Ода на смерть оборотня [Лариса Галушина] (fb2) читать онлайн

Лариса Галушина Ода на смерть оборотня

История первая. Ода на смерть оборотня

Я почуял запах дыма: охотники зажгли факелы. Стучали копьями, заряжали арбалеты. Громко кричали. Храбрились друг перед другом.

Смельчака войти в склеп не нашлось.

В склепе сидел я – раненный и смертельно опасный.

Я выжидал, когда догадаются послать гонца за единственным оружием, способным убить оборотня. Хочу умереть без очередного воплощения в другое существо. Ну, давайте же, сообразите! Я сам внушил людишкам мысль о поимке оборотня на заброшенном кладбище, подсказал идею свежего трупа в склепе-ловушке. А эти бестолочи потеряли заговорённую стрелу. Да какие из них охотники? Крестьяне, умеющие выращивать хлеб и овощи, одурманенные страхом перед чудищем. Если порву горе-загонщиков, мир ничего не потеряет.

Ночь только началась. Мои раны затягиваются. Дротик уже выпал из раны на боку. Я ухватился обеими руками за обломок копья в бедре, с усилием выдернул.  На медном острие запеклась кровь вперемешку с клочком густой шерсти.

Дурачьё, кто же идёт на оборотня с медными стрелами и рогатинами! Я сам внушил старосте – только серебро. Людям знать не положено о других способах заставить исчезнуть бессмертного оборотня. Пусть варятся в котле смертных жизней, поклоняются чепуховым выдуманным богам. Мир принадлежит колдовской  нечисти. Навсегда, на вечную вечность.

Но оборотня Тени больше не будет.

Смерть ожидать лучше в облике человека. Подумаю, что было до и будет после жизни.

Сел у стены из неотёсанных досок на земляной пол, раненую ногу уложил на покойника.

Покойник не возражал. Он при жизни был, вероятно, никудышным человеком, с него побрезговали снять склизкие лохмотья, оставили нашейную деревяшку с обликом идола. Но мертвяк что надо – руки на груди, невидящие глаза в потолок, согласен на участь приманки.

Выкрики за стенками склепа стали громче, смелее. Затем замолкли.

Властный голос отдал команду приготовиться и ждать.

Голос показался знакомым. И это неприятный сюрприз.

Принюхался, но вонь разлагающегося покойника мешала различить запах.

С трудом просунул кончик носа в щель между брёвнами, измазал щёку в нарисованном углем символе защиты от нечистой силы (наивные смертные!), с шумом втянул воздух. Сквозь запах горелой древесины, страха, чернозёма и коровьего навоза учуял то, что забыл навсегда.

– Р-Р-Р-Р!

Хоть и я демонической природы, биться головой о брёвна неприятно. Дверь заскрипела. Силуэт выделялся светлым пятном на фоне кладбищенской темноты.

Нос не ошибся. Этот запах врывался во сны, топорщил шерсть на загривке, заставлял грызть лапы. От моего воя жители соседней деревни перестали появляться в лесу.

В склепе стало трудно дышать. Я прикинул, что легко сломаю стену. Но не убегу. Догонит.

Он вошёл – с виду обычный деревенский парень, не посмотрел по сторонам, уверенно направился в наш с покойником тёмный угол. Я вжался в стену. Он схватил и оттащил покойника на пятно лунного света.

Наклонился, осмотрел и провёл руками над трупом; от древних слов воздух загустел киселём. Покойник раздался вширь и в длину, покрылся тёмной шерстью. Ноги и руки вытянулись, заострились когтями. Парень упёрся ногой в чавкнувший живот мертвеца, схватился руками за волосатые уши и растянул их до размеров ослиных.

Осмотрел придирчиво и остался доволен. Крикнул звонко.

– Встать!

Удача, что раненая нога не сгибается, мне удалось не вскочить. Сделал вид, что меняю положение.

Покойник послушно поднялся. Качается на хлипких лапах, уткнул узкую морду в пол; бурая шерсть отваливается клочьями. Хвост болтается верёвкой; на кончике повязан алый бант.

Я обиделся. И вовсе не похож.

У меня мускулы. У меня клыки размером с кинжал. За шерстью и когтями старательно ухаживаю, даже вылизываюсь в… хм… интимных местах. И бант выбрал бы не алый, а медовый, под цвет глаз.

Парень ухмыльнулся, поднял с пола длинную соломину, увеличил её до размера небольшого копья и ловко воткнул трупу под куцый хвост.

Я позорно взвизгнул, поёжился. Покойник закатил мутные глаза ещё сильнее, хотя это невозможно.

Непрошенный гость пару раз дунул в соломинку и пародия на оборотня раздулась во все стороны. Помесь драной кошки и гиены размером с крупного медведя. Залюбуешься.

Парень крикнул в открытую дверь:

– Гоню, не упустите! – пинками под рёбра и зад выгнал псевдо оборотня наружу и засвистел. – Ату его! Лови, братцы!

В щель хорошо видно, как это чучело по-медвежьи затрусило на охотников. Бравые парни с криками бросились врассыпную, теряя вилы, колья и факелы. Пузатый староста стоял до последнего, зеленовато-бледный в лунном свете. Не выдержал, развернулся, бросился прочь на негнущихся ногах, споткнулся о могильный холм, упал, дальше побежал на четвереньках.

Такой скорости позавидовал даже я. Любуясь охотниками, чуть не забыл, за спиной враг.

Я оглянулся.

Полу́дница хохотала, она уже обрела привычный облик. Пряди волос по-змеиному протянулись ко мне и обвили запястья.

Взгляд острее серебряной стрелы.

– Ну, здравствуй, – улыбнулась, и сквозь зубки мелькнул раздвоенный язык. Чистый ангелочек в белых одеждах.

Я не первое столетие знаком с ней, и поэтому выпустил когти, мало ли что.

– Тень, посмотри на меня, – голос сладкий, что горячая кровь жертвы после утомительной славной охоты.

Как называется паук, что ползёт между брёвнами? Перебирает мохнатыми лапами. Я слизнул паука длинным языком, вкусно хрустнула хитиновая шкурка.

Можно сидеть, пока жуки древоточцы не сгрызут стену в пыль, но полудница не отвяжется. Раз пришла, значит, вытряхнет меня из шкуры, поджарит сердце на углях, спляшет в кишках, а когда наиграется, выбросит прочь.

Скажу, что мне безразлично, внутри отболело, я одинокий и гордый оборотень. Но вместо этого…

– Ты вышла замуж, – зарычал я в стену.

Зачем раскрыл пасть? Сила воли поднимает лапки и валится пузом кверху при первых звуках её голоса и запаха.

Почему я, молодой и сильный демон-оборотень сам залез в ловушку? Зачем искал смерти? Может, потому что одна ветряная полудница переметнулась к колдуну – владельцу золотых сундуков и магического посоха.

– Ты про волхва? – она рассмеялась. – Я его отравила. Нелепый тип, жадный. И к тому же страдал геморроем.

Какое интересное бревно в стене.

– Я так скучала, – она подошла ближе. Нужно как-то вежливо и деликатно отодвинуть её в сторону. Ещё разгневается, тогда я погибну самым мучительным способом. Потом воскресну, чтобы рыдая, упрашивать о пощаде.

За пределами склепа раздались крики.

Славные охотники вспомнили про оружие, собрались в организованную толпу и ловят мой труп. Им не скучно, вот мне не до смеха.

Полудница нежно развернула меня и обняла за шею. Ну что, ж я прожил насыщенную событиями жизнь.

В моём лесу бьёт родник. Упавшие в воду листья чернеют и скукоживаются, а зазевавшиеся лягушки, змеи и твари крупнее впадают в вечную спячку.

Человеком я лежал на дне, позволял струям холодить меня до потери дыхания, до синего оттенка кожи и грезил объятиями моей (зачёркнуто) полудницы. Теперь меня обнимали наяву.

Усилием воли я подавил желание завилять хвостом и облизать тонкий нос. Оборотни не щенки домашней суки, дрессировке не поддаются.

Я дёрнулся. Ещё раз, сильнее, хотя знал, что легче прогрызть насквозь землю, чем вырваться из ласковых объятий. Если пряди серебряных волос сожмут мои руки сильнее, придется отращивать новые ладони.

Прорычал:

– Иди к чёрту!

Ангелочек мягко улыбнулась. Шепнула:

– Как скажешь! – резко и больно укусила за губу, всосала выступившую кровь. Вгрызлась в меня с урчанием голодной росомахи.

Я невольно заскулил. Втянул заострившиеся когти, убрал клыки. Вздохнул, закрыл глаза и отдался ненасытным губам на растерзание.

*****

Дорогие читатели, на этом месте ненадолго выйдем из склепа. Как люди воспитанные, дадим героям уединиться.

Подождём снаружи.

*****

Звёздное небо. Хотя я из всех только Полночную Звезду и знаю. Воздух чист, в голову лезет всякая лирика. Лунный свет так романтично освещает столбы капища.

Лёгкий ветерок принёс запах жжёной шерсти и горелой плоти.

Охотники, наконец, поймали мой труп, обездвижили заговорённым серебром и сжигают на костре. Подкидывают в огонь толстые поленья. Слышны отголоски победной песни. Больше половины загонщиков, наверняка, уже лыка не вяжут.

Славную победу над кровожадным оборотнем будут воспевать барды в тавернах и постоялых дворах годы или даже столетия. Героическая «Ода на смерть оборотня», ну как вам название?

Я лежал и смотрел на потолок. От моих глаз по брёвнам прыгали жёлтые отблески, переплетались с зелёными искорками; на бесконечное мгновение исчезали, затем вспыхивали ярче звезд. Волосы полудницы укрыли нас обоих белоснежным саваном.

– Ты меня любишь? Скажи!

– Что слова? – пожимаю плечами. – Слова, слова… Вот ты говоришь о любви всем мужчинам.

– Говорю, – легко кивнула она, – но спасаю только тебя.

Она удивилась, будто эта мысль только пришла в голову. Задумалась. Встряхнула волосами; они сами собой заплелись в замысловатую косу в пять прядей.

Тут полудница посмотрела пристально. Заставила заёрзать. Чего она хочет?

– Заключим сделку.

Уф, полегчало. Против кого драться на этот раз?

– М-м-м?

– Сделка – это когда существа договариваются о взаимных обязательствах…

Я глухо зарычал. Полудница засмеялась. Зелёные искры загорались и гасли.

– Дай клятву, что не будешь искать смерти.

Она выдержала паузу для ответа. Я молчал.

– Ты обязан дожить до семь тысяч двести пятьдесят девятого года от сотворения мира.

Я прикинул: двадцать первый век. Ответил:

– Успеем вернуть к жизни динозавров, заново приручить и запрячь в телеги.

– Долго, – от кивка прядка волос выскользнула из причёски и пощекотала мой нос. – Нас, потусторонних существ, в том году или в две тысяча двести первом году от Рождества Христова ожидает нечто необычайное. Гадальный череп никогда не ошибается.

Любопытно узнать, кто такой Рождествахристова, но вместо этого спросил:

– Предположим, я не умру, не погибну и не развоплощусь до этого самого года. Что получу взамен?

– Меня, – сказала моя Грёза.

Я обнял её крепче. Такая хрупкая – в зверином обличии укрываю передними лапами, как одеялом.

Вдруг я понял. Полудница – моё наказание за грехи прошлые, настоящие и будущие; мнимые и явные. Если и погибну, то только от нежных ледяных рук этого ангелочка. Она – моя сладкая погибель и вечная отрада.

Оказалось, оборотни приручаются и ещё как.

История вторая. О забавных существах – людях

Лучезар

Нет хуже снов.

Сны всегда одинаковые: смотрю на Забаву. Она смеётся, закидывает голову, прикусывает нижнюю губу, вплетает в распущенные волосы белые грозди цветов.

Потом беда. Выползает липкими змеями из земли, облепляет светлую рубаху, обхватывает тонкую талию и проваливается с Забавой сквозь землю, в Навь; вышитый подол вырывается из ослабших пальцев. Недолгий свет заливает лютая чернота, замахивается топором, душит кровью.

Захлёбываюсь криком, и мир исчезает.

От ночного бдения только хуже. В туманных видениях наяву Забава твердит:

– Лучезар, ты словно брат мне: славный, добрый… – родные пальцы теребят новые бронзовые усерязи. – Ждан же – сын старшей Матери. – С трудом улавливаю шепот. – Буду жить в избе. Очаг. Еды досыта…

Я глупо надеюсь: Забава, как прежде, рассмеётся, пощекочет губами мою ладонь, прижмется щекой к запястью и разольёт сердечную радость по Яви, по цветочным лугам до дальнего леса и ясного небушка.

Забава же не сводит глаз с березы – заветного древа, – будто на зеленых ветвях присела птицедева Сирин. В грязь отброшены белые цветы. Снова душный туман забирает воздух, замахивается топором, стучит в ушах, ворует хрусткий мир.

Тут меня поднимают над землёй и встряхивают, как хорёк добычу.

– Лучезар, очнись! Лучезар! Впал в зимнюю спячку, птенчик?

Вдруг поляна полна светом, пичужки подпевают тонкому звону защитных оберегов в волосах Слава. Поднимаю голову, удивляюсь, словно вижу в первый раз – какой же он широкоплечий, сильный – смотрю в смятённое лицо. Рот дрожит, над губой первая щетина – моя тайная зависть. С усилием растягиваю губы в улыбке:

– Отп-п-пусти, медведь. Я в п-п-п-порядке.

Нечего со мной нянчиться, давно простился с детской рубахой.

Слав

Поселение наше хитро спрятано посреди лесного бурелома. На прогалине примостилась старая охотничья заимка – избушка в два слепых оконца. В избушке очаг каменный – спаситель от лютой зимней стужи – прям хоромы! Там живут обе Матери с родными сыновьями Жданом и Новомиром.

Вокруг избы две землянки схоронены под диким широкопалым листом – чтоб внутрь попасть, надо знать, где лаз. В малой землянке живу я – Слав, – охотник и добытчик, и мой брат названный, Лучезар. В землянке побольше девушки: старшая Забава, сестрички-хохотушки Гостена с Голубой, да сероглазая Журава.

В центре поляны древо заветное – береза с ветвями до земли. Чёрную кору почти целиком покрыл жёлто-серый мох. Гнездятся в густых ветвях всевозможные пичужки, да деревянник – дух древа – жалуется на ломоту в старых костях. Я однажды до рези в глазах глядел на ветви, хотел духа насчёт деревянного оберега поспрошать. Лучезар говорит, что видал дух дерева. Просил деревянник, чтоб Лучезар мне оберег-щелбан передал. На лоб шишку. Хотя Лучезару веры нет, больно искорки в голубых глазах смешливые.

От края поляны тайная тропка ведёт через огород – Лузезарову вотчину, огибает малое озерцо, за красноягодным по осени болотом выскакивает из густой травы, ластится к ногам и выводит на берег реки. Недалеко. Добегу, не запыхавшись.

Но я туда не хожу.

На берегу пепелище, да курган могильный – бывшая наша деревня. Там обитают кое-кто похуже деревянников. Пристанище упырей да обозлённых домовых без домов. Без оберегов вовсе не суйся. Косматые тени шныряют по мшистым чёрным брёвнам, неуспокоенные души пращуров в разоренных очагах зубами скрипят, морок наводят, прикидываются горбатыми кошками да собаками. Знаю, о чём говорю. Сам видел.

Однажды торопился с охоты: лосиная нога тухла по жаре. Луна и частые звёзды Птичьего Пути дорогу освещают. Я и подумал: пробегу через деревню.

Иду скоро. Глаз не поднимаю – всякое под ногами попадается. Вдруг нагрудная бронзовая бляшка-оберег как полыхнет светом – вспыхнула изогнутая руна – знак силы.

Поднимаю голову: передо мной в черноте обгорелой избы будто свет. Блеснул по оберегу и пропал. Стук такой слышу тихий, будто деревянной тяпкой землю ковыряют. Лада-защитница! – то горбатый злыдень, небось, свои косточки истлевшие в земле перекатывает. Это он глазами сверкает. Только подумал – тут он и сам! Проскочил хвостатой тенью, прыснул прочь – силы оберега испугался, колдун проклятый. И откуда-то сверху как мякнет по-кошачьи…

Потом я и сам не понял, как в землянке оказался. В лосиную ногу вцепился, насилу отобрали.

Вот и говорю, без оберегов туда нечего и соваться.

Лучезар

Ну, падучая. Ну, приступ, подумаешь. Не в первый раз.

Не стоило Жураве со Славом держать меня в землянке целую седьмицу. Окуривать дымом, кормить насильно, причитать, будто над покойником. Как окреп, так выполз из шкур и удрал.

Без меня огород, поди, зачах.

Теперь кто-нибудь из троих и день, и ночь неподалёку. Пасут, что телёнка. Думают, не замечаю.

Трудно не заметить коренастого, крепкого Слава. В его руках легче представить рогатину, а не тяпку или куст, который он неумело выдернул из земли. Я фыркаю. Гостена с Голубой хихикают, поглядывают на него, дразнят:

– Зайцы теперь в огороде растут.

Смущённый Слав пытается воткнуть куст обратно.

Или Новомир. Единственный ребёнок поселения, родился спустя три полнолуния после Ночи варяжской. В нынешний год сшили парню порты к детской рубахе. Раньше с рассвета до заката Новомир таскал с озерца окуней и плотву. Так ведь нет, забросил привычное занятие, торчит неподалёку. Грызёт незрелую репу, подпевает девичьим песням, будто так и надо.

Сначала слышу знакомый смех. Затем вижу: показались из леса двое. За руки держатся. Ждан машет рукой, подпрыгивает, неразборчивые слова вылетают горячо. Забава хохочет во весь рот.

Отворачиваюсь. Сгибаюсь ниже. Принесла нелёгкая! Не мешайте работать. Деревянная тяпка выворачивает комья земли с сорняками, поднимается и опускается: за-ба-ва, за-ба-ва, за-ба…тьфу!

Смех раздаётся ближе. Слав вторит переливчатой россыпи глупым хохотом. Гостене с Голубой и повода не надо – голоса разлились звонкими каплями по поляне. Весело им, смешливо. Не надо мной ли смеются?

Тут пелена застилает глаза. В ушах нарастает знакомый гул. Швыряю подальше переломленные через колено обломки тяпки. Развернулся и побрёл прочь.

– Лучезар, куда ты?

Не отзываюсь. Куда угодно, где нет режущего уши веселья. Обойдусь без сторожей и утешителей. Мне так трудно, но я не слаб.

Слав

Крепче сжимаю в руке оберег: «Укрепи, Ратибор, прогони злыдней!».

– Слав, ну же! Идём! – Журава, хоть и девчонка, но боевая, ух! стрельнула серыми глазищами.

Обыскались Лучезара… вот неслух… попадись мне только! Кошусь на светило над верхушками деревьев, говорю Жураве:

–Сам придёт, как бывало.

Журава мне:

– Идём. Чую, беда с Лучезаром.

С Журавой не шуткуем. Журава серыми глазами видит то, чего нет.

Помню, детьми на опушке собирали бруснику. Полный кузовок, дело к вечеру. Возвращаться, а малышка Журава не пускает. Плачет, кричит: «Не можно в деревню!». Завела в чащу, велела лезть в заброшенную медвежью берлогу. Поначалу думали: игра. Смеялись. Тут почувствовали дым. Увидели чёрный столб. После прибежал соседский паренёк, в спине стрела, возле рта – пена. Упал, кровью плевал: «Прячьтесь!».

Мы и полезли в земляную дыру. Деревня тем временем умирала.

Паренёк шепотом поведал: варяги. Они на ладье привезли железо, смерть и огонь. Дети знали о варягах: деды рассказывали, старшие братья пугали. Поэтому, сидели тихо, дыша через раз. Я, как старший, успокаивал малышей, шептал о светиле, о сладком мёде, о заячьих повадках, о костре на празднике Купалы. Сверху невидимые земляные корни щупали узловатыми пальцами головы, царапали глаза. Кто-то скулил в глубине, звал маму, потом затих. Помню, тельца сжимали с боков жарко, неуютно; дышать не хватало сил. Всю бруснику из кузовка поели. Двое малышей задохлись тогда в земляной духоте. Остальных уберегла Лада-защитница через Жураву: от врага, от огня, от зубастых злыдней, от подземного зверя Индрика.

Младшая Мать, в тот смертный день спаслась чудом – спряталась в пустую пчелиную колоду. Однажды, мы уже выросли, она ягод хмельных перебрала, села на пень посреди поляны. У ног валялся полупустой кувшин. Плакала, голос звучал незнакомо и страшно.

Лучезара она нашла через два дня после ухода варяг. От деревни осталось пожарище – кровь да сажа. Сажа садилась крепко. С подола ни щёлоком, ни песком не отодрать. Мать, тогда ещё молоденькая девчонка, оттаскивала очередной труп в общий похоронный костёр, но раздался стон, на месте рта мальчика раздулся и лопнул кровавый пузырь.

Старшая Мать поджала губы:

– Не жилец. Еды и живым не хватает.

Но пожалели сироту. Закинули в угол землянки, поили горькими травами. Лучезар выжил заботами обоих Матерей, у которых нас, детей, было чуть меньше, чем пальцев на обеих руках.

Много раз с тех пор вскрывалась река ото льда. Лет мне сейчас – две пятерни и четыре зарубки на берёзе.

Теперь сам Лучезара задушу, как зайца, чтоб на пепелище не бегал. Без Журавы не пошёл бы туда, да ещё перед заходом светила. Но Жураве не перечу. Подхватил с земли камень, побежал следом на негнущихся ногах.

Вокруг остовы изб, сквозь провалы стен видны такие же горелые развалины. Злой ветер шастает – швырнул жменями острую въедливую пыль. Река, хоть и близко, её не слышно. Мёртвое пепелище гасит звуки, краски, дневной свет, и, кажется, даже сам воздух глохнет.

Журава лезет в самую темноту, в дыру. Оттуда машет рукой. Лезу следом, облегчённо вытираю песок со лба: Лучезар. Нашли.

Сидит на земле, обхватив руками приподнятые коленки, уперев в брёвна пустой взгляд. Чумазый и донельзя лохматый, с бессонными тенями под глазами. Упрямый ветерок треплет на горелых стенах жухлые стебельки. Над сгорбленной фигурой нависли замшелые брёвна, украли свет.

– Баламошка, неслух, – кошусь на острые обломки брёвен. – Лучше сидел бы в гнилом болоте. Зачем на горелище? Брёвна, вишь, только пальцем толкнуть. Держатся на беличьем хвосте.

Лучезар послушно даёт себя увести. Ухватился за Жураву, только хромает сильнее обыкновенного. Да глаз от земли не отрывал. Я же с камнем наготове глядел внимательно – не мелькнёт ли в руинах серые уши шишиги. Только дома заметил, когда камень у порога оставил, что оберег солнца – сам сплёл из бронзовой бляшки, веток и волос – впился в ладонь до кровяной дырки.

В землянке Лучезар осел на земляной пол, ткнул бесслезное лицо в колени и затих. На стене лохматится тень его головы вроде стога сена, так я и сказал. Ещё сказал:

– Не годный волос на силки. Заяц заметит. Вот если сухим листом закидать.

– Напужал, дурачок, – Журава растрепала стог. Пряди, шелестя, рухнули на узкие плечи.

Мирно курится одолень-трава. Дымные кольца держат за земляными стенами оборотней и шишиг, не пускают через порог ночных духов.

Журава переплетает Лучезаровы волосы, тихо напевает. Знакомый мотив: детьми затихали при напеве. Песня чудным узором вплетается в косы, колдует, потому что сон поманил мягким пальцем.

За стенами землянки Гостена кличет Жураву: ночь, людям по домам сидеть положено. Журава охнула и исчезла. Только тяжёлая шкура в проёме колыхнулась.

Ложусь на шкуру рядом с Лучезаром, беру его левую, всю в мозолях и ссадинах, руку в свою. В ночи поймаю миг, когда заметается, замашет в черноту, закричит свою Забаву. Разбужу, успокою. Вот ведь как бывает: иногда просыпаюсь – нет Лучезара. Под утро, правда, завсегда появляется. Когтистые сонники, что ли, утаскивают на забаву? Так их прогоняет травяной дым. Журава травы сушила; по первой росе за ними Новомир бегал.

А вот и Новомир. Проскользнул в проём. Чувствую: улыбается. Улыбается во весь рот без передних зубов – недавно выпали; улыбается, будто дикого мёда наелся. Подтащил сшитые грубыми нитками заячьи шкурки, забрался внутрь. Завозился по-щенячьи. Я было рот открыл: «Иди, дитё, спать в избу», но, протянул под шкурой руку, погладил стриженую под горшок голову.

Лучезар

Когда Слав засыпает так, хоть орехи на груди коли, выскальзываю из землянки и прихожу на пепелище. Особливо нравится тут в сумерках. Одиноко, мыслям раздолье. Тайна тут сердечная— под лунным светом как живая.

Обхожу старую стену, кучей наваленные брёвна, пролезаю в лаз на ровный пяточек земли. Густые ветви с земли откидываю, под ними рисунок: Забава, свет очей моих, моя душа. Легко сдуваю листья, песок, налипшие травинки. Еле касаясь, провожу по контуру: здравствуй, душа, принёс цветы белые, тебе нравятся.

Закрываю глаза до радужных точек, жду, затем распахиваю – и вот она: колышется гроздьями тумана, едва достаёт до земли лаптями. Улыбается, руки протягивает. Прижимаю призрачную ладонь к щеке, целую тонкие пальчики, перебираю серебристые пряди. До утра говорю беззвучно, не спотыкаюсь на словах-ловушках: услышь любовь в моём сердце, Забава, моё горькое счастье, моё дуновенье, жизнь моя.

Вдруг звук. Резкий, громкий. Сдул мечту, швырнул обратно в Явь. Пальцы замёрзли, насилу разогнул. Темнота спрятала линии на земле. В углу толстенные брёвна низко наклонились, острыми обломками грозят небу, скрипуче жалуются на ветер. Толкнуть бы брёвна с разбегу, да посильнее – рухнут, пыль осядет, на земле успокоятся. Перестанут мучиться.

Не показалось: из ближайшей избы звук. Железом по железу.

Гляжу: из пролома в стене потайной свет. Любопытно: если пращур или домовой, зачем умершему духу в старой плошке огонёк; если человек, то кто из наших здесь ночью. Не страшны шишиги, не пугают злыдни; знаю – живут не на старом пепелище, а в людях.

Крадусь, выглядываю из-за неряшливой лохматой горы брёвен горелой избы. Луна отсвечивает в тонком льду по краю лужи; в середине проносятся тёмные тучи.

Посередине бывшей избы мужская фигура. Копается в земле руками, лопата откинута. Нашёл что-то, землю стряхнул, поднёс к огню – сверкнуло блестящее. Осмотрел, хмыкнул, в мешок бросил. По резким движениям, по судорожному кивку признал Ждана – сына Старшей Матери. Он и копается в курганах, старые сундуки ищет, убиенным душам покой рушит. Счастье разыскивает.

Вот откуда у Забавы в волосах медные усеряги, у Матерей тёплые полушубки и справная обувь. То не дары богов, не милость избранным. Воровство это или хуже. Не знаю, как назвать. Ему, значит, разрешено копать. Конечно, Ждан крепкий, что гриб боровик: на сытной каше вскормленный, в тепле избы взращенный.

Пахнуло тяжёлой землёй и гнилью. Засвербела в сердце плесень, заколыхалась перед глазами пелена, загудело ульем в ушах.

Злыдни с ними, пусть творят, что хотят.

Поднялся, развернулся, поковылял домой.

Слав

Лучезар появился на поляне с таким взъерошенным видом, что, взвизгнули девушки, разорвался хоровод, запнулась свадебная песня. Старшая Мать руку застыла с поднятой для благословения молодожёнов рукой.

Все охнули.

Лучезар обвёл глазами костёр, хоровод.

– Вы п-п-п… Н-н-нельзя. Н-н-не надо.

Желтые да красные листья на заветном древе шелестят. В загоне подросшие козлята мекают. В небе гусиный клин пролетел. Забава в праздничном сарафане охнула и прижалась к Ждану.

Лучезар вцепился себе в рыжий стог на голове. Застонал. Голову поднял, рубанул ладонью наотмашь. Развернулся на пятках, и бросился вон с поляны.

Журава взвизгнула, следом сорвалась.

Скажу правду – замешкался. На месте топчусь медведем. Тут свадьба, веселье, игры. Голуба и Гостеной улыбаются ласково, держат за обе руки. Куда Лучезар денется, не нянька ему. Под утро сам придёт, как бывало.

Нет, не могу так. Песню оборвал, рукой взмахнул, бросился вслед.

Не бегал так быстро, даже на охоте. Ветки стегали по глазам. Жураву обогнал. Не прощу себе, умирать буду – батюшке Ратибору покаюсь, что на пепелище не успел. Опоздал, на воробьиный скок, на заячий хвост.

Бегу, издали вижу на пепелище светлую фигуру на фоне чёрных стен. Рубаха на тонком теле мотается, как бельё на верёвке. Лучезар заприметил меня, крикнул:

– С-с-стой! Не…

Тут разбежался и рухнул на брёвна. Те страшно затрещали. Острые края закачались. Лучезар отбежал поодаль, разбежался вновь.

Кричу: – Не смей, Луче… – тут подвернулась под лапоть брошенная лопата, рухнул, покатился кубарем, отбил бока.

Дальше черно.

Шишиги, видать, память отъели.

Сквозь душной травяной дым слышу распевный наговор – Журава во тьме землянки колдует, .

После рассказала, что на пепелище услышала глухой грохот, увидела пылевое облако. Я в деревянный осколок вцепился, прочь тащу. Кричу, никто не отзывается. Кричу птицей выпью, страшно. На лице кровь. На груди кровь.

За рукав схватила, – вырвался, оставил в руках рубахи клок. Дёргал брёвна, разбил в злобе кулаки. Потом упал, что мёртвый.

Три дня не вставал со шкур: брюхо болит, голова – котёл, ладони в лохмотья, слова только шёпотом. Как помаленьку вылез из шкур, по стенке выполз на воздух, так Журава говорит: «Надо уходить».

Куда уходить? Зачем? Кому?

– Всем: Матерям, девушкам, Новомиру и нам с тобой. Навсегда и по правде. Тугое и тяжёлое вот тут, – на застиранный сарафан на груди тычет. Глаза и нос красные, вспухшие. – Чую: горе близко.

Верю тебе, Журава. Знаю, ты пращуров слышишь, их повеления разумеешь. Но куда ж пойдём – чуешь – ветер сменился. Дует со стороны реки, значит, время белого голода и синего холода. Не дойдём, сгинем.

Журава понурилась, вдруг плечи вздрогнули.

Прижал её к груди, зарылась лицом в рубаху. Страшно стало: не бывало, чтобы Журава плакала. Новомир вцепился в подол, завывает волчонком. Хочу сказать, что отдам за обоих новый лук, удачливую стрелу, кабана – да что кабана! Против шишиг брошусь, не думай, теперь не забоюсь. Злыдень покойный только что и может, жизни лишить, а человек вынуть и надругаться над чистой душой. Сглатываю колючий комок:

– Убью любого… обидит кто.

Рубаха быстро намокает.

Внутри пусто-пусто, кажется, дай кулаком – загудит пустой бочкой.

Подождём: снег растает. Хочешь, зайца принесу, ночных трав соберу, оберег отдам. Все обереги забери: вот Лады-защитницы, этот – Ратибора, самолучший, сам плёл.

Трясёт головой: «Не надо, мол».

Накрываю ладони Журавы. Сквозь повязки чувствую, как дрожат в цыпках пальцы.

– Погоди до весны. Чуешь, идут ледяные ветра. После уйдём, Ратибором клянусь.

Журава кивает:

– До весны терпит. – На макушке тёмные волосы аккуратно собраны, толстая коса крепко перехвачена травяной верёвкой. Надо бы подарить ленту яркую, красную. Ждана поспрошаю – где взять.

Храни нас Мать-Лада-защитница и добрые духи. Лучезара не уберёг, остальных защитить надобно. Иначе что же я за старшой такой – ботва репы, а не защитник. Не пожалею за вас живота.

Лучезар

Из черноты, из небытия вынырнул. Исчезло вдруг брёвно, голове стало свободно.

Тела не чую, ног не чую, рук не чую – посреди груди горелое бревно. Хочу вздохнуть – не могу. Закашлялся мокрым, губы и лицо испачкал в кислой крови. На лицо налипла труха и горелая грязь. Поднять бы руку, обтереться – не могу. Сбылся липкий кошмар: душный туман вместо воздуха, стук в ушах, хрусткий мир помутился.

Наверное, стону, но ни звука. Рядом горячее дыхание, горячее и влажное. В тумане нависла тень на полнеба, чёрная на чёрном. Пахнуло спёртым воздухом, волчьей шерстью, сырой землёй.

По мою душу пришел злыдень или сам Чернобог?

– Ты зачем лежишь под брёвнами? – вопрошает. Голос человечий, грудной, серьёзный голос. – К зиме берлогу правишь али гнездо вьёшь?

Лицо говорящего тьмой ночною скрыто, но чую: насмехается. Подавись моими костьми, плешь волчья.

– С-с-сожри меня, дух.

– Непременно, – кивает лохматый дух. В тумане мелькнуло медовым огнём, на миг осветило бороду, длинные пряди медных волос. Ишь, человеком прикидывается, злыдень. – Ты умираешь.

– Из-з-зыди. – Обидно: даже убиться до конца не смог, калека никчёмная. Тем временем дух неторопливо уселся рядом, шумно принюхался:

– Через десяток-другой ударов сердца впадёшь в забытье – дышать не можно, чуешь? Ну, а там уж не очнёшься. Позвоночник, рёбра, кости раздроблены в труху.

Широким жестом огладил бороду, языком провёл по зубам – ух, и белые крепкие зубы, заметно даже в ночи. Спрашивает, будто на вечерних посиделках у костра:

– Сам за смертью полез или помог кто?

Что за дело, этому странному духу. Зачем мучает? Дышать тяжело, говорить тяжело, жить тяжело. Иди Чернобогу пятки лижи, шишиг хвосты нюхай.

– Цыц! – дух, видно, шутить не любит, но мне-то всё равно. Хотел бы сказать, да не могу – язык окаменел. – И не говори, – соглашается он. – Молчи. Сам узнаю.

Кладёт на лицо ладонь. Ох, и горячая ладонь: придавила, что камнем.

Голова враз прояснилась. Вижу, как воочию, поляну нашу с избой и землянками. Забавушка улыбается, руки тянет, от макушки до пяточек солнечным светом укутана. Рядом Матери суровые, как древо племенное, заветное. Слав с Новомиром колени преклонили; обереги в волосах и на шее светятся чисто и ярко.

Девушки машут красными лентами: «Лучезар, батюшка наш, не ценили тебя». Журава подле стоит – спина прямая, жердью, а коса сама собой шевелится. Глаза Журавы стрекозиные, на пол-лица. Обычно серые, сейчас до черноты тёмные, а в глазах проступают чужеродные лики. Хоть и в помрачении, но невольно ёжусь, отворачиваюсь.

Вниз гляжу: на земле Ждан, маленький, не больше зайца, на спине попискивает, ручками-ножками болтает, личико сажей измазано.

Я же большой, выше Слава, выше Матерей, выше древа заветного: голова в облаках, руки-ноги мощью налиты. Ух, наваждение, как наяву: даже силу, силу в руках ощущаю великую. Вот скину бремя ненавистное, разломаю брёвна на щепочки, вскочу на ноги…

– Не вскочишь, человек Лучезар. Тут даже я злыденьсилен. Смерть – суровый воин, со словом «пощада» не знается. Раз тебя не забрал, значит, для чего-то приберёг. Только вот для чего?

Помолчал. Затем говорит:

– Забавные вы существа, люди. Жизнь ваша и так коротка, да ещё ускоряете. Суетливо живёте, не цените, что вам выпало. Вот я – что? Иду, чую живого под брёвнами. На счастье твоё или на беду, луна круглая, что крышка короба – середина брюха полнолуния. Глянь.

Какое там «глянь». Но ослушаться не смею. Вижу малый клочок неба – сквозь туман серым оберегом лунный отблеск высверкнул. Лёгкая дымка закурилась возле рта.

Закрываю глаза. Кончилась моя сила, улетела вместе с дымкой к рваной незлыденьной туче. Голос незнакомца всё дальше, как сквозь толщу воды пробивается:

– Может, к лучшему, что смерть рано сыскал. Забаву, Слава, Ждана, – всех, кто живой, надобно пожалеть. Река вскроется, сюда оборотень Полночь со стаей пожалует. Их первостепенная забава – людей с разорванными животами гонять. Кто, понимаешь, в кишках не запутается, того сожрут последним… Лучезар, ты полон злобы, но чист… запомни, зовут меня Тень… оборотень Тень… я тебя найду.

 Обдало жаром, голос накрыл мир; пропало всё, нет ничего, кроме голоса – ни меня, ни чувств, ни холода, ни воздуха.

Резкая боль.

Слав

Впервые вижу взрослого мужчину. Сидит у костра, как в избе хозяйничает. Хитро так сидит: спиной к дереву, передом ко мне. Когда успел огонь развести, вроде никого не было.

Никак нельзя мне, Славу, единственному охотнику поселения, стороной пройти, сделать вид, что не заметил. Поднимаю с земли суковатую палку, другой рукой сжимаю оберег Ратибора, от него враги слепнут, а после обращаются в бегство. Спрошу грозно: кто? откуда? зачем явился?

Подхожу ближе. Вот ведь наваждение: на старом пепелище снег ещё не стаял, а вокруг костра ни следа, ни прогалины. Только мои следы. Неестественно красный огненный свет костра окатил высокую фигуру и спокойное лицо. И такой этот дядя великий, будто везде и повсюду: и рыжие длинные волосы, и густая борода, и крепкие руки. Плащ волчьего меха еле покрывает плечи, раза в два моих шире. На ногах – не лапти лыковые, а чудная кожаная обувка.

Мне вдруг стыдно стало за лапти, за кору дерева, подвязанную травяной верёвкой к подошвам, за лысую заячью накидку, что ночью служит одеялом, а днём шубой. Поэтому плечи расправил, удобнее перехватил палку двумя руками.

А он коротко взглянул и снова к костру. Голыми руками выкатил ком обугленный, тюкнул костяным ножом – а ком-то глиняный и треснул. Оттуда – густой пар, да запах – осязаем – вот он, трогай, вдыхай. Заяц! Печёный заяц в глине. Дядя зайца достал, а с того жир на угли капает, шипит недовольно. Начал дядя зайца того есть. Неторопливо так откусывает от красноватого бока вместе с костями и жилами, жуёт с крепким хрустом. Спокойно, не торопится. Заячья требуха сочится и сочится желтоватым соком, непонятно откуда его столько в жилистой зверушке.

Дядя жуёт, я сглатываю. Густой комок проглотил. Ещё один. Не помогло. После утренней миски холодной вареной репы разве сила? Живот отозвался жаркому духу громко, с надрывом – нутро предательское. Стою, слюнями давлюсь.

Тут я и сам не понял, как держу вместо палки здоровый кусок мяса. Жар сквозь тряпичные обмотки ладони парит. Дядя кивает: угощайся. Не на того напал, дядя, не голодные мы.

– Как хочешь, – спокойно сказал он, – упрашивать не стану.

«Да что я трясусь-то? Человек как человек. Воин большого чина», – и впился зубами в мякоть. Ничего более вкусного я в жизни не едал. Глотаю куски, обжигаюсь. Некогда жевать – жирнота-то какая. Аромат! Жир брызжет, мажет бороду, пальцы, грудь, всё вокруг. Вот радость – так сладко! Жаль, быстро закончился. Заяц, чай, не лось. Ребро костяное не выплюнул, за щёку спрятал. Потом разгрызу, обмусолю.

С последним куском пальцы облизал – громко, с чмоканьем: мол, благодарствуем, вкусно было. Затем подумал, зачерпнул полную ладонь талого снега, растёр по бороде. Видал, дядя, хоть на штанах заплат больше, чем самих штанов, не простак, манеры знаю.

Дядя с обедом закончил, чистит зубы. Ловко так: засунул в рот заячью лапку, цепляет когтём крошку, плюёт сквозь губу. Зубы крепкие, белые: не зубы – клыки: кости, что хлебный мякиш, грызут. Заячьими же когтями бороду причесал, вытряхнул крошки. Кивнул на мои обереги:

– Боишься чего?

Ишь, чего подумал.

– Не из пугливых, – подражаю дядькиному басу.

– И оборотней не боишься? – В глазах жёлтые блики так и скачут.

– Да у меня друг в оборотнях значится!

– Да ну? – приветливо щурясь, улыбнулся.

– Думал, дядя, мы за вшами с топором гоняемся?

Тут и полились слова. Так складно не складывал даже байки у ночного костра.

Выложил незнакомцу всё: о Лучезаре, о любви его гибельной, как тяжёлые брёвна горелой избы обрушились могилой. Мы, конечно, сотворили Ладе-Матери поминальную молитву, и кровь пустили жертвенному козлёнку, как полагается. Но опосля тело-то пропало, а обломки бревен изнутри выворочены.

Дядя только плечами пожал, мол, ври, да не завирайся. Эх, дядя, я ж тебе ещё не всё рассказал, держи челюсть крепче.

Поведал, как на зимней охоте заплутал в злую бурю. А тут стая волков. Вожак с глазами, что плошки. Обступили, куда не взгляни – светятся сквозь белый морок волчьи огни.

– Уж с душой распрощался, думал в Навь дорога. Поднимаю голову для молитвы, глаза снежные прочистил, вижу: бурая тень. Сама с медведя, а лапы длинные, что жерди. Показалось? Ан, нет. Волки врассыпную, будто не было. Вот попал, думаю, Лада-Матушка-заступница, из огня да в полынью. Волкам не достался, вурдалак порвёт.

А зверь и не скалится вовсе, а тонко скулит, вроде как за собой зовёт.

Эх, думаю, где наша не пропадала! Из сугроба вылез и побрёл за зверем потихоньку. Он близко не подходит, да и далеко не убегает. Отбегает на полверсты, темнеет бурым пятном в снеговом буране, ждёт. Ползу следом по сугробам. Так и выбрался к Дальнему лесу. Дальше уж я сам. Места знакомые.

Наши всякое говорят, но я смекнул: Лучезар заделался оборотнем. Он стаю волков прогнал и меня из снеговой могилы вывел.

– Да то Лучезар ли был?

Отвечаю солидно, честь по чести:

– Сам смекай, дядя: теперь в силках завсегда то заяц, то птица. Добыча нетронутая, а вокруг следы вроде волчьих, но шире. Когтищи – во! Передняя лапа, слышь, дядя, ущербная. Кривая на два когтя. Лучезар-то – калека, сильно припадал на ногу после Ночи Варяг.

Дядя разморился на весеннем солнышке, глаза прищурил, неторопливо чистит ногти заячьим когтём. Тут как взглянет, будто в нутро залез, заставил поёжиться. В медовых глазах увязнуть можно, вместе с лаптями. Спрашивает:

– Сколь велики следы?

Складываю вместе два кулака, подумал, развожу руки шире:

– И шерсть…

– Что за шерсть?

Ага, дядя, вот и самое интересное. Из поясного мешочка достаю клок густой шерсти, с сосновой ветки снял в три человеческих роста – волку нипочем не залезть. Шерсть длинная, бурая с рыжей подпалиной. Не медвежья и не лисья. Масть один-в-один Лучезарова.

Дядя двумя пальцами клок взял, под нос себе сунул, нюхнул шумно. Затем голову задрал, воздух втянул. Да ветер с реки дул, не унюхал, видать ничего.

– Говоришь, из ледяной бури спас? Волков прогнал? Добычу в силки загоняет?

На все вопросы киваю.

– Сколько людей из селения пропало? Отрубленные головы на ветках встречал?

Ох, страсти, какие, сохрани, Лада-Матерь. Жители поселения живы и здоровы. Забава на сносях. Новомир захворал, но то пустое. Горячими травами кашель прогоним. А насчёт обгрызенных в щепки деревьев – это сколько угодно; и новая просека в вековом буреломе, будто кто-то большой в горячке бился.

Дядя молчал. Мне вздыхалось: не осталось ли в глиняном мешке ещё мясца?

– Вот что, охотник Слав, нельзя вам здесь. Уходите и быстро.

– Кому это нам? – И когда я успел своё имя назвать?

– Вам, людям. Забирай, кто согласен и уводи. Здесь худо будет. Кощей свататься собрался – нешуточная битва намечается.

– Пошто же битва, если свадьба дело радостное?

– Цыц, сверчок. – Размеренная неторопливость разом пропала, – Радость, когда невеста согласна. А если к самой Маре Моревне женихаешься, полмира шутя сгореть может.

Наверно, рот мой открылся, что полынья. Кость заячья выпала из-за щеки на губу. Дядя не удержался, хмыкнул:

– Я уж говорил: смешные вы существа, люди. Забавные, но слабые. Вас, людишек, что букашек, сомнут, не оглянутся. Уходите.

– Куда ж пойдём? Некуда нам. Тут дом, огород…

– Идите вверх по реке. Через седмицу или боле выйдете к деревне. Перво-наперво поклонишься старосте печатью.

И ладонь протягивает. Отчаянно трясу головой.

– Бери, – рявкнул. Вороны, что клевали заячью голову, резко снялись с места. – Бери. Недолго добрым буду.

Печать сама оказалась в моих руках. Тёплая.

– Старосте скажешь: мол, приказал господин Тень в его дом заселиться, хозяйство править. Ремеслом овладей, девок замуж определи, скотину заведи. Ну да сам разберёшься.

Он легко поднялся, поразительной силы и мощи человек. Носом только до плеча достану.

– Лузезару хвалу вознеси, спас людей. Я ведь собирался… Ну да ладно. Не всякий молодой оборотень силу звериную способен в себе укротить. Любовь братская чудеса творит.

Поправил на плечах волчью шкуру, поправил вышитый блестящими камнями пояс:

– Я уж пожил среди людей, насмотрелся на вашего брата. Хватит. Возвращаюсь.

Развернулся и твёрдым шагом направился прочь. Вроде бы рядом стоял, а вот уже у кромки леса. Обернулся:

– Уходи. Ещё раз встречу, гляди, не зайцем пообедаю. А так, может, и сгодишься.

И пропал из виду. Огонь сам собой погас, песком засыпался. Снег у бывшего костра подтаял, ни следов, ни костей не осталось. Весеннее солнце прыгнуло по кругляшке в ладонях. Любуюсь на странный оберег из серой незнакомой бронзы – то ли медвежья, то ли волчья лапа.

Я определил оберег на дно поясного мешочка, затянул покрепче льняную завязку. В сторону дома повернул. Прикажу скоро нехитрый скарб собрать, или не нужно – старьё оставим.

Девки в отказ пойдут. Ну да, ничего. Журава права: уже весна, значит, новая жизнь просыпается.

История третья. О битве великой, о замысле хитром и что за сим последовало

В полночь бой.

А пока солнце жарит даже сквозь частые ветви. На полянах горят костры. Волхвы и те, кто в зельях силен, варят в котлах ядовитые смеси – запах жгучей волшбы щекочет ноздри, поднимает дыбом шерсть даже на расстоянии. Слышится бряцание оружия, хохот, выкрики. Оборотни, упыри, мелкие шишиги – заняты по разным поручениям, чтоб не загрызли друг друга. Собери в одном лесу духов и нежитей – получишь через пару дней поле с ямами и корягами.

Повезло же мне получить дежурство у землянки демона Филотануса! Зачем охранять, от кого сторожить? Демона даже безмозглые упыри сторонятся:всем своя шкура дорога, хоть и сгнившая да облезлая.

Про демона столько невероятных слухов и поговорок – не одну ночь рассказывать и на утро останется.

Говорят, ему подвластен огонь: однажды осерчал – одним взглядом спалил человеческую деревню. А в его подземной избе есть тайная горница с сундуками. В них колдовские вещицы: с таинствами береста, самострельное оружие, наряды, в которых даже иноземные боги не стесняются щеголять.

Демон – первый соратник Кощея. Мало того, что колдун высшего порядка, да ещё посол далёких земель. Призван в наши леса укрепить власть тёмных сил.

Эх, перекусить бы не мешало – в животе кишки другу друга грызть начали – но лесная живность попряталась, даже запаха не чую.

В солнечном мареве у входа зашевелились тени. Пять чёрных теней тащат тяжёлый свёрток. Да это же коргоруши – простые духи. Внешне похожи на крупных котов, только ходят на задних лапах и речи обучены. Издревле они служат помощниками домовых,

Время проявить служебное рвение:

– А ну, стоять! Показывай, что в свёртке. Если баранья нога или пирог, то вы уже пришли. – Пять пар больших круглых глаз уставились, не мигая. Ничего, сейчас их потороплю. – Не желаете делиться? Я – страж, Кощеем поставлен не для забавы.

Остановились. Странный такой свёрток: длинный, с одного конца торчат крошечные лапти. Откидываю льняную салфетку: мёртвый коргоруши. Голова на манер яичной скорлупы расколота: из трещины сгусток торчит. Шерсть сожжённая – на голове клок остался. На холке и спине волдыри до мяса и кости. Страшная смерть. Мучительная.

Кто посмел? Не советую против коргоруши в драку лезть. Магия них древняя, напрямую с Ядром Земли связана.

Прикрываю тело салфеткой. Молча поднимают тело с земли. Старший прижал к груди голову соплеменника. Смотрю вопросительно на старшего коргоруши:

– Что же не вступились за своего?

Не отвечают. Попеременно глазами поморгали и растворились, будто и не было.

За деревом мерзко захихикали. Узнаю смех: жернова сухой горох перетирают. Оборотень Иней прислонился небрежно к стволу ели. Серая шкура будто мукой присыпана, отсюда и кличка. Подхалим Полночи, её верный хвост, не появляется без стаи. Принюхиваюсь: другими оборотнями не пахнет. Вернее, пахнет, но поблизости нет. С чего это он пришёл один?

– Иней, заблудился? Отстал от мамочки?

Жернова остановились. Иней сыто потянулся, сплюнул сквозь губу:

– Хочешь знать о куске мяса? Это его хозяин поджарил…

– Брешешь! – По Инею не поймёшь, когда врёт, а когда врёт наполовину: блестящие разномастные глазки бегают, не уследишь. – Не бывало такого, чтоб Кощей слуг обижал. В крайнем случае, прикажет высечь у позорного столба.

– То не Кощей, а Владыка. Демон Филотану-у-ус – от где голова сметливая. Он штуку-у-у придумал: орудия для боли и пыток. Казалось бы еру-у-унда: пара палок, винт, острые колья, а какие чудеса. – Иней разговорчивый, смело без Полночи пасть разинул. –  Развлечение, и в хозяйстве пригодится.

– Пошто в хозяйстве головодробительные орудия? Вот понимаю, мельницу улучшить или там плуг.

– Тень, Тень, Тень… – кривится Иней. – Мелко плаваешь: грудь широка, мысль узка. Хвост длинный, ум короткий…

Он не договорил, взвизгнул позорно, так что шишки с ели на макушку посыпались. А кто не взвизгнет, если костяной нож длинное ухо к стволу пришиб.

– У-у-у-убери! Пошутил я, пошутил.

– И я шуткую.

Спокойно нож выдрал из ствола, вытер неспешно о серую грязную шерсть. Надо бы нож непременно промыть, чтоб не портился: кровь мелкого оборотня едучая, как его язык. Известный пустобрёх, даже блохи на нём брехливые. Всякому известно: домовые друг друга в обиду не дадут! Не оборотни, чай. Хотя сам видел труп коргоруши в ожогах. Бр-р-р…

Иней тем временем косится разномастными глазами на нож. Потирает окровавленное ухо:

–У-у-у, собака… Коргоруши тот при демоне рабом числился. Подписал кабальный свиток.

Какой такой свиток? Рабы в наших краях отродясь только среди пленных встречались, да и то, ежели человек веры правильной, честь соблюдал, относились со снисхождением – иные рабы наравне со слугами числились.

– Магия свитка чу-у-ужая, с ней сладу нету-у-у. Котяра сдох, Владыке нужна новая кровь.

– Тебе что за печаль, Иней?

– Затем, что хозяин… в смысле, демон допытывался о тебе.

– Ага, ему только и дело до простого оборотня.

– Каждый день ты  на поляне возился со свежим волчишкой и деревяшкой, Барабашкой…

– Шарашкой, – поправил машинально. Да, было дело: последнюю неделю леший Шарашка молодого оборотня Лучика тренирует. Ложными сучьями швыряется, учит отбиваться. Лучик неловок, мешает ущербная передняя лапа. Я же рядышком мышцы разминаю; втроем шуточные побоища устраиваем.

– Неважно: Шарашка, Болвашка. Хозяин… владыка Филотану-у-у-с, – Иней шустро облизал языком острые зубки, – спросил «Кто это?» и на тебя ткнул кнутом. Я всё по правде рассказал. Демон выслушал, и даже оглянулся два раза.

Я вспомнил: дней пять назад проезжала кавалькада. Впереди – демон, франкский посол. От его доспехов солнце так резануло глаза, так что я пропустил удар в лоб.

Потираю зажившую шишку: как бой закончится – сбегу подальше от свадебных церемоний, и тени моего хвоста не увидят.

– Чихал я на демона. И он сам и его орудия пыток дурно пахнут.

– Смотри, Тень, сам знаешь: в битве, хоть и праздничной, завсегда десятка три-четыре находят убитыми. Ещё больше покалеченными. Нам в том у-у-услада.

– Подобных себе не ем. – Куда клонит, этот любитель падали? —

Иней захихикал – снова жернова замололи сухой горох. Но резко оборвал:

– А ты запомни, кто первый о тебе хозя… демону-у сообщил. Когда взлетишь высоко, не забу-у-удь, кто помог.

– Не забуду, Иней, не забуду-у-у. – Как бы от поганца избавиться? – Скажу демону – из твоего хвоста знатная выйдет для бани мочалка.

С удовольствием наблюдаю, как серая шерсть на затылке дыбом встаёт:

– Вроде Полночь твоё имя кличет. – Делаю вид, что прислушиваюсь. Издалека доносится утробный рёв Боли-бошки – проказливого лесного духа. – Сердится: где прохвост?!

Иней уши приподнял, принюхался. Раненое ухо задёргалось. Боли-бошка заревел громче, вою вторил разномастный гогот. Закачались верхушки елей. У кого запасная жизнь шутковать с лесным духом?

– Неприятно было свидеться, – оборачиваюсь к пустому месту, но вижу только клочок шерсти на ветке.

Ну и ладно. Сел под ёлкой, задумался: битва шуточная намечается, скорее дань свадебной традиции – вроде как невесту завоевать надо. Так ведь в бою каждый сам за себя. Немало грязных дел в потасовке проворачивается. Прав Иней: трупы нередки, особенно среди молодой необстрелянной нечисти. Надо бы засветло отправить Луча с поручением подальше отсюда.

Но я-то здесь зачем? Что за чувство грызёт меня с того дня, как Кощей женихаться собрался? Звериный нюх подсказывает: не всё ладно с Грёзой. Полудница там, во враждебном лагере. Третьего дня виделись лишь мельком: у русалочьей запруды. Шепнула, что наблюдает за ней кто-то. Как мог, успокоил: свою колдунью в обиду не дам.

А у самого на душе шишиги скребут: тоже временами чую взгляд. Вчера даже в кусты ринулся, показалось – там незримый надзиратель. Принюхался, пригляделся – никого. Ух, попадётся мне шутник – выдранным хвостом не отделается!

– Ну, тебя, отстань. – Отмахиваюсь от назойливой козявки. А она всё равно щекочет нос. Дык, до чего же нахальные стрекозы в этом лесу! Надоедливые и блестящие, как волосы полудницы. Так, стоп! Это не стрекоза, а как есть волос. Пляшет возле меня с мошками.

Я подставил ладонь. Полудница, умница, нашла способ связи, вспоминает, о встрече вздыхает. Во время битвы первым делом её разыщу.

Волос полежал да сложился руной «чур», что значит «берегись». Кого мне бояться, глупышка? Я сам – опасность, я сам – страх, моего оскала хоронятся, мою тень стороной обходят.

На волосок дунул тихонечко, в поясной мешочек определил.

О чём меня предупреждают Иней этот, полудница? Надо бы подумать… Жучок по дереву ползёт…

До чего же солнышко славно пригревает. Лежбище у корней ели, будто под меня сделано. Не помешает вздремнуть чуток, чай, вход в подземную избу не сбежит. Будет ночь – будет пища. Не придумано ещё такой западни, что оборотня удержит.

Тень – не дребедень, выскользнет тенью со всякой круговерти…

 *****

До полуночи – полчаса. Речи сказаны. Боевой дух поднят. В центре войска жених на громадном чёрном змее. Кощей в традиционных аспидных доспехах, в чёрном шлеме, под чёрным знаменем, под провалом носа – чёрные усы. Чуть позади личная гвардия – отборные дружинники и мечники, погибшие в бою и принесшие Хозяину клятву верности. Среди них мерцает в лунном свете доспех демона; он окружён верными клыкастыми злыднями.

Упыри, умруны – эти тоже острыми зубами клацают, рады хорошей драке. Колдуны держат наготове глиняные горшки с зельем. Колдунам в помощь определены огневики. От огневиков на расстоянии сучковатая толпа коряг с глазами. Эти корнями опутают, шипами шкуру проткнут, сучьями задушат. Только огня и боятся.

Знаю, в роще спрятались лесовики и лешие. С ними мирные луговики, полевики. Эти после боя выйдут, землю подлечить.

Нас, оборотней, раскидали по войску. Вокруг меня неупокоенные мертвяки на любой вкус, цвет и запах. Глаза светятся всякими оттенками крови. Эта нежить только в виду страшна, а так смертный мужик, ежели не сробеет, мотыгой хлипкую шею враз перерубит.

Сверху шумно вздыхают трое волотов-великанов, переминаются с ноги на ногу, чешут затылки каменными дубинками. Эти драться не любят, земля их плохо держит, хотят обратно в свои горы.

Акридой – саранчой – шныряют мелкие пакостники.

Сбоку от меня мертвяк, видимо, бывший колдун – свеженький, недавно откопался – в ранах гной. Из пасти сбегает струйка голодной слюны. Разит от него, как полагается, падалью.

Через поляну колышется войско Мары Моревны. Сама Мара в кольчуге и шлеме, верхом на Индрике-звере. Могучее заклинание достало огромного зверя из-под земли. Обычно он на земле в тот же миг каменеет. А тут в блестящей попоне перебирает толстыми ногами, гулко трубит в короткий хобот.

У стоящих рядом амазонок оружие бряцает. Амазонки, – говорят, отменные воительницы. На свадьбу прибыли издалека, а уж от боя никогда не откажутся. Только у них человеческое оружие: копья, булавы с шипами, арбалеты. Железом нежить не возьмёшь, так, побаловаться. Отрубленная голова упыря потешно ругается в полёте, если пнуть.

По правую руку Мары зелёно-коричневые ряды – то лесавки да лихорадки под начальством Лиха одноглазого. По левую руку – зыбкое марево из полудниц. Между горелых брёвен бывшей деревни торчат лохматые головы шишиг. Река зелена от русалок, утопленниц, прочих водяных жительниц.

В небе шныряют химеры, и птица Гамаюн парит величаво.

Мда, неплохое войско прилетело, приползло, прискакало на свадьбу. Разве среди таких соседей унюхаешь Грёзу! Звериное же чутьё с каждой минутой громче: «Беда!».

Кощей махнул чёрной перчаткой, заревел рожок и битва началась.

Первыми в бой пошли горбатые красноглазые заморские кровососы. В центре поляны вампиров встретили шишиги и растёрли вампиров в пыль. Иноземцев не жалко, назавтра восстанут, как свеженькие.

Кощей вдругоряд даёт отмашку и наш неживой отряд срывается с места. На полном ходу боронит шишиг и врезается в передовой отряд кикимор. Воздух заполнился чавканьем, рычанием. Моментально мне в горло вцепилась злобная фурия. На полном ходу трясу головой, она держится когтями и пытается перегрызть мне горло. Успевая при этом визгливо хохотать! Прижимаю кикимору лапой, дёргаю зубами. Что-то хрустит, обмякшее тело падает. Несусь дальше. Надо лишь пересечь поляну, перескочить лесок. Отпрыгиваю от зубов, горящих факелов, ввинчиваюсь между ног, копыт и когтей.

…бегу напрямик через зелёную полянку и вязну всеми лапами в трясине. Болотницы устроили посреди поляны болото. Засада! Чем сильнее дёргаю лапы, тем больше проваливаюсь. В злыденьсильной злобе клацаю воздух зубами. Вокруг дёргаются мертвяки, пускают из болота удушливый запах.

– Ар-ра-а-а-а! – пронеслось сквозь лязг зубов, взвизги и рычание.

Ага, это лешие и болотники. Через минуту они заполонили болото, – чпок! – выдёргивают за хвост, я резво поскакал по древесным спинам.

Пробежать краем поляны, нырнуть в кустарник. Там, судя по визгам, встретился с карачунами отряд полудниц.

Тут меня подбросило, дважды перевернуло в воздухе и закрутило кубарем по траве.

– Ату его! – Две химеры просвистели, как гигантские шмели. Одна, с птичьей головой и рыбьим телом, просвистела низко, врезала когтистой лапой по ушам.

Вторая химера, смесь змеи и сумасшедшего бурундука, с жабьей головой, описала в небе полукруг и пошла со свистом на второй заход. Подкинул задние лапы, запетлял зайцем. Низко стрелой, разворот, кувырок. Сверху – хохот и улюлюканье. Химеры мастерски берут меня в «клещи». Резкий скок. Прыжок! Вправо-влево, теперь резкий прыжок.

Бух! Едва увернулся от глиняного горшка с зельем. Едкий дым резанул глаза.

Бах! Химеры стреляют острыми иглами. Сколько усилий на одного оборотня!

Ныряю в еле заметную нору и расплющиваюсь брюхом.

Химеры верещат и квакают:

– Упустили собаку!

– Вон он, вон! В кустах!

– Свербигузка, это твоя тень!

– Сама дура, Визгопряха!

Выжидаю. Успокаиваю дыхание. Шерсть возле носа медленно дымится, не обращаю внимания. Считаю медленно до десяти. Потом в обратном порядке.

На счёт «три-два-один-пуск» вылетаю из-под земли, как из пращи. Оказывается, могу развить такую скорость, что олень удавился бы от зависти. Бешеные химеры под победные вопли полетели с двух сторон. Резко разворачиваюсь – и – вот оно! То, что надо!

В небе сначала завизжало, следом хлопнуло, вдогонку шмякнуло. Химеры врезались друг в друга на полной скорости и вцепились друг в друга зубами и когтями. Сверху посыпались перья и пух.

– Девушки, спасибо, развлекли. Не провожайте.

Вслед полетела отборная ругань. Милые жабы с куриными ногами.

Бой продолжается. Всюду рвут, трясут, кусают. Волколаки разрывают на куски лихорадок. Полуночницы раскатали упырей: отрубленные головы воют, плюются ядовитой слюной.

Крылатые пакостники сплошь облепили Белую Бабу, объедают плоть. Баба ревёт громче зверя Индрика, отбивается стволом дерева. Ей на выручку тучей рухнула дева-птица Гамаюн, клювом склёвывает назойливых тварей.

Вампирши поймали серого незнакомого оборотня. Тот ещё жив, по траве кишки волочатся. Одна подняла окровавленное лицо и протягивает ко мне длиннющие бледные руки. Цыкнул клыком, вывернулся – и ходу.

В кустарнике мелькнули круглые глаза лесных духов. Проскочил напролом, пискнуть не успели.

Шум боя остался позади. Чутьё привело на поляну с кургузой избой, лопухами и старой берёзой.

Вовремя! Через миг из леса выскакивают оборотни.

Впереди Полночь, за ней – Иней и Сумрак, старые мои одноплеменники-недруги.

На каждом сидит по злыдню. Со спины Полночи свешивается светлая голова, волочится по грязи коса. Грёза! Либо околдована, либо без сознания. Чутьё взорвалось: «Беда! Беда!».

Преграждаю им путь. Упираюсь лапами в землю покрепче. Поднимаю шерсть на загривке. Ощериваюсь:

– Отдай полудницу!

– Это наша добыча!

Мы с Полночью сделали круг, не спуская глаз друг с друга. Вдали зазвенел рожок. Конец битвы. Нечисть победила нечисть.

– Слышала? Конец битвы. Кощей не велит брать в полон. – Иней и Сумрак мне не соперники. Супротив троих тяжко, но слажу.

– Есть и другие хозяева, кроме Кощея.

Рычу. Полночь скалится в ответ. Держится уверенно. Раньше хвост поджимала, с пути сворачивала, а тут осмелела. Но зачем этой волчьей стае полудница? Обычно оборотни с призрачными девами дел не имеют, дорожки не пересекаются.

– Подавись заячьей гузкой, Тень!

Одним глазом слежу за поджарой фигурой Полночи, другим – за Инеем, третьим… хм, жаль, нет запасного глаза – головой ворочаю. Оборотни поджали с трёх сторон. С чётвёртой – холм под  лопухами, по запаху – бывшее человеческое подземное лежбище.

Полночь уши подняла, фиолетовыми глазами водит. Изогнула спину, хвостом виляет. Я чуть слюной не подавился: «Заигрывает?»

– Ша! Владыка ждать не любит! – рявкнул злыдень, что верхом на Сумраке. Другой зубастый коротко замахнулся, тут же меня обрушилось небо.

Колдовская цепь, шишиги их раздери! Лапы подкосились, я аж на брюхо рухнул.

Через миг поляна опустела.

Рассветное солнце пригревает спину.

Сначала дёргался в бессильной злобе, сломал два клыка, потом затих. Колдовскую цепь изнутри не порушить.

Есть время подумать, сложить из осколков целый горшок: владыка… Иней… полудница… на оборотнях верхом злыдни. Известно, что рогатые – личные слуги демона Филотануса.  Полночь – труслива, с полудницей даже стаей не справятся, без помощи не осмелились бы. Значит, тут демон Филотанус замешен.

Только зачем?

Мёртвый коргоруши! Свежая кровь! Околдуют полудницу, кабальный свиток подсунут и… Воображение услужливо нарисовало картинку: мёртвая полудница с раздробленной головой и в огненных ранах.

– Ой. Кто. Тут. Воет?

Скашиваю глаза: упырь. Обыкновенный упырь, как вся их братия: рваная плоть, когти, вечный голод. Только у этого одна нога, да и та торчит из-за пазухи грязной накидки.

– Зачем. Жуткий. Вой? – Одноногий упырь плюхнулся на зад. Из зубастой пасти свисает ниточка слюны.

Принесла нелёгкая! И без упыря проблем по самые уши.

– Моя. Нога. – Жалкий голос чудовища никак не вяжется с красными глазами.

Ногу вторую ищет. Кто-то утащил в бою. Если не сожрал, то подвесил на дереве смеха ради. В голове шевельнулась спасительная мысль.

– Здесь, здесь твоя нога, под моим брюхом! Я на ней лежу!

– Ась?

Успокаиваю дыхание. Дам поблажку существу, в чьих мозгах пировали могильные черви.

– Твоя. Нога. Здесь.

– Где.

– У. Меня.

– Дай.

– Помоги.

– Ась?

– Стащи. Сеть.

Упырь прополз на когтях вокруг. Сел напротив, почесал длинной рукой затылок с остатками волос.

– Неа. Волк. Кусь-кусь.

– Нет! – Так, спокойно, Тень, дыши глубже. – Волк. Хороший. Не кусь-кусь. Кощеем клянусь.

– Ась?

– Землю жрать буду!

Хлопает глазами. Время подпустить жалости:

– Упырь хороший. Волк хороший. Нога.

Уши прижал, хвостом виляю, улыбаюсь клыками наружу:

– Упырь. Хороший. Сеть. Снять. – Упырь поднял с землю брошенную людскую мотыгу. С него станется разбить острым концом череп беззащитного оборотня: известно, что нечисти веры нет. Надеюсь, скулёж убедит упыря в моей немощи.

Упырь тем временем сзади тыкает мотыгой. «Не бойся, – мысленно подбадриваю, – тем местом я не кусаюсь». Но молчу. Только Черногору ведомо, что оборотни вытворяют с Полудницей, а я тут на брюхе перед упырём ёрзаю!

Тяжёлая сеть зашевелилась. Дёрнулась и медленно поползла. Освободились нос, пасть, – понимаю, что не дышал вовсе. Воздух через заколдованные ячеи не проходит.

– Ась? Нога?

– Славно, упырь, славно. Тяни, родной!

Сеть вздрогнула, протащилась и… выскакиваю, как из пращи.

Сзади раздался обиженный вопль. Ничё, упырь, свидимся. Придёт время, притащу каких хочешь ног – выбирай на вкус.

Дорогу в избу демона даже с закрытыми глазами найду.

*****

Второй раз за сегодняшнее утро стою перед покоями Филотануса. В первый визит рвал и скидывал со спины зубастых охранников. Теперь те же злыдни рядком выстроились, нахально пялятся в спину:

– Ух, ты, рыжий, собака! Шевелюра – гребень застрянет!

– Ё-моё, держите меня семеро, какие мускулы! Дай-ко, пощупаю!

– Рослая детина, мяса много.

– Глазищами рыщет, чисто одичалый!

– Владыка останется доволен…

– …вкусный, небось.

Кто-то из злыдней присвистнул. Резко оборачиваюсь. Дорогие зубастики, только для вас мой самый обаятельный оскал. Чего ж отпрянули? А если добавить хмурый взгляд? Толпа дружно ойкнула; парочка особо впечатлительных сползла по стенке на пол. То-то же: оборотень Тень не их тех, кто прощает ухмылки и сальные шуточки.

Дёргаю деревянную дверь с причудливо вырезанными языками пламени и вваливаюсь в душную горницу. Уф, проветрить бы не мешало. Светло от чудного очага без дыма и дров. Рядом кресло, столь велико, что и мне в пору.

Демон утонул щуплым тельцем в мягких подушках. Уже без доспехов, в исподнем: рубаха из переливчатой материи – пышная, с кружевами – ткани с лихвой на две рубашки. Вот на штанишки, наоборот, пожалели лосиной шкуры: тонкие ножки в облипочку.

– Я уговог’ соблюль… Пленница в свободе. – Филотанус полирует ногти кусочком замши. – Твой чег’ёд.

– Сначала удостоверюсь, что полудница в безопасности.

– Слову моему повег’ишь?

– Я похож на дурака?

Тут меня на полном серьёзе внимательно разглядывают, даже от чистки ногтей оторвались. Демон голову на бок нагнул, так и сяк меня рассмотрел, на кусочки разобрал. Прищурился:

– Вг’оде, не дуг’ак. Наполовину… Не вопг’ос, гляди.

Э-э-э, куда глядеть? Забыл, демон, изба твоя под землёй, с червями и костьми зверя Индрика. Приспичит взглянуть на белый свет, ан, окошек-то нет.

– Нет, сходство с дуг’аком есть… Р’азуй глаза, – и пальцем тычет. – Катись, катись, яблочко, по золотому блюду. Покажи полудницу Гг’озу…

– Грёзу. – Демон на шутки горазд?

Тут на низком столике подле меня жёлтое блюдо задребезжало. Яблоко закрутилось, тут же на блюде картинка появилась. Полудница будто взаправдашняя, как живая. Лежит, голуба, в нагруднике-доспехе, на лесной опушке. Место признал – недалеко от терема Мары Моревны.

Вот чудо-чудесное! Такого уровня колдовства даже среди старожил не встречал.

Но и мы не в решете воду носим. Челюсть подобрал, напустил сурового вида.  Колдовству маленько обучен, низкий за то поклон Архипу – пусть ему в ином мире не кашляется. Старый ведьмак немало об мою спину прутьев учения обломал.

Нагибаюсь к блюду – морок враз опознать сумею.

На блюде видать, как полудница села, головой трясёт.  Встала, неровно зашагала в сторону терема. Волосы тоже пробудились, шевелятся. Прочь глупый скулёж – жива, цела, свободна.

Яблоко тем временем остановилось. Погасла картинка. Видать, и у высшего колдовства свой предел, или же решено, что достаточно увидел.

– Помни, демон, уговро нарушишь – побежишь впереди Макара с телятами. Полудницу не тронь.

– Да кому она нужна… – Переключился на перстни. – Итак, обычай, чтоб его! Ответ дай: сам пг’ишёл?

– Сам.

– Повтог’и: «Я, обог’отень Мг’ак, по своей воле…»

– Тень. Оборотень Тень.

– Плевать. Г’абы не имеют имён.

– Давай свиток. Говори, куда лапой ткнуть.

… старательно полирует перстни, глаз не поднимает…

– Что ещё?

– Повтог’и.

– Я, оборотень Тень, согласен… доброхотно…. заместо плененной Грёзы.

– …добг’овольно?

– Угу. Таков уговор. Полудницу отпускаешь – я отрабатываю.

– «По добг’ой воле в кабалу», хи-хи, в обмен на пленную девку…

– Хватит языками воду толочь. Чего делать-то? Работы не боюсь. Как охранник там, или охотник. Могу жизни кого лишить или, наоборот, потерянное отыскать.

Владыка кивает:

– Надевай.

– Э-э-э, что?

Тут замечаю в руках ремешок. Кожа толстая, хорошей выделки; застёжка умелым кузнецом выкована: дырочка и крючочек. От ремешка цепь тонкая тянется, другой конец в кресле затерялся.

– Ошейник. Ты его сам надень.

– Про это уговора не было. – Ошейник в радость только дворовым псам. – Свиток подпишу, а удавку сам носи.

Демон улыбнулся во все сто мелких зубов.

Ладно, поиграем в ваши шутки. Ворчу и ругаюсь, цепляю на себя ошейник. Магический замок защёлкнулся. Поддеваю удавку ногтем – туго сидит, вражина.

– Вот и гуд. Остался свиток. Пг’иложи палец.

Тут в воздухе повис жёлтый пергамент. Буквы вспыхивают и гаснут, прыгают, как живые. Отчего киноварь столь ярко-алая? Спрошу при оказии.

Читать умею. Но знать об этом демону не обязательно. Делаю вид, что обнюхиваю свиток – горько пахнет магией. Лизнул уголок – отлично выделенная шкура. На Руси так не умеют.

«Существо, вид "оборотень" по кличке Тень… обращён в лето… от сотворения Мира… поступает в полное распоряжение демона Hilotanus сроком на сто пятьдесят лет и зим… Сим свидетельствует…».

Истинное имя демона огненными письменами выведено.

«Цепь – ерунда, один рывок. Филопопус этот бледный, – ниже меня на аршин. Двумя пальцами за тонкую шейку и… ищи оборотня в поле!».

Не успел мысль додумать, как ошейник взорвался болью. На долгий миг пропало всё, кроме огненных вихрей по телу.

– Ай-ай, нехог’ошо подумал. – Демон выхватил договор из моих трясущихся рук, рассмотрел на просвет отметины клыков. Кивнул: – Договор заключён. По г’укам.

Свиток с шипением испарился.

– Извещаю: ошейник не сбросить. Спустя сто пятьдесят лет сам – пуф! – испаг’ится. …но никто ещё не доживал.

Не уверен, что последняя фраза не послышалась – в ушах звенит. Только отдышался, как по взмаху тонкой руки в воздухе знак нарисовался.

Лишь растаял в воздухе огненный след, стены иноземными тканями покрылись. Очаг вырос в полстены. Посреди горницы вдруг лавка с богатыми шкурами. Да так широка, что лавке пятеро человек друг дружке спать не помешают. Неужто демон кувырком по постеле катается? На стене портрет Филотануса в богатой одёжке. Только неправильно висит – вниз головой. Точно, кувыркаться горазд.

По задней стенке – бог наш Черногор! – седалище с шипами, лавка с шипами, стол с хитроумным винтом. С высокого потолка крючья свисают – крестьяне на таких свиные туши подвешивают. Верно, это и есть пытательные орудия. Чутьё подсказывает, что скоро ознакомлюсь с каждым из них ближе – сначала по-отдельности, потом в совокупности.

– Ты думай хог’ошо. Думай: хозяин к г’асивый, добг’ый. У вас говог’рят: «баской» – Демону уютно в мягких подушках. – Ошейник научит любить хозяина. Меня.

Гляжу на ухоженные кудри, на тонкий профиль, на блестящие застёжки на чудных сапогах. Такое подумал, что ошейник вновь задымился.

– Ай-ай, – смех в ответ на моё шипение. Поднялся из кресла ухоженный палец. – Думай хог’ошо, повинуйся, делай мне ласково и… тебе понг’авится. Обещаю.

Особо махнул рукой и к нему прыгнул из очага уголёк. Тут же свет в горнице погас. Темнота густая, хоть ножом режь. Пропали и шипастые орудия, и широкая лавка, и перевёрнутый портрет, да и стены сгинули в непроглядном мраке. Только тонкая фигура в кресле, будто изнутри красным светится. Демон молчит, длинными пальцами уголёк, словно кошку, гладит.

Переминаюсь с ноги на ногу. Что делать-то?

– Давай, что ли, приказывай.

Демон будто и не слышит вовсе:

– Ловушка с г’аботала! Я всегда говог’ю: у всех своя цена и свой крючок. У г’ыжего обог’отня – длинноволосая девка.

О чём бормочет?

– Теперь обог’отень мой. Недаром за ним следил.

А я-то, болван, по кустам шарил, подглядывателя искал, на пустые дупла рычал! Чутьё не обмануло: был догляд.

– Но как?

– Волшебное блюдо, – отмахивается демон. Дальше рассуждает. – Я так г’ешил: полудница-г’аб – плохо. Слишком девка…э-э-э, слабый существо. Обог’отень-г’аб – гуд. Горячий, как пламя. Мне нг’авится огонь. В огне власть.

Кошусь в сторону, где в темноте столик с волшебным блюдом. Полезная в хозяйстве вещь оказывается. Уверен, что у самого Кощея этакой диковинки не сыщешь. Интересно, а другие миры можно посмотреть?

Демон тем временем рычит себе под нос. Перстни от уголька вспыхивают искрами, отсвет причудливо искажает тонкие черты.

– Иди ко мне. – Топчусь: не привыкшие мы по первому требованию собачкой бегать. – Иди, обог’отень, не бойся.

Нарочно шумлю, топаю, вздыхаю. Гремящей цепью столик (аккуратно, не задеть чудную тарелку с наливным яблочком). Кувшин гулко падает, вином запахло.

– Сядь у ног. – От демонического шепота поджимается невидимый хвост.

На следующее требование кладу голову на острые колени, вытягиваю язык. На узких кожаных штанах костяные застёжки небрежно расстегнуты, приспущены с узких бёдер.

– Что в полуднице такого? Особенного? – шепчет, глядя в чёрную пустоту. – Хотя, неважно. На девке заклятие – крепкое, неодолимое, я постарался. Полудница тебя не узнает. Не вспомнит. Ни-ког-да.

Демон развеселился, но темнота поглотила смех. В серебристых глазах беснуется ледяное пламя.

–– Ты – никто, обог’отень Тень.

Что?! Ты не знаешь, с кем связался, демон-тощие коленки! Ужо пожалеешь, что приехал в наши леса!

Филотанус ухмыльнулся. Язык шустро пробежался по губам: – Гог’ячий щенок, ног’овистый… Помни: ты только мой. Мой г’аб.

На последнее слово прижигает язык углём.

Раньше я не думал, что мир состоит из боли. Теперь уверен. Когда морок рассеялся, с трудом фокусирую зрение на глубоких царапинах у ножек кресла и собственный откушенный язык. Кашляю кровью: исчезли запахи и звуки.

Не заскулю. Не зашиплю, демону на забаву. За свободу полудницы пять десятков лет рабства сносная цена. Оборотни ведь не чувствительны к боли, не так ли? Сердца у них нет, нет привязанности, равно как и страха.

Что же это под креслом в крови светится? Никак кусочек уголька жгучего? Нарочито громко кашляю. Цапнул ладонью кусок плоти вместе со светящейся точкой, сунул в карман портков. Язык – ерунда, новый отрастет, а вот колдовской негасимый уголёк не оставлю. Авось, пригодится.

Оборотня можно уничтожить, но нельзя сломать. Видать, настало время проверить предел выносливости Тени.

История четвёртая. О волшебном обруче и богах подземного мира

«Эх, оказаться бы сейчас в лесу! Да хоть в земле собакоголовых людей или синих многоруких богов!»

Я притулился за лавкой и мечтаю.

Сверху, на лавке, сидит демон Филотанус. Голос его спокоен, но пол под ним дымятся. Раскалилась и цепь в холёных руках. Наблюдаю, как нагреваются звенья цепи и приближаются к моему ошейнику.

– Почему мой обог’отень? Отправь дг’угих. – За годы жизни на чужбине демон не пожелал избавиться от акцента. – Или у тебя г’абы закончились?

Хозяин бескрайних лесных земель Кощей отвечает сурово:

– Рабы в моих землях не водятся. Слуги есть верные. Ведомо нам, только Тени под силу вернуть утраченное.

Второй час эти двое спорили обо мне, оборотне Тени.

Филотанус раздражённо стучит носком сапога, но перечить Хозяину не осмеливается:

– Вассал моего вассала не твой вассал.

Кощей пожимает острыми плечами в золотыми нитями вышитой рубахе.

– Вы увег’ены, что искать колдовской г’аг’итет надо в том самом месте?

От дверей пискнул волхв:

– С вашего позволения, видения не врут – обруч там… и гадальный череп подтвердил…

Демон дёрнул цепь, в шею врезались шипы на ошейнике.

– Г’аб обязан обернуться в срок.

– Оборотень возвратится с искомым.

Кощей негромко стукнул резным посохом:

– За сим кончаю разговор. Слово Хозяина твёрже Алатырь-камня.

Демон пнул меня, рывком поднялся. Лавка отлетела, ударилась об стену. Обломки рухнули на пол и вспыхнули.

Тут же из стен набежали домовые, растащили куски, затушили огонь. В кощеевой великой избе домовые проходят особую школу послушания. Светящиеся черепа, паутина, вековые пылинка к пылинке, ажурные паутинные разводы на окнах – как любит хозяин. За непорядок – строгий спрос.

Вот и сейчас домовые с укоризной глядели на дымящиеся демонические следы на натёртом деревянном полу. А я еле поспеваю за натянутой цепью и демоном. На выходе бросаю взгляд назад.

«Спасибо, батюшка Кощей, за передышку. Сочтёмся».

Дверь впечатала в стену зазевавшегося волхва. Часовые при входе отпрыгнули в стороны и взяли на «караул».

Кощеевы слуги действовали стремительно. Выдали лапти-бегоходы, накачали наставлениями, пригрозили хозяйским гневом, указали на юг и благословили напутственным пинком.

Так я оказался в пустыне. Недоучка волхв, чтоб ему за обедом икалось, пожалел для лаптей колдовского варева. В бегоходах закончилось волшебство. Пару вёрст бежал по инерции, затем проехал носом по песку.

Делать нечего. Пыль выплюнул, ящерицей закусил, на шею бегоходы определил и побрел по запаху, вслед за ветром.

Ну и скука: песок, хмарь, жарь и незнакомые созвездия.

Как добрался до берега моря – отдельный сюжет. Расскажу при случае, если желаете горько рыдать в меховую накидку. Верблюды признали во мне скрытого зверя и отказались везти. А без животных караванщики в пустыне обречены: солнце, жажда, прибившийся оборотень-попутчик, свирепые степные львы. Оказалось, львы пригодны для поездки верхом. Им бы лапы длиннее: песку нагрёб.

Главное, выбрался к морю. Бок заживёт, верблюжьих блох выведу. Льва отпустил, очень уж просил. Обещал исправиться, отныне оборотней за версту обходить. Эх, доброта моя.

На берегу плот сколотил, дальше в путь пустился. При ярком солнце море выглядело ласково, но два дня болтанки убедили в обратном. Когда ветер стих, плот встал намертво. Вокруг только синь, жара, тоска и доска. Некогда мне среди моря торчать, высунутым языком рыб смешить.

Что же придумать?

Краем глаза смотрю: по лаптям-бегоходам искра проскочила. Думал, померещилось, солнечный луч играет. Ан, нет, ещё одна. Лапоть об лапоть потёр – разбежались по лыку жёлтые искорки. Значит, осталось волшебства на донышке. Любая магия нуждается в подзарядке. Оброс наскоро шерстью, натёр хорошенько лапти об бока и загривок.

Рыбы из воды рты разинули: искрю, как Перун. Не дурак буду, ближнюю когтём зацепил – вот и обед. Вторую поймал – вот и ужин. Рыба морская оказалась не хуже налима и щуки. Бегоходы плот подгоняют – тот несётся шибче норовистой лошади.

Брызги, ветер, рыбы врассыпную, дельфины наперегонки, сверху оголтелые чайки – эге-гей, залётная!

Вход обнаружил на закате. Шелестит трава, по камушкам бежит ручеёк, а среди камней чернеет провал. Обычная дыра; оттуда тянет жаром и вонью, будто не свежие куриные яйца. Хоть и привычный: приходилось нюхать пьяных дружинников, ведьминскую приворотную настойку, мухоморы в прокисшем молоке, но тут…

Запихал в ноздри шерсти. Легче стало.

На нагретый камень присела яркая птичка. Забавно наклонила синюю головку, чирикнула. Вспорхнула да у входа рухнула замертво.

Эх, а мне туда надо. В дыру рыкнул:

– Эй, живёт там кто али как?!

Эхо в обратку:

– …сам дурак!

Мимо пролетела злыденьплотная лёгкая тень, нырнула в черноту.

Узко, скользко, на освещении экономят. Спуск длинный, что, правда, то, правда. По склизким каменным ступеням вниз, вниз и вниз.

Оборотни выносливы, половину седьмицы однажды бежал без остановки, но тут в сон клонит. Кругом грязь: потолок сочится слизью, под ногами натекли по стенам липкие лужи. Что ж местные хозяева так запустили сени.

На Руси бы любая смертная баба это безобразие вычистила и домоткаными коврами бы застелила.

Иду дальше.

"Неужто пройду сквозь земное яйцо?"

В провалах стен неведомое шевелится и вздыхает. В каменную черноту клыки показал и когти выпустил. Мало ли что там живёт и кем питается; отращивай потом обгрызенные конечности. Хлопотно, щекотно, да и времени жалко.

Тишина такая, что зубы сводит. Ни муха не прожужжит, ни зверёк не прошуршит. Проплывают тени беззвучно. Только эхо шагов гулко стучит. Ну да оборотни умеют передвигаться бесшумно. Эхо стихло, безмолвием голову сдавило.

Да что я ж песням не обучен? Голос мой хвалят: благородный, говорят, выдержанный баритон. Мужики деревнями выходили в лес «спасибо» сказать, факелами и оружием восторженно бряцали. Ну да мне, простому гению, зрители ни к чему, встреч с поклонниками избегал.

Здесь же из слушателей только невнятные тени. Пасть распахнул и поддал жару. Сочиняю на ходу:

Вурдалак подавился

Ногой бабы тощей.

Оказалась, пообедал

Он своею тёщей.

Стены обезумили, ударили многократной отголосицей. Схватился за уши, чтобы не  отвалились. Несусь на четырёх лапах, а эхо пинками в уши подгоняет: …дал, …щей, …эй!

Тут поскользнулся на склизкой луже, упал и покатился кувырком вниз.

Бодро так, стуча зубами о камни. Ровно девяносто три ступени пролетел: одна с щербиной, восемь с трещиной, три с острым краем.

Поднялся, отряхнулся, покряхтел. Кости проверил, языком по зубам провёл – так и есть на месте одного дыра. Глазами пошарил, зуб с каменного пола поднял. Сунул в карман: негоже раскидываться.

Тут и ступени закончились. Проход расширился, потянуло сыростью. За поворот шагнул и рот разинул. На пути – железные ворота. Столь велики, что хватило бы на копья всех дружинников мира; засов с вековую сосну. Кому понадобилось под землю тащить этакую махину! Засова нет – в щель просочилась очередная бесплотная тень.

Подтянул пояс, шагнул вперёд. Потом чуть не выпрыгнул обратно. Увиденное подняло шерсть на затылке. За воротами пещера – каменный мир с площадями, лабиринтами, столбами. Стены в мареве теряются, небо в грязных облаках. Сыро, душно, как зимой в худой избе. И воняет. Ну, о запахе уж говорил.

Посредине пещеры чёрная вода до горизонта. На берегу теней видимо-невидимо. Шабаш тут у них, что ли? Колыхаются ровненько, не буянят, костров не жгут.

Подхожу ближе. Тени толпятся около длинной тощей фигуры в тёмном балахоне.

Балахон осматривает, одних в лодку пропускает, других шестом отгоняет. Вода не плещется, балахон не ругается, тени от ударов вздрагивают беззвучно.

Что ж они молчаливо живут, как на погосте. Может, глухие, или только этот дед с шестом и в дряхлом рубище. Подойду, поздороваюсь, по законам вежливости.

Раздвигаю занавесу теней, подхожу со спины. Ух, ты: не привык я снизу на созлыденьедника смотреть, а долговязой да тощей фигуре чуть выше плеча достаю.

– Гой еси, хозяин, – кричу, да погромче. – Мир вашему дому.

Под потолком заметалось эхо, каменные стены вздрогнули, дед в балахоне взвился, и мгновенье спустя стоял, готовый к бою. Не глухой, значит. Не ожидал такой резвости от дряхлого да старого.

Пальцем вежливо отодвигаю от носа острие шеста:

– Кланяюсь приветом Чернобога с северных земель, вроде как коллегой приходится. Что в избе тихо, умер кто? Прислан я за железным головным ободом, посередине камешек зелёный. Волхвам привиделось с похмелья: обруч канул в Лету. Тут он, стало быть. Не попадался ли в хозяйстве? Есть где помыться с дороги? Не в обиду, хозяин, но мешало бы отхожее место вычистить, воняет шибко.

Дед вздёрнул всклокоченную бороду, даже задымился маленько. В провале вместо глаз зажглись красные огни. Шест поднял и ринулся на меня.

– Не чуешь, свой я, бессмертный! – отпрыгиваю от ударов, – Язык русичей понимаешь? Брось палку, слышь, дед, брось. Хуже будет…

Поскальзываюсь на предательски мокрых камнях, взмахиваю руками. Да что за день-то такой! Тут же получаю шестом в лоб. Скашиваю глаза к переносице, камни бросаются навстречу…

Дальше темно.

Лежу. Угрозой не пахнет. Страхом тоже. Тихо. Не открываю глаз, пристроил под головой тёплый камень. Вздремну, пожалуй. Отдохну и наведу в избе порядок, ежели обруч с изумрудом не отдадут.

*****

Жердь в балахоне оказался неплохим дядькой: серьёзным, строгим и неподкупным. Звать Хароном, по профессии местный управляющий, паромщик и по совместительству бог.

Обруча с зелёным камнем не видел. Дал подсказку:

– Ищи, незванный, в реке шумящей пучины.

– В Лете ищи, – перевожу на доступный язык. – Что кануло, на дне обитает. Отсюда деться некуда: последнее пристанище.

Вонючая чёрная вода оказалось рекой Летой. В неё и канул искомый обруч Кощея. Да тут океан мутной воды.

Разве в такой махине найдешь потерянную вещь?

Но слезами делу не поможешь. И так в пути задержался: ошейник временами дёргает, напоминает об участи непреложного обета. Ну-с, засучим рукава. Б-р-р-р, водица больно склизка. Главное, не пить, иначе выползу на берег юродивым: без ума и памяти.

Ныряю и ползаю в тусклой темноте, аки рыба морская. Шарю голыми руками в иле.

Достаю со дна речного:

1.тапки, сандалии, зонтики, вазы, скульптуры крылатых львов и всевозможных богов;

2. обломки ковчега Ноя;

3. кость кита, в чьём чреве обитал пророк Иона;

4. монеты, украшения: кольца, ожерелья и всякая драгоценная дребедень;

5. таблички с письменами;

6. обломок с надписью «…итаник»;

7. 15 000 тонн несбывшихся надежд;

8. барахло, мусор и ветошь.

Эх, где же Кощеева безделушка?

Румянится на костре странная безглазая рыба, запекаются летучие мыши. Душам по нраву свет и тепло, толкутся подле, лезут в пламя. Пришлось строго рявкнуть. Линию на камнях углём очертил: вот граница, за неё ни ногой… ни кусочком савана не суйся:

– Уразумели, души злыденьплотные? Иначе объясню по-оборотнически.

Понятливые. За угольной чертой призрачной завесой колыхаются.

Харон у костра песню стихотворную гудит. Рад свободным ушам, намолчался среди безголосых теней.

Эпические поэмы, по-нашему байки да сказы, Харона игривые, как Лета, светлые, как подземный Тартар, забавные, как тусклые души: о Хаосе, о смерти Танате, раздоре Эриде, о тяжелых видениях Гипноса.

У поэзии преимущество перед нашими частушками: под неё сладко засыпается.

По-соседски, из далёкого загробного мира, частенько заглядывает в гости Миктлантекутли, Микки по-домашнему.

Сперва зубы ломит, шерсть в носу колышет, пальцы на ногах сводит, ухо заворачивает. Из ничего образуется в воздухе радужная дыра. Затем ширится; сияние глаза щиплет.

Из дыры вываливается колода, точь-в-точь, в какой смертные пчёл разводят. Присмотревшись, находишь сверху колоды пенёк – с зубами череп.

То вечно живой бог Смерти ацтеков в гости пожаловал через пространство бытия. Улыбается во все стопятьсот зубов, не сводит с меня десятки глаз. Они на груди рассыпаны ожерельем и подмигивают игриво.

Микки вздыхает да облизывается. Облизывается да вздыхает. Егозит по многочисленным зубам шустрый язык.

Харон о госте сказ ведёт. Прислушиваюсь:

…вспомню – забыть не могу – о боге смерти ацтеков.

По Земле пройдёт он – демоны все затрепещут…

– Брехня! – чистой воды враньё. Довелось общаться с высшими демонами: такие трепещут только при землетрясении, вместе с почвой. Хотя… Кошусь на ацтекского гостя, ёжусь от плотоядной улыбки. Повторяю не так убедительно. – Демоны не трепещут!

Харон не слышит:

… и пожрал он демонов немало,

С женой богиней Миктлансиуатль,

С которой обитают в нижней,

Девятой преисподней Миктлана…

Вот где собака порылась: пожрал. Мила-текут-ли-сопли демонами закусывает.

Точно: во рту зубов, что звёзд на небе. От такой улыбки хмурый день черней, от улыбки даже солнышко загнётся. Содрогнись улыбкою такой, перемелют зубы оборотня кости.

М-да, неприятная новость. Тому, кто пожирает демонов – оборотень всё равно, что мышь после росомахи – на один укус.

Не отворачиваюсь, отползаю от костра. Ныряю в души, как в море, пара прыжков – и в Лету. Чую, на дне смертельной реки безопаснее, чем рядом с обаятельной улыбкой соседа.

*****

Дни тянутся бусами на шее красавицы. Один к одному камешку схожие: жемчужина к жемчужине, после ещё в три ряда… Конца-краю не видать мусору со дна Леты. Обода с зелёным камушком нет, даже захудалого.

На берегу, на ровной каменной площадке, кучка находок подросла до холма, холм превращается в гору. Души на неё натыкаются,подвывают только им слышимой музыке.

– Ты, Харитон, навёл бы в вотчине порядок. – Душ пять запутались в рыболовных сетях. – Не по-хозяйски. Толкутся, что пчёлы в улье. Два шага шагнёшь – трёх душ смахнёшь. Бродят, воют.

– Не положено, обол не заплачен, – гудит пустой бочкой. —Да и веселее с ними: бродят, воют.

… тысячи ж душ, улетевших блуждают меж нами повсюду

ибо исполнена ими Аида земля, исполнена Лета!

– Значит, за деньгами дело стало?

За переправу к месту последнего пристанища души платят. Если сварливые скупые родственники не положили в могилу мелкую монету – обол – то и бродить умершему на берегу веками. Неподкупный паромщик за так не работает.

– Этого хватит? – киваю на блестящую кучу. Неделями таскал монеты со дня Леты: ракушки, гривны, лидийские чешуйки и охапки других, названия которых не знаю.

Харон застыл. В черноте капюшоне над нечесаной бородой загорелись два красных огня. Потухли, вновь вспыхнули. Огни уставились на меня, на гору монет, на колышущиеся души, на меня, на лодку, на деньги. Колесо мыслей Харона явственно и со скрипом повернулось, стряхивая пыль веков.

Один огонёк заморгал и потух.

Души заинтересованные подтянулись, нависли полотном с боков и сверху.

– А ну, умершие, становитесь в ряд по старшинству! – Главное, не дать Харону очухаться. – Перевозка к месту вечности объявляется открытой. Кто полезет вперёд других, пойдёт чистить ступени от слизи!

Души шустро, как дружинники при призыве на обед, выстроились в ряд. Очередь изгибалась змеёй по пещере, лепилась по стенам в пять рядов; хвост терялся в железных воротах при входе. Самые старинные и шустрые уже набились в лодку. Быстро перечитываю: десять душ. Хм, перевозить по десятку штук зараз, не управимся и за век. Тут в голову вежливо постучалась шальная мысль:

– Ну-ка, попробую! – подвинул недвижимого Харона с одним светящимся глазом. – Дело лени не любит.

Хватаю ближайшую душу, ловко сворачиваю в компактный комочек. Покатал по ладони, подкинул и – опа! – пинаю носком в лодку. Попал! Неплохая, кстати, может забава получиться. Подам идею смертным: бросать в рыболовную сеть надутый бычий пузырь. Не всё стрелами и копьями баловаться. Разделить на команды, обучить правилам, поставить старцев следить за недопущением вольностей.

Рассуждаю, а сам уже десятую душу клубком сворачиваю.

Харон посмотрел, крякнул, рукава балахона засучил, схватил душу и давай месить.

Эх, не лепил ты, Харитоша, снежков по зиме. Кривой комок получился, корявенький. Душа протекла сквозь костлявые пальцы, упала на пол, попыталась развернуться. Пришлось зубом цыкнуть. Душа поняла, в шар замоталась и попрыгала в лодку колобком.

Харон потом шест приспособил. Ловко так: шар на пол кидает, шестом размахивается и летит душа в лодку. Плюхается смачно, ровно в то место, куда целился. Но некогда любоваться: души подпирают, призрачные руки тянут.

Светила в каменной пещере Харон не имеет, в пещере вечная тьма. Не скажу, сколько времени мы прессовали души в клубки. По звериному чутью не меньше трёх раз наверху солнце вставало и садилось. Когда разогнул деревянную спину, опустил тяжёлые руки, то в лодке высилась гора плотных скомканных душ. За вершину зацепилось грязное облако.

Харон отсалютовал шестом и отчалил. Прилягу на ставшем уже родным камешке. Тяжко спасать мир без привычки. Только закрыл глаза, как острая боль заставила выгнуть спину и зашипеть. Ошейник раскалился, горло сдавил. Хочу взвыть, но никак. Только и могу, что шипеть, изгибаться и царапать камни когтями.

Эхо подхватило и унесло «А-А-А-А!» под потолок, закрутило в облаках и каменных сосулях.

Когда отпустило, чую: мокро. Открываю глаза, а Микки из кувшина воду на ошейник льёт. Многочисленные глаза вопросительно мигают.

– Не волен я. Возращения требуют. Мне же без обода возврату нет.

Не голос – позорный писк. От стыда глаз не поднимаю, разглядываю обломки когтей. Ох, и болит обожжённая шея.

– Приезжай в наши леса, Микки, угощу на славу. Демоны ведь по твоей части. Но не обессудь, из знакомых демонов только худосочный… Для запаха и аппетита его нутро зайцем с травами нафарширую.

Ошейник затихает. Прохладная вода убирает боль. Миктлантекутли вздыхает и успокаивающе гудит. Закрываю глаза и проваливаюсь в забытье.

*****

С утречка, после завтрака, Харон встал на скалу над рекой и, воздев руки к потолку, выпустил из глаз яркий свет. Два ярких красных луча принялись шарить по водам Леты. Дно высветилось, как на ладони.

Давно бы так.

– Стой, – кричу. На дне сверкнуло зелёным.

Плюхаюсь в воду, не раздевшись. В тусклом свете нащупал и выудил кусок изумруда размером с кулак. Тьфу, ты напасть, не то. Кидаю в кучу хлама.

– Давай, Харитоша, свети сызнова!

На второй раз достаю рыбину. Сильная, скользкая, с пол-руки будет. В пасти моя голова помещается, над острыми зубищами фонарик – он в темноте и светил зелёным.

На третий раз не тороплюсь. Аккуратно разгребаю донный ил, откидываю камни.

– Харон, обруч! С зелёным камушком! Нашёлся!

*****

Прощальный обед удался на славу. Простая вкусная еда. Летучие мыши, жаренные целиком. Оливки, маслины, виноград, сыр. Мясо зубастой рыбины с фонариком оказалось плотным, белым; под чарку за милую душу зашло. Вина было много: кислое, молодое, терпкое.

Микки через радужную дыру достал длинный овощ с зёрнами и пару человеческих ещё тёплых сердец – подношение тамошних волхов.

Человечину скормили скулящему Церберу, жёлтыми зёрнами же плевались на дальность. Харон уверял, что победа за ним. Но знайте: оборотня не переплюнуть.

За столом было шумно и весело. Шумели и веселились мы с Хароном; Микки же по обыкновению, молчал, зато пил за троих.

Ну и мы поднажали!

Пили за смекалку оборотня. Затем за хозяина. За гостеприимство, за богов наших и ваших, за присутствующих, за… да разве всего упомнишь.

В голове мысли играли в чехарду. Одна, странно трезвая, сидела, сложив кренделем ножки. Потом вежливо постучала. Отмахнулся, не до тебя: Микки с Хароном на спор борются. Сели, локти расставили на плоском камне, ладонями сцепились. Силятся руку другого повалить. Пыжатся, из глаз искрами сыплют, никто уступать не желает. Уж из камня показался серый дым. Тут мысль встала во весь рост, невежливо замолотила в мозг, я аж протрезвел на минутку. Как можно было об этом забыть?

– Есть на примете мастер по лаптям-бегоходам? Мои-то совсем прохудились.

Камень не выдержал, обломался с треском. Боги повалились в стороны, одинаково задрали тощие ноги.

Микки загудел. Харон из-под балахона переводит:

– Миктла…тли…тля, ик… схвативши, швырнёт куда пожелаешь,

Хоть далеко, …ик…из бездны подземной в лесные масс-с-с-сивы.

Отлегло. Спасибо, друзья. Неровно встаю на ноги, распутываю из балахонов богов. Харон валится снова. С грохотом, во весь рост, сосна вековая. С Микки кряхтим, поднимаем, ставим бога вертикально; сую ему шест для равновесия, в другую руку – чашу с вином.

Объявляю тост:

Друзья, судьба у нас одна!

Так выпьем крепкого вина!

Я рад разлить его по чашам,

Благословляя долю нашу.

Пьём за спасение. До дна!

По кудлатой бороде Харона скатились капли. Он отбросил шест и залез в складки балахона. Вытащил оттуда глиняные таблички.

Небось на земле не видал такого, говорит! Богини! Только, ик!, для тебя.

Смотрю, а на табличках нарисованы рыхлые женщины в куцых тряпочках. Фу, срамота: все дела наружу, призывные улыбки. Посмотрел на них и взгрустнулось. Вспомнилась одна, с серебряной косой до земли.

Встряхнул головой:

– Споём, Харитон! Хор-р-р-оший ты мужик. Правильный.

Харон кулаком эху погрозил, чтоб хоронилось в каменных сосулях, поднял кубок:

– Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,

Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,

Многих людей города посетил и обычаи вид-е-е-е-ел…

– Калинка, калинка, калинка моя!

В саду ягода калинка, калинка моя! – подпеваю, как могу.

Поём на редкость складно. Песнь Харона без конца и края, о путешествии некого Одиссея. Тот, по-видимому, хитрый малый: навалял Харону и выбрался живым.

Я на последок железным наконечником выцарапал на скале общий портрет. Харон стоял напротив, качался, склонил голову в капюшоне. Эй, друг, не уснул часом?

– Тайну вечную открой, что намалевал. Не скрывай, поведай.

Балда, а ещё бог. Вот, смотри, это я, красавец оборотень: гордая осанка, могучий торс, усы, лапы и хвост. Здесь Цербер, все его три головы. Вот Микки глазами хлопает, рядом души злыденьплотные.

– Кто это будет? Свирепствующая жердь, взглянешь – прослезишься.

– Это ты, Харитон.

– ﬗτϕϜϬṉ! €ΩՃՅη!

Художника всякий может обидеть.

Харон же не отстаёт.

– Совет Харона прими и слушайся речи

Незачем возвращаться к человекам наземным.

Друг благородный, останься ты с нами

Честь жрецу окажи, держись за удачу зубами.

Говорит серьёзно так, даже протрезвел. В ответ широко развожу руки и выразительно дёргаю ошейник.

– Я о тебе помышлял; участь твоя безотрадна.

Слово только скажи: твою изменю я судьбину.

Тут и гадать нечего: предлагает снять удавку. Спасибо, друг, я сам влез в кабалу, добровольно. Если не вернусь, то… лучше об этом не думать. И о полуднице тоже.

*****

– Б-р-р, – от взгляда на портал передёргивает. Дыра висит ни за что не привязана, переливается себе. Ярко, в полный глаз не посмотришь. Вот уже не думал, не гадал, что нужда заставит внутрь лезть.

Микки тщательно меня обнюхал, руку лизнул, поморгал и открыл портал в наши лесные земли. Теперь же суетливо подталкивает к дыре. На шее, промеж глаз, мой зуб  на верёвочке висит – подарок на вечную память.

Харон выудил из складок балахона свиток, ногу отставил, руку поднял величественно. Речь заготовил.

Кланяюсь в пояс ему, Миктлантекутли, Церберу, миру тёмному, подземному:

– Спасибо, братцы, за приют и ласку. Земля, как яйцо, ровная да без углов, значит, увидимся. Харон, нужник всё-таки почисти. Попроси, что ли героя забредшего. – Рукой махнул и нырнул рыбкой в омут. – Эх, помоги Чернобог!

Что вам сказать о путешествии через пространственную дыру? Весело, как кролику в удаве: заглотило, пожевало, помяло, покрутило и исторгло.

Рухнул носом в мягкий мох. Эх, славно дома!

Воздух густой – дыши полной грудью, каждый глоток слаще прежнего. Пахнет болотом, хвоей, кислой ягодой, солнечной поляной, свежим лосиным навозом. К яйцам – к тухлым ли, к свежим – не притронусь ближайшие лет сто. Нанюхался с лихвой. Обод…схватился за поясной мешок – ух! – на месте.

– Пошто шалапутничаешь, шушара? Тень, ты штоль, шобака? Шишек тебе лишку, с шабаша пришвартовался?

Поднимаю голову. Гляжу: торчит из боярышника борода местного лешего, Шарашки. Принюхиваюсь: не лосиным навозом пахнет, а Шарашкиным.

– Прости, ежели напугал.

– Што делается, куда мир катится. В наш век таких шалопаев не было. – Шумит, а сам ветками обрастает. – Што же будет, если шакалы из ниоткуда шарахатся начнут!

Рад свидеться, Шарашка, только некогда болтать – ошейник нагревается. Побегу я.

Тут недалеко: мимо речушки, краем леса, через поле стоит Кощеев терем, а поодаль – подземная изба демона Филотануса.

Успел. Ворвался в тускло освещённую горницу аккурат, как ошейник раскалился до невозможности.

Демон Филотанус сидит в кресле вполоборота. Играет цепью, стучит по звеньям перстнями. Та отзывается тонким звоном. Демон резко оборачивается, в глазах вспыхивает серебро.

– Вовг’емя, г’аб. Мне становилось скучно. – Он подался вперёд и сладострастно облизал тонкие губы. – Мой хог’оший обог’отень.

Цепь по-змеиному подползла, закрутилась вокруг ног, примотала к телу руки и звякнула об ошейник.

Потерплю. Недолог век моего рабства: осталось сто два года, три месяца и восемь дней.

История пятая. О власти, мировом господстве и прочих пустяках

Я застрял в катакомбах навсегда, клык даю!

Глотаю тысячелетнюю пыль, ползаю в развалинах, брожу по каменному лабиринту, роюсь в бесчисленных нишах, тайниках и сокрытых сундуках.

Сквозь зубы поминаю добрым словом почившего в стародавние времена колдуна Вырви-Глаз, его свиток «Власть, Мировое господство и прочие пустяки», и демона Филотануса: «Г’азорвись, милый, на мильон кусков, но г’аздобудь пустячок».

Ага, раздобудь! Я свитков нашёл столько, что хватит отсюда до края земли широкую дорогу вымостить. Свалил в стога посреди каменной залы. Нужный ищу «чтоб я сдох, сколько дней». Или уже лет?

И что странно, в этом месте колдовство не действует. Даже маломальское. Напрасно я призывал нужный  свиток, кружился в манящей пляске и распылял волшебный порошок. Только расчихался. В сердцах расколотил о камни бесполезные магические горшки.

Вот ещё: думал, здесь будет полно охотников за магическими тайными свитками, приготовился к славной сочной драке: когти отрастил – прежние в демонической пыточной машине оставил.

Но ведь в катакомбах нет никого. Совсем нет. Живыми не пахнет. Только трупы прежних охотников. Спотыкаешься, а они высохли и пылью рассыпаются.

Почему бы колдуну Ведомиру Вырви-Глаз не спрятать формулу всемирного господства в более подходящем месте? Например, на Карибских островах – отсчитать пятнадцать шагов к югу от кривой пальмы, копать в полнолуние в присутствии танцующих аборигенок? У колдунов своеобразное чувство юмора, чем больше возни и смертей, тем милее их псевдосердцам.

Хотя, на лёгкое задание меня бы не послали. Филотанус не согласился бы ни за что! Это уж, если совсем безвыходно – приходится ему со мной расставаться. Уж как он скрежетал зубами и поглядывал на новую, усовершенствованную дыбу. Но, видать, желание мирового господства жжет изнутри, раз демон, хоть и стёр зубы в труху, решил повременить с пытками.

На моей памяти троих посылали за свитком. Последним отправился упырь из Кощеевой стражи – пустоголовая дубина с лапами, вдвое моих шире. Проиграл упырь в «кости», зарычал, проломил с одного удара дубовый стол. Хотел и на мне злость сорвать. Пришлось улыбнуться. Я хоть и вынужден на серебряной цепи за Филотанусом бегать, по стене себя размазывать не дам. У упыря теперь, что у кролика в удаве, два выхода: либо сдохнуть, либо принести требуемое. То-то, впредь наука: не связывайся с демонами.

Тринадцать месяцев прошло. Упырь из катакомб не вернулся, как и прежние гонцы.

Его я нашёл. Возле сцепившихся трупов: вурдалак и вампир вонзили клыки друг в друга. Упырь, видать, остановился полизать мертвечатинки.

Тут его и настигло нечто.

Приятно встретить знакомца далеко от дома.

Прежде чем, как сдохнуть окончательно, упырь себе уши выдрал и глаза выцарапал. А на морде застыло выражение величайшего ужаса.

– Что ж тебя так напугало?

Молчит. Один глаз на длиннющем когте невидяще уставился в чёрный потолок, на другой я случайно сел.

Эх, костёр бы развести, да дров не жалеть: свитков и пергамента хватит Кощеев дворец обогревать целый год. Да уж воздух сухой, мелкая пыль вездесущая, как в пустыне.

Чтоб встряхнуться, достаю из-за пазухи стамнос – сосуд для вина, подарок греческого бога Харона. Чудесный кувшин неиссякаемый. Хоть сколько угодно бочек наполни из него, а всё равно плещется. На вкус вино молодо, зелено, кисло – куда ему до нашей браги – но сил придает и мозги бодрит.

– Ах ты! Что это? –  будто влезла склизкая гадина в уши, жуёт мозги гнилыми огрызками.

Из пустоты лабиринта, из-за угла, засвербил затылок пристальный взгляд. У нас, оборотней, острое чувство чужого присутствия. Хмыкнул:

– Что скромный такой? Выходи!

Дальше – больше: морозит загривок, щетинит холку. Во рту от того взгляда сохнет, а горло спазмом схватывает.

В миг во рту и горле сделалось сухо. Высунул язык – не помогло. Шерсть на затылке встала дыбом, по хребту потекла холодная струйка. Глотнул добрый глоток вина из сосуда – на воробьиный скок полегчало.

Странные ощущения, очень странные. Огляделся  –  никого. Ощерил клыки в черноту, а там никого… Тишина… Пустота…

… тут послышался свист, – не угрожающий рев охотившихся тварей, а долгий, нудный свист. Я и дышать забыл как.

Лапы вдруг сделались без силы, будто штаны, набитые пухом одуванчика. Я поймал себя на желании опуститься на четвереньки, прижаться брюхом к пыльному полу и завыть.

Судорожно оглядываюсь, но резко одёргиваю:

– Ишь, устрашилка! Ну, свистит кто-то, ну, шерсть дыбом, ну, зубы стучат. П-п-подумаешь!

Тут сердце заколотилось, как у барана перед жертвоприношением, того и гляди пробьёт рёбра изнутри. Уши сами собой прижались к голове, а хвост – вот ведь полено трусливое – отгрызу, отдам в баню мочалом! – вжался между задних лап.

– Эй, кто там! Выходи! Я тебя не б-б-боюсь!

Тут мелькнула ярко-жёлтая вспышка.

Корка на спине растаяла и поползла вниз ледяными струйками. Кто ж скулит тонко, жалобно? Неужто я сам? Гнить мне катакомбах пустой шкурой, пугать потолок мёртвыми глазами.

Да. Лягу. Умру. Здесь и сейчас. Зачем возвращаться? В моём родном лесу уж давно стая оборотней хозяйничает. Ежели бойня, не уступлю, но против стаи не выдержу.

А Грёза, она… Что Грёза? Приказывал же себе: забыть о ней!

Иной раз демон забавлялся: – Катись, яблочко по блюдечку, покажи полудницу.

Рычу:

– Не надо.

В ответ неизменный тонкий смех. Яблоко крутилось, на блюде вырисовывался облик полудницы.

 Вот она с боевым мечом, в другой руке – отрезанная голова монгольского дива глазами-щёлочками вращает, ядом плюётся. Полудница с того заливисто хохочет. Вокруг сеча; трубит победу Индрик-зверь Мары Моревны.

Иной раз показало блюдо хоровод. Макушка лета, праздник Иван Купала. Славные игрища, костёр, смех, песни. Грёза наводит морок; ищут деревенские дурачки под цветущим папоротником блестящие каменья.

Поначалу я жадно всматривался, не мелькнёт ли в крыжовниковых глазах капелька грусти, крохотной задумчивости, тень воспоминания о Тени.

Нет.

…Вот полудница в человеческом обличии, рядом всадник на коне в богатой сбруе. Прячет Грёза смущённый взгляд под цветочным венком. Молодец ус накручивает.

– Смотг'и, 'смотг'и! – Всплескивал перстнями демон. – Нет, какая ветг'енница! – Неодобрительно качал ухоженными кудрями, притворно вздыхал. – Смег'тные пг'авы: куг'ица не птица …

В другой раз полудница невестой во главе свадебного стола; сарафан вышит скатным жемчугом. Рядом – смертный в княжеском кафтане. Пир горой, братину по кругу пустили, скоморохи пляшут. Грёза светится, от глаз по стенам яркие блики, на лице полуулыбка.

– Бг'ачное ложе смотг'еть будем? – как бы невзначай интересовался демон. Кривился: – Тьфу, гадость. Непг'еменно!

Отворачиваться нельзя. Закрывать глаза тоже: ошейник чутко шипит на непослушание. Поэтому научился равнодушию: ну, полудница, и что? Мало ли полудниц по лесу смертных очаровывает. Вон какой славный узор по краю волшебного блюда выведен, а по земляному полу червяк извивается…

Затем демону надоела забава. И я лишился возможности видеть полудницу.

Рыщу по катакомбам колдовской свиток. С ним обретёт Филотанус власть безмерную: лес – под топоры, Кощея – в темницу, неугодных – в расход, людей – в скотское рабство. Меня, игрушку безвольную, швырнёт на забаву злыдням. Те уж давно облизываются. Припомнят и отрезанные крылья, и обломанные зубы, и скаредные шутки.

Не хочу! Умру здесь и сейчас. Поделом. Начал жить человеком, закончил нечистью в ошейнике раба. Оборотень Тень – лишь промелькнувшая тень на каменной стене пещеры жизни. Звено в оковах бытия… Ни памяти, ни следа, ни тени.

Смерть лучше ожидать в человеческом обличии. Лёг на бок, обнял поджатые колени. Приди, матушка-избавительница – услада от жизненных бед.

– Смерть, я тебя иной представлял.

Уж чудится: будто смерть – маленькое жёлто-рыжее пятнышко, прям моча на снегу. Дует Смерть в дуду,  шире ушей раздуваются щёки.

Или не Смерть это вовсе? Тогда почему тянут уши вырвать, в глотку засунуть?

Рука сама нащупала камень, подняла и швырнула в жёлтое пятно. Не мешай умирать! Жёлтое пятно – в сторону, дудка – в другую. Громко стукнуло, ойкнуло, звякнуло, выругалось и смолкло.

Тишина нахлынула так резко, что я потерял сознание.

Приснился лес. Солнышко, яркая листва, букашка жужжит. Мягкий мох под лапами, стайка вертлявых птиц на ветках чертополоха. Вдруг куст обернулся знакомцем, лешим Шарашкой, и как гаркнет:

– Не шпи! Вштавай!

Вовремя я очнулся. Вскочил, перекатился по полу и вжался в стену. Как хорошо, что тело снова слушается!

На том месте, где я валялся пустой шкурой, топчется поросшая мхом гора. Затем неторопливо повернулась – бог Черногор! – торчат три длинных змеиные шеи с рогатыми головами.

– Уж не сородич ли Церберу? – Случалось мне встречаться с этим милый псом. Лапу научил подавать и выть на невидимую из ада луну. – фьють, хорошая собака. Ένα καλό σκυλί! Μη φοβάσαι! Не бойся!

Три пары глаз одновременно моргнули. Средняя голова облизнулась длинным раздвоенным языком. Сверкнули кинжальные клыки.

– Нет, не собака.

 У этой бочки с лапами с Цербером только и сходства, что голов более одной. Разглядываю толстую грудину: где уязвимое место? На вид чешуя крепче самолучших доспехов.

Вот ведь окаянный!

Перекувырнулся в безопасный угол. Там, где я стоял, в стене вдруг дыра, рухнули камни. Вот это удар! Силён хвост!

Я залёг за сундуком. Вон, чудовище, рыщет – аж под потолком ноздри раздуваются.

Ищи-ищи, меня за сундуком нет, зря зубами щёлкаешь. Под чешуйчатым брюхом  нырнул и вот уже за колонной.

А тут радужное сияние отсверкивает. Чувствую: по шерсти искорки пробежали, уши завернулись в трубочку, зубы заныли.

Эта песня знакома – портал в иной мир. Чудовище незваное оттуда выползло. Ну, что ж, пеняй на себя!

Между тем чудище пустило голодную слюну и медленно тянет все три головы. Пена из пасти оставляет на полу едкие дыры. Уж извини, не люблю, когда на меня, как на закуску, облизываются.

– Спереди не подступиться, – прыжок, кувырок. – А на хвосте острые отростки. Когти с меня размером!

Чудовище отбежало, поскребло лапой и снова с рыком налетело. Кувырком ушёл от клацнувших зубов.

Выхватываю нож. Как бы половчее ткнуть в острое рыло? Вместе с ножом из ножен достался платок. А в нём в высохшую плоть завёрнут негасимый уголёк из очага демона Филотануса. Никому не советую трогать, уж больно он жгуч. Кость насквозь прожигает. Вряд ли придётся по вкусу чудовищу иного мира.

А ведь это идея!

Приноровился. Подождал нападения. Изловчился и…

Одной рукой хватаю самую смелую голову за рога, отгибаю назад, уворачиваюсь от плевка ядовитой слюной…

…сжимаю уголёк в кулак, до локтя сую чудовищу в пасть и раскрываю пальцы.

Резко отталкиваюсь от чешуйчатого бока, ныряю в укрытие.

Чудище сглотнуло.  Замерло. Поперхнулось. Пустило из ноздрей и ушей едкий дым. Ага, невкусно! Неожиданно тонко взвизгнуло, широко открыло пасть и ливануло струёй пламени – куда там праздничному костру!

Катакомбы вспыхнули сразу. Я и моргнуть не успел.

Пламя заплясало по полкам, сундукам и залежам папируса. Под радостное гудение накопленные столетиями заклинания искателей магических фолиантов один за другим весело и ярко взрывались. Разноцветные искры вспыхнули до потолка.

Сзади грохнуло, стены дрогнули.

Радужная дыра в иной мир вспыхнула и захлопнулась.

Шквал света и звука подхватил меня, приподнял, закрутил в хороводе горящих свитков и отшвырнул. Я рухнул на полки.

Тут же выскочил из-под обломков и огляделся. Огромная туша металась в кольце из огня. Взорвалось очередное заклинание и окатило чешуйчатый бок острыми искрами. Чудовище заплакало.

Справа зашипел, закрутился и лопнул  горшок с убойным заклинанием. Я отскочил за колонну, и  сквозь дым углядел проход. Увернулся от отвалившегося камня, перепрыгнул через плюющийся синим связку пергамента, рванул на выход. Пара прыжков и свобода. Проскочить успею!

И успел бы. Но сзади заскулило чудовище, забило хвостом. Да ну его! Но оно взвыло тонко, испуганной собачонкой на привязи.

– Эх, чудище невиданное, пропадём ведь вместе!

Вздохнул и нырнул обратно, в клубы дыма. Вбежал по дымящемуся хвосту, цепляясь когтями, вскарабкался на толстую спину.

Чудище крупно дрожит.

– Слушать меня, ящерица перезрелая!

Хватаю ближайшую голову. Она вращает глазами и скулит. Вторая голова безвольно повисла, ещё одна судорожно пытается залезть под крыло.

Крылья! Я посмотрел наверх. По каменному потолку пробежали толстые трещины, оттуда сыпется каменная пыль и камни покрупнее. Стены и пол сотрясаются от взрывов. Вот-вот рухнут стены.

– Вверх! – Пятками по бокам врезал. – Лети!

Как вырвались – отдельная песня.

Мы пробили потолок, ворвались в большой зал. За нами из дыры выпрыгнуло пламя и принялось радостно пожирать стеллажи и папирусы. Что-то взорвалось и толстая колонна посреди большого зала покрылась трещинами и затрещала.

Чудовище примостилось на памятнике какому-то бородатому местному богу. Пламя – за ним, лижет пятки и хвост.

И мы рванули на крышу

На крыше понукал его взлететь, но оно ревело, било хвостом и трясло двумя головами. Третья голова болталась внизу и путалась в ногах. Тут, чудовище запищало, закатило глаза и безвольно упало на бок.

Нашёл время терять сознание!

Толстая круглая туша вместе перекувырнулась на покатой крыше и медленно поехала к краю. Задержалась на краю, покачалась и вместе со мной свалилась вниз. За нами рвануло рычащее пламя.

– Очнись! Маши крыльями!

Я подтянул бесчувственную голову и замолотил по щекам. Ноздри дёрнулись, приоткрылся глаз, и крылья судорожно заработали. Пятками, кулаками и воем я направил своего чешуйчатого испуганного коня подальше от клубов дыма, людских строений, за крепостную стену, к подножью горы.

Рухнули на плоской каменистой поляне. Я скатился с горячего круглого бока:

– Привал! – и свалился носом в траву.

Чудовище же скулит, не переставая. Крутится на месте. Возле хвоста колдовской огонь дыру прожог, под чешуйки заполз, далее грызёт. Обычная вода не поможет, но у меня с собой эликсир.

– Стой смирно! Тушить буду!

Хорошо, что кувшин с вином неиссякаемый.

Приземлились удачно, у заросшего ряской горного озерца. Загнал в воду закопченное чудище отмокать и сам склонился над водой.

Вдруг чувствую: что-то мешает, тычется в нос и щёку, назойливо так. Это ведь оно мелькало среди папирусов?

Гигантская оса? Не похоже. К тому же оно царапается и плюётся:

– Законченный болван, пришёл не ждан, не зван.

Глаза от сажи прочищаю, гляжу: зверёк, жёлтый и пушистый. Это ведь он не давал мне читать папирусы, пугал и дул в мерзкую дудку?

Колотит по моим носу, щекам, ушам – до чего дотягивается кулачками. Я даже опешил от такой наглости. Цыкнул зубом. Достаточно, чтобы успокоить злодея намного крупнее, но этот грозит пушистым кулачком и выкрикивает скаредности, да такие, что заслушаешься:

– Неуч и бездарь, бешеного осла дурь. Ведьмину бородавку под хвост, всю коллекцию разнёс.

Рывком хватаю козявку. Реакцию оборотня не превзойти никому. Но в руках вдруг пусто. Хлопаю в ладоши, чтобы убедиться: не показалось. Вид у меня при этом ошалелый, потому что с другой стороны, возле уха, раздался ядовитый смешок:

– Трёхмерный глупец!

Резко разворачиваюсь на пятках. Зверёк взъерошенный, так злобно плюётся, что невозможно сдержать смех.

– Смеётся, – всплеснул лапками. Пригрозил когтём. – Сторицей вернётся.

Говорят, глубокое дыхание помогает от навязчивых видений. От ядовитого дыма и не такое померещится. Хотя царапины на лице болят по-настоящему. Слизываю со щеки кровь.

– Кто ты? Что за существо? Как кличут? – Тычу в зверя пальцем, но попадаю в воздух.

– Нос не дорос имя Непревзойдённого знать! – Ворчание с другой стороны. Резко разворачиваюсь. Не хочется иметь врага с умением исчезать и возникать ниоткуда.

– Без имени и овца – баран. Вот угадаю: тебя зовут Рыжик. Баюн? Васька?

Пушистик сложил лапы на пушистой пятнистой от сажи груди. Все шесть крыльев – четыре тонких, стрекозиных да ещё маленькие, над пятками, – зажужжали громче. В круглых голубых глазах отчётливо показался могильный холм с надписью «Оборотень».

– Молчун? – Намекаю на его разговорчивость. – Берендей? Шарик? Знавал кота Шарика, на тебя похожего – такой же был наглый. Жаль, умер: нельзя шипеть на оборотня. Хвостом был богат, а ты где свой потерял?. За что природой обижен?

Ерунду болтаю, а сам незаметно вытаскиваю из поясного мешочка платок. Зверёк же глаза закатил. Возмущенно надулся – шерсть в стороны, что иглы ерша. Жаль, если взаправду лопнет.

Хоп! Прыгаю вперёд. Платок накинул, схватил, сжал. Тряпка яростно пискнула, заругалась и обмякла.

– Тебя зовут Неуловим, – подытоживаю, расправляю пустой плат. – Или Вьюн. Больно ты быстр.

Забавный зверёк, однако.

– Однако, забавный зверёк. – Рыжик пристально разглядывал меня. – Хоть умом не широк.

И захохотал. Голову запрокинул и припустил громче. Но неожиданно как чихнёт: гарь засвербила. Чихнул раз, и ещё. Голова перевесила тельце, ножки вздрогнули, и он закрутился волчком. Ну, истинно, как пёс за хвостом. В стороны полетела сажа, шерсть и ругательства.

Поймал его двумя пальцами, усадил на ладонь.

Зверёк пах ничем. То есть пах, конечно: дымом, пылью, папирусом, обедом из белки и ягод. Но сам без запаха. Я поправил помятое крыло, пригладил жёсткий чубчик, потёр пятно на носу. Только нечеловеческая реакция спасла палец от лязгнувших зубов.

– Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира.

– Ась?

Вот и прозванье! На трезвую голову не выговоришь!

Аршин-гельд как-там-его вздохнул и пробормотал о пустоголовых собаках отсталого мира. Наверно, из мест, откуда он родом.

– Оборотень глухой или забит требухой? Это моё имя. Понятно или повторить обратно? Ершинингельд Георг…

– Как в такой козявке столько имён умещается?

Стойко выдерживаю презрительный взгляд. Прикрываю на штанах горелую дыру. Мы не задом-наперёд живём, законы вежливости соблюдаем:

– Тень. Оборотень Тень. – Подумал и добавил. – Первый охотник Далёкого леса. Других лесов тоже.

Наклоняю голову, приветствую. Вот и познакомились.

Интересно, из какого далека он прилетел?

– Что ж, ты, Ершинингельд, кулачками потрясаешь?

– Десятилетие собирал коллекцию. Свиток к свитку. Буковка к буковке.

– Не твоё ведь. Людское.

– Лучшие папирусы, таблички…

– Воровал, стало быть.

– Изучал.

– Это ты в дуду дул?

Из Ёршика никудышный музыкант. Ни в тон, ни в лад, невпопад.

– Затем на дуде играл, что оборотень мешал! Знаком тебе принцип работы ультразвука?

– Да. – Твёрдо соврал я. В странствиях кого только не встречал, может и пробегал мимо ёжик с таким именем.

– Дурило! Частота ультразвуковых колебаний… – Тут он посмотрел на меня, вздохнул и заговорил громче, по-слогам выговаривая слова: – Колебания воздуха настроил в дудке, чтобы было жутко. Ультразвук в земной нечисти страх питает, разума лишает.

Так вот отчего хотелось уши вырвать да сжевать без соли!  Вот откуда множество трупов в катакомбах. Заколдованная дудка лишает рассудка всех.

– Всех. Кроме тебя. – Зверёк  горестно вздохнул и помолчал. – Ты уже был без ума – несчастий полная сума.

Внизу город как на волшебном блюде. Белые дома, храмы, сады, пальмы, река, рынок, хижины бедняков. Старинное здание библиотеки окутано дымом. Иногда вспыхивает разноцветно –  огонь до очередного волшебного зелья добрался. Пламя пожрало подвальные катакомбы, теперь пляшет на крыше. Эх, столько ценных свитков сгинуло! Человеки –  существа суетливые, коротко живущие. Поэтому, если мудрое что придумают, то на телячьей коже записывают для внуков и правнуков.

Я на нашем языке глиняные дощечки читал. Занятное чтиво: о мироустройстве, о трёх китах, о Нави и Яве, жития выдуманных богов. Те письмена навсегда растаяли в пламени.

– Что оборотень забыл на периферии в Александрии?

До чего любопытен зверёк! Как его имя? Ершинингельд? Будет Ёршиком!.

– Наследство колдуна Ведомира Вырви-Глаз. Кое у кого свербит похоть мирового господства.

– Хм…

– Пустяков захотелось, – пожимаю плечами.

Внизу догорала библиотека. Вокруг суетились мелкие фигуры, передавали вёдра с водой, чтоб огонь не перекинулся на соседние здания.

В болотце чудовище с брызгами носится за местными водяными, те удирают быстрей скаковых лошадей.  Сверху оголтело кружит стая длинноногих птиц, вроде журавлей. Чудовище зубами щёлкает, ни одну не поймал. Круглые бока в ряске, на головах – птичий помёт и белые лилии.  Мокрая чешуя ядрёно отливает зеленью, точь-в-точь как глаза полудницы…

 Хм, в наших лесах такие чудовища не водятся.

– Дракониус обыкновенный, – пожимает пушистыми плечами Ёршик. – Всего о трёх головах, его подхватил впопыхах. Есть о шести – те свирепее, но нелепее. – Зверёк почесал бок. – Но…

Тут Ёршик призадумался.

– Драконы огнём не плюют… отнюдь… –  Он прищурился. –  Что оборотень начудил?

– Ты умный, ловкий, а не добыл змея о шести головах! – Округляю глаза, недоумённо пожимаю плечами. – У этого всего-то три.

– Сопли утри! – аж задохнулся Ёршик. Крылья по-мушиному зажужжали. – Дракониусы свирепые, жуть! Ноздрёй всосут, не чихнут. Только и удалось яйцо стащить… в смысле, купить.

– Так змей недавно вылупился?

Ёршик посмотрел на небо, что-то прикинул:

– Позавчера из яйца.

Вот тебе и чудовище: змей-младенец!

– Оборотень всюду рыскал, свитки читал.  Потом дудку сломал, смерти избежал. Непревзойдённый решил: дракона притащить, на оборотня натравить.

– Помогло? – Искренне интересуюсь.

Змей развалился, чешется задней ногой. До меня долетает налипший ил, брызги, мелкая водяная живность. Потом сел, передние лапы обвил чешуйчатым хвостом. От средней головы лениво курится дымок. Демонический уголь внутри не доставляет беспокойства. Наоборот, удобно: домашнее ручное огниво. Великовато, правда, в поясной мешок не поместится.

Змей заметил обращенный на него взгляд, хвост запрыгал вверх-вниз.

– Велик ли вырастет змеёныш? – Удары оставили в земле внушительную яму.

– С холм, – буркнул Ёршик.

– Неужто с холм? Вот диво! Змей-с-холм. Нет, змей-гора!

На берегу насобирал палок, Змейка пыхнул – готов костёр. Со дна озера раскопал усатых рыб – сомов. Зажарил себе крупную, остальных по кусочкам скормил Змею. Заодно обучил его командам «Сидеть!», «Принеси!» и «Плюнь гадость!». Средняя оказалась сообразительнее других, прорычала: «Тень». Ей и досталось дополнительное угощение – скорпионы. Остальные головы шипели и роняли слюни. Пришлось и им наловить в песке, мне не жалко.

Только прилёг у тёплого чешуйчатого бока – из ниоткуда снова появился Ёршик. Вовремя – правая голова облизывалась на последний рыбий хвост. Думала, не вижу.

От Ёршика сильно пахло гарью. Он бросил на траву тяжёлый свиток и тщательно вытер лапки листом.

 Земля под свитком начала дымиться.

Я протянул к свитку руку и почувствовал заключённую в письменах мощь. Накатывает волнами, бурлит под замком букв. Свиток родил видение: горящая палка, что воткнули в середину большого муравейника. Муравьи разбегаются, тащат яйца, личинки, былинки; иные просто бегут…

– Любы муравьи?

Я уже говорил, что мелкие зверюшки излишне любопытны?

Горящая хвоя поджигает хитиновые спинки. Вот уж занялась ближайшая ель. Осинки вспыхнули, берёзка, шиповниковый куст. Вот уж горит поляна, за ней – другая. Пламя пожирает лес. Звери бегут, птицы, твари, нечисть, люди…

– Оборотень обращается в муравьеда?

За тьму лет я как-то привык к смертным. Непозволительная роскошь для нечисти – привязываться к тем, чья задача служить пропитанием.

– Каков твой лунный вой? Хлюп-хлюп-хой-хой?

Я вздохнул и всплеснул руками:

– Вот несчастье! Беда!

– Где? – Завертел толстой шеей Ёршик.

– Ай, незадача! – Если поднажать, то можно выдавить слезу. – Свиток колдуна Вырви-Глаз сгинул в пожаре. Совсем сгорел. Остались уголья да зола.

Ёршик покосился и прошептал что-то похожее на «блаженный».

– Змейка-с-холм, поди сюда. Куть-куть.

Змейка приоткрыл один глаз. Он уютно устроился в тени, где наслаждался полным желудком и прохладой.

– Дыхни, дружок.

Свиток не загорался. Огонь шипел, искрил и скатывался в траву,

– Поддай жару!

Тогда Змейка поддал жару, наконец, рукопись заплевалась едкими всполохами.

Пепел и обугленный кусок тщательно собрал в кожаный мешочек – не возвращаться же с пустыми руками. Кстати, демон напомнил о себе – ошейник вдруг взорвался привычным шипящим жаром.

Горная речушка унёсла боль. Шелест трав успокоил оскал. Ветер охладил кожу. Я открыл глаза и встретил серьёзный взгляд Ёршика.

– Если утешит, – сказал он, – ошейник стильный. Оборотень – справный и видный. Хоть и обращается в муравьеда. Боги смеялись, придумывали тебя. Ты странный…

– Да ну тебя! – горло свело спазмом, но жест понятный. Ёршик усмехнулся и исчез.

Домой летел верхом на Змейке. Без особого комфорта, зато быстро. Сидеть на дракониусе приноровится надо – скользко, широко, ветром сдувает. Вот бы упряжь придумать. Парус установить, сзади – руль, как на ладье. Над пассажиром – балдахин, видел подобный на заморских слонах.

Внизу – красотища: сначала жёлтые волны пустыни, потом море, затем верхушки родного леса. Приземлились эффектно. Издалека заприметил поляну у входа в подземную избу демона Филотануса. На ней  суетятся злыденьы – облепили деревянную дыбу на колёсах.

Командую: – Огонь!

Змейка и ливанул от души.

Хорошо горят рогатые. Ярко, задорно. С прыжками, валянием и забавными танцами.

– злыденьы! Каков мой конь, а! Куда вы? Не рады?

Видать, не рады. На обугленной поляне ни души. Лишь пыточный механизм догорает.

Вот Кощей Бессмертный подарку обрадовался. Даже из терема вышел. Обошёл вокруг Змейки три раза, потрогал пальцем зубы у всех голов, под брюхо залез. Змейка захихикал. Наконец, Кощей вылез, плюнул в ладонь и потёр чешуйки. Полюбовался в отражение. Хлопнул Змейку по когтистой лапе:

– Вот так диво-дивное! – Не знал я, что Кощей умеет улыбаться. – Слуги! Гостя накормить! Чешую отполировать! Когти наточить!

Змейка завилял хвостом и тукнулся носом в костлявую ладонь. Вперевалку зашагал с облепившими домовыми и коргоруши в сторону скотного двора.

– Ну, оборотень, угодил. Говори, чего хочешь!

Солнышко пригревает, лето в самой силе. Ветер пахнет спелой земляникой. Комары табунятся – быть грибному дождю.

Кощей вопросительно изогнул бровь.

Руки сами потянулись к ошейнику, но я их заткнул за пояс. Вцепился крепче. Разглядываю на небе малое облако:

– Змейка – существо уникальное, разумом наделено. Дом ему построй. Пусть живёт свободно, на равных.

Кощей молчит. Глазницы красным сверкнули.

Я пожал плечами, улыбнулся. Почтительно склонил голову.

– Добре. – Кивнул Кощей, развернулся и зашагал в терем.

 Кто-то невидимый проворчал:

– Голова с лукошко, а мозгов ни крошки....

Ты прав, Ёршик, ты прав. Как в воду смотришь.

История шестая. О Светлом Ирии и молодильном яблочке

На море, на океане, на острове Ирии стоит светел сад. В том саду деревья чудесные, что ни в сказке сказать, ни пером описать. На ветвях растут плоды невиданные и благоухание износят чудное. Живут в саду птицы райские: Гамаюн, Сирин, Алконост и Стратим, та, что моря колеблет и крылом машет.

Лики у них женские, тело же птичье, а голоса сладки, как сама любовь.

Вон, прекраснейшая дева-птица клокочет:

– Смертный, убери!

Смертный

…какой солнечный день.

В саду все дни солнечные. Ночей здесь не бывает. Солнце от глади моря-океана отталкивается да и сызново поднимается. Иной час по три раза обернётся. А иногда застывает неподвижно. Работу справлю, отдохну, снова за лопату – солнце стоит привязанным телёнком.

Скрип-скрип-бум – колесо самодельной тележки свернулось. Ничего, дело привычное: вбиваю непослушную ось придорожным драгоценным камнем. Скрип-скрип-скрип – дальше везу пахнущий груз.

Моя наипервейшая задача – содержать райский сад в чистоте. Он не мал, не велик, – обойдёшь, ноги не собьёшь. Хозяйки сада – девы-птицы – твари диковинные, волшебством от когтей до макушек начиненные. Но отходы у них чисто птичьи. Курочка по зёрнышку клюёт, а весь двор в помёте.

И я убираю, чищу, нагружаю. Долго ли, коротко, усердно скрипит тележка худым колесом.

Вот и сейчас у яслей вычистил славно, гладко, до соринки. Можно отдохнуть – без передышки и орёл не летает. У меня же брюхо трели выводит почище весенних соловьёв.

Набиваю подгнившими плодами и ягодами плетёную корзину, да и иду к молочной речке с кисельными берегами.

Та река лениво тянется через весь сад. Её водами кормлюсь, моюсь, постирушки правлю.

Набрал в самодельный кувшин молока да оторвал кусок берега, сунул в корзину. И бреду домой, на самый верх башни, где на крыше отдыхают облака.

Где райскому саду конец, а синему морю-океану начало, стоит каменная башня. Высоко подниматься по узким стёртым ступеням, да я привыкший. Справа – стена, слева – стена.

Всего-то три передышки на ступенях, и моя комнатушка: пять шагов из угла в угол, три – вдоль стены. Сквозь дыру-окно дым улетает, солнце освещает да любопытный ветер заглядывает.

Есть каменный очаг, полати, чурбан вместо стола – вот и всё убранство. На полатях – гусли. Сажусь рядом, провожу пальцами по струнам, те отзываются переливчато. Душеблагостно как! Жаль, умею песни складывать только в голове.

Сейчас у меня – бывает же радость! – удача в мешочке на поясе. Скорей его снимаю, чтоб в ладонях понежить.

У золотой кормушки сказочных дев среди шелухи и плевел достались нетронутые пшеничные зёрна. Обычно Жар-птицы саранчой всё подъедают вчистую. А тут разодрались, раскудахтались; зёрна из яслей и просыпались.

Позже из пыли выгреб целую горсть, спрятал в поясной мешочек. Сейчас разотру на камнях, замешу на серебряной воде. Раскалённые камни зарумянят пшеничную лепёшку. Такой нечастый, желанный, славный – хлеб! Не всё молоко с киселём хлебать.

Только потянулся за камнем – сверкнуло у окна отблеском. Пронеслась кругом жёлтая молния, да так шустро – глазом не уследить. Шумнула, пискнула. Что за чудо?

Вслед шмякнулась в оконную дыру коряга. С грохотом протащилась за привязанную лиану, оставила в пыли борозду. У коряги вьётся яркий комок – толи зверёк, толи птичка. Размером с яблоко, а цвет, что плод с дерева под названием кисляк. Потому что кислый.

Тем временем коряга зацепилась за створ окна, лиана задёргалась. Смекаю: поднимается кто-то по каменной стене. Что за сорви-голова? Сильнейший колдун, не иначе.

На Светлый Ирий-остров ни конному, ни пешему, ни по воде ходу нет. Вокруг лишь море-океан до конца мира. Если покажется парус на горизонте – поднимается на крыло Стратим-птица, та, что моря колеблет. После по берегу обломки собираю, в очаге жгу.

Сколько я здесь – ни одной живой души.

Но ведь не чудится: дёргается верёвка, вздрагивает коряга. Сверху присел кисляк, лапки свесил. Покрикивает тонким голосом:

– Быстрее! Выше!Сильнее!

Спрятаться бы под полати, да ноги одеревенели, а на спину словно несколько пудов подвесили.

Так и сижу – пень пнём. Мешочек с зерном прижимаю.

Ратибор

Прадед мой, Слав, небывалой смелости и расчетливости был человек.

По семейному преданию, Слав в одиночку одолел клыкастого оборотня, орду недругов и дикого зайца. Раскидал, растоптал врагов, спас родную деревню от нашествия нечисти, за что и удостоился права открыть на торговом пути харчевню.

На самом деле было так: прадед накопил деньжат на  постоялый двор. Назвал «У оборотня».

Мужики ругались: не призывай горе, не буди лихо. Не нужна в деревне нечисть, даже шутейно. Собрались артелью Слава поколотить.

Но прадед был не из хиляков, а взял полено да разогнал побойщиков. Пригрозил, что самолично над воротами намалюет лютого зверя: с когтями, клыками, недобрым оком. Уже приказал ягоды варить на краску. Но пришли к нему молодые бабы, девки, в ноги поклонились, пирогов принесли да браги. Просили: не привечай зверя, не зови в деревню беду. У нас детушки малые, не губи, мил человек.

Так харчевня сменила название на «Печёный заяц».

Над дверями жжённой костью Слав изобразил зверька. Смешного, на задних лапах, с разнодлинными ушами; рядом, в круге, – отпечаток звериной лапы: не то медвежьей, не то волчьей. И повелел уважительно воинов привечать.

Особенно богатырского сложения, с медными волосами и медовым глазом.

Говорил, что такой воин однажды спас прадеда, прабабушку Гостену, ведунью Жураву и защитил жителей поселения от нечисти поганой, от смерти лютой.

Мне прадедов оберег из серого металла с отпечатком звериной лапы от отца достался. Храню его в полотняном мешочке в тайном месте.

На удачу и отворот злых духов.

И, знаете, помогает.

Смертный

В окне показались ладони с крепкими пальцами, затем копна медных волос. Поднялось запыленное лицо с аккуратной бородой. Широкие плечи протиснулись, и ввалился человек. Встал, выпрямился, закрыл собой проём окна. Сразу сделалось темно и тесно.

Я скорей мешочек сунул за пазуху.

– Тут человек. – Незванный гость отряхнул на плечах волчью шкуру; посыпалась на пол каменная пыль.

– Он – безъязыкий калека, – чихнул кисляк. – Смертный не помеха, не в штанах прореха.

– У тебя нет штанов.

– Штаны не важны. – Разговорчивый плод почесал передней лапой нос. – Прочешу птицефабрику с яблоком. Жди, я на догляд!

И исчез. Будто не было.

Я сижу желторотым птенцом. Мне бы испугаться велик-гостя: его волчьей шкуры на невозможных плечах, медной гривы волос, рук с лопату, сильных движений. Но почему-то не боязно.

Гость слегка склонил голову:

– Гой еси, хозяин. Прощения просим, что не званы.

Голос глубокий, как колодец, мягкий, как сон; серьёзный такой голос. Долго я не слыхивал ничего, кроме птичьего клёкота и райских трелей.

Спрашивает:

– Как имя твоё? Ты человек?

Широко развожу руками. Имя? Я не знаю, как матушка звала. Девы-птицы кличут Смертным; Жар-птицы – «Фу, русским духом пахнет». Человек ли я? Если поразмыслить: перьев нет, крыльев нет, хвоста не имею, голоса тоже. Безголосый я, немой.

Велик-гость снова взглянул пристально, ажно жуки по хребтине пробежались; глаз цвета спелого медового фрукта.

– Да ты без памяти! Птицы Сирин песни слушаешь?

Слушаю! Слаще тех песен и не сыскать.

– От этих песен ты себя забыл. Негоже без памяти, будто в неволе – злодей да лиходей легко верх возьмут.

Гость привычным движением откинул волчий плащ, оттянул пальцами кожаную тугую повязку на крепкой шее.

Приметная повязка – изящной работы вещь. Только зачем она велик-гостю? Ошейник в кожу впился, из-под него сукровица сочится.

Знаю, средство чудодейственное. В саду под мхом колодец: тяжелую крышку откинуть – внизу плещется мёртвая вода…

Не успел я мысль додумать, как гость рядом оказался; мне на лоб ладонь легла. Ох, и тяжела ладонь, аж дух перехватило.

Тут вихрь в голове зашумел, закрутил. Ноги подкосились, проглотило меня чёрная бездна.

Баян

Ох, и тяжелая ладонь у гостя. В голове зашумело, закрутило, утащило в чёрное небытие.

Как на полатях очнулся, глаза открыл, тут и вспомнил. Как есть вспомнил!

Себя вспомнил. Мать, отца, какого я роду-племени. Имя мне Баян, немой от рождения. Корабельщики мы: отец – кормщик; я ему в море был первый помощник.

Ладья наша заплутала в неизведанных морях. Уж начали всем богам молиться.

Вдруг вдалеке остров. Обрадовались: жить-то хочется.

Тут явилась Стратим-птица, та, что моря колеблет, и воскликнула:

– Выбирайте мне одного корабельщика в жертву!

В морях трусы не водятся. Корабельщики натянули луки, нацелили каленые стрелы. В ответ поднялась смертная волна выше лесу стоячего. Я сразу смекнул: спасения от смертной волны не будет. Осталось на морских богов уповать, да неведомо, помогут ли те боги!

Тогда я, сын кормщика, отрок Баян, прыгнул за борт. Тяжёлым камнем пошёл на дно: принимай жертву, Стратим-птица. Проглотили меня холод и чернота.

Будь здрав, отец; живите, славные корабельщики!

После очнулся  на мягкой траве под деревьями невиданными. Густой воздух приторнее мёда. Кучерявые облака в море любуются.

Встал, отряхнулся, да взялся обеими руками за лопату с тележкой, словно для этого и родился. Отныне и навсегда. Сколько я здесь обитаю?

– Долго, – отвечает гость. Ишь ты, чужие мысли разумеет. – Зим и вёсен не меньше десятка прошло.

Не успел я удивиться, за стеной вдруг рёв Алконост-птицы. Громкий, чаячий. Удар колыхнул башню. Рассерженный крик заново резанул ухо.

Зыркнула в окне жёлтая молния, взвизгнула. Это кисляк ворвался и прыснул под лавку. Велик-гость же мгновенно ввинтился следом, соломенный матрац приподнял. Там и замер.

Тут же в окне показалось всклокоченная голова Алконост-птицы – коса растрепана, кокошник на боку. Дева царапнула когтями об камни, огляделась буйным взглядом, открыла уста сахарные:

– Где? Убью!

Вопль швырнул меня на пол, обезмыслил.

С трудом себя в кучу собрал. Чуть приподнялся, жестом спросил:

– Чего изволите, прекрасная?

Новый крик всколыхнул рубаху на спине. Отозвались жалобно гусли. Я носом рухнул обратно в пол.

Слышу, оттолкнулись острые когти, царапнули об каменную стену. Захлопали вдали крылья. Девы-птицы грозят на всё море-океан, до горизонта:

– Найду! Убью! Растерзаю!

Я замер, от греха подальше. Долго лежал, крики за стеной слушал. Но как зашуршало в комнате, глаз приоткрыл.

Гость уж вылезает. Пыль с рубахи и кожаных портов стряхивает. Подмигивает:

– Строга твоя хозяйка.

Появился из-под полати и кисляк, серый от пыли. Грозно трясёт пушистым кулачком:

– Курица как фурия!

Гость к нему обратился:

– Тебя чуть не склевали!

– Кур пасти, добра не обрести!

– Ёршик, магния помешала?

– Вот тебя, гусыня, в ощип! Я чуть не охрип!

Велик-гость быстрым движением схватил желтый комок, но тот вдруг исчез. А появился над полатями, грозит в сторону окна:

– Если повезёт, никто из вас не умрёт!

Велик-гость не отстаёт:

– Ты от всякого уйти способен! В это, как его? В иное измерение. Как же случилось, что чуть не поймали? Сильная магния?

– Магния? Что за…?

– Ты говорил: в саду есть кривое поле магния. Мол, из-за травы этой портал не открыть. Пришлось мне плыть подобно рыбе морской.

– Дурак сам себе враг!

– Что за трава такая – магния? Почто не люба? Чихаешь с неё или горька, как лебеда?

Кисляк наконец перестал кричать. Повис в воздухе, лапки на пушистой груди сложил, крылышки затрепетали быстро-быстро.

– Искривленное магнитное поле. Поле! Магнитное! – Он застонал и закрыл круглые голубые глаза ладошками. – О! Чем я провинился, что связался с тобой, умнейшим оборотнем этого мира?

– Старушку обидел. – Предположил велик-гость. В глазах запрыгали медовые искорки. – У младенца свистульку отнял. Поперёк лавки спал.

Кисляк надулся. Растопырил шерсть иглами. Я тихонько отодвинулся – не ровен час лопнет, окатит жёлтым соком. А вдруг ядовит?

Велик-гость ко мне повернулся:

– Давай снова знакомится, человек.

Он назвался Тенью. Просто Тенью. А летающий кисляк – вовсе не говорящий плод и не мелкая птичка, а сам Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира. По-домашнему, Ёршик.

Житель Лучшего Мира посмотрел на отражение в моих глазах, вздохнул и пробормотал:

– С умным разговориться, что мёду напиться.

Тень чистой тряпицей убрал пыль с лица, тщательно обтер ворчащего Ёршика. Потом мы втроём сели на пол.

Тень рассказал о том, как три дня и три ночи под водой плыл (я так и знал – колдун!), от дев-птиц в прибрежных кустах прятался, в подходящий час по каменной стене мухой полз.

Зачем они здесь? Что в Светлом Ирии нужно? Неужто худое задумали?

– У Кощея есть колдовская вещь. Наливное яблоко катится по серебряному блюду, всякое место мира показывает. Любое, что пожелаешь. Вот однажды пришёл Кощей, а волшебное яблоко съедено.

– Враки! – со стороны кисляка, то бишь, Ёршика, зажужжало рассерженным майским жуком.

– Я-то знаю: его сгрыз прожорливый…

– Пустой трёп и поклёп!

– Будь по-твоему: яблоко пропало. На волшебном блюде остался лишь огрызок с отпечатками малых зубов. И вот я со строгим приказом: добыть новое, молодильное, с райского сада.

– И я. Без меня не справится. – Важно подтвердил Ёршик.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Стали мы думу гадать, как молодильное яблоко из-под птичьего вострого глаза унесть.

Ёршик назвал затею:

– Замысел «Ять».

– Почему ять?

– Чтоб никто не прознал!

Стол кинули на топчан, сгребли в угол песок и сухие листья. Тень концом палки изобразил на земляном полу неровный круг – будто колесо тележки обвёл.

– Это – остров Ирий посреди моря-океана. Мы вот тут, в башне, сверху.

Гость начертал башню – на печную трубу похожую – взял с корзины плоды, пристроил их на картинке. Сначала большую, тёмную ягоду – называю её семянкой.

– Смоковница это, иначе инжир, – объяснил гость.

Рядом пристроил жёлто-зелёный плод кисляк.

– Цитрон. Противен, но иногда пользу имеет.

Затем – высохший финик с прилипшим птичьим пером.

Беру из корзины яблоко, втыкаю посреди нарисованного острова: дерево волшебное с золотыми плодами тут. Пальцем обвожу вокруг – заслон великий – забор за семью замками.

– Покажи путь к яблоне.

Я головой трясу: к молодильному дереву ходу нет: ни с тележкой, ни на смотрины, ни просто так.

Был случай: убирал мусор, задумался, приблизился к ограде. От крика колыхнулась земля. Сверху на меня могильным камнем рухнула Алконост-птица – когтями драла, крыльями забивала. Закричал тогда от боли и страха, погибель близкую почуял. По крику признала меня Алконост-птица, заклекотала, швырнула прочь.

Еле выжил, покалеченный. Дополз до колодца, из последних сил откинул тяжелую крышку, вытащил берестяную лохань. Мёртвая вода излечила, не успел кровушкой истечь.

Тут я рубаху задрал, повернулся – глядите: полспины будто медведем поломано. На голове шрамы и редкий волос тоже оттуда.

– Озорница эта птица! – Присвистнул Ёршик.

Тут я вспомнил. Как валяла меня Алконост под волшебным деревом, после выпал из дыры в рубахе мятый яблочный ломтик. Я его укромно припрятал, да забыл.

Кидаюсь в угол, отгребаю песок, царапаю ногтями камень. Тот не сразу, но поддался. Из ниши достаю кусочек яблока, с мизинец, прозрачный, как янтарь, с семечкой – ясной звёздочкой. Пахнуло свежим ароматом, будто только сорвано.

К гостям оборачиваюсь, держу кусочек на вытянутой ладони. От него руке тепло, солнечный лучик.

Тень посмотрел на яблоко, на меня; принюхался.

– Человек, – говорит, – съешь-ка его.

Съесть? Вот немыслимое кощунство! Ни за что!

– Съешь, говорю. Яблоко чудодейственное, сплошь эликсир. За такой кусочек полцарства предлагают.

 Запретный плод. Нельзя! Я даже глаза прикрыл от приказного взгляда.

– Жуй! – такому голосу сопротивляться немыслимо.

– Яблоко на ужин – и знахарь не нужен. – Вторит Ёршик.

Мысль бьется: «А ну как прознают девы-птицы?», но кто слушает ту голову! Пальцы сами собой кусок в рот положили, зубы жевать принялись. Я сглотнул, прислушался и глаз открыл.

Тень и Ёршик смотрят,  головы склонили на бок.

– Ваш вердикт, знахарь?

– Человек стал строен и ладно скроен.

– Щёки зарумянились.

– У молодца кудри вьются у лица.

– Взгляд просветлел.

– Жить будет. – С сожалением подытожил Ёршик.

Я за голову схватился: шрамы исчезли, а волос прибавился. Спину ощупал – рубцов словно и не было.

Не мешкая, до земли поклонился:

– Благодарность вам век по веку.

– Человек, – Тень зубы обнажил в улыбке. Ух, таким зубам любой орех мягок. – К тебе голос вернулся.

И вправду, говорю! Вот так яблоко – чудо-чудесное!

– Баян имя мне! Баян!

Эх, даже в присадку по комнате  прошёлся! Тень улыбается, а жёлтый Ёршик хохочет меня громче, в лапки бьёт.

Когда восторги утихли, стали дальше думу думать.

– Ну-ка, укажи излюбленные места дев. – Тень подаёт зелёные ягоды. – Это оливки, – объяснил попутно. – Где стражницы спят по ночам?

Ночь. Не бывает в саду ночи, светло круглый год. Спят девы-птицы редко, по-очереди, а волшебную яблоню с каждой стороны доглядывают. Отмечаю оливками жердочки стражниц. У яслей бдит Гамаюн, на высоком дубе – Сирин, у берега – Статим, та, что моря колеблет и крылом машет; подле самой яблони… Где ещё ягоды?

– Ты снова?

– Голодное брюхо к свершениям глухо! – Ёршик фыркнул, заглотил оливку и запустил острые зубки в грушу, больше его самого.

Где же моё гостеприимство? Скорей наливаю в миску молочной реки, достаю кусок бережного киселя. Угощайтесь, гости незваные, дорогие. Вот и мешочек: в нём – хлебные зёрна.

Ёршик на зёрна скривил мордочку. Оторвался от груши, сунул палец в молоко. Фыркнул, облизнулся и нырнул в миску. Лёг на дно, пускает пузыри.

Велик-гость на угощения поглядел да достал из-за пазухи чистые тряпицы. Разворачивает и мне протягивает.

Райские птицы! Благоухание чудное! Сокровище великое!

Развернул, а там розовые куски мяса с прожилками, аж светятся. В другой  – половина каравая. От ноздреватого духа у меня и ноги подкосились. Я уж не помню о таких чудесах. Руки сами собой потянулись, повисла на подбородке ниточка слюны.

– По нраву?

Зачем спрашивает? Я ж на месте умираю от наслаждения – хлеб! Земной хлеб – слаще райских кущ и прозрачных медов. Стою, нос в каравае, нюхаю-не нанюхаюсь. Жирной землёй пахнет, прохладным ветром, мозолистыми руками, дымным очагом, мамой.

Велик-гость посмеивается:

– Значит, по вкусу придется и напиток.

Извлёк из-за пазухи кувшин формы удивительной – узкое горло, острое дно, на боку узоры нарисованы.

Ёршик в молоке забулькал.

– Дар подземного бога Харона. – Тень кувшин подал. – Тебе хватит и глотка.

Ох, и вкусный тот глоток!

…качается стена… Небо в окне меняет тона, облако отрастило вдруг штаны, улыбается нахально и едко…

У лица мельтешит жёлтое пятно. Отмахиваюсь – не мешай! Хорошо мне – малые пташки поют. А пятно не исчезло, наоборот, по носу щёлкнуло.

– Был Баян, стал болван.

– Баян! Эй! Эвон тебя как с единого глотка развезло!

– Вино колдунов не для слабаков.

Дальше помню плохо.

Сквозь мутное болото пробивается гостей беседа.

– А что, если…

– Нет!

– Моя идея – панацея!

– Не буду обмазываться птичьим дерьмом!

– Во-первых, это гуано, а во-вторых…

– Предложи ещё раз – отведаешь полной ложкой, с добавкой!

Ик! Ик! Ик! Это моё нутро предательское. Сунули под нос миску с молоком. Выпил, подавился жёлтой шерстью. Икота перешла на Федота, с Федота на Якова, с Якова…

– Что с ним?

– Ворожит помаленьку.

Лежу. Отчего пол качается? Сквозь дремоту слышу:

– Клади фрукты! Где должен быть командир? Впереди, на лихом коне!

– Увы, нет коня, а у тебя – ума.

– Не умею я обращаться в змею! Соблазнять дев не буду! Нам яблоко украсть надобно, а не познать сущее.

– В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок.

            Жаль, сады сторожат и клюют без промаха в лоб.

Эх, красиво! Под гусли бы такое спеть.

– Ты всерьез предлагаешь подкинуть девам плод с надписью «Прекраснейшей»? И пока они дерутся, стащить яблоко? Думаю, птицы грамоту не разумеют!

– Подстрелить стрелой калёной с нитью привязанной? За нить подтянуть? Это, конечно, дело. Только Кощей не обрадуется дырявому яблоку. Если оно на серебряном блюде кривду покажет?

Тут я проснулся. Захотелось пить. Нетвердо поднимаюсь на ноги, вижу кувшин. О, ещё бы глоток дивного вина!

И валюсь назад от резкого крика. Кувшин выпал, стукнулся о пол и разлил винную дорожку.

В окне Гамаюн-птица распахнула уста сахарные – завопить в другорядь. Но принюхалась. Вытянула шею. Раздула тонкие ноздри, учуяла аромат пролитого вина. Звякнули золотые украшения в густых волосах, бряцнули усереги на висках.

Взмахнула крылами и молвила дивным голосом:

– Дай!

Девам-птицам перечить нельзя. Склоняюсь:

– Приветствую, светлая! Ик!

– Дай! Дай!

Падаю ниц. Стены со мной качнулись.

– Да, светлая! Окроплю в яслях белоярово пшено!

– Дай! Дай! Дай!

– Уже бегу!

Гамаюн-птица оттолкнулась от стены, отлетела от окна. С криком: «Дай! Дай!» захлопала крыльями. За ней потянулась стайка Жар-птиц: эти завсегда там, где жарко.

Тень отлип от стены, почти невидимый серый на сером. Внимательно взглянул:

– Домой хочешь?

Хочу. Теперь, когда память возвратилась, нет желания сильнее.Не буду в саду жить, удавлюсь на осине. Или проберусь к яблоне, пусть меня Алконост-птица раздерёт клочки. Но и тогда тоска не пройдёт по родимой стороне.

– Есть план. Ты с нами?

Да я готов райский сад по листику разобрать за возможность воротиться. К матери, к отцу.

– Ты, Баян, для крылатых дев не жалей: чтоб пшено вином напиталось: райским птицам греческое угощение, что роса. Слушай внимательно: сделаем так…

Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира

Тень объяснил смертному задачу: напоить птиц-кур, а когда захмелеют, закурлыкают или спать повалятся, подать сигнал.

Понял ли? Человек, как яблочный кусок сглотнул, так не перестаёт улыбаться. Мурлычет себе, радуется, будто эндорфинов наелся.

– Надо чтоб сигнал в башне услышали. – Хм, человек не настолько туп, как кажется. – Если громко шумну, потревожу дев-птиц.

Сую ему обломок дудки. Эх, хороший был прибор, сам настраивал ультразвук на мозговые волны земной нечисти. Столько клыкастых громил от того сгинуло!

Тень почесал ручищей затылок – помнит катакомбы! После той встречи свисток уж никому не повредит: звук  в иной терции и в четверть силы. Даже такие гениальные творения не выдерживают удар камнем.

Условились: один свист – опасно, два – приготовиться, три – путь открыт.

Ничего сложного, но проверить должно. Спрашиваю:

– Счёт разумеешь? До трёх сосчитать сумеешь?

Человек и дунул в свисток. Три раза, с малым перерывом. Тень зарычал. С усилием клыки втянул, искры в глазах укротил. Дудку Баяну в рукав сунул.

– Не надо сейчас. – Ласково так, через стиснутые зубы. – После, когда время придёт.

Человек повторил: рта не открывать, вино подливать, дев-птиц от яблони отвлекать.

– А если не отвлекутся?

– На гуслях сыграй!

– На гуслях? –  заморгал человек, подтянул деревяшку со струнами.

Вот недотёпа! Пой, танцуй, колесом ходи, если надо. Судя по тому, как накинулись на меня эти химеры, птицы умом обижены, а в еде и питье несдержанны.

Тени же хватит двух минут к яблоне подскочить, плод сорвать и обратно метнуться.

– Главное, ничего не бойся. – Очень уж Тень заботливо с человеком возится. На дело пора – птичьи крики за окном настойчивы.

– А чего мне бояться? – Зря молодильное яблоко вернуло голос, молчал –  умнее казался.

Тень спокойно объясняет:

– Зверь вдруг налетит, на спину закинет. Ты, Баян, не робей, за шерсть хватай и глаза закрывай.

Сую человеку в руки кувшин с вином, подталкиваю к порогу. А он у дверей мнётся:

– Я это… спросить хочу, –  чирикает, – вы кто будете? Колдуны? Волхвы?

– Скройся!

– Ежели и волхвы, то добродеи!

– Брысь, сказал! Обращу в лягушку, кину девам-птицам!

До чего этих смертных распустили: оборотня не боятся! Ишь, доброту в лютом звере разглядел.

Человек уже с лестницы:

– Добродеи!

Тень рыкнул. Того как ветром сдуло – только быстрые шаги вниз по лестнице.

Оборотень тоже не мешкает, – в волка обращается. Нравится мне на это смотреть: и мощь, и сила, и звериный оскал. Но сейчас некогда: важное дело. Успех затеи от меня зависит – это и глупому волчонку понятно.

Недаром ластится, пройдоха:

– Непревзойдённый, только на твой ум надежда. Без портала я – несмышленый кутёнок: у дев-птиц небесная магия и древняя сила.

Фыркаю: а кто бы сомневался. Без меня пропадешь ни за грош. Сам вспоминаю: "Портального порошка – с заячий хвост, – на дракона извёл. Тень виноват, прохвост».

Проколоть пространство не трудно. Сквозь башню сочится энергетический канал нужной частоты и мощности. Да вот беда: закончился портальный порошок. В Лучшем Мире колдовские ингридиенты найдёшь в любой лавке. А здешний дремучий мир лишь мухоморами славен. Тень же, глупыш, надеется.

– Фу! Не облизывай меня! Будь осторожен, волчок, не дай ухватить за бочок.

Тень скрылся, я за портал принялся: в свою нору пятом измерении нырнул. По коробу поскрёб, по сусекам помёл, набралось порошка пригоршни две. Эх, совсем мало.

Но призрачный шанс остаётся: укреплю тайным словом, плевком и самодельным эликсиром.

Я ведь гений. Хоть этого не признал Высокий Совет Лучшего Мира и выгнал из учеников почём зря. И к пожару в Академии я не причастен, и Башня Высокого Совета рухнула сама. Не докажите!

Усмехнулся, вспомнил, как улизнул от погони в самодельный портал. Ругань разъяренных стражников Академии была слышна даже в этом мире.

 Итак, за дело.

 Встаю на энергетический канал, говорю слова. Сыплю порошок.

Ничего не изменилось.

Не открывается портал, чтоб меня драконы драли!

Баян

Наказ выполнил как надо: пшено из кувшина окропил, с поклоном хозяйкам подал.

Те захмелели быстро.

Жар-птицы заклекотали, что кумушки на посиделках: друг перед другом хвосты распустили. Стратим в море-океане отражением любуется. Алконост голову под крыло спрятала: дремлет. Сирин курлычит, глаза закрыла.

Лишь Гамаюн к зерну не притронулась. Ей ниже остальных кланяюсь. На золотом подносе подношу. На хмурый взгляд улыбаюсь, мычу, будто встарь.

Подействовало: Гамаюн-птица пробует, клокочет. По нраву вино из колдовского сосуда!

 Дую в свисток два раза.

Краем глаза на яблоню с молодильными плодами поглядываю. Как Тень ограду обойдет, как семь замков отопрёт?

Пора свистеть: вот уж и Гамаюн-птица осела наземь, глаз закрыла.

Дую в свисток три раза.

Тут Гамаюн на меня взглянула. Взор ясный, без мутной поволоки. Крыло подняла, там зёрна нетронутые. Полундра!

Один раз в свисток! Один! Опасность!

Гамаюн-птица к яблоне повернулась, завопила. Ей вторили остальные. На крыло встали, как одна трезвые. Поднялся шум до небес.

Ершинингельд Георг Теодор Рембрандт да Винчи, Житель Лучшего Мира

Не открывается портал, чтоб меня драконы драли!

Повторяю слова. Ещё порошка.

Наконец, поток света разорвал пространство.

Заискрилось, пахнуло озоном. Дыра хороша да мала – лишь крыса проскочит. А мой оборотень размером с медведя.

Пинаю энергетический канал, костерю словами. С таким же успехом могу о прибрежные камни биться: не увеличивается портал, чтоб его кракен всосал! Тут бы электричество пригодилось да его ещё не придумали.

Слышу: два свиста – приготовились!

Тут меня осеняет: сухой воздух, шикарная рыжая шубка. Плюс мой природный магнетизм. Шерстяное электричество!

– Врёшь, не возьмёшь! –  Вслед за ладонями побежали по бокам рыжие искорки. Портал всколыхнулся и с коготок подрос. Я говорил, что гениален?

Слышу: три свистка! Лишь сотня ударов сердца до появления Тени. Зачесался так, что блохи решили: конец света. Я теперь шаровая молния: рыжая, опасная и ужасно симпатичная!

Портал гудит. Теперь в дыру голова волка пролезет.

Снова свист! Один! Опасность!

Снаружи птичий рёв. Громко, будто море подступило. Башню колыхнуло от удара.

На лестнице топот волчьих лап.

Тут в проёме окна появилась одна из этих тварей, птица с человеческой башкой. Корона на бок, косы змеями вьются.

– Пошла вон, клуша! Вот тебе груша!  – Швырнул, что под лапу попало. – На, получай! Возвращайся в свой рай!

Пернатая зашипела, куда там змеюке! Бусы разорвались, по полу жемчуг запрыгал. Не лезь, ворона, на тебе лимона! Закричала, ошарашила, начинка для подушки, чтоб её крамонары всосали!

Одной лапой фрукты швыряю, другой бок тру. Выкрикиваю заклинание, руганью приправляю. Упорно лезет в окно пернатая тварь, фрукты на лету перещелкивает. Как крыло высвободит – снесёт портал к птичьей бабушке.

Тут дверь вдребезги. Врывается Тень. На спине тряпкой человек, сверху – Жар-головешка-птица. Следом влетела ещё пара жгучих тварей, бестолково захлопали крыльями в тесной каморке; от всполохов задымила сухая трава на полу.  Волшебный огонь занялся быстро. То, что надо!

– Тень! –  кричу. – Огненную дуру! Хватай! Кидай!

Волк в прыжке схватил Жар-птицу за хвост и швырнул. Прямо в окно, в морду шипящей твари в короне. Тоже неплохо: крики, ругань, лай.

– Кидай! В портал!

Щелчок зубами и полетела вторая птичка огненным колесом. Прямо в яблочко!

В тот же миг портал вспыхнул. Я даже не вякнул, когда подхватил меня серый вихрь, в огненное колесо бросил.

Эх, не успел той крылатой твари перья из хвоста выщипать!

Баян 

Налетел огромный волк между птиц серой молнией. Зубастая пасть за рубаху схватила, кверху подкинула. Как оказался на звериной спине, в руке вдруг яблоко: то самое, молодильное. Тёплое, солнечное. Сунул надёжно за пазуху, прижал крепко-накрепко.

Одним духом мой конь от когтей увернулся, промеж крыльев прошмыгнул, к башне устремился. Наказ Тени помню: за густую шерсть схватился, глаза прикрыл.

Слышу: Ёршик кричит. Девы-птицы клокочут. Зверь жеребцом необъёзженным скачет – мышцы подо мной каменными жерновами перекатываются.

Прыгал, скакал, потом ухнул в никуда: сердце закрутило веретеном в умелых руках. Заболтало, как при буре великой. Вдохнуть – воздуха нет, вместо крика – обухом по голове. Помирать в пучине не так страшно было.

Но вдруг всё кончилось. Тяжесть сгинула. Сердце нехотя на место возвратилось.

– Слезай, Баян. Приехали.

Я с волчьей спины скатился, рухнул носом в траву. Вдохнул–выдохнул.  Глаза тру: травинка, стрекоза, цветок василёк. Чуть голову поднял: роща поблизости, а в роще – кукушка.

Рядом фырканье:

– Повезло вороне дрянной! Спаслась не ощипанной!

Неужели удалось уйти? А я не верил! Вот мы, вот так дружина: велик-гость, плод Цитрон и немотствующий Смертный! Получилось!

Вдыхаю воздух, руками землю трогаю. Настоящая, живая. Щекой прижимаюсь:

– Ну, здравствуй, родимая.

Слышу:

– Ёршик! Портал не закрыт!

– ****! Зависло коромысло!

Оборачиваюсь: кулаки сами сжимаются.

Висит блестящий круг над поляной. В ней – голова Гамаюн-птицы. Щёки в алом размазаны, корона расколота. Заклекотала, вылезла. Стрелой ко мне – ногой к земле придавила. От птичьих когтей на груди кровь хлынула.

– Вор-р! Вор-р! – Лицо девы-птицы злобой свело, в очах острые клинки пляшут. – Отдай!

Сбоку спокойный голос:

– Брось смертного. Брось, я сказал.

Зашипела Гамаюн-птица:

– Ш-ш-ш! Всех убью!

Тень на задние лапы поднялся. И вот уже не волк, а зверь-оборотень: клыки и лютый глаз. Когти с мою руку!

я оказывается на оборотне скакал!

А он говорит Гамаюн-птице, спокойно так, будто у костра:

– Оставь смертного, моё яблоко. С меня и спрос.

Понял я – конец: Гамаюн-птица корабли шутя топит, что ей земная нечисть! На меня один удар крыла, на Тень – два, Ёршику плевка хватит.

Оборотень мягко ступил ближе, улыбнулся. От тех клыков по спине озноб пробил. Дикой кошкой шипит Гамаюн-птица, крыльями мир застелила.

Тут Тень споткнулся, схватился за горло. Рухнул, прогнулся в спине, затем сжался в комок.  Взвыл не как зверь, а как мать по пропавшему сыну. Послышался хруст костей. Запахло гарью.

Да что же с ним?

– Кощей! – Ругнулся Ёршик и исчез.

Эх, снова помирать! Взглянул на родимую сторонушку, вдохнул воздуха славного – и будет. Может там, за гранью, куда веселее, чем в приторном светлом саду.

Дотянулся до гуслей. Отозвались струны, будто ждали. Всё равно пропадать: долю горькую песней встречу.

Песня сама собой сложилась, вылетела, как птица из клетки:

Как за славным да синем морем,

На Ирии-острове стоит светел сад.

Ай, как стоит светел сад.

Чую, хватка ослабла, дышать вольготнее. Гамаюн-птица шипеть бросила, наклонила голову. Я струны поглаживаю:

То вам не чудо, не диковинка,

Я видал чуда чуднее того:

Живёт в саду девица-душа красная

Душа красная, а перья в золоте.

Ай, как у Гамаюн-птицы перья золотые все.

Разлилась музыка бурной рекой, наполнила поляну морем-океаном.

…Ай, как Гамаюн-птица хороша, что ни в сказке ни сказать, ни пером не описать. Перья подобны Ярилу, глаза – самоцветным камням, голос –  хрустальному ручью.

Ай, краше всего – сердце девичье, добротой и ласкою известное.

Ай, как птицы незлыденьные, звери лесные, гады земные Гамаюн-птице подчиняются, её красотой и мудростью восхищаются…

Гамаюн брови нахмуренные расправила, искры из глаз убрала.

– Ладно! Славно! – Перья пригладила, плечами повела. – Всем спой!

Обещание дал твёрдое: славить красоту Гамаюн-птицы по земле-матушке.

Свободой клялся и гуслями.

Кивнула дева:

– Следить стану! – и снялась в небо. Напоследок крылом по скуле шоркнула.

Тихо стало. Лишь ветер запутался в рощице, хрипит кто-то, да ворчливый голос проклинает окаянных кощеев.

Поодаль дымится Тень. Снова он человек: без клыков, без когтей. Ёршик льёт на ошейник из плошки, да и сам насквозь мокрый. Вокруг земля порушена, кусты выворочены.

Достаю яблоко. Вот оно, молодильное. Бери, друг, хоть и ты не человек вовсе, а зверь обращенный.

Тень глаз приоткрыл. Слабой рукой яблока коснулся.

– Сберёг?

Сберёг. Гамаюн-птица дозволила оставить молодильное за песню и клятву.

– Чем… – Тень закашлялся. Повернулся вбок, сплюнул в траву сгусток крови. – Чем поклялся?

Этот секрет сберегу до смертного часа, как обещал райской деве.

Валюсь на спину. В синем небе что ни облачко, то либо птица белокрылая, либо ладья белопарусная. Торопятся в дальние дали. Между ними улетает Гамаюн; с земли не больше воробышка.

Тут неожиданно засмеялся Ёршик, захрюкал чисто поросёнок. Затем на товарища повалился, в волчьей шкуре запутался. Хохочет, лапками машет, сладу нет. Ухмыльнулся и Тень, растянул в улыбке обкусанные губы. Видно отпустило то, что его мучило.

Ну, и я руки размахнул, мир обнял. Смеюсь в полный голос. Трава мягкая-колючая. Ветер свежий-погожий. Комар кусачий-приставучий. В рощице вновь закуковала кукушка.

Эх, хорошо! Дышится-то как – вольной волюшкой!

Ратибор

Нежданно-негаданно объявился в деревне безвестно сгинувший Баян.

Мать его сразу признала по родинке и по шраму на левой руке.

Десять с лишком лет прошло, как не вернулась с похода ладья его отца. Чаяна мальцом помню, от горшка три вершка. Теперь он уже не отрок немотствующий, а парень на загляденье – статный, кудрявый, звонкоголосый.

Стали расспрашивать родственники и знакомые, из каких краёв явился, где запропастился на столько лет. На все вопросы улыбается да в незлыденьа перстом указывает. Говорит:

– На пользу обеды райскими плодами и кисельными берегами. И та яблочная долька.

Порешили люди, что он малость умом тронулся, отстали с расспросами.

В харчевне говорили, что Баян в праздники по деревням хаживает, на гуслях играет, сказки да былины сказывает.

И про Ирий-сад, про яблоки молодильные и про птицедев прекрасных, кои зовутся Алконост, Сирин, Гамаюн и Стратим-птица, та, что моря колеблет и крылом машет.

Лики у них женские, тело же птичье, а голоса сладки, как сама любовь.

Только про то, чем в саду занимался и как возвратился, – ничего не сказал и не спел, сколько его ни упрашивали.

Мне же некогда глупости слушать. У меня харчевня, хозяйство, три дочери на выданьи. От Баяна по деревне сплошь неприятности: многие девицы по бездельнику вздыхают. Кое-кто из вдовушек мечтают нарожать от него детишек кудрявых да синеглазых.

Дочери мои туда же, все глаза проглядели. Пуще других старшая, Жданка:

– Батюшка, позволь Баяну в нашей харчевне на гуслях играть, гостей привечать.

– Цыц! Ноги бездельника не будет в «Печеном зайце»! Будто не знаю, зачем просишь, распутница!

– Батюшка, глянь, гость! Такой, как ты наказывал!

Точно, на пороге воин. Богатырь. Нагнулся, чтоб в дверь пройти. Солнце подсветило медную копну волос. Как есть под дедово описание подходит.

Воин, видать, знатного чину: волчий плащ, крепкий шаг, гордый взгляд. Зыркнул на компанию торговых людей, направился в дальний угол. Сел – стол собой занял, и лавку.

Я повязал свежий фартук для особых гостей. Тороплюсь, накладываю самолучшего мяса. Глянь, а Баян, гусельник охальный, вслед за воином в дверь проскочил – эх, мало его гоняю и присаживается. Гусли на лавку кладёт, будто имеет на то право.

Подношу угощение, стол протираю и говорю:

– Если желаете, прогоню вон, – киваю на бездельника. – Не дело мешать важному человеку.

А воин улыбается наглецу, будто знакомцу.

Вблизи воин бледный, щеки в лихорадочном румянце. Глаз быстрый, ясный, но за медовой патокой – боль. Не иначе, серьёзная хворь гложет. И точно: по длинной косе струится белая прядь.

Такой молодой, а седой!

А на шее – защитник Ратибор! – рана жжённая. Из-под кожаной повязки сукровица сочится. Что за оружие наносит такие увечья? Кликну дочерей принесть целебное снадобье ведуньи Журавы. За тем рецептом из далёких сёл приезжают, в ноги кидаются. Мы делимся, не жалко.

– Не надо, то пустое. Благодарю. – Воин, не торопясь, берёт ложку, подвигает миску. – Далее Баяну: – Полгода у Кощея неволи осталось. Весной заново жизнь начнётся.

Голос наваристый,будто славная похлёбка; крепкий, как отменная брага. Таким голосом только дружиной командовать.

– Как дела у жителя лучшего мира? – Вот надоедливый Баян!  Не даёт гостю продыху.

– Ёршик к лесавкам подался. Говорит: порядка нет у маленького народа. Знамо, что привлекло: на цветах живут и красивы как бабочки.

Охальник заходится в смехе:

– Появятся на Руси беспутный народец – мохнатый, крылатый. Станет из травы глядеть, путников за пятки хватать.

Воин с бездельником за беседойтри кувшина вина уговорили. Свечи им два раза менял. Уехали одни торговые люди, другие сели ужинать. Наблюдаю: Баян – дурень, да не совсем. Со знатным воином на равных. Видать, в странствиях своих гусельник знался не только со всяким сбродом, ему под стать, но и с приличным людом.

Тут Баян гусли на колени пристроил, пробежал перебором. Зазвенели струны переливчато. В харчевне будто бы свечей прибавилось, стены раздвинулись.

Торговые люди разговор прервали. Старший купец с ложкой у рта замер.

Полилась песня, запел Баян.

В харчевне вдруг подул ветер, окатило брызгами море. В одночасье среди лавок вытянулись деревья чудесные, на ветвях плоды невиданные; и благоухание разнеслось чудное.

Живёт в саду девица-душа красная

Душа красная, а перья в золоте.

Ай да, перья золотые все.

Прекрасна Гамаюн-птица: лик у нее женский, тело же птичье, а голос сладкий, как сама любовь.

Пролетела стрелой огненной, очертила в небе знак-оберег и пропала.

Как песня смолкла, будто воздух закончился. Нет ни волшебного сада, ни золотой девы-птицы. Свечерело, в окошке темно, тени по стенам пляшут. Торговые гости к мискам обернулись, молча стучат ложками.

Я же полкувшина мимо чарки пролил. Экий неловкий!

Стол протер, смотрю: Баян сидит в одиночестве, гусли обнял. Куда воин делся? Не бывало такого, чтоб мимо меня человек прошёл незамеченным. Видать, я задумался крепко.

– Баян! – Подхожу к столу. Возле пустой миски монетка блестит серебром. – Гость где?

– Тень? Думаю, уже так далеко, что коню три дня и три ночи скакать.

Вот враль! Бездельник и враль! Но вместо этого говорю:

– Так и быть, гусельник, – Чего я расчувствовался? Неужто от песни? – позволяю в харчевню приходить, гостей песнями ублажать.

Гляжу на его посветлевшее лицо, на благодарную улыбку, говорю как можно суровее:

– Бдить буду! Поленом отхожу, если взгляд бросишь на Жданку!

Тенелюб

И жили отец мой, Баян, с матерью моей, Жданой, в любви и согласии.

Десять детей родили; отец сорок внуков дождался и пятнадцать правнуков. Матушка в почтенном возрасте почила, а отец всё жил и жил, здоровьем справен и умом ясен.

С гуслями не расставался до глубоких седин. С отца и повелись в нашей стороне сказители, былинщики и песнопевцы под гусельные звоны. Всякий краснослов приходил на выучку, потому что отец был лучшим из лучших.

А за два года до успокоения своего он сказал:

– Время пришло долг вернуть Гамаюн-птице.

Нанял он целую артель каменотесов. Принялись они на Трёхгорбом острове камень преогромный обтесывать, пока не появилась взору птица диковинная с головой девичьей.

У подножья и схоронили отца по его последней воле.

Но много лет прошло с тех пор, я уж сам прадед. От могилы отца и следа не осталось.

Я же и детям своим, и внукам передал строгий наказ: в харчевне «Печёный заяц» уважительно воинов привечать. Особенно богатырского сложения, с медным волосом и медовым глазом. Лечебное снадобье ведуньи Журавы держать наготове.

По семейному преданию, похожий воин спас отца моего, Баяна, от смерти лютой, вытащил с места заколдованного да помог судьбу свою обрести, матушку мою, Ждану.

А кто не верит, приезжайте посмотреть на птицу каменную, сотворенную по воле сказителя Баяна.

Народ зовёт её Крылат-камень.

История седьмая. Полудница

Губить колдунов – хитрая наука. Волхв Родогор хрипит, раздирает лицо ногтями.  Упал, дёрнулся и затих. Ух ты! На две минуты быстрее предыдущей жертвы!

Мастерица же я варить отравляющие зелья, поэтому и числюсь у Мары Моревны в любимицах.

Проследила глазами за выпавшим из мёртвой руки горшочком с бесполезным противоядием. Ну что ж, дело сделано, пора за новым заданием.

В тереме Мары Моревны диковинные окна – из слюды. Оттого в горнице празднично, воздушно. Легко ступаю в солнечный узор на полу – смарагд на кожаных сапожках брызнул зелёными всполохами.

Забавно.

– Моё почтение, кг'асавица. – от неожиданности чуть нож не метнула на голос. Пряди волос встрепенулись, зашипели в опаске: не было же никого.

Мигом позже признаю демона Филотануса, иноземного посла, Кощеева почётного гостя. Повожу плечами: не думай, не застал врасплох. Жестом усмиряю пряди – те послушно вплелись в косу. Одна прядь, непослушная, осталась на плече.

Филотанус улыбается.

– Полудница Гг'оза?

– Грёза.

Демон с готовностью смеётся. Смех учтиво уши ласкает.

Ох, и хорош! Тонкий профиль, глаз с поволокой. Тёмные кудри – волосок к волоску – опрысканы выжимкой из цветов.

Про демона Филотануса слухов и поговорок – на ночь сказок и на утро останется. Говорят, демону подвластен огонь, что ежели осерчает, взгляда хватит спалить деревню. Говорят, в его подземной избе есть тайная горница с сундуками, в них колдовские вещицы: невиданные ценности, с тайными знаниями береста, самострельное оружие, наряды, в которых иноземные боги не стесняются щеголять.

Нынче на нём диковинного покроя плащ с серебряной нитью. Демонические наряды давно служат объектом зависти колдунов: нарядились наши лапотники в чёрное да мрачное, но никто не умеет, вызывающе-небрежно расстегнуть на груди рубаху и дразняще кривить на собеседника тонкие губы, как демон.

Вот как сейчас.

Филотанус протянул ухоженную руку, взял и пропустил прядку между пальцами.

– Лунное сег'ебро! – восхитился он. Поднёс прядь к губам, легко подул: – Ты вплетаешь в косы звёздный свет?

Волосы зашевелились, на похвалу падкие. С ними надо строго: иначе распустятся, полезут, куда не следует.

Вдруг слышу тихое рычание: как гроза за рекой. Демон тоже слышит – кидает быстрый взгляд в сторону.

Там стоит волк-оборотень. Под пристальным взглядом его жёлтых глаз забираю у демона разнежившуюся прядь.

Не зря ходили слухи, что у Филотануса в услужении оборотень. Хм, не обманули.

Оборотень, признаться, неплох в образе волка: кончики рваных ушей мне, пожалуй, до плеча достанут, лапы размером с медвежьи. Мне до этого не встречались молодые, но уже седые звери, а у этого по тёмно-рыжей холке вьется серая полоса, переливается на спину.

Крепкую шею обвивает удавка. От нее – цепь. Другим концом демон поигрывает.

Где это видано, чтобы оборотни, как собаки, терпели ошейники и цепи?

– Он мой г'аб. – Колдун взял мою руку и нарочито мягко погладил пальцы. – Хочешь смотг'еть, на его наказание? – Тут перстни впились в ладонь. – Тебе понг'авится, э-э-э… Гг'оза.

«Эй, красавчик! Знамо, что ты птица высокого полёта. Да и я не серая перепёлка. Мои чары тоже не безделица», – ворчу я про себя, а вслух говорю:

– Мару Моревну жду.

Смотрю в чёрные глаза, сдавливаю холёные пальцы. Кажется, в этот момент хрустнул перстень. – Так жаль, что не могу!

– А Маг'ы нет. – Колдун усмирил в глазах сверкнувшие было каленые стрелы, с усилием выдернул ладонь, вытер о плащ. – Экстг'енный отъезд, даже я не в куг'се.

Затем отвесил шутливый поклон и развернулся на высоких каблуках. Подол плаща прошелестел по полу.

Оборотень потрусил следом. Вдруг у порога задержался, повернул лобастую голову, но цепь дёрнулась так сильно, что захлопнувшаяся дверь прищемила пушистый хвост.

Блаженный? Просто дурачок? Уж очень чудной.

Признаться, он неплох в образе волка: кончики рваных ушей мне, пожалуй, до плеча достанут, лапы размером с медвежьи. Мне до этого я не встречала молодых, но уже седых оборотней, а у этого по тёмно-рыжей холке вьется серая полоса, переливается на спину.

На шее с крючьями ошейник, но смотрит дерзко, открыто: будто нет холёного демона на другом конце цепи. В глазах сила и… радость? Взгляд при мне вспыхнул медовыми всполохами.

Знаю верно: колдовство рабского свитка крепкое, неразрывное, с условием доброй воли – оборотень в услужении по собственному хотению. Значит, он либо глуп, либо до браги охоч, либо проигрался в «кости».

Как его зовут? Отчего раньше не видала? Я бы не забыла те глаза, крепкие лапы и проседь в медной рыжине.

Задумалась, сразу не почуяла: дёргают за подол.

Опускаю глаза: стоит большой чёрный коргоруши.

Коргоруши – простые духи, помощники домовых. Внешне похожи на чёрных котов, только речи обучены и умеют ходить на задних лапах.

Чего тебе?

Глаза коргоруши круглые да жёлтые и смотрит с надеждой, будто вокруг половодье, а я – спасительный плот. Прижал переднюю лапу ко рту, огляделся, торопливо сунул мне в руку яркую тряпочку и исчез.

Новое задание? Отчего Мара Моревнасама не сподобилась?

Разворачиваю. а это лента. Нарядная, алая, сильным заклятием заряжена.

Такие подарки мне по нраву! Но пора домой: уже слюдяные узоры погасли – вечер.

До моей избы тайными, нечеловеческими тропами недалеко: через зачарованную рощу, вдоль реки, до пригорочка.

Иду скоро, утро на подходе. Вдруг корень с тропы зацепил, шаг прервал.

– Не шипи, красавиша. – У тропки стоит леший Шарашка, здешнего леса хозяин. – Подарёнку тебе принёш.

И протягивает деревянный гребень. Ух, ты, какой! Ладный да узорный, сильным заклинанием заряжен.

– Как услышшишь погоню, бросишь.

– Какую погоню, леший тебя побери?

Не ответил Шарашка, в куст обратился, только веточки затрепетали.

Дальше тропка вдоль реки. Вдруг – холм. Откуда? Вчера была поляна с ромашками.

Холм зашевелился, вырос сверху рогатый горшок, следом ещё два.

– Грёза, ты? – Змей Горыныч потягивается, зевает во все пасти. – Давно дожидаюсь.

Растоптаны толстыми ногами ромашки, оборваны широким хвостом незабудки, вместо ручейка – земляная яма. Вот ведь неуклюжий боров!

Змей понял мой взгляд, засуетился:

– Я, это, с подарком…

– Принёс вот…

Поскреб когтём шею, обронил чешуйку. Зачем? Я ведь не русалка-мокрохвостка!

– Бери. Сгодится

– Ты, это, кинь взад, если близко погоня.

И этот о погоне!

Головы Змея тем временем пустились в объяснения:

– Нас Кощей надоумил.

– Ему самому нельзя, у него это… нелитет…

– Нейтралитет.

– Демон – посол, рожа неприкасаемая…

– Лицо, не рожа, правая ты дурилка!

– Ты его видел? Разве то лицо?

– В общем, трогать демона нельзя. – Понятно: средняя голова разумнее других.

При чём тут демон Филотанус? Змей же не слышит, головы друг с другом пререкаются.

– Мы с Кощеем, это…

– Через день улетаем…

– Филотанусу приказано с нами!

– В южный лес.

– В восточную степь!

Я же дальше пошла. Чешуйка с трудом в ладонях умещается, зелена, тяжела: волшебным заклятием заряжена.

Почти до старой берёзы слышала Горыныча голос:

– Ты дурилка, правая голова!

– А ты размером с чан, а ума на капустный кочан!

Под мшистой берёзой, что ветвями до земли, спряталась кургузая изба: слепое окошко, крыша мхом поросла.

Внутри же – просторная горница, сундуки с добром, стены и потолок в узорах. Русской печи велено приготовить дикую утку и в чугунке кашу.

На покосившееся крыльцо ступила, тут вижу тусклый свет сквозь дверную щель.

Кто сумел внутрь попасть? Колдовство на избе крепкое: нечистым ходу нет, а смертные за полверсты сворачивают. Кто посмел?

Неслышно отворяю дверь, прислушиваюсь и швыряю нож.

Сама следом. Волосы мгновенно уровень опасности оценили: чисто. Пусто, как в колдовском котле нерадивой ведуньи.

Лучина негасимая в горнице освещает стол и утку из печи. В дымном золотом боку мой нож торчит.

Сверху сидит рыжий зверёк.

– Пришла Грёза, дева светловолоса. – Он подмигнул голубым круглым глазом, потом упёрся задними лапами и оторвал от утки кусок с себя величиной. – Заходи, за столом посиди.

С хрустом откусывает зубастой пастью мясо, круглая морда блестит жиром.

Кто таков? Домовой? Бука?

– Проваливай! Здесь незваным гостям не рады.

Зверёк вылупил голубые глаза-плошки. Запихал в рот мясо, зачавкал.

Эти звуки я и слышала.

За нож рывком выхватываю утку, стряхиваю с неё странного гостя. А он не падает, висит в воздухе на прозрачных стрекозиных крыльях. И ещё маленькие над пушистыми пятками. «Прелесть какая!», – но брови сдвигаю сурово:

– Эй, наглец! Скатертью дорога!

Зверёк поддел когтём в зубах крошку, разглядел в свете лучины. Решил, что достаточно велика, сунул в рот.

Прожевал, вытер лапку о мохнатый бок:

– У меня товар, с тебя купец!

– Что? – На лавку села, утку в блюдо плюхнула. – Я  за меньшее убивала, цыплёнок!

– Некогда ужин есть, важное дело есть.

Да он с заданием пришёл. У Мары Моревны таких посыльных отродясь не водилось, значит, сам заказчик.

Но я за бесплатно не работаю.

– За мои услуги мешка золота мало, а на тебе и штанов нет.

– Штаны не важны, – приосанился, солидно так. – Мой грош всюду хорош.

На утку косится. Подвигаю блюдо к себе.

–Что нужно?

– Оборотень.

Алхимик что ли? Для варки зелья кровь, шерсть, когти, даже слюна оборотней годятся.

Ладно, дело нехитрое: в соседнем лесу хозяйничает стая с вожаком Полночью, молодой сильной самкой.

– Нет, нужен Тень. Рыжий такой, глупый. Знаком?

Ох, Цыплёнок, страха поди не ведает! Разве не знает, что Тень самого демона Филотануса слуга и раб? Думаю, умирать, что жабу ядовитую облизать – горько, тошно, всякой нечисти на смех.

– Нет!

– Думаю: скоро срок кабалы выйдет, а оборотень из избы – нет.

– Я на демонические дела плюю, потому что не просто молода и красива, но и умна.

– Плюй, но оборотня добудь. Мне – волчонок, тебе – золота бочонок.

Как Цыплёнок очутился снова на утке? Вот от щелчка отлетит кверху лапками!

Мои пальцы щелкнули пустоту. А он вдруг на дальнем конце стола да с утиной ногой. Сидит, жуёт, забавно перекатываются толстые щёки.

– На что тебе Тень? Он испражняется пряностями или ведает тайнами?

– Твоя цена – заплачу сполна.

Любую, говорит, плату проси за оборотня. Всё что угодно? Цыплёнок не знает, с кем связался. Поглядела на себя в отражало – отполированное серебро в узорной раме, наследство колдуна Златана. Он, бедняга, ноги целовал, блага мира обещал, но от моего зелья противоядия нет.

Говорю:

– Зеркало.

– Что, рожа кривовата?

– Ты не понял, Цыплёнок. Не простое зеркало, а самоглядное, из семи металлов японской богини. Читала о таком в старинном свитке. Сможешь?

Цыпленок подавился, выругался. Ишь ты, заслушалась! Запомнилось про глупого пса, что польстился на жадные кости. Это он про кого?

– Дай с ноготок, запросит с локоток.

 И ещё:

– Портального порошка почти нет… – Внимательно на меня посмотрел: – Зеркало – твой ответ?

– Без него сам иди.

Тут Цыплёнок исчез, будто не было. Утиная кость об стол брякнула. Целиком птицу съел – как не лопнул?

Однако, забавный зверёк: жёлтый, будто цыплёнок, с прозрачными крыльями и большой круглой головой. Вот бы пощекотать пушистое брюшко!

Не успела я чугунок из печи достать, как волосы беспокойно зашевелились, проскочила по косе искра. В избе почудился дождь с грозою.

Откуда-то взялся над столом радужный шар. От него в стороны свет: ярко до боли. Я ухват наперевес: кто посмел колдовать?

Раздался из шара женский визг, затем выскочил мой недавний гость:

– Какой я вам тануки, оторвать бы руки!

Тут хлопнуло, и шар пропал.

А свет остался.

– Вот, – Цыплёнок отдышался и достал из воздуха что-то вроде медного таза медного таза: круглое и блестящее. Тут же отражения негасимой лучины от блестящей глади брызнули по узорным стенах, запрыгали по нарисованным облакам на потолке. – Зеркало волшебное, для бытовых нужд. С двухсторонней связью!

Чую: то самое! Самоглядное, о котором в свитке пророчество.

Только проверить надобно: исправно ли.

– Артель веников не вяжет! – Цыплёнок уселся на стол, потёр блестящую поверхность и запищал на иноземном.

По ровной глади пробежала рябь. Зеркало вдруг открыло узкие чёрные глаза, огляделось и пропело что-то резкое, но несомненно учтиво-вежливое.

– Чушь! – А сама за косы схватилась, чтоб руки не тянуть.

Цыплёнок поводил коготками по зеркалу, нажал в середину: – Где настройки? –  вдруг шмякнул со всей дури пушистым кулаком. – Симатта-кисатта!

Отозвалось звону зеркала серебряное отражало, прогудел чугунок, звякнули с зельями горшки. Эй, осторожней, с чужим добром-то!

– Готово! Свет мой, зеркальце, скажи да всю правду доложи! Я ль на свете… ну, дальше сама знаешь.

Зеркало заморгало, сменило монгольские глаза на круглые голубые и пропело:

– Ты на свете всех милее, всех пушистей и рыжее!

Волосы охнули и потянулись к зеркалу.

Но Цыплёнок махнул, и оно исчезло. Исчезли и блики. Темно в горнице, лишь лучина. В окно серый рассвет пробивается.

– Обмен: Тень на эту дребедень.

Хм, за такую диковинку притащу целую стаю оборотней, с бантиками на хвостах.

Волшебное зеркало в умелых руках – власть, богатство и сила. С ним можно столько дел наворотить!

Среди смертных тщеславных княгинь да богатых старух что головастиков в пруду, а у них – неистребимое желание продлить красоту и молодость. Зеркало же на расстоянии вещает то, что хозяйке, то есть  мне, надобно. Это же столько народу загубить можно! Порезвлюсь на славу.

Остался вопрос:

– Почему я? Есть другие полудницы: оборотень Тень в обмен на сундук с бусами и соболиными шубами.

Цыплёнок вздохнул и вытащил из воздуха серебряную нить, невесомую паутинку. Она сверкнула в свете лучины, подлетела и опустилась на мою ладонь. Это же…

– Где взял? – Волосок приласкался, обвился вокруг пальцев. Потом прополз по руке. Коса прошелестела, гулёну приветила.

– У оборотня из поясного мешочка.

– А у него?

Цыплёнок пожал плечами.

– Вот сама и спросишь.

Спрошу, уж не сомневайся! Так строго, что в кабалу запросится обратно, и медовые глаза не спасут. Волос могла только я отдать сама, но не припомню такого.

Но оборотень Тень, по словам Цыплёнка (кстати, зовут его длинно и скучно, навроде Ершинингеля-Флигеля), в земляной тюрьме. Ведь в демонической избе немало узников.

Готовлюсь тщательно. Достаю пастушью суму с увеличь-заговором: сама с ладонь, а вмещает стог. Вдруг с оказией в колдовские сундуки загляну. Охранник отлучится или сморит в одночасье сон. Ну, или умрёт. Такое иногда случается с охранниками.

К обычному набору укладываю разрыв-траву, оборот-цветок и, поразмыслив, порошок одолень-зелья.

С одной стороны, моё колдовство против демонического – что заячий писк против соколиных когтей. С другой стороны, дело предстоит нехитрое: оборотня за руку наверх вывезти.

Цыплёнок подробно объяснил, где в подземной избе узников держат. Видно, бывалый гость.

– Отчего ж сам не идешь?

– Демон поставил от Непревзойденного заслон. Особой крепости.

*****

Уже подходила к подземной избе, как содрогнулась земля. Колдовской вихрь сбил с ног, швырнул оземь. Немалой силы колдовство свершилось! Кто, почему, откуда?

Встаю на ноги, тут пролетело что-то. Обломало ветки и рухнуло в смородиновый куст. Встала, подхожу: тощие лапы с длинными когтями торчат. Это злыдень. На ловца и зверь бежит, в смысле, летит. Вытаскиваю за ноги, а он чумазый и подкопчёный, дрожит кутёнком.

– Что случилось?

– Б-б-бум! – Трясёт головой – крылья дымятся лучиной. – Б-б-бах! Бух!

Я порошок из измельченной одолень-травой злыдню в морду сунула, он глаза к пяточку свёл и рухнул. Шерсть на затылке кудрявится обугленными барашками.

Хороший зубастик, полежи. Больно не будет. По крайней мере, пока.

Не обманул Цыплёнок – у злыдня на руке от каленого железа отметина: длинная черта и две покороче  –  демона метка, без неё в подземную вотчину ходу нет.

Взмах ножа – и кусок зеленой кожи с шерстью и меткой перекочевал в мой мешок.

Теперь дело за оборот-цветком: наколдовать рыльце, куцые крылья и редкую шерсть неприятного цвета.

И как они не калечатся столь острыми и длинными зубами?

У ворот в подземную избу суматоха. Из дыры дым, угарно. Демоновы слуги соплеменников вытаскивают, на траве складывают. А те в ранах и горелые.

Тут и Полночь с оборотнями суетится. Им на глаза попадаться не стоит: чуждую личину враз раскусят.

Поспешила смешаться с зубастой компанией, нырнула в проход.

В дверях воздух, как густой туман. Замешкалась на пороге, сквозь колеблющийся воздух прошла и чуть не выскочила обратно.

Прямо передо мной чудище: бычьи рога, кровавые глаза, козлиная борода. Скалит острые зубы. Руки раскинул на всю стену, грудь и плечи пузырятся отменными мускулами.

Уф, это же статуя белого камня. Демон Филотанус в истинном обличии.

– Ну, что встал!  – Невежливо ткнули в спину. Поспешно отхожу и незаметно оглядываюсь.

Попала я в горницу столь просторную, что серые стены пропадают в мареве.

Вдалеке шумно, как в улье. Не там ли оборотень? Иду мимо белокаменных изваяний кудрявого красавчика. И все, как один, с ликом демона. Тут он с крыльями, вот на огненной колеснице, а тут, – тьфу, срам какой! – с бесом в обнимку, здесь – сразу с тремя.

У дальней стены будто ураган пролетел: каменные обломки и поваленные статуи. У разрушенной в паль стены копошатся злыдни, достают придавленных соплеменников.

– Вонючий пёс! – Злыдень с одним рогом вдруг с грохотом швырнул булыжник. – Да как он смел перечить Владыке!

– Уж я б ему хвост бы отгрыз! – подхватил другой зубастый, чумазый, обгоревший и без половины зубов. – Удача, что огонь быстро затушили!

Злыдни загалдели. Тут и там раздавались неприятные слова в адрес шелудивого пса.

Не про моего ли оборотня речи?

– Кто ты? – подскочил ко мне злыдень в доспехах и пушистыми бакенбардами. – Что-то тебя не помню. Как зовут?

– Добрый день! –  улыбаюсь шире.

Никогда не интересовалась именами рогатых прислужников иноземного гостя.

– Как? – бакенбарды смотрели пристально. – Добрый?

– Э-э-э… Злой День.

Скалюсь, а сама тянусь к поясному мешочку.

Вдруг раздался протяжный вой. Отскочил от стенок, повторился многократно.

Распахнулась огромная дверь с вырезанными по дереву узором и выскочил тёмно-серый оборотень. Он снова взвыл и бросился к выходу. Из под лап полетели мелкие камни.

Тут же вылетел ошейник, врезал ему по хребтине. Оборотень рухнул, проехал носом и засучил лапами, пытаясь подняться.

В дверях показался демон. Изящная чёрная  рубаха свисает с одного плеча, а он и не замечает.

Злыдни дружно притихли, поджали хвосты и посерели, слились со стенами.

Только серый оборотень тихо скулил.

Демон ссутулившись, прошлёпал по камням босыми ногами, подошёл к тихо скулящему серому оборотню. Поднял ошейник и замер. Растрепанные кудри упали на лицо.

– Владыка, – прошелестело из толпы, – Кощей…

Демон поднял голову, и говорящий осёкся.

Зубастые неслышно сглотнули.

Тот злыдень, что осмелился открыть рот, вдруг ахнул и закрыл лапами длинные уши и побрел по коридору, спотыкаясь, как слепой.

Демон обвёл вокруг невидящим взглядом, развернулся и пошлёпал босыми ногами обратно. Следом за ним тянулась полоска чёрного кружева.

Захлопнувшаяся дверь подняла облако каменной пыли.

На пороге остался лежать клочок кружева.

– Лютует… – Злыдень в доспехах уважительно смотрел на узорную тряпочку.

Серый оборотень не сразу поднялся на лапы. За спинами подскочивших злыденьов я признала его – Иней из стаи Полуночи, по прозвищу «Поганец».

Иней тоже меня увидел. Дёрнулось драное ухо, забегали разномастные глазки – признал сквозь личину, догадался, зачем я в подземной избе.

– Как, говоришь, тебя зовут? – До чего прилипчивый злыдень, как смола. – Кто ты?

И знак подаёт. Сбоку подходят пятеро таких же.

Не таясь, достаю нож. Прикидываю: в горнице десятка четыре злыдней и Поганец. Славная выйдет заварушка!

Тут Иней резко взвизгнул.

– Тш-ш-ш, – оборотились на него все. – Владыка отдыхает.

– От Кощея весть принёс, – громче взвыл Иней. Эхо радостно подхватило вопль. – Стрелой, говорит, лети! Призови демона! А он… цепью по спине! Серебром! У-у-у! Нет такого закона – посыльных бить! У-у-у!

Злыдни дружно зашикали.

– Не тревожь!

– У-у-у! – надрывался Иней.

Тут свалился на спину и начал кататься по земляному полу, сбивая ближайших злыденьов.

Остальные рогатые кинулись на оборотня, схватили за лапы, зажали морду, навалились скопом. В кучу из зубов, клыков и ушей запрыгнул и злыдень в доспехах, размахивая лапами. Следом с радостными воплями ринулись остальные охранники.

Хм, весело у них, в куче-то, но мне пора. Нет-нет, не провожайте, сама как-нибудь.

Нырнула в пятый от статуи проход в земляной стене и чуть не упала. Сразу под ногами неровные ступени крутым обрывом вниз. Темно-то как.

Полудницы видят без света лучше смертных, но уже пятая ступень теряется во мраке. Нет ни факела, ни свечки. Достаю из поясного мешочка огонь-траву, неопалимую купину. Дунула – загорелось тихое голубоватое пламя.

Прислушалась: вдалеке отголосок. Ступаю по узким земляным выступам, а они узкие – лишь малой птичке вольготно сидеть.

Белёсые корни за уши цепляются, под ногами крысы шныряют. Жарко. Душно.

Конца и края спуску нет. Сколь глубока подземная вотчина? По ощущениям никак не меньше пяти вёрст: с кореньями, запретными кладами, тайными могилами.

Вот наконец впереди неяркий свет.

Вхожу в широкую земляную пещеру.

В ней клети из цельных стволов. За решётками в темноте воют, шипят и скребут.

Мелкий злыдёнок пищал, но много не подёргаешься прижатым к стене.

– Веди к последнему узнику!

Он посмотрел мне в глаза и решил стать послушним.

В тайном кармане в рукаве припрятан сонный порошок. Дунула в рыло, злыдёнок чихнул да осел на земляной пол. Ничего, сладко поспит до заката.

Тут я сама следом рухнула. Сила колдовская на исходе, вытекает тоненькой струйкой! Как не вовремя!

Руки стали тяжелы, голову будто грызут изнутри шишиги.

Мы, полудницы, волей крепки, солнцем, свежим ветром, полем полуденным. Под землёй же вотчина мрачного бога Вия – повелителя мира Духов.

Но дело превыше всего.

Сжала зубы до хруста и поползла на коленях до узкого лаза, обитого железом.

Это камера для особых пленников, так сказал Цыплёнок.

Скрипучий засов отворила разрыв-трава.

Прислушалась: из лаза шорох и хрип.

– Эй, оборотень! Ты там? – шиплю в вонючую тьму. – Сдох уже?

Из всех клетей взвыли, заскулили. Из камеры лишь вонь и хрипы.

Пришлось ползти. Ноги с трудом волочу. Мокрицы извиваются под ладонями.

Внутри пещера: не мала, не велика – с подземного зверя Индрика.

«Ну же, Грёза! Дело без конца – что кобыла без хвоста! – уговариваю себя. Подползаю к хрипящей куче. – Хватай оборотня, да выбирайтесь!».

Склоняюсь над вонючей кучей.

В тусклом свете огонь-травы видна безглазая беззубая пасть, остатки волчьей шерсти. Обглоданный язык свешивается. Кожа клочьями, из дыры серая кость торчит.

Федот, да не тот. Оборотень, да не Тень.

Вурдалак почуял мой запах ввалившимся носом: ногами засучил, захрипел – полезли из глотки жирные черви. Торчит из живота кол, когтями деревяшку почти в труху стер. Не сдохнет. Выживет.

А я, похоже, нет.

Подняться не могу. Волосы слабо подёргались да повисли обрубками.

Закрываю глаза и падаю на пол.

*****

– Много спать – дела не знать! – От крика вскинулась резко, дёрнулась и ударилась о стену затылком.

– Кто здесь? – и шипеть сил не осталось.

 Кругом всё та же подземная темнота и вонь гниющего вурдалака.

Откуда вдруг голос Цыплёнка? Чудится вроде: «В мешке ищи!»

У меня припрятана веточка ивы – первое средство для исцеления полудниц. Но верёвка ослабевшим пальцам не поддаётся.

Чую, в ладонь тычется круглое, тёплое. Вынимаю, а это яблоко. Да не простое: в душной черноте светится. От него побежала по руке блестящая струйка. А с ней и колдовская сила будто знойным солнышком напиталась. Волосы очнулись, поласкались, в косу улеглись.

Чудо: встаю на ноги.

Так, тихонько, по стеночке мимо сопящего злыдёнка, мимо многочисленных дверей, в душной темноте по узким ступеням вверх и выползла в горницу с лестницей.

А как вылезла, так и села за статуей. Отдышаться бы.

– Тупой ты уродец! Не вру! Чтоб мне грызть гнилые кости! – Пищит невидимый мне злыдень.

Статуя, за которой я притулилась, изображает демона в объятиях мускулистого мужика. Оба, видать, в бане, нагишом. Лохани только не видать.

С одной стороны статуи торчит кончик хвоста, с другой – толстенькие ляжки другого злыдня.

Кто-то из них шепчет:

– Эта собака протявкала «Отслужил сто пятьдесят лет, хватит!».

Хм, мускулистый каменный мужик очень напоминает оборотня Тень: и стать, и длинный волос.

– Так и сказал? – охнул голос ещё противнее первого.

Я обратилась в слух. Невидимая за белокаменными голышами, различила даже шмыгание носом.

– Владыка ему в спину: «Не уйдешь!»

– А блохастый что?

– Оскалился и когти выпустил.

За статуей снова охнуло. Кисточка на хвосте встопорщилась.

– Помнишь? Сорокопут, уж насколько могущественный был колдун, но Владыка пальцами щёлкнул – только веником смести, что от волхва осталось.

– Нам повезло, что обрушилась лишь стена.

Я тем временем пристроилась между каменных мускулистых ног, рявкнула строго:

– Оборотня куда дели?

– В покоях он. Ась? Кто здесь?

Быстро, пока кисточка с ляшками не очухались, прошмыгнула мимо копошащихся в развалинах злыдней, нырнула в ажурные деревянные двери.

Змей-Горыныч сказал, что Филотанус с Кощеем уедет.

Надеюсь, мне повезёт.

Повезло. Демона нет.

Богаты и торжественны его покои. Только с чёрным цветом перебор да крючья с потолка и шипастые орудия для пыток не гармонируют с изящными безделушками и картинами.

С широких полатей рука свешивается.

– Эй, Тень! Я его ищу, а он отдыхает! Идём!

Откидываю шкуру и понимаю, что оборотень никуда не пойдёт.

Большого ума не надо, чтобы понять – его сущность, что вместо души у нечисти, улетела. На груди дыра, два кулака влезет. Кругом валяются смятые кружевные платки с кровью и следами магического лечебного порошка.

Поздно знахарствовать – оборотень практически четырьмя лапами в Нави, тамошних коз гоняет. Не дышит, не разумеет, на удары не реагирует.

Лежит бессмысленной грудой, ручищи раскинул.

 Как вытащить эдакого медведя? Жизни в нём не больше, чем в деревянном идоле человеческого капища.

Но вывести надобно. Дело без конца, что кобыла без хвоста.

Из-за покореженной двери послышался цокот и громкий шёпот:

– Здесь он! В покои заскочил!

Хм, не меня ли ловят?

На полу брошен черный с серебряной нитью плащ. То, что надо! Капюшон на голову, сама – в кресло, нога на ногу.

Главное – не дать злыдням очухаться:

– Эй, вы, слуги! Унесите обог'отня пг'очь! – подражаю демоническому говору за спинкой кресла. – Выбг'осите в канаву.

Слышу: переминаются, шушукаются.

– Э-э-э, Владыка, а вы не ушли к Кощею? – пискнул какой-то самоубийца.

Как они смеют приказа ослушаться!

– Сбг'од! Отг'ебье! – От удара подлокотник затрещал. – Г'аспустились, лодыг'и! В избе г'азг'уха! А ну, навести пог'ядок! Стены вылизать! Заг'ою! В яме сгною!

За креслом охнули, засуетились. Через миг тишина – ни злыдней, ни оборотня. Хорошо, однако, иметь вышколенную прислугу.

Выбраться из подземной избы не составило труда. Слуги носятся, как под хвост ужаленные. Одни тащат наспех сколоченные лестницы, другие – вёдра с водой и тряпки. Особо старательные облизывают стену у покоев. Никто не хочет на своей шкуре почувствовать гнев Владыки. Мне то на руку.

На поляне уже подпрыгивает молодой волк-оборотень Лучик.

Подсаживаю ему на спину бесчувственного оборотня. А тот падает. Пришлось за спину обнять. Да у него жар, дышит раз через пять. Эх, испачкается платье, возьму сверх платы отрез ткани!

Со стороны избы донесся вой, крики. Обиженный голос визжит:

– Догнать! Вернуть!

Ругательные слова присовокупил.

Очухались, рогатые.

Выскочила из подземных ворот оборотень Полночь, следом вся стая.И на каждом звере верхом по злыдню.

– Не уйдут!

Лучик рванул в галоп, не успела я серые бока пришпорить.

Прямиком через буйный лес, мимо мшистых стволов, через ямы-коряги-ухабы, сквозь колючий шиповник. Только и успеваю от нависших ветвей уворачиваться да держать безвольного оборотня. Тот болтается пустышкой, деревянным идолом, лишь стонет изредка да отросшие волосы цепляются за когтистые сучья кустарников.

Бежит Лучик, на ущербную лапу припадает. Язык болтается. Ноша тяжела, а стая не отстаёт. Видать, тоже ведомы оборотные тайные тропы.

– Погоня близко. Доставай скорее гребень. Станут злыденьы наезжать да ловчую сеть метать – брось гребень позади.

В скором времени слышится свист и вой.

– Живьем брать! – Обмотала ближний куст ловчая сеть.

Изловчилась, кинула гребень – и в эту же минуту стеной поднялась густая чаща: ни пешему не пройти, ни конному не проехать, дикому зверю не прорыснуть, птице не пролететь.

злыденьы зубами скрипят:

– Все равно догоним, только вот топор-самосек привезём.

Бежит Лучик, спотыкается. Язык по ветру болтается.

В скором времени слышится рёв и визг.

– Достань, Грёза, чешуйку, – говорит. – Как погоня настигнет, и огненные стрелы полетят, брось позади.

– Не уйдёте! – Посыпались дождем огненные стрелы.

Платье на мне в двух местах загорелось. Волосы к голове прижались. Я огонь взглядом остудила, изловчилась, кинула чешуйку – и до облаков поднялась каменная гора позади.

Злыдни зубами скрипят:

– Все равно догоним, только вот кирку-камнеломку привезём.

Бежит Лучик, на все лапы спотыкается. Язык по земле волочится.

В скором времени слышится шум и крик.

– Достань, Грёза, ленту, – хрипит Лучик. – Как только…

– Знаю! – Пора вмешаться. – Ну-ка, тпру, конь буланый. А то придётся двух оборотней спасать!

Лучик и рухнул. В кувырке изловчилась, кинула ленту – встала широкая река позади.

На том берегу злыдни зубами скрипят:

– Всё равно догоним, молите Владыку о пощаде, только это не поможет.

Пришпорили злыдни оборотней вплавь. Моргнула – они уже посреди реки.

Что ж думают, мы, полудницы, еловыми шишками расчесываемся, болотной водой умываемся? Достаю сушеную травку, говорю нужное слово и кидаю в воду.

– Шустро гребут. – Лучик любуется на речные буруны. Стремительный поток уносит прочь мокрую стаю Полуночи, стучит зубастыми об острые камни. – Садись, Грёза, поехали.

Нет, сама дойду. Недалеко. В ту избу демон не сунется – Мары Моревны вотчина, да и Шарашка укроет.

*****

В избе командую:

– Холодной воды. Горячей, две лохани. Железо – в костёр, раны прижечь. Подорожник разжевать в кашицу.

Через мгновенье никого не осталось. Только я и оборотень. Кровь капает на кожаные сапожки.

Достаю нож. Крови будет ещё больше.

Оборотень хрипит. Я шиплю:

– Не сдохнешь, собака! Пока не ответишь, – взмах ножом, из горловой раны хлынул гной, – почему волосы не пытаются тебя задушить, а ластятся. Отчего руки, – за надрезом на животе потекла бурая жижа, – помнят, что у тебя на левом боку шрам от посоха колдуна, а на бедре – от серебряной стрелы? Я, – осторожно вырезаю рану магическую, опасную, – никогда никого не спасаю! Почему же я ещё здесь?

У оборотня ртом пошла кровавая пена.

Цыплёнок сунулся было в помощники. Цыкнула: травы окопник принеси.

Меня не интересует, откуда окопник в начале осени. У больного лихорадка, значит, надобно раздобыть.

И трава появилась.

И ведьминский эликсир.

Сосновая смола.

Лыко на повязки.

Цветки папоротника.

Дикий мёд.

Колдовской сизый порошок.

Любой приказ исполнялся без писка.

*****

Через два дня выползла из избы.

Небо в тучах. Ни одной звезды, воздух свеж, в голове пусто. Небольшой костёр неохотно борется с ночным сумраком.

Поодаль две яркие плошки, рядом куст, лохматый и густой, даже на фоне тёмного неба.

Лучик с лешим. Ждут.

 Сжимаю кулаки:

– Проваливайте! Уходите!

Плошки моргнули. Куст потемнел.

– Что бы вас ни держит рядом с оборотнем, этого уже нет. Вы свободны. – Слюна вдруг густая, вязкая. Сглатываю. – Он…

Медленно опускаюсь на бревно, как в ледяную воду, утыкаю лицо в колени. Волосы укрывают коконом, ластятся, обнимают ступни. От костерка тянет теплом.

– Зеркало твоё. – И Цыплёнок тут, невидимый в ночи. – Всё по-честному.

– А не пошёл бы ты… у шишиг хвосты нюхать. – Беззлобно предлагаю я.

Предрассветный ветерок пахнет болотом, сыростью и туманом. За пригорком бродит медведь. Тянут докучливую песню сверчки. Ухает филин.

Леший шикнул, филин подавился на половине «угу».

Я смерть много раз видела. Сама убивать горазда. Ни с чем её, матушку, не перепутаешь. Сколько не биться, от смерти не отбиться. Всяк умрёт, как смерть придёт.

В избе тело прикрыто чистой тряпицей.

Нечисть гордится своей бессмертностью. Умерев раз человеком, мы живём сколь угодно долго. В ответ избавляемся от людских слабостей, как то: жалость, сострадание, преданность, порядочность. И выживаем, век за веком, в тайне завидуя скороживущим людям. Завидуем их любви, чистоте, мыслям, чувствам.

Но и нечисть гибнет: от заговорённой стрелы, от колдовского обряда, от клыков соплеменников. Убиваем мы с радостью, гордо тычем в небо отрезанной головой врага.

По волосам пробежала искра. На поляне вдруг светло, будто утренник. Запахло дождём. Как тогда, в моей избе. Поднимаю голову: над костром появился радужный шар.

Сам с яблоко, а внутри вихри. Затем всё шире, вот уже с пенёк. Оттуда выглядывает лысый череп с зубами. А глаза-то, глаза! По шее ожерельем: одни вращаются, другие подмигивают, иные моргают.

Лучик, молодой дуралей, прыгнул между мной и черепом. Шерсть торчком. Рычит, клацает пустоту.

Череп в дыре улыбнулся. Лучик взвизгнул, хвост поджал, вжался в землю брюхом.

Я встала, нож в руку, уперлась ногами.

– Кто таков?

– Λοιπόν, τι είναι? Тень? Όπου Σκιά? – Раздалось как из бочки. – Άσε με να δω!

Вытягивается тощая рука, разжимает корявые пальцы и роняет свёрток.

– Σκιά, τα λέμε!

Тут же дыра уменьшается. С котёл, затем с яблоко… Цыплёнок отмер, с криком «Стой! Дай порошка, ковбой!» рванул к нему. С усилием втиснул голову, толстое брюшко, повертел пушистым задом и провалился.

Хлопнуло и снова темно.

Цыплёнка нет. Лучик глухо рычит. Шарашка поддел веткой свёрток и рассматривает.

– Не трожь! – вдруг в нём вредное колдовство? Но не опасностью пахнет, а мирной чужеродной магией. Да это свиток, какими волхвы балуются. Разворачиваю – в глазах запестрело от незнакомых закорючек. И так и сяк повертела, прошептала: «Откройся!» – не помогает.

Да ну тебя, пустышка! Швыряю прочь.

Почему костёр и деревья будто в дымке? Почему свербит в глазу и щеке вдруг мокро? Неужто слезы? Какие глупости! У полудниц нет ни сердца, ни жалости.

Ещё и глупый филин разугукался.

– Всё, ухожу. – Еще не хватало, чтоб леший и Лучик увидели мою слабину. – Мара Моревна, небось, глаза проглядела, ожидаючи. Прощайте.

Поворачиваюсь к лесу. Шальной медведь рванул сквозь кусты прочь.

Вдруг появился Цыплёнок. В воздухе снова свет, по волосам искры, потом дыра, оттуда протискивается мешок и знакомый голос командует:

– Прекратить слезоразлив! Тень жив!

– Цыплёнок, ты в дыре разум потерял?

– Харон и Миклеку-тьфу-тси… по загробным сусекам поскребли: оборотня нет среди мёртвых. – Рванул в избу, из-под мешка только лапки торчат. Я, как околдованная, двинулась следом. – Тень живой, не за чертой. Мой волчок не дурачок!

Из мешка посыпались странные вещи.

Мне сунул верёвку с блестящим кругляшом.

– Концы в уши вставь! Кольцо приложи к оборотню груди, заклинание тверди: дышите-не дышите.

– Чушь!

– Колдовской обряд из мира, откуда я его стащ… взял. Делай, что велено.

– Притащил лучше бы знахаря!

Цыплёнок посмотрел голубыми плошками и пробормотал:

– Всякий мнит себя героем, видя бой со стороны.

Лучик скулит, рвётся в избу. Леший к кругляшке ветви тянет. Нет, уж я сама: давай свою безделицу!

Дальше-больше: Цыплёнок поручил Лучику облизывать оборотню рот и нос, а Шарашке (чудно!) шатать грудь. Командует: вдавил-выдавил-нажал-отпустил. Да сил не жалеть! Шибче! Крепче! Чтоб рёбра трещали!

Потом рыжик совсем заблажил: воткнул в руку оборотня иглу со шнуром и зельем в бычьем пузыре. И ещё одну.

Ерунда какая! злыденьсмыслица! Что за обряд? Каким сумасбродным придуман колдуном? Помышляю колесо бросить, но в ушах: тук!

– Что визжишь, блаженная? – Теперь Цыплёнок вколол в бедро Тени прозрачную соломинку с… живой водой?

– Там стукнуло.

– А то! Лечим –  не калечим! Поднажмем!

И мы поднажали! Шарашка шатает, Лучик облизывает, я колдую: дышите-недышите-дышите-недышите.

В ушах снова: «тук!».

 Тук! Тук!

Лучик как завизжит:

– Живой!

Тень застонал, на губах надулся и лопнул пузырь. Вот так странный обряд и зелье в соломинках!

Я лешему уткнулась в деревянную грудь и рассмеялась. Шарашка гладит по плечу, я хохочу. Хохочу, а слёзы катятся по щекам. Текут и текут без моего желания, сами по себе.

Волосы пустились в змеиную пляску.

Цыплёнок колотит оборотня по щеке, зовёт по имени.

Лучик визжит, котёл своротил с лавки.

Медведь рыкает под окном.

*****

У избы леший Шарашка удерживает лето. Ромашки из последних сил белеют, кусты зеленеют, трава не жухнет. Над избой горят тёплые звёзды. Всё также ухает филин.

Но уже кричат птичьи клинья, солнце ниже и реже. Ветер приносит квёлые листья и дождливый дух. Медведь в берлогу убрёл.

Тень сидит у костра, замотанный, как человеческий младенец. Глаза уже восстановились; цвет светлого меда, взглянет – увязнешь. Только против меня эти штуки бесполезны.

Тень уткнулся в свиток черепа из дыры:

– От Харона послание. Славный дядька, в драке первый. Собаковод, душевоз, любитель чарки и лучший поэт подземного мира.

Вот, послушай:

«Ода на смерть оборотня»

Тень! Я, Харон, друг твой, поведаю: час избавления жди.

Ты в это время, пройдя путь погибели близкой,

Прибудь уж домой, к нам, в каменный Тартар.

На берег Стикс реки, ей поклоняются боги.

Радуйся, умерший зверь! Войди! Мы тебя угостим, а потом уж,

Пищей насытившись, будешь, погибший, с бессмертным Хароном

Носиться бесплотною тенью до самых конца времён…

– Чушь! – от необычных слов свело зубы. – Ты, что ль, бесплотная тень? Чего ему надо?

– Понятно чего. Пишет: как умрёшь, перебирайся ко мне, в Тартар. Микки и Цербер ждут.

– Подождут.

– Хотел с мужиками посидеть, выпить. – Вздыхает оборотень. Из-под повязки на лице запрыгали искры. – Умрёшь с вами, как же.

Грожу бычьим пузырём с иглой, улыбается.

Через два дня, у костра, Цыплёнок, он же Ёршик, поведал «Песнь о спасении волчонка Тени великим героем Ершинингельдом, Жителем Лучшего Мира».

Как нырнул в дыру над костром («портал» называется), так оказался в каменной пещере. Там река темнее ночи, трёхголовый пёс, летучие мыши и накрытый стол. Два мужика: дед в балахоне и череп с глазами бокалы подняли. Празднуют, гостя дорогого ждут.

– То Харон и Миктлантекутли, то есть Микки. – Поясняет Тень. – Славные парни, весельчаки. Боги Смерти.

Ершик после первого кувшина поинтересовался: «Кого ждём-встречаем?», после второго – «Где шляется оборотень, почему с нами не пьёт? Не уважает?». А как узнал, что Тени нет в мире мёртвых, так потребовал у собутыльников портал в «мир искусных ведунов».

– Сначала тайно глядели как знахари обряд воскрешения проводили: умершему грудь давили, иглами кололи.

– А потом?

– Потом Микки моргнул и все уснули.

Тогда Ёршик и стащил бычьи пузыри с зельем, соломины с эликсиром и лечебные камни «анальгины»: один к одному, как заячий горох.

Хотел, говорит, сундук-пищалку забрать, но тяжел оказался, в портал не пролез.

Раньше бы первая Ёршика назвала пустомелей. Но самолично видела как появился с мешком знахарских приблуд. И ведь помогло.

– Время снадобья! – Ишь, распоряжается, как взаправдавский лекарь.

Снадобье готовлю из анальгинов – заячьего гороха. Перетираю в порошок, настаиваю с медуницей и вливаю оборотню в горло.

Как окреп, так сам камни глотает и ворчит:

– Пустое. Заживёт как на волке.

Но Ёршик непреклонен:

– Анальгины жуй на рассвете, на закате, в полночь и полдень. В тот час они силу имеют.

Вот так сильное колдовство! Уже через седмицу оборотень на ноги встал. Мне на плечо оперся, взял крепкую суковатую палку. Так мы с ним обошли вокруг избы, к костру возвратились.

Тень отбросил вдруг палку, упёрся в землю ногами, развернулся и обнял.

Укрыл, как снегом поляну, к груди прижал. Да так крепко, будто вовек не отпустит.

– Колдунья строптивая, разласка милая.

Волосы укутали нас, как саваном. Я уткнулась в волчий плащ. Аккурат в то место, где выходная рана колдовского заклятия. Вдруг захотелось пролезть сквозь повязки и рубаху, прижаться к коже, вдохнуть животный мускусный запах.

Оборотень одной рукой обнимает, другой по спине гладит, шепчет в макушку нежные глупости. Слова обволакивают, струятся, пряди утаскивают их к себе.

– Близок мира конец, а им под венец. – Заворчало недалеко.

Тень говорит:

– Здравствуй, Ёршик! Где пропадал два дня?

– Землю спасти – не блох пасти. Мир ваш в опасности.

– Неужто?

– Пророчество сбылось: два престарелых божества стащили у рябого демиурга зачаток мироздания в виде золотого яйца. И вот…

Ёршик замолчал, ожидая вопросов. Мы сделали вид, что нам не интересно. Ну вот ни капельки.

Он запыхтел, помолчал, но не выдержал:

– Не умеешь – не берись! Конечно, старики не уследили. Появился серый разрушитель и уничтожил зачаток. А это что значит?

Мы замерли, ожидая подробностей.

– Это верный предвестник конца всего живого. Курам на смех!

Ну и пусть хоть конец света, хоть начало тьмы. Не хочу, не буду вылезать из объятий. Пахнет оборотень зверем, силой, надёжностью.

Невидимый Ёршик продолжает:

– Я-то сбегу, но вас, дуриков, жалко. Сгорите почём зря. Но! Есть я, значит, а у мира – шанс.

Тень и говорит:

– Неужто мы тебя оставим? Вместе пойдём.

Слышу: заверещал Лучик, запрыгал. С охоты вернулся, зайца или утку принёс. Серый оборотень совсем молод, бегать ему волком ещё лет сто, пока не убьёт достаточно людей, чтоб заполучить возможность обращаться в человека.

– Мало мне недобитого волка, – я так и представила, как Ёршик горестно лапами взмахнул, – ещё и неразумное чадо. Всё, Земля обречена.

Тень отвечает. От густого голоса моему уху и гулко, и щекотно:

– Ничего, Ёршик, прорвёмся. С таким командиром всё получится. Эй, мир, слышишь? Крепись, мы уже выдвигаемся!

Ну, вот, начинается…

Оглавление

История первая. Ода на смерть оборотня

История вторая. О забавных существах – людях

История третья. О битве великой, о замысле хитром и что за сим последовало

История четвёртая. О волшебном обруче и богах подземного мира

История пятая. О власти, мировом господстве и прочих пустяках

История шестая. О Светлом Ирии и молодильном яблочке

История седьмая. Полудница