конца июня пробудем в Женеве и закончим курс лекций, а в июле с чистой совестью поедем в Париж.

— И прибудем к шапочному разбору, — отмахнулся Попо, — главные события совершатся уже без нас. Мсье Шарль, ну скажите вы!

Ромм прошелся по комнате, сдвинув брови, наморщив лоб, — было видно, что наставник не знает, на что решиться. Повернувшись на каблуках, он проговорил, оказавшись вроде на середине собственной мысли:

— …но ведь мы потом сможем возвратиться в Женеву и дослушать прерванный курс… лекции от нас никуда не денутся…

— Да, в Париж, в Париж! — завопил Попо с воодушевлением.

— Ты не против? — обратился его гувернер к де Мишелю.

Тот вначале постучал трубочкой о пепельницу, чтобы вытряхнуть сгоревший табак, а потом философски покачал головой:

— Я не против. Отчего я должен быть против? А тем более у меня в Париже родня — дядя Жюль. Домик у него хоть и небольшой, но пустой, мы вполне разместиться сможем.

— Де Мишелю виват! — чуть ли не подпрыгнул воспитанник Ромма. — Думаю, ни у кого больше нет сомнений?

В день отъезда зарядил дождь. Небо потемнело, вдалеке раздавались раскаты грома. Но гроза не помешала российским странникам, даже наоборот: русские сказали, что примета эта хорошая — вроде высшие силы их благословляют, окропляя в дорогу. Воронихин давно смирился и уже сам желал поскорее оказаться в столице Франции, центре всей культуры. Думал, что, возможно, страхи его напрасны: ведь не на войну едут, в конце концов; ну, бурление общества — что с того; поглядим, с чем ее едят, жизнь, которая с королем и с парламентом.

А Попо беспрестанно говорил: мы должны увидеть все своими глазами и извлечь опыт, перенять хорошее, ведь в России тоже нужен парламент, как в Англии, как теперь во Франции, чтоб не отставать, рассказать об этом самой императрице и наследнику Павлу Петровичу, и его сыну Александру, чтобы знали, чтоб не тратили попусту время, начинали в стране преобразования.

Дождь полосовал окна их кареты. В промежутках между ударами грома доносились окрики кучера: «Н-но, родимые, веселей, вашу мать так-разтак!» А поля и деревни, проплывавшие мимо, выглядели безжизненными, вроде притаившимися, испугавшимися стихии.

До Парижа докатили под вечер. После грозы дышалось легче. Де Мишель влез на козлы рядом с возницей и указывал путь.

Наконец-то въехали в город. Первое, что бросилось им в глаза, — сплошь по стенам граффити с разными лозунгами: то «Да здравствует свобода!» и «Долой кровопийц!», то «Сохраним порядок!» и «Франция — это король!» На афишных тумбах пестрели агитки, призывающие людей на собрания. А в толпе на улицах там и сям мелькали синие ленты на шляпах или красные фригийские колпаки. Было много солдатских патрулей с ружьями. Из распахнутых дверей кафешантанов доносились музыка, смех и веселые возгласы.

Неожиданно на ступеньку их кареты вспрыгнул здоровенный мужлан — потный, с иссиня-черной щетиной, налитыми глазами и огромным зловонным ртом.

— Что, аристократишки, живы еще пока? Скоро мы вас вытряхнем из ваших карет — в грязь и лужи!

— Тише, гражданин, — примирительным тоном обратился к нему Ромм. — Мы приехали из России с добрыми намерениями.

— Из России? — переспросил упырь. — Ничего, доберемся и до России. Наведем порядок во Франции, а потом сбросим с трона и вашу шлюху.

Размахнувшись, Попо врезал ему кулаком прямо в нос. Тот от неожиданности потерял равновесие, отлетел к обочине и упал спиной на бордюр тротуара. А карета благополучно двинулась дальше, осыпаемая его глухими ругательствами.

— Получил, мерзавец, — тоже выругался Строганов-младший.

— Ну, ты дал ему! — удивленно сказал Андрей.

— По заслугам и дал. Оскорблять нашу государыню! Ишь, каналья. Подзаборный хам.

Ромм спросил задумчиво:

— Получается, мсье Поль, вы за короля?

— Да с чего вы взяли?

— Коли вы побили того, кто против королей.

— Я за короля, но с парламентом. И Конституцией.

— Но добиться от короля введения парламента с Конституцией можно только с помощью этих, как вы выразились, подзаборных хамов. Движущая сила — они. И коль скоро вы хотите бороться за свободу и братство, вам необходимо дружить с народом, а не бить его по носу.

— Это не народ, а шваль.

— Нет, народ — он разный. В том числе и шваль. Иногда политика требует действовать заодно со швалью. А иначе вы в Париж прибыли напрасно.

Домик Жюльена де Мишеля оказался на окраине города, на пути из Парижа в Версаль. Двухэтажный особнячок окружен был фигурной кованой решеткой — на дворе под навесом разместились и карета, и лошади, рядом с коляской самого дядюшки. Он явился к ним из дверей, видимо, готовый ко сну, — в пестром халате и ночном колпаке, а в руке фонарь со свечой внутри. Лет под шестьдесят, бакенбарды и усы все седые. Близоруко щурился.

— Мальчик мой, ты ли это? — рокотал хриплым басом. — Вот не ожидал. Да еще с друзьями! То-то будет весело в нашем осиротевшем доме. Дай тебя обнять.

Вскоре сели за стол поужинать, и французы расспрашивали мсье Жюля о последних настроениях в городе. Тот потягивал вино из бокала и трагически закатывал грустные глаза:

— Я и сам плохо понимаю, если откровенно. В наше время такого не было. Мы, военные, артиллеристы, присягали монарху. Жизнь готовы были отдать за короля. А теперь? А нынешние разбойники? Жизнь готовы у короля отнять. Чернь полезла, как тараканы, из всех щелей. А проворные торгаши греют руки. Взвинчивают цены. Нет контроля. Там, где нет контроля, все рушится.

Засиделись за полночь. А наутро решили ехать в Версаль, чтобы побывать на заседании депутатов (на галерку в зал пускали всех желающих).

4

Нашим посланником в Париже был к тому времени уже не Головкин, а Иван Симолин, опытный дипломат, представлявший интересы России во Франции пятый год. Он писал донесения императрице каждую неделю. Вот отрывок из его реляции, в переводе с французского, от 12 июля 1789 года:

«Депутаты 3-го сословия, объединившись, объявили свое сообщество Национальным собранием, призванным выработать и принять Конституцию. Разумеется, в высших сферах это было воспринято крайне болезненно. Только что король отправил в отставку министра финансов, одного из кумиров небогатых слоев населения, и народное возмущение выплеснулось на улицы. Весь Париж бурлит. Силы правопорядка пресекают массовые скопления, но они, рассеянные в одной части города, тут же возникают в другой. То и дело слышатся песни бунтарского характера, соответствующие речи. Все это похоже на буйное помешательство. Я категорически запретил сотрудникам нашей миссии выходить из здания без особой на то нужды.

Кстати, о русских в городе. Я имел счастье (или несчастье?) встретиться на почте с молодым бароном Строгановым Павлом Александровичем. Вид у оного был довольно странен — без камзола, без парика, в платье обычных горожан; на мои вопросы отвечал уклончиво, неопределенно, а затем и вовсе поспешил откланяться. Я навел справки и узнал много интересных подробностей. Гувернер-француз прибыл с молодыми людьми (есть еще Воронихин, служащий у Строгановых художником) из Швейцарии месяц тому назад. И предосудительно окунул их в гущу политической жизни: чуть ли не каждый день те бывают в Версале на заседаниях т. н. Национального собрания, принимают участие в обсуждении Конституции, посещают нередко уличные сборища. И особое рвение в сих событиях демонстрирует Шарль Ромм, ратующий за превращение совещательной Assamblee National в Assamblee constituante — высший представительный и законодательный орган. От француза-гувернера не отстает и его воспитанник — молодой барон Павел Строганов, взявший тут себе псевдоним Paul Otcher. То-то огорчение выйдет для его добродетельного родителя Александра Сергеевича! Искренне посоветовал бы последнему отозвать сына в Петербург, от греха подальше. Все эти «уроки» «гражданина» Ромма до добра не доведут пытливого юношу».

Получив от Симонина это послание, государыня в тот же вечер, встретившись со Строгановым-старшим (он приехал, как всегда, поиграть с императрицей в бостон), рассказала ему о последних событиях в Париже и о поведении его отпрыска.

— Поль Очер? — удивленно переспросил отец. — Видимо, по нашему имению в Пермской губернии^[73]. Для чего этот псевдоним?

— Видимо, стесняется русских корней. Хочет прослыть своим в кругу французов.

— Нет, не думаю. Нынче во Франции аристократов не чтят. Может быть, страшится титула барона?

— Не исключено. Вы бы поразмыслили, в самом деле, Александр Сергеевич, не вернуть ли его к родным пенатам. Мальчику всего семнадцать годков. Боязно оставлять его без пригляда посреди мятежников.

— Нет, ну, как без пригляда? А мсье Ромм? А де Мишель?

Сморщившись, царица ответила:

— Фуй, уж их-то пригляд! Чем такой пригляд, лучше никакого.

— Все же я не склонен преувеличивать опасность. Нашему доброму Симонину — хорошо под семьдесят, и старик, по-моему, делает из мухи слона.

Самодержица пожала плечами:

— Ну, смотрите сами. Я считала долгом своим предупредить. Да, Иван Симонин немолод, но его хватке и умению анализировать обстановку могут позавидовать молодые. Я ему доверяю полностью.

— Искренне благодарен, ваше императорское величество, — поклонился Строганов. — И учту рекомендации мудрого посланника.

5

Утром 14 июля Воронихин собирался в библиотеку — он читал по-французски перевод с латыни сочинения древнеримского зодчего Витрувия «Десять книг об архитектуре» и подробно конспектировал. Но Андрей не успел умыться, как к нему в комнату залетел Попо — раскрасневшийся, волосы взъерошены, голубые глаза горят, воротник нараспашку — и с порога обрушился на троюродного братца:

— Ты вот здесь сидишь, а мы к Арсеналу!

— К Арсеналу? Зачем?

— Чтоб вооружаться.

— Вот с ума сошли. Для чего вам вооружаться?

— Чтоб идти на Версаль.

— Господи Иисусе!

— Будем принуждать короля объявить Учредительное собрание легитимным органом. Это революция, понимаешь?

Бывший крепостной только завздыхал.

— Понимаю, что революция. У французов. Мы-то здесь при чем?

— Я желаю помочь мсье Шарлю.

— Да? А что произойдет, если вас схватят гвардейцы короля? «Русский дворянин борется против законной власти с оружием в руках»! Ужас! Обвинят Россию в сопричастности к беспорядкам. Настоящий международный скандал.

У Попо на лице появилась гримаска презрения.

— Значит, не пойдешь? Хочешь отсидеться?

— Не пойду, конечно. Я сюда приехал не бунтовать, а учиться умным вещам. Мне до политической жизни Франции дела нет.

— Ну и трус.

— Называй как угодно.

— Дал тебе отец вольную, а как был ты в душе холоп, так им и остался.

Побледнев, Андрей посмотрел на барона с ненавистью.

— Убирайтесь, ваша светлость. Или я за себя не ручаюсь. — Руки сунул в карманы панталон и демонстративно отвернулся к окну.

— Да пошел ты! — выругался Строганов-младший. — Без тебя обойдемся. — И, уйдя, хлопнул дверью.

А художник пробормотал:

— Бешеный щенок. — Стиснул зубы. — Бедный Александр Сергеевич. Каково ему будет, коль узнает?

Между тем юный Строганов, Ромм и де Мишель на коляске дядюшки Жюля поскакали к центру города. Поначалу хотели двинуться к Арсеналу, но, столкнувшись с толпой, направлявшейся в Дому инвалидов, спешились и отправились вместе с народом. Оказалось, что в Арсенале люди захватили только ружья, порох и пули, а нужны были пушки с ядрами. И как раз в Доме инвалидов содержался небольшой музей артиллерии — хоть и экспонаты, но действующие.

— А охрана большая?

— Да какая охрана! Все давно разбежались или перешли на нашу сторону.

— Инвалиды отбиваться не станут?

— Делать им больше нечего, жалким старикам.

И действительно: всей толпой навалились на ворота, начали раскачивать, те слетели с петель. Пушки располагались во внутреннем дворике — нападавшие побежали к ним по двум галереям.

— Пушек только двенадцать.

— Больше и не надо.

— Ядер мало.

— Ничего, сколько есть.

Покатили орудия на лафетах к выходу. А из окон на них глазели перепуганные ветераны, плохо понимая, что происходит.

Поначалу мятежники главной целью своей посчитали Версаль, а Бастилия была только промежуточным пунктом— как один из источников новых вооружений. Но когда со стен крепости-тюрьмы раздались выстрелы (гарнизон явно собирался сопротивляться), ярость толпы обрушилась именно на Бастилию. Ведь она недаром считалась символом французской монархии, символом произвола власти — по велению короля, без суда и следствия, в крепость бросали каждого ему не угодного. Вся ее архитектура — толстые высокие стены с бойницами, неприступные башни по периметру, отдаленно напоминавшие шахматные ладьи, — навевали мысли о незыблемости старых порядков. Взять Бастилию значило потрясти основы. Взять Бастилию значило поверить в силу революции. Без Бастилии король превращался в глазах народа в рядового гражданина, Луи Капета. С королем шутки плохи, он сакрален, богоизбран, а с Луи Капетом можно поступать как угодно, даже обезглавить. Взять Бастилию значило преступить ту черту, за которой уже все дозволено.

Толпы горожан (многие с ружьями, большинство же только с топорами, молотами, пиками) окружили тюрьму со всех сторон, призывая солдат сдаваться. Выстрелы со стен прекратились, но подъемный мост вроде не хотел опускаться. Было впечатление, что внутри цитадели шла какая-то странная борьба. Неожиданно из одной из бойниц выбросили белый флаг поражения. Осаждавшие взревели от радости, но буквально в следующее мгновение белое полотнище полетело вниз, вслед за ним — солдат, очевидно, выброшенный офицерами за предательство.

— Что вы ждете? Что вы медлите?

— Орудия к бою!

Стали разворачивать пушки, взятые в Доме инвалидов, жерлами к крепости. У одной из них были как раз наши персонажи: воодушевленный Попо подавал порох, помогал заряжать ядра, де Мишель, когда-то служивший в артиллерии (по стопам своего дядюшки), занимался наводкой, а мсье Шарль с развевающимися на ветру волосами вокруг лысины и горящими глазами за стеклами очков, высоко подняв палку с зажженными фитилем, олицетворял собой демона революции; больше не казался кабинетным ученым, от которого пахнет библиотечной пылью, это был борец за свободу, равенство и братство, вроде говорил своим видом: да, я маленький человек из провинции, ничего не значивший раньше, но терпеть произвол больше не намерен, я хочу освободить Францию от несправедливостей и пойду для этого до конца!

Прозвучала команда:

— Пли!

Ромм поднес фитиль к запальному отверстию. Грянул выстрел, оглушивший всех, стоявших поблизости. А ядро с шипением понеслось по воздуху и ударило чуть ниже бойницы, из которой выбросили солдата с белым флагом; брызнули осколки кирпичей.

— Пли!

Остальные пушки стреляли тоже. Нападавшие были в пороховом дыму, евшем глаза.

— Что там, что там?

— Кажется, опускается подъемный мост.

— Быть того не может.

— Да смотрите сами!

Совершенно верно: из открывшихся ворот показались солдаты с поднятыми руками и белым флагом. Вслед им раздались ружейные выстрелы со стен, но никто не пострадал; сдавшихся встречали как братьев, обнимали, приветствовали, а по тем, кто засел в Бастилии, дали залп из пушек. Это был сигнал к штурму — толпы по опущенному мосту стали прорываться внутрь крепости. Попадавшихся им на пути офицеров и солдат, не сложивших оружие, избивали и резали. У тюремщиков отнимали ключи, открывали камеры с узниками.

— Здесь, здесь еще кто-то! — выкрикнул Попо.

Кованая дверь со ржавым скрипом открылась. В нос ударил смрад, запах нечистот и гнили. В блеске факелов Строганов увидел бледного старика с длинной бородой и отросшими до середины спины волосами. Он смотрел на вошедших в ужасе, пальцы его с давно не стрижеными ногтями сильно дрожали.

— Кто вы, мсье? — обратился к нему русский барон.

— А вы кто? — дребезжащим голосом спросил тот.

— Мы — восставшие, захватили Бастилию. Вы свободны, сударь.

Пожилой мужчина молчал.

— Это правда? Вы не шутите надо мною?

— Абсолютная правда. Революция в Париже. Власть Версаля кончилась.

По щекам заключенного покатились слезы.

— Да неужто оно свершилось? Я дожил, я дожил!

Взяв его под руки, вывели на свет.

— Кто вы, сударь? — повторил свой вопрос Попо.

— Да уже почти что не помню… Но когда-то был граф. Граф де Лорж…

— Сколько лет вы сидели в темнице?

— А какое нынче число?

— Тысяча семьсот восемьдесят девятого года четырнадцатое июля.

Бывший узник наморщил лоб и пошевелил дряблыми губами, вычисляя про себя. А потом ответил:

— Сорок лет, три месяца и один день.

— Господи, помилуй!

Штурм и падение Бастилии были только искрой — сразу полыхнуло по всей стране. Толпы народа захватывали ратуши, избивали и убивали дворян, жгли усадьбы, устанавливали новую власть — муниципалитеты, выбирали мэров. Всюду формировалась Национальная гвардия, во главе которой встал Лафайет. Перепуганный король наконец-то признал Учредительное собрание, но, увы, было слишком поздно: инициатива оказалась в руках нападавших.

6

Посещая разные революционные сборища, младший Строганов обратил внимание на мелькавшую там постоянно девушку с костюме-амазонке. Ей на вид было около тридцати. С черными вьющимися волосами до плеч, черными бровями и орлиным носом, дерзким взглядом голубых глаз, молодая француженка притягивала взгляды мужчин. Часто надевала мужскую широкополую шляпу с синей лентой, а на пояс вешала саблю, затыкая за него два пистолета. Этакая муза революции. Новоявленная Жанна Д’Арк.

— Кто она? — обратился Попо однажды к Ромму. — Вы ее знаете?

— Да, конечно, — отозвался учитель. — Это Терри, полностью — Теруаж. Псевдоним, кстати, как и Поль Очер. Настоящее имя мало кому известно. Впрочем, вряд ли так уж важно. Главное, она преданный товарищ и идейно стойкий боец.

— Познакомите?

— Отчего не познакомить? С удовольствием. Только не надейтесь, мон шер, на взаимность. Терри отдалась революции, но не отдается мужчинам.

— Я и не надеюсь пока.

Ромм представил друг другу молодых людей. Девушка взглянула на Попо холодно, точно обдала водой из колодца: он молокосос, младше на много лет, не герой ее романа. Ей же втайне нравился Марат — Жан-Поль Марат, издававший в Париже газету «Друг народа», и его самого поэтому называли Другом народа. Но Марат любил какую-то англичанку, та ответила отказом, и ему остальные женщины были не интересны. А на нервной почве у него разыгрался какой-то кожный недуг, типа псориаза, и Жан-Поль постоянно принимал ванны из отваров лечебных трав, чтоб уменьшить зуд всего тела.

Словом, как предсказывал Ромм, первое знакомство Терри и Попо не имело никаких продолжений. Но в начале 1790 года мсье Шарль организовал в доме, где жила Теруаж, Клуб друзей закона (Ami de la loi), цель которого была борьба за утверждение королем принятых Учредительным собранием «Декларации прав человека и гражданина» и других декретов, прежде всего — о свободе слова (liberté de la presse). В Клуб вступил и Строганов. Терри была назначена секретарем и хранительницей архива документов, а Попо сделался библиотекарем Клуба. Поначалу он стеснялся с ней заговаривать на какие-то второстепенные темы, обращался только по делу. Но однажды молодой человек засиделся у нее допоздна, за полночь, разгребая очередные бумаги, а когда спохватился, девушка сказала:

— Ну и как ты пешком пойдешь в такую-то даль? Да еще один? Нынче на парижских улицах неспокойно.

— Ты мне одолжишь пистолет, — улыбнулся юноша.

— Выстрелить не успеешь, как тебя окружат и дадут по голове сзади. Нет, не фантазируй. Постелю тебе в гостевой комнате.

— Я могу и здесь, на диванчике.

— Ах, к чему такой аскетизм? Ляжешь в постель нормально.

А потом, постелив, пожелала спокойной ночи и, не глядя в глаза, ушла. Он задул свечу и разделся неторопливо. Близость Терри будоражила его ум и тело, но барон понимал, что малейшие поползновения будут с гневом пресечены с ее стороны. Лег, накрылся простыней. Смежил веки.

Вдруг услышал под дверью какой-то шорох. Даже сел на кровати от удивления. Что это такое? Может быть, грабители? В темноте нащупал рукой деревянную табуретку — неплохое орудие, чтобы отбиваться.

Дверь открылась, и в лиловом свете, шедшем от неплотно прикрытых штор, разглядел некую фигуру в белом. Вроде не грабитель. Может, привидение?

— Поль, ты спишь? — прозвучало вполголоса.

— Терри, ты? Что случилось?

Теруаж, облаченная в ночную рубашку, подошла беззвучно. Провела ладонью по его щеке. Прошептала ласково:

— Тише, мальчик, тише. Всё в порядке. — И прильнула жаркими губами к его губам.

Так Попо сделался мужчиной.

7

Между тем Симолин продолжал слать императрице бесконечные донесения: Учредительное собрание отменило сословные привилегии, титулы и гербы дворянства, разрешило свободную торговлю, ликвидировало церковную десятину; но король отказался утверждать эти документы; подчиняясь возмущению депутатов, Лафайет двинул Национальную гвардию на Версаль; испугавшись, Людовик XVI убежал в Париж и закрылся во дворце Тюильри; королевская власть во Франции фактически пала. Сообщал посланник и о поведении Строганова: тот участвует в смуте со своими наставниками и якшается с заводилами беспорядков — Робеспьером, Дантоном, Сен-Жюстом, а недавно вступил в якобинский клуб^[74]. Словом, надо срочно спасать молодого ветреника, напирал Симолин в письме, и барон Александр Сергеевич должен употребить все свои финансовые и организационные возможности, чтобы вытащить Павла из революционного логова.

Эта последняя депеша в самом деле взволновала Екатерину II, и царица показала ее Строганову-старшему. А когда тот прочел, заявила твердо:

— Вот что, мой дружочек, время шуток прошло. Видит Бог, я смотрела долго сквозь пальцы на французские проказы вашего сыночка. Но терпение мое лопнуло. И теперь не прошу, но велю вам: не позднее зимы нынешнего года шалопай должен быть в России. А иначе и он, и вы, оба дождетесь моей немилости.

Поклонившись, барон ответил:

— Дважды повторять мне не нужно. Воля ваша — закон. Я сегодня же снаряжу моего человека в Париж за Павлом.

— Сделайте одолжение, Александр Сергеевич. Очень меня обяжете, — поддержала его готовность императрица, коротко кивнув.

Этим человеком оказался другой племянник Строганова-отца — Николай Новосильцев. Матушка его, родная сестрица Александра Сергеевича — Мария Сергеевна — замужем была за бароном Новосильцевым, но, по слухам, флиртовала с бывшим императором Петром Ш. Так или не так, но родившийся мальчик оказался не от супруга, а от любовника. Новосильцев безропотно записал ребенка на свою фамилию (лишнее доказательство, что его жена понесла дитя не от простого смертного), но просил, чтобы маленький Коля рос не в их семье и законные дети барона с ним не общались. Что ж, пришлось подчиниться. И ребенка взял к себе дядя — наш добрейший Александр Сергеевич — и воспитывал до восьми годков. А затем отдал на обучение в Пажеский корпус. Ныне племянник получил звание полковника. И недавно, с легкой руки дядюшки, приобщился к масонской ложе.

Николай был старше Попо на десять лет. Мрачноватый, немногословный, он смотрел на мир из-под темных густых бровей и, когда улыбался, чуть кривил рот. Иногда шутил, но довольно грубо. И грассировал, скорее, на немецкий манер, чем на французский.

— Не волнуйтесь, дядя, — успокоил барона Строганова его порученец. — От меня Попо не скроется. Я человек военный. У меня не забалуешь.

— Это хорошо, — согласился взволнованный родитель юного якобинца, — но, пожалуйста, не дави на него больше меры. Чтобы мальчик из чувства противуречия не наделал еще бульших глупостей.

— Уж конечно, буду исходить из конкретных обстоятельств. Стратегическая задача: увезти сорванца в Россию. А уж тактику выберу на месте.

— Дай тебе Бог, голубчик! — И барон поцеловал Николая в лоб. — Справишься с возложенной миссией — благодарность моя будет безгранична. И, надеюсь, что не токмо моя: выставим тебя в добром свете пред его высочеством и ея величеством. Дорогого стоит!

— Понимаю, дядя, а как же!

В самом деле — ведь великий князь Павел Петрович был фактически братом Новосельцева, по отцу. Память о покойном императоре, убиенном ради воцарения матери, цесаревич хранил свято. И поэтому привечал Николая, ставшего соратником по масонской ложе. А Екатерина хоть и не любила бывшего мужа, к Новосильцеву относилась неплохо — пусть с дурной кровью, но предан, да к тому ж не дурак и несолдафон, как папочка; ум и преданность государыня ценила в людях превыше всего.

Новосильцев появился в Париже под конец августа 1790 года. И застал разгар дискуссий по поводу короля: часть якобинцев во главе с Дантоном выступали за низложение Людовика XVI с целью превращения Франции в республику; остальные придерживались позиций конституционной монархии. Эти разногласия проявились и среди обитателей дома дядюшки де Мишеля: сам де Мишель и Попо полагали, что необходимо брать пример с государственного строя Англии, а зато Ромм доходил до того, что его величество надо не просто свергнуть, но судить как предателя интересов Родины. Воронихин в полемике не участвовал.

Мрачный Новосильцев обнял двоюродного брата и сказал попросту:

— Собирайся, Попо. Надо ехать. Вот письмо к тебе Александра Сергеевича. Из него ты узнаешь все мотивы и причины моего сегодняшнего визита. Кто стоит за ним. И резоны, по которым у тебя, братишечка, нету выбора.

Молодой человек отозвался зло:

— Выбор есть всегда. Что бы ни было, я не тронусь с места.

— Почитай, почитай, пожалуй. А затем обсудим.

Разорвав конверт, тот извлек исписанные листки. Пробежав их глазами, отшвырнул в сторону.

— Ну и что, я не понимаю? Отчего она хочет моего возвращения?

— Оттого, Попо. Оттого что российскому подданному не пристало участвовать в низвержении французского самодержца. Это первое. Матушка-царица не потерпит крамольных мыслей в голове своего народа. Это второе. Вспомни участь бунтовщика Пугачева. Словом, угомонись, покуда не поздно.

— Ты приехал меня запугивать? Я не из пугливых. Я с моими друзьями брал Бастилию. И уехать нынче — означает оказаться предателем всех моих товарищей.

Николай криво улыбнулся:

— А остаться — означает предать твоего отца. Кто тебе дороже? Он пообещал государыне. Подвести его не имеешь права.

Юноша вскочил и, схватив брата за запястья, сильно сжал:

— Говорить подобное, Николя, это подло. Давишь на мое благородство и сыновний долг. Но друзья для меня — тоже не пустой звук. Выглядеть в их глазах жалким дезертиром не хочу и не буду.

Но полковник тоже оказался не промах: так тряхнул руками, что заставил кузена машинально разжать ладони, а затем, поднявшись, оттолкнул его от себя, и Попо, отлетев, приземлился в кресло напротив.

— Вот что, вьюнош, — ледяным тоном произнес Новосильцев. — Ты мне зубы не заговаривай красными словесами — «дезертир», «предатель». Я человек военный. И меня не собьешь с пути истинного. У меня Отчизна одна — Россия. О ея интересах неустанно пекусь. Аз есмь русский офицер. Православный христианин. Это главное. Что тут затевают твои друзья ситные — французики, католики, — мне, по большому счету, безразлично. Это их Родина и их дело. Покидая Францию по призыву императрицы, ты не трус и не предатель, а русский патриот. Оставаясь тут, нарушая сыновний долг и верноподданность государыне, ты как раз и становишься трусом и предателем. Выбирай.

Было видно, что в душе молодого человека страшные сомнения посеяны этой речью, он обезоружен и обескуражен, не находит ответных слов и не знает, как себя вести. Наконец пролепетал жалостливо:

— Николя, пойми… Я люблю одну женщину… и она меня тож… не могу уехать, бросить, навсегда проститься… Выше сил моих!..

Рассмеявшись, Николай жестко произнес:

— Ах ты, Господи, баба у него! «Лямур», понимаешь, «выше сил его»! Тьфу, мон шер, пакость-то какая, право слово. Ненавижу баб. Все они себе на уме. Вить веревки из нас хотят. Никогда ни одна баба — слышишь? — как бы ни был я к ней привязан, не заставит меня изменить моим идеалам. Да, бывает больно. Сердце рвет на части. Но у нас, у русских, лишь одна возлюбленная — Россия. И одна Мать — императрица. Токмо их нельзя бросить и уехать, навсегда забыть. Остальное — переживаемо. Перемелется — мука будет. Ты мне еще спасибо скажешь.

Павел Строганов, он же Поль Очер, совершенно прокис, сидя в кресле. Проведя по лицу ладонью, тихо выдохнул:

— Сделай милость, дай в себя прийти… Я теперь не готов… Пощади, Николенька… Завтра, завтра все тебе скажу, что считаю нужным…

Новосильцев кивнул:

— Хорошо, согласен. Завтра так завтра. Сутки ничего не решают.

Разумеется, не остался в стороне от этого поединка и мсье Шарль. Начал говорить, что нагрянувший к ним полковник — демагог и есть, тупорылый служака, монархист и цербер старых порядков. А прогресс не имеет национальности: Франция, подняв голову, борется за счастье всех народов, в том числе и России. То есть он с Попо — на передовой борьбы за свободу, равенство и братство всего человечества. И сбегать с передовой — не пристало, подло.

Но на сторону Николая неожиданно встал Воронихин. Он, доселе сохранявший нейтралитет, вдруг пошел в атаку на Строганова-младшего:

— Ты, Попо, заигрался, правда. Твой отец, а мой благодетель Александр Сергеевич деньги нам дает, чтобы мы учились в Европе, впитывали добрые знания, а не заговорщицкие идейки, как свергать законную власть. Нам негоже поступать супротив его ожиданиям.

— Разве наша борьба за справедливость — не веленье Божье? — возражал молодой барон. — Встать в ряды воинов света против воинов тьмы — Божий промысел.

— Кто тебе сказал, что мятежники вроде твоего Робеспьера — воины света? Да они безбожники, покусившиеся на святое. Разрушители векового разума. Это воины сатаны — ах, прости, Господи! И не Бог, но дьявол ими водит. Им гореть в геенне огненной, помяни мое слово. А ея величество, Александр Сергеевич и кузен ваш прибывший — это перст судьбы и рука помощи, протянутая тебе. Бог дает тебе шанс спастись. Поступай же на холодную голову.

А пока Попо колебался в своем выборе, Новосильцев предпринял тактически верный ход — надавил на меркантильные чувства Ромма. Встретившись с гувернером тет-а-тет, заявил ему в лоб: Строганов-старший прекращает выплату воспитателю его жалованья, коли тот пренебрегает своими обязанностями. В самом деле: в договоре речь шла о науках, а не о политике. Хочешь заниматься политикой — будь любезен отказаться от денег из России. Финансировать французскую революцию Александр Сергеевич не намерен.

Собственно, это и решило исход дела. Ромм, боясь утратить свой единственный источник существования, подчинился скрепя сердце. Он сказал Попо, глядя в сторону:

— Мон шер ами, обстоятельства вынуждают нас покинуть Париж.

— О, мсье Шарль! — в ужасе воскликнул воспитанник. — Вы сдаетесь без боя?

— Ну, уж нет! — И глаза француза вновь воспламенились. — Я всего лишь отступаю на время. Мы договорились с мсье Новосильцевым, что продолжу наши с вами штудии до конца года — то есть до окончания срока моего договора с мсье Строгановым. Мы поедем теперь в Овернь, снимем домик в деревне, вдалеке от полемик и битв, и закончим курс нашего учения. В декабре вы отправитесь в Санкт-Петербург, я ж нырну опять в гущу революции.

— Вы меня убиваете своими словами, — горестно вздохнул молодой барон. — Как же я смогу без Парижа, без вас и без Теруаж? Точно по живому разрезали…

Гувернер ласково похлопал его по руке:

— Ничего, мужайтесь, мой юный единомышленник. Стало быть, у вас такая планида: напитавшись идеями нашей борьбы, привезти их в Россию и продолжить схватку за справедливость у себя на Родине.

Помолчав, Попо согласился:

— Да, возможно, что вы и правы. Революции должны вспыхнуть по всей Европе. Дело наше будет продолжено.

— Вот и превосходно.

Глава третья

1

К Петербургу подъезжали в сильную метель, на caнях, специально присланных за ними Строгановым-старшим в Ревель. Путешественники ждали своего появления в российской столице каждый по-разному: Новосильцев — с чувством выполненного долга, Воронихин — с жаждой воплотить полученные знания в жизнь, а Попо — глядя в будущее с тревогой, ибо понимал, что отец и тем более государыня не в восторге от его революционных забав.

Столько разных событий случились с ними с августа по декабрь! Всех и не перечислишь…

Расставание с Теруаж, как ни странно, оказалось будничным и вполне спокойным. Революционная амазонка, выслушав невнятные объяснения юноши, высказалась презрительно:

— Я не ожидала иного. Все вы, барчуки, одинаковы. Ты барчук — и этим все сказано. Папа приказал — сразу лапки кверху, испугался гнева родителя. Вдруг лишит наследства? Вдруг рассердится, проклянет, отшлепает? Честь семьи дороже чести воина света. Что ж, катись к чертям.

— Терри, погоди, — пробубнил с досадой молодой человек. — Дело не во мне. Оставаясь в Париже, вызывая гнев государыни, я тем самым ставлю под удар моего отца. Я его люблю, это верно. И осознавать, что могу сделаться причиной его опалы, для меня мучительно.

— Что и подтверждает мои слова. Ты не стал настоящим борцом революции. Потому что настоящий борец, как я, как Дантон, Робеспьер, Марат, отрекается от всего личного во имя борьбы. Я ушла от родителей восемнадцать лет назад и с тех пор не знаю, где они и что с ними. Не хочу знать. Потому что иначе буду волноваться за них, переживать и желать помочь. Окунусь в рутину мелкого быта. Перестану думать о главном. Для борца семья — революционные товарищи. И одна цель — свобода народа. Больше ничего.

Он хотел что-то возразить, но она, выплеснув эмоции, больше не кипела и, слегка улыбнувшись, рот ему закрыла ладонью.

— Полно, полно, сладкий мой цыпленок Поль Очер. Я тебя, конечно, люблю, впрочем, не настолько, чтобы делать трагедию из нашего расставания. Вместе нам было хорошо, я согласна. И законы физиологии отменить не может ни одна революция. Просто они не должны заслонять от нас главного. Голова должна быть холодной, чтобы трезво оценивать политические реалии.

Поль Очер поцеловал даме руку и несмело заглянул ей в глаза:

— Значит, без обид? Расстаемся друзьями?

Теруаж дернула плечом:

— Почему бы нет? Каждый идет своей дорогой.

— Я тебе напишу. Ты ответишь?

— Вот еще глупости какие! — рассмеялась француженка. — Я не столь сентиментальна, как ты. Ненавижу письма. Ведь они — те же документы. Могут быть использованы врагами против нас. Никаких писем. А тем более почта работает из рук вон, и надеяться на нее трудно.

Да, прощай, Теруаж. Домик твой, с которым связаны лучшие минуты их жизни. Улочки Парижа, весь Париж, весь пьянящий Париж, как игристое вино, сводящий с ума. Доведется ли Попо вновь сюда вернуться? Сердце подсказывало, что да…

Под конец августа разместились в селе Жимо близ Риома. Но занятия мсье Шарля со своим воспитанником шли с трудом, мысли у обоих были далеко, в столице, слишком яркие впечатления они получили, и неспешная деревенская действительность не могла принести спокойствие в души учителя и ученика. Тут еще заболел Клеман — общий их слуга, добрый малый, ревностно исполнявший все свои обязанности. Выпил неосторожно ледяное молоко из погреба, простудился, началась ангина, перешедшая в пневмонию. Сельский доктор делал все, что мог, кровь пускал и давал отвары целебных трав. Но больному становилось все хуже, и в конце сентября он скончался. Бедолага Клеман! Он пятнадцать лет служил в доме Строгановых. И ушел в мир иной, справив тридцать пятый свой юбилей… Стоя у разверстой могилы, потрясенный барон даже разрыдался. На какое-то мгновение ему показалось, что могила Клемана — это некий знак, символ предстоящего. Для чего жил этот человек? Для чего родился? Что привес в наш нелепый мир? Для чего родился Попо, все они вокруг? Кто на самом деле воин света? Как отличить доброе от злого, если они бывают так похожи внешне? Как прожить, не гневя Бога? Может быть, уйти в монастырь?

Да, подобные философские мысли, вечные и поэтому, может быть, банальные, мучили его с тех пор постоянно. Даже спросил однажды у Воронихина:

— Как ты полагаешь, Андре, для чего мы живем?

Тот ответил просто:

— Чтоб служить Богу.

— Но не все же идут в монахи, — удивился барон.

— Богу служат не только монахи. Богу служат все. Матери, рожающие детей, ибо Он велел плодиться и размножаться. Короли, помазанники Божьи. Лекари, которые облегчают наши страдания… Все.

— А солдаты? Ведь они убивают себе подобных.

Начинающий зодчий развел руками:

— Что ж поделать, Попо? Силы зла сильны. Воины Всевышнего призваны сражаться с воинами дьявола. Во главе небесного воинства сам Архистратиг Михаил. Все военные суть его рядовые.

Строганов-младший задумался. Посмотрел на троюродного брата:

— Ну а ты? Тоже служишь Богу?

— В меру сил моих. Я учусь, я овладеваю лучшим из ремесел — возведения зданий. И когда-нибудь, я уверен в том, возведу такое здание во имя Бога, что, надеюсь, Он похвалит меня в миг, когда предстану пред Его ликом.

Юноша усмехнулся:

— Говоришь, как пишешь.

Архитектор ответил ему серьезно:

— Кто читает много, тот и говорит складно.

Да, у Воронихина был готов ответ на любой вопрос. Вот ведь, казалось, бывший крепостной деревенский парень, а достиг премудростей высших, сделал сам себя, точно Ломоносов, двигаясь к заветным вершинам. А Попо? Двигается куда? Раньше он хотел сделаться военным, и романтика битв, торжества победителя увлекала его всецело. Но теперь романтики, честно говоря, сильно поубавилось: он во время взятия Бастилии с ужасом увидел и изнанку войны — кровь, растерзанные тела, крик смертельно раненых… Это ли богоугодное дело, как сказал Воронихин? Можно ли понять достоверно, за кого ты сражаешься — за добро или зло? Нет, не на словах (на словах все дерутся за правое дело), а в реальности? Исполняя завет Божий или подчиняясь преступным приказам завоевателей?

Скажем, Новосильцев. Брат двоюродный. Настоящий полковник — по профессии и по духу. За кого сражается он?

Отношения Попо с Николаем миновали несколько стадий. Поначалу Строганов дулся на него, как сиделец в узилище злится на тюремщика, хоть и понимая, что кузен — просто исполнитель воли Александра Сергеевича и Екатерины И. Перебравшись в деревню, понемногу остыл. Новосильцев оказался на самом деле не таким уж заскорузлым служакой, как вначале многие подумали, не пустой башкой и не медным лбом, а вполне отзывчивым, добрым человеком, много знающим и многое понимающим. По натуре, конечно, был слегка угрюм и шутил фривольно, но при этом никогда не позволял себе выходить за рамки приличий. Правда, выпивал. Нет, не так, как нелепый шевалье де Ла Колиньер, а вполне умеренно, но имел подобную склонность несомненно; видимо, вино помогало ему избавиться от излишне пессимистичного взгляда на мир.

Вскоре двоюродные братья подружились. Старший посмеивался над младшим, но не злобно. А желание ступить на армейскую стезю одобрял.

— Но меня смущает одно, — откровенно делился с Николаем Попо, — стать военным значит сделать убийство своей профессией. Тот искусный ратник, кто сумел уничтожить больше врагов. А ведь Бог сказал: не убий. И еще Бог сказал: возлюби врага своего. Как сие понять?

Новосильцев, потягивая вино из бокала, пояснял неспешно:

— Дело в том, голубчик, что убийство убийству рознь. Все зависит от точки зрения. Люди растят скот, а потом его забивают, чтобы съесть. Да, злодейство, жестокость, кровь. Но иначе человечество пропадет, не выживет, мясо питает наше тело и мозг, без него превратимся в кислых, унылых вегетарианцев. Стало быть, убийство во имя спасения. Точно так же, во имя спасения Родины, воин убивает врагов, вторгшихся на его священную землю. Умереть за Родину — счастье. Уничтожить врагов Отчизны — благо. И при этом надо отличать врагов от врагов. Возлюбить своего идейного противника, спорящего с тобою, но не покушающегося на твою жизнь, жизнь твоих родных — есть добро. Коль не будет на свете несогласных, свет опять-таки сделается дохлой преснятиной. И другое дело — враг человечества и его слуги. Бог сражается с дьяволом постоянно. Тут не может быть компромиссов. Убивая дьявола в себе и его приспешников вовне, совершаешь действо во имя Бога.

Да, Попо было над чем задуматься.

Под конец ноября стали собираться в дорогу. Ромм ходил печальный, погруженный в себя, он действительно привязался к этим занятным русским и особенно — к пылкому Строганову-младшему, то и дело узнавая в его речах собственные слова. Юноша — произведение мсье Шарля. Можно сказать, сын духовный. Отрывать детей от себя непросто. Справятся ли чада с жизненными трудностями без опеки старших?

Накануне отъезда приготовили прощальный обед. Пили за здоровье друг друга, за удачу во всех делах, за семейное счастье каждого. Ромм провозгласил тост за свободу Франции. А Попо — за введение Конституции в России. Новосильцев не возражал, чокался вполне одобрительно.

— Хорошо бы еще отменить у нас крепостное право, — отозвался вполголоса Воронихин.

— Это обязательно, — поддержал его молодой барон. — Крепостное право — страшный анахронизм. Человек не может быть вещью другого человека. Ты согласен ли, Николя?

Тот кивнул:

— Полностью, Попо. Но боюсь, матушка-императрица не захочет реформ. Ей и так неплохо.

— Надо убедить. Привести в пример Людовика XVI, упустившего время. На ошибках учатся.

— О, блажен, кто верует. Годы ея немолодые. В старости люди боятся перемен и желают спокойствия.

— Значит, Павел? На него делать ставку?

Пригубив вина, Николай вздохнул:

— Ох, не знаю, не знаю, право. Павел слишком вспыльчив и непредсказуем. Твердости в реформах может не хватить.

— Получается, вовсе нет надежды? — грустно вопросил Строганов.

— Отчего же, есть, — сказал Новосильцев. — Вся надежда на Александра.

За столом воцарилось молчание.

— Так ему ж всего четырнадцатый год, — подивился кузен полковника. — На престоле окажется лет не меньше чем через тридцать!

Но военный прикрыл глаза загадочно:

— Как знать, как знать… — Поднял веки и добавил тихо: — У Екатерины на него далеко идущие планы. Большего пока сказать не могу.

Впрочем, каждый понял как надо.

Значит, Александр. Павел Строганов помнил его совсем ребенком. Рыженьким мальчиком в веснушках. Скромным, вежливым. На него надеяться? Он введет Конституцию и отменит рабство? Верилось с трудом.

Уезжали на другой день поутру. Ромм их проводил до кареты, руки жал, а Попо обнял по-отечески. Заглянул в глаза через запотевшие очечные стекла. И сказал напутственно:

— Помните о наших мечтах, мон ами. Я во Франции, вы в России — мы должны их осуществить.

— Постараемся, мсье Шарль.

Стоя на крыльце, он махал им вслед носовым платком. А вернувшись в дом, был уже другим человеком — не сентиментальным, не грустным, только что смахивавшим слезинки, но суровым и желчным. Ромма ждал Париж. И голосование в Конвенте об участи короля.

А у наших путешественников впереди был Санкт-Петербург. На санях, присланных Строгановым-старшим, ехали легко (старая карета до этого постоянно вязла в снегу). Сквозь метель очертания города виделись с трудом. Что готовит Северная Пальмира каждому из них? Гибель или триумф? Нищету или процветание?

Потянулись предместья, мелкие дома, склады, пакгаузы, караульные будки, дворники, счищавшие снег, набережные Невы и река, скованная льдом, серый шпиль Петропавловки на фоне белого неба, наконец, Мойка и начало Невского проспекта. Дом, нет, почти дворец Александра Сергеевича. Три этажа, средний — высокий, как целых два, окна удлиненные, сверху — затейливая лепнина, восемь полуколонн, обрамляющие парадный подъезд, над которым — балкончик. Меньше, чем дворцы императоров, но совсем не хуже.

Куча лакеев, выбежавших навстречу. Старенький привратник. Сам дворецкий. Кланяются, приветствуют, помогают выбраться из саней. Целый церемониал.

А внутри — отец, посреди парадной мраморной лестницы. Совершенно не постарел за эти годы. Только седины в волосах прибавилось (вышел он в камзоле, но без парика, по-домашнему). Нет еще шестидесяти. Бодрый мужчина в расцвете сил. Смотрит весело, живо. Руки распахнул для объятий.

Первым делом, конечно, Попо. Трижды поцеловались по-православному. Александр Сергеевич щелкнул языком:

— Возмужал, подрос. Молодой мужчинка. Даже и не верится. Как я рад твоему приезду! Всё теперь будет хорошо.

Новосильцева приобнял, и без поцелуев. Сжал плечо:

— Молодец, хвалю. Отблагодарю щедро.

— Полно, дядюшка, я не за награды старался.

— Благородный труд должен быть отмечен.

С Воронихиным поначалу просто раскланялся, но потом не удержался, обнял одной рукой и похлопал одобрительно по спине:

— Тоже молодец. Знаю, что, в отличие от нашего бедокура, занимался прилежно. Очень пригодится. Я замыслил перестройку дворца. И твои таланты мне необходимы.

— Можете рассчитывать на меня, ваша светлость.

Перешли в столовую залу, где накрытый стол ломился от яств. Ели, пили и делились впечатлениями. Воронихин принес два своих альбома (остальные, под сотню, были еще не распакованы) и показывал свежие рисунки. Все смотрели их с восхищением.

— Это дар Божий, — говорил Новосильцев. — Ты отмечен Его перстом.

— Гений, гений, — соглашался Строганов-старший. — Он еще прославит нашу Россию, точно Леонардо да Винчи — Италию.

А когда пирующие понемногу размякли от съеденного и выпитого (и особенно Николай, перебравший лишку и отправленный к себе в комнату, взятый лакеями под белы руки), папа с сыном уединились у него в кабинете. Слуги подали кофе в миниатюрных чашечках. Александр Сергеевич пододвинул Павлу лакированную шкатулку с сигарами.

— Куришь, мальчик?

— Нет, мерси. Баловался трубочкой, но привыкнуть пока не смог.

— Ну и правильно. Нечего легкие забивать всякой дрянью. Я ведь тоже не табакур. Это для гостей, для раскрепощения. Чтобы говорить с ними откровенно.

— Можешь говорить со мной откровенно без табака.

— Разумеется. — Промокнул вышитой салфеткой кофе на губах. — Ты мой сын и с тобой говорить буду прямо. Я имел аудиенцию у ея величества. И сказать, что она была недовольна поведением твоим за пределами Отечества — значит ничего не сказать. Токмо и слышал нескончаемо: «якобинец», «карбонарий», «инсургент». Я молил отправить тебя послужить Отчизне в армию, но она слушать не желала: мол, своею крамолою ты разложишь русское офицерство…

— Господи, помилуй!

— И ни о каком другом поприще речь уже не шла. Слава Богу, не упекла в крепость… В общем, всё, чего удалось мне добиться, это разрешения ехать к матери в имение Братцево под Москвою. Своего рода ссылка. Но уж лучше так, чем куда-то в Сибирь.

Оживившись, Попо ответил:

— Что ж, совсем недурно. Мне в Москве побывать всегда хотелось. Маменьку обнять и сестрицу…

— …и еще выводок детей Ладомирских. — В голосе Строганова-старшего прозвучал сарказм.

— Да, и с ними, — без усмешки покивал сын. — Маменька, конечно, брачные обеты нарушила, но что сделано, то сделано. Я не в праве судить ея. Главное, усвоенное мною в Париже, не крамола и не инсургетство, нет, но простое умозаключение: люди рождаются свободными. Вне зависимости от того, в бедной семье или богатой. И никто не должен их свободы лишать просто так, без вердикта независимого суда. И за эту идею надобно бороться.

— Вот тебе и крамола, — оценил отец.

— В чем же я не прав? — удивился младший.

— Прав, конечно. Но бороться за свободу в стране, где построено все не на свободе, где свободного суда и в помине нет, значит, сотрясать краеугольные камни.

— Но ведь не бороться — значит не любить свою Родину?

Старший Строганов закатил глаза:

— Ах, Попо, Попо, ты пока слишком юн и дерзок. И не понимаешь, что нельзя прошибить стену лбом. Слишком стены крепкие. Ото лба останется только мокрое место.

Судив губы, юноша ответил:

— Поживем — увидим.

— Ладно, поезжай покуда в Москву, успокойся малость. Поразмысли над своей судьбой в тишине. В Братцеве такие красоты! Умиротворяют.

— Я надеюсь, матушка-императрица тоже успокоится вскоре и меня простит. Разрешит вернуться в столицу.

— Не надейся слишком, — повздыхал отец. — Я, само собой, стану хлопотать… Но ея величество очень уж упрямы бывают временами. По-немецки упрямы. И в ближайшем будущем на смягчение твоей участи нечего рассчитывать.

2

Дом барона Строганова находился близ реки Яузы — там, где она впадает в Москву-реку. Рядом — Спасо-Андроников монастырь, здесь бывал митрополит Алексий после своего паломничества в Константинополь, расположенный на Босфоре в заливе Золотой Рог, и шутя назвал стрелку между Яузой и Лефортовским ручьем Золотым Рожком. Шутка шуткой, но забавное прозвище прижилось: набережную Яузы с той поры звали Золоторожской, так же, как и улицу, где располагалась усадьба с парком^[75].

Строгановы купили участок у Разумовских и отстроили новый особняк по проекту архитектора Казакова: капитальный дом с колоннами. Роскоши, конечно, в нем было меньше, чем в Петербурге, но жилье комфортное, утопающее в зелени. Впрочем, это летом. А зимой, когда Попо появился у матери (это был январь 1791 года), парк стоял в снегу, Яуза во льду, а из труб шел белесый прямой дымок, превращаясь в серые нависшие облака. Но подъезд к дому был расчищен, а привратник выскочил на улицу с веником, чтоб смести снег с сапог барина.

Павел вышел из саней в долгополой песцовой шубе и высокой меховой шапке из бобра. На усах иней, даже брови и ресницы в инее. Громко крякнул, разминая затекшую спину. И пошел по ступенькам в дом.

Встретить молодого барона вышло все семейство. Баронесса Екатерина Петровна, 46-летняя дама в кружевном чепце и таком же кружевном платье свободного кроя, бледная лицом, но с живыми синими глазами. Софья Александровна — ей в ту пору шел пятнадцатый год — очень худая девочка-подросток, на щеках какой-то нездоровый румянец, а глаза блестят как-то лихорадочно. Младшие дети Любо-мирские: Варя с близнецами Васей и Вовой — им не больше четырёх-пяти лет, маленькие, глазастенькие блондинчики. Позади держался Римский-Корсаков; он слегка обрюзг за время жизни в Москве, отрастил брюшко и к тому же приобрел лысинку; вроде был спросонья или же с приличного возлияния; улыбался весьма застенчиво. Чуть поодаль стояла постаревшая компаньонка-француженка мадемуазель Доде.

Начали здороваться. Мать, не видевшая сына после своего отъезда из Петербурга, помнившая его еще ребенком, глядя на высокого, статного восемнадцатилетнего молодца с усами, пораженная, разрыдалась. Соня бросилась брату на шею, звонко расцеловала, но потом, сразу устыдившись, залилась румянцем еще больше. А Иван Николаевич протянул руку для пожатия — Строганов-младший без колебаний ему ответил, показав, что сожитель матери ему не противен. Сразу все повеселели, устранив неясности в отношениях друг к другу: значит, без обид, без взаимных претензий, можно существовать под одной крышей по-родственному.

За обедом он рассказывал о Париже, о взятии Бастилии, о своих знакомствах с якобинцами, что стоят во главе революции. Родственники ахали, а француженка осеняла себя крестом. Баронесса Екатерина Петровна заключила:

— Слава тебе, Господи, ты уже в России. Выбрался цел и невредим из этой преисподней. Но каков Ромм, крамольник? Ведь казался тихоней, книжным червяком, а пытался совратить тебя с пути добродетели. Вот и верь после этого людям.

— Ах, маман, — возражал ей Попо, — вы возводите на него напраслину. Он милейший человек, движимый высокими идеалами.

— Нет, не защищай этого разбойника, — продолжала упорствовать госпожа Строганова. — Бунтовщик по определению мне не мил. Злоумышленник не может иметь никаких идеалов. По нему плачет каторга.

Убедить барыню в обратном было невозможно.

Софья им играла на клавесине и неплохо пела, а затем, день спустя, за беседой с братом в библиотеке, с глазу на глаз, шепотом призналась, что она тайно влюблена в одного молодого человека; а поскольку он старше на целых пять лет, то считает ее маленькой и не обращает внимания как на девушку.

— Кто же он? — с ходу задал вопрос Попо.

— Ах, не спрашивай, братец, это мой секрет.

— Да какие ж секреты могут быть от братьев? Ты должна сказать. Положительно, должна.

Та какое-то время колебалась.

— Никому не поведаешь? И особливо маменьке?

— Честное благородное, буду нем, как рыба.

И она вполголоса сообщила:

— Князь Димитрий Голицын.

Молодой человек задумался:

— Это же какой князь Голицын? Сын «усатой княгини»? Соня прыснула:

— Фу-ты, как не стыдно повторять обидное прозвище благородной дамы!

— Но она, говорят, в самом деле усата.

— Может быть, слегка. Кстати, ей идет. Ведь ея зовут в свете не только Princesse Moustache, но и Fée Moustachine^[76].

— Как ты познакомилась с этим Димитрием?

— Мы друзья, летом приезжают к нам в Братцево. — Чуть помедлила. — Кстати, у него есть младшая сестра, тоже Софья. Мы почти ровесницы — ей теперь пятнадцать. Писаная красавица, между прочим. Ты в нея влюбишься, как увидишь.

— В самом деле? — рассмеялся Попо.

— Я уверена. — Покусала губки. — Больше того скажу: ты на ней женишься, и у вас будут детки.

— Да откуда ж ты можешь ведать, Софи?

— Коли говорю, значит, ведаю. — И глаза отроковицы сделались туманными, а румянец на щеках разгорелся ярче. — Видела во сне.

— Ну а ты и твой князь Димитрий? Выйдешь за него? — веселился он.

Девочка заметно поникла:

— Не скажу, пожалуй. А не то накаркаю.

— Что накаркаешь?

Всхлипнув, она ответила:

— Смерть мою в юном возрасте…

Брат, растрогавшись, обнял ее за хрупкие плечи:

— Глупости какие. Я не верю в вещие сны. И в приметы не верю. Все зависит не от примет, а от промысла Божьего.

— Но приметы — суть Его подсказки.

— Да, но Господь нам дает свободу выбора — встать на путь грешника или праведника.

Соня дрогнула мокрыми ресницами:

— Думаешь, судьба каждого не предрешена?

— Я не фаталист. И считаю, что в любом жизненном случае есть альтернатива.

— Дай-то Бог, дай-то Бог. — И она вздохнула. — Ты меня чуть-чуть успокоил. Буду спать сегодня менее тревожно.

3

По негласному распоряжению государыни, Строганову-младшему надлежало не посещать в Москве массовые празднества и балы, не ходить по гостям и не слушать лекций в университете. Он фактически был заперт в доме своей матери, а затем в подмосковном Братцеве. Но вначале участью своей тяготился не слишком, а тем более маменька подыскала ему дворовую девушку Феклу, чтобы та помогала юноше правильно развиваться как мужчине; он увлекся ею, называл Фулей и дарил мелкие презентики — ленты, заколки и недорогие колечки. Но когда она забеременела и ее услали в деревню, выдав замуж за кузнеца, сразу заскучал, затомился и ходил по комнатам неприкаянный.

Летний переезд в Братцево оживил его ненадолго: рыбная ловля и охота по окрестным лесам скоро надоели, он читал книжки без особого интереса, вместе с Варей и близнецами бегал за бабочками с сачком, вяло ел черничные пироги и в четыре руки играл с Соней на клавесине. Все внезапно переменило известие о приезде княгини Голицыной с дочерью. К сожалению, Сонина пассия — князь Димитрий — находился у себя в части на учениях и не получил отпуск. Но сестра Попо все равно сияла от радости, говоря, что пока устроит счастье своего брата. Молодой барон хоть и фыркал, но испытывал приятное возбуждение тела и ума.

Барский дом в Братцеве был тогда еще деревянный, без особых изысков: два невысоких этажа и балкон с колоннами^[77]. Но уютный и просторный, в окружении вековых лип. И когда появилась Голицынская карета с запряженной в нее парой лошадей, все прильнули к окнам, а потом ссыпались на крылечко, под балкон. Подбежавший лакей опустил подобранные под днище кареты ступеньки и. полусогнувшись, распахнул дверцу. А Иван Римский-Корсаков подал княгине руку, помогая сойти.

Пред очами Строганова-младшего появилась невысокого роста полноватая дама лет пятидесяти. В белой шляпке, без парика (по причине летнего зноя), с черными, очевидно восточного типа волосами, темными густыми бровями и едва заметной порослью на верхней губе. (Предком рода их был боярин Черныш, прозванный так за иссиня-черные волосы и черную бороду, вероятный южанин — может быть, из персов, может был», из крымских татар.) Вслед за матерью вышла девушка — с тонкой, прямо-таки осиной талией и огромными, лучезарными, в пол-лица глазами. Сразу поймала устремленный на нее взгляд Попо. И потупилась, стала смотреть себе под ноги.

После поцелуев и взаимных приветствий Соня подвела свою тезку, юную княжну, к молодому барону:

— Познакомься, душенька, с моим братцем. Он у нас бунтарь, брал в Париже Бастилию и его сослали к нам в имение, дабы охладить. Но вообще вьюнош превосходный, ты сама видишь.

— Вижу, вижу, — согласилась та, тонко улыбнувшись. — Рада с вами встретиться, мсье Поль. Я бывала в Париже с маменькой, но четыре года назад, и не помню многого по тогдашнему моему малолетству.

— Да, Париж… — с грустью протянул Павел. — Я люблю этот город до самозабвения. Вероятно, потому что родился там. И провел лучшие минуты моей жизни.

— О, любовь? — догадалась девушка.

— Ах, не надо об этом. Я уверен, что Париж еще будет в моей судьбе. Уж на радость или на горе — не знаю. Чувствую. Он меня воскресит или убьет.

— Вы меня пугаете, сударь.

— Что ж пугаться, мадемуазель Софи? Жизнь устроена так, что пугаться ею нелепо. Коли мы родились, стало быть, умрем непременно. Радость и горе в одной упряжке, как и ваши лошади.

— В юности не хочется думать о смерти.

— Верно, и не думайте. Но всегда имейте в виду, чтоб не рисковать попусту.

Пили чай, сидя на балконе. Ядовитая Наталья Петровна Голицына понемногу поругивала всех — светский Петербург, светскую Москву, канцлера, правительство, окружение государыни, генералов, духовенство, театральную и литературную жизнь. Раздражали ее погода, цены на хлеб и обилие иностранцев во всех сферах. Баронесса Строганова поддакивала из вежливости, Римский-Корсаков неизменно молчал, проявляя интерес лишь к вишневой наливке, а Попо не слишком прислушивался к незатейливо текущей беседе, то и дело бросая взоры в сторону прелестной княжны. Та старалась их не замечать.

— Вот скажите мне, Павел Александрович, — неожиданно обратилась к нему «усатая фея», — как свидетель известных безобразий в Париже, сможет ли законный монарх вскоре обуздать зарвавшихся бунтарей?

Спорить с княгиней на политические темы Строганов не решался, так как не желал вызвать ее неудовольствие своими речами и как следствие — запрещение видеться в будущем с понравившейся дочерью. И поэтому ответил уклончиво:

— Ситуация сложная, мадам. Но пока инициатива у якобинцев. Загнанный в угол король вынужден только отбиваться.

— Загнанный в угол тигр иногда, нападая, загрызает своих ловцов.

— Но Людовик, увы, не тигр — он, скорее, кот, согнанный с дивана.

Посмеялись удачной шутке.

— Я считаю, Россия, Австрия и Пруссия могут, объединившись, протянуть ему руку помощи, — заявила Голицына-старшая. — Если инсургенты одолеют короля, эпидемия может охватить всю Европу. Нам в России не хватало только республики.

Все сидящие за столом молча согласились. Но внезапно матери возразила юная княжна:

— Про республику, мама, ничего сказать не могу, не знаю, может, хороша, а может, и плоха, не берусь судить, но парламент и Конституция, по английскому образцу, нам бы не помешали, мне кажется.

Все уставились на нее в изумлении. Девушка зарделась и опустила глаза. А Наталья Петровна вспыхнула:

— Душенька моя, ты в своем уме? Где ты слов таких нахваталась-то — «Конституция», «парламент»? От Димитрия, поди, всем известного карбонария? Вот ужо от меня получит. И тебе не спущу, бесстыднице. Никуда с собой больше не возьму, только мать позоришь.

Та поджала губы:

— Как изволите, маменька, как изволите. Только я сказала, как думала. Мы должны равняться на лучшие европейские образцы — например, на Англию, — а не на отсталые деспотии Азии. Можете делать со мною, что желаете, токмо взаперти поменять свои взгляды все одно не подумаю.

Старшая Голицына обвела присутствующих возмущенным взглядом.

— Слышали? Вы слышали? Вот они, нынешние детки. Учишь их, учишь, возишь по европам, чтоб они набирались уму-разуму, а в ответ получаешь дерзость и крамолу. — Обратилась к дочке: — И не стыдно тебе матери перечить? Что о нас подумают? Что змею вскормила у себя на груди?

Сонины глаза налились слезами.

— Маменька, ну зачем же так? Разве ж я змея?

— Так а кто ж еще? Подколодная гадюка и есть.

— Вы несправедливы! — И она, не выдержав, плача в голос, выбежала в дом.

— Соня, Соня, не плачь! — устремилась за ней Строганова-тезка.

Остальные сидели тихо. Наконец Наталья Петровна проговорила:

— Господа, я прощу прощения за мою дочь. Девочка совсем не умеет сдерживать свои чувства. Не сердитесь на меня и нее.

— Боже мой, да мы и не сердимся вовсе, — улыбнулась Екатерина Петровна, разливая чай по чашкам из самовара. — Соня моя такая же. Не поймешь иной раз, что в ее прелестной головке творится. Возраст такой — отроковицы.

— Да, скорей бы взрослели обе.

Поскучав еще какое-то время за столом, Павел удалился с балкона и, спустившись вниз, начал искать девушек в саду. Те сидели в беседке, обнявшись. Было видно, что Голицына сетует на судьбу, на тиранку-мать, а подруга гладит ее и ласково утешает. Увидав Попо, сразу замолчали.

— Извините, не помешаю? — Он смотрел по-доброму, даже простодушно. — Я хотел сказать, уважаемая Софья Владимировна, что вполне разделяю ваши взгляды. Не хотел спорить за столом, чтоб не раздражать Наталью Петровну. Вас она простит быстро, а меня может невзлюбить.

У княжны глаза сразу потеплели.

— Рада, что хоть кто-то со мной согласен. Но ответьте, Поль, вы всерьез считаете, что в России возможны перемены?

— Я уверен в этом.

— Как? Откуда? На кого надеяться?

Он помедлил и проговорил, как тогда Новосильцев:

— Я надеюсь на Александра Павловича. Хорошо известно, что ея величество видит внука своим преемником.

— Как, минуя Павла Петровича?

— Ах, мадемуазель, я и так наговорил лишнего. Больше ни единого слова.

— Понимаю, да… — И она взглянула на него с восхищением.

Поболтали на отвлеченные темы. Юная Голицына пригласила Попо как-нибудь приехать к ним в гости. Он развел руками: ездить по гостям ему не рекомендовано; но предлог найти можно, чтобы встретиться где-то ненароком — например, в Тайницком саду на прогулке.

— Я гуляю там с моей гувернанткой, — подтвердила Софья. — Во второй половине дня, между трех и четырех пополудни.

— Постараюсь быть. Например, в четверг.

— Лучше в пятницу, маменька по пятницам навещает кузину.

— Я учту.

Жизнь его обретала новый смысл.

4

Между тем Воронихин, в отличие от Попо, не скучал и не сидел сложа руки. Перестройка, подновление Строгановского дворца требовала от него полной самоотдачи, непрестанного труда в мастерской и среди рабочих. Он придумал и начертил новый облик внутренних покоев, поменял декор, а еще собственноручно нарисовал эскизы новой мебели, новых обоев и паркета. А потом следил за исполнением всех своих задумок. Замечал огрехи, требовал их исправить. Иногда забывал даже пообедать. И к концу года, к завершению начатого, выглядел усталым и похудевшим, но с неунывающим блеском в глазах. Он считал, что счастлив. Из простой деревни Пермской губернии перенесся волшебным образом в Петербург, а потом в Европу, овладел профессией архитектора, и ему доверили переделку одного из лучших домов в столице. Сыт, одет, помогает деньгами матери и задумал поселить ее рядом с собой. Это ли не счастье?

Но когда Андрей впервые увидел Мэри, понял, что до полного счастья очень далеко.

Мэри была чертежницей у известного тогда в Петербурге архитектора из Англии Чарльза Камерона. Он по приглашению государыни жил в России больше десяти лет, и ему поручали возведение многих зданий в Павловске и Царском Селе. Строганов, получив от Воронихина чертежи переделок своего дворца, попросил Камерона оценить задуманное. Чарльз внимательно изучил представленное и сказал коротко: «Этот начинающий всех заткнет за пояс!» Но отдельные недочеты все-таки нашел и просил прислать к нему молодого зодчего для консультаций. Так Андрей оказался на квартире у англичанина, где и познакомился с девушкой.

Мэри Лонг тоже была из Англии, и ее родитель, пастор, жил неподалеку от семьи Камеронов. Хорошо рисовала и чертила, и, когда Чарльз в 1789 году навещал родных, предложил девятнадцатилетней соседке стать его помощницей в Петербурге (самому джентльмену было к тому времени сорок пять, он годился ей в отцы и ни о какой связи речи быть не могло; правда, однажды, выпив лишнее, он пытался ее прижать в темном уголке, но она оказала такое бурное сопротивление, что ему пришлось унести ноги, а потом, в трезвом виде, долго извиняться).

Нет, назвать мисс Лонг красавицей вряд ли кто-то взялся бы: пепельные негустые волосы, серые глаза и бесцветные брови. Серенькая мышка. Одевалась тоже во все серое, словно бы стараясь выглядеть незаметной. Вероятно, сказывалось воспитание папы-пастора. Но когда она изъяснялась, складности ее речи мог бы позавидовать профессиональный оратор. И улыбка была тоже хороша — ясная и слегка загадочная. Хороши были пальчики — тонкие, изящные, с аккуратными розовыми ногтями. В общем, натура интересная и неординарная.

Говорила по-русски с сильным акцентом, а зато Воронихин не знал английского. Приходилось общаться, перемешивая русские, французские и вообще латинские слова. Первый длительный разговор состоялся где-то месяц спустя после их знакомства: он зашел к архитектору по делам, не застал, и она предложил ему подождать, выпить чаю со сливками.

— Чай со сливками? — удивился Андрей. — Я такого еще не пробовал.

— О, из бьютифул — очень скусно! — засмеялась девушка. — Май фазер — папа — очень, очень любить. И мы тоже. Надо пробовать!

И действительно, новый вкус ему понравился. И особенно из рук Мэри; двигалась она плавно, женственно, делала все ладно, ловко и бросала на него лукавые взгляды.

— Коль ваш папенька пастор, вероятно, воспитывал вас в строгих правилах, — догадался он.

— Да, конечно, — согласилась чертежница, — но при том правил англиканский церковь не есть очень строг, он не ортодокс. Очень просто в храм и дома.

— Наша церковь вам не нравится?

— Отчего не нравится? Нравится. Служба очень красиво. Но чуть-чуть много пышно. Это мой впечатлений.

— Понимаю… — И подставил чашку для новой порции чая. — А допустим, — проговорилон с серьезностью, — вам бы сделал предложение русский…

— Предложение? — сдвинула бесцветные брови Мэри. — Что есть предложение?

— Ну, руки и сердца. По-французски — марьяж.

— О, марьяж! — рассмеялась помощница Камерона. — Предложение, так… Уот некст? Что потом?

— Вот и я спрашиваю: что потом? Если бы хотели выйти за него, вы бы согласились перейти в православие?

Англичанка не поняла, и пришлось растолковывать ей по словам, помогая жестами. Наконец до нее дошло.

— О, ноу, ноу ортодокс, — замотала она головой решительно. — Вера не менять никогда.

— Да при чем тут вера? — раздосадовался Андрей. — Вера у нас одна, христианская. Церкви разные.

— Ноу, ноу, церковь не менять тоже.

— Даже если бы полюбили сильно?

— Сильно? Да. Но любить своя церковь тоже очень сильно. Не хотеть менять.

Видя его задумчивый вид, попыталась растормошить:

— Хорошо, Эндрю, если сами вы любить девушка другой вера… нет, другой церковь, вы ее менять?

Он поднял на нее удивленный взгляд.

— Думаю, что вряд ли.

— А, вот видел! — улыбнулась Мэри. — Каждый не хотел уступать, да? Каждый свой любовь.

Словом, Воронихину стало ясно, что жениться на Мэри у него не выйдет. Он не представлял, что жена и муж могут принадлежать к разным церквям. Да и как венчаться, в конце концов? По какому обряду? Нет, абсурд, тупик.

Но забыть ее молодой зодчий тоже никак не мог. И его альбомы запестрели милыми женскими головками, нежными профилями, все на один манер — пепельные волосы, серые глаза… И Григорий Строганов, посетив однажды комнату сводного брата в доме Александра Сергеевича, сразу обратил на это внимание. Оживился, начал расспрашивать: «Кто она? Что она? У тебя амуры?» Воронихин отнекивался, прятал глаза.

Именитый брат был уже камер-юнкер и работал в Коллегии иностранных дел, правда, всего лишь секретарем, перекладывающим бумажки, но надеялся, что его усидчивость, да еще помноженная на знатность, и влияние при дворе дядюшки Строганова сделают свое дело и ему удастся занять пост посланника в какой-нибудь, пусть и небольшой, но цивилизованной стране.

— Уж никак задумал жениться? — наседал Григорий.

— В мыслях даже не было. Да с чего ты взял?

— Значит, просто крутишь амуры?

— И амуров никаких нет. Перестань, ты меня смущаешь.

— Экий ты конфузливый, право. Вроде не мужчина, а кисейная барышня. Что ж амуров своих стесняться? Ты уже немаленький — скоро тридцать два. А живешь бобылем. Надо бы подумать и о семье.

Воронихин насупился:

— Некогда, занят, недосуг.

— Ну и очень глупо. Думать об амурных делах можно и во время трудов праведных. Я вот, например, хоть и младше тебя на одиннадцать годков, а и то не прочь связать себя узами Гименея. Это, знаешь ли, не токмо пользительно для физиологии, но и выгодно с матерьяльной точки зрения, ежели невеста богатая и с приданым.

— Присмотрел уже? — кисло улыбнулся Андрей.

— Так, присматриваюсь пока. Выбираю из нескольких вариантов. Года через два женюсь обязательно.

— Буду за тебя очень рад.

— Я бы за тебя порадовался тож, коли б ты решился.

— Нет, пока не время. Да и сбережения мои невеликие. Должен погодить.

— Ну, годи, годи. Как бы поздно не было.

Вскоре Воронихин узнал от Камерона, что у Мэри серьезно болен отец и она поспешила в Англию — поддержать его, послужить сиделкой и, не дай Бог, если что плохое, то услышать его последнее «прости».

Приунывшему молодому человеку Чарльз сказал по-французски:

— О, не надо грустить, Андре. Вы ей очень нравитесь, я знаю. И у вас есть шанс. Правда, правда. Вот, держите письмо: мисс Лонг попросила меня передать его вам при встрече.

Поблагодарив искренне, тот поспешно удалился и, присев во дворе на лавочку, в нетерпении разорвал надушенный конверт. Писано было по-русски:

«Милостивый государь Андрей Никифорович! Я должна ехать. Вам расскажет мистер Камерон. Я не знаю, когда вернуться. Но надеяться очень. Я хотела продолжать наша дружба. Важно для меня. Можете мне писать тоже. Мэри».

Он поцеловал наивные строчки, ставшие для него самыми дорогими строчками на свете.

5

А во Франции политические события уподобились снежной лавине, несущейся с горы. Ведь недаром зачинщиками бед сделалась ультрарадикальная фракция парламента «монтаньяров» («горцев») — названная так потому, что располагалась она на верхних рядах зала заседаний. К ним примыкал и Ромм, избранный в Законодательное собрание от своей провинции Овернь.

21 июня 1791 года насмерть перепуганный Людовик XVI попытался бежать из страны. Он, переодевшись в костюм пажа, вместе со всей семьей поскакал в карете по направлению к Бельгии. Но его опознали, задержали и вернули в Париж. Посадили под домашний арест.

Вскоре парламент принял Конституцию. Франция объявлялась конституционной монархией. Королю ничего не оставалось, как принять эти новые правила игры, ведь фактической власти он уже давно не имел.

Ситуация становилась катастрофической: дикие цены, воровство на всех уровнях, разграбление прежних богатств. Не хватало продуктов. А развязанные войны с соседями лишь усугубляли общее положение.

Бедняки обвиняли во всем аристократов и короля. Раздавались призывы свергнуть Людовика и установить парламентскую республику. Споры происходили жестокие, но никто не решался сделать первый шаг. Наконец, в августе 1792 года вспыхнуло восстание: 20 тысяч неуправляемых босяков двинулись на штурм замка Тюильри. Защищали монарха швейцарские гвардейцы, но в кровопролитном бою были уничтожены почти полностью. Самодержца с семьей тут же препроводили в тюрьму. Под напором улицы монтаньяры развернули массовый террор против аристократии и вообще зажиточных людей. Францию объявили республикой. Состоялся суд над свергнутым королем, именуемым теперь «гражданин Луи Калет». Главным обвинителем выступил Сен-Жюст, хорошо знакомый Попо. Он призвал казнить бывшего монарха как «изменника Родины и предателя национальных интересов».

Большинство в Заксобрании (в том числе и Ромм) проголосовали за.

21 января 1793 года главного арестанта Франции обезглавили на гильотине.

Безраздельная власть оказалась у якобинцев во главе с Робеспьером. Следовали новые казни неугодных…

Впрочем, говорить только об одних преступлениях революции было бы неверно. В частности, Ромм, находясь в руководстве комитета народного просвещения, сделал много полезного и здравого. Например, якобинцы ввели бесплатное обучение для детей всех сословий. Упорядочили систему образования — от Нормальной школы в Париже и центральных школ в крупных городах до начальных в сельских общинах. Открывали консерватории и музеи. Приняли единство мер и весов по десятичной системе. Повсеместно начал работать телеграф. Строились бесплатные богадельни и больницы. Наконец, Ромм придумал в окончательном виде знаменитый республиканский календарь, заменив античные и христианские термины на «революционные». Каждый день отныне именовался по растениям и животным: скажем, «корова», «морковь», «ревень» и т. д. Месяцы — соответственно: вандемьер — «месяц сбора винограда», брюмер — «месяц тумана», жерминаль — «месяц прорастания», термидор — «месяц жары» и пр. Месяц делился на декады, а час — на сто минут… Вся Европа смеялась над этим изобретением, появилось много карикатур в газетах и журналах, только сам Ромм несказанно им гордился и считал, что недалеко то время, как в других странах примут его летоисчисление…

Он вообще сильно изменился за последние годы. Постарел, облысел совершенно и ходил, прихрамывая, из-за боли в суставах. Но энергии его мог бы позавидовать любой молодой. Пропадал на заседаниях своего комитета с утра до вечера, в перерывах сочинял его постановления, да и дома работал за конторкой с ночи до утра. И почти не спал. И почти не ел. Словом, жил на износ.

Он считал революцию своим звездным часом. Потому что творил историю. И работал для будущих поколений.

Выйдя на трибуну, Ромм преображался. Это был уже не маленький лысый человечек, припадающий на правую ногу, а почти античный оратор, потрясающий воображение зрителей. Убедить мог любого в чем угодно.

Вероятно, поэтому в мсье Шарля и влюбилась молоденькая вдовушка Мадлен Шолен. Он снимал квартиру рядом с ее шляпной мастерской. Мило здоровались друг с другом каждый раз при встрече: Шарль приподнимал головной убор, а она приседала в книксене. И не знала, что ее сосед — столь значительное лицо в законотворческих органах. Но хозяйка квартиры Ромма ей открыла глаза. Прямо так и сказала: «Крупная шишка в нынешней власти. Дружит с Робеспьером против Дантона. Ты с ним поосторожнее: стоит ему пошевелить пальцем, и тебя поведут на гильотину». Поначалу шляпница испугалась, но потом ее разобрало любопытство, и она побывала на галерке Конвента (так теперь именовался парламент), оказавшись там во время выступления Ромма. Многие слова до нее не дошли (просто не знала ученых терминов), но сам пафос речи, темперамент Шарля и его пылающие глаза взволновали юную даму чрезвычайно. Тут как раз подоспел день рождения бывшего гувернера Строганова, и Шолен преподнесла ему в подарок сделанный специально в ее мастерской синий цилиндр с красно-белой лентой (под цвета республики). Он растрогался, принял презент с благодарностью, пригласил Мадлен выпить кофе (правда, настоящих зерен в магазинах давно не было — пили ячменный суррогат). Женщина ответила, якобы смутившись:

— О, гражданин Ромм, я, конечно же, польщена, но боюсь, что соседи наши истолкуют превратно: одинокая женщина в гостях у холостого мужчины… Сплетен не оберешься!

Шарль проговорил с возмущением:

— Что за предрассудки! Вы должны изживать в себе старую мораль. Люди теперь во Франции совершенно свободны. И вольны распоряжаться собою по своей воле. В том числе и любить — как и кого им угодно.

Шляпница изогнула левую подведенную бровь:

— Вы сказали «любить» — или я ослышалась?

— Да, любить, а что? — тот не понял.

— Вы меня приглашаете на кофе или на любовь?

Он презрительно выпятил нижнюю губу.

— Разве одно исключает другое? Может, просто кофе. Может, и любовь. Кофе с молоком и с любовью. Мы свободные люди. Как хотим, так и сделаем.

Улыбнувшись кокетливо, молодая вдовушка заключила:

— Что ж, пожалуй, вы правы. Глупо стесняться своих чувств. Если вы пришлись мне по сердцу, почему я должна думать о соседях?

— Значит, я вам пришелся?

— А я вам?

— Очень.

— Вы мне тоже стали небезразличны.

— Значит, кофе?

— Почему бы и нет!

Вскоре мсье Шарль перебрался к мадам Шолен (у нее квартирка над шляпной мастерской была своя, по наследству от покойного мужа). Жили весело, несмотря на разницу лет, взглядов и образования: очарованная его умными словами, женщина соглашалась со всем, что он говорил и делал, называла «мой гений» и почти молилась, а ему это льстило, он купался в ее любви, обожании и обожествлении.

А в начале 1794 года в стане якобинцев случился окончательный раскол, Робеспьер согласился с арестом своего бывшего соратника Дантона и не возражал, когда суд по надуманным обвинениям вынес тому смертный приговор.

Революция стала пожирать собственных детей.

Маховик был уже раскручен.

И никто уже не мог рассчитывать на спасение от гильотины.

6

Осенью 1794 года младшего Строганова в Москве навестил Новосильцев, возвращавшийся с театра военных действий в Польше. Вместе с Суворовым принимал участие в подавлении польского восстания во главе с Костюшко и во время штурма Праги (так именовалось предместье Варшавы) был ранен в шею. Но нетяжело, хоть еще и кашлял негромко, говорил с хрипотцой.

А Попо переживал «медовый год»: прошлым маем он женился на Сонечке Голицыной, и теперь она была на седьмом месяце, ожидая разрешения от бремени к Рождеству.

Встретившись, двоюродные братья крепко обнялись и с улыбкой начали оценивать друг друга.

— Возмужал, возмужал, разбойник, — иронично кривил рот Николай, чуть покашливая. — Экий стал матерый мужчина!

— Да и ты посолиднел, как я погляжу.

— Войны закаляют.

— И семейная жизнь тоже учит уму-разуму. Ты-то когда женишься?

Но полковник только морщил нос:

— Фух, избави Бог, никогда, наверное. Для чего мне эта добровольная каторга? От себя не зависеть, думать о пропитании семейства и всегда отчитываться — где был, с кем был, отчего заявился домой поздно, да еще и навеселе? Нет, уволь, сие не для меня.

Младший Строганов отвечал ему с блаженным выражением лица:

— Так-то оно так, но скажу тебе, братец, с откровенностью: есть в женатой жизни маленькие прелести. Этак просыпаешься утром и находишь рядышком с собою милое создание, пахнущее духами и еще чем-то невообразимо прельстительным. И жена целует тебя нежно, и щебечет в ухо всякие благоглупости, а ты таешь, чувствуя себя на седьмом небе. А прогулки в парке с нею под зонтиком? А ее заботливые ручки, наливающие тебе чай из самовара? Ах, шарман, шарман, мне сие словами не передать!

Оба смеялись добродушно. Но потом вдруг сменили тему, вследствие чего погрустнели. Новосильцев спросил:

— Коль не хочешь, не говори, но мне кажется, наша Софьюшка — не твоя жена, а твоя сестрица и моя кузина — не по-шуточному больна. Или показалось?

Завздыхав, Попо подтвердил:

— Да, увы, увы. У нея с рождения были нездоровые легкие, а когда Димитрий Голицын, брат моей супруги и предмет воздыханий нашей сестры, обвенчался с Васильчиковой, вскоре заболела горячкой и почти три недели пролежала пластом. И хотя потом с одра встала, у нея открылось кровохарканье. Надо везти на море, но куда теперь, глядя в зиму? А врачи предрекают самое плохое.

Николаи сокрушенно покачал головой:

— Ах, какая жалость! Неужели ничего нельзя сделать? Я ведь, вероятно, вскоре выйду в отставку и вполне мог бы съездить с нею в Крым. Слово дворянина и офицера — без каких бы то ни было амурных притязаний. Как ты смотришь на сей прожект?

Молодой барон оживился:

— Был бы только рад. И надеюсь, что мама возражать не станет. Но Софи — не знаю, согласится ли.

— Отчего же нет?

— Нрав такой упрямый. А в связи с болезнью сделалась нервозной совсем — без конца горючие слезы льет и кричит, будто не желает никого видеть и скорей бы умереть, чтобы дальше не мучиться.

— Но попробовать нужно. Ты с ней потолкуй ненавязчиво.

— Надо попытаться.

Как ни странно, Соня отнеслась к предложению Новосильцева без истерики, даже позитивно и ответила, что должна подумать. А подумав, сказала:

— Нынче первое ноября; если Николай утрясет дела со своей отставкою ближе к Рождеству, то, пожалуй, в марте будущего года мы могли бы отправиться.

Тот повеселел и она тоже — показалось, что ее кризис миновал и возникла призрачная надежда. На прощанье Сонечка подарила кузену золотую ладанку: «Вот, возьми, Николя, на память. Пусть она оградит тебя от всяческих бед. Мысленно с тобою буду всегда». Он склонился и по-братски поцеловал ее в щеку.

А неделю спустя юной Строгановой сделалось значительно хуже, началась лихорадка, и 20 ноября ее не стало.

Смерть кузины так подействовала на супругу Попо, что она почувствовала преждевременные родовые схватки, доктора начали борьбу за ее жизнь и за жизнь младенца и на сей раз вышли победителями: 22 ноября появился мальчик, правда, недоношенный, но довольно крепенький. Окрестили его в честь барона Строганова-старшего Александром.

7

Воронихин писал Мэри каждый месяц, и она ему тоже. Эта переписка, доверительная, нежная, сблизила их еще больше, оба перешли на «ты» и обменивались любезностями. Дело оставалось за малым: встретиться, объясниться в любви и обвенчаться.

«Дорогой Эндрю, — обращалась англичанка к нему по-русски и вполне уже грамотно. — Получила от тебя весточку, где ты сообщаешь, что твое полотно “Вид картинной галереи Строганова ” вызвало большое одобрение зрителей и критиков и тебе за него присвоили звание профессора живописи. Поздравляю! Ты такой талантливый! Верю в твое будущее и горжусь нашей дружбой и твоим вниманием, удостоившим мою скромную персону. У меня тоже вести неплохие: папеньке значительно лучше, он уже встает и сидит на солнышке, на крылечке нашего дома. Разумеется, речь пока не идет о возобновлении службы, предстоит немалый период восстановления, но потом, кто знает, если самочувствие его не ухудшится, сможет возвратиться к своему любимому делу. И тогда я с легким сердцем поплыла бы на корабле в Россию, в Санкт-Петербург. Так уже соскучилась по нему, по мистеру Камерону, да и по тебе, моему любезному другу. Я желаю тебе здоровья и всего наилучшего. М.Л.»

«Драгоценная Мэри, — отвечал архитектор и живописец тоже по-русски. — Я безмерно рад, что не забываешь Россию, Петербург, мистера Камерона и меня, грешного. Как же хорошо на душе от сознания, что тебя кто-то помнит и тобой гордится. Я всегда поминаю в своих молитвах и тебя, и твоего достойного папеньку, дай Бог ему здоровья, ставлю свечки в храме. У меня случилось событие, также заслуживающее внимания: маменька моя прибыла ко мне на жительство. Уговаривал ея долго, не хотела покидать родные края, где ей все знакомо. Но соображение, что года преклонные (скоро шестьдесят), а живет одна-одинешенька, и, случись что, некому помочь, окромя соседей, убедили в необходимости переезда к сыну под бок. Прибыла с обозом, соль везущим. Подустала малость в дороге, долго приходила в себя попервоначалу, но теперь уж повеселела и взялась за работу: стряпает проворно, прибирает в комнатах и стирает. Кланяется тебе низко. Благодетель наш, Александр Сергеевич Строганов, против ея приезда, слава Богу, не возражал, принял ласково, подарил пять рублев серебром и пообещал в скором времени отписать вольную. Мы ему благодарны по гроб жизни. Я же продолжаю трудиться на его даче на Черной речке по переустройству всех интерьеров да еще в прожектах имею обустроить его усадьбу, что в Калужской губернии, и еще построить особняк в Братцеве. Дел, как говорится, по горло. Но тебя не забываю и хожу на почту за твоими письмами с нетерпением. И грущу немало, коль письма нет. И, почти как дитя, радуюсь, коль письмо пришло. Будь и ты здорова. Преданный тебе друг навеки А.В.»

Об ударе, постигшем Екатерину II, Воронихин узнал на Черной речке и, взволнованный, поскакал к Строганову во дворец на Мойку. Не застал дома: слуги говорили, что барон со вчерашнего вечера пребывает в Зимнем и туда же из Гатчины прискакал наследник, и его дети, и надежды на выздоровление мало, и в церквях идут молебны о спасении государыни. Появившись у себя в комнате, он столкнулся с матерью, сухонькой старушкой в платке, смуглое лицо все в морщинках; женщина крестилась и причитала: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!», а потом спросила с перепуганными глазами:

— Господи, Андрюшенька, что же станет с нами теперь со всеми?

Сын присел на стул, положил на стол шляпу:

— Ты чего всполошилась-то? Как жила, так и будешь жить.

— Мы-то ладно, мы люди незаметные. А не выйдет ли чего нехорошего с Александром Сергеевичем, нашим барином? Новая-то метла по-новому метет.

— Нет, не думаю. Ведь его высочество Павел Петрович дружат с ними. Оба они масоны.

— Кто такие?

— А, неважно, долго объяснять. Главное, что дружат.

— Ну, давал бы Бог. — И она осеняла себя крестом. — Коли с его сиятельством ничего не случится, то и мы не пропадем тож.

Умерла императрица 6 ноября, и усталый Строганов возвратился в дом к вечеру того же дня. Проходя к себе в покои, он заметил выходящим из библиотеки Воронихина, сделал знак рукой, чтобы тот приблизился, и увлек к себе в кабинет. В кресло усадил, предложил лафиту.

— Выпьем на помин души ея величества. Знаю, что не пьешь, но нельзя не выпить, больно повод веский. А один я выпивать не умею, это Колька Новосильцев квасит в одиночку, а меня так с души воротит.

— Благодарен за честь. Отказаться грех.

Выпили не чокаясь. И еще по одной. Помолчали, подумали о бренности бытия, а потом барон вновь заговорил:

— Да, мон шер Андре, все мы, к сожалению, смертны. Будет и наш черед когда-нибудь… Но пока что живы, и жизнь, слава Господу, продолжается. Надо думать о грядущем… Я имел долгую беседу с его императорским величеством Павлом Петровичем… Он как сын, конечно, скорбит о невосполнимой утрате, но как новый государь полон далеко идущих планов. Хочет перетрясти всю Россию, вывести из спячки, ознаменовать собственное правление свежими идеями. Я дерзнул и покорнейше попросил его смилостивиться над Попо. Знаешь, обещал. Мол, минуют скорбные церемонии, траурные дни, и, когда придет время его коронации, не забудет облагодетельствовать своего тезку. Мол, Отечеству нужны молодые умы, преданные люди. И Попо как раз может пригодиться…

— Это добрая весть! — живо согласился Андрей.

— Тоже так считаю. И давай по рюмочке за здоровье нового царя. Кстати, все цари чают увековечить себя возведением храмов и дворцов. Понимаешь, о чем я? Вовремя подскажем, дельно посоветуем — тут, глядишь, и твое зодчество найдет применение…

— И мечтать не смею.

— А ты смей. Я, Попо, Новосильцев, Гриша Строганов, ты — будем держаться вместе. Мы одна большая семья — говоря по-аглицки, клан. Вместе станем силой.

И на этот раз, улыбнувшись друг другу, звонко чокнулись наполненными рюмками.

8

27 июля (или 9 термидора, по республиканскому календарю) 1794 года пробил час самого Робеспьера.

Ярые противники якобинцев при поддержке Национальной гвардии захватили правящую верхушку республики и арестовали. Смертный приговор обжалованию не подлежал. Головы Сен-Жюста, Робеспьера и еще сотни их сторонников, отсеченные гильотиной, угодили в корзины, установленные под эшафотом. Революция кончилась. Монтаньяры были повержены. И фактически во главе правительства встал Баррас — дворянин, быстро разбогатевший на спекуляциях и финансовых махинациях.

Нет, последние монтаньяры-якобинцы, в том числе и Ромм, попытались сопротивляться. Дважды в 1795 году поднимали они Париж, но Баррас во главе Конвента подавлял недовольство бестрепетной рукой. Ромма с друзьями в результате схватили, бросили в узилище и 17 июня зачитали им смертный приговор. Но, по правилам, каждого спросили о его последнем желании; Мсье Шарль ответил: «Я прошу свидания со своей женой».

Да, они с Шолен заключили брак в парижской мэрии накануне его ареста: дама сообщила сожителю, что беременна, и как честный человек он не захотел плодить незаконнорожденных детей.

В тот же день, 17 июня, женщина явилась в тюрьму. Офицер, командир охранников, лично препроводил ее в комнатку для переговоров и велел подождать. Вскоре привели бывшего наставника молодого барона Строганова. Он был в одной сорочке, как-то неряшливо заправленной в заляпанные жирными пятнами штаны, похудевший, растрепанный, с фиолетовыми мешками у глаз. И казалось, что ему не сорок пять, а все семьдесят.

Молча взял ее за руки, заглянул в глаза. Грустно произнес:

— Извини, Мадлен.

— О, за что, Шарль, любимый? Я была так счастлива рядом с тобою. Я, простая шляпница, рядом с великим человеком. И благодарю Господа за такое счастье. — У нее по щекам покатились слезы.

— Видишь, ты плачешь, — отозвался он. — А счастливые люди не должны плакать.

— Люди плачут от счастья тоже, — всхлипнула она.

— Нет, неправда. Люди от счастья должны смеяться. Я мечтал, что своими идеями осчастливлю французов, всех людей планеты, а не смог осчастливить даже одного человека, тебя.

— Ошибаешься, милый, — твердо заявила мадам Ромм. — Я ношу под сердцем твое дитя. Продолжение нас с тобой. И от этого счастлива.

— Кстати, о ребенке, — проговорил якобинец. — Расскажи ему обо мне и о нашей революции. Пусть он знает, что борьба его отца, наши жертвы не были напрасны. Люди поймут нашу правоту. Рано или поздно наши лозунги — Конституции, равенства и братства — победят повсеместно.

— Обещаю, Шарль. Я ему расскажу.

— И когда он родится, назови его днем нашего календаря. Уж тогда он точно не забудет, кем был его отец.

— Да, не беспокойся, так и назову.

Офицер сказал:

— Граждане, свидание окончено. Надо попрощаться.

Крепко сжав ее ладони, Ромм воскликнул:

— Я люблю тебя. Помни обо мне.

— Да, и я люблю, Шарль. Никогда тебя не забуду…

А когда его увели, женщина упала лицом на скрещенные на столе руки и расплакалась горько.

Тем же вечером в камере монтаньяр узнал, что один из его соратников, тоже на свидании со своей супругой, смог принять от нее и потом незаметно спрятать некоторую толику денег, на которую намерен подкупить охранника, чтобы тот помог совершить побег. Ромм невесело улыбнулся:

— Сумма слишком невелика, и никто за нее рисковать не станет.

— Речь идет о побеге только одного человека — вас.

— Ты с ума сошел!

— Говорю серьезно. Вы нужны революции и на воле сможете продолжить борьбу.

— Нет, мой дорогой, я вас не покину. Вместе так вместе, до последнего вздоха.

Тем не менее подкупить тюремщика все-таки удалось: тот по просьбе осужденных передал им два кинжала. Революционеры предпочли остаться свободными и не следовать, как овцы на заклание, на гильотину.

Первым кинжалом свел счеты с жизнью Ромм. Вслед за ним оружием воспользовались другие. Словом, на следующее утро палачу казнить уже было некого…

5 октября (13 вандемьера) того же года вспыхнуло в Париже восстание роялистов — тех, кто хотел реставрации монархии. Всполошенный Баррас обратился за помощью к войскам, и один из боевых генералов встретил мятежников картечью. Бунт был жестоко подавлен. Этим генералом оказался молодой и бесстрашный корсиканец Наполеон Бонапарт.

Так начиналась его эпоха. А на смену республики гулкой армейской поступью двигалась империя.

Впрочем, ее торжество будет впереди, а тогда, под конец 1795 года, в декабре, 15-го числа, появился на свет мальчик, названный его матерью, мадам Ромм, и по святцам, и по-республикански, как просил ее покойный супруг, — Шарль-Грийон (Grillon — сверчок).

Глава четвертая

1

Новый государь Павел Петрович, несмотря на свою импульсивность, чудаковатость, вспышки гнева, быстро сменяющиеся полным благодушием, был человеком добрым. А друзей не забывал никогда. Он присвоил Строганову-старшему титул графа, разрешил Строганову-младшему возвратиться в столицу и назначил его жену Софью фрейлиной императрицы. Приглашал к себе на обеды. И как раз во время таких обедов цесаревич Александр Павлович заново завел дружбу с Попо.

Молодому наследнику престола минуло уже 20 лет. Статный, высокий, розовощекий, он являл собой пример мужской красоты и силы. А природный ум, унаследованный от бабушки, всесторонняя образованность и галантные манеры подкупали всякого. Бабка Екатерина загодя позаботилась о его семейной жизни и женила на германской принцессе, окрещенной в православии Елизаветой Алексеевной. Слухи ходили, будто немка крутила роман с другом Александра — польским князем Чарторыжским, и ребенок, которого она носила, вовсе не от цесаревича, а от шляхтича. Но, казалось, эти сплетни Александра не волновали, он ведь сам пошел в бабку и отца— волочился за каждой встретившейся ему красоткой, даже пытался приударить за Софьей Строгановой, но она устояла.

Много раз, совершая в Павловске конные прогулки, Александр и Попо, вдалеке от посторонних ушей, говорили прямо и откровенно. Строганов рассказывал ему о французской революции, о необходимости конституционных реформ, чтобы не повторить роковых ошибок Людовика XVI, отменить цензуру, дать свободу крестьянам, совершенствовать государственный аппарат, обучать грамотности поголовно. Цесаревич полностью соглашался. Только сетовал:

— Но отец против Конституции. Для него образец не Франция и не Англия, а Пруссия с абсолютной ея монархией. Дисциплина снизу доверху. Четкое исполнение приказов. Жесткая цензура печати и книгоиздания. А монарх вникает во все, знает все и следит за всем.

Новоиспеченный граф Строганов восклицал:

— Он не понимает! Общество — не машина, не механизм, не армия. Управлять обществом нельзя по-военному. И суровостью наказаний ничего не добьешься. Мир нашел иные способы регуляции.

— Ты попробуй заикнуться ему об этом, — хмыкал Александр. — Живо окажешься — уж и не в Москве, а в Сибири верно!

— Знаю, знаю, — перекатывал желваки Попо. — Император даже шляпы на французский манер запретил, чтоб не напоминали ему о якобинцах. А уж Конституции и подавно никакой не допустит!

Да, российский монарх собирался заключить военный союз с Пруссией и Австрией, чтобы задушить беспорядки во Франции и восстановить в ней старую династию. К Англии относился прохладно, но переговоры с ней тоже вел.

Он назначил Попо действительным камергером — распорядителем придворных церемониалов. Тот служил не слишком ревностно, но обязанности свои исполнял в точности. Находясь в свите императора, получил возможность чаще видеться с Александром. Дружба их становилась крепче.

Строганов-старший тоже был в фаворе и, подкинув царю идею о строительстве на Невском проспекте нового собора — во имя святой иконы Казанской Божьей Матери, сделался главой комиссии конкурса на лучший проект будущего храма.

— Мы желаем, — заявил Павел, — чтобы был он не менее величествен и монументален, нежели собор Святого Петра в Ватикане. Помню, мы с Марией Федоровной, путешествуя по Европе и заехав в Рим, поразились его мощной колоннадою, грандиозным куполом, общей благодатью, шедшей изнутри. Так и передай конкурсантам, Александр Сергеевич. Пусть ужо попотеют как следует.

Конкурсантов оказалось немало, в том числе именитые иностранцы, работавшие в России, — Камерон, Гонзаго и Тома да Тамон. Принял участие и Воронихин. Он действительно взял за основу храм Святого Петра, но не слепо скопировал, и его купол выглядел не таким массивным — словно бы парил над своим основанием. А еще предложил выстроить рядом колокольню по оригинальным чертежам и уютное здание для церковнослужителей.

Мнения членов комиссии разделились: большинством голосов был одобрен проект Камерона, сам же Строганов протежировал Воронихина, записав в протоколе свое особое мнение. И представил Павлу оба проекта.

Император засомневался, свежие решения Камерона ему нравились, здание обещало быть действительно грандиозным, не похожим на другие храмы Петербурга и Европы, но зато Воронихин воплотил желание самодержца, и сам факт тоже подкупал. Царь спросил Строганова:

— Как ты полагаешь, а какой вариант выбрала бы маменька, царствие ей небесное?

Строганов, перекрестившись, ответил:

— Безусловно, мистера Камерона. Он ходил у нея в любимчиках, столько строил под приглядом императрицы…

— Помню, помню. — Заложив руки за спину, покачался с каблука на носок. — Но не слишком ли воронихинский собор совпадет с оригиналом? Скажут, что мы взяли и украли его беззастенчиво, как считаешь?

Александр Сергеевич чуть было не ляпнул: «Вы же сами этого хотели, ваше величество!» — но в последний момент мудро спохватился. И проговорил:

— Нет, не думаю. Сохранен образ, пафос, замысел, но детали свои, несомненно, оригинальные.

Павел снова пошелестел бумагами. Проворчал:

— Да и смета непомерно большая. Больше трех мильонов из казны не дадим.

— И не надо, ваше величество. Можно не возводить колокольню. Да и домиком церковнослужителей без труда пожертвуем. И уложимся аккурат в три мильона.

— Да, пожалуй, — обмакнул царь в чернильницу гусиное перо. — Но скажи Воронихину, что велели мы строить не более трех лет. А иначе получит от нас на орехи. — И размашисто начертал на проекте: «Посему быть. Павел».

2

Кутерьма двора сильно утомляла Попо. Светские интриги, сплетни, закулисные разговоры, полунамеки, и подводные камни, на которые можно напороться непреднамеренно, постоянное хождение по лезвию бритвы — от строптивого монарха можно ожидать что угодно в любой момент: чуть не по нему — вспышка гнева, ругань, наказание, вплоть до высылки. Скажем, Римский-Корсаков: государь в Москве, во время коронации, вдруг его увидел в толпе встречающих, рассердился, распетушился: «Этот негодяй почему здесь?» — и велел не просто выставить, но сослать в дальнее имение под Саратовом; бедный Иван Николаевич, разумеется, покорился, и его гражданская жена, мать Попо и детей Ладомирских, вслед за ним устремилась…

Было тошно от мысли, что страна медленно сползает в какое-то болото, общество как будто бы замерло, недоумевая, растерялось и не понимает, к чему стремиться. Воронихину хорошо: он в работе и постройкой храма увековечит не только Павла, но и себя, попадет на скрижали истории. И папа при деле: предводитель дворянства Санкт-Петербурга, с удовольствием устраивает балы и приемы, помогает бедным художникам, будучи членом попечительского совета Академии художеств, продолжает собирать редкие полотна и книги… Трудится, как пчелка, и Гриша Строганов, редко унывает. Коля Новосильцев, выйдя в отставку, переехал в Лондон, слушает там лекции, повышает образование… А Попо? Может, пойти служить в армию? Но супруга против. Говорит, что видит его только статским, а война любая, даже справедливая, это все равно бойня, калечащая людей, и физически, и морально, не богоугодное дело. Аргументы возразить были, но в душе Попо сомневался сам, да и спорить с Софьюшкой не хотелось вовсе.

Он ее любил — нежно, пылко, совершенно иначе, чем Теруаз или Феклу, — с Соней было полное совпадение чувств и мыслей, устремлений, вкусов. Вроде медовый месяц у них длился по сию пору, и хотелось находиться все время рядом, обнимать, целовать, говорить какие-то ласковые, нежные слова, делать лишь приятное. И такой образ жизни не надоедал.

Нет, они, конечно, иногда спорили, но по мелочам. Ссоры кончались быстро — кто-то непременно делал первый шаг навстречу.

Сашка рос не по дням, а по часам, хорошо развивался умственно и к пяти годам знал стихи Державина, Ломоносова и Крылова, звонко пел и играл гаммы на клавесине.

В 1796-м родилась у них девочка, окрещенная Натальей, а спустя три года еще одна — Аделаида, но в семье ее чаще звали просто Аглаей. И Попо отдыхал дома от дворцовых глупостей, забавлялся с детьми и читал им сказки. Говорил жене: «Может быть, и нам перебраться в Лондон? Жить в нормальной среде, без российской дряни, без тревог за будущее детей?» Софья удивлялась: «Разве ты сможешь без России? Без отца? Без русского языка?» Да, не сможет. Приходилось терпеть, стиснув зубы.

В первый раз супруга спасла его от неверного шага по весне 1799 года: прискакав домой, Строганов-младший сообщил жене, что уходит все-таки в действующую армию.

— Как? Зачем? Куда? — обомлела дама.

— Император назначил Суворова командиром союзнических войск в Италии. Я поеду с ним.

— Погоди, погоди, — перебила его благоверная. — Почему Суворова? Он седой старик.

— Он такой старик, что любого молодого обставит.

— Хорошо, и с кем ты собираешься биться?

— Так с французами.

— С теми французами, на которых ты молишься?

Он надулся.

— Я молюсь на других французов. Я сторонник тех, кто боролся за Конституцию 93-го года. Ромм, Робеспьер, Дантон, Сен-Жюст — вот мои кумиры. Их, увы, нет, их давно убили, и теперешняя власть во Франции не имеет ничего общего с революцией. Им нужна большая война, чтоб отвлечь народ от экономических трудностей.

— Хорошо, — повторила Софья. — Эти французы никуда не годятся, допустим. Но кого ты собираешься защищать в таком случае? Австрияков, чье господство в Италии — притча во языцех? Итальянцы хотят жить самостоятельно — вот с кем надо объединяться. А не с Австрией против Франции или с Францией против Австрии.

Побежденный Попо развел руками:

— Итальянцы одни ничего не смогут.

— Значит, и ты оставь их в покое. У тебя семья, дети. Дел в России невпроворот, а Италия — не твоя забота.

Он остыл, смирился, но для вида поворчал, отступая:

— Ладно, твоя взяла. Не поеду, значит. Но не думай, что я оставил мысль послужить Отечеству на поле брани.

Усмехнувшись, графиня Строганова сказала:

— Ах, Попо, Попо, ты совсем мальчишка. Бредишь мифами о военной славе. Успокойся, милый. Слава дипломата, к коей стремится Гриша, много, много краше. Или слава благотворителя — твоего отца. Или слава зодчего — Воронихина. А гордиться тем, что убил в баталии прорву народа, это грех. Это от лукавого.

— Ты не понимаешь.

— Ну, конечно, разве нам понять, мирным женам!

Мирная жена оказалась права: итальянские триумфы Суворова обернулись пирровой победой — отступая за Альпы, полководец потерял больше половины своей армии. И, попав в опалу, заболев, скончался вскоре после своего возвращения в Петербург. Так что Софья фактически спасла мужа от почти неминуемой гибели.

И второй раз спасла — в 1801 году. Обратила внимание на его предельную озабоченность в последние дни, отрешенность от нее и детей, и поэтому задала вопрос:

— Что-нибудь случилось, Попо?

— Отчего ты решила? — Он изобразил удивление.

— Ходишь, будто в воду опущенный, думы одолевают, видно. Интересно, о чем?

— О России, душенька, токмо о России.

— Поделись, откройся.

— Не могу, секрет.

— Мне казалось, ты мне доверяешь.

— Доверяю полностью. — Он потерся щекой о ее висок. — Даже батюшке на исповеди я не говорю больше, чем тебе.

— А тогда отчего сомнения?

Молодой граф замешкался, все-таки не решаясь произнести. Но потом вздохнул:

— Так и быть, скажу… Только, Софьюшка, обещай мне: никому ни слова, ни полслова, ладно?

— Да избави Бог! — осенила себя крестом.

— Тут намедни, в вихре бала в недостроенном Михайловском дворце… император… вроде бы шутя ко мне обратился: «А скажи мне, Строганов, ты ведь знаешь о заговоре против меня?» Я опешил, говорю: «Да клянусь Богом, ваше величество, что ни сном ни духом!» — «Ой ли? — спрашивает опять и заглядывает в глаза; а потом смеется: — Полно, — говорит, — верю, верю. Но коль скоро если что узнаешь, то доложишь мне точно?» — «Непременно, ваше величество. Слово дворянина».

— Так, и дальше? — в нетерпении спросила графиня.

— Я узнал… и теперь не ведаю, как мне поступить.

— Что узнал?

— О заговоре. Мне сказал об том Кочубей. Что его пригласили участвовать, но он отказался. Я ему говорю: «Может быть, уведомить Павла?» Он перепугался, замахал руками: «Этого еще не хватало! Государь не поверит и меня сгноит. А с другой стороны, все равно выйдет, что я предатель. Нет, ни в коем случае». Я и говорю: «Ну, так я скажу». Он мне говорит: «А как спросит он, от кого ты знаешь? Выдашь ему меня?» — «Нет, не выдам». — «То-то и оно. А не выдашь, император рассердится». Я второй день в сомнениях, Софьюшка.

Женщина задумалась. И произнесла нерешительно:

— Ну, а может быть, рассказать не Павлу, а Александру? Все-таки наследник. То есть доведешь до сведения царской фамилии — значит, совесть будет твоя чиста, но всегда перед императором оправдаешься — дескать, на аудиенцию к нему не попал и поставил в известность сына.

Улыбнувшись, Попо ответил:

— Это мысль. Так и надо сделать. — Обнял ее за талию и поцеловал в губки. — Ты мое сокровище. Лучшая женщина на свете.

— Кто бы сомневался! — рассмеялась она.

Цесаревич не удивился новости и отвел глаза, как проштрафившийся ребенок. Только пробурчал:

— Знаю, знаю… Сам теряюсь, как быть. Поддержать открыто заговорщиков не могу, да и не хочу, но мешать тоже им не стану. Мой отец погубит Россию. Отстранение его — благо.

— Господи Иисусе — «отстранение»! Это значит убийство?

Александр вспыхнул, округлил глаза:

— Ты с ума спятил! Чтобы я вошел в историю как отцеубийца? И не стыдно так думать обо мне? «Отстранение» значит отречение. Будет жить у себя в Гатчине и растить капусту, как Диоклетиан^[78].

— Государь откажется. Слишком самолюбив.

— У него выбора не будет

Александр взял со Строганова честное слово, что оставит в тайне этот разговор. Молодой граф согласился скрепя сердце.

А спустя трое суток, то есть 12 марта 1801 года, русский самодержец скончался, по официальной версии, от апоплексического удара. Но никто в Петербурге не поверил, что его смерть была ненасильственной.

3

Бонапарт сражался с турками за Египет — и вначале вполне успешно, взял Каир, но потом армия французов стала вязнуть во враждебной исламской стране, и Наполеон, бросив своих друзей, убежал во Францию. А тем более, что и там положение сделалось критическим, коррумпированная верхушка набивала свои карманы, не заботясь о нуждах населения; австрияки с русскими (во главе с Суворовым) выбили французов из северной Италии; надо было срочно спасать положение.

Корсиканец это сделал. Появившись в Париже при поддержке войск, он недрогнувшей рукой разогнал Директорию, остальные органы власти и провозгласил, что отныне будут править три консула — он и два его соратника. Он — главный. Провели референдум и одобрили новую Конституцию. Позже сенат принял декрет, что Наполеон становится консулом пожизненно…

Пять последних лет XVIII века были для Мадлен Ромм непростыми. Шляпная мастерская еле-еле сводила концы с концами, и пришлось, переселившись с сыном на нижний этаж, весь второй сдавать. Это был главный источник их существования. А растить одной мальчика удавалось с трудом, цены на рынке постоянно прыгали вверх, не хватало элементарных вещей и продуктов — приходилось доставать через спекулянтов, переплачивая втридорога. Но она не сдавалась и себе отказывала во многом, лишь бы ее Сверчок не нуждался ни в чем.

Шарль-Грийон отличался скверным характером — был капризен и непослушен, непоседлив, а порою злобен, если взрослые поступали не так, как ему хотелось. И в припадках гнева плакал и царапался, иногда плевался и дрался, чаще падал на спину и, катаясь по полу, бился ручками и ножками, словно эпилептик. Но когда поступали по-его, быстро успокаивался, веселел, улыбался и ласкался к матери. А она все ему прощала.

Как просил ее на последнем свидании Ромм, иногда рассказывала сыну об отце, беззаветно преданному делу революции и придумавшему новое летоисчисление. А когда Наполеон объявил, что республиканский календарь отменяется, Франция будет жить по-старому, как во всей Европе, очень горевала. И была поражена, услыхав от шестилетнего Шарля:

— Ну и верно, что отменил. Папина затея — чепуха, а не календарь.

— Как тебе не стыдно! — возмутилась Мадлен. — Это ж твой отец!

— Что ж с того, что отец? Я его, конечно, люблю, но Наполеоная люблю больше.

— Замолчи, паршивец! — И она замахнулась на него тряпкой.

— Ну, ударь, ударь! — Шарль насупился и смотрел на мать исподлобья, с вызовом. — Только все равно я не перестану любить Наполеона. Он герой! Сильный, смелый, ловкий. Я, когда вырасту, сделаюсь солдатом и пойду сражаться под его знамена.

Женщина, обессилев, отпустилась на табурет.

— Кто тебя научил всему этому? Видно, мсье Бужо, наш квартирант и его дети. Он всегда восхищался Наполеоном.

— Нет, Бужо ни при чем, я и сам все знаю, — объявил Грийон.

— Ты позоришь память отца.

— Нет, неправда! — Побелев, ребенок топнул ногой. — Я еще прославлю наше имя. Он гордиться мною будет с небес. — И действительно, в тот момент был похож на бывшего гувернера Попо — дерзким взглядом и решительным видом.

4

Строганов-старший опасался, что его величество Александр Павлович запретит возведение храма Воронихина, говоря о дороговизне, или пересмотрит проект, предпочтет предложение Камерона. Тут пришлось употребить все свое влияние при дворе, действовать через вдовствующую императрицу Марию Федоровну, почитавшую Александра Сергеевича своим другом (в письмах к нему неизменно обращалась или mon bon ami, или mon bon vieillard^[79]). Получилось. Новый государь возражать не стал. Более того, сам с женой и матерью поприсутствовал на закладке Казанского собора 27 марта 1801 года. Произнес приветственные слова. И пожал руку не только Строгановым отцу и сыну, но и Воронихину. Правда, попросил провести работы быстрее, не растягивать на десятилетие, не просить каждый год дополнительных денег, потому как казна и так полупуста, есть задачи и поважнее. Строганов-старший обещал. Даже пошутил: «Быстрая стройка и в моих интересах — годы мои преклонные, шестьдесят восемь, а хочу дожить до волнующего часа освящения храма».

Лето 1801 года ознаменовалось для Воронихина, кроме начала осуществления своего грандиозного замысла (он руководил строительством лично) новым поворотом в частной жизни — в Петербург наконец-то приехала Мэри Лонг. К сожалению, улучшение состояния ее отца было кратким, и второй удар уложил его в постель окончательно; бедный пастор, онемевший и обездвиженный, превозмочь болезнь уже не сумел. Дочь, осиротев, продала их домик (девушку на Родине больше ничего не держало) и решила навсегда уехать в Россию, раз единственным близким, дорогим человеком сделался ей Андрей. Их переписка длилась бесперебойно все это время, стала доверительной еще больше, и они теперь не хотели жить друг без друга.

Зодчий ждал появления невесты каждый день, каждую минуту, волновался, как пройдет ее путешествие по морю, как пройдет их встреча на суше, и не передумает ли она, и не передумает ли он, вдруг они изменились настолько, что симпатия и любовь мигом испарятся? Он смотрел на себя в зеркало: нет, как будто бы все такой же, не постаревший, 42-летний, крепкий, жилистый, только на висках появилось несколько седых волосков, чуть заметных, — ну и ничего; седина только украшает мужчину.

В день приезда Мэри матушка нагладила ему панталоны, он начистил сам себе туфли, надушился, набриолинил волосы (парики у мужчин отошли в прошлое вместе с галантным веком), вывязал затейливо галстук. Матушка перекрестила его на дорожку, повздыхала нежно:

— Дай-то Бог, Андрюшенька, все у вас получится как нельзя лучше. Хоть и англичанка, а порядочная барышня, по твоим рассказам. Ты плохую не полюбил бы. Ну а мне радость-то была бы — внуков своих понянчить. Заждалась ужо.

Прискакал в коляске на пристань, ждал прибытия английского корабля торгового флота, вглядывался в морскую гладь, нервно ходил по берегу и обмахивался шляпой (лето, жарко). Каждый раз, завидев очередной парусник, оживлялся, улыбался, но когда различал не британский флаг на мачте, сразу поникал и впадал в уныние. Начинало смеркаться. Воронихин уже хотел было возвращаться домой несолоно хлебавши, как услышал удары портового колокола и выкрики:

— «Темпест», «Темнеет» прибывает!

«Темпестом» называлось то торговое судно, на котором и должна была путешествовать мисс Лонг. Сердце у Андрея забилось бешено. Наконец-то! Дождался! Как она? Хорошо ли доехала? Как пройдет их встреча?

Медленная швартовка показалась вечностью. Сбросили мостки. Появились первые пассажиры с вещами. Вот! Она, она! Шляпка, зонтик. Разглядела его среди встречающих, помахала ему ладошкой в перчатке. Воронихин бросился ей навстречу, подхватил поклажу. Заглянул в лицо.

— Здравствуй, Мэри.

— Здравствуй, Эндрю.

Трижды поцеловались по-православному. Рассмеялись весело.

Да она похорошела, ей-Богу! Худощавость сменилась легкой упитанностью. Щечки округлились. Бедра попышнели, придавая изящество, женственность. Нет, определенно, он не разочарован, а, скорее, наоборот. Милая 30-летняя барышня. И душе приятно, и не стыдно показаться на людях с нею.

А британка произнесла с улыбкой:

— Ты такой сделался солидный джентльмен.

— Постарел?

— Что ты, что ты! Возмужал. Очень тебе идет.

— Сэнк’ю вэри мач. Стало быть, поладим.

На коляске проводил ее до квартиры Камерона, где она собиралась снова поселиться, вплоть до их бракосочетания. По дороге говорили немного, больше смотрели друг на друга, улыбались и держались, как дети, за руки. У дверей на прощанье поцеловала его в щечку. И произнесла с чувством:

— Как я рада встрече с тобою, Эндрю.

— Да, я тоже счастлив безмерно, Мэри.

— Жду тебя с утра завтра.

— Да, поедем, познакомлю тебя с маменькой.

— Как ты думаешь, я ей понравлюсь?

— Ты не можешь не понравиться, дорогая.

Словом, все у них складывалось неплохо, лишь за исключением одного: Петербургская консистория не спешила выдавать разрешение на союз православного и ан-гликанки. Воронихин по настоянию церкви написал заявление, что дает зарок не менять своей веры ни до, ни после венчания, а от Лонг потребовали также письменно подтвердить, что «по сочетанию брака во всю свою жизнь оного своего мужа ни прельщением, ни ласками и никакими виды в свой реформаторский закон не соблазнять». Генеральный консул Англии в России выдал ей разрешение на замужество с русским. К сентябрю с бумагами было улажено наконец.

Свадьбу сыграли в Строгановском дворце на Мойке. Собрались только близкие Воронихину люди. Матушка его, получившая к тому времени вольную и тем самым имевшая право находиться с господами за общим столом, то и дело вытирала счастливые слезки. А Попо сказал:

— Скоро также прибудет из Англии Николя Новосильцев. У него и у меня не менее грандиозные планы, чем собор Казанской Божьей Матери, — попытаемся реформировать всю Россию!

— Ох, поосторожнее, мой любезный, — отозвался Строганов-старший. — С нашими царями ухо надо держать востро. Я-то знаю.

— Нет, его величество нас всецело поддерживает, папа.

— Был бы очень рад. За Россию. И за нас, грешных.

Молодая чета Воронихиных вместе с его матерью поселилась вскоре в отдельном домике, выстроенном нарочно неподалеку от строгановской дачи на Черной речке. Домик был спроектирован им самим, скромно, но со вкусом. Здесь имелись как жилые комнаты, так и флигелек под чертежную мастерскую, главной в которой сделалась, разумеется, воодушевленная новобрачная.

5

Памятный разговор между Александром I и Строга-новым-младшим состоялся в начале июня 1801 года в Павловске, после продолжительного обеда, на котором присутствовала вся царская семья, многие высшие чины государства, в том числе и князь Багратион, друг фамилии. После кофе, поданного на десерт, император и Попо вышли в сад. Шли по тенистой дорожке, ведшей к пруду, и вдыхали сладкие ароматы лета.

— Райский уголок, — произнес Попо, прикрывая от блаженства глаза. — Тишина, покой. Бабочки порхают… И не верится, что вокруг — Россия, дикая, дремучая, лапотная, замордованная… Ужас! Как ея подвигнуть к цивилизации? Страшно, Саш?

Тот невесело улыбнулся:

— Да не то слово. Ждал престола, думал, надеялся, столько мыслей в мозгу роилось, планов преобразований, — а когда власть упала ко мне в руки, даже растерялся. И не знаю, с чего начать. Повседневные дела заедают. Затыкаешь бреши, а они возникают вновь и вновь, каждый раз в неожиданном месте, и никак руки не дойдут до главного.

— А друзья на что? Мы тебе поможем.

— Лишь на вас надежда.

Сели на лавочку около пруда. Над его гладью пролетали стрекозы, а поверхность темно-синей воды иногда шла кругами — это рыбы, истомившись на жаркой глубине, вынырнув, освежали воздухом жабры.

— Вскорости из Англии приплывет Новосильцев, — вновь заговорил граф. — И кружок наш будет в полном составе.

— «Комитет общественного спасения», — фыркнул Александр.

— Намекаешь на мою связь с французами?^[80] — И Попо поморщился. — Нет, а если серьезно, это должен быть действительно Комитет, но не против, а за монархию — конституционную, справедливую, с хорошо работающим судом. И возглавить Комитет должен ты.

— Я? — удивился государь.

— Несомненно. Все его решения, все его бумаги примут силу токмо с твоего одобрения. А иначе затеваться не стоит.

— Но ты представляешь, — продолжал сомневаться самодержец, — что заговорят в свете? «Царь возглавил Комитет, ведущий к революции!», «Хочет сам урезать свои права!», «Может, он безумец?»

— Ну, во-первых, будущие реформы сверху и должны предотвратить революцию снизу. Опыт, печальный опыт Людовика XVI, нам в пример. Во-вторых, придется провести кропотливую разъяснительную работу — через прессу, через книги. И реализовывать преобразования постепенно, шаг за шагом, без суеты, без кавалерийских наскоков, чтоб не создавать в стране хаос.

— А до той поры вашу — нашу — работу в Комитете надо засекретить. Глупо будоражить умы раньше времени.

— Совершенно справедливо. «Тайный комитет».

— Нет, нехорошо «тайный». Мы ж не заговорщики. Пусть будет просто «негласный». Неофициальный.

— Да, «Негласный комитет».

— Кто в него войдет?

— Ваше величество, Новосильцев, я… — подсказал Попо.

— …да, — подхватил император, — граф Кочубей, это обязательно, он учился в Женеве, знает международное право назубок. И еще я включил бы сюда князя Чарторыжского, моего друга.

— Ты уверен, Саша? Новосильцев вместе с Суворовым бился против Костюшко, а Адам Чарторыжский — поляк, и вполне возможно…

— Нет, не думай. Никаких раздоров внутри Комитета я не допущу. Главное, Адам — мой ближайший сподвижник. Этого достаточно^[81]. — Он поднялся с лавочки. — Надо возвращаться к гостям. Мы продолжим вскорости. Эта идея с «Негласным комитетом» мне пришлась по вкусу.

Заседания проходили чаще в Таврическом дворце, чтобы не мозолить глаза царедворцам в Зимнем; и не так уж часто: раз в два-три месяца. Протоколы вел Строганов. В остальное время члены Комитета занимались каждый своей темой сами по себе или же встречались друг с другом в частном порядке. Общими усилиями был создан целый пакет документов, предусматривающих коренные преобразования во всех сферах жизни — начиная от законодательных органов и заканчивая промышленным, сельскохозяйственным производством. Правда, по настоянию государя, слово «Конституция» нигде не упоминалось. И еще на предложение Новосильцева отменить крепостное право царь ответил отказом. Правда, в мягкой форме:

— Несомненно, мы придем к этому, никуда не деться. Но чуть позже. Пусть сначала в полную силу заработает вся намеченная нами структура. Люди должны привыкнуть к новому. И тогда безболезненно совершим следующий шаг…

Словом, бумажную часть работы Комитет завершил к 1803 году. Нужно было воплощать его решения в жизнь. Все теперь зависело от царя. Но монарх не решался и откладывал начало кардинальных реформ со дня на день. А пока ограничивался отдельными незначительными шагами: заменил коллегии министерствами, создал Госсовет — совещательный орган при императоре, приводил в порядок систему образования… Впрочем, он расставил всех членов Негласного комитета по ответственным государственным постам: Кочубея назначил министром внутренних дел, а Попо — его заместителем («товарищем министра»); Чарторыжский сделался товарищем министра иностранных дел (канцлера), Новосильцев — президентом Академии наук. Взялись за дело горячо, каждый на своем месте, и горели желанием принести еще больше пользы Отечеству, втайне надеясь рано или поздно убедить государя начать главное, о котором спорили на заседаниях в Таврическом дворце.

Но История рассудила иначе. Помешал их великим планам сам великий Наполеон: 18 мая 1804 года он специальным постановлением Сената был провозглашен императором. Чем открыто противопоставил себя остальным монархам Европы, прежде всего — Великобритании, Австрии и России. В воздухе запахло общеевропейской войной.

Тем же летом, также после обеда в Павловске, Строганов без околичностей задал вопрос Александру I, будет ли тот в конце концов проводить намеченные ими реформы; царь потупился, а потом ответил скрепя сердце:

— Время изменилось, Попо. Мы тогда говорили, что реформы наши могут внести переполох в общество. В мирной обстановке было бы нестрашно — я расставил верных мне людей во всех сферах, недовольных нет, и любые несогласия мы бы пресекли. Но теперь, накануне грандиозной войны? Нация должна быть сплоченной. Не имею права смущать дворянство и высший свет. Мы обязаны вначале наказать узурпатора, навести порядок во Франции, и уже тогда… успокоившись…

Граф сидел нахмуренный, только перекатывал желваки на скулах; зло пробормотал:

— Сожалею, ваше величество…

Царь попробовал его успокоить:

— Не грусти, Попо. Мы не предаем наши идеалы. Просто сообразуемся с нынешней обстановкой. И хочу тебе поручить ответственное задание. Послужить России в новой ситуации…

Строганов вскинул брови:

— Да? И как же?

— Отправляйся в Лондон. Наш посланник там Воронцов слишком консервативен и не справляется. А Отечеству нужен прочный союз с Великобританией. Ты обязан его обеспечить. Без сомнения, справишься.

Павел ответил твердо:

— Все, что зависит о меня, Саша, сделаю. Конституционная Англия — образец для нас.

Рассмеявшись, Александр потрепал его по плечу:

— Якобинец ты наш, «революцьонэр»… Отправляйся с Богом. Все твои будущие действия я заранее одобряю.

6

Воронихин пропадал на возведении храма с утра до вечера, бегал по строительным лесам и вникал во все мелочи. Дело иногда стопорилось из-за перебоев с поставками материалов, а простои расхолаживали рабочих и была опасность, что они запьют, так что приходилось занимать их чем попало. Тут еще члены Комиссии, ранее рассматривавшие проекты, а теперь наблюдавшие за ходом работ, начали сомневаться в прочности подъездного пролета и будущего купола. Не обрушится ли он в одночасье? Воронихин показывал расчеты, говорил, что аналогичные конструкции есть в соборе Святого Павла в Лондоне и Святого Марка в Венеции, но сомнения чиновников все равно оставались. И тогда, чтобы разрешить споры, Строганов-старший предложил построить

модель проездного пролета в масштабе 1: 3, а затем нагрузить его в три раза больше, чем предполагалось в натуре, чтобы доказать правоту Андрея. Конструирование макета заняло больше полугода (слава Богу, основная стройка не замирала), и, когда испытания завершились успешно, споры прекратились. Но каких нервов это стоило Воронихину! Знали только он, Александр Сергеевич и Мэри…

А в семье у него тоже не было идиллий. Нет, они с супругой относились друг к другу по-прежнему ласково, лирично, уважая личное пространство каждого и решая общие вопросы совместно. Но продолжить род никак не могли: за четыре года их семейной жизни появились на свет три младенца, мальчика, два из которых умерли при родах, а последний прожил всего полтора месяца. Мэри убивалась, муж ее успокаивал, говорил, что ничего, надо еще пытаться, Бог милостив, и у них еще обязательно будут дети. Англичанка не верила, утверждала, что ее сглазили и на ней порча, посещала бабок-знахарок и пила какие-то странные горькие отвары. Тут еще маменька нашептывала: зря, мол, ты, Андрюшенька, взял себе чужеземку, от нея идут все случившиеся напасти, надо брать другую, русскую. Воронихин ее слушать не хотел, нервничал, страдал и ходил угрюмый. Сил, душевных и физических, иногда не хватало, и одно утешение было — церковь. Приходил, вставал на колени и молился. Умолял своего небесного покровителя — Андрея Первозванного — сжалиться и помочь. Ставил свечки за здравие матери, Мэри, Строганова-старшего и Попо, брата Гриши, и за упокой — трех своих безвременно почивших мальчишек.

Небо смилостивилось над ним в 1806 году. Возведение купола храма подходило к концу, начинались отделочные работы. Завершилась и реставрация после пожара царского дворца в Павловске (ею руководил тоже Воронихин, спроектировав не только обновленные интерьеры, но и мебель, утварь, светильники), и ему присвоили звание профессора архитектуры. Государь лично поздравил зодчего в своем кабинете в Зимнем и монаршим повелением распорядился начать работы по постройке нового здания Горного института. Царь, подойдя к окну, сказал:

— Мы желаем, чтобы вид на оный открывался именно отсюда. Дабы радовал всякий взор и внушал мысль: мы уверенно продолжаем дело Петра Великого, так желавшего, чтоб Россия стала членом клуба передовых промышленных стран.

— Так и сделаем, ваше величество, — кланялся архитектор.

Да и Мэри порадовала его на этот год: наконец-то у них родился мальчик, Константин, за здоровье и жизнь которого можно было не опасаться.

7

Звякнул колокольчик на двери в мастерскую, и Мадлен вышла к посетителю: им оказался невысокий господин лет пятидесяти, может, чуть побольше, хорошо одетый, в шляпе по последней моде и сорочке со стоячим воротником; нос довольно длинный и слегка изогнутый, точно круассан.

— Что желает мсье?

— Вы мадам Ромм? — Он слегка приподнял шляпу.

— Да, мсье. Разве это важно?

— Да, мадам. Я когда-то приятельствовал с вашим мужем. Вместе мы преподавали баронским деткам из России. Вместе брали Бастилию. Но потом разошлись идейно. Он примкнул к якобинцам, монтаньярам, я — к умеренным, а когда начался террор, вовсе эмигрировал… там преподавал… а теперь вернулся… и увидел на вывеске ваше имя.

— Вы, должно быть, мсье де Мишель? — догадалась она.

Господин улыбнулся.

— Совершенно верно, мадам. Шарль рассказывал обо мне?

— Много раз. Как здоровье вашего дядюшки?

— Ах, увы, дядюшка почил четыре года назад. Царствие небесное! Мне достался по наследству его дом. Он, конечно, нуждается в ремонте, но пока еще крепок.

— Не зайдете ли на чашечку кофе? — предложила вдова.

— Да, не откажусь.

Сообщил, что холост и преподает в Политехнической школе математику. Платят не слишком много, но стабильно.

— А кого готовят в вашей школе? — задала вопрос мадам Ромм.

— Артиллеристов. Инженеров — военных, морских и гражданских. А еще гидрографов, технологов и прочих.

— А с какого возраста набираете?

— Основной контингент — с шестнадцати лет. Но имеется группа для детей-сирот, чьи родители пали жертвами репрессий, — их берут с двенадцати.

— Вот как? Любопытно. Может быть, пристроить туда моего Сверчка?

— Сына?

— Да.

— Сына Шарля?

— Ну, конечно, а чьего же еще!

— Пресвятая Дева, я не знал, что у Шарля родился сын.

— Он родился уже после его смерти. — И Мадлен вздохнула. — Шарль-Грийон нынче в школе, скоро должен быть. Но скажу по правде, учится прескверно. Убегает с уроков, не готовит домашних заданий. Все учителя плачутся. У него одно на уме: армия, Наполеон, артиллерия. Я и думаю: может, ваша школа заинтересует его?

— Почему бы нет! Император тоже много сетовал на расхлябанность учеников Политеха и велел перевести их на казарменное положение. Дисциплина стала строже, и у нас не забалуешь.

— Было бы чудесно! А тем более артиллерия — его страсть. Только и играет в оловянных солдатиков с пушками.

— Значит, выйдет толк.

Шарль-Грийон появился в половине третьего пополудни — бледноватый худой подросток в мягком картузе, с ранцем за спиной. Посмотрел на незнакомца исподлобья. Но когда мать его представила и спросила, хочет ли сын пойти в Политех, чтобы стать военным, артиллеристом, даже вздрогнул вначале, а затем просиял:

— Неужели? Вы не шутите, мсье?

— Нет, какие шутки! Школа наша очень серьезная и под патронатом самого императора. И особое внимание — именно артиллерии. Ведь Наполеон по военной специальности сам артиллерист.

Мальчик раскинул руки от радости:

— Боже, это ведь мечта моей жизни!

— Но учти, негодник, — строго сказала мать, — там порядки военные. Жить в казарме, слушаться своих командиров. А лентяев вроде тебя сразу отчисляют.

Он воскликнул с жаром:

— О, мама, о чем ты? Там уже не стану лениться. Сделаюсь первым учеником, вот увидишь.

Взрослые улыбнулись, а мсье де Мишель кивнул:

— Значит, договорились. Я похлопочу. И уверен в успехе. Вероятно, завтра же пришлю вам записку о решении руководства школы. Будь готов к началу занятий, Шарль-Грийон.

Мальчик по-военному щелкнул каблуками и рапортовал, стоя навытяжку:

— Да, мой генерал! Слушаюсь, мой генерал!

8

Дорогая моя Софьюшка! Я пишу тебе на военном барабане вместо стола, сидя на пеньке. Только что закончился бой, люди отдыхают, и могу написать тебе весточку, чтобы передать с почтовой оказией.

Милая моя женушка! Страхи твои напрасны. Вот я сражаюсь, хоть и волонтером, а не кадровым офицерам, и прекрасно себя чувствую. Казаки моего полка все ребята молодцеватые, все как на подбор, удалые, дерзкие, хоть и склонные весьма к бражничеству (Платов их разбаловал), но меня не проведешь, стопка водки перед боем, две — после, не более.

У реки Алле мы атаковали обозы маршала Даву — в результате убили и ранили около 300 человек французов, офицеров в том числе, взяли в плен полковника Мурье, 46 офицеров, 491 нижний чин и практически весь обоз. А еще захватили всю канцелярию Даву, экипаж его и личные вещи. Платов меня хвалил, обещал представить к ордену Святого Георгия 3 класса.

Но ты понимаешь, конечно, что сражаюсь я не за награды, и военная слава для меня — детские фантазии. После прекращения деятельности нашего Негласного комитета пребывал в унынии, даже Лондон не развеял грустных мыслей, видел, что идеи преобразований России никого не волнуют. На уме у всех лишь Наполеон. «Разобьем Наполеона — вот тогда… может быть… посмотрим…» Ладно, буду биться с Наполеоном, коль его величество так желает.

Но легко сказать! На Наполеона нужен Суворов, а его у нас нет. Поражение под Аустерлицем тому доказательство. Ни педант Барклай, ни лиса Голенищев-Кутузов, ни рубака Багратион ничего не смогут с ним сделать, вместе взятые.

Нынче был у меня разговор с *** — и довольно резкий. Он считает, что теперь нам необходимо замирение с узурпатором — взять известную паузу, накопить силы. И хотел отправить меня в Париж на переговоры. Я решительно отказался. Он обиделся и послал Новосильцева. Тот поехал и не доехал, так как французы пошли в наступление. Снова паника, снова хаос в наших рядах, неумелые, противуречивые приказания и как следствие — масса убитых и раненых. Так душа болит!

А уйти в отставку совесть не позволяет. В это сложное время не могу отсиживаться в деревне.

Софьюшка, родная, я тебя так люблю! Береги детей. Как там Сашка, Наташа, Аглаюшка, маленькая Лиза? Напиши подробно!

Твой навек Попо».

* * *

«Дорогой Попо! Все мы за тебя очень беспокоимся. Для чего ты рискуешь, забираешься с казаками в самое пекло? Не упрямься, соглашайся на переговоры — ведь худой мир лучше любой войны. А тем более видишь сам, что военной силой Бонапарта не одолеть; значит, надо одолеть миром. Пусть воюет с Австрией, Пруссией, Англией, Испанией — с кем угодно, лишь бы оставил русских в покое.

А у нас, слава Богу, все в порядке. Детки наши здоровы, Саша ездит верхом с удовольствием, Натали вышила новую подушку и желает подарить ее тебе по приезде, у Аглаи выпал первый молочный зубик, а у Лизоньки весь апрель был несносный кашель, но теперь прошел. Я не жалуюсь тоже. Твой papa бодр и весел, как обычно, подгоняет Воронихина с отделкой собора, там художники будут уже расписывать. Дома у Андре временами скверно — матушка его захворала, и еще один младенец погиб, только Котя у него жив-здоров и растет нормально. Сам Андре сильно похудел, стройка выпивает из него последние соки. Мы все молимся о его здравии и, конечно, о твоем, наш любимый супруг, родитель, самый близки друг.

Остаюсь преданной супругой твоею — С.С.»

* * *

«Дорогая Софьюшка! Очень спешу, так как почта уходит через четверть часа. Скоро буду дама. Оба императора заключили мир в Тильзите, обнялись и назвали друг друга братьями. Видеть и слыхать сие было тошно. Покидаю армию и вообще государеву службу. Не хочу мириться. Словом, скоро увидимся, и твоя мечта воплотится — окажусь рядом с вами, мои драгоценные. Ждите к середине июля. Вечно ваш, Попо».

Глава пятая

1

Утро 15 сентября 1811 года выдалось ненастное: дул пронзительный ледяной ветер, шевелил жестяные крыши домов и срывал шляпы с петербуржцев, волны в Неве бурлили, и косматые серые облака без конца клубились по небу, споря с волнами. Александр Сергеевич Строганов, заглянув в окошко, даже испугался, что его величество из-за непогоды может отменить освящение Казанского собора, загодя намеченное на это число. Но из Зимнего никаких распоряжений не поступало, и взволнованный граф распорядился подать карету. Был он одет роскошно: темно-синий атласный камзол с бриллиантовыми пуговицами, панталоны той же материи чуть пониже колен, светлые чулки и туфли с бриллиантовыми пряжками; светлый жилет, расшитый золотом; кружевное жабо со стоячим воротником и фигурно вывязанный галстук; шляпа с перьями, на боку ее — бриллиантовая брошь. И декоративная шпага на поясе. Грудь в орденах. От накидки Строганов отказался, и зря: ветер дул ужасный, граф продрог мгновенно, даже в карете не смог согреться.

А Попо на другой карете заезжал за четой Воронихиных. Те оделись попроще — у него сюртук и узкие штаны, книзу переходящие в гамаши, под жилетом обычная сорочка и галстук, невысокий цилиндр, а в руке трость; у нее чепчик из бархата с кружевами, бахрома на подоле, зонтик, ридикюль. А зато Попо был в военной форме генерал-адъютанта лейб-гренадерского полка — красный воротник с золотыми басонами, эполеты с золотым полем, а на кивере — трехогневая гренада^[82]; белые лосины и высокие хромовые сапоги.

Из семьи Строгановых был еще старший сын Попо — Сашка, долговязый семнадцатилетний юноша в форме юнкера Санкт-Петербургского училища конновожатых (там готовили будущих офицеров Генерального штаба); он смотрелся браво, отпускал первые усы и готовился к выпускным экзаменам, после которых собирался получить подпоручика. Был голубоглаз, как его отец, белобрыс и улыбчив, хоть и старался изо всех сил выглядеть серьезно.

На торжественное событие в новенький Казанский собор съехался почти весь бомонд. Невский перекрыли, и солдаты вытянулись цепочкой вдоль тротуаров, не давая праздным зевакам лезть на мостовую. Здесь же в толпе шныряли полицейские, зорко следя, чтобы был порядок. Возле правой колоннады разместился военный духовой оркестр. Ветер теребил накидки и платья, перья на шляпах и киверах, вырывал из рук зонтики. Было очень зябко.

Наконец появились кареты августейших особ: под приветственный гул народа и бравурные звуки музыки вышел самодержец с супругой, вдовствующая императрица Мария Федоровна и родной брат царя — цесаревич Константин Павлович. Все они, кивая встречающим, потянулись в храм. Он, иллюминированный множеством свечей, пахнущий ладаном и миром, весь искрящийся золотом окладов, мрамором колонн, с уходящим в поднебесье куполом, завораживал. Прихожане крестились с благоговением. Росписи, исполненные лучшими художниками того времени, навевали возвышенные мысли.

Царь и царица сели на троны под бронзовым орлом, а митрополит Амвросий, выйдя на кафедру с левой стороны перед алтарем, произнес пламенную проповедь. Он благодарил Господа, вдохновившего нас, грешных, возвести сей храм Божий, Пресвятую Деву Марию — покровительницу собора, ибо освещаем Ее Именем, по иконе Казанской Божьей Матери, — низкие поклоны также их величествам и высочествам, всем благотворителям, отпускавшим средства на производство работ, графу Строганову, возглавлявшему комиссию по строительству, автору проекта Воронихину и его помощникам, и всем тем, кто строил, отделывал, расписывал. А затем говорил о Божьей благодати — ибо все мы в руцех Божьих, от царя до последнего каменотеса, надо только чувствовать, что есть Божеское дело, а что небожеское, отличать, знать, отвергать происки лукавого и всецело поступать по Заповедям Господним.

На глазах у Строганова-старшего были слезы. Он стоял, чуть сутулясь (все же годы брали свое), но внутри собора граф согрелся, раскраснелся и повеселел. Думал: «Слава Богу, дожил. Создал это чудо. Обессмертил Воронихина имя и свое. И теперь умереть не страшно. Главное в жизни удалось».

Воронихин думал примерно то же. Он гордился своим творением. Пусть похожим на храм в Ватикане, не имеет значения. Злые языки найдутся всегда. Пусть попробуют сами сделать так, чтоб собор выглядел величественно, стоя боком к Невскому проспекту (а иначе алтарь был бы не на востоке), даже крест нельзя развернуть лицом к улице, но никто не замечает подобных тонкостей, трудностей несчастного архитектора, говорит лишь о внешнем впечатлении. Сколько было мук с материалами, с укреплением основания купола — знает только он один. Положивший жизнь на алтарь этого строительства. Жизнь, здоровье. «Все в руцех Божьих». Бог помог. Ангел-хранитель Андрея. Можно ли теперь сетовать на что-то? Смерть детей — плата за успех в творчестве. Где успех, там и поражение. Где добро, там и зло. И одно без другого не бывает.

Литургия закончилась пением псалмов. Все уже слегка подустали, но смотрелись бодро. Строганов-старший, провожая именитых гостей, стоя на ветру, приглашал посетить его дворец и отужинать в честь великого события. Царь благодарил.

Вечер также прошел отменно: стол уставлен изысканными блюдами, бальная зала пестрит нарядами по последней моде — платья с воланами, шляпы федентуффен (с перьями, высокие), бархат с кружевами, плисовые отделки; у мужчин фраки с панталонами до колен, кружевные жабо, галстуки с дорогими булавками. Появление государя и госуцары-ни встретили поклонами. Александр I объявил о наградах: Александр Сергеевич Строганов получал чин действительного тайного советника первого класса, Воронихин — Орден святой Анны второй степени и пожизненную пенсию. Гости поздравляли обоих наперебой.

Разъезжались далеко за полночь. Старый граф сидел в кресле совершенно измученный за день, но необычайно счастливый. Говорил слугам, раздевавшим хозяина: «Вот он, мой триумф. Наивысшая точка всей моей карьеры. Тот, кто испытал подобное, может считать, что не зря родился».

Спал блаженно, утром встал веселый, кофе пил в постели, сладко улыбаясь. Но когда поднялся с одра и отправился в свой кабинет, чтобы почитать пришедшие письма с поздравлениями, в галерее потерял равновесие, закачался, упал и ударился головой о ручку кресла. Графа без сознания отнесли в спальню. Через час он очнулся, но вначале бредил, и приехавший доктор констатировал сильный жар. Да, вчерашний холод и пронзительный ветер не прошли для старика даром: началась горячка, воспаление носоглотки, сильный кашель. Медики боролись за его жизнь двенадцать дней. Но увы, 27 сентября 1811 года Строганов скончался.

По иронии судьбы, отпевание прошло в Казанском соборе. Царская семья присутствовала в том же составе, а затем сопроводила гроб до Александро-Невской лавры. У могилы плакали Попо со своими близкими, Воронихин с женой, Новосильцев с матерью и Григорий Строганов. А всего собралось огромное число провожатых — члены Госсовета, Академия художеств в полном составе и сотрудники Публичной библиотеки, множество друзей и знакомых. Александр Сергеевич был светлой личностью, и никто не мог упрекнуть графа в чем-то неблаговидном. Лазаревское кладбище стало для него последним приютом.

После похорон и поминок безутешный Попо медленно спустился вместе с Андреем и Мэри до выхода. Братья обнялись. Воронихин тихо сказал:

— Надо, надо крепиться. Будем помнить о нем и брать с него пример. Он для нас — вечный образец бескорыстия и душевности.

— Да, крепиться, крепиться, — повторил генерал-адъютант, вздыхая. — Мы так мало ценим родителей при их жизни. И не дорожим общением с ними. А когда они умирают, понимаем, сколько потеряли. — Он смахнул слезу.

— Дорогой Попо, — взял его за локоть профессор архитектуры. — Жизнь идет своим чередом, несмотря ни на что. У тебя дети, у меня сын, и еще, Бог даст, один будет. — Посмотрел на супругу.

— Неужели? — встрепенулся Попо.

— Да, на третьем месяце, — покивала Мэри смущенно.

— Очень рад за вас.

Трижды поцеловались на прощанье.

Дверь за Воронихиными закрылась.

А печальный граф не спеша пошел вверх по лестнице. Раньше про него в семье говорили: «Строганов-младший». Но теперь Попо становился старшим. Раньше за отцом — как за каменной стеной. Если что — поддержит, посоветует, похлопочет, где надо. Но теперь все решения предстоит принимать уже самому. Как он справится? Кто ему поможет?

2

Как прожил Попо эти годы после Тильзита? Очень по-разному.

Государь настаивал на его дипломатической деятельности, Строганов решительно отказывался и хотел уйти с какой бы то ни было службы, оба чуть не разругались. Но потом пошли на попятный: Павел попросился в кадровые военные, Александр подписал указ о его зачислении в лейб-гвардейский полк командиром, в звании генерал-майора, в подчинение к самому Багратиону.

(Кстати сказать, и другие члены бывшего Негласного комитета, убедившись в нежелании Александра I проводить намеченные реформы, разбрелись кто куца: Кочубей ушел с поста министра внутренних дел, оставаясь членом Госсовета; Чарторыжский уволился, поработав товарищем канцлера, а затем и самим канцлером не больше года; Новосильцев покинул пост товарища министра юстиции и уехал в Вену, жил как частный человек и, увы, предавался пьянству, впрочем, иногда исполнял отдельные тайные поручения императора в Западной Европе.)

Царь, желая упрочить свой авторитет в обществе, сильно подмоченный миром с Наполеоном, согласился затеять в январе 1808 года «маленькую победоносную войну» со Швецией: цель — отнять у нее Финляндию. В боевых действиях принял участие и корпус Багратиона.

Наступали они пятью колоннами по льду Финского залива на Аландские острова. Захватив остров Кумлинг, четырьмя колоннами двинулись дальше, на Большой Аланд, а граф Строганов с пятой колонной обошел остров с южной стороны и отрезал неприятелю путь к отступлению. План удался: авангард Попо начал гнать обескураженных шведов и готов был идти на Стокгольм, но Багратион приостановил операцию, согласившись на переговоры. Ночевав на льду под открытым небом, Строганов сильно простудился и, когда боевые действия завершились полным триумфом русских, попросился на лечение в Петербург.

Здесь у него родилась четвертая дочка — Ольга.

Одолев бронхит, снова встал под начало Багратиона — но на сей раз уже на юге, на Дунае, против турок, в корпусе казаков генерала Платова. Отличившись в боях, награжден был золотой шпагой с надписью «За храбрость», а когда захватил в плен больше ста врагов вместе с самим пашой, получил орден Святой Анны первой степени. И еще за другие подвиги отмечался алмазными знаками на орден Святой Анны и орденом Святого Владимира второй степени…

После смерти отца зиму он провел в Петербурге. Приходил в себя, возвращался к обычной жизни. Начал посещать светские рауты. Говорил с царем о своей дальнейшей военной службе и о службе сына-юнкера. В январе 1812 года в отношениях Франции и России наблюдалось явное охлаждение: Бонапарт настаивал, чтобы русские согласились на независимость Польши и примкнули к континентальной блокаде Великобритании. Александр отмалчивался, более того — отказал Наполеону, предлагавшему руку и сердце двум великим княжнам, сестрам самодержца, — поначалу Екатерине Павловне, а затем Анне Павловне. Назревал конфликт, страны были на пороге войны.

К западным границам государь выдвинул две армии: первую во главе с Барклаем-де-Толли, а вторую с Багратионом. Строганов просился к последнему. Царь не возражал. Лишь спросил:

— А возьмешь к себе волонтером Николя Новосильцева? Он совсем, говорят, пропал, беспробудно пьет. Мы должны спасти друга.

— Да о чем разговор! Был бы только рад. Занимаясь делом, Коля позабудет о Бахусе.

— Вот и превосходно. А на сына твоего у меня особые планы: пусть пойдет в мою свиту по квартирмейстерской части. Что, доволен?

— Счастлив, тронут. — Чинно поклонился. — Впрочем, не уверен, будет ли счастлив сам Сашка.

— Отчего же так?

— Рвется в действующую армию. И боюсь, штабная служба не по нему.

— Ничего, привыкнет. Рано ему еще нюхать порох.

— Как прикажет ваше величество.

— От него передовая не уйдет. — Помолчал и добавил: — Я спасаю его от снарядов Наполеона.

— Воля ваша, мой император, — снова поклонился генерал-адъютант.

В первых числах марта 1812 года Строганов-отец отбыл под Гродно, где стояла тогда армия Багратиона.

3

Изначально Наполеон не хотел большой войны с русскими, не желал двигаться ни к Москве, ни к Петербургу. Он рассчитывал дать генеральное сражение где-нибудь на Березине, одержать быструю победу и тем самым сделать Александра I более сговорчивым. Ни захватывать обширные территории, ни овладевать природными ресурсами России не входило в его планы. И саму кампанию Бонапарт называл поэтому не Русской, а Польской.

Дома, во Франции, ситуация была неплохой: да, конечно, цены высокие, многих товаров не хватало (например, тростникового сахара, привозимого ранее из английских колоний, и пришлось заменять его собственным, вырабатываемым из свеклы), но печать трубила о величии нации, о непобедимости императора и необходимости временно затянуть пояса, а когда зловредная Англия будет одолена, рай земной и начнется. Население верило и мирилось с трудностями. А тем более армия требовала пушек, ружей, снарядов, обмундирования, много продовольствия, значит, были при деле рабочие и крестьяне, зарабатывали прилично, а хозяева фабрик и полей тоже получали хорошие барыши. Правда, в заграничных походах гибло много народу. Но французы, как известно, неутомимы в любви — поставляли Наполеону исправно новое пушечное мясо.

Шарль-Грийон обучался в выпускном классе Политехнической школы — в 1811 году он отпраздновал свое шестнадцатилетние. На театр военных действий юных таких не брали, но упрямый молодой человек верил в свою звезду и всерьез надеялся посражаться еще за великую Францию и великого императора. Данное де Мишелю слово Сверчок сдержал: не ленился, не отлынивал от занятий и входил в число лучших. Хорошо разбирался в математике, физике и баллистике. И на срельбищах в июле орудийный расчет его брал всегда первые места. А преподаватели ставили в пример курсанта Ромма остальным ученикам.

Он и внешне очень изменился: сильно вытянулся и раздался в плечах, был вынослив и неутомим. Чем напоминал покойного деда — папу Мадлен, — до седых волос работавшего на металлургическом заводе, выдавшего дочку за шляпных дел мастера мсье Шолена.

А мадам Шолен (и она же впоследствии мадам Ромм) сделалась теперь мадам де Мишель. Вскоре после замужества продала квартиру и мастерскую и перебралась в домик нового супруга. Жалованья педагога и наследства дядюшки Жюля им хватало на жизнь. Радовались успехам Сверчка. Только мать тревожилась за будущее сына: вдруг его пошлют на передовую? Де Мишель жену успокаивал: Шарль на Польскую кампанию явно не успеет, а других пока не предвидится, ибо Англия вследствие континентальной блокады сдастся сама на милость Наполеона. Женщина вздыхала: «Я была бы счастлива», — и молилась по воскресеньям в храме.

Первые сведения из Польши, а затем из России были превосходные: армия императора быстро наступала, а противник без боя оставлял один город за другим. «Русский царь в панике! — издевалась пресса. — Казаки беспробудно пьют, а крестьяне встречают нас, по местному обычаю, хлебом-солью». Битва под Смоленском лишь усилила оптимизм французов: части Багратиона и Барклая-де-Толли хоть и объединились, но сдержать натиск Бонапарта не сумели и в смятении покатились дальше, к Москве. О падении Первопрестольной столицы говорили все, и Париж не сомневался, что Наполеон войдет в Белокаменную к осени.

Страшное сражение под Бородином с многочисленными жертвами с обеих сторон несколько отрезвило газетчиков, но победный тон не прошел: «Армия Кутузова отступает, нам покоряется Москва!» Ведь не зря же маршал Ней, отличившийся в том бою, получил от Наполеона титул князя Московского (prince de la Moscowa)!

Бонапарт в Кремле ждал парламентеров от Александра I. Но они не ехали. Начались пожары. Продовольствие было на исходе. Император понимал, что его великая армия не переживет московскую зиму. Призрачная победа оборачивалась разгромом. Удрученный, злой, он велел взорвать Кремль и не мешкая уходить на запад.

Франция замерла в недоумении. Как же так? Наш непобедимый корсиканец убегает, как трусливый щенок? Не добившись цели своего похода? Что произошло? Это поражение или хитрый маневр? Большинство уверовало во второе. Бонапарт не так прост, он еще отобьется, он свое возьмет и докажет Европе, кто в ней хозяин!

Но когда бои, прокатившись по Польше и Германии, подошли вплотную к границам Франции, разразилась паника. Под ружье уже ставили всех без разбора. Так Сверчок со своим артиллерийским расчетом оказался на линии фронта.

4

Воронихин умер 21 февраля 1814 года. Он буквально таял у всех на глазах, начиная с похорон старого графа Строганова, а затем и собственной матери, а потом и шестого, только что родившегося сына. Отошел от дел и с трудом присутствовал год назад на захоронении в Казанском соборе Михаила Кутузова. Весь собор превратили в храм военной славы— разместили там 105 французских знамен и ключи от взятых на Западе городов, прочие трофеи Отечественной войны. Новый год и зиму Андрей не вставал с постели. И ушел в мир иной, окруженный друзьями и учениками его класса Академии архитектуры.

Софья Строганова тоже там была и закрыла ему глаза. Тяжело переживала кончину близкого человека. Но, конечно, все ее мысли были далеко — во Франции, где сражались за Париж муж и сын.

Сидя дома, перечитывала их письма. Вот от Сашеньки:

«Дорогая mama! Я пишу тебе из-под Малоярославца, мы здесь отдыхаем и лечимся после Бородинского поля, только не волнуйся: я и papa ранены несерьезно, так, царапины.

Я горжусь papa! Он и его дивизия действовали в составе корпуса ген. Тучкова-первого, и удар неприятеля встретили у Семеновского редута. Долго держались у деревни Утицы, получили подкрепление и пошли в контратаку, но Тучков был смертельно ранен. Наш papa заменил его на посту командира корпуса и держал оборону вплоть до вечера, до отхода наших войск. Говорят, теперь ему светит чин генерал-лейтенанта. Я сражался также в меру сил и не праздновал труса, так что похвальное слово моего командира было мне наградой.

Низко кланяюсь тебе, всем сестричкам и бабушке Наталье Петровне. Да хранит вас Господь!

Твой любящий сын Александр».

Сашка и Попо приезжали в Санкт-Петербург в ноябре 1812 года — оба были ранены в битве под селом Красным и на время выбыли из строя. А поправившись, снова рвались в бой. Софья Владимировна умоляла их остаться дома, но тщетно: отбыли в действующую армию в сентябре 1813 года под командование генерала Беннингсена. Приняли участие в Лейпцигском сражении («битве народов»), в ходе которого под бесстрашным Сашкой убило лошадь — смерть ходила совсем рядом, — а затем очищали от французов север Германии — Штаде и Гамбург.

Вот последнее письмо от супруга:

«Дорогая Софьюшка! Мы уже во Франции! Скоро, скоро конец кампании, и Париж близок. Ну а там не за горами и наше возвращение к родным пенатам. Так соскучился по всем вам, поцелуй от меня Натали, Аглаюшку, Лиззи и Ольгушу. Не болеете? Дай вам Бог здоровья и счастья!

Что осталось от некогда великой армии Бонапарта? Жалкие ошметки, одолеть которые не составит труда. И хотя сражения под Монмирайлем и Бошаном были жаркие, кровавые, против русских казаков никакие лягушатники не смогли устоять.

Мы теперь под Краоном: я в резерве за двумя передовыми линиями генерал-лейтенанта графа Воронцова, чтобы подкрепить его части в нужный момент своими свежими силами, ну а Сашка в составе отряда Васильчикова, что приходится нам родней. Наш с тобой сынок держится в седле молодцом, сильно возмужал, настоящий кавалерист.

Скоро в бой. И надеюсь, новое письмо я отправлю тебе уже из Парижа. Обнимаю и целую тебя крепко.

Твой навек Попо».

Софья гладила заветные строчки. Как прошел бой? Отчего так долго Попо не пишет? Живы ли они?

5

Боем под Краоном командовал лично Бонапарт. На высотах вблизи города он расставил шесть артиллерийских батарей. Справа на русских наступала колонна маршала Нея. Слева двигались гвардейцы Мортье и скакали кавалеристы Нансути. В центре атаковал маршал Виктор. Общая численность французских войск составляла без малого 30 тысяч человек.

Шарль-Грийон был в составе одной из батарей. Поле отсюда просматривалось неплохо. Неприятеля было меньше — тысяч двадцать, пожалуй: две пехотные дивизии и довольно куцая конница. Преимущество явно за Наполеоном. И Сверчок радовался этому, верил в его и в свою звезду.

— Заряжай! Товьсь!..

Утро 7 марта оказалось влажным, промозглым. Под ногами хлюпала грязь. Пушки вязли в ней, приходилось под колеса подкладывать хворост.

— К бою!

Шарль-Грийон первым поднес фитиль к запалу — по сигналу ровно в 9 часов. Ядра засвистели с пугающей силой. Все заволокло дымом. Бросились вперед штурмовые отряды Нея. С ходу захватили деревню Айлес, но успешная контратака русских не позволила в ней закрепиться.

— Батарея, вперед! — Это был приказ, в том числе и для расчета Сверчка.

Принялись скатывать орудия вниз, вскоре все с ног до головы перепачкались грязью, руки стыли от холодного ветра и прикосновений к ледяному металлу.

— Пушки к бою!

Залпы сотрясали землю вокруг. Люди валились, как подкошенные. Крики, стоны, куски мяса, лужи крови… Русские не выдержали шквала огня, дрогнули, отступили. Воронцов отходил, не надеясь на резерв Строганова-старшего. Закрепился на дороге к Лаону.

Видя неприятеля, покидающего поле боя, Бонапарт бросил ему вдогонку всю наличную артиллерию.

— Заряжай! Товьсь! Огонь! — бешено командовал Шарль-Грийон.

Но ударившая из засады кавалерия смяла их расчет. Строганов-старший собственной рукой, собственным палашом разрубил Сверчка от плеча до пояса.

Тот вначале не почувствовал боли. И качался, стоя, оглушенный выстрелами, с удивлением на лице. Как же так? Почему это с ним случилось? Где же слава, о которой он мечтал с детских лет? Где победные трубы? Одобрение самого императора? Только грязь, пороховой дым, запах пота.

Он свалился навзничь. Захрипел, задергался. Все теперь казалось бессмысленным. Мама была права. Шарль-младший улетал к Шарлю-старшему на небо.

И чего ради умерли они оба? Принесла ли их смерть что-то нужное человечеству? Для того ли Ромм-старший воспитал Попо, чтобы тот впоследствии убил его сына?

Бой под Краоном закончился ничем: обе стороны так и остались при своих, русские потеряли около 5 тысяч, а французы — около 8.

— Господин генерал-лейтенант, разрешите обратиться.

— Обращайтесь, — разрешил Строганов, утирая мокрое лицо.

— Так что плохие новости у меня для вашей светлости.

— Неужели?

— Ваш сынок, Александр Павлович, без вести пропавши. Нет среди живых и не можем отыскать среди мертвых.

— Господи Иисусе! Хорошо ли искали?

— Так точно!

Бросив все дела, устремился на поиски лично.

И нашел, нашел спустя сутки. Лучше б не находил… Тело Сашки, дорогого его Сашки, мальчика, наследника, самого близкого человека на свете, было обезглавлено. Видимо, ядро на лету снесло ему голову.

Уж не то ли ядро, что неслось из пушки Шарля-Грийона?

Оба сына погибли. Во цвете лет. В одном бою.

Обе нации убивали свое будущее.

6

Нет, Париж был взят, разумеется, общими усилиями русских, австрийцев, шведов и немцев, — это случилось тремя неделями позже, 30 марта 1814 года. Вскоре во дворце в Фонтембло Бонапарт отрекся от престола. А затем принял яд (он всегда носил бутылочку с ядом при себе после своего поражения под Малоярославцем); но от времени зелье потеряло силу, и Наполеон выжил. По решению союзных монархов, он отправился в ссылку на остров Эльба в Средиземном море.

Празднества гремели в Париже с утра до вечера. Александр I чувствовал себя триумфатором: как же — это он, только он разгромил корсиканца. Заманил его к себе в логово, измотал и обескровил. А затем погнал до логова собственного. И низверг. Он почти Александр Македонский. И на фоне таких событий, эйфории, торжества, никакие реформы больше не нужны. Все и так прекрасно, лучше не бывает.

Только нескольким людям в столице Франции было не до радостей — бедной чете де Мишель, схоронившей Сверчка, и Попо, собиравшемуся с телом Сашки через всю Европу ехать домой.

За одну ночь, проведенную возле сына, найденного на поле брани под Краоном, Строганов-отец стал седым, как лунь.

Позже, при Лаонском сражении, от отчаяния он ходил в атаку первым, чтобы умереть, но не получил ни единой царапины.

А указ императора, что ему дается орден Святого Георгия 2-го класса, совершенно его не тронул. Для чего награды, если потерян смысл жизни?

Все валилось из его рук. Не было желаний, не хотелось ни есть, ни пить, ни спать. Мысли путались. Он смотрел на людей, окружавших его, и ни понимал ни единого слова. Ряд бессмысленных лиц. Круговерть каких-то событий, проносящихся мимо. Время замерло для него. Внутренние часы встали.

Все, что было раньше, выглядело глупостью. Все его фантазии, призрачные надежды, самолюбие, самомнение — рухнули в одну секунду. Пустота. Только пустота — и внутри, и вокруг. Жизненная битва проиграна. Будущего нет. Если нет Сашки, ничего не нужно.

Он сходил с ума. Всех, кто успокаивал, прогонял. Плакал в одиночестве. Падал на колени у образов и рыдал навзрыд. Ничего не просил у Господа, ни на что не сетовал. Сам во всем виноват. Путь не тот избрал. Путь не света, но тьмы. Путь войны и крови. Вот и получил.

Отчего же убили не его, а мальчика?

Получается, тоже не зря: так ему назначено, у него свой путь на Голгофу. Со своим крестом на плечах.

Плата за успех. В каждой победе — частица поражения.

Перед самым отъездом на Родину он лежал у себя в походной палатке и не мог уснуть, как обычно. Или так казалось? Находился то ли в полудреме, то ли в бреду. И внезапно увидел фигуру, сидящую на складном стульчике. Подскочил на койке:

— Кто здесь?

Лунный свет проникал в палатку через щель, оставшуюся в пологе. И от этого цвет лица пришельца был голубоватозеленым.

— Сашка? — догадался отец. — Господи Иисусе!

— Не волнуйся, папа, — тихо проговорил призрак безучастным голосом. — Я пришел тебя успокоить. Не переживай. Я погиб за царя и Отечество и горжусь этим.

— Нет, неправда, неправда, — горячо возразил Попо, смахивая слезы. — К черту этакого царя! И такое Отечество! Если из-за них гибнут такие люди, как ты!

— Перестань, — отозвался сын. — Царь не виноват. И никто не виноват. Так устроен мир. Человечество не может без войн, никогда не сможет, и поэтому человечеству необходимы военные. Я решил стать военным сознательно. Ведая, что могу умереть. Я погиб за свет против тьмы.

— Но родители не должны хоронить своих детей! Лучше бы убили меня…

— От судьбы не уйдешь, папа. Не казни ни себя, ни кого другого. Все в руцех Божьих. Он знает лучше нас. Кто останется на земле, а кому лететь в небеса. Нам Его великого замысла не дано постигнуть.

Строганов-старший продолжал упираться:

— Но должна же быть какая-то справедливость… Отчего Господь забирает к себе лучших?

— В этом справедливость и есть. Лучшие достойны лучшей доли — там, в Божественных чертогах. Час пробьет, и твой миг настанет. Мы соединимся, чтобы никогда уже не расстаться.

— Да скорей бы уж.

— Каждому свое. Ты пойми: не бывает счастья без горя. Не бывает света без тьмы. А добра без зла. Потому как земная жизнь — это вечная битва низкого и высокого. Мы должны ее пройти до конца.

— Ах, как тяжело!

— Ничего, держись. Не ропщи, принимай невзгоды со смирением. Нам даются невзгоды вовсе не в наказание за что-то, а для прозрения. Для того, чтобы путь к Богу стал для нас прямее. Все страдания суть очищение. И спасение.

— Да, наверное, наверное. — Он закрыл лицо ладонями. — Ты сказал истину. Обещаю не роптать больше. И сносить удары судьбы непоколебимо.

А когда Попо разъял руки, то увидел, что палатка уже пуста.

Что же это было? Наваждение или реальность?

Он не знал. И никто не смог бы ему ответить на такой нелепый вопрос.

7

Сашку похоронили рядом с дедом и Воронихиным на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры — как героя, с воинскими почестями.

Бледный, состарившийся Попо, сгорбленный, раздавленный, обнимал жену на краю могилы. Та едва не падала в обморок. Две фигурки в черном. Два прекрасных, славных человека, оказавшихся под катком истории.

— Надо жить, Софьюшка, надо как-то жить дальше. Я ему обещал.

— Не могу, Попо. Все внутри сгорело.

— Он теперь ангел наш, хранитель.

— Как ты думаешь, а ему было больно в тот момент?..

— Нет, пожалуй… Не успел ничего почувствовать.

— Для чего мы его растили, баловали, целовали, сюсюкали, образовывали, воспитывали? Чтобы сбросить в эту черную яму?

— Не терзай себя. В яме только тлен. А его душа там, где хорошо.

— Ах, Попо, Попо. Нам не надо было делать его военным.

— От судьбы не уйдешь, Софи. Каждому свое.

И они успокаивали друг друга как могли.

Их трагедия потрясла умы современников. Даже Пушкин в черновиках VI главы «Евгения Онегина» написал:

Да, такой славы он не жаждал. И отдал ее другим — Воронцову, Александру I… Пусть себе наслаждаются, по наивности не подозревая, что у славы, как и у всего, тоже две стороны. Лишь теперь Попо это понял.

Послесловие

Софья Владимировна убивалась вместе с мужем, но такие сильные женщины, как она, да еще из породы Голицыных (дочь железной «усатой княгини» как-никак!), легче переживают горе, чем такие впечатлительные мужчины, как Попо. Ведь графиня Строганова не могла забыть об остальных детях, четырех дочках: отгоняла напасти любовью к ним. А Попо продолжал поедать себя, несмотря на слово, данное пришельцу, и грустить, и чахнуть.

Слабые легкие были у Строгановых в роду — и сестра умерла от чахотки, и отец от пневмонии. Этой участи не избег и Павел: от переживаний у него открылось кровохарканье. Никакие средства не помогали. Медики заставили генерала ехать к южным морям в Европу.

Вышли из Кронштадта в мае 1817 года, сразу, как залив избавился ото льда. Вместе с ним плыла Софья Владимировна, их домашний врач Крейтон и двоюродный племянник — Александр Григорьевич Строганов — сын Гриши Строганова, видного уже дипломата, бывшего тогда посланником России в Константинополе; молодой человек — ровесник Сашки, 22 года от роду.

Чистый морской воздух оживил Попо. Кашлял меньше, даже улыбался. Но когда причалили в Копенгагене (промежуточном пункте на пути во французский Гавр), состояние больного резко ухудшилось. Начались и психические отклонения: он кричал на супругу, что не хочет умирать у нее на глазах, и велел ей оставаться на берегу, ехать в Петербург по суше. Софья подчинилась, лишь бы не травмировать мужа лишний раз.

Не успев возвратиться в Россию, по дороге домой получила известие о смерти Попо — это случилось 10 июня, ровно через трое суток после дня его рождения, 45-летия…

Павел Александрович был похоронен там же, в Александро-Невской лавре, рядом с сыном, при отдании воинских почестей и в присутствии императорской семьи.

Софья Владимировна пережила его чуть ли не на 30 лет. Большей частью находилась в родовом имении Голицыных, в Марьине, иногда навещая Строгановский дворец в Петербурге, и сама вела все семейное хозяйство, в том числе и соледобычу в Пермской губернии. На досуге переводила «Божественную комедию» Данте с итальянского на русский.

Дочери их были счастливы в браке.

Старшая, Наталья, вышла замуж за другого сына Гриши Строганова — своего, стало быть, четвероюродного брата, ставшего впоследствии генералом и московским градоначальником, родила ему четверых сыновей и трех дочек.

Средняя, Аделаида (Аглая), вышла тоже за их дальнего родича — Василия Сергеевича Голицына; в этой дружной семье появлялись на свет только мальчики — пятеро сыновей (и один из них, между прочим, был женат на внучке Суворова).

Многодетными матерями и счастливыми женами стали также Елизавета и Ольга.

Бабушка их, «усатая княгиня» Наталья Петровна Голицына умерла, едва не дожив до своего 100-летия, став прообразом «пиковой дамы» Пушкина.

Все прекрасно сложилось и в семье Гриши Строганова. Он трудился на дипломатическом поприще, а затем, вернувшись в Россию, сделался членом Госсовета и даже членом Верховного уголовного суда по делу декабристов. Как двоюродный дядя и опекун Натали Пушкиной и ее детей убедил митрополита разрешить захоронение поэта по христианскому обряду (иерарх выступал вначале против, говоря, что дуэль — разновидность самоубийства). Прожил 87 лет. Был женат дважды и имел от обеих жен шесть сыновей и трех дочерей (младшая из них, Идалия Полетика, лучшая подруга Натали Пушкиной, к сожалению, роковым образом повлияла на ее взаимоотношения с Жоржем Дантесом…)

Александр Григорьевич Строганов (тот, что сопровождал Попо в его последнее путешествие) прожил тоже почти до ста лет, занимал видные посты (например, был товарищем министра внутренних дел, членом Госсовета), но вошел в историю тем, что его французский повар выдумал для графа, у которого к старости выпали все зубы, новое блюдо — мягкие кусочки тушенной в сметанном соусе говядины, — и назвал именем патрона: бефстроганов.

Мэри Лонг — или же Мария Федоровна Воронихина по-русски — умерла через восемь лет после мужа. Их единственный сын Константин дожил до зрелых лет, но потомства, увы, не оставил.

Николай Новосильцев, худо-бедно справившись со своим пристрастием к алкоголю, продолжал работать на государевой службе. Он фактически управлял герцогством Варшавским и бестрепетной рукой подавлял всякие свободолюбивые протесты поляков. Продолжал лелеять мысль о Конституции, даже разработал «Уставную грамоту Российской империи», предусматривавшую двухпалатный парламент (Государственный сейм и Государственную Думу), независимый суд и федеративное устройство России. А отдельный документ предлагал отмену крепостного права. Но проекты Новосильцева так и оставались на бумаге — Александра I они не интересовали… Под конец жизни Николай Николаевич побывал также в кресле председателя совета министров и председателя Госсовета. Умер в 77 лет, старым холостяком, до конца дней своих продолжая носить на шее ладанку Софьи Строгановой…

Остается упомянуть о судьбе Екатерины Петровны Строгановой — матери Попо. До последних дней оставалась она в Москве с компаньонкой Доде и своим возлюбленным Римским-Корсаковым. Будучи уже 70-летней старухой, не могла ходить и почти ничего не видела; он заботился о ней трогательно и нежно. После смерти любимой продолжал пребывать в подмосковном Братцеве, просуществовав еще целых 16 лет.

Их совместные дети Ладомирские были счастливы в своих семьях и дожили также до седых волос (а Василий Ладо-мирский занимал место московского уездного дворянского предводителя).

Все они, дети галантного века и птенцы гнезда Екатерины Великой, нам запомнятся именно такими — образованными, галантными, умными, дерзкими, страстными, может, чуть наивными, фантазерами и мечтателями, ратными героями.

Что осталось от них?

Память. Потомки. Книги.

Это были люди-глыбы, про которых Лермонтов сказал: «Богатыри — не вы…»

И как вечный памятник им — Казанский собор, украшение Невского проспекта. С надписью на одной из внутренних колонн: «Все в руцех Божьих».

Литературно-художественное издание

Выпускающий редактор С.С. Лыжина

Художник Н.А. Васильев

Корректор Л.В. Суркова

Верстка И.В. Резникова

Художественное оформление и дизайн обложки Е.А. Забелина

ООО «Издательство «Вече»

Адрес фактического местонахождения: 127566, г. Москва, Алтуфьевское шоссе, дом 48, корпус 1. Тел.: (499) 940-48-70 (факс: доп. 2213), (499) 940-48-71.

Почтовый адрес: 129337, г. Москва, а/я 63.

Юридический адрес:

129110, г. Москва, ул. Гиляровского, дом 47, строение 5.

E-mail: veche@veche.ru http://www.veche.ru

Подписано в печать 23.07.2021. Формат 84 х 108 ¹/₃₂. Гарнитура «Times». Печать офсетная. Бумага типографская. Печ. л. 14 Тираж 1500 экз. Заказ № 435.

Отпечатано в Обществе с ограниченной ответственностью «Рыбинский Дом печати» 152901, г. Рыбинск, ул. Чкалова, 8. e-mail: printmg@r-d-p.ru р-д-п. рф

Выпускающий редактор С.С. Лыжина Художник Н.А. Васильев Корректор Л.В. Суркова Верстка И.В. Резникова

Художественное оформление и дизайн обложки Е.А. Забелина

ООО «Издательство «Вече»

Адрес фактического местонахождения: 127566, г. Москва, Алтуфьевское шоссе, дом 48, корпус 1. Тел.: (499) 940-48-70 (факс: доп. 2213), (499) 940-48-71.

Почтовый адрес: 129337, г. Москва, а/я 63.

Юридический адрес:

129110, г. Москва, ул. Гиляровского, дом 47, строение 5.

E-mail: veche@veche.ru http://www.veche.ru

Подписано в печать 23.07.2021. Формат 84 х 108 ¹/₃₂. Гарнитура «Times». Печать офсетная. Бумага типографская. Печ. л. 14 Тираж 1500 экз. Заказ № 435.

Отпечатано в Обществе с ограниченной ответственностью «Рыбинский Дом печати» 152901, г. Рыбинск, ул. Чкалова, 8. e-mail: printmg@r-d-p.ru р-д-п. рф

Примечания

1

Адъюнкт — младшая научная должность, ниже современного доцента.

(обратно)

2

— Очень забавно.

— А еще, чтобы посмеяться? (фр.)

(обратно)

3

Отказ (фр.)

(обратно)

4

О, Мой Бог! (фр.)

(обратно)

5

Треска (нем.).

(обратно)

6

Мой дорогой друг (фр.).

(обратно)

7

Посетить ваш дом и провести важный разговор, (фр.)

(обратно)

8

— Главное — одно важное предложение.

— Касательно чего?

— Новых обязанностей, но каких — говорить не имею права (фр.).

(обратно)

9

Так тому и быть! (фр.)

(обратно)

10

Ныне здесь, в перестроенном не раз здании, Управление связи Петербурга.

(обратно)

11

— Пожалуйста, я вас приглашаю, ваше величество.

— Спасибо (фр.).

(обратно)

12

Переходный период… не так ли? (фр.)

(обратно)

13

Черт возьми! (нем.)

(обратно)

14

За и против (лат.).

(обратно)

15

Медам и мсье (фр.).

(обратно)

16

Это пустяки, не стоит благодарности… (нем.)

(обратно)

17

Время и час летят: береги их! (лат.)

(обратно)

18

Игра слов: taube — пустой, tauberhaupt — пустоголовый (нем.).

(обратно)

19

Не забегай вперед, да, да! {нем.)

(обратно)

20

Мсье разумник (фр.)

(обратно)

21

Мадемуазель зубоскалка (фр.).

(обратно)

22

Мой друг (фр.).

(обратно)

23

В те времена он именовался Иоанн III, так как счет вели от Ивана Грозного; но сегодня историки первым называют Ивана Калиту, и Антонович таким образом получается шестым.

(обратно)

24

Мой дорогой (фр.).

(обратно)

25

Игра слов: Фике — детское прозвище Екатерины П (ее немецкое имя — Софья Августа — уменьшительно Софихен, или Фике) и fi — выражение презрения (фр.).

(обратно)

26

От немецкого Nutte — шлюха.

(обратно)

27

Всё устроится, мой любимый муженек! (нем.)

(обратно)

28

Ее Императорского Величества.

(обратно)

29

Впечатлительный (нем.).

(обратно)

30

Вы настоящий медведь! Русская свинья! (нем.)

(обратно)

31

Ныне это Набережная Макарова, 2 (дом не сохранился, и теперь на этом месте новый особняк, где находится Институт геологии и геохронологии докембрия (ИГГД) и другие учреждения).

(обратно)

32

Быть (лат.).

(обратно)

33

Университетская наб., 5.

(обратно)

34

Именно о ней, в юные ее годы, говорится в романе Н. Соротокиной «Трое из навигацкой школы», по которому снят фильм «Гардемарины, вперед!»

(обратно)

35

Н. И. Гончарова, урожденная Загряжская, в 1812 г. станет матерью Натальи Гончаровой — будущей жены А. С. Пушкина.

(обратно)

36

Дерьмо (фр.).

(обратно)

37

Волею судеб (фр).

(обратно)

38

Как он несносен! От него только неприятности! {фр.)

(обратно)

39

Эта революция возмутительна! (фр.)

(обратно)

40

Черт его возьми! {фр.)

(обратно)

41

— …между нами.

— Слушаю внимательно, (фр.)

(обратно)

42

Примерно 180 см.

(обратно)

43

Ныне Шпалерная.

(обратно)

44

Но для конспирации (фр.).

(обратно)

45

Ныне здесь Университет культуры и искусств.

(обратно)

46

Ныне Таллин.

(обратно)

47

— Но это ужасно, вы бессердечны.

— Я? Нет, просто не слезлив, (фр.)

(обратно)

48

Седина в бороду, бес в ребро (фр.).

(обратно)

49

К черту! (фр.)

(обратно)

50

Бабушка надвое сказала (фр.).

(обратно)

51

— Почему?

— По той же самой причине. Я не выдержу этой пытки, (фр.)

(обратно)

52

Бифштекс (англ.).

(обратно)

53

Свобода, равенство, братство (фр.).

(обратно)

54

Не так страшен черт, как его малюют (фр.).

(обратно)

55

Не забывайтесь, мсье Бецкий! (фр.)

(обратно)

56

Анна Радклиф «Удольфские тайны» (англ.).

(обратно)

57

Бецкий отмучился, и природа оплакивает его (фр.).

(обратно)

58

Так проходит земная слава (лат.).

(обратно)

59

— Вы меня понимаете?

— Да, ваше величество. Я скорректирую мои планы.

— Превосходно! (фр.)

(обратно)

60

Мой друг (фр.).

(обратно)

61

Ныне Национальная библиотека Российской Федерации, до 1992 г. — Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина.

(обратно)

62

«Всё к лучшему в этом лучшем из миров!» {фр.)

(обратно)

63

У Раевских родится мальчик Александр, будущий полковник, участник войны 1812 года, друг Пушкина, старший брат Марии Волконской, жены декабриста.

(обратно)

64

Это подло, низко, я свинья, грязная свинья, скотина… (фр.)

(обратно)

65

Знаменитый род Римских-Корсаковых, взяв начало от единого предка, некоего чеха Жигмунта Корсака, столь разросся к концу XVIII и особенно к середине XIX века, что назвать незадачливого фаворита Екатерины II и великого композитора, автора «Млады» и «Садко», родственниками, даже дальними, очень трудно. Лучше сказать, что они однофамильцы.

(обратно)

66

Ныне здесь филиал Русского музея Санкт-Петербурга.

(обратно)

67

Наш барон не преувеличивал: ведь Попо и Воронихин фактически приходились друг другу троюродными братьями.

(обратно)

68

Франкмасоны — «вольные каменщики».

(обратно)

69

Мой дорогой друг (фр.).

(обратно)

70

Фактически сводный брат Воронихина, по отцу — А.Н. Строганову.

(обратно)

71

Бабушка (фр.).

(обратно)

72

О мой Бог! (фр.)

(обратно)

73

Ныне Очер — город в Пермском крае на реке Очер.

(обратно)

74

Якобинский клуб (или «Общество друзей Конституции») заседал в помещении бывшего доминиканского монастыря на улице Сен-Жак, то есть Святого Якоба; лидеры его отличались крайним радикализмом.

(обратно)

75

Ныне это Волочаевская ул, 38; здесь находится Высшая школа кино и телевидения «Останкино».

(обратно)

76

Усатая княгиня, усатая фея (фр.).

(обратно)

77

Нынешний каменный особняк по адресу: Светлогорский пр., 13 выстроен по проекту Воронихина позже — в 1813–1815 гг.

(обратно)

78

Римский император Гай Аврелий Диоклетиан, отрекшись от престола, жил в своем поместье как частный человек, занимаясь огородничеством.

(обратно)

79

Мой добрый друг, мой добрый старичок (фр.).

(обратно)

80

Так назывался орган, созданный Дантоном для борьбы с восставшими монархистами.

(обратно)

81

Были слухи, будто дочка Александра I и его супруги — великая княжна Мария Александровна — на самом деле от Чарторыжского. Но малышка вскоре умерла, и злословье в свете прекратилось.

(обратно)

82

Литой шарик с тремя наконечниками в виде факелов.

(обратно)

Оглавление

Об авторе

Наследник Ломоносова

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Послесловие

Арестанты любви

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

Несвятая софия Три дня из жизни Екатерины II

  День первый: 30 августа 1795 года

  День второй: 31 августа 1795 года

  День третий: 4 сентября 1795 года

  Послесловие

Строганов, сын Строганова

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Послесловие

*** Примечания ***