Метаморфозы греха [Александр Евгеньевич Покровский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Александр Покровский Метаморфозы греха

Посвящается Матвею Кимелёву, инициатору создания этой повести.


Он вступал в то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала.

Иван Сергеевич Тургенев, «Отцы и дети»


Пролог


История, которую я собираюсь поведать, произошла в провинциальном городе Ж. – типичном представителе российской глубинки, не известному широкому кругу лиц за его пределами. Однако именно на таких городах и стоит Святая Русь, а их жители составляют основную массу её населения. Было бы глупо думать, что это титан на глиняных ногах и золотой головой – скорее, наоборот. Ведь где была бы голова, если не ноги?

Провинциальный город Ж недаром когда-то называли городом авиаторов, ибо в центре его жизнедеятельности был (да, собственно, есть и поныне) завод по выпуску летательных аппаратов, преимущественно вертолётов. Сие предприятие в годы так называемого «застоя» поставляло винтокрылые машины для Советской армии, а в «тучные» 90-е, когда они стали вдруг не нужны, перешло на выпуск более актуальной продукции – изделий типа «машинка стиральная». Когда подобного добра стало поступать из сопредельных азиатских стран в количестве, как выразился один мой знакомый, «хоть жопой жуй», вновь стали актуальны винтокрылые машины. Что и спасло завод от дальнейшего запустения и преобразования в какой-нибудь торговый центр или автостоянку. Справедливости ради, спасло далеко не полностью, и баркас под названием АО «Улётный завод» до сих пор качает океан с романтичным названием «Рыночная экономика». Эдакие приливы и отливы всё время ощущают на себе рядовые рабочие, у коих давно появился иммунитет к этой, с позволения сказать, «морской болезни».

Однако тот завод не единственная достопримечательность, имевшаяся в том славном городишке. Недалеко от цехов по производству фюзеляжей и несущих винтов раскинулись две площади, не дотягивавшие по размерам до Красной, но по значению бывшие не менее важными для местных жителей. В праздничные дни оные прогуливались по набережной вдоль местной речки, из-за своей чистоты справедливо наречённой «Говнотечкой». Причём некоторые индивиды даже не стеснялись купаться в упомянутом отстойнике человеческой жизнедеятельности. Неподалёку от сих заповедных мест располагался парк, в котором по тем же праздникам развлекалось население панельных террариумов. Разумеется, потребляя горячительные напитки, сладкую вату, запивая весь сыр-бор пепси-колой. И просто культурно отдыхая. Из прочих достопримечательностей можно отметить другой парк, частично занятый огромным торговым центром и церквой, два стадиона, два дворца культуры, один из которых сначала облюбовали бомжи и наркоманы, а немного позже застройщики, строящие который год там неизвестно что. Прочие архитектурные объекты настолько заурядны даже по меркам провинциального города, что говорить о них значит лишь понапрасну тратить время.

Касаясь же до размеров, то путешествие из одного конца в другой займёт примерно такой же путь, какой занимает обычное путешествие от дома на работу в каком-нибудь крупном полисе. Сопряжённая со спальными районами промзона, именуемая в узких кругах «зоной отчуждения», действительно походила на таковую тем, что люди здесь практически не жили, и серым небом даже при палящем солнце. Многие здешние строения доживали свой век, постепенно сливаясь с окружающим ландшафтом. Место это было неприятно ещё и тем, что, вступая в его черту чистым, вызывало затруднения остаться таковым по выходу из «зоны», не наткнувшись на грязь и мусор. Или же не покрыться пылью с головы до пят в знойные и сухие летние деньки. В общем, «зона» по праву считалась местечком неприятным. Никто туда особо не стремился кроме незатейливых хозяев железобетонных конструкций, построенных в ряд, которые сами владельцы нарекли «гаражами». С вечера пятницы по вечер субботы они находили здесь отдушину от серой действительности, ибо одно только нахождение на территории этого уютного уголка вселяло какое-то странное чувство эйфории. До кучи подогреваемое горячительным. Сложно передать это чувство тем, у кого нет вожделенной железобетонной коробки.

Как и в любом другом городе, пусть даже небольшом, в провинциальном городе Ж. имелись школы. Школ насчитывалось ровно десять, отличавшихся преимущественно внешне. Две из них пользовались репутацией «элитных» – седьмая и десятая, так как занимали в различных городских соревнованиях в размерах собственного тщеславия первые и все остальные места. Элитными они считались ещё и потому, что позволить себе обучение там могли далеко не все из-за существования разнообразных «взносов». На новый принтер, евроремонт учительской и прочих кошерных вещей. Сама их бытность находилась за гранью понимания о «бесплатном образовании», оставшимся у некоторых великовозрастных родителей. Когда как более продвинутые граждане полагали нахождение своих чад в стенах учебного заведения за некую услугу, вроде смены унитаза. А за качество услуг приходится доплачивать, как и за красный цвет бумажки, выдаваемой на память. Что преимущественно выливается в содержание целой армии репетиторов. Из дополнительных расходов можно также вспомнить оплату выпускного вечера и прочих торжественных попоек, наём фотографов и далее по списку. Попытаюсь объять необъятное, сделав очевидный вывод – подобное удовольствие доступно не каждой семье, поэтому в основном «некаждые» семьи находили себе пристанище в этих двух «статусных» заведениях.

Из остальных школ можно выделить две – вторую для умственно неполноценных и девятую, речь о которой пойдёт ниже. Сначала стоит отметить удивительную деталь – изначально девятая школа находилась на месте второй, то есть занимала её здание и сопряжённую территорию. Но по мере разрастания поступающего контингента переехала дальше – на отшиб, к самой границе с «зоной отчуждения». С момента постройки до переезда на отшиб населением города принималась за «элитную» в плане качества обучения. Однако по означенной выше причине – разрастание контингента учащихся, постепенно «попсела» и превратилась в место, куда уже в наше время старались спихнуть отстающих и детей, не уживающихся в коллективах других школ. Причины на то у каждого имелись разнообразные. В основном то была ярко выраженная «индивидуальность» ученика, благодаря которой его дрочили в коллективах «обычных» детишек со всей детской ненавистью, имеющую неиссякаемый источник в прекрасные отроческие годы. И причина обратная – чадо само пыталось всех построить по собственному разумению, неизбежно вызывая конфликты в классе, драки и т. д. Крайние выражения рассматриваемого явления вытекали в уголовные наклонности субъекта, попытки жить по каким-то там «понятиям» с попытками их навязывания коллегам по учебному процессу. Всё перечисленное кроме самого субъекта и нескольких его «приближённых» никому не нравилось, поэтому таким личностям обычно приходилось менять школы как известные резинотехнические изделия.

Но существовала девятая школа, где подобные индивидуумы находили себе приют от злого мира, не желавшего жить по дебильным «понятиям» и совершать действия, граничащие со статьями административного, а то и уголовного кодекса. Иногда подобные действия означенных личностей приводили не только и не столько к смене учебного заведения, сколько к переезду в государственный заповедник с трёхразовым питанием. Говоря менее художественно, на нары, где к таковым относились со всевозможной любовью. Происходил переход данной публики в девятую школу помимо либерализма руководства школы, кстати, наречённой неизвестно за какие заслуги «лицеем», ещё и по причине индифферентности основной массы школьников к подобным ротациям. Конечно, пока ротации их не касались. А когда касались, то из-за всеобщей атмосферы «недоносительства». Лишь некоторые осмеливались сказать вслух о факте притеснения родителям, после чего те становились раза в два больнее и в три обиднее. Основная масса продолжала смотреть на зрелища сквозь пальцы, когда некоторые «примкнувшие» к извергу или извергам смотрели на унижения как гиены, иногда принимая посильное участие. Если им, конечно, разрешали. И только единицы могли ответить мучителю или чего больше вступиться за беззащитного…

Внимательный читатель задаст резонный вопрос: почему автор сначала пишет об отличиях школ чисто косметических, а потом специально делает акцент на конкретной школе. Отвечу, что на ярмарке тщеславия под названием «российское образование» всё отличие заключается в близости или отдалённости от кормушки, в то время как внутренние процессы в них примерно одинаковые. Акцент же на девятой школе делается нарочно, однако не из-за какой-то эфемерной «специальности». Наоборот, её типичность скоро представится читателю. Но потому что в ней оставило память по себе центральное лицо настоящей повести.

Семье Фёдорович Надеждинский с виду был неприметным мальчиком, ничем не отличавшимся от миллионов таких же, как и он, шестнадцатилетних отроков. Рост средний, волосы тёмно-русые, глаза карие, телосложение насильно откормленного дистрофика – в целом, ничего удивительного. Такие не привлекают внимание противоположного пола, не привлекают внимание сверстников, пребывая большую часть жизни в одиночестве или в обществе таких же неудачников и задротов, как и они сами.

С ранних лет Сеня избрал путь замкнутости, не чувствуя нужды в окружающем мире, будучи погружённым в какие-то свои думы и мечты. Однако, как действие порождает противодействие, так и замкнутый ребёнок породил к себе внимание со стороны некоторых ровесников. Дело развернулось ещё в детском саду. Тогда через некоторое время игры в дочки-матери Женя завёл себе узкий круг общения, в котором и пребывал до первого лета в своей уже сознательной жизни. Первого лета, проведённого вне стен этого замечательного учреждения для детей. К сожалению ли, к счастью ли, но многих своих товарищей по детскому саду он видел в последний раз. В первый раз маленький мальчик столкнулся с такой вещью, как разлука. Правда, в ту пору полностью осознать, что это такое, он ещё не мог, ведь близился сентябрь, а значит новые знакомства, новая обстановка.

И вот первое число – очередная годовщина начала Второй мировой войны, и вместе с тем ознаменование нового этапа в жизни длиной в целых девять лет. Это была его собственная война, со своими победами и поражениями. Первые четыре года прошли незаметно, можно даже сказать, пролетели. Конечно, тогда создавалось ощущение их бесконечности из-за схожести каждого последующего дня на предыдущий. По инерции в новой среде обитания Сеня почти ни с кем не общался, а если и общался, то в основном по делу. «Скукота, – скажет читатель, – каждый это проходил, может быть проявлял себя более активным и инициативным карапузом в плане покататься после школы с горки на портфеле или подёргать девочек за косички». Всё это, мол, давно схавано и высрано. Пожалуй, сюжет стар как мир, однако без подобного разжёвывания дальнейшие события потеряют свою остроту. Посему продолжим.

Пятый класс, новые учителя, занятия по разным кабинетам. Поначалу непривычно, да и новые лица несколько смущают, но прав мудрец, говоривший, что человек привыкает ко всему. Так произошло и в тот год. Вскоре новые лица стали старыми, все ко всем привыкли, одним словом, рутина. Но так ведь не бывает, чтобы молодой человек ни с кем не общался и вёл образ жизни схимника. Разумеется, и Сеня это понимал, но общался он преимущественно со своими уличными приятелями, с которыми лазал по деревьям, играл в бирюльки, ковырялся в говне вперемешку с песком, то есть играл в песочнице, зимой делал снеговиков, приделывая им первичные половые признаки. И вообще отлично проводил время. Благодаря родителям, особенно папе, научился материться ещё лет в шесть, приводя в недоумение мам своих приятелей различными речевыми этюдами.

Многие события с высоты сегодняшнего дня кажутся наивными, а переживания глупыми и недостойными внимания, но жизнь в ту пору казалась в целом проще и лучше, нежели теперь. Она не думала останавливаться, и Семён начинал заново открывать для себя своих одноклассников. С ними, в основном мальчиками, он проводил перемены за разговорами ни о чём, стоял рядом, когда те выкуривали первые сигареты, занимался безобразными, с точки зрения учителей, выходками, однако смешными и остроумными с точки зрения их инициаторов.

Не стоит, правда, идеализировать то время, ибо и среди детей случаются ссоры, потасовки и в целом недопонимание из-за всякой мелочи. Сеня с приятелями становился старше и в какой-то момент потерял интерес к прежним товарищам, собственно, как и они к нему. Всё течёт, всё изменяется, изменился и сам Семён. Всё цвело и пахло. Всё как у всех.


Часть первая. Школьная пора


Мы все учились понемногу,

Чему-нибудь и как-нибудь…

Александр Сергеевич Пушкин

«Евгений Онегин»


Глава 1. Алёна Дмитриевна


Девятая школа при всей типичности выделялась всё-таки одной удивительной деталью – она избрала себе роль эдакого заповедника мамонтов отжившего столетия, живых свидетельств ушедшей эпохи. Таким человеком, в частности, была Алёна Дмитриевна Калашникова. С виду определить её возраст вызывало затруднения – складки жировой массы скрывали внешние признаки давно, очень давно прошедшего бальзаковского возраста. Немногочисленные, хотя довольно крупные бородавки придавали ей сходство с огромной жабой, отвлекая всякое внимание на себя. Характером, вернее, норовом Алёна Дмитриевна была крута, поэтому если нечто шло наперекор её убеждениям или просто вызывало хотя бы мнимый повод, то неминуемо вспыхивал пожар. И счастлив был обидчик, коль услышал лишь отборную матерщину в свой адрес. Случались прецеденты, когда немолодая, но полная сил женщина могла выписать «каналье» хорошую пощёчину по одной щеке или звонкую оплеуху по другой. Однажды, будучи в нетрезвом состоянии и при паршивом настроении, на вопрос одного смельчака, пьяна ли она, Алёна Дмитриевна решила «разыграть сценку». Представив себя Наполеоном Бонапартом, а обидчика Кутузовым, отступающим от Бородина, она гналась за ним, крича на весь бельэтаж, что тот-де «одноглазая змея» и «позорный боров». И только старательная уборщица с мокрой тряпкой смогла остановить энергичного полководца, организовав для него собственное Ватерлоо. Конечно, если бы Алёна Дмитриевна добилась своего, то никто не стал бы спускать выходку на тормозах. Однако неудача в одном сменялась удачей в следующем, и ссылка на остров Святой Елены сменилась на дисциплинарное взыскание. Очередное.

По профессии эта замечательная женщина значилась педагогом, точнее, учителем русского языка и литературы. Как она им стала, история довольно тёмная, поросшая слухами и домыслами. Вообще же из её прошлого до начала работы в учебном заведении известно преступно мало, особенно рядовым посетителям «лицея». По одной из версий, папа будущего педагога служил полковником МВД ещё во времена «застоя», поэтому прикрывал молодую студентку в университете. Патрону, конечно же, не сильно нравилось активное пьянство дочурки при параллельном потреблении различных интересных веществ всех доступных расцветок, форм и агрегатных состояний. Но любил он её особенной любовью, найдя в ней замену почившей жене. К тому же, в отличие от нас, слухам страж правопорядка не верил, справедливо полагая их наветами от недоброжелателей. И лишь некоторые личности из преподавательского состава знали её истинную историю от «а» до «жо» …

***

Тогда выдался особенно дрянной октябрьский денёк. С утра шла мерзкая морось, которая пробирала случайного прохожего до костей. Провинциальные дороги, вернее, направления зияли воронками, будто бы город недавно подвергся ковровой бомбардировке. И все они до краёв заполнились грязной водой, размывшей их глиняные своды и превратив всё в уродливое месиво. Вообще же провинциальный город Ж. в глубокой осенней депрессии представлял собой печальное зрелище – серое небо, дождь. Про то же, что творилось под ногами, в приличном обществе лучше промолчать. Если коротко, то весь город заболел осенней хандрой, краёв которой не виднелось.

Алёна Дмитриевна проснулась в тяжёлом чувстве: голова была что твой чугун, ноги ватные, руки же при малейшей попытке сделать какую-либо манипуляцию опускались. Ноги свесились с измятых простыней, нащупав на полу батарею пустых и не совсем бутылок. Вообще же квартира более походила на пункт приёма стеклотары, когда полы покрылись слоем липкой смеси из грязи, пыли, сигаретного пепла и разлитых производных этилового спирта. Со стороны её хоромы напоминали логово каких-то алкоголиков, бежавших из ЛТП. Посидев на кровати с полчаса в состоянии полузабытья, несчастная женщина всё-таки продрала глаза, протёрла рот тыльной стороной ладони от следов вчерашнего веселья, встала и двинулась к уборной.

В последнее время подобный исход вечера и начало трудового дня для неё стали нормой. Пьяные шабаши проходили в «нехорошей квартирке» с частотой раза два-три в неделю и обычно заканчивались ночными стычками с полицией или приводами в ближайший околоток. Так как местным представителям правоохранительных органов подобный «порядок» вещей изрядно опостылел, то беснующимся алкоголикам порой нехило перепадало дубинкой по голове. На удивление, броня их черепных коробок оказывалась на зависть крепка, и обыкновенно весь макабр заканчивался блюющими на карачках телами. Или того хуже – под себя. Осквернив изолятор временного содержания, вонючие алкоголики засыпали в луже собственных испражнений с довольными ухмылками на лицах. Вернее, тем, что от них оставалось. Алёна Дмитриевна единогласно признавалась предводителем всей шайки-лейки, её знаменем и символом, ведь пила и веселилась она больше всех и лучше всех. Стоит отметить, что компашка имела непостоянный состав, зависевший от контингента местного кабака «Стоп-сигнал». Чаще всего там проглядывались черты сантехника Кузьмича, токаря Николаича и какой-то лысой образины, которую все почему-то называли Сержем. Всем было крепко за сорок, причём не только в плане возраста. Все они являли миру ни больше, ни меньше люмпенизированных индивидуумов, пропивавших свои и без того скромные заработки в означенном заведении. Когда-то их знали как порядочных пролетариев, имевших семьи и друзей, но в девяностые они вдруг оказались никому не нужными. Ни родным предприятиям, ни родным семьям, ни родной стране, канувшей в лету вместе с теми предприятиями и теми порядочными людьми. Теперь то, от них оставшееся, пропивало редкие деньги, и вместе с ними остатки печени и человеческого облика.

Совершив необходимый туалет, а именно прополоскав рот, отмыв волосы от остатков рвоты и стряхнув песок с кожаного плаща, Алёна Дмитриевна надела мятую шляпу и двинулась к выходу. Едва она переступила порог подъезда, как немедля оказалась в луже, поэтому и без того далёкие от идеала чистоты чёрные кожаные сапоги стали ещё и мокрыми. Просеменив метров десять, маленькая пухлая рука нащупала в кармане помимо шелухи от семечек старый ключ. Массивные сардельки открыли дверцу, и после длительных телодвижений с некоторым удобством туловище устроилось на велюровом кресле старой вазовской «шестёрки» цвета «охра». Машина значилась восьмидесятого года выпуска, неновая, конечно же, однако неплохо сохранившаяся. Достав из бардачка начатую пачку «Мальборо», Алёна Дмитриевна зубами вытащила сигарету, взяла лежавший на торпедо «Крикет» и подкурила. Далее вставила ключ в замок зажигания и завела мотор. Оставив его прогреваться в одиночестве, стремительно стареющая женщина впала в глубокие раздумья. Жизнь постепенно затухала в ней, все мечты канули в прошлое, осталось только доживать собственный век. Спустя какое-то время она очнулась от состояния лёгкой дрёмы, воткнула передачу и тронулась в путь.

Салон «жигулей» наполнился вонючим перегаром, из-за чего пришлось откинуть форточку, чем не преминула воспользоваться мерзкая морось в компании холодного ветра. На дороге иногда мелькали случайные авто, а на тротуарах случайные пешеходы, закутавшиеся в плащи и куртки и куда-то решительно спешившие. Часы на «торпеде» показывали одиннадцатый час, что означало настолько же близкое, насколько неминуемое начало урока. Алёна Дмитриевна переключилась на третью передачу, прибавила ходу и свернула к своему рабочему месту. На горизонте всё отчётливее обозначались черты знакомого здания. Она сбавила ход и свернула на территорию школы. Не выключая двигатель, так как еле работавшая печка была лучше холодной улицы, толстые дрожащие пальцы опять нащупали пачку. Снова щёлкнул «Крикет». «Да, ещё один грёбаный вторник», – с этими словами Алёна Дмитриевна заглушила двигатель и вывалилась в недружелюбное пространство.

Урок уже начался, когда тяжёлая одышка раздалась раскатистым эхом в коридоре – 9 «А» незамедлительно умолк. Как только Алёна Дмитриевна переступила порог кабинета, все как один протянули: «Здравие желаю!» Из-за резкого скачка амплитуды звука в её ушах раздался звон, словно на Пасху. «Вольно», – ответила утомлённая жизнью дама. Дама в пику шутникам сделала несколько шаркающих шагов и с грохотом рухнулась на стул. С первой парты подле учительского стола разразился громкий кашель, виной которому был тяжёлый вздох, обдавший двух девочек резким запахом перегара вперемешку с желудочным соком. Через минуту раздался оглушительный храп. Старое тело в неснятом пальто в такт настенным часам принялось издавать громкие звуки, похожие на звук работы тракторного дизеля. Девочка, оправившись от газовой атаки, покачала кракена из стороны в сторону, приговаривая шёпотом: «Алёна Дмитриевна, просыпайтесь, урок уже заканчивается», не возымев абсолютно никакого эффекта. Вместо него из противоположного конца класса в ответ на обидную безразличность встал Семён Надеждинский, крикнувший как можно громче: «Рота, подъём!». Рота с большим объёмом лёгких и печени поперхнулась, храп перешёл в глухой старческий кашель. Наконец командир роты опомнился и, переходя на крик, взорвался:

– Надеждинский! Горлопан хренов! А ну, доложить по форме, какое задавалось домашнее задание!

– Выучить-с наизусть отрывок из романа Евгения Онегина «Александр Пушкин», то есть наоборот, и рассказать ничуть не хуже, чем выучить-с, – вытягиваясь по струнке, отчитался Семён.

– Тогда с вас и начнём, мосье – откинулся на стуле и уже спокойнее продолжил преподаватель.

– Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог, – нараспев принялся за подражание голосу Алёны Дмитриевны нахалёнок с нотками иронии и фарса.

– Дальше… – продолжил учитель, томно облизывая губы. Её возбуждала декламация стихов, особенно поэтов Золотого века, особенно Пушкина. Вкупе с похмельем классические строки расслабили Алёну Дмитриевну, поэтому откровенная шалость прошла мимо ушей. Напротив, ей вспомнилось что-то из репертуара Магомаева. Впрочем, шалость вызвала ничуть не более улыбки и смешков у аудитории.

– Дальше я не учил.

–Какого ху… то есть по какому праву, вы, сударь, не учили дальше! – почти переходя на привычную лексику, завёлся педагог.

– Потому как считаю-с вашего Онегина праздным декадентом, вредящим делу рабоче-крестьянской борьбы против класса эксплуататоров! – прокартавил Надеждинский.

– Объяснить!

– Что тут объяснять. Шастал он, значит, по балам, крутил шашни с Татьяной и ходил на стрельбище с Ленским, вместо славного труда на благо общества. Одним словом, стрелять эту контру надо! – докончил красноречивый монолог молодой разоблачитель Онегина.

– А тебе и завидно, говно! – уже ничем не сдерживаясь, кроме ремня на потрескавшейся коже, изверглась «пиковая дама».

– Моя зависть никак не оправдывает его похоти, – раскраснелся как в крематории юный обличитель-авангардист.

Раскалившись подобно руде в доменной печи, Алёна Дмитриевна в то же время онемела. Видимо, этот чувственный спич запустил в действие какие-то заржавевшие шестерни в её голове. Неловкую паузу перервал звонок. «Сию минуту из кабинета вон!» – обдала она сидящих за первой партой девочек слюной. Все быстро взяли в руки по ранцу и организованно покинули помещение, благо происходило подобное не впервые.

После лёгкой встряски языка с подкожными складками похмелье будто бы рукой сняло. Чувство складывалось такое, словно кто-то приложил положительный импульс ей под зад. Было оно неприятным, правда, каким-то новым, во всяком случае в последнее время. В тот день требовалось отсидеть ещё три урока, но назло трудовому договору Алёну Дмитриевну обуяла какая-то тоска. Вспоминались ей эпизоды из бурной молодости, когда она сама слыла той ещё оторвой, правда, не испорченной жизнью, имевшей мечты, чувства и прочие атрибуты молодости. Молодости… На этом месте тягостные думы прервались, уже знакомая нам рука начиркала мелом на доске домашнее задание, натянула на себя чёрное пальто и шляпу. На удивлённые взгляды семиклассников она смогла лишь выдавить невнятное: «со звонком уйдёте. Чао, буратины». Кабинет обычно она не запирала, ибо ничего ценного кроме исписанных тетрадок и пару томиков Достоевского там не лежало.

Она дошла до двери своей «ласточки», открыла переднюю дверь, грохнулась на сиденье, снова взяла пачку и закурила. Сразу же почувствовалась какая-то хроническая усталость, как снежный ком становившаяся всё больше за последние годы. «Хоть что-то новое, точнее, новое старое, я ведь сама такой же была, правда, более умной. И ирония у меня имелась почти как у Оскара Уайльда, а у этого Надеждинского больше похоже на Задорнова. Баловство…» С этой мыслью она завела двигатель, докурила, выбросила сигарету и тронулась в сторону «Стоп-сигнала».

Мадам Калашникова добралась до «кабаре», как ею именовался прокуренный кабак с дешёвым пойлом, припарковала «шестёрку» у кустов, в которые ходили мочиться посетители, когда у туалетов ближе к ночи образовывались очереди. Постоянный посетитель, составлявший хорошие барыши владельцам сего чудного заведения, в тот дождливый день выглядела не по обыкновению задумчивой. «Что-то случилось, Алёна?» – дружественно спросил бармен, по совместительству владелец «кабаре». «Может быть и случилось, не знаю ещё», – задумчиво ответила Алёна. «Как обычно?» – продолжил бесплодные попытки зачать разговор бармен. «Нет, Русланчик, сегодня только пиво. Налей мне кружку тёмного». Удивлённый Русланчик налил пол-литра тёмного, после чего пухлая рука взялась за ручку и направилась к дивану со столиком в тёмном углу зала.

В такой же странной задумчивости днём учительница, а вечером буйная алкоголичка, отпила несколько больших глотков. Внезапно навалившаяся усталость взяла своё, и задумчивая посетительница рухнулась на стол, заснув мятежным сном.


Глава 2. Сон Алёны Дмитриевны


Белая «девятка» съехала с неглубокой лесной колеи на большой пустырь. Пустырь прилегал к реке и являлся естественным продолжением береговой линии. За «девяткой» ехали две «пятёрки» зелёного цвета и одна «шестёрка» красного, причём издалека кавалькада напоминала итальянский флаг, особенно с перестройкой в ряд на открытом пространстве. У местных глухой пустырь с густой порослью по периметру имел известность под названием «кричи-не кричи». «А докричаться не сумеешь», – прибавляли некоторые. Именовалось оно так по причине частых криминальных разборок, порой с автоматной стрельбой в финале в лучшем случае по колёсам. Доблестная милиция обычно старалась обходить упомянутое место стороной, ибо под пули лезть никто не хотел, к тому же некоторых сотрудников специально просили не участвовать. Кавалькада остановилась примерно посредине пустыря и стала кого-то дожидаться.

– Мальчики, сходите погуляйте, нам нужно пошептаться, – разверзлась репликой грузная девушка в чёрном плаще и шляпе.

– Этот прапор точно не кинет? – спросила сидевшая рядом на заднем диване мадам с высушенной кожей, напоминавшая шарпея.

– Точно, мой батя имеет с ним давние связи. Вместе учились в институте, пили из одной бутылки, щупали одних и тех же девок. В общем, не разлей вода. Только этого прапора на третьем курсе попёрли за то, что он взгляд положил на одну институтку, когда она уже на кукане плотно сидела у одного препода. Короче, подрались. Ну и после ему и говорят: пути у тебя два – или привод оформляем и сядешь годика на два, или иди в армейку на тот же срок. Уже в армии решил карьеру строить. Видимо, жизнь ничему не научила, поэтому на старости лет ходит с прапорскими погонами. Ну и нам стволы толкает по оптовым ценам. Кооператор! – на последнем слове рассказчица затряслась скрипучим смехом.

– А где он товар берёт, «коммерс» этот? Точнее, кто ему даёт? – задала вопрос дама с кожей крокодила.

– Говорят, с консерваций ворует, может достать что хочешь: от «Макарыча» до «Шилки». После удачных сделок бабки делит с гарнизонными начальниками, конечно, ворует, сука, ну и поделом ему. В нашем деле чем меньше знаешь, тем дольше живёшь.

– Алёна Дмитриевна, кажется, едут, – сказал один бык с полопанными ушами, бросая окурок наземь.

– Ладно, хорош трепаться, пора начинать.

С другой дороги выехал один «бобик» и две «буханки». В каждой «буханке» было человек пять вооруженных АК-74 солдата, в «бобике» же сидели два человека в фуражках и ещё двое рядовых. Остановившись, четверо кроме водителя вышли. Один из быков Алёны Дмитриевны открыл ей дверь, и она с шумным кряхтением буквально выдавилась через проём. Остальные быки покинули свои транспортные средства и встали рядом. Виновники «стрелки» пошли друг другу навстречу.

– Алёна Дмитриевна, мать моя, добрый день, – с напускной радостью огласился человек в фуражке.

– Добрый-добрый, Валерий Николаевич, – с затаённой усталостью поздоровалась Алёна Дмитриевна.

– Как там ваш старик поживает, на пенсию ещё не собирается?

– Да куда уж ему, перестройщики и к ним в МВД пробрались, в руководство, пытаются выжить его. Ну ничего – он Сталина пережил, их тем более переживёт.

– Точнее и не скажешь, голубушка, но я предлагаю отставить сантименты и перейти к делу. Эй, Левченко, скажи солдатикам нашим оловянным, пусть начинают ящики перетаскивать. Проверять товар будете или доверитесь военной приёмке? – с нескрываемой ухмылкой спросил Валерий Николаевич.

– Конечно, нынче демократия, нужно повышать частную инициативу, – Алёна Дмитриевна взяла из специально раскрытого ящика один снаряженный «рожок» и АКМ. Взведя затвор, она дала очередью по лесу.

– Надеюсь, остальное такое же, – растеклась мыслью Алёна Дмитриевна.

– Конечно, маточка, для вас только, того, лучший товар, – немного запнулся прапорщик.

– Ладно, грузите апельсины бочками, братья Карамазовы.

В этот момент служивые стали загружать ящики с автоматами и цинками патронов в багажники «Жигулей», а что не поместилось – в салон, накрыв их предусмотрительно заготовленными коврами. Под грузом корма «пятёрки» просела, чем никто не озаботился. Гении транзитных перевозок решили, что каждая машина после «стрелки» отправится своим маршрутом, и все они встретятся в назначенное время в назначенном месте. Через семь минут погрузочные работы завершились и, поболтав за политику, Алёна Дмитриевна отдала прапорщику набитую «зеленью» спортивную сумку.

– С вами приятно иметь дело, мать моя. Если не секрет, куда вам столько оружия? Хотите отправиться добровольцами в Никарагуа?

– Нет, Валерий Николаевич, в ДОСААФ хотим передать. Пусть молодое поколение привыкает держать оружие в руках, им скоро понадобится.

– Ладно, маменька, Дмитрию Николаевичу передавайте мой физкульт-привет, – смеясь, ответил Валерий Николаевич.

По окончании деловой встречи люди в форме погрузились в «УАЗики» и удалились в обратном направлении. Алёна Дмитриевна подошла к своему оруженосцу с полопанными ушами и сказала: «Серёжа, передай братве, действуем по старому плану. Завтра в девять вечера встречаемся с залётными в промзоне возле железнодорожного депо». Серёжа кивнул, и все погрузились в покинутые тарантасы.

– Как всё прошло? – спросила женщина-крокодил.

– Как по маслу, Нинель Григорьевна.

– Какой-то этот прапор слишком слащавый, базарить любит не по делу, как-то не по-военному, – посеяла тень сомнения Нинель Григорьевна.

– Человек он такой, общительный, сама понимаешь, в части особо ни с кем не побазаришь. Да и какая нам разница, пусть хоть стихи читает, Бродского там какого-нибудь, лишь бы товар хороший был без всяких там хвостов. Серёжа, поехали в «Голубую лагуну», отдохнём немного, а то всё работаем и работаем, как на заводе.

– Будет сделано, Алёна Дмитриевна, – отозвался Серёжа.

Проехав просеку, «Жигули» свернули направо к городу, когда как «девятка» свернула налево и поехала дальше по трассе, делая приличный круг в целях конспирации. Кому-то казалось, что подобные мероприятия излишни, что в городе бояться некого, но «шеф» стояла на своём. Оправдались предпринятые меры или нет, показало время. Вообще же, в масштабах областного города П. группировка Алёны Дмитриевны считалась после «чёрного передела» власти если не самой крупной, то точно самой влиятельной, ибо имела высокое покровительство в органах. На волне перемен Дмитрий Николаевич Калашников решил перестроиться в духе времени, наладить связи с нарождающимися преступными группировками. Делал это умело, по принципу «разделяй и властвуй», отдавая предпочтение группировке своей любимой дочурки. Как говорится, узы узами, а деньги врозь. «Официально» организацию возглавлял бык Серёжа, который отдавал распоряжения от своего имени и ездил в качестве главы организации на стрелки с братвой. Однако он всего лишь исполнял чужую волю, именно волю дочери милицейского полковника. В «консильери» у неё числилась её давняя, ещё с института, подруга Нинель Григорьевна Акопян, вдвоём с которой они вели дела. Женщиной она слыла хитрой и недоверчивой, имела армянские корни и в силу какой-то генетики вся покрылась морщинами уже к тридцати. Благодаря чему в криминальных кругах и милицейских сводках проходила под «погремухой» «губка». Подобно пожарной каланче она выделялась из потока коренастых молодчиков в кожаных куртках, из-за чего в известных кругах имела известность также как «небоскрёб».

Навернув хороший крюк, белый экипаж наконец-то въехал в черту города. «Серёжа, включи чего-нибудь для души, а то надоел твой рок», – вежливо, но в то же время повелительно проговорила Алёна Дмитриевна. Без лишних слов на ближайшем светофоре лысый коренастый мужчина вынул из магнитофона кассету с песнями Depeche Mode и вставил сборник песен Высоцкого. Промчавшись пару широких улиц, которых в городской черте действительно имелась пара, они быстро домчались до единственного приличного заведения – ресторана-кабаре «Голубая лагуна». Данное заведение в силу своего профиля, подчёркнутым относительно высокими ценами и относительно широким ассортиментом блюд, пользовалось репутацией довольно «статусного» – вечером трудного дня здесь собиралась техническая интеллигенция с местного электротехнического завода, всякого рода начальники и даже какие-никакие писатели, поэты, музыканты. Для души услады присутствовала культурная программа, представленная местным оркестром из местного же ДК «Железнодорожников». Оркестр на заказ исполнял песни из «Утренней почты», а по отдельному тарифу и зарубежные хиты групп вроде Modern Talking или C. C. Catch. Звучало это довольно посредственно из-за «отличного» знания иностранных языков, но невзыскательной публике и то считалось за откровение. Бывали здесь и люди при больших деньгах, как тогда говорили, с нетрудовыми доходами; вели они себя шумно и вызывающе. Когда же их набиралось больше одного, то вечер обычно заканчивался дракой или поножовщиной. В общем, приличное культурное заведение.

Любила сюда заезжать и Алёна Дмитриевна в сопровождении своих опричников. Она зашла щеголеватой походкой в фойе заведения, отдала свой плащ и шляпу гардеробщику, перекинувшись с ним парой фраз за здоровье его болеющей жены, вместе с тем дав ему пятак на чай. Гардеробщик работал при интеллигентной наружности, будучи бывшим сотрудником какого-то НИИ, на гребне волны перемен решившего стать кооператором. Ожидания были следующими: продать свою «копейку» и на полученные деньги купить бобриковые шапки. Но дело с самого начала в гору не пошло, отчего новоиспечённый коммерсант разорился. Поэтому, дабы не начать побираться и есть хлеб с водой, он стал гардеробщиком в местном кабаре. Не в НИИ же возвращаться, чтобы воистину не есть хлеб с водой.

Алёна Дмитриевна громко опустилась на кожаный диванчик, немного поёрзала и расплылась в широкой улыбке, подзывая официанта. На клич «обслужите работников ножа и топора» подкатил прыткий молодой человек, который сделал пару комплиментов знойной даме и попросил сделать заказ. На выпад молодого человека Алёна Дмитриевна ответила заказом всей честной компании борща и гречки с гуляшом, а на десерт пожелала отведать штоф водки. Когда официант собрался отчалить, она отвесила ему вдогонку хороший шлепок по мягкому месту, на что тот обернулся и снисходительно осклабился. После мадемуазель Калашникова разгорячилась, достала пачку «Мальборо» и крикнула оркестру через весь зал: «слабо «мурку»?» Те, прекрасно зная норов постоянного клиента, немедленно заиграли заказанную композицию.

Опосля комплексного обеда и половины выпитого штофа горькой Алёна Дмитриевна захотела подвигать туловищем. Заказав любимую песню Семёна Горбункова, она устроила импровизированный канкан с каким-то пьяным сопением с претензией на попадание в ритм музыке. При этом грузное тело маятником шаталось из стороны в сторону, пока в конце концов не грохнулось на стол компании из двух дружинников. На справедливое замечание «закусывать надо, шелупонь подзаборная» леди не сдержалась и выписала по морде одному из них. Да так, что заставила того отпрянуть к стенке. Завязалась драка. Но тут подтянулись молодчики в кожаных куртках – стоит ли говорить, что разделали они парней с красными повязками как бог черепаху.

Алёну Дмитриевну штормило: рассудок её помутился, действия превратились в бессмысленное барахтанье на диванчике. Закончилось всё грохотом буйной головы на обивку и испусканием притом слюны. Докончив штоф, опричники взяли тело шефа под руки и потащили в сторону выхода. Всё это время Нинель Григорьевна покуривала «Кэмел» через мундштук и попивала чёрный несладкий кофеёк. Когда началась потасовка, она потушила окурок о дно чашки и потянулась к выходу. Оттащив бездвижное тело к белому экипажу, его с трудом усадили на заднее сиденье. Но массивная туша никак не хотела поддерживать заданное положение, в связи с чем нашло себе опору в лице Нинели Григорьевны. «Мальчики, довезите меня до дома и можете везти её обратно в вытрезвитель», – отшутилась последняя, и белый экипаж двинулся в путь.

Через десять минут галантный кавалер провожал высокую женщину армянской наружности до двери подъезда. «Долго не возитесь, у нас завтра ещё дела. Адьё, командир», – отдала напутствие она и тут же исчезла во мраке подъезда. «Эй, притормози, мне чё-то хуё…» – просипел кто-то из салона. Через минуту из открытого проёма задней двери послышался ужасный рёв медведя-шатуна и звук мощной струи, запачкавшей часть сиденья, порога и куска резины на полу. Всё действие продолжалось минут пять и сопровождалось нескончаемыми звуками сплёвывания и высмаркивания. Наконец-то тот же сиплый голос заключил: «твою мать, вроде пронесло, трогай, шеф. Да не меня!» Выбросив недокуренные сигареты, два молчаливых спутника сели по местам и покинули поле брани. В салоне послышался раскатистый храп, из-за которого завибрировали стёкла и руки водителя. Ещё несколько минут езды в «погремушке» по ночной дороге привели эту интересную компанию к началу тёмного переулка, напоминавшего въезд в туннель. Здесь находилась фатера Алёны Дмитриевны.

Ночная тьма разверзлась от ближнего света фар аки море перед Моисеем. Машина погрузилась на самое дно переулка и остановилась у подъезда. Неожиданно спутники заметили подозрительную «шестёрку», стоявшую в метрах пяти прямо перед ними. В ту же секунду напарник Серёжи закричал с пассажирского кресла не своим голосом: «Ложись!» Мгновенно раздалась пара длинных автоматных очередей. Серёжа упал замертво на руль, и фрагменты его головы обновили дизайн приборной панели и передних кресел. Компаньон Серёжи по прозвищу «Гвоздь» оказался более вёртким, но и ему не удалось уйти от пули, попавшей в шею. Не теряя времени, он достал из бардачка две «Ксюхи», взвёл затвор у обеих и не поднимая головы повернулся назад. До роковой остановки мирно дремавшая Алёна Дмитриевна со звуками стрельбы очнулась, будто давешней попойки и в помине не было. Оценив обстановку как неблагоприятную, она взяла предложенный Гвоздём автомат и затаилась. «Эй, Сиплый, пойди глянь, сдохли эти сволочи или нет», – послышалось с улицы. Раздался щелчок дверного замка и звук быстро приближающихся шагов. Тогда же Гвоздь резким движением поднялся и разрядил весь «рожок» в приближавшегося убийцу. Послышался звук замертво упавшего тела. Через секунду в Гвоздя были выпущены две длинных очереди. Человек с автоматом Калашникова оказался последним, мелькнувшим перед ним в этой жизни.

В те тревожные секунды Алёна Дмитриевна не издала ни звука. Несколько пуль просвистело у неё над головой. Она готовилась к погибели. Не раз ей приходилось сталкиваться со старухой с косой, от встречи с которой её порой отделяли мгновения. На сей раз она осталась с ней наедине. В разгар раздумий послышались мерные шаги, и они быстро приближались. Алёна Дмитриевна заняла позицию, то есть изо всей силы вжалась в диван и стала целиться в оконный проём чуть выше окровавленной головы Гвоздя. Убийца всё приближался. Сначала он очутился у тела своего коллеги и окончательно убедился в гибели последнего. Данный факт разгорячил его, от бдительности не осталось и следа. С криком: «Ах, вы суки!» он расстрелял остатки магазина в трупы на передних сидениях. У передней двери киллер трясущимися пальцами принялся искать в кармане куртки запасной магазин. Как только он оказался на линии огня, Алёна Дмитриевна открыла стрельбу. Тотчас горе-ликвидатор с криками упал на холодный грунт. В этот момент всё ещё хмельная девушка открыла левую дверь и быстро вывалилась на улицу. Раненный оперативно отреагировал стрельбой, но из-за боли и волнения ни окакой прицельной стрельбе речи не шло. В какой-то момент кончились патроны. Послышалась неотвратимая поступь бывшей жертвы. Увидев своего убийцу, несчастный воскликнул: «ну давай, мочи меня, сука!». Его просьба немедленно была исполнена. Расправа выдалась быстрой, и крики прекратились. Настала гробовая тишина.

Алёна Дмитриевна осмотрела поле брани. Трупы, кровь и битое стекло предстало её взору. Перед ней встала необходимость действовать. Она кинула автомат между двумя мёртвыми спутниками и пошла к багажнику, из которого достала канистру с бензином. Обильно облив им салон, она сделала дорожку метра на три, достала спички и зажгла импровизированный бикфордов шнур. Через несколько секунд столб огня озарил ночное небо. В те тревожные моменты в тёмном переулке никого живого уж не виднелось.

Ночной город пустовал, и горящие фонари только подчёркивали эту пустоту. Почти во всех окнах не горел свет, в остальных же царило веселье, слышались песни, чоканье стаканов и гитарные переборы. Однако весь «шум» остался незамеченным для одинокого странника в чёрном плаще и чёрной шляпе. Когда он выходил из тьмы на свет, запёкшаяся кровь начинала отдавать контрастными бликами на чёрном глянце. Лицо же путника имело очертания молодой девушки с диссонирующими с ними морщинами и седыми корнями волос. Как зачарованная двигалась она по ночным улицам – мысли покинули её голову, в глазах смешались пережитый страх и недоумение. Источник недоумения крылся в факте того, что она живая шагала по тротуару вместо мертвенного остывания в своей «девятке». Попытки обдумать сей чудесный факт не привели к какому-либо положительному результату – голова с седыми корнями будто бы стала громоотводом для мыслей. В какой-то момент ночной пришелец сообразил о движении не в ту сторону. Однако куда идти, было решительно непонятно. Тогда одиночка остановилась посереди ночного города. Почувствовался холодный ветер, застучали зубы, как вдруг поникшее лицо озарилось краской мыслительного процесса. Странник развернулся на сто восемьдесят градусов и куда-то быстро зашагал.

***

В то солнечное утро Алёна Дмитриевна проснулась в не своей кровати. Кто-то завесил все стены коврами, полы застлал коврами, и вообще чувствовалось, что хозяин ценил хороший ворс. В комнате помимо восточного убранства стоял стол с двумя стульями, на одном из которых висел знакомый чёрный плащ с не менее знакомой чёрной шляпой. В один момент Алёна Дмитриевна сообразила свою полную несостоятельность памяти относительно вчерашнего. Складывалось ощущение, будто в голове происходят боевые действия, а во рту за ночь образовалась огромная пустыня под знойным солнцем. Подняться не представлялось никакой возможности, поэтому оставалось лишь созерцать новую для себя обстановку.

В таком положении прошло минут пять. Наконец послышался звук открываемой двери, и в комнате появилась высокая женщина восточного вида с подносом с располагавшимися на нём кофейником, пустой чашкой и баранками. Всё перечисленное богатство расположилось на столе. Обернувшись, она воскликнула:

– Сестрица-Алёнушка, ты очнулась! Как себя чувствуешь?

– Чувствую себя так, словно меня каток переехал, – сделав видимое усилие над собой, выговорила Алёнушка.

– Ты помнишь о случившемся за ночь? – озабоченно спросила её собеседница.

– Нет, ни хрена не могу вспомнить.

– А случилась попытка покушения, «мокруха», говоря по-нашему. Весь город из-за неё на ушах стоит. Менты рыть уже под нас начали, тачка-то твоя была. Но не переживай, я уже позвонила твоему отцу, он говорит, на тебя ничего нет, документы на убитых быков переоформили задним числом. Короче, для нас всё в ажуре.

– И кто же этой «мокрухой» решил заняться? Не залётные ли фраера?

– Почти. Абреки против нас выступили заодно с гастролёрами. Твой отец сказал, они теперь под ними ходят, с кем мы сегодня должны на «стрелку» ехать. Предатели сраные.

– А какой им резон меня мочить?

– Хороший вопрос. Мне кажется, шлёпнули бы тебя, тогда бы мы не поехали на стрелку, из-за чего нам бы предъявили «кидок», и был бы конкретный «шухер».

– Вот суки, мочить их надо, как щенят недоношенных. Братва одобрит, ведь наших ребят положили, да и товар можно будет толкнуть кому-нибудь менее прыткому.

– Это ты, Алён Дмитриевна, хорошо придумала, но они ведь тоже не дебилы конченые, понимают, чем дело пахнет. Абреки на «стрелку» или не приедут, или подготовятся к ней конкретно. Надо как-то застать их врасплох.

На сей мажорной ноте жертва ночного происшествия призадумалась. Засуху во рту после пару чашек кофе с баранками как рукой сняло, и серое вещество озарилось мыслительной деятельностью. Немного пораскинув мозгами, она выдала на-гора мысль:

– Слышь, Нинель Григорьевна, где эти сукины дети сейчас кантуются?

– Наверное, в местной кооперативной кафешке на выезде, которую они крышуют. Когда они под твоим отцом ходили, каждый день проводили там светские рауты с утра до ночи и с ночи до утра. Слышь, я, наверное, ребят пошлю на разведку. Пусть глянут, чё по чём, – окрасился мыслью лик Нинели Григорьевны. За чем та сделала телефонный звонок от имени Алёны Дмитриевны, послав пару «шестёрок» разведать обстановку.

Через полтора часа раздался звонок. Во всё это время две подруги пили кофий и играли в преферанс, беседуя на актуальные темы. Алёна Дмитриевна подтянулась к телефону. «Алло, Алёна? Короче, эти гастролёры в натуре кантуются в кафешке. Сейчас у них там чё-то типа совещания по поводу вчерашнего. С ними там находится их шеф, Толя «Ворон», поэтому можно их прямо в кафехе нахлобучить». Алёна Дмитриевна парировала: «Ладно, Мишенька, не горячись, собирай братков покрепче, пусть возьмут «игрушки» потяжелее и выдвигаемся на место через час. Кстати, тачку мне подбери незаметную какую-нибудь, «жигу» или «баржу» накрайняк. Когда всё будет готово, звякни сюда по таксофону. Всё, отбой».

***

Смеркалось. В кооперативном кафе «Радуга» наблюдался аншлаг: вдоль дороги стояла куча наглухо затонированных тарантасов; в самом же помещении заседали криминальные «бароны» всякого пошиба. Самым «авторитетным» из них восседал серьёзного вида мужчина по имени Анатолий Мамаладзе, по прозвищу «Толя Ворон». Данная «погремуха» досталась ему за вороную масть волос, а также за какой-то гипнотический взгляд, нагонявший на обыкновенных смертных ужас. Он имел грузинские корни, но сам себя считал русским, хотя обладал хорошо выраженными южными черты и говорил немного с акцентом.

Среди присутствующих речь шла о том, что делать с «бессмертными» клиентами. Кто-то кричал: «да мочить их надо и дело с концом». Кто-то отвечал: «нужно сделать вид, будто ничего не произошло, и попытаться добазариться». Третьи замечали: «нужно заманить их на стрелку и там всех грохнуть». Молчал лишь Толя, напряжённо перебирая в голове варианты развития событий. В таком виде длилась процессия часа три. Тем временем на улице столпились рядовые члены группировок, также активно обсуждавшие текущие события. И среди них не существовало единого мнения. Один из «шестёрок» докурил сигарету и посмотрел в сторону трассы. Ничего особенного он не обнаружил. Только вдалеке слышался отдалённый звук какого-то грузовика на форсаже. Это его заинтересовало, пока через минуты две на горизонте не появился сам источник шума. «Пьяный, наверное», – заключил рядовой бандит. После того как он отвернулся, дабы принять участие в беседе, бортовой КрАЗ свернул в сторону кафе, не сбавляя скорости. «Пацаны, атас!» – раздался крик из толпы. В ту же секунду грузовик почти на полном ходу протаранил кафешку, снеся её фанерный фасад и полностью обрушив здание. Грузовик пронёсся ещё метров десять, пока не врезался в дерево. Водитель оказался камикадзе – видимо, не подрасчитал. За сносом здания к нему подтянулись машин пять, из которых тут же открылся шквальный огонь по всему живому. Многие рядовые преступники после теракта оправиться полностью не успели: кого-то застрелили в попытке встать, кто-то достал пистолет и принялся стрелять в набежавшую кавалькаду, кто-то спрятался за машину и отстреливался из автомата. Однако за нападавшими было преимущество внезапности. Одни палили по растерянным, другие забрасывали гранатами припаркованные автомобили, убивая окопавшихся стрелков.

Минут через пять после террористической акции стрельба стихла. Алёна Дмитриевна задвигалась по окровавленному асфальту к разрушенному зданию. Ей предстала страшная картина: кто-то лежал задавленный колёсами, кого-то придавило остатками конструкции, других застрелили при попытке к бегству. Но большинство были или ранены, или в состоянии шока ползали на карачках, отчаянно пробуя что-то нащупать. В правом крайнем углу лежал шеф организации, который опёрся об обломок стены и держался руками за окровавленный живот. Открыв глаза, «Толя Ворон» увидел со вчерашнего дня своего самого заклятого врага. В отчаянии он дёрнулся к рядом лежащему ПМу, но Алёна Дмитриевна немедля пресекла самоволку. Она в праведном гневе с подлёта ударила его ногой в лицо. Тот упал и на минуту потерял сознание. Очнулся он от того, что шеф конкурирующей организации активно бил его в живот. «Ты меня заказал!?» – спросила она. В ответ на вопрос «Ворон» харкнул кровью ей на ногу и прохрипел: «у папаши своего лучше спроси». После этих слов он кончился. «Ах ты курва!» – крикнула Алёна Дмитриевна и разрядила ему в голову обойму своего ТТ.

По окончании вышеописанных действий она покинула остатки барной стойки, вместе с тем крикнув: «ребята, кончайте с этим садоводством!» Тут же ребята выхватили бутылки с горючей смесью, зажгли фитили и закидали бывшее кооперативное кафе «Радуга». Оттуда послышались истошные вопли горевших заживо конкурентов. С горизонта начали доноситься звуки милицейских сирен. «Ребята, тикаем!» – громко отдал приказ директор предприятия. Все оперативно погрузились в свои авто и удалились как прежде – каждый своим маршрутом…

***

Алёна Дмитриевна очнулась от мятежного сна. Бармен Русланчик отчаянно пытался разбудить нерадивого посетителя, который громко кричал и ворочался во сне, распугивая посетителей. Старая женщина вся вспотела, как будто разгружала вагон с презервативами с той лишь разницей, что пот был холодным. «Алёна, с тобой всё в порядке?» – осведомился бармен. «Да, более чем», – ответила Алёна. Когда успокоившийся бармен отошёл, она за один раз серией глотков осушила остаток нагревшегося пива. «М-да, приснится же такое», – с этими словами жертва страшных снов положила на стол бумажку с видами Архангельска и направилась на выход.

Улицу огласила тишина. Морось закончилась, но ветер, как и прежде порывисто, продолжал сотрясать окружающие деревья. Алёна Дмитриевна открыла дверь «шестёрки», села на пассажирское сидение, закрыла дверь, откинула спинку сидения и свою собственную. Через минуту из салона доносился только безмятежный храп.


Глава 3. Учат в школе…


Подле кровати на столе разрывался на части будильник. В кровати ворочался худощавый юноша, пытаясь спрятаться от неугомонного устройства и выиграть ещё несколько минут в тёплой постели. Наконец ненавистная канонада смолка. «Ладно, пора вставать, иначе опять будет драма», – нехотя просипел он. На телефонных часах было две минуты девятого утра.

Молодой человек пребывал в квартире в полном одиночестве – мать ушла в половине восьмого, другой виновник его бытия без десяти. Только их детище никуда не торопилось, чувствуя себя полноценным хозяином положения. Властелин обстановки поднялся, громко зевнул и нацепил заляпанные жиром «домашние» трико. Свершился необходимый туалет, совершён поход в кухню, где своего часа дожидался завтрак. В меню присутствовали куски хлеба с кусками докторской колбасы, или же просто «бутерброды», или на западный манер «сэндвичи». Всё это добро съелось без лишней спешки и запилось сладковатым чаем. «М-да, негусто сегодня бог послал», – заметил молодой гурман и двинул обратно в спальню. Там он надел рубашку синего цвета, заправил её в чёрные брюки, натянул носки и пошёл в прихожую. Накинув поверху светло-серую олимпийку, потому как на улице было прохладно, бейсболку цвета хаки и чёрные туфли, хозяин положения пару раз провернул ключ в замке и переступил порог жилища.

На улице после вчерашнего дождика дорога превратилась в сплошную грязную лужу, из которой лишь кое-где выдавались крохотные островки. Даже маленький каприз стихии обычно превращал провинциальную дорогу в большое море с кучкой мелких архипелагов. «Это определённо не Рио-де-Жанейро, это какой-то Тихий океан», – заметил юный географ. Часы показывали двадцать две минуты, до начала урока оставалось восемь минут. «Драма сегодня определённо будет», – в довесок подумалось ему. Путь от дома до «лицея» представлялся интересным тем, что издалека напоминал игру «сапёр», только в ускоренном режиме. Имея в виду не наступить в лужу, применялись всякого рода ухищрения и акробатические этюды различной степени сложности. Но и они не спасли – на брюках всё равно завиднелись следы грязных капель. Попытка выиграть несколько лишних минут успехом не увенчалась. Когда спринтер впопыхах добежал до двери кабинета, стрелки часов показывали без двадцати девять. Переведя дыхание, он тактично, но отчётливо постучал и открыл дверь, войдя в кабинет со словами: «не велите казнить, велите слово молвить!» Все присутствующие обернулись, дабы лицезреть очередное зрелище.

– Надеждинский, опять ты буффонаду разыгрываешь. Как же ты меня уже замучил своим несносным поведением. Почему опять опоздал? – вопрошала учительница, уставшая сносить подобные представления.

– Как всегда, сначала переводил бабушку через дорогу, потом раздавал голодающим гуманитарную помощь, – с гордостью отчитался нарушитель спокойствия.

– Что-то твоя бабушка слишком часто на одном месте в одно и то же время тебя поджидает, может быть, ты ей понравился? – сделал предположение педагог, – авось, поженитесь, она превратится в царевну, заведёте семью и переедете на радостях в большой замок…

– Никак нет, Виктория Игоревна, суть ситуации заключается в том, что у бабушки плохая оперативная память, но хорошая мышечная, вот она и наворачивает каждый день круги. Я же не могу смотреть с равнодушием, у меня, знаете ли, позиция… – в этот момент защитник прав бабушек пустил слезу.

– Ладно, хватит там стоять, а то встал на пороге, как лист перед травой. Семён, вот честно тебе говорю, всю душу мне извёл, засранец, то своими опозданиями, то дурацкими выходками. Ты почему отсутствовал на физкультуре в среду? – задала резонный вопрос Виктория Игоревна, усаживаясь на стул.

– По религиозным убеждениям – у меня был шабат, – отвечал и одновременно протискивался к своему месту Семён.

– Когда ты уже успел стать верующим?

– Видите ли, недавно один мой знакомый раввин…

– Всё, хватит, закрой рот, и чтобы до конца урока я тебя не слышала, – отрезала Виктория Игоревна.

– Хозяин барин, – действительно замолчал недавно уверовавший.

– Так, о чём это я… Ах да, молекула водорода…

Виктория Игоревна Сахарова была человеком непростой судьбы. Ей исполнилось всего тридцать пять лет, когда её муж знойной летней ночью полез пьяным купаться в озере и утонул, оставив супругу с пятилетним мальчиком сиротами. Поначалу она вздохнула с облегчением, так как прекратились пьяные загулы и пьяные же побои, однако одной воспитывать сына оказалось непростой задачей. Прежде всего финансовой. Будучи учителем химии, вдова решила стать завучем и взять классное руководство над 9 «А». Она звёзд с неба не хватала, жила скромно и по большому счёту безрадостно. В качестве единственного утешения у неё имелись дети. Что родной сын, что неродные девятиклассники – души в них Виктория Игоревна не чаяла. Иногда это приводило к не лучшим для неё последствиям, особенно если заступничество происходило за людей, чья вина лежала на поверхности. Однажды, вступившись за одного такого подопечного, ей сделали серьёзный выговор, что вкупе с чувствительной нервной системой привело к срыву. Стоит ли говорить, любовь эта была безответной, и обратная связь от учеников если и поступала, то только на нервы и большое сердце.

Именно так обстояли дела с Надеждинским. В преподавательских кругах большинство учителей его не любило, считая легкомысленным повесой, правда, не лишённым эрудиции и, возможно, некоторых способностей. Причиной очередных нападок стали почти каждодневные опоздания и сопутствующая им клоунада – серьёзных тёть данный факт заставлял излишне напрягаться. «И что вы нам прикажете с ним делать?» – хором негодовала немолодая сборная по недовольству. «Что тут поделаешь, понять и простить», – великодушничала Виктория Игоревна.

Тем временем интереснейшее повествование о гидролизе прервалось звонком. «Все могут быть свободны», – донеслось из-за кафедры. «Как птицы в клетке», – заметил опоздавший. Сложившие промокашки в рюкзаки школьники лениво и не торопясь освободили помещение. Коридоры, наоборот, заполнились человеческими массами. Все куда-то спешили. Одни спешили в столовую, чтоб без очереди купить втридорога какого-нибудь «хрючева» и запить приторно сладким чаем из гранёного стакана. Другие торопились поскорее взять куртки из гардероба и пойти смолить за угол отцовские сигареты. Третьи шли в кабинеты подготавливаться морально и физически к следующей интеллектуальной экзекуции. Ну а кто-то никуда не спешил, предпочитая наслаждаться переменой в коридоре. Таким и был Семён Надеждинский. Походкой Чарли Чаплина он добрёл до лавочки у большого панорамного окна, сложенной из досок на радиаторе отопления. Сел, скинул тяжёлый из-за гранита науки рюкзак и пустился в думы. Минуты через две к нему подоспели одноклассники: Влад Собакин, Игорь Рыбченко, Витя Фалафель и Захар Громов.

Влада Собакина все в школе знали как тучного юношу с крайне вспыльчивым характером, близким к неврастении. Из-за своей фамилии ему досталась оригинальная кличка «Пёс», но то была не единственная черта, за которую она к нему приклеилась. Владик любил, как говорится, «приударить» за прекрасной половиной класса, развязно пообщаться о том о сём, словом, любил «повилять хвостом». В детстве он держался более закрытым, вплотную приблизившись к Северной Корее. Как и она, приходя в истерику по любому поводу: начиная от очередной двойки вплоть до замечаний насчёт внешности. Однажды тучный мальчик получил плохую отметку за контрольную по математике, и первая его классная в суровых тонах приказала сдать ей дневник. Тот надул щёки и грозно отказался. Классная в воспитательных целях подскочила с места к нему, схватила дневник и пошла обратно. Начиркав на линованных листах «парашу», она пустилась распекать, по её выражению, «негодника», из-за чего тот взорвался и принялся с выражением материть пожилую женщину. Голос его срывался на крик, а крик на откровенно поросячий визг, переходя на лай ротвейлера. В финале он сам подскочил к учителю и вцепился в дневник зубами, но та без боя сдаваться не захотела, поэтому была укушена до крови за указательный палец. Расстроенный мальчик истерично захохотал, побежал к вещевому шкафу и спрятался там от причитаний классной руководительницы и смеха одноклассников. Истеричный смех перешёл в не менее истеричный плач. Пришлось даже вызывать родителей, дабы хоть они смогли успокоить разбушевавшееся чадо. И вся сцена, достойная Большого театра, закончилась только под конец учебного дня.

Похожая история случилась в седьмом классе на уроке литературы. Тогда Алёна Дмитриевна вышла из запоя и была, мягко говоря, не в настроении. Чтобы хоть как-то развеяться, она заставила читать «Слово о полку Игореве» нерадивого ученика, маявшегося тыканьями пальцами в телефон. Так как в телефоне было интереснее, он беспардонно отказался со словами: «а чё всё я, пусть вон отличники читают», продолжив водить большим пальцем по экрану. «Я не поняла, что ещё за восстание Спартака у меня в кабинете?» «Я за «Зенит» болею», – отвлёкся молодой болельщик. «Да мне насрать, за кого ты там болеешь, читай давай, иначе на одну двойку тяжелее станешь», – не унималась учительница. «Ставьте, мне всё равно». «Ах, всё равно тебе», – разгорячилась докрасна Алёна Дмитриевна. Она тяжеловесно ринулась к саботажнику и за дневником, сметая всё на своём пути. Влад в один миг покраснел, как помидор, и изо всех сил стукнул кулаком по парте. В ответ на что его оппонент кинула дневник на пол со словами: «ну, Собакин, апорт!» Это вывело его из себя окончательно, он встал и почти бегом помчался к обидчице с криками: «да ты ведьма!». «Ведьма» встала в стойку, но её противник оказался проворнее – взяв дневник, Владик швырнул его с чувством прямиком ей в лицо. Отпрянув, Алёна Дмитриевна взяла реванш и накинулась на крепыша, начав бить его остатками дневника. Из кабинета доносились крики взбешённой волчицы и дикий рёв медведя. Скоро остановить непотребство прибежал физрук, увидевший валяющихся на полу ученика с учителем, сначала растерявшийся. Но потом с помощью трёх крепких десятиклассников рефери удалось оттащить разгорячённых борцов в разные углы ринга. Итого потери составили: порванный дневник и сломанная первая парта, которая первая приняла противников. Синяки на физиономии Алёны Дмитриевны в расчёт не берём, ибо они растворились среди мешков под глазами, а на Владе Собакине всё быстро зажило, как сами знаете на ком. Всё-таки чувствовалось в его натуре что-то дикое, неукрощённое. Правда, в последнее время он научился контролировать приступы ярости, хотя природа иногда всё же брала своё.

«Пёс», как к нему обращались с подачи Семёна, общался в основном с одноклассниками, да и то только в школе (если не считать родителей). Зная его вспыльчивость, Витя Фалафель любил набрасываться на него, завязывая шуточный спарринг, порой переходивший в настоящий. Вообще, Витя имел реноме знатного задиры, часто пытавшегося уязвить физически более слабых. С детства он общался с Семёном, однако последний не испытывал от этого восторг, так как часто становился объектом этих уязвлений, доходивших порой до открытых конфликтов и столкновений. В общем, будучи жертвой этих нападок, он старался всячески избегать «друга детства». Внешностью Витя был смазлив, белокур, чем нравился противоположному полу и проблем в общении с ним не испытывал. Знавал Фалафель также много приятелей из среды любителей «жизни по понятиям», и чем больше якшался с ними, тем меньше его тянуло к школьным товарищам. Как человек Витя представлялся мелочным, сиюминутным, являясь нарциссом внутри и жёстким эгоистом снаружи. В плане увлечений сабж любил «погонять футбол» и в целом активные виды спорта, в которых имел некоторые успехи. В основном все они пришлись на его беззаботные детские годы. Слушал Витя исключительно самую модную, с позволения сказать, музыку, ходил по актуальной гоп-моде и с виду походил на типичного обитателя типичной российской подворотни. Читать он не читал, считая это утомительным и бесполезным занятием, поэтому его лексикон и круг тем для общения был довольно узок, как надетые на нём джинсы. Но учителя оставались им довольны, ставили ему хорошие оценки и вообще считали «способным мальчиком». Что обеспечивалось за счёт соседа по парте, то есть Надеждинского. Итого: Витя Фалафель – это заурядная посредственность, которая всегда находилась в центре внимания, являя собой человека мелочных личных качеств и скромных качеств умственных. Типичный герой нашего времени.

Игорь Рыбченко, он же «Большое гнездо», «Пушкин», «Панк» или просто «Гаврик» внешностью напоминал помесь молдавского босяка и гастарбайтера из Средней Азии. Из ярких черт лица у него можно отметить смуглую кожу и вороные вьющиеся кудри, послужившие поводом для большинства его прозвищ. Характером он представлял собой человека ветреного и беззаботного. На уроках «Гаврик» занимался преимущественно разговорами по душам с Владом Собакиным, лишь иногда отвлекаясь на замечания учителей. Общался Игорь довольно много, но не всегда соответственно обстановке. Однажды после школы они с «пацанчиками» решились закупиться на карманные деньги стрессом для желудка, и уже в очереди речь зашла о качестве магазинных пирожков. «Мне три пирожка с капустой и «кока-колу», – обратился тогда к продавцу Влад. «Смотри не обосрись, а то нагрузишься и до сортира не добежишь», – залился хохотом на весь магазин Игорь. «Слышь, козявка, хавало прикрой, не то воняет», – ответила на грубость грубостью хамоватая продавщица. «А теперь, гардемарины, быстро ножки в ручки, а не то до сортира не добежите», – продолжила она. «Эй, малахольные, не задерживайте очередь», – послышался из неё старческий скрип, который только подлил масло в чан веселья. «Вы, бабушка, лучше поберегите силы, вам ещё домой идти», – загромыхал весельчак, идя к выходу. «Иди, иди, без тебя разберусь, что мне лучше», – проворчала им вслед старушка.

Вообще же Игорь Рыбченко слыл на все окрестности чудовищно не пунктуальным человеком. Он умудрялся всегда и везде опаздывать, будь то уроки или встречи с ровесниками. Как шутил Семён: «Игорь и на собственные похороны опоздает». Поначалу все считали это милой особенностью, шалостями, «фишкой», но, когда это стало явлением постоянным, все стали напрягаться. Обычно «Гаврик» опаздывал минут на пятнадцать-двадцать в самый разгар учебного процесса, буквально врываясь в помещение, как правило, со словами: «полицию вызывали?» Знания у него в мозгу содержались специфические, преимущественно связанные с анатомически-половыми особенностями Homo Sapiens с некоторой долей оригинальности. Разумеется, с соответствующими темами для разговора. «Что будет, если член в стакан с кипятком опустить?» – вслух пускался в размышления малолетний теоретик. «Он определённо пастеризуется», – с умным видом отвечал Надеждинский. «А если анальное отверстие женщины залить эпоксидной смолой?» – не успокаивался почемучка. «Это элементарно, как дважды два, у женщины на одно отверстие станет меньше», – продолжал научные изыскания великий физик и логик.

С женским полом Игорь «Большое гнездо» вести словесные перестрелки особо не любил и занимался этим единственно в самых крайних случаях, то есть по учёбе. Учителя, да и взрослые в целом, любить его не любили, называя то «оболдуем», то «Незнайкой». Сверстники по большей части относились к его особенностям снисходительно, правда, подавляющее большинство интереса к нему не питало от слова совсем. Сходства с Незнайкой действительно наблюдались – будучи недотёпой, Рыбченко привлекал публику своим, не побоюсь этого слова, «обаянием».

Пятую вершину пентагона образовал скромный мальчик по имени Захар Громов. Это был человек контрастов. Его внешность словно загадывала загадку – лицо своими чертами походило не то на калмыцкое, не то на среднеазиатское с примесью русских фенотипических особенностей. Рост у него имелся средний, около метра семидесяти, тело смотрелось как таковое у начинающего атлета, на голове колосилось небольшое поле тёмных локонов. Сам же он вёл себя скромно до безобразия. Можно даже сказать до замкнутости в и на самом себе. За свои азиатские черты Захар удостоился прозвища «Батый», как выразился сам Семён, «за широкие горизонты в не очень широких глазах». Псевдоним прижился, и вскоре весь круг общения Захара начал называть его именем известного монгольского военачальника. Будучи генералом по фамилии и ханом по прозвищу, Захар Громов проявлялся как личность хоть и контрастирующая, но по сути заурядная. В школе он почти ни с кем не общался, а если и общался, то обрывками общих фраз с какими-то эпилептическими ужимками. Амбиций в учёбе «Батый» не демонстрировал и занимался ей по случаю, если не сказать честнее, по принуждению. Дома «сын монгольского народа» держался как монах в келье, которому бога заменили компьютер и игры в жанре «шутер». С ними он проводил большую часть своего свободного времени и лучшую часть своей жизни…

Но вернёмся к нашим героям. Все уселись на импровизированной лавке с со сборниками баек и фантазий, они же «учебники истории», в руках. Перед ними стояла задача выучить один параграф за одну перемену – бартер, в общем-то, справедливый.

– Да-с, жили раньше люди… На колчаковских фронтах воевали, а может быть даже были ранены. Да, погибали, но за что? За идею. Вот кто-нибудь из вас может погибнуть за идею? – мечтательно проговорил Семён, уперев взгляд в потолок.

– А ты бы смог? – перебил его Витя.

– Куда уж мне, я букашка по сравнению с этими великанами, – ответил зачинщик разговора.

– Фанатиками они были и воевали за то, что заведомо неосуществимо. Утопия, одним словом, – ввернул красное словцо Игорь.

– Слышали ли вы, месье Игорь, что-нибудь про первобытный коммунизм, при котором человечество прожило большую часть своей истории?

– Сказки это всё, разве ты считаешь, что неандертальцы читали Маркса и знали что-то про классы? Они и ходили, наверное, с трудом, – съехидничал Фалафель.

– При коммунизме нет классов, к тому же я не мерил бы остальных по самому себе, особенно тех, кто жил несколько десятков тысяч лет назад, – перешёл на серьёзный тон знаток классовой теории.

– О как, нет классов, то есть и школ у них тоже не будет? – включился в полемику Влад.

– Месье Шариков, получение образования – всего лишь право, никак не обязанность. Вы можете, не дожидаясь коммунизма, уже сейчас никуда не ходить, а лежать сутками на диване, смотреть в потолок и онанировать, отвлекаясь лишь на приём пищи и вывод оной из организма.

– Да не, меня мать сожрёт с говном за такое или вообще выгонит, и где я тогда буду лежать и онанировать? – с улыбкой ударился в софистику Собакин.

– Работать идите, – предложил Надеждинский.

– Да кому он такой нужен без образования? Вон он какую себе мозоль отъел, кто ж его возьмёт с мозолью? – снова ввернул фразу Игорь, постукивая обладателя «мозоли» по животу.

– Поэтому мы здесь сегодня собрались, – поставил точку в споре Семён. В ту же секунду прозвенел звонок.

– Хорош базарить, идти пора, – сказал Витя, и все не спеша двинулись к кабинету.

Маргариту Леопольдовну Свечникову все знали как женщину среднего возраста, однако сохранившую для своих лет довольно свежий вид, вид недавно открытой второй молодости. Её лицо украшали очки с прямоугольными линзами, которые придавали ей лёгкую ноту импозантности, а чёрные волосы без седых вкраплений визуально скидывали лет пять. Фигурой для своих лет Маргарита Леопольдовна также была весьма бодра. Сохранившаяся талия, вздымающийся бюст, видимый даже сквозь блузу, мясистые икры в комплекте с длинными ногами вполне могли привлечь какого-нибудь отставного офицера. И только подойдя ближе к этому экспонату отживающей эпохи, замечалось изрытое морщинами лицо и потухший блеск в глазах. В целом, неплохой экземпляр, доживший до наших дней в целости и сохранности, покрывшийся тонким слоем патины, она могла стать объектом обожания пубертатной публики, но жизнь распорядилась несколько иначе. Маргариту Леопольдовну не любили. Кто-то даже ненавидел. Причина крылась в строгом характере, который появляется у всякого, кто отработал в системе пенитенциарных учреждений среднего образования хотя бы лет десять. За глаза её называли «историчкой», реже «истеричкой», ещё реже просто по отчеству.

Урок у неё обычно начинался с фразы: «здравствуйте, дорогие учащиеся», произносимой строгим холодно-отстранённым тоном завуча. Однако то была лишь прелюдия. После леденящего спину приветствия, как правило, начиналась «сводка с фронта», как однажды выразился Семён. Суть «сводки» заключалась в пересказе новостей из телевизора с собственными комментариями, а затем непосредственно из школьных будней. Эта «пятиминутка ненависти» делалась с тонким расчётом усыпить внимание жертвы. Когда Маргарита Леопольдовна видела, что кто-то начал позёвывать, она резко обрывала пустую говорильню фразой: «теперь давайте проверим домашнее задание». Тут же все присутствующие оживлялись, принимаясь судорожно оттирать слюни с пожелтевших страниц и листать учебник в поисках заданного параграфа. Конечно, это была лишь бессмысленная агония – выдержав мхатовскую паузу, называлась фамилия жертвы. По такому сценарию протекал каждый урок из года в год. Не стал исключением и этот.

– Итак, рассказывать про Колчака и интервенцию будет…, – властная женщина стала водить тыльной стороной шариковой ручки по списку фамилий, – рассказывать будет… Собакин.

– Чё всё я да я, пусть интеллигенция распинается, – возмутился упомянутый, показывая в сторону парты Надеждинского и Фалафеля.

– Сам господин случай выбрал тебя, поэтому вставай и приступай к рассказу.

– Я не учил, – честно признался Влад.

– Послушай, Собакин, у тебя нет ни одной оценки выше двух баллов, одни «лебеди». Может, ты их коллекционируешь? Нет? Почему опять не готов?

– Я ночью вагоны разгружал, – в кабинете послышалось оживление.

– Да уж известно, какие он вагоны ночью разгружал. Не обляпался хоть? – раздалось замечание со второй парты.

– Фалафель, молчание – золото, особенно когда тебя никто не спрашивает. Свои колкости оставьте на входе в учебное заведение, здесь вам не вертеп, – обратилась тонкая учительская натура к шутнику.

– А чё я такого сказал? – как бы попробовал оправдаться Витя.

– «Чё» по-китайски знаешь чё? Не знаешь? Вот и сиди тихо, пока тебя не спросят. Эх, Собакин, не аттестовать бы тебя, ты же прям злостный двоечник, но ведь тогда придётся тебя ещё год терпеть. Как минимум, – задумчиво произнесла Маргарита Леопольдовна.

– Вот видите, вы же сами плодите нищету ума своим попустительским отношением к школьной действительности, сами поддерживаете уродливую конъюнктуру, – оживился Надеждинский.

– По-твоему, Надеждинский, я должна тут распинаться перед одним раздолбаем, который не хочет учить сам и мешает учиться остальным? – резонно заметил педагог.

– Вы должны донести информацию до всех участников процесса, так сказать, заинтересовать молодёжь материалом.

– Может быть мне ещё станцевать для вас? Краковяк. А то и польку. Моя задача заключается в ознакомлении вас с материалом и проверкой, как вы его усвоили. Если материал усвоен плохо, то кто в этом виноват?

– Вы и виноваты, раз не смогли заинтересовать публику. Здесь нужен другой подход, необходимо доносить информацию в удобоваримой форме, устраивать тематические игры, а для неуспевающих организовать консультации. Если и это не сработает, то уже тогда можно развести руками со словами «человечество не исправить…» – высказался как на духу юный Макаренко. В момент начала своей патетичной речи он встал, по окончании же спича раскрасневшимся сел на место, обтирая испарину рукавом рубашки.

– Это всё очень интересно, но почему я должна ради каких-то лентяев жертвовать своим свободным временем. И кто мне оплатит это время? Может быть ты, реформатор-самоучка? –загорячилась консервативная женщина, приверженец прусской школы.

– Мне кажется, вы сами должны решить, кто вы и зачем здесь находитесь. Или вы типичный человек, со своими достатками и недостатками, который отсиживает зарплату. Или Учитель с большой буквы, рыцарь без страха и упрёка, обязанный чему-то научить, несмотря ни на какие обстоятельства, – закончил тираду Семён. На минуту повисла немая сцена.

– Да вы идеалист, молодой человек, но ничего, когда посидите в этом кресле хотя бы лет пять, то посмотрим, каким рыцарем будете вы. Запомните: не человек ломает систему, а система ломает человека. Так, заболтали вы меня, через пять минут звонок. Поэтому у вас будет двойная домашняя работа, спасибо можете передать заступнику за сирых и убогих, – на персоне молодого реформатора заострили неодобрительные взгляды почти все те, чьи права эта персона попыталась отстоять.

На сей раз со звонком публика никуда не спешила и вальяжно направилась к выходу. В коридоре образовалась толпа. Последним помещение покинул зачинщик спора и причина двойной «домашки».

– Ну и кто тебя за язык тянул, Ганди недоделанный, – Фалафель толкнул своего соседа так, что тот от полученного импульса отшатнулся к стене. Кольцо недовольной общественности сжалось.

– Разве вам нравится, когда вам недодают знания или считают за «раздолбаев», которые ничего не могут? – попробовал привлечь одноклассников на свою сторону «заступник за сирых и убогих».

– Ты всех под одну гребёнку не расчёсывай. Если Пёс ни хера не делает, а только вагоны по ночам разгружает, то это не значит, что остальные такие же, – продолжил собственные умозаключения Витя.

– Действительно, мы же не такие, – разнеслось среди толпы.

– Да как вы не понимаете, сначала она расправится с Владом, потом возьмётся за нас. К тому же объём домашки не увеличился, просто за один урок нужно рассказать содержание двух, – отчаянно пытался переубедить толпу виновник происшествия.

– Короче, ещё раз чё-нибудь подобное выкинешь, и мы будем разговаривать по-другому, – почёсывая кулак, пригрозил Фалафель, – на следующем уроке поднимешь руку и расскажешь два параграфа, иначе будет больно.

– Правильно, Витя, нечего вперёд локомотива гнать, – грянули одобрительные возгласы. Напоследок радетель за интересы класса толкнул отошедшего от стены ещё раз и ушёл с остальными. С униженным остались только Игорь, Захар, Влад и Василий Кривенко.

Василий или же просто Вася располагал ростом ниже среднего, рыжими волосами и веснушчатым лицом, был худощав, но вместе с тем подтянут вследствие постоянных променадов. С детства он зарекомендовал себя бойким мальчиком, душой компании и хорошим другом. Треть жизни проводилась им на улице в составе друзей детства, с которыми им сначала гонялись во дворе голуби, а ближе к девятому классу гонялись по пищеводу спиртосодержащие напитки различной крепости. В школе Василий имел контакты, как правило, с одним Захаром и парой субъектов из параллельного класса. Предметом их разговоров между собой являлись компьютерные и телефонные игры, женская половина их знакомых, школьные неурядицы и прочая юношеская дребедень. Справедливости ради, в последнее время круг его общения расширился, и Вася переместил внимание на одноклассников. Правда, с одноклассницами общение не ладилось, что, впрочем, его беспокоило не сильно. Характерной особенностью Василия можно назвать обострённое чувство «справедливости». Разумеется, в собственном её понимании. Если нечто совершалось вопреки ей, то им предпринимались немедленные шаги по искоренению «несправедливости». Опять-таки, в своём понимании. Но каким бы сильным ни было желание искоренить несправедливость, хотя бы вокруг себя, порой обстоятельства оказывались сильнее. Особенно когда сильнее оказывались люди, её вершившие. По большому счёту именно поэтому и не заладились отношения между Витей и Василием. Первый считал второго зазнавшимся слабаком, который «как крыса судачит из-за спины», а последний первого «заносчивой посредственностью с замашками нарцисса».

После инцидента возле кабинета истории Василий подошёл к скамейке, на которой расположились свидетели и пострадавший. Сделал он это по нескольким причинам. Во-первых, из-за натянутых отношений с Фалафелем, которые инстинктивно заставляли его искать себе союзников в такой непростой ситуации. Во-вторых, учился Василий чуть лучше Влада, поэтому проникся речью Семёна. А в-третьих, сама личность Семёна начала в последнее время ему симпатизировать, причиной чему сам симпатизировавший находил в моральных качествах и индивидуальности объекта своего расположения.

– Да, Сёмыч, выдал же ты, не ожидал от тебя. Ты на этих неблагодарных внимания не обращай, пусть сами за себя вступаются, – попробовал приободрить он жертву народного гнева.

– А, Василий, это ты, спасибо тебе, ты как всегда прав, – очнулся от навалившейся задумчивости Семён.

– На твоём месте я бы вообще перестал общаться с этим Витькой. Разве ты не видишь, что он пользуется тобой, твоими знаниями, и как только ты делаешь что-то вопреки его хотению, то происходят подобные ситуации.

– Вот вы, господа, никогда не замечали удивительный факт: люди, которые служат для народа, для его блага, больше всех страдают от его неблагодарности, и как только происходит одна самая пустяковая неудача, то она перечёркивает всё хорошее. Всё хорошее, бывшее до этого.

– Да ты не расстраивайся. Подумаешь, с кем не бывает. Сейчас география будет, отвлечёшься. Слушай, курчавый, – обратился Василий к Игорю, – делал домашку?

– Мне-то зачем? Я её сдавать не собираюсь, а тройку она мне и так нарисует, будто бы в первый раз. Кто её вообще делает?

Последние слова Игорь молвил с ироничной улыбкой и нотками некоего вызова в голосе, оглядев при этом всех членов ареопага. Во всё время интеллектуальных бдений Влад Собакин смотрел куда-то в стену, переводя стрелку взгляда то в пол, то на проходивших мимо семиклассниц. Иногда он отвлекался на угрызения кожи вокруг ногтей, за чем выученным движением вытирал обслюнявленные пальцы об штаны. С выполнением всех важных действий Влад вставлял глубокомысленное «М-да-а» и замыкал цикл наново. Василий стоял напротив Семёна, засунув руки в карманы, Игорь находился по левую его руку, Собакин по правую. Захар сидел рядом с Игорем. Сам же мэтр сидел в центре и о чём-то размышлял. Наконец прозвеневший звонок отвлёк от глубоких дум.

– Сдаётся мне, господа, это была комедия, – с каким-то тайным смыслом проговорил он, встав и зашагав к кабинету, находившемуся в противоположном конце коридора. Остальные члены ареопага переглянулись между собой и пошли следом.

Ирина Петровна Сермяжная жила женщиной лет сорока, низкого роста и в целом невыразительного внешнего вида, однако некоторые черты позволяли узнать её из тысячи. И главной из них с уверенностью можно назвать лицо. Оно было довольно прямолинейно в том смысле, что издалека напоминало параллелепипед. Волосы имели каштановый оттенок и своей структурой смахивали на куски проволоки. Кожа сочетала в себе бледно-телесный и красные цвета, из-за чего складывалось впечатление, будто бы Ирина Петровна чем-то хронически болела. Разгадка сего явления на поверку оказывалась проста как два рубля – уважаемый педагог наносил такое количество макияжа, словно бы пытался заштукатурить кратеры на Марсе. К тому же на «штукатурку» у неё очевидно имелась аллергия, поэтому слёзы с её глаз не сходили никогда. В свою очередь являясь причиной постоянно опухших глаз. В заключение о голове – выглядела она непропорционально большой относительно довольно тщедушного тела. Благодаря чему Надеждинский нарёк её профессором Доуэлем, правда, осознав, что с профессором погорячился, стал именовать еёпросто «мадам Доуэль». Наряды мадам Доуэль подбирала себе довольно экстравагантные, иногда не соответствовавшие высокому званию учителя, более подходя дворовой девке. И чем глубже был вырез декольте и короче юбка, тем саркастичнее были обсуждения среди школьников. Ирина Петровна, видимо, не обращала внимания на тот факт, что её грудь напоминала тёрку, а ноги две сучковатые коряги с варикозом, похожим на чёртика из капельницы. Но главный недостаток этой многоуважаемой женщины проявлялся, как только она открывала рот.

Как несложно догадаться, с Семёном Надеждинским у них сложились весьма тёплые и, можно сказать, доверительные отношения. На уроки географии он всегда ходил как на праздник. Из богатой истории их отношений можно вспомнить парочку занимательных историй. Однажды Надеждинскому преподнесли презент в виде бутафорского топора в масштабе 1:1, который в тот же день им окрасился в чёрный цвет с добавлением кроваво-красных подтёков и надписи «Metallica forever». Не лишним будет упомянуть занимательный факт. Данный девайс имел возможность подсветки и озвучки – нечто напоминавшее медвежий рёв в брачный период. И надо ли говорить, что на следующий день убертопор снесли в чёрном пакете на урок географии. Без лишних промедлений им овладела одна особа, с придыханием относившаяся к подобным вещицам. Подобно Раскольникову она затаилась в ожидании у двери. Минуты через две вошла жертва в сопровождении какого-то господина, и как будто молния поразила её в самое темя. Сначала Ирина Петровна не осознала масштаб катастрофы, поэтому пронеслась к своему столу как бы по инерции. Но осознание всё же прихлынуло к ней в мозг вместе с горячей кровью к лицу. Поруганная женщина почти в бешенстве приказала отдать топор, и по окончании изъятия швырнула трофей на стол, и в сильном чувстве выбежала из кабинета. Тем временем зачинщик фантасмагории под заливной хохот зрителей взял орудие и спрятал его в рюкзаке. Через несколько минут тревожного ожидания в чертоги вторглась Ирина Петровна в сопровождении Виктории Игоревны. С вопросом: «где топор?», заданным в крике, устроила скоропостижный обыск рюкзаков. К сожалению, Надеждинский был не так прост, чтобы его поймать на подобных пустяках. Он достал и положил топор под стул соседа. Обе учительницы так разволновались, что и не заметили торчавший из-под стула чёрный обух. Когда обыск не дал ожидаемых результатов, Виктория Игоревна попробовала надавить на жалость фразой: «ребята, я всё понимаю, хочется порой повеселиться, сами такими были, но смех ваш зашёл за рамки дозволенного. Поэтому того, кто всё это сотворил, я прошу подойти ко мне после уроков объясниться». Естественно, Виктория Игоревна ждала втуне. Урок сорвался.

Ещё один случай произошёл в одну из середин апреля. Семён в то утро покинул родные пенаты с целью выбросить искусственную ёлочку и уже возле мусорного бака встретил Фалафеля. В ту минуту родился план. В тот день география как назло стояла в расписании первой строчкой, и одноклассники ждали десятую минуту под дверью. Дуэт шутников появился почти одновременно с объектом их розыгрыша. Семён тотчас спрятал ёлочку за спину и задвигался к жертве. «Ирина Петровна, от имени всего класса хочу преподнести вам за ваш самоотверженный труд этот букет». Растение выглянуло из-за спины. «Вы думаете, это смешно? Нет. Нет! А вот это уже смешно!». С этими словами мадам Доуэль приняла подарок и пустилась бить им вручавшего. Тогда тот с криками: «убивают!» побежал прочь от побоища. Вдогонку ему она бросила «букет» с напутствием: «и чтобы с этим веником я тебя не видела!»

Не стоит думать об исключительно низовой инициативе в настолько непростом деле, как любовь. Однажды Ирина Петровна занизила по какому-то надуманному предлогу оценки по практической работе всему классу за исключением двух-трёх зубрил. Тогда ей задали закономерный вопрос, мол, почему ущемляют права школьников? Каких-то внятных объяснений по каждому пункту обвинения не последовало. Вместо чего раздались реплики вроде: «я уже всё написала», или «других всё устраивает, только вы опять чем-то недовольны». Тогда к нескольким активистам присоединился весь класс за исключением человек пяти, которых «всё устраивало». Все они пошли с челобитной к директору, и встреча их состоялась в коридоре, где активисты объяснили всё по месту. Директор пообещал принять меры. И меры-таки были приняты. Но быстро к зарвавшимся революционерам нагрянула Виктория Игоревна с конфиденциальным разговором. «Почему вы не пришли ко мне, а сразу жаловаться к директору? Я же не вызываю сначала родителей, пытаюсь решить проблему как-то не вынося сор… В общем, пойдите извинитесь». «За что же?» «Сам знаешь за что. Если не извинитесь, то житья она вам не даст. Идите». Выразители народного гнева негодовали. Победа подобралась так близко, но после того разговора стала отдаляться с каждой минутой всё дальше и дальше. Делать оставалось нечего, ибо аналогичные вещи здесь, в «лицее», никогда не забывались. Простояв у входа минут пятнадцать, порываясь уже уйти, они всё же вторглись во владения. «Ирина Петровна, здравствуйте, мы хотели бы извиниться от лица всего класса». «Хорошо, но если ещё раз… то пеняйте на себя», – с торжествующей ухмылкой произнесла оскорблённая женщина. Получилась ничья. С одной стороны, оценки повысились, зазнавшаяся учительница получила отлуп от начальства, но с другой, выражение народного гнева заставило их извиниться, иначе бы победа получилась пиррова.

Теперь же поверженный выразитель народных чаяний шёл на свидание со своим любимым педагогом как на Голгофу, ведь там были эти… «Фарисеи», – подумал он в ту минуту. Наконец доблестный ареопаг достиг пункта назначения. В дверь постучали, и через секунду в проёме показались лица опоздавших. В целях хоть как-то развеселиться, председатель собрания выдал: «позвольте войти наёмникам капитала». Из глубин кабинета вынырнули отдельные смешки. «Вот и гвардейцы кардинала. Все равны как на подбор… Почему опять опаздываем?» – спросила Ирина Петровна, отдельно подчёркивая слово «опять». «Проводили заседание Пиквикского клуба», – не сдержался допрашиваемый. «Какого клуба?» – переспросила она. «Может быть мы сначала присядем, а там уже заодно поговорим по душам», – предложил он. «Ладно, садитесь, ещё раз опоздаете, даже на порог не пущу». Ареопаг в полном составе ввалился в кабинет и принялся рассаживаться. Надеждинский успешно миновал родную вторую парту, будто бы не замечая её, и сел на «Камчатке», то есть на последней парте прямо за партой Игоря и Влада. Мадам Доуэль немедленно справилась о причине рокировки, тотчас получив ответ: «дальнозоркость обострилась». В ответ на ответ повернулся уже Фалафель с вопросом: «эй, Дуся, чё, обиделся? Знаешь, чё с обиженными принято делать?». «Ещё не хватало обижаться на таких как ты. У меня и так есть, на что потратить свои нервы. Я же скорее принял к сведению, кто ты есть на самом деле», – изрёк Семён с надменным взглядом. «Так вы знаете, что делают с обиженными?» – подключился к перепалке Игорь. «Не здесь, Игорь», – осадил он неудавшегося рассказчика. «Понятно, обиделся. Ну и сиди в своей конуре, обиженка», – торжествовал Витя. Если бы он в тот момент высунул язык или согнул обе руки в бублик, то очень бы походил на не сильно умную мартышку из контактного зоопарка. И лишь Ирина Петровна Сермяжная смотрела с едкой ухмылкой на сцену, ища участие у зубрил с первой парты. Те, уловив желание своей госпожи, обернулись назад и принялись неприятно смеяться скрипучим смехом. Мизансцена действительно напоминала какой-то сюжет из передачи «В мире животных».

Вдоволь насладившись «унижением» извечного антагониста, Ирина Петровна решилась всё-таки начать урок.

– Кто нам сегодня будет рассказывать про страны Северной Европы? Желающие есть? – на первых партах мгновенно выросли две руки.

– Я вижу, Надеждинскому есть о чём сказать. Иди к доске.

– Спешу и падаю, – перервал он и нехотя поднялся.

Проходя мимо второй парты, ему достался шлепок линейкой по мягкому месту. Он обернулся и испепеляющим взглядом посмотрел на оппонента, но тотчас опомнился и театрально продекламировал:

– Если я тебе нравлюсь, то подари мне коробку конфет и армянский коньяк, к чему эти животные ужимки, – Надеждинский сделал явный упор на слово «животные».

– Ладно, начнём с карты. Возьми указку и покажи нам Осло.

– Ослов я могу и без карты показать, – на этих словах испытуемый указал на двух зубрил с первой парты и бывшего соседа.

– За метлой следи, иначе как бы отвечать не пришлось, – раздражённо процедил тот и зачесал свой правый кулак. С выбросом в эфир угрозы Семён презрительным взглядом смерил угрожавшего ему и больше уж не смотрел в ту сторону.

– С картой у нас не заладилось, так расскажи нам хотя бы про Швецию.

– В Швеции довольно прохладно, вследствие близкого расположения к морю, там много рыбы, по той же причине; там появились IKEA, ABBA, шведская стенка и шведская семья, а ещё там безработный получает в месяц денег больше, чем у нас инженер за год. Это всё, что я знаю про Швецию, – торжествующе закончил оратор. Во всё время выступления в глубине кабинета царило возбуждение – молча и с каменными лицами сидели лишь зубрилы и Фалафель.

– Садись, и чтобы я тебя сегодня больше не слышала, – с огорчением промолвила Ирина Петровна.

Да, то было поражение. «Опять дурацкий мальчишка поиздевался надо мной», – думала она про себя. Между тем «дурацкий мальчишка» двигался походкой триумфатора промеж рядов, причём нарочно обойдя парту Вити. Он патетично опустился на жёсткий стул, вытянул руки с целью расправить рукава рубашки. Оставшееся время урока вместо прослушивания пустой болтовни Ирины Петровны триумфатор развлекал себя рисованием на неё лубка, ехидно улыбаясь. Как только все черты лица любимого учителя очутились на бумаге, зазвенел звонок. Через пару минут в кабинете остались только педагог наедине с горечью поражения и лубок, оставленный на парте…

Тем временем инициатора веселья уже ждали. Он специально выждал время, сделав вид, словно ищет кукую-то безделушку в рюкзаке, для выхода с поля битвы в одиночестве. Возле двери стояли Игорь, Захар, Влад и Василий, а также доселе не упоминавшийся нами «друг Оушена».

Михаил Чистоплюев уродился выходцем из приличного семейства. Родители его считались типичными представителями технической и не совсем интеллигенции – отец работал оператором станка с ЧПУ на авиазаводе, а мать преподавателем химии в местном техническом училище. Людьми они были кристальной чистоты, и единственным их пороком можно назвать излишнюю опеку над своим «Мишенькой». Если он не появлялся домой к восьми часам, то ровно в 20:00 и ни минутой позже гремел звонок с обязательной сценой – для любящих родителей слабость в общем-то простительная. Но именно эта слабость приучила Михаила лукавить почти с самого детства. Сначала данное свойство касалось единственно указания местоположения во время затянувшихся прогулок, чуть позже ареал действия распространился на учёбу, а ещё немного погодя на общение со сверстниками. И как только Чистоплюев видел выгоду в искажении какого-либо факта – факт искажался автоматически. Несмотря на претившую ему излишнюю, с его точки зрения, опеку, с родителями Михаил имел довольно сносные отношения, хоть и юношеский максимализм порой давал о себе знать. Внешностью он владел довольно приятной, занимался по вечерам ненавязчивой физкультурой, и никаких комплексов на счёт экстерьера не испытывал. У сверстниц Чистоплюев пользовался интересом и дефицита в общении с ними также не ощущал. С Надеждинским у него завелись дружеские отношения ещё с детства, и разные их характеры не отталкивали, а дополняли друг друга.

– Здорово, Семён (они пожали друг другу руки), как жизнь? – завёл первым Михаил.

– Здравствуй, Михаил, да как-то не очень, – как бы отрываясь от какой-то думы, ответил Семён.

– Ты из-за этого, что ли, обиделся? Из-за инцидента у «исторички»?

– Было бы из-за чего обижаться. Я скорее принял к сведению. Ведь недаром говорят, интеллект толпы равен интеллекту самого глупого её участника. И чем глупее, тем активнее.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь, к тому же ты сам виноват, что полез защищать Пса. Пёс, без обид, – закончил он свою тираду, обращаясь к начавшему суетиться Собакину.

– Так-то оно может быть и так, только если сначала мы не защитим Пса, то кто потом защитит нас? – задал риторический вопрос публике современный Цицерон.

– М-да… О чём это я? Ах, да. Кто-нибудь из вас готовился к контрольной по матёше? – вопросительно оглядел присутствующих Чистоплюев. Все как-то сразу потупились в пол, чем выразили немое отрицание. Все отметили про себя, что вопрос был не к месту.

– Ладно, пора идти, и так уже прилично опоздали. Вперёд, гардемарины, – устало извлёк из себя главный виновник сегодняшних опозданий и прочих приключений. Все неспешно поплелись к кабинету математики.

– Извините за задержку, разрешите войти, – скороговоркой проговорил задержавшийся.

– Вот и наши мальчики, легки на помине. Скажи-ка мне, Семён, приветствия у нас отменили, или, быть может, ты не желаешь здоровья старой больной женщине? – вызывающе встретила доблестный ареопаг учительница математики, впиваясь взглядом в говорившего. В наследство от царского режима в виде «математички» им досталась высокая пожилая женщина с тёмно-фиолетовыми волосами, бывающими обычно в обороте у дам старшего поколения, сильно в летах. Определить её возраст визуально не представлялось никакой возможности, хотя ощущалось, что ей стукнуло далеко за пятьдесят. Но насколько далеко, не знала скорее всего даже она сама. В глаза бросалась её шагреневая кожа, сильно напоминавшая барханы пустыни Гоби, к тому же имевшая цвет пляжного песка – чувствовалось нечто южное в чертах этого лица. Но главное, поражавшее в её внешности – нет, не чёрный мужской костюм в полоску, вероятно, бывший ровесником века, причём не нынешнего. Не глубокий шрам на лице, который, впрочем, почти сливался с барханами. Нет, поражали глаза… Чёрные глаза, горевшие каким-то адским пламенем. Они выражали глубокую муку, нечеловеческое страдание, сочетаясь с хитрым прищуром искусителя. Будто бы эти глаза принадлежали Мефистофелю, а не провинциальной учительнице математики.

Как только Надеждинский горделиво взглянул в эти глаза, он тотчас же осёкся и потупил взгляд в пол.

– Чего замолчал, птица-говорун? В коем-то веке тебе нечего сказать? И я не поняла, почему вы ко мне врываетесь как Швондер сотоварищи. Так, выйдите из помещения и войдите как ученики, опоздавшие на урок, – как бабушка отчитала вошедших, словно те как нерадивые внуки разбили вазу и съели все конфеты. Униженный в который раз за утро Надеждинский поспешно покинул помещение, хлопнул дверью, постучал, раскрыл её настежь и закатился громогласным:

– Здравствуйте, Нинель Григорьевна, извините холопов за задержку, позвольте войти окаянным, – с последними словами он поклонился в пояс.

– Ну здравствуй, братец Иванушка. А позволь узнать, голубчик, кто ты, министр лёгкого и среднего машиностроения, али, может быть, секретарь ЦК, что задерживается он, а?! – всё больше и больше закипала Нинель Григорьевна, в конце рявкнув своё «а».

– Вице-король Индии, особа, приближенная к императору! – выкинул с воодушевлением Надеждинский.

– Ах, вице, ах особа… – задыхаясь от злости, выцедила крайне раздосадованная женщина.

– Нинель Григорьевна…

– Я уже сто лет Нинель Григорьевна! – рявкнула она забывшись, но тут же опомнилась.

– Извини, Ксюша, тут, видишь ли, особы нагрянули. Чего хотела?

– У вас телефон звонит.

– Действительно. Алло. Да, здравствуй, душенька. Да, хорошо, после урока зайду. Чего дышу так часто? Да тут ко мне вице-короли Индии пожаловали. Нет, трезвая. После урока расскажу, – смягчилась к концу разговора учительница математики.

– Так можно мы войдём, профессор? – возвратился Семён на прежние рельсы.

– Вы только посмотрите на этого нахала, – обратилась к аудитории Нинель Григорьевна, – нет, особа, ты у меня теперь только с родителями войдёшь. Иди лучше отсюда, делами своими занимайся, вице-королевскими, – закончила за упокой она, отвернувшись к окну и закрыв лицо ладонью.

– Со щитом или на щите! – воскликнул поражённые вице-король, – мы ещё увидимся, Бэтмэн, но уже в следующей серии, – закончил он и быстрыми шагами засеменил к лестнице.

– Иди, иди, Бурдж-халиф, или кто ты там, и без родителей не возвращайся! – донеслись ему вослед неистовые крики.

– Здравствуйте, извините за опоздание, можно войти, – посмели раскрыть рты оставшиеся в дверях подданные.

– О, ещё одни. Вы кем будете? Султанами или может быть сразу царями? Заходите и чтоб тише травы. Начинайте делать домашнюю работу, контрольную будем писать на следующем уроке, – отрезала Нинель Григорьевна, погрузившись в наблюдения происходящей за окном жизни.


Глава 4. Бремя воспоминаний


«Спесивый мальчишка, чего он добивается своим поведением? Со свету меня сжить хочет? Так я ещё его переживу. И не таких пережевала… И что понадобилось этой старой алкоголичке? Опять, небось, будет выпрашивать денег «на книги». Знаю я её «книги». Только названия на ценниках в алкомаркете и читает. М-да, совсем пропащая…» – с такими мыслями выходила из столовой Нинель Григорьевна. С долгожданным финалом урока она распрощалась со всеми, как с родными внуками, спустившись на первый этаж перебить негодование от давешней сцены питательным обедом. Когда приём пищи окончился, пожилая, но довольно бодрая женщина потянулась вверх по лестнице. К кабинету Алёны русского языка и литературы ей удалось подняться с немного спёртым дыханием, что никак не помешало длинной иссушенной руке резко дёрнуть дверь на себя. К удивлению, дверь оказалась запертой. «За что мне эти кары, да ещё в день рождения моего усопшего батюшки?» – достала Нинель Григорьевна из широкого жакетного кармана ключ и отперла дверь.

Увиденное потрясло даже её. Вокруг учительского стола высились груды пустых бутылок пива, куча шелухи от семечек и вонючих очисток воблы на самом столе. Первые парты были сдвинуты вглубь ряда, будто бы Алёна Дмитриевна пыталась дойти до двери, однако не выдержала бремени прямохождения и спустилась на одну ступень эволюции пониже. В атмосфере царила смесь запахов тёплого пива и стремительно разлагавшейся воблы. Такое амбре буквально опьяняло и вмиг делало трезвым – настолько оно было омерзительным.

– Святая Дева Мария, да что ты тут устроила, синь помойная! Тут даже не кабак, тут просто клоака! – как только прозвучали слова сии, храп, сотрясавший помещение, мигом прекратился.

– Нинелечка моя, вот ты… Где ж ты пропадала, масенькая, я тебя тут который час жду-пожду? – вскинула на часы взор Алёна Дмитриевна и, убедившись в их отсутствии, перекинула его на гостью.

– Да ты уж на рабочем месте пьёшь, кто ж тут всё убирать будет? – удивлялась всё больше и больше Нинель Григорьевна. Чувствовалась в её речи некая картинность, наигранность, с которыми она и с плохо скрываемой брезгливостью прошаркала к учительскому столу. С последующей посадкой на стул.

– Думаешь, я не уберусь… Врёшь… – в данном месте их увлекательной беседы пропойца рискнула встать. Правда, сила тяжести оказалась сильнее, и та с грохотом упала на книжный шкаф. Раздался грохот бьющегося стекла и треск прессованных опилок. Очень старая подруга как-то рефлексивно потянулась поддержать падающего титана, но не судьба. Во всей фигуре в чëрном костюме проглядывалось резкое отторжение и отвращение ко всей ситуации со всеми еë декорациями и действующими лицами.

– Голуба моя, чего же ты молчишь, как Лига наций… Ну помоги, Хам, подняться своему захмелевшему батюшке… Эй… Да вы мне манкируете, матушка! – с произнесением посекундно прерывающейся речи хмельная масса сделала над собой усилие и почти вползла на стул. Тишину перебил треск битого стекла.

– Когда же ты стала такой? До этого хоть и бухала, хоть и с какой-то мразью, ну не здесь же, ей-богу! – зароптала Нинель Григорьевна. Чувствовалось в той обличительной филиппике резкое неприятие происходящего кощунства в отношении священных стен «заповедника науки».

– Ну а чего мне… остаётся? Я старая больная… шантрапа… никому не нужная, люмпени… (речь прервал громкий ик), …зированная. Всё, о чём мечтала, всё погибло тогда, с ним… – в конце предложения лицо Алёны Дмитриевны перекосила глубоко затаённая скорбь из прошлого, под веками проступили слёзы.

– Ладно, зачем звала? Опять денег на книги просить? – с нетерпением спросила Нинель Григорьевна, имея насущную надобность покинуть кабинет с человеческим лицом.

– Да куда уж мне… Вся эта интеллигент… ность, всё в прошлом. Я хотела просто поговорить с тобой, уже лет сто не болтали… по душам, – через силу закончила Алёна Дмитриевна.

– Ах, поболтать… Сто лет, ну да, юбилей скоро … Знаешь, что сегодня Надеждинский выкинул?

– А, этот мусью, так он мною вчера, кажется, третировал во все стороны… воспользовался слабостью одинокой «лё фам»… как говорят французы. Хотя знаешь, есть в нём одна особая черта…

– Какого ещё черта? – проявила пассивный интерес Нинель Григорьевна.

– Какая-то, знаешь, непохожесть … Индивидуальность… Остальные носятся со своим «я», хотят, чтобы их любили… А он не такой… Он – Базаров наших дней… Прям как я в молодости… – в конце путаной речи, прерывавшейся иканиями, до засмотревшейся в окно Нинели Григорьевны донёсся звук стремительно рухнувшей тяжести с оглушительным храпом.

Она прекрасна знала этот храп и по тембру могла бы узнать его из миллионов. Теперь же каждая октава отзывалась в ней тяжёлым бременем воспоминаний. С момента начала работы по специальности Нинель Григорьевна Акопян пыталась отринуть непростое прошлое: тяжёлое детство в Адлере, первое знакомство с уличной шпаной, роковой момент «налёта на лабаз», суд, этап в колонию для несовершеннолетних, в память о которой осталось лицо со шрамом. Далее всплывали в памяти выход из зоны, недолгое течение осмысленной жизни и знакомство с Алёной Дмитриевной, благодаря которой, точнее, связям которой, она смогла поступить в педагогическое училище. А уже там недалеко было до угара перестройки и начала преступной жизни наново. Сначала она отказывалась, хотя упрашивали довольно долго – вспоминались тяжёлые годы в колонии, отдавал болью пресловутый шрам. Но Нинель Григорьевна не случайно дожила до своих лет, ибо прекрасно чувствовала текущий момент – тогда момент перелома, когда стало очевидным, что труд учителя в новой реальности никому не нужен. Опять-таки теплились воспоминания о детстве, проведённом в нищете, годы «отсидки», первое время после, когда приходилось браться за любую работу, лишь бы не помереть с голоду. Хотелось же, наоборот, жить на широкую ногу, ни в чём себе не отказывая. И тут подвернулась Алёна Дмитриевна, тогда ещё похожая на человека, а не на карикатуру из журнала «Крокодил», со своей группировкой, да ещё и с покровительством в органах. И Нинель Григорьевна решилась рискнуть по-крупному…

***

На улице стояло приветливое майское утро. Было довольно прохладно, хотя солнце и светило во всю прыть. Суровые трудовые будни опустошили улицы. И лишь иногда встречались случайные прохожие тунеядцы. Тем временем в местном педучилище царило оживление – у третьего курса проходил первый экзамен. За углом первого корпуса курили молодые люди, о чём-то оживлённо беседуя. Внезапно взоры куривших устремились к подъезжавшей ко входу белой «девятке». Кто-то даже присвистнул. Из открывшейся передней двери показалась пухлая нога, которая принадлежала девушке лет двадцати трёх, довольно объёмной, вместе с тем не лишённой оригинальности и обаяния. Причём обаяние подчёркивалось белым спортивным костюмом и новыми кедами одной небезызвестной немецкой фирмы, очками «авиатор» и причёской, как у Пола Маккартни.

– Как тебе мой новый пепелац, Нинель? – защебетала обладательница белой «девятки».

– Хороший, Алён, только в салоне гремит всё, даже на ровном асфальте, – ответила подруга.

– Это специально, чтоб водитель не забывал, где находится, – съязвила упитанная девушка.

– Что смотришь, как дворняга на колбасу? Тебе на такую всю жизнь батрачить придётся, – отозвалась наездница белого коня, хоть и стального, какому-то молодому человеку, с завистливым взглядом отчаянно пускавшего слюну на воротник.

– Мне тачку батя подогнал за хорошо сданную сессию, авансом, так сказать. А если честно (говорившая отвела слушавшую в сторону и перешла на шёпот), если честно, то мы недавно одного барыгу на бабки выставили, который на нашей территории торговать решил. Говорим: «или платишь двадцать процентов выручки, или мы тебе тачку подожжём». Ну, он, конечно застращался, говорит: «не надо, мол, у меня семья». «Поэтому, – говорит, -давайте не двадцать, а десять процентов». Тут выходит Серёжа, помнишь, здоровый такой, берёт его за воротник и приподымает. Я ему русским языком базарю: «торговаться будешь с теми, кто твою фарцу покупать будет, и то, если мы разрешим». На него сразу подействовало, и он такой: «двадцать так двадцать». А я и отвечаю: «тридцать». «Но у меня семья…», – начал он так жалобно. Я же продолжаю: «тридцать, и то потому, что я сегодня добрая». Тут Серёжа поискал у него в кармане, естественно, нашёл котлету зелени. «Это первый взнос, следующий будет через неделю. И только попробуй ментам стукануть, я тебя…» – рассказчица сунула кулак своей слушательнице почти под самый нос, отчего та немного ретировалась.

– Короче, мы с пацанами порешили, что наш кооператив «счастливая старость» постепенно разрастается, поэтому нам одной «пятёрки» Тушканчика, помнишь, лысый такой? Одной «пятёрки» уже мало, потому мы скинулись и купили такую вот карету, – с гордостью владельца она постучала ладонью по капоту.

– Мы сегодня всей бандой опять едем к этому барыге за налогами, можешь с нами поехать, а? – закончила монолог главарь банды, шуточно, но ощутимо толкнув подругу кулаком в плечо.

– Знаешь, Алёна, я подумала над твоим предложением. Я согласна, поехали, – выказала согласие подруга.

– Ну вот и молодец, а то всё ломалась как девятиклассница на выпускном. Всё из себя святую корчила. Так, ладно, пошли, сейчас надо одного «неуловимого мстителя» найти, он мне бабок торчит, уже месяц не отдаёт.

Алёна закрыла дверь нового пепелаца на ключ, и обе подруги выступили ко входу в корпус. Они благополучно минули вахту и направились в сторону туалета, находившегося в правом крыле здания на первом этаже. Дуэт остановился возле двери, которая по каким-то причинам не поддавалась. Алёна постучала кулаком и через секунд двадцать странный голос спросил: «кто». Странен он был потому, что был каким-то расслабленным и будто бы готовым сорваться на смех. Дверь открылась. Внутри находилось три человека и плотный туман дыма. Не табачного.

– Вам кого? – хихикнул один из них, быстро прикрывая дверь за двумя гостьями. Никого присутствие дам в мужском туалете не смутило.

– Алёнка, шоколадная моя, ты ли это? – сострил человек на подоконнике, представлявший собой не более чем плюгавенького, однако довольно жилистого юношу, смакующего скрутку.

– Слышь, Винегретов, ты часом берега не попутал? Ты бы ещё на площадь со своим ширевом вышел, – открыла деловой разговор «Алёнка».

– Шоколадка моя, хотели бы, давно бы уже забрали. А так приходила только поломойка или как их там называют? Неважно. Ну, приходила, говорит: «идите на улицу курите». Мы и вышли, – приоткрыл форточку и глубоко вдохнул юноша на подоконнике. Во время произнесения реплики двое его товарищей то и дело хихикали в кулак, особенно им понравилось сравнение с шоколадом.

– Чё тут у вас? Бошки, что ли? – принюхалась посетительница мужского туалета.

– Да, родная, они самые.

– Где взял?

– Из-за речки.

– Из-за какой речки?

– Из Афганистана, дядя через границу таскает, потом с арбузами сюда везёт, – с недоверием буркнул Винегретов, затягиваясь скруткой и щурясь на собеседницу. Впрочем, она аналогично с недоверием отнеслась к полученной информации.

– Итак, товарищ дорогой, помнишь, я тебе по доброте душевной занимала сотню срубленных деревьев? – как бы невзначай начала Алёна.

– Ну и чё, забирать пришла? – дерзнул юноша на подоконнике.

– Да, пришла, и не надо мне тут голос повышать, я тебе не собачка, – напряглась как электричество смелая собеседница дерзкого юноши.

– Так знай, денег у меня нет, я всё матери отправил, – неуверенно соврал тот.

В тот же миг он моргнул своим спутникам, один из которых прыгнул на Нинель, другой же бросился на Алёну. Первая ловко скинула наглеца, оперативно нанесла удар локтем по кадыку и в довесок ударила коленом в пах. Тот схватился за горло, начал было жадно глотать воздух, но через секунду упал на пол и закашлялся. Алёна быстро сгруппировалась и ладонью приложила оппонента по носу, отчего тот поскользнулся и упал на пол. Вся сцена длилась секунд пять. Осознав тяжесть положения, жилистый юноша выученным движением выхватил выкидной нож, и двум амазонкам заугрожал узкий клинок. Ноженосец также дерзко, как и несколько секунд назад, принялся угрожать то одной, то другой. Боевой дуэт отступил, но тут же разошёлся к противоположным стенам. Глаза всё ещё державшего во рту скрутку бойца стали жадно бегать от одной стены к другой. В то же мгновение Нинель одним движением своих длинных ног оказалась рядом с неприятелем и рискнула выхватить нож из его руки. Её подруга всё также ловко нанесла своим широким шагом удар в живот. Нож тотчас упал на пол вслед за своим хозяином.

– Ах ты падаль, гондон штопаный, да я тебя… – возбудилась без пяти минут жертва, яростно пустившись пинать оппонента по голове. Наконец она успокоилась, взяла дерзкого юношу за грудцы и заставила его сесть.

– Нинель Григорьевна, обыщите подозреваемого, – деловито молвила вспотевшая девушка.

– Будет сделано, Алёна Дмитриевна, сию минуту, – ответила Нинель Григорьевна. В карманах тут же нашлись двести рублей и десять долларов.

– Вы только посмотрите, он ещё и валютчик, сколько же ты статей нарушил, Алёша? Нинель Григорьевна, вызывайте милицию, – Алёша тупо помотал головой, правда, тотчас опустил её на грудь. Чинарик всё ещё болтался между разбитыми губами: надкусанный, обслюнявленный и окровавленный.

– Эх, Алёша, Алёша, а ещё говорил, что матери деньги отправил. Врать нехорошо. Ведь тебя же, – Алёна Дмитриевна брезгливо взяла окурок двумя пальцами, – тебя ещё минздрав предупреждал – курить нехорошо, особенно бошки, – и от всей души потушила окурок между бровей, сделав таким образом индийский знак. Жертва курения лишь глухо прохрипела и после экзекуции со стонами свалилась на пол.

– Вот сука, новые кеды испачкал, у-у, тварь! – грузная девушка с чувством ударила одного из нападавших ногой в грудь. Затем она закинула ногу на раковину и стала отмывать испачканную обувь. Когда процедура завершилась, Алёна Дмитриевна молвила:

– Теперь, доктор Ватсон, можем выдвигаться.

– Всенепременно, Холмс, – заядлая парочка вышла в коридор.

Там их встретил преподаватель, и только завидев знакомые лица, он одновременно с удивлением и досадой попытался расспросить девушек:

– Ага, кого я вижу, Ганзель и Гретель, здравствуйте, почему не на экзамене? Думаете, потом сдать? Если да, то не о том думаете, барышни.

– Аркадий Петрович, здрасьте, здрасьте. Успеем, куда мы денемся. Как раз идём сейчас к вам. А вы куда?

– В туалет, по надобности.

– Будьте аккуратны, там сейчас грязновато, – с нотками сарказма предупредила Алёна Дмитриевна.

– Вам-то откуда знать? – засмеялся Аркадий Петрович.

– Я вижу сквозь стены, – хихикнула каким-то нервным смешком нерадивая студентка, и они разминулись.

Быстрым шагом участники описанных событий добрели до двери, и по другую её сторону почти побежали к «девятке». Алёна Дмитриевна провернула ключ, открыла дверь, чем воспользовалась Нинель Григорьевна, и обе рухнулись на передние кресла. «Вот скотина, новые кеды запорол», – запричитала виновница происшествия, стараясь оттереть подтёки крови какой-то ветошью из бардачка. Как только манипуляция прекратилась, испачканная ветошь оказалась за бортом. «Ладно, поехали заберём ребят, а там уже и до дела недалеко». В замке зажигания повернулся ключ, через несколько секунд белая шхуна помчалась по дороге. В дороге между двумя подругами создалось неловкое молчание. С целью хоть как-то скрасить путь, Алёна Дмитриевна обратилась к боевой подруге с просьбой: «слушай, Нинелечка, щёлкни на магнитофоне вон ту кнопку». Та с точностью исполнила просьбу. В салоне помимо голосов двух дам захрипел голос Владимира Семёновича.

– Давно ты на Высоцкого налегаешь? – попробовала отвлечься амазонка с переднего сидения.

– Я его с детства люблю, порой так споёт, что как будто все мысли твои отгадал и на музыку положил, – отозвался голос с водительского кресла, – послушай, Нинель, сейчас мы подъедем к ДК, там подберём мальчиков, а опосля двинем на рынок к нашему жиду. Понимаешь, профессия у нас такая – никогда не знаешь, чем всё может закончиться. Поэтому на, – инструктор достала пистолет Макарова из-за торпедо, – там полная обойма и один патрон в патроннике. В критический, так сказать, момент тебе надо будет просто взвести курок и направить в нужную сторону, – голос наставляющей слегка сотрясался от волнения.

– Алёна, ты когда-нибудь убивала человека? – несколько волнительно спросила Нинель Григорьевна. Она понимала, что человек напротив ожидает этот вопрос, но не знает, как на него ответить. Между тем в колонии и уже на воле ей суждено было узнать людей до последнего душевного закоулка. Она знала ответ на свой вопрос, но ей хотелось увидеть именно реакцию.

– Понимаешь… – вздохнула Алёна Дмитриевна.

– Понимаю, – закончила за неё Нинель Григорьевна.

«Девятка» быстро домчалась по почти пустой дороге к местному ДК. Оставив средство передвижения, пара мерным шагом перенеслась от обочины к крыльцу. Здание ДК «Железнодорожников» было построено как большая железобетонная коробка, внутри разделённая на два этажа. На каждом этаже располагались секции народной самодеятельности вроде макраме или хорового пения, но не они интересовали двух посетительниц. Они прошли по длинному коридору к повороту направо, где находился вход в подвальное помещение. Дверь была приоткрыта. Лестница уходила вглубь метра на три, причём слабый свет виднелся лишь у нижней ступени – пришлось идти наощупь. Внизу раскинулся трубный лабиринт, пройдя который взору предстало просторное помещение. Всё оно было заставлено всякого рода спортивного инвентарём, правда, импровизированным. Роль штанг выполняли тракторные рессоры, выточенные на токарном станке ступенчатые валики с нанизанными блинами играли роль гантелей. В центре стояла лавочка со сваренной из арматуры стойкой для рессоры, возле стен лежали гири. На самих стенах крепились плакаты с изображением кумиров, любимцев и любимиц публики. Необходимо заметить, что из-за подвальной сырости плакаты отсырели, инвентарь заржавел, и всё великолепие освещалось лишь несколькими лампами накаливания. Внутри пребывало человек семь спортсменов, которые все разом обратили внимание на выход из трубного лабиринта.

– Здорово, бойцы, – поприветствовала их Алёна Дмитриевна.

– Здорово, Алёна, – подхватили те.

Многим казалось странным, что группой физически крепких молодых людей руководит девушка, однако тому существовало рациональное объяснение. Благодаря связям в органах отец Алёны Дмитриевны по просьбе дочери смог выпустить Сергея Белобородова с «химии» по УДО, а уже по его просьбе освободить остальных членов группировки. За оказанное они, конечно, чувствовали расположение к своей освободительнице, но за главаря её по физиологическим и, главное, по психологическим причинам не считали, ибо «баба». «Серёжа» подобную патриархальность не разделял, потому как отличался от своих «пацанчиков» прежде всего умом, посему играл для них роль атамана, на деле же выполняя волю своей благодетельницы. Правда, чувство какой-то униженности его никогда не покидало. Да и «младшие научные сотрудники» не были так глупы, как могло бы показаться со стороны. Однако результаты такого сотрудничества всех устраивали – деньги капали, влияние возрастало, а посему статус кво сохранялся. До поры до времени.

– Ну что, мальчики, пришло время навестить нашего золотого телёнка, не то он уже заскучал без нас.

Во время монолога постояльцы «качалки» недоверчиво косились то на оратора, то на незнакомую гостью – все отметили про себя, что человек она умудрённый. Рыбак рыбака, как говорится… Увидев негласную оценку спутницы, атаманша шайки поспешила представить незнакомку:

– Нинель Григорьевна, прошу любить без жалований, она теперь с нами.

– Здорово, бандиты, – развязно поздоровалась Нинель Григорьевна, подойдя к Серёже и протянув ему руку для приветствия. Вместо рукопожатия он поцеловал её кисть, как будто эта кисть принадлежала дону Корлеоне. То же проделали остальные присутствующие мужского пола.

– Серёжа, стволы при вас? – поинтересовалась Алёна Дмитриевна.

– Всегда при нас, – без энтузиазма буркнул Белобородов.

– Тогда по коням, иначе золотое руно достанется кому-нибудь другому, – с первым же призывом аргонавты тронулись в путь.

Когда они покинули подземелье, Сергей закрыл на замок дверь, и вся шайка-лейка двинулась навстречу солнцу. Четверо – Серёжа, Гвоздь, Алёна Дмитриевна и Нинель Григорьевна уселись в «девятке», поехав в авангарде. Оставшиеся же пятеро уместились в «пятёрке» как шпроты в банке и помчались, соответственно, в арьергарде. Игнорируя существование правил дорожного движения, кавалькада вмиг примчалась к городскому рынку. Несмотря на десятый час утра там царило оживление – кто-то продавал плакаты со Сталлоне и Шварценеггером, кто-то пытался сбыть польскую косметику под видом французской, кто-то торговал книгами. Снующая толпа бесцельно ходила, присматривалась и приценивалось, некоторые даже торговались. Но у цели визита друзей Алёны Дмитриевны ситуация обстояла диаметрально противоположная – турецкое шмотьё расходилось со сверхзвуковой скоростью. К очереди у прилавка уже приближались семеро короткостриженых крепких мужчин в чёрных кожаных куртках и спортивных штанах и две особы женского пола. Увидев их, торговец замахал рукой куда-то вправо, будто звал кого-то. Меж тем свита Алёны Дмитриевны быстро приближалась. Навстречу ей вышли семеро лысых мужчин крепкого телосложения, одетых в такие же чёрные куртки из свиной кожи и вооружённые железными ломами.

– Ребята, вот эти беспредельщики, – с вызовом в голосе обратился к «ребятам» фарцовщик. Новая крыша подошла поближе, из шеренги выступил единственный человек, одетый в малиновый пиджак и обвешанный цепями, словно якорь.

– Слышь, беспредельщики, это наш человек и доить его будем мы. Так что идите отсюда по-хорошему, – произнёс тот свою короткую речь.

– Слышь, петушок, иди кукарекай в другом месте. Это мой район, и челноки барыжить здесь будут, когда я разрешу. Я понятно объясняю? – отрекомендовалась Алёна Дмитриевна.

– Значит, по-плохому…

– Да, мудило, по-плохому…

Алёна Дмитриевна ловко натянула кастет в кармане и бросилась на противника. Тот встал в боксёрскую стойку, и кастет пришёлся ему лишь по тренированным предплечьям. Остальные тоже решили не оставаться в стороне – началось кровавое побоище. Члены одной группировки били членов другой ломами куда придётся, те симметрично отвечали апперкотами по челюсти и в пах. Толпа окружила побоище, стали доноситься крики болельщиков, женские ахи-охи вместе с детским плачем. Одна Нинель Григорьевна растерянно встала перед толпой. В колонии ей довелось повидать всякое и даже несколько раз поучаствовать в драках, – один раз за тёплые вещи из посылки родного дедушки, в результате чего маленькой девочке достался шрам на лице от таких же девочек. Всё же придя в себя и видя, что наступление Алёны Дмитриевны захлёбывается и стремится к краху, она достала пистолет, взвела курок и выстрелила в воздух. Толпа в ужасе рассосалась, участники побоища на миг отвлеклись от нанесения побоев.

– Ну чё, выкусил, пидор колымский? – предвкушала плоды близкой победы Алёна Дмитриевна. За время битвы её лицо покрылось синяками и кровавыми ссадинами, изо рта сочилась кровь.

Не теряя ни секунды из уносящей ноги толпы вырвались милиционеры, которые засвистели в свисток, попутно доставая табельное. Нинель Григорьевна как-то машинально подняла пистолет чуть выше головы одного из них и сделала два выстрела. В результате бегущий будто поскользнулся и упал, на земле образовалась лужа крови.

– Серёга, Серёга, ах вы, суки, Серёга! – почти заплакал второй и начал было стрелять в стоявшую с каменным лицом Нинель Григорьевну, если бы не Алёна Дмитриевна, толкнувшая подругу прочь от выстрелов. Без неё всё бы закончилось весьма плачевно для них обеих. Через несколько секунд раздался встречный выстрел в милиционера, из-за чего тот упал с криками на землю, держась отчаянно за плечо. Через минуту крика он потерял сознание из-за болевого шока.

– Что ж ты творишь, мать, обратно на нары захотела? – нервно закричала Алёна Дмитриевна, тряся новичка в деле отстрела людей в погонах. Она мертво бледная тупо смотрела куда-то сквозь неё и экзальтированно повторяла: «я убийца».

– Эй, ты, блевотина, вы сюда пешком пришли? – нервничала всё больше и больше Алёна Дмитриевна, обращаясь к конкуренту.

– Да иди ты, курва! – крикнул лежавший на земле противник. За такую дерзость ему перепало два крепких удара ногой в лицо.

– Я тебя, говно, спрашиваю, где колёса?! – неистовствовала конкурентка, бия конкурента черепом об асфальт. Тот торжествующе молчал.

Коллеги по опасному бизнесу человека в малиновом пиджаке лежали избитыми на асфальте. Делать было нечего, Алёна Дмитриевна взяла пистолет и засунула воронённую сталь в карман, после чего взяла себя в руки и принялась распоряжаться:

– Тушкан, бери ребят и отходи к машине, никуда не гони, сейчас объявят план перехват и оцепят квартал. Если схватят, то вы ничего не знаете и просто проезжали мимо. Серёжа, бери ворошиловского стрелка и тикаем отсюда! – приказала виновница побоища. Вдалеке заслышались милицейские сирены. Вчетвером они добежали до машины, погрузили бледное как труп тело и поспешили покинуть место преступления. Как назло, на ближайшем перекрёстке их остановили.

– Лейтенант Орлов, в городе объявлен план перехват, приказано останавливать все выезжающие из этого квартала автомобили. Что сгражданкой на заднем сидении?

– Здорово, лейтенант. Паническая атака у неё, как услышала стрельбу, так и слегла, сейчас в больницу везём.

– Предъявите документы.

– Вот, только можно побыстрее.

– Счастливо оставаться, – Серёжа только свернул за угол, как взял курс за город.

– Ничего, Нинель, все через трупы перешагивают. Всё из-за фраера этого и быков его, платил бы деньги и ничего бы ему не сделалось. А ты не переживай… Поживёшь годик на даче у серёжиной бабушки, когда всё рассосётся, вернёшься. Серёжа, мчи на дачу! – спустя секунду белая «девятка» покинула черту города…

***

За окном газовой камеры, в которую превратился кабинет, стемнело. Масса за учительским столом безмятежно дрыхла, от оглушительного храпа всё так же вибрировали стёкла. Нинель Григорьевна очнулась от состояния полудрёмы, нападавшего на неё всё чаще и чаще, обычно в приступе задумчивости. «Боже, да который час? Ну и вонь здесь, будто конь сдох. Да меня уже заждались. Ну конечно, пять пропущенных», – подумала про себя учительница математики и подскочила к окну, дабы растворить его настежь. На улице было довольно прохладно. «Простудится ещё, надо чуть прикрыть. Хотя такой кабанихе вряд ли уже что-то повредит», – всё-таки прикрыла окно она. В дверях показалась техничка. «Здравствуй, Верочка. Прибери здесь, выброси бутылки, подмети, полы помой. Короче, не мне тебя учить. Как проветрится, окошко закрой, не то Алёна Дмитриевна простудится ещё. В общем, пойду я, меня уже заждались. До свидания, Верочка», – попрощалась Нинель Григорьевна и покинула газовую камеру. Верочка осталась наедине с храпевшей тушей и беспорядком, ею порождённым.

«Да-а, дела. Вот помрёте так от синьки, только мусор от вас и останется», – заключила она и принялась разгребать кучи мусора.


Глава 5. Дом, милый дом


«Да что они о себе думают, в конце концов? Что я кукла Вуду, и в меня можно тыкать чем попало? А эти? Этот косный конформизм меня поражает больше всего. Они думают, их любить больше станут? Но ведь нет же. И чёрт с ними. И чего бы мне так горячиться, как утюг на волосатом животе богатого коммерсанта, будто в первый раз», – про себя раздражённо размышлял фигурант недавних происшествий. В последнее время подобные события становились всё более и более частыми. Нельзя сказать, будто бы он хотел добиться признания одноклассников и благосклонности учителей, поэтому неудачи на поприще их расположения сильно беспокоили его. Нет, такие пустяки ему претили. Соль дела заключалась в следующем. Ещё с детства вокруг Надеждинского сложился ореол весьма ранимой персоны, что стало, с одной стороны, причиной болезненной, моментами почти параноидальной мнительности. С другой – извечной борьбой с самим собой. Далеко не бесплодной. Конечно, к шестнадцати годам он стал более открытым и общительный по сравнению с детскими годами. Однако всё равно чувствовалось у него какая-то чужеродность к остальным, мучительное осознание собственной инаковости. Причём чувство это было обоюдным – как Семён индифферентно смотрел на сиюминутные интересы сверстников, так и сверстникам плевать хотелось на «возвышенные думы о вечном».

Между тем на улице становилось пасмурно, намечался дождь. Машинально обходя мелкие озёра, Семён окончательно погрузился в пространные рассуждения о бренности бытия. Мысли скакали с одной на другую – сначала ему думалось об обречённости человечества. Далее о том, чтобы об обречённости человечества сказал Лев Толстой. После о том, чтобы о Льве Толстом сказал он сам. Ещё чуть погодя мысли его заняла идея о кондовости человеческой массы, и, мол, чем масса больше, тем более она противится переменам. Таким порядком непризнанный мыслитель очутился у мучительно знакомого подъезда. «Дом, милый дом…» Надеждинский открыл дверь подъезда, поднялся на второй этаж, провернул ключом два оборота и очутился дома. «Пристанище поэта… Но что за вонь?» Как только в синапсах проскочила мысль о происхождении вони, он разул туфли, снял ветровку и прошёл в кухню. «М-да, запустили старого козла опять в огород», – досадливо вздохнул человек, оставшийся без обеда. Картофельное пюре с котлетами было съедено без остатка, а причиной вони оказалось сочетание запаха жареного мяса и масла вкупе с кислым запахом квашеной капусты.

За осознанием ещё одного разочарования Надеждинский без энтузиазма прошёл в комнату, которую все домочадцы называли «спальней». Здесь ему приходилось спать, делать уроки, иногда есть и вдобавок делить её с матерью. Дабы хоть чем-то занять желудок, всяческий подножный корм интегрировался в бутерброды и сладкий чай, съеденные и выпитые в «спальне». После трапезы скандальное лицо обессилено упало на диван и принялось разглядывать пятна Германа Роршаха на потолке. «А не включить бы мне чего-нибудь для души?» – мелькнуло у него промеж ушей, и немедленно длинные пальцы потянулись включить на телефоне репертуар ВИА «Pink Floyd». Настроение несколько улучшилось, глаза сами собой закрылись, как вдруг раздался телефонный звонок. «Алло, идёшь сегодня в клуб?» – вопрошал голос в трубке. «В якобинский?» – не понял спросонья Надеждинский. «Нет, в наш». «А, в наш клуб, как же я мог забыть про наш клуб. Иду». «Тогда жду тебя через тридцать минут у нашего места».

Через пять минут Семён заставил себя подняться и идти переодеваться. Надев свой выходной костюм в составе футболки, кофты и джинсов, законодатель мод очутился в прихожей, где на нём очутились туфли, ветровка и бейсболка. Дверь открылась, порог переступился. На улице пасмурность усугубилась моросью, неприятно коловшей лицо и заставлявшей промокнуть до исподнего. На углу аптеки с вывеской «Здоровье по низким ценам» Семёна ожидал Чистоплюев, стоявший с зонтом и одетый весьма щеголевато.

– Ну здравствуй, – они пожали друг другу руки, – как дела?

– Михаил, помилуйте, какие ж у меня дела. Так, делишки. Да и вы сами видели, что не очень.

– Да-а, видел. День у тебя сегодня не задался. То истеричка, то Иришка, ещё и крокодил прогнал. Хотя знаешь, ты сам виноват в своём поведении. Поначалу это смешно, но потом начинает надоедать.

– Может быть вы и правы, Михаил, но только отчасти. Я ведь для них же старался, а они ко мне тылом повернулись, когда я к ним – фронтом. Всё остальное – баловство. У тёток чувство юмора атрофировалось к старости.

– Проще надо как-то быть, зачем сразу грубить? Если грубить, то и происходит то, что у тебя.

– Я и не грубил, я третировал. Заметьте, это не одно и то же. В конце концов они большего и не заслуживают.

– Твоя правда… – повисла неловкая пауза.

– Слушай, чем будешь сегодня заниматься? – прервал молчание Чистоплюев.

– Буду вырезать консоли крыла и склеивать их между собой, потом перейду к мотораме.

– Мне вот надо с фюзеляжем закончить. Там, шпангоуты приклеить к лонжеронам, ну и уже можно хвост склеивать.

За сим увлекательным разговором коллеги по творчеству не заметили, как вплотную приблизились к пункту назначения. Клуб или станция юных техников остался одиноким осколком советского внешкольного творчества в городе Ж., существующим исключительно благодаря налоговым преференциям. То есть коммунальные платежи оплачивались государством, на чём участие государства заканчивалось, хотя у многих не имелось и того. Лет тридцать назад, по воспоминаниям старожилов: «от желающих отбоя не было, приходилось аж искусственно ограничивать». Теперь же поток желающих приходилось искусственно наращивать. Для пропаганды идеи «спорт – в массы» организовывались «показушки», как называли подобные мероприятия сопричастные. Оные немного поднимали трафик из гроба, увеличивая количество вновь прибывших, но не кардинально. Причин тому существовало несколько. Первая, клеить самолётики и собирать машинки занятие недешёвое, причём основную часть трат составляют траты на сопутствующие товары – аккумуляторы, двигатели, приёмники и передатчики, сервомашинки и проч. Второе, далеко не все знали о существовании в городе места, где можно было бы припасть к азам «масштабного» творчества. И третья, она же главная – современным детям не нужно пачкаться в клею, ибо у них есть смартфоны и «конструкторы Олега», а те немногие, всё же приходившие, долго не задерживались. Учёба, семья или просто надоело. В итоге оставались единицы, правда, я не ошибусь, если назову их лучшими.

Семён Надеждинский связался с данным заведением благодаря Чистоплюеву, клеившему самолётики с самого детства, и связался поначалу с намерением проводить больше времени с Михаилом. Постепенно его затягивало вам глубже, хоть позже он и понял, что подобные занятия – вещь весьма затратная и ему не по карману. Правда, потребность в самоутверждении за счёт творчества и общении с новыми знакомыми удерживало его от ухода, хотя самолёты не сильно привлекали Надеждинского в отличие от тех же «крестных дум» о высоком. Постепенно интерес к походам в клуб уменьшался, и прямо пропорционально им уменьшилась посещаемость на уровень «от случая к случаю». В тот дождливый день как раз настал такой случай.

Двое молодых людей взяли ключи от мастерской и проследовали на второй этаж, где включили свет и принялись за работу. Михаил в целях удовлетворения своих невысоких музыкальных потребностей включил воспроизведение того, чем пытают заключённых в Гуантанамо. Семён называл это картавое блеяние «оскорблением чувств верующих в человечество», когда сам Михаил «рэпом» (русским) и даже считал за музыку. Не суть.

Минут через тридцать за стеной, близкой к лестнице, заслышалось движение. Однако для начала пару слов о мастерской. «Мастерской» называли длинное помещение в конце коридора по левой стороне, если встать лицом к концу коридора. Площадь оно занимало около двадцати квадратных метров и внутри разделялось стеной на две части. В части, близкой к лестнице, располагались верстак с тисами и инструментами, стол со сверлильным станком, стационарная циркулярная пила, шлифовальный и токарный станки. За стеной находились столы в количестве четырёх штук, за каждым из которых могли работать два, а то и более человека.

Итак, в смежном помещении заслышалась возня. Через несколько минут сдвижная дверь, как в минивэне, сдвинулась, и в мастерской оказался Николай Иванович Фландерка. Собой он представлял мужчину пятидесяти – пятидесяти пяти лет, среднего роста и почтительной для такого возраста полноты. В глаза бросалась его лысая голова с растительностью по бокам черепа и довольно скромный стиль одежды, к тому же изрядно поношенной. При этом Николай Иванович занимал почётный пост руководителя авиастроительной секции и по совместительству получал зарплату за директора заведения. Хоть в одежде он был скромен, в то же время в деньгах нужды не имея, ездил на «Лэнд Крузере» и во всех отношениях чувствовал себя отлично.

– Здравствуйте, ребята, – по привычке начал наместник богадельни.

– Здравствуйте, Николай Иванович, – вторили ему два товарища.

– Где остальные? Времени уже пять часов, а их всё нет. Ладно, может, ещё придут. Итак, на чём мы остановились? – обратился Николай Иванович к Чистоплюеву.

– Да вот, Николай Иванович, нужно хвост собирать.

– Конечно, хвост. Слушай, почему у тебя на всех шпангоутах ответные отверстия под лонжероны имеют зазор в миллиметр? – негодующе запричитала «критика», как только дотянулась руками до деталей.

– Ну конечно, ещё и несоосные. Криво, как бык пописал. Миша, что это за халтура? – продолжал Николай Иванович, тогда как Чистоплюев стоял с надутыми щеками и свёрнутыми в бантик губами, не смея проронить через них ни слова.

– Нет, такое никуда не годится. Такое годится лишь в мусорное ведро. Покажи мне шаблон, по которому вырезал шпангоуты. Конечно, зазор миллиметра полтора. Что сказать, делай новые. Хотя подожди. В принципе, отверстия везде одинаковые, проще будет сделать новые лонжероны. Ладно, делай чертёж лонжерона, потом придёшь ко мне, я напилю на циркулярке новые. Так, Семён, на чём остановился ты?

– Мне нужно вырезать консоли крыла.

– А что ты уже сделал?

– Я вырезал фонарь и все детали нижней части, осталось только крылышко.

– Так-так, доставай чертежи, сейчас глянем, – с любопытством попросил представитель позапрошлого поколения. Амбассадор поколения нынешнего достал из тумбочки, интегрированной в стол и набитой всяким хламом, «чертежи». «Чертежи» некогда состряпались из склеенных между собой листов бумаги формата А4, с вырезанным из них контуром будущей детали, в результате чего служили больше шаблоном для вырезания, чем «чертежами».

– Ага, довольно неплохо. Ну, вырезай консоли, потом на стапеле склеишь. Только с клеем не переборщи, иначе вылезет и засохнет, как говно. Поэтому, когда прижмёшь, переверни и излишки убери тряпкой. Если появятся какие-то вопросы, я у себя, – закончил наставления Николай Иванович, удалившись в свой кабинет. Работа продолжилась. Через полчаса нагрянули уже нежданные гости.

– Здорово, горемычные, встречайте пополнение: Денис Петров, – подобно молнии обгоняя звук, в помещение вошли трое человек.

Владимир Казанов, он же Володя, имел реноме молодого человека двадцати лет, высокого и в то же время коренастого. Он был притягательным юношей, когда нужно притягивавшим в разговор смешную юмореску, а когда не нужно, молчавшего и смотревшего со значением. Вследствие указанных особенностей Володя привлекал к себе людей и считался душой компании. Правда, одна черта всё-таки отравляла впечатления о нём, оставляя за «душой» неприятный душок – излишняя резкость. Когда сабж не совпадал мнением с кем-либо, ему не составляло никакого труда тотчас со всей пролетарской прямотой заявить об этом объекту недовольства. Порой такая черта характера оправдывалась правильностью замечания – например, если объект недовольства точил пластик на шлифовальном камне или алмазным кругом резал древесину. Заметим, что иногда сам Казанов занимался подобными техническими авантюрами, однако к себе обличительных претензий не изъявлял. Порой окружающим не нравилась его тяга составить о себе хорошее мнение у людей, бывших в общественной иерархии выше него по статусу или старше. Выражалась упомянутая тяга в неуместных попытках блеснуть знаниями, поддакнуть или вставить глубокомысленный комментарий по поводу и без. Доходило даже до абсурда – случалось, во время распеканций Николая Ивановича Казанов принимался вслед за ним назидательно, как бы свысока поучать или раздавать «ценные» советы. Нельзя сказать, что подобные демарши происходили слишком часто, но впечатления они портили изрядно в общем-то от хорошего человека.

Другом Казанова и вторым человеком, переступившим порог мастерской, случился Никита Коровенко. По паспорту он приходился на год младше Казанова, но внешне казался гораздо старше. Происходили сии метаморфозы из-за фенотипических особенностей Никиты вроде болезненной полноты и лица, поросшего чёрной аки смоль растительностью. Вследствие своей близорукости ему приходилось носить очки, которые менялись на нём с частотой примерно раз в полгода. Вообще же он не любил постоянства, часто менял с равными чувствами как одежду, так и пассии, преимущественно женского пола. О них он в основном и говорил, что с Казановым, что с Чистоплюевым, благо все из них понимали, о ком идёт речь. Не понимал только Надеждинский, да и не стремился понять. Сначала он относился к Никите с каким-то предубеждением, которое проявилось у него на каком-то метафизическом уровне. Позже Семён стал с каким-то даже упоением острить на счёт его полноты и густой растительности, называя то «моджахедом», то «полковником Сандерсом» за любовь к фастфуду. Однажды чуть не выхватив по физиономии. Несколько позже они примирились, правда, «дружбой» их несчастную конфедерацию назвать язык не поворачивается. Надеждинский паял ему разную электронику взамен на расположение к себе. Общих интересов у них имелось крайне мало, посему разговаривали они скудно, обмениваясь парой фраз, да и то в основном по делу.

И третьим вступил в чертоги провинциальных муз представленный с порога Денис Петров, человек с виду простой, если не сказать обыкновенный. Казалось, словно лицо описуемого вырубили колуном, хотя в целом его черты стремились к перпендикулярности. Грязно-русые маслянистые волосы, беспорядочно вившиеся из квадратного черепа будто пружины из бабушкиного дивана, были коротко стрижены, подчёркивая общую прямолинейность субъекта. Фигурой своей Петров походил на шкаф с антресолями, и походкой, если не выразиться прямее, по-петровски – поступью, напоминал танк. Сходства с танком предавали ему и его поступки – часто он, как шар-баба, действовал напролом и, как штык, почти всегда наверняка. Среди многочисленных знакомых Денис считался человеком крайне полезным, делая его постоянным объектом просьб, поручений, а порой приказов, если говорить о матери, от которых он не отказывался и взамен ничего не просил. Несмотря на внешнюю простоту, Петров обладал житейским опытом во многих предметах, особенно бытовых. Но зачастую познания в областях более сложных, чем открытие пива глазом, у него имелись крайне поверхностные. Настолько поверхностные, что даже слишком. Впрочем, косолапое невежество не мешало ему быть экспертом во всех вопросах и вступать в полемику даже тогда, когда и без него могли бы спокойно обойтись.

Вошедшие потрясли руки присутствующим, новоиспечённому коллеге представили Семёна и Михаила. Через минуту подтянулся на огонёк Николай Иванович, которому Казанов тоже представил новичка:

– Вот, Николай Иванович, пополнение прибыло. Денис Петров, прошу любить и жаловать. Но лучше только любить.

– Хорошо бы, но, если будет повод, будем и жаловать. Здравствуй, Денис. Студент?

– Здравствуйте, Николай Иванович, пока только школьник, – Петров держался уверенно и как-то развязно, будто бы общался за рюмкой беленькой со старым учителем спустя годы после выпуска. Впрочем, не выходя за рамки приличий. Николаю Ивановичу эта уверенность понравилась, и знакомство продолжилось:

– Вижу, парень ты хороший, поэтому приступим сразу к делу. Это Семён, познакомьтесь. Уже знакомы? Хорошо. О чём это я? Ах да, самолёты. Он сейчас делает модель истребителя. Наверное, начать нужно не с него, но мы лёгких путей не ищем. Возьми у него чертежи и начинай вырезать фюзеляж. Если что, я у себя, – обратился оратор провинциальной выучки ко всей почтенной публике и удалился в свой кабинет.

– С чего начнём, магистр Йода? – обратился Денис к Семёну.

– Начнём мы, Люк, с главного, то есть с чертежа. Держи фюзеляж, как только вырежешь, приходи за добавкой.

– А из чего вырезать то, из мировой материи?

– Господа, не будет ли у вас пары листов мировой материи для членов профсоюза работников умственного труда? – воззвал к господам Надеждинский.

– Сходи к Иванычу, у него спроси. И про нож не забудь – посоветовал Чистоплюев.

Петров направился в сторону кабинета. Минут через семь он вернулся с двумя листами потолочной плитки и лезвием канцелярского ножа, часть которого была перемотана изолентой. Следом за ним вышел Николай Иванович и преподал урок по правильному держанию ножа и резанию им же. Когда урок окончился, Виктор Иванович собрался было уйти к себе, однако в богадельню ступил ещё один неожиданный гость.

Вадим Семёнович Голубев обладал внешностью человека высокого роста и статного вида. Длинное лицо этого господина сужалось от широкого лба к подбородку, а резкие черты лица вкупе с морщинами и седеющими чёрными волосами выдавали в нём человека средних лет. Обут он был в чёрные лакированные туфли, одет в не менее чёрные брюки и такой же чёрный плащ, поношенный и вместе с тем аутентичный. Из-под его распахнутого плаща выглядывал бежевый свитер-водолазка толщиной в большой палец, завершал же композицию винтажный шарф, колючий, как стекловата. Вадим Семёнович некогда возглавлял авиамодельный кружок и почитался общепризнанным любимцем публики благодаря бесконечной любви к предмету своего творчества и справедливого отношения к подопечным. В двух словах, был «отцом солдатам», однако слугой он никому быть не хотел и отличался свободолюбивым характером, в результате чего однажды разругался с тогдашним директором клуба по поводу сокращения финансирования кружка. Тот же будучи при хорошей памяти при ближайшей разнарядке об «оптимизации издержек» и «частичного сокращения персонала» «оптимизировал» своего обидчика. Несколько погодя зарвавшегося директора тихонько уволили в связи с каким-то коррупционным скандалом, и вместо него тёплое место занял Николай Иванович Фландерка. К тому времени его почтенная персона объединила два авиамодельных кружка в один и взяла над новообразованием шефство. Разумеется, Вадим Семёнович тоже сложа руки не сидел, и через посредство родственников жены оперативно устроился трудовиком в одну из городских школ, где и продолжил занятия любимым делом. Иногда по старой памяти он заезжал проведать бывшее место работы, откуда его так беспардонно выгнали.

– Наше вам с кисточкой, – пожал всем руки Вадим Семёнович, – здорово, Иваныч. Чем занимаетесь, бездельники? Пену в мусор переводите? – взметнулся на Петрова орлиный взор.

– Почему в мусор сразу? Я, может быть, художник, мне так видно, – парировал «художник».

– М-да, художник, рисуешь ты как Остап Бендер. Разве не видишь, что у тебя нож рвёт, наклони его пониже, – Вадим Семёнович взял нож и сам сделал пробный рез. Рвать перестало. Далее он прошёлся вглубь помещения к столу Казанова.

– Володька, ты всё с бипланом мучаешься? Птица у тебя тяжёлая, как моя жизнь, чтоб он полетел, его на тягаче должны хотя бы два «тренера» тащить (под «тренером» подразумевался тренировочный самолёт для отработки навыков пилотирования, разработанный самим Вадимом Семёновичем).

– Полетит, куда ж он денется. Движок помощнее поставим и винт побольше, и всё полетит.

– У него ещё и передняя центровка, будет летать твой биплан каком кверху, как Карлсон, какой бы ты винт и двигло ему не привинтил.

– История нас рассудит, – с нотками обиды в голосе бросил Казанов.

– Ты его уже третий год делаешь, не всякое государство в Африке столько существует, сколько ты мурыжишься со своим Франкенштейном. Знаешь, давай заключим пари: если сделаешь биплан к концу года, то я тебе свою «сушку» подарю, а коль нет, то покрасишь этого гомункула в коричневый цвет. Договорились?

– А договорились, – Казанов привстал и сжал руку Вадиму Семёновичу.

– Иваныч, разруби, – Николай Иванович поспешил исполнить просьбу.

– Смотри, Володя, не облажайся, – присовокупил тот.

После заключения пари Вадим Семёнович совершил маневр вправо и обратился к Никите Коровенко:

– Ты, Никитка, всё с «Яком» любовью занимаешься?

– Скорее он со мной, – ответил Никитка.

– Я тут недавно закончил фрезеровать фюзеляж своего, завтра, наверное, буду клеить, если опять с отчётами не пристанут.

– Михуил, ты всё «тренер» никак закончить не можешь?

– Почему не могу, я с «тренером» давно закончил, у меня только такая проблема случилась – приёмник сигнал передатчика не видит.

– Дай-ка гляну, – взял дело в свои морщинистые руки Вадим Семёнович, предварительно сдвинув очки на переносицу. Николай Иванович решил не оставаться в стороне и принялся раздавать советы и причитать в стиле «ничего вы без нас не можете». Володя Казанов встал рядом с Вадимом и порой спрашивал нечто, что казалось ему умным, с целью показать причастность к делу и заодно поддержать беседу. Участники консилиума зажимали кнопку на приёмнике, перезагружали передатчик, пробовали сделать те же манипуляции на другой аппаратуре… Всё безуспешно. В итоге где-то через час корень зла нашёлся – один из контактов аккумулятора при размыкании обломался, заставив цепь разомкнуться.

– Да, защиты от дурака ещё не придумали, к сожалению. Я вам сколько раз говорил, чтобы вы хорошо пропаивали контакты? А если бы это произошло в полёте? – негодовал Николай Иванович, обращаясь к Михаилу. Последний покраснел как ребёнок, который от волнения описался на линейке в первом классе.

– Вы не сильно лучше, раз целый час не могли найти отломанный контакт.

Все обернулись в сторону молчавшего до того человека, вдруг решившего так безапелляционно выразить собственное мнение. Разыгралась немая сцена. У кого-то на лице застыло удивление, у кого-то ужас на красном как прыщ лице, у кого-то самодовольная ухмылка. И лишь Петров сидел с тем же железобетонным выражением лица, невозмутимым, хоть и выражавшим любопытство к дальнейшему ходу событий. За то время, которое убили на поиск отломавшейся клеммы, Надеждинский успел склеить две половины крыла, приклеить к их торцам две заранее нарезанные в размер карбоновые полосы и приступить с ножовкой к будущей мотораме. Настроение его находилось где-то на дне Марианской впадины, и как только Николай Иванович попытался сбросить всех собак на Михаила, Семён словно бы решился взять реванш за все сегодняшние неудачи разом.

– Ты меня ещё жизни поучи, сопляк, доживи сначала до моих лет, тогда рот и раскрывай! – лицо Николая Ивановича залилось красной краской как при нагревании спираль конфорки.

– Иваныч, не кипятись, видишь, мальчик немного не в себе, – рискнул предотвратить бурю Вадим Семёнович.

– То есть только стоит человеку, а главное, гражданину, высказать гражданскую позицию, на которую имеет полное право, и которая не совпадает с вашей, то он сразу не в себе? Каждый человек имеет право на ошибку, причём неоднократную, и вместо того чтобы промолчать, вы называете Михаила дураком и стараетесь сделать из него козла отпущения. И кто вы после этого? Я вам отвечу: кто угодно, лишь бы не педагог!

За окном усилился дождь, принявшийся самозабвенно дробью барабанить в стёкла. В мастерской снова разыгрывалась последняя сцена из «Ревизора». Вадим с каким-то сожалением смотрел на Семёна, Семён, словно не замечая, шлифовал контур посадочного места под двигатель, Казанов и Коровенко переводили взгляд с Николая Ивановича на инициатора немой сцены и обратно, Михаил пытался делать вид, что что-то делает. Петров смотрел в окно с таким же безучастным лицом, вырубленным из гранита. Николай Иванович покраснел пуще прежнего и стал похож на Сеньора Помидора. Наконец неловкое молчание прервалось разверзшимся как пропасть ртом Николая Ивановича:

– Да как ты смеешь, щенок, со мной так обращаться! Никто не смеет позволить со мной такое обращение, извиниться немедленно!

– Я извинюсь только после вас, – продолжал неугомонный юноша.

– За что я должен перед тобой извиняться, молокосос! Да у меня дети институт заканчивали, когда ты сиську мамкину сосал! – Николай Иванович терялся, и если бы не Вадим, то он скорее всего б набросился на своего обидчика.

– Я всё понимаю, года для вас богатство, да и сами вы человек небедный, можете себе позволить какое угодно обращение с челядью, но только не со мной. Вы неоднократно меня оскорбили во время ваших инсинуаций и продолжаете оскорблять. Поэтому я хочу, чтобы вы извинились передо мной за оскорбления в мой адрес, иначе мне придётся требовать у вас сатисфакции, – при слове «сатисфакции» оскорблённый даже привстал от распиравших чувств, правда, немедленно осел. Во время собственной деланно спокойной речи он с вызовом смотрел прямиком в глаза Николаю Ивановичу, который сначала потерялся от такого шага и отвел глаза, однако быстро сориентировался.

– Вон!! – уже крикнул оскорблённый и направился к вешалке с куртками, где взял ветровку обидчика и швырнул её на стол. – И чтоб больше я тебя здесь не видел!

– Я-то пойду, только вы с кем останетесь? Хотя не говорите, ибо мне всё равно. «Я умываю руки», – как говорил Понтий Пилат. Прощайте, патрон, и мой вам совет: купите себе успокоительного, – оратор натянул ветровку и не закрывая шкафчик, потому как ничего, принадлежавшего ему, там не было, двинулся к выходу. И уже у порога он спросил, – мушкетёры, вы со мной? – все как-то глупо на него посмотрели, – нет так нет, оревуар!

Как только неудавшийся Д’Артаньян перешёл свой Рубикон, мастерскую навестил руководитель кружка автомобилистов и задал логичный вопрос: «вы чё орёте тут, режут кого-то?» В ответ Николай Иванович выдавил из себя: «да так, ничего серьёзного». Вадим Семёнович взял его под руку, и все трое зашаркали к кабинету. Оставшиеся переглянулись между собой и продолжили заниматься прежними делами.

Тем временем стемнело. На улице бежал проливной дождь. Семён Надеждинский защищался от него лишь надетым на голову капюшоном и спрятанными в карманы ладонями. Его челюсти не сходились друг на друге, хотя их обладателя это не сильно беспокоило. Он наклонил корпус вперёд и мчался по дороге, не чувствуя под собой ни грязь, ни мутную воду, в которую погружался как катер на волнах и тут же выныривал. Столб осадков заставил промокнуть каждую нитку. Различные сцены этого неудачного дня хаотично крутились в голове, внутренний голос молчал. И лишь редкие уличные фонари делали остаток дня хоть немного светлее.

Таким образом Надеждинский добрался до знакомого с детства подъезда. С ветровки капало как из-под старого крана, очки запотели, и при каждом движении вода в туфлях неприятно шмякала. Их владелец протёр их большими пальцами не снимая. На минуту изгнанник остановился на пролёте между первым и вторым этажом, посмотрел вверх измученным взглядом и зашагал дальше. Он открыл дверь квартиры и очутился в прихожей, где снял с себя верхнюю одежду, повесил её на дверь сушиться, а обувь отдав в распоряжение радиатора отопления. Далее его путь пролёг в ванную, где Семён помыл руки, умыл ими лицо, снял остальную одежду и обтёрся полотенцем. Затем он оделся в чистое, прошёл в кухню, наложил поесть и принялся без удовольствия шевелить челюстями. Когда трапеза окончилась, Надеждинский убрал посуду в раковину, ещё раз помыл руки и пошёл в спальню.

– Бонжур, маман, – нарушил тишину усталый голос.

Екатерина Ивановна Надеждинская олицетворяла собой типичного представителя поколения людей, молодость которых пришлась на период распада всего и вся, то есть в девяностые. С детства Екатерина Ивановна вела себя тихо, стараясь не привлекать лишнее внимание, но полностью избегать нападок со стороны окружающих у неё не получалось. Отец этой женщины был спившимся алкоголиком, мать претерпевала побои и всю копившуюся из-за этого ненависть вымещала на дочери. Поэтому о родителях Екатерина Ивановна старалась сама не заговаривать. Когда же Семён однажды поинтересовался о родственниках, в ответ ему удалось услышать вышеозначенную скупую характеристику. Возможно, эти люди большего не заслуживали. В двадцать три года во время учёбы она встретила, как дворняжку – на улице, будущего отца Семёна, с которым живёт поныне. После окончания института двадцатипятилетняя девушка по распределению устроилась работать в почтамт провинциального города Ж., где работает по сей день. Вообще стабильность как нельзя лучше характеризует её образ – перемен Екатерина Ивановна не любила и втайне их боялась. Внешностью ей досталась невысокой рыжей женщины пятидесяти лет с приятным лицом и фигурой, коею можно классифицировать как бочкообразную, обычно возникающую после родов.

Стоило Семёну поздороваться в своей манере, как Екатерина Ивановна отвлеклась от экрана компьютера и обратила взор на своё чадо. В последние лет десять компьютер стал для неё единственной отдушиной от работы и бытовых неурядиц, где она могла проявить себя как успешного фермера, детектива или читать статьи на интересующие темы вроде косметики, парфюма и шмотья, а потом заказать понравившиеся образцы. Таким образом в какой-то момент виртуальная реальность стала частью обычной, её продолжением и неотъемлемой частью. Компьютер заменил религию, идеологию и наркотики, стал их эквивалентом и символом бездействия, проповедуя культ потребления. Потребление заменило Екатерине Ивановне духовный мир, создало смысл жизни, сделав средство самой целью. Книг она не читала, а если и читала, то низкосортное бульварное чтиво, женские детективы с самыми тривиальными сюжетами. На серьёзную литературу не оставалось ни сил, ни времени, и главное надобности – все мысли уже изложены во всемирной сети, значит, зачем напрягаться и приходить к ним самостоятельно?

– Почему в школу опоздал опять? – повторила в n-й раз Екатерина Ивановна. В последний месяц этот вопрос стал самым популярным, ибо задавался почти ежедневно. Вторым по популярности был: «что опять натворил?»

– Ничего не творил, не Господь же бог я в конце концов. И опаздывают поезда, я же задержался. И задержался по обстоятельствам, от меня не зависящим, а именно из-за пространства и времени. Такой ответ вас устраивает, гражданин дознаватель? – сказано это было как-то по привычке, по привычке острить по поводу и без.

– В развитии ты задержался. Почему только ты опаздываешь, тебе больше всех надо?

– Ничего мне от вас не надо. Оставьте меня все в покое, – Надеждинский грохнулся на диван и включил телевизор. Включал он его с целью упереть во что-нибудь взгляд и ни о чём не думать, потому как думал Семён в основном о вещах негативных, требовавших больших умственных затрат. Иногда ему доводилось читать книги, преимущественно классику или что-нибудь узконаправленное, в основном научпоп по истории или технике. В тот осенний вечер ему хотелось поскорее лечь спать и забыть все предшествующие события как страшный сон. Его рука переключала каналы до тех пор, пока не наткнулась на документалку на тему Инквизиции, чем пытливый мозг полностью удовлетворился. Минут через десять просмотра жертва роковых стечений обстоятельств задремала. Прервал сон глухой и одновременно отчаянный стук. Кто-то усиленно долбился в железную дверь подъезда, будто бы пытался пробить её насквозь. Благодаря отличной звукоизоляции «хрущёвки» можно было отлично расслышать каждый обертон. Екатерина Ивановна встала со стула и ринулась к балкону. Открыв дверь, она услышала до боли знакомый пьяный рык: «открывайте, суки, иначе я за себя не отвечаю!», надела тапочки и кофту и пошла открывать ворота уставившемуся на них барану.

Единственное, о чём можно сказать относительно Фёдора Павловича Надеждинского в положительном ключе, так это о его высоком росте. Когда-то давно он, возможно, был даже неплох собой, может быть даже вызывал какую-то симпатию у окружающих. В момент описываемых событий от человека в нём осталась полуразложившаяся как морально, так и внешне биомасса, напоминавшая homo sapiens единственно фенотипом. Суть проблемы заключалась не столько в хронических запоях, не столько в фоновом алкоголизме, сколько в болезненной мизантропии и, как следствие, занебесном эгоцентризме. Этот человек презирал людей, которых почему-то называл «друзьями», презирал незнакомых людей, особенно тех, которые чем-то ему не нравились (то есть почти всех). Если они совершали действия против него – он почитал за священный долг обматерить их последними словами, будь то женщина или мужчина. Этот человек с животной злобой презирал свою жену, своего сына, видимо, почитая их источником собственных жизненных неудач. По профессии Фёдор Павлович считался сварщиком, во всяком случае так сообщалось в его дипломе. Работал он в местном водоканале, из которого однажды ушёл в поисках лучшей жизни. В период поиска тужился работать слесарем, сантехником, даже хотел стать бизнесменом, но так как Фёдор Павлович был дураком, причём злобным, точнее психованным, то надолго ему нигде задержаться не удалось. Около года длился поиск самого себя, и этот год стал худшим в жизни Семёна. Еженедельные запои сделали из и так мнительного подростка почти параноика, отчаянно мешавшему деклассированию матери, когда как ежедневный кошмар и не собирался заканчиваться. Екатерина Ивановна, тянувшая на себе всё семейство, постоянно выслушивала гневные филиппики в свой адрес, порой в отчаянии матеря мужа, из-за чего ей иногда перепадали пьяные побои. Тогда не помогал даже сын, вклинивавшийся между родителями. Со стороны складывалось впечатление, будто бы Фёдор Павлович поставил себе цель сжить жену со свету. И в один момент ему это почти удалось. Во время очередной пьяной выходки морально опустошённая женщина собралась лезть в петлю, и, если бы не Семён, в слезах просившего мать не вешаться, она бы вздёрнулась. Однажды год выноса мозга вопреки всем ожиданиям закончился возвращением на прежнее место работы. Еженедельные пьянки закончились, но лишь для того чтобы через некоторое время начаться заново.

Надеждинский проснулся от пьяных воплей, бывших смесью бессвязной матершины в адрес матери и просто ора. Он протёр глаза и помчался к эпицентру шума.

– Чё, сволочь, хочешь, чтоб я сдох? Залупу тебе Петра Великого на воротник. Я ещё вас всех, суки, переживу! – пустилась нажигать карикатура на человека, в момент своих причитаний скидывая вонючее шмотьё прямо на пол. Правда, грязнее от этого она не становилась. От источника шума воняло палёной сивухой и каким-то салатом, в результате чего находиться с ним в радиусе метра составляло серьёзную проблему.

– Посмотри, сына, папка твой пришёл, орёт вон, как резаный, – сказала Екатерина Ивановна, словно бы захотела перевести внимание мужа на сына.

– Сына-а, здорово. Как поживаешь? – поубавил количество ненависти Фёдор Павлович, тем не менее продолжая вести беседу на повышенных тонах.

– Да так себе, – неохотно буркнул Семён.

– А чё случилось?

– Много чего. Например, ты пришёл.

– Сеня, не надо, – попыталась остановить бурю Екатерина Ивановна.

– Я пришёл?! А чё, не надо было, крокодил ёбаный, мне приходить? Это мой дом, не ваш, бляди! – Фёдор Павлович сделал шаг вперёд с такой гримасой, как будто кто-то вставил ему швабру в задний проход и забил ногой. Остальное семейство ретировалось.

– Фёдор, раз напился, раздевайся и ложись спать.

– Заткнись, сволочь ёбаная, я сейчас с сыном разговариваю. Ну-ка, сынок, говори, – с диким выражением лица сверкнул зенками «отец семейства».

– О чём с тобой говорить? Может быть ты какой-то моральный ориентир или излагаешь умные вещи? Может быть ты – Жан Поль Сартр или Эмиль Золя, чтоб с тобой разговоривать? Нет, ты пьяное чмо, которое только и может орать, какое оно важное, – с расстановкой проговорил Семён. Его сердце застучало как обезумевшее.

– А чё ты такой смелый, думаешь, я тебя не отхуярю?! Неправильно думаешь, – глава семейства двинулся на собственного сына. Тот не растерялся и толкнул пьяное тело. Оно сверкнуло глазами, и если бы не мать, то в бешенстве накинулось бы на Семёна. Екатерина Ивановна забила мужу кулаками по спине и исступлённо закричала: «помогите! Вызовите полицию!» так, что у Семёна пробежал холод по спине. На этом Екатерина Ивановна не остановилась – открыв балкон, она закричала то же самое на всю улицу.

Фёдор Павлович как-то сразу потерялся, но дабы не показывать своей минутной слабости, как можно громче собрал все слюни во рту и смачно схаркнул в сторону Екатерины Ивановны. Затем он подошёл поближе и ухмыляясь, выцедил сквозь клыки:

– Дура ёбаная, чё ты орёшь, соседей ещё разбудишь, иди спать.

Вместо «пойти спать» Екатерина Ивановна в ужасе и в слезах крикнула ещё раз. Проспиртованное тело мерзко захихикало и снова смачно схаркнуло на пол. Мизансцена на миг застыла. Тут же во входную дверь нервно постучали и крикнули: «Катя, держитесь, сейчас полиция приедет!» Глава семейства зверем глянул сначала на жену, потом на сына, после чего в крысу набросился на последнего. Екатерина Ивановна мигом среагировала, и вместе они завалили неугомонного на диван. Тот было вырвался и встал, однако слабая женщина застучала кулаками ему в грудь и совместно с Семёном не дала подняться. Биомасса обезумела и изо всех сил стала отбивалась ногами, в итоге попав родному сыну ногой в живот. Тот скривился от боли, и в то же мгновение в дверь нервно постучали несколько рук. Семён помчался открывать. В дверь вошли двое мужчин, которые остановили драку. У порога затолпились пожилые и не совсем соседки. Они расспрашивали у Надеждинского о произошедшем, но конкретного ответа не получили. Он говорил нечто в роде: «старый алкоголик опять насинячился» и «маман начала кричать», правда, то был настолько путанный и нервный рассказ, из которого вряд ли кто-то смог что-то почерпнуть.

– Это ж Федя. Ты чё, Федюня, охерел? Бабу свою успокой, у меня семья, у Михалыча тоже, все ложатся спать, а вы устроили тут. Короче, Федя, мужик ты вроде неплохой, перепил только. Короче, ещё раз баба твоя устроит концерт, мы придём и угомоним сначала её, потом тебя, – предупредил один из вошедших мужчин, и они оба покинули место потасовки. Екатерину Ивановну у порога успокаивали соседки, Семён находился в спальне и смотрел в пол, так называемый «отец» сидел на диване в зале и пялился на свои руки. Продолжалось действие минут пять, пока несчастная женщина не вернулась к месту давешней схватки.

– Чё, бляди, мусоров вызвали? Ну-ну, – исполненный презрения метнул жене и сыну Фёдор Павлович.

– Как бы мы вызвали, идиотина, если мы тебя тут успокаивали?! Господи, как понажрётся, так начинается. За что мне это всё?! – чуть не плача вопрошала провидение Екатерина Ивановна, закинув голову кверху.

– Чё, твари, хотите, что б я сдох? Не дождётесь, я вас всех, суки, переживу, – цедил сквозь зубы «отец и муж».

– Такие мрази, как ты, дольше всех и живут. Хорошие люди умирают рано.

Как только окончилось взаимное перетягивание каната оскорблений и излияния желчи друг на друга, в дверь ещё раз постучали. Екатерина Ивановна поспешила открыть. Через минуту в зале появились двое полицейских.

– Старший сержант Петренко, что у вас тут произошло?

Мать Семёна пересказала вышеописанные события. Её рассказ был краток и вместе с тем эмоционален.

– В следующий раз приходите в отделение и пишите заявление, особенно если будут избивать сына. Сейчас с этим строго. А вы, гражданин, завязывайте злоупотреблять алкоголем, а лучше вообще перестаньте употреблять, раз не умеете. На первый раз протокол писать не будем, но только на первый. Теперь до свидания. А лучше прощайте.

Екатерина Ивановна проводила гостей, в то время как Фёдор Павлович стал надевать на себя беспорядочно разбросанные шмотки.

– Жёночка, дай мне обезболивающее, – всё тем же презрительным тоном прорычала биомасса.

– Держи, – Екатерина Ивановна взяла таблетку и кинула в лицо просившего. Тот исподлобья зыркнул, но на сей раз смолчал. Закончив одеваться, он накинул рабочую фуфайку и сапоги, щёлкнул щеколдой и скрылся во тьме подъезда. Дверь снова пришлось закрывать Екатерине Ивановне.

Стрелки на часах показывали двенадцать ночи, наступило время ложиться спать. Истерзанный цепью сплошных неудач Семён разделся и лёг вкровать. Ему не спалось, хотя чувствовался мучительный груз усталости от пережитого. Он проворочался минут тридцать в безуспешных пробах отправиться в мир сновидений. На душе у него лежало омерзение вместе с беспомощным презрением к собственному родителю. Ему вспоминались предыдущие эпизоды пьяных излияний, из которых при желании мог бы получиться сериал сезонов на двенадцать. Прокручивая в голове подобные мысли, Надеждинский наконец забылся тревожным сном.


Глава 6. Тучи рассеиваются


Часы показывали полдевятого. Анна Николаевна Печёнкина ужасно торопилась в свой кабинет. Человеком она считалась достаточно пунктуальным, а в некоторых вопросах даже педантичным. В учебной практике Анна Николаевна умело сочетала кнут и пряник – могла как проговорить с учениками половину урока, так и все сорок пять минут спрашивать домашнее задание или дать самостоятельную работу. По обыкновению, подобная вариативность зависела от настроения самой Анны Николаевны, или, если быть честным до конца, от её месячного цикла. В сочетании со вспыльчивым характером ей не составляло никакого труда вспыхнуть как порох из-за неправильного произношения слова или какой-нибудь синтаксической ошибки. Правда, затрагивало это в основном мужскую часть аудитории, тогда как к женской части она относилась с достаточным пиететом. Даже если совершались очевидные и элементарнейшие ошибки. В особенности такая избирательность касалась Надеждинского, Рыбченко и Собакина.

В кабинете отирались об стулья десять человек, остальные грызли научный известняк этажом выше. Две зубрилы с первой парты с одинаковым именем Ксюша сидели на детских стульчиках и беседовали на темы, на которые обычно беседуют шестнадцатилетние зубрилы с первой парты. На парту вглубь помещения расположились две подруги, списывавшие домашнюю работу из всемирной паутины. Влад Собакин грыз ногти на левой руке, а пальцами правой елозил по экрану мобильного телефона. Сзади сидел Витя Фалафель, аналогично Собакину бесцельно бродивший, как компот, по просторам виртуальной реальности. Правее него сидели Настасья Филипповна Ковалевская и Влад Никодимов.

Настасья Филипповна Ковалевская находилась в особенном положении – отец оной работал начальником местной пожарной части, маман таможенником несла службу, в результате чего их семейство существовало без каких-либо финансовых и прочих затруднений. Особенность же положения заключалась в том, что Настасья Филипповна не вела себя как дочь богатых родителей и держалась крайне независимо. Причём независимо она вела себя относительно всего и всех. Благодаря располагающей к себе внешности Настасья Филипповна активно общалась с юношами, до тех пор, пока те не зарывались к ней в декольте. Когда же это происходило, ей не составляло никакого труда огреть зарвавшегося собеседника, иногда даже кулаками. Всё так же по-дружески. Настроение строптивой светской львицы, как правило, было весёлым, если не сказать игривым. Ради неловкого момента «дикая кошка» сама порой переходила дружеские рамки, например, делала объекту выходки недвусмысленный комплимент или заговаривала о своих сексуальных перверсиях, заставляя собеседника смутиться. Всё так же по-дружески. В школе помимо двух подруг Настасья Филипповна имела связи (разумеется, дружеские) с Михаилом Чистоплюевым и Владом Никодимовым.

Влад Никодимов очень любил компьютеры и так называемые «гаджеты», вместе со всем, с ними связанным. Ему нравилось разбирать их, собирать, ковыряться в настройках телефонов и планшетов, покупать комплектующие, продавать комплектующие, в общем – души в железках он не чаял. Хорошо давался ему и английский язык, который не сказать, чтобы Влад знал от «A» до «Z», но плавал в нём, как рыба в унитазе. С физикой и математикой дела у него обстояли заметно хуже, особенно с теоретической частью, когда как в других предметах Никодимов лавировал от четвёрок к тройкам. Всё бы ничего, если бы не образ «фрика», воздвигнутый вокруг него и носимый им как приклеившаяся карнавальная маска. Складывался необыкновенный образ из всякого рода юродств, например, странных криков, вскриков, различных выражений абсолютно ни к месту. Отдельным пунктом стояла его любовь к видеороликам из серии «шок-контент», в основном всякой расчленёнки, кровищи и обильного количества материалов порнографического характера. Экземплярами собственной видеотеки Влад часто делился с одноклассниками, что доставляло ему несказанное удовольствие, словно старому развратнику, искушающему застенчивую монашку. Люди вроде Вити Фалафеля принимали внешний образ за чистую монету, или, если угодно, modus operandi за modus vivendi, в то время как люди поумнее умели отличить общее от частного и личность от прикрытия. Вряд ли возможно однозначно утверждать, с какой целью оно создавалось – имела ли место психологическая боязнь быть самим собой или боязнь осуждения, или банальное желание привлечь к себе внимание.

Игорь Рыбченко слушал, о чём общаются Настасья Филипповна и Никодимов, перебивая их собственными репликами вперемешку с ухмылками. Надеждинский лежал на последней парте и, кажется, дремал. Ближе к утру его чуткий сон прервался тяжёлыми шагами, пьяным кряхтением и вопросами из серии: «блядь, где мой телефон?» Телодвижения с медвежьей грациозностью нарушали тишину, пока наконец через пару минут не сменились храпом, похожим на рёв трактора К-701. Ещё минут десять Семён перебирал в голове все известные ему ругательства, пока в какой-то момент не уснул.

– Hello my dear friends, – заявилась с десятиминутным опозданием Анна Николаевна. Хоть, как мы задекларировали выше, человеком она считалась пунктуальным и в некоторых вещах даже педантичным, однако оные никак не мешали её страсти к разговорам в учительской за бокалом чая. К ним заслуженный во всевозможных плоскостях педагог также относился со всевозможным вниманием и педантизмом.

– Good morning, Anna Nikolaevna, – вторили присутствующие, поднимаясь в приветствии. Надеждинский продолжал дремать.

– Эй, Белоснежка, просыпайся, – взяла суровый тон учительница. «Белоснежка» даже не колыхнулась, – Витя, разбуди спящую красавицу.

Витя поднялся с нагретого места и ладонью приложил дремавшего по затылку, не больно, но достаточно для того, чтобы заложник Морфея дёрнулся и поднял заспанные глаза.

– Ты что творишь, фашист? Ничего, дождёшься ты у меня девятого мая, – сонно выговорил он.

– Лучше на парту посмотри, Белоснежка, – не унимался Фалафель. На парте за время дрёмы образовалась маленькая лужа из слюней, а из уголка рта свисала тоненькая паутинка. Все засмеялись, созерцая зрелище, однако Надеждинский не растерялся и всасывающим движением проглотил паутинку, после чего медленно пригнулся с целью слизать лужицу. Когда действие окончилось, все как-то брезгливо посмотрели и отвернулись, только Игорь и Влад Никодимов хохотали как заведённые. Витя смотрел на источник зрелища недоумённо, правда, неохотно посмеиваясь. Было видно, что подобного исхода евреи, вернее, никто не ожидал. Тем временем Надеждинский со взглядом древнеримского триумфатора осматривал сцену.

– Я вам не мешаю? – с укоризной спросила Анна Николаевна, обращаясь как бы ко всем и в то же время испытующе смотря только на Семёна.

– Конечно нет, присаживайтесь, разувайте пальто, устраивайтесь в креслах поудобнее. Может быть вам набрать горячую джакузю и сделать не менее горячую какаву? – ухмылялся тот, но под тяжестью испепеляющего взгляда всё-таки встал и замолчал.

Анна Николаевна покраснела и подготовилась воздать за содеянное с тройной отдачей, но в последний миг остановилась, «разула» пальто, повесила его на стул и вслед за ним очутилась на том же стуле.

– How are you? – отстранённо вопросила она, окидывая взором Никодимова. Вся натуга положения чувствовалась в её холодной отстранённости.

– I'am fine, – неуверенно пролепетал Никодимов. Вопрос повторился ещё восемь раз, и когда очередь дошла до Надеждинского, учительница демонстративно перешла на проверку домашнего задания. Тот несколько смутился, однако продолжил наблюдения. По очереди зачитывались предложения, которые опять миновали незадачливого ученика. Тогда он окончательно отстранился от урока и пустился рисовать в учебнике исторических деятелей, создавая целые сцены в духе Кукрыниксов. Занимался «деятель» этим с большим участием, смеялся, точнее, насмехался в голос и в целом не скрывал получаемого удовольствия. Когда же проверка домашнего задания окончилась, Анна Николаевна попросила открыть учебник на странице с вокабулами. В тот же миг Семён, сильно увлёкшись, негромко, но заметно обронил: «Piece of shit». Взрослая женщина не сдержалась и ладонью хлопнула по столу. Взор её в то мгновение был страшен.

– А что я такого сказал? Всего-навсего «peace of shift», «мирная смена», что плохого в мирной смене? – растерянно оправдывался виновник инцидента. Все замерли и смотрели то на одну, то на другого, то тупо пялились в засаленные страницы.

– Знаешь что, Надеждинский? Я уже слышала о твоих вчерашних похождениях, и не только о вчерашних. Ты думаешь, самый умный или тебе всё позволено? Так знай, когда ко мне придёт Виктория Игоревна в очередной раз выпрашивать «пятёрку» для тебя, то я ей всё расскажу: и про слюни на парте, и про мирные смены, и про всё на свете, – на этом моменте Влад Никодимов не сдержался (даже не старался) и засмеялся своим лающим смехом.

– Тебе, Никодимов, тоже смешно? Про тебя мне тоже много чего рассказывали. Ну ничего, на ближайшей контрольной посмеёмся. Да, Надеждинский? – попыталась просверлить объект реплики взглядом насквозь Анна Николаевна.

– Конечно, посмеёмся, не описаться бы от смеха, – мрачно заметил Семён.

– Если описаешься, то будешь мочу убирать также, как и слюни. Итак, домашнее задание…

Через несколько минут прозвенел звонок, который как рассвет для Хомы Брута пресëк неловкую сцену. На сей раз Надеждинский быстрее всех закинул пожитки в рюкзак и по-английски почти бегом скрылся в дверном проёме. Миновав поле брани, он сбавил шаг и уже своим мерным шагом добрался на третий этаж до кабинета физики, пустовавшего, словно вакуум. Там его руки разложили на парте промокашки, и скандалист вышел дышать свежим коридорным воздухом. Вскоре объявились Рыбченко, Фалафель и Собакин, по дороге о чём-то оживлённо беседовавшие. Они застали инициатора происшествия сидящим на радиаторе отопления, закинувшим ногу на ногу и о чём-то отчаянно думающим.

– Всё думаешь? Голова не пухнет ещё? – завёл разговор Витя.

– Какие люди в Боливуде. Дайте-ка угадаю – Гай Кассий, Гней Помпей и ты, Брут? – переводя взгляд с Игоря на Влада, а с Влада на Витю объявил Семён.

– Чё, опять обиделся? Не обижайся, обиженных трахают, все кому не лень, а ещё на них воду возят, – заявил Фалафель.

– Было бы на что обижаться, – продолжал диалог радиаторный сиделец.

– Ну а чё, я ж тебя не сильно приложил. К тому же мне Николаевна приказала, поэтому все претензии к ней.

– Да, Семён, ты не забывай, что у неё знакомые есть там, – присоединился к разговору Игорь и показал пальцем в потолок, – в ФСБ. Она сама говорила.

– А если бы она сказала тебе на русскую комедию сходить, за деньги, тоже бы пошёл?

– Ну это уже чересчур даже для Николаевны, – испугался Фалафель. Слушавших при словосочетании «русская комедия» передёрнуло так, будто им за шиворот насыпали галлон колотого льда.

– Смотрите, наша Настасья Филипповна и князь Мышкин, – представил подходивших Надеждинский.

– А, Надеждинский, всё развлекаешься, не надоело лицедеить ещё? Или ты скилл нарабатываешь для будущей профессии? Смотри, Петросян конкуренцию не потерпит, засмеёт до смерти, – сострила Ковалевская.

– Вы то, Настасья Филипповна, чем заниматься планируете кроме сжигания денег в камине? Уж не на трассу ли работать, где-нибудь на заправке? Ах, простите, вы ж и так на пятом километре квартируете, – за эдакие слова остряку перепал удар ногой по голени.

– И кто ж додумался вас Настасьей Филипповной назвать? Ваши родители или вас очень не любили или очень любили Достоевского. И то и другое заставляет задуматься. А насчёт престарелых Жозефины Богарне, Маты Хари, Жанны Д'Арк и остальных постояльцев учительской не переживайте. Если я не буду держать их в тонусе, то они покроются коростой, и голуби начнут путать их с памятниками.

– Смотри, не перестарайся, иначе вот Николаевна тебе не поставит пятёрку, и станешь таким же, как они, – она свысока посмотрела на следившую с вниманием публику, – хорошистом.

– Сама-то давно отличницей стала? Ещё недавно списывала у меня домашку, теперь тут кичишься стоишь, – возмутился Витя.

– Что я у тебя списывала, плебей? – в ответ волной возмутилась Настасья Филипповна, оперевшись на плечо Влада.

– Да хотя бы физру. А за плебея ты мне щас ответишь, – Витя по-джентельменски шлёпнул Настасью Филипповну по пятой точке, которая выделялась в её силуэте подобно Крыму в акватории Чёрного моря. Посрамлённая во всех смыслах Настасья Филипповна не смогла смириться с унижением и выписала наглецу смачную пощёчину, взяв Влада за руку и резво затрусив к кабинету.

– Вот стерва. Стерва! – крикнул неудавшийся джентльмен на весь коридор, в результате чего увидел длинный (ему хватило) средний палец своей жертвы.

– Соединённые штаты могут позавидовать её независимости, – включился в беседу Надеждинский, безмолвствовавший на протяжении всей сцены.

– Не, ну корма у неё сочная, как арбуз, – продолжал малолетний Дон Жуан. Игорь смеялся своим громким смехом, когда как Влад Собакин от мления стал даже покусывать кожицу вокруг ногтей. Семён молчал, ибо пошлые обсуждения одноклассницы его не интересовали. В духе Маркиза де Сада пролетела оставшаяся перемена.

– Пора идти или опоздаем, – прервал пошлый разговор Собакин.

– Да ладно, давайте ещё посидим. Без нас всё равно не начнут, – ответил Фалафель. Сидевшие остались на своих местах. С лестницы заслышался стук женских каблуков.

– По нашу душу стукают, – заметил Семён и в следующую секунду их взору предстала Татьяна Юрьевна Ковальчук, учительница физики.

– Почему не в кабинете, орлы? – с удивлением поинтересовалась Татьяна Юрьевна.

– Вас ждём, – не унимался Витя. В тот день весёлое настроение буквально распинало его, как одного еврейского плотника на кресте.

– Не надо меня ждать, я не Папа римский, чтобы меня толпой провожать. Ну-ка, орлы, крылья в руки и живо в кабинет! – джентльмены оторвались от радиатора и заторопились в означенное место.

Татьяна Юрьевна некогда числилась директором девятой школы. При её руководстве в школе починили канализацию, поставили во многих кабинетах пластиковые окна, отремонтировали туалеты и сделали ещё много полезных вещей. Человеком она зарекомендовала себя скромным и в то же время весёлым, с учениками вела себя как с равными, особенно если те стремились к учёбе и труду. Со всяким сбродом, жившим «по понятиям», разговор у неё был коротким. Однажды эта принципиальность ей изменила. Дело обстояло следующим образом: когда Надеждинский учился в восьмом классе, в школе образовалась гоп-компания, основным промыслом которой стал терроризм в отношении учащихся. Они могли оскорбить тех, кто слабее их, начать травлю, избить в случае сопротивления. Татьяна Юрьевна с первых дней принялась бороться с пагубными явлениями подросткового террора – вызывала родителей на профилактические беседы, пыталась перевести возомнивших о себе Аль Капоне учеников в другие заведения, призвать к разуму в беседах наедине в конце концов. И как раз во время одной из таких бесед один из таких учеников в порыве бешенства ударил беззащитную женщину кулаком по лицу. Слухи о происшествии молнией разошлись по школе. Большинство жалели Татьяну Юрьевну и жалели, что не могут ничего сделать малолетнему ублюдку. В тот момент она осознала импотенцию существующей административная машина в борьбе с подобными выродками и покинула директорское кресло. Пустовало «хлебное местечко» недолго, и трон занял более подходящий кандидат – Ирина Петровна Сермяжная, из-за чего скоро в школе развилась стагнация в наборе с дальнейшей деградацией. Но вернёмся к Татьяне Юрьевне. В её внешности преобладал так называемый «деловой стиль» – туфли с невысоким каблуком, чёрные колготки, юбка ниже колен и непрозрачная блуза. Завершала образ «серой мышки» деловая укладка волос, которую обычно носят женщины за сорок. При прочих вводных педагогом она была отличным, потому как сложные вещи могла объяснить простыми словами, посему материал, при условии ученического участия, доходил даже до «гуманитариев».

– Утро доброе, мои юные Амперы, Максвеллы и Теслы, – поздоровалась Татьяна Юрьевна и поднялась за кафедру. Кафедра располагалась на небольшом возвышении, поэтому стоявший за ней смотрел на сидящих свысока. Данное обстоятельство в корне не устраивало Татьяну Юрьевну, поэтому она читала лекции, облокачиваясь на кафедру, как бы попрекая этот символ бессмысленной стратификации. Теперь же бывшая директриса зашла туда только с целью положить ключи от кабинета и тут же спустилась обратно «к черни».

– Итак, уважаемые коллеги, насколько мне помнится, я вам задавала пару задачек по термодинамике. Кто-нибудь решил? – все промолчали.

– Я пробовала решить, только у меня количество теплоты в минус ушло, – одна за всех взяла термодинамический крест Настасья Филипповна.

– Тогда иди к доске, будем разбираться, почему количество теплоты ушло в минус.

– Может быть, я лучше с места всё расскажу? – с деланным смущением произнесла Настасья.

– Иди, иди, не к стенке же я тебя зову, – с улыбкой ответила Татьяна Юрьевна. Её собеседница повиновалась и поплелась к доске, располагавшейся всё на том же возвышении.

– Семён, ты решал задачки? – обратилась Татьяна Юрьевна к Надеждинскому.

– Хотел вчера вечером засесть за задачки, да только денёк вчера выдался насыщенным. Даже перенасыщенным, как пар во второй задаче. Поэтому не решил, – отвечал тот, смотря прямиком в глаза учителю.

– А, ты про это. Я уже всё слышала, можешь не рассказывать. Знаешь, все на тебя жаловались, какой ты несносный подросток, что у тебя нет ни капли совести. За тебя вступились только Виктория Игоревна и я.

– Я ценю ваше участие во мне. Вы можете не верить, но это так, – серьёзно заговорил Семён.

– В том то и дело, что верю. От веры и страдаю, – с какой-то затаённой грустью сказала Татьяна Юрьевна. Надеждинский в задумчивости перевёл взгляд на доску (не на Настасью Филипповну, ибо с формами у неё всё было в полном порядке). Очнулся он в тот момент, когда приглашённая к доске писала ответ на первую задачу.

– Молодец, Настасья, всё правильно, можно ещё для красоты перевести джоули в килоджоули, но это уже дело вкуса. А количество теплоты получилось отрицательным, потому что у нас охлаждение, а не нагревание. Можешь присаживаться. Итак, братцы и сёстры кролики, дабы нам было интереснее, решать вторую задачу вы будете самостоятельно. Как решите, приступайте к задачам два и три на странице девяносто пять. На всё про всё у вас есть тридцать минут. За оставшееся время можно успеть добежать до канадской границы.

– Если мы не успеем всё сделать за полчаса? – вслух усомнился Чистоплюев.

– На даче шашлыки ты успеваешь уплетать, а три простых задачки не успеешь? Миша, не позорься, нам ещё с тобой космические корабли рассчитывать, – пристыдила Чистоплюева Татьяна Юрьевна, которая не упускала лишний раз напомнить всем об их дачном соседстве.

– Дабы вы решали правильнее, мы наши задачки как самостоятельную работу оформим. Правильно, Витя?

– Правильнее некуда, – уныло пробурчал Фалафель, – ты знаешь, как решать? – обратился он уже к Семёну.

– Я тебе кто, ТАСС или Информбюро? Будем импровизировать, как всегда, – Надеждинский вытянул затёкшие руки и взялся за ручку.

– Ладно, ты сам предложил. Импровизировать так импровизировать, – Витя вытянул руку и взялся за смартфон.

Через намеченные полчаса в кабинете воздух раскалился до предела от избыточной мозговой активности. Кто-то подзывал Татьяну Юрьевну и показывал свою полную несостоятельность в деле Фарадея и Беккереля, но она не обижалась и старалась объяснить, в чём суть, как могла. Кто-то суетился и пытался списать из всемирной сети, у кого-то не получалось даже списать. Прозвеневший звонок для многих стал неожиданностью, и они спрашивали: «как, уже?», будто бы в сорок пять внезапно осознали, что им уже далеко не восемнадцать. В итоге первыми сдали тетрадки Фалафель, Ковалевская и Надеждинский. Как только Витя и его сосед собрались покинуть помещение, их подозвал Рыбченко.

– Посоны (именно так его уста произносили слово «пацаны»), помогите гуманитарию и по совместительству киберспортсмену разобраться с задачками.

– Хорошо, только давай быстрее, ещё покурить надо успеть, – заявил Витя и сел на парту, прикрывая списывавшего с его телефона Игоря. У последнего, как ни странно, имелся и телефон, и доступ к сети, но с Рыбченко постоянно случались разнообразные курьёзы. То телефон разрядится, то забудется дома (телефон, хотя иногда и его хозяин), в общем, проще было сделать всё за Игоря, чем дожидаться от него какого-то результата.

Семён же не курил и ждать ему в рог не упёрлось, поэтому он первым покинул место интеллектуальной сечи и неспешно побрёл к кабинету информатики. В коридоре его нагнала Настасья Филипповна.

– Постой, паровоз. Эй, Надеждинский. Да стой же, – она перешла с шага на быстрый шаг. Семён остановился.

– О, Настасья Филипповна, вы настоящий спринтер. Чем обязан?

– Информатику делал, Артемончик мой?

– Послушайте, Настасья Филипповна, фамильярничать будете с Парфёном Рогожиным, или вокруг кого вы там крутитесь. Это раз. Два, из сказочных персонажей я больше похож на репку, которую все куда-то тянут, когда она с ужасом на это смотрит.

– Слышь, репка, если не дашь списать, то из репки ты превратишься в Мюнхгаузена и вместо семейства нищебродов будешь вытягивать себя из земли самостоятельно. Намёк понятен?

– С чего вы взяли, будто бы я сделал домашнее задание?

– По харе твоей довольной вижу! – уже чуть ли не взвизгивала Настасья Филипповна. Впрочем, лицо собеседника действительно было не к месту довольным. Ему нравилось доводить экспрессивную девушку до предменструального состояния своими остротами и наслаждаться словесной «текучкой».

– Спокойно, капитан, на сей раз ветер для вас попутный, если быть точнее, зюйд-зюйд-вест, десять узлов в секунду.

– Тогда уже все пятнадцать, – вдвоём они двинулись на второй этаж к кабинету информатики.

Во время перемены два смежных кабинета информатики обычно закрывались на ключ. Происходило сие деяние из-за самоуправства школьников в отсутствие учителей, которые могли установить на беззащитных в прямом смысле компьютерах в числе прочего порнографические картинки в качестве заставки на рабочем столе. Подобные надругательства не устраивали двух «информатичек» по причине того, что, во-первых, любое действие на древних артефактах цивилизации с гордым именем «Intel Pentium 4» занимало порядочное количество времени. Правда, данное обстоятельство не останавливало юных программистов. Во-вторых, происходили информационные теракты в прошлом довольно часто и порядком надоели. Поэтому учительский конвент постановил, что в столовой проводить время рациональнее и интереснее. К тому же учащиеся могут постоять в коридоре, ибо «молодые ещё, ну или пусть свои стулья носят».

В аппендиксе большого коридора, в коем проводили перемену представители младшего школьного возраста, стоял Семён и Настасья Филипповна. Первый наблюдал за бегавшими, словно броуновские частицы, детьми, покуда вторая списывала домашнее задание, вместо парты используя стену. Вскоре к ним приблизились Влад Никодимов и Чистоплюев.

– Настасья Филипповна, поздоровайтесь с господами офицерами. К тому же перемените позу, ибо ваша нынешняя годится только в камасутру в раздел «неудавшиеся дубли», – Настасья Филипповна не заставила себя ждать и локтем поразила льстеца в левый бок. Тот картинно скривился.

– Слушай, Семён, ты же делал дз? – протягивая руку в приветствии, спросил Никодимов.

– Сделал в лучшем виде, напильник фаску не подточит.

– Я тоже сделал, только у меня какая-то ошибка в конце алгоритма, видишь, результат не выводит, – Влад протянул свой телефон с записанной программой.

– Так вы вначале измените тип данных на «integer», да и в конце вы неправильно написали слово «writeln».

– Премного благодарен, извините за беспокойство, теперь изволю кланяться, – поблагодарил за консультацию Никодимов, удалившись в угол исправлять разума печальное творение.

– Я смотрю, ты тему сечёшь, – не преминул воспользоваться словесным вакуумом Михаил.

– Разве что совсем чуть-чуть, я ведь только учусь.

– Знаешь, Иванычу вчера после вашего разговора плохо стало, его Вадим домой на своей машине отвозил. Хотели скорую вызвать, но Иваныч отказался.

– Мне очень жаль. Мне очень жаль, что он не может себя сдерживать и ругается, как маленький ребёнок, в результате чего доводит себя чуть ли не до больничной койки. Точнее, до чужого пассажирского сидения.

– Это же ты его довёл, – удивился ответу несчастной пробой реваншировать Чистоплюев.

– Михаил, вам бы сценки для Сатирикона писать с вашим чувством юмора. Коль серьёзно, то Николай Иванович попытался повесить на вас всех собак, в том числе и собственную техническую близорукость. По моему скромному мнению, произошедший поступок не достоин педагога, о чём я посчитал долгом высказаться. В ответ он начал сыпать меня оскорблениями. И в чём же моя вина?

– Так-то оно так, но ведь так нельзя, Иваныч же тебя старше и имеет заслуги.

– В том то и дело, Михаил. Вы смотрите на возраст, на заслуги. Они, безусловно, важны, однако вы не обращаете внимание на поведение, на отношение. Если человек не признаёт свою ошибку и вымещает неудовольствие на человеке, который показывает ему на ошибку, то будь он хоть маршалом Жуковым, виноват будет он. Не так ли?

– Может быть ты и прав, но я считаю, иногда лучше промолчать.

– И что, так и будете всю жизнь молчать?

Последний вопрос оказался риторическим, и Чистоплюев смог лишь поникнуть головой в экран телефона. Тотчас молчание прервала Валерия Алексеевна Долгопрудная, семенившая навстречу собранию.

– Прячьте тетрадку, к нам едет ревизор, – Надеждинский легонько похлопал по плечу Настасью Филипповну, и переписчица небрежно спрятала тетрадь за спину.

Издалека Валерия Алексеевна Долгопрудная напоминала пятнадцатилетнюю девочку, без спроса взявшую у мамы косметику и использовавшую её сообразно врождённому чувству прекрасного. Чем-то она походила на Сикстинскую капеллу, а именно потрескавшейся штукатуркой под обильным слоем краски. Ростом Валерия Алексеевна действительно не вышла, над чем Семён всячески трунил, называя её то «Маленьким Муком», то «ресницей Гулливера», но больше всего ему импонировало прозвище «Малая». Характером «Малая» производила впечатление той же пятнадцатилетней девочки, желавшей максимально соответствовать поведению «взрослой». Из взрослого эксперты из девятого класса находили у неё только «ну жопа у неё ничё такая». Как педагог «Малая» проявляла себя средне – материал ею подавался доступно, и в то же время она не владела ни обаянием Татьяны Юрьевны, ни авторитетом Нинели Григорьевны. Но в то же время Валерия Алексеевна не владела такой феноменальной спесью, каковая наблюдалась за многоуважаемой Ириной Петровной. Пожалуй, за неимением других это было главным её достоинством.

– Здравствуйте, Валерия Алексеевна, мы очень рады вас видеть, – неловко натянула улыбку на лицо Настасья Филипповна, усыпляя внимание лестными конструкциями.

– Здрасьте, здрасьте, что вы там прячете? – склонилась набок Валерия Алексеевна дабы рассмотреть предмет испытываемого любопытства.

– Ничего не прячем, как вы вообще могли такое подумать? – театрально возмутилась Настасья Филипповна.

– Ковалевская, хватит со мной играть, я тебе не игрушка! А ну, показывай, что ты там прячешь! – почти потребовала «Малая». В тот момент многократно оправдалось данное ей прозвище, ибо ручки размахивались, и рот визжал совсем как у маленький девчушки, у которой отобрали куклу. Причина недовольства едва сдерживала смех, и всё же кривая ухмылка искривила её пухлые губки. Она достала из-за спины две тетради и повернула голову на девяносто градусов вправо.

– Это что? – задала банальный вопрос Долгопрудная, в голосе коей послышалась натуга, будто бы она отыгрывала роль на детском утреннике. Сложившийся диссонанс заставил Надеждинского усмехнуться прямиком в лицо учительнице.

– Это считавшийся доселе сожжённым второй том «Мёртвых душ». Зачем вы на меня так зловеще смотрите, я вам не фигура в музее мадам Тюссо, и не надо меня так бесцеремонно разглядывать.

– Ага, Надеждинский, я даже удивилась, что ты целых пять минут стоишь молча, теперь всё встало на свои места. Подожди пока, мы с тобой ещё поговорим.

– Вы кто, трамвай или может быть второе пришествие, иначе почему я вас должен дожидаться?

– Слушай сюда, парниша, ты забываешься. Лучше замолчи или будешь присутствовать на уроке в коридоре, ясно?

– Нет, пасмурно, – на лице Валерии Алексеевны от злобы дёрнулась жилка. Провокатор закрыл свой инструмент.

– Слушай сюда, Ковалевская, дай сюда тетрадки. Ага, списывала! – Долгопрудная буквально вырвала тетради и торжествующе вынесла вердикт.

– Я не списывала, я взяла исключительно для ознакомления, – взяла виноватый тон Настасья Филипповна, по-прежнему театрально принявшись ножкой описывать окружность.

– Почему тогда тетрадь прятала? – неистовствовала Валерия Алексеевна.

– У меня условный рефлекс – когда сзади кто-то подходит, я сразу прячу предмет, который держала в руках. У меня он с детства ещё выработался, когда я втайне от всех ела варенье, – ответ вроде бы устроил женскую версию Вышинского, но «пробник человека» всё равно недоверчиво глянул на ответчика, провозгласив:

– Ладно, в первый раз поверю. Ещё раз увижу, у меня тоже сработает условный рефлекс ставить двойки. Понятно? – она торжествующе бросила взгляд на Надеждинского.

– Всё равно пасмурно, – не менее торжествующе отбросил тот.

– Я кому-то приказала замолчать, иначе кто-то будет сидеть в коридоре.

– Кто бы это мог быть? Всё-всё, молчу, – Валерия Алексеевна снова неодобрительно вскинула мышиные глазки на Семёна и понесла своё тщедушное тельце на рабочее место.

– Забирай свою тетрадку, одни проблемы из-за тебя! – вспылила Настасья Филипповна и бросила тетрадь в её владельца. Владелец разлинованной бумаги растерянно оглянулся, ища вокруг поддержки, поднял тетрадь и посмотрел на созерцавших зрелище Никодимова с Чистоплюевым.

– Господа, вы видели произошедшее непотребство? Меня же ещё крайним выставили, как север на карте, – зрители смогли лишь сочувственно моргнуть и разминуться тут же в коридоре. Механический звон огласил скоропостижное окончание перемены.

Осталось позади ещё некоторое время, пока на шабаш подтянулись остальные. Единственно, отсутствовала гайдаевская троица, правда, Валерию Алексеевну данный факт волновал не сильно. Она вновь поздоровалась и не теряя времени решилась проверить домашнее задание. Дуэт списывавших сразу отпал, хотя Настасья Филипповна в насмешку подняла руку. Спустя минут пяти торгов на вопрос почти гамлетовского масштаба «идти к доске или не идти» Никодимов ответил утвердительно. Остальная часть несчастных кроме скандального дуо выдохнула с облегчением. Когда Влад вышел к доске и взял мел в руку, в дверь отрывисто и вместе с тем сильно забарабанили. Через мгновение без одного квартет озарил собою помещение.

– Извините за опоздание, можно войти? – скороговоркой проговорил Фалафель. В глазах его читалась высокомерность по отношению ко всему со всеми.

– Почему опять опаздываем? – спросила Валерия Алексеевна.

– По кочану и по капусте, – вызывающе бросил Витя. «Информатичка» его, откровенно говоря, бесила, как и сама информатика, причиной чего были «тройки», которые ему приходилось получать постоянно за списанные упражнения.

– Да от тебя же табаком несёт за километр. Как вам не стыдно? Минздрава на вас нет. Я Виктории Игоревне пожалуюсь! – последняя реплика прозвучала уж слишком по-детски даже для Валерии Алексеевны.

– Можете сразу матери пожаловаться, так надёжнее будет, – высокомерно и с вызовом в глазах продолжал дерзить предводитель провинившейся троицы.

– Там уже сами разберётесь, а Виктории Игоревне я непременно пожалуюсь. Садитесь, курильщики, – Валерии Алексеевне казалось, будто бы ей удалось сокрушить неприступную крепость самолюбования, невежества в наборе с пренебрежением всеми правилами этикета.

– Сесть мы всегда успеем, да, Игорь? Чё ржёшь, Воробьёва, у тебя зубы кривые, лучше вообще не открывай рот и не позорься, – выкинул туза Фалафель зубриле с первой парты, действительно хохотавшей во всю ширь кривого рта. Естественно, к нему попала информация о том, что Ксюша Воробьёва втайне испытывает к нему чувства, причём не омерзения, а вполне нежные, поэтому их попрание доставляло ему особое наслаждение. Вообще же так называемых «пай-девочек» в силу недостатка сильных впечатлений очень привлекает образ «плохого парня». И чем хуже, тем лучше. Вот и теперь Ксюша надулась как жаба, скрыв неровные ряды белоснежных истуканов. Однако где-то в глубине души ей льстило, что объект её симпатии обратил на неё внимание. Все трое расселись по местам, когда как Фалафель развалился на деревянном стуле и продолжил выступление, переводя внимание уже на Никодимова.

– Эй, каланча! Длинный! Дядя Стёпа! – Влад обернулся и с вопросительным взглядом уставился на звавшего его субъекта.

– Чего тебе, Витя?

– Чё ты сейчас делаешь?

– Пишу домашнюю задачу.

– Дома почему не написал?

– Мы её проверяем, умник.

– Немедленно прекратили перешёптываться! Влад, продолжай писать задачу, нечего тут со всякими время тратить, – подключилась Валерия Алексеевна.

– Со всякими да не со всякими! – завёлся Фалафель.

– А ну цыц там, или замаршируешь в коридор.

– Ладно, ладно. Будто бы мне больше всех надо, – подписал он вслух капитуляцию.

В то же время Никодимов закончил писать, отряхнул руки от меловой пыли и сел на место рядом с Ксюшей. Валерия Алексеевна оценила правильность составленного алгоритма и вызвала опоздавшего к доске. Витя с пренебрежением посмотрел на почти приказывавшую учительницу.

– Если не пойду, то чё?

– Не чокай мне, это раз, если не пойдёшь, то среди троек в колонке с твоими инициалами появится маленькая аккуратная двойка. Это два.

– Пусть за меня Надеждинский сходит.

– За тебя я могу максимум хорошие оценки получить, если тебе их кто-нибудь поставит, – вмешался в разговор ни к месту упомянутый.

– Надеждинский уже успел сегодня проявить свои способности, сейчас твоя очередь, – сказала Валерия Алексеевна с мотивом пресечь вольницу Фалафеля, но того сие лишь подзадорило.

– Чё, насосал, Надеждинский? – максимально мерзко изверг Витя, чем рассмешил присутствующих, даже Воробьёва скривилась в улыбке. Вообще же, чем непритязательнее были, не побоюсь этого слова, «шутки», и чем более мерзко они преподносились, тем задорнее лаял смех одноклассников.

– Не больше твоего, – брезгливо обронил Семён. Из комичного в сложившейся ситуации он находил только бесконечную самовлюблённость оппонента, всё же остальное вызывало у него закономерное омерзение.

– Насосал, – продолжил Фалафель гнуть кривую линию. В тот же момент Валерия Алексеевна стукнула кулачком по столу и вскрикнула:

– Ты идёшь к доске или нет? Нет? Два!

Следя за высокоинтеллектуальной беседой двух юнцов, она, как только речь косвенно зашла о ней, за секунду достигла точки кипения. После минутной слабости ей пришлось хоть как-то занять учеников. Поэтому её рот изрёк условие задачи для написания новой программы и временно закрылся, покуда все заняли места за компьютерами и занялись своими делами. Кто-то ломал голову над задачей, когда как Витя вместе с Игорем листали ленту новостей в контакте одной небезызвестной соцсети. В силу природной ранимости уязвлённая женщина насупилась и искала повод, максимально подходящий для полного сокрушения обидчика. Искать долго не пришлось, ибо противник от природы получился умным и тактичным, поэтому выдал повод на блюдечке с голубой каёмкой. Валерия Алексеевна встала и взяла курс к месту, где сидели два товарища. Она подкралась к Фалафелю со спины и с вопросом: «чем это мы тут занимаемся?» огрела его ладонью по затылку. Тот растерянно повернул поврежденную маковку и, перебирая множество вариантов ответного манёвра, сумел выдать оригинальное: «вы чё творите тут?» Вокруг все захохотали пуще прежнего, и даже у Надеждинского вместе с пульсом подскочило настроение. Ему на миг показалось, будто в мире существует справедливость, и ветхозаветная формула «око за око» хоть когда-то в жизни с точностью исполнилась. Сейчас же несколько слов о причинах, питавших толерантность Семёна в отношениях с Фалафелем.

Многим казалось, словно Витя приходился Семёну другом, благодаря тому, что они якобы много общались между собой, а стычки в их системе координат назывались «дружескими подколами». Как мы упоминали выше, представляя персону «друга Надеждинского», Семён старался избегать присутствия такого друга, когда тот сам навязывался в «друзья». Причины, заставлявшие продолжать его общаться с таким «другом» заключались в следующем. Во-первых, Надеждинский не обладал физическими кондициями, которые позволили бы ему противостоять «другу» в случае разрыва. Во-вторых, после разрыва началась бы травля, от которой деться было б некуда, а менять класс или школу значило признать поражение и составить излишнюю честь собственному угнетателю. В-третьих, после разрыва пришлось бы перестать общаться с Игорем, Владом и Захаром, так как они бы не перестали общаться с Фалафелем. И в-четвёртых, последний считал Надеждинского другом детства, человеком, стерпящим все «подколы», и Семёну нравилось втайне обманывать этот образ. Он упивался производимым обманом, известным ему одному, правда, постоянное наличие своего названного «друга» утомляло его, высасывало жизненные соки. Если выразить всё отношение Семёна к Вите в одной фразе, то этой фразой будет: «держи друзей близко, а врагов ещё ближе».

Фалафель не мог стерпеть нанесённое ему оскорбление, но его любимый силовой вариант решения проблемы в сложившихся условиях не подходил. Ему не придумалось ничего лучше, как взять рюкзак и покинуть кабинет, обиженно хлопнув дверью. Все от души посмеялись и продолжили заниматься с задачей. В учебных хлопотах время приблизилось к звонку. Надеждинский вышел за порог с Игорем и Собакиным, обсуждая происшествие с искренним смехом на устах. Выходя из придатка большого коридора, они заметили предмет сарказма, сидящим на скамейке и водящим ковырялками по телефону. В свою очередь тот завидел приятелей и пошёл к ним навстречу.

– Ну вы видели, видели, Светка вообще охерела, побои раздаёт направо и налево, – запричитал Витя.

– Да, Малая походу берега совсем попутала, – посочувствовал Игорь. Собакин засмеялся, Надеждинский замолчал.

– Слушайте, может быть на турники сходим, на улице вроде распогодилось, – предложил Фалафель. Все согласились и двинулись в чём пришлось на улицу.

Территория школы не ограничивалась площадью самого здания. Во владения также входили подобие футбольного поля, представлявшего собой кривой эллипс метров сто в наибольшем из диаметров с песчаными дорожками по контуру, по которым из-за какого-то недоразумения бегали ученики. Футбольным же оно считалось благодаря наличию по противоположным концам ржавлённых голкиперских ворот. Если принять здание школы за центр, то от «стадиона», как называли жалкую пародию футбольного поля, по дуге вправо расположились два кривых турника. За зданием находилась неглубокая траншея, сама же траншея до краёв была завалена строительным мусором вроде осколков кафеля и остатков штукатурки. Чуть дальше взору во всём великолепии представало нечто вроде детской площадки, напоминавшей больше декорации из Сайлент Хилла, особенно в туман.

Квартет выдвинулся в сторону кривых металлоконструкций, с гордостью именуемых «турниками». Их возраст представлялось возможным определить подобно годовым кольцам по количеству слоёв нанесённой на них краски. За основу они взяли трубный прокат, нещадно шатавшийся, хоть и вкопанный на полметра в землю. Из-за данного обстоятельства выражение «шатать трубу» приобретало новый смысл и употреблялось для обозначения незатейливого процесса подтягивания. Первым к нему приступил Фалафель, сходу сделавший пять раз, продолжил Игорь, сделавший четыре с присущими ему кривляньями и криками, и закончил Надеждинский, сделавший кое-как два и потративший сразу все силы. Собакин подтягиваниями не занимался, максимум наблюдая со стороны, хотя когда-то его почти упрашивали, но дальше упрашиваний дело не пошло. Скоро на крыльце школы был замечен Чистоплюев, приближавшийся к спортсменам.

– Что, ребята, всё железо мнёте? – заносчиво начал он.

– Да. Ты тоже хочешь? – буркнул в ответ Фалафель. Заносчивость Михаила ему сходу не понравилась, из-за чего вопрос прозвучал довольно грубо. Чистоплюев потёр руки, пару раз присел, запрыгнул на перекладину и зараз подтянулся десять раз. Причём он истратил все силы, дыхание его сбилось, а лицо перекосилось в недовольной гримасе.

– Я мог бы и больше, да руки соскользнули, ладошки вспотели, – оправдывался, вернее, бахвалился Чистоплюев.

– Ну да, кто бы сомневался, – недоверчиво брякнул Витя.

Вдруг, откуда не возьмись, у торца здания послышались крики. Все обернулись и завидели Георгия «Жору» Каравайного с его свитой. Человек этот производил на всех порядочных людей чувство омерзения и вместе с тем страх, страх стать его жертвой. В глаза при взгляде на него первым бросались рыжие короткостриженые волосы и атлетичное телосложение. В целом, внешностью Жора напоминал того рыжего из «Бумера», только ростом вышел чуть пониже. С детства он вёл себя как законченная мразь, а именно: разводил знакомых и не очень на деньги, дразнил и издевался над теми, кто не мог ответить, устраивал «бойцовские клубы» с уличной шпаной и вообще жил, не обращая внимания на законы. Возможно, связывалось такое поведение с тем, что ещё в детстве он остался сиротой и нашёл приют у одной спесивой барышни. Упомянутая барышня работала на трёх работах и кормила трёх детей, чем кичилась перед всеми и чувствовала себя какминимум Принцессой Дианой. На воспитание детей у неё времени не хватало, из-за чего две особи мужского пола получились моральными уродами, когда дочь вопреки всему стала отличницей и фамильной гордостью. Всех окружающих за несколькими исключениями Каравайный почитал лохами, о чём кричали все его поступки. Надеждинский был его полным антиподом и в своё время натерпелся от него притеснений. Причём карательные акции проводились тогда вместе с Фалафелем, который в присутствии старшего товарища делался более кроток и молчалив, и если заговаривал, то подобострастным тоном. Однажды в классе седьмом он вякнул что-то против воли старшего, незамедлительно получив кулаком по челюсти. Далее имело место попытка травли – Витю подозвали старшеклассники и сказали нечто про его мать, после чего тот заплакал, несколько позже окончательно присмирев. Безусловно, травля в «прекрасные подростковые годы» черпает энергию в нереализованных амбициях и реализованных комплексах, когда в кровь выбрасывается беспримерное доселе количество тестостерона при прочих равных. Когда вместо серого вещества говорит вещество коричневое, играющее в голове и коим забрасывают «слабаков» с ног до головы. У Каравайного имелись счёты почти со всеми в провинциальном городе Ж. В девятом классе Жора предался разврату, пьянству, попробовал наркотики, начал разрабатывать граничащие с «уголовкой» финансовые комбинации и претворять их в жизнь. Попойки с аналогичными ему отбросами при прочих атрибутах маргинальной жизни стали отнимать всё больше времени, поэтому вскоре на школу его совсем не осталось. К сожалению, не окончательно. Раз или два в месяц Каравайный всё же приходил на два или три урока. Происходило «явление Христа народу» обычно после того, как его мачехе промывали мозг до дыр звонками и сообщениями в стиле: «почему Жорочка не ходит на уроки?» Остановимся на этом пункте подробнее.

Для начала стоит обмолвиться, что сабж являлся предводителем, тёмным властелином и просто идейным вдохновителем некогда упомянутой школьной гоп-компании. О составе участников говорить смысла нет, ибо само упоминание о них сделает им слишком много чести. То есть того чего у них никогда не было и вряд ли уже будет. Компашка являлась постоянной головной болью для всех учащихся и учителей, и только с выпуском основных фигурантов, школяры вздохнули с облегчением. Ирина Петровна, будучи на посту директора, совместно с Викторией Игоревной пробовала наставить Жору на путь истинный, но после нескольких посылок их уважаемых персон на хуй энтузиазм постепенно сошëл на нет. Во всяком случае у Ирины Петровны. Виктория Игоревна продолжала двойную игру – то она всем говорила, какой её подопечный плохой, то при нём же говорила о любви как к родному. Сложно назвать обстоятельство, порождавшее к нему противоречивое отношение – боязнь оскорблений сабжа, биполярное расстройство личности или стокгольмский синдром. Одно можно сказать однозначно: кредит доверия к персоне Виктории Игоревны такое лицемерие рубило на корню. Лишь Татьяна Юрьевна подобно Макаренко умела разговаривать и с подобными людьми, никогда перед ними не тушуясь, и экстремальные ситуации вроде удара ублюдка по лицу переносила стоически.

Жора шёл с бутылкой пива и время от времени посасывал её содержимое. Свита плелась рядом и тоже прикладывалась к бутылке. Через несколько глотков они достигли место встречи со спортсменами.

– Здорово, бедолаги, – презрительно поздоровался без пяти минут уголовник с одноклассниками. Свита замолчала. Все по очереди пожали ему и слугам руку. Все, кроме Надеждинского, на которого назидательно не обратили внимания. В первое мгновение его задело, но чуть позже он принял дерзость за честь, потому как не хотел пожимать руку таким отъявленным мразям.

– Чё, качаетесь тут? В «лесенку» слабо? – взял «на слабо» Каравайный. Никто не хотел ударить в грязь лицом, посему все за исключением Семёна и Собакина согласились. Суть игры заключалась в том, что все делают одно подтягивание, затем два и далее в порядке арифметической прогрессии. Постепенно будут выбывать участники и кто останется последним, тот и победил. Нежданный гость запрыгнул на турник и без каких-либо усилий дотронулся подбородком до перекладины.

– Давай, Жора, уделай их всех! – завоняла группа поддержки. Надеждинский вместе с Собакиным сели на вкопанные рядышком автомобильные покрышки. Все по очереди делали то три, то четыре подтягивания.

– Эй, дебилы косолапые, да вы правильно делайте, а не как щас. Из вас только Витька правильно делает, – возмущался Каравайный, добивая бутылку и выкинув её в траву, – щас я поссу и уделаю вас всех, – он повернулся к зрителям и пустил струю так, что Надеждинский и Собакин еле успели увернуться. Цепных гиен чуть не разорвало от смеха и восторга, кто-то свистел, кто-то аплодировал. Наконец гнусный шабаш прервал звонок.

– Да похер на звонок, я всё равно доделаю, – и «Шерхан» не напрягаясь сделал семь раз, по окончании чего спрыгнул и поинтересовался:

– Слышь, Витька, чё щас за урок?

– Физра. Надо идти, ещё переодеться нужно, – промямлил Витька. Все неспешно двинулись ко входу. Как только они вошли, навстречу им вышли из столовой Настасья Филипповна и Никодимов.

– Привет, жопастая, – поприветствовал Ковалевскую юный джентльмен.

– Ну привет, кусок перекаченного мяса, – она приблизилась к нему и отвесила такую сочную пощёчину, что треск отразился от стен эхом. Удивились все, даже сама Настасья Филипповна.

– Неплохо, мать. Чё, качаешься? – раскрыла в удивлении рот жертва отрицательной селекции.

– Да, качаюсь.

– Продолжай дальше, у тебя неплохо получается.

И предводитель вместе со свитой и примкнувшими продолжил движение.

– Эй, Надеждинский, тебя я попрошу остаться, – все снова в удивлении остановились и с любопытством обернулись.

– Пошли отсюда, здесь слишком много любопытных, – они втроём с Никодимовым двинулись прочь от остановившихся. Те, в свою очередь, поспешили в раздевалку.

– Настасья Филипповна, я весь внимание, – ожидающе молвил Надеждинский, и они остановились подле лестницы на второй этаж.

– Значит так, Надеждинский, дело вот в чём. Ты на физру идёшь? – спросила Настасья Филипповна.

– На сегодня поход в обетованные земли я не планировал, – удивился вопросу Семён. Однако сделаем небольшое лирическое отступление.

С самого детства он возненавидел уроки физкультуры, почитая их пустой тратой жизни на фрикцию костей друг об друга. К физической культуре как таковой Надеждинский относился с равнодушием. Справедливости ради, всё же признавая за ней полезное воздействие на организм. Ненависть распространялась непосредственно на уроки. Соль проблемы заключалась в том, что учебная программа рассчитывалась на усреднённого человека, поэтому кому-то она давалась легко, а людям вроде него сквозь зубы. Поначалу он старался быть как все, однако постепенно осознал потребность в индивидуальном подходе. В первое время его жалели, скидывали норму, но с переходом в пятый класс и сменой учителя поблажки прекратились. И тогда Семён пытался преодолеть себя, и снова к нему пришло осознание простого факта, что выше головы не прыгнуть. Таким образом узник совести довёл себя к началу второй четверти девятого класса, когда полностью забросил физкультуру, проводя высвободившееся время в светских беседах с Настасьей Филипповной. Иногда к ним примыкали Никодимов и Чистоплюев, но всё чаще они коротали минуты ожидания вдвоём. Ещё одним обстоятельством, обеспечивавшим подобное времяпрепровождение, являлось участие Виктории Игоревны. С наступлением конца четверти или года, Виктория Игоревна совершала обход по коллегам дабы договориться насчёт оценок для нескольких человек. Этими несколькими человеками были: две зубрилы с первой парты, Настасья Филипповна и Надеждинский, то есть те, кто претендовал на красную корочку. Как ни трудно догадаться, последний из них вызывал наиболее ожесточённые споры, и у коего перманентно имелись проблемы с английским языком, географией и физкультурой. С первыми двумя дела решались проще, ибо под опекой у означенных аналогично имелись лица, лелеявшие мысль о красном аттестате. И которым как назло мешала химия Виктории Игоревны. А вот с физкультурой такой фокус не проходил по причине, во-первых, отсутствия данных лиц, и, во-вторых, на уроки английского и географии Надеждинский хотя бы ходил. В итоге он почти смирился с мыслью, что красной картонкой придётся пожертвовать, правда, надежды на красноречие Виктории Игоревны его всё же не покидали.

Меж тем трио успело подняться на второй этаж в тот самый коридор, в аппендиксе которого проходил урок информатики. В урочное время в нём как правило никто не заявлялся, поэтому на роль подполья он подходил на все восемьдесят процентов. Прогульщики опустились на скамейку, и Настасья Филипповна рассказала причину своей загадочности:

– Итак, Артемончик мой, смотри, чем мамочка сегодня будет тебя баловать, – она достала из сумки бутылёк с перекисью водорода.

– Это что, H2O2? – удивился ещё больше Надеждинский.

– Да, H2O2, она же перекись водорода, но непростая. Понюхай, и всё поймёшь, – он недоверчиво взял бутылёк и принюхался. Пахло отнюдь не перекисью.

– Это что, самогон? – удивление Семёна переступило все границы.

– Не просто самогон, а дедушкин первач. Меня вчера пригласили на дегустацию, и для тебя я смогла добыть пару капелек, – Надеждинский сглотнул слюну и тут же проявил скепсис:

– Закуска есть?

– Есть вот это, – Настасья Филипповна из сумки следом достала целлофановый пакетик с кусками свежего кокоса.

– Первач и кокос, чего ещё желать для счастья?

– Только чур я первая, – Настасья Филипповна взяла в правую руку бутылёк, – ну, Сёмга, давай за нас, за натуральных! – и сделала большой глоток. Её левая рука потянулась к кокосу, но собутыльник немедленно пресёк надругательство над обычаем, объяснив, что первую не закусывают. Тогда она взяла его за уши и занюхала сальными волосами.

– Твой черёд, Семка. Хотя дай я тебя лучше пощелкаю, – хозяйка самогона громко засмеялась, однако Никодимов поспешил её урезонить. Тогда же второй отличник принял пузырёк, выдохнул и выпил два глотка, сморщившись и занюхав кулаком.

– Добре, сынку, – втягивая воздух, похвалил «батька» собутыльницу. Приятный жар растёкся от глотки по пищеводу, в голову ударила кровь.

– Владислав, ваша очередь, – обратился Семён к наблюдавшему за распитием первача Никодимову.

– Я не пью.

– Правильно. Предлагаю выпить за трезвость, – произнося тост, он встал и поднял бутылёк аки Гэтсби из одноимённого фильма с Ди Каприо, скривив ту же довольную гримасу.

– Теперь вы, Настасья Филипповна, примите этот кубок как рыцарь короля Артура. За короля! – вырвалось у него изо рта, попутно перемалывавшего кокос. Лицо его приняло выражение, будто бы он целиком съел лимонную цедру.

– Всё-таки, Настасья Филипповна, кокос лучше нюхать, чем закусывать им самогон, – назидательно пустился проповедовал рыцарь короля Артура, будто бы сам был королём или как минимум волшебником Мерлином, который из свинца получил чистый спирт. Во время побудительных речей слева послышался стук женских каблуков.

– Настасья Филипповна, это мавры, пройдёмте в замок, будем держать осаду. Иначе нам будет полная Реконкиста, – заверил Надеждинский, указывая на мужской туалет. Они свернули поляну и затаились в мужском туалете. Прекрасная треть компании громко засмеялась, из-за чего Никодимову пришлось заткнуть ей рот ладонью.

– Лапы убери, чудовище, ты ещё не превратился в прекрасного принца, – негодовала представительница «слабого пола», отвешивая неслабые тумаки пленителю.

– Тихо, деточка, ты тоже далеко не принцесса.

– Да кто ты после того, как оскорбил женщину? – с ударением на каждый слог проговорила «женщина».

– Если не рожала, то не женщина, – продолжал дразниться Никодимов.

– Ладно, нерожавшая женщина, – передразнила тон пленителя особа нерожавшего пола.

В то же время в коридоре загремел стук каблуков, только в обратном направлении. Когда стук полностью затих, странная компания покинула убежище. Вместе с ней из сумрака воспряла духом ужасная вонь обоссаных полов. Не успела троица занять прежние позиции, как они вновь услышали стук, и из-за угла показалась Татьяна Юрьевна:

– Вот значит кто в туалете шумел. Я-то думала, опять канализация засорилась.

– Мы вас тоже рады видеть, – парировал Надеждинский.

– Почему не на уроке, архаровцы?

– Нас отправили в засаду на прогульщиков, так что мы технически выполняем задание партии, – отчитался начальник засады.

– Какой у вас сейчас урок?

– Физкультура, – громко икнула Настасья Филипповна.

– Пойду-ка я узнаю насчёт этой инициативы.

– Только вы идите сразу к Ирине Петровне, так как инициатива покамест секретная. И спрашивайте про антипрогулочный патруль, пароль берёза-217, – Настасья Филипповна еле сдержала смех.

– Теперь я точно пойду узнаю и про засаду, и про патруль, – Татьяна Юрьевна напоследок удивлённо оглянула компанию и пошла прочь.

– Почему берёза-217? – полюбопытствовала охмелевшая, хохоча в голос.

– Берёза – это сама Иришка, потому что у неё недавно появились какие-то чёрные пятна, а 217 – номер её кабинета, – все трое захохотали так, что из кабинета вышла учительница младших классов.

– Вы почему не на уроке? – стала возмущаться она.

– Мы в патруле, – усмехнулся начальник патруля.

– В каком это ещё патруле?

– В анти-про-гу-лоч-ном, – по слогам выговорила Настасья Филипповна.

– Класс и фамилии, быстро, – буквально приказала учительница.

– Тринадцатый «В», моя фамилия – Монте-Кристо, фамилия этого господина – Ришелье, прекрасную даму зовут Мария-Луиза.

– Хватит! Я иду к директору.

– Замечательно! Пароль – берёза-217, – ошарашенная ответами далеко немолодая женщина поспешила в указанном направлении.

– Сейчас же, господа и дама, прошу вас вернуться к поглощению C2H5OH. Итак, Настасья Филипповна… А почему я вас всё время называю Настасьей Филипповной? Давайте я буду называть вас Санчо Пансой.

– Давай.

– Итак, Санчо Панса, предлагаю выпить за ветряные мельницы. На брудершафт, – местный Дон Кихот завёл руку за руку Санчо и сделал три глотка.

– Апостол Павел, испей крови господней, – обратился обрусевший Дон Кихот к Никодимову.

– Я же не пью, – отговаривался тот.

– Конечно, не пьёте… Тогда ты, Мария Магдалина, приложись губами к Граалю – опьяневшая Мария подняла осоловевшие глаза на оратора, засмеялась и опустошила пузырёк до дна, после чего открыла рот, словно съела красного перца и закинула в него остатки кокоса. За сим занятием никто не заметил появления среднего роста женщины в годах, лицом похожей на мать-мартышку из старого советского мультфильма, с фиолетовыми волосами и в спортивном костюме.

– Ага, вот они где, неуловимые, – засветила она золотыми коронками перед почтенной публикой.

– Смотрите, благодетельница наша, мать Тереза, в костюме. Неуловимые мстители, я надеюсь?

– Неуловимые прогульщики, а пятёрки ты от меня не дождёшься, Надеждинский. На-ко тебе, фигульки на рагульки, – пожилая женщина, снова излучая свечение изо рта, показала заклятому врагу кукиш.

– Это мы ещё посмотрим. Ответьте лучше, как вы нас, собственно, нашли? – немного смутился, но быстро опомнился Семён.

– Птичка напела, – съехидничала пожилая дама.

– Я вам, Светлана Александровна, как Сальери Моцарту скажу, что пошли бы-ка вы лучше на ху… художественную выставку. Или на… приём, к психиатру, али друзей бы завели, раз вы уже с птицами общаетесь.

– Слушай сюда, пацан, если вы сейчас же не пойдёте на урок, я всем поставлю двойки. Я понятно объясняюсь? – сурово предупредила Светлана Александровна.

– Понятно. Ладно, дамы и господа, бал окончен, время топать на урок, – Надеждинский печально подвёл черту под неудавшимся прогулом.

Светлана Александровна Свисткова пользовалась репутацией педагога не очень умного и очень, скажем так, «своеобразного». Сей факт активно выражался в выступлениях перед публикой, смысл которых заключался в пересказе конспиралогических сюжетов о заговоре кофейных магнатов против чайных, мировом правительстве рептилий, об отрицательном влиянии микроволновых печей на потенцию и прочем «материале», забор которого производился вечерами у телевизора. Особое удовольствие у зрителей вызывала подача «материала», когда «срыв покровов» производился на серьёзных щах и маниакальной уверенностью в излагаемом. Иногда неблагодарные слушатели справлялись о психическом здоровье рассказчицы, что тотчас пресекалось жалкими попытками иронизировать над «слепцами, собственным неверием аки агнцам, идущим на заклание». Вызвать они могли единственно ответную иронию, переходящую в неприкрытый сарказм. Что побуждало давно немолодую и во всех аспектах опытную женщину вести пропаганду сего мысленного мусора? Врождённое слабоумие, маразм, протест против мнений света или бесповоротный отрыв от реальности и замыкание в себе? Возможно. Правда, наиболее простым объяснением, пожалуй, будет осознание факта одиночества Светланы Александровны, посему такие перфомансы проводились в целях привлечения внимания, так ей не достававшего.

В рок-н-рольном темпе победившая и проигравшие дошагали до коридора на первом этаже, ведшим к спортзалу, библиотеке и столовой, но двигались они не поглощать холодный эрзац-рис, почитывая потрёпанный томик Чехова. Нет, шли они в помещение с высоким протекающим, как крыша Светланы Александровны, потолком и низким мнением учеников о кривых деревянных полах. Когда все четверо вступили в «спортзал», массы рефлексивно повернули головы. Надеждинский с неловкой улыбкой помахал им рукой, окончательно захмелевшая Настасья Филипповна перемещалась вперёд исключительно благодаря поддержке Никодимова, а Светлана Александровна свернула к установленной перекладине. На ней поочерёдно крутили па Каравайный, чья свита в составе трёх персон располагалась тут же на скамье. Вместе с ними полировали лакированную доску Фалафель и Чистоплюев. Прочие ждали своей участи, или как женская часть симулировали наличие хоть какой-то деятельности. Настасья Филипповна вальяжно ввалилась в апартаменты женской раздевалки, Семён и Влад вошли в филиал убожества, в противовес носившего имя «мужской раздевалки».

– Владислав, меня штормит, поэтому моё появление на этом… манеже, амфитеатре человеческого сластолюбия может закончиться печально, – поделился переживаниями Надеждинский, стягивая с себя штаны.

– В чём проблема, не занимайся, сядь на лавку или отпросись. Лично я собираюсь остаток урока провести на лавке, – недоумённо ответил Никодимов.

– Вы, наверное, меня неправильно поняли. Я отличник, может быть, липовый, может быть гречишный, но отличник. А если сяду… хотя бы и на скамью, то эта страшная, то есть странная женщина поставит мне двойку. В мои планы подобный поворот сюжета не входит.

– Моё дело – предложить, твоё дело – отказаться.

К концу их короткого разговора Надеждинский успел переодеться в «спортивную форму», состоявшую из футболки, спортивных штанов и кроссовок. Они вышли в свет и направились к лавке, на которой уже сидела Настасья Филипповна. Никодимов присел рядом, когда его спутник остался в стоячем положении. Тут же возле них очутилась Светлана Александровна и попыталась проявить посильное участие:

– Чё опять сидим? Двоек вам мало? Так это легко исправить.

– Лично у меня справка о наличии непреодолимых обстоятельств относительно физических нагрузок, именно катаракты, мешающей мне оперативно, а главное трезво, – Настасья Филипповна икнула, – оценивать обстановку.

– Я чувствую недомогание, поэтому не смогу заниматься, – Никодимов картинно сложил руки на животе и нагнулся вперёд.

– А ты, бракованный, что придумаешь?

– Послушайте сюда, погибшая вы женщина, свою низменную лексику оставьте на помойке, где вы не имеете чести проживать, и ведите себя как педагог, а не как торговка с рынка.

– Хорошо, я тебе как учитель ученику скажу, иди на перекладину, иначе четверть я тебе не закрою. Пшёл!

В течение экспрессивной речи оратор воодушевился и к концу говорил уже на повышенных тонах. Светлана Александровна немного струсила, из-за чего её последние слова прозвучали неубедительно. Тем не менее нерадивый ученик побрёл туда, куда его послали.

– Физкульт-привет спортивной молодёжи, – поприветствовал он одноклассников.

– Вот и дебильный пришёл, – решил задеть за живое, то есть за самолюбие Каравайный. Свита и примкнувшие заскрипели смехом дабы угодить большому брату.

– Я вам, месье Караванный или как вас там, скажу так, что, если вы не имеете ума, это ещё не значит, что его не имеют окружающие.

– Ты не забыл, с кем разговариваешь, придурок? – изумился «Караванный», не ожидавший подобной смелости.

– Забылись вы, месье Карманный, но ничего, общество не любит забывших своё место зарвавшихся подонков, поэтому скоро оно же вас и скинет с той высоты, на которую вас и вознесло.

– Ничего, мы ещё поговорим, придурок, – смущённо заугрожал Каравайный, завидев приближающегося учителя.

– Надеждинский, время сдавать подъём с переворотом, – напомнила она.

– Русские не сдаются.

– Тогда два.

– Уговорили, для вас я сделаю исключение, – Надеждинский подошёл к снаряду, называвшимся так из-за того, что им можно было кого-нибудь убить. Начинающий акробат сплюнул на руки, растёр и взялся за поперечный прут. Он сделал усилие закинуть ноги на перекладину, но тщетно. Тогда ему решили помочь, закинув ноги за него, когда шея гимнаста упёрлась в железку. Ещё одно движение, и шейные позвонки точно потребовали бы замены. В целях предотвращения печального исхода событий, Семён разжал кулаки и упал на маты. Светлана Александровна с потерянным лицом созерцала мизансцену. Наконец слова слетели с её едва сходившихся губ:

– Ну ты, Надеждинский, конечно, приколист. Я же из-за тебя, сучок, чуть к хозяину на дачу не заехала.

– Куда? – не к месту поинтересовался Фалафель. Впрочем, как всегда.

– На нары, – пояснил Каравайный.

Печально известный атлет отряхнулся и сел на скамейку. Предложения повторить экзекуцию он встретил в штыки. Тогда его насильно взяли за конечности и понесли к злополучному снаряду, однако ему удалось вырваться. В отместку в том числе за предыдущие слова в свой адрес Каравайный пнул неудавшегося гимнаста. Тот повернулся и, отряхиваясь, молвил:

– Когда-нибудь история нас рассудит, пока же радуйтесь, варвары!

И он ушёл. Ушёл к покинутым Никодимову и Ковалевской, напевавшим припев песни «Я на тебе как на войне». Поруганный спортсмен сел с ними, закинул ногу на ногу и занялся любимым делом – размышлениями о судьбе человечества. Через некоторое время к ним вернулась Светлана Александровна и завела откровенный разговор.

– Что, Надеждинский, тяжело тебе живётся?

– Людям вроде меня всегда тяжело живётся.

– Пойми меня правильно, ты, когда поступишь в институт, или куда ты там собираешься, там ведь тоже будет физкультура. Если не научишься здесь, то будешь страдать и там, – он даже не подозревал, насколько эти слова окажутся пророческими. Тогда же ему не хватило сноровки придать им какой-то сокровенный смысл.

– Давай поступим следующим образом, – продолжила Светлана Александровна, – двойку за подъём с переворотом я так и так поставлю, но если ты сейчас сделаешь двадцать жимов пресса на турнике, то рядом я поставлю пятёрку. Как говорится, для компенсации.

Надеждинский сначала посчитал предложение за издёвку, однако осознав сложность сложившегося положения, принял вызов. К тому времени на него обрушилось похмелье в лёгкой форме, и силы постепенно оставляли его тщедушное тело. Семён залез на турник и постарался выполнить свою часть уговора. В первый подход ему удалось сделать четыре раза. Взяв жалостливую ноту, спортсмен поневоле испытал счастье и предложил «разойтись на малом», однако получил отказ. Тогда, изображая нечеловеческие усилия, он с нарочито громкими стонами поднял ноги ещё пять раз, спрыгнул, снова попытал счастья, и всё равно отлуп. Отверженный походил взад-вперёд, мотивируя это тем, что восстанавливает дыхание. Через некоторое время его тело вновь повисло на снаряде, и всячески кривляясь, еле-еле домучило подход в шесть раз. Осталось ещё пять. Пот тёк ручьями. Силы заканчивались, и Надеждинский принял позу распятия. Во имя успеха последнего подхода к делу подключилась сама Светлана Александровна, взявшая мученика чуть ниже спины с целями удержать корпус от раскачивания. Или просто пощупать молодое мясо. На её лице в тот миг читалось сладострастное упоение то ли своей «поддерживающей» функцией, то ли мучениями нелюбимого ученика, то ли всем одновременно. Тем не менее, превозмогая усталость и в целом нежелание находиться в неудобном положении, Семён сделал всё, что от него требовалось и спрыгнул наземь.

– Финита ля комедия, Мэрри Поппинс. Я надеюсь, вы получили то, чего хотели? – самодовольно зашевелились его уста.

– Я получила даже чуточку больше, – с какой-то странной улыбкой ответила Светлана Александровна. Раздался долгожданный звон. Все устало поплелись к раздевалкам.

Жертва физических нагрузок озарила собой стены филиала убожества, где её уже ожидали улыбающиеся лица. Каравайный со свитой издевательски аплодировал, Надеждинский иронически наклонял корпус в поклоне, как делают молодые исполнители во время оваций. Оказалось, что им же был во всех подробностях запротоколирован каждый миллиметр движений маэстро, и все присутствующие с интересом прильнули к экрану. За исключением одного человека, а именно самого объекта любопытства, не любившего смотреть на свою персону по ту сторону экрана. Персона неспешно переодевалась с абсолютно невозмутимой физиономией, но в душе его грело удовлетворение от собственного бенефиса. Вдоволь насладившись зрелищем, свита с хозяином покинула помещение. Когда переодевание окончилось, Семён взвалил амуницию на плечи и в гордом одиночестве побрёл к большой парадной лестнице. Пунктом Б в его нелёгком из-за тонны учебников и пакета с «формой» пути значился кабинет биологии, простаивавший без единой души внутри. Друг всех физкультурников без сил рухнулся на стул. Вчерашние события совместно с сегодняшними на фоне нервной ночи и постепенным отрезвлением отзывались в каждом квадратном миллиметре измученного тела. На него нашла минутная слабость, веки автоматически сомкнулись, но тот, кому они принадлежали, тотчас опомнился и принялся оглядывать пространство. На стенах висели массивные деревянные щиты с изображениями различной флоры и фауны, позади уютно расположилось множество растений, и всё это великолепие освещалось солнечным светом из пластиковых окон. За осмотром достопримечательностей Надеждинский не приметил появления одноклассников – Настасьи Филипповны с кавалерами, или, если перейти на личности, то с Никодимовым и Чистоплюевым. Компания заняла места и занялась обсуждением текущей обстановки. Семён почёл долгом не оставаться в стороне.

– Моё почтение вашему достопочтенному обществу, позволите ли невольнику чести присоединиться?

– А, Санчо Панса, присаживайся, в ногах правды нет, – пригласила Настасья Филипповна.

– Где ж она есть, Настасья Филипповна?

– Надеждинский, заткнись. Все мои мысли испарились вместе с остатками спирта. Давай вернёмся к нашему разговору когда-нибудь никогда, окей? – голова её из-за свинцовой тяжести кренилась набок, глаза смыкались.

– Я-то заткнусь, да кто за вас думать будет и мысли излагать?

– Думай про себя, и мысли излагай тоже, – все замолчали. Чтобы нивелировать образовавшуюся неловкость, Никодимов предложил буквально следующее:

– Хотите, я вам видео покажу, где жирный мужик трахает одноглазую старуху в пустую глазницу?

Настасья Филипповна ударила Влада по плечу, но провокатор только дьявольски захохотал ей в лицо, вслед за ним засмеялись двое оставшихся кавалеров. В итоге любопытство победило, и они вчетвером приступили к испытаниям присущих им рвотных рефлексов. За сим занятием их вместе со звонком встретила Надежда Сергеевна Дрозофилова.

Главная, ибо единственная, проблема Надежды Сергеевны заключалась в её обыкновенности, повседневности, ведь не было у неё такой черты, за которую смог бы уцепиться пытливый взгляд прожжённого циника. Невооружённый глаз давал ей лет пятьдесят, вооружённый – около пятидесяти трёх. Одевалась она с претензией на вкус, причём претензией тривиальной, что, впрочем, не отталкивало, правда, и не притягивало. Будучи типичным сангвиником, в учебной практике Надежда Сергеевна не применяла репрессий, вела себя сдержанно, при очевидной наглости могла как отшутиться, так и повысить голос – всё зависело от её расположения (или нерасположения) к конкретному человеку. Надеждинского как объект для остракизма она не интересовала, поэтому их отношения друг к другу не предоставляли зрителям юмористических зарисовок и в целом были скучны до безобразия. Соль процесса заключалась ещё в отсутствии у него искреннего интереса к биологии как таковой, кроме, пожалуй, некоторых специфических анатомических и физиологических тем. Если коротко, то Семён списывал, а Надежда Сергеевна делала вид, что этого не замечает.

Как обычно она поздоровалась с классом, спросила за отсутствующих и приступила к проверке домашнего задания. И только опозданцы могли хоть немного разбавить солью этот пресный водоём.

– Здрасьте, Надежда Сергеевна, можно войти? – необычайно вежливо молвил Каравайный, отчего свидетели несколько опешили.

– О, Каравайный, какими судьбами, потерял чего-нибудь или просто заблудился?

– Учиться пришёл.

– Ого, как бы град завтра не пошёл или торнадо. Ну раз учиться, то заходи. Вы, воробушки, тоже учиться или товарища провожали?

– Учиться, – ответил Фалафель. Вместе с ним учиться или ещё по каким-то нуждам молча вошли Рыбченко и Собакин. Проверка продолжилась.

– Итак, уважаемые девятиклассники, кто нам сегодня расскажет про половое размножение? – посеяла интригу Надежда Сергеевна. Стало тихо как в космосе.

– Лес рук, хоть дрова руби. Ладно, пройдёмся по журналу. Рассказывать нам будет… Влад Собакин.

– Я не буду рассказывать, – не отвлекаясь от телефонной игры, буркнуло задетое самолюбие.

– Давай, Собакин, иначе не рассказывать будешь, а показывать. Сильвупле к доске.

– Я не пойду, – настаивал Влад. Сидевший рядом Каравайный подталкивал и науськивал его, Фалафель экзальтированно кричал, чтобы тот отвлёкся от телефона, но Собакин лишь подальше забился в свою конуру и усиленно отнекивался.

– Почему ты не хочешь идти? – не вытерпела Надежда Сергеевна.

– Да потому что я не хочу рассказывать про эту пошлятину! – крикнул поборник нравственности, лишь раззадорив зрителей.

– А что в этом пошлого? – недоумевала удивлённая женщина.

– Когда люди трахаются, это чё, не пошлятина? – снова на повышенных тонах выразился Собакин, от негодования даже отстранившийся от телефона.

– Ну хочешь, расскажи не про людей, – засмеялась Надежда Сергеевна.

– Нет! – гавкнул, то есть рявкнул Собакин. Публика ликовала.

– Нет так нет, чего орать то сразу. Каравайный, может быть ты выручишь товарища?

– Ладно, разок можно, – он встал и напоследок решил отметиться и на географии, показав Собакину «Москву». Несчастный турист рассвирепел, но ответить на бесцеремонный демарш не смог.

– Короче, у мальчиков есть пися, и у девочек тоже…

– Стоп, стоп, выражайся научным языком, – осадила юношу Надежда Сергеевна.

– Тогда так: у самцов есть пенис, а у…

– Я сказала научным языком, – вновь перебила знатока анатомии раздосадованная дама.

– Чё я такого сказал? – недоумевал Каравайный.

– «Чё» по-китайски знаешь чё?

– Знаю – жопа.

– Ясно всё с тобой, гений китайской словесности, садись на место.

Каравайный под одобрительные возгласы досеменил до места, где его уже поджидала месть за показанные виды. Состоялась месть в виде удара кулаком с какой-то животной силой в живот обидчика, однако последний как назло успел напрячь пресс, и большого вреда нанести не удалось. Месть за месть себя ждать не заставила, и Собакину достался удар в самую нетренированную область, или, если быть точнее, в пах. «Пëс» загнулся и заскулил, и тут же с собачьей быстротой вцепился зубами в плоть злодея мёртвой хваткой. Жора забил со всей пролетарской ненавистью кулаками по спине противника, и с криками: «ах ты, ёбаная псина!» еле отбился. Вся правая рука у него обагрилась кровью. Всё зрелище происходило максимум секунд сорок, из-за чего Надежда Сергеевна успела среагировать лишь в финале, вскрикнув: «ну-ка прекратили немедленно!».

– Сука, ты мне руку прокусил, мне же теперь уколы от бешенства придётся ставить, – причитал пострадавший, отойдя на безопасное расстояние и осматривая рану.

– Я не сука, я кобель, – неуместно пошутил Собакин, злорадно улыбаясь.

– Долбоёб ты, а не кобель, – возбудился Каравайный.

– Ну-ка прекратили выражаться в школе! За угол зайдите и там устраивайте разборки. Так, Жора, иди к врачу, не то действительно занесёшь какую-нибудь инфекцию, – распорядилась потрясённая Надежда Сергеевна. Каравайный повиновался, когда как Собакин встал вытирать данной ему салфеткой кровь со рта. Шокированные неожиданной развязкой девятиклассники обсуждали происшествие. Опомнившись, «биологичка», как её называли в ученической среде, дала задание до конца урока, в то же время сама о чём-то крепко задумалась. В напряжённой обстановке и закончилось то сумбурное занятие.

По его окончании Надеждинский покинул класс в числе последних. Ему наперерез почти бежала Виктория Игоревна, которая с весьма напряжённой физиономией пустилась в расспросы. Семён отговаривался, мол, ничего не видел и лучше расспросить самих участников побоища. Меж тем всё он видел и в подробности, просто вся эта бытовая чернуха оскорбляла его понятия о прекрасном, из-за чего не то что бы копаться, наблюдать её было для него преступлением. С задумчивым лицом невольный свидетель «грызни» спустился на первый этаж и увидел выходящую из гардероба Настасью Филипповну наперевес с писцовой шубкой.

– Вы откуда и куда, Настасья Филипповна? Решили стать графом Монте-Кристо местного пошиба и покинуть наш уютный Шоушенк? – крикнул он стремившемуся к выходу «графу Монте-Кристо местного пошиба».

– Ах, это ты, мой ласковый и нежный зверь. Я-то думала уже тебя сегодня не увидеть, – сбивчиво ответила она, будто бы её застали на месте преступления.

– Куда вы собрались, феникс мой кареокий? Не к Прометею ли в гости?

– Молись, чтоб не к тебе. Думаю, мы могли бы найти общий язык с твоей печенью. Вообще же, – Настасья Филипповна взялась за верхнюю пуговицу рубашки визави и медленно её расстегнула, он же жадно сглотнул слюну, – я иду на остановку, автобусную, потом еду домой. Ты со мной, солнышко?

– Нет, Настасья Филипповна, у меня ещё один урок. Неужели у вас уроки уже закончились?

– Да, у меня уроки уже закончились. Сам знаешь, с утра выпил – весь день свободен. Смотри, я два раза предлагать не буду, поеду домой одна, – она потрясла Надеждинскому в знак прощания руку и покинула здание. Он посмотрел ей вслед и двинулся в закоулок перед лестницей, в котором проходили уроки труда.

В расписании название предмета фигурировало как «Технология», однако технология чего и для чего не объяснялось, благодаря чему все по старой памяти почитали его «трудами». Как известно всем, кто учился в школе, у мальчиков и девочек занятия проходят раздельно. Обычно на труды если и ходили, то первые готовили пересоленные борщи, а вторые строгали скалки и кривые ручки для молотков. Но существовала возможность при наличии идеи и материала создавать нечто своё, и почему-то большинство манкировало этим «расширением» и вообще относилось к трудам сквозь пальцы, считая их разведением в тазу напраслины. Как ни странно, Семён имел диаметрально противоположное мнение. Ведь по сути «технология» – единственный предмет, позволяющий увидеть результаты своего труда, потрогать их и вообще как-то применить. Что в свою очередь требует гармонии головного мозга со спинным, что, видимо, и являлось главной причиной, по которой большинство его одноклассников считали труды пустым времяпрепровождением.

С момента прощания с Настасьей Филипповной прошло минут семь. Никого кроме одинокого путника возле кабинета, точнее мастерской или ещё точнее кабинета-мастерской, не стояло. За минуту до звонка к нему присоединились Никодимов и Чистоплюев, судя по запаху, вышедшие из столовой. Минут через пять появился квартет, не И, но Фалафель, Громов, Рыбченко и Кривенко.

– Ну Пёс сегодня, конечно выдал, – как бы невзначай обронил Михаил. Остальные будто бы того и ждали, кто заведёт болтовню первым.

– А что он выдал, я просто не успел разглядеть? – подключился Никодимов.

– Да этот чеконте прокусил Жорику правую руку, а потом сидел с кровавым ртом, как у вампира, – с улыбкой на лице поделился Игорь своим видением ситуации.

– Почему он сразу чеконте? Представь, тебя сначала просто так за уши дёрнули, потом по яйцам дали, то ты бы чё сделал? – укоризненно спросил Фалафель, в отсутствие Каравайного ставший смелее и развязнее.

– И чё, кусаться сразу? Вот ты, Батый, чё бы сделал на месте Пса? – Игорь похлопал по плечу Громова, когда тот даже не подозревал, что с ним кто-то заговорит.

– Я не знаю…, наверное, дал бы сдачи, – Захар неестественно задёргался, смущённо спрятал руки в карманы и потупился в носки кроссовок. У Вити и Михаила данные конвульсии спровоцировали гомерический хохот.

– Ты? Дал сдачи? – вторил им и Игорь.

– Да он бы тебя убил прямо там, только б ты на него криво посмотрел, – сказал Чистоплюев.

– Слушай, Семён, чтобы сделал ты? – Фалафель решил найти повод для очередного «подкола».

– Я бы не сел с таким человеком, как Каравайный. В обыденной жизни подобных индивидуумов надо за световые годы обходить.

– А если бы насильно посадили? – продолжал допытываться Витя.

– Что они, прокуроры, чтобы насильно посадить? – напомнил о себе Василий.

Тем временем в закоулке появился мужчина лет сорока пяти, стриженный ёжиком, одетый как Джон Макклейн из первой части, в левой руке нёсший макет автомата АК-74М. Звали «русского Макклейна» Валентином Игоревичем Гуляшовым или в кругу школьников просто «Гуляшом». Валентин Игоревич притягивал людей неким мужским магнетизмом и, не побоюсь этого слова, харизмой, которая вкупе с подвешенным языком сделала из него желанного посетителя учительской. Парадоксально, но факт – Валентин Игоревич не имел педагогического образования, правда, данное обстоятельство никак не мешало ему совмещать профессии трудовика, физрука и обжшника. Вызвалась парадоксальная «конъюнктура рынка» то ли сложностью найти трёх разных учителей, то ли жадностью администрации, не желавшей искать трёх разных учителей, то ли талантами самого Валентина Игоревича, позволявшими одновременно заменять трёх разных учителей. «Лысый физрук», как величал его Чистоплюев, в целом показывал пример человека скромного и вместе с тем умного вопреки расхожим стереотипам.

– Здравствуйте, Валентин Игоревич, на войну собрались или гвозди забивать нечем? – полюбопытствовал Чистоплюев.

– И ты тоже здравствуй, Миша, лесной зверь. Иду на тебя охотиться, – Гуляшов направил ствол автомата на «лесного зверя» и мгновенно отвёл его обратно, засунул ключ в замочную скважину, и толпа вступила в скромную обитель мастера. Скромность её позволяла вместить шесть верстаков в ряд, настольный сверлильный станок, два ряда парт по пять штук в каждом, учительский стол и всякое по мелочи. Некогда по мелочи там простаивал и токарно-винторезный станок, правда, однажды оный исчез. Куда исчез и почему (или зачем), никому известно не было, и дела до его судьбы также не было никакого. Чуть левее входа (или выхода) находился стеллаж с различным металлоломом, а венчал композицию старый музыкальный центр примерно девяносто седьмого года рождения, из которого весь учебный год лились шлягеры примерно тех же лет. Чего было не занимать кабинету-мастерской, так это атмосферы, атмосферы ретро, того времени, когда трава росла голубее, а небо виделось зеленее.

Все уселись за парты, Валентин Игоревич положил макетик на стол и, следуя всеобщему примеру, аналогично опёрся пятой точкой на стул. Воцарилась тишина, все выжидающе уставились в Валентина Игоревича, тот уставился в ответ. Возможно, так бы урок и кончился, однако Василий не стерпел первым:

– Почему мы все молчим, мент родился?

– Нет, просто захотелось помолчать. Ну, раз не хотите, будем работать, – изрёк «Гуляш», довольный осуществлённой провокацией.

– Может быть не будем? – попробовал договориться Чистоплюев.

– Нет, Миша, надо работать, ведь именно труд сделал из обезьяны человека, без труда вы превратитесь обратно в обезьяну.

– Откуда вы знаете? Уже кто-то превращался? – зацепился за слова Фалафель.

– Ты же превратился, – контратаковал Валентин Игоревич. Фалафель не нашёл ничего умнее, кроме как занять глухую оборону:

– Может быть всё-таки вы?

– Нет, я же лысый в отличие от тебя, – в очередной раз контрапунктировал Валентин Игоревич. Бессмысленная фаллометрия могла бы продолжаться бесконечность, не войди Собакин в ту минуту.

– Вы только посмотрите, кто к нам пожаловал – Волкодав из рода серых псов, – не удержался Надеждинский.

– Семён, лучше промолчал бы, – сдерживая злобу, выцедил через клыки Собакин.

– За молчание мне нужно доплачивать, но ради тебя я помолчу бесплатно.

– В чём дело? – полюбопытствовал «Гуляш».

– Да так, Влад сегодня кое-кого покусал, – иронично сообщил Чистоплюев. Собакин вышел из себя, зарычал и ударил кулаком по стене.

– У-у, зверюга, – проговорил Михаил, однако от дикого взгляда стушевался и замолк.

– Ладно, укротись, строптивый. И не надо на меня смотреть зверем, сядь лучше успокойся, – слегка разрядил обстановку Валентин Игоревич. Собакин послушался и занял место рядом с Громовым. Глаза и в целом выражение лица Громова производили впечатление, словно его, как древнеримского христианина, бросили в клетку с голодным тигром.

– Значит так, граждане алкоголики, хулиганы и тому подобные, чем будем заниматься? – вновь нарушил тишину Валентин Игоревич.

– У меня есть прожект. Суть прожекта заключается в том, что я хочу подарить персоне А портрет персоны Б, для чего мне нужна нестандартная рамка. А когда мне что-то нужно, у меня это появляется.

– Материал у тебя есть для персоны?

– Материал всегда со мной, – рамочных делмастер достал из рюкзака заранее напиленные рейки.

– Отлично, приступай.

И он приступил. Оставшиеся граждане занялись изготовлением фигурок для больших шахмат, сердец из оргстекла и прочей бесполезной херни. Надеждинский примерял рейки, когда к нему нагрянул Чистоплюев.

– Это что, Сталин? – удивлённо спросил он.

– Не что, а кто. А так да, Сталин.

– Для чего? – всё ещё продолжал не верить глазам своим Михаил.

– Для форса бандитского. Точнее, исторического, потому как хочу застать врасплох именно «историчку».

– Зачем?

– За плинтусом, Михаил, к чему нам ненужные вопросы? Нас, работников стамески и ножовки, должен интересовать вопрос не «зачем», а «как».

– В принципе, мне всё равно. Я чего пришёл. Можно я с тобой буду заниматься, знаешь, не хочу сердечки выпиливать.

– Ещё раз, чем вы хотите со мной заниматься?

– В смысле чем, рамкой!

– А, рамкой, не то я за грешным делом уж подумал… Ладно, я размечаю, вы отпиливаете.

– Договорились.

– Тогда пилите, Шура.

– Я же Михаил.

– Ножовке всё равно, Михаил вы или Франциск Ассизский.

На том и порешили. Каждый был при деле, даже Пёс чем-то занимался, правда, в виртуальной реальности, но всё же лучше, чем лежать на полу и ловить блох. Идиллию нарушил крик, раздавшийся откуда-то из тёмных глубин коридора. Его источником оказался не кто иной, как Каравайный с перебинтованной десницей.

– Ну чё, уже не ждали? – заорала «мумия» во все семьдесят четыре децибела. Надеждинский сразу понял, что Жора за перемену успел где-то надерябаться в какашку. За годы жизни с учебным пособием, во всех подробностях демонстрировавшим вред алкоголизма, у него выработалась способность безошибочно определять алкогольное опьянение по поведению. Хотя там и без способностей было всё очевидно.

– Зачем пришёл, Жора? – брезгливо спросил Валентин Игоревич. Чувствовалось, наличие Каравайного ему неприятно.

– Говна нашёл!

– Я так и понял.

Каравайный в приподнятом расположении духа взял напильник и подошёл сзади к Надеждинскому, который примерял детали будущей рамки, и ткнул его напильником в нижнюю оконечность спины. Тот подпрыгнул, окружающие засмеялись.

– Жорик, после такого ты должен на нём жениться, – злорадствовал Фалафель, которому как обычно нужно было больше всех.

– Сударь, вы нанесли мне и всему моему роду оскорбление, посему извольте же смыть свой позор кровью. Защищайтесь, сударь, – оскорблённый взялся за напильник, лежавший неподалёку, заложил левую руку за спину и встал в фехтовальную стойку. Стартовала битва на напильниках. Каравайный по привычке пытался наносить колющие удары, однако оппонент успешно защищался. Дошло до того, что противники скрестили свои рапиры, и тут Семён ретировался. Куражившийся Каравайный в запале бросился на него и попал в ловушку, споткнулся о ножку парты и прилетел головой в верстак.

– Шах и мат, месье Карнавальный, – в очередной раз за день триумфировал Надеждинский. Валентин Игоревич пришёл в замешательство, но в мгновение ока оклемался и экспроприировал орудие победы.

– А чем мне торцы обрабатывать?

– Языком своим острым.

Поверженный дуэлянт со стонами поднялся. Естественно, боевой задор не думал проходить, и пьяное тело поплелось к Собакину со словами:

– Где там мой пёсик? Иди сюда, я тебя поглажу. Если не придёшь, сучка, я тебя кастрирую.

Каравайный взял напильник и пошёл в сторону питомца, правда, Валентин Игоревич среагировал быстрее, взял неугомонного за руку, вынул напильник из руки и выпроводил нарушителя спокойствия за дверь.

– Ах вы, суки-прокуроры… – по дороге напел Каравайный какой-то полузабытый мотив, прерываясь на мерзкое хихиканье. Все спокойно выдохнули. Через десять минут урок кончился. Портрет был закончен вместе с ним. Фалафель оценивающим взглядом осмотрел изделие и с завистью спросил:

– Надеждинский, это кто, дедушка твой?

– Ага, по отцовской линии.

После опроса Семён и Михаил взяли дело рук своих и поднялись на третий этаж, где им удалось застать Маргариту Леопольдовну уже в дверях.

– Мы к вам, профессор, и вот по какому делу, – остановил её автор идеи.

– Чего хотели, мальчики?

– Именем девятого «А» класса мы вместе с Михаилом хотим вручить вам скромный презент.

– Какой презент, небось цветы или конфеты?

Увиденное её поразило. Тот недоумённый взгляд стоил каждой калории потраченных усилий, физических и мозговых.

– Это Сталин? Зачем? – Маргарита Леопольдовна шёпотом попыталась раскусить чудовищный замысел двух наглецов.

– Для стенда, с рабочим названием «Россия их запомнила».

Глаза Маргариты Леопольдовны раскрылись настолько широко, будто бы решили переместиться на лоб.

– Хорошо, мальчики, спасибо. Когда дойдём по истории до его времени, я обязательно покажу. Теперь идите, – Маргарита Леопольдовна с немного дрожавшими руками спрятала презент в самый нижний ящик стола и накрыла его всяческими бумаженциями. Домой она шла с испуганным и вместе с тем задумчивым лицом. Шутники же спустились в фойе первого этажа, где их ожидали покинутые товарищи.

– Подарили портрет? – для приличия осведомился Фалафель.

– Сделали всё в лучшем виде, – отчитался Чистоплюев.

Компания выдвинулась к выходу. Необходимо отметить следующее. Дверь парадной заступила на службу ещё в те времена, когда на детях не экономили, что позволяло ей выдержать не только каждодневные открытия и закрытия. При возможности, она, пожалуй, смогла бы выдержать лобовое столкновение с современной легковушкой. Со знанием этого факта продолжим.

– Слышь, Надеждинский, сможешь также? – снова взял на слабо Витя и ногой открыл дверь парадной.

Надеждинский размял кисти рук, пять раз присел и со словами «пошла родимая» в прыжке вынес дверь. Замешкайся он пару секунд, то как минимум сшиб бы с ног приличную на вид даму. В получившейся сумятице было не понятно, кто из них испугался больше – дама, с отвисшей челюстью вставшая у порога, или дверной вышибала, взявший вторую космическую скорость и за пару секунд оказавшийся за территорией школы. В скором времени его нагнали.

– Вы чё творите, Семён? – неистово засмеялся Рыбченко. Казалось, Игоря мог рассмешить любой выходящий вон поступок.

– Кто же знал, что там будет идти мадам? Она жива хоть?

– Вроде жива, испугалась только, – подтвердил Фалафель.

– Не каждый день у неё перед лицом двери ногой открывают, – высказался Чистоплюев.

– Вдруг она сама хотела дверь с ноги открыть? – подключился уже и Никодимов.

– С той стороны дверь с ноги не откроешь, – первый раз за день Фалафель выдал нечто умное.

– Тогда, скорее, хотела закрыть, с ноги, – парировал Никодимов.

– По-любому.

Продолжая развивать проблематику открытия и закрытия дверей ногами, все очутились за углом дома неподалёку. За этим углом традиционно курили школьники, ибо приличные люди обходили данный закоулок стороной, а всё шастала голь кабацкая. Здесь путники совершили остановку.

– И всё-таки я не понимаю, зачем надо было кусать Жорика, а, Пёс? Может ты проголодался? – завёл Рыбченко бесконечную шарманку демагогии.

– Чё вы ко мне пристали все, укусил и укусил. Значит, так надо было, – с пол-оборота завёлся Собакин.

– Может ты как лев из «Мадагаскара» не по своей вине, а на инстинктах? – развил Михаил тезис Игоря.

– Он же зебру за жопу кусал, – уточнил обладатель собачьей проницательности.

– Так ведь и ты не лев, – пошутил Чистоплюев и получил за остроту удар в плечо.

– Спасибо, хоть не укусил, – поблагодарил Михаил, умевший радоваться даже подобным мелочам. Фалафель, Кривенко и Рыбченко докурили свои дешёвые сигареты, и на мажорной ноте одноклассники разминулись. Каждый из них пошёл своим путём.


Глава 7. Панджшерский гамбит


Над чистым небом Баграма вставало солнце. День обещал быть душным, как, собственно, и большинство дней в это время года. Афганская природа щебетала, флора пахла, фауна бороздила унылые пустынные пейзажи. Взлётная полоса или «взлётка» уже успела накалиться до всякого предела и источала обжигающий жар. Первая смена летальных, точнее, летальных, аппаратов вылетела исполнять свой интернациональный долг, и технический персонал взял небольшой перекур. Техник Кузьмич по старой памяти колхозника забивал «козла» вместе с вчера прибывшим солдатиком. Прибыл тот в составе группы из человек восьми таких же, как и он. Кузьмич сразу про себя подметил, что солдатик непростой, специального, так сказать, назначения, но вида не подал. Человеком Кузьмич был общительным, поэтому от приглашения в перерыв «зарубить козла» не отказался. Делалось это тут же, в ангаре, на готовой к установке фугасной бомбе. В разгар игры их азарт отвлёк подошедший лётчик.

– Здоров, Кузьмич, не боишься на воздух взлететь со всей богадельней? – в шутку осведомился лётчик, увидев, с каким усердием техник бьёт доминошками по снаряду.

– Здравие желаю, товарищ майор. Куды нам, сухопутным, мы же не лётчики, чтобы в воздух взлетать. Да и взрывателя то там нет, – для демонстрации субординации привстал Кузьмич, случайно задев доминошки, которые посыпались на бетон.

– Рыба, – заключил солдатик. Здороваться с лётчиком он не пожелал, да и лётчик сделал вид, будто бы в ангаре никого кроме Кузьмича не находилось. Неловкое положение прервал очутившийся тут же солдатик в той же форме, что и первый.

– Князь, вставай, нас к замполиту вызывают. Все наши уже там, – Князь видимо только того и ждал, так как подскочил с деревянного ящика, словно получил занозу. Солдатик попрощался с новым товарищем и покинул ангар вместе со старым.

– Ага, приходите ещё, – сказал вослед Кузьмич и занялся собиранием доминошек.

– Что-нибудь уже известно о цели нашего визита? – завязал разговор Князь.

– Пока ничего. Думаю, у замполита всё разрешится. Говорят, из штаба армии прилетело высокое начальство, – ответил «дружинник» Князя.

– Решили делать по-большому, – глубокомысленно заметил последний.

В темпе пулемёта MG-42 они добрели до большого двухэтажного здания. В коридоре не виднелось ни души. Они постучали в искомую дверь и вошли по первому «войдите». Внутри располагались шесть человек в уже знакомой нам форме, полковник, судя по всему из штаба, и какой-то афганец.

– Капитан Князев и старший лейтенант Борисов по вашему приказанию прибыли, – взял капитан под козырёк.

– Вольно, – мягко приказал полковник. Офицеры повиновались.

– Значит так, товарищи бойцы, вам предстоит выполнить очень важную боевую задачу. В штабе готовится план операции по ликвидации системного сопротивления группировки оппозиции во главе с Ахмадом Шах Масудом. По агентурным донесениям ХАДа, предоставленных нам товарищем Халилем, – полковник посмотрел на афганца, – Ахмад Шах собирается сегодня посетить горное поселение в этом районе, – он ткнул пальцем в карту, лежавшую на столе, – то есть у границы с Пакистаном. Из разведсводок выходит, что Масуд собирается заключить сделку с пакистанцами о поставках оружия из Китая. Правильно мы понимаем? – обратился полковник к афганцу.

– Именно так, – по-русски с ужасным акцентом подтвердил тот.

– Ваша задача заключается в преждевременном занятии поселения и ликвидации лидера оппозиции. Это позволит нам лишить их группировку централизованного управления и даст стратегическое преимущество в готовящейся операции. Вас высадят на вертолёте за пять километров от поселения, где вы зачистите территорию и займёте кишлак. Далее вы дождётесь Ахмада Шаха, ликвидируете его вместе с сопровождением и отойдёте вот сюда, – полковник снова ткнул в карту, – где вас подберёт вертолёт. Вопросы?

– Товарищ полковник, почему бы сразу не выслать звено вертолётов и звено «грачей», которые сравняют там всё с землёй?

– Позвольте, товарищ Князев, как мы узнаем, когда прибудет Масуд, чтобы, как вы говорите, выслать звено «грачей»? Как вы понимаете, точного времени прибытия нам не известно, поэтому кружащие неподалёку вертолёты не вариант. Это раз. Два. Кишлак кишит гражданскими, поэтому «сравнять всё с землёй» нет никакой возможности. И три, нам нужно подтверждение, что Масуд убит, а не ушёл из-под удара через туннели или пещеры, как уже бывало. Ещё вопросы.

– Тогда почему вы считаете, что никто не заметит нас при приближении к кишлаку и не отменит встречу? –допытывался Князев.

– Вы пойдёте в обход путём, который почти не используется из-за сложного рельефа и который почти не контролируется. К тому же они не ожидают нашего вмешательства, поэтому охранения будет по минимуму. Если события будут развиваться не по плану, у вас будет возможность вызвать авиаподдержку. Вопросы ещё есть?

– Вопросов больше нет.

– Тогда прямо сейчас берите амуницию и загружайтесь в вертолёт. Удачи, ребята.

Ребята отдали под козырёк и строем вышли за дверь. Они направились прямиком в «оружейку», где все взяли по «десантным» АКС-74 с несколькими цинками патронов, несколько гранат и один РПГ-7 с двумя выстрелами «на всякий случай». Из «оружейки» солдаты удачи направились к ожидавшему их на «взлётке» Ми-8.

– Не нравится мне вся эта ситуация, попахивает авантюрой, – выразился один из них по дороге.

– Думаешь, убийство Ахмада что-то поменяет? – спросил второй.

– Духи оченно его уважают, поэтому это действительно может их застать врасплох. Во всяком случае на некоторое время, – ответил третий.

Князев предчувствовал нечто нехорошее, подвох, что ли, хотя план внешне казался неплохим.

– Князь, ты как думаешь? – справился старший лейтенант Борисов.

– Мне тот афганец не понравился, Галиль или Хохол, или как там его. Какой-то уж больно загадочный и на нас косился всё время. Сдаëтся мне, он сказал не всю правду, если вообще говорил хоть что-то правдивое.

В сомнениях тяжёлых все восемь бойцов оказались у вертолёта и по очереди загрузились. Из-за знойного безветренного пекла гружённый вертолёт отказывался взлетать вертикально. Пришлось стартовать с разбега, как самолёту. В иллюминаторах проносилась однообразная пустыня, сменявшаяся на не менее однообразные горные ландшафты. Наконец, в сопровождении звена «крокодилов» экипаж машины боевой высадился на протяжённом горном плато. Вертолёт не садился, поэтому пришлось спрыгивать с висящей в воздухе «вертушки», благо расстояние было не более полуметра. После высадки вертолёты полетели обратно, временно унося за собой все сомнения.

– Слушай, командир, как думаешь, на кой ляд им убивать Ахмада Шаха? По сравнению с остальными командирами он, читай, рыцарь в белых доспехах, – осведомился один из бойцов.

– Бес их разберёт, наверное, афганцы надавили на наших. В последнее время его популярность растёт вместе с контролируемыми территориями, – отметил Князев.

– Ага, почти какое-то средневековье, когда король с князьками не мог землю поделить, – провёл исторические параллели Борисов, из-за чего все невольно засмеялись. Сам старлей видимо не понял причины товарищеского веселья. Через пару минут с левой стороны над ними пролетела пара самолётов, причём пронеслись они довольно низко.

– Опять полетели. По звуку на «Сушки» похоже, как думаешь, командир? – поинтересовался боец, спрашивавший о резонах убийства. Лет ему было не больше сорока, хотя до сих пор на нём красовались «прапорские» погоны.

– Они самые, «грачи» полетели. Судя по всему утренние, отбомбились и на базу.

– Тебе бы, Князь, знак качества выдавать за умение определять «грачей» по звуку, или медаль, – продолжил беседу сорокалетний прапорщик.

– Да сразу запатентовать и отправить на соискание ленинской премии, – заметил ещё один солдатик лет тридцати, до этого молчавший всю дорогу, которого все звали Кравченко.

Меж тем дорога успела свернуть к спуску в небольшую, но вытянутую горную долину. Спуск случился без происшествий, благо склон выдался пологий и невысокий. Пройдя метров двести, странники заметили человек пять молодых парней лет по двадцать в компании старика, скорее всего отца, и двух навьюченных ослов. Навьючены они были чем-то бесформенным, оттягивающим почти до земли. Путники остановились.

– Надо бы проверить, чего они там несут, авось оружие для Ахмад Шаха, – выразил мысли вслух великовозрастный прапорщик.

– Отставить, нас послали не за тем, – перешёл на более серьёзный тон капитан.

– А коль действительно оружие? Надо проверить, – настаивал прапорщик.

– Фёдорыч, если не успокоишься, я тебя прям здесь под трибунал отдам, а потери спишем на боевые, – загорячился командир. Фёдорыч недоумённо глянул на него, но всё-таки высунулся с автоматом наперевес с целью оценить обстановку. Один из молодых сразу подметил их приближение, отчего напряжённо на них косился. Когда прапорщик высунулся из укрытия с автоматом, нервы его не выдержали, он стянул с осла АКМ и открыл огонь по открывшейся мишени. Первый едва успел увернуться от шальной пули.

– Я говорил, оружие везут! – крикнул Фёдорыч. Остальным было не до криков – трое отползали вправо, трое влево. Капитан с прапорщиком остались на месте спора. Молодые люди уже в полном составе обстреливали солдатиков. Двое из них залегли у обочины, оставшиеся трое отбежали за массивные валуны. Перестрелка продолжалась минут пять. Первыми слегли лежавшие у обочины тропы. Один из них попросил кинуть ему запасной «рожок», однако ловец вышел из него не очень, поэтому за «рожком» пришлось ползти. Тут его пуля и сразила. Второй лежавший, не помня себя, побежал к нему, однако и ему не удалось уйти от судьбы. Пуля попала в горло, и он забился в конвульсиях рядом с телом брата, затыкая фонтан крови ладонями. Пользуясь непрофессионализмом противников, солдатики короткими перебежками добрались до обочины. Весь огонь нарушители спокойствия обрушили на эти две кучки с правого и левого флангов. Наконец у того, кто укрывался в центре, закончились патроны, и он полез за магазином. Князев вместе с прапорщиком, оставаясь на возвышении, открыли стрельбу по флангам. Двое солдатиков забросали их гранатами, благо расстояние позволяло. Раздался взрыв и вместе с ним истошные вопли. Двоих с флангов убило на месте, центрального посекло осколками. Он лежал с истекающей кровью грудью, откашливаясь с глухим хрипом и отхаркиваясь густым багрянцем. Группа ликвидаторов собралась у отходящего тела.

– Может быть его добить? – неуверенно произнёс прапорщик.

– Не по-людски это, – печально отметил капитан.

– А в муках по-людски подыхать? – крикнул в порыве чувств Борисов.

– Так добей, раз не по-людски! – завёлся капитан.

Выстрел поставил точку в их споре. Старик, на протяжении перестрелки лежавший ничком на земле, осматривал трупы сыновей. Скупые старческие слёзы покатились по его морщинистым щекам. Князев подошёл к навьюченным ослам и ножом вспорол один из тюков, из которого посыпались соцветия опиумного мака.

– Вот оно в чём дело, – выдал командир с удивлением и злобой, срезая верёвки, державшие тюки. Звуки стрельбы заставили животных разбежаться, поэтому пришлось немного походить. Капитан приказал снести содержимое мешков в одну кучу, затем достал бензиновую зажигалку и подпалил кучу. На ломаном местном диалекте Князь сказал опечаленному старику примерно следующее:

– Сегодня ты, старик, потерял всех своих сыновей, но подумай сам, скольких сыновей погибло из-за того, что вы везли в этих мешках. Бери своих ослов и иди домой.

Солдатики закрепили трупы сыновей на ослах. Старик не проронил ни слова, взял животных за поводья и поплёлся в обратном направлении. Дальше ликвидаторы тянулись по горным пластам молча, думая каждый о своём. Так они дошли до «зелёнки, где на их лицах блеснула краска удивления. «Зелёнку» уже сложно было назвать таковой, ведь собой она представляла дымившееся пепелище, по всей площади коего зияли воронки от неуправляемых ракет. Среди обугленных и сломанных стволов догорали два БТРа, по территории раскинулись обезображенные трупы. Кто-то лежал без ног, у кого-то не было головы и части туловища, кто-то и вовсе превратился в кусок зажаренного мяса.

– Наших нет, – доложил Борисов.

– Уж не сюда ли летели «сушки»? – задал больше риторический вопрос прапорщик.

– Наших уже забрали, – угрюмо ответил капитан, будто бы не заметив предыдущей реплики.

– Скажи мне, командир, кто этих заберёт? – вспылил Фёдорыч.

– Держите себя в руках, боец! – контратаковал Князев.

– Вы мне, товарищ капитан, объясните, зачем мы здесь воюем? Для того чтобы сначала своих угробить, а потом этих? Чтобы они валялись и гнили здесь? – крикнул прапорщик в исступлении.

– Этих свои заберут, – сбавил обороты «товарищ капитан», – а воюем мы здесь, чтобы то дерьмо, которое мы сожгли у дороги, не появилось у наших детей, и не только у наших.

– Известно дело, – сквозь зубы выцедил Фёдорыч и быстро зашагал вперёд.

– Стоять! – не своим голосом закричал Князев. Тот инстинктивно повиновался и встал, как вкопанный. Остальные замерли в ожидании. Капитан осторожно подошёл к прапорщику, сел на корточки и начал руками копать перед ним взрыхленную землю, пока из неё не показался корпус мины.

– Но как? – удивился прапорщик.

– На стволе рядом с тобой есть две засечки, – спокойно констатировал чудеса наблюдательности Князь. Все посмотрели на обугленный ствол дерева. На оном действительно выделялись две резные засечки.

– Пойдём в обход, здесь всё заминировано.

Они действительно обогнули роковую «зелёнку» и очутились в метрах ста от выхода из долины. Выход выглядел как узкая щель между двумя склонами горы, напоминая тем самым дно ущелья. Солдатики шли в ряд на расстоянии примерно метров пяти друг от друга, возглавлял колонну Фёдорыч. Подходя к выходу из «ущелья», он нечаянно споткнулся об камень. Эта случайность спасла его от пули снайпера, которая задела шлем лишь по касательной. В голову словно прилетел булыжник, и прапорщик рефлексивно упал на землю.

– Лежать! – взревел капитан, чуть не задетый пулей. Все немедленно выполнили приказ.

– Фёдорыч, ты там живой?

– Вроде да.

– Видишь вон тот камень?

– Вроде вижу.

– На счёт три беги и прячься за ним. Ты его отвлечёшь, как добежишь, я стреляю. Ясно?

– Ясно.

После выстрела снайпер переменил позицию и затаился. Когда Князев вслух досчитал до трёх, Фёдорыч подскочил и побежал к валуну, с ходу рухнувшись на землю. Снайпер демаскировал себя, пальнув в его сторону. Мимо, хоть и близко. Капитан воспользовался сложившимся обстоятельством и выпустил в него короткую очередь. Мёртвое тело свалилось со стометровой высоты на дно «ущелья». Все встали и переместились к телу.

– Не повезло, – заключил Борисов.

– Лишь бы нам повезло. Двигаемся дальше, – приказал Князь.

– Почему он пальнул ровно тогда, когда я споткнулся? – недоумевал задумавшийся прапорщик.

– Случайность, на войне такое бывает, – предположил Кравченко.

– Да нет, тут больше, чем просто случайность, – продолжил измышления «неслучайный выживший».

– Меня другое беспокоит: почему снайпер был один? – поделился переживаниями Князев, – да и тот стрелял как-то вяло, из «весла», хотя мог бы спокойно всех из «Калаша» положить. Странно это всё.

Они покинули «ущелье», и их взору предстало продолжение долины, с располагавшимся в ней пунктом назначения. Сам кишлак не назвать большим, состоящим из десяти домов, обнесённых дувалом. С противоположной стороны долина опять сужалась до «ущелья», откуда и должен был появиться Ахмад Шах Масуд. В полусогнутом положении двумя кучками бойцы добрались метров за сто до дувала. По периметру на каждом углу располагалось по часовому, всего шесть человек. Убедившись, что за самим поселением никого нет, капитан приказал атаковать. Завязался бой. Троих удалось уложить сразу, ещё трое успели укрыться за дувалом. Пули вязли в глиняной толще, поэтому командир отдал приказ выстрелить из РПГ. Глиняный свод обрушился, один из часовых в неполной комплектности отлетел на полметра. Группа из четырёх человек ринулась в атаку в образовавшийся разлом, вторая группа обходила с правого фланга. К разлому уже спешили пять «духов», укрывшихся за стенами домов. Борисов бросил гранату, остановив двоих, оставшиеся продолжали обороняться. Князев вместе с Фёдорычем пошёл на тактическую хитрость, обойдя обороняющихся с фланга. Прапорщик подсадил капитана, и последний с дувала в упор расстрелял сопротивлявшихся. С противоположного конца кишлака стрельба постепенно затухала, пока не затихла совсем.

– Осмотреть дома! – приказал Князь. В них преимущественно прятались женщины с детьми или старики. Осмотрев все дома кроме одного, солдатики в полном составе собрались в центре кривой улочки.

– Кравченко! Осмотри последний дом! – прикрикнул для апломба Князь. Последний начал осматривать территорию, прикидывая диспозицию. Кравченко подбежал к двери дома, и, собравшись спрятаться за стеной, потянул руку дабы открыть дверь. Мгновенно прогремел выстрел из винтовки, который прошил дверь и Кравченко насквозь. Ему пробило лёгкое, и он бессильно упал на землю. Князь подбежал к злополучному зданию и из-за угла закинул в окно гранату. Стрелка это успокоило навсегда, но Кравченко был безнадёжен. Смертельно раненный задыхался и истекал кровью. Фёдорыч осмотрел гнездо стрелка и вышел с винтовкой Ли Энфилд наголо.

– Из «бура» стреляли, пробурили скважину, так сказать. Вряд ли выживет, – вынес печальный вердикт прапорщик.

– Князь… – схватившись за капитанский воротник, прохрипел Кравченко и отдал концы. Все сняли каски и с минуту помолчали. Наконец командир прервал молчание:

– Вот и первые потери… Фёдорыч, вы вчетвером оттаскивайте трупы вон в тот крайний дом, Кравченко пока с ними положи, вы втроём загоните гражданских в один дом, в тот, напротив, и запри их. Я пока осмотрюсь.

Все в траурном молчании и со скорбными лицами взялись за исполнение приказа. Капитан направился за дувал с целью осмотреть окрестности. Уже смеркалось, и жара постепенно спадала.

– Приказ выполнен, – доложили Фёдорыч с Борисовым.

– Тогда занимаем позиции. Ты занимай место ворошиловского стрелка, ты дом напротив, вы вдвоём два соседних дома, ты тот дом, Фёдорыч со мной, Борисов с РПГ на крышу. Когда они остановятся, стреляй в упор. Это будет условный сигнал для начала операции. Всё ясно?

– Так точно!

– Фёдорыч, бери рацию и за мной. Нужно доложить командованию об наших «успехах», – последнее слово командующий произнёс с горькой усмешкой в голосе. Все заняли указанные позиции, Князь доложился об «успехах». В штабе посочувствовали, но приказали дальше действовать по плану. В обстановке тревожного ожидания прошло около часа, на улице окончательно стемнело.

– Может это всё подстава, и никого не будет? – запереживал прапорщик.

– Возможно, да и охранение было какое-то хлипенькое. Не похоже это на Ахмад Шаха, – выразил сомнения и Князь.

– Смотри, командир, кажись, едут.

Действительно, вдалеке показались несколько приближающихся огоньков. Минут через шесть возле кишлака остановились два пикапа с крупнокалиберными пулемётами в кузове и один джип. Из него вышли четыре человека, один из которых действительно напоминал легендарного полевого командира. Через мгновение прогремел выстрел из РПГ, взорвав джип. Из ближайших к кортежу домов автоматными выстрелами сняли пулемётчиков, прочих убили не успевшими выйти из машины.

– Вот и конец пришёл нашему Ахмаду! – обрадовался Фёдорыч, но ненадолго.

– Твою мать, Князь, это засада! Это засада! – закричал во всю прыть Борисов.

Это была именно она. Буквально со всех сторон посыпались душманы, сопровождаемые множеством огоньков дальнего света.

– Борисов, кричи всем, чтобы занимали крыши! Фёдорыч, занимай оборону на доме гражданских. Я буду вызывать подкрепление.

– Штаб, это засада! Срочно высылайте подкрепление!

– Вас понял. Минут десять продержитесь?

– Вы там совсем охерели? Через десять минут нас всех положат!

– Хорошо, хорошо. В нескольких километрах от вас есть пара Ми-24 и один Ми-8, через пять минут будут!

– Мухой!! – волнение Князя перешло все границы, и он в чувстве швырнул микрофон в стену. Он заметил, как к пролому с воинственными криками приближалась группа «духов», и принялся их сдерживать. Патроны таяли на глазах, хотя капитан стрелял одиночными.

– Командир! У меня последний магазин! – отрапортовался прапорщик.

– Держись, Фёдорыч, скоро будет подкрепление! – заорал командир во всю глотку, однако его крик затерялся среди оглушительной пальбы. Грешным делом, он отсчитал для себя один патрон и начал готовиться к худшему, когда как ночное небо озарилось салютом из неуправляемых ракет.

– Я знал! Я знал! – в приступе какой-то детской радости воскликнул Князь.

Стрельба понемногу затихла и минут через пять стихла окончательно. Капитан в порыве экзальтации выбежал на улицу, ему навстречу побежал Фёдорыч. Они обнялись. Рядом с горящими авто, заградившими выход из кишлака, лежала кучка трупов. Все спустились с крыш и направились к командиру. В метрах десяти от заграждённого выхода приземлился Ми-8.

– Грузитесь в вертолёт, ребята, мы летим на базу! – как ребёнок радовался командир «ребят».

– Так точно! – с такой же радостью отвечали они. Прапорщик даже пустил слезу.

– Фёдорыч, нужно идти за Кравченко, отнесём его к вертушке!

– Есть!

Тем временем Ми-24 сбросил световую бомбу и на бреющем добивал остатки мятежников из пулемётов. Наконец, он вместе со вторым вертолётом закончил, и они принялись барражировать возле места посадки. Князь нёс за ноги, а Фёдорыч тянул вперёд. Им оставалось метров пять до вертолёта, как вдруг опять послышались многочисленные крики.

– Вторая волна! Нужно быстрее грузиться! Ребята, подсобите! – крикнул прапорщик. Ребята поспешили помочь занести тело Кравченко. Последним во взлетающий вертолёт запрыгнул капитан. Он ещё не успел закрыть дверь транспортного отсека, как Фёдорыч, глядя в иллюминатор, заорал не своим голосом:

– Твою мать!!!

Через секунду вертолёт хорошенько тряхнуло, и капитан выпал с двухметровой высоты в песок. Ми-8 попытался набрать высоту, но не смог из-за второго выстрела РПГ и взорвался в воздухе – сдетонировали полупустые топливные баки. Князь очнулся и, потрогав лицо руками, увидел на ладонях кровь. Тело ломило. На щеках проступили слёзы, когда командир увидел столб огня над своими ещё живыми товарищами. Воздух сотрясался от грохота пальбы, когда Князь увидел пролетающий на бреющем «крокодил», которому в хвост засадили очередью из ДШКМ. Хвостовая балка разделилась на две части, «крокодил» закружился в вальсе и с грохотом приземлился. Второй пустым улетал вдаль, подальше от побоища. Капитана уже окружали «духи». В то же мгновение адреналин в сочетании с вновь открывшимся дыханием заставил его подняться и побежать назад в кишлак. По дороге Князев бессознательно остановился, взял китайский АКМ и засел в ближайшем строении.

– Давайте, суки, сразимся, – забубнил капитан себе под нос.

К нему уже приближалась группа из пяти человек, которых он встретил короткой очередью. Те залегли, причём кто-то навсегда, однако продолжали вести заградительный огонь. Князь, сидя на полу, пытался восстановить дыхание. Тщетно. Неожиданно из-под матраса, находившегося рядом, на него напрыгнул мальчик лет семи и попытался отобрать автомат. Судя по всему, при обыске мальчик умело спрятался, а после начала заварушки переместился под матрас. И без того обескураженный капитан бессознательно толкнул мальчика со всей силы в стену, но тот и не думал сдаваться. В драке они не слышали ни стрельбу, ни звук рядом затормозившего пикапа. Князев опять отбросил мальчика к стене, правда, радость его была недолгой. Из душманских тачанок на улице выросла стена. Один из «воинов Аллаха» выстрелил по дому из АГС-17. «Пламенем» снесло всю левую половину здания, завалив обломками и контузив последнего из могикан. Оный очнулся в тот момент, когда мальчик поднял автомат и уже передёргивал затвор.

– Ну давай, мелкий ублюдок! – заорал Князь, раскрыв глаза настолько широко, насколько смог. Мальчик уже наставил автомат, однако тут же в обрушенный дом очередью застрочил ДШКМ и снёс мальчику голову и всю верхнюю часть тела до груди. Кровавые ошмётки полетели в лицо обезумевшему капитану. Всё, что было в нём человечного, погибло в тот момент вместе с тем мальчиком. Слёзы глухим потоком хлынули из его глаз, отчего раскалённое лицо почти уже засветилось от жара. Капитан встал на карачки и дополз до автомата, с которым выбежал на улицу и стал беспорядочно палить по стене «духов». Пуля угодила ему в руку, другая в ногу, и он сначала выронил АКМ, а затем упал и сам. Душманы будто в насмешку стреляли перед ним, однако Князь того уже не замечал. Он лишь орал что-то бессвязное и полз к автомату. Наконец ему удалось доползти до АКМа, из которого вылетели последние пять пуль. Обезумевший офицер продолжил в ярости сжимать спусковой крючок, пока сзади его не вырубили прикладом.

В сознание капитан пришёл от дикой тряски. Тело его перемалывали в мясорубке, причём особенно досталось рёбрам, а ногу и руку сверлили тупым сверлом на малой подаче. По крайней мере такие у него сложились впечатления. Вокруг раскинулась беспросветная тьма, и тяжело дышалось, Князь быстро сообразил, что причиной тому был мешок на голове. Он сделал над собой усилие и пошевелился, но немедленно получил удар в живот и какие-то неразборчивые восклицания. Неразборчивые из-за мешка на голове и общего тяжёлого состояния. Капитан пролежал бездвижно целую вечность. Во всяком случае ему так показалось. В какой-то момент измученный воин снова потерял сознание. Очнулся он уже от того, что его усиленно будили прикладами, больше в издёвку. В какой-то момент осознав недееспособность пленника, они взяли его за руки и ноги и вытащили из кузова. Насколько можно было разобрать во тьме и в том состоянии, тело несли в какой-то кишлак, затерянный среди горных пиков. Пленители остановились возле импровизированного зиндана, растворили дверь «темницы сырой» и бросили изнемогшее тело на циновку. Пленник и моргал уже с болью, и всё же силился осознать масштаб трагедии, его постигшей. Дабы хоть как-то заглушить в себе нестерпимую боль всех видов, капитан зажмурил глаза. Постепенно тяжёлый сон одолел его.

Ему снился Кравченко. Кравченко с пробитой грудью и с фонтанирующей кровью подошёл к нему в том кишлаке и обнял. Причём с каждой секундой руки мертвеца сжимались всё сильнее и сильнее, с хрипами выдавливая из себя имя своего командира. Боль стала нестерпимой, Князь вскрикнул и проснулся. Рядом с ним стояло несколько человек, один из которых ногой давил на рану на ноге. Из толпы вышел опрятно одетый мужчина с бутылкой водки и хирургическими принадлежностями. Мужчина срезал куски одежды возле ранений на ноге и на руке и промыл их водкой. Толпа скандировала нечто напоминающее слово «водка» и громко смеялась, видимо пытаясь перебить орущего пациента. Опрятно одетый мужчина достал из кармана бензиновую зажигалку и поводил над огнём скальпель, пока на нём не появились цвета побежалости. Ту же операцию он провёл над вынутым зажимом. Далее мужчина надрезал рану, достал зажимом частицы одежды и осколки кости, притом оперируя ткани, поражённые некрозом, удаляя лишнюю кровь спринцовкой. Операция произошла не без некоторых затруднений, так как пациент кричал из последних сил и судорожно дёргался, хоть его и держала пара душманов. Видно было, что подобное ему уже приходилось испытывать, потому как дёргался подопытный не сильно. Доктор достал иглу с нитью, точно так же поводил её над огнём, и зашил сквозную рану «на живую». Те же манипуляции были проведены и с рукой. Самым стерильным из всей хирургической амуниции оказались бинты, коими и обмотали поражённые участки.

Измученный пациент полежал немного, бездвижно смотря в потолок, пока сон вновь не заволок его. На сей раз ему снились товарищи, обезображенные огнём и выходящие из обломков вертолёта. Они окружили лежащего и начали водить вокруг него хоровод, пока наконец сам капитан не вспыхнул огнём. Его взяли на руки и понесли к горящим обломкам. В этот момент Князь дёрнулся и открыл глаза. Его лихорадило, бросало то в жар, то в холод. Он повернулся лицом к стене и вновь попытался уснуть. На сей раз перед ним предстал тот мальчик без головы и верхней части тела, стрелявший в него из автомата. Князев проснулся. На улице послышались разговоры, дверь в темницу отворилась, и порог зиндана переступил человек, похожий на полевого командира, и до боли знакомый афганец в сопровождении стражи.

– Посмотрите на нашего пленника, ещё живой, – произнёс по-русски афганец, хоть и с ужасным акцентом. Его спутник что-то сказал.

– Он говорит, он Ахмад Шах Масуд, за которым вы вели охоту.

– Я… я тебя узнал… ты стоял с полковником… хохол, – через силу выговорил пленник.

– Халиль. Да, я был тогда с полковником.

– Но… почему?

– Ты думаешь, мне нужна ваша коммунистическая казарма? Нет, не нужна. В какой-то момент я понял, что хочу строить социализм, только для себя, и тогда вышел на Ахмад Шаха. Он предложил мне условия, от которых я не смог отказаться. Я рассказал о готовящейся операции. И мы придумали этот план с «подменой понятий».

– Почему… вы меня… не убили?

– Сначала хотели, потом решили, что за пленников можно взять хороший выкуп. Вы же своих ребят не бросаете, правда? В этом ваша сила и одновременно слабость. Взяли бы и больше, да только больно прыткими вы оказались.

– Почему… снайпер был один?

– Один мёртвый снайпер лучше, чем два. Он был нужен для приманки.

– Что… будет со мной… дальше?

– По своим каналам мы объявим размер выкупа, если откажутся, то пристрелим как собаку. Мы тебя только проведать зашли, поэтому мы пойдём. Прощай, капитан.

И они удалились восвояси. Дверь, а точнее решётка, со скрипом закрылась за ними. Капитана распирала злоба, однако бессилье взяло вверх, и остатки сознания растворились в глубоком сне.

***

Прошло несколько недель. На рынке в одном афганском городишке прогуливался мужчина, одетый по-местному, притом выделявшийся из людской массы европейскими чертами лица. Он походил немного, огляделся и зашёл в лавку к старому пуштуну. Они пошли вглубь лавки и уселись вдвоём за столиком.

– Зачем ты пригласил меня, Бабрак? – полюбопытствовал мужчина с европейскими чертами.

– У меня есть информация по поводу твоего капитана, Алексей.

– Где он?

– Не торопись. Что мне будет за эту информацию?

– Смотря что хочешь.

– Я хочу, чтобы вы перестали устраивать рейды на территории моего господина и сконцентрировались на Масуде.

– Ты же знаешь, это решает штаб, а не наше ведомство.

– Такова моя цена.

– Хорошо, я что-нибудь придумаю.

И старый пуштун написал на бумаге координаты горного кишлака где-то рядом с границей.

– Скажи мне, Бабрак, если не секрет, откуда у тебя информация?

– Да так… Один доктор рассказал.

Они пожали друг другу руки и разминулись.

***

К утру следующего за роковым походом дня у пленника поднялась температура и начала гноиться рана. Не отходивший от пациента доктор пророчил уже гангрену. К счастью, повторная операция по удалению гнойника и антибиотики спасли дело. Последние очутились в распоряжении доктора с помощью личного «провизора», который и сообщил о пленнике враждебной Масуду группировке. За него назначили хороший выкуп, по сути спасший ему жизнь. Сам же пленник за эти недели сильно спал с лица, ибо питался пресной кашей и овощными очисткам. Форма его превратилась в грязный запаршивленный мешок, раны успели затянуться, однако моральная боль до сих пор разрывала на части. Целыми днями опустившийся офицер лежал на циновке и реконструировал в голове ход событий того рокового дня. Иногда пленённый капитан прерывался на удовлетворение естественных потребностей прямо тут же, в ведро. Каждый новый день был ужасен, как предыдущий, но один из них ему запомнился навсегда.

Тот день начался как всегда: ему принесли похлёбку, и пленник уплёл её руками за обе щеки. Посреди трапезы где-то в противоположном конце кишлака послышались выстрелы из танковых пушек и автоматные очереди. Князь быстро доел свой скудный завтрак и прислонился к решётке. Командир без войска ущипнул себя, однако это был не сон. Между тем стрельба усиливалась и постепенно приближалась. Минут через пять к зиндану подбежал душман с явной целью уничтожить того, за кем пришли «советы», однако очередь из АК-74 его остановила. К решётке клетки подбежали два десантника и вдвоём её выломали. Десантники взяли измученное тело под руки и побежали к месту высадки. Бой перешёл в другой конец кишлака. Освобождённого капитана усадили на скамейку и дали флягу с водой, из которой афганский пленник стал жадно пить, смакуя каждый глоток. Минут через десять бой прекратился, и Князев увидел пленных.

– Эй, капитан, запрыгивай на броню, отвоевался уже! – весело крикнул какой-то майор с брони бронетранспортёра.

Когда Князь увидел своих мучителей и угнетателей, бивших и издевавшихся над ним все эти дни, как будто какое-то реле щёлкнуло у него в голове. Он отобрал у рядом стоявшего десантника автомат и всадил весь «рожок» в своих врагов. Бывших.


Глава 8. Новое знакомство


– Слышь, Алёна, вдруг он сегодня не приедет?

– Приедет, никуда не денется.

Две авторитетные особы сидели в салоне «министерской» тридцать первой «Волги» и второй час кого-то дожидались. Расположились они возле подъезда общежития, в котором проживали офицеры и некоторые особо отличившиеся солдаты с семьями и без. Спустя ещё некоторое время к подъезду подъехал армейский «бобик», из которого выпорхнул «особо отличившийся» прапорщик. Тогда же щёлкнул дверной замок «Волги», и ему наперерез зашагала тучная особа.

– Валерий Николаевич, вечер добрый.

– Алёна Дмитриевна! Добрый, добрый. Чем обязан? – при виде знакомого лица прапорщик смутился и вспотел.

– Не могли бы вы составить нам компанию в такой чудесный вечер? Специально для вас поедем с министерским комфортом.

– Что вы, матушка, мне пора домой, у меня там дела. Давайте в следующий раз. Завтра вас устроит? – затараторил он.

– Не прибедняйтесь, Валерий Николаевич, такой вечер пропадает, – Алёна Дмитриевна вцепилась в руку Валерия Николаевича и насильно повела его к машине. Жертва с сожалением посмотрела вслед уезжающему «УАЗику», но сопротивления не оказала. Вдвоём они уселись на передних креслах, и, захлопнув двери, Алёна Дмитриевна завела двигатель. Прапорщик сглотнул слюну и скорбно посмотрел в окно.

– Что ж вы не здороваетесь с дамой, ещё кавалер называется, – упрекнула нового пассажира Нинель Григорьевна.

– Ах да, конечно, здравствуйте, только мы не знакомы, скажите, как мне вас величать? – опомнился Валерий Николаевич и быстро застрекотал.

– Такомугрубияну, как вы, я ни слова больше не скажу, – с задетым достоинством ответила Нинель Григорьевна. Прапорщик осёкся и замолчал. Наконец они тронулись. Соблюдая гробовую тишину, странная компания приехала на широкую поляну возле реки с обрывистым и высоким (около пяти метров) склоном. Вокруг не было ни души, лишь природа пела, провожая вдаль кроваво-красный закат. Алёна Дмитриевна заглушила двигатель, и Валерий Николаевич вскрикнул:

– Голубушка моя, зачем вы меня сюда привезли?!

– А вот зачем, голубок, – Алёна Дмитриевна резко взялась за затылок пассажира и от души приложила его лбом об торпедо. Валерий Николаевич растерялся настолько, что стал податлив, как говно.

– Да смеете ли вы?!

– Теперь слушай сюда, утка тыловая, вчера ночью меня чуть не превратили в решето, и я знаю, ты имеешь к этому отношение.

– Помилуйте, я об этом первый раз слышу!

–Ответ неверный, – Алёна Дмитриевна локтем ударила собеседника в грудь, отчего тот зарделся и закашлялся.

– Мне доподлинно известно, что после нашей встречи за моими ребятами выехал хвост. Время и место знали только мы вдвоём, то есть выходит, сдал меня ты.

– Вы немного путаете… – он всплеснул руками, в ответ на что молчавшая доселе Нинель Григорьевна прислонила к пассажирскому подголовнику воронённый ствол и спокойно сказала:

– Да ты не суетись.

Валерий Николаевич повернул голову и увидел отлично сохранившийся комиссарский Маузер с позолоченной гравировкой «Небоскрёбу от братвы». Нинель Григорьевна нанесла на такую бестактность удар рукоятью по носу, воскликнув:

– Говори, что знаешь или карачун тебе! – и взвела курок.

– Хорошо, хорошо, я всё скажу! – загнусавил грубиян со сломанным носом, вытирая кровь грязным рукавом. – После того как мы договорились с вами о встрече, меня возле подъезда встретил ваш батюшка. У вас это видимо семейное. Так вот, мы зашли ко мне, и он заявил, что знает о встрече, затем спросил время и место. Я подумал, раз ему известно, то смысла скрывать нет и рассказал.

– «Батюшка» говорил ещё что-нибудь?

– Да, про тех, с кем вы должны были встречаться.

– И?

– Он говорил, это какие-то неместные гастролёры, которые решили подмять город под себя, а покупка оружия только предлог, чтобы вас перестрелять. Ещё Дмитрий Николаевич рассказывал, мол, их возглавляет какой-то Князь, который вроде воевал в Афгане, попал в плен, и когда его освободили, то перестрелял всех пленных афганцев. Дело вроде как замяли, и его комиссовали по состоянию здоровья.

– Тогда почему этот Князь своих шестёрок на меня ночью натравил?

– Этого я не знаю. Теперь-то вы меня отпустите?

– Как же я тебя отпущу, если ты пойдёшь и всё расскажешь.

– Но вы же…

В то же мгновение хлопнул раскатистый выстрел, и содержимое черепной коробки Валерия Николаевича окрасило салон, кожаный плащ и лицо Алёны Дмитриевны.

– Да твою же мать, Нинель, уже пятая машина! – испугавшись, закричала оглушённая Алёна Дмитриевна, ударив ладонью по рулю (если бы не опущенные стёкла и не воля случая, они бы обе скорее всего оглохли), – зачем ты его грохнула?!

– Мне показалось, он полез в кобуру.

– В какую ещё… – приходя в себя, выпалила Алёна Дмитриевна, стряхивая с лица остатки головного мозга и приподнимая потяжелевшее тело. Рука мертвеца действительно лежала на кобуре.

– Твою мать, у него была кобура. И что теперь делать?

– Надо забивать гастролёрам «стрелку» у «кричи-не-кричи» и мочить их.

– На чём мы поедем, если я последнюю «лавеху» на «Волгу» спустила, а все тачки братвы заняты?

– Мне почём знать?

– Ладно, у «батюшки» есть старый «космич», он на нём гонял, пока на «служебку» не пересел. Давай-ка покойничка спровадим. Сука, всё кровякой своей заляпал.

Водитель снялся с «ручника» и воткнул передачу, после чего две авторитетные особы вдвоём откатили машину к обрыву и сбросили её в пучину. Компаньонки отошли чуть подальше, спустились к реке и на скорую руку оттёрли кровавые подтёки, благо на чёрной коже не сильно выделялось. Уже на трассе Алёна Дмитриевна бросила «неразменную двушку» на верёвочке в таксофон и сделала звонок:

– Алло, Мишенька, здравствуй. Короче, подымай братву, забивай «стрелу» «гастролёрам» завтра на шесть вечера у «кричи-не-кричи». Всё ясно?

– Яснее ясного, Алёна Дмитриевна, не переживайте, всё будет в полном ажуре.

– Уж постарайся. Всё, до связи.

Алёна Дмитриевна положила трубку, достала «двушку», и они со спутницей отправились в тускнеющий закат.

Весь следующий день растворился в хлопотах. Все силы были брошены на подготовку к предстоявшему рандеву. «Залётные фраера» вызов приняли под предлогом «обсудить сложившиеся непонятки». Намечалась бойня. Как и договорились, в шесть вечера у «кричи-не-кричи» показалась кавалькада, во главе которой, задыхаясь, и через силу перемещался старенький «Москвич». Его кузов немного подржавел, где-то насквозь, на кочках колымага хлопала крыльями, одно из которых было не в цвет кузова – в общем, всё как положено. Внутри воняло дешёвым куревом от кучки окурков, которые Алёна Дмитриевна тушила непосредственно об торпедо и вследствие того разбросанных по салону.

– Смотри, Алён, вот они, соколики. Вон то похоже их командир, упакованный весь с ног до головы. Сразу видно, парняга центровой, – Нинель Григорьевна указала на сухощавого высокого мужчину лет тридцати, загоревшего, если не сказать выгоревшего донельзя. При виде приближающихся машин «парняга» встал с капота своей Audi 80 и пошёл навстречу. Подчинённые достали автоматы и передёрнули затворы. Головной «Москвич» остановился, и из него появились на суд общественности Алёна Дмитриевна со своей спутницей. Остальные члены группировки в пику конкурентам достали автоматы и также напоказ передёрнули затворы.

– Здравствуй, Князь, – Алёна Дмитриевна протянула правую руку оппоненту. Ей в ответ тяжёлыми цепями загремел едкий смех.

– Да чтоб я бабе руку жал, – сквозь лавину смеха процедил Князь.

– Ты кого бабой назвал? – Алёна Дмитриевна накинулась на собеседника с кулаками, на что тот среагировать не успел, и борцы рухнулись в траву. Окружающие было напряглись, наставив на парочку автоматы, но тут же передумали и опустили «стволы» – ситуация складывалась, в общем-то, неортодоксальная. Меж тем шефы конкурирующих организаций мутузили друг друга кулаками до тех пор, пока Князь не засмеялся и не крикнул: «хватит, хватит!» Борцы встали, отряхнули с себя остатки боя в виде травы с землёй, и на сей раз пожали друг другу руки.

– Чем обязан, Алёна Дмитриевна?

– Хочу разъяснить одно щекотливое обстоятельство.

– Какое же?

– Как тебе, Князь, известно, не так давно, а точнее недавно, твои быки чуть не превратили меня в склад для пуль…

– Это были не мои быки.

– Возможно. В любом случае действовали они по твоей указке. И меня интересует вопрос – кто меня заказал?

Князь немного замялся, однако тут же на его лице мелькнула мысль:

– Мент один с полковничьими погонами, если не ошибаюсь, ваш отец.

– Откуда мне знать, что ты мне сейчас кашу на воротник не накладываешь?

– Оттуда, что ваш папаша на нас вышел сам и попросил встретиться. Ну, мы встретились, потрещали. Он говорит, мол, доча моя без моего участия проворачивает левые схемы и вообще гребёт дело под себя, отчего серьёзные дяди негодуют. Вот и решили они вас убрать.

– У меня есть другая информация – ты решил меня убрать и подмять город под себя, когда на тебя вышел мой отец.

– Эта информация случайно не от того прапора, который сдал место стрелки вашему отцу, который сдал её мне?

– Откуда ты…

– Да раскройте ты глаза, Алёна Дмитриевна! – не сдержался Князь, – они сговорились за твоей спиной, а ты на дым смотришь вместо огня.

– Как же так? Я же дочь ему, козлу общипанному, – Алёна Дмитриевна потерялась и спросила, как бы желая услышать, будто бы всё это неправда или несмешной розыгрыш.

– Вот так. В этом деле нет родственников, а есть только чьи-то интересы, – для неё это прозвучало как приговор. Все самые ужасные догадки подтвердились. Дабы разрядить обстановку, Князев решил пойти на мировую:

– Мне жаль, но такова жизнь. От жизни лучше не ждать ничего хорошего – не так больно будет обламываться. Это я ещё в Афгане понял. Все виновные в покушении на вас, конечно, кроме вашего отца уже мертвы, поэтому предлагаю считать сложившуюся ситуацию недоразумением и продолжить наше сотрудничество, – он протянул руку. Она отвлеклась от печальных дум и пожала ему руку.

– Может быть отметим наш союз? – лицо Алёны Дмитриевны просияло.

– Гулять так гулять, не каждый день отца теряю! Только не могли бы вы подвезти нас с моей спутницей, а то наш хлам на последнем издыхании.

– Конечно, вы можете даже порулить.

– Прекрасно, рулить я люблю. Братва! Все в «Голубую лагуну»!

Все расселись по своим тарантасам и поехали в означенное заведение, оставив «Москвич «отца» в одиночестве. Как обычно, игнорируя существование правил дорожного движения. Особенно отличилась Алёна Дмитриевна, любившая полихачить. Нынешнее её чувство походило на чувство игрока, поставившего последние штаны на рулетку в надежде отыграться и проигравшегося вдребезги. Это было чувство некой мучительной свободы, когда последний моральный ориентир оказался потерян, и уже ничего не могло остановить стремительное скатывание в пропасть.

В тот вечер Алёна Дмитриевна выпила больше обычного. Она заказывала музыку, исполняла пьяные вызывающие танцы, и даже подралась с конферансье, за которого в какой-то момент объявила музыкальные номера. Если бы не находившийся рядом Мишенька, сунувший в карман конферансье банкноту, дело могло бы закончиться на приёме у отца, уже переставшего быть таковым. В свою очередь Князь воспользовался нынешним состоянием новой коллеги и повторно заключил с ней ту самую сделку о продаже оружия, правда, с хорошей скидкой. Тогда он предстал для неё чем-то сродни мессии, наконец-то открывшей ей глаза на истинное положение вещей. Ближе ко времени закрытия увеселительного заведения рассудок лишившейся отца дочери помутился окончательно, и её проспиртованная туша упала на столики в первом ряду. Проснулась она под утро в новых для себя интерьерах с заживо отлитой свинцовой головой. Полежав какое-то время на перинах с тщетными попытками начать мыслительный процесс, Алёна Дмитриевна осознала, что лежит абсолютно голая. С неимоверным усилием повернув голову, её глаза уставились на полностью голого Князя, вид которого её поразил. Всё тело его зияло шрамами, при том он был худощав, как дворовая псина.

Какие обстоятельства послужили причиной такой внезапной развязки вечера? Вряд ли здесь можно назвать одну причину. Нерегулярная из-за нервного рода деятельности половая жизнь, стресс на фоне текущих событий и врождённая предприимчивость Князя, соединённые алкогольными узами, безусловно, оказали своё влияние. Но всё же главным можно считать потребность Алёны Дмитриевны найти поддержку в сложную для себя минуту. Конечно, существовала Нинель Григорьевна, лучшая (потому как единственная) её подруга, однако в последнее время она держалась на какой-то дистанции от своей покровительницы. Алёна Дмитриевна чувствовала эту дистанцию, хотя и старалась не подавать виду. В новом знакомом она почувствовала пережитые им страдания и затаённую душевную муку, которые и расположили её натуру в его сторону. В общем, всё способствовало этому, с первого взгляда случайному, соитию.

Алёна Дмитриевна тихо, дабы не разбудить ночную пассию, принялась одеваться, как вдруг за широкой спиной послышался сонный голос:

– Далеко ли собрались, свет очей моих?

– Я думаю, после того, что между нами произошло ночью, мы можем перейти на «ты».

– Как скажешь, Алёнушка. Так куда тебя нелёгкая понесла?

– В ментуру пойду, писать явку с повинной.

– Не рановато ли?

– В самый раз.

– На чём поедете? То есть поедешь. На трамвае с бабушками и рассадой?

– На чём бог пошлёт.

– Давно ли в бога уверовала, Алёнушка? Хотя не отвечай. Давай лучше я тебя подкину. Только сначала поедим, потом поедем. Сама понимаешь, после ментовки вряд ли есть захочется. У меня как раз где-то макароны завалялись. Будешь?

– А знаешь, буду.

Через час к околотку подъехала серебристая Audi 80. Вклинившись между «козелогами» и автозаками, она остановилась, и из неё высунулся окорок. Владелица окорока ловким движением метнула чинарик мимо урны и схаркнула мимо курившего рядом капитана. Она отчеканила каблуками по коридору до нужной двери и, не обращая внимание на протесты секретарши, ворвалась в офицерские палаты.

– Ты что себе позволяешь, у меня совещание! – вскрикнул толстый седой старичок с полковничьими погонами, от неожиданности даже привставший.

– И вам тоже здравствуйте, Дмитрий Николаевич. Или как там у вас – здравие желаю.

– Выйди немедленно!

– А вы меня не гоните! Небось обсуждаете тут, кого ещё без вины со свету сжить. Про вас по телевизору уже всю правду рассказали.

– Пошла вон, соплячка! – заорал на весь кабинет Дмитрий Николаевич. Рядом сидевшие офицеры в количестве двух штук с недоумением переглянулись между собой.

– Я, собственно, чего пришла. Меня тут вопрос один гложет. Правду говорят, что ты меня заказал?

Плешь Дмитрия Николаевича заблестела как полярная звезда, сам же Дмитрий Николаевич с открытым ртом осел, как баржа на мелководье. Секунд через несколько он всё-таки смог выдавить из себя:

– Товарищи офицеры, оставьте нас наедине.

– Но Дмитрий Николаевич…

– Я сказал вон! – невольные свидетели сцены более не прекословили и удалились за дверь.

– Какого хрена ты врываешься ко мне средь бела дня?!

– Ещё утро, батенька.

– Поумничай мне ещё. Мало я тебя в детстве порол.

– Видимо, теперь решили взять реванш. Да, старый козёл, заказал меня?!

– О чём ты в конце концов?!

– Князь мне всё рассказал о твоих планах.

– Вот оно в чём дело. Так знай, твой Князь хотел тебя шлёпнуть на той стрелке. Я узнал об этом и решил действовать на опережение. Мы с ним встретились и договорились, что взамен на долю он тебя припугнёт. А что мне оставалось делать, если ты со своей сморщенной профурсеткой без меня стала проворачивать левые дела? Думаешь, я слепой и не вижу, как ты пользуешься моими погонами и ничего не хочешь давать взамен?!

В финале своей речи полковник перешёл на крик. Его слова звучали как оправдание, да и чувствовался в них оттенок фальши. По крайней мере так показалось Алёне Дмитриевне. Она уже не доверяла старику, и поэтому воскликнула:

– Ты думаешь, старая жаба, после всего я поверю этой залипухе? Значит, из-за денег всё. То-то я думаю, глаз у тебя косит на меня. Ну так знай, не отец ты мне больше!

Алёна Дмитриевна галопом помчалась вон из цитадели лжи и фальши. Дмитрия Николаевича как молнией прошибло, он взялся за сердце и глухо прокричал нечто нечленораздельное.


Глава 9. Муки выбора


Однажды тёмным зимним вечером Фёдор Павлович Надеждинский, по обыкновению сильно подшофе, принёс домой мелкого щенка, буквально ещё вчера сосавшего молоко матери. На немой вопрос домочадцев он сверкнул презрительным взглядом и удалился восвояси. Сам щенок выглядел обыкновенным непородистым ублюдком с рыжими и чёрными пропалинами на тщедушном теле цвета весенней слякоти. Первое время оторванный от матери ублюдок устраивал по ночам концерты без заявок, чем быстро всем осточертел. Фёдор Павлович ответственности за него никакой нести не желал, в итоге все заботы легли на Екатерину Ивановну, которая в прямом смысле вскормила с ложечки мелкого щенка. Семён относился к данной затее с осуждением, потому как ему иметь никаких домашних животных не хотелось, ибо Фёдора Павловича хватало за глаза. Вообще к фауне юный натуралист относился по принципу «взаимного нейтралитета», говоря проще, равнодушно. Когда ублюдок подрос, Екатерина Ивановна дала ему имя «Рик» в честь Рики Мартина, хотя точек соприкосновения у них при всём желании никаких не находилось. Кроме голоса, конечно Немного отвлекаясь и забегая вперёд отметим, что мать Надеждинского любила делать бессмысленные, но «красивые», с её точки зрения, поступки. Когда Рику исполнилось полгода, его во второй раз в жизни вывели на улицу. Повзрослевшая псина носилась из стороны в сторону, прыгала, бегала за котами и развлекалась из всех сил. Однако это никак не повлияло на то обстоятельство, что гадил ублюдок всё так же дома. Фёдор Павлович в силу своей природной одарённости боролся с «вольнодумством» изо всех сил, то есть орал и матерился, как сапожник, и нещадно бил щенка. В ответ на суровое воспитание Рик вообще перестал целиться в газету, выполнявшую роль туалета, и метил по углам, на ковры, а однажды вообще на трико своего хозяина. Бессмысленное тыкание в фекалии и увеличенное время прогулок не исправили ситуацию, как не исправили её и участившиеся побои со стороны хозяина. В итоге квартира превратилась в зловонный отстойник. Семён питал глубокое отвращение к ситуации в целом, однако из каких-то светлых чувств всё же ходил гулять с ублюдком.

День, когда они с одноклассниками разминулись, постепенно подходил к концу. Часы пробили девять часов вечера, и внезапно Надеждинскому позвонили.

– Алло, здоров, идёшь сегодня Писю выгуливать?

– Я уже.

– Когда успел?

– Только что из туалета вышел.

– Я имею в виду пса выгуливать, Рика.

– А, в этом смысле. Да, иду.

– Тогда давай через пять минут у подъезда.

Дело в том, что имя «Рик» вызывало у Надеждинского лёгкий диссонанс, поэтому ему не составило никакого труда наречь ублюдка «Писей». У него даже появилось своеобразное хобби – от нечего делать придумывать собачьи клички: Какашка, Струя, Блошарик, Выродок… при желании можно составить целый список. Любитель домашних животных оделся потеплее, присовокупил поводок к ошейнику и собрался выходить.

– Чё, гулять? – проявил мимолётный интерес Фёдор Павлович, как всегда лёжа на диване.

– Есть ещё варианты?

– Ну кто ж тебя знает.

Пару штрихов к портрету так называемого «отца» Семёна. Сложно сказать, в каком агрегатном состоянии Фёдор Павлович воспринимался хуже – в пьяном или трезвом. Когда ему удавалось приходить домой ни в одном глазу, он сразу шёл на кухню и с чавканьем брался поглощать содержимое холодильника, не утруждая себя даже снять вонючий комбинезон. Вообще вонь являлась его неотъемлемым спутником и не покидала источник самой себя ни на минуту. Если Надеждинский-старший и мылся раз в месяц (иногда аж целых два, в два месяца), то ситуацию это в корне не меняло. Когда глава семейства справлял нужду всех видов, дверь туалета во время процесса обычно оставалась открытой, в то время как часть мочи оставалась на стульчаке. Из какого положения она бы не текла. За трапезой по обыкновению следовала культурная программа – просмотр телевизионной жвачки. Звук настраивался таким образом, чтобы и в соседнем квартале можно было слышать содержание вечерних телепрограмм в квартире Надеждинских. Причём Фёдор Павлович всегда кричал, ругался и переживал так, словно всё происходящее касалось до него лично. В рекламные перебивки он шёл курить, причём курить то, что обычно растёт под ногами и стоит килограмм картошки в магазине. И непременно с открытым балконом, дабы все вместе с ним смогли прочувствовать чудесный аромат яда для тараканов, завёрнутого в сигаретную бумагу. Дальше в дело вступало звуковое сопровождение – «отец» Семёна собирал образовавшуюся слюну во рту и смачно сплёвывал её через балкон. Остальной вечер примерный семьянин всё так же гонял слюни по рту, сморкался в кулак и вытирал обнажившуюся субстанцию об что придётся, в довесок ко всему с залпами пуская ветра по комнате. Часам к десяти вечера Фёдор Павлович засыпал, но посереди ночи просыпался и плёлся шаркающим шагом поглощать непоглощённое из холодильника, затем отправляясь спать дальше. Кто-то может возразить, мол, всё это мелочи, однако ни хера это не мелочи, ибо из таких вот «мелочей» такие вот люди состоят чуть менее, чем полностью.

Надеждинский вышел с ублюдком на привязи и в метре от выхода застал Фалафеля, уже сидевшим на лавочке.

– И снова здравствуйте, – снова поздоровался Семён.

– Здравствуй, здравствуй. Не желаешь сегодня пивка жахнуть?

– Я бы жахнул, только у меня финансы поют романсы.

– Не ссы, я угощаю. Будешь?

– Раз угощаешь, то не откажусь.

Втроём они двинулись к магазину, у которого их ожидал товарищ Фалафеля, за пару сигарет любезно согласившийся приобрести бутылочку «Москвичёвского». Витя с товарищем вдвоём докурил до фильтра, попутно общаясь за житьё-бытьё. Надеждинский стоял чуть поодаль, удерживая Рика от желания побегать за кошками. Спустя какое-то время Фалафель распрощался с товарищем и с добычей вернулся к Семёну:

– Идём?

– Идём.

Путь их лëг к девятой школе или «девятке», как её прозвали в ученической среде. Обычно Надеждинский не отпускал псину с поводка, ведь по своей ублюдочной натуре она стремилась убежать подальше, и найти её представлялось возможным лишь при свете дня. И то далеко не всегда, причём с каждым разом становилось всё дальше и дальше. Фалафель достал содержимое пакета и открыл бутылку. Рик всячески старался показать заместителю хозяина отчаянное желание побегать по стадиону, однако в ответ получил немногим более, чем немой отказ.

– Да отпусти его, пускай побегает.

– А ловить его кто будет, Интерпол?

– Не волнуйся, поймаем, накрайняк сам прибежит, – Фалафель отстегнул карабин поводка. Каждый сделал по глотку.

– Скоро экзамены. Ты какие будешь сдавать? – спросил Витя.

– Русский и математику.

– Ну это понятно, а ещё какие?

– Сдавать надо те предметы, с учителями которых меньше всего имеется всяких трений. Для меня это химия и физика.

– Эх, была бы возможность, я бы сдавал физру с трудами. А так придётся географию и историю.

– Географию? Не боишься, что Иришка тебя с одеждой съест и не подавится?

– Лучше пусть она меня боится.

– Тогда почему история?

– А чё? Может, я великим историком стану.

– Ага, Геродотом.

Они сделали ещё несколько глотков. Надеждинский почувствовал лёгкую эйфорию, да и его собутыльник уже смотрел на мир соловелыми глазами.

– Вот сдашь экзамены, и куда дальше? – продолжил Фалафель.

– Я как раз думаю, идти ли в десятый класс или в техникум.

Дилемма высокого и низкого в последнее время всё чаще и чаще терроризировала Семёна. С воцарением на директорском престоле Ирины Петровны всё в школе свернуло по известному адресу, и отношение к учащимся закономерно ухудшилось. Например, в столовой стали продавать холодный рис с волосами и кисель, производивший впечатление, будто бы кто-то высморкался. К тому же Надеждинский прекрасно сознавал тот факт, что большинство его окружения покинет ставшие почти родными застенки, и он захиреет за два года от тоски. С противоположной стороны выходила печальная закономерность, заключавшаяся в отсутствии возможности поступить в приличное заведение без наличия за спиной одиннадцати классов и хороших экзаменационных баллов.

– Я по-любому после девятого класса поеду в Х-к, поступлю там на радиста и буду кайфовать.

– Бог в помощь.

– Кстати, насчёт помощи. Не желаешь освежиться?

– Прямо здесь?

– А чё такого? Не, давай приколемся и обоссым дверь спортзала. Давай, отомстишь Светке за все унижения.

– Может не стоит?

– Чё, зассал раньше времени?

– Ладно, давай.

Они зашли за угол и поднялись на бетонную площадку, прилегавшую к запасному выходу из спортзала. Заволокшая глаза туманной пеленой эйфория вместе с «духом авантюризма» сделала своё дело. Первым нужду справил Фалафель, под конец вошедший во вкус и метивший в щель между двумя половинами двери. За ним пристроился его напарник по бутылке, для начала оглядевшийся по всем сторонам света. Убедившись в отсутствии прохожих, «писающий мальчик» со словами «тёпленькая пошла» робко начал и быстро зачехлился. В дальнейшем аварийный выход не раз использовался ими как ретирадное место, став в какой-то момент общим местом. Собутыльники вернулись на исходные позиции.

– Знаешь, я ведь с Настасьей встречаться начал.

– Да ладно?

– Прохладно.

– Да, действительно похолодало.

Услышав такое знаменательное признание, Семён обомлел. Уже какое-то время у него теплилась к Настасье Филипповне симпатия. Не сказать, чтоб то была любовь, и не сказать, чтобы он сильно разочаровался. Скорее, его эстетизм оскорбляла эта новая редакция красавицы и чудовища.

– И давно вы этим занимаетесь?

– Чем?

– Сокрытием от общественности своих связей.

– Было бы что скрывать. Мы с ней только недавно поцеловались. И то, больше я её целовал. Строит из себя принцессу.

Надеждинский не сдержался и захохотал в голос. Фалафеля излишне позитивная реакция смутила, и своё смущение он запил остатками мочегонки, смяв бутылку и положив её под вкопанную покрышку. Его собутыльник встал и неровной походкой пошёл к пробегавшей рядом псине.

– Ты же никому не расскажешь?

– Мне всё равно никто не поверит, – Семён захохотал наново, отчего получил «дружеский» удар по плечу.

– Почему вы все бьёте меня в одно место? На одной и той же груше удары тренируете? Пися, пошли домой, нас там уже заждались! – оратор помчался за ублюдком, как гоночный болид, методично перепрыгивая возникавшие по дороге препятствия и полосы. За минуту они очутились возле подъезда, псина же скрылась в неизвестном направлении.

– И пёс с ним, надо будет, сам прибежит, – подытожил Семён, переводя дыхание.

– Давай всё-таки поищем.

– Поищем, обязательно поищем. Завтра. А сейчас я устал и хочу баеньки.

– Ладно, до завтра.

Заместитель хозяина без хозяйства оного прочертил ломаную траекторию до двери квартиры. Со второй попытки ему удалось вставить ключ в замочную скважину и открыть дверь. Всполоснув руки и лицо, он отправился в спальню, где переоделся в домашнее и лёг на кровать, закрыв глаза.

– Где Рик? – проявила здоровый интерес Екатерина Ивановна.

– Спросите у него сами.

– Так его тут нет.

– Так и я не Санта Клаус.

– Чё, нажрался, да? – подключился к допросу Фёдор Павлович, подходя к собранию, почёсывая интимные места.

– Да, я пьян, но это не самое плохое, что могло со мной случиться, – спокойно ответил нажравшийся и через минуту уснул глубоким сном.

На следующий день Семён проснулся с похмелья, за ночь иссушившего ротовую полость как пустыню Сахара. В школу он по привычке опоздал, благо первым уроком в расписании значились так называемые «дополнительные занятия», в нашем случае по химии. Суть этих незамысловатых занятий заключалась в том, что девятиклассники все сорок пять минут решали нечто, ожидавшее их на экзамене. С учительскими комментариями. Именно на занятиях «силы через радость» и именно на химии вчерашний спринтер сидел за одной партой с Настасьей Филипповной.

– Надеждинский, ты бухал вчера или у тебя парфюм такой?

– Ни то и ни другое. У меня вместо слюны вырабатывается этанол. Разве так заметно?

– Вообще-то да.

– До меня дошли слухи, будто вы занялись благотворительностью.

– В каком смысле?

– Вы оказываете гуманитарную помощь в виде поцелуев.

– Это тебе он сказал? Ничего нельзя доверить человеку. Хотя, как человеку – Фалафелю.

– Ну-ка цыц там, – прервала их беседу Виктория Игоревна.

Через минуту по двери пробежал прерывистый стук и из проёма высунулась голова Ирины Петровны.

– Виктория Игоревна, там люди пришли. Проверять учеников на наркотики.

– Раз пришли, пусть проверяют.

– Уважаемые девятиклассники, идите сейчас ко мне, берите баночки для анализов и вперёд.

Есть на Руси помимо прочих одна забава – устраивать для школьников всякого рода тесты. Тесты на склонность к суициду, употребление наркотиков, определение положения в пищевой цепочке и ступени в эволюционной лестнице и ещё миллион подобных дегенеративных позиций. Дегенеративных по той причине, что большинство тестируемых отвечает на наводящие вопросы именно то, чего наводящими вопросами добиваются. В итоге получалось, будто как минимум процентов шестьдесят из них хоть раз в жизни употребляли героин и участвовали в незащищённом половом контакте с лицами того же пола. Обезьяны. Именно они и составляют краткую выжимку из МКБ-10 в виде анамнеза. Естественно, организаторов теста такое сальдо между ожиданиями и реальностью не устраивало, поэтому в ход пускался следующий метод сбора информации – опыты.

Надеждинский взял баночку для анализов и направился к туалету, в котором уже пребывали Фалафель, Громов и Чистоплюев. Причём их пристанище выглядело больше как место в аду, где поджаривают особо отличившихся грешников. Тех, кто ворует берëт ничейное из фонда на ремонт мужского туалета или хотя бы качественного клининга.

– И вы здесь. Тоже анализы сдавать или просто настроение хорошее? – поинтересовался Семëн, закрывая дверь.

– Скорее и то, и другое, – ответил Чистоплюев.

– Чё делать будем, нас же спалят? – забеспокоился Витя.

– Лично мне всё равно, пусть хоть эболу у меня найдут, – заявил новый гость туалета и пристроился у писсуара.

– А что спалят? – задал закономерный вопрос Чистоплюев.

– Мы вчера пивка немного жахнули. Слышь, Батый, может нальёшь за меня? – Громов быстро спрятал руки в карманы и замотал головой, смущённо улыбаясь, – чё, ссышь? Ну поссы в баночку, тебе же не убудет, – возмутился Фалафель, правда, Громов опять замотал головой и неуместно посмеялся. В итоге на подмену понятий согласился Чистоплюев.

По окончании водных процедур посетители мужского туалета явились к толстому мужчине с плешью и в белом халате. Будь у него в руке клизма и фонендоскоп на шее, образ педиатра из советской поликлиники сложился бы полностью. Мужчина занимался тем же, чем и ослик Иа из советского мультфильма с тою разницей, что вместо хвоста в сосуд у него опускалась индикаторная бумажка. Когда очередь дошла до Надеждинского, с его губ по-медицински кратко слетели слова:

– Алкоголь употребляли? – подозреваемый отрицательно помотал головой, отворачиваясь на сторону и стараясь не дышать в лицо вопрошающему.

– Пиво? – снова отрицательное мотание.

– Капли на спирту?

– Никаких капель.

– Понятно. Следующий.

Так и закончилось бессмысленное тестирование, как всегда нужное только его организаторам. Следующим на очереди уроком значился русский язык. Странное дело, но Алёна Дмитриевна пребывала в трезвом состоянии и даже в хорошем настроении, чем несколько удивила своих посетителей. В редкие моменты трезвости она давала задания по типу «выделить основу предложения такого-то» или задавала писать сочинения на тему вроде «как вы понимаете смысл слова этакого-то». Опять-таки, примерно то, что ожидало девятиклассников на экзамене.

– Дорогие мои спиногрызы, сегодня мне от вас надо сочинение на тему «как вы понимаете понятие чувство долга», – выразила вслух собственные намерения Алёна Дмитриевна.

– Сколько знаков? – взялся уточнить задание Надеждинский.

– Каких знаков?

– Денежных. Букв сколько писать?

– Сколько напишешь, столько и будет. Ладно, давайте обсудим тему, а то чую, понапишите вы мне сейчас басни Крылова. С тебя, счётчик знаков, пожалуй, и начнём.

– Чувство долга – наверное, то чувство, когда занял денег, и от желания их вернуть буквально начинает гореть карман.

– Попытка неплохая, только речь идёт о другом долге – перед родиной, обществом. Человечеством, в конце концов.

– Мне вот интересно, – вмешался в полемику Фалафель, – почему нам с детства внушают, будто мы кому-то что-то должны. Я, например, у родины ничего не занимал.

– По-твоему, образование, которое ты получаешь, ничего не стоит? – возбудилась Алёна Дмитриевна.

– Да, такое образование ничего не стоит. Мне ещё доплачивать должны за то, что я сюда каждый день хожу.

– А если на нас нападут американцы, то кто будет родину защищать, если никто никому ничем не обязан? – язык педагога от перехода на верхние регистры стал немного заплетаться.

– Точно не я. Я с автоматом по окопам бегать не собираюсь. Да и за чем? За то, чтобы пахать всю жизнь за копейки и сдохнуть на работе?

– То есть вы, государь, хотите нашего порабощения?! – окончательно вышла из себя на крик взбешённая учительница.

– Кому мы нужны такие? У нас проблем столько, и целой вечности не хватит их все решить. Люди уже давно по визе ездят работать к «завоевателям» и ничего. Телевизор поменьше смотрите.

– Всё, хватит! – Алёна Дмитриевна стукнула ладонью по столу, – нужно вводить образование для избранных, чтобы такие вот необязанные рот не разевали. Урок окончен! – рявкнула она и походкой тираннозавра удалилась из кабинета. Все присутствующие удивлённо посмотрели на Фалафеля.

– Чё я такого сказал? – не менее удивлённо спросил он.

Остаток урока прошёл в кладбищенской тишине. Настроение одноклассников как-то сразу срезалось, и со звонком они поплелись к кабинету математики. Нинель Григорьевна в знакомой всем манере встретила их тепло, не заставив ждать в холодном кабинете. Пересёк линию фронта и Надеждинский, словно их давешней потасовки не было вовсе. Трудно однозначно заключить, чем обуславливалась её толерантность – прогрессирующей деменцией, любовью к ближнему или непротивлением злу насилием, однако, скорее всего, она приберегла шикарный повод для ответного удара на другой раз.

– Здравствуйте, ребятушки-козлятушки, чем сегодня будем заниматься? – со звонком зашевелила сморщенными губами Нинель Григорьевна.

– Давайте немного посчитаем, – предложил Чистоплюев.

– Отличная идея, Мишенька, что считать будем?

– Давайте посчитаем шаги до дома.

– Хорошо, Мишенька, можешь идти считать шаги, пока мы с ребятами будем считать арифметические прогрессии, – отсекла все поводы для шуток самая «авторитетная» бабушка школы и достала стопку толстых печатных тетрадей с незатейливой надписью на мягком переплёте «КИМ», скрывавшей за собой сокращение от «контрольно-измерительные материалы». Когда-то на заре учебного года Виктория Игоревна спустила разнарядку о сборе средств на эти самые образчики высот полиграфической мысли, после чего их появления пришлось ждать ещё около месяца. Однако по факту их прибытия они сразу же были сданы учителям и впредь выдавались исключительно «по учебной надобности».

– Настасьюшка, свет мой зеркальце скажи, сколько у нас там получилось? – спустя некоторое время справился заскучавший любитель группового счёта в столбик.

– У меня получилось девять тысяч пятьсот девяносто два, – поделилась личным видением ситуации Настасья Филипповна.

– Какая ирония, мне столько же за пятиклассников платят.

– Так это правильно? – попробовала дознаться до истины испытуемая.

– Знаешь, Настасьюшка, за этих обормотов ещё столько же давать надо. Итак, настало время подышать мелом. Дышать, конечно же, буду не я, а будет, – Нинель Григорьевна уткнулась в журнал, – Чистоплюев. Иди, Мишенька, счетовод ты наш.

– Может не надо? – попытался отговориться «Мишенька».

– Нет, не может, иди давай, не на Голгофу же я тебя зову, – от такого острого и одновременно пробивного аргумента Чистоплюеву пришлось повиноваться. Математическими способностями он обладал весьма посредственными, правда, компенсируя их отличным знанием поисковой строки в браузере. Теперь же его вынудили отложить до востребования свои отличные стороны и пользоваться посредственными.

– Нет, Мишенька, твои изыскания хоть в «Мурзилку» отправляй в рубрику «юмор для дошколят». Хотя нет, даже дошколята знают, что квадрат суммы и сумма квадратов – не одно и то же. Садись, позорник. И как ты будешь экзамены сдавать? – разгорячилась Нинель Григорьевна. Чистоплюев раскраснелся и надулся, как воздушный шар, но всё-таки сел на место.

– Витенька, иди перерешай, только для начала смой этот позор, – смягчаясь, попросила она Фалафеля.

– Кровью?

– Воды пока будет вполне достаточно. Вы, кстати, помните о сегодняшнем круглом столе? – обратилась к аудитории Нинель Григорьевна.

– Конечно, помним, – отвечала та.

Так называемый «круглый стол» к мебели короля Артура имел весьма отдалённое отношение и именовался так более для «понту», хоть стол в учительской действительно имел эпилептическую, вернее, эллиптическую форму. Суть означенного мероприятия состояла в приглашении родителей учеников и их самих «на ковёр» (к сожалению, не персидский), где им рассказывали, какие их чада хорошие или нехорошие, и что им вообще требуется от жизни. Родители, как правило, при обличительных тирадах кивали через слово, будто бы им пересказывали их собственные мысли, когда чада смотрели куда-нибудь в потолок и смиренно ожидали окончание аудиенции.

– Витенька, ты пойдёшь в одиннадцатый класс? – продолжила кокетничать Нинель Григорьевна.

– Нет, не пойду, – заявил Фалафель.

– А как, сначала в десятый, а потом в одиннадцатый?

– Нет, я после девятого класса уезжаю в Х-к.

– Может быть ты со мной шутки шутишь? Так не смешно, – убавила громкость пожилая женщина.

– Не шучу.

– Ладно, у нас ещё полгода впереди, успеешь передумать.

– Не успею.

– Настасья, ты то хоть не собираешься от меня уходить?

– Куда же я от вас уйду? – переспросила Настасья Филипповна.

– Да вот видишь, найдут куда. Присаживайся, Витя, расстроил ты старую больную женщину, – проговорила старая больная женщина. Настасья Филипповна и Фалафель числись в её любимчиках, поэтому их наличие в десятом классе являлось для неё само собой разумеющимся. Теперь же неожиданное признание фаворита резко вывело её из колеи.

– Всё, делайте домашнюю работу, – приказала она расстроенным голосом.

– Но вы же не задавали, – тявкнула Воробьёва, зубрила с первой парты.

– Тогда делайте, что хотите, раз я для вас ничего не значу, – отрезала Нинель Григорьевна, с грустью и тоской уставившись в окно.

Последним на сегодня уроком для Надеждинского в расписании значились дополнительные занятия по физике. К физике у него имелись смешанные чувства – на механике он засыпал, на динамике переваливался с одного бока на другой, на оптике протирал линзы собственных очков, и лишь одно электричество яркими вспышками могло разбудить в нём интерес. Можно быть электриком седьмого разряда и знать за электроны и протоны материал на докторскую диссертацию, но всё равно в электричестве остаётся какая-то загадка, нечто непознанное. Чем оно и цепляет.

На сегодня начинающим физикам предстояло собрать электрическую цепь и зафиксировать совершаемые действа в «отчёте по практике». Собиралась цепь из всякого советского разгильдяйства и китайской лампочки – воистину, торговля и наука объединяют народы. Покончив с отчётом, Татьяна Юрьевна задала интригующий вопрос:

– Вы же помните о сегодняшнем мероприятии?

– Помним, нам уже Нинель Григорьевна напомнила, – грубо брякнула Воробьёва, непонятно зачем сдававшая физику.

– Хорошо, что у нас ещё работает система оповещения в её лице. Тогда поднимите руки те, кто пойдёт в десятый класс.

В классе осталась одна неподнятая правая рука, однако её хватило, чтобы произвести переворот в сознании Татьяны Юрьевны. Тишину нарушил только треск её шаблона.

– Семён, если у тебя болит рука, подними другую, – наконец выговорила она.

– С моей рукой всё в порядке, – похвастал он.

– Тогда в чём дело?

– У меня нет денег идти в десятый класс.

– Послушай, без ЕГЭ нет высшего образования, без высшего образования нет хорошей работы. Ты этого добиваешься?

– Я резко извиняюсь, но позволю себе подобно Нильсу Бору, дополнившему схему строения атома Резерфорда, дополнить и вашу схему. Без денег нет ЕГЭ, без ЕГЭ нет высшего образования, без него нет работы, без работы нет денег. Круг замкнулся.

– Причём тут деньги?

– Деньги всегда причём в наше непростое время.

– Когда же оно было простым? – вздохнула Татьяна Юрьевна, осознав бессмысленность дальнейшей полемики.

– Каждое время непросто по-своему.

– Так, ладно, у нас не философия, а всё-таки физика. Ничего, у нас есть впереди полгода, ещё успеешь передумать.

На том и порешили. Со звонком с Татьяной Юрьевной остались Настасья Филипповна, беседовавшая с ней за термоядерный синтез, и Влад Никодимов, следивший за их беседой с многозначительной ухмылкой.

Стрелки часов показывали пятый час, когда Надеждинский с матерью поднимался на второй этаж. Возле учительской столпились родители с учениками, ожидая сокращение очереди на их значительные персоны.

– Кто крайний к педиатру? – отвлёк их внимание Семён, зная о сакральности этой фразы для родителей. Из толпы кто-то отозвался.

– Веди себя прилично, – слегка толкнула Екатерина Ивановна сына в бок. Последний ничего и ничем не ответил, единственно присев на знакомый радиатор отопления, погружаясь в думы.

– Можете заходить, – прервала его Виктория Игоревна и пригласила мезальянс в учительскую. За столом по кругу собралась шабашка из всех учителей кроме Светланы Александровны Свистковой и Валентина Игоревича Гуляшова, мнение коих никого не интересовало.

– Привет вам от израильской контрразведки, – поприветствовал собрание входящий.

– Видите, видите, он опять начинает, – заслышались возмущённые возгласы.

– И так каждый божий день, – завозмущалась в резонансе с ними Виктория Игоревна.

– Все претензии к производителю, – ответил объект претензий.

– Надеждинский, имей хоть какие-то приличия! – раскрыла перепачканный в помаде рот Ирина Петровна, отчего тот, к кому она обращалась, рассмеялся ей в лицо.

– А я считаю, – вмешалась Алёна Дмитриевна, – что смех – это защитная реакция. Мне вот тоже становится смешно, когда вы открываете рот, – Ирина Петровна стушевалась и замолкла до конца приёма.

– Коллеги, не ссорьтесь. Семён, куда ты собираешься идти после девятого класса? – осведомилась Виктория Игоревна.

– В техникум, – раздалось категоричное «прощай» с его стороны.

– Нет, вы только посмотрите на них, сначала Витя, а сейчас и этот. Мы вас как птенцов взрастили для того, чтобы вы сейчас в техникум уходили? – негодующе затрещала Нинель Григорьевна. Семён, несколько пикированный упоминанием своей персоны в оскорбительном для себя контексте, выдал:

– Какие есть, других на склад не завезли.

– Не переживайте, ещё успеет передумать, – вынесла окончательный вердикт Татьяна Юрьевна, единственная представлявшая на выставке маразма здравый смысл.

– И всегда ты себя так ведёшь? – уже по выходу из застенков вслух возмутилась Екатерина Ивановна.

– По ситуации, – на корню отрезал Семён, не любивший подобных выяснений отношений, и дальнейший их путь домой прошёл в неловкой тишине.


Глава 10. Заводской апельсин


Это был погожий майский денёк, один из тех, которые обычно выпадают на конецмесяца. Пожалуй, май – лучший месяц в году, ибо зимний холод уже отступил, а летняя жара ещё не настала. Омрачалось то солнечное утро единственно обстоятельством сдачи экзамена по русскому языку – первому в году, хоть и не единственному. После всевозможных репетиций – от городских до почти межгалактических, девятиклассники всё-таки вышли на финальный, девятый круг бюрократической волокиты. В последние годы сложилась негласная традиция проводить экзамены в «неродных» школах, якобы по причине списывания учениками то ли при попустительстве «родных» учителей, то ли при их содействии. Правда, что мешает ученикам списывать в другой школе, остаётся тайной за семью печатями. Как бы там ни было, но коллектив девятого класса девятой школы уже битый час ожидал начала экзекуции подле крылечка третьей школы. Ходили упорные слухи о большей предрасположенности её педагогического состава к учащимся, нежели в девятой, будучи, не обладая «наполеоновскими» амбициями, как более старшая по номеру.

В честь окончательного и бесповоротного наступления весны Алёна Дмитриевна ушла в долговременный запой, краёв которому в ближайшей перспективе не предвиделось. Посему её на посту «предводителя команчей» подменяла Виктория Игоревна, активно наводившая суету среди толпы. Она сновала среди разношёрстной публики, интересуясь о местонахождении Жоры Каравайного, однако везде её провожали недоумевающие взгляды. Спустя минут пятнадцать предмет её поиска всё же соизволил вальяжно подкатить на горизонте.

– Здорово, бродяги и бродяжницы, – заявил он о своём присутствии.

– Жора, где ты был? Ты пьяный? – возмутилась аки морская гладь Виктория Игоревна.

– Не пьяный, а навеселе.

– Господи, за что мне такое наказание? Так сложно хотя бы на экзамен прийти трезвым?

– Вы мне чё, суд, чтобы чё-то запрещать?

По мере пополнения людская масса стала заполнять собой здание, причём каждая её молекула стремилась вырваться вперёд и занять место первой. При взгляде на всё действо со стороны (потолка, ибо свободное место было только там) складывалось ощущение, словно его организаторы нарочно стремились посильнее сыграть на нежных нервах экзаменуемых кроликов. Посудите сами. Как только вы поднимаетесь в потоке людской реки вверх по лестнице, вас тотчас же встречает человек с металлодетектером. Помимо реакции на наличие мелочи в кармане, ширинки и даже брекетов его существование обусловлено поиском набивших всем оскомину мобильных телефонов. Иногда злосчастные «трубки» даже находятся, однако по большому счёту в качестве «отвлекающего маневра». О, на тему списывания можно написать отдельную книгу с названием вроде «тысяча и один способ списать экзамен» или «мелочь, а приятно». Уверяю вас, подобное исследование стало бы бестселлером. Далее, по задумке организаторов, вы занимаете своё место и принимаетесь заполнять ещё тёплые благодаря лазерной печати бланки. Причём вам обязательно напомнят, что даже из-за микроскопической кляксы компьютер не сможет отсканировать ваши каракули. И в довершение экзекуции вам расскажут о видеокамерах, призванных запечатлеть малейшее ваше почёсывание со всех ракурсов и в наилучшем качестве. Посему смешны и горьки возгласы экзекуторов об ужасе нервных срывов у их жертв или чего хуже самоубийств. Когда школьников убеждают, будто у них на кону вся жизнь и счастливая будущность, странно ожидать иной реакции. Вся система заточена под нервотрёпку, и глупо ждать от неё чего-нибудь человечного.

К сожалению, ни камеры, ни металлодетекеры, ни пытливые глаза участливых педагогов не спасают от списывания. Порой происходят случаи, когда матёрые отличники пишут на три, а их антиподы на пять. У каждого есть на то свои причины, и подобные случаи не так часты, хотя всё же они имеют место быть. Дело в том, что анализируемые тесты нарочно составляются для усреднённого интеллекта, усреднённого где-то до тупости. Какой-нибудь отличник в силу изощрённости данного ему ума пытается найти в них подвох и обязательно находит, правда, там, куда оный не закладывался. В случае троечников задача стоит несколько иная, а именно написать экзамен, посему изощрённость ума начинает работать в другом направлении. То есть пишутся километровые шпаргалки, прячутся телефоны порой в таких местах, где их и с собакой не найдут, и далее по списку. Повторюсь, тема весьма обширная и требует отдельного освещения, может быть даже профессионального.

Надеждинский выполнил все сопутствующие написанию экзамена обряды и принялся заполнять пустые листы своими мысленными изысками, тогда как в его размышления закрался червь сомнений. Во дни тягостных раздумий сомнения могут вызвать даже простейшие вещи, в нормальной ситуации сродни дважды два. Данное обстоятельство побудило его отпроситься и выйти «по нужде». Вряд ли кто-то во время экзамена действительно справляет нужду, если только интеллектуальную. Как подсказывает практика, в это время достаются «шпоры» и телефоны, причём доходит порой до организации целых консилиумов на темы типа «ударение в слове торты». Воспользовавшись временным отсутствием товарищей по несчастью, Надеждинский достал заготовленную накануне «шпору» и, убедившись в своей правоте, смял её в плотный ком и поступил с ним, как с Муму Герасим. Вернувшись на позицию, Семён ещё час упражнялся в интеллектуальном онанизме, пока не умаялся окончательно. Сидеть до талого ему не хотелось, посему он сдал все филологические художества и покинул враждебную для себя среду.

Уже следующим утром его разбудил звонок, и через ударов пять ладонью по столу знакомый до неприличия наглый голос принялся вещать сквозь динамик:

– Пойдёшь сегодня на завод?

– Мы же на четверг договаривались.

– В четверг я еду на дачу. Идёшь или нет?

– Куда ж я денусь.

Спустя какое-то время Надеждинский встретил Фалафеля в сопровождении набитой донельзя папки с документами. Собирались килограммы документов не одну неделю и со следующей целью. Как уже говорилось в начале нашей повести, АО «Улётный завод» являлся градообразующим предприятием, и от его благополучия зависело и благополучие провинциального города Ж. Переживая далеко не лучшие, но и далеко не худшие свои годы, заводу всё же хватало ресурса каждый год устраивать на работу школьников на лето, по смене в месяц. От желающих было не отбиться, поэтому в первую очередь по ту сторону ворот попадали чьи-нибудь родственники или очень хорошие знакомые. Для безродных и некоммуникабельных людей существовал альтернативный путь, правда, для прохода по нему требовалось для начала проходить год в так называемый «технический класс» при так называемом «учебном центре». Казалось бы, идея вроде неплохая – учить школьников пилить напильником и рубать рубанком, после чего позволить поработать на заводе и зашибить какую-никакую (в основном, никакую) копейку. Однако не всё так просто. Чему-то их там, может, и учили, может быть даже хорошо, только применить полученные навыки на заводе возможности им не предоставлялось. Никому не хотелось, чтобы неопытные юнцы намотались на станок или устроили схватку на напильниках, отчего большинством заводского контингента данная инициатива воспринималась как обуза. Оттого брать «детишек» на себя брался далеко не всякий, несмотря даже за прибавку к жалованию. В сложившейся ситуации остаётся непонятной лишь мотивация заводской дирекции, тратившей на излишне амбициозную задумку немалые ресурсы, в первую очередь финансовые. Если руководство хотело таким образом повысить эффективность работы, то она не повышалась ни на йоту, ибо «сезонным рабочим» обычно спихивали всякую «чёрную работёнку», которую никто не хотел делать, хоть и имели в обязанности. Если заводское начальство хотело заинтересовать несовершеннолетних работать в дальнейшем на себя, то выходило прямо наоборот, о причинах чего речь пойдёт ниже.

Фалафель со спутником поднялся к отделу кадров, где их уже ожидал неотъемлемый заводской атрибут – очередь. Как любой театр начинается с вешалки, так и работа на заводе начинается с очереди. Видимо, это какая-то имманентно-перманентная черта, которую не отмоешь уже ничем. Как и всегда, все двенадцать стульев были заняты, отчего путникам пришлось присесть на подоконник.

– Где же этот дятел? – больше риторически спросил Фалафель.

– Какой дятел, Вуди? – решил уточнить Семён.

– Курчавый дятел, Игорёк. Договорились с ним вчера встретиться в девять, а его всё нет и нет.

– Возможно, он подумал про вечер.

– С этим придурком возможно всё.

В какой-то момент вопреки ожиданиям очередь всё же рассосалась, поэтому путники постучали в дверь и ввалились в «кузницу кадров».

– Мы хотим у вас работать, – раскрыл все тузы Фалафель.

– Из технического класса? – изверг вопрос типичный представитель вида планктон офисный обыкновенный, дама лет тридцати пяти.

– Ага, прямым рейсом, – отметил Надеждинский.

– Раз прямым, то заходите.

Следующие полчаса дама потратила на перевод печати на бумагу и бумаги на печать различных заявлений, согласий и прочего бюрократического непотребства, попутно требуя от посетителей поставить под ними свои автографы. Когда бумагомарание завершилась, хранительница бюрократического очага отчеканила «казённым» слогом:

– В пятницу подойдёте в учебный центр, прослушаете инструктаж по технике безопасности, в понедельник к восьми у бюро пропусков с документами. Всё понятно?

– Всё, без исключений, – отрапортовал Фалафель, и они покинули помещение. Уже по дороге им встретился Игорь Рыбченко, как всегда при своей придурковатой улыбочке.

– Молодец, Игорь, у них сейчас обед, – недовольно констатировал Фалафель.

– А, да? А вы куда сейчас? – чуть опечалившись, спросил Рыбченко.

– Сам-то как думаешь?

– К проституткам?

– Игорь, зачем так грубо? К куртизанкам. Вы с нами? – подключился к ним Надеждинский.

– Если у них сейчас обед, то пойдёмте, – и все вместе они направились по домам.

Ближе к пяти часам вечера Семёна от просмотра какого-то помойного сериала отвлёк Фёдор Павлович, оказавшийся вопреки всем ожиданиям трезвым.

– Одевайся и пошли, – почти приказал он.

– Зачем? – сухо спросил его сын.

– За шкафом, блядь. Велик пойдём тебе покупать.

– Неужели?

– Ужели. Ты идёшь или нет?

Причиной невиданной щедрости с его стороны послужил тот факт, что предыдущий велосипед, служивший своему владельцу второй год, был то ли подарен по доброте душевной, то ли просто пропит (Фёдор Павлович и сам не помнил). Когда сей факт случайно стал известен Семёну, ему всё же пообещали купить новый двухколёсник. И вот этот день настал. Надеждинский-младший нехотя встал с постели и поплёлся к гардеробу. Вместе они переоделись и в полном молчании двинулись к магазину, возле которого в два ряда стояли велосипеды. По заветам Чистоплюева, Семён осматривал образцы китайской велосипедной промышленности с дисковыми тормозами и трансмиссией попроще, но Фёдор Павлович выбрал на собственное усмотрение. Большинство железных коней, или, если быть точнее, алюминиевых пони были сделаны по принципу «хочешь качества – копи дальше», хоть и в целом оправдывали свою невысокую стоимость. Рассчитавшись с продавцом, Надеждинский-старший со словами: «на необмытый товар гарантия не распространяется, пойду обмывать» удалился в указанном направлении.

Уже через минуту Семён рассекал воздух на новом велосипеде, в разгар чего ему позвонили. Голос на другом конце просил подойти в клуб «по срочному делу», чему Надеждинский не удивился, но всё-таки без промедления поехал к означенному месту. С момента их ссоры с Николаем Ивановичем в клубе изгнанник появлялся довольно редко, занимаясь в основном «прожектами», однако и на просьбы коллег реагировал положительно. Закатив обновку в один из пустующих кабинетов, её владелец поднялся наверх. За более чем полгода мастерская почти не изменилась, разве что бывшие тогда новыми самолёты стояли с переклеенными «мордами», и биплан Казанова стоял окрашенным в коричневый цвет, чем напоминал фигуру из шоколада или же из более одиозной субстанции. Поздоровавшись со всеми, к нему сразу же обратился Никита Коровенко:

– Слушай, Семён, не мог бы ты мне пайнуть диоды на крылья, а то вечером ничего не видно.

– Для вас всегда пожалуйста.

Следующий час прошёл в подборе резисторов и светодиодов с пола, ювелирной проводке проводов через консоли крыла и не менее ювелирном подключении всей осветительной системы на канал приёмника. Остудив паяльник и себя, собратья по отвёртке в полном составе собрали все необходимые прибамбасы и потянулись на улицу. Уже на ней новоявленный хозяин двухколёсного транспорта похвастал приобретением.

– Господа, я сегодня на колёсах, – заверил всех он.

– В каком плане? – с хитрецой спросил Коровенко.

– В таком, – и на суд общественности выкатилось n-ное количество крашеного алюминия.

Коровенко и Чистоплюев оценили его как средний, отмечая в недостатках навороченную трансмиссию и отсутствие дисковых тормозов, а вместе с ними неуместные лейблы спортивных брендов. В бурных обсуждениях они и не заметили, как дошли до футбольного поля, где ими обычно проводились их полёты. Разложив прибамбасы на траве, Коровенко и Чистоплюев приготовились к взлёту и отлетали всю программу, после которой сложили всё обратно. Параллельно с рассеканием атмосферы их товарищ наблюдал за работой созданной им системы, и, найдя её хорошей, всей компанией они двинулись обратно в клуб. Когда они разложили содержимое рук и рюкзаков по местам и уже выходили на улицу, Чистоплюев выдал на-гора классическое:

– Семён, дай погонять.

Тот снова отреагировал согласием, отчего Михаил сел за руль и на ходу занялся переключением передач синхронно с осмотром заднего переключателя. Что-то его смутило, и он стал более пристально смотреть на заднее колесо.

– А ты в курсе, у тебя задний переключатель погнут? – вынес неутешительный вердикт Чистоплюев. Проделав те же манипуляции, Семён убедился в том же самом.

– Можно теперь я погоняю? – попросил Коровенко и, получив утвердительный ответ, водрузил свой мякиш на седло.

– Только ты на первую не переключай, а то там…

Естественно, первым делом Коровенко переключился на первую, благодаря чему переключатель на ходу очутился между спицами, и колесо погнуло даже не восьмёркой, а какой-то десяткой. Семёна сразу же попытались успокоить заверениями в стиле «переключатель ещё можно починить» и «колесо можно поменять по гарантии», но ему уже представлялись сцены неминуемой расправы. Наконец было решено везти, точнее, вести велосипед в гараж к Коровенко и с новыми силами решать проблему когда-нибудь потом. Собой гараж Никиты представлял скромных габаритов помещение со всяким барахлом, паяной-перепаянной японской акустикой, старым пропуканным диваном и таким же мотороллером. Оставив подранка среди всей этой компании, свидетели аварии выдвинулись по домам. Чистоплюев и Надеждинский по привычке пошли вместе.

– Бывает же такое, – глубокомысленно заметил Михаил.

– Такое – это какое? Когда Никита ломает мой велосипед? – не выдержал Семён.

– Но ты же сам разрешил Некиту покататься.

– Я не разрешал ему переключать на первую.

– Да-а, не повезло же тебе.

– Не повезёт мне, когда о произошедшем узнает «папенька», – высказался Семён, особенно выделив голосом последнее слово. Из-за, скажем так, особенностей поведения Фёдора Павловича, он никогда не называл его папой или уж тем более отцом, используя на людях это обсценное «папенька».

– Мне кажется, ты преувеличиваешь.

– Как бы я не преуменьшал, – на последней минорной ноте они разминулись.

По заветам дамы из отдела кадров, они с Фалафелем явились в пятницу на инструктаж в «учебный центр». Кто не в курсе, инструктаж по технике безопасности есть перечисление заунывным голосом заунывных максим из разряда «ходи то, делай туда», которое моментально вылетает из головы, стоит лишь влететь. Существует данное мероприятие, как и большинство ему подобных, более для галочки, то есть для подписи, чтобы в случае чего вам сказали, мол, нужно было соблюдать технику безопасности. Кто бы спорил, однако человек не робот и не может предусмотреть всех опасностей, коих на предприятии миллионы. В общем, ситуация о двух концах – о чём-то вроде и предупреждали, но случится всё равно то, о чём не говорили.

За инструктажем следует получение пропуска в одноимённом бюро. При наилучшем из планирований за пропуском всегда будет стоять очередь, которую придётся отстоять (подчёркиваю тремя чертами, именно отстоять, ибо на заводе рабочих мест, как и нерабочих, на всех желающих не хватает). Всё же заполучив долгожданный пропуск, одна очередь перетекает в другую, уже на проходной. В новой очереди сразу же ощущается динамика, однако не понятно, какая из них обеих хуже – мёртвая или оживлённая. Ведь если ваши движения не доведены до автоматизма, и вы не уложились в норматив, то вас задавят те, кто расположился сзади. Как только заканчивается испытание динамичной очередью, вы сразу же попадаете в машину времени, переносящую вас лет на тридцать назад и, как и прочая продукция аналогичных заводов, работающую по своему усмотрению. Из-за чего одни цеха облицованы современной плиткой, когда как другие стоят с полуразрушенными фасадами, напоминая тем самым декорации из фильмов о постапокалипсисе. Затем вы идёте в цех, отмеченный в ваших документах, попутно изучив планировку завода полностью.

Уже в цехе вы поднимаетесь наверх к «элите». Если вам повезло быть не слепым и не глухим, то вы сразу же замечаете почти полное отсутствие шума и голого бетона под ногами. Далее вашему взору предстают огороженные друг от друга рабочие места со столами и компьютерами, а также особо выделяется работа кондиционера. Наверное, кондиционер – единственное из того, что здесь так или иначе работает, ибо «элита» более тяготеет к разговорам за кофейком, раскладыванию пасьянсов и чтению дешёвой беллетристики. При большом везении вам удаётся найти секретаря или секретутку начальника цеха, а при ещё большем везении и его самого. Однако в большинстве своём их приходится ждать с претензией познать дзен за время пустого протирания кожаных диванов. Когда же они всё-таки появляются, и все бюрократические тонкости будут соблюдены, за вами приходит ваш будущий мастер.

Мастера на заводе – это отдельная каста людей, которую ни рабочие, ни элита за своих не принимают, из-за чего они служат некими пограничниками между «землёй» и «небом». Для них в планировке цеха специально предусматриваются своего рода загоны, где они справляют возложенные на них служебные обязанности. А круг их обязанностей весьма обширен – от «нет нужного материала» до «Василич опять забухал», в полном объёме ложащийся на их сутулые спины. Не сказать, чтобы их зарплаты будоражили сознание; конечно, у многих нет и этого, поэтому большинство мастеров она всё-таки удерживала.

Пришедший за Фалафелем и его подручным Сергей Максимович состоял в когорте тех людей, о коих коллеги не смогли бы сказать ни одного плохого слова, но и хорошего вы бы от них не дождались. Из внешних его особенностей выделялись если не торчащее пузо, то, пожалуй, волосы пепельного цвета с проседью. Познакомившись со своими подопечными, он вместе с ними отправился обратно в царство шума и бетонной пыли. Изначально им было принято решение провести небольшую экскурсию по цеху, однако завидев тоску в глазах слушателей, Сергей Максимович повёл их на вещевой склад.

Работающие на этих складах (преимущественно дамы), как правило, занимаются учётом и переучётом подведомственного им барахла, и распитием чаёв с себе подобными. Когда к ним заявляются за новым комплектом одежды, они обычно оживляются и достают из закромов то, что все окружающие называют «формой». «Форма» есть штаны и куртка из в целом неплохой ткани со светоотражающими полосами и ботинки, непроницаемые для воздуха и тяжёлые, как чëрные дыры. Которые в космосе. Не хватает единственно какой-нибудь идиотской кепки, дабы человек окончательно походил на чемодан с ручкой, в который его запихнули. Переменив несколько комплектов «формы» и найдя менее похожий на мешок, новоявленные рабочие отправились в раздевалку.

Заводская раздевалка, конечно же, была не такой убогой, как школьная, но всё же никаких изысков своим постояльцам она не предоставляла. Все её внутренности делились на два вида: неудобные скамейки, не имевшие возможности одновременно вместить седалища всех желающих, из-за чего постоянно велись баталии, и вещевые шкафчики из штампованной фольги, при желании протыкаемые пальцем. Однажды с ними произошёл казус, ибо при переделе собственности казусы не могут не произойти. Когда постояльцам раздевалки выдавали ключи от шкафчиков, некоторые из них завладели сразу несколькими, оставив не у дел n-й процент зевак. Перепись особо одарённых результатов не дала, и начальство об случившемся инциденте потихонечку забыло. Однако о чём забыло начальство, о том помнит простой народ, среди которого находились мстители, вкручивавшие в замки саморезы и открывавшие их, конечно же, без возможности дальнейшего закрытия. Всё по посконно русской формуле «так не доставайся же ты никому». «Сезонным рабочим» по заведённому порядку доставались как раз взломанные шкафчики, хотя некоторым везунчикам выдавали и нормальные. Переодевшись по уставу, Фалафель с коллегой под руководством Сергея Максимовича направились к слесарному участку. В его главе стоял высокий пожилой мужчина с таким броневым навесом спереди, с коим можно было бы разгонять уличные демонстрации.

– Здорово, Петрович, я тебе курсантов привёл, – сострил Сергей Максимович с самодовольным выражением лица.

– Курсантов? Отлично, мне как раз нужно огород вспахать, – отшутился Петрович.

– Мы пришли работать на завод, а не в огород, – не отставал Фалафель.

– О, да ты поэт, Есенин почти. Ладно, меня зовут Геннадий Петрович Боровиков. Теперь ваша очередь представляться.

– Преставиться мы всегда успеем, скажите лучше, что там по зарплате? – вмешался в разговор Надеждинский, доселе молчавший и критично осматривавший обстановку.

– Ладно, пошутили и хватит. Это Витя Фалафель, это Семён Надеждинский, прошу знакомиться. Только ты их, Петрович, не обижай, а то я тебя знаю, – напутствовал Сергей Максимович, пока не скрылся меж станков.

– Значит так, буду краток, как в Советской армии. Не курить, не пить, баб не водить, на работе появляться вовремя. Всё ясно? – уверенно произнёс Геннадий Петрович.

– Всё! – как в Советской армии выкрикнул Витя.

– Что умеете делать? – продолжал расспросы его наставник.

– Всё, о чëм попросят, – заявил Семён.

– То есть я вас ещё просить должен?

– Желательно вежливо.

– Всё с вами понятно. Тогда, словоохотливые мои, берите по метле и за мной.

Словоохотливые в точности выполнили приказ, переменив свои «мëтлы» на заводские, и вместе с ними оказались на улице, где жара переходила за рамки разумного и почти плавила асфальт.

– Метите отсюда и до обеда. Как закончите, вернётесь. Появятся вопросы, я у себя, – отчитался Геннадий Петрович и двинулся обратно в цех. Некоторое время двое работяг через силу пытались перемещать пыль и камни с одного места на другое, пока Фалафель наконец не выдвинул ультиматум:

– Давай отдохнём, или я сейчас сдохну.

Утвердительный ответ не заставил себя ждать, и они оба рухнулись на лавочку. Витя достал сигарету и закурил, Семён же наслаждался окружающими пейзажами. Когда остаток сигареты полетел в большую канистру из-под масла, выполнявшую роль пепельницы, их навестил Геннадий Петрович.

– Почему не работаем? – негодовал он.

– У нас технический перерыв, – отпарировал Фалафель.

– Технический перерыв давно закончился.

– У нас только начался.

– Вы вообще сюда зачем пришли, работать или портки просиживать?

– Мы пришли сюда зарабатывать.

– А, зарабатывать. Тогда пойдёмте к Сергею Максимовичу, пусть он тоже послушает.

Сказано – сделано, и они втроём действительно не спеша поплелись к Сергею Максимовичу. Тот несколько удивился и задал вполне резонный вопрос:

– Уже наработались, курсанты?

– Они сюда не работать, а зарабатывать пришли, – констатировал печальный факт Геннадий Петрович.

– В чём дело, ребята? – взял серьёзный тон Сергей Максимович.

– Мы поработали и решили немного отдохнуть, когда к нам подошёл Геннадий Петрович, – изложил нарративную версию событий Фалафель, – вам-то хорошо, у вас солнце здесь не палит и не так душно, – добавил поборник справедливости.

– И что, не работать теперь? – неистовствовал его наставник.

– Успокойся, Петрович, умаялись ребята с непривычки. Вы, кстати, обед с собой брали? – обратился в конце к ребятам Сергей Максимович.

– Нет, – ответил Витя.

– Тогда идите переодевайтесь и завтра здесь с обедом и без опозданий.

Новоявленные работяги не прекословили и высадились в раздевалке, где Фалафель поделился своим мнением:

– Не нравится мне этот старичок-боровичок, дерзкий он какой-то.

– Он, похоже, солдафон и трудоголик, – добавил от себя Надеждинский.

– Думаю, мы от него ещё натерпимся.

С неутешительными выводами коллеги переоделись в штатское и в двенадцать уже стояли на проходной. Пройдя оную, они оказались там, откуда стартовала их трудовая деятельность. Так закончился их первый рабочий день.

Второй день, точнее, утро, началось с шести будильников, заведённых накануне, и если б не они, то не началось бы вовсе. Впрочем, они ничуть не помешали проспать новоявленному пролетарию лишних двадцать пять минут. Поднявшись с постели и совершив необходимый туалет, он направился в кухню, где Екатериной Ивановной предусмотрительно был заготовлен завтрак. Избавившись от пары кусков хлеба с парой кусков колбасы, Семён оделся и потихоньку засеменил на работу. Когда-то ему даже подуматься не могло, что в столь ранний час может быть настолько оживлённое движение. Территория, находившаяся возле заводоуправления, напоминала больше авторынок, ибо на каждый её квадратный метр приходилось минимум по две машины. Миновав проходную и переодевшись по месту, Надеждинский заступил на новое рабочее место.

– Ты где шляешься, уже три минуты? – довольно прохладно встретил его Геннадий Петрович.

– Странно, на моих только без пяти, – ответил опоздавший и показал пальцем на пустую кисть.

– Мои точнее, они у меня хотя бы есть. Итак, план на сегодня такой: сейчас вы разбираете монтажные блоки, а после обеда идём делать опалубку под станок. Бери отвёртку и вперёд и с песней.

Семён не протестовал и с отвёрткой подсел к Фалафелю, усиленно ковырявшемуся в какой-то пластмасске. Некогда эта пластмасска служила блоком клемм в одном из станков, теперь же активно отправлявшихся на пенсию (хоть кто-то на неё отправился). Схема притом выстраивалась следующая – чугун в утиль, а всякие клеммы и полупроводники, содержащие драгметаллы, в специальный цех, где бы из них отлили кольцо всевластия или что-нибудь в этом духе. Основание для данного мероприятия подводилось исходя из морального и физического износа советских станков, которые стали никому не нужны в прежних количествах, ибо прежние объёмы производства никому даже и не снились.

Разборками новички занимались недолго, потому как Фалафель воспользовался временным отсутствием Геннадия Петровича и достал из штанов то, с чем никогда не расставался, а именно мобильный телефон. Так как АО «Улётный завод» считалось режимным объектом, то всех предупреждали ещё на инструктаже, что их использование на режимной территории влечёт за собой ранее немыслимые кары, вплоть до становления в раю персоной нон грата. Однако большинство клало на запреты огромный болт с многозаходной резьбой и использовало мобильники по собственному усмотрению. Казалось, духом нигилизма с сопутствующим ему пофигизмом был отравлен даже воздух.

Возможно, так бы и продолжалось надругательство Вити над вековыми устоями, если бы не наступивший вместе с Геннадием Петровичем технический перерыв. Длился оный с десяти часов и в течение пятнадцати минут, за которые можно было успеть отойти по естественной и не совсем нужде, в частности, перекурить в прямом смысле, но Геннадий Петрович более предпочитал распитие чаёв. В тот день изменять традициям в его планы не входило, однако входило произвести некую реформу и отправить «поставить чайник» Фалафеля. С появлением чайника с чайником началась чайная церемония. Заварив себе чаёк покрепче и погорячее, наставник Семёна задал ему вопрос:

– Ты почему чай не пьёшь?

– Я не употребляю крепкие горячительные напитки.

– Почему же?

– Не люблю символы колониализма, к тому же вредные для здоровья.

– То есть ты не пьёшь сам и другим не советуешь?

– Я не Григорий Остер, чтобы раздавать советы, особенно бесплатно.

– И со всеми ты так разговариваешь?

– Я не газета «Правда» и для широкого круга лиц не предназначен.

В таком духе и продолжался бы этот словесный бадминтон, если бы не успевший окончиться перерыв. Все занялись оставленными делами, параллельно делая другие, например, помогая перетаскивать станок, убирая из-под него деревянные бруски. В какой-то момент коллеги по заработкам заметили снующих к выходу и притом в гражданском работяг, факт чего означал скорое приближение обеда. Часы показывали без десяти двенадцать.

Как и любой самый совершенный инструмент имеет погрешность, так и такой неидеальный инструмент, как человек, имеет погрешность не меньшую, если не большую. Складывается впечатление, что некоторая категория рабочих почитала за некое священное право уходить с рабочего места раньше на десять, пятнадцать, а то и на все тридцать минут. Особым понтом считалось появиться на проходной ровно в двенадцать и ни миллисекундой позже, правда, оный навык достигался только с многолетним опытом. Работяги, имевшие возможность закупать стресс для желудка, что называется, не отходя от кассы, или не имевшие возможности оперативно добраться до дома, обедали непосредственно на заводе. Вторая категория проносила с собой так называемые «пищевые контейнеры», которые разогревались в микроволновой печи, для чего у электрического щитка предусматривалась розетка. Витя и его спутник встали в очередь (не обошлось без неё и тут) и, благополучно её отстояв, вернулись на временно нерабочие места.

– Смотрите, аленький цветочек распустился, – указал Семён на появившегося среди станков Игоря Рыбченко.

– Жрёте тут? – не без фирменной улыбочки поинтересовался Игорь.

– Жрут свиньи, ну и ты ещё, а мы кушаем, – заявил Фалафель.

– Издалека кажется, что вы именно жрёте.

– Когда кажется, креститься надо.

– Кстати, насчёт креститься. Не желаете в картишки перекинуться?

– В чём связь?

– В этой колоде в тузах обычно крести выпадают. Семён, будешь?

– Можно, если осторожно.

Покончив с едой, приятели принялись входить в азарт, и не успели они разыграться на полную колоду, как их идиллию нарушил Геннадий Петрович. Он обратился преимущественно к Игорю:

– Молодой человек, вы в курсе о запрете азартных игр на территории завода? И вы вообще кто?

– Я Игорь Рыбченко, из сто первого цеха.

– Рыбченко… У меня двоюродный брат Рыбченко, племяш, значит, будешь. Слушай, племяш, иди отсюда подобру-поздорову, не то случись с тобой что, отвечать мне придётся.

– Я сам за себя отвечаю.

– Нет, племяш, на заводе за тебя начальство отвечает.

– Ладно, удачи, ребята, – и Игорь скрылся восвояси.

– А вы, соколики, пишите объяснительные, – продолжал расходиться на распоряжения Геннадий Петрович.

– В чём нам объясняться? – дерзнул Фалафель.

– Как в чём? В том, что вы нарушили правила игрой в запрещённые игры, ещё и азартные, – уточнил наставник.

– Тогда почему там работяги играют в «запрещённые» игры? – Витя показал на группу рабочих, действительно перекидывавшихся в карты.

– Я за них не отвечаю, – сказал Геннадий Петрович, доставая засаленную тетрадку и вырывая из неё два листочка, – вот и срежут вам, соколики, премию, зато в карты больше играть не будете.

– Чем писать-то, пальцем? – всё также дерзновенно продолжал Витя.

Объект обращения выдал им обоим по не менее засаленным, чем сама тетрадка, ручкам, и они взялись за написание диктанта по теме «чего нельзя делать на заводе». Наблюдавший за сценой с немым укором Семён переиначил неприятный для них диктант по своему разумению, используя такие «казённые» выражения века из девятнадцатого, какие могли вызвать если не смех, то по крайней мере недоумение. По факту написания диктанта Геннадий Петрович собрал листки у своих подопечных и сел пить чай. Защитники здорового синтаксиса мириться с подобным языковым надругательством не желали, отчего незамедлительно отправились к Сергею Максимовичу.

– Как, ещё и в карты? – удивился тот.

– Может быть вы с ним поговорите? – взмолил Фалафель.

– Я бы поговорил, если бы Петрович не был таким упёртым. Он однажды поссорился с ребятами вроде вас, тоже из-за карт. Весь месяц воевали, чуть до драки не дошло. Подождите, может отойдёт ещё, – толковал несостоявшийся третейский судья.

Следующий час случился довольно напряжённо: проигравшиеся разбирали остатки станков, помогали отвозить стружку и вообще познавали все прелести заводского бытия. Под конец всех этих развлечений истекающий потом Витя подошёл к Геннадию Петровичу со словами:

– Я всё.

– Как всё?

– Вот так, уже два часа.

– Раз так, то иди.

Геннадий Петрович не растерзал подчинённого ему вольнодумца исключительно потому, что в данном случае его сдерживали нормы трудового кодекса. Суть дела состояла в разнице возрастов между Витей и Семёном, из-за которой первый работал до двух часов, когда как второй до четырёх. Пожалуй, тут и крылось главное разочарование для тех, кто работал на заводе впервые, ибо при такой разнице в отработанных часах платили им одинаково. Существовала и оборотная сторона этой медали из дерьма – немаленький процент «сезонных рабочих» проводил отведённый им рабочий день, а скорее утро на уютном стульчике или не менее уютной лавочке, преспокойно уходя в двенадцать. Подливало масло в огонь и наличие у «месячных» рабочих специального пропуска, позволявшего им уходить по первой прихоти. Многое зависело в том числе и от цеха и природного везения, поэтому кто-то впахивал, как трактор, а кто-то без угрызений совести покидал завод в двенадцать, причём получая абсолютно одинаковые деньги. Семёну не повезло от слова совсем, и ему пришлось работать за двоих. Геннадий Петрович погонял его отвозить многокилограммовые, скользкие, торцовые фрезы на конусной оправке на заточку, вывозить мусор и заниматься прочим мракобесием, в том числе помогать с постройкой упомянутой утром опалубки. Наконец наступил второй технический перерыв, и Семён был отослан ставить чайник.

– Может быть не будем форсировать события? – как бы невзначай начал он.

– Какие события? – дал заднюю Геннадий Петрович.

– Объяснительные.

– Знаешь, как в «Тринадцати стульях» говорилось – спасение утопающих дело рук самих утопающих.

– Их двенадцать было.

– Ах, да. О чём это я?

– О том, что нужно уметь прощать ближних и дальних своих, особенно в первый раз.

– Когда-то я работал в сто первом цехе и решил перевестись, но мне отказали, говорят: «ты нам здесь нужен». Я говорю: «я не в зоне нахожусь, поэтому или переводите, или увольняйте». В итоге пришлось мне проработать там ещё полгода. Я к тому клоню, что мы не в зоне находимся, чтобы в карты здесь играть. Твой дружок однажды или сядет, или убьют его, но в любом случае никакого толка обществу от него не будет. Держись от него подальше, и будет тебе счастье, – закончил назидательную тираду наставник Семёна, протягивая ему кружку.

– Я же не пью, – попытался тот предотвратить инъекцию кофеина себе в организм.

– За встречу можно, – сказал Геннадий Петрович и насыпал в кипяток две столовые ложки сахара и кофе.

– Сахарного диабета случаем не будет?

– Когда под ложечкой засосёт, тогда и будет, а пока можно.

Совершив транзакцию содержимого кружки себе в желудок, заводской сенсей сказал ученику:

– Объяснительные я пока попридержу, но, если будете играть, они окажутся там, где надо. Работы на сегодня нет, поэтому иди отдыхай.

– Серьёзно?

– Серьёзно.

– Тогда позвольте кланяться.

– Позволяю.

И юный пролетарий в мгновение ока оказался в раздевалке, из которой уже неспешным шагом засеменил к проходной. Второй рабочий день подошёл к концу.

Назавтра рабочий без колхозницы явился без опозданий, чему удивился даже сам. С самого утра Геннадий Петрович повёл вверенных ему протеже во второй крестовый поход на пыль с песком, недометённых в первый день.

– Вам случайно пузо не мешает? – внезапно для всех проявил бестактность Фалафель.

– Если за ремень не вываливается, то не мешает, – проявил чувство такта Геннадий Петрович.

– То есть всё-таки мешает?

– Я уже привык.

Дальнейшие события шли своим чередом: перемещение песка и пыли с одного места на другое сменялось ласками с отвёрткой, что в свою очередь прерывалось чайными церемониями. Уже к обеду к ним подкатил Игорь Рыбченко, видимо, не работавший вовсе.

– Работаете всё? – с насмешкой в голосе спросила нерабочая шестерëнка заводского механизма.

– Да, делаем по три нормы. А ты чем занимаешься? – негодовал Фалафель.

– Да так, чем придётся.

– А нас старичок-боровичок заставил объяснительные вчера писать.

– Почему старичок-боровичок?

– У него фамилия Боровиков.

– Он боров больше, чем боровичок. Не желаете сыграть, или вам теперь нельзя?

– Можно, только лучше пасьянсы раскладывать в раздевалке. Ты с нами? – обратился в конце спича Витя к Семёну.

– Нет, я лучше почитаю, – последний достал из пакета с «пищевым контейнером» и прочими радостями жизни замызганную книгу с пожелтевшими страницами. Было видно, что книга не его.

– Братья Карамазовы, – прочитал Рыбченко, – об чём книга?

– Обо всём, – без затей ответил книгочей.

– Понятно всё с тобой. Пойдём, Игорь, лучше с пацанами в раздевалке перекинемся, – предложил Фалафель, и они вдвоём растворились среди однообразных декораций.

Скорее всего тот день никак бы не отложился в памяти, если бы не последующие происшествия, заставившие запомнить их очевидцев надолго. Семён, потратив все силы на заводе, мирно отдыхал на диване в попытках разглядеть на потолке новые горизонты. Однако тщетно – новые горизонты терялись в старых разводах грязи. Через некоторое время его гармонию с тишиной нарушила тяжёлая и неровная походка. На улице было за тридцать градусов, в то время как в Фёдоре Павловиче были все сорок. Он взял с кухни апельсин и, вкушая его мякоть, вдруг стал беспокойно оглядывать каждый закоулок своей квартиры. В какой-то момент так называемый «отец» подошёл к сыну и задал ему вопрос:

– Я не понял, где велик?

– На сохранении, в надёжном месте.

– Я тебя, олень ёбаный, спрашиваю, где велик? – с пол-оборота завёлся Фёдор Павлович. Семён, дабы не усугублять ситуацию, проговорил чуть сбивчиво:

– В гараже, у товарища.

– Веди меня в гараж, будем забирать.

– Я устал, я не пойду.

Его экспрессивного собеседника словно переклинило, и он ударил сына ногой по голени с диким рёвом:

– Вставай, дичь ёбаная, я этот велик за свои бабки покупал!

– Что ты орёшь, Аттила недорезанный? – нервно вскрикнул Семён, отчего Фёдор Павлович чуть ли не бегом помчался на кухню, из которой вернулся с ножом. В приступе экзальтации он быстрым движением заткнул его за пояс, благо тот был в ножнах, накрыл его футболкой и заверещал пуще прежнего:

– Где гараж?!

Надеждинский-младший подскочил как подстреленный и стремглав кинулся к гардеробу. Уже через минуту они быстрыми шагами двигались к гаражу Коровенко. Под ногами путался Рик, повиливая хвостом, Фёдор Павлович на всю улицу материл сына, когда тот пытался дозвониться до Чистоплюева, ибо номера Коровенко у него не имелось. Конечно же, Михаил пребывал вне зоны доступа к своему мобильнику, и, конечно же, перезвонил только тогда, когда в этом не было абсолютно никакой необходимости. Вдали завиднелся искомый гараж. К счастью или к сожалению, Никита и Казанов находились там.

– Моё почтение, господа, – затравленно поздоровался Семён.

– Где велик? – угрожающе спросил его «отец».

– Вы, собственно, кто? – с непонимающим выражением лица обратился к нему Казанов.

– Кто я? Отец этого… – в этот момент Коровенко выкатил изуродованный велосипед.

– Ебучий случай, вы чё с ним сделали, бляди…

В то же мгновение за забором нарисовалась компания молодых господ, решивших принять участие в потасовке.

– Эй, ты, отстань от пацанов, давай лучше с равными побазаришь. Сейчас пацаны на «геликах» подъедут…

– На «геликах»?! – крикнул казак-пластун и с ножом бросился на забор. Перемахнув через него, средневековый воин очутился на другой стороне улицы. Участливые господа несколько опешили, однако быстро взяли себя и ноги в руки и были таковы. Их примеру последовали и Казанов с Коровенко, естественно, предварительно закрыв гараж. «Старое доброе ультранасилие в действии», – подумал про себя Семён, стоявший посреди дороги с изуродованным велосипедом и бегавшей рядом псиной.

– Иди домой, – взяв на несколько октав ниже, велел его «отец» и вместе с Риком удалился в неизвестном направлении. Ему же не оставалось ничего лучше, как с точностью выполнить данное «свыше» указание.

Ближе к ночи их с матерью потревожили отрывистые стуки кулаками во входную дверь. Екатерина Ивановна издала пробиравший до мурашек крик, ибо её муж стоял на пороге весь перепачканный кровью. На клич матери отреагировал Семён, моментально оказавшийся на месте происшествия.

– Где Рик?! – окончательно потеряла над собой контроль Екатерина Ивановна. Фёдор Павлович смолчал. Она не выдержала нервической паузы и закричала:

– Да говори же, кого ты убил!

– Пошла на хуй! – не выдержал её муж, – сына-а! Чё ты на меня не смотришь?

– А кто ты, Сикстинская мадонна или Джоконда, чтобы на тебя смотреть?

– Сына-а, Рика машина сбила, – с пьяными слезами на глазах промычал Фёдор Павлович. Екатерина Ивановна заплакала навзрыд.

– Я отпустил его, – продолжало тело, – а Рик… за сучкой через дорогу… и тут… на всей скорости… и весь в крови… издох у меня на руках… я ведь любил его… а тут, – и неудавшийся собаковод изошёл на слёзы.

– От тебя, толстовец, никто другого и не ждал, – прервал поток пьяных слёз Семён. Не сказать, чтобы сказанное не произвело на него абсолютно никакого эффекта, но и не сказать, чтобы он сильно удивился.

– Разве ты его не отпускал? – всхлипывая, неровно спросил Фёдор Павлович,как будто искал себе оправдание.

– Мне хотя бы хватало ума отпускать его не у проезжей части, – вынес жестокий приговор единственный спокойный человек и покинул страждущих. Он прилёг на кровать. «Несчастный ублюдок погиб из-за тупости своего хозяина», – подумалось ему про себя, и судья поневоле в чём был уснул тревожным сном.


Глава 11. Рубикон


Несколько дней Надеждинский ходил молчаливее и угрюмее, чем обычно. Какая-то новая мысль занимала его. На вопросы о причинах своей угрюмости он отвечал отрывисто и в основном общими фразами, чем отворотил от себя буквально всех. В обеденные перерывы сразу после трапезы Семён с головой уходил в чтение, тогда как Фалафель с Рыбченко играли в карты в раздевалке. Геннадия Петровича данный факт беспокоил слабо, так как он окончательно убедился в тех, с кем имеет дело. Не на его глазах и на том спасибо. Работа на заводе вошла во вкус и стала откровенно приедаться. В первую очередь банальной повседневностью.

В один из одинаковых банальных дней парадоксальная троица возвращалась с уличного междусобойчика с мётлами и наткнулась на толпу возле доски объявлений, у которой велись эмоциональные баталии. Вызваны они были недавно прогремевшими на всю страну новостями о повышении… нет, не зарплаты, не отпускных часов, а обратного отсчёта до голодной смерти, более известного как «пенсионный возраст». По размаху данная инициатива действительно выдалась «народной», естественно, с сопутствующим этому политическим шапито во всех крупных СМИ. Факт собрания в рабочее время не удовлетворил Геннадия Петровича, и полтора центнера совести решили узнать о причинах его возникновения:

– Почему стоите? Идите работайте, в обед наговоритесь.

– Ты, Петрович, слыхал, пенсию-то собираются отменить? – высовываясь из толпы, разразился вопросом ровесник русской революции, причём первой.

– Не отменить, а повысить пенсионный возраст, – уточнил Петрович.

– Какая разница, коль всё равно она нам не достанется? – контратаковала почтенных лет женщина, видимо, возглавлявшая собрание, – помнишь Михалыча, который вышел на пенсию и через год помер? Сейчас так вообще на пенсию вперёд ногами будут забирать.

– Ты ещё скажи, что наш президент во всём виноват, – непонятно зачем продолжил спор Геннадий Петрович.

– И скажу. И почему это он наш? Я за него не голосовала. И вообще, почему ты его защищаешь?

– Да потому, что он единственный с ворьём борется, пытается сделать нашу жизнь лучше, а вы…

– Показуха это всё, для таких вот доверчивых, лишь бы нужные им бюллетени заносили. К тому же зачем он такой нужен, раз он борется, борется и всё никак побороть не может? А всё почему? Неужели потому, что ему выгодно дружкам своим лакомые куски отламывать?

– Попробовала бы сама сделать хотя бы часть из того, чего добился он. Но ничего, ещё на нашей памяти построят развитой капитализм, и будем жить как в Европе, или лучше.

– Ага, спят и видят, как тебе «светлое капиталистическое будущее» построить.

Подопечные Геннадия Петровича во всё протяжение разговора стояли молча, ибо не добавить, не убавить к нему было нечего. Порой случаются подобные издержки – человек может быть отличным семьянином и образцовым гражданином и одновременно быть политически безграмотным, принимая взгляды дядек из телевизора за свои собственные. Правда, не лучше и хулители всего и вся, ругающие всё подряд, исходящее от «проклятой власти». Пожалуй, нет хуже яблока раздора, чем политика. В самой сплочённой компании разговор хотя бы с намёком на политику доведёт до спора, вплоть до драки. Предчувствуя такой исход полемики, Геннадий Петрович решил разойтись на добром слове. Уже у верстака к нему впервые за всё время Фалафель обратился с просьбой:

– Можно мы завтра уйдём пораньше? Нам нужно сходить в школу узнать результаты экзамена.

– Пишите увольнительную и идите.

– Давайте обойдёмся как-нибудь без увольнительной, мы же первую половину отработаем, – его наставник мельком глянул на Семёна и проговорил с видимым усилием:

– Идите, только не забудьте предупредить Сергея Максимовича.

– Хорошо.

– Что хорошего то?

– Работать меньше придётся.

– Иди уже.

И он ушёл, потому как часы клонили к двум. Наедине с ним остался Семён, с которым лучший друг школьников и физкультурников уже в технический перерыв как бы невзначай попробовал завести беседу:

– Почему ты такой серьёзный в последнее время?

– Недавно произошли события, натолкнувшие меня на размышления. Если вам интересно, то мой родитель (позволю себе такое выражение) в пьяном помутнении угробил свою собаку, которую, по его словам, любил.

– Ба, вот в чём дело. Преданный был пёс? – поразился Геннадий Петрович, но всё же проявил участие.

– Да, преданный, преданный своим хозяином. Это событие подтолкнуло меня к созданию теории, как я её назвал, «уродливой любви».

– Уродливой любви? – переспросил слушатель.

– Патологической, дефективной, однако мне больше нравится уродливой. Суть теории заключается в том, что подобные моему родителю индивиды любят объект собственного обожания непонятно почему, то есть они бы и рады не любить, но происходит всё как-то бессознательно. Из-за чего они будут причинять этому объекту страдания, как физические, так и моральные, доходя в бессознательном влечении до сладострастия и упиваясь им. До тех пор, пока в какой-то момент они не начнут желать ему смерти, сознательно или без.

– Подожди, ты же сам сказал, собаку машина сбила, то бишь произошёл несчастный случай не по его воле.

– Да, возможно, оно и так, только отпустил он псину у проезжей части. Как я уже отметил, подобное может происходить и бессознательно, бессознательно в том смысле, что субъект уродливой любви может не признаваться самому себе в желании объекту смерти. Во всяком случае, до поры до времени. И тут я вспомнил о себе…

– Было бы странно, если бы не вспомнил. Дай-ка угадаю, ты считаешь себя объектом такой вот любви?

– Вы довольно догадливы. Считаю, впрочем, не только самого себя. Мне вспомнилась мать, которая довольно пассивна к подобным проявлениям «любви» со стороны мужа, хоть иногда и пытается ему как-то противодействовать. Тут мы должны ввести ещё один термин, термин «моральное убийство». Моральное убийство – это перевод осмысленной жизни в бессмысленную или иными словами перевод жизни в бесцельное существование. Как мне кажется, связано оно может быть в том числе и с разрушением образа любимого человека, которого продолжают любить непонятно за что. И мать продолжает жить с ним, перенося притеснения с его стороны, и чтобы не сойти с ума, ей приходится искать замену серой реальности в виртуальной, где она находит себе своеобразную отдушину. И мне приходится быть тому свидетелем. В детстве я пытался вопреки всему любить своего родителя, пока уже в более сознательном возрасте не понял, что он этого не заслуживает. Возможно, «родитель» считает это воспитанием, однако я считаю это оправданием или проявлением уродливой любви.

– Подожди, отец же тебя кормит, поит, содержит, в конце концов.

– В том то и дело, кормёжка в наборе со скудным содержанием единственное оправдание его тирании. Он, видимо, принимает меня за ту псину, которую можно бить и материть по поводу и без, в то время как она будет благодарно вилять хвостом.

– Не понимаю, в чём проблема. Найди себе работу, сними квартиру и живи отдельно.

– У меня учёба, а в нашем городишке нет такой работы, которую можно было бы совмещать с учёбой. Вы меня тоже поймите, между учёбой и работой я выберу учёбу. По крайней мере пока. Но я надеюсь, когда-нибудь этот порочный круг разомкнётся.

Почему Надеждинский доверил свою тайну Геннадию Петровичу? Вряд ли он считал собственные рассуждения тайной, к тому же порой у человека складывается потребность высказать накипевшее не вполне знакомому человеку, ища в нём независимого арбитра. В конце концов, не Фалафелю же с Рыбченко ему было открывать подноготную, обсмеявших бы её при первой же возможности.

Как и договорились, Фалафель совместно с коллегой отработал до обеда, предпочтя обед на заводе обеду дома. Одевшись «попарадней», они взяли путь к школе. Летом школьный трафик заметно скудеет по известным причинам, правда, не полностью, чему способствуют так называемые «детские лагеря». Здесь должна была бы быть острота, мол, жизнь в России уже с детства начинается со скамьи, хотя бы и школьной, и лагерей, однако именно эту идею нельзя не похвалить. Само собой, её исполнение далеко не идеально, и всё же это лучше скитаний по стройкам и «заброшкам» (в большинстве случаев это одно и то же) или неумеренной порче зрения за компьютером или телефоном. Именно неумеренной, ведь в своём возрасте детям и подросткам, как правило, несвойственно чувство меры.

Миновав знакомые застенки, дуо поднялось к кабинету Алёны Дмитриевны, занимавшейся квартальной отчётностью и посему бывшей против обыкновения трезвой. Гостей, судя по всему за сегодня уже не первых, она приняла достаточно вежливо (со скидкой на её непростой характер):

– Заходите, пока при памяти. Я так понимаю, вы пожаловали по поводу экзаменов?

– Правильно понимаете, – изрёк Фалафель.

– У тебя, Витя, пять, у тебя, Семён, четыре.

– Серьёзно? – приятно обрадовавшись не сколько своей пятёрке, сколько четвёрке Семёна, спросил Витя.

– Сама в шоке, но факт есть самая упрямая вещь в мире. По грамотности не прошёл, – обратилась Алёна Дмитриевна ко второму посетителю. Ещё одна бюрократическая проволочка дала о себе знать. Имея баллов даже на десять, а не на пять, и досадно ошибившись в одном-двух словах, вам всё равно снизят оценку, будьте вы хоть канонизированы. Семён, а скорее его ожидания, несколько расстроились не столько своей четвёрке, сколько пятёрке Фалафеля. Правда, ненадолго, ибо ему тотчас же припомнилось, кому обычно больше всех везёт, особенно на Святой Руси.

– Не передумали ещё не идти в десятый класс? – озаботилась их выбором участливая собеседница.

– Я нет, – без задней и какой бы то ни было мысли сказал Фалафель.

– Аналогично.

– А ты, Семён, почему?

– Не чувствую в себе надобности в этом заведении.

Алёну Дмитриевну словно передёрнуло, как будто ей в одной фразе передали все её душевные терзания. Через несколько секунд она попросила Фалафеля:

– Витя, иди домой или куда там тебе надо, нам нужно пообщаться.

– Ладно, счастливо оставаться, – и «отличившийся» скрылся за порогом.

Пожилая женщина повернулась к некогда сломанному собой шкафу, достала из него бутылку какого-то старого вина с парой гранённых стаканов и осведомилась у оставшегося гостя:

– Выпьешь?

– В каком смысле? – смутился тот.

– В смысле дерябнешь? – искушаемый посмотрел в глаза искусителю и с решимостью кивнул. Через час можно было наблюдать следующую сцену.

– Вы поймите, плут или, говоря по-научному, трикстер – есть разновидность антигероя. Как мне кажется, нужно обладать большим талантом, чтобы сделать трикстера главным героем, а точнее, персонажем произведения, причём заставить читателя или зрителя ему сопереживать. Человеку больше хочется ассоциировать себя с положительным персонажем или же героем, – Семён отпил из стакана.

– Тогда почему, сударь, антигерои становятся всё более популярны в наше время? Люди больше не верят положительным героям?

– Скорее, в положительных героев, потому что человек неидеален, и он уже не верит в чистых и белых, если не сказать отбеленных, как бумага, персонажей. Особенно в наше время. Как вы понимаете, если отрицательный персонаж совершит хороший поступок, это не вызовет такого отторжения, какое вызовет положительный, совершающий плохой поступок. То есть должно выполняться два условия – антигерой должен быть обаятельным, и все остальные персонажи должны быть ещё хуже или быть посредственностями на его фоне. Пример тому – Остап Бендер.

– Чем вам, сударь, не угодил Остап Бендер?

– Лично мне ничем, меня, наоборот, привлекает данный персонаж, потому как выполняются те два условия. Однако это не значит, что Остап Бендер – положительный персонаж, ведь он – мошенник или трикстер, если хотите, хоть и обаятельный. Но когда вы сделаете главным действующим лицом антигероя, вы должны будете уничтожить его, ибо в противном случае это будет героизация этого образа. Того требует хотя бы банальный этикет.

– Но постойте, Остап Бендер остался жив и стал управдомом.

– А кто говорит, что антигероя нужно обязательно уничтожить физически, если убить можно и морально, или, иными словами, совершить моральное убийство. Ведь Остап Бендер-управдом – уже не тот Остап Бендер, который предстал на читательский суд вначале или, говоря иначе, уже не тот образ. Это обыкновенный человек, хоть и со своими особенностями, но по сути обычный, который живёт от зарплаты до зарплаты, а не от случая к случаю. Тот же пример Чичиков из «Мёртвых душ».

– При чём тут Гоголь?

– При том, что Чичиков – тот же самый трикстер, и сопереживаете вы ему также из-за тех двух условий. Но я думаю, Гоголь был не так прост, как нам может показаться. Другой пример подобного персонажа – Хлестаков из «Ревизора», только там ситуация прямо противоположная, ведь он выигрывает в ней в отличие от Чичикова, почти сбегающего из города N. Почему?

– И почему?

– Он ничего не делал, всякие Добчинские и городничие сами таскались к нему и вместе с собой таскали деньги, как мы знаем, безвозмездно. В то время как Чичиков мотался по России, делал какие-то движения и всё равно остался ни с чем. Смысл этих произведений, видимо, в том, что на Руси умным людям не прожить без обмана всяких там тупых чиновников и не менее тупых помещиков. Правда, есть же «Ревизор», Хлестаков, который с деньгами уехал в хэппи-энд. Он – русский Робин Гуд, воровавший у тупых чиновников деньги и отдававший их бедному, то есть самому себе.

– То есть, как вы выразились, в комедию о «тупых чиновниках и русском Робин Гуде» закладывались подобные деструктивные мысли?

– Я же говорю, Гоголь был не так прост. Тем более русские комедии нагоняют тоску похлеще, чем трагедии Шекспира. Говоря проще, это русский тлен – глупые люди что-то делают, но у них ничего не получается, а умные даже не пытаются, ибо знают, что ничего хорошего у них всё равно не выйдет. Обломовщина, одним словом.

Надеждинский докончил стакан с вином, тогда как Алёна Дмитриевна немного притомилась от всей этой пьяной болтовни. Внезапно тишину нарушил телефонный звонок. Он ответил. Закончив говорить по телефону, оратор решил докончить разговор и с собеседницей:

– Тысяча и одно извинение, мне нужно идти.

– Подожди, Семён, может быть как-нибудь ещё так посидим?

– Я только за. Когда у вас появится желание, обращайтесь, я буду уже в техникуме. Теперь кланяюсь, ждут-с, – он оставил Алёну Дмитриевну наедине с собой и пустой бутылкой из-под вина.

День закатывался, уступая место вечеру, солнце заходило, а вместе с ним заходил в гараж к Коровенко Надеждинский. Ему звонил Чистоплюев, конечно, не без санкции Казанова и Коровенко, судя по всему решивших взглянуть на недавний инцидент с обратной стороны. Все трое сидели на диване и о чём-то оживлённо вели беседы. В эти жаркие деньки в гараже раскуривались кальяны, слушалась ненавязчивая музыка, а при наличии денег и хорошего настроения выпивался алкоголь. Семён бывал в апартаментах относительно редко, относительно остальных же словно не бывал вовсе. При его появлении они поздоровались с такими минами, точно бы с ним произошло нечто невероятное. Хотя для кого-то это действительно сродни фантастике, прежде всего социальной.

– Ну здравствуй, – протянул руку Чистоплюев, вслед за ним Володя и Никита.

– Нам бы хотелось знать, что тогда случилось? – выразил общие чаяния Казанов.

– А что случилось? – переспросил Семён.

– Например, твой батя бросился на незнакомых людей с ножом, – в сжатой форме пересказал минувшее Володя.

– Вы всё про это. Для меня подобное давно обыденность, – все с удивлением и в то же время сожалением взглянули на него.

– Я уже за ломиком потянулся, но тут он нож выхватил, и мы решили немедля удалиться.

– Жаль, пару ударов ломиком ему бы не помешали. К тому же сын за отца не отвечает.

– Не поспоришь. Дунешь? – предложил Казанов, протягивая ручку с мундштуком.

– Не откажусь, – поздний гость вдохнул в себя кальянный дым так глубоко, что немедленно закашлялся. Окружающие засмеялись.

– Хороший табак, – запивая собственную неловкость, похвалил их шалость неопытный курильщик.

– Не табак, а шиша. А вообще, не переживай, все через это проходили. Для начала не затягивайся так сильно, в любом случае потом само затянет. Кстати, Некит, – обратился к Коровенко Казанов, – надо перезабить калик.

Никита снял чашу с шишей, стряхнул её наличность в кусты и за неимением лучшего вытер насухо внутреннюю поверхность туалетной бумагой.

– Не покупай больше эту туалетку, – напутствовал Володя Никиту.

– Почему?

– После неё рука воняет.

– Слушай, Семён, не хочешь покататься на «сузуке»? – вмешался Чистоплюев с интонацией, будто бы мотороллер принадлежал ему, – всяко лучше, чем на сломанном велике. Володя, можно?

Получив утвердительный ответ, Чистоплюев было взялся за руль, но мгновенно получил за излишнюю инициативность по рукам, и чудо-технику выкатил её владелец. Чудом её наречь можно хотя бы потому, что всяк на неё смотрящему в голову приходила лишь одна мысль – как в виде полусгнившего металлолома она могла хоть куда-то ехать. Вид «сузуки» действительно внушал страх и одновременно трепет – у руля отсутствовал защитный кожух, из-за чего перемотанные синей изолентой кабели торчали во все стороны, как шерсть мокрого кабеля. Щиток приборов аналогично держался на изоленте и добром слове (а может и недобром), причём стрелка указателя уровня топлива была заклеена в положении «full».

– Вечный двигатель, – хвастался владелец ретро-техники.

– Perpetuum mobile, – продемонстрировал знание языков Надеждинский.

Ему быстро объяснили назначение рычагов и правой рулевой ручки, а также «газуй не сильно, если поймёшь, что не можешь остановиться, тормози в кусты». Он газовал не сильно, однако и того хватило, чтобы на опасно малой дистанции пройти у ворот чужого гаража и чуть-чуть не стать частью его экстерьера. Помогая ручному тормозу ножным, горе-водитель передал руль в бразды правления хозяина, откинувшего сидение и выкрутившего свечу зажигания, ибо иначе остановить лавкрафтовского монстра не представлялось возможным.

– Как ощущения? – поинтересовался Чистоплюев.

– Ощущения такие, словно поучаствовал в родео, – честно признался неумелый наездник.

Тем временем уже успели подойти угли, а вместе с ними подойти к кальяну успели и участники заезда «совладай со мной, если сможешь». Володя по праву старшинства и обладания кальяна взялся его раскуривать, передавая «трубку мира» остальным желающим. За сим они и не заметили, как окончательно стемнело, и настало время расходиться по домам.

Месяц был на излёте, когда в один из рабочих дней Фалафель пришёл на завод с таким запахом, с коим обычно попадают в вытрезвитель. Как оказалось чуть позже, он праздновал всю ночь получение первой части зарплаты, особо не переживая за получение второй. Если обобщить, то на заводе имелось две радости – увольнение и получение зарплаты. Выдавалась она по частям и весьма тупо – первая часть за первую половину месяца выплачивалась примерно за неделю до конца трудовых будней, а вторая по факту увольнения. Существовали также различные премии и подачки от биржи труда, приходившие в какие-то случайные сроки, когда о них успевали уже тридцать раз забыть. Но всё-таки они существовали.

Состояние Вити оставляло желать лучшего, ведь сидя на стуле его качало, как в шторм качает баржу на волнах. Надеждинский, имея приличные познания в повадках вида homo buhatikus, раскусил его мгновенно, о чём поспешил ему поведать. Чутьё Геннадия Петровича, видимо, было не таким чутким или на сей раз подвело собственного обладателя, однако он задал не вполне уместный вопрос:

– Ягоды немытой объелся или просто голову напекло?

– Походу я компота выпил забродившего, а потом и голову напекло, – в подтверждение этакого признания живот оратора издал не совсем приличные звуки.

– Да тебе совсем хреново. Иди-ка ты домой.

– Разве можно?

– Нужно, только увольнительную напиши.

– Ладно, давайте, иначе сдохну.

– Не сдыхай мне тут, я за тебя пока что отвечаю.

Приглашённый Сергей Максимович принёс с собой ручку вместе с листом формата А4, на котором в завуалированной форме расположилось признание в латентном алкоголизме. Что-что, а деньги на заводе считать умели, хоть и не все и ни с того конца. Когда работнику или рабочему требовалась исчезнуть куда-нибудь на день, к тому же сделав это законно, ему приходилось писать увольнительную. В случае «месячных» рабочих, как подсказывает практика, подобные методы карательной бухгалтерии не применялись, за исключением особо запущенных случаев вроде Геннадия Петровича.

– Чего он, пьяный пришёл? – расспросил он оставшегося питомца, с коим в последнее время сдружился, как Дон Кихот с Санчо Пансой.

– Возможно, только с чего вы взяли?

– Я его вижу насквозь, как прокажённого. Сами в молодости такими были. Меня, кстати, твои измышления натолкнули на воспоминания. Воспоминания об одном эпизоде из моего непростого прошлого.

– Какие измышления?

– Да те, об уродливой любви, так, кажется. Когда-то давно, когда мне довелось быть длинноволосым блондином (теперь же Геннадий Петрович был короткостриженым брюнетом), я работал в своём селе трудовиком в одной, вернее, в единственной тамошней школе. И однажды выпускался оттуда одиннадцатый класс, в котором училась одна, такая же, как и я, только женского полу, длинноволосая блондинка. Она давно влюбилась в меня по свои красивые уши, и недвусмысленно намекала мне об этом. Я к тому времени уже женился, потому был целомудрен, как монашка, но ходил гулять с ней по аллеям и тогда пытался отговорить её от этого губительного чувства. Она и слушать не хотела, только глядела на меня влюблёнными глазами. И вот пришло время того рокового, можно сказать, выпускного. Все ужрались, как на поминках, и та девушка начала ко мне приставать со словами, мол: «люблю вас, Геннадий Петрович, удержу не знаю». Я понял – дело пахнет жареным, вернее копчёным, и говорю ей: «давай выпьем». Она уже перекрытая, как крыша у меня на гараже, но всё равно выпила водки, да так залихватски, что дембеля бы позавидовали. И тут её начало тошнить прямо на селёдку, на салаты… Я же, как настоящий джентльмен, придержал её за волосы, и всё также придерживая, повёл девчушку к себе в машину. Посадил её в свою «Ниву» и повёз домой, к которому я пару раз её довозил. И вдруг она полезла мне туда (Геннадий Петрович кивнул себе на ширинку). Я немного растерялся, но тут же стал отталкивать эту девчонку, говорил ей, мол, женат, а она всё продолжает. Всё же мне удалось усадить девчушку, однако, как оказалось позже, нас сфотографировал какой-то мудак в недвусмысленной позе, на телефон, на котором ничего кроме светлого пятна разобрать не удалось. На утро она ничего не помнит, поэтому все решили, будто бы я её хотел снасильничать, и попёрли меня из школы. Потом, конечно, выяснилось, что фотографишка зуб на меня точил, потому как я его пьяного побил, когда он мочился на мой забор. Хорошо, хоть сам сознался, скотина, а то мне уже грозили уголовка и развод. Но обратно на работу меня не взяли, поэтому пришлось с женой переехать сюда. Сейчас же… смотрел вчера или даже сегодня ночью фильм, где какая-то мабзель непристойного вида наяривала мужику…

Дальше его слушатель уже не слушал, правда, из приличия смотрел на кепку рассказчика, пытаясь угадать очертания предметов в разводах пота, почти как в тесте Роршаха. Свой крайний рабочий день он помнил отчётливо. Началось всё в очереди в отделе кадров, где им выдали обходные листы. Ещё в предпоследний день они с Витей и Игорем пошли домой в выданных робах дабы отстирать следы своих трудовых подвигов. Вместе со всем этим хозяйством как в последний раз они попили кофеёк с Геннадием Петровичем, поговорили за былое и напоследок обнялись. Далее форма была сдана туда, где получена, были оставлены росписи о факте сдачи в документах, получены подписи и печати на обходных листах в ИРК (месте, в котором ржавел инструмент не так быстро, как на улице), наверху у «элиты» и где-то в глубине завода в бухгалтерии. Отдав им последние бумажки, они сдали в бюро пропусков предмет их деятельности, расписались в последней бумажке и отправились на свободу с чистой совестью. Вторая часть зарплаты поступила на счета вечером того же дня, и её размер в целом оправдал надежды получателей.

По прошествии нескольких дней стали известны результаты остальных экзаменов, и вместе с тем наступило время сдавать учебники обратно на их историческую родину. Не сказать, что то была какая-то тяжёлая (если не говорить о массе) потеря, ведь если чем и могла похвастать девятая школа, так это бесплатными учебниками. Впрочем, в данном обстоятельстве её заслуги сводились к минимуму, ибо большинство учебников покупались родителями предыдущих поколений, буквально подаривших их школьной библиотеке. Как всегда бывает с чем-то, чем пользуется большое количество людей, состояние этих учебников оставляло желать лучшего им и всего худшего людям, рисовавшим в них всякие интересные подробности человеческой анатомии. Никто из нас не без греха, но мужские гениталии, нарисованные, похоже, в припадке эпилепсии, уже к пятой странице начинают утомлять. Поэтому отдельно хочется поблагодарить тех людей, которые прикладывают к расписыванию страниц фантазию и усердие, разбавляя тем самым не только свои однообразные школьные будни.

Девятый класс примечателен помимо всего прочего заметно обостряющимся отбором учеников, преимущественно искусственным. Принято считать, что десятый и одиннадцатый классы являются расширенной версией предыдущих, причём их прохождение происходит на повышенном уровне сложности. Как и в компьютерных играх, находятся люди, не желающие проходить ту же игру на повышенном уровне, хоть и с дополнениями, и за трофеи в виде баллов по ЕГЭ, предпочитая взяться за прохождение игры покороче и попроще. Как бы там ни было, но финальный уровень с получением аттестата требовалось пройти каждому. Сия церемония походила больше на свадьбу молодых, устроенную стариками, ибо уровень испанского стыда аналогично взмывал куда-то в мезосферу. Без тупых конкурсов и покороче, спасибо и на том. По заведённой испокон веков традиции на празднество приглашались родители, а иногда и родители родителей и вообще вся родня до пятого колена. Как и на упомянутых свадьбах, какой-нибудь престарелый ди-джей включал то, что, по его мнению, на текущий момент у молодёжи считалось модным. В особо запущенных случаях трудовик мог включить то, чем ежедневно утешал себя по дороге на работу, тем самым вызывая стыд даже у учителей.

В день раздачи корочек Надеждинский явился с матерью чуть раньше обычного, то есть очень даже вовремя. Уже с порога воняло так, как будто какая-то бабка отдала богу душу раньше запланированного. Гостей встречала Виктория Игоревна, выглядевшая по обыкновению невзрачно, и в то же время в её гардеробе замечался поворот в сторону более тёплых и оттого более приятных глазу тонов.

– Наконец-то, мы уже волноваться начали, – встретила их Виктория Игоревна, похоже, как швейцар или ординарец пьяного поручика, ожидавшая непосредственно у двери, – а я всё знаю.

– Что же вы там знаете? – полюбопытствовала Екатерина Ивановна.

– Да вот, засранец этот, которого здесь выходили, воспитали здесь, в техникум собирается идти. Я же думала, ты шутил, а ты вот какой на самом деле оказался.

– Некоторым людям думать противопоказано, – сообщил Семён.

– Говори: правда это?

– Правда.

– Ах так ты со мной! Я же из-за тебя чуть ли не на коленях стояла перед Ириной Петровной, а перед Светланой Александровной… Да я разорву твой красный аттестат у тебя же на глазах!

– Рвите, только не порежьтесь.

Это было слишком даже для Надеждинского, ибо Викторией Игоревной действительно употреблялись всевозможные ухищрения и интриги, сравнимые с интригами при дворе Ричарда III. И тут внезапно выяснилось, что все её усилия оказались втуне. С другой стороны, прежде чем затевать подобную «игру умов», следовало бы узнать мнение ума, для которого всё это, собственно, затевалось. Ещё на заводе у него с Игорем и Витей случился разговор на тему их дальнейшей участи, и он высказал им все свои нелёгкие соображения. Любопытство Виктории Игоревны заставило Фалафеля передать ей содержание того разговора, отчего она расстроилась сильнее пианино старой слепой бабушки. Наверное, лучше таким людям сообщать такую информацию постепенно, дабы не отравить ею их ранимые персоны.

Через неприлично долгое обсуждение «как раньше было хорошо» и «как детки наши подросли» процессия изволила начаться. Прозвучала «торжественная» музыка, устаревшая ещё в прошлом веке, и на сцену взошла тёмная фигура в светлом платье – Ирина Петровна Сермяжная. Не стоит обольщаться, ведь глубокое декольте и отсутствие хорошего вкуса взошли вслед за ней. Она произнесла короткую речь, противоречившую самой себе, например, в пунктах «мы достигли этих результатов вместе с учениками» и «они добились всего сами». Естественно, и без сих патетических сентенций особливо понятливым схемы получения оценок были известны до последней закорючки в подписи Ирины Петровны. Не секрет, что кому как не учителям светила выгода от каждого «лишнего» отличника, хоть и нарисованного или «липового», как говорилось на сленге. Вызывал негодование единственно факт сбоя отлично слаженной за последние годы системы по серийному производству отличников на убой, то есть на ЕГЭ. Впрочем, кто-кто, а Ирина Петровна радовалась уходу Семёна как пришибленная, чего и не скрывала в сокращении своих мимических мышц.

Он, две зубрилы с первой парты и Настасья Филипповна вместе с родителями поднялись на эшафот, как им именовалась сцена актового зала. Директриса в лице Сермяжной по традиции поблагодарила родителей «за их труды» и раздала красные корочки их обладателям, вместе с тем пожимая им десницы. Когда очередь дошла до Семёна, он с натянутой улыбкой изо всей мочи сжал её тонкую ладошку, отчего Ирина Петровна чуть не вскрикнула и еле заметно выронила слёзы на трухлявые деревяшки под ногами. За отличниками, имевшими должок за свои оценки как минимум перед Викторией Игоревной, на эшафот последовали все прочие. Дурацкая стратификация дошла и до сюда. Дурацкая потому, что не для того проливался пот и прочие выделения эндокринных желёз, чтобы теперь наблюдать неумелую попытку отметить их труды, хоть где-то и притянутых за все торчащие места. Закончив делать фотокарточки на память, Фалафель, Рыбченко, Чистоплюев, Никодимов, Громов, Собакин, Кривенко и Надеждинский вышли в коридор. Для полного комплекта им не хватало Каравайного, однако тот по просьбе Виктории Игоревны вместе со свитой покинул торжество дабы не омрачать его собственной одиозной персоной.

– Куда вы, господа, теперь пристроитесь? – озаботился судьбой одноклассников Семён.

– Я в Х-к, на радиста, – ответил Фалафель.

– Я во В-к, в мореходку, – вслед за ним выпалил Рыбченко.

– Я в десятый класс, только не сюда, а в «десятку», – поделился взглядами на будущее Чистоплюев.

– А чё так? – спросил Витя.

– Мать туда устроилась работать, решила к себе поближе пристроить.

– Ясно. Ты, Влад, куда? – обратился Фалафель к Собакину.

– Мы с Батыем в фазанку пойдём, я на автомеха, Батый на задрота компьютерного. Да, Захар? – Собакин сжал в своих объятиях Громова таким образом, что тот захрустел чуть ли не всем скелетом, но всё-таки сумел пискнуть своё «да». Остальные объявили желание остаться в школе, даже Василий Кривенко, который лучше бы того не делал, потому как по учёбе у него наблюдался полный швах, хоть и балансировавший на грани дозволенного.

– Может все вместе как-нибудь пивка бахнем? – завёл извечную шарманку Витя.

– Можно, можно, – соглашался Рыбченко. Все прочие также изъявили согласие. На том и разошлись. Как несложно догадаться, никакого пивка им всём вместе жахнуть уже не удалось.

Ближе к концу августа Надеждинского, с каникулами забывшем обо всём и спавшем до возмутительных пределов, разбудил телефонный звонок. Первым, что бросилось в глаза, предстал анонимный номер. Но Семён вышел не робкого десятка и оперативно принял решение взять трубку.

– Семён, здравствуй, это Татьяна Юрьевна, до меня дошли слухи… Ты правда собрался уходить в техникум?

– Да, правда.

– Ты понимаешь, что ты загубишь себя в этой… в этом заведении. Тебе хочется до конца жизни на заводе стачивать грифель об бумагу?

– Я предпочитаю называть вещи своими именами, поэтому я бы сказал – получить рабочую профессию и работать по специальности.

– Послушай, давай встретимся, поговорим. Удобно ли тебе будет через час в третьей школе, у меня в кабинете?

– У вас есть там кабинет?

– Есть, это долгая история, и уж тем более не по телефону мне её рассказывать. Так удобно или нет?

– Скорее да, чем нет. Хорошо, я буду через час.

Татьяна Юрьевна сообщила номер кабинета и ближайший путь, или выражаясь её языком, расстояние до него. Её собеседник немало удивился, когда услышал про кабинет в третьей школе. В последние несколько учебных месяцев ходили доводы и пересуды о частичном переходе Татьяны Юрьевны на работу в упомянутое заведение, правда, речь шла о временной подмене коллеги по работе. Сейчас же дело приобретало новый оборот. Ничего живого за исключением микробов между стенами школы не наблюдалось, впрочем, одновременно замечались следы беглого ремонта. Семён поднялся на этаж к кабинету своего, пожалуй, любимого педагога, где застал и её саму.

– Здравствуй, здравствуй. Ну расскажи, дружок, как дела.

– За последнее время дел у меня никаких нет, если не считать делами походы от дивана к туалету и обратно.

– Значит, не очень. Мы, собственно, собрались не для того. Расскажи лучше, что тебя побудило уйти из школы.

– Вам по порядку или в общих чертах?

– Давай по порядку.

И он поведал балладу о нелёгкой жизни российского отличника, вернее, об её восприятии. Там встречались упоминания о победах и взятии призовых мест на городских олимпиадах, и незаслуженно малое упоминание о них со стороны учителей, почти замалчивание, цензура. Если ужать весь его, безусловно, крайне интересный и обстоятельный рассказ до сути, то получалась повесть об уязвлённом самолюбии планетарного масштаба, причём уязвлённого в первую очередь непониманием собственной значимости и отчасти даже завистью от лица учительского персонала. Татьяна Юрьевна слушала с вниманием и под конец тирады поняла – случай непростой и запущенный, хотя сама история была банальностью в степени бесконечности.

– Я согласна с тобой, что наша любимая девятая школа стала скатываться куда-то в пропасть. Не мной подмечено, но началось скатывание не вчера и даже не неделю назад. Процесс этот запустился или был запущен ещё в моё директорство. И, как только я поняла, что при существующей конъектуре ничего кардинально не изменить, я сложила полномочия.

– Чего не говори, настоящее скатывание получило старт уже при Ирине Петровне.

– Не спорю, но виновата не только и не столько она. Виновата уродливая система, когда учителям не остаётся ничего лучше, как цепляться за любую соломинку только бы выжить. Скажу честно, после меня директорское кресло никто не хотел занимать, ведь все прекрасно понимали, что и чем им придётся разгребать. И я, коль мы так разоткровенничались, не люблю Ирину Петровну от слова совсем, однако её спесь и жажда власти нас тогда спасли. Ты же помнишь Алёну Дмитриевну?

– Как же её можно забыть…

– Она человек непростой судьбы, у неё убили любимого человека в начале девяностых, ещё когда Союз стоял, хоть уже подкашивался. И тогда она устроилась на работу в нашу школу. Конечно, пила, и пила много. В то время на подобные эксцессы никто не обращал внимание, особенно у нас, однако постепенно жизнь налаживалась, и её захотели уволить. Особо рьяно выступала за радикальные меры как раз Ирина Петровна, и они очень сильно ссорились, пока окончательно не разошлись. И в тот момент директрисой стала я. В то время я была ещё довольно идейным человеком и пыталась навести порядок, поэтому почти уволила Алёну Дмитриевну. Однажды она пришла ко мне после уроков и рассказала свою печальную историю, которая потрясла меня до глубины души. Мы договорились с ней, что она останется на работе, но бросит пить. Поначалу даже пыталась, правда, потом не выдержала и запила заново. Я прекрасно понимаю глубину собственного проступка, ведь столько людей недополучили из-за неё знаний. Да, но дополучили бы они их с другим учителем? Не факт. В тот момент стало очевидно, что без работы она сопьётся окончательно. Из-за этого мы поругались с Ириной Петровной, хотя не только из-за этого.

– Почему она тогда не уволила Алёну Дмитриевну, когда села в директорское кресло?

– Мы с ней договорились – она не уволит Алёну Дмитриевну до тех пор, пока это вообще возможно. Взамен на услугу я пообещала никому не рассказывать её маленькую тайну, которая может очень сильно подмочить ей репутацию.

– Какую тайну?

– Неважно. Должны же и у нас быть свои секретики. Но мы отвлеклись. Мне хотелось бы предложить тебе следующее. Я сама решила уволиться из девятой школы и перейти работать окончательно сюда. Из-за плохо сданных экзаменов мы формируем десятый класс почти из всего города, поэтому ты бы там не помешал.

– Я уже был в техникуме и слово дал, и документы.

– Как дал, так и возьмёшь обратно. Разве ты хочешь всю жизнь чертить одно крыло и получать за это копейки? Золотые, но всё-таки копейки.

– А если я плохо сдам экзамены, то кому я буду такой нужен? А так у меня будет за спиной образование, какое-никакое, но образование.

– Зачем сдавать плохо, если можно сдать хорошо? Мы тебя так натренируем, что у тебя от зубов отскакивать будет и вообще напишешь всё по памяти. Здесь учителя не такие, как в девятой школе, они будут биться за тебя до победного конца. Если же пойдёшь работать на завод, то вспомнишь мои слова, когда попадёшь под сокращение, ведь без высшего образования ты точно будешь никому не нужен. И тебе станет понятно, что надо было сдавать ЕГЭ и идти на «вышку», да только будет поздно.

– Я всё же попытаюсь.

– Хорошо, пытайся. Не забывай, что первые полгода ещё можно будет вернуться обратно в школу. Если надумаешь, приходи к нам, мы будем тебя ждать. Мой номер телефона у тебя есть, обращайся, если будет надобность. Теперь иди. До свидания.

– Я вас и вашу широту души никогда не забуду. До свидания, но на всякий случай прощайте.

Они обнялись как в последний раз. Предчувствие обоих подсказывало, что раз этот действительно последний. Так закончился его последний школьный год.

К сожалению, на Святой Руси школа из одного из главных достижений человечества превратилась в орудие одебиливания ещё не сформированной людской массы, орудие превращения её в податливый пластилин, из которого можно вылепить всё, что угодно власти. Ведь в школах на Руси если чему и учат, так это зубрёжке бесполезной информации, бесполезной из-за немедленного выветривания оной из молодых пустых голов. В точных науках даётся лишь пример, шаблон, как нужно действовать, в то время как любое отклонение от шаблона ставит ученика в ступор. Изучение русской литературы, которую если и читают, даёт отчётливое представление о том, что окружающие тупость, лень, пьянство, невежество, нищета, грязь и в целом убожество на Святой Руси существовали испокон веков. А преподавание истории заверяет нас не только в нормальности всего вышеперечисленного, но и смеет уверять в его величии, в особой идее и миссии, «народе-богоносце». Ибо зачем оканчивать академии, если всегда можно заманить захватчиков вглубь своей бесконечной территории, замедлив его продвижение кучами трупов, и, дождавшись морозов, добить деморализованную армию? Школа не приучает к ответственности за каждый шаг. Наоборот, она поощряет бездействием и административной импотенцией подонков и выродков человечества и подавляет поистине достойных людей, смешивая их с основной безликой массой. За партой от учеников ничего не зависит, отсюда надежды на списывание и авось. Большую часть в ней пребывания составляет бестолковая писанина, вылетающая из головы сразу же при попадании. Школа приучает безответственности, она не учит мышлению, но усердно насаживает модель среднего человечишки, беспомощного перед внезапными превратностями судьбы. Она не учит выявлять закономерности, не учит строить логические цепочки, не учит самореализовываться в окружающем мире, но учит зубрить бесполезную без знания закономерностей информацию, делать всё по готовому шаблону и лизать жопы начальства, дабы получать красивые оценки. Однако, что такое это «всемогущее» начальство? Жалкие людишки, лузеры, которые ничего не добились в жизни и ничего не умеют, оттого и прут косяками в педагогические институты. Впрочем, а судьи кто?

К сожалению или к счастью, но первый этап дебилизации Надеждинский закончил на «отлично». На очереди стоял второй.