Адгезийская комедия [Рахиль Гуревич] (fb2) читать онлайн

Рахиль Гуревич Адгезийская комедия

«Страничку, где был изображён сатана,

отнимающий у вора узел с похищенным добром,

я поскорее перевернула: она вызывала во мне ужас»

Шарлотта Бронте «Джейн Эйр»

Книга первая. Адгезия. Крах

Пролог

Архив группы «Подслушано. Веретенец».

2019 год

«12:44

Бульвар Бардина д. 3 к.1 Пять машин пожарных и скорая. 1 подъезд».

Комментарии к записи:

− В доме один подъезд, лол.

− И два корпуса.

− Зашкаливает количество пожаров в этом доме. Скорее всего, на прОклятом месте построили. Или сглаз.

− Не верю в сверхсилы. Но! Пожаров с 80-х немеряно.

− Какое с восьмидесятых, лол! Дом с 69-ого года.

− Про все дома района знаете?

− Нет, только про этот. Живу здесь.

− Этот дом строился на моих глазах. Я тогда школьником был. Соответственно многое видел и помню. Первый сильный пожар как раз в 80-х. Полыхнул цветной телевизор. Квартира выгорела под чистую, от паркета остались угольки. Мы тогда помогали вычищать, пионерский десант организовали. Хозяин погиб от процентных ожогов 3-ой степени. Позже ещё случались возгорания, но локальные, на балконах.

− У меня тут лучшая подруга живёт. Я провела в этом доме многие вечера. Были там всякие нехорошие случаи: самоубийства, внезапные смерти здоровых людей… Но дом не хуже других. Везде своя аура. Я на Минералах живу. У нас тоже 90-е породили кучу странных историй, но бандиты ни при чём.

− Я имею в виду конкретно пожары, а не все тёмные истории с трупами на ветках деревьев.

− На деревьях не помню, а вот на козырьке женщину помню. Выпала с восьмого этажа и одно ребро сломала – зимы-то какие были, помните? На козырьке сугроб был ого. Моя мама тогда с одеялом на козырёк побежала, чтобы не замёрзла тётенька. Скорые-то тогда ездили эге. Столько тогда зимой переохлаждений-обморожений случилось…

− В сверхсилы, сглазы и прочую лабуду не верю. Бухать меньше надо.

− Да и не верьте. Желаю вам и дальше находиться в своём неверии.

− Дом построен на древнем кладбище индейцев.

− Ахахаха. Зачётно.

− Но откуда тут индейцы. Есть старое фото на платформе… Там нет кладбищ. Гранитная мастерская.

− Ахахаха. Это был шутка такой.

− На первом этаже цыгане живут.

− Ахаха. С бэхой-икс-шесть.

− Это место рядом с администрацией в 90-х вообще тухлым было. И пруд там именно тогда стух − кувшинками покрылся. А раньше в нём купались.

− Можно что угодно предполагать. Мифическое кладбище. Раздолбайство жильцов. Проклятие из-за соседства с администрацией (тёмных делишек было состряпано не счесть). Но факт остаётся фактом. Степень огнеопасности дома явно превышала среднестатистическую за временной промежуток с 80-х до сегодня.

− Срочно вызывайте бригаду маг-тв!

− Проводка по ходу у кого-то сгорела. Света в доме нет.

− Это пожарные отключают. Потушат и включат рубильник.

− Хм, очень странно. Почему столько пожаров?

− Да боже ж мой. Петардочки. Новый год не за горами.

− Андрей, ты живой?

− Алексей, живой как видишь.

− Прям из дома преисподнюю какую-то сделали. Индейцы, кладбище. Аура у всех жильцов тут чудесная, интеллигентная. В этот дом заселяли геологов. И в соседнюю башню-корпус-два тоже.

− Когда было-то? И не геологи, а металлурги. Половина квартир перепродана, геологи, кто заселялся, все под землёй давно.

− Так у геологов родня была, але. Наследники и потомки.

− Да какая разница. Все на заводе работали.

− Срочно звать экстрасенсов! Бггг.

− Рассказываю, как всё было. Вместо 200 вват как положено сделали 0 вват. В итоге всё электрическое сгорело. Я теперь не понимаю, как жить. Ни холодильника, ни компа, ни ТВ. Даже плита сгорела.

− Алле, плита-то газовая!

− Не вват, а вольт.

− Не придирайтесь к словам. Они ничего не изменят. Я теперь без всего в квартире.

− Блин, ну странно, что всё сгорело, соболезную.

− Да ничего. Переживу. Не такое переживал.

− Дом стройбат строил. Наверное поэтому всё и горит.

− Странно. Я живу в соседней башне. Ничего не видела.

− В первый корпус каждый день приезжает то «скорая», то пожарная.

− После скачка надо всё отключить и позвонить в аварийную службу, а не сидеть в ожидании чуда, пока у вас в подвале воруют и срезают проводку.

− В подвал не зайти как раз. Наш председатель крыс травил заодно с тараканами.

− Да спокойно зайти. Респиратор натянул, и на цветмет кабель ту-ту.

Часть первая. Спутаны карты

Глава первая. Обо мне и о предках

Всё, что случилось со мной этим летом необычно, я теперь другая, я теперь не узнАю себя «я до», если встречу на улице. Я уверовала в судьбу. Поняла, что нельзя слушать чужое мнение о ком-то, мнение людей о других людях несправедливы − их фантазии и догадки. На самом деле, хороший человек может оказаться совсем не таким, так ещё и вруном. А плохой, или просто тот, который тебе не нравится, отличным, и совсем не вруном, и не фантазёром, как его пытаются представить. Но обо всём по порядку.

2020 год все проклинают, сами понимаете почему. Но для тех, кто будет читать мой рассказ годы спустя (по серьёзке пишу «сию историю» для потомков, мучаясь днями и ночами, нервно кусая наконечник ручки, а после буду набирать, стуча по клаве), напомню, что в 2020 случилась пандемия, это что-то вроде эпидемии. В марте начали болеть в Москве, именно сюда привезли из-за границы вирус, в апреле Москву закрыли на карантин, в июне открыли. Люди, кое-кто, стали терять работу, а кое-кто перешли на удалёнку, в том числе и мы – ученики девятого класса. Цены на камеры с микрофоном поднялись сначала в два раза, а сейчас, когда я пишу свою «нетленку» (рукописи же не горят и не удаляются, верно?) в зимний карантин, камеры подорожали втрое.

В мае у нас отменили ОГЭ и выставили отметки по текущим. Удалёнка была лафой и халявой, всё можно подглядеть и списать, а первую неделю многие, в том числе и я, сделали вид, что удалёнка равно каникулы. Сейчас учителя прошаренные: камеру им включай, на перекличку отзывайся, так ещё попробуй не пришли дэ-зэ, сразу получишь отповедь, что ты «бездельник». Отмазы, что камера сломалась или интернет пропал, или телефон разбился – не катят. Мы по-прежнему, как весной, игнорим, придумываем и жалуемся. Но учителя освоились в наностратосфере, никто теперь нытьё не слушает, говорят: «Что-то техника такая же, как вы. Отключается, когда надо, и включается тоже». «Что интернет пропал? А мне показалось, просто камера выключена, вы ж в сети были» − это мне, это я забыла сеть выключить, когда ушла прочь от ненавистного экрана… Не прошла отмаза, жаль. А весной у нас в классе одной девочке «четыре» поставили только за то, что у неё вся семья переболела коронавирусом. Главное вовремя переболеть и поплакаться на камеру (не забыв при этом поставить камеру под нужным углом, чтоб лицо поизмождённее) – и «четыре» ни за что обеспечено. А сейчас хоть сто раз переболей, не удивишь никого.

Год плох не у всех, у девятиклассников точно не худший год. Особенно у тех, кто владел и до того умением списать и сделать вид, что всё знает, у кого текущие оценки по триместрам были высокие и кто был на хорошем счету и до пандемии. Это, как вы понимаете, не я. Но школа занимает в моей жизни «деревянное» четвёртое место. Плавание, спортлагеря, любовь, после уж – наискучнейшая школа.

Весной я поняла, что жизнь многих людей зависит не только от внешних причин. Ты всегда один со своими мыслями. Внешнее накладывается на внутреннее, мыслей становится изрядно много, ну то есть слишком уж, в общем, настолько много, что я просто не могла заставить себя пошевелиться, когда узнала, что бассейн закрывается. Разочарование. Рушились все планы, рушилась вся жизнь. Депрессия плюс тоска. Ну и панические атаки до кучи, они начались летом, когда я переехала на месяц-другой в квартиру к бабушке в городок Веретенец. Собственно, о своём пребывании там я и буду рассказывать. Но прежде введу в курс дела.

Зовут меня Мальвина. Не надо смеяться. И, да, я не крашу волосы, никогда не красила и не собираюсь. Имя не такое уж и смешное и не самое редкое. Мама была очень обязана бабушке, папиной маме. Бабушка Галя предложила «Мальвину» − мама не посмела перечить. Имя происходит от цветка мальвы, а мальва по-гречески – малахит. Бабушка у меня – геолог, была геолог, сейчас её нет. Так что предложение имени вполне себе ожидаемое от геолога, который всю свою жизнь занимался камнями – минералами и рудами. Малахит – красивый минерал, он стоял у бабушки в серванте за стеклом среди других камней. Зелёный такой с белыми прожилками. В Эрмитаже есть целая малахитовая комната, я там была на экскурсии, когда мы на соревы ездили. Сказов много уральских про малахит и другие камни, а ещё про страшный колодец, откуда появляется девушка с огромными голубыми глазами. В детстве я сто раз представляла себя этой девушкой. Мы с бабушкой любили про Огневушку-поскакушку, Серебряное копытце. Но бабушка не читала мне про Медной Горы хозяйку, ей было очень жалко Данилу-мастера и всех мастеров, бабушка говорила, что они все рано умирали: в уральских горах много пород, которые выделяют вредные вещества, плюс рудная пыль. Человек этим дышит и портит лёгкие. У бабушки в серванте всё было в камнях, отполированные с одной стороны и серо-грязные угловатые с другой, они напоминали саму жизнь: внешнее благополучие напоказ, тяжесть и груз проблем с изнанки. На антресолях у бабушки лежали в газетах просто камни, без полировки, и многие газеты сыпались в руках, когда мы эти антресоли разбирали – это вредные пары разложили бумагу, пропитав её.

Мальвина. Кто-то говорил: Мальвина! ух ты, здорово! А кто-то: Мальвина-Мальвина, где твой Буратино? Про Артемона убогие шутки я не стану пересказывать. Я своё имя не любила. Но куча ещё на свете разных плохих имён, кроме Мальвины, не мне одной мучиться приходиться. Есть, там, Дуня – ужасное на мой взгляд имя. Есть… Нет, не буду больше писать. А то прочитает какая-нибудь условная Дуня, найдёт своё имя, и дальше закроет файл. Хоть я и пишу для потомков, но жалко, что человек так и не узнает, в какую заварушку я попала из-за глупой обиды на имя. А я попала в паранормальную заварушку!

Бабушка Галя – папина мама. Мама очень быстро с папой развелась. Я папу и не помню. Он тренер по карате и завёрнулся на буддизме или ещё там каких-то самурайских философиях. С мамой у него, как он потом написал в графе «причины развода» − «не было точек соприкосновения». Я – не в счёт. Я всё-таки считаю себя не точкой, а дочкой.

Бабушка Галя после папиного ухода за поиском истины в другие города и государства с нами общаться не переставала. Видно у папы и с бабушкой Галей не было общих точек соприкосновения, раз она так всем сердцем полюбила меня и маму. Мама вспоминала, что когда бабушка Галя стала приезжать и меня-личинуса навещать, папа перестал спать, мучился бессонницей. С бабушкой Галей он общался сдержанно, не ругался, но по общению незаметно было, что она его мама. Он уверял, что его мама продала душу дьяволу, и теперь, появившись в их молодой семье, протопчет адскую дорогу и здесь. Мама, честно, испугалась. Не бредням про ад, а тому, что вышла замуж за психа. В общем, несладко ей пришлось тогда, в плане там мыслей, подозрений.

Мы с мамой живём в длинном-предлинном доме, в него когда-то заселяли строителей. Мама ответила папе, что их дом и без бабушки был сущий ад, а папа обиделся.

Тогда мама сказала папе: ты что забыл как мы с тобой познакомились?

А познакомились они так.

Однажды вечером на пустыре за нашим домом, который сейчас давно застроен, на маму напали, и не сказать, чтобы поздно она домой возвращалась: обычно возвращалась, но зимой темнеет рано. Странные были и преступники, избившие маму ногами по лицу. Денег в сумке лежало совсем мало, она сразу им всё отдала, но какие-то нелюди, забрали всю сумку с документами, что не характерно для воришек. Мама долго лежала лицом в сугроб, приходя в себя, что оказалось самым верным решением – ведь к гематомам надо сразу приложить холодное − безо льда фингалы и синяки по лицу быстро расползаются, увеличиваясь в разы. Мама рассказывала, что от обиды, одиночества, беспомощности и жалости к себе решила замёрзнуть и умереть. Но кто-то сердобольный её заметил и позвонил в «скорую». Мама рассказывает, что расплакалась от этого поступка неизвестного. Хотя мама в принципе никогда не ноет.

Мама лежала в челюстно-лицевой вся на лицо сине-красная и пила через трубочку супчик в столовой три раза в день: на завтрак супчик молочный, на обед супчик грибной, на ужин – кисельное пойло. И такие странные, мама вспоминает, люди были в этом отделении. Все в багровых тонах, с гематомами, мычащие, беззубые – челюсти поломаны же. В больничном подвале они дружно курили, общались жестами, издавая дружелюбные и жалостливые звуки как звери, а не люди. Самое большое впечатление на маму произвёл этот туманный от круглосуточного дыма подвал, он ей часто потом снился вместе с теми курильщиками, друзьями по несчастью.

После выздоровления мама записалась на бокс. Ей так насоветовал в письме один новоиспечённый кавалер из их челюстно-лицевой; он при выписке написал маме что-то вроде любовного письма, с предложением руки и сердца, приложил свой адрес. Писал, что маме просто необходимо побольше читать, чтобы понять обидчиков и не озлобляться. Мама до сих пор хранит это письмо. Оно написано нереально красивым строгим и каким-то старинным почерком – так пишут в старых фильмах, макая перо в чернила. Письмо совсем небольшое, всё по делу, без соплей: про любовь и про книги – человек, видно, понимал, что мама не станет отвечать ему, просто рискнул, чтобы потом не жалеть, что не сделал. В письме небольшой список книг. Они все лежат у мамы в ящике под кроватью. Она читает их на ночь. Читает и перечитывает только их. Я же читаю кое-что по программе, очень хорошо засыпается. Но летом выпадало свободное время, и от скуки я читала мамины книги из ящика. За всю свою пятнадцателетнюю жизнь я осилила пока только три: с пятого по седьмой класс я читала «Графа Монте-Кристо», и даже перечитывала некоторые места, с седьмого по восьмой – «Молчи грусть», и перечитала два раза, а совсем недавно я осилила «Мастера и Маргариту»; не могу сказать, что я в восторге, эта книга какая-то странная, чужая − там побеждает тьма, а хороший человек проигрывает, и ещё получается, что всем аукается их поведение без всякой там мести, как в «Графе Монте-Кристо». Хоть ты злодей, хоть и не злодей, а просто глупец, хоть прекрасный душевный чел – все в чём-нибудь да виноваты и все получают по самое не горюй. После этой книги, у меня вдруг промелькнула мысль, навеяло приснившимся мне в то же приблизительно время кошмаром, что расплата-то за разные мои недружелюбности может и нагрянуть. Но мама брала эту книгу полистать чаще других не из-за этих смешных сцен с глупыми людьми и дьявольской свитой, она перечитывала всегда одну и ту же главу, это и по страницам было заметно. Там, где Мастер снимает дом и знакомится с Маргаритой. Ну, я и без замусоленных страниц знала, что мама тоскует по папе.

Мама познакомилась с папой как раз в спортивном зале на боксе, он вёл там занятия, и почти сразу же он её познакомил с бабушкой Галей. Мама вышла замуж. Папа предупреждал маму перед свадьбой (свадьба, судя по фоткам, была шикарная), что её будущая свекровь иногда сильно не в себе и у неё изредка едет крыша, она считает нас потомками барона Веретенца, в честь которого назван город, откуда они все родом, в остальном же она женщина «вполне разумная». Папа переехал к маме в Москву. Маму мою поначалу тоже тяготили приезды бабушки Гали и звонки − мама с 15-ти лет живёт самостоятельно, она из старинного русского города, который описан в былинах, а былины эти печатают во всех учебниках литературы за 7 класс. Мама старшая в многодетной семье. То есть в былинном городе у меня много родни. Но я их ни разу не видела. Это вообще неважно про них, так к слову написалось. Ну так вот: маму тяготили приезды бабушки Гали и звонки – ведь папа всё маму пугал каким-то адом, но потом мама привыкла, а когда она привязались к бабушке Гале, папа обиделся и бросил нас. Мама вспоминала, что когда папа от нас уехал, каждый сосед и даже не сосед считал своим долгом спросить, где муж. «Только немой не спросил», − грустно улыбалась мама… Бабушка Галя после папиного отъезда за поиском истины в другие города и государства всем сердцем полюбила меня и маму. Она рассказала маме, что папа был звездой школы (в Веретенце очень хорошая школа, там учатся дети геологов и инженеров механизмов для прокладки метро), но после школы его стали преследовать видения. В школе он прессинговал других. Ну и наложилось, что папа занимался единоборствами: дрался он, не без этого, и серьёзно так. А побитые им якобы потом стали напоминать о себе во снах, в каких-то полуведениях. То же происходило и в институте, была драка, был скандал, якобы папа кого-то чуть не прибил, случайно понятно. Долго можно писать о папе, он все фото свои бросил у нас, все школьные альбомы, даже тетради, я их иногда листаю, рассматриваю. Много у меня мыслей по этому поводу, но это всё бесконечно долго можно описывать, и это вообще неважно, то есть важно, но не так чтобы для моей истории.

Мама моя зарабатывает неплохо. Мама шьёт. На заказ. Раньше работала в цеху, но давно уже шьёт только дома. Это более прибыльно, если клиенты есть, а если нет, то плохо. Она швея или портниха – кому как нравится. В нашем районе все дома просто жилые, а наш дом – коммуналки квартирного типа, для строителей было организовано, которые этот район давным-давно строили. Мама моя получила комнату, когда стала обшивать строительных начальников. Мама уже работала в Доме моды и одна из маминых клиенток, вручила ей ордер на комнату. А когда я родилась, эта же клиентка стала строительной чиновницей, и сделала так, что комнат у мамы в общаге стало две – ведь я родилась, и папа тогда переехал к нам. В общем, живём мы, я считаю, прекрасно на последнем девятом этаже. У нас с мамой вроде как квартира. Третья комната всегда стоит закрытой. Когда-то в ней жил дедок, очень хороший и добрый, плиточник-облицовщик-каменщик, потом он умер. И его многочисленная родня безуспешно пытается честно разделить эту комнату уже лет десять. А мы с мамой живём как короли и в ус не дуем. Только шумно у нас в доме. Пьянки, гулянки и иногда бутылки из окон летают.

Мама рассказывала, что очень долго привыкала здесь жить. Каждому ж надо спросить, как ты здесь оказалась. А мама вообще ни разу не строитель, она не могла сказать, что, вот, помогли ей с комнатой, за её швейные способности помогли, в благодарность. Мама не может сказать: я – уникум, меня вот так ценят. И поэтому мама отмалчивалась. Слухов ходило много, за глаза её (а иногда и в спину) как только не обзывали. Но маме тогда было всё равно, она с утра до вечера пропадала на работе в доме моделей, а после работы шила халтуру той начальнице из министерства, которой была обязана, обшивала всю её семью и всех знакомых этой начальницы.

Июнь − время выпускных платьев. Мама дипломатично называет большинство заказчиц «полными», или «большими», или «крупными». На выпускном всем охота хорошо выглядеть и платьем понтануться, если больше нечем. И даже если ты королева красоты с идеальной фигурой, тем более хочется всех ещё и платьем ошарашить, уничтожить, убить − чтобы все остальные почувствовали себя уродами в платьях с китайских сайтов и до конца жизни вспоминали настоящее платье, как глоток свежего воздуха в сером дурмане аммиачных газов, до конца жизни бы ахали и скрипели зубами от зависти.

В детстве мама отдавала меня бабушке в мае, чтобы больше заработать за лето, а забирала в сентябре, когда открывался садик. Обычно детей отдают на лето бабушкам на дачу, или в деревню, или везут на курорт. Но я жила у бабушки в квартире. Веретенец − не очень далеко от Москвы. В Веретенце зелено, огромные деревья у домов, и озеро есть в лесу, а на пруду в самом центре города − кувшинки летом как ковёр, и розовые, и белые, и в синеву. А ещё – камни. Им выложен берег вокруг пруда, вроде ограждения. Таких огромных валунов красных, с жёлтыми прожилками, вы не встретите больше нигде, кажется, что это окаменелые солдаты, их целый взвод и они сторожат кувшинки. Я очень любила Каменный пруд и центральный парк, мы с бабушкой по вечерам там гуляли.

Бабушка иногда пересказывала мне историю города и конечно же уверяла, что наш предок барон Веретенец, и я верила. Памятник барону стоял рядом с администрацией, в конце аллеи. Мы с бабушкой всегда ждали день города и торжественные мероприятия. Мы стояли у камней, я видела только поднимающийся флаг, на нём был нарисован символ Веретенца – солнышко в лифте, а по кругу рамочка из листьев – дубовых и липовых. Но бабушка объясняла, что это совсем не солнышко, а шахта и шестерёнка. Шарики, много шариков, летели в воздух под музыку. День города праздновался в конце лета. Приезжала мама, уставшая с тёмными кругами под глазами – после сезона выпускных шёл сезон свадеб. Мы проводили в нашей «исключительно женской компании» три дня, и я прощалась с бабушкой до следующего года. Три лета, три замечательных дошкольных лета, три маленьких счастья длиною в беззаботное детство. Я тогда была совсем другой: светлой, открытой, отзывчивой, наивной и доверчивой. А потом началось… Гм… Впрочем, доверчивой я уже и тогда не была. С памперсов была упрямой. Но главное, что до школы я никого не унижала, даже в саду я гнобила редко, за дело и самых-самых тупых.

Глава вторая. Человек в ботфортах

Бабушкины истории о Веретенце я не любила, как чувствовала, что всё это добром не кончится, но слушала учтиво, всё-таки любимая бабушка рассказывает. А мама просто обожала бабушкину историю, она была просто очарована Веретенцом. Когда-то давно она участвовала в конкурсе дизайнеров и сшила целую коллекцию «Веретнец» на тему метро, прокладчиков и подземелий. Но никакую премию и призёрство не получила, она говорит, что демонстраторы, ну манекенщики еле согласились надеть вещи, а жюри сказало, что мамина коллекция − плагиат. Мама очень расстроилась – ведь она вручную расписала чёрный шифон серебристой краской. Бабушка успокаивала, убеждала маму, что на конкурсе всё куплено, там все свои, и что главный приз – швейная машина с программным управлением всё равно досталось той клуше, которая вышивает, машинка-то была для вышивки. Бабушка забрала все мамины костюмы для любительского театра, а нам подарила шикарную книгу из краеведческого музея − тяжёлую, с картинками и толстыми страницами. Я так боялась этой книги, убрала её в мамин заветный ящик под кровать, сунула книгу на самое дно…

− В старые времена на месте Веретенца было городище, − рассказывала бабушка, − а потом деревни. И усадьба барская там, где сейчас администрация, и церковь там, где и сейчас церковь, церковно-приходская школа на месте дома культуры. Ну ремёсла по домам – делали прялки, очень хорошая древесина в Веретенце. Коровы паслись там, где сейчас новый город, птица разная бегала. Всё как везде: поместья, усадьба, крестьяне. Ну и дрязги вокруг трона. Боярину Веретенцу имение пожаловал сам Юрий Долгорукий, Веретенец – это прозвище по названию места. В петровские времена потомок самого первого Веретенца впал в опалу и убёг за границу. Но разных не прямых потомков осталась много, и Веретенец всё время кому-нибудь переходил по наследству. Постепенно деревни пришли в запустение, веретёна и прялки стали выпускать в далёких мануфактурах, а не в родных избах, недалеко стали прокладывать железную дорогу. После реформы освобождения крестьян случился бунт − крестьяне возмутились огромными суммами, которые им надо было платить за свободу, они все хотели строить железную дорогу, а их не отпускали с земли, требуя выкуп. Вся семья владельца усадьбы была убита, родственники наотрез отказались ехать в разоряющееся и заложенное имение. Об этом из газет узнал барон Веретенец, седьмая вода на киселе, но потомок того, который сбежал при Петре. Он мог бы остаться в Литве, там его опальные предки прекрасно прижились и разжились за полтора столетия, но наш барон был бедовый, страшный авантюрист, карточный шулер, и немного мошенник. Ему льстило, что он может стать хозяином имения, а деньги на выкуп имения из заклада собирался выиграть в карты. Если вдруг что, он мог сбежать обратно, даже паспорт ненастоящий у него имелся.

− Бандит, да, бабушка?

− И да, и нет. Он был образованный, инженер, да ещё из древнего рода. Понятие чести для него не пустой звук, – дальше бабушка пускалась в родословную, уверяла, что он её родственник. − Барон был не женат, и не собирался, но фамилию свою внебрачному сыну, твоему, Мальвинушка, прапрадеду дал, не забывал его.

− Этот барон сразу стал ходить и пробовать грунт, изучать его. Он как чувствовал: деньги лежат под ногами. Первым делом он снарядил крестьян снимать слои грунта. Пахать-то было проблематично в Веретенце.

− Почему, бабушка?

− Село Веретенец как проклятое. По весне − на полях, в поместье, повсюду из земли появлялись булыжники, валуны – ну, камни. Иногда высотой до метра, чаще меньше! Почему тут и прялки-то стали делать. Деревьям подземный валун мешал. Выжившие деревья, часто изогнутые уродливым образом, были незаменимы для прялок, особенно для веретён – веретено же вертится быстро, оно гладкое-гладкое, ну в общем… качественная тут древесина, даже хвойные − ель, сосна, а уж про липу и говорить нечего.

− А почему камушки лезли из земли?

− Не камушки, а глыбы. Когда-то давно тут перемещалась и взрывалась земля. Сейсмическая активность мезозойской эры.

− Какой эры?

− Ты же смотрела мультфильм про потепление, как льды таили?

− Нет.

− Как мамонт и белка всех спасали?

− Значит тут как в мультфильме?

− Приблизительно. Даже скелет мамонта здесь наш барон нашёл на раскопках. Кости мамонта сохранились в музее среди черепков и всего, что ещё отыскал наш прародитель.

Бабушка долго объясняла мне, что такое скелет.

− В Веретенце всё рано или поздно, выходит на поверхность, это закон. Когда барон разбогател, он, зная, какие здесь у нас почвы и пласты, не стал прятать свои драгоценности в землю.

− А он разбогател?

− Сказочно, душка, сказочно.

− А как?

− Во-от. Слушай. К нашему с тобой барону явился странный человек в высоких сапогах.

− В ботфортах?

− А ты откуда знаешь?

− Мы с мамой в коллекцию такие шили. Ещё мы с тобой в театре смотрели − там Золушка была, а тыквы не было, и принц был в ботфортах и даже крыса-кучер в ботфортах. А почему человек странный? Тогда же в ботфортах все ходили.

− Ходили в сказках или какие-нибудь богатеи. И не по Веретенцу! Здесь в то время царила злость и ненависть. Дороги и те заросли. Люди не могли собрать урожай, они варили зимой коренья. Они убили хозяев, не только потому, что те требовали выкуп, они убили от безнадёжности. Но объявился новый хозяин, который сказал: уходите, я вас отпускаю без выкупа, я обойдусь без убийц.

− Так и сказал?

− Не знаю, как он сказал, но знаю, что никто не ушёл, а кто ушёл, те вернулись.

− Это из-за того человека в ботфортах?

− Как ты догадалась?

− А что тут догадываться? Люди ели корешки, но вдруг вернулись.

− Да. Гость предложил барону сделку. Причём, он сказал, что предлагал это и предыдущим владельцам, но те отказались наотрез.

− А что за сделка? Что надо сделать барону для человека в ботфортах?

− Ему ничего не надо было делать. Он просто дал барону хорошую идею. Ведь это самое дорогое в делах, да и не только в делах.

− Что он сказал, бабушка?

− Он предложил продавать камни.

− Огромные булыжники?

− Вот именно. Человек в ботфортах сказал, что эти камни нужны повсюду.

− Для чего?

− Для кладбищ. Рано или поздно все умирают, и всем нужны камни на могилку.

− Когда ты умрёшь, бабушка, я обязательно буду приходить к тебе на могилку и обязательно найду для тебя самый большущий и самый красивый камень весь в красно-белых прожилках, какие стоят здесь у пруда! У тебя будет самый красивый камень из всех камней! – Мы сидели тогда с бабушкой на лавочке, ну я и брякнула так от любви. Бабушка и не расстроилась, она только посмеялась, и потом иногда припоминала мне эти слова.

− Вот и барон понял всю выгоду и принял деньги от человека в ботфортах. На эти деньги он привёз невиданных сильных приземистых лошадей с мохнатыми ногами, мужики сколотили повозки и что-то типа ковша экскаватора − вроде как машины Кулибина. Барон постоянно про этого Кулибина говорил. Первые камни пришлось развезти самим, предлагать на кладбищах. Все приценивались и склонялись к покупке, на их кладбищах не было таких огромных валунов. А все на свете состоятельные родственники хотят видеть на могиле камень побольше, покрасивее и покрупнее. А потом, на следующий год, могильщики соседних мест сами потянулись в Веретенец, а за ними подтянулись из дальних краёв. Все хотели для могил необычные камни. Булыжники и валуны в Веретенце стали свозить в одно место, под навес. Там барон с них что-то счищал, что-то отколупливал, изучал под микроскопом. Это происходило как раз на месте, где сейчас стоят наши дома.

− А человек в ботфортах?

− Он попросил в благодарность за идею и деньги, данные на первую транспортировку камней, открыть гранитную мастерскую и стать барона единоличным хозяином, а не назначать директора.

− Зачем?

− Барон удивился. Село небольшое, умирают не так чтобы часто, даже редко. Но в Веретенец стали приезжать не только могильщики, но и агенты из похоронных контор, они ехали издалека. Они оставляли заявки. Камни понадобились отшлифованные.

− Почему?

−Потому что с кварцем и слюдой, красиво же, особенно после дождя. Они прочные, и без проблем поддаются гравировке. Гравёры делали на камнях надписи. И теперь каждую весну селяне ждали не как вечное мучение, а как манну небесную. Ну если только булыжник не поднимал дом. Через три года барон выкупил имение и поместье, затем соседние тоже заложенные земли, через ещё пять лет барон рассчитался с долгами и стал богатеть. Лошади-тягачи стояли в огромной как бы сейчас сказали комфортабельной конюшне, на выстроенном кирпичном заводе появились первые станки и машины для обработки камней. На всех кладбищах появились могильные камни из Веретенца.

− А человек в ботфортах?

− Говорили, что иногда в гранитных мастерских рядом с бароном видели человека, взявшегося как бы ниоткуда, из пустоты. Вот его нет − а вот он есть… Этого человека видели и на кладбище, и в городе, но все описывали его по-разному. Барон всю жизнь был ему благодарен. Его дело продолжили и расширили совсем другие люди, и не дельцы, а учёные. И продолжается это дело до сих пор.

− И сейчас камни лезут?

− Ну что ты. Все камни давно откопали. Здесь теперь город. Говорю: дело барона продолжается по-другому. Когда про камни узнали, их стало не хватать. И барон решил не ждать вёсен, а добывать камни из-под земли. Так появились шахты.

− Это на нашем флаге?

− Да. На гербе города − шахта. С первой шахты прошло много лет, но и по сей день в Веретенце выпускают специальные механизмы, они бурят землю, чтобы прокладывать подземные тоннели. Такие машины нужны везде, где строят метро.

Помню, я очень удивилась, даже поразилась. Я ездила с мамой на метро и считала, что оно как-то возникло само собой. Я называла его «подземный город». Оказывается, его прокладывали, как кроты прокладывают свои ходы – так объяснила мне бабушка.

Бабушка всю жизнь занималась тем же, что и барон: по местности и пробам грунта определяла, какие богатства скрывают недра земли. Она рассказывала, что месторождения «не любят», когда их находят. Нефть или газ так могут «обидиться и уйти», пропАсть, если геологи чуть запоздают и разработка месторождений начнётся не сразу. Бабушка была и отличным водителем – в молодости в экспедициях научилась. Бабушка так ругалась за рулём на машины рядом. Мама тоже восхищалась бабушкиным вождением, а бабушка отвечала, что если бы мы знали, по какому бездорожью ей приходилось гнать уазик, то удивились бы, как она осталась в живых.

Но на самый главный вопрос я так и не получила ответ. Кто был этот человек в ботфортах и куда он исчез, и зачем ему так были нужны гравировочные мастерские? Бабушка сказала мне прочитать книгу из музея, которую она нам подарила, тогда я узнаю. Но я не умела читать, и не стала говорить, что спрятала книгу. После я прочитала её конечно, но всё то же, ничего нового. Единственное − книга заканчивалась на том, что подвыпивший загулявшийся сам писатель этой книги встретил на кладбище странного человека в сапогах. Тот поговорил с ним по душам, пообщался. Человек в сапогах сказал, что он был тут на похоронах и остался подумать о вечном, побыть с погребённым покойным, а сейчас идёт на поминки. А на следующий день тот подвыпивший и загулявшийся писатель, протрезвев, узнал, что на веретенецком кладбище в тот день никого не хоронили…

Когда началась школа, я почти перестала ездить к бабушке, но мы болтали по телефону каждый вечер, и я спросила о финале книжки. Бабушка как-то замялась и ответила, что сама толком не знает. Она сказала, чтобы я запомнила: человек с кладбища − не человек.

− Как так?

− Ты же читала про Медной горы Хозяйку?

− Бабушка! Так ты мне читала!

− Тем более. Вот и этот человек такой хозяин.

− Но она злая была. Значит и он злой?

− Нельзя так рассуждать: злой или не злой.

− Почему?

− Потому что добрых нет.

Это «добрых нет» меня, что называется, добило. Я возненавидела книгу, вырезала картинку с бароном под корешок, смяла её и выбросила в мусор, книгу сунула обратно в ящик, снова припрятала её на самое дно. Как в фильме про игру «Джуманджи». Я не хотела больше слышать эту историю, не хотела и слышать об этом странном человеке-нечеловеке.

Я испугалась не просто так с бухты-барахты. Когда я жила у бабушки первый год, то есть мне было года три-четыре, мне приснилось, что в окно стучится зверь. Зверь, но почему-то в рубахе с оборками и похожий на человека: крупный нос, лапы такие с волосатыми пальцами… Он стучал в окно там, где занавески не сходились, и луна освещала комнату. Комнату освещал и ночник, может быть луны и не было. Я просто дико завыла, так испугалась. Но бабушка появилась далеко не сразу, кажется она смотрела телевизор на кухне, она любила почаёвничать ночью, как она говорила «побыть один на один с разными мыслями и тенями прошлого». В довершении ко всему на следующий день я качалась на качелях у лесного озера. Качели были привязаны между двух крючковатых берёз, а под берёзами росла брусника, её никто не срывал, даже странно. Я три дня качалась, и три дня эта брусника была. И вдруг мне показалось, что в бруснику прошмыгнула змея. А я с детства боялась змей и даже червяков. Просто дико боялась. И после этого случая я больше к качелям не подходила, сколько бы раз мы с бабушкой ещё на это озеро не приходили, не приближалась даже. Пляжные завсегдатаи озера – толстые голые отдыхающие со своими худосочными детьми всё меня звали на качели и недоумевали, спрашивали: не встретила ли я в траве страшного гнома. Именно тогда я полюбила пруд с кувшинками в центре Веретенца, там точно нет никаких змей, ковриков, а на них пузатых загорающих. Сейчас-то я понимаю, что скорее всего прошмыгнула просто ящерица, а я приняла её за змею, но − понимаете? − тогда мне точно показалась, что была змея, и почему-то она била хвостом о землю – змеи же так не умеют…

Глава третья. Бассейн

В детстве я мечтала стать русалкой. Я любила цвет морской волны – он же цвет малахита, изумрудов, я бредила русалками. Бабушка мне всех русалок, в смысле кукол, покупала. Она всячески поддерживала эту мою любовь к русалкам, она вообще поддерживала меня во всём, что касалось воды. Мы всегда спускались к самой кромке пруда с лыжной палкой, бабушка подтягивала ковёр из листьев-рясок – я срывала кувшинку. Пару раз я чуть не грохнулась в воду, но бабушка меня страховала, обхватив за бока или живот. К середине лета кувшинок у берега почти не оставалось − всем хотелось заполучить чарующую красоту, многие приходили с палками, черенками или граблями, все для своих девочек- девушек-невест старались. И тогда мы просто любовались удивительными болотными цветами. Дома я их рисовала. Кувшинки и русалок, кувшинки в волосах русалок, и ещё девочку из колодца с огромными синими глазами, и в платочке – чем дальше, тем сильнее мне эта девочка нравилась, в смысле картинка в книжке. Но в детском саду, по совету бабушки, я рисовала что-то другое.

− Никому не рассказывай о пруде, о русалках, скрывай это, − повторяла бабушка. – Все свои тайны скрывай, ну и любови. Люди не поймут, могут засмеять, могут тобой воспользоваться, а после предать.

Эти слова бабушка повторяла часто, как мантру. Про предателей я подхватывала и мы заканчивали вместе, то есть в унисон. Ещё бабушка говорила, что жил один великий человек, он говорил, что хороший человек ведёт себя с подлецом как с хорошим человеком, а подлец ведёт себя с хорошим человеком как с подлецом. Мне недавно в ленте попалось это изречение. Сеня репостнул. Вообще-то его зовут Арсентий, мы в одной группе в бассейне, но в бассейне его зовут Сеня, хотя Сеня же – это Арсений. Но никто не разбирается в таких тонкостях и лингвистических изысках, просто я сразу обратила внимание, у меня же бабушка Галина Арсентьевна. Можно сказать, что из-за имени я с самого начала стала дружить с Сеней. Сеня умный и сидит в группах с изречениями. Он много читает, его родители заставляют. Непонятно зачем, но приходится ему мучиться.

Ну в общем, кувшинки и русалки. Да… Это до школы.

У нас рядом спортивный комплекс и в нём − бассейн.

Мама меня попыталась записать в августе в бассейн, а когда ей заявили, что в пять лет нельзя, а можно с шести, она взмолилась:

− Будьте любезны, запишите дочь. Иначе она меня сведёт с ума. Дочка твердит, что она русалка.

Тогда администратор внимательно уставилась на маму, позвала тренера, пошепталась с ним, и маме продали абонемент, но предупредили, что если на первом занятии я буду плохо себя вести, то это станет последним занятием.

И вот первое занятие. Держаться-то на воде я умела. Мы ж с бабушкой на озере в хорошую погоду всегда «плавали». Я всё смотрела на бабушку. Бабушка была не совсем уродливой в купальнике, не такой уродливой, как другие бабушки-старые жабы, топящие свой жир под палящем солнцем. И шляпа, которую бабушка не снимала даже в воде, красила её, как она выражалась, «безмерно». Бабушка учила меня вроде как нырять. Я приседала на дне и задерживала дыхание, а как-то у бабушки соскользнуло с пальца кольцо, и я его искала в песчаном дне. Теперь-то я понимаю, что бабушка специально это сделала. В тот день она предусмотрительно оставила перстень с изумрудом дома, в шкатулке на трюмо, и напялила на палец какую-то безделушку из финифти.

И меня оставили в бассейне с шестилетками. Надо было проплыть бассейн от и до. Я видела, как передо мной девчонки плыли. И тоже так попыталась повторить. Где-то к середине бассейна я почувствовала, что сейчас пойду ко дну. И пошла. Но бассейн оказался мелким. Я оттолкнулась ото дна и всплыла. И так мне стало обидно, и вдруг откуда-то появились силы, я набрала побольше воздуха, заработала руками от злости, я била странно воняющую воду, я пыталась воду отлупить. И доплыла, не забывая воздуха набирать побольше, чтобы снова не захлебнуться. А тренер, лысый и худой, когда я вылезала, точнее хваталась трясущимися руками за железную лесенку, спросил:

− Что это был, девочка, за финт ушами посередине?

− Это я нырять попробовала.

− Зачем?

Бабушка предупреждала:

− Если в чём-то тебя обвиняют, говори: это у меня первый раз в жизни. Когда первый раз, всегда всё наперекосяк, всегда прощают. Даже в суде.

В каком-таком суде, я понятия не имела. Я знала только, что есть божий суд. Бабушка иногда нараспев повторяла про божий суд наперсников разврата и звон злата. Я стеснялась всегда этих слов, и этих стихов, и того, что бабушка как бы поёт слова, а потом, когда мы в школе этот стих прошли, я выучила его наизусть. Я быстро всё учу. У меня память хорошая…

− Я первый раз в бассейне. Хотела посмотреть дно.

А про то, что русалка, не стала тренеру говорить.

И лысый тренер больше вопросов не задавал, конечно он понял, что я тонула, но всплыла, выкарабкалась без его помощи.

Я стала ходить на плавание. Правда, болела сначала. Но мама дарила подарки тренерам, всегда сдавала деньги в родительский комитет, и меня не отчисляли. А потом, во втором классе, я болеть перестала, была зачислена в спортшколу и после эн-гэ резко стала побеждать на соревах, очень быстро стала звездой нашей маленькой водокачки под названием «Детская спортивно- юношеская школа «Вода-80».

Карьера моя в феврале 2020 закончилась почти трагедией. На двести –бат, (я—баттистка) не хватило двух десятых до мастера спорта. Все меня успокаивали, говорили: летом на первенстве России выполнишь. Ага, выполнишь, как же. Во-первых, одного раза недостаточно, надо раз проплыть и раз подтвердить, и не абы на каких первенствах двора, а на авторитетных соревах. То есть мне надо было проплыть в мае на первенстве Москвы, а летом на России мне надо было подтвердить (отобраться я бы отобралась, на двести-батт не так чтобы большая конкуренция среди девушек). Но тут объявили пандемию. Все бассейны в Москве закрыли. С марта я осталась без воды! Так ещё и уходить за сто метров от дома запретили! У нас рядом лесопарк. Я там бегала всё равно. Иногда убегала от полиции. Им же не объяснишь, что форму я теряю, что мне нельзя офп бросать, приходилось убегать. Невзирая на упорство, получилось, что в мае я бегать стала неравномерно, как не выбегу – полиция просто зверствует.

Тогда же я поняла, что всё. Фиаско. Терять больше нечего, всё потеряно навсегда и безвозвратно. Я начала худеть и сохнуть от офпэшек, и скоростных ускорений не по плану, толстовки стали мне широки в плечах. Плечи… я хожу с распущенными волосами, так меньше заметно. Но я не комплексую, сейчас атлетизм вообще в моде, силовые в моде, и все блогерши тоже с плечами такими не худосочными… А плечи − у всех пловцов, кто выше третьего разряда хочет подняться.

С мая, когда изоляцию продлили и которую я ни дня не выполняла, у меня пропал аппетит, я стала таить, белок не могла в себя впихнуть, даже коктейль, ела сладкое, углеводы выжгли мышцу. Углевод хорош при длительной нагрузке, а мышце нужен белок. Вот белки я в себя впихнуть не могла. Я всегда любила яйца, перед треней ела яйцо, это же чистый белок, и яйца мама покупала от настоящих куриц-несушек – у нас многие в общежитии фермерскими продуктами приторговывали, у всех родня в деревне. Но в пандемию от стресса тянуло только на углеводы, на белки смотреть не могла,фермерские продукты у всех в общаге закончились (все перестали ездить в свои деревни, там боялись москвичей как чумы – в прямом смысле), а яйца из магазина – вообще не то. Я заедала стресс вкусненьким, и стала просто таить, разные там морожки-пирОжки-печеньки просто выжгли мышцу. Тут одну неделю не плаваешь – восстанавливаешь форму с трудом. А когда счёт пошёл на недели, а потом на месяцы, стало так горько и в то же время всё равно. Из-за длительных пробежек у меня осталась одна кость, тело из гладкого натренированного, звонящего превратилось в костлявое как у моделей на подиуме: ключицы выпирают, то же – щиколотки, запястья; шея – пособие, как перерезать горло, лицо измождённое анорексичное, колени острые. Даже уши похудели! Высохла! Как теперь без мышцы плыть-то?! Выходило, что я как все. Как все я, а никакая не русалка!

Бабушка говорила, что я буду взрослеть быстро, не успею оглянуться и стану главной среди русалок. Ещё бабушка говорила, что время как вода в реке: сначала течёт, а потом стоит и заболачивается, обрастая как кувшинками шрамами в душе и бородавками в мыслях. Я состарилась за эту весну как девочка из мульта про ходячий замок, я заболотилась. Чего только я не передумала, лёжа ночами, да и днями. Если честно, когда пандемию объявили, у меня просто случился шок. Я не могла себя заставить сесть и войти на урок. Я была полностью опустошена. К концу мая я попривыкла к трешу (даже беготня от полицаев стала развлекать), но я почувствовала, что не только физически, но и морально не смогу бороться теперь за злосчастные десятые. Я смирилась с тем, что не выполню мастера. И эта безысходность и осознание, что я проиграла прежде всего самой себе допандемийной, долбила и подтачивала меня ежесекундно, каждый миг. Когда разрешили выходить на улицу дальше ста метров от дома, меня это даже не обрадовало. Бассейн-то так и не открыли. Только пока что планировали.

Глава четвёртая. Любовь

Сейчас напишу самую личную главу. Собственно, почему я так отвязно ввязалась в эту авантюру с переездом в страшный и ужасный Веретенец. «Ввязалась в авантюру» – слова бабушки Гали, за это лето я много вспомнила её выражений, казалось бы забытых навсегда, но на самом деле полузабытых. Память всё лето играла со мной в странные шутки. До сих пор разная ерунда всплывает. Это всё, потому что я не плавала. Память стала барахтаться и выплывать, память научилась плавать лучше меня…

Летние лагеря и сборы делились у нас в спортшколе на бесплатные и платные.

Платные всегда были неплохие. И номера, и столовка, иногда больше похожая на ресторан. А вот в бесплатных всё было не очень. Иногда даже компот с варёными опарышами попадался. В один из таких бесплатных лагерей мы ездили почти каждый год, в основном одни и те же, то есть костяк бассейна, выезжающий на разные первенства, ну ещё там мелких брали самых перспективных. В этом лагере я влюбилась… Я тогда только-только выполнила первый взрослый и ходила гордая по лагерю и по бортику тоже − первый взрослый в одиннадцать лет не так чтобы прям у каждого. Но какими усилиями мне этот первый взрослый дался, я не говорила никому − повороты у меня тогда были не сильно резкие, я теряла преимущество на поворотах, по этой причине бассейн-полтинник мне больше подходил, чем наш бассейн-четвертак. Но я просто выгрызла как Сальников почти бессознательно касание и пришла первая в заплыве. Место в заплыве неважно по большому счёту, важно время. Но когда ты в своём бассейне первая среди тех, кто тремя годами старше – это тешит самолюбие, все в нутрии бассейна об этом вспоминают несколько дней, а некоторые помнят всю жизнь. Например, мамашки, следящие за всеми соперницами своих дочек. Тренер мой тоже обалдел и сказал задумчиво, что это заявка на будущую успешную карьеру.

В общем бортик в этом так-себе- лагере, ставшем родным, и там много было пловцов; бассейн был неплохой, но тёплый ужасно, без крыши как в платных лагерях. Ну и в конце всегда соревы, такие дружественные. И я удачно проплыла и снова выгрызла у старшей соперницы касание – то есть у меня всё уже было рассчитано до автоматизма, каждый гребок, и повезло, что я не выросла, поэтому вписалась в касание. И вот вызывают меня на награждение. А награждали не у бассейна, а на набережной, там линейки проходили, ненавижу их. А тут только наши спортотряды, и я в этот день была в духе. Обычно я злая и сосредоточенная. Трени − пахота, я постоянно пашу, на каждой трене, и потом анализирую состояние, результаты, ну спортсмены поймут, а остальным без толку объяснять. И как-то от сознания, что меня наградят на этой «водокачке» я в этот день поднялась не на морально-волевых, а в каком-то кураже, в радости. И ухо у меня в ту смену ни разу не заболело, и лоб не ломило от гайморита, что радовало, всё было в этот день на позитиве. Нас наградили. И я уже на пьедестале почувствовала на себе пристальный взгляд. У меня случалось и раньше так. Вдруг какой-то нервоз на ровном месте – значит, кто-то смотрит или кто-то обо мне болтает, прикрывшись чужими спинами. Я отогнала от себя подозрительные мысли, но они не отгонялись. Слезла с пьедестал медленнее, чем обычно, я в шлёпках была, сняла медаль, а сама смотрю: кто мог меня обсуждать, но так и не поняла. Наградили старших девочек, а дальше пацанов. И я забыла о своём неспокойствии, я хлопала в ладоши вместе со всеми − среди мелких кто-то наш третьим стал и среди средних тоже третье место наше… И тут, когда средних парней, то есть моих ровесников, награждали, я снова занервничала. И вдруг смотрю: парень, который первое место занял на сотке-батт, на меня смотрит! Прям с пьедестала. И я на него стала тоже смотреть. Просто так. И хлопала я не ему, а нашему Тёме Тараканову. Но получалось, что всем троим. А этому пацану, который на меня смотрел, ему прям улюлюкали и свистели – у них вообще спортшкола больше и сильнее, они в эстафете нас сделали.

Днём было море. Прекрасный почти день отдыха. А послезавтра уезжать. А вечером дискотека. И я пошла. Вообще-то я не ходила, ну или редко. Просто хотелось лишний раз полежать, подумать, отдохнуть. А на дискотеке всё Сеня меня приглашал, неудобно отказываться, но и танцевать с ним неохота. Мы реально с ним дружили в бассейне, но отношения – нет и нет. Не то, чтобы Сеня мне не нравился, он норм, но сильно странный. Иногда он замечал такие вещи, на которые, так мне кажется, обращают внимание нетипичные не от мира сего люди. А в плавании, вообще в спорте, нельзя быть не от мира сего. Надо работать на результат, надо умирать на дорожке, на морально-волевых дотягивать и не бросать. Спорт – не для романтиков-хлюпиков, спорт жесток, здесь надо быть зверем, можно волком в овечьей шкуре, но лицемерие – это не про Сеню. Искренность наказуема, но Сеня всегда именно такой, наверное поэтому ч с ним всегда общалась, он надёжный, не сдаст, не наврёт. Скажет как есть, не станет юлить и ужом вертеться. Например, едем в метро, а он мне говорит, что в метро свой запах, ему этот запах нравится. Я не знаю, какой там «свой запах», ерунда какая-то. Бомжами, что ли воняло? Или как-то в зимнем лагере мы долго гуляли в парке, и он сказал, что ему теперь не только осень нравится, но и зима, зиму он только сейчас полюбил, вот в этот самый момент. Как может нравиться осень, скажите мне? Ну там рыжие листики кленовые, я ещё могу понять, жёлуди там, каштаны. Но дождливый октябрь и промозглый ноябрь − я не верю, что кому-то такое понравится. У меня всегда гайморит и отиты обостряются в октябре. Зима другое дело. Зимой и коньки, и лыжи, и «ватрушки». Но как Сеня, с которым мы и на коньках, и на лыжах катались в редкие зимние выходные, как он мог осень любить больше зимы?! Много ещё разных странностей Сеня мог наговорить. Например, про гильотину, бе-е-е. Зачем об этом вообще говорить, о пытках и казнях? Когда мы были в Петербурге, он всё радовался, что в кунсткамере побывали, и всё сокрушался, что в крепость какую-то не попали, где орудия пыток, фу. Или, например, он мне признался давно, что ждёт, когда к нему с вестью прилетят совы, представляете? Он хотел попасть в другой мир, как мальчик-волшебник. Это нормально? А когда он узнал, что в фильме про этого волшебника не по-настоящему летают на мётлах, с ним случилось что-то вроде помутнения разума. Он в детстве считал, что в фильме летают на мётлах по-настоящему! Я всегда говорила Сене, что он просто ненормальный, если надеется улететь куда-то на метле, ждёт вестей от сов или верит, что рано или поздно у него в квартире окажется сказочный гонец. И Сеня соглашался со всем: наш реальный мир − в нём нет места ни совам, ни прочим чудесам. Но, понимаете?, он всё равно ждал сов и верил, что где-нибудь когда-нибудь снимут фильм с настоящими волшебными мётлами, поймают настоящего хоббита и рассеют на врага реальную волшебную пыльцу. Он всё время жил в каких-то своих мыслях. Он и плавать-то любил, не потому что человек-рыба (у нас в группе все немного рыбы) или на худой конец слащавый Ихтиандр, а потому, что в воде ничего от размышлений его не отвлекало. То есть он плыл и думал, плыл и думал. Он рассказывал о каких-то странных книгах, где время идёт вспять, а какие-то доны наблюдают за планетами из своего научного центра и посылают туда сотрудников. Он бредил ладно там звёздными войнами и другими вселенными, а он бредил каким-то старьём. Например он уверял, что Бэтмен – это древний итальянский герой Зорро, а не Бэтмен − он это утверждал по серьёзке, представляете? И дома у Сени была рапира. Он ей иногда фехтовал, во всяком случае, он об этом рассказывал. И ещё меня бесило. Сене всё легко давалось. Он мог запустить небесный фонарик и пожелать «пять» в году или выполнить очередной разряд. И всё исполнялось! Сколько раз мы с ним запускали – у него исполняется, у меня – ни разу! Однажды у Сени заболела мама. А это просто крах для них. Кроме того, что просто плохо, когда мама болеет, а тут ещё у него в семье мама – главная, ну в смысле она – главный бухгалтер в кафе. Болеть ей вообще нельзя. Ну и угрохали кучу денег на обследования. И никто ничего сказать не мог из врачей. Тогда уборщица в их кафе насоветовала бабку из деревни. И папа Сени повёз маму Сени в эту дыру за двести кэмэ, если не за триста! Бабка что-то там пошушукала, поколдовала, дала травяной сбор, кусок глины, сухарь и сжечь какие-то бумажки и сказала, что на Сениной маме был сглаз. Ну и понятно, она его сняла. И Сеня мне на полном серьёзе это всё рассказывал, что бабка его маму вылечила. Я говорю:

− Сень! Ты болен и не лечишься. Вас развели. Надо взашей гнать клинершу из кафе, она теперь от вас, лошкарей, не отстанет.

Сеня начал с жаром доказывать, что он сначала фонарик этот долбанный запустил и помолился за маму, а уж потом родители поехали в эту деревню, и вот мама выздоровела. Я говорю:

− Сеня! Люди так не вылечиваются!

А он – спорит. А я говорю:

− Не надо меня убеждать. Ты же понимаешь, что нет нереального, всё реально.

А он ответил, что со мной бесполезно спорить, что я всё лучше всех знаю.

− Конечно, − говорю, − что тут знать-то? Есть медицина, а есть ерундистика для тупых средневековых людей. – И ещё сказала, что он сам же мне рассказывал про свою любимую книгу (а их у него не меньше ста), что там за такими неразвитыми и тёмными наблюдают из лаборатории, сидя на другой планете.

Он снова спорит. Я говорю:

− Скажи тогда, почему ты к этой бабке не съездишь и не попросишь себе мастера спорта?!

А он мне отвечает:

− Я и так выполню. И не парюсь. Какие мои годы. Это вы, девчонки, рвёте одно место, ради никому ненужных побед. Боитесь, что отчислят, у вас конкуренция.

И это он правду сказал: пацану, допустим, в пятнадцать достаточно выполнить первый взрослый и его не отчислят, а девушке в те же пятнадцать нужен кмс. Пацаны они ж до двадцати лет растут, и такие мымрики как Сеня вдруг могут расцвести и всех за пояс заткнуть, точнее за плавки. (Забегая вперёд: он выполнил мастера не так чтобы легко, норматив легко никому ещё не давался, но всё равно не убивался, спинисты они ж на спине, им дышать легко, повороты только сложные у них.)

А я говорю:

− Просто я русалка. А ты – хрен собачий.

А он говорит:

− Русалок много, но все ваши места не нужны никому. Всё равно пробиться никуда нереально, только здоровье убить.

Я говорю:

− У тебя родители – коротышки, карликовой породы, а плавание, дебил, из тебя человека сделало. Вспомни, каким ты пришёл в нашу группу: доходяга, мелкий, ниже всех, ты темноты боялся, тебя пацаны в лагере испугали. А как ты ревел, когда мы тебя пастой измазали.

А Сеня снова:

− Я ревел, потому что глаза щипало. Вы мне всё лицо измазали.

− Ну и что, − говорю, − пощипало и прошло.

А он:

− У меня распухли глаза, тупая ты, а утром вода. Я очки не мог надеть, плавать не мог. Подлые шутки.

А я говорю:

− Окей. Я тупая. А ты острый. До тринадцатити лет тебя, кроме меня, и за человека никто не считал, все держали тебя за психа, папенького сынка и стукача. (У Сени реально отец скандальный, приходил разбираться пару раз с нашими пацанами.) А теперь вымахал метр-девяносто.

− Метр девяносто-два.

− Не суть. Вымахал. Подкачался. Забивного из себя корчишь. И возомнил о себе, раз девчонки за тобой бегают.

− Да ладно, − вдруг сказал он. (Он стал меня успокаивать, прикиньте!) – Я только с тобой. Мне никто не нужен.

− А мне, − говорю, − не нужны друзья, которые в чертовщину какую-то верят, в бабок-шептуний. Ты в каком веке живёшь-то? Ты путаешь, что ли, иногда века?

− А как же мама тогда выздоровела? – начал он снова-здорово.

− Да ё, − говорю, − совпадение, самовнушение – что угодно. Или ты не знаешь, как людям подсовывают пустышки, а они, уверенные, что это лекарства, клянутся и божатся, что им помогло?

− Окей, − говорит он. – Я бы принял этот твой аргумент, если бы ты сама была атеисткой, а ты мракобеска похуже меня.

− Кто мракобеска? Я мракобеска? Ну ты дебил! – я так возмутилась: он вообще уже что ли?!

− Да − ты. Кто на картах гадает? К кому весь лагерь бегает и весь бассейн?

− Ах это… − говорю. – Причём тут это. Сравнил арбуз со свиным хрящиком. Тут – просто развлекуха, гадание, а ты – про сглаз талдычишь.

− Окей, − сказал он. – Развлекуха. Но развлекуха ли?.. Ты сто раз жаловалась, что сильно устаёшь, когда кому-то гадаешь.

− Всё. Не хочу с тобой больше спорить. Сглаз – это верить в чертовщину.

− И карты – верить в чертовщину. Это тёмные силы твою энергию забирают через карты.

− Я не маг и денег не беру, я просто по приколу. Знаешь же: все девчонки хотят любви, хороших парней, а не таких, как ты верящих в миры и реальности. Отношений хотят, вот карты и подсказывают.

− И себе гадаешь?

− Ну да. Иногда за завтраком. Ты книжки свои читаешь – я пасьянс раскладываю, каждому своё.

− На «любит- не любит» раскладываешь?

− Ну да, − мне было неудобно отвечать на такие вопросы, я решила не вдаваться в подробности своих гаданий.

Он обиделся почему-то и несколько дней мне ничего не писал. И таких приблизительно ссор на разные, понятно, темы у нас было за всё время, то есть за десять лет знакомства, пять штук. Один раз даже помахали друг на друга. Я ему в репину залепила со всей дури, не рассчитала, а он как тюк мне по тюрбану, я прям прифигела:

− Совсем поехал, − говорю, − знала бы, что ты таким ушлёпком вырастишь, не подплыла бы к тебе, когда ты помирал и за дорожку хватался.

Он говорит:

− Так ты уже год плавала. Тебя по блату с пяти лет пустили, думаешь, не знаю? Можно подумать ты первый раз в бассейне норм себя чувствовала.

Я говорю:

− Да я в первый раз в первый день так проплыла, так проплыла, что все просто дар речи потеряли!

Он ничего не сказал, развернулся и пошёл. Обиделся и снова пять дней мне не писал. Разве это друг, рассудите? Разве норм-человек будет задницей к тебе поворачиваться, даже если вы вдрызг разругались и немножко подрались? Но потом, видно, остыл и написал, но я ему не отвечала, пока кожа на голове болеть не перестала и шишка не прошла, а так − как шапочку натягивала, так болью мучилась и его проклинала, жаль что проклятия – пустое сотрясение воздуха, так − пар выпустить без мата, а то за мат у нас наказывают, сто приседаний на бортике босиком, не отрывая пяток, а пацанам за мат − сто отжиманий.

Но в остальном с Сеней мне было просто, и он всегда заинтересованно спрашивал, как у меня дела. А то начнёшь иногда кому-нибудь рассказывать, а тебя не слушают. Спросят, а не слушают! Сеня слушал и всё запоминал. Потом припоминал такие вещи, которые я успела забыть, хотя память у меня хорошая.

Я отвлеклась.

В тот день в лагере вечером после награждений пошла на дискач со всеми, ну как-то так вышло, всё одно к одному – день отдыха, и от радости к вечеру силы появились. И этот парень, которого за сто-бат наградили и который на меня смотрел, меня пригласил! Мы познакомились! Меня первый раз в жизни посторонний мальчик пригласил потанцевать. Потом он сам нашёл меня в соцсетях. А я там не под своим именем. Но видосики с сорев иногда выкладываю. Свои фотки – нет. Я их складываю в облачную папку, не хочу светиться и хвалиться, боюсь себя сглазить, хотя в сглаз и не верю, но всё-таки. А видосиками делюсь. Но это если кто-то со мной в заплыве и ссылку прислал. У меня-то свои только детские видосики, когда мама ещё на соревы выбиралась.

И вот Кирилл меня нашёл. Он невысокий, ростом с меня. Ну баттисты они широкие вообще, чем длиннее дистанция, тем менее принципиален рост. Мы зафрендились. И он слал мне разные там поздравлялки. Почти не писал. Я не сразу запала на него, просто я привыкла к его эмодзям, стала о Кирилле думать, ну, можно сказать, что влюбилась. Но поначалу так вяло. На следующий год в том же лагере мы с ним не пересеклись. На соревах иногда пересекались, но разве это отношения – соревы. Я даже не смотрела никогда, как он плавает. А в эстафете мы в один заплыв не попадали − у них школа сильная, а у нас так себе, не ахти. Зато пересеклись на Иссык-Куле уже почти взрослыми. И он, можно сказать, за мной ухаживал. Ну там, когда Иссык-Куль после полдника и у нас и у них (а такое случалось всего раза три-четыре за всё время) мы вместе с ним плавали на расслабоне подальше от берега, а вечером гуляли. Дискотек никаких не было на спортивной базе. Но были другие развлечения, ходки в пиццерию, на рынок, и походы на гору. И мы с Кирей прошагали вместе всю дистанцию (или маршрут) и на вершине вместе сфоткались. Гора-то вроде пологая, но всё равно внизу такой вид, всё как на ладони – холмы и безбрежное в горизонт озеро. И я решила, что выложу наше общее фото к себе на страницу. Я не сомневалась, что и он выложит. Он все фотки выкладывал. Но он не выложил! Ни в этот день, ни потом. И я расстроилась, тоже решила не выкладывать. Потом мы по-прежнему вечерами гуляли по чуть-чуть до отбоя. Надо было за полчаса до десяти в корпусе быть. Вечером как-то ходили на рынок за пивом из барбариса. Выпили. Хороший был день. На рынке местные отдыхающих зазывают, дурят по-страшному. Стоял крутой ресторан, так за вход в него странные люди денег требовали. А потом оказалось, что самозванцы, и никаких денег за вход не нужно платить − нам отдыхающие на пляже рассказали. С нами все годы все отдыхающие на всех пляжах болтали. Сколько раз замечала: люди любопытны, а на отдыхе так скучают страшно. Любимый летний вопрос − откуда мы, и ещё о плавании. На пляжах всегда пловцами восхищаются. Но Кирилл на вопросы не отвечал, приходилось мне. Он считал выше своего достоинства отвечать; у него присутствовал такой снобизм пловца. А мне просто ответить, мне тяжелее не отвечать. Но это если я отдыхаю. Если я концентрируюсь на чём-то или задачу по химии на концентрацию решаю, то убить готова, если кто-то что-то спросит…

Вы спросите: а как же Сеня? А Сеня просто перестал со мной общаться в лагере. Первого сентября в бассейне как ни в чём не бывало снова подошёл. Я ему:

− Заговорил? А в лагере даже в столовке за другой стол отсаживался как будто я лишайная какая (у нас в бассейне случалось, что лишаём заражались).

А он мне:

− Я не хотел тебя компрометировать своим присутствием, у тебя же любовь.

− Да ладно, − говорю. – И что теперь не здороваться?

А он ничего не ответил, и стал спрашивать об одной моей училке, которая дура, будет ли она в этом году или её уволили.

На зимних каникулах, вот сейчас, когда и не думали о пандемии, а вирус был только в Китае, мы с Кириллом встретились на сборах в Пензе. Но там всего две недели. И мы жили в разных корпусах. Я была завёрнута на тренях, готовилась всё-таки мастера взять после предновогодней неудачи с двумя десятыми. Он ни разу не зашёл к нам в комнату, а я так ждала. Я его в бассейне видела всего два раза, и то издали. В Пензе бассик огромный олимпийский. Киря как-то интереса ко мне не проявлял вообще, хотя я ему все фотки лайкала, каждый день ленту прокручивала-просматривала.

После Пензы он меня с праздниками-то по-прежнему поздравлял, но разве это нормально, что он в Пензе меня в офлайне игнорил? Я от обиды не отвечала на поздравления, только лайкну его сообщение и всё. И реально стала страдать до сумасшествия, стала мучиться до трясучки. И поделиться же не с кем! С Сеней же не могу поговорить на эту тему. А с девчонками из группы опасно: расскажешь одной − все узнают. А в классе тем более, так − поболтать могу, но никаких особенно личных разговоров – я в школе в основном-то молчу, отдыхаю от бассейна. Не с кем поделиться − вот это самое ужасное. Я ору с людей, которые ноют в личку, а некоторые и на всеобщее обозрение посты выкладывают, я просто в шоке. Люди даже не парятся, что их начнут обсуждать, им по фиг, они выплеснули негатив и живут себе, комменты поддержки лайкают, хейтеров трут и банят. Я с такими вообще не то, что не дружу, я таких людей обхожу стороной, на таких дунешь или пихнёшь, а они напишут, что их убить хотели.

В марте, когда перевели на дистанционку, звонит наш тренер маме и говорит, что срочно надо сдать деньги на хороший лагерь. И это первый раз было, что срочно. Мама расстроилась, порощалась с тренером и мне говорит:

− Хорошо, что у меня как раз сегодня расчёт за заказ.

И тут я впервые написала Кириллу. Не знаю зачем. Кирилл! У нас такой-то и такой-то лагерь в Анапе с десятого августа. Ваш бассейн случайно не едет? А он ответил моментально: да, мы тоже в него едим, сегодня сказали деньги сдать. И дальше пишет: ты как, Мальвин? А я пишу в ответ: да норм я, просто экзамены эти, огэ, а так готовлюсь к городским и к России, хочу там на длинной воде мастера штурмовать. А он пишет: да сейчас всё отменят, ничего не будет, и экзаменов тоже, знакомые из органов сказали, что Москву закроют, надо из неё валить на волю.

Так и получилось. Всё закрыли. Потом и огэ отменили, это повезло без вопросов, я бы и не сдала ничего. Я жила одним: что в Анапу поедем десятого августа. Больше вообще ни о чём думать не могла. Раз тридцать я хотела написать Кире в личку о своей любви. Но не решилась ни разу, всегда стирала написанное.

Бассейн меня успокаивает, и спишь после него хорошо, только если не после сорев. После сорев я вообще две ночи спать не могу. А так представьте: с пяти лет в басике, с семи каждый день практически в воде. И тут – русалка на суше, без воды. Я реально стала задыхаться. Русалка на суше реально сошла с ума. Не приведи господь русалкам влюбиться.

Глава пятая. Бабушкина квартира

Я заканчивала третий класс, когда бабушка умерла. И вроде бы накануне разговаривали (я почти каждый день после трени бабушке звонила, разляжешься в кресле и болтаешь с бабушкой), и всё было хорошо, и вдруг – вот вам. Ей должно было семьдесят исполниться, мы обсуждали с ней по телефону её дэ-рэ, где заказать столик: у нас в Москве или у неё в Веретенце. Соседка Зина нам позвонила в тот страшный день. Бабушка упала, когда выходила из подъезда − что-то вроде спазма, её увезли в больницу, и всё. На маме просто не было лица – конец весны для неё самое горячее время, а тут – похороны и ещё много разных сопутствующих дел. В итоге – мама бросила заказы, отменила примерки, выслушала нытьё, клянченье, ругань и угрозы заказчиц и клятвенно пообещала, что всё успеет. Я предупредила тренера и пропустила бассейн и офп, но у меня и ухо сильно тогда разболелось, в этом случае не плавать – всегда к лучшему. Мы с мамой переехали в Веретенец на четыре дня. Я просто кайфовала на малой родине, достала все свои вещи из шкафа, играла, рисовала, вспоминала, даже танцевала, ставя себе диски в старенькую магнитолу, и даже «плавала» на паркете, перебирая ногами-хвостом. У меня не было ощущения, что бабушки нет. То есть я всё понимала: люди смертны и так далее. Но я всё равно радовалась, так мне хорошо было в квартире, я вспоминала, сколько всего интересного происходило здесь, на этом полу, составленном из мелких досочек узором «ёлочка»!

А мама три дня всё бегала по делам. Бабушку похоронили рядом с дедушкой, которого я видела только на фотографии. В столовой завода устроили поминки. Бабушка работала в лаборатории завода, когда перестала ездить в экспедиции, и хоть и была специалистом по грунту испытывала руды и консультировала насчёт сплавов. В зависимости от земной породы утверждался разный сплав бура: где суглинок, там металл подешевле, а где приходилось бить камень, гранит, кварц и ещё много разных примесей, там сплав делался дорогой.

Все расстраивались на поминках, все спрашивали: как теперь быть без бабушки, никто не ожидал, что она умрёт, она консультировала до последнего дня. Хорошо, говорили коллеги, что есть научные работы и статьи, жаль, что Галина Арсентьевна не любила записывать, все выводы и формулы надиктовывала подчинённым, из-за этого и докторскую диссертацию не защитила. Мы с мамой чувствовали себя чужими, особенно мама. Я-то хоть немного была в курсе бабушкиной работы. Мы вернулись в бабушкину квартиры опустошённые, разбитые, так ещё мама из вежливости пригласила на следующий день бабушкиных коллег, чтобы они забрали разные научные книги. Ни мама, ни я не хотели никого видеть, но как отказать-то, когда они сами стали спрашивать о книгах и научном архиве, который бабушка хранила дома.

Ночь омрачилась для меня кошмаром. Снова за окном тот человек из детства, всё так же в рубашке с оборками. Теперь я поклясться могла, что это был человек. Он сказал:

− Привет! Я твой.

И мне показалось, что я стою на кухне, и он за окном, и вроде зима, а он как Снежная королева, а вокруг снежки, то есть летают такие крупные комки снега, парят! Он сказал, шлёпая толстыми губами:

− Никого не зови сюда! – И приложил волосатый палец-сосиску к шамкающим губам. И так, знаете, как наяву − вот этим кошмары плохи, и какое-то жуткое состояние, страшно очень: и что сущность за окном, и что высоко… Но самое ужасное – не это видение, а что очнулась я от голоса мамы:

− Мальва! Мальвочка! Ты что?

И я помню, что я так на маму стала раздражаться, но молчу, и стою почему-то на кухне с тапками в руках, со старыми тапочками-зверушками, которые я носила у бабушки до школы и которые мне стали безнадёжно малы − откуда тапки взялись той ночью, мы с мамой так и не въехали. Я помню сквозь сон, что прям бесилась, меня раздражали мамины причитания. Я пошла и легла в кровать, которая, кстати, тоже мне стала коротка − ноги у меня свисали. Утром мне мама рассказала, как она спала в бабушкиной комнате и вдруг услышала скрип оконной рамы из кухни. А там я как лунатик. Ни разу больше со мной не случилось что-либо подобное. Но времени не было всё это обсуждать, обмусоливать, переживать, маме с утра пораньше уже писали нетерпеливые бабушкины коллеги. Мы с мамой оставили ключи соседке Зине, не завтракая погнали в Москву. Началась почти обычная жизнь. Почти – потому что самый конец учебного года. Мама неделю почти не спала – столько навалилось работы, а я плохо закончила третий класс, с тройками, наша училка, которая ничему не учила, просто сто раз успела повозмущаться, что я все итоговые контрошки и тесты пропустила. А что эти контрошки-то – вопрос жизни и смерти, что ли? Ещё накануне, когда ничего не предвещало никаких спазмов (ну на давление бабушка жаловалась всегда), мне бабушка, в ответ на моё нытьё по поводу школы, посоветовала не заморачиваться насчёт контрольных и тестов по окружай-миру:

− Ты ж русалка! Кувшинки, лес, экология, что ещё там вам надо знать?

− Да разную муть, бабушка. Я ничего не знаю.

− Ну так не ходи вообще. Прогуляй!

Это был последний наш с бабушкой разговор, на следующий день она умерла. В общем-то, так и получилось − я прогуляла, не стану ж я училке объяснять, что любимая бабушка умерла, а мама боится меня одну дома оставлять.

В самом конце осени маме позвонили и сказали, что бабушка оформила завещание, и мама должна приехать в Веретенец. Бабушкин «душеприказчик» − она так называла в завещании нотариуса, своего «старого друга», удивительно по-доброму нас встретил, как старых друзей, хотя я почти никого на похоронах не запомнила. Все на похоронах были в чёрном с коалами и лилиями, мне от запаха хотелось чихать. Старый друг стал спрашивать у меня не про учёбу, как все, а про плавание, а также рассказал маме, что пятнадцать лет назад много у него с бабушкиным делом было проблем − тогда у неё украли драгоценности и, увы, это не удалось доказать, хотя вор известен, − поэтому он просто обязан помочь хотя бы нам, потомкам, с документами и прочими «сутяжными» делами, хоть маленькую толику отработать. Ещё он спросил: не видела ли я каких-то изменений в бабушкином поведении в последний приезд. Я ответила, что «нет», но не стала уточнять, что это было год назад, на прошлогодний бабушкин дэ-рэ. Старый друг пустился в воспоминания о последних годах жизни бабушки. И какие-то странные были эти воспоминания. По ним выходило, что я у бабушки гостила и последнее её (!) лето, и что этот дядя, когда звонил бабушке, всегда слышал мой довольный голос: то я что-то напеваю, то что-то спрашиваю, то передаю ему привет… Я видела, как мама нахмурилась и прикусила зубами нижнюю губу – это у неё такая привычка, когда она увлечённо трудится и боится, что не получиться идеально ровная строчка. Мама после мне сказала:

− Представляешь, как бабушка тебя любила. Она выдумала для знакомых, как будто ты у неё по-прежнему гостишь летом.

− Мама! А мой голос, который слышал её старый друг? Что это?

− Наверное, бабушка записала тебя на телефон и включала, когда этот друг звонил. Не? Бабушка ж выдумщица была.

− Мама! Ну она была на волне, с постиронией, но не до такой же криповой степени. На бабушку это не похоже.

− А ты прошлым летом с ней созванивалась же?

− А ты?

− Не помню. Кажется, нет. А может да…

− Вот и я, мама, не помню.

Я почему-то растерялась, стала мучиться и вспоминать. Вроде как помутнело в голове, как после ответственного заплыва.

− Ну вспомни. У тебя же память хорошая и даже отличная.

Сознание моё прояснилось, вроде как память – птица в клетке, кто-то снял покрывало, и я прозрела.

− Да конечно разговаривала, мама. И перед лагерем, и когда просто трени были!

− Она тебе звала к себе?

− Мам! Ну она же знала, что я бассейн не могу пропустить. Я со вторым взрослым бодалась. Ты же сама с ней об этом говорила.

− Тогда ничего не понимаю.

− Что ты не понимаешь? − спросила я неуверенно, ведь выходило, что бабушкин дружок говорит ерунду.

− Ну как так, если тебя не было, как ты там была?

− Ну значит ты права: записала бабушка мой голос и включала. – А что я могла ещё предположить? Версия единственная, мама всегда разумные находит объяснения.

А я, честно, как в бассейне стала плавать в спортивной группе, а не на абонементе, так почти забыла бабушку. Мне было интересно со сверстниками, с такими же пловцами как я. Меня все уважали в бассейне, я такая была… ну вроде серьёзная. И летом я тоже не пропускала бассейн, если не была в лагере. Просто летом в бассейне тренер не наш, а дежурный. А с бабушкой мне было комфортно просто поболтать, рассказать, похвалиться в кресле, когда я отдыхала, а в лагере мне было стыдно, что услышат. Да дома последнее время я часто передавала маме трубку, мама рассказывала бабушке, какой у неё был заказ и про заказчика немного. То есть телефона нам было достаточно в последние годы, но летом его становилось совсем мало – мама-то сама не звонила.

Бабушка всегда добиралась к нам в феврале на мой дэ-рэ, мы всегда весело отмечали, мама готовила что-нибудь сложное и очень вкусное, мама в феврале отдыхала от новогодних перетрудов и недосыпов, и всё своё творчество вкладывала в готовку. Бабушка появлялась всегда ненадолго, погуляет, переночует, назавтра – обратно… А тут оказалось, что бабушка очень ждала меня или просто хотела показать, что она не одна, что летом с внучкой, не хотела выглядеть одинокой.

После смерти бабушки я прекрасно запомнила именно ту вторую осеннюю нашу поездку, наверное от потрясения, что я так обидела бабушку своим невниманием. Мы приехали к старому другу домой, сходили к бабушке и дедушке на кладбище (старый друг что-то объяснял маме про камень и гранитную плиту), а после поехали в контору, где хранились документы и где все почтительно здоровались с бабушкиным душеприказчиком. «Старый друг» отомкнул кабинет тяжёлым ключом, он с мамой занимался бумагами, а я пила чай с секретарями и закусывала калёными местными сушками. Вообще бабушкин юрист оказался не очень уж и старым, такой подтянутый морщинистый дедок. Да уж, со старым другом по всей видимости её связывали узы давнишней симпатии. Моя бабушка не была бабкой. Она всегда ходила в шляпах и шляпках, одевалась в строгие костюмы. Она считала себя аристократкой. Я её такой запомнила. В конторе мы узнали, что бабушка оформила на меня всё своё имущество, когда я была совсем крохотной. То есть, она меня тогда ещё и полюбить-то толком не могла, но сразу оформила документы. И ещё бабушка оставила мне письмо, которое я должна была открыть, «когда повзрослею» − так было написано в завещании. Письмо должно было храниться у мамы.

Мама не очень-то обрадовалась свалившемуся на нас «наследству». Я – ребёнок и прав не имею, а мама не переваривает все эти канцелярии, документы. Она надеялась только на то, что папа объявится и «как-нибудь разделается со всем этим», и даже оформив все бумаги, мама не переставала ждать папу. Я-то очень радовалась. Неужели у меня теперь есть что-то своё? Я решила, когда вырасту, уеду в Веретенец насовсем и устроюсь там работать, а плавать буду в озере, даже зимой в проруби. Я так торжествовала, я была счастлива, если бы не горечь от того, что бабушки больше нет… Но позже я стала сомневаться: я провела в квартире летние дошкольные каникулы, а папа там прожил всё детство, юность и молодость. Как же он мог уехать, ведь в Веретенце так здорово! Это лучшее место в мире. И тогда же впервые мне пришла в голову мысль: а прожил ли он в квартире детство, юность и так далее? Ведь я не помнила, чтобы бабушка вспоминала о нём, когда я с ней жила. Там не было ни папиных любимых чашек, ни папиных вещей – ничего, даже фотографии его не было, даже фото свадебное не висело в рамочке.

Мама часто вспоминала папу. Всегда говорила: где-то он сейчас, он такой ранимый тонкий человек, он всё хотел себя найти и часто злился на неё за то, что она себя нашла, своё дело и своё призвание, а он всё мучается…

Папе мы так и не сообщили о смерти бабушки – где его искать, мы не знали, не в розыск же запрос подавать. А квартиру мама после долгих и мучительных раздумий сдала. Дело в том, что в доме был изъян – старые трубы. И они иногда текли. И батарея ещё у бабушки подкапывала. Как дали летом на профилактике побольше давления, так она и стала подкапывать. Ещё мастер приходил и говорил: «атмосфер, атмосфер». Я запомнила из детства этот бубнёж: «атмосфер». Бабушка возмущалась: «У меня гостит внучка. А батарея может прорваться, ребёнка напугать» − ответ опять: «атмосфер». Бабушка тогда раскричалась: «Мне плевать, сколько атмосфер. Ставьте хомут как в ванной. И за свой счёт». А в ответ слесарь что-то бормотал про хомут. Хомутиком оказалось просто металлическое кольцо, я удивилась и запомнила давнишний случай из детства.

То есть − трубы все были старые и хлипкие, и лучше бы было, если кто-то живёт. Тем более, что об этом нас просил председатель жэка. Не надо было искать жильцов, только разрешить жить, председатель обещал следить за порядком. Ещё и соседка Зина обещала присматривать.

С Зиной бабушка была в жуткой ссоре. Я прекрасно помнила из детства: мы выходили из квартиры, Зина приоткрывала дверь и улыбалась мне – бабушка же поворачивала ключ с каменным лицом. Даже пальцы её в перстнях каменели. Но Зина не обижалась и с удивительной методичностью открывала и открывала дверь − и при нашем уходе, и когда возвращались. Не могу сказать, что я испытывала стыд за бабушку, но неловкость чувствовала. И за то, что бабушка не отвечает, и за то, что Зина пресмыкается. Я её по имени-отчеству только в глаза называла, а так – Зина и Зина. А она старше меня была на шестьдесят лет! Зина перед не замечающей её бабушкой постоянно унижалась, а ко мне ластилась. Но я была ребёнком, лесть я принимала за искреннюю симпатию, а лицемерие за доброжелательность. Я радовалась Зине и оправдывала её на уровне детском, интуитивном, что она такой, вот, бесконфликтный человек, приветливый, не держащий зла. В последний год моего летнего отдыха, то есть перед школой, я с Зинаидой Алексеевной общалась, и не раз. Дело в том, что бабушка иногда уходила из квартиры в лабораторию. Иногда бабушка брала меня с собой, а иногда нет. Я не представляла никаких забот, сидела − листала книжки про русалок. Я научилась ставить диск и смотреть мультики, все про русалок и все разные. Когда бабушка уходила, в дверь звонила Зинаида Алексеевна и я её отмыкала. То есть, они не здоровались, но бабушка одобряла Зинины приходы в её отсутствие. Зина не сюсюкала, болтала со мной как с ровней, а после я бабушке всё рассказывала: что Зина говорила, где была − Зина всё время ходила по нашей квартире, даже рыскала, но всё время заявляла, что не может пережить, что малыш (это я – «малыш») дома один. Бабушка, когда я ей рассказывала про Зинин визит, недобро улыбалась и почему-то злорадствовала: «Пусть погуляет!», такое складывалось впечатление, что бабушка играет с Зиной.

В день смерти бабушки я поняла, что Зина злая. Она позвонила маме и кричала на неё, вроде как обвиняла, что бабушку «скорая» забрала, а мы далеко. Так никто ж и предположить не мог, что бабушка умрёт, не дожив чуть-чуть до своего семидесятилетия, ничто не предвещало, она жаловалась только на давление. Мы передали Зине наши ключи на похоронах бабушки. Когда в квартире прорывало трубу, Зина сразу сообщала, мама благодарила, но тоже не любила Зину, ей очень не понравился её тон на поминках и то, что Зина всё расхваливала себя, что она нашла бабушку и все должны быть благодарны ей. Намного позже мама рассказала позорную Зинину предысторию.

Зина работала с бабушкой на заводе. Но в разных лабораториях. Потом Зина ушла на пенсию и стала играть в доме культуры в театральном кружке. Бабушка отдала ей машинку, фамильную старую ножную «Зингер» – для декораций, ну и если костюм какой зашить. Я спросила: «Мама! А почему машинка фамильная? И почему бабушка отдала, раз фамильная?» Но мама ответила, что так папа рассказывал, она просто повторяет. А отдала – решила помочь любительскому театру. Бабушка-то всё равно не шила и не знала, что невестка её окажется портной, даже предположить не могла. В этой винтажной машинке бабушка прятала драгоценности, но, когда отдавала, забыла об этом. Зина нам после бабушкиной смерти клялась, что машинку даже не заносила к себе домой, пришла с грузчиками из дома культуры, чтобы оттащить машинку в комнату кружка, и весь подъезд это может подтвердить. Бабушка же написала заявление в милицию и привлекла ещё юриста для выяснения.

Никакие камни мы с мамой так и не нашли, разбирая бабушкины вещи. Мама не знала, что и подумать: папа в бытность его с мамой уверял, что драгоценности – фантазии бабушки, но и Зина своими отрицаловками и несознанками вызывала у мамы подозрение. Мы приехали спустя сутки после смерти бабушки, и многое из квартиры пропало. Например, все хрустальные баночки на трюмо и многие безделушки с трюмо и из серванта. Я обожала сидеть перед зеркалами, перебирая бабушкины драгоценности и помады. Я сразу, как вбежала в квартиру, так закричала:

− Мама! Куда пропала стрекоза и другие изумруды?

Я с незамутнённой детской наивностью спросила о безделушках Зину. Зина считала, что с трюмо могли украсть люди из жека, когда искали бабушкин паспорт и полис.

−Просто бабушка что-то навыдумывала себе, – горячо уверяла Зина нас с мамой. −А если и были драгоценности, то их кто угодно мог стащить.

− А халцедон? – настаивала я. По детству помнила этот камень.

− Какой халцет…? – Зина удивлялась очень натурально, казалось, что она ничего не знает, хотя она же была тоже специалист по рудам, должна была всё это знать

− Халцедон хризопраз. И аметист. Полудрагоценный камень, но очень удачный экземпляр, – оттарабанила я: с бабушкой выучила многие названия, тогда все помнила, сейчас многие забыла. − Такой зеленоватый, с прожилками, всегда стоял в серванте?

Зина пожимала плечами сокрушённо и непонимающе. Она косила под дурочку.

Но чем больше проходило времени с похорон, тем чаще мы созванивались с Зиной, иногда она заезжала к нам в гости. Нельзя сказать, что мы забыли весь негатив, но мы были зависимы от Зины, она следила за квартирой, она сообщала нам новости дома. Мама и я решили, что в тот трагический день среди суеты могло случиться всё что угодно и не стоит зацикливаться на вещах, пусть и камнях…

В общем квартиру было решено сдавать. И это оказалось подспорьем, очень выручало. Всё-таки деньги. Хоть и небольшие. Это ж не Москва, а Подмосква. Вот все говорят, что пловцам не надо денег на экипировку, что это дешёвый вид. Что там, говорят, очки, шлёпки и купальник. Но это не так. Очки дорогие, но терпимо. Гидрик для сорев – жутко дорогой, гидриков нужно по три в год, они быстро изнашиваются и, когда старые, мало помогают. Аренда дорожки! Мы в складчину арендовали дорожку на весь учебный год в олимпийском бассейне – это кроме нашего бассейна.

Когда квартиру сдаёшь, всё пропадает, пропала почти вся мебель и даже хрустальные плафоны со старомодных люстр − люди мстят тебе за то, что платят деньги. В гостиницах не мстят, а если квартиру сдаёшь – завидуют и мстят. Но появилась и новая мебель. Постепенно квартира превратилась в убитую. Председатель жэка умер, упал приблизительно как бабушка. Он полез что-то проверять на потолке у себя в ванной, встал на табурет и − тоже спазм.

Осенью мама договорилась с мастерами, чтобы они сделали ремонт. А они оказались мошенниками – ремонт не делали, просто жили и в ус не дули, но натаскали кое-какой мебели. Когда был в Москве карантин, мы с мамой их выгнали. И в последний день, до того как закрыли границы с Москвой, мы успели поменять замки, вручить их новому председателю, именно он когда-то чинил бабушке батареи и болтал про «атмосфер».

Заказов в карантин у мамы резкопоубавилось: выпускные отменялись, не стало никакого ажиотажа. Пропала спешка, не стало ночного жужжания оверлока, рядов немытых чашек из-под кофе и забитых ночными окурками пепельниц. Мысли потенциальных клиентов из «какое у меня будет платье» переместились в плоскость «а не заражусь ли я, если приеду к портнихе». Мама строчила под настроение маски за копейки, я их кроила, и мы остались с мамой на бобах. То есть реально где-то неделю вместо каш ели горох и фасоль − отваривали. Гречку-то и рис в магазине разобрали под чистую. Мы с Сеней после бассейна переходим дорогу и идём в магазины. Сеня берёт себе булку или багет, а я что-нибудь попить кисло-сладкое. И вдруг мы заходим, а ряды продуктов поредели, кое-где пустынно. Но булки и попить – всё на месте, ну может не такие вкусные булки и напитки не совсем те, которые я люблю. Но главное – было. Сеня ржёт, а я говорю ему:

− Вот ты угораешь, мама мне ещё неделю назад сказала гречу большой пакет-три кило взять, а я всё забывала, хотя память у меня хорошая.

Перед локдауном было необычно, даже смешно – вся улица запружена людьми, все ходят по магазинам как на охоту. И у всех озверелые лица. К маскам тогда ещё не привыкли, все шли ещё с лицами.

Когда девятого июня открыли Москву и отменили цифровые пропуска, снова встал вопрос, как быть с квартирой. Она реально стояла убитая, одна розетка работала, да и та сильно грелась. Мама не хотела больше никого нанимать, боялась снова обмана, а из нашего общежития принципиально никого не хотела просить, да и все были заняты. Кто из соседей реально работал, а не проводил время у подъездов с пивасом и в общении, все были достаточно обеспеченные, все подрабатывали ремонтами, а летом даже последние алкоголики пропадали из двора – строители всегда всем нужны. Наши строители в карантин стали чаще заказывать пиццы. Ночью как не глянешь в окно – всегда машина от пиццерии какой-нибудь стоит, маленькая жёлтенькая или беленькая «ока», или разукрашенная под корову, и сразу так пиццы охота… И такая горечь снова подступит. Пицца − священный продукт в нашем бассейне. Все, кто выполняет кмса и мастера, заказывают пиццы и угощают других… А я так и не угостила…

Мама категорически предложила оставить квартиру как есть, а через год, когда мне стукнет шестнадцать, продать. А я сказала, что это же память о бабушке, и так мы перед бабушкой виноваты, что превратили её квартиру в ужас и кошмар. Я чётко помню тот разговор с мамой, почти два месяца я не плавала, всё думала и сходила с ума, и реально тогда сказала о бабушке как о живой. И тут как раз (прям во время нашего разговора!) звонит из Веретенца старший, то есть новый председатель ЖЭКа («атмосфер») Алексей Алексеевич и спрашивает, не хотим ли мы квартиру сдать – жильцы из нашего же дома, музыканты, работают в музыкальной школе, поженились, и хотят жить отдельно. Мама обрадовалась, и я тоже. Потому что нормальных жильцов в Веретенце не найти. Алексей Алексеевич, старший по подъезду, сам показал квартиру (у него были наши ключи, как и у Зины), нам даже приезжать не нужно было. Мама пообещала будущим жильцам сделать ремонт, договорились о цене и о том, что ремонт мы сделаем к первому августа, тогда они смогут заехать. Я вспомнила слова бабушки, когда так удачно всё сложилось. Бабушка всегда говорила, что если ты хороший человек, тебе всегда помогут высшие невидимые силы. У нас оставалось почти два месяца, чтобы привести квартиру в порядок.

Когда нашлись жильцы, я прикинула, что если занять себя ремонтом, останется пережить в ожидании встречи с Кириллом всего десять августовских дней. Нет, если бы бассейн заработал, я бы так не страдала, не томилась, что уж там, не мучилась, и ни в какой Веретенец бы не поехала. Мама тоже вызвалась помогать, состроив при этом невозмутимую физиономию. Но дело в том, что маме неохота вообще. Мы жили, никогда не делая ремонт. Маме было наплевать, как у нас дома. За двадцать даже больше лет мама не подружилась ни с одним человеком из соседей-строителей, она со всеми здоровалась, кивала, а если её что-то спрашивали в ответ, никогда не отвечала, просто виновато улыбалась. Мама говорит, что все люди рабочих специальностей, те, кто что-то умеют делать руками, имеют общую черту – сплетни. В нашем общежитии сплетничают 24 на 7 и выясняют отношения громко. Но я заметила, что в нашей школе учителя тоже любители посплетничать. Не буду тут вспоминать разные случаи, но в учительской любили посудачить. Я вдруг подумала, меня как осенило – а ведь меня хлебом не корми, дай узнать что-нибудь про кого-нибудь или чей-либо поступок разобрать на атомы, проанализировать, как другие штудируют параграфы. Значит я прирождённый строитель. Мне кажется, все люди любят посплетничать, поделится инфой или пожаловаться. Типа: а вот ты представляешь эта самая (этот самый) такой дебил (такой крутой). Хвалят реже, кости перемалывают чаще. Это жизнь. Все на свете люди любят пообсуждать друг друга и поосуждать, так во всяком случае утверждала бабушка, просто некоторые молчат и слушают – эти сплетни собирают и складывают в мозговую копилку памяти.

Я никого из друзей, кроме Сени, к себе не приглашала – стыдно. Всё несовременное: шкафы похожи на гробы, ковёр пыльный на стене − ну все знают олдовые декорации, унитаз с ручкой круглой сбоку, а не сверху кнопка, как у всех нормальных унитазов, только кухня была ничего. Но я на самом деле тоже бы не заморачивалась вообще, если бы не видела, как всё зачётно в гостиницах (я же ездила и на международные соревы). Ещё на дистанционке я увидела, как у других дома клёво. Некоторые девочки сидели с включенными камерами постоянно. А Тима Тараканов (мы с ним и в бассейне, и в одном классе) сидел на фоне горящего камина, реально у него всегда горел камин. Все так привыкли к этому огню, и если Тима не включал камеру, чувствовали себя, как рыбы выброшенные на камни. Учителя просили камеры включать, показываться хоть иногда… Я установила за спиной щит. Современная такая лёгкая пластиковая панель в кирпичик, её я и поставила фоном, вроде как я тоже «в обстановке» живу… У нас в соседнем подъезде целый уголок-склад, где всякое по строительству валяется, оттуда я панель и притащила. Привычка такая у строителей − забирать себе лишнее с объектов и складировать в закутке подъезда – может кому пригодится. Материалы-то дорогие, а строители хозяйственные, как кот Матроскин, да что там говорить, они такие жадные, просто завёрнуты на всех этих пенах, красках и шпатлёвках. У многих квартиры обклеены разношёрстными обоями в трешовых комбинациях: везде тащат по рулону-по два, копят на комнату. У некоторых выходило вообще стильно. Смелые сочетания любили в нашем доме. Тащили с объектов в свои подъезды даже совсем ненужное. У ящиков для почты, на столике стояли кактусы, а кто-то рядом лысых каменных ежей притащил, такие на клумбах ставят на дачах. Получалось по мему: ежики плакали, но продолжали жрать кактус. Я и думать не думала, что скоро превращусь в такого ежа, даже не представляла.

Глава шестая. Тролль

Как же я радовалась, что буду жить в бабушкиной квартире. Я всё чаще и чаще вспоминала детство в этот карантин. А что ещё делать на карантине? Я даже читать от скуки не могла, мысли путались и руки тряслись, любовь к Кириллу мне просто ела поедом изнутри. На дистанционке этой сидела просто тупила. И даже под конец забывала ставить кирпичиковую панель за собой.

Я немного кривлю душой, когда говорю, что сошла с ума от любви на карантине. И то, что поделиться мне было не с кем, тоже не совсем так. Я сходила с ума от любви постепенно. И сейчас я напишу про своё маленькое сумасшествие, скорее даже глюк.

В детстве бабушка подарила мне энциклопедию про троллей, толстенную, яркую − из-за одной маленькой сказки, где фигурировала русалка: тролль хочет жениться на русалке, но он сухопутный, она водная и разные у них там случаются приключения… Содержание у книги – закачаешься: и такой тролль, и сякой. Тролль домашний, похожий на сгусток пыли, тролль лесной, похожий на лесовика, тролль пещерный, похожий на соляную сосульку, длинный такой и шапочка в виде соли, точнее колпак. Много-много разных троллей, мохнатых и голых, уродливых и миловидных, наглых таких, застенчивых, похожих на симпатичного мопса, как мой ирреальный друг.

Когда я познакомилась с Кириллом, у меня как у заслуженной русалки появился друг − тролль Кроль. Помните то существо за окном в Веретенце, которого я так испугалась? Так это был тролль. И он появился в Москве!

Из бассейна, где мы арендуем дорожку, я ездила с пересадкой, и в конце – на троллейбусе. Наш район стоит на московском холме, он самая высокая точка Москвы, если ехать на троллейбусе, видна вышка, геодезический знак. А на островке безопасности на перекрёстке широких дорог красуется камень-валун. Он из Веретенца, такой привет нашему барону. Во многих местах наши веретенецкие огромные валуны, они украшают рельеф, что-то обозначают. Валун в красную крапинку − всегда видела камень именно из окон троллейбуса, пока их не упразднили. Я вообще троллейбусы очень люблю, то есть любила. Они трясутся, трещат, газуют с места − не троллейбусы, а тренажёры для космонавтов, есть даже троллейбусы-убийцы: легко можно травмироваться, если вовремя не плюхнуться на сиденье − в наземном транспорте стоять иногда опасно, у меня целая теория насчёт троллейбусов-убийц и троллейбусов-рвачей с места.

Прекрасно запомнила тот день, когда заметила тролля в первый раз. Как залезала в троллейбус, сразу смотрела, кто за рулём, ну просто, чтобы понять, чего ждать во время гонки. Троллейбусы устраивали реально гонки с автомобилями, так дёргались, так гнали, салон троллейбуса напоминал космический поломанный аппарат или дом из мультика Миядзаки. И в салоне те из пенсов, кто побуйнее, стучались в кабину водителя, но тот лишь ещё газа прибавлял. И люди реально летали по закону центробежной силы.

«Троллейбус-тролль в заиндевелый вечер», − услышала я однажды сквозь дребезжание и гул, и бормотание пассажирки − она встала рядом со мной. Я краем глаза покосилась: неприметная старуха в очках, но не совсем ещё древняя. Я запомнила эту красивую фразу, часто повторяла в троллейбусе, ещё думала: а вдруг там после ещё какие-то слова шли…

− Ну понятное дело шли, − услышала позже голос. – В поисковике набрать не судьба?

Я увидела в салоне тролля. Он махал мне от турникета, где кабина водителя. Сейчас-то турникетов давно нет, никто не толпится у передней двери, а тогда были. Тролль залихватски махал мне, как самый наиглавнейший заправский друг, такой свой в доску. Потом подошёл и сел впереди меня, на удивление мало было людей − троллейбусы шли буквально один за одним, естественно я выбрала второй. Как оказалось − зря.

Тролль беспардонно развернулся ко мне и уставился, вроде как у меня уши волосатые, а не у него. Его морда была подёрнута как бы дымкой. Такую же дымку я наблюдала и за окном. Весна по календарю, но зима, как написано в учебнике в началке, права свои сдавать не собиралась. Окно подёрнуто узорами инея, я любовалось узором – полный игнор странному бомжующему мохнатому сверх меры старику. Вам наверно интересно знать, как он выглядел. Так вот. Ростом он был ниже среднего, а на лицо… ну иногда как мопс, иногда как добрый старик с героическим обветренным лицом – таких стариков обычно рисуют к сказке о рыбаке и рыбке. А иногда лицо его молодело, но тогда больше становились заметны мясистый нос и толстые губы – такой губошлёп. Это я, забегая вперёд описала малую толику его различных обликов.

− Полтора года после смерти бабушки, а ты всё боишься меня.

− Я на вас смотреть не собираюсь, − громко и чётко оттарабанила я. − Я тебя сразу узнала, твою мясистую морду.

− Страх… Страх… – дразнился он.

− Не здороваешься со старым другом. Ну-ну. Нехорошо, неправильно, неверно, − он говорил нараспев, тихо и вкрадчиво, за дребезжанием троллейбуса я, как ни странно, отчётливо его слышала, звуки шли сразу в голову, минуя ухо, которое, кстати, постреливало.

Какой ты мне друг, подумала я, что такое друг, с другом можно поговорить по душам, и быть уверенным, что он не проболтается.

− Я твой настоящий друг.

Дебил, подумала я.

− Лукизм – отношение к человеку в зависимости от его внешности. – Как же это про тебя, ты даже не представляешь в какой степени, в высшей степени!

− Это ты пугал меня в Веретенце?

Он не ответил на вопрос и пустился философствовать:

− Если у тебя по иронии судьбы и ошибке природы волосы, пардон, на ушах, то ты не вызываешь доверие. Се ля ви, что означает: люди – такие уроды.

− Ну да, только тролли умные. – С ним бесполезно было говорить, он вещал только о том, о чём сам считал нужным. Я обернулась: никто не обращал на меня внимание, люди входили и выходили. Зачем ехать две остановки на тролле, т. е. троллейбусе, мне лично неясно.

− Доживёшь до моих лет, поймёшь

− Не доживу, − мне стало плевать, что обо мне подумают случайные попутчики.

− Я дружить с тобой пришёл. Ты можешь смело рассказывать мне обо всём. Я выслушаю, а глядишь, и совет дам. Дел у меня много, когда нужен буду – свистни.

И тролль пропал, реально, ребя, растворился. А передо мной сидела спина какого то мужчины в модной стёганой куртке − мягкой такой, гладкой, шуршащей, пуховой…

Я в панике пошла к глазному врачу. То есть у нас диспансеризация два раза в год, но я не стала ждать, отсидела очередь среди мелких детей и их тупых куриных мамаш.

Зрение у меня не упало. В троллейбусах тролль больше не показывался, но стал приходить в комнату ночами или вечерами, и никогда под утро. В первый свой приход он катался по полу и ухахатывался, что я окулисту записалась − его веселили странные вещи, особенно мои проигрыши на соревах, которых, увы, с каждым годом становилось всё больше

Стыдно сказать, но тролль и правда стал моим лучшим другом. Я ему всё-всё рассказывала, делилась с ним своими самыми болезненными переживаниями. И он давал советы, но больше молчал, иногда шутил, когда совсем безнадёга. Почему я должна лишать себя друга, если он не настоящий, а выдуманный или из мира, который подсказывает картам, как им выпадать. Да и не такой уж тролль и выдуманный. Иногда мне казалось, что он материален. Он очень добрый, хоть и хитрый, и подкалывает и буллит иногда, он – мой лучший друг. Мой тролль абсолютно никому не мешает, и держит язык за зубами − это реально лучшие качества в человеке, не совать везде свой нос, не выведывать и не болтать. Я так не могу. Лично мне всё интересно, что вокруг и кто с кем в бассейне. Я тихо завидую, если честно, но и радуюсь кое за кого, к кому хорошо отношусь, потому что отношения важны. Но в принципе не обязательны, а без друзей – тяжко. Без настоящих друзей. И таким, придётся это признать, лично для меня стал тролль. Только ему я могла рассказать своё самое сокровенное, свою тайну.

Могут быть у меня фантазии? Могут или нет? Когда я плыву на соревах перед глазами при перегрузках такие яркие картины. Пятнами, пятнами, вспышки, жёлтые, фиолетовые, оранжево-красные и россыпью изумруд, как у Медной горы Хозяйки. И это называется гипоксией. Иногда мне хотелось верить, что это бабушка посылает мне тролля на подмогу. Сама-то она не может прийти и помочь советом.

Все на свете люди любят пообсуждать друг друга и поосуждать, так во всяком случае написала мне в прощальном письме бабушка. Письмо это мама распечатала в пандемию, чтобы развлечь меня, тающую. Письмо оказалось сплошным разочарованием, содержало достаточно скучные напутствия, вплоть до инструкций, как выбирать жениха. Но были и странные страницы, что-то типа шарад, бабушка любила разные головоломки. На одном листке была нарисована воронка из букв, по спирали шли буквы, их вроде как затягивало в центр, но буквы летали и рядом со спиралью, порхали в пространстве листа. И другая картинка в похожем духе: крест, листья, полосы вроде «зебры», ветка, а под ними цифра «16» – возраст, когда мне разрешалось вскрыть письмо. Но в связи с грустными событиями карантина и скукой вскрыли пораньше. Я-то надеялась, что бабушка напишет в привычном своём постироничном ключе о проблемах девушек, там, и разной ещё чепухе про наивность детства и глупость молодости, она так любила об этом рассуждать по телефону, когда мне звонила. «Детство не наивно, а жестоко, а молодость не глупа, а фатальна», – писала бабушка в письме. Я думала: неужели бабушка предвидела мою любовь к Кириллу и мои детские достаточно обидные «проказы». Как мне было плохо без её разговоров, болтовни ни о чём, как я скучала по ней. И чем дальше, тем больше… Когда любимый человек умирает, его потом не хватает всю жизнь. А с нелюбимым хоть всю жизнь проживи, помрёт, так и пусть помрёт… Я мучилась угрызениями, что предпочла бассейн бабушке. Летом в семь-восемь лет я вполне могла бы прокатиться в Веретенец, автовокзал недалеко − там где лежит валун, и есть рейсы до Веретенца. Чего стоило в летний пересменок заехать-то? Или в июне? Но я, видишь ли, боялась пропустить тренировку, хотела себя зарекомендовать. И зарекомендовала! А толку теперь? Ничего бы не изменилось, если бы я пропустила день. Но у нас же все как заведённые, ты постоянно в спарринге, вечное соревнование с первого класса. А кому это было надо? Ни-ко-му. Искуственное нагнетание и раздувание значимости тренировок. Тренировки, бог даст, возобновяться, а бабушки давно нет на свете… Надо было ловить момент с бабушкой, но ничего уже не вернёшь…

Глава седьмая. Валерик

Троллем не ограничивался мой список странностей. Вторая странность тоже оказалась связана с оптикой, то есть с оптическим обманом, который как выяснилось позже, оказалась вовсе не обманом.

Когда мне было года два-три, мы шли с мамой и бабушкой мимо нашего дома, с той стороны, где нет подъездов – просто газон и дорога. И вдруг передо мной разбивается огромное яблоко, сочное, красно-жёлтое, срез шипит и пенится. Кто-то из окна целился специально в нас! Дом у нас длинный-длинный, хулиган подготовился и выжидал. Бабушка стала спрашивать, что да как. Мама отметила, что не впервые такое: когда она гуляла с коляской, на этом же месте кто-то выбрасывал на неё из окна пакеты с водой или бутылки, они разбивались или перед, или за мамой, ни разу не попали. Она старалась не ходить с той стороны дома, где нет подъездов, но почему-то именно сейчас забыла. Бабушка сразу же позвонила в милицию, и приехала машина с мигалкой. Мама говорит, что ей казалось, что злоумышленник и наш ненавистник видел машину и сразу слинял от окна, она почувствовала, что он больше не смотрит. Я же запомнила только сочное яблоко, я всё стояла и смотрела на него, держа маму и бабушку за руки, а потом стала изучать каблуки девушки в серой форме…

С тех пор я старалась не ходить вдоль дома, но если я была с Сеней, я ж не могла рассказать ему, что чего-то боюсь. У нас, как вы поняли, было такое единоборство, мы постоянно друг друга подщипывали, подкалывали, ловили на слабых местах. Я не могла дать ему лишний повод. И вот мы зашли в магазин на бывшем пустыре, там хорошая пекарня; прожорливый Арсентий взял булки. Я всегда удивлялась: Сеня тащил столько выпечки домой. Родители работают в кафе, неужели там нет выпечки? Может просто с хлебом не заморачивались, а приносили что-нибудь посерьёзнее? Мне и в голову не приходило, что Сеня ужинает тем, что сам себе покупает, а родители возвращаются, когда он спит.

Был такой слякотный апрель. Темнело, треня закончилась рано. Мы шли не спеша. Он хрустел слойкой, я глотала сок, мне сильно хотелось пить. И тут мы увидели коляску на газоне у дома, буквально наткнулись на неё. В ней сидел ребёнок и пялился на нас с явным желанием общаться, такое бывает у совсем маленьких жизнерадостных детей. Мы остановились. Ребёнок один одинёшенек в коляске, рядом с магазином, вечером! Мы обернулись на детскую площадку неподалёку – карусели и детский такой пятачок без песочницы. Оттуда нам помахала женщина, видно мамаша.

− Нормально? – сказал Сеня. – Ребёнок один.

− Он не один, − крикнули сверху.

Мы запрокинули головы – нам кричал мужик в майке-алкоголичке. Кажется именно на этом месте на меня когда-то падало яблоко…

− Он один у вас! – заметила я как можно дружелюбнее.

− Я присматриваю.

Ребёнок, симпатичный глазастый малыш, глодал пятерню и что-то лопотал на своём языке, требуя настойчиво мой сок. У меня было несколько маленьких соков, я понятия не имела, сколько месяцев малышу, но решила дать ему сок, на упаковке написано «8+».

− Ему есть восемь месяцев?

− Ему девять! − послышалось сверху.

Ребёнок увидел сок и начал укать: «у-у» от нетерпения, мне пришлось вскрыть сок, вставить трубочку, он очень ловко цепанул упаковку, ничего не пролил, принялся пить.

− Пьяный дурень, – сказал Сеня, показывая наверх, на окно.

Я обернулась: горе-мамаша торопилась к нам, мы с Сеней убрались поскорее. У нас в бассейне своих горе-мамаш хватало. Тогда я не знала, что это тётя Света.

Я познакомилась с ней через неделю, когда зашла в аптеку купить себе капли от отита – не случалось ни одного мая, когда б меня не продуло. А тётя Света там выбирала эластичный бинт. Продавец уговаривала её взять подороже. А я такие бинты брала, я на ночь одно время бинтовалась, потому что ноги сводило. Тренер говорил − от роста организма случается сводит даже с витаминами. Сводило жутко иногда и в воде. Я даже магний в капсулах одно время пила перед тренями. Я могу терпеть боль и скорчить хорошую рожу при плохой игре, но как, простите, плыть?! И я бинтовалась ночами туго. Потом часа в три, когда просыпалась от перетяжки, бинты снимала. И у меня были разные бинты. И я тёте Свете подсказала. С тётей Светой мы вышли после аптеки. Она жаловалась на вены и отёкшие ноги, я − о том, как мне раньше ноги сводило. Я вообще не очень разговорчивая, в маму, да и бабушка с детства предостерегала. Но пока шли от аптеки до дома, познакомились, болячки – любимая тема всех старух. А потом, ещё через неделю, я заметила её около бассейна. Она с коляской гуляла. Я узнала коляску. Но ребёнок в ней… Это был не тот ребёнок. Те же ботиночки, та же шапочка, та же прядь из-под шапки, но это был овощ, тяжёлый инвалид.

− У вас двойняшки?

Она не поняла, о чём я говорю, стала рассказывать о старшей дочери и о первом муже, который бросался из окна бутылками, фруктами и пакетами с водой, а после пропал, ушёл из дома и не вернулся. Жаловалась, как нескоро смогла второй раз выйти замуж, как ждала ребёнка, сына. Но произошло несчастье. Оказалось, что Валерик, так звали тёти Светиного личинуса, стал инвалидом. Именно стал, а не родился. У него появились судороги. Ему назначили какие-то уколы по ошибке, из-за этих уколов Валерик превратился в настоящую личинку навсегда – мозг умер. Тётя Света стала рассказывать о странном человеке в сапогах, который снился ей и советовал не давать лекарства от судорог, но она не придала сну значения. Тётя Света смирилась с горем, часто встречала меня после бассейна, выставляла коляску по-прежнему за домом на газон. Её муж всё лето присматривал за коляской, сидя на балконе.

Время шло. Валерик подрос, коляска у него появилась другая, и чем дальше, тем больше ноги из неё свешивались. Надо мной подшучивали в бассейне, спрашивали, ни моя ли это мама (мама давно уже в бассейне не появлялась и ни в какие поездки меня не провожала), но я отвечала, что это соседка, и что у ребёнка случайно умер мозг. И все тогда переставали смеяться и больше ни о чём не спрашивали. И с тётей Светой стали здороваться и говорить ей, что я сейчас выйду, что я голову сушу, а то у меня отиты и гаймориты, если не посушу.

И тётя Света такая активная, хозяйственная, она такая сухопутная. Далеко не все люди рыбы. Люди почти все сухопутные. А есть ещё люди стихии воздуха. Вот летающие лыжники едут-едут и – хлобысь! – летят. Ну и прыжки в воду тоже воздух, хотя и вода, что-то среднее, есть такие рыбы, они и летать могут, и плавать… Вот Сеня он такая летающая рыба, его вечно куда-то не туда несёт. Но есть ещё и огонь. Это борьба, бокс и прочее − то, чем мой папа занимается, во всяком случае − занимался.

Пока шли до дома-до хаты, тётя Света болтала о штукатурке, о шпаклёвке, о декоре, о люстрах – обо всём, что ей близко. Ну просто её несло. И я от её словесных тирад сразу отключалась и начинала вспоминать бабушку. Она не любила таких трескучих. Иногда я всё-таки слушала тётю Свету, особенно когда она рассказывала о своём первом муже. Я думала: почему он пропал, почему и я, и Арсентий, видели ребёнка тёти Светы абсолютно здоровым, активным, у меня перед глазами стояло, как он разумно пил сок. И вот тогда у меня впервые промелькнула догадка, что здесь что-то не так. И тролль этот, и теперь Валерик. А тёти Светин пропавший муж? Может случайность, а может кто-то отомстил? Тёте Свете сказали, что куча людей пропадает без следа. Поэтому я без Сени перестала вечером в темноте выходить из бассейна. Чем больше я взрослела, тем больше я ценила дружбу с Сеней – он всегда провожал, и мама не так волновалась, мама вообще боялась в темноте выходить и сильно беспокоилась за меня…

Сеня вызвался помогать мне в Веретенце. Сеня радовался, что так всё сходится: недалеко от Веретенца, всего-то в двадцати километрах, он с апреля безвылазно жил на даче. Сеня стал уверять, что всё умеет, и всё знает, и подскажет, если что. Я сказала: ближе к делу видно будет и, ничуть не сомневаясь в успехе, не понимая, почему мама так волнуется, даже бесится, я поехала жить в Веретенец. Жить и работать.

Когда пообщаешься с тётей Светой, хочешь-не хочешь, а наберёшься разной инфы. У нас дома, в закутке соседнего подъезда, валялись не только остатки материалов, но и лежали книги по ремонту, и даже потрёпанные учебники. Кое-что, где картинок побольше, я отобрала себе.

Когда мы заезжали в гостиницы и турбазы или просто лагерные корпуса первым делом я смотрела на потолки – как заправский классический маляр – не без влияния тёти Светы, она всегда спрашивала у меня, как с отделкой в номерах. Ну и душевые кабины мне всегда самой нравились. Не скажу, что это была моя страсть, лучше ж, когда дома ванна, но душевые кабины бывают очень красивыми, а в бассейнах они повсюду. И повсюду плитка: с узорами, с рельефами и разными выпуклостями-впадинами, выложенная в шахматном порядке и хаотично, со сдвигом и без, с почти интимными рисунками на панно. Полжизни я провела в помещениях с кафелем. И вот, понимаете, не было ни предчувствия, ни сомнения, что что-то сделаю не так, что могу не справиться. Меня совершенно не смутило, что я никогда не занималась ремонтом. Другие же справляются. Всё это выполнимо, если работать целый день. Всегда и со всем я справлялась, со всеми поставленными задачами, если не вмешивался какой-нибудь… ковид.

Глава восьмая. Дядя Вася

Я доверчивая, наивная и чувствительная в плане всяких там бредовых знамений. Утром перед стартом раскладывала пасьянс, а если волновалась, то гадала сама себе определённым способом, и чувствовала, когда проплыву хорошо, а если карта шла так себе, а соревы были не ответственные, я не выходила на старт, чтобы не опозориться. Всегда, когда карта шла хорошая, появлялась и железная уверенность. И вот с ремонтом – то же самое. Я раскинула карты, всё сходилось просто прекрасно, пик вообще не было, кроме шестёрки и валета. Ну валет – мало ли, электрик по-любому будет, а шестёрка – это ж дорога. Было навалом бубей и немного крестей, но это ж всё денежные хлопоты, а как в ремонте без них. Ни тени сомнения, никакого волнения, карты обещали полный ажур, и даже любовь в будущем. Я расценила это как лагерь, и что там наконец у нас с Кириллом начнутся норм отношения.

Мы ехали в Веретенец рано утром в субботу, вроде бы вещей не очень много, но всё равно оказалось прилично. Вёз нас мамин старый земляк дядя Вася.

Дядя Вася − мамин одноклассник. Он тоже в Москву давным-давно перебрался. И всегда с мамой поддерживал общение. Дело в том, что в исконно-русском былинном городе, откуда дядя Вася и мама, реально обстановка жесткач. Хмурый такой город, дядя Вася говорит – хмурной. Дядя Вася поэтому и уехал. Он после армии работал на грузовике с кузовом-холодильником, что-то там проворачивал, какие-то тайные перевозки, ну и его замели. И пока он сидел в КПЗ, на него снизошло, как он говорит, озарение, и он дал себе слово, что если выпутается из этой истории, то уедет из города, попросту сбежит. Его друзья имели на него влияние и он не мог им противостоять; он друзей уважал, они были авторитетами, а он шестёркой – это он так объяснял мне. Дядя Вася работал в Москве водителем «скорой помощи». И он был наш с мамой ну вроде как должник, но в моральном плане, не в денежном. Он вызвался мне помогать, когда мама ему позвонила и спросила, как быть, ну то есть −намекнула. Он и сам маме звонил, он всегда был в курсе наших дел.

Стоит сделать отступление и рассказать о дяде Васе. Если бы не он, я бы ничего не смогла одна. И как такое произошло, что он стал нам помогать, и честно помогал всё время этого удивительного ремонта?

У дяди Васи дочь. Он рано женился, почти сразу, как в Москву перебрался. Устроился на подстанцию скорой помощи, говорит − больше было некуда идти таким как он, приезжим и без образования, но с правами всех категорий, кроме мотоцикла. Мотоциклы дядя Вася не любил, а всех мотоциклистов называл духами. Так и говорил, когда на дороге нас обгонял мотоцикл:

− Дух летит в ад.

Просто дядя Вася в молодости сильно упал с мотоцикла.

У дяди Васи очень взрослая и очень капризная дочь. Дядя Вася в ней души не чает. Дядя Вася – невысокий, рыжий, в веснушках и белокожий, даже краснокожий. Голубые глаза, нос такой округлый. Он внешне нормально выглядит, дядя Вася, но мама говорит, что в детстве он считался в классе чуть ли не уродом и все его дразнили рыжим. Мама рассказывала, что он с первого класса был влюблён в отличницу-звезду. Она и в детском саду звездила, всегда играла снегурочек, так что дядя Вася был влюблённым буквально с пелёнок. И вот он такой с кличкой Рыжий, и не везло восемь лет в школе с отношениями, потом курсы водителей при военкомате, армия, работа, эта неприятность с милицией, поспешный отъезд в Москву, просто побег, женитьба. И вот жена родила ему дочку. А дочка пошла генами в какую-то женину дальнюю родню. В общем, выросла высокой, выше меня, и уж тем более дяди Васи. И такая звезда. Дядя Вася назвал дочку в честь своей школьной любови − Валюшкой. А когда она выросла, стал приходить к маме и просить, чтобы она на его дочь шила. И всегда нам на Валюшку жаловался. Он какой-то мученик, дядя Вася. В детстве и юности терпел эту звёздную отличницу, то есть страдал и сох по ней. Теперь же безумно просто любит дочь. В её внешности сошлось всё самое лучшее от родителей. Рыжий волос, у неё потемнее, так ещё и вьётся, и рост, и такое субтильное абсолютно сложение. Дядя Вася говорит, что она девушка-мечта. Ей сейчас двадцать пять. Какая это девушка? Она возрастная. Ну и вот как раз интернет же у всех появился, старшее поколение завело себе страницы, и мама же везде фотки выставляет своих работ, пиарит себя потихоньку, вот дядя Вася и объявился у нас с просьбой обшить его дочь. Мама брала с него не дорого. Ей стыдно брать дорого с земляка. Он очень мамину щедрость оценил.

Два года мама терпела капризную его Валюшку. Это просто было что-то с чем-то, дяди Васина дочь. Платье очень сложное. Так ещё эта Валя заявила маме, что мама − обычная подмастерье. Это потому что платье шили по фотографии от Кардена. А мама моя, она ж творец, виртуоз. Да: она может скопировать модель, если просят, но всегда что-то своё привнесёт. Но она и своё прекрасно шьёт, по своим придумкам. Просто все приходят с фотками и просят такое же. Никому искания и муки творчества не нужны, всем надо, как у кого-то. А мама моя промолчала, ничего Валюшке противной не ответила, даже кивнула ей, согласилась. Но дяде Васе сказала, когда он расплачивался, что больше она шить его дочери не будет даже под дулом пистолета.

Но выпускные у некоторых не заканчиваются школой. Некоторые до старости всё как школьницы о платьях мечтают и по банкетам бегают, строя из себя девочек – были у мамы и такие клиентки.

Через четыре года у Вали подошёл выпускной в универе – мама отказалась, потом ещё один выпускной − в магистратуре. И дядя Вася стал маму мою умолять. Его ж Валюшка стала королевой красоты этого универа, и они не могли ударить в грязь лицом, тем более им было надо пролезть в аспирантуру. Мама согласилась, но шила сквозь зубы, и я примерку видела. Пришла с трени, а в комнате Валюшка стоит, а в соседней комнате дядя Вася от стены к стене шастает, перескакивая через мои тренажёры. Нервничал он, видно доченька ему дома истерики закатывала и запугала совсем. Ну в общем распрощались, отдали «последнее-наиспоследнее» платье, дядя Вася позвонил, сообщил, что Валюшка просто стала царицей выпускного, всех очаровала и дневную аспирантуру ей предложили. И мама думала, что теперь-то всё – аспирантура – это всё. Но не тут-то было.

Ненаглядную Валюшку угораздило стать невестой. И какого-то очаровала она жениха суперсостоятельного. И понадобилось просто свадебное платье-отпад. Мама сразу отказалась наотрез. И дядя Вася вроде отстал, но за месяц до свадьбы вдруг заявился, чуть не плача; а он в форме был синей, как на скорой, и на автобусе скорой помощи приехал, что запрещено. Его могли бы уволить, если бы узнали, если бы кто-то из наших строительных вечно скучающих бабок у подъездов настучал по 311, что «скорая» у дома без водителя. Дядя Вася рассказал, что сначала сшили платье у какой-то супердорогой портнихи – Вале не понравилось. Дальше отшили платье в ателье – просто был зашквар. Начали готовиться заблаговременно, задолго и заранее, а сейчас времени в обрез. Месяц до свадьбы. И теперь одна надежда на маму. И ещё, кроме платья невесты, надо пошить платья подружкам невесты. И дядя Вася показал фото платья, которое хочет Валя, и мама не просто отказалась, а замахала руками как мельница: не успею и всё. Дядя Вася обиженно поджал губы и свалил, в сердцах хлопнул дверью так, что дверной косяк треснул. А вечером снова припёрся. Мама его дальше порога не пустила и стала выгонять, и этим треснутым косяком, который при нём же и отодрала, отдубасила немножко по спине. И тогда дядя Вася расплакался по-настоящему. Представьте: толстый жирный лысеющий мужик рыдает. Он, всхлипывая и, откашливаясь, произнёс целый монолог, но не как Чацкий о карете, а о том, что жизнь сейчас такая, что вдруг мало ли что. Он тоже может пригодиться, он может отвезти маму на машине хоть на край света, может уволиться с работы и стать её личным водителем и тэ дэ, и те пе и цетера. А мама сказала: это, кстати, мысль, я её запомнила, если ты свою ненаглядную Валюшку зятю сбагришь, можешь и правда не работать, а стать моим курьером, всё равно у вас все деньги на неё уходили и на путешествия твоей жены. А жена у дяди Васи очень любила путешествовать. Когда его жена отправилась в Индию, мы просили по возможности узнать, вдруг папа мой там. И она реально что-то делала, узнавала в тамошнем посольстве, звонила маме, отчитывалась и сказала, что в Индии, если человек, допустим, живёт в монастыре, его не найти, а если и найти, то не вытащить оттуда, он там будет прятаться. Ну в общем, это так, к слову, к делу вообще не относится.

В общем, мама приставила дверной косяк обратно к стене и согласилась сшить за месяц, и отказалась брать вдвое больше за срочность. Она назвала свою обычную цену за свадебное платье. Реально цена не маленькая. И весь месяц мама шила, и ночами шила, и днями. И подружкам невесты сшила тоже семь платьев. Но там совсем лёгкие платьишки, как ночнушки: чуть расклешённые, два шва, две вытачки, и на бретелях. Я маме помогала их кроить, и ещё сказала тогда, что странно, что у такой ужасной Валюшки столько подружек. Но мама ответила, что мы не знаем, как Валя себя ведёт по жизни. У нас она всегда нос морщила (у нас же хлоркой воняет от моих купальников и шапочек, которые на кухне вечно сохнут прищепнутые, да шлёпки на калошнице валяются тоже с ещё тем амбре) и к маме относилась свысока, как к обслуге сейчас все относятся. А может в универе там или вообще с друзьями, Валюшка по-другому себя ведёт. Знаете, какие сейчас люди: о кого можно вытереть ноги, с тем ни секунды не церемонятся, а где надо, ведут себя как надо, так что и не догадаешься, какие они гады.

Платье вышло просто отличное, если покупать готовое в модном доме, ну с маркой, брендовое, то выйдет по цене машины. Даже Валя перестала морщить свой милый нос в веснушках и так благодарила, и нахваливала маму и почему-то заодно и меня, что даже я чуть не прослезилась. А мама кивала болванчиком и улыбалась, как и всем заказчикам. Синяки под её глазами стали ярче, мешки около синяков набухли от лишних доз супер-крепкого кофе. Я хорошо знала эту дежурную мамину улыбку, и эти кивки были мне до боли знакомы. Всё это означало: давай уже сваливай, хватит благодарить, дай отдохнуть, отоспаться, всем всегда в последний день, да ещё срочно… Но ещё минут пятнадцать мама кивала и принимала благодарности, отвечала на вопросы по носке и утюжке, выслушивала жалобы, какие в ресторане работают жуки и рвачи, и что свадьба выездная, и так далее, и так далее. Потом ещё дядя Вася забыл мешок с платьями подружек, мы их прозвали с мамой «семь ковыляющих прынцесс». Дядя Вася конечно же специально забыл, так-то он внимательный. Когда вернулся, то с пафосом так объявил, что теперь он обязан маме просто по гроб жизни, и чтобы она не стеснялась, звонила, если что.

− Да что у нас может быть? Я дома, Мальва учится и тренируется. У нас день сурка, мы, Васёк, живём до скуки однообразно.

− Не думай о секундах свысока. Сейчас время такое, у всех что-нибудь случается. – Дядя Вася многозначительно поднял палец вверх, а потом показал кавычки.

Спустя полгода в Китае выстроились очереди за масками, а ещё спустя четыре месяца их стали выдавать дяде Васе бесплатно. Он переболел в первых рядах в Москве, у них вся подстанция слегла, а двое умерли, фельдшер и кладовщик, заведующая подстанции осталась с одним лёгким. Один день, а именно второго мая, вся подстанция встала, машины не выезжали, но это только один день… Дядя Вася болел всего два дня, курильщики легко переносят вирус. Этой весной я поняла, что вредные привычки не только вредят, но и помогают, то есть могут стать помогающими и защищающими привычками.

И оказалось, что очень вовремя для нас дядя Вася передал эстафету зятю: капризы Валюшки выполнял её муж. Но дядя Вася зря думал расслабиться на старости лет. Мы с мамой знали, что дяде Васе в коронавирус не просто, что водителей не хватает, так как всех предпенсионеров отправили в отпуск, а некоторые водители ушли на больничный. Но нам без него тоже пришлось бы очень тяжело. И мама написала дяде Васе. Он ответил не сразу и в том смысле, что если бы не дополнительные смены, помогал бы через день, но сможет раз в четыре дня приезжать в Веретенец и привозить что-либо, ну и помогать, чем сможет. Забегая вперёд, скажу, что конечно он не жаждал помогать, он реально уставал на допсменах, для него это был перегруз похлеще, чем у меня на полтарашку. То есть для дяди Васи это лето прошло экстремально. Но мы с мамой не собирались его жалеть. Он обещал. Земляки всегда друг другу помогают, уверяла мама, когда я ругалась, что она согласилась шить Валюшке. Но, честно говоря, положа руку на сердце, в Веретенце выяснилось, что дядя Вася выручил нас в самый ответственный последний момент – в начале августа на работе у него начались продыхи от смен. А до этого он реально не мог вырваться. Дядя Вася ради почти не бывал дома в июне-июле, то есть все два месяца моего житья в Веретенце, он спал иногда прям на подстанции – многие водители боялись ковида и всячески отлынивали: брали больничные или увольнялись в связи с пенсионным возрастом. Что уж он наплёл дома жене, когда в первые же за два месяца отсыпные-выходные вырвался в Веретенец, я не знаю, а может она тоже была маме благодарна за платье. Уж она-то точно отдыхала от любимой дочки, которая просто всю душу из них вытряхнула за двадцать плюс лет.

Глава девятая. Заезд

Мы ехали в Веретенец рано утром в субботу. Я, мама, дядя Вася и наши вещи. Дяде Васе надо было успеть на работу, заступить на смену до девяти.

− Ты будешь в защитном костюме, дядя Вась? Как космонавт? – спросила я по дороге.

− Нет. Я – нет. Смысл, когда вся подстанция уже переболела? Смысла нет. Я и маску-то на работе ни разу не надел.

− А врачи?

− Фельдшера все в защите, но защиту оставляют с больными в салоне, а со мной в обычной одежде.

− Значит ты переболел и больше не болеешь?

− Нет конечно. Но нам, всем работникам, и не ставят корону, у всех двусторонняя пневмония…

Дорога свободная, солнце встало совсем недавно, облака, похожие на цветную сахарную вату напоминали о беззаботном детстве, когда веришь в сказку, а не в какой-нибудь несуществующий сглаз. Шли самые длинные дни лета, скоро дни начнут потихоньку сокращаться, дело повернётся к зиме, в августе, когда мы будем гулять с Кириллом по лагерю и целоваться, темнеть будет уже часов после девяти, что нам будет только на руку. Я про дни и не знала раньше, ну не обращала внимание: светло – ну и ладно, темно – хуже конечно, но главное в пустынные места не попадать. Но у нас такой физик в школе, злоироничный. Он поздравлял нас с новым годом за неделю до тридцать первого, именно тогда начинался год астрономический. Физик в этот день весь из себя такой праздничный и новогодний, а когда его поздравляли перед каникулами, говорил: «Да какой новый год, он неделю назад был». В самый короткий день зверь-физик ради праздника согласился ещё на день оттянуть долги по домашкам. Он рассказывал о том, что Галилей лицемерно поклялся инквизиции, что земля не вертится, а потом французский физик со смешным именем Фуко доказал своим маятником, что всё: земля точно вертится. Я смотрела на солнце, качающееся, как по волнам по верхушкам деревьев. Лес то чернел, то светлел − подмигивал именно мне, сосны под светом напоминали пики. Впереди темнел горизонт. Инквизиция уверяла: солнце крутится вокруг Земли. И я поняла этих жестоких средневековых карателей. Мне казалось, что солнце убегает, что я еду в противоположную от света сторону, еду из мира здравствуй-рассвет в царство ещё-тень по панцирю гигантской черепахи…

Напоминание 1. Ряба и юбка

Я вдруг вспомнила случай из началки. В нашем классе училась Соня Рябкова, Ряба-баба. Она пришла в начале года в третий класс. Она реально была похожа на курицу из-за длинного острого носа, но на такую хищную курицу. Однажды я шла из бассейна (от бассейна до нашей школы метров сто), а Рябу-бабу забрали видно из гпд родители. Я поразилась, какая у Рябковой красотка-мать, с длинными кудрявыми волосами. Да и отец спортивный такой. Ряба шла между родителями, я плелась позади, они не знали, что я иду за ними. Я думала: как её любят. Ей реально не разрешали переходить дорогу к магазинам,но это я потом узнала. Ряба была ну совсем не похожа на нас, её отдали в нашу школу, кста, тоже из бассейна. Она ходила в бассейне на абонемент и на индивидуальные занятия, её почему-то важен был бассейн до такой степени, что пришлось учиться в нашем глупом классе. Она писала сочинения в стихах, болтала по-английски с учителем, а когда мы не подружились, но стали общаться, ближе к зиме, она рассказала мне, что дома она говорит с бабушкой и мамой по-французски. Ну вроде такая семья аристократов.

Не помню точно, как всё произошло. На перемене нас выгнали из класса в рекреацию, чтобы класс проветрить. Мы, часть девчонок, сидели на полу у стены рядом с кабинетом, многие девчонки играли в стеночки и догонялки, перебегали по коридору от стены к стене. И Рябкова бегала с Лифановой. Ну все их звали Ряба-баба и Лифа. Все девочки в этот день надели школьные сарафаны с клетчатыми юбками и белые блузки – нас должны были фотографировать. И я подумала: вот как пить дать, сейчас учительница поставит рядом с собой для фотки Рябу-бабу. И тогда я, наблюдая за юбками девочек, надувавшимися колоколом, подумала: а прикольно будет, если юбку Рябе задрать. Ну вот просто ради смеха. И я подбежала к Рябе, схватила край юбки и задрала, вроде как в игре. Лифа заметила, рассмеялась и тоже задрала Рябе юбку. И, сама не знаю, как так вышло, но все девчонки стали подбегать и задирать Рябе юбку. Ну − шуточки. Я вернулась к стене, сидела и наблюдала, а Рябу всё мучили. Тогда Ряба начала толкаться и пихаться. По-моему она даже не видела, кто её первый обидел, она же неповоротливая, Ряба эта, стала наезжать на Лифу. В общем, они разбираются, а кто-нибудь, нет-нет, да подбежит и поднимет её подол. Очень смешно. Ряба расплакалась, на фото она стоит вся опухшая, и, понятно, не рядом с учительницей. А рядом с учительницей отгадайте кто стоит? Вечером учительница позвонила маме – родители-то Рябы подняли скандал. Учительница рассказала маме всё, а мама ответила:

− Вы знаете, Александра Петровна, моя дочка не могла так себя вести.

И мне стало стыдно. В конце года все эти игрища закончились плохо, и снова когда все были в парадной форме, чтобы стоять и поздравлять одиннадцатиклассников в живом коридоре. В этот день все носились просто как очумелые после того, как впихнули цветы этим одиннадцатиклассникам и возвращались в класс, играли в салки-прилипалы, пихались. Что произошло, я даже не видела, кажется Лифа, толкаясь, наступила на ногу Рябе, или Ряба сама споткнулась, не знаю. Она упала на ногу и заревела… Рябу тащили в медпункт два учителя – обж-шник и географ. Они встали рядом, водрузили Рябкову себе на плечи – юбка кончено же задралась, но всем было наплевать на юбку, когда белые колготки розовели в районе щиколотки. Открытый перелом. У меня до сих пор перед глазами эта картина: два учителя несут Рябу, сидящую у них на плечах и заливающуюся слезами от боли и испуга, а белые колготки краснеют и краснеют. Я поехала к Рябе в больницу. Сама позвонила её бабушке на городской и узнала адрес, всё сама. Я посидела с Рябой в палате, мы мило общались, я – мастер очаровывать. Ряба смотрела на меня такими глазами, полными бездонного страдания… Она не вернулась к нам в класс на следующий год. Мама после видела Рябу на детском канале по телику. Ряба, подросшая и похорошевшая, сидела там среди других детей за столом. На столе стоял самовар, дети слушали кого-то великого и задавали умные вопросы про творчество.

− Ничего удивительного, − скуксилась я, − у Рябковой мама – режиссёр документального кино.

− А, ну тогда понятно, − сказала мама и снова расстроилась, как тогда, когда позвонила учительница. Мама всегда расстраивалась, когда кто-то по знакомству.

Я не вспоминала случай с юбкой много лет; как тащили Рябу вспоминала часто, это был мой непроходящий кошмар. Но почему-то сейчас, по дороге в Веретенец, всплыла юбка, она всё задиралась, я даже как будто слышала голоса и насмешки в рекреации…

Да и на утреннем шоссе происходил безумно странный обман зрения. Раз солнце встало и скачет по деревьям, ну или по низким кустарникам, раз небо с час как светлело и искрилось, как разные богини утренних зарей, наводящие марафет, так везде же небо должно быть яркое, но впереди простиралось ещё тёмное, точнее сказать теневое, и белёсый месяц всё висел. То есть из светлого чистого мира я погружалась в пучину на серьёзную дайвинг-глубину. Но это же невозможно, впрочем я так рано ещё никогда не ездила в Веретенец. Настроение стало как при нырянии – прессовало, уши не давило, но мысль тюкала молоточком по мозгу, вбуравливалась в разум – опасность! Я подумала: куда я еду? кому это надо? И только память о бабушке оправдывала наши с мамой действия и ещё ответственность перед папой, мы с мамой надеялись, что он вернётся, мы не допускали мысли, что он пропал навсегда. Он обязательно должен проведать нас и навестить бабушку на могиле, должен появиться. Ему сейчас это будет сделать сложнее, но когда-нибудь закончится пандемия, все переболеют и наконец успокоятся, и перестанут паниковать, и откроют границы. А папа состарится и захочет семейного уюта, все на свете возрастные страдают от одиночества и лезут со своими глупыми воспоминаниями.

Когда въезжали в Веретенец, я его снова, как и весной, не узнавала. В Веретенце понастроили целый новый город. Он вырос на месте лесов-полей перед мостом, а за мостом – старый привычный Веретенец, город детства встретил своей порядком запылённой, но всё же пока светло-изумрудной зеленью.

Бульвар Бардина – светлый, солнечный, однако, дорога к подъезду полностью в тени. Подъехать впритык к дому оказалось не просто. Дядя Вася боялся поцарапать припаркованные машины, тыкался как робот в обучающем видео по робототехнике и всё без толку. Ну что это за двор: две девятиэтажки-книжки, наша чуть вглубь. У дома один подъезд, одна не широкая дорога к нему. Мы с мамой уверили, что всё перетащим сами, но дядя Вася стал помогать, споткнулся, упал всем своим толстопузым тельцем.

− Я вас умоляю, дядя Вася, − взмолилась я. – Двор не хочет вас видеть! − Я добавила просто, чтобы пошутить. − Мы всё сами сделаем. Вы можете опоздать на работу.

– Ну всё, девчонки, извините, что так, уехал я. Звоните, если что.

− В смысле? – уточнила я. – В смысле «что»?

− Ну там мойку поставить, полки повесить. Постараюсь вырваться.

Ага, обиделась я тогда, полки повесить. А мама его больше выручала. Ясно: отвёз и считает, что больше нам не должник. Всегда так – ты для человека всё, а он тебе в ответ, в благодарность – мелочёвку. Я оглянулась нервно, когда дядя Вася уехал.

− Что ты, Мальва, − перехватила мама мой взгляд. – Время такое, Васька не виноват. Там сейчас на подстанции у него работать некому.

− Отговорки, мам. Не кажется. Когда не хочется, всегда найдутся отговорки.

− Не кажется, Мальва. Мир поменялся, пока ещё под вирус этот все перестроятся.

− Ну всё, мам. Нас этот ковид не касается. Пусть другие боятся, но не мы.

− Ты узнаёшь двор? – спросила мама, чтобы переменить тему.

− Да так… Мы ж были весной, когда этих выгоняли…

− А ведь были-то пушистые сосёнки – сказала мама, − когда мы с папой твоим познакомились. Двор изменился, остался без травы из-за вымахавших сосенок, мы сейчас попадаем в настоящий сосновый лес.

− Ой, ну мам! – испугалась я. – Давно уже сосны, просто вымахали.

− Ты так говоришь, потому что росла вместе с ними. Они тебе всегда казались большими даже когда были сосёнками…

− Всё мам! Давай всё затащим, пока люди спят, чтоб лифтом они могли пользоваться.

Пока ходили как маятники туда-сюда за вещами, коробками и упаковками, я чётко чувствовала на себе взгляд. Было около семи утра, выходной день, но кто-то пялился, а может просто покуривал на балконе. Я остановилась. Пока выглядывала неизвестно кого, всё представляла, как вручную строители клали эти кирпичики башни-девятиэтажки, один к одному, один к одному, и поняла наконец выражение «собирать по кирпичику». А наш-то дом ставили башенные краны, подавая рабочим панели… Две большие разницы.

Конечно же я никого не заметила: ни курильщиков, ни людей за шторами и жалюзи. Но явно кто-то наблюдал, ощущение не прошло и после.

Завалив прихожую коробками и мешками, мы с мамой наконец оказались в квартире.

− Мама! Ты заметила: камеры-то на каждом этаже.

− Ты бегала по всем этажам?

− Нет, но на нашем точно.

− Ну и что?

− Извини, мам. У нас в Москве камера только внизу, на подъезде.

− Ну а здесь по-другому. Везде, Мальва, свои порядки. Тут наверное больше криминала.

− Мама! Тамбуры же. Лестничная площадка маленькая, а дальше коридор, он как бы личный…

− Ну значит и у нас скоро на каждом этаже повесят, − отозвалась безразлично мама.

Окна моей комнаты, да и другой, бабушкиной (комнаты рядом, через стену и выходят на одну сторону), буквально таранили коряги, которые мама почему-то назвала ветками:

− Смотри, какие кудрявые ветки!

Я ошарашено молчала. Я не ожидала такого вида из окна, точнее его отсутствия. Мы не раз и не два бывали в бабушкиной квартире, пока жили жильцы, но я не подходила к окнам. И тут оказалось, что липы-то со времён моего детства вымахали прямо с дом. Еле-еле и всего минут на десять солнце осветило мою комнату и ушло выше. А в бабушкину комнату солнце попало максимум на минуту, это даже маму удивило.

− Мы теперь как принцессы в замке, а вокруг вырос тёмный лес.

Приятно чувствовать себя принцессой в заточении, да и многие люди живут в тени всю жизнь. Но мне стало не по себе от того, что солнце навсегда осталось за моей спиной на шоссе и бульваре, а тут – кратковременный утренний гость, вроде как для галочки отметиться светом. Я захотела тут же покинуть бабушкину квартиру и больше не появляться.

− Лес во дворе, мам. Это что-то странное… Почему не вырубят-то? Неужели никому не мешает? Неужели только к нам в окно тыкаются эти ужасные ветки.

− Я тебе сразу сказала, как вещи таскали.

− Да то сосны у подъезда, а липы ж с другой стороны. Мама! Ты не находишь, что это какие-то крючковатые пальцы?

− Вот липы зацветут, будешь прямо из окна собирать цветки и пить липовый чай. – Мама растянулась на диване. Ей явно нравилось в квартире: − Пусто, тихо…

У бабушки в комнатах всегда было тихо, я запомнила необыкновенную тишину. В Москве я постоянно слышала крики, разнообразный шум, чихания и кашляния соседей снизу, а тут – бешеный контраст, непроницаемая тишина. Комнаты показалась мне склепом. Тишина намекала на вечность и совсем не радовала. Прихожая, коридор и кухня – звуков навалом − соседи за стенкой, а в комнатах – другой мир. Даже окна… Когда жила у бабушки, в окно я видела только небо. В квартире высокие широкие подоконники, иногда я забиралась на них и представляла себя кактусом в горшке или цветком с зубчатыми листьями. Бабушка обрывала его листки для настойки, поэтому в горшках продолжали бушевать карликовые пальмы-мутанты. В детстве с подоконника я видела верхушки лип, я обожала ещё за это бабушкино лето – липовый тяжёлый аромат окутывал сладостью, я ложилась на паркет, вдыхала дурман-траву, как в сказках про Иванушку. Я смотрела с подоконника вниз, и тогда видела людей, копошащихся на газоне, они обрывали цветки с липы, подпрыгивая. Я негодовала – это же наши липы, но бабушка успокаивала: пусть люди собирают, липы общие, они же за окном. А по ночам казалось, что липы со мной разговаривали… Я стала изучать косяки окон, что-то зацепило глаз. Ну конечно – детские рисунки. У нас были жильцы с детьми. Детские каракули. Странные человечки, точнее человечек в плаще или пальто и пауки, странные пауки, похожие на человечков, пауки с человечьими головами… Я попыталась рассмотреть через листья, что там за окном дальше, почему солнце не видать. Раньше-то далеко вглубь стояли чужие дома-башни, не наши корпуса и по другой улице. Теперь за теми домами высился недостроенный серый человейник, два крана замерли, как гигантские богомолы − вот почему солнце-то оставило нашу квартиру, оно зашло за новостройку. Я выдохнула: так испугаться, а нашлось простое объяснение. Я подумала, что, вот, я недовольна ветками, а что же внизу? Я распахнула окно и присела на подоконник как в детстве. И, поверите?, мне даже померещилось, что горшки с цветами тут же стоят – детская память, флэшбэки, сыграли шутку. Так-так: первые этажи видят стволы осин, и лип, и гигантских клёнов. Травки на земле не было и здесь. Голая земля вместо газона. И наверняка с собачьими сюрпризами. Словно читая мои мысли, прямо под окнами между стволов прогуливалось двое собачников.

В Москве-то мы живём на последнем этаже, в окне панорама − детские сады жёлтыми пятнами напоминают гигантскую латинскую букву, дальний дом микрорайона подмигивает окнами в темноте, ну а если посмотреть вниз – люди-барсуки ходят по двору, машины-квадраты тетриса освещают светом фар собачников и прочих припозднившихся алконавтов. Всё – как на ладони, всё сверху, много воздуха и неба, и даже салют на 9 мая вспыхивает на далёком бесконечном небе… Вид из окна, это же целая поэма. В любом доме разница между обитателями первого-второго этажа и последнего – огромна. На первом этаже ты можешь утопать в кустах, разбивать клумбы, любоваться цветами под окном. А может ветки дерева или сирени тыкаются в окна?.. Но видеть перед собой стволы и голую землю и заглядывающих в твои окна собачников… Такое себе удовольствие…

Собачники одновременно запрокинули головы, я почему-то вспомнила нас с Сеней, когда мы натолкнулись на коляску с одиноким малышом и увидели алконавта в окне. Мужчины, такие приличные в спортивном стиле, смотрели на меня в упор, но я не отстранилась, сидела, как сидела: ничего ж такого. Эти двое одновременно опустили головы, ушли с земли, собаки стали лаять и натягивать поводки, но за листвой я не разобрала, что за собаки и на кого они ополчились. Одна в рыжину, покрупнее, а другая чёрная и не маленькая. И мужики тоже – один, тот что с рыжей собакой, в рыжих шортах и жёлтой футболке, а тот, что с чёрным псом, тот во всём чёрно-фиолетовом. Господи, подумала я, несчастные люди первого этажа, а ведь были же, были раньше цветы.

− Мам! А помнишь: тут же росли мальвы? Ты это помнишь? – мне реально было не по себе.

− Да брось ты, Мальв, переживать. Наверное, старое поколение отошло, те, кто цветами занимался. А моим ровесникам не до цветов.

− А тётя Света в нашем дворе? (Тётя Света впахивала по весне, разбивая новые и новые клумбы у подъездов, и почему-то уверяла, что это ей как отдых.)

− Мальва! У неё ребёнок больной, они всё время на улице, вот и нашла занятие.

− Всё равно без цветов некрасиво. У нас даже в карантин, даже рядом с бассейном клумбу не запускают. (У нас рядом с бассейном шикарная клумба, с разными цветами, с каменными горками, а по камню ползёт какой-то махровый плющ, вроде как листы седые).

− Тут я достала из ящиков. – Мама приподнялась с дивана – он пошатнулся, мама чуть не упала. − То ли я такая жирная, то ли диван на один угол совсем неустойчивый. Что там пишут?

Я покопалась в пачке рекламных бумажек, за пандемию их накопилось с гулькин нос.

− Мама! Там написано, что идут работы по благоустройству. Ты их видишь, эти работы?

− Сегодня выходной. Наверное, начнутся. Да и не растут под деревьями цветы.

− А трава? Просто надо насыпать хорошей земли, − настаивала я.

− Смешно, что мы с тобой об этом говорим, мы ни разу не ботаники и не агрономы.

− Да ну мам. Ты не замечаешь, как тихо?

− Прекрасно. – И мама осторожно легла на диван. – Тут всегда было тихо. Тут всегда настоящая нирвана.

А мне, вот, совсем не казалось это прекрасным. Иногда, когда грустно, что-нибудь плохое случилось, слышишь звуки двора, знаешь: ты не один в этом мире. Иногда даже затворнику хочется побыть не одному. И тут до меня наконец-то дошло: я поняла, что буду просто одна-одна. Ладно, успокоила я себя, я ж буду занята, целыми днями, неделями. И у меня ж есть радио. Всё норм. Буду слушать по совету историка новостные станции. Он сказал, прощаясь с нами (с теми кто огэ по обществу выбрал и «ходил» к нему на дополнительные), он сказал: слушайте новости и сможете ответить на многие вопросы без всяких учебников.

Я еле удержалась, чтобы не напомнить маме, как она сама говорила, что папа еле ноги унёс из этой идиллии…

− Ты такая маленькая девочка, возвращалась отсюда спокойная, довольная, повзрослевшая. Идилия, здесь идиллия, − бормотала мама.

− Согласна. Но как-то, мам, совсем тут всё по-другому стало.

Я вышла из комнаты на длиннющий, обожаемый мною в детстве балкон, прошла с него кухню, открыла там окна, впуская утро, первое утро на воле – шесть дней как открыла границу Москва, и мы смогли выехать, не оформляя цифровые пропуска. Я облокотилась на раму и посмотрела вниз. Уф. Кухня – другое дело, и солнце, и вижу привычный соседний дом-корпус два. Деревья здесь стояли не так часто и были не такими высокими. Всё детство я видела с кухни козырёк соседнего дома и вход в его подвал. Сейчас же я смотрела не на соседний дом, а на дорогу в наш подъезд! По дорожке шли те двое в шортах, собака подняла лапу у колёс единственной (!) машины. Стоп! Но этого просто не могло быть. Окна бабушкиной квартиры выходят на две стороны – на торец дома, туда, где видны дальние не наши дома, и на соседний корпус-два. Но на дорожку в подъезд (в наш подъезд!) окна не выходят! За дорожкой помойка. Правильно. Эта помойка нашего дома, влево от подъезда. Но её никогда не было видно с кухни. С кухни и с балкона я видела всегда помойку соседнего дома. Но не нашу! Я просто остолбенела. Я разглядела даже контейнер для пластика. В Веретенце неподалёку стоял завод вторсырья и все были помешаны на экологии, в магазинах стояли аппараты по сдаче бутылок, во дворах специальные контейнеры; я разглядела даже этикетки бутылок – но контейнеры были на помойке у нашего дома, а у соседнего, который я и должна была видеть – их не было. Я озадаченно вернулась с кухни на балкон. (На балкон можно было попасть и из кухни, и из комнаты.) Уф. Всё стало нормально: помойка та, что надо, без контейнера для пластикового вторсырья, будто ещё один кадр кинофильма сменился: соседний дом, его козырёк и вход в подвал, помойка за деревьями – знакомый с детства вид. Я решила, что мне померещилось. Но пустая дорога к нашему подъезду, которая на самом деле забита до предела машинами, так что дядя Вася не мог подъехать впритык, не могла же мне померещиться. Такого не могло быть! Я озадаченно вошла с балкона в комнату, где лежала мама.

− Мам! Сейчас смотрю в окно и вроде как на севере я, вроде как мираж…

− На Севере − северное сияние, а миражи – в пустыне, − мама потянулась и села на диване. – Кстати – аккуратно с диваном, если сесть на угол, он опрокидывается. Что это вообще за диван? Откуда он?

Я стала раздражаться на маму, что она привязалась к этому дивану? Настроение испортилось. Я побежала вниз, на улицу, в подъезде было так прохладно, как во всех на свете старых кирпичных домах. Если глюк пошёл, это совсем аут, может из-за худобы? Я как-то упала в лагере в обморок, но там, несмотря на восемь утра, пекло южное палящее солнце, мы только что отбегали и сделали офп. Там у меня явно случилось углеводное голодание. Но сейчас-то нагрузки нет, солнце не печёт и я ем одни углеводы. Я выбежала на дорожку из подъезда – всё было заставлено машинами! Я обошла дом и посмотрела снизу на наши окна. Я даже встала на то место, где стояли мужики в шортах, как они задрала голову… Попыталась изучить следы. Но куда там – сухая земля, какие там следы.

Озадаченная я вернулась, отгоняя тревожные мысли.

До того, как временно поселиться в Веретенце, я и не задумывалась, что квартира, в которой живёт человек − отдельный обособленный мир, у каждого он свой, часто абсолютно не похожий на мир ближнего соседа за стенкой, над потолком (если у вас не последний этаж, там, понятно, мир птичий, мир голубей), под полом (если у вас не первый этаж, там понятно мир крысино-мышиный). Получалось как бы два мира. Мир – родной, в котором я жила в Москве. И мир чуждый, чужеродный. Нет: любила его по-прежнему, как в детстве. Противоречие, но это так. Я любила, и он стал мне абсолютно чужим, даже кое-где, кое в каких местах, враждебным. Я ожидала родного с детства мира. А на деле − гостевое чувство в квартире, вроде бы я в гостях в чужом доме. Здесь жили разные люди. Всех их объединяло одно – они были нехорошими людьми, жлобами, ворами, должниками и обманщиками, обрезанный звонок у тамбурной двери тому показатель. Объединяло их ещё и то, что они жили всегда ровно по году. Всё из квартиры было вынесено, вплоть до оконных ручек, даже в стенах на месте розеток зияли дыры после последних жильцов, даже люстры пропали без плафонов, а вместо них свисали непотребные лампочки на проводах, но зато последние жильцы натащили шкафы, стеллажи и диван.

Когда я осталась один на один с этими ужасными стенами в рваных обоях, потолком, на котором пальцами давили комаров, мысли мои стали путаться и вспоминать прошлое, не только бабушку, но и как-то сразу всё.

Первые дни в квартире я чувствовала себя совсем паршиво. Видела в окно тех мужиков в шортах, то с собачками, то с пивасом, и ни разу чтобы и с собачками и с пивом, они всё время молча смотрели на меня, задрав головы. И самое бесячее: я снова видела дорогу, которую видеть не должна, идущую к подъезду, который видеть не должна. Мне казалось, что дом крутится вокруг своей оси. Я даже стала к этому привыкать, насколько можно привыкнуть к головокружению, к видению. Если я видела мужиков под окнами, а потом перебегала на балкон и видела подъезд нашего дома и дорогу к нему, я крутила и трясла головой – так делает кот Том после нападения хитрозадого мыша Джерри. И видение пропадало. Это всё нервы, думала я, меня просто накрыло, успокаивала я себя, вчера переработала, ну конечно же: чистить рамы под реставрацию (на пластиковые окна денег не было), мыть квартиру, везде раскладывать мокрые тряпки, чтобы пыли меньше.

Пол я не только мыла, но и скребла от прилепленных жвачек. Причём, это было ужасно сложно – паркет же, и лезвия постоянно терялись. Всё терялось поначалу, пока я не решила всё нужное класть на стол рядом с диваном. У меня стали болеть кисти рук, а ночью отниматься – я поняла, что клинер – самая тяжёлая профессия в мире. Я надеялась, на возвращение ауры бабушкиной квартиры, но с каждым днём становилось всё жутче. Аура – она же в вещах. Смотришь на вещь и вспоминаешь, что с ней связано. А тут – дом-чужак, комнаты-склеп. Вдобавок оказалось, что связь плохо ловит − надо подходить к окну, интернет был, но тоже не супер-скорость. Я разговаривала по телефону на кухне – там ловило прекрасно, соседи стали стучать в стенку – я громко болтала, им всё было слышно. И я их слышала тоже. Но в стенку не стучала, я ж не дура скандальная.

В итоге я старалась вообще не говорить дома, стала вечером на прогулке болтать с мамой – каждый вечер я выходила продышаться и погулять. Оказалось, что не только квартира, но и Веретенец стал мне чужим, я его элементарно не узнавала. Новостройки не пощадили даже старый город, а может я просто в детстве стройки не замечала? В детстве всё камерное, всё не в пространстве, а как на картинке, в детстве везде сказка…

По вечерам очень много гуляет людей. Сразу видны люди молодые и успешные, с карликовыми собачками – эти и заселили новостройки, и вижу я людей местных, тихих и покорных, а после наступления темноты − агрессивных местных выпивох, многие из них – настырные попрошайки, кое-кто выходит на проезжую часть, прям на перекрёсток и мешает машинам, и переходящим улицу. Ну и ещё меня поразило, что люди с работы возвращаются тут после восьми, то есть после девяти, а в одиннадцать улицы как вымирают. В магазинах после захода солнца аншлаг и длинные очереди.

Как-то я закопалась на кассе, мне денег не хватало. Так люди не комментили, не цыкали в спину, как у нас дома в супермаркете – тихо стояли ждали, а когда поняли, что загвоздка надолго, так молча перешли в соседнюю кассу. В Веретенце мне вечно не хватало денег на карте, я ж покупала только готовое, сама не стряпала, вообще панически боялась газовой плиты, священный ужас посещал меня, глядя на газовую трубу, идущую из стены, я даже духовку побоялась открыть.

И вот мне в магазине не хватало денег, а я даже не знало сколько, оповещение не пришло. Шоколадный сыр кассир отложил, а он же мне нужен, я без него не могу. И у меня в сумке была куча мелочи, сдача со строительного рынка − десятки да рубли, перемотанные скотчем. И вот пока этот скотч кассир разматывал, то и тут не раздражался, ещё спокойно уговаривал – сыр дорогой, типа не берите, но он же не знал, сколько у меня мелочи. Кассир запомнил меня, с тех пор здоровался, даже если не стоял за кассой, и фоткал меня в маске для своих тупых отчётов. Если я появлялась перед закрытием. По доброжелательности окружающих я и узнала старый Веретенец, поняла, что Веретенец мне всё ещё дорог, я со многими бабушкиными знакомыми встретилась во дворе, все знали, что я вернулась и делаю ремонт, все вспоминали бабушку, её портрет, оказывается, висел на доске почётных граждан города, а я и не знала об этом.

Через неделю я привыкла. И привычно утром сидела на подоконнике. Светало, я ждала собачников. Каждый день по утрам за ними следила.

Если они появлялись, значит я точно из окна кухни увижу не то, что на самом деле – можно не рыпаться, не делать лишние движения и не выходить на балкон. Всю неделю, пока шлифовала рамы, я поглядывала на улицу.

− Да расслабься, хватит пялиться, − услышала я знакомую хрипотцу. –Мужички твои выходят в шесть-сорок пять, неужели непонятно?

– Они не мои! – я обрадовалась старому другу. Ну конечно: тролль соизволил меня навестить, когда всё страшное позади, когда я прижилась и привыкла.

− А ты, я смотрю, здесь как у себя дома, − тролль − троллит, ничего удивительного.

− Так я и есть у себя дома.

− Здрасьте приехали. Это я у себя дома. И если туго с мебелью, Кроль захватывает свою. Не диван, но кресло-диван! − Мой тролль уселся в кресло, даже улёгся и свернулся колечком как пёс. Тролль имел неприятную привычку, он не отвечал, если не хотел, и твоя реплика улетала в пустоту. В ответ я проигнорила его пассаж о ветхозаветном кресле-диване.

− Не ветхозаветный, а из усадьбы. – Он читал мысли.

− Откуда-откуда?

– Оттуда-оттуда, – бурчал он. – Из усадьбы. А догадываешься ли о последствиях ты? − Он всегда общался несколько странно, но так напряжненько-авангардненько, как сказала бы моя мама

− Ты впервые пришёл на рассвете. – Я тоже вела свою беседу.

− Утром. Я пришёл утром.

− Ну поболтаем.

− Не болтать пришёл. Кому ты хочешь что-то доказать? Или ты такая смелая и наплевать на последствия, и рискуешь попасть в мои кровожадненькие лапки… − он сложил волосатые щупальца на животе; пальцы у него оказались в перстнях как у бабушки, ну… похоже − что-то новое, однако.

− Троллик-Кролик,− это я так шутя к нему обращалась. Ему нравилось сама музыка слова, он повторял нараспев так «кро-о-о-лик», и резкий обрыв: финишное касание на опережение. – Ты мне зубы не заговаривай, на испуг не бери. Откуда у тебя на пальцах столько драгоценностей, а то «последствия», «последствия», а сам – ограбил кого-то? И, пока ты не заговорил меня, у меня цель, а не последствия. У меня – начало. А ты со своими несуществующими креслами можешь идти хоть лесом, хоть чем.

− Послушай, Мальва. – Он был странно серьёзен, без кривляний и выделываний. – Я же не шучу, ты знаешь. Ты не думаешь о последствиях. Ты даже не знаешь, что тебя ожидает.

− Послушай, Кроль. Что меня тут может ожидать? Неровная стена, потолок с разводами или отклеивающиеся обои? Ну ок.

− Не надо «ок». Говори «ко-ко».

− Почему «ко-ко»?

− Мозги у тебя куриные.

− Догнался, не пойму? Почему куриные-то?

− Ряба-баба, потому что. Забыла Рябкову? Как весь класс, ко-ко-кал, когда её к доске вызывали?

− У… у тебя мозги… − Я стала задыхаться от возмущения. – У тебя мозги троллиные.

− Очень содержательный ответ. Десять из десяти, как говорится. Зачтён, как пишется. За неделю отупела окончательно. Вот что значит оказаться в ненужном месте в неверный момент.

− Сам неверный. − Я никогда не обижалась на его оскорбления, ведь он единственный, кто знал о моей тайной любви к Киряну. Ну обижусь я. А он больше не придёт. И что тогда мне делать? − Если уж на то пошло, то у меня русалочьи мозги, а не куриные, ясно?

− Рыбьи, у тебя рыбьи безмозглые мозги.

Обыкновенно он передразнивал, как детский сад, и тут должен бы был сморозить что-нибудь типа «ясно-колбасно». Но он был серьёзен, он не шутил совершенно! Он прав. Рыбий мозг – моё состояние по жизни, я сломалась, я опустила руки, я − тряпка.

– Ты мне зубы заговариваешь. Даром, что сам с шамкающим… − я не договорила. Тролль улыбнулся во все свои здоровые тридцать два зуба, или сколько их там у троллей…

− Издеваться? Вали. Я тебя не ждала.

− Ждала, ждала, − тролль заскакал на своём кресле-диване, запрыгал, как бесятся дети. − Я древний премудрый тролль Кроль. – Бахвальства и самомнения моему троллю было не занимать. Он всегда такой на приколе, совсем не зазнавался − больше игра, бравада, чтобы меня развеселить, мне так казалось…

− Тренировок пока всё равно нет, вот я и…

− «Пока»! Ключевое слово «пока».

− Это «пока» три месяца продолжается. Не забывай!

− Три будет через пять дней…

− Я знаю, что ты самый точный и умный. Можешь не выпрыгивать из своих кружевных панталон.

− «Панталоны» по-французски «брюки». Дружила бы с Рябковой, знала бы не только это.

− Ничего стыдного в панталонах нет. Вали!

Он не бил меня по больному. Вот это было ценно. Он ни разу за карантин не напомнил мне о мастере спорта, и я ему за это была благодарна, пусть хоть сто раз Рябу-бабу припомнит. Я была не права и признаю это, я не доказываю ж, что Рябкова сама виновата, тролль в полном праве мне напоминать мою подлость с юбкой. Он любил и дома надо мной подшучивать, когда я заканчивала подход например к отжиманиям и приседаниям, и у меня уже тряслись ноги или руки. Он часто приходил поддержать меня в Москве, но никогда по утрам. И сейчас он напоминал о некрасивом в началке – далеко не самом некрасивом, что случалось в моей никчёмной жизни.

− Вали!

− Здесь наша территория, − отозвался тролль. – А лишняя здесь ты, ты вали.

− Я собственник вообще-то…

− Что за надменные слова. Наследница − что есть, то есть.

− Считай, что я учусь на маляра.

− Все люди немного маляры. Они красят и перекрашивают, красят и пере… − Тролль с размаха грохнулся на пол, и пол в этом месте провалился.

Я испугалась и смотрела во все глаза, ведь получалось, что тролль провалился к соседям снизу! Что сейчас будет! Они и так названивали маме и даже пытались шантажировать, жаловались везде, где только можно на нас. Но странно за эту неделю шума (они жаловались всегда на шум от жильцов, даже если их не было дома. Наших жильцов-то) ни разу меня не беспокоили. Что сейчас будет!

− Ты перестала делать силовую! – Кроль подтянулся и вылез из дыры, локти его кафтана побелели. – Это что-то запредельное, тут вся квартира в белилах каких-то. Ты хоть прибирайся что ли. − Он стал отряхиваться, как ни в чём не бывало.

Я не смела подойти ближе, солнце как назло в этот самый момент стало бликовать на пол, и я не видела, что там с дырой в полу.

− Два дня не мыла всего-то, это пыль от шлифовки рам, − сказала я медленно подбирая слова.

− Два дня. Потом три дня. Ты ку-ку. Кукухой поехала. Уезжай.

− И не совращай.

− Когда я тебя совращал. Я ж не твой Кирян.

− Я не в том смысле.

− А в каком же ты смысле? – тролль снова сверкнул камнями на волосатых пальцами, что было неудивительно при ярком солнце.

− А в каком ты подумал?

− Ну уж не в том, в котором ты.

− Я имела в виду, что… − я запнулась. Почему я должна оправдываться? Он пришёл, проломил пол, советует уехать. Да я бы и сама с удовольствием уехала, но надо же сделать ремонт, раз задумали, надо теперь с полом что-то решить в конце концов, с дырой: – … я имела в виду, что не привыкла отступать.

− Да всё понятно, что ты имела в виду, не оправдывайся, − тролль махнул лапой, и снова искра от камня на волосатом пальце, хотя солнце уже не попадало в окно кроткосрочными лучами.

Интересно, подумала я тогда, откуда свет, откуда блики?

Но Кроль не стал отвечать на мои мысли.

− В дальнем бассике тоже пока не плавают, − сказал он и так хитренько глянули на меня его чёрные мышиные глазки. − Если откроется бассейн, уедешь?

− Сразу, без разговоров.

− Всё бросишь?

− Слушай, − я взбесилась. – Ты пол проломил, теперь пытаешь меня самым болезненным. Когда откроется бассейн, тогда и будем на эту тему говорить, ясно?

− Всё бросишь: грязь и пыль, всё начатое и недоделанное, и уедешь? Присвою тебе звание мастера по недовведенному до конца.

− По больному бьёшь? Бей-бей!

− Тут по больному так аукнется. Я же агнец в морщинистой плоти, просто агнец-безобидка.

− Чем я тебе тут не угодила? Или те мужики, фиолетовый и рыжий – твои? Тоже тролли?

− Ну а как же. И собаки ихние тоже тролли. – Тролль стал ходить по комнате, аккуратно дефилируя у проломленной дыры.

Я закрыла глаза, в ожидании, когда он пропадёт. Он реально достал меня! Но Кроль умел нагнать воздушную волну, как будто ветерок или сквозняк, я его чувствовала: раз прохлада, значит он тут.

– Кончил дело, гуляй смело − знаешь такую поговорку? Она неверная и вредоносная. Правильная поговорка конкретно здесь должна звучать так: Начал дело, беги смело. Бросай и беги, улепё-оты-ы-вай!

«Вай!» он сказал резко, глухо как бабка-горбунья из фильма про Карлика Носа. И растворился. Он по-разному исчезал. В тот день растворился. И всё пропало − дымка, кресло в стиле винтаж, даже следы, которые по идее он должен был оставлять на пыльном полу. Я подошла к той дыре, в которую провалился тролль. Но дыры никакой не наблюдалось. И белёсый слой пыли был нетронут…

Я подбежала к окну. То, что я увидела внизу, за листвой, выбило меня из колеи на целый день. Двое собачников глотали друг друга! Один подпрыгнет и −хам!− проглотит, а потом они снова рядом, и то же делает и второй, только он ложится на землю и затягивает дружбана как удав, лишь гетры фиолетовые торчат из пасти. И потом снова… Я понеслась из комнаты на балкон, там я видела наш подъезд, ноль машин, носились две собаки, и та, что меньше заглатывала ту, что больше − грязно-рыжие лапы дрыгались агонизируя. А потом снова они с лаем носились, и снова маленькая чёрная заглатывала большую рыжую… Меня то ли замутило, то ли закружилась голова, в глазах потемнело. Я на ощупь дошла до дивана, повалилась на него, очнулась от знакомого хрипящего голоса.

− Дорогуша! Уже девять! Ремонт не ждёт. Рамы требуют обработки!

− Значит ты ещё и прораб, ну-ну, − сказала я и, озираясь, стала прикреплять к диску болгарки шлифовальную насадку…

Да уж… если бы он не пропал, я бы навинтила стальной диск и порезала бы тролля на кусочки, как в фильме про чудище, живущее в стене, Кроль в Веретенце осмелел, охамел − явно изменился, надо будет его проучить навсегда.

Глава десятая. Соседка

К тому времени, как приехал Сеня, стены я благополучно ободрала и соскоблила намертво приклеенные обои в коридоре, размочив их. Я вышла встречать Сеню в зачётном облачении от пыли, угрожая диском болгарки. Видок на фоне серых стен тот ещё. Арсентий даже обиделся:

− Ты совсем, Мальвин, шизой поехала?

− Даже не представляешь, насколько близок к истине! Я человек-комфибия!

− Амфибия?

− Нет. Я в ковидной амуниции, поэтому комфибия.

− Серьёзный халат. Дядя Вася привёз?

− Ну а кто же?

В первый свой приезд Сеня сразу пошёл в магазин. Мне пришлось всё бросить и ползти с ним. Он был шокирован пустотой холодильника, который к тому же я вытащила на балкон и отключила. Сеня всё время оборачивался на меня, он не узнавал меня, но, как воспитанный дурак, делал вид, что мы только вчера расстались после бассейна, и я ничуть не изменилась внешне. Но я видела, как он расстроился. Впервые за три месяца лицезреть меня – авантюра не для слабонервных. Не знаю, что он подумал, глядя на мои впалые щёки и синяки под глазами. Но в магазине он так стал орать, почему касса вторая не работает, что я поняла – виной не касса, а я, Сене надо было на чём-то сорваться, меня ж он не смел обидеть.

− Я тебе быкану. Не позорь меня! – предупредила.

− Как ты это терпишь? Такие очереди! А ну, понятно, ты ж не голодная.

Я не могла сказать Сене, что у меня появился наконец-то аппетит, но очередь в магазине – это всё моё общение, я никогда бы не призналась, что мне никто не пишет (Сеня не в счёт). Я достаточно общительная, вокруг меня всегда были люди. Сначала мама или бабушка, потом одноклассники и одногруппники из бассика, ну и наши из дома, из общежития, вот уж не думала, что начну скучать даже по ним. В Веретенце, стоя в очень большой очереди, я не торопила её как все, а наоборот. И теснота, а места в этом недомаркете жутко мало, меня не пугала. Я отдыхала после однообразной утомительной работы, смотря и слушая других, отвлекалась от странных мыслей и предчувствий, можно сказать отмахивалась от мыслей.

− Ты говорил, часто бываешь в Веретенце, неужели не знаешь, что здесь всегда очереди, и днём, и ночью?

− Мы же не за продуктами приезжаем. Мы сюда на матчи ездим, на баскетбол. Тут же баскетбольный центр отличный, команда в супер-лиге.

− Да. Я видела, тут много высоких людей. Хоть чувствуешь себя не как урод.

− Ты не урод, Мальва, − Сеня наверное решил, что я себя теперь считаю уродом. Не было такого никогда и не будет, просто я всхуднула, это поправимо…− Здесь ещё ледовый центр, − заговаривал Сеня зубы, −фигуристки, ты по сравнению с ними всё равно корова, просто худосочная…

− И хоккеистки. И лыжероллеры. Да ладно, Сень, я пошутила насчёт урода, ну имею право пошутить, я тут впахиваю с пяти утра, могу я так пошутить? Не дуйся!− никогда не думала, что так обрадуюсь Сениному приезду. − Я когда первый раз увидела девчонок вроде меня, но на роликах, поинтересовалась, откуда они. Ну видно, что профи. Оказался хоккей. Они меня пригласили погонять, у них лёд тоже закрыт.

− А с лыжниками не сдружилась?

− Они старые. Лыжероллеры – не моё совсем.

− Удивительно, Мальвин, как ты заводишь новые знакомства. У тебя талант.

− Слушай: приветствия во дворе от пожилых женщин, помнящих меня ребёнком и болтовня в магазинной очереди и у Каменного пруда по вечерам – это всё моё общение здесь в Веретенце на данный момент.

Мы вернулись с Сеней из магазина, я закрыла дверь.

− Звонок зачётный, − Сеня посмотрел на стену в коридоре.

− Угу, моя радость, древний, со времён бабушки остался. Единственное, что о ней напоминает.

Бабушкин звонок протрезвонил нервно и настойчиво. Мы с Сеней переглянулись. Я надела защитную маску и скрылась в комнате.

− Ваш велосипед? – женский такой уверенный голос.

− Мой, − озадачился Сеня. (Сеня приехал на веле и оставил его в тамбуре.)

− Вы велосипед грязный бросили, у меня ребёнок испачкался.

− Я не бросал, я к стенке прислонил.

Я слышала соседей за эти дни немало: как они носятся со своей визжащей дочкой и ублажают все её капризы − это за гранью. Но я не боялась их, ведь проблемы у нас возникали только с жильцами этажом ниже.

Я вышла в коридор и увидела девушку. Худенькая такая, с короткой стрижкой, как актриса. И глазастая − большие глаза, смотрит на меня удивлённо, как овца из мульта. Я сняла рабочую маску и очки, развязала пояс на защитном дождевике, выдавила «здравствуйте». Девушка не ответила, но продолжала хлопать глазами и меня изучать. Но я решила отношения сразу уж не портить, испортить всегда успею. Выдержка у меня нормальная, я вообще умею выжидать и «бить» в самый неожиданный момент.

− У нас тут дежурство, вы весь коридор захламили, а теперь побелкой попачкали.

Я посмотрела на тамбур. Реально шли белые следы, множество следов. Вот засада-то…

− Хорошо. Я всё уберу через минуту. – Я мило улыбнулась.

− У нас дежурство. По пятницам.

Странно, подумала я, в эту пятницу я не слышала, чтобы кто-то убирался. Я же целый день была здесь.

− В пятницу вы должны были убираться. – Она как тролль читала мои мысли.

− Извините.

− Угол чтоб разобрали!

Я проглотила этот командный тон. Только затосковала по старым временам, когда в этой квартире жила соседка Зинаида Алексеевна.

− Слушайте: а где Зина-то? – спросила я.

И эта девушка, дохля, тонкая как ветка… по- собачьи бассейн и то не осилит, отвечает:

− Что Зина? – хамит, то есть.

− Зина, извините, где? Хотелось бы узнать, всё-таки…

− Умерла Зина, − бросила она, развернулась и пошла по тамбуру к выходу. − Мы теперь собственники!

Собственник – отвратительное мерзкое слово, жадное какое-то…

− Когда? – обратилась я к удаляющейся спине.

− Тринадцатого июля, − ответила спина и щёлкнула замком тамбурной двери.

− В том году? – я расстроилась и реально забыла, какой сейчас месяц.

− Нет, в этом, − дверь открылась и снова защёлкнулась.

− Хамло, − заключил Сеня.

− Вопрос конечно глупый, сейчас-то июнь. Ох, − я расстроилась и села на табурет в коридоре. − В позатом году мы ещё с Зиной общались по осени…

− А кто это вообще?

− Бабушка с Зиной не разговаривала и не здоровалась. Но мы с Зиной после бабушкиной смерти дружили, ну как дружили… поддерживали связь. Как оказывались в Веретенце, так заходили к Зине. Иногда она к нам заезжала. У неё и ключи наши были, трубы-то старые, иногда текли, она следила.

− А это тогда что за женщина?

− Ну получается, жена Зининого внука. Зина рассказывала, что оставит ему квартиру.

− То есть ты их не знаешь?

− Внука знаю, помню по детству. Он не сильно изменился. Возмужал. Всегда здоровался со мной за руку и говорил: «Привет Мальвёныш». Он мне казался тогда таким взрослым, а был-то чуть старше нас сегодняшних… Женился на этой дуре. Ты видел когда-нибудь такую аристократическую худобу на грани с дистрофией? На меня не смотри, я свой вес верну, как только в бассейне окажусь.

− Это да… дохлая предельно, я ему не завидую.

− Сень! Надо убраться в тамбуре. Помоги, а?

Пока ползала вместе с Сеней по тамбуру с ведром и тряпкой, пока перетаскивала к лифту и выкидывала на помойку вещи, стоящие в углу около бабушкиной квартиры, я мучилась вопросом, что совершенно не знаю, как бороться с этой белой пылью. Она стоит невесомая и оседает постепенно как тополиный пух. И как быть с обувью – я ж не могу летать по тамбуру, а в квартире всё белым-бело, сколько не мой. А что же будет, когда стены начнут штробить, думала я, меняя воду и драя после квартиру, скоро же приедет электрик. Пыль будет стоять как лондонский туман… В книгах по ремонту (я их листала по вечерам), ничего о пыли не писали. Сеня загуглил, а то за последние дни я ни разу в интернет не зашла. Оказалось, всё предельно просто – надо вымыть квартиру и класть на пол мокрые тряпки, вытирать о них ноги. А ещё вешать мокрое на двери. Лучше всего купить строительный пылесос. Но это пусть другие покупают затакие-то деньги. Я заказала себе маленький обычный по акции, а дядя Вася обещал привезти наш с мамой большой и старый. Реально в пыли жить не айс, дохля права.

Я пожаловалась Сене, как в первый же день от шлифовки рам у меня запорошило все глаза:

− Купила себе глазные капли, а дядя Вася привёз врачебную маску и такой серьёзный намордник для красной зоны. И всё – больше я не вдыхала микрочастицы старой краски, а глаза перестало резать и колоть через три дня.

− Но пыль лезет и на кожу, – заметил Сеня.

Сеня долго ещё возился в коридоре, вернулся, плюхнулся от усталости на диван:

– По-моему они бесятся, что ты просто тут есть, а не из-за грязи.

− Из-за грязи.

− Это ты по её спине определила?

− Очень много людей бесится, если грязно.

− Нет, Мальва. Тамбур месяц точно никто не убирал.

− Как ты понял? Там же пыль белая от нас.

− Под ковриками грязь давнишняя, и под их ковром тоже. Дело не в уборке вообще.

− В уборке.

− Она просто хотела на тебя посмотреть.

− Нет. Шум. А у них ребёнок.

− Нет, Мальва, нет! Я видел – она изучала тебя. Дело не в шуме и не в ребёнке.

− Может им завидно?

− Из-за чего?

− Вы ж квартиру сдаёте.

− Да ну, ерунда. Никакой выгоды, одни проблемы. Мама надеется: вдруг папа объявится? Мы ради папы и ради памяти бабушки тянем эту квартиру. Ещё один такой наезд и я размозжу ей черепушку.

− Мальва! Без своих выходок, прошу!

− Я шутила.

Ближе к вечеру снова раздался нервный нетерпеливый трезвон в дверь. Сеня рванулся к выходу, но я сделала знак: разберусь сама. Это становилось невыносимо. Я открыла дверь молча, не говоря ни слова.

− Ой! А где всё? – и дохля указала на угол рядом с нашей дверью.

− Кое-что выкинули. Вы же сказали убрать.

− Нет! – запротестовала дохля. – Там швабра Зинаиды Алексеевны! Там веники и совок для дежурства!

Тамбур, в котором никто не дежурит… Я прекрасно знала, что Зина при мне не ставила никуда никакую швабру, я прекрасно помнила, что тамбур был заставлен калошницами, шкафчиками, тумбочками. И ещё мне показалось странным, что теперь дохля так уважительно вспоминает Зину и называет Зинаидой Алексеевной.

− Я такие древние швабры видела только в музее СССР.

Такой музей организовали в библиотеке, куда Сеня затащил однажды меня. Я удивилась тогда: в библиотеке его все знали, и так приветливо с ним общались, а на меня смотрели как на пришельца почему-то. Сеня сказал, что я отличаюсь от посетителей библиотек, они все неспортивные, в очках, бледные. Ну это да. У меня кожа смуглая такая, все на меня обращают внимание, я привыкла.

− Не беспокойтесь. Мы поставим современную швабру, и веник, и совок. Сеня! Принеси! Там на балконе в углу выбери получше!

Дохля так обрадовалась, будто я ей подарила слиток золота, стала щебетать, благодарить:

− Ой, спасибо! − Дохля стала щебетать, тараторить, благодарить. Неуравновешенная какая-то. − Мы тут собственники недавно, вот заводим новые порядки, − ослепительно улыбнулась она.

− Собственники, – кивнула я. − Ну главное бабку ж на тот свет спровадить.

Я специально так сказала, чтобы обидеть, чтобы обескуражить, но дохля не обиделась:

− Что вы! Как вы можете, − возмутилась дохля. − Мы ухаживали за ней, она болела тяжело, почти не ходила.

Это было враньё. Зина звонила и жаловалась, что приходится всё делать одной и по магазинам «ползать» − она болела тяжело: ноги и колени, без надобности старалась не выходить. Несколько раз маме приходилось звонить и её сыну, и внуку − они сбрасывали мамины звонки.

− Я ещё выкинула санки, коврики от автомобиля. Это не ваше было?

Мне не нравилась дохля, мне казалось, что ей что-то надо от меня.

− Нет, нет. Надо было оставить швабру, Зинаида Алексеевна ставила всегда сюда.

− Ничего она сюда не ставила.

Зачем она повторяет второй раз? Я решила прекратить её словесный понос.

− А вы тут надолго? – дохля водрузила новый уборочный инвентарь в угол тамбура, который притащил Сеня с балкона.

− До августа.

− Ой, то есть вы весь отпуск потратите на ремонт? – удивилась дохля.

Я молчала: какой отпуск. Она не в себе что ли?

− А я дизайнер помещений, − объявила вдруг торжественно как наш директор на награждениях, – если что, обращайтесь

Совсем что ли, думала я про себя, дизайнер она помещений. Тётя Света тоже утверждает, что он дизайнер.

− Нет-нет. Мы с мамой всё продумали и рассчитали. Извините, у меня и в квартире дел по горло. – Я попыталась закрыть дверь.

− Да-да. С каждым днём всплывают непредвиденные проблемы, о которых вы с мамой даже не помышляли?

− Ну да. – Я раздумывала, как её послать.

− Всё идёт, как карта ляжет.

Мы переглянулись с Сеней. Он как бы говорил мне: нашла себе коллегу, в смысле насчёт карт. А я думала: зачем дохля говорит о картах? Что она этим хочет сказать? Колода-то, которую я привезла, пропала…

− Надо отпустить ситуацию с ремонтом… − соседка стала втирать полный бред. − Меня Катя зовут, а вас?

− А Зина не сообщала?

− Сказала. Я забыла. Редкое имя.

− Мальвина, − я решила ответить. Неужели внук Зины не говорил, как меня зовут? Уж про кого-кого, а про моё имя все всем рассказывают, как о диковинке. Катя попросила мой номер телефона. И тут же, не отходя от двери, стала мне звонить. И не ушла, пока не услышала мой сигнал.

− Сень! Вообще я понять не могу, что тут происходит, − возмутилась я, захлопнув наконец-то дверь. – Зачем она проверяла, верный ли я ей дала номер?

− Тоже обратил внимание. Хотя… все же так обмениваются.

− А зачем за швабру она меня так благодарила?

− Ну вежливый воспитанный человек. – Сеня был ироничен.

− Да ладно вежливый.

− Ну, наверное, испугалась, что ты и её выкинешь, как швабру.

− Зря всё же ты всё выкинул.

− Она сказала, ты сказала – я выкинул. На балконе и швабр и веников целый батальон. Откуда?

− От жильцов.

− По ходу они все были фанатами уборки, просто ярыми фанатами. А та швабра была страх, а не швабра. Ей лет сто. Толстая палка круглая и с меня ростом. Внизу маленький шпендик – ни одна половозрелая тряпка нормально не намотается…

− Сень! Мне всё равно. Она врёт. У Зины никогда не стояла в том углу швабра.

− Да понял я. − Сеня закрыл дверь на балконе и вошёл в комнату. В руке у него были и швабры, и веник, и совок. Сказал негромко:

− Что-то, Мальвин, мне в ней очень не понравилась. Где мне байк оставлять-то?

− Да встаскивай его в прихожую. Если она снова будет звонить, я не открою.

− Она всё равно не отвяжется, вот увидишь, – сказал серьёзно Арсентий. – Долбанутая соседка.– Сеня подошёл к окну и пощипал лист липы.

Сеня ходил с кухни на балкон.

− У вас что? Квартиры зеркальные по планировке?

− Да. У них окна на бульвар, у меня на двор, то есть липовый лес. А что?

− Ничего. Просто спросил. Хорошая квартира.

− Раньше мне тоже так казалось.

− Почему раньше?

− Темно как-то по утрам. И… ну в общем, я ещё не привыкла, обживаюсь.

Сеня всё отщипывал липовые листочки:

− Реально у тебя как у нас на даче, как в лесу. А что там за два мужика всё прогуливаются?

− Не знаю. Я их вижу иногда. У них собаки. – Я не хотела не то, что говорить о мужиках, я не хотела о них вспоминать. Их нет. Просто нет. Это мираж, как в пустыне!

− Никаких собак. Смотрят, головы задрали, но за листвой плохо видно… Но стоят давно… Ну так, каков план работ?

− Никакого. У меня отдых. Я устала.

− От меня?

− Ото всех. Стены сыплются, Сень. Я топориком тюкнула на кухне, так прям куски отваливаются. Сыпучие стены.

− Жди песочного человека, − Сеня полоскал тряпку в ведре и сам засмеялся сам своей шутке. Сеня иногда так шутил, что становилось страшно. Например, однажды он попросил меня загадать желание в зимнем лесу. Какой-то талант вылепил в лесу двух одинаковых снеговиков, похожих на червяков-головастиков с большими головами – на подходе был год змеи. Мы случайно наткнулись, когда шли по целине, объезжали трассу, чтобы не мешать гонщикам-ориентировщикам, они там соревновались, они каждое воскресение соревнуются, пыхтят и стонут на подъёмах, и на груди у них – планшеты, говорят ориентирование полезно для пространственного воображения. Когда снег мягкий и тёплый падает с бесцветного неба, недолыжники, вроде нас с Сеней, в такие моменты очень раздражают. «Смотри, −сказал тогда Сеня, − чтобы снеговики жили, их теперь лепят в лесу». «Понятно, мерзкие недоумки на поляне всё разрушат. Это разрушители, Сень». « Все разные. Лучше встань между снежных гусениц и загадай желание. Скоро новый год». «Сдурел?». «Китайский новый год! Вставай и загадывай желание». «Тупой?» Я так и не встала между снежных. А Сеня встал. Я смеялась, сняв варежки, красивые с узором, сняв шапку, мне было так хорошо в тёплом снежном лесу, мне было свободно, а он сказал: «Ты упустила свой шанс». И я поверила! Я пожалела, что не загадала желание между этих хладнокровных чешуйчатых недонагов и недонагайн в хвойных иголках. Но я всё спихнула на Сеню, всю вину, я сказала: «Просто ты забыл про мой дэ-рэ, только и всего, просто тебе по фиг на меня» − я мастер по переводу стрелок, я буквально обвинила его в том, что он вместо того, чтобы предложить загадать желание на дэ-рэ, сказал про эн-гэ. У меня же днюха третьего февраля, а китайский новый год как раз накануне. Сеня покраснел ещё сильнее, он вообще быстро краснел: «Я помнил! Я помнил!» «Помнишь, когда напоминание прочтёшь». Сеня стал просто бордового цвета и распинал потрясающие снежные скульптуры – двух снежных головастиков, сидящих на чешуйчатых хвостах, скульптор даже фактуру наметил. Мне не было жалко скульптора и Сеню, у него вылетело из головы, такое у всех случается. Даже у меня, хотя у меня память хорошая. Мне было жалко только беззащитных снежных червей. Я злорадствовала среди елей, я чувствовала себя довольной, если бы не разбитые скульптуры, чем-то приходится жертвовать, всегда чем-то приходится. Через месяц Сеня выполнил первый, а я всё ещё штурмовала кмс, потом выполнила, потом не подтвердила, больше чем через год я всё-таки стала кмс, начался новый штурм, а Сеня через год играючи стал кмс-ом.

Теперь вот – два года мучений, псу под хвост.

Когда Сеня закончил с паркетом, я пожаловалась ему, поныла, он сказал:

− Мальвина! Я честно желаю тебе выполнить. Но…

− Что «но»? − испугалась я.

− Просто, Мальвин, всему есть предел, пойми.

− Предел относится ко мне?

− Я тебе давно хотел сказать. Вот. Встань, пожалуйста. – Сеня протянул ведро. – И поменяй воду. И не лей ты химию.

− Слушай, − медленно ответила я. – Лью, что было в акции для полов. Тут жили свиньи, за пять лет паркет превратили в половую доску. Я его не узнаю. Значит, я на пределе? – Я притащила вёдра с водой, налив их под завязку, чтобы было тяжело, тогда меньше тяжесть внутри. – Значит, я на пределе?

− Да. Ты на пределе. Не лей ты эту химию так много! От неё разводы не исчезают.

− Зато обезжиривает. – Я можно сказать взбесилась и в то же время приуныла.

− Я хочу Мальвин тебе… ты знаешь, как я к тебе отношусь.

− Не знаю, − буркнула я.

− Мне больно смотреть, как ты убиваешься последний год. Это невыносимо. Хорошо, что вирус так вовремя пришёл, а…

− Что «а»?

− Доплавалась хрен знает до чего.

− На сотне-то? Да ни одна девчонка не погибала на соревах. Это только вы безмозглые тупые мужики.

К сожалению, за десять лет тренировок я слышала несколько историй о смертях на соревах, но всё это было на четырёхсотке и больше, и всё какие-то спортинтернаты. Но когда я плыла двухсотку батом, я благодарила бога, что для бата двести − крайняя дистанция.

− Извини, Мальвин. Извини, − Сеня потащил ведро в коридор.

− Я сдалась, Сень. И я сдалась давно.

− Ты изменилась Мальва.

− Смотри: пол снова в белых разводах, говорила же.

В общем, назревающий конфликт сошёл на нет. Поболтали ещё о стенах и прочей строительной лабуде, о наших бассейновских, и снова вышли – не в магаз, а прогуляться.

У входной двери замерли. На неё был налеплен лист а-4. Крупными уверенными буквами от руки выведено: «Соседи! Убирайте за собой!»

− Как в общественном туалете. − Сеня подмигнул.

– Просто кринж. Всё-таки Катя обиделась на моё меркантильное замечание. Но! Пусть висит. Пусть все видят, какие они дебилы. – Я сказала это громко, обращаясь к двери соседей.

Я с шумом захлопнула дверь. Мы тащили мешки с мусором, чёрные, туго набитый. Пока собирала в них отодранные обои и прочий мусор, я прозвала, эти мешки мешками для трупов.

Когда спускались на лифте, Сеня сказал:

− Заметила: у вас камеры на каждом этаже?

− Я знаю.

− Что-то у вас тут происходило, раз так разорились на слежение? Я у подъезда видел больного, ну… алигофрена в самом расцвете сил.

− У этого алигофрена мама профессор, работала с моей бабушкой. Он добрый, просто не говорит почти.

− Меня обругал, когда я в лифт байк затащил.

− Он всегда не любил велосипеды. Его вообще-то Смерч зовут, то есть – прозвище у него такое.

− Ироничненько.

− Я его помню по детству, его моя бабушка всегда жалела. Я ему конфеты дарила и иногда кувшинки с пруда, знаешь Каменный пруд? Он меня звал «вш-вш» − это значит на его языке «кувшинка». Смерч добрый.

Мы почапали к помойке. Я шла чуть позади и не могла оторвать взгляд от Сени – он ещё вырос, плечи у него вроде как ещё развились (одна я чахну). Тяжеленный мешок Сеня выбросил играючи, именно тогда я впервые отметила, что Сеня мне понравился…

Глава одиннадцатая. Прогулка

Начало лета – любимое время. До осени целая вечность. Июнь как новый этап, новая жизнь, тем более июнь без экзаменов. Всегда в июне перемены. Раньше – бабушка и Веретенец, затем – лагеря. Лето – праздник чила. Всё летом по-другому, не так как в обычной жизни… Но и время бежит быстрее. Зимой-то тя-янется-по-отянется. А летом – вж-ж, только успевай ловить. Летом как-то совсем по-другому устроен сам уклад жизни. После утренней трени – не школа, можно прийти и спать. Если в лагере, то вообще классно, всегда найдётся занятие, всегда что-то новое, новые впечатления, новые люди, знакомства, общение, я в лагере не тушуюсь.

− Ты как? – спросил Сеня, когда мы вышли на круг, Веретенец – он по кругу, с небольшими ответвлениями. Изредка нас обгоняли бегуны, да вообще людей было достаточно – воскресенье же, а к вечеру станет ещё больше – все вернутся с озера.

− Я норм. Если не считать, что забросила окончательно пробежки. Я заменила их на силовые. Тут, Сеня, всё по-другому. Впервые меня не колбасит после нашей тысячной перебранки.

− Ты всегда была спокойна, как снежный головастик. Это меня колбасило. Я тебя хорошо знаю, Мальва, ты злая.

− Я другая. Я смирилась, Сень, без шуток. Веретенец – подарок мне, вроде отпуска, как у взрослых. За неделю я освоилась в квартире и Веретенце, жизнь вошла можно сказать в привычное новое строительное русло и я как все возрастные тётки выхожу по вечерам на прогулку.

− Знаешь, Мальвин.

− Не знаю.

− Я вижу, ты изменилась сильно. Я тебя и не узнал. Я уже говорил тебе там…

− Где там? − вот таких разговоров с Сеней я опасалась. Понятно, что я ему нравлюсь. Жаль, что шансов у него ноль. Но я так ему обрадовалась. Я реально одичала за первую неделю полной самостоятельности.

− Ну в доме. Ты очень изменилась.

− Вот что вирус животворящий делает.

− Да. Но тебе идёт.

− В смысле?

− Такая худоба. Небось, сохнешь по Кириллу.

− Как ты догадался? – хотелось быть ироничной, но получилось плоховато.

− Да у тебя на лице всё написано.

− Снова гонишь? – я рассмеялась. – Я вкалываю как папа карло, живу в склепе. У меня все мысли о стенах, плитке и потолке. Выхожу из склепа в сумерках. А это, скажу я тебе, небезопасно, особенно сумерки пятницы. Ужинаю в одиннадцатом часу, а в три ночи я уже просыпаюсь, и так всю неделю. Но конечно «ты думаешь только о Кирилле». – Передразнила яи с нажимом закончила: − ТЫ думаешь о Кирилле, а не я.

− Ну ладно, ладно. Извини. Ты там не особо напрягайся. Я тебе помогу, как смогу.

− Я, знаешь, чувствую себя расшатанным механизмом. Но с завтрашнего дня возобновлю пробежки.

− И силовые в склепе не бросай.

− Думаешь, остроумный? Но ладно, ты лучше зацени. – Я подмигнула Сене.

− Что? – Сеня стал оборачиваться.

− Никто масок не носит. Народ не пуганый. Но в магазинах требуют. Наш друг Смерч и не пускает без маски.

− Он что в магазине людей распугивает?

− По-моему он там работает. Его там все бояться, без маски даже не подходят к магазину. Знаешь же больные люди…

− Не знаю.

− Они что втемяшат себе, так не отступятся. А ты говоришь – не понимает.

− Его наверное по какой-нибудь программе инвалидов взяли, – поморщился Сеня, он инвалидов не любил. Я тоже не любила, но после одного случая это не афишировала. А Смерча я всегда любила. Больные на голову – они как дети, мы с ним всегда друг друга понимали.

Мы свернули с большого круга на малый. Сеня знал город лучше меня, показывал, где какие хорошие магазины, рассказывал о зданиях. И мы с Сеней не останавливались, как другие, подальше от переходов.

− Сразу, Мальвин, заметно, что мы не местные. Приезжих сразу видно.

− Это я-то неместная? Да я тут жила с детства, с раннего, лол.

− А ты заметила, Мальвина, что люди на переходах встают далеко от зебры, буквально в метрах пяти от дороги?

− Точняк, Арсентий! Заметила. Все так шугаются близко вставать. Смертельные ДТП что ли тут на зебрах?

− Да.

− То-то я смотрю

− Но погибший один. Прошлым летом странные наезды случались. Раз пять машины давили людей на переходах, что-то совершенно необъяснимое. И водители все как один, утверждали, что автомобиль был исправен, и они крепко держали руль, и не двигали его. И их словам есть подтверждение. Двое водителей из пяти говорили, что их как невидимая сила толкала на тротуар. Ты будешь снова смеяться, как тогда насчёт сглаза?

− Нет-нет, я слушаю, − я стала нервничать, вспомнила миражи по утрам, когда реальность за окном вроде как менялась, а дом получалось, что крутило как избушку на курьих ножках.

− Ну во. Произошло пять наездов, когда толпа, или маленькая толпа ждали у зебры своего зелёного. И человек погиб как раз в последнем пятом случае. И после этого наезды прекратились.

− Ну так, если стоять за три метра, всегда спокойно отскочить успеешь.

− Понимаешь, Мальвин. В таких наездах скорости небольшие, машины трогаются, все успевали разбежаться, в одном из эпизодов машина просто врезалась в дерево. Кстати, жена погибшего утверждала, что они были во всех пяти наездах среди пешеходов.

− Так значит за ними охотились. Секрет Полишинеля. И что ж они не боялись и продолжали ходить по переходам?

− Так в том-то и дело… Ей этот вопрос задавали. Ты вообще местный канал-то смотришь?

− У меня телевизора нет, лол.

− А телефон?

− Интернет тянет так себе, лол. У меня ж мобильный.

− А чего не проведёшь

− Сразу видно, что ты благополучный. Мне бы электрику сделать. А интернет – дело десятое, когда стены на кухне рыхлые. Не до всего сейчас.

− А-а. Бедняжка. Но с тренями-то не сравнить.

− Понятно, легче чем плыть. Но тут много своих минусов. Мазоли, мышцы сводит ночью от перегруза. Нагрузка-то неравномерная.

− Бедняжка. – Понятно, что Сеня не жалел меня абсолютно. Он и сам на даче вкалывал, у него отец зверь, заставляет и учиться, и читать, и плавать, и батрачить. Весь дом на Сене. Родители же работают. Его отпускали из дома только со мной, на лыжах, на коньках. Его родители хорошо ко мне относились, я считаюсь в бассейне серьёзной такой, авторитетной. Сеня просто отдыхал, когда мы в воскресение выбирались в лес или на каток. И сейчас он отдыхал. Ещё на веле прокатиться по вечерней почти-не-жаре прекрасный отдых, хотя я вел и не люблю. Бесит меня в тягунки мучиться. Получается, что многое зависит от вела, так же как в лыжах от техбригады – но это в спорте высших достижений. Чем мне нравится плавание − данные прежде всего, а не инвентарь и экипировка. Мой любимый пловец – Сальников. Я его вспоминала весь карантин почти каждый день. В него никто не верил, кроме жены. Его и в сборной-то не было, он тренировался сам. Возраст… Плавание – не лыжи с биатлоном, и не стрельба из луков и прочего оружия, и не этот ужасный кёрлинг, где жирные коровы на льду визжат как поросята. Сальников почти в обмороке доплывал полтораху. Он считает, что помогли трибуны. Он мало того, что стал олимпиоником, так ещё первый в истории выплыл из пятнадцати минут. Без всяких гидриков, замечу. С тех пор его рекорд не так чтобы намного и побит. Наши из сборной так и плывут за пятнаху с чем-то. Полторашка – просто смерть, только Алиса. Девчонка из нашей группы, маленькая, ноги колесом, плывёт – вообще не тонет, может её вытерпеть. Я давно зареклась плавать длинные. На бате (повторюсь) максимум двести. В бате сложно в смысле техники, без техники не проплыть и никакая воля не поможет. Я уж насколько техничная, но на поворотах теряю десятую стабильно, и не сделать ничего. В детстве не училась особенно, что там думала, это ж не сальто-кувырок, а переучиться невозможно лично мне, это что-то с мозгами не так.

− Как раз вчера повторяли тот сюжет. Жену спрашивали: что, мол, охотились за вашим мужем? Но она утверждала, что быть такого не могло, что просто совпадение. Муж был очень добрым и хорошим человеком. Очень мягким и душевным. Бизнесом не занимался, работал в Москве, виделись редко, хобби было, коллекционер чего-то там. И воскресная прогулка у них вроде ритуала.

− Так не надо было возвращаться в Веретенец, и тем более выходить гулять.

− Она говорила, что не придали значения. Да и не всегда они гуляли. Знаешь: воскресные дела, магазин, пивка прикупить… Убили, то есть задавили, недалеко от дома.

− А где?

− Не помню. Но все пять наездов на переходах в разных местах. И потом они не были уверены, что именно их хотят задавить.

− Ну извини. В пять передряг попасть. Да я б шарахалась, вообще бы по зебрам перестала ходить.

− Там вообще необычно. Они ещё и к переходу не подошли. Вроде бы, машина врезалась в столб, а столб уже на этого мужика рухнул.

− И не убеждай. Не раз, не два, а четыре раза попадать на переходе в одну и ту же заварушку, это какими идиотами надо быть?

− Согласен. Но может они выпивали.

− Жена похожа на алкашню?

− Вообще нет. Знаешь, у нас на дачах многие сейчас по вечерам выпивают.

− Скажи, что это твои мама с папой, не стесняйся.

− Ну да. Они тоже.

Я прекратила разговор. Папа и мама Арсентия – дебилы конченые. Я ещё поэтому с Сеней сразу стала общаться. Я переживала всю жизнь, что у меня папы нет. Но когда я увидела папу Сени – это просто такое… Я сразу подумала: хорошо, что у меня нет такого монстра в соседней комнате. Иногда лучше без пап, чем с разными больными на оба полушария, мозга, понятно, а не глобуса.

Мы ещё много болтали, прикалываясь, любовались зеленью, во всяком случае, я. Когда зелень не тыкается настырно в твои окна, она лично меня очень радует, напоминает пословицу «молодо-зелено». Меня поражали воспитанные водители Веретенца, которые и без всяких зебр, тормозили, заметив, что мы хотим перейти дорогу, наверное боялись, что их тоже невидимые силы куда-то не туда направят…

− Не то что в моём детстве, когда носились все как бешеные, − заметила я.

− Вот что делает испуг непознанного с водителем, − сказал Сеня.

− Ты мои мысли читаешь.

− Всё ещё не веришь в сверхъестественное?

− Я в сглаз не верю, ирод.

− Ты, смотрю, тут поумнела.

− Я не тут. Я там ещё поумнела, дома.

− Не надо было дома кантоваться в локдаун, надо было сразу сюда сваливать, ясно ж было, что надолго.

− И как я бы здесь жила?

− А как сейчас живёшь?

− Я ремонт делаю.

− Ну хор, твоё дело. Но Веретенец тебе явно пошёл на пользу.

− Где на пользу? Когда глаза все в крошке были?

− Ты лучше стала общаться.

Вот как, подумала я, сама не ожидала, что так обрадуюсь Арсентию, впервые за всю эту бестолковую неделю чувствую себя спокойно. Но конечно вслух я сказала совсем другое:

− Неделю радио слушаю. Новости и разные странные программы, целый день болтают и никакой музыки, прикинь. Как у них язык-то не отсохнет столько болтать. Вечером на музыку переключаюсь.

− Привыкнешь, Мальвин, к болтологии. Не бросай слушать.

− Так надо для «общества», для ЕГЭ.

− Глядишь, и книги начнёшь читать. Про ирода тоже по радио услышала?

− Не. Про ирода давно знаю, заменяю иногда урод на ирод для разнообразия, – наврала я. Я реально услышала по радио «ирод» и просто загуглила, кто такой, слово понравилось, реально созвучно «уроду».

Вечером Сеня аккуратно вынес (вынес, а не выкатил!) свой вел.

− Чтобы грязь не упала, чтобы не приходила больше мигера, − сказал Сеня.

− Всё, Сень. Я больше ей не открою. Этим паршивым объявлением она поставила точку навсегда. А ты, когда будешь дома, отпишись, скоро темнеть начнёт.

− Я успею, я несусь по горным тропам, то есть бездорожью, как молодой орёл, то есть лань, то есть… забыл. Смотри, какие шипованные колёса.

Через час Сеня прислал слащавое сердечко. Ненавижу сердечки. Кирилл никогда мне таких не слал.

Часть вторая. Радио, буквы и хвосты

Глава первая. Кирилл

Знала бы я, что первая неделя будет самой лёгкой, ерундовой, я бы ценила её, а не мучилась. Как я потом вспоминала первую неделю! В то время, в воскресный вечер, я ещё могла себе позволить неспешные прогулки на полтора часа да по светлоте, вроде я барышня из прошлого, купчиха какая с матерчатым зонтиком в оборках, а Сеня ковалер и меня развлекает.

Когда я вернулась, меня ждал первый ночной ужас, не самый мозгодробительный из тех, которые мне предстояли, но напугалась я до седых волос именно тогда в первый раз. Седые волосы появились, без шуток, спереди, но адгезийцы меня уверили, что это пыль от старой краски въелась. (К зиме стали расти норм-волосы, о волосах ещё будет рассказ.) Испугалась из-за того, что не ожидала. Бабушка говорила, что первый раз – всегда оправдание. Ага, как же. Первый раз – смерти подобен. Я ж чуть не утонула в первый раз, оказавшись в бассейне.

Вот честно, в квартире я побаивалась, когда темнело. Каждый вечер на кухне работала стиралка, неважно две пары одежды я сменила за день или одну, стирать ли занавески от белой пыли, или пытаться отстирать старый бабушкин тюль от желтизны, или полоскать половые тряпки. Стирает машинка, и кажется, что ты не один, не так одиноко. Когда машинка начинала отжимать, она «улетала в космос»: тряслась и танцевала. Я вздрагивала от звука вертящегося барабана и мысленно грозила машинке пальцем: ну что, подруга, решила меня напугать?

Вечер после захода солнца – святое. На бабушкином столе (на него почему-то ни одни жильцы не позарились) я включила чайник и настольную лампу, тут же были пластиковые бутылки с водой, валялся на столе инструмент, разнообразные штучки для ремонта, которым в тот момент я и названий не знала, молоток тоже всегда был здесь – на всякий пожарный случай.

Каждый вечер я садилась на диван – стол рядом. Я прикрывала окна – на свет слетались огромные ночные мотыльки и бились своими жирными тельцами в окно, бились и бились в стёкла, свет их манил, целое стадо мотыльков-гигантов, никогда раньше в Веретенце я не видела такого беспредела… В первое же утро я их всех побила тапкой, они глупые и тормознутые. Мотыльки – не мухи. А новых я не пускала. Я включала магнитолу, вздрагивая, когда машинка начинала отжим. Развешивать бельё я шла с осторожностью – занавесок-то нигде не было, всё просматривалось. Развесив на балконе вещи и погасив свет на кухне, я возвращалась в комнату, похрустывала хлебцами, листала книжки по ремонту, планировала следующий день. Спала я мало. Настольную лампу приходилось выключать, а вот радио ставила на самый тихий звук, оно бормотало, убаюкивая меня. В три начинало потихоньку светлеть за окном. Я просыпалась. Вспоминала слова физика о полярной ночи, снова пила чай, на этот раз с мёдом, и раскидывала пасьянс из новой колоды – старая-то затерялась где-то в комнате. Я думала, размышляла, или сидела в прострации, вошедшей в привычку с несчастливого апреля, спохватывалась, планировала материалы и покупки, даже записывала расчёты в дневник по ремонту. Много там у меня скопилось вопросов, я вопросы тоже записывала, чтобы потом погуглить днём на кухне или отписать вопрос тёте Свете.

После одиннадцати я легла как обычно, накрывшись тонким пледом. Почему-то стало холодно – не раз случалось, сквозняки; квартира за счёт многочисленных выходов-проёмов хорошо проветривалась, не знаю, зачем тут же висел кондишн, но он и не работал. Наверное, погода меняется, подумала я засыпая. Я проснулась от громкого голоса «Лё фей!» Ну вроде как «шерше ля фам», а тут «лё фей». Я испугалась, села на диване, посмотрела в телефон: 0-08.

− Ёжкин кот, − я включила настольную лампу.

− Полегче про котов-то, − сначала я услышала голос, я никого не видела. Диван стоял ближе к окну. То есть я не видела то, что было за диваном, ближе к коридору. Я вспомнила детский кошмар, когда мой тролль стучался в окно, но это не был голос моего тролля. Я замерла, лёжа на диване, прикрывшись простынкой, и даже не подумала: куда делся плед?! Я смотрела на галогенку в лампе и успела подумать: хорошо, что не вольфрамовая нить, о которой у нас был параграф, галогенки энергосберегающие, так говорил физик, они современные… И ещё от них не режет глаз.

− Я к тебе пришёл и даже некуда присесть!

Я молчала.

− Ты мне не рада?

Я молчала. Я услышала, как мотылёк стучит крыльями по металлическому абажуру, вечно один жиробасный мотылёк просачивается… Мотылище, а не мотылёк.

− Мальвина! Куда присесть-то? Нет, я бы сел на диван, на уголок, но он неустойчивый как раз в этом месте, ведь так? Переворачивается диван, я тебя перевешу. Да и тебя неохота пугать. Для твоей психики безопасней на расстоянии, так? Ты не ожидала меня увидеть в такой час? Так куда сесть?

− Табуреты на балконе, − ответила я.

Вы спросите: зачем я ответила?

А я отвечу: я узнала голос − голос Кирилла!

Послышались шелестящие шаги, туда-обратно.

− На балконе воняет кошаками, но не ёжкиными… Ну обернись же, посмотри на меня!

Я лежала и не двигалась.

Вы скажете: надо было бежать из дома.

А я отвечу: даже мысль такая в голову не пришла. Это же был Кирилл!

− Ну ок. Тогда я сяду к столу, в торце, у окна, не против?

Я молчала, я смотрела на галогенку. Физик говорил: энергосберегающую не надо ставить на реле-регулирующий светильник, будет мигать.

Он прошелестел мимо стола и сел напротив окна. Кирилл! Собственной персоной. Я тоже села на диване, облокотившись на задник, подложив под спину подушку.

− Как ты вошёл сюда?

− Так дверь не закрыта.

И я поверила, даже не сомневалась, только удивилась: вроде бы закрывала.

− Странно.

− Ты с головой вообще не дружишь. Ты снаружи ключ оставила, глупая, − Кирилл сказал это таким добрым голосом.

− А как ты узнал, где я сейчас?

− Ну знаешь, любовь не знает преград.

− Спасибо! – Вы не представляете, как я была счастлива. Вот так Кирилл, нашёл меня!

− Конечно я тебя нашёл, естественно. Я хочу сказать, что пришёл с тобой попрощаться.

− Ты уезжаешь?

− Да я уезжаю.

− Далеко? − (Бабушка в детстве предупреждала, что нельзя спрашивать «куда?», надо спрашивать «далеко ли?»)

− Мальвина! Я уезжаю просто домой. Ты предпочла меня другому. – Я не удивилась тогда пафосу, но позже, вспоминая, именно из-за этой фразы, громоздкой и тяжёлой, несмотря на краткость, я засомневалась: а Кирилл ли передо мной. Но в тот момент сомнение длилось четверть секи – поверила как дурочка.

− Кирилл! Я тебя никому не предпочла. Я люблю только тебя. Очень давно. Я так мучаюсь.

− Рассказывай, − лицо Кирилла освещалось лампой. Он был красив как никогда. У него были мелкие желтоватые зубы – единственный изъян. Но сейчас и зубы поблёскивали; он был божественен в своей белой обтягивающей брендовой футболке (Киря носил только белые), он так грустно улыбался. Я аж прослезилась. – Ври больше. Ты сегодня весь день провела с этим спинистом-гигантом.

− Да что ты! Он просто недалеко…

− Просто недалеко у вас зашло в первый раз, − перебил меня Кирилл. – Думаешь, не знаю, как радовалась, как мысленно прыгала от счастья? Я всё знаю!

− Неправда!

Я удивилась: Кирилл так много говорит, он же в основном молчал, а если говорил, то о плавании, об остальном ёмко и метко, со злой иронией. В плавании же каждый сам за себя, в юниорах борется уже не с соперниками, а с таблицей разрядов. В плавании много дисциплин, каждый считает свою дистанцию и свой стиль самым крутым, а остальных с их стилями и с их дистанциями принимает спокойно, опосредованно. Нет пловцов сильных во всём. Неужели он приревновал?

− Как ты его не послала-то? Он тебе втирал разную фигню, а ты уши развесила, смирилась. Да: он мастера взял, но призы никогда не потянет, вот и тебя за тобой тащит… А как он зимой снеговиков-то дубасил? Вот умора-то! Вот герой!

− Извини, Кирилл. Такого больше не повторится. Я очень и очень хочу с тобой быть. Хочешь, я поклянусь? – эти слова вырвались сами собой, помимо воли. «Поклянусь» – слово-то какое дикое, из страшных сказок.

− Рассказывай. Предавший один раз, предаст и во второй. Прогонишь, перестанешь общаться, тогда видно будет.

− Но мы с детства, он мой друг…

− Ну всё, прощай тогда.

− Подожди Кирилл! Не уходи! Не бросай меня! Подойди! Обними меня, пожалуйста.

− Лучше ты ко мне. А то… Как-то неудобно вот так сразу, ну же…

Я встала – между диваном и столом совсем узкий проход. Я наткнулась на Сенин короб с перфоратором − он привёз инструмент… Кирилл сидел и загадочно улыбался, он смотрел на меня с безумной любовью, с неземным обожание и … пропал! Я осталась стоять растерянная. Я злилась так же, как тогда, когда я стала открывать окно на кухне, увидев тролля за окном, мама меня остановила, и я злилась…

Глава вторая. Швабра

Очнулась я на диване под пледом, лампа не горела, за окном не брезжил, а накатывал рассвет… То был сон! Сон! Я лежала и приходила в себя, с меня катился пот. А где сквозняк-то? Откуда духота? Я лежала как парализованная, как полоумная, и счастливо улыбалась. Я думала: надо сказать Сене, чтобы больше не приезжал, надо вернуть инструменты, поблагодарить и вернуть. Сеня! не надо приезжать, а Кирилл, Кирилл… он мой! Мой навсегда!

− Ты почему мою швабру выкинула, а? – на месте, где сидел Кирилл, возникла тень, загораживая слабый рассвет. Тень махала руками-мельницами. – Где моя швабра, отвечай!

− Зинаида Алексеевна, здравствуйте! – обрадовалась я. − А мне сказали, вы умерли.

− Я умерла тринадцатого июля, а сейчас июнь, слава богу!

− Я то же самое её спросила: в этом году?, а она: в прошлом.

− Кто? – Зинаида Алексеевна встала и поставила руки в боки.

− Так жена вашего внука. Дох… То есть Катя.

− Ой, Мальвина, такая милашка Катюша. И как она могла так ошибиться. Правнучка у меня маленькая, красотуля, правда же? Верещит, аж ужи закладывает. Вся в меня.

− Угу.

− Что с тобой произошло?

− В смысле?

− В свинарнике живёшь, посмотри! Холодильника нет, чай в комнате кипятишь, крошками всё засыпала, а я между прочим босикоо-ом, босико-ом-м-м. – Она страшно замычала, как корова, я успела подумать, что соседи снизу точно сейчас прибегут. Зина пошла в обход, мимо стены, встала у меня в изголовье:

− Швабру гони, дрянь такая! Очистила угол!

− Так я думала – хлам.

− Это ты, дрянь, хлам!

− Сейчас, сейчас, я сама переживала честно, случайно вышло.

− Ладно врать-то! Поставила пластиковую хрень и думаешь отвяжешься теперь? А ну…

Она схватила меня за шкирку, я впилась руками в её руку, но Зинаида Алексеевна, несмотря на преклонный возраст, оказалась сильнее – она меня вытащила с дивана, футболка на мне треснула. Я взбесилась и стала бороться, трясти Зинаиду Алексеевну за грудки (она была в своём самом красивом халате, из плотного шёлка, в розочку − халаты были её страстью). Я трясла и бормотала что-то вроде: ну вы совсем в деменции, что вам от меня надо, мы же всегда так хорошо… Я не смогла закончить своё бормотание, я получила удар такой силы, что упала на диван головой назад, хорошо, что спинка у дивана мягкая… Диван понятно перевернулся – один угол-то перевешивал, я скатилась на пол. Я лежала лицом вниз, схватилась за ножку стола, не успела даже очухаться, как злая соседка схватила меня за подмышки и поволокла к окну – там от спинки дивана до окна всего метр. Но как она пролезла в этот проход со своей жирной филейной частью?

− Открывай окна, − приказала она.

− Мотыльки…

− Ты русский язык сечёшь? Открывай, кому сказала!

Я покорно, послушно, аккуратно, без всякого страха открыла окно.

− Пошли, − Зинаида Алексеевна была уже за окном. И я послушно «вышла» за ней, мы облетели дом, причём она увиливала от веток, а я постоянно на них натыкивалась – я же впервые летала… Такое чувство, состояние… Парящее, лёгкое, как под водой, когда скользишь после техничного старта.

Мы приземлились на помойке.

− В строительный мусор выбросила?

− Д-да…

− Тебе повезло. Четыре дня не забирали мусор. Ищи швабру. Мою! Любименькую! Несчастненькую! Швабру!

− Хорошо, хорошо. – Я старалась не смотреть на Зину и не пораниться о гвозди, которые наверное торчат из каких-нибудь деревяшек. Но как… Темно ещё, − блеяла я. −Тут же всё завалено, досками, старой мебелью и…

− Как выбросила, так и найдёшь.

− Но вы же мне поможете?

− И не подумаю. Ты мне хоть раз помогала? Да вы с бабкой со мной даже не здоровались.

− Я всегда здоровалась, всегда, − я стала либезить и заискивать, как голодная побитая собачонка, я стала смотреть на Зину преданным подобострастным взглядом, лишь бы она не заставляла искать меня среди досок швабру.

− Да ёжкин кот! Ищи давай швабру. Светло уже. Ну!

И я получила сильнейший подзатыльник, такой, что впечаталась в центр контейнера, чуть не напоролась глазом на шершавую доску с гвоздём. Доска торчала из старого полированного гардероба, похожего на гроб. Полировка искрилась в свете фонаря. Фонарь стоял не у помойки, а чуть поодаль, у тропинки, которая к этой помойке шла. Рядом с фонарём неявно, но прослеживался силуэт…

Я расплакалась: ну как я найду, мне в ногу кажется впился гвоздь.

− Ты кидала в контейнер?

− Н-нет, я всё контей… бак…, − я не могла говорить, слёзы душили меня. Контейнер − гигантский кузов мусорки, рядом с ним тоже всё завалено барахлом, какими-то мешками, вёдрами, всё гремит и воняет.

− Какой тебе тут бак? Это контейнер, русского языка не знаешь? Тьфу ты, сразу заметно, что спортсменка. Спортсмены никогда умом не блистали. Тут оставила?

− Я только санки в бак, в… контейнер бросила, и… коврики, я… − я пыталась сказать о детских санках и резиновых ковриках, которые Сеня естественно вынес на помойку по моей просьбе.

− Коврики, − передразнила Зинаида Алексеевна, − в свете фонаря и серости рассвета она выглядела как бешеная бабка-супергерой и ей действительно для полноты образа не хватала какой-нибудь ёжкиной метлы. Волосы у неё развевались, хотя ветра не было от слова «вообще», халат мерцал, ноги были обуты в калоши, а сверху гольфы, и тоже в розочку, она просто вся переливалась этими розочками. – Коврики она выкинула. А ты знаешь, какие они были нужные кому-то, качественные, толстые автомобильные. Ты бы могла дома у себя их положить, и Сене своему наказать отвезти в своё дом, помочь маме, она и так нервная и больная…

− Я… я не подумала. Я… я… один оставила, он перед дверью лежит, а остальные.

− Ну ладно. Покопаюсь, пока ты ноешь, ненавижу нытиков, ненавижу тебя и твою бабку-баронку, сидит себе, восседает на… − такое впечатление, что она говорила о моей бабушке, что бабушка, где-то сидит, я-то не сидела, а стояла на коленях в мусоре и боялась двинуться, чтобы на что-то ещё не напороться. Зинаида Алексеевна стала греметь где-то рядом с контейнером, а я замерла и всхлипывала от испуга.

− Целуй мне руки, вставай на колени! Ах, ты уже на коленях? Вот так!

Я поползла по досками, которые проваливались подо мной, наткнулась на что-то мягкое и мокрое, и обрадовалась, что не гвоздь.

− Да я в переносном смысле, фигурально, то есть, выражаясь. Фу, слюнявая. – Зина торжествовала, мне казалось, что она выше Сени, просто гигантская. − Да не ной! Нашла я швабру, вот она. Не взял никто родимую, вид-то неказистый, зато суть, какова суть. А ты уж готова была пятки мне лизать, нытная девочка. Пока! Но не прощаюсь до конца! Жди ещё в гости-то! Вот же везучая. Так бы убила, если без швабры соталась! – Зинаида Алексеевна взвилась в воздух, вися на швабре, как на турнике, сделала сальто как гимнаст, оседлала швабру, но не как в мульте про ведьмочку-службу-доставки; она кружила сидя на швабре, как на скамейке, опершись на неё руками и болтая ногами – вылитая сумасшедшая бабка.

Я вылезла из мусорного бака и побежала к подъезду, не по дорожке, мимо фонаря, а по земле напрямки, я неслась босиком метров двадцать вниз, вниз к подъезду и думала: как мне открыть сейчас дверь, ведь у меня дома магнитный ключ, а код я не знаю…

И тут я проснулась. За окном совсем светло. Волосы мои были мокрыми от пота, футболка тоже. Я потрогала затылок и взвизгнула от боли. Быстро села на диване, стала изучать пятку – я так больно наступила на гвоздь. Рана была глубокая, стопа в земле. Блин, успела подумать я, придётся искать поликлинику и вводить противостолбнячную сыворотку, два дня точно будет слабость, это тяжёлая прививка под лопатку… Но тут произошло что-то за гранью, после чего я замерла, и встала на одной ноге как цапля на болоте. У меня на глазах стопа очистилась от земли, песка и грязи, рана затянулась, её не стало! Я вернулась в реальный мир, т.е. вышла из оцепенения, стала рассматривать локти, взяла зеркало, изучила распухшую губу – всё затягивалось на глазах: только посмотрю, и рана, или синяк, или опухлость пропадают. Я потрогала затылок – вообще не болел! Я даже зажмурилась и шлёпнула себя по затылку – не болит! Волосы высыхали на глазах, футболка тоже.

Я в обычном режиме, как-то бессвязно подумалось мне. За окном совсем рассвело, значит через час должно было на минут пять заглянуть солнце, липы колыхались, окна были прикрыты как вечером.

− Ну надо же. Какой кошмар приснился, − пробормотала я для смелости.

Я налила в чайник воды и включила его. Села пить чай, переставив подушку. На всякий случай осмотрела и её. Я на диване раскидывала карты. Сейчас же я о них и не вспомнила. Я просто сидела, переваривая увиденное. Во сне пришёл Кирилл. К чему бы это? Хорошо ли, что он пришёл во сне? Я думала о Кирилле, пока пила чай, пока снова кипятила чайник, чтобы снова пить чай. Но вдруг вспомнила ощущение полного опустошения и беспомощности – как я лежала в этом огромном контейнере строительного мусора. Чёртова швабра. Не могли раньше предупредить соседи, что её нельзя выкидывать. Страшная швабра, мощная в ручке и с совсем короткой перемычкой. О Зине я боялась вспоминать, отгоняла от себя эту жуть. Вдруг, размешивая в чашке мёд, я вспомнила прошлое. Что-то щёлкнуло в мозгу, случается такое, и…

Я ехала в лагерь первый раз. Естественно в Анапу, естественно бесплатно, тогда пришли в бассейнпутёвки именно на малышей, то есть на нас – восьмилеток. Мама вспоминала свой лагерь как что-то очень приятное и свободное. Она всё детство провела в лагерях в основном сидела в кружке мягкой игрушки. Я смотрела фотографии мамы в альбоме: худенькая девочка, её обнимает руководитель кружка, деревянные домики, весь лагерь деревянный. Я представляла такие домики на берегу моря, но оказалось всё по-другому. Корпуса каменные, столовая ужасная, но я в детстве не очень любила есть, только если овсяное печенье, так что я спокойно переносила голод, я и хлеб любила просто без всего, а в столовой хлеба было навалом − мягкого, бело-серого, с хрустящей корочкой.

Напоминание 2. Сёстры Лобановы и овсяное печенье

В комнате нас поселили впятером. Я сразу стала верховодить. А в соседней комнате были две девочки, как бы сказать помягче, ну их не уважали. Улыбина Наташа была полненькая и страшненькая, остриженная под горшок, ходила всё время в одних и тех же штанах, плавала неплохо, на уровне так, жиробасы в детстве часто плавучие, а потом все тонуть начинают. Тонуть – это не значит на дно идти. Просто наступает такой момент и у девочек и у пацанов, когда растёшь, оформляешься и перестаёшь чувствовать воду. Вода начинает дружить с плавучестью против тебя, этот момент надо просто пережить, переждать и всё будет снова почти как в детстве, ну у всех по-разному, кто-то, разочаровавшись, уходит. Я отвлеклась. Значит, Улыбина, её за человека не считали, ну так – жиробасная жаба, и ещё вторая девочка Аня, даже не помню её фамилии, что-то на «П». Они как-то сразу стали вместе в лагере, остальные их сторонились. Улыбина-то урод (ну конечно нет, но тогда я так считала), Аня же была симпатичная, смуглее меня, глаза такие карие живые, прям очень и очень симпатичная, и ещё волосы тёмно-русые вьются, длинные, она их в хвост носила, симпатичнее меня, у меня-то волосы прямые. К середине смены, когда я освоилась окончательно и со всеми сдружилась, девчонки из соседней комнаты стали к нам приходить, мы играли в какую-то игру, не игральные карты, кажется там были хоббиты, а может хрюки. То есть наша комната стала тусить с той комнатой. И вот как-то во время нашей игры припёрлись и Улыбина с Аней П. И девчонки из их комнаты им говорят: «Ушли отсюда! Вас не звали!» А я говорю: «Почему это вы решаете? Это наша комната, наша игра, проходите девчонки, Аня, Наташа, садитесь вот тут напротив». Помню Аня П так мне кивнула благодарно. Вы думаете, я такая защитница слабых? Нет и нет! Я всех слабых ненавижу. Просто две другие девочки из соседней комнаты, сёстры Люба Лобанова и Люда Лобанова, почему-то считали себя круче меня. Во всяком случае, мне так казалась. Они такие были красотки, закатывали томно глаза, когда вставали на тумбочку стартики поделать и только потом натягивали очки. Они были координированные и супер-обучаемые. Я с этими стартиками лет пять мучилась, пока стало получаться прилично. На старте надо выигрывать, иначе лидерство придётся отыгрывать по дистанции. Отыгрывать каждую десятую у соперника дико, ещё если не в волну, тяжело, и на финишный рывок может не хватить. Плавание этим опасно – силы могут покинуть вас в любой момент. Вроде плывёшь на скоростях и вдруг – руки не поднимаются, тело как вата, в волну не попадаешь. В плавании важно поймать волну. Если на дистанции кончились силы − это ужас, тихий ужас. На суше, в беге, например, ты если уж разогнался, то несёшься, пусть и задыхаешься, и ноги не бегут, забились, но борешься как-то, в плавании на морально-волевых не выплываешь – сбился ритм, сбилось дыхание, техника полетела, и всё − проигрыш прежде всего самому себе. Форма важна, кондиция. Я отвлеклась…

И вот эти Люба и Люда – они меня бесить стали ещё в Москве, но я хитрая, я с ними норм. А тут оказался подходящий момент. И я сказала их отстойным соседкам: «Садитесь девчонки, играйте!» Смотрю: все как-то недовольны, смотрят так на меня, а Улыбина с Аней П обрадовались искренне.

− Ой, да Мальвин, да что ты! Да не церемонься ты с ними. Пусть просто сидят и смотрят! Не надо их учить! – Люба с Людой так томно, в один голос, принялись убеждать. Люба была старшая, старше меня года на два, а Люда моя ровесница

− Слушай, Люба. Ты кто такая-то? Мы команда, а ты считаешь себя лучше что ли?

− Ну ты и дура, Мальвина, – обиделась Люба. – Они же отстой. А команда – это ерунда всё. В плавании каждый сам за себя.

Дело в том, что Люба была права. Команда у нас до сих пор никакущая. Вот у Ольги Алексеевны группа − реально команда. На соревах, внутренних спортшкольных, один плывёт, а все за него болеют, стоят по краям, кричат, на развороте рядом с контролёрами руками машут: давай, сильнее на повороте отталкивайся, выжимай давай. В нашей группе такого не было. Эстафеты ещё не начались. Когда ты в эстафете, то всегда дружить начинаешь, иначе не победить, дух важен, но я тогда об эстафетах даже не знала. Просто вожатые грузили про команду (у нас кроме тренеров вожатые в лагере были), вожатые видно по методичке нам болтали, как их научили, им же что плавание, что футбол – всё едино, их поставили на спортотряд, они и следуют инструкциям.

− Нет, Люба. Каждый за всех. Тебе хоть кто скажет. И если ты думаешь, что лучше других, то ты хуже других.

− Я хуже? – Люба засмеялась. – Мальвина поглупела, да?

− Ага, − выдавила сестра.

Все молчали. И закатывали глаза от возмущения.

− Я не поняла, ты что сказала? – я только этого и ждала. Я вцепилась в Любины волосы и стала её трясти, как сегодня во сне Зину. Завязалась такая не драка, а потасовка. Люба не ожидала, и не сразу стала отбиваться. Она оцепенела.

− Может им напомнить, как ты их брюки спрятала, как таскала у них печенье? Твоё, Ань, печенье, Люба слямзила! – кричала я.

На территории лагеря был магазин. Кто с деньгами, те покупали там палочки кукурузные и ещё разную кондитерскую еду. У Ани из тумбочки подтыривали, а однажды Люба украла целую пачку. Просто, потому что у Ани можно украсть, и её позлить, и посмеяться всласть, и при этом ты даже не считаешься крысой. Об отстойных можно вытереть ноги! Никто понятно в детстве так не формулирует, просто тащат и всё, крысятничать вполне себе норм у дур.

− Ты сама воровка! Это ты воровала печенье! Ты же любишь овсяное, − напала на меня, защищая сестру, Люда.

Тут за меня заступились мои подружки из комнаты, стали выяснять, когда и кто что видел, мы стали доказывать, что не знали, что печенье Анино. А я прекрасно знала, я даже видела, как Люба с Людой воровали у Ани с полки (я была с ними и стояла на стрёме) – ведь надо было ещё найти: Аня продукты стала прятать под бельём.

Мы поцарапались, покусались. В общем, Люба почти расплакалась. Но держалась. Нытиков-то почти не было в группах, ныли только абонементники, когда мы из душевых их пинками выгоняли − пусть подождут, не сломаются.

− Ещё что-нибудь своруешь, или что пропадёт, плохо будет. А девчонок тронешь, дело будешь иметь со мной. – Я, такая, вся из себя честная с укусом на щеке, меня аж распирало.

− С тобой! Ха! Да кто ты такая-то? Малявка мелкая! – закричала Люда, хотя была на месяц младше меня.

− Сейчас узнаешь, кто я такая. − Я тыкнула кулаками в лицо Люде. Люда пополнее, но взгляд у неё был не такой уверенный и нахальный, как у Любы – она и плыла слабее.

Мои девчонки впились в Любу, чтобы она меня не убила, она же рванула спасать сестру. С Людой у нас завязалась настоящая драка, начались крики, прибежали вожатые и даже уборщица, нас растащили, начались разбирательства. Я и все мои девочки подтвердили, что я просто заступилась за Улыбину с Аней П., просто заступилась. Тренер наказал Любу с Людой (сто приседаний и сто отжиманий), ну и немножко меня. Я была довольна. Меня зауважали, я же типа борец за справедливость, а Улыбина с Аней теперь часто к нам приходили. И Аня специально мне покупала овсяное печенье, я принимала его с благодарностью, шутила, и жадно проглатывала. Через неделю Люба стала со мной разговаривать, а Люда нет. Она помалкивала, затаила на меня злобу. Я ждала от неё подлянок. И они не заставили себя ждать. На дискач я тогда ходила с удовольствием, надевала супер-трикотажные штаны – они пропали, их не оказалось на моей полке в шкафу. Джинсы, тоже моднявые, были искромсаны внизу и на заднице. Тогда я сделала из них бриджи (не зря ж мама портниха, я и в восемь лет помогала ей кроить), надела их на дискотеку, я танцевала в нашем большом кругу, а на заднице у меня светилась дыра. Люба с Людой окучивали парней и все надо мной ржали. Но мне было наплевать, я светила дырой на попе и не стеснялась, под джинсами были надеты супер-красивые плавки. В какой-то момент Улыбина пропала с танцпола. А, вернувшись, рассказала, что схватила все лучшие вещи сестёр Лобановых и бросила где-то на территории, подальше от корпуса. Не знаю, что там она выбросила, но сёстры возмущались до посинения. Любимые трикотажные штаны было не очень жалко, они заношенные, но брендовые. Мама вздыхала:

− Я так и знала, что украдут. – Мама жила временем, когда зашитые штаны всё равно было жалко, мама жила прошлым, где вещи ещё не были одноразовыми.

Я не сразу до конца помирилась с Людой. Где-то два года мы друг на друга бычились. Многие, кто был в курсах, стали относиться к ним так себе, и им пришлось со мной мириться – я-то (уточню тут нескромно) звезда бассейна. Люда стала сильной спинисткой. Но всегда почему-то так получалось, что её не ставили отстаивать честь бассейна на Москве в эстафете. Аня П перевелась в другую спортшколу, а Улыбина плавает до сих пор, она всегда за меня и согласна на любую грязную подлянку. (А ещё она молчалива и никогда не выдаст.) И не потому, что она скотина, сволочь и мерзота, вовсе нет! Ей реально пришлось непросто в ту смену. Я её сама не переваривала тогда, просто выпал удачный момент. Улыбина писалась, сами понимаете – матрас днём выносили сушить, запах был. Её гнобили не только в комнате, даже Аня П общалась с ней с презрительной ухмылкой. Аня П не стала своей, такое случается, причин может быть миллион, может быть даже просто случайность. Аня П, кстати, не особо ценила моё заступничество, хоть и стала покупать печенье лично мне, ей было индифферентно: она милая, симпатичная, её любят родители, перетерпеть смену и забыть как страшный сон, а может она раскусила меня. Я же всего лишь уничтожила конкурентов, я даже представить себе не могла, что в лице некрасивой рыхлой зассыхи Улыбиной, найду такого преданного друга, что у этой бедной девочки Наташи такая большая душа. Улыбина очень хороший человек, случаются по жизни люди, которые благодарные – помнят, не забывают. Улыбина единственная из моих подруг, за кого я реально радуюсь и не планирую разные мелкие пакости исподтишка. Улыбина сильная кролистка, спринтер, она мастер уже год. И я рада за неё, она это заслужила. Знаете, обиды и переживания закаляют. Улыбину гнобили года три, потом она вытянулась, как-то очень быстро изменилась – иногда происходит такой скачок. Она по-прежнему была немного похожа на табуретку, что-то табуреточное из детства осталось и в лице. В плавании Улыбина, что называется, наработала технику. Есть такая поговорка: если долго мучиться, что-нибудь получится. Поговорка работает не для всех. Улыбина, кстати, очень переживает за меня. Она шлёт мне, прикиньте, эмодзи и стикеры − не бросила меня даже в карантин. Сама-то она, что называется, стрессоустойчивая. Нет воды – она целый день на клочке пола будет отжиматься или приседать, ей всё равно. Кстати, она кандидат в сборную Москвы, размышляют там: брать её или нет. Побед-то особых нет, но она всегда в шестёрке, стабильная. Вряд ли она прорвётся, но я за неё болею искренне, а не так как за других: сама улыбаюсь и лью елей, аплодирую, а в мыслях думаю: хоть бы ты шею свернула на повороте.

Тренер после лагеря стал ко мне ещё лучше относиться и всегда, когда кто-то новый приходил в бассейн, просил меня всё объяснить, всё показать, ну в общем, чтобы человек не терялся. К чему я это вспомнила-то? Тогда я впервые просто нашла к чему придраться, чтобы унизить людей. Я подпортила репутацию Любе с Людой навсегда. Меня бесили и Аня П, и Улыбина не меньше, чем их, им приходилось ещё жить в одной комнате. Я с удовольствием ела ворованное печенье – всё верно говорили же. Я просто хотела их унизить, обеих сестёр. И вот сегодня во сне так же унизили меня. Мёртвая Зина (я знаю: мёртвые могут являться в снах, их бояться не надо) решила пристать ко мне, повод − швабра. Эта старая деревяшка – не сошёлся же на ней свет клином, ну или несвет. Ну возьми себе другую швабру, какая разница на какой летать… Но нет: мёртвой Зине надо было меня унизить, до чего-нибудь докопаться. Чуть, ведь, не покалечила меня на помойке, она б ещё в продуктовую вонючую помойку меня затолкнула. Хорошо, что это был просто сон, просто ночной кошмар…

Глава третья. Не доброе утро

Солнце озарило комнату, я подставило лицо под его лучи, больше напоминающие паутину – пробиться через густую липовую листву надо суметь. Солнце! Свет! Ну наконец-то! Значит, время уже шесть. Я ещё и не начинала работать. Тут меня как громом долбануло: ключ! Кирилл же сказал, что я оставила ключ с той стороны двери. Я рванула к двери, почти подвернула ногу, споткнувшись обо что-то. Дверь и впрямь была не закрыта, колыхался на сквозняке отодранный край объявления про «убирайте за собой». Ключ и правда висел с внешней стороны. Ну я и дура! Просто ополумевшая дура, хуже этой тупой Зины-мертвечины. Ну как я могла забыть ключ?! Всё из-за Сени, я загулялась с ним, устала. У меня была отвратительная привычка всё валить на кого-то, много раз я так себя вела, хотя конечно же понимала, что виновата сама. Снова менять замки? Ведь только поменяли весной и опять?! Нет, не буду менять. Мы с мамой уже ключи от нижнего замка отдали будущим жильцам, чтобы, если что, они могли всегда зайти, проверить, как ведутся работы, занести какие-то вещи. Они волновались, что мы не успеем к августу, они и обои должны купить, и стулья, они предложили съездить, хотят выбрать сами, а нам с мамой всё равно, какие обои. Нет, снова платить за замки, расстраивать маму, она станет волноваться, будет каждый день названивать и уточнять, закрыла ли я дверь. Хорошо, что есть тамбур, хорошо, что никто не забрал ключ. (У нас в Москве я забыла ключи в скважине почтового ящика. Опомнилась через полчаса, вернулась – нет ключей. Я стала рыться в коробке, туда бросают бумажный спам и бесплатную прессу, в которой пишут разные фэнтезийные статьи о происходящем на районе. В коробке я нашла свою связку без ключа от домофона. Кто-то решил, что ему домофонный ключ не будет лишним, ну хоть мои ключи не забрал…) Я закрыла дверь на все замки, солнце уже освещало коридор из кухни, в коридоре хорошо просматривались следы. Я прошла в комнату и стала приглядываться к следам. Вы подумаете, что я идиот, но я скажу, я по серьёзке надеялась: вдруг Кирилл был не сон, ну или не совсем сон… Но нет. Следы были только мои, от шлёпок. Впервые я поблагодарила белую пыль за то, что она пока так и не отмылась окончательно. Старое, пусть даже облупившаяся краска, вылетевшая микрочастицами из шлифовальной наждачки, иногда выручает, приносит пользу, напомнит о чём-нибудь.

Сейчас успокоюсь, погадаю себе на картах, посмотрю, что там в них – я открыла ящик стола, но карт там не оказалось. Не так жалко, не как старую колоду, но всё же. Я как алкаш с бодуна или наркоша с ломкой стала рыскать по комнате, обыскала весь стол, рассыпала какие-то гвозди, или шурупы, или саморезы – я в глупых железках тогда ещё не разбиралась. Я переставила магнитолу, убрала со стола и чайник. Нет. Колоды не было. Тьфу ты – я крепко выругалась. Куда они пропали-то? Я стала искать по всей квартире – везде. Пустой шкаф, который в счёт платы притащили откуда-то последние жильцы – я ж не могла туда колоду спрятать. После запаниковала, обшарила и шкаф − нашла на верхней полке коньки сорок пятого размера, надо будет Сене отдать. Нашла ещё рулон обоев – так далеко его задвинули, что он не был виден даже со стремянки. Во встроенном шкафу в прихожей нашла резиновые сапоги, они лежали внизу, в глубине, совсем незаметно, если просто открыть створки. Колоды, понятно, не оказалось и здесь. Ну ничего, выйду на улицу, куплю ещё одну, пусть, что выбиваюсь из графика.

Я всё ещё не приступила к работе, график нарушался, а я не могла допустить просрочки ни на день. Но вышла на балкон – с балкона была видна «правильная» картинка, хотя бы это успокоило. Всё было как всегда. Людей почти нет. Какие-то рабочие ставили шатёр под окнами. Они выгружались из микроавтобуса, сидели на матерчатых раскладных табуретках. Этого ещё не хватало! Но после, привыкнув за июль, я чувствовала какое-то единение. Оказывается, в плане дома на лето стояло благоустройство и работы на фасадах. Рабочие ночевали в шатре, мешали цемент и другие смеси, развозили на тачке и укрепляли фундамент нашего и соседнего дома. В то первое утро строители принесли из подвала чайник, разлили себе по бумажным стаканчикам. Взяв в пример строителей, сунув три пакетика чая в чашку, я трезво смогла рассуждать. После дико страшной ночи я наконец уверовала до конца: я − в абсолютно в новом мире. Удивляли меня и скандальные соседи снизу – почему ни разу за всю неделю она не появилась – ведь я шумела… Подъезд казался вымершим. Все где-то по дачам, все боятся вируса. У нас такой большой дом, казалось бы – должны люди сталкиваться: лифт-то один. Но почти всегда, когда я выходила на лестничную площадку, лифт не шумел – стоял где-нибудь. Я часто видела Смерча внизу у почтовых ящиков или в магазине, где он усердно работал, пугая безмасочников и заставляя их своим страшным мычанием маски купить. Я уже писала, что видела знакомых бабушки во дворе, кое-кто ещё помнил меня по детству и узнавал после стольких лет, кто-то вздыхал и о бабушке. В Веретенце совершенно замечательные старые женщины, в основном все они сосредоточены на нашем бульваре Бардина, это всё бывшие сотрудницы завода. На бульваре – всё лавочки, они сидят на этих лавочках с утра до вечера. А в темноте их сменяет гогочущие мои ровесники…

Я не могла ничего делать, у меня без карт всё валилось, я привыкла к ним, все девчонки в лагере после утренней пробежки первым делом утыкались в телефоны, а я раскладывала карты. Я знала – нужна неделя, чтобы пропала зависимость. Иногда в лагерях терялась карта, или кто-то утаскивал всю колоду из мести. Тогда я говорила девочкам: всё, больше гаданий не будет. Чужие колоды я никогда не брала, только свои. В лагерях у меня был не авторитет, а просто слава гадалки, всё что я пророчила, сбывалось. В первое своё лагерное лето я увидела, как девочки гадают, по иронии судьбы −Люба и Люда, и научилась. Объяснять нельзя, но они объясняли, они ж не знали, как я их подставлю в ближайшем будущем.

Разобранная растерянная и разочарованная я вышла из дома. Скорей бы дойти до киоска и эти самые карты купить, вот классно было бы полететь… Но не с Зиной и не на помойку… Во дворе я встретила Алексея Алексеевича, председателя жэка и бывшего сантехника, он руководил обустройством рабочих. Он поздоровался и спросил, так внимательно-внимательно на меня посмотрев:

− Ключи вам вернуть?

− Ну что вы, − ответила я. – Вы нас так выручили, нам же приезжать не пришлось, квартиру показывать. И вдруг мало ли что, пусть у вас. Пока Зинаида Алексеевна была жива, она нас выручала, теперь вы.

− Зина… скоро год как не с нами. – Алексей Алексеевич закурил. − Скучаю я и по Галине Арсентьевне. Уходит наше поколение. Всю жизнь с ними, каждая смерть в доме − как родного человека хороню… И наш председатель так ушёл непонятно. А кто я? Всю жизнь по сантехнике, а теперь на должности, на общественно-полезной. − Тебе сколько лет? – Он очень внимательно на меня смотрел.

− Пятнадцать.

− Ты очень серьёзная и самостоятельная. Молодец. Кто к тебе приходил?

− Друг.

− Помогал, я видел.

− Да.

− Цени такого друга. Я зятя выбирал так: кто порожек между комнатами не может поставить, тот лесом идёт. В семье нужен мужик с руками.

− Да! – поддержала я с воодушевлением. – Без мужчины как без рук. Сейчас электрика вызовем. А остальное сами.

− Молодцы. А не видела ты никого подозрительного?

− Нет, Алексей Алексеевич… – Не буду же я рассказывать, что происходит, никто не поверит.

− Завидую я тебе, Мальвина. Так, знаешь, не хочется умирать. А зовут… Слышу звоночки.

− Ну что вы Алексей Алексеевич! – я чувствовала себя неловко. Наш старший по дому был худ, много курил, он выглядел как прокопчённый моряк из всех на свете фильмов. – Вы подтянутый, сильный, вон, вы как руководите работами.

− Да уж. Двор у нас преобразится! И не только двор, но и подвал! Участвуем в региональном конкурсе придомовых территорий «Среда, бульвар, комфорт».

− Гениально!

Воодушевившись комплиментом, Алексей Алексеевич продолжал о чём-то, пожилые часто хотят поболтать, излить душу и рассказать о временах молодости. Я же думала о своём ночном кошмаре и о Кирилле.

− И ты знаешь, Мальвин, смерти такие… ну скоропостижные, а вирус этот…

− Что? – я впервые услышала от кого-то в Веретенце про вирус, ну, кроме магазинов, где маски требовали.

− Вот странно тоже: в наших двух домах ни одного заражения.

− Почему странно? Наоборот − хорошо.

− Так не может быть. В Веретенце в каждом доме есть заражения, а у нас – ни одного. Всем старшим по дому приходит информация, рассылка, кто на карантине, а у меня всегда «ноль заболевших».

− Наверное уборщица у нас хорошая. Хорошо дезинфицирует. – Я уж не знала, как отвязаться.

Уборщица в подъезде реально была очень милая, приятная, доброжелательная, что редкость для клинера, но дело понятно не в этом.

− Наш бухгалтер не жалеет на моющие средства денег, но ведь и другие дезинфицируют. Просто странно. Но я жду. Не может такого быть, что вирус гуляет, а к нам не заглядывает. Не даром же новую больницу наскоро отстроили, значит ожидают вирус-то, эпидемию… Болеть должны равномерно распределяясь по территории, ведь так?

Я что-то ответила, быстро попрощалась. Меня бесили эти разговоры про вирус, новая тема для болтовни у пенсионеров. Из-за пандемии я из спортсменки превратилась в никчёмную клинершу, и всё-то у меня не ладилось в ремонте, много лишних суетливых движений и работ, всё затягивается, идёт не по плану, но времени ещё много.

Карт в киоске не оказалось. Книжный находился не близко. Я купила в соседней палатке местный творог и аздражённая я вернулась в квартиру. У меня закружилась голова, в глазах стало темнеть, это всё потому, что я быстро вбегаю по лестнице, по привычке даю нагрузку. Открывая дверь тамбура, я почувствовала, что в глазах темнеет, отомкнула свою дверь, присела прям в прихожей, прислонившись к створкам шкафа. Посижу и встану, у меня случалось такое, надо посидеть минутку. Мне представилось, что я на каком-то берегу, что рядом со мной Лобановы, Люда и Люба, они скатываются по прибрежному склону, скользят по песку, оставляя после себя следы, как от саней, они уже в воде и зовут меня. Я не собираюсь плавать в луже, какой-то странный водоём. Но я вижу на берегу водолазов, они тоже заходят в воду и машут мне. Невидимая сила подтолкнула меня. Я скатилась на каком-то чуть ли не надувном матрасе и плашмя пошла ко дну. Я быстро достигла дна, глубина была небольшая, метра три-четыре. Я лежала на матрасе вопреки архимедовой силе, я смотрела на мутную воду надо мной, два водолаза спускались ко мне, я протянула им руки, но они не собиралась тащить меня на поверхность… Они проплыли мимо.

Глава четвёртая. Электрики

Я очнулась от пронзительного звонка в дверь. Звук как звук, привычный с самого детства, но почему же он так напугал меня и когда дохля звонила, и сейчас? Я поднялась с пола. Что-то вроде лёгкого обморока? Не впервой. Я теряла сознание как-то после сауны. У нас в бассейне сауна, по субботам, я пересидела на третьей полке, меня так зашатало, я присела и отключилась. Хорошо, что села в угол, откинувшись на лавке и зацепившись руками за спинку. Тогда мне привиделся райский сад. Без преувеличений, всё было цветное и размытое, вспышки света, ощущение спокойствия и счастья. Но сейчас передо мной проносились картины из прошлого, разговоры, никакого света, даже видение с погружением на дно было тёмным, а не светлым, и вода, сомкнувшаяся надо мной, также была тёмной, это явно не море, мутная река, вроде Нила, хотя я понятия не имею, мутный он или нет, знаю только, что река-гигант, раз её и по истории проходят, и по географии.

Я была какое-то время как в прострации. Звонок трынькнул второй раз. Я не спешила открывать, посмотрела в коридор квартиры. Солнце убежало из него, но я видела, что кухня освещена, просто солнце поднялось выше.

− Кто?

− Электрика вызывали?

Я обрадовалась – на душе полегчало. В последние два дня я совсем забыла, что электрик нужен – ведь в выходные нельзя шуметь, а я планировала всегда только один день, сегодняшний. Значит, мама не забыла, у нас был уговор на этот счёт. Но как, подумала я, электрик подшёл сразу к двери, почему не позвонил в домофон?

Это какой-то враг, запаниковала я. И в глазок не посмотреть – дохля Катя повесило эту объяву, а я решила не снимать, чтобы доказать дебилам, что они дебилы (а это невозможно по определению). Но дверь моя закрыта, телефоны участкового есть, так что… я достала мобильник…

− Вы откроете?

− Нет!

− Как же, Мальвина, «нет»? Ваша мама Нина прислала меня.

− Вы не позвонили в домофон.

− Просто вошёл с другими.

− Подождите, извините! Я позвоню маме и уточню.

− Пожалуйста, сделайте одолжение.

Ишь ты, вежливый какой: «сделайте одолжение». Не сделаю!

Я набрала мамин номер.

− Мама! – О! вспомнила: вчера я впервые не позвонила маме вечером, просто отписалась, что всё норм. Если бы я позвонила, то я бы обязательно вспомнила про ключи. Мама каждый раз спрашивала: всё нормально? как работа? что купила на ужин? дверь закрыла? ключи в сумке? На стол не клади, плохая примета. – Мама! Только не волнуйся. В дверь звонит электрик.

− Так быстро приехал?

− Пробок не было! – послышался голос из-за двери, голос, который обычно называют бархатным, хотя слабо представляю, что это такое, такой голос у певцов, которые поют про то, что быть в маске – их судьба на всю жизнь, часто в пандемию видела этот мем.

− Он говорит: пробок не было. А почему ты не предупредила?

− Я только сегодня его нашла. Твоя великовозрастная приятельница ( Мама любитель постебаться) Света спрашивает, почему не отвечаешь.

− Мама! Я закрутилась вчера. Я тёте Свете всё время фотки шлю. Вроде бы с ней на вторник договорились об электрике поговорить. Поговорить, но не вызывать!

− Я сказала, что ты готова. Она там клумбы окучивала и этот жуткий мальчик в коляске укал. Она спросила – я ответила. Ты же готова? Обои содрала?

− Где?

− В квартире. На стенах – везде.

− Где тётя Света его нашла?

− В нашей общаге, − вздохнула мама. – Ну а что такого, Мальв, ну всё-таки проверенные люди, а не абы кто.

− Мама!

− Это знакомый тёти Светы. Говорю: она всё спрашивала про тебя, ну и разговорились.

− На тебя не похоже.

− Так все вируса боятся, а Света – нет. На почве вируса разговорились. Они, строители, вечно в поисках повыгоднее, Мальв. Тем более, что они переезжают в Новую Москву, а здесь дочка останется жить. Электрик − знакомый мужа тёти Светы.

− Мама! Зачем? Мало электриков что ли на свете?

− Да успокойся. Ну поздороваешься, если встретишь. Ничего страшного не случится.

− Ну хор. Хоть и кринж. – я не любила в своём дворе здороваться с соседями, вот не любила и всё. Я вообще стеснялась нашего дома, всех этих работяг… Хотя и сама сейчас такая же…

− Как вас зовут? – крикнула я в дверь.

− Роман.

− Мама! Его зовут Роман? – шёпотом спросила я в трубку.

− Роман, Роман. Он недалеко от нас живёт. Через три подъезда.

− Но ему ездить далеко.

− Я обещала доплатить за дорогу. Только что перевела аванс. Он ответил сразу, что получил. Всё-таки проверенный, чтобы по рекомендации, не подвёл. Чтоб не как наши предыдущие мошенники-жильцы окажется. И без проживания.

− Мама! Но аванс зачем?

− Он без аванса не соглашался. Знаешь же, какие они все.

− Да уж знаю. Могла бы просто за визит заплатить.

− Ценят себя и правильно делают. Роман сказал…

− Хорошо, мама. Я открываю.

− Осторожная. Молодец! Я вчера забыла тебе ответить на сообщение, извини. Потом расскажу, почему.

Я успокоилась, впустила рабочего:

− Здравствуйте!

В первый момент я была ослеплена как вспышкой, услышала лишь ответное приветствие. Это бывает, когда встаёшь на ноги после головокружения, тем более в полумраке. Но во второй момент я была озадачена. Во-первых, я была на ногах, просто открыла дверь. Во вторых, неужели так может выглядеть электрик? Порог переступил красивый мужчина в пятнистом монохромном камуфляже какого-то неуловимого оттенка – разводы то ли изумрудно-зелёные, то ли серебряно-золотые – ну вроде как парча переливается, какой-то цвет павлиньего хвоста, все цвета сразу, но совсем ненавязчиво, неярко, некрикливо: ахром, но при любом движении – цветное мерцание и даже искры, точнее вспышки. Обувь меня поразила – сандалии. Они не сочетались с костюмом. Как он в таких сандалиях машину-то вёл, да ещё так быстро?

− На рысаке ж скакал, − улыбнулся абсолютно голливудской улыбкой электрик.

− Вы мысли читаете?

− Ну что вы. Профессиональное.

− Неужели вы – электрик?

− А вы считаете Светлана не заслуживает такого коллеги? Светлана всё, что заслужила, получила сполна.

− Да, − я наконец пересилила себя и смело посмотрела с недоверием и вызовом в лицо «пришельцу» − он был выше меня на голову, даже на полторы, он был выше Сени!

− «Да» – «нет, не заслуживает» или «да» − «да, заслуживает»?

− Не заслуживает, − чётко сказала я. – Тётя Света хорошая, она не заслужила такого кошмара с ребёнком.

− Ну останемся каждый при своём мнении. Прежде всего, хотелось бы сапоги.

− Какие сапоги?

− Вы же нашли сапоги, вот тут в шкафу. Дайте мне их. Сапоги мне привычнее.

Откуда он знает, что я нашла, а что нет?!

− Зачем?

− Профессиональное, − подмигнул электрик на моё вопросительное удивление.

Я нервничала, я подозревала. Зачем я его пустила?! Но как не пустить, мама договорилась, радоваться надо, что электрик уже здесь.

− Профессионалы всегда в своей обуви, а вы как на маскараде в сандалях.

− СандалИях.

− Я так и говорю.

Я решила не отдавать сапоги. Вот ещё! Это не его.

− От Светланы, от Светланы, − уверил электрик. – По рекомендации её супруга.

И говорит странно, подумала я, «супруг», странное слово.

− «Супруг» нормальное слово, просто вы молодая, а мы постарше.

− Ну ок. Давайте тогда объём работ обсудим и схему, план надо нарисовать, так? – о схеме я прочитала в интернете.

− Обязательно начертим, всенепременно!

− Сейчас возьму тетрадку, − а про себя подумала: вот так говорят олды.

− Я не старомодный, я на своей волне. – Я ещё больше занервничала: он же отвечал на мои мысли, бывают же люди! − Красивое у вас имя – Мальвина. – И вот, вы не поверите, но он такой напор сделал на слово «вас», что мне показалось, что он этот сказал капслоком. Я не могу объяснить, как так, но я прям почувствовала капслок, особенно начало слова, то есть букву «В».

− Как в культурных домах, как в культурных домах, − приговаривал электрик: то ли это относилась к его олдовской обходительности, то ли к местам будущих розеток. Он всё время спрашивал:

− Тут вас устроит?

− Я насчёт розеток, всё в принципе продумала, всегда ж можно удлинитель воткнуть, если что-то не…

− Это не наш метод, − он стал копаться на кухне в дырах в стене, из которых торчали провода, он тыкался какой-то штукой, которая мигала синей лампочкой.

И тогда я решила дать ему сапоги. Мне почему-то стало стыдно, что я пожмотилась ненужной никому вещью – вдруг по проводам ток идёт, а он хоть и в перчатках, но явно не диэлектрических. В учебнике, в том году, в разделе «электричество» нарисован рабочий в перчатках по локоть и в сапогах. Странный электрик…

Я взяла сапоги из шкафа, принесла на кухню:

− Обувайтесь, током может тряхнуть, голые ж провода торчат, а вы рубильник не отрубили.

− Не рубильник, щиток. Я всё обесточил, не волнуйся. Но всё равно спасибо, Мальвина. Вот выручили-то. − Он смотрел на меня, он обволакивал своим голосом, взглядом, всем видом, высокий мужчина с желтоватым цветом лица. Если вы спросите меня, какое он производил впечатление, я отвечу: он был прекрасен. Ну староват, даже древен, не без этого, но почти идеален, под костюмом чувствовалось мощное тело, вообще во всём его облике чувствовалась какая-то мощь, внутренняя сила, струна. Что уж тут говорить, я была очарована им. Но я ни на секунду не забывала, что он знакомый тёти Светы. Не может быть у неё таких знакомых, не может и всё − но вот есть же!

− Почему всё сгорело? – я решила поддержать разговор хоть как-то.

− Толщина поперечника имеет значение, вот и перегорело. И безусловно с заземлением, без заземления ни в коем случае, тройной провод надо ставить. У вас было не так.

Я даже не удивлялась, я только подумала спросить о поперечнике и индексе провода, я хотела блеснуть своими знаниями, почерпнутыми из книги. Наверное, сегодня такой странный день после страшной ночи, а может у электрика такой опыт, что он заранее отвечает на вопросы, мама тоже отвечает, не дожидаясь вопросов, все одно и то же спрашивают, наверное и тут так. Но реально доброжелательный и спокойный человек и без панибратства, фамильярности, видно, что добросовестный. Все строители настаивают на своём – тётя Света всегда всё лучше всех знала. Этот же предлагал, а я могла отказаться.

− Ещё пожалуйста антресоли бы снести в коридоре. Сумеете?

− А зачем?

− Вы понимаете…

− Вы квартиру сдаёте и будущие жильцы попросили?

− Да. Я начала сама и не получилось − испугалась, стал вываливаться потолок, видите, какой позор.

− А зачем топором? Это не наш метод.

Я застыла с открытым ртом. Уж и Сеня мне высказал, что я зря согласилась снести антресоли, мало ли что будущие жильцы попросили. Я не стала говорить, что надеялась найти на антресолях какой-нибудь «привет» от бабушки, хоть что-нибудь, хоть что-то из прошлой жизни, где мне было так здорово, так спокойно и радостно, привет оттуда, где я была счастлива и где никогда больше не смогу очутиться, только если в обморок опять грохнуться…

− Я просто к тому: вещи-то куда они будут класть?

− А шкаф?

− Ах, шкаф. Ну конечно шкаф… Тогда антресоли снесу к чертям собачьим, за дополнительную плату и посоветую вам светильник в коридоре на потолке.

− Зачем?

− Коридор длинный, потолок станет высоким. Темно-страшно. Вы тут не боитесь одна-то? Признайтесь, что пугаетесь?

− Надо бояться людей, а не чертей собачьих.

− Ну не скажите, не скажите. Я плохо переношу одиночество и тишину. Хочется, знаете иногда фейерверка, ярких ощущений, не подумайте чего-то плохого. Ощущения могут вам подарить только люди, исключительно люди, а те, кого вы опасаетесь – это ж обыкновенные людишки, так ещё и рептилоиды… Вы кажется рептилий недолюбливаете? Кабели, знаете ли, похожи на рептилий, на бесконечных рептилий, как в мульте «тридцать восемь попугаев».

Я молчала. Просто нет слов, их не осталось у меня: неужели я рассказала тёте Свете о своих фобиях? Нет! И о своём любимом мульте я тоже никому не рассказываю. Мне всегда нравился удав, с самого детства. Я представляла, что мои русалки выкрадывают его из мульта и упрашивают жить в их царстве. Удав же может жить в море – я так считала, когда была маленькой. У меня в выдуманном мире рыбы жили сразу все в одном месте– и речные, и морские, и хищные, и даже кит и дельфины; угри тоже обитали, они опекали речных русалок, рыбы-мечи плавали в моём царском водоёме рядом с морскими девами – чистыми девушками, захлебнувшиеся в несчастной неразделённой любви. Необычные рыбы-мальчики-сельди были русалкиными друзьями, а удав из мульта должен был стать моим другом. У меня случился просто шок, когда Сеня рассказал мне, что селёдка всегда в молодости – мальчик, а под конец жизни все селёдки − женщины. Наверное, Сеня бредил…

− Ах, да что тут рассуждать. В комнаты теперь? – электрик чувствовал себя свободно, уверенно. Троллил меня – сто процентов.

− Да-да. В комнаты.

Ещё час мы рисовали схему, обсуждали, что надо купить, я записывала. Это всё скучно и неинтересно. А интересно, что когда электрик прощался, он вынул из кармана картуз – такой русский шляпон, модный в среде ролевиков, а сейчас и просто по жизни. Электрик надел его, тронув за козырёк, точнее он сделал вид, что поправляет козырёк, а на самом деле картуз наделся как-то сам собой. Электрик приложил правую руку к картузу на манер военных и топнул ногой, как бы отдавая мне честь, развернулся на резиновом каблуке так, что пол заскрипел, скомандовав сам себе «кругом». Я открыла дверь, мы мило попрощались, он пожал мне руку. Он был в перчатках, в очень тонких кожаных перчатках, мама называет такие лайковыми.

− Я такой вот эксцентричный электрик! – он выставил перед собой пятерни и я увидела перстень на пальце, камень на перстне огромный, бликовал в полумраке. Я точно помню, что камня не было, когда он входил и перстня не было. Я проводила электрика по тамбуру, открыла общую дверь, выпуская его и вдруг поняла, что мы не договорились, когда начнутся работы.

− Завтра, завтра! – помахал он, садясь в лифт.

− Подождите, а сандали?

− СандалиИ!

Помню, подумала тогда: как он успел так быстро в лифт запрыгнуть. Как в компьютерной игре прям с неудачной анимацией, у нас же лифт между этажами и надо пройти пролёт вниз или вверх…

Когда я вошла обратно в прихожую, то на полу чётко виднелся белёсый след от сапога, сандалий нигде не было. Значит, он забрал, а я и не заметила. Но вроде бы он был с пустыми руками… Может, в карман сунул, когда переобувался? Наверняка у него на ветровке-штормовке внутренний карман, сейчас их большими могут делать. И снова на полу след. Опять эти следы, ползаешь, корячишься и всё равно эта невесомая пыль. Откуда? Мы ж с Сеней вчера полдня потратили, точнее – Сеня! Я стала ходить по квартире и смотреть, куда наступил электрик, на тряпку что ли. Тряпки за ночь высохли и лежали на порожках, напоминая разложившуюся ветошь. А ведь как полоскали их с Сеней, я даже в машинке простирнула… Странно… Но если тряпка пыльная, тогда следы должны были бы остаться ещё где-то. Но нет – один след в прихожей и всё. И тут раздался настырный домофонный сигнал.

− Слушаю! – я зашуганно сняла трубку домофона.

− Это Роман!

Роман говорил абсолютно другим голосом. У электрика тихий спокойный вкрадчивый голос, иногда с таким почтением, удивительным для меня, ах да, я ж писала, что голос бархатный. Здесь же − привычный, вякающий, как у мужиков в нашем дворе. Уж я-то наслушалась рабочих в нашем доме в пятничные вечера, крикливые и дегенеративные, их распирало от собственного величия, от благополучия и сытости. Я вышла снова на лестничную площадку – встретить настоящего электрика. Я писала чуть раньше, что провод к кнопке звонка у общей тамбурной двери был обрезан. Кто впустил того первого пришельца? Он конечно же не электрик, как я сразу-то не поняла? И вот сапоги… Откуда он о них знал. Да и обо всём остальном? И он не проходил по тамбуру, он просто возник у моей двери перед тем, как я его пустила. Кто он? Я боялась думать. Я запретила себе думать об этом человеке. Может, тоже мираж? Едят же поедом мужики друг друга во дворе и ничего. Просто трюкачат. И их собаки тоже. И этот… трюкач?

Двери лифта открылись я увидела обыкновенного человека: невысокого, взъерошенного, глазастого и помятого. Он щербато улыбался коричневыми зубами:

− Доброе утро, Мальвин!

− В-ввыыы?

− Я Роман, электрик. От Светланы. Мужа её друг. – Приветлив, в прекрасном расположении духа. – Дорога без пробок. Понедельник же! С ветерком проскочил, с ветерком…

Я мучительно соображала: отказаться от услуг и попросить довести меня до Москвы сейчас же? Я не хочу больше тут оставаться. Сны, обморок и видения, а после приход неизвестного меня добил. Я медлила, бормотала «сейчас» и делала вид, что читаю что-то срочное в телефоне, тамбур я преградила своим исхудавшим тельцем… Всё-таки я собрала мысли в кучку и решила, что сейчас пусть посмотрит, раз человек настроился на работу, а там как карта ляжет – так говорит же дохля-соседка.

− Заходи, командир, − пригласил я фамильярно, по-мужицки, решила пошутить. Я тянула время; мысли, собравшись, снова разбежались, мне срочно надо отдохнуть. – Извините, я очень устала. Но я всё зарисовала. Вы посмотрите сами, а я посижу. Я уселась тут же на подоконник и посмотрела вниз. Двое с собаками тут как тут − пялятся на меня в ответ, и снова в той же одежде. Они не стирают её или у них много одинаковых пар одного и того же, как в фильме про мужика, который стал мухой? Следующим этапом станет то, что они будут приветствовать меня, махая как рабочие по благоустройству. Эти только поставили шатёр, а уже махали, когда я была на кухне, даже ненастоящий электрик обратил внимание. Но сейчас я пялилась в ответ на собачников, не стала перебегать на балкон – ясно, что рабочих по благоустройству не будет, а увижу альтернативного вид с альтернативными собачниками. Альтернативный электрик в костюме из странной ткани, в исчезнувших санадалях, то есть сандалИях с ними явно заодно. Я посмотрела на ноги настоящего Романа. Лёгкие кроссовки, не дешёвые, в сеточку. Норм обувь.

Он звал меня, что-то спрашивал, но столько событий для одного утра − явный перебор, я самоустранилась, самовыпилилась.

Я смотрела в никуда, то есть на стол перед собой. Что-то в нём было не так, непривычно, вроде луч свет ударил в глаз или солнечный заяц. Вот коробка с дебильными дюпелями-шестёрками, вот железная банка с разными винтиками-шпунтиками, вот накиданы лезвия для ножа, вот ножницы, две, нет, три пары. Всё-то я их теряю, то одно надо отрезать, до другое вскрыть… Стоп! На столе лежали новые ножницы! Лезвия их мерцали. Стоп! На одной паре мерцали и ручки. Только эти ножницы и бликовали, это их свет ударил мне в глаза. Я потянулась с дивана (сил встать не было), чтобы рассмотреть – может это ножницы, которые я вроде бы потеряла ещё в первый день… Но нет! По внешней стороны лезвия мерцали круглые гранёные стекляшки, а в ручках ножниц светилось по камню.

Я ещё успела подумать, что когда-то в детстве бабушка подарила мне детский косметический набор, он был весь в блёстках: ручки в блёстках, перламутровый карандаш и помада, блёстки-тени, блёстки для головы. Самое почётное место занимали в наборе пластмассовые перламутровые ножницы со стекляшками на лезвиях и ручках, ножницы совершенно не резали…

Я хотела взять ножницы, рассмотреть. Но тут случилось необъяснимое – ножницы поехали к краю стола, стали двигаться. За ножницами возникла какая-то тень, кто-то или что-то, за Сниным ящиком с инструментом… Кто-то прошептал: «Извольте-пардоньте» и ножницы съехали с края столавместе с коробочкой из-под крема, где лежали винты от рам… Коробочка ударилось о пол, а ножницы нет – они как бы пропали в воздухе. На секунду перед балконной дверью возникло что-то серое, мохнатое, пошевелило хвостом навроде зайца и улетело на балкон, как шаровая молния. Шаровая молния – это была моя фобия с детства, я их жутко боялась, рассказы о молниях, обычные страшилки в лагерях, меня пугали, испуг сжимал изнутри…

− Однако, − сказала я. – Что это?

− Это вы сами до всего додумались? – тут же отозвался Роман.

− В смысле?

− Сами наметили схему?

− Исправляйте, как знаете, мне всё равно., − ответила я, приходя в себя от увиденного.

Слишком много потрясений за сутки. Хорошо, что я стрессоустойчива, твердила я снова про себя, всё. мой лимит исчерпан. Другая на моём месте… а была б другая на моём месте?..

Наверное, прошло много времени, я была как в прострации. Роман протянул мне чертёж.

− Так он не исправлен?

− Всё на удивление грамотно. Кто вас научил?

− Так по физике электрика была в том году. У нас физик – зверь. И празднует новый год, прикиньте, двадцать второго декабря.

− Ну некоторые китайский новый год признают, − улыбнулся Роман.

− Это я.

− Почему вы?

− У меня дэ-рэ третьего февраля. А вот вы ещё список посмотрите, правильно, я написала, что купить?

Я писала под диктовку прошлого недогостя. Роман посмотрел на меня ещё удивлённее:

− Из интернета переписала? Или Светлана подсказала?

− Да, оттуда. – Не стану же я объяснять, что произошло на самом деле. − Вы знаете: вы же сейчас в Москву?

− Совершенно верно. Объём работ определён, завтра завезу материал и приступлю.

− Вы меня не подкинете до Москвы?

− Я и сам хотел предложить. Что вам тут делать-то? Пока электрика не сделана, делать вам тут нечего.

− Вы не могли бы тогда окна закрыть? А то руки…

− Я вижу, Мальвина, вы перетрудились, − он заискивал передо мной. Ну а как же, ведь мы ему заплатим такие деньжищи. – Это бывает. Я же вижу, − Роман пытался закрутить новые ручки окон, но это было непросто, я, например, не справилась. − Окна, в смысле рамы, двери, стены, помещение подготовлено прекрасно. – Хвалил он. − Вы молодец, очень недурственно.

Я вздрогнула от этого слова, которое так не шло к этому Роману, и как же оно было к слову и месту странному гостю…

Роман продолжал лить елей:

− И хорошо, что реставрируете старое, это очень хорошо, всё больше входит в моду ретро. Старые окна дышат.

− Несколько дней чистила рамы, они покрашены в четыре слоя, это какой-то ужас.

− А экономия какая, – продолжал словоохотливый электрик. − И дерево, живое дерево!

− За окном? Липа?

− Нет. Рамы деревянные, двери деревянные! И при повышении температур, замечу, не выделяется свободный фенол.

− А скажите, пожалуйста, внизу под окнами никого не видно?

− Где?

− Ну вот за окном. Стоят там мужики?

− Сейчас гляну. Нет вроде. Плохо видно. Листва…

− А на кухне, на балконе?

Роман охотно прошёл на балкон:

− Мужики сидят. Рабочие. У них обед. Хорошо у вас, обе стороны во двор. И причём, в разные дворы. Дом-книжка всегда с удивительными видами из окон.

− А в шортах такие, похожие на спортсменов и с собачками?

− Кто в шортах? Рабочие в комбезах.

− Нет. В комнате, в комнате под окнами, там где листва?

Роман вернулся, озадаченно посмотрел вниз из окна в комнате:

− Я не вижу таких. Вас кто-нибудь преследует?

Ну конечно не видит. Может мне мерещилось всю неделю?

− Нет-нет. Просто знаете – машут, приветствуют, заигрывают…

− Да не обращайте внимания. Давайте завернём в полиэтилен мебель.

Роман принялся с видом довольного руководителя и начальника ходить по квартире, всё закрывать. Потом мы стали наматывать диван, шкаф и полки на кухне в полиэтилен – чтобы пыль не попала.

− Теперь столик и шкафчики давайте.

− Жильцы сказали, им не надо. Я объявление дам, чтобы забрали, − сказала я.

− Тем более надо замотать. – Не надо пачкать, чтобы люди не испачкались пылью.

Мы истратили три кольца скотча. Потратили на эти полиэтиленовые обёртывания битый час, да и рулон полиэтилена стоил недёшево. Зачем обёртывания этой непонятно откуда притащенной жильцами мебели?

− Ну вот теперь едем, − командовал Роман.

− Да-да. Сейчас пол протру.

Я взяла губку и поплелась в коридор, потёрла след от сапога в надежде стереть все сомнения, видения и тревоги ожидания, нервности, неровности, искажения действительности. Иногда хорошо бывает стереть память…

Глава пятая. В Москву!

Ненавижу магазины, рынки и вообще торговлю. Как бы я не недолюбливала строителей, торговлю не уважаю ещё больше. Это же просто посредники, перекупщики. Продавцы всегда врут. Сколько некачественной ткани, а особенно клеевой, мы с мамой купили, сколько машинок мама отдала в утиль знакомым механикам, пока нашла хорошее оборудование. Да что там – даже ножницы целая проблема купить годные. А уж поточить − легче купить новые. Поэтому мама научилась точить ножницы сама…

У нас в общежитии живёт Роза. Это грузная женщина лет семидесяти. Когда-то она была комендантом и техником, а теперь просто живёт и постоянно жалуется на самочувствие. Мама вспоминает, что Роза ездила раньше в Турцию за золотом, да она и сама об этом рассказывает и всегда приговаривает: деньги − ерунда, главное − здоровье. Вот она – прирождённый продавец. У неё бизнес в крови. Она у нас в доме – посредник между фермерами и покупателями. Я уже говорила, что многие привозят продукты из деревень, но ходить по квартирам и предлагать – не айс для многих. Все предпочитают Розу. Ну и мы покупаем у неё, я об этом писала. И даже если кроме нас нет покупателей вообще, Роза обязательно скажет, что она для нас придержала, а могла бы… И мы делаем вид, что верим в этот торгашеский бред и благодарим. Набивать себе цену – самое гнилое дело. Где-то это прокатывает, но не в плавании точно. Я заметила, чем мельче человек, чем он меньше из себя представляет, тем больше он хвалится, пиарится и расхваливает себя − павлинит. Все эти рекламщики надоели.

Мы с Романом летели на его крузаке. Строительный рынок Веретенца лениво разлёгся под мостом как всем известный великан из всем известной книги – между старым и новым городом. Я успела в эти дни сходить на рынок. С продавцом красок я подружилась. Такая милая женщина, выслушала меня, про мои мучения с окнами, посоветовала хорошую краску, предупредила, что надо грунтовать толсто и шпаклевать, иначе может потрескаться даже самая лучшая краска.

− Дерево очень капризное, − улыбалась продавец. Она посоветовала ещё разные штучки, но это неинтересно, вся эта стройка не очень интересное дело, очень нудное и долгое, особенно все эти ожидания до полного высыхания стен, ожидание всего.

Я размышляла как-то невпопад, размыто, распылённо – что вижу, о том и думаю. Я была в заторможенном состоянии. Как хорошо, думала я, что уезжаю на три дня. Неужели за три дня Роман всё успеет? И почему я ничего почти не успела за неделю? Надо обдумать, надо отдохнуть, надо сварить себе, в конце концов, нормкашу. Получилось что от перегрузок (да, да! тут были перегрузки по всем фронтам) я стала мало спать. Надо передохнуть, и пусть тут Роман посверлит, пошумит, я уже позвонила Алексею Алексеевичу и предупредила, что будет шумно. Но старший по дому сказал, что все шумят, в разрешённые часы можно. Как хорошо, что есть разрешённые часы. Как это здорово, верно.

В машине я немного отдохнула и хорошо выспалась. Радовалась, когда въезжали в Москву. И − вот уж не думала − обрадовалась родному двору и родному дому – я готова была расцеловать нелюбимое пристанище работяг-халтурщиков-строителей. Веретенец – целый мир, враждебный мне мир, где меня стало глючить… А здесь хорошо и привычно.

Мама промычала что-то из моей комнаты. Я тихо вошла. Прокралась в свою комнату – мама сидела в кресле, смотрела фильм по ноуту, но кажется была полностью погружена в свои мысли, а не в перипетии фильма.

− Мальва! У нас новости! – объявила мама, когда я её окликнула.

− Мама, пожалуйста, не пугай. – Я разлюбила новости в этом году, я их стала бояться.

− Папа звонил.

Я села напротив мамы. Что-то подобное я и ожидала.

− Позавчера раздался звонок. На городской. Точнее, всю ту неделю телефон звонил, но в трубке – молчание, такое бывает, когда из-за границы. Он по какому-то копеечному тарифу набирал.

− А скайп там у него отменили?

− Не знаю. В итоге вчера уже позвонил с нормального телефона по нормальному тарифу.

− И?

− Ну что «и»-то, что «и»? Не подгоняй!

− Я не подгоняю, не бесись. Ты ему рассказала о бабушке?

− Он недавно от кого-то сам узнал.

− Обалдеть. Шесть лет, как его мама умерла, а он недавно узнал. Заботливый сын. И?

− Не надо, Мальва. Он спросил о тебе: где ты, как ты.

− А о тебе?

− Обо мне-то что спрашивать? Я старая жирная корова, я ему не интересна и тогда была.

− Ну мам.

− Я на самом деле обрадовалась, что он спросил о тебе. Я ему всё подробно рассказала, пересказала всю нашу жизнь. Он внимательно слушал, уточнял, спрашивал.

− Спасибо, мама, − я чуть не ревела.

− Подожди. Не нервничай. Успокойся. Когда он узнал, что ты одна в Веретенце, он стал нервничать. Он запретил тебе там жить одной.

− Ну вот ещё. Почему?

− Он не говорит, почему, но просил тебе передать, что в доме нечисто. Говорит, он никогда там один не оставался.

− Но бабушка прекрасно жила… И я с ней. Подъезд вполне чистый. В подвале травят тараканов и крыс, − включила я идиотку.

− Ты не поверишь: он снова твердил, что бабушка продала душу дьяволу. Он вообще не удивился её ранней смерти.

− Мама!

− Я тебе передаю, просто передаю. Папа приказал закрыть плотно окна, поговорить со старшим по дому, и уехать.

− Жалко, − сказала я. – Я столько всего продумала за неделю, даже схему плитки нарисовала. Всё рассчитала. И перед будущими жильцами неудобно. Они надеются, обои собрались покупать.

− Но папа против!

− Мама! Папа был против с нами жить! Это нормально?

− Но он там провёл детство. Он знает…

− Мама! Ты веришь, что бабушка продала душу хоть кому-то?

− Нет, что ты. Я вообще в эту чушь не верю. Какая вообще душа? Бабушка была хорошим человеком, пусть и не без странностей насчёт происхождения. Она работала, консультировала, занималась и секретными работами.

− Но ты могла бы спросить, мама, почему он говорит тебе это спустя годы и на расстоянии.

− Он мне и раньше говорил насчёт «нечисто», − мама закурила, выдохнула дым, стала разводить его тонкой кистью − пальцы с коротко остриженными ногтями. − Он за тебя волнуется. Умолял не ездить больше туда ни в коем случае. Он обещал приехать, как только границы откроют. А их скоро откроют. Как там вообще-то у бабушки?

− Мам! Роман три дня будет штробить и розетки ставить.

− Не знаю, Мальвин… Продать душу дьяволу? Это что-то из классической литературы…

− Мам! Ты не знаешь, а я и подавно. Бабушка прекрасный человек. Со смертью, в общем-то, не совсем ясно. Сердечная недостаточность – может быть что угодно.

− Мальвина! – мама затушила сигарету. Дым полз по столу в сторону окна, растворяясь в воздухе как ножницы с бриллиантами несколько часов назад растворились, не долетев до паркета. – Я тебя уверяю. Можно всю жизнь жить с самыми родными людьми, с самыми близкими родственниками и ничего о них не знать.

Я ответила, что надо проветрить мозги, что пробегусь, быстро переоделась и вышла на пробежку. Каменщик Шлыков, вечно поддатый, приветствует меня кулаком – ну вроде он победил в соревах, сумасшедшая маляр Аида, семенит от подъезда по направлению к магазину. Она тоже вроде спортсмена – бегает по магазинам и ищет, где дешевле, кормит своего доходягу-сынка, который в школе тушует, краснеет и делает вид, что виснет в телефоне, а не боится. Копается в клумбах у дома кошатница Любовь Петровна, она разбивает потрясающие цветники и радуется помощи тёти Светы. Сейчас цветники выглядят странно, они обвязаны лентами по диаметру. Тупые дворники скосили все ирисы и запоздалые тюльпаны, жалуется Любовь Петровна, а кошек из подвала выживают крысы, Любовь Петровна собственными глазами видела, как кошки выскакивают из отверстий подвала в фундаменте, кошки напуганы и жалобно мяучат. Поздоровался со мной собачник Дмитрий. Он не живёт в нашем доме, у него здесь живут рабочие. А он прогуливается с собакой в направлении оврага и лесопарка, заодно решает какие-то вопросы с подобострастно ожидающим его прорабом. Дмитрий занимается уборочным экстримом. Его люди моют окна в коттеджах на высоте и валят деревья. Иногда Дмитрий гуляет с дочерью, как сегодня. Она пухлая, такая домоседка, работает соцработником, он как-то жаловался, что еле смог её пристроить в собес. Собака Дмитрия ему больше дочка, чем настоящая дочь. Он и обращается к собаке «Пальмочка-дочка». Ну, имея такую пресную заплывшую дочь, естественно будешь предпочитать ей собаку – к дочери Дмитрий никак не обращается. У Дмитрия в лесопарке все знакомые собачники, я как раз трусила мимо него после челночного бега, а он жаловался.

− Пальмочка – дочка, − говорит Дмитрий. Собака огромная, белая, а я помню ещё его старую собаку, та была чёрной и тоже огромной. – Поздоровайся, Пальмочка, с Мальвочкой. Она вас, Мальвочка, так любит, смотрите, как радуется.

Пальмочка лениво лижет мои ладони.

– Как ваши тренировки, Мальвочка? Не устаёте? А похудели-то, похудели.

Никогда раньше не ценила Дмитрия, а тем более Розу. Роза сидит на лавке, занимая её всю.

− Фарш только в пятницу появится, − объявляет она. Она даже представить себе не может, что мне сейчас не до фарша абсолютно, что я на мясо смотреть не могу, даже на колбасу, даже на чипсы.

Но сейчас я всех ценю, всем рада. Люди разговаривают, соседи приветствуют, улыбаются. Тут меня знают. Как же я тяготилась этими приветствиями, я старалась на лифте вообще не ездить, поднималась на девятый пешком, лишь бы ни с кем не общаться. Обычно я отвечаю односложно или междометиями, но тут я со всеми обсудила вирус, повозмущалась даже со Шлыковым. С Любовь Петровной зависла на полчаса, и поняла маму, её общение со Светой – все страдали без общения закрытые по домам. Раньше рабочие косили под чистую только многолетники мальвы, они у нас по всему району, но, извините, клумбы покосить – это ума палата, возмущалась я с Любовь Петровной в унисон.

− Все местные чиновники согласны, и не могут понять, когда это произошло. Вот вышли − и нет ни цветов, ни лопухов, ни мальв, – всё твердит Любовь Петровна.

Роза переключилась с фарша, она тоже успокаивает Любовь Петровну – уверяет, что напишет письмо в управу от лица общественности…

Как будто и не было Веретенца, ночных кошмаров и ножниц с мерцающими бриллиантами (я уже решила, что это были бриллианты) напоследок как предупреждение или знамение.

Вернувшись с пробежки успокоенная и довольная, я заметила, что мама растеряна. На её лице появилась надежда, оно было не привычно-грустное, а какое-то одухотворённое. Мама сидела за кухонным столом и смотрела в окно… Ветер гонял лёгкую гипюровую шторку, она как живая танцевала невиданную партию балета на тему «Окна во двор».

− Мама! Что ты! – я хотела обо всём произошедшем рассказать маме, но внимательно ещё раз посмотрела на неё… Такие синяки под глазами… Бледная…

− Мама! Ты заболела? – догадалась я.

− Да Мальвина! Потрогай мою руку.

Я потрогала – рука была ледяная.

− А теперь потрогай лоб.

Я дотронулась до лба. Лоб как поверхность плиты, просто шпарил.

− У меня по-моему корона, вот курю, а вкуса дыма не чувствую вообще.

− А запахи, мама?

− Аналогично. Как вернулась, дня через три температура поднялась. Кажется, я в автобусе заразилась, когда из Веретенца ехала. Больше негде. Я пешком шла от станции.

− А кашель?

− Кашля нет особо, я ж и так кашляю по утрам, но температура… Я наверное завтра врача вызову, если лучше не станет. Вот и ты теперь заразилась.

− Да ладно, мам, заразилась я, вот ещё… По радио говорят…

− Мальва! Если я вызову врача, нас посадят на карантин.

− Пусть сажают. – Я, верите?, обрадовалась вирусу, это же повод спрятаться и больше не ехать в Веретенец. Я даже не подумала, что это значит вообще на улицу не выходить, я об этом забыла.

− Уезжай, Мальва. Ты же две недели не высидишь. Ты ни одного дня самоизоляции не просидела. А денег на штрафы нет. Штрафы-то конские.

− Сейчас мама. Дай я кашу себе сварю, съем и подумаю. Ты же не умираешь, пока?

То есть папа сказал не ехать ни в коем случае, а мама гонит? Я могла списать это только на температуру. Говорят, что вирус бьёт по мозгам.

− Таблетки не помогают. Я пойду лягу, Мальва, а ты подумай. Лучше сразу уезжай.

− Мама! Ты могла бы позвонить. Я бы раньше приехала.

− Ну уж до аптеки я вполне смогла дойти. Заодно и Свету встретила. Я в маске, ты не думай, я даже две маски надела одна на одну, и перчатки. И Свету предупредила, что у меня кажется корона.

− А она?

− Ну что ты, Мальв. Когда ребёнок в таком состоянии, не до короны.

К вечеру маме совсем стало плохо, от жара она не могла подняться с кровати. Я вызвала маме «скорую». Я думала, маму увезут в больницу, но даже и не собирались. У нас с мамой взяли мазки из зева и номера телефонов, сказали, что результат через сутки, у мамы оказался положительный, а у меня – нет: если только заразилась, они ж не покажут. Я в срочном порядке побежала в круглосуточный магазин закупаться продуктами. Пусть сажают на карантин, лишь бы не в Веретенец! Сейчас бы позвонить электрику и всё отменить… Но дождёмся утра. Утром маму отвезли на КТ, а после в больницу. Я так и не позвонила электрику, маме бы пришлось объяснять, рассказывать, а что рассказывать – то? О левом электрике в сапогах и собачниках во дворе? Температура тогда точно до сорока двух поднимется.

Я осталась одна и дома, равнодушные голоса звонили ежедневно и спрашивали безучастно, как я себя чувствую, ещё раз приехали, взяли тест и просили не выходить из дома. Вот ещё! Во дворе никто от меня не шарахался, все только переживали: как мама. Роман слал фотоотчёт, а я желала, чтобы он сидел в Веретенце как минимум месяц. Он медлил, отписывался, что едет за чем-то на рынок. Пусть, пусть тормозит, его никто не торопит. Никто.

Ночью, где-то в полночь, на городской номер позвонили. Я долго думала, брать ли трубку, и не взяла. Тролль возник как обыкновенно неожиданно.

− Напугал. Сначала этот звонок, теперь ты.

− Отец названивает.

− Да что ты! – я расстроилась.

− Звонок международный, а та ушами хлопаешь

− Уши у тебя.

− А то, − хихикнул тролль себе в усы. Он милый мой тролль, с усами, волосатенький такой, но не особо шерстяной, кое где на лице и лапах шерсть у него клочками, он никогда не рассказывает, почему так, говорит что пострадал в боях за правду. Но он всегда разный, мой тролль.

− Что ты здесь делаешь, вообще? – дожила: я и троллю не обрадовалась, а уж ему-то можно всё рассказать и поныть.

− Комары заели в Веретенце, решил наведаться в гости.

− Я думала у вас там мотыльки, как-то комары не особо…

− У вас- у них. Ты всё верно поняла. Мотыльки – не мотыльки вовсе.

− А кто?

− Чполы.

− Кто?

− Неважно.

− Вот бесит меня. Скажешь что-то, а переспрошу, ну не поняла я, так ты в отступную.

− Ну ладно тебе. Мотыльки – это мотыльки, просто наши, адгезийские, а чполы – это не мотыльки, но так же адгезийские, они нереальные.

− И как они выглядят?

− Ну в общем чполы – это как зелюки в одной известной книге, она у твоей мамы в ящике лежит под диваном.

− Ну что я зелюков не знаю, знаю. И у мамы не диван, а кровать.

− Вот не приедешь в Веретенец и не увидишь чпол.

− Ты сам меня отговаривал, эй.

− Я и сейчас против, чтоб ты приезжала. Но тебя там ждут.

− Кто ждёт?

− Неважно, то есть важно. Меня прислали за тобой.

− Ты отвечаешь, как в книге.

− Но у нас, Мальва, не книга. И ты, надеюсь, это поняла.

− Что я поняла? Что меня мёртвая Зина чуть не убила? Что я там летала в окно и жива? Что дом крутится и ещё разные собачники пасут, это я поняла?

− И верно. И не приезжай никогда. Но меня к тебе подослали просить об обратном.

− Папа маму предупредил, что бабушка душу продала вашему в сапогах. Так что можешь успокоиться. Я к вам ни ногой.

− А скажи: папы, которые столько лет не папы, они никому случайно душу не продали?

− Не надо о больном.

− Мне до твоего папы дела нет, ясно?

− Ясно, что у вас там царство злобных зин.

− Ну Зина-то скоро отправится куда подальше.

− В смысле?

− На оцинковку. На горячую, замечу, оцинковку!

− В смысле?

− Люди говорят: в чём смысл. Смыслы это для врунов, – мой тролль был очень принципиальный, он был, что называется, активным борцом со всем плохим и несправедливым, но хитрым борцом, можно сказать он был борцуном.

− А у тебя на пальцах камни, как у того, кто сапоги забрал.

− Знаешь, дорогая, − тролль зашлёпал по комнате, он преображался на глазах, вместо куцего кафтанчика на нём оказался рабочий комбинезон, испачканный краской фартук, такие фартуки носят мясники. Тролль весь засветился и замерцал.

− Я тебя умоляю: без дискотек!

– Мы там в вечности, в полной безнадёге, в вечной непре.

− В чём?

− В непрухе вечной. Это всё неважно. В общем, не приезжай, но тебя ждут.

− Хоть кто-то меня ждёт. А ну кА признавайся: куда вы дели мои карты?

− Себе забрали. Они тебе не нужны.

− Ну я новые привезу.

− Мы и новые заберём. Стой! Ты же не едешь! Ты же сбежала!

− Да! Я не еду. Я сбежала! Уходи! – взбесилась я. Дело в том, что я каким-то непонятным образом соскучилась по Веретенцу. Даже по веткам, тыкающимся в окна. И двери стоят неокрашенные, их же ещё шпатлевать надо… И ручки на рамах надо заменить… Дома оказалось не лучше, то есть лучше, но как-то пусто, сплошная пустота и этот серый голос соцмониторинга. В Веретенце столько дел намечено, столько ещё надо сделать.

− Ну что подруга, – подругой он обращался, когда мне было совсем хреново. Раза три за всё время. − Сколько дней ты не вспоминала Кирилла?

− Н-не знаю. Вчера вспоминала, вот засыпала, вспомнила.

− А сколько раз ты вспоминала Арсентия?

− Вчера болтала и голосовыми и в переписке.

− Тебе не кажется это странным?

− Мне всё кажется странным. И очень давно.

− Поэтому ни в коем случае ни при каких обстоятельствах не появляйся в Веретенце. Болей! Ведь у тебя кор-ро-она…

Тролль растворялся, меняясь в очертаниях, всё уменьшаясь, наконец он превратился в невнятный еле заметный комок, в субстанцию, летающую по комнате, и я заснула. Конечно тролль не глюк, рассуждала я во сне, я в него верю. Но странный. Всё знает заранее.

Я не поехала на третий день в Веретенец – электрик сообщил, что не успевает. Все не успевают с этим ремонтом: дядя Вася, я, электрик. А мама вечно не успевает сшить в срок…

На четвёртый день в десять утра снова-здорово раздался звонок на городской. Я подумала: может это соцмониторинг звонит, ведь маму должны выписать как раз сегодня. Она сказала, что от больницы её повезёт специальный автобус и высадит на нашей улице, их там много больных в автобусе, и всех постепенно развезут. Так бы я не взяла трубку, я никогда не брала, да нам и редко звонили на городской… Если бы нам звонили чаще, я бы различила, что это международный звонок, но городскую трубку я считала олдовской рухлядью, у бабушки сразу после её смерти, мы отключили телефон, чтобы за него не платить… Я и у нас дома сколько раз собиралась ликвидировать городской, он же не нужен, но мама не разрешила. Она говорила с надеждой в глазах: «Вдруг папа позвонит…» И не верь после этого в материализацию мыслей. Я и предположить не могла, что родители поддерживают связь.

− Нинуша! – голос был далёкий.

− Я не Нинуша! – я затряслась от волнения.

− Мальва! Мальвина Юрьевна! Извини. Перепутал голоса. Как ты? Как все?

− Кто «все»? Кто вы-то такой? – Голос был приятный, искренний, но очень далёкий. От растерянности и неловкости я решила папу «не узнать».

− Мальвина! Я… Скажем так. Твой сбежавший отец.

− Папа! –Я не скрывала радость, я и на самом деле очень обрадовалась. – Мама всё время ждёт, что ты объявишься. Ты нам так нужен.

− Ну как вы? Расскажи.

Минут десять я рассказывала события этого года. О квартире, о маме и больнице. О ремонте, и о том, что я оттуда сбежала. Ведь папа тоже сбежал когда-то.

− Мальва! – сказал папа жёстко. – Больше не ездий туда.

− И не собираюсь.

− Правильно. Там чёрти что происходит. Не появляйся там никогда. Дома-то такого не бывает?

− А что: и дома может что-то происходить?

− В принципе, где бабушка, там и эти…

− А причём тут бабушка? Её же нет.

− Она есть, Мальва! Я тебя уверяю, она есть.

− Ну все там будем, папа…

− Человека в ботфортах видела?

− Конечно папа, но не в ботфортах.

− Вот он главный. У него ещё помощник. Я от помощника и сбежал, не от вас, он то зверь, то такой спортсмен.

− Волосатый тролль?

− Вот! Иногда и такой. Мальва! Значит, он и к тебе приходит?

− Нет, что ты папа. Я в детстве просто его за окном видела.

− Мальва! Не обманывай меня! Я чуть жизни не лишился из-за них. Они ещё шутят, понимаешь, у них такие шутки… Это бесы, Мальва! Я обязательно вернусь, чтобы тебя защитить. Я знаю теперь как! Я обязательно…

− Папа!

Телефон отключился. Я сидела озадаченная. Как же так я не дала папе свой мобильный номер?

Но слава богам телефон зазвонил опять, нервные звонки подряд.

− Папа! Когда ты вернёшься?

− Не знаю. Как только смогу. Вот незадача: как собрался, так границы повсюду закрыли, и не выехать никуда, и не въехать. Но надеюсь в этом году. Ты мне ещё скажи: бабушка же оставила тебе письмо.

− Оставила.

− Береги его. Она, я так думаю, припрятала где-то драгоценности. Это всё тлен и суета. Но они нелишние были бы, живём в таком мире…

− Я помню, папа, стрекозу-брошку и кольца, и…Но мы ничего не нашли. Кое-какие вещи… Мы, папа, не ездили к бабушке три года, − я разрыдалась раз пятый в жизни.

− Мальвина! Не плачь! И не жалей бабушку! Она этого не заслуживает. Я просто спросил.

− Папа! Ещё так жалко стрекозу, и брошки, и перстни. Папа! Мне кажется…

− Мальвина! Раньше я думал, что она выдумывает, ну кроме того, что на трюмо лежит. А не так давно разгадал её шарады. Она и мне рисовала. − Какая интонация, успокаивающая, но не убаюкивающая, как у некоторых, какой спокойный мой папа норд. В Веретенце я слушала радио, и там выступал китаевед, рассказывал странные вещи о знаках и духах, вот он так же говорил, с такими же почти интонациями… − Не волнуйся, Мальва! Бабушка не позволит у неё украсть, я тебе клянусь в этом. Не расстраивайся, обязательно найдутся все её камешки и драгоценности. Ну это и не главное… Обещай, что без меня не поедешь больше в Веретенец!

− Обещаю, папа!

Я вышла на пробежку в приподнятом настроении, позанималась от души и на площадке. Я торжествовала. Папа нас не бросил. Папа приедет. Рано или поздно мы воссоединимся. Папа будет ходить ко мне на соревы, в школу на собрания…

Днём вернулась и мама, похудевшая, с глазами большими вместо привычных мне щёлочек в мешочках, она сказала:

− Мальва! Беги отсюда. Должны прийти космонавты.

− Какие космонавты?

− Ну проверяющие.

− Так у меня только ещё раз тест взяли и всё.

− Ине звонят?

− Звонят и спрашивают, как я себя чувствую.

− Я сегодня сказала, что ты уехала, дала адрес. Здесь они тебя запрут.

− Почему запрут? У меня тест отрицательный. И второй.

− Они заставят тебя ещё сделать.

− Ну и пусть.

− Мальва! Неделя прошла прежде, чем я заболела. Ты обязательно заболеешь.

− Но я не больна.

− Я больна, а ты не больна. Ты больна Мальва, просто бессимптомно.

− Мама! А ты-то как?

− Нормально я. Но из дома не выйти. Электрик звонил, всё готово. Посмотри, как там, и я деньги ему переведу.

− Тогда поеду проверю, да?

− Ты нерешительная какая-то, что-то не так? Беги, Мальва! Ты не высидишь две недели.

Я хотела сказать, что естественно я нерешительная, если папа заклинал не ехать. Но мама, кажется, забыла, что-то с памятью её стало после болезни.

− Ты сама на себя не похожа. Сама не своя. Запах-вкус чувствуешь?

− Да всё я чувствую, мама! Что мне будет-то? Что в аптеке купить-то?

− Вот эпикриз, − мама протянула бумаги, дашь их в аптеке, там всё написано.

Я притащила сумки с продуктами, остальное мама обещала заказывать на дом, чтобы не нарваться на штраф. После я вернулась с лекарствами, мама спросила:

− Сеня в Веретенец приезжал?

− Мама! Ну причём тут Сеня?

− Ему теперь нельзя будет к тебе. Нельзя, чтобы ты его заразила.

− Тётя Света на связи. Я ей фоты шлю. Она поможет советом. Я поехала тогда, да?

Мы обнялись с мамой и попрощались.

В эти дни в Москве произошло что-то новенькое. Впервые мне стало скучно бегать, носиться по оврагу и лесопарку как лань или кабан, не важно. Силовую я прибегала делать на территорию бассейна. Там вовсю жужжал ремонт. Поэтому на площадке никого не было. Силовые мне всё-таки нравились, они напоминали о работе в Веретенце. На третий день во время заминки, а может разминки, а может и основной нагрузки, меня осенила мысль: а ведь Сеня в чём-то прав – ради чего я так напрягаюсь? В сборную как Улыбиной мне попасть не светит. Я трезво оцениваю свои способности. Те две десятых, которые я теряю на повороте-маятнике – они не пустят меня никуда, я, вон, даже мастера со скрипом выполняю, то есть не выполнила. И ради чего все эти тренировки, соревы? Скучно. Неинтересно. Есть же другие занятия. Даже маме помогать кроить интереснее, чем плавать. Шить – нет, шить – я пас, у меня всё криво шьётся, а кроить, ножницами портновскими щёлкать − это моё. ( При воспоминании о ножницах меня перекосило, я сорвалась с турника.) У меня появилась новая цель, даже можно сказать отчасти спортивная – завершить ремонт в квартире, тем более бабушка, оказывается, продала душу дьяволу и кто-то действительно нажился на её драгоценностях… В эти три дня я соскучилась по Веретенцу, по тому, что дом крутился как избуха на куриных нОгах, а два дебила-пожирателя и их полоумные собаки давали передо мной представление – меня стало тянуть обратно. Да и мама с иронией передала слова папы. Папа… Раз он говорит «нет», так я докажу ему – «да». Ясно, что в Веретенце его напугали так же, как и меня, вот зуб даю. Но мужчины вообще нытики. У мамы дома он чувствовал себя вольготно… Стала приезжать бабушка, он почувствовал себя не безопасно и здесь – тролль-то стал являться мне именно в Москве.

Папа начинал с вольной борьбы в классе седьмом – так бабушка рассказывала. Был положительный тихий мальчик, случайно за компанию пошёл в секцию, через год победил по области, в моём возрасте стал чемпионом чуть ли не страны. Служил в каком-то элитном подразделении, позже, после армии, увлёкся боями без правил. Интересно: что там припоминали папе в смысле происшествий, и кто его бил? И чем: палкой, шваброй или просто кулаком?

Хорошо, думала я, пусть папа так выражается иносказательно, метафоричненько, как сказал однажды Сеня, насчёт души и её продажи. Но папа явно боится за меня. Нет, не рискну там больше появляться, пережду дома недельку, там, глядишь, соседний бассейн откроют. Сдам тест, и буду себе плавать летом, а потом лагерь, после Кирилл… С такими мыслями я заснула. Утром загуглила: что значит «продать душу». Различные версии, примеры из книг. А книга что – выдумка писателя, фантазия, ей верить вообще нельзя. Вот этот, кто забрал сапоги, он человек? Он – недосягаемая мечта. Не бывает таких людей. Но он не как Воланд из книжки. Я рассмотрела его глаза – серые спокойные. Помню точно, что оба глаза были живыми, не было там чёрного и бездонного. Наткнулась на группы сатанистов – эти только праздник в июне отметили, постили фото из заброшек и дремучих лесов. Много обсуждалось фильмов про изгоняющих дьявола. Попались и какие-то древние трактаты, скучно читать такое. Да и какие исследования – сглазы, гадания, спиритические сеансы. Так это всё ерунда, как и мои карты − развеяться или людей на деньги развести. Но я поняла одно: если бабушка продала душу дьяволу, то как тогда могли пропасть её драгоценности, в краже которых она обвинила Зину, и как этот дьявол допустил кражу, и то, что она умерла ещё не совсем старой? Нет. Если бы она душу продала, то она была жила долго, богатая и молодая, и она бы крала драгоценности, а не у неё, и уходила от наказания, и всех доводила до смерти, а не наоборот. Ну если допустить, что весь этот дьявол, которому бабушка продала душу, есть? И если допустить, что Зина не из кошмара, то почему бы не прийти и бабушке? И Кирилл… Вот из-за него ещё я решила вернуться. Я, честно, переживала, что мы так поговорили. Пусть это было не по-настоящему, пусть бред. Он был прав – Сеня мне вдруг тоже понравился. Но больше жизни хотелось снова увидеть и Кирилла, очень хотелось. И бабушку тоже я надеялась не просто увидеть, а поговорить: что всё-таки происходит? Ну и что теперь: прибьют, что ль, меня тёмные силы, умерщвят? Я всё-таки рассудила, что вряд ли меня убьют, просто надо быть поосторожней. Папу же не убили. Это страшно, без вопросов, у меня даже руки похолодели, когда я вспомнила все кошмары. И странные мужики с собачками, и левый электрик, который совсем не электрик, и мой тролль, артист погорелого театра, – всё это указывает на то, что меня контролируют. В квартире творятся странные дела − забрали карты, и вторую колоду тоже! Тролль пообещал, что и все остальные пропадут, какие-то злыдни-воспиталки, так ещё и с бумерангом по самое не горюй. А что новая колода? Пока ещё она правду начнёт «говорить». С новой колодой возни столько же, сколько с необъезженной лошадью – инфа-сотка, карты сверхъестественны, но по мозгам дают будь здоров, в ментальном, понятно, смысле, ну и в физическом до кучи – устаёшь после гаданий. Не пугаться раньше времени! Ножи в квартире есть, запасные лезвия есть. Всегда можно, если кто-то реально придёт (с ключей-то могли сделать слепок, пока они ночь висели), порезать ножиком, а можно и молотком двинуть. А если нереальный кто-то?.. Но я надеялась, что до этого не дойдёт. Ради чего мне угрожать, на меня нападать? Ради стен и пола? В квартире ничего нет. Вообще ничего. Шкаф, диван, немного мебели, которую надо выбросить. Уже звонили по объявлению, пусть приезжают и вытаскивают ненужные стеллажи.

Глава шестая. Чума и бондари

Я решила вернуться в Веретенец не назло папе и не чтобы себе что-то доказать. Выбор мне не оставил… коронавирус. Когда мы прощались с мамой, ей пикнул соцмониторинг. Сколько раз ещё он пропикает за две недели страшно подумать – это похлеще собачников под окнами, они хотя бы не пикают, всё делают молча, не раздражая, не хочешь – не смотри. Сидеть летом дома взаперти… Нет уж. В Веретенце я хоть и сидела безвылазно, но в любое время, когда захочу!, могла выйти и погулять. Когда я выходила из подъезда, Любовь Петровна смотрела на меня с нескрываемым осуждением, Дмитрий шарахнулся, пытаясь оттащить натянутый поводок − Пальмочку-дочка норовила полизать мои ладони. Роза не сидела на лавке – может тоже заболела? Лишь пьяница Шлыков пошёл рядом со мной, узнавая, куда я направляюсь, я ответила, что в больницу, поэтому на всякий случай с чемоданом (я надеялась, что Шлыков раструбит всем инфу и никто не станет жаловаться, что я, скорее всего носитель вируса, скрываюсь – с другой стороны мне же просто звонили и спрашивали, как я себя чувствую, а тест делать больше не приходили). Шлыков пожелал здоровья, заметив, что лучше всего быть сейчас курильщиком и алкашом – из его друзей-собутыльников вирус не тронул никого.

За окном автобуса зеленело и кудрявилось лето. Ветер шевелил изумрудную, чуть приглушённую пылью массу у обочины, безуспешно пытался смести запылённость листвы. Ну, ветер! Ты хоть и могуч, но согнать придорожную грязь под силу лишь мощному ливню. В автобусе на удивление много людей. Люди по-прежнему бегут из Москвы. Как хорошо, что автобусная станция недалеко от нас. Как хорошо, что у меня не душная маска, а хлопковая, в цветочек, мама сшила масок больше тысячи, но только с розочками не такие позорные. Я сижу в маске, а люди давно стянули намордники. По салону гуляет сквозняк, открыты все три люка на потолке. Люди попросили открыть «естественные пути воздухообмена». Водитель обиделся и сказал, что впервые за жару попались такие душевнобольные пассажиры-паникёры − новый кондишн им не нужен, подавай дорожную пыль. А я всеми лапами за люки, я же могу заразить. Пошли разговоры, у кого кто умер от вируса. Я чувствовала себя неловко: мама не сомневалась, что я в будущем заболею.

Ехала я не с чувством неизвестности, как в первый раз, а с чувством борьбы, если хотите. Можно сказать, что я вкусила сладость риска. Я ехала в неизвестность. Но я знала, куда я еду. Я не знала, что меня ждёт. Но я знала, что буду занята. И не этим изнуряющим однообразным бегом, а делом, делом, у которого есть начало и конец, а не бесконечность нагрузок ради призрачных результатов… Солнце не пугало меня странным поведением и нежеланием освещать дорогу впереди. Его просто не было. Небо серело как моя надежда на мс.

− Везём плохую погоду, − сказал паникёр, из-за которого и открыли люки автобуса. По закону подлости, который никто ещё не отменял, он сел передо мной. Когда входил, он долго и пристально выцеливал место. По всей видимости я со своей розовой маской в голубую розочку, показалась ему наименее опасной из всех пассажиров. Мда…

− Закон подлости, − тролль возник как всегда из ниоткуда. – Мальве стены заделывать, потолок лапами ровнять, а погода холодает.

− Троллейбусы отменили, а тролли остались, – я не обрадовалась троллю.

− Стены сохнуть будут вечность. Холодает, пасмуреет, хмуреет. Так ещё и дожди. Рамы распухнут, и не закрыть. Ручки новые прокручиваются. Не подходят они к твоим рамам. Не подобрала сама, советов продавца наслушалась, сбежала на три дня, теперь расхлёбывай.

− Здрасьте, – но я не стала в сотый раз доказывать, что кто-то меня на днях сам отговаривал от Веретенца. Несмотря на амплуа борцуна и правдолюбца, тролль был известный враль. Ненавижу таких людей. Сначала сделают пакость или скажут обидное, а потом через какое-то время: я такого не говорил. − Мне Сеня поможет с ручками.

− То есть ты готова заразить его и всю его семью, как и этот автобус?

− Я не больна.

− Это ты так думаешь. Хочешь, расскажу быль?

− Даже если не захочу, ты расскажешь.

− Ты наверное слышала о человеке в ботфортах? Многие тебе о нём говорили.

− Многие – это бабушка и мама?

− И Арсентий, − тролль замялся. – Арсентий ещё расскажет.

− Ок.

− Не окай, ты не из Вологды.

− Так и ты не из Вологды.

− Так я и не окаю.

− А откуда ты?

− Я из Адгезии, сообщаю по большому секрету.

Удивительно, тролль ответил на мой вопрос.

− Я вежливый учтивый воспитанный прынц!

− Ну ладно, ладно, вечный ты мой. Так что за быль? Про то, как боярин Веретенец договорился с человеком в ботфортах?

− Барон! Барон Веретенец!

− Ну ок.

− Не ок, а две большие разницы. Быль такова. Есть один город в Европе. Как Веретенец, но столица.

− И что? Там тоже камни из земли лезут?

− Нет. Там всё давным-давно повылезало. И получились Альпы. В этом городе свирепствовала чума. Та, которую переносили крысы.

− И в масках ходили?

− А как же. Ещё в каких! Дель арте! Я сам видел.

− И что?

− Люди сидели по домам без всякой самоизоляции. Ну просто если выйдешь, то сразу − труп. Это все знали и боялись улицы как огня. Люди стали голодать, ведь торговли нет, и клиентов у ремесленников не стало.

− Знакомо, как у мамы почти. А что они там делали, в смысле ремёсел?

− Всё, что и сейчас.

− Вот, вот. Сто лет назад так же шили, только материалы были все натуральные, и резинок ещё не придумали, и молний, и липучек, всё на завязках, на шнуровках и с китовым усом…

− Несколько сотен лет назад, но в принципе ты права. Резинку заменяла шнуровка. А разорились бочки.

− Почему бочки?

− Пиво – в бочках, вино – в бочках, рыба – в бочках, соления – в бочках. Всё – в бочках! Бочки делали бондари. Страшная была чума. Улицы недавно красивого города превратились в выгребную яму, как известно все отходы выплёскивались в окно. И вот бондари в красных куртках…

Я поёжилась, на мне была красная ветровка…

− Одни из самых пострадавших, пошли по главной, самой красивой улице, они дудели в дудки, били в барабаны и призывали всех перестать прятаться, выходить на улицу, начинать жить нормальной жизнью.

− И никто не вышел?

− Я не помню таких подробностей, но чума отступила и больше никогда не приближалась к этому городу.

− Но причём тут человек в ботфортах? Он же совершенно тут не при чём.

− Очень причём этот наш герой в сапогах, в резиновых, замечу, сапогах, хранящихся в одном шкафу одной квартиры…

− Он наслал эту чуму?

− Чуму принесли крысы из соседнего королевства.

− А человек в сапогах?

− Напротив дома, где я увидел в окно этих самых бондарей, вышедших на улицу, стояла церковь, даже собор. Архитектор заключил сделку с человеком в ботфортах, тот дал денег на строительство, но потребовал, чтобы окон в церкви не было вообще. Архитектор согласился, но выстроил церковь с окнами. Архитектор маскировал их во время строительства − с фасадной части казалось, что стены сплошняком. Когда пришло время принимать работу, возник человек в ботфортах. Архитектор встретил его с почтением и хитрым блеском в глазах. «Как продвигается работа?» − «Прекрасно. Всё как вы просили! Всё для вас за ваши деньги!» Заказчик встал на пороге и не смог двинуться дальше, в собор, неведомые силы удерживали его: «Но окна есть! Я их чувствую!» − «Где окна? Вы же их не видите!» – протестовал архитектор.

− Не поняла, − я потеряла направление рассказа, упустила нить сюжета.

− Собор был выстроен таким образом, что окна были не видны с порога, их загораживали часто поставленные колонны, их было ровно столько, сколько нужно для оптического эффекта – в перспективе они образовывали сплошную стену. Человек в ботфортах топнул от злости ногой, и на входе, на серой плите собора остался его след. Навечно! Вот тебе и… − Тролль сидел рядом со мной, касался мохнатой лапой, и в друг стал меняться… Я отвернулась к окну, да ну его! Гладкое шёлковое касание заставило меня обернуться. Передо мной сидел человек в блузе, в оборках и с жабо, в кафтане, таком ладном и аккуратном. Натуральный принц, герой всех на свете фильмов.

− Не дури меня, я знаю, как ты выглядишь.

− Я тебя подготовля-аю-ю-ууу, − и тролль пропал.

Мужик-паникёр храпел, посвистывая. А я пыталась как девочка-детектив из аниме-сериала нащупать параллели между рассказанной историей и моим положением.

Два дома под номером три. Первый и второй корпус. Дома-книжки. Я вижу в окно дом напротив. Но никаких церквей на горизонте нет и не предвидеться. А если дело не в церкви? Если дело в самой постройке, любой, необязательно же собор… Ну конечно. Человек в ботфортах просил барона Веретенца разрешить построить ему гранитные мастерские. На этом месте стоит наш дом, а может быть соседний. Человек в ботфортах не замахивался на собор, поубавил амбиции, да и собор в Веретенце никто несобирался строить, церквушка и так стояла с незапамятных времён, там сейчас музей. И ещё параллели. Я осознала, что мне не выполнить мастера, а он − что свет ему не победить, но он может быть ближе к земле, скорее даже к подземелью. А что наш Веретенец? Сплошные подземелья, освободившиеся от камней ну точно же не до конца. Бабушка говорила, что земля живёт своей жизнью, там постоянно что-то движется, недаром же некоторые дома дают трещины, а некоторые и падают. Гранитная мастерская вся шла под землю, чтобы в неё зайти, надо было спуститься по лестнице – так нарисовано в книге, из которой я выдрала когда-то страницу. Окон-то не было в мастерской – всё как надо человеку в ботфортах. А собачники, пожирающие друг друга, это современные бондари что ли? Бочки сейчас не в ходу. Надо будет познакомиться с мужиками поближе, узнать при случае, чем они занимаются по жизни. Неужели человек в сапогах выбрал меня, потому что не смог зайти в собор, неужели во мне нашёл родственную душу? Нет. Исключено.

Глава седьмая. «Привет вам, адгезийцы!..»

Я принимала работу электрика в ногу с последними модными тенденциями, то есть онлайн. Узнав, что мама заболела, а я еду в срочном порядке, он смылся. Ну, в принципе правильно сделал в связи с рекомендациями Роспотребнадзора, не стал полагаться на маски и перчатки. Я ходила по снова грязной и пыльной квартире, выслушивала по телефону шутки, прибаутки и объяснения Романа. Я обошла квартиру. Это, скажу вам, был шок. Всё вокруг в красной кирпичной пыли и песке. Хорошо-то как, что мы прикрыли шкаф, и диван, и всё остальное. Я прикидывала, сколько дней мне понадобиться, чтобы отмыть квартиру теперь от рыжей пыли, а заодно и балкон. Я в западне, думала я, новые работы наваливаются снежным комом. Пусть сейчас лето, но я вся в снегу, снег всё валит, и скоро меня занесёт с головой всё новыми и новыми нескончаемыми заботами и задачами.

В коридоре стало выше и сразу свободнее. Но стены коридора пострадали сильно – все в дырах, выщерблинах, вообще стены пострадали везде, и даже трещина на потолке появилась.

− Заделаете, всё будет крепко, а потолок просто перекрасите, − объяснял Роман, − вот тут и вот тут. – Я наводила камеру телефона на стены и ставила кресты мелком, отмечала, где надо побольше класть сетки под цемент. Кресты, как в сказке про Али-Бабу, подумалось мне. Я не верила уверениям электрика, мне казалось, что ничего теперь не исправить. Но электрик клялся, что это ерунда, просто дома такие из красного кирпича, мягкие дома.

− То есть они хорошие, добротные, но есть недостатки.

− Как наши соседи? – спросила я с опаской.

− Замечательные люди, − с воодушевлением ответил Роман.

− Да ну? – я чуть не поперхнулась жвачкой.

− Да. Просто супер-люди. Двадцать лет шабашу по квартирам и впервые соседи предложили сами вынести мусор, за меня.

− Да ну? – и я жвачку случайно проглотила.

− Очень милые, просто милейшие. Мешков пять мусора-то набралось, а то и восемь. И она вежливая такая, и он. Я замечаю по жизни: мы, наше общество, вырастили прекрасную молодёжь. Заходили, угощали пирогом и тушёными кабачками, интересовались, как идут работы, сказали, что хотят так же и обязательно пригласят меня. Весь мусор сами складывали в мешки.

− И антресоли, да, Роман?..

− Я хотел сам, честное слово, но парень уверил, что это для него как тренировка, вместо зала.

Я слышала и не верила динамикам смартфона! Что случилось? Как это понимать? С другой стороны − я наблюдала смену настроений взбалмошной дохли-Кати. Злобные соседи оттащившие мусор? Так − мимолётное недоумение.

− У них и девочка приветливая.

Вот тут я озадачилась по полной и не скрывала.

− Я проходила на улице мимо этой девочки, она ехала на самокате.

− Ой, удивительный самокатик! – до меня давно дошло: Роман мастер лить елей, похлеще моего тролля. – С огоньками!

− Да. Именно. Она тихо меня догоняла и пыталась пнуть своим самокатом, но я отскочила в сторону, хорошо, что я заметила огоньки. Темнело уже.

− Поигралась, это ничего. Девочка просто лапушка, а я детей-то не очень. Дети – это хорошо, но чтоб не близко, так девочка говорит: «Вы шумите, когда хотите, а то меня спать положат».

− Так вы и в запрещённые часы сверлили?

− Да. Но не шумно − стены податливые, старался поаккуратнее, не перфоратором, а болгаркой, вы видите? Штробы как по линейке.

Мне было наплевать, какие штробы, какая разница, казалось, что стены в коридоре скоро рухнут и потолок грохнется мне на голову. Роман наконец закончил объяснения и замолчал. Я поблагодарила, он попрощался довольный как удав. Я сдёрнула запыленную коричневой пылью плёнку с дивана и грохнулась на него – ножки стояли твёрдо, ничего не шаталось. Я списалась с тётей Светой, скинула видео, та уверила меня, что всё так и должно быть, что штробы аккуратные и всё по высшему классу. Я позвонила маме, мама даже не стала слушать, вникать, просто сказала, что переведёт деньги. Оказывается, у неё появился заказ за эти три часа, пока я ехала.

− Мама! Как это вообще?

− Это из больницы. С девочкой лежала, у неё подруга замуж выходит и срочно нужно платье.

− Мама! Ты прям как в учебнике по продвижению собственного бизнеса.

− Нет, случайно заговорили об этом. Скучно же, люди нервничают, что копыта скоро откинут, вот и разболтались. Я и предложила себя, фотки показала, рекомендации.

− Но мама! Ты болеешь!

− Я чуть лучше себя чувствую, − мама закашлялась удушливым кашлем.

− Значит, ты просидишь не две недели, а минимум две с половиной?

− Выходит так.

− Спи пожалуйста, мама. Нельзя сутками работать. А как же ткань выбрать, примерки?

− Мальвина! Они переболели всей семьёй в мае. Из магазина онлайн мне транслировать станут, выберут ткань под моим удалённым руководством. У тебя в ноутбуке микрофон подключен, а то у меня виснет телефон на камере?

Я полчаса объясняла маме, как зайти с моего ноута в звук. Устала страшно, но так радостно, что мама не только слышит, но и без проблем видит меня. Она оклеймается, у мамы снова работа, а не эти ужасные маски днями напролёт.

− Просто кайф, Мальва. – Маме радовалась, увидев меня на экране. − Всё! Деньги на ремонт появятся. Остальное зависит от тебя. Дерзай!

− И от погоды зависит, − я попрощалась, встала с дивана и осмотрела любимые окна. И ничего они не распухли, как уверял этот тролль, какие были, такие остались, вот куплю новые ручки и попрошу завинтить рамы Сеню. Я переоделась, села на табурет, притащила мешок строительной смеси и стала читать, как её разводить. «Но прежде,− читала я, − чем грунтовать стены…» − буквы на мешке вспыхнули и пропали, прежде чем я дочитала. Начинается новый глюк! Ну пусть, пусть. Я и сама знаю, что надо прежде грунтовать, я просто повторила пройденное. «Не оправдывайся!» − это я прочла уже на стене под неработающим кондишном, между свежими штробами. Буквы светились и пропадали бесследно. Вместо волнения, почувствовала почти удовлетворение: всё нормально, дурдом на месте. Предупреждение папы подействовало на мою невозмутимость? Или всё-таки рассказ и завуалированная поддержка тролля? А может быть, преображение тролля поразило меня больше всего, так что буквы показались штанишками на лямках, то есть детсадовской ерундой. Тролль в новом историческо-романтическом прикиде очаровал меня. Я думала теперь сразу о четырёх знакомых: не настоящем электрике, тролле в новом образе, Кирилле и Сене… И почему, злилась я, папа, зная многое, утаивал, не делился? Он когда-то здесь жил и знал больше моего о бабушке. Ну не хочет жить с нами, мог бы как бабушка письмо написать на прощание…

Я убралась в новой разрухе в первом приближении, перелила грунтовку в ведро, насадила валик на швабру и стала покрывать стены. Включила радио.

Хорошо, что отменили ГИА. Если бы не пандемия, как бы я сдала «общество»? Учитель рекомендовал таким как я, то есть без гражданской позиции, слушать радио. Я и слушала. Начала слушать здесь, в Веретенце, не отходя от кассы. Я поняла, что старые люди живут в другой реальности, где кто-то что-то требует, совершает преступления и обсуждает нововведения, где жизнь политическая бурлит, люди звонят и высказывают своё мнение, хотя их никто это делать не заставляет. Я плаваю скоро как десять лет, а жизнь проходит мимо параллельным маршрутом, думалось мне. Бассейн – оазис порядка, максимум – на домашних соревах своим подсудить. А повсюду, по жизни − беспорядки. Я, вот, хоть убей либерализм от демократии не отличу. А когда слышу «тоталитаризм», меня сразу в дрожь бросает. Я только царизм понимаю: по истории сплошняком цари и короли.

Я загрунтовала комнату, стены и потолок – с потолка на меня пролился клеевой дождь: так смачно, с ожесточением макала швабру валиком в ведро. Дождь пролился, я закончила грунтовать с ожесточением, присела на табурет. Мужик по радио закончил нудеть про красную зону, раздались «позывные»: не обычная отбивка, а вроде как звуки траурного марша. Дальше тихий и уютный голос объявил:

− Светлой ночи и полной луны, преданные мои адгезийцы!

Что-то ведущий новый, такого ещё тут не было, подумала я.

− Светлого вечера всем, впервые поймавшим нашу волну!

«Реклама, что ли, новая», − подумала я. По радио часто шла реклама фонда помощи, про принцессу, сказочную страну и боевую птицу. Но голос не похож на сказочника из рекламы.

− Как ваши врЕменные выходные, временнЫе переходы и ремЁнные передачи? Надеюсь не так, как в тумбе швейной машинки одной нашей слушательницы?

Это не про меня случайно? Я не шью, но ремень у мамы случается рвётся, ременная, то есть, передача даёт сбой. А тумба была у бабушки, с той злосчастной машинкой, которую она подарила рукодельному кружку…

− Но не буду вас утомлять легендой, ставшей притчей во языцех. К делу, адгезийцы, к делу! Как говорят мёртвые поэты − их у нас целое общество − нас ждут великие дела! Величайшие, сказал бы я. Сегодня у нас в розыгрыше множество билетов. Но не такие множества, как у героини всемирно известной сказки, множества поменьше и попроще. Несколько билетиков подарим. Итак. Билеты. В церкви отсечения головы Иоанна Предтечи намечается органный концерт Баха. Вот туда и разыграем, любезные… Итак, звоните и делитесь правдивыми историями из своей жизни.

Надо идти грунтовать другую комнату, а то стемнеет и жиробасные мотыльки налетят, но я продолжала сидеть. Что такое со станцией? Где новости начала часа? Где вечные на этой станции разговоры про маски, количество заболевших и беспорядки в проблемных американских штатах?..

− А вот и первый дозвонившийся. Как у вас нирвана? Довольны?

− Всё в порядке, спасибо! – ответила энергичная бабуля. – Я постоянная ваша слушательница.

− Приятно!

− Хочу рассказать вам о внучке. Меня отругали за то, что я научила малышку стиху: «я не мамина, я не папина, я в капусте росла, меня курица снесла».

− Замечательное стихотворение. Внучка-то довольна?

− Да. Бегает и радуется! Но меня от воспитания отстранили. Навсегда. Вот, думаю, билеты бы. Сходили бы с подругой, приобщила бы её к вечному, к вечности то есть.

− Верное решение. Чем раньше приходит понимание конечности бытия, тем лучше для адгезийцев. Верно?

− Да. Спасибо.

− Вам два билета.

− Спасибо. Давно мечтала сходить в эту церковь.

− Мечты сбываются. Кто смелый, тот добьётся, так?

− Обязательно добьётся. А вот ещё стишок из моего детства…

Обалдели, что ли на станции? Что происходит?

− А вот ещё стишок из моего детства: шла машина тёмным лесом, за каким-то интересом, инте-инте-инте-рес выходи на букву «с». Буква «эс» не пришла, вышла бабушка Яга, а за бабушкой Ягой вышел месяц золотой, – закончила слушательница.

− Мы поняли. Внучка конечно же с удовольствием повторяет?

− Повторяла. Говорю: отстранили от воспитания навсегда.

− Месяц наше всё, хоть на небе, хоть под косой, хоть во лбу, ведь так?

− Вот не надо под косой. Никаких кос. Мы же с вами не смерти? – испугалась слушательница. − А вот на полигоне…

− Переключаю на секретаря, − перебил ведущий эту шизоидную, − оставите электронную почту, куда послать билет.

− Ой, у меня ноутбук сломался, а звоню с городского.

− Нет, значит, почты?

− Я куда нужно приеду, вы скажите адрес.

− К нам вы не доедите, уверяю вас.

− Я по всем городам мотаюсь, по экскурсиям. Вот сейчас в Санкт-Петербург тур намечается и всего за… мало тыщ. Я новости смотрела, Эрмитаж открылся.

− Отлично, раз так хотите. Секретарь вам всё объяснит. На билет тратиться не советую, если к нам подъедите, экскурсия в Петербург отме… отложится на вечный срок. Но у нас ещё звонок. Алё!

− Здравствуйте. Я…

− Вы тоже хотите билет?

− Да. Очень хочу. Я, знаете, когда-то работала учителем.

− Естественно знаем. Вы у нас и помечены как «школьные истории». Что на этот раз?

− В моём классе был мальчик из очень бедной семьи.

− Как в сказке о серебряных коньках?

− Именно. Как во всех сказках. Все его жалели, в учительскую входишь, часто о нём разговор, буквально все переживали. Дети с ним не общались. Он был маленький, тихий, забитый, бедность страшная, я старалась ему на уроке помочь, я словесник.

− Слышно.

− Близилось Восьмое марта. В предпраздничный день он подарил мне рваную маленькую книжицу, нашёл дома или где-нибудь похуже, на помойке. Страницы пожелтевшие, буквы иностранные, немецкие, обложка вроде как крысами поедена и червём пробита. Он знал, что я люблю стихи. Я хранила книгу в память о нём. Недавно стало совсем плохо в материальном плане. Я на пенсии.

− Знаем и это.

− И я решила продать книгу. Пошла к библиофилу. Оказалось, что таких прижизненных изданий несколько экземпляров на весь мир. Вот теперь думаю: как он, где он, каждый день его благодарю. Как вы думаете, он с нами?

− Уверен, что с нами. Вам один билет?

− Я думала, вы поспособствуете, чтобы с ним сходить на концерт. Я-то сегодня была, второй раз очень хочу попасть, бесподобный концерт, но из-за ограничений….

− Прекрасно, я считаю. Уверен, что сможем вам помочь и на концерте вы обязательно встретитесь.

− Просто отдушина ваша передача. Спасибо! Всегда жду её с удовольствием, как и тысячи других благодарных слушателей.

− Ну что вы! Нас слушают несколько сотен человек! Нам достаточно, мы с местным охватом радиостанция, мы не гонимся за рейтингом. Рейтинг же от лукавого, не так ли?

− У нас в школе в учительской стояли в шкафчике классные журналы, самый высокий, как сейчас говорят, рейтинг по количеству просмотров был у строчек с фамилиями двоечников.

− Совершенно верно. Я с вами полностью согласен. Но давайте и двоечникам давать шанс. Бывают же двоечники, которые чемпионы например, в технике баттерфляй на двести метров.

Ну и радио, ну и ведущий, возмутилась я, и у меня специализация сотка, тупость, а не двести.

− Я не так лояльна, как вы, − продолжала бывшая учительница. – Двоечники – это большие проблемы.

− Не будем спорить. Ваша электронная почта.

− Нет у меня никакой почты.

− А телефон? Есть телефон?

− Что вы! Нет телефона. Они же…

− Не продолжайте. С вами пообщается наш секретарь.

Я сидела, я забыла о грунтовке. Что там грунтовка… Я чуть не прослезилась от рассказа о мальчике.

− Ну что же, − объявил ведущий. – Дамы отзвонились. Очередь сильного пола. Алё! Бесконтактный контакт!

− Контактный бетоконтакт! Приветствую! – говорил резкий мужской голос, сразу понятно, что шизонько.

− А я вас! Что вы нам расскажете интересного?

− Да вот знаете ли… Сам закончил музыкальную школу по классу валторны. Дочь тоже отучилась. А сын, младший, – ну никак. Пришлось бросить ему. Я в детстве, всем интересовался. Бах, который Иоганн Себастьян − любимый композитор. А сын… Совсем нет наклонности. Вот хочу приобщить сына, сходить с ним на концерт.

− Думаете, поможет приобщиться?

− Обязательно.

− А точно с сыном?

− А с кем же?

− А тут слух прошёл – есть у вас молодая подруга.

− Ну что вы. Это враньё. Наглое враньё.

− Тогда один детский, и один взрослый. Ваш электронный адрес?

− Зачем он мне?

− Продиктуете его секретарю.

Во слушатели, удивилась я. Как можно жить без электронного адреса? А ведущий-то с юморком, а мужик-то, слушатель, ушлый, попрошаистый.

− Алё! Слушаю вас.

− Здравствуйте. Тоже решил позвонить, рассказать историю.

− Винегрет любите? Мы тут о винегрете размышляли.

− Не знаю.

− В прошлый раз многие удивлялись, почему я столько говорю о солёных огурцах. А что плохого в огурцах, ответьте!

− Да ничего.

− А готовите?

− Что готовлю? – мужчина, видно пожилой, растерялся.

− А как же винегрет?

− Покупаем в магазине.

− И свежий?

− Не знаю. Я что хотел сказать. Вот сижу сейчас, жду.

− Где сидите?

− Внук олимпиаду пишет. Заключительный этап. ИКТ.

− Так не волнуйтесь. Все финалисты проходят в этом году без экзаменов.

− Да. В феврале он написал, а сейчас переписывает.

Бред какой-то, сейчас не могут олимпиаду писать, лето же.

− Быть такого не может, − запротестовал и ведущий.

− Вот поэтому и звоню. Сам удивлён. Быть не может, а есть.

− Бывают, знаете ли, такие дни. Перегибы бывают на местах. У кого-то дом как закрутится, у кого-то след на пороге. Понимаете, о чём я?

− Не понимаю. Иначе бы не звонил.

Я вскочила с табурета, понеслась в прихожую. Свет! Включить свет. Торчат маленькие штырьки из стены, штырьки от выключателя, ни клавиш, ни рамок, пока не наклею обои. Главное есть везде свет, даже на балкон проведён! Фу! Включила. В прихожей на полу, на толстом слое пыли, на том месте, где я оттирала след сапога недоэлектрика, снова был тот самый след. Везде пыль, мои следы и этот… следище, смачный, вроде только что лже-электрик снова был здесь и топнул, припечатал подошвой. Надо пол помыть и разложить тряпки от пыли, я торопилась, надо было уничтожить этот след. Это след Романа, просто так отпечатался странно, просто так отпечатался похоже…

− Неужели? – спросили по радио у кого-то.

− Я устал, этот магазин, там сумасшедший парень ко всем пристаёт насчёт масок, мычит. Меня узнал, чуть с кулаками не накинулся, − говорил очередной слушатель.

− Не бойтесь, он безобидный, − ответил ведущий, голос его при этом стал не просто успокаивающий, а вкрадчивый, ведущий окутывал голосом.

− Бесовское отродье! – слушатель в сердцах отключился.

− Мальвина Юрьевна! Вы с нами?

Я не сразу сообразила, что меня зовёт радио.

− Я вас слушаю, − ответила я.

− Такие интеллигентные мужчины теперь с собачками гуляют. Вы их примечаете? – сказал ведущий.

− Всю первую неделю видела, − ответила я еле слышно.

− Очень милые люди живут в вашем доме, всем интересуются, − продолжал ведущий. − Поздоровались, спросили, как у тебя дела, уехал ли электрик, всё ли сделал? Знакомые твои по детству? Почему так волнуются?

− Нет у меня по детству знакомых, бабушкины есть приятельницы!

− Весь этот необъятный дом, в курсе, что ты здесь? Так же?

Тут до меня наконец-то дошло, что я разговариваю с радио, ящиком и заткнулась.

− Да уж. Сплетни, сплетни. Прочь сплетни, прочь! Вёдер много, это хорошо. Для начала включим пылесос, опробуем маленький новый, заказанный по акции,− продолжил ведущий.

Я приказала себе: не удивляться. Пусть спрашивают кто угодно что угодно. Пусть даже Смерч мычит про меня небылицы, пересказывая слухи помоечным воронам. По утрам вороны каркали оглушительно. Петухи извещают нечистую силу: надо сваливать подобру-поздорову, а вороны что? Привечают кого? Не было такого раньше, чтобы так каркали. Нет: ворон привлекает помойка, просто повсюду помойки. Да уж. Надо, пожалуй, на ночь замуроваться. Придвину стеллажи к двери, всё равно их скоро заберут. Я стала двигать стеллажи и украдкой посмотрела на пол. Следа в прихожей не стало! Он пропал, как и не было.

Сырости в квартире после глобального грунтования я не чувствовала, всё высохло моментально, вопреки законам испарения. Всё было чисто, но, увы, снова с налётом, теперь с коричневым. Ничего, всё смоется. Как там радио? Как странный вездесущий ведущий? Надо запомнить станцию. Нужная частота, нужная частота? Физик, физик! Где ты? Как сейчас пригодились бы твои уроки по звуку. По волнам. Какими скучными казались рассказы о первых восковых дисках, дорожках, на которых записали звук, непонятной игле, которую поставили на диск и вдруг учёный услышал шипение… Волны, волны. Может станция убегает с диапазона эф-эм? Может частота сместилась, а может слабый сигнал? Я понесла магнитолу на кухню. Но и там станция не ловилась. Я жала и жала на кнопки магнитолы, меняя волну. Одно и то же в новостях повторяют! Где спокойный эфир с разыгрыванием билетов? Вместо странных людей без емайл-адресов − политолог даёт прогноз, да кому это интересно, для ЕГЭ если. Как же это скучно. Ну пусть бурчит, я перенесла магнитолу обратно в комнату и поставила чайник. Побурчит эта станция, после, в ночь, музыка начнётся, мурчит себе тихо радио.

Я раскрыла книгу про ремонт, стала искать главу про подготовку стен, но почему-то в оглавлении она не находилась. Ну как же так? Я же её уже читала! Я стала листать страницы.

«Прежде чем осуществлять наращивание стен, следует очистить их от старой краски, обоев, непрочных слоящихся поверхностей. Стены грунтуются, выравниваются специальными строительными смесями, шпатлевание необязательно…» Так, так… «Режимы высыхания. Для кирпичных стен желательно наносить несколько слоёв, грунтуя каждый последующий для лучшей адгезии». Адгезия, адгезия – где я слышала сегодня это слово? «Дорогие адгезийцы» по неизвестному радио. Что такое адгезия? Я открыла другую книгу, словарь строителя-любителя, яркий с картинками, он мне больше всего помогал. «Адгезия» в оглавлении стояла сразу за «абразивом» и перед «алебастрой». Так, так… адгезия… Буквы как-то поплыли, засверкали, или это настольная лампа бьёт мне белым светом в глаза? Сижу-то я во мраке…

«Адгезия – несуществующая страна, не отмеченная на карте, но имеющая огромное влияние на бытие вообще и человека в частности. Страна безвременья». Чушь какая.

Со стены мигающий свет, как у нас выгорающая лампа в холле бассейна все зимние месяцы…

«Не чушь, не чушь!» – вспыхнули буквы в книге.

Я сплю, решила я, мне снится.

«Снится? Обязательно снится!» – буквы вспыхнули и пропали, как будто электричество перекрыли. Буквы – полный трэш.

Засигналила стиралка, я осторожно поднялась с дивана. Початая минералки издала звук, у меня сердце ёкнуло – всего лишь газ разровнял вмятины в бутылке.

Я захлопнула книгу, уговорила себя развесить бельё. А чего бояться-то? На балкон проведён свет. Я прищепила к верёвкам гигантский чехол от матраса –отлично: меня, наконец, не видно с балкона. Радио замурлыкало песни. Одни и те же каждую ночь. Старушечьи хиты. Все любят, все выходят замуж или разлучаются, мужчины галантны и работящи. Всё женщины не могут признаться мужчинам. И мужчины влюблены, страдают из-за безответной любви похлеще женщин. Время молодости бабушки кринжовое, без вопросов. Как они вообще без мобильников жили, даже без телевизоров кое-кто, и эти бабушкины фото. Платья – тряпки с оборками, причёски – косички крест-накрест. Ну просто мрак. Но песни норм. Со смыслом. Далеко не всегда звучали песни про любовь. Иногда про стойкость и героизм, про любовь к Родине. Включали и любимую бабушкину песню с необычным названием – «Четырнадцать человек». Разве так песни называют? Но я из-за числа её и запомнила. Засыпая, я думала: ненастоящее радио, как я сразу не поняла. И оно тут с самого начала. Просто вечерний эфир для избранных, а песни олдов – для всех.

Глава восьмая. Хвосты

Что мы имеем, размышляла я на следующий день, поднявшись непозволительно поздно и кутаясь в казённый плед от холода, что мы имеем: горящие буквы, смещение радийных частот, незнакомца и его след, собачников… Интересно: они всё в шортах, даже в такой холод?

Я выглянула в окно. Дождь, местами переходящий в ливень брызгался в щели окна, заливая подоконник. Страшные каракули фантастических пауков смотрели на меня с откосов – хотя я их закрашивала дорогой краской, они снова проявились. Скорей бы солнце, закрасить страшил по новой, с глаз их долой. Никого не было под окном, налипали на отлив прозрачные листики отцветающей липы. Странно – я вчера вечером не почувствовала липовый аромат, может липа дурманит только в жару, а в сырость нет? Я вышла на балкон: шатёр, рабочие прикрывали досками кучу песка от дождя – всё как надо. Я загрунтовала другую комнату, прошлась по квартире, рассуждая с какого места начать замазывать щели и штробы. Тётя Света советовала с коридора. Надо больше общаться с тётей Светой: в один миг всё может измениться, и тётя Света прекратит консультации. А что если в книге все главы сами собой перепишутся? Есть интернет, но там всё половинчатое, неполное, нельзя полностью доверять.

Целый день я разводила строительные смеси, мешала и равняла стены. Не остановилась, пока коридор не был закончен. Больше всего возни получилось с потолком – на меня лился не дождь, а падали излишки цемента. Пол в грязи, но стены стали выглядеть норм. Я переоделась, кинула вещи в стирку. Весь пол был заляпан цементом. Лень отмывать. Высохнет и сам отвалится.

Когда сырость и тучи, темнеет рано. И смеркалось. Я прошвырнулась по дежурному кругу, стараясь держаться подальше от редких прохожих. Я поговорила с мамой, и Сеня мне позвонил. В конце круга я выходила на наш бульвар. Людей на бульваре Бардина мало не бывает, хоть в ливень, хоть в мороз. Бульвар Бардина – самый центр. И уже практически столкнувшись впритык со фруктово-овощной палаткой, я увидела парня в синем костюме, такой в облипку пиджачишко. Это был Зинин внук. Он на ходу, ещё только подходя, бросил продавцу:

− Кабачок взвесь.

Крипово, однако. Ненаглядной своей дочурке покупает, завтра дохля будет жарить, кабачок и будет вонять у меня. Скорей бы жара, скорей бы покрасить окна и закрыть их. На кухне такая вытяжка… Как бы сделать вытяжку только на вытяжку и ни в коем случае не на втяжку. Может вентилятор?

Вообще-то я хожу быстро, но после сегодняшнего ударного труда, я, если честно, еле ползла. И не то чтобы ноги болели сильно, у меня отваливались руки. Болело не плечо, сустав (как я привыкла), а предплечье, запястье и кисть. До совершенства, как оказалось, мне ещё очень и очень далеко. Вот уж не думала, что из-за перегруза рук можно еле ползти. А этот напружиненный Зинин внук… Надо сказать, что за девять лет он не постарел, ну повзрослел изрядно – симпатичный такой, с правильными чертами, такой рафинированный, вполне мог бы и получше найти, чем эту полоумную дохлю. Но пацаны – они странные, они все клюют на внешность. Я писала уже тут по секрету: мальчики в бассейне у нас туповатые, а некоторые так тупые плотоядные животные. У нас в группе девочка есть Алиса. Она реально очень плавучая, она худенькая, скользит по поверхности как водомерка, она стайер. Она хорошая, симпатичная, но к разным дурам наши мальчики подкатывают, а к ней – никто! Ну не идиоты? Или вот Улыбина из нашей группы, и мс, и преданный достойный человек, но никто ни разу к ней не приблизился из пацанов. А она и готовит прекрасно, и не нытик, всё стерпит, не то, что эта дохля, у которой чуть что − предъявы, они при мне два раза поругались на кухне − я всё слышу. Всегда ругаются утром, как он уходит, так – тишина. Я уже знаю весь их распорядок. Утром дочка смотрит мультики, а дохля сидит за компом, потом они идут гулять, потом у них тихий час, вечером снова гулять, а по воскресениям к ним приходят гости. Жизнь однообразна и скучна, написал как-то Кирилл. Сто раз уже вспомнила его слова, пока колупалась на кухне и в коридоре…

Внук Зины, посмотрев с интересом, и сделав вид, что не узнал, обогнал. Я в этот момент разговаривала по телефону с Сеней. И вот представьте: он обогнал – я еле переступаю и смотрю ему вслед. И вижу, что за ним волочится хвост! Не в смысле, что кто-то следит за ним типа Шерлока, нет! Просто хвост торчит из-под пиджака! Я сама говорю с Сеней и сама глазам не верю. Ну не могла я ошибиться, точно хвост, висит почти до земли, тяжёлый, как у гигантской ящерицы. Я остановилась, мимо меня прошла пара с собачкой. Много гуляет людей с собачками, они все из нового города, но предпочитают гулять в старом. И эти тоже с хвостами! С гладкими, как у их таксы. Я смотрела и снова не верила глазам. Я попрощалась с Сеней, сказала, что подхожу к дому и там знакомая бабушки, с ней придётся поговорить. А на самом деле я стояла на тротуаре у поворота к подъезду, наблюдая народ, идущий мимо меня, смотря им в спину. И были ещё хвосты. Но не у всех. Я пошла прогуляться обратно. В соседнем доме, втором корпусе, жила полоумная Инна Иннокентьевна, с бабушкой они всегда обнимались, а бабушка ни с кем никогда не то что не обнималась, но и общалась на расстоянии, сейчас бы это назвали социальной дистанцией. С Инной Иннокентьевной бабушка всю жизнь проработала. За время, что я не видела подругу бабушки, она ещё больше обморщинилась и ещё длиннее отрастила сальные седые пакли. Я каждое утро слышала истеричный лай − Инна Иннокентьевна выгуливала свою лопухастую собаку без поводка. В моём детстве у неё собака была тихая, огромный дог, общительный и безобидный, если твёрдо стоять на ногах. Из подъезда стремглав – нет! − пулей выбежала лопухастая − помесь овчарки с дворнягой, со злостью кинулась на карманную мелкую собачку в костюмчике с оборочкой. Хорошо, что собачка была на поводке – хозяин её просто поднял в воздух за поводок, где-то на уровень плеч – собачка стала космонавткой, но оборки лопухастая успела сожрать. Хозяин, молодой парень, шуганул агрессивную псину.

− Что ж вы делаете?! – возмутился он, обращаясь к полусамасшедшей старухе.

− Как вам не стыдно, ваша чуть нашей не пообедала, − крикнула его жена.

Но реально: даже я испугалась собаки Инны Иннокентьевны, а остальные стали обходить конфликтующих по газону у проезжей части.

− Много вас тут шляется, понаехали, − проскрипела Инна Иннокентьевна.

− Вы будете мне указывать, где ходить? – возмутился хозяин карманной собачки. Он отдал жене это чудо, похожее без оборок ещё больше на гигантское насекомое, а сам стал пререкаться с компанией мужиков, которые стояли у палатки и только и ждали случая пободаться и помахать кулаками, защищая Инну Иннокентьевну. Дело шло к верной драке. Народ стал собираться в отдалении, чтобы увидеть поединок. Жена парня еле уговорила его не связываться. Подбежали мои знакомые собачники, они поймали лопухастую за ошейник, что-то говорили, объясняли именно собаке, она вдруг вырвалась и унеслась вверх по бульвару, за круг… Но я смотрела на хвосты! У парня и его жены хвосты были, у Инны Иннокентьевны −нет. Мужики у палатки, их было трое – все как один при хвостах. У самого противного хвост выглядел как настоящий крысий – розово-серый, фу. У моих собачников хвостов не было. Ну так – когда можешь заглотить другого, хвост явно помеха. Я в окружении бесов, в окружении чертей − ясно! Но почему свихнувшаяся Инна Иннокентьевна без хвоста? Я прогуливалась по бульвару, высматривая безбашенного пса. И выяснила, что хвосты появляются у наших домов, а в отдалении от домов пропадают.

− Эй! Мальвочка! – мычащий голос с лавки.

Сердце у меня ёкнуло, я пригляделась. На лавке сидел Смерч! Но он был не очень-то похож на себя. Я бы его и не узнала, если бы не глупая бейсболка с надписью «Форева!» и в крупную клетку рубашка. Не жирный, без кривой ухмылки, и глаза без поволоки, большие, а не щёлочки, смотрят на меня осмысленно:

− Присядь, Мальва!

− Ты выбрал самую заплёванную лавку, ковбой.

− Думаешь, не знаю, откуда? Прекрасно знаю, ковбойша.

− Я… − я запнулась, не стану же я объяснять олигофрену, что это мамин любимый фильм.

− Присаживайся. Когда ещё свидимся.

Я не садилась. Я падала от усталости и страха, но не собиралась рассиживаться. Может это и не Смерч вовсе?

− В магазине видимся. Я с тобой здороваюсь, ты не отвечаешь, – я сделала вид, что всё как обычно, всё обыкновенно.

− Да присядь ты, когда ещё поболтаем. Как я тебе вообще?

− В смысле?

− В смысле вида, внешнего вида?

− Ты прекрасен, − я мучительно вспоминала настоящее имя Смерча и не могла вспомнить.

− Зови меня Смерч, я так привык. Да садись ты. Ну семечками тут всё обкидано, ну и что?

− Окей, – я села, сразу стали меньше ныть руки.

− Вот видишь, как полезно сидеть, а не стоять. Ты хочешь спросить, как я так преобразился?

− Очень хочу.

− Ну так – Адгезия.

− У меня в квартире по ходу тоже.

− Ты не поняла. Мы в ином мире.

− То есть ты хочешь сказать, что нас грохнули?

− Ты не поняла. Я плохо могу объяснить. Я же болен.

− Но ты сейчас совсем не болен!

− Я тебя пригласил из-за доброты.

− Твоей?

− Нет, Мальвина, − твоей!

− Скажешь тоже, Смерч. Какая во мне доброта…

− Думаешь, я не вижу в магазине, что ты со мной здороваешься? Я всё вижу. Думаешь, я не помню, как ты дарила разные игрушечки и кувшинки с пруда? Никто мне, кроме тебя, не приносил прекрасных кувшинок.

− Смерч! Можно там гулять и любоваться.

− Смеются надо мной. А утром кувшинки ещё закрыты… Ты дарила фигурки из шоколадных яиц, помнишь?

− Забыла. Я тогда была совсем маленькой, а ты таким большим, − я надула щёки, вся надулась комично, чтобы его рассмешить.

− И совок ты дарила, и формочку, и фломастер, и уточку для ванной. Я с ней до-олго потом играл.

− Хорошо. Спасибо… – Как же его зовут? Вылетело из бошки! − Ты мне объясни: люди с хвостами, ты – разговариваешь. Что сие значит?

− Мне просто повезло. И тебе. Нам – повезло. В нашем доме – они… − Смерч перешёл на шёпот. С лавок у второго корпуса послышалось пьяное гоготание. Такое же я слышала и у себя под окнами ночами.

− Да кто они-то?

− Они ещё покажутся тебе. Хорошие люди, человечные. Очень и очень человечные.

− А хвосты? Что это значит?

− Человечные… Хоть и черти.

Пьяные ребята встали со своих лавок и через газон, через тротуар, подошли к нашей лавочке, обступили.

− Глядите! Смерч себе какую девушку отхватил! А, Смерч?

Значит, они нас видят, значит мы в нашем мире, я жива. Меня не грохнули!

Я сидела спокойно, но вся напряглась, незаметно сжала кулаки.

− Уходим, − Смерч поднялся, я тоже. Он взял меня под руку, и мы пошли вперёд, а там уж направо в темноте, к подъезду, к помойке, где еле светилась лампочка.

− Мычишь? Ась? Ну мычи! Мычи! – пьяный гогот летел нам в спину.

− Что это? Разве ты мычал?

− Для них я выгляжу так же, как всегда. Но не для тебя.

− Я что: особенная?

− Нет.

− А в чём дело?

− Извини, я не могу на эту тему говорить.

− На какую тему? Есть темы, на которые тебе запрещено говорить? Кем запрещено?

− Н-нет, адгезийцы ничего не запрещают. Мне неудобно называть причину.

− Не поняла. Что-то связанное с отношениями?

− Да. Они… – Смерч показал себе под ноги, – они любят таких, как я.

− То есть, − я чуть не сказала «больных», − особенных?

− Да. У меня не было девушки, понимаешь. Они любят, когда нет у человека отношений, то есть нет и не было. Понимаешь?

− Смерч! − Я так испугалась. Даже не заметила: были ли хвосты у тех пивных ребят.

− Не-ет, они все бесхвостые. Хвост заслужить надо, − Смерч показал кавычки.

− А у меня-то нет хвоста? – я стала оборачиваться, как котёнок, который охотится за хвостом.

− Ну что ты, Мальва. Ты наш цветок, наше украшение. – Тут Смерч понизил голос, мы как раз входили в подъезд. – А бабушку твою Зина убила. Я всёо-о видел.

− Ты тут был, в подъезде?

− Я дома был, но видел.

− ? – Ну, я превратилась в вопросительный знак.

− Между дверями схватила её − и по башке, всё равно, ведь, на травму от падения списали.

− А-ааа… Но за что? За что?

− Мальва! Я знаю, что ты забыла, как меня зовут.

− Нет! Я всегда помнила, что тебя зовут Славик. – Я вдруг резко вспомнила его имя. − Как я могла забыть!

− Странно, − озадачился Смерч. – Мне казалось, ты мучаешься и не можешь вспомнить, вот тебе и на, − он развёл руками, как ребёнок, когда водит хоровод про каравай, Смерч вёл себя по-детски.

Смерч жил на первом этаже, иногда он гулял по этажу, прогуливаясь по тамбурам, и тогда, и сейчас. Раз он говорит «видел», значит, видел.

− Они поругались у лифта, Галина Арсентьевна что-то сказала резкое, пошла на выход, а Зина за ней. И твоей бабушке стало нехорошо, а Зина … добавила и убежала. Я тогда как раз из укрытия вышел.

− За что? То есть – из-за чего ругались?

− Не помню. Зина что-то требовала, угрожала, что-то … нет, не помню.

− Они сильно ругались, твоя бабушка всё за голову держалась.

− Но умерла она от сердца.

− Всё! Я спать. Устал. Я рад тебе, тому, что ты здесь, что смог рассказать. Думают: больной, можно всё отнять, издеваться, больной овощ ничего не понимает и не расскажет. А я всё понимаю, просто я в своём мире, форева, понимаешь?

− Понимаю, Славик! Рада была поболтать! – Я обняла Смерча. – Ты красивый, Славик. Прекрасный Вячеслав. Ты найдёшь свою любовь. И кепку обязательно носи, никого не слушай.

− Ма-ама заставляет… Я ей пытаюсь сказать: стрёмная, а мама… Ты же знаешь, какие мамы.

− Ещё бы Смерч. Мне мама запретила носить джинсы дырявые. Ну правда они были слишком уж дырявые, и был март… Но это ж мода такая. Но мама считает, что это позор. У родителей заскоки, Слав, они не понимают нас, − ну надо ж было как-то его успокоить, он пустил слезу, рассказывая, как мама заставляет его носить эту бейсболку с ироничной надписью.

Я сделала вид, что поднимаюсь по лестнице, но остановилась на следующем пролёте, продолжая топать на одном месте, вскоре я услышала мычание Смерча и ругань его мамы, она кричала, что волновалась, как он один и в темноте. В ответ я услышала скулящее мычание.

Глава девятая. Поиграем в капитана-немо

Стиралка давно отстирала и отключила табло, лишь огонёк напоминал, что вещи во чреве присутствуют.

« Ты Лунтик?» − вспыхнули буквы на стене.

Почему это?− возмутилась я.

«Ты вернулась!»

Радио бормотало бодрым голосом – повторяли утреннюю политическую программу. Я заварила чай, решила не идти на балкон за сыром, хорошо, что конфеты под рукой, и сухарики… По радио заиграл гимн – полночь, начало нового дня. В детстве меня всегда удивляло – ноль часов ноль минут. Я не понимала, как может быть двенадцать и тут же ноль.

− Доброй ночи дорогие адгезийцы! Да здравствует безвременье! Всем тем, кто живёт от полуночи до полнолуния, кто предан полуночи, как лунные месяцы солнцу, пусть эти месяцы и не всегда лунные, иногда нас радует пасмурный дождь, не всё же смотреть на звёзды…

Ведущий бредет. Эта та самая станция, самонастраивающаяся.

− Радио наше действительно немного странное. А что не странное в безвременьи? Всё, что беспокоит, то и странное. Мысли волнуют, поступки тянут, совесть тяготит, и нет тому конца, как нет предела вселенной, как нет края адгезиийской равнине под землёй безвременья.

Я как-то сразу успокоилась от убаюкивающего голоса. Всё нормально, мне почти не страшно. Полумрак, свет настольной лампы. Пусть так, пусть так…

− Многие спрашивают: зачем люди возвращаются в своё детство? А затем, что детство нельзя забывать. Жизнь земная − всё детство, одно сплошное детство. Люди хотят сожрать друг друга, как дети друг друга убить. Многие хотят забыть шалости, а может быть и не совсем шалости. Если нас слушает молодёжь, хочется задать конкретный вопрос: как часто вы ненавидели? Если ответ положительный, есть шанс познакомиться с нами. Кто не найдёт себе оправдание, тот не наш слушатель…

Что он несёт, что он несёт?

− А несу я вполне понятные вещи, глаголю можно сказать истины. Тупиков, кто боится ночевать в пустой квартире, смею уверить: всё под контролем и меньше удивляйтесь, чтобы не отправиться в дом хи-хи навсегда. Вы на нашей земле и под нашей охраной. С вами ничего не случится. Мы лезем из панталон, выпрыгиваем из ботфорт, объясняем за скобками непознанное, подсознательное или секретное. Опознавательные знаки, маркёры, хвосты встроены в картину мира, мы показываем вам настоящее, а не мнимое. Вы не довольны, вы боитесь, вы хотели уехать, чтобы жить во мнимом? Вы наивны, как всё человечество. Итак, адгезийцы, вперёд! Если вы хотите разгадать семейные загадки и понять что-то о себе, вы останетесь здесь. Обещаем вам, что ни одна мальва, анютина глазка и львиный зев не пострадают во время адгезийских сходок, вписок и соседских разборок… Адгезия – страна без границ, страна мук и просветлений − так говорил великий гений, даже если он этого не говорил.

Я не заметила, как заснула под бессмыслицу − водопад звуков, не слов, а именно звуков…

Напоминание 3. Горбуша и фантазии

Мне снился лагерь. Я не маленькая девочка, мечтающая стать лучше всех, как в конфликте с сёстрами Лобановыми. Мне десять лет, а может одиннадцать, неважно, а может и важно. Я – с Улыбиной и Левицкой. В соседней комнате Асколова с Горбушей. Мы с Левицкой выступали на Москве, мы обе баттистки. Она сильнее меня. Тогда была сильнее. Но я знала, видела: она сдуется. Пусть она чемпионка Москвы, а я пока без призов. Левицкая – богатая, судила соревы в белых трико-платьях с трико- штанами, очень круто выглядела. Она яркая такая, как и я, волосы у нас одинакового цвета. Младший её брат пришёл в бассейн, так всем сразу объявил: у меня сестра Лера Левицкая, как вы её не знате?, да как вы смели её не знать? Левицкая не то что со мной так прям хотела общаться, тем более дружить, да и я её избегала. Она первая к нам с Улыбиной подошла. Сказала:

− Я с Асколовой в комнате не хочу. Ещё эта Горбуша.

В нашем бассейне есть инвалиды. Реально неходячие или с отсохшей рукой, или ещё что-то. Они и на Европу ездят, да и вообще – чемпионы. Заслуги тут не только их, заслуга здесь родителей. У инвалидов свои соревнования, но на внутриспортшкольных они с нами участвуют. И все им хлопают, хлопают, потом перестают хлопать. Я тоже шлёпаю в ладоши как все. Ну вроде как они герои, и все преклоняются перед их героизмом. И наверное они герои, но мне от этого ни тепло, ни холодно. Параллельная реальность, я не хочу в неё лезть. Хотя тёти Светиного Валерика реально жалко: он был ведь норм, ну мало ли там – судороги. Я вообще не о том. В бассейн, и даже в спортивные наши группы, прорываются тоже разные болящие. Ну там, сколиозники, горбуны. И вот Горбуша из таких, у неё кифоз третьей степени грудного и поясничного отделов. Я в спортдиспансере случайно услышала. Так что это точно. Она симпатичная, можно сказать красивая и одевалась лучше Левицкой даже. Она была постарше нас на год. Плавала очень прилично. Это раз.

Асколова была младше нас на год, она считалась неперспективной, но пока плавала не хуже среднего. Но я в свои одиннадцать видела: Асколову попросят из спортшколы. Это два.

Левицкая ненавидела Асколову. Не спрашивайте меня, почему; Левицкая так решила. Это сложно объяснить. Тут и поведение, и слова. Асколова была такая вся знаток любви. Тима Тарканов чуть с ума не сошёл на пензенских сборах, он её игрушками задаривал, а она предложила остаться друзьями, Тиму даже тренер успокаивал.

А я ненавидела Горбушу. Не спрашивайте меня почему, я тоже несмогу чётко ответить. Она, ясно было с самого начала, звёзд с неба особых не хватала, плавала неплохо, но не более. А её держали в группе. Догадайтесь с трёх раз почему. Если вы думаете, что я тут напишу, то нет. Я со свечкой не стояла, когда тренера родители «благодарили». Мама тоже дарит подарки, ну просто она так себя ощущает. Суёт мне сумку и говорит: иди поздравляй. Но мой тренер, он реально получилось мне как бы второй отец. Он всегда пошутит с группой, и со мной персонально, всегда подскажет что-то. Ругает после сорев, никогда не хвалит. Хвалят же, когда до человека дела нет, похвальбы техники-то и скорости не прибавят. Тренер принимает участие в моей спортивной жизни, расстроился из-за мастера больше меня, мы с мамой ему благодарны. В бассейне все хотят плавать, бассейн – золотое дно. Перед новым годом в тренерской пакетов подарочных с дедами морозами, снежинками и снегирями – ряды. И не только подлизаться, многие реально благодарны, ибо плавание – лекарь посильнее лекарств. Но я бесилась на Горбушу. Я считала, что нечего занимать чужое место. Повторюсь: Левицкая бесилась на Асколову, я – на Горбушу, а пацаны бесились на Пузыря. Бесячая такая выдалась смена. Пузырь – кролист. Бывают мамы дуры, мамы –дебилки и мамы-полные дрындодебилки. Мама Пузыря была из дрынд. Она таскала сына по всем соревам с первого класса, а потом перевела его на домашнее обучение. И он, понятно, не учился вообще, тренился два, а то и три раза в день. Но все, кроме его мамы понимали: это бесполезно. И поэтому Пузыря подначивали и ржали.

Всё и началось с Пузыря, его как бы в шутку начали топить на тренировках, эта игра называется «Капитан Немо». Тренеры любят обозвать то всадником без головы, то капитаном немо. Ну в смысле, если глубоко со старта заходишь и на повороте погружаешься – всадник без головы, если на финише сил не хватило – капитан немо. На утренних всем лень в капитана немо играть, а вот после завтрака – самое то. В этих утоплениях опасно, что они всегда неожиданные. Вот ты тренишься, плывёшь по дорожке, ты в ритме, когда на тебя нападут, сбиваешься, возмущаешься и ещё больше от этого захлёбываешься. Пузырь впахивал без сачкования, но ему тяжело давалось держаться за другими. А когда сил у человека нет, то легко можно хорошо так захлебнуться – силы нужны на единоборство, ну как в фильме про тайну двух океанов, а сил-то и нет. И Пузыря подтапливали. Ну так пошутить, никто его топить по-настоящему не собирался. Ради смеха. Получалось это не часто, тренеры же смотрят. Надо было выбрать момент. Вслед за пацанами, мы с Левицкой и Улыбиной стали подтапливать то Асколову, то Горбушу. Асколова сильно отбивалась и стучала, нас всех наказали однажды. А Горбуша – нет. Она, видно, могла очень долго находиться под водой, она хватала конечно меня за ноги, или Улыбину, но не очень цепко, не до крови, не как Асколова впивалась.

Как-то, просто ради прикола, ради хохмы (меня в то утро посетило прекрасное настроение) напала на Горбушу на утренней: «Поиграем в капитана немо!» Тренеры все сонные, отвлеклись, и как раз Горбуша навстречу по дорожке плывёт. И я её притопила видно дольше обычного. Хорошо, что я поняла быстро, нырнула за ней и вытащила наверх. Она была не очень красная, как все, кого топят, а уже зеленела, видно испугалась (поэтому и захлебнулась), и я потащила её к бортику за плечо, придавила вертикально, нажав на диафрагму и она очнулась. Она как-то смогла выбраться из бассейна, пошла нетвёрдыми шагами и села на скамейку. Тренеры всё что-то обсуждали, а Горбуша всё сидела, у нас вылезают иногда, если ногу сводит. И мне было прикольно, совсем её не жалко. Вот ни капельки. И никто не вылез её пожалеть, все плавали. Пузырь стал после этого как-то Горбушу успокаивать. У него мама реально жестокая, она его ремнём хлестала в детстве, чтобы быстрее плыл. Пузырю капитаны немо – так, перетерпеть можно, просто в голове сильно шуметь начинает. А Горбуша – она ж там радость всей семьи, с неё все пылинки сдувают, она утончённая. Она приходит как-то зимой в шикарной шубе и пушистом таком воротнике, и ещё не успела переодеться на офп, а пацаны её спрашивают:

− Крези (они Горбушу Крези звали), Крези! Зачем ты убила кота?

А она не поняла, что это про воротник ирония, она стала им по серьёзке жаловаться − у неё оказывается на самом деле кот умер. Они ещё больше гогочут, чуть не плачут от смеха, а она думает – они кота её жалеют.

Вспоминая сейчас тот эпизод, я жалела Горбушу. Она бросила бассейн год назад. Как-то она переросла всех по годам. Её не выгоняли, как других, она сама ушла. В преддверии восьмого марта я ехала на автобусе, он открыл двери у метро. Я сидела у окна. Люди выходили и заходили, а Горбуша уже в другой шубе с ещё более шикарным пушистым воротником стояла на остановке в компании видно одноклассниц, она точно была душой компании, она смеялась и шутила, она даже не удосужилась посмотреть на окна автобуса, между мной и ней было всего-то метра два. Она с подругами ждала другого автобуса. Был такой день, яркое небо, как обои старого «ворда», пронзительное солнце, как вспышки лампочки системного блока, такие дни по весне случаются чаще и чаще. Я поняла, что она добрый и открытый человек. Никто не видит её голую спину, никто не обсуждает, как она мастерски нивелирует горб центральной перемычкой на брендовом топике. Она такая же, как все: в этом меховом пальто с огромным воротником повышенной пушистости. Ей было наплевать на меня, она выкинула меня из бошки как дикий кошмар, в бассейне после «немо» она от меня много лет шарахалась. По-моему она считала меня чуть ли не убийцей. Когда Левицкая начала истерить из-за результатов, психовать и ругаться с тренером, я видела, что Горбуша не злорадствует как остальные, она ещё больше стала опасаться Левицкую – та стала всем рассказывать, что Горбуша может сглазить, поэтому у неё самой горб, она чёрный маг. Когда Горбушу убрали из нашей группы, перевели в среднюю, она наверное единственный человек за всю историю бассейна, кто радовался переводу к мелким. Лишь бы не видеть Левицкую, ну и меня как можно реже.

Левицкая чуть не помешалась от обиды, с этого момента она проигрывала в нашем бассейне всем серьёзным. Левицкая стала пропускать внутренние старты, или судила, стала рассказывать, что ей важнее учёба, а не разные там водокачки – ну как все, кто не тянет. А потом она стала судить постоянно. Она не могла без бассейна, и не только без воды, она привыкла обсуждать всех, общаться. Асколова её обходила стороной, и ещё кое-кто, но в целом многие к ней норм относились. Левицкая смирилась, как сейчас смиряюсь я… А Горбуша просто перечеркнула плавательную страницу. Ей был нужен бассейн из-за позвоночника, вот она и терпела. Наверное, теперь она ходит в другой бассейн. Теперь её отпускают одну подальше, может даже она снимает с кем-то дорожку, для себя тренится, думала я, когда закрывались двери автобуса. Она так на меня и не взглянула, а я ждала, я хотела, чтобы улыбка слетела с её лица, чтобы она съёжилась под моим взглядом. Как же я тогда в автобусе злилась, что она обсуждала что-то очень интересное со своими девчонками, она была лучшая среди них, меня в её жизни не стало. И я знала как минимум одного пацана в бассейне, которому она нравилась. Вы догадались, что это был Пузырь.

Тоска разлилась по мыслям, тоска и обида, и наверное сожаление. Зачем? Зачем я мучила Горбушу? Зачем я издевалась, делала каменное лицо, игнорила общение, зачем я испепеляла её взглядом…

− Да все над ней посмеивались. Ты как все.

Я открыла глаза и посмотрела перед собой, но ничего не увидела, по радио играла тихая вкрадчивая музыка. Я закрыла глаза. Передо мной сидела Зина, лицо размыто, как блин. Она как морской царь на дне Нептуна сидела на троне. Но тронов в квартире никогда не было, даже стульев. Только шатающиеся табуретки, найденные на балконе, восставшие из пепла, починенные дядей Васей.

− Ты думаешь ты особенная? Ты как все.

− Шваброй своей не тыкай в меня. Ты мертва.

− Твоя бабка тоже.

− Моя бабушка не по своей воле. Ты её убила. Ты её обокрала. Я тебя ненавижу. Я не знаю как, но я отомщу твоему внуку и его семье.

− Поиграем в капитана немо? − Зина страшно загоготала. Её рука стала расти и впилась мне в шею, я барахталась и задыхалась, но шла ко дну, к кафельному дну бассейна. Я не могла дышать, повсюду была изумрудная вода, а потом всё темнее, темнее, сквозь глубинную толщу свет не проникал.

Я очутилась в какой-то комнате, я кашляла и ловила воздух всей грудью. Горбуша сидела на стуле нога на ногу. Потом она встала и стала танцевать. Она держалась так прямо, так гордо и независимо, совсем не пришиблено.

− Я сейчас скручу фуэте, − сказала она. – И ты умрёшь.

− Да пожалуйста, − ответила я. – Крути свою фуэту. Обкрутись.

Она стала закручиваться, как полотенце, мы таким иногда хлестали девочек-абонементниц, выгоняя их из душевых. Полотенце-Горбуша стало хлестать меня, приговаривая: это тебе за вредительство, за наглость, за мерзость. Мне было ужасно больно, лицо пылало, плечи жгло. Но я молчала, я не хотела, чтобы видели, что мне больно. Я молчала… но воздуха снова стало не хватать…

Кто-то положил руку на моё плечо. Я открыла глаза, покрутила головой как это делает кот Том после того как его в очередной раз огрел палкой хитренький мышь. Ещё не хватало видений.

− Ну даёшь, Мальва, − передо мной стоял мужчина, из тех, из самоедов-себяедов, тот что в рыжем одеянии − в коричневом костюме с жёлтыми полосками…

От испуга я тут же очухалась и села: в комнате ни-ко-го!

Книга вторая. Адгезия. Клад

Часть третья. Адгезия

Глава первая. Сеня приехал

Телефон разрывался от вибрации. Сеня! На табло помечено десять пропущенных вызовов.

− Я у двери!

− Сейчас. − Я заковыляла открывать.

− Да включи ты свет! Темно! − Арсентий тыкался велом в шкаф. – Ну и баррикады!

Две недели в прихожей стояли стеллажи, , как во многих конторах, со стеклянными дверцами, метра два в высоту.

− Должны, Сень, приехать за шкафами, но всё не едут.

− Шкафы остались от предыдущих жильцов?

− Как ты догадался?

− Они же всё отовсюду тащили.

− И столик этот должны забрать.

− Ого! С резными ножками, из цельного дерева!

− Да. И с железной заплаткой на столешнице снизу.

Сеня протиснулся между стеной и шкафом, шкафы зашатались под напором мощи пловца.

− Стол-то что на шкафах держишь? Грохнется ж на голову кому.

− Для этого и держу.

− Что у тебя с рукой, что ты всё время её сжимаешь?

− Ой, Арсентий. Проходи в комнату.

− Подожди! Дай хату осмотреть.

− Я тебе все фото высылала, что тут интересного. Всё сохнет и сохнет, пыхает влагой и пыхает. Когда же жара? Что это за лето такое?

− Ковидное обычное лето. Я тут в книге нашёл кое-что интересное. − Сеня вытащил из кармана мобильник. – Вот слушай. – И начал читать: − «Два слова про эту скверную квартиренку, чтоб понять местность, на которой произошло дело. Эти две комнаты были точь-в-точь две канареечные клетки, одна к другой приставленные, одна другой меньше, в третьем этаже и окнами на двор». Ну у тебя – не на двор, скорее на соседний двор.

− Когда как, когда как….

Но Сеня пропустил мимо ушей, я бы тоже так сделала на его месте.

− И этаж не третий, а четвёртый… «Входя в квартиру, вы прямо вступали в узенький коридорчик, аршина в полтора шириною». Мальва, а?

− Я не знаю, сколько это – полтора аршина. У нас прихожая, а коридор теперь просторный вверх, мы же антресоли снесли.

− Но не вширь? – справедливо возразил Арсентий. Он по жизни был сама разумность. − «Налево вышеозначенные две канареечные клетки, а прямо по коридорчику, в глубине, вход в крошечную кухню. Полторы кубических сажени необходимого для человека на двенадцать часов воздуху, может быть, в этих комнатках и было, но вряд ли больше».

− Я не знаю, сколько сажень, кухня нормальная. Не большая, не маленькая…

− «Были они до безобразия низки, но, что глупее всего, окна, двери, мебель – все, все было обвешано или убрано ситцем, прекрасным французским ситцем, и отделано фестончиками; но от этого комната казалась еще вдвое темнее и походила на внутренность дорожной кареты. В той комнатке, где я ждал, еще можно было повернуться, хотя все было загромождено мебелью, и, кстати, мебелью весьма недурною: тут были разные столики, с наборной работой…» А, Мальв, это про резные ножки, – Сеня подмигнул.

− Откуда читаешь? Тут в коридоре и интернет не ловится.

− Скачал, лол. «.. с бронзовой отделкой, ящики, изящный и даже богатый туалет. Но следующая комнатка, откуда я ждал ее выхода, спальня, густо отделенная от этой комнаты занавесью, (у тебя дверь, Мальв) состояла, как оказалось после, буквально из одной кровати. Все эти подробности необходимы, чтобы понять ту глупость, которую я сделал»¹.

− Какая глупость?

− Случайно дальше прочитал.

− И чо?

− Просто. Про эту квартиру. Про твою.

− Кто это написал?

− Отгадай.

− Не знаю. Понятия не имею.

− Достоевский.

− Шутишь?

− Нет.

− Ты Достоевского читаешь?

− А ты − нет?

− Я делаю ремонт.

− Ты же в десятый идёшь, надо осилить.

− Иду… Но когда зададут, тогда и прочитаю. Папа что ли заставил?

− Ну.

Стоит сделать здесь очередное малюсенькое отступление и рассказать про Сениных родителей.

Сеня приехал весь вымокший, на улице шёл ливень. Он поссорился с родителями и удрал от них рано-рано. С того воскресения, когда мы с ним гуляли, его не отпускали ко мне. Он возвратился от меня затемно, родители волновались. Сеня не часто, но жаловался на родителей. То есть, он даже не жаловался, а воспринимал всё происходящее в семье если не как норму, то как небольшой такой крен, как при плавании на спине – меня, например заносит чуть левее. Сеню-то нет, он плывёт как по струнке, он же спинист. Папа его работал официантом. Но не в забегаловке, а в ресторане. Мама работала в том же ресторане бухгалтером. Папа Сени закончил психологический факультет. Наверное, поэтому он Сеню в детстве бил. Сеня редко, но рассказывал про наказания, в детстве он прятал папины ремни – пока папа ищет, Сеня успевал сбежать, у нас с мамой пересиживал, естественно отец ненавидел заодно и меня, и мою маму. Сеня единственный из всех, кто бывал у нас дома. Мне нравилось, что Сеня никогда не ноет насчёт отца. Он терпит его просто стоически. Когда Сеня уходил от нас, мама говорила: «Сто раз подумаешь: нужен ли такой отец или лучше совсем без него».

Как-то в бассейне Сеня споткнулся от усталости, ударился о бортик, сломал палец на ноге. Вы думаете, он перестал ходить на тренировки? Вот ещё! Папа всё равно заставлял трениться. Плавай, говорит, на руках, силовые, офпэшки – тоже руки нагружай. И Сеня тренился. Но не это самое жуткое. Мизинец-то у него сросся быстро, кошмар в том, что отец с детства отдал его в умную школу и до кучи заставлял читать. И ладно там разные интересные книги, вот у мамы под кроватью в коробке все книги интересные. А Сеню заставляли читать по программе и внекласске. Проходим в началке про животных рассказики, отец приносит Сене толстенную книгу от того же писателя, а там не про животных, а про Север, про путешествия пятьсот страниц. Или, например, задали «Сын полка». И Сеня читает ещё десять книг этого писателя. И так с каждым. Особенно тяжело стало Сене как раз в пандемию, отец просто завалил его книгами. Я, например, «Войну и мир» даже не собираюсь открывать, я не самоубийца. А Сеня в пандемию прочитал уже этот роман и ещё три романа Толстого. Сейчас у него шёл период Достоевского. Я ему так и сказала:

− У тебя башня слетела окончательно. Нельзя читать скучные заумные книги в таких количествах.

− Наоборот, читаю родителям вслух, чтобы не унывали. Уныние – главный грех.

− Это ты прочитал у своих классиков?

− Нет. У Чехова. Вы разве не проходили рассказ про доктора?

− Сень! Я не знаю, честно.

В начале пандемии Сенины родители почти не страдали, как некоторые, например моя мама – они отдыхали. Сенина мама радовалась, что она наконец-то может полежать на диване, вытянув ноги. А потом моя мама стала шить дизайнерские маски, а Сенина мама соскучилась по ресторации, привычному образу жизни. Про отца Сеня не распространялся, но судя по тому, что он взбесился на него тогда из-за позднего возвращения, дела отца так же были не айс.

Сеня стал ходить по квартире, приговаривая: «Ого! Ну даёшь! А это что? Тут переделать бы!»

− Ты как прораб. Угомонись. Чай попей. Но сам.

− Что у тебя с рукой, кста?

− Ничего. Сейчас пройдёт. Просто я… В ванной воду наливай, раковины нет. Я трясла рукой, сжимала-разжимала кулак: − Изо дня в день со шпателем − рука немеет. Я надеялась что натренируется и перестанет, но нет − во сне не чувствую вообще, встаю – еле шевелю кистью, через полчаса перестаёт колоть и можно почти безболезненно брать чайник, крутить кран, цеплять за ручку чашку.

− Теперь ты чувствуешь то же, что и полупарализованные люди или те, кто лежат и не могут двигаться из-за переломов и других болезней.

− Ну спасибо, поднял настроение с раннего утра.

− А говорила, в три просыпаешься.

− Заспалась. Имею право. Всю неделю поднималась, когда мрак рассеивался − медленно, но неоспоримо.

− И говоришь странно.

− Вот тупые мужики… Ты весь вымок. Возьми на балконе сухое, там куча моих футболок и штаны пижамные.

− О! Прикольные! Мама сшила? – Сене очень понравилась моя одежда. − Откуда у тебя такой чай? Что это за чай?

− Не знаю, − отмахнулась я. – Веришь? Не до чая.

− А до чего?

− Ты готов выслушать меня? Или спорить снова станешь?

− Ну конечно.

− Понимаешь… Как бы это сказать помягче. Просто мучение какое то…

− То есть? – Сеня смотрел вроде бы заинтересованно, но, по-моему, пока его больше волновал чай.

− Вот ты наливаешь чай, так?

− Так.

− Обрати внимание на стол.

− Ну.

− Что видишь?

− Подразетники, в них саморезы, болты, ещё что-то… странные болтики.

− Это от окон. Дальше?

− Дальше вижу… Ну молоток.

− А ещё? – Я следила за Сениным лицом. Вот оно! Лицо Сени стало меняться. – Что это, Мальва?

− Не прикасайся. Вот я спрашиваю твоё незамутнённое мнение: что это?

− Просто удивительные ножницы. Из самого дорого ювелирного магаза?

− Вот!

− Твои?

− Нет, что ты.

− А чьи? Маме кто-то подарил?

− Не прикасайся, умоляю.

− Такая красивая вещь…

− Умоляю сядь. Всё. Увидел, и не смотри.

Ножницы между тем на глазах пропали, растворились в пространстве.

− Это что такое было, Мальва? – Сеня пил чай спокойно, только чашка в блюдце слегка дрожала.

− Не бойся. Они сейчас появятся. Они так дразнятся.

И ножницы появились.

− Это самое безобидное, с чем я столкнулась. Я как лезвия ножниц эти увидела… Такая красотень! Помню, я потянулась с дивана (сил встать не было), чтобы рассмотреть – может, это ножницы, которые я вроде бы потеряла ещё в первый день… Смотри, Сень, что сейчас будет.

− Мальва!

Ножницы поехали. За ножницами возникла привычная мне тень, прошептали: «Извольте-пардоньте», ножницы съехали с края стола вместе с подразетником… Подразетник ударился о пол, болты рассыпались, а ножницы пропали в воздухе. На секунду перед балконной дверью возникло что-то серое, мохнатое, пошевелило хвостом навроде зайца и улетело на балкон, как шаровая молния.

− Мальва!

− Шаровая молния – это была моя фобия с детства … Вот они и подкидывают. Но это всё безобидное. Каждое утро ножницы пропадают. Но иногда они дразнятся каменьями и вечером.

− Боюсь спросить, что же тогда не безобидное?

− Вот. Я тебе об этом и хочу поведать.

Сеня улыбнулся.

− Поведать. Такое слово.

− Станция-радио у них плавающая есть – то появится, то уплывёт по волнам памяти. Вот там тоже ведущий хочет поведать.

− Это удивительно, Мальва!

Сеня подошёл к столу, тронул ручку звука:

− Не слышно.

− Сейчас всё услышится, дорогие адгезийцы. Ну с добрым утром, в конце-то концов. – Поприветствовала волна.

− Мальва!

− Да выключи ты его. Ты будешь слушать меня или …

− Или! Пожалуйста «или», − Арсентий понажимал кнопки – магнитола невозмутимо бормотала. − Вот уж не думал, что в Веретенце такие станции. Она музыкальная?

− Не совсем. Точнее совсем не музыкальная. Болтливая. Но слушай. Тут, Арсений, по ходу, страх.

Сеня сел рядом со мной, поставил чашку на стол. Он был заинтересован и превратился в слух. Обычно, когда он садился рядом, то не преминул вспомнить о Кирилле: в ту счастливую смену Кирилл, если видел меня на диване или в кресле, садился рядом или на подлокотник. И было-то всего одно лето, в Киргизии, но Сеня напоминал раз сто.

− Я тут по началу вообще решила смыться. Но передумала.

− Где твои карты, кста?

− Почему ты спрашиваешь?

− Ну просто раньше они были, ну когда я первый раз приезжал. Просто спросил.

− Карты, Сень, пропали. Первая колода пропала, моя любимая. Привезла из дома новую – пропала. Купила здесь – пропала и третья колода.

− Да уж. Может…

− Только не говори, что всё набросано, что могли потеряться. Нет. Они исчезают и всё. Как эти ножницы.

− Я даже боюсь представить, что тут случилось ещё.

− Пока ты сидел безвылазно в своём домике или качался в шезлонге с книжкой, тут было так. Сначала пришёл электрик, который оказался не электрик.

− А кем оказался этот не электрик?

− Я не знаю, но он знал заранее имя настоящего электрика, и мы с ним всю схему проводки обговорили и нарисовали.

− Ты рисовала?

− Да, я. Когда уходил, он топнул ногой, красивый такой мужчина. Ты можешь посмотреть – периодически в прихожей его след проявляется.

Сеня прошёл в коридор:

− На месте! − Вернулся, сел. − Ну, значит, они тебя не боятся, приветствуют категорически.

− Да кто они-то?

Сеня развёл руками: мол, ничего не знаю, извини.

− Ну вот. После этого электрика – радио поймало волну памяти. Интересные беседы, но звонят странные люди со странными разговорами. Не хочу даже пересказывать бред. Разыгрывают билеты на выставки, которых не существует. На концерты разыгрывают тоже билеты. Сначала думала концерты – в музыкалке, тут она совсем рядом. Но у нас же будущие жильцы в этой музыкалке работают. Они мне сказали: концертов нет, пока вообще не пускают учеников и посетителей, только сотрудники ходят на работу на полставки. Значит, врушное радио. Дальше – вид из окна.

− А что с ним не так.

− Под окном, вот под этим, часто два мужика выгуливают собак. И всё время смотрят на мои окна. Я привыкла, перестала их бояться. И знаешь, что они делают?

− Нет конечно. Я не хочу думать о…

− Нет. Не то, что ты подумал.

− Я ничего не подумал, Мальва!

− Они друг друга едят.

− То есть? – Я заметила, как Сеня стал внимательно на меня смотреть.

− Так вот мужики жрут друг друга. И так у них это ловко выходит. То один подпрыгнет, заглотет как крокодил другого, а тот другой − первого.

− То есть?

− Заглотят и тут же проглоченный рядом стоит, целый и невредимый. У них вроде трюка. Им бы в цирке работать. Нет, нет! Сейчас их нет. Они только в солнечную погоду появляются. Ещё метаморфоза. Кстати, поэма Овидия. Её часто по этому странному радио читают. Ну вот. То выйдешь на балкон, глянешь – всё норм, соседний дом и его помойка. А то вдруг видишь наш подъезд, дорогу к нему от бульвара Бардина, и всегда почти нет припаркованных машин, пустой подход к подъезду.

− Нереально!

− Но тоже – только в солнечную погоду.

− Может обман зрения, эти самые как их…

− Мужики-собачники-троглодиты ходят по этой дороге, ручкой мне машут. Ну в солнечные дни. Неделю назад один из них меня разбудил, прям в этой комнате и … исчез, испарился! Дальше. Тут есть ненормальный парень по прозвищу Смерч. Я его помню с детства. Говорит он невнятно, жиробасный, но правда подрабатывает в магазе, накидывается на тех, кто без маски, мычит и заставляет надеть.

− Ты про него уже говорила. Мы его обсуждали.

− А сейчас повторяю!

− Ну извини. Мальва, не бесись!

− Так вот, если выйти в сумерках, то он всегда сидит на лавочке, самой заплёванной на бульваре. Он хорошо выглядит, не спортивный, но и не рыхлый, нормальный такой, плотный мужчина лет тридцати. Говорит он внятно. Он выходит вечером посмотреть на хвосты.

− На какие хвосты?

− Сеня! Я вижу, что ты как-то реагируешь неспокойно. Но ты выслушай. Это не бред, вот клянусь нашей дружбой.

− Всё нормально.

− Может ты просто есть хочешь, там у стены пакеты с продуктами, Смерч мне покупает, я ему деньги даю, он приносит.

− А сама не выходишь?

− Выхожу, но некогда, иначе ремонт не успею. Ты слушай. В сумерках по бульвару ходят люди. И у некоторых хвосты. Ну там как у гигантских крыс, как в фильме каком-нибудь, ну вот например «Золушка», там прислужники у кареты, − они с хвостами, когда превращаются из мышей в людей. А есть люди с хвостами, ну как у чертей, с кисточками на конце. Есть даже с бантами на кисточке. Вот так. А есть с крокодильими, с ящериными тоже есть.

− А со змеиными?

− И со змеиными сколько угодно! Навалом!

− Ну что, Мальва, ты глазами-то вращаешь. Ну ок. Хвосты. Что в этом такого-то? Значит, все с хвостами на бульваре?

− Нет, не все. И не на всём бульваре, а около этого дома. К дому приближаются, появляются у них хвосты. От дома удаляются – хвосты пропадают. И совершенно точно хвосты видим только я и Смерч. Ты, вот сейчас ехал по бульвару, ничего не увидел странного?

− Вообще ни души.

− Ну и ладно. Адгезийцы дождь не любят. Там что-то у них с проводимостью. Что это такое, кста?

− Н-ну проводимость, − запинался Сеня. – Ну есть электрики и диэлектрики, есть коэффициент проводимости. Слышишь: радио говорит что-то.

− Да пусть болтают. Они когда им что-то надо, мёртвого из могилы поднимут, и болтать начинают из радио, даже если оно выключено из сети!

− Детский час. Проводимость для дошкольников, − донеслось из радио. − Пластмасса не проводит ток, а металл проводит.

− А, ну всё верно. Вода ж тоже ток проводит. У них там сразу какие-то неполадки, когда у нас дождь.

− Всё? Или что-то ещё необычного, Мальва?

− Ну ещё летают иногда по комнате некие сущности. Короче тут иногда приходят разные, непонятно сонь или явь, − я не собиралась Сене рассказывать о тролле и Кирилле, это было очень личное. − Когда ты заходишь, например, со светлого дня в сумрачное помещение, то перед глазами – темнота и вспышки. Замечал?

− Ну бывает. Это палочки с колбочками…

− Во-от. Я биологию знаю, я ж её учу, мне сдавать ЕГЭ ж придётся. И вот эти сущности они вот так появляются: возникнут-пропадут, мигнут-исчезнут, понимаешь? Неявные такие. У них с этими ножницами вроде как привязка. Помигают, попорхают, как невидимые бабочки, только без крыльев, серые неявные комочки, и − исчезнут. Это чполы.

− Кто?

− Ну чполы. Думаю слово от пчёл, по аналогии. Ну вот в первом приближении все события за всё это время.

− Обалдеть Мальва!

− Давай чай пить. У меня рука наконец оттаяла окончательно, без колкости.

Мы с Сеней поели хлебцы с шоколадным сыром. Я заметила: Сеня всегда ел то же, что и я. И в лагере, и дома у нас, когда от папы сбегал.

− Ты мёд клади в чай, сладкого ничего не осталось. Были конфеты «Золотая шестерня». Но я на нервах за пять дней три кило сжевала, прикинь!

− Знаю, тут повсюду эти конфеты. Это же мармелад. Заметила: у города эмблема, на ней шестерня.

− Я эмблему эту с детства знаю.

Сеня поел и повеселел.

− Ночью жуткие кошмары. И в конце кошмара всегда появляется Зина, умершая соседка, и мучает меня, не буду уточнять как, но реально пытки.

− А кошмары о чём? Уж не о том, как ты с Горбушей в капитана немо играла?

− Откуда знаешь? – я просто опешила. Да что там: меня затрясло мелкой дрожью, как после крещенских купаний, случались в нашем бассейне и такие «чёрные страницы».

− Ну Мальва. Я здесь давно живу.

− А я не давно?

− Нет, понятно, что у тебя папа, и бабушка тут похоронена.

− И дедушка.

− Да. Это всё ясно, что вы тут старожилы. Но…

− Что «но»?

− Вот я тебе говорил же о смертельных наездах, да?

− Ну да.

− Вот. И такие кошмары не только тебе снятся. Совесть мучает?

− При чём тут это?

− Вот инфа-сотка, тебя топили, как ты Горбушу.

− Топили, − сказала я и покраснела. Хорошо, что пасмурно, я надеялась, что Сеня не заметит. – Я, знаешь, Сень, поначалу боялась, а потом…

− И Неживую видела, и Полей во сне-то?

(Неживая и Полей – это девчонки с такими странными фамилиями. Ну скажу тут прямо: я их немного подтравливала когда-то.)

− Неживую видела. И Зина расправилась со мной почти так же, как Неживая с собой.

− То есть руку тебе Зина порезала?

− А ты не понял?

− Ну ты тут пеной исходила, что шпателем переработала.

− Полей –нет, не видела. Я перед Полей ни в чём не виновата.

− Не надо Мальва. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Я всегда тебе помогал и буду помогать. Но это не значит, что ты Полей не выносила. А Марину с Надей не видела случаем?

− Нет! – закричала я.

− Тише ты. Люди ж спят, − Сеня указал на потолок и на пол.

− Ни разу никто не приходил, а я и сверлила и долбила! – закричала я ещё громче, назло непонятно кому. − Откуда ты вообще про Марину с Надей знаешь? Тебя тогда не было! − разоралась я.

− Догадайся с трёх раз.

− Асколова на хвосте принесла?

− И какой, мне просто интересно, у Асколовой мог бы быть хвост?

− Всё. Достал.

− Ну всё, так всё…

Глава вторая. Неживая

Сделаю тут очередное отступление, чтобы вы поняли, о чём речь, что Сеня мне в вину поставил. Не получается у меня по порядку. Я ж не писатель. Не знаю, как писатели так делают, что у них всё одно за другим течёт. Читала книгу в лагере (пришлось читать, чтобы чем-то себя занять, я телефон потеряла, ну скажем так, у меня его специально украли, чтоб отомстить, и карты тоже слямзили, чтобы меня из себя до конца вывести), так там вообще с пятое на десятое скакали, я сначала не въезжала от слова «совсем», а потом втянулась к концу книги, и так было жалко, что уже конец. Тогда я второй раз эту книгу перечитала − там такой калейдоскоп, вспышки разума. Чел лежал в психушке, потому что все знают из всех на свете фильмов давным-давно, что все нормальные люди всегда лежат в психушке. И ему что-то мерещилось, разный бред, а после оказалось, что он всё видел, что происходило на самом деле, и предотвратил смерть своей девушки, которая, между прочим, его предала. Но он был нормальный чел, зла не держал, а боролся за справедливость мира. Нормальные же борются с несправедливостью мира и с разными подлыми личностями, их за это изолируют. Я поступаю проще, я не возмущаюсь, не доказываю, я просто начинаю плавать на трене как на соревнованиях. Мне иногда хотелось крикнуть этому персонажу или герою, не знаю как назвать: ну ты, хлюпик-рефлексина на ножках, купи абонемент, залезь ты в ванну бассейна хоть с бабками-пенсионерками, и плыви. Если не умеешь плавать, просто перебирай руками по бортику, по крайней дорожке, и научишься. У этого чела-провидца из книжки была водобоязнь. Но я точно знаю: её можно перебороть, у нас такая девочка есть в бассейне, на абонементе, просто как мем, её все знали. Она с тумбочки два года стартовать боялась, она просто боялась оттолкнуться и прыгнуть с полуметровой высоты стартовой тумбы! Но переборола же. Расскажу тут о Неживой и флэшбэке, который я пережила ночью накануне приезда Сени.

Напоминание 4. Неживая

Естественно всё произошло в лагере. Лагерь на побережье огромный, включает несколько лагерей. Мы – спортивные отряды, целый лагерь спортивный. Но в соседних лагерях обычные отряды. С Неживой мы встретились на пляже. После полдника раз или два в неделю у нас был отдых. В это время приводили обычные отряды покупаться. Именно «покупаться», не плавать. Там держаться-то на воде не все умели. И все смеялись над это Неживой. Пацаны кричали: Неживая и что-то там дальше, ну про трупы и кости. Я сначала не поняла, даже, что это фамилия у девочки такая − Неживая. Но пацаны рассказали. Они всегда уважали нас, спортивных девчонок и даже бунтовали, чтобы дискач у них был с нашим спортивным лагерем. Ещё сбегали со своих тупых мероприятий и кружков, подсвистывали нам на тренях с трибун и оглушительно свистели на соревнованиях, в конце смены.

Так вышло, что именно отряд, где обитала эта Лиза Неживая был по разнарядке приведён на наши соревы. Они должны были создать массовость на трибунах для отчёта. Сейчас же везде нужен отчёт: фото и видео, а что на самом деле – никого не волнует. После сорев и показушных видосиков, где слащавые интервью берут у определённых зрителей, кое-кто из их отряда с нами решил завязать знакомство. В том числе их девчонки пригласили нас к себе в отряд. Понятно, по секрету, посидеть поболтать. Ну и мы согласились. Я, Улыбина, ещё там девочки. Люба и Люда Лобановы, Левицкая ещё. Ну мы и пришли посидеть. Мимо окна их комнаты Неживая прошла. Ну а мы с Левицкой стали её зазывать, ну прикалывались так. Девочки, которые нас пригласили, озадачились естественно, состроили презрительно-уничижительные рожи, а Неживая обрадовалась, села недалеко на кровать, стало слушать, о чём мы болтаем. Вдруг Левицкая спрашивает у неё:

− Прикольно с такой фамилией?

Неживая улыбается. И такая она беззащитная, не жирная, но пухлая.

Я спрашиваю:

− Как ты вообще сюда попала-то?

Она:

− Не поняла.

А я:

− Вот мы – от спортшколы, у нас в лагерь на одно место двое желающих, отбор. А как ты путёвку получила?

А она:

− Не знаю.

− Ну родители купили путёвку или так дали? − Дело в том, что путёвки в эти лагеря распределяли без денег, какие-то социальные штуки. Мы же тоже бесплатно ездили от спортшколы.

− Не знаю.

− Совсем что ли, дебилка, − Левицкая реально удивилась, ну что: сложно ответить?

А она помолчала и говорит:

− Дебилка.

Все ржут, просто истошно.

А я просто спрашиваю, вот честно, даже не думала о чём-то плохом.

− Ну у тебя же есть увлечения, ты чем-то интересуешься?

− Ага, − говорит Неживая (понимаете: она вообще не обижалась, как инопланетянка). – Я люблю походы. И всегда ездила в лагеря в походные. Но почему-то родители отправили меня к морю. Им удалось путёвку получить морскую. А я море не особо.

− Ясно, − говорю.

− Да, понятно, − сказала и Левицкая. – Это ж лагерь для малоимущих. Как тебе кормёжка? – Левицкая так всегда определяла действительно бедных. Кормили плохо, иногда даже дети травились. То молоком, то помидорами, то полутухлым сыром вонючим. Но реально бедные на честном глазу отвечали, что корм сносный.

− Что такое «кормёжка»?

− Так − хавчик.

− Что такое «хавчик»?

− Еда! – рявкнула Левицкая.

− А-аа. Ну так… − ясно стало, что Неживой всё равно на еду. Она и тут оказалась неуязвимой инопланетянкой.

− А как у тебя с мальчиками? Парень есть? – Это понятно Люба Лобанова спросила. Она только о мальчиках вела разговоры.

Вот тут Неживую удалось вывести из себя. А все эти наши разговоры в лагерях, они имели всегда одну цель – унизить человека, ну похихикать над ним, передразнить. Тут Левицкой не было равных, но и другие любили покрасоваться. И Лобанова Люба тоже. Ну реально, мы были морально сильнее всяких там Неживых и Ко.

Неживая стала краснеть и врать про парня в школе, про парня в походе, ещё что-то про музей. Мы слушали с типа восхищёнными лицами, давились от смеха про себя, а вслух такие: Да ты что! Во кринж! А ты? А он?

И тогда Левицкая спрашивает:

− Ну ты переспала или нет? Я так и не поняла.

Тут уже даже мне стало неловко. Ну человек выдумал, у человека не было никогда парня, ну и что такого? У меня, вот, тоже, никого не было – я так и сказала, чтобы свернуть с опасной темы. Но Левицкая тут же стала всех уверять, что я сама скромняшка, пыль в глаза пускаю, на меня все парни смотрели на награждениях и Сеня всегда со мной. Я так снисходительно улыбнулась в ответ. Про себя подумала: но зачем так издеваться над Неживой? Но вслух не сказала, я тоже вошла в раж. И получилось, что мы заставили эту Неживую рассказать и про секс с парнем и про прочие вещи, о которых не стоит болтать, потому что это дело вообще не наше. Я тут не буду пересказывать, реально было очень смешно. В конце все просто подыхали со смеха. А у наших девчонок постоянно болит пресс, и со стороны эти смеховые корчи смотрелись ещё гаже и подлее. И девчонки, которые нас пригласили, угорали просто над тем, как мы корёжились. И Неживая стала просто пунцовой. Ей никто в лицо ничего не сказал, всё было ясно без слов. Ей надо было сразу уйти в свою комнату, не сидеть, не отвечать. Ну что мы: максимум бы подножку поставили, толкнули или тапочкой запустили в спину. Больше-то ничего! Никто бы из нас не стал к ней приставать и распускать руки, как частенько мы это делали в прошлые года с другими такого рода неживыми. Раньше нас боялись из-за напора, мы были быстрые и сильные, теперь же настало время таких вот моральных унижений, мы до них доросли. И они даже были болезненнее, ведь девчонке не стыдно быть побитой, но стыдно не иметь парня. Вечером к нам подошла Горбуша, она сказала не мне, а Улыбиной (меня Горбуша презирала):

− Неживая пропала. Уже и водолаз на море пошёл.

− Зачем?

− Видели, как она в сторону пляжа по лестнице спускалась. (У нас была как бы набережная, а пляж ниже – Анапа стоит на возвышении, если только это не городской помоечный пляж.)

Вы не представляете, что я почувствовала. Один мамин заказчик, он у мамы шил фраки для бальных танцев, иногда пускался в воспоминания. И он вспоминал, как в молодости они избили какого-то мужика и отобрали у него деньги и какие-то ещё вещи. И вот он шёл домой, в кармане часть ворованных денег, его доля, и тут его обогнала милицейская машина (тогда ещё не было полиции, вместо неё была милиция). И он перетрухнул знатно, он решил, что его сейчас заметут. Но милиция проехала и всё. Но танцор всю жизнь помнил то своё состояние жуткого испуга. Вот и я почувствовала аналогичное. Мы переглянулись с Улыбиной, Левицкая подошла к Горбуше вплотную и сказала:

− А почему ты это нам говоришь?

− Скажите ещё, что это не вы её довели. – Ну не дура?

− Мы сходили поболтать в палату. Запрещено? – это спросила Улыбина.

Лучше бы она не оправдывалась. Я тоже хотела ответить Горбуше. Но мы с ней не разговаривали вообще. Я после этих её слов решила, что накажу её капитаном немо повторно.

Вечер прошёл как обычно. Дискач, на которой я не пошла. В общем всё отлично, но я помнила о Неживой, и это портило мне настроение.

Я так и не узнала, что было и где её нашли… На следующий день я увидела её на торжественной линейке, на закрытии. Их отряд стоял далеко, но я разглядела Неживую, она пряталась за спинами других, лишь её глупая бандана в крупных розовых колокольчиках виднелась.

Ещё раз я увидела Неживую спустя год совершенно случайно. Я поехала в магазин за купальником и шлёпками. Магазин находился в здании бассейна, у меня после сорев был подарочный купон, поэтому я и оказалась в этом фирменном магазине. Он далеко от моего дома, но подарочные сертификаты на дороге не валяются, пришлось плавать с мелкими днём (у нас трени в шесть вечера начинаются и до десяти) и ехать после в магаз. Здание огромное, построенное к олимпиаде-80, там был не только бассейн, там было много залов. И огромный холл с фонтаном. Она окликнула меня сама. Моё имя сложно забыть, как и её фамилию. Я уже в то время чуть изменилась, не была такой уж грубой в общении с обычными людьми. Мы обнялись. Я, вот честно, была рада, что увидела её. Она была в комуфляже.

− У нас тут десант иногда проходит.

− В смысле.

− Ну иногда ходим в бассейн. Раз в неделю. От кружка «десант».

− Ты по-прежнему в походы ходишь? – я спросила после того, как похвалилась, что победила на Москве и, вот, выбрала крутой купальник и тапки.

− Да. – Неживая как-то замялась.

А я мучительно вспоминала, как её зовут. Мне хотелось к ней обратиться по имени. Но я его не помнила, хоть убейте, хоть у меня и память хорошая.

И тут Неживая мне говорит, мы всё стоим у фонтана:

− Я решила научиться плавать.

− А ты не умела?

− Нет. И так обрадовалась, что у нас теперь бассейн иногда. Я пока в лягушатнике, там детей приводят, там стекло и родители смотрят на детей и показывают им, как надо плыть, повторяют за тренером, так смешно, дети же не видят-не слышат в воде…

− А где все твои?

− Так все в буфете, а у меня же волосы такие, их долго сушить.

Волосы у Неживой реально были ну очень густые. Есть такие волос, они почему-то после бассейна вообще не сушатся.

− Так пойдём посидим… − я запнулась, я не знала как её зовут. Просто ужас.

И мы пошли в кафе. Вы не представляете, как Неживая гордилась, что она со мной сидит. А я так радовалась, что могу её угостить, ну хоть как-то загладить вину. Она ещё сопротивлялась и хотела заплатить за нас, но я пресекла это на корню. Там в кафе сидели парни и девочки из её этого походного десанта, многие в камуфляже. Они там что-то говорили о выживании и прочей разной мути, о каких-то ямах, в которые надо хавчик прятать на случай войны. Ну дебилы. И я увидела, что и в этой группе к Неживой относятся снисходительно, как к какому-то толстому недоразумению, и тоже такие: о! привет живым от неживых! Хотя она совсем не была толстой. Когда она несла поднос с кислородным коктейлем и бутером с красной рыбой, то руки у неё были вперёд, у неё натянулись рукава толстовки, ушли вверх по предплечью. И когда она садилась за столик, я увидела шрамы у неё на запястьях. Она поймала мой взгляд. Мы ели почти молча. Неживая была очень голодная. После бассейна все жиробасы хотят жрать, хотя она была вообще не жиробас, просто рыхлятина.

− Это я тогда…

− В смысле? – я задала этот вопрос, хотя всё прекрасно поняла. Тем вечером она вскрыла себе вены, наверное в фильме каком увидела, или в сети прочитала, в разных группах о несчастной любви.

− Ну тогда. Ведь у меня никакого парня не было… Меня везде клюют из-за фамилии.

Самое ужасное, что в этом была горькая жиза: будь у неё другая фамилия, её бы клевали, но меньше, а тут уж без вариантов.

− У меня тоже нет парня, − успокоила я её. – Больше того, я и отца-то ни разу не видела. Разве счастье в этом? Мама-то у тебя есть?

Она ничего не ответила, глаза её заволокло слезами. Я прокляла всё на свете. Зачем я осталась с этой дурой, ну зачем? У меня впервые тогда защемило сердце. Киря-то мне писал, мы переписывались тогда весь год. Я была в ожидании поездки в лагерь в Киргизию. Был май, прошло первенство Москвы, у меня всё было клёво, не надо было больше самоутверждаться. Не надо было зарабатывать авторитет, контролировать себя, строить козни, интриговать. Наверное, я впервые кого-то из ровесников пожалела. (После узнала, что Неживая была на год старше меня.) И это было мучительно.

− Да брось ты. Не делай из мухи слона. Ну что ты в самом деле. – А что я должна была ей сказать?

Она справилась со слезами, успокоилась. Моя уверенность всегда и всем передавалась. Мы не только поели, мы даже ехали короткое время вместе в метро. Мы зафрендились в соцсети. Я ей до сих пор все посты лайкаю. Я не могу даже объяснить, почему. У неё всё норм, судя по фоткам из походов и всякому такому. Но что творится за стеной одного взятого аккаунта никто не узнает.Сколько было случаев, когда люди постят довольные фотки, а потом выпиливаются. И да: я вспомнила её имя, как только спустились в метро. Ну Лиза же! Я ж говорю: у меня память хорошая. Я её успела назвать по имени до того, как мы сели вагон и нашли друг друга в сети. Я собой довольна. Я уверена: больше она в этот лагерь не ездила. Да и Левицкая тоже, отказалась от бесплатных лагерей. Я осталась практически одна без Левицкой. Улыбина всегда, если что, поможет, но она больше не со мной, больше с Алисой, та, которая водомерка на полторашку. У них всё-таки специализация одна и та же. Кролист батисту не товарищ, как говорю я. Я так мучилась, что рассказала тогда Сене о шрамах у Неживой и вот он напомнил…

Глава третья. Стены не сохнут

− Только не говори, что тебе эта призрачная Зина вены порезала.

− Именно это она и сделала, Сень.

− Ну, если честно, я на стороне Зины. Некрасиво тогда вышло с этой девчонкой. Я, например, знал ещё в лагере, что она хотела покончить с собой, я видел, как её белую волокли в медпункт с пляжа. Но не стал тебя расстраивать. И я был рад, что ты тогда мне рассказала, когда с ней зафрендилась. Значит, совесть у тебя ещё не отшибло.

− Ну да, ну да. Я тебе про встречу рассказала, а не то, что Неживая у меня в друзьях. Ты все мои подписки отслеживаешь.

− И ты это знаешь, я ж не скрываю. Но как там в кошмаре?

− Самое ужасное, Сень в том, что ты не знаешь, что ты в кошмаре.

− Но рука-то у тебя плохо работала, когда я здесь появился.

− Это не из-за этого.

− Да что ты. А я думаю ровно наоборот. – Сеня снова стал рыться в пакете.

− Там на балконе холодос работает. Там ветчина и ещё что-то.

− Ещё что-то? Это интересно. И почему работает? Он же вроде был отключен?

− Ну потому что ты прожорлив как все тупые мужики. Для тебя включила.

Пока Сеня ходил на балкон, я спросила его:

− Извини за дубль. Как ты узнал, что у меня тут кошмары или видения из прошлого?

− Так это все знают.

− То есть? – опешила я.

− Я тебе просто не рассказывал. Ты же не верила, что мою маму сглазили.

− А это тут причём?

− Послушай. Ты же не верила ни во что это…

− Так я и сейчас не верю. Я тебе просто рассказываю, что здесь какая-то преисподняя на минималках.

− Ну так вот знай. Все тут говорят, во всяком случае, в нашем дачном посёлке, что у городских в Веретенце случаются во сне кошмары, вот как у тебя…

− Но, понимаешь, кошмары они ж у всех на земном шаре случаются. А тут дело именно в нашем доме. Он как бы на островке, я это поняла.

− Когда мама заболела, мы на дачу вообще перестали ездить, мама боялась.

− Ну всё. Хватит. Все люди мучаются от плохих поступков.

− Это ты сейчас здесь мучиться начала.

− Что ты ко мне привязался? Меня все любят, все уважают, в пример ставят. Что тебе надо от меня?

− Ничего. – Сеня сказал это так, как будто я – Неживая, такая же неразумная, и он надо мной подшучивает. − Я тебя знаю, ты же всё никогда не рассказываешь.

− Я тебе всё рассказала. Стой! Нож-то со стола возьми, что ты ветчину кусаешь?

− Мне и так норм. Да и ножа что-то на столе не видно. Лежал какой-то, мерцал, сейчас пропал…

−Ножи у меня ещё не пропадали. И не мерцали.

− Эти вонючие деньги, − лицо Сени стало напряжённым, он весь стал психпришибленным, он когда сытый, всегда начинал поучать. − Эти глупые деньги, если бы я был богат, я бы тебе выплачивал как за съём, лишь бы ты уехала отсюда, Мальва!

− Боишься, что и меня, как твою маму сглазят?

− Не смейся. Слушай, раз время есть, раз так рано…

− Я мало стала спать от перегруза. Не смейся. Ты бы знал, сколько приходиться корячиться, а после на карачках ползать, паркет оттирать.

Улыбка сошла с лица Сени и он сказал как заговорщик:

− Обещай, что не расскажешь.

− Да я и знать ничего не хочу, у тебя такое лицо, как будто ты погорелец.

− Вот видишь?! «Погорелец»! Разве ты раньше этак бы выразилась?

− Этак бы, − передразнила я.

− Если бы ты знала… Погорелец… Это всё Веретенец, Мальва! Слушай.

− Да не хочу я слушать. Мне и так жути хватает. Мне работать надо.

− Вот ты всегда такая. Ничего тебя не трогает. Никогда ты ни в ком участия не принимаешь. Ты только за себя Мальва!

− Ну понятно, я такая нехорошая. Я ледышка, да! А ты не знал?

Сеня тяжело молчал.

− Ну ладно, ладно. Ведай. То есть рассказывай. Мне интересно.

− Ты историю Веретенца знаешь. Мы с тобой говорили ещё в детстве.

− Ну да. Но… Не нравилась никогда.

− А мне очень нравилась.

− У бабушки меня ждали куклы, мультики, книжки про русалок. Не до баронов, и его булыжников. То ли дело малахит, например, и её зелёная стрекоза…

− Ты же знаешь, что у нас туту французы гостевали.

− Где? – не поняла я.

− В войну двенадцатого года французы у нас проходили. Они уходили в обход, по Калужской дороге, мимо Веретенца, а потом их выдавили снова на Смоленскую дорогу. И вот папа с соседом в нашем посёлке купили металлоискатель и стали искать клад. Иногда меня с собой брали. Мы надеялись найти клады французов.

− Дураки какие-то. Глупость. Это сделано, чтобы металлоискатели продавать, пустили слух среди дураков такие же, как твои сестра, пиарщики.

(Сестра Сени занималась пиаром их ресторана.)

− Нет, Мальва! Ты не в теме абсолютно!

− Я не в теме. Но я и не дура. У меня хоть и тройка по истории, но знаю, что французы зимой отступали. Они в снег, что ли, зарыли монеты?

− Почему монеты? Всё награбленное: драгоценности, фарфоровые статуэтки.

− Ойй… Ну ок. Да сто мильёнов человек раньше вас леса прошарили.

− Но ты права, всё пусто. Поисковики и чёрные копатели везде бродили. Везде искали. Леса бескрайние, такой у отца стал отдых – тихая охота, но не за грибами. Это болезнь, зависимость. И я не хочу тебя пугать, но среди кладоискателей убийства были. Это опасное дело, очень опасное. Отец запрещал говорить об этом вслух. Мама не верила. Ругалась.

− А ты верил?

− Верил! – сказал Сеня. – Ну, ребёнком был, что ты хочешь-то. Мне кажется, любой ребёнок мечтает о богатстве, ну там фильмы про пиратов, книги про остров, везде ж эти клады. Кончилось тем, что сосед получил зависимость больше отца и если шёл по дороге без инструмента, то чувствовал себя ужасно. И даже на участке ходил с металлоискателем. Это наркотик. Серёга, так звали соседа, верил в клад. И я тоже. Ну не смейся, не смейся. Он стал ездить далеко и один. Потом стал отключать телефон, потом телефон сменил. Потом стал отказываться от приглашения на шашлыки по-соседски. Ну а ты знаешь, какие у нас шашлыки.

(Сеня несколько раз угощал меня шашлыками с дачи – это было что-то нереальное.)

− У моего бати случился даже срыв, так он расстроился. Отец расстроился, что его кинули, но вида не показывал, на одно лето перестал появляться на даче. Работал без выходных. Он называл это трудотерапией. Избавился от зависимости.

− А этот Серёга? Он всё-таки нашёл клад?

− Я не знаю, понимаешь. Мы его больше не видели. То есть, когда лето провели без папы, сосед был ещё, ну его было слышно, и видели мы. А через лето – нет! И вот два года назад приходит мужик, звонит в ворота. А отец мой в камеру всё видит, но не открывает никому. Есть же мобильник, знакомые по посёлку всегда позвонят, предупредят. А мужик заходит на участок… Поняла ты?

− Нет. Ведь калитка закрыта ты сказал.

− Ворота. Рядом с воротами калитка, да, тоже закрыта. А он на участке у нас. Ну, отец, и я тоже, значения не предали, электроника такая ненадёжная вещь… замкнуло, мало ли, электричество отключили… Ты не догоняешь, Мальва?

− Нет, − я смотрела на Сеню и не узнавала его. Он азартен, оказывается… Надо будет с ним в покер поиграть. Я немного умею. Только бы колоду новую купить и чтоб не пропала.

− Ну Мальва! Ну не тупи!

− Стоп! – у меня похолодели руки…− Мужчина был в сапогах?

− Да, Мальва! Да!

− И чё?

− Вот – чё. Он интересуется отцом, а я естественно не говорю ничего, вру, что отца нет. Ну и когда я отнекивался, и уверял, что не знаю, мужик пропал и оказался на веранде! Понимаешь?

− И?

− Отец вышел ругаться. А мужик так напрягся, что называется зубами заскрипел и говорит: «Думаешь отмазаться? Не выйдет». Я вижу, сейчас этот в сапогах отца прибьёт. Я почувствовал какой-то холод, стал волноваться, нервничать как перед стартом. И я стал успокаивать мужика. Спрашиваю: «Вы насчёт Серёги?» А тот отвечает: «Насчёт вас». Я опять: «Ну вы же насчёт металлоискателя, так папа его продал». А он молчит. Ну и я честно всё рассказал этому странному агрессивному человеку. Вот просто попросил отстать от нас, что мы ничего не знаем, ничего не находили… И про все наши походы рассказал. Ну и тогда мужик вдруг извинился. Я честно ответил, он видно поверил, ну я ещё переписку показал, когда я металлоискатель продавал, хорошо, что не удалил. Отец хотел предупредить Серёгу о мужике, но как? А сейчас, ну в пандемию, его жена к нам заходила в гости. У нас все ошалели по дачам-то сидеть, и все стали общаться. Она сказала, что её муж, ну Серёга, пропал, пенсию на детей оформлять будет. По потере кормильца.

− Как у тёти Светы.

− Соседка сказала, что пропадает масса людей. Тем более у тёти Светы пил. Кста, я всё забываю спросить у тебя много лет: вот её этот ребёнок…

− Что ребёнок?

− Ну, помнишь, ты наверное забыла, мы ж его нормальным видели, его ещё отец из окна пас, а потом оказалось он у неё овощной.

Я не хотела об этом говорить, я ещё сама это не осмыслила до сих пор, но Сеня всё помнит, это порадовало.

− Ты скажи: мама-то заболела после прихода этого мужика в сапогах?

− Вот, Мальва! Ты зришь в корень!

− Ну а скажи, этот… то есть человек, он выглядел-то как?

− Высокий, мощный, на пловца похож.

− Вот! – я захлопала в ладоши. – Вот! Я-то думала, что не так. А он и правда похож на пловца!

− И с необыкновенной курительной трубкой.

− Но у меня не курил. И без трубки.

− Ну ты ж девушка.

− Он у них главный, − сказала я и показала пальцем вниз.

− У нас в посёлке много странностей, место какое-то…

− Какое? Камни лезут?

− Ну можно сказать и так. Кольца от колодцев. Уже никто колодцы не ставит, все скважины бурят.

− А с кольцами-то что? Какие кольца?

− Копают колодец и ставят стенки как в шахте, такие круглые в поперечнике. Поняла?

− Не очень

− Неважно. Кольца смещаются, земля начинает подниматься, вроде как вспучиваться…

− Так это адгезийцы.

− Нет. Всё объясняют рудниками. Когда-то у нас на территории посёлка были рудники.

− Когда?

− Давно, при Иване Грозном.

− Да ты что? Ерунда.

− Это первые были рудники. Нашли руды, медь нашли, и стали ковать свои монеты. Вот ещё почему отец повёлся на поиск. И старые монеты они с Серёгой находили. – Вот мы живём. Живём себе, а бывает, что вдруг – идея, ну или тайное желание. И вроде бы пустяк поначалу, а после всего тебя как в охапку возьмёт увлечение и не оставит место нормальной жизни. Об этом много фильмов снято.

− О чём?

− О тайных желаниях.

− Например? – я испугалась: какие тайные желания ясно же.

− Например, коллекционеры.

− А-ааа-уф, − выдохнула я и пошла наливать чайник.

− Все, кто ищет с аппаратами, находят монеты. Отец не виноват, что находил. Он завязал.

− Да завязал и завязал. Ненавижу металлоискатели. Они на швабры похожи. Я всё, что на швабру похоже, ненавижу теперь. Знаешь… Когда мы были в лагере, на карьере бегали, помнишь?

− Да. Там ещё гостиница и санаторий. В соснах.

− Вот. По утрам по песку, помнишь?

− Утро сырость, ноги вязнут, мы бежим по остывшему песку…

− Точняк. И ходили с металлоискателями, всё в надежде, что кто-то что-то потерял. Я со времён бабушки не люблю тех, кто за счёт рассеянности других обогащается, убила бы их всех. Бабушка спрятала в машинку, в ящик, то есть, в короб с машинкой, драгоценности, забыла, отдала соседке машинку, подарила, та кружок начала вести. А та не вернула драгоценности. Как обидно! И ещё бабушке никто не верил! У нас девочка в бассейне забыла на лавке телефон, вернулась через пять минут – телефона нет. Позвонили по её номеру. А там стали требовать пять половиной тысяч и ещё ехать к чёрту на куличики. Просто подлость какая-то. Не могли телефон, сволочи, отдать…

− Ну ок. Я тебе просто рассказал. Просто поделился.

− И правильно сделал, − сказала радио.

− Не обращай внимание, Сень. Они дебилы, − я ударила по магнитоле.

− Да уж. К такому радио долго привыкать…

Радио обиженно молчало. Я, честно, испугалась, что оно больше не будет «вякать». Оно было странное, но не скучное…

Заиграли песни, обыкновенная волна включилась сама собой. – адгезийцы поняли, что я пожалела, и решили подать сигнал, но не свой, а хоть какой-то, ну простили. Такое случалось.

− И, если бы не истории наши и нашей местности, − Сеня снова жевал ветчину. – Я бы решил, что хвосты – твоя фантазия. Но так как фантазией ты не блещешь, то я поверю и в хвосты…

− Я желаю тебе подавиться ветчиной!

Тут же вокруг Сени замигали тени. Сеня стал отмахиваться от них, как от мух.

− Это чполы. Это просто комки пыли, просто мечта всех на свете молей! – я радовалась. Адгезийцы не оставили меня в трудную минуту, не позволили Сене не верить в них. Они просто не оставили ему такого шанса, как говорят во всех на свете фильмах…

− Окей. Я понял, что не прав. Да дайте же мне поесть! – Сеня отмахивался от чпол полубатоном ветчины. Ну всё, всё.

Он отбивался, потом перестал, и тут всё пропало, а по радио началась передача про машины. Машины я не любила, там одни жиробасы за рулём и окорочка. Но передачу про машины обожала. Один раз ведущий полчаса говорил о вине, в общем, о том, что ему интересно. Впрочем, может это адгезийцы подключились.

− Значит, − сказал Сеня, − если ты плохой, у тебя хвост, если хороший – без хвоста.

− Ещё мне показалось, что мама здесь моложе выглядела, когда лежала на этом диване.

− Ну знаешь, Мальв, у тебя тогда должно быть три старческих подбородка и три хвоста. Извини, я на твоей стороне, но если быть объективным…

− Почему это у меня три хвоста? – я возмутилась просто.

− А ты себе за спину заглядывала?

− Нет кончено.

− А отражение видела?

− Нет, Сень. Меня не очень радуют мои впалые щёки и круги под глазами. Я не смотрюсь в зеркало.

− А ты бы заглянула за спину и с зеркалом бы ходила. Пока сидишь со Смерчем, на себя бы обратила внимание. Вдруг как в фильме «Морозко».

− Смерч сразу бы меня обрадовал, он честный. У меня, кроме карт, пропало и маленькое зеркало между прочим.

− А камера в телефоне на что? У тебя в прихожей зеркало заварено в стену. Вот зуб даю: недоэлектрик, что забрал сапоги, в нём не отразился бы.

− Не факт. А я-то? Ты считаешь меня такой сволотой, не пойму? – нервничала я.

− Ну давай подумаем вместе. Человека до самоубийства довела.

− Попытки самоубийства. И то не точно. Неживая просто пропала. А шрамы может давно.

− Ты оправдываешься, а сама знаешь, что обидела её.

− Ага. Только я, а другие ничего не делали. Я вообще только смеялась.

− Окей. Ты только смеялась. А то, что тебя пригласили в палату, а ты девчонок наших взяла. Не Князеву, а Левицкую, не Горбушу, а Лобановых.

− Я только смеялась. И было смешно.

− А Горбушу ты только топила. Ещё и других научила.

− Здрасьте. Это вы стали топить Пузыря, а я подхватила.

− Ты подговорила парней. Они тебя всегда слушают.

− Я тебя умоляю, Сень. Я шутила просто.

− Как это «просто»? Горбуша земельного цвета из воды выкарабкалась. Думаешь, я не видел? Ты её минуты три топила точно. А если бы ты её утопила по-настоящему?

− А если бы человек в сапогах утопил твоего отца?

− Стрелки не переводи. Зачем?

− Что зачем?

− Зачем ты это делаешь?

− А затем, что если ты с горбом, то ходи на абонемент, а не в спортивные группы!

− Да тише ты! Не ори и не визжи! – Сеня заткнул уши. − У неё не горб, там до горба как до Нью-Йорка.

− Окей, кифоз третьей степени и чо?

− А то, что не тебе решать, кому куда ходить.

− А то, что из-за Горбуши спортшкола может спортсмена лишилась? Олимпийского чемпиона, условного Сальникова! Кого-то же не взяли, а её взяли. За взятку.

− Мальва! Горбуша в детстве и тебя, и меня обгоняла на раз. Что ты мелешь?

− Ну ладно. Не будем из-за этой горбатой ругаться. Она ушла из бассейна и скатертью дорога.

− Угу, − Сеня отложил ветчину, глотнул ещё чаю, скуксился весь совсем.

− Доброе утро дорогие адгезийцы. Славный, славный ливень, − сказали из магнитолы – Сеня вздрогнул от испуга.

− Это адгезийцы решили тебя, Сень, развеселить. Они, хитропопые, днём всегда добрые.

Я привыкла к адгезийцам. Не то чтобы не боялась, но я оказалась с ними на одной волне. И никакая Зина во сне не могла меня напугать до полусмерти (а папу наверное они пугали до полусмерти) тем, что топила и полосовала запястья – конечно я храбрилась и перед Сеней, засыпать я боялась, но отрубалась от усталости так быстро, что долго бояться не получалось. Сеня пытался поймать интернет у окна.

− Можешь не тыкаться в поисковик, тут не ловит. Адгезия – способность материала прикрепляться ко всему, срастаться как бы.

Но упёртый недоверчивый Сеня пошёл на кухню и стал читать там.

− Ладно. Всё понятно с адгезией, с двумя мужиками, которые друг друга глотают совсем непонятно и не гуглиться.

− Я всё уже искала, по адгезийцам тоже результатов ноль, только адгезия.

− А как, кстати, радио называется?

− Так − адгезийская волна или безначальное радио.

− Оригинально, − Сеня стал снова искать. – Есть милицейская волна, а есть… мда. Ну ладно, к чёрту всё это.

− Можешь и хвосты погуглить. Многозначное слово. между прочим.

− Смотрю, пребывание в Веретенце идёт тебе на пользу. Скоро метафоры и сравнения различать начнёшь.

− Ну так. Звериный хвост – он хвост и есть, первое значение, а не хвост из ищеек, не хвост самолёта, не хвост как причёска, не хвост как …

− Я понял, что ты умная и всё знаешь. Во всех огэшках одно и то же.

− Сеня! Дай мне позвездить. Я слушаю радио, которого нет, там специально для меня устраивают ликбез. Ликбез – это что-то вроде урока.

− Я знаю, что такое ликбез, ликвидация безграмотности. Ты безграмотная?

− Да, безграмотная! – мне стало обидно, потому что я и не предполагала, что такое классное слово всего лишь аббревиатура для глупых. Если честно, я мало знала, и писала с ошибками, зачем нужны правила, когда программа подчёркивает. − На радио, которого нет, звонят слушатели, которых, по ходу, тоже давно нет.

− То есть и нас нет?

− Ну ты вообще. У них нет емайл-адресов? Разве могут быть такие люди?

− Это ничего не значит. У кучи пенсионеров нет никакого интернета. Это звонят пенсионеры.

− Ага, как же. Пенсионеры. Ты бы слышал, что они несут. Живой человек не может так бредить, даже если он трижды поехавший. Они там обсуждают … − Я почувствовала, что не могу дальше говорить, что задыхаюсь, вроде бы кто-то сделал мне обезболивание в десну и мой язык перестал ворочаться.

− Ну ладно, ладно, успокойся. Пусть они все будут пришельцы из другого мира. Хотя и там прогресс не стоит на месте. Я смотрел фильм, где призрак общался через мессенджер.

− Вот почему они спрашивают интернет-адреса.

Сеня подошёл к окну, наверное он не верил, что слушатели звонят.

− Когда же закончится дождь? Почему он идёт и идёт? У меня прогноз другой.

− Ты счастливый человек

− В смысле?

− Веришь прогнозам.

− Ладно Мальва. – Сеня посмотрел на часы. − Займёмся делом. После всех твоих фантастических историй хочется сам не знаю чего, пойти и отштукатурить стены.

− Ещё не всё высохло.

− Где высохло.

− Просто ты не в духе, просто ты поругался со своим поехавшим папой.

Сеня сжал кулаки, видно папа его реально достал; радио зашипело и пробурчало предупреждение: по их данным поехавшие папы уже выступают на путь позора.

− Сидишь безвылазно скоро месяц. – Сеня строго оценивал, всматривался, проверял гладкость стен, мне это не нравилось. Когда готово, кажется, что это легко, а сколько сил потрачено, а ещё переделки если – это никого не волнует, никто даже слушать не станет, какой ты по счёту слой клал, а потом ещё слой… ой…

− Безвылазно десять дней. Холодно. Стены сохнут долго, я на кухне провозилась неделю. Каждый день я прихожу из ночи в норм-жизню, думаю, планирую. Запланирую одно, а выходит в два раза меньше. Ошибаюсь, да!, ошибаюсь! Сыро, холодно, называется лето. Закон подлости. Ещё и воду горячую скоро отключат. Я просто не знаю, что буду делать и как буду жить.

− Кипятить ты будешь. К тому времени может жара наступит.

− Надеюсь. Но всё дождь и дождь.

− То есть, ты тут купаешься в кошмарах, слушаешь эту волну…

− По волнам памяти.

− Извини, Мальв, мне очень тяжело сразу поверить в данный бред. Если бы это сказала Улыбина, я бы не поверил. Но ты… Ты же знаешь, как я к тебе отношусь.

− Стоп! Ты же полчаса назад говорил, что всему веришь, всё понимаешь!? А теперь…

− Я передумал. – Это было странно, абсолютно не в привычке Арсентия отказываться от своих же слов. Но я была опытная в плане здешних заскоков, это адгезийцы пустили на него свои загробные чары.

− Вот веришь, − выпалила я, просто я взбесилась, просто кто-то потянул меня за язык, − ко мне и Кирилл приходил!

Лицо Сени изменилось, мне показалось, что он сейчас на меня нападёт.

− Как? Ты ему дала адрес?

− Успокойся, боже ж мой. Он приходил тоже в кошмаре. То есть я спала.

− И что он говорил?

− Он обиделся из-за тебя и пропал. Помнишь – ты на веле в первый раз тогда приехал? Ещё мама моя ковидом не болела…

− Это фантазии. Это бывает у девушек, − сказал Сеня как будто я душевнобольная, а он психиатр, он выглядел, как будто только что отмучился с контрошей и вышел из класса.

− Днём это кажется ненастоящим, но во сне… самое ужасное, что было впервые и мне казалось, что я и не сплю вовсе… В общем, из всего, что я вычитала на эту тему в сети, похоже на галлюцинации.

− Не оправдывайся. – Арсентий ходил теперь в коридоре задрав голову. − Потолки, смотрю, покрасила?

− Да. Потолки покрасила, а в коридоре, сама потолок нарастила, грунтовала, ровняла, шпаклевала, там сломали антресоли. – Я с готовностью отвечала. Мне нравилось, что Сеня не обиделся, узнав про Кирилла. Я не люблю обидчивых людей. С ними тяжело, они все считают себя пупами земли. Можно обижаться, но виду не показывать, как Сеня.

Сеня встал на табурет, подсветил телефоном:

− Потолок плохой, выщерблены, неровно же.

− Не надо Сень. Не хейтери. Я впервые в жизни делала потолок. Жильцы смотрели, сказали нормально.

− Книги-то читаешь? Там написано, как равнять. Просто позор.

− Ты не поверишь, но в книге я читаю не то, что там написано. Ещё надо умудриться застать настоящий текст, а не когда там бред.

− Какой бред-то?

− Всё истории из моей жизни, даже как тонула на первом занятии.

− Ты же говорила, что звездила.

Я прикусила язык.

− Я врала, Сень. Я … – я пересказала Сене, что уже тут писала о просмотре.

− Воспитывают тебя адгезийцы. Отучают, смотрю, врать, – подмигнул Сеня. − Я никогда не мог понять, почему тебе так много позволялось в бассейне. Почему-то некоторым позволяется больше, чем другим. Это называется харизма. Вот я сейчас читаю…

− Я тебя прошу Сеня, − взмолилась я. – Ни слова про что читаешь. Я от того отрывка про ситцевые обои не отошла. Это ж надо из ситца – обои… И столько слов о комнатушках, и всё как у меня.

− Здесь почему не зашкурено? − Сеня снова был в комнате, встал напротив стола, почему штроба замазана кое-как?

− Я не хотела тебе говорить. Здесь на стене буквы загорались.

− То есть? Как в фильме про красного дракона?

− Нет. Не пожар. Ты «Аленький цветочек» читал?

− Н…нуу

− Там чудище сначала с ней буквами огненными общалось. Потом он стал голос подавать, а потом и сам появился.

− Значит, ты попала в сказку «Красавица и чудовище».

− Ага. Если бы.

− Плитку не положила, обои не поклеила, ещё же раковина на кухню, кран, машинку подключить. И смотрю: плита в коридоре. Обратно не подключить. Это ж газовщиков вызывать. Много работы. А сегодня тринадцатое июля, между прочим.

− Тринадцатое июля, тринадцатое июля, − повторила как мантру я. – Где-то я уже слышала. Но где?

− Зина сегодня умрёт, − чётко сказало радио.

− Оно реально непредсказуемое, – Сеня испугался.

− Но радио в той комнате! А мы на кухне.

Мы зашли в комнату, держась за руки.

− Адгезийское время никакого времени. Сверим часы, – сказало радио.

− Это они над тобой издеваются, − обрадовала я.

− Ой, Мальва, всё это странно.

Что-то промелькнуло у Сени в лице, кажется он хотел уехать из моего дурдома. Но куда ехать? На дачу-то неохота после ссоры, тем более с его шизанутым папашей. Как хорошо, что мы с мамой за всю жизнь ни разу сильно не ругались. Мама всегда немного подстраивалась под меня и ничего никогда не требовала. Только один раз сказала, что до неё доходят разговоры, что я в бассейне обижаю детей, она расстроилась – ну кто-то ей написал или в нашем доме кто-то нашептал, у нас сплетников куча просто. Спустя какое-то время я узнала совершенно случайно, что это тётя Света маме рассказала. Она пока гуляла около бассейна, чего-то там наслушалась.

− Знаешь, Сень, мне часто бывало одиноко дома. Ни собаку, ни кошку не завести. Где есть место новой одежде, там нет места животным. А здесь я не одна. И буквы, и… О! Вот и ножницы подогнали.

Сеня заворожено смотрел на ножницы.

− Это они ещё без света так переливаются, там камней на целое состояние.

− Потолки она покрасила. Хи-хи, − сказало радио. −Ты спроси её, как она их красила.

«Чуть не умерла!» – лаконично отозвались адгезийцы буквами на стене.

− Всё, Сень. Не обращай внимание. Они только и умеют, что попрекать.

− Все в тебя. Что там с потолками случилось-то?

− Это неинтересно. Нормально ж покрашены?

− Надо при солнечном свете смотреть. Но с этим, увы, туго…

Глава четвёртая. Полей

Напоминание 5. Полей

С Казанского вокзала мы ехали в Словакию. Это случилось всего раз за мою плавательную карьеру. Три года назад. То есть мне уже стукнуло двенадцать лет. С Кириллом всё было как-то зыбко, ну я ещё не очень поняла, что его люблю. Нет его и нет. Я уже писала в начале, что мы с ним не попали в одну смену в тот год в бесплатном лагере. Словакию нам оплачивали частично. С условием, что будет поезд, а не самолёт. Почему-то когда платят за тебя, то требуют поезд. 36 часов поезда! Две границы! Ну там таможня не придиралась, ей тренеры кипу дают разрешений, там, на выезд и прочего. Там одних паспортов пока пропечатаешь печати, надоест. Ну и к туристам всегда норм относятся. Мы же источник дохода для других стран. А вот визы делались не совсем просто, поэтому Улыбина не смогла поехать. Ей не дали визу. Нужна была справка, что у её родителей есть на счёте сорок тысяч, а у них не было такой справки. В последний момент одна девочка заболела и Улыбина поехала по её документам! У нас так нечасто, но случалось. И хоть девочка была чёрная, а Улыбина русая, девочка была с вытянутым лицом, а Улыбина с хлеборезкой, да никто там не смотрел на фото вообще, когда кипа этих паспортов, в этом плане поезд просто находка для шпиона и лазейка для нелегала.

Ещё когда мы собирались… там такое пространство под крышей на Казанском, очень красивые стены и перила, я заметила эту лупоглазую. Они рядом с нами встречались. Просто мы с Улыбиной сами по себе, нас никто не провожал. А у этих, у соседней группы, у них только лупоглазую никто не провожал. Я поэтому обратила на неё внимание. Я знала, что мы едем только с нашим бассейном, а все остальные ватерполисты. Если говорить о снобизме в спорте − пловцы не уважают ватерполистов. Туда идут те, кто не потянул в плавании. Мы по субботам играем раз в месяц в водное поло. Так себе удовольствие. Я виду не показываю, надо подбадривать команду, вселять в своих девочек командный дух, я ж по жизни капитан, но это совсем другое. Если стоишь на воротах (висишь), и тебе бьют, то всё зависит от случая. Все игры зависят, кроме мастерства, от случая и настроения. Вон, Асколову, ту в которую все парни влюблены, выгнали ж, ну с разрешением утренние посещать, она подалась в школьный волейбол. Они, их школьная команда, каким-то чудом заняли по Москве второе место. И ей выдали разрядную книжку со вторым взрослым по волейболу. Она говорит: «Зачем заводили? У меня разрядная книжка уже есть!» У неё второй взрослый в плавании, она сколько пахала, чтобы его выполнить. А тут поиграла в школе в волейбольчик после уроков года три – и чемпиён, пусть и вице. Я первый раз проплыла на первый взрослый – чуть не умерла. А тут вот так запросто, но надо всё-таки выиграть, без вопросов, наверное это тоже непросто. У Асколовой даже пенёк бы выиграл, она бы и пень расшевелила, она ж была капитан в своём школьно-отстойном волейболе. Она все фото тащит в сеть: день любви – Асколова с одноклассником, день улыбки – Асколова на скамейке запасных, день физкультурника – Асколова на подаче, все думают, что она такая прям волейболистка. И ни слова про плавание, ни фотки, чему шесть лет посвятила, ну так: провал – не для Асколовой, это для таких как я. Не получается – брось, уйди, перейди в ватерполо, и только я терплю шёпот за спиной и сплетни в переписках. Уйди из бассейна – и сплетни прекратятся, но это не для меня…

Отель, куда нас заселили, был хоть и камерный, но имел большую территорию с бассейном. После нас днём тренились ватерполисты: они плавали так же как мы, а играли через два дня на третий. В эти дни отцепляли центральные дорожки, оставляли пространство для игр, их запасные продолжали плавать.

Мы вообще не общались с ватерполистами, только косились на них в столовке или на пробежках. Но чем меньше из себя чел представляет, тем больше в нём гонора − основной состав девочек ватерполо звездили похлеще Левицкой. Ну просто первое место на «мире». А сами в таких купальниках уродских играют: с застёжкой на спине. Это как вообще? У них специальные купальники.

В это самое время от тропических небывалых дождей и жары, народились аномаольные комары. Нам выдали пологи – огромные куски прозрачной ткани, сказали повесить пологи за петли, а кровати сдвинуть. Получилось, что мы сможем спать под пологами как принцессы или как груднички в богатых семьях. Это было эффективнее, чем таблетки от комаров. Где-то через день наши девочки решили расписать пологи. Пошли в магазин в посёлке и купили краски и кисти. Ватерполисты взяли пример. Одни мы с Улыбиной лежали по-прежнему не под расписанным пологом. Улыбина простая, она к тому времени уже познакомилась с ватерполистками и приносила мне все вести о них. И вот она приходит и говорит:

− Там одна девочка с идиотской фамилией Полей, та что пучеглазая, из запаса…

− А Улыбина не идиотская фамилия?

− Мальва! Ты слушай.

− Да слушаю, слушаю.

− Она так расписывает пологи!

− А краски?

− Она краски из Москвы привезла. Крутые краски, там 48 цветов, представляешь?

− Цветов не может быть сорок восемь: оттенки.

− Ну да. Я её попросила нам полог расписать. Но надо, Мальва выбрать картинку.

Дело в том, что в Словакии был очень дорогой интернет, даже если местные симки покупать. Мы рылись конечно, но всё было не то. Перебрали всех животных и в итоге меня осенило взять рисунок с полиэтиленового пакета с ручками – там была нарисована собачка. Улыбина приходит ко мне и говорит:

− Полей отказывается нам расписывать?

− Почему? – поразилась я.

− Ей кто-то донёс, что ты надо всеми, ну, подшучиваешь.

− Я? – я так возмутилась, что села на кровати, прищемив полог, он чуть не оторвался от крюка на потолке.

− Это кто-то из Лобановых. Они тебе простить не могут то разбирательство… − сказала Улыбина.

Я припомнила эту пучеглазую. Зубы крупные и ровные, но сам рот, челюсть, как говорится, прикус, ну в общем губошлёпский рот, глаза навыкате, нос такой ничего особенного, с небольшой совсем горбинкой. И никто её как-то не любил, не дружил с ней. Она всегда была одна. Не сама по себе, а одна.

− Значит так, Наташ. Ты сходи к ней и скажи: мне сказал один из наших парней, что просто влюблён в неё, просил передать, но не говорить, кто он.

На наших мальчиков западали все везде и всегда, это же не их жиробасы-ватерполисты. Но Улыбина сказала:

− Не поверит. Сказка какая-то.

− Ну попробуем. Не сработает, и не надо.

Полей клюнула, поверила, наверное, тут сыграло роль и то, что она даже нашим мальчикам расписала пологи, символикой разных старомодных рок-групп, ну и всё-таки она стала популярной из-за этого − не у своих, так у наших-то точно. После «приятного известия» она теперь постоянно болтала с Улыбиной, и даже стала кивать мне на завтраке, проходя мимо нашего столика.

Улыбина уже была в её комнате. Полей − единственная из всех спала под пологом одна – ей не хватило пары, чтобы сдвинуть кровати. Улыбина рассказала мне это, ну, как бы сочувствуя. Улыбина очень ценила, что она со мной, она почему-то считала, что никто бы больше с ней не стал спать под одним пологом. Она себя постоянно принижала из-за внешности и одежды в том числе, но и в остальном она была самокритична. Например, на мой день рождения она всегда пекла очень вкусные печенья с миндальными и фисташковыми лепестками так ещё и на деревенском настоящем сливочном масле тесто. И всегда, когда она дарила их, она начинала оправдываться, что духовка у неё ЗВИ, что постоянно снизу подгорает, хоть папа и чинил сто раз, что… Сто минусов найдёт, также и в плавании. Когда Улыбина знакомится с кем-то новым, она прежде всего заводит разговоры о том, как всё дорого, особенно гидрик, из-за этого ей приходиться обязательно стремится в призы, всё-таки тогда дарят экипировку или скидку в магазинах на товары для плавания. Наверное вот эти две черты Улыбиной расположили к ней Полей. Улыбина тоже хитрая, она людей неплохо видит. Прикинуться дураком – это талант, он выручал Улыбину даже от гнева тренера после крайне неудачного заплыва на России…

Мы стояли после ужина около бильярдной, там где столы с пинг-понгом и смотрели как подкармливает двух кошек эта Полей.

− Её Настя зовут. Я заметила: кошки к Настям всегда добрые.

− Ты совсем уже, Наташ, кошки добрые ко всем.

− Даже кошек две. А она одна. Тебе её не жалко?

− Всегда есть непарные, Наташ, ты разве не замечала? Так всегда по жизни.

У нас была экскурсия в замок. Шикарный замок на горе, там был коршун и все с ним фоткались, это входило в экскурсию. Коршун почему-то сразу полюбил Полей, он сидел у неё на плече и ворковал, и урчал утробно, перебирая когтями по плечу – насколько коршун умеет ворковать. Тогда мы с Улыбиной попросили, чтобы нас сфоткали втроём с Полей – мы с Улыбиной коршуна боялись. Ватерполистки стали хихикать и строить гнусные мины, но мы всё равно сфоткались с Полей, а Улыбина ещё и бросила ватерполисткам, что их просто припекло из-за того, что птица поняла, кто тут нормальный, а кто упоротый. Потом мы собирали лаванду, цветы растущие прям из камней, но все спорили, что это за растение, но гугл показал, что лаванада. Да много было интересного. Такой замок – закачаешься!.. Мне кухня очень понравилась. Всё на крючках, плита на дровах размером с огромный стол, половники серебряные висят от большого к малому, напоминая гигантскую гирлянду. И ещё тазы − все же мылись в тахзах, готовили в тазах. Таз был самой нужной вещью раньше. И мастерские в замке. Но там просто столы и немного тесаков. В замке прятались во время восстаний и войн. Замок был очень древний, с узкой лестницей под небо и семья графа могла переждать в нём до полугода, никто бы не смог захватить его: окошки маленькие, стены толстые, а с крыши лили на врагов кипяток. Ещё ров, вокруг замка ров из камней.

На следующий день к нам в комнату заявилась Полей. Она поздоровалась со мной почему-то очень уважительно, промычала про то, что была занята и предложила расписать полог. Я мило улыбнулась, достала из тумбочки пакет и попросила нарисовать собачку.

Краски у Полей были умопомрачительные, огромная белая пластиковая коробка, Полей сказала, что это из Санкт-Петербурга, кое-какие цвета закончились, но коричневая гамма оставалась, она и была нам нужна. Пёс вышел огромный, несколько мультяшный по сравнению с фото, гигантский пушистый шпиц высотой больше метра. Полей, что называется, расписалась и выдала полог года. К нам все ходили посмотреть полог и вторую половину смены мы провели супер-весело. Полей расписывала четыре дня, по вечерам. Все четыре дня я рассказывала о том, как наш парень из группы. Влюблённый в неё, не разрешает мне называть его имя. Я решила, что если она будет сильно уговаривать, я попрошу Сеню прикинуться влюблённым. Но мне очень этого не хотелось. Он же не Улыбина, он не согласится. Но Полей была очень воспитанная, учтивая, тактичная, она не была вероломной, как сёстры Лобановы. Она была напуганная и осмеливалась только на наводящие вопросы. Она очень изменилась, пока расписывала полог, она постоянно спрашивала у Улыбиной, как её причёска, после бассейна постоянно переплеталась, делала себе какие-то сложные косички со шпильками. Один раз она завилась на фен, тогда мы над ней смеялись, а сейчас это сейчас стало трендом. Она была ужасно романтичная и жила в несуществующем мире, она верила, что кто-то из наших смотрит на неё, следит за ней… Наверное так и зарождается паранойя. Полей мучила меня, пригласит ли он её на последнем дискаче после концерта. Она даже вылезла на этом концерте, накрашенная, с такими губищами, и прочитала стих про весну и мужика, который сравнивает тающий снег с постылой любовью. Наши пацаны гоготали, они там услышали что-то очень смешное… У Полей случилась истерика, она выцарапала Улыбину с танцпола и спросила: не врали ли мы ей? Я уже предупредила Улыбину, что надо ответить: мол, пусть даст номер телефона, он напишет ей, её тайный поклонник. И она снова поверила.

Полог можно было забрать, выкупить у отеля, все почти так сделали. Я выкупила полог и подарила его Полей. Она стала отказываться, видно полог давил на неё, как и на меня. Её полог, кстати, оставался не расписанным, я вспомнила мамину присказку: «сапожник без сапог». В итоге мы отдали полог Улыбиной, она была счастлива.

Когда мы ехали обратно, тридцать шесть часов, мы хихикали и даже ржали с Улыбиной, вспоминая Полей. Но после я узнала, что Улыбина купила симку, зарегилась в сети, завела фейковую страницу и зафрендила с неё Полей, ну чтобы та верила и дальше.

Я не вспоминала эту историю много лет, только сейчас, когда Сеня напомнил, я села и просто сгорела со стыда, вспоминая всё это. А если адгезийцы и за это меня накажут? Они за всё наказывают. Но не только это я вспомнила. Всплыл тот день, когда Полей уже заканчивала полог. Мы сидели с ней в комнате вдвоём, все ушли на ужин, но я не хотела есть, у меня на ночь было молоко, а Полей худела. Мы остались одни и я спросила:

− Насть!

− Да? – отозвалась она и поменяла кисть на более толстую. – Зачем ты пошла в ватерполо?

− Я и не пошла. Случайно.

− В смысле?

− Брата привели родители. А меня просто зазвал тренер. Он сидел и скучал. Это мальчики идут в водное поло, а девочки не так уж. Им нужны запасные. Им нужно, чтобы дорожка была занята, а то её у них отнимут. На одной дорожке основной состав, а вторая якобы для запасных. Но я вечная запасная. Я просто плаваю, я с мячом совсем мало тренюсь.

− А как ты в лагерь попала?

− Так им надо было набрать людей, чтобы получить какую-то скидку. Они все года сюда ездят, тут же бассейн ватерполистов.

− Скажешь тоже, обычный бассейн.

Она ничего не ответила, она странно отвечала.

− Знаешь, − вдруг сказала она. – Мне говорили, что ты ужасная, но я вижу, что врали. Лобановы злые.

− Ну ок, − а что я могла сказать.

− Иногда, − она доверчиво посмотрела на меня рыбьими своими глазами, – я думаю, каким будет мой парень, а потом муж. Но муж и парень это же разные вещи, правда?

Красивый цвет лица. Не смуглый, как у меня, но больше в смуглость чем в белизну, анемичную бледность такой цвет лица не скрывает… Она даже не покраснела, зарделась. Но и это ей было к лицу. Она уже любила! Непонятно кого, но любила! У неё началась любовная лихорадка. Я прям ей позавидовала в смысле цвета лица. Я после сорев варёная на рожу как рак. Сразу видно, когда я загнала себя. Я представляю, как бы я выглядела, если бы была как Полей по цвету кожи, или ещё светлее − просто красный сигнал светофора.

− Не знаю, Насть. У меня никого не было. – Я всегда прибеднялась, но это было правдой, Сеня же просто друг.

− Вот. А я, вот, думаю. Иногда я даже рисую своего парня. Я нарисовала. Ты посмотри и скажи: похож или нет.

И мне пришлось смотреть её наброски и почеркушки и отвечать, похож или нет. Я сказала, что не похож. А что я должна была сказать? На её рисунках я узнала Сеню…

Совсем недавно Улыбина перекинула мне скрины их с Полей переписки. Улыбина зафрендилась с ней тогда давно и со своей страницы, у неё вообще куча друзей в сети. В скринах Полей рассказывала, как у неё появился парень, он приходил к ней домой, а потом, так писала Полей, оказалось, что девочки из класса этого парня подговорили и они просто посмеялись над ней. Я так и не поняла – до Полей наконец-то дошло, что мы её разыграли, чтобы получить полог с самым красивым рисунком…

Глава пятая. Вытяжка

Я оторвала задницу от дивана. Сеня чем-то занимался в соседней комнате, в коридоре − повсюду. Мне стало неловко, он пахал как папа карло часа четыре, а я всё сидела и чилила.

− Пошли на кухню. Что там у нас?

Я как болванчик прошла за Сеней.

− Ты мой прораб, а я твой рабочий, − Сеня рассматривал сетку вытяжки на стене кухни. – Ну и сальная вытяжка. Ещё чулок позади. Я такой грязи не встречал даже у родителей в ресторанной кухне.

− Я читала про вытяжки в книге, но я думала, что они не в стене, а как у нас на уроке химии, над столом такие трубы.

− Дай перчатки, потоньше. – Сеня стал отдирать сетку – замасленное пластмассовое нечто. − Чулок в червях каких-то. Дай мусорку! Жалко рыбок нет. Скормили бы. Я видел: у тебя на балконе аквариум.

− Ну хватит. Вот тебе мусорка, сбрасывай туда этот ужас.

− Странные у тебя жильцы, Мальв. Зачем чулки-то за вытяжку? Если тараканы, так с ними можно бороться без чулков. И откуда приползли эти черви?

− На кухне такие в шкафчиках появляются, в крупе или да даже в конфетах.

− То есть, они расплодились?

− Не знаю. На балконе есть новые сетки, белые пластмассовые.

− Ты их купила?

− Я их здесь нашла.

− Принеси!

По привычке, когда протискивалась между холодильником и подоконником на балконе, посмотрела на улицу. Но всё было в порядке. Дождь, шатёр с рабочими, прикрытая куча песка – они теперь намечали дорожки, натягивали ниточки и клали бордюры на мокрый песок. Алексей Алексеевич под зонтом. Я ему помахала, он меня тоже приветствовал. Он почему-то часто поднимал голову, когда я была на балконе – навеное как и я чувствовал на себе взгляд. Я принесла с балкона сетки.

− У меня и самой вчера промелькнула мысль, что хорошо бы заменить, но как-то промелькнула и пропала.

− Это ты точно нашла тут? – Сеня вертел в руках пластиковые сетки, запаянные в фабричный полиэтилен.

− Да. Осталось от жильцов. Видно всё-таки они планировали ремонт-то делать.

− Ваши мошенники? Я тебя умоляю. Тутбумажка с ценой ещё СССР. Может, это бабушка твоя покупала?

− Да? Неужели? Там их ещё штук пять.

Сеня прошёл на балкон, заглянул в кухонные шкафчики (я их сняла со стены и тоже оттащила на балкон), куда смог:

− Странно. В шкафчиках нет никаких червяков. Они же по углам, по щелям.

− Может уползли?

− Да они не ползают. Лежат и жиреют. Это ж личинки. Потом, наверное, какие-нибудь бабочки.

− Тут ночью мотыльки гигантские бьются в окна. Страшные. И тормознутые. Я их шлёпаю тапкой.

− То уличные. У нас повсюду такие на даче.

А тролль значит врал, он мне врал, что мотыльки адгезийские!

− Тут не мотыльки, тут мотыль, у тебя-то в вытяжках. Надо бы вытяжку прочистить от червей-то. Пылесос дай.

− А что там? Они там внутри ползают? – испугалась я, не хватало мне ещё мотыля, кроме мотыльков, фу. Ну. Что там за стеной?

− Вытяжка. Обычная вытяжка. Пространство между стен, только куда тянет, не пойму. Сеня включил мобильник, просунул руку наверх, потом стал изучать фотки на экране.

Я притащила два пылесоса. Еле разогнула спину.

− Ты как старуха, Мальва. Ты у бабушки превратилась в бабушку.

− Ой. Только не надо про ходячий замок. Да, ужасно болит спина, тут перегрузки, я стала каким-то инвалидом здесь и по психике и по физике. Вот этот маленький для строительной пыли. Домашний, хорошо работает, но мы его бережём от крупного строительного сора.

− Да? – Сеня всё изучал фото. – Вроде бы пустота и пупырышки грязи-глины – не разобрать.

− Слезь, дай мне посмотреть. У меня руки дальше пролезут.

Я тоже, по максимуму утопив руку, пофоткала в разных направлениях и стала рассматривать.

− Странно. Я думала, что вытяжка обязательно куда-нибудь ведёт, а оказалось – нет. Просто ниша в стене.

− Она ведёт, Мальв, просто мы не видим, она до крыши идёт.

− Какие-то бородавки от раствора наверное. А грязи нет совсем. – я всё увеличивала фото на экране.

− Должна быть, раз черви. Пыль и прочее… Не нравится это всё мне. И мотыль, и сетки олдовские новые на балконе. Зачем столько?

Я слезла со стремянки. Сеня снова залез и махнул мне, чтобы я включила пылесос. Но тут за стеной запищало.

− Это соседи жарят наггетсы в микроволновке.

− Наггетсы – это хорошо, − сказал Сеня и выразительно посмотрел на меня.

− А ещё, Сень, − я говорила, как можно громче, − они мусор после антресолей утащили сами.

− В деревнях дома рушатся, стоят бесхозные. Приходят кладоискатели с металлоискателями. Чуть что запикает – в мешок сложат рухлядь, куски стен, загрузят в багажник и укатят. В укромном месте потом спокойно всё исследуют. Сто случаев пустых, а на сто первый может повезти, − Сеня говорил тоже громко и подмигивал мне.

− Или на тысяча первом.

− Да. Или на тысяча первый. Главное – не унывать. Эти твои гвардейцы… − Сеня стал шептать. − Они, значит, забрали себе мусор, обследовали его. Видно, ничего не нашли. Вытяжку они точно обследовали со своей стороны – очень уж ниша чистая. И, кстати, хотел тебя ещё утром спросить: почему в коридоре не паркет?

− Да последние жильцы зачем-то ламинат положили.

− Знаешь, Мальва. – Сеня поманил меня в коридор. − Видно пол проверяли. Жильцы твои не заморачивались, пол вскрыли не просто так, а для той же цели, уж поверь мне.

− То есть?

Сеня махнул на меня как на мотыля: типа остановись, не перебивай.

− По ходу Зина-то у бабушки твоей на полном серьёзе драгоценности слямзила. И ещё хотела. Видно твоя бабушка прятала ещё. Ты понимаешь?

− Да я ж тебе говорю. У бабушки что-то было, кроме того, что она прятала в тумбе машинки. У неё всегда было много камней. И на трюмо брошки. Они пропали. После её смерти, когда мы приехали, точно что-то пропало.

− У Зины был ключ от бабушкиной квартиры, так?

− Нет, не было. Когда бабушка умерла, мы Зине дали.

− Соседи у тебя с металлоискателем, вот что я хочу сказать. Это не микроволновка пикала, и слышишь, как они затихли, когда услышали, что мы переговариваемся? Вы так и не нашли ни камни, ни драгоценности?

− Многое пропало. Мама просто не стала акцентировать. Всё пропало…

Мы вернулись на кухню. Я включила маленький пылесос, он зашумел тихо, как будто стесняясь. Он напоминал комнатную собачку по сравнению с лабрадором – привычным пылесосом. Обида, жуткая обида на Зину и соседей проснулись в моей душе. И страсть, тоска, сожаление…

Сеня потянул за насадку, снял её совсем, засунул руку по плечо.

− Не получается. Нужна изогнутая. Нет такой?

− Если снять часть хобота, остаётся труба-крючок.

Сеня неистово тыкал клювом пылесоса вслепую; они, и пылесос и Сеня, напоминали однорукого пирата с двумя головами:

− Засосать весь мотыль!

Крошки и осколки кирпича так и катились по хоботу, скрежетали. Но Сеня не успокоился. Он заставил меня включить большой пылесос. Норм- пылесос зашумел, так привычно что я сразу заскучала по дому. Здесь, в Веретенце, точно не мой дом.

− Я просто на всякий случай, чтобы без червяков. Маленький − слабый, а этот мощный всё-таки. Дай мне карандаш и новую сетку, я обведу, чтобы ты знала границу, когда стены подготовишь. − Сеня обвёл жирно, сломав грифель, наконец спустился со стремянки.

Мы прокопались ровно час со всеми этими вычистками вытяжек, непрекращающимися Сениными советами по укладке плитки и «лечению» стен. Сеня так и говорил насчёт стен на кухне, что раз от них краска до сих пор отколупливается, значит там грибок.

− Скорее всего, я счищаю, отковыриваю, грунтую − на следующий день снова что-нибудь да отколупится. И так до бесконечности. В итоге стена прям кусками отваливается. Тут же ящики висели кухонные, вес.

− Ну хор. Пойдём что ли чай попьём. Устал я немного, Мальв.

− Так ляг отдохни. Я-то буду копаться.

Сеня ушёл в комнату, вернулся:

− Радио обычное. Про маски с перчатками как обычно, и про Америку, там негры восстали.

− Везде кринж жёсткий, если даже негры восстали, это год такой високосный, − а что я могла сказать.

Глава шестая. Два гостя

Сеня проспал до сумерек. Я поначалу, пока не привыкла, тоже иногда днём дрыхла. Днём совсем не страшно засыпать.

Дождь моросил, но к вечеру посветлело. С листьев за окном капали тяжёлые капли на отлив – кап-кап по мозгам. Я смотрела на тёмные углы комнаты и мне казалось, что они пустые, то есть бесконечные, что угла нет. Сейчас Сеня встанет. Надо его чем-то кормить. Он уже всё съел. Я по началу тоже как-то активнее жевала. Но сейчас вообще забывала есть. Так – чай с конфеткой. Радио молчало, от этого становилось ещё жутче. Я его выключила, болтовню про негров слушать не хотелось совсем. В ОГЭ по «обществу» таких вопросов не было точно.

Заголосил домофон. У меня сердце ёкнуло от испуга реально как у пожилых людей, они очень все пугливые, всё ждут, что нагрянет маньяк и задушит их. Все эти домофоны, телефоны так отвлекают, звонят в самый неподходящий момент. Поэтому дома мы с мамой домофон включаем только когда ждём заказчика. Я подошла и спросила: кто.

− Константин Иваныч!

Ё моё! Этого не хватало! Это ж Сенин отец! Адгезийцы утром предупреждали, а я не придала значения, пропустила мимо ушей…

− Да-да. Четвёртый этаж. − Суетясь, как можно быстрее тыкнула в кнопку домофона, стала отодвигать шкафы в прихожей. Я видела Сениного отца в бассейне, но абсолютно забыла, как он выглядит. Помнила только, что он был в бейсболке, как глупенький доставщик пиццы из фильма.

− Да не бойсь. На месте, – заскрежетал у меня за спиной знакомый гробовой голос. Я даже не стала оборачиваться. Зина!

− Брезгуешь отвечать. Ну-ну, – дребезжало и попрекало в спину. Но мне было не до Зины. Я так и подумала: не до тебя, дура старая, летай иди на своей любимой шабре дальше.

Я вышла в тамбур, чтобы открыть тамбурную дверь.

− Тупая. А Галинка твоя рассеянная соня.

Это невыносимо. Я обернулась и пошла на Зину. Я уже знала, что днём (пусть и сгущались сумерки) она не опасна так, как ночью, она вообще глюк и могла раствориться в любой момент.

− Что ты бесишься, не можешь пережить, что тебя пошлют на оцинковку? На горячую оцинковку! − зашипела я. – Идёшь к своим детушкам, и иди. Навещай их. Что, думаешь, вены порезала мне. А у меня ничего нету – на, вот, глянь. Я тыкнула Зине в её харю своё запястье, но кончено же я просто резанула воздух – Зины не было или не стало. Я пробежала к тамбурной двери. Открыла. И встала в ожидании, выглядывая из двери как жираф из своей клетки, но при этом ручку я не опускала. Люди терялись, когда впервые бывали в нашем доме. Всё-таки лифт между этажей! У лифта, на пролёт выше, топтались кроссовки и вытаптывали, казалось, знак вопроса: куда дальше.

− Сюда-сюда Константин Иванович.

По лестнице спускался человек в спортивном костюме, похожий больше на алкаша, чем на официанта. А уж в алкашах я толк знаю, столько их перевидела за свою жизнь в нашей доме. Но я ошиблась! Когда отец Сени (если это был он, ведь электриков тоже было два) протиснулся между углом в коридоре и шкафом и снял бейсболку, и пожал мне руку, я мельком посмотрела ему в лицо − чисто выбрито, никакой вам щетины, гладкое, розовощёкое. Да и бейсболку он носил по привычке. И совсем не из-за лысины, как многие мужики. В ресторане, где он работал, была такая тема: что-то под старину или нэп – так говорил Сеня, под мещанство. И официанты выглядели такими лакеями прилизанными. Ресторан так и назывался «Чего изволите!» с восклицательным знаком вместо вопросительного. Только обычно у официантов и всех там прочих были ещё усы щёточкой. Но сейчас, понятно, в такой сложный для здравоохранения период, никакие щёточки не нужны. Даже если ресторан откроют, а Сеня ждал, что откроют, он уже с ума сходил сидючи на даче со своими, если откроют, всё равно теперь маски повсюду. Но вроде бы была вероятность, что и не откроют совсем. Неясность присутствовала до последнего.

− Арсентий у вас, Мальвина? – отец Сени осуждающе окинул тамбур с велом и протиснулся в прихожую.

− Да, да! Константин Иванович, проходите.

− Не называй меня Иванович, называй Иваныч. Привычка. Мне так привычнее. Давно тут?

Вот это допрос! Сначала про иванычей, дальше о Сене.

− Утром.

− Что утром?

− Приехал утром.

− А сейчас?

− Проходите, − засуетилась я. – Вот тряпка, протирайте подошвы, чтобы не приставала грязь.

− Грязь пристаёт к таким как ты, Мальвина, − отец Сени нервно и зло ткнул кроссовкой тряпку и прошёл по коридору в мою комнату – там где сейчас дрых на диванчике несчастный Арсентий.

Ну ничего, успокаивала я себя, аккуратно раскладывая свежепрополосканную влажную кофту, оставшуюся от прошлых жильцов и использованную мной в виде тряпки, на границе коридора и комнаты. Всегда, когда наступала на тряпку-кофту, представляла, что топчу этих обманщиков, что их уничтожаю.

− Здравствуйте, − неожиданно странно- заискивающий голос папы Сени.

Я обернулась, вытирая руки о штаны, и оторопела: рядом со столом, напротив двери на балкон, а не у окна, сидел в старинном кресле, но чем-то похожем на компьютерное, человек. У меня промелькнула мысль, что может быть чел зашёл, пока я выходила встречать отца Сени, а может это просто Зина так изменилась? Но Зина всегда была страшной Зиной, мёртвой Зиной, несуществующей Зиной.

Настольная лампа горела на столе, хотя я её не включала. Зачем-то я хотела включить верхний свет, но человек остановил меня:

− Не надо, Мальва. Люблю полумрак. Да и за окном ещё светло.

Папа Сени не знал, куда подасться. Он стоял тут же, около обёрнутого полиэтиленом шкафа-купе. Тут же стояла и табуретка. Я хотела предложить сесть, но, как уже было не раз, слова застряли у меня в горле.

− Мы встречались с вами, извините за фамильярность, − улыбался и подобострастно подкашливал папа Сени.

Я осмелилась посмотреть на человека в кресле. Человек молчал и пронзал, что называется, взглядом. Не в сапогах, какие-то ботиночки чуть мерцали, такие показывают в старых фильмах про гангстеров. Он был в костюме − старом, но не старинном… Он был без сапог, но это тот, в сапогах! У меня даже не было сомнения. Тот самый электрик, который топнул. Вы спросите: испугалась ли я? Нет. Я привыкла. Я верила, что вся чертовщина, а это явно была чертовщина, как-то связана с бабушкой. Я ждала бабушку. Я так боялась криков и разборок Сени с его поехавшим папашкой, что очень обрадовалась неизвестно откуда взявшемуся человеку без сапог. Единственное, что меня удивляло − Сеня не просыпался, сопел и даже похрапывал.

− Здравствуйте, вы, значит, извините, за фамильярность, Мальвиночкин дядя Вася?

− Да, дядя Вася, – человек двигал рукой покровительственно, как бы успокаивая – перстень мерцал в свете лампы. − Вы присаживайтесь, присаживайтесь. И ты, Мальва. – Мне не показалось: человек без сапог подмигнул мне.

Но я осталась стоять, перекатываясь в шлёпках с пятки на носок и обратно – приятное упражнение. Папа Сени сел на табурет.

− Я Константин Иваныч. Папа, вот, Сени. – Голос его просто лился елеем, стелился патокой как из кондитерского шприца в кондитерском ролике.

− И вы приехали за сыном? Сейчас он проснётся и сможете его забирать в целости и сохранности.

− Так можно разбудить?

− Да пожалуйста будите, только без рукоприкладства, а то знаете ли…

Отец Сени стал ворошить сына за плечо, говорить:

− Сеня вставай!

Но Сеня перевернулся на другой бок, а его отец плюхнулся обессиленный на табурет:

− Не нравится мне всё это.

− Что именно? – голос спокойный, но стальной.

− Да вот знаете ли. Как вас звать-величать по отчеству?

− Звать-величать не нас, а вас.

− Не понял, − папа Сени, я видела, был обижен.

− Ну так вас зовут, вы же официант…

− Да. Я официант, − с достоинством сказал папа Сени и приосанился. – Официант на самоизоляции. Мальвина! Я не могу понять, что с Сеней? Усыпили или таблеток наглотался?

− Вы не допускаете, что человек мог устать? Под ливнем ехал в утренних сумерках. Потом тут впахивал, знаете ли, вытяжки, черви – не шутка, грязная работа…

− Он помогал? Молодчина.

− Да вы не волнуйтесь, не волнуйтесь, − незнакомец покрутился в кресле несколько оборотов. – Давайте поболтаем с вами за жизнь. А то можете убираться в смысле уехать вам предпочтительнее. Сеня у нас переночует и сам вернётся, завтра утром.

Что-то нехорошее, ненормально-злое, психическое пробежало по гладкому лицу отца Сени:

− Нет уж, − резко, с вызовом.

− Боитесь подросткового секса, ну признайтесь?

Константин Иванович стал краснеть, даже пунцоветь. Это было заметно в полумраке. Он стал багроветь! Наверное, давление, как у нашего тренера, когда он орёт на мелких.

− Так я вас уверяю, они с Мальвой даже не целовались ни разу. Да Мальв?

− Угу, – сказала я и тоже покраснела.

− А вы откуда знаете? − раздражённо спросил папа Сени. – Бывают такие нервные люди, они говорят, а тебе уже становится плохо. В любой момент звездануть могут спокойно. Вот это точь-в-точь папа Сени, ну и я редко-редко, в исключительных случаях так могу себя вести…

− А что тут не знать-то? Дети на виду. Приличные люди.

− Вы не знаете, какие сейчас дети. За ними глаз да глаз нужен. Жуют, снюсы сосут, бухают, вейперят.

− Вы на девочку посмотрите. Она целый день как пчёлка, как пчёлка. Девочка трудяга. А вы ей отдохнуть не даёте даже вечером, даже вечером. У неё цель – ремонт. И она к ней идёт. То есть постепенно, планомерно занимается отделкой стенных и потолочных покрытий, соблюдая режимы высыхания и осуществляя с помощью грунтования и бетоконтакта надлежащую адгезию. Надлежащую, повторюсь, адгезию!

− Какая ещё адгезия? Зубы заговариваете! Начали с поцелуев, закончили адгезией.

− Лучше думать об адгезии, чем о поцелуях. Неправда ли, Мальва? – Ясно, человек в сапогах без сапог троллил меня. − Каждую секунду, каждую минуту! О разных ваших фантазиях, − незнакомец сделал такой лёгко-эротичный финт рукой в воздух, на его перчатке снова блеснули камни, − озабоченные думают. У детей множество других занятий. Вот звание мастера спорта, например, в технике баттерфляй.

− Ну знаете. Они не дети. Ваша Мальвина ещё миниатюрная. А мой – гиппопотам. И мой спинист! Мой выполнил!

− О! Это вы поняли, что он гиппопотам вчера? Когда он вам в репину заехал не по-детски?

− Он рассказал? Он хвалился, что отца родного избил.

− Один раз − ещё не избить. Он вам сдачи дал. И ещё раз сдачи даст. Дерзновенный юнец, дерзновенный…

− Да если бы я помоложе, я бы ему… Да я его маленького неокрепшего в бассейн привёл, я за него боролся, не давал в обиду. Никому не позволял обижать моего сына. Там разные были обидчики. Я и Мальвинушку терпел. Но женщины коварны, женщины с пелёнок свою выгоду вынашивают… − Папа Арсентия неожиданно зарыдал. Но мне его не было жалко. Я его хорошо знала. Он ужасный. Если бы он меня стал заставлять читать, хоть по программе, хоть по допсписку, я бы его убила томом «Войны и мира»…

− Ну Константин Иваныч, не унывайте так. А ведь признайтесь: когда огребаешь, всегда кажется, что с гиппопотамом сцепился, не правда ли? − незнакомец прищурил один глаз.

− Я знаю, знаю, он… − Сенин папа всё горячился, всё бесился, просто испепелял меня взглядом, ненавидящим и подозрительным. На незнакомца он не смел смотреть, говорил всё больше обращаясь к тряпке лежащей у балкона. А вот на меня зыркнуть − это пожалуйста, на того, кто побезобиднее. Я выглядела на тысячу пунктов безобиднее незнакомца. Я готова была убить папу Сени. И правильно ему Сеня врезал, если верить незнакомцу. А ему единственному и можно верить.

− О! Я-то знаю. Я-то хорошо знаю, как вы шастали по лесам в поисках…

− В поисках чего? – Сенин папа взъелся на эти слова, взвился пружиной.

− О-о… Это не тайна ни для кого. Сколько вы сдали монет?

− Каких монет? – Сенин папа пошёл в несознанку, я это сразу просекла, я так сама часто делала.

− Именно, Мальва. Константин-то Иваныч у нас в несознанке. И не вздрагивайте тут. Вы монеты найденные продали за такую сумму, можно было свой ресторан открыть, а не впахивать на дядю. А вы куда их потратили, а?

− На образование дочки.

− Ну не врите, стыдно же. Какой пример подаёте. На собственные нужды потратили. А на какие, а?

Сенин папа пыхтел.

− Где? Кто-то в сети написал про меня? – испуганно вскочил с табуретки отец Сени.

− Да успокойтесь вы, какая разница. Меньше знаете, крепче спите. И неужели вы не узнали меня? Неужели не признали?..

− Нннеет. Вы же дядя Мальвиночки, не отец же?..

− Не совсем. Сына зря терроризируете. Извините, Константин Иваныч, раз уж у нас с вами такой доверительный можно сказать разговор тет-а-тет, не считая наших детей, то уж извините, хочу заметить. Посоветовать, так сказать, по опыту, так сказать, некоторых злодеев. А вы злодей, Константин Иваныч, не отрицайте и руками не машите, а то я вам знаете, как махну, улетите на оцинковку на раз − да, Мальв? Сегодня на оцинковке приёмный день, уж Зина-то там… Вот так-то лучше, сидите, винитесь и помалкиваете. – речитативом как рэп, абсолютно без эмоций тараторил незнакомец и камни на пальцах сигналили как фонари светофора… − Но не буду вилять вокруг да около, и хвостом вилять тоже не стану, я ж не скорпион. Но зря вы, Константин Иваныч, сыну- то столько книг читать задаёте. Зачем?

− Да понимаете, − суетился, затем вскочил и стал ходить по комнате отец Сени. – Время такое, надо, чтобы язык подвешен был. Ну, если хотите, пыль в глаза пускать. Я в своё время мало читал, теряюсь иногда с клиентами, плаваю. Цитаты не узнаю, не узнавал… Сейчас уж давно… непонятно что творится. Вы случайно не знаете, когда вирус-то этот отступит? А то, вон, Мальвочке хорошо, переболела.

− Я не болела, − сказала я. – Просто мама переболела, а я здесь три недели…

− Мальва! Молчи, когда взрослые разговаривают! – закричал отец Сени и топнул ногой. Дай переговорить мужикам. – Отец Сени скорчил елейное лицо и обратился к незнакомцу: − Так не в курсе вы насчёт вируса, что там?

− Где?

− Какие слухи? Когда закончится?

− Когда бондари запляшут, тогда и закончится, − ответил гость. – И не отвлекайте меня. Сыну желаете лучшей участи, хотите его умным сделать, красноречивым?

− Именно! Именно!

− Но сами-то вы данные книги открывали?

− Какие?

− Да что ж такое! – рассердился гость.

− А-ааа. Открывал кончено же… Но не все. Когда ума набираться, если не в пятнадцать лет! Потом поздно будет. Другие дела. Девочки там и…

− Я понял, что у вас одни девочки на уме. Но обратимся снова к нашей теме. Вы бы сами книжечки-то пролистнули.

− Классика и классика. Золотой фонд. Весь мир завидует.

− Вот вам сюжет. Отец и сын влюбились в одну и ту же даму. Она же хочет выйти за третье лицо.

− Где вы такое нашли? – Отец Сени как подкошенный рухнул на табурет и как орангутанг свесил бессильно руки.

− А вот ещё. Голая женщина летает на метле в лес и обратно.

− А-аа – это я знаю, − погрозил пальцем Константин Иваныч, − это знаю. Это «Мастер и Маргарита». Я фильм смотрел. Ну полетала и припарковалась. Это же сказка.

− Ну не скажите, не скажите. Я бы не стал так утверждать… Или вот ещё сюжетец. Рыцарь чахнет над сундуком, там же и отдаёт душу.

− Это не наш сюжет. У нас сундуков не имеется, тем более…

− Ещё сюжет. Пропадает человек в лесу. Ну случается, шёл и пропал. А другой человек, его сосед, идёт по следу, находит пострадавшего и… бросает его, не выводит из леса. А всё, что при нём, забирает с собой. Ничего не напоминает, а?

− Шутите. Не было такого сюжета!

− Ещё как был. Это «Два капитана Каверина». Сыну вашему в десять лет подсунули данную книгу. Ведь «Два капитана», Мальва?

Я стояла как дура.

− Не знаю, я не читала.

− Ну а фильм, Мальва? – пристыдил меня гость.

− Я не смотрела фильм, − развела я руками, как это делают малыши на утренниках в детском саду, такой обескураживающий жест: я, мол, не при делах, извини.

− И вот ещё сюжет. Приходит мужик в ботфортах к мужику, который бросил в лесу друга…

− Не друг он мне, не друг! – табуретка под Сениным отцом подскакивала и дрожала. − Он ещё больше моего нашёл! Он со мной год не разговаривал! Год!

− Окей. Приходит человек в ботфортах и просит своё назад.

− Это не его! Я нашёл! Мы нашли! Это наше!

− Прекрасно! – незнакомец встал со стула. Он изменился. Сейчас он был в ботфортах и камзоле. Он был страшен и величественен, как железный памятник королю из «Нильса с дикими гусями». – А вот я расскажу вашим соседям, что ты их кормильца на тот свет спровадил.

− Э-ээ…

− Я тебя тогда простил, супруга твоя вину на себя взяла, а не ты. Вы ещё сто раз об этом пожалеете. Всю жизнь мучиться будете, уж я обещаю, ещё соседу своему позавидуешь.

− А-а…

− Сыну вашему неправду сказали, и правильно сделали. Сглаз – не сглаз, а… Я считаю, Константин Иваныч, вам пора уезжать. Не надо сына беспокоить. Завтра ветерок, дорога подсохнет… Ливень то какой… Почти сутки, а? В Веретенце у нас почвы-то истощённые, без камней, без руд, а? – Человек в ботфортах испепелял взглядом Константина Иваныча. – Ну как? Уяснили?

Мне показалось, что отец Сени подвисает. В прямом смысле – ноги его не касались пола.

− Д-да-д-да, − Отец Сени совершенно был дезориентирован. Он не мог найти выход из комнаты, и попытался выйти на балкон, то есть зайти за спинку кресла незнакомца.

− Мальва! Проводи! – жёстко сказал мне незнакомец.

− Но…

− Да не бойтесь вы, Константин вы наш Иванович, − незнакомец просто вытряс отца Сени из его ветровки. Или ветровка каким-то неведомым образом вдруг оказалась на полу.

Незнакомец, лязгая шпорами, приблизился к отцу Сени – отец Сени ударился лбом о дверной проём и «полетел» в прихожую.

– И я с вами, – голос незнакомца гремел. − Вы на ку-десять или на рене-логане?

− Вве, − сказал отец Сени.

− Понял. На икс-шестой?

В прихожей зашатались шкафы.

− До свидания Мальвина.

Громко хлопнула дверь. Я побежала повернуть замок, включила свет в коридоре и обследовала пол. Ну конечно: след тут как тут. По привычке я вытерла его тряпкой, повозила ногой – меня как током ударило, может просто нервное.

Я вошла в комнату, а там кроссовка отца Сени! Он как раз топнул правой ногой, протестуя… Зря это он сделал. А он оказывается – трус. Вот почему он Сеню тиранит. Трус −– он с детства трус. А у нас в бассейне трусов нет, из тех, у кого первый взрослый и выше… Я старалась думать о всякой чуши, чтобы не вспоминать историю о пропавшем Сенином соседе…

− Добрый вечер дорогие адгезийцы. Вас приветствует безначальное радио! Ливень в прошлом, в будущем вечность. Тринадцатое июля знаковый для некоторых день. Но расскажем сегодня, какие билеты мы разыграем…

Сеня повернулся на диване:

− О ё! Уже ночь?

− Нет. Всего-то полдесятого.

− Ой, ё! Заспался, поеду, Мальв, домой, − вскочил Сеня, но тут же плюхнулся на диван, потеряв равновесие.

− Нет. До завтра поживёшь здесь.

Сеня сонно водил головой.

− Папа разрешил тебе завтра вернуться. Он тебе написал в мессенджер, − я сказала это помимо своей воли.

− Но как?.. − Сеня хотел спросить, как я узнала, он взял со стола свой телефон: − Тебе тоже мой папа звонил?

− Ну да, звонил, − приходилось со всем соглашаться, счастливый Сеня спал подозрительно-странным богатырским сном, пусть и пробуждение станет для него счастливым.

− А почему тут папина бейсболка?

− Да и кроссовка его здесь! – я протянула непарную обувку.

− Бейсболка у папы счастливая, он не мог… − Сеня вертел в руках кроссовку: − Мальва! Он тут был! – Сеня хлопнул себя по лбу.

− Да был. Завтра утром ему вернёшь. Не трогай его сегодня.

− Да как я его трону? Я тут, а он там.

− Ну и прекрасно. – Сеня подошёл к табурету и взял бейсболку. А что она мятая-то такая? Что здесь было?

− Ничего не было. Нормально поговорили.

− О чём?

− За жизнь.

− С кем?

− Со мной. – А что я должна была ответить? − Констанин Иваныч хорошего остался обо мне мнения.

− Это ты мне будешь рассказывать? О хорошем его мнении?

− Сень, честно. Всё норм. Он раскаялся. Ложись и дальше спи.

− Мне снился странный сон, Мальв. Вроде бы я видел твою бабушку. Она села рядом со мной и сказала, что … ой… потом… не хочу продолжать.

− Раз начал-то! Ну!

− Ну хочу. Дурацкий сон. Надо чаю, что ль, выпить. Надо ж фонт работ определить. Закопались мы с этими вытяжками…

Сеня до сих пор не совсем ещё проснулся, что называется не очухался, но я поняла, что рассказывать он ничего не станет. И я пошла в ванную с чайником. Интересно, сколько осталось в сумке хавчика (там у меня лежали хлебцы)? Кажется, почти уже ничего не осталось…

Глава седьмая.

Ящер и сухонький

Я переваривала происшествие, я думала, что круче, чем сегодняшний вечер не может быть ничего. Как же я ошибалась!

Я отказалась идти с Сеней за продуктами. Есть мне совсем не хотелось. Сеня побесился, сказал, что от меня и так уже осталось одна тень. Но я ответила, что завтра много работы, я – спать, а он пусть купит мне хлебцев и конфет. Я протянула Сене мусорку, куда мы выкинули червивые чулки и замасленную решётку для вытяжки. Сеня сказал:

− Давай выкинем мешки из пылесосов. Там тоже черви.

− Но у меня запасные дома.

− Давай тогда вытряхнем их и поставим на место.

− Сень! Не надо, пожалуйста. Только чисто стало, сейчас опять эта пыль. Завтра. Да и пылесос вряд ли теперь понадобится. Вот дождь закончился, жара наступает, может, стены наконец высохнут, обои поклею, плитку выложу, полы отскребу, и всё.

Я протянула Сене шокер – просто на всякий случай:

− Темно. Разные личности бродят, фонарей нет во дворе, только вдоль бульвара.

− Странные личности. Раньше ты всегда говорила фрики или ещё похуже.

Сеня ушёл. Я закрыла дверь и стала готовить кровать. Я просто удивляюсь на людей, наших жильцов. Один год у нас жили парень с девушкой и собакой. Предыдущую мебель всю подчистую вынесли те, кто жили до. И парень с девушкой купили эту огромную кровать. Широченная, тяжеленная. Я легла. Хоть полежать отдохнуть после странного визита. Телефон рядом. Сеня позвонит – я ему открою. Я заснула. Проснулась достаточно бодрой, прислушалась − тишина. Я заволновалась: час ночи, а Сеня так и не вернулся, я перезвонила Сене – телефон заработал в соседней комнате. Я перешагнула в свою комнату, временно ставшую Сениной, и буквально ослепла! Я попала совсем не в свою комнату. Я зажмурилась и снова открыла глаза. Я была в огромном, если не зале, то какой-нибудь гостиной из голливудского фильма. Очень старинной, с розовато-серыми лестницами, вывернутыми как будто наизнанку, по ним, наверное, невозможно подняться. Серые стены в картинах, белые потолки. Пусто.

− Вижу, вы почти не удивлены, наша любимая Мальва, − раздался тихий спокойный голос кончено же принадлежащий липовому электрику.

Я стояла и не оборачивалась. Я разглядывала помещение. Картины на стенах странные, мазня какая-то, в потолке неказистые люстры.

− Вот именно что неказистые, это вы верно заметили.

Тут по уродливой лестнице стал спускаться ко мне уродец.

− Обижаешь, Мальвина. Я не уродец.

− Ну рептилоид. Я в фильме видела. Там ужасы.

Рептилоид явно меня щадил. Уселся в откуда ни возьмись появившееся кресло. Тоже вполне себе уродское, шарообразное и кособокое.

Я стояла и старалась не смотреть на ящера в жабо, сюртучке и панталонах по-французски. Голова моя была абсолютно пуста.

− Невежливо стоять ко мне спиной, а к ящеру лицом,− раздался спокойный голос. – Но я не гордый, я сам передвинусь.

Рядом с рептилоидом возник абсолютно новый персонаж. А я-то думала – меня приветствовал мой электрик, красивый и статный, и голос тот же самый… Совершенно незаметный сухенький человечек, с чётко очерченными скулами, чем-то даже похожий на костлявого кощея из сказок. Сидел он в совершенно сказочном, абсолютно не подходящем к креслу ящера, витиевато-угловатом кресле-троне, с круглыми подлокотниками.

− Вы не тот? – сказала я разочарованно.

– Тот – это кто?

− Человек в сапогах или ботфортах. Его след в прихожей. Он топнул, и след навсегда, даже тряхнуло меня.

− Ну допустим, кто-то не топает и приходит лишь в твоё отсутствие, мда…

− Вы оборотень?

− Что именно ты подразумеваешь?

− Ну разные личины, разная внешность.

− А внутренность одна?

− А у вас есть внутренность?

− А почему нет? У тебя же есть.

− Но мне казалось, вы неживые, вы бредовые.

− Ну знаешь, додуматься надо − выдать такое, − отозвался рептилоид и погладил жабо. И вдруг я поняла, что рептилоид больше не с мордой бородавчатой и змеиной, а такой, ну что ли, принц, смазливый с волосами по плечи. Как в сказке.

− Вот, вот, − сказал сухонький ещё более проникновенным голосом. − Вот сказка меня больше устраивает, чем бред.

− И вовсе мы не бред, − отозвался принц. И я подумала, что как же внешность говорящего меняет достоверность его слов. Я не сводила с бывшего рептилоида глаз. – Понимаешь, Мальвина?

Я не понимала, но внимала красавцу. Он хорошел на глазах. А какое у него жабо, прозрачное, и вышивка − тонкая, и кружево − филигранное, и оборки волной, края аккуратно мережкой украшены…

− Мы тут как бы живём.

− Где? В бабушкиной квартире?

− Почему именно в квартире? Вообще в Веретенце, ну а дислокация − недалеко, должна же у подземных жителей быть дислокация или не должна?

− А вы подземные жители?

− Не дети подземелья, ясное дело, и в каком-то роде нежители, но всё же хочется иметь пристанище, вечное пристанище.

− Так кто вы? Черти?

− Ну, знаешь…

− Если по-простому, − перебил сухонький, − мы − посредники. Знаешь что это такое?

− Ну конечно. Мама как-то шила платье в салон. Так они накинули двести процентов поверх маминой цены. Двести!

− Продалось платье?

− Конечно. Вот вам и посредники.

− Мы не алчные посредники. Мы денег не берём. Личные заслуги, исключительно заслуги, хвост, можно сказать. Деньги у нас не в цене. Деньги – что? Металл! Презренный металл, – сказал сухонький и сделал знак принцу молчать.

− Мы, знаешь ли, – заторопился принц. − Как бы передержка. Или предупреждение.

− Мы решаем, кто будет страдать в вечных муках, а кого на вольные хлеба отпустим. Слышала такое: Эдем?

− Нет.

− После смерти есть существование и страдание.

− Вы − чистилище? – спросила я в лоб.

− Мальва! Разве ты мёртвая? – сухонький держался скромно, почти вкрадчиво.

− С кем-то при жизни можно легко разобраться, а с кем-то… бывают такие пограничные ситуации. Мы даём людям, или бывшим людям шанс. Шанс исправиться.

− То есть человек после смерти может исправиться?

− Ну что ты привязалась к смерти? Человек может исправиться всегда. Мы по просьбе бабушки печёмся о тебе. Просто по просьбе, вот и всё.

− Это когда Зина меня в помойке чуть не убила? Это забота у вас такая обо мне? По просьбе бабушки?

− Сегодня год со дня смерти сущности Зины. Хватит с неё.

− На оцинковку? – ослепительно улыбнулся принц.

− На горячую оцинковку без вопросов.

− Спалили нашу конторку, − ещё шире улыбнулся принц.

− Я всё равно ничего не поняла.

− И слава бесам! Тебе и не надо понимать, − отозвался сухонький. Он говорил спокойно, даже заупокойно, а принц – эмоционально, неудерживо, нетерпеливо.

− Ответьте, пожалуйста, − я решила задать самый свой насущный вопрос повторно: − Где я нахожусь-то? Под землёй?

Вы, наверное, спросите: почему я так смело общалась с этими чертями, а это, я так думаю до сих пор, были именно они (адгезийцы, мне кажется, очень похожи на чертей, но они как бы выше уровнем, нельзя сказать − пообразованней, но ясно, что нечисть, просто высокоорганизованная нечисть, вроде как инопланетные черти, как космические какие-нибудь пираты, что ли, ну не знаю), − не боялась и всё.

− Так в своём пространстве, Мальвина.

− Ну уж нет. У вас тут какой-то сумасшедший хай-тек, а временами эклектика.

− Мы и ситцевые обои могём, − кажется принц начал дурнеть.

− Такого не может быть в пространстве моей квартиры.

− Но вполне возможно в пространстве бабушкиной квартиры. Она нам разрешила расширить пространство. В этом нет ничего сверхъестественного, − рассудительно заявил сухонький.

− Загробный параллельный мир?

− Пусть параллельный, если тебе так понятнее. Но, согласись, столько книг написано о пространствах, столько фильмов снято. Если бы даже этого не было, возникнуть – дело времени. Возникла же когда-то планета Земля.

Принц вопросительно посмотрел на сухонького, тот кивнул одобрительно – кажется принц не понял слов о планете.

− По поводу убранства. У нас тут не сумасшедший хай-тек. Горе-студенты проектируют, так сказать, в разных программах, – сухонький объяснял спокойно, терпеливо. – Проектируют, проектируют. Допроектировались. Между прочим, мы в зале музея, а вот та лестница ведёт на второй этаж…

− Экстрим.

− Это и есть музей экстрима. Нереально, то есть нереально осуществить, но что-то в этом есть, не правда ли. Автор явно креативщик.

− Не пропадать же такому добру.

− Уродство.

− Все пространства по проектам.

− По чьим проектам?

− Так по ошибочным. Ошибка – самое полезное.

− Ошибка – есть ошибка. Это минус шанс, − спорила я, что они несут? − Эта лестница навыверт опасна!

− Не скажи. Есть массивы, кластеры, пространства ошибок. Вот проектируют студенты комнаты. Бездарно, непрофессионально, с ошибками наигрубейшими. Ну что добру пропадать? Мы тащим всё к себе в Адгезию. Всё лучше, чем пылиться на полках. Мы ничего сами не выдумываем. Мы просто берём с полки наобум, мы даём шанс ошибке. Разве не чудо эти лестницы и кресла?

− Это … не знаю, как сказать… Чудовищная бездарность.

− Вот! Чем чудовищнее бездарность, тем мы сильнее. Мы сильны ошибками, мы аккумулируем их, заряжаемся, подпитываемся. А уж если ошибается талант или гений, так это самое наикрутейшее адгезийское. Мы плаваем в гениальной ошибке.

− Летим стрелой и побеждаем! – одежда принца на глазах серела и дряхлела, превращалась в рубище.

Они конечно же издевались надо мной, намекая на провал с мастером спорта. От злости я прикусила губу.

− Мы навроде вашего завода по переработке вторсырья, – продолжил принц, нарочито не замечая моей реакции. − Берём и делаем из негодного адгезийское годное. У нас знак не зарегистрирован, но зарегистрирован, понимаешь? Он наш, этот знак. Есть у нас и вино, марочное, адгезийское.

− То, что Маргарита выпила?

Принц стал снова красавцем, уставился на меня, и я просто млела от его красоты, от его магнетического взгляда.

− Ну Маргарита, из книжки?

− Книжка? Какая книжка?

− К сожалению, − констатировал сухонький, − мы имеем дело с неосуществлёнными проектами. А та история осуществлённая, она за другими числится силами. Мы туда не лезем. Мы – не большие и не маленькие, мы Веретенецкие. А были амбиции, не скрою, были. Но давно.

− Ваше радио и буквы на стене – тоже проект?

− Не, это так. Шуточки. Радио популярное. Среди веретенцовцев, среди близлежащих посёлков, садоводческих товариществ – везде, где работали мои люди, – гордо отметил сухонький.

− Какие ваши люди?

− Обычные люди, местные и поселенцы. Или ты забыла, как велись геологические работы давно? Первые месторождения − здесь. Горняки, шахтёры – лучшие люди, соль земли. Ну и ремесленники по камню.

− Самый главный ремесленник – природа. Ах, какие камни! Какие камни родила веретенецкая земля! – воскликнул принц и снова на глазах стал дурнеть. − Нас вспоминают ближе к смерти все веретенцовцы. А так порхают-порхают всё не выпорхают…

− Конец – он неожиданен, непредсказуем.

− Но просчитывается иногда и пред… прет… предопределён… − Снова в кресле сидел звероящер-рептилоид.

− Адгезия, я считаю, просто находка. Современный сконструированный мир, – перебил ящера сухонький. – Адгезия − актуально, выражаясь современным языком, мейнстрим. Сцепиться и не отцепляться – девиз адгезии, и наш девиз. Но приходится учить, жёсткими методами. Жёсткими и жестокими. Можно сказать, мы гуманисты, но в своём роде. Мы даём шанс любому, но и воспитываем любого. Детей и взрослых. Блудные и приблудные овцы – всё наши клиенты.

− На то они и веретенц-овцы! – перебил звероящер.

− Все, кто заблудились в чаще мыслей и поступков, в непроходимом лесу тупиково и пусто, верно, Мальва?

Я молчала. Они сейчас прибьют меня. Они напоминальщики, они как тюремные воспитатели!

− Безусловно, девочка-строитель, вне всяких сомнений, Адгезия для кого-то тюрьма, для кого-то же – свобода, − шипел рептилоид.

− Да не волнуйся ты, Мальва. Видела наши шутки, наши иногда нравоучительные шутки. Вот и сегодня пошутим. – Сухонький изобразил на сером лице подобие улыбки. Рот его оказался чёрной дырой, абсолютно беззуб.

− Полусон-полуявь. – Ящер превратился в моего тролля!

Уф! Ну где тролль, там смерти нет. А то я уж начала опасаться, что попала туда, откуда не возвращаются. Эти прикончат и не поморщатся.

− Где Сеня? Я хочу к Сене! – почти требовала я.

− Не волнуйся за Арсентия. Он сидит на лавке с другом Смерчем. Им много о чём нужно переговорить. Когда ещё Смерч такого собеседника себе найдёт − начитанного, честного, смелого, сильного?

Ну конечно: а я нечестная, не начитанная, не смелая, и не сильная. Я лох. А ведь было время была сильной, авторитетной, получала от этого кайф. Но когда я приехала в Веретенец, детские закидоны остались в прошлом. Я на полном серьёзе чувствовала никчёмность.

− Ну почему ж никчёмная? Девочка-строитель – очень романтично… − Тролль как всегда со своими шутками.

− Сеня видит хвосты? – испугалась я.

− А чем плох хвост? − тролль вытащил из-за спинки кресла (спинки-то не было, присутствовал кособокий ужас вместо спинки) натуральный игуанский хвост, махнул им как третьей лапой…

Я оказалась сидящей в удобном шаре-кресле − несколько высоком, ноги свисали как в детстве, когда роста не хватало касаться ногами пола.

− Вот и вся любовь. Увидела хвост и разлюбила, − улыбнулся тролль остренькими зубками.

Я смотрела во все глаза и молчала.

− Да. Он видел хвосты, – кивнул спокойно и устало сухонький. – Твой Арсентий просто кладезь. Смерч говорит с ним о многом, обо всём.

− Такое впечатление, что вы сватаете за меня Арсентия. Как свахи.

Тролль потирал руки в непонятно откуда взявшихся перстнях. Блеснула на тролле и брошь.

– Не мучайся. Как у бабушки ящерица-брошка, – подтвердил тролль. – Это она и есть.

В этот самый момент я вроде как поднялась в кресле над полом − пол на глазах покрывался трещинами.

− Да. Мы свахи, − с вызовом сказал тролль.

− Но мы честные свахи, – добавил громогласно сухонький. – Мы всегда показываем правду и говорим правду. Правдивые мы.

− Кирилл твой так себе, – обиженно бубнил тролль. − Мы в это не лезем. Мы тебя не танцевали, по пляжам с тобой не гуляли, на гору не поднимались и не… не…

Я оказалась сидящей на лавке с неуклюжими завитушками и неудобной спинкой, моих адгезийцев я увидела маячащими вдали, уходящими в пустоту пространства. Меня, как часто случалось, пронзила мысль. Я подозревала, что тролль – это шут того демона или чёрта, который приходил ко мне. Но теперь я была почти уверена: тролль и таинственный незнакомец в сапогах – одно и то же лицо, это и есть тёмный какой-нибудь их король, именно его на гербе Москвы поражает копьём древнерусский святой. А сухонький, я –то сначала решила, что он сатана или смерть, или что-то в этом роде. Но нет. Сухонький, эта ходячая беззубая мумия, – это и есть барон Веретенец. Всё-таки у них вечная жизнь, если не отправят на оцинковку, подумалось мне. Неужели бабушка и правда с ними?! Неужели я её увижу? А этот-то гость, электрик и тролль, многоликий принц, и ящер дновременно – весёлый такой. Сколько лет я тролля знаю? И не западло ему было меня развлекать? Он же и помогал иногда. Он свободен и он очень могущественен, подумалось мне. Только сильный человек, то есть не человек может прикинуться шутом. Интересно, кто у них за ведущего на радио? Неужели снова он − многоликий ящер? Он показался мне в своём натуральном виде как Чудовище из сказки. Ему ничего не стоит стать принцем, чтобы ввести в заблуждение, или человеком в ботфортах… Но всё-таки он – змий.

Глава восьмая. Три комнаты

Неуклюжие завитушки, стали крошиться как остатки высохшей краски в лотке. Я поплыла на своей странной лавке и оказалась в своём классе. Класс пуст. Нет ни учителя, ни одноклассников, никого кроме меня и… меня. Я сидела за партой. Я-намба-ту подошла ко мне, такая вся на позитиве и с волосами по плечи, тяжёлыми подстриженными ровно, так что я осталась довольна собой, я-намба-ту спросила меня:

− Пуняша-руняша! – это она ко мне обратилась. – Ну как твои дела?

Я тут же поняла, опыт-то напоминаний не раз случался: она меня будет мучить, как я Пуняшу.

Напоминание 6. Пуняша

У Пуниной имя Руша − не эпично, звали-то Марфой, кликали Рушей. Дело, на самом деле, не в имени, хоть ржака ещё та. Дело в том, что Руша Пунина была не то чтобы страшная, но какая-то нетипичная. Сидела на второй парте вместе с близорукой Ариной. У Арины мама работал в ДЭЗе диспетчером, отвечала на звонки, почему воду отключили и когда застрявшего в лифте вытащат. А про родителей Пуняши никто ничего не знал, знали только, что у неё в семье ещё дети. Уж на что моя мама никогда не светилась насобраниях, но в чате родительском она сидела. А родители Пуняши − нигде их не было, за них отписывалась мама Арины, та, что в ДЭЗе на звонки отвечала. Но это и неважно. Как-то, просто ради прикола, я подошла к Пуняше на перемене – Арины болела и Пуняша сидела одна. Я подошла к её парте и сказала:

− Знаешь, Рушь.

− Не знаю, − испугалась, она всегда и всего боялась. Ей даже учитель сказала: вы так пугаетесь, у вас сердце? А Пуняша ответила, что у неё гастрит. Все стали почему-то ржать. Гастрит – это на самом деле неприятно. Гастрит-то был у Арины, она постоянно худела, пила только кофе, и зрение у неё садилось и садилось, как непокорный ученик, которому мстит учительница, заставляя отвечать с места по десять раз за урок. − Ты извини, можно я посижу с тобой?

Я понятия не имела, зачем мне приспичило пересесть. Может, потому что дуло от окна на «химии», а у меня ухо. Химичка держала окно в конце класса приоткрытым…

Руша согласилась, но с опаской. Я села на стул, подложив под себя ногу, чтобы как бы сидеть и растягиваться, я так часто на переменах старалась сидеть. Она смотрела на меня удивлённо и молчала. Ну и я стала с ней на уроках сидеть.

Иногда после уроков Сеня ждал меня на улице. У нас в четверг девять уроков, в этот день я шла в бассейн сразу после школы, а школа-то совсем рядом – бассейн напротив школы или школа напротив бассейна. Вышла в четверг − Сеня меня ждёт, это недавно было, в декабре. Я остановилась – с ним разговариваю. Его все из нашей школы знали, ну из девятых и старше. И Пуняша к нам подходит, не улыбается − светится! А Сеня он же такое впечатление производит на всех, ну, галантное такое. И Пуняша не побоялась подойти. И Сеня смотрит так на неё тоже удивлённо. Она в пальто, в таком норм-пальто. Я её спросила, кто ей такое пальто сшил. А она говорит, что знакомые. Тогда я спрашиваю: а вышил по низу кто так гладью? А Пуняша сказала, что тоже знакомые, вышивают на машинке.

− Ну а почему ты не скажешь, что это ты сама, чего ты стесняешься? Я же вижу, что пальто из выпадов, это оригинально, но я вижу, что из кусочков, подобрала с любовью.

Пуняша была в шапочке и с такими соломенными кудрями (Сеня сказал про соломенные кудри, говорит, так пишут в плохих романах), ну в общем оригинально так. И она вдруг стала бледнеть. Сеня говорит:

− Я мешаю?

− Нет, Сень, ты вообще не мешаешь. Это Марфуша Пунина. Мы с ней в одном классе учимся. А это Сеня. Он спинист, он мэ-эс.

А Сеня смотрит на меня внимательно и я вижу, подозревает опять в чём-то нехорошем в смысле приколов.

Пуняша смотрит на него и говорит:

− Мама работает в церкви, в мастерских, она принесла ткань, она мне помогла, а вышивала я сама, я на курсы хожу «Вышивка на машинке».

Сеня снова смотрит на меня так зло и говорит:

− Мальвина! Ты идёшь?

− И я с вами! – вдруг говорит Пуняша.

Идти-то из одной калитки в другую. Но Пуняша нас проводила. А на следующий день спрашивает меня:

− А кто этот человек?

− Так Сеня же. Он в другой школе учится, в умной, это мы с тобой в шэ-дэ.

− Но кто?

− Извини. Не поняла. Ну парень.

− Он твой парень, да?

− Ну, всё сложно.

− Нет, я просто спросила. Он так на тебя смотрел…

И всё. Дальше не разговаривали, просто вместе сидели.

Через неделю выздоровела Арина. Я-то всегда впритык в класс захожу, я ж после утренних трень, они у нас в семь утра. И смотрю: Арина злая на первой парте с краю, с толстым Вовой – он реально какой-то слепыш. Арина красная сидит – с этого ж места не спишешь, учитель всё видит. А Пуняша снова вся белая как мел и меня зовёт:

− Мальва! Садись! Я на твоё место Арину не пустила!

Представляете?! Она променяла Арину, с которой дружила много лет на меня, а со мной она отсидела всего неделю. Я сказала правду:

− Извини пожалуйста, Рушь! Мне очень с тобой было хорошо сидеть. У меня ухо болело, а из окна дуло. А теперь я возвращаюсь на свою предпоследнюю, просто я ничего не знаю, списывать легче с телефона. Хочешь, ко мне пересаживайся?

Я на той парте вообще-то сидела с одним пацаном, ну хороший парень, умный, он тоже болел в тот момент, я и пересела к Пуняше ещё чтоб нескучно было. Ну и сказала я так, потому что знала: Пуняша не пересядет. За мной-то сидели два дебила, они бы её затюкали. И Пуняша такая, просто как смерть, говорит мне:

− Нет, я не могу пересесть, извини. Я тебе помогу, если что на тестах.

Но я ничего не ответила. Мне этот трёп надоел. Я устала, я хотела сесть за свою парту и забыть эту Пуняшу, как кошмарный сон. Пуняша так и осталась сидеть одна. Арина к ней не вернулась, она с ней даже не разговаривала. Ну и я Пуняшу игнорила.

У нас должна была состояться съёмка для выпускного альбома в субботу. Все пришли, кроме Пуняши. Она попросту не знала, ей никто не сообщил. Арина же с ней не общалась больше, а всем остальным было плевать, есть Пуняша или нет.

А я подумала, что это даже и к лучшему, что её не будет на фото. Ну зачем ей общее фото, как напоминание о том, что она не пустила Арину на её место ради меня. Но с другой стороны − там же и отдельные портреты будут, это наверное ей бы сгодилось. Но всё это неважно. Съёмка стоила недёшево. Дёшево только если одну общую берёшь, да и то это тысяча с чем-то, а альбом с портретом вообще запредельно…

В итоге, альбомы нам так и не раздали, и выпускной отменился.

Иногда, Пуняша стояла и смотрела на нас через забор – мы бегали вокруг бассейна на офпэшку. Ну, знаете такие заборы везде − железные штыри, а сверху луковка.

− Очередной твой прикол? – спросил Сеня. Мы переодели кроссы и стояли на улице, ожидая тренера – он должен был вести нас в зал в соседнем корпусе, туда без тренера не пускали. – Что она так пялится?

− Слушай, Сень. Сама не знаю. Вот буквально сама в шоке. – А что я должна была сказать?

− Ну просто ты с ней не общаешься больше.

− Ну ещё бы. Мы не разговариваем. Она в тебя влюбилась. Я ж не могу тебя отдать Марфуше какой-то.

Тогда Сеня посмотрел на меня внимательно и сказал:

− Вот я сейчас подойду и спрошу, в чём дело, – он не поверил конечно же в мой бред. В то, что Марфуша влюбилась, может и поверил, но в то, что я из-за него с кем-то поссорилась – нет. Он же знал меня хорошо.

− Окей, − состроила я покерфейс. – Иди, поинтересуйся. Она от тебя вообще тогда не отвяжется. А я дам ей твой телефон. Она его у меня сто раз спросила.

Сеня повёлся, испугался даже, стал оправдываться:

− Понимаешь, Мальв. Она так смотрит, как полицейский, с осуждением, что ли.

− Вот шиза такая, просто шиза.

− Я из-за…

− Да мне плевать, из-за чего. Иди, дружись! – и я вошла в холл бассейна типа обиженная.

Естественно, Сеня стал ещё больше сторониться Пуняши. Она не быстро, но отвалилась. Ещё два месяца попялилась через забор и перестала. В классе она сидела по-прежнему тихо и затюкано. Но иногда как бы вспоминала что-то и переставала гнуться, сутулиться… расправляла плечи и гордо поднимала голову… Я не знаю, чем бы всё закончилось. Начался карантин.

Стены отражали меня, сидящую за второй партой, получалось − много-много меня сидело за вторыми партами.

− Стены-то никелированные, подруга, − сказала мне я-намба-ту.

Я заметила, что за партами сидят ещё тени, они не отражались на стенах, странные нечёткие силуэты

Призраки-покойники и тени грешников, подумалось мне. Само подумалось. Я и думать не собиралась.

− Тут такое дело – ко мне подсела я же. − Кирилл хочет наконец-то определённости, ты согласна?

− В смысле?

− Ну не тупи. Он же приходил к тебе.

− Ну.

− Вы о чём-то договорились?

− Не знаю, он пропал, – я оправдывалась перед самой собой или перед своей тёмной стороной, или двойником − я не знаю.

− Ага. Так просто взял и пропал.

− Ну он стал предъявлять претензии.

− И?

Вот это «и» меня выбесило. Это я часто так спрашивала, когда с кем-то выясняла отношение «ну и?» или «и дальше?».

− Ты мне не икай тут. Нашлась, тоже мне. Почему я не могу пригласить человека в гости? Сеня на даче безвылазно с весны с родителями, он устал от них.

− И? – я-намба-ту само спокойствие.

− Развеяться. Пообщаться всем хочется.

− При чём тут он?

− Кто?

− Арсентий твой.

− А причём сейчас Кирилл?

− Нет-нет, я просто спросила, − ответила мне моя же вторая сущность. – Просто спросила.

− А не надо просто спрашивать. Я ни в чём не виновата. Мы с Сеней с детства в одной группе. Он мне помогает, поддерживает, он просто друг.

− Да и прекрасно, − недоумённо сказала моя тень. – Да и пускай. Сеня с тобой, Кирилл – со мной…

Я возмутилась от вероломства ответа слов. Я сказала, взбесившись:

− Да и пожалуйста. Да мне никто не нужен вообще. Да забирай. Да я себе ещё лучше найду.

− Я так ему всё и передам: что ты отказалась от него, что ты его предала а про гору на которую вы забирались, держась за руки ты и вовсе забыла. Так и скажу.

Она выжидала. И нагло так. Перевернула с ног на голову и смотрела, не моргая, двойники же не умеют моргать? Она подставила меня перед Кириллом. Вот что обидно. Я готова была заплакать, так стало обидно. Я лишаюсь Кирилла из-за нелепого разговора сначала с ним, а теперь с самой собой же. И почему она передаёт от его имени, что он меня ждёт. Что вообще происходит?

− Кирилл мой. – Медленно, очень медленно, сказала я, привычно сжимая кулаки. − Я ему всё объясню спокойно. Я расскажу, как ты меня вынуждаешь говорить не то, ты подставляешь меня и палишь.

− То есть я вынуждаю, да? Я подставляю, ну-ну. Я – палю, ха-ха! – Я-другая непоколебима, холодна, невозмутима.

Я же готова была взорваться. Ну конечно же Кирилл поверил бы ей, а не мне. То, что мы одно целое, мне и в голову не пришло. Я считала что она – мой самый лютый враг за всю жизнь.

− У тебя вместо головы галогенка, – она сказала как я, так я иногда говорила, когда ругалась с кем то.

− У меня вместо головы голова. А ты достала. Всё. Не хочу тебя видеть.

− Значит, не хочешь его видеть. Ну-ну. Пока. Так и передадим.

Я еле сдержалась, чтобы не ответить. Пусть болтает, дура.

− Значит я дурра?

Я снова смолчала, а про себя подумала: когда ж отвяжется, чтоб сгинула?

− Эх ты, я хотела сделать из тебя человека!

− А я что не человек? – спросила я и вдруг оказалась в совершенно другой комнате. Такой розовой, даже розовушной, как комната какой-нибудь глупенькой фанатки пони и фей. В одну стену был вставлен экран, там показывали пляж и прибой. И звук прибоя стучал по ушам как в фильме про десять негритят.

Такое идеальное место для свиданий или для убийства – безлюдно, куда не кинь взгляд. А розовое – это ж алый, в который вбухнули белизны. Я сидела в странном кресле, зелёном, даже изумрудном. Около стены огорожена клумба. Гравий, а цветов нет. Но такой полукруг, как на баскетбольной площадке. В этом полукруге сидел Кирилл, то есть на гравии. (Он любил сидеть по-турецки.) Он сидел и бросал камни в экран. Камни подскакивали над водой десятки раз и упрыгивали в горизонт, они скакали и скакали по волнам моей памяти… И тут я поняла: это не экран. Реально там море, а здесь − пляж. Хоть вокруг и были стены, а там, где море, там – бесконечность.

− Не знала, что ты так мастерски умеешь.

Он не обернулся, он сидел и продолжал метать камни.

− Надо же. Ты берёшь отсюда, а я думала здесь гравий, а тут – галька.

Я подошла и села рядом.

Кирилл снова в белой футболке и своих неизменных штанах с манжетами внизу.

− У тебя волосы обросли за три недели, что мы не виделись. Я так переживала. Я, честно, абсолютно ни в чём перед тобой не виновата.

Кирилл сказал:

− Я здесь − и твой амбал снова здесь. И ты опять втираешь про случайность? Две случайности в течение дня?

− Что ты! Месяца! В течение месяца. Мама заболела ковидом, и я…

− Десять лет ежедневных тренировок бок о бок…

− Ну что ты. У парней своя дорожка, даже две.

− Не говори ерунды. Не вешай лапшу.

− Ваш бассейн, кажется, открыли. Ты ходишь же на трени? – Я решила сменить тему.

Кирилл молчал.

Я дотронулась до его предплечья – живой, не глюк. Он даже нервно дёрнулся, брезгливо повёл плечом, ну чтобы, я его не трогала:

− Ты обиделся?

− А ты бы не обиделась?

− На что? – как можно мягче сказала я.

− На всё хорошее. У тебя снова из уха течёт. Пора пересаживаться за вторую парту, а здесь тебе не место.

Это он зря конечно припомнил. Отиты и правда перешли у меня в хронику. И в мае снова реально из уха текло. Не гной, просто вода, я трогала ухо, нажимала, чтобы лучше слышать. И к Пуняше-то я пересела, потому что у меня потекло из уха тогда.

− Сеня мой друг. Я ему нравлюсь. Поэтому он часто со мной. Но я люблю тебя.

Кирилл даже не повернулся в мою сторону.

− Ты дурра, Мальва. Тебе об этом сто раз говорили.

− Я? Дура?! – я просто обалдела, онемела даже!

− Ну да. У тебя была возможность быть со мной. Но ты её профукала.

− Но почему? – зарыдала я, он так это сказал, что я поняла – конец нашим так и неначавшимся отношениям. – Что я такого сделала?

− В следующий раз думай, прежде чем что-то делать. – И он бросал и бросал в море камни, они скакали и скакали.

− Затухающие колебания, синусоиды, − сказала я. Хорошо, что у нас такой физик злой – вот пригодилось.

− Ты думаешь, ты вся из себя такая уникальная со своими затухающими? Таких как ты десятки, сотни… Или десятые? – Он обернулся и посмотрел насмешливо своими маленькими глазками в густых ресницах. Ну и скотина же!

− Да и камни мои скачут и скачут себе в бесконечность, никаких затуханий.

− Ты дебил, такого не бывает. Камень утонет рано или поздно.

− Да что ты? – усмехнулся он презрительно. – Я буду с настоящей девушкой, с подругой. Вот она − человек! Не то, что ты.

− То есть я не человек, да? Я не человек! – меня всю трясло от обиды.

− Клуша ты бесячая. Слабачка. Я тебя презираю. Я не собираюсь о тебя даже мараться.

− То есть? – опешила я.

− Я даже смотреть на тебя не стану. Мне вообще по фиг на тебя! Мне! По фиг! На! Тебя!

− Но почему ты здесь, со мной? – я надеялась: раз так взбесился, значит, пытается самому себе что-то доказать.

− Это ты − здесь. Ты сюда пришла, а не я. Я сидел один, думал о своей девушке, о вечности, в конце концов, а ты подгребла и полезла со своими вопросиками и синусоидами. Уходи.

Но я не уходила, я рыдала и не в состоянии была ничего ответить.

− Ты начинаешь меня доставать.

Я рыдала так, что у меня кружилась голова, я выла от унижения. Я стала глотать ртом воздух.

− Уходи. Сейчас сюда придёт моя девушка. Я не хочу, чтобы она тебя видела, селёдку. Глотающую воздух пастью.

Я отошла на несколько шагов и села в розовое круглое кресло в виде шара или колобка. Я кусала губы, я ещё не привыкла проигрывать, я не привыкла, что меня унижают ни за что-ни про что, привязываются к ерунде, лишь бы наехать. Когда ты не виноват и так страдаешь, обиднее вдвойне.

− Кто тут у нас не виноват и страдает? – в комнату вхожу я, но я не я, я другая, я-намба-ту.

– Я нисколько не страдаю. У нас с Кириллом всё отл, да, Кирь?

Кирилл сидел спиной ко мне бросал и бросал камни.

− Он на тебя даже не смотрит.

− Я смотрю, – сказал Кирилл и продолжал бросать камни.

Я сходила с ума от этих прыгающих камней. Миллионы их скакали над морской гладью. Он поднялся легко из положения по-турецки:

– Если я не кидаю камни, я обнимаю Мальвину. Он подошел ко мне (но не ко мне!), обнял её и они вышли в дверь, которая сама открылась, она была незаметна, пока не открылась, она сливалась с розовой стеной. Я сняла шлёпку с ноги и бросила в них. Комната небольшая, шлёпка впечаталась в Кирю раньше, чем дверь за ними закрылась – он же пропустил меня-намба-ту вперёд. Он вздрогнул, как в начале нашей встречи, когда я до него дотронулась, он расправил ещё больше плечи, сказал мне-не-мне:

− Подожди!

И пошёл на меня. Даже попёр.

− Ты убогая!

− Быканул, урод, ну-ну,– ответила я, вставая из кресла и встряхивая руки.

Его лицо, злое и притягательно красивое, пылало ненавистью. Я посмотрела за его плечо, на ту вторую Мальву, но получила тапкой прямо в лицо, и сильно получила. Лицо горело, я уже ничего не разбирала, всё поплыло. Я лежала и рыдала. Я была в одной тапке, а вторую ногу что-то кололо или покалывало…

Очнулась, села. Снова комната. Другая, третья по счёту. Такой нелепый квест.

− Почему нелепый? – послышался бабушкин голос. Я никогда и не с кем не спутаю его.

Я очухалась. Стала вертеть головой. Комната изумрудная, тёмная, глубокая, где-то в музее я видела такую.

− Ты бабушка, как волшебник Гудвин. Я тебя слышу, но не вижу, − сказала я размазывая слёзы. – Я знаю: ты здесь… обитаешь. Мне папа сказал, что ты продала душу дьяволу.

− Меньше слушай, что говорит по телефону неизвестно кто – тихий окутывающий голос. – Я это тебе повторяла много раз множество – множество раз…

Глава девятая. Мы из тебя сделаем человека!

Я очнулась в кровати, но в первый момент решила, что лежу в гробу. Просто у всех тесные гробики, даже у кукол из моей любимой коллекции, а у меня такой вот два на два гробище. Темно, но рассветало потихоньку. Я лежала и думала: как хорошо что я в удобном гробище, а не в странных комнатах, где по лестницам никак не забраться на следующий этаж, где всё серое без проблесков света или розовушное, как фантазии глупой квочки, где перегородки напоминают фольгу, а волны странного брега буквально тычутся в пол и стену, так ещё и камни, вопреки всем законом скачут по волнам и не затихают, их подскоки всё такие же высокие – такое впечатление что это не камни, а живые существа, наверное это окаменевшие чполы, а не камни – чполы, закончившие свой жизненный путь вдали от родины… Пробудившись окончательно, я отогнала от себя мысли о Кирилле, о своём унижении. Думалось о самом горьком отстранённо, совсем со стороны. Ну вроде как переживаешь за Улыбину в эстафете, а не за саму себя.

Постепенно я забылась. И вот мне видится: пробираюсь между деревьев, сорвала себе папоротник, я очень люблю папоротник и тую – у них такие резные листики, а ещё заячью капусту, растёт на иголках, покрывает иголки трилистниками… Состояние вне времени, у меня такое случалось после сорев, когда не спишь всю ночь, а под утро непонятно: спишь или не спишь, и сколько времени лежал, тоже неясно: может, минуту, а может час. А потом свет в окно (мы же дома на девятом этаже и без всяких там крючковатых лип) и оказывается, что ты проспал школу.

Напоминание 7. Надя и Маря

Я попала в лес. Мы идём по лесу с… Ох! Да это же снова лагерь. Лагерь прошлогодний. И не Анапа это − Подмосковье. В прошлом году я все три месяца провела в лагерях. Обычно-то в июне я тренюсь в нашем бассейне, но так как я метила в мастера, то согласилась ехать в лагерь, куда практически никто из наших не поехал. Кто остался в бассейне, кто сдавал гиашки. Я могла сама трениться и по утрам, и в бассейн ходить два раза в день, но, если честно, шум оверлоков меня утомлял. Прошлый июнь мама работала днями и ночами, после выпускных платьев у неё железно стояли в очереди два заказа на свадебные. В мае-июне всегда моя комната занималась под раскрой, мне оставалось передвигаться как Питер Пэн. Огромные площади у деталей. Знаете же: такие прозрачные платья со струящимися юбками, вот если разложить четверть такой юбки, она будет на всю комнату.

Лагерь старый, но не то, чтобы крутой, но бассейн добротный с выложенными на дне мозаиками по дну − бассейн в лагере самое главное. На мозаике праздновали День Нептуна, самый идиотский праздник, какой только можно придумать. Когда-то в детстве нас наряжали золотыми рыбками и мы вокруг нашего тренера с напяленной дед-морозовской бородой плавали, а он стоял на плоте с вилами и говорил глупые слова, про морское дно, царевну и Венеру, выплывшую из пучины. Фризило наблюдали ранние отдыхающие под зонтиками. А мы-то все были без зонтиков. Кончилось тем, что Улыбиной стало плохо, а Левицкая сделала вид, что упала в обморок, ей надоело изображать на жаре глупых рыбок. Такое было августовское пекло, и зачем эти морские неприличия. Русалки все были с глупыми хвостами, хотя всем известно, что у настоящей русалки, если надо, ноги всегда в запасе. Так что Нептунов, этих стариков с коронами на башке и рыбьими хвостами вместо ног я не переваривала, но в общем и целом мозаика производила приятное впечатление, оставляло ощущение гармонии, а не раздражения − орнаментированных рамки из сказочных, но узнаваемых водорослей, из синих пузырьков складывались буквы « Плыви всегда, плыви везде, плыви на радость людям!». Под этими строчками расположились три головы-головастика с хвостами: чёрный, жёлтый и белый. Я не поняла, что это за сказочные персонажи, может быть рыбки – клоуны… Так в мультике рассказывали.

Не только лагерь и бассейн, но и весь подмосковный город, в старой своей части, лёг на сердце. Зелёный, все дома низкие, на боковых стенах домов, тех, которые обёрнуты к дороге – тоже всё мозаики с разными сюжетами, и много в городе спортивных сооружений. И название у города какое-то лесное. Бассейн с мозаикой был не глубокий. За территорией лагеря высился у леса второй бассейн, прыжковый, глубокий. Наши двадцать пять человек, под моим контролем утром в любую погоду покидали территорию лагеря и бежали на тренировку в дальний бассейн. Тренер же выходила раньше, она шла пешком, это три километра. Я бежала последней. У бассейна мы встречались. Если тренер запаздывала и мы её обгоняли, то у бассейна − спортивная площадка с беговыми гравиевыми дорожками, мы немного занимались там. Это всё до завтрака.

Все подчинялись мне беспрекословно. Но дети −– это просто нечто. Лыба одним словом. Во время пробежки до городского бассейна они мне задавали странные вопросы, вот некоторые из них:

− Возможно ли пронести в лагерь пушистый нож или нож-бабачку? А карманный пистолет? А игрушку, похожую на пистолет?

Я конечно отвечала, что ничего не пронести и не надо ерунду городить. Тогда вопросы менялись:

− А как поймут, что пистолет в кармане? А если нож пронести в чемодане?

Дети – странные существа, они как инопланетяне. Они хотят защитить себя и на полном серьёзе думают, что нож в чемодане их спасёт…

Вопросы случались и такие шизоидные:

− А могут ли упасть на лагерь лунатики?

Я объясняла, что лунатики – это не жители Луны, они не могут упасть. Что лунатизм – ночная болезнь мозга, тогда меня пытали такими вопросами:

− А вдруг они случайно зарежут человека? А что будет если лунатик случайно проснётся?

Пришлось рассказать свою историю с окном кухни и троллем в оборках, которую я обычно начинала «одна девочка увидела ночью в окне…»

Только разобрались с лунатиками, на следующий день дети пристали с вопросами об охраннике и конечно же безопасности:

− Что будет, если на охранника нападут пятнадцать человек?

− Это вы что ли готовите нападение? – спросила я строго, пытаясь не очень пыхтеть – дети же неслись как пушинки, а бежали мы по пять-сорок- шесть минут километр!

Дети уверили меня, что, наоборот, если что, они хотят охраннику помочь.

− Ведь если он отвлечётся и его убьют, кто будет защищать лагерь на посту? – задали мне вопрос.

Дальше непоседливая детская дегенеративная мысль развивалась в направлении проезда через не охраняемые ворота машины с маньяком внутри. И ещё всех очень интересовала может ли человек по верёвке забраться на здание, если у него толстый живот… Без комментариев, как говорится.

Я сначала немного страдала. скучала по Левицкой (она собралась навсегда уходить из бассейна и сконцентрироваться на учёбе – ну действительно она очень болезненно переносила, что кмс ей никак не давался), по Улыбиной, по Колесниковой (та что водомерка и плыла полтораху), даже по сёстрам Лобановым я скучала. Вот по кому не скучала это по Князевой. Согласитесь, что каждый день по много раз сталкиваться с девчонкой младше тебя и уже мастером − жуткий удар по самолюбию. Из наших были только Асколова и Белокоптильская. По идее их уже выгнали из спортшколы, Асколову три года как, но она всегда была на связи, посещала утренние тренировки по блату – наш лысый тренер ей благоволил, а Белокоптильская до осени могли болтаться с нами на нормальных, а не птичьих правах − вдруг спрогрессирует за лето и выполнит первый разряд, чего в жизни не бывает. Я с ними в комнате и жила. Асколова, я уже писала, была с формами и всегда озлобленная, волейбол, по-моему, ещё больше её обозлил. У Асколовой старшая сестра была кмсом по художественной гимнастике. И вся семья пахала на старшую сестру. И не только в смысле денег, тут всё сложнее. Вся семья болела за старшую сестру. Ну она гибкая, осанка, плечи, улыбка, ну художница – вы сами всё понимаете. Многие отдают девочек в художественную гимнастику из-за осанки, растяжки, все хотят, чтобы их девочки были красивыми, никто почему-то не думает о том, что художницы ломают позвонки. Асколова со злорадством всегда рассказывала, как ломала позвоночник в детстве её сестра, как снова на соревах её сестре не удалось выполнить мастера, Асколова просто торжествовала, что сестра никогда не получит мастера. Судьи оценивают внешний вид, объясняла Асколова. И есть определённые каноны – рост, ну весь облик. Вот с ростом конечно у Асколовых были проблемы. Сама Ксюха, младшая Асколова ещё куда ни шло, а старшая где-то сто шестьдесят, это не гут для художки. Вся семья просто убивалась, надеялись на эфемерную удачу или на то, что девочка их вырастит. Это в шестнадцать-то лет! Но никто всемье не убивался, когда Асколовой в бассейне сказали: гудбай, когда Асколова начала жиреть. Всем было всё равно. Бывают такие люди − все к ним тянуться. Асколова именно такая. Вроде как открытая и простая. Но она не простая. Вся жизнь у неё отравлена старшей сестрой. Ксюху Асколову и в плавание отдали, потомучто рядом с домом, и чтоб была занята и не мешала. Я, когда услышала историю сестёр Асколовых, порадовалась, что у меня нет братьев или сестёр, я бы ещё кого-то у нас дома не вынесла.

Асколова и Белокоптильская дружили, две подруги по несчастью. Ну и были у них несерьёзные отношения с одним парнем из нашей группы, сначала у Асколовой, потом у Белокоптильской − это ещё повлияло. Он бросил-то обеих, но это было давно. Парня того, Илью, тоже давно выгнали, хоть он и говорил всем, что сам ушёл, что у него школа умная. У Сени школа тоже умная, поумней, чем у этого Ильи, но Сеня плавает – масть ему прёт.

Асколова со всеми знакомилась, общалась, она без этого не могла. Недаром она в своей школе была капитаном по этому глупому волейболу. В ту смену сколько она постила фот – мама-аа дорогая. Все знали всю нашу жизнь, все ей лайкали, и Кирилл тоже. Ещё что хорошо. Лагерь оказался больше подростковый, чем для мелких. И там, в первом отряде, были и десятиклассники. Ну и конечно кто-то из парней первого отряда уже влюбился в Асколову. В неё все влюблялись. Помню давным-давно, в зимнем лагере в гостинице, Тёма Тараканов влюбился в неё так, что каждый день ставил ей под дверь мягкие игрушки – он просто разорился на этих игрушках, скупая их в ближайшем торговом центре. Асколова тогда не захотела с ним встречаться. Она ему с таким умным видом втирала «останемся друзьями». У него реально случилось умопомрачение на любовной почве, как у меня этой весной. Сейчас Тараканов надеется на России выступить, на Асколову он даже не смотрит, у него кроме чемпионата ещё четыре репетитора к ЕГЭ. Она теперь-то жалела, но вернуть ничего было нельзя. Она перед пандемией стала ходить на наши основные трени, ловила Тараканова, но любовь прошла, увяли помидоры – Тараканов вроде бы был рад «Ксюшке», он даже мне сказал: что ты не здороваешься с ней? А я ответила: главное, чтобы ты, Тём, здоровался, она к тебе ходит, не ко мне. И Тараканов засмущался. Ему было приятно внимание бывшей возлюбленной, но он сильно изменился, ему было не до неё.

И вот в лагере Асколова стала ходить ночами в корпус девочек из первого отряда, не забывая брать с собой Белокоптильскую. Асколова никогда ничего не делал одна. Всегда с кем-то. Одной же быть стыдно, надо быть с кем-то на людях: В школе, в лагере – повсюду. На улице ещё можно идти одной, многие ходят. Но внутри группы, коллектива – надо с кем-то дружить и желательно против кого-то. Чем мне нравился Сеня – тем, что он мог быть один, а мог быть со мной, несмотря на насмешки пацанов – все ж знали, что у меня Киря. Киря тоже сам по себе, но к нему постоянно кто-то лип из пацанов, и я видела, как ему это греет душу. К Сене никто не лип. Он не считался крутым прям каким-то, все помнили и о детских забавах, когда его били и притапливали слегка. Помнили, что он раньше-то был слабаком. Киря же никогда не был слабаком, это ясно. Но речь не о нём.

Асколова подружилась с девчонками из первого отряда. Но меня это не касалось, я тренилась или лежала, и ещё ходила в столовку контролировать еду. То есть три раза в день спрашивала, будет ли нам добавка. Иногда излишки находились, иногда нет. Если лишнее обещали, я вела спортотряд в столовку позже, и позже просила дежурных разливать суп или разносить порции – в такие дни нам отдавали все остатки. Особенно мелким нравилась гречка со дна гигантской кастрюли. Она была хрустящая, поджаренная. В общем, у меня были дела поважнее общения с «штатскими». Но каждому своё, я зарабатывала авторитет с первого дня в бассейне. Я не мыслила себя без воды и хотела в будущем остаться в нашем бассейне. Хоть это и было практически нереально, желающих-то и без меня навалом, например, дети тренеров. Ксюшу Асколову будущее вообще не парило. Ксюша развлекалась таким вот способом: влюбляла в себя парней и окружающих. В столовке Ксюша брала свою порцию и уходила обедать к первому отряду, а если мы шли позже всех, она уже была в столовке за столиками первого отряда – просто тусила и чилила. Первый отряд разместился на верандах столовки. Классные места, можно есть под стук дождя и смотреть как с карнизов льются струи воды. Но мне веранда не подходила, у меня ухо. Чуть сырость или ветер – не знаешь, в какой момент подведёт. На солнце я никогда не носила банданы, я всегда подставляла нос, чтобы пекло, грело мой лоб, заодно и ухо. Я даже зимой подставляла ухо солнцу, сидя на кухне. В феврале солнце просто шпарило в наше с мамой кухонное окно. Так вот Ксюша Асколова. Она ела за столиком с девчонкой, чёрненькой, волосы до плеч и вьются, эта девчонка всегда ходила в клетчатых рубашках. И два парня сидели за столом. Ну ясно, что один за Ксюшей ухлёстывал, другой – девочки в клетчатой рубахе… Вот и всё, что я знала.

Как-то в тихий час забегает в нашу комнату Белокоптильская и кричит:

− Мальва! Ты срочно нужна Ксюше!

Ну я конечно послала Белокоптильскую, и ещё сказала:

− Не надоело тебе бегать-то за Ксюшей и поручения выполнять, она там себе ж новую подружку завела. Неужели нельзя мне написать?

− Мальва! Да какое писать-то! Нельзя писать!

− Боишься, заскриню переписку?

− Ага.

− Яне Асколова, я переписки не выставляю на стене.

Белокоптильская поняла, что положение неловкое и заверещала:

− Ты ничего не понимаешь. Там такая заваруха! – решила взять эмоцией.

− Я причём?

− Тебя просят разобраться.

− Нет уж. Я с сухопутными не разбираюсь. Я мелких-то устала разнимать. Такие мерзкие девки, нападают так… − я замолчала, вспомнив своё агрессивное детство. – Но они хоть наши.

По-моему и Белокоптильская в тот момент вспомнила о моём «героическом» детстве.

− Помоги, Мальв. Тебя все ждут!

− Нет. Вот, честно, веришь? Устала. Ещё мазь закончилась.

А у меня была такая элементарная мазь, такая безвредная, ей все старики мажутся и мама без неё не может. Я ей всегда мазалась, привыкла. У пловцов абсолютно другой вестибулярный аппарат, мы ж – люди-рыбы. Пробежки даются сложновато из-за специфики плавания. Без мази разогревающей бегать я не могла… Белокоптильская говорит:

− Я тебе дам мазь, забери насовсем.

Я не стала спрашивать: а как же ты. К чему эти вежливости? Белокоптильская ни на что не рассчитывает, но и подкупает меня − лишь бы я пошла. И я пошла. Ну я ж не совсем ещё конченая: мазь взять и кинуть. Я намазала ноги, втёрла этот гель с обезболиванием, и потопала.

Корпус первого отряда был как назло на другом конце лагеря. Чтобы не светится в тихий час, пришлось выйти за территорию. Забор ограничивал территорию каменными колоннами, и между колонн – плиты-прямоугольники. Но забор был старый, проломлены лазейки между колонной и плитой. Пока протискивались через забор, я вспомнила фильм, где заключённый копает лаз. Мы с Белокоптильской шли по лесу, за забором сразу начинался лес. Он был и на территории, но за забором норм такой настоящий, а не только ели − со всех сторон лес.

Практически не оцарапав ноги, мы по тропинке, параллельной забору, зашли в лаз, на скоростях пробежались в корпус, поднялись на второй этаж. Комнаты на пятерых. А набилось человек десять. У окна, рядом с Ксюшей, сидела неловко на краешке постели девчонка, старше меня, с такой грудью, ну не то, чтобы большой, но я обратила внимание, с сальными волосами-сосульками, страшная и неухоженная. Никто не вис в телефоне, все смотрели на меня.

− А вот и Мальвина пожаловала, – расплылась в улыбке Асколова, и я прокляла всё на свете, зачем я сюда припёрлась…

− Ничего себе пожаловала. Я думала, тут кого-то на меха порезали, панику развели.

− Ну что ты, – улыбнулась гаденько Асколова. – Нужна твоя авторитетная позиция.

Мне прям стало нехорошо. Не впервые меня впутывали в чужие разборки, и когда-то мне это нравилось. Но здесь мне было не до всего. У меня другая цель, а меня от неё отвлекли, прервав дневнойотдых. Одно дело я помогала тренеру, организовывала, это всё могло мне помочь в будущем, а могло и не помочь. А другое дело − сухопутные из первого отряда. Ну на кой ляд они мне сдались!

− Тут у нас…

− Что тут у вас? – угрожающе спросила я и заметила, как девочки буквально сжались. Уж не знаю, что про меня им наговорила Асколова.

− Познакомься, Мальвин. Вот это Марина. И Асколова указала на неопрятную девочку, я заметила, кинув снова на неё взгляд, что у неё джинсы не модные, с заниженной талией и расклешённые к низу, у моей мамы тоже такие раньше были, я поэтому и обратила внимание. И сразу как-то расположилась к этой девочке.

− Очень приятно Марин. Мальвина.

Все захмыкали, давясь от смеха, видно Марину никто не звал по имени, наверняка было прозвище, погонялово. Девочка запуганно уставилась на меня и тут же отвела глаза.

− Ну, Надю ты знаешь.

− Твоя новая подружка?

− Да. Надя. Сестра Марины. – Ксюша указала на знакомую мне девчонку в клетчатой рубашке.

− Очень приятно, Надь. Мальвина.

− Тут такие проблемы.

И Ксюша стала рассказывать очень долго и очень путано, по мне всё яйца выеденного не стоило, но я сама устраивала раньше разборки совсем из-за мелочей, тут были не мелочи. Надя и Марина – сёстры. У Нади парень. Марина про него плохо сказала, стала требовать, чтобы Надя не уходила с ним ночью за территорию. Ещё Марина угрожала, что расскажет родителям, позвонит им. Надя стала с Мариной ругаться, припоминать какие-то их стычки за всю жизнь, и сказала, что тогда она расскажет, что Марина тоже гуляла за территорию. Тогда Марина на это сказала что ок, делай что хочешь я всё равно родителям всё расскажу. То есть она не позволяла сестре ночью идти гулять, и я согласна: не надо было позволять − мало ли что. Марина настаивала и давила. Но тогда Надя сказала, что Марина её достала своими придирками, что если она сидит дома целыми днями за компом и решает свои глупые олимпиады, это не значит, что все такие. Она сказала, что Марина страшная, и это было не далеко от истины, и что она ей завидует, и скорее всего это было так. Надя была яркая, ей так шли эти обалденные клетчатые рубашки, не дешёвые, скажу я вам, с разными декорюшками, карманчики, там, фигурные, вышивка по краю. Ещё Надя рассказала, как Марина постоянно всё докладывала родителям про школу. Надя вспомнила, как же она радовалась, когда Марина перевелась в умный лицей. И сказала Надя: сиди и занимайся собой, так нет же – она лезет в её жизнь. После этого Марина разрыдалась, все девочки были на стороне Нади, все они осуждали Марину и все горячо желали счастливой любви Наде.

Марина всё-таки продолжала угрожать, используя бронетанковую артиллерию. Она поклялась, что всё расскажет и посоветует родителям записать непутёвую дочь к гинекологу.

Мне было вообще на них наплевать. И я честно сказала Марине:

− Марин! − Все заржали. − Да на фига тебе это надо. Пусть Надя делает, что хочет.

− Если с ней, что-нибудь случится, Мальвин, родители мне этого не простят. Они во всём обвинят меня. Ты лес видела? А теперь представь его ночью.

− Фонарик на телефоне, совсем? – Надя прям была злая такая, я поняла: её припёрло, ей хотелось переспать с парнем и успокоиться. Я наблюдала, и не раз, такое состояние, такой трясун у девочек, они становились невменяемыми! Лес, наверное, выбран для романтики, я не знаю.

− Ну а что такого произойдёт? – сказала я.

− Секс! – испуганно произнесла Марина.

− Сколько, Надь, тебе лет? – спросила я.

Оказалась Надя, как и я, закончила восьмой. Марина, я верно догадалась, шла уже в одиннадцатый.

− Да не будет у них секса, успокойся, да, Надь? – по настрою Нади я была уверена в обратном. Но это её жизнь. Если бы у меня были отношения с Кириллом, я без сомнений с ним бы переспала. Я примерила на себя и встала на сторону Нади.

− Ты не знаешь, – сказала Марина, – меня не пустили в физмат лагерь в Гурзуф, послали как няньку с сестрой. А я не нянька! Я старшая сестра и несу ответственность!

Надя молчала. Я видела: она торжествует. Но и эта замороченная Марина нравилась мне всё меньше.

− Слушай, Марин. Ты видишь: я вообще вкалываю. Помогаю, тренирую. И не жужжу и няньковством это не называю – я просто помогаю взрослым. А у тебя всего лишь сестра. Ну можно ж договориться? Заключить перемирие и не попрекать друг друга? Я тоже много кого могу попрекать. Но я не жалуюсь же, не ною.

− Никак не договоришься с ней. Я всё перепробовала. Я завидую, я страшная, я предатель, я ж её спалю. А как я не скажу родителям?

− Просто ты очень честная. Иногда это лишнее, − уговаривала я Марину.

− Четность никогда не бывает лишней.

Не скрою, меня это взбесило, потому что сама я, ну скажем так, не всегда говорила правду, вертела ситуацией, как хотелось мне и я уже рассказывала, как могла принизить кого-то, кто мне мешал или просто не нравился.

− Слушай Марин, − я − мастер менять тему, сбивать собеседника. − И, кста, чё все ржут-то, когда я так говорю?

− Ну потому что она… она, − томно закатила свои огромные глаза Ксюша Асколова, она манерно откинула прядь своих умопомрачительных кудряшек и продолжила: – Она − Маря.

− Ну Маря и Маря, чего смешного-то? − И все опять заржали. − Послушай, Марина! Я прошу тебя, отвяжись от сестры, пусть делает, что хочет.

− Если её изнасилуют и убьют, я тогда скажу, что это ты разрешила.

− Да боже ж мой. Ну не надо так пугаться, – как только меня обвиняли, пусть я даже была не права, я всегда выходила из себя. – Все мы ходили в темноте с мальчиками, ничего такого ни с кем не произошло, ведь так? Ведь верно?

Все закивали одобрительно, хотя лично я не ходила ни в каком ночном лесу ни с каким мальчиком. Я закончила свою тираду так:

− Откуда в ночном дремучем лесу маньяки?

Ксюша смотрела на меня бездонными глазами-блюдцами в мохнатых ресницах. Я видела: ей нравится, что чморят старшую сестру. Наверное, её сестра так же учила непреходящим истинам.

− Ты не знаешь, Мальвина. Был уже случай с Надей… Они пошли с мужиками на пляж…

− Я не хочу ничего слышать! – я зажала уши и в очередной раз порадовалась, что ухо не болит. − Это ж уголовная статья для мужиков. Но знай: чтобы быть нормальным человеком, не надо стучать родителя и не надо никому ничего запрещать, – я кривила естественно душой, когда поучала, я и сама стучала и запрещала дружить, но тут нужно было как-то пресечь, поставить на место. – Это не красиво. Это называется «конфликт интересов».

− Я без тебя знаю, как это называется.

− Если ты норм человек, ты отпустишь эту ситуацию.

− Я-то человек, – она злилась, впивалась в плед тонкими пальцами, под ногтями-обрубками чернела грязь. (Чем хорош бассейн, ты всегда чистый – каждый день моешься!)

− Не настучишь, не будешь ссориться с сестрой, вот тогда ты человек.

Она стала реветь и говорить, что она и так человек, и что если она ссорится с сестрой, она всё равно человек, и это вообще её личное дело: как ей себя вести.

− Старайся. Ещё полсмены впереди. Лагерь не из таких, а ещё похуже, делал людей, да, Ксюш?

− Ага! – хищно лыбилась белыми ровными зубами Асколова. (Я в тот миг вспомнила жёлтые резцы Кирилла.)

Белокоптильская стояла румяная, она легко краснела, она с чёрными волосами, и в веснушках. Она не проронила ни слова за всё время разборок. Она конечно же была на стороне Нади. Белокоптильская такая же как Надя. Она сама трени пропускала. Приходила, встречалась с Ильёй в фойе бассейна, шла в кино или просто гулять. И глаза у неё были пустые, бездонные, как у зомби – Белокоптильская сгорала от любви к Илье… А родители думали, что она в бассейне. Ну вот догулялась − первый выполнить не смогла, хотя я ей старый свой гидрик отдала – это минус сека на её дистанции.

− Ну вот и всё, Маря, − сказала я презрительно. – Исправляйся и будет тебе счастье.

Я надеялась, что Белокоптильская меня проводит. Но она осталась. Собралась же знатная туса. Как некрасиво. Я пошла в корпус одна. По лесу. Я плелась, еле переставляя ноги, и понимала, что разборки не только не закончились, а будут продолжаться, Марине будут доказывать, какая она сволочь, и доведут до полного аута, а по сути она права, да и вообще права. Не фига этой дурочке Наде ночами шляться. Я, вот, сейчас боялась одна идти. Днём! Я вспоминала веретенецкие леса и как мы с бабушкой искали грибы. Мда, думала я, в июне-то-месяце не скажешь, что грибы с фонариком вышла пособирать от бессонницы.

После отбоя я спросила у Ксюши Асколовой, как там Надя и Марина.

− Ой, Мальвин, − доверительно так, по-женски, запричитала Ксюша, − Несчастная Надя! Круглый год жить с такой сестрой! Я её так понимаю! Как же я её понимаю!

Белокоптильская молчала. Я спросила, как она считает.

− Не знаю, Мальвин. Мне Марю жалко. Одевалась бы она нормально, ну там выглядела, и у неё парень появился бы, она же умная.

И мы начали вспоминать сестёр Лобановых из нашего бассейна. А после других двойняшек. Одна из них была худая, похожая на палку, а другая была чёрная кудрявая голубоглазая – ну просто супер. Они обе перешли в пятиборье. И кстати выступали в то время по юниорам успешно, но пятиборцы – это вообще перегруз, это для самоубийц. А про Марину и Надю больше не говорили.

На следующее утро мы, как всегда, понеслись в бассейн, а когда вернулись, увидели машины полиции у лагеря. Оказывается, Надя с парнем до сих пор не вернулись. Телефоны были вне доступа. Вы не представляете, как я перепугалась, сейчас же все свалят на меня. Я знала, как это случается, обвинят во всём меня. Все люди гады − строят из себя, а как дойдёт до неприятной ситуации, все себя оправдывать начинают и другого обвинять, все люди в сложных ситуациях предатели и только о себе пекутся. Я подумала:может именно для этого я понадобилась Ксюше, получается она мной манипулировала, прикрылась. Скорее всего, так и есть. Она подставила меня. Я и сама дура, все мозги проплавала в дурном этом лагере. Почему я пошла вообще туда к ним, к отвратительным сухопутным? С такими болями в мышцах почапала?!

На завтрак я механически заглатывала пшёнку, я жевала хлеб и не чувствовала вкус масла. Я всегда кладу масло очень толстым слоем на четвертушку хлеба, жир – важен для пловца. Я просчитывала, выбирая варианты, что отвечать, если сейчас всё раскроется и на меня покажут, как на главного, кто разрешил Наде уйти. Но к моему счастью никто из девчонок не рассказал ничего, и Марина тоже. То есть, у всех спрашивали, но все сказали, что ничего не знаем, и Марина тоже. Она только просила не звонить родителям пока. Уговорила оттянуть на час звонок − как ей это удалось, я не знаю, тренер, то есть вожатый, если что, сразу же должен звонить начальству, а те родителям. Предположу, что Марина рассказала что-то такое… Понятно было после вчерашнего разговора, что с Надей случались такие вещи и раньше.

Надя с парнем «просто заблудились». (Лично я не верю, недаром Марина уговорила вожатых, что вообще-то нонсенс.) Сами позвонили, когда вышли на поле где-то далеко и там наконец-то словили сеть. Не знаю, как с полицией договаривался директор лагеря − полицейские и позавтракали, и пообедали в столовой, они смеялись, а один из них похвалил меня, когда я разбиралась на раздаче насчёт добавки нашим. Наверное, происшествие замяли. Но я чувствовала себя, будто на меня вылили ведро вонючей субстанции. Я везде за спиной чувствовала Маринин торжествующий взгляд: ну и кто из нас человек − я или ты? Я тряслась всю оставшуюся часть смены, чтобы никто не проговорился ни нашему тренеру, ни их вожатым о тусе в комнате. И когда оказалась после лагеря дома, то легче не стало. Если не Асколова, то Белокоптильская кому-нибудь да расскажут, просто от злости, от зависти – я-то в бассейне, а их погнали. Кстати, мази хватило ещё на три дня. А после я даже была рада, что мазь закончилась. Когда мышцы ноют и болят, не можешь думать, что ты вправляла мозги человеку, который в сто раз умнее тебя и в тысячу раз больше человек, чем ты.

На вторую смену я поехала в Анапу, и Сеня обратил внимание, что я стала какая-то странная после его рассказа о беркутах и о том, что птенцы беркута едят друг друга, пока не останется один – самый сильный. Но я не стала Сене ничего рассказывать. Что тут рассказывать?! Не сёстры что Надя, что Асколова, а птенцы беркута! Асколова вообще подставила меня знатно.

Асколову я встречала на утренних вплоть до карантина – она манерно раздевалась, зло пихая в шкафчик худи и скинни, она донашивала всё за сестрой. Она гордилась своим телом, грудью, бархатной кожей; в раздевалке по утрам много дряхлых пенсионерок, ну зачем старухам напоминать о том, что жизнь прошла, что они скоро умрут, но она прям красовалась перед ними, и кто-то из бабулек, кто ещё что-то мог увидеть-разглядеть − они ж все слепые − восхищённо говорили Ксюше, какая она «ладная». На меня Асколова вообще не обращала внимания, так: привет-привет, я ж не лайкала её фотки про глупый волейбол, и фигура у меня норм, не жиробасная, как у некоторых, просто я не разгуливаю раздетой по раздевалке, я ж не хайпожорка какая-нибудь. Отчисление из бассейна и появление в басике летом на птичьих правах её вообще не трогало, не било по самолюбию, там в семье именины-то сердца-то происходили ещё те. У неё оставался волейбол и армия мальчиков в придачу, она говорила, что все пацаны просто завёрнуты на женском волейболе, что за неё все болеют в школе, что у них игры каждую неделю. Это всё она втирала нашему тренеру. Тот даже сказал Ксюше: волейбол для зрителя как мимолетное видение, он же непредсказуем. Ну если даже наш тренер заценил волейбол, то я умолкаю.

Глава десятая. Кринжовое королевство

Солнце стреляло в веко. Когда солнце так светит, а ты лежишь с закрытыми глазами, всё вокруг кажется красным. Я заставила себя открыть глаза, я боялась оказаться снова где-нибудь. Но нет! Солнце − в окне. Совсем ненадолго. Я − в кровати без матраса. Но как же приятно лежать на жёстком пусть и с бортиками по периметру, после куцего диванчика…

Я не заметила, когда солнце скрылось, каркали в надрыв вороны, после зачирикали птахи. Наверное, с деревьев капают капли, искрясь на солнце, предположила я, по идее надо встать и пройти к Сене. Надо рассказать ему, что капля на листе дерева – это тоже адгезия, надо рассказать. Запикал телефон. Сеня спрашивал, сплю ли я, я ответила, что нет. Тогда он позвонил почему-то, вместо того чтобы зайти. Да и шорохов из соседней комнаты я не слышала. Я взяла трубку.

− Ты как?

− Совсем уже: из соседней комнаты звонишь?

− Звоню так рано, волнуюсь: ключи оставил на столе, вход шкафами загородил. Ты закройся.

− Стоп Сень. Ты уехал?

− Ну да. Как рассвело. Я не стал тебя будить.

− Сень! Но зачем так рано.

− Мальв! Вот веришь, я бы не стал, мы бы с тобой позавтракали. Я что-то волнуюсь. Папа с вечера сообщения странные кидает, то ли выпил, то ли совсем свихнулся.

− В смысле?

− Прощения просит, ноет, чтобы я вернулся, как можно быстрее. Я испугался: что-то случилось? Он уверяет: всё норм.

− Сень – я хотела сказать, точнее повторить, что его отец вчера был здесь, но почему-то не смогла. И не то чтобы мне рот затыкали, как уже случалось на адгезийской территории (наш дом – это их территория). Просто я сама передумала.

− Я ещё приеду, Мальв.

− Можешь не приезжать. Я справлюсь. Спасибо.

− Вытяжки повесить, шкафчики оттащить обратно, убраться. Ты когда будешь вызывать газовщиков?

− Всё. У меня обои и плитка. Я не думаю так далеко вперёд.

Ключи! Я зашла в комнату. Ключи лежали. В три шага я скакнула в прихожую – чем быстрее, тем меньше страхов. Вход заставлен стеллажами плотно – Сеня постарался, и как я не услышала, когда он пришёл и уехал − я же тут, здесь… Пришлось их отодвигать и запирать дверь. Отлично. Можно завтракать и не думать о походе в магазин. Сеня купил мне кукурузные хлопья, целый мешок, ещё холодец и творог – это я засунула в холодос – знает, что я люблю. Я просидела на диване до сумерек, к окнам не подходила, я пила чай, сидела и слушала радио, но оно болтало про маски, перчатки и будущие выборы в Белоруссии, о налогах, и ещё о школе – как в неё возвращаться в сентябре, как заставлять детей носить маски. Мне аж приплохело. Звонила мама. Я сказала, что всё нормально, что приезжал Сеня, помог вычистить вытяжки, купил еды. Сказала, что я не выходила. Мама рассказала, что ей писал вчера через родительский чат отец Сени, он собирался его забрать. Я ответила, что так и вышло. Ну а что я ещё могла сказать-рассказать? К вечеру испугалась передачи политика, который пришёл в студию радио и всё болтал про негров и их зверства, хоть бы что ли адгезийское радио, или бабушкины песни про четырнадцать человек геологов, которые открыли месторождение и в них влюбились девушки, но геологи уехали открывать следующее месторождение, а девушки остались…

Буквы на стене засветились, но тускло – ещё светло: «Прекрасной жизни! С чистой совестью!» Как на зоне, подумала я, в каком-то фильме я видела такой же почти транспарант на стене. Радио зашипело, политик сгинул из эфира.

− Добрый вечер дорогие наши адгезийцы!

− Привет! Привет! – я, честно!, захлопала в ладоши.

− Знаем-знаем, как некоторые рады нас слышать, а ещё больше рады, к нам не попадут. Но это не значит, что мы их не навестим. Всему своё время, господа, каждый получит по щам рано или поздно…

Интересно: для кого это говорится? Не мне же!

− Хочется затронуть тему впечатлений, реакцию на наших шутников-ведущих. Поговорим, о том удивительном послевкусии после наших всегда назидательных бесед, разговоров о высоком. Впрочем, иногда приходится трындеть и о низменном, в семье, извините, не без урода. Ну что же, адгезийцы иже им сочувствующие! Звоните, рассказывайте. Как всегда не просто так. Сегодня мы разыграем билеты…

Снова какой-нибудь концерт неутомимой вечной музыки Шопена или Вагнера…

− Сегодня мы разыграем билеты в кино, на фильм ещё не вышедшей на экраны. Как известно в нашем адгезийском кинотеатре, в латунно-мельхиоровой комнате, всегда можно увидеть картину раньше, чем где либо ещё. Как хорошо, адгезийцы, что открылись кинотеатры. Как это прекрасно для мира рода людского, ну и приматы сюда примкнули − что ж поделать, если много среди нас ещё приматов, и даже крыс, иногда игуан. Все мы немного змеюки…

Ну надо же! Киношки открылись, а по обычному радио весь день ни слова.

Я продолжа тупить, я не хотела думать, вспоминать ужасы прошедшей ночи. Но они лезли в голову. Единственный плюс – впервые не показалась эта Зина. Но если брать во внимание тот факт, что я попала в какое-то кринжовое королевство и даже вроде бы слышала бабушку, то Зине вход явно туда закрыт, с её-то шваброй, старческим слабоумием и болезненной озверелостью. Место ей где-нибудь в избушке на курьих ножках, а не в смелых интерьерах, пусть и лольских, то есть лол-интерьерах от неудачливых дизайнеров среды. Причём − я сколько раз рассуждала на тему Зины – она же в жизни славилась елейным пресмыкательством, а поди ж ты – бабушка на дух её не переносила.

Между тем по радио начался привычно-задушевный разговор об обидах, предательстве, наказании и возмездии. Звонили не старые совсем голоса, как женские так и мужские, и рассказывали, как их предавали, обижали, как издевались морально, как доказывали, что об них можно вытирать ноги, держали их за полулюдей, бессловесную обслугу. Я не могла это всё слушать. Но я знала, что даже если менять волну, всё равно на всех волнах будет радио. А когда ведущий в ударе, это сущий ад, очень тяжело слушать. Мне до сих пор от первого услышанного эфира, когда учительница рассказала про бедного мальчика, подарившего ей старую рваную помоечную книгу – плохо становилась. И не потому что я такая прям слезливая. Я просто знала, что такого человека не могло оказаться в нашем бассейне. А если бы в школе или в лагере, в обычном лагере по соседству с нашим отрядом, – я бы просто такого игнорила, даже бы до презрительных гримас не снизошла. Такие люди для меня никогда не существовали. Люди слабые, люди не умеющие за себя постоять. А мне, на ночь глядя, суют звонки несчастных людей (раньше бы назвала их людишками), неудачников, страдальцев за грехи других, это просто невозможно, это за гранью. Я выключила магнитолу, хоть и знала, что это бесполезно. И выключенная она продолжала бубнить, выматывая из меня последние отростки нервов.

− Здравствуйте, представьтесь, пожалуйста.

− Неважно как меня зовут. Просто человек.

− Отлично: человек. Но хочу вас сразу предупредить, что билеты, увы, закончились. Ажиотаж, знаете ли, столько сидели без кино, и вот спустя четыре месяца… Скоро и бассейны откроют.

− Мне билет не нужен. Я на карантине. Но хочется поделиться с вами − моим любимым ведущим, воспоминанием.

− Спасибо за ваше доверие. Будет полезно услышать нашим некоторым слушателям, особенно молодым.

− Да. Полезно. Именно. Так вот. Я работал в одной конторе, даже конторке. И все надо мной издевались.

− Ваша фамилия случайно не Башмачников?

− Нет-нет, что вы! Мятой бумагой в меня не плевались.

− Слушаю вас.

− Я был незаменимый. Добрый безотказный. Меня ставили на выходные, а в будни иногда я досиживал до девяти, доделывая дела.

− Всё-таки сориентируйте: в какой сфере вы столь ударно трудились?

− Как все. Как большинство. Работал в си-эм-эм, в интернет-магазине. В главном офисе.

− О! Прибыльное перспективное место.

− Мне тоже так казалось. Я старался. Я трудился. Но в один совершенно не прекрасный день меня обвинили в …

− Краже?

− Нет, не в краже, – голос засипел и стал кашлять.

− А в чём же?

− Не поверите. В том, что я включил пожарную сигнализацию!

− Но позвольте, Небашмачников. Вы нажали аварийную кнопку?

− Да, нажал. Я хочу рассказать, как это случилось. У меня есть время?

− Времени у безначального радио целая вечность, не торопитесь. Можете покашлять, если так у вас всё плохо с сатурацией.

− Да, плохо. Но неважно. Я всегда готов выпилиться. Чем так жить, лучше не жить, как вы считаете?

− Мы считаем, что жить нам предстоит всегда, так что думать о таких тонких невидимых материях не рекомендуется.

− Нам сказали в пятницу быстро расходится, пятница короткий день, работаем до шести. Все в нашей конторе, а это отдельное здание в промзоне, стояли у двери на втором этаже и ждали шести. Но у меня были недоделанные дела, я сидел в тот момент в бухгалтерии, мне специально всучили эти бумаги за два часа до конца работы, которые нельзя бросить. Ко мне два раза заходили и звали. Но я не мог бросить. Надо было разослать отчёты. У меня такой характер: пока не закончу, не выполню обещание, с места не сдвинусь. И когда я освободился, оказался один на складе. Хочу заметить, что на складе всегда есть сторож. Я прошёлся на кухню, в туалет, по этажам – но сторожа не было. Он прятался от меня. Понимаете? Он наблюдал меня, наверное, в камеры, видел на экранах, и смеялся. До этого случая надо мной тоже подшучивали. То скажут идти к начальнику, якобы он меня звал, а начальник меня не звал и всегда очень злился, когда видел в такие минуты – я же отвлекал его. Пока ходил по опустевшему офису, из холодильника пропали мои пирожные, которые я купил по дороге на работу для дочки, а то на обратном пути такие пирожные раскупали. Один раз я купил торт в обед, чтобы после работы поздравить соседей по дому с праздником, и торт пропал – его украли мои сослуживцы, а может сторож, не знаю кто. И я всегда просил, приклеивал к торту записки: пожалуйста! не берите, это для гостей! Но бесполезно: меня не считали за человека, разве с человеком так можно поступать? И вот теперь я остался один в нашей конторе. Запертый. И сторож куда-то пропал. Что мне оставалось делать? У выхода я нажал аварийную кнопку.

− Очень правильное решение, верное. Пожарные всегда спасут! Мы некоторым образом тоже… по непрогнозируемому возгоранию проводки специализируемся.

− Дело в том, что как-то раз у меня уже был такой случай и тогда я ночевал в нашей конторе. А в субботу уже меня открыли, сторож вдруг объявился. Но в этот раз я решил, что не буду терпеть. Сторож был всё тот же. Он вредничал, смеялся надо мной. У них был сговор. Я подумал: вдруг они будут транслировать в интернет прямой эфир со мной? Ещё поэтому я нажал кнопку, а не смирился. Я боялся, я чувствовал: за мной наблюдают!

Как он повторяется, адгезийцы вежливы − не торопят, чтобы не обидеть. Вот это люди! То есть не люди…

− Я ещё почему решил нажать кнопку, кроме всего остального.

Несчастный!, жалела я слушателя, сколько сил ему пришлось потратить, чтобы заставить самого себя нажать эту несчастную красную кнопку. Вдруг, думаю, ограбление, и на меня всё свалят − случалось такое по мелочи. Как только сигнализация сработала, объявился сторож, прибежал охранник промзоны. Сторож стал ругаться. Но я прикинулся дурачком и ответил: думал, это кнопка, чтобы дверь отрыть, как в домофоне. Сторож стал орать ещё больше, охранник же спокойно позвонил пожарным и отменил аварийный выезд. Начальника оштрафовали за ложный вызов, а меня погнали.

− Неприятная история.

− Обидно, что сделано специально. Просто загрузить работой, чтобы не дать уйти, просто спрятаться, когда я искал сторожа, просто подставить. Не с сигнализацией, к чему-нибудь другому придрались бы. Ну такое, вот, наплевательское отношение к человеку.

− Да-да. Горе ничем не компенсировать, горечь обиды не вырвать из сердца. Но всё сходится на том, что есть люди, о которых можно вытирать ноги, такие маленькие люди, а есть…

− Я не людишка! Слышите, господа? Я человек без гнильцы, как многие, и без этого шлейфа плохих поступков, которые тянутся за большинством.

− Верно подмечено, многострадальный вы наш слушатель! – звук по мере разговора становился громче и громче сам собой.

Я не могла больше выносить. Я всё поняла. Продолжается промывка мозгов, мозгоправка. Пока шёл разговор, я переоделась, и, не дослушав, что там верно подмечено, вышла из дома, впервые не прихватив никакого мусора, потому что его просто не накопилось за день.

Но до меня долетали слова, о «верно подмечено». По кринжовому радио просто пестовали слабаков, сквозила мысль, что все люди братья. А люди далеко не братья. Одни с гнилым стержнем почему-то считают себя лучше других, бедных, ответственных работящих и честных. Тьфу. Надоело. Идиллия ничего общего не имеющая с реальностью. В жизни может выжить сильный, кто ноет и жалуется – самые отвратительные люди, они выносят мозг другим. Любой человек может поныть, но не каждый себе это позволяет, он уважает окружающих и не хочет грузить дежурными историями-обидками…

В Веретенце менялась погода, город напоминал гигантский котёл, который висит над сырым хворостом… испарения шли повсюду, я успокоилась и перестала нервничать, когда отошла на очень приличное расстояние от дома. Я позвонила маме, мы долго с ней болтали, я рассказывала, какие у меня планы по плитке и обоям, мама советовала всё фотографировать и слать тёте Свете, чтобы ошибка не пошла гулять по всем стенам. Но я не хотела ничего слать. Ещё до приезда Сени меня почему то не покидала мысль, а точнее я прочла её в своих книгах, где страницы сами меняли текст, что муж её пропал именно потому, что напал на мою маму, и что бабушка приезжала к нам домой не просто навестить молодожёнов и их личинку – она знала что тёти-Светин муж причастен к тому нападению. И у меня тогда всё сходилось. По папиному утверждению бабушка продала душу дьяволу. Но можно ли оборотня-электрика, вправляющего дебилам мозги, назвать таковым? Пропал муж тёти Светы много позже, чем приезжала бабушка. Но время для адгезийцев – не главное, оно у них вечное, поэтому вопрос времени для них не стоит, он важен для тех, кого они решат наказать или припугнуть, как меня.

Я обошла ухающий испарениями Веретенец по кругу, всё ещё злилась на всех: на бабушку, на Сеню, на отца Сени, а больше всего на Зину, которая всё-таки украла у бабушки драгоценности. Как бы они нам сейчас с мамой пригодились.

− Мальва! – кто-то шёпотом окликнул меня.

Я обернулась.

− Мальва!

Обычно на лужайке гуляла белая собака, большая такая, очень красивая, с китайской мордочкой. И сейчас она с хозяином на зелёном пятачке скакала. Я знала: хозяин, парень лет двадцати пяти, ждёт свою жену – она пошла в аптеку через дорогу, я их часто видела.

− Ваш знакомый тот … − парень замялся. Он был хороший, я давно это поняла. Ну с таким собакеном человек и не может быть плохим. – Он что-то мычит и руками машет.

− Да, да. Он из нашего подъезда.

− Вы его ищите?

− Да-да. Мама волнуется. Попросила найти. Нет. Он и сам дорогу находит, но иногда… вот. – блеяла я.

Я пошла через лужайку к Смерчу. Собака на меня зарычала, хотя раньше всегда безучастно на меня реагировала.

− Она вас приревновала, – извинился парень.

− Фууу. Смерч! Ну, что ты кричишь-то, людей и собак пугаешь?

Смерч махал руками, указывая на лавку где-то далеко, он повторял и повторял: «Лавка-лавка».

Мы прошли лужайку, вошли во двор и сели на прекрасную лавку.

− Тебе не нравилась та лавка – я нашёл другую. У лужайки. Здесь проходит адгезийская граница… Мы с тобой из адгезийской команды…

− Нет уж Славик. Я не с вами!

− Вчера тусил с твоим Арсентием.

− Я знаю, этот в сапогах, сказал.

− Арсентий обалдел от меня. Хвостов-то ему видеть не положено, он же не ты и не я. Но меня он видел в реальном виде, то есть в нормальном.

− Что значит для тебя нормальный?

− То же, что и для тебя.

Я внимательно посмотрела на Славу. За эти дни, что я с ним не общалась, он не то, чтобы возмужал или похорошел, но стал другим.

− Просто я ни с кем не общаюсь. А тут − ты и Сеня. Вот я и другой. Вы запомните меня таким, обещаешь?.

− Слава, мы будем дружить всю жизнь, ведь так? – я сдерживала слёзы.

− Увы нет, Мальва.

− То есть?

− Реальность никто не видит.

− Какую реальность?

− Мир по-настоящему. С хвостами и ходячим злом. Адгезия навсегда. Остальной мир – лживая реальность.

− Реальность и лживая? Славик! Странно так рассуждать!

− Мы долго с Арсентием общались. Самое дорогое в жизни – общение. Мой лучший вечер. В настоящей реальности, да ещё с таким настоящим Арсентием, да ещё адгезийцы позволили ему видеть меня настоящим….

− Они, как я поняла, забирают к себе кое-кого. Мою бабушку, Зину. Куча народа им звонит на радио. Я так понимаю не все там живые, некоторые наверное уже…

− Нет, нет. Звонят живые, это точно абсолютно. Многие знают о них в Веретенце и пригороде.

− Если бы многие знали, их бы поймали. Никто не станет терпеть такие издевательства.

− Адгезийцы просто совесть, твоя совесть, вот и всё.

− Очень любезно с твоей стороны. Но я ни в чём не виновата. Слышишь: ни в чём!

− Я не в упрёк. Просто факт

− Хорошо, − я сжала пальцы замком, будто готовясь делать упражнение. – Но как они здесь возникли?

− Ой, Мальвина. Не это тебя должно беспокоить!

− А что же?

− Чтобы в здравом уме отсюда выбраться, а не как я… в другой реальности, которая лживость.

− Ничего непонятно. Фантастика.

− Фантастика. Но в реале. Я бы сказал что, Адгезия такой воспитательный санаторий с фантазией.

− Дорога в ад?

− Бабушке твоей они нравились, – Тут Славик стал заплетаться, меняться на глазах. Славик мычал и показывал мне на карман ветровки, там вибрировал телефон. Я поговорила с его мамой и пообещала привезти его сейчас же – ужин давно остыл. Откуда у его мамы оказался мой номер, я не знала. Может, старший по дому дал?

Мы шли под руку со Смерчем, нас обгоняли люди и компании, хвостов было предостаточно, я брезговала смотреть вокруг, зато обернулась себе за спину – вдруг и у меня хвост.

− Не бойся. Мы бесхвостые.

− Я, честно, удивлена, что у меня нет хвоста.

− Ты под защитой бабушки. А то бы с хвостом была сто пудов. Папа твой поэтому и удрал отсюда. А что эти хвосты? Они невидимы, можно не беспокоиться. Никто не видит реальность, как она есть. Всё в жизни искажения, лживые искажения…

Он повторялся. Пусть говорит одно и то же. Всё равно.

− Поцелуешься с Сеней и перестанешь видеть реальность. И меня, какой я есть.

Каким ты должен быть на самом деле, подумала я, но не стала расстраивать Смерча.

− Таким, каким я должен был быть на самом деле, − как эхо повторил Смерч.

Его мама «бегала» по дроге от подъезда туда-обратно, пожилая женщина с палочкой, старая, но не дряхлая.

− Днём она так не выглядит – скал Смерч. Некоторые люди выглядят здесь лучше, чем есть, а некоторые хуже. Матушка понятно хуже. Зато деньги водились и теперь водятся, меня же постоянно лечат…− усмехнулся он горько…

− Ой, Мальвочка. Как раз твою бабушку вспоминала. Снилась она мне. Сама не знаю, к чему. Где ты его нашла?

Я рассказала, как могла, про собаку и лужайку у начала бульвара.

− Он собачку ту любит, сбегает далеко, я так и подумала.

Мы вели Смерча под руки, я видела, как он смешно передразнивает свою маму − она же видела его толстым и мычащим.

Славик продолжал мне объяснять, он дорожил каждым мигом разговора:

− Как только солнце садится, так хвосты. Утром − хвосты. Но не днём. Адгезийцы всё-таки ночные. С ними хорошо. Они многим мстят, но и выручают. Нам с мамой не раз деньги подкидывали. И защищали! Мне зверь в воланчиках говорил, что деньги настоящие. Если купюра порвана или сгорела, они сразу такую получают к себе и мне отдают. Они богаты, Мальва, очень богаты.

Славик бормотал всё тише, рассказывал про какой-то адгезийский печатный станок, но я попрощалась с ним и мамой, поднималась по лестнице.

Я окончательно поняла главное. Адгезийцы – типа чертей, вот поэтому они сразу стащили мои карты. Карты связаны с разными там гаданиями, а гадания это ж всё потустороннее. Бабушка слушала видно их радио, и бывала, наверное, у них, да и они к ней хаживали.

Говорят, что грудной ребёнок знает всё об этом мире, но не может сказать. А потом он забывает это что-то. И когда ребёнок вырастает и попадает в отношения, он ещё что-то теряет. Я не могу сказать, что это какая-то чистота. Но отношения это же инстинкт в этом есть что-то животное, поэтому кто животное, а кто нет, визуально разобрать нельзя. Хвосты – вот лакмус. Эти все рассуждения я услышала, когда легла на диван, напившись чаю. Радио всё это мне популярно объяснило в своей нескучной как математический маятник кринжовой лекции.

Часть четвёртая. Крах всего

Глава первая. Навязчивые идеи

Когда всё более менее ясно, насколько может быть ясным попадание в преисподнюю, тогда и не так уж страшно. Зина уже много дней не являлась во сне, меня никто не пугал, во всяком случае, не бил до синяков. Не могу сказать, что та, кто-увёл-у-меня-Кирю, пугала больше Зины. Я не верила что это я. Это была совсем не я, пусть внешне и я, это не был даже мой двойник, то есть двойник, но это был совсем другой характер, и повадки другие, всё другое, это просто кто-то в этой Адгезии принял мою оболочку – ясно же. Если бы мне сказали о произошедшем месяц назад, я бы такого человека обходила стороной. Я всегда чую шизиков за версту, делаю каменной лицо и игнорю. Шизиков навалом особенно на улице, не замечали? Смерч – не шизик, он недоразвитый. Смерч мне памятен по детству, тогда я не знала, что такое жёсткость в общении, что такое посылать не словом, а мимикой и взглядом. Есть разные шизики. К какому виду или классу принадлежу теперь я? Есть шизики с виду нормальные, но они цепляются за вас словами и не отпускают. Вроде спросили, как пройти в библиотеку, а дальше всё новые и новые вопросы, бесконечные вопросы. Есть шизики, которые вылупятся и пялятся, ощупывают тебя взглядом с ног до головы, будто ищут, куда ты засунул их кошелёк. И если найдут изъян, обязательно вставят в разговор, обычно просто в пустоту, типа сами с собой болтают, или, если шизик не один, то обращается к своему приятелю, ты это слышишь в любом варианте. Несколько раз я слышала, как незнакомые посторонние абсолютно люди, начинали обсуждать за спиной мои плечи, и все почти безошибочно угадывали во мне «пловчиху». Но иногда случались дискуссии. Кто-то принимал меня за волейболистку, но версия отметалась оппонентом: кто-нибудь обязательно объяснял, что у волейболисток спина другая, у них плечи как корсет, а пловцы просто широкие в кости, ну и сразу рост тоже комментили, я всё-таки не так чтобы высокая, если б я повыше была, я б может мастера и выполнила. И тут мне не повезло. Хотя плавание очень растягивает позвоночник. Я всем советую ходить в бассейн, точно вырастите на 5 см. Вон, Сеня. У него папа – карлик, мама – карлица, ну я уж так, преувеличиваю, то есть приуменьшаю, а он-то «амбал», как сказал Киря в Адгезии. И ещё растёт. И это заслуга воды. Так что, всем советую. Ну там, есть шизики агрессивные, им надо таблетки пить, я их тут даже вспоминать не хочу, больные люди. Есть ещё такие лайт-шизики. Они привязываются к таким незначительным вещам: почему у тебя то не так и это не этак. Меня в бассейне постоянно спрашивают, почему я в жилетке, а не в куртке. У меня своя манера одеваться. Я жилетку надеваю на ветровку, мне надо чувствовать плечи, а в куртке, даже если мама шьёт, тянет пройма, даже если она свободная. Я не могу, чтобы рукам что-то мешало. В мороз и солнце можно надеть жилетку на толстую вязаную толстовку. У меня есть такие, и с норвежским узором, и с косами – просто супер, мама вяжет зимой, если нет заказов. И вот как привяжутся из-за жилетки, шипят в спину: «куртка без рукавов». Или летом стою на воротах, у нас футбол иногда в июне вместо офп, подходит какой-то мелкий пацан, не из наших, а из детей, которые приходят погулять на территорию спорткомплекса на скейтах покататься или просто пообщаться от скуки. И он ко мне, не стесняясь, так подходит и говорит:

− У тебя по ходу свой дизайнер.

Ну неважно, как я была одета, мама сшила из остатков трикотажа майку и трусы спортивные, ну оригинально так. Я просто, честно, обалдела. Ну понятно, схватила пацана за шкирняк и говорю:

− Ты вообще что тут делаешь?

Так он не испугался, дальше орёт и угрожает мне судом, прикиньте?

Ну тогда я ему вмазала в челюстину-то, он сразу в себя пришёл, немного поныл и отошёл. И после, сколько проводилось офпэшек, всё он приходил и что-нибудь вякал. Но тихо, понятно, чтоб я не слышала. Но это меня не касается, пусть там бурчит и бормочет. Но в конце он доигрался, кто-то из пацанов услышал, что она там болтает, когда на кроссе мимо него пробегал (мы кругами бегаем вокруг комплекса, по асфальту), ну и просто так ему втемяшил, что шизик этот летел на газон, реально улетел, как Карлсон. Больше никто мелкого наглеца не видел. Наверное, от сотрясения лечился. Шизик без вопросов. Тормозов-то нет. А есть ещё шизики, которые начинают рассказывать странные вещи. Как Сеня, но только в крайней стадии. (Сеня-то перерос, он в сов и летающие мётлы больше не верит.) Они уверяют, что есть другие миры, что звёздные войны были на самом деле и звезда Смерти существует на самом деле! И всё в таком духе. И доказывают это вам. Причём в любой области, не обязательно в разных там вселенных. Например, в лагере одна девочка клялась, что если съесть за раз пятьдесят аскорбинок, то похудеешь на килограмм. Вот просто она считала, что всё так просто. И ела каждый день по баночке этих витаминов. Каждый день! Ей говорят: ну это бесполезно, лучше хлеб не ешь. Но нет, она всё равно верила, хоть и не худела. Последняя стадия шизиков – это такие одержимые верой во что-то. Вот это теперь я. Я-прежняя к я-сегодняшней даже близко бы не подошла, а услышав про Адгезию, обходила бы за десять метров и остальных бы предупредила.

Иногда, знаете, хочется пофилософствовать, я чувствовала: за месяц я не то что говорить, я мыслить стала по-другому, то есть думать. Мыслить – это как-то совсем не для меня. Я мыслю, значит я существую – глупость какая-то. Я двигаюсь, значит я существую. А если ты лежишь овощем как тёть-Светин Валерик – это не существование, это вечная кома и вечная адгезия…

Я привыкла к Веретенцу, к дому, к соседям. После прогулки я замечала, какие-то косвенные полунюансы чьего-то присутствия: пятно клея на полу, там где его не было (то есть наступили в каплю и разнесли), чуть не так лежат вещи на балконе – там же надо протискиваться между холодильником, а однажды даже дверь холодильника была приоткрыта, она легко открывалась, холодильник стоял с наклоном. Я не знаю, что бы случилось, поменяй я ключи. А так мне скрывать нечего – тоже тактика. Тактика важна на полторахе. Вот Алиса, ну водомерка, про которую я писала, она всегда отпускает на финале Москвы соперников, чтобы люди расслабились. А вторую часть дисты как впарит, особенно последнюю сотню – это не типично. Иногда по телевизору трансы на спортивном канале комментит Попов – наш великий пловец, вот он всегда отмечает, что дистанцию по-любому вторую половину медленнее плывёшь. Соперники выкладываются по максимуму, чтобы не отстать, Алиса же на последней воде ещё как припустит… Её все знали среди пловцов. Это какой-то уникум. Пока были маленькие, она делала уроки прям в буфете, с бабушкой, у нас так многие делают, кому ездить далеко: сразу из школы в бассейн и садятся за уроки с чашкой чая и булкой. Алиса сразу считалась уникомом. И мамашки следили за ней. И когда она с бабушкой делала уроки, ну тупила иногда, бабушка так с ней разговаривала, с угрозами, что, там, телефон отнимет, не даст ужин, ну серьёзно так воспитывала, угрожала при всех, чтобы Алиса лучше соображала – ей же неохота на людях позориться, стыдно, что она тупит… Тоже тактика. После Алиса уже одна уроки делала, и всегда всё у неё получалось по матеше, ответы сходились, она никогда не списывала, как я, с сайта. Я иногда к Алисе подсаживалась, потому что она молчит, и я молчу, очень хорошо мне с ней рядом было, она просто отличный товарищ и собеседник…

Адгезия – бесконечность, они всё уже решили насчёт всех, тихо ждут, когда их жертва попадёт впросак или помрёт, а могут и помочь, время для них расширяется до бесконечности и вечности. Они уже здесь и будут ждать сколько угодно, насколько я их смогла не понять, но почувствовать. Удивительно, но я скучала по тому смешному в жабо. Я понимала, что принц в жабо – это личина, но всё равно скучала, именно по принцу.

В те эпические затяжные дни я клала плитку и просто входила в транс без всяких настроек и настроений. По радио, понятно, по адгезийскому, узнала и про транс и про практики, раньше считала их чушью. Настрой у меня всегда был, он у меня врождённый, а тут… Мне всё виделась ящерица, которая меня так напугала в детстве у качелей. Аквамарин и прочие камни из бабушкиного серванта тоже часто виделись − их хотелось больше, чем какой-нибудь бриллиант, ведь камни, пусть и в оправе из золота, мне бы напоминали о бабушке, я всегда бы помнила о ней. Если бы у меня была стрекоза с трюмо и те камни из серванта, которые просто образцы, отшлифованные образцы, играющие цветными прожилками, я бы не злилась так на людей и не доводила их, я бы приложила руку к отполированной поверхности и успокоилась. Я ж думала: если твой самый близкий любимый человек − бабушка − умер, он не будет знать о тебе ничего плохого… Но получилось, что может. Я очень сожалела теперь о всех своих поступках, я готовилась к худшему, потому что самые гнусные мои поступки адгезийцы ещё не припомнили. Ясно, что они держат напоследок что-то эпическое по своему ужасу и кошмару. Гоняться за иллюзией, ждать и надеяться – что может быть хуже. Это я теперь точно знаю после любовных мучений.

Раньше я порывалась уехать, теперь я не могла без Адгезии. Ведь не только из-за меркантильности я оставалась, мне всё больше казалось, что не судьба мне найти ту зелёную стрекозу и перстни бабушки, ну столько лет прошло, если их сразу не оказалось, значит всё, давно всё. Я поняла, почему мне хорошо в Адгезии − пропала зависимость от Кири. Как я могла столько мучиться, надеяться и ждать? Он же ушёл с другой. Мне не нужен такой человек. Адгезийцы, пусть и чудища, но они показывают правду, они тыкали меня в правду как несмышленого щенка в его лужу, пока я не открыла глаза на очевидные вещи. Киря – самовлюблённый грубый эгоист, он не считает девушек за людей, он с ними так – для престижа, держит где-то рядом с собой и командует «к ноге!». Адгезийцы – помощники всех на свете влюблённых дурочек и не только их…

Всё норм – как мантру по утрам повторяла я просто по привычке, уговаривала себя остаться – заученные слова, они ничего значили, просто напоминание о моей трусости в прошлом. Я не могла никуда деться с подводной лодки. Зависимость от Кири сменилась зависимостью от Адгезии. Надежда увидеть бабушку в бреду или сне, а может и просто в комнате казалось мне всё более реальной. Хорошо. Она продала душу дьяволу. Но если это и есть логово дьявола, то это совсем не страшно. Конечно же папа преувеличил. Дьявол тут и рядом не ходил, только что топнул в прихожей самый главный, который окутывает спокойствием, который непримирим к подлости, наглости, гордыне и прочим порокам. Но я начинаю повторяться, наслушалась альтернативную радиостанцию… Всё отл – скоро я нарежу обои, разведу клей, нанесу на стены, разровняю малярным крылом. При слове «крыло» мне становилось не по себе. Крыло – не нравилось это название, всего лишь пластиковый шпатель для обоев.. Ангелы с крыльями, архангелы с крыльями (всё узнала по адгезийскому радио), и Люцифер с крыльями. Я даже спросила у продавца на строительном рынке, есть ли другой цвет, чтоб не белый, продавец посмотрела удивлённо.

Только и всего, делаю ремонт. Я решила доделать во что бы то ни стало, не пропадать же обоям. Ну и делаю вид, что всё отл, а это возможно даже с парящими в воздухе глюко-комочками- чполами. Адгезийское радио сообщило, что чполы – это сгустки обид, которые когда-то я причинила кому-то, обида остаётся в каких-то наносферах, даже если обиженный прощает, так сказали по радио. Буквы на стене «переселились» вместе со мной и вспыхивали на кухне, они меня подбадривали и объясняли альтернативные технологии – всегда на стене, смежной с соседями, где была ниша под вытяжку и пустота за кирпичами. Плитка требует аккуратности, муторно, как силовые трени, утомительно, как после заплывов в море. Когда уставала, я ошибалась в кладке – буквы мне тут же сигналили. Самого важного не было написано в книгах, и в видосиках тоже многое оставалось непонятно. Об этом не писала мне тётя Света, пока отвечала на мои вопросы − никто не выдавал своих секретов, настоящих секретов. Лишь адгезийцы, ну и немного продавцы на строительном рынке – вот и все, кто оказался моими настоящими помощниками и человеками с кристальной душой, пусть и не человеками. Мы − теоретики – так сказала мне та милейшая женщина, что продавала краску. «Мы − практики и теоретики» – вспыхивали слова. Они подбадривали меня, они заменяли мне руководителя-прораба.

Тётя Света почему-то не отвечала больше в переписке. И я знала почему. Я просила её подсказать мастера по кондишну и послала фотку кондиционера, там как раз, если приглядеться, были заметны чполы, но можно подумать, что это пятна на стене, я сама не заметила, когда отсылала. Вряд ли тётя Света что-то знала о чполах, но факт остаётся фактом – она спросила: что это на стене, я ответила, что камера была забрызгана, я её вычищу. Но, грешном делом, подумала, а не летают ли такие чполы и у неё дома? Валерик-то понятно теперь почему показался нам нормальным. Дома в Москве тоже шуровали адгезийцы, и тролль тоже там впервые объявился. Я теперь была почти уверена, что к пропаже мужа тёти Светы причастны адгезийцы. После моего объяснения тётя Света несколько дней не писала, обычно она слала мне за день минимум пять сообщений, всё предупреждала, напоминала, интересовалась, как сохнут стены и тэ дэ. После затишья она решила узнать, как мои дела. Я послала несколько фото. В прихожей так и стояли шкафы, а ещё я перетащила туда газовую плиту, и сфоткала плиту тёте Свете, надо же подключить, а Сеня отказался, сказал, что не возьмёт на себя такую ответственность, хоть это и легко, и папа сам у него подключает. Сеня считал, что надо заменить вентель, а это уж точно должны делать официальные профессионалы, а то взрыв, дом взлетит на воздух и я окажусь виноватой. Вот я и спросила у тёти Светы, нужно ли заменить вентиль. Прислала фото и плиты из прихожей, и трубы из кухни. Всё. После этого молчок. Я решила разглядеть поближе фотки, которые послала, может и там чполы, хотя они всегда только в комнате резвились. Но не заметила никаких пятен. Но я не зря увеличивала фотки. На полу около плиты чётко виден был след электрика! Неужели тётя Света поняла, что это за след? Неужели и у неё в квартире… Нет! Не может быть!

Долго ли, коротко, но когда я положила плитку на три стены на полтора метра по высоте, и затёрла швы, доехал наконец Сеня. Он протиснулся между шкафов у входа. Их всё так и не забрали какие то странные, судя по разговору, люди, они каждый день звонили и обещали забрать, но не приезжали. Сеня безучастно пялился на мои труды как говорится двадцать четыре на семь. Лицо его не вызывало восторга, он был задумчив. Я прекрасно понимала, почему.

– Папа продолжает чудить?

− Ещё как! – Сеня так и не узнал, что произошло той жуткой для его папы ночью.

− Что там?

− Ну во-первых, он стал очень нервным, но не психованным, а забитым, чуть шорох какой, сразу за сердце хватается. И решил передать картины в какой-нибудь музей.

− Какие картины?

− Мальва! Я тебе расскажу по секрету. Папа коллекционирует живопись. Очень крутую. Только не спрашивай, откуда она у него и на какие деньги он это покупает.

− Да что тут спрашивать-то. Ты ж рассказывал про монеты.

− Так я не пойму. Что тут делают коньки сорок пятого размера? – Сеня вышел на балкон, и увидел там коньки.

− О! Я тебе хотела отдать. Нужны? Они большемерят, как раз на твою лапу.

− Но откуда, Мальва?

− Ты, Сень, как наивный младенец. Сколько раз говорить, тут жили мошенники. Я так понимаю, они воровали, всё что плохо лежит. И припрятали так, что сами не нашли, когда сбегали отсюда, а может и забыли.

− Это те, что пол вскрывали?

− Да, Сеня, да. Но ты не увиливай от ответа. Что там папа с картинами-то засуетился?

− Мальва! Отдаст он их. И не спрашивай больше ничего.

− Окей, раз ты мне не говоришь, я тебе скажу. Папа-то твой клад нашёл по ходу, а сосед ваш, Серёга…

− Мальва! Я ничего не знаю, честно. Знаю, что к нему приходил странный человек, а мама потом заболела. Вот и всё, что я знаю. Я тебе рассказывал множество раз. – Сеня стал раздражаться. Он всегда бесился, когда приходилось повторять.

Я хотела огорошить Сеню новостью, что его папа оставил Серёгу в лесу, ну я так поняла той ночью, но в последний момент отказалась от этой затеи: ну зачем Сене ещё и эта инфа. Меньше знаешь, крепче спишь.

− Это все новости за неделю?

− Только не падай, Мальва.

− Ну говори же.

− Папа забрал книги.

− Твои книги.

− Да. И сам читает их теперь, ну так пролистывает, но всё равно кое-что читает.

− То есть он не заставляет больше тебя читать?

− Во всяком случае не контролировал количество прочитанных страниц. Он вообще, Мальва, мало на меня внимание обращает. Что-то всё бегает, со всеми общается, всех приветствует, соседи удивлены, раньше папа вёл себя высокомерно. Ну потянуло на общение.

− Это на стрессе, Сень. Такое случается.

− Я заметил, что ты стала не только по-другому говорить и думать, но и больше понимать, чувствовать, я тебя не узнаю, Мальва…

− Ты мне это говоришь не первый раз. И я не бешусь как некоторые.

− Пойдём погуляем, отдохнёшь хоть чуть-чуть.

− Это точно, Сень. Ты прав.

Я рассказала, как от усталости разбавила порошок затирки водой из ведёрка для полоскания губок, а не из ведёрка, где было отмерено триста миллилитров. Естественно раствор на выброс, воды то я вбухала вчетверо больше нужного. Но так как затирка была самая дорогая, купленная ещё в Москве, и наступил вечер, я всё-таки решила затереть такой вот жидкой, она всё равно густела на глазах, становилась похожа на зернистый творог. Текло на пол, но для такого караула швы затёрлись очень даже неплохо.

− Почему голубоватый? – Сеня указал на стену, где иногда вспыхивали буквы.

− Это крокус. Сама не знаю. Вроде бы покупала белую затирку, не посмотрела на номер.

− А прочитать?

− Сень! Я читаю, как разводить. Мелкие буквы. На крупные не смотрю, − рассвирепела я.

− Ну всё, всё. Каких только не бывает оттенков. И ты знаешь их всех, определяешь?

− Не убалтывай. Я знаю нежные тона. Мама шьёт и крокус- и марсала- платья.

Глава вторая.

Девочка и барон

Мы решили посидеть не у Каменного пруда, как все приличные бабушки, а прогуляться к ледовому дворцу. На днях открыли спортивные центры – Роспотребнадзор разрешил.

У Ледового центра наблюдался аншлаг из припаркованных машин. Куча сумасшедших мамаш привезли своих детей на долгожданныетрени – хоть пару часов побыть без детей за пять месяцев. Не знаю, радовались дети треням, я бы на их месте радовалась. Но после адгезийских дублей, где я, скажем мягко, выглядела не айс, я пожалела детей, которые не хватают звёзд с неба в плане спорта и вообще физики. Вот кто больше всех радовался пандемии, так это они, и сейчас ползут на трени, как на плаху. Их ждёт унижение, пусть и молчаливое. Когда тебя превосходят (даже на трене) – это сильное унижение. Ну может там хоккеисты играют на тренях и привыкают проигрывать. Но мне кажется, обязательно кого-то гнобят, кто играет хуже других, к унижениям невозможно привыкнуть. Впервые в жизни я подумала о зачморенных, не всем же быть сильными. Я думаю, что во Дворце в женском хоккее вряд ли большой конкурс, думаю, что берут всех. Ну нормальный человек в здравом уме вряд ли девочку отдаст на хоккей. Ну если только родители фаны хоккея. И там, вот, наверняка, даже точно, будут косолапые неумёхи-увальни, деревянные дистрофички, ну мало ли. Лучше уж в волейбол пойти, там хотя бы нет таких расходов на экипировку, хоккейная амуниция стоит безумных денег – мне девчонки-хоккеистки сказали, с которыми я познакомилась тут же, пока Сеня отдыхал на лавке как бабушка. Вдалеке заходили в игровой центр баскетболисты и обычные люди. Я узнала уборщицу. В день выплаты аванса или зарплаты я всегда стояла за ней в кассу в магазине! Пока стояли, она всем рассказывала, что у неё внуки-тройняшки. В её корзине всегда лежало шесть бутылок пива и всё. И эта уборщица жаловалась, что центр открыли после карантина. И теперь все тренируются, а им целый день с тряпками бегать и всё протирать. Почему я о ней вспоминаю? Потому что я часто ей видела на бульваре, распивающей пиво, но ни разу не видела хвоста! Просто наблюдение.

Я ещё подумала: в Веретенце открыли спортивные комплексы, а наш бассейн всё закрыт…

Мы с Сеней встали с лавки и ходили как чморилы мимо каменной аллеи. Я старалась не думать о том, что кто-нибудь смотрит нам вслед, следит. Мне постоянно теперь мерещилось на улице, что кто-то смотрит, я же чувствую взгляд на себе. Нас обгоняли маленькие девочки, явно фигуристки, они торопились в ледовой дворец и огромные рюкзаки прыгали на их дистрофичных спинках.

− Если я уйду из бассейна и никуда не поступлю, и в бассейн не возьмут, поселюсь здесь в Веретенце и пойду сюда работать, в спорткомплексы, уборщицей или ещё кем, тут же и фитнес-залы, туда не пробиться, может администратором возьмут.

− Мальва! Все твои проблемы: ты всё планируешь. Строишь какие-то хрустальные замки.

− Уборщица – это хрустальный замок?

− Не буквально, Мальва! Успокойся. Ещё два года впереди. Если ты будешь прогрессировать такими темпами, ты станешь…

− Всё, Сеня. Не надо меня принижать.

− Я не принижаю. Я хвалю.

− Всё. Не хочу ничего объяснять.

− И ледовый дворец, и баскетбольный, и лыжня, которой сейчас не видно! А бассейна нет. Всё что надо знать об этом городе. Лыжня, которой летом нет, есть. О бассейне даже не подумали. Люди ездят на электричке в пригород.

− Откуда ты знаешь?

− Читал группу города. Ты читаешь?

− Я не раненая глупости читать.

− В каждой американской школе есть бассейн. А у нас?

Мы шли по идеальным асфальтовым дорогам, уворачиваясь от лыжероллеров.

− Мало того, что на роллерах, так ещё и в велосипедках, специальных лыжных футболках, ещё и в ярких перчатках, и бейсболки с банданами крутые, яркие… Выпендрёжники.

− Согласен.

Мы выбирали место поуютнее, самые лучшие лавки уже были заняты. Мы двинулись к администрации. Совсем рядом с нами, через дорогу начинался наш бульвар Бардина, но вот этот центр города вокруг пруда и территории спорткомплексов – как оазис, тут даже клумбы по периметру разбили на камнях. На пруду как когда-то в детстве расцветали кувшинки. Ведь природа вечна, а человек – нет – так нам объясняли на литре. Как в детстве я подошла к пруду и сорвала три кувшинки. Хотела пять, но не дотянулась.

− Такой розовый цвет, необычный, мама определила «амарантовый», а бабушка называла «джазовый джем»… − У меня защемило сердце. Я скучала по детству, по бабушке! Дико скучала. На время Кирилл занял все мои мысли, но сейчас, когда отпустило, в моё сердце снова вернулась бабушка. Память стала со мной играть странные штуки. Всё что-то всплывало из прошлого, разные забытые казалось навсегда случаи. Я не плаваю – вот память стала барахтаться и выплывать вглубь, далеко в прошлое…

У Каменного пруда слезли с лавки бабули и мы с Сеней уселись – это была пятая лавка, на которой мы «гуляли». Нам было хорошо, если бы не наши тяжёлые мысли: у Сени о папе, у меня о постоянной слежке.

У пруда мамаша с ребёнком пытались оторвать кувшинку.

– Ого! ребёнок может бултыхнуться, сколько раз такое было…

Они как будто услышали. Ребёнок уже бежал к нам, именно к нашей лавке. Кажется, это была девочка. Неслась со скоростью Шумахера – легендарного гонщика, получившего полусмертельную травму в горах.. Подбежала и уставилась на кувшинки у меня в руках. Я всё поняла и отдала ей болотные цветы.

− Не курите, там где гуляют дети? – серьёзно, авторитетно сказала она.

Мы с Сеней переглянулись. Видно родители девочки постоянно делали замечания курильщикам.

− Да кто курит-то? – я не любила мелких, но эта девочка была такая обаятельная, глазастенькая. Тонюсенькая, а как неслась-то, как пушинка! Я часто замечала: дети очень резво бегают, кому это дано. Бег – это ж не плавание. Если человек бежит, то и бежит. Это в плавании надо технику ставить, а дальше – всё, бессмысленно, не добиться результата.

Она смотрела теперь на светоотражатели на моей ветровке, наверное они искрились на солнце, она даже тронула меня пальцем, проведя по серебристой вставке.

Ей лет шесть. Без всяких там нарисованных на кофточке фей, и рюкзак такой спортивный.

− Фуу, − она протёрла лоб рукой. Наверное, видела в каком-то мультике. Дети такие повторяшки, а мультики сейчас такие, ну вы понимаете. Это не «Чародейки», далеко не. − Фуу. – Девочка положила мне локти на колени, кажется локти, а может ладони, не вспомню сейчас. – Фуу.

− От мамы убежала ?

Мать была ещё далеко, метрах в ста. Девочка оказалась чемпионом по бегу. Я так ей и сказала:

− Ты чемпион по бегу.

− А знаете, − девочка слегка кривлялась и кокетливо прятала лицо в кувшинках, она прекрасно знала, как все любуются ей. – А знаете… Вот тот железный додон, мама его лепила ма-аленького, – девочка показала большим и указательным пальцем. А потом он стал бо-ольшим. − Девочка надула щёки и вся стала как дистрофичный индюк. Девочка повернулась, увидела, что мама неумолимо приближается и зашептала:

− Этот додон-барон. У него колечки были, красивые блестящие и он их схоронил… Он убивает тех, у кого его колечки.

− Ника! – подошла девочкина мама. Она была без ветровки, одета не по погоде легко, в футболке. У неё была просто отличная фигура, покатые плечи как у Натальи Гончаровой на овальном портрете из учебника, лебединая шея. Я сразу почувствовала себя громадиной. Со своими плечами-то, да и вообще всем обликом я поняла, какая я, наверное, угловатая и треугольная со стороны… Я не ждала от этой женщины ничего хорошего. Очередная мамаша с заскоком, чуть ребёнка не утопила. Просто чудом девочка не бултыхнулась.

Женщина с фигурой барышни девятнадцатого века посмотрела на нас как-то отрешённо, не так, как смотрят обычно люди с такой внешностью. Обыкновенно они смотрят свысока, презрительно-оценивающще: типа ты дурак и чернь, а вот я…

− Ника! Ну что ты уставилась на девушку, ну красивая девушка, и цветы отобрала, вот заноза… Извините…

− Нет, что вы, − суетился Сеня, поднимаясь и предлагая «сесть даме», а я подумала, какие всё-таки мужчины глупые, как они ведутся на красивых женщин. − У вас такая девочка умная, про барона нам рассказала…

− Мне – пять лет. − Но девочка не стала показывать пальцы, как делают все тупые дети на свете.

− Смотрю, ремонт делаете? – мама Ники глянула на меня как-то цепко, села но сразу обратилась к Сене: – Присядьте, не маячьте.

Я подвинулись.

− Мамочка, я попрячусь в кустах, как те бомжики. (Дело в том, что в парке жили в кустах бомжи.)

− Ника! Недалеко! – устало попросила её мама. − И кувшинки дай мне, пожалуйста.

− Не дам! – и девочка побежала к кустам, стала носиться по дальнему газону слева от пруда. Конечно же она показывала нам, как она может, как умеет, дети все такие выхваляльщики.

− Я можно закурю? – спросила мама Ники.

− Да конечно, − ответил Сеня, он не сводил с неё глаз.

− А как вы догадались про ремонт? – я глупость сморозила, но всё же.

− Так руки у вас все в извёстке, ногти. Плитку что ли затирали?

− Да, − улыбнулась я и стала почему-то рассказывать, как я клала плитку и как затирку от усталости разбавила обильно водой…

− Я почему спросила-то, к чему, то есть. Там вон памятник стоит основателя города.

− А мы думали город после войны образовался. – Сеня завёл заумную шарманку − я наступила на ногу Сене, чтоб помалкивал.

− Ну основатель деревни − неважно. Он, в общем-то, и не основатель был. Так вот. Я его лепила. Памятник. То есть, ну неважно. Бригада отливала. Но эскиз и пробник – мой, то есть мой и отца, отец уже по моим эскизам сначала в камне пробовал, отсекали от камня всё лишнее… Кстати, камень местный, знаете же, что было здесь…

Мы молчали. Покерфейс никогда никому ещё не мешал, а выручал миллион раз. Но молчали так уважительно-заинтересованно.

− Когда нам достался этот заказ, через конкурс, мы прыгали от счастья. Отец естественно – в библиотеку, в музей. Директор Веретенецкого музея в одном лице − историк, краевед, в архивах сидел, книги писал, многое рассказал, поведал. Портреты барона сохранились того периода, когда он разбогател. Торжественные слащавые портреты. – Девушка не посмотрела, а зыркнула на меня. – Вот нос похож на ваш, острый такой, правильный… Ну в общем образ как-то появился, с горем пополам, фото барона тоже имелись, всё-таки мелковаты, всё он на кирпичном заводе или на крыльце усадьбы с лошадью-тяжеловозом, повозкой и камнями. Мне сказали, что фотопортреты были, и не один, но якобы пропало многое и не отыскать. И портрет был просто супер правдивый, хорошего качетсва, но тоже пропал. И легенда ходит по Веретенцу такая типическая. Барон запрятал свои драгоценности в стену, замуровал их, а кто-то говорит, что закопал. Но потом усадьбу его снесли. У барона была неофициальная семья, она здесь осталась. И вот вроде бы кто-то из потомков снова камни припрятал в стене.

− Интересная какая история, − выдавил из себя Сеня и закашлялся.

− Я к чем веду-то, − сказала Никина мама. − Может статься, что именно в стене вашей квартиры припрятаны камни. Во всяком случае, так мне отец говорил, его сбили в ДТП. Знаете?

− Знаем, − ответил Сеня подобострастно. – То есть я передачу смотрел.

− А вы не местные?

− Местные. Я местная. То есть папа мой, − я решила всё ответить честно, это было в моих интересах.

− Я и смотрю, у вас прям что-то есть такое во взгляде, у нас в школе десятиклассник был. Звезда школы. Он нёс меня первого сентября на плече. Я в колокольчик звенела. Вы не его дочка случайно?

− Сразу заметно, что вы скульптор, − Сеня всегда выруливал проблемные ситуации. – Девушка его дочь.

− Ой, ну надо же. А вы дружите?

− Дружим, − просто ответил Сеня.

Я возмущалась про себя: что за мать, просто сумасшедшая мать. Её дочь уже там с бомжами лясы точит, а ей хоть бы хны. А у бомжей же вши и разная зараза.

− Я и смотрю: вы оба такие спортивные. Не хоккей случайно?

Да боже ж мой! Неужели я похожа на хоккеистку?

− И папа ваш такой был спортсмен! Чемпион. Ну вы знаете, извините, что говорю об этом: был скандал, дело в милиции на него завели. Тогда милиция ещё была. Давно было. Но школа его отвоевала. Очень положительный, всегда помогал, слабых защищал. Но горячий. Человек, которого он избил, таблетки продавал. Тогда ещё наркотики не были распространены. Клей нюхали и таблетками закидывались, таксикоманили. Этот парень, ну которого он поил до полусмерти, и «скорые» грабил, и аптеки. И не попадался. Папа вам рассказывал, наверное?

− Да, рассказывал, − кивнула я чересчур уверенно.

− Вот видите! Сразу вас узнала. Сразу! Все девчонки по нему сохли. Даже мы первоклашки… Ой. Ника! Где эта противная Ника?

Женщина снова закурила.

− На моего отца охотились, − тихо сказала она. – Он сам виноват. Несколько лет возились с этим памятником. Он привык во всё вникать, он же реалист, ему важен характер, формалистов на дух не переносил. Все материалы он доставал, всё вынюхивал, я только рисовала, ну и лепила. Хотя скульптор по основному образованию папа, я-то художник. Пошли какие-то секреты, он купил перстень барона. Ну так ему сказали. Чтобы перстень помог, ну энергетика там и всё такое, погружение в прошлое, в среду и атмосферу старого Веретенца – центра могильных плит. У кого и где купил папа перстень, не знаю. Но радовался как ребёнок. Перстень пропал в итоге. Не знаю, почему. В сейфе лежал. Говорят, какие-то драгоценности нашли в тумбе ножной швейной машинки, в кружке по шитью. Несколько экземпляров. Брошки и ещё что-то, но ценности не представляли. То есть оказалось не драгоценности. Безделушки, искусные подделки, но старые, с монограммами. А настоящие камни, кольца, перстни где-то осели. Отец купил именно такое − настоящие. Ходит слух: самая ценная драгоценность барона – изумрудная или ещё какая то там стрекоза так нигде и не объявилась. Наверное, владельцы попытались бы продать, если бы нашли. Вся ювелирка рано или поздно всплывает, как и любое искусство. Деньги-то всем нужны. Так что имейте в виду. Вдруг из сотен тысяч квартир именно в вашей… Красивая история, не спа?

− Да уж, − сказала я. − Кому то рано или поздно повезёт. Одному из сотен тысяч улыбнётся фортуна, представляете?

− Я конечно же шучу, − улыбнулась художница неровными немного кривыми зубами. – Но в каждой шутке, сами знаете…

− Угу, есть доля не шутки.

− Ну а как ты хочешь? Как в лотерее… Но, скажу я вам, дело нечистое. Тут у нас в Веретенце странные творятся дела. Не потому что мой отец погиб, многие жалуются.

Я натужно сочувствующе кивнула.

− Сомнительно, извините, − возразил Сеня авторитетно, наверное специально, чтобы не вызвать подозрений. – Но спасибо за эту историю. Это знаете ли, всё легенды. Везде есть свои легенды. Вот ездил я в Абрамцево, там…

− Ой, Абрамцево… − всплеснула руками женщина и пепел посыпался Сене на одежду. − Он там не раз бывал, наш барон, он дружил… Ника! Ты где?! – вдруг закричала скульптор, я аж вздрогнула.

− Прячется она. Она же в прятки с вами играет, – сказала я. – Ника себе компанию нашла не по возрасту.

− Наверное, болтает про памятник. Хвалится… Как тяжело эта работа далась. Отец заболел, не присутствовал на открытии, я выступала, благодарила жюри конкурса, администрацию, бригаду. Хорошо, когда в родной земле и камень, и металл. Знаете, ведь, что у нас тут сравнительно недалеко первые рудники…

− У меня там дача, − сказал Сеня.

− Во-от.

− А я помню, как памятник открыли. Мне шесть лет, шарики запомнила, весело…

− Но я по-прежнему не вижу Нику, − забеспокоилась мать.

− Сейчас найду. Скорее всего за кустами.

– Во-он там белеет девочка ваша Ника, − Сеня подмигнул мне так заговорщицки.

Я побежала к пруду и дальше к газону, лицо у меня пылало… У любого бы зарделось лицо, если бы ему сказали, на кого он похож. Всё это избито и попахивает дурным сериалом, но всё же… А вдруг лотерея, вдруг выигрыш вопреки всем законам тервера у нас в квартире?

Я привела Нику. Она с гордостью вложила свою малюсенькую ладошку в мою и шла очень гордая. Она спросила:

− А ты ещё придёшь сюда?

− Приду конечно, когда время будет. А так я работаю

Я подумала, что никогда так не пряталась от своей бабушки. Кусты тогда были повыше и погуще, не то что этот стриженный под пуделя барбарис с его аккуратными овальными листочками.

− Спасибо, девушка. Ника убегает от меня. Скучно ей. После тренировки все сразу разошлись. Все бояться заразиться. Вот так и живём…

− А где вы тренируетесь? – спросила я. Я уже стояла. Надо было закругляться с этой познавательной прогулкой, меня трясло, как будто я на свидании с Кирей.

− Мы фигурным катанием занимаемся. У нас хорео. Первый день.

Её совсем не распирало от гордости за свою дочку, нетипичная мать. Но видно, что обеспеченные, культурные люди, а не курицы…

Мы вместе пошли на стоянку, Ника так и не выпускала свою маленькую ладонь из моей. На стоянке разошлись, Ника со мной даже стала обниматься. Я часто замечала, дети меня любят…

− Ты слышишь? – прошептал Сеня. – Даже дети знают про колечки с золотом. Запомнила, что она нам с самого начала выдала?

− Я ж не глухая. Да дети они ж подлые. Они подслушивают, подсматривают. Подлючие существа.

− Сходу выдали секретную инфу. – Сеня усмехнулся как то страшно. − Ты покойник, Мальва. Уезжай. – Он шутил. − Ты что не слышала, что она сказала? Ты похожа на барона.

− На этого упыря? Ни в коем случае! Мама Ники сказала, что нос типичный, тонкий и прямой. Она сказала, что я похожа на своего отца.

− Пусть так, я не спорю, − Сеня выставил руки ладонями вперёд, как бы принимая мяч, так делала Асколова: типа успокойся.

− У меня и так куча комплексов насчёт внешности. Но, вот, лицо меня устраивало всю жизнь. Всю жизнь до её слов. Зачем она нам это рассказала?

− Как ты скажешь – на стрессе. Милая доброжелательная, поддержала, что называется разговор, я думаю в благодарность за кувшинки, которые они так желали. Она же с юмором так говорила. Я её сразу по передаче признал. А ты, я смотрю, приревновала.

− Ну да, ну да.

− Я наблюдал за тобой, Мальва. Тебе впервые было неприятно. Киря, что ли, послал тебя в твоей Адгезии?

Я молчала и больше не отвечала ему. Гад!

− Стрекозу-то случаем не вспоминаешь?

− Каждую минуту! – не выдержала я. − Она на трюмо лежала в хрустальной баночке. Я ей сто раз любовалась. Бабушка уверяла, что это всё ненастоящее, подделка, ничего не стоит, говорила чешская бижутерия. Но стрекозой я любовалась, помню, обожала её. Но замочек был сложный, сама брошку прицепить не могла.

− Поздравляю, Мальва. Значит, она не прятала драгоценности, чтобы спрятать вещь нужно положить её на видное место.

− На трюмо лежали: цепочка, колечки, серьги бабушка редко…

− Были и серьги?

− Меня баночки хрустальные в восторг приводили… − я размечталась, сердце щемило от тоски, хоть с кем-то поделиться. – Обожала их, они тоже искрились. Там столько разных помад лежало, каждая пахла по-своему. Ещё пудреница. А в серванте стояли фигурки керамические, фарфоровые. Мальчик и девочка. Пастух и пастушка. … интересно.

− А где они сейчас, а Мальв?

− Зина заграбастала, как и всё остальное, мне так кажется. Она почти сутки была просто полной хозяйкой в квартире. Ей же, как родственнику, прикинь, в морге все бабушкины вещи отдали, и ключи.

− Фарфоровые статуэтки по-моему денег стоят. Но я не знаю точно.

− Я знаю точно. И приличных денег. Всё похитили, всё!

− Ну тогда бы металлоискателем не пикали, если бы всё, – мы стояли и ждали зелёного света на дороге. – Бабушка, видно, прятала в несколько мест. Очень грамотно. Слушай: − Сеня обернулся на меня и чуть не налетел на зебре на кого-то. – Слушай! Слушай… Может быть в нишах, где люстры висят, а?

− Да что ты, Сень, там электрик работал. Он же новые люстры чинил и вешал. Люстры-то бабушкины хрустальные украли давным-давно. Висели просто лампочки на каком-то уродстве, после страшные люстры, я их на помойку вынесла.

Солнце припекало ещё больше. Оно шпарило в окна. Сеня купил сгущёнку, сыр местный, похожий на творог. Но я ничего не хотела, я тосковала, я расстроилась.

− От сладкого, Мальва, энергия, − оправдывался Сеня. – Мозговая.

− Это ты мне будешь рассказывать?

Видно: Сеня снова в игре, снова в азарте. Сеня дома напился кофе, а выпил он две большие чашищи, поднялся с подоконника и сказал:

− Тут по ходу весь город за твоими сокровищами охотится… Сколько время?

− Два дня, − посмотрела я на телефон.

− Ну? – подмигнул Сеня. − Ааа… а не счистить ли нам неровности?

− Над плиткой штукатурю по верху. А она всё сыпится. Каждый день я беру топорик, делаю надсечки. Каждый день крошу. Держится крепко, ударишь топориком, и можно отколупить. Как надоел мне сизифов труд! − Я ударила по стене. Ещё и ещё.

− Тараканов не видела?

− Почему они должны появиться?

− Но вытяжка была затянута чулком.

− Н-нет. Не видела. Ни одного таракана за всё время.

− Странно, Мальва. Зачем тогда чулок натянули?

− Понятия не имею!

Глава третья.

Избавиться от стеллажей!

Странный Веретенец. Утром холодно и ясно. Сидели у кувшинок − стало припекать. Подождали доставку, перетащили от подъезда раковину, столешницу и коробку с краном − снова ливень. Да когда же кончатся дожди?! И как всегда дед западло: сели чай попить, Сеня отвинтил крышку пакетища сгущёнки – позвонили в домофон. Забирать мебель, от которой я всё никак не могла избавиться. Маленькая женщина в маечке на бретелях, в меру крепкая, наверное бывшая гимнастка или акробатка, вся в каплях дождя, стала хвалиться, что у неё муж столяр. Я смотрела сверху вниз на её округлые плечи, на них капало с волос, но она вообще не беспкоилась о причёске – абсолютно нетипичное для женщины поведение. Ну раз так в Веретенце меняется погода, буквально как в приморском городе, ну носи ты бейсболку что ли… Но нет. С волос капает, а ей всё равно, щебечет какие-то байки про мужа. Она имеет право, без вопросов: муж – столяр большая удача, как бы он сейчас пригодился. Он бы ручки за день поменял на окнах, рамы не успели бы напитаться сыростью. Женщина хвалилась, а я всё больше досадовала: Сеня должен обязательно ввернуть все ручки. Мне же клеить обои в комнатах, свежепоклеенным обоям сквозняки запрещены.

− Вы на автобусе? А то разбирать придётся, – сказал Сеня.

− «Газель» у нас, как и у многих столяров, газелька.

− А муж-то где, кто потащит это всё?

Женщина замялась:

− Мы грузчиков наняли.

− А грузчики где?

− Сейчас. Можно посмотреть, что вы отдаёте?

− Да пожалуйста, – я пригласила женщину в комнату, показала столик и раскладной стол. Неужели она в сети фото не видела?

− Нет, нет. ДСП нам не надо. Вот столик подойдёт.

− Он сломанный, − предупредила я, − трещина на столешнице и заплата внизу.

− Планка, – поправил Сеня.

− Планка − это упражнение для жирных баб. − Я взяла столик одной рукой и понесла в прихожую.

Но женщина прошла в следующую комнату.

− А этот стол не отдаёте?

Я потеряла дар речи. Это был бабушкин старый стол, на нём стояли инструменты, ножницы с каменьями появлялись именно на нём.

− Отдайте его!

− Я не размещала его фото.

− А-аа. Ну да. Ну да, где же выход?

Она совсем уже? − разбесилась я. Не видит, где выход? Хочешь − через комнату, хочешь через коридор. Где её глаза?!

Я молча указала выход и снова взяла столик.

− Так где ваши грузчики? – спросил Сеня.

− Сень! – предложила я. − Давай стеллажи по тамбуру оттащим, чтобы до лестницы.

Сеня понял. Он хорошо меня знал, чувствовал, что ещё пять минут и я прибью эту дуру, взялся за стеллаж.

− Вы тогда сами столик несите, − сказал я.

− Но как я пронесу его? Тут же шкафы!

Во тупая, подумала я. Но вы знаете, что выдержки мне не занимать.

− Вы стойте и ждите, мы вытащим стеллажи, дальше вы со столом. И грузчиков-то позовите.

− Они уже здесь.

Стеллажи были двухметровые и узкие, слямзенные из какой-то канцелярии последними жильцами, понятное дело, стеклянные дверцы Сеня снял, они стояли тут же. Мы ещё не успели перетащить первый стеллаж через порог (а это было непросто, ведь при входе в квартиру метровый отсек с совсем низким потолком: стеллаж пришлось вытаскивать в наклоне), как в тамбуре появились двое. Те, из двора, самопожирающие друг друга. Ничего себе грузчики! Я их сразу узнала по силуэтам и шортам, я стояла лицом к тамбуру и отпустила стеллаж, Сеня один пытался «перешагнуть» со стеллажом через порог, не удержал и бросил стеллаж. Раздался грохот. Из квартиры тут же выскочил внук Зины. Он совершенно точно стоял под дверью и прислушивался.

− Что? Что тут такое?

К нему вплотную подошёл один из тех двоих, он буквально ринулся на него.

− Что ты всем недоволен? Не видишь: мебель люди выбрасывают.

− Но шум, − замямлил внук Зины, − у меня ребёнок, я…

− Ребёнок твой мультики зырит, а ты отдыхаешь, взял отгул и всё-то чем-то недоволен, всё ему не так, − кривлялся второй издали, от тамбурной двери, и тоже стал наступать по коридору.

Я не смела посмотреть им в лицо. Ну это каннибалы-пожиратели, это не люди, это воскресшие из ада.

− Пожалуйста, друг наш, посиди тихо дома. Не прыгай ты, когда у соседей дела. Что ты всё вынюхиваешь? – мирно обратился первый. Тот который в оранжевом костюме.

Внук Зины ничего не ответил, за него ответил грохот захлопывающейся двери.

− Чё бешеный такой? − заметил фиолетовый самсебяед. Фиолетовый так звезданул по входной двери, в каком-то нереальном выпаде – след от кроссовки остался наверху, на уровне глаз.

Они как пёрышко схватили наш стеллаж и вынесли его за дверь, то же произошло и со вторым. Я только успела прижаться к стене, а Сеня просто неприлично пялился во все глаза.

Теперь коридор казался огромным! Как же долго стояли эти баррикады, как хорошо, что их забрали и как же вовремя припугнули моих застенных врагов.

− Давайте всё-таки помогу со столом, − сказала я женщине, которая тоже выпорхнула из квартиры.

− А я вот дверцы понесу и петли тут в мешочке! – вспомнил Сеня.

Мы вышли к лифту. Стеллажей уже не было.

− Невероятно! Как они так быстро? – ошеломлённо и задумчиво сказал Сеня.

− Так один шкаф тащит, другой – ещё шкаф несёт, сноровка. – улыбнулась как-то нездешне женщина. Вот мой муж…

− Невероятно. Фантастика какая-то! – перебила я. − Тут матрас выносишь битых полчаса.

− Но до помойки, в горку. − Женщина зашла в лифт.

Откуда она знает, где у нас помойка?.. Я поставила столик, Сеня – дверцы и мешочек. Лифт сделал попытку закрыть двери, но наткнулся на невидимое препятствие. Женщина улыбалась и делала мне ручкой «пока-пока»… Двери закрылись.

− Какие то монстры, супергерои, а не мужики, – почти возмутился Сеня. Я поняла: всё, что я ему говорила про Адгезию он то ли забыл, то ли списал на мою неадекватность. Я много раз повторяла ему про этих мужиков в шортах. Не могла же я ему крикнуть при них, что это они и есть. Сеня деликатный. Он может быть не согласен и промолчать. Я решила больше не рассказывать ему ничего. Скорее всего, он не верит ничему. Но куда он подевался в тот вечер? Человек в сапогах определённо уверял, что он со Смерчем. И Смерч подтверждал. И сам Сеня… Сеня же вспоминал и ребёнка тёти Светы. Сам же вспоминал. Ну ладно: забыл и забыл или недопетрил − всё равно, мне ещё о Сене думать в плане провалов памяти.

− Пойдём посмотрим, Сень.

− Но ливень! Надо же ручки ставить на окна…

− Пойдём. Прошу тебя, пойдём! Они во дворе гуляли с собаками. И меня волнует, где собаки, сожрали они друг друга окончательно или нет… − я решила пошутить.

− Мало ли кто тут во дворе гуляет. – Он не понял шутки. Он забыл! Он абсолютно точно забыл! − Ты тут и с бабушкиными подружками общалась.

− А ты со Смерчем!

Сеня никак не отреагировал и на это имя.

− Надо и нам будет, если вдруг понадобится ещё что-то, этих ребят нанять. Да. Ты права, надо спуститься, взять телефон.

Такое впечатление, что это не Сеня…

− Нет уж Сень. У них мы точно не будем просить телефон. У меня есть ты, а больше мне… − (я хотела сказать грузчики не нужны, но поняла, что обижу) – больше мне никто не нужен.

Сеня посмотрел на меня как-то странно (мы вышли из подъезда), взгляд его как- будто прояснился. – Мальва! Странные люди. Это не те мужики, которые друг друга жрали-то? И собаки их где?

Ого! Адгезийцы обрабатывают будь здоров. Измываются над Сеней, но почему-то решили привести его в чувства. Неужели из-за моих слов?!

У лифта на первом этаже стоял Смерч. Он укал и сжимал кулаки, показывая на дверь. Он явно о чём-то предупреждал!

Мы остановились под козырьком подъезда втроём. Смерч не раздражал, а радовал. Я же знала, что он в душе не такой. Он всё понимает, пусть и молча.

− Тут козырёк горелкой всё жгли и заливали заново цементный пол у входа. Положили доски, но особо одарённый наступил, и остался след, − рассказывала я Сене.

− Надо бы заново залить.

− Так два раза заливали. Но особо одарённые, ты же понимаешь, живут в нашем подъезде.

И, представляете?, тогда у меня даже мысли не возникло, что этот след как то связан с таким же в моей квартире! Совсем не подумала об этом!

− Смотри! Смотри Мальв! Что делается!

И снова солнце! Город снова погрузился в пар. Испарения после дождя были похожи на какие-то космические субстанции, которые отравляют человека и он становится жертвой инопланетян. До бульвара от нашего подъезда было ровно сто двадцать метров под тенью сосен, но я разглядела «газель» на обочине, в неё загрузили столик, в кабину сели эти двое. А женщина испарилась. Вот просто была и не стало на моих глазах.

Газель затарахтела и тронулась с места.

− Видел, Сень? Видел?

− Парит Мальва. Уехали? Ну всё, пошли домой. И вот ещё: как баррикадироваться теперь будешь?

− Пусть. Придумаю что-нибудь.

− И не боишься?

− Пускай меня боятся. – Как всегда днём я настроена решительно.

Тут мне позвонили. И знакомый голос – тех, кто всё собирался и никак не мог доехать, объявил, что сейчас приедет.

− Отдали.

− И столик отдали?

− И столик.

− Как отдали? Почему отдали? Вы же обещали.

Вот тупой, злилась я и отключилась. Я не разговариваю с дебилами, я ему ничего не должна. И так ждала изо дня в день, а он всё откладывал и переносил. Он перезвонил снова. Он был неутешен.

− Почему же объявление висит?

− Только что отдали. Сейчас закрою. А почему вы так расстраиваетесь?

И тут уже нажала на «отбой» не я. Мы переглянулись с Сеней. Я полезла в интернет, чтобы убрать объявление.

− То не забирали, то сразу двое. Хоть бы шоколадку какую, Сень. Или сгущёнку.

− Что ты, Мальва. От столяра-то? Не дождёшься.

− Ну тогда и хорошо, что ты не столяр. − Я задумалась. − А был ли столяр? В кабину сели два мужика. И один из них за руль!

− Не факт. Но странная дама. Комната рядом с прихожей, а она спрашивает, где выход. Другая комната рядом – она снова спрашивает, где… Сама зашла, три шага до комнаты, и дверь же.− Не жалко тебе столик? Видно ценный. За ним охотятся.

− Месяц не забирали. Отлично так охотятся.

− Хороший столик. Старинный. Вдруг в нём драгоценности?

− Мечтать не вредно. Я его сто раз двигала, деревяшка и деревяшка.

Смерч стал грозить и даже махать кулаками перед нами.

− Мальва! Он снова о чём-то предупреждает!

Смерч мычал и не успокоился, пока двери лифта не отделили его от нас. Ясно, что Смерч хотел меня о чём-то предупредить, но я заставила себя успокоиться. Смерч явно злился.

Сеня снова ел свою сгущёнку, и был странно задумчив… Я в это время распечатывала обои. Смотрела в интернете, как разводить клей. Оказалось, что в маленькой комнате, в той, где жила я, обои предполагались какие-то странные. На них были щупальца. Ну они там были художественно оформлены, но от этого щупальце не перестанет быть щупальцем. Я представила, как странные пятерни будет смотреться на стенах и запретила себе об этом думать. Будущие жильцы со странным вкусом оказались… Они вели себя со мной, как с прислугой. И обои выбирали сами, чему я была только рада, пока не разглядела щупальца − просто какие-то костлявые руки. Наверху кухонной перегородки для газовой плиты, после того как снесли антресоли, вывалился кирпич. Пусть, думаю, будет такой кирпич в стиле брутализм. Я в театре одном была (мама шила им костюмы) − там повсюду такие выщербленные стены. Ну театр был такой весь модный, я там чувствовала себя полной дурой, так и не поняла ничего на спектакле, на мой взгляд только костюмы мамины его спасали. Но вот кирпичи эти выщербленные запомнила и название стиля, который с гордостью объяснил задрипанный мужик, смахивающий на бомжа, а потом как-то мама его на канале «Культура» увидела, он оказался известным театральным критиком и самым популярным блогером о театре. И ещё на брутальных стенах такие брутальные фонари-бра торчали, как в сказках Андерсена, тоже под старину, ну или как в фильме про «Буратино» во время песни фонарщиков… Я жильцам рассказала, что такая стена в моде – они как то недоумённо промолчали. А руки костлявые на обоях – это значит нормально…

Сеня наоборот ожил, увидев, какие будут обои. Он развернул рулон по полу в большой комнате. Рядом положил ещё рулон.

− Сейчас чем уродливее тем моднее, норм, Мальва, не парься.

Сеня завернул ручки на окнах так быстро, как метеор, потратил всего часа полтора.

− Наверное сгущёнка это настоящее топливо, Сень. А я ещё жалела, что ты не столяр.

− Местная. Вкусная. Натуральная.

− Приторная, как вы её едите в таких количествах…

− Кто «вы»?

− Ну, парни.

− Так же как ты хлебцами хрустишь целый день.

− Сравнил. Хлебцы – это зерно, отруби, пэ-пэ.

− Поэтому тебя ветром скоро сдувать будет?

− Да ладно. – Я побежала в пустую прихожую, включила весь свет, посмотрелась в зеркало и не узнала себя. На меня смотрела странная девушка. Я точно выросла. Ну так я тянулась столько, когда стены ровняла. И я реально похудела ещё больше, огромные глаза, а под ними такие синяки – никакие тени не нужны. Губы почти синие, малокровные. Волосы грязные и всклокоченные.

− Да уж: пэ-пэ.

− Я бы тебя не узнал, Мальва. Но единственное, что могу сказать в утешение. Это лучше, чем жиробасить.

− А кто-то отжиробасил?

− Судя по тому, что Асколова фото перестала постить вообще, она-то точно поправилась.

− Норм я выгляжу. Просто я изменилась. – Я была в ужасе от самой себя. Но я не хотела показывать это Сене. А то подумает ещё, что я… что можно мной пренебречь. Но в принципе я поняла теперь Кирю. Я-то та-другая, в Адгезии, была реально я-прежней. А я-сегодняшняя совсем не то, что-то странное и всклокоченное.

Но ничего. Остались обои, и стены покрасить на кухне над плиткой. Ну и потолок тоже покрасить. Ерунда.

− Если не считать, что ты обои ни разу не клеила, − отозвался Сеня.

− Что Сень? Я разве вслух думала?

− Ты о чём? И как всегда перебиваешь, в этом ты неизменна. Я говорю: если не считать, что ты обои ни разу не клеила, то в сроки вполне укладываешься, если рассчитывать по трудодням.

− Ну ок.

Странно, думала я, Сеня откликается на мои внутренние реплики прям как адгезийцы. Уж не настоящий ли он? Не шутка ли он адгезийцев? – второй раз за день я стала Сеню подозревать. И ручки так быстро в окна ввернул, а там ведь вообще нереально было рамы соединить – я как ни старалась, у меня не выходило… Адгезийцы любят шутковать. Да уж: то Сеня не помнит ничего, то вдруг вспоминает, откликается на мои думы… И не разберёшь. Ну нет. Гуляла я точно с Сеней, у пруда-то. А может тоже нет? А может и девочки у Каменного пруда не было? Ну всё. Паранойя, добро пожаловать в гости!

Глава четвёртая. Вечер с тряпками

Сеня собирался домой, он всё-таки советовал мне лёгкие баррикады у двери. Я повернула замок, подтащила стол, лёгкий складной, который забраковала странная гостья, поставила его на попа, ножками к двери. Чтобы если вдруг кто-то, то прям на ножки наткнулся, а потом бы уже, тыкнувшись наотмашь, рухнул вперёд. Даже хорошо, что этот лёгкий стол, покусанный и покарябанный по углам кошаками, остался у меня. Он складывался в узенький: части столешницы, как крылья умирающей птицы, висели по бокам. Мне он и дома такой пригодится, думала я. Приедет папа – разложим стол и посидим втроём. Наблюдая покусанные края стола, я вспомнила о рисунках на откосах окон, которые давно замазала. Теперь-то я понимала, что дети рисовали не пауков, а этих сущностей – чпол − колючие летающие комочки. Интересно: ножниц, наверное, не видели, ножницы – мой персональный кошмар, а может детям нравится то, что поживее, что пляшет в воздухе? Это только тролль мне втирал, что чполы – сгустки обид на меня. Я подумала: почему я не видела в детстве эти летающие комочки? А может… может потому что я обитала в соседней комнате. А может… Адгезии тогда не существовало? А как же тролль? Я его видела же тогда, в первом детском кошмаре.

− Добрый вечер, дорогие адгезийцы, слушатели безначального радио. Напоминаем для неверующих. Адгезия была всегда. Но случается трансформация. Такое слово. Что-то от транса, что-то от информации. А по-простому, для необразованных если: транс хочет проинформировать…

Ну вот накаркала, − я плюхнулась на диван. Интересно, какие билеты сегодня будут разыгрываться. На тот свет?

− Ну что вы заладили: тот свет, этот свет. Свет один, дорогие адгезийцы и примкнувшие к ним сочувствующие. Свет в конце тоннеля. Все мы в ожидании этого света, так сказать перемещатели-отомщители. Ну это мы отомщители, а вы перемещители, то есть перемщители.

Адгезийское радио в своём репертуаре. Обидевшись, я пошла в прихожую за сумкой с продуктами. Дальше двинулась на балкон, делая вид, что укладываю что-то в холодильник.

− Новое блюдо. Хлебцы из холодильника!

− Сам ты из холодильника, тоннель недоделанный. Я холодец клала. Сеня холодец купил.

− Новое блюдо. Холодец, который и стоял в холодосе, снова поставлен в холодос нетронутым! Нетронутым – ключевое слово!

Всё он со своими грязными намёками. Вроде холодец уже был в холодильнике. Этот ведущий – самый противный, ведущий- хулиган. У него голос не спокойный, не загробный, не убаюкивающий, а дерзкий. Я специально долго копалась на балконе, переодеваясь на ночь в пижамку, надеялась, что приколист уйдёт из эфира. Но он хохмил и хохмил. Я его не любила и выключала радио, он как правило послушно отключился, не то что тот другой, заупокойный. Но сегодня, видимо был не мой день, то есть вечер: хохмач ещё пуще разошёлся. Звонили и рассказывали истории одна страшнее другой. Кого в молодости парень беременную бросил и через год умер, кого оговорили так, и слили какие-то долги, а лжесвидетеля через время инсульт шарахнул. Позвонил вдруг мужчина и рассказал, что он всего-то непреднамеренно обманул друга, какое-то дело они хотели провернуть и не получилось, друг уже год приходит к нему каждую ночь. Садится на стул и сидит…

Я просто ушла из комнаты, надо было настелить черновое покрытие под обои, завтра на них можно будет разложить настоящие обои, развести клей, чтобы не пачкать паркет.

− Вообще-то – прокричало радио. – Надо разрезать обои на весу, подгоняя рисунок прямо на стене.

Без тебя знаю, подумала я.

Этот ведущий − настырный, вечно лез не в свои дела. Там же люди историями делятся, а он тут со мной…

− Я вечно лезу, на то мы и вечные. Не с тобой, а со всеми. Одна, что ли, обои клеишь.

− Одна – ответила я. Обычно я спорила молча, я давно привыкла что адгезийцы читают мысли. Говорить вообще необязательно, только силы тратить и вызывать подозрение, если вдруг тебя кто-то слышит из соседей. Но сверху и снизу по-прежнему была гробовая тишина весь месяц. Только сверху иногда утром, когда я вставала, кто-то привычно раскладывали тахту и, кажется, не подозревал о происходящем этажом ниже.

Управившись со всей суетой и делами, я включила стиралку − постирать половые тряпки.

Тряпок у меня в квартире лежало пять. Детские штаны – между кухней и коридором. Они тяжёлые из хлопка, поэтому хорошо впитывают, на кухне самое грязное место, на кухне ж больше всего работы. Дальше слева на кухне дверь – там выход на балкон. Там тоже тряпка. Эту я привезла из дома, свою рваную футболку. Дальше идём по балкону – два шага и снова налево дверь – это вход в комнату с диванчиком. Там я положила белую толстовку с оранжевыми пятнами на пузе от фломика или от ушных каплей рыжего цвета. Штаны, наверное, ребёнку бывших жильцов стали малы, а толстовка грязная. Толстовка была полусинтетическая, такая тяжёлая. Для тряпки не очень хорошо, тряпка должна впитывать. Но зато толстовка долго не сохла и не гнила – ценно, когда с грязного балкона да в чистую комнату. У двери из комнаты в комнату лежало платье типа «Манька по утру встала похмелиться». Это платье или халат явно забыли, убегая впопыхах. Сначала хотела выкинуть. А потом думаю – хорошая тряпка. Истопчу особенно усердно, представляя, что давлю хозяйку халата ( я об этом писала в начале). Ну и выход из квартиры, тряпка, которая так мешала нам с Сеней вытаскивать стеллаж, путаясь под ногами. Тут я положила наволочку которую привезла из дома. Постельное бельё стало ветшать. Мы с мамой отдали его мужу тёти Светы, ему постоянно нужны были тряпки для работ, он же стеклил балконы и совал эти тряпки в щели. Но одна наволочка с мишками, буквами и сосками забилась под батарею, была найдена мной перед самым отъездом и привезена сюда. Обычно-то наволочки живут дольше пододеяльников и особенно простыней, так что она радовала меня воспоминаниями о детстве. Она быстро сохла, и хорошо подошвы отчищала. Удивительный материал, тонкий хлопок, но не ситец, а сатин…

Пусть стираются тряпки, я привыкла к ежедневному прогону машинки. Звук машинки успокаивал, кажется, что ты не один, что такая машина тебя в обиду не даст… Я с облегчением плюхнулась на диван. Я листала вздутую от воды и высохшую книгу по ремонту и думала о том, в какой момент промокла моя книга и не верила, что дожила до обоев. Завтра утром первым делом по новой замажу всю эту выщербленную отколупленную стену на кухне. Пусть сохнет, пока я обои буду клеить. Вроде бы наступает жара. И хорошо, что больше не слышно хулиганистого ведущего, объявляющего, что кинотеатры откроют, и спортзалы тоже за неделю до того, как их открыли на самом деле.

− Если вам что- то не нравится, необязательно критиковать. Наши слушатели маломобильны, много пожилых людей, не выходящих из квартир и своих домиков на садоводческих товариществах типа СНТ. Они погружены в свои мысли и ничего зазорного нет, в том, чтобы напомнить о том, что всё открылось, в смысле кино и спортивных сооружений, заранее, – радио явно увеличило само себе звук и всё это при выключенной сети!

− Да! Мы «Спидола№ на батарейках «крона».

Какая саламандра в короне? Что он несёт?

− Спидола… Всё это было так давно, что для наших слушателей семь дней – так: туман, испарения… Неужели кто-то верит, что маломобильные граждане двинут свои болезные ноги в спортивные залы?

Что он несёт? У ведущего-намба-ту проблемы с логикой! А если маломобильный гражданин в киношку бы двинул свои ходунки, то чтобы его ждало за семь дней до?

− Некоторые язвенники, то есть язвители, то есть съязвители, кажется забыли, как пугались попадая к нам в Адгезию, встречаясь с собой-намба-ту. Напомнить?

− Да напомни, съязвитель, рискни здоровьем, которого у тебя давно нет.

− Здоровья у меня нет, что верно, то верно. Оно мне просто без надобности. А напомнить – так, пожалуйста.

Верите: я не знаю, что меня потянуло, так ответить. Ну попривычке что ли, не знаю. Ещё и вслух. В принципе, что вслух-что про себя, они всё слышат.

Не знаю, почему, но последнее время возникла уверенность. Я бросала теперь вызов странной стране, в которой Зина отправлена на оцинковку, есть барон, а значит, наверное, и дух моей бабушки − на большее я не смела надеется. Я боялась только саму себя, ту, которая увела у меня Кирю, прошла с Кириллом практически сквозь стену − ушла в туман как сегодняшняя жена столяра.

Настала без преувеличения гробовая тишина. У меня защипало в носу. Такое случалось в бассейне часто. Вода бежит через нос куда-то в лоб. Ломит и лоб, и глаз, щипит носоглотку… Но воды, простите, не было! Я не помню, в какой момент машинка перестала работать. Я успела подумать: неужели машинка сломалась − плюс одна проблема. Я ждала и тряслась от страха. Ну хоть бы буквы какие вспыхнули, что ли. подсказали. И буквы вспыхнули с какой-то непонятной белибердой. «Мы в пути!» − написали они.

От испуга я закрыла лицо руками. Посидела так, собравшись с силами, рывком убрала руки, открыла глаза. Представьте себе. Передо мной подвисали, как в фильме про человека-невидимку: детские штаны, платье-халат, моя футболка светящая дырами, белая толстовка с рыжими пятнами на пузе и… детская наволочка. Все были надуты, как будто напялили на толстый манекен или натянули на чемодан – последнее больше относилось к наволочке…

Я уставилась на этих… Вот ещё: боятся разных неодушевлённых, мёртвую даже не природу, а вещи.

− Да мы важные! – Понятно вещи не могли говорить, отвечал кто-то другой.

− Мы очень важные! – ещё голос пониже и похрипастее.

Ко мне ехали мои пылесосы! Два пылесоса, старый и новый. Они размахивали шлангами-хоботами и кивали наконечниками. Они были похожи на слонов, которых несчастный учёный из всем известного фильма скрестил с компьютерным кодом.

− Цирк отменяется. Дайте выспаться.

− Выспишься, выспишься. Успеется!

Что-то порхало надо мной. Я подняла глаза – может, думаю, гигантская чпола? Но нет, всего лишь пузатый холщовый мешок, из каких нам с мамой отсыпали картошку в Москве. Мешок набросили на меня, как в фильме про глупого Буратино. Завязали где-то в ногах, потащили. Несмотря на то, что я ехала в мешке, я видела всё, что происходит. Мы спустились в лифте, причём по тамбуру я ехала, ничего не лщущая, а вот до лифта меня волокли прямо по ступенькам и я билась больно. Меня хотели покалечить, но я сгруппировалась, вспомнив первые бабушкины уроки, и всё равно подпрыгивала как пустая почти невесомая пивная банка. В лифте на табло чернела единственная кнопка с надписью «Адгезия» и стрелкой вниз. Мы вышли из подъезда, меня тащили от подъезда к бульвару. Пустынно. Машин нет. Я не сомневалась, что там уже ждёт «газель». Меня закинули в кузов мои давнишние знакомые, собачники. Я ехала в кузове, подпрыгивая на ухабах, катаясь на поворотах-виражах и вспоминала любимый мультик, как мальчика увезли на карете. Я не боялась, ну почти. Я знала: приколы у них такие. После того, как Зина резала мне руки, я не боялась адгезийцев – шрамы-то на руках затянулись на глазах. Это просто квест. Я несколько раз проходила квесты на днюхах. Да я один раз сама напугала аниматора в странном костюме; он убежал от меня, чтобы я его не затоптала, а он должен был типа катиться на меня и за ноги хватать, типа он слизь… Что-то ударило меня по голове. Я боялась не самих адгезийцев, но пробуждения и воспоминаний, до меня уже дошло, почему именно тряпки, я ж смышленая дева…

Я очнулась в комнате, точнее – на веранде с навесом. Нет, всё-таки в комнате. Моя пижамка была черна. Наверное, и лицо.

− И лицо твоё толерантное. Мешок грязнючий, – пискнули детские штаны.

− А где ваши друзья-пылесосы? – спросила я у команды своих глупых тряпок?

− Не друзья. Они помощники-мешалки, − пищали детские штаны. Остальные тряпки просто плавали по воздуху – парили как приведения.

Я села на пол и посмотрела на навес или потолок. Он именно что висел в невесомости. Ничего – ни подпорок, ни распорок, ни колонн, хотя бы одной завалящей. Потолок просто висит. Заметно, что массивный.

− Не обвалиться? – косилась я наверх, и тут же стала раздражаться: у кого я спрашиваю, у тряпок?

− Абсолютно нет. – Передо мной за столиком, который, как вы уже догадались, мы с Сеней сегодня отдали, сидел его-величество-пылесос собственной персоной. Второй пылесос, маленький, сидел у столика. На чём сидел пылесос, я не знаю, но он именно что сидел, свесив немного хобот и опираясь на одну из насадок, хобот делал петлю и возвышался над столиком с насадкой-щёткой на хоботе.

− Значит, столик привезли вам?

− Я не знаю, что привезли, а что нет. Я этим не интересуюсь, − пылесос, тот который большой и видно главный, погрозил щёткой.

И тряпки, выстроившись в шеренгу пропищали :

− Мы не знаем. Мы ничего не знаем!

Прям, как девочки в лагере, когда пропала Надя, сестра Марины.

– Мне дали – я взял.

То же повторили и тряпки.

− Извините, что не соблюдаю субординацию, по всей видимости гостья запамятовала, что в Адгезии все комнаты – неудачные проекты студентов, – сказал маленький пылесос и подобострастно вытянул новую крючковатую насадку-загогулину, именно, что насадку от слова «нос». Как он так быстро «переобулся»?, подумалось мне.

− Ну как же, как же. Помню. Не пропадать же добру, − отозвалась я.

− Хватит размазывать грязь! – рявкнул пылесос-начальник. Пылесос-функционер, пылесос-чиновник. И правда дотронулась до лица ребром ладони и явно зря. Ладонь стала чёрной. Значит, в мешке была сажа, как во всех на свете детских сказках…

− Ну как-то… – Я всё опасливее смотрела на потолок, всё больше убеждаясь: это не навес, а именно потолок. Он всё висел, висел над стенами, не ложился на них.

− Студент забыл поставить несущие колонны, – объяснил маленький пылесос.

− Но извините, штудэнт, и не несущие забыл, − вышла вперёд тряпка-наволочка. Наверное, она тут была самая умная, недаром у нас с мамой жила.

− Всё забыл студент, – согласился главный пылесос. – Но, если не придираться, так вполне оригинально. Нет уродливых лестниц, по которым не спуститься-не подняться. Нам это не так важно, а вот теням…

− Что значит теням? − я всё сидела на полу, меня как будто приклеили. Пол ледяной, я нервничала. Много раз в холодном бассейне я зарабатывала цистит или боли в почках. У Сени, например, киста почки, крупная такая, 9 мм. Врач сказал: не из-за холодного бассейна. Но Сеня уверен, что именно от него, откуда ж ещё? Я терпела анестезию попы. Я ждала, что же будет. Ни разу путешествие в Адгезию не закончилось ничем хорошим, насколько сегодня будет хуже, чем в предыдущий раз…

− Для теней неважны потолки, но лестницы – это необходимость! – раздражённо вякнуло платье-халат.

− Тебя не спрашивают, заткнись, − сказала наволочка, подпрыгнула и втемяшилась в платье-халат.

− Значит, значит – промямлила толстовка, она именно что мямлила, говорила невнятно, неразборчиво. – Тени это… это…

− Общее понятие, − сказал пылесос-начальник, а маленький пылесос завизжал:

− Ты больше месяца живёшь здесь, а так ничего и не поняла! Мальва, Мальва! Как я разочарован, как разочарован…

− А ты и месяц не живёшь

− Нет! Сегодня месяц тут. По тырнетам наскребён, и на сайте найдён, в распродаже куплён, и на кухне пригожон. И знаю побольше твоего-то.

− Поэт не иначе, − сказал пылесос-начальник. Он всё больше походил на чиновника из нашего бассейна, тот появлялся на награждения, приходил всегда на первое награждение, поэтому первая часть сорев всегда была не долга − чтобы чиновник выступил на открытии, а после наградил. Затем уже соревнования продолжались без суеты и долго. Все ждали второго награждения часа два. Ну а кто не ждал, тому на следующий день медальки вручали. Это ж домашние соревы, все всё понимают…

− Я грязесбор-пылесбор, в интернете найдён… − бубнил пылесосишко.

− Всё. Хватит. – Мотнул хоботом-рукой пылесос. Ну, любимые наши тряпки, докладывайте, как вам поживается у девочки Мальвины?

− Плохо, – сказали детские штаны. – Всё время в грязюке.

− Я, я всё синее, – заныло платье.

− В смысле? – возмутилась я. – Где ты синее?

− Я побито, я избито, я в синяках, жестокое обращение, удержание в неволе, статей ни счесть… − и платье разрыдалось так, как рыдала я, когда здесь в Адгезии от меня ушёл Кирилл. Платье явно дразнилось.

− Сразу видно, что из семьи мошенников, − разозлилась я. – Угрожать умеешь, вот и всё, что можешь.

− И мне несладко. Лежишь на балконе − высохнуть не судьба, лежишь и тоже ноги дерут особенно тот, бабку которого оцинковали навечно. А я бел, бел как снег, когда-то был так чист и бел, но жизнь прожил и почернел.

Я молчала. Значит, внук Зины приходил, когда меня нет. Вот тряпка-то подтверждает.

− Да вы с ума сошли права качать. Вы же тряпки. Я бы могла вас на помойку выкинуть, особенно тебя, − сказала я толстовке. Я не собиралась теряться больше в Адгезии. Я знала: теряйся-не теряйся, они сделают всё, что хотят и отпустят.

− Вообще не отпустим, − заявил пылесос в очках (да-да! начальник надел очки и стал копией нашего чиновника из бассейна, ну условной конечно копией, даже и не копией совсем, но сходство явно просматривалось) – мы теперь будем тебя пинать-шпынять до утра, пока ты не… Что она должна? − обратился он к маленькому пылесосу.

− Она должна внимательно прочитать бабушкино письмо. Бабушка же всё написала, она ж не знала, что Мальва без неё перестанет справляться.

− А по-моему, − чиновник встал из-за стола, покатился, мокнул щётку-насадку в ведро с краской и стал водить по стенам. Я только сейчас обратила внимание, как красиво расписаны стены, реалистично, поэтому мне и показалось сначала, что я на веранде, а не в комнате – на всех в мире детсадовских верандах расписаны стены и не граффити.

− Ну что, девочки, объясним тут, кто главный?

− Вытирать, вытирать о тебя ноги! – одержимо заявила моя же футболка. – Вытирать!

− Ты дырявая старая дура, надо было тебя выкинуть ещё дома, − огрызнулась я.

− А дома, думаешь, Адгезии нет? Ха-ха! – хохотала моя футболка.

− Я бы тебя нашла, я бы выползла к тебе из гроба! – шипел платье-халат.

− Да кто тебя в гроб-то положит, чувырла? Да кто тебе на гроб тратиться станет, ушлёпина? – взбесилась я.

Платье зашипело в ответ, но я ответила:

− Выкину тебя, зря не выбросила сразу. Из-за волокна пожалела.

− Ну почему, почему если ты из поливинилхлорида с лавсаном ты никому не нужен? – толстовка чуть не плакала.

− Но я тебя не выкинула же. Нормальный ты, не ной, − я стала успокаивать грязную тряпку. – Хочешь, я тебя отстираю с отбеливанием?

− А разве можно отбелиться, если засерел? – с надеждой взмолилась тряпка и встала передо мной на «колени», воздев в мольбе руки-рукава. без тебя работы много.

Но толстовку оттолкнула моя футболка:

− Ха! Я-то может и дура, и чувырла. А тряпка − ты, а не я, ты, а не я. Ты ползаешь весь месяц, дыры на коленях протёрла.

− Всё даже не хочу отвечать. Я ещё тебя любила, когда-то ты была моей самой любимой футболкой. Была футболка – выродилась в идиотку.

Ну где это видано: родная футболка − предательница?

Футболка обиделась, отвернулась и встала ко мне дыркой на спине.

− Да ты посмотри на себя. Уборщица − самое подходящее место для тебя. – смеялась наволочка.

− Так она и собирается в клинеры, – хихикали детские штаны

− Чем плох клинер? – улыбнулась я, ну не буду же я с ребёнком ругаться. – Пока маленькие все искатели, а вырастают, вот вам и дырища где-нибудь в душе.

− Нормальные девушки душатся, причёсываются, макияжик, там, цветут и пахнут, – сказало платье-халат, вальсируя, − а ты…

− Ну во всяком случае…

− В любом случае тряпка здесь среди нас одна – ты. Посмотри на себя. Ты просто чушка. – Подытожила наволочка. – Глупая чушка.

− Она ещё пыль собирает вместо меня, − махнул носадкой маленький пылесос. – Ну не глупость? Ты даже в своей квартире ничего не нашла! Ты не искатель, ты не клинер, ты оборзевшая никто!

− Грязь и приклеенные жвачки отдираешь, красишь по новой потолки. Жильцы давили комаров, а ты потолки за ними перекрашиваешь. Да ещё так убого, так долго, − снова стала «нападать» футболка.

− Ну да, конечно, − обиделась я, − лучше ничего не делать и понукать тех, кто что-то делает. Самое удивительное, что я по серьёзке с ними спорила и расстраивалась.

В принципе, я привыкла к таким претензиям. Многие мамины заказчики были высокомерны. Да ради бога. Лишь бы деньги платили. Мы не гордые. Мама считала, что самое сложное – это что-то придумать. Эти люди, точь-в-точь как и эти тряпки, строили из себя, потому что сделать и придумать ничего не могут. Но иногда попадались милые заказчики. Так эти люди восхищались мамой. А для лакеев нет авторитетов − мама всегда так говорила. Вот они, тряпки, лакеи. Они же просто тряпки, а туда же – унижать.

− Мы – прислужники?! – возмутились хором тряпки. – Мы помогаем тебе, совсем уже? Мы с тобой. Мы за тебя. Мы тряпка за тряпку и все за одного!

− Киря-то твой сбежал от уборщицы, − вставило шпильку платье-халат.

− А тебя я просто выброшу в мусор. Я уже сказала.

− Это ты меня выбросишь ха-ха? Да ты сама там валялась, подняться не могла, тебя шваброй знатно попинали. Ты и сама – швабра, швабра, швабра! – Платье вальсировало и подпрыгивало, торжествуя, ну глупое создание, чего с него взять.

Какие-то детские разборки. Не тряпки, а идиоты, не пылесосы, а дебилы. Правда, пылесосы замолчали и молчали как-то странно: один – грустно, другой, главный, – тяжело. Он поднялся из-за стола, хобот с насадкой-шваброй стал биться над моей головой:

− Пора менять пылесборники!

− Это ты мне? Я не собираюсь пока. – Я решила не потакать, сопротивляться глупостям вещей. Да я недавно меняла пылесосные мешки, когда наступит время, лампочка ж замигает.

− Тебя не спрашивают, собираешься ты или нет. Тебе приказывают. Вещь падает. Ей надо помочь упасть. Тебе это под силу.

− А тебе нет? – Ну конечно я понимала, что пылесос сам себе мешок не сменит, если только Адгезия не захочет.

− Да! – запищал пронзительно маленький пылесос так, что у меня стрельнуло в ухе. – Мне нет! То есть… мне всё под силу… − сказал он другим совершенно голосом, и я почувствовала, что это никакой не пылесос, а всё тот же челик: электрик, тролль и так далее….

− Всё достали. У меня голова от ваших мешков распухла! И пол ледяной, – сказала я, обращаясь к маленькому пылесосу. − Я сейчас почки застужу! – заорала я, они меня довели.

И конечно же потолок не заставил себя ждать. Он рухнул на всех нас.

Я очнулась снова в мешке. Я видела со стороны: танцуют тряпки. А пылесос катается и размахивает торжествующе хоботом. Маленький пылесос и наволочка стояли в стороне и что-то нервно обсуждали. Я получила удар по лбу. Передо мной что-то вспыхнуло, и я очнулась. Я лежала голая на полу. Видно я свалилась с дивана. Радио бормотала баюкающим голосом. Настольная лампа горела как вторая луна. Ого, у меня теперь своя луна в комнате, подумала я, загорается, когда ей надо. Ежедневно полная луна, не надо ждать полнолуния. Мысли путались. Где же пижама, где?! Машинка запикала, сигналя: стирка закончилась. Я обернула плед вокруг себя, заправила край под мышкой, покралась к машинке. Я достала из неё тряпки и… пижаму! Этого не может быть!

− Может быть. Ещё как может. А ещё бывает, что одежда разгуливает сама по себе.

Я прокралась в коридор, включила и там свет: из зеркала на меня смотрело чумазое лицо, надо умыться.

− Оцинковка в Адгезии прошла как всегда на высшем уровне. Четыре тысячи градусов, полный цикл, долговечный закал. Всегда найдётся много людей, скорее даже полулюдей-полуваранов, или совсем уж игуан о двух ногах, много хвостатых существ подтолкнут человека к падению с большим удовольствием…– бормотало радио, пока я развешивала на балконе тряпки и пижаму. В конце концов, тряпки не виноваты, что попали в Адгезию, пусть и дальше лежат в проёмах. Пришлось вместо пижамы взять футболку и трусы. Эти трусы шила мама кому-то. Но заказчику они оказались малы, такие шорты-парашюты. Но мягкие. Вот тебе и любимая пижамка… Не надену её больше никогда. Я похрустела хлебцем, успокоилась и легла на диван.

Напоминание 8. Дёма и «тряпки»

Пока лежала, вспомнилось под бормотограф-радио… Мы… Нет, не в лагере… в нашем бассейне. Я плаваю третий год, но уже чемпионка водокачки и очень горда. В мае стали известны фамилии тех, кого отсеют. От нашего тренера сами все уходили, а вот Ольга Алексеевна считалась лучшим детским тренером. Ей дарили цветы, поздравляли с праздниками. У неё была, что называется, команда. На соревнованиях у Ольги Алексеевны все болели за всех. Стояли у ванны бассейна и кричали тому, кто плывёт. Ольга Алексеевна хорошо учила. Муж её работал в дружественном соседнем бассейне. У Ольги с мужем не было детей. Ольга Алексеевна жила своими группами. По выходным они ездили в длинный олимпийский бассейн, а ещё катались на коньках зимой, а летом устраивали однодневные походы с нагрузками и бегом по холмам на Троицкой лыжне – это сорок минут без пробок по Калужскому шоссе, там лыжный серпантин летом превращается в горный бег. В общем, группа постоянно была с тренером и под его присмотром. Я наверное одна была рада, что я не у Ольги Алексеевны – у её детей была лучшая техника, она умела учить, не то что наш лысый тренер. Ну да: всех надо заставлять заниматься, все исключительно друг перед другом стараются не упасть в грязь лицом, а наедине с самим собой палец о палец не ударят, не умеют себя заставлять, им нужен кнут. Я могла заниматься сама и дома. Я могла заставлять себя сама, просто заставлять, мне не нужно было единоборство на тренях, я убивалась и без спарринга. Дети из группы Ольги бились со мной на соревах, им тоже на руку, что кто-то сильный их враг. Я, Улыбина и Алиса-водомерка были мишенью группы Ольги. Понятно, что у престижного тренера лучшие дети. Те же Лобановы, например… повторюсь: я никогда не жалела, что не у Ольги: не надо никуда тащиться в выходные, поддерживать этот грёбаный командный дух, мне и так лицемерия хватало, вот ещё: стоять и подбадривать других, когда сам после дистанции с ног валишься… Поддерживать своих соперников, дружить напоказ я могла и сама, без Ольги, меня этому учить не надо… Часто, с самого детства, по воскресениям мы с Сеней катались на лыжах, и ехать никуда не надо и посоревноваться вполне себе можно друг с другом. Рюкзачила как правило я. Особенно нам нравилось кататься после снегопада и ветра. Деревья в лесопарке стояли с такими странными шапками. Казалось, что это змеи и удавы улеглись на ветки. Сеня всегда меня этими змеями пугал. Он первый и обращал на это внимание, он же знал, как я боюсь и змей, и червяков…

Это предыстория. До меня дошли слухи, что одного лошка Ольга Алексеевна выгоняет, ну, отчисляет. Он не выполнил второй взрослый. Звали лоха Дёма. Но оказалось что его мамка просто сумасшедшая. Она юрист, работала в какой-то конторе, а тётя Дёмы тренирует в «Труде» крутых пловцов, она воспитала двух олимпийских чемпионов. Сумасшедшая мамка Дёмы пошла к директору спортшколы, к чиновнику, который приходил на соревы понаграждать, она записалась к нему на приём, потому что он был ещё вдобавок какой-то депутат. И наговорила про Ольгу Алексеевну много всего. Основная претензия: почему она узнаёт не от тренера об отчислении, а ей, там, сказали злорадствующие мамаши, мама Пузыря, та которая с пяти лет его по соревам возила и била ремнём. Вот она рассказала. Ну и о подарках мама Дёмы выразилась в кабинете, и что они на сумму больше трёх тысяч рублей – а это по закону уже взятка, поэтому моя мама всегда переводила тренеру на эн гэ и на днюху по два ка. Упомянула мамка-псих-ля-ля и о Болгарии, в которую Ольга Алексеевна возила свои группы, и я туда ездила тоже. Ну, вроде как предпочтительнее бы не за границей лагеря, лучше в Алушту или Судак с Туапсе. Киргизия – тоже можно, а Болгария почему-то нежелательна…

Сейчас, после случая с Ольгой Алексеевной, в правила спортшколы внесли изменения и прописали, что отчисляют, если не выполнен разряд. Раньше просто просили уходить, но просто в личной беседе, а теперь это узаконили. А тогда Ольгу Алексеевну наказали. Наш лысый тренер стал кричать на родительском собрании, что если кто пожалуется на него, он всё равно отчислит, что ему разные мамы-юристы не указ. Но бассейн реально пострадал от жалобы. Ольгу Алексеевну перевели на абонемент, так у неё дети на абонементе стали плавать быстрее многих наших… А Дёму не выгнали, а перевели к нам с испытательным сроком – к нам всех отстойных переводили, которые никому не нужны, потому что наш тренер так себя зарекомендовал. Ну и понятно я Дёму сразу возненавидела. Мне так жалко было Ольгу Алексеевну! Всю душу вкладывать в детей (не в родных, а в чужих!), учить их поворотам, стартикам, тактике, и огрести от скандалистов, которые не могут перенести, что их данные в плавании – ноль. Лобановы рассказывали, что мама Дёмы всегда была самая преданная мамаша, смотрела в рот Ольге Алексеевне, подобострастно кивала, и вот вставила нож в спину.

Тут надо сделать отступление. Дело в том, что слабаки и хлюпики как правило сами покидают секцию и даже сильные уходят, начинают говорить, что у них учёба, языки или ещё что-то, и сливаются сами, никто не говорит: нас отчислили, мы тупо не выполнили разряд. Вот был у нас Боб, он проигрывал, там, одному сильному. То есть, сначала они были оба лидерами. Но многие ж родители, как и моя мама, и папа Арсентия, арендуют дорожку в другом бассейне дополнительно. А у Боба маме не до того – они бедные, так мама его ещё второго родила – несчастный Боб! И Боб не пережил, когда стал проигрывать, и ушёл. Ну дурень гордый – стал строить недовольные презрительные рожи как все проигравшие. Но люди реально очень тяжело переживают, что они слабее, я их не осуждаю – чтобы достойно проиграть сил нужно намного больше, чем достойно выиграть, душевных, понятно, сил. Я всегда спокойно относилась к проигрышу. Именно поэтому часто выигрывала. А Боб переживал даже из-за проигрыша на трене. Всё, что происходит в стенах бассейна, исчезает, как только люди из него выходят. Есть же другая жизнь, нормальная, с жрачкой, ютубом и прочими соцсетями, куча жиробасов и дрыщей ходит по улицам и считает себя неотразимыми. Вот Боб решил, что лучше быть лучшим среди жиробасов, чем середняком у нас. Это его право. Пусть звездит среди балласта… И вот к чему это я всё. Уходил народ молча. И если мамашки слили инфу от тренера, то это случайность просто. А может Ольга Алексеевна сама хотела избежать неприятного разговора, надеялась, что мама Пузыря донесёт, а мама Дёмы услышит, что их хотят выгнать и заберёт сына или переведётся на абонемент − я не знаю. Никто не думал, что она так станет воевать за сына. Ну что тут воевать, если не дано? Он не тянул нагрузки и скорости! Просто не тянул!

Дёму все наши ненавидели. Мы были младше на два года, а он не тянул наши трени. Он старался изо всех сил, выезжал на хорошей технике. Но он не тянул по физике. Он был не высок, плотен. Он злился, огрызался, дрался, и со мной в том числе, а уж с пацанами в душевых постоянно шли бои. Но это путь в никуда. Он выдыхался ещё и морально от постоянной борьбы и унижений. Над ним не подшучивал только Сеня, он-то понимал, что Демьяна подставила мать, как и Сеню отец. Но если Сеня был из перспективных, его травили по привычке, да и видели в нём будущего соперника, то Дёма был слабак и ещё с тупой мамашей, прошаренной в юриспруденции и крючкотворчестве. Мать у Демьяна реально была странная. Если его обижали, она сразу строчила тренеру целое сочинение, но у нас такой тренер, он дзен, ну сделает замечание спокойно: отстаньте от Дёмы, а стотыщ букв от сумасшедшей родительницы даже не читает. После очередной «телеги» на нас тренеру мы договаривались Дёму игнорить − от этого он расстраивался ещё больше, Сеня говорил, что под душем Дёма беззвучно ревел – под душем часто ревут, и Бобо тоже ревел, и я, когда мастера не выполнила… Душ – идеальное место для рёв-коров.

В предбаннике бассейна стояла коробка с забытыми вещами. И вот я как-то забыла полотенце, и решила покопаться в бесхозных вещах, ну мало ли. Понятно, полотенца не оказалась – уборщицы в бассейне тащили всё годное – у них же у всех внуки тоже занимались, но я нашла крутую толстовку Дёмы. Она растянутая вширь, уборщицам не приглянулась. Я дала толстовку нашим парням, а они накинули её на Дёму в раздевалке. Сначала, понятно, подразнили – запихнули за шкафчики и заставили за ней лезть, и попинали его ногами. Ну слегка так, просто пошутили. Это было в феврале. Потом Дёма вдруг опять вещь потерял. И тоже случайно кто-то из наших эту вещь узнал в ящике, когда искал своё. Не помню, вроде бы штаны, а может джинсы. Ну и там отхлестали его этими штанами либо джинсами знатно в раздевалке-то. У нас вообще в раздевалке любят «морковками» (мокрыми полотенцами) помахать, завязав их узлом – бои такие без правил. Дёма молчал − маме не сказал. А весной мама Дёмы тренеру пишет, что Дёма в больнице, у него случился приступ эпилепсии. Ну, наши все рады. Я полезла в интернет, прочитала: эпилепсия может развиться от перегруза в подростковом возрасте. А перегружался Дёма страшно, он буквально мучил себя. Только на игровых офпэшках по осени он кайфовал. Он прилично играл в футбол. Может футбол − это было его, а не плавание, но когда твоя тётка воспитала двух олимпийских чемпионов, кто ж позволит идти не в плавание… Он же должен был потом перейти в «Труд», к тёте – так мама за него решила. В общем, Демьян и после больницы снова у нас появился. Из жалости тренер разрешил ему плавать до мая, но не соревноваться. Все уже не могли дождаться лета, чтобы он перестал ходить. Тренер запретил Дёму обгонять на дорожке, дотрагиваться, пинать под водой ногами-руками – даже случайно: мало ли что. Тренер так и сказал: не вздумайте приближаться. И Дёма плавал в изоляции, нарушал привычный ритм трень, но все быстро перестроились – подныривали под ним и долго тянули – он притормаживал, и мы выныривали впереди – оригинальное такое упражнение на гипоксию.

Как-то я шла по бортику и толкнула его плечом, специально толкнула, но вроде как случайно задела. Он на меня накинулся, даже ударил.

− Ты не парень, а тряпка, − сказала я ему и пихнула его со всей дури в воду – прободала головой. Ну псих, он за этот год просто все нервы себе вымотал, да и всем вокруг. Он вылез, подтянулся на подкаченных за год руках и хотел схватить меня за ногу. Но я ногу отдёрнула а миг раньше, и так напряглась вся, подготовилась к удару и… устояла, почти устояла. Плюхнулась тоже в воду, но не сразу.

−Думаешь крутая, да? – сказал он.

А ему говорю:

− Хорошо бы тебя сейчас тут шарахнуло прям на бортике, ты бы покорчился, пена изо рта и помер бы, ха-ха. – Я так пошутила.

Так и сказала: «ха-ха». Он просто побелел от злости или обиды. Ну мать его на следующий день снова строчить претензии тренеру. Но пожаловаться она теперь никому не может, ей же просто из-за доброты, из жалости разрешили ребёнку плавать до лета, потому что у нас бассейн и для инвалидов же. Ну а тренер мой только и сказал:

− Мальва. Не желай никому смерти!

И мне показалось, он был доволен, что я обидела Дёму. Ольга Алексеевна опытная – как чувствовала, правильно сделала, что решила его отчислить, пусть и по формальным соображением. Глядишь, не плавал, не было бы эпилепсии. У нас один мальчик плавал и прилично плавал, а у него вдруг сетчатка в глазу стала отслаиваться, и ему запретили плавать. У всех разные организмы, не все здоровяки, полно скрытых болезней и слабых мест. Но меня не покидала мысль, что это мы довели Дёму до эпилепсии. Думаете, я переживала? Нет и нет! Я радовалась и злорадствовала! Дёма ушёл, а слухи о нём доходили. Всё лето он провёл в больнице, с осени его мама начала строчить жалобы на учителей и ходить на приём к директору школы. Дёма сидел на каких-то тормознутых колёсах, чтобы не случился новый приступ, и поэтому не мог усвоить материал урока. Но у него и после всё равно приступ вроде случился. Откуда мама Пузыря всё это знала, я не знаю, но родители странные по жизни – все сплетни соберут, а Пузырь нам и расскажет.

О бассейне вообще могу писать часами… Вот вам и тряпки.

Глава пятая. Гнев

Всё. Надо быстрее закругляться с ремонтом. Когда близок финиш, сразу плывётся быстрее (на самом деле так только кажется), откуда ни возьмись появляются силы − лишь бы это мучение поскорее бы закончилось, ну или на адреналине, если ты первый…

Первой в ремонтах мне не стать, это ежу понятно, но свалить надо как можно быстрее. Бассейн того и гляди откроется, а я тут кукую с пылесосами, сумасшедшими рулетками, гоняющимися за чполами, и … тряпками.

Я потратила на очухивание вместо двух часов тридцать минут, выпила чай за пять минут – как во времена тренировок, и пошла на утреннюю треню бррр… рабочее место. Хватит скоблить стену. Я развела раствор погуще, чтоб побыстрее сох и стала штукатурить на кухне стены над плиткой… В стену кто-то постучал. Но я не обращала внимания, мне надо было выровнять стену и перейти в комнаты к обоям. Я работала, раствор в ведре сокращался. Это были остатки шпатлёвки, последний раствор, больше смеси не было. Всё. Скоро будет готово, я взяла в руки уголок – самые большие впадины были как раз на изломе стены, всё эти изломы, выступы и вступы я фиксировала алюминиевыми уголками – очень удобно… В дверь позвонили. Я открыла, думала, вдруг Сеня, он не обещал, но он любитель сюрпризов. Не знаю почему я открыла, не спросив − наверное потому что мне стало после этой ночи жутко и одиноко и побыстрее хотелось поделиться с Сеней. Передо мной стоял внук Зины. В костюмчике в облипку. костюмчик с дешёвым, таким, стеклянным блеском.

− Вы знаете который час? – зашипел он, показывая мне запястье с часами.

− Часами решил похвалиться? Фуфло твои часы.

Чёрт! Я совсем забыла, что они тут борются за тишину. Но я и не шумела − ну скребла немного шпателем, мне надо, у меня план тренировок брр поклейки обоев, мне надо, чтобы сохло, пока обои клею, а дальше стену покрасить на кухне. На кухне меня дожидался недолепленный угол, висящий на честном слове. Хорошо хоть раствор шпатлёвки не густел с каждой минутой, он же финишный. Мне, честно, стало смешно. Скребла я не громко, тихо, ну такие скребки, от которых не проснётся даже самый психованный ребёнок на свете.

− Полицию вызвать?

− Вызывайте. – Вот он испугал. Да мы с мамой по карантинной весне два раза в эту полицию приезжали, когда оказалось, что у нас жили воры и мошенники.

− Ты мне тут хамить будешь? Не пожалей! − осклабился внук Зины.

− Ты полицию-то вызывай, вызывай, я жду. Чё не вызываешь? − я потеряла над собой контроль, мне надоело прикидываться послушной и извиняющейся. У меня сроки, у меня скоро бассейн откроют, а ещё мазок на ковид, пока, увы, не могу записаться – нет мест, не успеваю утром схватить запись – интернет еле тащит здесь.

− Вызову!

− Вызывай!

− Я сам там работаю!

− Да что ты?!

Он явно врал. Весь его костюмчик, суетливое шептание, всё его раболепие перед женой, в которой всё достоинство − худосочность и большие глаза, показывало, что он обычная офисная шестёрка подай-принеси, что, в общем-то, по нашему времени и неплохо, поди ещё устройся.

− Сам воришка, − сказала я, пока он переваривал и соображал, что делать.

− Кто воришка? − он больше не шептал.

Я хотела захлопнуть дверь, но не тут-то было, он подставил ногу, я её пыталась больно прищемить.

− Сама напросилась – сказал он, он тянул за дверь и был сильнее меня. Вряд ли он перетянул бы, если бы я была в форме, но на хлебцах-то сил не много осталось. Я испугалась: он меня сейчас прибьёт.

− Ты, вы, ты с Зиной убили мою бабушку! – заорала я, пытаясь закрыть дверь. – Полицией ты мне угрожаешь, да?, ты − мне?! − Не знаю, как это вышло, за полсеки до я не собиралась не то, что кричать, даже думать о таком.

Он отпустил дверь, я захлопнула её, и вдруг поняла, что прищемляю что-то мягкое. Хвост! Толстый жирный кончик, как ножом отрезанный, шевелился в агонии.

Я с ужасом распахнула дверь. Внук Зины улепётывал от меня по тамбуру. Хвост не волочился за ним, а юркал, точь-в-точь, как у ящерицы, но ящерицы-мутанта-гиганта. Одним рывком я вынула ключи из замка, побежала по тамбуру, вышла на лестничную клетку. Внук Зины садился в лифт.

Не знаю как, но я понеслась вниз по ступеням на бешено нереальной скорости – я летела. Когда я выскочила с последнего пролёта, он быстрым семенящим шагом проходил мимо почтовых ящиков, то есть был в трёх шагах от меня. Он рванул от меня, я − за ним. Да уж, в таких узеньких брючках нелегко нарастит скорость, не то, что я – в мягких удобных шортах-трусах. Во мне проснулся охотничий дух, как всегда во время противостояния на суше или в воде. У лифта – камера; единственное скрытое место − между входной дверью и дверью предбанника − во многих подъездах такой маленький предбанник, везде, кроме хрущёвок – проверьте, наверняка и у вас такой есть. Предбанник загораживает от камер, а камера на улице, встроенная в домофон, − именно что на улице. Я схватила внука Зины за шкирку костюмчика за миг до того, как он нажал кнопку домофона, домофон – просто спаситель, пропищал и заткнулся. Внук Зины обернулся испуганно. Я уже трясла его за шкирняк. Не владея собой, я заехала ему в лицо, ещё и ещё. Он не отвечал почему-то, он закрывал лицо руками, и я колотила его по голове и коленями в живот и ниже, сори, в пуговицу на его костюме, я чувствовала только холод этой дешёвой пустышки-пуговицы. Я ещё умудрялась приговаривать что-то о том, что они воры и что это я вызову полицию, если он ещё хоть раз зайдёт в мою квартиру по копиям, снятым с моих ключей.

− Мальва! Сзади! – чистый, резкий, без блеяния голос Смерча.

Я инстинктивно повернулась и увернулась от хвоста, который был похож на щупальце-убийцу, он свернулся в петлю на конце и «выстрелил», но мимо – я увернулась. Хвост снова сложился улиткой… Я выпустила из рук ворот противника, отклонилась – петля-щупальце, проскользив по лицу вниз, впечаталось мне в колено. Запищал домофон. Внук Зины распахнул дверь. Убегая по дороге к бульвару, он, инстинктивно загораживая голову, сгорбившись и подняв плечи – как будто убегал от ливня, но я схватила бешеный хвост как змею и наступила ногой на его конец – хвост удлинялся, тянулся за хозяином по асфальту метров пятьдесят, после оторвался. Я стояла с хвостом, хорошо, что я была в резиновых перчатках с пупырышками, иначе он бы выскользнул из рук.

− Они теряют их как ящеры, – Смерч подковылял ко мне.

− Ящерицы ты хотел сказать?

– Мне тоже досталось, − жаловался Смерч, потирая красную отметину на щеке и шее, − но колени я защитил, хвосты − мастера дубасить по коленным чашечкам, жаль я тебя не предупредил. Говорят, хвосты легко могут чашечки раздробить…

− Но… почему утром?

− Тень. Рядом с нашими домами всегда тень.

− И смотри: только залили цементом пол у входа в подъезд, а здесь след. Хотела тебя спросить… – Я всё ещё стояла и смотрела на убегающего мужика в синем костюме, прикрывающего затравленно голову руками-лопастями…

− След? Это он оставил. – Смерч пыхтел и тёр гематому, щека начинала синеть по краю отметины

− Да кто?

− Он.

Я брезгливо отпустила хвост, он заспиралился, задрыгался, как в припадке – исчез, растворился, словно слайд в презентации на экране компьютера.

− Что со мной?

− Да не трясись ты, Мальва. Они в тени безынициативные

− Кто?

− Всегда побеждают девы, они как Жанна дэ Арк… − Смерч стал театрально декламировать.

− Смотри! Смерч! Что это? – я разжала ладонь, в руке у меня лежал прозрачный камень.

− Это слюда. Неужели не знаешь? – пыхтел Смерч и очень серьёзно продекламировал:

− Всегда побеждают девы,

Они как Жанна Дэ Арк,

Они не сидят без дела,

Они спускают собак.

Они не в любви-мельтешеньи,

Они открыты стране,

Где нет никому утешений,

Где ужин не завтрак извне.

Там ходят беззвучные тени

Страдают в тоннелях, увы,

Ждут все не преграду − ступени

В глубинах земной коры.

Ждут вечности иль оцинковки

Не спят − тут досада и стыд,

За всех там неловко, по бровке

Терпенье адгезий в кредит.

− Фу-у, − сказала я, рассматривая колено. – Лучше б в строчку рассказал, а не стих. Что девы хороши, Адгезия им помогает в бою, так что ли? Таков смысл?

− Мальва, Мальва! Сколько тебя ждёт открытий чудных, − улыбнулся Смерч и тут же схватился за шею, там где хвост врага оставил отметину.

− Не пугай, Слав. Ещё открытий я не вынесу.

− Они тебя стихи ещё не научили слагать?

− Кто? Адгезийцы? Да не дай бог!

− А меня научили. Это у них мастер-класс напоследок, никому ещё не удалось избежать пытки поэзией.

− Слава! Не надо! Надо мной всю ночь тряпки издевались, я больше не выдержу.

− Выдержишь, ещё как… Я пойду домой, Мальв. Мама кофе варит – нюхаешь?

По этажу и правда разливался кофейный аромат, запах дурманил.

− На мою пенсию по инвалидности можем себе позволить, − грустно ухмыльнулся Смерч.

− Ты, Слав, лёд приложи – а то кажется синеть начинает удар.

− Не волнуйся он пропадёт, этот удар. Я не первый раз огребаю от его хвоста.

Мы со Смерчем подошли к лифту, он принялся бродить по тамбурам первого этажа, повторяя свою речёвку про бровку, теней и кредит. Он так мог гулять целый день.

− Больничная привычка с детства, – пожал плечами Смерч. – Я ходячий стих, строфа и поэма. Иди Мальва. Не хочу, чтобы ты видела меня другим.

Я побежала вверх по лестнице. Колено болело сильно, но мне надо было понять, насколько сильно – поэтому я через боль бежала по ступеням. Да уж: если бы не адгезийцы, не быть мне живой, он явно для манёвра загораживался, отвлекая – что он не мог мне заехать? Мог! Он закрывался, а между тем метил хвостом в черепушку, он выцеливал, и попал бы − если бы не Смерч, и я бы сейчас как бабушка лежала в больнице. И нашёл бы меня кончено же внук Зины. Потом и маме бы позвонил. Зачем я вообще за ним побежала? Нет! Надо прекращать вестись на лошков. Когда я тянула на себя дверь, я вспомнила Горбушу, та тоже сильно сопротивлялась, когда я её топила… Впервые в жизни после драки я чувствовала себя хорошо морально, обычно-то осадок, тошно становилось от злости и своей же подлючести.

Я зашла в квартиру – остатка хвоста нигде не было, лишь в следе в прихожей появилась лужа. От соседей слышался детский плач. Наверное, я своим криком разбудила девочку. Дверь соседей открылась и хлопнула – девочку выгнали в тамбур. Она орала, как резаная, и топала ногами. Я тихо открыла дверь и посмотрела на ребёнка. Девочка цепко выстрелила на меня своими глазками и сказала шепеляво и тихо:

− Мама с папой камешки твои ищут. Они – гады, − и заверещала снова − так она отомстила родителям. Умная девочка оказалась.

Я зашла на кухню, встала, тупо пялясь в стену. Я забыла, что надо делать.

− Ловко ты! – раздалось из комнаты.

Я вошла в комнату. На полу валялся кусочек хвоста, отрубленный дверью. На диване кто-то сидел. Блестели шпоры на сапогах

Я перепугалась страшно, просто онемела.

− Не загустеет, ты права, это ж финишная штукатурка

Я молчала. Я была опустошена. Мне нужен чай и срочно. Пять пакетиков в один стакан и мёд, много мёда!

− Да садись ты пить чай. Присаживайся рядом.

− Нет уж, спасибо. Я ботфорты ваши узнала. Вы чёрт лысый.

Меня поразило, что солнце светило в комнату не вовремя, чпол не было, а они всегда резвятся под солнцем.

Сидящему на солнце кажется было наплевать.

− Тренер у тебя тоже лысый и чё? А я то пришёл тебя поддержать, – человек раскачивал ногой, я видела его профиль, волевой, точёный, он был красавец без возраста. Выглядел снова по-новому. Когда ещё гадала на картах, то где то читала, что если гадание на умершего и в комнату пахнёт холодом, гадать надо прекращать…

− Это вы забрали мои карты? Отдайте мои карты, − я чуть не плакала, я начала истерить и психовать, как Маря в подмосковном лагере. Отдайте!

Человек молчал – так же я молчала часто в ответ на выпады психов. Пусть он был не человек, но его вечное спокойствие передалось и мне, я успокоилась. Не могу сказать, что он был идеал мужчины, но близко к этому. Вот и поддержать меня пришёл, пусть даже не пришёл, а возник, пусть даже это не правда, а бред и глюк. Приятно, что хоть кто-то поддерживает.

− У всех случаются чёрные дни. И у тебя, и у меня. Чай-то будешь пить?

Чайник включился сам собой, закипел и выключился.

− А вы?

− Думаешь, я откажусь?

− Нет, нет, не думаю, − я попыталась скорчить самую невинную наивную доброжелательную улыбку − получилось не очень. У меня, вот, и мёд, и хлебцы…

Мы разлили чай. Чашки были идеально чистые, совсем без чёрного налёта. Это точно не я отмывала – может, Сеня? У меня чашки походили скорее на чушки.

− Люблю чистые чашки. Тут для тебя вот… − и он пододвинул мне третью чашку, которой никогда не было на столе. Она возникла из ниоткуда − между кучами саморезов и запасными лезвиями к ножику для обоев.

− Так из какой мне пить?

− Пей из привычных. А этой мой подарок − тебе.

− С подвохом?

− Могу я просто подарить деве чашку?

− Можете, можете, − чай был необыкновенно вкусным, я посмотрела вопросительно.

− Добавил шиповник и мёд повкуснее, из черноклёна, вот и всё. Да не бойся ты. Травят вином, а не чаем.

− Может вы в чай вино добавили, а не шиповник?

− Может.

− Спасибо, очень вкусно, – я с удовольствием жадно пила чай. А что вам нужно?

− Поддержать. Или ты каждый день соседским мужикам морды бьёшь?

− Не соседским, и не мужикам. Но иногда приходится.

− Колено болит?

− Н-нет, − я потёрла колено. − Колено жутко болело, стреляло, когда я поднималась по этажам.

− Вот и ладненько.

− Я не понимаю, как я смогла опередить лифт.

− А как обратно с больным коленом бежала, понимаешь? – он отвечал вопросом на вопрос… − Возможности человека неисповедимы, ведь так? Что-нибудь желаешь

− Нет, нет. Всё нормально. Ещё бы разное ужасное по ночам оставило бы меня в покое!

− Ну, дорогая. Я ничего не могу тебе обещать. Это не в моей воле. Но согласись: пылесосы приятнее людей. – Он сделал такой нажим на слово «пылесосы», как отчеканил слово. А тряпок как будто и не было!

− Да уж. Особенно тот, который главный пылесос.

− Никогда нельзя распознать главного, запомни это. Главный – не значит главный… − Валяющийся обрубок подполз к ботфорте, как гусеница, сгибаясь, залез на самый верх блестящего сапога. Солнце заглядывало комнату, человек на диване стал меняться, он превратился в моего тролля, как бы подтверждая слова о главном, которого нельзя определить!

− А как вас зовут?

− Никак.

− Такого не бывает!

− Можешь звать меня чёртом лысым. Так же ты меня обозвала, вот и зови дальше.

И он пропал. Луч утреннего десятиминутного света окропил комнату, мне казалось что комочки, пушистые и колючие купаются в нём. В воздухе торжествующе затанцевали чполы, празднуя начало нового дня. Чполы не боялись солнца и, по-моему, были ему рады, если вообще комочек воздуха смешанного сватой может быть чему-то рад. Стоп! А что же за свет светил до этого? И как я не поняла, что то – не солнце. Я взяла в руки подаренную чашку. Она была конечно же на блюдце. Белая, она раскрывалась как бутон кверху, на каждом фарфоровом лепестке была нарисована ящерица или стрекоза.

Стрекозу я узнала сразу – как брошка у бабушки. Ящерица была точь-в-точь как у качелей, очень длинная, не такая, как в природе. Он так и не ответил ни на дин вопрос. И куда карты исчезли тоже не ответил. С картами понятно, они бы по любасу подгадили − выпадали бы только мелкие пики с тузом − это и ёжику необразованному ясно.

Чашка наполнилась чаем сама, я выпила адгезийский чай, он был ещё вкуснее прежнего. Если он хотел отравить, то и пусть − вяло как-то соображалось.

На стене замигали буквы: «Кухня готова, осталось покрасить!»

Я понеслась на кухню. Ведро смеси стояло пустым. Стены были оштукатурены кем-то! Пока меня отвлекал человек в ботфортах, кто-то на кухне пахал. Но почему я не слышала? Неужели чполы? Фильм «Золушка» в действии!

Всё молчало вокруг. Было тихо-тихо. На кухню я теперь несколько дней могу не показываться. Всё внимание – обоям. Я перетащила в соседнюю комнату линейку, рулетки, ножницы. Рулетки часто меня связывали, когда тащили в Адгезию – я стеснялась вам об этом рассказывать раньше, но после драки чего уж эту ерунду скрывать. Вечно я после Адгезии оказывалась на диване, вся перемотанная рулетками. Всё! К делу. То, что случилось утром, этого не было. Это был ночной кошмар, пусть и утренний. Напоследок я проверила коридор – след был на месте.

Глава шестая. Обои

− О! Прям парит. Недавно наклеила? – Сеня зашёл в квартиру, улыбаясь, оглядываясь, восхищаясь тем, как изменилась квартира в обоях.

Я молчала.

− Где велосипед?

− Да там, за дверью.

− Закати.

− Но у тебя ж обои. – Сеня аккуратно, через рукав куртки дотронулася до обоев, как будто они были хрустальными. − Они же пока не высохнут, мягкие…

− Закати, говорю.

Сеня послушно закатил велосипед в комнату, приставил в комнате к шкафу-купе.

− Что с тобой Мальва?

Я стянула бандану, и внимательно смотрела на его реакцию

− Мальва! – он замялся, потом сказал: – Тебе идёт и похлопал меня по бритой черепушке.

− Ну я от тебя и не ожидала другого ответа. Проходи. – Я надела бандану, села на табуретку и предупредила Сеню:

− На диване не советую. – И постучала по своей черепушке.

− Я тебе зефир привёз, − он закопался в рюкзаке, достал зефир. – Да что с тобой? На тебе лица нет и скулы такие…

− Я третий день не ем.

− Как раз зефир подойдёт, он натуральный. Ресторан у родителей открыли! – Вот чем мне нравился Сеня, он не спросил, почему я три дня ем, он просто заманивал меня вкусной едой, он не зацикливался над тем, что было. За него это делал его отец.

− Ок. Раз натуральный, давай сюда.

− Да что случилось-то? – спросил Сеня после чаепития. − Почему ты лысая?

− Бритая, а не лысая, я ж не чёрт,

− А при чём тут чёрт?

К сожалению, Сенина память здесь, на адгезийской территории, похуже девичьей. Если бы он помнил, что я ему рассказывала, он бы так не спросил.

− Волосы отрастут, – и я разрыдалась.

Сеня впервые видел, что я плачу, ну его ещё много может ждать открытий чудных здесь, в этой квартире. Потом я наелась от пуза нежным зефиром, разительно отличающимся от того, что стоял на полках в магазинах. В ресторане, где работали Сенины родители все потсавщики были не то чтобы дорогие, хотя и это тоже, они были. Ну «эко» или что-то в этом роде. Сеня стал рассказывать, что поставщики вроде бы возобновляют поставки, но не все – кто-то разорился, кто-то трубку не берёт, но кондитеры все на месте.

− У них же не скоропортящееся, не зелень, − объяснял Сеня. – С зеленью хорошей плохо и со свежими фермерскими корнеплодами.

− А что? Расти перестали?

− Ты знаешь, Мальв, сам удивляюсь. Людей так запугали вирусом, что реально некоторые стали жить как перед концом света. Не все произвели посадки, прикинь. Я сам обалдел. Ну как посевная может помочь заразиться? Однако, фермеры решили по-другому.

− Странные фермеры.

− А зелень не сажали, потому что думали, что раз закрыли, значит, не откроют. Да и раз открыли, то не нужен прежний объём – вход-то по каким-то бумажкам планируют, но пока пускают всех. Только планируют.

Сеня долго ещё рассказывал о тонкостях ресторанного бизнеса: он быстроокупаемый, но все деньги вечно крутятся, ресторан связан с поставщиками.

− Выиграли сейчас те конкуренты, кто сразу стал торговать на вынос, и моя сестра предлагала такой вариант. Но хозяева отказались – сбежали из города и засели по дачам как паникёры. Да что там – мой отец первый паникёр и есть. Накупил кучу мазей каких-то и капель – в нос всё что-то мажет, чтобы зараза не пристала. Боиться умереть.

− А ты не боишься? – спросила я.

− Ну твоя мама-то не умерла!

− Нет, не от короны. Я вообще – боишься или нет?

− Боюсь, − тихо сказал Сеня.

− И я боюсь, Сень, очень боюсь. – Я всхлипнула. – Ну всё. Раз приехал, время не теряем. Иди дно сделай на кровать. Дальше обои обрезать сверху-снизу лезвием. Подрезать лишнее и подклеить края, вот клей и кисточка.

Всю неделю я клеила обои. Не буду утомлять этим дурдомом, если надо будет поклеить кому, ни за что не соглашусь.

Первая комната, несмотря на утреннюю драку и приход главного адгезийского, далась мне всего за сутки. В полночь я доклеила. Тут, в бабушкином доме, всё с выступами, странные ниши, нависают параллелепипеды, в любой выступ под потолком можно припрятать всё, что угодно, вплоть до царских сервизов. Я клеила спокойно, ни на минуту не забывая слова художницы у Каменного пруда… А вдруг бабушка замуровала что-то в стену, хотя, думала я, давно бы пропикали этими машинами-искателями жильцы, которые, мне становилось всё яснее, снимали квартиру – не просто квартиру, а именно нашу с тайными надеждами…

Я была горда собой в плане наклейки обоев и думала только о том, как бы адгезийцы опять меня не потащили в свою суетливую преисподнюю, совсем ополоумели, даже тряпки привлекли − совсем уже, эпилептика из бассейна припомнили, нечего больше им предъявить…

Тут же в комнате стали резвиться чполы, а на только что наклеенных обоях вспыхнули буквы «О сколько нам открытий чудных…» И я «заткнулась», ну перестала возмущаться про себя.

Ночью всё было спокойно, во всяком случае, утром ничего страшного не помнила, и встала на удивление поздно. Я вошла в комнату, проверить, не отошли ли обои. Всё-таки для обоев ночью было, наверное, чуть прохладно. Обои отклеились только по краям и совсем чуть, чуть, я читала, что это нормально, потом маленькой кисточкой подклеить. Комната пыхнула на меня сыростью, я прикрыла плотнее двери, запихала тряпки-бунтовщики под щели дверей, и принялась за коридор. После комнаты я решила, что супер-оклейщик стен – это я. Сразу всё пошло наперекосяк, промучилась там три дня. Три дня я просто не вылезала из коридора. Сто раз пожалела, что не поверила буквам, предупреждающим, что надо резать обои исключительно на полу. Я же поверила тёте Свете и книгам с фото, где довольная милая женщина клеила обои поэтапно и всегда на вису отматывала рулоны, сразу их наклеивая. В общем, сбилась я с рисунком – обои оказались с ужасным незаметным раппортом.

Будущие жильцы захаживали посмотреть, они контролировали меня, переживали за свои обои, купленные, между прочим, на мамины деньги – жильцы просто съездили и выбрали, что им надо, и на том спасибо, и этим выручили. Грешным делом я подумала: не из адгезийских ли они, жильцы-то, может, они это всё подстроили, чтобы вытащить меня сюда и поиздеваться всласть? Меня всё меньше волновала сама сдача квартиры, мне всё надоело. Я готова была к тому, что в последний момент жильцы передумают жить у нас. Между тем, каким-то необыкновенным образом всё шло к концу. Заканчивался ремонт, несмотря на все мои косяки, стало ясно, что завершение не за горами – фронт будущих работ я теперь видела чётко, а не расплывчато. Я сто раз вспоминала пословицу: глаза страшат, а руки делают. Заканчивались работы по благоустройству и во дворе. Рабочие давно укрепили фундамент, подлатали козырьки и теперь прокладывали сквозь высокие деревья песчаные дорожки, то есть пока песок – дальше плитку положат, весь двор в плитке. Странные собачники гуляли ежедневно, но мне на них стало всё равно. Пусть жрут друг друга хоть до посинения. Мне не страшно.

Я конечно же стала себя критиковать, показывать на сбой рисунка (незаметный для несведущего, ибо рисунок был кирпичиками), но жильцы его в упор не заметили, они даже не поняли, о чём я говорю. Я в сотый раз подумала, как хорошо быть не ремесленником, тебя это просто не касается, ты не вникаешь, только приходишь посмотреть результат и высказать своё «фи».

Настал час икс. Отмучившись с коридором, я ожидала самого страшного от комнаты, где придётся клеить обои с щупальцами. Фиолетово-лиловые щупальца! Жильцы тоже ждали с нетерпением. Я раскроила обои благоразумно на полу вопреки советам красочной книги и рассказам тёти Светы; стала обклеивать, и где-то через три полотна я поняла, что рисунок ещё сложнее, чем казался. В плане наклейки-то нет. (Если бы я также на полу раскроила обои для коридора, я управилась бы дня в полтора… Везде потери трудодней, как смеялись надо мной по адгезийскому радио.) Я поняла, что тут какой-то оптический эффект с щупальцами. Да уж… Клеилось местами плохо, вот как-то не приклеивалось. Я промучилась до вечера и подумала, что стоит, наверное, пойти прогуляться, хотя мне вовсе не улыбалось встречаться с кем-нибудь. Я боялась, что если выйду из квартиры, внук Зины накинется на меня с кулаками. У меня появился просто животный страх. Я обвинила человека в убийстве, я избила его кулаками в резиновых перчатках, косточки правой руки до сих пор болят, я, по-моему, даже немного испачкала его пиджак… он загораживался… − нет, наверное. Я остановилась с малярным крылом в руках, я разравнивала полотно, прохлаждаться и размышлять на диване я себе больше не позволяла, да и наклейка обоев – не совсем противное дело, не то что потолок или плитка: если получается, так сразу виден результат и с щупальцами он был сногсшибательным. Я мечтала за работой… Во что превратится комната? Здесь у жильцов будет стоять электрическое пианино (они просили специальные розетки), скорее всего будут приходить дети к ним на занятия – вот дохля-Катя-то локти от зависти начнёт кусать… Эти щупальца, как они будут смотреться когда будет обклеена вся комната? Костлявые руки на обоях. И я клею эту некрофилию, потому что жильцы выбрали такие… Но смотрится сногсшибательно несмотря ни на чьи-либо воспалённые ассоциации. С такими мыслями я пошла мыться, и только тут вспомнила, что воды горячей нет – её ж отключили. Я плюнула и пошла не мытая. Только переоделась. Мне казалось, что клей так и не отмылся под холодной водой от рук, что он везде.

Когда выходила, я специально закопалась, поворачивая ключ, но за соседскими дверями не было слышно ни звука. А все три дня, что я клеила коридор, во время обеда у девочки случались истерики и её все три дня выгоняли из квартиры. Страшно подумать: почти неделю я не выходила из дома, и сейчас я наслаждалась воздухом, деревьями, шумом бульвара, суетой. Но отойдя немного, я пожалела о своей опрометчивости. Из подъезда соседнего дома вышла бабушкина знакомая Инна Иннокентьевна со злой собакой без поводка. Собака рванулась на меня. И, вот не поверите, сверху, как парашютисты, возникли собаки давно мне знакомые, адгезийские. Они ж вместе с хозяевами пасли меня под окнами и гуляли в неведомом дворе, где машин не было и рабочих тоже. Они триггернулись на мохнатого сумасшедшего хищника. И барбос, поджав хвост, бросился обратно к хозяйке. Рядом с Инной Иннокентьевной возникли два мужика в шортах – фиолетовый и оранж, она стала с ними спорить, настаивать, взяла возвратившуюся собаку за ошейник.

− Мальвочка! – кричала она. – Мальвинушка!

Я решила подойти. Ну хоть рассмотрю этих адгезийских охранников вблизи при естественном освещении, а не в полумраке тамбурного коридора. Собака Инны Иннокентьевны всё скулила, так скулят собаки, когда их хозяин ушёл в мир иной.

− Мальвочка! Извини, душка. Тут вот защитники у тебя.

− Мы просто санитары. Санитары леса, − ответил тот мужик, что ругался и с внуком Зины в нашем тамбуре − фиолетовый.

Оранж молчал.

− Оставьте нас вдвоём, молодые люди, нам надо поговорить.

− Отдайте собаку и говорите, сколько угодно.

− Не могу. И так напугали до полусмерти щеночка. Она добрая, она так радуется.

− Щеночку-то двенадцать лет, поди, аль тринадцать?

− Ну что вы! Мальвочка моего старого пёски помнит.

− Угу, − сказала я и перед глазами всплыл дог-гигант.

− А вы? Вы тоже без поводков. Вон, ваши-то таксы хитродельные резвятся, а мою напугали.

− На беседу пять минут, и у нас не совсем таксы, − отрезал Оранж. Да уж: они были людьми дела. Лишь бы не сожрали, подумала я, и сразу осеклась – адгезийцы же читают мысли.

Они оттащили напуганную собаку, пристегнув их поводок к ошейнику. Рыжий с грязными подпалинами псина шёл нехотя, поджав хвост, он скулил, жалуясь на безнадёжную судьбину…

− Мальва! Как дела твои?

− Нормально, Инна Иннокентьевна.

− Так редко тебя вижу. Как ты на бабушку похожа стала.

Ой, вышла погулять и стоять слушать этот бред…

− Я понимаю, ты вышла отдохнуть. Ты − молодец, и Славика сопровождаешь. Он иногда убегает от матери, сколько она пережила, сколько пережила… − Причитала Инна Иннокентьевна. Она выглядела совсем неважно: старое помятое лицо, рыхлое тело, сильно обвисшая кожа на руках и на шее – ясно, что совсем недавно она, наверное, была намного полнее… Как хорошо, что адгезийцы отвели всего пять минут. Больше я не вынесу.

− Я твою бабушку видела, − объявила торжествующе Инна Иннокентьевна.

Наверное, на кладбище сходила. Я, кста, за всё время так и не сподобилась, всё не до того.

− Бабушка приходила мне. То ли бред, то ли сон, но пришла. Кстати, Мальва, − заговорщицки зашептала Инна Иннокентьевна, щёлкая вставной челюстью. – Тут такое радио есть, адгезийское, не попадалось тебе?

− А как же. Очень интересное, местная станция.

− Да! Вот именно. И бабушка просила передать тебе.

Я сжалась вся, так стало мне одиноко и тоскливо, и причём тут радио?

− Бабушка просила тебя обязательно разгадать её ребусы. Ты знаешь, о чём это?

− Знаю конечно. Она мне написала наставление, тёть Инн, там есть ребусы. Но сложные.

− Они у тебя здесь?

− Нет, дома, в Москве.

− Жаль. Без них не найти камней.

− Каких камней? − я включила дурочку.

− Не знаю, Мальвина, передаю, что бабушка объявила. Так хорошо эту ночь провели с ней. Всё вспоминали былое. И не скажешь, что она мёртвая-то. Ну сон, все мы любим поспать, да, Мальвочка? – Инна Иннокентьевна посмотрела на наручные часы – такие изящные, с резной почерневшей золотой отделкой, но на старом облупленном обмусоленном почерневшем кожаном ремешке с застёжкой-маленькой пряжкой. – Всё. Не могу больше болтать. Собаку пристроила. Пойду радио слушать. Странно, что раньше мне их станция не попадалась. Да и сейчас бы не попалась. Кухонная бухтелка перестала бухтеть. Вот и включила магнитолку – я её в подъезде нашла, кто-то выкинул. У вас в подъезде выкидывают ненужное, которое кому-то очень нужно?

− Н-не знаю… Но ваш щеночек! Как пристроили, тёть Инн? Он же будет тосковать! – я действительно озадачилась тем, что Инна Иннокентьевна так легко расстаётся с любимцем, престарелым «щеночком» ростом в холке, подбирающемся к алабаю. − Она же только что с вами была. Она же расстроиться.

− Ну что ты, Мальва. Вот, ребята, − Инна Иннокентьевна указала на удаляющихся фиолета и оранжа, давно меня просят им отдать. И диктор по радио призывал всех собак отдавать этим вьюношам.

Да уж, вьюноши, скептически отнеслась я к характеристике этих троглодитов.

− Пусть. А то меня скоро люди уничтожат. Только и ходит полиция, штрафы выписывают, повестки к мировому. Щеночек-то мой, он молодой, пусть вьюнош, уже трёх собачек на части разорвовал, а скольких людей покусал! А всё подростковый нигилизм. Всё, такой-сякой, народу в зад метит, но не всем.

Инна Иннокентьевна заторопилась, направилась обратно к подъезду и всё махала мне рукой, всё прощалась, походка нетвёрдая, да и говорила она странно, не последовательно, урывками. Я обернулась: ни мужчин, ни собак нигде не было. Я так хотела поболтать со Смерчем, но он работал в магазине и, как тёть Инна, махал мне рукой, когда я проходила мимо магазинной лестницы – ну, хотя бы вышел меня поприветствовать. Странно, подумала я, как-то я поскользнулась на этой лестнице и больно подвернула ногу, еле доковыляла до дома, но на следующий день даже не вспомнила о болезненной травме – воспоминание всплыло только сейчас, спустя долгое время веретенецкого заточения, если можно так выразиться.

Поскучав на прогулке, поговорив с мамой по телефону, рассказав о тёте Инне и её сне, я попросила попытаться разгадать рисунки с буквами. Мама заинтересовалась, увлеклась. У неё даже не возникло ни тени сомнения в том, что сослуживица бабушки не в себе, в том, что ребус – пустая загадка. Не знаю, может, бабушка и маме снилась. Я вернулась почти в хорошем настроении, завалилась спать. Впервые не включала машинку – мало ли что, да ну. Ремонт идёт к концу, квартира преображается, стиралка исправна, что её зря гонять. Ночь и день пролетели незаметно. Встала рано и до вечера клеила щупальца. Специально гремела ведром в ванной рано утром, разводя клей, чтобы разбудить соседей. Ну конечно же больше никто не звонил в дверь.

− У всех много дел! Множество дел! Жизнь – путь длинный или короткий, надо всех успеть подготовить. Работы – непочатый край. − Весь день радио развлекало меня. Ведущий убаюкивающий. Значит, вечером настанет время хама, но мне будет всё равно. Я уйду спать в другую комнату, от обоев такая влажность, парилка. Хорошо, что я закончила клеить щупальца. Если войти в комнату не с балкона, а из коридора впечатление создавалось потрясающее. Если прищурить глаз (так мама выбирала материалы с рисунком), то щупальца растеклись, и получалось, что по стенам бегут волны. Если помотать головой, обнулиться и прикинуть свежим взглядом, рассматривая вертикали рисунка, получалось, что я попадала в волшебный лес, с крючковатыми стволами, а деревья расположены в шахматном порядке. Всё это оказалось возможным только потому, что я имела опыт в раскрое, везде соблюдала стыковку рисунка, и «раскроила» обои на полу, как и для комнаты − если клеить тяп-ляп, не соблюдая крупный рисунок, такого потрясающего эффекта не получилось бы. Декор не стал обаятельнее, теплее, добрее, он оставался страшным и жутким, наводил на невесёлые мысли, но он поразил меня многогранностью, три-де или даже пять-джи, если хотите. Когда я разглядела не просто шупальца-костлявые руки, а волны, я вспомнила своё увлечение русалками. Бабушка уговаривала меня посещать летние кружки в Веретенце, говорила, что у меня есть данные. Но я только внутренне раздражалась: это всё болтовня, я только русалка, только русалка. Я жила в русалочьем мире, я жила в гармонии собой и с бабушкой, всё мне было родное, квартира, двор… Зачем мне кружки? Вот эта узколобость объединяла всех нас в бассейне, всех, мастеров. Сеня – единственный, кто никогда не зацикливался исключительно на бассейне, он интересовался многим. В бассейне попадались и те, кто ходил в музыкалку или занимался с художником дома, но такие выполняли кмс и уходили – они свои пять балов к ЕГЭ заработали, на пляже щегольнуть всегда смогут, ну там разные ещё причины. Одна я осталась не у дел. Я и мастера не выполнила, и занятий других нет. Определённо мне прямой путь в уборщицы, уж что-что, а этот опыт я здесь приобрела. Улыбина мне говорила:

− Вообще не знаю, как бы жила, если бы не плавала. Что, Мальва, я бы делала? − Типичная Улыбина…

Я думала, что упёртость, хоть и мешала в детстве, но помогла сейчас, в этой квартире. Думаю, адгезийцы пугали всех наших жильцов, вот они и менялись каждый год, думаю. Адгезийцам становилось скучно с одними и теми же – но Сеня явно другого мнения. Веретенец и веретенцовцы и сейчас мне родные, несмотря на все изменения, иногда просто катастрофические, я чувствую тот дух, дух двора, дух дома. Мама говорит, что она не любит свой город, но всё равно скучает по нему, по их деревянному дому и по их району…

− Рано радуешься. Гордишься раньше времени. Ещё чинить, ещё ставить, прибивать. Сквозняки никто не отменял, − подал голос ведущий-хам. Сменил-таки, убаюкивающего!

− Если вы тут балкон откроете, или дверь, − сказала я запихивая в щели дверей тряпки, − я разгромлю всю вашу Адгезию к чертям собачьим.

− Черти собачьи – ёмко и точно, лучше и не скажешь. Кстати, со вчерашнего дня стражей-собак в Адгезии прибыло. Большой цепной цербер наконец-то наш! Повоюет, так повоюет! В Адгезии прекрасная боевая псарня. Наши слушатели с радостью отдают своих агрессивных псов. Сколько пенсий мы оградили от списанных в автоматическом режиме штрафов, выписанных за моральный ущерб, сколько принесли радости хозяевам не съеденных мосек и неразорванных шпицев. О! Вот и первый звонок. Как вы узнали – я же ещё не объявил номер и розыгрыш билетов. Ну… говорите, что вы молчите?

− Я не молчу, − я еле узнала голос Инны Иннокентьевны, к ночи язык у неё ещё больше заплетался. – Я хозяйка собачки-то.

− Ах здравствуёте, мадам Инна!

− Я не мадам, я – советский человек.

− Так пожалуйста, советским везде у нас дорога и почёт.

− Спасибо! – Инна Иннокентьевна что-то забормотала невнятное, но дальше стала говорить понятнее, она завела разговор о культах, религиях и учениях и закончила, достаточно неожиданно, на следующем: − Как скажите ваше мнение – в Америке поставили памятник сатане. Как это по-вашему? Разве так можно себя вести?

− Ну не знаю… − ведущий замялся, но после нашёлся и бойко закончил: − Лично я в Америке такого памятника не видел. А вот памятник Ленину в Нью-Йорке стоит.

− Сразу заметно: вы наш человек, − бойко, совсем не заплетаясь, торжествовала Инна Иннокентьевна. – Ура! Товарищи!

− Можно узнать ваш адрес? − вкрадчиво спросил ведущий.

− Зачем? – возмутилась бабушкина сослуживица.

− Хотелось бы подарить вам билеты лично. Дом называть необязательно, хотя бы улицу.

− Я живу в России, − отрезала Инна Иннокентьевна.

− Извините, но диалога тогда у нас с вами не получится. Я из лучших побуждений, хотел передать… − ведущий мямлил, он явно передразнивал Инну Иннокентьевну, её интонации в начале разговора.

Но Инну Иннокентьевну заело:

− Я-то живу в России, а вот где живёте вы?

Да уж, обрадовалась я, не в бровь, а в глаз.

− И я в России, − изумился ведущий.

− Не-ет, − заблеяла Инна Иннокентьевна, − не работаете вы в России.

− Разве наша Адгезия − не Россия?

− Адгезия – свойство сцепляться, а не страна, − отчеканила Инна Иннокентьевна. – А вы – пятая колонна!

Я захлопнула дверь, пусть болтает, болтун, пусть доводит коммунистически настроенную женщину, бабушкину знакомую… Всё-таки за комнату я опасалась. Со стороны коридора и с балкона я подпёрла двери табуретками, повесив их ножками на ручки. У комнаты с щупальцами на трёх стенах – выход. Одна стена – окно, другая – на балкон, третья – в коридор, а четвёртая – в соседнюю комнату. Никогда об этом не задумывалась. Пока не оклеишь комнату, не прочувствуешь все её степени свободы. Каждый проём – головная боль. Везде торчат излишки обоев. Надеюсь обои подсохнут, Сеня приедет и подрежет, мне определённо лень.

Я развалилась на дне огромной кровати. Мне было всё равно на её надтреснутое дно, на тонкие гимнастические коврики вместо матраса. Всё, конец. Осталось немного. Только покрасить стены в кухне. Остальное − не работа − уборка и общее руководство. Полки и вешалки я прибивать не стану и учиться сверлить не хочу, у меня сил нет. Это сделает дядя Вася. Мама с ним связалась, он освободился от работы и наконец сможет помочь. Хочется домой. Доделать, и побыстрее домой. Мама прислала мне фотки бабушкиного письма-наставления, она мучилась, но не могла разгадать её ребусы − пялилась в экран как баран на новые ворота. Надо будет у Сени спросить. Он умный, может подскажет.

− Ты глупая, − знакомый до боли голос. Тролль у кровати, привычно ушастый, с лапками и растительностью на мясистом простодушном лице. Тролль – лесовичок. − Смотрю, тряпки тебя довели. Стиральный агрегат не запускаешь. Стала бояться собственной комнаты.

− Ага. Полежи там, в жаре и стопроцентной влажности, я посмотрю на тебя. Даже чполы все сюда улетели.

− А зачем надо было столько клея на стены наносить?

− А зачем с первого раза отклеивалось?

− Стены халтурно подготовила, вот обои и не держатся.

− Давай ты не будешь давать ценные указания и критику разводить. Легко сказать, а сделать сложнее. Да стопудово там Адгезия твоя сопротивлялась. Видно, ей без обоев-то лучше, а, Кролик?

− Я не кролик, а Кроль! Вот стала бы кролисткой, глядишь – и мастер в кармане.

− Не надо молоть чушь. Я даже не хочу на это отвечать.

− Надо было назвать меня Бат. – Он глумился над самым больным, болезненным, подлый тролль!

− Слушай: какая теперь разница. Зачем ты появился? Напоминать мне о том, что я не выполнила мастера? Ты не оригинален.

− Сейчас вы хвалитесь званиями, состаришься − будешь соревноваться со знакомцами в том, кто позже ласты склеит.

− Спасибо, ты добр не по-детски.

− Я всегда за честность, Мальва – ты знаешь. Пришёл поддержать, − тролль радовался, торжествовал, что смог меня расстроить напоминанием о смерти и её неизбежности, − ты же боишься своей комнаты – так и скажи, признайся честно − тряпки тебя доби-или, − напомнил он совсем недипломатично.

− А третий раз про тряпки слабо? Ты пришёл напоминать и тыкать меня в мой позор?

Тролль состроил недоумённую морду – закосил под наивного дурачка:

– Я пришёл предупредить, − зашептал тролль заговорщицки: − твои спокойные покойные ночи − затишье перед бурей, адгезийцы будут не они, если не подготовят тебе сверхподлянку. И не зря они выбрали себе обои с щупальцами. Щупальца – это по их желанию приобретено, нашептали… в шептунстве они мастера…

− Я так и знала, что ты пришёл меня поддержать, спасибо тебе.

− А то, − сказал мой тролль довольно, он сёк как никто в постиронии. − А я подумала, что мой тролль абсолютно точно не человек в ботфортах. Кроль глуповат, резковат, обидчив, суетлив и добр по-своему. Не может быть, что тот в ботфортах косит под дурачка. Он не может быть и тем сушёным, безликим, кто приходил ко мне недавно – не мог же он быть един в двух лицах, не мог раздвоится. Наверное, даже Адгезиии такое не под силу… И тут я вспомнила себя-намба-ту. Единственное общее у всех троих (тролля, неэлектрика в ботфортах и сухонького, который уж точно тот самый барон) – поддержка меня в самые опасные моменты, я очень это ценю, несмотря на всё остальное.

Я поняла ещё в детстве у троллей главное – глаза. Там живёт их вечная честная (по их понятиям) душа. Кроль когда-то давно мне рассказал, что если тролль злой и нечестный, у него глаза − узкие щели: чем больше тролль врёт, тем больше сужаются у него глаза – это закон всех троллей.

− Ты же мой тролль?

− Ну конечно. Я никому больше не мешаю. Ты сама меня придумала. – убеждал он меня когда-то, сейчас казалось в другой жизни.

− Ага, придумала. Ты на себя глянь – у тебя глаза как у китайца. Ты ко мне в окно стучался в детстве, кстати, именно в этой комнате.

− Вот я о том же. Да лучше спать в стопудовой влажности, чем здесь. У видений есть вполне себе норм медицинское объяснение. Я не выдуманный, я − материален. – Тролль снова с видом знатока авторитетно сложил на пузе лапки.

Он прав. Я до него иногда дотрагивалась: мягкая шерсть на лапе, пушок, но это редко бывало − когда у меня уж совсем плохое настроение. Он буллит иногда, хитрит, но он – мой лучший друг. И никому ничего не расскажет.

− Верно. Поделишься с кем-нибудь, а этот кто-то разнесёт как сорока. Ты и сама такая. Прям и подмывает иногда рассказать кому-нибудь какую-нибудь новость или случай про кого-нибудь, а?

− Я не поняла, − я поднялась на кроватном дне, опёрлась спиной о массивную спинку кровати. – Ты намекаешь на что? Я хочу поспать с чувством исполненной работы. Ты же намекаешь, да?

− Это реально лучшие качества в человеке, не совать везде свой нос, не выведывать, не болтать, держать язык за зубами – только и всего, − бормотал тролль.

− Я так не могу. Мне всё интересно, что вокруг и кто с кем в бассейне. Я тихо завидую, если честно, но и радуюсь кое за кого, к кому хорошо отношусь. – Кажется, я поняла, что меня ждёт. Но ничего. Я не буду теряться в Адгезии, пусть все старые занавески с балкона, и новые, лежащие в пакете, восстанут против меня.

− Отношения важны. Но в принципе не обязательны, а без друзей – тяжко. Без настоящих друзей. А таким может быть только тролль, – бубнил тролль о своём, о девичьем.

− Я теряю логическую нить разговора, извини. Дай отдохнуть. – Я не могла сказать, что он мне надоел, что он и не нужен мне совсем. Я переросла его.

− Но дорогая, – тролль встал с табурета и стал ходить по комнате. Теперь я его не видела временами, короткими промежутками − от движений ветерок или сквозняк. Вот уж чего-чего, а сквозняков пожалуйста не надо. Мои обои!

− Пастух и пастушка. Шепни мне на ушко, − перед моими глазами на волосатой лапе стояли фарфоровые фигурки из детства. Лапа захлопнулась. Тролль как мячик подскакивал прям под потолок, он носился по потолку почище чпол.

− Веди себя прилично, акробат!

− Кто б говорил!

− Отдай фигурки. Они же не твои.

− Я не для того пришёл, не хочу выслушивать противные человечьи истины, даже не истины, а истинки. Ну ясное дело, что не мои, а твои.

− Отдай стрекозу! Она у тебя?

− Будешь давить − пропаду!

− Да пропадай. Достал. Дразниться прилетел?

− Пропаду навсегда! – Тролль сложил лапки, он стал молодым, хорохорился и выставлялся, как мог, даже волосатые лапы спрятал в карманы спортивных штанов, сейчас он сидел на невесомом кресле нога на ногу и покачивал лапой в модной кроссовке.

− У тебя кроссовки отстой.

− Глупая.

− Светоотражатель не отражает свет.

− А где ты видишь свет, дорогая? Света здесь нет и не будет. Я ж говорю: убежала, спасаясь от костлявых рук и шупалец Адгезии, а здесь-то – похуже будет, − рассмеялся Кроль. На его пальцах вспыхивали перстни. Да, ё моё! Неужели это всё таки главный в сапогах? Нет!

− Бабушкины цацки затмили тебе глаза и превратили в человека, который погибнет за металл.

− Что ты несёшь? Ты прекрасно знаешь, что эти цацки – единственное, что осталось от неё. Это же память! И я вних поверила совсем недавно. В то, что есть шанс.

Тролль снова стал лохматым взъерошенным стариком в кафтане на вате.

− Враньё!

− Сам ты враньё, я насквозь тебя вижу, провокатор мохнатый. − Я, когда в школе были случаи воровства, всегда знала, кто вор, ну по поведению чувствовала. Причём никаких там бегающих глаз, трясуна рук, покраснения лица от волнения… Нет, вообще не на это смотрела. Больше по интонациям: врёт − не врёт. Если нутро – это интонации, то можно сказать что я видела нутро.

− Ты судила по себе, Мальва. Только и всего. Запомни Мальва: вся наша жизнь на полутонах, как в музыке. Бас, там, или баритон, сопрано – это редкость, а вот полутона… Мы слышим враньё! Мы видим враньё. Враньё материально. Но недоказуемо, и уж, что-что, а увидеть его нельзя…

− Я не пойму: ты на всю ночь, что ли, прилетел?

− Пойдём, Мальвина, нас ждут великие дела.

− Куда? На плаху?

− Не шути, плохие шутки. А прогуляться тебе придётся… Тролль подошёл ко мне вплотную, плюхнулся рядом со мной, взял за руку. Мы лежали, как двое влюблённых на песке, на берегу моря или Иссык-Куля – моя несбывшаяся мечта, голова кружилась.

Глава седьмая. Воздушное платье

− Такое впечатление, что я на центрифуге и меня готовят в космонавты… − выдавила я из себя.

− Ты даже не представляешь, как недалека от истины. Именно, что центрифуга, а ни какие-нибудь там американские горки. Ты, кстати, на них каталась?

− А ты не знаешь? За мной сидел с мамой и завывал от страха на ВДНХ… Что происходит? – я чувствовала, что отключаюсь.

− Спи, спи, сон – лучший на свете доктор…

Ага, знаю я вас, сейчас снова что-нибудь устроите. Я не говорила, я думала, борясь из последних сил со сном, но меня укачивало, укачивало, укачивало…

− Ничего, кроме слов, мы вкручиваемся в сказочное удовольствие, о котором ты будешь вспоминать всю оставшуюся мученическую жизнь. Ты же любишь музыку?

Люблю ли я музыку? Ну конечно!

− Значит, тебе понравится наше новое приключение…

С падающим потолком, успела подумать я.

− Музыка слов – тоже музыка. Знаешь же, есть у тебя знакомые, кроме Арсентия, что читают книги и не из под палки, ну есть же?.. Есть?

Да… Наверное, есть

Напоминание 9. Гневковская и книги

Я не писала имя нашего тренера до сих пор, потому что фамилия у него Гневковский, а имя Глеб Геннадьевич. Три «гэ» да ещё и «гнев», представляете? Как, думаете, его прозвали в бассейне? И не напрягайтесь, всё равно погонялово не отгадаете, а я не стану здесь писать неприличные слова. Глеб Геннадьевич выпивал иногда. В детстве я об этом не догадывалась, хотя именно тогда он закладывал не по-детски, запах я запомнила. Мама вспоминает, что уже на первом собрании он производил впечатление выпивающего регулярно. Тренеры в бассейне раньше подбухивали, но выглядел неважно только наш Глеб Геннадич. Когда я была классе в пятом, порядка в бассейне стало побольше. Я вообще заметила, что сейчас обо всём говорят, всё обмусоливают, от всего защищают и предостерегают – в моём детстве такого не было. Сейчас детей и от информации защищают, наверное, поэтому многие маленькие мальчики в нашем бассейне не только как и раньше шпарят матом, но и смотрят с семи лет порнуху в телефонах. В моём детстве мальчики резались в пи-эс-пи приставку, тогда не было таких сильных смартфонов и телефоны у некоторых ещё были кнопочные.

Так вот Глеб Геннадьич, кроме того, что алкаш, так ещё чсв-шный такой. То есть раньше он таким не был, но постепенно, чем больше лет он со всеми нами общался, тем чаще снобизм в нём проскальзывал. Начнём с того, что мастера он выполнил в 15 лет, и он имел авторитет в бассейне: на местных соревнованиях только он стоял на старте со свистком, а позже, когда всё компьютеризировали – с квакалкой. Он сам-то из провинции, из города-плавательного центра, женился, видно, на москвичке, но москвичей недолюбливал. Вот моя мама – тоже ж из провинции, да и папа с бабушкой не из Москвы, из Подмосквы, но никогда я не слышала от мамы с бабушкой такого – «комплекс москвича», а Глеб Геннадьич регулярно так говорил. Мама рассказывает, когда произошла та неприятная история с Дёмой и его мамой-юристом, Глеб Геннадьич, кроме этой темы поднял ещё тему тренировок и отчитал одного старшего пацана за то, что тот имел возможность выступить на России, но проигнорил отборочные соревы. Глеб Геннадьич утверждал, что «Россия» в их виде была слабая, и вполне можно было бы выступить. И тогда я была с Глеб Геннадьичем согласна полностью – как можно не поехать на Россию, когда есть возможность. Сейчас я всё больше склоняюсь на сторону пацана. Наверное, он не хотел напрягаться и мучиться, всё-таки восемьсот-кроль – сложный вид. Мама этого пацана объясняла, что у них репетиторы и не было времени, а Глеб Геннадьич заявил, что у неё «комплекс москвича», что, мол, дело не в загруженности, а в самодисциплине, что успеть можно всё. Чем дольше я делала ремонт, тем больше я понимала, как не прав мой тренер – никогда нельзя успеть всё. Потому что после сорев голова не варит, да и после прикидок тоже. Ну абсолютно не думается. А если пацан пропустил соревы, он в этот день спокойно пошёл и позанимался с репетитором, или даже сам, как Сеня. Но у нас в бассейне много тупых, они сами учиться не могут, я например.

С какого-то момента в лагеря с нами стала ездить дочка Глеб Геннадьича – Женя Гневковская. Она была постарше нас года на два, иногда плавала с нами – ну, бултыхалась у бортика, мешая, а иногда сидела на трибунах с книжкой. Глеб Геннадьич тоже, кстати, частенько сидел на тренях с книжкой и читал. Мы, понятно, Женю терпели, как могли – никому неохота ж быть в тёрках с тренером, и так-то лишний раз Глеб Геннадьич слова не произнесёт, не подскажет. Вообще мой тренер относится скептически к амбициям, видно сам обломался по юности-то. Он не верит, что в нашем бассейне может вырасти чемпион. В принципе, тётя Дёмы-эпилептика, которая в «Труде» подготовила двух олимпийских чемпионов, говорила ему, что эти дети не вылезали из бассейна, просто ночевали в нём, в переносном, понятно, значении – Дёма нам рассказывал, он часто хвалился тётей, он думал, это ему поможет избежать нашего презрения.

В принципе, Женя была тихая и молчаливая, спокойная, но иногда заносчивая − как и отец. Например, она любила поправить, если кто неправильно сделал ударение, или, там, склонением ошибся, или просто словом. Улыбина, например, путает слова, называет созвучным словом – слово «апеллировать» она произносила как «оперировать» − это про одноклассника, который пошёл на апелляцию по ГИА-русскому и там ему до кучи ещё меньше баллов влепили, или вместо фотоаппарата Улыбина произносит «фооппарат», ну не может человек звук «тэ» между «о» воткнуть. Ещё вместо «внимание» Улыбина может ляпнуть «внемляние» − она не чувствует разницу между «внимать» − вслушиваться и просто «внимательно что-то делать, чтобы не ошибиться». Или путала «синтезированное» и «систематизированное» − применительно к силовым с весом. Получалось у неё «синтезированный вес». Я ей говорю: «Наташ! Ну как можно синтезировать вес? Синтезировать можно белок или сырный продукт, да и то не уверена, но не вес!» Например вот ещё: слово «полипропилен» Улыбина вообще не могла произнести правильно! – это Женя её стала тренировать на произношение после «синтезировать». В общем, Улыбиной больше всех доставалось, поначалу она спрашивала, что Женя привязывается-то из-за ерунды, на что Женя, томно прикрыв глаза, отвечала, что просто у неё «по русскому «пять»». С кем бы другим мы быстро бы разобрались и рот заткнули, но в данном случае предпринять ничего было нельзя – дочка ж тренера. Но мы приколисты, мы прикинулись дурочками безнадёжными (Женя нас за таких и держала и, я уверена, не без подачи папеньки) и стали спрашивать, что она читает. Она стала хвалиться, рассказывать о книгах взахлёб. С этого дня после отбоя мы каждый день просили её пересказать нам какую-нибудь книгу и, если Женя путалась, мы переспрашивали, хихикали. В общем, тоже прикалывались. Но Женя была так увлечена пересказом, что не понимала, что мы над ней смеёмся – у неё был такой смешной тонкий голос, даже писклявый, её иногда передразнивали – из других, понятно, отрядов, кто не знал, что она дочь тренера. Иногда мы спорили насчёт содержания книги, обсуждали, что курил писатель, если такое выдумал, чем почему-то очень обижали Женю. Она называла нас критиканами, пыталась объяснить, но мы ещё больше проезжались по «неправде» и утверждали: «так не бывает» − Женя один раз даже расплакалась.

− Да ладно, − сказала ей Улыбина, − у тебя по русскому пять и по литературе шесть, а у нас с Мальвой тройки, мы тупые. − И Женя тогда перестала плакать.

Женя съездила с нами в лагеря всего два раза летом, и один раз зимой, и отвалилась. После мы узнали от Глеб Геннадьича, что Женя закончила свою вонючую умную школу с золотой медалью, ЕГЭ-шки сдала на девяносто плюс и поступила в какой-то универ на бюджет на что-то связанное с таможней, юристами и правом.

Как-то к нам зашёл в бассейн Буряк, он звездил одно время в бассейне и был Жениным тёзкой – тоже Женей. Глеб Геннадьич одно время ставил на Буряка большие надежды. Рассчитывал на Буряка не только наш тренер − на Первенстве Москвы в 13 лет Буряк сразу вышел в финал на пятьдесят-кроль – это очень круто, там с Буряком плыли (я знаю кое-кого) − они в бассейне с двух лет и дети пловцов и триатлетов, а Буряк начинал похуже многих плавать-то в детстве, но потом вдруг всё изменилось, вот бывают такие преображения. Буряка пробовали в группе сборной Москвы, он ездил в бассейн «Олимпийский» по четвергам. Как же все ему завидовали! Но там спустя три месяца отбраковали (мама Пузыря на хвосте принесла, она дружила с мамой Буряка): техника плохая, а плывёт на «гормонах». Ну не знаю. Буряк реально был какой-то уникум, у него своя была техника, гребок у него укороченный. И он как «бежал» по воде пятьдесят-кроль, ну не знаю. «Бегущий по волнам» − называл его Глеб Геннадьич, а, например, Сеню тренер называл «Всадник без головы» − очень остроумно, все поняли, что наш тренер читать умеет олдовские книги, как и его ненаглядная доченька, которую он из-за работы и не видит практически, потому что даже по воскресеньям часто соревы.

Мама Буряка всегда была председателем родительского комитета, собирала деньги и даже подарила нашему тренеру на пятидесятилетие полёт на вертолёте над окрестностями столицы. В общем, Глеб Геннадьич души в Буряке не чаял, а уходил Буряк из нашей группы почти со скандалом. Во-первых, он влюбился в девочку из соседнего бассейна и в пятнадцать лет заявил родителям, что он хочет на ней жениться. С этой девочкой он мутил тогда же, когда и я с Кириллом – в Киргизии, на Иссык-Куле, только у нас ничего и не было, а Буряк часто задерживался вечером (корпусы другого бассейна были выше по горе, на другой турбазе). А августе-то рано темнеет, и Глеб Геннадьич ужасно нервничал – в 22-00 все должны быть в комнатах, а Буряк только в 22-05 заявлялся в корпус. Это первое, а второе – Буряк стал и в течение года пренебрежительно с Глеб Геннадьичем общаться, потому что мама Буряка решила, что это всё наш тренер плохо её Женечку учил и поэтому с плаванием на уровне страны пока не выходит и в сборную Москвы не приняли окончательно и бесповоротно. Буряк поверил своей маме и стал так вот вести себя с тренером. А на последние сборы его родители даже не провожали – Буряк сам ехал. А раньше-то провожали всегда втроём – мама, папа и брат. И это было гнусно и некрасиво. Я сразу вспомнила, как вылизывала Ольгу Алексеевну мама Демьяна, а потом во все инстанции пожаловалась. Тогда казалось это верхом подлости. А сейчас одна мамаша в нашем бассейне обиделась на то, что тренер ударил шестом по спине её дочь – за плохое поведение, и накатала жалобу, что он её дочь домогался. Тренера полувыгнали, оставили на абонементе, а сейчас он в фитнес-центре учит богатеньких поворотикам и технике по-собачьи.

В общем, Буряки беситься стали на тренера, решили, что он всему виной. А Глеб Геннадьич стал над Буряком подшучивать, и по поводу девочки тоже, и по поводу головокружения от успехов. И вдруг Буряк бросил плавание, забрал разрядную книжку с никому не нужным кмс-ом, даже мастера не захотелвыполнять – тогда давали баллы к ЕГЭ за кмса и мастера, а сейчас вообще почти нигде не дают, видно столько развелось спортсменов, как грязи. Мама Буряка сказала, что надо готовиться к ЕГЭ − два года они готовились на платных школьных курсах, а это вообще ни о чём, школа просто деньги зарабатывает, но мать Буряка этого не понимала, верила учителям. Буряк приходил по старой памяти к нам на соревы, он скучал, постепенно помирился с Глеб Геннадьичем. А когда поступил в институт на платку, тоже пришёл и стал рассказывать. А Глеб Геннадьич стал его почти что унижать и говорить, что почему, мол, платка − на бюджет не смог?, а сколько сил потратил для подготовки?, лучше бы на соревнованиях плавал, глядишь и взяли бы в сборную Москвы! Я конечно промолчала, но возмутилась. Дочка-то нашего тренера поступала годом раньше Буряка, ещё неизвестно, прошла бы она на бюджет в этом году – балл-то проходной растёт год от года. И потом − у Глеб Геннадьича дочка одна. У него высшая тренерская категория, он получает норм и целый день в бассейне, дома практически не бывает, у него в семье и на еду наверное не тратят много, всё на репетиторов спускают. А у Буряка папа в автосервисе механик, и брат у Буряка подрастал – сколько в этой семье на одну еду уходит можно представить, прокормить трёх мужиков тяжело – мама Буряка вместе с мамой Пузыря устроилась курьерами ещё до пандемии – стали на своих машинах развозить продукты, выходило тысяч тридцать в месяц – «большое подспорье», − говорили они. В общем, тренер наш меня бесит всё больше с каждым годом. Сам подбухивает и ещё смеет других поучать. Комплекс москвича – тоже мне. Сам женился на москвичке, по знакомству как-то работу нашёл ещё в старые времена, когда пловцов не было как грязи, и теперь хвалится. А люди годами работу не могут найти, тренеры многие, да и другие специальности, потому что у нас в стране – безработица. Мамины подруги, с которыми она в техникуме училась и работала в ателье – почти все бедные, есть даже нищие: одинокие, неустроенные, потому что в подвалах швейных нелегалы пашут, а чтобы клиентуру завести, как мама, надо быть таким же гением, как мама, а не просто хорошим портным. Вон, отец Сени – так он чуть с ума не сошёл в пандемию-то, аж ко мне в Веретенец припёрся. Но сейчас вроде всё наладилось насчёт ресторанов, но поставщики некоторые самоликвидировались – не пережили и два месяца карантина.

Да и тренера-то нашего самого дома-то наверное не очень-то ждут – кому охота жить с поддающим, тётя Света жаловалась, как мучилась с первым мужем, который (я так считаю) на маму тогда на пустыре напал – просто от злости, что мама – не своя, не малярша − чужак. И у Геннадьича деградация налицо, хоть и дочка у него медалистка – он на силовых в зале включает музыку и всё такой галимый шлак про Владимирский централ и лебедя на пруду, который качает звезду – хоть из зала беги или уши затыкай, а у Буряка отец – красавец (как и сам Буряк), и не пьёт, спортивный такой. Наш же Глеб Геннадьич похож на Кощея – скелет, с широкими плечами-каркасом без мышц практически, и пузиком, как у волка в «Ну, погоди!»… Самое смешное, что он сейчас с дочкой ходит на пляж и выкладывает фотки в сеть – наверное считает себя неотразимым среди лохов городского пляжа. Но вообще это анекдот – тренер по плаванию на городском заплёванном пляже с тухлой водой и вонючим песочком. Но Геннадьич явно ловит кайф и на загаженном московском уродстве – и у кого комплекс москвича спрашивается?..

− Ну, ну, погоди… − услышала я знакомый голос попутчика. Меня касалось что-то шёлковое прохладное – ну конечно – тролль преобразился, стал принцем в этой своей блузе, но меня не проведёшь.

Кровать наконец перестала вращаться, остановилась как карусель-аттракцион, вздрогнув, и замерла. Принц-тролль галантно подал мне руку. Он оказался в ботфортах, перстень мерцал на его руке.

− Как под венец, − сказала я.

− Ну, без преувеличений… − мы стояли в странной комнате, чем-то определённо мне знакомой. Вокруг кульманы – на досках недочерченные чертежи.

− Узнаёшь место?

− Н-нет, то есть знакомое, но не вспомню.

− А ты напряги голову-то свою пустую, у тебя ж память хорошая.

Вспышка!

− Вспомнила! Вспомнила! Это ж чертёжное бюро на заводе. Бабушкин отдел на неподалёку на этом этаже. – Я захлопала в ладоши, запрыгала: − Стоп! Но почему кульманы? Давно ж чертежи программы чертят.

− Черти – это да, черти – наши люди, − сверкнул ослепительной улыбкой принц, но по привычке сложил руки на поясе, как тролль.

Что-то они затевают из ряда вон, похлеще пылесосов-начальников…

− Прогуляемся по заводу? – весело предложил тролль.

− А что: у меня есть выбор?

− Выбор есть всегда! Он всегда остаётся за нами! Умереть ли и встать, или сделать подлянку на память! – пропел принц-не принц и галантно предложил мне взять его под руку.

− Ладно, ладно… Ты, то есть, вы… при параде, а я в пижаме.

− Ошибаешься, о, муза! Ты тоже при параде, и давно!

Я опустила свой взор (высокопарно выражаюсь, скоро поймёте, почему) и обнаружила себя в прекрасном воздушном платье с изысканными трудоёмкими оборками. Ни в коем случае не колхозными, а такими к месту – рукавчики – пять рядов воздуха и пышности, юбка – сто пятнадцать рядов невесомости. Кажется, под юбкой шелестели кружевные панталоны и тоже пышные – ну, такие как у куклы наследника Тутти…

− Я в шоке, это же натуральный шёлк, это дорого, − несмотря на опасения я была довольна. А вдруг меня ведут на бал, как Маргариту? Ну а вдруг! Хотя мне такого счастья не надо. И не будет такого! Я никого не спасаю, у меня нет Мастера.

Принц мой лишь присвистнул на такие речи, то есть, мысли…

− Ты смотри по сторонам, хватит мыслить мечтами девиц.

− А что смотреть-то? Завод и завод. Коридор и двери отделов. Я тут в детстве сто раз была, а после в столовке на поминках.

− И тебя ничего не смущает? – мы спускались по лестнице вниз, вниз, преодолевая пролёты.

− Ах, да. Кульманы! Они! Как же, троллик, я любила чертёжников. У них так здорово получалось чертить, так моментально, но сами чертежи мне не нравились, бррр. – я передёрнулась как от холода.

− Так бур и есть бур, размеры в чертежах меняли, длину, объём. Старались сделать полегче габаритные при прочих равных.

− Бур есть бур. Ему не надо поменьше. Он мощный и сложный, как кран, но подземный… − Я поражалась своим речам: так говорила в детстве, хвалилась по осени в саду, всем рассказывала о бабушкином заводе, и воспитательницам, и нянечке, и даже заведующей…

− Может быть, может быть…

− Бур для разных пород свой. Здесь на заводе и ручные буры, вроде больших перфораторов выпускали. Для ручной прокладки тоннелей метро на мягких участках.

− Ну не совсем это буры, точнее, совсем не буры, а впрочем – какая разница…

Мы спустились по лестнице и шли снова по коридору:

− Какой паркет! На поминках он был хуже! Я бегала здесь на поминках… Я запомнила…

− Ну муза, вот так муза… Неужели ты не поняла, что мы на заводе времён бабушки?

− Я догадалась, почему же! – я честно поверила, что сама допетрила, и нисколько не кривила душой. Хотя, если по-честному, конечно же, не связала никак кульманы с попаданством в прошлое. А ведь должна бы была, кажется: сейчас в конструкторских бюро принтеры да компы…

− Попаданцы, прошлое… Да уж, − бурчал себе под нос принц. – Где ты прошлое увидела? Всё как всегда − лишь немного вниз… или ввысь…

И опять лестница. Массивная, со старыми деревянными гладкими перилами.

− Мы в подвал? − Я аккуратно поднимала подол платья – чтобы не испачкалось о ступеньки позади.

Принц молчал – я сопротивлялась движению вниз, но он как тисками прижал мой локоть своим, шёлк его блузы впивался, казалось, мне в предплечье. − Мы же в цех не идём? − испугалась я. Я не любила заводские цеха, я их и не видела, но слышала, когда мы с бабушкой проходили во дворе – бум-бум, постоянно удары молота, я пугалась оглушительных звуков.

− Ну что ты. Мы спускаемся…

− Но куда? – осторожно спросила я, с ужасом поняв, что этажа ниже подвала быть не должно.

− Мальва! Ты муза, но трусливая такая…

− Ага, трусливая, − я всё старалась вытянуть руку из-под его локтя, сопротивлялась как могла.

Я вырвалась и понеслась вниз – вверх я не могла, он бы преградил дорогу. Под подвалом раскинулся ещё этаж. И куда бежать-то? Везде коридор – вперёд и назад, они тут бесконечные, на заводе. И двери – это нечто. Страшные двери бункеров, с рулём вместо ручки! А на руле значок «мерседеса» – кружок с тремя лучами. И ещё я вдруг поняла, что обута в белые аккуратные очень стильные кроссовки.

− Ну бегай, бегай! Носись как в детстве. Нравится? – принц присел на пол, облокотился спиной о стену между дверями, шпоры на ботфортах заискрились. Один из руле медленно стал крутиться – двери приоткрылась, принц жестом предложил мне войти, указывая на дверь.

− Нет! – Я топнула ногой. – Подземелье! Ниже цехов! Этого коридора нет! Его не может быть! А двери, чтобы замуровать навечно, как в анекдоте дохрюкалась-замуровали.

− Почему дохрюзакалась? − отозвался лениво принц. − Бомбоубежище каких сотни, всё по советскому проекту.

− Не надо врать. Это всё мужик в ботфортах барону подсказал! Думаешь, я не понимаю, кто тут всё обустроил? Кто нашептал насчёт таких подземелий!

− Нашептала холодная война. Вообще не пойму, о чём ты. Тебе не кажется, Мальва, что ты сходишь с ума? Мы добились своей цели! – Он торжествовал и не скрывал этого, комично сложил ухоженные ладони в просьбе, перебирая тонкими аристократическими пальцами: − Ну же! Дерзни, о, муза!

− Не называй меня так, я − Мальва, а не муза никакая. И не пойду, не зови! Вдруг там мясорубка и меня перемолет? Вон – рули какие, и это снаружи.

− Кому ты нужна – молоть. Ты – кофе, что ли? А, кстати! – принц легко поднялся из положения сидя. – Кофе или чай не помешают. Ну же! – он приглашал меня войти, как злой придворный из моего любимого мульта «Замок лгунов», вот только шляпы на моём принце не было никакой, а его подлым локонам я не верила.

Я вошла в проём, вся сжалась – вдруг обвалится дверная коробка или ещё что – глупое смоляное ведро выльется как в сказке? Но ничего не лилось и не падало мне на черепушку − будь, что будет!

Глава восьмая. Пытки стихосложением

Я оказалась в… библиотеке! Мы и с бабушкой в неё заходили, бабушка относила ненужные книги по геологии. Всё как прежде, даже специфический запах книг, но библиотека располагалась на этаже, а не здесь, в бомбоубежище, как мне объявил принц.

− В бомбоубежище тоже есть библиотеки, мы же были самой читающей страной, не так ли? − тихий скрипучий голос. За деревянным массивным столом, на абонементе, расположился сухонький. И сейчас я, пристально, хоть и украдкой вгляделась – жёлтая лампа полосой спокойного приглушённого света освещала его неброское лицо. Да. Он похож на меня – то есть, наоборот, только маленький. Ну он же мумия, подумала я и осеклась, потому что барон улыбнулся беззубой обезоруживающей улыбкой.

− Добрый вечер, дорогие адгезийцы, доброй, доброй ночи! – объявил он в микрофон, стоящий тут же на столе, и надел наушники. Принц у полок с книгами крутил ручки светящегося прибора – огромного громоздкого радиоприёмника с антеннами, врезающимися в потолок и ползающими по потолку как ленивые змеи.

То есть, у них библиотека-студия, ну-ну. А какой голос! Если он спокойный интеллигент, то кто же хам? Получается. Что интеллигент – сухонький, а хам − мой троллик? Нет! Кто же хам?

− Все мы немного интеллигенты, дорогие адгезийцы. Предлагаю в тёплую лунную ночь звонить и рассказывать о делах, спрашивать – а мы ответим. Ну и конечно билеты не заставят себя ждать. Сегодня билеты достанутся всем! «Всем на тот свет?» − поинтересуетесь с сарказмом, и окажетесь не правы. Всем на концерт. На концерт «Поэзия музыки» или «Музыка поэзии» − что, в общем-то не всё равно, но одно и то же. Знаете же, оркестр играет, а актёр читает, там самым впечатление от поэзии усиливается, потрясает, вводит в катарсис. Алё! Слушаю вас. Ещё номер не объявили, а вы звоните. О чём вы хотели нам поведать, дорогой друг?

− Здравствуйте, − раздался бодрый стариковский голос.

Принц подошёл ко мне и указал на кресло-качалку, настоящее, с резной спинкой и круглыми ручками-обручами – прям как в каком-нибудь девятнадцатом веке на дачной террасе… Где-то я видела, то ли картину, то ли фильм про любовь и разные психи какого-то дворянина в деревне − всё-то ему не то, ничему он не рад, ходит с кислой рожей, так ещё и за старой пассией ухаживает при живой-то жене. И пассия его тоже замужем, на минуточку. Вот там такие кресла, и все качаются. Качаются, а после кресло уже пустое качается. Качается – просто от ветра. Странный фильм.

− Здравствуйте!

− Да-да, мы внимательно слушаем, − вкрадчиво объявил сухонький.

− Я бы хотел поговорить о дружбе.

− О дружбе? Прекрасная тема.

− Вот у меня есть, то есть, был такой друг… Вот ему понадобилось сделать одно дело и он меня попросил сделать это дело вместо него. А он далеко, я поехал в другой город ради друга и всё сделал, всё его дело.

− Какого плана событие, интересно?

− Это совсем неважно, не будем тратить драгоценное время эфира на подробности.

− Эфир здесь не при чём, − лил елей сухонький. – Эфир – дело инертное.

− Во-во. И я о том же. Я бросил все дела, понимаете вы или нет?, семью бросил и поехал по делам друга, в срочном порядке.

− Прекрасно! Вы настоящий ответственный человек, на вас всегда можно положиться.

− Я знаю, − как бы отмахнулся голос. – Стойте, не отключайте.

− Мы слушаем, − загадочная улыбка блуждала у сухонького.

− Во-от, значит. Проходит пятнадцать лет и уже мне нужна помощь друга. А он далеко забрался, в штате, там, одном американском…

− Ну понятно. Что он далеко, раз вы за него все дела здесь у нас устраиваете по его наследству и несётесь как угорелый за сотни километров для его наследственного блага.

− Д-да, − осёкся голос. – А вы откуда знаете? − голос становился всё подозрительнее.

− Да что ж тут знать-то, дорогой вы наш адгезиец, когда друг ваш, живучи на чужбине, и вдруг вступает в наследство, что тут знать-то, ежу и тому всё известно, достаточно генеральной доверенности, а она у вас, то есть у ежа, имелась же?

Господи! Так это он и интеллигент, и хам, един в двух лицах! Как до меня сразу не дошло-то?

− Ах, ну да, − растерянно подтвердил голос. – Ежу обязательна гендоверенность.

− Вы не сбивайтесь, не сбивайтесь, − мне показалось, что барон подмигнул, и кажется именно мне! И я в ответ улыбнулась.

− Да. Так вот…

− Ну что же вы сбиваетесь? Не теряйте мысль рассказа!

Раздались короткие гудки.

− Дорогие адгезийцы, не переживайте, что не знаете продолжение. Их есть у меня! – сухонький поднял руку. – Дальше было так. Прошло пятнадцать лет. Нашему слушателю нужно было срочно сбагрить сына в одну страну, северную иноязычную, замечу: почти что родину хоккея, в том числе и женского. И вот наш слушатель звонит своему другу, а тот смертельно болен. Но наш слушатель просит всё-таки друга, озадачивает его прошением-то. Ну и друг взял себя в руки и в пачки таблеток, поехал из своего штата к чёрту на куличики, все бумаги там помог оформить, и сыну нашего слушателя дали визу, он благополучно смог переехать. Вот и вся их дашь-на дашь дружба. Ты мне − я тебе, как говорится. Не кинул, так уже герой. Бывают и такие личности порой, мда… А через три месяца друга нашего слушателя не стало… Вот и вся история. Но кто же, друзья, пойдёт на вечер музыкальной поэзии с оркестром и сосиской в тесте, извиняюсь за фамильярную рифму… Вот и наш звонок. Здравствуйте!

− Здравствуйте! – раздался женский воспитанный голос. Явно женщина пожилая, говорила приятно, чётко и вежливо. – Я может не по адресу попала?

− Именно, что по адресу. Наш адрес не дом и не улица, наш адрес адгезийская курица.

− Это вы обо мне? – женщина смеялась.

− Вовсе нет. Адгезийская курица – улица, на которой стоит наш дом вещания. И вы его прекрасно знаете.

− Это завод буров? Ну конечно знаю, − голос женщины довольный, радостный.

Адгезийская курица? Всю жизнь завод буров стоял на улице Металлургов или я схожу с ума?

− Именно, госпожа вы наша, именно. Как живы-здоровы-то?

− Спасибо! Вашими молитвами, − отвечала женщина.

− Это сколько угодно, целый день исключительно молитвами и занимаемся, − хохмил барон. – Так говорите, любезная.

− Ага. Спасибо. Вопрос такой щекотливый. Как быть и к кому обратиться, если хочется доказать дальнее родство.

− Для наследства?

− Нет, что вы. Просто для себя.

− Ага. Понимаю. Вы задумались о предках, о корнях.

− Именно. Хочется и о дальних родственниках что-то знать, тем более о заслуженных, но в этом не уверена, как и в родстве. Вот такая у меня проблема на сегодняшний день. Поможете?

− Вы извините: я человек военный. Мне спросили конкретно – я конкретно ответил. А вот так – мыслию по древу, − барон оставался абсолютно невозмутим, голос его поменялся на спокойный бархатный. – Это, извините, не для меня – конкретнее.

− Да-да. Нашла однофамильца далеко от Веретенца.

− Ну далеко-близко – всё относительно.

− Да-да. Однофамилец давно почил, но хочется родство установить, очень и очень, да и имущество на память.

− Так обращайтесь в архив по месту жительства, то есть погребения, − барон снова подмигнул мне. По-моему он именно для меня устраивал микс со сменой наглого голоса и успокаивающего – он меня сбивал, путал, пытался морально загнать в тупик такими приёмами, впрочем – может, просто шутил, всё-таки я его, без сомнения, потомок.

Сухонький продолжил:

− Потомки всегда найдут друг друга.

− Но я не могу обратиться в архив. Он так далеко.

− Я советую вам обратиться в юридическую контору, они сами свяжутся с архивом. – И барон снова подмигнул мне. − Но платите поэтапно, чтобы не обманули.

− Я боюсь, столько повсюду обманщиков. Хотела бы попросить вас…

− И не просите. Мы проконтролируем. Вас не обманут. А если обманут, то вернут. Мы заставим. Вас будет ждать много удивлений и много открытий, о которых вы и не предполагаете. Ваша жизнь сейчас, считайте, только начинается. Считайте, что вытянули счастливый билет. А всё из-за желания восстановить связь с роднёй.

− Да-да. Вижу сны, − пустилась в разглагольствования женщина…

− Сны – прекрасное средство от депрессий, впрочем, у кого какой Оле-Лукойе. Бывают Оле нелюдимые, они пытаются затянуть вас в ночные кошмары…

− А я думала – это вы устраиваете кошмары.

− Ну что вы! Мы устраиваем концерты, да и то от случая к случаю. Вот сегодня генеральная репетиция. Так что не отходите далеко и надолго.

− Вы меня извините, наверное, вы подумаете, что я неблагодарная и жадная, но хотелось бы…, знаете, билеты… Я понимаете ли…

− Знаем, знаем. Вы мечтаете побывать на такого плана концерте, а средств не хватает. Да и жизнь, как вы считаете, близится к закату…

− Именно, извините за настырность и навязчивость. Всю жизнь терпела, не напоминала о себе. А хочется пожить полно, хотя бы три часа на концерте.

− Это вы извините, − сухонький посмотрел на принца, тот промакивал глаза изящным кружевным платком. А до этого принц всё крутил и крутил ручки старинного приёмника. – Мы должны были сами вам предложить билеты. Но все мысли о репетиции. С вами договорятся о встрече, билеты передадут. А всем остальным советую настоятельно: оставайтесь с нами. Ведь сегодня необычный день. Настоящие принц и принцесса, Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда, Пигмалион и Галатея, Хиггинс и Дулиттл, (нашего, понятно, времени) заглянули к нам в поэтическую студию и прочтут стихи собственного сочинения. Ну и я, ваш любимый ведущий Джекилл Хайд стану судьёй ночного поединка, или модератором баттла – как выразятся наши молодые любимые адгезийцы, перешедшие к нам в расцвете сил и продолжающие цвести в нашем загробном мире.

Всё-таки загробный! – отметила я про себя, надеюсь, я ещё жива…

− Все мы живы покуда верим в чудо, друзья и недруги, единомышленники и глупые спорщики, вежливые риторы и наглые проходимцы, так и норовящие прицепиться к слабому месту и сожрать, сожрать, сожрать с потрохами, − лицо сухонького оставалось абсолютно непроницаемым, но интонации переливались сотнями, тысячами оттенков. Он вошёл в раж. Он блистал и наслаждался – голос, не сухонький. На столе появилось ещё два микрофона, моё кресло двинулось. Я испугалась, сжалась, замерла. Что он несёт? Какой вечер поэзии? Какая генеральная репетиция? Какие стихи собственного сочинения? Что они несут?! Я не хочу! Не хочу и не могу!.. Я не хочу сидеть с говорящей мумией за столом, пусть это и мой предок, пра-пра-прадед, я боюсь! Я хочу жить, а не здесь в нигде тусить!!!

− Вот и отглаголила. С почином! – принц сидел рядом с сухоньким. Передо мной же возникла школьная парта, но такая старая, с крышкой, с чернильницей-непроливайкой – как в фильме про девочку-первоклассницу, я обожала его в детстве, мы с мамой смотрели его раз десять, там девочка постоянно конфликтует с пацаном, как мы с Сеней сейчас… Фильм олдовский, но он про активных девочек, таких как я, а не увальней, как Полей.

− Не отвлекайся, звезда наша. Поэзия – материя тонкая…

− Не надо поэзию. Ненавижу!

− Что именно? Стихосложение или поэзию? – сухонький вещал в микрофон. Передо мной тоже стоял микрофон. Я поняла, что я в эфире как звезда. Вот почему они меня дразнили музой…

− Какая разница. Стихи – это для дураков. Любовь-морковь.

− Ну не скажи. Поэзия легче запоминается.

Я молчала. Тут он прав – стихи учатся, но нас в школе заставили учить про розы не стихи. Тоже заучился легко.

− Наверное, ты, о, муза, считаешь, что стихосложение не имеет отношение к прекрасному? – спросил в микрофон принц.

Я не поняла, о чём он, но ответила:

− Раз я – муза, то конечно прекрасна.

− Однако всё искусство искусственно, − глубокомысленно изрёк сухонький барон обволакивающим голосом.

Я пыталась сидеть с умным видом, но с каждой репликой мне становилось это делать всё сложнее – я уставала физически от нагромождения терминов и непонятных понятий. Вроде как слова русские, а ничего не понятно.

Принц возразил:

− Соглашусь. Если поэзия и прекрасна, и рождена как Венера из пучины страсти и настроения…

− Настроя, замечу – настроя!

− Да. И так тоже может быть. Но в сухом остатке стихосложение – это своего рода музыка, неслучившаяся музыка.

− Верно. Но тогда выходит, что звуки, слоги – лишнее?

− Выходит, − кивнул принц. – Но мы же не можем заставить нашу музу сесть за рояль и сыграть нам пару этюдов собственного сочинения.

− Не можем. Музыкантов у нас как грязи. Спасибо музыкальной школе по соседству.

− Ну раньше-то была не школа.

− Раньше всё было по-другому, но поставили над нами, так надо сотрудничать-то? – сухонький снова мне подмигнул.

А я подумала: неужели наши будущие жильцы подосланы этими, неужели?..

− И почему ты брезгуешь сидеть с нами? А? – спросил принц.

Я молчала, я не знала, что отвечать.

− Не успеешь оглянуться, как жизнь пролетит на раз, − запел принц, потрясая глупым жабо и слащавыми локонами. – И от тебя не останется никаких прикрас. Одни бородавки, да пигментные пятна и тоже услышишь, что ты неприятна. Что ты не опрятна, воняешь мочою, что кожа лица колбаса прокопчёна… Тут можно до бесконечности продолжать, но я, увы, начинаю лажать. Отдохну, − принц виновато посмотрел на сухонького. Кожа у принца гладкая, но до меня не ускользнул его странный взгляд, колючий, жёсткий, знакомый до боли…

Не удастся меня обмануть и удачу мою спугнуть – в ремонте конечно, подумала я и испугалась – складно же.

− О муза! Не увлекайтесь глаголом, это не поэзия, а тамада на прикорме! – спел принц.

А сухонький торжественно объявил:

− Пора, господа, провести ликбез. Отглаголивание не должно стать краеугольным камнем нашего вечера. Не так ли, принцесса? Начинайте уже говорить вслух, о, муза! Все наши слушатели слышат ваши мысли. Они транслируются – в парте усилитель.

− Да что вы несёте, извините, за грубость, − обратилась я к сухонькому, они сидел напротив меня, в двух метрах друг напротив друга стояли наши столы. И тут я упала на пол – кресло-качалка пропало, но что-то подцепило меня, и вот уже я сидела на обычном школьном стуле, жёстком даже через многослойную юбку, такую воздушную, такую мечтательную…

− Неплохо для начала – мечтательная юбка. А? – подмигнул сухонький.

− Очень хорошо. Налицо способности, − серьёзно отозвался принц.

− В таком случае − предлагаю тебе, наша принцесса, сразиться с нашим удивительным придворным поэтом, где-то даже стихоплётом, иначе мы заберём тебя с собой.

Я снова молчала – я всё прекрасно поняла, я ж не дура и память у меня хорошая. Они переглядывались, как мы с Улыбиной… Я в палате. В окно светит фонарь, мы перемигиваемся, пока Женька Гневковская пересказывает книгу и доказывает… Мы же перемигивались и подначивали ещё больше… Гневковская не замечает наши ужимки, передразнивания и кривляния – свет фонаря не падает на неё…

− Ночь, улица, фонарь, аптека, − сказал принц.

Я так испугалась – неужели сейчас начнётся кринж? Они – мастера устраивать психбольницу. Они меня доведут похлеще тряпок. Они предупредили, что утащат к себе, если не сочиню… А как я сочиню, если я вообще не смогу. Мне эти стихи вообще ни к чему! Они меня заруинят – факт. Слов на ветер они не бросают.

− Не бросаем слова мы на ветер, мы ими играем в кредит, и расплата-ответка в берете, вот тогда настигает бандит, − пропел принц.

− Ну, товарищ принц, незачёт. Ответка в берете – не пройдёт.

− Поэт волен придумывать свои собственные образы.

− У нас эфир, товарищ принц. Будьте добры без ответок в берете. Жуткий образ неясно кого-то нам всем напоминающий. Не пугайте слушателей!

− Но у нас состязание, товарищ рефери!

− Я не просто прошу, я умоляю. Будьте бдительны с метафорами

− Но метафоры рождаются.

− Пусть сразу и умирают, если в берете. Задушим в сухом остатке.

− Что родится, я, право, не знаю, я начальник и я командир, − продекламировал принц.

Но сухонький привычным бархатным голосом.

− Ну слушай, друг, не надо закостенелых форм и штампов!

Я вообще не понимала, о чём они, что происходит. У меня вскипал мозг. Я больше не смотрела на них. Пусть изгаляются, пусть! Это сон. Я вообще лежу в кровати, а в соседней комнате сохнут щупальца.

− Сохнут щупальца, сказочный лес, клей обойный и жёсткая скука, ты послушай милАя подруга, проявлю я к тебе интерес, – продекламировал снова принц и тут же язвительно уточнил: − Ударения-то я надеюсь можно любые?

− Допустим ударение можно, а принцесса Мальвина?

Я молчала. Я вообще не поняла, о чём они.

− Ну раз ты молчишь, мы объясним так: бежит, покачивая груз, за автобУсом автобУс.

− Идиоты, − не выдержала я. – Это не стихи, а ерунда (подумала я другое слово, так было взбешена).

− Вообще-то строчка Маршака. А? А ты чьи строчки думала?

Я упёрлась взором в парту, как во время урока, когда учитель выбирал, кому идти к доске. Я не собираюсь участвовать в этом бреде, не собираюсь! И вдруг я выпалила, вскочив из-за парты, вытянувшись по струнке как первая учительская подхалимка:

− Не собираюсь я болтать стихами

И не хочу реветь, нести пургу

На глади неба облака не с нами

Туда взлечу, туда я убегу!

− Аплодисменты, господа!, аплодисменты!

И, вы не поверите!, в проходах между стеллажами какие-то грабли-палки, очень похожие на щупальца, выползли из книг и стали мне аплодировать. Кажется это у книг с полок выросли клешни… Просто оглушительные раздались овации.

Я выдохнула. Понятно, что мой троллик незримо подсказывал мне. Тот, принц, − это не мой тролль, он злой. А мой тролль хоть злой, но и добрый. Но всё-таки, их трое, не двое. Ведь я сама бы не строчки не придумала и тем более не прочитала бы так.

− Вот и звонок! Алё. Доброй ночи, дорогие адгезийцы!

− А дальше что? – скрипел старушечий противный голос.

− Сейчас, дорогая вы наша, слушайте эфир, – отозвался сухонький, − ну принцесса Мальвина, дальше! Слушатель просит!

− Да, − поддакнул принц. Ну вот убежала ты на небо и дальше что?

− Туда лечу, туда я убегу, − забормотала я. – Сейчас, сейчас…

Мне очень захотелось закрепить свой триумф, я напряглась, стала думать: троллик миленький!, не оставляй − помоги!

− Ну, ну, убегу, − подсказывал сухонький.

− И буду я на небе словно ангел

Коптить шашлык на склоне смертных лет

Я знаю точно, чётко без запинки

Кого на завтрак загрызём в обед…

Раздалось хихиканье – точь-в-точь, как мы хихикали над Гневковской. Постепенно нарастал смех и вот уже со всех сторон гремел оглушительный хохот, начинался звук на полке и разносился по всей библиотеке. Те, кто полминуты назад, рукоплескали – стеллажи с книгами, сейчас глумились, нисколько не жалели меня.

− Раунд засчитан. В чью пользу скажу после. Ну а теперь наш неугомонный поэтический принц декламируем по заданию. Тема – жабы и прочие земноводные.

− Прекрасно, − обрадовался принц и прочитал блестяще, я уверена, что если и были слушатели, они замерли:

− Если есть посёлок в месте,

Где болото или  пруд,

То помойки интересны

Жабы к ним ползут, бегут.

Сытно место – жабье место

Изобилие в красе:

Мошек, как в болоте тесном −

Стоит высохнуть росе

И червяк здесь,

И опарыш,

Слизень тоже заглянул,

И жуки, каких не знаешь −

Жаба празднует загул!

Возмущенью нет предела:

Жаба просто обнаглела -

Где такое можно видеть

По общественным местам?

Чтобы не пускали жабок,

Всё ползущих по ухабам,

Чтоб голодных оставляли,

Защищались как варан?!

В общем, пакостная жаба

И жадна груба – не рада:

Не товарищи вы наши

И идите вы к чертям!

− Достаточно. Оставим интригу нераскрытой! Раунд выигран!

− Стоп! – снова вскочила я. – Мне же не давали слова!

− Так ты стала героиней. Жаба-помоечник – это ты!

Я взбесилась:

− Так я сделаю принца героем.

− Делай!

− Тема тоже жабы?

− Тема первого раунда «жабы», − сухонький посмотрел на меня как на дуру.

− Так я могу прочитать?

− Безусловно!

Я задумалась на секунду и выдала, чувствуя, что просто повторяю за кем-то слова, что кто-то мне нашёптывает:

− Не всем дано быть милой жабой

Бывают жабы-хулиганы

Они бывают даже пьяны

И закрывают редко пасть.

До смерти жабы могут драться

И нападать, и защищаться

В бою контактном отличиться

И не гнушаются украсть.

Такие жабы всем знакомы,

Но расскажу, как я был тронут:

Устроил под ивОвой кроной

Сентиментальный хулиган

Обед отличный, ресторанный

Десерт за чаем самоварным

Паук в сиропе, торт червячный

Ещё засоленный варан.

Предпринимает всё на свете

И хочет увезти в карете -

Шикуют жабы-хулиганы

И любят роскошь напоказ.

Истратит все запасы жаба

Для миленькой – она и рада

И к другу жабы-хулигана

Слиняет в стиле "жабий брасс"

По другу наша жаба тужит

И червяки ей честно служат,

Но успокаивают мало

Предательство забыть нельзя

Как хорошо, что есть татами!

Бои! И мысли с осознаньем

Приходят к жабе-хулигану:

"В разлуке жалок я, друзья!"

И пусть она ушла к другому,

И пусть тот друг всем растрезвонил,

И жаба не простит измены,

Но всё же жабы верят в мир -

Что есть компания. И смысл

Обедов всех и вин игристых

Прекрасен в них союз надежды

Злопамятность – не наш кумир

Сходить и в тире пострелять бы

Суму с листочками отнять бы

Наш грозен жабс

Наводит думы

На чудом выживших старух

Гусары жабы-хулиганы

Гулёны, пьяны-рестораны

Так всё к ногам любви положат

И самых жирных вкусных мух

Посыл у жабы романтичный

Сентиментальность – не двуличность

Рубахи-парни наши жабы

И Шиллера любимый стих -

Романтики болот печальных

Всех передряг-событий тайных

Всяк видел жабу-хулигана

А я, увы, один из них.

Я просто осталась в восторге от себя! Я выиграла! Конечно же я выиграла! Но гробовое молчание оглушило меня. Где щупальцеплескания? Где движения на стеллажах с книгами? Где одобрение и восхищение? Лично я была в восторге от себя! Но я не тупая конечно, я понимала, что награду должна разделить с тем, кто нашёптывал…

− Раунд остаётся за принцем, как бы хорошо мы не относились к принцессам, − объявил сухонький вкрадчивым убаюкивающим голосом.

− Э! Вы чего! – возмутилась я и ударила кулаком по парте – парта тут же исчезла, а микрофон остался висеть, жутко раздражая.

− Ну послушайте, о, муза, о, принцесса! Вы же прочитали про себя, а должны были прочитать о принце? Разве нет?

− Как это про себя? Про принца?

− Ну, подождите, милейшая вы наша поэтесса… Кто бил, кто нападал, кто воровал? От кого, в конце концов, ушёл парень?

− Какой парень? В моём стихе от вора ушла девушка.

− Ну дорогая моя, все знают, что смысл не прямой, переносный… Так сказать, навеяно. Вы же тоже не сторожили помойку и не посылали никого к чертям.

− Но я… − мне стало так обидно! Моё стихотворение лучше, чем про помойку. – Но я же не жаба.

− Так и я не жаба. – ласково улыбался принц, и глаза у него так и окутывали меня, так и очаровывали… Кажется. Что локоны его стали ещё гуще и шелковистее, а жабо ещё кружевнее… Задания такие – жабы. Понятно ж, что жабы – это не жабы.

− Можно спросить у слушателей.

− Вот! – Обрадовалась я. – Спросите!

Уж слушатели-то, решила я, поймут, что мой стих живее, интереснее, необычнее. Он настоящий сказочный, а не какой-то там про помойки.

− Реализм. Мы всегда за реализм, − убаюкивал сухонький. – Говорите! – обратился он к микрофону.

− Да уж – жаба-сторож помойки – жесткач конечно же, − узнала я хриповатый голос Инны Иннокентьевны. – Это про убийцу-Зинку, что ли?

− Именно, Инна Иннокентьевна, именно.

− Ей только помойки и сторожить. Неприятная была женщина, горячей ей сковороды до температуры плавления.

− Уже там, Инна Иннокентьевна, именно там.

− Ну и прекрасно, что есть возмездие, или, как сказала Мальвина, прекрасен наш союз, товарищи хулиганы! И я за принцессу, а не за Зину!

− А вас не смущает, что Мальва – воровка – воровала печенье в лагере, что она драчунья – руки может распустить, что она унижает и оскорбляет людей, так ещё тряпки разные использует как тряпки, а они – одежда, одежда обижается.

− Мальвочка! – заохала Инна Иннокентьевна. – Неужели это ты? Нет! Я не верю!

− Не верьте, дорогая наша. У нас полная свобода – хочешь – на переплавку, а хочешь – на помойку и по лесу с щупальцами к собачьей конуре…

− Вы гады, − процедила я принцу и сухонькому, натуральные гады. Вы подлые! – я пнула ногой школьный стул – он перевернулся и пропал. И тут же книги на полках взорвались рукоплесканиями, а махина с антеннами и шкалами децибелов замахала непонятно откуда выросшими корявыми древесными лапами.

− Вот и запоздалые аплодисменты, переходящие в овации, − окутывал голосом сухонький. – Все слушатели за тебя, принцесса. Все списали слова и учат стих наизусть!

− Да идите вы! – от обиды, не помня себя, я стала отдирать оборки необыкновенной юбки, юбки-мечты…

− Мечтая мечется мечеть, и я иду на вас смотреть! − пропел принц.

− Давай-давай, повторяй мои мысли и дальше, читтер.

− Ну принцесса, принцессочка. Это же лишь первый тур. Разминку ты выиграла. – Они интонировали так же, как мы с Улыбиной, когда упрашивали Гневковскую ещё рассказать, и ещё. И после каждого рассказа добивали претензиями и хохмами.

Принц подбежал ко мне, нежно взял за руку:

− Но баттл ещё не окончен. Ещё один тур, Мальва. Кто выиграет, тот идёт домой.

− Значит ты пойдёшь к себе в преисподнюю, да? – Слёзы просто душили меня. От обиды, от подстав. Как они достали с толстыми намёками, с подлыми, подлейшими ситуациями, в которых я всегда участвовала за что-то или по глупости, близорукости, не дальновидности… Ну ладно – пусть и по подлости тоже иногда, но именно, что иногда − просто гниды последние.

− И гниды будут, не волнуйся, Мальва! Ну что: согласна для слушателей провести ещё один блестящий раунд или сет?

Что-то бросило меня в кресло – я как всегда у них тут, в подземельях курочки рябы, должна была терпеть до последнего, как на своей двухсотке-бат.

Я раскачивалась на кресле и молчала.

− В общем-то, − объявил сухонький. – Предлагаю не раунд, а легкотню. Для поэтической заминки, так сказать, строчки самых известных поэтов вы должны разгадать.

− Ну вы сами глаголите с рифмой. А мне замечание делаете! – не сдержалась я. – Всё-то вы меня поучаете!

− То ли ещё будет Мальва. Это мы так – шутим.

Гад!, взбесилась я, говорит это точь-в-точь, как мы с Улыбиной.

− Давайте, валяйте, что хотите. Я всё равно никаких поэтов не знаю.

− И Пушкина?

− И Пушкина, − огрызнулась я. – И его бобровый воротник. – Бобровый воротник я запомнила, мы с мамой обожали мех.

− Ну вот – Пушкина знаешь, и, я уверен, многих и многих – слушатели могут звонить и помогать тебе.

Начались бесконечные цитаты, отвечал то принц, то слушатели за меня. Я засыпала, слышала это сквозь дрёму… Долго, нудно, и столько разговоров об этой чёртовой поэзии. Оказалось − все любители, спорщики, обсуждали каких-то поэтов со странными фамилиями, восемнадцатый век, девятнадцатый, серебряный, медный, оттепель – и так три часа. Один даже африканский цикл написал, в Африку смотался – во даёт!

− Ну и наконец, − не унимался сухонький, − последняя цитата:

«Льет дождь. Я вижу сон: я взят

Обратно в ад, где всё в комплоте,

И женщин в детстве мучат тети,

А в браке дети теребят.

Льет дождь. Мне снится: из ребят

Я взят в науку к исполину,

И сплю под шум, месящий глину,

Как только в раннем детстве спят»².

Я проснулась от гробовой тишины и украдкой, как бы мимоходом, глянула на принца и сухонького.

− Ну же, дорогие адгезийцы! Ваши варианты!

Снова молчание – никто не звонил.

− Пастернак. Вторая баллада, − откликнулся со вздохом, извиняющимся голосом принц. Он превратился просто в нереального красавца, жабо сверкало, а в волосах поблёскивала корона…

− Да говорите, − сказал принц в микрофон.

Кто-то жутко скрипучим голосом сказал:

− Принц выиграл. А принцессе, значит, повезёт в любви.

− Прошу не опережать спикера! Мы даём нашей принцессе последний шанс. Стихотворение полностью. Вполне можно догадаться. Никто не звонит и принцы помалкивают. Решается девушкина судьба, думаю, ей совсем неохота попадать в наш уютный адгезийский домик.

Замочить решили, не иначе – я ж не отвечу… Но всё-таки я собралась. Сконцентрировалась как на старте. Пушкина знаю, Лермонтова знаю, Замая знаю и ещё кого-то, кто гимн написал, но забыла фамилию. Между тем сухонький с чувством продекламировал:

− «Я видел сон: мы в древнем склепе

Схоронены; а жизнь идет

Вверху – всё громче, всё нелепей;

И день последний настает.

Чуть брежжит утро Воскресенья.

Труба далекая слышна.

Над нами – красные каменья

И мавзолей из чугуна.

И он идет из дымной дали;

И ангелы с мечами – с ним;

Такой, как в книгах мы читали,

Скучая и не веря им.

Под аркою того же свода

Лежит спокойная жена;

Но ей не дорога свобода:

Не хочет воскресать она…

И слышу, мать мне рядом шепчет:

«Мой сын, ты в жизни был силен:

Нажми рукою свод покрепче,

И камень будет отвален». —

«Нет, мать. Я задохнулся в гробе,

И больше нет бывалых сил.

Молитесь и просите обе,

Чтоб ангел камень отвалил»³

− Лермонтов! – крикнула я, потому что поняла: точно не Пушкин и не Замай, а больше всё равно никого не знаю, но на что знаю, память у меня хорошая.

Со стороны стеллажей, раздалось странное хихиканье и перешёптывания – щупальца с полок показывали мне, мол всё путём, всё отл. Я даже решила, что угадала – я часто в тестах по обществу угадывала.

− А сейчас в ад, дорогие адгезийцы, как и договаривались, в ад и только в ад… Преисподняя нам может только сниться! Вперёд друзья! Вперёд, Мальвина! Нас ждут великие дела!

Сухонький встал из-за стола и растворился, а принц торжественно воздел ко мне руки:

− Мальва! Как же ты подвела бабушку. Она же позвонила, она надеялась…

− Но тот, кто звонил сказал, что я проиграла и что мне повезёт в любви. Он издевался?

− Плохо, Мальва, что ты судишь по себе и всех подозреваешь в издевательствах.

− Я просто знаю людей. Большинство гады, они хотят вас уничтожить, просто строят из себя милых, а в душе они всем подохнуть желают, − злилась я от расстройства. Бабушку ещё приплели, гниды.

− Мы тоже знаем людей. Верь людям, будь наивной и станет меньше проблем – вот увидишь.

− Я так понимаю, стихи я не отгадала… − снова подступили слёзы, я вытянула ноги и смотрела на белые кроссовки, они мне нравились всё больше. Мягкие, удобные и что это за фирма?

− Белые тапочки это, − раздалось со стороны громоздкого ящика- радиостанции.

− Задолбали ваши приколы, уроды, − сказала я вслух, а не про себя – так я утомилась.

Принц захохотал гомерическим хохотом:

− Мальвина! Ты расшаталась, а тебе ремонт доделывать.

− Доделаешь тут с вами, всё время отвлекаете.

− Да не убьём тебя, не убьём. Не волнуйся. И запомни, Мальва, заруби себе на носу – Блок – это не Лермонтов. Любимый адгезийский поэт и не только адгезийский.

− Стихи и правда хорошие, но…

− Что «но»?

− Страшные…

− Это, Мальва, символизм, − сказал принц и улыбнулся ослепительно – все мы немного символисты, верно?

− Знать бы, что это.

− Ну это значит, что грот – не грот, а гроб – не гроб. Просто символы. Символы вечности, ну и прочего мрака и мракобесия. Как музыка многолики. Вот наш гимн:

«Миры летят. Года летят. Пустая

Вселенная глядит в нас мраком глаз.

А ты, душа, усталая, глухая,

О счастии твердишь, – который раз?

Что счастие? Вечерние прохлады

В темнеющем саду, в лесной глуши?

Иль мрачные, порочные услады

Вина, страстей, погибели души?

Что счастие? Короткий миг и тесный,

Забвенье, сон и отдых от забот…

Очнешься – вновь безумный, неизвестный

И за сердце хватающий полет…

Вздохнул, глядишь – опасность миновала…

Но в этот самый миг – опять толчок!

Запущенный куда-то, как попало,

Летит, жужжит, торопится волчок!

И, уцепясь за край скользящий, острый,

И слушая всегда жужжащий звон, -

Не сходим ли с ума мы в смене пестрой

Придуманных причин, пространств, времен…

Когда ж конец? Назойливому звуку

Не станет сил без отдыха внимать…

Как страшно всё! Как дико! – Дай мне руку,

Товарищ, друг! Забудемся опять».⁴

Массивная дверь заскрипела – то есть руль открывался самсобой.

Гниды, подумала я, зубы заговаривают, а ведь домой не отпустят! Я встала, но тут же вспомнила, в каком состоянии юбка, которую я неистово рвала совсем недавно. Выжившие в неравной борьбе обрывки юбки вдруг стали стекать с меня, как ведьмин студень, про который мне все уши прожужжал Сеня, я остаюсь в белье, но, слава адгезийцам, пижамка не забыла меня, прибежала со стороны махины-радиостанции и стоит выжидательно. Рядом − спортивные штаны и толстовка. Ну − тряпки теперь мои друзья навеки! Стоят и похожи на одетых неведимок. Я напялила всё – мало ли… Я выходила под осторожные хлопки щупалец – чего-то они напугались…

Глава девятая. В избушке барона

Я, увы, проиграла. Но поэт Блок хороший без вопросов. Наверное, он не раз бывал в Адгезии, раз даже жужжащих чпол описал. «Миры летят. Года летят.», − супер мощно, почти как у Замая.

Адгезийцы сами врут, убеждала я сама себя, хоть и тыкают меня в правду. Они первые шулеры, они комики и первые на деревне приколисты. Вот я не я буду, если Инна Иннокентьевна на днях коньки не откинет, собаку они себе захапали заранее. Эти стражники-мужики выгуливают собачек, которые не подходят в церберы и остались после смерти хозяек. Мохнатого пса тёти Инны посадили уже где надо на цепь, я не сомневаюсь даже. Адгезия – за забором жизни. Это фантастика. Я уеду отсюда и всё закончится. Папа уехал и всё. Мне просто надо проснуться, проснуться…

Я очутилась перед открытой калиткой задрипезного полусгнившего облупленного заборчика. За спиной – тропинка, поселковая улица, песчаная дорога, передо мной – канавка, дальше справа и слева – кудрявый орешник, явно стриженый. Даже не подумаю заходить в калитку. Я ж не глупая девочка, упавшая в кроличью нору, то есть в колодец.

С двух сторон меня взяли возникшие из ниоткуда мужики-стражники, я оторвала ноги от земли. Не собираюсь шагать за калитку. Ну её! Но меня перенесли – я дёргала ногами, пытаясь вырваться, убежать по воздуху. Узкий проём калитки без труда «впустил» нашу шеренгу из двух адгезийских стражников и меня, висящую, дрыгающую ногами, сопротивляющуюся из последних хлебцевых сил.

Я оказалась на большом участке, передо мной стояла изба, точнее домик, дощатый домик, какие-то грядки – плохо было видно в ночном свете. Впрочем, свет шёл из домика, небо же убивало своей чернотой, я посмотрела под ноги – кроссовки по прежнему радовали белизной и удобством, но почему принц назвал их белыми тапочками?.. Ещё раз рискнула посмотреть на небо в надежде хотя бы на одну звездочку – сине-чёрно, но вроде как ультрамарин появился в оттенке. Справа послышалось знакомое рычание и такой узнаваемый вводящий в ступор лай. Я и не сомневалась, что это цербер Инны Иннокентьевны

Втроём мы шли по широкой гранитной дорожке.

− Дальше сама, − сказал мне тот, что огненный, то есть оранж, но здесь он казался красным. Фиолетовый же молчал, здесь он виделся иссиня-чёрным, как небо.

Я поднялась по скрипящим ступеням и очутилась в комнате, которую в рассказе Чехова, где героиня была стрекозой, называли террасой.

На террасе – дощатый пол, огромный овальный стол, какие-то тряпочки, прихваточки, подставочки, досочки, чашечки и цветы в горшках у окон. Окна – с трёх сторон, почти как в бассейне. Над столом висела лампочка в элементарном абажуре – вокруг неё вилась мошкара, ударялась в стекло и падала на стол. На столе, покрытом какой-то цветастенькой клеёнкой с до боли знакомыми нарисованными костлявыми щупальцами валялись обожженные корчащиеся в муках мошки, мотыльки, в том числе и гигантские мотыльки, которые тюкались весь ремонт и в мои окна. И даже одна чпола передразнивала умирающих «коллег» и, казалось, подмигивала мне, как старой знакомой. За столом, в его изголовье, сидел, как вы уже догадались, человек. Но не тот, который в ботфортах, а сухонький – на этот раз серьёзный и молчаливый. За ним пыхала синим газовым огнём плита. Включены были все четыре конфорки. Это же моя плита! Та, которую ещё надо подключать, вызвать газовщиков, просить их сделать на трубе вентиль вместо стопорящей гайки… Плита, которую мы с мамой ни разу не включили, как бабушка умерла.

− В книге вычитала про стопорящую гайку? – спокойно спросил сухонький и закурил трубку огнивом. Я уставилась на огниво, я первый раз видела его наяву, а не в фильме, ну… почти наяву.

− Нам уйти, господин барон? – Всё-таки стражники не бросили меня у двери, а бесшумно, как тени, сопровождали.

− Нет. Строптивая девочка. Убежит.

− Но она в тапках наших.

− Пусть. Они ей ещё пригодятся. А вы сторожите. Принцесса у нас всем принцессам даст прикурить, − и сухонький пыхнул трубкой, как старый моряк.

− От вас убежишь, как же, − я отодвинула какой-то удивительно лёгкий стул и села за стол, уставившись в насекомых и «бегающую» между ними чполу.

− Нравится чполка-то?

− В смысле?

− Мальвина! Ты со смыслами реально достала, − сказал «господин барон». – То «хор», то «ок», но «смыслы» просто невыносимы!

− А символы выносимы? – взбесилась я: что он пристаёт-то не по делу?! Как стишатами своими подгружать так что мозг взорвался, так ничего.

− Предъявы твои, Мальва, просто смешны, – сказал сухонький барон. – Лучше бы книжки, что ли, чаще читала, а не передразнивала тех, кто в палате пересказывает их содержание.

− Я так понимаю, вы на это больше всего обиделись? На дочку тренера, а она по блату с нами в лагеря ездила!

− Ерунду не болтай. Обижаться – не про нас, а про вас.

− Вы на памятник совсем не похожи, − сказала я. Мне не хотелось вспоминать Гневковскую здесь, в этом странном и спокойном месте.

− От памятника никто похожести не требует, когда высечен он по парадному портрету. Портрет был – ложь. Как у вас говорят – «фотошоп»?

− Вообще-то да.

Перед бароном лежал на столе лист. Я не сразу, но узнала – страница книги, которую я в детстве выдрала.

− Нехорошо книжки портить.

− Я была ребёнком.

− И что? Раз ребёнок можно портить? Нет, девочка, нельзя.

− А я, между прочим, испугалась страшной картинки. Не знаете к чему привязаться, так и скажите. Вы из меня сделали монстра какого-то.

− Ничего не делали. Напомнили. Проучили. Пошутили. Ради твоей же пользы, − дым всё больше обволакивал моего предка.

− Просто вам хочется поглумиться.

− Спорить не буду. Человек должен до всего дойти сам, не правда ли? – вот они всегда так, адгезийцы, говорят о своём, и по радио тоже, и когда Сенин отец приезжал…

− Ага: дойти сам. Мне ваши Горбуши, Неживые и Полеи всё время теперь мерещатся. Постоянно мерещатся. Клею обои, а они – вроде как на диване рядом сидят. И молчат…

− Дальше – хуже будет. На смертном одре и то не забудешь.

Видно у меня стал такой испуганный вид, что барон поспешил оправдаться:

− Ну тебе ж было сказано: мы – катализатор.

− Привязались.

− Ты прекрасно понимаешь, почему; мы желаем тебе исключительно добра. – Он уговаривал терпеливо, объяснял так спокойно, безэмоционально абсолютно, бубнил.

− Вы тут живёте? – я решила как та сумасшедшая девочка из кроличьей норы вести светскую беседу.

− Обитаем. Просто хотелось увидеть тебя напоследок. Хочешь вернуться?

− Вы всегда, когда хотите, тогда меня закидываете обратно. Вы сон, − убеждала я больше саму себя – плита-то грела немилосердно, на террасе становилось жарко.

− А ещё мы − за забором, как ты изволила выразиться. Ну что ж…

Мошкара всё летела и летела на абажур. Обожженные насекомые всё прибавлялась, куча копошилась, насекомые погибали в муках. Подмигивающая глумливая чпола пропала, может она оказалась погребена под всё падающими и падающими как дождь, как град, мошками и комарами-неудачниками. Но чпола – волшебна, а значит везунчик, она не может погибнуть так бесславно. Только я подумала об этом и чпола выпрыгнула из живой кучи насекомовидных тел, вылетела как пуля, подпрыгнула как мячик. И захихикала, пролетев мимо, специально коснувшись щеки – они так и в квартире делали, чем раздражали меня, выбешивали. Я вдруг вспомнила мелкого пацана из лагеря. Он так выл, когда сверчка, обитающего под душевой кабиной, парализовали пшикалкой от комаров. Сверчок реально мешал спать стрекотанием, мы и попросили у пацанчика пшикалку. Сейчас бы у того пацана случился припадок от жалости к бабочкам, летящим к свету.

− Ну что ж, Мальвина, прощай!

− Почему «прощай»? − я сказала из вежливости, я очень обрадовалась, что больше никогда меня не станут тащить в эту странную избушку. – Я на вас зла не держу.

− Ну ещё бы. Ты бы спросила, держу ли я на тебя зло.

− А вы держите?

− А ты как думаешь? – барон поднял на меня глаза и стрельнул сквозь табачный дым как лазером в звёздных войнах. Во всяком случае, мне почему-то стало жутко стыдно. Я чувствовала, как заливалась краской − вся кровь, по-моему, притекла к лицу, все семь литров!

− Помни: Адгезия всегда с тобой, она всё видит. Мы не отпустим тебя никогда! Помни это!

− Извините, − я положила руку на сердце. – Я вас очень уважаю. И вырвала я страницу не с вами, а с тем другим, с чёртом лысым в сапогах. Он своим следом пол весь портит.

Барон кивнул: мол, знаю, зачем это сотрясание воздуха? Я продолжила:

− Вы – другой мир, я не утверждаю, что вас нет. Вы есть – это факт. Но вы не всесильны! Вы больше сон, больше мысль, если хотите. Вы из слов, хоть и мучаете меня, бьёте, но с помощью кого-то или чего-то другого: тряпок и не тряпок и людей-нелюдей.

− То есть мешок на голову – это не мы?

− А чполы? Они как камерыувас. Вы же впускаете их в комнату, когда захотите?

− Совсем нет, но спорить не стану.

− Наслали Зину – шваброй меня побила, дальше утопить хотела, дальше вены резала, но шрамов нет, потому что – сон, − я гордо выставила вперёд запястья и обомлела: на запястьях под жёлтым светом абажура темнели уродливые шрамы…

− Ты забыла о море и своём возлюбленном, − пыхнул трубкой сухонький.

− Он не мой возлюбленный, − обозлилась я, и сердце заныло от обиды.

− Ну – как знаешь: не твой, так не твой.

Я перепугалась, хотела признаться, крикнуть, что Кирилл – мой, просто от злости я так сказала, но барон жестом остановил меня.

− Хотелось на тебя посмотреть, Мальвина, просто посмотреть. А теперь возвращайся в квартиру сама. Что-то не хочется тебя переносить.

− Вы говорите как пылесос-начальник, вы командуете!− я попыталась всё свести к шутке.

Он перестал попыхивать трубкой, резко встал из-за стола – корчащиеся насекомые покатились по клеёнке в неведомые дали, в бездну пространства под столом. Барон встал лицом к плите, ко мне получалось что боком – синие языки из конфорок стали удлиняться, окутывать его, полумёртвые насекомые оказывается никуда не упали − как намагниченные выстроились в такой язык или хвост, повисший в воздухе. Вот чёрный след из насекомых разного калибра потянулся к барону. Силуэт барона окутался синим пламенем и дымкой из насекомых, мне казалось, что на спине у барона – крыло, такое малярное крыло-пластмасска, но чёрное, а не белое. Крыло хлопало. Барон весь был в чёрной одежде, он таял на глазах, как чернокнижник из любимого маминого фильма. Он растворился или сгорел.

Всё было по-прежнему: за мной – два молчаливых стражника – огненный и тёмный, передо мной − стол, покрытый клеёнкой. Ни одного насекомого не падало, несколько особей кружились вокруг лампы и всё.

Сейчас меня сожрут эти двое. Я просто дико боялась и тряслась.

− Нет. Мы не едим детей, – сказал огненный. – Барон оказал тебе такую любезность, поговорил, показался, а ты…

− Ты даже не поняла, какой чести удостоена! – закричал вдруг молчаливый. – Ты – абсолютно неблагодарная, злая, недалёкая! Ты… ты… − и тёмный стражник заплакал.

Я тоже разревелась. Стало как-то обидно, что такой короткий разговор, что я сказала совсем не то, что хотела.

− Но ведь Адгезия не всемогуща. Я сказала правду! Я сказала то, что думаю!

− Никому не нужна здесь твоя правда, – вздохнул огненный и развёл руки. – Барон хотел пообщаться, чаю испить, а не слышать правду. Тут и без тебя правды навалом. Вся Адгезия на уровне субсистенции, а ещё ты со своими избитыми забитыми хрестоматиями-истинами-штамповками. Как же ты ошибаешься, как ошибаешься. Но! Ничего не попишешь! В путь! Хоть нас и не ждут великие дела, но путь на этот раз окажется долгим. Если барон сгорел, ничего хорошего ждать не приходится.

− Очень долгим, − эхом вторил тёмный.

− В смысле? Вы меня на оцинковку, что ли, оттащите?

− Да домой мы тебя проводим, чудище. Что за глупые создания эти девочки. Сколько не говори: «в смысле» да «в смысле», ума-то не прибавится. Позоришь предка. Я бы на его месте ещё раньше выпилился из разговора, вот что значит титул, происхождение и воспитание – терпел тебя столько…

− Ну хор. Пошли тогда скорее. В квартире много дел после главных дел: надо доводить до ума, прибивать полки… − я ещё долго болтала о ремонте, мне было обидно, что так получилось, что я неуважительно отнеслась к барону. А ведь он так нас с Сеней выручил, когда разъярённый Сенин отец притащился в квартиру. Что я стала сейчас высказывать-то ему? Зачем?

На дворе поскуливал лохматый пёс Инны Иннокентьевны, он снова не узнал меня, не рванул как обыкновенно он сигал из подъезда, он скулил и, казалось, жаловался.

− Потерпи, друг, скоро уже, скоро! – сказал псу огненный, и пёс сразу замолчал.

Мы шли по поселковой улице. Песок скрипел под кроссовками. Как великаны вверх убегали редкие фонари. Вокруг – коттеджи, старые домишки нигде больше не виднелись.

− Мы идём аккурат по приискам. Ты же знаешь, что здесь при Иване Грозном были разработаны первые месторождения? – сказал молчаливый.

− То есть, мы у Арсентия на даче?

− Не совсем. Мы «под», – показал большой палец вниз молчаливый.

− Не поняла, − чуть не сказала « в смысле».

− Первые рудники, медные рудники. Нам до поверхности долго, всё вверх и вверх, ты забыла, что живёшь в городе метростроевцев и буровых установок? Ну так барон решил напомнить!

Дорога действительно пошла чуть круче, такой лёгкий тягунок, они всё держали меня под руки. После поняла зачем. С каждой стометровкой подъём становился всё круче, у меня не было больше никакого желания болтать с здоровыми мужиками, странными нелюдьми и галатными ковалерами. Наверное, они здесь у барона отвечают за Церберов и прочую живность. Я шла и шла, песок всё чаще попадал в кроссовки. Мы как на параде шеренга солдат…

Напоминание 10. Вши

− Вы как на параде шеренга сапог! – сказала я Лобановой Кате, всё-таки с Катей я почти дружила, Люба до сих пор со мной в натянутых отношениях.

− Бред, Мальва! Мы просто поиграли в бояре мы к вам пришли.

− Вы дебилы.

− Зачем ты оскорбляешь, Мальвина? – подала голос и Лобанова Люба.

Мы заправляли кровати в номере. Нас жило четверо. Я с Улыбиной и сёстры Лобановы.

− Люба! Ты старше меня, а играешь в детские игры. Ещё в ручеёк поиграй.

− Мы и в «ручеёк» играли. Это же был квест.

В тот год − кажется, что давно, а на самом деле всего-то год назад − в июле мы поехали в Туапсе. Гостиница стояла у самого моря. Бассейна никакого не было и в помине. Но был огромный закрытый пляж. Нам оградили территорию на море – сто метров в ширину, сто – в длину, привязали ко дну буи, и получилась вполне себе вода: плавай хоть целый день.

Всё началось с дельфинов. Придя на утреннюю треню, мы увидели дельфинов, плывущих скачками по нашему импровизированному «бассейну». Мы так завизжали от радости, что наши пацаны заткнули уши. По иронии судьбы по пляжу бегали туда-сюда, увязая в песке, волейболисты. Это просто какая-то несправедливая карма. Асколова уже с ними перезнакомилась. Асколова вообще постоянно верховодила, в том числе и в туапсинском лагере. Она поехала с нами в последний, наш лысый тренер Гнев ей позвонил – оставались места, кто-то отказался в последний момент – это ж такие как я всё по лагерям, а другие ещё и на курорты с родителями выезжают жир протопить – ну пусть не жир, пусть мускулы…

Асколова сразу, с первого дня проводила больше времени с волейболистками. Ну и косяком фотки в соцсеть, ну – вы понимаете, что не с нами, чтобы все её френды-уроды, пролистывающие ленту, считали, что она в волейбольном лагере. Справедливости ради она давно была не наша. Она так на меня смотрела: я, мол, прекрасно помню, как меньше месяца назад я подставила тебя и весь лагерь, это ты, ты!, разрешила Наде гулять ночью с парнем. Я обрадовалась, когда они с Белокоптильской не стали селиться с нами. Лучше жить с Лобановыми, чем с этими сплетницами. Сейчас я жалела, что подралась с ними тогда, давным-давно.

Асколова тут же сдружилась с либеро, росточком с Асколову, до плеча даже нашим девочкам не доставала, я уж молчу про команду, но она считалась гениальным игроком, играла уже в молодёжке в суперфинале шести. Мне это ни о чём не говорило, но Асколова закатывала мечтательно глаза, когда сообщала о суперфинале шести. Чтобы не плодить сплетни я общалась с Асколовой по инерции, просто по старой памяти, из последних невозмутимых сил делала вид, что я ни на что не обижаюсь и не думала обижаться. Но я готовила подлянку. Я ещё не знала, какая будет подлянка, но чувствовала – будет, я дождусь подходящего момента.

Мы жили на последнем девятом этаже прибрежной гостиницы – ещё никогда мы не жили вот прям на берегу моря, волейболисты обитали на третьем. Целый день по лестнице туда-сюда сновали наши девочки и девочки-волейболистки. Можно так сказать – наши группы поменялись парнями. Наши девочки (даже Улыбина!) общались с волейболистами, а их девочки с нашими пацанами. И даже Сеня общался там с одной. Но мне было всё равно, осенью мне надо было штурмовать мастера. Ему тоже. Но он вообще не парился, тренился как всегда. Надо признать, что мальчики-волейболисты были умнее наших. Асколова, снова закатывая глаза, объясняла, что это из-за того, что надо чувствовать площадку, молниеносно принимать решения и ещё что-то про математику.

Это предыстория. И вот пошли все на площадку, где проводили мероприятия, на какие-то игрища, студенческий фестиваль на празднике бесячего Нептуна. Там играли в глупые игры «а-ля глупые пионеры». Все радовались, а я тупо сидела и отдыхала и смотрела на всех.

Самое смешное, что именно на площадке, на дискаче после разных пионерских квестов и нептунов наши девочки подцепили вши. Кто-то из волейболистов был вшивый, из пацанов или из девочек, тут уже не определишь.

Первой вши заметила Катя Лобанова спустя три дня после праздника. У неё всегда была короткая стрижка и она просто сняла с волос что-то белое. Мы загуглили картинку – это явно было насекомье яйцо – оказалось, что это гнида!

Я тут же (торжествуя!) пошла к Асколовой с «пренеприятным известием» (так выразился Сеня). Асколова запаниковала, она сказала, что мылась вчера под душем, а по полу бежали какие-то жуки. В общем, все ринулись чесать и мыть свои бошки, но никто не бросил своих волейбольных пацанов, никто не верил, что это они.

− Что ты злишься, Мальва? – возражала Лобанова.

− Вам всё равно, − орала я на Лобановых. – Вы в Киргизию не едите!

− Да что ж мы раненые, всё лето, как ты, по лагерям пахать! Мы и в бассике поплаваем в нашем, и дома отдохнём.

− Мне мастера, Люба, выполнять! Вот и пашу. (Я боялась, что подумают, что я из-за Кири еду, а я ехала именно из-за него, оттягащая тем самым нехилой суммой на поездку маму.) А как мне справку в поликлинике брать о контактах? Там же врач голову смотрит!

− Ерунда. Вы деньги в Киргизии платите. Да не нервничай ты. Дай я гляну – у тебя нет вшей, ты же не танцевала.

− Вши перескакивают вообще-то – орала я. – Понимаешь, Люб, я вся чешусь. Мне кажется, что я вся во вшах этих вонючих.

− Не паникуй, Мальва.

Я видела, как рада Люба, что я бешусь. Но мне было всё равно. Мне нужна была Киргизия. Я не собиралась заражаться вшами.

− Я всё расскажу тренерам. Идите ко врачу, пусть там лекарства, растворы. – Я радовалась, что подставлю Асколову, отомщу, при этом создам вид честной медички и борца за стерильность.

− Успокойся Мальва! – в палату вошла Асколова (кажется, она подслушивала под дверью). – Через два дня отлёт. – Ну успокойся. Не заразишься ты.

− Нет, − сказала я. – Вы за два дня всё тут перезаражаете, всю гостиницу. Я пойду и сообщу.

− Стучишь? – сказала Асколова презрительно. Ну-ну. Стучи. А я не стала на тебя стучать, когда Надя пропала. Всё же из-за тебя! Она ж из-за тебя пропала.

Лучше бы Асколова этого не говорила. Вы вообще чувствуете масштаб подлости и переворачивания всего с ног на голову. И – самое смешное – кажется, она действительно так считала, верила, что Надя пропала из-за меня!

Я просто потеряла дар речи, стала заикаться и оправдываться от возмущения, чего раньше никогда себе не позволяла. Оправдаться – значит согласиться с обвинением. Всегда надо молчать, быть выше подстав и возмутительных обвинений!

− Я… я… я лежала и отдыхала, ты подослала Белокоптильскую. Я оказала любезность, что пошла, а теперь ты меня крайней сделала. Ну-ну. Поэтому у тебя в плавании ничего и не вышло, там нельзя лицемерить и врать. А в волейболе своём ты на своём месте: там все обманывают и в котёл скидывают.

− Да-да, в котёл скидывают. Зато не топят разных Горбуш, не придумывают романтические истории, чтобы на пологе собачку нарисовали и не издеваются над Неживыми насчёт отношений.

− Болтай-болтай, − я отдувалась и хрипела, меня трясло. – Я всё равно расскажу. После июня дала себе слово: всегда всё рассказывать тренерам, если опасность. А то после ещё я крайней окажусь как с Надей, что не сообщила.

− Мальва! Пожалуйста! – Улыбина встала передо мной на колени. – Не надо жаловаться.

Дело в том, что Улыбина тоже была со вшами.

− Отстань, Наташ! – я брезгливо отпихнула её ногой. – Знаю я вас всех. Все завшивели из-за своих волейболистов, гуляли с ними, хвостом крутили, глазки строили. Шлюхи! Вы шлялись, я потом крайней окажусь – я ж тренерам не сообщила, так Асколова ещё первая меня обвинит и скажет, что это я всех перезаражала, я ж к тому времени, когда всё выяснится, завшивлю вместе с вами!

− Не факт, Мальва, − тихо сказала Улыбина.

− Да откуда ты-то знаешь?

− У меня вши в третий раз, − ещё тише сказала Улыбина.

Я не стала слушать историю Улыбиной. Хорошо, что все подумали, что меня трясло от брезгливости, а не от возмущения, что Асколова так наглела со мной. Да как она смела. Гниль! Кудрявая гниль. Хоть бы ей её кудри отчикали, хоть бы её наголо. Будет с тренером в одной команде лысых.

И я пошла в тренерскую, и всё рассказала. Мне было на всех наплевать. Я делала вид, что мне нужно было быть в Киргизии, что я не собираюсь лечиться от вшей и стричься коротко – у меня плечи широкие и волосы мне обязательны. Я сыграла на этом. На самом деле, цель моя одна – Асколова! Вслух я ещё сказала перед тем как хлопнуть дверью: мол, я не могу, как Катя Лобанова, мне не идёт такая стрижка от слова «совсем».

Прибежали врачи, медсёстры. Всех проверили. Три часа копались в наших волосах! Отсортировали вшивых. Все пацаны согласились побриться под ноль – наш тренер Гнев всегда возил с собой машинку, он пацанов и остриг. Все девочки согласились на «покороче». Их отселили в отдельный «бокс» − на самом деле на последний двенадцатый этаж, а нас – меня и Алису-водомерку, поселили вместе в малюсенький номер на пятом этаже и я вздохнула спокойно. Последние два дня я тренилась с Алисой-водомеркой среди пацанов. Все, и наши, и волейболисты, резко стали носить бейсболки и банданы, а мы с Пузырём прикалывалась над ними. Пузырь – гений постоянства, оставался пузыристым, невысоким, на него никто не смотрел из девчонок. Он всё спрашивал у пацанов, почему они плавают не синхронно, не шеренгой, ну не так как солдаты – они ж бритые.

Алиса никогда меня не любила, но в эти два дня мы сдружились – мы единственные оказались не заражённые, и дружим до сих пор.

Самое позорище началось в аэропорту. Всех вшивых девочек заставили надеть не свои головные, а раздали пропитанные какой-то фигнёй косынки, в самолёте посадили их назад, рядом с туалетом, бортпроводник обслуживал их в перчатках − тогда это казалось диким.

Нетрудно догадаться, что после этого случая со мной в бассейне никто, кроме Улыбиной и Алисы, не общался от слова «вообще» – отличный повод полного игнора. Все злорадствовали, когда я не выполнила норматив мастера, зло и торжествующе зыркали на меня – типа карма, ответочка прилетела. И пацаны, и девчонки. Я не могу сказать, что тренеры стали ко мне относиться лучше. Им тоже молчание было на руку. Так бы по-тихому все вернулись, а пришлось шухер развести на всю гостиницу, а гостиница обязана была сообщить в аэропорт и другие организации, тоже им наверное лениво было, наверное, на них наложили штраф. Кто-то из наших тренеров сказал: хорошо, что смена без бассейна, а то пришлось бы за чистку и дезинфекцию платить немеряно…

Глава десятая. Паразиты

− Шагаем в ногу, Мальвина, шагаем же! – подбадривал красный – вспышки в глазах от усталости, огненный превратился просто в красного. Мне не хотелось называть мою свиту едоками, они мне сейчас реально помогали шагать, а после переставлять ноги, а после просто волокли мня. Сильные мускульные руки, только непривычно холодные, казалось они вообще не напрягались, что пришлось меня слегка поднять над тропой. Именно тогда я поклялась всегда быть благодарной, не забывать расположение, помощь и поддержку, а то, вон, как с бароном получилось – я корю себя и мучаю с тех пор.

Мы шли часов пять. Иногда меня ставили на ноги и я плелась, но всё чаще подвисала и меня несли, а я изредка отталкивалась. Потом я стала вырубаться, и меня тащили как раненого бойца, я волочила ногами по земле. Я не поняла, в какой момент, помню только, что наконец мы оказались на бульваре Бардина, а дальше, помню, помогал ещё и Смерч, и даже маленькая рыжая собачка-такса огненного подбадривала меня своим тявканием. В квартире все вчетвером с собачкой меня буквально погрузили в кровать, на дно, я уже не могла говорить, а только мычала. За окном давно рассвело. Луч света озарил комнату.

− Мы пойдём, Мальвина! – подмигнул молчаливый. – Собакен, понимаешь же, с ним надо гулять. Они захлопнули дверь, я даже не могла произнести, что волнуюсь за ключи. Тогда дверь в квартиру открылась и тот, что поговорливее, огненный, сказал:

− Ключи у тебя в сумке, Мальва! Адгезийцам никакие ключи не нужны.

Дверь снова хлопнула. На этот раз звук оглушительный, заложил мне уши. Я лежала, не ощущая времени. Сколько я топала со стражниками? А всё из-за какой-то глупой строптивости. За секунду я перенеслась к барону в избушку − путь обратно занял часов семь? Скорее всего даже больше, не меньше точно. Рассветает с каждым днём позже. Солнце пробивается в эту комнату не раньше восьми… Мда… А оно пробилось.

Я лежала, не чувствуя тела, и переживала: я обидела барона. Он снизошёл до общения со мной, а я его обидела. Всё. Что было, того не вернёшь и не переиграешь. Надо уезжать отсюда. Вот только наберусь сил, всё доделаю и уеду. Почему я всё порчу? Всё и везде я порчу?! Наконец я стала чувствовать тело. Каждое движение отзывалось резкой болью в мышцах, особенно в мышцах бедра. Плечи не ломило, всё-таки плечевые суставы – моё сильное место. Но предплечья просто ужасно – шевелишь пальцем, а болит предплечье. Болели и сами кисти, я цепко хваталась ими за стражников. Надо поблагодарить их, обязательно поблагодарить. Но сейчас я встать не в состоянии. Отлежусь и встану.

Поднялась я ровно через сутки. То есть, в течение дня я разговаривала по телефону и с мамой, и с Сеней − говорить-то я могла. Двигаться – вот засада. Ровно сутки мне потребовались для того, чтобы встать с кровати. Следующим утром я была на ногах. Ровно сутки я приходила себя от проделок Адгезии. У меня случались тяжёлые старты, но чтоб не перемещаться сутки по квартире даже за едой и питьём – такого не случалось никогда!

Придя в себя, я не собиралась никого благодарить за подъём в родной живой мир. Очередное издевательство от нежитей. Их нет, они не могут с этим смириться. Сутки потеряла из-за их пыток. Гады, паразиты!

Обои! Я зашла в комнату с щупальцами. Походила по ней. Ну такое… Кое-где обои отошли на полполотна − это у стены смежной с коридором. Всё-таки кто-то открыл дверь на балкон. Сквозняки − обои отклеились в их направлении. Я развела клей и стала подклеивать обои. Малярное крыло почему-то почернело – очередное издевательство от адгезийцев, напоминание о бароне? Плевать, всё равно: пусть почернело, шутки их достали. Но к вечеру я почувствовала одиночество! Хоть бы, что ли, буквы вспыхнули, радио поболтало, чтоб не скучно было. Но ни букв, ни чпол, ни бриллиантовых ножниц. Всё красиво, в обоях, но пусто стало в квартире, даже след пропал в коридоре – вот уж не думала, что это меня расстроит. Я включила привычную станцию. Там привычно вещали про маски и перчатки и непривычно про Ильин день – он, оказывается, случился как раз сегодня. Долго объясняли про Илью-пророка, мне стало грустно: солнце на зиму, день сократился начас, поскорее бы закончить, обещали-то жильцам к первому августа, а уже второе. Дальше стали пугать беспорядками в Америке, рассказывали, как какую-то богатую пару обокрали и чуть ли не убили. Пожилая пара защищалась оружием, какой-то винтовкой или ружьём. Ужас. Где-то ещё хуже, чем здесь, в Веретенце на бульваре Бардина… В ведро с клеем упало что-то чёрное. Я вынула это что-то, выбросила в мешок, стоявший на полу. Везде в квартире во время ремонта стояли мусорные мешки, потому что я стратег. Я ещё думала после нашествия тряпок: надеюсь, что мешки не устроят мне головомойку. Именно вот это самое слово – головомойка – пришло мне в ту минуту. Я мазала клеем стену, подклеивая обои, макала кисть в ведро. Снова чёрные точки. Да что ж такое?! Откуда? Я достала комочки и стала рассматривать. Жуки какие-то. В клее что ли, развелись или в ведре? Я дальше наносила клей на стены и разглаживала чёрным крылом отошедшие обои. Ничего страшного, сейчас уж насмерть приклеятся: по опыту старый клей на новый – крепче сцепление поверхностей, адгезия усилится. И ночевать в комнате можно. Всё-таки больше суток прошло, нет парилки.

После того, как я напилась чаю, на лоб потёк пот, я решила надеть бандану. Непонятно, почему я раньше её не надела. Ну забыла. Надела. Принялась дальше наносить клей. Так поклеила все отошедшие изъяны «щупалец». Закончился и клей в ведре. В окне вечер окутывал, манил прогуляться среди людей, проверить, оставили ли адгезийцы народу хвосты. На меня они явно обиделись. Я пошла мыть ведро. Я подумала: нет, прогулка подождёт, надо ж покрасить стены над плиткой. Я зашла на кухню в надежде: вдруг и стены покрашены. Отшпаклевали же мне адгезийцы моментально. Но нет, увы, стены они не покрасили.

Но штукатурка высохла, можно красить. Вполне себе уложиться в три часа, с моим-то опытом − два часа на стены и час на потолок. Я распечатала ведро с краской, размешала палкой от швабры, надела перчатки и стала переливать краску в лоток. Взяла в руки валик. Закололо голову, я почесала её тыльной стороной руки. Голова чесалась всё больше, но я не обращала внимания – красить стены, плотнее класть краску. Велюровый валик, думала я, − гениальное изобретение, остаётся такая фактура, бархатистая, приятная. необычная.

Краски осталось на донышке. Я присела на табуретку, сняла бандану, вытерла лицо. Тут же на белом дне ведра закопошились чёрные точки. Страшная мысль пронзила меня, как вспышка света трудным утром прошлого дня… Тьфу ты! Это с меня жуки. Я вывернула бандану – в ней копошились жуки. Я сфоткала и сличила в интернете картинку для стопроцентной уверенности. Ясно – вши.

Быстро побежала в ванную. И под ледяной водой стала мыть голову. От шампуня вши сбегают, я знала это по Туапсе. Вся ванная если не кишела вшами, но вся была в крапинку. Моя голову в третий раз, я уже не чувствовала, что вода ледяная. Я вся горела. От испуга, от безысходности, я разрезала знакомую подружку-наволочку, намотала на голову, хорошо, что она сушилась на балконе, как же здорово, что я не затыкала ей щели.

Позвонила маме. Меня интересовало, где я могла заразиться.

− В магазине, − предположила мама.

− Мама! Но я не заходила в последнюю неделю в магазин.

− Мальва! А что же ты ешь?

− Сеня приносил. Да и я много покупала – до сих пор доедаю. – Не буду же я говорить, что Смерч приносил мне под вечер сумки.

− Рабочие тебе привозили раковину на кухню, тебе чинили кондиционер, матрас тебе привезли.

− Но он упакован туго в полиэтилен! Всё стоит в коробках, кроме кондиционера. Он, агрегат этот, как висел, так и висит!

− Дно кровати!

− Мама! Ну что же – получается, вши в кровати обитали и не лезли, а сейчас резко полезли.

− Но ты же спала там последнее время.

− А до этого как они жили? Ведь не проявлялись же!

− Не знаю, Мальва. Достаточно одной личинки, и вот она размножилась.

− Мама! Личинка две недели размножается, чтоб такие табуны, если не месяц.

− Ну вот – в магазине подцепила − наконец заметила.

− Но почему я раньше не замечала?!

− Горячей воды нет. Ты часто мыла волосы?

− Мама! Я почти каждый день мыла. Но… последнее время бросила.

− Вот. Наверное, в этом дело.

Я стала доказывать маме, что появились новые вши, они лезут только в чистые волосы – в Туапсе у нас же все мыли головы после моря, оно ж солёное, у Асколовой кудри, от соли они стояли колом, как будто ей в ванну телефон на подзарядке подкинули.

− Мальва! Не может быть, что в чистую. Им же надо что-то есть. Что они будут есть в чистой голове?

− Мама! Да они давно мутировали! Ты почитай, а потом утверждай! – я разрыдалась. – Я три раза в ледянючей воде сейчас голову мыла! У меня теперь точно гайморит обостриться, и отит…

− Подожди. Не паникуй. Включи фен, просуши волосы.

Мама перезвонила через час и сказала:

− Мальва! Я позвонила в аптеку. Там взяла трубку та же девушка, что приносила мне лекарства во время ковида.

− Мама! Какие лекарства?

− Мальва! – мама запнулась. − Забыла, что я болела? Забыла, почему ты вернулась в Веретенец?

− Мама! Но ты от меня скрывала, что тебе кто-то лекарства носил! Ты что там − чуть не умерла без меня? – я рыдала ещё сильнее. Скоро месяц как я не видела маму. − Ты норм себя чувствуешь?

− Норм, норм, − торопилась мама и вдруг закашлялась, и до меня дошло, что болела мама наверное тяжело, неизвестно, пришла ли в себя до конца. – Я про другое тебе. Я девушке всё рассказала, проконсультировалась. Она почему-то прониклась ко мне. И тоже сказала, что вши теперь и в чистую голову лезут, они и правда стали мутанты.

− Мама! Что делать?

− Вот. И я её спросила то же самое.

− И что?

− Есть растворы. Они не везде продаются. Но…

− Что «но»?

− У тебя волос густой. Вши умрут, их ещё вычёсывать.

− И это всё?

− Нет, не всё. Через десять дней снова надо обработать голову. С первого раза они не пропадут. Эффективный раствор, французский, он дорогой, тебе минимум три флакона понадобится.

− Почему три?

− Два сейчас, один – через десять дней.

− Мама! Но через десять дней я буду плавать в бассейне. А потом же лагерь! Голову будут проверять!

− Послушай Мальва. Только не бросай трубку, не нервничай. Вши – не рак, и не корона.

− Ага, не рак и не корона. У тебя самой были вши?

− Ну конечно были, Мальва. Два раза из лагерей привозила, из пионерских лагерей. Поэтому и советую тебе. Побрейся наголо – и никаких проблем.

− Мама! – я зарыдала ещё сильнее.

− Мальва! Это гарантия. Ну а что такого? Скажешь, что не могла в парикмахерскую ходить. Или ты переживаешь всё из-за того мальчика?

− Какого?

− Ну, который тоже батист.

− Мама! − Я хотела спросить, откуда она знает, но потом вспомнила, что рассказывала, когда приехала из давнего лагеря, где и меня и его наградили. Неужели мама всё помнит, понимает, но молчит? А может я разговаривала во сне и случайно выдала себя?..

− Если он тебя бросит из-за причёски, то и не нужен такой, − сказала мама.

− А!.. Нет, мам. У нас с ним давно всё. Мы с ним даже на сборах зимних не пересеклись.

− Ну тем более. Кого тебе стесняться? Да через месяц волосы отрастут. Ты вспомни Нефертити!

− Но все поймут, что у меня были вши.

− Вши на карантине? Не смеши. Сейчас все на дому стригутся. Скажешь, что получилась плохая стрижка и ты в сердцах побрилась, или скажешь, что покрасилась сама неудачно, волосы сожгла.

− Мама! Но все знают, что я не терплю тех, кто красит волосы.

− Да ну. Скажешь, что решила от скуки волосы покрасить и сожгла. Или скажи, что «химию» сделала и сожгла.

− Мама! Какая «химия». Я ж не старушка.

− Сейчас в моде крупная, вертикальная. У меня сейчас невеста…

− Ну хорошо мама, обреюсь. В конце концов скажу, что в поддержку тренера.

− Справишься?

Я уверила, что справлюсь. Но на всякий случай посмотрела в сети пару роликов. Я удивлялась: люди не то, что не стеснялись, что у них паразиты, они крупно всё показывали и брились на камеру. Дебилы, но без таких людей-на-публику мне бы явно пришлось сложнее. Я уяснила, что мне нужны парикмахерские ножницы, а где их найти-то? У меня ножи, маникюрные и огромные портновские ножницы − ими я нарезала обои. Обои порезала, и волосы откромсаю, а станки у меня есть, одноразовые, целая пачка − побрить и выбросить.

Радио замолчало само собой, маски и перчатки замолчали – можно сказать и так. На столе возникли ножницы. Сначала что-то замерцало, а потом я разобралась, что это ножницы. Но не те, к которым я привыкла – не розовые и с бриллиантами. Ножницы, которые и были мне нужны – парикмахерские!

Я по привычке посмотрела на стену – вдруг пояснения. Но нет. Наверное, всему виной обои да ещё и с щупальцами. Но чполы вроде появились, я их чувствовала, увидела тени. От слёз я не могла разобрать, чполы это или просто в глазах всё плывёт.

− Да бери уж, не кусаются, − отозвался хамло-ведущий. А я вспомнила бункер и радиостанцию. Неужели барон?! Нет конечно же! То была инсценировка для меня, ещё одно представление в их ироническом духе – чтобы посмеяться мой тролль заделался принцем.

Я аккуратно взяла ножницы: тонкие острые лезвия.

− Неживая такими себе ручки-то белые покромсала… Она, кстати, Неживая-то Анна, увлекалась парикмахерским делом, вся в клиентах на карантине, пока ты любовью страдала и по Кире своему сохла, Неживая немеряно денег подняла. Брала не много, по триста рублей за стрижку, за сложную – вдвое. А ты и под ноль нормально не сможешь.

Я отбросила ножницы, как будто они были заражены какими-нибудь страшными спорами.

− А шрамов у меня всё-таки нет! – я выставила запястья вместе, у меня до сих пор был стресс от того, что в избушке барона шрамы на запястьях проявились…

− Возьми с полки пирожок.

− Вшивый пирожок? – уточнила я.

− Мы инвентарь дезинфицируем.

Я не отвечала хаму – всё равно переговорит, и ножницы подняла. Дают – бери, бьют – беги, с адгезийцами только так.

− А «спасибо»?

Я подошла к радио и шмякнула его на пол. Я скучала по другому ведущему, а этот достал за пять минут. Я не верила, что говорит за всех борон. Это просто адгезийцы мне пыль в глаза пускали, притворялись, а так у них должны быть сотрудники. У меня крах всего, становлюсь лысой дурой, а он со своим «спасибо».

Волосы падали в раковину и на старый в мелкую плитку-шахматку. После процедуры я даже не посмотрела на себя, только потрогала голову – нигде ли пропустила не сбритые проплешины. Голове стало легко-легко. Я почувствовала, что заново родилась. Пусть таким кардинальным методом, но я справилась. Я стала собирать волосы большим пылесосом − раз он начальник, так вот ему вши в подарок. Ножницы я выбросила в мешок. Если адгезийцам надо, то пусть лезут в мусор и забирают, тем более им и лезть не надо, у них всё само, по мановению волшебной палочки, то есть чёрного малярного крыла. Волосы отрастут, скажу, что сожгла, навру про вертикальную химию на дому.

Я вскрыла пылесос. Скорее заменить мешок в пылесосе, пока гниды не разбежались! Схватила мешки с мусором, пихнула туда мешок от пылесоса, бандану и обе части наволочки – я же одну носила как косынку, а другой вытирала голову. Всё. Забыть! Выкинуть. Я побежала вниз по лестнице, выскочила из подъезда, напрямки, по земле прошла на помойку. Полдесятого, а не видно ни зги. Я заметила: как темнело, улицы Веретенца резко пустели, наставало время бруталов и маргиналов. На помойке как всегда горел одинокий фонарь. Силуэт у помойки меня насторожил − какой-то человек просто стоял под фонарём, я осторожно подошла к пищевым контейнерам, положила мешок и припустила вниз по асфальту, в обход. В каждом силуэте я подозревала теперь если не врага, то человека в ботфортах.

После затяжных дождей внизу дорожки до сих пор лужа, я поняла эту простую веретенецкую истину, когда провалилась в неё! Мокрое, хлюпающее – фу. И тут я вспомнила о белых адгезийских кроссовочках. Где они? И не они ли меня заразили – легла-то я в них, а встала-то спустя сутки босая! Всё! Неважно теперь. Быстрее домой! Высушить балетку и ногу, положить хлюпающий носок в стирку. Я захлопнула, но осторожно!, дверь. Меня не волновало, что грязный след от балетки наверное идёт по всему тамбуру. Не до следов, тем более собственных! Я зашла на кухню и посмотрела в ведро с краской. Как я могла забыть выкинуть это ведро? В него же накапало много вшей! Теперь тащиться второй раз. Хорошо бы ещё белизной- раствором пол помыть − продизенфицировать, но сил нет. До завтра уж. Краска на дне ведра зияла девственной белизной. Я опустила руку − решила, что попадавшие вши просто утопились на дно. Но нет! Краска абсолютно однородна, ни одного комочка! И на дне тоже! Растворила она, что ли, этих паразитов?

Смыв белоснежную краску с кисти я зашла в комнату. Привычно включила настольную лампу, написала маме, что всё в порядке, послала селфи. Мама ответила, что в мешке с чистыми вещами, в шкафу на балконе, есть ещё бандана, про запас. Ну надо же − как кстати! Мама всегда клала мне пакетик вещей про запас. Во все лагеря, и вот тут – по привычке привезла. И всегда вещи пригождались, обычно я отдавала их кому-то в лагере, чаще всего Улыбиной. Мама так и говорила: «Может девочкам…» − мама шила из подходящих остатков много разных маленьких вещей – топиков, полотенец, бандан, носовых платков, так необходимых моему гаймориту.

Я лежала на диванчике, любовалась в полумраке настольной лампы щупальцами и слушала песни по нормальному радио – магнитола не сломалась, только корпус отлетел, но я прикрепила его обратно и замотала скотчем. И снова тоска. Как скучно без юмора адгезийцев, ведь они обращались всегда ко мне, да и другие слушатели, звонящие, были как бы родными, они же тут, где-то рядом, в Веретенце – радио-то локальное… Да уж: обиделись они крепко. По радио запели про геологов и четырнадцать человек – значит, четвёртый час утра. Ну, полежу до восьми и буду закругляться, надо возвращать всё на прежние места, доводить до ума, последние приготовления перед сдачей – но больше всего я гордилась обоями в этой комнате – щупальцевый сад, удивительные обои… Что-то защекотало ногу, кольнуло. Япочесала. Вообще щекотало так давно, пока я лежала. Я ещё подумала, что простыня, которой я накрылась, ведь не шёлковая, обычный хлопок. Но сейчас защекотало на шее – там, где заканчивается простынь. Неужели снова вши? Может, они в диване? Но они же живут в голове!

Я испугалась так, что включила верхний свет. Впервые за всё ночное пребывание здесь! На диване я заметила жука, и ещё жука, они убегали, разбегались от света, тикали в разные стороны. Я встряхнула простынь, которой прикрывалась − по полу улепётывал жучок. Я его раздавила. Ну мало ли: жук – вон, у барона на столе тоже копошились обожженные насекомые. Это не вошь же. Может с лип, из окна. Может он питается обойным клеем, я читала, что есть и такие жуки, когда разбиралась, как клеить обои. Стоп! Я читала, что за обоями живут клопы! Я опустилась на колени и стала разглядывать раздавленного жука. Маленькое кровавое пятно вытекло из него. Я кинулась к телефону, побежала на кухню, чтоб нормально тянул интернет. Вбила в поисковик «Жук на простыни. Кровь.» Клоп! Я прочитала, что от укусов сыпь. Я включила свет в коридоре и под ярким освещением галогенок изучила руки, ноги, живот. На ноге заметила несколько красных точек. Я сличила с фоткой в сети. Клопы! Я почитала о них побольше. Ну и пусть клопы, решила я, пусть. Выкину диван и всё. А в обои они пока не полезут – клей сохнет две недели, они не могут в воде, они живут в сухости. Я запретила себе озадачиваться: откуда до кучи и клопы в моей квартире? Я села на кухне на табурет и стала ждать Сеню. Как хорошо, что он приезжает сегодня. Озадачу его работой, пусть сделает дно кровати, тогда я распакую новый матрас и буду на нём нежиться и отдыхать, диван выкинем. Мне срочно нужен отдых, скорее бы домой!

Глава одиннадцатая. Сеня и мелкие доделки

Если бы я знала, что вот именно сейчас начинается самое главное, я бы как-то подготовилась. А так − получилось что получилось…

Я так была рада, что Сеня приехал: я смогу почилить, посачковать. Работы оставалось достаточно. Выслушивая моё нытьё о вшах и клопах, Сеня как-то отстранённо ходил по кухне, изучая линолеум, который с утреца я настелила тяп-ляп. И жильцы уже приходили утром, спрашивали, когда смогут перетаскивать вещи, и придирались: почему пол в пузырях? А откуда я знаю? Тётя Света не отвечала давно, хоть я упорно писала ей, в книгах писали про пузыри и их причины, но я, как все начинающие раскройщики, боялась отрезать по краям побольше – мама сказала, что отрезать всегда успеем.

− Помнишь, в том году в Туапсе я всех подставила? Теперь я такая же, как вы год назад. Вшивая. Радуйся… − Я хотела добавить, что все завшивели, танцуя, развлекаясь, ну скажем так… тесно общаясь, а как завшивела сейчас я, невинная дева, почти что Жанна Дарк? От Смерча, что ли, заразилась?

Сеня посмотрел на меня внимательно и сказал:

− Ты правильно поступила, Мальва.

− Что не обрезала линолеум по краям?

− Нет. Я про Туапсе. Я читал отзывы к этой гостинице на берегу. Там у них на третьем этаже постоянно вши.

− Да ты что?!

− Ну. Они третий этаж сдавали за гроши. Там просто нашествие какое-то и вшей, и клопов. Ты, замечала, кста, какой там запах?

− Я на третьем этаже ни разу не было. Это ты там шастал к своей.

Сеня скривился:

− Да, шлялся. Тебе назло.

− Ой-ой: злюсь-злюсь.

− В гостинице точно травили паразитных насекомых. Но паразиты реально мутанты, они уже на отраву не регаировали. Они по-хорошему не должны были сдавать номера.

− Кто они? Вши?

− Не прикидывайся, не смешно. Руководство сдавало номера с насекомыми. Не переживай, Мальвин, − это ерунда, никакая ни кара. Тебе очень хорошо без волос. Только ешь, пожалуйста. Умрёшь от истощения, − он снова странно на меня посмотрел.

Сеня полчаса ходил по кухне, топал на пузыри и сказал, подумав:

− Пол весь в кочках. Надо подрезать по краям.

− Секрет Полишинеля глубокомысленно изрёк! – взбесилась я. − Подложку я положила, может хоть чуть-чуть выравнит…

Сеня посмотрел на меня как посетитель психбольницы смотрит на главврача:

− При чём тут это-то? Я ж говорю, что подрезать надо по периметру. − И чуть заметно помотал головой. Он так обычно делал в бассейне, он всегда «видел» спиной. Прям говорил, не оборачиваясь, когда стартовал: «Отойдите от тумбочки, не мешайте». У него был нереальный старт. Если бы у меня был такой старт, я бы уже на пятьдесят-бат выполнила мастера и мучиться на двухсотке не пришлось бы…

Я протянула Сене ножик:

− Режь, делай, что хочешь, но испортишь – убью.

И он стал ползать – подрезать, как какой-то жук-меч…

А девчонки часто за Сеней на трене у тумбочки вставали. Ну вроде они тоже хотят стартовать. А на самом деле просто как-то быть поближе к Сене, ну нравился он многим. И мне нравился, призналась я себе. Я очень ценю Сеню. Он приветливый со мной. Это редкость среди парней, ну по отношению ко мне во всяком случае. Я принялась болтать разную чушь:

− Я не стала подметать пол на кухне, Сень. Я ж до покраски шкурила стены на кухне, потом красила, а после вши эти… Зачем подметать и мыть, если сверху новый пол. Сеня остановился, провёл запястьем по лицу:

− Уже третье августа, Мальва. Бассейн открывают, а ты тест на ковид не сдала.

− А ты сдал?

− Сдал, конечно.

− Я платно сдам и всё. Там же быстро платно?

− Мальва! И по полису быстро, но мест нет! На две недели вперёд запись! Вы столько денег угрохали на ремонт, и ещё тест платный. Запишись сейчас!

− У меня не получается здесь записаться, я сколько раз пробовала – скидывает сайт и всё. Но, не поверишь, Сень, маме вернул на карту часть денег электрик, который у нас всё делал, потом те люди, у которых мы покупали люстры, мы ж подержанные покупали через сайт по объявлению, ты помнишь?

− Помню кончено, одну люстру еле починили, и только все девять рожков сразу горят.

− Вот. Они вернули часть денег. И самые наглые вернули, кто кондишн чинил. Они столько содрали, прикинь! Восемь тысяч за пять минут работы. И маме половину вернули. Все, Сень, вернули половину. Так что на платный тест вполне хватит. Как ты это объяснишь?

Сеня поднялся с корточек, опустил ножик и сказал растерянно:

− Слушай. Ну, у одного совесть вдруг появилась, ну мало ли… Может, как мой отец, искания у человека, переоценка ценностей, но чтобы у троих одновременно…

− Вот именно, что одновременно. В один день, Сень! В один час!

− Когда это произошло?

− Не помню. Неделю назад, наверное, обои ещё не начинала клеить… Я могу у мамы спросить, ей же на карту вернули. Она ж расплачивается.

Сеня опустился на колени не так удручённо как первый раз – мир был восстановлен, он всегда терялся, когда я бесилась, озадаченно приступил к работе, похваливая почему-то ножик − моё сообщение не просто удивило, а поразило, ошарашило его. Он думал о параллелях с поступком отца. Сеня в итоге снял линолеум и подложил ещё подложки − её навалом валялось на балконе. Всё-таки предыдущие жильцы, хоть и были воры и не сделали почти ничего, но натащили многое очень кстати.

Кухня с ровным без кочек линолеумом преобразилась на глазах.

− Последний штрих он трудный самый! – сказал Сеня.

Он починил огромную кровать, установил дно, разложил матрас и я сразу на него плюхнулась − попробовать.

Сеня отказался помогать тащить диван на помойку:

− Я не нашёл ни одного клопа, − огорошил он меня.

− Ну да. Они только и ждут, чтобы тебе показаться. Они ночные.

− Ну ок. Ночью посмотрим. Но странно, Мальва, я вот читаю… Точки должны быть чёрные на дереве – я изучил ручки – нет точек. Перевернул и дно изучил – ни одной точки…

− Читай, читай дальше. Может, тогда заметишь их. – Верите: я даже брезговала входить в комнату с щупальцами.

− А вот радио не работает. Разбилось?

− Упало. Но работало. Я скотчем перемотала. – Я решила не рассказывать, как хамоватый ведущий достал меня, просто было лень, совсем не было сил рассказывать и объяснять. – И оно работает! Я ночью слушала.

− Нет, Мальва! Оно не работает. Может ты телефон ночью слушала и забыла?

− Ты меня за дуру держишь?

− Ну мало ли, − замялся Сеня и странно на меня посмотрел. – У тебя то адгезийцы, то клопы…

− Скажи ещё, что вшей у меня не было, а я просто так наголо остриглась.

− Я такого не говорил, Мальва.

− Но ты об этом подумал!

Сеня засмущался и ушёл на кухню.

− Как хочешь. Тебе на диване спать. – озлобилась я.

Сеня не отозвался.

− Ну ладно, ладно, Сень, извини. Плинтус давай прибивать, Сень. Нам до десяти вечера многое надо успеть, – затараторила я униженно, мне стыдно было запрягать Сеню, но выбора не оставалось. Мама просила дядю Васю, он обещал приехать помочь завтра. Но я больше не хотела никого постороннего видеть в квартире, ни дядю Васю, ни других горе-мастеров. Вон, монтажников кондишена маме тоже рекомендовали, а они после маме наврали, что много сил потратили, и такую цену заломили… А всего-то почистили кондишн, мешок заменили и пульт дали новый. Я очень расстроилась. Они же обманули! То что потом вдруг они вернули половину… так это потом. И так здесь из-за Адгезии расстройство на расстройстве, так ещё дядя Вася припрётся. Мастера на час я тем более не переживу − как и монтажники, наболтает маме с три короба, а сделает на три копейки.

Увы, в течение дня я всё больше бесилась. Например, обрезка излишков обоев, подклейка всякие доделки занимают много времени. Я стала понимать маму, которой сшить по новой легче, чем перешить, скроить легче, чем перекроить. А ведь мама иногда ещё и перелицовывала. Ну это к ней обращался антикварщик с сюртуками девятнадцатого века. На удивление старые ткани бывали прочные, ну, понятно, выгоревшие за сто-пятьсот лет. И мама перелицовывала разные вещи, в том числе шинели как у Шерлока.

Да и увы: всё пошло снова не как планировалось. Всё у нас с Сеней получалось вкривь и вкось. Оказалось обратно с балкона таскать намного тяжелее. Перетащили холодильник с балкона – отлетела какая-то панель, повисла на проводе, к вечеру обнаружилось, что холодильник работает, но не морозит. Столы кухонные цеплялись за высокий порожек, как будто не хотели обратно к стене с такой красивой плиткой, положенной со смещением не на половину, а на треть − моею гордостью…

Дюбеля в дырки стен не заходили или шатались – стены же мягкие. Шкафчики на кухне были повешены криво и со второго раза. Тяжеленные шкафчики!

− Зачем такую тяжёлую мебель надо было покупать?! − поинтересовался на нерве Сеня.

− После гигантской кровати – что удивляться-то? Люди − дебилы – ты не знал?

− Столько лёгких шкафчиков! – злился Сеня, забираясь на пододвинутые к стене столы. – Невесомых!

− Я не пойму. Ты всё по классике спец. А это не понимаешь. Прошлые жильцы любили всё добротное, устойчивое, на века, как у мужика с собачьей фамилией из книжки про мёртвые души.

− У Собакевича.

− Ну. Мы составляли таблицу на литре по онлайн-заданию, а вы чем занимались в своей умной школе?

Сеня поставил очередной шкафчик на угол кухонного стола, мы собирались навесить, но Сеня остановился.

− У меня интернет на даче не ловил, Мальв. Я не аттестован.

Я отпустила шкафчик (я помогала Сене, поддерживая его с одной стороны) и прищемила большой палец:

− В смысле? – я просто пришла в шок. То адгезийцы, то Сеня. Между тем на пальце вздулась красная линия, но я не чувствовала боли.

– Я вылетел на карантине из школы.

− Но Сеня! А как же наша переписка на карантине? Как так не работал интернет?

− Не спрашивай меня ни о чём, ладно, а?

− Да чё тут спрашивать-то? Лежал и страдал от любви ко мне и врал учителям, что интернета нет. Вот ещё секрет Полишинеля.

Сеня отпустил шкафчик и он с грохотом упал на пол6

− Шкаф кухонный из семейства Собакевичей, − улыбнулся неловко.

− Не страдай. Я Собакевича не осилила, я на Коробочке слилась, скучно, такое у неё хозяйство и всё подробно перечисляется… А остальное − по таблице в интернете. Не страдай. − Я как могла старалась сгладить неудобную ситуацию: – Вот палец посинел из-за тебя.

− А полочки перевешиваем из-за тебя! – зло передразнил Сеня. − Ты карандашом намечала?

− А ты сверлил не там. Я ошиблась на три миллиметра. Если бы ты на один миллим не сдвинул, мы бы повесили шкафчики.

Сеня тяжело молчал. И дальше мы мучились молча. Всё приходилось снимать и пересверливать.

− Знаешь: я заметил сегодня, − обрёл дар речи Сеня, ненадолго его молчанки хватило. – У папы странный лоб. Когда он злится, морщины остаются светлыми, а лоб краснеет. Будто не морщины, а шрамы. Я ему как- то сказала об этом, а он ответил, что извилины, поэтому не краснеют. Мозговые извилины… А ты как думаешь?

Я проглотила его привычный с тупым юморком выпад. Пусть болтает. Достал своими намёками. Полку над раковиной тоже повесили кое-как, а лишнюю дырку, которая прям зияла, я залила белым герметиком, чтоб не так заметно было.

И тут Сеня обратил внимание на вытяжку, на которую я так и не повесила сетку.

− Мальва! Ну что ты холодильник поставила, а вытяжка чернеет? Почему ты не напомнила?

− Ты чё забыл? − взбеленилась я. – Ты не помнишь, что я тебе рассказывала? Я собиралась ещё вчера и забыла из-за вшей. Ты вообще на меня смотришь-то? Если умный такой, почему сам не вспомнил, не заметил?!

− Ну прости, прости. Я забыл, что для девочки (он сделал нажим на «девочки») волосы важны. Нас тогда в Туапсе побрили – мне вообще по фиг. Наоборот, за волосы никто таскать не сможет.

(Наши пацаны реально самые тупые существа на свете. Они дрались иногда, хоть тренеры и запрещали.)

− Видать тебя часто таскали за чуб, раз нашёл такой плюс.

− А тебя адгезийцы не таскали? – из вытяжки вылезла голова тролля как в мультике про Нафаню, тролль гримасничал и показывал, кажется, что у него такие же глубокие морщины на лбу, как у отца Сени.

− Смотри! Смотри! – я так обрадовалась троллю, что смогу его показать Сене и познакомить их.

Но Сеня даже не обернулся. Да и тролль пропал, как и не было.

Я пошла на балкон за пластиковыми решётками, приложила одну к отверстию на кухне:

− Я тебя замурую навсегда, Кроль, − сказала я тихо в окошко вытяжки.

Сеня озадаченно смотрел на меня, он точно и навсегда, наверное, решил, что я свихнулась. Ну… Это было недалеко от истины.

Промучились весь день. Только сели передохнуть вечером, нагрянули жильцы со своим бесячим «тук-тук», когда отмыкали дверь своим ключом. Удивились, что нет на кухне раковины и штор. Я извинялась. Договорились, что тогда жильцы заедут завтра. Завтра и всё! Жильцы заносили вещи. Завалили всю кровать! Я не посмела спросить: где мне спать-то теперь?

Когда они ушли, водрузив в коридоре у зеркала кактус на тумбочку, которую я решила не выкидывать и не отдавать, − удобно же поставить хоть что-то, когда входишь в квартиру, хоть они и просили выкинуть всё, кроме больших шкафов, Сеня возмутился:

− Мальвина! Ты как будто в прислуге у этих…

Я подумала, что адгезийцы тоже, можно сказать, мне прислуживали: помогали в ремонте советами и даже делом. Ну издевались, так у них волна загробная такая и страна их – адский сатана.

− Ну да, – ответила, – так вышло.

− Но с какой стати они диктуют свои условия?

А я подумала, сколько раз я диктовала свои условия, наглела…

− Слушай, Сень. Ну обещали позавчера их впустить.

− Ты всё сделала в рекордные сроки. В нереальные сроки!

− Эти хоть люди норм.

− Обнаглевшие. У меня папа с такими быстро разбирается. Такие чаевые им насчитывает и в чек включает…

− Не надо о папе, Сень. Пусть.

− Он изменился, Мальва, ты не думай. Он же, вот, отпустил меня к тебе.

Ага, отпустил, как бы не так, вот ты не веришь в Адгезию, а ведь это адгезийцы защитили тебя от папы, – злилась я, но виду не показывала, у нас ещё много совместной работы.

− Но как они могут что-то требовать?! – Сеня покосился на кактус. Шикарный кактус, я такой встречала только на картинках: огромный, толстый, сам с желтизной, а иголки синие…

На тумбе стояла ещё их картина. Просто жуткая. Два рыжих кота. Ну там жёлто-коричнево-рыжие, цвет бисмарк-фориозо и соломенно-жёлтый, ну и оранж пляжа боро-боро…

− Ну, Сень, что ты бесишься?

− Просто они сказали, что люди творческие, и вы с мамой растаяли.

− Пустая болтовня. − Тут Сеня стал смеяться, он нагнулся, разглядывая картину:

− Мальв! Это ж коты по цифрам раскрашенные.

Я пригляделась: и правда по цифрам − такие картины, и там малюсенькие пятнышки пронумерованные.

− Умри всё живоё, Сень.

− Вот тебе и творческие. Творческие люди не могут такую беду вешать на стену…

− Могут, Сень.

− Не могут!

− Могут. Они музыканты. Музыканты часто ограниченные только музыкой. Они вообще в живописи не секут. Странно, что ты заметил эту картину.

− Ты забыла: у меня отец собирал пейзажи.

− Нет, не забыла.

− Ты тут, Мальва, всё забываешь.

− Нет, я ничего не забываю. Забыть – самое лучшее, что я могу себе пожелать. Но забыть не суждено. Они не дадут забыть, они будут тюкать всю жизнь и припоминать.

− Если не забыла, ответь про картины. Слышать больше не хочу о твоих адгезийцах.

− Старые картины. В духе соцреализма. Что – съел? Так-то!

− Я ничего не ел. Пойду за едой.

− Сень! Я устала. Извини. Хочу прилечь. Расстели мне коврики на полу. И не спорь! На диван я не лягу! И спасибо − купи хавки. У меня голова кружится.

Сеня засуетился, разложил мои несчастные коврики. Я отказалась от простыней, ну на всякий случай. Я накрылась пледом без пододеяльника…

Сеня побежал в единственный магазин, работающий до часу ночи. Я ждала хлебушка и думала о Сене. Я думала, что самого Сеню я ждала утром так же как сейчас хлебушек. Он приехал и жизнь наладилась. И даже укусы клопов пропали с ноги… А что если и правда на диване нет клопов? Пусть Сеня побудет подопытным кроликом. Но если их не окажется, то неужели Адгезия снова пошутила? И неужели и вшей не было? Я прислушалась. Нет. Гробовая тишина в ответ.

Впервые я волновалась за Сеню. Не отвлечёт ли его Смерч своей болтовнёй? Не пристанут ли разные маргиналы? Не могут же адгезийцы растягивать время… Но Сеня вернулся и у меня отлегло от сердца. Я поняла, что не смогу без него. Я впервые лежала и думала о нём, как раньше, когда-то (теперь казалось вечность назад) о Кирилле. Всё, что было раньше, казалось мне нереальным. Реальным сейчас был только Веретенец, дом, бабушкина квартира и всё что с ней связано. Даже мама мне казалось не совсем реальной, не говоря уж о папе. А вот тролль казался настоящим, жаль, что больше он не появится. Хорошо − Сеня со мной. Не так страшно. Я сжевала горбушку и взяла следующий ломоть. Какой же в Веретенце вкусный хлеб, всё тут вкусное тёплое и свежее. И сыр из палатки, и творог местный, и сгущёнка натуральная, которую Сеня вбухает в чай по полпакета…

Глава двенадцатая. Тролль в проломленной нише

Я спала на удивление крепко. Проснувшись ночью от какого-то шума, подумала: вот как ремонт заканчивается, так горячую воду включают, трубы шумят. Утром я проснулась почти поздно. Солнце заканчивало светить в комнату. И если в июле освещало комнату в восемь, то сейчас дело точно к девяти. С кухни доносились голоса.

Дядя Вася! Неужели он приехал? Хорошо, что Сеня здесь и впустил. Я поскорее оделась и вышла в коридор. То что я увидела меня ввело в небольшой столбняк. Иногда бывает, бежишь, а ноги не бегут, не чувствуешь их. В бассейне-то свести может, а в беге – просто не бегут, невозможно переставить…

Полка, которую мы с Сеней с таким трудом подняли и повесили, лежала на столе. Там где висела полка, была проломлена стена, стена чернела дырой.

Сеня с дядей Васей вошли с балкона – дядя Вася держал в руках сигарету.

− Что это? – выдавила я.

− Под утро – грохот, − сказал Сеня. – Я вбегаю, и – как видишь.

− Это соседи! – закричала я, обращаясь к рухнувшей стене. – Соседи! Они…

Дядя Вася хотел что-то сказать, наверное поздороваться. Поприветствовать, но Сеня перебил, показывая на стену:

− Успокойся Мальва. Короткие саморезы, я, я!, ошибся.

− Не в этом дело, − сказал дядя Вася. Он прикуривал новую сигарету. – То есть, и в этом тоже. Но главное − в адгезии.

Я встрепенулась и посмотрела на окошко вытяжки. Оно победно белело над руинами новой пластмассовой рамкой. Мне показалось, что тролль наблюдает из-за решётки. Но какой там тролль − белая пластиковая сетка.

− Сеня сказал, что вы не могли нормально штукатурить.

− Да. Стена сыпалась.

− Ну вот и результат вы наблюдаете. Стена не может сыпаться просто так, тем более кирпич. Надо удалять всё до прочного слоя!

Я не стала объяснять, что я так делала каждый день, но на следующий день прочное становилось непрочным, отслаивалось. Какая теперь разница!

− Более длинные саморезы удержали бы шкафчики на сутки-трое, дальше – тот же исход. Это неплохо, что под весом шкафчика стена обрушилась сейчас. Это исправимо, − успокаивал дядя Вася.

− Это крах, − сказала я.

− Мальва! Нет! Не крах, я тебя уверяю, − горячо сказал Сеня.

− Да. Не волнуйтесь. Сейчас поставим щит, доски… За шкафчиками не будет видно дыры. Мы прикроем её, немного перевесим и прикроем. Поедем и кое-что купим, не станем терять времени.

− Но нам надо сегодня закончить.

− Всё сделаем. Вот Сеня какой здоровяк. Поможешь, Сеня?

Сеня кивнул.

− Вы знаете, – загробным голосом сказала я. – Наверное, мойку можно и не ставить. Ведь теперь стену заделывать, это долго.

− Предлагаю просто кусок плотной фанеры привинтить, на него полку – будет почти незаметно, если за шкафчик не заглядывать. – Дядя Вася простукивал молоточком обломки стены.

− А мойка? Там же ставить, подключать.

− Всё успеем не волнуйся, всё не сложно, когда два мастера-ломастера и одна командующая флотом! – Дядя Вася как пижон посмотрел на наручные часы. − Обещаю уложиться в рабочий трудодень. Меня больше интересует: почему пустота по всей стене?

Сеня пожал плечами. Я развела руки:

− Ну я знаю, там же вытяжка, и было пространство…

− Канал по вытяжке выше. И, заметьте, там стена не рухнула. Вы совершенно правы, − дядя Вася снял шкафчик со стола легко, как пушинку, а мы-то с Сеней еле вдвоём поднимали. Уж не адгезиец ли он? Уж не двойник ли дяди Васи?

Дядя Вася залез на стол и рассматривал руины стены, заглядывал в пустоту из под осколков кирпича: − Посмотри, Сеня!

Сеня тоже поднялся на стол:

− Соседи проламывали стену со своей стороны и, судя по раствору, − дядя Вася так и не выпустил сигарету из рук, всё-таки это он, наш дядя Вася, а не адгезийский засланец. – Вот посмотрите, − он раскрыл свободную ладонь – на ней раскрошился цемент. – Это старый раствор, он крошится. Не пойму – тайник, что ли, делали? Но это неважно. Поставим щит за дыру, и присобачим доски.

Мы с Сеней переглянулись.

− Ну да. Собачьи полки придётся присобачивать.

− Вы плиткой стену-то укрепили, смотрю много работала, Мальва, со стеной?

− Так в том-то и дело! – я кусала губы. – А сверху обрушилось…

− Это классика. Это случается. Мальвина! Не волнуйся. Ты должны улыбаться и цвести. А ты – в косынке как старушка. Хватит разговоров. За дело! – и дядя Вася удалился на балкон опять курить.

Я посмотрела в нишу стены, поднявшись на табуретку, посветила мобильником. С той стороны пространство и кирпич соседей. Нескольких кирпичей нет, вместо них сереет раствор. Значит, проламывали стену, если что и прятала там бабушка (а скорее всего прятала!), то забрали. Всё. Это конец.

В дверь пронзительно звонили. Я резко распахнула дверь. Катя. Я зло зыркнула.

− Вы курите?

− Курим, − ответила я и захлопнула дверь.

Но Катя растрезвонилась снова. У меня заложило уши от старого бабушкиного звонка.

Я распахнула дверь и сказала:

− Что вам надо?

− Мне надо, чтобы вы бросили курить.

− А вот это вам не надо? – я схватила обалдевшую Катю за руку и потащила на кухню. Я была разъярена. Катя морщила носик, размахивая перед собой ладонями-граблями, сопротивлялась, но мне помог Сеня.

− Я вызову полицию! Это насилие! У меня ребёнок дома один!

Но я была зла.

− А что ты шляешься тогда к нам, бросаешь ребёнка, а? Вы тут копались в стене, у меня стена рухнула. Я тоже вызову полицию, и Алексея Алексеевича.

Вышел и дядя Вася с новой незажжённой сигаретой в руке:

− Я Василий. Дядя Вася. А вы что-то прятали в стену, девушка-соседка? Протокол по-любому будем составлять.

Катя изменилась в лице, заулыбалась, и стала пялиться невинными глазами-блюдцами:

− Ой! Как красиво! Какой у вас ремонт!

Долго она всё хвалила, а мы слушали лицемерное чирикание. Дядя Вася пристально смотрел, он сунул сигарету в рот, щёлкнул нервно зажигалкой, закурил, выдохнул дым и прервал этот елейный поток.

− Такое случается. Адгезия, вес, старый дом из красного кирпича… Допустим, что у вас тоже была полка и она тоже так же упала. Вы говорите от грибка стен?

− Да, да, стены поражены. Плесенью-плесенью. Адгезия? – спросила резко перестав улыбаться Катя, она старательно сморщила носик. – Знакомое слово, не вспомню, где слышала.

− Вы же говорили, что дизайнер помещений. Адгезия – это сцепление. – еле сдерживаясь, и поэтому чересчур медленно, пояснила я.

− Ах, да. Именно! – Катя снова открыла рот, чтобы залиться соловьём.

− У вас претензии к девушке есть? – сухо спросил дядя Вася.

− Нет, − подобострастно вылупилась Катя.

Я внимательно и зло смотрела на неё. Да уж. Я-то скелет, а она, от природы худосочная, превратилась за этот месяц просто в тень. Не похоже на то, что они нашли что-то за стеной. Во всяком случай, вид у неё был такой же несчастный как у меня.

Катя отступала спиной по коридору, я вышла вместе с ней, сорвала с двери объявление про «убирать за собой». Я хотела смять бумажку, бросить ей в лицо или заставить приклеить на собственную дверь, а потом заявить, чтобы она сама мыла коридор, ещё собиралась высказать всё о её муже, припомнить и смерть бабушки, и ключи, с которых они скорее всего сделали копию и шлялись тут − хотела сказать, что они постоянно рыскали в моей квартире, пока я выходила в магазин или на прогулку, но в последний момент сказала совсем другое:

− Я сегодня уеду. Постараюсь успеть помыть тамбур.

Катя растерянно и испуганно смотрела на меня, скрылась за своей дверью, тихо её прикрыв.

Позже, отойдя от шока, я решила, что она гениальная актриса, но тогда я поверила в её испуг и растерянность. Объявление я выбросила вместе с кусками обрушившегося кирпича. Да уж, по всей видимости, мы проиграли обе.

Дядя Вася поехал за фанерой, досками, болтами и гвоздями. Чтоб уж намертво прикрепить к остаткам стены, − объяснил он. Мы убирали обрушавшуюся стену. В принципе не такой уж большой участок обрушился, просто пошли трещины вниз от места, где были дюбеля и вывалился кусок стены. У меня слёзы подкатывали к горлу. Я вспомнила книгу, которую кто-то взял в лагерь и читал, там было междустенье и целый мир с маньяком и стаями колибри, ну и понятно с глупой девочкой, куда ж без девочки. Я подумала, что наверное этот писатель нашёл в стене бабушкин клад и естественно мир для него стал нереальным, а место, где лежали сокровища – единственно возможной реальностью, как аксиома. То есть: до этого нереальный мир, мир несуществующий стал реален. Моё междустенье зияло дырой, обида дырявила душу, как ямы от дюбелей стену, надежда треснула и провалилась в бездонье, её просто не стало, было − и нет. Вывалился кусок меня. Навсегда! Опоздали.

− Сосед боялся, когда я скребла эту стену, он боялся что всплывёт то что они латали свою стену, а значит лазили в междустенье… − бормотала я.

− Откуда ты знаешь, что они забрали из стены? Неужели твоя хрупкая бабушка смогла бы замуровать сокровища в стену? − Тролль тут как тут. Развалился в нише в своём жабо, держит на пузе сломанную магнитолу. Отлично. Замурую их адскую радиосвязь.

− Металлоискателем всё уловили и забрали! – жаловалась я.

− Но цемент, замазка, старый. Сказал же дядя Вася.

− Это специально. Они следили. Они обыскали всё и везде, они специально состарили раствор замазки. Наша квартира превратилась в проходной двор!

− Мальвина! Мания какая-то!

− Не люди, а воры. Все тут всё знают, кто-то всё это выкрал!

− Ой да кому это нужно! − Тролль становился мелкий на глазах.

− Разлёгся в нише, в пустоте. Лежи-лежи, замурую тебя на прощание, нафуфыренный гад!

− Чё б мне не фуфыриться-то? Чисто, соскоблено, выпылесошено от души. Ни тараканов – их в подвале потравили, ни опарышей – чулков-то нет, ни червей, ни вшей – вши у людей, у троллей блохи, ни клопов – клопы в постели, тут же камень и цемент, цемент и камень. Могу я очаровать очаровательную Мальвину, нашу новоявленную Нефертити?

Вот сволочь-то, издевается. Может, адгезийцы вшами-то и заразили?

− Никаких вошек не предвиделось, мы просто пошутили. Чтобы ты нам больше нравилась. У нас же свой вкус, свои у нас каноны и идеалы.

Врёт, приписывает себе, лишь бы убедить во всесильности.

− Но клопов-то тоже не было. Погляди на свою покусанную ногу.

Я осторожно закрутила штанину – икра абсолютно чистая, ни какой сыпи! Наверное. прошла!

− Нет дорогая. Мы с клопами тоже пошутили. Ну так в отместку сама знаешь за что.

Конечно знаю, я ж заявила барону, что они в нашем мире никто и звать их никак…

− Мы в расчёте и признаюсь: я очарован тобой.

− Мной не надо очаровываться, мы и так с тобой друзья, – сказала я зло и почему-то вслух.

− Я знал, необязательно об этом говорить.

Сеня вернулся с балкона (на балконе всё-таки ловило сеть, он смотрел в телефоне, что можно сделать со стеной), стал собирать куски стены в мешок, подметать, украдкой следил за мной.

Сейчас скажу: я не тебе это говорила, а он решит что я ку-ку. Пусть. Пусть Сеня обижается. А троллю полный игнор. Он гад. Раньше я почти всегда радовалась троллю. Он появлялся в подходящий момент, когда у меня вопросы, когда надо помочь, выслушать, позволял мне выговориться, а здесь появился поиздеваться.

− Я не виноват в золотой лихорадке.

Я отвечала про себя:

« Сам золотая лихорадка. На перстни свои глянь. Но волосатые пальцы-колбаски золото не спасёт».

− Я ничем помочь не могу. Ты думать не о чём не можешь.

«А ты вообще ни о чём думать не можешь».

− Такой момент, а ты…

«Какой ещё момент? Уборка мусора – это момент?»

− Или ты Арсентия стесняешься? Нет, ты не девушка, ты какой-то ремонтник поражённый золотой лихорадкой.

«Заело тебя, урод».

Я молча вычищала стену. Кроль никто. Для меня его нет.

− Молчи, молчи – за умную сойдёшь. Бабушка твоя умерла дома. Вас никого не было. Вам никто не позвонил, отомкнули дверь ключом из её портмоне. Отгадай с трёх раз, сколько народу побывало в квартире…

«Гад. Нам быстро сообщили, Зина!»

− Ага, ага. Появились вы, когда портрет бабушки висел в холле на первом этаже и утопал в цветах. Всё у вас стащили, всё! – тролль перевернулся со спины, вскочил на четвереньки.

Скорей бы дядя Вася вернулся и замуровал эту стену! Как опарыш, гигантский опарыш в жабо ползает глупый тролль. Нет: как волосатый опарыш.

− А ты лысый опарыш.

«Можешь стрелки переводить, мозгов – ноль».

− У меня может и ноль, а ты два плюс два сложить не можешь! – Тролль уже сидел на табурете. Сеня как раз вышел оттаскивать мешки на улицу.

− То есть?

Тролль абсолютно нормального роста, он на глазах превращался в красвчика-принца, мою недосягаемую, ну… не любовь кончено, но такую диснеевскую мечту любой девочки.

− Вот тебе и «то есть». Идёт большая охота, а ты ушами хлопаешь… глупая девочка… глупенькая… лысенькая девочка. Как говорили в детстве твоего строптивого папы (при этом принц холодно оскалился): обманули дурака на четыре кулака.

− Так говорили в мульте про Шапокляк, эй!

Но принц стал растворяться у окна, последние его слова про кулаки и дураков звучали еле различимо. Тело и магнитола тоже растворялись:

− Эуч! Оставь радио-то!

− Не забудь повесить карнизы и нацепить гардины, сори, занавески… Поручи комнаты своему холопу Арсе-енти-ию…

Сам ты холоп, зло подумала я, прихвостень адгезийский, смазливый воришка, а ещё принц. Как только я могла подумать, в сотый раз негодовала и поражалась на свою глупость, как мне в голову-то могло прийти, что этот паяц и клоун может быть тем в ботфортах – абсолютно ясно, что людей в Адгезии нет.

Глава тринадцатая. Зашторенный поцелуй

− Всё. Убрали. Молодчинки, – похвалил дядя Вася, как будто мы с Сеней недотёпы из школы дураков. Они с Сеней перетащили от машины доски и панели. – Мама хвалила тебя. Занимайся занавесом.

− Занавесками, дядя Вась, − рассмеялась я. – Занавес в театре же.

− Судя по развешанным и упаденным полкам, сможете с карнизами совладать? – дядя Вася шутил, он старался как мог, чтобы я не отчаивалась. Всё-таки не зря мама его выручила, вот теперь он нас выручает.

− Да-да, дядя Вася. – Мне с ним было легко, я была уверена, что он не адгезийский. Удивительные люди те, кто на позитиве, которые вселяют уверенность, это вам не адгезийцы − хитроумные опарыши: тюкают, пока недотюкают до комы. Ты лежишь час, три часа, сутки и приходишь в себя. Дядя Вася больше не курил, он шумел, сверлил, жужжал, вырезал и собирал.

− Ну? Лучше не носили? – дядя Вася позвал меня через два часа и я не заметила никаких изменений с прошлого дня. Шкафчики висели как будто и не рушилась стена. Дядя Вася собирал тумбу, врезал мойку в столешницу, обещал поменять плинтуса, сказал, что широкие лучше, закрывают нервности внизу. На самом деле мы с Сеней накануне всё присверлили криво, непрочно, плохо. Но дядя Вася не критиковал, он делал сноровисто, методично, мастерски – я не ожидала от него мастерства, даже предположить не могла.

− Вы, дядя Вась, − незаменимый помощник. – поражалась я. − Что там муж-столяр, как у той дурры, что приходила за столом − тут все десять ингредиентов в одном флаконе.

− Ну что ты, Мальвина. В городке моего и мамы твоей детства все мальчики умели больше меня!

− Не скромничайте, дядя Вась. Вы – волшебник.

− Ну с мамой-то твоей не сравнить, а я как все. Рукастый по настроению, случается. – И дядя Вася, надев защитные очки, завыл электролобзиком.

Я успокоилась: торопиться некуда, остались занавески, и убраться, а всего-то пять вечера…

Я взахлёб рассказывала Сене о ненаглядной Валюшке, дочке дяди Васи. Сеня смеялся. Он радовался даже больше моего. Мы стали намечать место держателей, поднимать с пола карнизы и навешивать на них новые кольца. Дядя Вася позвал нас – Сеня ушёл на кухню. Я села на новенький табурет, который притащили жильцы, простой и современный. Фуу… Не надо будет вечером искать такси, дядя Вася увезёт меня отсюда если не навсегда, то на долгое время, пока не объявится папа и не разрешит избавиться от этой квартиры. Как хорошо, что мама отрядила нам его, никто не ожидал, что он настолько сноровистый. Сеня прибежал с кухни:

− Нужны мебельные уголки. Дядя Вася просит. – Сене тоже нравился дядя Вася, его задор, его уверенность, как говорится – человек не унывает никогда. – Где они?

− Знать бы, что это такое, – я поплелась на кухню уточнять.

− Я затрудняюсь объяснить, мебельные уголки, принеси всё, что есть. Я двинулась на чёртов балкон за незнамо чем. И с надеждой посмотрела в окно. Обычный вид: соседний дом, помойка соседнего дома, рабочие убирают столбики с верёвочками – дорожки проложены и уложены гравием! По дому напротив лазают строители-акробаты, замазывают щели или ещё что-то. Такие же лазали и по стенам нашего дома, с одним успела поругаться – он пнул каблуком тяжёлого ботинка стекло окна. Я клеила обои как раз, подошла с ведром клея и крикнула в форточку – я боялась открывать окна настежь:

− Совсем уже? Я окна до прозрачности драила!

Рабочий меня послал, тогда я пригрозила вылить на него ведро с клеем, я бы и вылила, но клей был нужен самой. Он стал болтать, что он акробат и техника безопасности, и карабин, и пояс, а люлька не залезает под деревья.

− Так спилите деревья-то к чёртовой бабушке, если акробаты!

− Пусть у кого такая бабушка, тот и пилит. Мне сказали – я латаю. У вас не дом, а трещины. Всё из-за таких как ты, ремонты свои сверлите, а здесь кирпич, не бетон…

− Кирпич прочнее всего! – я была подкованная, я ж начиталась.

− А что тогда с домами вашими? Землетрясение?

Я захлопнула форточку, ну что с ним говорить, он был любитель видно поболтать. Но этот дебил вернулся ко мне, постучал, пихнул форточку, которую я прикрыла, но не повернула ручку – я подошла к окну.

− Чего форточку-то закрываешь?

− Я не пойму, − я поставила руки в боки. − Вам кого? Акробат, так латайте дом. А у меня сквозняки. Обои у меня.

− И чё?

− Обои отклеятся от сквозняка – вот чё. – Я решила не ругаться, объяснить по-нормальному, а то пнёт ещё раз ногой, мне стёкла дороже гордости…

Я смотрела сейчас на акробатов, снующих как человеки-пауки, повисая как гусеницы на своих страховках и радовалась, что они висят не нашем доме – тот рабочий меня напряг и отвлёк… Почему нельзя в люльке покататься, как в бегемот из мультика про «Ну, погоди!», зачем эти альпинисты? Всё идёт к концу, залатают соседний дом и уедут. Я подумала: может дети, которые жили здесь рисовали на откосах вовсе не чпол, а вот этих самых верхолазов? Адгезия всё дальше от меня. Как всегда, я испортила отношения со всеми под конец. Надо быть Улыбиной, чтобы продолжать со мной общаться, я всё-таки неуживчивая, хотя постоянно подстраиваюсь, как мне кажется, пока не доведут. Я с надеждой копалась в банках и старых жестянках бабушки на балконном шкафу − здесь скопилось навалом разных штучек. Я перетряхивала, вынимая разные железки: вдруг как раз там золото-бриллианты. Это невероятно, но я нашла, что надо с первого раза, просто мне понравились уголки с дырочками: железные, с отливом, и это оказались именно что мебельные уголки.

Торжествуя я протянула дяде Васи уголки – заключительный штрих нашего ремонта, если не считать штор. На кухне красовалась прекрасная мойка, а машинка не тряслась и прыгала как бешеная чпола, а тихо отжимала на проверочной стирке под сумасшедшее красивой столешницей в цветочек и клеточку, мы же с Сеней наконец навесили карниз на кухне. Я притащила с балкона шторы и сказала, что на кухне я навешу сама (чтобы поболтать с дядей Васей), а Сеня чтобы вешал в комнатах. Там и кольца с крокодилами, там легче – на кухне-то старые бабушкины крючки, с крючками сложнее, они колются. Мы с дядей Васей полюбовались на потрясающие шторки в цветочек и с оборочками.

− Мама всё-таки мастер!

− Да ладно, дядя Вась, два шва прострочить.

− А ткань выбрать? А раскроить?

− Ткань я выбирала и кроила я – два полотна, это элементарно.

Я пригляделась пристально к дяде Васе. Дядя Вася собрался вспоминать былое, но меня позвал Сеня, что-то у него не заладилось, он то и дело выкрикивал вопросы, но я отвечала молча. Делала вид, что не слышала – машинка же крутилась, ну и что, что тихо, всё рано можно свалить на машинку.

Я вошла и обомлела:

− Ты совсем, Сень?

− А что такое?

− Ты вешаешь занавески тесьмой вниз так ещё и наизнанку!

Сеня слез со стремянки:

− Не понял.

− Снимай всё и перевешивай! Ты тупой. Тесьма для жёсткости вверху, там в ней верёвочки, чтобы цеплять на крючки, ну так положено у штор, не вникай, просто повесь! Там более у тебя не крючки, а просто пришпилить крокодильчиками.

− А откуда ты знаешь, где у штор изнанка? – Сеня злился, что всё переделывать. Мама говорит, что все начинающие портные тоже злятся на переделки, после к переделкам привыкаешь.

− К окну настроченная тесьма! К окну! – сказал дядя Вася, смеясь.

Дядя Вася вышёл на поиски нашего председателя Алексея Алексеевича, оказывается в комнате у нас подкапывала батарея, а я и не заметила. Телефон у начальника жэка не ловил.

− Алексей Алексеевич видно в подвале, он там крыс травил, а теперь воды горячей нет, он говорил, что весь день там что-то снова чинит.

− Я найду, не беспокойся.

Я стала убираться на кухне, генеральная, так сказать, уборка.

− Как же стало светло и свободно! – кричала я Сене, наливая ведро и добавляя кипяток из чайника для теплоты. – Как всё круто! А ведь я, всё я сама…

Сеня не отвечал, я прошла в комнату проконтролировать и чуть не убила его: шторы висели так: где много сборки, где совсем ноль.

− Ты издеваешься, не пойму?

− А что? – Сеня слез со стремянки и стал встряхивать руки.

− Затекли с непривычки? Ну-ну… Мастер ты наш спорта.

− Что не так, Мальвина? Объясни без визга.

Может адгезийцы лишили его разума?

− Ты сам не понимаешь? То густо, то пусто!

− Понимаю, понимаю.

− Надо распределять шторы рав-но-мер-но. Ты понимаешь что это? Тук-тук-алё? – я постучала Сеню по башке кулаком. − Шторы-то широкие, такие все в фалдах сильно присборенные. У тебя пятьдесят крокодилов. Пять-десят! Подели на две шторы! На две! Задача для первого класса! А ты тупишь.

− Может ещё линейку взять? – Сеня тоже бесился.

− Возьми. Ширина шторы три метра, триста сэмэ поделить на двадцать пять, получится…

− Не на двадцать пять, а на двадцать три тогда уж!

− Так и дели, раз такой умный, раз на глаз не можешь присобачить крокодилы. Читер! Ну!

− Читери-читери… Задача для нулевого класса! − Сеня отцепил шторы и бросил их на пол.

Я заверещала и затопала ногами:

− Стой! Совсем уже?! Тут не мыто ещё! Тут налёт!

− Где линейка?

− Сам ищи! Достал!

Сеня ломанулся в соседнюю комнату, видно к столу.

− Всё, – заорала я, охватив голову. – Ты меня довёл! Не делай ничего. Я сама! Ну мама же выбирала ткань и шила… Вали! Вали, не доводи меня!

Сеня вернулся с линейкой в комнату и я подумала, что пандемия действует на человека разрушительно, отупляюще. Когда Сеня впервые тут появился, он каждый час отжимался, растягивался, делал захваты руками замком за спиной, крутил своей тупой башкой, то есть шеей, а сегодня он тормозил по-страшному, по десять минут стоял и смотрел с балкона уже три раза. Ну балкон знатный, длинный, тем более теперь пустой. Можно жить, сдавать, как третью комнату – дядя Вася так пошутил.

Я смотрела на Сеню. Наверное он как то не так истолковал мой взгляд. Я реально была озабочена совсем другим, было реально не до отношений. Он подошёл ко мне. Я отошла к табурету и плюхнулась на него, вцепившись в края табурета, холод табуретной ножки обжог мне руки.

− Знаешь…

− Иди! Всё! На свой балкон! Дыши там! Человеки-пауки напротив ползают!

И я всё поняла. Эта задумчивость, я знала её хорошо, сейчас он что-то обдумывает, я даже знала, что. Я давно этого ждала. Я только думала: когда он решится. Сейчас он видно понял, что или пан или пропал. А может ему надоело вешать шторы. Мне тоже, положа руку на сердце, было лень. Я поэтому так и разбесилась, что он не как не справится. Я молчала. Он снял с меня бандану, дотронулся до моей лысой черепушки:

− У тебя проплешины.

− Уйди.

− Нет, – сказал он

− Ну реально сейчас дядя Вася придёт.

− Ну и что?

Мне стало нехорошо как-то, я переживала что он гладит меня по лысой бошке. Я встала с намерением уйти. Он обнял меня и мы так стояли какое то время. И самое интересное: меня так обнимали первый раз в жизни. Танцы с Кирей не в счёт, это ж танцы. Киря меня обнимал, когда мы забрались на гору или когда возвращались с киргизского рынка,напившись барбарисового пива… И по идее, ну я же мечтала, чтобы меня обняли так вот, по настоящему, по мужски!, и всё такое. Я поймала Сенино настроение, его нежность, ухаживания − такие движения души в мою сторону… Не знаю, как объяснить. Мы стояли у окна, липа шелестела листьями: уже август, август настал… Я реально слышала, как проскрипывает эти слова липа. Я смотрела на кучу-малу чужих вещей на огромной кровати и думала: не забыть сказать ему, чтобы вытяжки привинтил в ванной, там-то до сих пор дыра, всё мне надо держать в голове.

Я реально чуть не сказала вслух, что надо бы вытяжки привинтить. Вот так, вот, мы стояли.

− Ты молчишь, − сказал он мне в голову – ну он реально и был высокий и, по-моему, стал ещё выше, или я с этим ремонтом и без трень стала расти вниз.

− Так и ты молчишь…

Тогда он с силой повернул моё лицо, взял за скулы одной (!) ладонью. Ну и поцеловал. Мы стали, понятное дело, целоваться, пока дядя Вася в домофон не позвонил.

Дальше я мыла пол. Это просто невыносимо − всё, что здесь происходит. В следующий раз я Сене не поддамся, если… если он сейчас плохо повесит шторы. Но Сеня решил исправиться после того как я сказала, чтобы он шёл отсюда навсегда и дальнейшей нежнятины. И ещё думала: что теперь я скажу Улыбиной? Что я скажу Лобановым? Асколова специально припрётся на утреннюю, чтобы: а – посмотреть на мои бритые волосы и б – поспрашать насчёт Сени. А Кирилл? − мучила я себя. «А что Кирилл? – отвечал кто-то за меня. – Что такое Кирилл? Неприступная скала! Да я назло пройду под руку с Сеней прямо по бортику, на глазах у всех. Я отомщу Кириллу за все унижения! Ему обязательно кто-нибудь из наших принесёт на хвосте».

Сеня вошёл в комнату с обоями-щупальцами, положил линейку на стол.

− Не сюда, всё складывай в мешок! – я развернула рулон пакетов.

– Замечала, − улыбался Сеня. − Такие мешки стоят везде, в них зачем-то складывают по осени листья, как будто листья не могут сгнить.

− В такие мешки трупы хорошо складывать. Я сбросила в такой волосы со вшами и абсолютно спокойна: они там околеют.

− Не факт, − Сеня вёл себя, как ни в чём не бывало. Также вёл себя и Киря после горы…

− Ну: всё по линейке померил? Это называется «шаг».

− Померил. Нудно.

− Зачем?

− Назло! – и Сеня снова мило улыбнулся, счастливо. Кирилл никогда так не улыбался, и зубы у него были как у хищника, с вампирскими резцами. У Сени улыбка голливудская, как я этого не замечала раньше? Или он никогда не улыбался раньше? − Устал, руки прям трясутся. Как после ста подтягиваний.

− Да ладно врать-то, ты с захватом только можешь, и то под полтос.

− А ты считаешь?

− Ну. А ты думал, не считаю?

Сеня молчал, но я знала, он хотел сказать в своём репертуаре: я думал, что ты всё о Кире своём мечтаешь, он мне часто так говорил, чтобы подколоть. Но сейчас он это не сказал.

− Ты стал мастером по навешиванию штор, можешь на кухне за мной перевесить.

Сеня, верите?, кинулся на кухню.

− Да я пошутила. Дядя Вася! Остановите его!

− И я пошутил, − Сеня вернулся.

− Я тебе скажу, что ты зря бесился. Когда мама всё сошьёт, а заказчик например похудеет. И всё пороть. Вот это нудно. Или сначала клиент говорит такую длину рукава, а потом другую. Вот это нудно. А ещё если ткань тонкая, так «нудно» отходит на второе место.

− А что на первое? – Спросил дядя Вася. Он уже переоделся, и сразу помолодел в толстовке и серых спортивных штанах по моде.

− На первое место выходит перекрой.

− Почему?

− Шёлк пороть нельзя, как и кожу. Если не получилось – на выброс, реально надо всё заново перекроить…

Мда, почесал дядя Вася затылок – наверное, он вспомнил Валюшкино платье и то, как рисковала мама, не имея времени на ошибку.

− У меня тоже не было права на ошибку, когда мойку врезал. Это жиза, как говорит моя дочь. – дядя Вася поморщился. − Всё, Сень. Оттаскиваем.

Дядя Вася и Сеня стали перетаскивать вещи. Вещей оказалось вдесятеро меньше, чем я привезла, но всё равно четыре мешка набралось.

Наконец заскреблись вечером жильцы. Они открыли дверь, сопровождая своим бесячим «тук-тук-тук».

− Заходите, мы не голые, − крикнул с кухни дядя Вася. Кирилл и дядя Вася пили чай на удивительной кухне, облицованной, чистой, новой, если не знать, что там за шкафчиками дыра как в одном фильме про побег. Дальше дядя Вася и Сеня отдыхали молча на балконе, пока я подписывала с жильцами договор и всё объясняла. Они думали о жизни – так потом объяснил Сеня.

Жильцы стали восхищаться занавесками.

− А тут, вот, советский тюль, − сказала я с гордостью. Мне казалось, что винтаж – это самое прекрасное на свете, тем более тюль был очень дорогой, я нашла его на балконе в шкафу, когда залезла в него с головой и с ногами – шкаф был очень глубокий и приземистый. – Я отстирала на кипячении. Смотрите: какие розочки, и натуральный хлопок, кружево!

Но девушка-музыкант произнесла как-то упаднически:

− У нас тоже есть тюль. Мы могли бы свой повесить.

И я поняла, что музыканты, наверное, совсем не разбираются в интерьере. Ну ничего, поживут, а в своей квартире установят синтетический хай-тек. Но если обычно я просто прекращала разговор, то ту стала объяснять:

− Вы не думайте, что ткань старая. Винтаж, и раритет, и очень ценная, на белом такие розочки, я так радовалась когда с третьей попытки на кипячении он стал белым, а был беж, а розочки – посмотрите! − пылают! Вот открываем форточку и дверь балкона, Сень, открой. Видите? Фалды, сборки спускаются и качаются как корабль при дуновении ветра, чуть касаясь паркета.

Жильцы вежливо поблагодарили, а Сеня с дядей Васей стояли как зачарованные:

− Ну красота же!

Но жильцам было не до того.

Глава четырнадцатая. Отъезд

Мы вышли из подъезда. Сеня толкал свой байк. Двое рабочих, толстый и тонкий, стояли у подъезда и одобрительно кивнули на велосипед. Я поздоровалось с ними, как с давнишними приятелями, даже перекинулась парой ничего не значащих фраз.

− Уезжаете? – спросили они. – Отмучились?

− Отмучилась. А вы?

− А нам-то что, девушк. Новые тропинки, натягивать новую нитку, песок, а плитки маленькие. Лучше, чем бетон мешать. Переходим отсюда завтра, не сегодня.

− А скажите: тут не гуляет два человека. У одного маленькая такая рыжая собачка, а у другого побольше чёрная. Люди в шортах.

− Тут много гуляет, девушк. В соседнем доме пёс сбежал, дикий, бешеный. Так хозяйка померла от горя. Дверь входную вскрывали и чёрный мешок.

− Ну чёрный мешок всех нас ждёт, не уберечься, − испуганно заметила я. Неужели Инна Иннокентьевна умерла? Эх, так недавно общались, четвёртого дня слышала её голос по радио, или – не слышала? Может, мне всё приснилось, привиделось от перенапряжения и цейтнота?..

Машина дяди Васи жалась на обочине бульвара − во дворе, перед подъездом, как обычно припарковаться вообще негде. Темнело. Во мраке шёл нам на встречу Смерч. Он страшно укал и что-то явно пытался мне объяснить, но я ничего не понимала.

− Ты понимаешь его, Сень?

− Нет, − сказал он. – Даже не верится, что я с ним разговаривал о тебе. Может у него просветление случилось, а сейчас атавизм, как у собачки из фильма?

− Просветление – это у шизиков, у безумных − авторитетно заявил дядя Вася. – У слабоумных – бесполезное дело, не бывает у них просветлений, они в своём мире и им там неплохо.

Дядя Вася сейчас мне напомнил строителей из нашего дома. Они не знали сомнений, они всё знали точно, а по ночам, возвращаясь с объектов, заказывали пиццу.

Из подъезда вышла и побежала мама Смерча:

− Мальвина! Это что-то невероятное. С работы, из магазина, сбежал. На лавку свою любимую не присел, негодует, Мальвина. – Мама Смерча понизила голос: − Он что-то чувствует. Инна Иннокентьевна умерла, её в морг увезли. Я забила тревогу, два дня её не видела, она всегда за хлебом в девять утра выходила через день. Мальчик мой чувствует. А ты уезжаешь?

− Да. Сдала.

− Я знаю-знаю. Музыканты из школы. Все теперь музыканты. Все понаехали в наш Веретенец. Всё музицируют. Ну когда метро в таком расцвете, можно и помузицировать.

− В смысле?

− Ну так, не знаешь разве? Завод расширяется. Всем нужны наши буры. Метро строят рекордными темпами повсюду.

− Но лёгкое же…

− Не совсем, − мама Смерча странно так подмигнула, мне захотелось ей что-то подарить, как в детстве Смерчу. Я сняла бандану:

− Возьмите. Передайте это Славику от меня. Больше ничего нету.

Мама Смерча взяла в руки бандану. Она даже не обратила внимание, что я − бритая, она смотрела, не отрываясь, на свои ладони, покрытые банданой:

− Ой. Мальвочка! Малахитовые запонки! Какое счастье. У твоего дедушки были похожие. Но не такие. Какая красота! У бабушки нашла? На антресолях? Когда ломала? Я говорила всегда, что не могла Зина всё украсть.

Ничего себе − адгезийцы не покинули меня. Ни за что не отдала бы запонки, если бы нашла. Ну… Хотя, кто знает.

− Славик так обрадуется, Мальвиночка. У него есть костюм, и рубашка изумрудная выходная. Он только изумрудную признаёт. И вот к ней как раз, как под заказ. Сейчас модно. Мой мальчик самый лучший, просто он тяжёлый. Ну а кто из нас простой? Кстати, где он? – мама Смерча светилась каждой морщинкой от счастья. – Снова сбежал? Неуёмный! Вот так неуёмный!

Смерч укал с дядей Васей рядом с машиной, призывая меня своей жирной клешнёй.

Мы подошли к обочине бульвара. Редкие машины проезжали, а не проносились – все знали Смерча и опасались его олигофренической непредсказуемости. Смерч вырвал из рук матери мою бандану, натянул на лицо как маску.

− Так сейчас носят, − подмигнул Смерчу дядя Вася. – Поздравляю, Мальва! У нас украли два мешка из багажника. Пока я нёс два, другие два выкрали. Я багажник не закрыл, не думал же.

− Ой! – расстроился Сеня. – Надо было мне вам помочь, а я с Мальвой.

− Но ты же с велосипедом! Велосипедист пешему не помощник, извини, Арсентий.

Я расстроилась, испугалась, но виду не показала:

− Да плевать, дядя Вася. Один остался и хорошо. – Я покопалась в мешке. – Тут всё мои вещи. Вещи не тронули.

− А в остальных?

− Так вы собирали. В основном шпатели, остатки краски, книги по ремонту – они мне больше, надеюсь, не понадобятся никогда. Лампа, кажется, линейки, ножницы… Болгарка, дрель, топорик, молотки, отвёртки, вёдра, коробочки жестяные с разными штучками, там гайки, дюбеля, хотела в угол поставить. У нас в доме такой угол, что осталось после ремонта, все всё туда оттаскивают. А ножницы с линейками у мамы ещё есть.

− Вот Смерч и хотел и предупредить. – сказал Сеня расстроено. – И как же вы не закрыли?

− Сам не знаю, вроде бы закрывал. Устал. Да и не молоденький, видно старость. Канистры с бензином не тронули, а мешки забрали. Поздно. Поехали! Вот люди… Время полукриминала. Ну кому это надо-то?

Мы попрощались с Сеней взглядом. Я не стала при Смерче его обнимать, да и наверняка пялится в окно много народу – пусть и далековато от подъезда, но верхние этажи-то обязательно, соседи уж точно видят, что я лысая. Я обняла Смерча и его маму, она рыдала и целовала меня за себя, за Инну Иннокентьевну (не поняла, почему именно меня) и за бабушку. Смерч не рыдал, он всё пытался мне что-то объяснить, брызгая слюной, но я ничего не понимала.

Я прижалась к смерчу, обнимая и шепнула:

− Славик! Никогда больше мне тебя не понять, никогда!

Сеня ехал по обочине бульвара, а я выцеливала прохожих. Сумерки, но ни одного хвостатого! Я попросила остановиться, забежала в магазин, прикупила дыню и вино маме. Вино в магазине стоило совсем недорого, не то что у нас в Москве. Я обернулась, рассматривая людей на бульваре: идут себе пары с комнатными собачками, гуляют пожилые и молодые, дряхлых и пьяных, как назло, ни одного. С противоположной стороны машут мне Сеня с дядей Васей. И с той стороны бульвара хвостов нет! Белая собака, ту которую любили мы со Смерчем обнюхала, повиляла хвостом, как старая знакомая – узнала. Ничего необычного на бульваре. Ясно. Всё остаётся в воспоминаниях. Сеня ещё долго успевал за нами, а перед мостом он свернул в другую сторону. Всё. Завтра сдам тест на ковид. Послезавтра уже бассейн. Прочь! Прочь навсегда!

Глава пятнадцатая. Бабушка

Первым делом, когда приехала, я забрала у мамы письмо бабушки. Уселась, даже не сняв в прихожей кроссовки. Мне казалось, если я увижу на бумаге, потрогаю, прочувствую тактильность, то и решение как-нибудь отыщется. Сидя на удобном привычном своём диване (а не веретенецком диванчике), читала знакомое наставление, написанное размашистым бабушкиным неразборчивым почерком, дальше − лист с буквами, парящими в невесомости и закручивающимися в воронку, наконец, − лист с детскими картинками, какие-то лесенки-стремянки и непонятными закорючками в строке, а под картинками – две мишени в виде лежащей восьмёрки или бесконечности: и цифра «16» по центру, а дальше по окружностям – цифры в обратном порядке от десяти до единицы, после нулевой окружности, шло самое широкое кольцо. Что-то связанное с восьмым марта? Нет, глупость. Может пустое кольцо восьмёрки – это намёк на бабушкину жизнь, точнее жизнь после жизни, а ещё точнее – небытиё. Концентрические окружности с цифрами с цифрами – это мои флэшбеки, те, которые припомнили адгезийцы… Но у меня их было десять, напоминаний-то, а здесь – цифра «16» в центре.

Картинки… Под утро мне снились жуткие сны. У домика барона я срываю чуть надломленную ветку с сочными грушами. Но груши висят гроздьями, как бананы и отламываются от ветки, падают с неё мне в руки – веточки их перезрели. Тут же под деревом с невиданными плодами − бабушка, Кроль, Киря – всё вперемежку. Смерч с запонками и в бадане-маске. Девочка у кувшинок, её мама-скульптор. Рано утром я поняла, что дико соскучилась по Веретенцу и что в суматохе забыла договор на подоконнике.

Маме я сказала, что еду за договором. Тогда мама оторвалась от пола – она там что-то кроила огромно-воздушное, наверное, снова свадебное платье нежного цвета фуксии.

− Но ведь жильцы… Они спят… Воскресение.

− Мама! Они сегодня вечером заедут сами, они всё вещи переносят, у них там синтезатор, пианино…

− Мальва! А где наши-то вещи?

Я объяснила, что украли из багажника часть вещей.

− А пылесосы где?

− Ой, мам! Забыла.

− Или тоже украли?

− Нет-нет. Я в мешки пылесос не клала. Просто забыла в квартире, привыкла как к шкафам этим, купе, что они мебель. Я поеду, мам, съезжу.

− А пробежка, Мальва?

Какая пробежка, дорогие адгезийцы?! Я вообще забыла, что умею бегать. Я забыла, как плавать. Я можно сказать замуровала себя в этом ремонте и в разных событиях. Тут не до пробежек. Хотя до автовокзала я конечно так потрусила побыстрее, ноги меня плохо слушались, ослабли, с досадой подумала я − я ж всё руками орудовала в Веретенце-то…

Воскресение утро. В автобусе свободно, на дороге пустынно. Небо как только что залитая ванна бассейна, в которую не вбухали ещё хлорамин. Тучки как пятна в глазах, когда ты делаешь сальто-поворот на спине. Тучки-грёзы, тучки-глюки, тучки-вспышки… шоссе пустынно, хоть и девятый час. Люди все по дачам, а кто не на дачах: ту-ту! − уехал отдыхать по России с кешбэком. Воскресное утро прекрасно, даже Кроль, мигающий на небе своим полупрозрачным силуэтом не интересен мне, я на него обижена, но я мысленно машу ему рукой – он же читает все мои мысли. Иногда мне кажется, что бабушка сидит рядом со мной. Стыдобища! Я ни разу не съездила на кладбище, всё дела, дела…

На бульваре Бардина пусто, клёны шелестят, тянут ко мне ветки в приветствии. Адгезийцы, я с вами! – мысленно обращаюсь я к деревьям, я верю, что Адгезия вырастила такие деревья в рекордно-короткие сроки. Смерч уже топает с мамой в магазин. Торчит изумрудный воротничок. Малахитовые запонки, я уверена, на его манжетах, у него сегодня даже маска изумрудная. Смерч − ходячий свидетель адгезийцев. Он видит всё и всегда. Он знает больше всех на нашем бульваре. Уверена, адгезийцы развлекают его, чтобы он не очень скучал, на это они мастера. Воскресение. Покупателей будет много. Значит, он должен будет всех, кто без масок, пугать. Я вспомнила, как в зале он привязался за одной мамой с коляской. Кажется, что все на свете мамы с колясками переехали в Веретенец. Она ему говорит: что вы увязались, столько людей без масок, а вы за мной увязались? Он что-то укал в ответ. Он одним своим видом пугал людей… Его задача: привязываться к тем, кто не соблюдает правила и к тому же занимает много места своими колясками или сумками на колёсиках.

Автобус остановился на светофоре. Смерч оборачивается, машет. Неужели он видит, что я стою в автобусе у дверей? Он показывает скрещенные руки, мотает головой. Я воспринимаю знак как «стоп» и не выхожу на своей остановке. Следующая остановка – больница на окраине старого города. Можно сказать, что город заканчивается и начинается лес. В больницу бабушка возила меня два раза. Первый раз − когда клеща доставали, другой раз − когда нога попала в цепь велосипеда и бабушка думала, что у меня перелом. За больницей стоял рынок, ещё дальше крематорий – небольшое жёлтое здание с трубой, и кладбище. Я запаниковала, когда вышла у больнички: а как я найду место бабушки на кладбище? Маме я не могу звонить, она спит, и так всю ночь не спала, чертила, кроила. Спокойно. Пойду прогуляюсь, кривая может и выведет к бабушке. А вдруг увижу этого, в ботфортах, видели же его здесь когда-то давно, в позапрошлом веке…

Старое кладбище отличалось от нового кардинально. На старом высились валуны, необработанные камни в крапинку с почти незаметными буквами. Около одного камня стояла женщина и жёлтым карандашом красила бороздки букв:

− Чтобы видно было. И так два раза в год, − объяснила она мне, хотя я ничего не спрашивала.

Я к ней подошла не вплотную и встала у дерева. Я поняла, в чём отличие: новое кладбище всё состояло из прямоугольников оградок, каждый дорожил своим местом, старое кладбище, совсем небольшое, дало крен – поэтому там и не хоронили. Камни все были наклонены в одну сторону, как будто подул ветер небывалой силы, всё смёл, а камни удалось ему лишь накренить.

Как только я задумалась, произошло странное, почти невероятное, вспышка памяти или новый флэшбек: я вспомнила, что на шестнадцатой линии должна быть бабушкина могила. Я припомнила бабушкин ребус-воронку, просмотренную вчера, цифра «16» стояла по центру. В этом не было ничего удивительного, дедушка уже был похоронен, а бабушка в ребусе просто обыграла цифру с бесконечностью. Неужели она есть, существует?

− Тут по весне всегда подснежники, удивительное место, волшебное, − продолжала женщина, разговаривая, кажется, вовсе не со мной, а сама с собой. И тут она повернулась и чётко обратилась именно ко мне: − Вы могилку найти не можете?

− Н-нет, то есть да. Шестнадцатая линия, а номер не знаю.

− Шестнадцатая – это вы не дошли. Саму могилу помните?

− Не очень.

− Плита? Камень?

− Не помню, хоть убейте.

− Оградка?

− Была.

− С узорами или просто?

Я молчала. Нет, бабушка не могла заказать оградку с узорами, бабушка любила строгость и простоту. Я мучилась, аж голова заболела, но оградку я тоже вспомнить не смогла.

− Умереть всегда успеем. Думаю, вряд ли, найдёте. Если только каждую могилу обойти…

− Спасибо. Обойду, − поблагодарила я и решила не искать вообще.

− От большого креста начинается новое кладбище. – Женщина показала себе за спину.

− Спасибо!

Я нашла шестнадцатый участок. И вспомнила некоторые могилы с памятниками. Памятник известному рабочему, который первый предложил какую-то новую модель бура. Он высился над всеми как памятник Лермонтову у Красных ворот, мы туда ездили в спортдиспансер.

Но были и маленькие памятники на вершинах могильных камней: ангел в халате с крыльями, Харон в лодочке – он пустился в путь к царству мёртвых. Кое у кого на плитах сидели каменные птицы, как Чижик-Пыжик в Петербурге.

Меня удивило, что совсем не растёт под ногами трава, так – скудные вихры, клочки, а на старом кладбище камни все были в траве. Я прогуливалась по дороге, с указателем «16 линия». Ничего себе линия. В одном месте между могилами была бетонная приступочка, я разглядела, что вокруг оградок, теснящихся друг к другу, есть тропинки на ширину кроссовки, я пошла, блуждая между могилами. На одной из них сидел кот, обыкновенный кот, полосатый, если бы он был собакой, его бы назвали дворняжкой. Таких котов миллион. Он прыгнул в сторону, заметив меня. Кто-то сказал:

− Не дворовый, а европейский короткошёрстный.

Я подошла к могиле… Ну конечно же – бабушка и дедушка! Вот и куст чёрной смородины, ягоды на веточке были нарисованы в ребусе. Как я могла забыть, что мы с мамой посадили этот куст?! Он вымахал, и ягодки опали, напоминая капли запёкшейся крови. Вот и лавка, мы с мамой на ней сидели. Ограду надо будет покрасить, подумала я, и стала собирать листья – трава вообще не росла. Могила была запущена, блёклые искусственные цветы и… свежий горшок с какими-то тихими могильными цветами. Горшочек кто-то поставил здесь совсем недавно, цветы в нём не росли – бушевали. Странно, что кот не тронул цветы, они же все цветы в горшках едят… В ребусе были нарисованы полоски и кисть. Да уж: на разгадку бабушкиных ребусов, мы с мамой потратили много часов, а всё совсем просто, невероятно просто. Как в детской книге, где вместо слов – картинки. Но причём тут лестница? Неужели приступка, одна ступенька? И как бабушка могла предугадать, что на её могиле будет сидеть помоечный кот, сорри − европейский полосатый, сорри − серо-буро-полосатый. Я собрала листья, сколько смогла, они тоже были указаны в ребусе-картинке. Нет! Нужен пакет. Я сняла пакет с могильной плиты неподалёку – наверное там недавно выбили надпись и прикрыли от непогоды. Ничего, надо прошлогодние листья собрать, прошлогодние, позапрошлогодние, поза-поза. Получился целый пакет. Интересно: а где же похоронена Инна Иннокентьевна, её наверное хоронила мама Смерча, а может быть Алексей Алексеевич и активисты наших двух домов?.. Да уж, пойду я отсюда.

Я сходила к мусорному контейнеру у гранитной мастерской, где стояли в рекламных целях разные надгробия и памятники. Я вытрясла пакет в мусорный бак, сходила помыть руки к умывальнику у гранитной мастерской – цивильное кладбище, абсолютно отдельный от остального мир. Я вернулась с пакетом к участку, напялила его снова на соседнюю могильную плиту… Вечная смерть, и все мы в её ожидании – прочитала изречение на камне. Очень приятно с утра пораньше. Нет уж. Вы лежите, а мы ещё поживём. Но что же это за странность: одно и то же повсюду: не растёт трава там, где она должна расти-то!

Я побежала к дороге − на остановке, после развилки шоссе, стояла маршрутка. Я бежала, а он всё стояла – конечная же. Самое обидное, когда несёшься к автобусу, мучаясь и задыхаясь, а после он не отправляется ещё минут дцать… Но эта маршрутка закрыла свои двери, как только я в неё поднялась – неужели ждала меня?

Наши два дома три по бульвару Бардина стояли как мёртвые. По бульвару ковыляли бабушки с авоськами, но всё было так же, как во время моего заезда – у подъезда пустынно. Я чётко чувствовала, на меня так же, как полтора месяца назад, кто-то пялится. День сурка, если хотите, с той только разницей, что сейчас десять утра, а тогда дядя Вася привёз нас намного раньше.

Быстро поднялась в квартиру. В комнате полумрак от занавесок, уютно, запах чистоты. Вошла в ванную – до сих пор нет горячей воды. Кран побухтел, снова поздоровался со мной, покашлял и плюнул коричневый кипяток. Алексей Алексеевич закончил профилактику труб, не иначе, мы договорились, что он зайдёт и поставит на капающую батарею хомут.

В комнате абсолютно по-домашнему, хотя вещи чужие и не убраны. Я ходила по сумрачной комнате и вдыхала детство – окна непривычно занавешены, идеально распределены по ширине окна шторы, через них пробивался холодный августовский свет. От ненависти к адгезийцам за их шутки и нервного трясуна не осталась и следа. Я схватила с подоконника договор и сунула в рюкзак, прошла на балкон, нашла зажигалку, она тут, на подоконнике у двери – дядя Вася забыл и вспомнил уже в машине. Я сунула зажигалку себе в карман. Всё! Можно уходить. Я вспомнила, как вчера жильцы восхищалась кухней. А на стене спокойненько так висел шкафчик, мы не стали ничего говорить-объяснять – сами увидят, когда приглядятся, если … приглядятся.

Я прощаюсь с прихожей, на стене которой Сеня установил полки для шляп и крючки для одежды, я прощаюсь с кухней, на которой провела, наверное, половину всего времени − стены, потом плитка. Злополучный шкафчик висит довольный, определённо ему понравилось летать. Я любуюсь керамической мойкой. Какой хороший дядя Вася, как здорово он всё сделал. Я любуюсь шторами на кухне, они такие в мелкую розочку, а рядом вкомнате тюль ещё бабушкин − я помнила его по детству, но жильцы не оценили. Зайду-ка, попрощаюсь и с тюлем… Тихо. Просто тишина…

Стоп. А пылесосы? Чуть о них не забыла!

Маленький пылесос − в прихожей, во встроенном шкафу, он с запасными мешками и насадкой стоял там, я его не собиралась забирать. Но где большой? Я побежала за пылесосом на балкон, но там было чище, чем вчера, просто стерильность. Я оббежала всю квартиру, но пылесоса не было. Может Сеня с дядей Васей сунули его в мешок? Но нет! Кто ж пылесос в мешок снуёт?

− Его украли, Мальвиночка, − тихий спокойный голос из бабушкиной комнаты, такой родной, такой знакомый. Слёзы потекли у меня, защемило сердце.

− Бабушка! Я кинулась обратно в комнату с щупальцами. На диване сидела бабушка. Моя бабушка. Полумрак. Ну правильно: если на кухне солнце, то комнаты уже без солнца, балконная дверь была приоткрыта, но свет с балкона не попадал в комнату.

Я кинулась к бабушке, я стала её обнимать. Она была сухая, но вполне себе телесная. Половину лица закрывала маска, но совсем не такая, как сегодняшние, маска из шёлка, как шарф, как маска тролля из фильма про принцессу. Неужели бабушка не хотела меня пугать своим лицом? Глаза были родные, только сухие. Сухая она, хоть и стала больше… Изменилась.

Бабушка ставила мне в детстве сказки и фильмы про животных и принцесс − про русалок-то, увы, совсем мало было снято. И вот сказка. И там тролль. Человек-тролль. В маске! Как только объявили пандемию и началась эта байда с масками я вспомнила этого тролля. Вот уж мем для сети. Но никто не вспомнил о нём. Я вообще поняла: в инете все только постят одно и то же. А если какой новый сделаешь мемасик, никогда его не раскрутишь. Я с троллем из фильма хотела картинку запостить, а потом думаю: всё равно никто не заценит, никто ж этот фильм и не смотрел, это ж не сериал про разных мультяшных уродов. Ненавижу эти мультсериалы, там всё какое-то чересчур простое, чересчур тупое, чересчур яркое и чересчур мелькающее.

У тролля в фильме вот была маска что надо. И такие грустные глаза… я сначала вот глаза запомнила из всего фильма, мне бабушка этот фильм в три года поставила. Глаза полные безнадёги и тоски. У мамы случалось такое выражение в моём детстве, но без такой уж совсем безнадёги, проблески надежды присутствовали. А тут тролль в вечности и в полной безнадёге в вечной непрекращающейся безнадёге. Маску носит не от болезней, а закрывая свой уродливый нос. Его любит роковая красавица, принцесса. Но всё кончается хорошо, принц выслеживает принцессу, бьётся с троллем и побеждает его, тролль срывает маску перед лицом неминуемой смерти, но его принц пощадил. Потом он идёт отгадывать загадки к принцессе. И отгадывает, что она загадала голову тролля. Чары после его отгадки рассеиваются – тролль снова становится человеком и тоже принцем, а принцесса из злой превращается в добрую. Я понимаю эту красавицу, если бы Киря был уродом я бы его всё равно любила… наверное… мы как то с Кролем об этом спорили. Он кстати доказывал, что я бы тогда не влюбилась в него, а я доказывала, что всё равно полюбила бы, лицо не главное, фигура для пацана важнее. А может бабушка – мой тролль и есть? Может она им и прикидывалась и не бросала меня вообще? И тогда у окна была она? Ну, сразу после смерти?..

− Бабушка! Ты поправилась! – я решила как-то ободрить бабушку.

− Я не поправилась, Мальвинушка. Нет, это кажется. Просто я изменилась. Если хочешь, я такая разбухшая мумия.

− Бабушка! Ну что ты говоришь? – я целовала бабушку, но бабушка отстранилась от козырька моей бейсболки:

− Мальвинушка!

Я повернула бейсболку козырьком назад, как герой очень крутой книги, которую я нашла у мамы в ящике под кроватью, но так и не дочитала, что-то меня отвлекло…

− Не обижайся, что я не плачу. Я давно не могу плакать!

− Бабушка, я…– я стояла перед ней на коленях.

Чёрная длинная юбка у бабушки, кажется натуральный шёлк.

− Это старинный тяжёлый шёлк, ты права, Мальвина. Мы там все в шелках. В тяжёлых шелках… − Бабушка, как и все адгезийцы, читала мысли.

− В чёрных?

− Ну почему же? Цвет зависит от восприятия.

− А у вас там восприятие?

− Ну конечно. Тактильность, туше и все прочие заморочки, как ты любишь говорить.

− Бабушка…

− Не плач, Мальвина! Ты же не плакала никогда!

− Бабушка! Я чувствовала, что ты в Адгезии! Я так по тебе скучаю! Ты не представляешь! Каждый день!

− Ну уж… каждый день, − махнула рукой бабушка, на каждом пальце у неё сверкали перстни или кольца, а на груди была приколота брошка – стрекоза. Я подозрительно посмотрела на бабушкины руки – на них были надеты тончайшие кружевные перчатки, а у ж поверх все эти камни…

− Не волнуйся. Я – не он. Ты, смотрю, запуталась. В Адгезии, душка, любят пошутить… Но какая ты стала красавица. Вылитая я, вылитый папа…

− Бабушка! Меня так обижали. Я боюсь спросить… Это с твоего разрешения?

На самом деле, я хотела узнать у бабушки о сокровищах и её конце, но не решилась, не посмела. Не то чтобы не могла, как случалось во времена адгезийского радио, просто мне было стыдно спрашивать бабушку о каких-то камнях.

− Пылесос Алексей Алексеевич унёс под утро. Он узнал, что музыканты переедут сегодня вечером, вот и зашёл по старой памяти. Видишь: и хомутик поставил на трубу. Удобно: сначала садануть палкой, чтобы подкапывало, а потом хомутики ставить.

− Бабушка! Так это он тут рыскал?

− А что: очень дорогой пылесос?

− Ничего бабушка, он старый. Жаль, к нему мешки остались.

− Он и мешки унёс, нашёл их. Ты много чего забыла. Его рабочие из багажника мешки утащили с инструментом, пока вы с Вячеславом-премудрым, нашим подопечным, общались.

− Бабушка! Но зачем? Такие милые рабочие. Один толстый, другой тонкий. Вот гады!

− Ищут. Люди всё время ищут. А какой был хороший сантехник в нашем жэке, всё делал, трубы сколько лет стоят и всё как новые, а, Мальвинушка?

− Н-не знаю.

− Но стоило адгезийцам наказать старого вора-председателя, как Алексей Алексеевич тоже стал … искать… Ну доискался, никто не убежит от… нас… то есть, судьбы.

− Бабушка! А Инна Иннокентьевна, твоя сослуживица?

− Инфаркт, душка.

− Это вы её наказали?

− Ну что ты, душка. Время пришло. Я уж тянула её как могла, собаку пристроила, чтоб Инночка подпитывалась молодым собачьим жизнелюбием. Уходят все наши.

− Значит, ты здесь за всеми присматриваешь, бабушка?

− Ну что ты, Мальвинушка, не совсем. Вот ради встречи с тобой вырвалась. Господин барон расположен к тебе, всё-таки гены. Он так и сказал, когда здесь ищейки все эти жили: вы с мамой − авантюристки, он таких любит.

− Но ты, бабушка, ты что? Ты мне не показывалась, а я так ждала.

− Вырвалась, упросила. Первое и последнее исключение. А и сказать тебе нечего. Ничего хорошего сказать не могу.

− Но бабушка! Хочешь: я сюда перееду? Навсегда! Будем жить, ты ко мне будешь приходить оттуда?

− Ни в коем случае, − бабушка подняла руку и отрицательно ей закачала, как маятник часов наоборот. – Не надо тебе здесь. Меня достаточно. И так жизни не дали никакой, суетились, искали. Ты хоть радость была мне. И добрая была, Мальвинушка. А во что превратилась? В цербера Инны Иннокентьевны, в наших стражников, готовых сожрать друг друга ради смеха? И ради чего ты так поменялась? Да ни ради чего нельзя так себя вести, Мальвинушка…

− Бабушка! Я не буду! Они тебя забрали к себе? Но зачем?

− Не спрашивай даже. Этот дом стоит на честном слове. Мы так договорились. Пока я с ними – он стоит. Ошиблась я в расчётах, когда проектировали город. Ошибка иногда дорого стоит, иногда и жизни.

− Но бабушка! Если наш дом поставили на месте этих мастерских, то там же укрепили. Ты же говорила.

− Укрепишь их, как же. Обижены.

− Так надо выселить всех из домов, и всё. Переселить.

− Бесполезно. Они обижены, не одну сотню лет обижены. Это, видишь ли, всё их. И камни их, теперь тоннели их. Всё их. Бескомпромиссны. На то и адгезийцы. Была бы их воля, всё бы разрушили, но не в их власти землетрясение, а пошатать могут.

− Но бабушка! Неужели за проект, за ошибку лишать жизни?

− А ты как думала? Люди слабы, их руками всё делают. Всё чьими-нибудь руками. Например, моими, родственными, руками потомка. Но хватит об этом. Барон тобой вполне доволен.

− Бабушка! Но ты-то адгезийцам зачем?

− Ну, во-первых я внучка всё-таки барона, он упросил, уломал оставить меня. Я им как противовес. Останавливаю, предостерегаю, не даю сразу на оцинковку отправить.

− Даже Зину?

− Нет. Её не пожалела.

− Но бабушка! Я не поняла: ты с ними договорилась?

− Их не поймёшь, но дом стоит. И будет стоять. А новые дома зря строят. Вероятность обрушения выше в разы. Но что мы всё обо мне. Ты совсем взрослая. Не рассказывай. Я всё знаю. Всё про тебя знаю. В гости-то захаживают к тебе наши друзья?

− Да, бабушка.

− И живи так. К другим ещё похуже приходят. И ничего. Антидепрессанты выпьют и успокоятся. К любому у Адгезии претензии. Но ты моя внучка, тебе они решили устроить царский приём. Кстати: как твой ремонт? Преобразилась моя квартира?

− Бабушка! А ты не видишь?

− Я вижу, как было. А что-то изменилось? Расскажи, что. А то у нас там всё уродливое какое-то, непривычное, редко в приятной обстановке вечнуешь.

И я стала рассказывать бабушке обо всём. Об обоях, окнах, даже о том, какие сейчас шторы и люстры. И о том, что мастера часть денег вернули.

− Адгезийцы они такие. В этом плане щепетильны. Не позволяют обман. Издевательства одних над другими тоже. Ну это ты уяснила?

− Да, бабушка.

− Надо прощаться, Мальвина. Время вышло. Помнишь чёрную курицу? Я как та чернушка. Вырвалась прощаться. Адгезийцы любят против правил играть, выпустили. Помни: я всё вижу, всегда и всё… старайся Мальвинушка. Не расстраивай меня…

Бабушки не стало. Но шляпа её, элегантная, с вуалью в редкий горошек осталась лежать на диванчике, который теперь мне казался самым прекрасным и удобным.

«Пылесос не забудь!» − вспыхнули буквы на стене и мне сразу стало весело, привычно – адгезийцы рядом и они не дуются на меня, как другие разные, Пуняши, например.

− Да, да, бабушка, − сказала я. Открыла старый встроенный шкаф, достала пылесос, разобрала насадки. Потащила пылесос в руке – он же маленький, а насадка торчала штырём из рюкзака. Когда вышла из подъезда, к нашему подъезду повернула «скорая помощь».

− Дом три – корпус два? – спросил водитель

− Корпус один.

− Вот, а мне навигатор второй показывает. Я завернул к соседнему, а он второй. А первый по идее – же этот?

− Да. Всем неправильно показывает.

Я знала фишку: когда заказывала доставку, наш дом не высвечивается в навигаторе. Я и не сомневалась и к кому «скорая», но поспешила на вокзал − автобус скоро отходил. Отходил, наверное, в эти минуты и Алексей Алексеевич… Его уже ждут. Но зачем ему мой пылесос?..

Пассажир в автобусе попался разговорчивый. Он всё трепался о том, как лежал в ковидной больнице – новая перспективная тема для народа.

− Представляете. Нельзя при выписке такси вызвать. Нас полдня по Москве возили, пока всех не развезли. Я попросил остановиться на дороге, не заезжать во двор. Ну знаете: соседи, слухи, паника…

− Соседи? Очень знаю.

− Хоть сидеть на карантине, а всё равно – соседи шарахаться начнут. А вы болели ковидом?

− Нет, не болела, − я сняла бейсболку, и попутчик сразу отсел подальше от меня.

Мама даже не проснулась, когда я щёлкнула задвижкой замка, поставила пылесос. Маленький пылесос − хоть какая-то радость взамен большого пылесоса. Мама про маленький и не знала.

− А-ааа. Ты дома? Так быстро обернулась? – сонно спросила мама.

Я протянула маме договор.

− Мальва! На стол положи.

− Я дядь-Васину зажигалку забрала. Я положу в прихожей. Надо ему отдать.

− Он звонил мне, это подарок, она серебряная.

− Ну серебром в Веретенце (я чуть не сказала «в Адгезии») никого не удивишь. Я ему напишу, мам.

− Ну и как там дела?

− В Веретенце? − Я чуть не сказала «В Адгезии», и рассказывать стала именно про неё: − Всё тихо. Просто тишина и покой. Вечный покой. Они там все вечнуют в корпусе-один по бульвару Бардина.

− Ну ты скажешь, − мама грустно улыбнулась….

Послесловие. Новый карантин

Сумасшедшая словесница (она ведёт только десятые-одиннадцатые и считается крутым учителем в нашей школе для тупых) советовала записывать свои мысли. Дура! Я триста страниц написала. И не мыслей, а действий, происшествий, картин, зарисовок, видений, полубреда, ну и разных неприятных для меня ситуаций. А тут – мысли. Что такое эти мысли? Нельзя написать всё, о чём думается. Ну хор. Пишу мысли. Как их озаглавливать, мысли эти? Вот физик – крут. Он сказал: кто вёл дневник чумного года, тот зафиксировал другую реальность. Ну я точно зафиксировала, без вопросов. И причём, лучше всех. Но попробуем и мысли.

Ноябрь 2020

Осень любимый и нелюбимый сезон. Опять пандемия, ну или что-то вроде этого. Ребята со спортивного ориентирования (у меня появились такие друзья, не поверите, в лесопарке) пишут и жалуются: соревы у них отменяются одно за одним. Я в Рузе. Мы уехали через два дня, как объявили двухнедельные каникулы. Я всё представляла: хорошо сейчас в Веретенце. Там всё открыто. И лёд, и баскетбольные залы, и фитнес-центр. Но Москва – такая Москва: бассейн для спортшколы, для спортсменов, закрыт. По факту ходили в бассейн только абонементники. Впервые в жизни пожалела, что я не на абонементе. Спустя две недели сборной разрешили тренироваться, а кто у нас в сборной бассейна: Улыбина, Алиса-водомерка да Сеня, и ещё пара пацанов, я в резерве. Но мы укатили в Рузу. Там нас возят на автобусе до бассейна – всего пять минут. И Сеня там, со мной. Но мы стараемся никак не афишировать отношения, но как обычно все всё знают, весь сентябрь бассейн только и болтал о моей новой супер-причёске (как только волосы чуть отросли я выкрасилась в белый); хорошо хоть Асколовой в Рузе нет и некому мне выговорить, как я была против окраски волос в блондин и в прочие цветные цвета. Дискачей тоже нет. Всё тело ломит от трень. По вечерам я лежу в кровати, сидеть сил нет. Я пью бабушкины капсулы, нашла их много на балконе, в одной из жестянок, жаль, что все остальные жестянки украли вместе с мешком из дяди Васиного багажника. Капсулам много лет, они просроченные, это всем известное лекарство, от болей в ногах, в суставах, от вен… но мне главное что от боли в ногах. И помогает! Всё-таки говорят, что весной 2021 года соревы начнутся. Сеня в своей честности меня добивает, уверяя, что я не выполню норматив. Ну так: он кандидат в сборную страны, он на Россию поедет, меня можно обесценить.

Первым делом, ещё в августовском лагере, я показала письмо бабушки Сене. С ребусом-восьмёркой он не справился, сказал только, что первая картинка в типа детских рисунках − крест, может намекать на смерть или кладбище. Я это знала и без него. Но Сеня разгадал космическую воронку из букв.

− Это графическая поэзия, − сказал он. – Я не разбираюсь в ней, но должен прочитаться текст сверху вниз или справа налево, не обязательно связный, но певучий.

Ой-й… при слове «поэзия» мне стало дурно и накрыло ощущение, что я снова иду по дороге в гору, иду бесконечно долго и бормочу стих про жабу-хулигана – единственное годное, что нашептали мне адгезийцы, ну, скажем так, полугодное…

− Почему певучий? − удивилась я.

− Потому что поэзия.

Для меня его ответ ничего не объяснил.

− Ну так прочитай, если ты умный.

Сеня сидел где-то час, писал что-то. Я скучала, маялась от безделья в беседке рядом с копусом и водила ногой по дощатому полу.

− Мальва! Ты можешь не тереть ногой доски? Ты как ёж какой-то.

− Почему ёж?

− Копошишься, копошишься. Дай сосредоточиться. Сама бы тоже мозгами пораскинула, не всё ж тереть-то.

− Так скучно!

− А ты поразгадывай буквы!

Несмотря на, скажем так, симпатию, грызлись мы по-прежнему. Наконец после кусания кончика карандаша длиною часа в полтора, перед самым отбоем, Сеня выдал:

− В глубинах коры земной, тени беззвучные, стенаний, преграды… Тут, Мальва, надо крутить сначала через букву, дальше через две, после через три, а потом читать те буквы, которые парят на листке в невесомости… наверное. Хитроумная воронка.

− Там ходят беззвучные тени,

Страдают в тоннелях, увы

Ждут все не преграду, ступени

В глубинах земной коры. Так что ли? – спросила я.

Сеня поднялся со скамейки:

− Ты издеваешься? Ты знала и мучила меня?

От возмущения я отвернулась, закусив губу, как обиженки во всех сразу мелодрамах.

− Ну ладно, ладно, Мальва! – Сеня обнял меня за плечо. – Ну откуда ты знаешь эти стихи?

− Значит это не поэзия, а стихи?

− Да неважно.

− Так Смерч читал. И не раз. А у меня, ты знаешь, память хорошая…

− А ещё что читал?

− Много.

− И ты запомнила?

− Да.

− Прочитаешь?

− Сень! Вот честно. Ничего нового эти строки не дадут, всё такое же пафосное неизвестно что…

− Может, я неправильно прочёл? Тут ещё, если просто слева направо читать, можно разобрать слово «моль».

− Сеня, − я села на пол. – Значит, мы камушки прозевали! Значит, они были в стене!

− Ну почему?

− Там же были червяки, личинки моли!

− В вытяжке-то? Я тебя умоляю. Это были мучные какие-то личинки. Это не моль.

− А ты разбираешься в личинках?

− Ну не так чтобы. Просто рыбачим с папой. Моль она же в шкафах, нет?

− Шкафы все были вычищены.

− А как же коньки сорок пятого размера?

− Кстати, они тебе подошли?

− Впритык. Но коньки можно впритык… Это криптограмма, Мальва. Сложная вещь. А я не Шерлок.

− А при чём тут Шерлок?

− Ну он же разгадывал шифры.

− Какие шифры?

− Мальва! – Сеня потрепал меня за голову, волосы-то совсем короткие, так бы он меня нежно погладил бы… Бы. – Просто позор!

И мы разошлись спать по своим комнатам.

Ох − поздноосенний незапланированный лагерь – бассейн сбежал сюда из-за карантина.

Листья не жёлтые, а пожухлые шелестели под ногами. Нет. Они никогда не были жёлтыми, они падали сразу пожухлыми. Такая природа в этом году, такой год. Год несчастий, крушения всех планов, несбыточных даже не надежд, а несбыточных робких мечтаний… Но вдруг в последние дни начался настоящий листопад. И полетели разные листья, свежие, сочные, с пылу-жару осенней кухни. Девочки помладше собирали клён и плели венки. Сеня тоже сделал мне венок. Он постоянно ныл: ресторан, в котором работали его родители, оштрафовали за нарушение режиманошения масок и соцдистанции – ну в ресторане какие маски там же все едят… Родители его работали почти без зарплаты, посетителей пускали по одному-трое, а для мероприятий столики почти не заказывали…

Да я и сама ходила грустная. Сеня решил, что из-за усталости – у нас же такая любовь, он теперь в моём классе и до карантина и выезда сюда каждый день общался с Пуняшей – замаливал, как он говорил, мои грехи. В наш десятый класс пришло много новых, старые поступили в колледжи, а из умных школ, типа Сениной, пришли такие как Сеня, кто не тянул умные знания. Ведь знания бывают минимальными и избыточными – так сказал Пузырь, которого мама наконец-то освободила от домашнего обучения – наверное отчаившись сделать из него настоящего спортсмена. Пузырь сразу выцелил Пуняшу и плюхнулся рядом с ней. Все ржали, а ему было всё равно, он решил, что самый умный в нашем классе и что она самая умная, и стал за Пуняшей ухаживать. Арина, та с которой Пуняша сидела раньше, скрипела зубами, стреляла глазами − ей почему-то наш бассейновский «пузырь для битья» тоже приглянулся. Говорю же: все девочки тают от пловцов, а всего-то широкие плечи и узкий таз. В общем, Сеня подружился со всем классом и Пузырь тоже. Они звездили в нашей школе, их все знали – у нас же училось много челиков из бассейна, те, кто не знал Сеню (в том числе и учителя!), подходили к нему и предупреждали, чтобы он держался от меня подальше, что я коварная. Оказалось, что многие в курсе про Кирю – ума не приложу, откуда все знали всё! – и «докладывали» Сене, ну, в смысле, какая я распутная и неверная. Сеня всем кивал, смотрел на многих сверху вниз и мягко улыбался – кивал как несмышленым детям. Он столько лет мечтал обо мне, а его отговаривают! Понятно, что так, как я сохла по Кире, он по мне не страдал, если только на карантине. Но где эта степень страдания, где приборы её измеряющие? Я точно знаю: пацаны быстрее восстанавливаются, у них другие организмы, природой предопределено что они – воины, рыцари без страха и упрёка, во всяком случае, Сеня. А девочки завернутся на что-нибудь, и мусолить будут годами – достаточно вспомнить Надю, которая коварно отомстила сестре Свете.

Я ходила по лагерю депрессивная ещё из-за тайника на кухне. В сотый, тысячный раз проклиная себя за недальновидность, за то что, скорее всего, Зинин внук заграбастал бабушкины камешки. Но причём тогда Алексей Алексеевич? Зачем он пришёл сранья в квартиру и утащил пылесос? Понятно, ставить хомут пришёл, но пылесос-то забрал. Может, он взял на время, ну понадобился вдруг? Но тут же он и обинфарктился. И умер же в тот же, кажется, день. И платёжку мы теперь получаем с меньшей суммой. Мама говорит, что нас дурили на платёжках в Веретенце всегда, но маме нервы дороже. Бабушка упомянула именно Алексея Алексеевича, почти обвиняла его, а про Зининого внука не сказала ни слова. Как бы то ни было, соседи, или кто-то ещё нас опередили. Казалось, они только и ждали, когда я начну делать ремонт, чтобы без подозрений проломить стену.

Все в Москве масках, думала я несвязно, бродя около корпуса и пиная листы, лежащие на ковре поверх лисьев-иголок. Лиственница – самое лучшее дерево для дворника – ведь ему не надо собирать лиственные иголки в мешки, карантин – лучшее время для жулья, можно скрыть свою личину под маской до уровня глаз… Везде жульё, в метро у меня расстегнули на рюкзаке карман, украли косметичку с… раствором против запотевания плавательных очков, мда… И люди эти были в масках по глаза. И Зина… Как мы с мамой её любили, доверяли, как мне в детстве было неприятно, неудобно, что бабушка её игнорила. Представляю, что чувствовала бабушка, когда поняла, что забыла драгоценности в швейной машинке. Пострадала из-за своей доброты и щедрости. Как, наверное, проклинала она тот день, когда решила сделать подарок рукодельному кружку. Но всё не так просто: барон, видно, скучал, а тут такой отличный повод-шантаж: раз поставила дом на месте мастерских, мы его обрушим, или давай с нами заодно; адгезийцы угрожали бабушке, они хотели её заполучить – это ясно, они нашептали Зине, изменили её, заразили золотой лихорадкой, и не её одну по всей видимости. А может и мне нашёптывали адгезийцы, ну, в детстве, в лагерях? Может, это вовсе не я − адгезийцы вели меня, подчиняя своей воле… А может быть и меня они заразили страстью и тоской по фамильным камням? Изо дня в день я мучилась дилеммой: где я, а где не я была там, в Адгезии. Но решила не сваливать на адгезийцев. Сама я всё делала, всё решала. В конце концов, рассуждала я, стрекоза на бабушке, но адгезийцы какую хочешь копию сварганят. Да уж: стрекоза… Всё равно мне хотелось хоть раз ещё посидеть у трюмо среди хрустальных коробочек, напичканных помадой и колечками… Как мне этого не хватало, детства и счастья, но… заканчиваю ныть, точнее – фиксировать «мысли»… Я теперь, как и Сеня, обожаю такую погоду. Сырость, дождь с перерывами, хмуро, пасмурно и жёлтые пожухлые лица как недавно листья, всё жёлто коричневое, кроме яркой настеленной на газон травки, всё, как мама говорит, живописное, всё как у меня в мозгу, когда я заканчиваю плыть полторашку…

***

По возвращению из лагеря − снова пандемия, снова удалёнка. Снова мысли. Вернувшись домой, встретила сначала тётю Свету – она приехала к дочери и поболтать со старыми знакомыми, на новом месте её не знают и общаться с ней, катающей на инвалидной коляске Валерика, никто не жаждет. Тётя Света жаловалась на дочь, а я смотрела на Валерика… Смерч хоть мычит, Валерику же не до чего нет дела. Я смотрю в надежде увидеть его здорового, но нет. Сама виновата, но я смотрю и смотрю в надежде на чудо, пялюсь и пялюсь…

Когда после лагеря вернулась в нашу с мамой квартиру, я просто поразилась грязи на кухне. Мама строчила за машинкой, она утопала в сетке и явно супер-дорогом кружеве.

− Свадьба, что ли?

− Не то слово. Платье невесты и десять платьев подружкам невесты и – у подружек тоже кринолины и пятерные юбки, прикинь.

− Миллионеры что ли?

− Долларовые. – Мама ни разу не подняла на меня лицо. Её не интересовало, как мои волосы, а волосы надо снова красить у корней, впрочем, можно оставить и так. Мама не теряла ни минуты.

Когда я уезжала в лагерь, к маме должны были нагрянуть заказчики. Наверное, с того времени она и не встаёт. Но куревом в квартире почти не пахло – значит, дела у мамы спорились, шли хорошо. Если не получалось − перекрой или пороть, тогда она начинала много курить, самое мутороное и неприятное − переделки. На подоконнике в кухне − птичий помёт. Мама любила подкармливать синиц на подоконнике. И воробьи прилетали. Раньше прилетали. А сейчас их не стало, всё вороны этим летом, как в Веретенце. А синицы хитрые, юркие, активные и не трусливого десятка.

Ни тряпки, ни губки, ни железной губки – ничего на кухне нет. Сковородки чёрные с пришкварчившимися горелками и плесенью. Я сходила в магазин, купила и средство, и чистящий порошок, и железные губки. Поймала себя на мысли: я привыкла к ценам Веретенца, я и привезла губки из Веретенца – видно они у мамы закончились, она наверное акрилом по шёлку писала – для батика губки нужны. Я залила сковородки ядрёным средством, всё стало драить. Спать не хотелось вообще. Я в автобусе так хорошо поспала, пока три часа тащились до Москвы…

Под раковиной на дне тумбы было набросано что-то чёрное. Я пошла за пылесосом, запылесосила. Стала мыть сковородки в раковине, как то случайно-рефлексивно открыла дверцы тумбы, а там опять чёрное − какой то песок или что-то. Я пригляделась. Так и есть: сгнила столешница и сыпалась труха. Раковина уже была не врезана в столешницу а просто висела. Пока меня не было, летом и сейчас, в промозглую осень, всё пришло в полную негодность. Я мучилась с маленьким пылесосом, проклиная того, кто забрал пылесос большой и мощный. Слабо и тихо засасывал короткий хобот, удобно было возить им вдоль раковины. Я даже потыкала, чтобы уж всё, что сыпется просыпалось вниз. Дальше я заложила щели между раковиной и стеной губками – раковина перестала проседать

− Мама! Надо будет съездить купить на рынке столешницу пошире. Или другую раковину, – крикнула я .

− Угу! – укнула мама с готовностью – лишь бы я её не отвлекала.

Я стал дальше мыть посуду. Я думала: как удобно, всё-таки, с коротким и сильным крюком-хоботом маленького пылесоса – он именно для щелей, эта загогулина.

Сеня поведал мне (он всё мне что-то рассказывал – что прочитает, тем и делится), что к великой детективщице Агате Кристи (он советовал мне её прочитать, когда закончу Шерлока) все идеи приходили во время мытья посуды. Я не великая детективщица. Просто решила написать свою историю. Мысль пронзила и поразила меня именно тогда, когда я тёрла железной губкой чугунную сковороду − когда мыла сковородку, я вспомнила звук – ну, то, как труха засасывалась. И тут же на память пришло скрежетание, когда засасывали грязь, песок и камни у бабушки в вытяжке.

− Мама! – забежала я в мамину комнату.

− Тише ты! На кружево наступила.

− Мама! Ты не меняла случайно мешок в пылесосе, пока меня не было?

− Я не умею. Это не пылесос, а пародия! Я даже не видела запасные мешки. Не отвлекай, умоляю!

− Мама! Ну коробка от пылесоса в прихожей была.

− Да не меняла я. Успокойся. А что?

− Ничего. – Хорошо всем тем, у кого мама не любит убираться, просто терпеть не может.

Я вернулась на кухню. Раскрыла пылесос и выдернула мешок – он порвался.

− Что ты делаешь, Мальва, ну что ты. Пыль же − смотри. Фу. Грязь, камни… − Мама озадаченно пошла за мной на кухню и наблюдала мой псих.

− И правда камни! − я голыми руками копалась в мерзкой грязи и натыкалась на камни. Я достала один камень, второй. Это были шарики в штукатурке и с застывшей, как слеза янтаря, каплей клея. Камешки поблёскивали!!!

Я развернула ладонь с двумя камнями… Мама всё поняла. Мы вместе с ней переворошили всю пыльную кучу.

− Смотри − целый булыжник-оружие-пролетариата – мама открыла ладонь – зелёный цвет ударил мне в глаза.

− Мама! Это же стрекоза. Великая стрекоза! – зашептала я.

Мама стала озираться, закрыла дверь на кухню, зачем-то подошла и посмотрела в окно сквозь щель жалюзи, как будто на девятом этаже снаружи за нами могли подглядывать… Мама не забыла, как в детстве мне приснился ужастик с женщиной с той стороны окна… По-моему, мама именно сейчас поверила моим детским полувидениям.

Камней было четырнадцать – как геологов из песни, ещё было семь колец. Они так и были заштукатурены – такие вроде каменные кольца. Ну и стрекоза.

− Двадцать один – сказала мама. – Очко…

−Надо отчистить.

− Почитаем в сети.

− Стоп! Даже не думай ничего искать в сети! – испугалась я, вспомнив рассказы Сени о преследованиях металлоискателей и пропаже соседа.

− Мальва! У тебя мания преследования? – улыбнулась мама.

− А у тебя, мам, разжижение мозгов, − зашептала я. – Там весь Веретенец знает, что барон замуровал куда-то камни, я со скульптором памятника говорила.

Мама вздрогнула, посерьёзнела, расслабона как не бывало:

− Покорячешься с платьями столько лет, выслушивая высокомерных заказчиков, ещё удивительно, что мозги вообще не вытекли.

Мы спрятали драгоценности в корпус старой маминой машинки. Она отдавала её чинить, а мастер украл самую важную деталь – шпульный колпачок и подсунул похожий, но не тот, не родной… Строчка испортилась, на шёлк отрегулировать стало невозможно. Машинка теперь стояла как украшение. В общем, продолжили традиции, только у машинки был электропривод, а не тумба с педалью для ноги.

− Мама! Стрекозу я себе под подушку положу, отдай!

Я почти не спала, лежала в полузабытьи, я чувствовала: Адгезия здесь! Тролль не приходил. Я заставила себя встать, поплелась на кухню греть чайник, открыла жалюзи: небо рассвета, месяц тускнеет, как во всех на свете аниме. Деревья почти голые, прикрыты кое-где чудом не опавшими листьями… Вот адгезия так адгезия: лист держится на ветке, он цепляется за своего прородителя из последних сил, ведь не придумали ещё штукатурный раствор который продлевает жизнь деревьев. В принципе, рассуждала я, можно же на клей посадить лист или на жидкие гвозди или клей-монтаж для наружных работ, и он тогда останется на дереве. Можно к дереву приклеить навечно сто, тысячу листьев! Они будут зимовать мёртвые. Можно прилепить к дереву пластиковые листочки, посадить их на крючки, тогда никакой адгезии не нужно. Можно вообще выставить искусственное дерево, стоят же такие в центре в кадках… Природа спит, адгезия она для мёртвой природы, а не для живой, пусть бабушка и утверждала, что у камней есть сердце и стучит по удару в день, но это она шутила, чтобы развлечь меня. Она же такой специалист, как никто знала, что руды и породы они ж с мезозойских разных там эр и многие вулканического происхождения…

На подоконнике, узком неудобном, подходящем разве что для синиц, появился тролль, он поставил знакомую магнитолу: абсолютно целую, но не утратившую белопыльный налёт отшкуренных стен, оставались на магнитоле и разбрызги краски, похожие на запятые.

− Время старых песен? – ухмыльнулся тролль и стал блеять как козёл: − Ля-ля-ля-ля… – И привычным хрипловатым голосом: − Узнала любимую песню про четырнадцать человек-геологов? – и снова блеющим: − Ля-ля-ля-четырнадцать человек. Четырнадцать камней покрупнее, шесть колец и попрыгунья-стрекоза-изумруд-бирюза и муравей-ты-всё-пела…ля ля… не заслать ли к тебе муравьёв часом? Нет? Не хочешь?

− Нет уж, увольте. Я ещё от ваших клопов и вшей не отошла.

− А их и не было! – Тролль оскалил жёлтые лошадиные зубы и стал кривляться. − Мы ж в Адгезии только сны, материальным не отмечаемся, а? Давай, муравьёв запустим в пару-то к стрекозе. Стрекоза будет петь, а муравьи тебя развлекать.

Я улыбнулась:

− Да запускай, да пожалуйста…

− И запущу. Стада муравьёв уничтожат всё на своём пути, они будут выпрыскивать кислоту на тебя с мамой, они растворят все предметы в роковой клетушке с девой-не девой и её мамой-не-верой, оставят лишь бетонные стены-перегородки.

− Ты утренний стал, что ли?

− Вечноутренний, вечнодневной и ночной навсегда. Как поживаешь?

Тролль соскочил с подоконника – передо мной на секунду промелькнул силуэт в сапогах и фраке.

− Можно подумать ты не знаешь. И почему ты в лаптях?

− Ну так сказать… «Левшу» читала? – Кроль был прекрасен в холщовой тунике, перехваченной узорным кушаком и шароварах. – Ты богатая не-дева должна быть образованной.

− Бред.

− Жизненный опыт уровня зеро. – Кроль вмиг изменился и надменно взирал, поправляя любимое жабо.

− Твоё любимом жабо. – Передо мной стоял принц: − Предпочла меня!, тролля!, какому-то извини спинисту… Но лучше, чем батист твой. Буду надеяться, что забудешь спиниста и всё-таки выберешь меня.

− Не тороплюсь к вам, извини.

− К нам не надо торопиться, нас надо принимать как данность. Иначе – муравьи уже в пути. – Кажется, он на меня обиделся.

− Ты что: ревнуешь меня?

− Всё, золотая моя изумрудная. Пошёл я. − Он стал обычным – старым, лесным, мохнатым, махнул странно лапой, как бы ловя что-то из воздуха.

− Снежинки ловлю, снежинки…

− Из ясного-то неба?

− Вона тама тучка, − он тюкал сизым носом и на глазах покрывался всё более густой растительностью, положил лапы на кухонный стол… и пропал.

Он удалялся за окном, удалялся и удалялся, как гигантский птенец, не умеющий летать, но невесомый. Голос его не доносился, стучал рядом:

− Из-за губок переживаешь.

− Не переживаю.

− А кто железками тёр сковородку?

− Причём тут это?

− Догадайся с трёх раз!

Он шёл мерцая по воздуху, по пространству нашего микрорайона вдоль крыши другой девятиэтажки. Чешуя мерцала на длинном русалочьем хвосте. Водоплавающий тролль.

− Однако это новый вид троллей.

Тишина… Солнце вставало из-за девятиэтажки, сжигая тролля на глазах.

Ушёл, как золотая рыбка, не ответив ни на что, и даже не махнул мне на прощание своим так долго и, что тут уж говорить, мастерски скрываемым от меня хвостом.

Папа!

Я заснула сидя на кухне. Я сидела за кухонным столом, когда меня кто-то тронул за плечо. Напротив меня сидел мужик.

− Это ты, тролль?

− Я твой папа, Мальвина. Привет! – Мужчина, очень похожий на бабушку, смуглый, седеющий, коротко стриженый, протянул мне руку.

− Вы всё-таки вырвались?

− Откуда?

− Ну как? Из вашей страны.

− Из какой страны?

− Вы мне летом звонили, и маме.

− Маме я часто звонил. Но с тобой, Мальвина, ни разу не разговаривал. Я не уезжал из страны.

− Подождите: вы же мне позвонили летом и предупредили, чтобы я не ездила в Веретенец…

− В Веретенец не стоит ездить, согласен. Но я не звонил.

Я сидела озадаченная и смотрела на этого мужика. Может это вор или убийца?

− Вам мама позвонила?

А он высокий, надо же, чуть ниже Сени. Вполне себе под силу на первом сентября девочку потаскать с колокольчиком… Если бы не пандемия, Сеню бы тоже запрягли. А так – линейки в этом году не было. Но ещё не вечер…

− Да. Мама позвонила. Вы же нашли бабушкины, – мужчина замялся, – камни…

− Нет. Мы ничего не нашли!

− А это что перед тобой, Мальвина?

Я посмотрела на стол и онемела, замерла! На столе лежала гора каменьев! Как во всех сказках!

− Откуда это? Вы вчера в пылесосе нашли?

− Н-нет, т-то есть да. В пылесосе.

Ну и тролль. Подсыпал камешков-то! Вот почему никто ничего не мог найти! Всё хранится в Адгезии. Всё-всё! Бесполезно было в стенах искать! Если и сложила туда что-то бабушка, адгезийцы всё равно контролировали. Украсть бабушкины драгоценности невозможно.

Точно вор! Прикидывается отцом. Вскрыл дверь. Прознал! Наверное, мама загуглила нас компрометирующее. Сеня же рассказывал – их навалом, охотников за драгоценностями. Я ждала, что вор сейчас заграбастает камни, я сказала:

− Забирайте. Ваше.

− Ну что ты, Мальвина. Я вернулся к тебе с мамой. Вот… − вор замялся. – Буду искупать вину перед вами.

− Не очень-то вы торопились.

− Извини, но причины были уважительные. Раз уж каменья нашлись, значит моя мама посылает сигналы оттуда.

− Откуда?

− Так из того мира.

− Из какого мира?

− Длинная страшная история. Скажем так: там есть подземные жители, как в сказке про чёрную курицу.

− Они вам припоминают всё, что вы сделали?

− Можно сказать и так. Я сбежал, Мальвина, из Веретенца из-за них. Сбежал и отсюда. Ты себе представить не можешь, на что они способны. Ты так смотришь: думаешь по мне психушка плачет?

− А мама где?

− Спит.

− А как вы вошли?

− Так ключи у меня всегда были. Я с ключами от вас уехал, разругавшись вдрызг, замечу, с моей мамой, твоей бабушкой, когда она сюда нагрянула.

− Не трогайте тогда пожалуйста камни – вдруг ваши подземные жители шутят (я чуть не сказала «адгезийцы»). Хочу маме показать.

− Как скажешь. Ну? Чай будем пить и знакомиться?

− Извините, мне надо… − я хотела уйти с кухни, но поняла, что буду сторожить камни, чахнуть над златом – тролль был прав как всегда. Дождусь, когда мама встанет, там видно будет.

Эпилог

Архив группы «Подслушано. Веретенец»

Декабрь. 2020

«На бульваре Бардина дом 3- корпус 1 произошел очередной случай человекопада. 26-летняя девушка вышла из окна 4 этажа и не разбилась о козырек подъезда, благодаря вчерашнему снегопаду. Диагноз – перелом двух рёбер. Соседи сразу пришли на помощь, подстелив под пострадавшую одеяла и накрыв её пледами. Соседи находились с девушкой на козырьке до приезда «скорой»».

Комментарии:

− Тот момент, когда ты видишь в новостях дом, в котором прожила первые 18 лет. Не просто мое село засветилось, а дом!

− Проклятый он какой-то, третье падение с него уже.

− Первый раз в 97-98 суициднулась девушка.

− Второй раз в 2015 на новый год упала моя знакомая, с которой в одной школе училась, милая и добрая девушка.

И эта теперь.

− Козырёк не подъездный, там с другой стороны ещё козырёк, где подвал.

− Неважно. Главное, снег нападал, и не убилась.

− Всегда было темно у дома именнко копус 1, и навигатор его не показывает. Всегда стремалась домой поздно приходить.

− И еще неизвестно, сама вышла или нет.

− Какой-то заколдованный дом у вас, однако. Слава Богу, что съехали оттуда!

− Это жизнь заколдована.

− Я не пойму одного. Не хрущёвка − кирпичная башня. Люди приличные – наркоши не тусуются. Лифт прекрасный, единственный дом, где едешь и не молишься, чтобы не упал. А всё − то бабки бешеные с собаками баскервилей, то девушки сигают.

− Проклятый и заколдованный дом. Звучит, как сценарий к одной из серий маг-тв.

− Про экстрасенсов, бггг.

− С 86-96 жила на Геологов 2-1. Так тоже милиционер, проживающий в этом доме, с лестничной площадки 6- ого этажа на козырек парадной упал (суицид), прожил ещё 4 дня, и сосед пьяный с крыши, сверху, решил попасть домой в окно 9 этажа. Итог печален.

− Надо решётки приварить заставить администрацию.

− Не Катя зовут девушку?

− Закалдованный очень, а всё кладбище индейцев.

− Судя по этим случаям… кто-то сбрасывает людей оттуда намеренно и это не самоубийства

− Да, Катя. Ребёнок у неё, дочка.

− Плохая девушка. Скандальная. За своего ребёнка всех убить была готова. А мелкая наглая, на самокате давила бабулек, врезалась в них.

− Когда я жила, одни бабки возле этого дома тусили. Девушек и девочек не наблюдалось.

− У председателя жека инфаркт по осени был. Сейчас дом без начальника.

− Он угробил себя прошлым летом. Руководил рабочими, трубы чинил в подвале, благоустройство и косметический ремонт – нагрузка нереальная.

− Не надо на рабочих экономить, не будет нагрузки на начальство.

− И всё же летом облагородили. Останется о нём хорошая память. Фундамент. Козырьки. Подвалы. Столько сил, труда, средств на капремонт! Кредит пришлось брать. Дома выиграли областной конкурс благоустройства «Мой дом – мой подъезд».

− 15 лет назад на козырьке крысы иногда бегали, но существенно, наверное, ничего не поменялось, я просто жила потом на Метрострое, вроде малосемейки, шприцы, мусор, а не так страшно.

− Соглы.

− Андрей! Не твоя девушка?

− Алексей, не моя, как видишь. Я бездетный и холостой.

− Здравствуйте. Я уже не знаю, что делать. Нужен совет. Как наступает осень – зима, выходит эта проблема. По всему балкону чёрная плесень. Мою с белизной стены, окна. Проветриваем регулярно. Толку ноль. Дом утеплённый, кирпичный. Здесь столько мудрых людей, может что посоветуете?

− Это всё духи. Тени прошлого.

− Я думал, только в друдоме в это верят. Нету никаких духов и привидений с потусторонними силами на планете Земля.

− Но есть энергия и её нельзя отрицать или её нет тоже по-вашему?

− Энергия есть.

− А если она есть, она может появляться в любом обличии, или видений, или психоза.

− Тут в обществе дело. Стоит только копнуть – и на работе много чего интересного выявится, и дома внезапно скелеты из шкафа повылазят.

− Тут несчастная любовь. Наверное, муж-дебил, а уйти не может. Катя − красивая девушка. Кому как повезёт. А вы всё – мистика и мистика.

Архив группы «Подслушано. Веретенец»

Март 2021

«На Каменном пруду обнаружен мёртвый варан. Вероятно, животное скончалось от переохлаждения».

Комментарии:

− Зоошиза! Где вы? Почему молчание?

− Да что варан? У девушки, которая на козырёк в снег свалилась, муж пропал! Говорят, что видели в последний раз как раз на Каменном пруду.

− Или он просто сдох и его выкинули)

− Мужа девушки или варана?

− Выкинули бы в мусорку…

− А вам будет приятно, если вас на мусорку выкинут когда вы отойдёте ?

− Какое дебильное сравнение… мне будет уже все равно

− Диназавур вайяяяя

− Совсем уже охренели!!! Вообще-то это ящерица из красной книги.

− Это не ящерица и она не из красной книги!

− А кто же это − пингвин что ли?

− Ну да, ну да, ящерица длинной 2м, именно ящерица, ага, да

и что? Если по-твоему рыба − это только килька, а не акула длиной 10 м тогда по биологии явно был банан.

− Такой ты тупой даун, прям как все дебилы вокруг.

− Ты ничего не знающий неуч ещё вздумал меня учить? Ты настолько тупой что даже Википедию открыть не можешь, баран?

− Бедняжка

− кто из них?

− Его скорее всего решили "отпустить", а он не перенес суровую зиму.

− Варвары....

− Мини-кроко ДИЛ))

− Из него хотели сделать шашлык, но испугались отравиться.

− Это его «на свободу» так отпустили? Или он убежал у кого-то?

− А кто обнаружил? Тот и хозяин.

− Да этот губошлёп, тот что маски в магазине проверяет. Уверяет, что варан не его.

− Как он уверяет, он только мычит?

− Мычит, что не его.

− Мать его сказала, что варанов не держат. Еле на пенсию по инвалидности выживают, не до варанов.

− Серпентарий. Наш Веретенец – сущий серпентарий. Никто по вечерам хвосты не видит?

− Да как же − видим. Выйдешь на бульвар − одни вараны по воскресениям шастают, одни вараны, людей – нема.

2020-2022

Примечания

1

Ф. М. Достоевский «Подросток», часть первая, глава восьмая, III

(обратно)

2

Борис Пастернак “Вторая баллада» (1930)

(обратно)

3

Александр Блок «Сон» (1910)

(обратно)

4

Александр Блок “Миры летят. Года летят…» (1912)

(обратно)

Оглавление

Книга первая. Адгезия. Крах

  Пролог

  Часть первая. Спутаны карты

    Глава первая. Обо мне и о предках

    Глава вторая. Человек в ботфортах

    Глава третья. Бассейн

    Глава четвёртая. Любовь

    Глава пятая. Бабушкина квартира

    Глава шестая. Тролль

    Глава седьмая. Валерик

    Глава восьмая. Дядя Вася

    Глава девятая. Заезд

    Глава десятая. Соседка

    Глава одиннадцатая. Прогулка

  Часть вторая. Радио, буквы и хвосты

    Глава первая. Кирилл

    Глава вторая. Швабра

    Глава третья. Не доброе утро

    Глава четвёртая. Электрики

    Глава пятая. В Москву!

    Глава шестая. Чума и бондари

    Глава седьмая. «Привет вам, адгезийцы!..»

    Глава восьмая. Хвосты

    Глава девятая. Поиграем в капитана-немо

Книга вторая. Адгезия. Клад

  Часть третья. Адгезия

    Глава первая. Сеня приехал

    Глава вторая. Неживая

    Глава третья. Стены не сохнут

    Глава четвёртая. Полей

    Глава пятая. Вытяжка

    Глава шестая. Два гостя

    Глава восьмая. Три комнаты

    Глава девятая. Мы из тебя сделаем человека!

    Глава десятая. Кринжовое королевство

  Часть четвёртая. Крах всего

    Глава первая. Навязчивые идеи

    Глава четвёртая. Вечер с тряпками

    Глава пятая. Гнев

    Глава шестая. Обои

    Глава седьмая. Воздушное платье

    Глава восьмая. Пытки стихосложением

    Глава девятая. В избушке барона

    Глава десятая. Паразиты

    Глава одиннадцатая. Сеня и мелкие доделки

    Глава двенадцатая. Тролль в проломленной нише

    Глава тринадцатая. Зашторенный поцелуй

    Глава четырнадцатая. Отъезд

    Глава пятнадцатая. Бабушка

  Послесловие. Новый карантин

    Эпилог

*** Примечания ***