Город и псы [Михаил Юрьевич Кравченко] (fb2) читать онлайн

Михаил Кравченко Город и псы

Не живи в городе, где, не слышно лая собак.

Талмуд, 4 век до н. э.

…Эти силы связаны не только с землёй, но с планетами, созвездиями и всем космосом. Люди входят в контакт с природой, и они должны заботиться, чтобы не потревожить эти силы, если хотят остаться в гармонии с природой. Если потревожить эти божества, то они способны вызвать войны и эпидемии. Согласно Калачакре, все внешние явления и процессы взаимосвязаны с телом и психикой человека, поэтому, изменяя себя, человек изменяет мир.

Линнарт Мялль, буддолог – востоковед

Пролог

Япония, замок Эдо, 1709 год

Пятый Сёгун династии Токугава Цунаёси всю ночь спал дурно: он, то шумно ворочался с боку на бок, то чуть ли не в голос стенал и ойкал, немало напрягая слух и нервы, дежурившего за дверью камер – юнкера, пока, наконец, не покинул своего ложа ещё задолго до первых петухов. Это происшествие так напугало дежурного камергера, что вместо привычного клича: «Мо-о-о!», издаваемого при подготовке к утреннему туалету и трапезе, он стал названивать в колокольчик, имевший совершенно иное предназначение, чем переполошил всю придворную свиту.

Между тем, прислуга, ответственная за утренние омовения Сёгуна, уже суетливо расстилала возле его опочивальни меховой коврик, на который тотчас ставился медный таз с тёплой водой и возлагались мешочки с рисовым жмыхом для самой процедуры умывания и с ароматными солями для чистки зубов. Лейб-медики, распластавшись ниц в соседнем зале, – закон запрещал воочию лицезреть земное божество, – ждали своего часа, чтобы по команде подползти к нему и, наощупь, вслепую, определить температуру его тела, пульс и влажность кожных покровов. При этом они сильно потели от волнения, что значительно повышало риски врачебной ошибки, а, значит, и смертельные риски для их собственной жизни. При дворе давно поговаривали, что Сёгун неизлечимо болен запущенной формой кори, и потому ждали скорых и желанных для себя перемен: всем ужасно надоела эксцентричность престарелого сюзерена и, в особенности, его вегетарианская кухня, которая не лучшим образом отражалась на самочувствии и настроении всей придворной камарильи. «Бакуфу», как величала себя дворцовая знать из числа военной аристократии, – и та не могла себе позволить чаще обычного довольствоваться запахом и вкусом, запечённого с головой жирного угря или палтуса. Да что, там, угря? Сайра и корюшка стали редкими гостями на их столах, не говоря уже о курице и парнокопытных. Зато уж сакэ лилось рекой. При всякой вечерней трапезе, помимо опостылевших своим неизменным однообразием бобовых бульонов «мисо» и варёного риса с маринованными овощами, лакеи несли на стол креветок, рачков и прочих представителей морской фауны. Всё это, как водится, быстро съедалось и обильно запивалось. Однако, старожилы из окружения Цунаёси ещё помнили те времена, на заре его правления, когда они могли свободно предаваться соколиной охоте и ловле рыбы, не слишком обременяя себя тяжестью буддистских догм и конфуцианской морали. Ещё меньше от бремени китайского культурного наследия и его иероглифики страдали бедные крестьяне удалённых от торговых перепутий префектур, где не то что рыба, а простая чашка риса с бобами не каждый день стояла на столе.

Всё изменилось в одночасье, когда без малого двадцать лет назад, в голове бездетного и религиозного Сёгуна родился этот злосчастный Указ, запрещавший лишать жизни живых существ. Впрочем, сам по себе Указ был вовсе не плох, ибо что плохого в том, что некто захотел изменить мир к лучшему, оградив от бед и напастей всех голодных и беззащитных тварей, заполонивших Эдо и его предместья. Особенно, если этот некто – не кто-нибудь, а всемогущий отпрыск династии Токугава, да к тому же рождённый в Год Собаки. Но, вот, беда: в список этой «охранной грамоты» попала даже рыба, которую отныне запрещалось ловить на блесну, дабы не причинять ей физических страданий. Что же до остальных, – то теперь и вовсе ни дикие, ни домашние птицы, включая куриц и голубей, ни даже змеи и черепахи уже не могли стать хотя бы малой толикой того рациона, каким отличался и без того скудный крестьянский стол. Да, и не только крестьянский: самураи самых именитых кланов, – и те лишились права на свои гастрономические предпочтения.

Однако, ни эти, ни другие заботы всех без исключения сословий, – от простолюдинов до придворной знати, – сейчас нимало не заботили пятого Сёгуна династии Токугава, который, наспех смочив лицо, и, позволив промокнуть его полотенцем, слегка пошатываясь от сильной слабости и общего недомогания, направился в Средние покои, дабы облачиться там в парадное кимоно и в нём припасть к стопам Будды, у семейного алтаря. Именно здесь все предки его могущественного клана ежедневно, из года в год, из века в век, оказывали почтение усопшим родственникам, творя молитвы и поминальные обряды в их честь. Но сегодня, опустившись на колени перед ликом божества, и, молитвенно сложив лодочкой у груди руки, Сёгун Цунаёси взывал лишь к духу своей матушки Кэйсё – Ин, которая когда-то поведала сыну о его плохой карме, хотя более подходящим для этого местом сейчас послужил бы храм – усыпальница Гококу-Дзи, построенный им в честь умершей родительницы. Будучи наложницей Сёгуна Иэмицу, она, простая, набожная дочь бакалейщика из Киото, была бесконечно далека от любых государственных дел, зато безумно любила своего княжеского отпрыска, мечтая увидеть в нём великого гуманиста-просветителя, а не воинственного самурая, следующего лишь дорогой войны и чести. И кто уж там явился главным застрельщиком его духовных перемен, – бездельник ли Рюко, дворцовый храмовый монах, или заезжие китайские астрологи со своими мудрёными фолиантами, переплетёнными старинным сафьяном, – только это не прошло даром и дало свои всходы. Матушка Кэйсё – Ин, досыта напитавшись их учениями, передала всё это сыну, правившему в Эдо уже почти десять лет и добившемуся на своём поприще небывалого расцвета культуры и искусства, олицетворивших собой славную эпоху Гэнроку. Но, увы, этого было мало для того, чтобы родился наследник сын. С тех пор, как судьба забрала у него трёхлетнего первенца, ни жена, ни одна из его многочисленных наложниц, уже не могли, как ни старались, понести от него, и Сёгун Цунаёси всё чаще впадал в глубокую и продолжительную депрессию, грозившую вылиться в самое обыкновенное безумие. И вот тогда – то чадолюбивая и набожная Кэйсё-ин и сообщила Сёгуну о том, что во всём виновата его карма, согласно которой он в прошлой жизни, немилосердно относился к животным и, прежде всего, к собакам, а его августейшие родственники – ко всем бедным, убогим и сирым. Поэтому единственным путём очищения кармы мог явиться лишь путь милосердия и сострадания ко всему живому.

Цунаёси закрыл глаза и с минуту стоял на коленях, замерев в почтительном поклоне. Воображение рисовало ему образ матери, которая смотрела на него и улыбалась сквозь мучнисто – белый туман курящегося фимиана своею кроткой, едва приметной улыбкой. Из-под ресниц властителя потекли слёзы, которых он уже не в силах был сдержать. Это считалось позволительным только здесь, у семейного алтаря, где никто не мог его видеть. Во всех же прочих местах такое было бы невозможно. И уж, тем более, было бы недопустимым, если бы эти слёзы земного Божества увидел кто-нибудь другой. Тогда это стало бы последним, что тот, другой, вообще, когда-либо видел на этом свете. Но сейчас это не имело значения. Пятый Сёгун династии Токугава Цунаёси знал, что нынче же умрёт. Он чувствовал, как смерть наступает ему на пятки. И это не был очередной приступ ипохондрии, – скорее реальное осознание приближающегося конца. Но сама по себе смерть больше не страшила: физическое небытие на одном из этапов бесконечного пути, в вечном круговороте перерождений, уже давно стало частью его сознания. Ведь, рано или поздно неумолимая карма оденет каждого в одежды другой, новой жизни. Вот, только какими они будут, эти одежды? И вспомнит ли он тогда себя прежнего. Монахи уверяют, что Будда помнил все свои прежние жизни, пока не ушёл в нирвану. Но это Будда!

Цунаёси чувствовал, что слабеет с каждой минутой. Стояние на коленных чашечках без посторонней помощи давалось ему не просто нелегко, а было мучительно болезненным, не смотря на его маленький рост и лёгкий вес. Он даже боялся, что в какой-то момент может потерять сознание, упасть и умереть. А так как, согласно жесточайшим правилам дворцового регламента, никто не мог даже переступить порог семейного святилища Сёгунов, то, скорее всего, дело могло закончиться тем, что, встревоженные странным запахом, советники обнаружили бы тело Святейшего через пару дней с явными признаками тлена. Но сейчас, стоя на коленях, и, превозмогая слабость и давящую боль в груди, Цунаёси лихорадочно искал ответы на вопросы, которые сам же себе и задавал, мысленно отсылая их матушке. Но матушка молчала и лишь печально улыбалась, глядя на его, измученное бесплодными поисками, лицо и взгляд, полный отчаяния.

– Ну, за что Боги так не благосклонны ко мне?! – громко воскликнул он и испугался своего голоса. Стены родового святилища, привыкшие к полной тишине, где любым проявлением чувств могло служить лишь их тайное проявление, словно вздрогнули, отрезонировав непривычные для себя звуки.

– Ведь, я же выполнил все твои наказы, матушка! Почему так не милостива природа, а люди так неблагодарны? – продолжал он восклицать в порыве отчаяния. – Разве я не следовал всю жизнь дорогой добра и сострадания, как учили Конфуций и Будда, разве не был милосердным к больным и нищим? Разве не я запретил родителям бросать детей и оставлять без оказания помощи больных и раненых? Разве не я своим Указом запретил убивать всё живое? Не я создал в долинах Мусаси и Нагано собачьи приюты на десятки тысяч голов? Не я спас всех цирковых животных от голодной и мучительной смерти, освободив их? Разве не я запретил кровавую соколиную охоту на беззащитных зверьков и выпустил всех птиц из клеток. – Цунаёси умолк, тяжело дыша, и на мгновенье замер, словно, ожидая ответа. – Так почему же подземные силы без конца губят рисовые посевы, трясут землю, на которой стоит мой замок, тысячами убивают моих людей и жгут их дома. Почему?! Раньше хоть извергались только жерла Иваки и Асамы, обрекая на голод целые посёлки и города, а теперь ещё и сама красавица Фудзияма решила разрушить ограду моего замка и засыпать пеплом весь Эдо. Почему?! За что?! – Но стены святилища, как и настенные лики его царственных предков, как и само изваяние Будды, – только хранили молчание, и были исполнены невозмутимого спокойствия.

Цунаёси, шумно кряхтя, и, превозмогая боль во всём теле, с трудом поднялся и побрёл к выходу, за которым уже толпились придворные соглядатаи, старавшиеся быть невидимыми для его глаз, но при этом только и искавшие случая успеть предупредить каждый неловкий шаг сюзерена, чтобы оказать ему значимую услугу. Но Сёгун, боковым зрением уловив их суетливое копошение, лишь презрительно махнул рукой и распорядился проводить себя в опочивальню, из которой только совсем недавно вышел. Это решение вызвало глубокую озабоченность и недоумение у дворцового церемониймейстера, а также у главного советника Ёсиясу, которые и представить себе не могли, чтобы во дворце Эдо, хотя бы на миг мог нарушиться распорядок дня или измениться регламент дворцовых мероприятий. Мало того, что это лишало нарушителя права в дальнейшем находиться в стенах дворца, так ещё и влекло суровое наказание, вплоть до смертной казни, безо всяких, там, ссылок на чины и звания. Однако, на сей раз Светлейший не только не удостоил внимания высокопоставленных фрейлин двора на их половине, но даже не поприветствовал членов своего Совета. Он также отказался и от завтрака, длительная церемония подготовки к которому была только что завершена. Вместо этого он неумолимо и так быстро, как только это позволяло его физическое состояние, без подручных проследовал в свои покои, и при этом, одной распорядительной фразой очертил круг своего сопровождения, куда, помимо главного придворного врача и двух охранников – самураев, из племенной верхушки «Бакуфу», входили: его усыновлённый племянник Иэнобу, Главный Советник Ёсиясу и законная жена Нобуко Такацукаса. Все они, без суеты, молча и слаженно присоединились к свите Сёгуна и на подобающем удалении от него двигались следом.

Спустя некоторое время, он уже, будучи облачённым в свои недавние спальные одежды, находился на царственном ложе, у изголовья которого висел большой самурайский меч и стояла золотая ваза, унаследованные им от предков, как атрибуты власти. Большая часть свиты, включая врача и охрану, по знаку главного советника покинули дворцовые покои и ожидали за дверью. В помещении остались только самые приближённые ко двору.

Токугава Цунаёси грустным взглядом обвёл оставшееся окружение и произнёс, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в частности:

– Я скоро уйду: я это чувствую, я это знаю, и не боюсь этого. Меня волнует другое: с кем останется мой народ, и как после меня будет жить священная земля Ниппон. – Присутствующие выжидающе молчали, – никто не хотел брать на себя право первого голоса. Тогда Сёгун обратился к своему престолонаследнику, усыновлённому племяннику Иэнобу:

– Скажи, дорогой сын, – ведь, я же могу сейчас так называть тебя, – скажи мне, сохранишь ли ты все заветы моего Указа о милосердии к живым существам, когда станешь новым Сёгуном?

– Клянусь тебе, отец, я сохраню каждую букву твоего Закона, и ни одна волосинка не упадёт с головы любой Божьей твари. – Цунаёси растроганно улыбнулся, глядя на преемника влажными глазами. – А ты можешь дословно процитировать какую-нибудь выдержку из моего Указа? – спросил он.

– Конечно, отец! Вот, например, одно из основных положений твоего Указа гласит: «Собаки и кошки должны быть свободны, они могут ходить, где хотят, и никто не имеет права прогонять их с дороги». – Сёгун, блаженно улыбаясь, закрыл глаза и некоторое время лежал молча, погружённый в свои мысли. Затем, не открывая глаз, вновь обратил внимание на собеседника и тихо сказал:

– У нас есть прекрасный театр «Кабуки», коего нет нигде в мире. Позаботься о нём. Актёры там играют за жалкую коку риса и играют прекрасно. Так быть не должно, и в этом есть моя вина. Стихийные бедствия, обрушившиеся на Эдо в последнее время, опустошили всю казну, и теперь мне даже нечем заплатить им. А художники, поэты и музыканты! Каково им сейчас? Кстати, ты знаешь наших прекрасных поэтов? Можешь ли прочитать мне что-нибудь из них?

– Да, отец. Ну, вот, хотя бы из Басё:

– Это про меня, – с грустью произнёс Сёгун. – А ещё?

– Ещё вот, мой господин: хокку от Буссона и Иссы:

– Это Бусон. А, вот, Исса:

– И это всё тоже про меня! – с горечью воскликнул Цунаёси. – Ты, словно, специально подобрал эти стихи, Иэнобу! – В глазах Светлейшего блеснули слёзы.

– Простите, отец, я не хотел огорчить Вас! – Иэнобу припал на колено и коснулся губами руки сюзерена.

– Нет, нет, всё хорошо, сын мой, всё хорошо. Теперь я спокоен за будущее моей страны. Человек, который так тонко чувствует природу и искусство, не может быть тираном. А сейчас простись со мной и покинь мои покои. – Он нежно посмотрел на плачущего племянника, который, не скрывая чувств, целовал покровы его одежды. После ритуала прощания Иэнобу, рыдая, вышел за дверь.

– Теперь ты, Нобуко. Подойди ко мне. – Маленькая женщина с некрасивым и нервным лицом, быстро перебирая ножками, скрытыми цветастыми полами кимоно, подошла к мужу. При дворе давно поговаривали, что она не здорова рассудком. Злые языки даже перешёптывались о том, что это она отравила в младенчестве сына Цунаёси, не желая мириться с тем, что тот родился от какой-то, там, наложницы, а не от неё. Возможно, это были только слухи, но агенты тайной службы безопасности «мецукэ» всё чаще докладывали главному советнику, а тот – Сёгуну, о её неадекватном поведении и о том, что она носит под полами кимоно острый, как бритва, кайкэн.

Сёгун взял её ладонь в свои руки и с нежностью поглядел на супругу. Однако, в её взгляде он не нашёл ни теплоты, ни сожаления.

– Ты оставляешь меня в самую тяжёлую минуту, – раздражённо проговорила женщина. – Казна пуста, Эдо лежит под пеплом Фудзиямы, провинции ропщут из-за неурожаев и твоих запретов на охоту и рыбалку. Не сегодня – завтра крестьяне возьмутся за вилы и цепы. Зато собаки живут припеваючи в своих питомниках, получая трёхразовое питание. Я знаю, что многие считают меня ненормальной, но ненормальный, как раз, ты. Знаешь, как тебя называют простолюдины, – «собачий Сёгун».

– Я знаю, – тихо сказал Цунаёси, – и не стыжусь этого.

– Зато стыжусь я! – Воскликнула Нобуко. – Все фрейлины двора смотрят на меня глазами, полными презрения и ненависти. Один только ты этого не видишь.

– Послушай, Нобуко, ведь, я умираю… Неужели же у тебя нет других слов для меня? А, помнишь, когда-то нам было очень хорошо вдвоём… Помнишь? – Сёгун тяжело и хрипло задышал, его бледные щёки и лоб покрыла испарина. Он попытался улыбнуться, но его улыбка напомнила страшную гримасу боли. Нобуко в ужасе вскрикнула, и, закусив отворот кимоно, выбежала из опочивальни. Наступило неловкое молчание, в ходе которого главный советник Ёсиясу, стоя на почтительном расстоянии от господского ложа, слегка опустил голову, глядя куда-то вниз и в сторону.

– Ну, вот, ты и сам всё слышал, – наконец, произнёс умирающий. – Тяжело и больно так уходить… Но что поделаешь: это моя карма. И всё же я хотел бы услышать от тебя, Ёсиясу, почему это стало возможным именно при моём правлении. Что я делал не так? Чем прогневал богов? Ответь же мне!

– У меня, конечно, есть своё мнение по этому поводу, – тихо произнёс Главный Советник, – но я не смею высказать его вслух, мой господин.

– Не бойся, Ёсиясу, я никогда не наказывал за правду преданных мне людей, а если бы даже и захотел сделать это теперь, то всё равно не успел бы… – Сёгун скривился в грустной усмешке. – Итак, я слушаю тебя. – Чиновник оторвал от пола глаза и взглянул на того, кто управлял «Ниппон коку», страной восходящего солнца, без малого двадцать девять лет.

– Я думаю, что настоящего правителя, хоть и рождённого на Земле, всё равно выбирает Небо, а не народ и не слепой случай, – сказал Ёсиясу. – Нет ничего случайного, – всё имеет свою причину и следствие, как учит нас Будда. Но иногда властитель, будучи сыном небес, опережает земное время, в котором живёт и тогда… – Он на мгновение замялся, но Цунаёси нетерпеливым жестом велел продолжать. – И тогда, – повторил Ёсиясу, – многие его деяния, направленные против жестоких нравов общества, даже самые благородные из них, не находят отклика в сердцах современников, особенно если они, эти деяния, сами основаны на крайней жестокости по способу их воплощения.

– Что ты имеешь в виду, советник?

– Только то, мой господин, что мы живём в жестокий век, унаследованный от кровавого прошлого, и одними только наказаниями и страхом сегодня никого не заставишь быть добрым по отношению к другим. Возможно, когда-нибудь люди сами, безо всякого к ним насилия, и без насилия с их стороны, дорастут до понимания Ваших великих идей, но, увы, это произойдёт не скоро. Может быть, для этого понадобятся столетия. – Значит ли это, Ёсиясу, что все мои беды происходят оттого, что ради спасения убогих, сирых и больных я казнил ослушников моих Указов?

– Отчасти, да, мой господин. Не убивать живое в принципе, – значит не убивать никого. И уж тем более – людей. Так учит Будда. Но есть ещё и другое, наше древнее учение, которому уже много веков поклоняются все японцы. Это Синто. Вы же лучше меня знаете, что на этой земле живы не только мы, люди или другие существа: звери, птицы рыбы и насекомые. Живо вообще всё, даже то, что не кажется живым: земля, растения, камни. Вся природа – это один большой организм, который имеет свою душу и карму. Так почему же, если в нашем теле заболевает один орган, и от этого страдают все остальные, – почему в природе не должно быть также? Когда зло и жестокость наталкиваются на добродетель, навязанную силой, то зло только умножается. От этого происходят все смуты. Поэтому, если сам человек и его дела становятся источником зла, хоть и направлены на благие цели, то природа начинает мстить за нарушение её равновесия. – Советник внезапно умолк и, смиренно потупя взгляд, встал на колени. Такого Сёгуну ещё никто и никогда не говорил.

– А сейчас я готов принять смерть за свою дерзость, мой господин – сказал он. – Позвольте мне сделать сеппуку.

Токугава Цунаёси с минуту, молча, смотрел на собеседника слезящимися глазами, после чего зашёлся хриплым, продолжительным кашлем. Его лицо вновь покрыла обильная испарина, а трясущиеся руки стиснули грудную клетку так, словно пытались освободить её от невидимых, давящих пут.

– Зачем мне твоя смерть, – отдышавшись, произнёс он сиплым голосом. – Ты сказал то, что думаешь, а это большая редкость для нашего круга. К тому же ты сказал правду. Я и сам много думал об этом. Но ты не представляешь, что значит быть властителем, который может ослушаться голоса своей совести и даже перешагнуть через сострадание к ближнему, но, при этом, не может отступиться от своих Указов и дворцовых регламентов. Для него страх потерять авторитет власти зачастую гораздо сильнее любых нравственных норм. Ты думаешь мне не жалко тех сорока семи ронинов из провинции Ако, которые несколько лет назад по моему повелению сделали себе сеппуку. Тогда они спасли честь своего господина и свою собственную, обезглавив моего церемониймейстера Кира Ёсинака, который смертельно оскорбил их самурайское достоинство. Они были во всех смыслах правы, но что я мог сделать. Закрыть глаза на убийство чиновника высшего ранга в моём дворце? Теперь в глазах всех жителей Эдо они – герои, которых воспел даже мой любимый театр Кабуки, а я – тиран. Так что ли? – Цунаёси попытался приподняться, но ему это не удалось. – Кстати, сорок седьмой ронин, самый молодой, кажется остался жив: его решили спасти его старшие товарищи. Да встань же ты уже, Ёсиясу, хватит протирать колени, – раздражённо проговорил он. – Лучше помоги мне лечь повыше на подушку. – Советник энергично вскочил и, ловко подхватив под мышки обессилевшее тело сюзерена, подтащил его вверх, зафиксировав в положении полусидя. Теперь Сёгун походил на маленькую, высохшую мумию.

– Кстати, если следовать ходу твоих мыслей, – через минуту продолжил он, – то именно после самоубийства этих ронинов и случились самые страшные несчастья во всю эпоху Гэнроку: от землетрясений и тайфунов погибли десятки тысяч людей, был разрушен мой замок и большая часть городских кварталов. Даже Фудзияма, воспетая всеми моими поэтами и молчавшая до этого много веков, разразилась извержением, и в гневе накрыла пеплом всю столицу. – Ёсиясу увидел, как из глаз Сёгуна, уже изрядно подёрнутых мутной пеленой, покатились слёзы. Он отвернулся, чтобы не видеть слабости своего повелителя, который опять тяжело и прерывисто задышал, борясь с удушьем. Говорить так много ему было нельзя, и эти слова забрали последние силы.

– Ёсиясу, ты здесь? – прохрипел он, шаря руками по воздуху и глядя куда-то в сторону уже невидящими глазами, из которых по-прежнему струились слёзы.

– Я здесь, мой господин.

– Присмотри за племянником и женой… Потом… Они самые родные мне… И ещё. – Цунаёси долго подбирал нужные слова, прежде чем разомкнуть запекшиеся губы. – Как думаешь, простит ли меня мой народ когда-нибудь, оценит ли?

Было видно, что каждое слово даётся ему с огромным трудом, а подступающая смерть уже окончательно и плотно приложилась костлявой десницей к его измученному лицу, придав тому неестественную бледность и угловатость черт. Ёсиясу не мог больше сдерживаться и беззвучно плакал: он искренне любил своего хозяина и был беззаветно предан ему.

– Пока существует империя «Ниппон Коку», мой господин, потомки будут почитать Вас, как святого, и я уверен, что на этой, священной земле никто и никогда не будет есть собак. – Главный Советник Пятого Сёгуна династии Токугава понимал, что произносит свои последние слова для лежащего перед ним человека, недолгие мгновения жизни которого были уже сочтены. Он закрыл глаза и, молитвенно сложив у груди руки, стал нашёптывать мантры сострадания.

– Я боюсь, что он когда-нибудь придёт… – прошептал Сёгун.

– Кто, мой повелитель?

– Сорок седьмой ронин… Придёт, чтобы отомстить… Спасибо тебе, Ёси… Ёсия… – Сёгун уже не мог говорить, и лишь шевелил посиневшими губами, как рыба, выброшенная на берег, а, миг спустя, на его лице застыла неподвижная и радостная улыбка, свидетельствующая лишь только об одном, – о наступившем конце. Мутный, немигающий взгляд земного Божества был обращён в никуда, но и в нём успела обозначиться едва приметная искорка надежды.

Главный Советник быстрым шагом вышел из опочивальни, с силой распахнув дверь, от которой едва успела шарахнуться в сторону стая любопытной придворной челяди, и, прикрывая рукавом кимоно заплаканное лицо, молча, проследовал сквозь анфиладу дворцовых комнат, бросив на ходу лишь дежурное распоряжение, приличествующее его сану:

– Изволили скончаться…Прошу всех приступить к своим обязанностям, предписанным дворцовым регламентом для таких случаев.

* * *

Спустя ровно десять дней с начала своего правления, преемник почившего Сёгуна, его усыновлённый племянник Иэнобу, к вящей радости всех сословий, от крестьян и торговцев, до бакуфу и даймё, отменил Указ своего названного отца «О запрете лишать жизни живых существ». В результате четвероногие всех мастей были подвергнуты невиданному избиению. Поучаствовать в охоте на изгнанных из питомников вызвались почти все желающие из числа простолюдинов, а не только те, кому по долгу службы предписывалось делать это. Тем не менее, собак в питомниках было так много, что уничтожить их обычным способом было физически невозможно, поэтому в дело шло, буквально, всё, помимо традиционных видов оружия. К примеру, сельский инвентарь в виде мотыг, серпов и бамбуковых палок, а также двух, неразлучных по жизни стихий, – огня и воды. Огнём поджигали дворовые постройки, куда загоняли собак, а водная поверхность городской реки Сумида навсегда скрывала под собой тела несчастных. При этом, она ещё долго бурлила и покрывалась рябью, когда в неё кидали мешки с ещё живыми псами.

Глава 1 Птичий бунт

Закрытый научный городок в Сибири, начало девяностых

Тонкий, солнечный лучик, ростком пробившийся сквозь жёлто-лимонные шторы, упал на изголовье Серёжкиной кровати, и, пощекотав зрачки его прищуренных глаз, рассыпался зайчиками по стене. Мальчик с наслаждением потянулся, пытаясь ступнями достать её металлический бортик. Однажды отец сказал, что люди растут во сне, и что он тоже растёт, когда спит, и в одно прекрасное утро проснётся совсем взрослым, потому что его коечка станет маленькой и тесной. С тех пор Серёжа часто просыпался ночью в тайной надежде – хотя бы кончиками пальцев коснуться её прохладных, синих прутиков, и каждый раз огорчался, когда это ему не удавалось.

По комнате уже расплывался аромат маминых пирогов. По выходным мама всегда пекла пироги, которые любил Серёжка. Особенно хороши были сладкие: яблочный и конфетный. Папа тоже очень любил воскресную мамину стряпню, считая её настоящим искусством, и часто авторитетно заявлял, что в пирогах знает толк. Серёжке это нравилось, и он, во всём подражая отцу, и здесь старался не отстать от него, когда, бывало, отхватывая добрый кусок рыбной сдобы, резонно и в тон ему замечал:

– Кажется, корочка сегодня чуть-чуть толстовата и сластит, а, вот, начинка, пожалуй, в норме. – Или, угадывая общее настроение, произносил свой приговор: «Сколько раз я говорил, что магазинное тесто для такого дела не годится, – и, вот, вам, пожалуйста, результат». – Родители только переглядывались и улыбались.

Между тем, спать больше не хотелось, и Серёжка с силой распахнул створки штор, обливаясь весь солнечным, весенним светом. День обещал быть сухим и тёплым. По всему горизонту голубело апрельское небо, без единого облачка, ветер ласково трепал пучки прошлогодней травы на просохших пригорках, и только серебристые змейки ручейков ещё спали между бурыми гребешками подстывшей грязи, схваченные тонкой слюдянистой корочкой льда.

Окно Серёжиной комнаты выходило во двор, открывавший широкую панораму стройки. Здесь, почти на глазах, рос новый микрорайон, и мальчик с удовольствием наблюдал за процессом рождения этого каменного чуда. Его интересовало всё: и фигурки строителей, бойко сновавших на своих высотных площадках, и гигантские вертушки стрел у башенных кранов, и бетономешалки, непрерывной чередой сменявшие друг друга. Теперь он гордился тем, что является жителем нового девятиэтажного дома, да ещё в центре растущего микрорайона, который ничуть не походил на то окраинное захолустье, с его двухэтажными, брусковыми домами, в обрамлении огромных, пыльных лопухов, в котором прошли шесть его безмятежных лет. Иногда оттуда, как из другого мира, к ним приезжала бабушка, наполняя Серёжкино сознание отголосками прежней, счастливой жизни. И ещё от неё пахло комодом, где хранились пахнущие нафталином платки и старинные цветастые платья. Бабушка была самым добрым человеком в мире, и у неё были самые вкусные в мире пироги.

После утренней трапезы, как обычно следовало в погожие выходные дни, родители с Серёжкой отправлялись гулять по городку, который, хотя и был «закрытым», но вполне себе, современным и ухоженным, со множеством зелёных садиков и целой лесопарковой зоной в придачу, плотно окружавшей его снаружи. Мама в такие минуты казалась удивительно молодой и красивой, рядом с папой, тоже красивым и сильным, и Серёжка, счастливый, шёл между ними, сунув свои узкие лодочки рук в огромную, твёрдую ладонь отца и, нежную, мамину, щурясь от яркого солнца и, шумно выдыхая пар. Воздух, хоть и был весь пронизан иголочками солнечного света, но оставался ещё холодным, даже морозным, и голуби, не веря в скорую оттепель, продолжали оккупировать тёплые оазисы колодцев. Кормить голубей – было великим удовольствием и неотъемлемым правом Серёжки, поэтому в кармане его пальтишка всегда лежал кулёчек пшена, ждавший своего часа. Но самой заветной мечтой мальчика была, конечно же, собака, большая и вислоухая, которая могла бы носить сумки с продуктами, подавать тапочки и проделывать ещё массу всяких других забавных вещей. В этом вопросе он почти никогда не находил общего языка с родителями, и все разговоры на эту тему, как правило, кончались слезами и продолжительной обидой. Первой сдавалась мама: «Ну, хочешь, мы купим тебе птицу. На рынке, на днях, продавали таких красивых попугайчиков.

– Говорящих? – оживлялся Серёжа.

– Ну, наверное, говорящих, – неуверенно отвечала мама. И, поскольку варианты с рыбками отпадали сразу, то приходилось мучительно выбирать между черепахой и птицами. По ночам ему снились летающие собаки с лохматыми и грустными мордами, и Серёжка, просыпаясь, плакал от жалости к бездомным четвероногим бродягам, а заодно и от жалости к себе. Отец, хоть и придерживался нейтралитета, но ко всяким попыткам притащить со двора пса относился весьма настороженно, если не враждебно. Это делало его союзником мамы и лишало Серёжку последней надежды. Но однажды родители всерьёз поругались, и предметом их ссоры был он, Серёжка, со своими проблемами. Он уже давно заметил, что когда они говорили тише обычного или вообще понижали свой голос до шёпота, то это всегда становилось подозрительным, и, казалось, что разговор идёт непременно о нём. Так было и на сей раз. Услышав приглушённый голос отца, сопровождаемый газетным шелестом, он не удержался, чтобы не приложится ухом к прохладной поверхности двери возле самой её границы.

– Ну, конечно же, ты хочешь быть добреньким, – звучал голос мамы, в котором проступало нескрываемое раздражение, – а кто будет убирать эту псарню? Ты?!

– Зачем я, – у собаки свой хозяин будет, а ещё лучше, если мы все будем ухаживать за ней. Ты же сама говорила, что через отношение к животным у детей формируется отношение к людям. Вот и надо воспитывать доброту уже сейчас.

– Тоже мне, Макаренко. Лучше бы сам занялся ребёнком и воспитывал в нём доброту, а не перекладывал это на собаку. Отец нервно зашуршал газетой, но промолчал.

– Вон, у Капустиных, с третьего этажа, – продолжала напирать мама, – и кошка, и собака дома. И что? Только и слышно, как они верещат, когда младший таскает их по комнате за хвост. Настоящий живодёр растёт.

– Наш Серёжка не такой, – спокойно возразил отец и вспомнил, как прошлой осенью в город приезжал зверинец, и сын потом всю ночь не мог уснуть, а наутро заявил, что разработал план освобождения зверей, и неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы зверинец вскоре не уехал.

– И потом, эта вонь, шерсть, – не унималась мама. – Ну, ладно бы ещё болонка или какая-нибудь карликовая, но, ведь, ему овчарку подавай. Такую собаку нужно выгуливать. А если грязь? Не наденешь же на неё калоши. И вообще…

Они ещё долго спорили, и Серёжка с замиранием сердца следил, как попеременно перевешивала то одна, то другая чаша весов, пока, наконец, не стало ясно, что его мечте не суждено сбыться, потому что отец стал явно сдавать позиции, а вскоре его красноречие и вовсе иссякло под натиском маминых доводов. Через минуту, они уже сидели, обнявшись, перед телевизором и говорили о вещах совершенно не связанных с предыдущей темой. Серёжка досадливо закусил губу, и, с трудом сдерживая слёзы, отошёл от двери, после чего бросился в постель и яростно уткнулся головой в подушку, надвинув на себя тёплое верблюжье одеяло.

А, спустя месяц, не смотря на неистребимую зависть к владельцам породистых псов, он сам стал обладателям двух певчих кенаров, к которым привязался всей душой, и часто торопился с улицы домой только лишь затем, чтобы послушать их пенье и поговорить с ними.

Три года спустя

Ночью Серёжу разбудили странные звуки, доносившиеся с улицы. Они отчётливо различались сквозь законопаченные зимние рамы, и были похожи на щёлкающие удары плети, рубящей с оттягом по сухому, морозному пространству. Щелчки то удалялись, то приближались вновь, словно двигались сами по себе, и при этом не сопровождались никакими другими звуками. Постепенно они становились всё тише и глуше, пока вовсе не исчезли в холодной, мерцающей мгле.

Мальчик сел на край кровати и прислушался к наступившей тишине, странные звуки больше не повторялись. Было только слышно, как в соседней зале храпит бабушка, да стучат «ходики», которые она привезла с собой в городок после гибели Серёжиных родителей. С тех пор, как эта нелепая авиакатастрофа унесла жизни её дочери и зятя, само земное существование потеряло для неё всякий смысл, и только внук оставался единственной, живой ниточкой, соединявшей её с этим миром. Последние два месяца бабушка почти не вставала с постели, и Серёже приходилось самому ходить в магазин, прибираться в квартире и даже готовить еду. Всё свободное от домашних дел время он проводил дома, неподвижно сидя у окна и бездумно глядя перед собой. Со смертью родителей мир в одночасье стал для него чужим и непонятным. Было неясно – как, а, главное, – зачем жить дальше. Сначала, ему хотелось броситься под поезд, потом – убежать из дома или уехать куда глаза глядят, но, в итоге, он решил остаться с бабушкой, ставшей для него теперь единственным родным существом на всём белом свете. В школе Серёжа не появлялся уже третий месяц подряд, и администрация вкупе с органами опеки, спешно готовила документы для его определения в казённое заведение. Это не было ни для кого секретом, кроме самого Серёжи, и бабушка, в ожидании предстоящей, неизбежной разлуки с внуком, подолгу тихонько и тайно плакала, чувствуя, что это расставание станет для неё последним…

Неожиданно, на значительном удалении от дома, где-то в районе лесополосы, вновь раздались знакомые щелчки, но на этот раз они были еле различимы на слух, и вскоре стихли также неожиданно, как появились. Однако, уже через минуту, откуда-то с окраины, донёсся собачий вой. Вернее, это был даже не вой, а пронзительный и отчаянный вопль, исполненный последней предсмертной тоски и боли. От страшных предчувствий у Серёжи внутри что-то сжалось, а сердце заколотилось так сильно, что, казалось, его удары были бы слышны даже постороннему уху. Он подбежал к окну и стал с силой дуть на узорные от мороза стёкла, надеясь что-нибудь различить в темноте. Ужасный вой то стихал, то возобновлялся вновь, становясь всё отчётливей и громче. Теперь уже не оставалось сомнений в том, что это был Катыш, простая, беспородная дворняжка, случайно прижившаяся при доме на радость детям и взрослым. Также не было сомнений и в том, что именно являлось источником этих щёлкающих звуков. Это были звуки выстрелов из малокалиберной винтовки. Катыш выл ещё минут десять, буквально, вытягивая из детской души последние жилы, пока, наконец, не затих совсем.

Серёжу начало трясти, как от сильного жара. Он заплакал и плакал долго, не переставая, уткнувшись лицом в ладони, но делал это почти беззвучно, лишь изредка тихонько всхлипывая и подрагивая всем телом.

Бабушка, страдавшая бессонницей, не смотря на свою глухоту, всё же уловила эти слабенькие нотки его детского плача, и, превозмогая боль во всём теле, буквально, по стенке, добралась до детской. Увидев Серёжу, сидящим на кровати и тихо плачущим в ладони, она всплеснула руками и запричитала:

– Ой, да что же это делается, пресвятая Богородица! Сколько же можно плакать, родненький ты мой! Ну, не надо, Серёженька. Пожалуйста, не надо, мой золотой. Пожалей ты меня, Христа ради! Пожалей бабку старую! – И она, присев рядом с внуком, и, обняв его за плечи, принялась тонюсенько подвывать в унисон ему, коротко крестя при этом глаза и рот.

– Они Катыша убили, – прерывисто всхлипывая, произнёс Серёжа.

– Кто они?

– Милиционеры. Я ещё раньше слышал, как они собирались его убить. Его и всех других собачек в нашем городке. Они говорили, что хотят очистить его от бездомной твари. Ещё я видел, как они ходили с винтовкой по скверу. – Мальчик больше не плакал, а только подрагивал худенькими плечиками, не в силах унять дрожь.

– А, может, им так начальство велело, Серёженька, – осторожно сказала бабушка. – Такое, ведь, иногда делается… Ну, там, в целях безопасности… Я не знаю…

– Какой безопасности?

– Безопасности людей, наверное, – ответила бабушка.

– Катыш был очень добрый, – замотал головой Серёжа. – Он никогда зря не лаял и не кусался. Его все любили. Кому он был опасен? Почему люди такие злые? – Он снова заплакал, и в его больших и безнадёжно – грустных глазах застыл вопрос, на который не было ответа…

Утром к ним домой, вместе с двумя незнакомыми людьми, зашёл инспектор РОНО, который уже бывал здесь раньше, и тогда о чём-то подолгу беседовал с бабушкой. Его звали Рустам Шамильевич. Он говорил с лёгким кавказским акцентом и всегда улыбался. Вот и теперь, едва переступив порог, он расплылся в широкой, дружелюбной улыбке, и, вежливо поздоровавшись, но, не разуваясь, сразу прошёл в залу. Его спутники не отличались столь радушной учтивостью и, молча, с хмурыми выражениями лиц, словно их только что вытащили из тёплых, домашних постелей и бросили на мороз в угоду казённым интересам, – в верхней одежде и уличной обуви проследовали за инспектором.

Серёжа, как всегда, сидел у окна и смотрел перед собой, на этот раз покрасневшими и воспалёнными от слёз глазами, почти не обращая никакого внимания на вошедших, которых бедная бабушка любезно пыталась рассадить в комнате. Его неотступно преследовали мысли о Катыше, а воображение то и дело рисовало ему лохматую, жизнерадостную морду пса, который ещё вчера носился по двору, весело лая, и, утопая в сугробах.

– А вот и наш герой, – пролепетал над ухом слащавый и, слегка шепелявый из-за акцента, голос Рустама Шамильевича, – наш, так сказать, непобедимый боец! – Что же ты, голубчик так запугал – то всех? Твоих кулаков уже не то что одноклассники, – даже учителя боятся. – И он снова расцвёл своей фирменной улыбкой, свидетельствующей только о самых лучших и добрых его намерениях.

– Они дразнили меня, – угрюмо ответил подросток.

– Как дразнили?

– Сироткой, а ещё нахлебником и подкидышем…

– Ну – у, – насмешливо протянул инспектор. – Что же тут обидного или зазорного. Я сам рано потерял родителей, но почему-то никого не бил из-за этого. А на тебя в инспекции и в комиссии уже целая стопка заявлений лежит, и никто не знает, что с этим делать. Не бабушку же твою штрафовать, правда? – Продолжая улыбаться, он достал из папки какие-то бумаги и ручку, словно собирался оформить выгодную сделку. Сидевшие на стульях люди, заёрзали и оживились, почувствовав окончание привычного для них спектакля.

– Подпишите здесь, – Рустам Шамильевич протянул бабушке листок и ручку.

– Что это? – Она, близоруко щурясь, дрожащими руками взяла отпечатанный на машинке, документ.

– Зинаида Петровна, мы же уже не раз обсуждали это с Вами, – недовольным тоном произнёс Рустам Шамильевич.

– Ах, ну да, ну да… – засуетилась бабушка, и старательно вывела на отмеченном галочкой месте свою подпись.

– Какой у Вас общий метраж? – вдруг спросил инспектор, убирая бумаги обратно в папку. Вопрос прозвучал так неожиданно и вне всякой связи с предыдущей темой, что вполне мог показаться странным.

– Что?.. Какой метраж?.. – Бабушка растерянно посмотрела на Рустама Шамильевича.

– Как какой? Квартиры, конечно же? – раздражённо ответил тот. Его лицо больше не светилось привычной улыбкой, а больше напоминало физиономии его спутников.

– Я не помню сейчас, – тихо сказала бабушка. – Все же документы там, в сумке… Я, ведь, уже показывала их Вам.

– Ладно, разберёмся. – Инспектор вздохнул и подошёл поближе к Серёже, который продолжал смотреть в окно, не обращая на него внимания. Рустаму Шамильевичу это очень не понравилось.

– Ну, что, герой, собирайся, – нарочито громко произнёс он, – поедешь с нами. Там никто больше не будет тебя дразнить, и не надо будет ни с кем драться. Бабушка уже старенькая, и не сможет тебя обеспечивать. Поэтому государство берёт на себя заботу кормить, одевать и учить тебя до твоего совершеннолетия. Понял? Абабушка будет приезжать к тебе, когда захочет. Правильно я говорю, Зинаида Петровна. – Он бросил взгляд на растерянную, несчастную женщину, и, не дожидаясь ответа, продолжал. – Так что, давай, собирайся, у нас мало времени. Зинаида Петровна, где тут у нас зимняя одежда для внука? Мы хоть и на машине, но все необходимые вещи заберём сейчас. – Сергей испуганным и почти умоляющим взглядом посмотрел сначала на бабушку, затем на инспектора, а его пальцы непроизвольно сжались и отчаянно впились в спинку стула.

– Я никуда не поеду! – закричал он.

– Поедешь, – спокойно возразил Рустам Шамильевич. – Этот вопрос уже решён и согласован «там». – Он молитвенно задрал кверху глаза и поднял в направлении взгляда указательный палец. – Зинаида Петровна, поторопитесь с одеждой, у нас, действительно, очень мало времени.

Дальше произошло то, чего никто не ожидал. Подросток неожиданно и резко отбросил в сторону стул, едва не попав им в инспектора, и, рванувшись всем телом в направлении коридора, без труда прорвал заградительный кордон из двух человек. Он уже почти был готов выскочить на улицу, как в дверях, словно ниоткуда, выросло ещё две фигуры. На сей раз ими оказались люди в форме. Серёжа сразу узнал их: это были те милиционеры, которые недавно шныряли с «мелкашкой» по скверу в поисках бездомных собак, и которые, без сомнения являлись убийцами Катыша. Он внутренне напрягся и весь сжался, будь-то пружина, и, насколько хватило сил, оттолкнул одного из них, затем попытался ударить по ноге другого, но сильные и цепкие руки стражей закона сковали его со всех сторон.

– Куда же ты, пацан, без куртки-то, да ещё и в носках? – засмеялся один из них, тот, что был в сержантских погонах. – Мороз же на улице! – И он с силой, за шиворот втащил Сергея назад, в квартиру.

– Убийцы! Убийцы! – хрипел Серёжа, извиваясь в руках сержанта, как скользкий полоз, и пытаясь изо всех сил вырваться. – Я никогда не прощу вам этого! Никогда! – Теперь уже оба милиционера, чертыхаясь в голос, и, демонстрируя своё полное бессилие в попытках удержать парня, призывно поглядывали на сотрудников РОНО. Те, быстро оценив обстановку, спешно подключились к злосчастным сборам, заталкивая ноги мальчика в валенки, и натягивая на него ватную куртку.

– А ты, действительно, очень агрессивный, – отдышавшись, сказал Рустам Шамильевич уже безо всякой улыбки. – Да тебе место не в детском доме, а в спецшколе для малолетних преступников. Просто зверёныш какой-то. – Он осмотрел слегка кровоточащую рану от укуса на своей правой руке и бросил укоризненный взгляд на бабушку. – Кого Вы только воспитали, Зинаида Петровна? – Бабушка, всё это время, молча сидевшая на диване, держалась рукой за сердце и тихо плакала.

– Серёженька мой родной, птенчик мой золотой, – всхлипывая, произнесла она, – прости меня, – и, сильнее прижав руку к сердцу, сдавленным голосом, почти шёпотом добавила: «Пожалуйста, вызовите «скорую помощь»: что – то плохо мне. Ой, плохо».

Рустам Шамильевич распорядился, чтобы один из сотрудников позвонил в «скорую», пока другой будет греть во дворе ведомственное авто и вышел на улицу. Уже через минуту Сергея, одетого и обутого, затолкали в машину. Он больше не кричал и не сопротивлялся, а только сидел, насупившись, и, как затравленный зверёк, озирался по сторонам, шмыгая носом. Рустам Шамильевич поблагодарил милиционеров за помощь, но те не спешили уходить, дожидаясь развязки. В этот момент из подъезда вышел его коллега и сообщил, что дозвонился до «скорой». Там просили встретить бригаду и не закрывать дверь в квартиру. Рустам Шамильевич тихо про себя выругался, так как не рассчитывал задерживаться здесь дольше намеченного: этот сердечный приступ, и всё, что с ним было связано, вовсе не входил в его планы. Но теперь уже ничего не поделаешь, и нужно дожидаться врачей. Он, вдруг, вспомнил, что в квартире никого не осталось, кроме самой Зинаиды Петровны, у которой сейчас, по всей видимости, развивается обширный инфаркт, но потом быстро успокоился, решив, что помочь ей всё равно ничем не сможет.

К счастью, вскоре, на изгибе дороги, идущей в городок от контрольно-пропускного пункта, замаячил белый «батон» с логотипами красных крестов по бокам, который на всех парах мчался к ним. Инспектор облегчённо вздохнул и приготовился встречать бригаду «скорой». Он вышел на проезжую часть дороги и призывно помахал рукой: благо, новые застройки располагались у обочины, а не в центре, и, поэтому, не надо было петлять в поисках дома по всему городку.

Но, когда до места оставались считанные метры, машина медиков вдруг резко дёрнулась и остановилась, едва не врезавшись в стаю птиц, суматошно перелетавших дорогу почти на бреющем полёте. На перелётных они не походили, да и рано ещё было лететь перелётным. А, главное, было непонятно, как и откуда они здесь взялись, да ещё в таком количестве. Рустам Шамильевич опустил руку, и вместе с присутствующими растерянно наблюдал за происходящим.

Между тем, с веток и верхушек деревьев, окрестных и дальних, в тот же миг, безо всякой видимой причины, осыпав под себя лавину снега, к небу поднялась чёрная туча ворон и галок, которая, неистово галдя, повисла над городом. Одновременно, со всех сторон к ним стали присоединяться и другие представители пернатых. Кого здесь только не было, начиная с голубей и воробьёв, и, кончая синицами, снегирями, клестами, свиристелями и дятлами. Все, кому случилось быть очевидцами этого события, могли с удивлением наблюдать в их компании ещё и редких для глаза бородатых и желтоглазых сов – неясытей, а также мохноногих сычей и серых ястребов. Все они слетались с таёжных предместий, быстро и кучно сбиваясь в единое целое так, что небо темнело, на глазах, как при надвигающейся буре. Подвигнутые какой-то неведомой силой, и переполошённые так, словно по ним отработалась армейская гаубица, птицы поначалу кружили над городом беспорядочным хороводом, но потом постепенно стали успокаиваться и приобретать в своих рядах организованность и стройность. При этом их число продолжало увеличиваться чуть ли не в геометрической прогрессии, и вскоре достигло угрожающих размеров. Птицы как будь – то выстраивались в боевые фаланги, плавно опускаясь вниз, и, готовясь к атаке. По-другому это расценить было нельзя. Санитары проехали оставшиеся тридцать или пятьдесят метров, быстро и организованно спешились у подъезда, и с носилками исчезли в его дверном проёме. Через считанные секунды они появились снова, бегом неся носилки, на которых лежала Зинаида Петровна, и, буквально, ввалились в нутро «скорой». Эта их суетливая поспешность пришлась вполне ко времени, так как в следующее мгновение птицы дружно спикировали вниз, выказывая своими действиями явно не дружелюбные намерения, которые вовсе не были обманчивыми. И, словно, в подтверждение этого, они тучей опустились на город, долбя клювами всё, что попадалось им на пути, и, при этом, ещё успевая обильно гадить на головы убегающих прохожих. Крепко досталось и припаркованным во дворах машинам, в одночасье потерявшим не только свой товарный вид, но и значительную часть кузовных аксессуаров в виде лакокрасочного покрытия, а также лобовых и боковых стёкол.

Очень скоро в городе воцарилась настоящая паника: повсюду слышался звон разбитого стекла и крики, спасающихся бегством людей. Кое-где погромыхивали охотничьи ружья и другие виды «огнестрела», находящегося в легальном пользовании горожан. Некоторым из пострадавших требовалась серьёзная медицинская помощь. Наибольшей активностью среди нападавших выделялись вороны, которые неистовствовали вовсю, припоминая людям все беды и обиды, веками сыпавшиеся на их головы. Но зато самыми опасными здесь были крупные хищники: совы и ястребы. Те, развернув веера своих огромных крыльев, без разбора молотили ими всё подряд, подключая, к работе ещё и свои страшные, ороговевшие крючья когтей и клювов.

Первым от эмоционального шока очнулся Рустам Шамильевич. Он рванулся к служебной машине, уже заведённой и прогретой, чуть не сбив с ног самого шофёра, и с силой дёрнул боковую дверцу. Подлетевшая ниоткуда ворона несколько раз прошлась клювом по его непокрытой голове, и он закричал от боли. Его спутникам повезло больше: они отделались несильными шлепками крыльев, и благополучно заняли места рядом с Серёжей, на заднем сиденье. Водитель, громко ругаясь матом, отчаянно «топил» в пол педали сцепления и газа и от волнения тщетно пытался выдернуть на себя рычаг переключения скорости. Наконец, ему это удалось, и машина, лихорадочно дёргаясь, тронулась с места.

Меньше других повезло сотрудникам милиции. Один из них, закрыв голову руками, что-то истошно кричал и звал на помощь другого, сидя по пояс в снегу. Его неотступно атаковала сова, которой охотно ассистировали всё те же вороны. При этом его лицо и руки были порядком залиты кровью. Другой, не смотря на призывные крики о помощи, куда-то бежал, опоясав руками голову и шею, вместо того чтобы просто заскочить в спасительный подъезд. За ним также неотступно вился шлейф из пяти пернатых особей, которые явно не собирались бросать свою затею.

Тем временем, «скорая», петляя и юзя на поворотах, бешено неслась по направлению к КПП, давя на своём пути случайно залетевших под колёса птиц. С её лобового стекла, уже давшего приличную трещину, на капот спадали разноцветные перья и медленно змеились ручейки, парящей на морозе, птичьей крови.

Глава 2 Ронин. Тридцать лет спустя

Охранный пост, с реестровым номером 585, считался самым дальним из всех постов на территории металлургического комбината, поскольку вплотную примыкал к лесополосе, отчего и был по праву наречён «точкой», куда ежесуточно высаживался очередной десант из двух охранников. Сама лесополоса, состоящая из смешанных древесных пород, в сочетании с низкорослым и густым кустарником, смотрелась живописным, но уже заметно хиреющим, уголком живой природы. Это было особенно различимо на фоне, наступающей на неё, словно опухоль, промышленной стройки, отбиравшей у неё последние живые соки и краски. Объектом охраны служило несколько возвышавшихся над этой увядающей красотой уродливых наростов, в виде беспорядочных куч тяжёлой и неестественно ярко горящей на солнце железистой руды.

Некогда она была свалена огромными «Белазами» на площадке, между пустыми зданиями давно недействующих и заброшенных цехов, да, там и осталась. Здания эти напоминали остовы гигантских, киношных монстров юрского периода, которые зияли в пространство разбитыми глазницами оконных проёмов, и при каждом порыве ветра, свободно гулявшего между обрушенных балок и потолочных перекрытий, жутко лязгали, словно железной чешуёй, обветшалыми, свисающим вниз оползнями проржавевшей листовой жести. А по самому верху крыш и гулких, переходных мостиков, словно порванные артерии этих чудовищ, безжизненно болтались толстые пучки, свитые из проводов, тросов и многожильных кабелей всей этой сложной, коммуникативной системы, некогда питавшей живой энергией гигантские, промышленные организмы.

По ночам утробы этих монстров наполнялись целыми стаями не прибившихся к постам, бродячих, заводских псов, которые, спасаясь от отстрелов, прятались в их зловонном нутре. Иногда, гонимые вечным инстинктом и запахом пищи, сюда забредали лисы. И тогда, эти, гудящие от ветра, сквозные пространства бывших цехов оглашались пугающим лаем и визгом не только собак, но и лисиц, правящих свой дикий шабаш в период гона. Бывало, что и зайцы, оголодавшие за многоснежную зиму, без сладкой ольховой коры и выглядевшие ещё более жалко в период весенней линьки из-за свалявшихся на боках пучков грязной шерсти, преодолевали свой немыслимый, страх и подбирались к тускло мерцающим окнам сторожки, оставляя на снежном полотне предательски различимые стёжки своих следов.

На рассвете становилось очень тихо, но жизнь, кипевшая здесь всю ночь, и теперь не замирала ни на миг. Лишь только первые лучи начинали скользить по выступающим верхушкам промзоны, как это, зажатое грудами железа пространство, пока ещё морозное, но уже неуловимо остро пахнущее весной, было всё пронизано мириадами птичьих глаз, неустанно следящих с насиженных высоток за состоянием кормушек и мисок с едой, расставленных чьей-то заботливой рукой.

Никто здесь толком не знал, зачем, а, главное, от кого охранялись эти пыльные, радиоактивные кучи, некогда богатой ферросплавами, а ныне, напрочь истощённой руды, которую собирались за бесценок продать предприимчивым китайцам. То, что охрана этой никудышной руды была простой фикцией, – знали все, но никто об этом не говорил вслух.

Важно было лишь то, что под эту «точку» каждый год выбивались большие деньги, кормившие охранников. Старожилы охраны ещё помнили те времена, когда, отнюдь, не эти, а другие, настоящие, ферросплавы, или попросту, «ферики», целыми составами уходили в неизвестном направлении и оседали впоследствии на чьих-то банковских счетах, превращаясь в коттеджи, иномарки и депутатские кресла. – для больших боссов из охраны и руководства комбината. Всё это происходило в те незапамятные времена «большого передела», когда одни бандиты, отмывшись от крови, и, сменив блатную «феню» на приличный тон, надели депутатские значки. Другие же, сняв погоны представителей силовых структур, перешли от нелегального «крышевания» к легальному, инициировав создание, так называемых ЧОПов, руководство которыми замкнули на самом высоком уровне в Москве.

Теперь о тех смутных временах напоминали, разве что эти пустующие домены цехов, жалкие в своём былом величии, да прилегающие к ним бывшие вотчины заводских территорий, загаженные металлическими свалками и пыльными шлакоотвалами, на которых бестолково ютились натыканные кругом вагончики и хибарки сторожевых постов. И только «точка», именуемая постом под номером 585, не смотря ни на что, была по – прежнему востребована, и попасть сюда было не так-то просто. Существовало даже нечто вроде конкурсного отбора, который, как правило, успешно проходили только старожилы, блатники и представители «белых касок», то есть начальство среднего звена. Но рвались сюда не только благодаря двойному тарифу, хотя и это были не лишние деньги при копеечной зарплате охранника. Скорее, благодаря этой самой удалённости от всего мирского, и близости к ещё живой, дикой природе, со всей её флорой и фауной, где душа, словно наполнялась каким-то новым, очищающим светом, и где, быть может, только и можно было по-настоящему почувствовать себя человеком.

С такими мыслями встретил свой очередной рассвет охранник шестого разряда Сергей Ронин, сидя в сторожке, у окна, в ожидании своих сменщиков. Спать уже не хотелось, но и выходить лишний раз из её нагретого нутра тоже не очень – то тянуло. Утро выдалось холодным и ветряным, с редеющими на небе звёздами и жидкими, волокнистыми облаками. Молодой март ещё покусывал утренним морозцем, сменявшимся днём порывистым ветром, несущим запах талого снега и слегка, подогретой солнцем, древесной коры. В окне уже прорисовывались очертания берегов искусственного, пресного озера, образованного чистым и тёплым промышленным конденсатом, над которым поднимался густой, белый пар, и кружили дружными стайками дикие утки, отзимовавшие здесь уже не первый сезон. Вода этого конденсатного озера была настолько тёплой и чистой, что породила в себе различные формы жизни – от зелёной ряски и водяных лилий до разнообразного планктона и даже рыбы. Иногда Ронину казалось, что все эти зайцы, лисы, птицы и утки на озере, – все это настолько не подходило под общую картину шипящего, лязгающего и горящего огнями печей железного монстра, имя которому металлургическое производство, что трудно было даже представить себе, как это все могло здесь уживаться вместе. Нередко, прохаживаясь у озера или вдоль лесополосы, он, порой, задумывался о таких вещах, которые только здесь и могли прийти ему в голову.

* * *

Дежурный чоповский «Уазик» резанул фарами морозную, пыльную мглу промзоны и остановился у шлагбаума. От него отделились два тёмных силуэта и спешно направились к жестяному вагончику, в котором размещался пост.

– Эй, вы, там, в кандейке, – раздался знакомый голос, – принимай смену!

– Айда, Петрович, отмучались, – сказал Ронин пожилому напарнику и загремел задвижкой. Дверь тотчас заплясала от ветра, чуть не срываясь с петель, и тщедушное нутро сторожки наполнилось колючей, холодной взвесью из дыма и пыли, летящей со шлакоотвалов.

– А я бы ещё помучался, – отозвался из угла Петрович, неохотно покидая тёплый лежак, сооружённый из старого верблюжьего одеяла и пары армейских бушлатов, – куда мне спешить: я тапереча холостой. Ронин вдруг вспомнил, что старик уже месяц, как схоронил жену и почувствовал в душе какую-то неловкую жалость к старику.

– Тогда оставайся на вторую смену, разбогатеешь ещё на полтора «косаря», – бросил он шутливым тоном и прихватил за ремень спортивную сумку, загодя упакованную нехитрым домашним скарбом, который он таскал с собой из смены в смену.

Между тем, в образовавшийся проём уже вваливались две грузные фигуры охранников.

– Лиса была? – первым делом спросил один из них, в пятнистом камуфляже, осмотрев пустые алюминиевые чашки у порожка вагончика. Вопрос прозвучал как пароль, с которого здесь обычно начиналась работа каждой новой смены, и Ронин, ожидавший этого вопроса, кивнул в ответ и улыбнулся.

– Была. И не одна, – ответил за него Петрович. – На этот раз мамаша привела с собой лисёнка. Весь вытянутый какой-то и тощий, как селёдка. Хвост жидкий и облезлый, мордочка, ушки и лапки – чёрные. А сам – тёмно-рыжий, как мамка. Растянулся перед нами на снегу, как собака, морду на передние лапы положил и смотрит своими маленькими, грустными глазёнками: есть просит. Пришлось всю мамашину пайку ему скормить. Цирк, да и только!

– А, что лиса? – подал голос другой охранник.

– А что, лиса, – повторил Петрович, – встала за шлакоотвалом, метрах в двадцати от нас и наблюдает, как сынуля уплетает содержимое её мисок А ещё дальше, метра на три от неё, и папаша стоит. Ну, прямо, – святое семейство. Охранники дружно рассмеялись.

– Без харчей осталась рыжая?

– Да, нет, не скажи, – Петрович искоса глянул на Ронина и улыбнулся в усы, – Серёга отдал ей всю свою пайку.

– Ну, ты даёшь, кинолог, – присвистнув, ухмыльнулся верзила в пятнистом камуфляже, с неподдельным изумлением глядя на Сергея, – Всё отдал лисе, а сам остался без хавчика.

– Ну, ты, даёшь, – ещё более выразительно повторил он и сокрушённо замотал головой.

* * *

– Эй, хорош там базарить, мне кроме вас ещё три поста менять! – нервно гаркнул из кабины УАЗа водитель, и в дополнение сказанного пару раз хрипло «клаксонул» в промозглую тишину весеннего утра, мигнув при этом фарами дальнего света, Ронин и его напарник, наскоро распрощавшись с новой сменой, уселись в нагретом салоне дежурной машины, которая тотчас рванулась по накатанному насту, выхватывая фарами из темноты очертания заводских сооружений вместе с густой стеной деревьев и кустарников лесопарковой полосы. Объезд оставшихся постов, с процедурой пересменки, если двигаться от «точки», занимал самое малое полчаса, поэтому можно было ещё как следует «покемарить» под монотонное урчание мотора. Ронин закрыл глаза, но, спустя минуту или две, сквозь пелену забытья до его сознанья донеслось несколько странных хлопков, и в следующее мгновенье машина резко дёрнулась, с силой качнув корпуса сидящих в ней, вперёд и остановилась. Он болезненно воткнулся грудью в приборную панель, а шофёр нецензурно выругался.

– Что за чёрт, почему остановились? – Сергей потёр место ушиба и слегка поморщился. Удар по силе был сопоставим с тем, когда, почти пятнадцать лет назад, на первенстве Краснознамённого Пограничного Управления ФСБ РФ по республике Таджикистан, какой-то бычок – тяжеловес плотно приложился к его грудине левым прямым. С тех пор там слегка побаливало и поднывало к непогоде, и вот теперь, надо же, опять на старые дрожжи.

– А ты сам посмотри, – процедил в ответ водила, тыча пальцем в лобовое стекло, – «Санитары», мать твою! Это у них называется – внеплановый отлов безнадзорной твари, то бишь отстрел. Типа халтуры. Он зло усмехнулся и распахнул дверь кабины. На дороге, метрах в трёх от переднего бампера, поскуливая и повизгивая, волчком крутилась рыжая псина. Рядом с ней лежала другая, такой же масти, словно они были из одного помёта. Её морда, с обнажённым оскалом жёлтых клыков, с которых свисала кровавая пена, была неестественно вытянута, а бока судорожно ходили, и с них густо валил пар. Впереди, на самом краю обочины, в свете фар, маячили очертания старенького, тентованного «Зилка» и двух дюжих фигур, в капюшонах поверх голов, и с ружьями наперевес.

– Куда палишь, гад!? – заорал водила, наполовину высунувшись из кабины, – а если бы по нам попал? Это, между прочим, дежурная машина охраны комбината, в отличии от вашей труповозки. Можем расценить, как нападение.

– Так ведь, не попал же, – весело заржал один из них, откинув капюшон, словно рыцарское забрало, демонстрируя, тем самым, свои мирные намерения. В этот момент раздался ещё один хлопок, но пуля ушла безадресно, не найдя на сей раз жертвы, а только срезав несколько веток и осыпав снег в густом ольховнике, где успела скрыться стая собак. Стрелявший плюнул с досады и смачно выругался. Судя по всему, он был старшим в этом дуэте.

– Подгоняй фургон ближе, поможешь погрузить! – скомандовал он весельчаку и решительным шагом направился к охранникам. – Я пока оттащу собак на обочину, чтобы эти – он, пренебрежительно махнул рукой в сторону «Уазика», – могли спокойно проехать.

Ронин, некоторое время, словно в забытьи, безучастно наблюдавший за всем этим, вдруг очнулся, и окончательно пришёл в себя, когда собаки уже перестали подавать признаки жизни. Он что есть силы рванул на себя дверной рычажок кабины, чуть не обломив его при этом. Шофёр с криком: «Сиди, не рыпайся! – пытался ухватить Сергея за рукав, но тот энергично и бесцеремонно сбил захват, и почти вывалился из кабины навстречу надвигающейся фигуре человека с ружьём.

– Да, постой, ты, они же тоже на работе, зачем нам неприятности! – почти взмолился водила, ещё надеясь остановить охранника. За последний месяц у него, итак, было два «залёта», связанные с повышенной дозой промиле в крови, поэтому любая нештатная ситуация, после очередного «китайского» предупреждения, могла стать для него последней.

– Серёга, не надо, не встревай, – у них же стволы! – также вдогонку ему закричал Петрович, не решаясь сам вылезти следом за ним из машины, но Ронин уже вышел на свою «рабочую» дистанцию, и привычным, резким движением плеча бросил свой огромный, правый кулак вперёд, словно молот, выцеливая пространство, темнеющее под нависающим козырьком капюшона. Пространство вдруг стало осязаемым и твёрдым, в нём что-то хрустнуло и послышался неопределённый, чавкающий звук.

– А-а-а, сука! – взвыл «санитар», но не упал, а, отступив на шаг, сноровисто вскинул ружьё и лихорадочно защёлкал затвором. Медлить было нельзя, и Ронин с коротким подшагом, «выстрелил» первым, пустив теперь в ход свою левую. На этот раз он вложился от души, всей своей шестипудовой массой, удачно зацепив подбородок противника и, сопроводив полёт кулака – молота гулким, утробным выдохом. «Мешок» в капюшоне сразу обмяк и рухнул, как подкошенный, тут же, где стоял, на ребристую колею дороги, сложившись в неестественной позе, будь – то, трансформер и, безвольно выронив из рук орудие убийства.

Его молодой напарник оторопевший было, поначалу, довольно быстро оценил обстановку, и, предупредительно пальнув пару раз вверх, уже бежал к ним размашистым шагом, угрожающе лязгая на ходу затвором. Шагах в трёх от Ронина и лежащего рядом с трупами собак его напарника, он предусмотрительно остановился и поднял ствол. Его лицо, ещё недавно сиявшее простоватым и глуповатым радушием, было перекошено бешеной злобой.

– Тебе чё, козёл, жить надоело?! Ты чё творишь, фуфел!? У нас же лицензия на отлов, у нас же заявка от вашего начальства, у нас же план… – Он почти в упор направил оружие в грудь Ронину, потом подошёл к напарнику и тронул его за рукав. – Слава, Слав, ты меня слышишь? А, Славян?! – Но тот, почти не меняя своей неестественной позы, только лишь невнятно промычал что-то в ответ и снова затих. Похоже, что помимо прочего, у него была сломана челюсть.

– В общем, так, – рявкнул молодой «санитар», продолжая держать на мушке Ронина, – пусть с тобой теперь разбирается ваше начальство и полиция, а ты, – он ткнул пальцем в шофёра, – сейчас берёшь рацию и докладываешь о происшествии в свою дежурку, – пусть вызывают полицию и «скорую». Но, сначала, – все из машины. Живо! И не вздумайте газануть, – я не промахнусь! – он сделал предупреждающий жест рукой и положил палец на спусковой крючок.

– Э-э, хорош, размахивать стволом, тут тебе люди, а не собаки, – завозмущался шофёр, пытаясь потянуть время. – Ещё шмальнёшь сдуру. Вы же сами виноваты: палите куда попало. Вон, чуть в машину не попали. Откуда нам знать, что вы не бандиты? Ещё не известно, с кем вперёд будет разбираться полиция, – сказал он, пытаясь намекнуть Ронину, а за одним, и Петровичу на версию о необходимой обороне.

– Кстати, о собаках, – словно не слушая его, продолжал молодой, – напарника у меня сейчас нет, – по вашей, кстати, вине, и машину мне самому подогнать несподручно, поэтому вы двое, – он качнул стволом в сторону Ронина и водилы, – вы оттаскиваете собак к грузовику, и там грузите их, понятно?! Старик останется здесь, – он смерил Петровича оценивающим взглядом, словно прикидывая, насколько тот может быть для него опасен, и, как видно, удовлетворившись осмотром, коротко скомандовал: «Пошли!»

* * *

Теперь Ронин хорошо вспомнил этот тентованный, обшарпанный «Зилок» и этих двоих, сидящих в его кабине, в таких же длиннополых, как у рыбаков, брезентовых плащах с капюшоном, назначение которых заключалось в том, чтобы не измазаться собачьей кровью и экскрементами в процессе «работы». Примерно, раз в месяц, а иногда и чаще, этот фургончик цвета «хаки», по звонку дежурной части заезжал на территорию комбината, и медленно фланируя объезжал его подзаборные периферии, густо заросшие метровой, некошеной стеной сорного разнотравья, в виде зарослей лопуха, крапивы и сурепки. Иногда он неожиданно выныривал на территории постов и охраняемых складских помещений, и тогда охранники, как могли, прятали собак, которые не просто кормились при постах, но и жили там на правах домашних питомцев. Но даже дорогие, кожаные ошейники, которыми сердобольные охранницы окольцовывали их бурые, косматые шеи, дабы придать собакам статус хозяйских псов, уже не могли их спасти, ибо не являлись для них охранными грамотами в лице представителей коммунальных отделов очистки и спец автохозяйства.

– Ну, ты чё, уснул что ли? – раздался голос «санитара», с удивлением рассматривающего неподвижно застывшую, словно статуя, фигуру Ронина, погружённого в свои мысли, – Пошли, я сказал! – Он угрожающе тряхнул стволом. – А тебя, что, не касается? – бросил он стоящему рядом шофёру, – Если не знаете, как это делается, то объясняю: берёте собак за хвосты и тащите к машине. Лучше по скользкой колее, на обочине: так и тащить удобнее, и крови на дороге меньше. Вопросы? – Он, вдруг, снова заржал, как в первый раз, но каким-то рассыпчато – дробным, дурным смехом. Ронин мельком взглянул на него и увидел остановившийся, немигающий взгляд, в котором плясали огоньки дикого и злобного веселья. «Да, он, – обдолбанный», – мелькнула в голове мысль.

– А что, так и потащим собак под конвоем? – как можно спокойнее спросил он.

– Так и потащите, – ответил парень, еле сдерживая смех. По всему было видно, что он не на шутку «раскумарился». Эйфория, наступившая от полученной дозы, уже достигла своего апогея, что, впрочем, не мешало ему плотно держать палец на спусковом крючке. Окоченевшие трупы собак, которых предстояло тащить, лежали на буром от крови снегу, с вытянутыми навстречу друг другу лапами и мордами, перекошенными последней судорогой. Ронин подошёл к ним, слегка наклонился и развёл в стороны вытянутые руки, имитируя намерение поудобнее ухватить одну из них за хвост, но в следующее мгновение, не разгибаясь, бросился вперёд, воткнувшись головой в живот своего конвоира. Тот хрипло охнул и давнул на спусковой крючок. Своды утренних небес сотряс запоздалый выстрел, подняв с верхушек деревьев испуганных ворон и галок. Сергей, свалив противника всей массой тела, и, оказавшись сверху, не собирался меряться с ним силами в борьбе, а просто несколько раз ударил его по лицу обоими руками попеременно.

* * *

– Что же ты наделал, Серёга? – сокрушённо произнёс Петрович, с силой сжав и потирая ладонями виски, – ты же убил его. – Он перевёл взгляд на неподвижную фигуру, лежащего навзничь «санитара», из приоткрытого и разбитого рта которого даже не вился тонкой струйкой пар дыхания.

– Да нет, жив, кажись, – возразил шофёр, – приложив к его сонной артерии пучок из среднего и указательного пальцев. – Только, вот, что мы теперь с этим будем делать? – Водила выглядел явно озабоченным и растерянным и, похоже, избегал смотреть на своих товарищей.

– Сделаешь то, что тебе велел этот пацан: доложишь по рации в дежурку, что так, мол, и так. Пусть вызовут полицию и «скорую», – ответил Ронин. – Начнут что спрашивать, – валите всё на меня. Я – один виноват, один и отвечу.

– Нет, Серёжа, так дело не пойдёт, – сказал Петрович, – Они чуть не продырявили нашу машину, оружием угрожали, а ты должен страдать из-за этих тварей? Хочешь, чтоб всё было по-честному? Нет, дорогой, – там, долго разбираться не будут. Кто первый написал, – тот и прав. А если закроют, – потом уже не выпустят, не надейся!

– Да, ты-то, откуда знаешь? – усмехнулся Ронин.

– Да уж знаю, – буркнул в ответ Петрович, – довелось… – Короче, давайте договоримся так, – продолжал он, – никто нас о ночном, внеплановом отлове не предупреждал, хотя были обязаны. Мы встретили в районе поста вооружённых людей, которые палили в нашу сторону, приняли их за бандитов и оказали им, так сказать, достойное сопротивление, в рамках необходимой обороны. Правильно?

– Всё правильно, Петрович, – подхватил водила, – тем более, что всё так и было.

– Ладно, – махнул рукой Ронин, – что было, то было, а что будет, – то и будет, – Я сейчас пойду пешком через Ольховку, – сказал он, имея в виду заросли молодой ольхи, обрамляющие лесополосу, – а вы останетесь здесь и дождётесь гостей. Им и изложите свою версию случившегося. А я никому и ничего не хочу объяснять. Кому буду нужен, – тот сам меня найдёт. – Он растерянно и грустно улыбнулся. – Собак не трогайте, – пусть сами их и таскают, – добавил он и, коротко простившись, медленно побрёл в сторону леса.

– Домой не ходи! – крикнул ему вдогонку Петрович, – перекантуйся где-нибудь. Можно у меня. Только не забудь брякнуть по мобильнику, но Ронин, не отвечая и не оборачиваясь, снова махнул рукой и ускорил шаг. Проходя мимо собачьей труповозки, он на секунду остановился и прислушался, с замиранием сердца пытаясь уловить за её брезентовой ширмой любые шорохи и звуки, которые хотя бы отдалённо напоминали тихое поскуливание или тонкий, протяжный вой. Но всё было тихо.

Утро уже вступало в свои законные права и набирало силу, растекаясь по всему горизонту потоками лавы из солнечного света и тепла, и, смешивая на своей палитре нежные, весенние акварели красок. Ветер незаметно стих, а мороз резко пошёл на убыль, уступая место ещё неуверенной и осторожной оттепели. Сергей шёл знакомыми, уже не раз хоженными, и так любимыми им тропинками лесополосы, словно по живому острову, среди мёртвого моря. Он шёл и плакал, не вытирая слёз. Может быть, впервые за многие годы, с тех пор, как похоронил Рэкса. Боль, которая, казалось, уже утихла навсегда, вдруг проснулась в нём с новой силой, и наполнила сознание какой-то тяжёлой и мутной отравой, долго и тайно копившейся в душе и не нашедшей для себя ни спасительного выхода, ни противоядия.

Глава 3  Мендинский

В приёмной директора, как всегда, было тихо и пусто. Интерьер её безлюдного холла, выдержанный почти в спартанском стиле, не изобиловал ни итальянской мебелью из красного дерева, тонко убранной деревянной, ажурной вязью, ни ансамблем мягких кресел с софой и пуфиками, из чёрной, турецкой кожи. Вместо этого стоял простой, офисный шкаф, эпохи брежневского застоя, служивший примитивным бумагохранилищем, да два старых кресла, которые при ближайшем рассмотрении оказывались не кожаными, а обтянутыми не очень дорогим и не очень добротным белым дерматином, местами уже давшим паутинку мелких трещин. Большое канцелярское бюро, как образец безвкусицы, красовалось посередине помещения, и скрадывало и без того тесное пространство. Всё это должно было внушать посетителю мысль о том, что главное здесь, – это работа, а не обстановка. Что касалось всегдашней тишины в приёмной, то это обусловливалась тем, что заместители и начальники разных отделов и служб были приучены лишний раз не беспокоить босса без особой нужды и не бегать к нему с пустяшными бумажками, не требующими его личного вмешательства или подписи. Чины пониже, начиная с начальников смен и, кончая простыми охранниками, – те и вовсе должны были загодя записываться на приём через очаровательную секретаршу Эллочку, которая хоть как-то скрашивала этот унылый, канцелярский пейзаж.

Однако, в действительности, Семён Осипович Мендинский, директор крупнейшего в Сибири ЧОПа, не был уж столь безнадёжным трудоголиком, каким хотел казаться, и вовсе не чурался скромных земных радостей. Напротив, в глазах тех, кто знал его поближе и бывал в его загородном имении, он мог бы прослыть даже эстетом и эпикурейцем, если бы не его излишняя, природная предосторожность. Там, на берегу живописнейшей реки, окаймленной с двух сторон зелёной бахромой тайги, на самой окраине охраняемого элитного посёлка, высился его трёхэтажный особнячок, где он любил коротать время с людьми своего круга. Когда-то Семён Осипович занимал довольно высокую должность в правоохранительной системе города, поэтому привык выстраивать отношения с коллегами и знакомыми по принципам служебной необходимости и житейской целесообразности.

Ронин открыл дверь приёмной без стука и вошёл так неожиданно, что секретарша Эллочка вздрогнула и чуть не выронила из рук косметический прибор, после чего удивлённо вскинула недокрашенные брови и уставилась на Сергея вопрошающим взглядом.

– А, Семён Осипович занят, – растерянно выдавила она, – А, Вы кто? – Эллочка полезла в стол за книгой приёма посетителей, но Ронин жестом руки остановил её.

– Я – Ронин, с пятого отдела, меня направили к вам прямо с поста.

– Кто направил? – зачем-то спросила Эллочка и поспешно схватила трубку телефона. Доложив директору о визите, она почти с минуту выслушивала его наставления, всё это время не отрывая от Ронина пристального, почти изучающего взгляда.

– Хорошо, Семён Осипович, хорошо… так… всё поняла… хорошо, всё поняла, – повторила она несколько раз напоследок и положила трубку. – Проходите, пожалуйста, директор ждёт Вас.

Ронин зашёл в кабинет директора, где раньше никогда не был. В глаза невольно бросилось то, что там всё было так же, как и в приёмной: те же дерматиновые, потрескавшиеся кресла, то же непропорционально большое с точки зрения дизайна, и совершенно бессмысленное, с точки зрения рабочей необходимости, бюро, на котором красовались устаревшие канцелярские принадлежности отечественного производства прошлого века. Эту казённую обстановку мало-мальски разбавляла японская «плазма», висящая на стене, напротив стола, да цветущее дерево китайского лимонника, явно привнесённое сюда заботливой женской рукой. Но всё равно, несмотря на все попытки хоть как-то организовать это бессистемное нагромождение мебели, бумаг и прочих аксессуаров, всё здесь напоминало какую-то бутафорную, сценическую декорацию, на фоне которой выделялось одно главное действующее лицо, – сам директор. Сергей с минуту простоял на пороге. Семён Осипович, не отрывая взгляда от настольных бумаг, что-то сосредоточенно писал, и не обращал внимания на вошедшего.

– Вызывали? – спросил, наконец, Ронин.

– А, что, здог'оваться уже необязательно? – как-то нараспев, сквозь зубы, и с характерным грассированием, произнёс директор с застывшей на губах полуулыбкой, продолжая при этом писать, не поднимая глаз.

– С кем, собственно, я должен здороваться, если Вы даже не смотрите в мою сторону, – со столом что ли? – без лишней учтивой любезности, но и без иронии спокойным тоном ответил Ронин. Директор мгновенно перестал писать и, сверкнув линзами очков, метнул в Сергея растерянный и недобрый взгляд. На его щеках вспыхнул румянец, как от полученной пощёчины.

– Ну, тепег'ь мне понятно, почему Вы нигде долго не задег'живаетесь. Я вчег'а полистал Ваше личное дело: четыг'е места г'аботы за шесть лет.

– Теперь уже пять, я полагаю – с усмешкой поправил Ронин.

– Пг'авильно! Пять, потому что нам пг'идётся с Вами г'асстаться, батенька, – и сегодня же! Это же надо: избить двух достойных людей, пег'едовиков пг'оизводства. И за что?! За то, что они пг'осто делали свою г'аботу, и, пг'ичом, делали её хог'ошо, в отличии от некотог'ых. Кстати, Вы даже не поинтег'есовались их здог'овьем. Так вот: они сейчас оба в больнице, и один из них – в кг'айне тяжёлом состоянии. В кг'айне тяжёлом! Позог' на всю охг'ану комбината! Позог'!

– Каких передовиков? Какого производства? Этой живодёрни, которая по Вашей указке безжалостно убивает несчастных животных, даже тех, которые живут на постах и бегают в ошейниках?! – Сергей уже не мог говорить спокойно, он почувствовал, как кровь приливает к лицу, и становится трудно дышать. – Кому надо, – тот сам вызовет меня повесткой, вот тогда и поинтересуюсь здоровьем этих передовиков.

– Ну, знаете, никто здесь никого не убивает, и тем более по моей, как Вы изволите выг'ажаться, указке, а пг'оизводится плановый отлов безнадзог'ных животных на основании заявок, с целью их последующего помещения в пг'иют и стег'илизации. Это, во-пег'вых. А, во втог'ых, если кто-то и умиг'ает из них в г'езультате обездвиживающей инъекции пг'и выстг'еле, то это вполне допустимые издег'жки. И, в тг'етих, у каждого – своя г'абота. Мой отец, напг'имег, был классный патологоанатом, между п'гочим, вг'ач высшей категог'ии. И что? Кто он, по Вашему, тепегь? Живодёг? Тг'упог'ез? В отличие от Вас, никто из этих людей законов не наг'ушал. – Семён Осипович обиженно засопел носом, всем видом показывая, что его, авторитетного и уважаемого человека, только что совсем незаслуженно оскорбил этот невоспитанный, молодой хам, позволивший себе в отношении него подобный тон. – И кг'оме того, – продолжал он, – эти ваши несчастные, бедные животные уже пег'екусали полкомбината, и многие охг'анники также обг'атились с письменными жалобами на собак.

– Вы можете показать мне эти заявления от рабочих и охранников, на основании которых составляются заявки на отлов? – спросил Ронин.

– Даже если бы я и хотел их Вам показать, то не смог бы, потому что они хг'анятся в отделе службы безопасности комбината. «Эсбэшники» инициируют отловы и приглашают службу спецавтозозяйства, а мы только ог'ганизуем объезды и сопг'овождения.

– Врёте Вы всё, – с какой-то тихой злостью в голосе произнёс Сергей. – И про заявления охранников врёте. – Я разговаривал с нашими, – никто ничего не писал. И про покусанных рабочих врёте. И про отправку собак в приюты… – Сергей не успел закончить фразу, директор, резко оттолкнувшись ладонями от стола, вскочил с кресла и почти сдерживал себя, чтобы не кинуться на своего обидчика. Теперь, когда он стоял в полный рост, можно было по достоинству оценить его фигуру борца, с прикрученной к ней бычьей шеей и круглой, стриженой головой, из которой торчали маленькие, оттопыренные и деформированные борьбой ушки. Несмотря на свои пятьдесят восемь, Семён Осипович находился в прекрасной спортивной форме, которую регулярно поддерживал, похаживая в «качалку» и сауну с представителями руководства комбината и службы безопасности.

– Щенок, – прошипел он, – да ты бы хотя возг'аст уважал, если на чины и звания тебе наплевать, или г'одители тебе не привили элементаг'ной этики?

– У меня не было родителей, я в детдоме воспитывался, – ответил Ронин, как можно спокойнее, – И добавил, – Вам лучше обращаться ко мне на «Вы».

Директор смерил Сергея ненавидящим взглядом, но при этом также отметил про себя его плотно сбитую фигуру, вспомнив и про его незаурядные, боксёрские навыки.

– Тогда это многое объясняет.

– Что именно?

– Да, то, что Вы пг'осто больны, мой д'гуг – неожиданно спокойно заговорил он, – У Вас нездог'овая психика. Вы любите собак больше, чем людей. В наг'оде это называется псинобесией. Вам, батенька, лечиться надо. – С этими словами он схватил со стола листок бумаги и потряс им в воздухе. – Вот заявление водителя, в котог'ом он описывает Ваше неадекватное поведение после съёма с поста и пг'осит, впг'едь, огг'адить себя от Вас, так как боится. А вот, – он снова схватил несколько листков, размахивая ими, как флажками, – вот, объяснения от г'уководства Вашего отдела. Они также далеко не лестного мнения о Вас: замкнутый, вспыльчивый, опасен для окг'ужающих. «Грамотно сработано, а, главное, быстро, – усмехнулся про себя Сергей, – со всех сторон обложился бумажками, иуда».

– Ну, ладно, кто и чем был болен, – покажет вскрытие… – если, конечно, патологоанатом окажется врач с высшей категорией, – не удержался от сарказма Ронин. Он не хотел задевать память и репутацию чьих бы то ни было родителей, но по какому праву этот человек так легко и просто навешивает ярлыки парамедицинских диагнозов и позволяет себе оскорблять других. Он достал из нагрудного кармана униформы шариковую ручку и тихо произнёс:

– Давайте бланк заявления об уходе, – и кончим этот разговор. Семён Осипович швырнул бланк на край стола. Лицо его было красным от гнева и выражало воинственную решимость. Пока Ронин писал заявление, он продолжал сверлить его уничтожающим взглядом и сосредоточенно обдумывал свои дальнейшие действия. Было заметно, что директор чем-то озабочен помимо слов охранника. Он несколько раз мельком взглянул на часы и выглянул в окно.

– А Вы знаете, Сег'гей, – совершенно неожиданно заговорил он примирительным, почти отеческим тоном, – Мы, ведь, всё г'авно больше никогда не увидимся. К чему этот тон? Зачем г'асстоваться вг'агами? Мы оба не пг'авы. Думаете, Вы один такой побог'ник заботы о животных? У меня дома, между пг'очим, живут два г'отвеллег'а, котог'ых я очень сильнолюблю…

– Готово – прервал его Сергей, отводя в сторону заполненный бланк заявления. Он уже приготовился вставать, как Семён Осипович, снова через силу улыбнувшись, поспешно проговорил:

– Подождите… подождите, – я хочу кое-что спг'осить у Вас. Вы, ведь, служили на гг'анице кинологом?

– Служил, – сухо ответил Сергей.

– А после службы устг'оились кинологом в милицию, в патг'ульно – постовую службу, пг'авильно?

– Правильно.

– Пг'авда, потом Вас выгнали за избиение майог'а, – тогда ещё – милиции, а не полиции, и возбудили уголовное дело. Так?

Сергей почувствовал, как у него качнулся под ногами пол, и больно сдавило сердце. Эта старая история, сильно осложнившая ему впоследствии жизнь, долго не дававшая покоя потом, и продолжавшая мучить теперь, вдруг выплыла наружу и стала достоянием какого-то мерзавца. Почти двадцать лет назад Сергей Ронин пришёл служить на погранзаставу, забрав с собой из дома любимого и верного Рэкса. Пришлось долго уговаривать военкома: мол, не на кого оставить собаку. Согласились, приняв во внимание, исключительно, его социальный статус сироты и воспитанника детского дома. Предложили самую дальнюю заставу, в Пянджском округе, на таджикско-афганской границе, где дислоцировалась Группа Пограничных войск России. Согласился с радостью и, отучившись в школе служебного собаководства, пришёл с Рэксом на заставу. О том, что было на границе, Ронин вспоминать не любил. Даже, когда с друзьями разливал по стаканам горькую, о службе вспоминал неохотно. Мало кто слышал из его уст об афганских и таджикских боевиках, прорывавшихся с оружием через границу, враждующих между собой местных бандах, наркокурьерах, ползущих мутными потоками из Афганистана и Пакистана, о «двухсотых грузах», и контузии.

Всё это навсегда было погребено в его памяти, вместе с боевыми товарищами, которые теперь улыбались ему с альбомных фотографий. Зато «гражданка» встретила его с распростёртыми объятиями. Медали «За отвагу» и «За отличие по охране государственной границы», а также знаки отличия «За заслуги в пограничной службе» двух степеней и знак отличия «За службу в Таджикистане» – кое-что значили не только для всех прочих служивых срочников, но даже имели вес в глазах бывших воинов – афганцев времён Афганской кампании. Многие из ветеранов, не смотря на разницу в возрасте, держали его за своего, и приглашали на все свои праздники и вечеринки. С таким послужным списком в милицию взяли сразу. Не помешала даже контузия, некстати затесавшаяся в медицинских документах. Попросился кинологом, и вскоре началась у них с Рэксом новая жизнь. Пёс и здесь мордой в грязь не ударил, служил на совесть вместе с хозяином. А потом случилось то, что случилось… Высокое начальство напилось по поводу чьей-то очередной звёздочки и хором двинулось на питомник, где располагалась ведомственная баня. Там, в процессе увеселительных мероприятий и жарких споров, решили проверить выучку собак и из предбанника полезли прямо в вольеры. Сергей, как не пытался, не смог остановить эту безумную, пьяную вакханалию. В конце концов, какой-то майор из штаба городского управления, размахивая табельным оружием, стал отдавать собакам команды, и одна из них прокусила ему руку. На всю округу был слышен его истошный вопль, обильно сдобренный матом, и неистовый лай собак. Спустя минуту, Сергей увидел, как у одного из вольеров кучей столпились опившиеся, полуголые бражники, завёрнутые в махровые полотенца, с водружёнными на головы банными колпаками. Они, бурно жестикулируя, с кем-то боролись и орали друг на друга. Выстрела никто не слышал…

Потом он долго стоял на коленях, обхватив руками, ещё тёплую, лохматую морду своего любимца и плакал. Он смотрел вокруг себя невидящими глазами, не в силах осознать весь ужас и действительность происходящего, а Рэкс безжизненно свесив огромные лапы, медленно выскальзывал из его рук и сползал на залитый кровью пол вольера. Он больше не отвечал ни на добрые слова хозяина, ни на ласковые поглаживания и почесывания за ушами. Не веря своим глазам, Сергей продолжал настойчиво совать ему в пасть кусочки сахара. О том, что произошло дальше, он не помнил вообще.

Следствие длилось недолго. Экспертиза признала, что тяжкие телесные повреждения майору были причинены в состоянии аффекта, и Сергея освободили из – под стражи. Майор вышел из больницы и продолжил службу. Дело постарались по-быстрому замять, поскольку оно было с «душком», а на Сергее повисла условная судимость, которая определила всю его дальнейшую судьбу.

Ронин очнулся от тяжёлых воспоминаний, которые пролетели в мозгу, как одно мгновение, не выдав его чувств в глазах директора.

– Да, – ответил он после короткой паузы, – я действительно избил этого… – он не смог подобрать подходящего слова, и закончил, – Жалко, что не убил совсем. Только к чему столько вопросов? Хотите показать свою осведомлённость или побольнее уколоть напоследок?

Но Семён Осипович уже взял себя в руки и старался не реагировать более на слова этого экстремиста и психопата, как он про себя окрестил Ронина. Он сосредоточенно смотрел в сторону, решая какую – то свою, непонятную головоломку, и при этом непроизвольно поглядывал в окно.

– Ни то, ни дг'угое, – сдержанно произнёс он в ответ, выдавив из себя подобие улыбки, – пг'осто, г'аз Вы так тяготеете к г'аботе с животными, я мог бы Вам пг'едложить должность инспектог'а на нашем питомнике. Там, как г'аз, сейчас вакансия. Ну, г'азумеется, когда всё уляжется. Вы меня понимаете… Он неожиданно взял трубку телефона, – Эллочка, пожалуйста, два кофе. Да, да, для меня и Сег'гея Владимиг'овича. «Надо же, – подумал Ронин, – только что выгонял, а тут по отчеству стал величать, кофе заказал, должность кинолога предложил. К чему бы это? И ведёт себя как-то странно». В голове мелькнули тревожные мысли. Он взял мобильник, перехватив при этом настороженный взгляд директора, и набрал номер Петровича.

Тогда, после инцидента с «санитарами», Ронин домой не пошёл, как и советовал Петрович, а заночевал у Ритки, бывшей своей одноклассницы, с которой его ничего не связывало, кроме случайных и очень коротких встреч, исчисляемых единицами с момента демобилизации и по сию пору. За сутки, что его отделяли от той злополучной, подработочной смены, на «точке», он ни разу не позвонил старику, хотя всё это время испытывал чувство внутренней тревоги, и, может быть, именно поэтому решил выйти на очередную смену, как ни в чём не бывало. Начальник отдела и его заместитель встретили его буднично, как всегда, приветливо улыбаясь и, не обмолвились ни единым словом о недавнем происшествии. Охранники также вели себя вполне обыденно, улыбались и что-то говорили, но при этом многозначительно переглядывались и поглядывали на него кто исподлобья, кто с сочувствием, а кто – и с откровенным злорадством в глазах. Но никто так и не решился открыто расспросить его о чём-либо. Все ждали развязки. Примерно через час на пост позвонили из службы безопасности комбината и предложили проехать в штаб, – для беседы с директором. По прибытию туда, Ронин благополучно миновал проходной пост и направился по коридору, мимо дежурной части. Оперативный дежурный, его тёска, Сергей Васильевич, круглолицый, вечно улыбающийся и неунывающий блондин, поприветствовал его, как всегда, бодрым тоном, и сообщил, что директор уже давно ждёт его для какого-то конфиденциального разговора. «Интересно, знает ли дежурка?» – подумал Сергей, – а, впрочем, какая разница! Скорей всего, знает». Поздоровавшись с ним также приветливо и бодро, Ронин спросил, не хочет ли директор поднять ему зарплату, раз так неожиданно вызывает к себе. В ответ Сергей Васильевич занялся таким искренним смехом, что отголоски его ещё долго были слышны в глубине тёмного коридора штаба, куда уже в спешном порядке направлялся Ронин.

И вот он здесь. Предстал пред очи самого могущественного в охране комбината, – да и не только в ней, – человека, который смотрел теперь на него в упор, сквозь линзы очков, с такой тонюсенькой оправой, что она делала их похожими на пенсне Берии, но уже не тем сверлящим и ненавидящим взглядом, как в самом начале разговора, а какими-то осторожными и ощупывающими со всех сторон, словно осминожьи щупальца, глазками, налитыми багровой краской скрытой, но неистребимой ненависти.

К счастью, на экране быстро высветился Петрович и после непродолжительных гудков раздался его голос.

– Привет, Серёга. Хорошо, что ты позвонил, а то у меня почему-то нет с тобой связи, а сам ты не звонишь. Ты сейчас где? Говорить можешь?

– Где, где, – в Котманде. У директора я сейчас, заявление написал. Увольняют меня, Петрович.

– Короче, слушай сюда и не перебивай. В ЧОПе уже вся охрана про тебя знает. Многие сочувствуют и поддерживают. Есть, конечно, и гниды, как везде. В то утро приезжала полиция, сделали осмотр, нас с водилой опросили. Я написал, как договаривались, что написал он – не знаю, но думаю, что всякую дрянь.

– Правильно думаешь, – усмехнулся Ронин.

– Слушай, дальше. Я не знаю, где ты перекантовался ночью, но тебя искали, даже ездили домой.

– Откуда знаешь?

– Да, кореш тут у меня есть один. Работает в полиции, в дежурной части. Алкаш, правда. Он как раз в ту ночь работал. Я ему позвонил, посулил пару пузырей, ну, он и слил мне всё. В общем, ты прошёл по суточной сводке, дело по тебе уже возбудили. Статью не помню, но что-то очень серьёзное. Закрыть тебя хотят, Серёга, – Петрович говорил очень быстро и сбивчиво, стараясь передать как можно больше информации, – а сейчас, самое главное, – продолжал он, переведя дыхание.

– Тогда, видать, по горячим следам им тебя отработать не удалось, поэтому они скоро приедут сюда, на комбинат. Может быть, с минуту на минуту. Приедет целая группа. Заезжать будут через ворота центрального поста, в твоём отделе. В этом случае девчонки бы тебе обязательно звякнули. Поэтому начальство не рискнуло оставить тебя на посту и официально направило к директору, с которым полицейские уже заранее договорились. Там, у него в кабинете, тебя будет взять гораздо легче. Понял? Так что это ловушка. Звонить мне больше не надо, потому, что твои разговоры они начнут скоро «распечатывать». Домой тоже не приглашаю, сам знаешь… И помни, что я тебе, давеча, на «точке» сказал: закроют, – потом уж не отпустят. Ронин внутренне улыбнулся такой энциклопедической осведомлённости Петровича и мысленно пожал ему руку.

– Спасибо тебе, Петрович. Спасибо за всё, – он нажал на сброс и посмотрел на директора. Тот в ходе всего разговора внимательно следил за выражением лица Сергея, словно изо всех сил пытался уловить содержание телефонной беседы. По всему выходило, что полицейские замешкались с условленным временем приезда, и теперь директор лез из кожи, чтобы подольше удержать его в кабинете.

– Ну, где там наш кофе, пойду потороплю Эллочку, – непринуждённым тоном проговорил Ронин и направился к выходу. Директор всё понял.

– Стоять! – заорал он не своим голосом. – Стоять! Ты никуда отсюда не выйдешь, гадёныш! – он схватил трубку в надежде связаться с «дежуркой», чтобы та заблокировала двери выхода из штаба. Но трубка, как на зло, предательски запикала короткими гудками, извещая, что абонент занят. Директор, грязно выругавшись, швырнул её мимо аппарата селекторной связи, а затем, с несвойственной людям его возраста, прытью, словно пушечное ядро, бросил вдогонку Ронину свой центнер тренированного мяса. Сергей знал, что его КМС по боксу, полученный ещё в детдоме, четверть века назад, почти ничего теперь не стоил в сравнении с первыми и даже вторыми разрядами молодых тяжеловесов. Однако, этот, боксёрский «ликбез», но с армейской закваской и специальной подготовкой, давал ему «форы» больше, чем просто боксёрам или просто борцам, хоть и с более высокой квалификацией. Он успел развернуться, и ушёл с линии атаки, как его учили, рассчитанным движением корпуса влево, механически выбросив сбоку свой страшный крюк правой. Семён Осипович, по инерции пролетев мимо Сергея, и, схватив рукой один только воздух, наткнулся на что-то мощное и непреодолимое, заставившее его на время не только забыть о преследовании, но и потерять чувство реальности. Распахнув дверь, Ронин увидел бледное, испуганное лицо секретарши, которая, получив по телефону от директора условный сигнал, вовсе и не собиралась заваривать кофе на двоих, а лихорадочно названивала в полицию. Увидев его, она отпрянула назад и закрыла лицо руками.

– Сука! – только и выдохнул Ронин и быстрым шагом проследовал по служебному коридору к выходной двери. Проходя мимо просторного, стеклянного «стакана» дежурной части, он крикнул дежурному, чтобы тот разблокировал дверь, которая открывалась кнопкой с пульта, издавая характерный электрический зуммер.

– Ну, что, Серёга, добавил тебе директор зарплату? – оскалился вдогонку оперативный дежурный.

– Ага, – весело ответил тот, – Ещё как добавил! Теперь на целых три жизни хватит.

Последнее, что услышал Ронин, – это был раскатистый и жизнерадостный смех Сергея Васильевича, утонувший в гудящем зуммере открывающейся двери.

Глава 4 Рита

Выйдя из помещения штаба, и, стараясь идти, как можно спокойнее, Сергей едва не разминулся с полицейской, «Газелью», которая, свернув с главной дороги в проулок, ведущий к штабу, неожиданно вынырнула почти перед самым его носом, и проехала рядом, успев обдать воздух запахом резины и бензиновой гари. Она уже почти плавно заруливала на территорию служебной парковки, когда, в проёме, распахнувшегося окна, внезапно возникла фигура Эллочки, которая, опасно свесясь по пояс через край подоконника, что-то истошно кричала подъехавшим полицейским, показывая рукой в сторону уходящего Ронина.

Сергей мысленно представил себе, как машина сейчас остановится, и из неё, как из детской коробки с игрушками, словно оловянные солдатики, посыплются бронированные автоматчики в касках, которые уложат его лицом в грязный снег и замкнут на руках, за спиной, стальные наручники. «Беги негр, беги», – внутренне усмехнулся он, вспомнив название старой книги, и ноги сами собой, не дожидаясь команды из головы, повернули корпус тела в нужном направлении и потащили его за ближайший, выступающий угол здания, наращивая темп бега и, постепенно превращая его в настоящий, бешеный спурт.

Это длилось целых десять или пятнадцать долгих минут, пока он, наконец, не остановился, чтобы дать передышку измученным лёгким, и не посмотрел назад. Погони не было. Никто не мчался вдогонку на полицейской служебке, визжащей тормозами на поворотах, и, с диким воем сирены вращающей проблесковый маячок. Никто не бежал следом, щёлкая затворами укороченных «калашей» и не кричал: «Стой, стрелять буду!» Всё было, на удивление, тихо. Он внимательно огляделся по сторонам: вокруг не было ни души, только, откуда-то из парящего тумана, проступали знакомые, громоздкие очертания промзоны, которая растянулась здесь почти на два десятка километров. «Куда теперь?» – мысленно спросил он себя, – домой нельзя, к Петровичу – тоже. К афганцам? Парни, конечно надёжные, даром, что им хорошо за пятьдесят, а то и больше… Но, у них, кроме меня, других дел по горло. К тому же, вычислить меня там очень просто: все мои армейские связи хорошо известны. Стоит лишь копнуть знакомых или военкомат.» Он шёл так ещё долгое время, не останавливаясь и, не сбавляя темпа, в совершенно неизвестном направлении. Мысли, обострённые чувством реальной опасности, работали чётко, как часы, ища выход из сложившейся ситуации. «Ритка!» – вдруг вспомнил он, – Ну, конечно же, Ритка! Её домашнего адреса никто из моих знакомых не знает, как, впрочем, и саму её тоже. Как мне это сразу в голову не пришло, ведь, всего-то неё ночевал. Вот дурак!» Действительно, в тот, злополучный день, после отстрела собак, он пересидел время на вокзале, а потом, изрядно приняв на грудь в ближайшей забегаловке, и, ничем, толком при этом не закусив, почти не помня себя, притащился к ней. Там, будучи не в силах ничего объяснить, он повалился на диван, который Рита даже не успела застелить, и так проспал весь вечер и всю ночь, почти до следующего полудня. За всё это время, никто к ним не приезжал, не приходил и не звонил. Ни тогда, ни после…

* * *

Рита встретила вечернего гостя почти буднично и по-обыденному просто, словно и не ждала никого. Не накрашенная, в наскоро наброшенном на плечи цветистом, ситцевом халатике и зашпиленным на затылке, русым хвостиком жидких волос, она внешне могла показаться обычной женой, с большим стажем семейной, многотрудной жизни, которая сейчас встречала своего загулявшего, непутёвого мужа. Но её глаза, не тронутые пеленой сна, таили следы какого-то внутреннего беспокойства, несмотря на, вечно блуждающую на губах улыбку. Она даже не ответила голосом на стук в дверь, не имевшую смотрового «глазка», которая одна только и выделялась своей деревянной фурнитурой среди металлических собратьев, и молча открыла её, после чего, торопливо отступила назад, пропуская в узкую прихожую своей «хрущёвки» внушительную фигуру гостя, и также, быстро и без лишних слов, закрыла за ним дверь. Но Ронин, невнятно пробормотав не то приветствие, не то извинение, нерешительно замер в тесном пространстве коридора, испытывая неловкость за своё нежданное вторжение. Рита только всплеснула руками и рассмеялась, глядя на его помятый и замызганный вид, со следами ржавой грязи, и каких-то пятен из семейства горюче-смазочных.

– Серёжка, ты где опять ползал?! – она удивлённо округлила свои насмешливые глаза.

– Ну, чего стоишь-то? Давай, заходи уже. Я что-нибудь соберу на стол, а ты посиди пока здесь. – Она ткнула пальцем в сторону дивана, на котором Сергей ещё совсем недавно проспал мертвецким сном почти двадцать часов, – но только, сначала сбрось весь этот хлам в ванной, помойся и одень халат. Он там с прошлого раза висит. – Всё это она выпалила с порога так непосредственно и просто, будь-то обращалась не к тому, кого видела четвёртый или пятый раз за двадцать лет, а к закадычному приятелю, который давно проторил к ней тропинку и не хотел с неё сходить.

Я уже посидел тут один раз, вернее, полежал, – усмехнулся Сергей, намекая на своё недавнее присутствие здесь, – похоже, мой дух до сих пор не выветрился. – Он испытывал крайнюю неловкость и смущение. Но Ритка снисходительно махнула рукой и засмеялась. Её глаза, казалось, утратили следы прежней усталости и беспокойства, и теперь смеялись вместе с ней. В их лукавом прищуре светилась необъяснимая, потаённая радость.

– Рита, я не хочу есть, – серьёзным тоном произнёс Ронин, – и, кстати, пить тоже… – он посмотрел на неё растерянным и грустным взглядом. Даже тогда, в свой прошлый визит он, будучи в изрядной степени подпития, не выглядел таким загнанным и удручённым, как сейчас, хотя, и так было ясно, что случилось нечто ужасное, и, возможно, таившее в себе серьёзную опасность. Но он, в тот день, как всегда, отмолчался, залив огонь своих переживаний водкой, а она ни о чём не стала расспрашивать, рассудив по-своему, по-женски: значит, так надо, придёт время, – сам расскажет.

– Ищут меня, Ритка, – неожиданно сказал Сергей, – и, кажись, здорово взялись. Обложили со всех сторон, как волка. – Ронин посмотрел на девушку, ожидая увидеть в её глазах подобие удивления или страха: кому охота быть пособником или укрывателем преступника? Однако, ни того, ни другого в её глазах не было, они смотрели на него, как всегда, ясно и по-детски весело.

– Ну, и пусть себе ищут, – спокойно ответила она, – всё равно здесь тебя никто не найдёт.

– Ты хочешь сказать, что я могу пожить у тебя некоторое время? – неуверенно спросил он.

– Да, не хочу сказать, а уже сказала, глупенький ты, такой. Живи, сколько понадобится. У меня тут, хоть не хоромы, но места хватит. Дальше – видно будет.

– Ты даже не спрашиваешь, за что меня ищут…

– А зачем?

– Ну, как, зачем?.. А, вдруг, я человека убил или ещё что…Тебе разве всё равно?

– Нет, Серёжа, мне не всё равно, но, только, ты на убийцу не похож. Я это точно знаю. Ты не то что человека, – букашку зря не задавишь. А чем зря пытать меня, – возьми, да расскажи сам, – она посмотрела ему в глаза своим смешливым, но, вместе с тем, таким пронзительным взглядом, что Сергей на миг оторопел и замолчал в поисках подходящих слов.

– Я даже не знаю, как рассказать… Всё получилось так быстро и неожиданно… – И он, как мог, сбивчиво и неясно, попытался воссоздать картину происшедших событий. Рассказ занял три минуты, после чего Ритка, в обычной для себя манере, насмешливо фыркнула, и с обыденной простотой в голосе, словно речь шла покупках, а не о двух, отправленных на больничную койку мужиках, заключила:

– Правильно и сделал. Так им и надо! Тоже мне санитары леса. Живодёры они обыкновенные, – вот и всё! А теперь, – марш в ванную, а потом за стол: поесть всё равно надо, хочешь ты или нет. Утром я пойду на работу, а ты будешь меня дожидаться здесь и никуда из квартиры не выходи, понял. К обеду вернусь.

– С этими словами она направилась в кухню, и, как-будто невзначай, чтобы не увидел Ронин, коснулась руками глаз, смахнув с ресниц, невесть откуда набежавшие слёзы.

Спустя некоторое время, они лежали на кровати, взявшись за руки, счастливые и умиротворённые, в ожидании рассвета, который уже маячил в окне розовато-золотистыми перьями облаков. На улице было безветренно и тихо, только иногда полязгивали и позванивали первые трамваи, да поругивались уличные псы.

– Тебе не кажется, что они сегодня лают громче обычного? – почему-то спросила Ритка.

– Да, нет, не кажется. С чего ты взяла? – искренне удивился Ронин.

– Даже не знаю. Никогда так громко и дружно не лаяли, особенно утром.

– Ну, сейчас же весна, ты забыла, что ли? Пора собачьих свадеб.

– Серёж, – Ронин повернул голову и увидел весёлые и лукавые глаза Ритки, вопрошающе и с подвохом глядящие на него, – А, скажи, только честно, я тебе нравлюсь? Ну, хоть, немного?

– Переход от уличной зоологии к теме их взаимоотношений был так стремителен и комичен, что Ронин на сей раз сам еле удержался от смеха, не смотря на серьёзность положения, в котором они находились.

– Дай подумать – в тон ей, смеясь глазами, ответил он. – Наверное, скорее да, чем нет!

– А с какого времени? Продолжала напирать Ритка, – с сегодняшней ночи? Или, может быть с прошлой? – В её шутливом и совсем несерьёзном тоне Сергею почему-то почудились нотки скрытой грусти и тайной надежды.

– Прошлая ночь отпадает точно, – он улыбнулся уголками губ, – я её просто не помню, а, вот, нынче… Да, хватит, тебе, уже. Я, ведь, сказал, что нравишься, – перешёл он на свой обычный тон и потом тихо добавил – Очень нравишься…

– Правда?! – в её глазах сияла нескрываемая радость. – А ты мне всегда нравился, – задумчиво произнесла она, пристально рассматривая его лицо. – Нравился с того самого дня, как тебя перевели в наш восьмой «Б» из соседнего класса. Всегда такой вихрастый, молчаливый и гордый. Ты был похож на взъерошенного, неприручённого галчонка, которого посадили в клетку и дразнили. Правда, ты никому не давал спуску, даже тем, кто был сильнее и старше, а ещё за других заступался часто. Один раз я тебе платком вытирала кровь из носа, когда ты подрался со старшеклассниками. Они тебя назвали сиротой казанской, ну, ты и накинулся на них. Помнишь?

– Нет.

– А, когда я ногу подвернула на «физре», в девятом классе, и ты тащил меня в санчасть, помнишь? Я тогда, прям, вся таяла от счастья.

– Сергей вновь отрицательно мотнул головой и виновато улыбнулся.

– Ты, вообще, хоть что-нибудь помнишь что связано со мной? – засмеялось она.

– Помню. У тебя всегда был рот до ушей, потому, что ты всегда смеялась, даже на уроках.

– Это точно! – воскликнула Ритка, – я и сейчас всегда смеюсь. Даже, когда плачу, – и она, словно в подтверждения сказанного, принялась тихонько, хихикать – не весть чему.

– Серёж, – Ритка, вдруг, уставилась на него так, словно видела впервые, – Можно, я кое-что спрошу у тебя? – Ронин в ответ, молча, кивнул. – Ты, что, действительно, сирота? Как ты в детдоме – то очутился?

– У меня были родители, но только до девяти лет. Потом они погибли в авиакатастрофе, и я остался с бабушкой. А когда она заболела, это случилось вскоре после их гибели, органы опеки «позаботились» обо мне и определили в казённый дом, а в нашей квартире до моего совершеннолетия стала проживать любовница директора этого самого дома. Бабушку я больше не видел, – она умерла в больнице.

– А, что, родных больше не было никого?

– Никого.

– А кем были твои родители?

– Физики. Работали в какой-то секретной лаборатории, в военном, закрытом городке, где мы жили. Иногда меня даже зачем-то таскали с собой в эту самую лабораторию, приставляли там ко мне какие-то датчики с проводами, ещё что-то. Больно не было, скорее щекотно, но я ничего не чувствовал. Слушай, – спохватился Ронин, – может, уже хватит вопросов: мне итак скоро со следователем общаться, – надоест ещё.

– Ритка рассмеялась от его слов, как от хорошей шутки.

– Думаю, что не скоро, – сказала она, и добавила: – Ты меня извини, конечно, лезу тут к тебе с вопросами разными, но, понимаешь, я, ведь, вообще, ничего о тебе не знаю, вообще ничего, а мне так хочется узнать о тебе побольше. Или, нет, лучше – всё!

– Ну, что, всё-то, что всё?

– Ну, например, почему до сих пор не женился?

– Да, как-то, некогда было: всё прыгал с места на место, работу искал, да с начальством ругался. – Ритка снова засмеялась.

– Ты бываешь такой юморной, оказывается, – она ласково погладила его по щеке и пытливо сощурилась. – Ну, а всё-таки?

– Дырка у меня в башке, понимаешь, да и контуженный я, – просто, но выразительно сказал Ронин, глядя в оторопелые глаза девушки, – поэтому проблемы со здоровьем бывают… разные.

– Как это?!. – она недоумённо и растерянно уставилась на его голову, после чего стала её ощупывать, пока пальцы не наткнулись на плотные рубцы кожи, возвышающиеся на волосистой части его затылка.

– Боже мой, – тихо прошептала она и заплакала.

– Вот, видишь, ты больше и не смеёшься, а говорила: всегда смеюсь, даже, когда плачу. Эх, ты, вруша, – Ронин взял руками её голову и нежно поцеловал в заплаканные глаза. Ира снова попыталась улыбнуться, но теперь это уже получилось у неё с трудом.

– Так, ты, что, воевал?!

– Да, так, пришлось немного повозиться.

– И людей убивал? – невзначай вырвалось у неё.

– Смотря кого считать людьми, – серьёзно ответил он и приложил к её губам два пальца, что означало: разговор на эту тему окончен.

– Теперь моя очередь спрашивать, – сказал Сергей после непродолжительной паузы. – Готова? – Ира утвердительно кивнула.

– Где твоя родня? У тебя есть кто-нибудь?

– Нет. Мама умерла уже давно, а отца никогда не было. Дяди и тёти с моими двоюродными братьями отсюда далеко. Связь мы не поддерживали. Так, что, я живу одна.

– А трудишься где и кем, если не секрет?

– Поваром в столовой, через дорогу от дома – общепитовская столовка. Её даже из окна видать.

– Поваром – это хорошо, – шутливо произнёс Сергей, поглаживая живот.

– Да ну тебя! – засмеялась Ритка.

– Сама – то почему не замужем?

– Была уже один раз. По будням – носки и трусы стирать, по выходным зуботычины получать? С меня хватит.

– Так, ладно, ясно. Тогда последний вопрос: ты почему, когда открываешь дверь, не спрашиваешь: «кто?» Вот, ты мне нынче, вечером, открыла и даже не спросила. А, вдруг, – за дверью грабители или ещё кто?.. Не знаешь, что ли, где и в какое время живём?

– Во-первых, я точно знала, что это ты, я это чувствовала. А, во-вторых, что у меня тут грабить? И, вообще, – кому я нужна?..

Последнее прозвучало, как гром в его ушах. Ронин растерянно посмотрел на этот маленький, весёлый и ласковый комочек живого, человеческого тепла, который сейчас прижимался к нему, ища взаимной любви и ласки, и подумал, что родней и ближе её у него никого не было, и нет. От этих, новых для него и таких высоких, словно звенящая струна, чувств, сердце больно затрепетало и сжалось, а к глазам подступили слёзы.

– Мне нужна, – быстро проговорил он и крепко обхватил девушку своими здоровенными ручищами, покрывая поцелуями её лицо и шею, её счастливые, ещё не просохшие от слёз глаза и полуоткрытые губы.

– Ой, осторожней, осторожней, медведь! Совсем раздавишь меня! – запричитала Ритка, притворно пытаясь ослабить его железные путы, и, заливаясь, при этом, своим рассыпчатым, непритворным смехом.

– А всё-таки, они сегодня лают не так, как всегда – вдруг произнесла она, совершенно нелепую, и неподобающюю обстановке фразу, – как-то уж очень громко и грозно.

– Кто они? – рассеянно пробормотал Ронин, продолжая её целовать.

– Как кто? – Собаки, конечно же, – опять засмеялась Ритка, но, на этот раз, уже с головой погрузилась в захлестнувшие её волны Серёжкиных поцелуев, не отвлекаясь более ни на лай собак, ни на шум просыпающихся улиц, ни на будильник, взорвавшийся дребезжащим звоном на прикроватном, журнальном столике, возвестив тем самым, о начале нового, трудового дня.

Глава 5 Визит старого друга

Начальник городского управления полиции полковник Друзь придвинул к себе массивную гранёную пепельницу, сработанную из цельного куска горного хрусталя, и жёлтыми пальцами заядлого курильщика утопил в ней очередной окурок.

– Чёрт знает, что делается! – вслух посетовал он, глядя, как целые вереницы уличных, разномастных и разнопородных псов, словно стайки лёгкой кавалерии, скорым аллюром пересекают центральную улицу города, прямо под окнами мэрии и полицейского управления.

– Чёрт знает, что! – с чувством повторил он и полез в пачку за новой порцией никотина. Всего два дня назад начальники муниципальных структур, в том числе и он, собирались у главы города. Говорили только об одном: как навести порядок на улицах, очистив их от грязи, пьяных хулиганов и бездомных собак. И что в итоге?! За два дня телефоны районных отделов полиции, прокуратур и коммунальных служб раскалились добела, а канцелярии распухли от входящих жалоб и заявлений. Подумать только: число покусанных увеличилось в разы. Дошло до того, что собаки перекусали самих сотрудников спецавтохозяйств, занимающихся их отловом! Теперь уже медики били тревогу: вакцины для прививок от бешенства на всех не хватит. Роберт Маркович прервал свои грустные размышления, машинально вставив в угол рта новую сигарету, и щёлкнул зажигалкой. Затянувшись, он по старой привычке выпустил несколько аккуратных колечек дыма, которые плавно поплыли вверх, постепенно источаясь рваными, белесыми краями и, всё больше расползаясь по окружности. Постояв так с минуту, и, полюбовавшись своим произведением, он достал из ящика стола связку ключей. Суетливо погремев ею, выбрал из неё один ключ, и тотчас вставил его в замочную скважину рабочего сейфа, в котором, по обыкновению, на всякий случай, была всегда припасена бутылочка – другая, как он выражался «дежурных огнетушителей» с красивыми названиями «Хеннесси» или «Реми Мартен». Но не успел он довершить начатое, как на столе задрожал телефон, заставивший его от неожиданности вздрогнуть и испытать внутреннее напряжение.

– Роберт Маркович, – залепетал в нём голосок секретарши, – к Вам – посетитель: Мендинский, такой. Говорит, по личному вопросу, и, якобы, его визит согласован. Примите?

– Мендинский… Мендинский… – забормотал он про себя – Какой ещё… Ах, Мендинский! – воскликнул Друзь, досадливо морщась, – Пусть войдёт. И полчаса меня нет ни для кого. Ни для кого, понятно! – закричал он. Через пару секунд на пороге кабинета выросла фигура директора ЧОПа, почти заполнившая собой весь дверной проём.

– Опять на'гушаем Феде'гальный закон о ку'гении, до'гогой Г'обег'т Маг'кович, – слащавым голосом пропел Мендинский, устремляясь сразу на середину кабинета с разведёнными для объятий руками.

– Ну, давай, ещё ты поучи меня, законник, – Друзь, натянуто улыбнулся, и вышел из-за стола навстречу гостю. Приятели обнялись.

– Коньяк будешь? – сразу и без предисловий предложил Друзь.

Мендинский отрицательно покачал головой.

– А я буду, – сказал Друзь и налил себе треть бокала.

– Тебе ничего не показалось странным, пока ты шёл сюда? – спросил он, быстро осушив бокал и, тыча в рот очередную сигарету.

– Я сюда ехал, – ответил Мендинский.

– Ну, хотя бы и так. Тебе ничего не показалось необычным?

– Как не показалось. Ещё как показалось… Словно на выставку собак попал, – кг'угом эти тваг'и бегают. Одна – чуть мне под колёса не угодила. Что, вообще, пг'оисходит, Г'обег'т?

– Сам бы хотел знать. Они, словно, с цепей посрывались и наводнили весь город. Служба очистки, коммунальные хозяйства, спецавтохозяйство, – всё парализовано! Всё! Люди боятся идти на работу, родители детей в школу не пускают. Какая-то природная аномалия, да и только! Никто ничего толком объяснить не может. И всё это – в преддверии международной экологической конференции, – Друзь нервно рассмеялся, – Представляешь, – продолжал он, – в наш город через пару недель понаедет с десяток-другой мировых светил экологии: немцы, там, голландцы, ну и разные прочие шведы, а тут такое творится. А, вдруг, не дай бог, конечно, какая-нибудь шавка, благо, если не бешеная, укусит пару профессоров за задницу. Что, тогда, а?! Политический скандал? Ну, разумеется. Наши либералы сразу заподозрят провокацию, а то и диверсию, а в иностранных СМИ раструбят о новом, блин, зоологическом оружии русских. Оно мне надо? – И полковник снова потянулся к красивому, гранёному квадрату, который Мендинский уже мысленно окрестил «штофчиком».

– Будешь? – он выжидающе глянул на директора, занося «штофчик» над жерлом бокала. Мендинский вновь отрицательно мотнул головой.

– А я буду, – снова сказал Друзь и наполнил бокал до половины.

– Я к тебе, Г'обег'т Маг'кович, собственно, вот по какому делу… – начал было Мендинский, желая прервать затянувшееся виночерпие, но его сановитый собеседник упреждающе поднял вверх указательный палец. – Всё знаю, Сёма, всё знаю… Ты, ведь, ко мне тоже по «собачьему вопросу», не так ли? – Это прозвучало весьма комично и неожиданно. Мендинский, не сдержав смеха, сразу же поперхнулся табачным дымом, висевшим в кабинете плотным смогом, и, размахивая руками, словно пловец, преодолевающий бурное течение, знаками запросил воды.

– Воды нет, есть только коньяк, – по-дружески и безо всякой издёвки констатировал Друзь, довольный произведённым эффектом, и спешно пододвинул ему фужер, плеснув туда пару глотков замечательного французского зелья.

– Так вот, – сказал он после того, как Мендинский, поневоле продегустировав угощение, прокашлялся и отдышался, – Уж не знаю, назвать ли это твоим везеньем, – он выдержал многозначительную паузу, – или ещё как, но дело это попало в разряд резонансных, и взято на особый контроль областью. Так что, теперь, хочешь, – не хочешь, а ловить этого щегла, как, бишь, его…

– Ронин.

– Точно. Ловить его придётся в кратчайшие сроки. А, знаешь, почему? – Он вопросительно уставился на Мендинского и, не дождавшись ответа, продолжал. – Да потому, что директор нашего спецавтохозяйства Ковальский, то бишь, главный истребитель всякой безнадзорной твари в нашем городе, звонит начальнику ГУВД по сотовому, а дверь в его кабинете ногой открывает. Он его брат, понял! Вот и позвонил, сукин сын. Кстати, тебя ещё не допрашивали? Ты, ведь, у нас теперь тоже потерпевший, – Роберт Маркович, который уже заметно обмяк и подобрел от выпитого, был теперь не прочь поговорить. Его лицо, с характерными следами далеко не спортивного образа жизни, приобрело багровый оттенок, выгодно тонирующий его землисто – жёлтую, от непомерного курения, кожу.

– Мне, тут, доложили на оперативке, как проходила операция по задержанию, – начал он с некоторой ехидцей в голосе, – Ну, просто стыд и срам! Как же ты так оплошал, голубчик? Не смог со щенком справиться. Ты же мастер спорта целого Советского Союза по дзюдо! – добродушно рассмеялся Друзь.

– Где тепег'ь этот Советский Союз?..

– Где, где… хм… сам знаешь…

– Вот и мой масте'г, там же. А этот… он, оказывается, вовсе и не щенок. Двоих вег'зил под ог'ех г'азделал, и у меня башка до сих пог, звенит. Видать, он пег'чатки – то свои на гвоздь не повесил, как я своё дзюдоги, и с боксом до сих пог, на «ты», – Мендинский поморщился от неприятных ощущений и воспоминаний. – В следующий г'аз гг'уппе захвата надлежит пг'инять более жёсткие мег'ы пг'едостог'ожности. Надеюсь, ты понимаешь, о чём я?

– Понимаю. Только следующего раза не будет. – Полковник торжествующим взглядом стратега уставился на директора, и, желая придать дополнительную значимость моменту, смело плеснул из «штофчика» в бокал, до его верхней, позолоченной риски. Затем, молча, приготовив на закуску вожделенную сигаретку, разом осушил его содержимое. Мендинский изобразил на лице удивление, но спрашивать ничего не стал.

– Мы пробили его по всем базам, – между тем, продолжал главный полицейский города, и вот, какая получилась картина: этот Ронин, он действительно классный боец и стрелок, но у него не всё в порядке с мозгами из-за контузии. На контакт он не пойдёт и сдаваться не будет. Есть также сведения, что у него может быть при себе ствол. У меня в гарнизоне итак, знаешь ли, большой некомплект людей, чтобы рисковать ими из-за этого придурка.

– Ну, и?..

– Наши ребята из Собра, то бишь, новоявленные Росгвардейцы, завалят его при попытке вооружённого сопротивления, вот и всё. На месте при нём будет обнаружен ствол с отпечатками его пальцев, – полковник посмотрел на Мендинского пронзительным испытывающим взглядом. – Ты, хоть, понимаешь, что эти сведения носят более, чем конфиденциальный характер? – спросил он. Мендинский понимающе кивнул.

– Но ты ещё не знаешь главного, – загадочно произнёс Роберт Маркович, – Один из пострадавших по этому делу «санитаров», молодой пацан, вчера вечером умер в реанимации.

– Умер?! То есть как?! – чуть не сорвался с места Мендинский, – это, ведь, уже тяжкие телесные, повлекшие по неосторожности смерть, то есть до пятнадцати лет.

– Вот именно, – подтвердил Друзь, – Это нам и развязывает руки. Однако, я сегодня утром разговаривал по телефону с прокурором, на предмет возможной квалификации. Так вот, он говорит, что можно при желании и определённом старании вменить и убийство, если правильно разрулить умысел, характер и локализацию причинения телесных повреждений, а также специальные познания Ронина в единоборствах.

– А что по этому поводу думают в следственном комитете? – осторожно поинтересовался Мендинский, на что Друзь махнул рукой и самодовольно улыбнулся.

– Договорились же с прокурором, договоримся и с этими. Что, у нас, нужных рычагов нет в комитете, что ли? А, Сёма? Роберт Маркович вылил в бокал остатки содержимого из «штофчика» и, к явному неудовольствию Мендинского, опять закурил, не забыв, при этом, пустить в потолок несколько своих фирменных колец. – Понимаешь, – продолжал он, у меня на носу отчётный период, и комиссия из Москвы. Мне позарез нужны раскрытые особо тяжкие, и убийства в том числе, поэтому, да простит нас, грешных, господь Бог, – с этими словами Друзь неумело и неправильно перекрестился наоборот, то есть – слева направо, и многозначительно посмотрел на товарища – не мне тебе объяснять, как это делается. Пришлось маленько «схимичить».

– В каком смысле? – Мендинский улыбнулся и слегка приподнял брови.

– А в том смысле, что тому «санитару» всё равно уже нельзя было ничем помочь. Он был обречён. Да, и надо ли. Та ещё мразь была: наркоман и садист. Ковальский специально таких набирает для своего спецавтохозяйства. Кто бы ещё стал возиться в собачьем говне за такие деньги. А, так, у него случился самый обычный «передоз». Что ты хочешь, – человек с четырнадцати лет на игле сидит, дозы-то растут, а, тут ещё этот горе-боксёр… Короче, стряс он ему кукушку и, фактически, просто ускорил летальный исход, вот и всё.

– Ты хочешь сказать, Г'оберт, что… – Да, ты всё правильно понимаешь, – перебил его Друзь, – не было никакого убийства, но какое это теперь имеет значение? Пусть хоть посмертно этот «нарик» нам послужит, хоть один добрый поступок совершит…

– Но экспертиза… – начал было изумлённый директор, но собеседник опять нетерпеливо перебил его:

– Сёма, я тебя умоляю!.. Не ты ли для меня нагрел это кресло? Будь-то, сам не знаешь, как в таких случаях договариваются с экспертами? – В кабинете повисла напряжённая тишина. Мендинский уже почти пожалел, что стал невольным свидетелем этой пьяной болтовни своего приемника, но этот расклад, сам по себе, его вполне устраивал. Во-первых, он предоставлял ему моральные дивиденты, так как теперь и у него самого были личные счёты с Рониным, а, во-вторых, он мог реально и навсегда спрятать в воду концы всех тайных, финансовых сделок с Ковальским по вопросам договоров об отлове и утилизации собак на территории комбината. А, будь, Ронин жив, и, дойди дело до суда, неизвестно, куда бы эта кривая ещё могла вывести.

– Ну, тогда дело за малым, – наконец, произнёс он, – нужно только найти этого парня и разобраться с ним.

– Вот именно! – обрадовано воскликнул Друзь и поднял трубку селекторной связи.

– Анжелика, соедините меня… или нет, – лучше срочно пригласите сюда майора Габова, с полным отчётом о всех розыскных мероприятиях по делу об убийстве того парня, из отдела очистки. Срочно!

– Слышишь, как они лают, – нервно заметил Друзь, глядя в окно. Этот лай опять вернул его к той кошмарной действительности, с которой началось утро.

– Ох, чувствую я, что скоро моих парней бросят на разгон этих собачьих демонстраций, – горько усмехнулся он. Минуты две спустя, в дверь кабинета постучали, и в него быстрой походкой вошёл энергичный молодой человек, который держал в руке увесистую папку.

– Вызывали, товарищ полковник.

– Так, папку положи на стол, она сейчас нам не нужна, и чётко, в двух словах, доложи, есть результаты по розыску или нет?

– Так точно, товарищ полковник!

– Что, так точно?! – закричал Друзь, – так точно – есть или – так точно, нет?!

– Так точно, есть, – отчеканил Габов. Мы установили и отработали все связи Ронина за последние несколько лет по базе военкомата, отдела кадров УВД и его последнего места работы в охране. Потенциальный интерес в настоящий момент представляют только две персоны. Это его напарник по работе, охранник Рюмин Василий Петрович, который присутствовал на месте преступления, с ним сейчас уже работают, и его старая подружка, вернее одноклассница, с которой его несколько раз видели на улице и у неё дома, когда он ещё служил кинологом на нашем питомнике, – Маргарита Мухина. Её соседи показали, что к ней, на днях, приходил ночевать какой-то пьяный мужик, на вид, лет сорока или чуть больше… По времени совпадает с происшествием, по описанию походит на Ронина. Сней, правда небольшая заковырочка вышла, товарищ полковник.

– Какая ещё, к чёрту, заковырочка? – насторожился Друзь.

– Мы установили её адрес и место работы. По месту жительства никто не открыл, приехали на работу, в муниципальную, общепитовскую столовую, – там беседовать неудобно: кругом всё лязгает, гремит, шипит. Пригласили проехать с нами, – наотрез отказалась. Вызывайте, говорит повесткой. Тогда лейтенант Шковорода ей заявил, что повестками ему заниматься некогда, и она всё равно поедет в отдел, так как подозревается в укрывательстве преступника. А когда она спросила: какого, ещё, мол, преступника, то Шковорода ответил, что её любовника Ронина, который совершил убийство и теперь прячется у неё. Так вот, она, эта девка, дала ему пощёчину, а когда её потащили в машину, ещё и укусила за руку капитана Скрипку. Кусачая оказалась сучка. – Габов продолжал ещё что-то говорить, но Друзь и Мендинский уже тихо оба смеялись в кулак, глядя на молодое, круглое и, пятнистое от волнения, лицо майора.

– Сковорода, говоришь, – задыхаясь от смеха, выдавил из себя полковник. Ты видишь, Семён, с кем приходиться работать? Сковородки, скрипки, кто угодно, – только не люди! Вот, дать бы этому лейтенанту по башке настоящей сковородой, да и тебе, как наставнику, в придачу! Кто же так разговаривает с дамой? Друзь ещё с минуту смеялся, затем постепенно стал успокаиваться, заправляя в угол рта очередную сигарету, и уже вскоре на Габова смотрели совсем другие, хмельные и злые глаза начальника управления.

– Значит, так. Бабу закрывайте и оформляйте по мелкому хулиганству. В камере и прокачаете её по Ронину. Я уверен, что он у неё или она его прячет где-то, ему больше идти некуда. Одновременно начинайте собирать на неё материал по триста восемнадцатой, – насилие в отношении представителей власти. С комитетом и прокурором я договорюсь. А потом уже, в рамках убойной статьи по Ронину, это будет, скорей всего, завтра – послезавтра, будем производить задержание. Пока что, в камуфляжах и в форме по её адресу не суйтесь, и вообще не суйтесь туда без особого распоряжения, ясно? Пошлите какого-нибудь сантехника или почтальона, пусть попасут немного. И, учти, майор, дело на контроле в области, лично у начальника ГУВД. Если с меня за него погоны снимут, я с тебя до этого времени башку твою сниму. Ты понял?!

– Так точно, товарищ полковник!

– Свободен! Папку свою на столе не оставь.

После ухода майора, оба с минуту сидели молча, погруженные каждый в свои мысли, пока полковник Друзь не вернулся в своё привычное русло и не полез в сейф за бутылкой.

– Будешь, – спросил он без особой надежды, чтоб только соблюсти вежливую формальность.

– Ты меня уже в тг'етий г'аз спг'ашиваешь, – спокойно ответил Мендинский.

– А я буду, – последовал традиционный ответ, и Друзь привычным способом вновь обслужил себя. Мендинский тем временем не спеша поднялся с кресла, всем видом показывая, что намеревается уйти, но старался это делать, как можно деликатнее.

– Ну, что, Г'обе'гт Маг'кович, мне пог'а, – сказал он, расплываясь в доброжелательной, искусственной улыбке, да и у тебя дел по гог'ло. – Спасибо тебе огг'омное, это, ведь, тепег'ь и моё дело тоже, – он резко подался корпусом вперёд, протягивая руки для прощальных объятий. Друзь также шагнул навстречу, и они снова обнялись, похлопав друг друга по плечам, как в начале встречи.

– С меня, г'азумеется, пг'ичитается, – сказал Мендинский.

– Разумеется, – согласился Роберт Маркович. – Но только ты имей в виду, Сёма: я всякое говно не пью.

– Я это заметил, – усмехнулся Мендинский и вышел из кабинета.

Глава 6 Розыскивается опасный преступник

К обеду Рита не пришла, как обещала, что было совсем на неё не похоже. Не появилась она и позже, почти три часа спустя после обеденного перерыва. За это время в дверь несколько раз постучали, но это не могла быть Рита, потому что у неё был с собой ключ. Ронин осторожно, сквозь дымку капронового тюля, выглянул в окно. Из подъезда дома в это время выходили совершенно ничем не примечательные люди. Какая-то легковая, машина с почтовыми логотипами на дверях подобрала вышедшего разносчика газет и сразу укатила в неизвестном направлении. Позднее вышла пара тружеников коммунальной службы, в грязных, хэбэшных комбинезонах, с кожаными ранцами на плечах, из которых торчали нехитрые слесарные аксессуары. Во дворе топтались ещё какие-то люди, но никто их них не проявлял особого внимания ни к окнам квартир, ни к дверям подъезда, ни к жильцам дома. «Жаль, что с ней нет сотовой связи, – подумал Ронин, – хотя, нет, наверное, сейчас так лучше. Безопаснее. Но что же мне теперь делать, и что с Риткой? Где она?» – мысли роились в голове, как стая диких пчёл, больно жаля и не давая сосредоточиться, а сердце уже тихонько поднывало от дурных предчувствий. – Похоже, она была права, тогда, утром – вдруг, вспомнил Ронин, услышав за окном громкий, непрекращающийся лай – они сегодня, действительно, лают не так, как всегда. – Он снова выглянул через дымчатую завесу шторы на улицу. Там, время от времени, проносились небольшие, но организованные стайки собак, которые, словно спешили на какое-то своё построение, назначенное в условленном месте и в условленное время.

Всё это выглядело необъяснимо и пугающе странно. – Может быть, её покусали эти стайные дворняжки, там у столовой, где их всегда полно? – пришло ему в голову, но он тут же отогнал эту мысль, – нет, стайные не нападут зря, если, их не задирать и не лезть в их кормушки, гораздо опаснее одиночки или хозяйские, без поводков. – В нём проснулся опытный кинолог, хорошо знавший повадки и психологию этих умнейших и высокоорганизованных животных. «Надо что-то делать, надо что-то делать! – дрелью жужжала в мозгу одна и та же назойливая мысль. – Надо искать её! Бежать к ней на работу! Но, как?! Во-первых, дверь квартиры незапертой не оставишь. Значит, просто выйти из подъезда или через чердачный люк, на крышу, а затем вниз по лестнице, – не получится. Во-вторых, балкон выходит во двор, примыкающий к оживлённой улице и проезжей части. Слишком приметно, а значит, опасно. Остаётся только одно, – это окно с обратной стороны дома, то есть в спальной, – и Ронин прошёл туда, где ещё недавно сжимал в объятиях и целовал женщину, которая так неожиданно стала для него самым близким и горячо любимым человеком на свете. Сердце при мысли о ней больно сжалось и гулко застучало, а в голову вступила, уже привычная, тупая, звенящая боль. К счастью, окно спальни выходило в глухой, неприметный дворик, густо утыканный давно не стриженными и непомерно разросшимися тополями, под которыми ещё не успели растаять высокие, точно белые ватные пуфики, сугробы, наметённые недавними снегопадами. «Слава Богу, что хоть этаж у неё второй, а не пятый» – мелькнуло в голове. – Сергей вспомнил, как в пору детдомовского детства он с пацанами без страха и каких-либо последствий для здоровья частенько прыгал со второго этажа, из окна своей группы, да и не только группы. Это могло бы длиться дольше, если бы учитель физкультуры Виктор Петрович Бороздин не направил его энергию в нужное русло, определив в секцию бокса, где он самоотверженно избивал грушу и своих соперников почти целых семь лет, порядком получая при этом и сам. Между тем, пространство в оконной раме было представлено, отнюдь, не современным стеклопакетом, а обычными оконными створками с проржавевшим напрочь шпингалетом, с которым пришлось изрядно повозиться. Открыв, наконец, окно, Сергей внимательно осмотрел двор, и, выбрав наиболее подходящий момент, когда он был почти совсем безлюдным, протиснулся боком в небольшой, образовавшийся проём и встал одной ногой на подоконник. Дальше уже было дело техники, и, успев напоследок максимально прикрыть окно, что было похоже на акробатический этюд в исполнении участника любительского кружка, он сгруппировался и расслабленно прыгнул вниз, на хрустнувший и осевший под ним сугроб. До столовой, где работала Рита, было минут пять быстрого шага. Преодолев это расстояние за три минуты, Ронин наткнулся на закрытую дверь, хотя вывеска с графиком работы столовой свидетельствовала о том, что до её закрытия ещё, как минимум, полтора часа. Он постучал, сначала тихо и неуверенно, так как никогда не любил ломиться в закрытые двери, но потом его стук стал уверенней и громче, и, наконец, превратился почти в удары колокола, которые сотрясали уже не только двери, но и сами стены этого скромного заведения общественного питания. Через какое-то время изнутри послышались чьи-то, еле различимые, шаркающие шаги, и раздался грохочущий лязг отодвигающейся щеколды.

– Ну, что ты так колошматишь по двери, самый голодный, что ли?! – раздался низкий и грудной, почти оперный контральто, так не вязавшийся с образом пожилой и очень полной женщины, появившейся на пороге. – Ты, что, слепой или пьяный, что не видишь объявления? А если бы я на «сигналку» поставила? Сейчас сюда бы уже давно примчалась вневедомственная. В полицию захотел?! Смотри, а, то, ведь, я, сейчас быстро позвоню. – Она сделала вид, что собирается звонить по сотовому. Ронин растерянно посмотрел на дверь, где, рядом с рабочим графиком, действительно, висел листок объявления, на котором жирным, чёрным шрифтом было напечатано: «ЗАКРЫТО НА КАРАНТИН».

– Не надо никому звонить, прошу Вас. Я не голодный и не пьяный. Я просто ищу одного человека. – Женщина, успокоившись, критически осмотрела его с ног до головы, и, не найдя ничего предосудительного в его внешности, уже доверительным тоном сообщила следующее:

– Нам позвонили из санэпидемстанции и приказали закрыться на карантин в связи с неожиданной эпидемией бешенства. В городе творится что-то невообразимое: его наводнили собаки, и теперь они кусают всех подряд. Об этом уже вчера сообщили во всех СМИ, а также по радио и телевиденью. Рекомендовали не выходить из дома. Вы, что, разве не в курсе? – Женщина с удивлением и, уже почти с сочувствием продолжала рассматривать симпатичного незнакомца, который, несмотря на свою вполне адекватную речь, выглядел и вёл себя весьма странно.

– Я ищу Риту. Риту Мухину. Она работает поваром в вашей столовой, – не отвечая на её предыдущий вопрос, сказал Ронин. Вы можете мне помочь?

– Риту?! – она всплеснула руками и перекрестилась, – так, её ж, сердечную, нынче утром полиция забрала.

– Как забрала? За что? – у Сергея похолодело внутри.

– Сказали, что убивца у себя прячет. Тут такое было… такое, прости, Господи, – она снова перекрестилась, а затем, как-то по особенному и очень внимательно посмотрела на Ронина. – А ты, а Вы, случайно, не… – вдруг выпалила она, осенённая страшной догадкой, и, словно, спохватившись, решительно отступила назад, быстро закрыв за собой дверь, и с силой задвинув щеколду. – Сейчас будет звонить в полицию, – с каким-то безразличным спокойствием подумал Ронин и скорым, размашистым шагом направился прочь от этой злосчастной столовой, прямо к остановке такси.

* * *

Петрович жил, чуть ли не на другом конце города, но добраться до него не составляло особого труда. Звонить ему, по известным причинам, было нельзя, да и не телефонный это разговор, и Ронин, помня об их договорённости, изо всех сил торопил таксиста, посулив ему чаевые. В точке назначения он, честно, как и обещал, расплатился с шофёром, и через несколько минут уже стоял перед дверью своего бывшего напарника. Звонок не работал. Он постучал в дверь, но ответа не последовало. – Ну, давай же, давай, Василий Петрович, открывай! – Ронин с остервенелым отчаянием барабанил в дверь. Петрович был его последней надеждой, последней ниточкой, связывающей с Риткой и остальным внешним миром. Только он теперь мог через своего знакомого из дежурной части полиции добыть необходимую информацию обо всех задержанных, арестованных и перемещённых в другие заведения и учреждения города. Но дверь по-прежнему неколебимо возвышалась над ним безмолвным, железным истуканом, словно, отделяя и отдаляя от самого главного теперь в его жизни, его любимой Ритки.

– Если Вы к Василию Петровичу, так его нет, – вдруг раздался за спиной голос женщины, незаметно и тихо поднявшейся на лестничную площадку, и, теперь не спешившую с неё уходить. Вы ему кто? Родственник или знакомый? Петрович, ведь, у нас совсем одинокий. Живёт, как рак-отшельник: ни друзей, ни родных, ни знакомых. С тех пор, как умерла его жена…

– Извините, – прервал её монолог Ронин, – Вы бы не могли сказать, где он может сейчас быть? Мне он нужен. Очень! – Словоохотливая дама хотела уже было обидеться, но, увидев на лице незнакомца печать искренних переживаний, почти граничивших с отчаянием, смягчилась и потеплела.

– Вы знаете, – заговорщически прошептала она, его, ведь, забрали в полицию. Да-а-а! Он так и передал соседям, что если кто-нибудь будет им интересоваться, то он – в полиции. Представляете, кто бы мог подумать? Жил совсем один, никого не трогал. Даже, когда была жива его покойная жена… – но Ронин уже сбегал вниз, по лестничному маршу, влекомый чувством тревоги и опасности, нависшей над Петровичем и Риткой.

На улице уже начало темнеть, когда он добрался до отдела полиции, обслуживающего её район. Сам он жил в другом районе, на значительном удалении отсюда, поэтому поиски этого заведения, ставшего для него в одночасье враждебным и ненавистным, заняло немало времени. На фоне новых событий и переживаний чувство опасности, которое ещё недавно делало его таким внимательным и осторожным, не только притупилось, но почти совсем исчезло, сменившись новым, – каким-то рациональным и волевым отчаянием, толкавшим на решительные и непредсказуемые поступки. Сергей, вдруг, перестал бояться, перестал оглядываться и торопиться, гонимый страхом и природным инстинктом самосохранения. Его мысли самопроизвольно переключились в режим оперативного управления, так, как это было когда-то, много лет назад, на границе. – Кого мне бояться, – думал он, – в лицо меня, всё равно, здесь никто не знает. В лучшем случае, они теперь стерегут Риткин дом, если, конечно, в полицию позвонила уборщица столовой, в худшем – уже сломали дверь или залезли в окно. Но здесь-то, меня, уж, точно никто не ждёт в гости! Риточка, милая, хорошая моя, пожалуйста, догадайся, что меня уже нет в квартире, – почти взмолился он, мысленно обращаясь к ней, – ну, не мог же я торчать там до позднего вечера, раз ты не пришла домой. Не говори им ничего, не ведись на уговоры, посулы и угрозы и выброси ключи, если сможешь. У них же ничего нет на тебя. Ничего! Всё будет хорошо, всё будет хорошо, – как заговорённый повторял он. – Ты только потерпи, родная, немного потерпи. – Он решительно шагнул в здание отдела и подошёл к окошку дежурной комнаты, откуда на него сразу вопросительно воззрился худощавый, молодой лейтенант с лицом монаха – схимника, на котором росли жидкие, рыжие усики и проявлялась зачаточная форма бородки, что вкупе с прилизанной чёлкой, делали его вид жалким и беззащитным. – «Блаженный», – почему-то сразу пришло на ум Сергею, и он внутренне улыбнулся своей лингвистической находке.

– Добг'ый вечег, Извините, пожалуйста, за беспокойство – начал он с общепринятой, в таких случаях, стандартной фразы, неожиданно перейдя на мягкое грассирование, – Я – Шульман Евгений Моисеевич. Видите ли, мне, как пг'едставителю тг'удового коллектива, пог'учили узнать, за что и на какой сг'ок задег'жана наша сотг'удница Маг'гаг'ита Мухина? Её забг'али ещё утг'ом, пг'ямо из столовой. Коллектив, знаете ли, волнуется.

– Ну, на какой срок, – это суд решит, – усмехнулся лейтенант, весьма довольный своим ответом.

– А то, ведь, понимаете, товаг'ищ лейтенант, у нас там совсем некому г'аботать, – словно, не слыша его реплики, продолжал Ронин.

– У нас, это у кого?

– У нас, – это в пятой муниципальной столовой, – как можно простодушнее отвечал Ронин, – людей же ког'мить надо.

– А Вы кто, повар? – снова усмехнулся дежурный офицер.

– Нет, что Вы, я бухгалтег, – непринуждённо ответил Ронин, внутренне удивляясь своей импровизированной наглости и внезапно проснувшимся актёрским способностям. – Если всё обойдётся, – ей-богу, пойду в театральный, – успел он усмехнуться про себя.

– Бухгалтер, милый мой бухгалтер, – промурлыкал «блаженный» слова старого шлягера, – и внушительным тоном произнёс. – У нас же здесь не справочное бюро, товарищ. Сделайте запрос, – получите ответ. – И, скривив рот в улыбке, добавил, – А на повара, Вы, если честно, больше похожи. Правда!

– Ну, я пг'ошу Вас, пожалуйста! Ну, что Вам стоит… С меня же потом коллеги спг'осят, – продолжал канючить Сергей, изо всех сил изображая на своём лице умоляющий, страдальческий вид несчастного интеллигента.

– С кем ты, там, опять лясы точишь, Груздев, – раздался в глубине дежурной комнаты чей-то властный голос, – когда уже работать начнёшь?

– А это и есть моя работа, – лясы точить, – товарищ майор, – невозмутимо ответил тот, повернувшись лицом к начальнику дежурной смены. – Вот, тут, например, какой-то столовский бухгалтер интересуется некой поварихой по фамилии Мухина. Некому, говорит, теперь борщ варить в столовой и людей кормить, а наши, по ходу, приняли её сегодня утром. Я ему объясняю, что мы справок не даём, а он…

– Ладно, хватит, уже. Тоже мне, государственная тайна. Передай этому бухгалтеру, что скоро она будет варить борщ в зоне и кормить зэчек. Одного нашего покусала сучка, другому лицо разбила. Хоть не бешенная она, а? А то по городу, итак, ползут разные слухи – про бешенных собак. Нам даже факс пришёл. Звонков и заявлений на эту тему уже тоже куча. Слушай! – хорошо, что напомнил, – вдруг, оживился он, – мне же по смене передали, что её неотложка отвезла в центральную городскую с диагнозом сотрясение средней тяжести: наша пьяная дура, Люська, «наседка» из третьей камеры, разбила ей башку об стенку: беседа у них, видишь ли, не заладилась. Так что, смотри, если за сутки её привезут обратно, что, конечно, вряд ли, то содержать раздельно с Люськой, понял?! А то убьёт ещё, а нам ЧП перед московской проверкой, сам знаешь… – он провёл ладонью по горлу. Лейтенант понятливо кивнул и повернулся к посетителю, но в проёме оконной арки вместо интеллигентного бухгалтера зияло слабо освещённое пространство, являвшееся подобием прихожей, и слегка напоминавшее зал ожидания, но только без людей. Выбегая из дверей отдела, Ронин периферийным зрением зацепил доску объявлений под стеклом, с которой на него, среди прочих, серьёзно и внимательно смотрела его собственная физиономия, перепечатанная с фотографии из отдела кадров, но только изрядно увеличенная. Под ней шло описание его примет и перечень преступных и опасных для здоровья, его спортивных навыков, которых законопослушным гражданам следовало при встрече с ним всячески опасаться. Над всем этим – печатным и жирным шрифтом, исполненным красно-чёрного колора, красовалась надпись: «ВНИМАНИЕ: РОЗЫСКИВАЕТСЯ ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК».

Глава 7 Сойжин

Огромный, рыжий полукровка по кличке Уйгур, как его величали в той далёкой и забытой жизни, когда он ещё был хозяйским, доморощенным псом, выгнул упругую холку, задрав морду к ночному, морозному небу и, с усилием сжав, на свалявшихся боках, с чёрными подпалинами, выпирающие рёбра, завыл. Этот утробный и, леденящий душу, вой вожака, похожий на гортанный звук, выдуваемый из гигантской морской раковины, или полой бамбуковой трубы, тотчас подхватила вся стая, и вскоре эта дьявольская, полифоническая какофония уже звучала в унисон, как единый, протяжный звук, заполняя собой огромное, растянувшееся пространство промзоны и прилегающие к ней жилые окрестности. Услышав его, цепные поселковые псы тревожно поскуливали, позвякивая железными веригами, иные жалобно выли, иногда сбиваясь на отрывистый и беспорядочный лай. Зато свободные, неприкаянные бродяги неслись на этот зов, влекомые дремучей и необъяснимой силой, по ходу движения увлекая за собой других приблудных и безстайных одиночек. Иные, более мелкие, но многочисленные стайки из пригородных деревень и городских предместий, словно дочерние притоки, спешащие соединиться с матерью – рекой, несколько часов кряду трусили рысцой без устали, то по лесному бездорожью, то по просёлочным дорогам и тропкам, чтобы только слиться со своими собратьями в одну большую и дружную стаю. Словно разгулявшаяся стихия их нечеловеческого сознания, вырвавшаяся из под контроля вековых инстинктов, влекла и звала собак за собой, вопреки законам природы и здравому смыслу, – не к безопасным убежищам, а к очагу смертельной опасности, имя которому – город.

Старый бурят Сойжин никогда не услышал бы звуков этой собачьей оратории, будь его уши моложе даже на пару десятков лет, – слишком уж далеко она звучала, – но зато он сразу почувствовал своим необъяснимым, внутренним слухом, дарованным ему природой, их энергетическую вибрацию, открывшую ему то, чего не могли слышать и знать другие. Дархан – кузнец, последний представитель своего родового, наследного племени чёрных кузнецов, переселившихся сюда с берегов беспокойного Баргузина, ещё в конце тридцатых годов прошлого века, он в полной мере обладал всей полнотой тантрических знаний и медитативных практик, которые могли бы сделать его, согласно родовой иерархии, равным по силе шаману, а по знаниям – не уступающим достопочтенному ламе. Он родился и вырос на суровой и древней земле Курумкана, где кузнецам издревле и не без оснований приписывались почти магические возможности чуть ли не во всех сферах их человеческого бытия. Правда, в отличие от своих собратьев по цеху, Сойжин ни разу не оросил горнило и наковальню жертвенной бараньей кровью, дабы ублажить дух верховного, небесного кузнеца, – Божинтоя. Вместо этого он лил не в огонь, а, исключительно, рядом, зелёный чай, сдобренный молоком и маслом, после чего погружался в медитацию или чтение мантр. Но теперь, когда его горнило навеки остыло, а кузнечное ремесло и тайные знания ничего не стоили в глазах этого чужого, современного мира людей и машин, который семимильными шагами наступал на тайгу, превращая её в площадку для своей шумной и сомнительной деятельности, Сойжин впервые почувствовал приближение старости. Так, как жил он, уже не жил почти никто. Все его сородичи давно обрусели и сжились с современностью: кто заново отстроился, кто уехал из улуса в город. На сегодняшний день, из пяти бревенчатых, сложенных из листвяка, восьмиугольных, безоконных юрт, обнесённых глухим забором, на окраине тайги, жилыми оставались только две. В одной из них жил он, в другой – его молодой соплеменник Сахир, да и тот, – больше наездами, – ибо город давно поглотил его вместе с семьёй, в жилах которой уже наполовину текла русская кровь. Другие же попросту пустовали годами, не тронутые ни людьми, ни временем, словно их обитатели однажды куда-то уехали по делам, и, вот-вот, должны были вернуться. Городские власти держали эти восьмиуголки за некую экзотическую достопримечательность, хоть и не приносящую большого дохода, но представляющую туристический интерес, в особенности, для тех иностранцев, которые желали своими глазами увидеть отмирающий уклад родовых, бурятских улусов. В основном, таковыми являлись американцы, японцы и немцы. В период их докучливых наездов, хотя и предварительно согласованных, то, бишь, заранее запланированных наверху, Сойжин уходил в тайгу, оставляя гостям лишь возможность сфотографироваться на фоне монгольских гэров, сиротливо выглядывающих из-за забора, да послушать голословные байки гида, чем сильно напрягал местный турбизнес и мэрию, поскольку путь сюда был не близким. Старый кузнец жил в своём опустевшем и обветшалом улусе почти безвыездно последние десять лет, без телевидения и прессы. Единственным средством коммуникативной связи с миром людей и мостиком с «большой землёй» для него теперь были те, четверо здоровых и весёлых мужиков, в зелёных, пятнистых камуфляжах с неизменно торчащими между лацканами полосатыми треугольниками тельняшек, которые раз в полмесяца, приезжали сюда из города на двух «джипах» и привозили ему продукты питания. Заодно, они оставались здесь на пару-тройку деньков, чтобы поохотиться, да попить водки.

Это были люди разных национальностей и мировоззрений, но всех их объединял Афган восьмидесятых, а также то, что все они много лет знали Сойжина, любили его и почитали чуть ли не как святого. Старик платил им той же монетой, хотя очень неодобрительно отзывался об их увлечении любительской охотой, считая её убийством, и сам никогда не присутствовал при разделке мясных, охотничьих трофеев и не ел шашлыков. При этом, старик почти не говорил по-русски. Вернее было бы сказать, что он вообще почти ничего не говорил, предпочитая несовершенству слов язык мыслей и чувств, передаваемый с помощью мимики и жестов. Зато превосходно владел редким, горловым пеньем, больше похожим на звенящее, монотонное жужжание басовой струны, на очень низкой частоте, и мог часами общаться с обитателями тайги на их языке.

Но на этот раз карабины гостей ни разу не огласили тишину таёжных урочищ своими раскатистыми выстрелами, дымок мангала не разнёс по улусу пряный запах свежего, жареного мяса, а в юрте не раздавались наперебой, всю ночь до утра, их басистые, хмельные голоса, и не грохотал заливистый, дружный смех. Люди приехали поздно ночью, быстро спешились, выгрузив купленные для Сойжина продукты и хозяйские принадлежности. Затем один из них, по имени Гэсэр, несколько минут поговорил со стариком на его родном языке, после чего, все поспешно уселись в свои «джипы», и, взревев черырёхлитровыми, немецкими дизелями, устремились к городской черте, оставив ему на излечение «пациента», – моложавого, но здоровенного парня по имени Сергей, который находился без сознания, и, по-видимому, страдал амнезией. Само небо прислало старому кузнецу дурную весть о грядущих переменах, напомнив ему и этим странным приездом гостей, и этим жутким, собачьим воем о вечной карме и великом разломе человеческих судеб, идущим по Земле. Сойжин неподвижно замер, напряжённо вслушиваясь в тишину пустого пространства, протянувшегося на сотни миль вокруг, и плеснул немного зелёного чая с солью в очаг, разложенный посредине юрты, чтобы задобрить духов огня. Огонь, словно приняв подношенье, пыхнул с новой силой, выдав добрую порцию тепла, и взвился тонкими, кудрявыми струйками дыма к бревенчатому своду крыши, которую поддерживали четыре тэнги, – свежеоструганных столба, прямо в полое отверстие на самом её верху, служившее и дымоотводом, и источником света в юрте. Потом он положил к изголовью человека, лежавшего на деревянном настиле, несколько острейших, стальных ножей собственной ковки, через которые собирался передать ему жизненную энергию, и принялся читать мантры.

* * *

Ронин открыл глаза и увидел звёзды. Они светили сквозь округлый проём в крыше и были такими большими и яркими, словно он видел их в телескоп. Где-то рядом весело трещал огонь, но, не смотря на его весёлый треск, было довольно сыро и холодно. Пахло снегом, свежей сосновой стружкой и дымом. «Где я? – подумал он, – неужели это опять случилось со мной?» – Сергей попытался восстановить в памяти цепочку произошедших событий и осмыслить происходящее, но тщетно. Эти приступы сильнейшей головной боли, сопряжённые с потерей сознания и последующим провалом в памяти, происходили у него с незавидной периодичностью несколько раз в год, особенно, в минуты нервных расстройств и сильных душевных переживаний. Теперь это было его пожизненной визитной карточкой, подаренной ему контузией и тем маленьким осколочком, глубоко сидящим в черепной коробке, который врачи в своё время так и не рискнули достать.

– Где я? – уже вслух повторил он, усевшись на край настила и, озираясь по сторонам. – Вместо ответа на него уставилось улыбающееся, скуластое лицо старого бурята, которое в подсвеченных огнём сумерках жилища казалось ещё более жёлтым, морщинистым и старым. Старик сделал несколько странных, кругообразных движений ладонями над его головой и что-то пробормотал. Сергей не знал, сколько времени он здесь находился, но голова его больше не болела, не было ни ощущения страха, ни тревоги, – только лёгкость и безмятежность.

– Сайзин делать для русский хоросо, – вдруг заговорил старик своим туземным, шепелявым голосом, – Сайзин – друг. – Его восковое лицо лучилось искренней заботой и участьем. Он наполнил до краёв две глиняные чашки каким-то мутно-зелёным напитком, похожим на чай, и одну протянул Ронину в знак гостеприимства. Напиток источал странный запах, но отказываться было нельзя.

– Хурэмгэ, – осень хоросо, Сайзин любит хурэмгэ, – сказал бурят и приложился губами к чашке, пролив перед этим из неё несколько жертвенных капель в огонь очага. Ронин также сделал несколько больших глотков и поставил чашку. Содержимое по вкусу напоминало пиво, и, судя по всему, содержало в себе приличные градусы. Вскоре по телу разлился лёгкий хмель, и голову слегка закружило. Теперь он внимательно, даже с любопытством рассматривал этого странного деда с лицом явно монголоидного типа и убогую утварь этого экзотического жилища, больше похожего на пещеру. А, вскоре к нему стала возвращаться и память: сначала, – в виде отдельных образов, затем – событий, и, наконец, он вспомнил всё до мельчайших подробностей, вплоть до того самого момента, когда с ребятами – афганцами, приехал в больницу и забрал оттуда Ритку, минуя инстанции обескураженной и растерянной охраны, медсестёр и дежурного врача. А за час до этого, все четверо, они прибыли к нему, как по тревоге на дежурный сбор, по первому же звонку, в котором прозвучала мольба о помощи и отчаяние, и, одетые в свои излюбленные пятнисто-полосатые камуфляжи, под видом полицейских, спокойно и решительно подкатили на своих чёрных монстрах к дверям приёмного покоя и нажали кнопку на его двери. Потом вошли внутрь здания, мельком, впотьмах, предъявив ветеранские «корочки» и экспромтом произнесли должные фразы представителей закона. Через несколько минут Ритка уже, как всегда, легкомысленно смеялась, переходя, при этом, на беззвучный, тихий плач радости и покрывала поцелуями его лицо. У неё слегка побаливала и кружилась голова, но никаких открытых ран, требующих наложения швов, на голове не было, так что передвигаться и совершать любые активные действия она могла без посторонней помощи. Гэсэр, которого все почему-то называли «монголом», хотя он был выходцем из Восточной Сибири и слыл самым настоящим аборигеном таёжного Забайкалья, сразу предложил план «эвакуации» его и Риты, на «большую землю», то есть в тайгу, к старику Сойжину, которого считал своим вторым отцом. А, потом, вдруг, случилось это: ослепляющая вспышка боли в голове и всё, – полный провал куда-то в чёрную бездну, выбираться из которой раньше приходилось по несколько дней, что порядком осложняло жизнь и ему, и всем остальным. Но теперь всё складывалось иначе: он пришёл в себя через несколько часов и не чувствовал при этом никакой боли в голове. Сойжин! Конечно же, Сойжин! Это его работа! Настоящий шаман! Ронина захлестнула волна благодарности. Глядя на это лучащееся теплой добротой лицо старого туземца, Сергей всё сильней проникался к нему уважением, и всё больше чувствовал некую внутреннюю духовную связь с ним, хотя видел его впервые в жизни. Ему казалось, что о встрече с таким человеком он давно и тайно мечтал, ещё не представляя себе заранее ни внешнего облика, ни возраста своего будущего наставника и друга.

– Как мне к Вам обращаться, отец? – почтительно спросил он.

– Сойзин, – улыбаясь, ответил тот, с каким-то добрым и простодушным любопытством разглядывая своего молодого собеседника. В его взгляде, словно, вольтова дуга, светилась незримая, видимая только ему, Сергею Ронину, ниточка обратной духовной связи, по которой люди сразу отличают своих от чужих.

– Где моя Рита? – спросил он.

– Она сесяс далеко и ей хоросо. Придёт Гэсэр, – расказэт, – немногословно, но внятно ответил Сойжин. – Есё Хурэмгэ? – вдруг добавил он весёлым и лукавым тоном.

– Можно, – ответил Сергей и от души рассмеялся, чувствуя, что ему действительно хорошо и легко в присутствии этого человека. Старик вновь наполнил свою рукодельную, глиняную утварь этим мутноватым подобием не то молочной браги, не то пива, не забыв, при этом, задобрить духов огня, после чего раскурил маленькую, щербатую трубочку, наполняя восьмигранное пространство юрты пряным ароматом незнакомых таёжных трав. Дымок его трубки тотчас слился с белесыми струйками дыма, восходящего с горящего очага к отверстию в потолке крыши. От выпитого стало теплее, но всё равно, снежная прохлада тайги незримо присутствовала в утробе этой странной древесной конструкции, которая веками согревала бурятских старожилов, упорно не желавших приспосабливаться к требованиям времени. Зато здесь никогда не водилось мух и комаров, не любивших прохладных сквозняков, и не было запаха застоявшегося, домашнего пыльного тлена, который так отличает городские квартиры от загородных деревянных усадеб. Сойжин был последним из могикан в своём улусе и готов был умереть вместе с традициями предков, свято веря в свою счастливую карму.

– Сойжин, – тихо обратился Сергей к деду, – Что происходит вокруг? Почему в городе взбесились собаки, к чему всё идёт и чем это закончится? Мне кажется, что ты один знаешь ответ.

Лицо старого бурята, словно вылепленное из жёлто-коричневой глины вдруг перестало улыбаться, разгладилось и освободилось от морщин. Он несколько раз пыхнул трубкой и задумчиво уставился немигающим взглядом в пространство, обтекающее Сергея, но на самом деле, глядя мимо и сквозь него.

– Присло больсое зло. Будет сильно плохо. В этот год – серес собаку. В другой – серес волка и птису. Селовек здесь не хозяин, – слуга. Нельзя убивать так много. Селовек сильно много убивает. Будет плохая карма. Осень плохая. Ты сам разбудил духов, ты открыл дверь туда. Ты и закроес её.

– Какую дверь, куда открыл?! – воскликнул Сергей и вопрошающе уставился на старика. Но тот, с последними словами, отвернулся от собеседника, и, достав изо рта трубку, стал сосредоточенно бормотать приглушённым речитативом что-то напоминающее молитву. Потом внезапно повернулся к Сергею и коротко, но властно произнёс:

– Спи!

Ронин, вдруг, почувствовал, как его веки наливаются тяжестью, а все члены тела расслабляются, пронизанные внезапным потоком тепла. В уплывающем сознании, словно огоньки угасающего костра, заплясали загадочные образы животных и птиц, пронеслись обрывки слов о плохой карме людей и какой-то, якобы, открытой им двери, но вскоре и эти огоньки рассыпались и погасли в накатившей волне сновидений, несущей его в бездну другой, неземной реальности.

Глава 8  Сон Ронина или схватка в горах

Со дна ущелья тянуло холодной сыростью, наполнявшей сердца проводников почти осязаемым чувством подступающей опасности. Внизу, в горном распадке, как в каменном мешке, словно пытаясь вырваться, извивался и посверкивал чешуйчатой змейкой многоводный Пяндж, зажатый с двух сторон гигантскими кручами, голые склоны которых изредка оживляли зелёные оазисы таджикских и афганских кишлаков. Попадая в узкие ущелья, обрамлённые неожиданными для глаза хвойными зарослями, взбешённый Пяндж ворочал речные валуны, закручивая в спираль золотоносный песок и гальку. Но затем, вырвавшись на равнины альпийских лугов, успокаивался, и тёк безмятежным и величественным маршем, среди цветущих ирисов, маков и эдельвейсов, пока внезапные, скалистые преграды не возрождали в нём прежний, крутой нрав.

– Ахмед Хан не пойдёт через ущелье, – уверенным тоном произнёс сержант Тимурбеков, поглаживая своего питомца по кличке «Шейх», и при этом пристально вглядываясь, сквозь утренний туман, в очертания речных отрогов, – слишком опасно и неудобно для переправы большой партии груза.

– Это как сказать, – возразил напарнику старшина Ронин, легко похлопывая по холке и придерживая у ноги «Рэкса». – Ахмед Хан – хитрый шакал: он выбирает дорогу там, где его меньше всего ждут. В ущелье шумно, и там нет манёвра ни бойцам, ни собакам. Да и след здесь взять не просто даже самым натасканным по наркоте псам. И, кроме того, он предпочитает переправлять наркотики небольшими партиями. Поэтому, я думаю, что он пойдёт здесь. В пользу этого говорят и разведданные. – Сергей внимательно посмотрел на напарника, которого знал чуть больше месяца, но уже успел изучить его и оценить, как отличного проводника и классного стрелка.

– Ну, а теперь задавай вопросы, Рустам.

– Сколько у него людей? – спросил Тимурбеков.

– Не больше семи – восьми. Он практикует тактику небольших летучих отрядов из числа отъявленных и хорошо обученных головорезов, причём с использованием собак. Впереди два – три наркокурьера со своей легендой, а за ними – огневое прикрытие и собака. Так что, кто кого вперёд обнаружит, это ещё вопрос. У чьих собак нюх лучше, тот и будет стрелять первым.

– Ты думаешь, придётся стрелять?

– А ты думал, что этот полный боекомплект, с которым мы тащимся в горы, – простой маскарад? Ты давно на границе?

– Скоро год, если не считать учебки в школе служебного сабаководства.

– Ну, вот, а я – четвёртый. И, ты знаешь, за это время почти ни один из наркокурьеров не поднял рук на предупредительный окрик. Ни один! Эти мешки с «белой дурью», которые они не доверяют даже ишакам, а тащат на себе, стоят дороже их жизней. Хозяин, который их послал, не заплатит ни одного афгани за их шкуру, если они не доставят груз по назначению, но сами, при этом, вернутся живыми. Поэтому, для них лучше здесь принять достойную смерть, чем мучительную и позорную там. Понял?

– Зачем ты мне всё это рассказываешь, старшина? – добродушно улыбаясь, спросил сержант. Я сам мусульманин, вырос в горах и хорошо знаю обычаи здешних мест и тех, кто живёт за героиновой речкой. К тому же я неоднократно участвовал в задержаниях на своей заставе. Правда, там пока обходилось без крови так как, в основном, нарушителями были местные декхане, сельские торговцы и родственники из соплеменных кишлаков, и границу они переходили на открытых и доступных участках. Так что, каких-либо серьёзных боестолкновений у нас не было.

– Да, участки границы на разных заставах разные. Тебе повезло, – просто ответил Ронин. А как на нашей заставе оказался?

– Командование направило, – коротко и уклончиво ответил тот. Но Сергей и так знал, что Рустама, как лучшего по своей специальности, откомандировали к нему из соседней погранзаставы для проведения операции по поимке и ликвидации главного поставщика героина, – Ахмед-Хана, который, в своё время, лет десять назад, участвовал в нападении на двенадцатую заставу «Саригоры», где полегло смертью героев двадцать пять бойцов, и теперь каждый из погранцов, каждого нового призыва, носил в душе негласную клятву – вернуть при случае должок. Но зато не каждая собачка подошла бы для этого. Из трёх псов, что числились на заставе Ронина, только его «Рэкс мог качественно сработать по наркотикам. Зато «Шейх», питомец Рустама, с соседней ближайшей заставы считался непревзойдённым бойцом, поэтому вместе они могли бы исполнить неплохой дуэт в паре со своими хозяевами. Ведь, чтобы перекрыть или уничтожить наркотрафик на таких участках границы, как Хорогское ущелье, порой недостаточно и большого отряда бойцов с бронетехникой и «вертушками»: они просто бесполезны в узких, горных мешках. Зато бывает вполне достаточно несколько бойцов со снайпером в придачу, да хорошего инструктора с собакой, натасканной на белый порошок. Таких собак, как «Шейх» и «Рэкс» теперь, не то что на горных заставах, – в целых пограничных отрядах днём с огнём не сыщешь. Но, как известно, собачий век на Памире не долог. Суровый климат и сильно разряженный воздух высокогорья изнашивают организм животного за считанные месяцы. К тому же пункты обучения сторожевых и поисковых собак находятся за сотни километров от границы, в Ташкенте и Алма-аты. Учить их государству в последнее время стало не по карману, особенно работающих по наркотикам. Вот, штатное расписание хвостатых, и сократилось до минимума. Только начнёшь привыкать к питомцу, а тут уж и до его списания недалеко. Благо, если бы они выходили на заслуженные пенсии, да ещё с ветеранскими льготами, а то, ведь просто списывают в утиль, как отработанный материал, а что дальше, – и догадаться не трудно. Одно дело «европеец» Рэкс, которого в шутку прозвали именным оружием старшины Ронина: с ним приехал на заставу, с ним вскоре и отбудет на «дембель». И совсем другое дело – могучий «азиат» Шейх, белый туркменский волкодав, с холкой до семидесяти пяти сантиметров в высоту, прирождённый боец, умница и красавец, казённый век которого уже начали отсчитывать военные чиновники. И потому всё тревожнее с каждым разом бьётся сердце инструктора, всё сильнее болит душа за своего питомца, который сейчас, прерывисто и шумно дыша, рвётся себе вперёд, по горячему следу и нетерпеливо натягивает поводок, торопя хозяина, а потом один, словно пущенная вперёд стрела, летит, летит во всю прыть, низко пригнувшись к земле, весь заряженный на прыжок, быть может, в последний раз, быть может, – навстречу своей гибели. Пограничники молча посмотрели друг на друга, словно каждый понимал о чём в эту минуту думает другой и больше не задавали лишних вопросов.

Между тем, утренний туман в гигантских, каменных расселинах постепенно растаял, и очертания краснеющих гор, и перекаты своенравного Пянджа приобрели обозримую ясность. Его журчащий поток скрадывал все остальные звуки, лишая возможности сосредоточить слух на чём-то конкретном. Однако, минуту спустя, «Рэкс» неожиданно замер, потянув носом влажный воздух ущелья и тихо зарычал, сообщая тем самым о приближении незваных «гостей».

– Спокойно, Рэкс, спокойно, – быстро отреагировал Ронин, – молодец. Он поощрительно потрепал овчарку по гривастой, мощной шее и приложил к глазам окуляры превосходного Цейссовского бинокля, подаренного ему командованием в качестве почётного приза за победу в боксёрском турнире. На другом берегу реки было по – прежнему тихо и пусто. И пока чувствительная немецкая оптика, в руках Сергея, жадно выхватывала из неясного пространства малейшие сполохи света, цепочка из пяти бойцов, рассыпанная на определённой дистанции друг от друга, и, трусившая до этого следом за вожатыми, по каменистым тропинкам, вдоль склонов ущелья, уже подтянулась и заняла исходный рубеж. Негромко и слаженно, как по команде, и, почти без щелчков, прокатились по затворным рамам язычки затворов, переводя оружие в положение на изготовку к бою, а сами силуэты пограничников незаметно слились с очертаниями каменных выступов. «Рэкс» снова негромко зарычал, и, похоже, егонервозность передалась «Шейху», который слегка напрягся, чуть слышно поскуливая, и вопрошающе уставился на хозяина в ожидании команды.

– Спокойно, парни, – повторил Ронин. Но чутьё, как всегда, не обмануло «Рэкса», и уже вскоре на противоположном берегу обозначились еле различимые признаки движения в виде цепочки передвигающихся фигурок людей. Медлить было нельзя. Котрабандисты находились в зоне поражения, пока преодолевали скользкие пороги Пянджа, где течение было бурным, но не широким. Но сразу за порогами, в двух-трёх минутах быстрого шага по воде, их ждало спасение в береговых гротах, где можно было надёжно укрыться и оттуда вести маневренный огонь. Собаки, в предвкушении команды, хрипло и часто задышали, давая натяжку ремням поводков. Рустам, как и было предусмотрено планом операции, выждал нужный момент, и, сложив ладони рупором у рта, прокричал несколько фраз на гремучей смеси средне – азиатских наречий, которых в здешних местах насчитывалось не меньше десятка, и чтобы быть в точности понятым, повторил ещё раз, подкрепив сказанное убедительным аргументом в форме короткой, автоматной очереди. Многие неграмотные жители кишлаков Горного Бадахшана даже не знали, что говорят на древнеперсидских диалектах, на которых говорили и писали несколько веков назад великие Омар Хайям и Фирдоуси. После предупредительных окриков и выстрелов движение по реке ненадолго прекратилось, но вскоре возобновилось вновь, уже с удвоенной энергией.

– Не стреляйте! Не стреляйте! – взмолился чей-то голос на таджикском фарси. – Я бедный Салим, из соседнего кишлака. Вместе с братом Сафаром идём к вам торговать солью, сахаром и спичками. Мы всегда здесь ходим. Не стреляйте! – Не дожидаясь ответа, «братья», изрядно обременённые ручной и заплечной кладью, ускорили шаг по направлению к таджикскому берегу, пока их не догнали ещё двое плечистых носильщиков, с вещмешками и сумками. Когда же до спасительных гротов оставалось немногим более десяти метров, с чужого берега, из-за скал, ударил отвлекающий огонь группы прикрытия. Вокруг пограничников заплясала отлетающая от скал крошка, и вперемежку с ней повис красный туман из каменной пыли. Над головой тонко и мелодично, словно певчие птахи, затенькали и засвистели свинцовые горошинки. Бойцы тот же час открыли ответный огонь, не давая бандитам поднять головы. Наступал благоприятный момент для захвата наркокурьеров, поскольку, теперь, все четверо, уже успели оторваться на значительное расстояние от группы прикрытия, прижатой к берегу плотным огнём, и к тому же были безоружны, не считая ножей, которые являлись непременным атрибутом принадлежности любого горца. Они уже почти достигли берега, когда Ронин, подав условный знак Рустаму, расчётливым и быстрым движением отстегнул от ошейника «Рэкса» соединительный карабин, и, перекрестив макушку пса, громко и властно отдал команду на задержание. То же сделал и Рустам, и вскоре собаки и люди уже не спускались, а почти скатывались, чуть ли не кувыркаясь, по осыпающейся насыпи склонов, и, при этом, не переставая поливать боевиков огнём, снова вскакивали на ноги и бежали рысью, разбиваясь цепью вдоль береговой линии. На «верхнем этаже» остался только снайпер Фархад со своей остроглазой и верной подругой Зебо, как ласково величал он свою винтовку-«эсвэдэшку», или «веслом», как шутливо окрестили её сослуживцы.

«Рэкс» первым достиг берега, и со всего маху, в прыжке, передними лапами обрушил наземь одного из «братьев» по имени Салим, после чего принялся возить его по песку и гальке, пока тот в ужасе не завопил, ощутив мощь вошедших в его плоть клыков, и не замер с молчаливой покорностью, растянувшись плашмя на берегу, и, опасливо закрыв голову руками. Тем временем, «Шейх» уже терзал второго нарушителя, барахтаясь с ним в воде, и, при этом, поднимая целый фонтан брызг. Тела двух других курьеров, зацепившись конечностями за порожистое дно, безучастно болтались по – вдоль течения, окрашивая его кровью и мучнисто-белым порошком, быстро вымывавшимся из пробитых пулями домотканых, заплечных мешков. Эти двое попали под перекрёстный огонь, и теперь уже вряд ли кто-либо мог точно сказать, с какого берега к ним прилетела смерть: то ли Фархад со своей красавицей Зебо позаботился о них, то ли стрелки Ахмед-Хана.

Неожиданно с афганского берега, словно чёрная тень гривастого чудовища, метнулся огромный «кавказец», который в считанные прыжки преодолел стремнину и, обогнув «Шейха», выскочил на берег и бросился на «Рэкса», стерегущего Салима. Отработанным движением мощного, мускулистого тела он сначала осадил его, а затем, навалившись сверху всей своей массой, с силой сомкнул челюсти на собачьем загривке, и уже не выпускал его до тех пор, пока соперник не начал хрипеть. Но, даже слабея с каждой секундой, «Рэкс», как заправский борец, продолжал швырять «кавказца» из стороны в сторону, пытаясь сбросить его со спины. Однако тот явно не спешил и, действуя, как хладнокровный убийца, и, ни на миг не разжимая бульдожьей хватки, продолжал медленно жевать шею «Рэкса», неумолимо подбираясь к его горлу. Враждующие стороны даже перестали стрелять, всецело поглощённые зрелищем. Ронин, чувствуя, что стрелять с такого расстояния сейчас нельзя, почти со слезами отчаяния на глазах, до сиплой хрипоты, продолжал выкрикивать бесполезные команды, пытаясь хоть как – то помочь своему верному другу. Но бедняга почти уже не сопротивлялся. Его силы с каждым мгновеньем таяли, а с ними таяла и надежда на спасение. С противоположного берега раздавались ободряющие и ликующие крики в адрес «кавказца». Даже снайпер Фархад со своей высотки не мог исправить сложившегося положения. Но, неожиданно для всех, «Шейх», не дожидаясь команды хозяина, перестал терзать напарника Салима, который уже итак чуть не захлёбывался на бурлящем мелководье, вопя и цепляясь прокушенной насквозь рукой за выступающие из стремнины камни, и метнулся к берегу. Там, с ходу вмешавшись в ситуацию, он, подскочил к дерущимся и одновременно с тупым ударом своей огромной морды под рёбра «кавказца», почти по бычьи поддел его и подбросил вверх. Опешившая собака перевернулась в воздухе и шлёпнулась спиной навзничь. После падения она осталась лежать без движения, словно решила отдохнуть, растерянно и виновато поскуливая, а из её пасти нелепо и жалко торчал вырванный из загривка «Рэкса», лоскут кожи с косматым клоком шерсти. Во всей её позе было что-то неестественное, а в глазах светились недоумение и боль. Острый прибрежный валун, на который она упала, перебил ей позвоночник, и «Шейх» больше не атаковал её. На какой-то миг вокруг воцарилась гробовая тишина, почти резавшая слух. Казалось, что даже сам Пяндж умерил свой яростный пыл и притих на мгновение. Но уже через пару секунд с другого берега раздались возгласы проклятий и затрещали автоматные очереди, в унисон которым незамедлительно и дружно затароторили наши «калаши». Оставшиеся в живых, во главе с Ахмед-Ханом, предприняли последнюю отчаянную попытку спасти свой груз и пошли на рывок, но навстречу им, стреляя на ходу, уже бежали пограничники, отрезая подступы к драгоценным мешкам. Сам Ахмед-хан вырвался вперёд атакующих, громко и злобно крича и отдавая команды, но, вдруг, внезапно всплеснул руками и упал ниц, как подкошенный, прямо в кипящую пену потока. Только теперь, убедившись, что с главарём бандитов покончено, старшина нашёл глазами «Рэкса» и направился в его сторону. Обессиленный пёс лежал, завалившись набок, и тяжело дышал. В нескольких шагах от него лежал несчастный «кавказец», в одночасье превратившийся из свирепого убийцы в жалкую жертву и протяжно выл, вызывая жалость и сострадание даже у подоспевших пограничников. Один из бойцов выстрелил ему в голову, и мучения бедняги прекратились. Зато «Шейх», выполнив свою миссию, гордо восседал у ноги хозяина и победно поглядывал по сторонам, по праву осознавая себя героем дня.

Между тем, изрядно покусанный напарник Салима, являвшийся по легенде его братом Фархадом, выполз из воды под пристальным вниманием бойцов и улёгся рядом с ним, сцепив руки замком за головой. Последний бандит из группы прикрытия, с поднятыми руками и под прицелом автоматов, медленно вышел из воды, и чему-то загадочно улыбаясь, направился к месту, где находились оба инструктора с собаками. И это была общая ошибка всех, в том числе и старшины Ронина, который спокойно, и безо всякой враждебной подозрительности, наблюдал за приближением безоружного бандита, ибо в следующую минуту тот закричал своим протяжным, гортанным голосом так, словно запел: ««Ал-ла-а-х Ак-ба-а-ар!», вложив в этот крик всю силу предсмертного отчаяния и дернул кольцо предохранительной чеки у осколочной, оборонительной «Феньки».

* * *

Утром, старенькая, но вполне себе, маневренная «вертушка» Ми-8 с «трёхсотым грузом» на борту взяла курс на Душанбе. Молодой военврач, лейтенант медицинской службы Гилин, недавно назначенный на заставу начальником лазарета, поправил тугую, стерильную повязку на голове Ронина и, увидев его открытые глаза, ободряюще улыбнулся:

– Ну, что, очухался, счастливчик? Похоже, ты не в рубашке родился, а в бронежилете. Не каждому так везёт.

– Что с Рэксом? – без связи с предыдущим вопросом и, с трудом шевеля, бескровными губами, спросил Сергей.

– Да, жив твой Рэкс, жив, – ответил Гилин, – чего не скажешь о других, – и, уловив в глазах Ронина тревожный вопрос, уже без улыбки добавил:

– Рустама с «Шейхом» и ещё одного бойца разнесло в клочья. Вчера их по частям в коробки собрали и отправили в Центр. – Ты, давай лежи спокойно и не разговаривай. Мне тебя ещё до операционной довести надо. Вот достанут осколок из башки, тогда и будешь задавать вопросы. – Гилин встал с места и подошёл к экипажу, где, кроме него, находилось ещё несколько человек сопровождающих. Он стал о чём-то оживлённо с ними беседовать, указывая рукой на Ронина. Сергей был контужен, и, несмотря на то, что находился сейчас в сознании, слышал и видел очень плохо. Глаза то и дело застилал густой, вязкий туман, а в ушах – к гулу винтов и шуму двигателя примешивался монотонный, изнуряющий звон.

Меньше чем через час Сергея погрузили в пятнистый, армейский «батон» и отправили в военный госпиталь. А ещё немного погодя, когда санитарная каталка, бесшумно скользя по надраенному полу, вкатила его в операционную, незнакомый медбрат, наклоняясь к изголовью, с лукавой улыбкой, словно уже заранее знал ответ, спросил:

– Ты должок вернул? – Сергей не сразу понял смысл сказанного, глядя на это безмятежное, улыбающееся лицо. Но вскоре вспомнил, что означает это слово на языке их неписаного кодекса. Вспомнил Ахмед-Хана, замертво упавшего в воды Пянджа. Вспомнил добрые, раскосые глаза Рустама и его белесого волкодава-алабая, спасшего Рэкса от верной гибели. Вспомнил всё.

– Вернул, – почти беззвучно прошептал он и закрыл глаза.

Глава 9  Ситуация выходит из под контроля

– А поворотись – ка, сынок. Экой ты смешной какой! – Новоявленный Тарас Бульба, с лицом полковника Друзя, едва сдерживал желание приложиться носком форменного ботинка к пятой точке стоявшего перед ним офицера дежурной части. Гладковыбритое с утра лицо полковника, красное от гнева, но благоухающее, по обыкновению, дорогой туалетной водой, отливало нездоровым, лиловым оттенком, унаследованным от вчерашнего непомерного возлияния и не предвещало собеседнику ничего хорошего. – Так, говоришь, это был какой-то еврей, по фамилии Шульберт или Шулер, бухгалтер из столовой, так?

– Так точно, товарищ полковник! Шулер, кажется. Точно Шулер, – бодро ответил офицер.

– Сам ты Шулер, мать твою! Сам ты шулер! – взревел Друзь, надвигаясь на оторопевшего и отступающего назад дежурного. – Это был Ронин! Рон-и-н! Собственной персоной! Понятно тебе, баранья башка? Он обвёл вас, как последних… Сначала скачал информацию, потом увёз из больницы свою девку, пока наш доблестный СОБР штурмовал её пустую квартиру. – Роберт Маркович вытер носовым платком взмокший затылок и с какой-то растерянной обречённостью посмотрел по сторонам. – Для кого ориентировки везде висят, а? Я вас спрашиваю? В помещении дежурной смены, в коридоре, на улице? Для кого?!

– Так, ведь, там темно было, товарищ полковник, – подал голос старший оперативный дежурный.

– Это у вас, у всех, в башке темно, а в коридоре нужно было лампочку поярче вкрутить. В общем, так, начальник отдела кадров здесь? Подготовить приказ о неполном служебном… Всей смене. И молитесь, чтобы этот сукин сын не натворил ещё чего-нибудь. Если что-нибудь случиться, лично выйду с ходатайством в следственный комитет о привлечении вас за халатность.

– А, вы, – он бросил гневный взгляд в сторону сотрудников уголовного розыска, – Вы, четверо опытных оперативников, устроили целый маскарад с переодеванием в лохмотья слесарей-коммунальщиков, арендовали почтовую машину с газетчиками, три часа пасли его под окнами этой сучки. И, что в итоге? Он ушёл у вас из – под носа. Только с другой стороны дома. Ну-ка, все, четверо, встали быстро! – С галёрки медленно и нехотя, как из – под земли, выросли поникшие фигуры оперов.

– Вы, хоть, знаете, или, по крайней мере, слышали о том, что окна «хрущовок» выходят на обе стороны домов? – И, выждав короткую паузу, заорал – Не слышу ответа!

– Так точно, слышали! – также громко ответил за всех самый бойкий, и самый опытный из них опер в форме капитана.

– Ну, всё! – выдохнул полковник, – с меня хватит. Все четверо пойдёте в участковые, или нет, – лучше в патрульно-постовую службу, – топтать землю-матушку! Рядовыми!! А то, я смотрю, в кабинетах у вас мозги уже настолько заплыли холестерином, что вы даже не знаете, где у домов бывают окна. Начальник отдела кадров, подготовьте проект приказа!

Совещание, выдержанное в подобном тоне, продолжалось ещё минут двадцать. На орехи досталось всем без исключения начальникам служб, включая хозяйственный отдел, учётно-регистрационный и даже собачий питомник, где собаки, буквально, вышли из повиновения, после чего в опустевшем конференц – зале остался один Роберт Маркович, пребывавший в состоянии полной душевной обструкции и Мендинский, приглашённый сюда на правах наблюдателя ООН, как он сам, в шутку, любил определять свой статус.

– Послушай, Г'обег'т, – начал он, – может я чего-нибудь не понимаю, но зачем уж такой сыг, – бог, из-за этого щенка. Нет, я, конечно, всё понимаю, и сам в этом активно участвую, даже являюсь потег'певшим по делу, но… – он сделал выразительный жест рукой, – как-то уж всё че'гесчу'г гипе'г трофиг'овано что ли. Словно этот Г'онин не обычный уголовник, а междунаг'одный тег'го'г'ист. Дг'угих дел что ли мало?

– Ты бы хоть слова попроще выбирал, а то твоя картавость просто слух режет, – неожиданно резко выпалил Друзь старому другу, сразу задев его за живое.

– Когда я был начальником упг'авления, а ты моим заместителем, моя каг'тавость тебя только умиляла, особенно если г'ечь шла о пг'емиях или бесплатных путёвках, – обиженно бросил Мендинский и направился к выходу.

– Семён, подожди! Да, не обижайся ты! Ну, вырвалось, извини. Ты же видишь, что творится вокруг! Тут никаких нервов не хватит! – Друзь почти на выходе догнал обиженного товарища и обнял его за плечи, отчего тот сразу потеплел и обмяк – Я же не виноват, что из двух друзей – евреев один картавит, а другой – нет, – попытался пошутить Роберт Маркович. Мендинский примирительно засопел:

– Нет, как г'аз-таки из двух дг'узей – евг'еев только ты у нас – настоящий Дг'узь, а я уж так, – как-нибудь, на подхвате, – не сердито, но и не дружески отпарировал он, и оба приятеля вернулись к столу, на котором громоздились сваленные в беспорядке бумаги, и стояло несколько бутылок минералки.

– Понимаешь, Семён, всё обстоит гораздо хуже, чем казалось ещё вчера. Я уже предупреждён о неполном служебном, и мне дали три дня на розыск этого ублюдка. А после, – Друзь с силой потёр двумя пальцами лоб, – после ждёт заслушивание в Главке и, если его не словим, то, скорей всего, – аттестационная комиссия и увольнение по «отрицаловке», без пенсии и выходного пособия. В худшем случае ещё и усмотрят коррупционную составляющую или злоупотребление служебным положением. Это сейчас модно. – Друзь нервно рассмеялся.

– Да, в чём тут дело, наконец?! – чуть не взвился Мендинский. – Неужели Ковальский так намутил?

– Ковальский тут не причём, – нетерпеливо и раздражённо махнул рукой Друзь, – и даже его братец, начальник главка, играет далеко не первую скрипку во всём этом оркестре. – На лице Мендинского обозначилось искреннее удивление, граничащее с простодушной растерянностью. Он относился к той категории людей, чей прагматичный ум привык всё просчитывать с математической точностью и объяснять любой феномен исключительно с земных, материалистических позиций, свято веря в непогрешимость законов физики. Но если что-то шло не так, и выходило за рамки его логических построений, то он походил на растерянного и обиженного ребёнка, которого надули самым бессовестным образом. Так было и сейчас, и, поэтому, он молча смотрел на собеседника, дожидаясь от него внятных для себя разъяснений.

– В дело вмешалась Контора, – мрачно буркнул Друзь, – но не наша и даже не областная, а повыше. Кто-то едет или едут к нам из Москвы. Вернее, летят. Банька будет ещё та!

– Но зачем?! – воскликнул Мендинский, явно обескураженный ответом. Зачем чекистам из Москвы понадобилось стиг'ать наши вонючие пог'тки?

– Портки, говоришь, – усмехнулся Друзь. – Нет, Сёма, здесь пахнет чем-то посерьёзнее, чем наши вонючие портки. Я, правда, сам ничего толком не понимаю, но мне уже тонко намекнули «Там» – Он поднял вверх указательный палец, указывая на некую, высокую инстанцию, – что вся эта собачья карусель, столичное ФСБ, и этот Ронин, чёрт бы его побрал, – всё это как-то связано между собой, словно звенья одной цепи. А иначе, чем ещё объяснить весь этот кошмар, который начался везде одновременно и сразу после того злосчастного отстрела собак на комбинате. Просто, мистика какая-то. Кстати, ситуация в городе совершенно выходит из под контроля. На улицах, местами, уже идут столкновения, чуть ли не бои, – и довольно серьёзные, между, так называемыми догхантерами и теми, кто считает себя защитниками животных. Короче, пока наша власть рылась в говне всех этих экономических платформ и программ на предвыборных гонках, чирей созрел совсем в другом месте, и уже вот-вот лопнет. Понятно, что этой проблемой у нас никто и никогда не занимался: ни белые, ни красные, ни голубые, ни розовые. Но, кто мог подумать, что дело зайдёт так далеко. Теперь-то ты понимаешь, чем это пахнет, и во что может вылиться? – обречённым тоном спросил он, – и сам же себе ответил, – в общественные беспорядки – вот, во что! – Друзь похлопал себе по карманам в поисках сигарет, и, не найдя искомого, как следует, выругался, потом испытывающе посмотрел на Мендинского и спросил:

– Людьми поможешь? – И, увидев утвердительный кивок головы директора, добавил, – Пусть возьмут ориентировки и пошарят по вокзалам, паркам, прочешут промзону комбината, ну, и разные, прочие места. За отгулы, разумеется. В случае удачи гарантирую хорошее вознаграждение от нашего ведомства. Надеюсь, добровольцы найдутся?

– За деньги всегда найдутся, – усмехнулся Мендинский.

– Ладно, добро. Теперь пошли ко мне в кабинет, – дёрнем по рюмочке. Как там у классика: «Сердцу будет веселей!»

* * *

На следующий день, ближе к полудню, к зданиям мэрии и городской Думы начал прибывать народ. Из окон чиновничьих кабинетов он казался живым, движущимся потоком воды, который всё больше темнел, густел и разрастался по мере его наполнения новыми, живыми ручейками, бегущими из дворовых арок и соседних улиц. Он был сродни весеннему половодью, которое сначала очаровывает своей дикой красотой, и пленяет воображение поэта, но потом, вдруг, внезапно поднимает уровень окрестных водоёмов и рек, выходит из берегов, и, разливаясь вокруг, топит всё на своём пути. Наряд полиции, спешно собранный по случаю несанкционированного и стихийного выступления, был расставлен заградительной цепью между зданием администрации и людьми, и с трудом сдерживал напирающую толпу. Между тем, местами, в окна первых этажей уже летели камни и мелкие предметы, а в среде митингующих раздавались нелестные возгласы в адрес засевших в здании.

– Мэра сюда! – закричал кто-то из толпы, – Мэра и всю его команду! Пусть объяснят народу, до каких пор в городе будет твориться этот бардак!

– Правильно! – одобрительно загудела толпа.

– Пусть, наши дорогие избранники свои морды бесстыжие покажут, – раздался следом чей-то зычный голос, – а то, занавесились, понимаешь, в своих кабинетах жалюзями разными, чтобы никто их не видел, а сами за народом в щёлки наблюдают. Сволочи! – Внизу послышался смех, сдобренный солёным, нелитературным фольклором.

– А где наша полиция, и чем она занимается? – принял эстафету другой, молодой оратор с харизматичной внешностью, делающей его похожим на байкера или «металлиста». Простые патрульные в подворотнях от народа прячутся, да в подъездах греются, а их начальство в кабинетах отсиживается. Вон, они, щитами ощетинились, лица под маски спрятали. Только и делают, что власть охраняют, да народ колошматят, а в городе давно уже воцарились хаос и беспредел: по улицам ходить страшно. Люди хуже собак стали: уже двор на двор дерутся из-за этой вонючей, безрогой скотины, – и никто даже не вмешается, чтобы остановить всё это. Короче, моя полиция меня не бережёт! – Эти слова, весьма своевременно сказанные расчётливым оратором с экзотической внешностью, пришлись явно по вкусу возбуждённой толпе, и подняли градус её протестных настроений. Гудящий, людской поток прибойной волной качнулся вперёд, пытаясь смыть собой заградительный заслон, в который уже летели камни, гремя о защитный камуфляж полицейских, и несколько огненных бутылок, с любимым народным коктейлем, со звоном разбилось об их щиты. – А где коммунальщики и муниципальные службы? За что они-то получают деньги? – между тем продолжал вещать оратор, поднимая тональность и пафос звучания. – Не город, а сплошная псарня! Кругом – собачье дерьмо и эти, бегающие повсюду, блоховозы! В больницах уже прививок от бешенства на всех укушенных не хватает!

Вместо того, чтобы очистить город от этих тварей и навести в нём порядок, власти сами потакают этим «зоофилам», которые подкармливают и защищают всю эту бездомную нечисть. Питомников понастроили, гуманисты хреновы! А кто защитит нас и наших детей, которых мы уже боимся отправить в школу, а не то что – погулять на улицу!? Кто, я вас спрашиваю? Эти что ли?! – он гневно ткнул указательным пальцем в прямоугольник окна, за которым предположительно располагалась приёмная мэра, и разразился грубой, обличительной тирадой. – А, губернатор, – тот, что? Тоже не видит и не знает? Может быть, у нас и прессы с телевидением нет?! – продолжал распаляться он. – Где все наши, отправленные наверх, письма и жалобы? Так и валяются без движения в канцеляриях администраций и прокуратур города? Может, президенту пора написать? Или уже впору самим взяться за оружие, да, как следует, проучить это зверьё?.. В смысле – собак, – спешно поправился он, испугавшись опасной двусмысленности.

– Если эта власть бессильна защитить свой народ, то мы сами сможем за себя! – бодро отчеканил он концовку выступления и вопрошающе завертел головой по сторонам, ища поддержки. По флангам митингующих снова прокатился рокот одобрения, и словно, в подтверждение сказанного, кто-то, невидимый, но явно направляемый чьей-то волей, несколько раз пальнул из толпы в воздух, а в окна мэрии и Думы, как по команде, полетела очередная порция камней. Теперь это уже мало походило на безобидный общественный демарш, или простой акт гражданского неповиновения, а, скорее, напоминало назревающий, кровавый бунт. На первых этажах административных фасадов, в том числе и в оконных проёмах полицейского управления, вскоре, уже вовсю, слышался звон разбитого, осыпающегося стекла, и доносились жалобные крики, находившихся за окнами, сотрудников учреждений. Некоторые из митингующих, прорвав полицейский кордон, энергично скручивали колёса со стоящих у парадного подъезда мэрии, служебных иномарок. Другие окунали в ведро с соляркой, заранее приготовленные и намотанные на берёзовое древко болванки из марли и пакли. Третьи – пытались штурмовать входные двери. Но, несмотря на всё это, полиция по-прежнему вынужденно бездействовала, не получая никаких конкретных указаний, а только пассивно сдерживала набухающую, словно на дрожжах, разгорячённую массу человеческих тел. Тем временем, уже и в среде митингующих начали вспыхивать локальные стычки, между сторонниками и противниками чрезвычайных мер, грозившие перерасти в открытую потасовку. Представители «зелёного крыла» защитников животных и просто владельцы домашних собак действовали совсем не по сценарию устроителей акции и порядком мешали им, внося раскол в ряды экстремистов, и, переводя их наступательную энергию в русло банального междоусобного мордобоя.

В какой-то момент, когда в среде нападавших воцарилась сумятица, вызванная активным противодействием со стороны «зелёных», к парадному крыльцу городского управления внутренних дел подкатили два чёрных «седана» с характерными «мерсовскими» значками прицелов на капотах. Из их представительского нутра, буквально, вывалилось пять коренастых фигур в штатском, которые поспешно взбежав по ступенькам крыльца, скрылись за массивными, дубовыми дверями полицейской высотки, нижние этажи которой уже беззубо зияли щербатыми осколками окон. Минуту спустя, их машины, взревев духовитыми двигателями, и, посверкивая отполированными боками, умчались в неизвестном направлении, так и не пожелав припарковаться в уготованном для них месте.

* * *

– Моя фамилия Шаромов, – приглушённым и усталым голосом произнёс человек, быстро проследовавший со своей немногочисленной свитой, прямо от входной двери конференц-зала к трибуне для выступающих. – Более подробно представлять себя и мою бригаду считаю излишним: все наши реквизиты и полномочия, надеюсь, уже подтверждены факсимильной связью. Так что перейдём сразу к делу. – Он близоруко сощурился, оглядывая аудиторию, и взял выразительную паузу. – Между прочим, все они правы, – неожиданно сказал он, кивая на окна, за которыми разыгрывался настоящий майдан. – Вы, действительно, полностью потеряли контроль над ситуацией в городе. Только послушайте, что о вас говорят люди. Да, они правы, и мы вряд ли теперь сумеем их разубедить мирным способом. У вас, в городе, коллеги, началась самая обыкновенная революция, если только не гражданская война, а вы даже и не заметили, – он попытался слабо улыбнуться, но улыбка получилась вымученной и недоброй. – Вообще-то, все революции и гражданские войны именно так и начинаются. Внезапно и неожиданно. Невесть где и невесть как, – продолжал рассуждать он, – но, видимо, история нас, ничему не научила… – Москвич опять замолчал и задумчиво уставился в окно. Так продолжалось с минуту, и по залу, словно лёгкий ветерок, прокатился ропот недоумения. Поведение новоявленного руководителя московской бригады в этот момент кому угодно могло показаться не совсем адекватным. Но, вдруг, в наступившей тишине отчётливо проявились совсем другие, новые звуки, доносившиеся с улицы. Присутствующим в конференц-зале стало явственно слышно, как к призывным выкрикам митингующих, и к грохоту их рукотворного камнепада, сопровождаемого звоном разбитого стекла, неожиданно примешались резкие хлопки выстрелов, отрывистые команды и методичное похлопывание резиновых дубинок о пластиковые прямоугольники щитов. Спустя мгновенье, ко всему этому добавился ещё и вой сирен, вкупе с оглушающим лаем мегафона, призывающим толпу к порядку и повиновению.

– Да, коллеги, вы не ослышались. Речь идёт о предтече самой настоящей гражданской войны, – тихим голосом проговорил человек в штатском, выходя из глубин какого-то своего внутреннего, потаённого сознания. – Вы поймите, если бы речь шла только о массовых беспорядках, вызванных недовольством действующей властью, в лице её муниципалитета и правоохранительных органов, – это было бы ещё полбеды. Но вся беда в том, что само общество уже расколото на два враждебных лагеря, а мы с вами сейчас, – это лишь некая, сдерживающая прослойка, которую ненавидят оба этих лагеря. И, наконец, четвёртая сторона – это сама матушка – природа, в данном случае, – физиологическая природа поведения животных, которая нам пока совершенно непонятна и необъяснима ни с каких точек зрения. Так, что в одни ворота здесь не сыграешь, и ни с кем поодиночке не договоришься. Но самое страшное в том, что зародыши вашего социального и биологического, так сказать, феномена, также в силу необъяснимых пока для нас причин стали проявляться уже и в других регионах России, в том числе и в Москве. Президент в курсе происходящего и лично следит за ходом событий. – Последовала молчаливая пауза и выразительный жест рукой, призывающий присутствующих прислушаться к происходящему за окнами.

– Вот, изволите ли слышать, как «работает» наша Росгвардия. – За окнами, несколько раз подряд, что-то сильно громыхнуло и лязгнуло, раздался характерный, сухой треск автоматных очередей. В щёлку приоткрытой фрамуги окна ядовитой змейкой вползал удушливый запах отработанной «черёмухи» и пороховых газов, вызывая у многих непроизвольный кашель и слёзотечение.

– Несколько минут назад из центра получен приказ о неотложных мерах по ликвидации беспорядков в городе, с правом применения оружия, – неожиданно резко переменил тон выступающий. – Его телефонировали для немедленного, оперативного исполнения напрямую всем командирам подразделений среднего звена, работающим сейчас на территории, минуя вас, сидящих здесь. Причина проста – недоверие к вам центра. Слишком неординарная ситуация сложилась у вас под носом, в городе и регионе, в целом, и слишком большая теперь на кону ставка: интересы безопасности страны, которые, как вы понимаете, находятся под угрозой. Завтра сюда будут стянуты дополнительные региональные и республиканские силы. Руководство операцией по наведению порядка в городе возложено на меня и моих помощников, которые также наделены чрезвычайными полномочиями. Поэтому, я не прошу, а требую, или, лучше сказать, приказываю оказывать им всемерное содействие и выполнять все их указания и распоряжения, независимо от ваших должностей и званий. С сегодняшнего дня в городе временно вводится режим чрезвычайного положения с комендантским часом и всеми сопутствующими ему ограничениями. Также будет осуществляться внешнее, московское, управление всеми муниципальными службами. Город будет закрыт на карантин: ни въезда, ни выезда. Все СМИ – взяты под контроль. Не должно быть никакой утечки информации. В федеральной прессе дадут официальные разъяснения по поводу карантина, и объяснят народу необходимость временных социальных ограничений, связанных с небывалой эпидемией бешенства и, возникшими вследствие этого, массовыми беспорядками. Активисты и лидеры обоих противоборствующих группировок, а также зачинщики, подстрекатели и все наиболее активные хулиганствующие элементы должны быть немедленно выявлены и арестованы. В случае оказания ими вооружённого сопротивления будет открываться огонь на поражение без предупреждения. Начальникам областных Главков МВД, ФСБ, а также всех иных региональных и городских силовых управлений, с сегодняшнего дня перевести личный состав своих подразделений на круглосуточный режим несения службы и привести в полную боевую готовность. Все детали будут обсуждены завтра, на ведомственных совещаниях по местам дислокаций сводных отрядов Росгвардии с участием моих помощников. И вот ещё что. – Сановитый московский гость перестал близоруко щуриться и нарочито широко округлил глаза, подняв над бровями лобные складки, и, обводя сидящих в зале, стальным, почти ненавидящим взглядом. – Многие из вас дискредитировали себя настолько, что следственный комитет вынужден будет заниматься уже не столько перспективой вашей дальнейшей карьеры, сколько вашей дальнейшей судьбой. В отношении каждого сотрудника начальствующего состава среднего и высшего звена будет проведена доследственная проверка. Для многих она закончится возбуждением уголовных дел. Однако, сегодня центром поставлена задача не определения степени вины каждого из вас в случившемся, а скорейшего решения всех существующих проблем в регионе. От этого, собственно, и будет зависеть дальнейшая судьба каждого из вас. Так что, придётся очень сильно постараться. Желаю удачи, коллеги! Это пожелание московского гостя сопровождалось мягкой, иезуитской улыбкой, сдобренной долей неприкрытого сарказма, но все прекрасно понимали, что всё происходящее здесь, – это театр одного актёра, и поэтому никто даже и не думал вступать с оратором в полемику или задавать ему лишние вопросы.

Глава 10  В бурятском улусе

Гэсэр, как и обещал Сойжин, приехал в улус уже через три дня, привезя старику необходимый провиант, а Сергею – добрые вести о Рите. Она теперь жила на окраине города, в небольшом, без изысков, деревянном домике, купленном Гэсэром по случаю, почти за бесценок, для своей престарелой матери, которая, сразу сдала свою городскую квартиру внаём, а сама почти безвыездно коротала дни на природе, в полном одиночестве, не считая визитов сына, да редкого общения с соседями. Нелюдимая по своей природе, она, как ни странно, обрадовалась появлению в доме молодой гостьи, быстро привязалась к ней, испытав, при этом, даже нечто похожее на материнские чувства. Рите также сразу полюбилась тётушка Янжима, как она стала называть её с первого дня, и потому совсем не чувствовала себя скованно в её присутствии, не дичилась, как другие, в чужой, непривычной для себя обстановке. В переводе с тибетского её имя означало владычица мелодии. И, действительно, Янжима любила сопровождать все свои действия пеньем, больше похожим на бесконечный, мелодичный речитатив. Она пела всегда и везде, даже, когда говорила с сыном по сотовому телефону. Её голос, несмотря на почтенный возраст, был по-прежнему, как говорил Гэсэр, чист и звонок, словно лесной ручеёк.

Гэсэр приехал один, на своём чёрном «Бумере», торопливо спешился, и, гремя содержимым набитых сумок, направился прямо к туземному чертогу старого кузнеца, который уже ждал его на пороге, возле резного столбика коновязи, разведя для объятий руки, и, светясь своей внутренней, по-всегдашнему, тёплой улыбкой. Против обыкновения, Гэсэр был одет не в свой традиционный «афганский» камуфляж, а в обычный, светский пуховик и джинсы. Его лицо выглядело усталым и выражало явную озабоченность. Он обнял Сойжина, накоротке о чём-то переговорил с ним на его гортанном, птичьем языке, и только потом после него, вошёл в дом.

– Ну, где тут наш больной? – весело спросил он, устремляясь навстречу Сергею. – Не этот ли розовощёкий крепыш, которого мы давеча с трудом затолкали в дверь бурятского гэра? – Друзья обнялись и уселись около горящего очага. Гэсэр пошарил рукой в пузатом бауле, достал оттуда бутылку водки и сопутствующие ей обязательные аксессуары.

– А я, тут, как раз, тебе лекарство привёз, – сказал он с улыбкой, потряхивая литровой тарой с кедровым снадобьем. – Дед – то, поди, тебя креплёной сывороткой лечил? – усмехнулся Гэсэр, намекая на «хурэмгэ». Сергей кивнул, одобрительно подняв вверх большой палец.

– Классная брага, – сказал он, – в два счёта меня на ноги поставила. – Затем нетерпеливо перешёл к долгожданной теме о Рите, расстреливая Гэсэра наболевшими вопросами, пока тот неспешно строгал закуску своим огромным, охотничьим ножом. «Монгол» спокойно и вразумительно отвечал на все его вопросы, но в его глазах таились недоговорённость и какая-то скрытая тревога, которые он тщетно прятал за весёлым и беззаботным выражением лица. Вскоре он закончил свои нехитрые, гастрономические изыски и разлил по стаканам водку, сделав это традиционно щедро, почти до самых рисок.

– Давай, разомнёмся, что ли, – сказал он, – предлагай тост.

– Может, Сойжина пригласим. Где он, кстати?

Во дворе стоит, возле субургана, то, бишь, ступы Будды, на звёзды смотрит. Медитирует. Его лучше не тревожить сейчас. Да и не компания мы ему. Он ни мяса не ест, ни водку не пьёт. Даже нашу бурятскую, молочную. Тарасун называется. Может, слышал? – Сергей отрицательно мотнул головой. – Кстати, неплохое зелье, – продолжал Гэсэр, – Чистый продукт, без примесей. Но всё одно – не про Сойжина.

– Может, ему вера не позволяет?

– Да, какое, там… – отмахнулся Гэсэр. – По части соблюдения табу и прочих ритуалов здешний буддизм и шаманизм переплетены между собой уже триста лет, как в Тибете, и сильно отличаются от других. Здесь шаманы и ламы то воюют между собой, то вместе отправляют религиозные культы. Вера – верой, но жизнь берёт своё. Мы же, Серёга, потомки древних монголов, исконные охотники и скотоводы. В тех краях, где рухнул Тунгусский метеорит, а также по берегам Селенги, Баргузина и окрест их, в районах Курумкана, зимой давит за пятьдесят. Это тебе, брат не Тайланд: здесь на одном рисе, травке, да креветках не проживёшь. Тем, более, без водки. Да, и зачем быть святее Будды? – рассмеялся Гэсэр, – даже тот умеренно скоромился и завсегда мог употребить, а по поверью, прости, Господи – Гэсэр перекрестился, – и умер то он от несвежего куска мяса. Отравился, стало быть. Так что… – Он на мгновение задумался. – Просто Сойжин, – он не такой, как все. Он – сам себе Будда. Как у них, там говорят: посвящённый и просветлённый. Не зря же, наш хохол Васька Коляда твердит, что все кузнецы – не от мира сего. У них, там, на Украине, Гоголевский кузнец Вакула с чёртом знался и летал на нём верхом в Питер и назад, а наш Сойжин с духами предков и с таёжными зверушками разговаривает также просто, как мы с тобой. Улавливаешь? Короче, какой-то неправильный он, у нас, буддист, Серёга. Какой-то не бурятский, – опять рассмеялся Гэсэр.

– Или, наоборот, самый правильный, какой только и должен быть, – серьёзным тоном возразил Сергей. – Самый, что ни на есть бурятский. Ты же сам тоже Бурят, Гэсэр.

– Тоже. Но я-то – как раз неправильный. Потому, как христианин православный.

– За Сойжина, – неожиданно сказал Сергей, поднимая стакан. Гэсэр внимательно посмотрел на товарища.

– Спасибо, – почему-то ответил он, как будь-то речь шла о нём самом, и содержимое стаканов быстро исчезло за их стеклянными гранями.

– А теперь, давай, всё начистоту и по порядку, – сказал Сергей после непродолжительного молчания, в ходе которого друзья медленно пережёвывали копчёную оленину.

– Ну, ты, прям, как следователь. Начистоту и по порядку. – «Монгол» не очень весело улыбнулся и снова наполнил стаканы «кедровкой». – Спрашивай.

– Во-первых, что там, на воле, творится? В городе, то, бишь.

– На воле, говоришь… Воля здесь, а не там. Город закрыт наглухо: ни въехать, ни выехать. На всей территории – чрезвычайное положение. По вечерам – комендантский час. Везде патрули снуют. Ничего толком не работает. «Догхантеры» дерутся с «зелёными», Росгвардия, при посредстве полиции – с ними обоими. При этом, начался тотальный отстрел собак, но стало только хуже. Кругом – собачьи трупы, так как коммунальщики и спецавтохозяйство не справляются, вонь стоит невыносимая. В парках, и скверах – на деревьях висят распятые и повешенные собаки. Некоторые трупы обуглены. Это «догхантеры» свирепствуют. Солдаты, – те просто стреляют. Но и собаки последнее время поменяли тактику: они прячутся, а потом, внезапно, откуда – то вылетают стаей и нападают на солдат и полицейских. Многих просто порвали уже. Причём гражданских не трогают, кроме «догхантеров», и действуют очень осторожно и организованно. Как они отличают одних от других – непонятно! Но так собаки себя никогда не вели. Ты же кинолог, – и сам понимаешь, что их поведение естественным назвать нельзя. Словно, кто-то управляет ими. Меня, тут, недавно одна «инициативная» группа остановила, видать, в зоне конфликта оказался. – Гэсэр рассмеялся. – Остановили и спрашивают: «Ты за кого. – за нас или за этих вонючих зоофилов?» Короче, еле ноги унёс. – Друзья выпили по второй, точнее сказать, по второму, так как пили не рюмками, а стаканами, и некоторое время сидели молча, закусывая деликатесами, привезёнными Гэсэром.

– Ну, а что, во-вторых? – спросил «Монгол».

– А, во-вторых, как ты сам-то сюда добрался? Это на случай, если я завтра захочу уехать с тобой. А я, точно, захочу. Мне очень надо.

– Честно говоря, было непросто: придумал легенду о больном отце, которому вожу продукты в таёжную деревню. Короче, сыграл на чувствах, но при этом, всё же выложил на лапу старшему блокпоста кругленькую сумму. Это, – что касается меня. А, вот, с тобой… – Гэсэр задумчиво посмотрел на Сергея. – Теперь это почти невозможно. Слишком велик риск, – и, уловив нетерпеливое и нервное телодвижение собеседника, предупредительно поднял руку. – Послушай меня. За городскую черту вырвались лишь единицы машин, и теперь моя тачка в базе данных видеонаблюдения. Завтра, а, может быть, уже сегодня, по ней установят меня, затем все мои связи, включая тебя. Почему я так в этом уверен? Да, всё очень просто. Когда мы приехали в больницу за Ритой, мы засветились по полной. На козырьке двери приёмного покоя торчал видеорегистратор. Я сам видел. В ментовке же не дураки сидят. И, кроме того, я тут почерпнул из одного конфиденциального источника, что к ним подключились люди из Конторы, а работать они умеют. Сейчас они там сопоставят показания персонала больницы с данными видеонаблюдения в больничном дворе и на трассе, пробьют по ГАИ, поднимут архивы военкомата, потрясут наше деловое и семейное окружение, общих знакомых, ещё что-нибудь… И тогда без труда выйдут на Риту, а через неё, естественно, – и на тебя. Ты понял? С другой стороны, ты тоже прав: Риту нужно как можно быстрее увозить от мамы.

– Ну, ты и расписал! – присвистнул Сергей. – Точно, я Рэмбо какой, которого ловит чуть ли не вся Америка. Не слишком ли много чести мне одному, когда кругом, творится чёрте что.

– Не хотел тебе говорить, да, придётся. – Гэсэр некоторое время молча смотрел перед собой, словно собираясь с мыслями. – За тобой идёт самая настоящая охота, Серёжа, и живой ты им не нужен.

– Кому им?

– Конторе.

– Откуда ты это знаешь?

– От Сойжина.

– А он – откуда?

– Сойжин, вообще, очень мало говорит, если ты заметил, но уж если говорит… – Дверь гэра чуть слышно скрипнула, и в её проёме скользнула тень старика, который, не привлекая к себе внимания, бесшумно прошёл вдоль стены и уселся на деревянныйнастил для отдыха, сооружённый наподобие русских палатей, только без печи.

– Отец, посиди с нами, – пригласил его Гэсэр, но Сойжин, благодарно улыбнувшись, мотнул головой и остался на месте.

– Ещё пить будем? – спросил «Монгол».

– При такой то закуске, да не пить.

– Тогда, поехали, – Гэсэр наполнил стаканы. Друзья чокнулись, на сей раз без тостов, и, не морщась, как подобает бывалым бражникам, выпили всё в один присест. После этого Сергей с минуту выжидающе смотрел на собеседника, желая услышать объяснение сказанному, но Гэсэр молчал.

– Сойжин мне что-то говорил про какую-то дверь, которую я открыл духам или, кому, там, ещё, – решил сам поднять эту тему Сергей, – и которую я же, дескать, и должен закрыть. Ещё он говорил о том, что через собаку на Землю пришло большое зло из-за того, что человек много убивает. Он ещё что-то говорил тем же манером, но я так ничего и не понял. Что, вообще, всё это значит? Причём здесь я и Контора? – «Монгол» в ответ только пожал плечами и вопросительно посмотрел на Сойжина. Тот утвердительно кивнул головой, давая тем самым согласие на трактовку своих слов.

– Я, хоть и соплеменник Сойжина и почитаю его, как отца, – начал Гэсэр, но сам очень далёк от этой его мистической эзотерики. Поэтому объясню всё, как понял сам с его слов. Только учти, что всю эту иероглифику ещё и на русский перевести надо. Так что за качество не ручаюсь. Если бы не водка, – не справился бы. Короче, дед сказал, что в космосе господствуют стихии разных энергий, которые мы сами и порождаем своей деятельностью. Они взаимодействуют с нами и между собой, а также имеют свои поля. Условно говоря, левые и правые. Так вот, иногда, в каком-то конкретном пространстве и времени, может накопиться так много отрицательной энергии, вызванной поступками людей, что она стремиться вырваться наружу, а для этого ей нужна только дверца в наш мир. Поводом для этого могут стать самые незначительные и случайные вещи. Так происходят все войны, смуты и природные катастрофы. Пока понятно говорю?

– Понятно. Книжки читаю, кино смотрю.

– Тогда слушай дальше. Сойжин сказал, что там, на комбинате, когда отстреливали собак, ты сдвинул эти самые поля до критической отметки, и сам стал проводником, который, наподобие антенны, теперь либо заземлит эту негативную энергию, либо, наоборот, усилит её в разы. Поводом послужил отстрел собак. Почему именно ты, – пока не ясно, но что ты – это точно. – Гэсэр снова вопрошающе посмотрел на Сойжина и был опять удостоен одобрительного кивка. – Самому тебе, без специальных познаний, из этой закрученной спирали не выбраться. Помочь в этом может только Сойжин. Зато твоя смерть решит сразу все проблемы. Поэтому за тобой и охотятся. Ну, в общем, примерно, как-то так. Не сильно нагрелся? – «Монгол» оценивающе, с дружеским сочувствием взглянул на лицо друга, но оно оставалось спокойным, как будь-то Сергей Ронин слышал это уже не в первый раз.

– Вообще-то, если бы не Сойжин, я бы подумал, что нам в «Кедровку» «волшебных» поганок намешали, от которых у тебя, напрочь, крышу снесло. А, так, всё нормально, – сказал Сергей. – Всё по науке. – Это прозвучало так неподобающе комично, что Гэсэр не сдержался и прыснул в кулак. – Нормально, говоришь… Ну-ну.

– Но я не понимаю только одного, – продолжал Сергей. – какое отношение ко всем этим чёртовым полям, к собакам и ко мне имеет ФСБ. Ну, ладно, Сойжин, он посвящённый. Таких, как он, уже и не осталось, поди. А, эти – то, откуда могут знать?! Чем они там, вообще, занимаются?!

– А вот этого тебе и Сойжин не скажет, но думаю, что это не простые конторские крысы, которые притащились аж из самой Москвы только для того, чтобы надрать задницы нашим «догхантерам» и «зелёным», а, заодно, и с диссидентами разобраться. Наверное, у них, там, своих закрытых научно-исследовательских кормушек полным-полно понатыкано, под эгидой всяких, там, Главных управлений ФСБ, только под разной нумерацией. Так, что эти нехорошие парни, может быть, даже все с научными степенями. Ты, сам-то, как думаешь? – Гэсэр вдруг почувствовал, что веки его отяжелели, не то от усталости, не то, от выпитого, но удерживать взгляд прямо перед собой и, впрямь, стало тяжело. Он звучно зевнул и безучастным взглядом уставился в пространство, желая только одного – поскорее уснуть.

– Я также думаю, – ответил Сергей, зевая, почти в унисон ему. – Должны же и у нас свои «аненербы» быть. Надо ж как-то природу покорять. – Он хотел сказать что-то ещё, но, почувствовал во всём теле и в голове такую тяжесть, словно к каждой конечности привязали по пудовой гире.

– Ты, случайно, не знаешь, почему так чертовски хочется спать? – спросил он. – Неужто, нынче водка такая пьяная была? – и, не дожидаясь ответа, пододвинул поближе к очагу домотканый лежак, жестом руки приглашая Гэсэра сделать то же самое.

– Да, нет, водка, как водка. Не пьянее прочих, – произнёс «Монгол». – Просто, тут, похоже, без Сойжина не обошлось. Видать, пожалел нас отец… – Он мельком взглянул в тёмный угол гэра, где в своей излюбленной позе лотоса сидел старый кузнец. Его лицо, на первый взгляд неподвижное и бесстрастное, светилось добрым участием, а в глазах, словно искорки, плясали хитрые лукавинки, невольно подтверждающие эту догадку Гэсэра.

Последнее, что успел сказать Сергей, было: «А с тобой я завтра всё равно поеду. Ты так и знай!» Спустя минуту, оба безмятежно посапывали, вблизи потрескивающего огня, не думая ни о предстоящей поездке в город, ни о секретных лабораториях ФСБ, ни о смертельной опасности, нависшей над ними.

Сойжин вышел во двор и утонул взглядом в морозной мгле таёжной ночи, пахнущей хвоёй и снегом. На тёмно-чернильном небосводе, разлившемся над бескрайней тайгой, до которой никогда не добирались протуберанцы дымных шлейфов, выбрасываемых из заводских труб, разгорались стожары. Нынче они горели по-особенному ярко, окружённые мучнисто-белым, звёздным туманом, и к их чистому и высокому свечению примешивались, дрожащие далеко на горизонте, багровые сполохи огней большого города, ставшего в одночасье таким опасным и чужим.

Глава 11 Гэсэр

Ранним утром, не дожидаясь рассвета, Гэсэр оседлал свой чёрный «Бумер», и, спустя пару минут, уже нёсся по таёжной трассе, отмеряя километры, точно, семимильной треногой. Стрелка спидометра давила за сто сорок, но окружающее пространство двигалось, всё равно, медленно, перемещая за окнами однообразные слайды заснеженного леса. В багажном отделении, в холщёвом, пыльном мешке из – под картошки лежал Сергей Ронин, похожий на откормленную личинку – куколку, готовую в любой момент превратиться в грозного хищника. Рядом с ним, вповалку, лежали такие же куколки, но только набитые прошлогодней картошкой, позаимствованной у Сойжина специально для этого постановочного действа. Оба встали налегке, как по команде, словно не было ни полуночного виночерпия, ни тревожных разговоров. Старый бурят проводил их, стоя на пороге, по привычке бормоча свои молитвенные мантры, действенную силу которых знал только он сам. Сойжин так и не уснул в эту ночь: он, то общался с субурганом, попыхивая можжевеловой трубочкой, то мысленно разговаривал с ночными жителями тайги, животными его тотема, то смотрел на звёзды, слушая их космический гул и жуткий, низкочастотный скрежет вращающихся гигантских сфер. При этом, он никогда, – ни сейчас, ни раньше, даже не пытался понять, как, а, главное, зачем это происходит с ним. Он просто слышал всё это и понимал. И так было всегда. По крайней мере, сколько он себя помнил.

Спустя час расчётного времени, впереди замаячил тот самый злосчастный блокпост ГИБДД, на котором Гэсэр выложил пять тысяч своих кровных и придумал историю про больного отца. На самом деле, отца у него давно уже не было. Можно сказать, что не было вообще никогда. Так что нарушение одной из заповедей святого писания, в данном случае, да ещё и в интересах своего ближнего, – вряд ли можно было причислить к греху. А вот, тот мощный, но нелицензионный, а стало быть, криминальный импортный «травмат», который он приобрёл по случаю, где-то на «туче», ещё в лихих девяностых, пришлось надёжно упаковать в потаённом «бардачке», под сиденьем. Такого количества джоулей, как у него, давно уже не было и в помине ни у одного из современных отечественных стволов, включая хвалёную «осу», «ратника» и «стражника». А посему, он мог бы вполне соперничать со своими боевыми собратьями. Правда на поверхности кожаного сиденья уже на вполне легальных основаниях под покровительством лицензии и охотничьей книжки возлежал зачехлённый карабин «Сайга», с непочатой жестяной коробочкой из под патронов. В его руках он мог в любую минуту превратиться в смертельную силу. Бывший диверсант – разведчик, времён афганской кампании, чудом уцелевший «за речкой», Гэсэр, питал к любому стрелковому оружию нечто большее, чем простое уважение. Но особой его страстью всегда были и оставались по сию пору холодные клинки ножей, чья завораживающая, голубоватая сталь надолго приковывала его взгляд к стеклянным витринам специализированных магазинов. Как правило, такое созерцание всегда кончалось счастливыми благоприобретениями, и потому он всегда имел в своём домашнем обиходе немало таких вещиц, с отменной дамасской сталью, инкрустированной изысканными насечками и надписями, которые даже специалисту с незамыленным глазом могли показаться коллекционными экземплярами. Даже сейчас одна из них висела у него на поясном ремне, под покровом серого свитера грубой вязки. Впрочем, подобный же вирус этой устойчивой и опасной привязанности сидел и в остальных членах их «криминального квартета», как они окрестили себя по аналогии с названием известного российского фильма. К примеру, Васька Коляда, с не очень выразительным оперативным псевдонимом «Хохол», мог не только виртуозно покромсать огромным, боевым ножом «цыбулю чи сало», но и бесшумно «зробити» с полдюжины «духив», где-нибудь в Панджшерском ущелье. А латыш Янис Круминьш, верзила и весельчак, не без основания получивший от командора прозвище «Лусис», по фамилии легендарного олимпийского копьеметателя Яниса Лусиса, – так тот, вообще, кидал всё, что только могло втыкаться, и делал это так искусно, будь-то, работал в цирке. И, уж, конечно, красавчик Адам Канду, в послужном списке которого тот же майор Головин выжег своим беспощадным языком семантическое тавро «Дракула» только за то, что Адам был молдованин с румынскими и трансильванскими корнями. Хотя, если честно, то не только за это…

* * *

– Вот, это, блин, интернационал! Ни одного русского! – воскликнул Головин, впервые осматривая отдельный отряд спецназа ГРУ, состоящий из десяти человек, куда входил будущий «криминальный квартет» и шестеро азиатов, приданных ему из, так называемого, мусульманского батальона ГРУ, который был переброшен «за речку» ещё до начала компании, а потом участвовал в штурме дворца Амина. – Я не полиглот и поэтому буду разговаривать с вами только по-русски, понятно?! рявкнул он. – Кто не поймёт с первого раза, пусть пеняет на себя. – И майор, в трудно переводимых даже на русский язык выражениях, стал обрисовывать поставленные командованием задачи. – Но одно вы должны уяснить для себя сразу и навсегда, – подвёл он главную черту под сказанным, – официально вас нет нигде и ни для кого! Нет никакого отдельного отряда спецназа ГРУ и никакой диверсионно – разведывательной группы. Ясно?! Это совершенно секретная информация, за разглашение которой, отныне и впредь, вы будете отвечать головой. Есть просто боевая единица батальона ВДВ, в составе ограниченного контингента войск в ДРА. Понятно?! И ещё. В плен попадать не советую. Лучше сразу смерть. Попадётесь – из вас там «красный тюльпан» сделают. Кто знает, что такое красный тюльпан? – спросил он, но ответа не последовало.

– А чёрный? – продолжал он. При этом даже попытался улыбнуться, но вместо улыбки на лице обозначилось её некое подобие, больше похожее на гримасу пересмешника. Конечно же, Головин понимал, что все они молчат из деликатности, так как недавно прошли «учебку» в Чирчике, что под Ташкентом, единственную в Союзе учебную базу спецназа ГРУ, заточенную под Афган, а потому знали куда больше, чем у них спрашивали. – Завтра мы поедем в Кабул, а оттуда, – на «Антоне» улетим в Кандагар, – сказал Головин. – Так что, добро пожаловать в Ад, «курки!» – Он снова обнажил зубы в желтоватом полуоскале заядлого курильщика, очень отдалённо напоминающем улыбку…

Эти воспоминания, более чем тридцатилетней давности, пронеслись в мозгу «Монгола», как одно мгновение, в конце которого перед глазами выросла бетонная стена блокпоста ГИБДД, усиленного бойцами Нацгвардии. К машине уже спешили двое, с автоматами наперевес, в сопровождении капитана в пятнистом камуфляже, его недавнего знакомого, который ленивой, шаркающей походкой направлялся к машине, небрежно опираясь кистью на крышку кобуры. Режим чрезвычайного положения давал возможность досматривать любые грузы, и основательно развязывал руки в выборе средств всем, кто осуществлял проверки на дорогах. Поэтому, в целях собственной безопасности, сидеть следовало тихо, не позволяя себе никаких резких телодвижений и слов. «Может, повезёт опять, и пропустят за пятёрку, – подумал Гэсэр. – А, если нет, – что тогда? – В голове закружились разные тревожные мысли. – Если прощупают мешки и найдут Сергея. Нет, этого допустить нельзя! Сойжин сказал, что Серёжку убьют при первой же возможности. Но тут же в голову встречным потоком полезли черви сомнения, – А, вдруг, это полный бред, и никто не собирается никого убивать? А, вдруг, всё, что говорит Сойжин, это плод его эзотерического воображения. Он, ведь, и вправду, подчас говорит то, что в глазах окружающих никак не сообразуется со здравым смыслом. А, он, Гэсэр, сейчас возьмёт, да и вырежет весь этот блокпост, с его молодыми, красивыми ребятами, которых ждут невесты, жёны и матери, а потом, как ни в чём не бывало, повернёт назад, в тайгу, чтобы там остаться навсегда и навеки сгинуть, как в могиле! Нет, и ещё раз нет! Этого не может быть! – «Монгол», истый прагматик и материалист, отдающий традиционную дань религиозным культам лишь по православным праздникам, сам, не зная почему, свято верил старому буряту. Верил так, как не верил бы родному отцу, будь он у него сейчас. Как не верил бы самому себе. И это было правдой. И, словно, в подтверждение этой правды, перед ним то и дело возникало восковое лицо, лучащееся мелкими и частыми протоками морщин. Оно смотрело на него спокойно и прямо своим добрым, почти немигающим взглядом, вселяя в душу неистребимую уверенность и силу.

– Эй, в машине, медленно выходим с документами и открываем все двери, люки и бардачки для досмотра! – раздалось почти над самым ухом «Монгола», и двое гвардейцев, оцепив смотровую площадку, взяли его фигуру под перекрёстное наблюдение. Гэсэр спешно, но без лишней суеты вылез из салона и выполнил все предъявленные требования. Затем, положив на капот свои документы и, придав лицу, как можно более беззаботное выражение, принялся безучастно наблюдать за действиями служивых.

– Откуда картошка?

– Из леса, вестимо.

– Вот, блин, не знал, что картошка в лесу растёт. Я-то всегда думал, что грибы. Кабы знал раньше, – давно бы свою овощебазу открыл, – молодой сержант был явно доволен своей шуткой. Стоявшие поблизости товарищи дружно рассмеялись.

– Ладно, отошли оба: я его знаю, – вмешался подошедший тем временем офицер. – Он вчера ездил к больному отцу в таёжный посёлок. Оттуда и картошка. – Бойцы, тихо посмеиваясь, медленно побрели к своей белой будке, а «кэп» стал листать документы, лежавшие на капоте, и вскоре дошёл до ветеранских корочек.

– За речкой был, батя? – спросил он.

– Довелось.

– А я, вот, месяц, как из Дагестана. Почти два года там пробыл. Навоевался досыта. Хотел на жизнь заработать. А приехал домой, жена – с другим. Да, и с деньгами «кинули». Но я снова хочу туда. Или ещё куда-нибудь… – Капитан грустно улыбнулся и как-то растерянно взглянул на Гэсэра. – Ты, вот что, батя, ты извини меня… – Он старался говорить тихо, чтобы звуки его слов не долетали до чужих ушей. – Вот твои деньги, считай, что я их не брал. – С этими словами он протянул Гэсэру его пятитысячную купюру, но тот жестом руки остановил его.

– Не стоит. Лучше раскидай на парней, посидите где-нибудь, оторвётесь. Чай, не лишку платят. Будем считать, что это мой благотворительный взнос.

– Чай, не чай, а хватает на чай. А ты что, меценат что ли?

– Ну, до этого ещё не дошло. Пока – просто бизнесмен.

– Ладно. Если от чистого сердца угощаешь, то возьмём.

– От чистого, – подтвердил Гэсэр и улыбнулся открыто и просто. Но ещё раньше он заметил, что офицер, разговаривая с ним, своими действиями усердно имитировал дотошный досмотр: то мешки с картошкой пощупает, то в салон лишний раз заглянет, то излишне внимательно посверлит глазами текст документа. Было видно, что он работает на камеру видеонаблюдения.

– А теперь слушай сюда, батя, – произнёс он, понизив звук голоса почти до шёпота, – Тебя, по ходу, где-то срисовали и теперь ищут какие-то очень серьёзные ребята. К нам на пост ориентировка пришла. Марка машины, номер, твоя внешность – всё совпадает. Больно у тебя, отец, внешность – то приметная. Прям, монгольский борец какой-то. Да, и пугалка пришла явно не полицейская, – почерк не тот. В ней так и сказано: очень опасен при задержании, владеет… умеет… и так далее. Короче, живым тебя можно и даже желательно – не брать. И не только тебя одного… – Гэсэр, продолжая улыбаться уголками губ, сосредоточенно смотрел на собеседника, чувствуя, как в его мощных мышцах сгущается и концентрируется энергия, готовая, вот-вот, вырваться наружу, и он мысленно молил бога только о том, чтобы по его вине не пролилась ничья кровь. Офицер это сразу почувствовал, но в его глазах не отразилось ни напряжения, ни страха. – Короче, батя, давай-ка, езжай отсюда, да побыстрее, – спокойно сказал он, – Впереди ещё один блокпост будет, я туда позвоню, чтобы тебя не стопорили, но потом всё равно надо будет съехать с трассы на лесную дорогу, которую увидишь почти сразу за блокпостом. По ней будет быстрей и проще добраться до города. Благо, машина у тебя подходящая. А иначе, очень опасно.

– Зачем ты это делаешь?

– Что делаю?

– Спасаешь меня себе в ущерб.

– А я своих не сдаю.

– Как тебя зовут?

– Сергей.

– Хороший ты человек, Серёжа, вот, только, что теперь с тобой будет?

– Да что со мной может быть? Как-нибудь отпишемся, отмажемся – махнул тот рукой, – Бывало и покруче. Никто, кроме нас! – При этих словах Гэсэра словно передёрнуло. Он вспомнил священный девиз спецназа, который произносился в самые тяжёлые минуты жизни, и ему, здоровенному, видавшему виды мужику, бедро которого сейчас холодил огромный и острый, как бритва, булат, захотелось заплакать. Он уже забыл, когда испытывал подобные, «высокие» чувства, но ему сейчас, действительно, хотелось заплакать. Последний раз он это делал лет тридцать назад, когда грузили в вертушку, запаянного в цинк, майора Головина, благодаря которого, он стал зваться «Монголом», и, благодаря которого, они все тогда выбрались из каменного котла, там, на Саланге. И ещё, когда хоронили азиатов из их боевой дружины. А сейчас, когда можно было легко прославиться и заработать на нём внеочередную майорскую звезду, этот парень, в капитанских погонах, рискуя своей карьерой, а, может быть, даже свободой или жизнью, отпускает его за всяко просто. По, сути, спасает. Захотелось от всей души его обнять, сказать ему очень много хорошего, посидеть с ним за одним столом, за бутылкой такой же «кедровки», которую он ещё вчера пил с другим Сергеем, лежавшим сейчас у него в багажнике. Многое хотелось бы сказать и сделать. Но глазок видеонаблюдения неотступно следил за каждым их движением, а бегущие стрелки часов беззвучно и безудержно вопили: «Пора! Пора! Пора!»

– Спасибо тебе, капитан, спасибо, сынок. – только и сказал Гэсэр, – Даст Бог, ещё свидимся, – и, вскочив на приступок джипа с завидной для его комплекции прытью, исчез в глубине салона. Через минуту он уже достиг своих прежних скоростных показателей, перевалив за сто сорок, и мчался навстречу судьбе, везя в багажнике, только что спасённого им друга.

Примерно через час «Монгол» пересёк город по его извилистым окраинам, минуя центр, и заехал в дачный посёлок, где теперь проживала его мама вместе с Ритой. Сергей тем временем освободился от своей холщовой личины и с нетерпением ждал, когда над ним разверзнется небо Аустерлица. Всю дорогу он ехал молча, дабы не привлечь внимания случайных свидетелей к «говорящему» багажнику. Мышцы рук и ног порядком затекли и требовали немедленной разминки. Мысли о скорой встрече с Ритой заставляли сердце бешено колотиться, но ещё больше напрягала перспектива той опасной неопределённости, которая поджидала их впереди. И не только их двоих. Наконец, машина дёрнулась и остановилась. Судя по всему, это ещё не была конечная остановка. Гэсэр, не покидая салона, и, не глуша мотор, вполголоса с кем-то говорил по сотовому. Его разговор длился не больше минуты, после чего, машина двигалась ещё некоторое время и, вскоре, что называется, окончательно встала на прикол. Крышка багажника плавно взмыла вверх, и по глазам его временного обитателя резанул яркий солнечный свет, а в лицо, словно духом самой свободы, пахнуло весенней свежестью утра. Сергей выпрямился с быстротой сжатой пружины и, выскочив из своего картофельного плена, с видимым удовольствием стал разминать затекшие члены.

– Как думаешь, «Монгол», Гарри Гудини смог бы пролежать два часа в картофельном мешке, на дне твоей посудины.

– Не знаю, но вряд ли. Его бы убил запах в багажнике. Я, тут, на днях перевозил в нём яйца со своей птицефермы и половину из них кокнул. Сразу не забрал, а они потом, возьми, да протухни все. Короче, с трудом отмыл салон. Извини, что не предупредил тебя сразу. Ты, сам-то, как, кстати?

– Да, нормально. У меня же гайморит. Хронический.

– Тогда тебе повезло. – Несмотря на шутливый тон, Гэсэр выглядел озабоченным. Надо было плохо его знать, чтобы не заметить этого.

– Что случилось? – спросил Сергей.

– Надеюсь, что пока ничего, хотя… – Гэсэр задумчиво повертел в руках «мобилу», – Мама с Ритой зачем-то уехали в город, за покупками. Просил же их никуда не ездить. Город нашпигован всякой сволочью и стреляют на каждом шагу. Вот, зачем они поехали туда, скажи?!

– Так, это ты маме сейчас звонил?

– Нет, она – мне.

– Ну, и где они сейчас?

– На рынке. Мать сказала, что всё уже купили и скоро приедут. Велела встречать.

– Ну, и что здесь не так?

– Да, всё не так. Понимаешь, какая штука… – и Гэсэр опять рассеянно завертел в руках телефон, словно пытался уяснить для себя что-то очень важное. – Не так она разговаривала, Серёга, не так. Я же знаю, как она говорит со мной по телефону. Какой у неё, обычно, бывает голос, какая интонация. Сейчас же – всё не то. А главное, она всегда поёт, когда начинает говорить со мной. Это, можно сказать, её визитная карточка. А, тут, какой – то монотонный, бесцветный голос, как у зомби, и никакого тебе пенья.

– Ты думаешь, она говорила с тобой «под контролем»?

– Я почти уверен в этом. Я думаю, что их могли прихватить в городе по чьей-то наводке, и сейчас хотят использовать, как компас, а потом, если не получиться разобраться с нами сразу, сделают их заложниками.

– Кто-нибудь ещё знает об этом адресе. – Сергей внимательно осмотрел деревянную, обшитую простой вагонкой, аккуратную фигурку дома, с красной, черепичной крышей, стоящую чуть поодаль от них. В дом они намеренно не пошли сразу в целях предосторожности.

– Нет, никто. – ответил Гэсэр, – только мама, Рита и я. Теперь ещё и ты добавился.

– А продавцы дома?

– Мы купчую не оформляли. Я просто отдал деньги и забрал документы на дом. Решили пока ограничиться дежурным вариантом.

– Значит, сейчас сюда пожалуют гости, – констатировал Сергей. – Что будем делать, «Монгол»?

– Что будем делать, говоришь?.. Звонить моим пацанам уже поздно, да и большого смысла в этом нет. Зелёного коридора у нас тоже нет. По-хорошему нам уйти не дадут. Значит, будем уходить по-плохому. У меня в тачке лежит «Сайга», а к ней, в придачу, – целая жестянка «маслин», не считая вот этого, – и он приподнял край свитера, за которым на поясном ремне болтался огромный кожух с торчащей из него рукоятью. Лицо «монгола» уже утратило следы былой неуверенности. Вместо этого, на Сергея смотрели раскосые волчьи глаза, в которых плясало весёлое и дикое пламя войны. – Надо вытаскивать женщин, – спокойно произнёс он. – Никто, кроме нас!

– Гэсэр… – тихо сказал в ответ Сергей. – Послушай меня, Гэсэр… Им нужен только я один. Уезжай отсюда, а! Пока есть время, уезжай! Я тебя, как друга прошу, слышишь! Уезжай! У меня обратного пути нет. Меня всё равно живым отсюда не выпустят. С женщинами ничего не случится, я тебе это обещаю. А ты, пожалуйста, уезжай, и прости меня, что втянул тебя и всех вас в эту канитель. Со мной всё это началась, со мной и закончится. Оставь мне ствол и уезжай!

– Всё сказал? Красиво. Очень. Прямо, как в кино. – Гэсэр презрительно усмехнулся. – Жаль, что времени у меня маловато, а то набил бы я тебе фейс по старой дружбе. Вот, только за молодость и прощаю. Короче, будем считать, что я ничего этого не слышал. Понял?! А теперь, прыгай на заднее сиденье и умри на время! Живо! – Сергей скакнул в салон одновременно с Гэсэром, и джип, с рёвом дав задний ход, съехал на обочину дороги и попятился к густым зарослям молодого сосняка. Вскоре из него уже едва торчала чёрная морда капота, да пара её стеклянных, незрячих глаз.

Через несколько минут, на территорию дачного посёлка заехал чёрный, служебный «батон», из которого высыпало до десятков бойцов в полевом камуфляже, с шевронами «СОБР». Они выстроились муравьиной цепочкой, бесшумно заструившейся по направлению к дому тётушки Янжимы. Но ни самой Янжимы, ни Риты рядом с ними не было. Внезапно у Гэсэра запиликала «мобила» и высветился номер его матери.

– Да.

– Гэсэр, с тобой говорит командир СОБРа майор Лапин. Посмотри в окно: дом окружён и находится под прицелом десяти стволов. Нам не нужна твоя кровь. Нам нужен Ронин. Только Ронин. Скажешь, где он, и мы оставим тебя в покое.

– Мама у вас?

– Да.

– А девушка?

– Девушки с нами нет. Её увезли какие-то люди, в штатском. Похоже, из ФСБ.

– Дай трубку маме, майор. – В микрофоне послышались щелчки и шорохи, которые сменились прерывистым голосом тётушки Янжимы:

– Гэсэрчик, родной мой сынок, – и она запела своим тоненьким и дрожащим голоском знакомую мелодию на бурятском языке. Сергей увидел, как Гэсэр наклонил голову, сжав челюсти до жуткого скрежета, и впился, побелевшими от напряжения пальцами, в рулевое колесо. Песня была о детстве, о родном доме и о материнской любви. Но не прошло и полминуты, как телефон снова был в руках майора Лапина:

– Извини, брат, но у нас нет времени на фольклор. Итак, – твоё решение. Или выходишь с поднятыми руками, сообщаешь местонахождение Ронина, и мы отпускаем тебя вместе с твоей мамой. Даю слово офицера. Или мои парни разнесут эту хибару в щепки, и тогда у нас с тобой будет уже совсем другой разговор. Решайся, Гэсэр! Даю тебе минуту, чтобы подумать и открываю огонь на поражение. – В трубке раздались прерывистые гудки. Однако, на самом деле, майор преувеличивал угрозу, так как получил приказ взять Доржиева, по возможности, живым, что вовсе не относилось к Ронину. Этот приказ исходил из Конторы.

– Всё слышал? – спросил он, обращаясь к Сергею. Тот, молча, кивнул.

– А раз всё слышал, то действуй. Риты здесь нет, так что погибнуть тебе сейчас, – только на них сработать, а надо ещё девушку спасать. У нас – только минута. Вот мой «сотик», в нём номера пацанов, хотя уже, наверняка «палёные» и распечатанные. Всё равно, свяжешься с ними, – помогут. Теперь дальше. Вот тебе деньги. Здесь много. Хватит не только на жрачку и бухло. Правда, в долларах. Так, уж, получилось. Короче, сейчас уйдёшь через этот пролесок, с тыла обогнёшь его и выйдешь на трассу. Там поймаешь любую первую тачку, сунешь водиле сто долларов, – других купюр, к сожалению, нет, – он тебя до Аляски довезёт, а может, и дальше, если, конечно, когда-нибудь видел «баксы». Потом – действуй по обстоятельствам. Я постараюсь выбраться отсюда и найти вас. Если повезёт, то переберёмся к Сойжину в тайгу. Там мы – в безопасности. Да, вот, ещё что. Возьми под сиденьем «травмат». Пушка хорошая, сейчас таких нет. Авось, пригодится. Ну, давай, брат! Пора! Будь осторожен. Никто, кроме нас! – мужчины крепко обнялись, и, спустя уже несколько секунд, Сергей хрустел сухим валежником, продираясь сквозь густую стену соснового лапника и, обдирая в кровь руки. В его голове, в ритме пульсирующего кровотока звучало, как навязчивый рефрен, одно и то же: «Ритка! Ритка! Ритка!» Позади уже раздавались частые, трескучие хлопки выстрелов, пару раз гулко громыхнули светошумовые гранаты, а над лесом поплыл удушливый, «черёмуховый» туман, хотя до черёмухова цвета было ещё очень далеко. Собровцы штурмовали пустой дом, превращая его в груду разбросанных и обгоревших головёшек.

Глава 12 Совещание

Генерал Шаромов жестом пригласил присутствующих садиться. Четверо его помощников заняли места, согласно своему табелю о рангах и открыли служебные блокноты. Каждый из них курировал строго определенный участок деятельности и не был вхож в служебную епархию своих коллег, не считая смежных, так сказать, производственных смычек, которые периодически возникали при решении разных вопросов. Отсюда появлялась некая искусственная напряжённость и показная отчуждённость в их деловых взаимоотношениях, что вполне устраивало руководителя бригады. Разделяй и властвуй. Однако, не смотря на эту разобщённую тематику их деятельности, все они сходились в одном, что без труда бросалось в глаза даже стороннему наблюдателю, – в отменном уровне их боевой и физической подготовки. Но самым главным было то, что все они, в случае непредвиденных обстоятельств, например, таких, как смерть кого-либо из группы, могли действовать по схеме полной взаимозаменяемости.

– Подполковник Зелинский, пожалуйста. Доложите о результатах проделанной работы по Вашему направлению. – Генерал, не поднимая головы, приготовился писать. Он привык обходиться без стенографистов, не доверяя никому при фиксировании текстов секретного характера, но, при этом, используя, разработанный им лично, метод скорописи, который при ближайшем рассмотрении напоминал сложнейшую шифрограмму. С места поднялся моложавый, крепко сбитый, офицер, в тёмном костюме классической немецкой модели, мешковатость которой не только не умаляла изящества, а, напротив, подчёркивала его, вкупе с полной свободой движений его владельца. Впрочем, так были одеты все присутствующие, и это, отнюдь, не являлось следствием их одинаковых вкусов. Пошитые на заказ из очень плотной и не мнущейся ткани, и обладающие целым рядом специфических характеристик, эти костюмы были, скорее, разновидностью ведомственной спецодежды, чем аксессуарами светского гардероба.

– Уважаемый, товарищ руководитель, уважаемые коллеги, – начал Зелинский, – За последние сутки ситуацию в городе и близлежащих населённых пунктах удалось частично стабилизировать совместными усилиями нацгвардии, полиции и других силовых ведомств. Режим чрезвычайного положения неукоснительно действует на всей территории оперативного реагирования. Вместе с тем, нельзя не отметить, что, к сожалению, очаги протестных выступлений против органов исполнительной и законодательной власти, а также кровавые столкновения между защитниками прав животных и их противниками в настоящее время переместились и локализовались в областном центре мегаполиса и его спальных районах. Создаётся угроза их возможной, дальнейшей экспансии на фоне общей физиологической активизации животных. В целях скорейшей нормализации ситуации в регионе и во исполнение приказа руководства ФСБ России и указаний президента, предлагаю… – Зелинский говорил ещё минут десять, называя цифры раненых и убитых в столкновениях, арестованных в ходе беспорядков, и, внося при этом, вполне конкретные предложения по их, согласно ставшему модным определению, – оптимизации. Шаромов его не перебивал и не задавал дополнительных вопросов. В обращении со своими непосредственными помощниками он был подчёркнуто вежлив. Это были лучшие из лучших, а генерал умел ценить профессионализм.

– Доклад окончен, – произнёс подполковник заключительную, стандартную фразу, и, почти не мигая, воззрился на своего шефа.

– Спасибо, Игорь Рудольфович. Присаживайтесь. Полковник Рудин, слушаю Вас. – Рудин, также ещё довольно моложавый на вид, офицер, не уступавший в габаритах предыдущему оратору, отвечал за работу на идеологическом фронте. Его занимали вопросы, связанные сугубо с оппозицией власти, экстремизмом и коррупцией. Кроме того, на рабочий стол полковника ежедневно стопками ложились оперативные дела с грифом «совершенно секретно» из отделов и управлений службы собственной безопасности по линиям МВД и ФСБ, где фигурировали отчёты «наружки» и сообщения агентурных источников, касающиеся высокопоставленных сотрудников силовых структур и представителей всех ветвей власти. Все эти документы, долгое время томившиеся под спудом наложенного на них «табу», без разрешительной «отмашки» руководства, вдруг вырвались на свободу, вскрыв всю поднаготную отдельных представителей региональной власти. В конце доклада Рудин озвучил цифры отправленных в Москву спецрейсами ФСБ, всех задержанных и арестованных, в рамках возбуждённых уголовных дел, чем даже вызвал одобрительный кивок генерала Шаромова.

– Спасибо, Борис Германович. Прошу садиться. – Следующим с места поднялся подполковник Плеханов. Он также обратился с традиционным приветствием в адрес руководителя и коллег, после чего перешёл к самой «закрытой» теме.

– Я силами вверенного мне аппарата и сам лично провёл анализ полицейских сводок за последние дни, а также изучил рапорта, служебные записки и стенограммы селекторных совещаний в учреждениях и организациях города, включая больницы, санэпидстанции, спец автохозяйства и ЖЭКи – на предмет изучения аномального поведения собак. К сожалению, пока природа этой аномалии до конца не ясна. Но уже сейчас можно с определённостью констатировать, что эпидемии бешенства в городе нет. Нет ни одного заболевшего этой болезнью от укуса собак за весь период беспорядков. И это не ошибка в диагнозе, а всего лишь искусственно созданный миф, скорее, призванный парализовать нормальную, хозяйственную жизнь города. Кто и зачем создал этот миф, – это уже прерогатива полковника Рудина, но на данном этапе мы вынуждены этот миф поддержать, поскольку по-другому объяснить населению всё происходящее мы не можем. – Плеханов, с вежливой улыбкой, удостоил коллегу деликатным кивком. Также пока непонятен избирательный характер нападений собак на людей. Жертвами их укусов, согласно статистике, явились лишь те, кто причастен к их физическому уничтожению. К этой категории, назовём её группой риска, относятся, так называемые, «догхантеры», работники спец автохозяйства, ЖКХ и представители силовых структур. Другие категории граждан не пострадали. К сожалению, количество жертв, отнесённых к группе риска, исчисляется уже десятками, приближаясь к «юбилейной» сотне. Последнее время в связи с активным отстрелом собак силами полиции и нацгвардии число нападений на этих людей только возросло. Причём для отстрела одичавших и сбившихся в стаи бездомных собак, которые наводнили не только город, но и лес, и своей численностью в последнее время потеснили даже популяцию волков, были привлечены профессиональные охотники. Но вследствие этого поведение животных стало внешне очень схоже с хорошо организованной и вполне сознательной формой деятельности людей, что в разы осложнило борьбу с ними, и это, как правильно указал подполковник Зелинский, даже чревато возможной, дальнейшей экспансией их агрессии. Так, например, концентрация зоологического материала уже наблюдается в областном мегаполисе, где так же, как и здесь, формируются очаги социального напряжения. Причём, интенсивность такой их «разумной» деятельности, как показал анализ, напрямую связана со степенью активной деятельности самих людей. Мною, совместно с сотрудниками нашей лаборатории, ещё в Москве, были препарированы трупы и подвергнут различным экспериментам породы здешних собак – с целью выявления каких-либо функциональных особенностей их мозга или системы высшей нервной деятельности, но каких-либо определённых результатов получено так и не было. Аналоги внешне схожих аномалий в средах обитания не только собак, но и, вообще, других видов, встречались довольно часто и раньше, начиная с простейших особей и, кончая высокоорганизованными. Например, среди насекомых, летучих мышей, рыб, птиц и, наконец, среди пингвинов, китов и дельфинов и многих других животных. Но ни в одном из этих случаев деятельность человека, в качестве причины такого поведения, не являлась решающим фактором. Разумеется, нарушения экобаланса в природе, связанные с техногенными процессами, имели место всегда, но никогда речь не шла об их связи с социальной сферой. Здесь же, по все видимости, мы имеем дело с взаимодействием иного порядка, а именно, – не физических, а ментальных субстанций. Несмотря на кажущуюся антинаучность данной теории, она вполне укладывается в рамки учения академика Вернадского о ноосфере. В лаборатории нашего института это уже давно является предметом эмпирических исследований. В частности, анализу была подвергнута связь определённого количества не только естественных, но и, искусственно созданных социальных катаклизмов, с живой и неживой природной средой. Впрочем, так называемой не живой, природы, получившей этот статус с лёгкой руки учёных – материалистов, – просто не существует. Вода, воздух, камни, металлы и минералы, – это всё, суть, субстантивные категории, живущие своей волновой жизнью и обладающие информационной памятью и колоссальной внутренней энергией, на уровне которой они взаимодействуют между собой, если хотите, даже общаются, и сущность которой нам до сих пор не известна. То, что происходит сейчас, – это не что иное, как выплеск из ноосферы избыточной энергии, условно назовём её пси-энергией, которая локализовалась на определённом уровне. Порталом её входа-выхода может стать любой, конкретный объект или субъект. В нашем случае – это некто Сергей Ронин. Явился ли он случайным выбором ноосферы или нет, – нам ещё предстоит выяснить, проанализировав всю цепочку предшествующих данному феномену событий. Но, скорей всего, нет, – не случайным. Существует ли способ восстановления нарушенного природного равновесия? Да, существует. Но для этого мы имеем, к сожалению, пока только одно средство, – скорейшую физическую нейтрализацию «объекта». То есть, проще говоря, мы должны залатать или замуровать эту дырку, именуемую порталом, и движение избыточного потока энергии прекратится само собой. Если уж говорить совсем понятным языком, то мы должны попросту ликвидировать данный «объект». Хочу также отметить, что такой, беспрецедентный уровень работы с пси-энергиями в практике нашего научного отдела встречается впервые, и все эти выводы, являющиеся плодом коллективных усилий нашей научной группы, носят пока гипотетический характер, – до полной их апробации. – Подполковник Плеханов говорил ещё достаточно долго, погружая аудиторию в глубины метафизики, затем провёл краткий экскурс в историю древней тибетской религии Бон, и, наконец, прошёлся по основам квантовой физики, порядком испытав на прочность интеллект присутствующих. Но, тем не менее, его никто ни разу не перебил и не задал уточняющих вопросов, словно всё, что он говорил здесь, было давно известным и общеустановленным фактом.

– Благодарю Вас, Георгий Валентинович за очень занимательный и познавательный доклад, – улыбнулся Шаромов. – Остаётся только сожалеть, что Вы лишены возможности подрабатывать на лекторском поприще. – Плеханов воспринял замечание бригадира, как комплимент, не пожелав усмотреть в нём насмешливого тона.

– Слово последнему докладчику. Пожалуйста, полковник Гуревич.

– Благодарю Вас, товарищ генерал. Моя тема, – это, как раз, тот самый «объект», который, говоря словами предыдущего докладчика, необходимо скорейшим образом нейтрализовать. Речь идёт о Ронине. В дальнейшем прошу именовать, исключительно, «объектом». Итак, в настоящее время, в ходе проведённых областным управлением ФСБ, оперативных мероприятий, нами установлена вся цепочка его контактов за последнее время, а также круг общения и маршруты передвижений. Ближайшим его контактёром является Гэсэр Доржиев, который час назад проследовал на своей машине по таёжному тракту, к городской черте, беспрепятственно миновав все блок – посты, несмотря на своевременно данные на них, ориентировки. Старший поста капитан Сергей Мясников, пропустивший Доржиева после досмотра, уже задержан, и с ним ведётся работа. Предполагаемым пунктом отправления Доржиева, откуда он ехал, мог являться бурятский улус, этакая местная достопримечательность, расположенный в таёжной черте, на стыке с магистралью. Там, сейчас никто не живёт, кроме одного полоумного старика – шамана, которого местные власти показывают за деньги иностранным туристам. Сам Доржиев – бурят и может иметь с ним контакты и связи, в том числе родственные. Здесь же, скорей всего, сейчас находится и сам «объект». Кто ещё, в настоящее время, может там быть, помимо них, – неизвестно. Туда направлена группа спецназа ФСБ из пяти опытных бойцов. Думаю, что этого достаточно. Им отдан приказ о полной зачистке, так как мы не можем и не должны рисковать понапрасну. Пока что группа на связь не выходила. Я уверен, что в случае обнаружения на месте «объекта» и его возможных сообщников, улус в самое ближайшее время будет полностью зачищен. Среди контактов Доржиева по сотовой связи значатся его сослуживцы Канду, Круминьш, и Коляда, которые, как раз и могут являться таковыми сообщниками. Кстати, уже точно установлено, что все они участвовали в похищении из больницы Риты Мухиной. А предполагаемым пунктом назначения Доржиева может быть его городская квартира или квартира его матери, которая в списках абонентов значится, как Янжима Доржиева. Её местонахождение пока неизвестно, так как квартира по месту прописки и проживания, ею сдана в наём посторонним людям. Не установлено и местонахождение самой подруги «объекта» – вышеуказанной Мухиной. Сам Доржиев в предполагаемых пунктах и в поле зрения оперативных служб также не появлялся. В настоящий момент вседанные лица оперативно отрабатываются по всем возможным направлениям. Полагаю, что очень скоро мы получим ожидаемый результат. Вместе с тем, хочу обратить ваше пристальное внимание на разыскиваемый контингент. Имеется в виду его мужская половина. Эти люди прошли серьёзную специальную подготовку и имеют большой опыт ведения боевых действий. Каждый из них награждён многочисленными правительственными и государственными наградами. Они также могут иметь при себе оружие. Это, по сути дела, наши с вами коллеги, только из спецназа ГРУ, хоть и бывшие, и по нашей специальной, субъектной классификации представляют высшую степень социальной опасности. В связи с этим, я допускаю возможность их физической ликвидации при задержании. – Гуревич произнёс ещё несколько фраз, после чего, молча, вытянулся, как на параде, сложив по швам свои огромные руки, неуклюже лежащие на мощных бёдрах почти двухметрового атлета, и, выжидающе уставился на комбрига, как, за глаза, окрестили Шаромова. Он был самым опытным и самый возрастным офицером, из всей бригады, но, при этом, выделялся, на вид, небывалой физической мощью. Глядя на кисти его рук, напоминающие, при ближайшем рассмотрении, железные ковши, в голову поневоле приходила мысль о том, что всё, что попадёт в них, будет перемолото и обращено в пыль. Недаром, полковнику ничего не стоило перекреститься двухпудовой гирей или двумя пальцами скатать в блин монетку любого достоинства. Вообще-то, по своей природе, он не был тщеславным человеком, но хорошо знал о производимых им на людей эффектах, и, поэтому иногда, при случае не чурался возможности укрепить их в этих искренних чувствах. Однако, сейчас он старался проявить совершенно иные качества, связанные с возможностью использования своего оперативного чутья и тактического мышления, что давалось ему также без особого труда. Ведь, ещё со студенческой скамьи, лично для себя, он определил неоспоримый приоритет интеллекта над физической силой и с тех пор никогда не поступался этим правилом.

– Очень хорошо, – сказал Шаромов, – Значит, теперь нам только осталось ждать результат, который бы устроил нас всех. Не так ли? – Он обвёл взглядом присутствующих, которые ответили ему дружным, молчаливым согласием. – Ну, тогда – за работу! У нас мало времени.

Завтра, до полудня, проведём контрольное совещание и подведём итоги операции. Обо всех нештатных ситуациях докладывать мне немедленно, и в любое время суток. Все свободны. – Шаромов не терпел многословия, особенно чужого. Он никогда не перебивал докладчиков, не задавал тупиковых вопросов, не выражал своего эмоционального отношения к выступавшим, но сам всегда говорил так, словно каждое его слово ложилось на безмен и имело на себе ценник. Присутствующие хорошо понимали, что за этим стоит, и, несмотря на своё положение «приближённых к особе императора», – затылком чувствовали этот прохладный ветерок смертельной стали, которым веяло от его Дамоклова меча, постоянно висевшего над их головами.

* * *

Уже через два часа после окончания совещания полковник Гуревич по телефону доложил бригадиру о задержании Доржиева, который на данный момент находился в реанимации, под усиленной охраной гвардейцев. Допросить его не представлялось возможным, так как тот был без сознания, получив, согласно заключению медиков, закрытую черепно-мозговую травму и сильнейшие ушибы сердца, обоих лёгких и печени. Кроме того, в его огромном теле сидело с полдюжины пуль, отправленных ему вдогонку в качестве прощальных поцелуйчиков. А немного погодя, полковник уже мялся у дверей генеральского кабинета, готовясь к более подробному, чем его телефонный звонок докладу. Секретарша, сидевшая в приёмной, доложила о его визите, после чего любезно пригласила в кабинет босса.

– Разрешите, товарищ генерал.

– Входи, Лев Валерьянович, входи, дорогой, присаживайся. Сейчас, у нас, здесь – не совещание, конспектов никто не пишет. Поэтому, давай, голубчик, поподробнее, прямо с того места, как начался штурм дома. Про задержание женщин в городе можешь не рассказывать. Я, итак, всё знаю. Приступай. – Гуревич понимал, что операция по захвату Доржиева прошла не только не безупречно, но была с треском провалена: пять человек раненых, причём раненых одинаково нелепым способом, – в левую ногу, – это было для десяти, штурмующих «спецов» не просто много, а очень много, тем более, что штурмовали то одного гражданского и вооружённого стареньким, охотничьим карабином. Кроме того, он сейчас пребывал в коме и вряд ли смог бы стать потенциальным источником информации об «объекте». А этот странный способ ранения бойцов? Он же больше смахивал на элементарное издевательство, чем на случайное стеченье обстоятельств. Полковник, который чуть не задевал головой при входе, верхний дверной косяк, а плечами, – два боковых, – сейчас мечтал только об одном: оказаться в глазах босса маленьким и жалким.

– После истечения минутного срока ультиматума, товарищ генерал, – начал он, – был отдан приказ о штурме дома, но Доржиева в нём не оказалось.

– Вот, как? А где же он был, в гости ушёл? – усмехнулся генерал. Стало ясно, что беседа приобретает приватный, затяжной характер диалога, с вопросами и репликами, а не монолога, как это было на совещании. Кроме того, этот вкрадчивый, ласковый тон бригадира и змеиная улыбка на его лице явно, не сулили хорошего продолжения.

– Он находился в это время, фактически, за спинами наших бойцов, товарищ генерал, а именно – в кустах, прилегающей к дороге лесополосы. И, как только начался штурм, сразу прострелил из карабина колёса нашей служебной машины. Потом стал стрелять по ногам осаждавших, и ранил пятерых. Поначалу было даже невозможно понять, откуда ведётся огонь, да и звуков выстрелов не было слышно из-за шума.

– А, что, позвольте узнать, он делал в лесу до вашего приезда? Подснежники собирал? Ах, ну, да! Мама позвонила ему, что возвращается вместе с Ритой из города. Встречай, мол. Ну, он и побежал в лес за букетом подснежников. Правда, зачем-то загнал туда ещё и джип, прихватив, на всякий случай карабин. Так, что ли? Так, ведь, подснежники то ещё не зацвели, полковник. А? Что скажешь? «Ах, ты, жаба ехидная, – подумал Гуревич. – Какого чёрта тогда спрашиваешь, если всё знаешь? Интересно, кто ему слил всю эту инфу?»

– Товарищ генерал, – Гуревич выглядел потерянным и говорил сдавленным, словно, постинсультным голосом. – Его мать при мне набирала номер, говорила с ним, буквально, минуту – не больше. Сказала, что пусть ждёт их дома и встречает. Они купили на рынке всё необходимое и скоро приедут. Мухину мы сразу отправили к Вам, а старуха повезла нас по этому адресу, куда приехал её сын, предварительно с ней созвонившись. И ничего подозрительного не было. Никаких предупреждающих фраз, полутонов или намёков. Абсолютно ничего! Предупредить его также никто не мог. Это исключено.

– Ну, мог или не мог, – это мы ещё установим в рамках служебной проверки, которая будет проводиться в отношении всех, причастных к операции, включая и тебя. Но я только одного не могу понять. Как же ты, человек с таким колоссальным опытом боевых операций, зная, что Доржиев и его компания, – бывшие «гэрэушники», и что, они очень опасны, и, потому при захвате не исключена возможность их ликвидации, – как ты мог не выслать разведку, не проверить, на месте ли «объект», не изучить подходы и прилегающую местность? Так сильно торопился стяжать лавры? Ну, так ты их стяжал. С какой теперь миной я буду докладывать в Москву об этой «Пирровой победе»?!

– Виноват, товарищ генерал.

– Виноват, – ответишь. Но ты, хотя бы знал, что этот бурят – потомственный охотник, а на войне был снайпером? У него одних зарубок на прикладе больше, чем у тебя на башке волос. – Гуревич непроизвольно провёл ладонью по затылку. Волос у него, действительно, было не лишку: два небольших островка, окаймляющих блестящую, водную гладь затылка. – Да если бы он только захотел, он перестрелял бы вас всех из своего карабина, как куропаток. – распалялся бригадир. – Ты об этом подумал?! Ты, вообще, о людях подумал?! Или ты полагал, что он пять раз подряд промахнулся и, поэтому, попал всем в левую ногу. Да, он просто пожалел твоих «СОБРОВ», понял! Пожалел! Но, при этом, не преминул и поиздеваться над вами, вояки хреновы. – Генерал отвернулся к окну и некоторое время стоял в молчаливом раздумье, играя желваками на скулах. – Продолжай, – наконец, процедил он после своего обычного, внутреннего транса.

– А дальше, товарищ генерал, он выскочил на джипе из своего укрытия и на полном ходу, столкнув на обочину нашу машину, помчался по садовской дороге. Затем выехал на трассу и, вопреки всякому здравому смыслу, на максимальной скорости погнал в сторону города, а не наоборот. Мы успели связаться с передвижным пунктом ГИБДД и дорогу блокировали. Однако, он, не снижая скорости, влетел во всё это авто заграждение. При этом, перевернул все машины и перевернулся сам. Пострадало несколько полицейских. Слава Богу, обошлось без жертв. Гастелло хренов!

– Скорее, Талалихин, – поправил Шаромов.

– Да, хоть, Матросов, товарищ генерал. – Полковник уже с трудом скрывал, накопившееся в душе, раздражение, смешанное с чувством уязвлённого самолюбия и предчувствием неотвратимого наказания за провал операции. – Сейчас этот камикадзе находится в коме, и врачи оценивают его состояние, как критическое. И вот ещё: перед штурмом он попросил передать трубку матери. Его просьбу выполнили и трубку передали, но она стала петь ему песню на их родном языке.

– Песню?!

– Да, песню. Пела почти полминуты, пока командир «СОБРА» не отобрал у неё телефон. Мы думали, что она будет уговаривать его сдаться, а она – давай петь. – Шаромов вновь отвернулся от собеседника и, молча, уставился в окно. – Как, бишь, её имя? – спросил он через минуту.

– Янжима.

– Янжима, говоришь. А ты знаешь, что в переводе с тибетского это означает: владычица мелодий. Возможно, в этом и кроется весь секрет. Для некоторых народностей Сибири и Севера, как для индейцев Америки и эскимосов Аляски, песня, – это повседневный способ выражения чувств. Они поют всегда, везде и обо всём, что чувствуют, видят и слышат. А если не поют, когда должны это делать, то значит – что-то не ладно, что-то не так. Кстати, она пела, когда позвонила сыну из города?

– Кажется, нет, товарищ генерал, – и, подумав, добавил, – точно, нет. Не пела.

– Вот, то-то и оно. А он ждал песни. Однако, хватит о песнях. Ещё неизвестно, что запоём мы с тобой, в Москве, на коллегии у Директора, когда всё это закончится. Кстати как, там, наша таёжная группа захвата? Уже три часа, как от неё нет сведений. Ты имей в виду, Лев Валерьянович, что «это есть твой последний и решительный бой». Других шансов реабилитироваться не будет. Если «объект» окажется там, а ему просто больше негде быть, и, при этом, не будет ликвидирован, то придётся ликвидировать тебя, голубчик. За это направление деятельности целиком и полностью отвечаешь только ты и выгораживать тебя я не намерен. «Ну, ещё бы ты кого-нибудь, когда-нибудь выгораживал, удав. Чужие не сожрут, так ты придушишь», – зло подумал Гуревич, и ответил:

– Я помню свой долг, товарищ генерал. Но, что касается группы, то до бурятского улуса только одной езды около двух часов, и необходимо также учесть, что там на сотни вёрст – сплошная, глухая тайга, плюс распутица. Могут возникнуть различные непредвиденные обстоятельства.

– А где сейчас остальные члены этой банды. Как, бишь их, там? Круминьш, Канду и Коляда. Вот, уж точно, «Доржиев и К^о». У них же, наверняка, есть семьи, родственники?

– По месту проживания никого нет уже несколько дней, и в каком направлении выбыли – неизвестно. Семья есть только у Коляды: жена и взрослый сын, который с ними не живёт. Жена уехала на Украину. У остальных семья по разным причинам отсутствуют. Кто развёлся, у кого умерла супруга, а кто просто выбрал удел холостяка, как Доржиев. Но у них, у всех, есть совместный, довольно крупный бизнес, который они организовали после «Афгана», ещё в девяностых. Это птицефабрика и несколько птицеферм, в коих они являются совладельцами в равных долях. Но в офисах появляются редко, все дела ведут через управляющих или исполнительных директоров, поэтому там о них никто ничего толком не знает. Я уверен, что в настоящее время они постараются войти в контакт с «объектом», а сам «объект» будет искать контакта с Маргаритой Мухиной. Надо бы ему помочь, товарищ генерал.

– Поможем, обязательно поможем. А, скажи, эта Мухина, она что… или, вернее, кто ему, раз он готов ради неё даже жизнью рискнуть?

– Да, никто. Старая знакомая, одноклассница, с которой он заново сошёлся, когда прятался у неё от полиции, после инцидента с отстрелом собак на комбинате. Возможно, за это короткое время у них могли возникнуть серьёзные отношения. Такое бывает.

– Чудны твои дела, Господи. Как думаешь, он придёт?

– Я абсолютно уверен в этом. И, может быть, даже не один. И очень скоро.

Глава 13 Незванные гости

Весна, не смотря ни на что, брала своё, и стремительно отвоёвывала у матушки-зимы заснеженное пространство тайги, вонзая в него тысячи огненных, солнечных стрел, и делая дороги, ведущие в улус, совершенно непроходимыми и не проездными. Однако, двор Сойжина, обнесённый добротным и высоким забором, уже основательно просох и прогрелся, и теперь старик любил сидеть здесь часами, почти не заходя в дом и, бормоча свои, священные для каждого йогина, мантры. С годами он почти утратил чувство времени, потому что уже не стоял на берегу той реки, которая неслась мимо него, отсчитывая условные единицы, именуемые днями, месяцами и годами, а сам плыл по ней, видя, как меняются вокруг берега событий и людских судеб. Он всё чаще входил в состояние, называемое «самадхи», и ощущал себя, при этом, частичкой живого, необъятного космоса, не испытывая более ни земных, физических недугов, ни душевных страданий. Но сегодня на него, впервые за многие годы, нахлынули воспоминания далёкого детства, и Сойжин вспомнил тот день, когда отец взял его на тайлаган, праздничный шаманский молебен, посвященный духам предков. Дни тогда стояли сухие и жаркие. Именно в такие дни степные ветра доносили до берегов Баргузина жар монгольской пустыни Гоби. Нарядные женщины с каждого подворья несли ритуальную белую пищу, приготовленную из поджаренной муки со сметаной, и собирали деньги на тарасун, крепкую, молочную водку, без которой не обходился ни один значимый праздник. Мужчины же, одетые в яркие шёлковые халаты, подпоясанные тёмно – красными кушаками, втыкали в землю ветки тальника и берёзы, украшенные лоскутками цветной материи, или привязывали её к столбикам коновязи, чтобы, отогнать злых духов от мест приношения даров душам своих предков, – онгонам. Маленький Сойжин, в жилах которого с рождения текла кровь потомственных кузнецов – шаманов, с благоговейным трепетом смотрел и слушал, как его духовные сородичи произносили мантры, выплёскивая в дар деревянным онгонам содержимое своих блюдец: чай, молоко и водку. А потом были игры… Глядя на эти забавы могучих мужей, – борцов, лучников и наездников, – Сойжин рисовал в своём воображении картины былых сражений, отчётливо слыша свист и шорох, летящих чёрной тучей, стрел, топот тысяч копыт, храп и ржание, вздыбленных к небу, коней.

В этот день, сюда, из Баргузинского дацана, презрев разногласия с местными шаманами, приехали достопочтенные ламы, чтобы почтить дух великого йогина и Гэгэна, бывшего настоятеля их дацана Цыдена Соодоева. Отец, не смотря на свой титул наследного белого шамана, был привечаем всеми сановитыми ламами Курумкана, и сам нередко облачался в их культовые одежды, дабы совершить, вместе с ними, буддийский обряд. Он много рассказывал сыну о ламе Соодоеве, который мог проходить сквозь стены, ходить по воде также как по суше и взлетать на гору Бархаан, размахивая полами своего ярко-жёлтого орхимжо, словно крыльями. Но больше всего, мальчика впечатлили его страшные предсказания о том, что скоро в Курумкан придут люди в чёрных, кожаных куртках и убьют всех жёлтых лам. Увы, эти предсказания Гэгэна сбылись, и в конце тридцатых люди в кожаных куртках согнали к подножью горы Нарын – Хода всех местных лам, а также свободных, немонастырских йогинов и заставили их рыть общую могилу. Ламы покорно и бесстрастно копали землю, не снимая со своих голов причудливые жёлтые короны, а когда закончили, то, молча, встали вряд, и беззвучно зашептали отходные молитвы, спокойно ожидая смерти. Вскоре, после событий в Ламской Пади, те же люди, в чёрных кожанках, увели отца, и больше Сойжин его никогда не видел. Дацаны в Курумканском крае быстро опустели и сократились чуть не на треть, а местные аборигены сбежали отсюда, – кто вглубь тайги, – кто в большие города. Но сейчас он вместе с отцом плыл в белесом тумане своих воспоминаний, захлестнувших его с головой. Он не видел, как с верхушек бревенчатого частокола, окружавшего его двор, словно молнии с небес, на землю пали пять чёрных ангелов, облачённых в странные, похожие на комбинезоны астронавтов или доспехи рыцарей, одежды и гуськом засеменили к дому, подняв на уровень шлемов, винторезы с оптикой и глушителями. «Ангелы» бесшумно проследовали вглубь двора, обмениваясь позывными, и недоумённо уставились на странное восьмиугольное строение, без окон и печной трубы, в которое можно было попасть только через невысокую дверь, не оставлявшую шансов для манёвра при штурме. Они не сразу увидели Сойжина, сидящего со скрещенными ногами, подле белого, куполообразного субургана, сработанного из цельного куска белого мрамора. При их появлении старик даже не пошевелился и не открыл глаз.

– «Пятый!» – «Первому!», – вдруг, задребезжал над его ухом чей-то тинглер, – у меня здесь этот шаман, о котором говорил Гуревич, – Что с ним делать?

– «Пятый на связи!». Скачивай информацию по «Объекту» и зачищай его. Это приказ центра. Как принял? – Принял.

Сойжин поднял голову и посмотрел на спецназовца. Через секунду жёсткая, рифлёная подошва берца вошла ему в грудь, лишив, на какое-то время, возможности дышать и двигаться. Он опрокинулся навзничь, глядя слезящимися глазами на молодого бойца с лейтенантскими звёздочками. Сквозь прорези забрала его форменного шлема на Сойжина смотрели почти по-детски любопытные и добрые глаза. – Извини, дед, лично я против тебя ничего не имею, но у меня приказ, – сказал парень искренним, сочувствующим тоном, направляя в его голову ствол винтореза. – Ты только скажи, где твой постоялец, – и умрёшь легко и быстро. В противном случае, тебя ждут неприятности. Не усложняй, дед. Ты же шаман, а шаманы не бояться смерти. Ведь, так? – Парень улыбался. Его голубые глаза щурились от солнца и, казалось, были полны самой доброты и участия.

Сойжин также заулыбался и закивал головой, всем видом выражая понимание и согласие, и, жестами выказывая намерение пойти в свой дом, чтобы оказать содействие военным людям. Лейтенант помог ему подняться, и, встав за его спиной, направился вместе с ним к двери. Остальные бойцы последовали за ними, выстроившись цепочкой за ведущим. Никакой опасности это не предвещало, поскольку старый шаман служил для всех живым щитом, позволявшим без особого труда и риска проникнуть в жилище и забросать его гранатами. А дальше случилось непредвиденное: едва переступив порог, Сойжин с силой оттолкнул от себя опешившего и ничего не подозревавшего лейтенанта, и быстро закрыл за собой дверь, набросив изнутри навесную, чугунную щеколду. Выстрелов слышно не было из-за поглотивших их глушителей. Просто казалось, что по округлым, бревенчатым стенам гэра стучит первый, весенний дождь, а следом, вот-вот, загромыхает первый гром. И, точно, загромыхал бы, ибо боец с позывным «Третий» уже поудобнее приторачивал к плечу бесшумный бронебойный гранатомёт, направляя его на дверь. То, что произошло потом, шокировало бы даже видавших виды «спецов».

«Третий» странно дёрнулся и стал медленно заваливаться на бок. Его шея с двух сторон была перехвачена тонкой стрелой с маленьким, серповидным наконечником, больше похожим на волчий клык. Следом за ним, с таким же посланием небес в шее, упал улыбающийся лейтенант. И уж совсем казалось странным то, что «Пятый», бывший здесь старшим, увидев на крыше старика, невесть откуда взявшегося там, и держащего в руках выгнутую кибить тисового лука, уже заправленного очередной стрелой, вдруг неподвижно замер, поймав на себе его слезящийся взгляд и опустил книзу ствол. Секунду спустя, лёгкая стрела, с гусиным хвостовым оперением, со свистом прошила шею майора, навсегда остановив часы его земного бытия. Сойжин стрелял ещё дважды…

Когда он спустился по лестнице через открытый лаз в крыше, обычный для любого гэра, но абсолютно неизвестный для тех, кто не бывал в таёжных юртах, то сначала повесил на место, рядом с бубном, посохом и копьём, свой лук и колчан с оставшимися в нём стрелами. Затем, плеснув в огонь очага жертвенный глоток «хурэмгэ», налил немного себе, и раскурил можжевеловую трубочку, набитую сушёными травами. Выйдя во двор, он увидел, что повсюду валяется мраморная крошка разбитой вдребезги священной ступы Будды, и лежит, поваленный наземь, столб коновязи. Бревенчатые стены гэра были изрисованы пулевым орнаментом и местами расщеплены чуть не до основания. Сойжин обошёл двор, чтобы рассмотреть трупы спецназовцев. Судя по амуниции, все они были офицерами, а, судя по виду, – мальчишками, которым не было ещё и тридцати. «Кто их теперь похоронит. Мне столько могил не вырыть, – с грустью подумал он. – Оставалось только одно: предать их тела, согласно буддийской традиции одной из пяти стихий, – огню, ибо скоро они начнут смердить и разлагаться на вешнем солнцепёке и привлекут внимание зверей и птиц. Его губы сами собой стали шептать заупокойные мантры, а по жёлтым, изрытым, как высохшее русло, щекам, покатились слёзы скорби и сострадания к своим несостоявшимся убийцам. Старый кузнец уже забыл, когда последний раз плакал, и, поэтому, эти солёные и едкие струйки, сочившиеся из глаз, непривычно больно обжигали его иссохшую от времени и ветров кожу.

Глава 14  Опасный город

Сергей всё сделал, как велел Гэсэр. Поймав на трассе первую попавшуюся попутку, оказавшуюся отечественной «Ладой», он показал водителю стодолларовую купюру, и, подождав, пока тот оправиться от изумления и шока, нырнул в салон. В условиях «чрезвычайки» не каждый повёз бы и за деньги. Разве, что за очень хорошие деньги. В этом случае внешность попутчика интересует шофёра обычно гораздо меньше, чем достоинство денежных знаков. Но этот, видать, оказался из любопытных. Спрятав «баксы» в карман, он ещё некоторое время продолжал сканировать пассажира тяжёлым, изучающим взглядом, после чего вцепился в баранку и надавил на педаль газа. Дорога до городской черты при хорошей скорости занимала не более получаса. Главное, – не нарваться на дорожный патруль или на стихийно фланирующих вдоль трассы гвардейцев. Сейчас нужно только одно: как можно быстрее добраться до города и там затеряться в толпе. Ни в коем случае не отсиживаться на вокзале, в кафе или на скамейке в парке. Человек, чьё фото развешано чуть ли не на каждом углу, да, ещё когда за его голову обещаны деньги в эквиваленте, равном годовому бюджету честного работяги, – он, всё равно, что одинокая скирда в поле. Не захочешь, да увидишь! «Думай, Сергей, думай! Ты сейчас, фактически, вне закона. Любой тебя убьёт, – и ничего ему не будет. Ещё спасибо скажут и денег дадут. Думай, Сергей, думай! О чём, бишь? Да, хотя бы о том, что сейчас с Гэсэром? Где он? Жив или нет? А, раз, неизвестно, то значит, надо радировать мужикам по его мобиле открытым текстом, как Зорге перед войной, хотя и волу понятно, что в Конторе твой звонок распечатают сразу. Номера то, ведь, давно палёные. Но другого выхода у тебя нет – надо вытаскивать Гэсэра, где бы он ни был, а без «Хохла», «Лусиса» и «Дракулы» – это невозможно. А ты, той порой, будешь спасать свою любимую Ритку. Понял?! Она сейчас в Конторе парится. Держат они её вместо наживки, тебя дожидаются. И она ждёт тебя. Верит, что придёшь за ней, чего бы то ни стоило! И ты придёшь. Надо только всё, как следует, рассчитать и взвесить. Думай, Сергей, думай!»

Минут через двадцать езды, на самой своротке в лесную падь, машина неожиданно резко сбавила ход и задёргалась, не в силах сцепить обороты. Вскоре мотор и вовсе заглох. Водила, как следует выругавшись, вылез из машины и открыл капот, после чего полез в багаж за набором ключей. Через пару минут дверь пассажирского сиденья со стороны Ронина распахнулась, и на него уставились два чёрных зрака старой, доброй ТОЗки.

– Вылазь, конечная! – рявкнул водила, направляя на недавнего пассажира охотничью двустволку.

– А, что случилось, шеф?

– Пока ничего, но может случиться, если сейчас же не вылезешь из машины и не положишь свои лапы на капот, а, заодно, и содержимое карманов.

– Так, тебе мои баксы нужны? Так бы сразу и сказал.

– Как догадался?

– Я с детства догадливый.

– Оно и видно, раз стодолларовой купюрой расплачиваешься на трассе. У нас, здесь, паря даже беглые каторжане с лесоповала такими бумажками не сорят. Только ты-то, видать, не простой беглый. А, ну, погодь-ка! Не твоя ли это рожа на всех углах в городе красуется. Не за тебя ли федералы пол «ляма» готовы выложить. Короче, сдам я тебя, – и пусть себе разбираются. Может, и, впрямь, ты, – это он? Уж, больно похож. А, что, как, если премию за тебя дадут. Глядишь, поживу хоть на старости по-людски. А доллары твои, – он покрутил на свет полученную купюру с изображением президента Франклина, – они, ведь, теперь тебе, всё равно без надобности. Ну, заберут их менты, – и, что хорошего? Уж, лучше я, чем они, правда, ведь? – он произнёс это с таким пафосом, словно рассчитывал на искреннее понимание необходимости именно такого решения. – Так что, выбирай, паря: как говориться, жизнь или кошелёк? – Водила улыбнулся своей, отнюдь, не голивудской улыбкой, состоящей из неровного ряда жёлтых зубов завзятого курильщика и чифириста. Его глаза светились холодной и жадной решимостью. Что-то подсказывало Сергею, что мужик не блефует. С федералами он вряд ли станет связываться: уж больно это хлопотно. Когда они ещё там дадут ему премию? Да, и дадут ли, вообще? А, так, забрал деньги, проводил клиента в овражек, что прямо под тобой, дабы внимания лишнего не привлекать, – и в расход его. Благо, снега, да сухого валежника везде полно, – есть чем труп закидать. Глядишь, через пару месяцев, кто-нибудь, да найдёт «подснежник». Но, несмотря на такие перспективы, страха в душе не было, а сердце билось ровно. Именно в такие минуты голова лучше всего работает в оперативном режиме, что исключает воздействие на неё лишних эмоций и чувств. В Сергее снова проснулся актёрский дар перевоплощения. Только на этот раз предстояло сыграть не роль интеллигентного бухгалтера из муниципальной столовой, а незадачливого пассажира, который волею судьбы влип, в буквальном смысле, на ровном месте, ибо действие драмы на сей раз разворачивалось не где-нибудь, а на очень ровной и гладкой дорожной поверхности трассы.

– Нет, дядя, я, – это не он. У того бороды нет, а у меня, вишь, ты, есть, – как можно простодушнее, ответил Сергей, поглаживая отросшую за эти дни, сантиметровую щетину и, при этом, незаметно просовывая руку в карман брюк. Но водила, заметив этот манёвр, отступил на шаг и взвёл курки.

– Не балуй, паря, – в клочья разнесу!

– Да, как же я тебе тогда «баксы» достану, – через ширинку, что ли, если, через карман нельзя? Может, сам их возьмёшь? – рассмеялся Сергей, и, не спеша, вылез из машины, после чего встал перед оппонентом с разведёнными в стороны, руками и с той же простодушной и глуповатой улыбкой.

– Нет, давай, уж, ты сам доставай, только очень медленно, чтобы я видел, – рассудительно ответил водила. – Но если дёрнешься, – тебе конец. «Везёт же мне последнее время на этих оруженосцев: сначала, – на комбинате, теперь, – здесь вот», – усмехнулся про себя Сергей и медленно, как просили, извлёк из кармана полую катушку, свёрнутых в толстый рулон, долларов. Водила удовлетворённо хмыкнул и осклабился, не ожидая столь обильной и лёгкой добычи. – Держи! – крикнул Сергей и бросил ему денежный рулон. Прогремевший вслед за этим выстрел был такой страшной силы, точно, по лицу грабителя ударили кувалдой, напрочь, снёсшей ему всю носовую перегородку и оба ряда передних и нижних зубов. Беднягу отбросило почти на два метра вместе с ружьём, о существовании которого он тут же забыл, полностью переключившись на проблемы челюстно-лицевого аппарата. «Умели же раньше делать! – отметил про себя Сергей, впервые внимательно осмотрев, и, по достоинству оценив, переданный Гэсэром травматик. Потом взглянул на человека, который только что хотел его убить, а теперь сам валялся под колёсами, жалобно скуля и, размазывая кровь по тому месту, которое раньше называлось лицом.

– Ну, вот, теперь и слепок делать не надо, – можно сразу идти к дантисту за протезами, – зло пошутил Сергей и добавил, – никогда не улыбайся широко, если не имеешь красивых зубов, – опасно для здоровья. – В ответ водила промычал что-то нечленораздельное, показывая на кровь, бежавшую ручьём. Видимо, он хотел жить и просил спасти его. Сергей достал из его кармана несостоявшийся гонорар в сто долларов и сотовый телефон, который с силой швырнул на дорогу и расплющил каблуком. Затем забрал все, какие есть, документы, в том числе на оружие, и ключи от машины. «До города осталось километров двадцать, – подумал он, – добираться пешим ходом, – не вариант. А, что, если использовать ситуацию в своих целях, и представить этого грабителя – неудачника, как пострадавшего от нападения «зелёных» активистов? Мол, срочно надо его в больницу, иначе умрёт от потери крови. Тем более, что в плане его пошатнувшегося здоровья, дело обстояло именно так. В конце концов, не убийца же я. – Он помог водиле доползти до задней боковушки и затолкал его в салон, бросив в багажник двустволку. Потом закрыл капот, под которым всё было, конечно же, исправно и рванулся с места, набирая, максимально возможные для данного вида транспорта, обороты.

К счастью, легенда о несчастной жертве «зелёных» и природные актёрские данные Сергею больше не понадобились, и, арендованная поневоле, казённая «Лада» благополучно пересекла черту города. Ближайший медпункт также, к счастью, оказался недалеко. Ронин подогнал машину вплотную к порогу приёмного покоя, и, сделав продолжительный звонок в дверь, поспешно ретировался в глубину ближайшего жилого двора, оставив в машине её хозяина, без ключей и документов, но с заряженным охотничьим ружьём, чем, вероятно, существенно осложнил дальнейшую жизнь его владельца.

* * *

Город встретил Сергея Ронина грязными, опустевшими улицами и непроходимыми дворами, местами загаженными, словно свалками, рукотворными курганами баррикад. В воздухе носился удушливый и едкий запах жжёных резиновых покрышек, с трудом перебивавший трупный запах разлагающихся собачьих тел. Коммунальщики и работники других муниципальных служб, боясь нападений собак, а также кровавых уличных столкновений, регулярно происходивших на территории города, и, особенно на его окраинах, находились в состоянии прогрессирующего паралича. Всё это походило на съёмочные декорации к какому-то фантастическому блокбастеру, а, сновавшие по улицам с явным намерением поскорее пересечь их пространство люди, напоминали проплаченную массовку под руководством невидимого режиссёра. Город ждал своего главного героя, которому была уготована трагическая роль. И герой пришёл.

Несмотря на неоднократные попытки Сергея связаться с друзьями Гэсэра, все абоненты находились или вне зоны действия, или просто не выходили на связь. Зная возможности Конторы, способной отследить любого через спутник, каждый из них боялся подставить другого. Сергей пролистал абонентскую карту Гэсэра, на которой значилось до десятка непринятых звонков с неавторизованными номерами. Среди них пару раз мелькнуло слово: «Мама». Но это была не Янжима, так как она не могла ему звонить сейчас. Значит, звонил кто-то другой. Наконец, экран высветился незнакомым номером. Похоже, звонили со стационарного телефона. Сергей рискнул ответить и без труда узнал голос звонившего: это был «Хохол», Васька Коляда, самый весёлый и неунывающий хлопец на свете:

– Так, «Кинолог», слушай сюда и молчи. Про «монгола» мы всё знаем, в том числе, где он сейчас и что с ним. Пришлось подключить каналы правительственной связи. Шучу. – В трубке гулькнул басовитый смешок. – Мы займёмся этим позже, а сейчас сбрось, но только сбрось правильно свои координаты, и жди меня, не сходя с места. Об остальном – при встрече. Всё понял? – Сергей понял, что имел в виду «Хохол» под словом «правильно» и указал несколько второстепенных ориентиров, не дававших точного представления о его месторасположении. Не дававших для кого угодно, но только не для Васьки Коляды. После установки координат «Хохол» сообщил, что будет через десять минут. Сергей ушёл под навес арки, через которую машины заезжали во двор. Там было безопаснее и, к тому же, удобнее обозревать всю ближайшую перспективу улиц и проезжую часть. Из обещанных десяти минут оставалась ровно половина, когда за спиной раздался чей-то знакомый голос:

– Ронин! Серёга! Ты куда пропал? Тебя на работе не видно уже больше недели. Рассчитался что ли? – К нему подошли два человека, невесть откуда взявшиеся в арке. В одном из них Сергей узнал охранника из пятого отдела Патрикеева. Тот широко улыбался, словно был несказанно рад встрече, хотя раньше, на работе, они не поддерживали не то что бы дружеских, но даже приятельских отношений. Таких, как он Сергей, обычно, называл «мутными». И это, порядком, настораживало. Второй был вовсе незнаком и прежде никогда ему на глаза не попадался. Патрикеев продолжал растерянно улыбаться, явно не зная, чего бы ещё спросить. – Слушай, ты не торопишься? Я только звякну жене, что еду домой, а то мы тут с дружком зависли немного. Он, смеясь, щёлкнул себе двумя пальцами по горлу, изображая вещий символ виночерпия. – Волнуется, поди. А потом мы с тобой поговорим. Ладно? Мне кое-что очень важное надо тебе сообщить. Ты только не уходи. Я – сейчас, я – мигом! – С этими словами Патрикеев отбежал на угол арки и прилип ухом к мобильнику. По его напряжённому лицу и позе не слишком – то чувствовалось, что он расшаркивается перед женой в извинениях и куда-то торопится. «Звонок другу можно было бы сделать и по пути домой» – подумал Ронин. – Да и на пьяного он что-то не похож. – Теперь уже почти не оставалось сомнений в том, что Патрикеев звонит не своей правоверной, а кому-то совсем другому.

– А тебя, что ли, жена дома не ждёт? – с развязной весёлостью в голосе спросил Ронин незнакомца, который, молча, продолжал стоять рядом. – Позвони и ты тоже, – вдруг, она волнуется. – Мужик попытался выдавить из себя улыбку. По виду и всем остальным сопутствующим признакам было ясно, что он также совершенно трезв. – Я не женат, – буркнул он.

– Сергей! – Ронин, улыбаясь, протянул ему руку для знакомства, заходя за фигуру парня так, чтобы быть вне поля зрения Патрикеева. – Егор, – собеседник неохотно поддержал рукопожатие, явно не ожидая такого поворота событий. В следующий миг новоявленный знакомый получил короткий, но мощный боковой в челюсть, и, как подкошенный, повалился на Сергея, продолжая держать свою руку в его ладони.

– Саня! Саня! – закричал Ронин, – твоему другу плохо! Скорей сюда! – Он удерживал руку своего визави, не давая его бесчувственному телу сползти на землю. Патрикеев, видимо, уже передав всё необходимое, кому следует, подбежал к ним со следами явной озабоченности на лице.

– Кто тебя послал, сука, и с какой целью? – В лицо Патрикеева упёрся ствол одного из первых образцов модели, имевшей мощность в сто с лишним джоулей, что делало шансы отделаться от него синяком или кровоподтёком равными нулю.

– Серёжа, ты о чём, вообще… – начал было Патрикеев, но, выпущенная почти беззвучно, резиновая пуля со свинцовой начинкой внутри, раздробила ему голень правой ноги, заставив забыть про всё на свете, кроме боли. Он взвизгнул и, не переставая стонать, скорчился в замысловатой позе.

– Повторяю вопрос: кто тебя послал и зачем? Следующим выстрелом я разнесу твою ослиную башку.

– Мендинский… Мендинский… – захлёбываясь слезами, залепетал Патрикеев, следя за покачивающимся стволом, как кобра за дудочкой факира. Он был уверен, что перед ним боевое оружие. – Мендинский заставил весь ЧОП искать тебя, посулив за это отгулы и премии. В противном случае – пригрозил увольнением. Не стреляй, Серёжа! Пожалуйста, не стреляй! Я же не хотел, меня заставили… – Патрикеев плакал, как ребёнок уже не столько от боли, сколько от страха за свою никчёмную жизнь.

– Так ты Мендинскому звонил? Чтобы он навёл сюда полицию? – Патрикеев виновато опустил голову, всем видом изображая из себя жертву обстоятельств. Сергей пошарил в боковом кармане куртки незнакомца и нашёл там пропуск охранника.

– Новенький что ли? – спросил он. Патрикеев кивнул.

– Где сейчас Петрович, мой напарник? Его выпустили из полиции?

– Да, давно уже. Он снова работает. Сегодня, как раз, вышел на подработку, на «точку». – Иуда продолжал скулить, ещё не в полной мере сознавая, что остался жив.

«Думай, Сергей, думай! – опять закрутилось в голове. – Дожидаться «Хохла» нельзя, – слишком опасно: гвардейцы могут приехать раньше. Соваться в центр города тоже нельзя. Надо где-то отсидеться до ночных или утренних сумерек, а там, – посмотрим. Ритка моя, Риточка, любимая моя девочка! Я обязательно приду за тобой. Пока не знаю как, но приду. Пусть это будет моя последняя роль, но я сыграю её. А сейчас надо только где-нибудь переждать. Но где? К себе домой даже не стоит соваться, – он обложен, как волчье логово. Риткину квартиру также, наверняка, пасут. Думай, Сергей, думай! Ах, ты, чёрт! Петрович! Конечно же, Петрович! Он же сегодня на «точке», если верить этому… А кому придёт в голову искать тебя на комбинате».

– Ты на чём сюда с дружком своим добрался, иуда? – спросил Сергей, подразумевая окраинную отдалённость района, в котором они сейчас находились.

– Моя машина здесь, во дворе, стоит, сразу за аркой. Белая Тойота. Мы тебя из неё и приметили, – промямлил Патрикеев, не переставая шмыгать носом и жалобно выть.

– Ключи! – приказал Ронин. – Охранник трясущимися руками достал из кармана автобрелок с ключами и передал Сергею. – И мобильник тоже. – Патрикеев покорно отдал телефон. – А теперь запомни, гнида: ещё раз встречу тебя в городе – убью. Ты понял меня? – спокойно, но внушительно предупредил Ронин, направляя ствол прямо в лоб трясущегося от боли и страха, Патрикеева. В ответ последовала почти автоматная очередь бессловесных и судорожных киваний головой. «Ладно, хрен с ним. Своё получил – запомнит надолго. Сейчас надо думать о другом. «Хохол» уже на подъезде. Так что давать ему «отбой» поздно. Заедет в арку, – сам всё увидит и поймёт. С Гэсэром они разберутся сами. А у меня теперь собственный план. Нужно спасать Ритку. Если погибну, – всё закончится само собой: и беспорядки в городе, и убийства людей и мучения собак, вообще всё… Так сказал Сойжин Гэсэру. Что ж, вариант, конечно, неплохой, и в этом есть свой смысл. Но как тогда быть с Риткой, со мной, с ребятами? Разве это выход для всех нас? Разве это решение вопроса, – доставить им удовольствие – убить нас и на этом поставить точку. Думай, Сергей, думай. Ведь, Гэсэр говорил и другое: Сойжин может всё остановить, но для этого ему нужен я. Типа, я – это проводник тока, а он – вроде электрика, и где в этой электростанции рубильник – знает только он. Бац по рубильнику, – и нет больше опасности. И не надо никому умирать, и не надо никого убивать. Это же лучший вариант! Нужно постараться, как можно быстрее, попасть к Сойжину в улус. Но, как это сделать?! Думай, Сергей, думай». Он бросил прощальный взгляд на две, валяющиеся в талой грязи фигуры людей, которые ещё недавно хотели, ценой его жизни неплохо и быстро заработать, и, чвакнув брелком, спешно направился к белому «японцу», одиноко красовавшемуся во дворе старого девятиэтажного пентагона.

Глава 15  Промзона

Беглец перемахнул через забор в неприметном и безлюдном месте, сплошь поросшем почти непроходимыми кустами ольшаника и карликовой берёзы, где редко ступала нога не то что охранника, – человека, вообще. И, хотя, отсюда приходилось не близко даже до самых ближайших постов, до «точки» было – просто рукой подать. Единственной проблемой теперь стала эта, брошенная на обочине дороги, белая «Тойота», которая, и впрямь, белела одиноким парусом в конденсатном тумане промышленного моря, привлекая внимание заезжих водителей. Патрикеев, уже, наверняка, дал показания полиции, что называется, по существу заданных вопросов, и сейчас там объявлен план «Перехват», а наёмные ищейки Мендинского, сбиваясь с ног, рыщут по всему городу, в поисках своего бывшего коллеги, к криминальному шлейфу деяний которого, собравшему уже пол-уголовного кодекса, добавилось ещё и разбойное нападение. Впрочем, какое это могло иметь значение, когда тебя хотят просто убить, независимо от содеянного. Просто – взять и убить!

Сергей, наконец, пробился сквозь защитную преграду естественного происхождения, и пошёл знакомой тропинкой через свой любимый лесок из молодой ольхи, окаймляющий лесополосу, в которой надёжно спрятался от постороннего взгляда обитаемый остров промзоны. За время его вынужденного отсутствия здесь мало что изменилось. Разве что руды в охраняемых кучах поубавилось на треть, да земля обнажилась кое-где, местам проклюнувшись сквозь снежную пелену небольшими островками, в виде рыжих проталин с пучками сухой, прошлогодней травы. Даже вагончик поста выглядел теперь более естественно, освободившись от снежных наростов и наледей, висевших всю зиму на его боках. Но ни у его дверей, ни поодаль них, Сергей, к своему удивлению, не обнаружил, привычных глазу, алюминиевых мисок и плошек со снедью, расставленных доброй рукой, для лисьего семейства. Минут через десять в проёме сторожки показался Петрович. Он вышел с папироской в зубах и шваброй – в руках, по-видимому, намереваясь улучшить санитарно-гигиеническое состоянии крылечка. Судя по всему, он был один, без напарника, что, применительно к теперешним обстоятельствам, являлось большим плюсом. Сергей тихонько присвистнул, выходя из укрытия и, не спеша направился в его сторону. Старик сначала оторопело уставился в пространство, обтекающее фигуру идущего к нему человека, явно принимая его за привидение, и, испытывая, при этом, непривычное желание осенить себя крёстным знаменем. Но потом, вдруг, бросил швабру и побежал навстречу, рискуяспоткнуться о каменистую площадку поста.

– Серёжка, ты, что ли?! Не может быть! Не может быть! – обрадовано запричитал он, разводя руки в стороны. – Откуда ты здесь взялся? – В его слезящихся, не то от ветра, не то от нахлынувших чувств, глазах, светилось изумление, смешанное с искренней, радостью.

– Да я это, я, Петрович, – рассмеялся Ронин, тронутый таким приёмом, и, обняв его, дружески похлопал по плечам. – Пошли в хату, не май месяц. – Через минуту они уже отхлёбывали из кружек чай с сухой малиной и лимоном, запаренный Петровичем, по обыкновению, загодя, у себя дома, в цветном, китайском термосе, времён Брежневской эпохи застоя. Чаепитие пришлось весьма кстати, поскольку позволяло согреться и восстановить порядком истощившиеся силы.

– Ну, как дела дед, и что новенького? Давай, рассказывай, – Ронин отхлебнул несколько глотков ароматного чая, с улыбкой осматривая привычный и родной интерьер их теплушки. – И куда, скажи на милость, делись все наши чашки – плошки? Совсем обленились тут без меня. Некому уже и Рыжую подкормить. – Он вопросительно глянул на Петровича, который вместо ответа горестно вздохнул и опустил голову.

– Что новенького, говоришь, – наконец, произнёс он, – Да, много чего. Лучше бы не спрашивал. Нет больше ни нашей Рыжей, ни её лисёнка. Наши опера из дежурки убили обоих. Сначала наполнили плошки, потом подманили, а когда те стали есть, – отстреляли в два ствола, – вот и всё. Сказали, что нечего на комбинате рассадники бешенства плодить, – итак, мол, эпидемия в городе. Да ещё и на шкурки их жалкие позарились. Здесь же, прямо, в лесочке, освежевали и ошкурили, а тушки воронью побросали. Говорят, когда их резали, лиса ещё живая была. Кричала сильно, а они ржали. Извини. – Петрович замолчал, ненароком ковырнув пальцем в уголке глаза, и уставился в никуда, перебирая, словно чётки, собственные пальцы. – Сейчас тебя ищут всем чохом, вернее сказать, – всем ЧОПом, – снова заговорил он. – Больше-то, видать, некому: полиция и гвардия в городе порядок наводят. Иногда, даже здесь слыхать, как ахают взрывы и трещат выстрелы. Покруче чем на бандитских разборках в девяностых. Многие из-за этого домой идти боятся, – ночуют здесь, на комбинате. Большинство, правда, верит, что этот ужас скоро кончится, и всё станет по – прежнему. А я, вот, Серёжа, думаю, что по-прежнему уже ничего не будет. Слишком уж сильно поменялось всё вокруг: и в нас, и в самой природе. А? Как думаешь? – Он внимательно посмотрел на Сергея, ища поддержки своим догадкам, но собеседник молчал, глядя перед собой немигающим взглядом. Память рисовала ему чёрную, узенькую мордочку лисёнка, лежавшую на кончиках передних лапок и смотревшую на него своими грустными, голодными глазками.

– Как же надо было так расписать меня, что все, по одной лишь команде сверху, подались в загонщики? – спросил он, пытаясь переключиться на другой канал.

– Ну, во-первых не все. Много на свете и хороших людей. А, во-вторых, нам сказали, что ты убийца – рецидивист и ненормальный тип, крайне опасный для общества.

– И кто же это сказал?

– Был тут один лектор-международник. То ли из полиции, то ли из ФСБ. Всё ходил по отделам, с трибуны вещал. Одет в штатское, представительный такой и говорит очень красиво. Многие даже поверили.

– Надеюсь, ты не входишь в их число? – Петрович, привыкший к этим беззлобным шуточкам Ронина в свой адрес, сделал вид, что не слышит.

– И, в-третьих, – невозмутимо продолжал он свою аналитику, – были задействованы хорошие материальные стимулы. Директор, например, лично посулил за бесплатно передать наш списанный «УАЗик» тому, кто первым своевременно и результативно «цинканёт» ему на «сотовый» любую информацию относительно тебя. По такому случаю даже свой номер растиражировал всем желающим. Сам-то, сука, на «Ландкрузере» катается.

– А если бы он за меня охранникам «Ландкрузер» посулил, ты бы уже так не возмущался? – продолжал шутить Ронин, думая, что таким нехитрым образом разряжает обстановку. Но Петрович только обиженно засопел в ответ и отвернулся – «Язык у тебя…» – процедил он. – Ведь, по самому краю ходит, на одном волоске висит, а туда же…

– Да, ладно, ты, старый, – рассмеялся Сергей и обнял старика за плечи, зная, что тот никогда и ни на кого долго не обижается. Тем более, на него, Серёжку Ронина, который любит его больше, чем родного. Хотя, родных – то у обоих – кот наплакал. – Ты лучше скажи, как сам выбрался из клетки?

– Ну, как выбрался? Как выбрался? – пробурчал Петрович. – Сначала попугали немного. Правда, – бить не били. Грозили за соучастие закрыть. Потом отпустили. Думаю, как наживку. Теперь какие-то гопники постоянно трутся около дома. Ближе подойду, типа, спросить чего хочу, – морду отворачивают и отходят в сторону. И в мобилке что-то всё время, то и дело, подозрительно щёлкает. Не иначе, – прослушка. Короче, под колпаком я, Сега.

– Ладно, ясно. У тебя мне не спрятаться. Тогда вот что скажи: есть, хотя бы на примете надёжный человек на колёсах? Тут, недалеко, за забором, стоит «японец», на котором я приехал сюда. Надо бы его столкнуть в карьер, – здесь оставлять опасно. А утром я бы уехал на других колёсах. Что-то дел нынче поднакопилось. Прямо, невпроворот.

– Да, есть, пожалуй. Юрку Гладышева помнишь? Вы ещё на питомнике УВД вместе работали. – Ронин кивнул. Ещё бы ему не помнить Юрку Гладышева. Единственный, кто протянул ему руку помощи после убийства Рэкса. И единственный, с кем он его закапывал за территорией питомника, а потом, всю ночь сидел, в обнимку, и плакал, заливая, почти без закуски, страждущую душу литром осетинской, палёной водки. Так уж вышло, что отношений потом они почти не поддерживали, но добрая память друг о друге осталась навсегда. – Так, вот, – продолжал Петрович, – я тут, недавно, с ним случайно пересёкся. Он в курсе всех событий, много спрашивал про тебя и теперь ищет возможность хоть как-то помочь тебе. У него есть старая, раздолбанная «Лада», но, вполне себе, на ходу. Сам он в настоящее время таксует по свободному графику. Так что, смотри. Сам я звонить ему не могу по понятным причинам. Вот тебе номер, – Петрович нацарапал карандашом на огрызке газеты номер сотового и передал Сергею. – Только с чего и откуда будешь звонить – тебе решать.

– Разберёмся, – ответил Ронин, благодарно кивнув экс-напарнику и добавил – Спасибо дед, – после чего стал перебирать в уме возможные варианты дальнейших действий.

– Спасибо, – чересчур красиво. Нам бы чё попроще… – отозвался из угла Петрович, изображая пальцами штопор. – Ладно, пойду покурю.

– Он посмотрел на часы. – Через пару часов проверка поста. К сожалению, проверки пока никто не отменял. Сегодня ответственный – кто-то из службы собственной безопасности. Так что тебе надо подумать о тылах. Спать, наверное, придётся в цокольном помещении разрушенного цеха, что напротив нас. Ты знаешь где. Там сейчас не так холодно: всё – таки бетонные стены и крыша над головой. Кроме того, на пол навалены матрацы и одеяла. По сути дела, – теплушка. С тех пор, как ты подался в бега, в ней прописались бомжи, но их оттуда шуганули наши оперативники. Те, что убили лисиц. Так что, располагайся поудобнее. Конечно, не пять звёзд, но всё же лучше, чем звёздное небо над головой.

– Это ты хорошо сказал, – насчёт звёзд, – улыбнулся Сергей. Старик вышел на крыльцо и закурил. В зазор полуоткрытой двери полез едкий запах дешёвого табака. Несмотря на невысокое достоинство и цену оного продукта, его материальными носителями являлись папиросы «Беломор Канал» строго определённой фирмы – изготовителя, которая невольно помещала их в разряд отечественных брэндов, так как в продаже они появлялись редко, а курил он только их, ибо от другой марочной разносортицы заходился продолжительным и душераздирающем кашлем. Но на сей раз удовольствие от потребления любимого никотинового продукта оказалось недолгим. Через минуту он влетел в сторожку и с порога выпалил: «Атас, Сергей! Там, на изгибе дороги маячит какой-то Уазик. Едет к нам. Наш, не наш, – непонятно. Если наш, то, тем более, странно, так как едет вне графика, да и упредительных звоночков насчёт проверяющего с постов не было. Короче, давай дуй в свой бомжатник. Там видно будет. – С этими словами он выплеснул в дверь содержимое второй кружки, а саму кружку зашвырнул под стол. – Жалко, хороший был чаёк, – вслух посетовал Сергей и форсированным маршем выдвинулся к зданию заброшенного цеха, которое сулило ему теперь не просто кров и ночлег, но и само спасение. «Всё началось с этой «точки», всё может ею и закончиться» – мелькнула в голове грустная мысль. – Никто не будет меня здесь задерживать, чтобы доставить к следователю. Никто не станет задавать лишних вопросов. Просто положат при первой же возможности и отчитаются о ликвидации. Типа, задание выполнено, товарищ командир: объект зачищен. – Территория цеха изобиловала осколками битого стекла, торчащими отовсюду пиками арматуры и видовым многообразием экскрементов животного происхождения. Перепрыгнув через всё это, Сергей, хорошо знавший географию данного производственного участка, в теплушку не пошёл, а занял небольшую наблюдательную нишу, среди обрушенных металлических балок и болтающихся листов кровельного железа, открывавшую обзор поста и прилегающую к нему территорию.

Спустя несколько секунд на бетонную площадку поста заехал чёрный «Уаз» с дежурными номерами ЧОПа и остановился напротив окон вагончика. Он выжидающе замер, словно те, кто сидели в нём, дожидались каравая от гостеприимного хозяина, и, не дождавшись, как видно, решили сами стимулировать его гостеприимство. Началось с того, что по бокам кузова спешилось четыре фигуры, в пятнистых камуфляжах и жёлтыми логотипами «ФСБ». Со стороны могло показаться странным, как такое тесное нутро этой служебной коробки смогло разродиться столь габаритными парнями. Но факт есть факт. Приземлившись, они, действуя без задержки и чётко, вломились в открытые двери сторожки, сорвав их с петель и чуть не выворотив вместе с косяком. Однако, результат штурма их явно разочаровал и раздосадовал. На полу, лицом вниз, предусмотрительно скрестив руки на затылке, лежал старик в чоповской робе и бормотал, нечто похожее, не то на молитву, не то на выдержки из нецензурной поэзии Баркова, пересыпанные крепкими, русскими словесами. «Однако, как оперативно работают», – восхищённо подумал Сергей, – прошло-то всего ничего времени, а они уже просчитали и «Тойоту» и Петровича. Хотя, как могло ещё быть иначе? Ведь, я сам дал им наводку, спросив у Патрикеева про Петровича и забрав у него машину. Куда я на ней, спрашивается, поеду? – конечно же, сюда, к нему. Одним словом – молодцы! Вот, только интересно, мобильник Патрикеева кинули в разработку или нет? Скорей всего, да! Но всё же есть малюсенький шанс, что он пока не распечатан, и можно сделать звонок другу. Мендинскому, например». Между тем, Петровича уже выволокли на улицу. Его лицо было разбито до крови, и он плохо передвигался.

– Где Ронин?! – заорал один из них ему в ухо. – Он же к тебе приехал! Мы это точно знаем. Говори, дед, не доводи до греха! – И детина в камуфляже уже поднял ствол, намереваясь ткнуть им в очередную болевую точку жертвы. – Да, оставь ты его, – подал голос другой, по-видимому, старший в этой группе. Он, всё равно, ничего не скажет. Я эту породу старых большевиков знаю. – Мы отвезём его комбригу, в Контору. Пусть с ним там и разбираются. А пока заприте его в машине. Нам же сейчас необходимо прочесать все близлежащие заброшенные строения и окрестности. Может быть, даже перекрыть и оцепить весь периметр комбината, изнутри и снаружи силами гарнизона полиции, с привлечением военных и наших. Он, ведь, далеко уйти не мог. Сидит сейчас, гад где-нибудь поблизости и держит нас всех на «мушке». Вспомни хотя бы этого аборигена, бурята. Как он один сделал целое отделение СОБРов, а? Просто, – песня! Уважаю, если честно! Выживет, сам к нему в больницу с передачей приду. Веришь? У нас с тобой в послужном по три полугодичных командировки значится, с отдыхом, да реабилитацией, а он четыре года без отдыха по Гиндукушу лазил, с гор не слезал. Да и друзья у него такие же, как он сам. Все прапора гэрэушные. Жаль, что мы теперь с ними по разные стороны баррикад. Очень жаль! Старший искренне вздохнул.

– Кстати, ты не знаешь, что там новенького слышно о группе майора Климцева, – спросил он у здоровяка. – Уже больше суток, как уехали на зачистку в тайгу, и – ни ответа, ни привета. Пятеро здоровых мужиков, – и, как в воду канули, прикинь! Может, ползают по тайге, в зоне без покрытия? Только кого они там ищут, если Ронин здесь.

– Я только слышал, что московский генерал, то бишь, комбриг, просто в бешенстве: чуть решётки на окнах не грызёт, – ответил верзила.

– Туда, якобы, посылали гаишников и гвардейцев, чтобы прояснить ситуацию на месте. Их для этого специально снимали с блокпостов, но те никого не нашли. Одна машина у дороги стоит, а самих бойцов нет. Выходили на них по рации, орали в голос, – тишина. Может, их шатун задрал. Или волосатый человек забрал. «Хозяин» по-здешнему.

– Сам ты волосатый человек. Сказок что ли обчитался? Лучше скажи, в улус они не заходили?

– Заходили. Но там всё чисто. И все избушки этих, наших местных индейцев, чумы или, как их, там, юрты, – все на клюшках. Короче, – мистика, командир.

– Ладно, работать пора, – и старший рукой дал знак разбиться цепью, после чего все четверо ринулись навстречу Сергею, наблюдавшему за ними с расстояния не более чем в двадцать метров. – Сейчас бы пустить вперёд парочку хороших псов, – и дело сделано! – заметил он, – но собаки отказываются выполнять команды, словно, они заодно со всей этой вонючей, уличной сворой. Все наши кинологи нынче оказались в луже. Я слышал, что этого генерала из столицы есть свой «закодированный» пёс, который ни на что и ни на кого не реагирует, кроме хозяина, и выполняет только его команды. Этот москвич таскает его спецрейсами по всем командировкам и никогда с ним не расстаётся.

– Так, в чём же дело, командир? Попросил бы у него собачку на пару часов. Глядишь, уже сидел бы сейчас в кабаке, премию обмывал, а то и майорскую звезду из стакана с водярой языком выуживал. Ну, и мы бы, разумеется, компанию составили. Одна же команда. – Предложение самого молодого из бойцов, не смотря на шутливый тон, содержало в себе долю здравого смысла и, поэтому было встречено остальными с одобрением.

– А разве я не сказал, лейтенант, что пёс выполняет только его команды? – раздражённо, и почти сквозь зубы, процедил старший. – Может быть, мне следовало попросить генерала взять своего кабыздоха и полазить вместе с нами по территории завода? – Лейтенант понял, что ему напомнили о чувстве дистанции и замолчал.

– Да тут кругом одно говно, стекло и мусор, командир! – закричал кто-то из бойцов. – Давай хотя бы подметём этот гадюшник свинцовым веничком. Так, для приличия, на всякий случай.

– Не возражаю, – ответил старший. – И четвёрка, щёлкнув затворами «кедров», пошла цепью по внутреннему периметру здания, не успевая менять рожки магазинов. Скорострельность их стволов не вызвала нареканий. Сергей, буквально, врос в бетонный пол бывшего металлургического цеха, слушая, и, почти всем телом осязая, как над ним и вокруг него жужжит рой огненных, свинцовых пчёл. Некоторые из них цокали так близко, что наводили жуть и ужас не столько своим дьявольским пеньем, сколько траекторией рикошета о многочисленные металлоконструкции и пучки арматуры, беспорядочно торчавшие со всех сторон. «Лишь бы только не зацепило сдуру» – подумал он и мысленно перекрестился. Пройдясь шквалистым огнём по периметру, и, засыпав его грудой гильз, группа вышла из здания и отправилась прочёсывать другие строения и лесистые окрестности промышленной периферии. Спустя минут двадцать голос командира возвестил о необходимости сворачивать зачистку и заканчивать эту пустую пальбу в никуда.

– Здесь недалеко расположен забор, за которым стояла, угнанная им «Тойота», – сказал он. – Думаю, что «объект» уже перемахнул через него, только в другом месте, и сейчас – на пути к городу. Он же не дурак, – сидеть здесь и дожидаться тотальной зачистки. Я позвоню шефу, скажу, чтобы наши плотно занялись внешним периметром комбината и перекрыли все дороги к городу, а мы, той порой, отправимся им навстречу. По внутреннему периметру. – Через полчаса «Уазик» укатил со всей группой в неизвестном направлении, увозя с собой избитого Петровича, которого, сложив, чуть ли не пополам, затолкали в отсек «собачника», подарив Сергею ещё одну слабую надежду на спасение. Теперь, он, наконец, мог спокойно покинуть свой наблюдательный пункт и переместиться в презентованный Петровичем бомжатник, который был заключён в четыре бетонных, не продуваемых стены а, главное, имел над собой крышу. Само же, окружающее его пространство, было сквозным и продуваемым, и, кроме того, сейчас в нём висел едкий смок из пороховых газов. Помимо старого постельного белья, брошенного на пол, в углу этого бывшего помещения, прежнее назначение которого оставалось загадкой, лежали прогоревшие угли, и, сваленные в кучу ещё не использованные дрова, с ворохом сухого валежника. Это было, как нельзя, кстати, поскольку ночёвка нынче не обещала быть тёплой. «Что, там, старший болтал про Гэсэра, – вспомнил Сергей. – Больница… если выживет… «сделал» целое отделение «Собров»… Что это значит? Видать, хорошо «Монгол» повоевал. Да, ладно. Что бы там ни было, главное – живой. «Хохол» тоже нынче сказал, что они всё знают про Гэсэра, и вскоре собираются что-то предпринять. Но что? Неужели освободить «Монгола»?! Это было бы слишком рискованно: там его сейчас, наверняка, стерегут и ждут «гостей». Да и состояние у него такое, что, может, даже и шевелить-то нельзя. А, вдруг, они всё-таки решатся? – Мысли прыгали, как солнечные зайчики, не в силах зацепиться за что-то конкретное: переключались то с Гэсэра на Петровича, то с Петровича на Ритку, пока сердце не сдавило, а к вискам горячей волной не прихлынула кровь. Голова наполнилась знакомой звенящей болью, всегда предшествовавшей падению в пропасть, из которой потом приходилось подолгу выбираться, и которая сулила частичную или полную потерю памяти, то бишь, амнезию. Казалось бы, ещё совсем недавно его вытащил из этой ямы Сойжин. – Неужели всё повторится снова!? Здесь и сейчас? Это же верная гибель! А как же Ритка, как же Петрович! Нет, нельзя мне терять сознание. Нельзя! Думай, Сергей, думай! – Он лёг на замызганный и рваный матрац, укрывшись неким подобием бывшего ватного одеяла, и до хруста сжал кулаки, пытаясь сквозь боль и наползающую тьму рассуждать вслух, чтобы не впасть в забытье. – Никто, кроме Петровича, не знает, где я. Найдут меня тут дня через два, валяющегося, как бревно, – и конец. Риточка моя любимая. Муха моя родная. Что же с тобой будет? Кто же тебя тогда спасёт? Может, позвонить мужикам пока не поздно. Позвонить открытым текстом. Так, мол, и так. Случай-то, крайний. Но, ведь, не найдут же они меня, – вот в чём дело: территория комбината слишком большая. А если ещё и не знаешь её толком… Так, что выйдет одно сплошное палево: чекисты махом вычислят и место и время. Думай, Сергей, думай! Стоп! Погоди! У меня же есть телефон Юрки Гладышева, переданный Петровичем! Юрка знает эти посты, бывал на здешнем собачьем питомнике по обмену опытом. Как-то, раз, даже ко мне, сюда, на «точку» заезжал. Боже мой, ты же опять меня спас, Петрович! Дорогой ты мой человек! – Сергей уже потянулся за мобильником Патрикеева, который прихватил с собой, но адская боль в голове с новой силой напомнила о себе. В затылке застучало и зазвенело так, словно черепную коробку дробил перфоратор. Он замер, как в ступоре, устремив перед собой неподвижный, немигающий взгляд, боясь из-за боли даже пошевелиться. Ресурс психофизических возможностей его организма, рассчитанный, после последнего приступа, как минимум, месяца на три, похоже, исчерпал себя полностью за неделю. Сказались и нечеловеческие перегрузки последних дней, и сильнейшие душевные переживания. Между тем, боль быстро заполняла голову, расширяясь, словно катящийся с горы, снежный ком. Сергей из последних сил сдавил ладонями виски, но это уже ничего не могло изменить. Непреодолимая сила, точно горная стремнина, подхватила его, завертела в своих бурунах и понесла куда-то по склону вниз, а вскоре и вовсе низвергла в немую, леденящую бездну.

* * *

Собаки пришли ночью. Они передвигались очень медленно и тихо, бесшумно ступая подушечками лапок по осколкам битого стекла и насыпям промышленного мусора, усеянного блестящими куколками гильз. Впереди, на правах вожака, шёл Уйгур, осторожно озираясь и процеживая сквозь сито своего могучего обоняния все сущие запахи и все пахучие метки своих собратьев. Зайдя в теплушку, псы разбились на две ветки, двигаясь по периметру. Двое остались возлежать у входа, словно бронзовые сфинксы – привратники у дверей дорогого коттеджа. Уйгур подошёл к человеку, лежавшему на грязном матраце, в сгорбленной позе боксёра, согнувшего колени и закрывшего руками голову. Тот прерывисто дышал и дрожал всем телом, не сознавая того, что замерзает. Вожак лёг рядом с ним, закрыв тёплым брюхом его спину. Другая, здоровая и лохматая полукровка, улеглась с обратной стороны, накрывая своей густой шерстью его руки и грудь. Остальные же, повинуясь беззвучным командам вожака, легли, где придётся, и больше, казалось, не подавали никаких признаков жизни, кроме тихого сопения и непроизвольного причмокивания.

К рассвету человек перестал дрожать и задышал глубоко и ровно. Его лицо утратило землистый цвет и приобрело розоватый оттенок. Собаки, также беззвучно, как лежали, встали со своих мест и организованно потрусили к выходу, выстроившись в одношереножную цепочку. Уйгур, как бывалый стратег, то и дело меняющий дислокацию, уводил остатки стаи в более безопасное место, чтобы, вскоре, оттуда провести внезапный, атакующий манёвр с вылазкой в город.

Сергей проснулся, как по команде, ровно в шесть утра, ощутив в каждой мышце тела необыкновенную лёгкость и прилив сил. От вчерашней боли не осталось и следа. Он вспомнил, как летел в холодную бездну своего беспамятства, полный бессильного отчаяния, и то, что происходило сейчас, казалось просто чудесным спасением и необъяснимым исцелением. Сознание было, как никогда, чистым, а память – ясной. Они – то и подсказывали ему сейчас, что надо, не медля и не мешкая, позвонить Юрке Гладышеву. И он уже доставал мобильник и вытаскивал из кармана огрызок газеты с накарябанным на нём абонентским номером Юрки, когда, вдруг, увидел эти пучки линялой собачьей шерсти, странным образом окаймлявшие его недавнее ложе. С одной стороны матраца, где недавно располагалась его спина, шерсть была рыжей, прямой и длинной, с другой – бурой и волнистой. Длина шерстяных волокон и протяжённость их расположения свидетельствовали о необычайной высоте холки и огромных размерах животных. Если бы речь шла, точно, не о собаках, то на память могли бы прийти воспоминания о Жеводанском звере. Но это были всего лишь собаки, хотя и очень большие. Кинолог, как завороженный, уставился на этот странный, шерстяной орнамент, и всё смотрел, смотрел на него, пока лицо его не засветилось доброй, человеческой улыбкой. Он всё понял.

Глава 16 Первые потери

Бригадир в сопровождении помощников проследовал по «коридору власти», как его окрестили местные острословы, не реагируя ни на чьи приветствия. Кабинет начальника областного УФСБ, находившийся в конце коридора, напоминал конференц-зал, как, впрочем, большинство помещений подобного рода. Но последнее время ему больше подошло бы сравнение с военным штабом, куда ежечасно стекались сводки боевых действий с передовой. Поэтому, приезд сюда, в областной центр, генерала Шаромова совсем не походил на визит вежливости или доброй воли, а, скорее, напоминал тайную экспедицию Великого Инквизитора.

– Товарищи офицеры! – гаркнул председательствующий при появлении москвича, и кабинет наполнился суетливым хлопаньем двигающихся стульев. Офицеры вскочили со своих мест, но ещё не успели вытянуться во фрунт, как уже были остановлены небрежным и нетерпеливым жестом вошедшего, означавшим только одно: не время расшаркиваться.

– Мне только что сообщили о гибели одного из лучших моих сотрудников – подполковника Зелинского, – начал он без предисловий. – Те, кто успели поработать здесь под его началом, думаю, смогли по достоинству оценить его организаторские способности и деловые качества. Предлагаю почтить его память минутой молчания. Вот теперь можете встать. – Присутствующие в зале вновь загремели стульями и добросовестно выдержали минутную паузу поминовения. – Прошу садиться, – и бригадир, следуя своему стилю, к которому одни уже привыкли, а другие были о нём только наслышаны, замолчал и повернулся к окну, словно опять собираясь черпать ораторское вдохновение из городского пейзажа. Эта духовная подзарядка продлилась с полминуты, после чего он переключил внимание на зал.

– У нас на повестке дня сегодня три главных вопроса, – начал он. – Это ход выполнения указаний Президента и главы нашего ведомства по ликвидации последствий массовых беспорядков в регионе. Это контроль соблюдения режима чрезвычайного положения. И, наконец, загадочное исчезновение группы майора Климцева, которая до сих пор не вышла на связь, а поисковые меры по её обнаружению не дали результатов. До сих пор я считал преждевременным и излишним задействовать весь областной аппарат, но ситуация в регионе не только не нормализуется, но окончательно выходит из – под контроля, становясь проблемой не столько отдельного города или области, сколько грозит стать во главу угла в вопросе о безопасности всего государства. Мы действуем подобно трудолюбивым, но малограмотным хирургам, которые день и ночь вырезают раковую опухоль в больном организме, а она только, знай себе, разрастается и поражает всё новые участки… – Генерал говорил эмоционально и долго, дав волю накопившимся чувствам. Затем последовали выступления руководителей различных структур и звеньев, которые изобиловали удручающей статистикой последних дней, и мало что проясняли в сложившейся ситуации. Но Шаромов всё равно, брал их на карандаш, шифруя по своей знаменитой системе, так как впоследствии они могли лечь в основу его отчётов о проделанной работе. По окончании совещания он, в несвойственной ему мягкой манере, поблагодарил присутствующих, пожелав им скорейшего и успешного окончания операции и по приглашению начальника УФСБ проследовал в комнату отдыха. Там их ждал столик, накрытый на пятерых, включая погибшего. Генерал впервые за две недели позволил расслабиться и себе и подчинённым, предложив им выпить водки, предпочитая её всем другим импортным или элитным отечественным напиткам. Возражений, разумеется, не последовало. Тогда он наполнил до краёв хрустальные фужеры, отдав дань и тому из них, что стоял напротив пустующего места, предназначенного для Зелинского.

– Помянем, – тихо произнёс он. – Немного не дождался Игорёк. Я вчера отправил в Москву представление о досрочном присвоении ему звания полковник. – Все молча выпили, скромно поддев на вилки минимум закуски, к которой уже больше не прикасались. Тогда генерал предложил повторить процедуру. По окончанию этой импровизированной трапезы он внимательно воззрился на полковника Гуревича, который первым доложил ему о «двухсотом».

– Ну, о том, что и как там произошло с Зелинским, ты мне расскажешь позже, Лев Валерьянович, – обратился он к нему, – а сейчас я хочу знать, что это за Бермудский треугольник такой объявился в районе таёжного улуса, в котором исчезло пять наших опытных бойцов, и куда всё-таки делся Ронин? Ты же мне клялся – божился, что вся зона операции перекрыта так, что мышь не проскочит, а он разъезжает себе, у нас под носом, и ведёт себя столь дерзко, что складывается впечатление, будь-то, не мы его ловим, а он охотится на нас. – Гуревич, несмотря на неофициальность обстановки, быстро вскочил из-за стола, сложив по обыкновению свои огромные руки по швам.

– Никакого треугольника, товарищ генерал, там нет, – начал он. – Я сам выезжал на место. Мы обшарили не один гектар тайги, и могу абсолютно точно сказать, что группа туда даже не заходила. Думаю, что всё началось и закончилось на подворье шаманского гэра. Его стены испещрены пулями наших «винторезов». Я выковырял несколько из них для идентификации. Всё совпадает. В дом попасть невозможно: ни окон, ни труб. Дверь такая, что бульдозером не вынесешь и закрыта снаружи. Можно только разнести гранатомётами или сжечь. Таких домов в улусе несколько и все нежилые. Прямо, какой-то музей деревянного зодчества. Самого шамана на месте не было, но уверен, что он находился где-то поблизости. Может быть, даже наблюдал за нами. Но вот что примечательно: в тайге, в это время, ещё нет возгораний сухостоя и нет пожаров, – слишком сыро, – но отчего-то в улусе и окрест него очень пахнет гарью, а на подворье бурята имеются следы большого костровища, в виде ямы, обложенной камнями. По всему видать, там недавно бушевал огонь, так как много угля и камни оплавлены. У меня такое предчувствие, товарищ генерал, хотя нет, даже не предчувствие, – уверенность, что без шамана здесь не обошлось.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что этот старик сжёг квинтет элитных бойцов ФСБ?

– Так точно, товарищ генерал. Именно это я и имею в виду.

– А на костёр они, что, сами добровольно взошли, как еретики средневековья? – генерал с трудом сдерживал смех.

– Нет, до этого они были убиты, – ответил Гуревич. Это прозвучало таким хладнокровным и до цинизма спокойным тоном, что смогло бы вполне сойти за издевательство, если бы не искренняя преданность, которая светилась сейчас в глазах полковника. Генерала от этих слов, будь-то, передёрнуло, и он изменился в лице, что случалось с ним крайне редко.

– Кем убиты? – спросил он почти шёпотом. – Кем, я тебя спрашиваю?! – Эйфория, наступившая было от выпитой водки, внезапно сменилась неконтролируемой яростью. – Самой банды в улусе нет, а её главарь в больнице. Так?! – Гуревич кивнул. – «Объекта» в улусе нет. Он в городе. Так?! – Гуревич снова, молча, кивнул. – Тогда какого чёрта?! По-твоему, выходит, что этот полоумный, старый шаман сам лично положил ребят, так что ли?! И чем же, интересно, он это сделал? Своим бубном им в бубен настучал?! Не слишком ли много подвигов для двух аборигенов? Пять раненых в левую ногу – от одного, и пятеро убитых и сожжённых – от другого! Ты мне ещё скажи, что все буряты – великие и непобедимые войны. – На этот раз полковник просто покорно опустил голову, не рискнув дать утвердительный ответ. Немного успокоившись, генерал, по привычке уставился в окно, вновь подпитываясь энергетикой улиц, и, не поворачивая головы, бросил через плечо:

– Возьми людей, Гуревич, возьми огнемёты. Надеюсь, здесь, у них, есть «шмели». И сожги к чёртовой матери этот, как ты говоришь, музей деревянного зодчества, а, правильнее сказать, гадюшник. Ты меня понял? По прибытию – отчитаешься лично!

– Так точно! – Гуревич не стал объяснять бригадиру, что эти строения находятся под защитой «ЮНЕСКО» и являются не только достопримечательностью города и неплохой статьёй дохода в его бюджете, но и что на них также имеют виды туристические агентства, эксплуатирующие любопытство иностранных гостей. Правда, теперь, в условиях чрезвычайного положения, когда большинство иностранцев покинуло город под предлогом экологической катастрофы, факт раритетности бурятского улуса, сам по себе, уже не имел никакого значения. А если данному мероприятию придать ещё и антитеррористический окрас, то и вовсе никаких вопросов ни у кого не должно возникать.

– Ну, хорошо, – словно очнувшись от раздумий, и, выплывая, как рыба, из своих глубин, проговорил Шаромов, – допустим, я повторяю, только допустим, что этот старик действительно справился с группой бойцов спецназа. Значит ли это, что он может иметь непосредственное отношение к нашему «объекту» и быть причастен к этим тайным, чёртовым силам, которые управляют собаками и людьми? Какое, вообще, влияние он может оказать на «объект»? Что думает по этому поводу наука, а, Герман Валентинович? Только на этот раз, давай, пожалуйста, обойдёмся без квантовой физики. – Он повернулся к подполковнику Плеханову с таким выражением лица, будь-то, ждал от него самого главного, самого откровенного признания, от которого сейчас зависело всё.

– Вообще-то, с точки зрения научных ортодоксов, мы занимаемся чистейшей лженаукой, товарищ генерал, – попытался пошутить в ответ Плеханов, но, поймав суровый взгляд Шаромова, тут же перешёл на серьёзный тон. – Мы подняли полностью все досье на этого шамана, всю его поднаготную, так сказать, – до седьмого колена, – и вот что вырисовывается. Он – потомственный йогин из рода чёрных кузнецов-шаманов, уже в четвёртом поколении. По сути – шаман и лама в одном лице.

– Разве так может быть?

– Может. Это ветвь тибетского буддизма. Я уже рассказывал Вам раньше о духовной предтече буддизма, – религии Бон, этакой смеси чисто шаманских культовых практик и тантрических знаний. Теория и практика в действии, так сказать. Они там все специалисты по входу в изменённое состояние сознания, якобы позволяющее проникать на разные уровни энергий с единственной целью – управлять ими. Кстати, этим вопросом очень интересовались Гитлер и Гимлер, которые на базе созданного ими секретного института «Аненербе» послали несколько экспедиций в Тибет в поисках мифической страны Шамбалы. Их интересовала только религия Бон, а именно: её священные мандалы, похожие больше на круглые, домотканые коврики, но якобы открывающие тайны мирозданья и молитвенные мантры, наговаривая которые, можно было, якобы, привести в движения любые механизмы и физические тела, включая и, неизвестные нам пока типы летательных аппаратов, иначе – НЛО.

– Я давно знаю про всё это, – зевая, перебил его генерал. – По-моему, сейчас любой школьник об этом либо читал, либо слышал, либо в кино видел. А ты, оказывается, великий романтик, Георгий Валентинович. – Шаромов презрительно усмехнулся. В его глазах сквозили откровенное раздражение и разочарование. Но Плеханов не сдавался.

– Слышать – то слышали, читать-то читали, – невозмутимо ответил он, но никто всерьёз к этому до сих пор не относился. А зря. В нашем институте есть, правда, один отдел, который вяло, но ковырялся в этом наследии предков. Аненербе так и переводится – наследие предков. Даже экспедицию в Тибет снарядили на манер немецкой. Но кому сегодня охота финансово вкладываться в эзотерику. Ведь, это не приносит быстрой и реальной прибыли. Поэтому скоро и этот отдел закроют. А теперь, – что касается нашей темы, товарищ генерал. Этот Сойжин, он и впрямь, имеет непосредственное отношение к происходящим событиям. Это нами установлено абсолютно точно. Каким образом? Я бы не хотел Вас посвящать в детали этого производственного процесса. Во-первых, – долго, во-вторых, – слишком сложно для восприятия на слух. Короче, владея этими тайными и древними знаниями, как бы антинаучно это сейчас не звучало, он обладает способностью работать с разными видами энергий, в нашем случае, – это пси-энергия, и может по своему усмотрению либо вытащить Джина из лампы, либо снова загнать его туда.

– Так это же мечта всех разведок и армий мира! – не то с иронией, не то с удивлением воскликнул генерал. – Если бы мы только научились управлять энергиями, мир со всеми его богатствами давно бы лежал у наших ног! Не так ли!

– Совершенно верно, товарищ генерал! – обрадовано откликнулся подполковник, не уловив иронии в словах шефа. – Этот старик не хуже нас с Вами держит ситуацию на контроле и тоже ждёт к себе «объект».

– Зачем?

– Ну, чтобы, – как бы, это, попроще выразиться, – «обесточить» его.

– И что тогда?

– И тогда всё вернётся на круги своя. Избыточная, негативная пси-энергия уйдёт через свой избранный портал, то есть через наш «объект», и на земле опять воцарится мир, – заулыбался Плеханов. В его облике и тоне Шаромову, вдруг, впервые почудилась какая-то ненормальная и, несвойственная «доктору», отрешённость, а глаза и улыбка подполковника показались странными и неестественными. «А что если он сейчас несёт бред, а я потакаю ему в этом, и, как дурак, стою тут и хлопаю ушами?» – подумал генерал. – Что если я ведусь на сказки какого-то ненормального чудака и тем самым ставлю под угрозу риска выполнение операции? Кто-то же мне говорил раньше, что этот «доктор» балуется кокаином или морфином. Короче, чем-то в этом роде. Вот, только не припомню, кто. Ладно, посмотрим, послушаем, там будет видно».

– Как ты красиво говоришь, Герман Валентинович. Просто сказочник какой-то. Выходит, они знают всё про то, что происходит вокруг, и про нас, и про все наши планы?

– Выходит, что так, товарищ генерал. В этом и кроется главная причина того, что мы до сих пор не можем обнаружить и ликвидировать «объект». А может быть, нам просто вывести его на этого Сойжина, и тогда всё закончится без нашего участия. Операция будет завершена малой кровью. «Объект» отправится за решётку сидеть за убийство, а шамана мы заберём в лабораторию – осуществлять мечту всех разведок и армий мира! – Плеханов снова неприлично засмеялся, совсем забыв о субординации. «Или он, действительно, так расслабился с двух фужеров водки, или, точно, нюхнул чего-то. Глаза-то чумные совсем», – опять подумал Шаромов, а вслух произнёс:

– Вопрос резонный и не лишён смысла. Но дело в том, что если мы так сделаем, то объект станет носителем совершенно секретной информации, фактически государственной тайны. И, кроме того, толпа сделает его народным кумиром, а нас заклеймит проклятьем и позором. Что до старика, то ничего в своей лаборатории вы с него не скачаете. Сами же говорите, что всё происходит на ментальном уровне. Ну, обмотаете вы ему проводами голову, ну, обтыкаете датчиками со всех сторон. Разве узнаете что-нибудь? Да, вряд ли. А, может, черепушку ему вскроете, как вы делали это с собаками, – с целью выявления аномалий мозга? – Теперь уже смеялся Шаромов. – В общем, так. Мне тут недавно позвонили из Москвы, дали ещё два дня. Только два, – и ни минутой больше. Предупредили, что если к этому времени не управимся, сюда пришлют других, и тогда считайте, что наша песенка спета. У нас больше нет времени разбираться в энергетических субстанциях и особенностях тибетского буддизма. Если «объект» и шаман действительно связаны между собой, то нам, тем более, нельзя допустить их встречи. Иначе проиграем. Гуревич, продумайте вместе с Плехановым, как выманить зверя на ловца и загнать в клетку. Сегодня же доложите. Да, и вот ещё что. Направьте-ка в улус команду огнемётчиков. Прямо сейчас. Пусть, как следует, поджарят на корню всю эту чертовщину. Да так, чтобы лишь зола да пепел летали над тайгой. Вот и посмотрим тогда, кто горит лучше: спецназовцы или шаманы! – и генерал снова засмеялся, но засмеялся как-то нехорошо и зло, с хрипловатой дурнотцей в голосе, в котором на сей раз звучали лишь одни стальные и зловещие нотки.

Глава 17 «Криминальное трио»

Участники «криминального» теперь уже не квартета, а, временно исполняющие обязанности участников криминального трио, как недавно пошутил Васька Коляда, пересеклись в условленном месте, согласно заранее разработанному плану. Верзила и весельчак «Лусис», откликавшийся в миру на имя Янис, прибыл на место первым, как и обещал, сидя за рулём «Скорой», да ещё с парой комплектов медицинской спецодежды. Сам он был, при этом, уже полностью экипирован, включая даже марлевую повязку на лице.

– Хорош, ничего не скажешь, – присвистнул «Хохол», с восхищением оглядывая новоиспечённого медбрата. Ну, прямо, натуральный «лепила». Как тебе это удалось, бродяга?

– В аренду взял, с почасовой оплатой, – весело ответил тот.

– В аренду?.. Ну да, конечно же, в аренду. Конечно. А как же ещё? Вот я, сразу-то не догадался. Ты, ведь, у нас специалист по аренде. Один раз так арендовал армейскую «вертушку», что всей командой чуть под трибунал не загремели. Спасибо Головину, – отмазал тогда, светлая ему память.

– Ладно, не ворчи, – ведь, всё обошлось тогда, слава Богу: операцию завершили успешно и в срок, приказ командования выполнили. Кто-то даже бронзовый блинчик словил на грудь. «За отвагу» называется. Случайно не помнишь, кто, – Круминьш лукаво посмотрел на Ваську «Хохла» и подмигнул Адаму Канду, чтобы тот подыграл. Адам недоумённо замотал головой: дескать, нет, не помню.

– Ой, ой, ой, вот только не надо сейчас накидывать себе на грудь столько пуха, – «Хохол» брюзгливо сморщился.

– А я и не накидываю. Сказал – достану «неотложку», – и достал. Кстати, у меня и другие удачные сделки по аренде бывали. Вот хотя бы, например, взять бронированный джип шариатской контрразведки, который я, если помнишь, арендовал у них в «зелёнке», чтобы прорваться к нашим. Тогда, правда, договориться с «духами» по-хорошему не удалось: никак арендовать не хотели…

– Ну, всё, вконец расхвастался, герой. Ты лучше скажи: сегодня там хоть все живы, после твоей аренды?

– Ещё нас с тобой переживут. А, вот, чем зря болтать, да пятна на солнце искать, лучше бы примерили обновочки, что я вам нынче справил, а то, ведь, времени у нас уже – в обрез.

– Это ты что ли солнце? – Коляда, смеясь, прихватил с пассажирского сиденья оба комплекта, один из которых бросил Адаму.

– Примерь, «Дракула», я уверен, тебе это подойдёт. – Адам, молча, поймал посылку и стал быстро и методично вползать в неё.

Когда друзья облачились в белые, ангельские одежды спасителей человеческих душ, Янис Круминьш энергично даванул на педаль газа и налёг на руль. «Неотложка» рванулась с места и взяла курс на областной военный госпиталь, в котором, согласно разведданным «Хохла», чекисты прятали «Монгола». Госпиталь располагался недалеко за городом, в уютной лесопарковой зоне, специально когда-то высаженной и выращенной под его инфраструктуру. Несмотря на ведомственную принадлежность данного заведения, было ясно, что Гэсэра там стерегут серьёзные ребята из Конторы, которые, наверняка, уже не первый день торчат сиделками при палате, а также дежурят у входа. Поэтому, при любом раскладе задуманное не грозило вылиться в увеселительную, загородную прогулку, и уж, тем более, не походило на миротворческую миссию голубых касок. Единственно, чего, точно, не хотел никто, так это крови, которая могла неизбежно пролиться в случае, если что-то пойдёт не так. А не «так» – это значило, что при первой же нештатной ситуации, грозящей реальным боестолкновением, необходимо было взять заложников из числа медперсонала и припугнуть взрывом лечебного корпуса. Конечно, это был жуткий блеф, – не убивать же своих. Хотя, эти «свои»с лёгкостью бы сейчас нашпиговали их свинцом, и ещё не известно стали бы они торговаться с террористами, удерживающими пару – тройку рядовых эскулапов в погонах. Если честно, то вряд ли. Но какой бы не была цена вопроса, «Монгол» должен быть освобождён, и это было общее мнение всех троих.

– Стволы из схрона не забыл прихватить? – зачем-то спросил «Хохол», заранее зная, что вопрос был явно лишним: Круминьш никогда и ничего не забывал из того, что касалось его обязательств. А схроном служил, добротно обустроенный погреб, выкопанный друзьями за пару субботников, прямо на территории их совместной птицефабрики. В нём, помимо контрабандного оружия, провезённого, невесть каким образом, по частям через «отстойник», то бишь, пограничную таможню в Термезе, хранились их документы и награды. Об этом островке опасного и криминального металла, в живом океане пищащего жёлтого пуха, знал лишь один Петька Глызин, начальник их службы безопасности, который пользовался безоговорочным доверием всей группы, и через которого они теперь держали связь друг с другом и внешним миром.

– Обижаете – с улыбкой ответил «Лусис», – и открыл багажник, где стоял деревянный ящик под шанцевый инструмент. В нём аккуратными рядами лежало несколько видов устаревшего вооружения вкупе с полным боекомплектом на каждую единицу, а также боевые ножи спецназа, несколько брикетов пластита с капсюльными гнёздами и до полутора десятка гранат. Фирменным украшением этой баллистической солянки, безусловно, служила базука, сиротливо и несправедливо утопленная на дне ящика. Никто бы сейчас не смог объяснить, для чего было тащить в Союз такой арсенал, с которым можно было бы, как минимум, двое суток, вести войну с двумя или более десятками «духов». Правда, никто по этому поводу особо не заморачивался. Просто взяли то, с чем привыкли иметь дело годами и без чего не могли обходиться. С чем жили, с чем ели, и спали, за счёт чего выживали, и без чего уже не мыслили своё дальнейшее существование.

– Что там новенького, в нашем курятнике, – спросил Коляда.

– Кудахтает пока, – ответил Янис.

– И в качестве кого ты туда явился? Я, так полагаю, гости там уже заждались хозяев.

– Есть такое дело. Недавно они нагрянули с обыском, перевернули вверх дном все кабинеты офиса, но ничего не нашли. Я же приехал туда, как заказчик из смежной фирмы-партнёра, в гриме и с качественной «липой» на руках. Из наших меня, естественно, никто не узнал. Пришлось открыться Петьке. Сначала тот долго оглядывал меня со всех сторон, потом долго смеялся. Короче, вот, затарился дичью, принимай товар, – рассмеялся Янис, указывая на содержимое ящика.

– Молодец! Только куда ты набрал столько «холодняка»? Порезаться же можно! Словно в рейд на Пандшер собрался.

– А то, – ответил Янис, любовно поглаживая свои «финики», как он называл боевые финки, которые всегда предпочитал огнестрельному оружию, и которыми управлялся «за речкой» также легко и быстро, как хорошая хозяйка ухватами в кухне. – Ты разве забыл, что нам частенько говаривал майор Головин: там, где кончаются ножи и начинается пальба, там любая операция перестаёт быть тайной, а, значит, – уже наполовину провалена.

– Да, помню, помню, – поморщился Коляда, которого взялись тут учить, как школьника. – Я и сам когда-то был не прочь побаловаться холодненьким, но теперь предпочитаю что-нибудь погорячей, типа «Ксюхи», – усмехнулся он, прихватывая из ящика старенький АКСУ-74.

– С каких это пор, Вася?

– Да, с тех самых, когда познакомился в учебке, в Чирчике, с «курком» по фамилии Круминьш, – ответил тот, – то есть, когда понял, что первым в этом деле быть не могу, а вторым – не соблаговолю. – Это признание «Хохла», произнесённое им публично и впервые за столько лет, стоило дорогого. Янис расплылся в откровенной и широчайшей улыбке, несмотря на насмешливый тон и явно искусственный характер Васькиной лести. Но он и впрямь, был польщён ибо никто, кроме него, не понимал душу клинка и не знал его летучих, а, вернее, летальных возможностей так, как он, простой армейский разведчик-диверсант, по прозвищу «Лусис», исползавший за четыре с половиной года весь Гиндукуш, под самым носом у моджахедов, и, выполнявший, при этом не самую чистую, но, зато и не самую шумную работу. К приятному удивлению вояжёров, промчавшихся по городской черте под завывание сирены и фейерверк проблескового маячка, никто даже не попытался их остановить. Это объяснялось весьма просто: последнее время «неотложки», то и дело, бороздили город, вдоль и поперёк, подбирая повсюду тела убитых и раненых из числа горожан, а тела силовиков, из числа правоохранителей и военных, транспортировали тяжёлые, пятнистые «крокодилы» и армейские «бэхи». Поэтому ничего примечательного или подозрительного, с точки зрения происходящих вокруг событий, в данной ситуации не наблюдалось, и, похоже, первый акт феерии подходил к успешному завершению. Теперь дело оставалось за малым. Нужно было лишь проехать через КПП больничного городка и войти в здание госпиталя, благополучно миновав при этом охрану. Затем быстро найти палату «монгола» на одном из девяти этажей, договориться с дежурными сиделками в камуфляжах и с логотипами ФСБ на спинах, забрать из палаты Гэсэра, спустить его, посредством лифта, на каталке вниз, а дальше, – на больничный двор, чтобы потом, на «скорой», уже переместить в безопасное место. Вот, собственно, и всё. Делов то!

– Ну что, «курки», – усмехнулся «Хохол», – кто «очкует», – ещё не поздно отказаться от операции.

– Сам ты «курок» – отозвался молчавший до сих пор Адам Канду. Из всей четвёрки он, один страдал хроническим немногословием, почти граничащим с немотой. Даже, в те минуты, когда случалась полная «вешалка», что бывало не раз, и когда впору было вопить и метаться, выдёргивая из памяти обрывки молитв, он и тогда тихонько насвистывал себе под нос какие-то свои, немудрящие молдавские мотивчики, продолжая, как ни в чём не бывало, делать свою работу.

– Ну, надо же, – воскликнул Васька Коляда, – у нашего «Дракулы» голос прорезался. Зовсим разболаковся, ну, прямо, як болтик, – и он, по-хохлатски, загулькал своим особенным, рассыпчатым смехом. Между тем, массивные ворота, исполненные узорным, чугунным литьём, с притороченной к ним сбоку сторожевой будкой контрольно-пропускного пункта, выросли перед глазами, как Сезам, который предстояло отворить. Лишь бы сработал пароль Али-Бабы: «Сезам, отворись!» – подумал Коляда, и, не то в шутку, не то всерьёз, скомандовал на армейском сленге:

– Приготовиться к «выкидушке»! – Адам Канду достал из спортивной сумки сопроводительные документы на имя некого капитана Скорина, которые ему, на днях, подогнал один очень хороший и надёжный человек из областного минздрава. Документы были подлинными. Согласно им, реально существующий и проходивший в госпитале лечение, капитан, подлежал плановому перемещению в другое лечебное заведение для проведения комплексных, лечебных процедур, которые здесь не было. Это была отличная легенда для прохода в здание. Одновременно с этим, он взял из ящика и сунул в карман медицинского халата весьма габаритный автоматический пистолет Стечкина с глушителем, отчего карман, будучи и без того глубоким, ещё больше отвис и теперь выглядел совершенно не естественно. В другой карман он сунул две лимонки, создав искусственное равновесие, чем немало позабавил «Хохла», который не преминул подтрунить над другом, словно ехал не на смертельно опасное мероприятие, а на карнавальное шоу, обсуждая, по ходу, внешность своих ряженых товарищей.

– Эй, доктор Пилюлькин, – начал он, переходя на язык предков, что из его уст звучало особенно комично, – ти навищо набив стильки таблеток в свои кишени. Невже й справди зибрався всих зцилити? – и под добродушный хохот своих спутников ещё с минуту потешался над «Дракулой», пока, наконец, не переключил внимание на другую свою мишень, – на Круминьша.

– Зате, ось, подивися, у нашого Яниса ничого не стирчить, хиба що спереду внизу завжди видиляэться якийсь горбок. – Адам и Янис прыснули в марлевые повязки. Вася Коляда частенько использовал этот нехитрый приём, порой, в самых опасных, почти безвыходных ситуациях, чтобы поднять боевой дух товарищей. И это, как ни странно, всегда работало. Что до «Лусиса», то у него, и, вправду, ничего и нигде не торчало, и ничего не портило его сухопарую, долговязую фигуру легендарного античного копьеметателя. А всё лишь потому, что его талию, словно ортопедический корсет, по окружности перехватывал пояс с набором боевых метательных ножей, не считая двух штатных, привезённых «оттуда» финок. Огнестрела при нём и на сей раз, как, впрочем, и всегда, разумеется, не было.

– На себя посмотри, – отпарировал он, жестом намекая на небольшой горб, выросший у «Хохла» на загривке, под халатом, после ускоренной экипировки его стареньким десантным автоматом. – Лучше уж иметь маленький горбок впереди, между ног, чем большой – у себя на хребте, – заключил Янис ко всеобщему удовольствию, чем добавил себе баллов в словесной дуэли с «хохлом», который, наконец-то, замолчал, мстительно улыбаясь, что означало только одно: этот раунд им проигран вчистую. Однако, он всё же сделал работу над ошибками, утопив «Ксюху» поглубже, в ложбинке между лопатками, на своей мощной и округлой спине, тем самым сгладив на ней ненужную помеху.

Привратник почти равнодушно встретил машину «Скорой», лениво высунув из окна будки голову. После этого, задав водителю пару дежурных вопросов, и, не истребовав никаких сопроводительных документов, кнопкой разблокировал ворота. Это было для него будничным и порядком набившим оскомину делом, так как машины с заранее известными ведомственными номерами то и дело беспрестанно сновали взад – перёд, докучая ему, как назойливые мухи. В больничном дворе также не происходило ничего примечательного, кроме повседневной, привычной и рутинной суеты медперсонала, носившегося с какими-то бумагами из корпуса в корпус, да работы хозяйственного взвода, бурно имитировавшего деятельность по наведению внутреннего порядка на территории госпиталя. На ступеньках, у входа в парадную дверь, не смотря на ветреную апрельскую погоду, и, явно рискуя быть застуканными врачом, мирно покуривала дружная компания пациентов в больничных халатах, то и дело бросавших настороженные взгляды по сторонам. На первый взгляд здесь ничего не напоминало объявленного в регионе чрезвычайного положения и связанных с ним мер повышенной боевой готовности. Напротив, всё выглядело вполне пристойно и миролюбиво, как некий островок благоденствия в бушующем море хаоса, но это и вызывало тревожную озабоченность. «Может быть, Гэсэра перевезли в другое место и поэтому сняли посты оцепления, – подумал Коляда. – А, может быть, это только видимость спокойствия, и всё происходящее – игра, с целью заманить нас в ловушку. А что, если все они: и медперсонал, и курильщики в больничных халатах, и даже этот вертухай в сторожевой будке, – все они такие же ряженые, как и мы. Стоит нам сейчас зайти в эту дверь, как мышеловка тут же захлопнется, а там, – короткий, форсированный допрос, безуспешная попытка склонить нас к сотрудничеству, и – в расход. Да, нет же, нет, этого не может быть! Утечка информации исключена, и нас здесь никто не ждёт. А если и ждут, то не в таком качестве. Короче, умерь свои нервы «Хохол» и, – хорош, кипишить. Пока всё идёт нормально, – про себя заключил он и коротко бросил: «Работаем!», на что из тёмного и прохладного нутра «Скорой» ему ответили два голоса: «Никто, кроме нас!»

Группа спешилась возле дверей приёмного покоя, и, прихватив для большей убедительной наглядности носилки, уверенно вошла в здание, готовая действовать по заранее заготовленному сценарию, жёстко и бескомпромиссно. Коридор, по которому они направили дежурную каталку, оказался почти пустым, не считая двух скучавших у входа санитаров, а кабинеты для осмотра поступивших пациентов – закрытыми. Между тем, за их дверями не только угадывалось человеческое присутствие, но и кипела активная жизнь, о чём свидетельствовал громкий женский смех, перемежавшийся с басовитым, шмелиным гудением кавалеров, и позвякивание столовых чайных приборов. Это смахивало на маленький корпоративчик, зарождавшийся в недрах отдельно взятого коллектива. А может быть, просто намечалось банальное чаепитие с баранками и плюшками, заменявшее медперсоналу обед, как это часто происходит в любом заведении подобного рода.

– Из новеньких что ли? – спросил один из санитаров, – а где Кузьмич?

– Заболел твой Кузьмич, – ответил Коляда, – начальство нас направило. – У вас тут что, – вымерли все? Ни одного человека нет: ни врачей, ни больных.

– Обычное дело, – отозвался тот же голос, – санитарный день. Кроме того, у заведующего, – день рождения.

– Слышали? – обратился «Хохол» к своим спутникам, – санитарный день у них тут. В больнице. Нормально. А в тюрьме, значит, что – тюремные дни?

– Не знаю, не бывал. Может, там и тюремные, а у нас санитарные.

– Ладно, ясно. Тогда скажи, как нам побыстрее добраться до палаты нашего клиента. – «Хохол» показал разговорчивому санитару бумаги по капитану Скорину.

– Вам нужно на пятый этаж, в хирургическое отделение, – сказал санитар и объяснил, как это лучше сделать.

– А реанимационная далеко оттуда?

– Этажом ниже. А вам на что?

– Да ребята из очень компетентных органов интересуются. Мол, приятель тут у вас, один объявился. Террорист. Они подранили его чуть-чуть, а теперь хотят этапировать на тюремную больничку.

– Не знаю. Нам не докладывают. Пусть сделают официальный запрос, а не через вас интересуются, – резонно заметил санитар. – Но недавно тут, действительно, суетились по поводу какого-то парня, – даже оцепили всё вокруг. Люди, не то из Росгвардии, не то из ФСБ. А вчера все, вдруг, снялись враз, как стая птиц, и уехали. Только их и видели.

– Как уехали, куда? – растерянно пробормотал Коляда, понимая, что задаёт нелепый вопрос.

– А я почём знаю? Так вы идёте в хирургическое отделение или нет?

– Да, идём, идём. – И «Хохол» с «Дракулой», гремя колёсиками комфортабельных медицинских дрожек, спешно покатили их к лифтовому отсеку, поблагодарив санитаров. Они шли цепочкой по сумрачному тоннелю коридора, простреливая глазами перспективу окружающего пространства и, чувствуя почти духовную связь с прохладной сталью оружия. Долговязый, почти двухметровый Круминьшь, утопивший руки в карманы без дна, чтобы было удобно держать их на ножевом поясе, замыкал колонну. Через пару минут они уже объяснялись с дежурной медсестрой на этаже отделения гнойной хирургии, где стоял устойчивый и омерзительный запах гноя, хлорки, карболки, дёгтя и ещё, чёрт знает, чего.

Капитан оказался вполне транспортабельным пассажиром, способным передвигаться самостоятельно, но встретил непрошеных гостей без особого энтузиазма. Кому захочется в разгар трудового дня, когда только наметились соблазнительные перспективы более близкого общения с сестричкой, тащиться на какие-то процедуры, которые, по правде сказать, являлись уже запоздалой и ненужной формальностью. Но предписание – есть предписание, и оно равносильно приказу, особенно в условиях чрезвычайного положения. Хотя на статус пациента военного госпиталя это положение мало в чём распространяется.

– Ну, что, пехтура, сколько времени потребуется на сборы, – как можно непосредственней изрёк Вася Коляда, расплываясь в радушной, простоватой улыбке.

– Да, нисколько. Прямо так и поедем, – недовольно буркнул тот, демонстрируя свалившимся на его голову санитарам, нарядную, полосатую пижаму.

– Ну, если пукан не застудишь, то ложись.

– Так дойду.

– Что же мы зря эту телегу сюда пёрли. Нет уж, ты ложись, приятель, не нарушай порядок. Капитан вздохнул и взгромоздился на жёсткое ложе каталки.

– А, что, – осторожно начал «Хохол», на сей раз медленно, чтобы выиграть время, толкая это чудо медицинской техники, – много вашего брата свозят сюда, в госпиталь, с мятежных улиц? Если, конечно, это не военная тайна, – «Хохол» простодушно осклабился.

– Сам – то не знаешь что ли, – удивлённо ответил капитан. Здесь же не с коклюшем лежат. Процентов восемьдесят гвардейцев – с улиц. Кто подстрелен, а кто этой псарней чёртовой покусан. Вы никак с Луны прилетели, парни?

– Ага, оттуда, – продолжал за всех отдуваться «Хохол», глуповато улыбаясь. – В реанимации – то, поди, и вакансий не бывает.

– Если хочешь туда попасть, могу похлопотать, – у меня там связи, – уже смеялся капитан, и «Хохол» невольно подумал, что в чувстве юмора этому вояке не откажешь. Он также подумал о том, что каждый из них уже не по разу видел этот горящий в свете круглых, операционных ламп, напольный кафель и эти цветные, пропитанные кровью, спецовки хирургов, копошащихся над столами, на которых лежали ещё дышавшие и мычавшие тела, доставленные с «вертушек» «трёхсотым грузом».

– Просто у меня своячок в Конторе трудится. Так он болтанул, что у вас тут, в реанимации, одного гражданского стрелка – аборигена приютили и хотят, мол, после пролечки сразу этапировать в СИЗО. Говорят, спецов расстрелял, как куропаток.

– Ну, и ты хочешь, чтобы я ему посодействовал в этом, используя связи? – опять сострил капитан и весело заржал.

– У него своих связей навалом, – девать некуда. Просто там, в тюряге легче будет беседовать по душам с этим отморозком.

– Это точно: в Конторе одни душевные люди работают. Так и передай своячку. Может, мне зачтётся. Скажи: есть, мол, такой классный парень, капитан Скорин. К вам в Контору просится. Вот только теперь с этим, как ты говоришь, отморозком, беседовать будут уже не в тюряге по душам, а с его душой, – в небесной канцелярии. Плохо, видать, работают в Конторе, если даже не знают, что их потенциальный клиент уже ласты склеил.

– Откуда знаешь? – нашёл в себе силы спросить «Хохол», продолжая по инерции улыбаться.

– Говорю же связи, – шутливым тоном ответил капитан. – Военный госпиталь, что тюрьма: знают двое, – знает свинья. Мы же тут с сестричками на посиделках не в молчанку играем. Глядишь, – и выболтают чего-нибудь. Говорят, перед смертью он какого-то, не то Созина, не то Сожина звал, а ещё мамку кликал. Бают, очень уж габаритный такой был мужик, – на монгола похож, а мамку звал прямо как ребёнок. Девчонки – сестрички в ординаторской плакали, веришь?

– Верю, – выдохнул «Хохол», и каталка покатилась вдвое быстрее.

– Э-э, полегче! – выкрикнул со своей лежанки капитан. – То ползли, как черепахи, то, вдруг, решили тут ралли устроить. Может, я участвую в каком-нибудь телешоу, и не знаю об этом? – Он недовольно заёрзал, тревожно оглядывая странную троицу в белых халатах, напоминавшую здоровенных деревенских кузнецов, шутки ради одетых санитарами. Оставшийся до машины путь занял не более трёх минут и прошёл под знаком тишины. Капитану также что-то подсказывало, что не стоит больше шутить на эту тему, и он благоразумно помалкивал вплоть до того момента, пока его не погрузили в салон «неотложки». С начала следования и до пункта назначения никто не проронил ни слова, хотя по лицу служивого было видно, что его сильно подмывает задать какой-нибудь ненужный и глупый вопрос. И хотя всем, кроме капитана, было до боли, до жути ясно, что на носилках сейчас должен лежать другой, – тот, без которого они не имели права возвращаться, – последний акт трагедии, с общего, молчаливого согласия, решили доиграть до конца, чтобы не вызвать лишних подозрений.

* * *

Петька Глызин, начальник службы безопасности этой «пернатой империи», состоящей из птицефабрики, и ещё нескольких мелких хозяйств, наконец – то, послал на мобильник «Лусису» условный сигнал, означавший, что гостей в офисе нет. До места добирались на «нейтральном» транспорте, – на такси, что было не на много безопасней, но давало лишний шанс избежать проверки на дорогах. В кабинетах офиса, как ранее и сообщил Петро, после обысков царили хаос и запустенье. Было странно, что предприятие, вообще, до сих пор функционировало, хотя, с другой стороны, – никаких, даже формальных причин и поводов для отзыва лицензии, у властей, в отношении них, не было: налоги платились исправно, а мзда надзирающим инстанциям отстёгивалась регулярно и щедро. Поэтому люди работали в обычном режиме, получая зарплату, а несушки честно выполняли свои обязанности по обеспечению региона яйцом и свежей птицей…

Они вошли в офис с чёрного хода, называемого пожарным ещё с советских времён. Никто и никогда им не пользовался по прямому назначению, поэтому он порос быльём и покрылся ржавчиной, но теперь весело заскрипел чугунными уключинами, словно обрадовался вернувшимся хозяевам, наконец-то, вспомнившим о его существовании. Первым делом, друзья затащили ящик со своим «шанцевым инструментом», поместив его на прежнее место, в «схрон». Потом Глызин принёс несколько бутылок водки и закуску.

– Нет больше Гэсэра, Петруха, нет нашего «монгола», – сказал «Хохол». Голос его был тихим, а руки трусил лёгкий тремор, словно с глубокого похмелья. Видеть его в таком состоянии было непривычно и странно, но повода для обычных шуток и подтруниваний ни у кого не возникало, так как все чувствовали примерно то же. – Выпьешь с нами? – спросил он, разливая водку по армейским жестяным кружкам, некогда прихваченным с собой в Союз на добрую память. – Сейчас не могу, – я на работе. Потом, попозже… – сказал Петька, по – детски ковыряя угол глаза. Янис и Адам вслед за «хохлом» подняли свои экзотические посудины, наполненные до краёв и, не чокаясь, молча, опростали их до дна, поставив рядом с полной кружкой Гэсэра.

– Скажи что-нибудь, «Лусис», – попросил «Хохол», наливая по второй.

– Он был одним из нас, и он был лучшим, – сказал Янис Круминьш. Вечная и светлая ему память! Петя, принеси, пожалуйста из «схрона» его подушечки, – ты знаешь какие, и где лежат. – Глызин кивнул и быстро исчез в другой комнате. Не прошло минуты, как он снова появился, неся в руках бархатные, малиновые подушечки с боевыми наградами «монгола». Среди прочих там были «Знамя», две «Звезды» и две медали «За отвагу». Остальные – афганские награды. Всего – девять подушечек. – Надо передать их тётушке Янжиме, – сказал Янис и поднял кружку. Выпив по второй, они встали в круг, сцепившись руками и сдвинув вплотную лбы. Говорить больше ничего не хотелось. Теперь уже вздрагивали плечи молчуна Канду.

– «Дракула», не ломай строй, – не своим голосом процедил «Лусис», сдерживаясь из последних сил. – Никто, кроме нас! – Потрясённый Петя Глызин растерянно пялился на своих хозяев, обычно твёрдых и не проницаемых, как дублёная кожа, и его глаза невольно наполнились слезами. Он незаметно смахнул их рукой и под незначительным предлогом, связанным с его трудовой деятельностью, выскочил в другую комнату.

«Хохол» наливал ещё дважды, произнося скупые тосты, и при этом, часто моргая красными, воспалёнными глазами.

Глава 18 Янжима

Дом тётушки Янжимы после штурма превратился в совершенно нежилое помещение. Оконные рамы щербато зияли огрызками стёкол, а тонкая, обшивочная вагонка летних стен, словно художественным шитьём, пестрела чёрными стёжками и строчками пулевых отверстий. Дверь была вынесена вместе с рамой, а немногочисленная утварь внутри комнаты, включая керамическую посуду и мебель, была разбита вдребезги и покрыта копотью, из-за небольших, локальных возгораний, которые чудом не переросли в большой пожар. Восстанавливать всё это не было ни сил, ни средств, и, собрав последние сбережения, Янжима выплатила неустойку не состоявшимся новым хозяевам её городской квартиры и перебралась туда жить сама. О судьбе Гэсэра ей ничего не было известно в течение нескольких дней, и все попытки разузнать о нём хоть что-нибудь, в местном отделении полиции, натыкались на служебное равнодушие людей, ссылавшихся на статус секретности. Наконец, в один из погожих солнечных дней, зуммер её мобильника весело прожужжал, высветив незнакомый номер, и представительный мужской голос сообщил, что её сын Гэсэр Доржиев умер. Сообщил коротко и сухо, словно передал сводку о погоде. Он также сказал, что труп уже кремирован, и прах ей вряд ли выдадут, так как, по обыкновению, трупы террористов или их прах родственникам для захоронения не выдаются. После этого она долго стояла, держа в руках, ставший, в одночасье ненужным, предмет, из которого ещё совсем недавно доносился весёлый голос сына и смотрела в никуда сухими, бесслёзными глазами, чувствуя внутри и вокруг себя бездонную пустоту. Потом села возле окна и стала петь. Песня, непохожая ни на что другое, также не походила и на скорбный плач, хотя и была очень монотонной и нескончаемо длинной. Она могла длиться часами, днями и даже ночами, вовлекая в себя, как в воронку водоворота, любой чуткий и взыскательный слух. То, наращивая силу звучания и, охватывая всё новые диапазоны, то стихая и, превращаясь в малозвучный и невыразительный речитатив, она неотвратимо и властно приковывала к себе внимание слушающих, почти вводя их в гипнотический транс. Это было сказание о могучем и добром богатыре Гэсэре, явившимся людям с небес на землю, чтобы бороться со злом. Исполнить его до конца, в полном объёме, до сих пор мало кому удавалось, потому что пенье это могло длиться неделю, без перерыва, а то и дольше.

Янжима, не зря наречённая так с рождения, действительно обладала прекрасным и чистым голосом, не уступавшим профессиональным певцам и, не утратившим с годами, своей первозданной силы и свежести. Наверное, поэтому, когда-то, в пору её далёкой юности, соплеменники из глухого, бурятского улуса, вопреки всем традициям и нормам, избрали её, молодую и красивую девушку, своим улигершином. Это означало, что отныне она становилась сказителем былин и легенд, именуемых улигерами, которые в отличие от других видов творчества следовало петь, а не сказывать. В прежние времена это дозволялось только мужчинам, умевшим хорошо петь и играть на нескольких инструментах, типа хура и лимбы. Но, кроме слуха, нужно было обладать ещё и отменной памятью, чтобы держать в голове по несколько тысяч строк текста, которые никогда и никем не записывались, а передавались из уст в уста. Однако, уже тогда певцов столь высокого уровня на весь Курумкан насчитывались единицы, а ныне их и вовсе почти не осталось на этой священной и древней земле.

Янжима пела уже вторые сутки. Она пела так, как не пела никогда в жизни: самозабвенно и без устали, не смыкая глаз и не прикасаясь к еде. До этого её резной и расцвеченный красками, хур, с конской головой вместо грифа, одиноко пылившийся годами на полке, лишь изредка отзывался печальным звоном струн от чьих-то шагов или случайного прикосновения. А теперь, когда её рука, впервые за столько лет, коснулась его поверхности, тонкая лакированная, и почти рассохшаяся дека, от неожиданности вздрогнула и жалобно мяукнула. Потом ещё раз и ещё, до тех пор, пока пальцы женщины не перестали подтягивать настроечные колки. И только, когда смычок лёг на весь настроенный струнный ряд хура и плавно заскользил по нему, инструмент, наконец, ожил и наполнился музыкой. В ней было всё: рождение, жизнь, смерть и воскрешение. Легендарный Гэсэр, летевший сейчас на своём скакуне через века и расстояния, чтобы снова сразиться с демонами зла, неожиданно приобрёл облик и черты её сына. Он также, как её сын, говорил, также смеялся и также смотрел на неё своими добрыми, лучистыми глазами, горящими, как два уголька, из под раскосых и слегка набрякших век. Она, как могла, помогала ему, то усиливая, то уменьшая звук голоса или хура, передовая им всю свою последнюю энергию. А то, вдруг, начинала раскачиваться в ритме мелодии, подаваясь корпусом вперёд-назад, не смотря на то, что все события улигера были уже заранее предрешены и не могли быть спеты по-другому. При этом, её сознание, будь-то раздваивалось: одна его половина контролировала исполнение произведения, а другая пыталась общаться с сыном.

– Гэсэрчик, сыночек мой, – мысленно обращалась она к его образу – где ты сейчас, родной мой? Как ты там?

– Хорошо, мама, – отозвалось в её мозгу, и как на экране, возникло улыбающееся лицо сына, – Я здесь встретил старых армейских друзей и своего командира. Ко мне часто приходит Сойжин, он теперь тоже здесь. Рассказал мне многое, чего я не знал. Зачем ты скрывала, что он мой отец?

– Я очень скучаю по тебе, сынок, – вместо ответа сказала она, – я скоро приду к тебе, и мы снова будем вместе.

– Не надо мама, живи на Земле, – снова, словно ниоткуда, раздался голос Гэсэра и рядом с ним неожиданно появился Сойжин. Его лицо было печально. Он молча смотрел на Янжиму глазами, полными скорби и сострадания.

– Ты разве тоже умер? – спросила Янжима.

– Нет, я ушёл в нирвану, – ответил старый шаман. – Наш улус недавно сожгли солдаты из своих огнемётов. Сгорели все пять юрт вместе с моей. Это было несправедливо и жестоко по отношению к нашим богам и нашим предкам, поэтому я попросил духов тайги повернуть ветер в другую сторону, и огонь перекинулся на них. Никто не успел добежать до дороги, где стоял их транспорт. Кажется, это был вертолёт. Мне очень жаль, что так получилось, но по – другому было нельзя.

– Сойжин, я хочу придти к вам.

– Решай сама. Никто не властен над твоим выбором, – был ответ.

– Зачем ты рассказал Гэсэру о себе?

– Что с того теперь, Янжима?

– Он был рад, узнав об этом?

– Он был счастлив.

Янжима улыбнулась и продолжила своё пенье. Её сын снова превратился в того мифического Гэсэра, Бога войны, который, натянув поводья взмыленного коня, взлетел на вершины гор, чтобы с них обрушить мощь своего праведного гнева на врагов человечества…

* * *

Ранним утром Петя Глызин по поручению «Хохла» приехал по указанному адресу, чтобы передать Янжиме награды «монгола» и деньги, которых хватило бы на безбедное существование в течение ближайших пяти лет. Петя, осмотревшись в соответствии со всеми правилами конспирации, поднялся на второй этаж и уже занёс руку к дверному звонку, как заметил, что дверь в квартиру не заперта, и в дверной зазор с лёгким свистом дует сквозняк, идущий с первого этажа. Он толкнул дверь рукой и зашёл в квартиру. В углу комнаты, у окна, сидела пожилая женщина, сжимавшая в руках странный инструмент, напоминавший альт или маленькую виолончель, смычок от которой лежал на полу, рядом с ней. Её морщинистое, жёлтое лицо было исполнено блаженства и спокойствия. Она не отреагировала ни на появления гостя, ни на его приветственный оклик, а только смотрела в пространство своими немигающими, полуоткрытыми глазами и улыбалась счастливой и кроткой улыбкой. Тут же, на единственном в её комнате столе, он обнаружил записку, по смыслу напоминавшую завещание. В ней предписывалось в случае её смерти труп кремировать, а прах развеять над тайгой, в районе Курумкана, близ берегов её родного и своенравного Баргузина. Рядом лежали, свёрнутые трубочкой и перехваченные поперёк круглой резинкой, деньги, необходимые для проведения ритуальных мероприятий и транспортировки праха к месту захоронения.

Глава 19 Время розыгрышей

Сергей связался с Юрой Гладышевым по конфискованному у Патрикеева, телефону, как только окончательно пришёл в себя. По идее, чекисты должны были сразу же распечатать этот номер, узнав, что мобилу забрал он, Ронин, и, зная возможности Конторы, нетрудно было бы предположить, что любой звонок по ней будет «запеленгован», а разговор мгновенно расшифрован. Мало того, на электронном табло маячка, в их операторской, при посредстве космического спутника, в очень чёткой системе координат, наверняка, сразу замаячат две точки, именуемые абонентами связи. И тогда накрыть их – как два пальца… Но всегда, даже при самой стопроцентной вероятности неуспеха, – остаётся малюсенький шанс на успех. Особенно, если в него верить. А Сергей верил. Да и что ещё оставалось делать в такой ситуации, – только верить. Патрикеев, ведь, мог и не сказать им про сотовый. До того ли ему было тогда, с раздробленной голенью. Да и те могли предположить, что Ронин его просто выкинул или уничтожил, чтобы лишить Иуду возможности связаться с кем-либо. Тем более, что телефон был отключён и не подавал признаков жизни до самого момента чудесного пробуждения его нового владельца, то есть, чуть ли не целые сутки. И, вообще, вряд ли бы люди из столичной Конторы стали сообщать какому-то Мендинскому о том, что какой-то Патрикеев из его заводской охраны сейчас лежит в больнице с простреленной ногой. Контора вообще предпочитает не допускать никаких утечек, даже в отношениях с близкими партнёрами. Могли быть и другие «если». Короче, в данной ситуации, риск становится уже не просто благородным делом, а единственной возможностью спастись и выжить.

Юрка, не смотря на незнакомый номер, откликнулся довольно быстро. Услышав Серёгин голос, просивший подъехать на «точку», он всё понял, и, не утопая в лишнем многословии, коротко отчеканил: «Скоро буду!». Кодовое наименование «точка» было ему хорошо знакомо по прежним годам, поэтому подкатить к ней и встать с внешней стороны периметра забора, где ещё недавно стояла угнанная «Тойота», было сущим пустяком.

Спустя час с небольшим, его старенькая «Лада», посверкивая с крыши чёрно-белыми шашечками такси, забрала беспокойного пассажира и устремилась к городской черте. Вокруг замелькали окраины, давно превратившиеся из некогда жилых в нежилые придатки заводской инфраструктуры, да придорожная чахлая растительность, зелень которой с трудом набирала по весне цвет, благодаря толстому слою промышленной пыли, накрывавшей собой всё обозримое пространство. Эта чёртова пыль, густо перемешанная со снегом, и оттого укравшая у него всю его белизну, теперь походила на нетающую корку запечённого сахарного сиропа.

– Извини, что задержался, – вместо приветствия произнёс Гладышев после небольшой паузы, – пришлось попетлять по городу: везде всё перекрыто, гвардейцы на каждом шагу.

– Да, всё нормально, Юра. Ты мне, лучше, вот что скажи: ты, хоть, понимаешь за кого впрягся? А то, ведь, я пассажир очень проблемный. Хлопотно со мной: числюсь в федеральном розыске за убийство – и не только.

– Ладно, не пугай, – пуганый уже, – махнул рукой Гладышев. – Тебя, итак, теперь в городе каждая собака знает. Лучше скажи, куда ехать.

– Собаки-то меня, точно, знают. Это ты правильно подметил, – усмехнулся Сергей. – Короче, давай, к штабу. Есть, тут, у меня задумка одна. Посмотрим, что из неё выйдет. – В его голове ещё до приезда Юрки родился отчаянный план, сопряжённый с большой долей риска, и своим рождением он был полностью обязан возможности использовать Патрикеевский телефон, ибо все номера продажных ищеек Мендинского были забиты у того в базу, чтобы лично поддерживать с ними поисковую связь. Теперь оставалось полагаться только на счастливый случай, да задатки, внезапно проснувшегося в период экстрима актёрского дарования. Но всё это лишь на первых порах. А Дальше… Дальше, всё равно, понадобится помощь ребят: одному здесь не управиться. Вот только как на них выйти? Думай, Сергей, думай! Предположительно, это будет трёхходовка, где первым ходом определён звонок другу. Итак, Мендинский. Он единственный, кто может помочь подобраться к Конторе, а значит и к Ритке. Риточка моя родная, девочка моя любимая, я уже почти еду к тебе. Потерпи ещё немного. Всё будет хорошо. И всё же, как созвониться с «хохлом». Думай, Сергей, думай!

Тем временем такси плавно зарулило на стоянку штаба, не обратив на себя ни чьего пристального внимания, и встало, как бедная родня, вровень с представительскими машинами бизнес класса. Из дверей штаба вышло несколько знакомых лиц из числа управленцев, несколько зашло внутрь. Никакой суеты. Всё, как всегда. Это-то и хорошо. А вот и окно, на втором этаже, за которым сидит человек, жаждущий не просто его крови, а самой гибели. Эллочка сейчас, наверняка, как обычно, красит свои длинные ресницы, будучи страшно далекой от народа, бегающего по всему городу за каким-то сумасшедшим придурком из пятого отдела.

Сергей достал из кармана Патрикеевский мобильник, которому на сей раз была уготована участь одноразовой посуды и, прокатившись по меню, притопил кнопку на слове «Шеф». Уже через пару гудков раздался до боли знакомый и ненавистный голос с характерным грассированием, и Сергей, хорошо запомнивший голос Патрикеева, сразу же настроился на имитационную волну.

– Да, да, Семён Осипович, – залепетал он не своим голосом, – это я, Саша Патрикеев. Вы знаете, – он прерывисто задышал, изображая такой приступ искреннего волнения и подобострастия, что Юрка Гладышев невольно повернул голову и ошалело уставился на него. – Мы, то есть я, то есть… В общем, я поймал его… Да, да, он здесь, то есть не совсем здесь… Нужно немного проехать… Он сейчас оглушён и связан… Да, Семён Осипович… Да… Я не стал звонить в полицию, – сразу Вам. Вы же знаете, как мне было важно позвонить именно Вам… Куда я пропал тогда?.. Да, никуда не пропал… Просто он что-то заподозрил и уехал, как только мы с Вами поговорили… Мы с этим новеньким, с Егором, его выследили и заманили в ловушку… Телефон у меня тогда разрядился… Да, Семён Осипович… Спасибо… Спасибо… Прямо у Вас под окнами… Да, такси… Пожалуйста быстрее, Семён Осипович… Пожалуйста, быстрее! Я хочу это сделать именно с Вами… Ну, пожалуйста… Я же первый нашёл его… Первый… Теперь машина моя… Вы, ведь, обещали Семён Осипович. Я так рад, так рад!

– Ты в драмкружке не занимался случайно? – спросил Юрка, когда Сергей сбросил абонента и вышвырнул телефон из окна салона в кусты. Не пора ли тебе замахнуться на Вильяма нашего, Шекспира?

– Ладно, – аплодисменты потом. Сейчас нам предстоит другая роль. Ты хоть понял, кто мой сценический партнёр.

– Как не понять. Директор, жаба эта скользкая.

– Он самый. Странно, конечно, но он, похоже, действительно, клюнул на мою приманку и сейчас прибежит сюда, как паучок на звон сигнальной нити. Уж очень хочет отработать меня сам. В одиночку и лично, понимаешь? Во – первых, старые счёты. Во – вторых, слава победителя и, обещанное ему в Москве место. – Юрка понимающе кивнул, хотя не знал всей предыстории и цены вопроса.

– Вот только кабан он здоровый и быстрый. Поможешь, если что?

– Не вопрос.

Сергей достал из – за пазухи Гэсэровский подарок, уже неплохо показавший себя в деле, и приготовился к встрече.

Мендинский, как это случается с людьми его сорта, не смотря на свою природную предосторожность, был настолько обуян жаждой мести, единоличной выгоды и славы, что на время потерял бдительность. Ему, конечно, показалось странным, что звонил Патрикеев, который пропал с его радаров почти сутки назад, с того момента, когда первый раз вышел на него и сообщил о встрече с Рониным. Он, Мендинский, даже послал по указанному адресу наряд полиции, – и с тех пор тишина. Конечно же, всё это странно. Но номер сотового телефона, а, главное голос Патрикеева и эта искренность! Всё говорило в пользу того, что тот, действительно, охотился на Ронина, и, вот, наконец, взял его. Взял живьём, хотя условия задержания допускали, куда как более вольную их трактовку. Проще говоря, никто бы не укорил его даже за обезображенный труп, доставь он его сюда в мешке. Человек же вне закона. Ну, да ладно. Живой – и живой. Пока живой. Но делиться славой с каким-то Патрикеевым? Ну, уж нет! Как говаривал тигр Шерхан: «Это моя добыча!» А что до Патрикеева, то удовлетворить амбиции этого недалёкого вертухая вполне способен и обещанный призовой фонд, – старенький, списанный УАЗик. Правда, самое интересное заключалось в том, что его, так называемый захват, был спрогнозирован и заранее отрежиссирован Конторой. Незримый и могущественный московский босс в телефонном разговоре выказал уверенность, что Ронин выйдет на него, чтобы использовать, как заложника для освобождения некой Мухиной, и что, мол, де, он, Мендинский, должен этому поспособствовать и сработать под прикрытием, подведя «объект» под оптику снайпера. Но то, что происходило сейчас, выходило за рамки всех планов: птичка сама залетела в клетку и для директора замаячила отчётливая перспектива стать первым номером, что повышало цену вопроса. Сердце гулко и слышно забилось в груди, словно помпой перегоняя кровь к голове, в которой уже роились планы самостоятельной расправы с этим негодяем и мерзавцем.

Семён Осипович, выскочив из дверей штаба, прямиком направился к машине с шашечками на крыше, которая сиротливо выделялась на фоне дорогих иномарок. Его встретил улыбающийся шофёр, который любезно распахнул перед ним дверь переднего пассажирского сиденья и чуть не силой подтолкнул внутрь салона. В затылок директора сразу же упёрлась холодная сталь дульного среза, не оставлявшая сомнений в искренности намерений его владельца.

– Добрый день, Семён Осипович, – просто, без рисовки сказал Ронин, – и, не дожидаясь ответного приветствия, продолжил, – Давайте сразу перейдём к делу и договоримся: я спрашиваю – Вы отвечаете, я о чём-то прошу, – Вы исполняете. И ничего лишнего. В противном случае, мне терять нечего, а торг здесь неуместен. Я просто разнесу Вашу голову, создав приятелю проблемы с уборкой салона. И пристегнитесь, пожалуйста: правила на дороге для всех одинаковы. Юра, пощупай его: нет ли у него при себе какой-нибудь «игрушки» и забери телефон.

– Что Вы хотите, – потухшим голосом произнёс директор после проведённых с ним манипуляций.

– Сотрудничества, Семён Осипович, сотрудничества. Сейчас мы поедем к Вам на дачу и, при этом, очень рассчитываем на Ваше гостеприимство.

– Но это невозможно! – Мендинский чуть не вскочил с места, дав мощную натяжку ремням безопасности. У меня там сейчас семья! – Сергей сильно и болезненно ткнул директора стволом под мочку уха, отчего тот страдальчески ойкнул и дёрнулся всем телом.

– Мы же условились: Я прошу – Вы исполняете. Что непонятно? Не создавайте себе проблем, директор. Будет только хуже. А сейчас Вы просто сидите молча и работаете навигатором для водителя. Если остановят, – покажете ксиву. В случае непредвиденных затруднений, – немедленно свяжетесь со своими новыми хозяевами. Ясно? – Мендинский подавленно кивнул. Что-то ему подсказывало, что Ронин не блефует, а, вот, за его, директора, драгоценную жизнь сейчас никто не дал бы и ломаного гроша.

– Ну, вот, и прекрасно, – сказал Сергей и убрал пистолет от его головы. – Юра, дай ему телефон, пусть позвонит Эллочке и скажет, что его, возможно, не будет пару-тройку дней, так как уезжает в другой город по своим делам. И ещё. У Вас где машина, Семён Осипович?

– В га'гаже, на даче, – мрачно буркнул тот, – меня п'гивозит и отвозит служебный т'ганспо'г'т, когда я его вызываю.

– Вот и отлично.

Такси на приличной скорости пересекло центральную часть города и направилось по маршруту, указанному притихшим и, совершеннообескураженным спутником.

* * *

Петя Глызин быстро связался с ребятами через свои тайные лазейки в сотовой связи, при посредстве условных сигналов, разработанных им специально для них, на всякий пожарный. На этот раз главной темой был звонок их друга, который по телефону директора Чопа, предварительно покопавшись в электронном справочнике, вышел на него и сообщил свои координаты. После этого Вася Коляда протрубил «срочный сбор», и вся оставшаяся дружина, зафрахтовав яхту местного, и, к счастью, некриминального авторитета, отправилась по неспокойной Ангаре, прямо к даче господина Мендинского, располагавшейся на живописнейшем берегу, в зелёно-бархатном обрамлении тайги. К их приезду, а, вернее, к приплытию, Юра Гладышев уже успел откланяться, предложив свои услуги на будущее. Чужому, праздному или рациональному уму было бы не понять, зачем он это делает. Зачем бескорыстно рискует собой ради человека, с которым не только давно не знался, но с которым его, казалось бы, ничего и не связывало, кроме воспоминаний. Но те, для кого не существует понятий духовного, кровного или армейского братства, – те никогда не поймут причин этой глубокой и необъяснимой связи людей, соединённых его узами. Они никогда не смогут объяснить, по каким таким тайным признакам эти люди выделяют друг друга из толпы чужаков и как распознают эти огоньки родственных душ в кромешной тьме современного мира. Таков есть он сам, Сергей Ронин. Таков есть Юрка Гладышев. Такими являются его друзья – афганцы, а также дед Сойжин и Петрович. И даже тот капитан, который спас их с Гэсэром тогда, на КПП. Кстати, что с ним, где он сейчас?..

Сергей продолжал рассуждать подобным образом ещё некоторое время, когда к берегу, неподалёку от него, пришвартовалась белая яхта, из которой на мостки попрыгали три весьма габаритные фигуры незнакомых ему людей, имеющих довольно экзотическую наружность. Косматые, с редкими по теперешним временам, большими, окладистыми бородами, они могли бы вполне сойти за староверов, если бы не эта фешенебельная яхта? Староверы не фрахтуют яхт. Геологи или рыбнадзор? Не похоже. Косматые и бородатые геологи встречаются теперь разве что только в кино или в книжках советских времён, а инспектора рыбнадзора гоняют на японских моторках с гладковыбритыми и благоухающими щеками. А может, это просто беглые зэки, заблудившиеся в тайге и проплутавшие там немало времени, прежде чем обнаружить на береговой отмели бесхозную яхту. Да, нет, уж больно здоровые и резвые они для беглецов. Вон, ряхи-то какие. Чай, не из санатория же бегут. На вольных художников, охотников и рыбаков они также не похожи. Но тогда кто? Неужели люди из Конторы? Сергей внутренне напрягся, сжав в кармане, ставший бесполезным теперь травматик, и пытаясь хоть как-то различить малейшие признаки враждебности в облике этих нежданных пришельцев. Но люди спокойно шли к нему, как к старому знакомому, неся в руках увесистые сумки, и о чём-то негромко переговаривались. Впрочем, теперь всё равно не убежать. Да и куда бежать? Однако, зачем им понадобились сумки? Убить его можно уже и сейчас, не прибегая ни к каким уловкам. Подойдя ближе, один из пришельцев, тот, что шёл впереди, откинул капюшон и в тишине таёжного утра отчётливо прозвучал насмешливый бас «Хохла»:

– Ну, що вилупився, кинолог? Николи не бачив снигову людину? Так тут тоби их видразу три.

Все, включая Сергея, дружно рассмеялись.

– Вот, это конспирация, вот, это реквизиты, я понимаю! Вы что, театральную студию грабанули? – восхищённо воскликнул он. – А что с «монголом»? Где он?

– Нет больше «монгола», – ответил за всех Васька Коляда. – Умер наш Гэсэр. И мама его умерла. Не вынесла. Осталось только выполнить её последнюю волю, – и всё. Но, сначала, с делами разгребёмся. – Троица поравнялась с Сергеем и проследовала дальше, к парадному крыльцу, украшенному по бокам традиционными сфинксами.

– Ну, веди в хоромы, боярин, – усмехнулся «Хохол». – Живут же люди, – присвистнул он, оглядывая помпезную архитектуру директорского коттеджа.

– Боярин здесь не я, а тот, кто сейчас сидит в этих хоромах под домашним арестом и ждёт моих распоряжений. – сказал Сергей. – Пошли, – и друзья вошли в здание, где винтовая лестница вела на второй этаж. Сергей шёл, опустив голову. Было видно, что он потрясён сейчас и очень медленно переваривает услышанное, стыдливо замаргивая ресницами предательски набегающие слёзы. Гэсэр! Это он первый открыл ему глаза на всё происходящее вокруг. Это он провёз его живым и невредимым, в багажнике, через все блок-посты. Это он спас его ценой своей жизни, вытолкнув в последний момент из самого пекла. Прости, «Монгол»! Прости!

– Мы-то уже его отпели, отпили и отрыдали, а ты ещё нет, – сказал «Хохол», краем глаза наблюдая за Сергеем. Поэтому нам проще. Достань у «Дракулы» из сумки бутылку и помяни. А с нас пока хватит! Сейчас нужны свежие силы и ясные головы, – и все трое на ходу стали избавляться от накладной растительности, густо обрамлявшей их лица и головы.

– Тогда и я не буду, – отозвался Сергей. – Успею ещё. Надеюсь, что успею.

Глава 20  Раздумья и планы генерала Шаромова

Генерал ФСБ Илья Борисович Шаромов уже не только не верил в силовое решение поставленных перед ним задач, но всё больше склонялся к убеждению, что дальнейшее применение силы приведёт лишь к усилению противодействия. Он, наконец-то, явственно и бесповоротно осознал для себя, что происходит нечто несуразное и нереальное, и это «нечто» никак не укладывается в рамки его привычных представлений о природе вещей. Будучи убеждённым атеистом, благодаря «правильному» советскому воспитанию и образованию, генерал не признавал никаких мистических толкований чего бы – то ни было. Все, так называемые, необъяснимые явления природы, по его мнению, имели лишь временный статус «необъяснимых». Он твёрдо верил, что всё необъяснимое, это, суть, лишь ещё непознанное, которое обязательно дождётся своего открытия. Но то, что происходило здесь и сейчас, выходило за грань его представлений о мире и, напрочь, выбивало из-под ног почву этой самой уверенности. До приезда сюда все прекрасно понимали, с чем им предстоит столкнуться, знали об аномальном характере здешних явлений и событий. С учётом этого формировалась сама группа, ставились соответствующие задачи, и даже была налажена прямая, двусторонняя связь с закрытым институтом психо-физиологических исследований, где трудился доктор Плеханов. Но, то, с чем пришлось столкнуться, превзошло все самые худшие ожидания. Ведь, как бы то ни было, но во все времена, при отсутствии иных доводов, в ход шёл последний довод королей, – пушки, и все проблемы, в конечном счёте, решались сами собой. Поначалу именно так и было. Но потом что-то пошло не так, и сила уже ничего не решала. Если раньше в душе генерала и было чего святого, – так это непогрешимая вера в силу оружия. А теперь не стало и её. Не осталось ничего святого. Ни у кого. Люди перестали бояться не только Бога, – они перестали бояться самой власти, в любой её форме. Они перестали бояться даже оружия. Они вели себя, словно звери, кидающиеся в отчаянии на охотников, но ещё чаще – друг на друга. Зато настоящие звери, напротив, проявляли, невиданные доселе, формы разумного поведения, действуя организованно и чётко. Ничто и никого уже не могло остановить. Даже сама смерть, которая наводнила улицы города и стала почти обыденным явлением, не казалась чем-то ужасным и противоестественным, а смрад от разлагающихся собачьих и человеческих трупов, и вонь горящих городских свалок, поначалу душивших обоняние и резавших зрение, также стали самым обычным делом. Казалось, что миром начинают править другие, никем не принятые и пугающие своей иррациональностью законы. Но кто или что стоит за всем этим?! Неужели какой – то Ронин?! Да, нет, не может быть! Даже, если от него и зависит хоть что-нибудь, то сам по себе, он в этой большой игре не более, чем проводник или, как красиво выразился Плеханов, – портал. За что же тогда мы должны убить его? Неужели только за то, что, якобы, через него, в наш мир нисходит некая, неведомая нам сила? И что с того? В чём, скажите на милость, будет состоять моя вина или заслуга, если я, нечаянно прикоснувшись к источнику тока, превращусь в его проводник и стану невольной причиной чьей-то смерти, или, наоборот, заземлю собой молнию, обратившись в пепел, но этим избавлю от пожара целый дом. А что, если это неведомое, в которое я никогда не верил и не верю сейчас, не случайно, а сознательно выбирает свой портал по каким-то своим, одному ему известным, критериям? Что, если наука, действительно, не в состоянии этого определить? Тогда выходит, что прав наш доктор, и мы, действительно, вступили в эпоху не просто непознанного, а такого непознанного, где бессильны все земные законы физики, и где само могущество нашей государственной машины власти, со всеми её силовыми структурами, – просто надутый мыльный пузырь. Ведь стоит только научиться открывать и закрывать дверцу в этот мир колоссальных, космических энергий, как сразу же любое, самое мощное и секретное оружие покажется просто детской и смешной игрушкой по сравнению с ними. Об этом, ведь, собственно, и говорил Плеханов. А если это так, то что из этого следует? Что тогда? А, вот, тогда и наступает абсолютная власть. Вот только тогда, по одной лишь чьей-то воле, как по мановению руки, любые политические режимы, в любой точке планеты, складываются, как карточные домики, а финансовые потоки текут, как укрощённые реки, в том направлении, какое укажет их новый хозяин! И об этом тоже говорил Плеханов. Может быть, сейчас бессмысленно убивать человека, смерть которого только гипотетически, то бишь, якобы, решит все проблемы, а, в действительности, никто не знает, что ждёт впереди… Может, его лучше спрятать в надёжное место и использовать оттуда, как средство давления на эту бездарную, зажравшуюся и заворовавшуюся власть? Зачем резать курицу, несущую золотые яйца? Генерал тяжело задышал, испугавшись собственных мыслей, будь-то и, впрямь, ощутил в руках золотой ключик от заветной дверцы. Он порывисто вскочил с кресла, снова наполнил фужер водкой, и, тотчас осушив его, взволнованно зашагал по кабинету, смакуя про себя такие страшные, столь непривычные ему и крамольные мысли. В действительности, дело заключалось не в количестве выпитого. К алкоголю он всегда относился не как к плотской утехе, а как к вынужденной мере медицинского характера. Но теперь, после известия о гибели полковника Гуревича, вместе с группой приданных ему в подчинение бойцов спецназа, он впал в абсолютную прострацию, запершись в своём кабинете, и весь день никого не принимал. Его разум отказывался понимать происходящее. Теперь сама ликвидация Ронина лично для него уже не имела никакого значения и смысла. Даже если бы он ликвидировал его сейчас и остановил весь этот кровавый хаос, потушив искры этого бесовского огня, разлетающиеся уже по всей стране, чуть не до самой столицы, – он и тогда бы не стал героем. Слишком много жертв, слишком, уж, дорога цена этой Пирровой победы. Кто – то должен будет за всё ответить. А кто, как не он? Контора не простит. Она проглотит его, как Сатурн, пожирающий своих детей. Сегодня уже звонили из Москвы и недвусмысленно дали это понять. А само дело рано или поздно ляжет под гриф секретности в архив ФСБ лет этак на пятьдесят, если не больше. Журналисты напишут об этом природном и социальном феномене кучу статей, как это было, в своё время, с Тунгусским метеоритом, Бермудским треугольником или перевалом Дятлова. Но никто толком так ничего и не нароет: пошумят и забудут. А что теперь делать ему, боевому офицеру, генералу, прошедшему огонь и воду, причём в разных точках планеты? Человеку, который всем в этой жизни пожертвовал ради служения отечеству: семьёй, детьми, любимой женщиной, друзьями, собой, наконец. Человеку, который все эти фетиши казённых и условных понятий, вроде служебного и интернационального долга, пресловутой, вечной борьбы с коррупцией и инакомыслием, – всё предпочёл простым и близким ценностям человеческого бытия. Ему, который не предал и не продал, как другие, никаких секретов и тайн, не удрал с ними за «бугор», где сейчас безбедно живут десятки его коллег, не снюхался с криминалом в девяностые. Хотя мог бы! И что в итоге? Перспектива плавной посадки в ментовской зоне, где-нибудь в Нижнем Тагиле или в Мордовии, с лишением всех наград и званий? Суд офицерской чести? Тогда, может быть, прямо сейчас, пока не поздно, – взять, да и спасти эту самую честь, пустив себе в висок пулю? Да, там, наверху, только этого и ждут. Застрелился, – значит, виноват, и остальным теперь можно спокойно умыть руки. Ну, уж, нет, не дождётесь! Как бы вам самим не пришлось спасать свою честь, а то и шкуру. Пришла пора и мне разыграть свою карту в этой игре. Шаромов грузно опустился в кресло, и нажал клавишу селекторной связи. Овчарка настороженно свела уши и уставилась на дверь.

– Пригласите ко мне Рудина и Плеханова. – Генерал убрал со стола бутылку и фужер, придав лицу его обычное, спокойное выражение. Спустя минуту, оба заместителя стояли, вытянувшись перед бригадиром в ожидании дальнейших распоряжений. Они понимали, что его дни, а, может быть, уже и часы, сочтены, и время большого страха прошло, но никто и не думал расслабляться, ибо любая трагедия, прежде чем превратиться в очередной фарс, должна быть доиграна до конца.

– Начнём с Вас, Борис Германович, – обратился Шаромов к полковнику Рудину, который по принципу служебного замещения принял дела покойного Гуревича. – Мне больно об этом говорить, – в лице полковника Гуревича я потерял боевого товарища и верного соратника и друга, – и всё же, что уже точно известно о гибели группы?

– Точно известно только то, что группа выполнила Ваш приказ, товарищ генерал: все пять домов бурятского улуса были сожжены «шмелями». Но потом огонь неожиданно перекинулся на деревья и, просохшие от снега, валежник и прошлогоднюю траву. Вертолётчик, который ждал группу на посадочной площадке, на поляне, рассказал, что неожиданно поднялся сильный ветер и понёс огонь в его сторону. Группа во главе с Гуревичем не успела добежать до поляны, как была охвачена огнём. Он сказал, что это было ужасное зрелище: бойцы горели заживо. Они кричали и махали ему руками, но сделать уже было ничего нельзя. Когда огонь подобрался к вертолёту совсем близко, он был вынужден взлететь.

– Шаман в тот момент был в улусе?

– Это достоверно не известно. Но, поскольку он там жил безвыездно много лет, то мог находиться либо в доме, либо в тайге. Больше ему быть негде.

– Так, с этим ясно. Теперь о главном. Нам известно, что «афганцы» были в госпитале, но опоздали с освобождением Доржиева. Зная их психологию и боевое прошлое, нетрудно было предположить, что они пойдут на этот безрассудный шаг. Мы их не ликвидировали только потому, что с ними не было «объекта». Живые они нам ничего бы не сказали, а мёртвые они нам не нужны. И, вот, теперь, когда они соединились все вместе, мы можем и должны закончить операцию. Но, каков этот сукин сын! Мы всё время вели его, но он постоянно опережал нас на шаг. Сейчас в его руках Мендинский, значит скоро «объект» будет у нас. Правда, он и тут действовал не по нашему сценарию, поэтому и захват заложника прошёл не под нашим контролем. Мы даже не знаем, где он в настоящий момент и с кем. Сейчас всё будет зависеть от того, как поведёт себя этот директор. Я попрошу тебя, Борис Германович, состыкуй свои усилия с начальником областного УФСБ, и оба продумайте всё до мелочей, прежде чем отдать приказы о проведении заключительной и решающей фазы операции.

– Товарищ генерал, разрешите вопрос? – спросил Рудин.

Шаромов кивнул.

– Мендинский знает о снайпере?

– Разумеется. Его задача, именно, в том и состоит, чтобы вывести «объект» на линию огня. И больше ни в чём. Кстати, проведите со снайпером дополнительный и основательный инструктаж.

– Есть.

– Пока можете быть свободны, полковник. Идите, занимайтесь и ждите гостей. Я думаю, не сегодня – завтра, они порадуют нас своим визитом.

– Есть, – снова щёлкнул каблуками Рудин, и, развернувшись по канонам строевого устава, вышел из кабинета. – Бригадир подошёл к собаке и ласково потрепал её по загривку. Та благодарно лизнула руку хозяина и положила морду на передние лапы.

– А с Вами, Георгий Валентинович, я хотел бы поговорить на конфиденциальном уровне, – сказал Шаромов, обращаясь к доктору Плеханову. – События последних дней заставили меня многое переосмыслить и, если угодно, изменить свою точку зрения по многим вопросам. Не скрою, что мне это далось нелегко, и многое из того, что я сейчас скажу, может показаться Вам странным и, порядком, Вас удивит. Но, уж, видимо, такова реальность. Итак, начнём по порядку. Как Вы думаете, изменение направления ветра, подхватившего огонь, там, в тайге, – это простая погодная случайность, или… – Шаромов сощурился и пытливо уставился на собеседника, уже заранее мысленно сопротивляясь тому, что ожидал услышать, и его худшие надежды оправдались.

– Я думаю, что «или», – просто и уверенно ответил Плеханов, словно ждал этого вопроса. Всё опять упирается в этого шамана, как бы дико это не казалось на первый взгляд. Я, ведь, уже говорил Вам, товарищ генерал, что мы имеем дело с некой разновидностью управляемой энергии, на которую нельзя накинуть уздечку известных формул из школьного учебника.

– Как ты опять красиво говоришь… накинуть уздечку формул… А, что, группа майора Климцева, – она тоже погибла вследствие воздействия каких-то энергий. Гуревич говорил, что бойцов, якобы, сжёг этот шаман. На его подворье обнаружено ритуальное костровище, выложенное из цельных, огнеупорных пород камня, предположительно гранита и базальта. Как думаешь, насколько это может быть правдой?

– Думаю, что это и есть правда, товарищ генерал. Только в данном случае речь идёт не об энергиях вообще, а об энергии конкретного человека, – самого шамана. Скорее всего, он воздействовал на бойцов телепатически или посредством гипноза. Это могло их на время остановить и обездвижить, тем самым дав старику возможность стрелять первым.

– Из чего стрелять? – недоумённо спросил генерал, мысленно представив себе образ старика, разменявшего девятый десяток.

– Из лука, конечно. Нам доподлинно известно, что старик, вообще, не охотился и не держал дома огнестрельного оружия.

– Нормально! – весело воскликнул Шаромов. Не охотился, мяса не ел, никогда никого не убивал. А тут, на девятом десятке перещёлкал из лука, как Чингачгук, пятерых здоровых мужиков из элитного спецподразделения, а трупы их сжёг. Это что за буддизм такой?!

– Извините, товарищ генерал, но Вы сами не раз бывали в Юго-Восточной Азии, даже в Тибете, и знаете, что их добро имеет кулаки размером побольше, чем у нашего христианства. Да, и щеку вторую они подставлять, как мы, никому не намерены. Вспомните хотя бы монахов Шаолиня, весь духовный смысл их единоборств или кодекс «Бусидо», путь война. Так что буддизм, – это не всегда то, что мы о нём думаем. Тем более, здешние буряты, – это вообще гремучая смесь буддизма, ламаизма и шаманизма. А что касается его боевых навыков лучника, так нами установлено, что на протяжении многих лет, начиная с Курумкана, ему на всех его тайлаганах и других праздниках и соревнованиях, не было равных в стрельбе из бурятского лука.

– Да-а, всё это похоже на правду, – задумчиво протянул Шаромов. – Буддисты, – хорошие войны, которые очень редко воюют, но уж если воюют… И всё же у меня не укладывается всё это в голове. Ну, не укладывается, – и всё тут! – Он сокрушённо хлопнул по бокам ладонями.

– А ты сам-то веришь? – На Плеханова устремился пытливый и недоверчивый взгляд, перед которым не смогли бы устоять ни одно лукавство или преднамеренная ложь.

– Абсолютно, – спокойно ответил доктор. – Я Вам больше скажу: шаман жив, и скоро с ним придётся ещё не раз встретиться.

– Ну, это ты уже лишка хватил, Георгий Валентинович! Об этом-то ты откуда можешь знать-ведать, сделку с дьяволом заключил что ли? – усмехнулся он, внимательно разглядывая собеседника.

– Нет, просто интуиция. Она меня ещё никогда не подводила.

– Но там же всё выгорело дотла на десятки, а может быть, теперь уже и сотни гектар. – Плеханов в ответ только пожал плечами, давая понять, что не собирается спорить на эту тему и менять по ней свою точку зрения. Бригадир неожиданно извлёк из – под стола початую бутылку водки и два хрустальных фужера, сразу наполнив их до краёв.

– Давай помянём Гуревича, полковник, а заодно и Зелинского. Всё-таки, столько лет вместе. Я специально не стал наливать при Рудине: слишком уж он правильный. – Коллеги, не чокаясь, выпили, и Шаромов налил по второй. – И хотя о мёртвых, – или хорошо или ничего, – продолжил Шаромов, – но именно Гуревич провалил всю операцию по ликвидации «объекта». В результате «объект» ликвидировал его, – генерал недобро рассмеялся. – Мало того, теперь мне придётся за всё это отвечать. Думаю, что и тебя с Рудиным по головке не погладят. – Плеханов внутренним чутьём аналитика понял, что весь этот разговор с фуршетом, и этот доверительный, генеральский тон с критикой в адрес покойного Гуревича, – всё это неспроста. В Москве генерала ждали, отнюдь, не лавры победителя и даже не почётная, хотя и вынужденная, отставка, а позорное увольнение, с неизбежным в таких случаях, возбуждением уголовного дела. Скорее всего, следственный комитет, по отмашке сверху, уже начал доследственную проверку, а по завершению операции и возвращению его из командировки, непременно довершит начатое. При этом потянется длинный список должностных лиц, которые либо превысили свои должностные полномочия, либо, наоборот, проявили халатность, и Шаромов видел себя в этом списке на первом месте. Плеханов также не сомневался, что не далеко отстанет от шефа. Но надо было быть полным тупицей, чтобы не распознать в его словах и тоне некую скрытую подоплеку. Шаромов, который никогда и никого не жалел просто так, не распахивал ни перед кем душу и не имел друзей на работе, вряд ли бы стал это делать перед каким-то одержимым подполковником. И Плеханов это тонко почувствовал, ибо не страдал дефицитом профессиональной чуйки и природной проницательности. Он уже не суетился, не выказывал ложного подобострастия, не проявлял запоздалого служебного рвения. Он просто готовился считать свои дивиденды от предстоящей сделки, и определял своё место в будущей игре. Главное сейчас было – не продешевить. Как и Шаромов, он прекрасно понимал, что сражение проиграно на всех фронтах, и разговор сейчас пойдёт как раз о путях отхода в безопасные тылы, а вовсе не об успешном завершении операции. Кроме того, что-то ему подсказывало, что бригадир каким-то шестым чувством или по наитию сверху узнал о его большой и страшной тайне, которую он носил в душе последние два года, с тех самых пор, как вплотную занялся пси-энергией. Всё это время он работал, как проклятый, без сна и отдыха, поддерживая организм лишь возрастающими дозами морфина, и с ужасом думал о том, что когда-нибудь этому придёт конец, и какой-нибудь очередной укол станет для него последним. А если он попадёт под следствие, что, впрочем, уже было предопределено, и всплывут его финансовые злоупотребления, а проще говоря, – хищение бюджетных средств, с целью приобретения наркотических веществ, – как потом напишет следователь, – то тогда люди из Конторы просто будут держать его на дозе, превратив в безвольный и бесчувственный овощ. Одна мысль об этом бросала в дрожь и наводила ужас своей неотвратимой реальностью, но сейчас это странное поведение генерала и его полупрозрачные намёки показались ему слабым огоньком в конце туннеля.

– Будем играть в открытую, Георгий Валентинович, словно прочитав его мысли, сказал Шаромов. – Никто лучше Вас не понимает сложившейся ситуации. Все, так называемые, наши возможности и меры, на данном этапе себя исчерпали полностью, и в итоге мы имеем плачевный результат. Силовой вариант решения проблемы не прошёл. В Москве это давно поняли и ждут только одного, – скорейшей ликвидации «объекта», иначе, якобы, эта новая чума, охватит остальные регионы страны и доберётся до столицы. И это в лучшем случае. В худшем, – со смертью Ронина ничего не изменится, и всё останется так, как есть. Только представьте себе: мы убиваем Ронина и ничего, ровным счётом, не меняется. Что это значит? А то и значит, батенька, что все Ваши научные прогнозы, на которые сделаны ставки министерством обороны и нашим ведомством, вкупе с остальных силовыми структурами, окажутся пустым фейком. А это, в свою очередь, означает, что в трубу безвозвратно улетели государственные миллиарды, а в жертву трагическим обстоятельствам принесены тысячи человеческих жизней. Вопрос знатокам: кто за всё это ответит, и кто за всё это заплатит? Может быть, те, кто сейчас сидит в Кремле или в креслах силовых министерств, включая и нашу Директорию? А? Как Вы думаете, коллега?

– Я думаю, что отвечать за всё и платить за всё будем мы с Вами, товарищ генерал, – ответил Плеханов, нисколько не сомневаясь, что именно такого ответа и ждал бригадир.

– Совершенно верно! – удовлетворённо воскликнул тот. – Я всегда знал, что Вы видите перспективу намного глубже и дальше своих коллег, у которых она всегда очерчена только границами служебных обязанностей и должностных инструкций. – Плеханов сделал вид, что польщён словами шефа, хотя это уже не имело никого значения, так как игра пошла по новым и совершенно иным правилам. – Поэтому я предлагаю сохранить интригу и не проверять Вашу гипотезу путём проведения сомнительного и кровавого эксперимента, – убийства человека, признанного вашим институтом проводником неизвестной энергии. – Шаромов взглянул в лицо собеседника, и, не обнаружив в нём признаков лишних, нежелательных эмоций, продолжил, – Мы доведём операцию до логического конца так, как и было задумано, но только снайпер выстрелит не пулей с термоупроченным сердечником, исключающим саму возможность прикрыться «бронником», а лёгким парализующим составом, который на время обездвижит «объект». А, вот, дальше… дальше идёт самое главное… – Генерал по привычке устремил в окно неподвижный взгляд, ненадолго погрузившись в себя, а затем, с неохотой оторвавшись от созерцания уличных пейзажей, служивших ему всегдашней, энергетической подпиткой, обратился к своему визави, который, судя по всему, уже давно и с нетерпением ждал этого разговора.

– Я предлагаю не убивать Ронина, а только ранить и спрятать в надёжном месте, с тем, чтобы по скайпу или, как ещё Вам будет угодно, продемонстрировать его потом Москве и начать с ней торг, диктуя свои условия и политическую волю. – Он внимательно взглянул на собеседника, оценивая его реакцию. Но Плеханов с безучастным видом выслушал шефа, ожидая именно чего-то в этом роде.

– Это прямая государственная измена, – тихо произнёс он.

– Разумеется, это государственная измена, если Вам ещё не надоели эти юридические, постсоветские клише, и, разумеется, это путь в один конец, с которого в дальнейшем нам не сойти и не свернуть. А конечная его цель – изменение политического курса в стране с приходом к власти военных, которые теперь одни только и смогут вычистить эти авгиевы конюшни. А уж потом, когда всё встанет на свои места… ну, Вы меня понимаете… тогда можно будет избавиться и от Ронина. Хотя, впрочем, до этого ещё очень далеко.

– А если Москва не примет наши условия?

– Куда они денутся?! Если наши условия не будут приняты, – страна будет ввергнута в кровавый и бессрочный хаос. Ситуация для этого более, чем подходящая. Обстановка накалена уже до предела: не сегодня, – завтра, волнения вспыхнут повсюду. Это, кстати, прогноз Вашего института, который пришёл сегодня ночью фельдъегерской связью. Правда, следом за ним сюда зачем-то собираются направить новую группу полномочных представителей во главе с новым бригадиром. Идиоты! Разве они не понимают, что сейчас бесполезно и глупо менять коней на переправе, да ещё – на такой бурной. Даже если нас сегодня арестуют и направят спецрейсом в Москву, как это ещё недавно, с моего благословения, делал Рудин, то это уже ничего не изменит к лучшему. Но в любом случае нам надо поторопиться.

– А если нам не удастся захватить Ронина или, как Вы говорите, он начнёт действовать не по нашему сценарию?

– Не начнёт. У него просто нет других вариантов, как только приехать сюда. К счастью для нас, кое-где в мире ещё остались такие сумасшедшие гуманисты – романтики и безумцы, как Ронин, которые вполне прогнозируемо и безрассудно идут на смерть ради любимых людей. Генерал задумчиво глянул в никуда. – Нам с тобой, подполковник, это точно не грозит, – грустно усмехнулся он. Но Плеханов в ответ лишь пожал плечами. Он не любил бездоказательных рассуждений. – Лишь бы не промахнулся снайпер и не оплошал Мендинский, – продолжал Шаромов. – Ну, что касается первого, то это вряд ли, а, вот, второе… Однако, будем надеяться, что этому экс-милиционеру хватит хладнокровия и выдержки довести игру до конца. Не зря же ему столько всего наобещано: и перевод в Москву, и хорошие преференции в бизнесе. Хотя, если честно, он теперь слишком много знает, слишком много…

– Какова, непосредственно, моя роль? – не слишком тактично перебил начальника Плеханов, стараясь свести к минимуму этот назревающий монолог.

– Будете находиться при мне в качестве, так сказать, научного консультанта. – Шаромов деланно улыбнулся, давая понять, что этим роль доктора явно не ограничится.

– Разрешите ещё вопрос, товарищ генерал. – Шаромов утвердительно кивнул. – Начальники всех звеньев УФСБ, включая областное, знают о планах Москвы относительно нас, и, вообще, им что-нибудь известно о, так сказать, эзотерической составляющей проводимой в регионе операции?

– Нет. Они знают только то, что им положено знать. То есть в отношении собак мы официально по-прежнему имеем дело с эпизоотией или даже с панзоотией бешенства, а в отношении людей – с мощным социально – экономическим синдромом, попросту говоря, – массовыми беспорядками, спровоцированными той же самой эпидемией. Общество в лице двух противоборствующих сторон и нас с Вами, посредине, сражается с неведомой стихией и несуществующей болезнью. Вот, видите, Георгий Валентинович, наконец-то, и я заговорил Вашим языком. – Шаромов попытался улыбнуться, но вместо этого на его лице отобразилась насмешливо – презрительная гримаса. – Поэтому до приезда новых полномочных представителей нам важно максимально полно использовать весь, имеющийся у нас, ресурс.

– И всё же, когда нам ждать появления «объекта», товарищ генерал?

– Я уже озвучивал это ранее, – недовольно поморщился Шаромов, – а именно: в самое ближайшее время. И бросьте Вы уже этот дурацкий, кодовый термин: «объект». Есть просто Ронин. Ясно?

– Так точно!

И тут он зачем-то принялся излагать ему, один за другим, свои стратегические планы, выкладывая перед Плехановым всё новые и новые козыри. Тот, молча, слушал, не выражая ни удивления, ни страха, и лишь задумчиво смотрел перед собой глубоким и немигающим взглядом, в котором, помимо всего прочего, светились отчаянная решимость и трезвое понимание ситуации. Но в сознание то и дело закрадывалась пугающая и назойливая мысль о том, что так откровенничают только с обречёнными или приговорёнными к смерти. Не в этом ли заключается высшее наслаждение садиста: распахнуть перед жертвой свою душу, раскрыть все самые сокровенные свои тайны и пороки, а потом, – хладнокровно убить! Скорее всего, так и будет, и его ликвидируют, как других, сразу же по минованию надобности, пусть это произойдёт и не так скоро.

Между тем, подступал абстинентный синдром, или попросту, ломка. Она, крадучись, подползала, словно голодная, уличная кошка и тёрлась об ноги, вызывая, поначалу приятную, ломоту в коленях и сухость во рту. Ещё немного и она начнёт править мышцы, закручивая их в спираль, затем атакует волю и сознание, подчиняя все мысли и желания только одному – сделать инъекцию. А пока с висков и со лба тонкими струйками уже начал сползать пот. Совсем скоро лицо приобретёт синюшно-землистый оттенок, глаза вспыхнут неестественно ярким и лихорадочным блеском, а руки затрясёт неуёмный тремор.

– Вы нездоровы, подполковник? – В вопросе генерала недвусмысленно прозвучал намёк на знание им диагноза болезни собеседника.

– Так точно, товарищ генерал. Не спал несколько суток. Видимо, переутомился. Разрешите отдохнуть, хотя бы пару часиков.

– Да, конечно, Георгий Валентинович, конечно, голубчик, – слащаво – благодушным тоном протянул генерал и тут же добавил, – но пару часов, – не больше, – больше дать не могу. У нас, к сожалению, уже пошёл обратный отсчёт. «Ждём друга. – Нужен глаз да глаз. Не спи, покудова не скатишься со стула», – не преминул он в заключение щегольнуть знанием классики и самодовольно улыбнулся.

Но Плеханов, даже не удостоил улыбкой этот, его литературный изыск, и, щёлкнув каблуками, направился строевым шагом к выходу. Этому упырю, разыгравшему здесь, целый спектакль с его главной ролью властелина мира, совсем не обязательно видеть, как мучаются его холопы. – Тоже мне, гуманист хренов! – в бешенстве подумал он, – Не хочет, видите ли, кровавого эксперимента с убийством Ронина. Да, плевать ему и на Ронина и на меня! И на тысячи других, которые станут жертвой его безрассудства! – Просто реальность такова, что другого выхода у меня нет. Вот, сдать бы его сейчас Москве со всеми потрохами и этим откупиться от Директории, – да только много ли с того корысти? Благо, если не посадят. А, так, ведь, всё равно выкинут за борт системы, как паршивого пса на улицу, и подохнешь там без очередной дозы, где-нибудь под забором. Однако, пора! Там, в сейфе, ещё есть несколько ампул. А скоро и вовсе наступят тяжёлые времена, когда будут очень нужны деньги… Много денег! Если всё пройдёт так, как задумал Шаромов, то они обязательно у меня будут. Обязательно! И тогда уже не он, а я буду доставать из рукавов своих джокеров и делать игру. И не он, а я буду отмерять своим вассалам их время жить и время умирать. А иначе, зачем всё это, какой тогда во всём этом смысл.

Глава 21 Планы меняются

Роберт Маркович Друзь, отстранённый от выполнения служебных обязанностей на неопределённое время, вторую неделю пребывал в вакууме абсолютного неведения относительно не только своей дальнейшей службы, но и всей своей дальнейшей судьбы. Ему, то и дело, мерещился гулкий топот сапог на лестничном марше, бряцание прикладов и щёлканье затворов в руках тех, кто должен был за ним прийти. Он, словно заблудился во времени, забыв, что сапоги уже давно сняты с вещевого довольствия, а затворами так щёлкают только в плохом кино, по недогляду какого-нибудь отставного генерала, приглашённого в качестве консультанта на съёмки. И хотя аресты высокопоставленных силовиков и гражданских лиц стали в последние годы чуть ли не повседневным, почти заурядным явлением, которым давно уже никого не удивишь, этот застоялый анахронизм надолго застрял в его голове, и воображение упорно рисовало ему одну и ту же картину, навеянную образами тридцатых годов. Известия же о многочисленных арестах в верхних эшелонах городской и областной ветвей власти, проведённые Конторой в две последние недели, были на слуху почти у каждого, кто хоть как-то позиционировал себя с аппаратом власти, и, казалось, что это должно было происходить именно так, как происходило в былые времена больших чисток. Дело усугублялось ещё и тем, что жена Роберта Марковича, спешно собрав всё необходимое на первое время, уехала к маме, предоставив супругу возможность самому решать свою судьбу, предаваясь необузданному виночерпию, что он, собственно, и делал. Мендинский ему больше не звонил, сам же был недоступен, в то время, как все другие его сотовые респонденты, из числа сослуживцев, словно сговорившись, либо нарочно не выходили на связь, либо дружно отключили мобильники, что само по себе казалось полным абсурдом. Так что теперешнее положение, пока ещё не бывшего, но уже и не настоящего главного полицмейстера города, очень напоминало домашний арест, только что не санкционированный процессуально и без электронного браслета на ноге. Поэтому, когда тишину его гостинной взорвал популярный саундтрек из крутого боевика, заставивший мобильник приплясывать на журнальном столике, полковник даже вздрогнул от неожиданности, испытав целую гамму чувств, в которой преобладали нотки сугубо минорной тональности. Но потом быстро взял себя в руки и ответил на звонок. Звонили из областного управления ФСБ, и звонил секретарь, который бесстрастным тоном предложил встретиться с начальником московской бригады. При этом он сообщил, что машина за ним уже выслана и находится, примерно, на полпути к его дому. Отказаться от такого лестного предложения, больше напоминающего военный приказ, было бы сродни самоубийству, но самоубийству добровольному. А, вот, согласиться – это уже было чревато самоубийством принудительного характера. Впрочем, Роберт Маркович был не из тех, кто по каждому поводу впадал в сантименты и пускал слюни. Недолго думая, он решил прибегнуть к старинному, испытанному средству и потянулся за бутылочкой старого, доброго арманьяка, неизменно дежурившего на барной стойке. Сняв посредством него, уже с третьей рюмки, душевное напряжение, он наконец – таки приступил к сборам. – Если бы хотели забрать, – давно забрали бы, – и безо всяких, там, звонков и предложений! – сама собой пришла в голову спасительная мысль, – а, так, глядишь, – ещё и выгорит чего путного. – Спустя час за окном просигналил чёрный «мерседес», с затемнёнными стёклами и блатными номерами. К этому времени бутылка была почти пуста, а её недавний хозяин уже смотрел на всё со сдержанным оптимизмом. – Ну, в таких «автозаках» арестантов, точно, не возят! – весело подумал он при виде представительского авто и смело спустился во двор. Там его уже ждал молодой крепыш по имени Костя, который, улыбаясь широченной, белозубой улыбкой, с услужливостью профессионального дворецкого держал распахнутой дверь заднего сиденья, жестом приглашая занять его. Друзь любезно поблагодарил его, посетовав в глубине души, что большинство современных, молодых людей не отличаются подобными манерами. Теперь оставалось только мысленно разложить пасьянс и правильно сделать свою игру, а на это у него, слава Богу, была целая дорога казённого времени до Конторского Главка.

* * *

– Как добрались, Роберт Маркович, – Шаромов, не поднимаясь с места, рукой указал гостю на стоявшее по другую сторону журнального столика кожаное кресло.

– Спасибо, товарищ генерал, – Вашими молитвами, так сказать. Шофёр у Вас, уж, больно компанейский. С ним не соскучишься. Такие анекдоты знает, – просто животик надорвёшь.

– А-а, Костя, – улыбнулся Шаромов. – Да, уж, это точно. Не парень, а клад. На сына моего чем-то похож. Я его, в своё время, в Бирме из дипмиссии вытащил. Он там какого-то представителя возил. С тех пор таскаю по всем командировкам. Его и Рэкса. Рэкс, подойди, поздоровайся с гостем. – Бригадир кивнул в тёмный, неосвещённый угол кабинета, из которого, не спеша, вышла немецкая овчарка, традиционного для данной породы окраса, и, подойдя к хозяину, слабо вильнула хвостом, после чего внимательно уставилась на Друзя изучающим и настороженным взглядом.

– Уникальная собака, – сказал генерал, – имеет превосходную родословную и прошла специальную подготовку в нашем институте. Абсолютно не восприимчива к нынешним аномалиям в среде своего обитания, да и не только. Кроме того, у неё крайне низкий болевой порог, незаурядные бойцовские качества и фантастический для семейства псовых интеллект. Скажу без преувеличения, что это собака будущего, настоящий хвостатый «робокоп». Если бы существовал собачий спецназ, то Рэкс бы был в нём командир – совершенно искренним тоном и с нескрываемой гордостью заявил он, ласково потрепав собаку по мускулистой шее. По всему было видно, что собачья тема, – одна из его любимых. Во всяком случае, о собаках он мог говорить с упоением и долго, что никак не относилось к людям. Те интересовали его значительно меньше, да и то лишь в плоскости служебно – профессиональной деятельности. – Ну, всё, молодец, молодец, иди на место. – Рэкс покорно побрёл в свой угол, откуда продолжал визуально наблюдать и физически обонять фигуру незнакомца. На этом неофициальная часть беседы закончилась. Шаромов даже не счёл нужным предложить полковнику кофе. По – видимому, довольно было и того, что человек, от одного имени и взгляда которого трепетал весь гражданский и военный чиновный мир, и который в любую минуту мог любого стереть в лагерную пыль, просто сидит сейчас с тобой рядом и говорит, как с равным. И всё же что-то здесь было не так, что-то не вписывалось в общую картину происходящего. Роберту Марковичу не раз доводилось бывать на совещаниях с участием генерала и, подобно другим, – затылком ощущать беспощадный холод его слов, падающих, словно ножи гильотины на шеи подчинённых. Но сейчас бригадир выглядел другим, каким-то обтекаемым и неопределённым, словно радужный, мыльный пузырь, меняющий окраску и форму в зависимости от потока воздуха и освещения. Это плохо вязалось с его привычным психологическим портретом и, поэтому неприятно настораживало.

– Надеюсь, Вы понимаете, полковник, что Ваше теперешнее положение, связанное с отстранением от должности явилось временной и вынужденной мерой, обусловленной суровыми реалиями действительности.

– Тон генерала явно похолодел, но ещё не утратил нотки доверительности. – Однако, Вы не один такой. Многих постигла гораздо более печальная участь. – Друзь понимающе закивал головой. – Но с сегодняшнего дня, – продолжал генерал, – Ваша опала закончилась с одновременным же окончанием по Вам и служебной проверки. – Он улыбнулся вялой, дежурной улыбкой, ожидая увидеть в глазах полицейского выражение благодарности, но Друзь не выказал никаких эмоций. – Так что Вы сегодня же займёте своё служебное кресло и приступите к исполнению своих прежних обязанностей в полном объёме, – уже холодно проговорил генерал. – Костя отвезёт Вас домой сразу же после нашей беседы. – И, прочитав на лице гостя немой вопрос, добавил, – Временно занимавший Вашу должность сотрудник, уже переведён на другой участок работы. – Друзь был слегка шокирован: генерал умеет читать чужие мысли! – Но есть одно условие, – между тем, продолжил бригадир, и его лицо вновь приобрело своё всегдашнее, непроницаемое и бесстрастное выражение. От того, как оно будет соблюдено и выполнено, собственно, и будет зависеть вся ваша дальнейшая карьера и судьба. Так, в случае успеха я позабочусь о том, чтобы Вы сменили креслоначальника городского управления на аналогичное в областном Главке. А это, как Вы понимаете, уже генеральская должность. – При этих словах Друзь испытал прилив повышенного внимания, отчего слегка подался корпусом вперёд. – В случае же неудачи… – Шаромов сделал паузу, сощурив глаза, и ладонью с силой потёр затылок, словно пытаясь избавиться от головной боли. – В случае неудачи ситуация может сильно осложниться… – закончил он. – Но я думаю, что не зря пригласил Вас сюда. Впрочем, Вы вправе отказаться, и тогда всё останется на своих местах, так, как оно и было, то есть Ваши обязанности продолжит исполнять другой, а Вам предстоит дожидаться процессуальных выводов органов следствия по факту Вашей халатности, повлекшей тяжкие последствия. Например, ненадлежащее обеспечение охраны задержанной гражданки Мухиной, которую Ронин со своими бандитами выкрал из больницы, прямо у Вас из под носа. А до этого, – бездарная организация и, столь же безграмотное, проведение оперативных мероприятий по поимке этого опаснейшего преступника, что в итоге нам стоило десятков человеческих жизней, и массы упущенного времени. Список можно продолжить, не так ли? – Это было произнесено таким спокойным и почти дружеским тоном, будь-то речь шла о незначительных рисках в сделке между двумя старыми приятелями. У Друзя на мгновенье перехватило дыхание и похолодело внутри. Это была «коронка» из арсенала бригадира, когда он поначалу расслаблял оппонента, а затем стремительно и с силой впечатывал его лопатками в пол, нанося разящий удар и, переходя к удушению. Так действует паук, который не спешит на зов сигнальной нити, давая жертве возможность окончательно запутаться, а уж затем впрыскивает в её тело парализующий и растворяющий внутренности яд, после чего заботливо пеленает её, как куколку и терпеливо ждёт, когда та превратиться в удобоваримое, съедобное желе. При этом он не испытывает к жертве ни вражды, ни ненависти, не торопится и не суетится понапрасну. Он просто обедает. Роберт Маркович изо всех сил старался не показать охватившего его смятения, но скрыть это от рентгеновских лучей, исходивших из глаз Шаромова, было невозможно, а тот, молча, и с видимым удовольствием наблюдал за душевным состоянием своего визави.

– Я Вас слушаю, товарищ генерал, – выдавил из себя Друзь.

– Очень хорошо. Итак, суть вопроса состоит в следующем. У Вас самая большая агентурная сеть в городе, да и не только в городе, – в регионе вообще. Это похвально. Не многие могут похвастаться этим в положении, равном Вашему. Поэтому мы изначально не стали задействовать свои резидентуры, а сразу обратились за помощью к Вам… к Вам, лично, – многозначительно добавил он. Задача изначально была предельно проста: повсеместно использовать уголовный элемент с целью поимки и ликвидации Ронина. Заметьте, не агентами наших спецслужб, не нашими штатными ликвидаторами, и не проплаченными криминальными киллерами, а именно представителями уголовного мира. Зачем? Это уже другой вопрос. Но задача до сих пор осталась не решённой, – и, слава Богу! – Друзь удивлённо приподнял бровь, не понимая, куда клонит генерал. – Я вижу, Вы удивлены, – быстро отреагировал на его мимику Шаромов. – Да, да, именно, слава Богу! – повторил он, – Ибо ситуация теперь в корне изменилась, и нам ни в коем случае нельзя допустить физического устранения Ронина. Поэтому нужно в кратчайшие сроки, день – два, не больше, переориентировать весь негласный аппарат на обнаружение и поимку беглеца, да так, чтобы ни один волос не упал с его головы. При этом можно и должно идти на любые материальные уступки, на любые требования со стороны уголовного элемента. Не торгуйтесь с ними о цене и не скупитесь на посулы! Придёт время, – и каждый получит своё, – по счетам! – По лицу генерала ядовитой змейкой скользнула, едва заметная, презрительная улыбка. – Только, пожалуйста, не воображайте себе, что Вы теперь один в ответе за судьбы мира. Мною, например, не далее, как вчера, проведена аналогичная встреча с руководителем регионального ГУВСИНА. Там ситуация куда более сложная, поскольку десятку зэков с «красной зоны», из числа нужного нам контингента, ранее были организованы побеги, – всё с той же, одной – единственной целью – ликвидировать Ронина. Случай беспрецедентный в правоохранительной системе, не имеющий ничего общего ни с Законом, ни с моралью! Хотя, впрочем, в своё время досточтимый Лаврентий Павлович, исходя из хозяйственных или оборонных интересов страны, мог любого откомандировать из ГУЛАГА на волю. Но оставим лирику до лучших времён. Теперь нам всё это быдло надлежит загнать в стойло, а как это сделать, – никто не знает. Правда, иногда взбесившихся животных пристреливают раньше, чем удастся их стреножить или накинуть им на шею аркан, – спокойным тоном произнёс бригадир, но Друзю невольно подумалось, что эти слова едва ли разойдутся с его намерениями в будущем, доведись им осуществиться. – Что поделаешь? Иногда для достижения цели все средства хороши, – вздохнул генерал. – Кстати, есть и другие персоналии, от личных усилий которых напрямую зависит успех дела. Их фамилии Вам ничего не скажут, но одну я чуть позже всё же назову. Поймите, Роберт Маркович, сейчас действует лишь одно правило: любой приказ – не указ, если нет максимальной самоотдачи, если не работаешь, как говорится, не за страх, а за совесть. И поэтому мне нужно только одно: добросовестнейшее исполнение всеми своей работы, – и ничего более! Ну, теперь-то Вы понимаете, почему я не стал действовать через своих многочисленных посредников, помощников и заместителей, а лично назначил Вам встречу. Согласитесь, что не так уж часто приближённый к особе директора службы Федеральной Безопасности страны, целый генерал – лейтенант, лично обращается за помощью к какому-нибудь начальнику городской полиции. Это не просто конфиденциальный разговор, каких много, а информация совершенно секретного характера, о которой знают лишь единицы. К примеру, Ваш друг Мендинский. Ну, вот, Вам и фамилия. – Шаромов с удовлетворением отметил, что его собеседник слегка вздрогнул: он был явно оглоушен услышанным. Будучи хорошим физиономистом и психологом, генерал любил ловить на лицах людей малейшие признаки изменения настроения и эмоциональной окраски, чтобы затем использовать это при выстраивании диалогов. – Да, он тоже в игре, – продолжал генерал, сполна насладившись выразительной паузой, – и у него в ней своя, далеко не эпизодическая роль. Правда, сейчас он в руках террористов, и, к сожалению, мы не знаем где они находятся. С одной стороны, это ожидаемый и планируемый нами результат, но, с другой – развитие событий пошло не по нашему сценарию. Реальность такова, что всё предусмотреть невозможно. Поэтому такое вынужденное и экстренное спасение Ронина должно сейчас явиться не плодом жалких усилий каких – то, там, пешек, а плодом тактических и стратегических усилий крупных фигур, вроде Вас. Я понятно говорю? – Друзь кивнул, но Шаромову показалось, что собеседник что-то прячет под личиной своего молчаливого понимания и согласия. – …Хотя порой именно пешки делают всю игру, – не спешил он сходить с шахматной темы. Кстати Вы играете в шахматы? – неожиданно спросил Шаромов? – Разве что на уровне Остапа Бендера, товарищ генерал: е2 – е4. – шутливо ответил Друзь. – Дальше просто идёт полная отдача фигур.

– Напрасно. Эта игра подарена человечеству Богом. Сам человек до неё бы не додумался. Я даже думаю, что если бы противоборствующие стороны выстраивались на полях сражений в шахматном порядке и действовали по принципам шахматной стратегии и тактики, то истинными полководцами и героями были бы не Македонские и Суворовы, а Алёхины и Фишеры. Итак, что Вас беспокоит, полковник, задавайте свой вопрос? – Роберт Маркович чуть не с суеверным страхом посмотрел на Шаромова, который опять явил ему способности медиума, читающего чужие мысли. Юлить и прикидываться было уже бессмысленно и поздно. Градус внутреннего напряжения от общения с этим человеком был настолько высок, что перебивал все градусы, потреблённые им от арманьяка, но голова, при этом, оставалась чистой и ясной, как никогда. И Друзь пошёл ва-банк.

– Товарищ генерал, – начал он, – переориентировать за столь короткие сроки весь негласный аппарат, – задача, практически не выполнимая. Механизм по ликвидации Ронина запущен на полные обороты, и остановить его в указанный Вами срок, да ещё в условиях режима секретности вряд ли удастся. Даже если бы я сейчас забыл про сон и еду, работая по двадцать четыре часа в сутки, то и тогда я бы не смог поручиться даже за пятьдесят процентов успеха. Я на оперативной работе без малого тридцать лет и отдаю отчёт тому, что говорю. Лучше арестуйте меня сразу. Так будет честнее. По крайней мере, с моей стороны. – Это был ответ человека, который, по его собственному признанию, собаку съел на оперативной работе и привык называть вещи своими именами. Но по своему многотрудному опыту Друзь также прекрасно знал и то, что начальство редко ценит честные и смелые ответы, ибо предпочитает, чтобы его красиво обманывали те, кто потом возьмёт ответственность на себя.

– Я примерно так и думал, – раздражённо ответил генерал. Неужели Вы и вправду решили, что я никогда не работал «на земле» и в оперативной работе полный дурак, каких у нас много сидит, там, на самом верху, в Москве. Что я, действительно не знаю, что реально, а что нет. Я почти обижен, полковник. Вы разве ещё не поняли, что сидите здесь, у меня, а не где-нибудь в другом месте, только потому, что нет иной возможность решить дело иначе. Будь она у меня сейчас, эта возможность, я бы немедленно ею воспользовался, а не тащил бы Вас сюда, за сотню километров. Это Вам, надеюсь, ясно?

– Так точно, ясно! – ответил Друзь. – Сделаю всё, что в моих силах, товарищ генерал.

– Ну, раз ясно, тогда будем считать аудиенцию оконченной, – сухо констатировал генерал. – Костя, доставишь полковника на его рабочее место и немедленно возвращайся. – И ещё одно: если Вы не забыли, Роберт Маркович, то все, кто не отстранён от своих должностей и не арестован, пока не арестован, – все они работают, как раз, в круглосуточном режиме чрезвычайного положения, то есть по двадцать четыре часа, забыв про еду и сон.

– Я всё понял, товарищ генерал!

– Ну, вот и прекрасно! – и неожиданно для полицейского, подошёл к нему на допустимо близкое расстояние, почти вплотную, и непринуждённо, как ни в чём не бывало, улыбнулся вполне нормальной и человеческой улыбкой.

– Ну, ну, голубчик, выше голову. Вы же профессионал. Покажите всё, на что Вы способны, – и генеральское кресло не заставит долго ждать своего нового хозяина. Лично я в Вас верю, – Он первым подал руку, ошеломлённому и, вконец сбитому с толку, полковнику.

– Спасибо за доверие, товарищ генерал. Разрешите идти?

– Идите. – Когда полковник вышел в сопровождении Кости, верного ординарца и телохранителя бригадира, тот проводил его долгим, задумчивым взглядом и, по привычке, утонул глазами в пространстве, за окном. – Информация не должна выйти за рамки личной агентурной сети полковника, – подумал Шаромов. – Если за эти два-три дня с Рониным что-нибудь случится по вине агентов или «беглых» зэков, или же, наоборот, ничего не случится, вовсе, то есть он просто не появится в поле нашего зрения, а Мендинский не выведет его под перекрестье прицела, тогда… – Шаромов поморщился, как от зубной боли. – Тогда игра попросту проиграна вчистую. Оба варианта одинаково плохи. Начнётся следствие, капнут ГУВСИН, – всплывёт история с побегами, потом выплывет Друзь. Нажмут на него и его шестёрок, вскроют всю сеть, допросят, как следует, – и конец! Впрочем, так и так, – конец. Но без лишних улик и свидетелей хотя бы ещё можно побарахтаться и даже выплыть. Ну, отстранят от должности, ну возбудят дело, ну, посадят, наконец, за халатность или злоупотребления. Но, ведь, ненадолго, – больше для острастки и в назиданье другим. Но всё же – не за измену! А так – дело даже и до суда не дойдёт. В лучшем случае, – скоропостижная смерть от сердечного приступа в одиночной камере следственного изолятора, в Лефортово, в худшем, – в общей камере задушат или запинают сокамерники, на почве, так сказать личных, неприязненных отношений. Затем будут убраны все те, кто хоть как-то был причастен к этой гостайне. Так зачем же тянуть резину? Нужно обрубить все концы прямо сейчас. Не сегодня – завтра, этот алкоголик перепрограммирует свой негласный аппарат, если, конечно, у него это получится, и, думаю, что больше он не нужен. Придётся убрать: ещё сболтнёт чего спьяну… Мендинский? Тот ничего толком не знает и пока работает по ранее написанному сценарию. Пусть доиграет свою роль до конца, а там видно будет. Хотя… Доктор Плеханов? Ну, этот возвышенный романтик от науки, пойдёт на всё, – лишь бы обеспечить себе очередную дозу морфина. Какой ему смысл сдавать меня? Я, ведь, его последняя надежда. Рудин, – тот вообще не в теме. А что до остальных… Остальные просто ведут бессмысленную и бесполезную войну сами с собой, даже не подозревая, что происходит, вокруг, на самом деле. Вот, из-за таких, как они, всё человечество, в конечном итоге, может погибнуть, даже не успев осознать, какие силы оно разбудило и привело в движение своей преступной деятельностью. – Шаромова, неожиданно для самого себя, потащило в историю эзотерических учений, и он полностью погрузился в пучину философских рассуждений, извлекая из недр памяти забытые страницы легендарно – мифического эпоса, которые, когда-то, в студенческие годы почерпнул на факультативных занятиях по истории религии. Он вспомнил ветхозаветный потоп и ведические войны, расцвет и гибель Атлантиды, легенду о Гиперборее. Вспомнил и многое другое, подобное этому, что годами пылилось на полках его интеллекта, не привлекая к себе ни достойного внимания, ни должного уважения. Его сознание, словно яркий свет, резанувший по глазам, привыкшим к долгой темноте, вдруг, ослепила мысль о том, что, ведь, в те незапамятные времена не было плохой экологии. Да, что, там, плохой… Никакой не было! Никто не загрязнял реки и воздух, не сверлил в небе озоновых дырок, не строил чадящих и коптящих машин. Никто не лез с ядерной кувалдой в хрустальный дворец природы и не создавал искусственные бреши в пищевой цепочке эволюции. Человек, или, кто, бишь, он там был, не нарушал тогда, так называемых, Законов природы, навлекая на себя её гнев, и не величал себя её царём. Но, между тем, с лица Земли были стёрты целые цивилизации, о которых мы теперь имеем лишь самое смутное представление. По уверениям апологетов мистических учений человечество уничтожалось уже не раз, но вновь возрождалось, получая новый шанс на существование. Но почему?! Зачем? И в чём причина тех глобальных катастроф, если они не были связаны с промышленно-хозяйственной деятельностью человека, с этим пресловутым научно-техническим прогрессом? Неужели только в случайном стечении природных, физических факторов. Этого не может быть! Было бы слишком просто! Природа настолько гармонична и совершенна, что не способна развиваться во вред себе. Значит, кто-то или что-то движет ею? Может, Бог, в которого я никогда не верил? Но по Библии, Он – любовь и свет. Это как же надо было достать отца небесного, чтобы тот убил своих земных детей. Значит, хороши были детки! Значит, это они своим могучим разумом, данным им свыше, разумом, который мог материализовать даже мысль, породили такие разрушительные энергии, что в космосе образовались все эти поля и воронки. И это они, сочтя себя равными Богу, стали раскидываться сакральными знаниями налево и направо, ища с кем бы ещё померяться силой, пока не бросили вызов самой природе, то есть Богу. Зато мы, лишённые теперь всех этих тайных знаний и умений, и ничего не представляющие из себя без этих стреляющих болванок, ползающих, летающих и плавающих машин, должны отдуваться за наших пращуров, надкусивших в райском саду запретное яблочко познания. Тогда, выходит, что тысячу раз прав, наш сумасшедший доктор, и мы, действительно, всего лишь носители или проводники этой неведомой силы? Чушь полная! Но, ведь, с другой стороны, это же так похоже на правду! Смотрите! Кто и когда бы ещё заподозрил в том смиренном гимназисте, из многодетной и набожной семьи будущего вождя мирового пролетариата, утопившего в крови революции почти целый класс себе подобных. Или в том прыщавом и застенчивом художнике – самоучке, который днями, напролёт, рисовал мосты и арки в своей родной Вене – будущее чудовище двадцатого века, под номером один. А может быть, кто – то, загодя, сумел бы разглядеть в этом рыжем и щербатом отличнике – семинаристе, выучившем русский язык по тексту Катехизиса и Ветхого завета, будущего «отца народов». Кто даст ответ? Нет ответа? Тогда, как они стали величайшими гениями и величайшими же злодеями целой эпохи одновременно? Как, я вас спрашиваю? Не потому ли, что просто были избраны этой самой неведомой, чудовищной силой, которая использовала их на историческом поприще с тем, чтобы потом уже не отпустить до самой их кончины. Причём, кончины тяжёлой и мучительной. А с кем было не так? Македонский, Тамерлан, Грозный, Пётр Великий. А Христос, Магомед или Будда? Разве они принадлежали себе? Выходит, человек и энергия вступают во взаимосвязь и уже не могут обходиться друг без друга. Человек наслаждался властью над другими, себе подобными, а энергия космоса – над самим властителем, и этот тендем обеспечивает прогресс, пусть даже ценою миллионов жизней. И дело тут даже не в каких-то силах добра и зла. Для Космоса просто не существует этих понятий. Там господствует лишь одна объективная и абсолютная целесообразность. Но проблема в том, что люди, наделённые божественным разумом, сами порождают разные виды созидательной и разрушительной энергии, вмешиваясь в замысел Творца. И даже какой-то Ронин, за которым мы так долго и безуспешно охотимся, может встать в ряду мировых злодеев, способных подвигнуть земную ось. Став очередным порталом для выплеска этой самой пси – энергии, он смог бы стать новым вождём, фюрером, мессией, да, кем угодно! А он даже и не знает об этом! Боже, мой! Я уже начинаю мыслить, как Плеханов. Я уже говорю его словами, над которыми ещё совсем недавно смеялся и сам несу этот высокопарный бред. Пожалуй, ещё немного, – и я начну принимать морфий! Ну, всё, хватит! Пора сходить с небес и браться за дело. Главное сейчас, – не упустить Ронина. Он должен появиться у меня в самое ближайшее время. Или я плохо знаю людей? Вот, тогда и посмотрим, кто будет главным крупье, руководящим ставками и распределяющим выигрыши. Итак, мне нужен только Ронин. Живой и невредимый! И всё же, как этот Плеханов так близко подобрался к решению нашего главного вопроса? Кто его надоумил? Может, он тоже гений, а я и не знаю об этом. Ведь, то, что он говорит сейчас, – не говорит и не понимает никто, даже из тех, кто руководит этим секретным проектом в нашем закрытом институте. Может, он один и знает, как «выключить, Ронина, не уничтожив его при этом физически. В общем, без него мне, сейчас, точно, не обойтись. – Генерал достал из сейфа литровую бутылку водки, которую людям его положения поставляют не иначе, как по спецзаказу, а к ней – два хрустальных фужера с двумя столовыми приборами под красную икру, затем нажал клавишу селекторной связи. – Георгий Валентинович, голубчик, зайди-ка на минутку ко мне. Разговор есть.

Глава 22 Охота на охотников

Четвёрка «беглецов», вышедших из заснеженного лона тайги, спешно проследовала вдоль изгиба лесного околотка и вышла на поляну. К утру морозец заметно придавил, и небо сразу прояснилось, высветившись сквозь дымку редеющих облаков едва мигающими огоньками созвездий. Но, несмотря на это, таёжный лес, даже в своих глубинках, уже не постукивал и не постреливал, замшелыми от инея и высушенными морозом, стволами. Он жил ожиданием грядущей и большой оттепели, которую несла в Сибирскую тайгу весна, а с нею, – и ожиданием новой жизни, полной голосами, вернувшихся с зимовья пернатых и нежным окрасом зацветающей сон – травы. Поляна, куда вышли люди, уже успела испытать на себе первый натиск этой лавины солнечного света и тепла, и оттого теперь, вся, сплошь, зияла плешинами рыжих проталин, в обрамлении снежной белизны, отливающей на утреннем солнце, бирюзой и перламутром. Природа, словно в противовес этому дымному и смердящему городу, непрестанно хлопающему и ухающему взрывпакетами и одиночными выстрелами, вперемежку с трескучей дробью автоматных очередей продолжала просыпаться, набираясь новых живых красок и сил.

– Я на такой «побег» не подписывался, – проворчал рослый, мордатый «зэк», по кличке «Кича», замыкающий цепочку идущих, – нас в этом городе замочат раньше, чем мы замочим того ублюдка, через которого нам обещана воля. Мы даже войти в этот город по-людски не можем: третий день порожняк гоним, а потом снова заныриваем в тайгу, чтобы там по заимкам шкериться, да собачатину эту твою жареную жрать. Может, ты уже объяснишь нам, бугор, что происходит. Это же ты у нас чифиришь с Кумом в его «норе», пока мы цепляем баграми топляки, на Ангаре. – Последняя фраза прозвучала в рифму и мордатый самодовольно осклабился, озираясь по сторонам в поисках поддержки. Но поддержки не последовало. Спутники продолжали, молча, следовать за старшим, не выказывая эмоций.

– Ну, под чем ты подписался, ты и сам знаешь, – отозвался бугор, – а если забыл, то я тебе напомню: под изнасилованием несовершеннолетней, подозреваемой в убийстве своей матери, ты подписался. Ты насиловал её каждый день, и не по разу, в своём кабинете, поднимая снизу, на допрос, и делал это, разумеется, без адвоката и педагога, пока она не повесилась в камере. Кстати, потом нашли настоящего убийцу. Им оказался бывший сожитель матери, который до убийства тоже пользовал девку. Теперь вспомнил? На целых двенадцать лет ты подписался. Тебе ещё сидеть, да сидеть, и не факт, что досидишь до конца срока с такой статьёй. А тут так фортануло! Такой шанс, можно сказать, выпал – обнулить срок. И ты ещё кукарекаешь и шпорами звенишь? – Лицо бугра исказило злое, брезгливое презренье. Остальные исподлобья смерили новоиспечённого педофила тяжёлым, изучающим взглядом. Мордатый пристыжено замолчал, растерянно моргая, и, наливаясь краской стыда и бессильной злобы. Его впервые, и, притом, публично, так опустили, напомнив о самой позорной, «мохнатой» статье, и, обнародовав тем самым его истинный тюремный статус. А, главное, кто? Матёрые убийцы, на совести которых висит не по одной загубленной жизни. Правда, это никчёмные жизни, отнятые у подонков и отморозков, о которых никто бы даже и не вспомнил, кроме их бедных матерей. Но всё равно, жизни людей! И теперь, в глазах своих бывших коллег, оставшихся там, на воле, эти душегубы слывут благородными героями и даже жертвами системы. А он просто попадает в отстой к тем, кого сторонятся даже опущенные, ибо ни при Советах и ни при буржуях, ни на «чёрной» и ни на «красной» зонах таким, как он не было и не будет прописки. «Кича» не на шутку испугался. Выходит, «бугор» не только всё про него знал. Главное, что он знал, какой ценой куплена его легенда честного «солдата», и какая расписочка лежит теперь в его литерном деле. Опера уже несколько лет пользовали его, когда хотели, где хотели и как. Узнай «зэки», сколько «мужиков» за это время по его милости отправилось в «ПКТ» и «БУР», повар давно бы уже сварил в котле его обезображенный труп и скормил его хрюшкам, на питомнике. В голове замелькали нехорошие предчувствия. А, вдруг, опера хотят использовать его очередной раз, а потом, на воле, убрать руками этих «беглых». «Кича» внутренне напрягся, ощетинившись каждым свои нервом, в предчувствии беды и приготовился к решительной обороне.

– Сам ты кукарекаешь, – злобно оскалился он. – Я-то, по крайней мере, по ментовским чехлавкам не ошивался, как некоторые, и чай с хозяином не пил, и чужие «объебоны» в оперчасти не читал. Иначе, откуда бы ты знал всё это? И с чего ты решил, что так всё и было. Куму поверил, а своим, стало быть, не веришь? Так вот, дело это слепили из говна и по заказу, всего за месяц, слепили на одной только «косвенке» и показаниях «левых» свидетелей, а всё остальное время я, отвалялся на больничке, после пресхаты. У меня четыре ребра сломали, но судья даже не принял этого в расчёт. А девочка эта, та ещё тварь была. Просто её участие в убийстве не смогли доказать. Короче, я «мужиком» в эту зону пришёл, «мужиком» и уйду, а, вот, ты. – «Кича» скользнул рукой по отвороту телогрейки, под которой за поясным ремнём торчала самопальная заточка, но ни договорить, ни сделать ничего так и не успел, ибо тот, кого все называли бугром, неожиданно резко качнулся назад, словно, потерял равновесие, и, с подсада, коротко и хрястко, двинул говорившего в подбородок, отчего тот сразу опрокинулся навзничь, не издав при этом ни единого звука.

– Да, не мужиком ты пришёл, – козлом! Козлом и подохнешь, гнида! Ещё скажи спасибо, что на красную зону попал, где на масти не делят, а то бы дупло своё штопать не успевал. А что до чехлавок ментовских, так я и есть мент, только бывший, как и ты же. Только в отличие от тебя, я до петушиной планки не опустился, а срок тяну за то, что двух таких уродов, как ты, своими руками удавил. Понял?! – Бугор презрительно сплюнул в сторону безгласного лежавшего, неподвижного тела и скинул с плеч рюкзак. – Всё, привал! Ты, Серый и ты, Толян, распорядитесь насчёт хвороста для костра, а я, тут, пока Тузика освежую. И, вот, ещё что: заберите-ка у этого, – он кивнул в сторону «Кичи» – его тесак, а то порежется ещё. – После чего, точно охотничий ягдташ, открыл свой походный рюкзак и извлёк оттуда очередной трофей, – небольшую, рыжую тушку, бывшую при жизни беспородным, дворовым псом. – Ну, кому ещё не по душе моя собачатина, поднимите руку! – «Бугор» улыбнулся щербатой и, внешне, почти добродушной улыбкой, которая, однако же, при ближайшем рассмотрении больше смахивала на хищный звериный оскал. А по мне, так, – говядина и говядина – сказал он. – Корейцы же жрут собак. Китайцы тоже. Просто поедом едят их. Так, ведь, зато, и туберкулёзом никогда не болеют. – Он засмеялся и достал из-за голенища финский нож, которым принялся сосредоточенно разделывать ещё тёплое, мясистое тельце дворняжки. – Вот, только одного не пойму, – откуда их нынче взялось столько? Они же везде. Даже здесь, в лесу. Впрочем, нам-то что, плохо разве? Еды теперь вдоволь, а при желании и шапчонку отскорняжить можно. Эй, ты, вегетарианец, – он, ухмыльнувшись, небрежно ткнул носком сапога своего недавнего оппонента, – хорош отлёживаться, вставай, пора шашлыки жарить. – Отправленный в нокаут профессиональным апперкотом, оппонент, нехотя заворочался, постепенно приходя в себя и, обвёл, окружающее его пространство прищуренным, невидящим взглядом, в котором, помимо боли, теперь навеки поселились страх и смертельная обида на «бугра», на двух, его спутников и на всё остальное человечество, в целом…

Спустя некоторое время, огонь костра уже вовсю трещал в выложенном из хвороста шалаше, весело постреливая искорками, и, щекоча ноздри пряным ароматом жареного собачьего мяса. На импровизированной скатерти-самобранке, раскинутой прямо на снегу, выросла целая горка съестного, – от хлеба с луком, до самогона, прикупленного, по случаю, у егерей, на охотничьей заимке, а на шампурах, смастерённых из случайно найденных, ржавых железок, шипя и пузырясь с боков румяными корочками, дозревали собачьи шашлыки. Бугор отрешённо смотрел на огонь костра и думал о своём. Денег перед «рывком» хозяин выдал не лишку, точно бензина в самолёт камикадзе плеснул, – только до цели, и только в один конец. Инструктаж также не блистал красноречием: исполните, мол, миссию. – и свобода вас встретит радостно у входа. Проболтаетесь, – язык перед смертью вырвем и сожрать заставим. А, чтобы не было скучно и присутствовал соревновательный элемент, одновременно, но не вместе с вами, пойдёт другая группа. Этих людей вы не знаете, поэтому контактов с ними не ищите, а действуйте автономно. Ну, насчёт вырванного языка, – подумал «Бугор», – это вряд ли. Зона, она любого научит громко молчать. А вот, что касается другой группы, которая тоже «подорвалась» с зоны с тем же заданием, – убрать кинолога, – это факт, конечно, интересный. Получается нечто вроде свободной конкуренции: кто первый, тот и в «дамках». Правда, вот, уже третий день все стрелы ложатся мимо цели. Не срабатывает ни одна наводка, ни один оперативный источник. Точно, какая-то неведомая сила отводит от объекта. Осталось тряхнуть только дачу директора ЧОПа. Это последняя из версий. А между тем, каждая такая новая вылазка в город становится всё трудней и опасней предыдущей, ибо сопряжена со смертельным риском: не гвардейцы подстрелят, так «догхантеры» шмальнут. Не они, так «зелёные». Не «зелёные, так собаки эти бешеные накинутся где-нибудь из-за угла или из подворотни, да и порвут на куски почище волков. Короче только успевай убегать, да прятаться. Тюремный «сарафан» уже донёс, что так не только в городе, а, вообще, во всём регионе. Что за беспредел творится вокруг: революция, гражданская война, или что ещё… Может, испытание нового психотронного оружия. Иначе, почему служебные собаки, вдруг, перестали подчиняться служивым и все дружно свалили с зоны. А что сделалось с людьми? Они же озверели. Но об этом же никто и ничего не сказал. Вот, мол, тебе адреса, вот тебе сотовый, вот тебе ствол. Завалите кинолога – вы свободны, попадётесь, – мы вас не знаем. Вот и всё. Да, ещё «Кичу» этого навязали… Опять придётся в «мокруху» через него влезать. Говно, конечно, человек, ну, так, а кто лучше? Жил бы себе на зоне, да «постукивал» потихоньку. Ещё неизвестно, что нас-то самих ждёт, и как они, там, представляют себе наше освобождение? Может, так же, как с «Кичей»: задание выполним, – и в расход! Сначала, – мы его, потом – они нас. А что? Типа, при попытке к бегству, – и все дела. И всё по закону…

Неожиданно, под ватником у «Бугра», завибрировал мобильник, прервавший его невесёлые раздумья, и он быстро отошёл в сторону, подальше от чужих ушей. Звонок был от «хозяина». О чём говорили, никто не слышал, но зато было слышно и видно, как в ходе всего разговора, он что-то кому-то доказывал, переходя на высокие тональности, и, при этом, энергично жестикулировал руками. Эта картина казалась непривычной и странной, так как Бугор по сравнению с другими всегда отличался редкостной выдержкой и хладнокровием. Толян и Серый тревожно переглянулись, так как всё о чём сейчас говорил Бугор, наверняка, должно было, касаться и их. Наконец, главный, молча, подошёл и, не говоря ни слова, налил себе полную кружку свёкольного первача, залпом выпил её, после чего отщипнул кусок шашлыка и долго его пережёвывал, глядя в одну точку. Он был не просто явно чем-то озабочен, а очень сильно озабочен. Настолько сильно, что находился в полном ступоре. Остальные, кроме «Кичи» последовали его примеру: выпили по кружке и закусили собачьим мясом. Тот же сидел особняком, в сторонке, словно его ничего не касалось. Он уже окончательно очухался после удара и вёл себя крайне осмотрительно и осторожно, понимая, какая угроза сейчас нависла над ним. Первым заговорил Бугор.

– Звонили наши заказчики. Велели сворачивать лавочку и возвращаться в зону. У них, видите ли, обстоятельства изменились. Какие будут мнения?

– Вот, так просто, да?! Изменились обстоятельства, – и всё. И это после того, что мы трое суток ползали по тайге, мёрзли по ночам и жрали собачатину. А как же наша обещанная воля, наши деньги… Да нас же грохнуть могли уже пять раз в городе! – Толян тяжело и прерывисто задышал. – Изменились обстоятельства… Нормально! И как, интересно, администрация колонии объяснит народу наше возвращение: мол, нагулялись ребята и вернулись домой? Так что ли? – Он вымученно и зло рассмеялся. – А ты что скажешь, Серый?

– А то и скажу, что никто никому ничего объяснять не будет.

– В смысле?

– Да, в прямом. Они же через нас какую-то секретную афёру крутануть собирались. Я слышал, что к этому делу подмазаны чекисты. А что теперь? Афёра у них обломилась, и мы, выходит, становимся ненужными свидетелями, сечёшь, кореш? – Это прозвучало вполне логично и здраво, хотя и сказано было жеманным тоном, за которым угадывалось обычное, показное позёрство Серого.

– Ты, что, в натуре так думаешь, что нас, это, ну, могут порешить? «Бугор», он чё несёт? – Толян вопрошающе уставился на старшего. Но «Бугор» лишь пожал плечами, находя в словах Серого ещё одно, дополнительное, подтверждение своим догадкам.

– И положат нас рядышком, недалеко от зоны, – продолжал ёрничать «Серый», быстро и качественно, а трупы сфотографируют, чтобы потом выставить фото в красном уголке, на всеобщее обозрение: вот, мол, смотрите, что бывает с теми, кто пытается отсюда удрать. Отсюда ещё никому не удавалось сделать ноги. И так будет с каждым…

– Ладно, Нострадамус, завязывай, – и без тебя тошно, – наконец, вмешался «Бугор». Я думаю, «Серый» прав в одном: возвращаться – дурная примета. Особенно в зону.

– И особенно, – в нашу, – добавил Толян, внося лепту в общее настроение.

– Жаль, конечно, что мы не можем связаться с другой группой, – продолжал «Бугор», – так сказать, в порядке обмена опытом. Интересно, где она сейчас и что с ней? Короче, мы вляпались, парни, в какую-то нехорошую историю, из которой выпутываться придётся поодиночке.

– Да, «Бугор», мы связались с нехорошими ребятами из чужого двора, – не унимался Серый.

– И тут ты прав, – сказал «Бугор», – ребята действительно не из нашего двора. Они из ФСБ. Перед самым «подрывом», когда мы уже вострили лыжи, мне шепнули «по-дружески», знающие люди, что за всем эти стоит Большой Брат, но рекомендовали глубоко в это не вникать и зря не трепаться.

– О чём ты говорил с Кумом по телефону, Бугор, если не секрет, конечно? – спросил Толян.

– Теперь уже не секрет. Кум велел больше не запасаться провизией и немедленно возвращаться. Ни на один мой вопрос, касаемо нас, он так толком и не ответил, давая понять, что решение принимал не сам и, поэтому ничего не знает. Дескать, он тоже растерян и потрясён не меньше нашего. И ещё сказал, что если мы прямо сейчас не повернём назад, за нами, по указке сверху, пошлют «зондер команду», – и тогда нам уже, точно, «крышка».

– А так, что, – не точно? – ухмыльнулся «Серый».

– А так – не точно, – неожиданно возразил Толян. Как же они будут искать нас в тайге, если у них нет собак? – и торжествующе посмотрел на компаньонов.

– Ну, ты молодчик! – заулыбался Бугор, дружески хлопнув его по плечу. Как же я сразу-то не допёр? Это же, определённо, даёт нам фору. Правда, сначала они всё равно полетят на «вертушке». Их задача – высадиться в нужном квадрате, а наша – слиться с городом и раствориться в нём. В тайгу возвращаться нельзя – пропадём: не тот сезон, не те возможности. Как думаете?

– Правильно, Бугор, – ответил «Серый». – В городе тоже могут убить, но там, всё равно, больше шансов выжить. Можно, например, примкнуть к дерущимся, а к левым или правым – всё равно.

– Хочешь полазать по баррикадам? – съязвил Толян. – Видали Парижского коммунара!

– А почему бы и нет. – невозмутимо ответил «Серый», – Я вообще за любой кипишь, кроме голодовки. Хоть погуляю напоследок вволю. А там, ещё глядишь, кривая и выведет куда. Ну, если у кого-то есть возможность залечь на дно, тогда – пожалуйста… – Он обвёл присутствующих весёлым и бесшабашным взглядом, поневоле внушая надежду слушавшим.

– Что ж, разумно, – согласился «Бугор». Тогда теперь я больше для вас не главный и не «Бугор». Действуйте, как каждый сочтёт нужным. Но выбираться отсюда в город мы всё же должны вместе. Это безопаснее для всех нас. А уж там рассосёмся по числу участников, – на все четыре стороны. – При слове «четыре» его взгляд упал на «Кичу», который внимательно следил за ходом всего разговора и теперь умоляюще смотрел на «Бугра».

– Да, – словно прочитав его взгляд, сказал бугор, – теперь не до разборок. Теперь у каждого свой фарт, и мы все в равном положении. Кича пойдёт с нами. Серый, отдай ему тесак.

– Ну, а как же… – начал было «Серый», но «Бугор» лишь смерил его пристальным взглядом и тихим шёпотом произнёс: «Отдай». – «Серый» тут же подчинился. То ли по привычке, то ли в последний раз, но подчинился и, молча, протянул «Киче» конфискованный тесак. Слишком уж велико было его уважение к этому человеку, который, по слухам, прошёл три «точки» и командовал ротой спецназа. – В конце концов, мы же не «урки» какие-нибудь блатные, а менты, – подумалось ему. – Хоть и бывшие, хоть и с огроменными сроками, но всё равно, менты. Пусть каждый теперь сам тащит свой крест, независимо от масти или любого другого табеля о рангах. «Бугор» здесь прав. – Тем временем, воспрявший духом и утверждённый в правах, «Кича» быстро поднялся с насиженного места и утопил, переданный ему тесак, за голенище сапога.

– Спасибо, «Бугор», – тихо проговорил он дрожащим голосом, на что тот лишь махнул рукой и сказал, обращаясь ко всем:

– Предлагаю, не медля, окончить трапезу. Свободного времени у нас нет. Деньги, что мне выдали в оперчасти, я сейчас раскидаю на всех. Они, хоть и не великие, – но на пару дней хватит. Дальше – сами. Ствол, уж, извините, оставляю себе. А сейчас всё быстро побросали, тушим огонь, – и уходим. Прибираться за собой нет смысла: служебных собак всё равно не будет, а с вертушки наше стойбище не видать. – Он взвалил на плечи рюкзак, хранивший раньше провиант, и потому пропахший собачатиной, и уверенно задал темп ходьбы. Но они не прошли и двадцати шагов, как только что ликовавший, «Кича», вдруг, встал, как вкопанный, и взволнованным голосом закричал: «Волки!» Беглецы остановились, повернув головы в направлении его взгляда. На окраине поляны, окаймлённой зелёным бархатом тайги, ясно различались очертания стаи, из семи или восьми тёмных силуэтов, цепочкой трусивших прямо к ним.

– Только этого нам не хватало! – «Бугор» зло выругался и достал из – за пазухи, вверенный ему ствол, представлявший собой бессменное, отечественное творение Макарова. – Нам не убежать, – спокойно сказал он. – Волки слишком близко, – и по старой, армейской привычке скомандовал – Ножи, – к бою! – и сам вышел на рубеж огня. Остальные встали полукругом, по отношению к нему, держа наготове посверкивающую сталь заточек. Между тем, волки неожиданно перешли на рысь, скача по рыхлому снегу, точно молнии, по траектории синусоиды, и при этом стараясь двигаться зигзагами, сводя на нет, все попытки попасть в них из пистолета. «Бугор», слывший в прошлом отличным стрелком, расстрелял уже почти целую обойму, не причинив нападавшему зверью ни малейшего ущерба. Пули уходили поверх голов бегущих или ложились рядом, взметая ввысь, снежные фонтанчики. Силуэты животных с каждой секундой, буквально, росли на глазах, и от людей их отделяли каких-нибудь пять или шесть хороших прыжков. Уже были различимы их наморщенные, осатанелые морды, с торчащими из пасти жёлтыми дугами клыков, горящие глаза и частое дыхание.

– Да, это же собаки! – Вдруг закричал «Серый» – Слышишь, «Бугор», это не волки, – собаки! – Его крик прозвучал воплем радости, будь-то, это, открытие что-то меняло к лучшему. Собаки неслись вперёд без человеческого сопровождения и были явно не служебные. В этот момент «Бугру» удалось попасть в летящее на него сверху тело. Раздался собачий визг, и собака шлёпнулась замертво, прямо на остывающий круг золы. Но на перезарядку магазина времени уже не хватило, и второй пёс с налёту приземлился передними лапами прямо на грудь «Бугра». Через минуту картина боя напоминала нашествие рыжих псов из мультфильма «Маугли». Люди оборонялись от собак, отчаянно размахивая ножами, а те вновь и вновь, без устали, накатывали на них единой волной, ничуть не заботясь о собственной безопасности. Но ни собачьего лая, ни человеческих голосов или криков, – ничего этого не было слышно: только злобное рычание и жалобный визг – с одной стороны и шумные, прерывистые хрипы – с другой.

Вскоре всё было кончено. Четыре человеческих тела, с покусанными до неузнаваемости лицами и с частично откушенными на руках пальцами, лежали полукругом на растопленном борьбой снегу, вперемежку с четырьмя мёртвыми псами. Толян, с разорванным горлом продолжал сжимать рукой нож, удивлённо глядя перед собой немигающим взглядом, а Серый с «Кичей», так и держали свои обоюдоострые орудия утопленными в телах жертв, словно были не в силах их вытащить обратно. Все трое, они лежали в обнимку с собаками, крепко сжимая их в последних, смертельных объятиях. «Бугор» лежал чуть поодаль, рядом со своим единственным, удачно подстрелянным псом, и тихо постанывал. Он был ещё жив, но жизнь с каждой секундой покидала его, источаясь струёй горячей и, парящей на морозе, крови, хлеставшей из перекушенной вены. В угасающем сознании мелькали забытые картины детства, образы людей и вереницы событий, о которых он вряд ли бы когда ещё вспомнил в той далёкой, теперь уже прошлой жизни. Потом на экране памяти замелькали люди в пятнистых камуфляжах. Много людей. Они бежали с перекошенными криком лицами, медленно и плавно, как при ускоренной съёмке и стреляли, стреляли, стреляли… При этом их иногда подбрасывало на минах-ловушках и разрывало на части. Тоже медленно и плавно. Но не было слышно ни звука, словно всё происходило в старом, немое кино, под монотонный стрёкот кинопроектора. И только над всем этим, где-то очень высоко, будь-то под огромным, прозрачным куполом, тихо звучал чистый и нежный голос. Это был голос мамы, которая, как когда-то в младенчестве, пела ему эту колыбельную, покачивая деревянную, скрипучую кроватку… «Спи, дитя моё, усни. Сладкий сон к себе мани. В няньки я тебе взяла ветер солнце и орла…»

Четыре других, уцелевших в побоище пса, зализывая на ходу, раны, трусили ровной цепочкой вдоль лесной дороги и были уже на полпути к городу…

* * *

Вторая группа, отправленная «Кумом» в город, состояла из шести человек и была гораздо боеспособней, нежели первая. Это объяснялось двумя причинами: во-первых, в ней наличествовало целых два ствола с полным боекомплектом, во-вторых, её состав не был столь разнородным и состоял, исключительно, из бывших спецназовцев. И, наконец, в ней не надо было никого убивать. Правда, это – только в ней. Что же касалось убийств вообще, то с этим всё было в полном порядке, так как предстояло ликвидировать первую группу, и сделать это надлежало именно ей, второй, независимо от того, выполнит ли первая возложенную на неё миссию или нет. А после этого, ликвидации подлежала и она сама. Правда, об этом обстоятельстве её членам не сообщили. Эта грязная и совсем не почётная задача ложилось на хрупкие плечи взвода ребятишек-срочников, то, бишь, военнослужащих внутренних войск, новоявленных росгвардейцев, которые охраняли этусамую «красную» или, попросту говоря, «ментовскую» зону. И вообще, для всей администрации колонии, кроме оперативного отдела и «Хозяина», это был вполне штатный, хотя и беспрецедентный по масштабу, групповой побег, который должен был быть пресечён любыми силами и средствами. Однако, за ширмой этой секретной операции, проводимой оперативниками ГУВСИНа, так и маячила, нависающая над всеми, зловещая тень Большого брата, имя которому Контора.

Старший группы, по прозвищу «дед», вот уже вторые сутки находился далеко не в лёгком замешательстве относительно перспективы своих дальнейших действий. Причиной тому служила банальная техническая неисправность в сотовой связи. С «Кумом» её не было вообще. Ни прямой, ни обратной. Лимит же времени, отведённый на выполнение задания, был, практически исчерпан, но, при этом, нельзя даже было связаться с первой группой, которую предстояло ликвидировать, и было совершенно не ясно, где она и что с ней. А, между тем, оставалось отработать последнюю из версий возможного местонахождения «кинолога». Это могла быть только дача директора ЧОПа, господина Мендинского. По предварительным данным он был захвачен экстремистами, в числе коих находился и «Кинолог» и увезён в неизвестном направлении. Все другие, предполагаемые направления его похищения были уже вычеркнуты из списка, и теперь оставалась лишь эта, последняя точка. А что, если «Кинолога» там не окажется? А что, если первая группа уже забила на всё и свалила на сторону. А если, если, если… Ведь, через него, этого самого «кинолога» им обещана не только воля, но ещё и деньги. Большие деньги! И как бы было хорошо уехать куда-нибудь на один из многочисленных островков на Филиппинах, которых там тысячи, где прикупить недорогой домик и жить себе – поживать со своей пассией, долго и счастливо, пока смерть не разлучит их, или как, бишь, там, у этих добрых пастырей. Филиппинцы же католики. А, какая к чёрту разница, православный ты, или католик? – подумал «дед». – Один же хрен, христианин. Так что, если надо будет, пойду в католики. Ну, не к буддистам же ехать, в Тайланд, к трансвеститам этим. Или, скажем, в Лаос или Бирму, чтобы там одним рисом, да рыбой срать. И, не к басурманам этим, куда-нибудь, в Катар или Йемен. В Европу же – рылом не вышел. А что до России, то тут уж, точно, хорошей жизни не жди: или посадят, или убьют. Слишком, уж, много здесь хапнуто лиха, через многое пройдено, чтобы кланяться всякому говну, что на вершок повыше тебя рангом. Тем более и сидишь-то, по сути дела, из-за этого самого говна в прокурорских погонах, а вовсе не из-за тех литовских снайперш, которых сначала «отодрали» всей ротой, а потом порвали, привязав к «панцерам». Такое на войне происходит регулярно, а, вот, садят только в определённые дни, да и то, по разнарядке сверху. По чётным – срок дают, по не чётным – награды. Ну, вот и не рассчитал, блин! А то, что эти сучки стреляли нашим парням по коленным чашечкам, да по яйцам, – про это безусый следачок из Комитета даже не написал, когда снимал показания. Законность, говорит, превыше всего. Да, если бы этот сопляк, штаны на лямках, или те, кто санкционировал войну, а теперь спокойно спят в Думе, либо их дети, хотя бы сутки пробыли на той войне, где был я, может быть, тогда бы поняли цену этой законности. – «Дед» от души выругался, смачно сплюнул и раскурил самокрутку, излаженную из дикой смеси душистого самосада и канабиса, приобретённого по случаю, на диком, экономическом поле тюремного рынка.

– Что будем делать, «дед?» – раздался за его спиной недовольный голос помощника, имевшего позывной «Второй» и такой же нумерации ствол «Макарова», поскольку первый был у «Деда». – Связи нет, первой группы нет, «кинолога» тоже нет.

– Будем делать то, что велено, – сухо отрезал «дед», – выполнять поставленную задачу. Скоро нарисуется объект, пошлёшь туда сначала «Четвёртого» с «Пятым», в качестве головного дозора, и если там всё будет чисто, пусть подожгут хворост, в тайге, по-вдоль берега. Это будет условным сигналом. Мы сразу подтянемся, но только с другой стороны, и отработаемся по плану. Разумеется, с учётом сложившейся обстановки. Что ещё?

– «Кум» ещё говорил, что у «кинолога» все друзья из «бывших», типа крутые спецы. Наверняка, хорошо вооружены и обучены, – продолжал «Второй». – Не маловато ли будет наших двух стволов на всю эту ораву, включая первую группу. Тем более, что и у тех тоже ствол имеется.

– А ты что же, в лобовую атаку на них идти собрался или палить по всем без разбора?! Тебя что, воевать не научили? – «Дед» насмешливо сощурил глаза и щербато ощерился жёлтыми зубами. – Они, стало быть, крутые, а мы, выходит, не очень. Так что ли? – И он покрутил кистями рук в разные стороны, изображая мнимую озабоченность растерянного обывателя. Помощник вынужденно ретировался, понимая, что «дед» прав и с ним не поспоришь, но внутренний голос, по – прежнему, продолжал ему упрямо твердить, что ставки слишком не равны.

– А что ты думаешь по поводу всей этой собачей канифоли в городе, – сменил он тему. – Чересчур уж хлопотно там стало. Прямо, война какая-то.

– Да, ничего не думаю и тебе не советую. Пусть хоть глотки перегрызут друг другу. – «Дед» внимательно посмотрел на помощника. – У нас с тобой, да и у них тоже, – он махнул рукой в сторону остальных членов группы, – сейчас должно быть в голове только две думки: как качественно и в срок выполнить задание, да получить обещанную волю и свои «бабки» в полном объёме. Так или нет?

– Так.

«Дед» удовлетворённо кивнул, довольный коротким и правильным ответом.

– Ну, раз так, то иди и готовь дозор: мы почти на подходе, – сказал он.

Глава 23 Последний бой Адама Канду

Адам Канду, выставленный дежурить по внешнему периметру директорской дачи, скорее почувствовал неким внутренним слухом, нежели услышал своей ушной раковиной, лёгкую волну звука, идущую прямо из молодого осинника, что разросся на самом краю хвойного леса. Сюда, на лесной околоток в это время года мог забрести кто угодно: и красавец изюбрь, и лёгкая, осторожная кабарга, и дикая свинья. Близость человечьего жилья уже не только не отпугивала голодное, таёжное зверьё, но, наоборот, неотвратимо притягивала его запахом пищи, напрямую, идущим через печные трубы окрестных дач и посёлков. Но это был какой-то особенный звук, непохожий ни на грациозное шествие парнокопытных, ни на скользящие перебежки росомахи или ласки. Те, почуяв человека, непременно бы замирали на месте, время от времени вытягивая морды, и, ведомые звериным обонянием, беспрестанно бы меняли траекторию и скорость своего движения. Здесь же не было никаких остановок, объект двигался, как конвейер, безостановочно и ровно. Это мог быть только человек. Адам выдвинулся навстречу звуку, стараясь идти окольным путём и, неслышно перемещаясь между деревьями. При этом, он, не вынимая из карманов рук, снял предохранитель с тяжёлого, но бесшумного «Стечкина» и положил палец на спусковой крючок. Через несколько минут в пёстром распадке осинника показалась фигура «гостя». Он передвигался так же, как и Адам, бесшумно фланируя от дерева к дереву и делал это профессионально, явно не из желания поиграть в лесного духа. «На охотника не тянет, – решил про себя Адам, – да и выглядит, как-то странно, словно беглый зэк, каких здесь полно. Возможно также, что, идёт не один, и вскоре объявится напарник. – Между тем, моложавого вида рослый парень, находившийся теперь в зоне ясной видимости, продолжал уверенно двигаться вперёд и, судя по всему, двигался он один. Адам решил не прибегать к сложным манёврам, с заходами за спину, прыжками, на голову, сверху и тому подобными, его старыми штучками. Он просто вышел из укрытия и беззаботной походкой направился прямо к незнакомцу.

– Здравствуй, добрый человек, – начал он сходу. – Что за нужда привела тебя сюда? Не самое лучшее место ты выбрал для прогулок. – Его зычный голос, почти прогремевший в тишине таёжного утра тоном сказочного старичка – боровичка, кого угодно бы заставил застыть на месте, недоумённо пялясь глазами в пространство, в поисках спрятанного там звукового носителя. Именно так и произошло. Незнакомец, словно резко осаженный за уздцы жеребец, замер на месте как вкопанный, растерянно озираясь по сторонам, пока не сообразил, что звуковым носителем этой басовой струны как раз и является тот широкоплечий, невесть откуда взявшийся мужик в пятнистом камуфляже, который, добродушно улыбаясь, шёл сейчас к нему навстречу.

– Ты кто? – спросил лесной «гость». Вопрос был явно не самым удачным, но зато давал время осмотреться и прикинуть в уме варианты. Вариантов было не много, и парень, быстро просчитав их, решительно пошёл на сближение. Его рука медленно, но верно поползла к пояснице.

– А ты сам-то думаешь, что кто я такой? – Адам широко улыбнулся, ненароком зашагивая назад, влево, и, разворачивая корпус по солнцу, выгодно улучшая свой обзор, и уходя с возможной линии атаки.

– Думаю, что наследный принц Уэльский, – также, расплываясь в улыбке, ответил незнакомец, не спеша извлекая из под стёганого ватника, финку.

– Молодец, с первого раза угадал, – Адам, кивнув на его финку, укоризненно поцокал языком, и, помотал головой, многозначительно похлопав ладонью по оттопыренному карману, где покоился «Стечкин». Верзила понял намёк и также медленно, как доставал, утопил ручку ножа за поясом, после чего выжидающе уставился на это, своё досадное препятствие в виде здорового, но уже немолодого мужика, в военной, пятнистой робе.

– В шахматы играешь? – вдруг, спросил его Адам.

– Да. В основном специализируюсь по мату, – быстро ответил тот.

– А что, у тебя и доска с собой? – Он продолжал улыбаться, хищно сверля Адама изучающим взглядом: блефует или нет? Если нет, то почему не достаёт из кармана свою «дуру»?

– Просто в шахматах есть одно хорошее правило: тронул – ходи! Что же ты тесачок-то свой спрятал?

– А я бы и пошёл, да фигурки у нас с тобой разного достоинства. У меня – перо, у тебя – ствол. В больших шахматах так не принято. Так партии не играются. – Лицо парня, не смотря на добродушную улыбку, светилось воинственной и злой решимостью, без малейшего намёка на страх или жалость, и Адам испытал к нему невольное уважение.

– Ты прав, – просто сказал он и положил пистолет на замшелый, сосновый сруб, взамен достав из кожуха сверкающую сталь армейского ножа.

– Вот это другое дело! – воскликнул парень. – Теперь и посмотрим, кто тут гроссмейстер. – И, встав в боевую стойку, стал слегка пританцовывать левым плечом вперёд, совершая круговые, прощупывающие движения руками, и, при этом, быстро сокращая дистанцию. Его первый выпад был стремительным и внезапным. Лезвие прошло по касательной, срезав, как бритвой, кончик рукава у Адама, и сразу стало очевидным, что парень – не промах и знает ножевой бой. Его последующие удары были не столь опасными, но во всём облике этого лесного пришельца чувствовалась реальная и грозная сила, не дававшая ни малейшего повода расслабиться. Бойцы с минуту, молча, продолжали кружить вокруг друг друга, обмениваясь молниеносными, змеиными выпадами. Несколько раз ножи со звоном пересеклись в воздухе.

– Где служил? – словно, между прочим, поинтересовался Адам, не переставая вращать клинок между пальцами, попеременно перекидывая его из одной руки в другую.

– Где служил, – там меня уже нет. – На лице оппонента вместо добродушной улыбки, которая, поначалу, сопутствовала диалогу, обозначились явная досада и озабоченность: этот старик не только не уступал ему в ножевом бое, но и начинал постепенно изматывать его, оттесняя на неудобную, сугробистую поверхность пролеска, сам занимая при этом выгодную позицию. Наконец, Адаму пришло в голову, что этот фарс с фехтованием порядком подзатянулся, и пора с ним кончать. Тем более, что нужно ещё успеть допросить незваного гостя: кто он, откуда, и зачем пришёл? Он мысленно отругал себя за эту, свою мальчишескую браваду, сопряжённую с пустой тратой времени. Затем на мгновенье опустил атакующую руку и сознательно подставился под удар, перебросив клинок в другую ладонь. Лезвие финки вновь прошло в опасной близости от его груди и даже срезало пуговицу на комбинезоне. Но теперь это был уже ожидаемый манёвр, и в следующее мгновение он ответным ударом, наотмашь, полоснул по атакующей руке, в районе запястья. Раздался треск разрываемой ткани, на рукаве ватника, и снег под ногами противника стал быстро покрываться зловещим орнаментом из тёмно-красных, густых пятен с рваными концами по краям: Адам перерезал ему вену, прихватив за компанию с ней ещё и пучок артерий, вместе с сухожилиями. В результате этого были повреждены нервные окончания, и рука, с быстро намокающим рукавом, совершенно потеряла управление, повиснув безжизненной плетью вдоль туловища. «Гость» сразу присел на корточки, пытаясь здоровой рукой зажать рану, но сделать это было неудобно, и под ним, с каждым мгновеньем, растопляя снег, угрожающе разрастался тёмно-бурый оазис, который свидетельствовал только об одном: о неминуемой и скорой гибели. Счёт жизни шёл на минуты.

– Жить хочешь? – спросил Адам, с искренним участием глядя в глаза парню.

– А ты, что скорая помощь или ангел-спаситель, какой? – Его лицо скривилось в грустной и злой ухмылке. – Сейчас прикончишь или желаешь посмотреть, как буду биться в агонии?

– Я тебя ещё раз спрашиваю: жить хочешь? – спокойно повторил свой вопрос Адам.

– Хочу, – был ответ.

– Тогда быстро отвечай, но так, чтобы я понял: откуда пришёл, кто послал и с какой целью?

– Ну, допустим, отвечу я тебе, – и что дальше? Спасёшь меня что ли?

– Спасу. – уверенно ответил Адам. И то ли в самом облике «Дракулы» было нечто такое, что располагало к доверию и общению, то ли жажда жизни взяла верх над гордыней, но только парень сразу перестал ёрничать и посмотрел на Адама так, точно, перед ним, действительно, стоял спаситель.

– Спрашивай, – тихо сказал он.

– Откуда ты здесь взялся и сколько вас?

– Всего шестеро. «Подорвались» по сценарию с «красной» зоны, чтобы убить некого «кинолога». Его внешность и данные нам известны.

– Зачем?

– Что зачем?

– Зачем его убивать и кому это нужно?

– Откуда я знаю? Известно лишь, что это заказ «Конторы», решившей отработаться через нас.

– Ну, а вам-то что за выгода?

– Воля и деньги, – вот наша выгода.

– Кто ещё, кроме вас?

– Ещё есть вторая группа, из четырёх человек. Послана с той же целью. По окончанию операции – также подлежит ликвидации.

– Кем?

– Нами, конечно же.

– Где она сейчас?

– Не знаю. Связи нет ни с кем уже два дня: ни с группой, ни с зоной.

– Где сейчас твои напарники?

– Четверо у заимки ждут. Пятый идёт сюда с другой стороны лесного околотка. Думаю, он уже на подходе.

– Ваша задача?

– Узнать обстановку возле дачи. Если всё чисто, то запалить на берегу сигнальный костёр. Сразу подтянутся остальные, а дальше, уж, – как Бог даст.

– Каков боевой арсенал группы?

– Два «макара» с полным боекомплектом. Один у главного, второй, – у его помощника. У остальных, включая меня, – финки.

– Что у второй?

– Один ствол и четыре ножа, больше ничего.

– Про нас что-то было известно?

– Да, говорил «Кум», что какие-то крутые рейнджеры ходят у «кинолога» в друзьях. – Парень смерил Адама оценивающим и уважительным взглядом. – По ходу, не обманул.

– Теперь твоя очередь, – прошептал он, тяжело дыша, и слегка заваливаясь на бок. Начинала сказываться обильная кровопотеря, от которой кружилась голова, и темнело в глазах.

– Последний вопрос: как, хоть, звать-то тебя?

– «Четвёртый».

– Я про имя спрашиваю.

– «Четвёртый»…

Адам, не теряя больше ни секунды, распорол ножом рукав его ватника и обработал рану перекисью, которую всегда носил при себе, на всякий «пожарный», после чего перевязал её чистым носовым платком и отпоротым лоскутом рукава туго стянул мышцы предплечья выше раны. Кровь больше не шла. Усадив раненого спиной к дереву и, придав его руке возвышенное положение в виде горки, которое он соорудил из снега, Адам удовлетворённо осмотрел результаты своей целительской деятельности и улыбнулся.

– Ну, вот, – сказал он, – заражения уже не будет, дальнейшей кровопотери тоже. Так что, жить будешь. Правда, с рукой могут быть проблемы: повреждён нерв. Ну, что поделаешь, – сам виноват. Короче, пока сиди здесь. Вернусь, как управлюсь с делами. Тогда и долечимся. Видишь, всё, как обещал. Я слово держу. Куда, говоришь, выйдет твой напарник?

– Сюда и выйдет.

– С ним можно договориться?

– Исключено. Если не завалишь его сразу, тогда это сделает с тобой он. – Парень закрыл глаза. По всему было видно, что разговор давался ему с трудом, хотя кризис уже миновал, и его дыхание становилось ровней и глубже. Адам отвернулся и достал из кармана другой необходимый в тайге предмет, – термитные спички. Теперь оставалось лишь спуститься к реке, чтобы разжечь для «гостей» костёр, а затем быстро добраться до своих и приготовиться к встрече. Но сначала нужно встретить напарника.

Это был самый длинный диалог «Дракулы» за последние, каких ни будь, тридцать лет. Ну, может быть, тридцать пять. Репутация закоренелого молчуна привязалась к нему, отнюдь, не с армейской поры. Он просто таким родился. Именно поэтому он привык больше слушать, чем говорить. И не только слушать, но и слышать. И именно поэтому же, как и в первый раз, в осиннике, он, скорее почувствовал, чем уловил своей ушной раковиной, странную звуковую волну, родившуюся за его спиной. Не поворачивая головы, и, не делая лишних движений, он резко развернулся всем корпусом и полоснул своим, огромным армейским ножом морозное пространство утра, которое, вдруг, стало осязаемым и упругим. Его новый знакомый, только что спасённый им, стоял за спиной, вперив в него удивлённый, недоумевающий взгляд, который говорил: так не бывает. В левой, здоровой руке, он держал занесённую финку, а по окружности его шеи набухала и краснела тонкая нить неприметного поначалу следа, которая, тут же, на глазах, разрасталась до невиданных размеров, превращаясь в огромную резаную рану. «Четвёртый» умер почти стоя, не успев даже испугаться и, не заметив, как пришла смерть.

– Зачем?.. – недоумённо пробормотал Адам, наблюдая, как оседает «Четвёртый» – Зачем, сынок? – снова с горечью в голосе повторил он… По другую сторону околотка раздался сухой треск валёжника. Напарник вышел чётко в расчётное время и уверенно направился к месту разыгравшейся драмы.

Адам обнял ладонью тяжёлую рукоять «Стечкина» и вышел ему навстречу.

– Здравствуй, добрый человек. Что за нужда привела тебя сюда? – вновь прозвучали в лесной тишине, ставшие уже привычными, слова…

* * *

– Семён, ты можешь мне уже, наконец, объяснить, что это за люди, и почему они держат нас в нашем собственном доме, под замком, как заложников? И на каком основании у нас отобрали телефоны? Это длится уже третьи сутки, а ты мне ничего так и не можешь или не хочешь объяснять. Наша Янка плачет, у неё уже начитается истерика. Внучка спряталась в детской – и не выходит. Я тоже на грани психологического срыва. Что, вообще, происходит?! Может, ты опять кому-то крупно задолжал? – Агнесса Феоктистовна, немолодая, полноватого вида женщина, страдающая гипертонией, вперила в мужа колючий взгляд, полный раздражения и тревоги.

– Да, никому я не задолжал. Пг'осто это связано с моей тепег'ешней г'аботой. Ты же знаешь, Агни, как тг'удно в наше вг'емя оставаться честным человеком, когда вокг'уг столько мег'завцев и жуликов.

– К сожалению, твоя честность, – плохой гарант нашей с Яной безопасности. Четыре здоровых мужиков в военной форме разгуливают у нас во дворе и в доме, – и хоть бы что! Благо, ничего предосудительного они себе не позволяют, но и требований никаких не выдвигают. Ты хотя бы скажи, что им от нас надо. Если денег, то уже дай им их и пусть убираются! – В её голосе звучало непререкаемое желание получить немедленный и исчерпывающий ответ. – Боже мой, что с нами теперь будет?! – Она обречённо поднесла к глазам платок и промокнула им уголки глаз, после чего уже потеплевшим взглядом взглянула на супруга и почти умоляющим тоном произнесла: – Сёма, ну, сделай же что-нибудь. Ты же такой умный. Ты же был главным милиционером города.

– Вот именно, был, – пробормотал Семён Осипович. – Ты только не волнуйся дог'огая, всё будет хог'ошо. – Мендинский понимал, что ни один вариант ответа её сейчас не устроит и поэтому тянул время. Его внутренний голос упорно твердил, что наступает кульминационная, финальная часть драмы, в которой ему отведена чуть ли не главная роль. Бандиты под любым предлогом попытаются проникнуть или хотя бы максимально приблизиться к конторскому Главку, и обязательно используют его как прикрытие. Как это будет происходить на самом деле – трудно себе представить, но это должно произойти и произойти уже сегодня, а если не сегодня, то завтра уж точно. – Вот, только знают ли, Там, где я сейчас, ждут ли они меня? – носилось в его голове. – Ведь, никто даже не пг'едполагал, что всё пг'оизойдёт именно так. Только бы не пг'омахнулся снайпег, – Хотя, что это я? Там, у них такие снайпег'а… Главное всё сделать пг'авильно… Всё сделать пг'авильно… Когда этого негодяя не станет, и всё успокоится и войдёт в свои бег'ега, вот тогда, Ганечка, у нас наступит совсем дг'угая жизнь. Ты даже не пг'дставляешь и не подозг'еваешь, дог'агая, что нас ждёт впег'еди: Москва, кваг'тига на Аг'бате, с московской пг'опиской, большой бизнес. А потом пег'етащим туда и Янку с внучкой, и маму. Главное, всё сделать пг'авильно… всё сделать пг'авильно… – Мендинский ещё некоторое время продолжал строить планы на будущее и обыгрывать в уме детали предстоящей операции, когда за окнами коттеджа раздались характерные хлопки, не вызывавшие сомнений в природе их происхождения. Это были пистолетные выстрелы. По частоте их звучания угадывалось, как минимум четверо стрелявших. Семён Осипович напряжённо замер, призвав разум к объяснению происходящего. Освобождать его здесь никто не собирался. Даже если бы они знали где он, не стали бы этого делать. Он нужен Конторе только, как приманка, то, бишь, живец, – и не более того. Но тогда кто или что это? Агнесса Феоктистовна также услышала странные звуки, похожие на выстрелы и вопрошающе уставилась на мужа.

– Семён, это что, выстрелы? Ты слышишь?

– Где?

– Ну, как где, за окном, конечно, же. Ты что, глухой? Стреляют, ведь. Точно, стреляют. – Она бросилась к окну и хотела раздвинуть жалюзи, но Мендинский остановил её предупредительным окриком:

– Ганя, не смей! Это опасно. Да и они, он сделал упор на слово они, не велели открывать окон… Зачем нам лишние неприятности?

– Сёма, может, нас уже освобождают?

– Может быть, – с готовностью ответил Семён Осипович, лишь бы успокоить жену.

* * *

Спустя полчаса после успешной «нейтрализации» лесных гостей, Адам Канду, этот здоровяк и красавчик, любимец всех женщин, ещё недавно такой опасный и бесшумный, как его «Стечкин», лежал на подворье директорского особняка и тихо умирал. Нелепая пуля, выпущенная из пистолета «Деда», пробила ему лёгочную плевру и застряла в позвоночнике. Всё произошло быстро и неожиданно, как и подобает трагической случайности. То, что это была случайность а не тактический просчёт, никто не сомневался, но от этого не становилось легче. Адам лежал на спине, глядя широко открытыми глазами куда-то вверх, и виновато улыбался. Он знал, что умирает, но уже не мог говорить, а только шевелил губами, пытаясь глазами и мимикой лица выразить нечто очень важное и последнее. «Хохол» растерянно и суетливо ползал возле друга, отказываясь верить в происходящее, и, призывая все силы вселенной прийти ему на помощь.

– Как же так, Адам, как же так?! – причитал он, сквозь слёзы. – Мы спасём тебя, мы обязательно тебя спасём! – почти кричал Васька Коляда. – Ты только не умирай, Адамчик, слышишь! Только не умирай! – Сергей и Янис стояли рядом, низко опустив головы. Они понимали, что уже ничего сделать нельзя, какую бы дозу морфина они сейчас не вкололи «Дракуле». Тот был уже и так обезболен предельно допустимой дозой, и, скорее всего, испытывал не боль, а эйфорию, несмотря на зловещие хрипы, в которых отчётливо различалось клокотанье идущей горлом крови…

* * *

С лесистых холмов пахнуло пряной свежестью. Это тёплый, летний ветерок разыгрался в молдаванских Кодрах, в густолиственной прохладе их буковых рощ и дубрав. А, где-то за ними, там, на самой вершине, среди зелени садов и белеющих хат, гортанным, жалобным звуком заблеяла молдавская волынка, – чимпой, зазывая сельчан на свадебный пир. Весёлые молоточки ударили по двурядным струнам, и, словно волны порожистого Прута, понеслись звонкими перекатами звуки цимбал, сопровождаемые высоким придыханием многоствольных флейт. И, вот, уже шелестят по скрипичным струнам лёгкие молнии смычков, и раздуваются меха сельских гармоник, затягивая в круг весёлой хоры всё новые и новые пары в расшитых узорами белых рубахах и блузках. А на подворье, на цветных скатёрках длинных, соединённых воедино столов, уже красуется угощенье из вкуснейших маминых голубцов, вкупе с шипящими и сочными мититеями, благоухают свежая брынза и мамалыга, золотятся, запеченные на гратаре, гусятина и баранина. А чего только стоит эта парящая на весь двор и, дразнящая своими парами, густая, наваристая чорба из молодых петушков? А дунайский лосось или красавец бестер, так, целиком и зажаренные вместе с баклажанами? Да мало ли ещё чего теснится на праздничном, молдавском столе, в обрамлении из яркой зелени виноградных гроздьев и налитых сочной, спелой мякотью плодов, – всего и не упомнишь!

Куда же ты бежишь, дядя Мирча, со своим большим глиняным кувшином, в заломленной на затылок барашковой кушме? Кому ты ещё не налил молодого красного вина? А ты, добрая тётушка Марица. Что ты так суетишься возле гостей со своими разносолами. Разве же нет ещё чего на этом необъятном свадебном столе? И разве есть ещё на свете то, что может быть вкуснее этого, и чем можно ещё больше удивить твоих весёлых бражников? Посиди, отдохни, добрая тётя Марица. Пусть бегают, да суетятся, между рядами гостей неугомонные нашаулы, собирающие в свои плетённые корзинки денежную дань с сидящих за столами, чтобы жилось богато и счастливо братику Грегоре и его невесте, красавице Лидуце.

– Адамчик, сынок! – раздаётся певучий голос мамы. – Что же, ты, родной, сидишь здесь, один – одинёшенек? Вон, сколько нынче твоих друзей у нас собралось. И тётя Лучия привела своих, и дядя Драгош Петреску, и Михай Илону, и много ещё других пришло. Беги скорее за ними на речку, – они уж все там давно! Сегодня такой тёплый и солнечный день! Беги, сыночек, беги! – Ах, мамка, мамка! Какая ты сейчас молодая и красивая, в этом своём наряде, расшитом бисером по краям цветных полос на белотканной рубахе, в этой своей шерстяной юбке и красном платке. Сколько счастья светится в глазах твоих. Да, и как им не светиться: чай, не каждый день женишь такого молодца – сына, который, словно гайдук какой, вышедший из тенистых кодр, стоит сейчас в высокой папахе, красивый и сильный, подпоясанный кожаным ремнём о трёх застёжках, в мягких, телячьих сапогах, дублённых хромом, да в овечьей, цветной косоворотке. Стоит и посмеивается себе в усы. Видел бы его сейчас отец. А если ты, мамка, ещё и затянешь наши молдавские народные своим чистым, рассыпчатым голосом, да так, что в соседнем селе будет слышно, – так тут и вовсе никакой весёлый бражник не усидит на месте. Ах, мамка, мамка!..

Ну, вот, и речка. Только нынче она не бежит как, бывало, раньше, а лениво катит свои волны неспешным, торжественным маршем. За всё лето осадков выпало мало, и жара поиссушила её, заметно снизив уровень воды. Обычно обильные и шумные в пору половодья и частых дождей притоки, текущие с холмов и гор, теперь не только не питают её, но и сами превратились в вялые, поблёскивающие чешуйками волн, ручейки-змейки, которые, словно ища защиты от солнца, еле-еле доползли до материнского организма и влились в него из последних сил.

Но отчего так тихо вокруг? Так тихо, что звуки цимбал и скрипок уже почти не долетают до слуха, а те, что долетают, – вскоре и сами утихают вовсе. И почему река, словно, утратив очертания берегов, слилась воедино с огромным, сияющим небом, в котором нет ни облачка, а лишь мелькают смеющиеся лица купающихся, которых становится всё больше и больше. Круглые, точно мячики, головы плавно скользят по эфирным, искрящимся волнам, заполняя собой всё видимое пространство, и смеются, смеются, смеются…

Дядя Мирча, а ты откуда здесь? Разве не ты только что наливал гостям вино? А ты, тётушка Марица? Что ты здесь делаешь? Ба, да тут полно гостей! Неужто все они враз захотели освежиться и решили опередить меня? Даже ты, мамка, и ты, брат со своей красавицей Лидуцей. И откуда, интересно, здесь взялся папа, которого я даже не видел никогда? Ответь мне, мама. Ты же говорила, что он умер ещё до моего рождения. Но тогда почему я его знаю? Ах, какой же он красивый и сильный, мой отец! А, вот, и мои армейские друзья, вон же их смеющиеся лица. Привет, «Монгол». Ты самый приметный среди всех. У тебя голова в два раза больше, чем у остальных. Злые языки болтали, что ты умер в больнице, после прорыва через блок – пост, когда, уже порядком нафаршированный свинцовым горохом, ты врезался в колонну полицейских машин. Но мы не нашли тебя там. Поэтому, я сразу не поверил: такое не про тебя. А это кто? Неужели сам майор Головин вместе с азиатами. Здравия желаю, товарищ майор. Здорово, командир! Нам наплели, что ты заживо поджарился в «бэхе» после прямого попадания фугасной болванки, и твой запёкшийся ливер, якобы, пришлось отскребать от расплавленной брони в кабине, чтобы запаять его потом в «цинк». Бред! Во-первых, тебя толком-то и не видел никто потом. Даже в гробу. А туда чего угодно можно напихать. А, во-вторых, майор Головин, как таковой, просто по определению не может стать простой головёшкой, потому как кремень не горит. Я прав, командир? Да, вижу, что прав, раз улыбаешься. Привет и вам, братья мусульмане: Джафар, Саид, Мирза, Магомед, Азиз и Улукбек. Все шестеро здесь. Куда же вы запропали тогда, в восемьдесят восьмом, там, под Баграмом, когда до конца войны оставался всего год. В посмертном наградном приказе, что нам зачитали перед строем, значилось, что вы вызвали огонь на себя, ползая по ущелью, где «духи» прятали «стингеры», и ваш квадрат полностью накрыли ковром и отутюжили наши «сушки». От секретной базы «духов» ничего не осталось, но и вас не нашли. Так что в подтверждение вашей гибели – кроме слов, – ничего. Поэтому мы долго верили, что вы выбрались тогда из каменного мешка и сейчас где-то живы и ищите нас. Мы тоже вас искали: делали запросы по линии военкомата и нашего ведомства, то бишь, ГРУ, – всё тщетно. Сначала думали, что информацию о вас просто засекретили, так как официально нас, ведь, нигде не было. Ни нас, ни нашего подразделения. Да, и по спискам вы так и остались «десантурой» в составе отдельного батальона ВДВ. Но отовсюду приходил один и тот же ответ: «смертью героев… смертью героев…»

Ну, что же вы все молчите и загадочно улыбаетесь, словно не узнаёте своего «Дракулу». Впрочем, не мудрено, – не узнать: столько лет прошло, хотя сами-то вы ничуть не изменились, – всё такие же молодцы, как прежде. Ну, да ладно, наговоримся ещё. Я уже иду к вам, ребята. Теперь мы будем вместе. Вместе навсегда!

Господи, какие же здесь тёплые и приятные волны. Они почти не осязаемы. Будь-то и не волны вовсе, а воздушные струи незримого небесного потока, который вот так, вот, однажды, внезапно подхватит тебя и понесёт, понесёт в своих объятиях, далеко-далеко, высоко-высоко, – навстречу этой сверкающей, бездонной и зияющей мгле.

Глава 24 Девушка и генерал

Рита Мухина проснулась от едва различимого шороха в прихожей своей новой обители, где она пребывала затворницей уже не весть сколько времени. Не весть потому, что ни электронных, ни механических часов у неё при себе не было, – всё было изъято в первый же день заточения. Они также отсутствовали на всех различимых поверхностях интерьера, не говоря уже о дневном свете, который и вовсе не проникал в комнату сквозь тугую завесу металлических жалюзи, удерживая её во власти искусственного освещения. Это делало абсолютно бессмысленными такие понятия, как пространство и время. Понятия же «прихожая», «гостиная» и что-либо ещё в этом роде здесь были также весьма условными и носили декоративный характер мизансцены. Да, и чем, собственно, другим они могли быть применительно к самой обычной камере. Просторной, по-домашнему уютно меблированной, со всеми необходимыми удобствами, но всё же камере. Поэтому о приватности любых процедур жизнедеятельности, будь то чтение художественной литературы или отправление естественных надобностей, здесь можно было забыть сразу и навсегда, ибо «гостевая комната», как её окрестили сотрудники, прослушивалась и просматривалась вдоль и поперёк круглые сутки. Правда нареканий к обслуге тоже не было, так как всё доставлялось и всем обеспечивалось по первому требованию клиента с любезной, хоть и равнодушной учтивостью. Хотя сам клиент, а, точнее, клиентка, никого и ни о чём не спрашивала и не просила, выражая всем своим поведением и видом безразличное, если не презрительное равнодушие к окружающей её обстановке и к стоявшим за всем этим людям. Единственной её заботой теперь было внутреннее беспокойство за Сергея, о котором, за всё время её вынужденного затворничества, не было никаких известий. Рита думала только о нём, думала днём и ночью, перебирая в голове, как чётки, бесконечные варианты его спасения. При этом вопросы собственной безопасности её нисколько не волновали. Она понимала, что играет роль простой наживки в смертельной охоте на него, но это только подзадоривало и придавало ей холодной и злой решимости. И если бы сейчас потребовалось впиться зубами в горло или ногтями в глаза своим тайным соглядатаям, следящим за ней по экрану монитора, может быть, даже выброситься из окна, чтобы только подать Сергею спасительный знак, – она бы сделала это без колебания.

«Серёжка, родной ты мой. Как же мне помочь тебе? Я знаю, я чувствую, что ты рвёшься сейчас сюда, рвёшься со своими друзьями мне на выручку, хотя сам с головой в страшной беде. Не делай этого, любимый. Они просто убьют тебя. Ты не должен умереть! Не должен, слышишь?! Я хочу, чтобы ты жил. Ведь, ты – это всё, что у меня есть, всё ради чего я теперь живу». При этих мыслях Рита не смотря на все свои усилия быть мужественной и гордой, не смогла сдержать слёз и беззвучно разрыдалась, отвернувшись от глазка видеокамеры. Шорох в прихожей повторился, и стало очевидным, что кто-то, невидимый и бесшумный, сейчас стоит на пороге и смотрит на неё из темноты, еле подсвеченной жёлтым светодиодным шаром ночника.

– Простите за беспокойство, сударыня, – раздался вслед за этим низкий мужской голос, – я бы не стал напрасно тревожить ваш сон, – время уже позднее, но мне необходимо побеседовать с Вами именно сейчас, так как потом может быть действительно, по-настоящему поздно. – Человек вышел из сумеречной зоны, и стали различимы его внешний облик и черты лица. Это был генерал Шаромов, которого Рита никогда раньше не видела. При виде незнакомца она не испытала ни смятения, ни страха, ибо здравый смысл подсказывал, что если бы они хотели что-то с ней сделать, – сделали бы уже давно, причём быстро и без предисловий. А так, – она даже не заложница, а просто приманка для жертвы, – и не более того.

– Кто Вы, и что Вам здесь нужно? – спокойно спросила она.

– Я – генерал-лейтенант ФСБ Шаромов, руководитель специальной Московской бригады, обеспечивающей режим чрезвычайного положения в регионе, – также спокойно и просто произнёс вошедший. – А нужно мне вот что. Не сегодня – завтра сюда пожалует наш долгожданный гость, он же, ваш возлюбленный Сергей Ронин. Уж не знаю, что он собирается предпринять, и как будет действовать, – практика показывает, что мыслит и действует он весьма смело, оригинально и очень грамотно, – но я бы не хотел, чтобы своими смелыми действиями он навредил сам себе и Вам, – и, поймав на себе вопросительный взгляд девушки, добавил:

– Вы, верно, думаете, что мы хотим выманить его с Вашей «помощью» и уничтожить?

– А разве, не так?

– Не так. Хотя, поначалу именно так и планировалось. Мы даже хотели организовать Ваше перемещение в следственный изолятор, намеренно ослабив охрану, и, зная психологию Сергея и его пособников, спровоцировать нападение на конвой. Но потом всё поменялось, и теперь он нужен нам живой. Только живой.

– Зачем?

– Это уже другой вопрос. Не посвящать же мне Вас в глубины государственных дел, имеющих статус секретности. Да, и зачем? Разве не достаточно уже того, что близкий Вам и любимый человек будет жить, и, более того, останется с Вами? Я же со своей стороны гарантирую вам обоим физическую свободу и полный иммунитет от уголовной ответственности. Как видите, я предельно откровенен с Вами, Рита. Для человека моего ранга такая откровенность, поверьте, – не пустой звук. – Генерал пристально взглянул на собеседницу.

– Что же Вы ждёте от меня?

– Взаимности. – Шаромов подошёл к оконной раме и малозаметным движением руки что-то нажал на тыльной стороне подоконника. Металлические створки жалюзи с характерным шелестом быстро расползлись в разные стороны, и в глаза Рите ударил яркий утренний свет.

– Такое бывает, – улыбаясь, произнёс генерал, довольный произведённым эффектом. – Отсутствие приборов точного измерения времени и естественного освещения приводит к тому, что у человека начинают работать другие, его биологические часы, и день с ночью могут поменяться местами. Но я надеюсь, что это не причинило Вам особых неудобств, равно, как и качество нашего ненавязчивого сервиса. – Не дождавшись ответа, Шаромов по привычке уставился в окно. – Больше эти жалюзи не сомкнуться, – сказал он, – и пока Вы здесь, – можете беспрепятственно любоваться всеми видами за окном. Хотя, если честно, какие там сейчас виды? Опустевшие, грязные улицы: ни людей, ни машин. Повсюду – свалки и гниющие трупы собак, а местами – даже людей. А вообще, Вы любите смотреть в окно? – И, вновь, не дождавшись ответа, продолжил свой монолог:

– А, я, представьте, люблю. Казалось бы, что может быть примечательного в этом пустом созерцании неизвестно чего, по сути, абстрактного нечто, которое лишь рассеивает мысль и усыпляет сознание. Ну, скажем, как в медитативных практиках дзен-буддизма. Ан, нет, у окна мысль, напротив, концентрируется, а внутреннее зрение обостряется до предела… Парадокс какой-то. Кстати, здесь пятый этаж… Надеюсь, что после всего сказанного, Вы больше не захотите броситься в окно, исключительно, из гуманных соображений? – Генерал вновь улыбнулся, увидев растерянность на лице девушки. – Ведь, именно это до недавнего времени входило в Ваши планы?.. И кидаться на меня Вы теперь также не намерены?.. Если так, тогда положите, пожалуйста, на комод пластмассовую вилку, которую Вы прячете в рукаве своего халата с момента моего визита сюда. Она всё равно не способна причинить мне существенного вреда. – Рита механически выполнила его распоряжение, растерянно и смущённо обналичивая, спрятанный в рукаве, столовый прибор.

– Итак, мы остановились на взаимности, – на этот раз генерал смерил девушку холодным и пронзительным взглядом. – Она, эта самая взаимность, обуславливается тем, что в данный момент наши цели полностью совпадают. Попросту говоря, задача состоит в том, чтобы все остались живыми и невредимыми, не так ли? Поэтому, до того, как Сергей успеет наделать глупостей, вынудив моих людей действовать предельно жёстко, Вы должны успеть остановить его. Для этого нет способа более надёжного и верного, чем живое общение двух людей, которые полностью доверяют только друг другу и никому больше. Увидев Вас в распахнутом настежь окне, и, услышав Ваш голос, он, я уверен, примет правильное решение, и тогда мы сэкономим и на патронах, и на белых парламентёрских флагах, и на пустых, бесполезных переговорах с террористами.

– А что будет с теми, кого Вы называете террористами?

– Мы сейчас обсуждаем только его и Вашу судьбу, – сухо отрезал генерал, – и других это не касается. Итак, Вы готовы помочь нам, и, в первую очередь, себе, – в деле спасения Сергея? Не об этом ли ещё несколько минут назад Вы пеклись больше всего на свете, будучи готовой на всё, вплоть до самопожертвования. Я жду чёткого и вразумительного ответа. Торг, как Вы понимаете, здесь не уместен. – Рита посмотрела на него с чувством суеверного страха, словно разговаривала с медиумом, способным читать чужие мысли.

– Почему я должна вам верить? Мне нужно подумать.

– Если бы у нас было время для раздумий, я не пришёл бы сюда во время Вашего «ночного» отдыха. А верить мне надо хотя бы потому, что, зная предполагаемую траекторию движения «гостей», я мог бы просто-напросто расставить стрелков так, что даже от их транспорта, ещё далеко на подходе, осталась бы одна груда дымящегося металлолома. О людях же в таких случаях вообще принято говорить лишь применительно к фрагментам их тел. Я ясно выражаюсь? Поэтому, сейчас гораздо сложнее обойтись без этих напрасных жертв, чем создать их. Иначе, зачем весь этот разговор. Итак, я жду…

– Хорошо, – почти беззвучно прошептала девушка, – если только речь действительно идёт о спасении Серёжи. Что я должна сделать?..

– Всего лишь убедить его не стрелять, как только он окажется в поле Вашей видимости. Прямо из этого окна и убедить. Никто не должен пострадать в перекрёстном огне. А мы сообщим Вам, когда это должно будет произойти и сами откроем окно. Поймите: если бы я хотел его, а заодно и Вас, уничтожить, я бы не стал прибегать к столь хитроумным планам, связанным какими – то, там, приманками, засадами и прочее. Поверьте: у нас и без этого вполне достаточно других, более эффективных средств.

Глава 25  Спасти любой ценой

Похороны «Дракулы» по понятным причинам не отличались особой пышностью и прошли без лишних слов и возлияний. Ограничились одним – единственным тостом, в котором, как могли, воздали ему должное за всё его боевое прошлое и настоящее, которое уже тоже стало прошлым, и одной поминальной чаркой двухсотграммового достоинства. Но, сначала, на краю опушки вырыли могилу насколько быстро это позволяла сделать мёрзлая земля с примесью глинозёма. А сделать это быстро она не позволила. Поэтому пришлось повозиться, разложив над выбранным местом костёр из сухого валежника, предварительно обильно полив его машинным маслом из хозяйского гаража, а затем, спустя пару часов, – поработать киркой, ломом и лопатой, также «арендованными» у хозяина дачи. И лишь, когда чётко обозначились контуры свежевырытого, могильного прямоугольника, остро пахнущего сырой,промёрзлой землёй, похоронная команда выстелила его дно сосновым лапником и опустила туда тело, по-солдатски уложив его на две жерди, перехваченные поперечными досками и накрыв сверху палаточным брезентом. Закапывали молча и сосредоточенно, без натужных вздохов и скорбных всхлипов. При этом, с непокрытых голов всех троих валил пар, и стекал пот, незаметно смешиваясь с незамерзающими солёными струйками, которые то и дело сочились из глаз участников этого печального действа. Вскоре над могилой образовался небольшой земляной валик, и «Лусис», орудуя огромным ножом, в три приёма, подрубил молодую берёзку, и, соединив без гвоздей, посредством нехитрых шипов и пазов, две её части, соорудил довольно массивный крест, вкопав его в свежую насыпь.

– А что будем делать с этими… – махнул он рукой в сторону директорской дачи. Было ясно, что речь идёт об убитых «зэках».

– Пусть хозяева сами хоронят своих паршивых псов, – мрачно отозвался «Хохол».

– Не говори так про собак, «Хохол». Хозяйские псы не бывают паршивыми, если только сами хозяева не становятся такими. Я прав, «Кинолог?»

– Прав, прав, – пробурчал Сергей, старательно прихлопывая и утрамбовывая землю кургана вокруг креста.

– Да, и не по-христиански это как-то – продолжал «Лусис», – Смердить же начнут. А тут женщины, ребёнок маленький. Короче, прикопать бы их надо.

– Тоже мне, христиан нашёл. Не помню, чтобы мы «духов» прикапывали. Уж как они-то смердили, там, в ущельях.

– Да, речь не о них, – о нас.

– Ладно, – проворчал Коляда, – трупы оттащим за забор, и там прикопаем, где-нибудь в овражке. С них ещё станется. А теперь – пошли в дом: нужно отдохнуть и обсудить самое главное.

– Не боишься, что там «жучков» понатыкано?

– Допускаешь, что нас ведут?

– Вполне возможно.

– Теперь поздно бояться. Мы же не на улице столько дней ночевали и не на тарабарском разговаривали. Если спалились, – то уже спалились. Пошли в дом, – повторил «Хохол», и троица проследовала к узорной, металлической ограде дачного периметра, прихватив с собой орудия труда.

* * *

– Думаю, нам не следует больше тянуть с этим, – сказал «Хохол», имея в виду предстоящую операцию по освобождению девушки, когда все расселись в гостиной, напротив большого и хорошо протопленного камина. Берёзовые чурки уже прогорели до углей и теперь весело подмигивали красно-голубыми огоньками. В их неверном свете лицо «Хохла» выглядело больным и смертельно усталым. У остальных вид был не на много лучше, но в этом рейтинге всё равно лидировал он. Особенно его выдавали глаза. Мутные и тусклые, с красными прожилками и свисающими под ними мешками хронического недосыпа, они то и дело упирались взглядом в одну точку, свидетельствуя о приближении классического депрессивного ступора. Видеть его таким друзьям было непривычно и больно.

– Нам не следует больше тянуть, – вновь повторил он. – Как говаривал дедушка Ленин: «Промедление смерти подобно».

– Ты бы ещё кого-нибудь процитировал, – усмехнулся «Лусис», – Троцкого, например.

– Ну, лично для тебя у меня в запасе всегда найдётся пара цитат, – огрызнулся «Хохол», хоть из Лациса, хоть из Петерса. – При этих словах «Лусис» довольно заулыбался, почувствовав, что поймал свой кураж, и, настроился на словесную перепалку, какую, бывало, не раз устраивал с «Хохлом» на глазах у изумлённой публики. Правда, публики теперь поубавилось, – почти наполовину. Да, и настроение было не слишком подобающим случаю: на душе, – не то, что кошки, – малайские тигры скребли. Но он уже вышел на линию огня, и отступать было не в его правилах. По правде говоря, никто и не думал здесь никого задирать: «головняков» хватало и без этого. Расчёт был в другом. «Лусис» теперь мечтал увидеть «Хохла» прежним, – отчаянным, решительным и злым, не знающим ни в чём границ и преград, готовым на любой кипиш. То есть таким, каким он был всегда, и каким его любили все. После гибели друзей он потерялся, ушёл в себя, и нужно было что-то с этим делать. Особенно теперь, когда предстояло самое трудное и, может быть, самое важное в этой жизни. И «Лусис» знал – что.

– Только, пожалуйста, не по – хохлацки, Вася, – отпарировал он, – а то, когда ты цитируешь на своём «ридном», то даже, не понимая тебя ни черта, всё равно смеёшься, – так смиховинно и кумедно у тебе виходить. Як ти, там, казав: «Снигова людина?» – неожиданно выдал «Лусис» в подтверждение своих слов, и рассмеялся так непринуждённо и весело, словно только что вернулся не с похорон друга, а с хмельной пирушки. А, представляешь, колы ты зрадишь ридною, украиньской мовою да моих латиських стрильцив. То, бишь, каково будет, если ты начнёшь цитировать на украинском моих латышских стрелков? – Он опять засмеялся, явно используя старый лингвистический приём Васьки по поддержанию боевого духа в группе. Похоже, это сработало, так как «Хохол» начал тихонько погулькивать своим характерным смешком, а в его глазах загорелись, знакомые, весёлые и мстительные, огоньки. Он всё понял, и благодарно посмотрел на «Лусиса». Раскисать сейчас, было действительно нельзя. Нельзя ни при каких обстоятельствах. – Ишь ты, як разболакався, хлопчик, – сказал он. – По ночам учил что ли? А ты, вообще, хоть, латыш, Янис? Може ми земляки, а я й не знав. – «Хохол» с нескрываемым удивлением посмотрел на Яниса, будто, впервые увидел его с этой неожиданной и новой для себя, стороны.

– Так, вже ж тридцять рокив учу, с Авгана ще. Вчитель у мене був хороший, – пародируя «Хохла» даже в интонациях, ответил Янис.

– А самому – то Троцкого, Лейбу нашего, слабо процитировать или только меня можешь дразнить.

– Лейбу вашего? Да, Легко! Хоть на идише!

– А вот, это ты врёшь, полиглот, – сказал «Хохол». – Не знал Лейба никакого идиша. Ни идиша, ни иврита. Он даже и евреем-то, по собственному его признанию, не был.

– Вот тебе раз! А кем же он был тогда? – Теперь уже в глазах «Лусиса» светилось искреннее удивление.

– Интернационалистом, – вот кем! Основателем четвёртого интернационала, – подняв кверху палец, произнёс «Хохол» с пафосом в голосе и печатью одержимой важности на лице.

– Василий Иванович, а ты, за какой интернационал? За второй или за третий? – спросил «Лусис», изображая из себя комиссара Фурманова.

– А президент наш, в каком?

– Да, на хрен ему этот интернационал сдался, – у него же свой «Народный фронт»!

– Ну, значит, и я за него… – После наступившей паузы друзья с минуту беззвучно смеялись, весело поглядывая друг на друга. Неожиданная инсценировка «бородатого» анекдота по мотивам знаменитого советского фильма вышла совсем недурно. Сергей даже мысленно посетовал на то, что не внёс свою актёрскую лепту в общий сценический котёл. Когда смеяться перестали, Коляда примирительно махнул рукой и сообщил уже другим, повеселевшим тоном: – Ладно, копьеметатель, так и быть, – по нолям. Считай, тебе повезло.

– Не факт!

– Не факт, что повезло?

– Не факт, что – мне.

«Хохол» на этот раз удержался от ответа, оставив последнее слово за Янисом, и лишь укоризненно покачал головой. Для всех это означало, что дружеская пикировка окончена, а для Яниса, в частности, – что он всё же добился своего. Градус рабочего настроения был приподнят до нужной планки, и теперь можно было легко и просто говорить о самом главном, – о предстоящей операции. – Итак, кто начнёт? Кому – слово? – спросил «Хохол». – Начни ты первый, – предложил «Лусис», а мы, так сказать, поучаствуем в прениях. Большой разноголосицы сейчас быть не должно, сам понимаешь. Кто-то один должен задавать тон. Думаю, с этим все согласны. – Он обвёл друзей вопросительным взглядом, но ответа не последовало. – По умолчанию, – единогласно, – хлопнул в ладоши «Лусис».

– Хорошо, – сказал «Хохол». – Тогда начну с главного. Как вы знаете, такого рода мероприятия имеют три основных составляющих: пути подхода к объекту, выполнение, собственно, самой миссии, и способы отхода. Последнее, – самое важное. Что мы имеем по первому пункту? Мы имеем директора ЧОПа, который, как заложник ценности не представляет. Для чекистов заложники, из числа мирного населения, – вообще, не предмет торга. Вспомните Дубровку. И не только её. Да, мы и по себе знаем…Чего уж, там. Всякое бывало – «Хохол» выразительно вздохнул и замолчал. В эту минуту, откуда-то из глубин его памяти, как из чёрного, сухого колодца, ядовитыми змеями выползли воспоминания, на которые, по общему молчаливому согласию было наложено вечное табу. Об этом, даже в часы разудалых, дружеских попоек не принято было говорить открытым текстом. Это касалось их разведывательно-диверсионных рейдов в глубокие тылы «духов», то есть, тогдашней обычной работы, когда, в живых, не взирая на пол, и возраст, не оставляли никого, кто хоть как-то потом мог повлиять на ход секретной операции, и стоить им, в итоге, самой жизни. Такова была настоящая, а не киношная правда войны, с которой с годами жить становилось всё труднее и труднее, и, которую нельзя было залить никакой водкой. «Лусис» понял, о чём сейчас подумал «Хохол» и воздержался от неуместных реплик. – Но у него есть ксива, – между тем, продолжал «Хохол», – ксива, с правом беспрепятственного проезда по всей территории зоны чрезвычайного положения. – А, вот, с этим мы можем максимально близко подобраться к цели. Есть, конечно, и более экзотические способы. Например, с ближайшего вертодрома «арендовать» «вертушку», как это, бывало, делал «Лусис» в Афгане. Правда, ведь, «Лусис», – и он лукаво подмигнул, взглянув на Яниса. Тот непринуждённо пожал плечами.

– Да, легко! – ответил он так, словно только и ждал этого. – Я знаю поблизости пару таких точек. Там чалится техника, в основном, для пожарников и охотоведов. Старенькие, правда, но ещё, вполне себе, геликоптеры. Все местные «шишки» летают на них в тайгу за оленьим мясом. Недавно, например, из Москвы в областной центр прилетала какая-то комиссия с инспекцией, ну, то есть пожрать и попить водки, разумеется. «Вертушку» взяли как раз на одном из местных вертодромов. Дружно напились, включая лётный состав, и дружно рухнули в Ангару… – Ладно, сейчас не об этом речь… Короче, здесь есть один громадный плюс, – не спеша, словно смакуя про себя соль этой идеи, проговорил «Хохол», – это скорость. Вся миссия может занять не больше часа… Но, зато всё остальное – сплошные «минусы». Шумно, заметно, громоздко, да и накроют махом. Взлететь не успеешь, как шарахнут из ПЗРК, – и поминай, как звали. Как говорится, миссия не выполнима. Какие ещё соображения? – На этот раз голос подал Сергей, до сих пор не участвовавший ни в каких словопрениях. – Есть у меня, тут, на примете один клуб, – сказал он. – Занимается вопросами разработки видов сверхлёгкой авиации: дельтапланы, парапланы, дельталёты и тому подобное. Покупается лицензия на определённый срок, – и летай, сколько хочешь. Так-то, конечно, летать полагается с инструктором, но можно и договориться. За деньги, разумеется.

– Ну и?..

– Предлагаю «вертушку» заменить дельтапланами или их аналогами.

– А сам-то ты летал, хоть раз? – спросил Янис.

– Летал пару раз, но не на голых крыльях, – на мотодельтаплане. На голых – без навыка далеко не улетишь. Есть, правда умельцы, – на воздушных потоках, как на волнах, могут часами парить, – но это не про меня.

– Идея неплохая и заслуживает внимания, – сказал «Хохол». – Где находится клуб?

– В Ангорске. От него до цели – минут двадцать лёту.

– И как ты представляешь себе всю эту процедуру?

– Как представляю? Сначала, на Мендинском – до Ангорска. Там, – короткий технический инструктаж и пересадка на крылья.

– О, как! – рассмеялся «Лусис». – Быстро! Кого-то мне это напоминает. А, вспомнил, – камикадзе: ведро керосина – в бак, чашку сакэ – в нутро, и – полетел в один конец. «Я по совести указу записался в камикадзе. С полной бомбовой загрузкой лечу…» – фальшиво, но с чувством пропел он.

– Да, подожди ты, Розенбаум хренов, – одёрнул его «Хохол», – не каркай тоже до поры, – Мы и есть камикадзе.

– А я и не каркаю, я пою, – серьёзным тоном возразил Янис.

– Правда? – усмехнулся «Хохол».

– Певец, блин… Давай дальше, «кинолог».

– Кстати, насчёт полной бомбовой загрузки, – Сергей кивнул на Яниса. В моторных дельтапланах по два рабочих места – для пилота и груза. Придётся взять три аппарата, чтобы на пассажирские сиденья сгрузить оружие и боеприпасы. Когда опустимся на крышу, то со всем этим потребуется проникнуть вглубь здания. Как это сделать? Мы, конечно, не знаем всей схемы коммуникаций, но думаю, что в нашем случае это, по-любому, должны быть чердачные гнёзда или окна верхнего этажа. Дымоходы, трубы, мусоропроводы и прочие лазы, – боюсь, не для наших габаритов. Вообще, это строение старого типа, а оно, хоть и смотрится грандиозно, но по сути своей – большая «хрущовка», со всеми её причиндалами. По ходу движения внутри здания, необходимо, по возможности быстро, заминировать все несущие конструкции. Для этого у нас есть пластит с капсюльными гнёздами и электро взрывателями при посредстве мобильников. В случае подрыва всё здание рухнет, как карточный домик, и тогда шансов спастись не будет ни у кого.

– И у нас тоже? – простодушно спросил «Лусис».

– Нет, родной, для тебя мы предусмотрим отдельный, «зелёный» коридор, – ответил за Сергея «Хохол». – Давай, дальше, «кинолог».

– Дальше – больше. Без заложников нам, само собой, не обойтись, так как они – главный гарант нашей безопасности. Необходимо захватить пять-шесть человек из числа служащего персонала, в своих они стрелять не будут, и с ними пройти весь этот крёстный путь, от чердака до подвала. Затем, когда нам отдадут Риту, по той же схеме, но в обратном порядке, продолжая угрожать взрывом, поднимемся на крышу. Там отпустим заложников и возьмём курс на улус Сойжина. Пока что только он наша единственная надежда на спасение. А уже потом, на безопасном для нас расстоянии, бойцы по нашей команде деактивируют взрыватели. Других вариантов не вижу. Конечно, было бы очень желательно обойтись без «двухсотых». Для этого нужно всё разыграть, как по нотам, чтобы никто даже не усомнился в наших намерениях.

– Ну, что ж, толково. Очень толково, – после некоторого раздумья произнёс «Хохол». – Примерно такой же план предложил бы и Гэсэр. Вы чем-то похожи с ним и по духу, и по стилю. Жаль, что тебя не было с нами раньше, тогда, там, в Афгане. И вообще…

– У меня, Вася и без Афгана забот хватало, – сказал Сергей.

– И то правда. – «Хохол» с улыбкой потрепал его по плечу, и перевёл взгляд на Яниса.

– А что ты думаешь обо всём этом, олимпиец? – Янису явно понравилось это сравнение, и он расцвёл самодовольной улыбкой. Впрочем, он улыбался и до этого. Он улыбался всегда.

– Идея, безусловно, интересная, – сказал он. – Я тоже об этом думал. Раньше мы проворачивали такое не раз. Параплан, ведь, это что? По сути то же, что и «парящее крыло» парашюта. С любой горки, с любого холмика – и прямиком в небо. Был бы только ветер. Его габариты, вес и способ подготовки к полёту, – просто сказка. А после полета – свернул, сложил, упаковал в простой туристический рюкзак, – и снова ползёшь по ущелью, как турист. Я, как было справедливо замечено, не раз заключал не очень легитимные сделки по любой аренде и с любыми субъектами. Мог «арендовать» и армейскую «вертушку», и джип шариатской контрразведки, и врачебную «неотложку». Могу и сейчас «договориться» насчёт дельтапланов, но… – «Лусис», не переставая улыбаться, задумчиво посмотрел перед собой.

– На этом крылышке, Вася мы с тобой досыта налетались в горах. Но это мы. А как быть с остальными. Ни Сергей, ни Рита на них не полетят. Значит, параплан отпадает сразу. Остаётся моторный дельталёт. Но три таких аппарата, как предлагает «кинолог», на крышу не посадить: не позволят ни площадь посадки, ни её рельеф. Предлагаю комбинированный вариант: либо ты, «Хохол», либо я, – отрабатываем крышу, с использованием параплана, пока остальные двое работают по низу, либо работаем внизу все. При этом, сообщаемся открытой сотовой связью, – шифроваться там уже не будет смысла. И ещё. Не смотря на изящный способ передвижения, предложенный «кинологом», считаю своим долгом заметить, что все развлекательные центры и спортивные секции сейчас закрыты. Поэтому полёт над городом трёх придурков, на дельтапланах, будет немедленно зафиксирован первым же блок-постом, который тут же сольёт «инфу» куда следует, и по нам так же шарахнут из тех же ПЗРК, что и по «вертушкам». В остальном же, что касается других деталей операции, – вариант вполне приемлемый.

– Прекрасная аналитика! – вполне искренне, и, на сей раз, безо всякого «подкола» воскликнул «Хохол». Ведь, можешь же, когда хочешь, говорить серьёзно?

– Опять задираешься?

– Даже и не думал вовсе. Наоборот, ты меня приятно удивил, если честно!

– Ладно, прибереги комплименты, – они тебе ещё понадобятся. И, давай, уже сам, – говори по делу. Времени у нас мало.

– Как скажешь. – «Хохол» на время замолчал, собираясь с мыслями, а потом заговорил в своей обычной манере, – громко, решительно и быстро. Это был уже тот прежний Васька Коляда, бескомпромиссный и жёсткий во всём, что касалось намеченной им цели, без малейшего намёка на усталость или слабость.

– «Вертушки», дельталёты, парапланы, а также бронетранспортёры и танки, – всё это хорошо и даже здорово, – начал он, – но они, там, – он ткнул пальцем куда-то вверх и в сторону, указывая на воображаемого противника, – знают, с кем имеют дело, а посему, только и ждут, что мы предпримем что-нибудь именно в этом роде. То бишь, – или опустимся с небес, им на голову, – или захватим бронетранспортёр с гвардейцами, или, в крайнем случае, – подгоним к парадному подъезду грузовик, начинённый взрывчаткой. Ждут, и поэтому готовы к этому. Я также уверен в том, что они ждут нас ночью, так как, с точки зрения военной тактики, – явиться к ним в гости ясным днём, по хорошо простреливаемой территории, – это не просто глупость, а глупость, сравнимая с гибельным безрассудством, если при этом ещё учесть и нашу численность. Да нормальному человеку, тем более военному, и в голову-то не придёт, что трое гражданских, хоть и из «бывших», могут штурмовать здание областной Конторы, да, притом, ещё днём и на глазах у всех. Разве, что только трое сумасшедших, сорвавшихся с «дурки» по недосмотру санитаров. Такую чушь даже в дешёвых боевиках не увидишь. Поэтому, как раз, я и предлагаю доставить им это удовольствие, и явиться, среди бела дня, в период наибольшей солнечной активности, притом, по земле и на своих двоих, – неожиданно для всех, заключил «Хохол».

– Очень интересно, – «Лусис» даже присвистнул. Он был явно обескуражен и не скрывал этого. – Как ты себе это мыслишь? Обоснуй.

– Изволь, – с готовностью ответил «Хохол». Ну, во-первых, как я уже сказал, действовать нужно методом от противного, то есть в совершенно неожиданном и неприемлемом для противника ключе. Понятно, что ни физически, ни технически нам Контору не переиграть. Поэтому, что? – Поэтому, мы должны переиграть её психологически. Для этого нужно что? Для этого нужно, и это, уже во-вторых, – подобраться к объекту как можно ближе, о чём я говорил раньше. Наш главный и не убиваемый козырь в рукаве, – это господин Мендинский, с которым мы без труда проделаем путь до самой цели. И, в – третьих, нам необходимо изменить внешность. Вот, к примеру, ты, Янис. Кем ты был недавно, когда пришвартовался к этому берегу на зафрахтованной яхте?

– «Сниговой людиною», – вспомнив Васькину шутку, и помятуя о густой, накладной растительности, ещё недавно щедро обрамлявшей его лицо и шею, весело отрапортовал тот.

– Правильно! – рассмеялся «Хохол». А кем ты был, когда мы приезжали в госпиталь к «Гэсэру»?

– Медбратом, – бодро ответил «Лусис».

– И снова – в десятку, – воскликнул «хохол.

– А кем были мы все, весь наш «криминальный квартет», там, в горах Гиндукуша, целых четыре с половиной года?

– Там мы были «духами», Вася, моджахедами, то бишь.

– Всё верно. Четыре с половиной года мы ходили в рейды по тылам и ползали по горам в этих безразмерных холщёвых рубищах, состоящих из штанов и рубах, подпоясанных верёвками, с надетыми поверх дурацкими жилетками и «пуштунками» на голове, и всё это время «духи» нас принимали за своих, за что потом жестоко расплачивались. Четыре года ты изъяснялся на «пушту» намного лучше, чем сейчас на моём хохлятском или даже на своём латвийском. Не так ли?

– Пашто Поеги? – вдруг, спросил он.

– А. – почти автоматически ответил «Лусис».

– Черта зи?

– Зу Нуристан та зэм. За Мосафар ям.

– Вот, видишь, Не забыл. Молодец! – «Хохол» обнял Яниса и от души похлопал его по спине. – Мы ещё повоюем, брат.

– Осторожнее, вояка, – бронхи отшибёшь, – поморщился «Лусис».

– Повоевать, – оно, конечно можно. Дело привычное. Только, скажи, куда ты клонишь? Не в «духов» же нам опять наряжаться.

– Уже теплее, – сказал «Хохол», – но до оригинала ещё далеко.

– Ты же знаешь: ни одна наша операция не обходилась без маскарада и грима. Это теперь появилось полно разных, там, кутюрье, без которых не может обойтись ни одна размалёванная и наштукатуренная звезда. Нарядятся в пёстрый хлам, понатыкают в свою рыжую копну на башке цветных перьев и вопят: высокая мода от кутюр. Ну чем мы хуже их? Ты только послушай, Янис, как красиво звучит: комплект зимней, женской одежды, для спецназа, с внутренней боевой экипировкой – от Круминьша! Или: бюстгальтер бронированный, термоустойчивый, с пазухами для гранат и лимонок – от Круминьша! – Но-но, ты не очень-то резвись, – ухмыльнулся «Лусис», по-прежнему не понимая, куда гнёт «Хохол» – Давай, уже – ближе к делу. – Давай! – согласился Васька. – Но, раз, вы сами доверили мне – быть ведущим в нашей тройке, – то слушай мою команду. – Его взгляд стал серьёзным, что означало: время шуток прошло. – Ты, Сергей, глянь, что за автопарк у нашего директора, – наверняка, у него там не одна и не две машины. Выбери ту, что получше, и просканируй её от крыши до подвесок, – на предмет всякого рода «жучков» и датчиков слежения. А ты, «Лусис», – он даже сделал паузу в поисках подходящих слов, – Ты проникнешь в женскую половину дома, где изымешь у милых дам всю наличествующую там парфюмерию для, так сказать, предстоящего макияжа, и подберёшь из их гардероба всё наиболее подходящее для нас по размеру и по сезону. Благо, здешние женщины не такие уж худенькие и маленькие. Только скажи, что берём с возвратом и обязательно вернём при первой же возможности. Вполне возможно, что и их самих придётся прихватить с собой. И постарайся действовать деликатно и убедительно: дамы всё-таки. А я уже потом подробно изложу вам свой план, и мы обсудим его в деталях. – При этом, «Хохол» не преминул краем глаза взглянуть на выражение лица «Лусиса». На нём царили полная растерянность и недоумение.

– Да, не переживай ты так: пол менять не придётся, – с трудом сдерживая смех, добавил «Хохол» уверенным и, насколько это было возможно, серьёзным тоном.

Глава 26 День тишины

После долгого и многотрудного алкогольного плена, вкупе с рядом бессонных ночей, проведённых в здании городского Управления полиции, Роберт Маркович, может быть, впервые за последнее время по-настоящему порадовался этому солнечному, слегка морозному апрельскому утру, увидев его трезвыми глазами из окна своего кабинета. Оно и, впрямь, выдалось погожим, это утро, с огромным жёлтым диском на прозрачно-голубом, будто размытом акварелью, небе. Полковник приоткрыл оконную раму, и в прокуренное пространство его временного обиталища ворвалась струя свежего воздуха, не отравленного ни запахом жжёной резины от автопокрышек, ни едкой вонью пороховых газов, превратившихся в самый настоящий смок из-за постоянной непрекращающейся стрельбы. Он с удивлением обнаружил в себе какие-то странные и необъяснимые перемены, но, имевшие отношение не к духовной, а, исключительно, к физиологической сфере. Так, например, ему совсем не хотелось курить и совершенно не тянуло к рюмке. Это было настолько нетипично, что поначалу даже наводило на тревожную мысль о прогрессирующей раковой опухоли. Подумать только! Последняя бутылка элитного американского «вискаря», с красивым французским названием «Бурбон», не имеющим, правда, никакого отношения к династии Капетингов, ещё позавчера с грохотом улетела в тоннель мусоропровода, и с тех пор ни маковой росинки алкоголя не гостило в его чреве. А причина всего этого на первый взгляд была банально проста: работа, работа и ещё раз работа, – по заданию генерала Шаромова. Но это только на первый взгляд…

Судя по последним сообщениям от «источников», разумеется, изрядно раздутым и приукрашенным вследствие корыстных соображений их авторов, они всё же сходились в одном и самом главном: запущенный механизм ликвидации «объекта» удалось остановить. Иначе говоря, «объект» был жив, а стало быть, задание выполнено, и выполнено успешно. Воображению полковника уже вовсю рисовались радужные перспективы обещанного переезда в апартаменты областного Главка, и он мысленно представлял себя в генеральском мундире, отчего его сердце, и без того съедаемое грудной жабой, забилось ещё прерывистей и чаще. Он даже знал, в какой мастерской и у какого знакомого закройщика – еврея, он пошьёт этот парадный мундир, с расшитыми золотой шёлковой нитью, звёздами, на таких же золотых и витых, словно пазументы, погонах, да ещё с широкими красными лампасами, бегущими по-вдоль брючных штанин.

А вчера позвонила Инга. Позвонила сама, как будь-то почувствовала что-то. И он сказал ей, что с прошлым покончено, и покончено навсегда. И что теперь у них начнётся совсем другая, новая жизнь, с которой будут связаны совсем другие, новые возможности. Растерянная и обрадованная женщина даже не пыталась скрыть своей суетливой радости, и спешно засобиралась съехать к нему от мамы, на их общую квартиру, где супруги прожили вместе, без малого, тридцать лет. Бедная Инга! Она так ждала этого. Так ждала этих счастливых перемен в их не совсем сложившейся и нескладной жизни. Ну, теперь-то, всё, точно, наладится! – подумал он. – Теперь-то, всё, точно, будет хорошо! – Но самое главное, что делало это утро таким, ясным и радостным, каким оно виделось Роберту Марковичу – был звонок, недавно взорвавший рассветную тишину его кабинета. Звонил Костя, этот весёлый и жизнерадостный здоровяк, он же водитель, он же ординарец и он же телохранитель генерала Шаромова, – в одном лице. Позвонил и приветливым голосом сообщил, что шеф немедленно ждёт его на доклад, назвав время и координаты, когда и где он должен будет забрать его на борт своего «мерина».

Роберт Маркович специально вышел пораньше, чтобы, не торопясь, пройтись по бульвару и подышать приятной свежестью утра. Он очень любил этот бульвар, который по весне расцветал так, что рябило в глазах, а потом ещё долго благоухало на всю округу ароматом сирени и яблок. Даже когда ветки кустов и деревьев уже отцветали и осыпались под ноги цветным серпантином, выстилая тротуар пёстрым, мозаичным ковром. На этом бульваре он когда-то познакомился с Ингой.

Ну, вот и место встречи, которое, как известно, изменить нельзя. Откровенно говоря, странное местечко, – можно было выбрать и получше: какой-то захудалый, пустынный переулок, затерянный между двориками. Роберт Маркович посмотрел на часы: в его распоряжении было ещё три минуты. Курить по-прежнему не хотелось, что радовало, и настораживало одновременно. Больше, конечно, радовало. Было только непонятно, – зачем назначать рандеву в столь ранний час и на таком приличном удалении от Управления, когда клиента вообще можно было забрать у самого парадного подъезда. Тем более, что клиент – не кто-нибудь, а целый начальник управления. И, вообще, эти одиночные прогулки по городу, в условиях незатихающих массовых беспорядков, чуть ли не гражданской войны, да ещё в режиме чрезвычайного положения, давно уже стали занятием, отнюдь, не безопасным. Теперь даже пьяницы и проститутки зазря на улицу носа не кажут. Гвардейцы, – и те передвигаются группами, и, как правило, на колёсах. Так что Бог бы с ней, с этой свежестью: обошёлся бы и без неё, – с досадой подумал полковник, но тут же смягчился, вспомнив, ради чего всё это делается и мысли его снова потеплели. – Как хорошо, – подумал он – как тихо. Никто не стреляет, ничто не гремит, не лязгает. А, может быть, всё уже закончилось, как нелепый и кошмарный сон: Все эти собаки, все эти «догхантеры» и «зелёные», гвардейцы и люди из «Конторы», – всё! Причём, закончилось также внезапно, как началось. Может быть, ещё никто не знает, что всё уже закончилось, и я – первый, кто об этом узнал. – Его миротворческие рассуждения неожиданно прервал звук автомобильных покрышек, прошуршавших где-то поблизости. Звук напоминал хруст толчёного стекла, – так звучно лопались под колёсами ледяные корочки подстывших луж. Вслед за этим звуком из арки двора плавно вырулил чёрный «мерседес» бригадира и неспешно направился к нему. В лобовом стекле машины ясно обозначилось широкое, улыбающееся лицо Кости. Он приветливо помахал рукой, и Роберт Маркович также ответил ему приветственным жестом.

– Какой же он славный парень, этот Костя, – с теплотой подумал он, вспомнив опыт предыдущего общения с ним. – Весёлый, добрый, воспитанный. А сколько анекдотов хороших знает, – чуть ли на каждый случай жизни. Везёт же таким мерзавцам, как этот Шаромов. Сына, видите ли, он ему напоминает. Из дипмиссии в Бирме, видите ли, он его вытащил. Ах, если бы Бог дал нам с Ингой такого сына, как Костя. Может, всё бы было совсем по-другому… При мысли о том, что у него не было, и никогда не будет вообще никакого сына и даже никакой дочери, Роберту Марковичу впервые за всю его долгую, бездетную жизнь в браке, стало по-настоящему грустно и одиноко. – И всё – таки, почему сегодня так тихо? – снова пришло ему в голову.

Через пару секунд машина почти полностью поравнялась с ним, и её боковое стекло со стороны водительского кресла, с тихим жужжанием сползло вниз.

«Зачем ему понадобился крепёжный ключ?» – удивлённо подумал Роберт Маркович, увидев, как Костя достаёт из бардачка телескопический, баллонный ключ для крепления колёс. – «Неужели пробил колесо? Вот, тебе раз. Ладно, если только одно…» – Между тем Костя, продолжая улыбаться, молча, протянул ключ полковнику, в глазах которого появилось вопросительное недоумение, как от непонятой шутки.

– Ты что ли хочешь, чтобы я перекинул тебе «запаску»? – только и успел спросить он, растерянно улыбаясь.

В ответ раздался слабый хлопок. Гораздо более лёгкий, чем издаёт пробка откупоренной бутылки шампанского, а с дульного среза этого самого «крепёжного ключа» сизой змейкой сполз пороховой дымок. Велрод МК-1, бесшумное творение британских оружейников прошлого века, действительно, больше всего напоминал ключ для крепления колёс, и меньше всего – пистолет с глушителем: настолько нелепой и неуклюжей, на первый взгляд, казалась вся его конструкция. Генерал Шаромов любил разные такие, «игрушки», давно ставшие почти раритетными, и собирал их в качестве коллекционных образцов по всей планете. Иногда они казались ему более совершенными, чем современные образцы и зачастую, как ни странно, оправдывали это мнение. Эту же «корягу», как доверительно генерал называл «Велрод», он раздобыл, как раз, в ходе очередной операции в Мньямне, когда та была ещё Бирмой, весьма задолго до того, как Костя стал возить там какого-то важного и франтоватого щёголя из дипмиссии.

Между тем, боковое стекло «мерседеса» с таким же мелодичным жужжанием заскользило вверх, и представительское авто, не дожидаясь завершения его подъёмного цикла, на приличной скорости рванулось с места и покатилось в обратном направлении, пока не исчезло в той же арке, из которой появилось.

Роберт Маркович ещё какое-то время продолжал стоять с растерянной улыбкой, глядя вслед умчавшемуся Косте, широко открытыми, но уже ничего не видящими глазами. Потом, не сгибаясь, также прямо, как стоял, упал всей спиной навзничь, и так и остался лежать, по-прежнему улыбаясь, и, «глядя» в это необыкновенно прозрачное и погожее, апрельское небо.

* * *

– Меня зовут Борис Германович, – уверенным тоном произнёс человек, взошедший на трибуну, – Борис Германович Рудин. Воинское звание – полковник ФСБ, и я являюсь чрезвычайным уполномоченным, в составе группы, направленной из Москвы в ваш регион, на период действия режима чрезвычайного положения. Я пришёл сюда по поручению своего руководства, чтобы выступить посредником между противоборствующими сторонами. Пришёл, как говорится, один и без оружия. – Рудин попытался улыбнуться, но ответной реакции не последовало.

– Устроители переговоров, или те, кто являются здесь выборными старшинами, – продолжал он, обращаясь к группе людей сидящих в масках за столом президиума, – поручите своему наружному оцеплению проверить правдивость этой информации. То есть, что я действительно один, и за моей спиной никого нет. Иначе, между нами не будет полного доверия. – Его и так не будет! – раздался из зала чей-то голос. – Какое может быть доверие к государевым псам? К псам режима?

– Здесь тебе не казачий круг, где выбирают старшин, – вмешался другой. – Лучше объясни народу, но только, чтоб понятно было, с чем пришёл, а то, ведь, выход отсюда дороже, чем вход. Живым можно и не уйти.

– Ну-ну, не так резво. – Человек в маске, который, по-видимому, здесь был старшим, предостерегающе поднял руку. – Пусть говорит: у нас же тут не воровской сходняк и не правило какое-нибудь кичманское, где «на перо» фраеров ставят. Давайте, сначала, выслушаем человека и прикинем – что к чему, а уж разобраться-то с ним всегда успеем. Тем более, что не так уж и часто чекисты по душам с народом разговаривают. Разве что в застенках. – По залу прокатился одобрительный гул. Судя по всему, этот «мистер икс» в маске, и те, кто были с ним, в прошлом имели самое непосредственное отношение к пенитенциарной системе, и Рудин решил, что с этой публикой шутить не стоит.

– Да, вы правы, – невозмутимо ответил он. – Случай, действительно, беспрецедентный. Далеко не рядовой представитель самой силовой структуры в стране, приходит сюда, можно сказать, в самое логово мятежников, вот так, вот, просто, без оружия и готов выслушать их условия по мирному урегулированию ситуации. Где вы ещё такое видели? А ситуация, как вы понимаете, зашла настолько далеко, что одними силовыми методами её уже не разрешить. И это поняли даже в нашем ведомстве, на самом высоком уровне. И, вот ещё что: я прошу вас, господа учесть, что Гаагскую конвенцию о парламентёрах пока ещё никто не отменял, и я попросил бы… – Но тут его неожиданно перебил автор слов о казачьем круге и входных и выходных билетах.

– Не надо здесь умничать, Ваше благородие. «Господа»… «Конвенция»… У нас сейчас – не война, да и мы далеко не в равном положении. У вас – пушки и танки, а что у нас? Не сегодня – завтра, вы нас в асфальт закатаете, и даже цветочка сверху не воткнёте. Причём тут конвенция? Пришёл договариваться, – договаривайся, а не трясись за свою шкуру. Короче, что предлагаешь, полковник? Только не тони в словах.

– Я предлагаю только одно: незамедлительно прекратить кровопролитие с обеих сторон и создать согласительный комитет. Со своей стороны гарантирую неприменение силы и освобождение от уголовного преследования в дальнейшем всех тех, кто не запятнал себя кровью, то есть не совершил тяжких и особо тяжких преступлений.

– И как Вы себе это представляете? – спросил председатель. Может быть, проанкетировать участников событий? Или, как во времена Парижской Коммуны, – проверить ладони? Если на них порох, – расстрелять. Если нет, – отпустить. – По тону говорившего даже через маску угадывалось, что он тихо смеётся. Его смех напоминал чахоточное покашливание. Вы, хоть сами-то понимаете, что говорите? Здесь собрались представители не одного десятка тысяч людей, втянутых не по своей воле в эту кровавую бойню, в которой уже не одна сотня из них погибла и ещё погибнет столько же, прежде чем мы разъясним им смысл вашего предложения. Да, и как это сделать? Как разъяснить? Мол, немедленно складывайте оружие и расходитесь по домам: вам ничего не будет. Некто полковник Рудин нам торжественно обещал это. А если ещё учесть, что это люди из двух непримиримо враждующих лагерей, и никто первым не захочет прекратить борьбу. Как тогда?

– Я повторяю: для начала надо просто перестать стрелять друг в друга и сесть за стол переговоров.

– Да мы уже и так сидим почти час за этим чёртовым столом, полковник. – В голосе «маски» зазвучали нотки неприкрытого раздражения.

– Мне кажется, что власть сама не может или не хочет решить эту проблему, и просто-напросто берёт тайм-аут и тянет время, чтобы получить передышку. Ведь, так? – за маской снова послышался сухой и короткий смешок, похожий на чахоточный кашель. – А, вот, когда накал страстей спадёт, – продолжала «маска», – и все очаги сопротивления будут обналичены и станут уязвимы, вот тогда вы и возьметесь за дело, засучив рукава. Такое уже бывало, – и не раз. Ведь, так, полковник? – вновь повторила «маска» своё обращение, нарочито сделав ударение на последнем слове, и в упор уставилась на представителя этой «самой силовой структуры в стране», явно провоцируя того на поспешные заявления или действия. В зале воцарилась напряжённая тишина. Рудин решил не дуть на угли и предусмотрительно промолчал.

– Я так и думал, – сказала «маска» после вынужденной минуты молчания. – Кроме пустых деклараций и лживых обещаний мы от власти вряд ли чего добьёмся. Да, и чего от неё ждать? Сегодня это уже не та власть, которая защищает своих подданных, а та власть, которая стреляет в них. – Председатель говорил ещё несколько минут. Судя по всему, он был опытным оратором и не новичком в подобного рода мероприятиях. Поэтому, подобно бывалому сёрферу, он быстро ловил волну настроений толпы и плыл по ней, не боясь упасть. – А теперь прошу стороны высказываться, – сказал он в заключении. – Если мы сегодня ни до чего не договоримся, то другого такого случая у нас не будет, и мы опять погрязнем в пучине хаоса. – Круглая маска внимательно посмотрел в зал через узкие прорези глазниц, делающие её владельца похожим на китайского мандарина. Рудин про себя оценил его ораторское искусство и уровень авторитета. И то, и другое было на высоте по любым понятиям и меркам. Поэтому, было вполне очевидно, что, только перетащив на свою сторону председателя и президиум, можно будет добиться явного перевеса голосов на этих, совсем не типичных, и беспрецедентных переговорах.

– Пусть «зелёные» начинают – донеслось из зала. – Они первые заварили эту кашу, – им и расхлёбывать. – Уступивший противнику первое слово, коренастый, бритоголовый «джентельмен» из лагеря «догхантеров», энергично завертел головой по сторонам в поисках союзников, но никто его не поддержал. «Делегаты» сидели, молча, исподлобья поглядывая, на председателя и друг на друга. Каждый считал, что мнение другого сейчас ничего не стоит против его собственного, даже если этот другой сегодня твой союзник, из одного с тобой лагеря и с одной баррикады. Происходящее в городе не только и не столько поделило людей на своих и чужих, сколько сделало чужими всех, указав лишь направление, в котором нужно было бежать и стрелять. Все понимали, что вокруг происходит нечто необъяснимое, что может быть сродни только внезапно взбесившейся стихии, как если бы ясным, летним днём, вдруг, налетели снеговые тучи и случился буран. Все понимали это, но только применительно к другим, не желая примерить на себя характер происходящих с людьми перемен.

– О какой такой каше Вы, там, говорите?! – гневно прозвучало в ответ со стороны галёрки. – Не вы ли первые своими изуверскими, фашистскими способами стали истреблять в городе собак, рассыпая повсюду крысиный яд, и подло начиняя пищевые приманки толчёным стеклом, да так, что бедные псы в предсмертных муках потом блевали и срали своими кишками и кровью. А после, не вы ли, обмениваясь друг с другом «опытом», выкладывали в интернете ролики, в которых собаки бьются в агонии, да ещё выставляли фото их изувеченных трупов, – распятых, повешенных и сожжённых заживо, сопровождая это восторженными комментариями? Мой терьер, например, издох на следующий же день, как понюхал на улице какой-то дряни, в виде рассыпанного порошка. Жена и дети до сих пор плачут, и я ничем не могу их утешить. Такая же история и у многих моих знакомых. Так кто здесь главный кашевар?!

– Вот только не надо здесь давить всем на слёзные протоки и изображать из себя святошу на фоне злых бесов, – невозмутимо продолжал лысый «джентельмен». – У меня тоже есть дома пёс, и я его очень люблю, и у моих друзей, которых ты называешь «догхантерами» тоже есть собаки, которых они очень любят. И никто из нас такой бесятиной не страдает, и таких моральных уродов и психов, о которых ты, тут, нам рассказываешь, – тоже нет ни одного среди нас. Хотя, конечно, как говорится, в семье не без урода, и всякие твари встречаются. Особенно теперь. Но по отдельным образцам о большинстве не судят. Был, например, такой Чикотило, если помнишь. Не пересидок, ни дегенерат. Вполне нормальный себе интеллигент, отец семейства. Два верхних поплавка на лацкане пиджака носил. Ты же не станешь судить по нему обо всех таких, вот, тихих и неприметных отцах семейства, в полосатых пижамках и очёчках на мясистом носу. А ещё, к примеру, совсем недавно жили – были менты, наши землячки – сибирячки, прости, Господи: Чаплинский и Пупков. Последний, – так и вовсе с Ангорска. Первый, кстати, даже собачек разводил и на выставках показывал. Девятнадцать проституток изнасиловал, а затем зверски убил их, а тела расчленил. По частям собирали. Слыхал, поди. А про второго и говорить не хочется. Чуть не сотню баб изнахратил, а после их топором изрубил, да отвёрткой истыкал. Землячок, блин. При этом, оба были уважаемыми сотрудниками полиции и отцами семейства. И что нам теперь, – обо всех ментах по ним судить? О них, то бишь, ментах и так – то, прости, Господи, мало, чего хорошего скажешь… А что касается твоей жены и детей, то они бы и не плакали сейчас, если бы ты сам пса своего на поводке и в наморднике водил, да говно за ним лопаткой убирал. Ведь, ты же не пускаешь на прогулке своих детей лазить по помойкам и не разрешаешь им тащить в рот всякую гадость. Почему же с собакой так поступаешь? Значит, ты сам и есть её главный убийца! – При последних словах выступающего стулья на «галёрке» с шумом задвигались, и представитель лагеря «зелёных», вскочив с места, и, шумно задышав, попытался рвануться к обидчику, но был остановлен товарищами.

– Что, правда глаза колет!? – успел выкрикнуть «джентельмен».

– Хватит! – хлопнул по столу председательствующий в маске. – Прекратите ли вы уже, наконец, этот базарили нет? Мы тут что, – о дерьме собачьем, да о ментах – маньяках собрались поговорить? Кругом кровь ручьём льётся, город парализован. Дошло до того, что есть стало нечего, нечем семьи кормить. Ни одно городское учреждение, ни одно заведение толком не работают. Магазины закрыты, точки общепита разграблены. Из кранов бежит ржавая и вонючая вода. Дети не учатся, не играют, не спят по ночам, – выстрелы считают. Соревнуются, кто больше насчитает. Город превратился в одну большую свалку. Труповозки не успевают «жмуров» подбирать. И, вот, когда инициативным группам двух лагерей с таким трудом удаётся организовать «день тишины», чтобы хоть как-то, о чём-то договориться, мы тут опять о собачьем дерьме толкуем. О людях надо говорить, а не о собаках! О людях! Ведь, сейчас лишь от нас зависит, – наступит в городе мир или нет. Мы же ничего не знаем, – вокруг полный информационный вакуум: ни прессы, ни телевидения, – ничего! За забором, в зоне, – и то знают больше. Кстати, оттуда до меня дошёл «сарафан», что такая «канифоль» не только в нашем городе и области образовалась, – а по всей России поползла, и ещё неизвестно чем всё закончится. Я правильно говорю, Борис Германович? – маска неожиданно направила амбразуры своих смотровых щелей на Рудина, и за ней вновь послышалось не то нервное хихиканье, не то чахоточное покашливание. – Это правда, я Вас спрашиваю?

Вопрос прозвучал внезапно и хлёстко, словно выстрел, но Рудин был готов ко всему и не выказал ни малейшего смущения. Он только подумал, что пришла пора переходить Рубикон, ибо отступать было поздно, да и некуда. Удивило лишь то, что к нему, впервые за всё время переговоров, обратились по имени – отчеству. Что бы это могло значить: жест примирения или провокация?

– Что, правда? – сделал он вид, будь-то, не понял или не расслышал вопроса: нужно было выиграть немного времени и собраться с силами перед решающим броском. Игра вступала в свою финальную, завершающую фазу.

– Ну, вы же прекрасно понимаете, о чём я сейчас говорю, усмехнулась маска, – или это, у вас, как всегда, государственная тайна?

– Честно говоря, да, – чуть помедлив, ответил Рудин. – Это совершенно закрытая информация, но, как говорится, шила в мешке не утаишь, и вы, рано или поздно, сами всё узнаете и поймёте. – Он сознавал, что, произнося это, выходит за рамки своих служебных полномочий, но, при этом, был абсолютно уверен, что никто из присутствующих, всё равно ничего не поймёт из сказанного. Поэтому, вряд ли это будет выглядеть, как разглашение государственной тайны. Как можно раскрыть тайну тому, кто не понимает её истинного смысла и значения. Но попробовать всё же стоит. Хотя бы для того, чтобы внести свежую струю в объяснение происходящего и тем самым увлечь слушателей за собой, как это бывало не раз на идеологическом фронте его трудовой деятельности. Тем более, что времени на раскачку уже не осталось.

– Итак, – продолжил он, – я ответственно заявляю вам, что всё, что сейчас происходит вокруг, – всё это можно сравнить лишь с некой формой социальной заразы, по-другому это, пожалуй, не назовёшь. Проще говоря, с заразной болезнью, но имеющей не вирусную природу своего происхождения, а, так сказать, энергетико – волновую. Если ещё проще, то в нашем земном, вполне материальном мире по вине людей накопилось слишком много отрицательной энергии, которая и привела к известным событиям. Уверяю вас, что это не имеет никакого отношения ни к мистике, ни к религии, и больше касается людей, чем собак, хотя внешне всё выглядит как раз наоборот, так как именно собаки демонстрируют аномальную и, где-то даже очень избирательную и разумную форму поведения. Да, вы и сами заметили, кто, в основном, становится их жертвами. Но эта «зараза» или болезнь, как вам будет угодно, действительно, давно перестала быть чисто «собачьим» вопросом и перешла географические границы всего региона. Ваш город – всего лишь очаг этого, неизученного пока нами, феномена, который стремительно разрастается, и с этим нужно что-то делать. А иначе, зачем я здесь, если всё можно было решить простой, грубой силой? Не для того же, в конце концов, чтобы рассказывать вам пустые и нелепые сказки!

– А, может, это никакая и не зараза вовсе, – раздался из аудитории новый голос, – а в стране просто назревает или уже идёт революция, потому, что людям надоело жить так, как они живут? И, поэтому вы прячете от них правду, расставив вокруг города кордоны и, объявив повсеместно карантин из-за, так называемой, эпидемии бешенства. А сейчас ещё и какую-то социальную заразу приплели.

– Ну, если это так, как вы говорите, тогда зачем вы дерётесь друг с другом? – спросил Рудин, сразу поставив говорившего в тупик. – Уж, поверьте мне, я-то знаю, как и из чего рождаются революционные ситуации. – Он снова перешёл в наступление. – Мне в разное время, по казённой надобности, довелось бывать во многих странах мира: в Азии, в Африке, в Латинской Америке. И везде революции и гражданские войны возникали примерно по одним и тем же сценариям и протека ли по одной и той же схеме, одним и тем же социальным законам. Это, извините за банальность, – марксизм в чистом виде, и от него никуда не денешься. Но в вашем случае нет даже малейшего намёка на здравый смысл: ни целей, ни задач, ни какой – то единой направляющей силы или организации. Нет вообще ничего! Вы с самого начала просто тупо уничтожаете друг друга, вступив ещё и в вооружённый конфликт с самой властью. И всё это происходит под надуманным предлогом – оздоровления окружающей среды, которое изначально выражалось просто в противостоянии зоозащитников, так называемых, «зелёных» и их противников, так называемых, «догхантеров». Но, при этом, вы умудрились прикрыться политическими лозунгами. А кому-то, кто сейчас стоит за вашими спинами, именно этого и надо. Надо, чтобы именно так вы и думали, как сейчас говорите. Именно так и действовали. А цель здесь только одна, – побольше крови, побольше хаоса, в котором разобраться трудно, а найти виновных легко. В действительности же, им глубоко плевать на вас. На вас и на ваши семьи! И вы знаете, о ком я сейчас говорю. Время в стране непростое: много появилось всякой сволочи, – от террористов до фашистов, которые под разными личинами, словно чумные крысы, повылезала изо всех щелей и оскалили морды. Неужели вы хотите быть с ними заодно? Поэтому, я повторяю ещё раз: начните хотя бы с того, что перестаньте убивать друг друга. Остановите эту кровавую, бессмысленную войну друг с другом. Прямо сегодня. Здесь и сейчас.

После всего сказанного в зале опять наступила выразительная и продолжительная тишина, призванная, по расчётам Рудина, качнуть чашу весов в его сторону. Но, тут, произошло непредвиденное. Один из молчавших до сих пор персонажей этой инсценированной драмы, словно вспомнив отведённую ему роль, вдруг сорвался с места и заорал не своим голосом:

– Ну, и что вы все замолчали опять, будь-то скот перед забоем?! Опять что ли молчание ягнят началось? Как в прежние времена?! Неужели вы, и впрямь, повелись на байки этого конторщика? На его благие призывы? «Фашисты»! «Террористы»! Да у них каждый второй, если не фашист, то террорист, если не согласен с режимом. А когда и где эти господа были заодно с простым народом? Припомните мне хотя бы один такой случай. Каких только сказок о свободе и светлом будущем мы не наслушались от них, стоя, как быдло, в загоне, столько лет, покорно блея, и, жуя свою жвачку. Теперь у них новые сказки появились. Про социальную заразу, видите ли… – Новоявленный оратор с шумом встал с места и решительно зашагал к трибуне, продолжая на ходу вещать свою проповедь и бурно жестикулировать. Человек был явно не из робкого десятка и, при этом, умел правильно расставлять акценты. Рудин сразу понял, что он действует не сам по себе, а является ведомым какой-то другой, более сильной фигурой, иначе говоря, – кукловодом. К этому следует добавить немного красок с натуралистической палитры его конституции, делающей её обладателя похожим на профессионального боксёра или борца, – и готов законченный портрет наёмного и хорошо подготовленного провокатора. Рудин знал, что весь этот опасный и во многом импровизированный спектакль под названием «День тишины», отрежиссирован Конторой, причём, с его, Рудина, прямой подачи, и теперь, среди сидящих здесь должно было быть немало «засланных казачков», каждый со своей заученной репризой. Но в последний момент явились далеко не все, а те, кто явился, – были далеко не первыми лицами, а, может быть, даже и не вторыми. От многих из них откровенно тащило махровой уголовщиной, не имевшей ничего общего с какими-либо идейными посылами. А, значит, истинные зачинщики и организаторы беспорядков опять отсидятся в тени и, следовательно, заманить их на одну клейкую плёнку или прихлопнуть всех одной мухобойкой сегодня уже не получится. Отдельным вопросом оставались люди в масках. «Кто они, и кто придумал весь этот маскарад?» – раздражённо подумал полковник. – «Этого в сценарии не было. Тоже мне, магистры ордена». Он презрительно усмехнулся, спрятав усмешку в бесцветную, благодушную улыбку старого бумажного червя, чьим основным делом, по общему мнению, должна была являться лишь красноречивая болтовня. – Ну, да ладно, чёрт с ними: и не с такими договаривался. – Но в данном случае что-то с самого начала пошло не так. Чья-то незримая тень явственно маячила за всем этим. Вероятно, того, кто хочет сломать ему игру. Но кто? Ведь, об этом постановочном фарсе знал только очень ограниченный круг людей. Неужели свои?! Но зачем?! Бросать же тень подозрения на бригадира не поднималась ни одна извилина его холодного мозга, внутри не звучал ни один шепоток его искушённого, профессионального чутья.

Между тем, человек с фигурой борца, вплотную подошёл к трибуне и пристально уставился на членов президиума, сидящих за длинным, убранным суконной скатертью, столом.

– Вы только посмотрите на этих ряженых, – словно продолжая и, озвучивая вслух, тайные мысли Рудина, сказал он и нервно захохотал. – Вот это я понимаю: революционная конспирация! Мозг нашей борьбы, так сказать. А он, то есть, мозг, должен питаться и быть неуязвимым. Отсюда, видать, и эти денежные сборы, и эти маски. Правильно я говорю? – И он снова засмеялся, искусственно и зло. – Даже здесь нет никакой демократии! Все равны, но есть, кто ещё ровнее. Раньше нам с кремлёвской трибуны каракулевые папахи, да пыжики кивали. Теперь на маски перешли. – Провокатор повернулся лицом к аудитории. – Почему вы должны подставляться за них? Может, этот чекист сейчас ведёт тайную видеосъёмку из какой-нибудь пуговицы на своей куртке: у них, там, полно всяких таких штучек, а завтра вам предъявят обвинения в организации антигосударственного путча и уничтожат без суда и следствия. А эти, – он кивнул в сторону «масок», как всегда, отмажутся. – В зале почувствовалось глухое брожение. Инертная тишина, которая поначалу сопутствовала переговорному процессу, вдруг, стала постепенно наполняться горючей смесью разных настроений, большей частью негативных, и, готовых в любую минуту разогреться до критической массы. Провокатор это почувствовал и понял, что достиг своей цели. – А, ну-ка, быстро сняли эти дурацкие колпаки, да показали народу своё истинное лицо! – крикнул он. – Что если, как за этими масками, да прячутся холёные рожи ментовских подставок? Что тогда, а? То – то, мне не очень нравится этот «красный» пафос нашего председателя. Уж больно он в унисон поёт с этим, как, бишь его… – Он махнул рукой в сторону Рудина. Председатель медленно встал из-за стола. И, хотя выражение его лица было спрятано за маской, во всей молчаливой динамике его движений теперь угадывались агрессия и злая воля. Похоже, что большего, чем сейчас оскорбления он не получал ни от кого и никогда.

– Да ты кто такой, фраер ссученный, чтобы толкать мне всё это «фуфло», – процедил он сквозь зубы почти свистящим шёпотом. – Ты ещё на первый снег не ссал, когда я тянул свой третий срок на «крытой». Про кремлёвские пыжики, да про каракуль он тут нам втирает. Да ты их, в натуре, хоть раз в глаза-то видел, щенок? Или просто мемуаров красных вождей начитался? Решил, тут, передо мной мышцой поскрипеть? Но меня-то хоть люди знают. Авторитетные люди. А вот кто ты такой, петух бройлерный, и кто за тебя здесь слово скажет, это вопрос? – Его рука размеренным движением быстро и точно скользнула к поясному ремню, где в кожаном чехольчике тихо покоился его верный спутник, – складной швейцарский нож. Дальнейшее предугадать было не сложно, и Рудин в последний раз отчаянно попытался спасти ситуацию и перехватить инициативу.

– Подождите! – крикнул он. – Подождите! Допустим, вы правы. Многое из того, что вы сейчас говорите, на самом деле, справедливо. Но тогда что вы предлагаете? Предъявите свои условия! – «Качок», готовый, было, уже кинуться на председателя и успевший наделать здесь столько шума, неожиданно сбросил обороты и удивлённо посмотрел на Рудина.

– Отлично! – воскликнул он. – Вот теперь мы и посмотрим, насколько далеко простирается Ваше желание сотрудничать с народом, а не с подставными шестёрками. Я предлагаю Вам сейчас же, немедленно связаться со своим руководством и потребовать, в качестве основного условия, прекратить любые боевые действия против повстанцев, а также вывода из города всех регулярных частей Росгвардии и её техники. А мы в качестве ответной меры сразу же снимем людей с баррикад и разоружим их. И, разумеется, никаких последующих репрессий. Никаких! – Он выжидающе уставился на полковника, и в его глазах плясало торжество победителя, который поставил перед врагом заведомо невыполнимые задачи.

– А где гарантии того, что вы сделаете именно так, как говорите? – спокойно возразил Рудин.

– То же самое я могу спросить и у Вас. В такого рода сделках нужны обоюдные гарантии, – улыбаясь, ответил «качок». Поэтому, сначала вы выполните наши условия, потом уже мы – ваши. Это и будет лучшей гарантией с обеих сторон. Посудите сами, если что-то у нас не заладится, кому будет потом проще – нам вернуть людей на баррикады – или вам вернуться в город? Конечно, вам! Как видите, всё просто, и Вы ничем не рискуете. Ну, так что, по рукам? – В его глазах опять зазмеилось торжество победителя, а в зале послышались одобрительные возгласы. – Так, что же мы опять молчим, полковник? – спросил он насмешливым тоном и выжидающе сощурился.

– Мы не можем принять Ваших условий, – сдержанно, но твёрдо ответил Рудин. – Подобная постановка вопроса совершенно нелогична и бессмысленна со всех точек зрения, и Вы это сами прекрасно понимаете, и намеренно загоняете ситуацию в тупик. Власть не может и не должна выступать вторым номером в диалоге с экстремистами. – Ну, вот, что и требовалось доказать! – радостно воскликнул «качок». – Вот, вам, наконец, и ответ! Вот вам и финальный занавес всей этой комедии! А я что говорил?! У власти по семь козырных тузов в рукаве, и играет она только по своим правилам. – К этому времени зал уже гудел, как рассерженный улей, и Рудин понял, что игра проиграна, и уже пошёл обратный отчёт. «Надо выбираться отсюда – и поскорее», – спокойно подумал он, и его рука осторожно сползла в карман куртки, нащупывая там переносную тревожную кнопку, сигнал от которой был выведен на пульт городского и областного управлений ФСБ. Тем временем, пчелиный гул в зале всё усиливался, идя по нарастающей. В рядах активно заспорили, и завозили стульями, вскакивая с мест. Председатель, которому только что были нанесены смертельные оскорбления, уже меньше всего думал об успешном окончании переговоров, а просто хотел завершить начатое и поквитаться. Притихшая, было, обида вспыхнула в нём с прежней силой.

– На каком основании ты тут решаешь за нас и ставишь условия? – закричал он, обращаясь не столько к самозванцу, сколько к членам президиума, ища у них поддержки. – Кто тебя на это подписал? Какая партия или организация? Кто ты вообще такой, сукин ты сын, чтобы так вести себя здесь? Или я не прав? Тогда пусть братва нас рассудит! – С этими словами он сорвал с себя маску, и на разгорячённую толпу воззрилось лицо, обезображенное поперечным шрамом, идущим через всё левое надглазье и веко. Многие в этом изуродованном обличии сразу узнали дядю Гену «Циклопа». Раньше он заправлял в городе рынком киргизского ширпотреба, держал несколько автозаправок и приторговывал палёным алкогольным суррогатом, завезённым из беспокойного Кавказского региона. Поговаривали, что во времена оны, «Циклоп» цепко прибрал к рукам местных жуликов всех мастей и воровской «общак», подогревая из него близлежащие зоны и, якобы, даже собирался короноваться в Москве. Говорили также, что за дядей Геной было немало «заказной» крови, но в органах, якобы, так ничего и не смогли доказать. Другие же судачили, что он, подобно Азефу, тайно постукивал в «охранку» и за счёт этого выжил в девяностые. Но с тех пор утекло много воды, и многое изменилось. Дядя Гена был давно уже не при делах, но и «на пенсию» не спешил, ибо мирная жизнь была не для таких, как он, и покой ему только снился. Между тем, тот, кого Рудин считал провокатором, и в чьих руках теперь находилась инициатива, даже не удостоил оппонента вниманием, а только сказал: – Я сам себе партия, и не под кого никогда не стелился и не стелюсь. – И, помедлив, добавил, – в отличии от некоторых.

– Мужик правильно говорит! – раздалось снизу сразу несколько голосов. – По делу! А вот ты, председатель, по ходу, совсем не о том базаришь. Какая мы тебе братва? Сам же говорил, что здесь не правило кичманское, где фраеров на перо ставят, а ведёшь себя, как пахан на воровском сходняке. Ты сам-то откуда здесь взялся и кого представляешь? Ты и вся твоя компания в масках? – Неожиданно говоривший получил сильный удар в ухо от одного из сторонников председателя. После этого всё активное большинство в зале, словно только и ждавшее этого, как по команде, сцепилось друг с другом, быстро превратившись в один сплошной клубок дерущихся тел, который, лягаясь и рыча по-звериному, покатился вперёд, прямо по направлению к трибуне, где стоял Рудин.

– Остановитесь, безумцы! Вы что творите?! – Дядя Гена «Циклоп растерянно развёл в сторону руки, беспомощно апеллируя словами и жестами к разъярённой толпе, и, при этом, жалко сверкая своим единственным глазом, но на него больше никто не обращал внимания. А через минуту он уже сам валялся у подмостков сцены, окровавленный и растоптанный, даже не успев, толком, оказать достойного сопротивления и осознать момент наступления трагического финала.

Это был, без сомнения, третий, высший уровень социальной опасности, и полковник Рудин трижды, с силой надавил пальцем на тревожную кнопку. Он знал, что расчётное время прибытия группы на объект от ближайшей точки дислокации составит около десяти, максимум, – пятнадцати минут, но при теперешнем раскладе дел – даже и этого было слишком много. Его поражало то, что, не смотря на смертельную опасность, нависшую над всеми участниками переговоров, никто из них даже не пытался пробраться к спасительному выходу и выскочить из него незамеченным. Напротив, все лезли в самую гущу событий, как будь-то мечтали только лишь о том, чтобы внести побольше своей лепты в этот хаос общего, кровавого безумия. Рудин, действуя на подсознательном уровне многолетних и хорошо отработанных навыков, прижал подбородок к груди и, выставив вперёд руки, принял оборонительную стойку. Две первые жертвы полковника, поймав челюстями его здоровенные кулаки, отлетели от них, как от стенки горох и тихо замерли на полу в вычурных позах. Затем кто-то попытался ударить его стулом по голове, но сам вперёд получил удар ногой такой страшной силы, что кости его грудной клетки пугающе хрустнули, по-видимому, причинив внутренним органам их владельца непоправимый урон. Однако, самые замечательные способности Германа Борисовича заключались не в его мастерстве бойца – рукопашника, хотя и это, применительно к его возрасту и основному профилю работы, было удивительно, а в умении проводить холодную аналитику, казалось бы, даже в самых неподходящих условиях. Так, разбрасывая и увеча наседавшие на него тела атакующих, он анализировал их состояние и поведение, подмечая даже характерные особенности их мимики. Основным итогом его наблюдений явилось то, что всё поведение этих людей сейчас восходило не иначе, как просто к диким, животным инстинктам хищников, а их мимика только наглядно подтверждала это. Перед ним были уже не люди, хотя ещё и не звери, а, скорее, нечто среднее, что управлялось какой-то неведомой и страшной силой.

* * *

– А что делать с этими, кэп? – Молодой, щеголеватого вида лейтенант, с коротко остриженными усиками и зачёсанной назад чёлкой, небрежно махнул рукой в сторону двора, где лежали тела убитых и вопросительно уставился на командира.

– Делай, что хочешь, – ответил тот. – Можешь из них чучел набить, а можешь на консервы пустить: вдруг в России голод начнётся. – Он сплюнул под ноги и нехорошо рассмеялся.

– Нет, ну, правда, командир… – чуть не жалобно протянул лейтенант, не обращая внимания на издевательский тон капитана. – С живыми-то – там всё ясно: в автозаки их – и вперёд. А, вот, этих – куда? – И он опять махнул рукой в сторону, беспорядочно разбросанных по двору, тел, как будь-то, речь шла о мешках, набитых мусором. – Труповозок по городу не хватает, морги переполнены, и клиентов больше не принимают, – посетовал он. – Я лично связывался, узнавал.

– Ну, раз, ты лично связывался и узнавал, тогда размещай их по гостиницам или вези к себе домой, – ответил капитан, смерив подчинённого откровенно недружелюбным взглядом. – Мне что, – учить тебя надо?! Пусть теперь морги уплотняют свои холодильники или штабелюют «жмуров» прямо на улице: пока холодно, – не протухнут. Или у тебя другие варианты есть? – И, увидев замешательство на лице офицера, снова зыкнул на него в голос:

– Ну, что стал, как вкопанный? Бегом – исполнять!

– Есть! – Молодой офицер, отрывисто козырнув, поспешно скрылся из вида, а капитан, не спеша, побрёл вдоль двора, окружавшего двухэтажное здание с нелепым названием: «Дом профсоюзов». Вокруг, повсюду, валялись отстрелянные гильзы, осколки разбитого стекла и фрагменты оконных фрамуг и фасада в виде деревянной щепы и кусков пластика. Вовнутрь здания заходить не имело смысла, так как там всё было перевёрнуто вверх дном и зияло вселенской пустотой, – ни людей, ни мебели. Бойцы, загодя, перетаскали все оставшиеся в здании трупы и искорёженную рухлядь во двор, чем облегчили предстоящую работу похоронной команде и доблестным труженикам тыла ЖКХ, оставив после себя, на полу, лишь кровавые полосы – следы волочения тел.

Капитан отрешённо опустился на корточки и закурил. – Вот тебе, бабушка, и «день тишины» – устало подумал он. – Посовещались, называется, мать твою! Теперь – жди новой мясорубки. – Он окликнул кого-то из суетившихся неподалёку бойцов, и тот проворно подскочил к нему, отрапортовав, как положено по уставу. Капитан одобрительно кивнул и спросил после:

– А что полковник?.. Ну тот, что из Москвы. Как, бишь, его? Рудин, кажется. Он где сейчас?

– Да, вон, там лежит. – Боец указал на небольшой холмик у дороги, на котором краснело, невесть откуда взявшееся, расстеленное прямо на земле, стёганое одеяло с лежащим на нём телом.

– Холодный? – спросил капитан.

– Холоднее только лёд, – непринуждённо и почему-то весело ответил боец.

– А как опознали, что это он?

– Да его сейчас и родная мать бы не узнала. Только по радиомаячку и определили. Слышим, сигнал идёт от кого-то: пи… пи… пи. Ну, вот, так и вышли…

– Ясно. Следов огнестрела на нём, надеюсь, нет? Я к тому, что сами-то, хоть, не зацепили его при штурме?

– Визуально – нет, а, так, – все вопросы к эксперту.

– Свободен, – бросил капитан.

Когда боец ушёл, он глубоко, чуть не до тошноты, затянулся окурком, уже почти обжигавшим губы, и вышел на дорогу, на которой стояло несколько тентованных машин – для «двухсотых». Незнакомый шофёр, свесившись из окна одной из них, что-то кричал ему, но слышно не было из-за сильного ветра. Тогда он подошёл ближе, и фразы стали более различимы.

– Слышь, капитан, – донеслось до него, – когда я сюда ехал, то во дворе, недалеко от полицейской управы, видел лежащего на земле мужика. Он улыбался, и глаза у него были открыты. Представляешь, лежит, себе, улыбается и смотрит в небо.

– Представляю, – и что дальше? Ты хочешь, чтобы я закрыл ему глаза и положил на них по медному пятаку?

– Нет. Я просто хотел бы забрать его на обратном пути, если можно – до кучи, так сказать.

– Смотря, какая будет куча. Вдруг все не влезут. И с чего, это, ты взял, что он наш пассажир? Я что-то раньше не видел улыбающихся и пялящих в небо зенки покойников. Скорей всего, это алкаш или наркоман какой-нибудь. Их сейчас полно везде валяется.

– Нет, этот точно наш. Пар изо рта не идёт, и на лбу, – что-то вроде трупных пятен. У меня глаз на их брата, покойника, хорошо намётан.

– Лучше бы ты наметал его на что-нибудь другое, водила. Тебе что, больше делать нечего, как только по городу всех покойников собирать? Пусть лучше этим занимаются специальные службы, а у нас здесь свои задачи. Ты меня понял?

– Понял. Нет, так, нет. Моё дело – предложить. – Шофёр, обиженно отвернулся и громко хлопнул дверью. Через некоторое время его «Урал», хищно рыкнув двухсотсильным дизелем, нетерпеливо задрожал, затрясся, после чего резво покатился по дорожной наледи, скрывая за шнурованным тентом кузова, с десяток, или больше, бывших участников переговоров.

Глава 27  Доктор Плеханов

Бригадир воспринял очередное известие о гибели своего подчинённого не просто со стоическим спокойствием, но весьма даже сдержанно, словно это был вполне ожидаемый и прогнозируемый результат. Разумеется, было жаль полковника: ведь, столько лет вместе. Столько всего, можно сказать, осталось позади. Одних только совместных, выездных командировок, – штук десять, не меньше. А сколько операций локального характера? Так сразу и не вспомнишь. И, при этом, все проведены блестяще. И, во многом, как раз, благодаря именно ему, Рудину. А этот ревностный и, добросовестный до фанатизма служака, он и на этот раз сделал всё правильно. Может, это и было его главной проблемой, – делать всегда и всё правильно, ибо на сей раз бедняга даже не подозревал, что под занавес на сцену будут выведены совсем другие действующие лица и исполнители, которые и превратят этот запланированный фарс в трагедию. Пусть даже ценой своей жизни. Да, что, там, своей, – ценой его, полковника, жизни. Но, ведь, это же не было сделано преднамеренно, правда? Никто же специально этого не планировал, верно, ведь? К чему же тогда терзаться и искать причины? Разве возможно было что-то предотвратить или изменить в данной ситуации? Тем более, что и сам-то весь этот человеческий материал, представляющий собой не иначе, как форменную разносортицу идей, поступков и судеб, относился, к категории, скорее разменного, чем отменного.

Генерал про себя улыбнулся этому удачно найденному словосочетанию, и по привычке утонул взглядом в оконном пространстве, набираясь оттуда, по его всегдашнему уверению, некоего внутреннего спокойствия и средоточия сил. Потом, уже ставшим почти привычным движением руки, извлёк из бара литровую ёмкость русского, экологически чистого продукта, а также пару приборов к нему, и, быстро раскидав по тарелкам изысканную закуску из представителей семейства лососёвых, нажал клавишу селекторной связи:

– Плеханова ко мне.

Доктор не заставил себя долго ждать и появился уже через минуту, застыв в дверях кабинета, словно тень. Потом также бесшумно и незаметно нырнул в глубину его пространства и вынырнул уже почти у самой кромки массивного дубового бюро, призванного здесь олицетворять власть и порядок. Эта его способность передвигаться беззвучно и плавно придавала ему сходство с речным жуком – водомером, изящно скользящим по водной глади, словно конькобежец по льду, что одновременно и злило и восхищало бригадира. Больше, конечно, злило. Кому понравиться, когда за твоей спиной или перед самым твоим носом, как из-под земли, неожиданно вырастает чья-либо физиономия. Один Рэкс был начеку и внимательно следил за каждым шагом вошедшего, не выказывая при этом лишних признаков беспокойства, но и не теряя бдительности. Он давно и хорошо знал Плеханова. Впрочем, это не давало ни ему, ни любому другому, кого также давно и хорошо знал Рэкс, никаких льгот в плане личной безопасности. Ибо произнеси генерал хоть слово, означающее команду к атаке, или сделай хоть малейший, незначительный жест из той же тематики в адрес пса, – и тогда их печальному избраннику не позавидует и грешник в аду.

– Вызывали, товарищ генерал, – прозвучало над самым ухом Шаромова настолько внезапно, что он невольно вздрогнул и досадливо поморщился.

– И когда ты только оставишь эту свою скверную привычку – пугать людей, Георгий Валентинович? – посетовал он. – Не понимаю, как с такими габаритами можно так легко передвигаться. Покойный Гуревич, к примеру, был не на много тяжелее тебя, но двигался, как слон. На третьем этаже отдела всегда было слышно, когда он, на первом, входил в двери вестибюля. А с такими данными, как у тебя, можно смело записываться в ниндзи. Кстати, у нас как раз есть свой такой отдел. Там ребята во всех смыслах работают ничем не хуже этих пресловутых тайных шпионов средневековья.

– Спасибо за комплимент, товарищ генерал, – вымученно улыбнулся Плеханов, – но это не единственное моё достоинство. Есть, например, и другие, которые пока ещё позволяют мне заниматься научной деятельностью в рамках нашего ведомства.

– Ну-ну! Ты только не обижайся, голубчик! – рассмеялся генерал и снисходительно похлопал подчинённого по плечу.

Но Плеханов и не думал обижаться. Он старался вообще ни о чём не думать. Сейчас доктор сам был похож на неизлечимо больного, каждая клеточка которого вопила от невыносимой боли и взывала о помощи. Последняя ампула, содержавшая сложный химический состав из соединений опиатов, со сломанной стеклянной шейкой валялась на полке его сейфа со вчерашнего вечера, а, вместе с тем, новых, радужных перспектив для поправки самочувствия в ближайшее время, как видно, не предвиделось.

– Присаживайся, Георгий Валентинович, – между тем продолжил генерал, делая вид, что не замечает состояния собеседника, хотя прекрасно понимал, вернее, догадывался, в чём тут дело. – У нас уже стало недоброй традицией собираться на тризну, как на совещание и – наоборот, – сказал он. – Сегодня убит Рудин. – Он сделал выразительную паузу и внимательно посмотрел на полковника, но тот даже не изменился в лице, не выказав знаков хотя бы дежурного сожаления или сочувствия. – Боже мой, что с ним стало за какую-то пару недель? – с неподдельной грустью подумал Шаромов. – Куда делся весь этот пыл и азарт, с которым он ещё совсем недавно был готов пускаться по бурному течению филосовской мысли или блуждать в лабиринтах логических головоломок? Где его эмоциональное красноречие, его идеализм, вкупе с абсолютным цинизмом и непогрешимостью в вопросах научных постулатов веры? Где всё? – Вместо этого на Шаромова смотрели совсем другие, пустые и потухшие глаза, полные отчаяния и боли. – Значит, всё-таки правы те, кто подозревал нашего романтика в его пагубном пристрастии. А, главное, – и мои догадки теперь подтвердились полностью. Так, не пора ли уже раскрыть карты? – подумал он, а вслух произнёс:

– Ну, что же ты, голубчик вытянулся, как струна. Я же сказал: присаживайся. Субординация здесь сейчас совсем не к месту. Я просто пригласил тебя, чтобы отдать дань памяти нашему товарищу… Ну, и переговорить за одним, – как бы, между прочим, добавил он. – Но, сначала, давай, так сказать, по одной, и, не чокаясь. За нашего славного боевого коллегу, нашего умнейшего и незабвенного Бориса Германовича Рудина! – Генерал произнёс это с таким искренним пафосом, неожиданным для самого себя, что почувствовал, как к глазам подступают слёзы, а потому поспешил поскорее осушить фужер. Плеханов последовал его примеру.

– Нас осталось только двое, Георгий, – неожиданно произнёс Шаромов и замолчал. Так бригадир ещё никогда не обращался к Плеханову. Так он вообще ни к кому ещё не обращался. Это могло означать в его устах только одно: либо знак полного и безоговорочного доверия, либо… Скорее всего, «либо». Просто надо было хорошо знать генерала, чтобы поверить в это. Плеханов знал его хорошо.

– Нас осталось только двое, – повторил генерал, – и теперь именно нам предстоит доиграть эту партию до конца.

– Вы доложили в центр о смерти Рудина? – вместо ответа спросил Плеханов.

– Нет. А зачем? – Он испытывающе посмотрел на коллегу.

– А о смерти Гуревича? О нём Вы также не докладывали?

– Нет, не докладывал, – спокойно и просто ответил генерал. – Разве это может иметь сейчас хоть какое-нибудь значение, милейший Георгий Валентинович? – Но тот только пожал плечами и отрешённо уставился перед собой. Ему, действительно, было всё равно. Шаромов вновь наполнил до краёв гранёный хрусталь.

– Всё, что сейчас для нас единственно важно и имеет какое-либо значение или смысл, – сказал он, поднимая фужер, – так это то, что Ронин со товарищи должен не сегодня – завтра появиться здесь.

– Откуда такая уверенность? – спросил Плеханов. Он вспомнил, что ещё совсем недавно шеф говорил нечто подобное, но это не возымело силу пророчества.

– Отсюда! – воскликнул Шаромов, ткнув себе пальцем в лоб. – Интуиция, голубчик, понимаешь. Интуиция! Она меня ещё никогда не подводила. Ну, Царствия тебе Небесного, Борис Германович! Хороший ты был солдат! – Генерал выпил, стоя, не закусывая, жестом понуждая Плеханова к подобному же действию.

– А теперь о деле, – сухо произнёс он, прожевав лосось, и, выдержав почтительную паузу, приличествующую обстановке. – Мне кажется, что все мыслимые сроки нашего с тобой ареста уже давно прошли, а наших конвоиров, как и сменщиков всё нет, да нет. Как думаешь, в чём причина? – Он посмотрел на Плеханов трезвым и злым взглядом, желая выжать из него последние соки перед тем, как того совершенно обесточит и скрутит ломка. Но Плеханов и сам понимал, что нужно держаться во что бы то ни стало и играть до последнего.

– Я связывался со своими в институте, хотя, формально, у нас с Вами одно общее начальство, – сказал он, превозмогая подступающий синдром. – И мне там сказали, что очагов этой заразы стало так много, что им сейчас совершенно не до нас. Дескать, теперь нужно чуть ли не в каждом, регионе, обведённом красным кружком, вводить чрезвычайное положение. Собаки давно отошли на задний план. Зато на первый вышла оппозиция всех мастей: либералы, фашисты, анархисты, коммунисты и просто откровенная уголовная сволочь, которой – всё равно с какой властью бороться. Короче, вышли все, – от самых левых до самых правых, и теперь в стране по-настоящему запахло порохом.

– Что это значит?

– Это значит, что у нас с Вами появился временной или временный, не знаю, как лучше сказать, резерв.

– Говори проще: резерв во времени, – назидательно поправил его Шаромов. Ну, что ж, прекрасно! – Он энергично потёр ладони. – Прекрасно! А что же Ронин? Не может теперь, скажем, образоваться, выражаясь твоим языком, некое математическое множество его матриц? Иначе говоря, в каждом регионе появиться по Ронину, что в итоге сведёт на нет все наши усилия и планы? Как думаешь?

– Думаю, что нет, товарищ генерал, – уверенно ответил Плеханов, – не может. Ронин, как был, так и останется единственным в своём роде, так как он – первопричина всего в этой истории. Вернее сказать, он – основной и единственный проводник этой неизвестной нам энергии. А так как здесь, у нас находится её эпицентр, то и средоточие всех проблем, связанных с ней, находится здесь же. По мнению научного совета нашего института физическое устранение Ронина по – прежнему остаётся основной и приоритетной задачей Центра.

– Прекрасно! – снова воскликнул Шаромов явно довольный таким ответом. – Но откуда такая уверенность?

– Отсюда! – И Плеханов, имитируя недавнее поведение начальника, ткнул пальцем себе в лоб, на что Шаромов отреагировал громким, искренним смехом, по достоинству оценив артистический изыск подчинённого, и хотел, было, уже налить по третьей, но доктор жестом руки остановил его. Похоже, выпивка не шла ему впрок. Его лицо стало совсем бледным и покрылось испариной, глаза же лихорадочно блестели. Тогда генерал налил себе, и, не говоря ни слова, направился к служебному сейфу, прихватив с собой связку ключей.

– Вот, – сказал он, порывшись с минуту в его железном нутре, и, поворачиваясь к Плеханову, с металлической коробкой в руках. – Вот, это наше НЗ… На всякий пожарный, как говорится… Ну, там, болевой шок какой, или психическое расстройство, – да мало ли что ещё может быть в этом роде… При нашей-то работе… – И он открыл толстую, рандолевую крышку коробки, похожую на ту, в которой медики раньше кипятили и хранили шприцы. На дне её, посверкивая стеклянными тельцами, словно куколки, лежали, аккуратно сложенные в два ряда, ампулы для инъекций. – Наших всё равно никого не осталось, – продолжал он. – Только ты, да я. Мне это теперь вряд ли пригодится. А, вот, ты, похоже, в этом определённо нуждаешься. – Нет, нет, только ничего не говори, не надо! – воскликнул он, увидев, как доктор, мобилизовав последние усилия, и театрально замахав руками, порывался что-то ему сказать. – Просто возьми это, – и всё. И не думай, пожалуйста, что я такой добрый и великодушный. Впрочем, ты, итак, этого не думаешь, – усмехнувшись, добавил он. Но не это сейчас главное. Главное в том, что нам нужно доиграть эту партию. Во что бы то ни стало нужно, Георгий! Ты меня слышишь?!

Но полковник уже ничего не видел вокруг себя, и ничего не слышал из того, что говорил бригадир. Всё его внимание теперь было приковано только к этой жёлтой, металлической коробочке, в которой находилось его единственное спасение.

– Спасибо, – тихо прошептал он. – Спасибо, товарищ генерал. Я этого никогда не забуду. – Губы его непроизвольно и часто дрожали, а в глазах стояли жалкие, неподвижные слёзы.

Глава 28  Последний вояж

Сергей Ронин, «просканировав», как ему было поручено, весь автопарк директора ЧОПа, и, отметив про себя недюжинный финансовый размах и отменный вкус своего бывшего босса в вопросах автопрома, сразу же доложил о результатах своих исследований Коляде. Выбор транспортного средства был недолгим, и вскоре пал на небольшой, но весьма компактный семиместный минивенчик, пригнанный кем-то ещё в нулевых, прямо из страны Восходящего Солнца, и, пылившийся с тех пор почти без пробега, в гараже Мендинского.

«Лусис» также не терял времени даром, перевернув вверх дном весь женский гардероб, и, превратив второй этаж особняка в одну большую гримёрную. Как истый стилист и мастер перевоплощений, он свёл на нет вес запас французской косметики в части кремов, помад, туши и грима, перебрав, при этом, целый набор париков, и теперь тихонько посмеивался, оглядывая себя и своих друзей. Он был явно доволен своей работой. Из волшебного зазеркалья старого трюмо, обрамлённого дубовой, резной вязью, на них смотрели их собственные нереальные отражения, в виде трёх вульгарных особ, напоминавших своими габаритами представительниц сборной по баскетболу, собравшихся почему-то размяться на лыжной базе. Васька Коляда взял на себя роль экипировщика, упаковав в три слоя вещевые мешки и спортивные сумки таким образом, что они по своему содержанию напоминали «селёдку под шубой», последний слой которой, после контейнеров с мясом, пакетированной снеди и горячительных напитков, состоял целиком из набора их опасных «игрушек», прихваченных из схрона заботливой рукой «Дракулы». Агнесса Феоктистовна, не смотря на яростное сопротивление мужа, была также ангажирована на поездку, но в обычной и естественной для себя роли – роли жены директора ЧОПа. В отличие от мужа она не испытывала особого беспокойства и страха, рассматривая всё происходящее, как проявление злого, но неизбежного рока. Обладая от природы рациональным умом и тонкой проницательностью, она сердцем чуяла, что эти люди не причинят ей большого вреда. Ни ей, ни её детям. В пользу этого говорил хотя бы тот факт, что они не взяли в заложники её Янку и внучку Лизу. А, ведь, могли бы! Но вместо этого один из них забрал у дочери документы, надел на себя её спортивную одежду, её парик, и при этом так искусно под неё загримировался, что теперь стало просто трудно распознать, – кто есть кто. И умудрилась же бедняжка уродиться вся в своих родителей: высокая, полная, с крупными, мужественными чертами лица и тяжелоступной мужской походкой. Попробуй теперь найди ей подходящего спутника жизни. Ну, да что уж там. Да и не об этом же речь. Может быть, именно это обстоятельство сегодня и спасло ей жизнь, ибо, будь она маленькой и хрупкой, как бы тогда ещё повернулось дело. Ну, да ладно, как бы то ни было, не такие уж они и закоренелые злодеи. По крайней мере, ведут себя вежливо, обходительно и изъясняются как-то уж чересчур деликатно, если не сказать, изысканно. Когда бы не известные обстоятельства, то впору было бы подумать, что это и не бандиты никакие вовсе, а потомки выпускников пажеского корпуса или отпрыски старинных дворянских фамилий. И, что интересно, – денег никаких не просят. Вот только зачем им понадобился весь этот маскарад. Зачем столько рюкзаков и сумок? Зачем эта спортивная одежда с этими дурацкими пластиковыми лыжами, на которые, вот, уже лет сорок, как никто не вставал? И уж совсем непонятно, зачем было наряжаться бабами и переводить для этого всю её французскую косметику. А, может, они просто, как сейчас говорят, «голубые» или, не дай, Бог, ещё какие – ни будь садисты – извращенцы? Завезут куда-нибудь на высокую гору и заставят съехать с неё на этих старых французских клюшках?.. Да, нет, вроде, не похоже. Тут что – то другое. Видать, всё-таки – Семён… Видать, он, таки, опять с кем-то спутался или кому-то крупно задолжал. Сколько раз просила его, умоляла не делать ничего предосудительного, что связано с деньгами. Сколько раз он божился и клялся мне… Раньше, бывало, ведь, даже в карьер возили: обещали ковшом экскаватора заживо закопать, если не отдаст деньги из какого-то, там, «общака». А теперь и того лучше, – на лыжную базу… Агнесса Феоктистовна грустно вздохнула и, как всегда, мужественно приготовилась к встрече с неизбежным.

Зато Семёну Осиповичу, как «единственному мужику» в этой компании была уготована самая важная и ответственная роль, и он с ужасом сознавал, что ему, впервые за долгие годы, придётся сесть за руль этой старой японской посудины. Впрочем, будь она и поновее, это ничего не меняло бы в лучшую сторону, поскольку в качестве самостоятельноговодителя он не выступал уже лет пять: сначала возили на «казёнке» в Управе, потом, – в ЧОПе. Но больше всего его ужасала мысль о том, что теперь Ронина не узнает снайпер, а потому его, Мендинского, миссия будет полностью провалена. Так, мало того, его ещё и хотят выставить в самой неприглядной и комической роли. Этот мерзавец Ронин, ничего лучше не придумал, как переодеться и загримироваться его дочерью. И, ведь, как похож, сволочь! Сидит теперь себе на заднем сиденье и мило болтает со своей «мамочкой». Какой позор! Бедная Агни! Она ещё и смеётся там. Что же теперь делать?! Как предупредить генерала?! Он же не простит этого. Не простит никогда!

* * *

Минивен Альфард из семейства «тойотовых» оказался не такой уж и старой посудиной и вполне соответствовал заявленным трём с половиной литрам и целому табуну лошадей впридачу. Он с рёвом вылез из снежной каши бездорожья, опоясывающего дачный посёлок, немного побуксовал на развилке, и, преодолев крутой подъём в гору, наконец, выскочил на федеральную трассу, чтобы взять курс на областной центр. Не смотря на комичность ситуации, связанной с внешним видом и обликом пассажиров, на сей раз никому даже в голову не приходило подтрунивать друг над другом, как это бывало раньше. Да, и кому было подтрунивать. Васька Коляда сидел молча на переднем пассажирском, изредка поглядывая на Мендинского, и без конца просчитывая в уме всевозможные варианты операции. То, что их ждали и ждали давно, – это был даже не вопрос. Впрочем, как и то, что в их руках находится директор ЧОПа, который, как заложник, не представляет для Конторы ни малейшей ценности. Его, вообще, могли им просто подбросить, как наживлённую на крючок, приманку. Вопрос лишь в том, – зачем? Провезти их в центр по проездному билету его спецпропуска, выданного Конторой? Ну, допустим. А, дальше? Расстрелять машину на подъезде к Главку? А, вдруг, в ней не окажется Ронина. Расстрелять её ещё раньше, то, бишь, на трассе? Проблема всё та же, – в ней может не быть Сергея. И тогда все ниточки, ведущие к нему, будут в одночасье оборваны, а времени залатать эту дырку у них уже не будет. К тому же, зная контингент, с которым чекистам придётся иметь дело, на лёгкий и бескровный исход операции рассчитывать не придётся. Потери, хоть и минимальные, но будут. А оно им надо? Можно, конечно, шарахнуть по машине ракетой с недосягаемого расстояния. Это и верней и безопасней. Но всё опять же упирается в «кинолога». Будет ли его обугленный труп красоваться среди других в груде искорёженного металлолома? При прочих, равных обстоятельствах так бы и поступили. Подумаешь, пара убитых террористов, фактически, объявленных вне закона, да пара гражданских, случайно оказавшихся в зоне поражения. Но времени на случайные ошибки, как было отмечено ранее, у них нет. И им нужен только Ронин. А, значит, что? А то и значит, что их будут терпеливо вести до самой конечной остановки, за которой уже можно будет выборочно работать по мишеням. И прежде всего по Серёжке, фотки которого давно распечатаны на самых качественных минилабах-струйниках, и теперь красуются у всех перед глазами, как иконы Сергия Радонежского. А кто лучше всего справится с этой задачей, как не снайперы, рассевшиеся по чердакам, словно вороны, и глядящие на мир в перекрестье прицела? Ответ простой, – никто. И где эта конечная, на которой нужно высаживаться? Об этом, по-видимому, знает только добрейший Семён Осипович. Не очень-то он и упирался, когда его заставляли ехать в Конторский Главк. Так, разве что для вида больше. Значит дорожка у него туда проторенная, и этот вариант планировался Большим Братом заранее. А поскольку передать информацию или хоть как – то подать им оповещающий знак у него возможности нет, то, значит, он изначально знал, куда и зачем предстоит ехать, и был готов к этому.

Итак, что мы имеем в итоге? В итоге мы имеем только один и довольно простой вывод: Мендинский привезёт к снайперам. Но, вот, тут-то их и ждёт сюрприз. Попробуй, определи теперь на глаз: кто есть «ху». Не стрелять же в безоружных «женщин». Да, и зачем? Какой смысл? Впрочем, эту версию надо ещё проверить, и сделать это, как можно быстрее!

Коляда повернулся к Янису, и, незаметно подмигнув ему, спросил:

– Слушай, «Лусис», а ты уверен, что наш друг привезёт нас точно по адресу, и с нами ничего не случится в дороге? Вот, лично я, – нет! Предположим, что где-нибудь, в условленном месте, – ну, скажем, на трассе, или в городе, нас ждёт засада в составе двух или трёх снайперов? Также предположим, что нашему другу при этом ничего не грозит, а нас хитростью выманят или просто выкурят наружу и перестреляют, как рябчиков. И, самое главное, заметь, что он сейчас знает об этом, но молчит. А молчит, потому как у него с кем-то тайная договорённость имеется.

– Что скажете на это, Семён Осипович? – спросил Круминьш, в упор глядя на Мендинского. – Может, все эти слова, – просто плод воспалённого воображения моего друга, а на самом – то деле Вы искренне желаете и рады помочь нам? Лично я хотел бы в это верить. А иначе… – В его насмешливом тоне послышались нотки угрозы.

– Послушайте! – возмущённо воскликнул Семён Осипович, – Я не нап'гашивался на этот вояж. Вы сами заставили меня ехать туда чуть ли не под уг'гозой о'гужия. А тепе'гь ещё и т'гебуете отчёта за мои действия. Г'азве я виноват в том, что вас ищут п'гавоох'ганительные о'гганы? – Он обиженно засопел, и с видом праведника, обвинённого в публичной ереси, обличающе воззрился на своих захватчиков.

– Лучше смотрите на дорогу, – настоятельно посоветовал ему Коляда. – Я всё-таки думаю, что мы правильно сделали, что заранее позаботились о своей безопасности. Не правда ли, Лусис? – Он снова хитро подмигнул Янису.

– Ты прав, – ответил тот. – Верить этому человеку нельзя, и поэтому, пришлось принять кое-какие меры предупредительного характера, а именно: заминировать дачу. Если что-то пойдёт не так, и нас, действительно ждёт засада в виде снайперов, то я немедленно своим мобильником активирую радиомаячок на капсюльном детонаторе, под которым сейчас столько пластита, что хватит разнести в щепки это чудо садовой архитектуры.

Мендинский проехал ещё несколько десятков метров, прежде чем до него дошёл смысл сказанного, после чего с силой вдавил ногу в педаль тормоза. Сидевшие в салоне резко подались вперёд, едва не накрыв собой Коляду и водителя.

– Не имеете п'гава! – не своим голосом возопил директор. – Я дальше никуда не поеду! Агния, ты слышишь, что они гово'гят? Они хотят взо'гвать нашу дачу, где у нас сейчас находятся Янка и Лизка! Это чудовищно и подло. Да, у вас п'госто нет се'гца! Вы люди без мо'гали и совести! Лучше убейте меня с'газу: я всё г'авно никуда не поеду. – Он тупо уставился в пол, коим здесь являлся прорезиненный коврик машины и при этом тяжело и часто дышал. Агнесса Феоктистовна тревожно заёрзала на своём месте, не зная, что сказать.

– Давайте обойдёмся без глупостей, – назидательно и громко произнёс Коляда и упёрся стволом «Макара» в бок своего спутника. – Убить мы Вас всегда успеем. Вы лучше подумайте о своих близких. Тем, что Вы попытаетесь саботировать наши требования, или, не дай, Бог, – сорвать наши планы, – Вы только увеличите шансы того, что мой друг нажмёт кнопку. Это, надеюсь, понятно? – Мендинский ещё какое-то время продолжал безучастно глядеть себе под ноги и тяжело дышать.

– Что Вам от меня, в конце концов, нужно? – с трудом выдавил он из себя и перевёл взгляд. – Почему моя жена, дочь и внучка должны быть заложниками ваших планов? Мы что ли будем виноваты, если у вас что-нибудь не получится?

– Да. Вы и только Вы, лично, Мендинский, будете виноваты в том, что может случиться, если в настоящий момент, действительно, работаете на Контору, и поэтому нас ждёт какая-нибудь их неприятная, домашняя заготовка, – сказал Коляда.

– Вас и так ждут неп'гиятности, и это ещё мягко сказано, – отдышавшись, ответил директор. – Вы что же, думаете, там ду'гаки сидят, кото'гые совсем не ждут вас в гости и не готовятся к вст'гече?

– Мы – то, как раз, так и не думаем, – ответил Коляда, как можно более спокойным и естественным тоном. Но мы также уверены в том, что они не будут палить по машине наобум и без разбора. И дело тут не только и не столько в Вас, что бы Вы о себе не мнили, так как Вы для них, – простая пешка в большой игре, которую никто не пожалеет. Но одно я знаю точно: нас ждёт прицельная и выборочная стрельба, и ещё я знаю, что Вы об этом осведомлены. – При этих словах Мендинский дёрнулся всем телом, и уже открыл, было, рот, чтобы активно возразить, но Коляда предостерегающе поднял руку.

– Не нужно лишних эмоций и слов, Семён Осипович, – осадил он директора. – Вам не хуже меня известно, что в первоочередных планах у Конторы, – ликвидация Ронина. То есть, его физическое уничтожение. Проще говоря, – убийство. Он для них сейчас хуже дикого, бешеного зверя. Человек вне закона. Живая мишень, так сказать, на которую объявлена и теперь ведётся всем миром, включая Ваш ЧОП, бесчеловечная охота. Вам же в этой охоте отведена роль главного загонщика. Поэтому не стоит здесь разглагольствовать о морали, совести и человечности. Кому – кому, а, уж, Вам-то это не к лицу. —

После всего услышанного лицо Мендинского густо залилось краской, а глаза под запотевшими линзами очков рефлекторно сузились и лихорадочно забегали. В такие минуты он становился похож на взбешённого, но растерянного и загнанного в свой грот, осьминога, который спешно менял свой боевой окрас на защитный. Коляда понял, что попал в цель.

А посему, – спокойно, но твёрдо продолжал он, – я в первый и последний раз Вас спрашиваю: в каком, конкретно, месте нас будет ждать снайпер или снайперы, и какие у них на нас виды? – Он выжидающе уставился на Мендинского тяжёлым и сверлящим взглядом.

– Мне известно, по к'гайней ме'ге, только об одном снайпе'ге, – упавшим голосом просипел тот. – Он будет сидеть на к'гыше банка, что на пе'гек'гёстке улиц Ми'га и Юности, куда я должен буду подъехать и там «сломаться». Моя задача – вывести вас на снайпе'га, п'гедва'гительно оповестив его условным знаком. Без этого знака он ст'гелять не будет. – И потом добавил:

– Кажется, нап'готив него, на к'гыше ЦУМа должен будет г'азместиться его напа'гник, д'гугой снайпе'г. А виды у них на вас самые п'гостые: че'гез оптику п'гицела.

– Очень своевременное и ценное дополнение, – усмехнулся Коляда.

– А что это за условный знак? – Мендинский изобразил всплеск руками, по-видимому означавший жест досады в связи с поломкой машины.

– Оригинально! А у Вас хорошо получается, – вновь подтрунил Коляда. – Каково расстояние от места «поломки» до конторы?

– Мет'гов двести, не больше.

– А каково расчётное время нашего туда прибытия?

– Да тепе'гь уже никакого, – ответил Мендинский. – Связь с ними у меня, по известным п'гичинам, давно ут'гачена. Я даже не знаю: ждут ли они меня вообще. С тех по'г, как я исчез с их г'ада'гов, ни мне о них, ни им обо мне – ничего не известно. Вся иг'га пошла вслепую.

– Как же тогда они планировали Вас использовать?

– П'гиме'гно также, как и вы меня, только под их конт'голем. Но этого не случилось.

– А разве они не знают про Вашу дачу? Почему туда пришли не люди из Конторы, а какие-то бандиты?

– Этого я не знаю, – недоумённо пожал плечами Мендинский, и, увидев немой вопрос в глазах собеседника, с чувством воскликнул:

– Ну, я, действительно, не знаю! – Это было похоже на правду, ибо всё происходящее и, впрямь, не поддавалось никакому объяснению, и потому вселяло в душу директора растерянность и страх. Мало того, что оно грозило поставить крест на всех его радужных мечтах и прожектах относительно столичной прописки и предстоящего бизнеса, и в этом смысле уже не просто попахивало, а откровенно тащило дерьмом, так оно ещё и подвергало угрозе жизнь самых близких ему людей.

– Я всё сделаю, как вы скажете, всё сделаю – поспешно пролепетал он плаксивым голосом. – Только не т'гогайте дочь и внучку. – Могло показаться, что Мендинский был окончательно сломлен и деморализован. По крайней мере, так выглядело внешне. Но Васька Коляда был не из тех, кто верил в чудесные и быстрые метаморфозы и хорошо знал, как бывает обманчива личина иуды. А потому он вовсе и не думал расслабляться и менять тон.

– Никто и никому здесь не причинит зла, – решительно сказал он, – но только при одном условии: Вы на протяжении всей операции делаете всё правильно и действуете только в рамках заранее оговорённых нами инструкций. При этом безоговорочно выполняете все наши требования при любых, даже самых нестандартных, внезапно возникших ситуациях. И, Боже Вас упаси, – он выразительно щёлкнул двумя пальцами, намекая на неотвратимость возмездия, Боже Вас упаси – повторил он, – удариться в самодеятельность! Вам ясно?! – Мендинский согласно затряс головой, и машина, как по команде, осторожно тронулась с места, постепенно набирая обороты, соответствующие её статусу. В салоне наступила непродолжительная тишина.

– Скоро будет блокпост, командир, – подал голос Янис, до этого внимательно слушавший диалог и с наслаждением смаковавший эту удивительную способность «Хохла» прокачивать клиента. «Хохол» и раньше слыл мастером психологической «рихтовки», а если понадобиться, – то и форсированного допроса. Но это было там, в горах. И это было очень давно…

– Блок – пост, говорю, скоро – повторил Янис, не дождавшись ответа.

– Какие наши действия?

– Какие действия, говоришь? – отозвался «Хохол», глубоко погрязший в стратегических расчётах и потому не слышавший первый вопрос – Действия наши будут самые непосредственные и самые правильные при данных обстоятельствах. Во-первых, мы остановимся у блок – поста, даже если нас не будут останавливать. Предстанем перед ними во всей своей красе. Зря что ли наряжались? Зря что ли ты перевёл на нас столько грима и косметики? Во-вторых, предъявим им документы на имя жены и дочери нашего друга Семёна Осиповича вместе с подлинными, так сказать, образцами. – Он весело подмигнул Сергею и его наречённой «мамаше». – А затем, то бишь, в-третьих, где-нибудь поблизости, нагло накроем поляну и демонстративно примем на грудь по «соточке». Типа разомнёмся перед тренировкой на лыжной базе. Теперь уже я – зря что ли угробил столько продуктов на экипировку мешков? Хоть досыта и вкусно поесть напоследок. Ладно, шучу. Короче, ни у кого не должно возникнуть даже тени сомнения в том, что наш друг вместе со всем своим семейством едет на пикник. Гвардейцы передадут эту информацию дальше, – на другие блокпосты, а те уже выше, – в Управу и в Главк. Вот, как-то так, примерно. Вопросы? Семён Осипович… Агнесса Феоктистовна… Вам всё ясно? – Чета Мендинских дружно закивала головами. При этом «Хохлу» показалось, что Агнесса Феоктистовна проявляет неподдельный интерес ко всему происходящему, словно речь идёт о сценической постановке, в которой ей отведена очень важная роль, чего, отнюдь, нельзя было сказать о главе семейства. Он сидел молча, напряжённо сжавшись в комок, словно сгусток энергии, готовой вырваться наружу, но при этом, всем видом стараясь показать свою лояльность и послушание. И только его глаза, вот уж, точно, зеркало души, лихорадочно бегали под линзами очков и говорили совсем об обратном, а именно – о желании переломить ход событий в свою пользу, а его холодный, искушённый жизненными перипетиями рассудок, вкупе с огромным опытом игрока, пребывал в мучительном поиске выхода из создавшегося положения. Как сорвать планы террористов? Как незаметно подать знак снайперам? Как предупредить обо всём генерала, чтобы остаться в его глазах верным уговору, а в глазах бандитов – жалким заложником, лишённым иллюзий? Как всё это сделать? Как?

* * *

– Какие бабы? – оторопело пробормотал Шаромов, не веря своим ушам, и не понимая до конца смысла сказанного. – Какие ещё, к чёрту, бабы?! – Он уже не просто кричал, а орал в трубку, пересыпая свой крик отборным матом, а по его лицу, ещё недавно сиявшему холёным, самоуверенным благодушием, точно молнии, то и дело, пробегали судороги неконтролируемой ярости. Поверить в услышанное – означало для него сейчас только одно: поверить в крах всех своих надежд и планов. Сколько тревог и бессонных ночей ему всё это стоило! Сколько денег, и не только государственных, выброшено на ветер! Сколько, наконец, жизней загублено зря! Да, что там чьих-то жизней, когда его собственная теперь висела на волоске и ничего не стоила в глазах тех, кто сегодня прилетит сюда, чтобы отправить его спецрейсом в Москву. Туда, откуда не возвращаются. Нет, этого не может быть! Не может и не должно! Выход есть всегда! Он расстегнул ворот рубахи и сделал несколько глубоких вдохов с задержкой дыхания и последующими резкими выдохами. Генерал давно и небезуспешно практиковал китайский Цигун. В наступившей тишине было слышно, как на другом конце провода кто-то суетливо и нервно подыскивает нужные слова.

– Товарищ генерал – лейтенант, – раздался, наконец, голос дежурного офицера, – Все блок – посты действовали строго в соответствии с полученными указаниями. Вашими указаниями. Сначала мы пробили по базе машину. Она оказалась собственностью директора ЧОПа и поэтому бойцы не стали её задерживать. Но они сами остановились. Причём, прямо, напротив блок – поста.

– Кто «они»? – Генерал уже успел взять себя в руки и даже устыдился своей минутной слабости. Согласно своему неписанному кодексу чести, он считал, что низко и глупо срываться на брань в отношении того, кто стоит неизмеримо ниже тебя на служебной лестнице. Орать на беззащитных подчинённых, – это уровень толстопузых, толстожопых и тупых столоначальников в погонах, которые никогда не ходили по «земле». Даже если тебя смертельно оскорбит подчинённый, – мстить ему подло. Лучше убей его в честной дуэли. Найди повод, – и убей. И не важно, какими средствами. Хоть голыми руками. Но только не опускайся до крика. Статистика о процветавших в армии ещё с советских времён офицерских дуэлях, всегда была под запретом и попросту замалчивалась. Шаромов по роду своей деятельности хорошо знал об этом. Сам он никогда не был завзятым бретёром, но в пору своей молодости не раз вызывал обидчиков к барьеру, и сам был не раз вызываем другими. Впрочем, всё это, разумеется, не касалось тех, кого называли врагами нации, предателями или источниками утечки информации. Там работали совсем другие законы и правила. Вернее сказать: там не было никаких законов и правил.

– «Они», – это те, кто были в машине, – между тем ответил офицер, выводя Шаромова из минутного забытья. – То есть директор ЧОПа Мендинский, его жена, дочь и две её подруги.

– Вы что же, сами лично их видели или, может быть проверяли у них документы?

– Никак нет, товарищ генерал-лейтенант! Никто не требовал у них никаких документов или удостоверений личности, – они сами стали размахивать корками у нас перед носом и бравировать, извините, личным знакомством с Вами. Это зафиксировано приборами видеонаблюдения. Паспортов не было только у этих двух подружек. Как раз, они-то, эти подруги, и вели себя крайне агрессивно и нагло, а ещё от них пахло водкой.

– Водкой? Какого чёрта!?

– Так точно, – водкой. И не только от них. От остальных тоже. Дело в том, что вся эта компания в буквальном смысле устроила пикник на обочине, недалеко от поста и демонстративно стала употреблять алкоголь. Пили все, кроме жены директора. Она, по нашим данным, – хронический гипертоник со стажем. Сам же директор лыка не вязал.

– Очень интересно. Надеюсь, это также заснято.

– Так точно, товарищ генерал – лейтенант! Сами персонажи, их метрика в увеличенном формате, экипировка, снаряжение, – всё это отснято нами и в отличном разрешении сброшено Вам на вайбер. Откройте страничку, – там всё есть.

– Как всё-таки вёл себя сам Мендинский, его жена, дочь?

– Нормально вёл. Даже слишком. Кричал, что у него есть право беспрепятственного проезда по всей территории со статусом чрезвычайного положения, и что, мол, его никто не имеет право задерживать. Говорил также, – офицер слегка замялся и сделал паузу, – говорил, что Вы его друг, и он по пути на базу обязательно заедет к Вам в гости. В это время его жена о чём-то разговаривала с дочерью, и обе смеялись. Всё выглядело вполне пристойно и правдоподобно. Это также есть в записи.

– Очень интересно, очень интересно – в раздумье повторял Шаромов: он был не просто раздосадован услышанным, он был потрясён и растерян, что случалось с ним крайне редко.

– Фотоизображения документов проверены на подлинность?

– Так точно! Всё отсканировано и проверено на подлинность. Документы и их владельцы идентифицированы полностью. Правда, не до конца установлены личности двух подруг дочери директора, так как у тех не было при себе документов. Но уже достоверно установлено, что у неё, действительно, есть две подруги, в прошлом спортсменки-лыжницы. По крайней мере, в контексте внешнего описания антропометрически всё совпадает в точности. Сейчас данные по ним обрабатываются, и скоро будут у нас.

– Так, ладно, с этим ясно. Продолжайте сопровождение. Снайперов с позиций не снимать. Обо всех изменениях докладывать мне лично. Всё.

– Есть! – В трубке сухо щёлкнуло, и послышался прерывистый зуммер гудков.

Генерал по привычке уставился в окно. Там на грязных улицах города, по опустелым кварталам, проспектам и площадям, тревожным маршем шла весна. Во дворах тротуары змеились излучинами треснутого льда и пестрели серыми глыбами свалявшегося, талого снега. Нечищенные дороги неприятно поражали своими далеко не стерильными заносами, пестревшими почти всеми цветами радуги. В связи с полным параличом деятельности коммунальных служб, их давно уже никто не убирал, и оттого они были теперь не только не прохожими, но и не проезжими. Но это почти не имело никакого значения так как ходить и ездить по ним, даже не смотря на традиционный час «пик», было всё равно некому. Зато мимо окон с незавидным постоянством, то и дело, с рёвом проносились грузовики с гвардейцами, и сновали патрули. В воздухе, помимо устойчивого запаха горелой резины и ещё чего-то неопределённого, витал неистребимый дух опасности и смерти.

«Неужели всё это стало возможным именно теперь и у нас?!» – с отчаянием подумал генерал. – Но почему?! Ведь, мы же самые лучшие. Самые правильные. И религия у нас самая правильная. И политика. И люди у нас самые добрые и отзывчивые. И руководители самые умные и гуманные. Во всяком случае, так нас учили на протяжении десятилетий. Так нам внушали с детства. На верность этому мы присягали в юности. На этом фундаменте построили всю нашу историю и культуру. Такой неизмеримой ценой заплатили за всё пережитое. И ради чего? Чтобы опять воцарились вражда, кровь и хаос? Тогда кто виноват во всём этом? Ну, не собаки же эти чёртовы в конце-то концов? И не эта же дурацкая «негативная энергия», которая, якобы, выскочила откуда-то из космоса, как чёрт из табакерки. Почему я должен верить этому обдолбанному сказочнику и всей его лженаучной богадельне, которая, по сути, и заварила эту кашу. И почему именно я должен теперь стать искупительным, жертвенным козлом в этой истории? А тут ещё это…» – Шаромов с силой потёр указательным пальцем продольные складки на лбу. – «Неужели и, впрямь, этот жирный осёл Мендинский, сошёл с ума и пустился, напоследок, во все тяжкие, устроив пир во время чумы? Да ещё со всем своим святым семейством? Нет, тут что-то не так, тут что-то другое. Или это какой-нибудь обводной, отвлекающий манёвр бандитов, или их очередная, хитроумная выдумка. В любом случае, если я не решу эту головоломку сегодня, – завтра будет поздно. Ясно только одно: действовать сейчас просто наобум и прихлопнуть всех одной мухобойкой нельзя. Нельзя, даже если мухобойкой служит мощнейший паралитик нелетального действия, о котором не знают снайпера. Мне нужен только Ронин! Только Ронин! Живой и здоровый, чёрт побери! Но его же нет там! Нет его! Это просто бред какой!» – Генерал снова погрузился в медитативное созерцание улиц и не сразу заметил, как в отражении оконного стекла показался Плеханов, который, как всегда, тихо и незаметно прокрался в кабинет и замер у порога. На этот раз его лицо, даже в отражённом свете окна, казалось живым и выразительным, а во всём его облике чувствовались энергия и сила. Ампулы, презентованные ему накануне Шаромовым, действовали безотказно и мощно.

– Ты опять в своём репертуаре, Георгий Валентинович, – не оборачиваясь, произнёс Шаромов.

– Извините, товарищ генерал, что без доклада и без стука, но у меня возникли интересные соображения по поводу наших будущих гостей, – бодро ответил Плеханов. – И я бы не хотел откладывать это в долгий ящик.

– Я только хочу уточнить, – каких гостей ты имеешь ввиду: местных или московских? – усмехнулся генерал, поворачиваясь к подчинённому. – Пока что к нам едет только эта пьяная сволочь Мендинский со своей женой, дочерью и двумя её пьяными подругами.

– А кто вперёд приедет, тот и гость – в тон ему ответил Плеханов и непринуждённо рассмеялся. На Шаромова был устремлён уже не тот тусклый, потухший взгляд конченого наркомана, – на него смотрели прежние одержимые страстью, глаза, в расширенных зрачках которых плясали огоньки другой, нездешней реальности.

– Ладно, шутник, заходи и устраивайся поудобнее: мы сейчас будем смотреть очень интересное кино. А, заодно, и поделишься своими соображениями. – С этими словами генерал включил монитор и открыл файлы с отснятым материалом.

Глава 29 Штурм

Армейские снайпера, как известно, народ усидчивый и немногословный, и что самое главное, – не слишком эмоциональный на работе. Они не будут делать ровным счётом ничего, пока не поступит команда. Ничего, даже если в оптике прицела будет разыгрываться драма вселенского масштаба с участием лиц из их ближайшего окружения. Они будут просто покусывать случайно подвернувшуюся травинку или перегонять по зубному ряду изжёванную спичку, непроизвольно щурясь, и, не позволяя никакой случайной мелочи нарушить рабочий вакуум в их головах. В эфир без крайней надобности им также выходить нельзя, чтобы, не дай Бог, вдруг, не оказаться на одной частоте с неприятелем. Так что неудивительно, когда этот постоянный «режим молчания» из профессиональной необходимости незаметно переходит у многих из них в личное качество.

Именно поэтому, ни у кого из двух стрелков, перекрывавших друг друга с разных точек, расположенных, согласно сценария, на крышах ЦУМа и городского отделения Сбербанка, не то, чтобы мускул на лице, – веко не дрогнуло, когда, по направлению к ним, пересекая совершенно пустой перекрёсток, и, фривольно виляя кузовом из стороны в сторону, выполз белый «японец», водитель которого, по-видимому, был страшно далёк от реальности.

Не доехав добрых полста метров до заданной системы координат, «минивен» резко дёрнулся, – похоже, в нём по ошибке «врубили» не ту скоростную передачу и остановился. Через пару минут из его нутра, буквально, вывалились три рослые фигуры светских львиц в фирменных лыжных костюмах и куртках, при полной спортивной экипировке, с зачехлёнными лыжными палками, рюкзачками и дорогущими бегунками от французской компании «Соломон». Они принялись беспорядочно размахивать руками, галдя, наперебой, пьяными, визгливыми голосами, и, тщетно пытаясь, при этом, бороться с силами гравитации, неудержимо тащившей их к земле. За ними следом вместе с пожилой дамой, вылез и сам хозяин авто, который также с трудом держался на ногах. При этом, никаких условных признаков «поломки» машины, либо сигнала тревоги он не обозначил и не подал. Ни явно, ни косвенно. Применительно к запланированной схеме всё это было непонятно и странно. Но нет команды, – нет действия.

По правде сказать, вся эта «тёплая» компания мало чем напоминала потенциальных лыжников, собравшихся в одночасье покорять закрученные спуски и треки на лыжной базе, кстати, давно закрытой для посещения, но ещё меньше она напоминала каких-либо террористов или диверсантов, задумавших свою преступную акцию против федеральных сил безопасности. Во всяком случае, после короткого: «Объект вижу» и столь же короткого: «Продолжайте вести», стрелки с позывными «Гром» и «Гюрза» продолжили флегматично жевать спички, не снимая пальцев со спусковых крючков. Напрягало лишь поведение дам, которые недвусмысленными возгласами, густо пересыпанными нецензурной лексикой и характерными жестами, выражали намерение справить свою естественную нужду. Причём, сделать это они собирались в подъезде того самого нефункционирующего и пустого здания Сбербанка, где со своей дальнозоркой «плёткой» засел «Гром», и где, разумеется, не было ни домофона, ни любого другого внутреннего запирающего устройства.

«Гром» в бешенстве сжал челюсти: «Вот же твари!». Его взбесило даже не то, что эти девицы для своего «мокрого» дела выбрали именно место его дислокации. Это мог быть вполне случайный выбор. Но его взбесило то, что все улицы вокруг, параллельные, перпендикулярные и ещё, чёрт знает какие, – все они были совершенно безлюдными, безлошадными и безмашинными, потому, как уже давно являлись если не авансценой, то уж, точно, кулисами театра боевых действий. Зачем же тогда ссать в подъезде? «Твари безмозглые», – снова родилось в его мозгу. – «Хоть бы вы утонули там!» – Он ненароком, в сердцах, перекусил пополам спичку, которую смаковал больше часа, и на всякий случай ослабил на крючке указательный палец.

* * *

Спустя считанные минуты после визита непрошеных гостей, бесшумный и «упакованный» по полной программе «Гром», лежал под чердачным гнездом, и ошалело пялился на одну из тех самых безмозглых тварей, которая сейчас деловито примеряла на глаз оптику его эсвэдэшки. Мгновенная потеря эмоционального равновесия стоила ему очень дорого, ибо не может и не должно быть никаких временных отступлений от устоявшихся правил. Могут быть только постоянные. Но тогда это уже полное изменение старых правил на новые. При этом «Гром» тихонько постанывал: финка, брошенная «Лусисом» с филигранной точностью, застряла в плече и полностью обездвижила его. Сама по себе рана была не глубока и не опасна, но вполне себе была способна причинять физические и моральные страдания. И уж, точно, надолго освобождала работника от его профессиональных обязанностей.

– Извини, брат, но ты сам напросился, – заговорила высокорослая, «безмозглая тварь», неожиданно переходя с пьяного, визгливого женского фальцета на баритон. – Сам понимаешь, мне уже не по возрасту, да и совершенно некогда играть с тобой в зарницу. Поэтому пришлось сразу перейти к финальной части. Убивать я тебя пока не собираюсь, но за это и ты кое-что должен для меня сделать. Например, ответить на несколько вопросов. – После всего услышанного «Гром», похоже, стал адекватнее воспринимать окружающую действительность, но его, всё ещё выпученные от всего происходящего глаза, по-прежнему выражали больше дикого удивления, нежели агрессии или страха. Он, как ни старался, не мог свести в голове дебет с кредитом, видя перед собой эту, по внешним признакам, стопроцентную, размалёванную бабу, которая не просто контролировала сейчас ситуацию, но ещё и подбирала ему сопли. На ум приходили мысли об инопланетянах, оборотнях, гипертрофированных трансгендерах, – о ком угодно, только не о террористах.

– Ты кто такой, – наконец, выдавил он из себя.

– Один из тех, кого вы ждали, но теперь это уже не имеет значения. – ответил «Лусис». – Давай, лучше, перейдём к делу. Только, чур, на вопросы отвечать коротко и чётко. – Говоря это, он ни на секунду не отрывал глаз от оптики, сканируя каждый метр оперативного пространства перед собой.

– Вопрос первый: каково отсюда расстояние до Главка?

– Метров двести, не больше. – «Лусис» удовлетворённо хмыкнул: не обманул Мендинский.

– Много ли там сейчас народу?

– Точно не знаю, но, скорее всего немного: дежурный с помощником, бойцы СОГ, то, бишь, следственно – оперативная группа и кто-то из руководства: все же нынче поголовно на территории: приказ по гарнизону.

– Какое задание было у тебя и напарника. Кстати, он сейчас видит нас?

– Нет, не видит. В зоне поражения – только объекты. А задание, – «Гром» на секунду замедлился с ответом, – задание самое простое: по команде сверху – валить всех подряд после получения нами условного сигнала от водителя.

– А самого водителя с женой – тоже?

– Что – водителя с женой?

– Я спрашиваю, их тоже валить?

– Тоже. А что тебя здесь так удивляет? Они же оба на них, ну, в смысле, на вас теперь работают, а, стало быть, являются пособниками террористов.

– Да, лично меня это, как раз, и не удивляет, – сказал «Лусис». «Так, вот, значит, какие золотые горы были обещаны этому иуде Мендинскому», – подумалось ему. – Да, чёрт бы с ним, с этим Мендинским! Жену его жалко: забавная, такая, дамочка. И с юмором у неё всё в порядке. А как она мамашу – то разыграла. Просто класс! Станиславский бы – и тот поверил. Ещё немного, – и усыновила бы она нашего Серёгу. В смысле – удочерила. Да, и Серёга, – не промах. Тот ещё актёр, оказывается. «Щукинка» по нему не просто плачет, – рыдает горькими слезами.

– А если бы что-то пошло не так, – продолжал он свой форсированный опрос. – Ну, как сейчас, например. Что тогда?

– Тогда бы из Главка к нам подскочила группа захвата из СОГа.

– Что, же помешало это сделать сегодня?

– А то ты сам не знаешь! – вспылил, было, «Гром». – Этот ваш дурацкий маскарад и помешал. Ах, как же мы облажались! Ну, твою же ж мать! – «Гром», морщась от боли, попытался рассмеяться, но из этого ничего не вышло: наружу рвался лишь ойкающий и всхлипывающий кашель. – А теперь слушай сюда, боец, – тон «Лусиса» стал сухим и жёстким. Мы не хотим никого убивать. Мы такие же, как и вы. Но ставки слишком высоки. Поэтому ты должен выполнить одно, но самое важное моё условие. Только – давай сразу: да или нет. Захочешь поиграть в героя – мученика, – нам не по пути.

– Говори.

– Вызовешь сюда группу захвата, скажешь, что подвергся нападению и ранен. Скажешь, что, мол, ситуация вышла из под контроля и нужна поддержка. Все террористы сейчас в машине и ведут оттуда прицельный огонь. Кстати, всё это почти соответствует действительности, кроме машины. А напарнику сейчас же сообщишь, что взят в заложники, что также соответствует действительности, поэтому пусть сидит себе тихо на своём чердаке, не рыпается и ни с кем не выходит на связь, а то тебе – каюк, понял?

– Понял. Ты хочешь из моей «плётки» положить наших пацанов? – «Гром» внимательно посмотрел на «Лусиса».

– Это, как раз, вас, таких, вот, пацанов и учат без разбора валить всех подряд, а мы умеем кое-что получше. – «Лусис» вспомнил, как красавчик Гэсэр стреножил пятерых собровцев при штурме дома тётушки Янжимы, не причинив им при этом никакого существенного вреда. Эта тактика могла бы пригодиться и сейчас для выманивания и нейтрализации малой кровью основного костяка силовиков, с тем, чтобы упростить задачу проникновения внутрь здания. Главное, – обойтись без жертв. Дальнейший сценарий расписан пошагово.

– Короче, сынок, – уже почти миролюбивым тоном произнёс «Лусис». – Я думаю, что обойдётся без «двухсотых». Во всяком случае, с вашей стороны. – «Гром», немного оттаявшим, но по-прежнему очумелым взглядом, утюжил этого «ряженого», который не просто сделал его на счёт: «раз», но ещё и продолжал уверенно вести свою игру.

– Неплохой ты, видать, мужик, – сказал он, – и классный «профи». Говорю тебе это от чистого сердца. Уж не знаю, где и кем ты, там, был раньше, но служил, точно, не в стройбате. Но сколько бы я тобой не восхищался, – шансов у тебя всё равно нет. – Сказав это, снайпер приложился ухом к «трубе» и, не теряя времени, принялся деловито исполнять указание «Лусиса».

– Посмотрим, – спокойно ответил «Лусис», и передал «Хохлу» сигнал готовности. А потом он просто слился в одно целое с оружием. Слился настолько что, казалось, чувствовал его пульс и дыхание, хотя оно и было из под чужого плеча. Он ласково, словно любовницу, погладил приклад винтовки, и что-то прошептал ей на одном лишь ему известном, языке. Для непосвящённого было бы дико слышать, как кто-то просит прощение у огнестрельного оружия за то, что, дескать, мол, всегда больше любил холодное. Всё это смахивало бы не на покаянное признание, а на обыкновенную паранойю. Но Янис знал, как молиться своим Богам войны, ибо был посвящённым. И он всегда молился им и просил прощение, когда это было нужно. И оружие всегда прощало его, и потом уже никогда не подводило.

Между тем, Васька «Хохол» уже убрал чету Мендинских с линии огня, оставив белеть одиноким парусом «Альфард», ставший теперь основной и единственной мишенью, и вместе с Сергеем, дворами, со всей необходимой амуницией, успешно проводил спринтерский забег на двести метров до дверей областного управления ФСБ. Одновременно с этим в обратном направлении, прижимаясь к фасадам зданий, по разные стороны дороги, к Янису текло два живых ручейка из шести человеческих тел, экипированных по полной боевой. В оптику прицела было отчётливо видно, что все бойцы облачены в портативные противогазы, некоторые тащили какие-то баллоны. С одной стороны это успокаивало. Значит, огня на поражение они пока вести не будут, что повышало шансы на выживание, и давало фору во времени. Но, с другой стороны, – что бы это могло значить? Разве они нужны кому-то живыми? В особенности – Сергей. Нет, тут что-то не то. А, может быть, это вовсе не безобидная «черёмушка» или какой-нибудь хлорпикринчик, которым их окуривали в «учебке», в Чирчике, а очень боевой и очень нервный паралитик, типа «веселящего» газа. И, вот, тогда, – шансов уже, точно, никаких. И, вот, тогда, – привет с Дубровки! Так что стрелять придётся по-любому.

«Лусис» ненароком взглянул на своего «напарника». Тот слегка постанывал, – сказывалась кровопотеря и болевой синдром, но в целом, держался молодцом.

– Потерпи, сынок, – сказал Янис. – Скоро всё закончится, и тебя подлечат. А пока лежи спокойно: ничего с тобой не случится. – «Гром» в ответ только ухмыльнулся и закрыл глаза.

Между тем, Янис окончательно и бесповоротно прильнул зрачком к мощному окуляру «эсвэдэшки», задерживая дыхание, как перед длительным погружением, и, выждав момент, плавно давнул на спусковой крючок. Потом ещё, ещё и ещё… Звуков выстрелов почти не было слышно, только приклад слегка подёргивался у плеча, да отстрелянные гильзы с лёгким, мелодичным звоном отскакивали в сторону. Бойцы группы захвата, успевшие уже покрыть две трети расстояния до цели, и, не знавшие, где сидит снайпер, с удивлением смотрели друг на друга, заваливаясь на бок, и тут же застывая в неподвижных и неестественных позах, словно подвергнутые действию космического холода. Это происходило настолько быстро, что, глядя со стороны, было невозможно определить ни сам источник воздействия на них, ни место локализации этого самого источника. «Лусис» оторвал взгляд от оптики и недоумённо уставился на свою новоиспечённую подругу. – Неужели сбился прицел, и я валю всех «на глушняк»?! – с ужасом подумал он. – Да, нет же, этого не может быть! Оптика – в порядке. Прицельная планка на месте. Что за чёрт? Я не мог промахнуться. Даже если заряды с термоупроченным сердечником, а это, скорее всего, так и есть, то всё равно летальные исходы исключены. Я же ясно видел, что все пчёлки долетели до своих цветочков, то бишь, до мягких тканей бёдер атакующих. – Он с судорожной поспешностью выдернул затвором заряд из канала ствола и принялся его рассматривать.

– Да это же транквилизаторы, мать твою! – воскликнул он. – Настоящие, современные, боевые транквилизаторы! Не какие-нибудь паршивые ветеринарные шприцы с «кураре» местного разлива, для «духовки», а реальные «стопари» для реальных пацанов. Я таких сроду не видывал. – Вот тебе и «плёточка», вот тебе и «Эсвэдэшечка»! Так, значит, пацаны даже и не ранены вовсе, а просто «вырублены». Здорово! Но зачем и кому всё это понадобилось?! – «Лусис» был так потрясён и одновременно обрадован своим открытием, что не сразу смог прийти в себя. Во-первых, это было необъяснимо ни с какой точки зрения, а, во-вторых, совершенно не вписывалось в их первоначальный замысел. Хотя, если прикинуть, – такой расклад устраивал всех. И волки, как говориться, сыты, и овцы целы. Но опять же – зачем?! – Он перевёл вопросительный взгляд на, лежащего под чердачным окном, снайпера. Тот, хоть и продолжал храбриться, но уже заметно скис, потеряв не один стакан крови, и, готовый при первой же возможности адекватно возместить эту потерю аналогичной тарой со спиртосодержащей жидкостью.

– Ну, и что ты на это скажешь? – спросил «Лусис», держа в ладони странной формы снаряд, не похожий на обычный патрон. – Но «Гром» был удивлён и обескуражен не меньше. Он по-детски откровенно уставился на эту диковинную куколку необычного боеприпаса, напоминающего миниатюрный бронзовый нэцкэ синтоисткой пагоды и не нашёл, что сказать. Сегодня ему второй раз за день посчастливилось удивиться так искренне и сильно, как, пожалуй, он ни разу не удивлялся за всю свою предыдущую жизнь.

– Я не знаю, – наконец, пробормотал он. – У нас не было других вводных. Да, и приказ отдавал московский генерал сам лично. Хотя, впрочем, магазин почему-то снаряжал не я, а кто-то другой. Короче, я не знаю. Хрень какая-то. – «Гром» вновь попытался рассмеяться, и, похоже, на сей раз ему это удалось. От повторного эмоционального шока он, словно, забыл и об утраченном оружии, и о потерянной крови, и о торчащей из плеча финке. «Лусис», передав ребятам условный сигнал, и, накинув на плечо спортивный мешок с «шансовым инструментом», лёгкой рысью выдвинулся вслед за ними, но не окольными дворами, как они, а прямиком по улице, мимо, лежащих на земле в противогазах, спецназовцев и каких-то баллонов, неизвестно чем наполненных, но, известно для кого предназначенных. Судя по ответному сигналу, парни уже благополучно проникли в здание, и отрабатывались там по намеченному плану.

Но перед тем, как покинуть чердак, «Лусис» бережно положил винтовку рядом со стрелком и сказал: – Живи, сынок, как говорится, долго и счастливо. Но для этого, – лучше, поменяй работу. А ей, – он кивнул в сторону винтовки, – ей объяви от меня благодарность и скажи, что таких, как она, – нынче просто поискать. Впрочем, я уже и сам ей всё сказал. – «Гром» очередной раз насмешливым, и, вместе с тем, восхищённым взглядом смерил это странное, ряженое, двухметровое существо: уж больно не вязался весь его облик со всем тем, что оно, это существо, здесь натворило.

– Работу – то я теперь, итак, по твоей милости поменяю, – усмехнулся он. – А, вот, ты бы лучше пол поменял. – Думаю, что мужиком-то быть – тебе было бы больше к лицу. А то, блин, смешно как-то даже. Боюсь, что другие не поймут, когда увидят. И не забудь позвонить в «скорую». – «Лусис»добродушно усмехнулся: ну, что же, вполне нормальный, мужицкий юмор. Чем-то даже Ваську «Хохла» напоминает. Тот также постоянно огрызается, когда лажает. На прощание он ободряюще взглянул на стрелка и сделал пальцами «ОК».

– Ну, раз, чувство юмора осталось – значит, жить будешь, – сказал он. – А, вот, насчёт смены пола, – я подумаю.

* * *

– Так вот Вы какой, господин Ронин. Человек – волна. А Вы знаете, что именно так и переводится с японского семантическое значение фамилии Ронин: «человек – волна». Другими словами, – самурай, оставшийся без господина, воин, предоставленный самому себе. Очень редкая фамилия. – На Сергея почти в упор смотрели выразительные, изучающие глаза генерала Шаромова. В них не было ни ненависти, ни мести, ни ещё чего-либо в этом роде. Не было даже банальной, здоровой злости, несмотря на всю цену, заплаченную за столь дорогого гостя. Напротив, его лицо светилось искренним радушием и неподдельным любопытством.

– Вы уж извините, Сергей, но после этой вынужденной «отключки» нам пришлось как следует повозиться с Вашим лицом: отмыть его от помады и грима, снять накладные ресницы, парик, бижутерию и прочая, и прочая… А иначе, как бы мы Вас тогда распознали. Хотя, если честно, – то нам просто крупно повезло: на Вашем месте мог оказаться любой другой. И тогда бы всё осложнилось в разы. Но, к счастью, мой расчёт оказался верен, и Вы отправились туда, куда и должны были отправиться, то есть, к месту временного обитания гражданки Мухиной. В голосе генерала не было ни насмешки, ни торжества победителя, лишь на губах играла улыбка удовлетворённого самолюбия.

Сергей всем своим естеством ощущал, что недавно к нему крепко и от души приложились: голову штормило так, что качало сидя, а глаза застилал плотный туман неизвестной субстанции.

«Что это было: электрошок, или просто здоровенная оплеуха с ноги? – подумал он. – Руку бы я точно не пропустил. И что, вообще, произошло на самом деле? Никого же не было на пути, кроме этих двух лохов в дежурке. Всё же шло гладко, как по нотам. Тогда где я прокололся? И, кстати, почему до сих пор не связан и не закован в «браслеты»? Да, какое там…в браслеты. Почему я, вообще, жив ещё? – Вопросы роились в голове, не находя нужного ответа. Генерал, словно читая их по глазам, как открытую книгу, и здесь не преминул щегольнуть своими телепатическими способностями, которые ему приписывались всеми, кто с ним общался.

– Не старайтесь сейчас ничего анализировать, – вкрадчивым тоном произнёс он. – Правды не дознаетесь, а, вот, голове станет только хуже. Вы, батенька, итак преуспели настолько, что я не просто удивлён, – я восхищён! И хоть раздавать комплименты – не моё амплуа, но признаюсь честно: на моей памяти не было ничего похожего. Так, вчистую, переиграть Контору…Браво! Думаю, что эта ваша постановка впоследствии войдёт во все учебные пособия и хрестоматии для спецслужб. Я мог бы ещё долго рассыпаться в дифирамбах, будь у нас достаточно времени. Но времени у нас, как раз, и нет. Да и времена нынче грядут не самые лучшие. Совсем скоро сюда, из Москвы прибудут мои коллеги, и тогда всё может закончиться очень быстро и очень скверно для нас обоих. Но этого можно избежать. С Вашей, разумеется, помощью. Да, кстати, я не представился. Генерал – лейтенант Федеральной Службы Безопасности Шаромов. Для Вас – просто генерал. Можно – без «господин». А сейчас давайте обговорим некоторые условия наших дальнейших взаимоотношений. Только договоримся сразу: я говорю, – Вы слушаете и не перебиваете. Потом я отвечу на все Ваши вопросы. Итак, начнём по порядку. Ваши друзья сейчас находятся в здании управления. Они пока живы, но, меня, честно говоря, их судьба мало интересует. Тот, кого вы называете «хохлом», в данный момент заблокирован в подсобке. Там с ним занимается наш сотрудник, доктор Плеханов. Так что, как говорится, делайте свои ставки, господа. Лично я ставлю на Плеханова в соотношении один к двум. Хотя, нет, погодите: этот ваш «Хохол»… Я весьма наслышан о нём… Так что, лучше уж – один к одному… Второй Ваш товарищ, как, бишь, его, там – «Лусис», кажется. Он в настоящее время контролирует весь верхний этаж. Это просто поразительно, но ему в одиночку удалось пробиться туда, прихватив с собой в заложники, ещё и дежурного с помощником. Они то и сообщили нам с места последней своей дислокации, что этот ваш «Лусис» обляпал пластитом все несущие конструкции здания и теперь угрожает взрывом при посредстве радиомаячка. Сами они также у него на мушке. Не скрою, что это большая проблема. Но это не только для одного меня большая проблема. Это для всех нас большая проблема. Ну, рванёт он этот пластит! Ну осыплется всё здание пылью до самого фундамента. И что дальше? Бессмысленная, псевдогероическая гибель под обломками. А ради чего или – кого, спрашивается? Разве этого от Вас ждёт сейчас Ваша любимая девушка, Рита Мухина? Разве ради этого был так талантливо отрежиссирован, и так мастерски поставлен этот величайший в истории всех спецопераций спектакль? – Шаромов бил, что называется, в «десятку», мощно и точно, вперив в Ронина немигающий взгляд хищной птицы. Будучи прекрасным психологом и блестящим оратором, он понимал, что это должно было сработать. И не ошибся. На лице Сергея в какой-то момент промелькнула едва заметная гримаса сильнейшего внутреннего напряжения. Другой бы и не заметил. Но только не Шаромов. – Один Вы, Сергей, можете уговорить его не делать этого, – продолжал он своё наступление. – Тем более, что очень скоро нам понадобится этот верхний этаж. – После этого разведка боем из умеренного наступления перешла в лобовую атаку, в которой он, в привычной для себя манере, беспощадно давил психику собеседника тяжёлыми гусеницами логики и артистизмом наигранных чувств.

– Ради Вашей же великой любви и дружбы! – уже почти кричал Шаромов. – Ради вашего будущего с Ритой! Ради ваших будущих детей, наконец. – Он так вошёл в роль и так откровенно наслаждался произведённым от сказанного им эффектом, что не заметил, как стал слегка заигрываться. – А, иначе, какой во всём этом смысл? Какой смысл в том, что уже погибли ваши лучшие друзья «Монгол» и «Дракула», а теперь погибнут ещё и все остальные. Вместе с Вами и Ритой. Какой во всём этом смысл, я Вас спрашиваю?! – Шаромов перевёл дыхание и вытер платком лоб. Первый акт был завершён, но никто не торопился опускать занавес.

– Ну, с этим, более – менее, ясно, – уже спокойным тоном произнёс он. – Надеюсь, у этого вашего неистового латыша достанет здравого смысла не устраивать здесь армагеддон. Теперь – второе. На крыше нашего Управления сейчас под парами стоит, вернее сказать, висит над ней, со спущенным верёвочным трапом, вертолёт. Горючего в нём хватит с лихвой, чтобы пересечь границу, но это, как говорится, уже крайний случай. Кстати, вот и ответ на вопрос: почему нам понадобиться этот верхний этаж, где засел Ваш приятель. Вы же, как видите, нужны мне живой и только живой. Почему, – сейчас это не так важно: в своё время всё узнаете сами, и, может быть, я даже найду в Вашем лице единомышленника. А пока важно лишь то, что Вы с Ритой будете жить. Рита, разумеется, полетит с нами. Разве не это самое главное? Разве не этого Вы хотели, когда шли сюда? В противном случае нам всем грозит смертельная опасность. Выбирайте! И ещё одно: чтобы нас не «сняли» с земли, Вы должны «взять» меня в заложники. Теперь последний, но очень важный момент. Вас, ведь, наверняка, удивило то, что Вы никак и ничем не ограничены в движении. На вас нет ни наручников, ни верёвочных вязок. Вы совершенно свободно сидите сейчас передо мной в кресле, словно и не пытались только что захватить областное управление ФСБ, а заскочили ко мне в гости поболтать за чашечкой кофе. Я уже не говорю про секретный приказ о Вашей немедленной и безоговорочной ликвидации. Что ж, на то есть свои причины. Во-первых, я ни в коей мере не рассматриваю Вас, как пленника, и хочу, чтобы наш союз был изначально добровольным. Намерения мои Вы и сами видите. Во-вторых, если бы Вы даже, и захотели переиграть всю игру по-новому, ну, скажем, вследствие некоего минутного помутнения рассудка, либо ещё по каким-то иным причинам, то Вам, всё равно, не удалось бы совершить ни одного резкого телодвижения. И дело здесь вовсе не в тех парнях, которые сейчас дежурят за дверью, и, тем более, не в том, что я вооружён. – Шаромов с улыбкой извлёк из оперативной кобуры, под полой пиджака, своё табельное оружие и демонстративно положил его на стол. – Я не буду стрелять: у меня есть кое-что получше. – С этими словами он повернулся лицом к неосвещённому сектору кабинета, с малозаметной перегородкой в углу, и хлопнул в ладоши.

Из угла тотчас метнулась тень странного, косматого существа, покрывшего в два прыжка кабинетное пространство. Она замерла перед самым носом Сергея, материализовавшись во вполне обычную восточно-европейскую овчарку, довольно средних размеров.

– Это Рэкс, – спокойно произнёс генерал, – несбыточная мечта всех российских и зарубежных заводчиков, но лично я не считаю его чудом генной зооинженерии. Это просто мой боевой товарищ и самый верный друг. Несмотря на свои скромные параметры, он обладает почти феноменальными качествами, как физическими, так и интеллектуальными. Не советую проверять это на практике: уже проверено. – Генерал победно заулыбался. – Это, ведь, он, бесшумно, как ветер, просквозив по лестничным пролётам и коридору, выследил, а затем пригвоздил Вас к полу с одного прыжка. Удивлены? Да, именно так. Причём обратите внимание: невидимый до последнего момента, он прыгнул передними лапами прямо Вам в голову, как завзятый каратист. Не как другие – прочие. При этом, сила удара его передних лап составляет не менее 500 килограммов. Хоть сейчас, на ринг, – к профессионалам. – Генерал вновь самодовольно улыбнулся, будь-то речь шла о нём самом. Кстати, он полетит с нами. А теперь задавайте свои вопросы. – Шаромов подошёл к окну. Рэкс, как прикованный, сидел подле Сергея, не спуская с него глаз. Он, как две капли воды, был схож с тем далёким, незабвенным Рэксом, который жил в душе Ронина столько лет, так и не найдя себе приемника. Сергей старался не смотреть в глаза собаке, чувствуя на себе её пристальный, немигающий взгляд. При этом, и в нём самом, стало рождаться нечто необъяснимое, не похожее на просто настальгические воспоминания или чувства. Это «нечто» по ощущениям больше походило на энергетический заряд, полученный от приёма какого-то мощного психотропного средства.

– Тогда сразу вопрос, – сказал Сергей, спеша избавиться от этих непонятных и непривычных ощущений – где сейчас капитан Росгвардии Сергей Мясников, тот, что пропустил нас с Доржиевым через блокпост? – Ронин старался не смотреть на пса. Генерал приложил к уху предмет, по виду напоминающий «сотовый», но только меньших размеров, и что-то тихо кому-то сказал. Ответ последовал незамедлительно.

– Капитан Мясников был задержан спецназом ФСБ, и в отношении его было возбуждено уголовное дело по факту пособничества терроризму. При этапировании к месту проведения следственных действий он попытался совершить побег, напав на конвой, и был нейтрализован. Ещё вопросы? – По лицу Ронина было видно, что он не поверил ни единому сказанному слову. Он вспомнил диалог этого самого капитана с Гэсэром, когда лежал в багажнике джипа, там, у блокпоста и всё слышал. Тогда Мясников, после полученной им ориентировки на бандитов и террористов, коими являлись Сергей и его товарищи, методично и хладнокровно спасал им жизнь. Как оказалось, – ценою собственной. Прости, тёзка. И прощай. Царствие тебе Небесное! Никто кроме нас! – Он мысленно перекрестился.

– Меня также интересует мой бывший коллега, охранник ЧОПа Рюмин Василий Петрович. Его забрали, прямо с работы, ещё в конце марта, и привезли к вам. Я хочу знать: где он и что с ним? – Говоря это, Ронин и не рассчитывал на добрые вести, но в глубине души всё же теплился огонёк надежды. Генерал повторил процедуру запроса, и через несколько секунд ответ был готов.

– К сожалению, он умер в больнице, – сообщил он. – Согласно заключению медиков у него диагностирован обширный инфаркт, с одновременным кровоизлиянием в мягкие ткани мозга. Что ещё? – Сергей про себя горестно вздохнул и закрыл глаза: «Эх, Петрович, Петрович, мужественный и добрый ты, мой старик. Спасибо тебе за всё. И прости. Мир праху твоему. Когда-нибудь встретимся «Там», – и попьём: с меня причитается». – Он снова мысленно перекрестился, и смерил генерала тяжёлым взглядом. – Какая же ты сволочь! – хотелось ему крикнуть в это холёное лицо, но что-то внутри удерживало его от лишнего безрассудства, всё больше наполняя уже знакомыми и пугающими ощущениями.

– А что будет с моими друзьями? Я не могу их бросить здесь.

– А я не могу их забрать с собой, – резко ответил генерал. – Боливар не вынесет шестерых, вернее, семерых, если считать Рэкса, – перефразировал он расхожее выражение из О. Генри. – Проще говоря, они абсолютно не входят в мои планы. Единственное, что я могу для них сделать, и то, исключительно ради Вас, так это гарантировать им жизнь, а может быть, даже и свободу, если один из них даст нам сейчас коридор на крышу и деактивирует заряд, а второй не успеет наделать глупостей. Если только ещё не поздно, и они оба живы. А то, ведь, мой Плеханов не только языком умеет работать. Пусть уходят прямо сейчас, их никто не тронет. Даю слово офицера. А не то по приезду моих московских коллег эти гарантии действовать не будут, и сама наша жизнь не будет стоить ни гроша. Вот Ваш телефон. Немедленно звоните своим друзьям, и передайте им мои условия. Плеханову я позвоню сам. – Шаромов решительно подошёл к Сергею и протянул ему мобильник. – Ну, что же Вы тянете? У Вас, ведь, нет другого выбора! Звоните, – или мы все проиграем. – Сергей, впервые за всё время диалога с генералом, пристально взглянул в глаза собаке, пытаясь подольше задержать свой взгляд. Та настороженно замерла, и с видом любопытного недоумения слегка скосила морду набок. – Рэкс, – тихо позвал он. Овчарка, услышав своё имя, непроизвольно дёрнулась и едва подалась вперёд. Вся её поза и взгляд выражали теперь озабоченность и напряжённое внимание. – Рэкс, – уже громче повторил он. – Ко мне, Рэкс! – Собака, неожиданно для самой себя и присутствующих, выполнила эту команду, прозвучавшую из уст чужака, и послушно села у ног своего нового хозяина, развернувшись корпусом в обратную сторону. Она ждала новых команд.

Генерал Шаромов не только не поверил своим глазам, которые расширились настолько, что сделали выражение его лица почти трагикомичным, но и отказывался верить даже своему здравому рассудку, который, буквально, вопил о том, что всё происходящее здесь и сейчас, – не что иное, как галлюцинация. Он мог допустить существование любой пандемии психоза или эпизоотии бешенства, которые могли бы поменять местами людей и животных, что, в принципе, и происходило. Он мог бы поверить в любые байки Плеханова о психических сверхэнергиях, в любые сказки про живую и мыслящую материю, но только не в измену Рэкса. Это просто не укладывалось в его голове, ибо там не было для этого ни одного свободного местечка, ни одной свободной ниши. Ведь его любимец был создан и запрограммирован институтом биофизики мозга министерства обороны, и обладал непробиваемым иммунитетом к любого рода аномалиям. Он был ни чем иным, как опытным образцом суперсобаки, могущей, в одночась выполнять такие трюки, которые и не снились самым дрессированным и могучим представителям пёсьих пород. И, вдруг, такое! Шаромов был так потрясён, что не успел сработать на опережение. Пистолет, так опрометчиво положенный им на стол, вследствие непростительной бравады, теперь находился в трёхшаговой доступности и вряд ли бы мог стать полезен. Между тем, короткое «фас!» и последующее «охраняй!» были выполнены так безупречно быстро и тихо, что находящимся за дверью бойцам, и в голову не пришло, что здесь пошло что-то не так. Словно бесшумно сработал старый, добрый Шаромовский «Велрод», убивший полковника Друзя, с той лишь разницей, что от смерти жертву отделяло не расстояние до пули, а считанные сантиметры до клыков, нацеленных на горло. Генерал уже чувствовал на своём лице горячее дыхание собаки. Это было вопреки всем канонам дрессуры, но диапазон команд, предназначенных для Рэкса, в десятки, а то и сотни раз, превосходил все типичные и уже известные команды. Поэтому команда на уничтожение противника столь экзотическим способом, как перекусывание горла, не являлась чем-то из ряда вон выходящим. Порой даже, казалось, что пёс понимает живую, человеческую речь. – Так, значит, я, действительно, обладаю какой-то неведомой силой, – подумал Сергей. – И, значит, не зря за мной идёт охота, и прав был старый шаман. Но почему я? Как это могло случиться? Неужели и, вправду, всё началось после того, как я избил тех отморозков, на комбинате. Неужели, и вправду, всё дело во мне?! – Ронин вплотную подошёл к лежащему на полу генералу.

– Считайте, что я не поверил ни в Ваше благородство, ни в Вашу красноречивую искренность, – сказал он. – Моих друзей рано или поздно, по команде или без таковой, убьют так же, как и всех остальных. Живыми они из города, точно не выберутся. Что же касается меня и Риты, то, думаю, что нам вряд ли безвозмездно даруется жизнь, и вряд ли за всеми этими Вашими намерениями стоят благородные цели. Поэтому, останься мы с Ритой здесь, или полети с Вами, это для нас было бы одинаково равносильно гибели. Так что Вы сильно ошибаетесь, генерал, когда говорите, что в нашей гибели здесь нет никакого смысла. Тогда его нет нигде и ни в чём, что касается данной ситуации. Но мы то, по крайней мере, знали, зачем шли сюда, и чем это могло кончиться. Нас осталось мало, но теперь появился шанс, и мы им воспользуемся. А, вот, Вы? Готовы ли Вы умереть? Только не как солдат на поле битвы, а от клыков самого верного друга и боевого товарища, как Вы изволили выразиться. Вот и посмотрим сейчас, где ложь, а где правда. Только условия теперь ставлю я. Короче, срочно звоните своему Плеханову, а я звоню «Хохлу» и мы разводим их по углам. – Шаромов, почти лишённый дара речи, весь сам не свой, дрожащей рукой приложил к ушам свой оперативный коробок и что-то невнятно пробормотал. Ответа не последовало. Рэкс продолжал держать минимальную дистанцию, ни на секунду не отвлекаясь от объекта охраны, который мог мгновенно превратиться в объект нападения. У Сергея также связь отсутствовала. Ни прямой, ни обратной. – Видать, плохи дела у Васьки, – подумал он.

– А сейчас Вы дадите команду, тем, кто за дверью, чтобы немедленно доставили сюда Риту Мухину и, безоружные, проводили нас на крышу, к вертолёту. О нашей безопасности в воздухе, надеюсь, Вы также позаботитесь. Теперь слушайте внимательно. Всё то время, что мы будем в полёте, Ваш телефон будет включён, чтобы я слышал, что здесь происходит. Рэкс не даст Вам сделать ни одного лишнего движения. Ты меня слышишь, Рэкс? – Тот, словно в подтверждение сказанного, коротко фыркнул, не меняя своего положения. – Все команды я буду осуществлять по телефону. Одно моё слово и он порвёт Вам глотку. Это, надеюсь, ясно? Если кто-то из ваших попытается в него стрелять, то даже умирающий и истекающий кровью, он всё равно, докончит начатое. Вам должно быть это известно лучше меня. Теперь дайте знать, что Вы поняли меня. – Шаромов, молча, кивнул. – Если же с Рэксом, по Вашей ли вине или вследствие случайности, что-то случится, то я по телефону просто пошлю сигнал на радиомаячок, и здание взлетит на воздух. Это тоже понятно? – Последовал очередной кивок. – Когда я посчитаю, что мы находимся на безопасном расстоянии, то по телефону же произведу дезактивацию заряда и дам отбой Рэксу. После этого он совершенно не будет для Вас опасен, и Вы спокойно сможете встать. – Если всё понятно и ясно, тогда сейчас же звоните. Время пошло. – И пока бригадир невнятным и прерывистым голосом человека, находившегося по общим признакам, в предынсультном состоянии, отдавал распоряжения, Ронин ходил по кабинету, разминая затекшие части тела и напряжённо обдумывал сложившуюся ситуацию. Голова по-прежнему гудела и кружилась, хоть и не так сильно, как прежде. Но больший дискомфорт доставляла не сама боль, а эта слепая неопределённость: прежний план не работал, «Хохол» на связь не вышел. Ещё не ясно, что, там, с «Лусисом». Не поторопился ли он авансировать существование «красной» кнопки на его телефоне и её связи с радиомаячком? И, вообще, куда лететь, к кому? Думай, Сергей, думай. Конечно, радовало и обнадёживало то, что в самом финале драмы возникла эта не просто счастливая, а нереально счастливая случайность с Рэксом. Но, с другой стороны, это только добавляло вопросов. Ронин, вдруг, поймал себя на мысли, что в последние двое или трое суток он совсем не думал о Рите. Бедная, любимая Ритка! Дорогая моя муха. Скоро мы будем опять вместе. Я всё смогу, любимая, я всё преодолею ради тебя. Иначе, зачем я здесь? Он снова вспомнил о шамане. – Где ты, мой добрый старик, дорогой наш Сойжин, в каких сейчас измерениях? Отзовись! Ты же так много сделал для нас. Помоги хоть ещё разок. – Он вспомнил его шепелявый, шелестящий, как сухая листва, голос, и в ушах, будь-то невзначай, прозвучало услышанное им когда-то в юрте: «Сайзин делать для русский хоросо». Это можно было бы принять за звуковые ассоциации, подогретые воображением, если бы в ушах снова, словно наваждение, не раздался этот знакомый шелест, смысл которого складывался в одну лишь фразу: «Езай улус». В какой-то момент Сергею даже показалось, что из угла комнаты на него с улыбкой смотрит это, будь-то вылепленное из жёлтого воска и лучащееся паутинками морщин, лицо старого бурята.

* * *

«Лусис» лететь отказался сразу. К моменту прихода Ронина он сидел в углу коридора, возле колонны, к которой был приторочен цельный пак пластита с мигающим маячком, и держал палец на кнопке мобильника. Он был ранен, и кровь успела заметно пропитать его камуфляж в области грудной клетки, продолжая расползаться бурым пятном, по окружности, в разные стороны. Заложники лежали на животах, с заведёнными за голову руками, и тревожно следили за его действиями. Рита тихонько плакала. По указанию Ронина один из безоружных бойцов, выражая всем своим видом явное неудовольствие и брезгливость, достал индивидуальный пакет и обработал рану «Лусиса» перекисью, наложив на неё тугую повязку.

– Все свободны, – сказал Ронин, когда заложники и провожатые были больше не нужны. Сейчас они выполняли приказ своего командира, жизнь которого и их собственная находились в опасности, и поэтому просто не могли причинить реального вреда, даже если бы очень этого хотели.

– Нам надо лететь, Янис, – настоятельно произнёс Сергей, тщетно пытаясь ухватить его подмышки. – Над крышей – вертолёт. Слышишь, гудит? Это по нашу душу. Вставай, я помогу. – И он вновь протянул к нему руки в надежде оторвать от пола семь пудов тренированного мышечного мяса, но Янис безвольно сполз с его рук и тихо рассмеялся.

– Не тужься, «кинолог», – всё равно не поднимешь. Говорю же, не долететь мне. Пока лечу, – окачурюсь на этой трясогузке. Рана летальная: пуля под сердцем ворочается, – значит, скоро будет там. Я, ведь, в медицине трохи шарю. Ты лучше скажи, как тебе это удалось, чертяка? Чем ты их купил?! Чтобы трое безоружных бойцов ФСБ дружно проводили бандита до самого чердака, как почётного гостя, да ещё и вертолёт подали в придачу. Ты что, заколдовал их? – Янис засмеялся, морщась от боли. – То-то я слышу: что-то загромыхало над головой. Думал – небеса разверзлись. Ну, Ронин, ну, «кинолог», перещеголял ты меня. Жаль «Хохол» не увидит, – вот бы позлорадствовал. Самому-то слабо меня сделать. Но нет больше «Хохла», Серёга. Убили нашего Ваську. Последний раз полчаса назад выходил на связь и сообщил, что его убили. Так прямо и сказал: «Меня убили». Просил, чтобы, если кто останется живой, то пусть позаботится о нашем курятнике. Там, в схроне, все наши награды и мешочки с землёй, с Малой Родины. Ты наш уговор знаешь. Стало быть, и знаешь, что с этим делать. А если что, – Петька Глызин поможет. Теперь летите, я пока подержу их на кнопке. Надеюсь, ты им похвастал, что у тебя есть такая же на «мобиле»? Но сперва скажи: чем ты их всё-таки прикупил? – Ронин грустно улыбнулся.

– Я слова волшебные знаю.

– Какие?

– «Спасибо», «пожалуйста».

«Лусис», ойкая, и, держась рукой за левый бок, попытался рассмеялся. – Да как же я, блин, забыл-то совсем: в школе же проходили. – После этого ему понадобилась минута, чтобы отдышаться, так как воздуху уже не хватало. – Ну, всё, давайте прощаться. – Он с трудом приподнялся с места и обнял сначала Сергея, затем Риту. – Любите и берегите друг друга! И помни о просьбе «Хохла». – Его голос был по-прежнему весёлым, но в глазах стояли слёзы. Сергей, обнимая «Лусиса», слегка отвернул в сторону лицо: по нему стекали слёзы, которых он не мог и не хотел сдерживать. Рита тоже плакала.

– Что делать с кнопкой? – спросил он. – Ну, когда всё закончится… И мы будем далеко…

– А ничего. Нет никакой кнопки.

– Как нет?!

– Да так. Эта взрывчатка – муляж. Пластилин, а не пластит. Короче, развёл я их по полной, Серый. Ты сам подумай: я, что, дурак, – хоронить всех в общей могиле. Но, ведь, повелись же! Вот, видишь, я тоже волшебные слова знаю. – Теперь уже смеялись оба, в обнимку, не вытирая слёз. – Как учил нас в своё время майор Головин: «хороший понт дороже денег», – Янис был явно доволен произведённым эффектом. – Ну ладно, давайте, топайте, а то лётчик уже заждался, – спокойно сказал он на прощание, и, продолжая улыбаться, присел в угол, откинувшись спиной на стену коридора.

Поднимаясь с Ритой по винтовой лестнице чердака на крышу, Ронин услышал, несущийся вдогонку, громовой голос «Лусиса»:

– А всё – таки здорово, Серёга, что у нас всё получилось! Ведь, здорово, а?!

– Здорово, Янис, здорово! Ещё как здорово! – что было мочи, крикнул Сергей в пролёт лестницы. – Никто кроме нас!

Глава 30 Наследники «Аненербе»

– А ты неплохо дерёшься для профессора научного заведения, – отдышавшись, произнёс Коляда, накладывая тугую повязку поверх резаной раны на своём плече. Рядом, прислонившись спиной к стене, вполоборота к нему, в луже собственной крови лежал Плеханов и руками зажимал распоротый живот.

– Закрытого научного, – назидательно поправил он Коляду. При этом, профессор прерывисто и часто дышал, а его глаза, с огромными, словно получившими изрядную порцию атропина, зрачками, неистово блестели. Наркотик делал своё дело, не смотря на обильную кровопотерю и огромную рваную рану живота, которая, выражаясь языком судебных медиков, была несовместима с жизнью. Правда, боли не ощущалось совершенно. Чувствовалось лишь лёгкое покалывание в конечностях, свидетельствующее об их онемении, да в голове висел звенящий туман. Если бы не естественная анестезия, да не сильнейший энергетический стимулятор наркотического зелья, – лежать бы доктору давно без сознания. Плеханов понимал, что умирает, но эта мысль почему-то не только не вызывала у него отчаяния или страха, но, напротив, даже приносила необъяснимое душевное спокойствие и удовлетворение. «Лишь бы не было больно», – только и пришло ему в голову.

– Закрытого научного… – недовольно передразнил его Васька Коляда. – Какого чёрта вы, вообще, там делаете, в этом вашем закрытом институте? Зачем охотитесь на Серёгу Ронина, и за что хотите его убить? Хоть сейчас-то, перед смертью, можешь сказать мне всю правду, профессор? – Коляда, вдруг, почувствовал, что ему стеснило грудь, несмотря на неглубокую и вполне безобидную на вид рану. Он даже с удивлением взглянул на место её локализации, которое по всем медицинским канонам не должно было представлять никакой серьёзной опасности.

– Да, ладно тебе. Мы оба не жильцы, – спокойно и в тон ему ответил Плеханов.

– А я – то тут причём? – вырвалось у «Хохла».

– А притом, что ножичек у меня не простой был, а с секретом: проточное канальце у него по вдоль клинка имеется. Во время любого физического контакта, даже самого минимального, из его рукояти поступает инъекция, ничтожной доли которой достаточно, чтобы… Ну, ты меня понял?

– Понял. Ну, прям, как при укусе кобры. Тогда, почему я ещё жив – Сам удивляюсь, – пожал плечами Плеханов. – Может, особенности твоего организма такие: бывает, что он сам для себя антидот вырабатывает. А, может, рана слишком мала, – в кровь ещё толком не попало. В любом случае, – это вопрос времени.

– А, может, просто инъекция твоя прокисла или испарилась? Ты когда последний раз в ножички-то играл? – усмехнулся «Хохол». Скажи, как, хоть, яд называется?

– Тебе не всё ли равно? Ты, ведь, даже названье его не выговоришь, – усмехнулся в свою очередь Плеханов. – Может, тебе ещё и формулу его начертить? – Он говорил это вполне беззлобно и даже весело. Вожделенные кубики, введённые им себе недавно в вену, на грани допустимой дозы, отодвигали всякую мысль о неизбежной смерти и наполняли оставшуюся жизнь эйфорией и смыслом. Ему давно не было так легко и хорошо. Наконец-то, скоро все его мученья закончатся. Закончатся просто и безболезненно.

– Ну, тогда, тем более, мы оба теперь не в накладе, – сказал «Хохол». – А, посему, сделай, хоть напоследок доброе дело, подполковник – покайся. Глядишь, – и зачтётся! А я, выходит, так и так, по – любому, никому и ничего не расскажу.

– Зачтётся, говоришь, – задумчиво повторил Плеханов. – А ты знаешь, в этом что-то есть. Раскрыть государственную тайну перед смертью, – всё равно, что облегчить свою душу на исповеди.

– Во – во, и я про тоже, – с фальшивым энтузиазмом воскликнул «Хохол».

– А, вообще это интересное состояние, – не в тему заговорил Плеханов, – физическое тело умирает, а сознание работает на полную катушку… Мысли, словно оловянные солдатики, послушно и чётко выстраиваются в ряд…Очень интересно… Может, и вправду, есть Тот Свет, с его переходным тоннелем и провожатыми ангелами. А, хохол? Так, кажется, тебя кличут свои. – И он снова тихо засмеялся. – Кажется, Павлов описывал своим ученикам процесс умирания на самом себе…

– Не отвлекайся, доктор: у нас мало времени.

– Ладно, слушай, если, конечно, успеешь дослушать. – Его губы опять скривила саркастическая усмешка… – Ты первый и последний, кому я это сейчас скажу, ибо Там… – он поднял палец вверх и театрально закатил глаза, – Там это никому не будет интересно.

– А, что, разве твой шеф или твои коллеги ничего не знают об этом? Разве ты им ничего не говорил?

– Бывшие коллеги, – уточнил Плеханов, – Один я остался. Да и то, видать, не надолго. А шеф?.. Шеф, он знает только то, что потребно лично ему, да и то лишь в рамках конкретного задания или операции. Это насквозь прожжённый циник – материалист, сознание которого не воспринимает никакой информации эзотерического характера: оно просто сблёвывает её обратно. Поэтому, он всегда только делал вид, что понимает меня, но на самом деле, смеялся за глаза над всеми моими научными выкладками. В глаза же называл то романтиком, то сказочником. А с разработками нашего института просто вынужден был считаться, чтобы лишний раз не ссориться с ГРУ.

– А разве ты не из Конторы?

– Нет. Этим вопросом изначально занималась военная разведка, но по ряду направлений мы тесно сотрудничаем с ФСБ, как, например, в данной ситуации. Так что мы с тобой коллеги, «Хохол». Ты, ведь сам гэрэушный прапор, да ещё с таким боевым опытом, что я, целый подполковник, снимаю перед тобой шляпу. Но, думаю, что и ты ничего в этом не поймёшь…

– Куда уж нам, прапорам.

– Ладно, не обижайся. Поздно обижаться, когда мы, считай, что уже убили друг друга…

Эти слова могли бы показаться зловещей и неудачной шуткой, если бы не были так близки к истине.

– Ещё в годы войны, – между тем, начал Плеханов, – нашей разведке удалось перехватить секретные архивы «фрицев». Не напрямую, конечно, а посредством американцев. Проще говоря, перекупили у них материалы из института «Аненербе», которыми немцы не успели воспользоваться. Потом лет двадцать эти папки пылились на полках. А в разгар холодной войны на базе этих разработок создали закрытое научное заведение с условным названием: институт биофизики мозга. Правда, ваш покорный слуга тогда ещё пешком под стол ходил. – Плеханов повернулся на другой бок, думая, что так ему будет легче. Но с каждой минутой дышать и говорить становилось всё труднее, так как даже этот мощный наркотик уже не мог перебороть естественной слабости обескровленного организма. – Ты спрашиваешь про Ронина… – продолжал он, – Так, вот, к рониным, вообще, и к Ронину, в частности, все эти события ровным счётом не имели бы никакого отношения, если бы не его родители. Что удивлён? Да, да, родители… Они как раз работали в одном из филиалов нашего института, в закрытом военном городке, в самом начале «лихих» девяностых. Работали в паре. И именно им, как никому другому, удалось максимально близко подобраться к практической реализации неизвестных нам видов энергий, которыми может управлять человек без посредства приборов техногенного характера. Но вся штука в том, что они не санкционированно подключили к этим экспериментам своего сына. Кстати, первые ласточки в виде последствий от этих экспериментов появились уже, когда пацану было девять лет. Его тогда, как раз, изымали из семьи – для передачи в детский дом. Это случилось вскоре после смерти его родителей. Впрочем, это были вовсе не ласточки, а целая птичья армия, состоящая из ворон, дятлов, коршунов, сов и ещё, чёрт знает кого. Даже голуби и воробьи там приняли участие. Вся эта птичья армада чуть не стала угрозой для безопасности и боеспособности целого закрытого городка. Пришлось даже поднимать по тревоге роту охраны для отстрела птиц… Об этом феномене тогда долго и много шумели в прессе, спорили учёные – орнитологи и даже сняли документальный фильм. Но объяснения, как и следовало ожидать, не нашли. Наши, конечно, догадывались о причинах. Ведь, об экспериментах четы Рониных было известно из агентурных источников ещё задолго до всех этих событий. Тогда эту версию верхушка ГРУ, в бытность свою ещё генштабом, и руководство ФСБ взяли в разработку, но потом почему-то благополучно похоронили в архивах под грифом ещё лет на тридцать. Так что ваш Ронин никого больше не интересовал, вплоть до известных нам событий. О нём вспомнили лишь тогда, когда начались вся эта катавасия с собаками… Впрочем, мы и сейчас достоверно не знаем является ли Ронин аккумулятором или просто проводником. И, вообще – закончится ли всё это с его смертью или разгорится с новой силой… Короче, чтобы узнать, – нужно убить…В любом случае, от него сейчас точно не отстанут…

– Я только не понял: при чём тут птицы, вообще?

– А при том же, что и собаки. Этот Ронин, выходит, был запрограммирован родителями в ходе их преступных экспериментов ещё в раннем детстве, но в отличие от киношного Халка, сам при этом сильнее не стал, в чём и была их главная ошибка. Зато он стал проводником мощной, неконтролируемой энергии, приводящей к непредсказуемым аномалиям в живой природе. В истории было много подобных живых проводников, которые переворачивали эту самую историю. Но она, сама эта история, их и выбирала. А этот, – он, точно, искусственный эмбрион. То есть, получается, что причиной любых возможных социальных, природных и иных корреляций здесь является не какая-то причинно-следственная связь конкретных явлений, а просто сильнейший эмоциональный фон отдельного человека, но на фоне каких-то неординарных социальных явлений, чаще всего – негативных. Тогда, в девяностых, кстати, такого социального негатива, сам понимаешь, хватало с избытком, просто зашкаливало. Все, словно, с ума посходили: повсеместный кровавый криминал и всеобщее «кидалово». Ну, в общем, это долго и сложно объяснять. Я просто не успею… – Плеханов грустно вздохнул.

– А что случилось с его родителями? Сергей рассказывал, что они погибли в авиакатастрофе.

– Так оно и есть. Только сама авиакатастрофа была подстроена… Ну, что ты на меня так уставился? Обычное дело для нашего ведомства. Тебе ли не знать, как убираются ненужные свидетели или любые потенциальные источники утечки информации. Я же говорил уже, что они слишком близко подобрались к пониманию этого феномена… – Какого феномена?

– Феномена сверхчеловека, если тебе это о чём-то говорит. Ты что думаешь, практичные и жмотистые немцы зря что ли выбрасывали миллиарды марок на свои Тибетские экспедиции. Они, как это ни странно, первые поверили в то, что мы, простые смертные, используя знания древних, которыми владели монахи, можем стать проводниками сверхмощных космических энергий. Дескать, когда-то боги и люди мало чем отличались друг от друга и даже сотрудничали между собой, пока крупно не повздорили. За это наши неземные «кураторы», выражаясь современным языком, заблокировали все наши тайные знания, и мы, фактически, начали всё с нуля, то есть с пещерного огня и шкур. Ты думаешь, что означает библейский постулат о том, что человек создан по образу и подобию божьему? Что он, мол, похож на него чисто анатомически: пара рук, пара ног и так далее? Нет, приятель. Это означает, что человек или тот, кто им был когда-то, обладал колоссальными внутренними возможностями, данными ему от рождения высшими силами. Иначе говоря, был подобен Богу. Сейчас лишь изредка происходят отдельные и случайные вбросы этих энергий в мозг тех, кого называют экстрасенсами. Да, и то, когда их предварительно перед этим либо ударит молния, или кто-то или что-то сильно шваркнет по башке, либо произойдёт ещё что-нибудь в этом роде.

– Ну, и в чём тут государственная тайна? Я это ещё в школе знал, – разочарованно пробормотал «Хохол».

– Я знал, что ты так скажешь, – довольно заулыбался Плеханов. – Примерно тоже самое мне говорил и Шаромов. Впрочем, вы оба, наверное, правы: никакой тайны здесь нет. Как в той сказке про мальчиша-Кибальчиша, помнишь. Не было там никакой главной военной тайны, которой от него добивались «буржуины». Вот, так и здесь. В это можно либо верить, либо нет. Просто у нас в руках оказались, совершенно необъяснимые, с точки зрения современной науки, технологии древних: их мидитативные практики, звуковые мантры, всевозможные телесные пассы, рунические знаки и ещё много, чёрт знает чего такого, что может привести в движение силы, в сравнении с которыми ядерный взрыв покажется вспышкой простой серной спички. А как всё это работает мы не знаем, и не то, что с позиции здравого смысла, – с позиции квантовой механики и ядерной физики, – объяснить не можем. Да и вряд ли сможем в ближайшее время. Физические формулы здесь не работают вообще, а весь парадокс в том и заключается, что теоретически это объяснить нельзя, а эмпирически, то есть опытным путём, продемонстрировать можно. Обычно бывает наоборот. Но Ронины чересчур увлеклись этими экспериментами и порядком заигрались, сделав их чуть ли не собственной монополией в рамках своей, отдельно взятой, лаборатории. Да ещё и сына приплели сюда. Наверное, хотели сделать его самым могущественным и счастливым человеком на Земле. Впрочем, какой бы родитель не хотел этого? – Лицо Плеханова на секунду погрустнело: у него никогда не было семьи и детей. – Но, как говорится, нет ничего тайного, что бы когда-то не стало явным, – с важным видом произнёс он насмерть избитую фразу. – Поэтому ими, наконец-то, всерьёз заинтересовались представители натовских спецслужб и, прежде всего, американцы. Подозреваю, что нашлись, как всегда, очередные перекупщики секретов. К сожалению, торговля ими в разведке процветала всегда и всюду, – был бы только богатый и щедрый заказчик. Но проблема состояла даже не в этом. Ронины были честными и преданными рабами науки. Проблема была в том, что они, увидев, во что могут вылиться их исследования и какими последствиями могут грозить, откровенно засомневались в нравственных, так сказать, аспектах своей деятельности. Такое бывало уже не раз. Например, история с академиком Сахаровым. Тот так усомнился в нравственных аспектах создания водородной бомбы, что публично отказался от всех своих званий, регалий и золотых звёзд героя. Но было уже поздно: бомбы были созданы и размещены по ангарам. Поэтому этот старый маразматик больше не интересовал никого настолько, чтобы ставить вопрос о его физическом устранении. Здесь же дело обстояло совсем иначе. У ГРУ не было никакой гарантии, что эти сверхсекретные наработки не уплывут за кордон, причём с их же, Рониных, невольной подачи.

– Сергей знал об этом?

– Разумеется, нет.

– А твой шеф и те, с кем ты работал до недавнего времени?

– Это абсолютно не входило в их компетенцию… – Плеханов неожиданно замолчал, словно в ожидании рецензии на свой доклад.

– М-да-а, интересно, – произнёс Коляда и, вдруг, почувствовал себя нехорошо: в глазах побелело, словно вокруг повалил густой снег, а дыхание перехватило так, что дышать стало трудно и больно. Окружающее пространство неестественно качнулось, точно, пол под ногами, и поплыло куда-то вдаль. «Неужто и вправду не блефанул профессор? Неужто и вправду пришёл «кирдык»?» – с каким – то спокойным и бесшабашным любопытством подумал он, прислушиваясь к пляшущим ритмам сердца. – Похоже, не обманул чернокнижник, а жаль! Пожить бы ещё хоть малость! Дел – ну, просто невпроворот…Позвоню – ка я «Лусису», если он ещё жив, да скажу ему всё, как есть. – «Хохол» набрал Яниса и накоротке переговорил с ним, начав разговор с нелепых и обескураживающих фраз: «Братишка, меня тут убили…Кто останется жив, – пусть помнит о нашем уговоре… Ну, ты знаешь… Мешочки с землёй…, наши награды и т. д.… Короче, всё – по адресам.» – Затем он с трудом повернул голову к лежащему рядом собеседнику.

– Эй, подполковник, чего молчишь? Скис что ли? Рассказал бы ещё чего-нибудь. Я такой интересной лекции, как сейчас, отродясь, не слыхивал. – Сквозь мучнисто-белый туман, застилавший Ваське глаза, он едва различил по-детски умиротворённое, почти блаженное лицо Плеханова. Тот лежал на боку, слегка согнувшись, и, скрестив на груди руки. Его ясные и выразительные глаза немигающим взглядом смотрели куда-то вверх, а губы улыбались…

– Ну, вот, ты и отправился в свой тоннель с провожатыми ангелами, – вслух произнёс он. – Интересно, догоню я тебя там или нет?..» – Он потусторонним взглядом посмотрел в никуда и увидел, как мама подтягивает колки своей семиструнки, которая уже порядком поизносилась за столько лет: дека её рассохлась, и с неё местами сошёл лак, а струны потеряли первоначальный блеск. Но зато звук этих струн по-прежнему оставался певучим и сочным. Мама той порой закончила настройку инструмента, и её пальцы уверенно обхватили гриф. В те незапамятные, советские времена, когда Васылю был ещё совсем ребёнком, в компаниях любили петь украинские песни. Любили за их залихватскую, задорнуюудаль или же за тягучую, мелодичную грусть. И «Хохол» вдруг почувствовал себя маленьким, совсем маленьким. Вместо него на маму слезящимися глазами смотрел тот русоголовый мальчуган, который особенно любил одну из таких песен, выплывшую откуда-то из глубин памяти:

– Я йду, мамка! – во всю оставшуюся силу лёгких крикнул Васька Коляда. На самом деле, это был просто шёпот, рвущийся наружу из неподвижных губ, но сейчас он звучал громом в его угасающем сознании. – Я йду до дому, нэнька! – снова «крикнул» он. – Я йду!

Глава 31 Таинственный лама

При появлении на борту Ми-8 нежданных гостей пилот, получивший прямое указание шефа, внешне не выразил ни удивления ни страха. Он понимал, что произошёл не просто форс – мажор, – произошло нечто гораздо худшее, но, действуя в целях самосохранения, старался не проявлять себя ни с какой стороны: ни словом, ни жестом, ни, тем более, действием. Он был пилотом с большим стажем, успевшим досыта навоеваться в разных, так называемых, точках, и потому знал, что по чём. Когда-то и его винтокрылая, пятнистая бестия была оснащена нехилым вооружением и закована в латы навесной брони, отчего по праву считалась хищницей, питавшейся человеческой плотью. Но со временем, с неё сняли стальные вериги и тяжёлые бортовые пулемёты, превратив в безобидную пенсионерку-вегетарианку, изредка подрабатывающую погрузкой в ведомственном технопарке ФСБ. И, вот, сейчас, неожиданно оказавшись востребованной людьми для серьёзной работы, она опять радостно и пронзительно визжала лопастями винтов, вибрируя каждой клеточкой своего гулкого, не очень комфортного нутра, и уверенно набирала высоту, ложась на пока ещё неизвестный ей курс.

– Куда летим? – всё же вынужден был спросить пилот, поднявшись на приличную высоту, открывавшую квадратурную панораму города, за которой сразу же начиналось бесконечное, изумрудно-голубое плато тайги.

– В улус, – ответил Ронин, одной рукой прижимая к себе Риту, а другой, удерживая перед собой включённый мобильник. Адрес не нуждался в уточнении, так как его знали все, и Контора не была исключением в этом списке. События последнего месяца, связанные с массовой и, во многом загадочной, гибелью бойцов, сделали улус зловещим символом колдовских сил, и само упоминание о нём считалось, по меньшей мере, неприличным в определённых кругах, а по большому счёту – кощунственным перед памятью погибших.

Пилот несколько секунд колебался с ответом. Он был готов к любому развитию событий, к любому маршруту, вплоть до пересечения границы, но только не к этому. Это, ведь, ему так дико «посчастливилось» увидеть своими глазами эти подобия горящих соломенных снопов, бегущих к «вертушке», с перекошенными от ужаса лицами, на которых застыл беззвучный крик о помощи, и, при этом, ощущать своё полное бессилие. Такое, – не то что на «гражданке», – на войне – то увидишь не часто. Но когда знаешь о «красной» кнопке на мобильнике у твоего злополучного спутника, которому уже нечего терять, тогда понимаешь, что выбора у тебя нет, а на кону – чьи – то жизни, включая твою собственную.

– Но он же сгорел, тот улус, – сдавленным голосом произнёс пилот. Его корёжило от одной только мысли, что надо снова лететь туда. Ронин также испытывал смешанные чувства тревоги и неопределённости, но не за себя, а за Риту, которая, как котёнок, доверчиво прижималась к нему своим худеньким, подрагивающим тельцем. Он подумал о том, что теперь, как никогда, любит эту женщину, ставшую для него самым дорогим и близким существом. Ведь, это ради неё погибли лучшие на свете мужики, готовые на всё во имя дружбы и справедливости. Ну, и что теперь? Что дальше? Вырваться из лап смерти, чтобы, вот так вот улететь, наобум, в никуда? Хотя, как в никуда? Есть даже вполне конкретный адрес: целый улус. Но почему он должен лететь туда? С какого перепуга? Неужели только из-за этого недавнего виденья, со звуковым сопровождением, прозвучавшим в его ушах одной лишь, корявой и настойчивой фразой: «Езай улус». А что, если это не виденье? Если и, впрямь, им помогает шаман, как бы дико это сейчас кому не казалось. Но, ведь, чудес, как известно, не бывает, и всему есть своё объяснение. А если они, эти чудеса, и случаются, то это происходит только в мозгу человека, да и то, как правило, вследствие нарушения его психики, рождающей всякого рода химеры галлюцинаторного плана. Это вбили ещё со школы. Правда, случаются иногда удачные стечения обстоятельств, или, как их ещё называют, счастливые случаи. Но одно дело – игра в карты, где хотя бы просчитываются выбывшие и оставшиеся масти, и на основании этого делается наиболее вероятный ход, и совсем другое – слепое подбрасывание костей или вращение рулетки, где почти не работает теория вероятности. А если и работает, то только для искушённых наукой аналитиков с математическим складом ума. Так вот, может, в его случае судьба просто удачно бросила кости, – и никаких тебе чудес? Но как тогда объяснить поведение Рэкса, который в эту минуту держит клыки на горле своего недавнего патрона в ожиданье команды. Его, Ронина, команды. А поведенье тех собак, что спасли его от переохлаждения, отогрев своим горячим брюхом, тогда, на комбинате? И вообще, поведение всех собак, и не только в городе и его округе, а везде, повсюду, по всей России. Да, что, там, собак – людей, которые ведут себя хуже животных. А слова Сойжина о каком-то большом зле, пришедшем в этот год через собаку, и какой-то, там, двери, которую он, Сергей, открыл и сам же должен будет закрыть? Наконец, эта смертельная охота за его головой. Всё это, конечно, не укладывается в этой самой голове, и больше похоже на сон или наваждение. Но, в конце то концов, пусть это будет хоть сон, хоть наваждение, хоть сама белая горячка, – лишь бы только оставался шанс на спасение. Ну, не имеют они с Риткой права погибать сейчас! Даже самой героической смертью – не имеют права. Хотя бы ради тех, лучших на свете мужиков. Он, вдруг, подумал, что все эти мысли о шамане, о своей вынужденной исключительности и чудесах, творящихся вокруг, уже не раз приходили ему в голову, как например, пару часов назад, в кабинете генерала, когда необъяснимым для себя образом он «перевербовал» Рэкса, и тем самым обратил ход событий в свою пользу. Так что же это всё значит: самое обыкновенное чудо или просто случай? Счастливый и чудесный, но всё же случай… Подобные рассуждения, уже не только ничего, толком, не проясняли в его голове, но порождали лишь всё новые и новые безответные вопросы, поэтому Ронин решил больше не зацикливаться на них и не докапываться до истины в одиночку, ибо если что-то или кто-то за всем этим стоит, то, значит, не всё так просто, и, стало быть, так надо. Главное сейчас, – это довериться судьбе и скользить по волне событий, не слишком углубляясь в суть происходящего. Как гласит старое, доброе правило: делай, что должно, а, там, – будь, что будет! Остаётся лишь последний и главный вопрос: когда давать отбой Рэксу? При этой мысли он почти с недоумением, словно увидел этот предмет впервые, не догадываясь о его назначении, уставился на свой сотовый, от которого сейчас, якобы, зависело всё. Ведь, даже если условленная, «красная» кнопка на нём, – это всего лишь пустышка, о чём пока, к счастью, не знает пилот, то прямая связь с Рэксом, ждущим его команды… Боже мой, неужели это возможно? Неужели это не такой же рисковый и отчаянный блеф, какой разыграл с этой кнопкой «Лусис»? А то, ведь, может, уже и нет никакого Рэкса, а генерал, просто-напросто, давно связался с ближайшей точкой ПВО, каких немало в приграничной зоне, и какой-нибудь, там, лейтенант Петров, не мешкая, объявил всему образцово-показательному расчёту боевую тревогу, и готовится пустить им вдогонку воздушный поцелуй. Ронин ещё крепче прижал к себе Риту, морщась, словно от зубной боли, от нахлынувших на него со всех сторон чувств: от решительного и воинственного отчаяния до почти кроткой, телячьей нежности к Рите. Ему, вдруг, захотелось зажмурится, и, с силой сжав в руках телефон, громко крикнуть в его пластиковое ухо: «Рэкс, отбой!», но что-то непонятное и необъяснимое сдерживало его изнутри, словно говоря: «Ещё не время». Между тем, гул винтов неожиданно сменил тональность, а корпус воздушного судна стал слегка заваливаться на бок. Это означало, что, пилот вышел на расчётные координаты и начал сбрасывать высоту.

– Мы почти на точке, – сказал он. Ронин посмотрел в иллюминатор и увидел внизу чёрное, выжженное пространство, которое, словно нефтяное пятно в океане, расползлось по тайге на десяток или более гектаров, и теперь зияло там округлой, мёртвой плешью, в обрамлении хвойных древесных пород. Здесь даже не было намёка на близкое присутствие человеческого жилья или какой-либо иной формы жизни. Огонь, превративший в пепел бурятский улус, по-видимому, бушевал на этом зольном пяточке не один день и, при этом, с такой неистовой силой, что угнал далеко прочь, в глубину тайги, всё, что только ещё могло спастись. Это печальное зрелище начинало наводить на мысль о полной бессмысленности и непростительном авантюризме всей этой затеи с улусом. Как можно было доверится каким-то байкам из склепа и принять за чистую монету свои зрительные и слуховые галлюцинации. «Езай улус!» – насмешливо передразнил себя Ронин. С другой стороны, поздно посыпать голову пеплом, и лететь, всё равно, куда-то нужно. Вот, только, куда?! Мысли обрушились на голову, как тяжёлый камнепад, и в этом сравнении было немало сходства с действительностью, так как в затылке, и в самом деле, начал ощущаться знакомый прилив, напоминающий наползание раскалённой лавы вкупе с ощущением самой настоящей каменной тяжести, а в ушах засвистело так, словно паровой котёл дал брешь, и тонкая, пронизывающая игла пара с шипящим свистом вырвалась наружу. «Неужели со мной опять «это»?!» – с ужасом подумал Сергей. – «Только не сейчас!» – Он ткнулся лбом в холодное стекло иллюминатора и, закрыв глаза, начал с силой, до красноты, сначала пальцами, а затем и ладонями растирать виски. «Только не сейчас! Только не сейчас»» – как заговорённый повторял он, и каждый раз, с удвоенной энергией принимался за свои манипуляции. «Нельзя мне сейчас отключаться! Ни в коем случае – нельзя!» Рита, открыв глаза, с тревожной растерянностью смотрела на Сергея, и, нежно гладя его руку, тихо твердила, будь то причитала: «Серёженька, ну, что с тобой? Родной ты мой, ну, что с тобой? Чем я могу тебе помочь?». И, не в силах сдерживаться дальше, уже была готова заплакать, как, вдруг, в монотонно гудящем пространстве салона прозвучал бесстрастный голос пилота:

– Там, внизу, человек. Он прямо под нами. Мои действия? – Пилот выжидающе замолчал. Эта новость была настолько внезапна, что не сразу дошла до слуха, и лишь секундами позже отразилась яркой вспышкой в мозгу, заставив на какое-то время забыть и о безвыходности положения, и о страшной боли, разрывавшей голову на куски.

– Какой человек?! Где? – лихорадочно забормотал Ронин, вплотную приплюснув к иллюминатору свой нос.

– Говорю же, – внизу, – раздражённо повторил пилот, – метрах в тридцати, под брюхом вертолёта. – Ронин изо всех сил напряг зрение, пока, наконец, не увидел, как прямо под ними, на земле, тёмная и едва различимая на столь же тёмном фоне пепелища фигура человека призывно махала им руками и что-то кричала.

– Сажайте машину! – крикнул Ронин. – Только аккуратнее, и не глушите мотор.

Вертолёт начал снижаться, поднимая своим коловращением целые облака золы и пепла. Через пару минут он был на земле, а ещё через минуту в овальном проёме дверцы показалась фигура человека в капюшоне, который энергично стряхивал с себя остатки пепла и сухой, несгоревшей ветоши.

Когда незнакомец, наконец, переступил порог борта, он откинул на плечи капюшон, и на Сергея с Ритой воззрилось улыбающееся, с ярко выраженными по монгольскому типу чертами, лицо. Он склонил голову в приветственном поклоне.

– Здравствуйте. Меня зовут Чойнхор, – продолжая улыбаться, произнёс человек. – Можно, просто Чон. Я пришёл, чтобы помочь вам. – При этом, он держался так естественно и просто, будь-то встретил здесь старых знакомых. Ронину даже показалось, что когда-то он уже видел это лицо. Но самое главное, – от него, также как от Сойжина, при первой с ним встрече, шла та же незримая энергия, располагавшая к общению, и возникала та же самая вольтова дуга, которая соединяла незримой связью родственные души. Рита, глядя на незнакомца, испытывала похожие чувства, и, поэтому, не чувствовала в себе ни тревоги, ни страха. Оставалось, разве что, ощущение некоторой скованности и нереальности происходящего.

Чойнхор, чувствуя замешательство обоих, решил сократить дистанцию и начал с главного:

– Дорогие мои, Серёжа и Рита, – почти торжественным тоном произнёс он, чем немало оглоушил молодых людей. – Дорогие мои, – продолжал он с какой-то кроткой и успокаивающей улыбкой. – Я всё про вас знаю, и, поэтому постарайтесь ничему не удивляться, даже если что-то вам и покажется странным. А, главное, – ничего не бойтесь. Я ваш друг, и мы сейчас полетим в безопасное место, где вас никто не найдёт. – Чойнхор подошёл к кабине пилота и что-то довольно быстро ему объяснил. После этого машина сразу взмыла в верх и легла по обозначенному курсу.

– Пока поживёте в одном из таёжных дацанов, где почти уже нет прихожан, но где живут очень хорошие и добрые люди. Все они – монахи, и вам должно понравится у них, а дальше, – посмотрим. К сожалению, пути назад сейчас, всё равно, нет, и, думаю, не будет ещё долгое время. Но всё когда-то кончается. – Чойнхор снова улыбнулся и внимательно посмотрел на Сергея. – Между прочим, вами заинтересовался сам лично Его Святейшество Далай-Лама 14, и хотел бы видеть вас при своём дворе – сказал он. – Правда, его резиденция сейчас не в Тибете, а в Индии, так как Тибет находится под властью коммунистического Китая. – Он издал вздох сожаления, но тут же вновь осветился, ставшей уже привычной для глаза, открытой и доброй улыбкой. При этом, в его раскосых глазах блеснул озорной огонёк.

– Ну, как голова, не болит больше? – спросил он.

– Нет. А как Вы… – растерянно пробормотал потрясённый собеседник, которого сейчас переполняло ощущение того самого неподдельного и настоящего чуда, о котором он рассуждал ещё совсем недавно. Это было ощущение чего-то поистине необъяснимого, но без малейшего намёка на страх или тревогу. Ронину, действительно, было не только не больно сейчас, но, напротив, необыкновенно легко и даже благостно, как это случилось с ним у Сойжина, когда они, вместе, сидели в его юрте, за глиняными чашками с густым и дурманящим хурэмгэ.

– Кто Вы? – наконец, спросил он.

– Вообще-то, я монах, вернее, лама, хоть и считаю себя вполне светским человеком, и в известной степени – учеником Сойжина. – При этих словах Ронин с почтительным любопытством посмотрел на собеседника.

– Сойжина? Вы знали Сойжина?

– Почему знал? Знаю.

– Но, ведь, он же… Там, на месте посадки… Там же всё выгорело дотла… – Чойнхор удостоил Сергея внимательным взглядом.

– Есть вещи, которые весьма трудны для понимания, – сказал он.

– Ничего, я понятливый, – с некоторым вызовом ответил Сергей. – Вы уж объясните пожалуйста.

– Ну, хорошо, – согласился Чойнхор. – Тогда уж и Вы, пожалуйста, потрудитесь понять меня. Готовы? – Сергей кивнул.

– Итак, для большинства из нас, живущих на Земле людей, окружающий мир – это всего лишь то, что мы видим и осязаем. Многие даже не догадываются, что на самом деле этот мир имеет много уровней. Отсюда происходят две его фундаментальные и отличительные особенности. Первая, – это его многомерность, не поддающаяся статическому измерению, когда живая материя космоса, пронизанная биллионами частиц, несущих энергию, подобна неисчислимому множеству узоров в детском калейдоскопе. Вы видели, чтобы хоть один узор, хоть раз да повторился? А вторая, – это трансцедентность нашего сознания, когда человек способен перейти на такой духовный уровень, который также нельзя измерить никакими приборами и невозможно объяснить с позиции какой-либо научной теории. Иначе говоря, сознание не подвластно опыту и недоступно пониманию. Оно может иметь любые производные, но само, при этом, ни от чего и не от кого не зависеть. – Чойнхор искоса взглянул на Ронина, и лукаво улыбнулся, увидев на лице своего визави печать глубокой и натужной озабоченности. – Ну, как, пока всё понятно? – И он дружески похлопал Сергея по плечу. – Так, вот, Сойжин не простой шаман, – продолжал Чоенхор, – он посвящённый йогин, то есть просветлённый, избранный. Поэтому, для него доступно и возможно то, что недоступно и не возможно для миллионов других. Например, переход на другой волновой и энергетический уровень, примером чего, в нашем понимании, может служить нирвана. Сойжин ушёл в нирвану, но он по-прежнему жив и может вернуться в материальный мир. Как видите, всё очень просто. – Тут он не выдержал и поневоле рассмеялся, увидев глаза обескураженного слушателя, наказанного за излишнюю самонадеянность, после чего доверительно обнял того за плечи. – Когда-нибудь, в своё время, Серёжа, Вы сами всё узнаете и поймёте. Познание без личного опыта – ничто. А сейчас просто постарайтесь воспринимать всё так, как оно есть. Ни больше, ни меньше. Хорошо? – Его слова, в сочетании с этой обезоруживающей улыбкой, действовали на любого почти магически, и, подобно тепловому лучу, буквально, на глазах, испаряли туман сомнений и тревог.

– Выходит, это были вовсе не галлюцинации, и Сойжин, действительно, приходил ко мне, чтобы направить нас с Ритой в улус, то есть, к Вам? – спросил Ронин. Чойнхор утвердительно кивнул.

– А если бы меня убили там, как всех остальных? Ведь, он бы не успел тогда, верно? – На это монах неопределённо пожал плечами и вздохнул. – В мире нет ничего случайного: всё подвержено бесконечной причинно – следственной связи, – сказал он. – Всё, чему суждено было случиться, – уже случилось.

– Так то оно так, но всё это как-то… – Сергей, в раздумье, потёр двумя пальцами лоб.

– Серёжа, мы же с Вами условились: пока ничему не удивляться, и по возможности брать всё на веру. По крайней мере, сейчас. Поверьте, это вынужденная и временная мера. Так будет легче и проще нам всем. Кстати, зачем Вы постоянно держите перед собой включённым Ваш сотовый телефон? – неожиданно спросил Чойнхор, меняя тему разговора. Вопрос прозвучал столь неожиданно, что Ронин растерялся и просто не знал, что ответить. Захваченный вихрем новых впечатлений, он, и вправду, совсем забыл про телефон.

– Это странная история, и я, честно говоря, до сих пор не уверен – правдива ли она, – ответил Ронин. – Сейчас, в эту минуту, в кабинете генерала ФСБ находится его собака, которая, по сути дела, и спасла нас с Ритой, взяв в заложники своего хозяина. Она сейчас сидит возле генерала, готовая порвать ему глотку при первой же возможности, и ждёт моей команды по телефону. Но я опасаюсь, как бы всё это не оказалось плодом одной лишь моей фантазии.

– Почему? – спросил Чойнхор. – Ронин пожал плечами. – Слишком уж всё это нереально, – ответил он, на что собеседник лишь снисходительно улыбнулся.

– А что в этом мире реально? – спросил он. – Может быть, то, что происходит сейчас с собаками и людьми? Или история с Сойжином, который направил вас сюда, и, как следствие этого, – появился я? Да Вы и сами последнее время пребываете в смятении от ирреальности окружающего мира. Разве нет? – Ронин очередной раз мысленно оценил проницательность этого человека.

– Друг мой, – продолжал Чойнхор, – наш мир – это всего лишь комплекс иллюзорных представлений о нём, где каждый определяет сам, что в нём истинно, а что ложно. Нужно только обладать уверенностью в своей правоте, то есть верить. Без веры в себя и свой опыт любая человеческая деятельность мертва. Нет веры – нет дела. Поэтому, если рассчитываете на успех, отбросьте сомнения и действуйте. – Вот теперь он говорил «земным», понятным языком, без метафор и мудрёных терминов, что сразу придало Сергею дополнительной уверенности. Он твёрдо сжал в руке мобильник и поднёс его к уху: «Рэкс, ты слышишь меня, Рэкс? Отзовись!» – И каким бы невероятным сейчас не показалось ему продолжение, но в пластиковой коробочке смартфона, действительно, раздался собачий лай: это был лай Рэкса. – «Отбой, Рэкс!» – во всю силу лёгких закричал Ронин, – «Отбой!». – В трубке послышался ответный, одиночный звук, который нельзя было перевести иначе, как: «Принял!». Ронин отключил мобильник и долго смотрел на него задумчивым взглядом. Он думал о собаке, вернее, о том, что с нею теперь будет. По факту, Рэкс вышел из по его, Ронина, «юрисдикции» и теперь снова принадлежал своему прежнему хозяину, который, учитывая его нрав, вряд ли пощадит предателя. У Сергея защемило сердце. Он, вдруг, вспомнил своего старого, незабвенного друга, которого оплакивал до сих пор, и который, как две капли воды, был похож на своего тёзку – спасителя.

После этого в салоне наступила немая пауза, и какое-то время, все трое, сидели молча. Наконец, Чойнхор взглянул на часы, затем внимательно посмотрел на своих спутников.

– Лететь осталось недолго, – сказал он. – С полчаса – не больше, и Вам, Сергей необходимо за это время отдохнуть. Ваша нервная система истощена настолько, что может вернуться болевой синдром, и тогда я не смогу повторно снять его: слишком уж велико негативное поле вокруг Вас. Рита, надеюсь Вы не возражаете, если Ваш молодой человек немного поспит? – с улыбкой спросил Чойнхор. Рита, также улыбаясь, быстро закивала головой: она верила каждому его слову. Ронин в свою очередь послушно выполнил все наставления монаха, и через две минуты, с его благословенья, уже спал глубоким сном праведника, примостив своё шестипудовое тело на две, соединённые вместе скамьи, под круглым окошечком иллюминатора.

Рита, которая за всё время полёта ни разу не вступила в разговор, и, молча, сидела на одной из этих скамеек, поджав под себя ноги, с умилённой нежностью рассматривала безмятежное лицо Сергея, который едва слышно посапывал и, при этом, по-детски шевелил губами. Глядя на него, она тихонько плакала, пряча лицо в жидкий песцовый воротничок своего пальтишка, и, при этом, незаметно смахивая перчаткой набегавшие слезинки. Чойнхор сидел рядом и деликатно помалкивал. Наконец, девушка успокоилась, и ей очень захотелось заговорить с этим таинственным и странным человеком, от которого так и веяло уверенностью и силой, а ещё, что было самым главным, – надеждой на спасение. Чойнхор каким-то своим внутренним чутьём уловил это её желание и заговорил первым:

– Если хотите что-нибудь спросить у меня или о чём-нибудь узнать, то не стесняйтесь, спрашивайте и узнавайте. Я с удовольствием отвечу на все Ваши вопросы. – Рита была крайне изумлена его проницательностью, но не подала вида.

– Спасибо, – сказала она. – Мне, действительно, интересны многие вещи, о которых я здесь услышала. И, хотя Вы и просите нас ничему не удивляться, – не удивляться этому невозможно. Так уж устроен человек. – Чойнхор снова улыбнулся.

– Я, ведь, не зря сказал, что есть вещи, которые трудны для понимания, как бы умён и образован не был человек, – начал он. – И в этом нет ничего обидного и предосудительного. В нашем материальном, вещественном мире любой специалист, будь то врач, учёный или юрист, подходит к исследуемому объекту со своим инструментарием, ведь, так? Попробуйте, к примеру, штурмовать космические или земные бастионы непознанного без специальных познаний, – и ваш мозг вместе с психикой сразу испытают такую нагрузку, которая станет несовместима с психическим здоровьем. Мы же, монахи, и я, в том числе, зачастую, имеем дело с объектами не материального мира, поэтому и методология нашего познания и его инструментарий здесь имеют ещё более утончённый и специфический характер. Так что, на первых порах, было бы разумнее всего поставить, так сказать, предохранитель или заглушку на тот участок разума, который отвечает за познавательные функции и просто воспринимать всё, как некую данность. Но это касается лишь того, что изначально невозможно объяснить привычными для нас словами или формулами. Все же остальные «чудеса» и можно, и должно объяснять нормальному, разумному человеку. – Чойнхор замолчал в ожидании очередных вопросов. В глазах Риты светился неподдельный интерес, гораздо больший, чем простое любопытство.

– Тогда объясните, как вы оказались на месте посадки вертолёта? – спросила она.

– О, я даже боюсь разочаровать Вас, если скажу, что никакого ковра-самолёта у меня не было, и никакие сверхъестественные силы не принесли меня туда, – рассмеялся Чойнхор. – На монгольской границе я зафрахтовал такой же, как этот, вертолёт, а про вас я знал уже давно от Сойжина. Остальное Вам известно.

– Скажите, Чон, – Рита впервые назвала его так, и это слегка смутило её, но лама с одобрительной улыбкой закивал головой, подбадривая её. – Скажите, а откуда Вы узнали, что Сергею было плохо, и что у него был приступ? А потом ещё как-то и вылечили его.

– К сожалению, я только снял болевой синдром, а не вылечил, – сказал Чойнхор. – Такие болезни, с осколочным ранением головы, – на раз не лечатся. А как узнал? – Он с улыбкой пожал плечами и развёл в сторону руки. – Мне кажется, сегодня любой студент медик с шестого курса, специализирующийся на восточных практиках, способен на это. Да и экстрасенсов сейчас развелось столько, что подобных случаев, только на слуху, – десятки, а то и сотни. – Вот именно, – только на слуху, – рассмеялась Рита. – А в действительности, я впервые увидела такое только здесь. – Девушка, вдруг, подумала о том, что уже почти забыла, когда смеялась последний раз, а тут к ней не только вернулась её прежняя смешливость, но в какой-то момент она даже возомнила себя участником частной вертолётной прогулки над тайгой, где гидом выступал некий таинственный монах-лама по имени Чойнхор, с которым было и легко, и спокойно. Рита, ненароком, взглянула на Сергея, и лицо её вновь приобрело черты печальной задумчивости: вид этого, измученного страданиями и бесконечно близкого ей человека, вернул её к реальности, от которой удалось отдалиться не более, чем на минутку. Чойнхор почувствовал наступившую в ней перемену и поспешил прийти на помощь.

– Вы, пожалуйста, спрашивайте меня, Рита, спрашивайте обо всём, что Вас тревожит. Не держите в себе, – тихо произнёс он.

– Что с нами теперь будет? – просто и безыскусственно спросила она, глядя ему в глаза.

– Всё будет хорошо, – уверенно ответил лама. – Верьте мне и ничего не бойтесь. Всё будет хорошо.

– Да, мы и так верим Вам, – произнесла Рита тоном, преисполненным уважения.

– Спасибо, – ответил Чойнхор.

– Но зачем они хотят убить Серёжку? Что он им плохого сделал? – воскликнула она с дрожью в голосе, сделав акцент на слове «они», и её глаза снова наполнились слезами. Чойнхор задумчиво наклонил голову и какое-то время смотрел в пустоту, неторопливо перебирая чётки.

– «Они», – в тон ей, с акцентом на первом слове, произнёс он, – боятся не самого Сергея, а той силы, которая, по их мнению, исходит от него, и думают, что, убив его, остановят эту силу.

– А на самом деле это не так?

– Как бы это попроще объяснить, чтобы Вы поняли, – ответил Чойнхор. – Мы живём в мире самых разнообразных энергий, многие из которых ещё не известны официальной науке, но, при этом, очень сильно влияем на них, сами того не подозревая. В свою очередь, и они вступают с нами в контакт. Контактёром может стать любой. Такие люди становятся, своего рода избранными, и с ними могут происходить самые невероятные вещи. Но даже я, со всеми своими учениями и знаниями, которым уже не одна тысяча лет, не могу с уверенностью сказать, кто они, эти люди: причина или следствие того, что, происходит вокруг. Например, того что происходит сейчас в России. Таких людей было всегда немало в истории человечества, и ими всегда кто-то пытался воспользоваться. Серёжа, в силу очень необычных и сложных жизненных обстоятельств, стал одним из них, то есть он стал проводником, по – другому, ретранслятором неизученной пока энергии. Поэтому власти считают его источником и причиной всех своих бед, хотя сами породили проблемы, приведшие к нынешнему социальному взрыву. Они его боятся, потому, что он не работает на них. Он для них бесполезен и, следовательно, опасен. А всё, что не покорно Риму, – должно быть умерщвлено, как когда-то говаривали иезуиты. Но те, кто сегодня желает его гибели – не знают главного: он для них уже недосягаем. А ещё они не знают, что скоро всё закончится без его участия: слишком уж дорогие жертвы принесены богам. Так сказал Сойжин. – Чойнхор замолчал и закрыл глаза. Его пальцы продолжали методично перебирать чётки, а губы шептали мантры, которые ему передал его старый учитель.

– Конечно, я далеко не всё понимаю из того, что Вы говорите, хотя и безоговорочно верю Вам, но я знаю одно: Серёжа очень добрый, и от него не может исходить зло. – Рита вопросительно посмотрела на Чойнхора, ища подтверждения своим словам.

– Да, Вы правы, – ответил он. – Сергей очень добрый и хороший человек. Именно поэтому через него в мир пришла энергия, которая обнажила все болевые точки современного общества и поневоле разделила его. Стали более явственны и различимы понятия добра и зла, которые раньше прятались под маской условной относительности, и первым свидетельством этого явилось аномальное поведение собак по отношению к людям. Но что интересно, они стали нападать лишь на тех из них, кто не только без разбора убивал четвероногих, но и проявлял жестокость к себе подобным. Человек в своём стремлении к власти над природой и своём необузданном потреблении её благ, перещеголял всех представителей животного мира, за что и поплатился. Есть в физике такое понятие, как критическая масса, когда субатомные частицы, достигнув её величины, начинают непроизвольно делится. Это ещё называют цепной реакцией. Так вот, в живой природе возможно то же самое. Зло будет порождать только зло, и делать это оно будет во всё возрастающей прогрессии, пока не вмешаются другие высшие силы. Поэтому, нельзя доводить всё до крайности, иначе нарушится естественный баланс, и могут начаться неконтролируемые процессы.

– Вы знаете, мне кажется, я начинаю понимать, – заулыбалась Рита. – Сначала не очень понимала, а теперь понимаю. Наверное, никто кроме Вас не смог бы понятней и лучше рассказать об этом. – Чойнхор кивком головы поблагодарил за комплимент и с молчаливой улыбкой уставился на свои чётки.

– А можно несколько вопросов личного характера, – с ноткой кокетства в голосе спросила Рита. Просто я очень любопытна от природы. – На этот неожиданный поворот в разговоре Чойнхор, как всегда, по своему обыкновению, отреагировал лишь своей фирменной улыбкой.

– Конечно, можно, – просто сказал он. – Я самый обычный человек с самой обычной средне-статистической биографией.

– Тогда первый вопрос: Вы сам местный.

– Не совсем. Я родился в Монголии, а корни мои – из Тибета. Но в своё время я с группой иностранцев отучился в Новосибирском университете, и с тех пор осел в Восточной Сибири, откуда позже перебрался в Забайкалье. Так что, в известном смысле, могу по праву считаться местным.

– А семья у Вас есть?

– Есть, но очень далеко отсюда… В другой стране…

– Скажите, а как вы стали монахом, если учились в светском университете?

– Справедливый вопрос. Но, к счастью, есть и другие учебные заведения. В своё время я встретил человека, который перевернул весь мой внутренний мир, всё моё мировоззрение. Он был преподавателем буддийской философии, которая и определила всю мою дальнейшую жизнь. Я переехал, как уже говорил, в Забайкалье и поступил в Бурятский буддийский университет, при Иволгинском дацане, может слышали про такой, где проучился положенные восемь лет.

– Восемь лет? Так много! – с детской наивностью воскликнула Рита.

– Да, восемь лет, – улыбнувшись, ответил Чойнхор. – Только так можно стать ламой. Но, по правде сказать, и этого недостаточно, чтобы в полном объёме изучить философию, тибетскую медицину и священные книги древних, не говоря уже о языках и целом ряде, так называемых, оккультных наук. – Рита почти с благоговейным трепетом слушала Чойнхора, и, внутренне улыбаясь, мысленно примеряла на себя малиновую тогу ламы.

– А женщины могут быть ламами? – неожиданно спросила она.

– В Тибете и в Монголии есть несколько женских дацанов, даже в России есть один, – пояснил Чойнхор. – В них, действительно, живут буддийские монахини, но лично я никогда не встречал среди них ни одной, достигшей уровня ламы.

– Очень жаль, – вздохнула девушка, – мне бы пошла такая одежда. – Чойнхор продолжал снисходительно улыбаться, радуясь тому, что она отошла от тяжёлых и тревожных тем.

– А с Сойжином где и когда познакомились? – не унималась Рита.

– Вскоре после учёбы в дацане. Я проходил у него тантрические и духовные практики. С тех пор Сойжин, – это мой второй, духовный отец. И ещё он, – поистине великий человек. Ведь, если бы не он, – мы бы не были сейчас вместе и не летели бы туда, где нас ждёт спасение.

– Да, верно, – задумчиво произнесла Рита. – А что будет с лётчиком, – вновь переключилась она. – Вы не убьёте его? – Чойнхор и на этот раз улыбнулся еле приметным движением губ.

– Зачем его убивать, если он везёт нас к месту этого самого спасения, – сказал он. И потом мы, буддисты, всегда были противниками необоснованного лишения жизни любого существа, а не только человека. Разумеется, если только не приходится действовать в рамках необходимой обороны. Но некоторые меры предосторожности принять всё же следует. В целях вашей с Сергеем безопасности и безопасности тех людей, которые живут при дацане. Для этого я просто сотру из его памяти некоторые обстоятельства нашего полёта.

– Как это, – сотру? – испуганным тоном произнесла Рита, чем опять не могла не вызвать улыбку у своего собеседника.

– Не переживайте, это обычный медицинский гипноз, не влекущий никаких последствий для его здоровья. – Чойнхор сделал неопределённый знак рукой, указывающий на ничтожность этой проблемы.

– А можно, я тоже кое-что спрошу у Вас? – спросил он. Рита согласно кивнула.

– Вы давно знаете Сергея?

– И да, и нет, – ответила девушка. – Когда-то, очень давно мы учились с ним в одном классе, но тогда он попросту не обращал на меня никакого внимания. А не так давно мы встретились вновь, и всё изменилось.

– Вы любите его? – осторожно спросил Чойнхор. – Впрочем, вопрос очень личный, – можете на него не отвечать.

– А что мне скрывать, – живо откликнулась Рита. – Я его очень люблю, и у меня нет ничего, кроме этой любви, и нет никого дороже в этой жизни, кроме него. Никого! Лишь бы мы были всегда вместе, а Серёжка был жив и здоров! – выпалила она срывающимся голосом. При этом её губы заметно дрожали, а в глазах блестели слёзы. Риту ничуть не смутил её собственный эмоциональный порыв, так как ей очень хотелось быть откровенной с этим человеком, и Чойнхор чувствовал это.

– Ну, – ну, – поспешил успокоить он девушку лёгким прикосновением руки. – Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Главное, любите друг друга. Вы это заслужили, и вы этого достойны. А уж мы сделаем всё возможное, чтобы вы были счастливы. – Он не стал уточнять, кто такие «мы», поскольку и так было ясно, что речь идёт о его духовных братьях. Чойнхор суетливо завозился на месте, опустив книзу лицо, чтобы скрыть слёзы, совсем не подобающие его высокому сану ламы.

– Однако, пора будить Сергея: мы уже на подлёте, – сообщил он, немного погодя, взглянув в иллюминатор.

Ронин проспал не более получаса, но это был очень глубокий и ровный сон, хотя и не лишённый, сновидений. Среди прочего ему приснился старый шаман и его восьмиугольная, безоконная юрта, в том самом экзотическом и уже несуществующем улусе, где он впервые испробовал ядрёного, целительного зелья, – не то пива, не то браги, – с красивым и звучным названием «хурэмгэ». Старик, как всегда, сидел на своих деревянных палатях, попыхивая можжевеловой трубочкой и лучился добродушной улыбкой, делавшей его коричневое лицо похожим на старый, обожжённый, глиняный горшок, изрытый каналами трещин. При этом, раскосые щели его глаз излучали энергию молодости и озорно блестели.

– Сойзин делать для русский хоросо! – прошепелявил он своим туземным голосом. – Есё хурэмгэ? Сойзин любит хурэмгэ!

Глава 32 Расплата

После полученной от Ронина команды, Рэкс, с печатью неизгладимой вины на морде, понуро отошёл от прежнего своего хозяина, и улёгся в углу кабинета, положив морду на передние лапы и, тихонько поскуливая. Он не понимал того, что с ним произошло, и как это могло случиться. Весь его недюжинный, собачий интеллект восставал против этого, но, увы, исправить было уже ничего нельзя. Генерал Шаромов поднялся не сразу, а спустя лишь несколько минут, после осознания наступившей развязки. С трудом встав на ноги, и, размяв затекшие от долгого и непрерывного лежания члены, он, покачиваясь, побрёл, сначала к двери, чтобы запереть её на внутренний замок, а затем к журнальному столику, на котором лежал его пистолет, и стояла початая бутылка водки.

– Ну, вот, и всё – вслух произнёс он и наполнил до краёв хрустальный фужер, который в последнее время стал частым гостем на его столе.

– Всё, – повторил он на выдохе и одним большим глотком осушил всю ёмкость, воздержавшись от закуски. Затем взгляд генерала упал на собственное отражение в зеркале, неизвестно когда и зачем поставленном в этом рабочем кабинете. Оттуда, из зазеркалья, на него исподлобья смотрел незнакомый ему человек, отдалённо напоминающий его самого. Лицо и костюм незнакомца, выдержанные в блёкло – серых тонах, в сочетании с крайней степенью их помятости создавали такой ансамбль, который уже ничто не могло изменить или дополнить. Но самым примечательным в его облике был взгляд, немигающий и неподвижный, который был устремлён прямо в глаза бригадиру, и в котором, как немой крик, застыл единственный вопрос: «Почему?!». Впервые, за всё время пребывания здесь, генералу даже не захотелось подойти к окну, чтобы на пару минут замереть подле него в рефлексивной задумчивости и помедитировать на унылые пейзажи улиц. Он, вообще, больше ничего не хотел: не думать, не рассуждать, не казнить, не миловать, – ничего. Все его привычки и желания из прошлой жизни навсегда остались там, в зазеркалье, откуда на него теперь смотрел его страшный двойник. А будущей жизни у него просто не было.

Шаромов повторно наполнил фужер и, вновь, словно воду, выпил его в один присест, не морщась и, не закусывая. Неожиданно, в глубине кабинета, отражённого зеркальным пространством, мелькнула чья-то тень, которая быстро разрослась до размеров существа, по виду напоминающего человека, и неподвижно замерла в углу. Она стала постепенно бледнеть и расширяться, приобретая объём, до тех пор, пока в ней окончательно не проступили черты конкретного образа. Это был старик, ряженный в цветные и странные одежды. Его коричневые, и без того широкие, монгольские скулы, растянулись в насмешливой улыбке. Всё это можно было бы принять за горячечный бред, вызванный неумеренными возлияниями или сильнейшим нервным стрессом, если бы не одно обстоятельство: в кабинете явственно запахло трубочным табаком и сыромятной овчинной кожей.

«Шаман!» – с ужасом подумал Шаромов. – Он всё-таки пришёл сюда. Так, значит, прав оказался этот сумасшедший наркоман Плеханов, когда напророчил мне его. Только кто из нас теперь сумасшедший? И, кстати, почему нет реакции Рэкса? – Генерал ещё несколько секунд исступлённо смотрел в зеркало, не рискуя обернуться назад, потом схватил со столика пистолет и неоднократно выстрелил в призрачное отраженье. Раздался звон фрагментов зеркального покрытия и осыпающейся крошки, на что пёс также не отреагировал, продолжая с безучастным видом лежать в своей прежней позе.

Шаромов резко обернулся, держа в руках своё табельное оружие, с ещё дымящимся дульным срезом, но за его спиной никого, кроме пса не было, хотя в воздухе по-прежнему носился специфический запах табака и сыромятной кожи, к которому теперь ещё примешивалась и вонь пороховых газов. А в это время на рабочем столе ожили, и вовсю затрещали телефоны, которым вторил зуммер «селекторки», а за дверями отчётливо угадывалось нарастающее движение: кто-то изо всех сил уже барабанил в эти самые двери, рискуя подставиться под выстрел, кто-то бежал по коридору, отдавая на ходу распоряжения, иные пытались докричаться до осаждённого генерала, используя все возможные вербальные средства, – от приказов и прямых угроз до уговоров и просьб приватного характера.

– Генерал Шаромов, откройте дверь! Вы меня слышите? Что там у Вас происходит? Немедленно откройте! Это приказ!

– Илья Борисович, это Кобрин. Пожалуйста убери свою пушку и открой нам, дверь. Мы же только что из Москвы. Не спали всю ночь, – устали, как собаки. Ну, не валяй дурака! Прошу тебя!..

– Товарищ генерал, пожалуйста проявите благоразумие и откройте двери, иначе мы взорвём их и начнём штурм: работает спецназ.

Эти призывы и обращения уже с трудом долетали до слуха генерала, и ничего не могли изменить в общем раскладе дел. Шаромов, бездумно постоял у расстрелянного зеркала, допил оставшуюся водку, и подошёл к Рэксу. Собака поджала уши и подняла на хозяина голубоватые белки глаз. Она знала, что сейчас он убьёт её, но не испытывала страха. Она испытывала лишь чувство вины, а ещё сострадание и любовь к своему будущему убийце.

– Что же ты наделал, Рэксушка, – сказал Шаромов. – Что ж ты натворил, сволочь ты этакая. – Он приподнял его ухо, лежавшее на густой холке, сунул в него ствол и выстрелил. Рэкс лишь слегка дёрнулся и остался лежать, как лежал, «глядя» перед собой своими умными, но уже ничего не видящими глазами. Он даже не подозревал, что уже умер.

Генерал подошёл к окну и равнодушно посмотрел вниз: там сновали какие-то люди в форме, некоторые из них указывали рукой на его окно, рядом рычали машины, и откуда-то сверху доносился стрёкот «вертушки», собравшейся припарковаться на крыше. Судя по всему, снайперов ещё не разместили по точкам. Возможно, не успели, а, возможно, не посчитали нужным, хотя следовало бы: в сейфе нынешнего хозяина кабинета хранилось несколько единиц огнестрельного оружия, не считая двух, отнюдь, не бутафорных лимонок. Кто знает, как поведёт себя мятежный генерал? Но Шаромов и не думал держать круговую оборону. Он вообще ни о чём не думал, а просто смотрел в окно. Где-то внутри него, в точке головы, называемой в медицине внутренним ухом, запрятанным глубоко за перепонкой, а, может быть, даже за самой височной костью, словно ручеёк, заструилась тихаямелодия, которую он никогда раньше не слышал. А, может, и слышал, но никогда не помнил или не пытался вспоминать. Она звучала тоненьким и чистым голосочком молодой женщины, напевающей колыбельную:

Илья Борисович, как ни силился, не мог вспомнить лицо этой женщины: мама умерла, когда ему не было ещё и пяти. Остались лишь неясные очертания её лица, сквозь которые едва проступала мучнистая полуулыбка. А ещё были руки, белые и мягкие, которые ворочали в кроватке его сонное, размягчённое тельце и укрывали плюшевым одеялком.

Генерал почувствовал, как по его щеке сползает слеза. Сначала одна, затем – другая. По ощущениям это выглядело удивительно непривычным, чем-то далеким и отстранённым, словно происходило и не с ним вовсе. Илья Борисович забыл, когда плакал последний раз, да и плакал ли вообще. А голос, тем временем нарастал и становился всё явственней и громче. Он заполнил уже всё сознание, заглушив все звуки вокруг, и в мире больше не было ничего, кроме этого голоса.

Генерал мысленно определил источник звука. Он находился где-то между верхней границей ушной раковины и нижней границей лба, что в аккурат приходилось на место, именуемое виском. Он плотно приложил к этому месту дульный срез ствола и резко дёрнул пальцем спусковой крючок. Звук выстрела оказался глухим, сухим и очень коротким, сродни тому, какой издаёт висячая чугунная сковородка, когда по ней в сердцах бьют молотком. Эффект такой «глухой» акустики обычно присутствует в стрелковых тирах полуподвального типа, где стены и своды устроены так, что естественным образом поглощают любой звук. Кабинет начальника областного Главка ФСБ, где временно размещался московский, командированный бригадир, как раз отвечал этим условиям и мог бы вполне сойти за адаптированный к светской обстановке тир, если бы не это дурацкое, разбитое зеркало, стоявшее чуть ли не посередине комнаты.

Глава 33  Экологический форум

Вскоре, после известных событий, город постепенно начал возвращаться к своей прежней жизни. Он теперь напоминал тяжелобольного, к которому совсем нежданно пришло выздоровление, отчего на его желтушно-бледных щеках вспыхнул и заиграл пунцовый румянец, а, иссохшие за долгий период постельного плена лёгкие, с жадным упоением хватали холодный воздух свободы. Этому во многом способствовали, словно очнувшиеся от летаргического сна, коммунальные службы, которые, как механические мажордомы, денно и нощно сновали по искорёженным улицам, очищая их от остатков сгоревших покрышек, искусственных завалов и собачьих трупов. В город постепенно возвращалась жизнь во всех её нормальных проявлениях: один за другим включались в работу все механизмы её хозяйственной деятельности. Ещё недавно, чуть не заколоченные наглухо и опечатанные сургучом двери офисов, учреждений и организаций, наконец-то, настежь распахнулись перед сотрудниками и посетителями, которые с удвоенной энергией, точно навёрстывая упущенное, буквально, ломились в них, охотно переходя на круглосуточный режим обслуживания и потребления. Прохожие на улицах снова здоровались друг с другом и улыбались так, будь-то ничего и не случилось вовсе. А главное, – с этих самых улиц совсем исчезли люди в погонах. Зато возвратились птицы, так спешно покинувшие свитые по весне гнёзда. Кругом набухали и лопались почки, а оттаявшие и прогретые пригорки с проклюнувшейся на них зеленью приятно освежали своей цыплячьей желтизною молодые побеги одуванчиков. Казалось, что само лето застенчиво топчется на пороге, не решаясь переступить его.

А ещё налаживалась, так называемая, общественно – политическая жизнь, примером чего служил алюминиевый частокол флагштоков, перед зданием бывшего дома культ – полит просвещения, на которых второй день подряд пестрели многочисленные флаги государств, – участников международного экологического форума. Сюда, на ведомственную стоянку, то и дело съезжались для парковки представительские авто учёных – экологов, аккредитованных журналистов, а также пресс – секретарей, переводчиков и гостей всех мастей, включая воротил отечественного бизнеса, представителей министерства обороны и даже служителей Фемиды, имеющих, по-видимому, непосредственное отношение к экологии.

Стражи порядка, экипированные лишь переносными рациями, вальяжно фланировали вдоль прилегающей территории, не привлекая, к себе особого внимания.

Впрочем, среди присутствующих была ещё одна категория «людей в штатском», о ведомственной принадлежности которых не принято распространяться публично. Внешне они мало чем отличались от остальных, но что-то особенное всё-таки было в выражении их лиц, походке и манере держаться, что-то напряжённо-ищущее угадывалось в их глазах и движениях. Каким-то внутренним, непостижимым чутьём они выделяли в толпе из числа других, себе подобных, даже если эти другие прятались под личиной чужого гражданства или принадлежности к самой тишайшей и безобиднейшей профессии на свете. Эти люди, всегда и везде, в какой бы части планеты они не находились, играли в одни и те же игры, по одним и тем же правилам, главное из которых гласило: «Никаких правил!».

Двое из лиц означенной категории, с бейджиками российского отделения «Зелёного Креста», отделились от толпы спорящих в холле и направились в конференц-зал. Тот, кто был старшим в этом дуэте по возрасту и по званию, тихо произнёс:

– Я переснял и сбросил тебе ряд фотографий. Изучи их внимательно: это наши клиенты. Сегодня они толкают речи, а завтра будут брать пробы почвы и замерять радиоактивный уровень на некоторых объектах. Нас, как всегда, в данном случае, интересует их дорожная карта, связи и круг общения. Техники уже заряжены на них. Но боюсь, что этим дело не ограничиться. – Его молодой спутник вопросительно шевельнул бровью.

– Да. Списочный состав, заявленных на форум участников ещё до всех этих наших беспорядков на сегодняшний день почти полностью обновлён, и мы по сути имеем дело не с теми, кого ждали.

– А с кем же?

– С кем-то посерьёзней. Их не столько интересуют наши промышленные и военные разработки, сколько, так называемый, Ронинский след.

– А на кой им сдался этот террорист с бандой своих отморозков? Насколько я понимаю, это, ведь, сугубо наше, внутреннее дело.

– Ну, этого мы с тобой не знаем, и вряд ли узнаем вообще. Здесь гриф секретности посерьёзнее нашего будет. Кстати сказать, не плохо сработано для отморозков: захватить среди бела дня областное управление ФСБ и угнать ведомственный вертолёт в неизвестном направлении. – Старший ухмыльнулся и с неподдельным восхищением добавил: «Средь бела дня, втроём, – и полезть на здание УФСБ! «Безумству храбрых поём мы песню». Ладно, у нас другое направление работы. Пойдём слушать дальше.

Между тем, работа форума почти достигла своего апогея, хотя его повестка, касающаяся глобальных экологических проблем современности, была, практически, сорвана. Причина заключалась в том, что научные дискуссии по большинству вопросов просто зашли в тупик из-за непримиримой позиции во взглядах на одни и те же проблемы. Никто, разумеется, не сомневался в том, что все эти проблемы актуальны, и что их надо решать. Но, когда речь заходила о способах их решения и о цене вопроса, то все начинали тянуть одеяло на себя, и главными застрельщиками этих междоусобных распрей, как всегда, выступали не «чистые» экологи, а бизнесмены и военные, которые традиционно рассматривали так называемую «природу» только лишь, как материальный ресурс, либо стратегический плацдарм. Но их слушали, и им хлопали, поскольку логика изложения ими основных проблем была простой и убедительной, и основывалась на прагматичных до цинизма канонах природоресурсного права, в котором почти не осталось места праву природоохранному.

Одним из тех, кто попытался вбить кол в наметившиеся было договорённости, был российский бизнесмен Малкин, тесно связанный с военно-промышленным комплексом. Устроителям форума это, конечно, не нравилось. Лучше бы таким участником явился какой-нибудь канадец или, ещё лучше, американец. Но, им, увы, оказался наш соотечественник, и его речь даже сорвала жидкие аплодисменты у определённой категории слушателей.

– К чему все эти дискуссии и споры, господа? – в частности, сказал он. – Экология в чистом виде давно исчерпала себя. Глупо бороться за то, что итак для всех очевидно. То, что природу нужно беречь и охранять знает каждый школьник. Вопрос же, как всегда, упирается в методологию и ориентируется на ценники.

– Ну, что, например, стоит забота о среде обитания, основанная лишь на нравственных и эстетических принципах? Да, ровным счётом ничего, если за ней не маячит хотя бы тень технического прогресса. А эти прекраснодушные письмена философов прошлого, в духе идей Руссо, зовущие человека вернуться в лоно матери – природы? А эта деятельность современных природоохранных организаций, члены которых героически перекрывают своими телами все подъездные пути к строительным площадкам, когда там начинается какое-либо масштабное строительство. Это что, – идейный подход к решению технических вопросов? Эти люди называют себя антиглобалистами и представителями организации «Гринпис». Мне же представляется, что они похожи больше на неразумных детей, участников детского крестового похода, которых направляет чья-то расчётливая и твёрдая рука. Вспомните хотя бы выступление Греты Тунберг на климатическом саммите ООН. Это же просто хорошо отредактированные и хорошо проплаченные детские фантазии, граничащие с паранойей. Но там хоть какой-то смысл есть. А что, например, стоят, так называемые, восточные учения о созерцательном недеянии? Согласно им человек, словно щепка, кружит в неком потоке космической энергии, якобы, сливаясь с ней, и при этом ещё утверждает, что является неотъемлемой частью природы, в которой без нужды ни цветка сорвать нельзя, ни мухи убить. Это стало сейчас модно. Лично я ничего не имею против уважаемых мною представителей буддизма, индуизма и других, подобных этим, конфессий, но нам, мягко говоря, с ними не по пути. Ибо кто тогда будет строить, возводить, сооружать, вооружать, воевать, разрушать и снова строить, управляя сложнейшими технологиями, без которых невозможна современная жизнь. Нам скажут: это чревато колоссальными издержками в живой природе. Да, – и ещё какими! Но как же иначе. Ведь, чтобы построить новое, – нужно сначала снести старое. А это не возможно без жертв. Нельзя же только любоваться природой и созерцать её, не применяя жёсткого хирургического вмешательства в её живой организм, если мы действительно хотим реальных преобразований в интересах людей. Как сказал наш великий соотечественник Мичурин: «Мы не можем ждать милости от природы. Взять их у неё – наша задача!». – Оратор продолжал в том же духе ещё довольно продолжительное время, перемежая своё выступление избитыми цитатами и хрестоматийными фамилиями выдающихся учёных – естествоиспытателей, изображённых на всех обложках школьных учебников. Он бы говорил ещё дольше, если быв наушниках для адаптированного, синхронного перевода, опоясывающих головы присутствующих, не прозвучал голос председателя, призывающего к соблюдению регламента. После этого был представлен новый оратор, которым оказался японский профессор из префектуры Киото Исии Накомура. Он довольно легко для своих лет и комплекции вбежал на кафедру и почти без предисловий обрушил гневные филиппики, облачённые в корректный перевод, в адрес предыдущего оратора.

– Вот, благодаря таким, с позволенья сказать, «практикам» и «рационалистам», как господин Малкин, Россия скоро и вовсе лишится своих ценнейших хвойных пород в Сибири и на Урале. А почему? Да, потому что их за бесценок купят такие же предприимчивые, как и он сам, китайские товарищи. – В наушниках раздались возмущённые щелчки, идущие со стороны российской аудитории, но оратор предупредительно поднял руку. – Благодаря именно таким подходам к нашей общей теме, мы как раз и подошли к тому, что из экологии скоро будут выхолощены сами понятия сохранения и регенерации природной среды. Так может, уже не надо проводить никаких форумов, а отдать всю природу планеты на произвол бизнесменов и военных. – В наушниках вновь раздались громкие щелчки, исходившие со стороны российской делегации.

– Стало быть, только вам, японцам, можно выуживать в наших территориальных водах крабов и другие виды морепродуктов? – раздалось в ответ из пластмассовых чашечек наушников. – Только вам можно тысячами истреблять самых интеллектуальных обитателей моря, дельфинов, которые являются вашими конкурентами в рыбном промысле, и, при этом, ещё и делать из них колбасу? – В зале раздался смех. – Только вам можно претендовать на наши исконные земли на Курильской гряде и открыто мечтать об их экспансии? – Удары оппонентов, почище боксёрских, сыпались один за другим на голову бедного профессора, но тот только снисходительно улыбался и разводил руками, давая понять, что ждёт лишь, когда ему предоставят слово. И как только эта возможность представилась, он сразу же перешёл в контрнаступление:

– Плохих людей много, – спокойно сказал он. Людей, которые любят деньги больше всего на свете. И глупо подсчитывать, где и в какой стране их больше: имеется в виду – людей, конечно, а не денег. – В зале вновь раздался смех, что лишь свидетельствовало о приличном качестве перевода. – Япония – маленькая страна, у которой почти нет своих природных ресурсов, – продолжал профессор. – У нас даже своей армии нет. Поэтому мы, японцы, как никто другой, умеем ценить и беречь то, что есть. Мы, например, способны даже переработать ваши, так называемые, «топляки», которыми заболочены сибирские и дальневосточные реки в высококачественный пергамент, но вы и этого не даёте сделать. Мы готовы на договорной основе сделать Курилы раем на земле для всех, если хотите, землёй обетованной, в том числе и для россиян. При этом уровень жизни ваших соотечественников там повысился бы в разы. Курильская гряда перестала бы быть только землёй гейзеров и вулканов. Она бы стала одним из центров мирового туризма и притока инвестиционного капитала. Но вы называете это экспансией. При чём здесь политика? За действия политиков и недобросовестных дельцов экологи не отвечают. Нам, как всегда, остаётся только подсчитывать ущерб от их деятельности. Но у нас, по крайней мере, вполне определённое отношение к таким людям, и наш закон к ним очень суров. И у нас нет такой откровенной коррупции и такого узаконенного воровства. Председатель предостерегающе постучал молотком, усмотрев во взаимных обвинениях признаки оскорбительного тона. – Правда не может никого оскорбить, – решительным тоном возразил Накамура. – И то, что господину Малкину не по пути, как он изволил выразиться, с буддистами, так это совершенно справедливо, ибо ни один буддист, а их на Земле без малого пятьсот миллионов, а индуистов, – и того больше, – ни один из них не встанет под его знамёна. Не хочу кидать камень в огород соседей, но именно в вашей стране разразилась небывалая эпидемия бешенства, привнесённая собаками невесть откуда и спровоцировавшая кровавые массовые беспорядки. Это ли не следствие колоссального экологического коллапса? Я уже не говорю о варварском отношении к братьям нашим меньшим, в частности, к тем же собакам. – Это был удар ниже пояса, и в зале наступила неловкая тишина: никто не хотел касаться этой темы. Накамура первым переступил черту. Он первым заговорил о собаках и намекнул на свою серьёзную осведомлённость относительно случившегося здесь двумя неделями раньше.

Эта словесная перепалка продолжалась ещё какое-то время, пока окончательно не истощила лексикон спорящих, грозя превратиться в дешёвое, псевдонаучное шоу.

– Ну, и как тебе Накамура? – спросил старший по окончанию дебатов.

– Хорош.

– Не то слово. Просто красавец. Но красноречие – не единственное его достоинство. В «Найтё» его ценят куда, как больше.

– Где?

– В «Найтё». Информационно – исследовательское бюро, – то, бишь, головной отдел японской разведки. Кстати, японец тоже забит в твоей фотогалерее. Срочно изучи его досье и начинай работать. Пока под моим началом. Скажу только, что это очень умный, хитрый и опасный сукин сын. Служит там, у себя, при кабинете министров, больше двадцати лет, а у нас работает под дипломатическим прикрытием, и за всё это время ни разу не прокололся. Настоящий самурай, короче. И таких, как он, тут, у нас, не один и не два, а целая плеяда «товарищей». В частности, из Канады, – старший принялся листать страницы файлов, – вот, полюбуйся. – Затем идёт Ирландия, Франция, Китай и даже Монголия есть. Кстати, Монголия – отдельная песня. О ней поговорим позже. Короче, всех их уже «ведут». У меня, вообще, складывается впечатление, что здесь, на форуме, только мы с тобой одни настоящие экологи. Все остальные – шпионы. – «Молодой» сдержанно улыбнулся шутке наставника. – Вы что-то, там, говорили про Ронинский след, – сказал он, – Я, так полагаю, что Накамура и приехал сюда за ним. Может, этот собачий бунт как-то связан с этим Рониным? – Старший удостоил собеседника внимательным и изучающим взглядом, словно тот сделал неожиданное и опасное открытие. – Может быть… Может быть… Но у нас с тобой сейчас совсем другая задача. Не стоит совать свой нос в чужие дела. – И, помолчав, добавил:

– А то ещё, гляди, так прищемят его, что оторвут вместе с головой. Ты меня понял?

– Понял. – Губы «молодого» скривила понимающая усмешка, и он больше не задавал никаких вопросов.

Эпилог

г. Москва, Большая Лубянка, 2

– И когда ты только оставишь эту свою скверную привычку, – пугать людей, Илья Аркадьевич? – Генерал Кобрин не просто слово в слово повторил излюбленную фразу своего предшественника Шаромова, призванную подчеркнуть его отменный слух, но ещё и точно следовал его манере, – стоя у окна, оставаться спиной к вошедшему. Поначалу он тем самым просто подражал своему бывшему начальнику, но со временем это укоренилось уже в его собственную, осознанную привычку, и теперь он также любил подолгу медитировать на монотонные уличные пейзажи. Оконная фрамуга в его кабинете была постоянно распахнута, и в неё вместе с гулкой, рассветной тишиной врывалась прохладная утренняя свежесть, ещё не отравленная парами бензина и продуктами человеческой жизнедеятельности. В такие минуты в туманной дымке рассвета Лубянская площадь казалась по-особенному большой и пустынной, и приковывала к себе пытливый взгляд неким ореолом былого, трагического величия. Но главное было в другом. События последних месяцев приучили генерала, и не только его одного, буквально, жить в своём рабочем кабинете в ожидании грядущих перемен и в мучительных поисках выхода из непонятного тупика. И он, действительно, жил здесь: ел, пил и спал, как большинство его коллег, переведённых руководством на казарменное положение. Ведь, ещё совсем недавно никто не понимал, что происходит. На фоне разгулявшейся нечеловеческой стихии жизнь казалась ирреальной и не поддающейся никакому разумному объяснению. Кроме того, волна служебных чисток, сравнимая разве что с эпохой Сталинского передела, прокатилась по всей России, от Ангорска до Москвы, едва не смыв его самого. Поэтому теперь, когда страшная угроза всеобщей кровавой бойни миновала, человеческий разум, подвергшийся такому небывалому напряжению, больше ничего не принимал на веру, и ощупывал своими сенсорными нитями каждую мелочь, каждую деталь вокруг, словно спрашивая себя: а так ли всё это на самом деле? Ему, то есть разуму, как зависшему компьютеру, требовалось сейчас только одно: срочная перезагрузка.

– Извините, товарищ генерал, но в вашем кабинете горел свет, и дверь была открыта. – Полковник в нерешительности замер на пороге.

– Входи, входи. Ты-то мне как раз и нужен. – Кобрин с трудом оторвал взгляд от зелёного оазиса в центре площади, на которой когда-то красовался железный рыцарь революции и повернулся лицом к посетителю. – Аналитика по генералу Шаромову готова?

– Так точно. – Тот, кого звали Илья Аркадьевич, положил на стол увесистую папку и устремил взгляд на шефа. Кобрин одобрительно кивнул и жестом предложил садиться.

– Ну, это я всегда успею прочитать, – сказал он. – Ты мне лучше устно обо всём доложи, но только кратко и по существу. Сделай, так сказать, резюме в самом сжатом виде.

– Это будет непросто, товарищ генерал, так как во всей этой истории очень много неясного, и пока ещё больше вопросов, чем ответов – ответил полковник, но, перехватив удивлённый взгляд патрона, поспешил добавить:

– Я постараюсь, товарищ генерал.

– Да уж постарайся, Илья Аркадьевич, – Кобрин отошёл к окну и приготовился слушать.

– Достоверно установлено лишь то, что генерал Шаромов покончил с собой, а именно застрелился из своего табельного оружия, предварительно застрелив свою собаку, – начал свой доклад полковник. – Мотивы самоубийства, к сожалению, не ясны. Также нет и следов постороннего воздействия. Однако в крови генерала обнаружена высокая концентрация алкоголя. По факту гибели других членов его группы, Зелинского, Рудина и Гуревича, информация в Москву по невыясненным причинам не поступала. Над этим сейчас работаем. На месте же обнаружен труп сотрудника ГРУ подполковника Плеханова с ножевым ранением, несовместимым с жизнью. К настоящему времени подтверждена смерть четырёх террористов: двое погибли при штурме здания УФСБ, двое – ещё раньше, при других обстоятельствах. Ронину с гражданкой Мухиной удалось скрыться в неизвестном направлении после захвата ими вертолёта, стоявшего на крыше здания УФСБ. К сожалению, отследить траекторию его движения и места посадки не представилось возможным, не смотря на помощь ребят из космического агентства.

– Как осуществлялся этот, так называемый, штурм? – спросил генерал.

– Бандиты действовали крайне дерзко и очень изобретательно, товарищ генерал: они применили тактику переодевания в женскую одежду в сочетании с фактором внезапности, а также использовали муляж взрывного устройства, оказавшего на наших сильное психологическое воздействие. С ними был провожатый, некто Мендинский, сначала работавший на нас, но затем перевербованный ими, и, по-видимому, используемый в дальнейшем, как заложник. Он и указал им маршрут следования и точки прицельного огня, где сидели снайперы.

– Была ли реальная возможность уничтожить их раньше, то есть ещё до прибытия на место.

– Теоретически да, но, как я уже докладывал, они были переодеты в женщин, и не просто в женщин, а в родственницу Мендинского и двух её знакомых. Это порядком сбило всех с толку. Кроме того, необъяснимым остаётся и тот факт, что боевые заряды у снайперов, размещённых на крышах, были заменены на мощные транквилизаторы, которыми удалось воспользоваться бандитам. Зачем была сделана замена – не понятно. Был же чёткий приказ на ликвидацию. В результате, бандитами была обездвижена сама группа захвата. Исходя из этого, смею предположить, что в действиях генерала Шаромова усматриваются признаки некой самостоятельной игры.

– Ты имеешь в виду предательство?

– Не исключено.

– В общем, так, – генерал Кобрин нервно пробарабанил пальцами по подоконнику и повернулся к собеседнику. – В общем, так, – повторил он. – Ключ и тональность твоего отчёта мне примерно ясны. Тоже самое приходило в голову и мне. Но, дорогой Илья Аркадьевич, – в голосе Кобрина послышались вкрадчивые нотки любезности, поневоле заставляющие насторожиться. – Мы пережили ужасное время. Мы могли лишиться не только служебных кресел, но и свободы. Да, что, там, свободы! Сама жизнь была под вопросом. И, главное, – непонятно отчего! Президент, не побоюсь этих высоких слов, доверил нашей организации спасение отечества. И что мы ему теперь доложим? Руководитель бригады позорно застрелился, затеяв свою игру. Члены его команды также мертвы. А главный террорист, из-за которого разгорелся весь этот сыр-бор, захватил и угнал ведомственный вертолёт, прихватив с собой ещё и любовницу? Так что ли?! – Генерал Кобрин взволнованно задышал, распаляясь от собственного пафоса. – Нет, голубчик! Хватит уже с нас этих суицидов и предательств на уровне генералитета. История нашего ведомства, итак, переполнена и кишит ими, буквально, с советских времён. Генерал Шаромов погиб, как герой, на боевом посту! Ты понял меня?! Как герой! А бандиты и террористы уничтожены. Ясно тебе? А что этому мерзавцу Ронину удалось улететь, так это дичайшее и досаднейшее недоразумение, которое будет исправлено в самое ближайшее время. – Голос Кобрина, не в силах более брать ноты верхнего регистра, сбился на астматическое, шипящее посвистывание, а лицо залилось краской досады и возмущения. – Он торопливо подошёл к сейфу и извлёк из него пузырёк с валерианой. – А, ведь, ещё недавно совсем другое снадобье принимал. – Генерал грустно усмехнулся, кивая на батарею, стоявших рядом с аптечкой, бутылок с коньяком. Он сразу как-то сник и ушёл на пару тональностей вниз.

– Ты знаешь, я, ведь, почти не сплю последнее время, – доверительно, с тихой печалью в голосе сказал он. – Неудобно об этом говорить, но мне то и дело мерещится образ этого проклятого шамана, который замешан во всей этой истории. Одно дело, если бы это был просто сон, но он является мне наяву. Сядет в углу, весь жёлтый сморщенный, в дурацком синем халате с бордовыми отворотами, да ещё в дурацком кожаном колпаке и злобно хихикает. – Кобрин неумело перекрестился.

– Это нервы, товарищ генерал. Вам надо что-нибудь попить.

– Да, пил уже – не помогает.

– А, знаете, я где-то читал, что в этом здании нашим предшественникам частенько являлась всякая нечисть. Ежов стрелял в неё из пистолета, Ягода травил ядами, Авакумов оставлял на столе водку в качестве подношения. Даже Берия, который ни во что не верил, и тот, чтобы испугать её, начинал громко петь или декламировать стихи.

– А мне что делать?! – воскликнул Кобрин. – Голоса у меня нет, стихов я не знаю. Оставлять на столе валерьянку или разбрасывать мышьяк по углам? Ну, спасибо, Илья Аркадьевич, утешил. Ты где, вообще, начитался, этой «желтизны»? В интернете, поди?

– Извините, товарищ генерал. Я не хотел…

– Да, ладно тебе извиняться. Давай, лучше перейдём к делу. Завтра в Сибирь полетят два наших человека из отдела особых поручений. Там, то бишь, в Сибири, сейчас как раз идёт экологический форум, на котором, если верить последним сообщениям, разведчиков больше, чем экологов. – Генерал ухмыльнулся. – Короче, ребят нужно встретить и снабдить всем необходимым. Нами совместно с ГРУ разработана операция по Ронину. Сегодня получишь все материалы и изучишь их. Твоя задача – обеспечить контроль за переброской парней в Монголию. Лично доложишь об исполнении. – Полковник изобразил удивление, но промолчал.

– Да, именно в Монголию, – с акцентом на последнем слове произнёс генерал. – По немногочисленным, но достоверным источникам, эта возлюбленная парочка перебралась туда несколько дней назад. До этого они обитали в одном из Забайкальских буддистских дацанов, но где точно, – неизвестно. Так что без нашей «азиатской» паствы тут, конечно, не обошлось, но, к сожалению, среди служителей дацанов и местных шаманов агентуры у нас нет. Пришлось пошевелить монгольских товарищей. Правда, в ГРУ Монголии, не смотря на все наши грифы секретности, оказывается, уже давно все обо всём в курсе, – с раздражением констатировал Кобрин. – Остаётся только разводить руками. А, поскольку тут замешаны шаманы и ламы, – продолжал он, – то есть ещё и риск, что наши коллеги поведут двойную игру. Увы, это давно не та Советская Монголия, с которой нам когда-то было легко и просто договариваться. Но тут уж ничего не поделаешь. Вопросы, полковник?

– Разрешите, если можно, два вопроса, товарищ генерал.

– Задавай.

– Если Ронина не удалось нейтрализовать, и он сейчас жив, то почему же тогда всё прекратилось само собой.

– Что всё?

– Ну вы же понимаете… В нашем институте единственным условием прекращения эпидемии и массовых беспорядков изначально была объявлена ликвидация Ронина. Об этом ещё неоднократно говорил покойный Плеханов. Тогда почему же…

– Не знаю! – резко перебил его Кобрин. – Не знаю, и знать не хочу! – Он опять тяжело задышал и налился краской. – Мы солдаты, а не апостолы науки. Пусть там, в институте, теперь и отвечают за свои прогнозы. Первый вопрос исчерпан. Какой второй? – Илья Аркадьевич уже пожалел о своём непреднамеренном любопытстве, но всё же рискнул спросить:

– Какова теперь основная цель операции по Ронину?

– А ты разве ещё не понял? – Кобрин не то с удивлением, не то с раздражением посмотрел на подчинённого, как смотрит раздосадованный учитель на «трудного» ученика, на которого без толку потратил уйму сил и времени. – На Ронина не только мы, – на него с полдюжины разных спецслужб охотится. И у них, у всех, свои цели и задачи. И каждый хотел бы заполучить его в свою заветную, тайную копилку. Но мы должны их опередить, ибо цель у нас по-прежнему только одна: объект должен быть ликвидирован. Ты меня слышишь: ли-кви-ди-ро-ван! – С этими словами генерал отвернулся от собеседника и подошёл к окну.

В истаявшей рассветной дымке уже окончательно проступили знакомые очертания Большой Лубянки, а гулкая тишина за окном стала наполняться первыми звуками просыпающегося города. Редкие, розоватые облачка на чистом, голубом небе исполнились золотистой бахромой, и были так красивы и хороши собой, что заслуживали акварельной палитры мастера.

Неожиданно мимо окон протрусила стайка беспородных, разномастных псов, невесть откуда взявшихся посреди этого каменного безлюдья. Они суетливо семенили гуськом в надежде поскорее пересечь открытое пространство, делавшее их лёгкой мишенью, и опасливо прижимались к стенам домов, пока и вовсе не скрылись из виду, занырнув в ближайшую арку двора.

Наступал новый день, который, судя по всему, обещал быть солнечным и тёплым, и сулил горожанам, если верить приметам, долгожданное погожее лето.

* * *

Когда весь день праздно сидишь против тушечницы и для чего-то записываешь всякую всячину, что приходит на ум, бывает, такое напишешь – с ума можно сойти.

Кэнко – Хоси. «Записки от скуки». Япония, 14 век

2017–2021 г.

Оглавление

Пролог

Глава 1 Птичий бунт

Глава 2 Ронин. Тридцать лет спустя

Глава 3  Мендинский

Глава 4 Рита

Глава 5 Визит старого друга

Глава 6 Розыскивается опасный преступник

Глава 7 Сойжин

Глава 8  Сон Ронина или схватка в горах

Глава 9  Ситуация выходит из под контроля

Глава 10  В бурятском улусе

Глава 11 Гэсэр

Глава 12 Совещание

Глава 13 Незванные гости

Глава 14  Опасный город

Глава 15  Промзона

Глава 16 Первые потери

Глава 17 «Криминальное трио»

Глава 18 Янжима

Глава 19 Время розыгрышей

Глава 20  Раздумья и планы генерала Шаромова

Глава 21 Планы меняются

Глава 22 Охота на охотников

Глава 23 Последний бой Адама Канду

Глава 24 Девушка и генерал

Глава 25  Спасти любой ценой

Глава 26 День тишины

Глава 27  Доктор Плеханов

Глава 28  Последний вояж

Глава 29 Штурм

Глава 30 Наследники «Аненербе»

Глава 31 Таинственный лама

Глава 32 Расплата

Глава 33  Экологический форум

Эпилог